"Антология исторического романа-28". Компиляция. Книги 1-12 [Марина Алексеева] (fb2) читать онлайн

Жанна д'Арк из рода Валуа книга первая Марина Алиева

© Марина Алиева, 2015

© Марина Владимировна Алиева, дизайн обложки, 2015

© Марина Владимировна Алиева, иллюстрации, 2015

Предисловие

(6 января 1409 года)

Женщина рожала очень тяжело. Она уже не металась по постели, как час назад, когда усилились схватки, а только глухо рычала, зажав зубами, скрученное жгутом полотенце. Голова её, со спутанными, взмокшими волосами, вдавилась затылком в подушку. Шея словно удлинилась, выгнулась дугой – вся красная, со вздутыми, напряженными мышцами. И только пальцы по-прежнему скребли по простыне с монотонностью, говорившей о том, что боль совершенно измотала женщину.

Над постелью озабоченно склонилась суровая повитуха. С недовольным бормотанием она без конца ощупывала живот роженицы, отрываясь на то, чтобы бросить пару слов своей помощнице, да в очередной раз развести в стороны сведенные болью колени рожающей женщины.

– Неправильно идёт, – ворчала повитуха. – Плохо… Но ты терпи. Даст Бог, пересилишь… Колени-то не своди! Задохнётся дитё-то!

– Я не хочу его! – глухо застонала женщина, роняя кляп на подушку. – Не надо… Нельзя, м-мм… Его отец… Ни за что!

Она сгребла рукой простынь, и на сжатых в кулак пальцах, кровавой искрой полыхнул драгоценный рубин в перстне, который роженица так и не пожелала снять. Тут же, словно привлеченная этим сверканием, от стены в глубине алькова отделилась женская фигура. Кутаясь в меха, она почти упала перед постелью, обхватила обеими руками дрожащий в судороге кулак рожающей и страстно зашептала:

– Кто же отец, ваше величество? Может, ему следует сообщить?

– Не-е-ет!!! – почти завизжала роженица и снова забилась по постели. – Не хочу, не хочу!!!…

Повитуха сердито глянула на женщину в мехах, но не прогнала. А та, словно уловив одобрение в глазах повитухи, ещё сильнее навалилась на постель, приближая губы к уху рожающей.

– Кто же отец, ваше величество?

Внезапно всё стихло. Голова роженицы повернулась к спрашивающей, в глазах её появилось осмысленное выражение.

– Кто отец? – настойчиво, но ласково спросила женщина в мехах.

– А ты кто? – тихо и покорно, как не говорила даже на исповеди, спросила её роженица.

– Я ваш друг, королева.

Женщина на постели коротко всхлипнула.

– Я не хочу этого ребёнка.

– И не надо, – осторожно, словно боялась что-то спугнуть, прошептала женщина в мехах. – Мы отдадим его отцу… Кто он?

Целое мгновение роженица смотрела куда-то вглубь себя, потом вдруг застонала, выгнулась дугой и резко опала, уронив подбородок на грудь.

– Эй, эй! – всполошилась повитуха. – Нельзя, нельзя, ваше величество! Сознание не теряйте!

Она кинулась к изголовью кровати, и принялась хлестать роженицу по щекам, почти крича:

– Давай, давай, очухивайся!

Женщина в мехах испуганно отскочила от кровати и снова погрузилась в тень.

– Я не могу больше – прохрипела роженица, с трудом разлепливая почерневшие веки, и в сотый раз повторила: – Я не хочу его…

Повитуха нахмурилась.

– Ежели дитё помрет в вашей утробе, вам тоже не жить, ваше величество.

В глазах роженицы мелькнул испуг.

Повитуха кивнула помощнице, и та подстелила на кровать бурый кожаный фартук.

– Уж, как Бог даст, – пробормотала повитуха, – а родить вам надо.

Она обошла вокруг постели, взобралась коленями на её изножье, почти рывком раздернула ноги роженицы и, нахмурившись, бросила в темноту алькова:

– Скоро уже…

Потом велела помощнице:

– Вставь ей кляп – скоро начнётся, а дитё ножками идёт… Орать будет… Да факел поднеси.

И, почти через мгновение, хлопнув по оголённому бедру роженицы, прикрикнула:

– Тужьтесь, ваше величество, тужьтесь! Авось выдюжите!

Подскочила помощница с факелом, и в его пляшущем свете, засверкали жадным любопытством глаза женщины, кутающейся в меха.

Не отрываясь, она следила за происходящим, словно ожидая чего-то большего от того, что должно было произойти. И, когда в руках повитухи появилось блестящее от слизи и крови тельце ребёнка, вся подалась вперёд.

– Кто там? Говори!

– Девочка, – буркнула повитуха.

Женщина в мехах тут же бросилась к маленькой двери на черную лестницу.

– Погоди ты! – остановила её повитуха. – Может не живая…

И завозилась с ребёнком.

К роженице, потерявшей сознание, подошла только помощница. Но, не решаясь делать что-либо без приказа, лишь обтерла её лицо выпавшим изо рта полотенцем.

Через несколько секунд в комнате раздался слабый детский писк.

– Живая, – сообщила повитуха.

Женщина в мехах тут же исчезла за дверью.

Ближе к утру, когда все следы ночных родов были убраны, и королева заснула, так и не пожелав взглянуть на ребёнка, к повитухе, хмуро смотревшей сквозь бойницу на серый рассвет, подошла фрейлина, час назад спешно разбуженная женщиной в мехах.

– Это деньги, – сказала она, протягивая увесистый кошель. – И помните – одно лишнее слово погубит всю вашу семью.

Повитуха взвесила кошель в руке, перекинула его помощнице и кивнула.

– Недобрая нынче зима, – сказала она со вздохом, – Земля вся голая… В дороге, да по морозу – боюсь дитё на самом деле не выживет.

Фрейлина пожала плечами, давая понять, что эти заботы их уже не касаются и повела глазами на дверь.

Повитуха степенно подняла с полу свой узел. Перекрестилась. Потом указала фрейлине на кровать, за опущенным пологом которой спала королева:

– Жар у неё утром случится. Тайные роды всегда нехорошие. Ей бы лекаря какого…

– Ступайте, ступайте, – замахала руками фрейлина. – На все воля Божья. А вам бы сейчас лучше быть подальше. Да поскорее…

Она почти вытолкала повитуху с помощницей через потайную дверь, потом проверила запоры на той двери, что вела в соседние покои и подошла к бойнице.

Снега, действительно, не было. И в предрассветной январской серости легко растворилась повозка, увозившая новорожденную девочку. Девочку без имени, про которую утром фрейлина должна сказать её матери-королеве – «умерла»… Грех, конечно. Но она возьмёт его на душу и скажет…

Если только про девочку вообще кто-то спросит.

А в это время, в жарко натопленной и наглухо зашнурованной повозке, не старый ещё мужчина, в полосатом, желто-оранжевом камзоле и лиловом плаще, озабоченно всматривался в крошечное личико новорожденной, едва видимое среди простыней и меховых накидок.

– Девочка, – прошептал он удовлетворённо. – Воистину, Провидение на нашей стороне.

И, взглянув на бледную женщину в простом холщевом платье, сидевшую напротив, усмехнулся.

– Неплохо, если бы эти роды ещё и мать на тот свет унесли, да?

Женщина тускло улыбнулась.

– Что-то не так, мадам? – спросил мужчина, не слишком сурово, но угроза в его голосе все же прозвучала. – Вас не устраивает ваша роль? Что-то смущает? Если так, лучше скажите теперь, чтобы мадам Иоланда успела найти кого-то ещё.

Женщина испуганно замотала головой.

– Нет, нет, что вы! Я выращу этого ребёнка! Я слишком многим обязана герцогине… Но.., – она беспомощно развела руками. – Мадам де Монфор сказала, что роды были тяжёлыми, девочка родилась неправильно, очень слабенькая… Что, если она не проживет и года?

– На всё воля Божья, – философски заметил мужчина. – Её как следует обмыли и осмотрели, кормилица уже дожидается, что ещё нужно? Не каждому, родившемуся нормально, так везёт. И, ничего, выживают… Должна выжить и она, – добавил он с нажимом на слово «должна». И, помолчав, снова спросил: – Других причин для вашего угнетённого состояния нет?

Женщина отрицательно качнула головой. Немного подумав, она потянулась к девочке и взяла её на руки. Ребёнок завозился в ворохе покрывал.

– Крошка какая, – улыбнулась женщина. – Всегда хотела иметь девочку.

– В таком случае, поздравляю вас, мадам Вутон, – усмехнулся мужчина, – сегодня Бог исполнил ваше желание.

– Я должна её как-то назвать?

– Разумеется. Только назовите как-нибудь попроще.

– Тогда, с вашего позволения, я назову её Жанной…

Часть первая. Герцогиня

Сарагосса. Сватовство

(август 1399 года)

1

Епископ Лангрский размашисто шагал по Сарагосскому дворцу за сутулым провожатым и недовольно хмурился. Час назад присланный из Франции гонец принес ему дурную новость – сэр Генри Болингброк, никого толком не предупредив, высадился в Англии, прошёл по ней практически победным маршем, арестовал (о, Боже, арестовал!!!) законного короля Ричарда и силой вынудил его отречься от престола! От подобной наглости епископ даже испариной покрылся. Вот так вот, запросто пришёл, арестовал, заставил! И это на глазах у всей Европы! Чёртов Цезарь!

Нет, лично против сэра Генри епископ ничего не имел. В конце концов, граф для Франции не чужой – столько прожил при французском дворе, будучи в изгнании, друзей завёл, всегда был любезен, обходителен, хотя и не лишён позёрства. Впрочем, кто нынче не позёр – все хотят произвести впечатление. Граф, по крайней мере, основания имел – родовит, в опале у английского короля, что при дворе французском делало его особенно интересным. Высок, статен, незаменимый человек на охотах, завсегдатай рыцарских турниров… Вечно появлялся с каким-нибудь новшеством, то в доспехах, то в оружии. И обязательно эффектно, так, чтобы заметили…

Вот, теперь заметят! Теперь к его персоне столько внимания будет, что, пожалуй, можно бы и поменьше.

Епископ с досадой потряс головой. Всё-таки слишком нагло! Уж коли так приспичило, мог бы нанять людей, Ричарда бы тихо придушили, отравили, устроили бы, наконец, несчастный случай на охоте… Господи, ведь полно способов, которые потом можно выдать за Божье провидение и садиться на трон, прикрываясь хоть какой-то законностью! Благо родовитости сэру Генри не занимать… Интересно, как он теперь будет именоваться? Генри Четвертый Болингброк? Или Ланкастерский? Ужас! Скоро от Плантагенетов, Капетингов и Трастамаров в Европе ничего не останется…

Но всё-таки как нагло! Это настолько нагло, что, пожалуй, и пройдёт. В конце концов, король Ричард подписал отречение собственной рукой. Добровольно, не добровольно – это уже другой вопрос, главное – сам и пока ещё жив и здоров, хоть и в тюрьме… Вряд ли кто-нибудь в Европе пойдёт дальше простого возмущения… Да и епископу, в сущности, наплевать, как они там в Англии разберутся, лишь бы с новой силой не вспыхнула эта нудная война за французское наследство, которая ему сейчас, ох как некстати!..

2

Как младший сын герцога де Бара, епископ Лангрский, по традиции, готовил себя только к духовной карьере и никем другим, кроме как прелатом, естественно, быть не мог. Хотя, что греха таить, мечталось иногда и о крестовых походах, и о кровавых сражениях с непременным подвигом, за который король обязательно дарует герою собственное герцогство или графство, и обездоленный пятый сын, не имеющий никаких надежд продолжить династию, станет родоначальником династии новой, своей собственной.

Но, увы, традиции жестоки и жёстки. Воевать прелату не полагалось, четверо старших братьев на здоровье не жаловались, а когда к смертному одру старого герцога слетелись в полном составе все искатели наследства, молодой Луи де Бар окончательно уяснил, что стать первым в этой толпе можно только с помощью наёмных убийц или яда. Поэтому, оставив в стороне честолюбивые устремления, епископ пораскинул мозгами и нашёл единственно приемлемый путь на широкие просторы династической мечты и реальной власти. Путь хоть и хлопотный и чрезвычайно извилистый, зато безгрешный и надёжный. Путь откровенной купли-продажи, которую для людей родовитых и высокопоставленных давно уже заботливо окрестили политикой.

Благо и в государстве дела складывались так, что без дипломатии на плаву никак не удержишься.

Безумие, поразившее короля Шарля, привело к тому, что в борьбе за власть сцепились между собой его брат – Луи Орлеанский и дядя – герцог Филипп Бургундский. А это в свою очередь раскололо светское общество точно так же, как ещё раньше противоборство двух пап – Авиньонского и Римского – раскололо духовенство. И тому, кто научился маневрировать в бурном море церковной политики, море светских страстей было уже не страшно.

Единственное «но» – во всей этой неразберихе требовался крепкий покровитель, на плечах которого, как на фундаменте, можно было выстраивать для себя прочную лестницу к сияющей мечте о власти, могуществе и тайном влиянии на сильных мира сего.

И епископ начал перебирать.

Изо всех кандидатов, придирчиво им рассмотренных, самым идеально подходящим оказался Луи Второй Анжуйский, герцог Анжу.

Выгода тут виделась со всех сторон сразу. Во внутренней междоусобице герцог держал нейтралитет, был чрезвычайно родовит, ещё молод и имел обширные родственные и политические связи. Но как бы ни была ценна родовитость и абсолютная власть в огромном герцогстве, всё же самыми весомыми для епископа показались неутоленные амбиции герцога в Италии, где ещё его батюшка затеял войну за Неаполитанский и Сицилийский троны. Это последнее обстоятельство было как нельзя более на руку, ведь, не имей Луи Анжуйский никаких проблем, к нему, пожалуй, и не подступишься. А так…

Так можно было и помощь предложить.

Всем известно, что номинальные королевские титулы закрепляются и подтверждаются либо военным путем, либо браком.

Молодой герцог Анжуйский сражения, конечно, любил и продолжал дело отца от души и от сердца. Но, будь его воля, предпочёл бы волновать себе кровь на бесчисленных турнирах, где очень весело, празднично, все на виду, не слишком разорительно и не так кроваво. Епископу ничего не стоило при первом удобном случае намекнуть герцогу, что успешное решение семейных притязаний легко и просто можно объединить с праздником – то есть с женитьбой на какой-нибудь девице, к приданому которой будут прилагаться титулы королевы Сицилии и Неаполя. А такая в Европе была одна – Виоланта Арагонская, дочь короля Хуана и Иоланды Французской, урожденной де Бар. Иначе говоря, родная племянница епископа.

Блеск в глазах герцога Анжуйского яснее ясного дал понять, что наживку он оценил. Но королевская кровь, затекшая в его жилы пару поколений назад, требовала хотя бы видимости раздумий, и прямого ответа герцог не дал.

Впрочем, и думал его светлость совсем недолго.

Письмо, в котором недвусмысленно звучало требование начинать сватовство, епископ Лангрский получил от него так скоро, что в другое время счел бы подобную спешку даже неприличной. Но сейчас, радостно потирая руки, он и сам незамедлительно надиктовал пышное многословное послание Арагонскому королю и отправил с личным гонцом с единственным требованием – нигде не задерживаться. Письмо, перенасыщенное лестью в адрес всех заинтересованных сторон, с уведомлением о скором приезде самого епископа и о его страстном желании повидать «драгоценную племянницу» для того, чтобы предложить ей будущее, достойное особы королевских кровей.

При этом епископ даже не предполагал, насколько своевременным окажется его приезд в Сарагоссу. И, уж конечно, он не мог знать, что где-то в высших сферах, недоступных ничьему пониманию, кто-то уже вложил сватовство герцога к Виоланте Арагонской, как крупицу мозаики, в давно составляемый узор из сложного переплетения судеб и событий, и сватовство это легло там прочно и основательно, как и положено событиям, которым суждено дать Истории новый толчок, поворот или новую легенду.

3

Провожатый наконец остановился перед портьерой с мавританскими узорами и, почтительно приподняв её, пропустил гостя внутрь.

«Господи, помоги мне! – мысленно вздохнул епископ. – Девица, конечно, перезрела – двадцать лет, а всё не замужем. Но от таких-то как раз беды и жди. Начнёт сейчас выяснять, каков собой, набожен ли, добродетелен… А потом ещё, не приведи Господи, соберётся „подумать“! Вот уж что будет совсем некстати. Время не терпит, бог его знает, что теперь в Европе начнется? Надо как можно скорее решить вопрос с этим браком, да возвращаться домой, радовать герцога. Пусть отправляется в очередной итальянский поход с легкой душой, тем вернее он склонит там свой слух к разговорам о созыве Пизанского собора. Собор изберет нового папу, а новый папа… Дай, Господи, чтобы им оказался тот, кто нам нужен… Короче, если герцог Висконти сможет заручиться поддержкой его светлости, я с лёгкой душой тоже смогу начать выстраивать новую ступень своей лестницы. Но, но…»

Лицо епископа скисло и скривилось. Как всё-таки неприятно зависеть от кого-либо, тем более от перезрелой набожной девицы! Король накануне намекнул на её желание уйти в монастырь. Вот была бы глупость!

Караульный за портьерой, заметил недовольство на лице прибывшего важного гостя, и торопливо стукнул об пол алебардой. Тут же, справа от входа, открылась высокая резная дверь, откуда навстречу монсеньору степенно выползла дуэнья со злым лицом, одетая во всё черное. Кивком головы она отпустила провожатого, а на епископа взглянула с откровенной неприязнью.

«Ну вот, начинается, – подумал монсеньор. – Не успел прийти – сразу вызвал недовольство. Как бы ещё эти мамки-няньки не вмешались и не уговорили девицу на постриг… Не зря, ох не зря, торопил меня герцог! Как чувствовал…»

На всякий случай он осенил дуэнью небрежным крестным знамением и протянул руку для поцелуя. Но старуха только взялась за его пальцы своими – холодными и жесткими, и епископа передернуло от этого прикосновения, как будто по руке пробежал липкими лапами паук.

– Принцесса ждёт вас, – проскрипела дуэнья, поджимая с укором и без того морщинистый рот. – Давно ждёт…

«Дура! – мысленно выругался монсеньор Лангрский. – Тут такие дела творятся… Я что, должен был сказать гонцу, который без продыху скакал от самой границы, подожди, любезный, я сначала схожу посватаюсь, а потом послушаю про дела в Англии?! И без того голова кругом… Опоздал-то всего на полчаса, а старая идиотка уже кривится. Чёрт их подери совсем! Испанские бабы… На уме одни молитвы да свадьбы…»

И епископ в великом раздражении переступил порог.

Арагонская принцесса Виоланта с раннего детства была воспитана на том убеждении, что королевская власть даётся Всевышним не столько, как право, сколько как тяжелейшая обязанность.

Верная этому убеждению, она, с ранней юности, предпочитала танцам, лютневой игре, вышиванию и прочим девичьим делам чтение книг с описанием царствований славнейших монархов Европы, изучала причины и ход наиболее выдающихся войн и сражений, и не краснела от брезгливости, слушая европейские придворные сплетни, которыми развлекали фрейлины её француженку-мать.

Однако, ранняя смерть родителей, заставшая её врасплох в тринадцать лет – то есть, в таком возрасте, когда дверь в большую жизнь только-только открывается – внесла свои коррективы в королевское воспитание юной Виоланты. И, если раньше ещё можно было надеяться на несколько лет безмятежности, то теперь многое пришлось подавить в себе, как недостойный, простолюдинный бунт, и особенно, романтические мечты о любви и прекрасном возлюбленном.

Отныне, слабостей принцесса себе позволить не могла.

Отцовский трон занял дядя Мартин, а сама Виоланта мгновенно превратилась в центр притяжения оппозиции, и начались новые уроки – уроки недоговоренностей, полунамёков и иносказаний, интриг и предательств, которые начисто стёрли из памяти все благородно-поэтические книжные представления о власти и подпирающих её основах.

Реальность была груба, но девочке, которая давно уже без удовольствия рассматривала себя в зеркале, она вдруг открыла безграничные возможности оказывать влияние на других и добиваться своего одним только, хорошо организованным, расчётливым умом, не прибегая к помощи ненадёжного очарования. И нерастраченная страстность – дар от испанца отца – едва не затянула её в воронку политических интриг с головой. Упиваясь новым, стремительно возрастающим умением перемещать по своему желанию людей, как фигурки в балагане, Виоланта чуть было не зашла слишком далеко. Но в один прекрасный день приправленный изрядной хитрецой французский ум матери воззвал к твёрдым убеждениям и на пороге междоусобиц и, едва ли не гражданской войны, девушка вдруг одумалась и замерла.

Что дальше?

Просчитать все возможные варианты развития событий особого труда для неё не составило – у обойдённых наследников арсенал средств не так уж и велик. И, когда стало ясно, что любой путь, ведущий на трон, обязательно приведёт к рекам крови, юная принцесса деликатно отмежевала себя от оппозиции и стала всё чаще покидать столицу, прикрываясь, как щитом, набожностью.

Не говоря противникам короля ни «да», ни «нет» и, не вступая в открытые противоречия с дядей, Виоланта с поразительной (да и немного подозрительной) аккуратностью пропадала в окрестностях Сарагосы, где с недавнего времени обосновалась довольно скромная францисканская община. Принцесса оставалась там на длительные богомолья, делала дорогие подношения, которые выписывала из Рима и Авиньона, словно не доверяя арагонским мастеровым, стала скромна, немногословна. И тут же, как по команде, по дворцу поползли упорные слухи о скором её постриге.

Обрадованный король Мартин, поверить не мог, что отделался так легко и счастливо! Уход в монастырь опасной племянницы был настолько кстати, что, желая придать ускорение этому процессу, арагонский король пообещал испросить у римского папы статус аббатства для скромного монашеского поселения, и даже велел составить соответствующее письмо, причём велел это не кому-нибудь, а лидеру оппозиции, с наслаждением глядя при этом в его лицо, прокисающее прямо на глазах.

Подстраховался он и с другой стороны. Французские легкомысленные фрейлины давно покинули двор и приставленные Мартином к Виоланте старухи-дуэньи, заплесневелые от бесконечного девичества, изо дня в день уговаривали принцессу не противиться голосу сердца.

Их уговоры сопровождались смиренными кивками со стороны самой слушательницы. И лицемерные старухи, получив в ответ одну только любезную улыбку, и не замечая насмешливых искорок, летевших им в спины, доносили – кто королю, а кто и перекупившим их главам оппозиции, что Виоланта «внимает».

Как долго все это могло тянуться, представить трудно – принцесса Виоланта была одинаково убедительна и в том, чтобы принять постриг, и в том, чтобы не принимать его никогда, ограничиваясь одним только покровительством братьям-монахам. Но оппозиция, недовольная тем, что законная наследница ускользает из рук вместе с надеждами на власть, подняла на ноги всю свою шпионскую сеть и очень скоро слухи об общине, давно уже смутным туманом затянувшие простолюдный Арагон, просочились в слои высокой знати и открыли истинную причину самозабвенного увлечения принцессы и её частых поездок…

4

Отец Телло…

Слепой приблудный монах, пришедший неизвестно откуда и попросивший когда-то в общине приюта на одну ночь…

Он был уже очень стар. Но незрячие глаза, неизменно устремлённые в небо, и такие же чистые и глубокие, казалось, вобрали в себя всю жизнь этого старца, и смущали любого, кто осмеливался в них заглянуть…

Отец Телло был провидцем.

Сначала братья-монахи не хотели его впускать. Чума, гуляющая по Европе, зацепила подолом и окраины Арагона – Бог знает, что мог занести в общину бродячий слепец? Но он сказал, что опасаться следует не чумы, а пожара, который случится ночью в деревушке, на чьей окраине возвели свои убогие кельи братья-францисканцы, и попросил дозволения поспать хотя бы на улице, за оградой крошечных огородов. Иначе, дескать, в панике, которая поднимется ночью в деревне, слепого старца запросто затопчут.

Пожар действительно случился, и убогая деревушка едва не выгорела дотла, не прикажи глава общины, на всякий случай, заполнить водой пустые бочки на заднем дворе.

Утром, отыскав слепого пророка среди перепачканной сажей братии, он, заикаясь от праведного негодования, потребовал ответить, почему, зная наверняка о пожаре, старик не пошёл прямо в деревню и не предупредил её жителей? Но в ответ получил кроткую улыбку и короткое объяснение: «кому Господь велит говорить, тому и говорю. Мне ли мешать деяниям Его?»…

Так и появился в окрестностях Сарагосы прорицатель отец Телло.

Братья-францисканцы оставили его в общине, а старик не стал сопротивляться, как, впрочем, и не удивился, как будто знал, что никуда больше отсюда не уйдет.

Хотя, может, и знал…

Он пророчествовал много и охотно, вплоть до того, что утром мог посоветовать кому-то не делать того, или иного в течении дня. И если предупреждаемые отцом Телло не слушались и делали то, что собирались, их, уже к вечеру, обязательно настигало какое-нибудь несчастье, или поражал легкий недуг, или просто не получалось то, что они так упорно делали.

Естественно, слава о провидце разнеслась по округе с невероятной быстротой, и не прошло и года, как потянулись к общине первые, жиденькие пока «ручейки» уверовавших. Но чем крепче и уверенней становилась слава, тем многолюднее делалась дорога, ведущая к домику отца Тело. А вскоре в этой пешей реке замелькали, как лодки, всадники, которые со временем обрели и паруса-гербы. А там и корабли-кареты потянулись…

Провидец не отказывал никому, и, что особенно к нему располагало, большой таинственности на себя не напускал. На все расспросы о своем даре неизменно улыбался и беспечно говорил: «Просто меня ничто не отвлекает», намекая на свою слепоту. Но, когда спрашивали, КАК именно он этот дар осознал, затихал надолго, как будто к чему-то прислушивался или вспоминал, а потом устало закрывал глаза: «Научился»…

Именно от отца Телло Виоланта услышала о том, что править в Арагоне она никогда не будет, что будущее её связано с иной страной, более великой. Но в той туманной перспективе невозможно было разобрать, с какой именно – слишком тесно сплелись между собой две воюющие державы. Настолько тесно, что по словам слепого пророка, в его видении они «перетекают друг в друга, подобно оттенкам одного звука».

«Ты получишь всё, чего будешь желать без сомнений, – говорил отец Телло Виоланте. – Запомни – БЕЗ СОМНЕНИЙ – это очень важно. Я бы сказал это всем, кто ко мне приходит, но далеко не каждый способен, выбрав на перепутье одну дорогу, не сожалеть потом о другой, а ты это можешь. Во всяком случае, всё это заложено в тебе, как в человеке, призванном совершить великое… Ты видишься мне статуей, вырезанной из камня, и в руках твоих сосуд, а у ног две реки. Из которой черпать решишь ты сама, но другая должна будет для тебя пересохнуть…»

Виоланта слушала отца Телло с тем же вниманием, с которым прежде читала о великих правителях, и не слишком огорчилась потерей арагонской короны. Ей и самой давно уже стало ясно, что просто так дядя трон не отдаст, из-за чего, учитывая жизненные убеждения самой принцессы, выбор оставался небольшой – или замуж, или в монастырь.

Посчитав, что две реки в видении отца Телло – это и есть два возможных пути, предложенных ей Судьбой, юная принцесса, без колебаний выбрала «замуж». Оставалось лишь определиться, какой стране отдать предпочтение. Причём, именно стране, поскольку будущий муж не представал в воображении Виоланты какой-то конкретной личностью. Да и саму себя она не видела, лишь как добродетельную супругу и заботливую мать.

ХОЗЯЙКА, заботящаяся о доме и домочадцах, как властительница, которая печётся о своих подданных – вот единственно возможный жизненный выбор – иначе зачем было Господу одаривать её королевской кровью?

Обложившись книгами, Виоланта погрузилась в мир рассуждений, нравоучительных советов, пророчеств и их толкований Иоанна Капистриана, Эрминия Реймского, блаженного Дунса и Беды Достопочтенного, и читала без удержу, сравнивая, взвешивая и перекладывая с одной чаши весов на другую достоинства и недостатки то одной стороны, то другой. Она выбирала будущий дом через схоластику, теологию и ясновидение, искренне полагая, что только такими тропами приходит к людям Предназначение.

И ведь нашла! Высмотрела себе СВОЁ! И знак – один из тех, которые удостоверяют: «да, ты выбрала правильно!», был явлен принцессе незамедлительно.

Как раз в тот момент, когда Виоланта зачитывалась «Историей церкви англов» Беды Достопочтенного, пришло письмо от её французского родственника Луи де Бара, епископа Лангрского, и король Мартин, более чем довольный возможностью сплавить подальше опасную наследницу, которая, похоже, ни в какой монастырь уже не собиралась, не медля ни минуты, велел составить официальное приглашение для монсеньора. И приглашение это даже без пышных уверений в расположенности и дружбе само по себе уже звучало, как предварительное согласие.

Теперь оставалось сказать своё слово самой Виоланте.

Епископ переступил порог непривычно светлой, выбеленной на мавританский манер комнаты, даже не пытаясь снять с лица озабоченное выражение. Пусть племянница спросит, в чём дело, и он торжественно преподнесёт ей английскую новость.

Событие хоть и из ряда вон, но вряд ли при арагонском дворе обо всём этом узнают раньше завтра. В лучшем случае – сегодня, ближе к вечеру. Но это уже неважно! Главное – сразу дать понять этой девице, что французская родня крепко держит руку на… как это он слышал недавно… удачное такое выражение? Ах, да! На «политическом пульсе Европы». И если принцесса по каким-то причинам решит заартачиться, набить себе цену, то её должно отрезвить то обстоятельство, что собственный мелкопоместный брак всего лишь эпизод, с которым стыдно нянчиться на фоне ТАКИХ событий!

Перекрестив страдальчески-суровым взором чёрных, как вороны, придворных дам, епископ поискал глазами и увидел в глубокой оконной нише фигуру принцессы, одетой в жёлто-оранжевое полосатое платье, ярким солнечным пятном выделявшееся в этой непривычной чёрно-белой комнате.

Великолепный часослов на пюпитре, который Виоланта листала в ожидании, был тут же захлопнут, а сама она без улыбки пошла навстречу епископу, обняла его по-родственному и, участливо заглядывая в глаза, выговорила на одном дыхании:

– Дорогой дядя, я всё прекрасно понимаю: эти события в Лондоне заставляют вас желать поскорее вернуться ко двору своего короля. Поэтому, не медля ни минуты, спешу сообщить о своём согласии стать женой герцога Анжуйского и выразить всего одно пожелание: пусть этот брак принесёт мне не только мужа, но и поддержку во всех начинаниях от тех, кого моя мать считала своей семьёй.

Ошарашенный епископ еле успел удержать на лице остатки суровой озабоченности.

Все как-то сразу пошло не так, и в этом «не так» он ещё не успел разобраться. Но что-то отвечать было нужно, поэтому, согласно закивав и постоянно потирая лоб, чтобы прикрыть растерянность, монсеньор печально забормотал:

– Дитя моё, вы поступаете очень разумно… Конечно, жаль, что всё вот так, нескладно и волнительно. Такие дела, что… Не знаешь, чего ждать… Но герцог будет счастлив. Очень счастлив… Поверьте мне, Анжу – прекрасное герцогство, и вы полюбите его… Виноградники в Сомюре так хороши, что голова кругом идёт…

На большее фантазии не хватало, и несчастный епископ умолк, размышляя, что бы ещё добавить.

Он готовился совершенно к другому разговору, желал поразить осведомленностью, политической значимостью и теперь особенно остро ощущал всю глупость своего положения. Выходило, что перезрелая девица, жеманства которой он так опасался, высказала все коротко, ясно, по-мужски деловито, и только он один стоит тут теперь и бормочет о свадебной ерунде!

Но чёрт возьми! Откуда этой принцессе стало известно про английские события так скоро?! За своего гонца епископ готов был поручиться – человек всё-таки на жаловании у его святейшества, а не на казенном. Во Франции все эти королевские посланцы так величественно медлительны, что от них всегда всё узнаёшь последним, однако здесь, кажется, дела обстоят иначе…

Спросить?

Нет, глупо получится. Уж лучше сделать вид, что ничего другого и не ожидал.

– Да, голова кругом, – повторил епископ, убирая руку ото лба. – Простите, дитя моё, я слегка потерян… Милорд Болингброк хоть и не был мне близким другом, но всё же я неплохо его знал… Дерзости ему всегда было не занимать, но это как-то слишком… А что думает о выходке сэра Генри его величество?

В ответ Виоланта небрежно пожала плечами.

– Его величество, скорей всего, ещё не знает. Но вы можете прямо сейчас пойти и сообщить. Заодно и узнаете, что он думает…

Брови епископа удивленно поползли вверх.

– А как же вы?..

– А я предпочла дождаться вас, – ответила Виоланта, по-своему истолковав вопрос дяди. – У меня нет ни нужды, ни желания первой сообщать новости, плохи они, или хороши. Достаточно и того, что я их первая узнаю.

Но поскольку лицо монсеньора всё ещё выражало изумление, она улыбнулась и коротко добавила:

– У меня свои источники информации.

Епископ Лангрский вдруг вспомнил, как в бытность свою в Авиньоне встречался с приехавшим из Италии епископом Новары Филаргосом. И тот вскользь упомянул о патронаже арагонской принцессой какой-то непростой францисканской общины в окрестностях Сарагосы, которая приютила у себя слепого пророка, и теперь туда идут и идут со всех сторон и верующие, и сведущие… Филаргос ставил тогда общину в пример, как возможный в перспективе способ сбора сведений, учитывая растущий раскол между Римом и Авиньоном… Да и король Мартин, кстати, жаловался – племянница, дескать, ездит и ездит без конца к какому-то старцу: то ли пророку, то ли шарлатану… А духовник сэра Генри как раз из францисканцев… И если сложить одно с другим…

«Ай, да племянница!» – подумалось монсеньору,

Он искоса глянул на воронью стаю придворных дам и мысленно усмехнулся.

«Похоже, его величеству информацию, действительно, доставляют не те источники. И они… м-м-м, несколько устарели… Однако девочка-то какова! Дальновидна! „Нет ни нужды, ни желания…“ Очень, очень похоже на влияние францисканцев – гордость нищих, но всесильных… Как бы в будущем не пришлось делать ставку на герцогиню, а не на герцога. Если не в делах государственных, то в церковных – уж точно! Такие связи дорогого стоят. Вот что значит французская порода!»

И вполне искренне, с большим чувством, он произнес, склоняя голову:

– Нет слов, дорогая племянница, чтобы высказать, как приятно вы меня сегодня удивили. Осмелюсь предположить, что герцог от брака с вами получит много больше того, что ожидает.

– А я? – без улыбки спросила Виоланта. – Хотелось бы знать, дядя, что ожидать от брака мне? Ограниченных обязанностей хозяйки Анжу или…

– Боюсь, ничто не сможет удержать вас от «или», дорогая, – заметил епископ, с облегчением сознавая, что разговор приобретает столь привычный для него деловой характер. – Но мой долг предупредить: французский двор изрядно запутался в безумии короля Шарля и в том раздоре, который вызревает сейчас между его дядями и братом. Если так пойдёт и дальше, да ещё сэр Генри развяжет войну с новой силой… О-о-о, – монсеньор обреченно махнул рукой, – уверяю вас, ваше высочество, завяжется такой гордиев узел, на который нового Александра Македонского уже не найдется.

Виоланта как-то странно улыбнулась.

Выстрелив взглядом в сторону старухи-дуэньи, которая хоть и стояла в отдалении, но даже не пыталась скрыть своего напряженного внимания, принцесса сделала приглашающий жест к окну.

– Не желаете посмотреть мой часослов, ваша светлость? Пейзаж августа сделан как раз из того окна…

– С большим интересом взгляну.

Епископ еле удержался от того, чтобы тоже не оглянуться на старую каргу, и поспешил за Виолантой в ту самую оконную нишу, где она дожидалась его прихода.

– Не обязательно быть Александром, чтобы разрубить путаницу одним ударом меча, – перелистывая страницы, заговорила принцесса. – В королевстве всегда можно навести порядок, если ничем не пренебрегать. Вы слышали о пророчестве, которое сделал Беда Достопочтенный о Деве, что придет из Лотарингии?

Епископ свёл брови к переносице.

– О Деве, которая спасёт Францию? – переспросил он и про себя подумал: «К чему это она?» – Да, я слышал, но это ошибка – Беда Достопочтенный такого предсказания не делал. Английский монах, откуда ему знать… В лучшем случае он лишь перетолковал старое пророчество Мерлина и имел в виду, скорее всего, Алиенору Аквитанскую как женщину, которая Францию погубит…

– Нет, он подтвердил пророчество именно о Деве, – не поднимая глаз от часослова, со странным упрямством заявила Виоланта.

– Хорошо, – епископ пожал плечами. – Пусть так, если вам хочется… Но, милая моя, я не совсем понимаю, какая может быть связь?!…

Принцесса как-то неопределенно качнула головой к плечу.

– Пророчества просто так не произносятся.

– О, Боже… – Лицо епископа почти машинально приняло выражение лёгкой скорби, которое он всегда «надевал», беседуя на темы пустые и бесполезные. – Всё это сказки, ваше высочество. Неужели вы во всё это верите?

– Верю, – строго ответила принцесса. – И оснований верить у меня много больше, чем вы в состоянии представить!

– Но это смешно! – Епископ заволновался, подозревая, что поторопился с выводами о разумности племянницы. – Дева из народа! Господи, откуда же ей там взяться в наше-то время?! Я надеюсь, вы не собираетесь сами вершить чудо Господне и стать чем-то вроде этой Девы?! М-м… как бы это сказать? Выйдя замуж, вы утратите право даже называться таковой…

Он хотел добавить ещё что-нибудь вразумляющее, но не успел. Виоланта вдруг расхохоталась, да так заразительно, что лицо епископа поневоле само собой стало расплываться в глуповатой улыбке

– О чём вы, дядя? – сквозь хохот выдавила девушка. – Вот уж не думала, что вы ТАК поймете… Ей-богу, смешно! Теперь мне ясно, почему во Франции всё только запутывается.

– Почему же?

Виоланта вдруг оборвала смех и стала совершенно серьёзной.

– Потому что никто ни во что не верит.

Она сердито вернула листы часослова на «Январь» с таким видом, словно именно епископ Лангрский был виновен во всем французском неверии и недостоин смотреть на её август. Но тот лишь покачал головой.

– Надежда на сказки тоже ни к чему хорошему не приведёт.

– Не надежда, а вера, – назидательно поправила Виоланта. – И вера без сомнений, иначе сказка так сказкой и останется.

Монсеньор посмотрел на племянницу с откровенной жалостью.

– Вера… Да. В вопросах веры наше общество много потеряло сейчас. Но это всего лишь результат взросления и, увы, горького опыта. А вы принимаете все близко к сердцу, потому что ещё слишком молоды и чисты. Я сам прошёл через подобное и прекрасно понимаю: пророчества, тайные знаки, знамения – это волнует и привлекает… До поры до времени. А постоянно в них верит только чернь. Простолюдины, для которых государственные дела всё равно что балаган на площади – раз так показывают, значит, так и есть. Другого они представить не в состоянии, да и надо ли им это «другое»? Мы – те, кто стоит за ширмой – вот мы знаем, чем и как латаются мантии… Мы видим изнанку во всей её красе и понимаем: кроме, как в себя, тут больше не во что верить… Так что вы, дорогая моя (уж простите, что показываю свою осведомленность) не кидайтесь с упоением простолюдинки на все те сказки, которыми забивают вашу умную головку братья-францисканцы. Вы благорасположены к ним, я знаю, и это само по себе очень похвально и дальновидно, но будьте умны до конца. Продолжайте покровительствовать и забудьте все эти пророчества о Девах, знамениях и прочей ереси… Это всего лишь способы влияния, не более того. Но не на вас же! Вы ведь хотите иметь влияние собственное?

Виоланта опустила глаза, однако приподнятая бровь явно выражала несогласие и досаду.

– Разве возможно влияние без поддержки? И особенно церкви?

Епископ тяжело выдохнул.

Она задавала вопросы, над которыми и сам он когда-то бился, сокрушаясь об утраченных подвигах. И.., да, конечно, поддержка церкви дорогого стоит даже теперь, но… «О, Господи, мне бы её заботы!» В поисках твёрдой опоры в жизни схватишься, конечно, за что угодно, но разве можно сравнивать его положение и её?! Ей только и надо, что сказать «да», тогда как ему ради этого её «да» столько пришлось потрудиться и сколько ещё придётся ради других «да» от её будущего супруга, а возможно, и от неё же… И, кстати, в чём она желает найти поддержку у Церкви?! В признании этой старой сказки про какую-то мифическую Деву?! Смешно, ей-богу…

– Церкви самой сейчас требуется поддержка людей влиятельных. Таких, к примеру, как ваш будущий муж, – скосив в сторону глаза, пробормотал епископ. – Полагайтесь на себя, ваше высочество. С годами придет мудрость, и вы многого сможете достичь, если, конечно, не станете надеяться на чудо. Хотя при том положении, которое вас ждёт, это совсем несложно, поверьте. А времена чудес… Они и сами давно стали сказкой…

Девушка, все так же не поднимая глаз, задумалась. Холодный декабрьский свет из вытянутого шпилем окна делал тоньше и острее её лицо – по мнению монсеньора, не самое красивое в роду де Баров, но приятно одухотворённое – и казалось, что раздумья эти склоняют её принять точку зрения дяди. Во всяком случае, поднятая бровь гладко опустилась.

– Полагайтесь только на себя, – ласково повторил епископ. – Принятое вами решение и наше родство дают мне право быть откровенным, и я скажу, что, положение герцогини Анжуйской избавит вас от необходимости искать поддержку в ком-либо, и даже в церкви. Всё переменится очень быстро – вы получите в рукидействительную власть и скорее сами сможете стать поддержкой для всех, кто вас любит и кто… м-м сможет быть полезен в будущем. А там можно и о Франции подумать. Только без этих… без Дев из народа.

Серые, совсем не испанские глаза Виоланты сверкнули в лицо епископа быстрой улыбкой.

– Вот видите теперь, как я нуждаюсь в мудром наставлении и в пастыре вроде вас, дорогой дядя! – слишком пылко воскликнула она. – Вы ведь поможете мне на первых порах, правда?

Озадаченный такими подозрительно-быстрыми переменами, епископ, не подумав, неуверенно кивнул:

– Ну-у, конечно…

И осёкся.

Что-то в поведении племянницы его без конца смущало, и неопределённость этого «что-то» заставляла чувствовать себя не так уверенно, как хотелось бы. «Бог знает, что она там задумала?» Епископ никогда не давал опрометчивых обещаний и сейчас не собирался, однако, словно под гипнозом, уже было сказано это «конечно», и на всякий случай монсеньор решил добавить:

– Только в разумных пределах, моя дорогая, без чудес, иначе я не гарантирую…

– О-о, я буду очень разумна, вот увидите! – перебила Виоланта. – Очень, очень!!!

И любой, кто слышал её в эту минуту, нисколько не усомнился бы в искренности этих слов. Однако монсеньор Лангрский почему-то почувствовал себя ещё глупее, чем в начале разговора.

Париж

(Конец августа 1399 года)

Копьё расщепилось на втором ударе, и герцог в сердцах откинул его в сторону. «Чёртов оружейник! Вот вернусь, насажу его на это копьё – пусть осознает, каково мне биться его оружием!»

Луи Анжуйский развернул лошадь, всё ещё нервную после удара, который едва не опрокинул их на землю, и потрусил к шатру переживать поражение.

Самое обидное, что биться теперь придется на мечах, и с кем!!! С Гектором де Санлиз! С ним и в лучшие времена не очень-то сладишь, а уж теперь, когда даёт себя знать старая рана…

Прошлой весной во время боев под Неаполем у герцога надломилась шпора, и, соскакивая с коня, он пробил ступню до самой кости. Рану тогда же и подлатали, но сейчас, с приближением осени, она что-то снова заныла. Утром шёл к лошади – хромал… Потом, правда, расходился, но вдруг, в самый разгар боя, неудачно наступит, подвернёт ногу, и всё – пиши пропало! Санлиз не из тех, кто отпустит. Обязательно шарахнет по шлему. Испортит дорогую вещь… Да ещё отлёживайся потом целый месяц, в самое удобное для похода время, вместо того чтобы возвращаться назад в Италию!

Подбежавший оруженосец подставил колено, чтобы герцогу удобнее было спешиться, но монсеньор Анжуйский пребывал в сильном раздражении и потому спрыгнул сам. От боли, молнией, пробившей тело до самого затылка, он покачнулся, неловко махнул рукой в железной рукавице и задел лошадь, которая тут же взвилась на дыбы. Пришлось герцогу отступить и снова на больную ногу.

«Лошадника тоже на копьё насажу», – зачем-то подумал он, хромая к венецианскому креслу, которое специально вынесли из шатра, чтобы его светлости удобнее было наблюдать за турниром.

– У тебя плохой оружейник, монсеньор, – крикнул сидевший неподалеку Бертран де Динан. – Сколько ты отдал за это копьё?

– Не помню, – огрызнулся герцог.

Рухнув в кресло, он растопырил локти, чтобы оруженосец мог снять с него часть доспехов, и, кривясь от боли и раздражения, заворчал:

– Каждый турнирный сезон обходится мне в тысячу золотых салю.

– Ого! – присвистнул Динан.

– А ты думал! При таких расходах терпеть ещё и поражения! А скоро опять на войну… И лекаря эти чёртовы три шкуры дерут… – Герцог зашипел, потирая ушибленный бок, который, наконец-то, освободился от железа, и простонал: – На два вчерашних синяка они ухитрились наложить по три повязки и уверяли, что именно столько и надо. А на этот бок все десять наложат! Надоело всё!

Он проводил глазами пажа, который проносил мимо поломанное копьё, сплюнул и выругался.

– Кстати, неплохой был удар, – заметил Динан. – Если так же ударишь по Санлизу мечом, тут будет на что посмотреть.

– Не ударю. – Герцог блаженно вытянул ноги и водрузил их на маленькую скамейку, заботливо поднесенную оруженосцем. – Я вообще подумываю отказаться от этого вызова. Что-то не в форме на этот раз. Если выйду на мечах, обязательно проиграю, а мне такие расходы… Было бы ради чего.

Оба, не сговариваясь, посмотрели в сторону помоста для зрителей.

– Тут я тебя могу понять, – пробормотал Динан, глядя на безвольно поникшего в кресле короля. – Жалкое зрелище, да?

Герцог ничего не ответил, но взгляд, которым он смерил королеву, что-то со смехом шептавшую на ухо Луи Орлеанскому, говорил о многом.

В глазах Динана тоже промелькнула ненависть, только смотрел он не на королеву, а туда, где цепко ухватившись за спинку королевского кресла, стоял Филипп Бургундский. Старый герцог всем своим видом давал понять, что слушает одного лишь герольда, вызывающего рыцарей для нового поединка, но маленькие глазки под тяжелыми черепашьими веками, то и дело беспокойно перебегали с герольда на герцога Орлеанского.

– Пожалуй, ты прав, ваша светлость, – процедил сквозь зубы Динан. – Санлиз – пёс из Бургундской псарни. Не принимай его вызов. Они сейчас злые.

Между тем, на исходные позиции выехали рыцари, вызванные герольдом, и собеседники подались вперед, не замечая всадника, который подскакал к шатру. Он спешился, бросил поводья оруженосцам и подошёл как раз в тот момент, когда прозвучал сигнал к началу боя.

– В чём дело? – с неудовольствием спросил герцог.

Рыцари на ристалище уже пришпорили лошадей, вскидывая копья, и он не хотел пропустить момент удара.

– Письмо вашей светлости от его преподобия епископа Лангрского, – отрапортовал всадник.

Он почтительно протянул запечатанную епископской печатью бумагу и потихоньку тоже скосил глаза на ристалище.

– Давай.

Герцог, не оборачиваясь, выдернул у гонца письмо, дождался, когда граф Арманьякский без особых усилий выбьет из седла своего противника, переглянулся с Динаном, отметив, как скисло лицо герцога Бургундского, и только потом сломал печать.

«Дорогой друг, писал епископ, спешу сообщить, что Ваши дела в Арагоне счастливым образом уладились.

Все именно так, как мы и предполагали – Ваша будущая жена оставляет за собой титулярное право именоваться королевой Арагона, Неаполя и Сицилии, но с фактическим отказом от притязаний на арагонский трон. Вы же утверждаетесь в законных правах именоваться королем Сицилийским, но также обязуетесь не посягать на формальный трон супруги. (Впрочем, к чему Вам Арагон, верно?)…

…Хотелось бы написать несколько слов и о самой принцессе Виоланте.

Даже отбрасывая в сторону родственные симпатии, не могу не признать, что Ваша будущая жена обладает многими достоинствами. Годы не нанесли ущерба её красоте, лишь придали чертам спокойную уверенность. Одевается она без испанской чопорности, увлекается благородными искусствами, и сама весьма искусна в вышивке. Но всё это не идёт ни в какое сравнение с теми богатствами характера, которые я нашёл в своей племяннице. Она умна, образованна и очень, очень дальновидна! Осмелюсь предположить, что брак с девицей, полагающей основой семейного счастья не любовь, но крепкую уверенность в завтрашнем дне, принесёт Вам, помимо очевидных выгод, ещё и удовольствие чувствовать рядом надёжного союзника. В нынешнее смутное время что ещё можно оценить выше?

…Как я полагаю, свадебная церемония состоится не ранее будущего года, о чём заранее скорблю, так как дела нашего авиньонского папы вряд ли позволят мне долгие отлучки теперь… Но, если Вы не будете против, я бы очень рекомендовал пригласить для встречи будущей герцогини Анжуйской Новарского епископа Петроса Филаргоса. Моя племянница питает слабость к монахам францисканского ордена, но, по молодости лет, считает каждого, подпоясавшегося верёвкой, достойным её внимания и опеки. Отец Филаргос на первое время может стать для принцессы отличным наставником в науке отделять зерна от плевел. Уверен, он также станет полезен и Вам, в Ваших итальянских делах, поскольку пользуется особым расположением герцога Висконти…

…И ещё одна просьба личного характера, связанная с устройством при вашем дворе сына моего давнего друга и соратника мессира Ги де Руа – мальчика очень способного и умного…»

Дальнейшее герцог прочел по диагонали, а уверения в дружбе, которую не сделает сильнее даже грядущее родство, вообще пропустил. Все это можно будет перечитать и позднее. А сейчас следовало хорошо подумать.

О Петросе Филаргосе Луи Анжуйский уже слышал и ничего не имел против того, чтобы завязать с ним взаимовыгодное знакомство. Но он никак не мог понять, при чём здесь принцесса Виоланта? Почему монсеньор Лангрский советует завязать знакомство с итальянским епископом не на свадьбе, что было бы естественно, а начать со встречи будущей герцогини, где, по обычаю, герцог не должен присутствовать? Что такого важного может быть в поучениях его будущей жены?

«А может, она просто дура? – думал герцог, сворачивая письмо. – Его преподобие что-то уж очень усердствует, расписывая племянницу. Умна, дальновидна… А покровительствует всем без разбора, да ещё «по молодости лет», и это в двадцать-то! Где ж тут ум?..

Впрочем, умная жена – достоинство спорное. А вот «спокойная уверенность в чертах» настораживает. Дура, и ладно – это не всегда плохо, но вдруг она ещё и урод?! Вот уж не хотелось бы…»

Герцог вздохнул и почесал кончик носа.

– Плохие новости? – спросил Динан.

– Нет, скорее, хорошие.

Луи Анжуйский встал и потянулся, разминая ноющий бок.

– Но схватку с Санлизом придётся отложить до лучших времён. Сейчас надо поберечься. Женюсь.

Динан поднятыми бровями продемонстрировал, что новость произвела на него впечатление.

– На ком же?

Герцог усмехнулся.

– На девице со спокойной уверенностью в чертах, – пробормотал он.

Франция

(Декабрь 1400 года)

1

«Боже, как холодно! – думал монсеньор Петрос Филаргос, приплясывая на снегу и без конца запахивая и перезапахивая свою епископскую мантию. – Надеюсь, мои муки стоят того, чтобы их терпеть, и епископ Лангрский не заблуждается в своих предположениях».

Монсеньор бросил ещё один безнадёжный взгляд на пустынную дорогу, что вела от заставы на франко-испанской границе, и, запахнувшись в очередной раз, всё же потрусил степенной рысью к кострам возле повозок и шатров.

Сегодня арагонская принцесса Виоланта должна была пересечь границу.

По этому случаю на французской стороне собралось весьма представительное общество и был разбит небольшой лагерь.

Сначала, правда, ожидалось, что принцесса прибудет морским путём, прямиком в Нант, что было разумно во всех смыслах – и путь короче, и до Анжера рукой подать. Но официальные переговоры о свадьбе сильно затянулись из-за проблем герцога в южной Италии, которые и внесли свои коррективы.

Всю зиму Луи Анжуйский слал гонцов к Ладиславу Великодушному, пытаясь дипломатическим путём утвердиться в правах короля Неаполитанского. Но, естественно, добился только того, что весной была развязана новая военная кампания, куда герцог и отправился с полным удовольствием, справедливо полагая, что с женитьбой, в принципе, всё уже утряслось, и, как только её высочество надумает ехать в Анжу, он тотчас вернётся.

Со своей стороны, Виоланта тоже не спешила к семейному очагу. Сборы приданого, новый гардероб… Потом пришло известие о скоропостижной кончине отца Телло… А тут уже и осень, холода, внезапная простуда… В итоге, ссылаясь на патологическую нелюбовь принцессы к морским путешествиям, арагонская сторона сообщила, что встречу следует организовать на франко-испанской границе, из-за чего невеста сможет прибыть к жениху не ранее декабря. (Всё-таки, по «сухому» пути ей предстояло пересечь не только пол-Испании, но и почти половину Франции, с юга на север.)

Герцог остался крайне доволен таким поворотом дела. К декабрю он и сам собирался отступить на зимние квартиры, поэтому, желая отблагодарить будущую герцогиню за деликатное промедление, на встречу не поскупился.

Уже в начале месяца жители Тулузы могли с интересом наблюдать за богатейшим обозом, тянущимся через их город к границе. Многие, как паломники, двинулись следом, чтобы собственными глазами увидеть обустройство чудо-лагеря, и, вернувшись, рассказывали обо всем, захлёбываясь от восторга.

Тут, действительно, было на что посмотреть.

Самый большой шатёр – бело-синий, затканный в соответствии с рисунком Анжуйского герба, золотыми крестами по белому фону и геральдическими «шишками» по синему, – выделялся не только размерами, но и богатством драпировок и привезённой утвари. Здесь принцесса должна была передохнуть, прежде чем отправляться дальше, в Анжу, поэтому, в знак особого почтения, всё внутреннее убранство было выдержано в жёлто-оранжевых тонах арагонского дома и украшено с той избыточной роскошью, которую многие тщеславные мужчины, желая произвести впечатление, считают необходимой.

Тяжёлые кованые сундуки-гардеробы с французскими нарядами для принцессы (в обычных поездках обходились двумя-тремя), были привезены в таком количестве, что их хватило бы на целый двор. Причём только меховыми накидками и плащами доверху оказались заполнены целых два сундука, чтобы будущая герцогиня могла всякий раз представать в новом облике, меняя меха по своему усмотрению хоть каждый день. Точно так же герцог поступил и с драгоценными украшениями, забив ими до отказа большой ларец итальянской работы, при котором неотлучно находились двое стражников.

Почти половину шатра занимал огромный дорожный алтарь, выдержанный в испанском стиле, раскладная кровать и раскладные же венецианские креслица, так густо обложенные по сиденью подушками, что сесть в них уже не представлялось возможным.

В день приезда принцессы прямо с утра в шатре полыхала жаром небольшая печь и «дышали», подогреваясь теплым вином, придворные дамы будущей герцогини. Им было строго-настрого наказано встретить арагонскую принцессу с тем же почтением, что и королеву, и теперь разомлевшие от тепла дамы со смехом обсуждали, надо ли воспринимать слова герцога буквально, без нюансов, или он хотел сказать больше того, что сказал, поскольку нынешнюю королеву Франции – мадам Изабо – мало кто почитал.

За главным шатром полукругом расположились шатры поменьше. И хотя выглядели они скромнее, гербы, выставленные перед входом, могли затмить любые шёлка и позолоту.

Да и само общество, переходящее в ожидании от жаровни к жаровне, должно было впечатлить принцессу с первых же её шагов по Франции если и не важностью при нынешнем дворе, то родовитостью – уж точно!

Здесь прогуливались, подмерзая, Пьер Наваррский, граф де Остреван, барон Жан де Линьер со своим старым, но всё ещё влиятельным отцом – мессиром Филиппом, будущая золовка принцессы – герцогиня Мари со своей ближайшей подругой, дочерью Пьера Благородного, Мари д'Алансон, рыцари дома д'Аркур, де Бар и де Руа, Бонна Прекрасная Беррийка, опирающаяся на руку своего мужа – графа Арманьякского, и даже посланник кастильского короля Энрике Транстамарского.

Этот, впрочем, ждал не столько принцессу, сколько своего кузена, едущего в её свите с какими-то важными семейными документами, но герб кастильского монарха, выставленный среди прочих, вполне достойно дополнил общую картину. Чего, кстати, нельзя было сказать о самом посланнике. Бедняга так замёрз, что, плюнув на все условности, большую часть времени проводил за шатрами – там, где плотной стеной стояли возки, кареты и подводы, на которых привезли всю утварь, и где устроили бивуаки рыцари из свиты, лучники и оруженосцы. Они разложили огромные костры, возле которых и грелись на зависть всем остальным. И несчастный посланник готов был плюхнуться прямо на горящие дрова, настолько он промёрз…

2

Епископ Филаргос обозревал все это многоцветное великолепие, неузнаваемо изменившее унылый приграничный пейзаж и невольно усмехался про себя. «Воображаю, что было бы, – думал он, – соберись принцесса плыть на корабле. Уверен, от Нанта до Анжера дорога была бы выстлана коврами с анжуйскими гербами по всему полю, а жителей окрестных деревень обязали бы петь и плясать при приближении кортежа. С герцога, пожалуй, станется – вон как расстарался… Хотя и я бы сейчас сплясал, ей-богу!.. Господи, такой мороз!..»

Как бывший воспитанник францисканцев, Филаргос, по старой памяти, всё ещё неодобрительно относился к роскоши. Но положение обязывает, и епископ, потирая руки над жаровней, нет-нет да и поглядывал с тайным удовольствием на огромный сапфир, который пришлось одеть поверх бархатной перчатки.

Пришлось…

Этот перстень, за версту бросающийся в глаза, служил опознавательным знаком, по которому принцесса должна была сразу, без представления, отличить Филаргоса от тех священников, которые представляли дома де Руа и д'Айе. И хотя сам он считал, что греческая внешность достаточно его выделяет, всё же епископ Лангрский настоял именно на перстне.

Что ж, пусть будет, решил для себя Филаргос. Переписка епископов относительно встречи принцессы на французской земле велась почти тайно, из-за раскола между Римом и Авиньоном. Такой же тайной, но по другим (политическим или внутрисемейным причинам) она могла быть у французского епископа и с племянницей. Что поделать, тайная политика – дело очень тонкое и, в отличие от политики официальной, оперирует нюансами, не всегда на первый взгляд ясными. Сплошные намёки, иносказания, недомолвки… Скорей всего, перстень являлся не столько опознавательным, сколько условным знаком, которым монсеньор Лангрский что-то давал знать арагонской принцессе. А вот что именно, Филаргос счёл за благо не выяснять. И вообще решил не слишком демонстрировать свою догадливость и не спорить из-за пустяков. Пока он им нужен, всё, что делается, делается на пользу и ему. Лишь бы только и принцесса не обманула ожиданий. Пусть хоть десятая часть того, что писал о ней монсеньор Лангрский, окажется правдой, и тогда Новарский епископ признает любые дипломатические уловки правомерными, а также признаёт и то, что не зря мёрз на этой пограничной дороге.

Наконец, между деревьями полупрозрачной рощицы, что скрывала заставу, замелькали жёлто-оранжевые бока и спины копьеносцев, затрубили сигнальные фанфары, и замерзающий в ожидании лагерь пришёл в движение. Свита побежала занимать свои места, из главного шатра высыпали дамы, поправляя наряды, и даже несчастный кастильский посланник, закрыв оледеневший нос меховым шарфом, оторвался, наконец, от костра и заковылял к остальной знати, проклиная железные доспехи, положенные ему по кастильскому дипломатическому уставу.

На дороге появились первые всадники.

Все они были одеты в одинаковые полосатые камзолы и меховые плащи, тканую сторону которых арагонские мастерицы расшили берберскими и мавританскими орнаментами. Всадник, ехавший во главе отряда, держал в руке флаг, в уменьшенном виде копирующий королевский штандарт – напоминание о том, что титул королевы Арагона всего лишь номинальный. Следом на огромных носилках двенадцать пажей тащили золотую и серебряную посуду; за ними двигалась подвода, доверху гружёная сундуками и драгоценными ларцами – приданым принцессы, а за ней восемь конюших дворянского звания вели в поводу великолепных скакунов – подарок принцессы будущему супругу.

Замыкали шествие отряд французских рыцарей во главе с герцогом ди Клермоном, которые представляли Луи Анжуйского, отряд арагонских дворян, повозка с фрейлинами принцессы и огромная, переваливающаяся зимняя карета, увешанная со всех сторон гербами королевств Сицилии, Неаполя и Арагона.

От кареты вовсю валил пар, из трубы на крыше веял легкий дымок, и все встречающие, ёжась и кутаясь, невольно позавидовали принцессе, которой сейчас явно было и тепло, и уютно.

Из окна своей натопленной кареты Виоланта обозрела собравшееся общество, дождалась, когда откроют дверцу и готовая выходить накинула на плечи меховую накидку.

– Улыбнитесь же, ваше высочество! – прошипела дуэнья, сидевшая напротив. – Вы должны с первой минуты произвести хорошее впечатление!

Виоланта окинула её холодным взглядом и передернула плечами, то ли от холода, то ли от пренебрежения. Стоило ли отвечать? Старуха отсюда поедет обратно, она ей больше не указ. А тем, кто сейчас ожидает её выхода, она ещё успеет улыбнуться, чуть позже, когда поговорит с Филаргосом и определится, кому эта улыбка нужна, кому – не очень, а кто её вообще не достоин.

Францисканцы не зря учили Виоланту не лицемерить без нужды. «Сладкие улыбки и фальшивые речи могут, конечно, обмануть врагов, но людей умных, несомненно, отпугнут, – говорили они. – Не пытайтесь понравиться всем сразу. Лучше, при встрече с людьми, которые как-либо вас интересуют, держитесь так, чтобы никто этого интереса не заметил и ничего про вас сразу не понял, но уважением проникся. Заинтересуйте непонятностью и присматривайтесь… А самое главное – молчите до тех пор, пока они не выскажутся о себе сами и самым исчерпывающим образом!»

Поэтому Виоланта вышла из кареты даже не пытаясь придать лицу какое-то определенное выражение. Она просто вышла, пробежала взглядом по лицам встречающих и поклонилась.

Но поклонилась так, что всем сразу стало ясно – в их лице арагонская принцесса кланяется Франции.

3

Филаргос уже устал одной и той же рукой поправлять то шапку, то ворот мантии. С того момента, как принцесса вышла из кареты, он только этим и занимался. Да ещё тем, что не сводил взгляда с её лица. Но Виоланта всё представления и приветствия слушала, глядя исключительно на говоривших с ней, и ни единого взора не бросила в сторону сверкающего епископского перстня. Даже когда представляли самого епископа, получилось так, что у Виоланты отстегнулась от пояса и упала на снег меховая муфта, в которой она отогревала руки. Ди Клермон и, стоявший с другой стороны д'Айе, бросились эту муфту поднимать, из-за чего создалась некоторая сумятица и епископу пришлось отступить, оставив принцессу без крестного знамения и традиционной подачи руки для поцелуя. А ведь он уже приготовился. И даже, презрев устои воспитавших его францисканцев, переодел перстень на осеняющую руку!

Филаргосу такое начало знакомства совсем не понравилось. Раздражаясь всё больше, он отстоял в стороне все положенные случаю церемонии и, теряя терпение, совсем уж было начал мысленно составлять епископу Лангрскому гневное послание, как вдруг увидел, что к нему спешит герцог ди Клермон, только что в некотором смятении, выскочивший из шатра Виоланты.

– Ваше преподобие! – начал он ещё издалека. – Прошу вас… Духовник её высочества в дороге заболел… Она скорбит, что вынуждена пересечь границу Франции без исповеди и отпущения грехов, а каяться в прошлых грехах перед французом… ну, вы понимаете…

Едва удержавшись от «наконец-то!», епископ степенно кивнул и, дыша на озябшие руки, двинулся за герцогом к шатру.

Все, кто находился внутри, и дамы, и рыцари были тотчас выдворены, у входа поставлена охрана и епископ смог, наконец, осенить свою духовную дочь крестным знамением под сверкание драгоценного сапфира.

– Давайте сразу к делу, ваше преподобие, – произнесла Виоланта, указывая Филаргосу на стул и сама усаживаясь напротив.

Все ещё полагая, что речь идёт об исповеди, епископ потянулся к святым дарам, но принцесса его удержала.

– Не надо. Моя совесть абсолютно чиста и сама я со дня последней исповеди не успела пока нагрешить. Лучше сядьте и расскажите всё, что вы знаете про людей, которые меня встречают и про вот этих, кстати, тоже.

Деловито порывшись в недрах злополучной муфты, принцесса извлекла мелко сложенную бумагу и протянула её Филаргосу.

– Это полный список всех приглашенных на свадьбу, – пояснила она. – Я получила его от монсеньера епископа Лангрского. Если хотите, начнем с него. Вы ведь знаете, что меня интересует?

Немного ошарашенный таким напором Филаргос, кивнул, как под гипнозом.

– Конечно, ваше высочество.

– Тогда приступайте. Я не хочу с первого же дня прослыть здесь грешницей, которой для исповеди требуется полдня.

Епископ послушно взял бумагу и забегал глазами по строчкам.

– Так, так… Ле Менгр, де Рье, де Шампань – два маршала и коннетабль… Личности, конечно, заметные, но нейтральные. Вы зря потратите время на них… Та-ак, Жан де Монтегю, великий управляющий двора… Берёт взятки, не марайтесь. Если возникнет нужда пристроить кого-либо, лучше действуйте в обход, через подставных лиц, иначе, он обязательно припомнит вам оказанную услугу… Герцог ди Клермон, ваш будущий деверь… Нет, слишком молод. Относитесь к нему, как к родственнику, не более. А вот с будущей золовкой, герцогиней де Блуа, советую подружиться. Незамужняя дева, живёт чужими страстями и очень в них сведуща, а такая информация людям, заинтересованным в любых мелочах, может дать немало… Так, дальше. Филипп де Жиресм, Великий шталмейстер… Этот, несомненно, будет без ума от ваших скакунов, но большего не ждите – того ума только на лошадей и хватает. – Епископ вздохнул и прибавил чуть тише: – Увы, безумный король на фоне людей разумных казался бы ещё безумнее… Всё закономерно и большую половину французского двора составляют люди.., как бы это сказать помягче? Не самые мудрые, пожалуй… Зато, вот вам человек, ко двору не близкий, но, при случае, крайне полезный – Жак д'Аркур. Разумен, храбр, служит капитаном при Филиппе Бургундском, однако, не очень хорош с молодым мессиром Жаном, имейте это в виду, в будущем может пригодиться – заполучить служаку, верного, как пёс, дорогого стоит… Его брат женат на Мари д» Алансон, которая, очень кстати, приходится кузиной вашей будущей золовке. Дама тепло принята при дворе и давно стала неисчерпаемым источником дворцовых сплетен и альковных историй…

Епископ, с опаской, покосился на принцессу – не оскорбилась ли её девственность такой вольной фразой в устах священнослужителя, но Виоланта, похоже, ничего не заметила. Нахмурив брови, она сосредоточенно «переваривала» информацию.

– Кстати, попросите её научить вас новой игре, которая при французском дворе стала более чем популярна, – продолжил Филаргос. – Раскрашенные картинки – короли, дамы, валеты… Их называют «карты», и уже поговаривают, что это игра политиков, хотя, придумали её, всего лишь, для развлечения несчастного короля Шарля…

Виоланта задумчиво кивнула и, вдруг, указывая на список, спросила:

– А мессир де Сорвильер?

Епископ пробежал глазами по строчкам и удивился.

– Великий сокольничий двора? А что в нём такого? Разве что в охоте толк знает.

Виоланта покачала головой.

– Не скажите… На охоте, порой, серьёзные дела решаются. Разве не бывало так, что человек, отличившийся на охоте бывал обласкан и приближен ко двору в обход многих других?

– Довольно шаткое положение, – пожал плечами Филаргос. – Делать ставку на мимолетный успех – не дальновидно.

– Но использовать это можно.

Виоланта откинулась в кресле и, сцепив пальцы, о чем-то задумалась, а епископ, отметив про себя азарт, промелькнувший во взгляде принцессы, подумал, что её дядюшка, пожалуй, прав – эта девица за прялкой сидеть не станет. И вряд ли ей так уж нужны те мелкие характеристики, которые он даёт на каждого, упомянутого в списке. Похоже, будущей герцогине требуется чётко разделить поле деятельности на черные и белые квадраты, а уж фигуры она и сама потом расставит…

– Дитя моё, – зажурчал сладким голосом епископ, сворачивая листок и расплываясь отеческой улыбкой, – чтобы наша исповедь действительно не затянулась, давайте не будем разбирать всех поимённо. Положение при французском дворе таково, что всем волей-неволей приходится выбирать между Орлеанским и Бургундским домами. Личности, стоящие особняком, как ваш будущий супруг, например, крайне редки. Скорее нас должны интересовать союзы и кланы. Сейчас в силе Орлеанский дом и любой француз посоветовал бы вам делать ставку на них. Но я – итальянец. Я смотрю со стороны, откуда перспективы заметнее. Луи Орлеанский слишком любит себя. Это и в узком обществе неприятно, а в масштабах целого государства может обернуться полной катастрофой. Он молод и, простите за прямоту, глуп. Увы, потакание собственным страстям наказуемо даже в ребёнке, а уж для брата короля совсем недопустимо! Помяните моё слово – сейчас он в силе только потому, что главный его противник – герцог Филипп – стар и болен. Но, как только герцогом Бургундским станет молодой мессир Жан, многие, очень многие повернутся в его сторону. И тогда приверженцам Орлеанского дома придётся туго. Мессир Жан засиделся на цепи. Власть, которую его отец делил с герцогом Бретонским и Луи Орлеанским, понадобится ему вся, целиком, и ради этого он ни перед чем не остановится…

Виоланта слушала молча и трудно было по её лицу определить направление мыслей, однако епископ особенно и не старался. Он разделил доску на белое и чёрное, а дальше решать принцессе. Хотя на пару полезных фигур можно было бы и указать.

– Единственный, кого я выделю, как вероятного противника для мессира Жана, это граф Арманьякский. Его вы сегодня уже видели. Умный человек и прямой, не пример своему сеньору, хотя тоже ни перед чем не остановится. И будет тем злее, чем меньше прав будет иметь. Управлять им вряд ли возможно, но граф обладает редким свойством, которое даст ему несомненное преимущество – он умеет подбирать себе людей. Недавно приблизил двух молодцов из семейства дю Шастель – Гийома и Танги… Кстати, присмотритесь к ним, когда представится возможность. Служат честно и с полным пониманием. По нынешним временам вещь полезная, а братья дю Шастель в этом смысле особенно хороши. Я немного знаком с их семейством и готов поручиться. Их бы во времена короля Артура… Хотя, кто знает… Эти люди в любые времена положение завоёвывают не на охоте…

Филаргос ожидал какой-нибудь отповеди на своё последнее замечание, но Виоланта лишь вскинула на него внимательные глаза и кивнула, как прилежная ученица.

Ободрённый таким послушанием, епископ поднялся, подошёл к печи и, опустив в неё листок с именами, немного подержал руки над огнем.

– И вот ещё что, – прибавил он неторопливо. – Не сбрасывайте со счётов королеву. Будь она добродетельна, её в расчёт можно было бы и не брать. Но распутство, простите меня за такую откровенность, скрывает под собой глубокий омут, в котором тонет любая высокая цель. Многие в Европе недооценивают мадам Изабо, считая её всего лишь легкомысленной, но я уверен – она себя ещё проявит и не с лучшей стороны. И к этому надо быть готовым…

Филаргос помолчал, обдумывая собственные слова – всё ли сказал? Да и верно ли? И, снова не дождавшись никакой реакции со стороны принцессы, вернулся на место.

– А церковь? – вдруг спросила Виоланта.

Епископ замер. Наступал момент, который он считал очень важным для себя. Теперь надо было с величайшей осторожностью выбирать слова, чтобы не «пережать», но и не остаться ни с чем.

– Церковь переживает не лучшие времена, как вам известно, – вздохнул он, разводя руками. – Увы, два папы – это всегда плохо, а выбор нового, единственного, крайне затруднён. Его святейшество Бенедикт, конечно, предпочтителен для многих из нас, и я ужасно огорчился, когда узнал, что он готов отречься от Авиньонского престола лишь бы церковь вновь обрела единство. Но беда в том, что римский папа Бонифаций компромиссов не признает, от своего престола не отступится и раскол церкви его не волнует. Что поделать – старость не всегда дарит мудрость дошедшему до неё. И теперь, когда отречения Бенедикта стали требовать, едва ли не силой, трещина между Римом и Авиньоном расширилась и углубилась. Его святейшество выдерживает в своём дворце настоящую осаду и, фактически, отстранён от дел.

– Я слышала, это очень роскошный дворец, – заметила Виоланта.

Филаргос незаметно перевернул перстень на руке камнем внутрь.

– Ну, что вы, крепость, как крепость, – пробормотал он. – Хотя, да, конечно, бывают ошибки… Многие, к сожалению, полагают, что для полного отрицания роскоши надо сначала понять её суть. Я не сторонник такого образа мыслей, однако, такое мнение существует, и глаза на него не закроешь… Хотя, должен вам сказать, что слухи о нас, священнослужителях, по большей части, вымышлены. Вот вам ещё одна беда нынешней церкви – оговор. Рим клевещет на Авиньон, Авиньон на Рим… Два папы – это всегда плохо…

Епископ с досадой оборвал сам себя – зачем повторился?! Повторы говорят о нехватке аргументов, а нехватка аргументов – о слабой позиции…

Впрочем, позиции у него действительно слабоваты, иначе, сидел бы он здесь!.. Но тем, от кого ждёшь помощи, слабость всё равно показывать нельзя.

– Я вижу только один выход, – заговорил Филаргос, как можно бодрее, – созыв Пизанского собора, который объявит святейший престол вакантным и выберет нового папу.

– И вы думаете, Рим подчинится решению собора?

– Не мне судить. Здесь очень помогла бы поддержка людей, мнение которых имеет вес во всех европейских делах. Мой покровитель герцог Висконти, в этом смысле, высоко ценит вашего будущего супруга, а епископ Лангрский считает, что Европа скоро заговорит и о герцогине Анжуйской…

Тут же последовал осторожный взгляд на лицо Виоланты – понравится ли ей такая неприкрытая лесть? Но принцесса сидела, опустив глаза, как будто ничто из сказанного её не касалось.

– Избрание единственного папы принесёт благо всем, – продолжил монсеньор. – Объединившееся духовенство укрепит Церковь и вернёт ей власть, достаточную для наведения порядка в Европе.

– Вы хотите сказать, что новый папа прекратит войну? – удивленно вскинула брови Виоланта.

Епископ запнулся. Его глаза забегали по убранству шатра, словно в поисках ответа. Сам он не знал, что отвечать. С одной стороны, принцесса могла задать свой вопрос просто так, ничего не имея в виду, и тогда Филаргосу придётся признать, что она не так умна, как показалась вначале – ведь ясно же – войну может остановить только чудо. Но, с другой стороны, вопрос мог бы стать неплохим аргументом для созыва Пизанского собора, и, кто знает, может Виоланта хочет услышать приемлемое объяснение…

– Ну-у, не думаю, что это возможно так уж скоро, – осторожно начал епископ, – однако, согласитесь, ваше высочество, только единой церкви это под силу.

– Значит, чудо вы отрицаете?

Филаргос часто заморгал, не понимая, о чем речь

– Чудо? Какое чудо?

– Явление Спасителя.., или Спасительницы. Вы же знаете о пророчествах?

«Господи, какие пророчества?».

На епископа было жалко смотреть. «Или я что-то не понял, или упустил, или… О, Боже, она глупа! И я напрасно здесь распинался, – подумал он. – Хотя, нет, не похоже… Может, это их с епископом Лангрским, какие-то дела, и она меня просто проверяет… Но, ради всего святого, что за странный способ?!»

Растягивая время, чтобы обдумать ответ, Филаргос степенно откинулся на спинку стула и медленно сцепил пальцы на руках, как это недавно делала сама принцесса.

– Чудо явления Спасителя.., или Спасительницы происходит от Бога. А кто служит Богу вернее, чем Церковь?

– Ну и?.. – Виоланта явно ждала продолжения.

«Чёрт возьми, чего она хочет? – разозлился епископ. – Может, спросить напрямую?»

– Ваше высочество, что вы хотите услышать? – поинтересовался он со сладкой улыбкой…

– Только одно – явись миру такая Спасительница, что сделает Церковь – признает её за посланницу Божию, или распнёт, как еретичку.

Филаргос мысленно выдохнул и вдруг вспомнил о письме монсеньора Лангрского. «Моя племянница, – говорилось там, – имеет опасную склонность ко всяким предсказаниям и мистическим знамениям. Постарайтесь, со своей стороны, убедить её в недостойности подобных увлечений и укажите иной путь для приложения своих способностей»

«Только то! – порадовался епископ. – Да ради Бога, почему и не признать, раз ей так хочется это услышать. Но все же она глупа, если на самом деле верит во все эти предсказания о чудесных явлениях».

– Ваше высочество, – торжественно объявил он, – как только Церковь станет едина, ничто не помешает ей узреть чудо Явления, а новый папа, как верный слуга Господа нашего, всегда признает нового Спасителя.., или Спасительницу!

Виоланта наклонила голову. Со странной улыбкой она смотрела на Филаргоса, как оценщик, который прикидывает, пригодна или непригодна вещь для заклада, и вдруг спросила:

– Как скоро вы намерены принять кардинальский сан?

У Филаргоса перехватило дыхание. «Ох, нет, она умна! Очень умна! Умнее многих!» – лихорадочно пронеслось в его голове. То, как Виоланта смотрела, позволяло предположить, что вопрос был задан не из праздного любопытства. Если Пизанский собор созовут, папу на нём смогут избрать только из числа кардиналов, и в сане епископа Филаргос оставался всего лишь человеком, (хотя и первейшим человеком!), которому избранный папа был бы обязан своим рукоположением… Однако, кто не знает о том, как коротка память у сильных мира сего – вчера был благодарен, сегодня равнодушен, а завтра? Иное дело самому в кардинальской шапке, да ещё при поддержке светской знати…

Но нет, нет – об этом пока нельзя! Главное, не пережать. Смирение, и только смирение! В глазах этой принцессы оно лишь украсит будущего папу…

– На все воля Божья, – тихо пробормотал Филаргос, опуская глаза.

– И поддержка тех, чье мнение в Европе чего-то стоит, не так ли? – добавила Виоланта.

– Аминь.

Принцесса встала, давая понять, что беседу пора заканчивать.

Встал и епископ.

«Забавно, а дядюшка-то, похоже, толком ничего не понял, – подумал он, – К чему бы её высочество склонности ни питала, не мне менять её путь, потому что она его уже ОПРЕДЕЛИЛА. И, как кажется, все эти предсказания лишь поверхностная рябь на том омуте, что скрывает в душе эта девица. Ах, знать бы, что действительно у неё на уме! Воистину, добродетель лишь оборотная сторона распутства, и этот омут такой же глубокий и тёмный… Может, стоит, ради опыта, бросить туда камешек и посмотреть, что за круги разойдутся?»

Епископ степенно пошёл к выходу из шатра, но на пороге, словно спохватившись, остановился.

– Ах, да, – сказал он, как бы в забывчивости потирая лоб рукой, – я знаю, что в Сарагосе вы держали патронаж над францисканской общиной. В Анжу у вас тоже будет прекрасная возможность возобновить свое благородное покровительство. Недалеко от Сомюра есть аббатство Фонтебро. Обратите на него внимание. Возможно, там найдётся много интересного и о предсказаниях разного рода… Кстати, оттуда рукой подать до владений Карла Лотарингского. Его предок – Готфрид Бульонский участвовал в первых крестовых походах и основал когда-то один очень таинственный орден. В том смысле, что все тайны францисканцев лишь отголосок его тайн…

Епископ произнес это, как бы между прочим, но, выходя, взгляд на лицо Виоланты всё же бросил.

Принцесса вежливо улыбалась:

– У вас чудесный перстень, святой отец, – вымолвила она на прощание. – Камень чистый, как небесные помыслы. Мой дядя не ошибся, рекомендуя вас в советчики.

А про себя подумала: «Ловко. И мою наживку заглотил, не поперхнулся, и свою мне подбросил. Но, дорогой монсеньор Филаргос, здесь мне и без ваших подсказок всё давно уже интересно…»

Исповедь явно затягивалась. Подмерзшее общество, уже успевшее рассмотреть приданое будущей герцогини и расспросить герцога ди Клермон обо всём, более-менее интересном, снова столпилось у жаровен. От костров за повозками потянуло запахом жареного мяса и подогретого вина. Там готовился обед, которого все заждались, но, судя по голосам, раздававшимся всё громче, кое-кто из челяди уже успел неплохо отобедать. Вскоре, вместе с запахами стали долетать и шутки по поводу затянувшейся исповеди, в которых, на разные лады, перемалывалась брошенная кем-то фраза о том, что во Франции стало на одну королеву-грешницу больше. Герцог ди Клермон с неодобрением поглядывал в сторону разгулявшихся слуг и, совсем уж было, собрался пойти и сделать внушение, когда полог сине-белого шатра откинулся, выпуская епископа. Лицо Филаргоса светилось умилением, руки были молитвенно сложены и, закатив глаза, монсеньор, вроде бы сам себе, но так, чтобы и остальные услышали, произнес:

– Чище души я не встречал!

Герцог почтительно замер. А когда из шатра вышла Виоланта, снял шляпу, поклонился и с явным облегчением пригласил к столу, радуясь, что скучные церемонии, наконец, закончились.

Все отметили про себя, что принцесса тоже как-то преобразилась. Она улыбалась, и улыбалась очень приветливо. На приглашение к столу ответила без ожидаемой чопорности, а вина себе велела налить в драгоценный золотой кубок, «чтобы подчеркнуть радость от первой трапезы на земле Франции». Когда же все общество собралось у накрытых по-походному столов, сама задала пиршеству легкий, непринужденный тон, вполне во французском духе.

В итоге, обедали шумно и весело, и особенно потому, что ничего подобного не ожидали.

Даже арагонская свита недолго выдерживала церемониал. И, как только их тела отогрелись, а умы «подогрелись», приезжие рыцари охотно поддались общему настрою. Лишь несколько дам арагонского двора маялись в стороне под присмотром старухи-дуэньи. Кто-то читал молитвенник, кто-то перебирал чётки, косо поглядывая на пирующих, но никакого ответного набожного рвения их вид ни в ком не вызвал. Скорее, наоборот. И только Филаргос, устыдившись на мгновение, благословил бедняжек с тем особенным усердием, которое всегда появляется у людей, осчастливленных надеждой. Но потом тоже, весьма резво, поспешилк столу.

Виоланта была любезна и очаровательна.

Герцогиням де Блуа, д'Алансон и Бонне д'Арманьяк она предложила дальше ехать в её натопленной карете. Мессиру д'Аркур, который и сам не заметил, как опрокинул её бесценный кубок с вином, этот кубок тут же и подарила, и, в конце обеда, воспользовавшись всеобщей сытостью и расслабленностью, незаметно поднесла Филаргосу дивной красоты рубиновый перстень.

– Он не хуже вашего сапфира.

«И под цвет будущей мантии», – дрожа от радости, подумал епископ.

А чуть позже все заметили, что граф Арманьякский, вопреки своей обычной надменности, что-то увлеченно рассказывает принцессе. Причем, увлекся он настолько, что не стал садиться в карету, когда, наконец, тронулись в путь, а оседлал коня, догнал карету Виоланты и поехал рядом, не обращая внимания на холод и начавшийся снег.

4

Долгие переезды с места на место не были такой уж редкостью в те смутные времена. Короли, королевы, принцы, герцоги и даже дворяне помельче, но достаточно зажиточные, чтобы позволить себе переезд, не сидели подолгу в одном и том же замке, а кочевали не хуже цыган. Причем в путешествие отправлялись со всем скарбом, двором и с мебелью, снаряжая такое бесчисленное количество повозок, что первая уже подъезжала к месту назначения, а последняя ещё только выезжала за ворота покинутого замка. Потому кортеж принцессы Арагонской привлекал внимание не столько самим фактом своего передвижения по стране, сколько роскошью и представительностью.

В каждом городе, ко всякому постоялому двору, где общество останавливалось для отдыха, сбегались десятки зевак. Разинув рты они рассматривали гербы, в которых далеко не все что-то понимали, но зато все могли оценить обилие золота, драгоценных мехов и тканей. И это великолепие вызывало в людях, обнищавших за время войны и недавно прошедшей чумы, не столько зависть, сколько изумление – неужели ещё возможно так жить?! Часами стояли они и наблюдали за этими, невесть откуда, свалившимися небожителями, не замечая, что так же подолгу, из окна отведенной ей комнаты, наблюдает за ними приезжая принцесса…

Уже в Тулузе к поезду присоединился выздоровевший духовник Виоланты. Это был францисканский монах по имени отец Мигель. Одевался он, как и положено, в коричневую сутану, подпоясанную верёвкой, в грубый коричневый плащ с капюшоном, и только на ногах, по случаю холодов, красовались меховые сапожки, имевшие, впрочем, весьма потертый вид.

На недавно болевшего отец Мигель мало был похож, благодаря круглому веселому лицу со свежим румянцем. Но герцог ди Клермон посоветовал всем лишних вопросов о монахе не задавать и вообще, меньше задумываться на его счёт.

– Он, то ли провидец, то ли колдун, но очень, очень странный, – доверительно шепнул герцог своей сестре – Мари де Блуа. – Порой такие вещи говорит – волосы на голове дыбом встают! Вот, хоть недавно, когда ехали через Кастилию, случай был: утром седлаем лошадей, а он идёт мимо и говорит Жану, моему оруженосцу: «Увидишь волка, не гонись за ним». И дальше себе пошёл. Мы, естественно, ничего не поняли, Жан у виска пальцем покрутил. А днём, около полудня, смотрим – наперерез волк бежит. Мы все, конечно же, вдогонку, и Жан с нами, самым первым. А волк, гадина такая, вывел к реке и по льду припустил! Берег там узкий, из-за деревьев сразу и не увидишь, что к чему, вот Жан и вылетел с наскока. Лёд пробил… Хоть и не глубоко, но вспомнил предсказание, испугался, поводья дернул – конь назад рванул, да под ветки! И Жан лицом на острый сук… Хорошо, глаз целый остался, но щёку так распорол, что шить пришлось…

Герцогиня Мари испуганно охнула, а Клермон, желая произвести ещё большее впечатление, добавил:

– И про Мерлина, того самого, как начнет говорить – ну вот, ей Богу, будто сам с ним, за одним столом, и пил, и ел!

Герцогиня ото всего сказанного была в полном восторге. И, поскольку сказано это было сугубо приватно, уже через сутки после прибытия отца Мигеля, в кортеже не осталось даже самой распоследней служанки, которая бы не узнала под большим секретом, что духовник арагонской принцессы видит любое чужое прошлое, как свое собственное, а будущее, читает, как раскрытую книгу и дар свой получил прямо от великого Мерлина.

Первое время все опасливо косились в сторону монаха, ожидая от него страшных пророчеств. Но отец Мигель только дружелюбно улыбался всем подряд и ничем своих способностей не выдавал. А если и брался что-то рассказывать, то только старые байки о крестовых походах, да и те слышанные-переслышанные через «десятые руки».

Неудовлетворенное любопытство так и клубилось вокруг прискучавшего в долгой дороге общества. Пересудов о том, что рассказал герцог ди Клермон, хватило на пару дней, не более, и все жаждали новых впечатлений, буквально изнывая от их отсутствия. Но всё было так же, как в любой другой поездке, и даже дамы, ехавшие в одной карете с Виолантой, ничего не смогли разузнать об отце Мигеле. На все вопросы «кто?», «что?», «почему?» и «откуда?» принцесса отвечала крайне односложно, или просто пожимала плечами, полагая, видимо, что все объяснила одно фразой: «Отец Мигель мой духовник».

Наверное, дамы, привыкшие к более пространным беседам, сочли бы себя уязвленными, не реши они между собой, чуть раньше, что принцесса Арагонская – дама не самого большого ума.

И действительно, за всё время пути, Виоланта всё больше помалкивала, почти не задавала вопросов, а только слушала всё то, что дамы считали нужным ей сообщить. Хотя, справедливости ради, они не могли не признать, что слушала она отменно! Искренне удивлялась всему, чему следовало удивиться, ахала и охала в нужных местах, а если собеседницы смущенно умолкали, затронув какую-то деликатную тему и развив её слишком далеко, не лезла к ним с глупыми просьбами продолжить или уточнить.

Естественно, большую часть времени занимали разговоры о турнирах и празднествах.

Бонна Беррийская, большая любительница развлечений, могла без устали сравнивать увеселения прошлых лет, какими они были до безумия короля Шарля, с теми, какими стали теперь. Ей были памятны победы всех рыцарей, а также имена дам, в честь которых эти победы одерживались. А если вдохновительницей побед бывала она сама, мадам Бонна небрежно, (но очень красиво), взмахивала рукой, подкатывала глаза и томно вздыхала.

Как редкая красавица и супруга первого вельможи при дворе герцога Орлеанского, графиня не пропускала ни единого повода показать себя все равно кому – будь то обычная толпа, глазеющая на знать, или королевский двор, и цепко держала в памяти любую мелочь, не упуская её и при пересказе. Без запинки могла перечислить участников последнего приёма у королевы, при этом строго разграничивая на тех, кто бывает из года в год, кто в прошлом году не был, но был в позапрошлом, а кто вообще в первый раз.

– И имейте в виду, моя дорогая, – поучала она Виоланту, – её величество крайне любезна с новичками, однако, не жалует женщин, которые в чем-то её превосходят. Особенно по красоте…

– Что, кстати, совсем не сложно, – вставила Мари д'Алансон.

И дамы дружно захихикали. А неловкая Виоланта снова уронила свою муфту, которую потом долго не могла пристроить так, чтобы она больше не падала. На этом тема закрылась сама собой…

Однако, какую бы интересную историю ни рассказывали в этой «дамской» карете, стоило Мари де Блуа открыть рот, чтобы вставить слово о своём брате, как всё внимание принцессы целиком и полностью переключалось на будущую золовку.

Она вообще, на любое упоминание о Луи Анжуйском, реагировала так, словно ехала заключать брак не по политическим расчётам, а по страстной и давней любви. И это, почему-то тоже сочли за признак небольшого ума, но грехом не посчитали. Всё-таки, Виоланта воспитывалась не при французском дворе, где добродетельное почитание мужей давно вышло из моды, и, в конце концов, что ей сейчас ещё остаётся?..

5

Наконец, наступил торжественный последний день.

Накануне в Анжер отправили гонцов, и рано утром, как только пересекли Луару и переоделись соответственно моменту, в каретах и повозках оживленно завозились, предвкушая окончание долгого пути. Да и погода, как по заказу, выдалась солнечной и тёплой, что только усилило радостное возбуждение.

Уже стали видны замковые ворота и полосатые башни Анжера с реявшими над ними стягами Анжу, Сицилии и Арагона, уже серая толпа сбежавшихся из окрестных селений вассалов стала распадаться на фигуры и лица, как вдруг принцесса велела кортежу стать и потребовала коня.

– Я желаю въехать в Анжер верхом и в окружении рыцарей, которых его светлость послал за мной в Сарагосу, – сообщила она ди Клермону, подъехавшему узнать, в чем собственно дело

Коня немедленно подвели. И пока его обряжали в парадную жёлто-оранжевую попону с гербами Арагона, Сицилии и Неаполя, принцесса объясняла ди Клермону, как именно она желает предстать перед будущим супругом. Придворные дамы, ничего пока не понимая, испуганно перешёптывались – уж не придется ли и им забираться в седла? Но герцог, проходя мимо, чтобы отдать распоряжения свите, успокоил:

– Такое впечатление, что мы отправляемся на турнир! Не волнуйтесь, дамы, ваши места, как всегда, на трибунах.

И махнул рукой в сторону карет.

– Не понимаю, зачем она это делает? – пожала плечами Мари д'Алансон, наблюдая за сборами. – Дорога раскисла, грязная… Платье наверняка испачкается… В таком виде и в первый раз перед мужчиной… Я бы не рискнула.

– Я бы тоже, – согласно закивала Бонна Беррийская.

А герцогиня де Блуа промолчала.

«Не так уж и глупо, – подумала она, глядя через окно кареты на то, как ладно сидит в седле Виоланта. – Пожалуй, дама, забрызгавшая платье таким образом, произведёт на братца большее впечатление чем матрона, степенно вылезающая из кареты»

– Кажется, мы поторопились с выводами, – вымолвила она, наконец, с легкой усмешкой, – Вот увидите эта арагонская принцесса окажется не так проста, как показалась и очень скоро всё здесь приберёт к рукам.

– Ты шутишь? – удивленно приподняла брови Мари д'Алансон.

– Ничуть. Я даже не удивлюсь, если к лету его светлость совершенно забудет про свои итальянские дела… И, может быть, он её даже полюбит…

Между тем, кортеж двинулся к Анжеру, еле поспевая за группой конных рыцарей, окруживших Виоланту. Герцог ди Клермон вырвался вперед и, размахивая шляпой, первым подскакал к ярко разукрашенному помосту, на котором, под бело-синим балдахином, уже стоял в картинной позе Луи Анжуйский со всем своим двором.

– Брат мой! – крикнул ди Клермон, – Я привёз вашу невесту! Поприветствуйте её! Вы – счастливейший из смертных!

«Она что, едет верхом? – удивился герцог, рассмотрев среди рыцарей женскую фигуру. – Ничего себе! Однако, посадка недурна… Да и фигура, кажется, тоже. Вот, если бы ещё и не урод…»

Он тоже снял шляпу, но из-за яркого солнца никак не мог рассмотреть лица принцессы.

«Нет, вроде не урод… Ах, чёрт, как мешают эти флаги, и это солнце… И рыцари эти… Окружили – ничего не увидишь! Но не дура, нет. Дуры так не приезжают…»

С улыбкой, более искренней, чем сам от себя ожидал, герцог Анжуйский сошёл с помоста, помог невесте спешиться и легко прикоснулся губами к её губам.

«Совсем, совсем не урод… Я бы даже сказал – очень недурна… И слава Богу!»

– Не утомила ли вас дорога, сударыня? – любезно спросил он.

Виоланта, разрумянившаяся после проезда верхом, действительно выглядела очень привлекательно. Не отпуская руки герцога, на которую опиралась, она слегка сжала её и, улыбаясь так, как улыбаются только счастливые женщины, ответила:

– Я любовалась Францией, ваша светлость, разве это может утомить? И, если бы не встреча с Вами, желала бы продлить путешествие и дальше.

«Не дура и не урод, – заключил герцог. – И я – король Сицилии. Всё сложилось просто прекрасно!»

Ему вдруг захотелось сказать что-то очень хорошее. Не любезное, не такое, что обычно следует говорить, а нечто особенное, чтобы сразу стало ясно – он ей действительно рад.

– Моя дорогая, – приосанившись, начал герцог, – отныне главной моей заботой станут только ваши удовольствия. Клянусь, на первом же турнире, я раскрою шлем на Гекторе де Санлиз исключительно в вашу честь!

Виоланта улыбнулась ещё шире. Но в её, переполненном благодарностью взгляде, вдруг промелькнуло странное выражение – то ли жалость, то ли скука…

«Но не урод – и, слава Богу», – подумала принцесса.

В тот же день всем было объявлено, что, после бракосочетания, супруга герцога желает именоваться на французский манер, и отныне называть её следует – мадам Иоланда Арагонская, герцогиня Анжу.

Анжу

(1400 – 1408 г.)

Мари де Блуа почти не ошиблась – очень скоро Луи Анжуйский действительно готов был забыть обо всём на свете, и даже о своих любимых военных забавах на юге Италии.

С восторгом, абсолютно детским, следил он за действиями супруги, ловко и очень толково занявшейся ведением его дел. И, в конце концов, пришёл к выводу, что брак по расчёту, несущий в своей основе заранее оговоренные выгоды, может принести и совершенно неожидаемые удовольствия.

Появившись перед своим двором наутро после первой брачной ночи и горделиво подождав, когда слуги растянут перед придворными окровавленные простыни, герцог Луи оповестил всех, что супруга его «совершенная прелесть». Его утомлённый, но довольный облик значительно подкрепил эти слова, изумляя придворных своей неожиданностью. Все знали, что плотских утех его светлость никогда не чурался, но, не имея времени и особенного желания для галантных ухаживаний, принятых в свете, предпочитал развлекаться с маркитанками своего войска, не капризными пастушками из окрестностей Анжера, да с заезжими шутихами из балаганов. Мадам же, новая герцогиня, мало того, что в девках засиделась, так ещё и воспитана была на постах и молитвах. Кто же ожидал от подобного союза иных радостей, кроме тех, которые давал один только расчёт? И вот, надо же…

При анжуйском дворе долго гадали, чем и как эта принцесса-монашка смогла так хорошо удовлетворить их герцога, пока не пришли к выводу, что новое всегда интересно, и, раз его светлости понравилось, то, дай Бог, чтобы продлилось это как можно дольше, и не кончилось уже через месяц.

Однако, не кончилось!

Прошёл целый год, и, хотя Господь не послал герцогской чете никакого потомства, никто при дворе не сомневался в том, что герцог регулярно посещает покои супруги, и делает это не только из чувства обязанности… Многие, правда, считали, что мадам Иоланда, на людях, с ним несколько холодна. Но знатоки, постигшие тонкости любовной науки, уверяли, что «в этом-то всё и дело…»

Одним словом, в чём бы там дело ни было, а герцог Анжуйский обрёл в браке счастье и совершенно этого не скрывал.

Да, супруга его не была изысканно хороша собой, зато мила, а самое главное, необычайно умна и хозяйственна. За три года она не только преобразила Анжер и Сомюр – родовые замки герцога – достроив и усовершенствовав их, но и, сама преобразившись абсолютно на французский манер, завела новые, очень полезные связи при дворе. И, по большей части, связи эти складывались не где-нибудь, а за карточным столом королевы!

На рыцарских турнирах которые в ту пору были ещё часты, и которые Луи Анжуйский предпочитал не пропускать, мадам Иоланде оставляли место рядом с королевской четой, где она сидела рядом c Валентиной Орлеанской и Маргаритой Бургундской. Отменное, надо сказать, соседство. И герцогиня, естественно, обернула и его себе на пользу. Узнав от мадам Маргариты о пристрастиях её мужа – всесильного Филиппа Бургундского, она раздобыла где-то старинный манускрипт о подвигах сира Роланда, украшенный дивной красоты гравюрами, и, дождавшись повода, поднесла его герцогу Филиппу в подарок. Нельзя сказать, чтобы Луи Анжуйский пришёл в восторг от этого её поступка – герцога Филиппа он всегда недолюбливал – но, с некоторых пор, ко всем действиям жены его светлость относился с каким-то изумлённым почтением. К тому же, подарок оказался так хорош, что мадам Иоланду любезно пригласили в Дижон, где хранилась большая часть книжных сокровищ Бургундии, и где после знакомства с древними рукописями, герцогине был представлен давний воспитанник и верный союзник герцога Филиппа – Карл Лотарингский, только-только вернувшийся из Германии.

Никому уже не приходило в голову считать Иоланду Анжуйскую женщиной не самого большого ума. Несмотря на крепнущее положение при французском дворе, она, с удивительным чутьём и тактом, умела отступать в тень, как только затевались обычные интриги, возвышающие сегодняшних фаворитов-однодневок и низвергающие вчерашних. И епископ Лангрский, с большим удовлетворением писал в Милан своему другу Филаргосу: «Дела моей племянницы отменно хороши. При дворе, где она принята с должным почтением, вряд ли найдется кто-либо другой, умеющий так умно подняться надо всем этим переплетением пристрастий и ненависти Королева к ней благоволит, герцог Филипп приглашает осмотреть свои коллекции… Даже наши учёные авиньонские кардиналы находят много разумного в её речах, и я, с особой радостью отмечаю, что её светлость совершенно избавилась от губительных пристрастий ко всякого рода предсказаниям и прочим еретическим сказкам… Она также завела крайне полезные для нашего дела знакомства. И покровительство, которое моя племянница и её муж нам оказывают, воистину неоценимо! Поговаривают, также, что герцог Лотарингский имел с ней продолжительную беседу, после которой выглядел крайне изумлённым и задумчивым и даже.., только умоляю вас не обижаться, друг мой, преданный мне человек слышал, как его светлость произнес что-то вроде: «Коли так, пусть сажают своего Филаргоса хоть на кол…»

Полагаю, что, не сегодня-завтра, смогу одним из первых поздравить вас, друг мой, с кардинальской шапкой…»

Епископ ничуть не лукавил. Светские дела и хозяйственные заботы в Анжу мадам Иоланда успевала сочетать с устройством Пизанского собора. Равно как и с продолжением самообразования, только теперь интересы её, действительно, приобрели иную направленность.

История и великие правления были уже достаточно изучены. Остались в поре бездействия и туманные пророчества о судьбах стран и отдельных личностей, а интерес её светлости переориентировался на более высокую ступень познания.

Тайные учения, опыт общения с духами и потусторонними мирами, алхимия, как средство получения материальных субстанций, изменяющих дух, и прочие подобные знания окружили герцогиню плотным кольцом откровений, из которых она придирчиво отбирала самое необходимое.

Благо и недостатка в интересующем её материале не было. Из Аль-Мудайка – королевского дворца арагонских королей на Майорке – ей, помимо романтических поэм францисканца Раймонда Луллия, переслали и его философские трактаты, включая сюда знаменитую «Книгу влюбленных и возлюбленных». Здесь мадам Иоланда нашла много интересных и полезных мыслей об истине, принимающей разные личины, и о борьбе противоположностей, составляющей основу мировой истории. Зачитывалась герцогиня и сочинениями Франциска Асизсского – основателя францисканского братства, и трактатами его самого верного последователя монаха Фратичелли, особенно интересуясь рассуждениями последнего о природе стигматов, полученных святым Франциском от шестикрылого Серафима. Немало ценного почерпнула она, читая записи откровений Иоахима Флорского о трёх эпохах мировой истории, согласующихся со святой Троицей. И выводы, которые мадам Иоланда сделала, стяжали ей славу «женщины неординарного ума» среди епископов и кардиналов при французском дворе.

К тому же, всеми правдами и неправдами, духовник герцогини отец Мигель доставал откуда-то полные, не кастрированные официальными церковными властями, издания «Изумрудных скрижалей» Гермеса Трисмегиста, теорию «Слов силы» каббалиста Абулафия и даже приблизительные описания устройств волшебного зеркала доктора Мирабилиса и говорящего андроида, созданного Альбертом Великим.

Луи Анжуйский на все эти ученые забавы жены смотрел сквозь пальцы. А вернее было бы сказать – не замечал их совсем. Стоило его светлости появиться в поле зрения герцогини, как все книги моментально закрывались, свитки скатывались, и мадам охотно переключалась на обсуждение узора для новых доспехов к предстоящему турниру, или выслушивала рассказы герцога о советах, которые он дал каменщикам, укрепляющим северную башню Анжера. В такие минуты отец Мигель удалялся почтительно и бесшумно, а на первый план выходил секретарь герцогини – толковый молодой человек, нанятый ею по совету мадам де Блуа.

Однажды на турнире в Париже, устроенном в честь прибытия нового германского посла, герцог Анжуйский, сражаясь на мечах с мессиром дю Шастель, так разошёлся, что едва не раскроил тому голову. Несчастного капитана унесли оруженосцы, а герцог, поддев мечом, в качестве трофея, искореженный шлем противника, отправился к своему шатру.

Нельзя сказать, чтобы он слишком уж мучился угрызениями совести – турнир есть турнир, мало ли что на них случается, тем более, что это была уже третья славная победа, и, похоже, в этом сезоне равного герцогу по бою на мечах уже не будет. Хорошо бы и завтра показать себя так же удачно на копьях, а все остальное он готов уступить кому угодно другому…

Герцог отбросил в угол шатра шлем побежденного дю Шастеля, стянул с намокшей от пота головы свой собственный, неторопливо переоделся и, отослав слуг, кликнул виночерпия.

Каково же было его удивление, когда вместо Себастьяна, обычно прислуживавшего ему на турнирах, вино принёс один из оруженосцев.

– Себастьяна мадам герцогиня отправила к мессиру дю Шастель, – пояснил оруженосец, наливая герцогу вино, – справиться о здоровье капитана, да поднести ему флягу Сомюрского красного. А ещё она велела спросить – не соблаговолите ли вы сами навестить шатер мессира дю Шастель?

Луи Анжуйский буркнул в ответ что-то неразборчивое, залпом осушил кубок и, отослав оруженосца, задумался.

Заподозрить супругу в интересе любовного толка ему даже в голову не пришло – мадам Иоланда для этого слишком дальновидна. Но, что такого важного мог представлять собой этот дю Шастель, раз герцогине вздумалось переживать о его здоровье?

И сам Танги, и его брат Гийом, всего лишь дворяне на службе у герцога Орлеанского. Да, храбры, честны и благородны, но таких и при Анжуйском дворе хоть пруд пруди. Неужели его супруга строит на них какой-то расчёт в отношении Орлеанского дома? Нет, слишком мелковаты эти дворянчики для крупных дел.

Хотя… Дела жены всегда так загадочны и так мудрено запутаны…

С одной стороны, довольно странно, что дама её положения заботится о каком-то капитане. Но, с другой – нельзя не признать, что дела герцогини приносят одну только пользу! И вмешиваться в них, не разобравшись.., нет! Пожалуй, лучшее, что его светлость может сделать – это помочь. Да и при дворе не худо благородством блеснуть…

Герцог вздохнул и покосился на новый, ещё ни разу не пользованный шлем, который собирался надеть завтра на поединок с Монлюсоном.. «Что ж, – подумал он, – вещь, конечно, дорогая… Пожалуй, даже слишком дорогая для мессира дю Шастель. Но я, в конце концов, герцог Анжуйский, и моё благородство цены не имеет!.. Сам, конечно, в его шатер не пойду, но шлем отправлю. И, раз уж её светлости так нужен этот капитан, думаю, она будет довольна. Король не расплатился бы щедрее…»

Тем же вечером, когда Гийом дю Шастель наведался в лекарский шатер, где приходили в себя раненные на турнире рыцари, он был немало поражен. Лежа на походной кровати с перевязанной до самых глаз головой, его брат Танги изумленно рассматривал роскошный, невероятно дорогой шлем, стоящий перед ним на специальной болванке, которые обычно можно увидеть в лучших оружейных.

– Однако… – Гийом обошёл вокруг шлема, оценивая не столько красоту гравировок на нём, сколько прочность и удобство. – Если это плата герцога Анжуйского за разбитую голову, то, ей-богу, Танги, твоя голова того не стоит. Какая сталь! Какая работа! У нас такую не делают. Как думаешь, германская, или итальянская?

– Испанская, – медленно выговорил Танги.

– Да? – Гийом с сомнением поднял брови. – Тебе виднее, конечно… Но подарок хорош! Не ожидал от его светлости. Не служи я уже у герцога Орлеанского, поехал бы проситься на службу в Анжу. Если там так залечивают раны – эта служба как раз по мне.

Он ещё раз обошёл шлем и, поскольку брат задумчиво помалкивал, отхлебнул вина из бутыли, стоящей в изголовье походной кровати.

– А вы тут неплохо живете, – Гийом радостно осмотрел бутылку, – и вино отменное! Откуда такое?

– Из Сомюра, – ответил Танги. – Подарок её светлости мадам Иоланды.

– Ого! Семейство решило тебя обласкать? – Гийом присел к брату на край постели и понизил голос. – Что происходит, Танги, откуда такое внимание?

– Не знаю…

Танги дю Шастель покосился на остальных раненных. Сегодня днём, когда принесли сначала вино, а потом шлем, кое-кто из них заметил с усмешкой, что капитану очень повезло с герцогской женитьбой. Дескать, такая щедрость Луи Анжуйскому не свойственна, но с тех пор, как появилась герцогиня, в Анжере всё стало с ног на голову…

– Ты должен чем-то ответить, – развел руками Гийом. – Брат ты мне, или не брат, но, повторяю, твоя голова таких подношений не стоит.

– А я и отвечу!

– Чем же?

Танги дю Шастель осмотрел свои поношенные доспехи, лежащие прямо на земле, далеко не новую одежду на брате и устало прикрыл глаза.

– Бесконечной преданностью, Гийом, – прошептал он. – Больше у меня, всё равно, ничего нет.

В благодатном 1403 году брак между герцогом Анжуйским и мадам Иоландой Арагонской был вознаграждён появлением первенца. Его, как водится, назвали Луи, и жизнь герцогской четы основательно переменилась.

Уж и так всю беременность мадам Иоланда провела в Анжере, полностью оградив себя от поездок, волнений и всяких случайностей, которые могли привести к потере ребёнка. Но, когда спустя полгода после рождения Луи выяснилось, что герцогиня снова в тягости, Луи Анжуйскому пришлось столкнуться с новой, ещё не раскрытой чертой её характера, и он уже не знал, радоваться ему, или огорчаться.

– Вам следует возобновить притязания на Неаполитанский трон, мой друг, – заявила мадам Иоланда, едва ли не сразу после крестин новорожденной девочки, которую нарекли Мари. – Если Господу будет угодно даровать нам ещё сыновей, мы не должны волноваться за их будущее

– Но, мадам, – воскликнул Луи Анжуйский, – наш сын и так, по праву рождения, может претендовать на Неаполитанский трон!

– Он должен не претендовать на него, а иметь, – отрезала герцогиня. Но тут же добавила мягче: – И вы можете ни о чём не волноваться здесь – со всеми делами я управлюсь и сама.

Вот уж тут его светлости возразить было нечего. В чём, в чём, а в делах хозяйственных его супругу мало кто мог превзойти. Она прекрасно обходилась без показной роскоши, до которой герцог когда-то был так охоч, но и не скупилась – всё только самое лучшее. В итоге, Анжуйский двор стал, едва ли не самым изысканным двором Франции. И настолько богатым, что и военный поход можно себе позволить…

Так что, пришлось герцогу Анжуйскому встряхнуться и, сбросив счастливую расслабленность последних лет, снова начать собираться в Италию.

Звуки боевой трубы и вид собранного войска вернули герцогу прежнее состояние настоящего, не турнирного, азарта. Мерно покачиваясь в седле он слышал за спиной перезвон уздечек, лязг оружия, тяжёлый скрип обозных телег и, молодея душой, в который уже раз, подумал про жену, что она умница.

А сама мадам Иоланда, наводнив оба своих замка мастеровыми и оставив их на попечение расторопного секретаря, с головой погрузилась в дела духовные.

– Пока в королевстве царит относительное спокойствие, я должна хорошо подготовиться, говорила она отцу Мигелю. – При этом короле здесь не будет порядка. Поверь мне, двор я достаточно узнала, так что, пусть лучше его величество не поправляется вовсе. Не то, просветлев умом, увидит, не дай Господи, что из себя представляет его окружение, и натворит что-нибудь невразумительное. А у меня дети. Им нужно спокойное королевство и уверенная жизнь…

Да, на нехватку наследников в герцогстве Анжуйском жаловаться уже не приходилось.

Распалившийся, как встарь, герцог, лишь ненадолго вернулся домой, чтобы залечить душевные раны от очередного поражения, но этого вполне хватило для новой беременности герцогини.

К сожалению, роды не были удачными, и Луи Анжуйскому снова пришлось возвращаться, только теперь ради душевных ран супруги, что и привело к появлению на свет, в январе 1408 года, ещё одного мальчика, которого нарекли Рене.

До самого дня крестин перепуганный предыдущей смертью герцог велел окружить младенца такой заботой, какой не окружали, наверное, даже дофина Франции.

– Мой муж безумно боится заразы, – объясняла мадам Иоланда герцогине Мари, когда та приехала из Блуа посмотреть на племянника, но не смогла пройти дальше порога детской. – Недавняя чума в Ле-Мане заставляет его осторожничать сверх меры. Если так будет продолжаться и дальше, то на крестинах он велит огородить курильницами даже купель, а всех служек заставит вымыться в подогретой воде и натереться морским камнем.

Мадам Мари рассмеялась. Она с удовольствием смотрела на слегка располневшую после родов жену брата и невольно вспоминала свою первую встречу с невзрачной арагонской принцессой, которую они с Бонной Беррийской и Мари д Алансон – смешно теперь подумать – сочли женщиной не самого большого ума. Теперь же, послушать одну и другую, окажется, что они сразу, с первого взгляда, распознали настоящую правительницу в скромной на вид девушке, без конца роняющей свою муфту…

– Что нового при дворе? – поинтересовалась мадам Иоланда.

Она ещё не до конца оправилась, поэтому всё время проводила в жарко натопленной спальне, куда, кроме мужа, допускались только её служанка, духовник и секретарь. Да вот ещё для герцогини Мари было сделано исключение, никого, впрочем, не удивившее. Между обеими женщинами родственные отношения быстро укрепились до дружеских, крайне доверительных. И, пожалуй, никто больше не мог похвастать такими обширными познаниями об истинных причинах поездок герцогини Анжуйской ко двору и о всей той работе, которую она там проделывала. Только парижские ювелиры могли ещё дополнить общую картину размерами тех сумм, которые мадам Иоланда тратила на всевозможные украшения. Но и они очень бы удивились, обнаружив львиную долю своих изделий не на герцогине, а на фрейлинах её величества. И только для мадам Мари все было яснее ясного – она сама помогала золовке советами в подкупе, тасуя придворных дам, словно колоду карт, раскладывая на самых ловких, самых удобных, самых полезных и самых ненужных.

В итоге, за последние пару-тройку лет, состав фрейлин королевы заметно изменился. Мадемуазели Исуар, де Невер, Корбиньи, Леве, де Ватан, Шательро, де Вьерзон и старшая фреqлина – мадам де Монфор… Королева Изабо и сама уже не вспомнила бы, с чего вдруг решила уволить одних и взять к себе на службу именно этих. Кого-то, кажется, присоветовал герцог Орлеанский, кого-то Филипп Бургундский, или епископ Льежский?. А может и Великий Шталмейстер двора?.. Какая, впрочем, разница, если девицы оказались милы, застенчивы и предупредительны. Когда нужно, они крепко держали язык за зубами, а когда не нужно, распускали его до полного бесстыдства…

Хотя о том, что происходило в постелях её фрейлин, королеве знать было незачем – своих грехов достаточно. Зато добродетельная герцогиня Анжуйская очень ловко управлялась этими постелями, изгоняя оттуда одних – уже не нужных, и подкладывая других, для чего-то на сей момент надобных. В итоге, уже через год, по коридорам Лувра ходили, весьма довольные, личный секретарь короля, его же врач, Великий сокольничий двора, Великий шталмейстер, и многие другие, кто тоже поразил бы парижских ювелиров обилием драгоценных безделушек, деланных ими когда-то для герцогини Анжуйской.

– При дворе? – переспросила мадам Мари. – Что может быть нового при дворе? Королю стало лучше, и королева снова беременна. Луи Орлеанский был почти безутешен после кончины мадемуазель д'Энгиен, но теперь успокоился…

– Она умерла? – удивленно вскинула брови герцогиня.

– Увы, да.

– Странно…

Мадам Иоланда сердито поджала губы. Девица, конечно, была продажная, да и глуповата, но вполне могла ещё пригодиться.

– И от чего же она умерла?

Герцогиня Мари пожала плечами.

– Говорят, что отравили, но мне не верится. Кому могла помешать эта мадемуазель?

Женщины переглянулись, понимая друг друга без слов, и мадам Иоланда, хмуро сдвинув брови, бросила презрительный взгляд на серебряное настольное распятие, присланное ей королевой по случаю рождения сына.

– А что стало с ребёнком? – спросила она. – Кажется, у мадемуазель д'Энгиен был сын от его светлости?

– Да, маленький Жан. Валентина Орлеанская взяла его на воспитание – всё-таки, отчасти, он приходится братом её детям, и поговаривают, что в семье его уже прозвали Жан Бастард. Но официально мальчик носит титул графа Дюнуа.

– Бедный ребёнок, – вздохнула герцогиня. – Надеюсь, отец его любит?

Мадам Мари пожала плечами.

– Я тоже на это надеюсь. Но, с тех пор, как умер старый герцог Филипп, мессиру Луи на любовь времени совсем не осталось. Воюет на всех фронтах. Впрочем, об этом вам должно быть известно лучше меня, верно?

– Да, – кивнула мадам Иоланда. – Нам даже пришлось отложить очередную Итальянскую кампанию.

Обе дамы имели в виду недавние события, когда вражда между Жаном Бургундским и Луи Орлеанским достигла своего апогея, затянув в эту бесконечно вращающуюся воронку ненависти и значительную часть высшего дворянства Франции

Жан Бургундский, который после смерти герцога Филиппа, ещё четыре года назад, принял по наследству опеку над королевскими детьми, наконец-то собрался приехать в Париж, чтобы приступить к исполнению своих обязанностей. Сторонники подготовили ему торжественную встречу, но брат короля – герцог Орлеанский, загодя, демонстративно покинул столицу вместе с королевой и дофином. Пришлось Бургундцу, не слезая с коня, проехать весь город из конца в конец и мчаться вдогонку, чтобы воспользоваться своими правами и силой вернуть дофина обратно. Тут же Луи Орлеанский принялся собирать армию, чтобы «освободить узурпированный Париж и коварно захваченного короля». В ответ, Жан Бургундский начал собирать армию свою. И тогда же он прискакал и в Анжер, где, как по заказу, очень удачно и кстати, собрались и дяди короля – герцоги Беррийский и Бретонский, и часть высшего духовенства Франции.

Гневные крики в адрес Луи Орлеанского разносились по всему замку, но мадам Иоланда, которая наблюдала за происходящим с верхней галереи большого зала, только усмехалась про себя. Зачем так много слов, думала она, если всё можно было выразить одной-единственной фразой: «Видите, господа, он первый начал!»…

– Как вы думаете, у нас начнется внутренняя война? – спросила герцогиня Мари.

Мадам Иоланда опустила глаза и откинулась в тень, на подушки.

– Посмотрим.

Что поделать, старые дворцовые привычки, от которых не избавиться уже никогда, не позволяли даже в приватной беседе с человеком, благорасположенным, показывать свои истинные мысли и переживания. И Мари де Блуа, не хуже герцогини усвоившая те же самые привычки, с пониманием улыбнулась. «О, да, мы тоже посмотрим, – подумала она. – Моя дорогая Иоланда заменит нам даже короля, если это будет необходимо для процветания Анжу, так что, думаю, внутренней войны можно не опасаться».

Дрова в камине затрещали, огонь пыхнул жарче, и герцогиня Мари поспешила укрыться за тяжелым гобеленом, отгородившим столик для умывания. Её платье, хоть и обладавшее модным декольте, все же считалось зимним, а потому было щедро оторочено мехами, не слишком уместными возле жаркого камина.

– Как у вас душно, дорогая, – воскликнула она, обмахиваясь обеими руками.

– Увы, – вздохнула мадам Иоланда, – мой врач на этом настаивает и не велит открывать окна. Надеюсь, заточение в спальне продлится недолго – я так скучаю в этой изоляции… Возьмите на столике веер, вам станет легче.

Герцогиня Мари подхватила прямоугольное опахало итальянской работы, больше похожее на флажок, расправила юбки, устраиваясь на складном стульчике у окна, и вдруг вспомнила, чем ещё можно развлечь заскучавшую без новостей подругу.

– А знаете, – заговорила она, оживленно обмахиваясь, – поговаривают, что его светлость Карл Лотарингский окончательно запутался в тяжбе из-за города Нефшато с Луи Орлеанским, да к тому же, разругался с Жаном Бургундским, и при дворе теперь гадают, окажет ли герцог Жан хоть какую-то помощь своему давнему союзнику, или будет ждать, когда его об этом попросят.

– Вот как… – безразлично заметила мадам Иоланда, но глаза её при этом так сверкнули, что, останься герцогиня Мари на прежнем месте, она бы заметила это даже в темноте алькова.

Однако, холодного январского света сквозь слюду оконца пробивалось слишком мало, а тяжёлый балдахин, нависающий над кроватью, совершенно топил в тени всё, что под ним находилось, поэтому, когда мадам Иоланда ровным голосом добавила: «Очень интересно. Расскажите же, сделайте милость», было непонятно – на самом ли деле новость интересует герцогиню Анжуйскую, или она просто оказывает любезное внимание гостье.

– Ах, да что там рассказывать! – махнула веером мадам Мари. – Карл сидит у себя в Нанси и не сегодня-завтра ожидает нового нападения. А Жан… Боже, не могу поверить, что он всё ещё дуется! Хотя, у этого коротышки такая злобная память… Вы ведь знаете эту историю с турецким пленом?

– Я не жила тогда во Франции.

– Но всё равно, наверняка, слышали. Об этом вся Европа судачила. Перед самой битвой под Никополисом, мессиру Жану де Хелли слышались голоса, которые советовали уклониться от сражения. Мессир настоятельно предупреждал герцога Жана не пренебрегать этим знаком, но разве его светлость слушает кого-нибудь! Возомнил себя выдающимся полководцем, красой Бургундского дома, которому в ратном деле и Господь не указ, а в итоге, прогневал небеса, наделал глупостей и попал в плен, растеряв половину войска! Спасло его только то, что Баязет пленникам, имеющим такое высокое положение, как герцог Жан, головы не рубил. Он назначил выкуп, и Филиппу Бургундскому пришлось заплатить очень.., ну оч-чень большие деньги. А Карл Лотарингский, как преданный союзник Бургундского дома, принимал в сборе выкупа самое непосредственное участие. Причем, настолько непосредственное, что я бы, на месте коротышки Жана, считала себя в вечном и неоплатном долгу.

Под балдахином послышалось какое-то шевеление – это мадам Иоланда приподнялась на локте, чтобы лучше видеть собеседницу.

– Неужели Филипп Бургундский не мог заплатить выкуп самостоятельно? – удивленно спросила она.

– Естественно, мог! – воскликнула Мари, радуясь, что смогла заинтересовать родственницу. – При желании он мог бы, наверное, и один заплатить за всех дворян, которым Баязет назначил выкуп. Но наши пленники возвращались на родину слишком долго и слишком расточительно. Останавливались в каждом городе, в каждом порту, наделали долгов, пользуясь своей славой и высоким положением. А потом и вовсе застряли – уж не помню где – в обществе каких-то красоток, на которых спустили все деньги, присланные для уплаты долгов… Понадобилась целая экспедиция, чтобы их выцарапать. И она тоже обошлась недёшево. Говорят, это сильно подорвало здоровье герцога Филиппа, а Карл Лотарингский страшно кричал на Жана, когда тот вернулся и обозвал его… Впрочем, этого я при вас повторить не могу, но их отношения тогда сильно испортились. И вот теперь, когда у Карла большие неприятности с герцогом Орлеанским, все ждут, что предпримет Жан. Лично мне кажется, он ничего не сделает. И даже упустит шикарную возможность щёлкнуть по носу своего давнего соперника, лишь бы заставить Карла Лотарингского попросить у него помощи. А вы, как полагаете?

Мадам Мари умолкла, ожидая услышать ответ. Но герцогиня Анжуйская снова откинулась на подушки и из тёмного алькова довольно долго ничего не было слышно. Только трещали дрова в камине, да какая-то птичка за окном выстукивала в деревянных ставнях что-то, видимое только ей одной.

– Я думаю, Карл Лотарингский никогда не попросит о помощи того, кто чем-то ему обязан, – донеслось, наконец, из-под балдахина.

– И правильно сделает! – тут же подхватила Мари де Блуа. – Я бы тоже с коротышкой связываться не стала. Он страшный – вечно ходит злой, смотрит исподлобья, и ноги у него кривые. Герцогу Карлу лучше было бы смириться с Луи Орлеанским и принять его сторону. Не хочу, чтобы нами, в конце концов начал править Жан! Луи, хоть и не блещет умом, зато такой красавец…

– Да, он раздражающе красив, – согласилась мадам Иоланда.

– И будет очень жаль, если понимая столь явное превосходство над собой, герцог Жан решит как-нибудь втихаря прирезать его бедняжку.

– Помилуй Бог, с чего вы взяли?! Поднять руку на брата короля! Кто может о таком даже помыслить? – снова подскочила на постели мадам Иоланда.

– Уродливый кузен, кто же ещё, – засмеялась мадам Мари…

Дамы ещё немного поболтали, пока герцогиня де Блуа не решила, что слишком засиделась и утомила хозяйку дома.

– Уж не начинается ли у вас жар, дорогая? – встревожилась она, целуя подругу на прощание. – Я совсем вас заболтала. Не послать ли за врачом?

– Не надо – это наверняка от духоты, – слабо улыбнулась мадам Иоланда.

– Тогда, вот вам ваш веер, и велите служанке обмахивать вас, а сами поспите.

– Вы так добры ко мне, мадам, – послушно приняла веер совершенно обессилевшая больная.

Но едва Мари де Блуа покинула спальню, от томности герцогини не осталось и следа.

Откинув одеяло, она почти спрыгнула с постели и приказала вбежавшей по хлопку служанке:

– Немедленно подай мне платье, да позови отца Мигеля! Оденусь я сама.

«Вот и повод подружиться с вами, мессир Карл, – думал мадам Иоланда, просовывая руки в меховые рукава домашнего платья. – Я так долго его ждала, что теперь не имею права ничего испортить. Жан Бургундский мне хорошо известен – он безумно высокомерен, Карл Лотарингский – горд, а Луи Орлеанский – глуп. Все это замечательно. Но нельзя допустить ни единой случайности, способной нарушить это равновесие и, хоть в чём-то их изменить!».

Герцогиня выдернула из-под ворота свои длинные, неубранные волосы, едва успела надеть на голову не слишком обременительный домашний убор, как в спальню, с низким поклоном вошёл отец Мигель.

Проскользнувшая следом служанка мгновенно задернула полог на раскиданной постели и тут же выскочила, прекрасно зная, как не любит мадам Иоланда присутствия посторонних во время её бесед с духовником.

– Пришла пора действовать, Мигель! – еле сдерживая возбуждение сообщила герцогиня, как только они остались одни. Сейчас ты внимательно послушаешь мой план, и вместе мы решим, как его обезопасить…

Карл Лотарингский

(1408 г.)

Замок в Нанси был уже довольно стар, и новостройки вокруг него, образовавшие целый город и значительно превосходящие по высоте прежние низкорослые домишки, совсем почти скрыли изгиб дороги, ведущей к подъемному мосту. Да и деревья помогли – разрослись, не в пример прежним годам, так что скоро скроют от глаз всю округу. А не за горами весна. И кружевные тополиные верхушки снова залепят вороньи гнезда с птенцами, от карканья которых в покоях, где сейчас тихо, опять не станет никакого спасения.

Карл Лотарингский по прозвищу Смелый, граф Эльзасский и Мецский, сеньор де Бов и сеньор де Рюмини, сын Иоганна Первого, герцога Лотарингского и Софии, дочери Эгерхарда Третьего, графа фон Вюртемберга, стоял у бойницы западной башни и, ёжась от холодного февральского ветра, в тысячный раз перебирал в уме все возможные причины, по которым герцогине Анжуйской могло взбрести в голову начать с ним переговоры о будущем воспитании её сыновей.

Причин, разумеется, хватало. Да и сам герцог Карл воспитывался когда-то при дворе Филиппа Бургундского, обучаясь военному делу. Но, какую бы из причин ни начинал герцог рассматривать более пристально, всё ему казалось притянутым «за уши», поскольку существовало ещё больше причин против любого союза между Лотарингским и Анжуйским домами. Взять хоть треклятый Пизанский собор и греческого выскочку Филаргоса, которого герцог Анжуйский поддерживал всеми правдами и неправдами. Или всё того же дурня Луи Орлеанского, который, при каждом удобном случае похвалялся тем, что уж кто-кто, а король Сицилийский помощь ему всегда окажет… Да мало ли разногласий существует между сторонниками разных партий! И тут это письмо, а точнее, предложение, изложенное в нем…

«Герцог Луи Анжуйский, конечно, уделяет слишком много времени своей итальянской войне, – размышлял Карл, – но разве нет в его родне или в его окружении рыцарей достаточно именитых, чтобы доверить им воспитание наследников? И, кстати, сама мадам Иоланда, по слухам, более чем умна и расчётлива, и я очень склонен этому верить. За короткий срок цена её покровительства выросла во Франции настолько, что герцогиня, пожалуй, не хуже любого именитого рыцаря, справится с воспитанием кого угодно, хоть королевских детей. Образована она так, что позавидуешь, и если мне не изменяет память, сам герцог Филипп спрашивал когда-то её совета по поводу одной затянувшейся тяжбы, а Бодиньи – его придворный хроникёр – вообще заявил, что мадам Иоланда «ПО ОБЩЕМУ УБЕЖДЕНИЮ прекраснейшая и мудрейшая изо всех принцесс христианского мира»! Впрочем, она ему тогда кажется что-то подарила…

Нет!.. Нет. Совершенно ясно, что мадам нужен предлог для встречи и, второпях, она просто не придумала ничего интересней… Но зачем ей это? Союз? Для чего? Или… против кого? Или все-таки…»

От внезапно пришедшей на ум мысли показалось, что холодный ветер усилился, и герцог Лотарингский отошёл от бойницы. Раньше ему здесь хорошо думалось, но сегодня.., то ли слишком холодно, то ли тревожно… Чёрт побери, в какие тяжкие времена приходится жить! Пожалуй, стоит вернуться в замок, хоть немного, отогреться и понять, понять, наконец, чего хочет эта герцогиня!

Карл пошёл к лестнице. И башенный часовой, мгновенно приосанившись, стукнул концом алебарды об пол.

– Следи за сигнальными вышками, – бросил ему Карл.

Потом спустился в галерею, ведущую к замку, и пошёл по ней в глубокой задумчивости, сутуло, заложив руки за спину…

Четыре года назад Карл Лотарингский ездил в Бургундию, не столько повидаться, сколько попрощаться с герцогом Филиппом. Старик был уже очень и очень болен, и всё сокрушался из-за того, что оставляет слишком много власти своему сыну Жану.

– Ах, если бы тебе.., – почти шептал Филипп, стискивая слабеющими руками ладонь своего воспитанника. – Жан не будет вести себя так же умно, как мог бы ты… Он очень изменился после плена, никого не слушает, и забыл.., совсем забыл мои уроки…

Измученное телесной болью лицо совсем скривилось, и старый герцог устрашающе бессильно заплакал.

Карлу тяжело было смотреть на эту слабость.

С раннего детства воспитываясь в доме Филиппа Бургундского он привык видеть только силу, которой не переставал восхищаться. И постоянно учился и учился тому, что это восхищение вызывало… Да, он был бы старому герцогу лучшим сыном, чем самодовольный и безрассудно заносчивый коротышка Жан. Беда заключалась в том, что, сколько бы Филипп ни говорил: «лучше бы ты…», сына своего он все равно продолжал любить…

– Поговори с ним, Карл, – шептал умирающий, теряя силы. – наш король безнадёжен, ему не поправиться. А Луи Орлеанский дурак и скоро сам себя загонит в ловушку. Надо только не давать ему одуматься и немного подождать… Я так хорошо все подготовил… Но Жан нетерпелив и обязательно.., обязательно испортит… Силы мои кончились, удержать его некому… Ах, если бы ты… поговори с ним, Карл!

Да, если бы, если бы…

В другое время Карл Лотарингский обязательно напомнил бы Филиппу, что они с Жаном никогда особенно не ладили, а после турецкого плена и вовсе разругались. Но теперь, чувствуя в ладонях последнее тепло этой мощной когда-то, но теперь усохшей и покрывшейся старческими пятнами руки, он понимал, что отчаянная просьба умирающего не просто забота отца о сыне.

– Я всегда любил и Францию тоже, – выдохнул старик. – А он… он бездумно разорит её… При дворе не зря говорят – «Бургундец»… Моя вина, что не научил его любви большей. Да и мудрости научить не успел, что уж тут говорить… Моя вина, а тебе расхлёбывать. Но кому ж ещё…

И умолк.

Разговор лишил его последних сил, позволив болезни вспыхнуть новым приступом боли.

По знаку Карла сиделка сбегала за лекарем, который, кроме пускания крови, никаких других средств дать облегчение больному не знал. И, чтобы не присутствовать при этом тягостном зрелище, герцог решил прямо сейчас попытаться исполнить последнюю волю своего воспитателя.

Жана он нашёл не сразу, обойдя почти половину Руврского замка, но не считая для себя возможным расспрашивать слуг. Потом догадался, наконец, заглянуть в места, знакомые ещё с тех пор, когда сам он – уже зрелый и крепкий юноша – находил, по просьбе герцогини Марго её маленького, непоседливого первенца, и, уворачиваясь от укусов и битья палкой, возвращал его в комнаты обеспокоенной матери

Как и ожидалось, коротышка, поигрывая кинжалом, развалился на старом походном сундуке в тесной каморке возле оружейной. Он скосил глаза на Карла и усмехнулся:

– Кто бы сомневался, что придёшь именно ты, Карл. Карл Смелый… Или вернее было бы сказать: Карл верный? Карл рассудительный? Или Карл послушный?..

Герцог, сцепив зубы, переступил порог и прикрыл за собой гладко обструганную дверь.

– Ты забыл добавить «любящий».

– Как, как? Любящий?!!

Закинув голову Бургундец расхохотался, рывком сел на сундуке, широко раскинул ноги и, воткнув кинжал в крышку, оперся на него рукой.

– Любящий говорил бы сейчас не со мной, а с тем, что осталось в больном старике от прежнего герцога Филиппа.

– Ему стало хуже.

– А я это и так понял, как только увидел тебя… – Коротышка опустил голову. – Хуже… Ему теперь, что ни день, все хуже и хуже, но я туда предпочитаю не ходить… Вот ты, раз уж такой любящий, ответь на простой вопрос: тот, кто тебя сюда отправил, действительно прежний Филипп или ослабевший умом умирающий, за которого говорит его болезнь?!

– Он твой отец.

– Мой отец – Филипп Бургундский! И я снова спрашиваю тебя, Карл, там, в покоях моего отца по-прежнему он, или это уже другой, ничем на него не похожий старик?

Карл Лотарингский досадливо поморщился, но Бургундец истолковал выражение его лица по-своему.

– Вот видишь! – воскликнул он. – Ты тоже понял, что Филипп Бургундский уже мёртв. А его тень, говорящая языком боли, учить нас с тобой уже не может. Так что не трать понапрасну слов, выполняя его просьбы. Лучше давай забудем старые обиды, объединимся и пожмём друг другу руки, хотя бы ради памяти моего отца.

Не слезая с сундука, Жан протянул герцогу тёмную от загара пятерню, но тот в ответ лишь покачал головой.

– Я не подам тебе руки, уж извини.

Коротышка сощурился.

– Это почему же?

– Твой отец и в болезни остался мудрым. А ты, как и раньше, будешь упираться и стоять на своём, даже тогда, когда всем вокруг давно ясно, что ты неправ. Бургундии не стать отдельным государством, как ни старайся. При разоренной Франции и она, рано или поздно падёт, или станет…

– Ну, хватит!

Жан соскочил с сундука и встал против Карла. Рука, которую он протягивал для рукопожатия, медленно сжалась в кулак.

– Можешь не продолжать. Всего этого я уже наслушался, да и твои имперские амбиции мне хорошо известны. Ты даже свою Лотарингию сдашь, лишь бы слепить один большой кулак с французами или германцами. Но я другой, Карл! И своего упрямства не стыжусь. С детства не от кого-нибудь, а от своего отца, только и слышал, что «Бургундия, Бургундия!», и нет для меня другой империи, кроме этой земли! Так что слепись хоть вся Европа в одну кучу, моя Бургундия станет в этом кулаке вот таким вот неудобным пальцем!

И сложив увесистую фигу, Жан сунул её герцогу под нос.

Карл невольно отступил на шаг.

– Ты забываешься, Жан!

– А не надо было выводить меня из себя.

Бургундец вернулся к сундуку и сел на него уже боком.

– Я всю свою жизнь почитал отца. Спроси любой: «Кто первый после Бога?», и я бы не задержался с ответом. Но теперь мне надо заставлять себя войти в его комнату. Болезнь победила, а видеть Филиппа Бургундского побеждённым для меня невозможно… Ты ведь тоже говоришь, что любил его, Карл, поэтому обязан понимать, что именно ради отца я и продолжаю то, что делаю!

Карл Лотарингский тяжело вздохнул.

Собственно говоря, а чего он ещё хотел? Жан оставался Жаном, и ждать от разговора с ним какого-то иного исхода было глупо. Но долг перед умирающим Филиппом следовало исполнить до конца, поэтому, как можно миролюбивее, оставляя то ли себе, то ли Жану последний шанс, герцог спросил:

– Чего же ты, в конце концов, хочешь?

Коротышка радостно осклабился.

– Я рад, что ты захотел узнать мои планы, и охотно ими поделюсь, тем более, что после смерти отца, мне никто и ничто не помешает. И тебя с твоим германским тестем я, кстати, тоже не боюсь. Да и Францию губить не собираюсь. Только поставлю её на место. Бургундия уже почти государство, нравится тебе это или нет. И я – прямой потомок Жана Доброго – сумею сделать её даже более могучей, чем была подыхающая ныне Франция! Кто ещё вольет живую силу в древо Валуа? Правящая ветвь династии отсыхает и мой полоумный кузен Шарль тому прямое доказательство, а про кузена Луи я даже не заикаюсь… Провидение подарило ум и силу нашему роду. Отец вынужден был смириться с положением второго человека в государстве, но мне подарен шанс жить и править в такое время, когда довольствоваться положением второго просто преступно! Наконец, я единственный изо всех моих недоумков братьев, кто умеет управляться с армией. Я многому научился у Баязета, когда жил в плену… Да, Господи, зачем тут много перечислять?! Кому ж и править, как не мне?

Присев на край грубо сколоченного стола, кое-как прикрытого старой попоной, Карл Лотарингский наблюдал за разглагольствующим Жаном почти отстраненно, со смешанным чувством презрения и досады.

Всё ясно – бесполезный этот разговор ни к чему не приведёт.

Но в задрожавшем, словно от страха, свете единственной свечи, фигура Бургундца, скорчившаяся на крышке сундука, приобрела вдруг что-то зловещее, то ли от взлетевшей к потолку великоватой тени, то ли от красных отблесков, заплясавших в глазах коротышки, и герцогу Карлу стало не по себе.

– Много на себя берёшь, – заметил он, стараясь казаться спокойным.

– А кто мне теперь здесь помешает? – ощерился Жан. – Кузен Луи? Его любовница королева? Или, может быть, англичане?

Он сипло засмеялся, обнажив порченные в турецком плену зубы.

– Королеву я быстро пристегну к своему поясу, как только получу права опеки над дофином, и своего любовника она сама мне отдаст со всеми потрохами. А мальчишка дофин ещё совсем сопливый, будет делать то, что я скажу. И вместе мы, для начала, остановим войну.

– Это как же?

Жан снова, одним броском, соскочил на пол.

– Думаешь, так трудно договориться с англичанами? Сэр Генри сейчас воюет с Шотландией, ему не до нас. К тому же, говорят, у него проказа. Но на тот случай, когда станет «до нас», я кое-что приготовил. Вот, взгляни.

Он подошёл к высокому ларцу на ступенях оконной ниши и, открыв его, достал дивной красоты золотую цепь с большим неогранённым изумрудом в центральном звене.

– Видал, какая редкость! Камень принадлежал ещё Робберу Набожному, и мой отец заказал цепь специально под него. Но, как только старик умрёт, я отправлю сокровище в подарок английскому принцу Генри Монмуту. Не сегодня – завтра ему править. И этот символ будущей дружбы придётся как раз кстати. Черт с ним, пускай получит ещё кое-какие территориальные уступки в придачу, зато мешать не станет.

– Тебя распнут за эти уступки, – процедил сквозь зубы Карл.

Жан Бургундский подбросил в руке тяжёлую цепь и хитро засмеялся.

– А я отдам земли Орлеанского дома. Точнее, не я, а дофин. Или от его имени королева. Здорово получится, правда? Так что, распинать будут их, а я под этот шум разверну Бургундские знамена, брошу клич, соберу всех – и друзей, и вчерашних врагов – и всё отданное отвоюю обратно. Я – Жан Бесстрашный, которому за такую победу преподнесут и эти земли, и многое другое. Вот тогда, друг мой, на этой голове, – Жан постучал себя по лбу, – корона Франции станет лишь дополнением Бургундской короны.

Карл поднялся

– Я под твои знамёна не встану, – сказал он, глядя прямо в черные глаза коротышки

Тот молча повел шеей, как будто раздвигал тугой ворот. Потом, с тяжёлым грохотом, в ларец упала цепь и, следом, захлопнулась крышка.

– Значит, не встанешь…

Жан выдернул из сундука свой кинжал, заставив герцога, хорошо знающего этот бешеный нрав, похолодеть на мгновение, и подошёл почти вплотную.

– Не хочешь со мной – твоё дело. Но и мешать не вздумай. Когда отец умрёт, я стану очень опасным врагом, Карл. Так что, не лезь в мои дела помехой. Дорого обойдется…

Даже теперь, спустя годы, при этом воспоминании Карл Лотарингский с досадой оборвал сам себя.

Да, герцог действительно готов был поступиться суверенитетом своей Лотарингии ради мощной империи, не подрывающей себя изнутри мелкопоместными распрями. Однако здесь, во Франции, союзников в этом деле ему не было – все занимались только собой и собственными делами… Король Шарль безумен, королева распутна, да и брата короля, этого красавчика Луи Орлеанского, разумным и добродетельным никто бы не назвал. Заключение с ним какого-либо альянса было для Карла так же неприемлемо, как и союз с Жаном Бургундским

Хотя…

Хотя, как посмотреть. И если нет другого выхода, из двух зол надо выбрать меньшее. Ради создания своей империи и Карл Великий не брезговал пожимать руки всяким ничтожествам, потому что от ничтожеств беды в первую очередь и жди. Жан Бургундский, хоть и упёрт и хамоват, но всё же личность, одержимая идеей, и это герцог Лотарингский мог понять. Но Луи Орлеанский – этот беспутный щёголь, никем теперь не ограниченный, то самое ничтожество и есть! Пусть даже не в союзе с ним, а только рядом, в Королевском совете, в должности какой-нибудь вроде должности коннетабля – но там, у власти, чтобы отбирая из людей разумных, создать помеху варварским планам Бургундца!

Да, при такой перспективе можно было бы и Луи Орлеанскому руку пожать… Но, Господь Всемогущий, как же это противно для него – Карла Смелого!

И тут, то ли Судьба, то ли провидение, а может и чья-то воля, разом избавили герцога от всех сомнений.

Луи Орлеанский, почуяв себя единоличным правителем королевства после смерти Филиппа Бургундского, решил, (на удивление дальновидно), укрепить свои военные позиции на случай каких-либо посягательств со стороны Жана. Тут бы ему и улыбнулась удача, поскольку нацелился он на область Рейна и, в частности, на Лотарингский городок Нефшато. Но своё требование к герцогу Карлу не препятствовать вводу его войск, облек в форму такую наглую и грубоватую, (да ещё и подкрепленную унизительным напоминанием о вассальной зависимости от него герцога Лотарингского), что Карлу не оставалось ничего другого, как, прорычав: «выродок!», ответить решительным отказом и бросить скомканное послание в лицо побледневшему посыльному.

Стало ясно, что без боя Нефшато не взять.

Однако в одиночку Луи Орлеанский не решался идти на такого противника, как Карл Смелый, особенно учитывая стоящего за его спиной тестя – германского императора Рупрехта, да и собственные, весьма скромные способности в ратном деле. Поэтому, для начала, в боевую готовность были приведены юристы, и грозила разразиться нудная, выводящая из себя тяжба.

Но тут Карл был готов к обороне, поскольку ничего не стоило доказать, что Нефшато к части вассальных владений не относится.

И вдруг, год назад, в Париже, быстро и активно составилась целая коалиция против Карла. Причём, одним из первых, вступивших в эту коалицию, числился герцог де Бар – родной дядя Иоланды Анжуйской – и его давние союзники графы фон Сальм и фон Юлих, а также епископ Верденский…

Вот тогда-то герцог Карл окончательно и вышел из себя!

Едва стало известно, что войска коалиции собраны и готовы двинуться на Лотарингию, он тоже развернул боевые знамена и поставил под них всю свою армию, отозвав даже ту её часть, которая, по договору с Рупрехтом, отошла для укрепления германских границ…

…Нельзя сказать, что сражение под Нанси было каким-то особенно яростным или кровавым. Луи Орлеанский, как и ожидалось, показал себя не самым блистательным полководцем, да и войска коалиции действовали как-то вяло, слишком быстро и охотно признав свой полный разгром. Но даже сейчас, когда они отступили к Пон-а-Му, герцог Карл понимал, что ничего ещё не кончено. И держал лотарингскую армию в боевой готовности, а сам каждое утро лично поднимался в сторожевую башню где, стоя у северной амбразуры, ждал малейшего сигнала, чтобы приказать трубить общий сбор.

И вот в такой-то момент, нежданно-негаданно, появляется посланник от герцогини Анжуйской с самым обычным, но от этого особенно подозрительным письмом!

«…Не вижу никого более способного внушить идеалы подлинного рыцарства моим сыновьям, кроме Вас – единственного, могущего вызвать в них уважение после их отца…» Звучит, конечно, красиво, и для любого другого вполне убедительно, особенно после одержанной победы. Но, учитывая личность этой дамы, Карл не давал себе обмануться. И, вместо того, чтобы обдумывать, как лучше ответить – высокомерным согласием или лицемерным отказом, он без конца размышлял над тем, какой расчёт строит на нем герцогиня? И особенно теперь, в самый разгар вражды с её дядей и его союзниками?

Да, лет пять или шесть назад они встречались в Дижоне. Мадам Иоланда поразила тогда Карла глубокими познаниями в таких областях схоластики и мистики, о которых не каждый мужчина имеет представление. А уж для дамы её положения обладать подобными знаниями было совсем невероятно! Впрочем, скорей всего, именно положение позволяло герцогине эти знания получать. И удивило герцога, в первую очередь, не то, что она их имела, а то, что ЗАХОТЕЛА иметь.

Беседа велась в драгоценной библиотеке Филиппа Бургундского, где он любезно позволил «похозяйничать» своей гостье. И, перебирая древние свитки и фолианты, мадам герцогиня очень ловко переходила от темы к теме, завлекая своего собеседника в извилистый лабиринт умозаключений и выводов, которые она сделала, изучая Историю, как тайную, так и явную.

По мнению мадам Иоланды все более-менее значимые события, даже если на первый взгляд они ничего общего друг с другом не имеют, связаны между собой единым замыслом Провидения, который представляется ей нитью с нанизанными на неё бусами. Взору непросвещённому и непосвященному эта нить не видна, но есть избранные, которым дано проследить её направление не только в глубинах прошлого, но и в будущем, абсолютно скрытом от простого ума.

Примеров приводилось великое множество, от пророков времён короля Пиппина до астрологов короля Генри Короткая Мантия, но увенчало всё пророчество Мерлина о Деве, которая придет, чтобы спасти гибнущее королевство. И поскольку по предсказанию прийти она должна из Лотарингских земель, пример этот был весьма уместен именно в беседе с Карлом.

– Не кажется ли вам, ваша светлость, – как бы между прочим спрашивала герцогиня, сосредоточенно рассматривая гравюру на старинном, ещё рукописном, издании «Кодекса Манесса» – что все события во Франции и за её пределами складываются именно так, а не иначе, как раз для того, чтобы это пророчество свершилось? Все эти войны, эпидемии, браки и смены правителей… Даже безумие нашего короля! Не видите ли вы во всём этом лишь шахматные ходы, которыми Провидение убирает одни фигуры и выдвигает другие, медленно, но верно подводя их к той единственной, появление которой можно приравнять ко второму Пришествию?

Она взглянула на герцога и улыбнулась, давая понять, что высказывает одно только предположение. Но Карл в ответ досадливо поморщился.

Он не любил эту тему.

В Лотарингии только ленивый не предрекал, время от времени, что вот-вот, ещё немного, и Дева явится, чтобы разом избавить их ото всех бед и напастей. Выезжая на охоту, герцог то и дело натыкался на кресты, понаставленные его рабами для молитв о её скором приходе, и давно уже устал от бесконечных донесений, что где-то, в каком-то приходе родилась очередная чудо-девочка, у которой или сияние вокруг головы, или ладошки в золотой пыльце, или на теле родимое пятно в виде короны, окружённой звёздами. Потом, естественно, оказывалось, что ничего такого не было, и все сияния померещились, как и родинки, в которых, при желании, можно было усмотреть что угодно, хоть даже и собачью голову. Но зато оставался горький осадок разочарования.

В юности и сам Карл свято верил в приход Спасительницы. Перечитал все пророчества, сделанные на её счёт после Мерлина, включая сюда и самые ненадёжные, вроде откровений какого-то слепого испанского монаха… Кстати, тот много странствовал и, как говорят, осел где-то на родине этой мадам Иоланды. Уж не у него ли набралась она всех этих идей?

Впрочем, думал герцог, какая ему, в сущности, разница? Повзрослев и как следует узнав жизнь, сменившую юношеские радужные цвета на все оттенки черного и белого, Карл давно уже понял – появление Девы нереально. И незамедлительно высказал это герцогине Анжуйской в ответ на её вопрос-предположение.

– Да, да, вы абсолютно правы, – сразу согласилась она, печально покачав головой. – При нынешнем положении дел в Церкви, о каком чуде Господнем может идти речь… Разве что появится новый папа, способный отрешиться от мирских разногласий.

И тут Карл понял, в какую ловушку завлекает его герцогиня.

«Так вот Вы о чём, мадам, – усмехнулся он про себя. – Все эти умные речи сводились к одному – к попытке уговорить меня не препятствовать созыву вашего никчемного собора! А я-то уж было подумал… Но, как бы тонко вы ни подводили меня к нужному для вас решению, всё равно это глупо. И, раз уж на то пошло, извольте – откровенность за откровенность».

– Так вы считаете, что появление третьего папы это положение улучшит? – спросил он, не скрывая сарказма. – Что ж, на этот счёт я вам сделаю своё собственное пророчество и предреку, что некий греческий епископ на Священном престоле вызовет смуту ещё большую, чем прежде, в которой, как и ваш супруг, я приму активное участие, только с противной стороны. Не сочтите меня грубым, но в отличие от тех, кто готовит Пизанский собор, я вовсе не считаю этого выскочку Филаргоса бусиной на нити Провидения.

– Да полно вам, герцог, – не прерывая своих занятий, беззлобно откликнулась мадам Иоланда, – никто его таким не считает. Но по моему разумению, в отличие от ныне действующих пап, монсеньер Филаргос может стать просто очень удобной вехой, через которую нить Провидения скорее достигнет нужно цели. И кроме этого, ЕСЛИ ХОТИТЕ, он ни во что больше вмешиваться не станет…

Тогда, переходя от изумления к раздражению и обратно, герцог Карл не увязал в единую цепь миссию Филаргоса и пришествие Девы. Все разговоры о пророчестве он посчитал всего лишь приманкой – переходом к тому главному, чего хотела добиться от него мадам Иоланда. К тому же, пять-шесть лет назад единственное чего можно было ждать от нового папы – это прекращение войны, поскольку внутренние междоусобицы своего нынешнего размаха ещё не достигли.

Но сейчас, зная истинное положение дел и понимая, что спасти Францию может только чудо, Карл Лотарингский вдруг припомнил тот давний разговор и призадумался. Что если герцогине действительно нужен тесный союз с ним? Как женщина умная и дальновидная, к тому же, близкая ко двору, она не могла не понимать в каком положении находился сейчас герцог. Как и то, что он с самим чёртом готов побрататься, лишь бы в королевстве не стало ещё хуже. И, кто знает, не известно ли ей нечто такое, за что Карл, не то что с чёртом побратается, но и душу ему продаст?!

Во дворе поднялся какой-то шум.

Герцог остановился и, перегнувшись через деревянные перила галереи, посмотрел вниз.

Большая телега, видимо въехавшая совсем недавно, стояла посреди двора, со всех сторон облепленная свободными от караула лучниками и хохочущими служанками с кухни. Что происходило на телеге видно не было, но сквозь грубый солдатский гогот и визгливые подначивания служанок пробивался тонкий девичий голосок, умоляющий ничего не трогать.

– Что происходит? – крикнул герцог.

Запахнув плащ плотнее, он, вместо того, чтобы идти в свои покои, спустился по боковой лестнице во двор.

Челядь мгновенно расступилась, согнувшись в поклонах, и Карл увидел совсем юную заплаканную девицу, почти лежащую на корзинах, укрытых соломой. Подол юбки на девушке был задран, а на тонкой белой ноге виднелись грязные следы от солдатских лап.

– Что здесь происходит? – нахмурившись, переспросил герцог.

– Торговка из Люневиля привезла овощи, мессир, – ответил, не разгибая спины, один из лучников.

Карл снова перевел взгляд на обнаженную ногу, и девушка быстро одернула подол. Из-под ровных, темных бровей на герцога сверкнули поразительно зеленые глаза.

– Ты кто такая? – спросил он, осматривая небольшие, ещё не загрубевшие кисти рук и чистую шею, видимую сквозь раздерганную полотняную одежду девушки.

– Ализон Мэй, – опуская ресницы, пробормотала та.

– Ты крестьянка?

Девушка густо покраснела, видимо совсем смутившись от такого внимания, и замолчала, теребя подол передника, от которого не отрывала взгляда.

– Её отец служит в церкви Святого Георгия регентом, – сообщила одна из замковых служанок. – А Ализон с матерью живут в Люневиле, выращивают овощи и продают. У них там ещё двенадцать детей.

Карл подошёл к повозке поближе.

– Чем ты торгуешь?

Все ещё не поднимая глаз, девушка сдвинула с верха корзины солому, выудила, порывшись в ней, ярко-красное позднее яблоко и протянула его герцогу.

«Дева, – пронеслось в голове у Карла, когда пальцы их на мгновение соприкоснулись. – Дева из народа, но чистая и прекрасная, не похожая на грязных крестьянок и распутных дочерей ленников… Господи Боже, как всё было бы просто и хорошо! Но разве смогут наши спесивые принцы и бароны принять такую? Нет, даже представить невозможно…»

– Через месяц поступишь в услужение к старшей фрейлине герцогини, – буркнул он, не глядя на девушку. – Деньги за тебя будут переданы отцу, а матери выделят землю…

Кто-то из служанок завистливо охнул, и Ализон, наконец-то, подняла глаза.

– Спаси вас Господь, мессир, – еле слышно прошептала она.

Со стороны кухни прибежал запыхавшийся паж. Видимо форшнейдер, заметив во дворе своего господина, послал узнать, в чем дело.

– Расплатись и забери всё, – велел ему герцог. А затем повернулся к лучникам. – И если отец этой девицы пожалуется, что дочь его обесчестили в моём замке, имейте в виду – перевешаю всех, на кого он укажет.

Посеревшие лучники расступились, когда он пошёл мимо них, а в голове Карла все ещё вертелось: «Дева… Дева из Лотарингии… Спасительница… Эх, будь моя воля, сам бы её призвал! Пусть избавит нас именем Господа ото всех дураков. И, в первую очередь, от Луи Орлеанского…»

Стоп!!!

Герцог даже остановился.

«А что если мадам хочет того же, что и я?! Что, если и она… О, Господи! Тогда становятся понятными и все те давние туманные разговоры, и даже треклятый Филаргос с его папством! Она готовит приход Спасительницы. И я ей нужен, как хозяин Лотарингии, чтобы всё было, как в пророчестве…»

– Тревога! – закричал со сторожевой башни караульный. – Сигнальные огни со стороны Пон-а-Му!

– Труби сбор! – приказал герцог, с сожалением отмахиваясь от поразившей его мысли.

Даже если и так, то потом.., всё потом.

По двору тут же забегали, заметались лучники, раскрывая двери конюшен и оружейной; выскочили из своих помещений оруженосцы, вытаскивая боевое снаряжение; беспокойно заныли сигнальные рожки. Кто-то схватил под уздцы лошадь в телеге Ализон Мэй и потащил её в сторону…

«Ну вот, снова началось! – азартно задрожав в предчувствии битвы, подумал Карл. – Извольте пока подождать ответа, драгоценная мадам Иоланда. И если воля Божья на моей стороне, то сегодня я окончательно покончу с этой чертовой коалицией, а потом… Потом, для каких бы целей вы мне союз ни предложили, я знаю на каких условиях приму его от вас…»

Вполне возможный заговор

(весна-лето 1408 г.)

Шахматный король со стуком полетел на пол.

– Не хочу больше играть!

Герцог Анжуйский отпихнул от себя доску, повалив последние стоящие на ней фигуры и откинулся на высокую спинку своего стула.

Желтоватый свет, льющийся сквозь драгоценные цветные стёкла на окнах, показался ему тревожным, полным дурных предостережений. И сокол, дремавший рядом на жёрдочке, беспокойно встрепенулся, словно почувствовал настроение хозяина.

– Это потому, что в игре ты обычно больший дурак, чем я в жизни, – заметил придворный шут герцога Жак.

– Придержи язык, – оборвал его герцог.

В последнее время он все нетерпимее относился к остротам своего шута, хотя раньше Жаку в этом доме позволялось многое.

Как младший сын разорившегося дворянина из рода де Вийе, ещё мальчиком, Жак был отдан на обучение в Сомюрский замок, чтобы, оправдывая надежды отца, пройти весь путь от пажа до оруженосца и, может быть, когда-нибудь, заслужить право быть посвящённым в рыцари. Во всяком случае, разорившийся господин де Вийе такую возможность вполне допускал. И, полагая своё разорение большой бедой, всё же надеялся, что кто-то из трёх его сыновей честь и достаток рода обязательно восстановит.

Но, если беда щелкнула по носу один раз, она этим вряд ли ограничится.

Двух старших братьев Жака унесла гуляющая по Европе чума, окончательно подорвав силы и здоровье престарелого родителя. А сам Жак, хоть и сумел счастливо избежать болезни, от нового увесистого удара Судьбы так и не увернулся.

Как-то раз, фехтуя на палках со своими сверстниками, такими же обучающимися пажами, мальчик забрался на крышу сарая, обветшавшую после снежной зимы и ещё не перекрытую заново. Неосторожно прыгая там с балки на балку, он оступился и упал внутрь, исцарапавшись об острые прутья перекрытий и переломав обе руки. Испуганные приятели оттащили пострадавшего к управителю замка господину Бопрео. И тот, не считая возможным тратиться на лекаря из-за такого пустяка, сам, как смог, наложил шины и повязки. Раны, слава Богу, не загноились и прошли довольно быстро, а вот кости рук срослись неправильно, после чего пажескую службу ещё можно было продолжать, но о рыцарстве следовало забыть окончательно.

Скорее всего, именно это обстоятельство и развило в мальчике то злое остроумие, которым он сначала отбивался от насмешек сверстников и которым затем стал сражаться со всем миром, пробиваясь сквозь него, как сквозь вражеское войско.

К семнадцати годам Жак де Вийо поднаторел в искусстве острословия настолько, что позволил себе дерзость громко комментировать рыцарский турнир, устроенный в Сомюре по случаю кануна Пятидесятницы. В том турнире участвовал молодой Луи Анжуйский, и остроумные замечания пажа-переростка развеселили его настолько, что уже на третий день будущий хозяин Анжу не отпускал от себя остряка ни на минуту, требуя высказаться в адрес того, или иного рыцаря или сражения. А когда турнир закончился, и вовсе забрал его с собой в Анжер без какой-либо определенной должности. Когда было надо, Жак исполнял роль приятеля, когда не надо – пажа и порученца. Но шутом он оставался всегда и везде. И чем прочнее закреплялось за ним это положение, тем злее и нетерпимее он становился.

Мадам Иоланду Жак де Вийе невзлюбил сразу и навсегда с того первого раза, когда, в ответ на его, довольно удачную, остроту в её адрес, герцогиня ответила не менее остроумно. А потом, под всеобщий хохот, посоветовала ШУТУ больше о её персоне не высказываться. И сделала это так жёстко, что Жак пренебрегать советом больше не рискнул. Но всякий раз, оставаясь наедине с герцогом, нет-нет, да и вворачивал пару, тройку острот по поводу его женитьбы и, особенно, по поводу того главенствующего положения, которое день ото дня всё больше закреплялось за герцогиней.

Мелочное удовольствие, которое он получал слушая смех господина, утешало и радовало, пусть крохотной, но всё ещё совместной насмешкой, как в былые времена.

Вот и сегодня Жак решил удобного момента не упускать.

С раннего утра, едва мадам герцогиня отправилась на какое-то странное богомолье в Фонтевро, (куда, к слову сказать, она в последнее время зачастила), шут, уловив абсолютно собачьим чутьем, напряжение и нервозность в поведении герцога, уговорил его на шахматную партию.

Невнимательность в игре и досадные промахи господина убедили Жака в том, что его светлость целиком и полностью занят собственными мыслями, и мысли эти не из приятных. Поэтому, едва фигуры были отброшены, он поднял с полу шахматного короля, поставил его против королевы и, двигая ими в такт песенке, гнусаво затянул:

Раньше эта песенка всегда веселила герцога, утешая и радуя Жака. Однако сегодня, ещё и не допев до конца, он понял, что момента не угадал.

Тяжёлый неприязненный взгляд Луи Анжуйского словно завис над игральным столом между ними, сгущая вокруг Жака тишину, которая с каждой секундой делалась все более зловещей. А потом герцог и вовсе прошипел сквозь зубы:

– Пошёл вон!

И когда резво кинувшийся к двери Жак уже готов был скрыться за ней, в спину ему долетело:

– Отправляйся конюшим в Шинон! И чтобы я тебя больше не видел!

Вряд ли даже достигнув нового места службы и успокоившись Жак де Вийе смог до конца разобраться в причинах своей отставки. Позволявший ему говорить всё и обо всех, герцог Анжуйский никогда прежде не опускался ни до такого тона, ни до такого гнева. И, уж конечно, никогда в жизни, даже в самом страшном сне, господин де Вийе не мог себя представить отлученным от Анжуйского двора, пусть и в почётной должности конюшего!

А между тем, причины для перемен были. И если бы шутник Жак относился к людям, которых привык только высмеивать, чуть более внимательно, он бы давно понял, что отношение его господина к жене перешло некую черту, за которой любые остроты и колкости, прямые ли, косвенные ли – неважно, кажутся уже святотатством. И смекнул бы, своим притуплённым остротами умом, что восемь лет безмятежного семейного тепла и покоя ни разу не омрачённого взаимным непониманием, не обратились в привычку, как следовало ожидать, а проросли новым, крайне неудобным и беспокоящим чувством, имя которому Любовь…

Да, герцог Анжуйский вдруг полюбил свою жену.

И эта самая Любовь, так презираемая и, что уж тут греха таить, всегда его светлостью отрицаемая, словно в отместку, обошлась с ним совсем не так, как обходится обычно с теми, кто ей предан.

Первым делом, она сорвала защитную пелену, застилающую герцогу глаза, и образ добродетельной супруги и заботливой матери – такой привычный и обыденный – вдруг дополнился чёткими штрихами жёсткого политика. Взгляд, растревоженный Любовью, неожиданно стал подмечать и обширную переписку, ведущуюся порой сутки напролет, и визиты служителей, как церковных, так и светских, случающиеся, вроде бы, по причинам весьма невинным, а то и просто проездом, но всегда накануне каких-то значительных событий в государстве. А уж подметив всё это, сопоставить одно с другим оказалось совсем не сложно.

Взять, хотя бы, к примеру, приезд сразу двух папских легатов – Авиньонского и Римского, на крестины их первенца Луи. Герцог тогда не придал этому никакого значения, кроме того, которое подразумевалось само собой. Он, в конце концов, король Сицилийский, так почему бы обоим папам не прислать своих представителей для крестин его наследника?! И щедрое подношение на нужды Церкви, которое мадам Иоланда тогда сделала, было, пожалуй, излишне щедрым. Но года не прошло, как Рим, безо всяких сопротивлений со стороны Авиньона, пожаловал Филаргоса камилавкой, сделав его, к тому же, папским легатом в Ломбардии, что значительно облегчило созыв Пизанского собора и увеличило шансы самого Филаргоса на избрание. Оставалось только диву даваться, какими такими уговорами можно было заставить обоих пап собственными руками устроить дела опасного конкурента!

А тут ещё и спешно созванная в Париже военная коалиция, во главе с любезным дядюшкой де Баром, (тоже, кстати, заезжавшим накануне), так удачно и вовремя отвлекла внимание серьезного противника собора – Карла Лотарингского. Худо-бедно, но провозился он с этой коалицией достаточно долго, и даже тот факт, что Карл одержал победу, истинным поражением для сторонников собора не стало. В конечном итоге, осрамился ведь только Луи Орлеанский, на которого, в сущности, было наплевать, а Франции в целом его срам шёл только во благо.

Герцог Анжуйский не успевал озираться по сторонам на все эти удачно складывающиеся моменты. Он уже довольно потирал руки, предвкушая перспективы, которые откроются для него в Италии с воцарением нового папы, и тут вдруг произошла с ним эта беда… Любовь.

И сразу все счастливые стечения обстоятельств сложились в тонкий, дальновидный, исключительно ловко продуманный план.

В истинном свете, предстали и щедрые подношения супруги, и гонцы, выезжающие из их замков чаще, чем королевские вестовые из Лувра, и письма, привозимые обратно, черт знает откуда, но скрепленные такими печатями, что поневоле задашься мыслью – а не стал ли Анжу третьим Римом? Да и вся семейная жизнь вдруг предстала перед герцогом огромной политической воронкой, в которой крутились и крутятся, перетасовываясь, рождения, смерти, брачные альянсы, короны, должности и даже альковные страсти…

«Я женился на политике», – вынужден был признаться сам себе герцог.

И трудно сказать, огорчило его это открытие, или только подбавило жару неопытным чувствам.

В конце концов, уняв первое тревожное сердцебиение, Луи Анжуйский умиленно решил, что всё это делается ради него, и всем своим полюбившим сердцем твердо решил помочь!

Но, чтобы помочь, надо, как минимум, знать, в чём конкретно эта помощь требуется! А как подступиться с расспросами к женщине, превосходство которой и в делах хозяйственных признавал безоговорочно, а уж теперь-то… Теперь, когда приходилось вступать на такое поле деятельности, гдетолько копьём и мечом мало чего добьешься… Какую помощь мог тут оказать вечно воюющий завсегдатай турниров?

Пожалуй, только не мешать.

Но не мешать активно! Так, чтобы супруга всегда знала – он рядом, и, если что, при нём всегда его меч, его войско, его безграничная любовь, и его жизнь, которую он за эту чёртову любовь отдаст безоговорочно!

Повод объясниться подвернулся сам собой и очень быстро.

Как раз в тот день, когда из Осера пришло сообщение об окончательном разгроме Луи Орлеанского под Понт-а-Му, герцогиня пребывала в прекрасном расположении духа, и герцог решился.

Была среда – обычный её почтовый день. Секретарь, подвязывая на ходу чернильницу к поясу, уже спешил к покоям герцогини с распухшей от бумаг папкой и очинёнными перьями. И в любое другое время никто, даже прислуга детей, не осмелились бы прерывать такого важного занятия. Но герцогу не терпелось! Радужное настроение, в котором пребывала мадам, придало Луи Анжуйскому храбрости. Он решительно отослал секретаря, велел седлать лучших лошадей, а потом, в самых изысканных выражениях предложил мадам Иоланде совершить прогулку по окрестностям замка.

День стоял солнечный, как по заказу. Раскисающая по весне земля уже достаточно подсохла, чтобы не было риска в ней увязнуть, и мадам Иоланда, удивленная лишь слегка, согласно кивнула.

Она потратила на переодевания не больше получаса, оказалась в седле даже раньше супруга, а потом, пока герцог отдавал распоряжения свите, пришпорила своего коня и вынеслась за ворота, не обращая внимания на челядь, еле успевающую увернуться от комьев грязи из-под копыт…

– За вами не угнаться, мадам! – радостно крикнул герцог.

Он догнал жену у поворота на Заячье поле, где осенью всегда так хороши охоты, и в тысячный раз отметил про себя, что герцогиня отменно держится в седле.

– Давайте поедем уже шагом, дорогая. Кони перестояли за зиму… Да и свита еле плетётся. Смотрите, совсем отстала…

– А разве это так плохо? – Герцогиня со странной улыбкой посмотрела на мужа – Вы ведь, сударь, хотели поговорить со мной о чём-то важном, не так ли? Зачем же нам лишние уши?

Она насладилась произведенным эффектом, придержала коня, бросила поводья и подставила лицо солнечному теплу, словно понимая, что сейчас герцога взглядами лучше не смущать. А тот, напротив, от изумления и неожиданности дал шпоры, проскакал мимо герцогини чуть вперёд, где и завозился, неловко отдуваясь и, то натягивая, то отпуская повод, чем совершенно сбил с толку коня, растерянного, как и он сам.

Бедняга Луи Анжуйский совсем скис.

То, что утром представлялось таким простым и приятным, здесь, на этой дороге, вдруг затяжелело, заскрипело и готово было покатиться назад.

И оно бы непременно покатилось, не отсеки мадам все пути к отступлению.

Герцогу вдруг стало ужасно стыдно. Супруга ждала от него важного разговора, но учитывая её интересы, которые Луи Анжуйский так недавно для себя открыл, любовная страсть могла оказаться последней по степени важности! И хорош же он будет, когда краснея и заикаясь начнёт признаваться в любви, а в ответ наткнется на презрительное недоумение. Уж такого-то разговора мадам Иоланда от него точно не ожидает. Однако, как без объяснения предложить свою помощь герцог, уже составивший в голове весь разговор, заново, с ходу, придумать уже не мог. Поэтому, выгадывая время, обернулся на придворных, махнул им рукой, чтобы ближе не подъезжали, потом прокашлялся и, удивляя самого себя, выдавил:

– Мадам, я решил не делать этим летом похода на Италию.

Герцогиня еле удержалась, чтобы не расхохотаться.

«Не делать похода на Италию…"! Вот так вот… А она-то, глупая, ждала пылкого любовного признания…

И почему всё так нескладно?! Почему в том порядке, который Господь устроил для людей, мужчина не может выразить свои чувства каким-нибудь удобным для него способом? К примеру, погоней вон за тем зайцем, который, лениво подбрасывая зад, пробирается по полю с таким видом, будто точно знает, что вся эта свора людей выехала из замка не ради его убийства… Или вызвать на поединок каким-нибудь особенным способом кого-нибудь особенного, чтобы сразу стало ясно. Или… О, Господи, да мало ли могло бы тогда быть случаев, в которых её супруг сумел себя проявить более достойно! А так… Или струсил, или не смог подобрать слов…

Впрочем, какая теперь разница – момент уже упущен.

Герцогиня легко вздохнула и улыбнулась.

То тайное, что герцог собирался ей сообщить, для самой герцогини давно уже было совершенно очевидно.

В самом деле, много ли требуется умной женщине, чтобы распознать любовь к себе в мужчине, который её только-только начал чувствовать, как зарождающуюся болезнь? Пожалуй, ничего для этого не нужно – мужчина сам себя выдаёт с головой. И пока он втискивается в эту новую область отношений и обживается в ней, такой неудобной, но такой притягательной, женщина, не влюбленная имеет массу времени, чтобы определиться, насколько полезна может быть для нее эта страсть, и нужна ли она ей вообще?

Мадам Иоланда уже определилась.

Более того, это внезапно вспыхнувшее в муже чувство она сочла за добрый знак, за поощрение и одобрение свыше. Её дела, до сих пор вполне удачные и не требовавшие особой поддержки, перешли в стадию активных действий, и здесь без такого человека, как Луи Анжуйский было уже не обойтись. Следовало посвятить его в свои планы. Но для человека неподготовленного они могли показаться слишком безумными и опасными. Настолько опасными, что в другое время герцогиня рисковала очутиться под домашним арестом и запретом на какую-либо переписку!

Но вмешалась Любовь!

Чувство тонкое хотя и глуповатое. И если правильно расставить акценты, если заставить герцога смотреть на помощь ей, как на защиту прекрасной дамы, то всё может получиться, и даже лучше, чем предполагалось…

Так и думала мадам Иоланда, не слишком стараясь изображать удивление перед внезапно появившимся в муже желанием прокатиться с ней верхом в запретный для развлечений почтовый день. Она уже даже продумала как начнёт излагать свои планы и ждала только одного – скорейшего объяснения, чтобы начать без помех…

Но, увы! Похоже, решимость его светлости на свежем воздухе улетучилась. Так что придется ей снова, как и всегда, брать инициативу в свои руки и из множества разваливающихся на разрозненные части ситуаций создавать одно нужно ей событие.

– Мой друг, – ласково произнесла герцогиня, протягивая мужу руку, – наверное, я никогда не привыкну к тому, как предупредительны вы со мной бываете. Уже несколько дней не знаю под каким предлогом и какими словами уговорить вас не покидать меня в этом году надолго и вдруг вы сами, так прозорливо.., так трогательно решаете никуда не ехать…

Голос герцогини прервался. Лошадь её переступила ногами и протянутая рука легла прямо на запястье пристыженного супруга. Герцог тотчас же схватился свободной рукой за эту тонкую, затянутую в перчатку ладонь, покрыл её поцелуями, а потом, чувствуя невероятное облегчение, забормотал что-то о неготовности, о больших расходах, о том, что скоро состоится Пизанский собор и… о полной невозможности с ней – дорогой женой – расстаться!

Герцогиня только счастливо кивала и улыбалась.

– Вы возвращаете меня к жизни сударь, – сказала она, когда поток герцогского красноречия иссяк.

Но сказала таким тоном, что бедный влюбленный мгновенно забыл все свои дела и намерения…

– Что такое, душенька? – встревожился он. – Вы нездоровы? Или ваши дела.., ну, те.., вы понимаете… Я же не дурак, кое-что замечаю… ТЕ, от которых вы так заботливо меня отгородили… Там что-то не так?

– Да, – твёрдо сказала герцогиня, глядя мужу в глаза. – Там не хватает вас и вашей помощи, без которой я чувствую себя совершенно бессильной. И если вы согласитесь меня выслушать, а потом и помочь, то счастливей меня не будет на этом свете ни одной другой женщины…

Ответ ей уже не требовался.

Как, впрочем, и ожидаемое объяснение. Из глаз герцога потоками исторгались благодарность, обожание и такая готовность помочь, что можно бы и поменьше. Он что-то ещё говорил, краснея и сбиваясь, снова целовал ей руки и клялся перевернуть Францию вверх дном, если это ей понадобится, но мозг герцогини уже вносил поправки в задуманный разговор, придирчиво перебирая весь арсенал доводов, чтобы не испугать, не отвратить и вернее заставить герцога верить во все так же убеждённо, как верила она сама.

В тот день почта так и не была отправлена.

Несчастный секретарь до ночи просидел перед покоями герцогини, ожидая, когда его позовут. Один раз даже показалось, что позвали, и он вскочил, роняя перья и листы. Но громкий голос оказался голосом герцога Анжуйского и звал он совсем не секретаря. Что-то похожее на: «Ты сошла с ума! Я не позволю!..» прорвалось сквозь двери покоев, а потом снова стало тихо. И только когда вереница фрейлин почтительно пронесла мимо него приборы для умывания, секретарь понял, что услуги его сегодня не понадобятся.

Не имея приказа удалиться, он провел всю ночь здесь же, на старом дорожном сундуке, долго и неудобно ворочаясь. А когда сновидения все-таки заставили его угомониться, из-за двери покоев донесся долгий сладострастный стон герцогини.

Судя по всему, герцог «позволил»…

Через день Карл Лотарингский получил письмо, подписанное уже самим герцогом Анжуйским.

Там, среди поздравлений с недавними славными победами, в пышном обрамлении обычной словесной шелухи, снова было высказано желание заключить союз и скрепить его традиционно рыцарским воспитанием в одном из замков Лотарингии младшего сына герцога Анжуйского – Рене. К письму прилагалась короткая записка, писанная рукой мадам Иоланды. И то, что прилагалась она к почти официальному письму от самого герцога, снова заставило Карла задуматься.

Видимо дело приобретало нешуточный размах, раз уж мадам подключила к нему своего супруга. Но любой размах в делах политических требовал крайней осторожности. Поэтому, поразмышляв несколько дней, Карл сочинил ответ в духе «ни то, ни сё», но вполне допускающий его согласие, и отослал гонца в Анжер. А спустя месяц, в первый день лета, подгоняемый любопытством и договоренностью, он приехал в Фонтевро, где у могилы Алиеноры Аквитанской встретился, наконец, с мадам Иоландой.

Настоятелю аббатства велено было удалить из этого придела церкви всех монахов, так что разговор их никто не слышал. Но маленький служка, которого отправили поменять свечи в часовне, пробегая мимо, заметил, что её светлость герцогиня Анжуйская что-то сказала, а его светлость герцог Лотарингский отшатнулся, страшно побледнел и схватился за голову.

Больше служка ничего не видел, потому что убежал, опасаясь кары за подглядывание. Но возвращаясь из часовни, снова не утерпел – заглянул в церковь. Её светлость герцогиня все ещё что-то говорила, а его светлость уже не держался за голову и слушал, хоть и хмуро, но очень внимательно…

Видимо, герцогиня рассказывала вещи очень интересные, потому что беседа растянулась на долгие четыре часа, и отец настоятель уже начал волноваться – не отдать ли приказ готовить комнаты для ночлега именитых гостей. Но ничего такого не понадобилось. Не успели вернуться монахи, посланные им за свежей соломой и чистыми простынями, как из церкви, уверенно осеняя себя крестным знамением, вышла герцогиня Анжуйская и следом за ней герцог Карл, перекрестивший себя рукой, едва ли не дрожащей.

– Да, выкидыш был, – договаривала герцогиня, – Но я знаю абсолютно точно, что она снова беременна. И беременность эту скрывает…

Отец настоятель, ставший невольным слушателем, быстро отступил в тень густого кустарника. И пока его светлость герцог Лотарингский что-то тихо отвечал мадам Иоланде, быстро поцеловал висевший на шее крест и зашептал молитвы.

«Грехи, грехи.., – думал он, перебирая гладко отшлифованные чётки. – Весь мир погряз в грехе разврата и неверия. Отсюда и зло, и войны, и все наши беды… От гордыни, алчности, властолюбия…» Он хотел добавить ещё пару пороков, но тут заметил, что герцог Карл уже откланивается, придерживая руками длинные полы своего расшитого серебром одеяния, а слуга мадам герцогини надевает седло на её разнузданную лошадь.

Почтительно появившись из своего укрытия, настоятель предложил их светлостям отужинать и заночевать, но ответа так и не дождался. Именитые гости были слишком заняты своими мыслями.

Мадам Иоланда сразу направилась к воротам, где ожидающие её лучники уже засуетились, разгоняя обуревавший их сон. А герцог ещё постоял в задумчивости, натягивая перчатки и не замечая ни своего оруженосца, ни подведённого им коня.

– Ах, да! – вспомнила герцогиня, не успевшая ещё далеко отойти – Я забыла об одном, очень важном…

Она оперлась ногой на подставленное колено слуги, вознесла себя в седло, и подъехала к герцогу, разгоняя его задумчивость.

– Девочке будет нужна какая-то мать… А лучше – целая семья из ваших владений. Женщину я подобрала. Вы же, если хотите, можете подобрать ей достойного мужа. Только, ради Бога, попроще…

Герцог хмуро кивнул, но, тоже поднимаясь в седло, заметил:

– Сначала пускай ребёнок родится…

– Ну-у, это в любом случае неизбежно, – улыбнулась герцогиня.

Их светлости развернули коней, еле склонив головы на благословение, и поскакали за ворота. Обе свиты тронулись следом, и только паж с одной стороны и лучник с другой, подбежали к отцу настоятелю, сунули ему в руки по увесистому кошельку и кинулись догонять остальных

– Благослови вас Господь, судари, – пробормотал монах, взвешивая подношения. – Благослови и прости вам грехи ваши, какие были, и какие будут… Аминь.

Королева Изабо

(23 ноября 1407 года)

Поздно ночью покой королевской резиденции на улице Барбет был нарушен конским топотом, криками и лязганьем клинков.

Королева Изабо, схватившись за выпирающий живот, как ужаленная, подскочила с постели, на которой только что задернула полог, и, дрожа от стремительно нарастающего ужаса, прислушалась.

Шум приближался.

Где-то внизу зашлась плачем служанка, и ясно прозвучало слово «покушение».

«Убивать идут!»

Изабо зажала себе рот рукой, чтобы не закричать. Как кошка прыгнула обратно на постель и лихорадочно принялась ощупывать простыни под подушками. «Кинжал!.. Вот он! Против шпаги, конечно, ерунда, но если подойти к убийце поближе…»

В дверь спальни заколотили.

«Если пришли убивать то, кого? Меня или Луи?»

Изабо машинально бросила взгляд на огромную подушку, совершенно бесполезно обшитую по канту драгоценным жемчугом. Сама она таких не любила, но держала специально для герцога Орлеанского… Как жаль, что он ушёл так рано…

Дверь сотрясалась под ударами.

– Что случилось, в конце концов?! Кто посмел? Я не одета! – крикнула королева.

– Откройте, ваше величество! – слезно заголосила за дверью кастелянша замка. – Его сиятельство, герцога Луи только что убили!

«Слава Богу, не ко мне», – успела подумать Изабо, прежде чем отодвинула засов. Но кинжал из руки не выпустила, а лишь прикрыла его длинным рукавом, наспех накинутого пеньюара.

В дверях, тяжело дыша, стоял один из оруженосцев герцога Орлеанского. Камзол, лицо и руки были забрызганы кровью, ворот и рукав разорваны – видимо, убийцы пытались его удержать.

– Ваше величество! – в большом волнении закричал оруженосец. – Его светлость только что зарезали на улице Тампль!

– Тихо!

Изабо втащила оруженосца в спальню и захлопнула дверь.

– Что вы кричите?! Совсем не обязательно оповещать пока всю округу. Рассказывайте, но спокойно и тихо.

Оруженосец нервно сглотнул.

Спокойно… Какое уж тут спокойствие, когда в ушах ещё стоят крики и хрипы убиваемых.

– Мы доехали до улицы Тампль, – начал он, еле унимая дрожащие руки. – Там такой навес… ночью под ним ничего не видно. Они были верхом… У нашего Анри заржала лошадь, и лошадь кого-то из них, из убийц, заржала в ответ… Мы остановились, и тут все началось! Они выскочили, как черти из преисподней! Герцог даже шпагу не успел достать, а я так и не смог подать ему другую… Анри закололи сразу. Мы с Пьером пытались отбиваться, но там не повернешься! Его стащили с лошади… Меня тоже пытались стащить, но.., сам не знаю, как вырвался… Чудом ноги унес…

«Тебя нарочно отпустили, болван, – подумала Изабо. – Отпустили, чтобы ты помчался сюда и поднял весь этот переполох. А теперь, верно, ждут, что я, вне себя от горя, подниму крик, или, совсем как дура, помчусь рыдать над трупом любовника…»

– Но мне известно, чьих рук это дело! – продолжал, между тем, оруженосец. – На рукаве того, кто меня схватил, я заметил красный бургундский крест! А потом…

– Знаешь, так держи при себе, – холодно перебила королева. – Если ты прав, то этого убийцу не накажут, можешь мне поверить.

Оруженосец от удивления перестал дрожать.

– А король?! Это же его брат! Он же сам мирил их с Бургундцем1 Трёх дней не прошло… Неужели он не покарает?!

На это Изабо даже не стала отвечать. Страх постепенно вытеснялся в ней раздражением. Король… Полоумный дурак – вот кто ваш король! Кукла на верёвочках, которой управляет тот, кому эти верёвочки попадут в руки. Не так давно они были в руках Луи, а вот теперь… Теперь ей, пожалуй, надо всерьёз задуматься о своей безопасности, да и о дальнейшей жизни тоже…

Ребёнок в животе завозился, и пальцы на рукояти кинжала, непроизвольно стиснули его ещё сильнее.

Красивый клинок. Подарок герцога. Взамен он получил золотой медальон с её изображением и хвастался, что носит его, не снимая…

Королева повернулась к оруженосцу. Тот тихо плакал.

– Где сейчас герцог? – спросила она.

– Не знаю… Наверное, там же.., на улице Тампль…

Ох, как плохо!

– И ты посмел бросить своего господина?! – закричала Изабо.

Оруженосец упал на колени и отчаянно затряс головой.

– Нет, нет, я звал на помощь! Там вышли какие-то люди… Вместе мы вернулись, но всё уже было кончено, убийцы разбежались. Я оставил тех людей охранять убитых, а сам поспешил сюда…

Изабо еле сдержала рвущееся наружу раздражение. Оставил охранять! О, господи! Эти проходимцы, наверняка уже обшарили трупы и сняли с них всё ценное! Если конечно.., если «те люди» не торчали там нарочно…

Она передернула плечами, словно замёрзла. От движения пеньюар соскользнул. Изабо вскинула руки, поправляя его, и остро отточенный клинок сверкнул отраженным светом факела, горевшего в спальне.

Оруженосец невольно отшатнулся.

– Встаньте с колен, – ласково сказала королева, и губы её задрожали.

Пора, пора изображать безутешно горюющую. Если медальона на месте не будет, значит, и её конец не за горами…

Всем своим видом Изабо давала понять, что, наконец-то, осознала, какая беда на неё свалилась.

– Встаньте и возьмите этот кинжал. Теперь он ваш. Это очень ценная вещь, особенно потому, что принадлежала когда-то его светлости…

Голос королевы прервался. Она выронила клинок и прижала пальцы к глазам, как будто пыталась удержать рвущиеся наружу слёзы. Смущённый оруженосец благоговейно поднял кинжал, поцеловал его, а потом сунул за пазуху, к самому сердцу и прошептал:

– Я сделаю всё, что вы прикажете, ваше величество.

Изабо тут же вытерла едва увлажнившиеся глаза.

– Сейчас вы возьмёте людей из моей охраны и отправитесь назад. У герцога на груди должен быть медальон. Вы заберёте его и принесёте мне, сюда. Но, если медальона там не окажется.., – королева наклонилась к самому лицу, так и не вставшего с колен оруженосца, и глаза её недобро сверкнули. – Если медальона там не окажется, вы ведь найдёте его для меня, правда? Любой ценой найдёте, даже если придётся разыскать и перебить всех ТЕХ людей…

Оруженосец понимающе кивнул. Стараясь не смотреть на живот Изабо, он встал и боком попятился к двери.

– И ещё… Постарайтесь пока поменьше говорить о красных крестах, которые вам померещились, – проводил его голос королевы.

20 ноября, за три дня до убийства на улице Тампль, в ознаменование мира и согласия, которого требовали все принцы и сеньоры Франции, герцог Луи Орлеанский прибыл в Париж, чтобы протянуть руку дружбы своему давнему неприятелю – коротышке Жану, получившему после смерти отца титул герцога Бургундского. Кузены принародно обнимались, лобызались, обменивались драгоценностями и вместе приняли причастие.

Однако, показная дружба мало кого смогла обмануть, и, в первую очередь, королеву Изабо.

«Бургундский волк подобрался к самому горлу», – подумала она тогда готовая ко всяким неприятностям. Но даже в самых смелых своих предположениях ей и в голову не могло прийти, что уже через три дня произойдёт это наглое убийство!

А самое главное – зачем?!

Бургундец не мог не понимать, что на него, на первого, падёт подозрение. И, раз уж решился на этакое злодейство, то либо он совсем обезумел, либо тайком заручился у Парижской знати настолько мощной поддержкой, что совсем ничего боится. И выходит, что бояться отныне следует ей…

Сидя на краю размётанной постели, почти не замечая волнующееся в утробе дитя, королева перебирала в уме все тревожные и подозрительные знаки последних дней и последних часов, которые помогли бы ей определить круг заговорщиков.

«Луи никогда не уходил от меня ночью – думала она, – всегда ждал рассвета. Но сегодня за ним пришел Томас де Куртез – камердинер короля (!) – и сказал, что мой полоумный супруг срочно требует герцога к себе…

На первый взгляд, не так уж странно. Шарль любит выдергивать людей из постели, особенно, из моей. Но сегодня… Неужели он знал о покушении?!»

Королева сжала голову руками.

«Нет, не может быть! Во время приступов Шарль сам хватается за меч и разит всех, без разбора, как это было во время похода на Бретань. Он не стал бы посылать камердинера – явился бы лично, и душа Луи сейчас горела бы в аду вместе с моей. Но, когда разум короля светлеет, никто и ничто не принудит его к убийству из-за угла…

Значит, что? Значит, Бургундец подмял под себя ближнее окружение Шарля, и теперь те, кто управляет настроениями безумного короля, кормятся с его рук…»

Королеве стало жарко. Она подошла к узкой бойнице в стене, крестом прорезающей стену особняка, и жадно вдохнула отголоски холодного ночного воздуха

«Ох, Луи, Луи, с тобой последнее время было непросто, но теперь я осталась совсем одна… Очень скоро Бургундец добьётся прощения за твое убийство, и только Бог знает, что в таком случае, будет ожидать меня… Заточение? Изгнание?

Если король к убийству непричастен, то сейчас коротышка, скорей всего, в бегах. Но он обязательно вернётся! И, когда он вернётся, то станет здесь полновластным хозяином. Все будут искать с ним дружбы. И мне придется тоже…»

Королева безвольно привалилась к холодной стене.

«Господи, и за что только он меня так возненавидел? Что плохого я ему сделала? Я всегда была так мила, всегда тепло относилась к его отцу и братьям! Что же до политики… Боже мой, я всего-навсего любила Луи, поэтому и была на его стороне!»

Перед глазами Изабо вереницей протянулись обрывочные воспоминания о последних трёх днях. Вот Жан Бургундский выходит из-за спины короля, чтобы пожать руку Луи.., вот он наклоняется, чтобы поцеловать её.., вот смотрит – смотрит страшно и страстно… Вот протягивает руку вечером, на приёме, чтобы вести её на танец, и снова смотрит так, что холодеет спина…

Внезапно, в голове королевы мелькнула спасительная и очень приятная догадка: «А что если, Бургундец просто влюблён и ненавидит меня потому что ревнует?»

Она выхватила из кованного держателя на стене горящий факел и пошла с ним к противоположной стене, где стояло большое венецианское зеркало. «Я хороша, – сказала себе Изабо, поворачиваясь самым выгодным ракурсом. – Я все ещё хороша… А три дня назад, в соборе, причесанная и убранная, во всех своих драгоценностях, была просто прекрасна! Вот коротышка и смотрел на меня так, как смотрят только ревнивцы, готовые на всё…»

Факел дрогнул в руке, и отражение королевы затрепетало. От неверного света в глубинах зазеркалья что-то тоже дрогнуло, пугая Изабо, и она невольно вспомнила…

Тринадцать лет назад, когда умер Шарль Мудрый, так и не успевший заключить политически выгодный брак между своим сыном и дочерью герцога Баварского-Ингольштадского, дело до конца довел Филипп Бургундский. Завершая начатое братом, искавшим сильных союзников в Германии, он привёз племяннику в качестве невесты 15-летнюю Елизавету, которую на французский манер все стали называть Изабо.

Ах, какие были времена! Тогда народ ещё обожал свою королеву, отдавая должное её застенчивому взгляду, нежному цвету лица и безупречному вкусу. Изабо сама придумывала себе наряды, головные уборы и, желая скрыть маленький рост, ввела в моду каблук, так выгодно изменивший осанку дам французского двора. А ещё – глубокое декольте, потому что ей всегда было что показать.

Изабо вздохнула, глядя в зеркало. Свободной рукой натянула сорочку на груди так, чтобы чётче обозначились формы, и залюбовалась отражением.

Да, грудь у неё – всем на зависть, даже, несмотря на выпирающий живот и предыдущие двенадцать беременностей. Хорошо ещё, что организм у Изабо обладает удивительными свойствами восстанавливаться очень быстро. Не будь этого, все вынашивания и роды совершенно бы её изуродовали. Уж и так, по словам врача, последняя беременность завершилась трагично именно потому, что случались они слишком часто. Новорожденный мальчик, к сожалению, умер едва родившись. А ведь она хотела назвать его Филиппом, в честь старого герцога Бургундского, вопреки всем возражениям со стороны Луи…

Изабо поникла и отпустила сорочку.

Ну, вот теперь возражать некому. Она вольна назвать будущего ребёнка, как хочет… И теперь, скорей всего, назвала бы мальчика Луи – в честь отца… Жаль только, что и он должен умереть. Если и не в буквальном смысле, что было бы благом и для него, и для неё, то для двора и света этот ребёнок вообще не должен существовать.

А жаль. Возможно, он стал бы любимым…

Из двенадцати детей, которых королева родила, живы лишь семеро. Но даже из них любит она далеко не всех. Пожалуй, больше всего старшего, Луи – он дофин и сможет, если что, заступиться за мать. Да ещё малышку Катрин, потому что она, как никто, похожа на своего убитого отца…

Но четырёхлетнего Шарля Изабо видеть не может!

Уж этот точно от короля…

Она нарочно отослала сына в Пуатье, несмотря на шушуканья при дворе и косые взгляды за спиной. Отослала, чтобы не маячил перед глазами и не напоминал о дне своего зачатия…

По телу королевы пробежала дрожь отвращения, и двойник в зеркале тоже задрожал.

Мужа своего она никогда не любила.

Шарль не понравился Изабо с первой же встречи. Сначала своими близко посаженными маленькими глазками, а потом постоянным желанием её облапить и затащить в постель.

Старые придворные дамы, видя слёзы на глазах юной королевы, утешали её, приговаривая: «Ничего, ничего, стерпится – слюбится». Но терпеть Изабо становилось все тяжелее. А когда она впервые встретилась взглядом с голубыми глазами молодого герцога Орлеанского, и не просто так, и далеко не по-родственному, стало ясно, как Божий день – не «слюбится» никогда. Страсть, вызванная братом мужа, поглотила её целиком и показала, как счастлива может быть женщина в любви.

С тех пор Изабо еле терпела слюнявые поцелуи мужа и его суетливые, полубезумные ласки. А тот, как назло, словно раззадоривался отвращением жены. Устраивал по поводу и без повода турниры и увеселения, а потом завершал их всегда одной и той же фразой: «Я порадовал вас, душенька. Теперь порадуйте и вы меня». И только воспоминания о тайных и таких бесконечно сладостных свиданиях с Луи, и надежда на новые, спасали Изабо во время тягостных обязанностей на супружеском ложе.

Где уж тут было замечать кривоногого коротышку со злым лицом, который, то появлялся в тени своего отца, то исчезал во главе армии, воевавшей против турок. Там он ухитрился попасть в плен и был выкуплен, как герой, но даже тогда привлёк внимание королевы лишь размером выкупа, да скандалом, связанным с его долгим возвращением.

Что поделать, рядом с Луи коротышке Жану не хватало красоты и роста, а рядом с отцом – герцогом Филиппом – власти. А власть, как Изабо теперь понимает, куда привлекательней красоты. Не зря она всегда тепло относилась к старому герцогу. За свой брак, конечно, не была ему особенно благодарна, хотя он и сделал её королевой, но зато никогда не забывала поддержки, оказанной герцогом Филиппом в те трудные летние дни 92-го года, когда безумие впервые поразило ее супруга.

Что уж теперь притворяться… Любовь любовью, однако, закрывать глаза на то, что Луи не способен управлять страной, было бы большой глупостью. Кое-как Изабо сумела убедить честолюбивого герцога переложить большую часть королевских обязанностей на дядей – герцога Бургундского и герцога Беррийского, а самим утонуть в море любовных утех, расточительства и беззаботности, но это было так сложно! Луи изо всех сил упирался, требовал полной власти и только дипломатичность герцога Филиппа позволила устроить так, чтобы все остались довольными. Изабо считалась регентшей, которую, ради её же безопасности, удалили от безумного Шарля. Луи, изображая короля, сорил деньгами направо и налево, и вводил новые налоги, поднимая муть плебейского негодования в черни. А герцог Филипп любезно закрывал глаза на всё, устраивая дела свои, своего герцогства и своего кривоногого сынка.

Он предоставил Луи рыть себе могилу собственными руками.

Но это Изабо понимает только теперь. Тогда же она совсем потеряла голову от свободы, от любви и кажущейся абсолютной власти!

В те счастливые времена она ещё жалела коронованного безумца. Сажать под замок его не осмеливались, но он сам, целыми днями, дрожал в своих покоях и бросался с криком «Измена!» на любого вошедшего…

О, Господи, как же сложно было искать ему слуг тогда! Все боялись.

Изабо и сама долго не могла без дрожи слушать рассказы очевидцев о позорном окончании Бретаньского похода. Словно наяву вставали перед ней убитые мужем беспечные дворяне, а в ушах начинался звон и скрежет его меча о железные доспехи тех, кто, пользуясь их относительной неуязвимостью, решился всё же подъехать и усмирить обезумевшего монарха.

Нет, нет! Она бы не хотела увидеть в один прекрасный день, как супруг несётся на нее с криком «Измена», пусть даже и с волосяной подушкой в руках…

Но тогда он бы на неё ещё не кинулся… На любого – да, но только не на неё – вожделенную жену, припав к груди которой, Шарль засыпал, как доверчивый ребёнок. И она изредка дарила ему эту радость, приезжая в Лувр, как укротительница, как спасительница и ангел утешения!

Эх, придушить бы полоумного идиота прямо тогда!

Но Изабо была слишком счастлива. Она даже честно пыталась лечить супруга и осыпала милостями любого, кто обещал, хоть какое-то, исцеление. Однако, ни медики, ни оккультисты, всех мастей, ничего не смогли сделать. Разве что, появилась при дворе новая игра в раскрашенные картинки, которую придумали специально для успокоения безумного короля.

А потом внезапно улучшение наступило само собой.

И, кстати, поначалу всё было не так уж и плохо. В ослабевшем короле прежнего любовного пыла почти не осталось. И, хотя он старался донимать супругу, как и раньше, силы были уже не те.

Не осталось их и на управление страной. В итоге, даже при относительно здоровом короле, владели Францией, всё те же, два человека – герцог Бургундский, умный и корыстный политик, готовый разделить страну с англичанами, как хлебный пирог, лишь бы они наелись и не разевали рот на Бургундию; и герцог Орлеанский – весело разорявший отечество, ради собственных прихотей.

Болван Шарль слушался их во всем, даже в минуты просветления не понимая, что эти двое пользовались Францией, как и его женой – один со сладострастным упоением, а другой – с неизменной выгодой. Если же король, вдруг, начинал артачиться, его, словно младенца соской, немедленно усмиряли каким-нибудь турниром или празднеством, по устройству которых все тут были мастера.

Впрочем, Изабо подобные тонкости мало волновали. Пускай себе тешатся – ей ведь тоже перепадало. Главной заботой, по-прежнему, оставались удовольствия. А критерием счастливой жизни было отсутствие всего, что могло бы этим удовольствиям помешать.

И королеве, действительно, мало что мешало.

Шарль, благодарный за заботу во время болезни, позволил Изабо оставить свой двор в особняке на улице Барбет, где она укрывалась в период безумия супруга. И свидания с Луи продолжились открытыми и свободными, даже при здоровом муже. Так что скоро Изабо и сама уже толком не знала, от кого у неё родились почти подряд три девочки – Мари, Мишель и Катрин.

Хотя, нет, Катрин точно от Луи – у неё такие же голубые глаза…

Зазеркалье подернулось странной дымкой, и королева почти вплотную приблизила лицо к отражению.

Какая гладкая кожа. И шея ровная, ни единой морщинки. Как долго они ещё останутся таковыми? И не пропадет ли красота, как и прежнее её счастье, не вовремя и очень быстро?

Не дай, Господи!

Она уже стояла однажды на пороге отчаяния и до сих пор отлично помнит, как прятала под высоким воротом синяки и ссадины на этой шее…

Изабо жадно всматривалась в собственное лицо. «Не хочу, не хочу! – с отчаянием повторяла она. – Я каменею перед страхами и унижениями! Если Бургундец обвинит меня перед королем, начнется ад, хуже того, который был, и я тысячу раз позавидую Луи, потому что он ещё легко отделался…»

Пять лет назад у короля снова начались приступы безумия, и герцог Филипп почти приказал ей не покидать особняк Барбет.

Но Лувр не тюрьма.

В лучшем случае, Шарль сидел где-нибудь, в темном углу, часами смотрел в одну точку и, пугаясь каждого шороха, испражнялся прямо под себя, хотя стул для испражнений всегда ставили с ним рядом.

Безумие пожирало слабую плоть всякий раз по-разному.

Но порой, бодрый и деятельный, он вдруг переходил в своем возбуждении какую-то черту, и больной разум, словно кривое зеркало, гнул и корёжил действительность, превращая её из опасной во враждебную. Тогда Шарль начинал бегать по Лувру в поисках оружия и раздавал оплеухи направо и налево, не глядя, слуга ему подвернулся, или дворянин. Внезапно мог потребовать коня, чтобы съездить к «душеньке-королеве», а если на дворе в это время была ночь, и ему об этом говорили, впадал в ярость, всё вокруг крушил и орал, брызгая слюной, что «к этой шлюхе только по ночам и ездить!».

Даже в минуты просветления, приезжая внезапно в особняк Барбет, король пугал гостей Изабо молчаливым обходом зала, когда, заглядывая во все углы, он вдруг задирал юбку на какой-нибудь даме и, злобно смеясь, спрашивал: «Кого это вы тут прячете?», а потом устраивал допрос фрейлинам королевы, почему, дескать, спят только с людьми герцога Орлеанского, а его свиту гоняют от себя, как паршивых псов?

Изабо шутками и напускной беззаботностью старалась сглаживать неловкие моменты, но беда заключалась в том, что её вид больше не успокаивал Шарля, и двор всякий раз угрюмо замолкал при появлении короля, поскольку никто не чувствовал себя в безопасности рядом с ним.

Как-то раз он ударил и королеву. Почти случайно так, что сам испугался сделанного. Но страх на лице жены, видимо, произвёл впечатление, потому что Шарль, помедлив мгновение, снова ударил её уже нарочно. Потом ещё раз, и ещё, и неизвестно, сколько бы ударов пришлось тогда на долю Изабо, не перехвати герцог Филипп руку короля, занесённую для нового удара.

А однажды… о, этот кошмар страшно даже вспоминать… Однажды, король появился на улице Барбет, как всегда, внезапно. Прямо с порога закричал, что, верно, ошибся воротами и это дом его брата. Потом подошёл к карточному столу, за которым сидела Изабо с несколькими дворянами, схватил её за подбородок и повернул лицом к себе. «Нет, не ошибся, – глумливо захохотал король, – это не Валентина Орлеанская! Смотрите, как эта шлюха похожа на мою жену, которая, почему-то, со мной не живёт!».

Изабо стало страшно. По глазам мужа она видела, что начинается новый приступ, но рядом не было ни медиков, ни его дядей, которые, единственные, могли физически усмирить безумца. Попробовала отшутиться, чтобы успокоить гостей, но Шарль вдруг отскочил от неё, закрываясь руками, завопил: «Оборотень! Шлюха-оборотень!», а потом вырвал алебарду у стражника возле двери и, радостно оскалившись на разлетевшихся, словно пух от метлы, гостей, заорал то самое страшное «Измена!».

Острым концом алебарды он погнал королеву из залы и дальше по коридорам до самой спальни. Там сорвал с кричащей, перепуганной жены одежду, повалил на постель, изнасиловал и принялся избивать.

Крики о помощи, перемежаясь с визгом, разносились по всему дворцу, но ни гости, ни челядь, ничего не могли сделать. Король есть король. И даже безумный, он всё равно остаётся неприкосновенным помазанником Божьим! Только когда крики перешли в хрип, и всем стало ясно, что королева вот-вот будет задушена, Гийом дю Шастель решительно бросился в спальню и, оглянувшись – не видит ли кто – ударом крепкого кулака усмирил на время обезумевшего монарха.

Шарля тут же увезли в Лувр к медикам, которые констатировали ухудшение в состоянии больного. Синяк на лице Божьего помазанника списали на неудачный удар о древко алебарды, а фиолетово-черные отметины на шее королевы покрыл поцелуями, срочно вернувшийся из Шартра, герцог Орлеанский.

О, Луи тогда был в ярости! Какой повод! Какой простор для гнева и мщения! Он даже пытался развить бурную деятельность, желая всем доказать, что в делах чести не остановится даже перед братом-королем!

Безопасности ради тут же отослал из Парижа Гийома дю Шастель вместе с его братом Танги, велев им затеряться в действующей армии, где-нибудь на северо-западном побережье. Затем вызвал к себе Бернара д'Арманьяка и надолго уединился с ним, предложив Изабо «пока не волноваться».

Но она волновалась!

Ох, как она тогда волновалась!

Стиснув руки, ходила из угла в угол и никак не могла отделаться от воспоминаний о рождественском бале во дворце Сен-Поль, в январе 93-го. «Праздник горящих одежд» прозвали его в народе, и все были уверены, что тогда произошел всего лишь несчастный случай. Но Изабо догадывалась.., да нет, знала наверняка, что слишком любопытный человек с факелом, захотевший поближе рассмотреть танцующих и подошедший для этого ближе, чем следовало, сделал это не просто так, и не по своей воле.

На том балу мало кто знал о намерении короля присоединиться к группе шутников, которые разделись догола, обмазали тела дёгтем и налепили на себя кусочки пакли, чтобы изобразить заросших шерстью дикарей. И мадам Куси, которая своими юбками сбивала пламя с тела, внезапно загоревшегося танцора, тоже не знала, кого спасает…

А Луи знал.

Изабо сразу поняла это по его лицу. Брат короля сам всегда хотел быть королем… И как раз накануне, он впервые узнал от возлюбленной, как страдала она от назойливых супружеских домогательств!

Что скрывать – в первый момент тогда ей стало лестно – корона и королева Франции были для Луи равноценны. Но герцог Филипп остудил её пыл. Как только всё улеглось и стало ясно, что король не пострадал, он велел унести умерших от ожогов дворян, взял побледневшую Изабо за руку и, якобы утешая, прошептал: «Не приведи мне Господь, мадам, узнать, что это было покушение. Виновному я сразу гарантирую плаху и пьяного палача с тупым топором в придачу…»

Вот тогда-то она впервые и почувствовала этот противный холодок на спине, и вполне искренний испуг звучал в её голосе, когда, бросившись к мужу, она спрашивала, всё ли у него хорошо…

Впрочем, в те времена было несложно обойтись без разбирательств и шума – сражение под Никополисом и пленение лучших дворян Франции, среди которых был и Жан Бургундский, перевесило гибель нескольких шутников. Разбираться не стали. К тому же, король-то остался жив и, разве что, не очень здоров – но всё равно обошлось… И тёплые чувства к герцогу Филиппу стали ещё теплей.

Однако, в те дни после изнасилования она прекрасно понимала – если Луи и сейчас что-то задумает, ему это с рук не сойдёт!

Времена изменились. Пришла пора расплачиваться за долгий, безрассудный кутёж.

Герцог Филипп слишком стар, не сегодня, завтра умрёт, а его кривоногий сын будет только рад вцепиться Луи в горло. Граф Арманьякский слишком ненавидит Изабо, чтобы хранить верность до самого конца. А сам Луи… О, Боже! Луи ещё ни одно дело не продумал настолько, чтобы довести его до успешного окончания – всегда что-то складывалось не так!

Нет, случись что, теперь им никто не поможет. «Плаха и пьяный палач с тупым топором…» О, Боже! Но Луи так упрям! А после произошедшего удержать его сможет только чудо… Или…

Или другая женщина!

Ах, как горько было Изабо признаваться себе в этом. Но правда есть правда – женщины Луи всегда увлекали и отвлекали. И, раз уж всё равно отовсюду доходят слухи, что герцог изменяет своей королеве с каждой встречной, то, почему бы не использовать эту слабость себе во благо? Тем более, что последствия изнасилования не замедлили сказаться, и беременность, замешанная на нервном срыве, протекала очень и очень тяжело…

Изабо усмехнулась отражению.

Мужчины могут сколько угодно играть мышцами на турнирах, выпячивать грудь на балах и раздувать щёки, заседая в Совете. Все они легко предсказуемы и послушны, когда женщине приходит в голову блажь поиграть с ними, или, наоборот, отдохнуть от них, дав поиграть другим.

Мариетта д'Энгиен и Одетта де Шандивер… Эти дуры до сих пор уверены, что только собственными чарамисмогли увлечь – одна Луи, а вторая – короля. Но фокус в том, что и та, и другая, были просто вовремя подставлены и подсажены в нужные места, где их заметили и, как раз в тот момент, когда заметить хотели! Спасибо герцогине Анжуйской – это она, очень кстати, прислала одну, а другую, уже давно, подсунул герцог Филипп. Самим же девицам и объяснять ничего не пришлось, быстро сообразили, что от них требуется.

В итоге, в то время, когда в Меюн-сюр-Евр королева Изабо корчилась в родовых схватках, рожая ненужного ей сына Шарля, в Боте-сюр-Мари мадемуазель д'Энгиен готовилась стать матерью для мальчика, которого впоследствии назовут Жан Бастард Орлеанский, граф Дюнуа. И в это же время безумный король Шарль пристраивал голову на новую грудь, которая, по его мнению, оказалась не хуже предыдущей.

«Идиллия», – с отвращением подумала Изабо, вспоминая события четырёхлетней давности. Луи тогда так пошло её обманывал, а выскочка Мариетта совсем обнаглела. То, что она шпионила для Филиппа Бургундского – это ещё полбеды, но заявить, во всеуслышание, в присутствии королевы, что ЕЁ герцог подарил ей замок – это вообще ни в какие ворота… И Луи тоже хорош – от свеженького раскис, размяк, решил, что весь свет просто обязан его обожать… Господи, до чего же ничтожными становятся мужчины, когда смотришь на них глазами обманываемой женщины! И какой странной начинает казаться уходящая любовь…

Королева перекрестилась. Всё-таки, о покойном плохо нельзя… Но и хорошего из той поры вспомнить нечего. Глупости сыпались из Луи, как остроты из королевского шута, веселя его многочисленных врагов. Париж роптал, граф Арманьякский несколько раз открыто просил одуматься, но кто б его ещё слушал! Для Луи все было прекрасно – там любовь, тут любовь, власть, Париж, Франция… и собственное самодурство. О, чёртов Библейский змей, ну почему ты не подсунул яблоко Мудрости Адаму?!

Пришлось отравить эту дуру Мариетту.

А тут ещё и герцог Филипп так некстати умер. И его кривоногий сынок стал Жаном Бургундским, получив, вместе с титулом отца всё его полномочия. Теперь он являлся опекуном, и не только короля, но и королевских детей. То есть, говоря по-простому, получил законные права влиять на дофина и воспитывать его по собственному усмотрению!

«Плаха и палач с тупым топором…»

Как только Луи узнал, что Бургундец едет в Париж, он тут же закатил Изабо настоящую истерику. Не хочу, дескать, делить власть с этим недомерком! И потребовал немедленного отъезда с ним и с дофином в Мелен, а оттуда в Шартр.

Наивный, он думал, что всё ещё имеет дело со старым герцогом Филиппом! Ан, нет! Жан Бургундский оказался не такой уж дурак. Хотите ехать – пожалуйста, ещё и лучше, но только без дофина. Поэтому, въехав в город и узнав о выходке Луи, Бургундец даже с коня не слезал, а промчался от одних ворот до других и с половины дороги вернул наследника престола в столицу.

Встреча, которую, по слухам, им устроили граф Клевский и архиепископ Льежский, была сродни национальному празднику. Свора, наконец-то получила вожака, способного повести её на крупного зверя. И политические качели закачались с перевесом всё больше и больше в одну сторону.

Если Луи собирал армию для похода на Париж, якобы узурпированный Бургундцем, тот немедленно созывал армию, превосходящую втрое. И не забывал при этом показывать, что действует, якобы, не по своей воле, и призвать в свидетели все нейтральные стороны в лице герцога Беррийсккого, герцога Бурбонского, а также других принцев и сеньоров, которые, как по заказу, съехались в Анжу к королю Сицилийскому…

Изабо потёрла лоб рукой.

Вся Франция… Булоне, во главе с сиром Арпеданом, Шартр, Дрей и Нанси с герцогом Лотарингским, клан Алансонов, а за ними весь Орлеан… Луи везде терпел поражения и был обречён, но упрямо стремился в Париж, полагая, что брат короля – это почти король, со всеми правами и полномочиями. Никакие доводы им в расчёт не принимались, никакие уговоры не действовали. То одно, то другое ополчение топталось вокруг столицы, нанося окрестным поселениям урон, сравнимый с эпидемией чумы. Того и гляди, могла начаться гражданская война.

Но тут, по счастью, вмешались нейтральные стороны.

Приехавшие к Луи герцог Анжуйский и герцоги – Беррийский и Бурбонский – не слишком деликатничая, поставили брата короля перед выбором: или он один сражается против всей Франции, или идёт на мировую с Бургундцем. В последнем случае все обещали обставить с максимальным почтением и для Луи, и для королевы.

И вот, три дня назад, перемирие состоялось.

Принцы не обманули – народ кричал приветствия, путь был устлан цветами и временно просветлевший умом король лично соединил руки брата и кузена, а затем, нежно облобызал супругу. Он всем подарил своё прощение и понимание…

Это он-то – понимание!

Изабо, уже в который раз, вздохнула и отошла, наконец, от зеркала.

«Что ж, – подумала она, – коротышке Жану не впервой подбирать за умершими титулы, должности и деньги. Подберёт и любовницу. Слухи слухами, но у нас тут всё тайное становится явным только когда удостоверено крепкими доказательствами. До сих пор связь королевы и герцога Орлеанского почиталась, как союз регентши и одного из опекунов. И если медальон сейчас принесут, значит, погибели королевы Бургундец не желает…»

Изабо вернула факел на место, села на постель и коснулась рукой остывших простыней.

А всё же жаль, жаль, жаль… Бургундец – не Луи. Говорят, он груб и хамоват, и лицо у него злое… Однако, теперь выбирать не приходится. К тому же, приз в лице королевы коротышка Жан вполне заслужил уже хотя бы тем, что начал рискованное дело и довёл его до победного конца…

В дверь спальни робко постучали.

Сердце Изабо вздрогнуло, но сильнее не забилось. «Будь, что будет, – решила она, вставая, – я уже устала бояться».

Засов скрипучий, точно голос у судейского, зачитывающего приговор, отодвигался с трудом. Однако, бледный оруженосец прямо с порога протянул ей драгоценный медальон, словно помилование.

– Где он был? – спросила Изабо.

– На груди его светлости, – ответил оруженосец, опуская голову.

И вдруг разразился судорожными рыданиями.

– Что с вами? – удивилась королева.

Ей были неприятны эти проявления чувств. Такое впечатление, что мальчишка укорял её – недавнюю возлюбленную убитого – горюя сильнее, чем она, которой следовало бы сейчас выть и кричать, как простой крестьянке.

Но, с другой стороны, мальчика можно и пожалеть. Минуту назад держал её за горло злосчастным медальоном, а отдал просто так, не отторговав себе ничего. Дурачок! Мог бы, ох, как мог позаботиться о себе – его положение, после смерти герцога, сделается таким шатким, что не позавидуешь…

– Что с вами, скажите же, – переспросила она более ласково.

– Мадам, – еле выдавил, сквозь рыдания, оруженосец, – его зарубили секирой, как какого-то простолюдина! И руку.., руку с перстнем отрубили совсем! Вы ведь не оставите… вы потребуете от короля возмездия?!

– Конечно, – как можно ласковее произнесла Изабо и улыбнулась со всей грустью, которую смогла найти в сердце. – Я все сделаю, мой дорогой… Вы пока идите, приходите в себя. А потом, на процессе, мы вместе обличим негодяев…

Всем на удивление, герцог Бургундский сбежал из Парижа только 25-го числа, как будто узнал об убийстве вместе с другими, и еле успел собраться.

Из Фландрии, где он нашёл приют, сразу же полетели бесчисленные гонцы с письмами ко всем влиятельным людям Европы, в которых герцог клялся, что никогда и не помышлял лишать жизни «дорогого кузена Луи», а просто пал жертвой оговора и чьих-то гнусных интриг. В качестве доказательства, беглец подробнейшим образом живописал душевную благодать и миролюбие, сошедшие на него после совместного причастия с «дорогим кузеном».

Король Шарль, пребывавший в радостном просветлении ума, смог лично прочесть письмо, а затем отправился на улицу Барбет, чтобы узнать мнение королевы об этом деле.

Он уже представлял, как Изабо станет валяться у него в ногах, требуя наказать убийцу любовника, и на разные лады переставлял слова, в которых ей откажет.

Но вышло всё иначе.

К удивлению Шарля, королева прочла письмо без особых эмоций и, холодно пожав плечами, заявила, что нового ничего не узнала. Она, дескать, и без этого была уверена в невиновности герцога – всё-таки, он принц крови и сын её незабвенного друга и покровителя, герцога Филиппа. И вообще, она не понимает, с какой стати он вдруг решил сбежать?

Король ещё надеялся обернуть встречу к своему удовольствию и прямо спросил, хочет ли королева возвращения опального герцога, и готова ли даровать ему полное прощение, но, услышав утвердительный ответ, совсем расстроился и уехал обратно в Лувр.

Изабо, затаившись, ждала.

Настроения при дворе явно складывались в пользу коротышки. Последней точкой стал спешный отъезд графа Арманьякского в Анжер, под крыло короля Сицилийского, и сторонники Бургундца уже радостно потирали руки. Как вдруг, неожиданно для всех, поднял голос Жан де Герсон – доктор теологии и канцлер Парижского университета, сменивший на этом посту Пьера д'Айе. Он публично потребовал от короля не просто разоблачений и суда, а прямого наказания герцога Бургундского за убийство Луи Орлеанского!

Создалась неловкая ситуация. С одной стороны – французская знать, готовая простить и принять обратно в свои ряды, а с другой – парижская общественность, требующая крови!

Пришлось идти на компромисс.

Вялое следствие кое-как быстренько завели, но тут же, ещё быстрее, и свернули. Во-первых, главный обвинитель, так неожиданно объявившийся, вдруг, так же неожиданно и пропал, и нашелся только в Лионе, где уже увлеченно читал лекции по теологии. А во-вторых, главный свидетель – единственный выживший оруженосец герцога Орлеанского – был как-то утром найден в Сене с перерезанным горлом и пустыми карманами… Вероятно, его пытались ограбить.

Таким образом, второе возвращение герцога Бургундского в Париж, если и не было обставлено с той же роскошью, что и первое, по сути, являлось триумфом не меньшим, поскольку лишь один безумный король Шарль не понимал, что возвращается единовластный правитель.

На драгоценном золотом блюде прощеный убийца принес королю перстень с отрубленной руки герцога Орлеанского и, низко склонившись, покаялся:

– Те, кто старался меня оклеветать, подбросили мне его, сир. Никаких прав на этот перстень я не имею, делайте с ним, что хотите.

И даже на колени пал, лицемер этакий…

– Вы имеете право носить его в память об убиенном, кузен, – милостиво ответил король и радостно скосил глаза в сторону жены.

Герцог тут же натянул перстень на короткий, волосатый мизинец и растопырил пятерню, любуясь игрой камней. А королева Изабо, смотревшая на эту сцену со слишком широкой улыбкой, вдруг содрогнулась, представив, как эта рука будет ласкать ее, и возможно, уже сегодня…

Париж

(1408—1409 гг.)

Длинная вереница всадников медленно, как во сне, от которого ещё не все отошли, выезжала из ворот Лувра, будто давая возможность сбегающимся зевакам хорошенько себя рассмотреть.

Король выезжал на охоту, демонстрируя своё здоровье.

Выезд, конечно, был не парадный, но внимания он привлекал не меньше, чем торжественный кортеж по случаю какого-нибудь празднества. Его величество, крайне довольный скоплением своего народа, гордо озирался по сторонам, заставляя толпу сгибаться в поклонах, и не замечал того, что кланявшиеся люди первым делом смотрели не на него, а на нового властителя Парижа – Жана Бургундского, стараясь рассмотреть его получше.

Тот ехал нахмурившись, глядел только перед собой и, держась за поводья одной рукой, другую, сжатую в кулак, упёр в бедро ноги таким образом, что согнутый локоть торчал в сторону, словно острый шип.

Бургундец был недоволен.

Как будто в противовес ему, по другую сторону от короля, в такой же многозначительной близости, ехал недавно возвращённый ко двору граф Арманьякский.

Этот крайне неудобный для герцога Жана человек, недолго оставался уязвимым, потеряв широкую спину своего вчерашнего покровителя Луи Орлеанского. Он быстро сориентировался и нырнул под мощный навес Анжера, откуда, словно феникс из пепла, явился с новым оперением. Да и сам герцог Анжуйский, до сих пор не баловавший двор своими посещениями, что-то зачастил в Париж. И, хотя рук к сытному пирогу власти не протягивал, но стоя за спиной графа, не давал окончательно того отпихнуть.

Ах, если бы не эти подозрения в убийстве! Уж как бы Бургундец тогда развернулся! Со всеми своими полномочиями опекуна, один на один с безумным королем и растерянной королевой… Уж он бы сумел тогда помешать любому, кто полез бы на освободившееся после кузена Луи место. Но вышло, что помешали как раз ему.

Герцог Жан терялся в догадках – кого подозревать? С одной стороны, злодей оказал ему неоценимую услугу, но с другой, он и самого герцога так подставил, что теперь всем честолюбивым замыслам, если и не конец, то верная отставка в долгий ящик! Так кто же мог оказаться так ловок? Карл Лотарингский? Нет, невозможно. Во-первых, у него в Париже нет таких связей, а во-вторых… Во-вторых, Карл – рыцарь. Для него посягнуть на особу королевской крови так же немыслимо, как и прибегнуть к помощи наёмных убийц.

Но, кто тогда?

Герцог Анжуйский? Смешно подумать! Этот вояка не успокоится, пока не перережет половину Италии ради своего Венецианского трона. Так что, грызня за власть в Париже – не его поле деятельности. Да и зачем ему рисковать и тратить деньги на то, чтобы убрать союзника, которого так долго поддерживал?

Герцог Беррийский? Этому о вечности пора думать, а не о политике…

Сам король? Из ревности? Нет, это уже слишком. И хотя в голову безумца всякое может прийти, все же, осматривая в целом картину недавнего происшествия, герцог Жан находил столько неувязок, что версия о королевской ревности выглядела безумнее самого короля. А больше никого и не оставалось. Герцог Бретонский ничего не значит после своей опалы, Алансон весь в долгах, Клевский… О, Господи! Можно перебрать в уме половину Франции, но после каждого нового имени неизбежно вставал вопрос: «А ему-то зачем?» И выходило, что только сам Жан Бургундский имел и возможности, и причины для убийства, но, вот ведь незадача, он-то знал, что не делал этого!

Бургундец повёл шеей и скосил глаза на графа.

Арманьяк радости тоже не источал. И мысли его, хоть и отличные от мыслей Бургундца, крутились, по сути, вокруг того же предмета.

Партия сторонников Орлеанского дома, которую он должен был возглавить, сколачивалась верно, но очень медленно, а Бургундец на месте не сидел… Не сегодня – завтра безумие короля вернется и, что тогда? Перевеса в расстановке сил никакого. Уж и так придворные остряки повторяют, что высокий дородный граф весит столько же, сколько низенький и щуплый герцог. А пройдёт ещё немного времени, убийство Луи Орлеанского забудется совсем, и весы придворной иерархии неизбежно покачнутся! Неужели и тогда, большая оптимистка мадам Иоланда Анжуйская, будет говорить, что «это несущественная ерунда» и заверять, что любую неудачу можно обернуть себе на пользу… Ох, не верилось в это Бертрану д'Арманьяк!

Поэтому и ехали оба соперника с угрюмым безразличием ко всему окружающему, смотрели только внутрь себя и, вполне согласуясь с неприветливым серым днём, резко контрастировали со всеми остальными всадниками.

Те, как дамы, так и кавалеры, были, напротив, очень взбудоражены и охотой – развлечением, делающимся всё более редким, и появлением на людях Одетты де Шандивер, только оправившейся после родов, которыми она подарила королю дочь Маргариту, и, самое главное, отсутствием на охоте королевы! И, хотя вслух никто на эту тему не говорил, почти каждый проезжающий по двору Лувра, нет-нет, да и бросал украдкой взгляд на одно из окон, за которым, сквозь тонкую решётку, белело лицо оставленной Изабо.

Собственно она и сама не собиралась ехать. Роды могли начаться со дня на день, поэтому пришлось сказываться больной всю последнюю неделю. Но об этом тайном обстоятельстве знали только Изабо, да старшая фрейлина госпожа де Монфор. Для всех остальных королеве просто нездоровилось. Однако же ни король, ни герцог Бургундский, ни кто-либо другой из придворной знати, не удосужились справиться о её самочувствии, не говоря уже о том, чтобы навестить лично и предложить поехать вместе со всеми.

От такого унижения до ссылки в монастырь всего один злобный шепоток, один неверный шаг, и всё! Опала, решение королевского совета и развод… А она-то, глупая, надеялась, что коротышка Жан тайно в неё влюблён и, получив королеву в любовницы, станет блюсти её интересы так же рьяно, как и Луи Орлеанский! Она даже придумала, как скрыть от него беременность, когда дело дойдет до постели, но мерзкий кривоногий урод избегал Изабо, словно зачумленную.

«Дурак! Дурак! Господи, какой же он дурак! – в бессильной ярости повторяла про себя королева. – Возвысив меня, коротышка всем бы здесь показал, что сам себе господин! И самолюбие своё потешил бы, и союзницу получил – такую же помазанницу Божью, как и король, только более надёжную…» Но, увы, кажется Бургундец вынашивал планы, в которых ей места не было. И бедной, покинутой всеми королеве ничего другого не оставалось, как провожать заплаканными глазами уезжающую со двора охоту, и проклинать каждого, обернувшегося на её окно.

«Конец, конец! – думала она, яростно стирая с лица очередную бессильную слезу. – Неужели ни любви, ни власти больше не будет? Врач говорит, что просветление Шарля ненадолго. Он снова свихнётся – это вопрос времени – а при дворе ни одной надёжной опоры! Я окончательно гибну и никому до этого нет дела…»

Платок тончайшего полотна, насквозь промокший, с треском разорвался, когда королева, закусила его зубами, чтобы не завыть, и запрокинула голову, не выпуская концов платка из стиснутых кулаков. Даже лёгкие шаги за спиной не заставили её обернуться и прекратить горестные раскачивания из стороны в сторону.

– Ваше величество.., – с некоторой опаской позвала вошедшая в комнату мадам де Монфор. – Ваше величество, её светлость герцогиня Анжуйская прислала узнать, когда ей будет дозволено навестить вас…

Королева замерла. Потом медленно обернулась.

– Так рано? – вымолвила она первое, что пришло в голову.

А потом, словно осознала. Заметалась, нисколько не стесняясь присутствия старшей фрейлины, схватила зеркало… Да, при любой другой она бы сейчас изобразила раздумья. Она бы скривила лицо, но потом назначила встречу, давая понять, что принимает герцогиню из одной только любезности… Но любая другая не могла бы сюда войти теперь, когда Изабо следовало выплакаться, и только мадам де Монфор – поверенная во всех делах – не стесняла своим присутствием опухшую от слез королеву.

– Скажи, что в десять!.. Нет, лучше попозже!

Изабо даже не заметила, что вытирает лицо собственным рукавом и обращается к фрейлине на «ты».

– Мне нужен лед! – коротко приказывала она, не отрываясь от зеркала. – И вели, чтобы меня причесали… Да румян принеси! Нет! Румян не надо!.. Иди же, и скорей возвращайся – я не могу ей такой показаться!

Мадам де Монфор боком выскользнула в дверь.

Ах, как кстати и, как некстати эта герцогиня!

Изабо отбросила, наконец, зеркало. Смотрись – не смотрись, пока не принесут лёд, эти красные пятна никуда с лица не денутся! А сейчас следовало подумать… Как её принять? О чём говорить?! Мадам Иоланда никогда ничего не делает просто так… На первый взгляд, она вообще никогда ничего не делает, но кое-какие слухи доходят… Вроде бы мелочь, однако, всё всегда вовремя, всегда кстати, и никогда без толку! Раз она пришла так открыто к забытой всеми королеве, значит, не все нити ещё оборваны, и для Изабо – чёрт её возьми, если она не права – не всё ещё потеряно!

Разорванный платок полетел в сторону. Надо хорошенько продумать, как её принять! Лёжа? Нет, нельзя – так беременность станет заметной, а этого ни в коем случае невозможно допустить. Лучше всего – сидя в этом кресле и накрывшись. В конце концов, она больна, может себе позволить… А говорить… Пускай герцогиня сама скажет для чего явилась – Изабо не обязательно первой начинать разговор. Не то опять расплачется, не приведи Господь, а показать своё отчаяние ещё хуже, чем обнаружить беременность…

В дверь протиснулась модам де Монфор.

– Я велела фрейлинам прийти вас причёсывать через полчаса, – сказала она, ставя на туалетный стол глубокую миску с постукивающими на дне кусочками льда. – А сейчас попробуем привести в порядок лицо.

Судя по красным рукам, старшая фрейлина сама оббивала сосульки с окна, и королева, никогда не умевшая быть благодарной, наверное, впервые заметила это проявление заботы о себе, и чуть было снова не расплакалась. Она стойко перетерпела все обжигающие холодом примочки, посмотрелась в зеркало и одобрительно кивнула, когда мадам де Монфор нанесла ей на лицо легкий слой белил. Потом были приглашены остальные фрейлины, и уже к половине одиннадцатого тщательно причесанная Изабо сидела в кресле, скрытая почти до плеч меховой накидкой и была полностью готова к приему герцогини.

Мадам Иоланда ждать себя не заставила.

Ровно в назначенный срок она появилась в сопровождении пажа с небольшой серебряной шкатулкой в руках и носатого сутулого господина – судя по платью и гербу на груди, личного своего лекаря.

– Как вы бледны, ваше величество! – воскликнула мадам Иоланда, едва поднявшись из глубокого почтительного поклона. – Не могу поверить, что вас оставили одну, без врача!

– Врач сопровождает короля, – грустно ответила Изабо и многозначительно повела бровями, дескать, «вы же понимаете, безумца без присмотра не оставишь».

– Но ваше здоровье для нас не менее важно! – тут же возразила герцогиня. – Что если вам сделается хуже? Этого ни в коем случае нельзя допустить, поэтому я решила привести своего врача, и прошу вас позволить себя осмотреть.

«Вот только лекаря твоего мне не хватало!», – обеспокоилась Изабо.

– Это лишнее, ваша светлость, – сказала она, как можно любезнее. – Мне гораздо лучше.

– Но позвольте ему хотя бы послушать ваш пульс, – не унималась герцогиня. – Ваша бледность меня пугает.

Королева досадливо поморщилась. Хотя, с другой стороны, по руке беременность не определить. Поэтому она скрыла раздражение и протянула подошедшему лекарю раскрытую ладонь.

Носатый господин почтительно, кончиками пальцев подержался за её запястье, потом попросил дозволения заглянуть в глаза, осмотрел язык, шею и, зачем-то, лодыжки. После чего удовлетворенно кивнул герцогине и сообщил, что её величество действительно вне опасности.

– Вот видите, – облегчённо выдохнула Изабо. – Ваше беспокойство было совершенно излишним. Но я рада, что оно привело вас ко мне. Отошлите слуг и посидите со мной немного. Последнее время меня визитами не балуют.

– О, мадам.., – со слезой воскликнула герцогиня, но тут же голос её прервался.

Махнув рукой пажу и лекарю, чтобы уходили, она забрала у мальчика серебряную шкатулку и поспешила присесть возле Изабо.

– Не могу поверить, ваше величество, что воочию всё это вижу! Какое падение дворянского сознания и почтительности! Какое бессердечное отношение… Не стану кривить душой – с его светлостью герцогом Орлеанским, упокой Господь его душу, мы никогда большими друзьями не были. Но теперь, после подлого убийства, когда его не стало, особенно видно, как многие из нас ошибались. При его светлости мы хотя бы имели твёрдую уверенность, что до полного выздоровления короля, государство находится в надёжных руках законной королевы и первого принца крови, единственного, также законного, претендента на престол! Это внушало уверенность в завтрашнем дне и гарантировало спокойствие хотя бы в отношении незыблемости традиций. А теперь… Я даже не знаю, что и думать! На ваше величество больно смотреть, а за судьбу королевства делается просто страшно! Те господа, что появились возле престола, заняты каждый одними своими интересами, и разве можно сравнить их жалкую суетливость с благородным размахом людей, помогавших королю нести его бремя совсем недавно…

Изабо в ответ только горестно кивала. Герцогиня говорила очень быстро и громко, и королеве самой вдруг стало казаться, что старый герцог Филипп, Луи и она радели исключительно о благе государства, которое привели к полному процветанию, и пострадали каждый по-своему, но все вместе – совершенно незаслуженно. Однако, на последних словах герцогини от упрёка она всё же не удержалась.

– Тем удивительней мне видеть, мадам, что вы и ваш супруг поддерживаете такого человека, как граф д'Арманьяк. Оппозиция, которую он явно собирает и намеревается возглавить, вряд ли вернёт стране прежнее спокойствие, а мне – должное почтение.

Замолчавшая мадам Иоланда посмотрела королеве в глаза. Выражение сладкого участия, которое до сих пор живо дышало негодованием, затвердело на её лице точно налипшая маска. «Безмозглая дура! – подумала герцогиня. – Тебе бы сейчас руки мне целовать и заливаться слезами, жалуясь на весь белый свет, а не счета выставлять за малое почтение. Не будь ты мне нужна, здесь бы не осталось даже госпожи де Монфор, не говоря уже об остальных. Да и я сама не тратила бы драгоценное время…» Однако, наружу своей неприязни её светлость вырваться не дала. Только изумлённо всплеснула руками.

– Как же нам его не поддерживать, мадам?! Граф безмерно любил и почитал покойного герцога. Нельзя допустить, чтобы благородный человек страдал за свою преданность!

– Но теперь эту преданность он мог бы перенести на меня, – упрямо надулась Изабо.

– Ради этого мы его и поддерживаем.

Герцогиня растянула губы в фальшивой улыбке и, наклонившись к Изабо поближе, понизила голос.

– Ваше величество, у вас гораздо больше сторонников, чем может показаться. Эти пустые покои ещё не вся Франция. Наберитесь терпения, немного подождите, и страшная ночь сменится ясным рассветом.

Теперь настал черёд королевы смотреть в глаза мадам Иоланде. Что она хочет сказать, эта ловкая особа? Только ли утешает, или подарит надежду?

Но лицо герцогини лучилось состраданием безо всякой многозначительности, и королева разочарованно поджала губы. «Слова, слова, одни пустые слова, – думалось ей. – Мадам де Монфор утешает меня так каждый день, но, что проку? Она разве не понимает, что мне нужны конкретные имена и конкретные действия? Уж от кого, от кого, но от вас, ваша светлость, я могла ожидать чего-то посущественней…»

– Вы мне не верите? – спросила герцогиня, видя, что королева притворством себя утруждать не стала и досадливо поморщилась. – А между тем, я здесь для того, чтобы кое-что вам предложить.

Вот теперь глаза Изабо сверкнули любопытством.

– Говорите, – велела она, пожалуй, слишком горячо и поспешно. Но тут же, словно желая загладить эту слишком явную заинтересованность, добавила:

– Я, разумеется, не собираюсь ввязываться ни в какие заговоры, но вы ведь ничего такого мне и не предложите. А добрый совет и в благополучные времена не повредит.

«Ещё бы, – усмехнулась про себя мадам Иоланда, – только в лучшие времена ты их не слушала. Да и теперь, вряд ли послушаешь, но кое-чего я от тебя непременно добьюсь!».

– Мадам, – начала она, снова откидываясь на спинку стула, – несколько лет назад, на одном из турниров, мой супруг имел неосторожность повредить доспехи на рыцаре, несомненно, благородном, исполненным всяческих достоинств, и с тех пор считает себя, в известном смысле, обязанным. Не так давно стало известно, что этот рыцарь оказался в крайне бедственном положении после убийства своего господина – герцога Орлеанского – так что представился удобный случай обязанность эту исполнить. И супруг мой, ни одной минуты не колеблясь, предложил бы этому господину место при своём дворе, но я сказала ему: «Подумай о королеве. Мессир дю Шастель как раз из таких рыцарей, которых теперь очень не хватает при дворе королевском. И, может быть, нам следует найти для его достоинств лучшее применение?..»

– Как вы сказали, его имя? – перебила королева.

В её памяти, сквозь туман привычного эгоизма, хоть и с трудом, но возник всё же образ высокого, довольно приятного, мужчины, который ударом кулака спас её когда-то от верного удушения обезумевшим супругом.

– Дю Шастель, – подсказала герцогиня. – Вы должны его помнить.

– Да, да.., – напрягла остатки памяти Изабо, – Гийом, кажется?

– Нет. – Мадам Иоланда ласково улыбнулась, – к великому сожалению, Гийом дю Шастель погиб в стычке с англичанами где-то на побережье в районе Дюнкерка. Я говорю о его брате, мессире Танги, который последние годы служил камергером при герцоге Орлеанском.

– А-а, этот…

Изабо потёрла пальцами висок. Образ Гийома дю Шастель вызвал неприятные воспоминания, а его брата она не помнила совсем. К тому же, непонятно было, какое отношение они могли иметь к её сегодняшним бедам?

«И после этого ты ждёшь к себе почтения, – думала в это же время мадам Иоланда. – Не знать людей своего любовника, которые единственные сегодня, кто мог бы стать на твою защиту и снова наделить властью. Впрочем, мне это только на руку, и, слава Господу, что ты так глупа…»

– Я вспомнила, о ком вы говорите, – вяло кивнула королева. – Полагаю, ваш добрый совет сведётся теперь к тому, чтобы устроить при моём дворе этого человека?

– Не только…

Герцогиня опустила голову, скрывая растущее раздражение и встала. Словно человек, еле справляющийся с волнением, заходила по комнате и заговорила, постукивая друг о друга стиснутыми руками.

– Ваше величество.., боюсь, что вы можете понять меня не совсем правильно… Речь не идёт о каком-либо заговоре, или другом действии, способном отдалить вас от короля ещё больше. Напротив, я хочу предложить то, что вновь сделает вас добрыми супругами в глазах всего света… Невинный и ничтожный, на первый взгляд, шаг, которым вы ступите на ту дорогу, что вернёт в эти покои короля, а нам, вашим подданным, позволит снова любоваться прежней блистательной королевой…

Мадам Иоланда на миг замерла прямо напротив кресла Изабо, словно охваченная приятным воспоминанием. От резкого движения полы её накидки разошлись, и королева чуть не взвыла от отчаяния, увидев роскошный наряд герцогини. Обычно не позволяющая себе чрезмерной роскоши, мадам сегодня надела затканное золотом тёмно-синее платье с лифом, обшитым серебристым жемчугом, над которым, прикрывая довольно бледную грудь, сверкало сапфировое ожерелье дивной по тонкости работы. А хуже всего было то, что талия на платье оказалась ниже, чем предписывала мода, отчего вся фигура мадам Иоланды выглядела тоньше и стройнее, тогда как сама Изабо вынуждена была задирать талию на своих платьях всё выше и выше, обременяя её, к тому же, обширными складками.

– Разве такими должны быть покои королевы Франции? – продолжала, между тем, герцогиня, окидывая взглядом пустую комнату – Разве были вы когда-нибудь так бледны, как сегодня?! Нет! Любой, кто видел вас в былые дни, помнит веселую красавицу со сверкающим взглядом, всегда окруженную поклонниками, с улыбкой, способной очаровать даже турка, и сердцем, полным великодушия! Начните с последнего, мадам, если болезнь не позволит вам сразу стать прежней во всем. Пусть вернувшийся с охоты король найдет вас не страдающей от одиночества и унижения, а полной жизни, заботливой, великодушной супругой…

Герцогиня сделала ещё круг по комнате, совершенно гипнотизируя Изабо сверканием своего наряда, и снова остановилась, теперь уже с мечтательным выражением на лице.

– Вообразите, мадам, как будет он поражен, если вы заговорите с ним, к примеру, о вашем маленьком Шарле…

При упоминании нелюбимого сына королева недовольно сморщилась.

– Тем вернее он изумится! – тут же отреагировала герцогиня. – Поверьте, приятно изумить мужчину – уже половина дела! А чтобы изумление действительно стало приятным, проявите искреннюю материнскую заботу… Мальчик, кажется, живёт в Пуатье и имеет собственный двор, не так ли?

Загипнотизированная королева кивнула.

– Вот и предложите королю назначить управляющим двора вашего сына мессира Танги дю Шастель. Таким образом, из одного доброго дела вы получите сразу несколько неоспоримых выгод. Во-первых, растроганный король, которого вы несомненно этим расположите к себе; во-вторых, преданный господин дю Шастель, который один стоит больше чем свора ваших нынешних придворных, и который будет блюсти ваши интересы в Пуатье, как свои собственные; в-третьих – сторонники Орлеанского дома, которые обязательно отметят, что вы не забываете слуг убитого герцога и сплотятся вокруг вашего величества быстрее и охотней, чем по зову графа д'Арманьяк. И, я уже не говорю о том, какой удар вы нанесёте придворным сплетникам, выдумавшим нелепую историю о том, что маленький Шарль вам в тягость… А потом, не давая никому опомниться, продолжайте вести себя так, словно ничего плохого с вами не происходило. Верните румянец на это дивное лицо, достаньте наряды, забыть которые невозможно, закажите новые… Желаете, я пришлю вам своего ювелира? Веселитесь, кажитесь беззаботной, когда его величество здоров, и предельно заботливой, когда он болен, и вы сами удивитесь, как скоро наступит день, когда мечта об уединении станет вашей единственной мечтой, и без совета с вами король не возьмется назначить на службу, не то что собственного камердинера, но даже коннетабля…

Герцогиня остановилась перевести дух и, с удовлетворением отметила, что королева задумалась. «Главное, не дать ей думать слишком долго», – сказала она себе, полагая, что Изабо размышляет над её словами. Но перед глазами Божьей помазанницы, ещё недавно исторгавшими потоки слёз, плыли в этот момент упоительные картины таинственных балов, наполненных мерцанием свечей и бросаемых из темноты пылких взглядов, любовных утех и перешептываний под звуки лютни… Ах, неужели все это возможно вернуть всего лишь назначив на должность какого-то там рыцаря?

– Вы молчите, мадам? – вкрадчиво спросила мадам Иоланда. – Моё предложение кажется вам глупым и неисполнимым?

– Нет, что вы, – встрепенулась Изабо, еле вырываясь из приятных грёз. – Я и сама все время о чем-то таком думала, просто не могла найти достойного повода… Этот ваш дю Шастель подвернулся очень кстати…

Она хотела встать, но вспомнив про треклятую талию, задранную чуть не по подмышки, передумала и только поёрзала в кресле, ставшем вдруг ужасно неудобным. Ребенок в животе тоже завозился, а потом толкнулся так, что королева охнула.

– Что с вами, ваше величество?! – кинулась к ней герцогиня.

– Ничего, ничего, – простонала Изабо, – это моё… недомогание. Так бывает.., от сильной головной боли…

– О да, я знаю.

Герцогиня, с тревогой вполне искренней, понаблюдала, как разглаживается, сведённое болью, лицо королевы, как проясняется её взгляд, потом, взяла в руки оставленную пажом шкатулку, достала из неё небольшой сосудик мутного стекла с горлышком, обвязанным чистым полотном, и снова подошла к креслу.

– Вы совершенно расстроены, мадам, – произнесла она участливо. – Простите. Мне не следовало так вас утомлять.

– Нет… Ничего. Я вам даже признательна.

– О, – герцогиня недоверчиво покачала головой. – Это говорит одно только королевское великодушие. Но, чтобы загладить свою вину, я хотела бы предложить вам чудодейственное средство. – С этими словами она протянула королеве стеклянный сосудик. – Это снадобье совершенно безобидное, однако побуждает все жизненные соки разносить по телу тепло и покой. Секрет приготовления мне рассказал монах-францисканец ещё в Арагоне, и с тех пор я пользуюсь им так же часто, как молитвенником.

Изабо с опаской глянула на мутное стекло, за которым угадывалась какая-то тёмная жидкость, и невольно вжалась в кресло поглубже. Принимать незнакомые снадобья было всегда опасно, а в её положении – опасно вдвойне.

– Вы, как будто знали, что я расстроюсь, – пробормотала она в замешательстве.

– Я взяла с собой всё, что могло понадобиться для лечения, если бы мой лекарь счел недомогание вашего величества серьёзным, – ответила герцогиня. – Не бойтесь. Чтобы вас успокоить, я могу первой его принять.

Мадам Иоланда быстро отвязала полотняную обмотку с горлышка и уже подносила сосудик к губам, когда королева её остановила.

– Неужели вы думаете, что я унижусь до недоверия, – спросила она с той долей высокомерия, которую герцогине и хотелось услышать. – Оставьте ваше снадобье, я приму его за обедом.

– Его надо принимать до еды, мадам.

– Хорошо. Подайте мне тот серебряный кубок.

«Всё-таки не доверяет – хочет посмотреть, не потемнеет ли серебро, – подумала мадам Иоланда. – Да и чёрт с ней, лишь бы выпила!»

Она наполнила кубок вином, затем поставила его и снадобье на чеканное турецкое блюдо и почтительно поднесла всё это Изабо.

Королева, с напускным безразличием понаблюдала, как герцогиня доливает ей в вино темноватое зелье, потом выпила, всем своим видом демонстрируя полное доверие, и, пока остатки зелья убирались обратно в шкатулку, с удивлением обнаружила, что покой и тепло на самом деле разливаются по её телу.

– Мне ещё побыть с вами, мадам, или вы предпочтете немного поспать? – поинтересовалась мадам Иоланда.

– Пожалуй, идите, – расслабленно произнесла королева. Глаза её действительно вдруг стали слипаться. – Один ваш визит, безо всяких снадобий, уже принёс мне душевный покой. Но всё вместе – совершенно успокоило… Я как раз подумаю об этом… дю Шастель.

Герцогиня низко поклонилась и проследовала к дверям, сверкнув на прощанье сапфировым ожерельем.

В небольшой приёмной, перед дверью в королевские покои, тут же подскочили со своих мест мадам де Монфор и сутулый лекарь герцогини Анжуйской.

– Ну, что? – обратилась герцогиня, прежде всего, к лекарю.

– Уверен – со дня на день должно начаться.

Герцогиня повернулась к фрейлине.

– Повитуха уже здесь?

– Да, ваша светлость.

– Держите её наготове, мне кажется, что начнется уже сегодня.

Потом она достала из подшитого к накидке кармана увесистый кошель и протянула его мадам де Монфор.

– Этим расплатитесь с повитухой, как сочтёте нужным. И немедленно сообщите моему человеку, если родится девочка.

– Хорошо.

– И, вот ещё что, – герцогиня придвинулась к старшей фрейлине поближе, чтобы лекарю не было слышно её слов. – Эта женщина.., де Вутон. Скажите ей, что датой рождения ребёнка.., девочки, должен стать день рождения Христова. Это очень важно, и я обязательно проверю…

– Скажу, ваша светлость.

– И пусть не привязывается к ней, как к родной – мне в этом деле лишних страстей не надо.

– Я передам, ваша светлость.

– Теперь ступайте к королеве и будьте с ней предельно любезны.

Мадам де Монфор присела в низком поклоне, а когда твёрдые шаги герцогини зазвучали, затихая, уже в коридоре, спрятала в шкафчике за портьерой кошель и, запахнув плотнее меха, в которые куталась, поспешила к своей госпоже.

Вечером у королевы начались схватки, а ночью случились роды, которых она совсем не помнила из-за сильной боли и частых обмороков.

Утром, как и предсказывала повитуха, королеву охватила горячка, и больная, хватаясь ослабевшими руками за меха мадам де Монфор, требовала позвать только лекаря герцогини Анжуйской. За ним немедленно послали, но гонец подоспел слишком поздно – весь двор герцогини, ранним утром, отправился в Анжер, а сама она, в сопровождении лишь нескольких дворян, поехала в Боте-сюр-Мари, по слухам, вроде бы, проститься с Валентиной Орлеанской, так как вдова убитого герцога намеревалась оставить Францию и вернуться в Милан, к отцу.

– Господи, зачем ей эта дура?! – простонала Изабо, хватаясь за голову. – Кто мне теперь поможет? Надавала советов и уехала! А король вот-вот вернётся…

– О, мадам, посмотрите! – воскликнула вдруг мадам де Монфор, которая все это время, прибиралась в покоях, зорко высматривая ненужные следы ночных родов. – Кажется, её светлость кое-что забыла вчера!

Она поднесла к постели, уже знакомый Изабо серебряный ларец.

– Прикажете отправить в Анжер?

– Нет!!!

Королева всем телом потянулась к шкатулке, но, понимая, что такую тяжесть ей не удержать, лишь похлопала слабой рукой по постели возле себя.

– Это подарок от её светлости… Я просто забыла… Откройте, там должно быть то, что нужно…

Мадам де Монфор поставила ларец рядом с королевой, подняла крышку и, рассмотрев пузырьки и флаконы, всплеснула руками:

– О, Боже, ваше величество! Здесь лекарства! Мне знакомы некоторые названия! Вот этот, например…

– Да, я знаю, – нетерпеливо перебила Изабо, наощупь перебирая рукой горлышки пузырьков. – Где-то здесь был такой флакон.., замотанный полотном…

– Такого нет, мадам, – покачала головой мадам де Монфор. – Все флаконы с золотыми пробками. Очень изысканно и щедро… Если позволите, я сейчас же составлю для вас лекарство.

Королева откинулась на подушки.

– Мне всё равно уже, – пробормотала она, прижимая ладонь ко лбу. – Сделайте хоть что-нибудь, лишь бы прекратить эти мучения.

– Слушаюсь, мадам.

Фрейлина подхватила шкатулку со снадобьями и скрылась за портьерой. Там она достала из-за корсажа мелко сложенный листок, который получила вчера от лекаря герцогини Анжуйской, и, без конца с ним сверяясь, составила питье для своей королевы.

Изабо, видимо, стало совсем худо. Питьё она выпила безропотно и безучастно, потом закрыла глаза и признаки жизни подавала только прерывистым дыханием. Но мадам де Монфор, присевшая рядом, зорко следила за малейшими изменениями в состояниикоролевы. Указания, которые она получила от герцогини, были предельно ясными: любой ценой поставить на ноги до возвращения короля! Поэтому, едва дыхание больной сделалось более ровным, а лицо покрылось испариной, фрейлина удовлетворенно кивнула, составила еще одно питьё, сверяясь с заветной бумажкой, и снова подсела к постели, предварительно бросив бумажку в камин.

К вечеру состояние её величества заметно улучшилось Она с аппетитом поужинала, чего не делала уже давно, потом долго и придирчиво, поворачиваясь всеми возможными ракурсами, рассматривала себя в зеркале и, прежде чем снова заснуть, велела прислать на свою половину с дюжину швей, чтобы опустили талию на всех платьях.

Заботливая мадам де Монфор спросила, не следует ли ей собрать весь двор королевы к её утреннему туалету, и, получив утвердительный ответ, попросила дозволения покинуть, наконец, королевскую спальню.

– Ступайте – расслабленно махнула рукой Изабо.

В её засыпающем сознании мелькнула короткая мыслишка о ребёнке, рожденном ночью, но её тут же вытеснила более важная забота о том, какие драгоценности приличней всего надеть завтра. Да и платье.., ах, только бы было готово! А ребёнок… Что ребенок? Не было никакой беременности! И всей прошлой жизни с Луи тоже не было… Не было, не было, не было… И, как, кстати, имя того дворянина? Дю Шастель? Да… Не забыть бы…

Примерно в то же самое время сам мессир дю Шастель, проводив госпожу де Вутон и новорожденную девочку до границ Лотарингии, скакал в Анжер, куда вот-вот из Боте-сюр-Мари должна была вернуться мадам Иоланда. От Валентины Орлеанской она добилась всего чего хотела без особого труда, и уже через месяц с небольшим маленький Жан Бастард должен будет перейти под опеку герцога Анжуйского.

– Драгоценная моя, зачем он нам? – поинтересовался герцог, когда его, без особенных затей, поставили перед свершившимся фактом.

– Акт милосердия, не более, – ответила герцогиня, целуя супруга.

Но двумя днями позже, когда вернулся из Парижа граф Арманьякский с рассказом о примирении королевской четы и с поразительной новостью о назначении Танги дю Шастель управляющим двора в Пуатье, мадам Иоланда, поздравляя последнего, обронила загадочную фразу:

– Итак, создавайте двор, мессир. А ближний круг для нового короля я подготовлю…

Часть вторая. Жанна

Домреми

(начало лета 1412 г.)

Девочка стояла прислонившись щекой к дереву, крепко зажмурившись, и, как будто прислушивалась к тому, что творилось под корой. По её ладошкам ползали муравьи, прямо над головой, блестя любопытным глазом, присвистывала какая-то птаха, но девочка ни на что не обращала внимания, полностью поглощенная своим занятием. Она только слегка шевелила пальчиками, подгоняя щекотливых муравьев, однако глаз не открывала, поэтому человек, идущий по тропинке, смог подойти совсем близко. А потом, бесшумно ступая, встать по другую сторону дерева, откуда тихо и ласково, чтобы не испугать, поинтересовался:

– Что же тебе оттуда говорят?

Всё ещё не открывая глаз девочка прошептала:

– Горят, что бояться тебя не нужно.

– Вот как…

Человек удивлённо поднял брови.

– Это тебе дерево сказало?

– Да.

– А разве деревья разговаривают?

– Все друг с другом разговаривают. Не все слышат, если с ними говорят.

– А ты всех слышишь?

– Я слушаю.

– А почему глаза не открываешь?

– Так меня ничто не отвлекает.

Лицо у человека при этих словах приобрело такое выражение, словно он споткнулся на ровном месте и никак не может понять, как такое могло приключиться.

– Кто же тебя этому научил? – спросил он медленно, почти с опаской.

Девочка пожала плечами.

– Никто. Это же очень просто, и учиться не надо. Хочешь – сам попробуй. Дерево сказало, что ты сможешь.

– Какое оно, однако.., умное.., – пробормотал человек, почёсывая кончик носа

– Оно просто всё знает.

Девочка открыла, наконец, глаза, и человек невольно отступил – такой, не по-детски серьёзный, был у неё взгляд. Да и всё поведение девочки, как и её речь, сильно отличались от обычного поведения и речи крестьянских детей. А она, судя по платью, была именно из крестьян, хотя и не самых бедствующих.

– Откуда же дерево всё знает? – спросил незнакомец, не столько ради ответа, сколько ради того, чтобы, хоть чем-то, скрыть своё смущение перед взрослым взглядом этого странного ребёнка.

– Так ведь давно здесь стоит, – ответила девочка таким тоном словно всё было очевидно и без её пояснений.

– Ну и что? – глуповато спросил незнакомец.

– Если долго стоять на одном месте, оно делается, как вода – в нём всё становится видно – и даже то, чего в другом, совсем незнакомом месте нипочём не увидеть.

Изумлённый человек потёр лоб рукой.

– Это тебе тоже дерево сказало?

– Нет, – девочка засмеялась. – Это тебе любая лесная фея расскажет. Их тут много, но они летают, поэтому знают не всё.

– А ты?

– И я на одном месте тоже долго боюсь стоять.

– Почему же?

– Все знать страшно.

Человек с минуту молча смотрел на девочку.

– Сколько тебе лет, дитя? – спросил он, и голос его при этом почему-то дрогнул.

– Не знаю.

– Около пяти, да?

– Не знаю.

Девочка опустила голову, набычилась и посмотрела исподлобья, сразу став похожей на любого другого крестьянского ребёнка.

– А зовут тебя как?

Незнакомец присел перед девочкой, заглядывая ей в лицо, и отметил про себя, что простой вопрос заставил её, почему-то, смутиться.

– Ну же! Что тебя так озадачило? Ты и имени своего не знаешь?

– Знаю… Дома все меня зовут Жанной…

– Прекрасное имя. Но тебе, кажется, не нравится?

– Нравится…. Просто дерево говорит, что я – Клод.

Человек опустился на траву, не отрывая взгляда от девочки. Было видно, что он взволнован, хотя и сам, кажется, ещё не понял причины своего волнения.

– А как зовут твою матушку?

– Изабо. Все зовут её Изабелетта Римлянка, а когда разговаривают с ней, говорят – мадам Вутон.

– А отца?

– Жак Арк.

– Значит, ты – Жанна Арк?

Снова замешательство.

– … Я просто Жанна…. А в этом лесу – просто Клод.

По запинкам и неуверенности в голосе было ясно, что тема имени девочку, если и не пугает, то очень смущает, и человек решил больше пока ничего не уточнять. Он снова задумался, нахмурив брови, а Жанна-Клод, пока он размышлял, осмотрела грубую коричневую сутану незнакомца, подпоясанную простой верёвкой, его истертые кожаные сандалии, и решилась спросить сама:

– А тебя как зовут?

Человек, не прерывая раздумий, посмотрел девочке в глаза.

– Спроси у дерева, оно ведь всё знает.

– Нет, – покачала головой девочка, – просто так оно не скажет. Ты подойди, обними его руками и немного постой, послушай…

Человек, с улыбкой, замахал пуками.

– Нет, нет. Для меня это слишком сложно. Лучше я сам тебе скажу, что меня зовут Мигель.

– Какое смешное имя, – улыбнулась девочка.

– Испанское…. А по-французски я…

Но договорить он не успел. Глаза девочки округлились, рот приоткрылся, и она, не столько сказала, сколько трепетно выдохнула:

– Я знаю… Как святой Мишель, да?

Фонтевро

(лето 1412 г.)

Растянувшееся на побережье Луары аббатство Фонтевро, летом представляло собой место, вполне достойное служить земным воплощением райского сада.

Благоухающие мёдом цветники одурманивали каждого входящего и ярким многообразием красок, и какой-то особенной, знойно-летней истомой, когда кажется, что нет на свете большего блаженства, чем прилечь где-нибудь в тени, на изумрудной, сочной траве и целиком отдаться созерцанию всего, на что упадёт переполненный ленью взор – от торчащей перед самым носом травинки, до высокого библейского неба.

В хозяйственных пристройках редко и густо мычали разморенные зноем коровы, и пчёлы вплетали свой низкий басовый гул в тонкое птичье щебетание. Огородные квадраты на полях аббатства, хоть и не были ещё тем образчиком итальянского искусства, которым, много позже, украшала окрестности своих замков Екатерина Медичи, всё же отличались от обычных крестьянских посадок и ровностью рядов, и густотой взошедших побегов.

Несколько монахов, в лёгких летних сутанах, скрючившись, каждый на своем огороде, исправно махали тяпками, отбрасывая в сторону ненужные ветки, подгнившие после обильных дождей листья и вырванные сорняки. Работали они сосредоточенно, почти механически, но всякий раз, разгибая спину, чтобы вытереть напотевшее лицо, нет-нет, да и бросали любопытствующие взгляды в сторону церковного сада, где, вот уже больше часа, по-светски оживлённо, проводила время пёстрая, жёлто-оранжевая свита герцогини Анжуйской, щедро «разбавленная» тёмными камзолами Лотарингских лучников.

Поводом для встреч мадам Иоланды и Карла Лотарингского пару последних лет служила материнская тоска герцогини по маленькому Рене. И, хотя у воспитателей не принято было баловать воспитанников родительскими ласками, герцог Карл, несомненно по доброте душевной нет-нет да и привозил мальчика в Фонтевро, куда на богомолья приезжала и герцогиня Анжуйская со старшими сыновьями.

Невинные и трогательные картины краткого семейного воссоединения продолжались, как правило, недолго. Дети, радуясь возможности поиграть и похвастать всем тем, чем обычно хвастаются дети, видящие друг друга не более двух раз в год, быстро исчезали в густых зарослях сада. А мадам Иоланда и герцог Карл удалялись для беседы в часовню.

Эта часовня давно уже стала любимым местом герцогини. И всякий раз, приезжая сюда даже в одиночестве, она неизменно приходила поклониться одному из трёх, расположенных там надгробий.

– Вы отдаете дань уважения прежнему владельцу Анжу, или вас привлекает его легендарный сын? – спросил герцог Карл, когда, вслед за мадам Иоландой, он с облегчением шагнул с разморенного солнцем двора в прохладную темноту часовни.

– Ни тот, ни другой, – ответила герцогиня.

Шурша тяжелым подолом по каменному полу, она подошла к единственному здесь женскому надгробию и, перекрестившись, опустилась на колено.

– Мадам Алиенора? – усмехнулся герцог. – Мне бы следовало догадаться…

– Да.

Сквозь скудное оконце проникали солнечные лучи, создавая из невесомой пыли, кружащей в воздухе, золотистую дымку вокруг каменного лица отчего казалось, что оно теплеет и дышит, превращая свою владелицу из покойной в спящую.

– Ни одна женщина, когда-либо облеченная властью, не привлекает меня так, как эта, – почтительно произнесла герцогиня. – Великая королева и великая мать. Правительница, разуму которой следовало бы поучиться многим из наших… Наверное, она заслужила всё то, что произошло с ней в жизни, но только не таких сыновей…

Мадам Иоланда кивком головы указала на расположенное слева, почти под прямым углом надгробие Ричарда Львиное Сердце.

– Вот, хоть этот… Ничтожный, бездарный правитель, которого и правителем-то в полной мере назвать нельзя. Истерик, всю жизнь подчинявшийся только своим прихотям, амбициям и страстям. Испытывал ли он хоть крупицу любви и благодарности к матери? А ведь это она и только она сделала из него легенду, сохранив для сына трон, корону и страну, для себя же оставив только тень безвестности.

– Хороша безвестность! – откликнулся герцог. – Эта мадам пол-Европы вынуждала о себе судачить и не один год.

– Сплетни ещё не легенда.

Огонёк высокой витой свечи возле надгробий от движения герцогини качнулся, затрепетал и снова вытянулся огненно-жёлтой пикой, словно ставя точку в разговоре.

– Давайте уже поговорим о деле, Карл.

Мадам Иоланда удобно устроилась на каменном выступе под окном и жестом предложила герцогу сделать то же.

– Для начала расскажите, каковы успехи у Рене?

– Прекрасные.

Легким поклоном Карл Лотарингский дал понять, что садиться не будет и только повернул привычным движением меч на боку так, чтобы на него было удобно опереться.

– В отличие от короля Ричарда, ваш сын вполне достоин своей матери. Падре, дающий ему латынь, говорит, что давно уже не видел такого умного мальчика, мой придворный летописец на него не нарадуется – истории королевских династий Рене запомнил, как молитву. А придворный алхимик из Туля уже потирает руки в предвкушении будущего ученика. Мы недавно к нему заезжали, и ваш сын проявил живейший интерес к этой древней науке. Также, не могу не похвалить и его усердие в прислуживании по дому…

– Но, что? – перебила герцогиня, которая уже по тону Карла поняла, что все эти похвалы лишь сладкая прелюдия перед чем-то не слишком приятным.

– Не ждите, что он станет выдающимся воином, мадам, – развел руками герцог. – Пока мальчик в совершенстве овладел только искусством отлынивать от боя. Его воспитатель жалуется, что занятиями по рыцарскому уставу Рене пренебрегает, прячась по разным углам с книгой или доской для письма!

Мадам Иоланда тепло улыбнулась.

– Ничего страшного. Пусть мальчик сначала укрепит дух, а тело укрепится, когда он немного повзрослеет. Я потому и выбрала вас в воспитатели сыну, чтобы из него не получился один только безмозглый вояка, которые, к сожалению, всё чаще и чаще появляются в наше время. Пускай учится. Велите его воспитателям читать Рене не только латинские тексты из Библии, но и книги светского содержания. Я хочу, чтобы с самого раннего возраста сын приучался к истории, схоластике и наукам о тонких, духовных материях.

Карл Лотарингский недоуменно пожал плечами, но перечить не стал. Лишь в тысячный раз, подумал о том, что давний порядок, не позволявший вмешивать родителей в процесс воспитания детей, отданных в обучение, был не так уж плох, и не худо было бы соблюдать его и дальше.

– Теперь о девочке. – Взгляд герцогини заметно посуровел. – Как она?

– Растёт.

– И только?

Что-то в голосе герцога мадам Иоланде снова не понравилось.

– Я понимаю, что вы не можете следить за её жизнью изо дня в день, но почему женщина, которая за ней смотрит, ничего вам не сообщает?

– Она сообщает.., – герцог потупился. – И сообщает, пожалуй, слишком много…

На мгновение в часовне повисло молчание.

Карл явно собирался с духом. Зная уже нрав мадам Иоланды, он подбирал слова, не решаясь в простых, привычных выражениях сообщить ей то, из-за чего сам несколько последних недель потерял и сон, и покой. Однако, ледяное молчание герцогини подгоняло, поэтому, махнув рукой на словесную витиеватость, герцог хмыкнул, прочищая горло, приосанился для уверенности и гордо вскинул голову.

– Мадам, – произнес он решительно, – вы абсолютно уверены в правильности того, что мы делаем?

Герцогиня с минуту смотрела на него холодно и неприязненно, но, когда заговорила, голос её прозвучал довольно спокойно:

– Я вас не понимаю. Объяснитесь.

– Объяснюсь! Мадемуазель Мей, заботам которой я поручил Жанну, рассказывает о ней вещи совершенно невозможные! Девочка еще так мала, но уже проявляет черты характера и наклонности, вполне достойные всей своей родни!

– Что вы хотите сказать?

– Только то, что она уже излишне спесива, подвержена вспышкам необъяснимого гнева и крайне, я повторяю, крайне болезненна! Ещё немного, и зараза этого рода скажется во всей красе!

– Вы забываете, что её отец безумным не был.

– Неважно! Гнилой ствол здоровых ветвей не даёт! Если в одном брате безумие проявилось, то в другом оно могло дремать, чтобы затем перейти к детям!

Рука герцога, придерживающая меч, невольно сжалась на рукояти.

– Дохлый, выродившийся род, – глухо проворчал он, глядя себе под ноги. – Я, конечно, понимаю, что за простой деревенской девушкой ни один бы французский рыцарь не пошёл… Рабы – да, но только не высокородные дворяне… Я бы и сам с места не двинулся, осветись она, хоть тремя нимбами… Хотя, я бы, может, и сдвинулся, потому что в чудо поверить готов, но другим святость непременно надо доказывать, и, ещё вопрос, поверят ли они. Королевская кровь, без сомнения, вернее. Но может ли такое быть, чтобы Дева, Божья посланница оказалась безумной?!

– А она безумна?

– Нет пока. Но она.., она странная!

Мадам Иоланда удовлетворенно откинулась на прохладную стену часовни и радостно прошептала:

– Прекрасно! Господь определённо на моей стороне!

Ошарашенный герцог, который ожидал какой угодно реакции, но только не такой, отпустил рукоять меча и неловко покачнулся, потеряв точку опоры.

– Теперь я не понимаю вас, мадам!

– Ах, дорогой герцог, вы смотрите на все с позиций одного только здравого смысла, а в деле, которое мы начали, немного странности не повредит. – Мадам Иоланда поднялась и стряхнула с юбки приставшую пыль, – Не хотите же вы, в самом деле, чтобы Дева, призванная спасти Францию, была действительно похожа на простую крестьянку. Сами только что сказали – ни один рыцарь за такой не пойдёт. И я вполне с вами согласна. За странным и непонятным они пойдут вернее. Но, чтобы пошли без сомнений, надо, в первую очередь, не сомневаться нам с вами. А пуще всего тем, кто составит ближайшее окружение Девы и нового короля…

– Что?!!!

Герцог, не успевший до конца отойти от первого недоумения, попятился от герцогини, как от чумной, и остановился только когда упёрся в каменное изваяние Генри Второго.

– Нового короля?! Мадам, близость надгробие этой дамы опасно на вас влияет! Я не помню, чтобы во время наших с вами уговоров хоть раз вставал вопрос о новом короле!

– А вы, что же, полагали, что нами вечно будет править Шарль Безумный?

– Нет. Но на всё воля Божья… Никто своего срока не знает. Больной ли, здоровый, а Шарль может прожить ещё очень и очень долго. И если в вашем понимании спасение Франции заключено в государственном перевороте, то это без меня! Хватит и одного Луи Орлеанского…

Герцогиня предостерегающе взглянула на Карла, но он и сам уже замолчал, только гневно сверкнул глазами в её сторону.

– Вам что, его тень является? – сердито спросила мадам Иоланда. – Пяти минут не прошло, как называли этот род гнилым, и вдруг такая преданность…

– Это преданность собственной чести, которая не даст пойти против законного короля. – вскинул подбородок Карл. – Герцог Орлеанский был всего лишь герцогом, тогда как Шарль – все-таки, Божий помазанник!

– И он останется им, успокойтесь.

Мадам Иоланда раздражённо поправила на плечах скромную тёмную накидку. Господи, как же она устала всем и каждому объяснять, что любое чудо требует не только тщательной подготовки, но и хорошо продуманного будущего! Даже если, лет через десять, девочка, которая растёт сейчас в Лотарингии, сумеет быть убедительной и заставит поверить в себя, как в ту самую Деву, не факт, что это даст желаемые результаты. При том, разумеется, условии, что в стране не произойдут существенные перемены. А они назревают. И, если вовремя не вмешиваться, если пустить всё идти своим чередом, то перемены могут стать совершенно катастрофическими и свести на нет все их усилия!

– Поверьте, герцог, я не меньше вашего ценю законность власти, потому что прекрасно вижу, каким пагубным становится для любой страны появление узурпатора. Но безумец на троне – тот же узурпатор. Рядом всегда вылезет какой-нибудь брат, кузен, племянник, дядя, или, спаси Господи, недалёкая умом жена, и о законной власти сразу можно забыть. Наш король уже отдал контроль над Парижем Жану Бургундскому, и тому не понадобилось много времени, чтобы окончательно вывести из себя оппозицию, а графа Арманьякского изгнать вообще. И что у нас началось? Стыдно сказать – французы осадили собственную столицу, а фактический правитель, или узурпатор – не знаю, как вам больше нравится – обратился за помощью к англичанам! Мой супруг до сих пор не может спокойно вспоминать о штурме Сен-Клу… Спасибо Господу и сэру Джеймсу Стюарту Шотландскому за то, что другому узурпатору – Генри Болингброку – сейчас не до нас. Но он очень болен, не сегодня-завтра умрёт, а как поведёт себя на троне его преемник одному Богу известно. Вдруг Генри Монмут решит заключить перемирие с Шотландией, ради одной победоносной войны, и все силы сосредоточит на Франции? Или, ещё того хуже, окажет помощь Бургундии, разумеется, небескорыстную… Узурпатору всегда нужны победы и новые завоевания! По некоторым сведениям, герцог Кларенс намерен уже этим летом выступить на Бордо, а потом двинется через всю Аквитанию к Пуатье! Вы понимаете, чем это грозит Анжу?!

Мадам остановилась и невольно оглянулась на надгробие Генри Второго. «Бывший владелец Анжу…» Англичане, того и жди, снова заговорят о пресловутом Аквитанском наследстве и снова вспомнят о том, что когда-то их король был герцогом Анжуйским. Ох, не допусти этого, Господь! «Дай мне время, время и время! – мысленно взмолилась герцогиня. – Пусть это чахлое перемирие продлится еще несколько лет! А что и как сделать за это время, я знаю сама…»

– Да, время.., – повторила она вслух, поворачиваясь к герцогу. – Нам с вами нужно только время, чтобы девочка подросла и осознала своё предназначение. Пусть она явится перед французским дворянством, как воин господень, способный повести за собой и вельможу, и раба. И, чем сильнее её поведение будет отличаться от привычного, тем, может быть, и лучше. А потом этот воин – воин-победитель – примет отречение от нынешнего короля и возложит корону на голову нового, законного. И, заметьте, я это особо подчеркиваю, потому что сама не потерплю никакого узурпаторства.

– Так вы имеете в виду дофина? – усмехнулся герцог. – Мальчика, который уже теперь целиком под влиянием Жана Бургундского?

Мадам Иоланда неопределённо повела плечом.

– У короля хватает сыновей.

– Скорее, у королевы. Относительно короля я бы не был так уверен.

На лице герцога Карла проступило брезгливое выражение, которое появлялось у него всегда, как только речь заходила о женском распутстве вообще, и о распутстве королевы в частности.

– Известно ли вам, мадам, что я намерен запретить своим дочерям выходить замуж за французов? Моя Лотарингия дорога мне так же, как и вам ваше Анжу, и я не желаю видеть её частью государства, где ни в одном принце нельзя быть уверенным – того и гляди, окажется бастардом. Иное дело Германия… Но, что с вами, мадам? Вам, похоже, все это кажется смешным?

Герцогиня, действительно, едва не рассмеялась над последними словами Карла, но ограничилась только широкой улыбкой.

– Я всего лишь радуюсь тому, что наши устремления снова полностью совпадают. Не хотела касаться этой темы, но, вот вам ещё один аргумент в пользу необходимости нового короля. Безумец, признающий своим любого ребенка, произведённого на свет его женой, сведёт на нет всякую законность. Но, всё же, дай ему Господь долгих лет жизни, потому что есть один принц, который, без сомнения, от короля, и который, на наше счастье, давно уже воспитывается вдали от двора.

– Полагаю, речь идет о графе Пуатье? – спросил герцог.

– Именно.

– Вы думаете, у него есть хоть какой-то шанс? – нахмурился Карл. – Этот мальчик в очереди всего лишь третий

– Тем лучше! Из-за него никто не станет волноваться, подсылать убийц или плести интриги за право влияния. Идите и берите! Бедный ребенок никому не нужен!

– И вы..?

– Да, я строю на нём расчет. Для начала, решила женить Шарля на своей дочери. Герцог Луи уже ведёт переговоры с их величествами, но для верности я и сама скоро съезжу в Париж. А потом его высочество граф Пуатье поедет со мной в Анжер, где и будет воспитываться до поры, до времени… Кто знает, что там ещё получится. Дофин тоже крайне болезненен.

Мадам Иоланда замолчала, давая возможность герцогу до конца уяснить услышанное, и только внимательно наблюдала за его лицом, меняющимся прямо на глазах.

– Теперь вы понимаете, – добавила она, когда убедилась в своей победе, – насколько я не сомневаюсь в правильности наших действий?..

Карлу Лотарингскому действительно понадобилось совсем немного времени, чтобы оценить дальновидный план герцогини. Не найдя подходящих слов, он снял с головы шляпу и низко поклонился.

– Вот поэтому мне и нужно, чтобы мой Рене учился у вас скорее искусству человеческого общения и дипломатии, нежели военному искусству, в котором сведущ каждый второй в нашем королевстве, – сказала ему мадам Иоланда, как можно ласковее. – А что касается девочки… Вот ей, пожалуй, не стоит забивать голову латынью и прочими науками. Конь, копье и, может быть, меч. В остальном же, пускай пока больше молится…

Монахи на огородах аббатства, заметили, наконец, что свита засуетилась и, побросав работу, потянулись взглянуть на отъезд герцога и герцогини.

Они подоспели как раз вовремя – мадам Иоланда уже расцеловала сына на прощание, дала ему последние наставления, и теперь смотрела с тёплой улыбкой на то, как ловко забирается мальчик на коня впереди своего воспитателя.

– Кстати, мадам, – тихо произнёс герцог Карл, стоящий за её спиной, – я вдруг вспомнил одно обстоятельство… Мелочь, возможно.., но мне недавно донесли, что в Домреми пару раз видели вашего духовника… Зачем он там? У вас остались какие-то дела с госпожой Вутон?

– Что?!

Удивление на лице герцогини было настолько непритворным, что не возникало никаких сомнений – действия собственного духовника оказались для неё новостью. И новостью не самой приятной.

– Я никуда не посылала отца Мигеля.., – растерянно пробормотала она.

– Тогда, разберитесь с этим, – глядя в сторону, обронил герцог. – Иначе, я стану думать, что вы со мной не до конца откровенны.

«Ничего не понимаю! Зачем Мигелю понадобилось посещать Домреми?!»

Карету покачивало, и мальчики, разморенные жарой и играми, давно заснули. А мадам Иоланда всё размышляла над последними словами Карла Лотарингского.

Новость не укладывалась в её сознании, потому что выбивалась из общего плана, как непокорная прядь из замысловатой прически. А самое неприятное заключалось в том, что, во всём её окружении, не было человека, более посвящённого в затеянные дела, чем отец Мигель.

Предательство?

Нет, в это герцогиня поверить не могла.

Когда-то давно, еще в Арагоне, Мигель был одним из двух монахов, прислуживающих отцу Телло. Старый пророк сам выбрал их из числа остальной братии, чтобы передать свои знания, но только Мигелю доверил он отвезти прощальные слова к молодой арагонской принцессе. Мадам Иоланда прекрасно помнила, как к ней в покои привели скромного монаха, подпоясанного верёвкой. За поясом у него торчали перья, к одному из концов этой верёвки была подвязана чернильница, а мешок за спиной наполняли свитки с торопливыми размашистыми записями.

– Отец Телло преставился, – ровным голосом сказал монах. – Он просил вам передать своё благословение и напомнить, что всякое истинное предназначение есть мечта о высоком. Не забывайте о мечте, мадам, потому что высокая мечта – это шёпот Бога об Истине. Слушайтесь его, когда пойдёте по избранному пути и ни в чем не сомневайтесь…

– Что за рукописи ты с собой носишь? – спросила тогда Иоланда.

– Это записи… Я учился у отца Телло.

– И многому ты научился?

Монах немного помедлил.

– Я много понял, – сказал он твёрдо.

Умной арагонской принцессе такого ответа хватило, чтобы оставить монаха при себе и даже забрать во Францию в качестве духовника, о чём, до сегодняшнего дня, ни разу не пришлось пожалеть. Скорее, наоборот… Поэтому слова герцога Лотарингского застали мадам Иоланду врасплох. Девочку у мадам Вутон давно забрали и перевезли в Нанси, никаких дел в этом захудалом Домреми, где она до сих пор росла, больше не было – так с какой стати понадобилось туда ездить?! Разумных объяснений действиям отца Мигеля герцогиня так и не нашла, и оставалось только, с тревогой на сердце, покорно трястись по ухабам пыльной дороги, смотреть на спящих сыновей, да изредка выглядывать в окно – не показались ли полосатые башни Анжера.

Предательство…

Нет, ей нельзя сомневаться ни в ком, и ни в чём! Особенно теперь, когда по её выверенному и отстроенному, словно цитадель, плану побежали первые трещины.

Всё началось с убийства герцога Орлеанского. Вот когда она впервые дрогнула и была вынуждена убеждать, в первую очередь, саму себя. Убийство – грех тяжкий! Но обстоятельства требовали и требовали: «Действуй, Иоланда! Чем больше ты медлишь, тем хуже придется потом!»…

И она покорилась. Покорилась, окончательно уверовав в Божье благословение, когда из Парижа пришло письмо от мадам де Монфор о тайной беременности королевы. Другого такого случая могло больше не представиться. От короля Изабо вряд ли когда-нибудь понесёт, да и с герцогом Орлеанским её отношения всё больше отклонялись в сторону скорее политического альянса, нежели любовного. А для замысла мадам Иоланды требовалась девочка непременно королевской крови. И обязательно французской! Где такую ещё возьмешь, и когда?! Легкомысленная беспечность, с которой Луи Орлеанский признавал внебрачных детей, заставила бы его и в этот раз отправить ребёнка в дом законной жены на воспитание, и жди потом другой такой же случай… А если принять во внимание его политические амбиции и его политическую же глуповатость… Нет! Как ни прикидывала мадам Иоланда, как ни пыталась обойтись «малой кровью», а всё же признала, что герцог Луи стал помехой во всех делах этого несчастного королевства, и в её делах, в частности.

Пока умудренный жизненным опытом Филипп Бургундский, одной рукой удерживал на цепи своего сына, а другой не подпускал слишком близко к трону красавчика Луи, ещё можно было обходиться письмами, переговорами и подкупом – то есть мерами мягкими и не самыми радикальными даже, если в результате и выходило что-то существенное, вроде похода Луи Орлеанского на Гиень. Но потом, когда старый Филипп умер, оба эти волкодава – и Луи, и Жан – в два прыжка, сцепились друг с другом, ломая последние и без того уже шаткие устои слабеющего государства. И любому мало-мальски мыслящему должно было стать очевидно, что без решительных мер здесь уже не обойтись.

К слову сказать, герцогине Анжуйской и не пришлось долго уговаривать ни своего супруга, ни Карла Лотарингского. При первых словах об убийстве, они, естественно, пришли в ужас. Но ужас этот, видимо, не был до конца искренним, раз оба дали мадам Иоланде возможность что-то объяснить и, в конце концов, убедить себя окончательно.

«Все-таки мужская трусость большей частью замешана на неспособности видеть наперёд сразу несколько перспектив, – думала она потом. – В большинстве своём они выбирают действие, кем-то, когда-то уже испробованное, и результатов ждут таких же, опробованных. Предусмотреть иной результат и заранее обезопаситься кажется им слишком хлопотным и, как это ни смешно звучит, трусоватым. „Пускай мы погибнем, – гордо восклицают они, – но дело свое до конца доведём!“ А когда гибнуть не хочется, тогда ссылаются на здравый смысл, на закон, на моральные устои и рыцарскую честь. Короче, на всё то, чем легко поступаются в ситуациях менее сложных. Только те, кто позволяет себе храбрость с расчётом, делаются потом великими. Но даже они никогда не принимают во внимание одну-единственную перспективу, которая и поражает их в подставленную „ахиллесову пяту“, подобно стреле. Пята эта – честолюбие и желание покрасоваться в образе героя-победителя, а стрела – всего лишь Справедливость, но напоенная ядом зависти и оперённая предательством. Любой, кто на виду, уязвим, а в животворной тени остаются мудрые и дальновидные. И, хвала Господу, что мужчины, нужные мне для выполнения задуманного, оказались достаточно мудры…»

Да, первоначально замышлялось, что убийство герцога Орлеанского припишут Бургундцу, которого или казнят, или изгонят из страны. На него указывало всё – и давняя вражда напоказ, и фальшивое примирение прямо перед убийством, и злодеи-убийцы, щедро украсившие одежду красными бургундскими крестами, и даже рука, отрубленная ради перстня, на который герцог Бургундский зарился давно и открыто… Да и сама королева виделась обвинителем достаточно мощным, так как со смертью Луи теряла не только любовника, но и единственную свою опору на шатком троне.

При таком раскладе, у Жана Бургундского и его сторонников шансов на оправдание не оставалось. И всего одно убийство разом избавляло страну от обоих недругов. А если учесть ещё и то обстоятельство, что истеричное негодование, в которое королева Изабо по всем расчётам должна была впасть, могло навлечь королевскую немилость и на неё саму, получалось совсем прекрасно!

Но не сложилось.

Насмерть перепуганной Изабо хватило ума не впадать в истерику и не требовать отмщения со своим обычным упрямством. А партия Орлеанского дома, то ли растерялась слишком сильно, то ли так уже устала от глупостей своего суверена, что не смогла быть достаточно убедительной ни в скорби, ни в праведном негодовании, ни в требованиях «призвать к ответу».

Пришлось, с помощью дядюшки де Бара, подключить к этому делу Парижский университет, как сторону нейтральную и не подходящую под упреки типа: «Это они за своего так стараются». Ректор Жан де Герсон, насмерть заинструктированный спешно покинувшим этот пост Пьером д'Айе, взялся за дело крепко и дотошно.

Но тут, как назло, вмешалась церковь.

Вот уж с кем мадам Иоланде не везло, так это с папами! Не успела она наладить добрые отношения с Римом и, в частности, с Иннокентием Седьмым, как он взял и умер. Наспех избранный вместо него Григорий Двенадцатый был, вроде бы, мягкотел и уступчив, и соглашался на всё, вплоть до того, чтобы подчиниться решению Пизанского собора, ежели таковой состоится и объявит его низложенным, ради единства церкви. Но, когда всё уже было подготовлено и оставалось только «помирить» Жана Бургундского и герцога Луи, стало известно, что крючкотворы-священники, окружавшие безумного короля, убедили-таки его объявить о нейтралитете Франции во всех вопросах, касающихся Великого церковного раскола.

Слов нет, грызня между конфессиями давно всем надоела и наносила и без того слабеющей Франции весьма ощутимые финансовые удары. Но, Господь всемогущий, как же это решение было принято не вовремя!!!

В итоге все старания Парижского университета, и лично мессира де Герсон, оказались «гласом вопиющего в пустыне». Разобиженный Рим не проявил никакого рвения в следственных делах. Да и само убийство осудил как-то вяло, хотя, в любое другое время непременно ухватился бы за возможность лишний раз щегольнуть перед всей Европой своим влиянием. А следом за ним и Авиньонский папа Бенедикт Тринадцатый, который в самые тяжкие свои времена смог получить поддержку только от герцога Луи, и поначалу присоединил было свой гневный голос к партии Орлеанского дома, как-то стушевался, сник и дал понять, что вполне солидарен с Римом. И, если мол Франция не вмешивается более в дела церкви, то и церковь дела Франции тоже более не волнуют.

– Удивительно, насколько они бывают единодушны, когда не надо! – выговаривала в те дни мадам Иоланда супругу. – Но ничего! Уж что-что, а вытаскивать жемчужины из-под ног у свиней я умею!

И действительно, пары дней, проведенных за составлением десятка писем, хватило, чтобы запустить тайный механизм той политики, которая никому не видна, но единственная определяет судьбы народов и вершит Историю. И спустя некоторое время, на лето будущего года, была твёрдо обозначена дата проведения Пизанского собора. Правда, ради этого, пришлось пожертвовать процессом, затеянным Парижским университетом против Жана Бургундского. Но на это мадам Иоланда, раздражённо поведя плечами, заметила, что процесс и без того уже проигран.

Теперь надо было не пропустить королеву. Уж и так дотянули до критического срока. Луи Орлеанский упрямился, никак не хотел мириться с Бургундцем и возвращаться в Париж, а время уходило и уходило. Пришлось снова писать письма и призывать на помощь герцогов Беррийского и Бретонского.

Как дяди упрямого герцога и старые придворные интриганы, они хорошо знали, какие нити следует дёрнуть, а какие оставить в покое, так что, слава Богу, всё получилось. Примирение состоялось и было обставлено с такой пышностью, что замирало сердце, особенно учитывая, сколько крови уже успело пролиться…

Однако, для мадам Иоланды главной заботой на этой церемонии была королева. И медик Анжуйского двора, специально привезённый ею на торжества по случаю совместного причастия двух непримиримых врагов, заверил герцогиню, что королева выглядит вполне здоровой, несмотря на частые переезды и волнения последних дней.

Правда, чуть позже, мадам де Монфор, в письме, написанном сразу после убийства герцога, выразила некоторую обеспокоенность состоянием королевы, которая «пережила настоящее потрясение, узнав об убийстве любовника». В ответ на что мадам Иоланда отписала, что, по её мнению, для королевы смерть герцога – не проказа на лице. Переживёт! «Главное, следите, чтобы Изабо не задумала вытравить плод раньше времени и избавить себя ото всех забот о ребёнке. Будьте при ней неотлучно – наперсницей, сиделкой, матерью – будьте кем угодно, лишь бы она доверяла только вам, и никому больше!»…

«Как прикажете, ваша светлость», – пожала плечами Мадам де Монфор и сожгла письмо, опасаясь, однако, что её светлость настроена всё же слишком оптимистично.

Но уже через несколько дней в новом письме она доносила, что королева чувствует себя нормально и беременность протекает без осложнений.

«Ни минуты в этом не сомневалась, – пробормотала мадам Иоланда, в свою очередь бросая в камин письмо старшей фрейлины. – Её величество, даже при поверхностном знакомстве, предсказуема, как балаганное представление… Бог с ней, лишь бы родила кого надо и нормально. А вот с Бургундцем пока ничего не ясно…»

Действительно, от разъярённого герцога ожидать можно было чего угодно. Мало того, что первая растерянность и позорное бегство сменились тяжёлыми подозрениями – кто? Так, в придачу ко всему, подозрения эти навели герцога Бургундского на мысль, что этот «кто» – его новый противник, и далеко не такой простак, каким, при всём его лоске, являлся Луи Орлеанский.

Первым подозреваемым, был, естественно, граф д'Арманьяк – фигура чрезвычайно подходящая, если брать в расчёт его, почти королевское честолюбие и давнюю ненависть к Бургундскому дому. Но вряд ли эта ненависть была настолько сильна, чтобы убивать своего суверена покровителя и почти родственника, ради того, чтобы навести подозрения на герцога Жана.

Получалась полная нелепица. И озлобленный коротышка, который делался злее и опаснее день ото дня из-за невозможности что-либо понять, вряд ли мог дать мадам Иоланде хоть какую-то зацепку, чтобы повернуть ситуацию на пользу ей и её делу.

«Поразительно! Мне всегда казалось, что частицу удачи можно откопать даже в самом проигрышном деле, – размышляла герцогиня, меряя шагами свои покои в Анжере. – Но здесь на ум пока приходит только одно – то, что подозрения в убийстве уже достаточно подпортили герцогу Бургундскому репутацию, и, даже вернувшись полностью прощённым, он не начнёт действовать слишком откровенно и решительно. А это уже хорошо, поскольку даёт нам время. И, возможно, это время удлинится, из-за того, что разъярённый коротышка будет чувствовать за спиной таинственного кого-то, кто очень хочет убрать его подальше…»

Успокоив себя такими размышлениями, мадам Иоланда сочла за благо немножко подождать и как следует присмотреться к развитию событий.

Но тут – новая препона!

Железная воля герцогини наткнулась на такую же твёрдую волю графа д'Арманьяк, разъярённого не меньше коротышки, только по причинам кардинально противоположным. Уж он-то сомнений ни в чем не испытывал, кто убийца знал наверняка, никакого другого знать не хотел и возмездия за убийство требовал незамедлительного!

– Ваша светлость! – кричал он, прискакав в Анжу сразу после похорон герцога Орлеанского. – Если этого бешенного пса не покарает король, я сам перережу ему глотку, и пускай меня вздёрнут, как какого-нибудь простолюдина!

– Но без вас Франция окончательно погибнет, – попыталась лестью успокоить его герцогиня, с беспокойством замечая, что её супруг вполне готов разделить негодование графа. – Кто же ещё имеет столько оснований и прав стать возле трона с мудрым словом и защищающим мечом?

Однако, грубая лесть особого действия не возымела. Граф продолжал бушевать и требовать расправы, а герцог Анжуйский, оставшись один на один с женой, стыдливым шепотком объяснил ей, словно неразумной девочке, что убийство герцога Луи прекрасная возможность для Арманьяка привести свою партию к единоличной власти, и он просто боится этот шанс упустить.

«О, Боже, дай мне ещё и силы! – каждый вечер восклицала тогда перед молитвой мадам Иоланда. – Как же я устала с этими… вояками!»

Успокаивая графа она затевала то псовую охоту на кабана, то потешные бои между пажами, то просто конные прогулки по окрестностям Анжера, благо снега в тот год выпало немного. И всякий раз упрашивала не торопить события, подождать. И доводы приводила, один разумнее другого, как, к примеру, тот, что многие дворяне, явные сторонники Бургундского дома, стали таковыми лишь из-за глубокого уважения к мощной личности герцога Филиппа. «Дайте им время, – убеждала герцогиня. – Полубезумные выходки его сына отвратят от Бургундии многих. И тогда им ничего иного не останется, как, либо держать нейтралитет, либо примыкать к вашей партии».

Но даже на это почтительно слушающий граф всего лишь растягивал рот в подобие улыбки, целовал мадам Иоланде руки, а потом с назидательным видом, который она терпеть не могла, замечал, что, раз уж всех этих дворян до сих пор не отвратило от Бургундииподлейшее из убийств, то и в будущем уповать на них не стоит.

Пожалуй, единственное, за что в те дни мадам Иоланда могла испытывать благодарность к графу Арманьякскому, было то, что в Анжу он явился с многочисленной свитой. И самым приметным в этой свите оказался не кто иной, как мессир Танги дю Шастель.

Вот уж где была подлинная удача!

Понаблюдав за мессиром пару дней, герцогиня неожиданно пригласила его осмотреть оружейни Анжера, потом библиотеку и, судя по всему, осталась очень довольна тем впечатлением, которое произвел на неё этот рыцарь.

– Душенька, откуда такой интерес к простому дворянину? – поинтересовался герцог Анжуйский, который едва смог припомнить давний случай на турнире с подаренным шлемом.

То есть, про шлем он, конечно же, помнил – стоила вещица действительно немало – но сам турнир и мессира Танги вспомнил с трудом. Да и то, лишь после того, как господин дю Шастель, представляясь, рассыпался перед ним в благодарностях за явленное тогда благородство.

– Мне давно уже советовали обратить на него внимание, – сказала герцогиня. – Мессир умён, судя по отзывам графа д'Арманьяк, отличный воин, к тому же, не лишен романтизма и ярый приверженец истинного рыцарства.

– Ну и что? – удивился герцог. – И у нас таких вассалов, хоть пруд пруди.

– У нас – да. Но мне нужен был человек со стороны. И, кажется, господин дю Шастель именно тот, кто надо…

Мадам Иоланда не стала обременять мужа подробностями ещё одного своего плана. Хватит с него и возни с графом д'Арманьяк и его партией. Но мессиром дю Шастель она занялась всерьёз и привлекла к этому делу ещё и отца Мигеля.

– Господин Танги, как всякий воин, не слишком хорошо образован. Постарайся это исправить, – наставляла духовника герцогиня. – Но учти, что времени у тебя не так много. Я планирую серьёзно поговорить с рыцарем уже до конца этого года, и к моменту разговора он должен иметь четкое представление о любых аспектах будущей беседы и, так же чётко, определить свое отношение к ним.

План мадам Иоланды заключался в том, чтобы приставить к забытому всеми маленькому принцу Шарлю надёжного человека. Этому человеку следовало не только воспитывать мальчика в нужном направлении, но и втайне ото всех внушать нелюбимому никем ребёнку представление о себе, как о будущем правителе.

Такая деликатная миссия требовала крайне осмотрительного исполнителя, но даже сам поиск его нужно было осуществлять с крайней осторожностью. Не скажешь же, в самом деле, абы кому: «Извольте воспитывать третьего сына королевского семейства, как будущего короля»! Если человек глуп или привык выполнять приказы не задумываясь, он, конечно, мало что поймёт, но от такого воспитателя толку мало. А если он умён, то подозрения в государственной измене обеспечены.

К тому же, мадам Иоланда нисколько не кривила душой, когда говорила герцогу Анжуйскому, что не хочет привлекать к своим планам вассалов Анжу. В идеале, она бы вообще отмежевалась от мальчика, как можно дальше, чтобы никому, даже просто так, от нечего делать, не пришло в голову задаться вопросом: а что у неё там за интерес? И, если бы отцу Мигелю удалось хорошо подготовить мессира дю Шастель, а потом и ей самой поговорить с ним достаточно откровенно, не возбуждая подозрений в попытке совершить государственный переворот, то мессир Танги явился бы идеальным кандидатом на роль воспитателя будущего короля.

«Он без конца твердит мне о своей преданности, – размышляла герцогиня, – и я легко могла бы взять с него клятву выполнить любое поручение, даже прежде чем он узнает, в чём это поручение будет заключаться. Но беда в том, что мне не подходит слепой исполнитель, или человек, связанный по рукам и ногам честным словом, который вынужден будет исполнять то, к чему душа не лежит. С такими людьми, как господин дю Шастель, можно и нужно действовать только напрямую и с открытым забралом, как любят говорить все эти рыцари, свято соблюдающие свой кодекс. И, слава Богу, что они ещё не перевелись…»

Единственное, чего в данном случае мадам Иоланда опасалась, было то, что процесс подготовки может слишком затянуться, а времени оставалось не так много. Но отцу Мигелю долго возиться не пришлось. Мессир дю Шастель оказался не так уж и прост, и гораздо умнее, чем ожидалось.

– Если у её светлости есть для меня какое-то поручение, – заявил рыцарь прямо на второй встрече, – я готов выполнить его, и буду просить только об одном, чтобы оно оказалось как можно сложнее и опаснее!

– А почему вы решили, что её светлость вообще хочет вам что-то поручить? – спросил осторожный Мигель. – Кажется, я ни на что подобное не намекал…

Тогда дю Шастель указал на толстую книгу, которую, в прошлый раз монах перелистывал во время разговора, якобы любуясь гравюрами, да иногда оживлённо зачитывал целые абзацы, на которые, якобы случайно, падал его взор, и которые казались ему особенно интересными.

– Не так давно герцогиня показывала мне библиотеку. Среди всяких разговоров на темы науки, музыки и поэзии, она, пару раз, спрашивала, не знаю ли я о предсказаниях Беды Достопочтенного. Тогда я не знал, но попросил у герцога дозволения взять пару томов и прочёл. Предсказания интересные, особенно одно. Оно заставило серьёзно задуматься… А вчера, из этой книги, вы цитировали мне пророчества Мерлина, и все они были на ту же тему…

– Вот как.., – отец Мигель быстро захлопнул книгу. – И вот из этого вы решили, что её светлость строит какие-то планы относительно вас? Странная логика.

– Я не знаю наверняка, но мне так показалось. Оба пророчества о спасении государства, погубленного женщиной… Королевой… Вот я и подумал – чем не Франция?… И граф Арманьякский не случайно приехал именно сюда искать поддержки. А я.., я, ради спасения Франции, готов на любые действия. И ради её светлости, даже на такие, которые кто-то может посчитать государственной изменой!

Отец Мигель, вроде бы испуганно, наклонил голову и перекрестился.

– Какие опасные вещи вы говорите, мессир, – пробормотал он, пряча радостное удовлетворение. – Но я вижу, что помыслы ваши благородны, поэтому, если хотите, сегодня же узнаю у её светлости, нет ли какого поручения для вас.

Разумеется, поручение нашлось. И очень скоро мадам Иоланда с великим удовольствием осознала, что Господь послал ей союзника, преданностью и единомыслием превосходящего всех прочих, кроме, разве что, отца Мигеля. Планы герцогини ошеломили его настолько, что, промолчав несколько минут, мессир дю Шастель не нашёл ничего лучше, как рухнуть перед герцогиней на колени и принести рыцарскую присягу на верность, по всей форме, не упустив, при этом, ни единого слова из старинного ритуала.

– Встаньте, – велела растроганная мадам Иоланда. – Я и без этой присяги верю вам, господин… Танги.

И то, что назвали его просто по имени, как равного или, как друга, превысило по ценности и дорогой шлем герцога Анжуйского, и любую другую награду, кто бы и в каком размере ее ни посулил.

Вот так и вышло, что, уже через неделю после разговора с мадам Иоландой, пока граф Арманьякский всё ещё убеждал герцога Анжуйского в необходимости немедленного возмездия подлому Бургундскому убийце, мессир дю Шастель срочно отбыл в Париж, якобы для устройства каких-то личных дел. На самом же деле, он мчался вербовать своих бывших сослуживцев, которым предстояло сплотиться вокруг принца Шарля в Пуатье и составить ядро его нового двора.

– Не беспокойтесь, ваша светлость, – заверял Танги герцогиню, – я сумею их убедить. Большинство и без меня давно считают, что у его величества нет другого сына, о котором можно было бы так же уверенно сказать, что он от короля. А другие об этом просто ещё не задумывались…

Герцогиня с легкой душой проводила своего рыцаря долгим взглядом из окна замка, и сама стала готовиться к отъезду. Наконец, в Париж засобирался возмущённый граф Арманьякский, которому удалось втолковать, что процесс против герцога Жана уже выдохся без поддержки церкви и именитого дворянства, а открытое выступление против Бургундца захлебнётся из-за вялости сторонников Орлеанского дома и разброда между ними. Зато, если в момент королевского прощения, он – граф д'Арманьяк – будет стоять рядом с троном, это значительно повысит авторитет его партии, да и Бургундцу покажет, что не так уж и просто для него все тут сложится.

Мадам Иоланде пришлось угробить уйму времени и проявить чудеса изобретательности, чтобы граф думал, будто дошёл до всего своим умом. Но, во избежание непредвиденных случайностей, было решено, что вместе с ним в Париж отправится и герцогская чета.

– Мы не имеем права оставаться в стороне, – торжественно заявил Луи Анжуйский. – Бургундец делает ставку на англичан, а те, рано или поздно, обязательно предъявят свои права на Аквитанию и на Анжу, что означает неизбежную войну…

– И несомненно, сильно нас беспокоит, – с улыбкой подхватила мадам Иоланда. – Поэтому, не беспокойтесь, граф, все наши интересы и убеждения целиком совпадают с вашими. И, как бы ни складывалась ситуация сейчас, да и потом тоже, всегда верьте, что даже в самом безнадёжном проигрыше всегда заложена крупица грядущей победы.

«И всё-таки, что за интерес у Мигеля в Домреми?».

В который уже раз герцогиня Анжуйская задавалась этим вопросом, но ответа так и не находила. Даже самого невероятного.

Может, он влюбился в эту мадам Вутон?

Нет, это смешно… Мигель – францисканец. Для него любовь – недопустимая роскошь. К тому же, он ученик отца Телло. А Любовь, которой учил слепой пророк, с телесными утехами ничего общего не имеет, так что, свидания Мигелю не требовались. И ничего похожего на влюбленность мадам Иоланда в поведении своего духовника не замечала! Все последние дни он вёл себя, как обычно.

Хотя…

Карету тряхнуло, словно кто-то невидимый захотел встряхнуть и перепутанные мысли герцогини. И на поверхность тут же всплыло одно странное воспоминание последних дней…

Это случилось, когда от дядюшки де Бар, епископа Лангрского, пришло письмо с тревожным сообщением о том, что Томас Ланкастерский герцог Кларенс намерен, в ближайшем будущем высадиться где-то в районе Контантене и идти на Блуа. Графство Пуатье находилось в опасной близости, поэтому, естественно, мадам Иоланда обеспокоилась. Велев снаряжать в дорогу гонца, она вызвала секретаря и продиктовала два письма – одно мессиру дю Шастель с требованием немедленно перевезти маленького Шарля в Париж, а другое – королю, с просьбой о приватной аудиенции.

Вечером того же дня, исповедуясь духовнику, герцогиня сказала, что в тайнах больше нет смысла, и следует, как можно скорее, добиться у его величества согласия на брак его сына с её дочерью Мари. А потом она заберёт Шарля с собой, чтобы самостоятельно воспитывать его за надёжными стенами Анжера.

Обычно Мигель никогда не возражал её светлости, особенно в том, что касалось дел света и жизни королевского двора. Но в этот раз он как-то смутился, замялся и, после удивленного вопроса мадам Иоланды: «В чём дело, Мигель?», забормотал что-то о том, что пути Господни неисповедимы, и, возможно, они где-то отклонились от его замысла… И вообще, может, не стоит пока торопиться…

Изумлению герцогини не было предела.

Она потребовала объяснений, и отец Мигель, явно перебарывая себя и запинаясь, чуть не на каждом слове, сказал, что за последние два года знаки Господней немилости видятся ему повсюду.

– Сами посудите, ваша светлость, не успели на Пизанском соборе избрать папой его сиятельство монсеньора Филаргоса, которого вы поддерживали, как через десять месяцев он умирает от непонятной болезни! Ещё через год его величество отдает полный контроль над Парижем герцогу Бургундскому, и граф Арманьякский, которого вы тоже поддерживали, вынужден со своими сторонниками осаждать Париж, словно вражескую крепость, чем полностью развязывает Бургундцу руки. Тот делает вид, что ничего другого ему не остается и обращается за помощью к англичанам. Совместными усилиями англо-бургундцы берут штурмом оплот арманьяков крепость Сен-Клу и чувствуют себя полноправными хозяевами!

– Граф сам сглупил! – перебила мадам Иоланда. – Не следовало так явно, на глазах всего двора, презирать королеву, особенно в такое время, когда его величество снова проникся к ней добрыми чувствами! Нужно было не нос воротить, а тонко и умело, как это делал герцог Жан, подыграть ей в её, якобы величии, и контроль над Парижем был сейчас в других руках… Впрочем, все поправимо. И, как только устроится брак Мари и Шарля, я обязательно этим займусь. Что же касается его святейшества монсеньора Филаргоса.., или, точнее, папы Александра Пятого, то за время своего короткого правления он успел сделать всё.., или почти всё из того, ради чего его и поддерживали. В том числе и вернуть Франции её авторитет перед Церковью, едва не подорванный этим дурацким указом о нейтралитете…

– Но я слышал, что его отравили, – заметил отец Мигель. – Говорят, будто Бальдассар Косса нарочно заманил его святейшество в Болонью, где всё было заранее подготовлено для злодейства. Будь Господь на нашей стороне, он бы никогда не допустил такого.

– А ты уверен, что правильно понимаешь деяния Господа? – Мадам Иоланда посмотрела своему духовнику в глаза. – Бальдассар Косса ныне именуется папой Иоанном Двадцать Третьим и вполне последовательно продолжает дела своего предшественника.

Глаза отца Мигеля округлились.

– Так это…

– Нет! – Герцогиня предостерегающе подняла руку. – Я к этому непричастна. Но пока дела антипап не вредят нашему делу, какая в принципе разница, кто занимает святейший престол, Александр или Иоанн? Главное, что почва уже подготовлена, и в нужный момент церковь признает Лотарингскую Деву, как чудо Господнее. А больше нам и не требуется… Но с тобой я соглашусь в одном, – продолжила она более мягким тоном, так как заметила, что собеседник совсем пал духом. – Англичане снова, недопустимо нагло, защёлкали зубами, предвкушая те жирные куски, которые обязательно подбросит им Жан Бургундский. Поэтому сегодня, как никогда, надо быть решительными и сплочёнными. А ты… ты, на которого я всегда могла положиться, именно теперь заявляешь, что не уверен в нашей правоте и во всем видишь только знаки того, что Господь от нас отвернулся! Или ты устал, или что-то не договариваешь, Мигель.

В исповедальне повисло молчание.

В какой-то момент монах поднял глаза, и мадам Иоланде показалось, что сейчас он скажет ей что-то особенно важное – последний аргумент в защиту своих сомнений. Но отец Мигель только покачал головой.

– Не мне отступаться от вас, мадам. Слуги более преданного у вас не было и не будет. Я только хотел напомнить, что шёпот Бога слышится иногда сквозь мирские бури, и его легко спутать с голосом искушения…

– Путают слабые и корыстные. А мои устремления ты знаешь.

– Потому я с вами до конца…

Больше, кажется, говорить было не о чем. Исповедь закончилась. Но, уходя, мадам Иоланда всё же не удержалась:

– А ведь ты хотел мне ещё что-то сказать, не так ли?

Отец Мигель медленно покачал из стороны в сторону низко опущенной головой, и снова показалось, что монах борется сам с собой или с искушением – сказать, не сказать?

– Нет, – выговорил он, наконец.

И повторил, тверже и громче:

– Нет, ничего.

«А ведь хотел! Определённо, хотел!», – стукнула рукой об руку мадам Иоланда, вспомнив про этот разговор. – И, как я сразу не догадалась! Мигель знает ещё что-то, и это «что-то» связано с Домреми! Видимо, там произошло какое-то событие, и он снова воспринял его, как знак Божьей немилости. Но, силы небесные, что могло случиться в захудалой деревушке?! И почему он мне сразу об этом не сказал?».

Герцогиня, очередной раз, выглянула в окно, и лицо её озарилось радостной улыбкой. Наконец-то, Анжер!

«Ну, держись, Мигель! – решительно прошептала она. – Сейчас ты расскажешь мне всё! Даже если для этого придётся вздёрнуть тебя на дыбе!

Конский топот по каменным плитам и ставшие более громкими перекрикивания дворовой челяди быстро оповестили весь замок о том, что герцогиня вернулась из Фонтевро.

Отец Мигель, с самого утра мучающийся болью в спине, подошёл, держась за поясницу, к узкому окну своей кельи и выглянул наружу. Он так давно знал мадам Иоланду, что по одному тому, как она поставила ногу на подножку кареты, как оперлась на плечо пажа и помахала детям, чтобы быстрее выбирались, понял – вернулась мадам не в духе. А уж когда она посмотрела прямо на его окно, Мигель обречённо опустил голову и сам себе сказал, что серьезного разговора уже не миновать.

– На всё воля Господня, – прошептал он, осеняя плечи крестным знамением. – Сегодня, так сегодня…

Потом подошёл к небольшому столику со стоящим на нём простым деревянным распятием, поднял кусок холста, укрывавший поверхность, достал тонкие листки дешёвой бумаги, исписанные довольно корявым почерком и, бережно разгладив холст, чтобы ни морщинки не осталось, замер в почтительном ожидании, лицом к двери.

Мадам Иоланда долго ждать себя не заставила.

Как была, в дорожной накидке, порядком запылённая, она распахнула дверь кельи и, пока переступала порог, пока закрывала за собой хрипло заскрипевшую дверь, не переставала сверлить отца Мигеля глазами, непривычно злыми, но, в то же время, и безмерно обиженными.

Отец Мигель виновато улыбнулся.

– Мадам, пока вы ничего ещё не сказали, прочтите вот это.

Он протянул герцогине листки, которые достал и, когда она рывком их выдернула, снова почтительно замер, крепко сжав губы, как знак того, что больше пока ничего не скажет. Пришлось мадам Иоланде, тоже знавшей своего духовника не первый год, молча подойти к столу, где было больше света, распрямить подмятые бумаги и, перекрестившись на распятие, начать читать.

Судя по отметке на полях, которые обычно делал её секретарь, это оказалось письмо, посланное, три года назад из Нанси и адресованное герцогине Анжуйской.

«Ваша светлость, любезная герцогиня, – начинался первый листок, – согласуясь с вашею волей и с моим собственным пониманием, я не привязывалась всей душой к девочке, вверенной мне для выкармливания на первом году младенчества. Как подошел срок, без слов отдала её, не пролив ни слезинки. Но Господь наш свидетель, покоя мне с той минуты не было! Куда ни гляну, везде личико её вижу, а уж, когда на чужих детей смотрела, и вовсе тошно делалось. Ещё немного, и заболела бы чёрной тоской. Но тут Господь Всемогущий явил мне свою милость и послал облегчение. Однажды за сбором хвороста в лесу наткнулась я на тело мёртвой женщины, рядом с которой сидела девочка возрастом точь-в-точь моя Жанна. Её мать, как мне видится, была из тех беженцев, коих много идет теперь через наши земли из Бургундии, и умерла она в дороге от ран, во множестве виденных на её теле. Жан Арк, которого его светлость Карл Лотарингский определил мне в мужья, помог беженку похоронить по-божески, а девочку мы забрали домой.

Жан сказал, что теперь она будет нашей дочкою, хотя я, без соизволения Вашей светлости, не решаюсь показать её людям и в церковь пока не носила. Потому и осмеливаюсь писать, и нижайше прошу, проявите милость достойную воли Господа нашего, дозвольте перед всеми признать найденыша за дочь и именовать её Жанною, как и ту, что была у нас прежде…»

– Что это? – холодно спросила герцогиня, прерывая чтение.

– Это письмо мадам Вутон…

– Я не спрашивала, чье это письмо. Я спросила, что ЭТО! И, какое МНЕ до всего этого может быть дело? А главное, почему письмо, присланное, чёрт знает когда, до сих пор не было предъявлено и хранилось у тебя в келье?

Отец Мигель переступил затекшими от долгого напряжения ногами, чуть выгнул спину, давая нудной боли новое направление, и удивительно спокойно ответил:

– Это письмо пришло с обычной почтой из Лотарингии. Мадам Вутон для его отправки нарочно ездила в Нанси, где под видом прачки, ищущей работу, виделась с Ализон Мей. А та потом подложила письмо в почту герцога для вашей светлости…

– Они что, с ума сошли обе?! – вспылила герцогиня.. – Откуда Вутон узнала, где воспитывается девочка?!

Отец Мигель пожал плечами.

– Простолюдины не заботятся о судьбах Европы. В их жизни происходит так мало чего-то значимого, что от скуки они придают значение каждой мелочи. Думаете так сложно, приехав в Нанси, узнать где, у кого и в каком доме появилась вдруг воспитанница, или воспитанник? Не сложно. Но, уверяю вас, мадам, больше эти женщины никогда не виделись. И не увидятся.

– Надеюсь. – Герцогиня брезгливо отбросила листки. – Что же дальше?

– А дальше на письмо наткнулся ваш секретарь. Он, разумеется, ничего не понял, но решил, что письмо простолюдинки бумага слишком ничтожная, не стоящая вашего внимания, а потому передал его мне…

– Отлично, – прошипела герцогиня, – какие интересные вещи я сегодня узнаю!

– Только не ругайте его, ваша светлость, – слегка улыбнулся Мигель. – Если помните, времена тогда были очень тревожные.

– Они у нас всегда тревожные.

– Но это было как раз после смерти его святейшества папы Александра, и писем вы ожидали более серьёзных.

– Ладно, пусть так! – Мадам Иоланда постучала пальцем по отброшенным листкам. – Почему же тогда ЭТО стало таким важным для тебя?

– Потому что, прочитав письмо, я вдруг заволновался. Сам не знаю, из-за чего это волнение возникло, но, повинуясь ему, я поехал в Домреми посмотреть на девочку.

– И, что?

– Сначала ничего. Девочка, как девочка, маленькая, худая, светленькая. От других отличалась только крайней молчаливостью. И я совсем уж было подумал, что волнение моё вызвано возможностью пересудов, которые могли начаться в деревне после подмены девочки. Но люди подмены не заметили. Маленькие дети, пока не начнут бегать у всех на виду, вообще малоразличимы для постороннего глаза, тем более, в деревнях. Но беспокойство внутри не отпускало. Хуже того, оно становилось всё нестерпимее, и я снова и снова ездил в Домреми наблюдать за этой новой Жанной, пока, наконец, она не подросла настолько, что можно стало с ней еще и заговорить…

Мадам Иоланда мрачно усмехнулась.

– Мигель, не пугай меня! Что такого страшного могла сказать девочка четырёх с небольшим лет?

– Ох, мадам, не смейтесь!

Позабыв про боль в спине монах наклонился к столу, за которым сидела герцогиня, и страстно прошептал:

– Вы должны сами съездить и посмотреть, потому что ещё до того, как я с ней поговорил, уже не было сомнений, что она та самая Дева из пророчества!

Глаза мадам Иоланды медленно расширились, дрогнули, а потом застыли на лице отца Мигеля с такой неподвижностью, что сделалось страшно.

– Ты с ума сошел, Мигель? – прошептала она одними губами.

Монах отрицательно покачал головой.

– Вы не представляете, что испытываешь рядом с этой девочкой, мадам! Её речь! Ее взрослое спокойствие! И взгляд… Этот взгляд я буду вспоминать даже на смертном одре! Так когда-то «смотрел» отец Телло, который видел куда больше любого зрячего. И, если помните, всегда говорил, что получается это потому, что его ничто не отвлекает?!

Мадам Иоланда тяжело сглотнула.

– При чём здесь это?

– А при том, что девочка тоже смотрит на всё закрытыми глазами, потому что так лучше видно и, как ОНА говорит, ничто не отвлекает!

Герцогиня встала так резко, что табурет под ней закачался, едва не упал и удержался только благодаря краю тяжелой накидки.

– Ты… Ты мог напутать! Стал сомневаться и запутался окончательно!

Она повернулась словно во сне, пыталась пойти к двери, но сама запуталась в фалдах накидки, волокущей за собой табурет.

Отец Мигель наблюдал за герцогиней, даже не пытаясь помочь. Его лицо выражало сочувствие и понимание. А та, зло отпихнув чёртов табурет ногой, обернулась, выставила на монаха указательный палец и раздельно произнесла:

– Быть. Такого. Не может! Понятно тебе?!

Монах кивнул. Но, когда мадам Иоланде оставалось только открыть дверь и выйти, в спину ей прозвучало:

– И ещё одно, ваша светлость. Девочка говорит, что дома её называют Жанной, но деревья в лесу зовут Клод.

Герцогиня медленно обернулась.

– Что?

– Деревья в лесу зовут её Клод, – терпеливо повторил отец Мигель. – Но девочка ещё очень мала и может не всё понимать. Что если зовут её не деревья, а сам Господь?

Грю-Домреми

(осень 1412 года)

Простая деревянная церквушка, тёмная от ливших всю неделю дождей, стояла на холме, обсыпанном фиолетово-жёлтой палой листвой, и очень напоминала кусок объеденного пирога на золотом блюде. «Блюдо» это принадлежало местечку Грю, расположенному так близко к Домреми, что границы между ними практически не существовало. Жители дружили, женились и навещали друг друга, не замечая, что переходят из одной деревни в другую, потому что и пахотные земли, и пастбища, и река с рыбой давно уже почитались общими. Как и «Дерево Фей», возле которого обычно собиралась деревенская молодёжь, и церковь, где служили два священника – отец Жан Мине и помогавший ему на крестинах, свадьбах и отпеваниях отец Гийом Фронте.

В тот первый бездождливый, но все ещё тусклый осенний день народу в церкви почти не было. Только двое: женщина в тёмной дорожной накидке, неподвижно сидящая на скамье, ближе к центральному проходу, да монах-францисканец, тихо беседующий возле исповедальни с одним из местных священников.

Женщина, судя по виду, явно была дворянка и нездешняя. В церковь они с монахом пришли пешком, рассказав обычную в этих местах историю о сломанном экипаже. Карету, вроде бы, уже оттащили к местному кузнецу, а сами они решили помолиться.

– Не волнуйтесь, мадам, – шептал монах своей спутнице, когда провожал до скамьи, – она обязательно сюда придёт. Она ходит в церковь по нескольку раз в день.

Мадам, которая, судя по всему, чем-то была очень недовольна, в ответ не проронила ни слова. Усаживаясь на скамью, она только еле заметно кивнула, потом сцепила в замок ладони и опустилась на них лбом.

Эта поездка вымотала мадам Иоланде все нервы. Мало того, что она впервые в жизни чуть не разругалась с супругом, так ещё, вдобавок к этому, не могла припомнить другого случая, когда бы всей её разумности не хватило, чтобы толком объяснить даже самой себе, зачем, для чего, с какой целью она сюда поехала?! А для человека, привыкшего каждый свой шаг рассматривать с позиций здравого смысла и целесообразности, нет ничего страшнее ситуации, понять которую почти невозможно.

Действительно, что может быть глупее? Ехать чёрт знает куда через всю Бургундию, которая буквально кишит мелкими отрядами шотландских наёмников, англо-бургундцев и просто разбойников, чтобы посмотреть на девочку без рода и племени, найденную в лесу возле захудалой деревни?! Сказать о таком герцогу Анжуйскому, значило получить категорический запрет не только на эту поездку, но и на любые другие, потому что душевное расстройство, каковое он мог заподозрить в жене – это уже не шутки, и во Франции об этом слишком хорошо было известно. Но и не ехать герцогиня не могла!

Долгие препирательства завершились компромиссом. Герцог настоял на отряде сопровождения размером с небольшую армию, а мадам Иоланда выторговала за это право не раскрывать пока целей поездки.

– Мне так нужно, Луи! – закончила она с нотками раздражения в голосе.

И герцог устало отступил…

Странное беспокойство, охватившее когда-то отца Мигеля, словно зараза передалось и герцогине, свято верящей в Божьи знамения и в то, что человеческая жизнь начисто лишена каких бы то ни было случайностей. До самых границ Шампани и Лотарингии она ехала в глубокой задумчивости, нисколько не беспокоясь даже если за окном её кареты слышались громкие окрики и лязг вынимаемого из ножен оружия. События последних лет, как бусины, нанизанные ею же самой на нить Времени, требовали тщательного пересмотра и осмысления, поэтому волноваться из-за возможного нападения мадам Иоланда предоставила свите и отцу Мигелю. Но даже добравшись до Вокулёра, потом до Домреми и до этой вот церковной скамьи, она все ещё не понимала, зачем приехала сюда? И продолжала думать, думать и думать, в сотый раз перебирая чётки событий.

Итак, девочку мог найти кто угодно, но нашла, почему-то, именно мадам Вутон! То есть, та единственная женщина, которая без ведома герцогини ничего бы не сделала и обязательно должна была поставить её в известность о своей находке! Более того, даже тот факт, что письмо от Вутон попало к отцу Мигелю, и монах его несколько лет скрывал, говорило в пользу не случайности произошедшего. Что греха таить, поразмыслив обо всём более спокойно, мадам Иоланда вынуждена была признать, что попади письмо сразу к ней, оно бы наверняка осталось без ответа и, без сомнения, забылось. Госпожа Вутон свою миссию выполнила – ребёнок, рождённый королевой не умер и достаточно окреп, чтобы передать его дальше, под присмотр Карла Лотарингского. Так с какой стати было интересоваться её, Вутон, дальнейшей жизнью?

В те дни самым первостепенными представлялись подробности об этом мерзавце Бальдассаре Косса. Отравил он Филаргоса или не отравил, выяснять было поздно – пизанский антипапа уже умер. Но сможет ли Косса, когда придёт время, благословить Лотарингскую Деву от имени святейшего престола? Это нуждалось в уточнении, и слава Богу, что новый папа оказался достаточно прозорлив и не добавил мадам Иоланде забот, связанных с его устранением!

Иное дело Мигель. Этот не поленился, съездил, разузнал, посмотрел на девочку… Значит, что-то почувствовал Уловил еле слышимое дуновение неземного шёпота… Но почему только он?! Разве сама мадам Иоланда не была предана без остатка их общей мечте?!

Герцогиня подняла голову со сцепленных рук, и, под тихими сводами деревенской церкви, ей почудился голос отца Телло.

– Дай мне твою ладонь, – прошептал слепец так же, как шептал когда-то на солнечном лугу возле францисканской общины под Сарагосой. – В бездонном пространстве, которое мне дано обозревать, твоё будущее полыхает, словно жаркий огонь. Многим даётся право совершить чудо, но далеко не каждому даются такие возможности. Под любой твой шаг ляжет ступенька, чтобы пророчество о Деве взошло во всем своем величии. И тут, имеющий глаза, да увидит! Не спасение одного государства, но Спасение принесёт Она. А ты призвана распознать, как можно этому помочь… Будь милостива. Дай людям возможность прочувствовать, что им дано прощение и второй шанс. И народы примирятся в новой вере, как в той колыбели, из которой все мы вышли, но, по неразумению своему, сами же свою колыбель повалили и сломали… Ты тоже ещё дитя, Виоланта. И тоже готова была играть дарованными тебе жизнью и короной. Но твой выбор решил многое… Ведь рано или поздно, каждому надо ответить на вопрос: для чего мне была подарена эта жизнь? И, вместе с вопросом, открываются два пути… А может, и несколько. Но только один ведёт к Предназначению, и только он наполнен смыслом. Душа распознаёт этот путь сразу, но мало кто подчиняется одному её голосу… Тебе повезло – ты свой выбор сделала Разумом, слившимся с Душой. И в тот же миг будущее твоё вспыхнуло жарким огнём, который я так отчетливо вижу. Следуй к нему, принцесса Виоланта! И ни в чём не сомневайся – этот огонь в твоей душе, чист и ясен…

Мадам Иоланда вздрогнула. Показалось, что кто-то зашёл… И тут же внутри неё словно замолотила хвостом огромная собака.

Кто там?!!!

Она обернулась, посмотрела по сторонам…

Нет… Показалось…

Собака утихла, но противная дрожь отпустила не сразу.

Что это? Откуда такой страх? Неужели она, всесильная герцогиня Анжуйская, боится маленькую девочку?!

Мадам Иоланда выпрямилась на скамье. Взгляд её упал на распятие, где лицо Христа было каким-то особенно милостивым.

Всепрощение и второй шанс…

Господи! Она же никогда не преследовала целей низких и корыстных! Всё так хорошо продумала! Нашла девочку, подготовила нужных людей и собрала под своё крыло тех, кто через несколько лет составит обновлённую знать и окружение нового короля. Того короля, которого сама же она воспитает, и которого, когда придёт время, возведёт на престол Дева, с такой же, как у него, королевской кровью!

Это последнее обстоятельство мадам Иоланда считала единственно правильным, потому что с раннего детства знала – помазание не пустая формальность, а символ родства короля земного и Царя Небесного, и новое прощение может принести только его потомок! Не зря же в тайных рукописях, привезённых далеким предком Карла Лотарингского из крестовых походов, есть указание на то, что в жилах самого Христа текла царская кровь!

Так где же, где, (если, конечно, Мигель прав), отступила она от пути истинного?!

Собственный план казался мадам Иоланде идеальным. Ребёнок от королевы и брата короля должен был убедить высшую знать. За высшей знатью пойдут дворяне пожиже, а то, что воспитывалась девочка у простой крестьянки, поведёт за ней рабов.

Тут, правда существовала некоторая сложность – с одной стороны, воспитательница из простой крестьянки никакая. Даже кормилиц для королевских детей выбирали из числа обедневших дворян. Поэтому и для будущей Девы нашли на первое время мадам де Вутон – женщину из семьи дворянской, но временно дворянства лишенной по причине крайнего обнищания. И мужа ей подобрали такого же, как по заказу. Однако нищие дворяне от крестьян мало чем отличаются, да и Домреми местечко слишком захудалое. Там всё на виду, а девочку к её миссии следовало ГОТОВИТЬ! То есть, с раннего детства обучать верховой езде, обращению с копьём, не говоря уже об умении ясно мыслить и мысли свои так же ясно излагать. Герцог Лотарингский готов был выделить пару дворян для этого тайного обучения, но не в Домреми же это делать, в самом деле?!

И семейство Арков приближать к себе тоже пока не хотелось. В том, что девочка воспримет свою миссию, как Божье предначертание, мадам Иоланда не сомневалась – королевская кровь просто так не даётся. Но преждевременное приближение к Лотарингскому двору семьи простолюдинов могло впоследствии подпортить чистоту истории о Деве. Вот когда она воссияет во всём своём величии, тогда эту семью уже НУЖНО будет предъявить и приласкать…

Одним словом, проблема возникла, и пренебрегать ею не следовало…

Мадам Иоланда тяжело вздохнула.

Нет, не прав Мигель, говоря, что Господь от них отвернулся! Будь так, разве послал бы он Калу Лотарингскому простую крестьянскую девушку по имени Ализон Мэй? И разве могла бы простая торговка овощами, молоденькая и глупая, завоевать сердце герцога одним своим появлением, без Божьего промысла, и тем самым решить все их проблемы?

Какое-то время Ализон находилась в услужении у фрейлин герцогини Лотарингской, где быстро выучилась и благородным манерам, и правильной речи. Но когда склонность к ней его светлости стала бросаться всем в глаза, девушку рассчитали и оправили к матери в Нанси, где она теперь и жила, получая от герцога пансион достаточно солидный, чтобы позволить себе девочку-служанку из бедной деревни…

Мадам Иоланда упрямо тряхнула головой. Господь на их стороне и она не должна сомневаться в том, что сделала! Всё правильно. Всё продумано. Всё взвешено, измерено и признано годным…

Но этот найдёныш! Эта девочка из леса…

Почему нашла её не какая-нибудь Одетта или Мари, а именно Изабелетта Роме де Вутон, которую сама же герцогиня Анжуйская определила, как приёмную мать для СВОЕЙ Девы?! Это-то для чего?!

Непонятно. А все непонятное требуется понять и, тогда само собой станет ясно – зачем?

Раздался дробный стук, как будто по полу покатились крупные яблоки, и герцогиня снова вздрогнула.

– А вот и Жанна!

Голос священника окончательно разогнал тишину, висящую в церкви.

– Эта девочка приходит на исповедь так часто, что её грехи за ней не поспевают.

Мадам Иоланда медленно обернулась.

В раскрытых дверях церкви стояла обыкновенная девочка. Стояла и улыбалась во весь рот, демонстрируя дырку от недавно выпавшего зуба. Покрасневшие от холода ладошки были наспех сложены на чистом простеньком передничке, вокруг которого заворачивались ещё не остановившиеся после бега юбка и накидка. Из-под чепца на голове хулигански торчали светлые метелочки косиц, перевязанных холщёвыми лентами, и веселый румянец на щеках красноречиво свидетельствовал о здоровье и отличном настроении.

– Неужели опять на исповедь, Жанна? – спросил священник, притворно хмуря брови. – Смотри, надоест Господу нашему слушать твои истории и он пошлёт тебе страшное искушение.

Девочка рассмеялась серебристым колокольчиком, ничуть не испугавшись. Взгляд её любопытно скользнул по лицу мадам Иоланды, а потом наткнулся на отца Мигеля. И весёлый смех тут же оборвался радостным вздохом.

– Здравствуй, дитя, – выступил вперед Мигель. – В добром ли здравии пребывают твои родные?

– Да, – быстро кивнула девочка. – И родители здоровы, и Жакемин, и Пьер с Жаном, и маленькая Катрин, и овечка, которая вчера родила, и даже её ягненок!

По всему было видно, что девочке очень хочется рассказать про ягненка, но она не знала, стоит ли говорить об этом в присутствии незнакомой молчаливой дамы, которая, едва Жанна вбежала в церковь, встала со скамьи и подошла. Дама эта, видимо из-за чего-то расстроилась, или сильно задумалась, потому что смотрела хмуро и не замечала, что уже два раза стягивала с рук перчатки, снова их надевала и теперь стягивала в третий раз…

– А ты опять пришел поговорить со мной? – спросила девочка у отца Мигеля, решив всё же, что при незнакомке о ягнятах болтать не стоит.

– Сегодня я сопровождаю эту даму, – ответил монах, указывая на герцогиню легким поклоном.

Мадам Иоланда выпрямилась и снова натянула перчатки..

– Это про тебя святой отец говорит, что ты бегаешь на исповедь по нескольку раз за день? – спросила она, высокомерней, чем собиралась.

Девочка широко улыбнулась, снова продемонстрировав молочную дыру между зубами, и кивнула.

– Но в лес я хожу еще чаще, – сообщила она. – Там так же хорошо, как и в церкви, но только летом. Сейчас стало холоднее. Деревья заснули, и лесные феи со мной больше не разговаривают. Наверное, они улетели вместе с птицами

И тут же спросила, с детской непосредственностью и так обыденно, как если бы спрашивала об имени, или о погоде:

– А вы святая?

Священник поперхнулся.

– Дитя.., как можно! Тебе следует сейчас же…

Но герцогиня подняла руку, останавливая его.

– Почему ты решила, что я святая, Жанна? – спросила она.

– У вас руки, как у святой.

Мадам Иоланда проследила за взглядом девочки и увидела фреску за своей спиной, выполненную художником не самым умелым, но очень старательным. Сцена из жизни святой Марии была прорисована со всеми подробностями. На заднем фоне жила своей жизнью деревенька – вероятно Домреми – с неба за крестьянами наблюдали ангелы, а с земли – лесные звери, выглядывающие из густых зарослей травы и кустов шиповника. Сама святая смиренно молилась, и руки её, молочно-белые на фоне тёмных одежд, словно светились, подчеркивая непричастность к грубому труду той, которой следовало только молиться.

Герцогиня совсем уж было собралась объяснить, что изнеженные руки ещё не признак святости, но тут взгляд её упал на фигурку нарисованной девочки, видимую лишь частью из-за плаща святой. Девочка, похоже, пасла небольшое стадо овец, держала на руках маленького ягненка и нисколько не походила на ту, которая стояла сейчас перед герцогиней. Но почему-то подумалось, что изображена именно она. И сердце мадам Иоланды, Бог знает почему, сдавила вдруг непонятная тоска.

– Я не святая, – пробормотала она. – Мое имя… Марго, и еду я из… Блуа.

Девочка понимающе кивнула, но взгляд ее, по-прежнему, выражал полнейшее восхищение.

– Я просто знатная дама, – зачем-то добавила герцогиня, не узнавая себя в этом глупом оправдывающемся тоне. – А Мигель… мой друг.

Она неловко замолчала, смущаясь всё больше и больше под этим детским взглядом. В его абсолютной доверчивости не было видно ни тени сомнения в том, что святая просто не хочет выдавать себя. Но, вместе с тем, девочка нисколько не удивлялась, а только радовалась явленному чуду, как будто в её жизни подобные явления были обычным делом.

Разубеждать её, почему-то показалось стыдно, и мадам Иоланда еле собралась с мыслями, чтобы сменить тему.

– Ты что-то говорила о лесных феях. Откуда ты про них знаешь?

– Так они же повсюду летают, – развела руками девочка. – И чирикают, как птички, только нежнее.

– А как ты их понимаешь?

– Я не знаю, как… Услышала однажды смешные такие голосочки… Они сказали, что вечером пойдёт дождь, и дождь пошёл. С тех пор и понимаю.

Отец Мигель многозначительно поднял брови, делая герцогине знак прислушаться, но та лишь сердито поджала губы.

– Выходит, эти феи рассказывают тебе о том, что будет? – спросила она.

Лицо девочки потухло. Улыбка испарилась мгновенно, как будто её задули, словно свечу. И сама она, нахмурив светлые бровки, горестно выдохнула:

– Да. Только я это не люблю…

– Почему?

– Они, бывает, говорят плохое – что кто-то не родится, или умрёт – и велят это передать… А я не люблю передавать такое.

– Так не передавай!

– Они тогда ругаются. Говорят, что только Бог решает, кому что надо знать…

Теперь уже мадам Иоланда сама переглянулась с Мигелем.

– Но бывает, что феи говорят и хорошее, – продолжила девочка, снова заулыбавшись. – И тогда я бываю очень рада.

– Жанна действительно предсказывает иногда, – поспешил вставить слово священник. – Вот, недавно, пришла на исповедь и говорит, что следующий, кто придёт за ней, потеряет в исповедальне кошелек. Я решил проверить, и точно – следующим оказался проезжий солдатиз Туля. Он вёз жалованье для своей семьи и обронил кошелек. Если б Жанна не сказала, я бы и смотреть под ту лавку не стал. Где потом ищи-свищи этого солдата?.. Хорошо, что сразу нашлось. Рад он был – не передать, уж так благодарил…

– И как ВЫ это объясняете? – перебила герцогиня.

Священник пожал плечами.

– Она слышит какие-то голоса… Не знаю. Ничего дурного от этого пока не было… Хотя и странно, конечно, но.., – Он понизил голос, чтобы девочка не слышала. – Жанна вообще немного странная. Но очень, очень набожная! Кто знает, может за эту набожность и послан такой дар?

Девочка же, понимая, что говорят о ней и уверенно полагая, что плохого сказать нечего, решила немного помочь святому отцу.

– А ещё мне птички на плечи садятся, и все зверьки даются в руки! – сообщила она таким тоном, каким дети обычно сообщают о своих успехах.

Герцогиня внимательно посмотрела на весёлое румяное личико.

– Я тоже хочу, чтобы ты передала кое-что своим родителям.

Она сделала знак Мигелю подать ей кошелёк, достала пару монет и вложила их девочке в ладошку.

– Нужно поблагодарить, Жанна, – наставительно заметил священник.

Девочка кивнула, то ли соглашаясь со святым отцом, то ли благодаря.

– Как вас зовут? – спросила священника герцогиня.

– Отец Гийом, – поклонился тот. – Гийом Фронте.

– Я хочу, отец Гийом, чтобы вы заботились об этой девочке и учили её всему…

– Она и так лучшая христианка в приходе!

– Учили всему, что знаете сами в грамоте и вопросах богословия, – терпеливо закончила герцогиня.

Бросив кошелёк Мигелю и сняв с руки перчатку, она провела рукой по светлым волосам девочки, но как-то неловко, словно впервые в жизни прикоснулась к ребёнку.

– Вы ещё ко мне придете? – шёпотом спросила Жанна, не отрывая от лица герцогини своих широко раскрытых глаз.

У герцогини, почему-то комок подступил к горлу.

– Если ты будешь хорошей девочкой, – сдавленно проговорила она.

И вдруг бросилась к выходу, почти бегом.

– Это на ваш приход, – только и успел сказать Мигель, втолкнув кошелёк в руку отца Гийома, прежде чем броситься за своей госпожой.

Священник попятился, еле устояв на ногах от такого дара.

Но на пороге церкви монах вдруг остановился, вернулся к девочке и присел перед ней, упираясь в пол одним коленом.

– Никому не говори об этой даме, ладно? – ласково проговорил он, прикладывая палец к губам.

Ответом отцу Мигелю стал серебристый смех и вновь явленная дырка от выпавшего зуба.

Слуги, ожидавшие возле кареты, доглотав непрожёванными кусками остатки своей трапезы, еле успели вскочить на коней, чтобы сопровождать её светлость и отца Мигеля, который, запыхавшись, влезал в карету почти на ходу. Монах обещал, что в церкви герцогиня пробудет, скорей всего, достаточно долго, но прошло не более часа, как она, чуть-ли не бегом (!), вернулась, не дожидаясь пажа, сама открыла себе дверцу кареты и приказала отправляться.

Непривычная нервозность госпожи передалась, кажется, даже лошадям. Сорвавшись с места, они выкатили тяжёлый дорожный экипаж на проезжую дорогу с таким сильным креном, что едва его не повалили. Сидящих внутри хорошенько тряхнуло, а ногу отцу Мигелю ещё и придавил завалившийся короб с провизией. Причитая и постанывая, он вернул короб на место, проверил, всё ли в нём в порядке и хотел было спросить всё ли в порядке с самой герцогиней, но глянул на её лицо и не решился.

Они молчали и когда миновали Вокулёр, и на постоялом дворе при крепости, где ненадолго задержались, чтобы передохнуть, перекусить и забрать двух фрейлин герцогини и отряд анжуйских лучников. И только когда за окном кареты макушки деревьев полыхнули красным закатным пламенем, и командир отряда стал выкликать имена тех, кому следовало ехать вперёд и искать приличное для ночлега место, только тогда отец Мигель решился.

С сочувствием глянув на застывшее, как у каменного истукана лицо герцогини, он прокашлялся и спросил:

– Ваша светлость, что же вы, всё-таки, скажете?

Закаменевшее лицо едва дрогнуло.

– А что тут скажешь, Мигель?

Герцогиня смотрела за окно, как больной, не имеющий возможности двинуться. Казалось, ей тяжело даже произносить слова. Но, после долгой паузы, за время которой монах решил, что ничего уже больше не услышит, тихий голос мадам Иоланды зазвучал снова.

– Какой страшный закат, Мигель. С самого детства я чувствую непонятную тоску при этих красных закатах. Ещё в отцовском дворце, маленькой, когда видела их за окном, всегда хотела заплакать. Без отчаяния.., просто чувствовала себя так, будто что-то упускаю…

– Отец Телло всегда говорил, что красный цвет вызывает тревогу.

– Да… Телло… Он многое видел… Только теперь мне страшно.

Карету тряхнуло на ухабе, но герцогиня этого не заметила.

– Знаешь, чего мне больше всего хочется, Мигель? Мне хочется сказать, что это самая обычная крестьянская девочка, и, чтобы именно так и было на самом деле. Хочется, как и раньше, ничего о ней не знать и ничего не бояться…

– А вы боитесь, ваша светлость? – удивился Мигель. – Но чего?!

– Сама не знаю.

Герцогиня странным, почти судорожным движением вскинула руку к горлу и расстегнула две верхние пуговицы своего дорожного платья.

– У меня, Мигель какая-то паника в душе. То ли за эту девочку страшно, то ли за всех нас… То ли страшно, что уверовала против воли…. И ведь сама прекрасно понимаю, что ничего особенного не произошло – девочка, как девочка… Голоса у нас, то и дело, кто-нибудь слышит. Но… Если бы только она так не смотрела… И тоска эта, как будто что-то упускаешь…

Герцогиня пошире раздвинула ворот, оторвала, наконец, взгляд от окна, и глаза её, словно вобравшие в себя всю красноту неба, обратились на отца Мигеля.

– Скажи мне, как объяснить это чувство? Как будто вынули из тебя совесть, отчистили её ото всего ненужного, поставили перед тобой и велели смотреть ей в глаза.

– Это знак, ваша светлость.

– Знак чего?

– Вашей избранности, – печально улыбнулся Мигель. – Нельзя сотворить Чудо, не посмотрев в глаза своей совести.

– А разве сам ты того же не испытываешь? Прислушайся к себе и ответь – только честно – не дрожит ли твоя душа при осознании того, что прямо сейчас, в эту минуту, по земле ходит новый Спаситель в облике маленькой девочки? Ты готов, понимая всё это, встретиться с ней вновь в час её славы, когда каждому придется предъявить свою веру в том виде, в котором она имеется. В истинном виде, понимаешь?! То есть, говоря иначе, мы должны будем признать, что не верили в это второе пришествие, раз уж взялись творить его собственными руками! А также признать и то, что, когда Господь сам явил свое Чудо, первым порывом было его не признавать! Деревенская девчонка – все! До последней минуты я сидела и думала, как бы это не выпускать ее из глухомани Домреми, чтобы не рухнули мои грандиозные планы…

– А сейчас? – тихо спросил Мигель.

Герцогиня косо усмехнулась.

– Отец Телло завещал мне не сомневаться. До сих пор сомнений не было, значит, всё что делалось, делалось, как надо… Я хорошо подумала. Пусть обе девочки растут, каждая на своём месте. Одна станет душой, а другая телом. Карл Лотарингский воспитает ту, ты, мой друг, проследишь за этой, а я… Я пока посмотрю в глаза своей совести и поищу способ как эти душу и тело совместить… – Глаза герцогини сверкнули. – Так и тянет сказать, что призвание моё в том и состояло, чтобы создать тело для этой небесной души, да, Мигель? Но, покарай меня Господь, если я вру – такой тоски и такого страха во мне никогда не было…

Комендант Вокулёра, мало что понимая, смотрел из окна на отъезжающий отряд анжуйских лучников. Рано утром ему передали прошение от их командира, господина де Жен, о дозволении разместиться на постоялом дворе при крепости. В бумаге указывалось, что отряд сопровождает две кареты с тремя путешествующими дамами из дома герцога Анжуйского и духовника самой герцогини, также, прилагались охранные грамоты для проезда по территории Шампани.

«Чёрт их знает, что им тут нужно?», – подумал комендант. Разрешение, скрепя сердце, дал, но велел своим людям строго следить и, «ежели что.., короче, не зевайте!».

Времена наступали ненадёжные, чуть расслабишься, и вчерашние друзья мигом нож в спину воткнут! Вон, Бургундия… Отродясь с ними никакого дележа не было, а третьего дня, говорят, две деревни под Удленкуром пожгли. А это совсем рядом! И как только эти анжуйские дамы ухитрились проехать?!

Комендант поскрёб лысеющий затылок. Странный отряд, ох, странный! Одна карета куда-то уехала, потом, скоро, вернулась. Пол дня не прошло, а от них новое прошение – об охранной грамоте до границ Лотарингии, дескать, съезжаем! Он-то думал, дальше поедут, а они развернулись, да обратно… Вот и гадай теперь, зачем приезжали, и что тут делали?

«Герцогу, что ли сообщить?» – подумалось коменданту.

С одной стороны, отряд, вроде вёл себя вполне безобидно, но с другой… С другой стороны, отряд есть отряд, к тому же, вооружённый. И эта отъезжавшая куда-то карета… Нет! К чёрту! Дамы там, не дамы, а герцога лучше поставить в известность!

Комендант решительно подошёл к столу, порылся в ворохе бумаг на нем, откопал под вчерашними донесениями относительно чистый лист и принялся искать перо. Оно нашлось далеко не сразу, общипанное и совершенно измочаленное на конце, что привело коменданта Вокулёра в окончательное и полное раздражение.

Кликнув слугу, он приказал очинить и принести новое перо, но и то, с первых же строк, зацепилось за бумагу, плюхнув на лист жирную кляксу, и так и продолжало писать дальше, цепляя любую неровность, словно пьяница, спотыкающийся на каждой кочке.

Комендант глухо зарычал.

С самого утра у него болела голова, ломало колени и пальцы, а теперь ещё и это! Проклятья на головы нерадивых слуг облегчения собственной голове не принесли, поэтому, брызгая чернилами во все стороны, комендант составил герцогу Лотарингскому донесение, из которого выходило, что вооруженный до зубов отряд анжуйцев вторгся в окрестности Вокулёра, под предлогом сопровождения каких-то дам, но, видя его, комендантскую, бдительность, непонятных своих намерений не осуществил и убрался тем же путём, каким и прибыл. «Никаких неприятностей у нас тут не случилось, потому разрешение на постой и отъезд я дал, – выводил комендант. – Но счёл своим долгом известить вашу светлость, ибо волнуюсь, не разведка ли то была…» С подробным указанием времени, он описал странную отлучку кареты с постоялого двора и, последовавший затем отъезд отряда, более похожий на бегство.

И только когда письмо уже было готово к отправке, в больной голове коменданта промелькнула, было, мысль о том, что с таким эскортом сюда могла приехать инкогнито сама Иоланда Анжуйская, но… «Мало ли что! Никаких указаний на этот счет я от своего герцога не получал, – решил комендант. – Герцогиню эту в глаза не видел, откуда мне знать… Происшествие странное, я обязан о нём сообщить и – точка!».

Париж

(осень-зима 1413 года)

Лувр, обычно более похожий на съезжую, из-за вечной толчеи в его залах и коридорах, по мере приближения к покоям короля, делался всё пустыннее, тише и холоднее.

В этом крыле почти не топили потому, что от каминного жара у его величества то и дело случались удушья, и подмерзающая свита, разбивая по утрам ледяную корку в тазах для умывания, не уставала молиться о том, чтобы грядущая зима не оказалась слишком суровой.

Три-четыре раза в день через приёмную проходила вереница лекарей с лицами, давно уже озабоченными не столько состоянием короля, сколько состоянием собственной озабоченности. Потом, примерно с полчаса, туда-сюда сновали слуги, вынося дурно пахнущие вёдра, какие-то склянки и полотенца, потом ненадолго заходили Великий управляющий двора и секретарь его величества, а потом наступало затишье, которое скучающие стражники давно уже приспособили для безнаказанной игры в кости.

Даже бурные события августа, когда партии арманьяков удалось, наконец, выгнать из Парижа Жана Бургундского и заполнить Лувр новыми лицами и новыми веяниями в политике, никак не всколыхнули стоячие воды этого отчужденного мирка безумия и скуки. Здесь никто громко не разговаривал, никто не смеялся и не пел. Выстуженные покои лишь номинально оставались первыми покоями королевства, стороной их обходили не только люди, но и сама Жизнь.

Давным-давно заведенный порядок одеваний, раздеваний, приёма лекарей, еды, ими прописанной, и лиц, привычно необходимых, как те же раздевания и умывания, нарушался только по желанию самого короля, которому в минуты редкой светлости ума вдруг срочно требовалось куда-то ехать или кого-то увидеть. Но желания короля бывали, как правило, так неуверенны и переменчивы, что порой, спешно вызванный посетитель, потоптавшись в приёмной несколько часов, так и уходил восвояси, ломая голову – для чего вдруг понадобился? А снаряжённая для выезда карета сиротливо торчала во дворе до следующего утра, и только конюхи, выносившие лошадям еду, ласково уговаривали их потерпеть ещё немного: «Скоро его величество передумает, и мы вас снова, в стойло…»

Вот и сегодня, в один из ранних декабрьских дней, перед закрытыми дверями королевского кабинета, уже около часа, прогуливались двое – мальчик, лет девяти и мужчина, одетый в простой тёмный камзол.

Назначенный им срок давно миновал, а к приглашённым до сих пор никто не вышел. Оба без особого интереса пронаблюдали за обычным ритуалом выхода слуг с результатами лекарского осмотра, затем проводили завистливыми взорами проносимые мимо блюда королевского обеда и тяжело вздохнули – ждать предстояло ещё долго. Поэтому, спасаясь от скуки, мальчик принялся рассматривать старинный гобелен на стене, а мужчина начал давать пояснения тому, что было изображено.

– Это сцена из знаменитой «Битвы Тридцати», – говорил он, снизив голос до шёпота. – Она произошла в Бретани во времена правления вашего прадедушки, короля Иоанна Доброго. Бретань тогда принадлежала герцогу де Блуа, но во время войны он попал в плен из-за предательства графа де Монфор, и позже по мирному договору, заключённому между королем Филиппом и английским Эдуардом, часть его владений, включая и главнейший город Кале, отошли Англии в полное владение…

– Значит, там Кале? – тоже шёпотом спросил мальчик, показав на изображенную в левой части гобелена крепость.

– Нет. Это замок Плоермель на границе английской Бретани. Его комендант, сэр Бемборо, плохо обращался с местными жителями, что и послужило причиной вызова на бой…

Мужчина поманил мальчика к правой части гобелена.

– Видите, на холме? Это замок Жослен, остававшийся во владениях Франции. Его гарнизоном командовал Жан де Бомануар – рыцарь, перед которым каждый француз, достойный носить оружие, обязан преклонить колено и снять шлем!

– Это он вызвал англичан на бой? – спросил мальчик.

– Он подписал с Бемборо турнирное обязательство, по которому тридцать рыцарей-французов вызывали на поединок тридцать английских рыцарей и давали клятву не уходить с поля сражения до тех пор, пока рыцари одной из сторон не будут убиты или взяты в плен.

Глаза мальчика восхищенно сверкнули.

– Ух ты! Я бы на такой бой вызвался!

– От бретонских рыцарей тоже не было отбоя, – с тайной завистью вздохнул мужчина. – Мессир де Бомануар вынужден был обидеть отказом очень многих, отобрав тридцать самых лучших. Зато Бемборо так и не смог собрать заявленное число. Недостаток он добирал из наёмников германцев и вассалов графа де Монфор…

– Значит, это германец? – перебил мальчик, рассматривая изображенного в самом центре свирепого воина с огромным молотом, занесённым над головой противника.

– Нет, это скорей всего Бильфор – англичанин. Он дрался молотом, который весил двадцать пять фунтов!… А рядом с ним, наверное, Гюштон, судя по кривому ножу, прозванному «дъявольским когтём»…

– А это кто? Весь в крови…

– Это сам де Бомануар. В бою он был ранен и, теряя силы, просил пить у своего соратника Жоффруа дю Буа… Видите, он вот здесь, на первом плане, вонзает меч в тонкую щель между доспехами Бемборо…

– Он его убил?!

– Да, убил. А своему командиру ответил: «Пей свою кровь, Бомануар, и жажда пройдёт»…

– И Бомануар пил?!!!

От восторга и ужаса мальчик даже не заметил, как повысил голос, напугав задремавших стражников.

– Нет, конечно, – покосился на них мужчина. – Но ответ дю Буа воодушевил рыцаря. Силы его словно удвоились, и он вновь кинулся в гущу боя.

Мальчик ещё раз осмотрел яркие фигуры, кучно бьющиеся на тесном поле гобелена.

– А разве смерть командира не означает полного поражения? Если Бемборо убили, Бомануар мог больше не сражаться.

– Нет, не мог. – Глаза мужчины мечтательно блуждали по вытканным далям Жослена и Плоермеля. – Турнирное соглашение – это слово чести. И если оговорено, что бой заканчивается лишь, когда последний воин одной из сторон лишается оружия, сил или жизни, значит, так и будет, даже если командира убьют одним из первых. На место Бемборо встал его оруженосец Крокар и продолжил бой не хуже любого из рыцарей…

В этот момент дверь в кабинет короля бесшумно отворилась, и на пороге показался герцог де Бурбон – верный сторонник Бернара д'Арманьяк, недавно назначенный при его посредстве на должность Великого управляющего двора. Приложив палец к губам, он дал понять подобравшимся стражникам, что мешать беседующим и реагировать на его появление не нужно и сам с интересом прислушался.

– Впоследствии, ваш прадедушка король Иоанн, – тихо говорил мужчина, – предлагал Крокару французское дворянство, рыцарство и женитьбу на дочери одного из славнейших семейств Франции, но получил отказ.

– Почему?

– Крокар был англичанин и предпочёл вернуться на родину. По моему разумению, этот его поступок заслуживает не меньше уважения…

Бурбон громко хмыкнул и, выдавая себя, заметил:

– Однако, на родине он рыцарем так и не стал.

Мужчина с мальчиком разом обернулись.

Герцог де Бурбон с улыбкой подошёл к ним поближе.

– Очень поучительная история, не так ли, ваша светлость? – спросил он, слегка кланяясь мальчику. – Вот так, иной раз, достаточно лишь попытки возвеличить врага, чтобы окончательно убить его славу на родине.

Лицо мужчины потемнело.

– Я уверен, что король Иоанн был искренен, воздавая должное достойному врагу.

Бурбон снисходительно усмехнулся. Несмотря на возраст, позволявший ему считаться человеком ещё молодым, царедворцем он был уже достаточно опытным, а потому лишённым всякого романтизма.

– Короли не бывают искренними, чтобы не стать уязвимыми, господин дю Шастель, – заметил он назидательно. – Если бы английский король сделал то же самое в отношении Бомануара, кто знает, может мы бы сейчас не считали этот бой таким уж героическим. К тому же, (вы ведь не станете отрицать этого), далеко не все там было по правилам рыцарской чести.

Танги дю Шастель опустил глаза.

– Каждая монета имеет две стороны, герцог. Те, кто видит только одну сторону, не замечают другую, и наоборот. Вопрос в том, кто какую сторону предпочитает.

– Да, да, знаю, – закивал в ответ де Бурбон, – мы с вами предпочитаем стороны разные. Зато от одной монеты. И, поскольку я могу позволить себе слабость быть искренним, признаю – ваша сторона не так захватана нечистыми руками, но меньше пригодна к употреблению. Слишком слепит глаза…

Танги дю Шастель молча поклонился.

В присутствии Шарля, которого он всеми силами старался ограждать от придворного цинизма, продолжать подобный разговор не следовало. К тому же, пригласили их сюда совсем для другого, и, чтобы напомнить об этом герцогу, Танги поспешил сменить тему.

– Как самочувствие его величества? – спросил он со сдержанной озабоченностью. – Нас готовы принять?

Лицо де Бурбона мгновенно изобразило возвышенную печаль.

– Увы…

Он виновато развёл руками, потом покосился на мальчика и тронул дю Шастеля за локоть.

– Давайте не будем мешать его светлости рассматривать картину и отойдём в сторону. Мне есть о чём с вами поговорить.

Танги повернулся к Шарлю.

– Вы позволите, ваша светлость?

Мальчик кивнул.

Ещё утром, когда за ним прислали от короля, он взмолился о том, чтобы встреча с отцом не состоялась, и сейчас сразу догадался, что молитва его была услышана.

Шарль отца не любил.

Те редкие встречи, которые у них случались, ничего не оставили в детской душе, кроме недоумения, брезгливости и обиды. Безумный отец часто заговариваясь, то и дело называл его именами старших братьев. Или лихорадочно ощупывал трясущимися руками плечи и голову сына, словно наверстывал то, что упустил за годы болезни, и, заглядывая ему в лицо, часто-часто моргал близко посаженными, слезливыми глазками. От него дурно пахло немытым телом и подсохшей мочой. А когда однажды отец вздумал его обнять, Шарлю в нос ударил кислый запах кое-как состиранной с одежды рвоты.

Говорить им было не о чем. А то немногое, что выговаривалось, лишь увеличивало пропасть между ними, явным непониманием отца, с кем именно из сыновей он разговаривает. И сердце мальчика, готовое ответить хотя бы сочувствием, такому же изгою, каким он сам себя ощущал, с обидой сжималось, наглухо закупоривая внутри все добрые чувства.

Была, конечно, ещё и мать-королева, но с ней дела обстояли и того хуже. Пугливое обожание, которое Шарль привёз в своем сердце из Пуатье, очень быстро сменилось недоумением – за что с ним так? – а потом и вовсе уступило место тайной, не высказываемой и оттого особенно крепкой ненависти. Сквозь это чувство, как сквозь увеличительное стекло, рассматривал теперь мальчик весь французский двор, подмечая и постигая тонкие оттенки лицемерия, нюансы ханжества и приемы карьеризма. Скрытый от внимательных глаз всеобщим безразличием, тон которому задала его мать, Шарль, прежде времени выучился таким вещам, от которых детей обычно оберегают. И, возможно, очень скоро, он бы начал упиваться своим никчемным положением с той болезненной и мстительной радостью, которая обычно возникает у людей долго и безуспешно ищущих любви и сострадания, не случись рядом Танги дю Шастель.

С первого же дня в Париже мессир решительно перешагнул границы своих должностных обязанностей, превратившись из управителя двора в заботливую няньку, телохранителя, воспитателя, почти что друга, и всего один шаг отделял его от почетного звания советника по всем вопросам. Причём, шаг этот обиженный всеми мальчик давно бы сделал, не ограничивай сам рыцарь степень своего влияния.

– Послушайте, Танги, – зашептал де Бурбон, едва мужчины отошли от принца на почтительное расстояние, – о здоровье короля я вам сообщать, разумеется, не собираюсь. Сами знаете, дело обычное – объелся за обедом острой пищи, вот вам и припадок. Но вы всё же сделайте лицо побеспокойней и держитесь так, словно обсуждаем мы только промывание его желудка.

В этот момент через приемную резво протрусил дежурный лекарь в сопровождении вереницы слуг с кувшинами и тазами.

– Повара следует четвертовать, – процедил де Бурбон, провожая их глазами. – От его стряпни и я бы свихнулся. Но.., – он повернулся к Танги, – давайте-ка о деле… Вам, конечно же, известно, что на днях в Париж прибыла герцогиня Анжуйская.

– Известно.

– И о том, что приехала она устраивать брак своей дочери и этого мальчика вы, разумеется, тоже знаете?

– Разумеется.

– Отлично. – Де Бурбон переместился так, чтобы стражники видели только его спину. – А теперь я скажу, что известно мне. По некоторым сведениям, герцогиня благоволит вам настолько, что уже упросила мужа подыскать должность при своем дворе, чтобы после подписания брачного договора вы смогли бы уехать в Анжер вместе с Шарлем. Но источник, сообщивший эти сведения, полагает, что служить вы будете не столько при герцоге, сколько при самой герцогине…

Дю Шастель резко поднял голову.

– Тссс! – Герцог едва заметным движением стиснул запястье мессира Танги и, вскинув брови, тонко улыбнулся. – Я не имел в виду ничего дурного. Её светлость известна мне слишком хорошо, чтобы подозревать её в каких-то недостойных привязанностях. Имелась в виду лишь та степень доверия, которой герцогиня вас удостоила. И, по моему разумению, лучшей кандидатуры она найти не могла. Я же не случайно сказал, что смотрим мы с вами на одну монету, только по-разному.

Танги дю Шастель высвободил руку.

– Я не понимаю, чего хочет ваша светлость.

– Только одного – желания понять. – Улыбка на лице герцога сделалась шире, но взгляд стал напряжённей и твёрже. – Партия, к которой я принадлежу, у власти очень недолго и положение наше непрочно. Все понимают, что Жан Бургундский в своем замке мирно сидеть не будет, к тому же, как опекун дофина, он всё ещё имеет кое-какие права… Но речь не о нём. Бургундец, в конце концов, далеко. Зато прямо здесь, в Париже имеется враг такой же непримиримый и очень нам мешающий… Я надеюсь, пояснять, кто это, не нужно?

Герцог сделал вид, что поправляет ворот камзола и бросил осторожный взгляд на стражников и на дверь.

– Пока королева имеет здесь хоть какое-то влияние, – зашептал он, – мы все находимся под дамокловым мечом перемен! Состояние короля.., скажем так: не самое стабильное. Назначения на ключевые должности в государстве наших сторонников и так проходят очень тяжело, и о том, чтобы коннетаблем стал граф Арманьякский остается только мечтать, а тут ещё эта вавилонская блудница! Вы же понимаете, что полномочия дофина не так уж велики, и право второй подписи по-прежнему за Изабо, что, поверьте, очень мешает нашим планам..

Танги дю Шастель, не выдержав, пожал плечами.

– Ваша светлость, если вам было нужно только понимание, то суть ваших проблем уже достаточно хорошо ясна. Однако, начали мы разговор с другого, и кое-что там меня задело, поэтому извольте объяснить, почему вдруг планы герцогини Анжуйской дали вам повод думать, будто брак двух детей поможет вашей партии удержаться у власти? И причём тут я, в конце концов?

Доверительность на лице герцога исчезла мгновенно, как будто захлопнули окно.

– Не брак, – произнес он холодно, – а родство дома Анжу с домом короля. Оно придаст влиянию герцогини совершенно иной статус, и если вы сможете подвести её светлость к тому, чтобы возглавить оппозицию против Изабо, наша благодарность…

Договорить герцог не успел. Со стороны коридора послышался вдруг шум множества шагов, совершенно непривычный для этой части дворца, и через мгновение приемную буквально затопило людьми.

– Её величество королева! – запоздало выкрикнул изумленный де Бурбон и согнулся в поклоне.

Следом за ним согнулись в поклонах и дю Шастель с Шарлем. Один – по-рыцарски преклонив колено, а другой – досадливо закусив губу.

Шаг назад

Изабо крайне редко бывала в Лувре. И, хотя скука, которую она здесь ощущала, давно уже перебралась в особняк на улице Барбет, королева всё равно продолжала считать, что там, в особняке, ей живётся и безопаснее, и веселее.

Хотя, какое уж там веселье?!

Прошедший год истрепал Изабо все нервы.

Сначала герцог Жан, этот наглый коротышка, наводнил Париж своими английскими наёмниками! Видите ли, ему без них столицу не удержать. А у Изабо от одного их вида тошнота подкатывала к горлу! Все, как один, ненавистно рыжие, веснушчатые, с пустыми глазами и веками, словно бы лысыми из-за бесцветных ресниц. Скукой от них веяло за милю, зато наглостью все эти «сэры» и «милорды» могли потягаться даже с коротышкой!

Слава Богу, что в марте умер их король Генри и всю свору словно ветром унесло. Помчались присягать новому королю, а коротышку Бургундца бросили одного… Ох, как быстро он притих! Особенно, когда «арманьяки» снова подняли головы, и не просто так, а с помощью тех же самых англичан! Куда только подевались и высокомерие, и снисходительная медлительность, и этот наглый, ненавистный жест, которым он, при добром расположении духа, хватал её за грудь… О, Господи! При одном воспоминании об этом у Изабо портилось настроение, и даже если закрадывалась в сердце какая-то жалость к поверженному герцогу, её тут же выталкивало прочь отвращение.

Неужели это всё, что ей осталось?

А ведь кажется, только вчера, юные вассалы слюной исходили, целуя подол её платья, заглядывали жалобно в глаза и только что хвостом не виляли, мечтая, чтобы их поцелуям было позволено подняться выше.

Ах!

Сколько раз, вспоминая об этом, Изабо закрывала глаза и снова, и снова, как в тот далёкий год её самой прекрасной юности, встречалась взглядом с ещё живым и божественно красивым Луи Орлеанским….

Ощущения, конечно, были уже не так ослепительны – время многое в них подтерло, добавив мрачности из будущего – но главное всегда оставалось неизменным. И повернувшееся к ней лицо, всё так же медленно, в ореоле, затмевающем всё вокруг, выплывало из толпы и приближалось, приближалось, приближалось…

От этих тысячекратно вызываемых видений Изабо чуть с ума не сошла.

Июль выдался на удивление жарким, поэтому спать она перебралась в верхние покои, где имелся выход на широкий каменный балкон, густо заросший виноградом. Прохладными ночами здесь так отрадно мечталось об идеальном возлюбленном с глазами Луи, его телом и голосом, со всеми его лучшими манерами и привычками, с его тёплыми руками и мягким голосом. И возлюбленный этот был не знатен, не богат, только более предан ей, и, уж конечно, не умирал под топором наёмного убийцы из-за глупых политических притязаний!

Изабо даже плакала несколько раз, так прекрасна была её грёза, и постепенно довела себя до такого исступления, что не сразу поняла, какая беда свалилась на неё в августе, когда Жан Бургундский так позорно сбежал, сдав Париж своим противникам.

Беда эта звалась Бернар д'Арманьяк, и по сравнению с ним даже наёмники-англичане показались королеве милыми людьми. Граф и раньше её не жаловал, но теперь, без Луи, без защиты коротышки Бургундца, и даже без королевской защиты, (потому что идиот Шарль вдруг снова стал впадать в подозрительность), не гнушался выставлять свою ненависть напоказ.

Впрочем, спроси кто-нибудь, в чём конкретно эта ненависть выражалась, Изабо вряд ли смогла бы ответить. Внешне граф был довольно почтителен, королеву ни в чём не притеснял, (если, конечно, не считать пары новых фрейлин, приставленных к её двору и зорко следящих за всеми делами королевы), но она ПРОСТО ЗНАЛА, что он её ненавидит, и этого было вполне достаточно, чтобы посчитать графа виновным в любых огорчениях и увидеть в каждом его поступке ущемление собственных прав. Во всяком случае, без его вмешательства дурачок Шарль никогда бы снова не надулся на свою «душеньку»! Да и вообще, какое право имеет этот плешивый зануда совать свой нос в дела королевства?! Этот вопрос Изабо без конца себе задавала, раздражаясь уже на одно только имя – Бернар д'Арманьяк. Но, почему-то больше всего обидело её то, что на плоской и совершенно бесцветной дочери графа женился не кто-то, а сын Луи Орлеанского, (Её Луи!!! Её самого лучшего, обожествленного возлюбленного!), который, ещё до женитьбы, при всех называл ненавистного Арманьяка «отцом», подчеркивая тем самым нераздельность их взглядов. Теперь он стал часто появляться при дворе, и небесно-голубые глаза, доставшиеся мальчишке вместе с титулом и состоянием, смотрели на королеву, в лучшем случае, неприязненно, напрочь испортив сладкую грёзу!

Господи, до чего же одинокой ощутила себя Изабо на каменно-виноградном балконе!

Тусклые образы случайных любовников, еле выглядывающие из тумана памяти, ничем помочь не могли, а только разозлили. Целую неделю французская королева провела в слезах и раздражении, срывая его на фрейлинах и слугах, и чуть не отказалась ехать на приём, который Парижский университет устраивал в честь правящей партии. Однако, здравый смысл всё же возобладал. В конце концов, она все ещё королева! Да и проклятым «арманьякам» не следует давать повод для злорадства… Но одевая парадный наряд бедняжка снова чуть не расплакалась. Она ещё так хороша в этом венце из сапфиров, и в этом тугом корсаже с огромным декольте! За что же, Господи, за что злые люди лишили эту красоту даже мечты?! … «Сегодня же велю заколотить дверь на балкон, и больше никогда, никогда…»

Может, так бы и вышло, и несчастная Изабо, проплакав ещё неделю, сообразила бы, наконец, что слишком замечталась, и не худо было бы помочь вернуться коротышке Жану, при котором за ней шпионили не так строго и позволяли, все же, кое-какие радости. Но… Кто знает, по каким винтовым лестницам спускаются к нам и разумные мысли, и нелепые случайности, вроде той, что произошла на приёме Парижского университета?

Собственно говоря, пустяк… Ничего не значащая мелочь… Всего-навсего большая ночная бабочка, из тех, что сотнями слетаются вечерами на свет пылающих факелов. Она села на край огромного декольте королевы и слегка напугала её неожиданностью появления.

– Позвольте, я сниму это с вашего величества? – тут же раздался рядом вкрадчивый голос.

И уже в следующее мгновение изысканно красивый молодой человек, почтительно натянув на руку перчатку, снял бабочку с королевского плеча. Затем посмотрел на неё, то ли с завистью, то ли с жалостью, и смял бархатное тельце в кулаке.

– С ней всё равно не случится ничего более восхитительного, – сказал он, словно самому себе, – значит, и жить дальше не стоит.

Силы небесные! Изабо еле устояла на ногах! Как это было сказано!

Так просто и, в то же время, изысканно, с затаённой дрожью в тонком, невероятно волнующем голосе… Даже незабвенному Луи никогда не удавалось выражать свои чувства – вот так же подобострастно и величественно! Впрочем, куда ему! Луи всегда ощущал себя королем – и с ней, и с прочими другими, которые, как эта несчастная бабочка, слетались на его блеск. А этот молодой человек словно из грёзы.., словно подсмотрел её мечты и явился – без славы, без имени…

А кстати, кто он такой?

Изабо тяжело вернулась к действительности. Почти приказала себе холодно улыбнуться и пройти мимо, лишь слегка кивнув головой. Уж и так непозволительно долго смотрела в глаза этого, этого… Нет, определённо, нужно немедленно выяснить, кто это был!

Короткого вопросительного взгляда на мадам де Монфор было достаточно, чтобы та немедленно растворилась в толпе и, спустя какое-то время, вернулась с новостями.

– Шевалье де Бурдон, мадам, – зашептала она, подавая королеве кубок с вином. – Не так давно поступил на службу к сыну герцога Орлеанского графу де Вертю…

Изабо чуть не поперхнулась – такое странное совпадение!

– Очень услужлив, обходителен, прекрасно ладит со всеми, особенно с дамами.

Королева фыркнула прямо в вино.

Сладкая азартная дрожь, едва не забытая за всеми идеальными мечтами, защекотала её изнутри, как развеселая, поверенная во все дела подруга, которой только что сообщили о новой влюбленности.

Что ж, кажется, прощай скука!

Той же ночью мечты об идеальном возлюбленном вернулись с лицом и голосом шевалье де Бурдона и были греховны и сладки, как запретный плод, поданный Искусителем.

С тех пор любые столичные мероприятия, на которых обязан, (или только мог), появиться граф де Вертю со всеми своими дворянами, посещались королевой, как аккуратной придворной дамой. Удивив всех, она явилась даже на скромный турнир, устроенный Бернаром д'Арманьяк, чтобы почтить память славного коннетабля Дюгесклена. И, хотя многие недоброжелатели шептали, что турнир этот граф устроил исключительно ради собственной выгоды и поощрять его не стоит, Изабо ни одной минуты не жалела о том, что пошла туда. Во-первых, она показала свою лояльность сторонникам графа, (а среди них, как ни закрывай на это глаза, было немало людей стоящих), и во-вторых, затея благополучно провалилась сама собой. Из-за резкого похолодания король так и не выехал из Лувра, что сделало одинокое присутствие королевы более похожим на насмешку. К тому же, счастливое выражение на её лице раздосадованный граф приписал не только своей неудаче с турниром, но и откровенному поражению на нём. Собственный зять, несильным ударом, выбил д'Арманьяка из седла прямо перед королевской трибуной, и кажется, сам испугался того, что сделал. Королева же рассмеялась так громко и неприлично, что перекрыла своим смехом сочувственные возгласы с других трибун… Что поделать – взбешённый граф выглядел так потешно!

А самое главное, никто так и не понял, что истинная причина королевской веселости стояла тут же, у ристалищного ограждения, с любовной тоской на лице, со шляпой, картинно сорванной с головы, несмотря на сентябрьский холод, и звалась эта причина шевалье де Бурдон.

«Её величество стала крайне весела, – причитала пару дней спустя герцогиня Анжуйская в письме от мадам де Монфор. – Боюсь только, что чрезмерная забота со стороны графа д'Арманьяк может стать препятствием к дальнейшему развитию этой веселости. Хорошо зная королеву, я могу предположить, что уже до окончания этого месяца она попытается что-либо предпринять и, боюсь, совершит непоправимую глупость».

Мадам Иоланда задумчиво сложила письмо.

Скуку нельзя злить, вытесняя её лишь короткой надеждой. Если дурочке Изабо так приспичило влюбиться, нужно дать ей возможность утолить свою страсть. И сделать это деликатно, незаметно, чтобы ни у кого, упаси Господи, не возникло и тени сомнения в добропорядочности её величества. Жаль, конечно, что дворянчик этот из чужой «конюшни», но, если всё хорошо организовать…

Мадам Иоланда решительно встала.

Да, пора! Кажется, дело о браке её Мари и Шарля Валуа решится без проблем. А если всё действительно хорошо организовать, то и другие вопросы, со временем, тоже можно будет неплохо разрешить.

Шаг в сторону

Жизнь в столице любого государства от жизни в его же провинциях может отличаться какими угодно определяющими чертами, но везде и всегда существовало и существует отличие, неизменное, как восход солнца над горизонтом. Впрочем, именно из-за этого различия такие понятия, как «восход» или «заход» солнца для столицы любого государства делаются совершенно неактуальными. Деятельность этих огромных человеческих ульев не теряет активности круглые сутки. И пока провинция мирно засыпает после обычных житейских дел, столица, словно праздный аристократ, припудривается, наряжается и отправляется с визитами, возможно и не такими официальными, как днем, зато более значимыми.

А уж Париж, господа, во все времена был всем столицам столица!

Парижский особняк графа Арманьякского входил в приданое мадам Бонны неуклюжим и мрачноватым строением, бочком зацепившимся за аристократический квартал. Переделок и усовершенствований он пережил немало, но ни одно не смогло украсить его больше, чем изменение в общественном положении самого хозяина.

Не самый многолюдный в прежние времена, теперь этот особняк не успевал перевести дух между посетителями. В дневное время весь его внутренний двор и первый этаж выглядели не хуже дворцовых галерей в часы приемов. Просители, секретари и посыльные множились и убывали в зависимости от того, находился ли граф Бернар дома, или уезжал в какое-то другое место по делам государственным. Зато торговцы всякой снедью, цирюльники и нищие к воротам особняка только прибывали и прибывали, заполняя собой крошечную площадь перед входом. Все они прекрасно понимали, что здесь не дворец, и никто их прочь не погонит, но посетители, томящиеся в ожидании, обязательно захотят перекусить, подравнять, от скуки, отросшие волосы, рвануть больной зуб, или, выходя от всесильного графа в хорошем расположении духа, бросить монетку-другую нищему калеке, которого, идя сюда с грузом проблем на плечах, раздраженно пнули ногой.

Прежней немногочисленной челяди для обслуживания уже не хватало. Пополнение из окрестных деревень набирали лично старшая фрейлина графини и секретарь графа. И странно, наверное, было этим деревенским жителям наблюдать, как с наступлением темноты улица перед особняком не пустела и в благодатный сон не погружалась. Она только меняла свое лицо, окончательно избавляясь от нищенских лохмотьев и торговых лотков, и преображалась в даму знатную, не пачкающую ног о грязь мостовой. Длинные вереницы скороходов с факелами то и дело подбегали к воротам, обрамляя дымным ореолом то богато украшенные носилки, то карету, то дорожный возок. Но двери следовало распахивать перед всеми одинаково широко, потому что и на самом невзрачном экипаже, оранжевым отблеском от факельных огней, мог блеснуть герб, составлявший не только славу Франции, но и её богатство.

Так и случилось вьюжной ночью конца ноября, когда управляющий графа Арманьякского, с бесконечными поклонами, распахнул дверцы большой кареты с гербами Анжу и Арагона, и подал руку даме в полосатой, желто-оранжевой перчатке.

– Вашу светлость давно ждут, – сказал он с тем почтением, которое заставляет даже собак, бегающих под ногами, замереть и тихо отсесть в сторону.

Дама зябко повела плечами, окинула равнодушным, вроде бы, взором костер во дворе, греющихся возле него слуг и гербы на их перчатках^[1], чему-то едва заметно улыбнулась и пошла в дом.

* * *

– О, ваша светлость, дорогая моя, какое счастье снова видеть вас в Париже!

Прекрасная более, чем когда-либо, Бонна д'Арманьяк аккуратно положила игральные карты на край стола и поднялась навстречу герцогине.

– Никак не могу выпустить из рук ваш подарок. Пять минут назад мой драгоценный зять даже грозился уехать, если я немедленно не отложу колоду в сторону, а я сказала, что он просто завидует!

Мадам Иоланда осмотрелась.

Щедро освещённаякомната была заполнена людьми, но, судя по тому, что из-за карточного стола поднялись, приветствуя её, только двое мужчин, все остальные, согнувшиеся в поклонах, были лишь дворянами их свиты. А в дамах герцогиня узнала фрейлин мадам Бонны.

Что ж, значит, лишних нет. Тем лучше…

– Если граф желает, я велю заказать для него такую же, – произнесла она с улыбкой.

Пару дней назад герцогиня приехала в Париж, и в тот же день посыльный с её гербами на камзоле принес в этот особняк красиво украшенную коробку, внутри которой мадам Бонна, с восторгом, обнаружила колоду карт итальянской работы. Подарок безумно дорогой и присланный с явным расчетом. Страстная поклонница модной игры, графиня, конечно же, не смогла оставить подношение без ответа, и сегодня устроила прием исключительно в честь этих новых карт и, естественно, их дарительницы.

В письме, которое мадам Бонна ей отправила, особо оговаривалось, что партнеров для игры дамы выберут сами. Своего графиня уже пригласила, и спрашивала, кого мадам Иоланда сочла бы достойным партнером для себя? Герцогиня ответила короткой запиской с именем и, перечитав ещё раз письмо мадам Бонны, улыбнулась с явным удовлетворением. Всё-таки, что ни говори, а людей она хорошо знала – в отсутствие занятого делами мужа, графиня пригласила партнером именно того, кого и следовало…

И вот теперь, за карточным столом собрались люди, на первый взгляд не самые значительные, но, по тайным планам мадам Иоланды, крайне ей необходимые.

Партнером Бонны д'Арманьяк выступал молодой граф де Вертю – сын убитого Луи Орлеанского, который вскоре должен был вступить в законные права наследования отцовского титула.

Сразу после убийства и прощения явного убийцы, юноша демонстративно покинул Париж, укрылся в имении графа д'Арманьяк, дуясь на весь белый свет, и вскоре стало известно, что графа он начал называть отцом, влюбился в его дочь и даже обручился с ней, завершив обручение браком около трех месяцев назад.

Свадьба разочаровала многих, желавших выделиться перед лидером новой правящей партии. Она была настолько приватная, что, в прежние времена, показалась бы до неприличия скромной. Однако, времена переменились, и теперь, став фактическим правителем Парижа, Бертран д'Арманьяк посчитал расходы на пышные празднества роскошью непозволительной, и ограничился только короткой церемонией в приходе своих владений.

Впрочем, злые языки и тут нашли к чему придраться. Говорили, будто скромность бракосочетания была с лихвой компенсирована богатством и роскошью подарков, которыми все заинтересованные лица смогли показать свою лояльность. Насколько правдивым было это утверждение, знали одни дарители, да и то – каждый лишь про себя, уверенно при этом полагая, что именно он и был самым щедрым

Мадам Иоланда в стороне тоже не осталась. Отлитое из серебра настенное распятие, которое изготовили в Италии по её собственноручному эскизу, не стыдно было подарить любому из пап и крайне польстило и молодым, и отцу невесты. И можно было надеяться, что уверения в безграничной благодарности со стороны нового герцога Орлеанского не останутся одними лишь уверениями.

По другую сторону карточного стола, в качестве партнера герцогини Анжуйской, сидел, сетуя на слишком ранние морозы, старый герцог де Бурбон. Этот выбор мог бы показаться довольно странным, если не знать того, что в Париж герцогиня приехала ради устройства брака своей дочери с молодым Шарлем Валуа, и герцог давно уже был приглашен ей в качестве одного из сватов.

Кандидатура оказалась пригодна во всех смыслах. Во-первых, старый герцог, по праву знатности рода и старых военных заслуг, состоял в Королевском совете, что придавало сватовству легкий оттенок дела государственной важности. Во-вторых, приходился королю прямой родней по линии матери, а значит, был очень «к месту», как сват. И, в-третьих, никогда особенно открыто не выступал против Жана Бургундского, что не могла не отметить королева. Именно за ней оставалось последнее слово в устройстве этого брака, а по донесениям мадам де Монфор, Изабо в последнее время во всем усматривала попытки давления со стороны правящей партии. Так что, и здесь присутствие демократичного Бурбона оказывалось весьма кстати…

– Моя дорогая, вы стали ещё прекраснее, – сказала герцогиня, целуя мадам Бонну в подставленную щёку. – Воздух Парижа вам явно к лицу, чего не могу сказать о себе. Здесь я почему-то все время чувствую себя уставшей.

– Естественно. Всё от ваших бесконечных дел, – ответила Бонна. – Но ничего, это мы сейчас вылечим. Праздный вечер в хорошей компании примирит вас с Парижем и заставит приезжать почаще, нам на радость.

Она повернулась к де Вертю и Бурбону и, погрозив им пальцем, сообщила.

– Её светлость любит карты, и игрок она отменный. Так что, извольте сегодня стараться, иначе она заставит нас всех раскошелиться, и решит, что Париж для неё ещё и скучен.

Мужчины снисходительно улыбнулись, а де Вертю, на правах ближайшего родственника, распорядился:

– Кто-нибудь, подайте стул для герцогини.

Тут же от толпы придворных отделился изящный молодой человек, похожий на танцора. Подхватив стул, он поднес его к столу и подобострастно поклонился.

– Кто вы, месье? – спросила мадам Иоланда.

– Шевалье де Бурдон, к услугам вашей светлости, – ответил тот и самым изысканным образом опустился на колено.

На первый взгляд шевалье показался очень красивым, но герцогиня сочла, что улыбается он чересчур сладко. Да и падание на колено выглядело несколько наиграно, с явным прицелом произвести впечатление. С одной стороны, хорошо – мальчик знает, как себя подать, но с другой – не слишком ли?..

– Де Бурдон служит при моём дворе, – небрежно пояснил граф де Вертю, пока герцогиня усаживалась. – Он впервые в Париже. Приехал на свадьбу, оказался полезен, и я его оставил.

– Он действительно очень услужлив.

– О да. И скоро наши дамы разорвут его на кусочки, – засмеялась мадам Бонна, передавая герцогине ее карты. – За те пару месяцев, что он здесь, половина моих фрейлин из-за него перессорилась. Теперь у них разбиты сердца, они без конца плачут, и все это плачевно сказывается на моей прическе.

Мадам Иоланда обернулась на шевалье, уже поднявшегося с колена, но все ещё стоящего за её спиной, и посмотрела на него более внимательно. Молодой человек с готовностью согнулся, словно желая показать себя и ближе, и лучше.

– У вас прекрасный расклад, ваша светлость, – прошептал он, касаясь оттопыренным мизинцем карт герцогини. – Если желаете, я мог бы помочь вам в игре.

– О, нет, с ЭТОЙ игрой я справлюсь сама, – улыбнулась герцогиня.

Чтобы смягчить отказ, она вложила в свою улыбку, как можно больше, ласки и поощрения, и шевалье, с поклоном, отошел.

Послушный. Это хорошо…

– Не боитесь ли вы держать при дворе такого красавца? – спросила она у графа де Вертю. – При молодой жене, этакое соседство может быть даже опасным.

– Не боюсь! – с вызовом ответил граф.

Однако, взгляд его, брошенный на шевалье, а потом и на тёщу, беспечным мадам Иоланде не показался.

– Обожаю карты! – мгновенно сменила тему мадам Бонна, с трудом пытаясь разложить в своей небольшой руке огромные плотные листы. – Обожаю, даже несмотря на то, что они такие неудобные и страшно дорогие. Воистину, пристрастишься к игре и начнешь думать, что безумие короля не всегда так уж плохо для его подданных, как об этом кричат. А господин Грингонер настоящий гений, раз смог такое придумать. Знаете, некоторые ученые люди полагают, что карточная игра – это… м-м, …сейчас… – Прекрасная Беррийка закатила глаза, вспоминая. – Ах, ну да, вспомнила! Это символ общественного устройства! Не совсем, правда, понимаю, в каком смысле, но звучит впечатляюще.

– Ваш Грингонер обычный придворный живописец, мадам, – заворчал со своего места герцог де Бурбон. – Я точно знаю, что ещё Людовик Святой запрещал карточную игру. За ослушание светским людям полагалось наказание кнутом, а игравшим монахам.., точно не припомню, но чуть ли, не смерть.

– Боюсь, вы преувеличиваете, мессир, – заметила мадам Иоланда, рассматривая доставшиеся ей «жезлы», «динарии» и «кубки». – Мой дядюшка Иоанн Кастильский тоже запрещал карточную игру, но наказания там для всех были не так строги.

– Выходит, наш век милосерднее, – засмеялся герцог. – Вот вам и символ общественного устройства.

Он сделал первый ход и, обращаясь к хозяйке дома, пояснил:

– Что такое туз? Это деньги! Но туз бьет всех, даже короля, и получается – у кого деньги, у того и власть.

– Где же, в таком случае, Бог? – спросила мадам Иоланда, выкладывая свою карту.

– А Бог – это «джокер», – игриво повел бровями, молчавший до сих пор де Вертю.

Щедрым жестом он выкинул на стол семерку «мечей», которую тут же забрала мадам Бонна.

– Нет, «джокер» – это слепой случай! – заявила она. – Но случай удачный, поэтому тот, кому он достается, всегда в выигрыше.

– Боюсь, что разочарую вас, дорогая Бонна.

Мадам Иоланда задумчиво провела пальцем по губам, выбирая карту, и, остановившись на восьмерке жезлов, выложила ее на стол.

– Удачный, или неудачный, но случай никогда не бывает слепым. При благоприятном исходе – это всего лишь правильно использованная возможность. При неблагоприятном – возможность неиспользованная, или недооцененная. Человек свои «случаи», как правило, создает сам, даже не ведая, порой, что творит. Но, обладая достаточно смелым умом, любую случайность всегда можно направить в нужное русло. Если, конечно, не запустить.

– Ах, для меня это слишком сложно!

Мадам Бонна сделала неправильный ход и, осознав, что проиграла, капризно надула губки.

– Вот, видите! Стоит за столом начаться слишком умным разговорам, как в моей голове не остается ни капли разума. Давайте, наконец, поговорим о чем-то более легкомысленном.

Герцог де Бурбон добродушно хмыкнул.

– Надо было привезти с собой жену…

Но мадам Бонна тут же испуганно замахала руками – на последнем приеме в Лувре старая герцогиня совершенно замучила ее рассказами о своих болезнях.

– А как здоровье её величества? – спросила мадам Иоланда при новой раздаче.

– Королева в тоске, – лаконично заметила хозяйка дома.

– Она по-прежнему живет на улице Барбетт?

– Естественно! Наверное, только там её величество может чувствовать себя достаточно счастливой…

При этих словах все невольно взглянули на графа де Вертю. А тот, прекрасно понимая, какие воспоминания навеяло это, не слишком удачное замечание мадам Бонны, сердито поджал губы и покраснел.

Тень Луи Орлеанского облаком повисла над карточным столом и мадам Иоланда поспешила её рассеять.

– Я намерена в ближайшие дни нанести королеве визит.

– Не лучшее развлечение, – усмехнулась графиня.

– Я и не еду развлекаться. Мы с герцогом едем решить вопрос о браке моей дочери и принца Шарля.

Де Вертю потянулся через стол к выигранным картам.

– Много времени у вас это не займет, мадам. Кузен Шарль мало кому нужен при дворе и, менее всего, матери. Вот увидите, она вас ещё и благодарить начнет.

– Наша королева? – притворно удивилась мадам Бонна. – Умоляю вас, герцогиня, если такое произойдёт, обязательно расскажите – я безумно люблю истории о чудесах.

Все посмеялись, и некоторое время игра проходила в молчании.

– Ура! Наконец-то я выиграла! – радостно воскликнула хозяйка дома после того, как мадам Иоланда сделала несколько неудачных ходов.

– Не ожидал от вас, герцогиня, – проворчал де Бурбон.

Он сердито собрал карты, и, пока раскладывал их перед игроками, довольная мадам Бонна решила возобновить разговор о сватовстве.

– Насколько я знаю, ваш супруг уже вернулся из Италии, – обратилась она к герцогине, – значит, кроме нашего дорогого Бурбона вам нужен кто-то ещё для полного представительства?

– Да, – мадам Иоланда сделала огорченное лицо. – И я в полной растерянности – при дворе столько перемен, что мне, женщине от двора далекой, трудно разобраться, чья кандидатура принесёт пользу, а чья только навредит.

– Можно обратиться к моему сыну, – начал было старый герцог, но мадам Бонна радостно его перебила.

– А зачем далеко ходить?! Вторым возьмите де Вертю!.

Чутьё придворной дамы, охочей до всякого рода пикантных ситуаций, мгновенно подсказало ей, каким интересным может оказаться появление сына Луи Орлеанского в особняке Барбетт.

– Уверена, мой зять будет рад оказать эту услугу и вам, герцогиня, и её величеству – заверила она, не обращая внимания на хмурый вид молодого человека. – Шарль сам только что говорил, как тяготит нашу королеву присутствие в Париже именно этого сына.

Де Вертю надменно пожал плечами.

– Ради ее светлости я готов оказать услугу даже королеве.

– Вот и чудесно! – похлопала зятя по руке графиня. – Видите, Иоланда, как удачно все устроилось!

– Благодаря вам, дорогая Бонна, – улыбнулась герцогиня.

Они сыграли ещё несколько партий, во время которых мадам Иоланда проиграла сумму, не слишком обременительную для своего кошелька, но достаточную, чтобы порадовать хозяйку дома, и завершили вечер, (или встретили утро), легкой закуской. Граф де Вертю вызвался проводить герцогиню до кареты, и там, уже усаживаясь, мадам Иоланда, внезапно вспомнила о мелочи, которую «едва не упустила из вида».

– Возьмите с собой к королеве того красивого шевалье, милый граф. Я привезла принцу подарок и очень хочу, чтобы его подали, как можно изысканней. А ваш месье де Бурдон, кажется, сумеет сделать это лучше других…

* * *

Через день в особняке на улице Барбетт дым стоял коромыслом!

Изабо с раннего утра готовилась к визиту сватов.

Её фрейлины сбились с ног, утягивая, перекалывая и подшивая роскошный наряд королевы, в котором она то и дело находила какие-то изъяны.

– Вот тут, на вышивке, выбилась нитка! Немедленно подтяните! На этом рукаве оторвалась жемчужина! Сейчас же найдите точно такую и пришейте! С этой стороны подол потёрся… У вас что, глаз нет?! Подвернуть и подшить, чтобы ничего видно не было!

То и дело хлопали крышки сундуков и ларцов с драгоценностями. Под ногами снующих туда-сюда дам крутились служанки, подтирая лужу, оставшуюся после умывания королевы – Изабо заметила под губой маленький прыщик и в ярости перевернула таз с водой. Теперь мадам де Монфор, переступая через руки фрейлин, подшивающих подол, ходила перед королевой, как живописец перед картиной, и затирала злодея белилами для лица.

Наконец, всё было закончено. Последний взгляд в зеркало, одобрительный кивок и королева, светясь совершенством, вышла в зал для приёмов.

Гости уже прибыли. Тихо переговариваясь, они терпеливо дожидались выхода Изабо, чтобы почтительно склониться, как только управляющий её двора возвестит:

– Её величество, королева!

Герцогиня Анжуйская стояла впереди всех. Вопреки заведённому порядку, она даже супруга оставила за спиной, и теперь выделялась на многоцветном фоне принаряженных дворян и своей независимостью, и подчёркнуто скромным платьем. Она, словно с первых же минут, давала понять королеве, что своё положение просительницы понимает прекрасно, но, в то же время, имеет право рассчитывать на отношение к себе, как к равной.

Изабо это не слишком понравилось. Но, поскольку голова её была занята другим, она лишь рассеянно кивнула на все приветствия и, усевшись перед гостями на свой стул, быстро обежала глазами присутствующих.

Вот тут-то и появился повод обиженно закусить губу. Шевалье де Бурдона не было!

А ведь буквально накануне вместе с письмом герцогини и её прошением об аудиенции был получен список участников этого смехотворного сватовства, где оказались перечислены все, ну абсолютно все, собравшиеся сейчас в зале, и не было только одного – того единственного, ради которого Изабо и решила принять всё это всерьёз! И всё утро она наряжалась и прихорашивалась, как ненормальная, вовсе не для того, чтобы радовать взоры престарелого Бурбона или скучного де Вертю…

– Ваше величество, – бархатно начала между тем герцогиня Анжуйская, – рады видеть вас в добром здравии и доброжелательно настроенной.

Изабо кисло улыбнулась.

– Причина, по которой я, мой супруг герцог Анжуйский, и все эти господа решились вас побеспокоить, хорошо всем известна, поэтому я не стану утруждать ваш слух её повторением…

Королева неопределённо дернула плечом. «Вот возьму, да и откажу тебе прямо сейчас», – подумала она в раздражении.

– … Я только желала бы продемонстрировать наше уважение и получить у вашего величества одобрение тем дарам, которые принц Шарль получит от дома Анжу в том случае, если мы сегодня придём к согласию.

По знаку герцогини двери в зал распахнулись, и двое слуг внесли столик, накрытый дорогой сицилийской парчой. Следом за ними пажи под руководством стройного дворянина бережно и плавно пронесли тяжёлый по виду ларец, установили его на столик и с поклонами разошлись. Дворянин же, порхнув вокруг столика, как танцор вокруг дамы, ловко отщёлкнул замки на ларце и поднял крышку.

Королева встала, как во сне.

О, да! И сверкающий графин, и золотая чаша, утопленные в бархатных недрах сундучка – всё это было великолепно, роскошно, дорого! Пожалуй, даже слишком дорого для её Шарля… Но ценность подарка неизмеримо возросла – просто взлетела до небес – потому что представил его, не кто иной, как любезный сердцу шевалье де Бурдон!

Дрожа от восторга королева подошла к ларцу.

– Какая красота, – проговорила она, глядя в лицо шевалье.

Его крепкие руки все ещё придерживали крышку, и Изабо чуть не застонала, представив, как могли бы они обнимать её! Бережно, пылко, с ежеминутно нарастающей страстью – до дрожи и грубости, которая в эти минуты так простительна, что обижает лишь ее отсутствие…

– Взгляните же на это, господа!

Голос королевы ослабел, глаза очень кстати затуманились – подарок в самом деле был хорош! Изабо обернула сияющее лицо к придворным, и все тут же придвинулись к столику и затоптались вокруг него, всплескивая руками, заглядывая через крышку и восхищенно прищёлкивая языками.

– Вы, герцогиня, в который уже раз, удивляете нас щедростью и вкусом, – проговорила королева.

Она великодушно отошла в сторону, чтобы не мешать остальным осматривать подарок, и мадам Иоланда, поблагодарив низким поклоном, отошла следом.

– Смею ли я считать такой лестный отзыв от вашего величества предварительным согласием?

О, Господи! Опять она об этом!

Королева даже сморщила носик, ничуть не таясь.

Охота же этой герцогине говорить о скучном именно сейчас?! В такой момент, когда тело Изабо готово обмякнуть и опасть, словно сброшенная у постели одежда… Толпа придворных возле ларца совершенно заслонила шевалье де Бурдона, но, как зверь, учуявший добычу, королева каждой своей частью ощущала его присутствие в зале.

– Право не знаю, герцогиня, – пожала она плечами, – вы сделали такой подарок… Ей Богу, мой Шарль его не стоит.

– Ваше величество не хочет оставаться в долгу? – шутливо спросила герцогиня, сделав вид, будто не приняла слова Изабо всерьёз. – В таком случае, у меня есть одна приватная просьба, исполнив которую, вы уравновесите разницу.

– Что за просьба?

Мадам Иоланда обернулась на толпу возле ларца и, став к ней спиной, понизила голос.

– Не уверена, что вы заметили молодого человека, который представил мой дар, но, с недавнего времени, я принимаю некоторое участие в его судьбе, и очень бы хотела представить шевалье вашему величеству.

У Изабо перехватило дух.

– Зачем? – спросила она негнущимися губами.

– Видите ли, мадам, на днях шевалье оказал мне услугу, которую я не могу оставить без ответа. Услуга пустяшная, но, вы должны понять, я тоже не хочу оставаться обязанной…

– Продолжайте, – кивнула Изабо, которой даже не пришлось изображать понимание.

– Дело в том, что служит шевалье у молодого графа де Вертю. В скором времени граф намерен вступить в наследственные права и взять на себя титул и обязанности своего отца герцога Орлеанского. Как вы понимаете, в связи с этим, все должности при его дворе будут пересмотрены, и я боюсь, что дела шевалье де Бурдона сложатся в этом случае не лучшим образом.

– И вы ищете ему место при моем дворе?

– Что вы, мадам! Я бы никогда не осмелилась предложить к услугам вашего величества дворянина, отвергнутого вашим же вассалом. Но, возможно, при дворе короля… Там вакансий всегда хватает.

– О, да, я поняла вас!

Изабо показалось, что грудь её вот-вот лопнет от ликования.

Господи, до чего же умна бывает порой эта герцогиня! Конечно же, только при её дурачке-муже и можно сегодня со всеми удобствами держать такого любовника, как шевалье! Пожалуй, появись при её дворе молодой и красивый новичок, шпионы этого гнусного Арманьяка не дали бы ей и шагу ступить. Но посыльный, являющийся каждый день с вестями о самочувствии короля – это совсем другое дело!

– Сегодня чудесный день, герцогиня! – беззаботно рассмеялась Изабо. – Мы стали почти родственницами и разве могу я вам в чем-то отказать?

– Значит, вы согласны на брак наших детей, – вежливо улыбнулась в ответ мадам Иоланда, не столько спрашивая, сколько констатируя уже свершившееся.

– Ай-яй-яй, ваша светлость, – игриво погрозила ей пальчиком Изабо, – как вы, однако, лукавы! Неужели, хоть на мгновение, вам в голову могла прийти мысль об отказе?

«И не раз», – подумалось мадам Иоланде. Но вслух она только с легким вздохом заметила:

– Как знать, ваше величество, времена сейчас такие ненадёжные… Так я представлю вам шевалье?

Вот так и получилось, что уже на следующий день Лувр был осчастливлен появлением королевы, которая, уже Бог знает сколько времени, не баловала супруга, не то что визитами, но и простым вниманием, выражавшимся когда-то давно в пересылке фальшиво-заботливых записочек из её особняка в эти скорбные покои.

«До чего же удачно все сложилось! – думала Изабо, проходя по галереям нелюбимого дворца. – Кажется судьба мне снова улыбается и жизнь больше не будет так скучна!».

И действительно, кто бы на её месте думал иначе? Королеве снова представилась возможность показать себя и доброй матерью, устраивающей судьбу сына, и преданной супругой, не забывающей «советоваться» с мужем, пусть даже и больным, и заботливой правительницей, пекущейся о судьбе самого распоследнего подданного, и отменной родственницей, не забывающей о просьбах… Разве не затем она явилась сегодня в Лувр, чтобы порадовать супруга известием о предстоящей помолвке его никчёмного сына с дочерью одного из могущественнейших герцогов Франции? И разве не собирается она, между делом, выполнить просьбу самой могущественной герцогини королевства? Господи, да она просто обязана это сделать! И сделает обязательно, потому что лично для себя ей ничего не нужно…

«Вы сможете присылать его ко мне с известиями о вашем здоровье, – мысленно говорила Изабо, вызвав в памяти образ слабо соображающего супруга. – Новое лицо станет для меня лицом надежды на ваше полное и окончательное выздоровление, в отличие от скучных и равнодушных лиц, которые до сих пор меня только огорчали…» И напоследок, как самый веский аргумент, ещё раз о том, что просила за шевалье герцогиня.

Пускай и Шарль, и все, кто трётся возле него, мечтая отделаться от своей королевы, запомнят – она всего лишь печётся о чужих делах!

А дальше…

Но об этом Изабо предпочитала пока не думать.

Всему своё время. И, когда молодой человек нашьёт на камзол геральдические лилии, когда получит официальное право навещать её во дворце, и преданная мадам де Монфор, по тайным коридорам, проведет его в покои к Изабо, та получит свою материализовавшуюся грёзу без примесей воображаемых иллюзий…

«Все будет просто отлично!», – заверила саму себя королева, заходя в приёмную перед покоями короля. И в тот момент, когда Великий управляющий двора растерянно выкрикнул: «Её величество королева!», на лице последней играла самая безмятежная улыбка.

* * *

Шарль осмелился поднять глаза лишь тогда, когда понял, что мать остановилась перед ним.

– Хорошо, что вы здесь, сын мой, – произнесла королева без обычного раздражения в голосе. – Я как раз пришла к его величеству, чтобы говорить о вас.

Вот это новость!

От удивления мальчик растерялся и не сразу сообразил, что ему теперь нужно делать? Обычно мать заговаривала с ним, чтобы поругать за плохо подобранную одежду, за испачканные руки, или ради чего-то подобного. А «сыном» называла и того реже – только на каких-нибудь больших приёмах, перед послами, в последнюю очередь после старших братьев… На одно короткое мгновение в сердце мальчика толкнулась было старая надежда, но тут же и потухла. Слишком поздно ей было воскресать.

– Я вас слушаю, матушка.

Губы Изабо привычно изогнулись. Нет, всё-таки в этом её ребёнке совершенно нет ничего привлекательного. Глаза маленькие, как у отца, волосы какие-то бесцветные и голос тусклый и вялый, словно он не королевский сын, а паж, милостиво взятый из бедной семьи на воспитание… Впрочем, это последнее, ему, кажется, на роду написано.

– Герцогиня Анжуйская желает видеть вас своим зятем, – надменно произнесла Изабо, – и я не вижу причин, мешающих такому союзу. Восемнадцатого числа мы подпишем соглашение, по которому вы, в положенный срок, вступите в брак с Мари Анжуйской, а до того времени будете жить в одном из замков герцога под присмотром мадам Иоланды. Герцогиня берёт на себя тяготы вашего воспитания, Шарль, и вы должны быть послушны настолько, насколько это позволяет ваше положение.

Изабо запоздало подумала, что последняя фраза получилась несколько двусмысленной, но для мальчика она прозвучала, как внезапный раскат грома. Шарль еле-еле удержал на лице безразличное выражение. Судя по тону, его мать, видимо, решила, что отъезд из Парижа будет воспринят им, как подобие ссылки, и, будь его ненависть менее сильна, мальчик бы не упустил возможности показать, как обрадовала его возможность уехать от этого враждебного двора подальше. Но именно эта враждебность и научила Шарля держать свои истинные чувства наглухо закрытыми, чтобы они не стали той самой уязвимой щелью в его доспехах равнодушия, через которую любой враг сможет нанести ощутимый, если не смертельный удар.

– Благодарю вас, матушка, – бесцветно пролепетал мальчик. – Я обещаю, что буду послушным.

И, почти с облегчением, увидел расползающееся по её лицу разочарование. А затем и привычное недовольство.

– Герцогиня – женщина с большим вкусом, – назидательно и немного брезгливо произнесла Изабо. – Я не хочу, чтобы она жалела о своем выборе, глядя на то, как дурно вы выглядите. Вашему воспитателю следует сделать внушение, да и вам самому не мешало бы следить за собой получше.

Стоявший в некотором отдалении Танги дю Шастель густо покраснел. На содержание Шарля выделялось так мало средств, что ему порой приходилось докладывать свои, чтобы иметь возможность купить или заказать вещи поприличней.

– Я буду следить за собой, матушка, – монотонно, как заученный урок, выговорил мальчик. – Спасибо, что так печётесь обо мне.

«Он безнадёжен», – мысленно вздохнула Изабо и, не сказав больше ни слова сыну, с которым вскоре должна была расстаться, двинулась дальше, к покоям короля.

– Прошу вас, мадам, – попытался остановить её герцог де Бурбон, – у короля недавно был приступ, и он, возможно, не совсем готов вас принять…

– Следуйте за мной, сударь, – приказала Изабо, не замедляя шага. – Вы сейчас можете понадобиться. Я уверена, его величество захочет отдать вам кое-какое распоряжение. И учтите.., – она остановилась на мгновение, чтобы дать стражникам возможность распахнуть перед ней двери, – это распоряжение следует выполнить незамедлительно, в считанные дни, чтобы успеть до отъезда герцогини Анжуйской из Парижа.

* * *

Через десять дней, 18 декабря, в присутствии герцога Анжуйского, графа де Вертю и Бернара д'Арманьяк договор о помолвке Шарля Валуа герцога Пуатье и Мари Анжуйской был торжественно подписан. За безумного короля подпись поставил его старший сын, дофин Луи герцог де Гиень.

Все отметили, что королева в этот день была особенно хороша, весела и доброжелательна.

А на день следующий, под искристым морозным снежком, через ворота Сент-Антуанской заставы, сначала проскакала внушительная кавалькада всадников, во главе с герцогом Анжуйским, а следом выехала большая дорожная карета с одним лишь скромным арагонским гербом на дверце. За каретой, как подвязанный хвост, тянулась вереница крытых возков с челядью и широких телег, гружённых сундуками, конской упряжью и завернутой в холсты дорожной мебелью. Сопровождал этот поезд до зубов вооружённый отряд из двадцати пяти верховых рыцарей и сорока лучников на мулах, к сёдлам которых были привязаны плоские деревянные лопаты на случай снежных заносов.

Мадам Иоланда возвращалась домой обстоятельно, и никаких задержек иметь в пути не желала.

На прошедшем вчера скромном, теперь уже почти семейном, приёме благодарная во всех отношениях королева поднесла герцогине свой подарок – двенадцать золотых кубков с гербами Арагона. И принимая их, мадам Иоланда, (которая уже успела заметить в свите дофина наряженного свыше всех своих финансовых возможностей, шевалье де Бурдона), искренне пожелала её величеству всяческого счастья. В ответ Изабо вздохнула, довольно фальшиво заметила, что полностью счастлива будет только после выздоровления «дорогого мужа» и, обращаясь к герцогу Анжуйскому, мимоходом сообщила, что его просьба относительно мессира дю Шастель полностью удовлетворена.

Герцог, который уже успел благополучно забыть о договоренности с женой, что, вместе с Шарлем, приедет и управляющий его двора, недоуменно захлопал глазами. Но супруга, рассыпавшись в благодарностях перед королевой, незаметно сжала его руку.

– Все в порядке, друг мой, – сказала она, как только Изабо от них отошла. – Господин дю Шастель единственный человек, которого Шарль Валуа не считает своим недругом. И, коль уж мы устроили этот брак с дальним прицелом, то должны с этим считаться… От вашего имени я предложила мессиру должность и жалованье при вашем дворе, и уверена, жалеть вам не придётся.

– Надеюсь, – пожал плечами герцог.

За последние дни он, слышал имя дю Шастеля несколько раз, то от Бурбонов, то от самого графа д'Арманьяк, и всегда в связи с именем жены. Любой другой супруг, ей Богу, заподозрил бы существование тайной связи между рыцарем и мадам Иоландой. Но его светлость стоял выше подозрений. Будучи прекрасно осведомлённым о масштабных планах супруги, не вникая при этом в мелкие нюансы, он предпочитал принимать всё на веру и слушаться. Поэтому, ни слова не сказал даже сегодня утром, когда мадам Иоланда решила, что герцог должен ехать вперёд, чтобы всё подготовить к их прибытию, а сама она поедет с Шарлем и мессиром Танги, которому по дороге объяснит все тонкости его новых обязанностей.

– Ах, мадам, желал бы я быть самой политикой, – только и попенял герцог, усаживая жену в карету и целуя ей, на прощание, руки. – Вы тогда любили бы меня больше всего на свете…

– Какое счастье, что вы не политика, сударь, – в тон ему ответила герцогиня. – Иначе мне пришлось бы ненавидеть вас всей душой.

Париж остался позади, и Танги дю Шастель облегчённо откинулся на спинку своего сиденья.

– Ну, вот и всё! – выдохнул он. – Я очень рад, герцогиня, что все ваши дела благополучно устроились.

– Наши дела, Танги, наши, – поправила мадам Иоланда. – Вы теперь моё доверенное лицо и должны хорошо понимать, что дела у нас теперь общие, и что это далеко ещё не всё. Впереди заботы более сложные, в которых мне понадобятся и ваша храбрость, и ваше благородство…

– И моя безграничная преданность вашей светлости, – посерьёзнев лицом, добавил дю Шастель.

Он готов был горы свернуть, лишь бы выразить мадам Иоланде глубочайшую признательность за доверие, новую должность и, как ни странно бы это прозвучало с точки зрения расчетливого королевского двора, за своего воспитанника.

Сознание Шарля в эти дни словно раздвоилось – с одной стороны, уехать из Парижа и из Лувра было очень даже неплохо, но, кто может сказать, что за жизнь ожидает его в Анжере? Танги на герцогиню только что не молится, но он вассал, ему так и положено. А Шарль слишком мало общался с будущей тещёй, чтобы, хоть что-то о ней понять. Вроде, высокомерна и неприступна – даже с его матерью говорила немного свысока. На самого Шарля внимания обратила не больше, чем все другие, и он совсем уж было решил, что меняет одно тягостное положение на другое, но сегодня утром, когда мальчик вышел к карете, все анжуйские рыцари приветствовали его, по меньшей мере, как дофина.

К подобным почестям Шарль приучен не был, поэтому слегка замешкался и даже глупо оглянулся – уж не случилось ли чудо, и не вышел ли его проводить старший братец Луи, или, спаси Господи, отец?!

– Идите сюда, сын мой, – ласково позвала от кареты мадам Иоланда. – Я позволила себе пригласить к нам в попутчики господина дю Шастель. Официально он вам больше не слуга, но, если ваше высочество полагает такое соседство для себя нежелательным, господина дю Шастель уже ждёт осёдланная лошадь.

Выходило так, будто герцогиня с ним советуется. И это было сказано громко, при всех, и без тени насмешки! И совершенно не готовый к чему-либо подобному, Шарль повёл себя ещё глупее. Зачем-то нахмурился, раздул щёки, буркнул что-то невразумительное, полез в карету, поскользнулся и обязательно бы упал, не подхвати его стоявший возле дверцы дю Шастель.

«Вот теперь все точно начнут смеяться», – подумал мальчик в отчаянии. Он забился в самый угол кареты и обречённо ждал нравоучений или порицания, которыми его мать давно бы уже разразилась. Но снаружи слышались только обычные предотъездные возгласы, герцогиня и Танги вели себя так, будто вообще ничего не случилось, а потом кто-то скомандовал отправление, и они поехали, медленно пробираясь по узковатым парижским улочкам.

От сладостей, предложенных мадам Иоландой, Шарль отказался, но сладкого вина выпил. На вопрос, тепло ли ему, только молча кивнул, и так же молчаливо подтвердил догадку герцогини о том, что «мальчик просто не выспался». Карету немедленно остановили, отдали необходимые распоряжения, и, уже через минуту, Шарль был со всех сторон заботливо обложен подушками и укрыт меховой полостью.

– Настоящий воин никогда не упустит возможности хорошо поспать, – подбодрил воспитанника дю Шастель, когда они поехали дальше. – Отдохните, сударь, последние дни были для вас слишком тяжелы.

Мальчик послушно закрыл глаза.

Да, волнений за последние дни накопилось слишком много. Хоть и повзрослевший прежде времени, но ещё не крепкий детский мозг требовал отдыха и разрядки. И, каким бы туманным ни представлялось будущее, мерное покачивание кареты быстро сделало своё дело, убаюкав переволновавшегося Шарля не хуже детской колыбели. Щека его мягко утонула в теплом мехе воротника, голова затылком ткнулась в большую волосяную подушку за спиной, а перед глазами поплыли видения. Сначала это был портрет немного надменной девочки с золотой сеткой на волосах, а потом он вдруг слился с полузабытым образом доброй женщины, ухаживающей за ним в ту пору, когда он был ещё совсем маленьким и думал, что у него есть мать… Больше Шарлю ничего не виделось.

– Смотрите, Танги, кажется наш принц заснул, – заметила мадам Иоланда.

Она наклонилась вперед, чтобы снять съехавшую на лоб мальчика шапку, и внимательно всмотрелась в его лицо. Во сне оно стало совсем детским, открытым и очень несчастным.

– Он не слишком чувствителен?

Дю Шастель покосился на недавнего воспитанника.

– С ним не лучшим образом обращались, мадам.

– И вас это задевало?

– Да… Я рыцарь, ваша светлость. И рыцарские законы учил, как все, перед аналоем. Теперь это мои молитвы, одна из которых гласит, что щит рыцаря должен быть прибежищем слабого и угнетённого.

– Впервые слышу, чтобы королевского сына называли слабым и угнетенным.

Герцогиня откинулась на спинку своего сиденья.

За окном тряско двигалось обширное поле с черными точками ворон. Не так давно рассветившееся восходом небо, нежно румянилось, обещая день ясный и солнечный. И рядом с уснувшим принцем, вся эта езда казалась покойной и умиротворяющей.

– Да.., королевский сын, – медленно повторила мадам Иоланда.

Было слышно, как снаружи начальник стражи что-то громко крикнул своим лучникам, которые, спустя мгновение, проскакали вперед – видимо расчищать дорогу.

– Этот мальчик через несколько лет должен будет стать нашим королём, – произнесла герцогиня, словно говоря сама с собой. – Королем, способным остановить эту глупую войну не перемириями, не уступками, а полной и окончательной победой Франции, чтобы в глазах потомков заслужить прозвище «Победоносный»…

Карета остановилась, и мадам Иоланда замолчала, опасаясь, что проснется Шарль. Но, как только двинулись дальше, и мальчик, сонно повозившись, затих, она снова заговорила.

– Я вовсе не призываю вас, Танги, забыть свои рыцарские принципы, но думаю, что вам следует пересмотреть своё отношение к принцу.

– Оно и так будет пересмотрено, мадам, – заметил дю Шастель, – я ведь больше не служу ему.

– Да, конечно, вы больше не будете выносить его горшки и застегивать на нём камзол, но любить-то вы его будете, как и прежде – как «слабого и угнетённого», а мне именно этого и не надо. Шарлю отныне не следует искать утешения за вашим щитом. Теперь он должен учиться чувствовать за собой все рыцарские щиты Франции, а вы должны его этому учить, вне зависимости от того, кому с этой поры служите.

– Я вас понял, мадам, – склонил голову дю Шастель.

Он хотел было и руку к груди приложить, но в этот момент полость, укрывавшая мальчика, поползла вниз, и рыцарь кинулся её заботливо поправлять.

Мадам Иоланда улыбнулась. Ей нравилось, что Танги никогда не задавал вопросов. Надо – значит, надо! И даже тот факт, что третий сын короля никаких юридических прав на престол не имел, но воспитываться должен был, как дофин, казалось совсем его не волнует. А между тем, вопрос о том, каким образом исчезнут с дороги Шарля два его старших брата, должен был бы не раз возникнуть у рыцаря в голове…

– Скажите, Танги, почему вы ни разу не спросили меня о законности того, во что я вас втягиваю? – спросила герцогиня. – Вы так слепо мне верите, или тоже, как многие другие, считаете Шарля единственным законным сыном короля?

– Я вам верю.

– Но разве необходимость верить вслепую вас не обижает?

– Нет.

Дю Шастель посмотрел герцогине прямо в глаза, и в этом взгляде прочиталось всё, что стояло за этим твёрдым, коротким «нет». Мадам Иоланда даже смутилась, так явно она увидела преданность, опирающуюся на глубокую любовь. Пожалуй, с этакими чувствами никто бы вопросов не задавал, и, начитайся в свое время арагонская принцесса любовных романов, она бы, наверное, дрогнула и, кто знает, кто знает… Но герцогине Анжуйской было не до страстей.

– Мой милый, Танги, – начала она властно и отстраненно, – я очень ценю вашу преданность, однако, среди людей, отобранных мной в помощники, нет ни одного слепого исполнителя. До сих пор не выдавалось удобного случая посвятить вас во все тонкости моего плана, но сейчас сделать это и можно, и необходимо…

Она подняла руку, останавливая Танги, который, судя по всему, собрался её горячо благодарить, и продолжила, не меняя тона:

– Вы пока только слушайте, сударь. Снотворный порошок, который я подсыпала в вино Шарлю, очень слабый и действует недолго, а сказать я должна очень много… Итак, помните ли вы то пророчество о Деве, которое и я, и отец Мигель так навязывали вам когда-то для прочтения?

– Я охотно его прочёл…

– Не перебивайте. Главное, что вы помните о нём… Так вот, мессир Танги, Дева эта уже родилась! Она растёт в Лотарингии, под присмотром герцога Карла, и воспитывается вместе с моим сыном Рене. Года через три Рене вернётся в Анжер, чтобы стать товарищем нашему Шарлю, а ещё чуть позже Лотарингская Дева явится миру, как Божья посланница и возведёт на трон подлинного короля, воспитанного вдали от беспутной матери и безумного отца, который и завершит войну. Церковь и сторонники Орлеанского дома окажут нам поддержку, признав явление Девы свершившимся пророчеством, что заставит обоих старших братьев Шарля подписать отречение в его пользу. Таким образом, Франция одержит окончательную победу, а люди получат возможность укрепиться в вере, ибо, что есть явление Девы, как не второе пришествие?!

Глаза Танги восхищённо блеснули.

– Мадам.., – только и смог пробормотать он, – мадам.., я не нахожу слов…

– И не ищите их, – покачала головой герцогиня. – Сейчас, как никогда, нужны действия. Мы пока в самом начале пути. Девочка слишком мала, Шарлю требуется время, чтобы осознать своё предназначение, а война может начаться в любую минуту. Английский король сел на свой трон бесправно и удержать на голове корону может только весомыми завоеваниями. А что может быть весомее для Англии, чем французские земли? Причём, желательно, все! И за поводом далеко ходить не надо! – Мадам Иоланда сердито сложила руки на груди. – Я даже знаю, что он потребует в первую очередь! Прованс и Анжу – своё, якобы, французское наследство, к которому, говоря по-совести, ни он, ни его отец отношения не имеют, но почему бы и не потребовать, раз уж англичане того желают. Естественно, ни один француз, даже безумный, на такое требование согласием не ответит – вот вам и повод обратиться в парламент за средствами и полномочиями. Ирландией или Нормандией рот противникам всё равно не заткнешь, как и мелкими стычками по нашему побережью, а подфранцузское наследство дадут всё – и войско, и деньги, и на правомочность носить корону глаза закроют…

Мадам Иоланда посмотрела за окно с таким выражением, словно вся округа уже принадлежала англичанам.

– Нет, Генри Монмуту нужна только победоносная полноценная война за французскую корону, и выжидать долго он не станет, что, впрочем, и правильно. Вот вы, Танги, человек военный, скажите, можно ли выбрать другой такой удобный момент для завоеваний, чем тот, что сложился сейчас?

– Не знаю, – пожал плечами дю Шастель, – по моему разумению, при Жане Бургундском дела наши выглядели плачевнее. Будь он все ещё у власти и разразись война, я бы сказал, что шансов на победу у Франции нет. Но граф Арманьякский взялся за дело очень толково. И, хотя не все его методы я готов принять, все же, людей на ключевые посты он расставил по достоинствам.

– Но он слишком открыто пренебрегает королевой, – заметила мадам Иоланда. – А этого нельзя делать, не имея на руках гарантированной возможности свести её влияние к нулю… Что вы там говорили о Бурбонах? Пытаются составить оппозицию против Изабо, да?

– Мне так показалось.

– Глупцы! Совершать два раза одну и ту же ошибку! Будь я на месте королевы, я бы и ждать не стала, когда у них что-то получится. Сама бы нашла главаря для заговорщиков, чтобы этот гнойник поскорее созрел, и сама же его бы и вскрыла, с шумом и криком, чтобы даже до больного короля дошло, какое злодейство готовилось! А потом вернула бы в Париж герцога Бургундского, при котором мне лично не так уж и плохо жилось. Или, что было бы совсем хорошо, правила бы сама… Впрочем, это не для Изабо… Беда в том, что, как герцогиня Анжуйская, я не могу допустить ни того, ни другого.

Дю Шастель понимающе улыбнулся.

– Будем надеяться, что у королевы нет вашего ума, мадам, и она до таких мер вряд ли додумается.

– Теперь уже нет, – обронила герцогиня.

Не будь поставлено на карту так много, она бы, наверное, даже посмеялась сейчас, вспоминая, как неуклюже изображала перед ней Изабо своё безразличие к шевалье де Бурдону. Даже не потрудилась сделать вид, будто забыла его имя, когда сообщала о том, что судьба шевалье устроена. Разумеется, это никого бы не обмануло, но выглядеть могло достойнее. Ей Богу, граф де Вертю, этот новый герцог Орлеанский, и тот держался с большим соответствием, когда позволил «подарить» шевалье вместе с дарами для Шарля. «Делайте с ним, что хотите, мадам. Я мало что потеряю, к тому же этаких шевалье от молодых жён лучше держать подальше»… Умный мальчик – отца, пожалуй, переплюнет. Надо постараться удержать его на своей стороне как можно дольше. Сразу сообразил, что красавчика де Бурдона «подарят» не просто так. И герцогиня ни минуты не сомневалась – вечером того же дня, когда ей был отдан шевалье, граф де Вертю поставил в известность обо всем своего тестя.

– Теперь, если граф Арманьякский не упустит момента, – вслух добавила она, – нужда в заговорах отпадёт сама собой, и её величество собственными руками даст им не один повод свергнуть себя.

До Тура доехали ещё засветло. Мадам Иоланда ласково потрясла Шарля за плечо и спросила, не голоден ли «её мальчик»?

Шарлю стало ужасно стыдно – он так позорно заснул… Как маленький! А ведь добрую герцогиню следовало отблагодарить, если и не самой умной беседой, то, хотя бы, проявлениями радости, что жить он теперь будет под её опекой, и заверениями в собственном послушании…

– Нам нужно хорошенько отобедать, – говорила, между тем, герцогиня. – После такого отменного сна и еда должна быть не наспех.

Весь поезд расположился во дворе дома Турского епископа. Проскакавший здесь ранее герцог Анжуйский позаботился о достойном приёме, поэтому путников очень быстро расселили в соответствии с их чинами, а герцогиню с Шарлем проводили в покои епископа. Все кланялись мадам Иоланде с особым подобострастием, но она при каждом удобном случае выставляла перед собой Шарля так, чтобы все знаки внимания и почтения приходились на его долю.

– Почему вы все время стараетесь идти за моей спиной? – спрашивала она совсем не сердито. – Идите вперёд, не бойтесь! Здесь все служат вашему отцу, а значит, и вам. Смелее! Садитесь во главе стола и помните – если епископ не целует вам руку, а протягивает свою, то это лишь оттого, что тут он единственный, кто служит не королю, но Богу!

И Шарль, ещё неловко и робко, словно высовывал голову из-под своего панциря и чувствовал, что эти новые ощущения ему нравятся. За епископским столом он даже позволил себе пару раз высказать кое-какие суждения – поступок, на который он ни за что бы не решился в Лувре – и всякий раз и герцогиня Анжуйская, и епископ Турский почтительно замолкали, внимательно его выслушивали, а потом, или соглашались, или приводили аргументы против, но всегда, как с равным. Как с человеком, сказавшим не глупость, над которой можно посмеяться и забыть, а нечто стоящее внимания и обсуждения. От всего этого сделалось так хорошо, что Шарль почти сожалел о завершившейся трапезе, но епископ лично повёл его показать отведенные принцу покои, чем продолжил череду новых ощущений. А утром вышел проводить и горячо благодарил за оказанную честь.

Так продолжалось на протяжении всего пути, где бы они ни останавливались, из-за чего, в конце его, когда показались обновлённые стены Анжера, Шарлю они показались стенами райского сада, в который его, каким-то чудом, пускают пожить!

– Вот ваш дом, сын мой, – сказала герцогиня, едва их карета прокатилась под поднятой решёткой главных ворот. – И здесь, отныне, ваша семья, готовая принять вас с радостью.

Она сама помогла мальчику выбраться из кареты и, взяв его за руку, повела в замок.

– Вот эти три комнаты ваши, Шарль.

Мадам Иоланда распахнула красиво окованную деревянную дверь, за которой открылись покои в несколько раз превышающие те, что были у мальчика в Лувре.

– Здесь вы вольны делать всё, что угодно, даже запираться ото всех, если пожелаете.

Никогда не имевший полной личной свободы Шарль, уже не столько с изумлением, сколько с любопытством, озирался по сторонам. В чудесном раю всё должно быть чудесным! И здесь, Господи помилуй, ничто не обманывало его ожиданий! Даже у отца не видел он такой роскоши – огромные окна в приёмной, с цветными стёклами, словно в большом соборе, дорогие ковры на стенах, мебель итальянской работы… Да и комната в Лувре у Шарля была всего одна. Возможно, так могла жить его мать, но к ней в покои его никогда не звали.

– А это ваши слуги, – продолжала герцогиня, указывая, как показалось мальчику, на целую толпу согнувшихся в поклоне людей. – Если вдруг кто-то из них вам не понравится, скажите мне, и его немедленно заменят.

Шарль еле переводил дух, но чудеса никак не кончались.

– А вот здесь, – поманила его за собой мадам Иоланда, – ваш новый молитвенник и книги, которые вам будут читать и пояснять.

На пюпитре, сделанном точно под рост мальчика, лежала развёрнутая книга, с картинкой на одной стороне разворота и затейливо выписанным текстом на другой. Картинка была дивно хороша! Яркая, с позолоченными кое-где деталями, прорисованная на совесть, со всеми подробностями, и изображала она мытарства святого Иосифа. Оторвать глаза от этого совершенства было невозможно! Но мадам Иоланда уже разворачивала перед ним новую книгу, взятую со стола, где лежали ещё несколько.

– Я заказала их в Италии и в Германии специально для вас, сын мой, потому что до сих пор должного внимания вам никто не уделял, и пробелы в вашем образовании нужно заполнить, как можно скорее.

– Меня будут учить наукам, мадам? – спросил Шарль, заметив, что в книге, которую раскрыла герцогиня, нарисована часть географической карты.

– Да. Вы должны будете узнать экономику, юридическое право, схоластику, теологию, историю и даже алхимию. – Герцогиня смягчила устрашающий перечень добродушной улыбкой. – И всякий раз, когда узнаете что-то новое, вы будете мне об этом рассказывать, хорошо?

– Хорошо.

– А теперь умывайтесь, приводите себя в порядок и отдыхайте. Вечером я познакомлю вас с будущей супругой.

Герцогиня ушла, а вокруг Шарля тут же засуетились почтительные слуги. И он, поворачиваясь из стороны в сторону и только поднимая и опуская руки, мысленно пообещал всему белому свету: «Клянусь, я полюблю свою будущую жену!».

– Как вы доехали, душенька? – спросил герцог Анжуйский, заходя в покои жены

– Без вашей заботы все это было бы куда утомительней.

Мадам Иоланда с благодарностью поцеловала мужа.

Всякий раз, когда дела её хорошо устраивались, она находила, что и супруг ей был послан провидением именно такой, какой и был нужен. В самом деле, окажись он похожим на своего жестокого отца, или обладай характером, вроде такого, каким Господь наградил Жана Бургундского, все её замыслы утратили бы стройность из-за жёсткого в них вмешательства, если вообще реализовались бы. А с милым любящим Луи, который искренне считал политику «разбавленным винцом» против хорошей вооруженной схватки, мадам Иоланда словно поднималась по лестнице, опираясь на крепкие надёжные перила.

– Много ли писем пришло в моё отсутствие?

– Как обычно.

Герцог кликнул слугу, велел принести вина и послать за секретарём герцогини.

– Пара писем из Лотарингии, одно от епископа, вашего дядюшки, и одно для меня, из Англии…

Мадам Иоланда живо обернулась.

– Из Англии?!

– Да, мессир де Рубэ поехал туда по делам Бургундского дома и был очень любезен, отписав мне по старой дружбе, о том, что за король достался англичанам.

– И, что же?

– Боюсь, ничего хорошего…

Вернулся посланный слуга, и герцог замолчал, дожидаясь, когда его кубок наполнят вином. Затем, сделал приличный глоток, нахмурился и продолжил:

– Воля ваша, мадам, но от человека, который примеряет корону ещё не умершего отца, хорошего ждать не приходится.

– Это Рубэ так считает?

– Нет, конечно. Рубэ бургундец, а для них сейчас хорошо всё, что плохо для французов. Но своё мнение он имеет, и такую поспешность одобрять не склонен. Хотя, кое какие достоинства всё же описывает. К примеру, ходит этот юнец по-королевски величественно, медлительно, и на коронации держался с большим достоинством Взгляд у него, не по возрасту жёсткий, а суждения резки. Поговаривают, что его трения с Йорками могут завершиться казнями, до которых не дошли руки прежнего короля, и, если так, то многие в Лондоне напрягутся… А ещё Рубэ особо отмечает то, что новый английский король просто помешан на законности своих прав.

– Так я и знала, – пробормотала герцогиня, огорченно опускаясь в кресло. – Теперь войны не избежать… А я ещё так мало успела сделать.

Герцог посмотрел на жену с сочувствием и приосанился.

– Не волнуйтесь, мадам, в этом доме найдется кому за вас постоять.

Мадам Иоланда ответила грустной улыбкой. Да, когда дела идут гладко, её супругу цены нет, но при серьёзных проблемах от этого вояки, к сожалению, толку мало.

– Как дети? – спросила она, меняя тему. – Я их ещё не успела повидать. Маленький Шарль не болеет?

– Все здоровы, слава Богу. – Герцог допил вино и отставил кубок. – Как вы и велели, я сказал им, что с Шарлем следует обращаться по-дружески, но, ей-богу, этот малый так неуклюж, что детям будет трудно удержаться от смеха.

– И всё-таки, им придется. Надеюсь, никаких неприятностей сегодня не произойдет?

– О, тут можете быть спокойны, дорогая, наши дети хорошо воспитаны. Особенно Луи…

Рука герцога, при этих словах сжалась в кулак, словно демонстрируя увесистость отцовских аргументов в пользу неуклюжего Шарля, и мадам Иоланда засмеялась.

– Что бы я без вас делала, – сказала она, раскрывая объятья. – Лучшего помощника в делах, чем вы, мой дорогой, не сыскать…

Вечером в столовой с огромным камином всё Анжуйское семейство собралось, чтобы приветствовать будущего супруга восьмилетней Мари.

Нарядно одетый и привлекающий к себе всеобщее внимание Шарль, снова едва не ощутил себя объектом для насмешек, когда увидел гордого, как принц, младшего Луи Анжуйского и другого, незнакомого юношу, который стоял, заложив руки за спину, и смотрел, как казалось, с откровенным вызовом. Третий мальчик, совсем маленький, дергал за юбку свою няньку, явно что-то требовал и на Шарля внимания не обращал, тогда как несколько рыцарей и придворных дам герцогини рассматривали герцогского зятя, хоть и без насмешки, но достаточно пристально, чтобы вызвать в мальчике неловкость.

Самих герцога и герцогини Анжуйских ещё не было, и единственным близким лицом в этом зале было лицо Танги дю Шастеля. Но к этому спасительному берегу прибиваться-то как раз было и нельзя. И Шарль чувствовал, как с каждой минутой убывает его уверенность в себе, накопленная за время поездки.

Наконец, стоящий у входа управляющий двора возвестил о прибытии герцогской четы. Все в зале низко склонились, и даже малыш оставил в покое нянькину юбку.

Герцогиня вошла первой, ведя за руку девочку с золотой сеткой на волосах. Их появление выглядело очень внушительно, благодаря мощной фигуре герцога и ослепительным парадным одеждам, но впечатление смазал малыш, с радостным визгом бросившийся к матери.

– Тихо, тихо, мой дорогой, – ласково погрозила ему пальцем герцогиня. – Сейчас мы должны сделать одно очень важное дело, а потом уделим внимание и тебе.

Она жестом велела няньке забрать малыша и подвела девочку к Шарлю.

– Вот невеста вашего высочества. Подойдите же, познакомьтесь с ней.

Девочка на вид была самая обыкновенная. Не красавица, но и не дурнушка. Не косая, не хромая, а самое главное, не было у неё того чопорного вида, который так не понравился Шарлю на портрете.

– Здравствуйте, сударь, – слегка присела девочка. – Меня зовут Мари.

– А меня Шарль, – буркнул в ответ мальчик, хмуря брови, как делал всегда, когда смущался.

– Можно ли мне вас поцеловать? – Девочка сложила руки перед собой и посмотрела очень ласково.

– Я сам вас поцелую, – выпалил вдруг Шарль.

Нагнувшись, он неумело ткнулся губами в мягкую щеку девочки и густо покраснел, уверенный, что все вокруг сейчас засмеются.

Мари, не готовая к такому обороту, испуганно покосилась на мать, но уже в следующее мгновение опустила ресницы и мило зарумянилась. А все вокруг действительно заулыбались, но так, как и следовало улыбаться при виде двух целомудренно поцеловавшихся детей.

– Я же говорил, хлипковат у нас зятёк, – шепнул герцог Анжуйский супруге. – Я в его годы, уже ого-го как целовался…

– Ничего, он наверстает, – шепнула в ответ герцогиня. – Хорошо уже то, что перестал дичиться.

Улыбаясь, она подошла к Шарлю, обняла его за плечи и повела знакомиться с остальными детьми.

– Это – мой старший сын Луи, будущий герцог Анжуйский, король Сицилийский и Неаполитанский… Это – самый маленький, Шарль, – она обернулась к малышу, которого нянька взяла на руки. – Когда подрастет, он станет для вас добрым другом и помощником, как и мой средний сын, Рене, который живет сейчас в Лотарингии.

Мадам Иоланда подошла к незнакомому юноше, взгляд которого показался Шарлю вызывающим.

– А это – ваш кузен, Жан Орлеанский. Он бастард, но признан официально, и с пяти лет, с любезного соизволения мадам Валентины Миланской, навещает Анжер так часто и подолгу, что я с гордостью могу назвать его и своим воспитанником тоже. Хотя, главным его наставником является, конечно же, мессир де Вийер…

Мужчина, стоявший за спиной Жана Орлеанского, низко поклонился.

– Рад знакомству с вашим высочеством, – сказал юноша, быстро окинув глазами фигуру Шарля и слегка кивнув головой

– Я тоже рад, – ответил Шарль и гордо выпрямился.

Юноша был выше и старше его и, казалось, нисколько не смущался положением бастарда. Скорее наоборот, здесь, среди людей, принадлежавших одному из могущественнейших семейств Франции, этот, с позволения сказать, кузен выглядел, как равный, и только лишь потому, что вид имел независимый, смотрел гордо, не ожидая насмешек и не пытаясь провалиться сквозь землю. И, наверное, именно присутствие Орлеанского бастарда стало тем последним щелчком, который окончательно отрезвил юного Шарля.

С достоинством, удивившим его самого, приветствовал мальчик рыцарей, которые подходили к нему представиться. А когда одна из придворных дам герцогини присела перед ним в нижайшем поклоне, Шарль вдруг почувствовал, что улыбается ей не застенчиво, через силу, как вынужден был улыбаться всем и каждому в Лувре, а высокомерно и снисходительно, как и положено господину… Стараясь не растерять это опьяняющее ощущение, он повернулся к герцогине и, заметив явное одобрение в её глазах, произнес громко и уверенно:

– Мадам, сегодня я обрел семью лучше той, что была у меня раньше. Этим счастьем я обязан вам и потому сейчас, при всех, прошу дозволения всю оставшуюся жизнь называть «матушкой» вас одну!

Азенкур Глава, которую можно не читать

Английский король Генри Монмут стоял на коленях в дырявом шатре перед косо спиленным деревянным чурбаном и, положив на него сцепленные руки, молился.

Но молитва не шла.

Сосредоточиться мешал вопрос «Почему?», который, как монотонный колокол, раскачивался в голове короля весь последний месяц.

Два года он готовился.

Два года, за которые было сделано так много! И армия собрана лучше, чем когда-либо, и вооружение мощнее. И ситуация, как внутри страны, так и вне неё, создана максимально выгодная…

Сначала, будучи ещё принцем, он раззадорил французскую междоусобицу, помогая то арманьякам, то бургильонам, а потом, короновавшись, бросил их на произвол судьбы и послал безумному королю французов письмо, крайне оскорбительное, но несомненно возвышающее короля английского в глазах его соотечественников. «Благородному принцу Шарлю, нашему кузену и противнику во Франции – Генри, божьей милостью король Англии и Франции…» Вот так вот! И дальше, почти слово в слово все то, о чём говорил в парламенте, когда встал и объявил, и друзьям, и недругам, что готов.., нет – обязан, во имя справедливости, восстановить права своих предшественников-королей!

Теперь, кто бы ни раскрыл рот, чтобы напомнить о незаконности прав Генри Монмута на английский престол, тот мгновенно становился изменником перед лицом всей страны.

И, между прочим, за примерами для острастки тоже далеко ходить не пришлось. Йорки – эти давние враги – громче всех кричали об узурпации власти, поэтому никому и в голову не пришло засомневаться, что именно они состряпали заговор против своего короля. А дальше, как по маслу – заговорщиков призвали к ответу, при полном, единодушном порицании их устремлений и казнь главнейшего недруга, Ричарда, графа Кембриджа уже никого не возмутила… Зато, при первом же подвернувшемся случае, так великодушно и милостиво, был приближен, уже наказанный когда-то отцом и сильно присмиревший, Эдуард Йоркский… А тут и герцог Бургундский порадовал – заявил дофину Франции, что не намерен защищать ни его, ни страну. А следом за ним и граф Арманьякский прислал парламентеров и, от имени короля, предложил, вместо войны, брачный союз с дочерью Шарля Безумного. Так что, со всех сторон выходило, что воспринимают его не просто всерьёз, а очень и очень всерьёз… Куда серьёзнее, чем его отца…

Монмут вздохнул.

Да, пожалуй, следовало бы призадуматься уже тогда. Давно известно – коль всё так хорошо, жди беды и готовься принять удар со стороны самой неожиданной.

Его высадка на французском побережье, в устье Сены, была почти триумфальной. Монмут не сомневался, что с налёта возьмёт Арфлёр, который, словно ключ, откроет ему всю Нормандию. Но слабенький гарнизон Арфлёра, нежданно-негаданно, оказал мощное сопротивление. Монмут две недели обстреливал стены города, пытаясь одну за другой разрушить все его двадцать шесть башен, но пушки и требюше, хоть и нанесли постройкам значительный урон, все же не пробили брешей достаточных для проникновения в город.

Пришлось становиться в непредвиденную, долговременную осаду.

И тут случилась первая беда! От августовской жары и осадных условий в английской армии началась эпидемия. Солдат буквально выворачивало наизнанку кровавой рвотой и поносом, и они умирали сначала десятками, а потом и сотнями, устилая могилами поле вокруг Арфлёра.

Затем, предвестником ещё одной беды стала попытка де Гокура – командующего осажденным гарнизоном – вырваться за пределы города. Сама по себе эта вылазка, конечно же, никого не испугала, и бравый Джон Холланд сумел загнать французских крыс обратно, едва не ворвавшись в Арфлёр следом за ними. Но сам факт говорил о многом! Чуть раньше, от перехваченных французских шпионов стало известно, что безумный король Шарль принял орифламму в аббатстве Сен-Дени, а это могло означать только одно – военный вызов Генри Монмута принят, и под священную хоругвь собирается огромное войско, которое уже двинулось навстречу английскому королю, грохоча боевыми доспехами. Если это войско дойдёт сюда прежде чем рухнет сопротивление Арфлёра, беды не миновать!

Правда, собственные шпионы доносили, что движется войско крайне медленно из-за разногласий внутри него и между двумя командующими – Жаном ле Менгром, маршалом Бусико и коннетаблем Шарлем д'Альбре. Но это было слабым утешением для мучающейся поносом армии, поэтому на военном совете постановили восемнадцатого сентября идти на Арфлёр решительным штурмом, пока, как выразился Хэмфри Глостер, «армия не затонула в собственном говне»…

Может, именно это и следовало сделать? Или оставить проклятый город в покое и сразу двигаться на зимние квартиры в Кале?

Король Генри сжал ладони так, что побелели переплетенные пальцы.

Нет! Он пришёл сюда, как король, и пришёл завоевывать! Кто виноват, что получилось иначе? Его ли собственный рок, или провидение, легкомысленное, как и французы, которым оно решило вдруг благоволить? Кто? Зачем? Почему? Чего теперь спрашивать? Даже если ответы на все вопросы загорятся сейчас перед ним, подобно огненным письменам на пиру у Валтасара, изменить всё равно уже ничего нельзя. И всё случилось именно так, как случилось, потому что на всё воля Божья, и иначе быть не могло…

А как хотелось бы, чтобы было иначе!

Тогда, после военного совета, будто подслушав его решение, Рауль де Гокур вдруг решил вступить в переговоры. С печальной свитой всего из двух всадников, бледный, изможденный и еле-еле держащийся на ногах, командующий арфлерским гарнизоном попросил дать ему ещё четыре дня.

– У нас кончилось продовольствие, нет воды, – почти шептал де Гокур, – люди не могут больше заделывать бреши в стенах… И оборонять их тоже не могут. Если за четыре дня помощь не придёт, клянусь собственной честью, двадцать второго числа гарнизон откроет ворота Арфлёра без боя.

Что тут было делать? Рыцарское достоинство не позволяло Монмуту ответить отказом. Да и кто бы на его месте отказал? Идти против людей, которые сами сообщили о своей слабости.., идти, заранее зная, что победа станет лёгкой, и покрыть себя позором такой победы?! Последний рыцарь на провинциальном турнире не позволил бы себе поступить подобным образом. А король Англии рыцарь не последний во всей Европе!

И соглашение было заключено.

Тут, к слову сказать, Генри Монмут мало что терял. По его подсчетам, помощь Арфлёру не пришла бы и за месяц, так зачем попусту гнать собственных измученных солдат на штурм, где, даже при самом слабом сопротивлении, кто-то обязательно погибнет. А так, и армия сохранена, и честь, и побеждённый заранее противник, не лишился последней надежды.

Де Гокур слово сдержал. Двадцать второго сентября ворота Арфлёра, не спасённого собственной армией, открылись, впуская победителей.

Вошли они, правда, не так торжественно, как собирались, и многие выглядели чуть лучше изголодавшихся в осаде горожан. Но победителей, ещё со времен Горациев, не судят – судят они сами, и судят так, как считают нужным…

Английский король кровавой расправы ещё не жаждал. Всех рыцарей не самого знатного происхождения, защищавших город, он велел отпустить под обязательство не брать в руки оружия до полной выплаты назначенного им выкупа. Рыцарей знатных, в том числе и Рауля де Гокур объявил пленными, передав их под почётное внимание герцога Бедфорда. А горожанам предложил присягнуть ему, как королю, единственно законному… И очень удивился, узнав, что желающих присягать не нашлось.

Что ж, законы военного времени, в первую очередь, касаются побеждённых. С реверансами рыцарских турниров у них общего мало, поэтому непокорных горожан попросту изгнали, а город был объявлен новым английским форпостом, наподобие Кале.

Теперь следовало, как можно скорее отступить на зимовку и, собравшись с новыми силами, продолжить начатое. Собственные шпионы доносили, что французская армия, узнав о сдаче Арфлёра, изменила маршрут и теперь будет пытаться отрезать путь английскому войску, взяв под контроль все броды и переправы через Сомме. Но Генри Монмут очень надеялся успеть дойти до удобного брода под Бланш-Таке раньше.

Увы… Пострадавшая от эпидемии его армия восстанавливалась не так скоро, как хотелось бы, разомлев после осадных бивуаков в городских жилищах. Срочно прибывший из Англии обоз с провиантом и лекарями принес некоторое воодушевление и облегчение, но и задержал изрядно. Поэтому, только в начале октября, оставив в Арфлёре укрепленный гарнизон и, имея за собой около тысячи тяжелых конников и пять тысяч лучников, Генри Монмут ускоренным маршем двинулся на Кале. Он рассчитывал, что доберётся туда дней за восемь, не позже, потому распорядился всю артиллерию, а также удобный, но медлительный обоз за собой не тащить. Оставил при себе только драгоценности короны, и, в первую очередь, её саму. Этот золотой венец стал уже чем-то вроде амулета, и должен был увенчать его голову в славе, а тем более, в смерти. Генри Монмут и жить, и умирать жаждал только королём… Но, Господи, Боже! Почему?! Почему именно умирать? Почему так скоро?! И так позорно?!

Они, конечно же, не успели. Маршал Бусико уже ждал у переправы под Бланш-Таке, забив её дно острыми кольями и заставив двигаться дальше и дальше вдоль реки, не переходя на нужный берег. А тут ещё полили дожди, дорога раскисла, превращаясь местами в грязевое болото и замедляя их движение, как во сне, когда бежишь, бежишь к желанной цели, и она, вроде бы, на месте, но, как ни убыстряй шаг, всё не приближается. А тут и сырость, и снова голод, потому что двигались без обоза, и неустроенность в дороге, которая значительно удлинилась, благодаря движущемуся параллельно Бусико… Короче, одна невзгода за другой заставили подлеченную было армию снова заболеть.

Генри Монмут видел, что его военачальники, то и дело, переходили от отчаяния к гневу и обратно. Он пообещал, что все захваченные по дороге города будут безжалостно истребляться, но даже такого утешения Господь им не дал. Шарль Безумный, или его советники, видимо струхнули не на шутку и разослали по своим городам воззвания, в которых обращались за помощью… к горожанам!!! Французский король умолял своих подданных строить оборонительные укрепления и усиливать уже построенные! И это неслыханное унижение принесло-таки свои плоды! Измотанная, обессиленная армия таяла на глазах, вынужденная обходить стороной места, где могла отдохнуть и которые должна была бы предавать огню, чтобы хоть как-то выплеснуть свое отчаяние!

Только под Бове им повезло. Замок удалось захватить, но задерживаться в нем, а тем более, оставлять какой-то гарнизон, было немыслимо, поэтому воинство утешило себя единственно возможным способом – все винные запасы замка были разграблены, а рыцари и лучники напились так, что вздумай французы переправиться и напасть, навстречу им вышел бы только король. Да ещё Хэмфри Глостер.

И вот теперь, оставив за собой длинный путь, усеянный могилами, они всё же переправились через Сомме… Под Бетанкуром обнаружился единственный неохраняемый брод. И, хотя дамба там была почти разрушена, её удалось достаточно хорошо укрепить, разобрав на бревна окрестные крестьянские дома, а затем переправиться и идти дальше…

Идти… Но зачем? Чтобы после двух недель медленного умирания под проливными осенними дождями загореться надеждой, а затем упереться носом в подошедшее, наконец, французское воинство и осознать, что первое же сражение принесет быструю, но окончательную смерть…

Тяжелый от сырости полог шатра закачался, сдвинулся, и внутрь, пригнув голову, вошел Хэмфри Ланкастерский, герцог Глостер – младший брат английского короля.

– Молишься, Гарри? – спросил он, устало опускаясь на походный сундук.

– Пытаюсь.

– И правильно. – Глостер вздохнул, как только что, до него, вздыхал Генри Монмут. – Сегодня нам всем следует молиться.

Король поднял голову от сложенных рук.

– Что в лагере?

– Дождь перестал, – пожал плечами Глостер.

– А укрепления?

– На нашем участке всё готово. Я проверил рыцарей – тех, что с тяжелым вооружением, вполне хватит на все три линии обороны. Лучников тоже достаточно, чтобы прикрыть с флангов… И всё же, Гарри…

– Что у остальных? – перебил Монмут.

– Йорк ещё не закончил заготавливать колья, а Камойс с Эрпингемом сейчас подойдут, доложат.

– Надо отправить их поспать, – пробормотал король. – Сегодня всем следует отдохнуть хорошенько…

Глостер сутуло поник на сундуке. Может, Гарри и прав, не желая разговаривать о том, как слаба их армия. Говори, не говори, людей от этого больше не станет, и пушки, оставленные в Арфлёре, не прикатятся. Пожалуй, действительно, лучшее, что они могут сделать – это хорошо выспаться и помолиться от всей души. А завтра… Что уж теперь.., как получится.

Герцог хотел лечь прямо тут, на крышке, но заметил на другой её стороне королевские доспехи и, поверх них, золотой венец.

– А это здесь зачем? Я думал, ты всё отправил с обозом в тыл.

– Нет.

Генри Монмут поднялся на ноги.

– Место английской короны на шлеме короля, которого каждый воин должен видеть в бою и воодушевляться.

Глостер отвел глаза.

– В завтрашнем бою ты недолго сможешь воодушевлять своих людей. Нам не продержаться и до полудня. Я сейчас делал обход… Всё же, позволь мне сказать, Гарри! Многие рыцари так истощены, что не в силах надеть на себя всё вооружение. Корнуэлл вообще решил драться в одном полукафтанье, потому что так, по крайней мере, сможет дорого продать свою жизнь…

Монмут ничего не ответил. В тусклом свете чадящего факела Глостеру даже показалось, что король улыбается… Хотя, возможно, то была просто гримаса человека, которому нечего терять?

В шатер, пригнувшись, как в поклоне, вошли ещё четверо. Первым, Эдуард Йоркский, командующий левым флангом, затем лорд Камойс, командующий правым, и сэр Томас Эрпингем, командующий лучниками. За спиной последнего, усталый и перепачканный, почтительно переминался с ноги на ногу его племянник Уильям Клопток.

– Приветствую, милорды, – кивнул им король. – Что скажете?

Герцог Йоркский, ещё не надевавший доспехи и пришедший в одном только кожаном гобиссоне, снял с головы шишак.

– Мои укрепления готовы. Осталось обтесать с десяток кольев, не больше…

– Мы тоже готовы, ваше величество, – подхватил Камойс. – Лошадей проверили, негодных нет. Рыцари духом не пали… Вооружены более-менее сносно, но на многих только панцири…

– Знаю, – оборвал король. – Я сам распорядился ехать всем налегке, и не забыл об этом. Что у лучников?

Эрпингем пожал плечами.

– Многие босы, ваше величество. В одних камзолах, и не у каждого нож… Кое-кто обтесывает тонкие колья, чтобы сделать из них что-то вроде пик… Но я разрешил оружейникам подогнать под себя луки умерших, и теперь они готовятся занять позиции по краям флангов. Так, по крайней мере, у нас будет больше бойцов.

– Это хорошо.

– Да, хорошо, – горько усмехнулся герцог Йоркский. – Чтобы нам победить не хватает самой малости – ещё тысяч десяти лучников.

Генри Монмут исподлобья посмотрел на него, и теперь уже всем показалось, что он улыбается.

– Где лорд Саффолк?

– На исповеди, – отозвался Глостер. – К священникам сегодня очереди…

– Я сам отпущу грехи своему войску, – вскинул голову Монмут. – Идите отдыхать, милорды, а перед рассветом соберите всех… Три мессы и святое причастие утешат павших духом. Король Англии не поведёт в бой людей, которых напутствовали только исповедники. Те подготовили душу к смерти, я же вселю в неё надежду… Велите моему оруженосцу привести мне на утро пони, вместо боевого коня. Я хочу проехать перед войском, как святой отец, благословляющий на жизнь и на подвиг… Ступайте, милорды. Эта ночь тянется слишком долго, и вы ещё успеете помолиться в одиночестве.

Военачальники с минуту смотрели на своего короля, потом молча низко поклонились.

– Моё войско состоит из солдат Бога! – услышали они, покидая шатер.

* * *

Сырая, нахмуренная ночь в английском лагере действительно тянулась неимоверно долго. Ни звука, ни шороха, ни света… Генри Монмут строжайше велел соблюдать тишину, пообещав в наказание ослушникам-дворянам конфискацию доспехов и коня, а всем остальным – отсечение одного уха. Но он зря измышлял эти кары. В английском лагере мало кому пришла бы охота веселиться и болтать.

Люди, придавленные страхом перед наступающим днём, остаток этой ночи и без того проводили не поднимая глаз и не раскрывая ртов. Засеянное озимыми поле между двумя французскими деревушками казалось им преддверием Чистилища, через которое всем завтра придётся пройти.

О плене даже не мечтали. Король Гарри, в качестве выкупа за всю армию, предложил Шарлю д'Альбре вернуть французской короне Арфлёр. И, говорят, что старый коннетабль, вместе с маршалом Бусико, явно призадумались. Но гордые французские герцоги, одуревшие от счастья, что смогли, наконец, собраться в гигантский, тридцатитысячный кулак, ответили презрительными плевками и оскорблениями.

– Мы отрежем каждому вашему лучнику по два пальца на правой руке, чтобы ни одна английская собака не смогла больше натянуть лук и пустить стрелу в сторону Франции! А потом заберём и Арфлёр, и Кале в придачу!

И вот теперь, зажмурив глаза и шепча про себя и за себя молитвы, всё английское воинство, в котором только-то и осталось чуть больше восьми сотен конников и менее пяти тысяч лучников, готовилось принять смерть от тридцати тысяч французов, веселящихся по ту сторону Азенкурского поля.

* * *

Жан Ле Менгр, принявший по наследству от отца прозвище Бусико, стоял той же ночью перед французскими позициями и, с явным недовольством, косился на бесчисленные походные шатры, за разноцветными пологами которых шло разнузданное веселье.

Какой-то шутник, ещё днем, притащил размалеванную всякими непотребствами повозку, и многие бароны и графы – представители знатнейших семейств – хороводом плясали вокруг неё, выкрикивая наперебой, в каком именно виде они завтра повезут в этой повозке пленённого английского короля…

Ле Менгру всё это не нравилось.

За свои сорок девять лет маршал прошёл не одну войну. В шестнадцать он уже отличился при Росебеке, в сражении, перед которым его посвятил в рыцари старый герцог де Бурбон. Затем испанская кампания, война с турками, Венгрия, Никополис… Потом османский плен, из которого был выкуплен вместе с Жаном Бургундским, Константинополь, Генуя, Венеция, Лангедок… Маршальский жезл Ле Менгр получил более двадцати лет назад и, перевидав на своем веку множество армий, давно понял, что всякое войско сильно не численностью, но железной дисциплиной, продуманной стратегией и выверенной тактикой.

В этом же воинстве царил полный хаос!

Они и Арфлёру на помощь не успели, и сюда двигались со скоростью улитки только из-за того, что каждый, приведший за собой более тысячи воинов, уже считал себя вправе командовать и распоряжаться наравне с маршалом и коннетаблем. Из-за этого возникли сложности и недоразумения с обозом и фуражом. И сегодня ночью далеко не все солдаты шатались от чрезмерного приема «горячительного». Иные были попросту голодны. Рыцари, носившие громкие имена, переругались между собой за пленников, которых ещё не захватили – каждому хотелось взять выкуп более дорогой – и сейчас, в половине этих веселящихся шатров, азартно бросали кости на Глостера, Саффолка, Йорка…

Ле Менгр вздохнул. Себя ему винить, конечно, не в чем – броды и переправы, вверенные его авангарду, были блокированы надёжно, и, если бы не разногласия с коннетаблем, англичане до сих пор так и шли бы в обход, подыхая сами по себе. Но, увы, не успели люди маршала как следует разрушить дамбу под Бетанкуром, как поступил приказ от Шарля д'Альбре – срочно идти под Азенкур для воссоединения с основными силами!

Что ж, дисциплина есть дисциплина – пришли! И, что? На первом же военном совете, когда опытный маршал предложил первыми пустить в бой лучников и арбалетчиков, его чуть не подняли на смех.

– Вы хотите, чтобы вассалы шли впереди господ? – поднял брови молодой Луи Орлеанский. – Во-первых, это не по правилам, а во-вторых, имея такое численное превосходство, я не могу позволить первыми идти дурно одетым крестьянам.

Он со смешком обернулся к остальным.

– Что о нас подумает противник?

И вся эта именитая молодежь, возбужденно сверкая глазами, одобрительно засмеялась.

– Нет! Мы двинемся на них, блистая не только силой, но и красотой. Слава Франции! Лучшие рыцари, сплотившиеся по первому зову своего короля! Нам ли плестись в хвосте за толпой рабов?!

Еле-еле Ле Менгру и д'Альбре удалось уговорить их, хотя бы прислушаться к тому, что даже при численном превосходстве нужно иметь какую-никакую стратегию. Поле между Азенкуром и Трамкуром слишком вытянутое и узкое и хорошо простреливается с холма, на котором засели англичане… Кое-как договорились, что наступать будут тремя баталиями. Примерно восемь тысяч тяжеловооруженных пеших рыцарей и полторы тысячи конных в первой, три тысячи всадников и четыре тысячи стрелков во второй, и восемь тысяч всадников в третьей. Легкая конница поддержит с флангов, а орудия с подкреплением, которое вот-вот подойдет, разместятся сзади.

– В них не будет нужды, – легко взмахнул рукой красавец Алансон. – Мы растопчем эту жалкую армию уже первой баталией и даже не заметим, когда грязь под нашими ногами превратится в их тела!

Ох, как пожалел в ту минуту маршал Бусико, что нельзя вернуть английских герольдов, которые, от имени Гении Монмута, предлагали отдать захваченный Арфлёр в обмен на беспрепятственный проход в Кале. В этом вопросе Ле Менгр с д'Альбре впервые были единодушны. Получить без боя стратегически важный город, в котором сидел теперь мощный английский гарнизон с тяжелой артиллерией, было очень и очень заманчиво. Так заманчиво, что можно было бы, пожалуй, и пропустить это хилое войско. Пусть тащатся в свой Кале, обосравшиеся и опозоренные бесславным походом!

Но… Существовала и другая сторона. И маршалу, всю жизнь воевавшему за Францию, был вполне понятен порыв графа Ришмона, который, плюнув под ноги герольду, пообещал, что заставит Генри Монмута самого принести ключи от города! На коленях, по грязи, точно так же, как английский король заставил это делать городских старшин Арфлёра! Кто бы стал, после такого, говорить о перемирии? Особенно, когда за спиной, в подтверждение громких слов, стоит тридцатитысячная армия?! Когда, буквально накануне, на торжественной, величавой церемонии, хоругвеносец снял со своего тела, обернутую вокруг его талии, орифламму из Сен-Дени, и священная хоругвь была поднята над войсками…

И Ле Менгр, и д'Альбре не стали тогда даже спорить.

Но, Господь Всемогущий, почему же так тяжело на душе при виде занимающегося рассвета?! И почему старый маршал, глядя на весёлый свой лагерь, заранее празднующий победу, то и дело возносит за спасение их душ одну молитву за другой, ощущая застрявший в горле ком…

* * *

Перед самым рассветом Генри Монмут вышел из своего шатра в золотом венце на шлеме и в мантии, расшитой лилиями и леопардами. Молчащее войско было уже построено, и король некоторое время, тоже молча, осматривал бесконечные ряды склонившихся перед ним голов.

Почему-то подумалось, что, если велеть всем им покрыть головы, то рыцарские шлемы покажутся каплей в море среди простых плетеных шапок… Неужели всем им суждено сегодня погибнуть?!

Отстояв мессу и приняв причастие, король сел на подведенного оруженосцем пони и поехал объезжать позиции. Боевого коня вели сзади в поводу, и вид государя, одетого словно для победы, но взирающего на своих подданных не сверху вниз, а как равный на равных, поневоле воодушевлял и рыцарей, и простолюдинов. Их возлюбленный Гарри всё так же горд и уверен в себе! Он касается своей рукой каждой протянутой к нему руки и, словно приказывает – живите! Ради победы и славы, назло кичливым французам, живите и помните, что вы все вольные подданные своего короля, в отличие от тех рабов, которые, подпирая зады своих господ, пойдут на вас сегодня, как стая саранчи египетской!

– Они хвалились, что отрежут по два пальца каждому нашему лучнику, так вот им! Попробуйте, возьмите!

И в сторону французского лагеря, к светлеющему свинцовому небу взлетела королевская рука с выставленными средним и указательным пальцами.

– Пока наши руки способны натянуть лук, ни одному французскому псу не уйти от возмездия! Их много, да! Но разве славный король Эдуард не победил их при Кресси, когда англичан тоже было втрое меньше?! Разве Эдуард Черный Принц не разгромил гордеца Жана Французского при Пуатье? А ведь и тогда соотношение сил было почти таким же! Нам не впервой бить эту свору, и я своему воинству верю. Верю настолько, что сегодня свой золотой венец не пожалую никому другому. На французов плевать – пусть знают, чтоанглийский король от них не прячется! Главное, чтобы каждый лучник видел – слава Генри Монмута ещё сияет! И померкнет она только тогда, когда падет его войско!

* * *

Тусклый рассвет 25-го октября застал обе армии неподвижно стоящими друг против друга.

Словно нарочно, чтобы не мешать предстоящему сражению, низкие тучи, висевшие на небе всю прошедшую неделю, разошлись, предоставив осеннему солнцу хотя бы через пелену тонких серых облаков осветить поле битвы. И вот теперь, по всему этому полю, отсвечивали отражённым светом свинцовые лужицы, оставленные вчерашним дождем…

Первая французская баталия, в полной боевой готовности, выжидающе стояла под знаменами и флажками, сердито хлещущими на ветру. Роскошные доспехи сверкали гербами, которые красноречиво свидетельствовали о том, что здесь собрался весь цвет французского рыцарства. Блистательная конница по флангам, словно на турнире, горделиво красовалась перед единственными зрителями – местными крестьянами, которые с раннего утра робко выбрались из своих домов и теперь жались в отдалении, как раз на уровне второй французской баталии. Перед ней веселый и беззаботный прохаживался герцог Алансонский. Своим людям он обещал, что основной их заботой, скорей всего, будет нанесение завершающего удара по английскому войску, да сбор пленных, что представлялось занятием особенно приятным. Третья же баталия, справедливо полагая, что до неё дело может вообще не дойти, позволила себе пока не строиться. Её командующие – Антуан Брабантский и Филипп де Невер – младшие братья Жана Бургундского, прибывшие под Азенкур вопреки желанию последнего – даже не потрудились ещё надеть доспехи. Резерв, есть резерв! К тому же, вот-вот должно было подойти подкрепление – бертонская артиллерия, которая где-то досадно застряла…

Английская сторона тоже не проявляла желания нападать первой, но выжидала она не так терпеливо. Лихорадочное напряжение за три часа стояния дошло, наконец, до критической точки и дольше продолжаться не могло. Генри Монмут не выдержал.

– Подтолкнем их, милорды, – сказал он своим командующим, собравшимся возле центральных укреплений. – Похоже, французов что-то смущает. Давайте смутим их ещё больше…

По его команде расположившийся полумесяцем строй английских лучников сделал вид, что атакует. Тяжело вооруженные рыцари по центру двинулись вперед. Но пройдя около восьми сотен ярдов, остановились, давая возможность лучникам, продвинувшимся всего на сотню ярдов, восстановить строй, а затем вернулись в центр. Весь фронт снова ощетинился остроконечными кольями, молниеносно вбитыми в землю.

Манёвр цели достиг.

Решив, что противник атакует, первая французская колонна и конница с флангов начали наступление.

Застоявшиеся рыцари с трудом выдергивая стальные ноги из грязи и, увязая каждым шагом в раскисшей земле, неуклюже двинулись вперед. Шестидесятифунтовые доспехи сковывали движения и вдавливали в поле, превратившееся вдруг в настоящее болото. Движение конницы, лихо сорвавшейся с места, тоже стало напоминать какую-то медлительную переправу через илистый брод…

И тут началось.

Словно град, припозднившийся ко вчерашнему ливню, обрушились на головы нападавших стрелы английских лучников. Закаленные четырехгранные наконечники, пущенные с расстояния в двести ярдов, легко пробивали не только лошадиные наглавники, но и доспехи всадников. При этом английские лучники стреляли и стреляли без перерыва, превратив небо над головами атакующих в стремительно летящий смертоносный рой.

Конница стала гибнуть, не добравшись до цели.

В великом смятении, пригибаясь почти до сёдел, рыцари вразнобой, суматошно, разворачивали коней. Те сшибались, то задами, то мордами, пятились, взмывали на дыбы, ржали, выгибая шеи, наконец, развернулись и врезались прямиком в подошедшую первую баталию. Кто-то пытаясь остановиться, натягивал изо всех сил поводья и заваливался вместе с конем, подсекая скачущих сзади. Другие налетали прямо на пеших, и те падали, словно столбы, увлекая за собой ещё двух, трёх… Жидкая грязь мгновенно просачивалась под шлемы, забивая решётки и щели так, что нечем было дышать. Если кому-то из рыцарей и удавалось извернуться на спину, то встать они все равно уже не могли. Из-за большой скученности и малого пространства тем, кто ещё оставался на ногах и рвался вперед, ничего не оставалось, как шагать по телам уже павших. И рыцари буквально топили своих же товарищей в этом вязком Азенкурском поле.

Оскалив зубы, Генри Монмут следил с центральной части холма, на котором закрепилось английское воинство, за копошащимся стальным монстром, медленно ползущим к его укреплениям. Ноздри его нервно подрагивали, побелевшие от азарта глаза не пропускали ни единой мелочи в происходящем, руки нетерпеливо сжимались и разжимались на рукояти меча… Как только остатки первой колонны подошли достаточно близко, он поднял этот меч, давая сигнал к рукопашной, и, сбросив свой расшитый плащ на руки подскочившего пажа, одним из первых бросился в атаку.

Острые колья английских укреплений раскроили, и без того узкое поле, на три части. Наступающие рыцари стремились прорваться к центру, которым, как водится, командовали люди именитые, способные дать за себя огромный выкуп, и где блистала золотом королевская корона. Из-за этого между центральными укреплениями образовалась такая давка, что некоторые рыцари, вдавленные в гущу боя подошедшими сзади, не имели возможности даже поднять свое оружие. В ход пошли «пощады» и короткие секиры. Закованные в сталь кулаки, как от мух, отбивались от лучников, часть из которых, вооружившись кинжалами и заостренными кольями, присоединилась к бою. В легкой обуви, а то и вовсе босые, они без труда карабкались по грудам неповоротливых тел и с лёгкостью наносили удары в самые уязвимые места на доспехах – возле шеи и на лице. Герцог Бретонский, получив такой удар сквозь щели своего шлема, рухнул, как подкошенный на захлебнувшегося грязью королевского виночерпия Жана де Краона и тут же был буквально погребён ещё несколькими телами, упавшими сверху. Наверное, в эту минуту он горько пожалел о том, что, вняв уговорам герцога Бургундского, сделал всё, чтобы подкрепление, идущее через его земли, опоздало под Азенкур…

– Йорк! Йорк! Иди на меня! Выходи ко мне, Йорк! – кричал на левом фланге Шарль д'Альбре, еле перекрывая голосом визгливое ржание коней, беспрерывный зуд спускаемой тетивы на луках, звон стали и сиплое рычание дерущихся. – Выходи и дай мне вырезать твоё поганое сердце!

Юркий английский лучник метнул в коннетабля заостренную пику, но тот, не глядя, отмахнул её мечом. И не успел ещё отрубленный наконечник долететь до земли, как Ла Брюс, бившийся рядом, широким круговым размахом секиры перерубил и лучника, и какого-то рыцаря, поднявшего свой меч для удара.

– Моё сердце ещё отобьёт твои последние минуты! – прорычал Йорк, прорываясь к д'Альбре.

Оруженосец герцога с лицом страшным от крови и грязи, следуя за своим господином, весело оскалился, и отбросил заградившего им дорогу французского рыцаря на укрепления. Рыцарь захрипел, дернулся было вперёд, но тут на него упал ещё один убитый, буквально нанизав первого на острый кол.

Шарль д'Альбре с криком выдернул ногу из-под какого-то мертвого тела, обеими руками обхватил рукоять меча и нанёс удар. Лезвие процарапало Йорку нарамник и оплечье шлема, но большого ущерба не нанесло. Герцог отклонился, замахнулся для ответного удара, и тут коннетабль, почти не целясь, ткнул его прямо под нижний край панциря. Меч вошел в незащищенное тело до половины, и этого оказалось достаточно. Герцог покачнулся, попытался нанести-таки свой удар, но лишь плашмя уронил меч на подставленный щит д'Альбре и повалился к ногам оруженосца…

На правом фланге маршал Бусико, с хладнокровием опытного воина бился, привалясь спиной к груде мертвых тел. Его уже несколько раз тяжело ранили, но даже истекая кровью, Бусико тянул до последнего. Улучив момент, глазами, перед которыми всё уже стало расплываться, он осмотрел поле боя, увидел в отдалении неуклюже ковылявшую баталию герцога Алансонского и понял, что силы его иссякли.

– Всё! – прохрипел маршал и поднял вверх руку без меча. – Всё… Сдаюсь.

Его противник отступил на шаг. Опустив оружие, дал понять окружающим, что здесь бой закончен.

– Извольте отойти за укрепления, сударь, – приказал он, тяжело дыша, и кое-как отсалютовал мечом. – Вы пленник Ричарда Вира…

Стянув с головы шлем, маршал пошел с поля боя. Он старался не думать ни о чём, кроме одного – как бы уйти с достоинством, не хромая, не скользя, не падая. Но зрелище, которое открылось ему в английском тылу, было так же неожиданно и страшно, как и само сражение.

Сотни пленных, израненных, искалеченных, кто привалясь к деревьям, кто просто лёжа прямо в грязи, хмуро и обреченно ожидали своей участи, стыдясь поднять друг на друга глаза. Среди них маршал увидел командира авангарда Жана де Бурбон – одного из сыновей старого герцога, посвящавшего его в рыцари. Жан тоже заметил маршала. Дернулся было ему навстречу, но наступил на раненную ногу, из которой сочилась кровь, охнул и повалился на колено. Перед глазами Бусико поплыли тёмные круги. Все звуки внезапно стихли, и последнее, что он увидел, прежде чем потерял сознание, был целый холм оружия, отданного пленными.

Генри Монмут бился холодно и яростно под прикрытием двух оруженосцев, герцога Глостера и Майка Ла Поля, 3-го графа Саффолка. Гора мёртвых тел перед ним множилась, и король поднимался по ней, словно по лестнице, вознося свой золотой венец высоко над полем, так, чтобы видно было издалека. Брат Хэмфри сражался рядом бесшабашно и беспощадно. Его рука не дрогнула ни на минуту даже когда наносила смертельный удар Эдуару де Бар – старшему брату епископа Лангрского, выкуп за которого мог стоить половины всех его владений. Французский герцог, яростно пробивавшийся вперёд, даже охнуть не успел, как оказался лежащим на холме из тел воинов, убитых ранее. Оруженосцы Глостера завершили дело, добив беднягу булавами. Брат Эдуара Жан, с отчаянным криком запоздало бросился на помощь, но пал и сам, пробитый с одной стороны мечом Ла Поля, а с другой копьём безвестного английского лучника.

К тому моменту, когда на место боя подошла вторая баталия, перед английскими укреплениями уже не осталось свободного места. Всё пространство занимали груды человеческих тел, закованных в железо, где под слоем мертвых задыхались ещё живые; лошади с переломанными ногами, страдальчески поднимающие к небу изогнутые шеи, и трупы тех, кто захлебнулся грязью, так и не вступив в сражение…

Новая баталия принесла на алтарь этого боя новые жертвы.

Врезавшись в самую гущу сражающихся, герцог Алансонский рубил себе дорогу только к одной цели – к золотому венцу Генри Монмута. Тяжелый щит был отброшен ещё по дороге, себе же под ноги, чтобы не завязнуть в липкой грязи за шаг до боя, и теперь, без его прикрытия, приходилось туго. Но герцог, словно заговорённый, успевал отбивать удары сразу с нескольких сторон, не обращая внимания на мелкие уколы и случайно нанесенные раны. Да ещё находил при этом силы выкрикивать оскорбления в адрес английского короля.

Оруженосцы Монмута хотели было прикрыть своего господина, но он растолкал их, прямо с ходу бросаясь на Алансона. Удар, обрушенный им на голову герцога, разрубил бы стальной шлем пополам, не успей Алансон увернуться. Сам же герцог, так яростно пробивавшийся к королю, только теперь почувствовал, насколько ослабел из-за бесчисленных кровоточивших уколов, на которые до сих пор не обращал внимания. Сцепив зубы от досады на собственное бессилие, он вложил всё, что у него осталось, в последний отчаянный замах. Меч молнией свистнул в воздухе, но в последний момент, раненная перед тем рука дрогнула, и удар получился слабее, чем ожидалось – шлем остался цел, потеряв лишь часть золотого украшения. Герцог же, завалившись вслед за своим мечом, на второй удар уже не поднялся.

Отчаянно закричав, он поднял вверх ослабевшую руку.

– Сдаешься? – прорычал нависая над ним Монмут.

Приставив «пощаду» к шлему противника, он весь трясся, готовый воткнуть этот гибкий клинок прямо в щели забрала, и герцог снял шлем, чтобы его еле слышный ответ хотя бы читался по губам в этом адском шуме. Но тут Саффолк, который видел, как Алансон замахивался, прорвался, наконец, к своему королю и, долго не размышляя, раскроил герцогу череп короткой секирой.

В то же самое время Хэмфри Глостер, пожелавший захватить в качестве трофея одно из французских знамён, увлёкся, оторвался от своих оруженосцев, слишком глубоко врезался в гущу противника и, оказавшись фактически окружённым и без прикрытия, пропустил несколько ударов. Стрела, пущенная арбалетчиком второй баталии, пробила панцирь и заставила его упасть. Глостер беспомощно взмахнул руками, понимая, что подняться ему не дадут. Что есть силы он закричал, но слабый голос утонул в шуме боя…

От немедленной смерти герцога спасала лишь гора мертвых тел, им же самим здесь и положенная, но французы напирали. Только что потерявшие своего командира, они вряд ли бы задумались о выкупе, разрывая Глостера на части.

– Руби их! – заорал Монмут, круша мечом спины смыкавшихся вокруг герцога французов. – Глостера не отдам!!!

В один гигантский прыжок он оказался возле брата, прикрыв его, словно хищная птица, обороняющая свое гнездо. И пока оруженосцы к ним пробивались, король защищался один, отбрасывая врагов с двух рук – мечом и секирой, выдернутой из головы Алансона.

– Всех..! За Глостера! И пленных не брать!!!

От кислого запаха крови, конского и человеческого пота, от мокрой стали и скрежета оружия голова Монмута пошла кругом. Совершенно обезумевший, готовый зубами вырвать у Судьбы победу на этом поле, он сам, под прикрытием нескольких командиров, оттащил тело брата подальше от сражения, передал его подбежавшим слугам и собирался снова ринуться в бой.

Но тут в тылу, в заброшенном монастыре, внезапно и тревожно, забил колокол…

И от задних рядов, где часть лучников караулила пленных, по флангам, а потом и ближе, полетело перекличкой от солдата к солдату: «Король мертв!», «Наш Гарри пал!»…

* * *

Полутора часами раньше, видя, что дело совсем плохо, местный сеньор Исамбар д'Азенкур, с небольшой группой своих вассалов проскакал от поля боя в сторону Азенкурского замка.

– Мы не на турнире, господа! – кричал он по дороге. – Соберем рабов и обойдем Монмута с тыла! Здесь уже не до правил!

Хорошо зная эти места, он рассчитывал пробраться через лес, чтобы отбить и освободить пленных, и ради этого готов был прибегнуть даже к помощи простолюдинов.

Много времени сбор крестьян не занял. Те и без того уже вооружались чем могли, потому что прекрасно понимали, какой бедой обернётся для них завтра сегодняшняя победа англичан. На телегах, а кто и просто бегом, они последовали за своим господином. И очень скоро, знакомыми тропами этот наспех собранный партизанский отряд обошёл противника по флангу и выскочил прямо к заброшенному монастырю, где стоял английский обоз.

Здесь сражение было коротким. Не ожидавшая ничего подобного охрана, не успела даже схватиться за оружие…

Грабить обоз Исамбар не дал.

Взобравшись с парой своих дворян на колокольню, откуда были видны и сражающиеся, и пленники, он попытался оценить обстановку.

Увы, картина им открылась безрадостная. Пленных охраняло около двухсот лучников. Удобства ради, они часть рыцарей загнали в тесный деревянный сарай, стоящий на отшибе, остальных, даже тяжело раненных, поставили на колени, и в длинных вереницах коленопреклоненных, понурых людей зияли теперь провалы – кое-кто упал, потеряв сознание.

– Английское быдло, – прошипел сквозь зубы д'Азенкур. – Жаль нас мало, не то посадили бы самих в этот сарай, на цепь, на колени.., и вход бы забили…

– Смотрите, мессир, – воскликнул один из дворян, указывая на поле битвы, – вон там, по центру, кто-то бьётся в золотом венце. Как думаете, это их король?

– Не знаю, – покачал головой д'Азенкур, – я его не видел… Может обманка?

– А рядом тоже кто-то определенно знатный… Ого, кажется, упал! Неужели сражен?.. А этот, в золотом венце… Смотрите, как он бьется за того, упавшего… Точно! Не этот, а тот король! Старый трюк – они поменялись! Но, если их король сражен, тогда…

Исамбар д'Азенкур долго размышлять не стал.

– Звоните в колокол, – приказал он. – Звоните и кричите, что Монмут пал!

Дворяне удивленно посмотрели на своего господина.

– Но нас не услышат.

– Услышат пленные. Это даст им шанс…

Крики с колокольни и звон набата разнеслись далеко по округе. Было видно, как многие пленные с надеждой подняли головы. Кое-кто даже встал на ноги, крича что-то охране и указывая рукой в сторону монастыря. Те забегали, завертели головами, и, следом за колокольным звоном, понеслась к рядам сражающихся весть: «Монмут погиб!»…

– Что это? Откуда?

Не обращая внимания на летящие стрелы, король Генри взбежал на самую высокую точку обороняемого холма. Обострившимся взором он мгновенно охватил всё – и смятение в собственных рядах, и дрогнувших в безумной надежде пленных, и растерянность охраны.

Нет! Отдать так, по-глупому, победу, которая сама шла в руки, было никак невозможно!

– Эрпингем! – заорал он в злом отчаянии – Какого черта?!!! Я жив! Немедленно разобраться!

Запыхавшийся Эрпингем подбежал к Монмуту.

– Клопток уже поспешил туда, ваше величество… Уверен, это какая-то уловка… Возможно, хотят освободить пленных. Надо бы усилить охрану, их слишком много.

– Я не могу выводить людей из боя! – рявкнул король.

Безумными от злости глазами он обвел весь фронт сражающихся. Вот она, победа! Почти победа.., и сейчас никаких неожиданностей быть не должно!

– Перебейте их…

Эрпингему показалось, что он ослышался.

– Перебить? Кого?

Монмут подступил к нему почти вплотную.

– Пленных, милорд. Я не намерен держать за спиной целую армию, способную взбунтоваться. Оставьте только принцев и знать, остальных перебейте!

Побелевший командир лучников отступил на шаг.

– Ваше величество, никто из рыцарей этого не сделает.

– Тогда пусть глотки им перережут твои лучники! – снова заорал Монмут. – Это приказ, милорд! Приказ короля. Извольте выполнить!

Третья баталия французов вступила в бой, так толком и не собравшись. Бретонское подкрепление не подошло, зато подоспели сведения об ужасе, творящемся на поле боя, и Антуан Брабантский приказал выступать незамедлительно, своими силами.

Как был, без доспехов и знаков различия, нацепив на себя только одолженный у герольда камзол, молодой герцог помчался в бой, горя желанием, хоть как-то исправить положение. Щит он тоже подхватил по дороге, но, к сожалению, не самый прочный – обычный дешевый «экю» – и вынужден был сбросить его при первых же ударах противника, которые легко раскололи ненадёжную защиту надвое. Пришлось, прямо в бою, отцеплять от седла палицу, но щегольской шарф, привязанный к её основанию, обмотал цепь, запутавшись в кольцах, и не давал возможности вооружиться. Герцог отвлекся всего на секунду, и этого хватило, чтобы с десяток лучников окружили его коня и стащили бедного Антуана на землю.

Камзол герольда сыграл злую шутку. Понимая, что за простого посыльного хороший выкуп не дадут, английский лучник просто перерезал герцогу Брабантскому горло…

Чуть позже погиб и Филипп Нэверский, под которым убили лошадь. Упав вместе с ней, он сумел вскочить на ноги и даже пробежал, сражаясь, несколько шагов с болтающимся на одном плече камзоле, украшенном гордым Бургундским гербом. Стрела угодила прямо во взметнувшегося золотого льва, навеки приколов его к телу графа, но слабеющий Филипп все же отбил несколько ударов, рвущихся к нему английских рыцарей, и даже успел пронзить мечом самого Саффолка.

Но силы были неравны. Не желая ни плена, ни мук, ни бесчестья, Филипп бросился на собственный меч, когда понял, что дела его безнадёжны….

Вскоре и вся третья баталия разделила участь первых двух…

А в английском тылу уже пылал гигантским костром сарай с пленными, на которых пожалели стрел. И спешно добивали других, пощадив лишь наиболее знатных…

Рыцарство погибло.

Монастырский колокол давно стих. Расстрелянные из луков Исамбар д'Азенкур и его вассалы лежали под колокольней грудой переломанных тел. Их крестьяне давно разбежались, даже не тронув английского обоза…

К концу дня сражение под Азенкуром было безнадежно проиграно Францией.

На закате, все ещё не отошедший от боя Генри Монмут, снова объезжал свои войска.

На нем не было мантии, расшитой лилиями и леопардами, позолоченные узоры доспехов скрыла грязь, по которой рисовала новые узоры стекающая чужая кровь, но золотой венец, по-прежнему гордо сидел на шлеме, слегка примятом ударом герцога Алансонского. И войско, уже не молчащее, не бледное и не напуганное, приветствовало своего короля громкими криками.

– Сегодня ночью я усердно молился, как и все вы, – сказал Монмут. – И Господь озарил меня пониманием. Все невзгоды, что выпали нам до сегодняшнего дня, были всего лишь испытанием веры. Веры в законность наших прав на эту землю. Сомневающийся мог погибнуть, но я не сомневался! Я был твёрд до последней минуты, и верил так, как не верил ещё никогда! И, видите, сама земля помогла нам сегодня!

В ответ к багровому закатному небу взмыло бесчисленное количество плетёных шапок – король Генри потерял в этом бою не более четырёхсот человек.

– А вы говорили, что они плохо вооружены, больны и босы, – обратился он к своим командирам. – Французская кровь пропарила ноги моих лучников не хуже какой-нибудь микстуры в подогретой воде и до Кале мы все теперь дойдём здоровыми…

Он спешился перед погибшими, почтительно уложенными на ткани, снятые с шатров, опустился на колено перед Йорком и Саффолком. К месту же, где стояли оставшиеся в живых знатные пленники, король подъехал в последнюю очередь.

Маршал Бусико, Луи Орлеанский, умирающий Робер де Бар, Клод де Бовуар, Жан де Бурбон и многие, многие другие, раздавленные, униженные, но более всего потрясённые кровавой расправой над цветом французского рыцарства – все они стояли на коленях со связанными за спиной руками и молились во спасение душ своих товарищей.

Генри Монмут долго и молча смотрел на них. Потом тронул поводья своего коня…

– Желаю ужинать, – объявил он, презрительно осклабясь. – Хоть даже и сырыми овощами с окрестных огородов. Но ужинать желаю, как король-победитель – за пиршественным столом и с прислугой. В моём войске прислуги нет, так пускай служат они – эти пленные. И на коленях! По грязи… Я слышал, они это любят.

Часть третья. Время невзгод

Грю-Домреми

(декабрь 1415 года)

Манускрипт был очень древний, крайне ценный и содержал такие тайны, за которые в Риме по головке не погладили бы. Да и во времена Ги Бульонского, чьим именем манускрипт был подписан, их тоже, судя по всему, следовало тщательно скрывать. Иначе, зачем было могучему герцогу, предку нынешнего Карла Лотарингского, возводить вокруг этих тайн целую охранную организацию, именующую себя Сионским приоратом.

Сам герцог Карл держал документы предка в особом хранилище, никому никогда не показывая и, тем более, не выдавая. Даже мадам Иоланда тщетно пыталась получить доступ в это хранилище и довольствовалась лишь жалкими крохами, которые перепадали ей во время теологических бесед с герцогом. Поэтому отец Мигель и в самых смелых своих мечтаниях не мог представить, что когда-нибудь возьмёт один из этих документов в собственные руки, а тем более, прочтёт! Он и теперь, глядя на покрытый древней пылью футляр, всё ещё не верил, что герцог сдержал слово и прислал документ именно из своего драгоценного хранилища, да ещё под клятву, серьёзнее которой отец Мигель в жизни не давал! Нарушив её, монах рисковал потерять всё – от расположения герцогини Анжуйской до самой жизни, но… Как и у герцога, у него были свои «особые обстоятельства».

Пару месяцев назад, по велению герцогини Анжуйской, отец Мигель прибыл в Лотарингию с письмом для герцога Карла и прошением от мадам Иоланды позволить её духовнику пожить какое-то время в деревеньке Грю, что рядом с Домреми. Письмо содержало довольно скупое сообщение о Жанне-Клод, и герцог только скептически усмехнулся, когда прочитал о ней.

Дева, – сказал он, убирая письмо. – Не знаю… Если бы об этом написал кто-то другой, я бы, наверное, посмеялся. Но из уважения к её светлости просто оставлю без внимания. Хватит нам и одной…

Примерно такой реакции отец Мигель и ждал. Однако его очень удивило, что при беседе присутствовал сын мадам Иоланды Рене. То есть, само по себе присутствие мальчика было вполне объяснимо – приехал духовник его матери. Но отца Мигеля удивило другое – за спиной Карла стоял стол, который был буквально завален старинными манускриптами, писанными на пергаменте. Одни, обернутые вокруг деревянной основы, ждали своей очереди, а другие, уже разложенные и прижатые по углам для удобства, Рене явно изучал перед приходом отца Мигеля, вместо того, чтобы биться со сверстниками во дворе на деревянных мечах. Зоркий на такие вещи глаз францисканца сразу углядел знаки и печати Сионского приората, а более всего то, что и герцог, и сам Рене явно нервничали и старались отвести отца Мигеля подальше от этого стола, и от этих рукописей.

Что ж, прикидываться простачком ему было не впервой. Но, дав себя увести, монах крепко задумался…

Судьба послала герцогу Лотарингскому – наследнику и хранителю чрезвычайно интригующих тайн – одних дочерей. Уж не решил ли он, что сын мадам Иоланды, женщины умной, практичной и влиятельной, подходящая кандидатура для членства в приорате, и не готовит ли он его в свои духовные преемники?

Мигель еле сдержался, чтобы открыто не рассмеяться. Всё-таки герцогиня получила доступ к секретному хранилищу! Не сама, так через сына! И эта дальновидность патронессы, в очередной раз восхитила её духовника. О! Мадам всегда знала, что и для чего делает! Но одного она явно не предусмотрела – Мигелю тоже безумно хотелось заглянуть в бумаги приората. И ради этого, он готов был превысить даже данные ему полномочия…

Вопрос о проживании решился легко и быстро. Отец Мигель поселился в Грю, в доме мэтра Обери и его жены, мадам Жанны. Для всех в округе монаха представили испанским родственником мадам, и та отменно играла свою роль, оправдывая ложь, за которую было щедро заплачено. Но, как бы она ни старалась, окружая отца Мигеля заботой, неотличимой от родственной, всё же главным достоинством этой дамы было то, что приходилась она одной из крестных матерей странной девочке из Домреми. И все эти крайне удобные, как ложные, так и косвенные родственные связи, надёжно укрыли покровом естественности частые беседы мнимого испанского родственника с этой самой девочкой…

Они действительно много беседовали. Мадам Иоланда строго-настрого велела своему духовнику убедить ребёнка, слышавшего голоса фей и деревьев, что это глас единого Бога, и никого больше. Но, вот беда, чем больше они общались, тем слабее делались убеждения самого монаха, и вся его вера, считавшаяся до сей поры незыблемой, вдруг дрогнула, сдвинулась, подобно вековой льдине, попавшей в теплые воды, потеряла строгие очертания, и словно поплыла по широкой бескрайней реке впечатлений – многоводной, доселе неведомой – вливаясь в неё, как новая составляющая. Бедный Мигель чувствовал, что теряет все свои позиции и жизненные устои и, как за спасительную соломинку, ухватился за ту мысль, что древние рукописи из хранилища Карла Лотарингского вооружат его достаточно крепкими аргументами и позволят, хоть немного, приравнять странное мировоззрение Жанны-Клод к общепринятому. Этим отец Мигель словно оправдывал предстоящие действия, которые собирался сделать втайне от герцогини, и долго себя убеждать ему не пришлось.

Всё началось чуть больше месяца назад, когда в этой же самой комнате, глядя через это же низенькое деревенское окошко на льющий с самого утра дождь, Жанна-Клод вдруг тихо и печально сказала:

– Сколько грязи… Никогда не думала, что земля может быть такой грязной.

Отец Мигель в это время писал письмо в Анжер и, решив, что чего-то не дослышал, переспросил:

– Какая земля, Клод?

Но девочка, вместо ответа, обхватила лицо ладонями, скрючилась на скамье, словно её ударили, и зарыдала так горько, что отец Мигель забрызгал начатое письмо чернилами и опрокинул стул, бросаясь к ней.

– Что с тобой, Клод?!!!

– Мне очень больно…

– Где?! Где?! – метался вдоль скамьи переполошившийся монах.

– Здесь. – Девочка ткнула себя в грудь. – Всё болит, как будто тысячи ног и рук месят во мне землю, и она превращается в грязь…

– Господи! Клод! Надо послать за лекарем!

– Нет! Нет! Не надо! Всё равно, никто не поможет…

Она пришла в себя так же внезапно, как и зарыдала. Вот только глаза… Такой тоски Мигель в них никогда прежде не видел и смутился, как перед великим, безутешным горем.

– Какое сегодня число? – спросила Жанна-Клод.

– Двадцать пятое.., – пробормотал Мигель. – Октября двадцать пятого…

– Я бы хотела вычеркнуть этот день, – зашептала девочка, не отводя отчаянных глаз от его лица. – Ты мудрый, Мишель, ты много знаешь, скажи мне – кому этот день был так нужен?..

Он тогда ничего не смог сказать и ничем ей не помог. Даже пониманием.

А через несколько дней скорбный звон, начавшийся под Азенкуром, заполнил печалью всю Францию и долетел до Лотарингии. И отец Мигель вспомнил – «октября двадцать пятого»…

Вот тогда он и решился окончательно

Найти предлог для визита в Нанси труда не составило. Первое же письмо от герцогини, пришедшее после Азенкурской трагедии дало ему такой повод. Мадам Иоланда просила своего духовника принять исповедь и отпустить грехи её сыну, дескать, так она будет к нему, словно бы, ближе в эти тяжелые дни. И отец Мигель, собравшись в мгновение ока, поспешил в замок.

Мальчик добросовестно покаялся во всех своих грехах, после чего получил их полное отпущение с перечнем тех молитв, которые ему следовало непременно прочесть перед сном. А потом отец Мигель приступил к главному и, простившись с Рене, попросил герцога Карла уделить ему пару минут.

– Как не по годам умён этот мальчик! – говорил он, идя с его светлостью из замковой часовни по крытой галерее к воротам внутреннего двора. – И как благостна его юность, наполненная светочем познания. Мудрейшие из учителей те, кто дарует именно такой светоч, а не меч карающий.

– Мадам Иоланда желает, чтобы Рене изучал прежде всего науки духовные, – отозвался на эту цветистую речь Карл. – Я не препятствую, хотя это и против правил обычного воспитания. Но, справедливости ради, должен заметить, что последнее время и в искусстве боя мальчик тоже стал хорош.

– С его умом, чистотой и происхождением трудно унизить себя до посредственных успехов, – кивнул головой Мигель и приостановился, словно любуясь окрестностями.

Пришлось остановиться и герцогу.

– Мне кажется, – задумчиво продолжил монах, – что, с возрастом, Рене мог бы стать одним из величайших богословов нашего времени. Вы так не считаете, ваша светлость?

– Я считаю, что нашему времени более всего нужны воины, – нахмурился Карл.

Отец Мигель опустил глаза.

– Вы правы. Но ходят упорные слухи, будто военную победу Генри Монмуту принесло его благочестие. … Кто знает, может быть наше время тем и ознаменуется, что бОльших успехов добьётся не воин, но богослов… Пусть даже и надевший доспехи. Мнение света переменчиво. К великому несчастью, мода на тех или иных людей становится схожей с модой на платье. Я вижу в этом падение нравственности. Но, чем ниже нравственность, тем выше делается ответственность за души юные, которым придется определять приоритеты времени грядущего. Об этом в последнее время часто приходится думать, и тогда я кажусь себе таким слабым и беспомощным из-за того, что девочка, вверенная моему попечению её светлостью, скоро выйдет из счастливого детского неведения и познает мир таким, каков он есть. Её сверстники ничего ей в противовес дать не могут, а мои познания так малы… Я не готовил себя ко встрече с таинственным и теперь жалею…

На лице герцога отразились досада и скука.

– Вы всё ещё полагаете, что эта ваша крестьянка из Домреми помечена Божьим откровением?

– Так считает её светлость, – уклончиво ответил монах.

– А вы? Вы же общаетесь с ней. Вы сами, что думаете?

Отец Мигель собрался с духом и, стараясь не вспоминать о мадам Иоланде, которая лишила бы его и доверия, и покровительства, услышь она то, что он собирался сказать, произнёс совершенно крамольное:

– Я думаю, что для Девы, которую всем скоро предстоит считать отмеченной Божьим откровением, требуется много больше, чем одна только королевская кровь. И моя подопечная обладает этим «большим» в полной мере.

– Вы так считаете, или есть доказательства? – спросил герцог.

– Доказательства есть… И они поразили меня совершенно… Я даже её светлости не решился об этом написать, ибо не в силах постичь природу того тайного, что мне открылось.

Отец Мигель выдержал достаточно завлекательную паузу, а затем, рассказал заинтригованному герцогу о видениях Жанны-Клод в день Азенкурского сражения. Рассказ получился весьма отличным от действительности – монах готовил его долго и тщательно – но то, что Жанна-Клод могла предсказывать исход событий, которые ещё не свершились, он донес в полной мере.

Он бы расписал всё ещё цветистее, но было одно, о чем отец Мигель не счёл себя в праве говорить… Это было выше любой корысти, любой благой цели и любой тяги к познанию… Это было НЕ ЕГО. И потому монах промолчал о той боли, которую девочка тогда чувствовала.

Герцог в ответ тоже молчал очень долго. На лице его не было больше ни скуки, ни досады. И даже когда холодный ветер, гулявший по галерее, распахнул полы его кафтана, Карл, погруженный в свои мысли, этого не заметил.

– Так вы говорите, она предсказала исход сражения ещё до того, как оно закончилось? – спросил он, наконец.

– Да.

– И вы в это верите?

– Абсолютно.

Герцог снова помолчал.

– Ладно, – сказал он, на что-то, похоже, решившись. – Я вам помогу… Мне всё это стало интересно… Её светлости знать об этом не обязательно… Хотя, в конечном итоге, мы делаем одно дело, но всё же… Одним словом, завтра вам доставят рукопись… Прочтите её этой вашей пророчице, а потом, непременно, сообщите мне, как она это восприняла… Посмотрим… Королевская кровь способна повести за собой войско людское, но я уверен, что в этой войне победят только воины Бога…

Отец Мигель вздохнул, обтёр пыль с потёртого кожаного футляра и осторожно двумя пальцами вытащил свёрнутый трубой большой плотный лоскут пожелтевшего пергамента. Если слухи о хранилище Карла Лотарингского правдивы, то, может быть, хотя бы здесь, он почерпнёт опору для своих убеждений. Или окончательно растворится в тех безмерных просторах, которые открывались перед ним после бесед с Жанной-Клод…

Монах невесомо провел ладонью по пергаменту, расправляя его, и старинный лист разогнулся, точно ворчливый старик.

Никаких узоров и рисунков. Только нетвёрдые, не слишком умело написанные буквы, больше похожие на те значки, что рисовал когда-то наощупь, по мягкой земле Сарагосской общины, слепой мудрец Телло.

– Что ж, давай, расскажи, что ты хранишь, – прошептал Мигель, склоняясь над рукописью. – Я не такой уж новичок в тайнах, и много запретного на своем веку перечитал. Не обмани и ты моих ожиданий…

С трудом продираясь сквозь старофранцузский, он перевёл для себя несколько первых строк и сразу понял, что текст списан с чего-то ещё более древнего. Причём это «древнее» было, скорей всего, языческим, то есть ересью, поэтому переписчик осторожничал, что сделало язык рукописи скованным и очень туманным. «Прежде услышь. Но не ищи глас сказавшего подле себя, потому как идёт он из места, на котором стоишь ты, и надо сдвинуться, чтобы слышать дальше…»

Мигель оторвался от чтения. Недавно он снова расспрашивал Жанну-Клод о том, как именно она слышит тех, кто с ней говорит, но девочка не понимала и объяснить не могла. Для неё это было так же трудно, как любому другому трудно объяснить, что значит слышать вообще. Или видеть. Или дышать…

– Ты можешь слышать, как и я, – пожимала она плечами. – И все могут. Просто все боятся слышать ТАК.

– Я ничего не боюсь, – возражал Мигель.

Но девочка считала иначе.

– Ты жил дольше и видел больше. Ты знаешь все о болезнях, об опасностях и несчастьях, и слух твой стал, как полотно, через которое матушка цедит молоко. Она ведь тоже боится впустить зло в нашу еду. И каждый, кто так боится, думает, будто выгнать это зло уже не получится. Но зло заползает и через глаза, и через дыхание, и через мысль… Хочешь, я научу тебя его изгонять?..

Отец Мигель тряхнул головой…

Да, она бы научила. Она действительно может многому научить. Но почему, всякий раз, когда она говорила: «Хочешь, научу», первым его желанием было крикнуть: «Нет!!!»?

«Уединение ума оплатишь скорбью, ибо познавать будешь сам себя», прочёл он новую строку из манускрипта. И новое видение поплыло перед глазами.

«Всё знать страшно», – сказала Жанна-Клод при первой встрече…

Нет, что бы там она ни могла, Мигель не хотел у неё учиться! Всю жизнь мечтая постигнуть самые сокровенные тайны сущего, он – самый любопытный из монахов Сарагосской общины – насмотревшись в глаза этой девочки, понял вдруг, что со страхом всезнания не справится. И, как только подумал, тут же ощутил другой страх.

Ещё не за себя…

Пока не за себя, а за девочку, обречённую видеть суть вещей без каких-либо обрядов посвящения, и воспринимать чужую боль острее, может быть, чем свою собственную.

Он снова попытался читать, но слова старинной рукописи и собственные мысли, цепляясь друг за друга, повлекли отца Мигеля дальше и дальше. И первое сочувствие, сейчас, над этой рукописью, обернулось вдруг пугающим осмыслением. «Мы не готовы, – бормотал он сам себе, сжимая руками виски и чувствуя в душе, едва ли, не панику. – Мы, все! И служители церкви, и миряне – от короля до последнего раба… Даже наши папы… Никто! Никто не готов стать лицом к лицу перед этой девочкой, когда она обретёт в полной мере всю свою силу! Чему смогу научить её я – жалкий и ничтожный, один из многих?.. Мы думаем, что искренне помолившись и покаявшись в грехах, уже получаем право жить дальше, согласуясь только со своими интересами и убеждениями. Но все мы нечисты! И когда в глазах этой девочки отразится наш облик, даже на самых белоснежных одеждах проступят грязные разводы завистливого собственничества, пятна властолюбия и черные складки всевозможных обстоятельств! Чтобы стряхнуть всё это понадобится уединение ума. Но никто не захочет познавать себя, ибо, познав себя, познаешь всё! А всё знать страшно, потому что жизнь сначала не начнешь…»

– Смотрите, святой отец, вот и Жанна!

Голос хозяйки вернул отца Мигеля к действительности.

Стряхнув оцепенение от поразивших его мыслей, монах выглянул через оконце и увидел, что по ровному, выпавшему недавно снегу, идёт, переваливаясь словно уточка, Жанна-Клод. Оно шагала, высоко поднимая ноги, чтобы следы оставались ровными и четкими, и постоянно оглядывалась, любуясь отпечатанной на снегу цепочкой. Светлые косы уже не торчали задорными хвостиками, а отрасли и чинно выглядывали из-под краёв теплого платка ровными, слегка загнутыми кончиками. Плотно перехваченный в талии кафтан был немного великоват, как и сумка из грубой холстины, переброшенная через плечо и болтающаяся из стороны в сторону, словно маятник, в такт шагам.

– Чистый ангел! – умильно сложила на груди руки мадам Жанна, выглядывая из-за плеча своего, якобы, родственника. – На обе деревни лучше девочки не сыскать!

Накануне ей заплатили очередное щедрое вознаграждение за предоставленный кров, и потому, наверное, голос её звучал сегодня особенно убедительно.

– Мне бы хотелось немного почитать Жанне из старинных манускриптов по богословию, – сказал отец Мигель. – Пошлите её ко мне, как войдёт.

Мадам активно закивала, почтительно протиснулась мимо стола, на котором лежала рукопись и, перекрестившись пару раз, удалилась, сообщив уже от дверей, что испекла капустный пирог, который подаст к обеду. Так что, пусть малышка Жанна после чтения сразу не уходит.

«Уйдёт она, как же, – мысленно проворчал Мигель, окончательно вернувшийся на грешную землю. – Каким бы ангелом Жанна-Клод ни была, вкусно поесть она любит, как обычный человек. А в этом доме готовят не хуже, чем в Анжерском замке…»

Он с тоской посмотрел на манускрипт, и отголосок недавнего страха неприятно кольнул сердце. Может, не читать ей ничего? А герцогу сказать, что с девочкой снова ошиблись… Но тогда пребывание здесь отца Мигеля становилось бессмысленным. Герцог сообщит мадам Иоланде, та отзовёт духовника обратно, и это было как раз то, чего Мигель хотел сейчас менее всего. Мало того, что придётся объясняться с герцогиней, которая на слово может и не поверить, приедет разбираться и уличит отца Мигеля во лжи со всеми последствиями, так ещё и сам он прекрасно понимал, что уже не в состоянии покинуть Жанну-Клод, не разобравшись толком, кто она есть на самом деле – ангел, посланный, как Чудо, или человек, способный научить переосмысливать всё сущее и даже… Мигель испуганно перекрестился – о, Боже, он на грани ереси! – но всё же мысленно закончил: и даже веру, которая чрезвычайно запуталась и в ходе бесконечных войн,и в противоборстве трёх пап…

Стук деревянных башмаков затих перед его комнатой. Жанна-Клод возникла на пороге, вся окутанная морозной свежестью, румяная, как всегда, улыбающаяся. Увидев, что Мигель крестится, она перекрестилась тоже и звонко возвестила:

– Добрый день, Мишель! Дай мне грифель, я хочу кое-что записать!

Монах удивленно округлил глаза.

– Разве ты умеешь?

– Для себя умею, – охотно сообщила Жанна-Клод. – Но мой грифель сегодня утром совсем раскрошился, а угольки слишком пачкаются.

Для пущей убедительности она достала из сумы на боку несколько плотных листков, на которых в монастырях и аббатствах обычно записывают хозяйственный приход-расход, и протянула отцу Мигелю, демонстрируя чумазые следы по краям.

Монах с интересом рассмотрел листки

Совершенно непонятные значки покрывали их сверху донизу, но сбоку на некоторых красовались смутно узнаваемые изображения цветов и птиц, подкрашенные кое-где соком ягод, чистотела и пережженной древесной корой.

– Что это? – развел руками Мигель. – Это же невозможно прочесть!

– И не надо, – решительно заявила девочка. – Это только моё.

– Но на каком языке ты пишешь?

– Ни на каком. Я пишу значками, которые сама придумала, чтобы никому не мешать.

Отец Мигель истолковал её слова по-своему.

– Но я охотно обучу тебя и письму, и чтению. Будешь писать, как все.., – начал было он и осёкся.

Жанна-Клод смотрела так, словно монах предложил ей обучиться чему-то совершенно бессмысленному.

– Я никому не хочу мешать, – повторила она. – И себе тоже. Что надо придёт само и так, зато ненужное останется неведомым… Так ты дашь грифель?

Отец Мигель смущенно кивнул и принялся обшаривать стол, довольно бесцеремонно спихнув на пол футляр от манускрипта. Жанна-Клод тут же подбежала, подняла его и зачем-то понюхала, прикрыв глаза и втягивая запах глубоко и медленно. Потом положила футляр на стол, заинтересовалась манускриптом и потрогала его кончиками пальцев.

– Ты снова что-то читаешь?

– Да, – спохватился Мигель, – и хотел бы почитать это тебе.

– А про что там?

– Ну-у, видишь ли, так просто этого не объяснить… Давай я лучше прочту.

Но девочка, подумав не более секунды, отрицательно покачала головой.

– Не сейчас, ладно?

И улыбнулась широко и обезоруживающе. А потом, потыкав пальцем за спину, доверительным шепотом добавила:

– Меня там ждут… Я уже обещала, что послушаю его. Поэтому и нужен грифель – всё записать!

– Что послушаю? – не понял Мигель. – Кому обещала?

– Сейчас…

Стуча башмаками, Жанна-Клод убежала в соседнюю комнату, откуда крикнула: «А мы у тебя в комнате, ладно?!» и вскоре вернулась с толстым, ленивым хозяйским котом, которого тащила, обхватив обеими руками за обширный живот.

– Вот, ему!

Она пристроила кота в оконную нишу, схватила протянутый грифель, один из листков, пристроилась рядом и стала выводить свои непонятные значки, медленно и старательно. Удивило отца Мигеля то, что, презиравший всё на свете, своенравный котище сидел смирно и громко мурчал, так, что со стороны казалось, будто он действительно что-то рассказывает.

«Чушь какая! – подумалось монаху. – Я полный идиот, если позволяю ей этим заниматься!». Но ещё большей глупостью представилось ему, почему-то, что сейчас он отнимет у девочки её грифель и листок, прогонит кота и усядется читать ей о тайных мистериях, обрядах посвящения и отправных точках веры…

«Для неё это всё, как азбука для ученого, – заговорил в Мигеле кто-то другой, более спокойный. – Это нам, обычным людям, кажутся безмерно важными всякие тайны, мистические озарения и выдуманные условности. Это мы прячем для чего-то друг от друга собственную мудрость, чтобы не вступала в противоречия с теми глупостями, которые творим. А этой девочке дела до всего этого ровно столько же, сколько и хозяйскому коту. Она даже с ним играет не так, как другие дети, начавшие свои жизни с подражания взрослым – то-то и сидит он смирно, как привязанный, словно чувствует с ней связь древнюю, намного древнее, чем самый сокровенный манускрипт из хранилища герцога Лотарингского… Коту в жизни тоже никто не мешал…. «Что надо придет само…«».

«Бог с ней, – слились в едином решении оба Мигеля. – Герцогу скажу, что учить эту девочку нечему, и сам не стану ей мешать».

Но Жанна-Клод, как будто услышав его мысли, вдруг оторвалась от своего занятия и замерла, глядя в окно.

– У нас осталось очень мало счастливых дней, Мишель, – пробормотала она, еле слышно, и монах готов был поклясться, что в глазах Жанны-Клод стоит сейчас такая же тоска, как в день Азенкурского сражения. – Новые холода принесут новые беды… Ещё больше грязной земли и грязных тел… А ты скоро уедешь.

– Куда уеду?

Девочка опустила глаза, тяжело вздохнула и прошептала:

– Хоронить кого-то…

Сомюр

(май 1417 года)

Высокое окно пропускало свет, который казался стальным из-за низкого серого неба, готового разразиться холодным дождём с грозой и молниями. И вся комната внутри замка выглядела тревожной и сырой, вполне отвечающей настроению окаменевшей мадам Иоланды. Бесшумные слуги, опасливо поглядывая в сторону госпожи, занимались своими каждодневными делами и исправно подносили ей еду, которую потом забирали нетронутой. Под вечер фрейлины уводили её, безучастную ко всему, в спальню, где причёсывали, переодевали и укладывали, чтобы утром проделать всё в обратном порядке… Словно во сне переходила герцогиня из комнаты в комнату, таща за собой шлейф белоснежного покрывала, которое особенно подчеркивало её почерневшее лицо, иногда подолгу замирала перед окнами, то сворачивая, то разворачивая давно уже ненужный платок, и смотрела, смотрела в невидимые за горизонтом дали покрасневшими сухими глазами.

Все слёзы были выплаканы.

Мадам Иоланда уже месяц, как стала вдовой.

* * *

Герцог Анжуйский скончался в конце апреля, внезапно, от непонятной болезни, развившейся слишком скоротечно, чтобы дать кому-либо опомниться. И слово «яд», хоть и не высказанное вслух, упрямо завертелось в умах его приближённых.

Впрочем, лекарь, осматривавший тело уже после кончины, уверял, что никаких следов отравления не обнаружил. И, когда первое горе было выплакано и пришла пора его осмысления, опасные подозрения потеснились, давая простор мыслям иного толка.

Мадам Иоланда впервые чувствовала себя такой сломленной.

Последние два года и так были полны бедствий, но смерть супруга поразила её совершенно новыми переживаниями. Герцогиня уже теряла близких и дорогих людей, однако, ТА скорбь не шла ни в какое сравнение с этой. Ещё девушкой закрывшая свое сердце для любви, мадам Иоланда вдруг почувствовала её слабое биение в этом безбрежном горе и с ужасом поняла, как это могло бы быть прекрасно, осознай она всё вовремя.

Память, то и дело, рисовала образ умершего герцога то в сумеречном лунном свете, просочившемся сквозь окно спальни, то в полумраке замковых галерей и коридоров, когда пугливое дрожание свечи наполняло жизнью неясные очертания в тёмных углах. И, уронив последнюю слезинку, мадам Иоланда полностью ушла в тот безмолвный монолог, обращённый к тени усопшего, за который при жизни Луи Анжуйский продал бы душу.

Она полюбила сумрак и одиночество. Ото всех, кто мог требовать её заботы, сбежала в Сомюр, где и жила последние недели, словно затворница, решившая заживо похоронить и себя. И вспоминала, вспоминала, вспоминала… То корила себя, то хвалила, то в отчаянии заламывала руки. Она не понимала, настоящую ли любовь ощутила. Но, даже если и не настоящую, а лишь её подобие, всё равно, потеря и этого случайного прикосновения казалась невосполнимой, и приводила в ужас размышлениями о том, что должен был переживать бедный Луи, не получая должного ответа на своё чувство! Во всех собственных поступках видела теперь герцогиня одну чёрствую эгоистичность, и, если хвалила себя, то только за то, что подарила мужу сыновей. Всё остальное тонуло в потоках самобичевания.

Так могло продолжаться целую вечность, и неизвестно, к чему бы привело, не вернись в один прекрасный день возникшие когда-то подозрения.

Слово «яд», отогретой мухой, снова закружилось в воздухе, назойливо проникая в деятельный когда-то мозг и взбивая в нём опасную смесь из отчаяния, вины и зарождающегося гнева. Это дало мыслям мадам Иоланды совершенно новое направление. И тогда, сжав почерневшие губы, с трудом и болью возвращаясь к жизни, она стала вспоминать другое.., то, что случилось около года назад.

Ещё один шаг назад и в сторону

Не успела ещё вся Франция оплакать погибших под Азенкуром, как новая беда заставила королевский двор достать траурные одежды. От скоротечной мучительной болезни скончался дофин Луи – старший сын короля Шарля. И знать, собравшаяся, чтобы проводить наследного принца в последний путь, выглядела скорее растерянной, нежели огорчённой.

Да и кто бы тут не растерялся? Победа под Азенкуром убедила Генри Монмута в том, что он король-праведник, вершащий благое дело, тогда как французское королевство, и без того наказанное безумным королём и распутной королевой, настолько неугодно Господу, что теряет не только лучших рыцарей, но и саму надежду. Отголоски пышных празднований в Лондоне докатились до Парижа пророчеством новых поражений. Поэтому, стоя над гробом принца, многие задумывались уже не о бренности земного бытия и даже не о том, что смерть неотвратимо приходит и к сильным мира сего, но о том, какова же станет их собственная жизнь до этой самой смерти, когда Монмут придёт и, сильно не напрягаясь, возьмёт всё, что и так уже считает своим.

Более других растерянным выглядел Бернар Арманьякский. Король назначил его коннетаблем, вместо погибшего д'Альбре, но графа долгожданная должность уже не обрадовала. Во-первых, безумный Шарль забывал о своих назначениях очень легко и в последнее время охотно шел навстречу желаниям королевы, когда ей приходила в голову блажь приехать в Лувр и изобразить какую-никакую заботу. Во-вторых, партия арманьяков понесла самые ощутимые потери, тогда как первейшие враги – бургундцы попросту отсиделись по домам, а сам герцог Жан, по слухам, уже отправил какое-то немыслимое подношение английскому королю с уверениями в дружбе и готовности оказать при случае любую помощь, как военную, так и политическую.

В подобной ситуации графу ничего другого не оставалось, как, не брезгуя, восполнять потери из числа людей далеко не благонадёжных. Таких, к примеру, как мессир де Ла Тремуй, граф де Гин. Не самый приятный человек при французском дворе, запятнанный к тому же недавней службой при дворе Жана Бургундского. Но сразу после победы «арманьяков», он открыто перешёл на их сторону, сражался при Азенкуре, попал в плен, и, как-то очень быстро, был выкуплен. Все ожидали, что Ла Тремуй, первым делом, отправится в Бургундию, подальше от ставшего опасным Парижа, где он занимал почётную, но не самую влиятельную должность смотрителя вод и лесов. Однако, мессир всех удивил, вернувшись ко двору французскому с предложением своих услуг, как государственного, так и частного порядка. Графу Арманьякскому, например, он подробно разъяснил каким образом лучше всего вести переговоры о выкупе за его зятя, герцога Орлеанского, чем сразу к себе и расположил. И, хотя дело с выкупом зятя почти не продвигалось, визиты словоохотливого Ла Тремуя стали своеобразным лекарством для безутешной дочери графа, которая таяла прямо на глазах, истекая слезами, подобно сказочной ледяной царевне.

Можно ли было не принять такого ко двору, особенно учитывая кровь, пролитую в сражении и, главное, поредевшие ряды соратников? Года не прошло, как мессир Ла Тремуй стал Великим управляющим двора его величества, вместо попавшего в плен Луи де Бурбона, и явно не собирался на этом останавливаться…

И, наконец, третья причина, по которой долгожданная должность коннетабля совсем не радовала графа Арманьякского, заключалась в том, что скоропостижная смерть дофина вызвала множество разных слухов, сходившихся, в сущности, к одному – юношу отравили. И основания для подобных слухов, увы, были.

Граф, являясь теперь вторым лицом в государстве, присутствовал при вскрытии, после чего удалился к себе и долго там размышлял, запершись ото всех.

Кто?!!!

Ответ на этот вопрос был, к несчастью, так же очевиден, как и то, что обнародовать версию об отравлении и затевать разбирательство не следовало ни в коем случае.

Причин хватало. Во-первых, потому что истинный виновник, (не отравитель, а подстрекатель), находился вне досягаемости, за пределами Парижа. И, возможно, даже дальше, чем думалось – не во Франции, а далеко за Ла Маншем. И, во-вторых, при дворе кое-кто считал, что отравление дофина было с той же долей вероятности выгодно и герцогу Анжуйскому. Так что, начнись официальное расследование, герцога обязательно следовало вызвать для объяснений, и новый коннетабль, прекрасно зная гордый нрав его светлости, ни минуты не сомневался, что подобный вызов положит конец их добрым отношениям. А это, по нынешним тяжёлым временам, равносильно самоубийству.

Ломая голову и так, и этак, граф Арманьякский решил, что самое лучшее сейчас сделать вид, будто слухи – только слухи, и смерть дофина произошла от естественных причин, на время затаиться, присмотреться, выявить подобравшихся слишком близко предателей и, самое главное, не испортить добрых отношений с могущественным семейством Анжу…

С такими мыслями, чувствуя смертельную усталость от падающих как снег на голову горестей и проблем, и стоял граф Арманьякский на похоронах королевского сына.

Он не любил подобных церемоний, и то, что новая должность обязывала его принимать самое непосредственное участие в их подготовке, могло окончательно выбить несчастного графа из колеи. Но тут снова неоценимую помощь оказал Ла Тремуй.

Он взял на себя все основные заботы по устройству похорон, был деятелен, расторопен, незаменим и стал уже для всего французского двора почти таким же утешителем, каким был до сих пор для одной только дочери графа Бернара.

Печальный день закончился не скоро.

Сразу после похорон, увязавшись следом за д'Арманьяком в его покои, новый управляющий отослал слуг и, склонившись над жёстким креслом, в котором обмяк уставший от долгой церемонии граф, заговорил деловито и озабоченно:

– Боюсь, нам с вами следует подстраховаться, мессир. Как можно скорее, ехать в Анжу, и выражать свое почтение его высочеству принцу Шарлю!

Д'Арманьяк с трудом повернул затекшую шею.

– Это зачем ещё?

– Новый дофин слаб здоровьем, – понизил голос Ла Тремуй, – не сегодня-завтра, не приведи Господь, отправится за братом, а его преемник проживает за пределами Парижа, в семействе, слишком могущественном, чтобы не брать в расчёт их интересы. Только Бог ведает, что за планы строит на принце герцогиня, которой, как я слышал, палец в рот не клади. А она и так уже положила туда много больше… Вы заметили, мессир, что никого из Анжера не было сегодня на церемонии?! Это странно, если не сказать хуже. Боюсь даже произнести, что могли подумать при дворе…

– Дороги опасны. Мадам Иоланда просто не хотела рисковать, – вяло отозвался граф.

– Тем не менее, слухи уже ходят. Я сам слышал, как во время церемонии, люди шептались об отравлении дофина.

– Назовите мне имена шептунов, и я быстро их успокою.

Ла Тремуй скорбно улыбнулся.

– Вряд ли это поможет. Всем известно, что вы многим обязаны герцогу, а намекают именно на него… Нет, граф, самое лучшее сейчас, самому поехать в Анжу. Пускай для всех это выглядит, как попытка вернуть принца в Париж, а там, кто знает, возможно его светлость и сам поймёт целесообразность такого шага. Он человек умный… Никому другому смерти старших братьев Шарля так не выгодны, как ему. Зачем и дальше навлекать на себя подозрения…

– Принц Жан ещё жив, слава Богу, – напомнил д'Арманьяк.

Скорбная улыбка на лице Ла Тремуя словно поползла куда-то вбок, неуловимо преображаясь, пока не растянулась в тонкую саркастическую линию.

– Да… жив. Но это всего лишь вопрос времени, если его светлости известно что-то такое, что неизвестно нам…

Кресло под графом гневно скрипнуло, и Великий управляющий поспешил добавить:

– Простите, мессир, за такое смелое предположение, но надо предвидеть любые возможности. Само собой, в виновность герцога Анжуйского я не верю, однако, что бы там ни было, преемника лучше держать и воспитывать здесь, а не в Анжу. Мало ли что…

И граф Бернар, поразмыслив немного, согласился.

Как ни парадоксально это выглядело на первый взгляд, но возвращение принца в Париж именно сейчас, в такие опасные времена, могло стать очень выгодным делом для партии «арманьяков». Каким бы ничтожным ни казался Шарль двору, он всё же был королевским сыном, к тому же, избежавшим дурного влияния герцога Бургундского и собственной матери. Такого не грех поставить на какой-нибудь ключевой пост, особенно учитывая его родство с Анжуйским семейством…

И стоило д'Арманьяку вспомнить те времена, когда Луи Анжуйский помогал ему и делом, и дружеским советом, он посчитал поездку в Анжер не такой уж плохой идеей. Тем более, что давно туда собирался.

Граф мечтательно прикрыл глаза. Ах, если бы не все эти горести! Какой простой и ясной виделась ему теперь прежняя хлопотливая жизнь. Жизнь до Азенкура!

Именно в те дни чтобы обезопасить свои тылы, граф Бернар намеревался, ни больше, ни меньше, как разоблачить перед королём любовные увеселения его супруги и добиться её изгнания. И единственное, что мешало осуществлению этого плана была, не слишком ожесточённая, но всё же борьба, которую вели в нём рыцарь с гражданином.

«Вот, если бы мадам Иоланда выразила мне своё одобрение, – думал тогда д'Арманьяк, размышляя, ехать или не ехать ему в Анжер. – Изо всех высокопоставленных дам Франции она самая разумная и многое понимающая… Не надо словами! Пусть только косвенным намёком, ничего не значащим кивком головы…» Уж он бы понял. Он бы уловил… И сделал бы то, что должен, с лёгкой душой, потому что поддержка герцогини Анжуйской во Франции ещё дорогого стоит…

Впрочем, горести не помеха! И именно сейчас, забытые на время планы уместно было бы снова воскресить. А заодно использовать поездку в Анжер с максимальной выгодой – и совет получить, и подкрепить дружеские отношения с герцогом, выказав ему свое расположение и заботу, и принца, который, чёрт его знает, вдруг и правда станет когда-нибудь королём, сделать своим надёжным сторонником…

* * *

Из Парижа выехали очень рано, на рассвете.

Несмотря на внушительность свиты, все переходы старались совершать только в дневное время, когда дороги не так пусты и опасны, и граф Арманьякский был неприятно поражён количеством беженцев, о которых, естественно знал, но впервые увидел так близко.

Люди тянулись на юг, за Луару, подальше от опасного севера с его хиреющей столицей. Их пустые лица были напряжены. Нити оставленных привязанностей рвались трудно и больно, и граф внезапно ощутил такую же боль. Ему вдруг показалось, что вернувшись в Париж через пару дней, он уже не найдёт в нем ничего прежнего, как и во всей своей жизни, словно отсеченной от прошлого Азенкурским мечом. Арманьяк хотел поговорить об этом с Ла Тремуем, но тот лишь небрежно ответил, что уныние свойственно рабам, не поддаваться же и им, рыцарям, таким низменным плебейским настроениям.

– Всё будет хорошо, граф! – заверил Тремуй, подбоченясь в седле. – Особенно, если мы привезём с собой принца.

Но Бернар д'Арманьяк подобного оптимизма разделить не мог. «Или Ла Тремуй глуп, или неискренен, – думал он, искоса поглядывая на спутника. – Хорошо бы коли глуп, но ведь не скажешь… Пожалуй, зря я его взял. Ещё испортит всё дело своими требованиями вернуть задохлика Шарля из-за подозрений при дворе, а мне ни с герцогом, ни с герцогиней ссориться нельзя… Придётся искать случая, чтобы поговорить с ними наедине, и всё объяснить. Может, мадам Иоланда и в отношении этого графа что-нибудь дельное посоветует…»

Арманьяк вздохнул, снова возвращаясь мыслями к мучавшему его делу.

Жан ли Бургундский подослал к дофину отравителей, или Генри Монмут было уже не столь важно. Гораздо больше пугало то, что действовать неприятель стал решительно и нагло. И это явно означало готовность к новому нападению. Нападению сразу с двух сторон… А может, и с трёх!

Граф д'Арманьяк презрительно сплюнул.

Королева.., чёрт её раздери! Вот от кого не знаешь, чего ещё ожидать!

Изабо не была в представлении графа Бернара женщиной, из-за которой следовало ломать копья на турнире. И, уж конечно, он не видел в ней королеву, за которую стоило умирать на поле боя. «Ведьма! – думал граф. – Настоящая ведьма! Её бы следовало прибить к позорному столбу осиновыми кольями, чтобы не дать погубить королевство! Но, вырвать у этой змеи жало, можно только засунув руки в помойную яму её постели и вытащив на свет всё грязное бельё, а это противно и слишком низко. И вряд ли вызовет одобрение у высокопоставленных рыцарей, не говоря уже про их дам. Всем при дворе известна давняя вражда королевы со мной, и она легко защитит себя, указав на предвзятое отношение…»

Арманьяк снова вздохнул и ещё раз покосился на Ла Тремуя.

«Вот кто мог бы стать идеальным обвинителем, не будь он таким непонятным. То ли с нами, то ли нет? Отношения с королевой у него прекрасные, можно сказать, он в курсе всех её дел, с красавчиком де Бурдоном тоже на короткой ноге, и, пожалуй, даже чересчур… Но, чёрт его знает, для чего этот граф так любезен с королевой и её любовником? Если из подобострастия, тогда он и вправду глуп. Если же строит какие-то свои расчёты, то какие, и ради чего? Или кого? Может, дружба с Жаном Бургундским не прервалась? Или эти заигрывания с королевой – та самая солома, которую подстилают, чтобы сильно не ушибиться?… Или…»

Д'Арманьяк даже заёрзал в седле.

«А вдруг он тоже?!!»…

Что если скользкий Ла Тремуй вовсе не так плох, как о нём думают? Что если, хлебнув лиха под Азенкуром и побывав в плену, он на самом деле решил сделать всё возможное, чтобы не дать англичанам одержать верх?! В этом случае, устранение королевы было бы действительно шагом первым и очень логичным. И такой человек, как Ла Тремуй, не побрезговал бы втереться в доверие к Изабо ради собственных целей…

Но, как узнать наверняка? Спросить? Нет… Если Арманьяк ошибся, такой вопрос может стать предисловием к приговору. Но, если не ошибся, то, возможно, стоит повременить и дать Ла Тремую довершить его дело, не препятствуя ни в чеём?..

– Скажите, граф, – внезапно спросил сам Ла Тремуй, и голос его разметал мысли д'Арманьяка как раз в тот момент, когда он уже заносил топор над головой Изабо, – а правду говорят, что принц Шарль называет герцогиню Анжуйскую матерью?

– Правда.

Ла Тремуй неодобрительно покачал головой.

– Боюсь, это не очень хорошо. Её величеству королеве это может не понравиться. Надо бы как-то деликатно объяснить герцогине… Всё-таки, не совсем удобно… Да и принца следует подготовить. На всякий случай. Вдруг он сам захочет вернуться…

Граф Бернар ответил тяжёлым взглядом.

«Жаль…», – подумал он.

А потом указал рукой вперёд.

– За этим лесом Анжер, – сказал, ничего не выражающим голосом. – Когда приедем, можете пойти к принцу и поведать ему о недовольстве её величества. Но учтите, граф, в ЭТОМ деле я вам уже не попутчик…

Голоса в высоком каминном зале звучали отчётливо и громко, со всеми нюансами, так что даже малейший вздох между словами был слышен на высокой галерее, углом нависавшей над входом из внутренних покоев. Там, никем не замеченная, стояла мадам Иоланда и внимательно слушала, о чем говорят с её мужем коннетабль и Великий управляющий двора.

Приезд этих двух господ не стал такой уж большой неожиданностью, но всё же выглядел совсем не так, как ожидалось. Во-первых, ждала герцогиня одного только графа и уже давно, а во-вторых, никак не думала, что поводом для приезда станет попытка увезти Шарля обратно в Париж!

Мадам де Монфор писала оттуда достаточно часто, чтобы мадам Иоланда имела представление о том, как развивается любовная интрижка королевы с шевалье де Бурдоном. Судя по всему, об осторожности Изабо беспокоилась уже не так усердно, а значит, Бернару Арманьякскому оставалось только хорошенько подтолкнуть её к той пропасти, которую герцогиня любезно разверзла перед королевой, «подарив» ей шевалье в день сватовства…

Но случился Азенкур, потом почти вслед этому горю умер дофин Луи и герцогиня вполне обоснованно решила, что графу сейчас «не до того», и, как глава обескровленной партии, он изыскивает средства для укрепления её рядов, а значит, и своего положения при дворе…

Однако граф приехал именно тогда, когда его не ждали. Да ещё и привёз этого неприятного Жоржа Ла Тремуя!

Увидев перед собой нового управляющего двора, герцогиня никак не могла отделаться от чувства брезгливости. Ей не понравилось в незваном госте всё, от бесхарактерного лица и торчащих из-под короткой прически огромных ушей, до угодливого подхихикивания при разговоре, выражения преувеличенной заботы, когда речь заходила о вещах серьезных и слезливого умиления, когда говорили о королевском семействе. Всё это выглядело насквозь фальшивым и заставляло думать либо о глупости Ла Тремуя, либо о корыстном лицемерии. И мадам Иоланда предпочла склониться к лицемерию, тем более, что в отличие от графа Арманьякского она ничем Ла Тремую не была обязана и не старалась прикрыть его «непонятность» иллюзорными надеждами на выстраданный в плену патриотизм.

Вот почему, унизившись до подслушивания, стояла она сейчас на галерее и внимательно следила за каждым словом, жестом, или взглядом разговаривающих мужчин. И старалась, хоть в чем-то, разобраться.

– Ваша светлость, – говорил, между тем коннетабль, – поймите нас правильно. Желание забрать принца Шарля в Париж их величествами не высказывалось, поэтому вы вольны нам отказать и поступить так, как сочтёте нужным. Но, поверьте, желание это было продиктовано исключительно соображениями безопасности…

– Безопасности? – с притворным удивлением перебил герцог. – Выходит, если я правильно понял, вы хотите забрать Шарля из безопасного Анжера, чтобы увезти в Париж, где, как я слышал, все только и шепчутся об отравлении дофина?

– Анжер не так уж и безопасен, – возразил граф. – По дороге сюда я видел толпы беженцев. Среди них не только рабы, но и дворяне, а ваш дом, насколько мне известно, слишком открыт… Я не хочу сказать, что вы принимаете всех, без разбора, но, как сейчас угадать, кто враг, а кто друг? Подосланный убийца может прикинуться кем угодно…

Герцог откинулся на стуле и сложил на груди руки.

– Значит, слухи об отравлении всё же верны… Тогда почему вы не зовёте в Париж и меня, и все моё семейство?

Граф Арманьякский тяжело вздохнул.

– Вы нужны не отравителям, а сплетникам…

И, увидев, как взлетели брови герцога, поспешил увести разговор подальше от опасной темы, которой так неловко коснулся.

– Ваша светлость, поверьте старому другу, слухи о том, что дофина отравили начались не на пустом месте. Лекарь при мне осматривал тело и, хотя явных признаков не обнаружил, свои сомнения он всё-таки высказал, а я эти сомнения принял в расчёт потому, что, согласитесь, трудно умереть в девятнадцать лет будучи абсолютно здоровым…

При этих словах Ла Тремуй округлил глаза и произнёс с видом наивного простака:

– Что вы, мессир, принц всегда отличался крайней болезненностью.

Арманьяк поморщился.

– Я сейчас говорил о действительных болезнях, а не о тех, которые случаются от переедания или других излишеств, которым, с попущения герцога Бургундского несчастный Луи, упокой Господь его душу, предавался с малолетства.

Голос коннетабля звучал устало.

– Мне бы тоже хотелось думать, что наследный принц королевства, терпящего одно бедствие за другим, умер от естественных причин. Но сейчас, к сожалению, слишком многие хотели бы избавить Францию от правления Валуа. Поэтому, как человек, обремененный ответственностью, я не могу закрывать глаза на существование неких враждебных сил среди окружения их величеств! И обязан принять меры! Если дофина действительно отравили, глупо полагать, что заговорщики на этом остановятся…

Он хотел добавить, что лично будет следить за Шарлем в Париже и не позволит волосу упасть с его головы, что, по старой традиции, назначит его на пост главнокомандующего, и это даст сторонникам правящей партии ощущение хоть какой-то стабильности, заставит сплотиться, добавит уверенности… Но не успел.

Ла Тремуй вдруг собрал губы щепоткой и достаточно громко фыркнул.

Все тут же к нему обернулись.

– Что означает ваш смех, сударь? – холодно спросил герцог Анжуйский. – Вы не согласны с коннетаблем?

– Нет, нет, я с ним полностью согласен, – тут же озаботился лицом Ла Тремуй. – Мне просто кажется, что мессир несколько преувеличивает опасность. Слухи о заговоре действительно ходят при дворе, но я ни разу не слышал, чтобы говорили об истреблении ВСЕХ королевских наследников.., – он застенчиво потупился. – Просто, считают, что есть некий расчёт.., называют кое-какие имена…

– Какие же? – глухо спросил герцог и мадам Иоланда по голосу догадалась, что он еле сдерживается.

– Разные, ваша светлость… Но в основном, имена тех, кому может быть выгодна смерть дофина и его первого преемника, – развел руками Тремуй.

Он выдержал паузу и только потом добавил.

– Вот почему граф и сказал, что прибыл сюда из соображений безопасности… Безопасности не только принца, но и вашей светлости. Как только Шарль вернётся в Париж, это лучше любых других мер заткнет рты недоброжелателям…

– Что?!!!

Мадам Иоланда вздрогнула – ей показалось, что в зале прозвучал раскат грома. Но это всего лишь упал стул, с которого герцог вскочил слишком резко.

– Значит, говоря простыми словами, без выкрутасов, – прорычал он, – именно меня считают отравителем дофина?!

Коннетабль и Ла Тремуй тоже подскочили.

– Ваша светлость, вы не так поняли.., – забормотал д'Арманьяк. – эти слухи мы и не хотели допустить…

Но герцог не слушал.

– Приехать сюда было твоей идеей, Бернар? – спросил он, не снижая тона.

Коннетабль беспомощно взглянул на Ла Тремуя, и герцогиня невольно подалась вперед, но тот стоял с отрешенным видом, словно говоря: «Я тут не при чём».

– Так вот, – не унимался герцог, – по моему разумению, если коннетабль Франции едет в Анжер, чтобы забрать принца, он только подтверждает все слухи и подозрения! И не надо говорить о какой-то там безопасности! Чтобы называться моим другом, нужно было прежде всего, разыскать истинных отравителей в Париже и только потом ехать в Анжер, и везти их отрубленные головы, как доказательство, что Шарлю ничего не угрожает! Может, в этом случае я бы с большим пониманием отнёсся к необходимости его возвращения и не чувствовал, как сейчас, что меня попросту обводят вокруг пальца, да ещё и оскорбляют неслыханными подозрениями!… Не ожидал от вас, граф… Никак не ожидал! И, если бы вы не были моим гостем, немедленно отправил бы к вам своего герольда с вызовом!..

Всё остальное мадам Иоланда слушать не стала.

Прекрасно зная своего супруга, она могла с уверенностью предсказать, что дальнейшая беседа превратится в словесную воронку – всё по кругу – одна сторона станет уверять, что её не так поняли, а другая упрямо доказывать, что её смертельно обидели. Всё это было уже не интересно, тем более, что короткий взгляд'Арманьяка, брошенный им на Ла Тремуя, сказал герцогине много больше, чем весь предыдущий разговор.

Неслышно ступая, она ушла с галереи.

Потайная лестница вела отсюда прямо в герцогские покои, но мадам Иоланда миновала её и, пройдя по длинному коридору, оказалась перед дверью в комнаты Шарля, где и замерла на короткое мгновение.

Вечером, за ужином, юноша должен был предстать перед гостями, которые не видели его с момента отъезда из Парижа. Произошедшие в принце перемены не останутся ими незамеченными, и выводы, которые будут сделаны, предугадать не сложно, поэтому сейчас перед этой дверью мадам Иоланде следовало решить, какой совет дать юноше, называющему её матерью, и которому лично она предрекла трон и корону Франции?

– Я не поеду в Париж, матушка! – завопил Шарль едва герцогиня появилась на пороге. – Велите немедленно устроить нашу с Мари свадьбу, или скажите, что я тоже болен и вот-вот умру, как мой брат Луи!

В том молодом человеке, в которого он теперь превратился, мало кто отыскал бы прежнего потерянного мальчика, таящего в себе ростки озлобления ко всем, кто его не любил. В Анжере он окреп, если и не телом, повторявшим тщедушную фигуру отца, то, уж точно, духом, который укреплялся, благодаря заботам мадам Иоланды, учителям, нанятым ею и портным, одевавшим мальчика по-королевски.

Мадам Иоланда сдержано улыбнулась. Пройдя внутрь, жестом выгнала прочь слуг, ожидавших приказаний в соседней комнате, уселась на стул и велела Шарлю сесть напротив.

– Разумеется, вы никуда не поедете, сын мой. Успокойтесь. Свадьбу в дни траура устраивать нельзя, и, тем более, не следует даже заикаться о каких-либо болезнях. Особенно смертельных.

Она взяла юношу за руку и, притянув ближе, заставила смотреть себе в глаза.

– Я хочу предупредить вас, Шарль. Эти господа приехали сюда, прекрасно понимая, что однажды вы сможете надеть на себя корону Франции. Сегодня вечером они будут присматриваться, чтобы решить, насколько вы окажетесь удобны в роли короля, и я полагаю, следует дать им понять – вы уже не прежний мальчик, с которым можно было не считаться. Покажите всё, чему вы научились в Анжере, даже если им это не понравится. Даже если это навлечет на вас целую армию наемных убийц и отравителей, все равно, покажите им, каким вы стали, а более всего, каким ещё можете стать.

Герцогиня отпустила руку мальчика, но взгляд не отвела.

– Возможно, кто-то сочтёт этот мой совет безумным… При дворе и так считают, будто мы с герцогом причастны к смерти дофина, и любое, даже самое косвенное доказательство лишь утяжелит подозрения. Но человеку, рожденному королем, нельзя скрывать свое достоинство. Оно даётся не людьми, и отнято ими быть не может. И кем бы я была, если бы после двух лет воспитания советовала вам сейчас снова надеть личину всеми забытого принца, ради собственной безопасности? Вы согласны со мной?

Шарль медленно кивнул.

– Конечно, матушка.

Мадам Иоланда действительно была ему подлинной матерью, учившей не только словам и поступкам, но и их глубинному смыслу. Он прекрасно помнил свой первый месяц в Анжере, когда, едва начав учиться и упиваясь собственной вседозволенностью, позволил себе избить палкой учителя, всё время повторявшего ему: «Это вы знаете плохо», «Это вы ответили неверно»… К учителю тогда пришлось позвать лекаря, а к Шарлю пришла мадам Иоланда. Мальчик подумал, что сейчас ему устроят выволочку, испугался, стал бормотать какие-то слова в своё оправдание, но герцогиня приложила ему палец к губам и отрицательно покачала головой.

– Конечно, вы ни в чем не виноваты, Шарль. Просто завтра я отставлю от должности мессира дю Шастель. Ему больше нет веры. Видимо, сам воспитывать вас этот господин поленился и позвал в воспитатели обычных простолюдинов. Я не хочу, чтобы от подобного воспитания пострадал кто-то ещё, поэтому завтра же к вашим услугам будет назначен бывший наставник моего Луи, а с учёбой пока повременим…

Ох, как стыдно стало тогда Шарлю! Впервые, вопреки обыкновению, его не ругали! За него хотели наказать кого-то другого! Но, чёрт возьми, почему-то от этого было намного хуже?! Мальчик видел, что мадам Иоланда чего-то ждёт от него и готов был упасть на колени, и умолять не наказывать бедного дю Шастеля! Однако, нечто новое, выросшее в нем за последний месяц, подсказывало: «Нельзя, нельзя!». И тогда, вскинув голову, Шарль посмотрел герцогине в лицо и твердо сказал:

– Спасибо за урок, матушка. Новый наставник мне не нужен. А учитель, когда поправится, пускай, в вашем присутствии, примет у меня тот урок, который я сегодня не ответил. Надеюсь, моё усердие он примет, как самые искренние сожаления…

Радость, вспыхнувшая в тот день в глазах мадам Иоланды, до сих пор заставляла Шарля краснеть от гордости.

Он прошёл это испытание! И многое для себя уяснил… С тех пор все человеческие добродетели стали рассматриваться им так же пристально, как он рассматривал прежде изъяны королевского двора.

Помнил Шарль и то, как пылая гневом после Азенкура, герцогиня говорила, что в жилах Монмута примесь королевской крови давно выдохлась, а то, что осталось, заставляет спасать свою ничтожную шкуру чем угодно, даже подлым убийством пленных рыцарей. Эти слова засели в голове неразрешимым пока вопросом: а что бы сделал он? Но одно было ясно уже окончательно и безоговорочно – королевское достоинство статья особая, ни с чем не сравнимая, и, какие бы испытания в жизни ни выпадали, нужно руководствоваться только им, даже если это оказывалось небезопасно.

Поэтому мальчику легко было понять истинный смысл того, о чём ему говорилось сейчас. Он и сам собирался вести себя с гостями так, как просила герцогиня…

– Не беспокойтесь, матушка, мне не трудно будет с ними встретиться.

Мадам Иоланда провела рукой по щеке юноши.

– Это хорошо, Шарль… И помните, войско герцога Анжуйского и его состояние позволяют не обращать внимания на любые сплетни.

– Я это знаю.

– Тогда верните ваших слуг и оденьтесь, как подобает.

Герцогиня встала, чтобы уйти, но теперь Шарль удержал её, взяв за руку. Внимательно глядя в глаза, он спросил:

– Скажите, матушка, Луи на самом деле был отравлен?

Брови мадам Иоланды слегка дрогнули.

Это был важный момент в их отношениях. Рано или поздно мальчик должен был повзрослеть до таких вопросов, и от ответа зависело многое…

– Не знаю, – ответила она, не отводя глаз. – Но если на роду мне написано привести вас к трону, верьте, эта дорога королевской кровью запачкана не будет.

Вечером, перед появлением принца, все старательно делали вид, что никакой ссоры между герцогом и его гостями не было. Обе стороны сошлись на том, что просто неправильно друг друга поняли, и теперь Бернар д'Арманьяк рассказывал Луи-старшему и Луи-младшему о делах, сложившихся в Париже, сетовал на то, что армия обескровлена и совершенно не готова к новому вторжению Монмута, а заодно беспокойно поглядывал в сторону герцогини, с которой никак не удавалось поговорить наедине.

Зато Ла Тремую это, кажется, удавалось в полной мере. Не отставая ни на шаг, он следовал по залу за мадам Иоландой и её фрейлинами, с готовностью вытягивал шею, когда к нему обращались, и очень напоминал графу грызуна, который принюхивается к тому, что намерен укусить.

Как ни странно, д'Арманьяк не посчитал сегодняшнее поведение Ла Тремуя ни вызывающим, ни подлым. Скорее, он был ему даже благодарен – теперь не оставалось никаких сомнений в неблагонадежности Великого управляющего, а раскрытый враг совсем не так опасен, как доброжелатель, сжимающий за спиной кинжал.

Мимолетное сожаление о дочери, обманутой в надеждах на скорое вызволение из плена любимого супруга, сменилось вопросом, для чего Ла Тремую было нужно поссорить его с герцогом Анжуйским, да ещё так явно?

Ответ вертелся на крохотном пятачке событий, где-то между смертью дофина, усилиями, которые прилагала королева, чтобы вернуть прежнее влияние на мужа и тем, что незадолго до кончины наследного принца, герцог Бургундский заключил с Монмутом крепкий союзный договор. «Вероятно, меня хотят оставить без поддержки, – думал Бернар д'Арманьяк. – И, судя по тому, что герцог в разговоре подчеркнуто холоден и отчужден, а герцогиня очень маневренно меня избегает, Ла Тремую поставленная задача пока удалась». Но, кто её поставил? Герцог Жан или королева? Или, не дай Господи, сам герцог Бэдфорский, оставленный на завоеванных землях наместником английского короля. Может, для этого он и освободил своего пленника так быстро?

«Что ж, вы сами развязали мне руки, – мысленно решил граф. – Хотите оставить совсем одного? Извольте! Но загнанный вепрь, когда понимает, что бежать некуда, бросается на ближайшего охотника. А ближе всех ко мне сейчас её развратное величество. С неё и начнём… И, пожалуй, даже без совета герцогини Анжуйской. Один, так один! До Рождества следует побыстрее избавиться от королевы, затем передушить, как крыс, всех её прихлебателей, а потом, не чувствуя за спиной предательских ножей и прикрываясь делом об измене Изабо, навести, наконец, в стране жёсткий порядок, пусть даже ценой собственной популярности!»

Он ещё раз взглянул на Ла Тремуя, что-то оживлённо говорившего мадам Иоланде. Потом на её внимательное лицо, слишком надменное для благожелательного расположения, и усмехнулся.

«Воистину, сумеешь сделать правильные выводы, и любое, даже самое провальное, на первый взгляд, дело может принести неожиданную пользу! Времени почти не остается. Сейчас зима, а зимой Монмут, слава Богу, не нападет. Новую армию можно собрать только жёсткой рукой. И, как ни горько это признавать, но за образец придётся взять старого Филиппа Бургундского. А тот мало считался с тем, что о нем думают… Пускай задохлик Шарль остается в Анжере, я и сам сумею править не хуже любого из королевских сыновей или кузенов. А там, как Бог даст… Если победим, судить меня никто не станет. Не получится.., что ж, по крайней мере, на поле боя я сумею стяжать славу не меньшую, чем была у коннетабля Дюгесклена. А он, кстати, тоже плевать хотел на общественное мнение…»

Тут, как раз возвестили о прибытии Шарля, и граф замер на полуслове.

Таких перемен он не ожидал!

Пробормотав подходящие случаю соболезнования, д'Арманьяк отступил, изумленно наблюдая, как уверенно и властно ведёт себя недавний неуклюжий подросток, про которого, ещё совсем недавно, все в Лувре, посмеиваясь, говорили: «дохляк – сын алебарды», намекая на обстоятельства его зачатия… Что-то похожее на предостережение почудилось коннетаблю и во взгляде этого нового Шарля, и в тоне, которым он произнес: «Вас, мессир д'Арманьяк, я особенно рад видеть». И недавние грёзы о власти вдруг распластались перед действительностью, поразившей коннетабля внезапным открытием…

Удивленным выглядел и Ла Тремуй. Представляясь Шарлю, Великий управляющий двора еле сумел придать лицу обычное подобострастное выражение, после чего выпрямился и слишком громко возвестил:

– Я привёз вам поклон от вашей матушки, принц. В эти горестные дни она особенно остро осознала, как дороги ей все её дети и желала бы видеть вас подле себя, как можно скорее.

Зал притих.

Холодно посмотрев сквозь Ла Тремуя, Шарль слегка кивнул, словно благодаря, и повернулся к мадам Иоланде.

– Матушка, разве вы не видите меня каждый день? И разве сегодня я не говорил вам, что не уеду из Анжера никогда? Неужели в этом разговоре было что-то обидное, и теперь ваш поклон мне передает третье лицо?..

Он слегка приподнял брови и улыбнулся.

– Впрочем, от вас, мне, приятно любое внимание. Спасибо…

Затем снова посмотрел на Ла Тремуя.

– Вас, мессир, благодарю тоже. Уверен, вы старались, хотели сказать что-то приятное и я это оценил. Садитесь за стол возле моей невесты, ей будет интересно послушать парижские новости, а я, после ваших слов, очень хочу сесть с матушкой…

Слова «Я имел в виду королеву» так и замерли на губах растерявшегося Ла Тремуя.

«А ещё говорили, что этому ничтожеству достаточно будет приказать вернуться, и он вернётся.., – подумалось ему. – Глупцы! Теперь он сам научился приказывать».

И следуя за герцогской четой к приготовленному столу, Ла Тремуй, как до него и граф Арманьякский, вдруг осознал со всей ясностью – они опоздали! У себя в Анжере герцогиня Анжуйская уже подготовила для Франции нового короля.

Снова Сомюр

Воспоминания заставили мадам Иоланду схватиться за голову. Хотелось зажать уши, в которых долгим стоном снова послышался похоронный звон, два года висевший над Францией, словно тяжелая, напитанная слезами, туча. Казалось, этот звон настигал, рано или поздно каждого француза и заставлял испытывать почти мистический страх – Господь от них отвернулся!

Что греха таить, не обошлась без подобных мыслей и сама герцогиня с её безжалостным умением видеть не только частное, но и целое. События, которые, как правило, располагались по жизни с интервалом в несколько лет, сплелись в те страшные дни настолько, что превратили короткий год после Азенкура в одно непрерывное горе. Ненасытная смерть уносила жизни, как подвыпивший крестьянин, выкашивающий вместе с лугом и собственный огород. Она тасовала планы королей и простолюдинов, словно карточный шулер, и выкладывала ухмыляющегося джокера с черепом вместо головы именно тогда, когда игрокам-людям только-только удавалось разложить свои мысли в нужном порядке…

К Рождеству в Париже скончалась безутешно оплакивающая своего плененного мужа дочь графа д'Арманьяк. Поговаривали, что последней смертоносной каплей яда, погубившей молодую женщину, стал отказ герцога Бэдфорского принять хотя бы часть выкупа за её Луи и отпустить его под честное слово.

Это известие огорчило мадам Иоланду вдвойне. По её расчётам, пренебрежение, так открыто высказанное Шарлем по отношению к королеве, должно было подтолкнуть графа к решительным действиям. Но теперь, сломленный внезапным горем, он снова ни на что не решится, и нужно искать другие способы устранить Изабо, ставшую в своем любовном безрассудстве и бесполезной и опасной одновременно.

Однако, беды и неудачи, уж если вцепятся в кого-нибудь слабого, уже не отпускают. А Франция была слаба, и очень скоро получила новый ощутимый удар – быстро и неожиданно, точно так же, как его старший брат, скончался и новый дофин – Жан, оставив единственным возможным престолонаследником принца Шарля.

Вот теперь мадам Иоланда действительно испугалась! Все её планы рушились и ломались под натиском неведомой уверенной силы. Одно получалось слишком рано, а другое за ним никак не поспевало, и нужно было как-то исправлять ситуацию, что-то срочно предпринимать, но что и как – оставалось вопросом неразрешимым. И подступивший внезапно страх, советчиком тут был никудышным.

Эта, первая на его памяти, растерянность жены чрезвычайно растрогала герцога Анжуйского. Он решил взять, наконец, инициативу в свои руки и твердо заявил, что поедет в Париж на похороны.

– Если не сделать этого и сейчас, – говорил герцог, – то в скором времени коннетабль Франции снова приедет, но уже не как друг, а как официальное лицо, ведущее расследование. Я должен опередить всех и показать двору, что совесть моя чиста! В крайнем случае, попытаюсь поговорить с королём… Шарля в Анжере нам больше не удержать – место дофина в Париже, но зато я, как ближайший родственник, могу занять место в Королевском совете, и всегда буду рядом, чтобы защитить его от любых врагов…

Герцогиня чувствовала внутри себя какое-то неприятие этого плана, но возразить ей было нечем. Отсиживаться в Анжу тоже был не выход. Лёгкий шепоток после смерти дофина Луи ещё удавалось не принимать в расчёт, поскольку оставался молодой и вполне здоровый Жан. Но смерть и этого принца словно указывала на Анжер, приговаривая: «Это они! Это им выгодно!». И было ясно, что сторонников у подобного обвинения найдётся немало. Люди охотнее поверят в эту НЕСТРАШНУЮ причину гибели принцев, нежели в иную. В ту, которую подсказывал здравый смысл и политический расчёт английского короля да и всех его союзников.

– Я не позволю всуе трепать своё имя! – продолжал убеждать то ли жену, то ли самого себя герцог. – Даже последнему дураку должно быть ясно, что любые враждебные действия против меня выгодны, в первую очередь, этому, чёрт его раздери, Монмуту! Ещё бы! Анжу причина всех раздоров! Часть Аквитанского наследства! Ему плевать, что герцогство давным-давно отвоёвано – он его хочет, и он его получит, не гнушаясь никакими средствами! И обвинять меня сейчас, хоть в чём, хоть в ничтожной какой-то мелочи, равносильно предательству!..

Герцог шагнул к жене и обнял её за плечи.

– Не волнуйтесь, душенька, я вернусь очень скоро. Коннетабль не так глуп, чтобы арестовать меня. Но, даже если это и произойдёт, вину ещё нужно будет доказать. А я уверен, вы сумеете найти хороших защитников, чтобы этот процесс заглох на корню…

Нельзя сказать, что подобное утешение сильно взбодрило мадам Иоланду, но не признать правоту мужа она не могла. Поэтому, скрепя сердце, согласилась на отъезд, оговорив, однако, что поедет и Танги дю Шастель, и ещё несколько преданных дворян, лично ею отобранных. В результате чего, герцог Анжуйский отправился в Париж во главе небольшой армии, которая, по тайному указу мадам Иоланды, должна была не только защищать, но, в самом крайнем случае, отбить его светлость, хоть даже и у коннетабля, и вернуть в Анжер.

По счастью, ничего подобного делать не пришлось.

Меньше чем через месяц, живые и невредимые, все возвратились обратно. Герцог, весьма собой довольный, рассказал, что – да, после смерти Жана слухи о причастности Анжуйского семейства к отравлениям вспыхнули с новой силой, но потом, как-то быстро угасли. Официальная версия, и в этот раз, оглашена была самая безобидная, и для всей Франции «болезненный» принц Жан умер от причин вполне естественных, выразившихся в поврежденном когда-то давно, при падении с лошади, мозге…

– Но он действительно не был отравлен? – беспокойно допытывалась герцогиня, ещё не верящая в благоприятный исход дела.

– Не знаю, душенька, – беспечно ответил герцог. – Арманьяк говорил об этом как-то туманно… Впрочем, уже и то хорошо, что Шарля в Париж пока никто не требует. Зато место в Королевском совете у меня уже есть…

– А что королева?

– Её не видел. Одни говорят, будто Изабо вне себя от горя заперлась в своем особняке, чтобы никого не видеть. Другие подтверждают – да, заперлась, но совсем по другой причине. Но нам-то с вами, душенька, какая, в сущности, разница, правда?

Но разница была!

Мадам Иоланда чувствовала всем сердцем, что точка в этом деле ещё не поставлена! Тревожась и бесконечно удивляясь, она расспрашивала мужа обо всех подробностях поездки и пыталась разобраться, что же её, в конце концов, так беспокоит? Однако герцог, как всякий презирающий политику мужчина, видел только то, что видел, и на все расспросы отвечал одно: «Всё хорошо. Вы слишком переволновались, дорогая. Уверяю вас, никакой опасности нет, там всё спокойно…», чем не столько успокаивал супругу, сколько злил.

Не лучше дело обстояло и с дю Шастелем. Но у того, по крайней мере, были уважительные причины ничего не знать, поскольку, по распоряжению Ла Тремуя, всех дворян, прибывших со своими сеньорами из окрестных графств и герцогств, расселяли не в Лувре, а за рекой, в квартале святой Мари.

– Я, конечно, старался при каждом удобном случае быть рядом с его светлостью, – рассказывал Танги, – но, боюсь, это была излишняя предосторожность. Никакой враждебности по отношению к нам я не заметил, и никто не пытался расспрашивать нас о Шарле. Вам следует поверить вашему мужу, мадам. В Париже, действительно, всё слишком спокойно, и слишком печально…

А потом герцог Анжуйский внезапно занемог, и мадам Иоланда, как-то сразу, обреченно подумала: «Вот оно…»

Вызванный лекарь поначалу только развёл руками – обычная простуда. На дворе зима, а герцог, большой любитель верховой езды, не слишком заботился о том, чтобы одеваться теплее. «Нечему удивляться, мадам – организм его светлости уже не так молод, как раньше, и легче поддается недугам. Это недомогание скоро пройдёт».

Слегка успокоившись, деятельная герцогиня тут же достала все свои снадобья и собралась всерьёз заняться заболевшим, но супруг над ней только посмеялся.

– Из рыцаря хворь выходит с потом, – заявил он. – Я просто засиделся.

И, пригласил Танги дю Шастеля размяться с ним на мечах.

Бой вышел коротким. После нескольких выпадов и несильных замахов герцог Луи вдруг побледнел, зашатался и упал в обморок.

Прибежавший лекарь уже не пожимал плечами. Кинув встревоженный взгляд на герцогиню, он покачал головой:

– Я не знаю, что с его светлостью, мадам. Появились новые симптомы… Если позволите, я бы хотел пригласить из университета нескольких своих коллег для консультации.

Мадам не просто позволила. Она велела снарядить за учёными медиками собственную карету, а когда они приехали, готова была сама им прислуживать, лишь бы помогли! Но, увы, многочисленные обследования и неуверенный диагноз, что у его светлости «что-то вроде желудочной болезни», состояние герцога не улучшили. Он ещё бодрился, говорил, что вот-вот встанет на ноги и безропотно принимал все снадобья герцогини, однако, угасал с каждым днем всё больше и больше.

А потом, одним ужасным весенним днем, жизнь Луи Анжуйского оборвалась, и солнце почернело в глазах мадам Иоланды.

«Его отравили, отравили, отравили!!!», – повторяло теперь в Сомюрском замке бесконечное эхо. «Разве мало на свете ядов, не оставляющих следов?! Надо было обследовать язык, глаза, кожу под волосами… Как я могла быть такой легковерной?!. Хотя, что уж теперь. Луи мёртв и сама я, словно не живу, в этом перестроенном, отделанном для счастливой жизни, замке»…

Руки, сжимавшие голову, бессильно опустились. Похоронный звон в ушах сделался тише, и глаза обожгло подступившими слезами, как будто на растрескавшуюся сухую землю брызнуло долгожданным дождем.

Да нет, полно!

Герцогиня зло встряхнула головой.

Ей ли опускать руки?! Ведь есть ещё Анжу – её государство, её дом и семья, вотчина, ради процветания которой она готова спасать всё королевство французское! Есть незаконченные дела – две девочки в Лотарингии, которым необходимо дать спокойно вырасти. И, наконец, с сегодняшнего дня, есть огромное желание отомстить.

– Эй, кто-нибудь! – закричала герцогиня. – Немедленно мою карету! Я возвращаюсь в Анжер!

Она горела нетерпением уехать немедленно, поэтому, когда спустя всего минуту во дворе замка послышался стук копыт и грохот колес подъезжающего экипажа, мадам Иоланда решила, что это перепуганные слуги поспешили выполнить её распоряжение почти мгновенно.

Как была, в домашнем платье и вдовьем покрывале, герцогиня спустилась вниз, но увидела перед входом не свою карету. На дверце этой чужой, запыленной, явно проделавшей долгий путь, красовался красно-белый герб с золотыми арманьякскими львами. А рядом, почтительно склонившись, стоял и сам коннетабль Франции.

– Мадам, – сказал он, – её величество, королева Изабо требует возвращения принца Шарля в Париж. И я приехал сюда, чтобы просить вас помочь мне её уничтожить.

Париж

(лето 1417 года)

Покусывая край смятой простыни, совершенно нагая Изабо лежала на животе посреди своего обширного ложа и мрачно наблюдала, как одевается шевалье де Бурдон, спешащий в Лувр, к утреннему пробуждению короля.

– Тебе идёт траур, – лениво заметила королева.

– Тебе тоже, – осклабился шевалье и окинул выразительным взглядом полноватую, но все ещё соблазнительную фигуру любовницы.

– Толку-то, – невнятно пробормотала Изабо.

Потянувшись всем телом, она зевнула и перекатилась на спину.

– На днях собираюсь уехать в Венсен. Уже достаточно тепло. Может быть там, подальше от этого унылого Парижа, мне будет не так скучно.

Шевалье замер.

– Ты уезжаешь? – спросил он немного растерянно, – но тогда мы не сможем видеться так часто.

– Сможем, не волнуйся.

Согнув в колене одну ногу, Изабо рассматривала узоры на балдахине своей постели и даже не повернула головы к де Бурдону.

– На днях в Париж вернулся мой сын Шарль. Ты знаешь, какое наглое письмо я получила от герцогини Анжуйской, поэтому хочу уехать, чтобы показать им, как мало значения придаю этой её уступке. К тому же, она наверняка что-то задумала, так что лучше будет понаблюдать за всем издали… Но ты здесь тоже не останешься. Я спросила и Ла Тремуй обещал мне добиться твоего назначения на пост коменданта Венсенского замка. Как только приказ подпишет мой никчемный муж, ничто уже не помешает нам быть вместе столько, сколько захотим.

В глазах де Бурдона плеснула радость.

Аккуратно застегнув последнюю пуговицу на камзоле, он пылко бросился к Изабо и сжал её в объятиях.

– Ты очень этим обяжешь, дорогая! Честно говоря, мне до смерти надоело служить у твоего Шарля.

Изабо медленно запустила пальцы в роскошно-густую шевелюру своего любовника и глубоко вздохнула.

Этот красавчик давно бы ей надоел, не обладай он именем самого прекрасного из своих предшественников и такими же красивыми волосами, какие были когда-то у герцога Орлеанского. По ночам, в минуты высшего наслаждения, когда королева шептала: «Ах, Луи, Луи!», она словно переносилась в дни счастливой молодости и снова становилась юной, восторженной девушкой, засмотревшейся однажды в голубые глаза своей мечты…

Это ощущение было таким острым, и так поразило Изабо с самого первого раза, когда де Бурдон оказался в её постели, что она – хоть и желала очень страстно – всё же воздерживалась от нового свидания достаточно долго, даже самой себе объясняя это воздержание предусмотрительной осторожностью. Но глубоко в душе жил страх – а вдруг не повторится?! Вдруг невероятное, ни с чем не сравнимое ощущение, так разбередившее душу, было вызвано всего лишь новизной, и все последующие свидания с желанным шевалье отравит бесплодное ожидание?..

Но, нет! Всё повторилось, и в следующий раз, и потом. И повторялось, повторялось, повторялось, даже когда, идеальный во всех отношениях де Бурдон, неизбежно превратился в заурядного любовника и начал обретать недостатки.

Да, он был и глуповат, и слишком фамильярен, и один раз даже посмел, в присутствии фрейлин, обратиться по имени к своей королеве. Изабо устроила ему тогда отменную выволочку с большим удовлетворением наблюдая, как затряслись губы шевалье, как испуганно он попятился и побледнел. Для первого раза это было даже трогательно. Настоящий Луи – герцог Орлеанский – такой, каким он стал в последние годы, в ответ наорал бы сам и заставил бы бледнеть её… Впрочем, о покойных плохо не стоит. Тем более, что дело было, в сущности, не в нём, а в беспечном юном возрасте, с ним связанном. Ради мгновений этой вечной молодости, ради иллюзии её бессмертия, и готова была Изабо закрыть глаза на глуповатость и фамильярность шевалье. В конце концов, место своё он помнил и охотно возвращался в свое придворное стойло, когда королева того хотела.

– Ах, Луи, Луи, – прошептала она, крепче прижимая к груди голову любовника, – теперь ты будешь со мной вечно…

Полчаса спустя, крайне довольный своими успехами де Бурдон вышел из спальни её величества, снял с плеча длинный золотистый волос и, не поворачивая головы, бросил дежурившей у дверей фрейлине:

– Королева желает умыться. Распорядитесь, чтобы ей принесли всё необходимое… И побыстрее! Она сегодня поедет в Лувр.

Молоденькая фрейлина подскочила и почтительно поклонилась, не смея поднять глаза на шевалье. Но, как только он вышел из покоев и шаги его затихли, из-за портьеры, прикрывающей дверь в комнаты прислуги появилась мадам де Монфор.

– Что вы делаете? – строго спросила она. – Почему вы кланяетесь этому шевалье, как принцу или герцогу? Не забывайтесь, милочка, он всего лишь посыльный его величества!

Пухлые щеки недавно поступившей на службу фрейлины, покрылись густым румянцем. Склонившись ещё ниже, она почти прошептала:

– Простите, мадам, больше этого не повторится.

– Надеюсь.

Мадам де Монфор три раза стукнула в дверь, из которой вышла и, спустя мгновение, оттуда появилась служанка с кувшином и тазом для умывания

– Ступайте, скажите, чтобы приготовили платье королевы и головной убор, – велела мадам де Монфор фрейлине. – Здесь я обо всем распоряжусь сама.

Отослав служанку и дождавшись, когда в комнате никого не останется, она достала шкатулку с мазями из мозгов кабана и притираниями, которыми Изабо пользовалась по утрам, проверила, всё ли на месте и, задумавшись на миг, чему-то удовлетворенно улыбнулась.

Шевалье сказал, что королева собралась в Лувр?! Отлично! Получается, что в Венсенн она всё-таки поедет, а это значит… О!!! Это значит, что скоро мадам де Монфор сможет оставить, наконец, опостылевшую службу при её величестве и убраться подальше от этого гнилого двора!

Последний год дался старшей фрейлине особенно тяжело. Бесконечные похороны и прочие напасти угнетали её чрезмерно. Но более всего то, с каким пренебрежением относилась ко всему Изабо. Даже смерти собственных сыновей она восприняла всего лишь с сожалением. Да и то, не о них…

«Что поделать, – пожимала плечами королева, – с тех пор, как герцог Бургундский всех нас тут бросил, и Жан, и Луи совсем растерялись и стали ни на что не годны. А ведь я так на них надеялась… Но теперь, когда стало ясно, что править им всё равно бы не пришлось, незачем и жить…»

Мадам де Монфор пыталась возражать, говорила, что в королевских сыновьях была последняя надежда Франции, и счастье, что в живых остался хотя бы Шарль. Что нужно особенно беречь этого последнего принца, потому что реализованные амбиции английского короля отнимут корону не только у него, но и у самой королевы. Но Изабо лишь вскидывала брови.

– Лично мне Монмут обещал достойную жизнь, – говорила она. – А дурачка Шарля, после смерти его полоумного отца, он обещал оставить своим наместником во Франции. Чем плохо? На большее ЭТОТ мой сын всё равно не тянет. А по мне, уж лучше иметь правителем Монмута, чем выскочку д'Арманьяка, который всю власть готов прибрать к рукам, дай ему только волю… Кстати, надо послать его в Анжу – пускай, наконец, привезёт Шарля. Герцог умер, а герцогиня, если уж так привязана к моему никчемному сыну, пускай едет вместе с ним. Мы её тут развлечём…

Несчастная мадам де Монфор не знала, что ей делать. После смерти мужа мадам Иоланда на её письма не отвечала, а идти за советом к коннетаблю, не навлекая на себя подозрений, старшая фрейлина королевы никак не могла. Поэтому продолжала исправно нести тяжкий крест своей службы, играя роль крайне преданной наперсницы, с которой можно говорить откровенно и обо всем.

И вдруг, нежданная радость! Гонец из Анжера с двумя письмами! Одно – официальное – для королевы, а другое, переданное тайком – для мадам де Монфор.

Прочитав своё письмо, Изабо сначала не поверила собственным глазам. А потом побагровела так, что сидевшая рядом поэтесса Кристина Пизанская, с которой они только что мило ворковали, обсуждая «Книгу о граде женщин», вскочила, закричав: «Скорее, зовите лекаря! С её величеством удар!».

Удар действительно был, да ещё какой! Мадам Иоланда больше не утруждала себя подбором слов. Её письмо, написанное чётким, размеренным почерком, на бумаге обычной, до обидного дешёвой, по слогу ничем не напоминал прежние, затейливые, словно узоры, письма и речи всесильной герцогини. «Женщине, которая живёт с любовником, ребёнок абсолютно не нужен. Не для того я его кормила и воспитывала, чтобы он помер под вашей опекой, как его братья, или вы сделали из него англичанина, как вы сами, или довели до сумасшествия, как его отца. Он останется у меня, и вы, если сможете, попробуйте его отобрать!».

Для Изабо, как для любого человека, не брезгующего ни подлостью, ни ложью, подобные прямые выражения показались вопиющим бесстыдством! Раскричавшись, словно площадная торговка, она призывала на голову герцогини все проклятья, какие только смогла вспомнить! Требовала карету, чтобы немедленно ехать к королю и жаловаться, и просить всего, чего только можно – наказания, изгнания, отлучения! Посылала немедленно к коннетаблю, чтобы за Шарлем отправили в Анжу армию. Но успокоилась быстро, хотя и зло, как только мадам де Монфор шепнула ей на ухо, что любые меры против герцогини Анжуйской потребуют предварительного следствия, и придётся обнародовать письмо. А королеве это было совсем не нужно.

Сама старшая фрейлина вести получила более чем благоприятные. Во-первых, мадам Иоланда снова прислала ей чёткие и подробные указания, что и для чего нужно делать. А во-вторых, она обещала, как только королева будет изобличена в неверности и заперта в одном из замков на время расследования, весь её двор распустят, и мадам де Монфор сможет, наконец, уехать домой. «Впрочем, – гласила приписка в конце письма, – если служба при дворе моей дочери покажется Вам привлекательной, в счет Ваших прошлых заслуг и нашей благодарности, можете претендовать на любую приемлемую для Вас должность…»

О Господи! Да ради избавления от вечного притворства и необходимости прислуживать женщине, так и не сделавшей ни единого вывода из собственной жизни, мадам де Монфор готова была сама выдать королеву со всеми её «шевалье». Но, по счастью, ничего подобного не требовалось. Старшей фрейлине нужно было всего-навсего подкинуть Изабо идею провести лето в Венсенском замке. А всё остальное сделают другие.

Во дворец де Бурдон опоздал.

С помощью своего слуги, предусмотрительно державшего для него отпертой дверь на боковую лестницу, шевалье оказался в покоях короля, когда того уже умывали. Молодой человек неслышно проскользнул в затемнённую комнату и стал за спинами слуг, терпеливо ожидавших указания от Великого управляющего двора приступить к одеванию. Но, как бы тихо он ни ступал, несколько человек всё же обернулись, и среди них Ла Тремуй, который сурово сдвинул брови и неодобрительно покачал головой.

– Как хорошо! – произнес в этот момент его величество, которому обтерли шею прохладным мокрым полотном.

В последние дни Шарлю стало намного лучше. А сегодня он порадовал подданных даже лёгким румянцем на щеках, что не замедлил отметить лекарь, внимательно изучавший сейчас в стороне содержимое королевского ночного горшка.

– Сегодня меня обещал навестить мой сын, – сказал Шарль, ни к кому конкретно не обращаясь. – Я очень рад, хотя и удивлён. Говорили, будто у меня больше не осталось сыновей…

Лекарь отставил горшок, поманил слугу с водой и, ополоснув руки, приблизился к королю.

– Лучше всего вам было бы погулять с его высочеством на воздухе, – сказал он, почтительно прощупывая пульс на вялой желтоватой руке. – Дни сейчас стоят тёплые, солнечные, и эта прогулка доставит вам и пользу, и удовольствие.

Шарль послушно кивнул.

По знаку Ла Тремуя слуги с одеждой пришли в движение и обступили короля, а сам Великий управляющий, пользуясь этой легкой суматохой, подобрался поближе к де Бурдону.

– Почему вы опоздали, сударь? – шепнул он сердито.

Шевалье ответил беззаботной улыбкой.

– Из рая в ад не торопятся, мессир.

– Как раз по вам этого не скажешь…

Они отступили в сторону, пропуская слуг, выносивших приборы для умывания, и де Бурдон, незаметно для окружающих, дернул Ла Тремуя за запястье:

– Лучше скажите, как обстоят дела с моим назначением?

– Никак.

Глаза Ла Тремуя беспокойно забегали по комнате.

– Имейте терпение, сударь. Чтобы подписать такой указ без лишних вопросов – а вопросы, как вы понимаете, легко могут возникнуть – нужно выгадать подходящий момент. Таковой пока не представился.

Шевалье пожал плечами.

– Мне-то что, – сказал он, сузив глаза, – это не я тороплюсь, а её величество. На днях она уедет, так что вам я бы посоветовал быть расторопнее.

С этими словами де Бурдон порхнул к королю, который, протискиваясь в рукава камзола, уронил свой платок. Шевалье ловко подхватил этот скомканный, несвежий кусок ткани прямо на лету и, улыбаясь, протянул Шарлю.

– Какой молодец! – обрадовался тот.

– Не тебе меня учить, – почти в унисон с королем, пробормотал Ла Тремуй.

Приказ о назначении шевалье де Бурдона комендантом Венсенского замка был подписан три дня назад, когда его величество, расстроенный пасмурной погодой, был особенно невнимательным. И сегодня этот наглый любовничек своё назначение обязательно бы получил, как доказательство особой расторопности Ла Тремуя – преданного слуги её величества. И она, несомненно, осталась бы благодарна и запомнила того, кто оказал ей эту услугу, если бы…

Если бы уже вчера вечером господин Ла Тремуй не изорвал этот приказ на мелкие клочки, которые без остатка сжег в огне своего камина.

* * *

Объяснение такому странному поступку заключалось в событиях, произошедших двумя днями ранее, когда коннетабль д'Арманьяк вернулся из Анжера и привёз, наконец, Парижу его дофина. Немедленно все лица, занимающие особо важные должности при дворе, поспешили предстать перед новым наследником, чтобы выразить ему своё почтение, и среди них, разумеется, и Ла Тремуй.

После недолгой церемонии, ничем не проявивший себя Шарль, любезно всех поблагодарил, сказал несколько слов о том, как он опечален трагическими обстоятельствами, приблизившими его к трону, и удалился, не вызвав в своих подданных ни замешательства, ни удивления. Принц, как принц.

Лицо коннетабля тоже было бесстрастно. Даже когда он пригласил Ла Тремуя в свои покои, ничто ни в тоне, ни во взгляде графа Бернара не предвещало никакой опасности. Но, едва дверь за ними закрылась, д'Арманьяк схватил Великого управляющего за шиворот, швырнул на стул и прорычал:

– А теперь, поговорим начистоту!

Ошеломлённый Ла Тремуй съёжился, бормоча, что ничего не понимает, но д'Арманьяк навис над ним, словно грозовая туча.

– Хватит, сударь! Я не намерен больше наощупь пробираться среди друзей и врагов. Пора определяться! Возвращение дофина в Париж вовсе не уступка её величеству, а, скорее, наоборот. И вы, Ла Тремуй, если хотите сохранить свой пост, а может и саму жизнь, не выйдете отсюда, пока не ответите на мои вопросы.

Граф сделал паузу, давая Ла Тремую возможность переварить услышанное и продолжил, не снижая тона.

– Мне известно, что королева намерена уехать в Венсен, и то, что вы пообещали пристроить её любовника, ни больше, ни меньше, как комендантом Венсенского замка…

Ла Тремуй сделал последнюю попытку прикинуться несведущим.

– Как вы смеете, граф, так оскорблять королеву?! – выпрямился было он, но тут же снова был отброшен на спинку стула.

– Я уже сказал – хватит! – рявкнул коннетабль. – Идиота будете изображать перед королевой и де Бурдоном, а здесь и сейчас мне нужен чёткий ответ – вы со мной, или против меня?

Ла Тремуй заерзал на стуле.

– Что значит, с вами, или против? – спросил он, обиженно поправляя ворот. – Вы так говорите, будто все мы тут друг с другом воюем.

– А так и есть!

Д'Арманьяк обошёл вокруг стула, взял лежащий на его столе, поверх прочих бумаг, какой-то документ и ткнул его под нос Ла Тремуя.

– Вот! Приказ об аресте королевы, уличённой в измене, с указанием приступить к немедленному расследованию этого дела. Очень скоро он будет обнародован, и я полагаю, вам не надо объяснять, чем обернётся подобное расследование для всех, кто считает, что очень ловко скрывает свои отношения с бургундцами и англичанами.

Ла Тремуй проглотил ком, застрявший в горле.

– Вы меня обвиняете, граф?

– Пока я только задаю вопросы.

Великий управляющий присмотрелся к бумаге.

– Приказ ещё не подписан, – сипло заметил он.

– Когда его подпишут, отвечать на мои вопросы будет поздно. И уже не нужно.

По спокойному, уверенному тону коннетабля было ясно, что шутить он не намерен, за королеву взялся серьёзно, и поддержку имеет настолько мощную, что не боится посвящать в свои планы даже того, кому не слишком верит.

Подумав совсем немного, Ла Тремуй опустил глаза и молча кивнул.

– Приказ о назначении де Бурдона уже подписан? – спросил д'Арманьяк.

– Вчера.

– Порвите его и приготовьте новый. Полагаю, его величество не вспомнит, что один раз уже подписывал подобную бумагу?

– Не вспомнит.

Ла Тремуй коротко глянул на коннетабля. Если граф намерен поставить ему в вину использование состояния короля в личных целях, то на это Великому управляющему и самому есть что сказать. Но д'Арманьяк ничего подобного делать не собирался.

– Пускай королева едет одна, – говорил он. – Пускай поживёт какое-то время без любовника, поволнуется и письменно потребует его назначения… Впрочем, письмо сгодится любое – с простым напоминанием, упоминанием, новой просьбой. Лишь бы имя шевалье там было… А он, кстати, своей любовнице пускай шлёт письма, как можно чаще, вы поняли?

Ла Тремуй неопределенно пожал плечами.

– Королева может и не написать.

– Напишет. Это уже не ваша забота. Но, как только письмо придёт, вы сразу же сообщите мне, и тогда мы оба пойдём к королю, каждый со своим приказом. Вы предъявите свой, как настоятельную просьбу её величества, которую обязаны выполнить, а я… Я задам только несколько вопросов и предложу на подпись эту свою бумагу, вместе с приказом об аресте и допросе шевалье де Бурдона, который тоже уже готов…

Ла Тремуй усмехнулся. «Похоже, я просчитался, поставив не на того рыцаря на этом турнире», – подумалось ему. Но коннетабль расценил эту усмешку по-своему.

– И не пытайтесь, сударь, помешать тому, что неизбежно произойдёт, с вашей помощью, или без неё. Арест королевы – дело решённое. Но в ваших же интересах, чтобы на том следствии, которое начнётся, не всплыл вопрос: для чего, и по чьему наущению вы пытались рассорить меня с герцогом Анжуйским? Заметьте, до сих пор я об этом не спрашивал, но ведь могу и спросить.

Великий управляющий вздохнул.

– Если арест королевы дело решённое, зачем вам я? – спросил он, глядя в сторону.

– Считайте, что это моя благодарность, – после короткой паузы ответил коннетабль. – Уж не знаю, из каких соображений, но вы не донесли о тех переменах в дофине, которые всем нам бросились в глаза тогда, в Анжере, и, тем самым, дали мне время…

– Может и донёс, откуда вам знать? – хмуро буркнул Ла Тремуй.

Коннетабль покачал головой.

– Нет. Иначе, за Шарлем послали бы не одного меня, спустя полгода, а целую армию и сразу же…

* * *

«Да, да, да! Я просчитался!» – твердил себе Ла Тремуй, почти бегом удаляясь от покоев д'Арманьяка. – «Королеву выводят из игры слишком уверенно. Дурачка де Бурдона, скорей всего, казнят, но прежде выбьют из него всё, что смогут о бургундских связях Изабо, и обо всех её посредниках. Страшно подумать, что тогда начнется! Арманьяк будет единолично править от имени дофина, пока того окончательно не натаскает на власть герцогиня Анжуйская, а потом они объединятся в партию более крепкую, и, кстати, более законную…

Господи, благодарю тебя, что позволил хоть в чем-то не ошибиться и поступить разумно!»…

Полгода назад Ла Тремуй действительно ничего не сказал королеве о тех переменах, которые обнаружил в молодом Шарле. Слишком уж явно они были продемонстрированы, чтобы не задуматься, и Ла Тремуй задумался, и решил не спешить. «Герцог и герцогиня чересчур сильно привязались к вашему сыну, мадам, – доложил он тогда королеве. – Её светлость так пугается, так боится всякой опасности, которая может угрожать её драгоценным детям, что перенесла этот страх и на вашего Шарля. Она считает, что дорога в Париж слишком опасна, чтобы ехать именно сейчас. Может быть, весной, или летом… Или, может быть, вам лучше послать в Анжер официальный приказ?»…

Он ждал гнева, ждал обвинений в недостаточном рвении, но королева в ответ лишь небрежно пожала плечами и отмахнулась, хотя должна бы была, по мнению Ла Тремуя, ухватиться за идею вернуть Шарля в Париж, настаивать и добиваться своего.

Великий управляющий презрительно усмехнулся. Женский ум… У кого-то коварный и безжалостный, у кого-то изощрённый, особенно в отношении алькова, у кого-то вообще не поймёшь – есть он, или нет. Но, когда на голове женщины корона, считаться приходиться с любым. Это политика. А политика – дело изменчивое. То требует действий по первому порыву и наказывает поражением за долгие раздумья, то, наоборот, заставляет думать, и думать… Особенно за тех, у кого не поймёшь, что под короной. Вот подумав, Ла Тремуй и решил – будь принц сам по себе, он бы его не просто выдал, он бы его привёз и отдал. Королеве, бургундцам, хоть чёрту – делайте, что хотите. Но короткой беседы с герцогиней хватило, чтобы понять – за спиной Шарля стоял не столько герцог Анжуйский, сколько сама мадам Иоланда, дама не менее опасная чем, к примеру, Жан Бургундский. И, если уж кое-кому хотелось лишить Бернара Арманьякского одной из самых мощных его поддержек, то отравить следовало её…

Ла Тремуй замер и испуганно осмотрелся по сторонам. Нет, здесь теперь даже думать откровенно не стоит… Ах, зря он так глупо мечтал о быстрой карьере при этом дворе! Лучше всего было исчезнуть куда-нибудь. Но, куда теперь исчезнешь? Выходит, раз уж сглупил, раз уж оказался в самой гуще и на свету, то надо хотя бы превратиться на время в послушную, бездумную тень того, кто вырвался в первые ряды и готов стоять у всех на виду – ненавидимый, обожаемый, обсуждаемый… Сам же Ла Тремуй теперь знает – в этой драке, чем незаметней, тем лучше…

Он снова поправил ворот, который до сих пор казался смятым и вывернутым.

А ведь ему, в сущности, и трудиться особенно не надо – граф Бернар именно это и предложил – стать послушной тенью. Что ж, извольте, мессир – пешка, так пешка. Тоже фигура, в конце концов, и возможность для действий у неё не так уж и мала. Одно плохо – на поле приходиться стоять меж двух огней. Но у любой игры, в конце концов, есть свои правила – слишком дерзкие пешки всегда оказываются биты, зато пешка, которая продвигается с осторожностью, может заменить собой впоследствии любую фигуру… «Может, мне вас и заменить, граф? – подумал Ла Тремуй без особой злости. – Слишком уж нахраписто взялись вы за поводья в этой колеснице, а таких быстро убирают… Я же всегда готов предоставить править другим. Только подскажу, в какую сторону лучше…

Впрочем, торопиться не стоит. Вы приказали – я исполню. А дальше разбирайтесь-ка, пока, сами»…

* * *

Через день королева уехала в Венсен.

Накануне, как и собиралась, она заехала во дворец, чтобы повидаться с мужем и сыном. Но сын во встрече отказал, сославшись на простуду, которую подхватил добираясь сюда. Её никак не удавалось вылечить, поэтому дофин не принимал никого, кроме коннетабля и мессира дю Шастель, присланного герцогиней Анжуйской. «Все такой же дохляк, – презрительно заявила своим фрейлинам Изабо, – Но, согласитесь, он стал умнее. И, если эта зараза опасна, я готова полюбить Шарля за то, что принимает он только Арманьяка и верного пса этой наглой герцогини». Фрейлины засмеялись, а королева с легким сердцем отправилась сообщить королю о своем скором отъезде.

Несчастный безумец искренне огорчился. Долго упрашивал «бесценную душечку» не покидать его теперь, когда он так быстро поправляется, но Изабо уже трудно стало растрогать.

– Я вернусь к вашему полному выздоровлению, – сказала она, безразлично целуя мужа в сухой, как песок, лоб. – А вы, мой друг, распорядитесь пока, чтобы в Венсене мне не пришлось испытывать никаких беспокойств. Говорят, там до сих пор нет коменданта, а это очень неудобно…

– Куда же подевался прежний? – искренне удивился Шарль.

– Он умер, мой дорогой, – произнесла Изабо, с укором глядя на мужа.

– Умер? – опечалился тот. – Как жаль… Что-то все вокруг умирают…

И вдруг заплакал, тихо и горько.

Изабо отвернулась.

– Позовите лекаря, – распорядилась она, покидая королевские покои стремительно и шумно, как будто боялась заразиться здесь, то ли безумием, то ли жалостью.

Ла Тремуй поспешил следом.

– Я все помню, ваше величество, – изогнулся он в подобострастном порыве. – Пока не было возможности подписать назначение, но, не волнуйтесь, шевалье получит эту должность очень скоро.

– Я и не волнуюсь, – холодно произнесла королева. – Это вам следует волноваться, Ла Тремуй.

– Разумеется, мадам…

Он остановился, не поспевая за королевой, которая ни на миг не замедлила своего стремительного бегства, и, глядя ей вслед, снова подумал, что политика – дама, пожалуй, столь же изменчивая и своенравная, как избалованная женщина. Что если она вот так же капризно надует губки, и у графа Бернара всё пойдет не так, как он задумал? Ведь, что ни говори, но есть ещё английский король и Жан Бургундский. И пока один, с превосходством победителя договаривается с другим, ни в чём нельзя быть уверенным до конца!

«Надо бы и здесь подстраховаться», – подумал Великий управляющий, потирая лоб.

И тут напряжённо работающий мозг выдал вдруг решение простое и безопасное! Сердце Ла Тремуя радостно заколотилось. Не раздумывая больше ни минуты, он поспешил к покоям старшей королевской дочери, соображая на ходу, какими словами уговорить её последовать за матерью в Венсен и, не объясняя причин, заставить не покидать Изабо ни при каких обстоятельствах, даже если этого потребует сам король.

* * *

Дней десять после отъезда королевы Великий управляющий двора выдерживал натиск настырного шевалье и изворачивался, как мог, объясняя, почему приказ о его назначении до сих пор не подписан. На одиннадцатый день пришло долгожданное письмо от королевы…

Видимо, её величество сильно заскучала. При явном желании быть осторожной, она, все-таки допустила в короткой записке несколько досадных оговорок, которые заставили Бернара д'Арманьяк, впервые за последние полгода, широко улыбнуться.

– Вот теперь пора! – воскликнул он, бережно пряча на груди бумагу, исписанную королевой.

Всё дальнейшее напоминало бой без неожиданностей, по всем правилам воинского искусства, когда исход ясен уже до начала по одному тому, как расставлены войска, и какова их численность…

Далёкий от дурных мыслей шевалье де Бурдон долго не мог понять, чего от него хочет присланный коннетаблем Танги дю Шастель. С высокомерием не очень умного человека он требовал почтения к своей персоне, все ещё пребывая в иллюзорном заблуждении, что королева своим всемогуществом его защитит. Но мессир Танги совершенно его уничтожил, показав приказ об аресте, подписанный королем.

Изабо тоже никак не хотела верить… Рыцарь Дюпюи, которого коннетабль прислал в качестве её тюремщика предъявил все нужные бумаги, в том числе и отдельное указание его величества отвезти Изабо в Тур, где и содержать под арестом до конца следствия. Но, даже видя, как перепуганные служанки собирают её вещи, даже садясь в карету без гербов и украшений, с одной только дочерью и без единой фрейлины, королева продолжала надменно заверять, что Арманьяк перестарался, и очень скоро безумный король переменит свое решение, а коннетаблю придётся за все ответить…

До самого Тура она сидела в карете очень прямо, не шевелясь, и без отрыва смотрела за окно широко раскрытыми неподвижными глазами. К месту своего заточения проследовала с гордо вскинутой головой, и только брезгливо поморщилась, заметив перебегающую пустой зал крысу. Но, когда Дюпюи распахнул перед ней дверь сыроватой, не обустроенной комнаты, Изабо вдруг побледнела и пошатнулась.

Вид жёсткой лежанки в углу сказал ей яснее самого жёстокого приговора, что всё кончено! Не будет больше ни жарких ночей в объятиях красавца шевалье, ни юности, ни обманчивой иллюзии вечного любовного восторга – ни-че-го! И самого шевалье де Бурдона тоже никогда больше не будет, ни в её жизни, ни на этом свете.

Изабозастонала, представив, что сделают с этим красивым телом палачи Арманьяка в застенках Шатле! И, рисуя в воображении картины, одну страшней другой, она поклялась, что отныне свою недорастраченную страсть обратит на ненависть ко всему, что хоть как-то связано с человеком по имени д'Арманьяк!

Весь вечер и всю ночь королева проплакала, жалея себя и несчастного де Бурдона, которому столько предстояло вынести. Но она ошибалась. Обезумевший от страха шевалье не выдержал первого же допроса. Он умер во время пытки, рыдая и крича, что ничего не знает о связях королевы с Жаном Бургундским, после чего попросил воды, которой уже не дождался. Эти слова, последние в короткой жизни красивого юноши, были аккуратно записаны, вместе со всеми его «не знаю», и переданы Бернару д'Арманьяк, который, читая, лишь безразлично повёл бровями.

– Что делать с телом, мессир? – пустым голосом поинтересовался судейский стряпчий.

Не думая ни минуты, коннетабль ответил:

– Сами не знаете? Бросьте в Сену. Он мне больше не нужен.

Бурже

(Зима 1417 – 1418 года)

Первое без герцога Анжуйского Рождество прошло печально и скромно. Угроза нового вторжения Монмута заставила герцогиню спешно переехать в Шер, во владения герцога Беррийского, где она теперь и жила в одном из замков недалеко от Бурже. Но не столько эта угроза, сколько невыносимая тоска и невозможность видеть так любовно обустраиваемый когда-то дом, выгнала мадам Иоланду из Анжера, где теперь оставался полноправным хозяином её старший сын Луи, третий герцог Анжуйский.

Из-за траура посвящение в рыцари его и дофина Шарля прошло более чем скромно – не было даже турнира. Но ни сами юноши, ни посвящавший их коннетабль не придали значения внешней форме обряда, полагая его внутреннее содержание более значимым именно в эти дни, и именно в таком скромном обрамлении, нежели у обряда, проведённого по всем правилам в дни более спокойные.

Заботы, связанные с устранением королевы, немного вернули мадам Иоланду к жизни, но душевное умиротворение покинуло её, кажется, навсегда. И особого удовлетворения она тоже не испытывала. Изабо была не тем противником, которого следовало уважать, хотя бы за целеустремленность. Гораздо более важным представлялось герцогине теперь то, как сумеет Шарль освоиться в Париже, при дворе своего отца, в новом качестве принца, уже не презираемого, но и не уважаемого ещё должным образом.

Граф Бернар, правда, сумел оценить плоды воспитания дофина. Разговора на эту тему у них с мадам Иоландой не было, но по тому почтению, по заботе, с которой коннетабль обращался с Шарлем, увозя его в Париж, было ясно и так – он всё понял и принял, доказав тем самым, к чести своей, что печётся всё же не о личной выгоде, а о делах государства. И благодарная герцогиня не унизила его просьбой беречь дофина, как зеницу ока, и не поехала в Париж, вопреки ожиданиям коннетабля, а осталась в Бурже с одним только младшим сыном. Хотя и настояла в последний момент на том, чтобы верный Танги дю Шастель находился при Шарле, как в былые времена. «Вам преданные люди тоже не повредят», – сказала она Бернару д'Арманьяк, объясняя свое решение. – «Кто знает, сколько ещё врагов вы приобретете, устранив королеву, а Танги из тех людей, на которых не надо оглядываться в минуту опасности…»

Граф оценил и этот жест. Многочисленные потери друзей и близких сделали его более жёстким к врагам, но и более внимательным к тем немногим сторонникам, которые ещё оставались. Он прекрасно понимал, насколько тяжело деятельной натуре герцогини Анжуйской оставаться в одиночестве. Но понимал он и то, что мадам Иоланде требовалось время для окончательного восстановления, поэтому, уезжая, пообещал сделать для неё то единственное, что мог – держать в курсе всех событий.

Обещание своё д'Арманьяк исполнил. Подробное письмо об аресте Изабо, де Бурдона и всех тех, кого посчитали врагами правящей партии было передано в Бурже с мадам де Монфор, чтобы её светлость могла не только прочитать, но и послушать из первых рук обо всём, что её интересовало.

О да, можно не сомневаться, герцогиня выспросила всё до малейшей детали и, едва ли не наизусть, выучила письмо. Единственное, что неприятно кольнуло, было непреклонное желание принцессы Мари следовать за матерью к месту её заточения. Принцесса, обещанная в жёны английскому королю, была пока лишь тенью на государственной шахматной доске – Монмут в любой момент мог передумать, отказаться, или подыскать партию с каким-то новым расчётом. Но пока этого не случилось, графу Бернару всё же не следовало выпускать королевскую дочь из области своего внимания, даже учитывая, что гарнизон в Туре надёжный.

Впрочем, беспокойство по этому поводу, было такое смутное и, вроде бы, безосновательное, что в сознании тоскующей герцогини легко заменялось более важным беспокойством за будущее Шарля. И теперь, в канун Рождества, сидя в своих покоях, в окружении многочисленных подношений от дворянских родов Анжу и Шера, где буквально на каждом кубке, блюде или ларце красовались изображения святого семейства, мадам Иоланда в тысячный раз задавала себе вопрос: как быть дальше?

За широкой спиной супруга, как в уютном гнезде, прикрывшись, словно крыльями, его титулами и влиянием, очень легко было оставаться в относительной тени и претворять в жизнь собственные планы, не привлекая ненужного внимания. Теперь дело осложнилось. Спина графа д'Арманьяк была тоже достаточно широка, но в ней зияли две огромные дыры – он не был так же простодушен, как несчастный Луи, и не был так влюблен. Кроме того, у графа имелись собственные интересы, которые, хоть и не шли вразрез с планами герцогини, но всё же, не были до конца общими. И, задавая себе вопрос: «что дальше?», мадам Иоланда оказывалась перед дилеммой – посвящать ли коннетабля Франции во все свои секреты, или пытаться им управлять иносказательно, рискуя в один прекрасный день столкнуться с непониманием и неприятием, что неизбежно повлечёт за собой какой-нибудь конфликт. И тогда уже поздно будет раскрывать истинное положение дел. Союзниками становятся или с самого начала, доверяясь друг другу во всём, или не становятся вовсе. Но, с другой стороны, вынужденное доверие в разгар событий, вряд ли будет принято с должным пониманием. И мадам Иоланда, при всём её знании людских натур, никак не могла вычислить возможную реакцию графа на свои откровения. Одно дело воспитать короля из принца, не имеющего шансов сесть на престол, и совсем другое выдавать за чудо Господне то, что сотворено собственными руками…

Оставалась, правда, ещё и Жанна-Клод, но к мыслям о ней мадам Иоланда, даже сама с собой, подступалась осторожно, словно боялась переступить черту, за которой всё уже будет не так, как ей виделось теперь, и за которой и Анжер, и Франция, а самое главное, искупление перед памятью несчастного Луи и месть за него, станут уже не так важны…

Поразмыслив и так, и этак, герцогиня наверное впервые в жизни, решила, что лучше всего будет спросить совета. Благо и человек, способный его дать, приехал к ней, будто по заказу и был никем иным, как милым дядюшкой де Баром, бывшим епископом Лангрским.

После смерти старшего брата, носившего наследственный титул герцога, и гибели под Азенкуром других братьев, юношеская мечта епископа стала, наконец, явью – теперь он сделался единственным наследником герцогства де Бар. Но одно дело мечтать, и совсем другое очутиться один на один с реальностью. Последняя оказалась не так уж и упоительна, а сбывшаяся мечта далась слишком дорогой ценой…

Усталый и постаревший, новый герцог приехал к племяннице на Рождество, потому что никого из родни более близкой у него не осталось. Да и ей хвастать многолюдным семейным застольем не приходилось. И вечером, сидя вместе возле камина, и глядя на огонь одинаково пустыми взглядами, они долго молчали, думая каждый о своих потерях.

Де Бар, словно чётки, перебирал длинными белыми пальцами края рукавов непривычной светской одежды. Он часто вздыхал, отказался от Анжуйского вина, которое прежде очень любил, и, явно не сразу, собрался с духом, прежде чем заговорить растянутыми, задумчивыми фразами.

– Мне стало горько жить, Виоланта… Горько, потому что переоценивать свою жизнь оказалось крайне тяжело. Никогда этим не занимайся… Особенно, на склоне лет… Я вот взялся, и теперь опустел… Прежние планы и чаяния развеялись, а новые так туманны… Это в юности хорошо мечталось… Юность тщеславна и горда… Жизнь она признаёт только, как подвиг, с блеском славы, с деяниями вместо дела, которые непременно должны иметь приставку «великие». Всё остальное уже неудача… Даже служение Богу. Чтобы стать деянием, оно тоже требовало суеты… Но вот теперь я получил и громкий титул, овеянный славой предков, и власть, позволяющую ВЕРШИТЬ, но нет больше юности, способной принять всё это с радостью. Как нет и самой радости… Когда теряешь близких и осознаёшь это, как самое большое горе, начинаешь хвататься за любую соломинку, которая может дать тебе в этой жизни хоть какую-то опору… И я стал много думать, Виоланта… И никогда ещё не был настолько священником, как теперь.

В глазах де Бара мелко задрожали две алые искорки – отблеск каминного огня на зарождающихся слезах. В последнее время епископ стал замечать за собой излишнюю чувствительность, с которой никак не мог совладать. Но здесь, в присутствии всёпонимающей племянницы, её не было нужды прятать и можно было даже не стыдиться.

– Воистину, многие печали и многие знания связаны неразрывно. Когда служишь великому так долго, как служил я, пусть даже и в мирской суете, волей-неволей приходишь к желанию послужить истинно, без учета чьих бы то ни было амбиций.., и особенно своих… Я так хорошо знаю этот свет, дорогая, что давно перестал сомневаться и прикидывать, где выгода, а где пустое занятие… Ты заметила, как я разделил? Выгоду и пустое занятие поставил полюсами друг к другу. То есть, то, что не выгодно, обязательно пусто… Но, как научиться понимать, в чём истинная выгода? Раньше ответ был для меня очевиден – влияние, деньги и власть, как конечная цель. Но теперь это, как-то само собой, опустело… Требуется новое наполнение, а к нему.., то ли я не готов, то ли боюсь оказаться сосудом слишком мелким… Но зато с пугающей ясностью понимаю – как только тебе начинают ДАВАТЬ, готовься за это заплатить…

Мадам Иоланда посмотрела на дядю, не шутит ли?

– Разве мало вы заплатили?

– Мало… Говоря по совести, я ещё и не платил…

Де Бар с силой потер переносицу. Разговор предстоял серьёзный, слезам сейчас не место… Он сразу предупредил племянницу, что приехал не с праздным визитом. Но именно теперь, прежде чем приступить к главному, так хотелось, чтобы она поняла…

– Цена, назначенная мне, будет объявлена, когда я определюсь с тем даром, которого так жаждал когда-то, и который теперь получил… Вы ведь знаете, Виоланта, что бывший соратник и друг фон Юлих предъявил права на моё наследство, и, возможно, война с ним и есть то испытание, в которое заложена эта будущая цена. Я могу проиграть тяжбу и остаться ни с чем, могу выиграть, и в один прекрасный, самый беззаботный день своей новой жизни дождусь, наконец, «оценщика», который обязательно придёт по мою душу… Как ни крути, всё плохо для человека ЖЕЛАЮЩЕГО… Вот я и подумал, а что если не желать?

Герцог замолчал, не отрывая глаз от огня в камине. Его тонкие пальцы наконец обрели покой, а голос, которым он произнес последние слова, не был больше ни тихим, ни тоскующим. Это был голос человека, задавшего вопрос только для того, чтобы тут же произнести на него ответ. Ответ давно продуманный, очень важный и не имеющий альтернативы.

– Что вы хотите этим сказать, дядя? – настороженно спросила мадам Иоланда.

Герцог словно проснулся.

– Прежде всего, я решил прекратить давнюю вражду меду родом де Бар и Карлом Лотарингским, – почти небрежно заявил он.

– Ну-у.., это прекрасно, – пробормотала герцогиня, не видя пока никакой связи между долгим началом разговора и этим неожиданным заявлением. – Вам потребуется моя помощь?

– Совсем нет. Или – нет, не совсем… Разница тут, честно говоря, не велика. Я уверен, что прекрасно справлюсь с этой задачей и сам.

Мадам Иоланда вежливо удивилась.

– Зная его светлость, не могу не спросить: каким же образом?

– Через сватовство.

Де Бар вытянул руку и, сверкнув герцогским перстнем, слегка похлопал племянницу по ладони.

– Дорогая моя, уж в чём, в чём, а в этом я толк знаю, не правда ли?

Герцогиня печально наклонила голову.

– Я всю жизнь буду вам благодарна.

– Вот и Карлу, для одной из его дочерей, я намерен предложить такой брачный союз, за который он не только о вражде забудет, но и поможет мне выиграть тяжбу у фон Юлиха. Я ведь догадываюсь, что, отчасти, весь этот процесс его рук дело…

Мадам Иоланда отрицательно покачала головой.

– Герцог давно уже поклялся, что не выдаст дочерей за французов.

– За этого выдаст, потому что свататься я намерен от имени вашего сына Рене, которому хочу передать все права на герцогство де Бар.

Взгляд герцогини замер.

В её голове словно запрыгал солнечный зайчик, перескакивая от мысли к мысли и освещая их по-новому.

Герцогство для её Рене!

О, Господи, да мыслимо ли такое?!

Герцогство, сразу ставящее Рене вровень с самыми влиятельными людьми королевства! Плюс к этому, расчёт, который строил на юноше Карл Лотарингский, готовя его к служению в тайном ордене! Плюс к тому, возможность обрести владетельные права в Лотарингских землях, где росли Жанна и Клод! И очень существенная военная поддержка, которую её мальчик теперь сможет оказать дофину, случись в том нужда! А нужда случится обязательно, в этом сомнений не было…

Да, ничего не скажешь, против подобного союза ни одной стороне не возразить – тут дядя верно рассчитал. Герцог де Бар – это уже не просто второй сын герцога Анжуйского – это зять, выгодный во всех отношениях! И может стать ещё выгоднее, если удастся выхлопотать для него и титул маркиза дю Пон-а-Муссон, на который давно имелись виды…

Герцогиня едва не зажала себе рот рукой.

Выгода!

Дядюшка только что говорил о ней и, вероятно, неспроста! Он мог измениться, мог перестать желать и действительно заняться переоценкой ценностей, забыв о выгоде в прежнем её понимании. Но, как закоренелый политик, никогда ничего не станет делать без тонкого расчета! «Когда начинают давать, готовься за это заплатить» – это его слова… Значит, сейчас последует и цена. И ещё вопрос, сумеет ли герцогиня Анжуйская эту цену заплатить? И на что она пойдет, чтобы заплатить, потому что блистательные перспективы уже поманили, от них уже тяжело отказаться, но, Бог свидетель, не ради собственной выгоды…

Мадам Иоланда почувствовала, что дыхание у неё перехватывает и невольно подняла руку к горлу.

– Вы искушаете меня, дядя?

– Нисколько! Отдавая права на герцогство, я вовсе не хочу, чтобы Рене стал женихом более выгодным. Я хочу, чтобы он этим женихом непременно СТАЛ. И почему-то уверен, что нашему мальчику ни за что не придётся расплачиваться… Во всяком случае, не теперь, и не за мой дар.

Мадам Иоланда внимательно всмотрелась в глаза Де Бара.

– Я не верю в бескорыстие, дядя. Любое действие преследует какую-то цель. Пусть даже самый невинный, но расчёт должен произойти. Иначе, я стану думать, что вы просто переложили свои страхи на мои плечи и прибрели весьма выгодное облегчение своей душе.

Де Бар грустно улыбнулся.

– Вы, как всегда проницательны, моя дорогая. Я действительно не так уж бескорыстен, и действительно хотел бы кое-что получить. Но только одно! И это одно – всего лишь возможность участвовать в ваших делах, Виоланта. Я ведь не случайно упомянул о том, что готов послужить чему-то истинно великому… До сих пор вера в приход Девы-спасительницы казалась мне абсолютной утопией, но ныне дела во Франции таковы, что без Чуда нам не обойтись… И я, наконец, уверовал… Не отводите взгляд, дорогая. Я люблю вас, может поэтому и догадался о том, чем вы занимаетесь втайне ото всех… Да, и у меня были свои шпионы при дворе, которые доносили о многом, и о том, что делалось с вашей подачи, в частности. Я просто сопоставил и сделал выводы… Но даже самым сокровенным тайнам требуется иногда поддержка в виде новых посвящённых. Я ведь вам друг и, смею надеяться, что совсем не глуп. И готов помогать во всём с полным пониманием, даже если окажется, что всё это, с моей прежней точки зрения, пропитано ересью.

Мадам Иоланда закрыла глаза.

Впервые за последний год, душа её ликовала, наполняясь уверенностью и новыми силами.

– Спасибо, дядя, – прошептала она. – Спасибо… И прямо сейчас, чтобы доказать свою благодарность, я хочу просить у вас совета.

– Какого же?

– Относительно Бернара д'Арманьяк…

Мадам Иоланда хотела разъяснить, что именно смущает её в личности графа, как возможного союзника, но осеклась. Лицо де Бара вдруг стало отчужденным и непроницаемым, как в те времена, когда влиятельный епископ ещё умел прятать слезы. Из его голоса, как-то сразу, ушла вся мягкость

– Не стоит, дорогая… Граф Бернар долго не протянет, уж поверьте. Он, конечно, не самый худший из тех, кто пытался и пытается получить власть над королём, и сделал немало полезного, хотя и растерял свою былую популярность, (чего, кстати, и следовало ожидать), чистым трудно оставаться, когда вычищаешь грязь… Но беда в том, что посреди сложнейшей обстановки, когда за всем нужно следить в десять глаз, граф допустил серьезный просчёт, за который, не только он сам, но и мы все скоро поплатимся. И единственный совет, который я могу вам дать – поскорее сообщите дофину Шарлю, чтобы готов был покинуть Париж в любую минуту. Для его же блага…

– О каком просчёте вы говорите? – спросила герцогиня, чувствуя неприятный холодок внутри.

Луи де Бар подался к ней всем телом, словно боялся, что его услышит кто-то ещё, и прошептал:

– Удалив из Парижа мать, следовало оставить в нём дочь. А теперь эту карту разыграют другие. И, как мне кажется, более успешно…

Тур

(декабрь 1418 года)

Изабо делала вид, что молится, хотя сумбур в её голове не шёл ни в какое сравнение с тем душевным умиротворением, которое требовалось для молитвы. Что-то бессвязно бормоча, она то и дело оглядывалась на вход небольшой церквушки, где стоял, подпирая стену исповедальни, её тюремщик, рыцарь Дюпюи.

«Пропади ты пропадом!», – увязала свои мысли королева в единственную осмысленную фразу и подняла глаза на распятие. Лик Иисуса показался ей суровым, как будто он знал, какое святотатство здесь готовилось. Но, содрогнувшись внутренне, Изабо упрямо тряхнула головой. Разве не святотатством было запирать королеву Франции в грязном, запущенном замке и грозить ей судом и расправой?! Разве не святотатство, что принцесса Мари, герцогиня Баварская, без пяти минут жена английского короля, едва ли не на коленях упрашивала ничтожного дворянчика Дюпюи о милости, в которой не отказывают даже самой грязной крестьянке – всего лишь иметь возможность молиться и посещать мессу?!

В другое время Изабо ни за что не позволила бы дочери унижаться, но сейчас было не до гордости, и сама она, уже почти пять месяцев, улыбалась всем своим тюремщикам, от Дюпюи до последнего солдата, и была тиха, кротка и смиренна…

* * *

С того дня, как ей сообщили, что шевалье де Бурдона зашили в мешок и утопили в Сене, королева жила только одним – она придумывала достойную казнь Бернару д'Арманьяк. Но картины, одна страшней другой, сменялись в её голове, не принося никакого удовлетворения, потому что для этого злодея всё казалось мало…

Почти месяц она провела мысленно колесуя, четвертуя и прожаривая, пока, в один прекрасный день, мрачный слуга, приносивший ей еду, не обронил рядом с миской мелко свернутое письмо. С того дня жизнь Изабо полностью переменилась.

Она потребовала немедленного свидания с дочерью, о которой до сих пор почти не вспоминала, а когда Мари вошла, бросилась ей на шею со слезами и осыпала поцелуями, чего, в отношении своих детей, не делала уже давно. «Я хочу замолить свои грехи ради тебя, моя милая!» – был основной мотив их беседы. И уже на следующий день юная принцесса, которая ни в чём не провинилась и узницей не считалась, стала просить Дюпюи дать ей охрану, чтобы съездить в аббатство Мармутье, расположенное неподалёку. Потом она стала проситься съездить в это святое место вместе с матерью, а когда Дюпюи отказал, принцесса повела настоящую осаду по всем правилам воинского искусства, беря измором упрямую душу тюремщика.

Само собой, Дюпюи скоро сдался.

Во-первых, Мари, как-никак, была дочерью его короля, а во-вторых, он справедливо рассудил, что месса и молитва занятия вполне безобидные, а в отношении Изабо так и вовсе полезные. «Пусть отмолит все свои прегрешения», – с усмешкой заявил он остальной охране, усаживаясь в седло, чтобы сопровождать королеву с дочерью в Мормутье.

Жаль, что в этот момент Дюпюи не смог увидеть, какой ненавистью сверкнули глаза его узницы. «Я тебя самого заставлю каяться!», – прошипела сквозь зубы Изабо. Но Мари испуганно накрыла её ладонь своей, и королева, проглотив ненависть, как тугой ком, застрявший в горле, опустила взор со всем смирением, на которое была способна…

Письмо, полученное ею было от Жана Бургундского. Довольно сухо, но уверенно, герцог сообщал, что план освобождения Изабо у него уже готов, надёжные люди собраны в Шартре, и нужно только сообщить им о численности и оснащенности гарнизона, присланного в Тур для надзора за королевой. Сведения удобней всего было оставлять в аббатстве Мармутье, ради чего её величество позволила дочери унизиться до просьб, и сама теперь унижалась, лелея в душе сладкую мысль о том, как поквитается со всеми после освобождения.

Несколько невинных поездок к мессе, во время которых ничего предосудительного не случилось, совершенно усыпили бдительность Дюпюи. Последние дни он уже не всегда сам сопровождал королеву, посылая вместо себя то одного офицера, то другого, а те и вовсе несли службу спустя рукава – какого подвоха можно ждать рыцарям от десятка слабых женщин? И тут, очень кстати, общую картину дополнили фрейлины принцессы Мари, из которых в план освобождения посвящены были двое-трое особо доверенных, остальные же постоянно имели вид напуганный, что льстило тюремщикам и позволяло ещё уверенней думать, будто королева окончательно сломлена и о побеге не помышляет.

Все эти подробности аккуратнейшим образом были записаны и переданы герцогу Бургундскому. И оставалось только ждать…

* * *

Внезапно с улицы донёсся какой-то шум.

Женщины, бормочущие молитвы, замолчали, стали переглядываться, завертели головами. И только Изабо, сжав до синевы ладони, оставалась неподвижной.

Дюпюи, который на свою беду, приехал сегодня сам, вышел наружу.

– Что тут такое?!

Какой-то солдат, бледный от страха, подбежал к нему, тыча рукой в сторону дороги.

– Там бургундцы, мессир!

– Что?!!! Откуда?!

– Взгляните сами!

Дюпюи не пришлось долго приглядываться. В холодном декабрьском свете красные бургундские кресты выделялись на одеждах далеких всадников, как кровавые раны.

– Всех к оружию! – коротко приказал он и, еле сдерживаясь, чтобы не бежать, вернулся в церковь.

Королева все ещё молилась.

– Извольте следовать за мной, мадам, – сказал рыцарь, стараясь не обращать внимания на мечущихся в панике фрейлин.

Он надеялся вывести дам через дверь в боковом приделе и под прикрытием своих людей отступить с ними в Тур. Ещё существовала слабая надежда на то, что бургундский отряд оказался здесь случайно, по какому-то глупому недосмотру. Но, когда Изабо встала и повернула к нему лицо, у Дюпюи не осталось сомнений – он совершил огромную ошибку, позволив ей отмаливать свои грехи.

– Даже не надейся, что я помогу тебе спастись, – холодно процедила королева.

Не отрывая злых глаз от этого ненавистного лица, Дюпюи громко крикнул:

– Стража!

Двое солдат, торопливо крестясь и оглядываясь, вбежали и замерли на пороге.

– Я вынужден буду увести вас силой, мадам.

Эти слова перекрыли даже поскуливания фрейлин, которые, как ни были напуганы, замерли и уставились на происходящее с таким видом, словно наступал конец света.

На какое-то короткое мгновение глаза Изабо потемнели от страха. Но голоса с улицы зазвучали громче и злее, послышались первые вскрики – видимо, бургундцы уже добрались и вступили в бой, и королева, отступив на шаг, демонстративно взялась за решетку клироса одной рукой, а другую вскинула к суровому лику Христа.

– Богом клянусь, ты заберёшь меня отсюда только мертвую!

Дюпюи не знал, что ему делать. Очень медленно он положил ладонь на рукоять своего меча, но достать его не решался. По лицу Изабо расползлась злая улыбка.

– Только обнажи его, и будешь проклят вовеки, – прошипела она.

– Оторвите её от решетки, – приказал Дюпюи солдатам

Принцесса Мари испуганно прижалась к матери, то ли стараясь защитить, то ли ища защиты, но Изабо придавила её к решетке своим телом, вцепившись в прутья уже не одной рукой, а двумя, и отчаянно закричала:

– Я все ещё ваша королева! Вы не смеете ко мне прикасаться!

– Что было можно де Бурдону, то можно и моим солдатам! – заорал в ответ Дюпюи.

Но тут, заслонив на миг свет с улицы, в церковь вбежало сразу несколько человек. Теперь уже кровавые кресты на их одежде казались размазанными от пятен и потеков настоящей крови. Мечи у всех были обнажены и тоже окровавлены, а впереди всех, вопреки ожиданию, Изабо увидела не герцога Жана, а бургундского дворянина Гектора де Савез.

Зажав локтем свой меч, он перекрестился, чем подал пример остальным, потом быстро оценил обстановку. Королева и её дочь, словно распятые на решетке клироса, были всё же, живы и здоровы. Истошно визжащие фрейлины сбились в беспорядочную кучу – кто упав, кто присев, кто прижавшись к стене – и создали суматохи много больше, чем можно было от них ожидать. Под этим благодатным прикрытием, Дюпюи, вместе со своими двумя солдатами, не помешкав ни минуты, скрылся за дверью бокового придела. Но Савез даже не подумал их преследовать.

– Мадам, – сказал он королеве почтительно, хотя и с лёгкой усмешкой, – можете отпустить эту решетку. Его светлость, герцог Бургундский ждёт вас снаружи, чтобы почтительно проводить в Шартр. Отныне вы свободны.

Изабо опустила руки.

– Уберите меч, Савез, – велела она, – вы всё-таки в церкви.

И пошла к выходу, прямая и величественная… Пожалуй, даже слишком, для человека, желавшего казаться спокойным. Изнутри её всю трясло. Как глупо она только что кричала и цеплялась за решетку! Может и лучше, что герцог Жан не утрудил себя личным её спасением, а прислал всего лишь Савеза. Но, увидев герцога на улице, Изабо порывисто бросилась к нему, не обращая внимания на валяющиеся повсюду трупы и потеки крови. Ей нужно было пасть в чьи-то объятия, пусть даже и в такие…

– Ваше величество, – слегка отстранённо поклонился Бургундец, приветствуя её и, одновременно, останавливая. – Рад видеть вас в добром здравии. Надеюсь, с её высочеством тоже всё в порядке?

– Всё замечательно, герцог, – нервно дернула плечом Изабо. – Мы вам благодарны. Но Савез упустил Дюпюи, и если это ничтожество доберется до Тура, сюда прискачет весь гарнизон!

Жан Бургундский, широко улыбнулся.

– Ну, что вы, что вы, королева, не волнуйтесь, никто не прискачет. Вот ваш Дюпюи… Не скажу, что живой и здоровый, но зато неподвижный…

И показал куда-то в сторону.

Там, из-за угла церквушки, двое солдат с красными крестами на груди, как раз вытаскивали тело убитого рыцаря. Он так и не сумел убежать, напоровшись сразу на два меча за дверью бокового придела…

– Слишком легкая смерть для него, – пробормотала королева.

Она была немного обескуражена встречей. Герцог Жан мог бы проявить побольше сердечности, всё-таки он спасал её из заточения, как рыцарь из какой-нибудь баллады. Но, когда на пороге церкви появилась Мари со своими перепуганными фрейлинами, а на лице коротышки, при виде её, проступило явное удовлетворение, Изабо вдруг осенила догадка!

Шагнув к Бургундцу и понизив голос до еле слышного шепота, она спросила:

– Скажи, Жан, если бы я была одна, ты бы стал меня спасать?

Не глядя на неё, герцог пожал плечами.

– Разумеется. Ты прекрасно знаешь, что нужна мне, как союзница, Изабо.

– Насколько я знаю, ты нашёл себе нового союзника за Ла-Маншем.

– Не себе, а нам, – поправил герцог. – Скоро Монмут развяжет новую кампанию, и в стороне уже никто не останется… Он, кстати, дал твёрдое согласие жениться на твоей дочери, так что пусть, вместе с ней, заберёт и всю Францию! Ты от смены короля ничего не потеряешь, зато получишь регентство до самой смерти своего Шарля, почёт и свободу. А ты ведь очень хотела получить свободу, не так ли, Ваше величество?

– Что же получишь ты?

– Суверенитет для Бургундии… Это моя свобода, Изабо. А ещё Париж, как компенсацию за два изгнания. Неплохая цена, да? Я с ней согласился. И ты тоже соглашайся. Война унесёт много мужчин, а ты стареешь… Прежней жизни больше не будет… Хочешь, принимай такую правду и оставайся со мной, не хочешь – путь до Тура свободен. Но принцессу Мари я забираю.

– Ты жесток…

– Я бесстрашен. И у меня есть цель. Быть моим союзником скоро станет очень выгодно, дорогая кузина. Так что, не прогадай. И в обмен на свою откровенность, я выполню любое твоё желание.

Изабо плотно запахнула плащ, словно только теперь почувствовала уличный холод. Её замёрзшие глаза ничего не выражали.

– Так что? – Спросил герцог. – Желания у твоего величества ещё остались?

Глядя ему в лицо, королева выговорила глухо и раздельно:

– Когда Париж станет твой, обещай, что не убьёшь Арманьяка сразу.

– Что ж, клянусь…

Жан Бургундский хотел было добавить, что это ему и самому по душе, тем обычным насмешливым тоном, которым он всегда говорил с Изабо наедине, но почему-то не смог. Её взгляд был теперь взглядом совсем другой женщины

– Теперь мы вместе? – спросил он, не узнавая собственного голоса.

Изабо кивнула.

Брезгливо подобрав край мехового плаща, она переступила через кровь под ногами и пошла навстречу дочери.

Теперь и навсегда она была сама по себе – германская принцесса Изабелла, которая теперь точно знала за что и как она погубит Францию.

Часть четвёртая. Если не я, то кто?

Лотаринргия

(весна 1419 года)

Весна в Лотарингии выдалась ранняя, пышная и душистая, как будто природа пыталась внушить людям, хотя бы собственной красотой и нежностью, что жизнь может быть прекрасна сама по себе, без вражды и дележа земель. Миролюбиво гудящие пчёлы уже начали понемногу собирать дань с луговых цветов, бережно их облетая, не забирая лишнего и не вороша с бессмысленной жестокостью лепестки. Птичьи трели наполняли воздух радостным предвкушением и надеждой, если и не для людей, то, хотя бы, для своих собратьев. По собственным непреложным законам природа взывала к жизни, и всё живое, что летало, скакало и мягко кралось из мест своих зимовок, начало производить потомство, позабыв про охотников и крестьян из ближних деревень. И каждый тихий рассвет, после стрекочущей ночи, поднимался над этими благодатными землями робким предложением воссоединиться в мире.

Одним таким утром молодой человек, с лицом привлекательным не столько правильностью черт, сколько его разумным не по годам выражением, сидел на коне посреди просыпающегося благоуханного поля, и с улыбкой наблюдал за девочкой, стрелявшей из лука по самодельной мишени. Лицо девочки было сосредоточенно, глаза смотрели внимательно и остро, и стрелы, которые она посылала, уверенно впивались в ближний круг, отмечавший центр мишени, а две даже торчали, покачиваясь, в самой его сердцевине.

– Ты стала отлично стрелять, Жанна! – крикнул молодой человек. – Ещё немного, и я никому не посоветую с тобой состязаться.

Девочка повернула к нему довольное лицо, радостно помахала рукой и пошла выдергивать стрелы. Молодой человек тронул поводья.

– Может, попробуешь задание более трудное? – спросил он, подъезжая. – Видишь птицу на том дереве? Попади в неё.

Жанна на мгновение замерла. Её довольное лицо моментально переменилось.

– Я никогда не стану стрелять в живое! – сказала она, сердито выдергивая последнюю стрелу. – Всё, что дышит, создано Господом, и обрывать эти жизни, в любом случае, убийство. Тебе бы следовало знать это, Рене.

Молодой человек стыдливо потер кончик носа рукой в грубой кожаной перчатке.

– Я забыл, Жанна, прости… Но свою вину готов загладить. Хочешь, прямо сейчас поедем к оврагу?

Девочка даже присела.

– И мы сможем попрыгать?!

– Конечно.

– А мадемуазель Ализон?

– Мадемуазель Ализон разрешила.

Взвизгнув от восторга, Жанна ловко просунула плечо и голову под тетиву лука и, роняя стрелы, помчалась к своей лошадке, пасущейся неподалёку. Платье её раздувалось, словно парус. То и дело она возвращалась, подбирала стрелы и снова бежала, успевая ещё и радостно подскакивать по дороге.

– Отдай мне лук, он же будет тебе мешать! – прокричал, смеясь, Рене.

Но Жанна уже добежала до лошади и вскочила на неё, едва коснувшись ногой стремени. Ей теперь ничто не будет мешать! Ещё бы! Мадам Ализон, наконец, позволила, и сегодня она перелетит через вожделенный овраг, словно птица! Рене оставалось только махнуть рукой и пришпорить своего коня, чтобы окрыленная радостью Жанна не обогнала его и не вздумала прыгать самостоятельно.

С тех пор, как девочку научили ездить верхом, более любимого занятия для неё не было. Вот только овраг… Перескочить через него стало для Жанны каким-то рубежом, особого рода планкой, пролетев над которой можно было сказать: «Да, я другая!». И сказать с гордостью, потому что «другая» в данном случае подразумевалась, как «взрослая». Только, вот беда, мадемуазель Ализон Мэй, у которой в доме Жанна была кем-то вроде служанки-воспитанницы, и слышать не желала о прыжках через такое опасное место, как овраг! «Он глубокий, он широкий, он по весне слишком скользкий на краях, и я не хочу, чтобы ты упала и разбилась об острые камни на дне!», – твердила она всякий раз, когда девочка начинала спрашивать: «А можно мне…» И всякий раз, отпуская их с Рене на верховую прогулку, она брала с юноши честное слово, что к оврагу они не поедут.

И вдруг, такая радость! И мадемуазель отпустила, и Рене не стал осторожничать! Так что, сегодня Жанна сможет показать всё, на что способна, потому что давно знает – способна она на многое, и ничего с ней не случится!

Из своих крестовых походов Ги Бульонский привёз когда-то абиссинских жеребцов, чьи потомки составляли сейчас гордость конюшен герцога Карла, и секрет особого умения ими управлять. Этой особенной выездке научили в своё время и Рене, и, чуть позже, Жанну, которую втайне ото всех, уже года два готовили к её будущей миссии. Юноша сам вызвался обучать девочку. Вставая ни свет, ни заря, он выводил из конюшни своего коня и небольшую смирную лошадку для Жанны, и ещё до восхода солнца добирался из замка до Нанси, где на площади перед церковью Святого Георгия стучал в ворота красивого, утопающего в зелени домика. Любой зевака, очутившийся в это время рядом, мог видеть только то, как молодой человек входит. Потом, если конечно было огромное желание и много свободного времени, он мог гулять по площади до самого вечера, чтобы увидеть, как молодой человек выходит и уезжает обратно в замок. И, даже если кому-то пришло бы в голову обежать по узеньким боковым улочкам половину города и выскочить прямо на задворки красивого домика, он бы смог рассказать потом, что унылый конюх в простой одежде, в сопровождении девочки-служанки, несущей длинный свёрток из рогожи, повёл жеребца и лошадку знатного господина из замка на выпас, на дальние луга. Вот и всё. А уж что делал сам господин в доме Ализон Мэй – всем известной любовницы Карла Лотарингского – никого не касалось. Слуг в такие дни из дома удаляли, свежие овощи доставляла мать Ализон, давно уже торгующая ими в Нанси, а творог, молоко и всё прочее, что требовалось закупать ежедневно, проносил в дом брат Ализон, и то через заднюю дверь.

Таким образом, только птицы да пугливые олени в лесах Лотарингского герцога могли видеть, как унылый конюх превращался на лугу в того самого статного молодого человека, приехавшего из замка, а девочка-служанка, развернув рогожу, доставала из неё лук, стрелы, кусок угля и дощечку. Мишень рисовали тут же. Потом юноша закреплял её на специальном складном треножнике, который всегда привозил из замка, притороченным к седлу своего коня, одевал сам и давал Жанне перчатки для стрельбы и долго тренировал её, показывая, как лучше натянуть тетиву – по-английски, «от глаза», «от уха», или «от носа» – учил, как метать копье, как уклоняться от удара мечом, как уберечь коня под собой и, как не допустить, чтобы выбили меч из руки… А после занятий оба носились по лугу верхом.

Молодым людям ничто не угрожало, даже «вольные дружинники» из Бургундских земель. Герцог Карл давно уже распорядился, чтобы ежедневно окрестности Нанси патрулировались его солдатами. А в те дни, когда Рене навещал домик Ализон Мэй, из ворот замка выезжал ещё и внушительный отряд рыцарей, желающих поохотиться. Трофеев, правда, они привозили немного, а то и вовсе не привозили, потому что, по словам редких очевидцев, ограничивались, в основном, легким пикником со слушанием труверов где-то на окраинах дальних лугов. Так что, случись какая беда, Рене достаточно было протрубить в рог…

Жанна обожала эти прогулки! Молодой человек объяснил ей, что хороший всадник должен слиться со своим конём в одно целое, добиваясь исполнения своей воли не шпорами и кнутом, но одним только этим единением. И научил особым разговорам, которые, по его уверениям, поймёт любое животное, но лошадь более других, потому что она с человеком испокон веков бок о бок…

– Мне это нравится, – серьезно говорила Жанна. – Очень-очень нравится. Ты не волнуйся, Рене, я все легко запомню. Я теперь так много знаю…

Она действительно знала много больше любой своей сверстницы. Герцог Лотарингский напрасно когда-то сетовал, что девочка растёт своенравной и повторяет худшие черты своих родителей. Дружба с Рене с одной стороны и попечительная забота Ализон Мэй с другой, сделали свое дело. Последняя, будучи необразованной дочерью торговки овощами, но волею судьбы ставшая метрессой всесильного герцога, могла научить Жанну только искренне молиться, однако преуспела в этом больше чем самый ученый богослов в каком-нибудь монастыре. Возможно, такая набожность была вызвана подспудным желанием замолить свой грех прелюбодеяния. Но, возможно и другое – стыдясь лишь одной частью своего существа, мадемуазель Ализон так же подспудно ощущала в себе и некую избранность. И Жанну, от которой своё положение она старательно скрывала, эта молодая женщина учила вкладывать в молитву не столько покаяние, сколько радостную благодарность…

Впрочем, как бы там ни было, а когда к своим обязанностям приступил Рене, его учение пало на почву вполне подготовленную, и всходы дало, в общем, ожидаемые. Но они совершенно обескуражили тем, что вышли именно такими, как их ожидали. И даже лучше…

Полшага назад

– Видишь, вот Лотарингия, а сюда, ближе к моей руке, это уже Бургундия. Вот эта лента – это Луара, а здесь Анжу – моя родина.

Рене водил пальцем по большой карте, которую привёз из замка и расстелил прямо на обеденном столе мадемуазель Ализон. Вместе с Жанной, придерживая плотные без конца сворачивающиеся края, они нависли над тонким, в черточках и штришках изображением Франции и теперь, без конца передвигая свечу, изучали расположение всех прилегающих земель, рек, дорог, городов и замков…

– Это Париж, там живет король Шарль. А это Тур, куда недавно заточили злую королеву Изабо. Но она сбежала с помощью герцога Бургундского, и теперь живёт в Амьене… Погоди, я свечку передвину… Вот! Вот это Амьен. Здесь она считает себя правительницей Франции и даже созвала собственный парламент. Ты знаешь, что такое «парламент»?

Жанна кивнула, выпрямилась и произнесла, как заученный урок:

– Это собрание людей, которые помогают королеве править.

– Королю, – поправил Рене. – Тот парламент, который собрала королева, незаконен, а настоящий в Париже. И первый, кто помогает королю там править – граф д'Арманьяк. Он умный человек, но ему сейчас очень трудно. Королева собрала вокруг себя его врагов, и все вместе они очень мешают графу… Вот, посмотри, это Нормандия. Весь её север захватил английский король и продолжает захватывать всё новые и новые земли сюда, на юг. Ещё немного, и он подойдет к Руану…

– И, что тогда?

– Если английский король захватит Руан, откроется дорога на Париж. А Франция очень слаба, у неё почти нет армии. К тому же, вспомни, сколько бургундских бандитов шныряет по нашим лесам. Как только король Монмут нападёт на Руан или на Париж, все они станут ему помогать.

Жанна подняла на Рене испуганные глаза.

– Знаешь, что.., – прошептала тихо, одними губами, – я тебе хочу кое в чем сознаться…

Она обернулась на дверь в комнаты мадемуазель Ализон и, словно нырнула в круг света возле свечи, как будто там, у карты, её было не так слышно.

– Это очень плохо, и все говорят, что ближнего надо любить.., но я.., я их ненавижу, Рене!

Жанна выдохнула слово «ненавижу», как святотатство и даже покраснела, но Рене пока ничего не понял.

– Кого ты ненавидишь?

– Бургундцев!

Жанна чуть не плакала от стыда за свою ненависть.

– На прошлой неделе они почти полностью сожгли Невшатель, а там жила сестра мадемуазель Ализон с мужем и детишками. Их всех убили, и мадемуазель так страшно плакала…

Рене помрачнел.

– Да, я знаю.

Сам он в Невшатель не ездил, но видел беженцев и слышал рассказы очевидцев. Всё было слишком обычно и, поэтому страшно.

– Разве наш герцог не мог заступиться за этих людей?

– Бургундские бандиты не армия, Жанна. Как от них защитишься? Те, кто ходят вразброд и нападают внезапно, когда хотят, всего лишь, пограбить – непредсказуемы. Герцог и так делает всё, что может.

Жанна отчаянно посмотрела на карту.

– А король?

– Он очень болен.

– А господин д'Арманьяк?!

– Он один… Он не может собрать достаточно сильную армию, чтобы воевать на две стороны…

– А кто сможет?

Девочка смотрела с таким отчаянием, что внутри у Рене что-то сжалось и замерло. Неужели… Неужели сейчас?

Его мать в своих письмах строго-настрого запрещала рассказывать Жанне пророчества о Деве. Она считала, что лучше всего это сделать позже, когда девочка, воспринимающая как игру стрельбу из лука и верховую выездку, наконец спросит, а зачем ей всё это? Но момент был слишком хорош! И вряд ли мадам Иоланда не воспользовалась бы им сама, окажись она сейчас в этой комнате.

– Кто сможет? – задумчиво повторил Рене, растягивая паузу.

А потом, точно так же, как и Жанна до него, бросил быстрый взгляд на дверь в комнату мадемуазель и пригнулся к карте.

– Я тоже хочу сказать тебе одну тайную вещь, – зашептал он. – Но обещай, что никому и никогда об этом не расскажешь!

– Обещаю.

– Так вот, давным-давно один мудрец следил за ходом звезд и увидел будущее! То есть, те события, которые произойдут через много лет после его смерти и даже в наши дни!

– Откуда ты это знаешь?

– Прочёл.

– Где?

Рене нетерпеливо мотнул головой.

– Не перебивай! Я потом принесу и тебе почитаю… Он свои видения описал и там было сказано, что государство.., могучее и великое государство, погубленное женщиной, спасёт Дева из Лотарингских земель!

Жанна охнула.

– Погоди, – поднял руку Рене, видя, что сейчас посыпятся новые вопросы, – дай закончить. Я самого главного не сказал. Эту Деву, по словам мудреца, пошлёт сам Господь, и она будет чиста, словно ангел, и поведёт за собой невиданное войско, благословленное небесами!

Глаза Жанны наполнились слезами.

– Где же она, эта Дева? – прозвучал еле слышный вопрос.

Рене выпрямился. Выносить взгляд девочки вдруг оказалось трудно.

– Никто не знает, – ответил он после паузы, сглотнув ком, застрявший в горле.

Пальцы Жанны на карте, беспокойно задвигались. Она разгладила плотный шершавый лист, словно жалея эти исстрадавшиеся земли и глубоко вздохнула. Пламя свечи затрепетало, подгоняя время.

– Она должна быть воином, – тихо добавил Рене, ненавидя сам себя. – Должна многое уметь, чтобы вести за собой целую армию, и знать что-то такое, чего ни один простой человек знать не может.

– Что же это?

Глаза Жанна не поднимала.

– Не знаю, – выдавил из себя Рене. Больше врать он не мог.

Но девочка больше ни о чём и не спрашивала.

Немного помолчав, она тоже вынырнула из светового круга так, что Рене были видны лишь отблески свечи в её глазах, да плотно сжатые губы.

– Спасибо, что рассказал.., – произнесли эти губы мелено и, как будто через силу. – Не бойся, я никому не скажу… А ты научи меня лучше бросать копьё и управляться с мечом. Ладно?

Рене, конечно, пообещал и очень скоро привёз из замка свой старый, выструганный из дерева, меч, с которым, ещё будучи мальчиком, отрабатывал удары, выпады и всякие обманные уловки, применяемые в бою. Копьё для Жанны он смастерил прямо на лугу, обстругав ствол засохшей осинки – и лёгкое, как раз для девчоночьей руки, и сломать не жалко. Лучше бы, конечно, было срубить свежее дерево – из него копьё получилось бы прочнее, но Жанна не дала.

Новых разговоров о Деве между ними не возникало. Однако Рене чувствовал, что к занятиям с ним девочка стала относиться иначе. Раз за разом она заставляла себя повторять то, что не получалось, до тех пор, пока не просто получится, а получится хорошо. Сам же он и подправлял, и обучал, и подсказывал, по-прежнему делая вид, будто всё это только игра.

О разговоре над картой, ни герцогу Карлу, ни матери Рене не сообщил. Это был их с Жанной секрет. Да и о чем сообщать?! Ничего страшного не случилось, стало даже лучше. И то, что девочка тоже помалкивала и делала вид, будто никакого разговора не было, заставляло Рене относиться к ней с особенным уважением. Вот почему, в качестве своеобразной награды, он и упросил сегодня мадемуазель Ализон позволить им съездить, наконец, к вожделенному оврагу, чтобы поучиться прыгать через преграды…

До места Жанна доскакала первой, но остановилась дальше, чем обычно, чтобы иметь место для разгона. Ожидая Рене, она что-то тихо бормотала, поглаживая лошадку по шее, и та кивала головой, будто с чем-то соглашалась. Мадемуазель Ализон сшила Жанне простые мальчишечьи штаны, которые удобно скрывались под юбкой, так что девочка сидела не в женском седле, а уверенно, по-мужски. Сброшенные деревянные башмаки болтались тут же, в мешке, подвязанном к седлу, и босые пятки ласково елозили по бокам лошади, словно успокаивая её перед препятствием и подготавливая к прыжку.

Жанна и сама уже не помнила, с каких пор это место стало вдруг таким притягательным. На Лотарингских равнинах встречались и другие овраги, помягче. Но всякий раз, когда Рене разрешал ей пустить лошадку в галоп, она мчалась именно сюда, и всякий раз восторженно замирала на самом краю каменистого обрыва. Та, другая сторона казалась ей идеальной! Ровный луг, похожий на только что растянутый ковёр, полукружьем обрамляла невысокая, прозрачная рощица, а за ней, сквозь мерцающие голубые просветы, угадывались в ясной дали крепостные стены Вокулёра, шпиль его церкви, и густой, совершенно волшебный лес.

Если бы кто-нибудь спросил, что такого особенного Жанна во всём этом находит, вразумительного ответа он бы не получил. Но место всё равно манило. И казалось, что стоит только перенестись через этот не желающий зарастать никакой травой шрам на земле, как дальше появятся какие-то новые силы! И можно будет лететь до самого Вокулёра, не чувствуя под собой ни этого ровного луга-ковра, ни послушной лошадки – ни-че-го, кроме одного только упоительного полёта сквозь душистый весенний воздух, пропитанный поднимающимся солнцем!

– Ты только ничего не говори, – попросила Жанна, когда Рене подъехал. – Я хочу сама, как умею… Ладно?

Юноша с сомнением осмотрел овраг, прикинул расстояние. Не так уж широко с точки зрения опытного всадника, но для первого раза довольно опасно.

– Может, сначала всё-таки я, – предложил он.

– Нет, нет!

Жанна пятками подтолкнула лошадку на разгон и, уже на полном скаку, крикнула:

– Со мной ничего не случится! Не может…

Она уверенно и в нужный момент пригнулась и подалась вперед. Сжав ногами бока лошади, приподнялась над её спиной, слегка отпустила поводья и на всё время прыжка мгновенно сжалась, подобралась, превратившись в какой-то спинной нарост, неотделимый от лошади. И так же мгновенно потом, когда очутилась на другой стороне, распрямилась, выровнялась, раскинула руки и понеслась по блестящей траве, словно не скакала, а летела, подхваченная невидимыми ладонями воздуха…

Шумно и с облегчением выдохнув, Рене тронул поводья, чтобы прыгнуть следом, но тут ветерок донёс до него счастливый, совсем ещё детский, смех Жанны и молодой человек замер.

Только теперь дошло до него, в какую бездну хотят они отправить эту девочку. Они – благородные господа – направляющие её волю, как стая волков, которая гонит жертву туда, где она вернее всего погибнет. «Ради спасении Франции», – твердила его мать, и Рене соглашался, понимая, что цель слишком огромна и многое оправдывает. Но почему-то солнечный день померк в его глазах. Словно невидимая рука поднимающейся войны вытянулась из-за его спины и накрыла костлявой ладонью и этот мирный луг, и резвящуюся на нём, как мотылек, Жанну.

– Немедленно вернись! – закричал Рене изо всех сил.

Ужас и стыд вдруг превратили обычный овраг в оскаленную ухмылкой пасть. И то, что Жанна послушно развернула лошадку, готовая снова через неё прыгать, усилило ужас до полного оцепенения. Кричать «остановись!» было и поздно, и глупо. Оставалось только смотреть. Но не на Жанну, потому что невозможно, а на копыта её лошади. Так было легче и почти не страшно, если не думать…

– Ну, что?! Видел?!!! Я же говорила!

От радостных воплей зазвенело в ушах.

Жанна подскакала к Рене и завертела у него перед носом ладошками, которые, будто сами по себе, искрились солнцем.

– Ты видел?! Видел? Нет, ты видел, как я перескочила обратно?!!!

Она буквально захлебывалась радостью, и Рене смог, наконец, вздохнуть, чувствуя, как уползает темная костлявая рука, снова давая ему доступ к светлому дню.

– Я же совсем не держалась, Рене!!! Я, как будто перелетела! Сама!.. Ты это видел, а?! Скажи, видел?!

– Ты с ума сошла, – выговорил он.

– Нет! Просто со мной ничего не может случиться, поэтому я всё могу!

Глаза их встретились, и взгляды сцепились, как руки двух путников, идущих с разных сторон к одной и той же цели.

– Рене.., – прошептала Жанна. – А вдруг, это я…

– Нет!

Конь под юношей закрутился и задёргал головой, не понимая, чего хочет всадник, так беспорядочно дергающий за поводья.

– С чего ты взяла?!. Я понял, что хотела сказать.., но нет! Нет!!! Почему, вдруг, ты?!

С поводьями удалось, наконец, разобраться, и Рене, не дожидаясь ответов, поспешил прочь от проклятого оврага.

– Я хорошо стреляю, умею бросать копьё, и меч в моей руке держится крепко, – летело ему в спину.

– Нет!

Господи, слышала бы его сейчас мать! Она бы отреклась, прокляла, не поверила бы, что это говорит он…

– Ты ещё многого не знаешь, Жанна!

– Рене…

Тихий голос удержал его, как накинутая петля. Молодой человек остановился и оглянулся с тоской.

Уже по тону было ясно, что прежней власти старшего над этой девочкой он больше не имеет. С чёртова луга на той стороне к нему вернулась повзрослевшая девушка. И сейчас она скажет то, с чем ему придется жить до конца своих дней, сгорая от стыда…

– Мне не надо много знать, Рене. Только что я поняла главное.

– Что же?

– Если не я, то кто?

Нанси

(весна 1418 года)

Три письма лежали на столе.

Ветерок, веявший из раскрытого для тепла окна, слегка шевелил шнур с обломком печати, свисающий с одного из них. И Карл Лотарингский, который уже около часа задумчиво барабанил пальцами по столу, смотрел на раскачивания этого шнура, как завороженный. Три письма, по нескольку раз перечитанные, свёрнутые и аккуратно разложенные им, как грани треугольника из трактата о магии фигур, где одна грань прошлое, другая – настоящее, а третья – будущее. Все расположены друг к другу под определенным, неизменным углом, и все отражаются друг в друге под этим углом так, что в каждом намешано и от того, и от другого…

Письмо-будущее касалось его дочери, Изабеллы. Оно пришло из Бурже, но подписано было не мадам Иоландой, как можно было ожидать, а её дядюшкой, герцогом де Бар, и новости содержало крайне приятные. Похоже, судьба старшей дочери Карла неплохо устраивается…

Матримониальные планы относительно Рене давно закрадывались в голову Лотарингского герцога, и он бы не колеблясь отступил от данного когда-то слова, не выдавать дочерей за французов, будь молодой человек первым сыном и наследником своего отца. Впрочем, Карл и на это бы глаза закрыл – мальчик проявил недюжинные способности, как в общих науках, так и в делах приората, и, по словам тех, кто его экзаменовал, вполне готов и достоин занять почетную должность в шаге от магистра. Но герцогу требовался преемник, не только посвящённый в тайные мистерии, но и облечённый достаточной светской властью, чтобы отстаивать в нынешние тяжкие времена интересы Лотарингской империи, созданной с таким трудом. И вот, кажется, всё счастливейшим образом разрешалось! Щедрое предложение епископа Лангрского, внешне довольно неожиданное, но, по сути, вполне объяснимое, решило проблему так, что довольными оставались все заинтересованные стороны. Земли де Баров издревле входили в состав Лотарингии, так что теперь, женившись и получив это герцогство, Рене делался лицом имущественно заинтересованным в дальнейшем процветании области, а также владетельным князем с правом набирать собственное войско и заседать в Королевском совете. Таким зятем не погнушались бы даже дяди и кузены короля, желающие укрепить собственные территории, а уж Карлу Лотарингскому, кажется, сам Господь велел немедленно браться за перо и писать в Бурже о своём безусловном согласии.

Но он не спешил.

Не спешил, потому что существовало и два других письма – письмо-«настоящее» и письмо-«прошлое» – и следовало все действия совершать очень осторожно, чтобы без потерь пройти по тонкому лезвию того меча, которое отделит нужное от ненужного.

Письмо-«настоящее», то самое, на котором покачивался гипнотизирующий герцога шнур с обломком печати, было подписано дофином Шарлем.

Скупо и, вроде бы без особых эмоций, Шарль сообщал Карлу Лотарингскому, что войска герцога Бургундского захватили Париж, беспрепятственно войдя в город через ворота, открытые предателями из числа горожан. Резня, которая началась после этого на улицах и в домах, не имела ничего общего с теми, якобы, благородными побуждениями, которыми Бургундец себя оправдывал. Его солдаты так яростно избавляли город от «арманьякской заразы», что под угрозой оказалась жизнь и самого дофина, которого рыцарь Дю Шастель вынес из Лувра, завернутого в одеяло, при посредничестве камергера короля Раймона де Виллара. Рыцарей и горожан, пытавшихся защищаться, либо резали без разбора, как свиней, прямо на улицах, либо выбрасывали из окон их домов под дубины радующейся разбою черни.

С помощью городских старшин дофину удалось скрыться в Бастилии и закрепиться там с несколькими верными людьми. Оттуда, со стен крепости, особенно хорошо было видно, что вторжение герцога Бургундского более всего напоминало военный захват, когда город отдаётся на разграбление и поругание. «Скорей всего, и сама Бастилия подвергнется осаде по всем правилам военного похода, – писал дофин, – но я не теряю надежды выбраться отсюда невредимым, и тогда возмездие не заставит себя ждать. Крики „Долой приспешников Арманьяка!“, которые звучат здесь повсюду, приравнены нами к государственной измене, поскольку наш венценосный отец всегда благоволил графу. А бунт черни, взбудораженной герцогом Бургундским, сродни тому, что случился в годы правления нашего прародителя, Божьей милостию короля Шарля Мудрого…»

Письмо это доставил падающий с ног гонец, который еле смог вырваться из бунтующего Парижа. Ехал он долго, кружным путем, поэтому значительно отстал от шпионов самого герцога Карла. В итоге, читая в письме дофина о разбоях в столице, его светлость уже знал, что безумный король, все равно что в плену у собственной жены и герцога Бургундского, граф Арманьякский брошен в тюрьму и, скорей всего, уже мертв, а самому Шарлю удалось благополучно бежать в Мелен.

Но в целом – и сообщения шпионов, и это письмо – составили довольно объёмную картину, которая позволила определить своё отношение к письму третьему…

Оно пришло последним, уже из захваченного Парижа. Листок, исписанный достаточно небрежно, чтобы не оставалось сомнений – писала сама королева. Лично! И предлагала она Карлу, ни больше, ни меньше, как должность коннетабля при своём новом дворе.

Приди это письмо в другое время и не с первыми двумя, герцог давно бы ответил отказом и думать забыл об этом, в принципе лестном, но лично для него, унизительном предложении. Однако, именно сухость тона более всего убеждала, что королева предлагала высокую должность с чужих слов. И единственным, кто мог ей такое посоветовать, был несомненно Жан Бургундский.

Вот поэтому-то, отослав секретаря уже более часа назад, герцог Карл сидел в своем нетопленном кабинете, размышляя и не отводя глаз от шнура с обломком королевской печати…

В дверь робко просочился слуга, которому велено было незамедлительно сообщить о прибытии Рене. На еле слышный шорох Карл сразу вскинул голову, выбравшись, наконец, из оцепенения.

– Что?!

– Господин Рене прибыл, ваша светлость.

– Хорошо. Зови сюда.

– Слушаюсь, ваша светлость.

Слуга исчез, а герцог поднялся из-за стола, разминая спину и поёживаясь.

От долгого сидения в нетопленном кабинете пробирала дрожь.

Нет, всё-таки, здесь чертовски холодно даже в начале лета!

Карл зябко передернул плечами, ругая себя за то, что опрометчиво не дал слугам растопить камин, а меховую накидку, которую все ещё носил из-за ломоты в пояснице, оставил в спальне. Но, кто же знал, что разбор почты займёт столько времени…

Карл резко взмахнул руками, словно рассекал воздух невидимым мечом, схватился за поясницу, и тут же одернул сам себя. Стареть и разваливаться из-за сырости ему рано! Надо собраться и подготовиться и, ни в коем случае, не упустить ни единого шанса из тех, что даровали эти письма!

Уж и так, как будто предчувствуя нечто важное, он поосторожничал – выслушав своих шпионов, не стал ничего говорить Рене о захвате Парижа. Хотел, чтобы сначала мадам Иоланда сама написала сыну, а уж он бы потом рассказал герцогу о планах Анжуйского семейства. Но судьба распорядилась куда торопливее герцогини, и теперь Карл и сам мог предложить действия, куда весомее любых других.

Он подошёл к окну. Какое великое обновление творится сейчас в природе! Солнце снаружи грело так притягательно, но сюда, в эту комнату, будто боялось заглянуть, поглаживая жаркими руками только края оконной ниши, да её каменное основание, которое углом спускалось внутрь. Хотелось положить ладони на прогретый камень и глубоко вдохнуть тёплый весенний воздух, чтобы впустить обновление и сюда…

«Надо бы приказать, чтобы заменили ткань на стенах, – подумалось Карлу. – Патриотичный голубой с серебром слишком холодит. Пусть набьют что-нибудь тёплое, охристое с золотом, как у девочек в комнатах…»

Да.., девочки…

Пожалуй, Изабелла будет рада выйти за Рене. Да и мальчик её общества не избегает… Интересно, знает ли он уже о предложении де Бара? Наверняка знает. Ведь даже для герцога оно большой неожиданностью не стало…

С месяц назад епископ из Сен-Флур, ехавший по делам в Сарбур, остановился у Карла в замке и, беседуя о том, о сём, вскользь намекнул о возможном отречении епископа Лангрского от наследственных прав на герцогство в пользу среднего сына покойного герцога Анжуйского. Намёк был мимолетный и довольно тонкий, но уж что-что, а подобные вещи герцог Карл понимал с полуслова. Поэтому, проводив говорливого епископа и хорошенько подумав, он первым делом решил замять процесс между Луи де Баром и его бывшим соратником фон Юлихом, который сам же и спровоцировал из-за давней вражды с де Барами. Через подставных лиц, надавил на фон Юлиха, заставив последнего, уже не так рьяно, отстаивать в суде свои наследственные права, и тяжба, грозившая затянуться на годы, фактически завершилась.

Но, если Буржского епископа посвятили в подобные замыслы, то почему же самого Карла так долго держали в неведении? «Надо будет поинтересоваться», – подумал он. «А ещё узнать, что его светлость герцог де Бар попросил у герцогини взамен, потому что вряд ли этот хитрый лис станет утруждать себя такой неслыханной щедростью из одной только любви к родне…»

Карл невольно усмехнулся. В приватных беседах ему нередко приходилось называть де Бара, вместо «святейшества», «хитрейшеством», и теперь, хоть он мог никогда этого не узнать, всё же ужасно интересовало – перехитрил ли дядюшка племянницу, или наоборот…

Сзади послышались шаги, и в кабинет, без стука, как ему давно было позволено, вошёл Рене.

– Что-то случилось, Карл? Слуга сказал, что меня ждут незамедлительно.

Герцог с сожалением убрал руки с тёплого камня, но улыбнулся широко и крайне приветливо. Ему нравилось, что мальчик ходит по замку так, словно уже здесь хозяин. И нравилось, что иногда он позволяет себе называть наставника по имени. Правда, только один на один и очень почтительно, но всё равно, не как отца, а как доброго друга. Сам будучи человеком разумным, Карл ценил проявления ума в других, и общение с ними накоротке делало беседы интимнее и придавало им лёгкий привкус избранности.

– Ох уж эти слуги, – заворчал герцог, возвращаясь к столу. – Это их вечное рабское рвение… Никогда не угадаешь, как они преподнесут твои слова. Я просил незамедлительно сообщить, когда ты появишься, и пригласить сюда, только и всего… Можно было так и не торопиться… Хотя, дело, конечно, того стоило, но я бы подождал…

– Я уже здесь. – улыбнулся Рене.

Многословием и ворчливостью его светлость часто прикрывал начало сложных для себя разговоров. И молодой человек, который тоже планировал переговорить о Жанне и всю обратную дорогу готовил убедительную речь, невольно поддался привычке наставника и насочинял для вступления целый ворох фраз, не относящихся к делу. Теперь же это сходство натур, проявленное со всей очевидностью, его очень позабавило.

– Что ж, тогда, к делу… Я получил письмо, мой мальчик, – торжественно сообщил Карл. – Письмо неожиданное, из Бурже, где сейчас гостит дядюшка твоей матери. И хотя с де Барами у нас давняя соседская вражда, оно меня чрезвычайно порадовало.

Герцог протянул листок юноше, чтобы тот тоже прочел, но Рене спокойно покачал головой.

– Я знаю, о чём там, – сказал он, не отводя глаз. – Матушка мне писала.

– Вот как?..

Карл поднял брови и беззлобно поинтересовался:

– Заранее сговорились за моей спиной?

– Как любой другой на нашем месте, – ответил Рене.

– И, как давно?

– С месяц… Его светлость хотел сначала уладить наследственные дела и завершить тяжбу с фон Юлихом, чтобы вы не подумали, будто в этом деле он имеет какую-то корысть. Теперь дело улажено, и вам тотчас написали… Если желаете, я покажу и письмо от матушки.

– Да нет, не надо…

Герцог первым отвел взгляд, скрывая понимание и довольство собой – всё-таки не ошибся и приструнил фон Юлиха как раз вовремя. А Рене передвинулся в тень и облегченно выдохнул, благодаря всех на свете за то, что его светлость так и не увидел, как покрылись густым румянцем щеки юноши, ещё не научившегося лицемерить не краснея. Согласись Карл взглянуть на письмо мадам Иоланды, он бы узнал, что Буржский епископ из Сен-Флур не случайно заторопился в Сарбур, где и дел-то у него особых не было… Просто мадам Иоланда, не желая иметь никаких затяжных неприятностей в процессе дядюшки де Бара против фон Юлиха, решила таким образом ускорить благоприятный исход дела…

«Я не хочу, чтобы его светлость узнал об этом, – писала она сыну. – Он милейший человек, но именно таких следует оберегать от лишней информации. Пусть просто порадуется. Мне это гораздо приятнее, чем чувствовать себя обязанной за услугу. Уж лучше сделать обязанным его…»

Герцог отбросил подписанный де Баром листок обратно на стол и растянул губы в улыбке. Очень хотелось выглядеть искренним хотя бы теперь, когда повод для радости действительно был. Но, дела требовали иного подхода, поэтому улыбка вышла довольно кислой.

– Сейчас мне следовало раскрыть объятья и сказать, как я счастлив видеть именно тебя своим зятем, мой дорогой. Но есть обстоятельства, Рене… Очень неприятные для нас обстоятельства, из-за которых я сижу над этими письмами целый день, решаю, как поступить.., мёрзну и злюсь… И хотя решение уже почти принято, без твоего согласия и одобрения оно так и останется в стенах этой комнаты, всего лишь неудачным размышлением вслух.

С этими словами герцог подтянул к себе два других письма, взял их в руки и на мгновение замер, словно взвешивая одно и другое.

– Прочти, для начала, вот это.

Он протянул письмо дофина, которое молодой человек пробежал глазами с поразительным хладнокровием, хотя и было видно, что новости застали его врасплох. Только бледнеющее на глазах лицо и крепко сжатые челюсти выдавали степень его обеспокоенности, да ещё в конце, когда под отогнутым краем письма обнаружилась дата, Рене не выдержал, вскинул на герцога испуганные глаза.

– Но, что с Шарлем теперь? – спросил он севшим голосом. – Гонец что-нибудь рассказал?

– Только в общих чертах. Он был сильно измучен, и я отправил его отдыхать… Но, вроде бы, сторонников у нашего дофина ещё хватает, и по словам гонца, на момент его отъезда Шарль уже готовился бежать в Мелен, откуда, надо полагать, отправится в Бурже, к вашей матушке.

Рене ещё раз пробежал письмо глазами.

– Это ужасно! – пробормотал он. – А что же с графом Арманьякским? Шарль ничего о нем не пишет.

Карл ответил многозначительным взглядом.

– Не стоит надеяться, – сказал он, как можно мягче.

Потом потянулся было за третьим письмом, но махнул рукой и вкратце сам изложил Рене его содержание, ничем не выказывая, впрочем, собственного отношения к лестному предложению королевы. Выдержал в конце паузу и спросил:

– Ну, что скажешь?

– Что же вы хотите услышать от меня, ваша светлость? – опустил глаза Рене.

– Твоё мнение.

– А каково ваше?

Карл усмехнулся.

– Ты всё-таки слишком сын своей матери, юноша. Это большой плюс для моего будущего зятя, но минус для друга, которого я хотел бы в тебе видеть.

Герцог потёр поясницу. Потом перетащил стул к источающему тепло окну, тяжело опустился на жёсткое сиденье, и задумчиво забормотал:

– Старею кажется… В моём прошлом было слишком много сквозняков и огорчений, чтобы сохранить прежнюю стройность. Какой из меня коннетабль… Видишь, как скрючило… Но скажу тебе, человек вообще тянется по собственной жизни с такими искажениями, что любой взгляд в прошлое за помощью или за пониманием вынужден пробиваться сквозь повороты всевозможных обстоятельств, превратностей и мелких случайностей. Плохо, что при этом взгляд неизбежно мутнеет и теряет первозданность восприятия. Это мешает.., очень мешает ясно оценить то настоящее, которое требует изогнуться в очередной раз.

Герцог ткнул пальцем в другой стул.

– Сядь, Рене. Я хочу видеть выражение твоих глаз.

Молодой человек послушно присел.

– Письмо королевы заставило меня заглянуть в прошлое. Моё прошлое, в котором герцог Жан был достаточно откровенен и выложил все свои планы… Глупо думать, будто Изабо сама по себе позвала меня на службу. Это сделал Бургундец. И, согласись, что для человека, который стал фактическим правителем Франции, звать на высокий пост меня, который его никогда особенно не одобрял, не совсем логично. Да, мы старые приятели, мы вместе росли и в равной степени уважали герцога Филиппа. Но и раскол между нами длится уже не первый год. Вот и думай теперь, какая корысть честолюбцу, почти достигшему всего, чего он хотел, в том, чтобы коннетаблем при нём стал человек ненадёжный? Или он желает полной своей победы, и этим предложением даёт мне шанс признать его правоту, или понял, наконец, что вынашивать грандиозные планы в одиночку, презирая других, значит заранее обрекать их на провал, и как раз тогда, когда кажется, что всё уже достигнуто…

Холодной ладонью герцог помассировал лоб.

– За один только этот год, и не слишком напрягаясь, Монмут взял Фале, Вир, Шантелу.., совсем недавно пали Бек и Бомон-ле-Роже. Ещё немного и он дойдёт до Руана. Как долго город продержится в осаде, одному Богу известно, но, коль скоро в Париже теперь сидит Бургундец, и королева в скором времени перетащит туда же свой двор, помощи оттуда не будет никакой. И всё! За Руаном падёт Париж, а дальше до самого Орлеана путь фактически открыт. Графу Арманьякскому из его могилы, если конечно ему в этой милости не отказали, армию не собрать. А дофин… Тут не знаю. Вашей матушке, на скорую руку, придётся, видимо, сотворить какое-то новое чудо, чтобы выиграть время. Но всё равно, при живом короле да ещё и при регентше, правящей от его имени, много охотников поддержать последний отросток гибнущей династии не найдётся… Вот и скажи мне, Рене, для чего в такой ситуации нужен коннетабль? Что он сможет сделать?

– Не знаю.

– Так я скажу. Только две вещи – подчиниться или найти доводы в пользу противостояния Монмуту и возможности ему противостоять. И, как мне кажется, именно этих доводов и возможностей Жан Бургундский от меня и ждет. Он знает, что я не отмахнусь и помогу. А ещё, он наверняка догадывается о том, что с твоей матушкой меня связывает кое-что большее, чем только твоё воспитание. Правда, думает, скорей всего, что связано это с теологией и прочими премудростями, но для нас в нашей ситуации, это неважно.

– Так вы полагаете, что Бургундец ищет союза с дофином против Монмута? – догадался Рене. – И это теперь, когда сам же заставил его бежать?!

– Именно! – усмехнулся Карл. – И возможно, не так уж он и заставлял… Скорей всего наш дофин испугался слишком рано.

– Но зачем нужно было так нагло захватывать Париж?! Разве нельзя было просто договориться и оставить в живых и графа, и его сторонников, которые могли бы оказаться полезными?

– О, мальчик мой, не спеши. Здесь политика. С одной стороны, усыпить бдительность Монмута – дескать я верен договору. С другой, расправиться с давним врагом. И с третьей, показать дофину, кто в доме хозяин, хорошенько его напугать, подержать какое-то время в изоляции, а потом предложить союз на своих условиях, который тем вернее будет принят, чем сильнее испугается Шарль. Сам подумай, какую силу может он выставить теперь, когда нет графа Арманьякского и большинства его сторонников?! Только войска твоего старшего брата, собственную крошечную гвардию, и такие же крохи от тех, кто остался более-менее верен… Нет, это не войско. Но беда в том, что и сам Бургундец слишком увлёкся. Впереди английский король-победитель, которому уже мало интересен союз с Бургундией – он и сам всё завоюет. Да и брак с принцессой Катрин не может служить таким же сдерживающим фактором, каким он был, скажем, до Азенкура. Будь у власти одна только королева, она бы, не задумываясь, щедрой рукой отдала бы Монмуту всё за собственную спокойную жизнь. Но герцог Жан не таков, терпеть под боком превосходящую силу не сможет. Он хочет править, а не подчиняться. И наверняка уже просчитал, что с помощью хилого дофина сможет призвать под свои знамена тех, кто, как и я, до сих пор в драку не лезли, отогнать Монмута, а потом… Ну, тут я гадать не стану, но рискну предположить, что в условиях союзного договора с дофином обязательно будет хитрая закорючка, которая позволит Бургундцу и дальше удерживать власть, только теперь более законно! Для него это крепкий шанс, Рене. И герцог Жан ухватится за него мертвой хваткой, уж я-то знаю!

Глаза Карла Лотарингского азартно сверкнули. Он поднялся со стула почти без усилий и энергично потёр руки, то ли от холода, то ли от возбуждения.

– Теперь-то ты понимаешь, чего я хочу?

– Кажется, да.

– Мы немного повременим с оглашением и помолвкой, да, мой мальчик? Совсем чуть-чуть.., или столько, сколько потребуется… Я не хочу, чтобы Бургундец узнал заранее… Это, как игра в карты! Я соглашусь на должность коннетабля, дождусь, когда герцог Жан выложит на стол свой расклад, а потом.., только потом, Рене, предъявлю ему собственный козырь – брачный договор между Лотарингским домом и домом Анжу, плюс твоё герцогство! И, поверь, я знаю, что говорю, это будет такой кулак под нос, из которого Бургундия фигу уже не слепит!

Герцог нервно рассмеялся и почесал кончик носа.

– М-да… Как всё, однако, возвращается… Или вращается…

Он уже не чувствовал холода, несмотря на то, что уходящее на покой солнце понемногу подтягивало свои жаркие руки к горизонту. Зато кабинетная сырость кажется, передалась Рене.

– План прекрасный, Карл, и я готов ждать оглашения о помолвке сколько угодно, – проговорил он, ощущая неприятный холодок на спине. – Но, что если мы ошибаемся, и герцог Бургундский никакого союза с дофином не желает, но очень хочет, чтобы так думали вы? А потом, когда подумав, вы согласитесь стать коннетаблем и примете присягу, отступать уже будет поздно и останется только выполнять приказы…

Карл с нежностью посмотрел на юношу.

– Как я рад, что именно ты станешь моим зятем, Рене. Конечно, на этом свете всё возможно, и не я ли тебя учил рассматривать любые обстоятельства, как предмет, в котором скрыты тайники? Хорош был бы учитель, не следующий собственным указаниям. Однако, у меня есть ведь и другой козырь – «шут» без масти, способный бить любую карту, когда его объявляют… Он даст возможность повернуть ситуацию, как нужно, мне, и только мне. Но… Как раз тут без твоей помощи не обойтись, поскольку предъявить его я смогу только с позволения твоей матушки.

– Господи, – охнул Рене, – не хотите же вы рассказать Бургундцу о Жанне?!

– А почему нет? Чего ты так испугался? Тяжелее, чем теперь, положения у Франции не было. Королевство безусловно гибнет, как и предсказано, и слухи о Деве-Спасительнице только ждут своего часа. А Бургундец суеверен. После того, как Жан де Хелли под Никополисом услышал «голоса», предостерегающие от битвы с турками, а пуще того, после поражения, которое тогда случилось, герцог Жан стал очень чувствителен ко всякого рода предсказаниям. Я могу ему конфиденциально сообщить, что Дева уже появилась на моих землях и живет под моей опекой. И добавить, что только в моей власти выпустить её во главе всех в неё верующих, или позволить объединенным силам Франции и Бургундии самим остановить Монмута… Ты понимаешь, о чем я?

Рене, всё ещё испуганный, кивнул.

– Да… Править, а не подчиняться… Он, конечно, выберет второе…

– Но, с другой стороны, – продолжил герцог, – Дева-Спасительница не только моё дело. И мадам Иоланда, твоя матушка, никогда мне такого самоуправства не простит…

– А если Бургундец захочет увидеть Жанну, вы её покажете?

– Нет, конечно.

– Но он может представить это, как условие.

– Тогда я покажу ему ту, другую, с которой возится духовник твоей матери. И, возможно, именно для такого случая. Не рисковать же нам, в самом деле, настоящей!

О другой девочке Рене уже слышал, но мать строго-настрого запретила ему наведываться в Домреми, или что-то самостоятельно выяснять. Сказала, что дело там сложное, и Мигель сам во всем разберётся. Однако, священник уже давно не появлялся в замке, и никаких толковых сведений от него не поступало. Последний раз, перед самой смертью герцога Анжуйского, он вернул Карлу Лотарингскому древний манускрипт, и что-то долго и путано объяснял про девочку, которая «и так все знает и ни в каких иных знаниях не нуждается».

– Она – сама истина! – страстно убеждал Мигель. – И если вы ждете прихода Спасительницы, то возрадуйтесь и дайте вашим душам глаза, чтобы увидели себя изнутри и подготовились, ибо она среди нас!

Рене тогда едва не поверил, но герцог посчитал такую экзальтацию лишь легким душевным расстройством и быстро юношу разубедил.

– Я много видел помешавшихся после чтения манускриптов из моей кладовой, – говорил он. – Жаль. Отец Мигель казался человеком разумным. Он и меня едва не убедил в том, что крестьянка из Домреми какая-то особенная. Говорил, что она предсказала Азенкур… Хотя теперь, задним числом, таких предсказателей объявились сотни, хоть пруд из них пруди… И, знаешь, что ещё, мой мальчик – может и хорошо, что святой отец ошибся… Ей богу, я дал ему манускрипт…, и даже надеялся. Но потом поразмыслил и подумал, что не смогу решить, как с этим управиться, если окажется правдой… Ожидать чудо и получить его – две большие разницы. И я предпочитаю деятельное ожидание растерянному обретению…

Возможно, Рене все равно задумался бы о той девочке, поскольку интерес матери к Домреми не мог быть пустым. Но судьба распорядилась иначе. Молодой человек очень быстро обо всем забыл, сраженный пришедшим известием о смерти отца. И не вспоминал до той минуты, когда слова герцога о странной девочке не воскресили её в памяти, словно прошлогодний призрак.

– Нет, так тоже нельзя! – вырвалось у него.

– Так надо, Рене, – мягко, но с нажимом произнес герцог. – Только так мы заставим Бургундца заключить союз на своих собственных условиях. А уж какими именно они будут, предоставим решать от имени дофина вашей матушке. Или его святейшеству, епископу Лангрскому, который весьма смышлен в словесных хитросплетениях… Я с радостью уступлю им это право, поскольку желаю расплатиться за щедрый дар…

Герцог обнял Рене за плечи и слегка встряхнул.

– Ну, что ты вдруг загрустил? Какой ещё тайник во всем этом тебе мерещится?

– А что, если жажда власти в Бургундце настолько велика, что он подошлёт к девочке убийц, лишь бы не иметь никакой угрозы за спиной? – спросил Рене.

– И что? Пусть подошлёт, – ничуть не обеспокоился герцог. – Они же придут в Домреми, к той, к другой, а она всё равно не настоящая.

– Но и вы потом не сможете предъявить настоящую!

– Почему? – искренне удивился герцог. – Подменами все пользуются. Даже короли надевают корону на голову другого, чтобы обмануть противника. Всё можно, если цель того заслуживает. И запомни – заключая союз с тем, кто только и ждет удобного случая, чтобы воткнуть тебе нож в спину, всегда носи кольчугу, но не упускай шанс эту спину подставить. Пусть неприятель ошибется, сделает неверный ход, и всё! Он уже неправ на веки веков! Зато сам, если захочешь ударить, бей только тогда, когда найдешь все тайники.

Рене посмотрел герцогу в глаза.

– Я запомню, ваша светлость.

И улыбнулся.

«Всё можно, если цель того заслуживает». Почему бы и нет?

Молодой человек глубоко почитал герцога, но никто не говорил, что цели у них всегда должны совпадать. А Жанна, беззаботно скачущая по полю, до сих пор стояла перед глазами Рене странным, пристыживающим видением.

– Полагаю, раз помолвки пока не будет, я должен немедленно ехать к матушке, поддержать Шарля и рассказать им о ваших планах? – спросил он.

– Я рад, что ты всё понимаешь с полуслова.

– Тогда, с вашего позволения…

– Конечно, конечно, иди собирайся, мой мальчик! – Герцог ещё раз встряхнул юношу и отпустил – Бери любого коня и столько охраны, сколько сочтешь нужным. Мне не требуется официальное оглашение, чтобы заботиться о тебе, как о родственнике…

Рене низко поклонился.

Он больше не краснел.

Говорить сейчас о Жанне и о том, насколько убежденно уверовала она в своё предназначение смысла не было. Но, шагая к себе в покои по галерее замка, Рене, безо всяких угрызений прикидывал, как именно он разрушит стройные планы герцога, если появится хоть малейшая угроза для жизни девочки, которую он убедил в высокой, но такой непосильной для неё миссии. Теперь главной своей заботой юноша почитал безопасность Жанны… «Да и той, другой, тоже…», – почему-то подумалось ему.

Бурже

(июнь 1418 года)

– Матушка, за что мне это?! За что, матушка?!!!

Размокшим от слёз лицом Шарль уткнулся в колени мадам Иоланды, неловко скрючившись возле неё на маленькой скамеечке для ног.

– Я только-только начал жить, как принц! Со мной все считались! Граф… Он был заботливей родного отца! Он мог спастись.., бежать и бросить меня…

– Тсс. Не надо, не вспоминайте об этом, Шарль, – погладила его по голове герцогиня.

– Нет, я хочу, чтобы все знали! – упрямо и с новой силой запричитал дофин. – Граф Арманьякский пожертвовал собой, чтобы спасти меня!!! Он отвлёк их… Он оставался на месте до конца, пока дю Шастель не спрятал меня в Бастилии! Встретил врагов лицом к лицу, как воин… И погиб так страшно! Страшно! Я спать не могу, матушка, не то что договариваться с убийцами!

– Всё! Хватит!

Мадам Иоланда решительно встала, почти сбросив голову дофина с колен.

Она не хотела, чтобы Шарль без конца себя казнил вместе с несчастным графом Арманьякским…

Послухам, коннетабля Франции мучили на протяжении трёх дней, кусочками сдирая с него кожу. Вроде бы говорили, что Изабо велела поставить для себя стул в пыточной и упивалась каждым криком и стоном. Но как раз в это многие не верили, считая, что слухи слишком преувеличены. Однако, мадам Иоланда не сомневалась – королева, растерявшая почти всё, что имела и получившая взамен всего лишь иллюзию власти до поры, до времени, способна и не на такое.

– Перестаньте плакать, Шарль, – почти приказала герцогиня. – Вы не сможете воскресить умершего. Для этого надо, чтобы Господь спустился с небес и вмешался в творимые бесчинства. Но пока он не спустился, вы – носитель крови Божьих помазанников – остаетесь единственной надеждой тех, кто здесь собрался! Поэтому вставайте, утирайте слезы и идите за мной к вашим подданным, пока они не начали думать, что на смену королю безумному приходит король безвольный.

В каминном зале замка действительно собралось целое представительство из прежних сторонников Бернара д'Арманьяк, рыцарей, оставшихся без своих сюзеренов после Азенкура, тех, чьи земли находились на севере страны и были уже захвачены, атак же тех, кого победа бургундцев во внутреннем противостоянии, в принципе, не слишком задевала, но кто не мог оставаться безучастным к судьбе гибнущего государства. Были здесь и люди, прибывшие по особому приглашению мадам Иоланды. В ожидании дофина, когда, возбужденно переговариваясь, все разбились на группы «по интересам», они стояли немного особняком –бергамец Бартоломео Баретта и задумчивый Теодоро Вальперга – итальянские наемники на службе Франции, ещё ничего не решившие, но уже понимающие свою нужность. А также капитан Суассона Гишар Бурнель и маршал Лангедока Арно Гийом де Барбазан, имевший прозвище «Рыцарь без упрёка», а потому, без колебаний приведший целый отряд на помощь дофину.

– Противодействие законной власти есть бесчестье! – говорил он, воинственно сжимая рукоять драгоценной «пощады» у себя на боку. – Я никому не позволю обесчестить собственное имя!

– Особенно такому выскочке, как Бургундец! – с готовностью поддерживал его Этьенде Виньоль, горячий, как все гасконцы. За что, вероятно, он и получил своё второе имя – «Ла Ир», которое одни переводили, как «ворчание собаки», а другие, как «ярость». – Я стерпел в четыреста восьмом, когда он убил брата короля, но теперь, когда эта светлость посягнула на сына самого монарха, и посадила на трон Франции эту шлюху Изабо, увольте! Это плевок на всех нас!

Вместе с неразлучным другом Потоном де Ксентралем он явился сам, без приглашения, и тоже привел целый отряд, что позволяло ему выступать резко, с превосходством поглядывая на других. Впрочем, слушавшие рыцари вполне разделяли его точку зрения и согласно кивали.

Чего нельзя было сказать о герцоге Жане Бретонском, единственном человеке в этом зале, который, в отношении Бургундца был настроен весьма лояльно. Его мадам Иоланда пригласила в Бурже при посредничестве молодого Шарля де Бурбона на тот случай, если понадобятся переговоры с Монмутом. В прошлом году герцог уже ездил в Лондон посредником между Англией и Францией и весьма успешно. Именно он подписал договор, по которому обе стороны обещали воздерживаться от ведения военных действий друг против друга, что давало возможность Бернару д'Арманьяк, как коннетаблю, хоть немного восстановить армию, почти погибшую под Азенкуром. Но теперь, после Парижских событий и смерти графа, никто не мог поручиться, что Монмут не нарушит этот договор. Во всяком случае, все военачальники, собравшиеся в Бурже, единодушно считали, что, будь они на месте английского короля, они бы не замедлили воспользоваться ситуацией. Поэтому многие и считали, что переговоры с Монмутом неизбежны, а герцог Бретонский с большой охотой готов был их вести, надеясь попутно решить вопрос об освобождении своего брата – Артюра де Ришемона, попавшего в плен под Азенкуром.

Затянувшиеся споры-беседы в каминном зале то громко взлетали к верхней галерее, эхом разносясь под сводами потолка, то шепотком проползали за спинами собравшихся, ища согласных и огибая колеблющихся. Кто-то, несмотря на малые силы, решительно выступал за ответный захват Парижа и заточение (а то и казнь!) герцога Бургундского и королевы. Кто-то считал, что лучше снова договориться с Монмутом и попросить помощи у него, уступив некоторые спорные территории – не так, чтобы в ущерб себе, но, всё-таки достаточно весомые, чтобы он взял. А потом, когда страсти улягутся, их можно отвоевать и обратно. А кто-то – как раз шёпотом – предлагал подослать убийц к герцогу Бургундскому. Или, если это не удастся сделать тайно, выманить его под предлогом переговоров, и убить открыто! Сам-то он, в конце концов, не сильно гнушается подобными средствами…

Этот шепоток был в заде особенно тихим. Но именно к нему с нескрываемым интересом прислушивался единственный здесь человек, который прибыл в Бурже по соображениям, не столько политического, сколько личного характера.

Мессир Пьер де Жиак, один из богатейших рыцарей Франции, и министр короля Шарля желал смерти Бургундца по той простой причине, что, вот уже года два (а может и больше) его супруга, живущая в Монтеро, состояла в любовной связи с коротышкой. Пользуясь отсутствием мужа, занятого в Париже государственными делами, герцог открыто навещал мадам де Жиак в её замке, прекрасно понимая, что разводиться с супругой или изгонять её мессир Пьер не станет, поскольку значительная часть его богатства состояла из приданого жены. Поэтому единственной возможностью избавить себя от унижающего звания рогоносца господин де Жиак посчитал убийство герцога Бургундского, прикрываясь для безопасности, тем, что поддерживает законные наследственные права дофина.

– В крайнем случае, господа, – шептал он, косясь на прогуливающегося по залу внимательного епископа Лангрского, – если здесь решат обойтись полумерами, мы можем действовать самостоятельно! Тайно отправим в Монтеро несколько отрядов и устроим засады на дороге, возле замка и у Ионнского моста – там есть удобное место. Не получится у одних, получится у других, но убить Бургундца следует незамедлительно!

Сторонники де Жиака тоже кивали и тоже косились по сторонам осторожными короткими взглядами, выдававшими их с головой.

– Если эти господа затеют какие-нибудь глупости, я не возьмусь ни за какие переговоры, – сказал Жан Бретонский, поймав за руку проходившего мимо епископа Лангрского и указывая на группу возле де Жиака. – Ваша светлость должны знать, что английский король терпимо относится ко всем нашим предложениям только до тех пор, пока во Франции существует мощная оппозиция в лице герцога Бургундского. Любое её устранение вызовет ответные меры, которые вся Европа признает законными

– Господи, помоги мне, – перекрестился епископ со вздохом, – в какие странные времена приходится жить. Прежние короли не шли воевать из-за того, что оскорбленный рыцарь смывал с себя оскорбление кровью оскорбителя, кем бы последний ни был.

– Тогда, пускай ваш де Жиак посылает открытый вызов! – прошипел герцог. – Боюсь, правда, что он не будет принят…

– Он не будет послан, – с мягкой улыбкой перебил епископ. – Такой вызов только официально подтвердит то, что до сих пор считалось слухами. А мы не можем подкреплять бесчестье преданных нам людей, как не должны создавать и герцогу Бургундскому славу победителя во всём.

– В таком случае, не создавайте ему и славы мученика его убийством. Сейчас, как никогда, герцога следует беречь, иначе, повторяю, никаких переговоров с Англией не будет.

– Я понял вас, ваша светлость, – наклонил голову епископ. – Если желаете знать моё мнение, то, полагаю, нам даже переговоры следует начать именно с герцогом Жаном, а не с королем Генри…

– И это будет очень разумно, – поджав губы, вставил Жан Бретонский.

– Но, к сожалению, моё мнение здесь мало что решает, – закончил епископ и с поклоном отошёл.

Кружа по залу, он подобрался, наконец, к Рене Анжуйскому, которого до сих пор старательно обходил, и, делая вид, будто показывает ему новые доспехи дофина, заказанные мадам Иоландой и выставленные в зале, тихо прошептал:

– Приготовься, мой мальчик. Сегодня в этом зале должно произойти интереснейшее событие, которое, как мне кажется, достойно места в Истории…

Шаг на сутки назад

Рене прибыл в Бурже буквально накануне.

И городок, и замок показались ему похожими на разворошенный улей, или на военный лагерь, готовящийся к выступлению. Повсюду он замечал настоящие походные шатры, оснащённые, как и положено, арсеналом и походной же кузней; сложенные кострища с подвешенными над ними огромными котлами, в которых уже что-то варилось, и вертелами с уже готовящейся дичью. Отряды, приведённые из Дангедока, Прованса и Гаскони обустраивались деловито и решительно. Всадники с лошадьми терпеливо дожидались своей очереди к местным кузнецам, еле успевавшим сновать от адского пламени своих жаровен к наковальням. Их вспотевшие подмастерья, высунув языки, подтачивали и чистили мечи и кинжалы, а жёны сноровисто приторговывали всевозможной снедью из домашних кладовых. Те, что помоложе, зазывно подмигивали пришлым солдатам, радуясь неожиданному разнообразию, ворвавшемуся в их заведённую раз и навсегда провинциальную жизнь. Их мало заботили политические расчёты герцогов и дофина, и английский король, подобно мифическому дракону, полыхало гнём где-то за лесами, за горами. Но доехав до замка, Рене всё же ощутил разлитый в воздухе всеобщий напряжённый азарт, и сам, ни разу ещё не бывавший в бою, вдруг страстно захотел какого-нибудь сражения, трепета перед боем, ощущения, что рука не держит меч, а заканчивается им, и упоительного, наверняка ни с чем не сравнимого понимания, что рядом с тобой, или против тебя сама смерть!

Мадам Иоланда встретила сына с озабоченно сдерживаемой радостью. Скупо расцеловала и проводила в отведённые ему покои, сетуя, что замок стал похож на постоялый двор, и даже собственного сына она вынуждена размещать, как попало.

– Здесь немного тесно, – констатировала герцогиня, открывая дверь в небольшую, но дорого обставленную комнату. – Что поделать, лучшие покои пришлось отдать Бурбону и герцогу Бретонскому – у меня на них большие планы… Зато из этого окна тебе будет прекрасно виден каждый въезжающий и выезжающий, а это, поверь мне, на сегодняшний день солидное преимущество перед другими…

Рене такому приёму не удивился. Её светлость и в прежние времена не отличалась материнской мягкотелостью. Тем более глупо было ждать от неё чего-либо подобного теперь, когда в государственном масштабе требовалось что-то решать и действовать. Поэтому, едва сняв двухцветную по последней моде, щегольскую шляпу, молодой человек первым делом достал из подшитого внутрь рукава кармана письмо герцога Лотарингского с безусловным согласием на брак его дочери Изабеллы и Рене, и, с лёгким поклоном, протянул его матери.

Герцогиня на письмо еле взглянула – ничего другого она в любом случае не ждала – и сразу спросила:

– А что на словах?

– Многое.

– Тогда отложим разговор.

Она подошла к окну и бросила короткий взгляд во внутренний дворик.

Там бесконечно сновали туда-сюда чьи-то слуги, конюхи и оруженосцы. Переносились, целыми вязанками, простые мечи и деревянные, окованные медью «экю», чинились сёдла и подправлялись гнутые доспехи. Для лошадей, не поместившихся в конюшне, спешно сколачивали на заднем дворе новый навес с яслями, но монотонный стук долетал сюда, и во всем этом грохочущем, хохочущем, лязгающем и неутомимо шевелящемся мужском месиве молочным домотканым пятном выделялась прикрытая чепцом голова сердитой толстой прачки с красными руками и огромной корзиной, которую весело щипали со всех сторон, не давая подобраться к чёрному ходу…

– В замке появилось слишком много ушей, – сказала герцогиня, с неудовольствием отворачиваясь, – и я не уверена, что все они искренне нам преданы… Одним требуется одно, другим – другое, а третьи озабочены только собственными интересами, и всё это нужно как-то увязать в единое целое, не наделав глупостей. А самая большая глупость сейчас – это раскрывать кому бы то ни было свои собственные планы… Вечером, после службы, приходи в сад за часовней, там и поговорим. Его светлость де Бар тоже придёт… Только не вздумай рассыпаться в благодарностях – он это оговорил особо. Лучше будь готов выполнять все его пожелания – нам здесь очень нужны люди, на которых можно положиться. И приготовься рассказать нам обо всём, что делается в Лотарингии…

Она покосилась на возившегося у входа с вещами Жана де Дьёмуара – оруженосца Рене, и, с нажимом, повторила:

– Обо всём… Ты понял?

Ещё бы не понять!

Рене кивнул и низко поклонился уходящей матери.

– Еду я велю принести тебе сюда, – обернулась она в дверях. – И постарайся до вечера ни с кем пока не говорить. К Шарлю тоже не ходи. Он все ещё не пришёл в себя и выглядит довольно жалко. Нельзя, чтобы став королём, в один прекрасный день, он вспомнил бы вдруг, что ты его таким видел. Будет достаточно, если я просто передам от тебя выражения глубокого участия.

Рене ещё раз поклонился. А когда дверь за её светлостью закрылась, приказал Дьёмуару приготовить ему на вечер одежду, позвать каких-нибудь слуг с горячей водой и, сняв с себя только оружие, блаженно рухнул на кровать.

Рассказать обо всём… Извольте, он и сам не против. Вопрос в том, КАК именно рассказать? Беспристрастно выложить всё, что ему велел Карл Лотарингский, или воспользоваться, наконец, приобретёнными знаниями и сместить акценты так, как нужно…

Ох, знать бы ещё, как нужно.

И нужно ли рассказывать о том, что Жанна уверовала?..

Матушка в очередной раз мудро подстраховалась, посоветовав ему ни с кем не говорить до неё. Или опасалась, что кто-то сумеет хитро разговорить Рене прежде времени, или хотела именно беспристрастного изложения фактов. И молодой человек мог бы с лёгкостью предоставить её светлости самой во всем разбираться и решать, насколько приемлем план герцога Карла, не тяготись он обострившимся возле оврага чувством ответственности за Жанну, да ещё и внезапно возникшим интересом к девочке из Домреми.

Кстати, эту загадку он едва не решил, придумав, как ему казалось, отличный план. Но стоило Рене заикнуться о том, что не худо взять с собой к матушке ещё и отца Мигеля, как герцог Лотарингский замахал руками.

– Ни в коем случае! Я не хочу ссориться с герцогиней из-за того, что её духовник сунул нос в тайные бумаги приората и помешался. Возникнет нужда – она сама за ним пришлёт, а ты пока поезжай, не трать время попусту…

Так что пришлось юноше размышлять почти «вслепую». Но, как бы он ни прикидывал, всё равно выходило, что разумнее всего не хитрить с матерью, в руки которой сходились все сведения об обеих девочках, а постараться выяснить у неё всё интересующее и, в случае надобности, что-то ей объяснить и убедить…

Рене прислушался к собственным мыслям, потом запрокинув голову и расхохотался.

Выяснить всё интересующее… Абсурд! Его матушка откровенной не бывает даже, кажется, сама с собой. А уж убедить герцогиню Анжуйскую в чём-либо можно только в том случае, если она и сама решила так же. Впрочем, справедливости ради – решения мадам Иоланды всегда отличались продуманностью и взвешенностью. Но, где гарантия, что обдумав и взвесив, она не признает план герцога Карла вполне приемлемым, не выдаст прежде времени Жанну и не отдаст на заклание маленькую крестьянку из Домреми, так и не прояснив, кем же она на самом деле была?

Рене задумчиво потёр подбородок.

Как, однако, странно получается, что в той же семье, которая растила Жанну, у той же самой кормилицы, растёт и эта, другая девочка… Совпадением это быть не может – слишком явная связь. Но, пожалуй, страннее всего в этом деле то, что он раньше надо всем не задумался, хотя, как сын, хорошо знающий свою мать, должен был бы обязательно это сделать…

– Жан, где моя вода, чёрт побери?! – закричал Рене, услышав в коридоре голос оруженосца.

Дьёмуар тут же просунул голову в дверь.

– Все котлы заняты, господин. Я договорился на кухне, но тоже придётся подождать…

– Неси холодную!

Рене нетерпеливо вскочил на ноги.

Может, дядюшка де Бар поможет?

За своё герцогство он потребовал все сведения о готовящемся чуде, значит догадывался и раньше?.. Домреми находится на его территории, и вряд ли мадам Иоланда смогла поселить там кормилицу с новорожденной Жанной, не поставив в известность дядю. А потом, кто знает, что и с чем он ещё сложил, чтобы догадаться окончательно? Зато теперь знает наверняка, и про тайну происхождения Жанны, и про её миссию, и про то, что делает в Домреми отец Мигель…

Дьёмуар боком протиснулся в дверь, затаскивая вместе с замковыми слугами лохань с водой.

– Извольте раздеваться, сударь. У меня уже всё готово.

Рене уверенно потянул за шнур на камзоле.

Решено, он попробует переговорить с герцогом де Баром! И там, кто знает, возможно именно с ним, с Рене, этот великий хитрец будет откровеннее…

Кое-как ополоснувшись холодной водой, молодой человек, из трёх приготовленных ему костюмов, выбрал самый строгий, наиболее подходящий случаю, и стал одеваться.

– Я тут кое с кем переговорил, сударь, – сообщил ему Дьёмуар, затягивая шнуровку на камзоле. – Со слугой господина де Жиак. Он говорит, что половина собравшихся здесь господ будут завтра требовать убийства герцога Бургундского.

Рене косо усмехнулся.

– Так уж и половина?

– Во всяком случае, сам господин де Жиак хочет срезать свои раскидистые рога толькомечом и никак иначе.

– А остальные? Те, кто не хочет смерти герцогу Бургундскому, они что?

– Трудно сказать наверняка. Но, вроде, склоняются к тому, чтобы договориться с этим чудовищем Монмутом. Хотя, по мне, сударь, уж лучше бы им было поладить с Бургундцем.

– Почему?

– Вот сейчас, когда вы меня позвали, я как раз говорил с кузеном моего отца, который служит у их светлостей герцогов Бурбонских. Недавно он вернулся из Лондона, куда отвозили часть выкупа за мессира Луи, и собственными ушами слышал, как тот рассказывал брату про резню, которую Монмут учинил над пленными рыцарями! Неслыханное злодейство, скажу я вам, сударь. Вот и полагаю – уж лучше герцог Жан…

– Твой Бургундец тоже недалеко ушёл от чудовища, судя по тому, что он устроил в Париже, – пробормотал Рене, продевая руки в прорези на длинных рукавах своего камзола и поворачиваясь спиной к Дьёмуару, чтобы тот по-модному сцепил их сзади. – Интересно, кто-нибудь завтра рискнёт заикнуться о союзе с ним?

– Не слыхал, сударь.

– Ещё бы… Здесь на такое мало кто отважится.

Он прицепил к поясу кинжал, надел шляпу и, велев оруженосцу ужинать без него, отправился к часовне.

Епископа Рене увидел сразу. В светском платье, больше похожий на уставшего от походов рыцаря, чем на священника, тот прогуливался по короткой садовой аллее, с наслаждением вдыхая медовый аромат пышно цветущей липы. На шаги молодого человека епископ лишь слегка повернул голову, но, рассмотрев, кто перед ним, раскинул руки для объятия.

– Мальчик мой, как ты возмужал! Ей Богу, нашему герцогству будет чем гордиться в скором времени, не говоря уж о той поре, когда ты станешь зрелым мужчиной!

– Дожить бы до неё, ваша светлость, – сказал Рене, становясь коленом прямо в золотистую липовую пыльцу, щедро засыпавшую аллею, и целуя епископский перстень.

– Ну, ну, полно! – поднял его де Бар. – Передо мной не опускайся так низко ни в словах, ни в мыслях. Ты ещё слишком молод, чтобы высматривать границы своей жизни. Лучше расскажи об успехах, о планах… Вы уже наметили день свадьбы?

– Боюсь, со свадьбой придётся подождать, – забросил наживку Рене.

– Что так? – удивился епископ. – Неужели Лотарингца задели, наконец, за живое наши французские дела?

– Его светлость ими весьма озабочен. Но об этом в двух словах не расскажешь.

Юноша приготовился к тому, что сейчас последует предложение не стесняться временем и рассказать. Он даже передвинулся так, чтобы удобней было наблюдать за лицом де Бара. Но тот всего лишь легко пожал плечами.

– Тогда, оставим пока любезного герцога в покое… Всё равно, твоя матушка взяла с меня обещание, что без неё мы ни слова не скажем о делах. Так что, повернись, милый юноша и дай-ка мне рассмотреть тебя получше… Чёрт побери, какой прекрасный костюм! Это французский портной, или итальянский?..

Разочарованный Рене послушно раскинул руки и медленно повернулся перед епископом, со смесью восхищения и недовольства думая о матери, которая подстраховалась и здесь. Интересно, чего она так опасается? Или кого?..

В течение почти что часа они подробно беседовали ни о чём, пока в саду не сгустились сумерки и не появилась, наконец, сама мадам Иоланда. Словно компенсируя не самый материнский приём утром, она, первым делом, ласково погладила сына по волосам. Но, уже в следующее мгновение, решительно уселась на скамью и потребовала, как можно подробнее рассказать обо всех Лотарингских делах и о том, что герцог Карл просил передать на словах.

– И можешь не опасаться лишних ушей, – добавила герцогиня, видя, что её сын с сомнением поглядывает на заросли густого кустарника. – В этом саду хороший смотритель, а у него толковые подмастерья. И в их преданности я не сомневаюсь…

Рассказ Рене много времени не занял. Очень коротко он упомянул о том, что Жанна делает успехи в занятиях, обошёл молчанием всё, что касалось их последней встречи и поведал про заботы Карла Лотарингского, вызванные предложением королевы занять должность коннетабля при её дворе. При этом, особо выделил, что желание герцога это предложение принять вызвано только суровой необходимостью и беспокойством об их общем будущем. А потом упомянул и про надежды Карла на то, что именно брачный договор между Лотарингией и Анжу станет солидным перевесом в пользу дофина, и не даст герцогу Бургундскому слишком уж заноситься, составляя условия будущего союза.

Мадам Иоланда слушала очень внимательно, не перебивая. С епископом она не переглядывалась, словно того здесь и не было. Однако, когда Рене закончил, сразу же вопросительно посмотрела на дядю.

– Ну, что вы думаете, ваша светлость?

– Резон в этом есть, – сказал епископ после короткого обдумывания. – Но нам придётся очень постараться, чтобы уладить это дело здесь, со стороны дофина.

Мадам Иоланда вздохнула.

– Я тоже согласна со всеми доводами герцога Карла, но, что он сделает если Бургундцу уже известно наше желание породниться с Лотарингией? Ни я, ни вы особой тайны из этого не делали. И, хотя на каждом углу об этом тоже не трубили, достаточно лёгкого слуха, чтобы новость разлетелась быстрее английских стрел ко всем, кто в ней заинтересован… Боюсь, его светлость на своей новой должности легко может оказаться заложником, которого придётся потом «выкупать» ценой унизительных условий будущего договора…

– Да, такое может быть, – согласился де Бар, – но, возможно, у герцога Карла есть в запасе ещё какие-то доводы, не так ли, Рене?

Потупившись, молодой человек отбросил носком сапога мелкий камешек из-под ноги и тихо произнёс:

– Да, есть…

Потом, не глядя в лицо матери, раздельно и очень весомо выговорил:

– Его светлости известно о суеверии Бургундца, поэтому, на крайний случай, он просит у вас дозволения рассказать ему о Деве, которая, согласно пророчеству, уже растёт на Лотарингской земле.

Рене был уверен, что сейчас последует взрыв негодования и возмущённый категорический отказ, который бы его успокоил, но мадам Иоланда только откинулась на спинку скамьи и задумчиво повела бровями.

– Рассказать о девочке?.. Но зачем? Это ему ничего не даст… Да, согласна, все знают, что после турецкого похода герцог Жан стал очень чуток к пророчествам. Но нельзя забывать, что он ещё и большой прагматик, и человек крайне нетерпеливый. От любого действия ему требуется мгновенный результат, пусть даже и кратковременный. Сейчас Бургундец вряд ли примет в расчёт, что за Девой поднимется такая мощная сила, как рабы и мастеровые. Опасности в ней он не увидит, потому что сам только что поднял такую силу в Париже и с лёгкостью её усмирил. А различие между чернью, поднятой для разбоя и рабами, идущими насмерть за веру, выше понимания его светлости. Скорее он посмеется над Карлом, изобразив ему, какие лица будут у всех наших герцогов, если во главе их поставить простую крестьянку…

– Ну, положим, крестьянка не совсем простая, – с усмешкой заметил епископ.

– Кем на самом деле является эта девочка нашим высокородным рыцарям мы сообщим сами, позднее, да и то, если действительно будут «делать лица», – ответила герцогиня. – Но Жану Бургундскому говорить об этом ни в коем случае нельзя! Как только он, или королева узнают… Не хочу этого даже представлять, но они избавятся от девочки, не задумываясь. В известном смысле, любой бастард с каплей королевской крови может оказаться ещё одним опасным претендентом на престол. А у нас их итак избыток. Вы согласны, дядя?

– Да, конечно.

– А ты, Рене?

Обрадованный тем, что появилась возможность прояснить для себя хотя бы часть тайны юноша придал лицу самое простодушное выражение и доверительно сообщил:

– Я почти то же самое сказал герцогу Карлу, матушка. Но он считает, что именно для такого случая отец Мигель воспитывает в Домреми другую девочку, как двойника…

– ЧТО?!!!

От вырвавшегося у герцогини крика, стало не по себе даже епископу. Но многолетняя привычка держать себя в руках не дала мадам Иоланде полностью поддаться гневу. Она только широко распахнула глаза, приложила руку к груди и глубоко втянула воздух. Однако Рене больше всего поразила не столько эта мгновенная ярость, сколько выражение страха, которое он даже вообразить не мог на лице матери.

– Карл с ума сошёл?! – всё ещё взволнованно выдавила из себя герцогиня. – Ему немедленно надо написать, чтобы даже думать забыл об этой девочке! Пускай соглашается на должность, пускай выкручивается там, как хочет, но без упоминаний о Деве, иначе никакого брачного договора и никакой поддержки с моей стороны!

– Виоланта, успокойся, – осторожно тронул её за плечо епископ. – Ничего страшного ещё не произошло. Напишем герцогу, и он никому ничего не скажет.

– Когда произойдет, волноваться будет поздно! – снова чуть не взорвалась гневом герцогиня. – Если Карл считает, что союз с Бургундцем это то, что нам сегодня необходимо – пускай! По крайней мере, хоть на первых порах, его светлость, герцог Жан обманется, полагая, что всё предусмотрел, и всё в его планах сработало. Нам какое-никакое время на этом можно выгадать. Но лучше я здесь попытаюсь уговорить дофина сделать первый шаг к примирению, чем герцог Карл там будет строить хитроумные ловушки, в которых мало что смыслит! Уж и так, благодаря ему, придется теперь думать, как побыстрее убрать первую девочку из Нанси и потратить уйму драгоценного времени, убеждая собравшихся здесь, что Лотарингия наш союзник, несмотря на то, что её герцог собирается служить королеве…

– Но зачем убирать из Нанси девочку? – удивился епископ.

– Затем, что ПОКА ничего страшного не случилось… Я не имею права рисковать, даже если появляется хотя бы намёк на опасность

– И, как ты собираешься это сделать, Виоланта? Всё было подготовлено слишком тщательно, чтобы вот так, в одночасье, это ломать… Где ты намерена её теперь прятать?

– Надо подумать…

Герцогиня потёрла лоб рукой.

– Кажется, года три назад, мы заменили коменданта Вокулёра, не так ли?

– Да, – кивнул епископ. – Там теперь Робер де Бодрикур – сын Льебо, моего камергера.

– Очень хорошо… А этот.., муж кормилицы де Вутон.., Арк, кажется?

– Да. Жак.

– Он ведь дворянин?

– Был когда-то, но лишен дворянства из-за крайней нищеты.

– Неважно… А есть ли там поблизости какое-нибудь поместье или замок, которые можно выставить на торги?

Епископ пожал плечами.

– Есть поместье в Грю… и замок Шато д'Иль. Если тебе надо, я готов их предоставить…

Герцогиня мгновение думала, что-то прикидывая в уме. Наконец, сказала:

– Да… Я хочу, чтобы замок, как можно скорее, был выставлен на торги, а господин Арк внезапно получил наследство и купил его. Затем, пусть этот ваш Бодрикур даст ему какую-нибудь должность – дуайена, генерального откупщика, командира местных лучников… Одним словом, что угодно, лишь бы семейство Арк стало жить обособленно, не на виду у всей деревни… Глаза крестьян слишком остры, а мне надо, незаметнее чем когда-либо продолжать готовить девочку к её миссии. Теперь она станет жить у прежней кормилицы, но под строжайшим секретом… Может быть, даже под видом мальчика.

Мадам Иоланда вздохнула и прибавила совсем тихо, обращаясь не столько к дяде и сыну, сколько к самой себе:

– Видимо пришла пора объединить душу и тело…

Той ночью Рене не спалось.

Деловитая озабоченность матери и епископа не позволила ему настаивать на объяснениях. А робкий вопрос о том, кем же всё-таки являлась девочка из Домреми, остался без ответа.

– Не сейчас, Рене, – почти огрызнулась мадам Иоланда. – Со временем, ты всё узнаешь, а пока будь здесь и наблюдай. В Лотарингию не возвращайся.., во всяком случае, в ближайшее время. И держи язык за зубами. Если мы не сумеем быть убедительными, завтра ряды наших сторонников значительно поредеют, поэтому, лучше пока молчком всё хорошенько обдумать.

Она очень быстро ушла из сада, попросив епископа составить письмо для герцога Лотарингского, которое потом подпишет.

– А мне, видимо, придётся всю ночь убеждать Шарля в необходимости союза с Бургундским убийцей. Он его теперь иначе не называет, – добавила она на прощание.

Рене с епископом остались вдвоём. Но, в ответ на вопросительный взгляд юноши, Де Бар сразу поднял руку и предупредил:

– Не спрашивай ни о чём. В этом деле я только подмастерье твоей матушки. Но, поверь, она прекрасно знает, что делает…

Пришлось снова размышлять самостоятельно. Только теперь, прорвавшийся на мгновение гневи страх матери позволили делать это уже не настолько вслепую, как раньше. Версий в голове у юноши они породили достаточно, но, после обдумывания, все были отвергнуты, как недостойные волнений мадам Иоланды, кроме одной-единственной. Той, по которой девочка из Домреми выходила Девой Спасительницей, напророченной давным-давно незабвенным Мерлином и Бедой Достопочтенным.

Впервые подумав об этом, Рене недоверчиво усмехнулся. После всех премудростей, вычитанных в рукописях герцога Лотарингского в чудеса он, конечно, верил, но не в такие. К примеру, история о короле Артуре, выдернувшем меч из камня, не казалась ему сказочным вымыслом, как и другие подобные легенды. Достаточно должным образом укрепить дух и сознание, чтобы совершать действия, несовместимые, казалось бы с человеческой слабостью. И, чем глубже в древность уходили легенды, тем охотнее Рене верил в их правдивость, потому что ни минуты не сомневался – древние ЗНАЛИ! Твёрдо знали про то, что человек, созданный по высшему образу и подобию, тоже триедин. Дух, Сознание и Тело должны развиваться в нём в равной степени, переплетаясь, словно пряди длинных волос в тугой косе. С самого рождения, когда высший Разум, (подаренный в момент величайшего таинства появления новой жизни в чреве матери), ещё сохраняется в ребенке, достаточно всего нескольких посвящённых рядом, чтобы начать «плести» эту косу, превращая человека в земное подобие Создателя. И тогда, в абсолютном триединстве, словно ветер, заворачивающийся воронкой в чаше холмов, появляются невиданной силы возможности. И Дух может покинуть израненное Тело на три дня, и вознестись в самые высокие сферы за исцелением и знанием, которое передаст Разуму для нового возрождения. Человек воскреснет, а раны на нём затянутся. Только для этого нужно полное уединение в замкнутом пространстве, о чем тоже знали посвященные древнейших времен, выдалбливая в скалах пещерки с узким отверстием, или вытёсывая из огромных каменных монолитов ящики-саркофаги. При этом и «пробки» для пещер, и каменные же крышки для саркофагов весили ровно столько, чтобы сдвинуть с места и поднять их могло определенное количество людей. И, разумеется, не случайных…

Юноша искренне восхищался тем, что узнавал. Но, к великому сожалению Рене, после трагедии древнего Массада и поголовного истребления катаров триста лет назад, часть знания была утеряна, количество посвященных сократилось до единиц, а всё, что касалось тайных мистерий древности было объявлено вреднейшей ересью, которую, опасаясь даже говорить о ней, выжигали повсеместно кострами, обкладывая еретика мокрой соломой, чтобы мучениями Тела нарушить гармонию триединства.

Рене часто размышлял о том, почему всё стало именно так? И однажды в голове его появилась совершенно крамольная мысль. Что если царство дьявола на земле установилось именно с приходом нынешней, воинствующей и непримиримой церкви, со всеми её крестовыми походами, расколами и многочисленными, растекающимися в разные стороны, словно мутные ручьи, толкованиями священных писаний. Да и сами эти священные писания стали таковыми по воле людей, тщательно их когда-то отобравших из богатого наследия древних, и подправивших по собственному разумению. Теперь Дух был посажен на цепь убеждений о собственной ничтожной заземлённости, Разум заперт в клетке раз и навсегда установленных канонов, а Тело следовало умерщвлять, отказывая ему в любых удовольствиях. Этому последнему пункту одни предавались с фанатичной убеждённостью, что только таких бессмертный дух сможет подняться к высшему озарению. А другие, так же фанатично стремились ублажать только тело, находя особую сладость в запретном. Между ними, как между жерновами, перетирались сомнениями ищущие и мыслящие, а совсем в стороне, если, конечно, они ещё оставались, стояли единицы посвящённых.

Ни себя, ни герцога Карла, ни кого-либо ещё из известных ему членов приората, Рене истинно посвящёнными не считал. Слишком зависимы все они были от своего времени, войн, и политики. Но зато твердо верил, что если на этом свете требовалось Чудо, то создавать его следовало собственными руками, как раз так, как делала мать, герцогиня Анжуйская. Само же по себе это Чудо на головы свалиться не могло именно потому, что слишком плотные шоры надели на всех время, война и политика. И, уж конечно, совсем глупо было думать, что где-то в обычной деревне, в семье, хоть и не крестьянской, но вряд ли озабоченной чем-то, кроме земных, насущных дел, могла появиться девочка, которая, если верить отцу Мигелю, от рождения пребывает в состоянии абсолютной, триединой гармонии, сравнимой с той, что была на этом свете, разве что у Спасителя…

Оруженосец, спавший на сундуке у двери, сладко всхрапнул. И Рене невольно позавидовал. «Воистину, многие знания рождают многие печали, – подумал он. – В том числе и бессонницу от раздумий. Но матушка так испугалась за безвестную девочку из Домреми, что поневоле задумаешься…»

Он откинул полог кровати и посмотрел в окно. Темнота за ажурным переплетением уже наливалась молочным перламутром, гася звёзды. Значит, скоро рассвет. И скоро снова задышит, завозится всё это людское скопище, оторванное от привычной жизни расчётливой политикой.

– Как мы все глупы, – пробормотал Рене, снова откидываясь на подушки.

Ему безумно захотелось спать. Но за закрытыми глазами, в шаге от сладкого провала во временное небытие, благодарный мозг вытолкнул на поверхность подсказку. «Чем сложнее кажется задача, тем проще её надо решать. А что может быть проще, чем поехать и посмотреть самому?!». Матушка, правда, не велела пока возвращаться в Лотарингию. Но девочки теперь будут жить вместе, и, значит, надо просто-напросто убедить мадам Иоланду в необходимости его присутствия возле Жанны. Для этого и веский аргумент имелся – ведь именно ему удалось к развивающемуся Телу девочки «подплести» новый уровень её Разума… Правда, совесть внутри возмущённо попыталась поднять голос, но Рене, поколебавшись, велел ей замолчать.

«Всё допустимо, если цель того стоит»…

Бурже

(июнь 1418 года, продолжение)

Дофин вошёл в переполненный людьми каминный зал высоко подняв голову, с глазами покрасневшими, но сухими и одетый, как и все остальные, по-походному – в лёгкий панцирь, укрывавший его от шеи до бёдер, с надетым поверх нагрудником и прикреплёнными нарамниками. Такой воинственный и решительный вид произвёл на собравшихся благоприятное впечатление. Все они, уверенные, что сейчас их призовут к ответным решительным действиям против Бургундца, на которые каждый был готов со дня захвата Парижа, склонились и попятились от двери, чтобы освободить дофину проход к специально приготовленному помосту.

Шарль прошёл по этому коридору медленно, оглядывая склонённые перед ним головы и бормоча приветственные слова особо именитым рыцарям в первых рядах. Перед самым помостом он замер, коротко оглянулся на идущую позади герцогиню Анжуйскую, но тут же отвёл взгляд, нервно и глубоко вздохнул и резко повернулся лицом к залу.

– Мессиры, – голос дофина прозвучал тихо, но твёрдо, – я счастлив видеть в вас не столько подданных, сколько друзей, оставшихся со мной в эти трудные дни. И твёрдо уверен – если Господь даровал мне вашу дружбу, он даровал мне и жизнь…

Одобрительный гул был ему ответом.

– На сегодня мы имеем двух врагов, – слегка повысив голос продолжил дофин. – Двух.., с каждым из которых в одиночку не управиться. Я знаю, что многие из вас готовы, хоть сегодня, двинуться на Париж, безо всяких шансов на успех. Но я так же знаю, что не в праве рисковать людьми, доказавшими свою верность. Знаю, что некоторые надеются на новый договор с английским королём, хотя, в этом случае, риску подвергается сама корона Франции, на что я тоже права не имею, ни перед вами, ни перед Господом…

Шарль перевёл дух, избегая напряжённого взгляда мадам Иоланды, потом заговорил снова, с явным усилием разжимая сведённые челюсти.

– Известно мне и то, что никому из вас не пришла в голову идея договориться с герцогом Бургундским, так подло нас предавшим. И за это я всем глубоко признателен. Но сегодня, руководствуясь теми соображениями, что из двух зол надо выбирать меньшее, сам хочу предложить рассмотреть возможность такого договора.

Сказав это, дофин неловко повернулся, взошёл, наконец, на помост и сел, хмурясь и покусывая губу, предоставляя собравшимся хорошенько осмыслить его слова.

Зал перед ним словно онемел. Только Жан Бретонский, прокашлявшись, осторожно спросил:

– Ваше высочество действительно полагает это зло меньшим?

– Нет, – почти выкрикнул в ответ Шарль, – если вы сумеете предложить мне такой договор с Монмутом, по которому он откажется от любых военных действий на французской территории и от собственных притязаний на трон моего отца!

В зале загудели.

– Но Бургунцу нельзя доверять! – перекрыл нарастающий гул голос «Ла Ира». – Об этом мог бы хорошо рассказать герцог Луи Орлеанский, который тоже пытался заключить с ним договор… Жаль только, что герцога убили!

– Он договора подписывает секирами! – тут же подхватил Аршамбо де Вийяр, чей воспитанник, граф Дюнуа, бастард герцога Орлеанского, уехавший в Париж вместе с дофином, был захвачен бургундцами и, хотя по слухам был ещё жив, тем не менее, содержался в тюрьме, как какой-то преступник.

В зале загудели сильнее.

Молчаливое изумление после слов дофина быстро сменялось негодованием. Никто не ожидал ничего подобного, особенно после военных приготовлений, которые велись в Бурже все последние дни. Сильнее всех возмущались рыцари, окружившие Пьера де Жиак, асам он только лихорадочно сверкал глазами, и вертел во все стороны головой, чутко улавливая общее настроение и высматривая тех, кого можно будет привлечь в оппозицию.

– Констанцский собор недавно избрал единого папу, можно пригласить его легата третейским судьей, – попытался вставить слово Теодоро Вальперга.

Но его предложение только подлило масла в огонь – всем было известно, что новый папа благоволит герцогу Бургундскому. Итальянец замолчал и отступил, переглянувшись с Бареттой, который хмуро наблюдал за происходящим, не произнося ни слова. Молчали и герцоги. Они, словно заранее зная обо всем, столпились возле мадам Иоланды и непроницаемо ждали, когда страсти улягутся.

Шарль на своем помосте побагровел. Голова его втянулась в плечи, как в прежние времена, когда ещё были живы более любимые двором братья, а от него никто ничего не ждал, кроме неуклюжих глупостей. Набычившись и замерев, он стал похож на собственное изваяние, все чувства которого собрались в одних только глазах, страдальчески перебегающих с лица на лицо. И Рене, так и стоявший с епископом возле выставленных доспехов, подумал, что ещё чуть-чуть, и дофин совсем сгорит со стыда, дрогнет и закричит на весь зал, что тоже не хочет никакого союза с «Бургундским убийцей».

– Почему матушка ничего не сделает? – обеспокоенно спросил он.

– Потому что сейчас мой выход, – ответил епископ.

Смиренно сложив руки, он протиснулся сквозь негодующую толпу в центр зала и встал прямо против «рыцаря без упрека», мессира де Барбазана, к которому в основном и обращался, когда, заинтригованный его выходом зал слегка притих.

– Позвольте мне, господа, сказать несколько слов. Это наше единодушное негодование воистину прекрасно, потому что лишний раз доказывает и нашу решимость, и преданность закону и престолу. Но, отдав дань поверхностному чувству, давайте уже обратимся к голосу разума… Или к трезвому расчёту, что несомненно более подходит к такому шагу, как договор с герцогом Бургундским.

Епископ помолчал, убеждаясь, что все слушают его достаточно внимательно и продолжил:

– Представим на минуту последствия других наших шагов. Предположим, что союз с Бургундцем будет сегодня отвергнут, и уважаемое собрание решит обратиться за помощью к английскому королю. Предположим даже, что его светлости, – поклон в сторону герцога Бретонского, – удастся снова получить от Монмута отсрочку в военных действиях, а возможно и реальную поддержку в отвоевании Парижа. Но, что нам это даст? Кратковременную победу, за которую потом придется отдать втрое больше, чем мы получим сейчас!

– Мы освободим короля, – сдвинул брови мессир де Барбазан. – Пускай он болен, но жив, и до сих пор ни в каких регентах не нуждался. Покойные герцог Филипп, Луи Орлеанский и граф Арманьякский, упокой Господь его душу, конечно, имели определённые, скажем так, «полномочия», но никогда не забывались настолько, чтобы, превышая их, создавать собственный двор и править страной, узурпируя власть…

– Только Арманьяк казнил всех без разбора, поэтому весь Париж так жаждал его смерти, – громко хмыкнул «Ла Ир».

– Чернь, поднятая для разбоя, ещё не Париж! – взвился «рыцарь без упрека».

Но епископ успокаивающе поднял обе руки.

– Не стоит тревожить души усопших обвинениями, которые нам не принадлежат. Граф действовал, как лекарь, который причиняет боль, чтобы, вскрыв язвы, их прочистить. Поэтому и не был популярен. Но лучше ли поступает сейчас королева?!Словно хитрая лиса оназализывает эти язвы, разнося заразу по всему телу, а тело это, не что иное, как Франция! Объявив себя регентшей и созвав собственный парламент, её величество всему миру показала, что намерена править сама, притом, что законный государь, её муж, жив! К величайшей общей радости католического мира, закрывшийся в апреле Констанцский собор положил конец великому расколу нашей церкви и дал нам единого папу, который мог бы выступить против подобного произвола. Но с другой стороны, к величайшему нашему огорчению, его святейшество, Мартин Пятый, получил в свои руки отнюдь не землю обетованную, но, покрытое трещинами раздоров поле боя, где пока празднует победу английский король. В такой ситуации глупо ждать от понтифика, только-только вступившего на свой, ещё непрочный, тяжёлый путь, что он пойдёт против сильнейшего. А Монмут регентство королевы принял, полагая, что женитьбой на принцессе Катрин обеспечит себе право наследования французского престола в обход дофина Шарля. Поэтому, господа, легко может получиться так, что, одной рукой помогая нам в борьбе с герцогом Бургундским, он другой рукой схватит нас за шиворот, как изменников и заговорщиков, поскольку, все здесь прекрасно понимают, что выступая против герцога, мы выступаем и против королевы тоже.

Епископ снова помолчал, ожидая, когда смысл его слов окончательно до всех дойдёт, и с удовлетворением отметил про себя, что многие уже не фыркают с негодованием через каждое слово, а молчат, хоть и сердито, но задумчиво.

– Что же в такой ситуации может предложить ваша светлость? – спросил де Барбазан. – Если вы видите какой-то выход, то поделитесь с нами. А то я начинаю думать, что положение совсем безвыходное.

– Почему я?! – едва ли не возмущенно изумился епископ. – Господь велик, и в своей мудрости послал нам наследника престола, вполне способного принимать решения. А если я позволил себе сейчас вмешаться, и на минуту отвлёк ваше внимание, то лишь для того, чтобы страсти в этом зале поскорее улеглись. А ещё потому, что вчера вечером, как исповедник его высочества, имел высокую честь видеть, как тяжело далось нашему дофину его решение. Этот тяжкий крест, подобно Спасителю, он принёс сюда, к нам, и ожидает только понимания, как помощи…

Казалось, что молчание в зале можно резать мечом, таким плотным и напряженными оно стало. Потом еле слышно вздохнула мадам Иоланда. А следом за ней Гийом де Барбазан первым повернулся к помосту, где сидел дофин и, опустившись на одно колено, произнёс:

– Я готов выслушать всё, что скажет ваше высочество.

За маршалом последовали все ленгедокские рыцари. И тут же, словно в ответ, громыхнув оружием, преклонил колено «Ла Ир» со своими гасконцами, чем подал пример остальным собравшимся. В конце концов, стоять остались только де Жиак и его окружение, итальянские наемники, мадам Иоланда и Жан Бретонский, который с неудовольствием поглядывал вокруг

Всё ещё красный Шарль исподлобья осмотрел склонившихся перед ним.

– Я рад, мессиры, что вы готовы выслушать меня без раздражения, – выдавил он. – И сразу хочу заявить, что договор с Бургундским изменником мы намерены заключить не как подданные королевы-регентши, а как правительство законного наследника и будущего короля. Для этого, прямо сейчас следует избрать новый парламент – мой собственный – представительство которого заключит с Бургундцем такой договор, который король обычно заключает со своенравным вассалом, если стране угрожает опасность.

– Но два правительства, это неизбежный раскол! – тут же подал голос Жан Бретонский.

– Конечно, раскол, – холодно произнесла мадам Иоланда. – Но вина за него должна будет лечь на королеву. Это она всему миру показала, что его величество недееспособен. Значит, по всем законам, управление страной переходит к дофину, который уже давно не ребёнок, и мы, принимая его правление, действуем по правилам общепринятого порядка. В любой европейской стране поступили бы так, включая Англию. И Чёрный Принц Эдуард тому подтверждение…

– Но у нас сейчас другая ситуация!

– Закон ситуацию в расчёт не берёт.

Герцогиня вздернула подбородок и присела перед дофином, словно извиняясь за то, что осмелилась его прервать.

Шарль бросил на неё затравленный взгляд. Он боялся того, что делал. Боялся и не принимал. Но продолжал говорить уже начатое, цепко держа в памяти разговор, состоявшийся ночью и продолжавшийся почти половину сегодняшнего дня.

– Путь любого властителя – это путь компромиссов, – втолковывала ему мадам Иоланда. – Достоинство не в том, чтобы пробивать закрывающиеся пути собственным лбом, теряя при этом корону, а может и жизнь – оставьте это воинам и рыцарям на турнирах – но в том, чтобы находить достойную дверь там, где другие, как раз и колотятся лбами! Учитесь соглашаться с врагами, не теряя чести…

– Соглашаться?! – дофин сверкал на неё глазами белыми от бешенства. – Когда-то выучили меня совсем другому, матушка!

– Я всегда учила вас одному – сохранять свое достоинство даже перед лицом смертельной опасности. И сейчас призываю к тому же! Договор с Бургундцем так же опасен, как договор с английским королем, а может, и опаснее. Но у него есть одно преимущество – время. Вы можете тянуть его, не соглашаясь на условия, которые сочтёте неприемлемыми, можете выдвигать свои, которые сочтёт неприемлемыми он, но время, убывающее для него, даст вам возможность собраться с мыслями и, может быть, с новыми силами…

– Но время будет убывать и для меня! Вместе с людьми, потому что обязательно найдутся недовольные!

А это уже моя забота, Шарль, – улыбнулась мадам Иоланда, подавая ему лист бумаги. – Сейчас мы наметим ваш будущий парламент с учётом любого возможного недовольства…

И вот теперь, стараясь, чтобы голос его звучал, как можно увереннее, Шарль называл имена будущих министров перед затаившим дыхание залом.

– А известно ли вам, мадам, кого прочат в коннетабли при враждебном вам дворе? – тихо спросил Жан Бретонский, пользуясь тем, что внимание всех было приковано к дофину.

– Известно. Это Карл Лотарингский.

Бретонец придвинулся ближе, и ещё больше понизил голос:

– И, как это понимать? Стратегия, или просчёт?

– О чем вы?

– Судя по слухам, вы собирались с ним породниться… Вот я и задаюсь вопросом, состоится ли ТЕПЕРЬ эта свадьба?

– Время покажет, – пожала плечами мадам Иоланда.

– Я охотно подожду, – задумчиво проговорил герцог. – Но, позвольте узнать, что нас ждёт дальше?

– О чем вы?

– О том времени, когда союз с Бургундцем себя исчерпает, и войска Монмута, с Божьей помощью, может быть, будут остановлены…

– Откуда мне знать?

Герцог опустил голову и еле слышно прошептал:

– Подозреваю, мадам, что в этом зале только вы это и знаете…

В этот момент дофин произнёс:

– …В числе своих министров хотел бы видеть и вас, мессир де Жиак. Я очень надеюсь на вашу помощь.., и сейчас, и в будущем…

Все обернулись, а сам будущий министр, на глазах, сначала глупея, а затем озаряясь пониманием, задрожал от радости так же, как совсем недавно дрожал от негодования.

– Можете располагать мной, ваше высочество! Не ручаюсь за остальных, но я вас не подведу!

Герцог Бретонский, со странным выражением на лице, поджал губы.

– Кажется, я ошибся, ваша светлость. Судя по всему, наш дофин тоже знает, что будет дальше.

Париж

(ноябрь 1418 года)

«До чего же неисповедимы дела твои, Господи! И как же чудны бывают их обороты…»

Магистр искусств, лиценциат канонического права и доверенное лицо герцога Бургундского Пьер Кошон смотрел из окна Наваррского коллежа на присмиревший, затаившийся Париж и без ложной скромности перебирал в уме события последних трёх лет и трёх месяцев. Годы он плодотворно провел в Констанце, возделывая церковный собор, как пашню, а месяцы пролетели за сбором законного урожая, сыпавшегося на него с благодарных рук герцога Бургундского.

Ещё в январе 15-го года, когда стало ясно, что Констанцский собор состоится, преподобный Кошон отправился туда одним из первых, чтобы в качестве исполнителя особых поручений при его светлости герцоге Жане подготовить всё для прибытия остальной бургундской делегации. Сделал он это настолько хорошо и толково, что глава их фракции Мартин Поре как-то сразу расслабился и предоставил Кошону и дальше вести все дела. В итоге среди всеобщего подкупа и келейных соглашений, которые мгновенно разваливались, стоило кому-то другому заплатить больше, только бургундцы выделялись строгой дисциплиной и бескомпромиссностью. Они единственные отказывались ото всех подарков и даже от пышных обедов, которые, в известном смысле, тоже можно было расценить, как подкуп. Сам же Кошон, в кулуарах, охотно и дипломатично улыбался всем без разбора и явно желал всем нравиться. Но на заседаниях делался жёстким и непримиримым, озадачивая обманутых его улыбками, и заставляя думать о себе уже не так пренебрежительно, как раньше.

С пеной у рта Кошон требовал низложения троепапства и объединения церкви под рукой единого папы, имя которого он, опять же, почти единственный на всём соборе, произносил без добавлений типа: «будет лучше если…», или «возможно, мы рассмотрим…»

– Сделайте мне папу только из кардинала де Колонна! – напутствовал своих делегатов герцог Бургундский.

И Кошон всеми силами старался исполнить этот приказ, потому что прекрасно понимал – дело совсем не в единстве церкви, а в том, кто именно стянет в своих руках путы духовной и политической жизни мира. И человек случайный или предложенный кем-то другим был неприемлем по той простой причине, что во всём Констанцском соборе герцога Жана волновал только один вопрос – каким образом разрешится его тяжба по делу об «Оправдании тираноубийства». А благоприятный исход как раз и гарантировал щедро осыпанный всевозможными подношениями кардинал ди Колонна, в том случае, разумеется, если будет избран папой…

Сложное это дело корнями уходило на десять лет назад, к убийству герцога Орлеанского и к обвинениям в этом убийстве Жана Бургундского. Кошон, в ту пору ещё не состоявший на службе у герцога, был в восторге от кровавой расправы и восторга своего не стыдился и не скрывал. Искренне оправдывая убийство, он на каждом углу готов был кричать, что герцог Бургундский избавил страну от тирана, и потому охотно и горячо поддержал своего единомышленника Жана Пти, который сначала выступил с публичной оправдательной речью, а потом изложил её тезисы в трактате под названием «Оправдание тираноубийства».

Тезисов было девять и с их помощью Пти, непререкаемо логично, как ему казалось, доказывал, что «если убийство тирана есть благо, а Луи Орлеанский был именно тираном, значит, убийство его есть благо тоже». Однако, убедили тезисы далеко не всех.

В пору правления ничего не забывшего Бернара д'Арманьяк трактат этот был прилюдно сожжён в Париже государственным палачом, а сам его автор объявлен опаснейшим еретиком на веки вечные. И требовалось только подтверждение высшего духовенства, чтобы окончательно узаконить этот приговор и, как следствие, довести дело до конца и осудить герцога Бургундского, как убийцу, невзирая на то, тирана он убил или просто королевского брата.

Именно с требованием «узаконить» и прибыла на Констанцский собор делегация «арманьяков» во главе с Жаном де Герсоном, когда-то так неудачно требовавшим возмездия для Бургундского коротышки. Вот уж кого Кошон терпеть не мог ещё со времён университетской юности! Всегда высокомерный, упрямый, как осадный таран, невыносимо логичный, он и здесь, на соборе, выставил против девяти тезисов Жана Пти свои двадцать один, заставив бургундскую делегацию заметно напрячься. На защиту Пти, сменяя друг друга, поднимались то сам Кошон, то его друг, тоже со времен учебы в университете, Николя Бопер и даже Мартин Поре. Все они прекрасно понимали, что на карту поставлена не столько судьба красноречивого еретика, сколько политическая значимость, а то и жизнь, их герцога. А без него… Что уж тут говорить! Без герцога Бургундского летели под откос все их блистательные карьеры и, самое главное, незамутнённая никакими разочарованиями, мечта Кошона о епископском сане.

Впрочем, зря они волновались. Победу в споре принесла, как всегда, не логика, а выплаченная нужным людям сумма.

«Кардиналам Орсини и Панчера по полторы тысячи экю золотом, кардиналу Дзабарелла – сто двенадцать франков, уплаченных за посуду и прочие вещи из золота и серебра.., – холодно подсчитывал в уме Кошон, получавший по два франка в день. – А ещё по мелочи изделий из золота и серебра, да бочонки боннского вина для заседателей пожиже…» Он вздохнул и усмехнулся. «Во всём этом утешать может только то, что невинность сегодня снова в цене».

Само собой, вынесенный вердикт заставил делегацию «арманьяков», слишком надеявшихся на здравый смысл и логику, в бешенстве удалиться. Все обвинения в ереси с Жана Пти были сняты и, соответственно, герцог Бургундский полностью оправдан при активной поддержке набиравшего обороты Одоне ди Колонна. В шаге от папской тиары этот отпрыск древнейшего римского рода зрением, особо обострившимся, зорко всех высматривал и запоминал. И, естественно, о мало кому известном французском прелате мнение составил самое благожелательное.

– Эта свинья далеко пойдёт, – сплюнул Герсон, покидая зал заседаний после оглашения вердикта по делу Пти.

Говоря «свинья» он явно намекал на французское звучание имени Кошон. Но, оглянувшийся на это замечание епископ Винчестерский, тонко улыбнулся и, являя прекрасное знание пикардийского и нормандского наречий, в которых «кошон» трактовалось, как «оборот», сказал его преподобию:

– Полагаю, «оборот» сегодняшнего дела изменит вашу жизнь к лучшему, господин Кошон?

Ответом ему был дружественный взгляд, полный благодарности.

Трудно сказать, кто из них кого рассмотрел первым – английский ли епископ или французский «оборотистый» прелат, но несомненно, что обоих прибили друг к другу расчёт и дальновидность. Кошон не скрывал своего желания сойтись поближе с приехавшим недавно в качестве наблюдателя от лица английского короля герцогом Бофором, а епископ Винчестерский не прочь был оказать эту услугу доверенному лицу перспективного Жана Бургундского. Обоюдная выгода была очевидна, и подкреплена несколькими приватными, но пышными обедами, до которых епископ был охоч, как любое духовное лицо, и которые Кошон устроил с присущим ему старанием.

Эта дружба с англичанами, в глазах герцога Бургундского, стала дополнительным плюсом ко всей деятельности преподобного на Констанцском соборе. А тут ещё, после смерти графа д'Арманьяк вскрыли его архивы, и там, среди бумаг, обнаружилась внушительная пачка тщательно пронумерованных списков с именами людей неугодных ещё недавно правящей партии. Список под номером пять открывало имя Пьера Кошона. И особенное, доверительное отношение герцога возросло настолько, что во время торжественного въезда королевы в Париж, в июле этого года, он был включён в состав приближенной свиты, уже в должности королевского советника. А ещё через неделю ко всем прочим обязанностям добавилась и должность ходатая при королевской резиденции.

Все эти благодеяния, хоть и обрекали его на жизнь хлопотную, зато делали фигурой при дворе заметной. И, разбирая жалобы, поданные на имя короля, Кошон, наконец-то в полной мере осознал, что совершил-таки тот оборот, который напрямую выведет его к епископскому сану – хрустальной мечте юности и нынешней, зрелой жизни.

– У вас вид захватчика, преподобный.

Пьер Кошон вздрогнул и обернулся. Он совершенно не услышал шагов, поглощённый собственными мыслями, поэтому пропустил тот момент, когда к нему подошел Филипп Бургундский – сын его сюзерена и покровителя.

– Любуетесь поверженным городом, да?

Опустив глаза, Кошон смиренно поклонился.

– Любоваться можно только возрождением, но не упадком, ваша светлость. И я невольно забылся, вообразив, какого величия достигнет Париж теперь, когда рядом с королём встал ваш батюшка…

– И люди, подобные вам, разумеется.

– Моя роль скромна. Но, если она внесёт свою лепту в грядущее возрождение.., – Кошон на мгновение замялся. – Возможно, это даст повод вашей светлости снисходительней относиться к людям, подобным мне.

Филипп в ответ только усмехнулся.

Кошона он недолюбливал со времён своей женитьбы, когда в четыреста девятом отец решил связать его с Мишель Валуа, дочерью короля и королевы. Мишель была слишком голубоглаза, чтобы не вызывать сомнений в отцовстве короля, к тому же, до сих пор была бесплодна. И Филипп, с самого начала с презрением относившийся к своему браку, перенёс это презрение и на Кошона, хотя, в том сватовстве роль прелата действительно была скромна. Молодой Кошон тогда только-только поступил на службу к герцогу Жану и желал быть полезным во всем, поэтому с готовностью ввязывался в любое значительное мероприятие. Но, когда выигрываешь в одном, в чём-то другом неизбежно проигрываешь. И расплатой за особо доверительное отношение Жана Бургундского стало презрение его сына.

Когда не слышал отец, Филипп тоже называл преподобного Пьера «свиньёй» и не раз прилюдно интересовался его происхождением. Кошон с неизменным смирением сообщал, что является сыном простого винодела, и это молодого герцога всегда ужасно забавляло. Остроты сыпались из него, как из рога изобилия, становясь, раз от раза, всё изощрённее, пока кто-то не шепнул Филиппу, что Кошон, возможно, свое происхождение скрывает. При этом шептавший уверял, что имеет веские резоны считать преподобного потомком древнего тамплиерского рода, о чём в Реймсе, откуда Кошон явился в Париж, старожилы могли бы порассказать более подробно.

Такую скрытность молодой герцог одобрять тоже не был склонен. Но его раздражение усугублялось ещё и тем, что все остроты по поводу имени Кошона предназначались простолюдину. И, если прелат действительно принадлежал к старинному рыцарскому роду, но позволил себе их терпеливо сносить, а пуще того, позволил герцогу их произносить, то ничего удивительного не было в том, что презрение Филиппа только укрепилось. Нельзя любить того, кого незаслуженно оскорбил и выглядел при этом недостойно.

Впрочем, никаких особенных козней против отцовского фаворита его светлость никогда не строил. Только недавно, когда узнал про последнее назначение Кошона на должность советника, разбирающего жалобы, не сдержался и брезгливо заметил:

– Что ж, свинье в грязи самое и место.

И все вокруг засмеялись и стали строить предположения, какие ещё блага «выкопает» Кошон в чужих жалобах, чем заставили Филиппа снова почувствовать себя так, словно поступил он недостойно.

Лучше всего было бы, конечно, поменьше встречаться с этим прелатом. Но отец, привлекая Филиппа к государственным делам, как нарочно, давал то одно, то другое поручение, занимаясь которыми молодой герцог без конца натыкался на Кошона.

И здесь, в коридорах коллежа они встретились тоже не случайно.

Подолгу службы и, как человек, получивший соответствующее образование, Кошон должен был заниматься ещё и ведением процессов по делам клириков, обвинённых в пособничестве «арманьякам». И в частности, над епископом Парижским, от которого, если верить обвинительному заключению «терпел преследования» герцог Бургундский. Филипп присутствовал на заседаниях, как представитель истца, а заодно, как наблюдатель «за соблюдением законности», поскольку ведение процесса принесло Кошону сто франков вознаграждения, которые он должен был разделить с обвинявшим клириков Парижским университетом. И Филиппу в глубине души очень бы хотелось, чтобы противный прелат эти деньги присвоил.

Но придраться, увы, было не к чему. Осмотрительный и дальновидный Кошон деньги разделил по совести. Более того, ещё раньше без звука заплатив налог на урожай с конфискованных и подаренных ему виноградников, он теперь активно хлопотал о том, чтобы Парижский университет такой налог не платил, и даже добился в этом деле определённых успехов. И хотя окончательное освобождение от налога вступало в силу только в декабре, крайне благодарное университетское руководство уже теперь обратилось к папе Мартину Пятому с просьбой предоставить Кошону превотство Сен-Пьер де Лилль, несмотря на его, и без того многочисленные обязанности.

Как раз сегодня казначей коллежа приватно сообщил о папском согласии, поэтому-то прелату так отрадно размышлялось. И поэтому, в ответ на его смиренную кротость, так усмехался, прекрасно знавший обо всём, герцог Филипп.

– Я и без того слишком снисходителен к таким, как вы, – сказал он, отходя и, вроде бы уже не Кошону, но тот услышал.

«Зря… Очень зря вы пренебрегаете нами, ваша светлость», – подумалось прелату. – «Рано или поздно натура возьмёт верх, и вы пойдёте-таки против батюшки. А в таком противостоянии только предпочтения людей, подобных мне, определят, на чьей стороне будет перевес…»

Как человек крайне наблюдательный, он давно уже заметил, что все действия и распоряжения отца молодой человек воспринимал с лёгким налётом неудовольствия. Осторожностью и терпением пойдя в мать, Филипп порой искренне не понимал, почему герцог Жан совершает тот или иной поступок, руководствуясь сиюминутным импульсом? Особенно заметным это стало в последнее время. И, пожалуй, сумей молодой Бургундец преодолеть своё презрение к Кошону, они бы нашли точку соприкосновения, потому что обоим было непонятно странное желание герцога перетянуть на свою сторону Карла Лотарингского, (давно и открыто пренебрегающего старинной дружбой), и даже дать ему одну из ключевых должностей при новом дворе.

Пытаясь хоть как-то оправдать своего покровителя, Кошон несколько раз, во всеуслышание, заявлял, что таким образом его светлость вносит раскол в возможный альянс между герцогствами Лотарингским и Анжу и, следовательно, желает ещё больше ослабить дофина, который активно ищет сторонников по стране. Но, говоря так, прелат и сам понимал, что звучит всё не слишком убедительно. Куда уж проще – заключить союз с Монмутом, разгромить коалицию, собравшуюся вокруг дофина, пока она не обросла новыми сочувствующими, а потом полюбовно договориться с английским королём, дав ему, в качестве откупного, владения Орлеанских герцогов, да ещё и часть южных провинций, чтобы больнее ударить по носу заносчивую герцогиню Анжуйскую.

Но, видимо, существовали какие-то другие резоны, о которых особо доверенное лицо ничего не знало. И теперь, когда прервав приятные размышления, он снова о них вспомнил, Кошон только тяжело вздохнул и побрёл из коридора коллежа в сторону, противоположную той, куда удалился герцог Филипп.

Франция

(осень1418 года)

Портрет был дивно хорош! Выставленный на золочёной треноге под самым выгодным углом к свету, он радовал взор сдержанным благородством исполнения, перетеканием фона от ослепительно светлого к тёмно-синему и чёткими контурами фигуры, одетой в строгий костюм без украшений, который, словно вторая рама, обрамлял лицо, приковывая к нему внимание любого смотрящего. Родовая черта – близко посаженные глазки – делалась не такой заметной при ракурсе в три четверти, а низкий рост, присущий изображенному, компенсировал надменный взгляд, как будто сверху вниз и не на зрителя, а немного в сторону, как герцог Бургундский обычно делал, разговаривая в Королевском совете или с кем-то, кого он не желал посвящать в таинство своего взора.

«Определенно, похож», – думал коротышка, в который уже раз рассматривая собственное изображение. При этом он старался не обращать внимания на доказательство лести художника – слишком тонкие и белые руки, которые не имели ничего общего с его грубоватыми пятернями.

Когда портрет был показан ему впервые, герцог едва не вышел из себя, увидев эти тоненькие женские пальчики и эти узенькие ладошки, изящно положенные одна на другую. Но Катрин, умница Катрин рассмеялась и бросила мазиле фламандцу кошель, полный золота.

– По трудам и расплата, – сказала она, хватая герцога за грубые, иссеченные шрамами ладони.

И, подтащив к портрету, заставила вытянуть их прямо перед нарисованными.

– Кем бы ты хотел остаться в истории, Жан? Воином, или тонким политиком?

– Хотелось бы и тем, и другим.

– Тогда посмотри на портрет внимательней. Твое лицо сомнений в отваге не вызывает, а руки умны, потому что меча такими не удержать. Они чисты, как руки женщины или ребёнка. Ни грязи, ни крови… Вот только это следует убрать.

Катрин постучала пальцем по тщательно прописанному перстню герцога Орлеанского.

– В остальном же портрет великолепен!

Перстень художник аккуратно замазал. И теперь, когда прошёл почти год со дня написания портрета, герцог Бургундский смотрел на него с неизменным удовольствием, уделяя внимание лицу и почти не глядя на руки, которые он великодушно подарил Истории.

«Умница, Катрин!», – подумал коротышка, как думал всякий раз, когда, пресытившись любованием, снова возвращался к делам. «Умница, что заставила меня этот портрет заказать».

Катрин де Иль-Бошар последние годы была единственной любовницей Жана Бургундского. Досыта нагулявшись по альковам уступчивых женщин разного сорта, от королевы до молочницы, герцог, наконец-то, споткнулся о чувство, не похожее на обычную похоть. Катрин была красива, не слишком строга.., даже, пожалуй, совсем нестрога в вопросах морали, и очень богата. А что ещё может желать от женщины мужчина, который вот-вот положит в карман целую Францию? К тому же очень многими чертами своего характера Катрин напоминала герцогу Алиенору Аквитанскую – королеву, несомненно, великую и единственную женщину, перед которой Жан Бургундский готов был бы преклониться, не считая себя униженным.

В юности, перед самым турецким походом, они с Карлом Лотарингским ездили в Фонтевро к праху мадам Алиеноры. И оба тогда смеялись, воображая, как рвались бы в атаку нынешние рыцари, появись она перед ними, как в былые времена, в полном воинском снаряжении и с обнаженной грудью.

– Где сейчас такие женщины? – со вздохом спросил тогда Карл.

И Жан, указав на надгробие, ответил:

– Вымерли.

Но сейчас, сидя в своей Парижской резиденции и чувствуя странные приливы тоски по Катрин, герцог вдруг подумал, что дай он своей любовнице волю, она бы, в мгновение ока, очутилась возле него, во главе Бургундского воинства, и, не задумавшись ни на минуту, обнажила бы грудь, попроси он её об этом.

Коротышка даже захохотал, представив себе, как это могло бы выглядеть, потому что, по его мнению, получалось очень смешно. С одной стороны, они с Катрин, да ещё в таком фривольном виде, а с другой, её унылый муженёк, еле поднимающий голову под тяжестью увесистых рогов. Говорят, сейчас он, чуть ли не правая рука дофина… Что ж, ничего удивительного – тот и сам всю жизнь был каким-то убогим, и таких же убогих набрал себе в советники…

Хотя, нет, поправил себя герцог, правой рукой Шарля всегда была и есть Иоланда Анжуйская. Баба скверная, уже хотя бы потому, что умная. Слишком умная! А таких герцог Бургундский никогда не любил, потому что хорошо знал, какую гремучую смесь составляют в женщине ум и власть. Его собственная мать была такой же. Но, если Маргарита Бургундская своё властолюбие направила внутрь семьи, то мадам Иоланда, кажется, решила, что её семья вся Франция!

Герцог до сих пор не мог отделаться от мысли, что убийство красавчика Луи было как-то подстроено именно ей, но никаких доказательств тому не было. Как не было и мотива. Уж кому-кому, а герцогине кузен его светлости мешал меньше всего. И, тем не менее, где-то глубоко внутри, жило в герцоге ощущение её причастности. Может, именно поэтому, в первый же год после своего помилования и возвращения, он пристроил пару шпионов в Анжер, повелев им сообщать обо всём, что покажется подозрительным или настораживающим. Но отчеты, увы, ничего криминального не содержали. Переустройство замков, обычные материнские и супружеские заботы и паломничества во всевозможные монастыри и аббатства. Единственным, к чему, при желании, можно было придраться, была обширная переписка герцогини Анжуйской, которая, словно флюгер, делалась особенно оживлённой и насыщенной в тех направлениях, где происходили какие-то значимые для французов события. Но пользы от такой информации не было никакой, потому что переписка и самого герцога Бургундского, и любого другого владетельного князя, хоть светского, хоть принадлежащего лону церкви, была таким же точно флюгером. А в остальном… В остальном её светлость представала абсолютно безгрешной. «Прямо святая…», – раздражённо подвел итог герцог Жан. И за всеми своими заботами постепенно, не то, чтобы забыл, но как-то остыл и «отвратил взор свой» от Анжера, сосредоточив его всё-таки на Париже.

Последний всплеск интереса случился из-за помолвки принца Шарля с дочерью мадам Иоланды. Точнее, чуть позже, из-за ситуации, сделавшей из никчемного принца наследника французского престола. Но возможности герцога, изгнанного к тому времени из Парижа были чрезвычайно малы, он мало что мог сделать, чтобы помешать, или использовать ситуацию себе во благо, да и других забот хватало. «И, кстати, – подумал герцог, поглядывая через окно на Париж, – разобрался я с ними блестяще»… Однако, то, что происходило теперь, было уже не просто всплеском, а целой волной любопытства, захлестнувшей Бургундца с головой!

Слухи, слухи, слухи… Многочисленные, не всегда понятные и очень похожие на тонкую вуаль с несколькими бессвязными штрихами, которая, сложившись в несколько слоев, вдруг показала, что неясные штрихи образуют тонкий, замысловатый узор! И теперь уже у герцога не оставалось никаких сомнений в том, что узор этот прочерчен именно рукой Иоланды Арагонской!

Всё началось с туманных разговоров о том, что герцог де Бар, епископ Лангрский, вроде бы собирается передать право на свои владения Рене Анжуйскому… Ну, собирается, и ладно. Во всем этом Бургундского герцога заинтересовало только одно: сам ли епископ принял решение, или его вынудила так поступить драгоценная племянница? В конце концов, не зря же, несколько лет её странноватый духовник проживает во владениях епископа в Лотарингии. И, как сообщали шпионы ещё года четыре назад, совсем уже прижился в какой-то деревушке. Как там её.., Домреми, кажется? Одним словом, похоже, дядя и племянница хитрят друг с другом, и Бог им в помощь! Хорошо бы дохитрились до полного разлада…

Другим слухом, к которому его светлость отнесся более серьёзно, стали, опять же, неконкретные разговоры о возможном браке Рене Анжуйского с Изабеллой Лотарингской. И тут уже следовало призадуматься. Во-первых, с какой стати непримиримый Карл вдруг забыл о своей клятве не выдавать дочерей за французов? А во-вторых, мадам Иоланда заключала браки слишком дальновидные, чтобы пропускать такой слух мимо ушей, не пытаясь вмешаться.

Хотя…

Герцог с досадой поджал губы. С этим неудачником Шарлем он сам здорово помог, потому что торопился, убирая старших принцев, и до конца всех возможностей не предусмотрел. А следовало бы, зная, что из себя представляет эта мадам герцогиня…

Бургундец вздохнул. Какой идеальный план тогда получался! Даже не жалко было отравленных принцев, потому что короли из них всё равно вышли бы дохлые, будь они хоть действительными детьми безумного Шарля, хоть бастардами красавчика Луи. Порода-то одна. И всё то, что за короткую бытность их опекуном, Жан Бургундский пытался им внушить, осело на глупых мальчишках лишь поверхностной пылью, которую граф д'Арманьяк мог сдуть, не напрягаясь. А так кругом выходила одна только выгода! Изгнанника, «тихо» сидящего в Дижоне, никто в отравлении не заподозрил, Монмуту удалось намекнуть, что ему расчищают дорогу к трону, (и он поверил, судя по тому, как ловко прикинулся ничего не понимающим), и, наконец, общественное мнение… Оно мгновенно обернулось против того, «кому выгодно». А выгодно было только Анжуйскому семейству. И, если бы герцог Луи так удачно не скончался, последнего дофина забрали бы по закону, после разбирательства и осуждения его, так называемых, опекунов. И забрал бы не их прихвостень Арманьяк, а совсем другие люди, которые позаботились бы о Шарле так, как он того заслуживал.

И всё! Путь к трону загораживал бы тогда только Монмут, крайне благодарный за всё и, в частности, за дискредитацию могущественного семейства. Но на английского короля уже давно имелся другой план, ещё более идеальный и, практически, беспроигрышный… Но, увы, не учитывавший все обстоятельства.

Теперь, к великой досаде, этот план пришлось пересмотреть… Хотя.., может и не к досаде… Может правду говорят, что в каждой неудаче уже зреет зерно выгоды? Монмут оказался более грозным противником, чем представлялось вначале, когда он охотно шёл на переговоры и, вроде бы благодушно кивал, а потом наносил удары, вроде того, что случился под Арфлёром, не говоря уже об Азенкуре. Сейчас он терпеливо осаждал Руан, успокоенный заверениями, что военная помощь со стороны Франции туда послана не будет. Но, как долго продлится это терпение никто не мог предсказать, а один на один с таким противником Бургундцу оставаться не хотелось. Вот и выходило, что теперь, когда слабоумный король был в полной власти герцога и безропотно подписывал любые указы, бесполезный когда-то дофин очень и очень мог пригодиться. Договорившись с ним, (точнее, с его сторонниками), можно было объединёнными усилиями поубавить прыти английскому королю, а потом, не торопясь, разобраться с каждым из них по отдельности.

Одно было плохо – «не торопясь» выходило только потом. Сейчас же навалились многочисленные дела, которые требовали скорейшего разрешения, из-за чего толком разобраться в том, что представляли в полном объёме новые брачные планы герцогини Анжуйской не представлялось возможным. Время поджимало, снова заставляя торопиться. И, раз уж с дофином, приходилось заключать союз, то следовало обезопаситься на будущее жёсткими условиями этого союза, и постараться не допустить этого нового брака, ещё больше укреплявшего позиции Шарля.

К тому же, Бургундцу казалось неплохой идеей убить сразу двух зайцев – и мадам Иоланде насолить, и заодно попытаться всё-таки привлечь на свою сторону Карла Лотарингского. Чем чёрт не шутит? А вдруг получится – не дурак же он, в самом деле, чтобы не понимать, на чьей стороне реальная сила! Поэтому, скрепя сердце, герцог решился на шаг, который «лежал на поверхности», и выглядел из-за этого довольно беспомощным – он предложил должность коннетабля при новом правительстве Карлу, чем вызвал непонимание почти у всех своих сторонников.

Уж итак многие из них не могли взять в толк, зачем нужны переговоры с дофином, когда можно договориться с Монмутом. И доводы о том, что Карл, до сих пор открыто не вставший ни на чью сторону, может помочь в любых переговорах, их, естественно, не убеждали.

Ноне рассказывать же им, в самом деле, что в мечтательном будущем герцога Бургундского корона Франции укладывалась на его голову, как влитая!

Пришлось объяснить, что в глазах Европы Лотарингец был и остаётся фигурой значительной, а в глазах дофина он человек, которому можно доверять. И рука, протянутая с его помощью, будет выглядеть как рука миротворца и, как демонстрация доброй воли нового правительства. Поэтому, если дофин от этой руки отвернётся, никто не упрекнёт Жана Бургундского или королеву в нежелании считаться с законом, зато любой упрекнёт дофина в том, что он не верит даже тем, кто к нему расположен…

Убедило ли это кого-нибудь, Бургундец предпочитал не выяснять.

Впрочем, королева тоже пыталась упираться глупо и упрямо. И он, (при том, что вполне мог просто приказать), снизошёл до того, чтобы объяснить ей всё, как есть – дескать, нужно любой ценой внести разлад в готовящийся брак между Анжу и Лотарингией, чтобы её сыночек не возомнил, будто у него есть надежда «отыграть» трон обратно. Но даже взгляд недалёкой Изабо выразил недоумение. Давно не одобряющий действий Бургундца Карл легко мог отказаться и поставил бы и королеву, и герцога Жана в глупое положение.

Но Лотарингец всех удивил.

Мало того, что согласился, так ещё и приехал в Париж так быстро, как только смог, хотя прекрасно должен был понимать – первое, что от него потребуют, будет ведение переговоров с дофином, причём на очень жёстких условиях. А где дофин, там и мадам Иоланда, и она на жёсткие условия ни за что не согласится. Вплоть до того, что и выгодный брак расторгнет…

Этим последним обстоятельством Бургундец рассчитывал «надавить» на Карла. Но получилось что-то совсем несуразное.

Приехавший Лотарингец был явно озадачен тем, что о предстоящем браке его дочери в Париже уже знали. И у герцога Жана создалось вполне уверенное впечатление, что новость о родственном союзе с Анжу приберегалась, как средство давления на него в предстоящих переговорах с дофином.

Это Бургундца изрядно позабавило. Видимо, у себя в Лотарингии Карл совсем утратил нюх, и теперь, верно, досадует, что так глупо попался. Но оба герцога всё-таки слишком давно и хорошо знали друг друга, чтобы делать поспешные выводы. И, поразмыслив немного, его светлость пришёл к выводу, что победу праздновать рано.

По его мнению, Карл, несомненно, принимал решение самостоятельно. Но без советов мадам Иоланды, которую он наверняка поставил в известность, тут точно не обошлось. И, если Карл в своей Лотарингии мог нюх потерять, то уж герцогиня Анжуйская ничего подобного себе не позволяла. Уж она-то точно предусмотрела и то, что в Париже об их грядущем союзе могли быть поставлены в известность, и то, что Карл мог оказаться заложником собственных расчётов, но, тем не менее, отпустила… А это, как ни крути, означало только одно – у подозрительного альянса между бывшим другом и чёртовой Анжуйской бабой имеется за пазухой что-то ещё, о чем Карл пока молчит. И, вероятнее всего, это «что-то» будет предъявлено, как раз, на переговорах. А значит, отправляться туда, не узнав, что же это такое, попросту опасно…

Герцог вновь перевел взгляд на портрет. «Вот таким я останусь в истории, – подумалось ему. – Пожалуй, больше политиком, чем воином. Но политик, который может так смотреть, должен и совершить нечто такое, что подтвердит перед потомками его умение ВИДЕТЬ!».

Бургундец улыбнулся.

Что ж, он и увидел! Взял и сложил прозрачные слухи так, чтобы проступил различимый узор. И даже если его прозрение было всего лишь волей случая, всё равно, только он сможет теперь поставить точку в этом деле, потому что никому и никогда понимание чего-либо не даётся просто так…

А понимание пришло с того дня, когда Пьер Кошон принял архивы королевской резиденции и, с присущей ему скрупулезностью, разобрал завалы хранившихся там жалоб. Делалось это, в основном, с одной целью – выявить затаившихся на сегодня вчерашних пособников свергнутой партии. Кошон вычитывал, кто на кого жаловался и по какой причине, а затем, казавшиеся ему интересными бумаги, переправлял секретарю герцога со своими пометками на полях. Дальше эти жалобы сортировал секретарь, подавая герцогу на рассмотрение только самые существенные.

Вот среди таких бумаг и легла как-то на стол Бургундцу жалоба от коменданта провинциальной крепости Вокулёр на своего преемника – Робера де Бодрикур.

Несчастный комендант долго и слезно жаловался на козни, благодаря которым его сместили «родственных связей ради». И так же долго перечислял свои достоинства на посту коменданта, приводя бесчисленные примеры собственной неподкупности и бдительности в эти тяжёлые времена. «Невзирая на лица, даже особо знатных дам, желающих посетить окрестные деревни, я требовал соблюдения всех положенных правили докладывал, о чём положено и кому положено. И винить меня не в чем, ибо коли уж знатная особа не желает быть узнана, так я и не узнал, и всё сделал, как положено…»

Эту вздорную жалобу герцог Бургундский швырнул через стол секретарю, даже не дочитав. Судя по всему, она и прежним правительством в расчёт не была принята. Но невозмутимый секретарь вернул бумагу и попросил обратить внимание на пометки.

И сразу стало интересно!

Рукой Кошона на полях было написано: «Ближайшая деревня от Вокулёра – Домреми. Домреми – падре Мигель, духовник герцогини Анжуйской. Герцогиня – знатная дама, нежелающая быть узнанной. Вокулёр и Домреми – владения герцогства де Бар…»

Вот когда герцог схватился за бумагу обеими руками! Тут же повелел найти ему всё, что осталось от шпионских донесений про дела Иоланды Анжуйской и потратил целый день, перечитывая, отбирая нужное и складывая из разрозненных кусочков единое действие, словно мавританец, создающий свою мозаику. А когда сложилось, масштаб замысла его едва не напугал. «Что же они готовят?!», – думал герцог, потирая лоб. «Столько лет, планомерно, расчётливо… И нигде никакого намёка на цели и средства! Одни только побочные действия, окольные пути и всё вроде бы случайно… Ах, как же это некстати, но надо снова послать в Лотарингию шпионов… Долго, конечно, но пока Карл у меня под рукой, попробую его разговорить…»

Для этого ранним декабрьским утром в резиденцию герцога и был вызван новый коннетабль.

Вызван со всем почтением, поклонами и извинениями, на которые Бургундец своим посыльным велел не скупиться. Пускай Карл думает, что чего-то по-прежнему стоит, хотя, на предварительных переговорах с дофином толку от него было мало – отмолчался, отсиделся и думает, наверное, что обвёл-таки всех вокруг пальца.

Но пусть.., не жалко. Тем легче будет строить разговор…

А для большего вдохновения, герцог Жан решил провести встречу в кабинете, где на видном месте красовался его портрет. Портрет тонкогополитика, с надменным, непроницаемым лицом, с нежными женскими руками и взглядом, умеющим проникать в суть вещей…

Бесстрашный против смелого

(Париж, 1418 год)

– Ну что, давай попробуем поговорить по душам?

Герцоги уже обменялись положенными приветствиями, и Карл успел сказать несколько слов о портрете, который трудно было не заметить, настолько выгодно он стоял и освещался.

– Полагаешь, я похож? – спросил Бургундец.

– Абсолютно. И здесь особенно заметно, как ты стал походить на отца. Взгляд, выражение лица…

– А руки? Как они тебе?

Карл рассмеялся.

– Это мечта! Уверен, многие, взглянув на эти руки, пожелали бы, чтобы они были такими на самом деле.

– Слабыми, да? – быстро подхватил Бургундец.

Карл неопределенно повел плечами.

– Я бы сказал – терпимыми… Более мягкими…

– Согласен, – наклонил голову герцог Жан. – В Европе полно народу, желающего, чтобы я был податливей. Не ожидал, правда, что и ты из их числа.

– Ты знаешь, Жан, я бы вечно оставался тебе другом, не будь ты так непримирим.

– Ты тоже упрямый, Карл, однако, я тебе другом остался.

Карл недоверчиво взглянул на Бургундца, но тот, словно и не ждал никакого ответа, отвернулся, обошёл стол и, грузно навалившись на него, как раз и произнёс:

– Ну что, давай попробуем поговорить по душам?

Карл тоже подошел поближе.

– Почему «попробуем»? Думаешь, годы нас так сильно изменили, что мы не можем говорить, как прежде?

– Последний раз не смогли.

Бургундец легко поднял серебряный кувшин полный вина и разлил рубиновую жидкость по двум старинным кубкам, стоящим рядом.

– Бургундское? – спросил Карл, разглядывая герб на кубке.

– Я другого не пью.

Герцог Жан пригубил вино, с явным наслаждением опустив на глаза тяжёлые веки, подождал, когда угостится Карл, а потом, не поднимая век и глядя, так же, как на портрете, куда-то вбок, спросил:

– Почему ты принял моё предложение, Карл?

Герцог Лотарингский напрягся. Тон Бургундца не оставлял сомнений – разговор действительно будет по душам. Поэтому он медленно поставил кубок на стол, попытался, затягивая паузу, поймать прямой взгляд Жана, но, не поймав его, осторожно произнес:

– Скорее, мне надо спрашивать, почему ты меня позвал?

Бургундец ещё сильнее прикрыл глаза.

– Я желал видеть рядом с собой друга.

– Я бы тоже этого желал.

Коротышка быстро глянул на герцога, но теперь лицо Карла оставалось непроницаемым.

– Как странно, – пробормотал Бургундец, снова отводя взгляд, – мы оба желаем быть друзьями, но взаимопонимания между нами никакого.

– Возможно, годы нас всё-таки изменили.

– Нет. Скорее, утвердили на прежних позициях. Если бы ты дал себе труд измениться, мы бы сейчас действительно говорили по душам, а не крутились вокруг главного вопроса, как волки вокруг ежа.

– Каков же главный вопрос?

– С кем ты?

Вопрос был задан настолько прямо, и Бургундец так неожиданно уставился Карлу в глаза, что тот заметно растерялся.

– Я?.. Но разве я не с тобой?

– Ты принял моё предложение, но никак мне не помогаешь! – Коротышка держал Карла своим взглядом, словно на привязи. – На предварительных переговорах говорил только де Жиак, убеждая тебя и людей, которых я с тобой послал, что условия договора слишком унизительны и неприемлемы для первого принца Франции. А ты, почему-то отмалчивался и давал всем право думать, что согласен с де Жиаком? Ты что, хочешь сорвать мне переговоры?!

– Нет.

Не отрывая взгляда от притихшего Карла, Бургундец отхлебнул из кубка.

– Куда же, в таком случае, подевалось красноречие герцога Лотарингии? – спросил он, шумно сглотнув. – Старого друга, который, ещё недавно, охотно и многословно убеждал меня, что союза с дофином следует достичь любыми способами…

– Я и сейчас это повторю…

– А не надо!!!

Коротышка грохнул кубком об стол с такой силой, что остатки вина выплеснулись наружу, залив кровавой лужицей поднос.

– Не надо уговаривать меня вступать на путь истинный, на который я вступил давным-давно! Ты лучше уговори своего дофинчика и его няньку герцогиню, чтобы приняли МОИ условия, и союз будет заключён! Но я подозреваю, что молчишь ты потому, что не хочешь испортить отношения с герцогиней.

– Да. Не хочу.

– А со мной?

Карл за держался с ответом всего мгновение, но герцогу Бургундскому этого хватило.

– Вот! Поэтому я и спрашиваю – почему ты принял моё предложение?

– Я полагал, что коннетабль и тот, кого ты желаешь считать другом, имеет право на собственное мнение и должен удерживать от неосмотрительных поступков, того, кому считает своим долгом помогать.

Бургундец с минуту смотрел на Карла, потом, разинув рот, захохотал.

– Ох, красиво сказал, Карл! Красиво и витиевато. Так бы да на переговорах… Ну, хорошо.., а потом? Когда я наделаю одних только осмотрительных поступков, кому ты бросишься помогать?

– Зачем спрашивать об этом сейчас?

– Затем, что не хочу получить нож в спину потом!

Бургундец быстро обошёл стол и остановился прямо перед Карлом, заложив руки за спину и, словно став выше ростом.

– Какие у тебя дела с герцогиней Анжуйской? – спросил он властно и грубо, сразу давая понять, что никакого непонимания своего вопроса не примет.

Карл, против воли, тяжело сглотнул.

– Какие дела.., – пробормотал он, но осёкся и, чувствуя, как теряет позиции, решил прикрыть растерянность небрежностью. – Ты же знаешь, моя Изабелла выходит замуж за Рене.

– Но почему за него? Где же рыцарская верность клятве о том, что ни одна из твоих дочерей не выйдет за француза?!

– Этого француза я сам воспитывал. Он мне почти сын…

– И почти владелец герцогства де Бар, где находится некая деревенька под названием Домреми, да?

Бургундец буквально сверлил Карла взглядом, и тот почувствовал необходимость на что-то опереться. Левая рука непроизвольно взялась за рукоять меча, чтобы развернуть его параллельно ноге и упереть в пол. Но коротышка, заметив это движение, резко отступил к столу.

– Я хотел всего лишь опереться, Жан, – вырвалось у Карла.

Этот мгновенный испуг Бургундца вернул ему самообладание, но герцог своих позиций тоже терять не хотел.

– Тогда обопрись на мою руку, – сказал он, снова делая шаг вперед. – Она тверда и крепка, когда протянута другу… Ну… Что же ты медлишь? Или знаешь руки покрепче? Чьи же? Герцога де Бара? Никчемного дофинчика? Иоланды Арагонской? Или, может быть, её духовника, который прижился у тебя под боком, в той самой деревеньке? Что же он там делает, Карл?

Ничего подобного герцог Лотарингский никак не ожидал!

Округлившимися глазами он смотрел на Бургундца, не понимая, откуда тот мог пронюхать и об этом?! И эта растерянность была такой же явной, как и торжество Бургундца – он верно угадал! В Лотарингских землях действительно что-то затевается!

– Отец Мигель… очень сведущ в теологии.., – пробормотал Карл. – Он интересовался бумагами моих предков…

– Ладно… Предположим, что так… Но почему ты не поселил его у себя в замке, духовником, скажем, при Рене Анжуйском? Это было бы логично, не находишь?

Карл нахмурился. Продолжать этот разговор было опасно во всех смыслах. Поэтому ничего другого не оставалось, как заговорить с Бургундцем тем тоном, каким в былые времена герцог давал понять, что больше на заданную тему говорить не намерен.

– К чему этот допрос, Жан? – спросил он высокомерно. – О делах духовника герцогини Анжуйской лучше спрашивать у неё…

– Ваша светлость!!! – заорал вдруг коротышка. – Вы мой коннетабль, герцог, извольте обращаться, как положено!

Помедлив минуту, Карл низко поклонился, с большим облегчением отступив на шаг.

– Значит, все-таки не друг… Какой приказ вашей светлости угодно дать мне?

Пропустив первое замечание мимо ушей, герцог Бургундский вернулся за стол и заговорил деловито, словно всего предыдущего разговора не было.

– К Рождеству двор переезжает в Труа. Вы остаётесь здесь и подготовите все необходимые бумаги относительно помощи Руану. Точнее, объяснительные, почему мы не можем послать туда войска. А заодно поразмышляйте о дружбе, мессир коннетабль. Вдали ото всех это делать особенно удобно. И не питайте иллюзий – вашу почту будут проверять особенно внимательно, равно как и посыльных.

Герцог Лотарингский гордо выпрямился.

– Я в плену, ваша светлость?

Бургундец осклабился.

– Что вы, герцог, кто ж осмелится… Вы под почётной охраной, учитывая, какие тяжелые времена наступили. Занимайтесь своими делами спокойно. У вас их прибавится, когда Монмут возьмёт Руан и подойдёт к Парижу… Может тогда и аргументы найдутся для вашей Анжуйской союзницы, чтобы была посговорчивей. Впрочем, до августа.., нет, лучше до сентября, я ещё могу подождать… Если, конечно, вы дадите мне слово, что не станете писать о моей осведомленности герцогине, или кому-то еще, кто посвящён в ваши дела.

– А если я не дам такого слова?

– Не хотите, не давайте, воля ваша. Только потом – не обессудьте…

– Что же вы намерены сделать потом, ваша светлость?

– Для начала, сожгу к чертовой матери эту вашу Домреми со всеми жителями. А пепелище сравняю с землей!

Бургундец небрежно кивнул, давая понять, что аудиенция закончена. Но, прежде чем он отвернулся, Карл тихо произнес:

– Я даю слово, ваша светлость.

Герцог с интересом посмотрел на него. Было видно, что молчание даётся ему с трудом, и когда откланявшийся коннетабль пошёл к выходу, поджатые губы, не сдержавшись, еле слышно выдохнули вслед:

– Значит, всё-таки враг…

Труа

(примерно март 1419 года)

В январе 1419 года Монмут взял Руан.

Взял грубо, как насильник, который сначала усыпил бдительность деликатными манерами, а потом просто заломил руки.

Двор, предусмотрительно переехавший в Труа следом за королевской четой и герцогом Бургундским, встретил это известие настороженным ожиданием. Теперь уже всем, даже самым тугодумным, стало ясно, что союз с дофином необходим. Но в Бурже, хоть и понимали степень надвигающейся опасности, ни в какую не желали соглашаться на условия герцога Бургундского, а он, в свою очередь, упрямо отказывался изменить хоть слово в этих условиях. В итоге, переговоры топтались на месте, а встречи представителей от обеих сторон больше напоминали судебное разбирательство в деревенском захолустье, когда каждый пытается доказать, что правда исключительно на его стороне, однако доказывает это не логикой, а криком.

– Можете со мной не соглашаться, но во всём виновата герцогиня Анжуйская, – говорила своим придворным королева. – Дурачок Шарль давно бы уступил и подписал соглашение, даже не сообразив, что там за условия. Но у неё без конца какие-то расчёты, подсчёты, претензии… Помяните моё слово, она дождётся того, что Монмут заберёт её драгоценное Анжу, а саму её выгонит точно так же, как герцог Бедфорд выгнал герцогиню Мари из Алансона, который английский король пожаловал ему, как какую-нибудь перчатку.

Придворные в ответ только вздыхали. Участь герцогини Алансонской и её десятилетнего сына могла постигнуть любого из них. Но королева говорила слишком беззаботно, чтобы демонстрировать при ней собственные опасения, поэтому, повздыхав, придворные, естественно, соглашались с Изабо, несмотря на то, что ей откровенно было наплевать, как на их опасения, так и на согласия…

После своего освобождения из Тура королева словно затаилась, только внешне имитируя прежнюю жизнь. Когда никто не видел, она подолгу сидела в своих тёмных покоях, неподвижно глядя в одну точку. В такие минуты выражение её лица напоминало о хищном животном, которое уже увидело жертву и даже подобралось для прыжка, но медлит, потому что рядом где-то ходит охотник, нацелившийся на ту же жертву. И надо не упустить момент, когда он оступится и станет уязвим, чтобы напасть наверняка, сначала на него, а потом догнать и растерзать жертву.

Жажда мести Изабо со смертью Бернара Арманьякского удовлетворилась лишь частично. Никакой стул в пыточной она, конечно, не ставила, но в удовольствии взглянуть на мертвого врага себе не отказала. И глядя в серое, замершее в последнем жизненном усилии лицо графа, королева, словно обрывая лепестки с цветка, вырвала из памяти всё, что было связано с шевалье де Бурдоном. Потом отвернулась и, проходя мимо кланяющихся тюремщиков, обронила:

– Уберите его поскорее. Он смердит.

Догнавший её уже на выходе герцог Бургундский, который тоже пришёл посмотреть, спросил с обычной ухмылкой:

– Ты довольна, Изабо?

При этом ему очень хотелось увидеть, что выражает её лицо. Но королева, чтобы не выдать себя, лишь сильнее наклонила голову. Тяжёлый капюшон совершенно скрыл её от Бургундца, и тому пришлось довольствоваться только безразличным:

– Абсолютно.

Но довольна она не была.

Весь этот двор, сам Бургундец и даже родная дочь, вина которой заключалась только в том, что на политическом рынке она теперь стоила гораздо дороже матери, стали для Изабо ненавистны и враждебны. Преданная когда-то мадам де Монфор подала в отставку сразу же, как только над королевой нависла угроза судебного разбирательства. Теперь, по слухам, она занимала место старшей фрейлины при Мари Анжуйской. И, думая об этом с противным холодком в груди, Изабо, даже в собственных мыслях, страшилась признать, что поверенная во все секреты её прошлой жизни мадам была всего лишь ловкой шпионкой герцогини Иоланды.

«Я отомщу вам всем!», – как заклинание повторяла у себя в покоях неподвижная королева. «Дорожить мне нечем, кроме той жизни, что есть сейчас. И вас не спасут даже мои воспоминания о прошлом, потому что, заплёванное и залапанное вами же, оно ничего уже не стоит…»

Единственный, кого она не вносила в список своих жертв, был король, да и то лишь потому, что Изабо давно вычеркнула мужа из жизни.

Периоды просветления в больном разуме прекратились. Окончательно возомнив себя стеклянным сосудом, сквозь который всё видно, Шарль без конца кутался во всё, что попадало в поле его зрения и безумно пугался, если кто-то подходил к нему, держа что-либо в руках – он думал, что его хотят разбить. Особо важные бумаги, которые требовали только королевской подписи, герцог Бургундский подавал исключительно после того, как слуги накрывали несчастного безумца толстой, простеганной накидкой. Это успокаивало Шарля и он мог, почти спокойно, взять в руку перо и поставить свою подпись под документом, содержание которого герцог почтительно пересказывал на словах.

От самой же Изабо никакого внимания к супругу не было. В те редкие минуты, когда политическая нужда и этикет обязывали их появляться где-то вместе, она смотрела на мужа с тем же выражением, с каким говорила над телом мертвого Арманьяка: «Он смердит». Король больше не был объектом ни её забот, ни мести. Но герцог Бургундский был и оставался для Изабо тем самым охотником, оплошности которого она, затаившись, ждала. И, рассказывая всем подряд, что виновата в срыве переговоров только герцогиня Анжуйская, королева очень надеялась на общественное мнение, которое вынудит коротышку вступить в открытое противоборство с этой опасной женщиной. А уж она, в свою очередь, заставит его оступиться. И тогда у Изабо появится шанс показать и этой, ненавидящей её стране, и всему миру, чего она на самом деле стоит!

Однако, герцог вёл себя странно.

С одной стороны, он делал всё возможное, чтобы загнать дофина в угол. И ради этого совершенно загонял своего доверенного падре. Кошон сбился с ног, выезжая то в Понтуаз, то в Бове, то в Провене, где без сна и отдыха убеждал колеблющееся дворянство не оказывать молодому Шарлю и его сторонникам никакой поддержки. Но стоило дофину только намекнуть о готовности возобновить переговоры, как Бургундец делался любезным и сговорчивым и незамедлительно посылал своих представителей в Бурже или в Пуатье, в зависимости от того, где в это время дофин находился. На уступки по поводу условий договора он, конечно же, не шёл, зато свою готовность заключить союз демонстрировал широко и охотно, ничем с некоторых пор не выказывая раздражения его задержками.

Изабо терялась в догадках и додумалась даже до того, что Бургундец разгадал её тайные замыслы. Это пугало её несколько дней, до тех пор, пока в один из вечеров он вдруг не явился в покои королевы со странной смесью тревоги и азартного возбуждения на лице. С таким лицом коротышка вряд ли пришёл бы высказывать претензии и, уж конечно, он бы нисколько не тревожился, вздумай сообщить Изабо, что ничего у неё не выйдет. Нет. Так он мог прийти только затем, чтобы что-то выведать или сообщить. Поэтому, коротко глянув на лицо посетителя, Изабо мгновенно успокоилась.

Она как раз слушала в тысячный раз «Книгу о граде женщин» Кристины Пизанской и щекотала длинным пером мордочку хорька, недавно подаренного ей папским посланником. Хорёк скалил маленькие острые зубки, хватая перо сквозь прутья своей клетки и отчаянно скрёбся короткими лапками с крошечными белыми коготками. Изабо, вроде бы бесстрастно наблюдала за тщетными попытками зверька выбраться и защититься от назойливого пера, но игра эта явно доставляла ей удовольствие.

– Как женщина, ты должна была бы испытывать жалость к нему, – сказал герцог после того, как читающая фрейлина захлопнула книгу, согнулась перед ним в поклоне, и быстро удалилась по знаку королевы.

– Это животное существует для моего удовольствия, – лениво заметила Изабо. – Захочу пожалеть – пожалею. А пока мне хочется играть.

Она ткнула пером прямо в нос хорька и, не поднимая на герцога взгляда спросила:

– Зачем ты пришёл? Что-то случилось?

Вместо ответа герцог пересёк комнату, посмотрел в окно, затем вернулся, сел напротив Изабо, через стол рассеянно запустил руку в серебряную чашу с засахаренным миндалем, который королева последнее время потребляла в огромных количествах, и, набрав полную горсть, ссыпал орехи в рот.

Изабо с отвращением наблюдала, как он перемалывает её угощение, но выражение на лице сохраняла самое благожелательное. Предстоящий разговор обещал быть интересным. И хотя герцог вёл себя так, словно вообще ни о чём говорить не собирался, всё же, связанная с ним несколькими годами общих устремлении, Изабо уже научилась различать тонкости его настроения. Тот факт, что он явился к ней в покои без предварительной договорённости и даже без свиты, с которой предпочитал теперь ходить повсюду, ясно говорил о том, что случилось что-то важное. И это важное касается их обоих. Поэтому королева терпеливо ждала, когда миндаль в пасти герцога перемелется, а сам он придумает, наконец, с чего начать разговор.

– Ты стала много говорить о герцогине Анжуйской. Почему? – спросил Бургундец, сделанным безразличием выковыривая из зубов остатки сахара.

Изабо с тем же безразличием пожала плечами.

– А ты предлагаешь о ней забыть?

– Нет, конечно. Но я думаю, что у твоего Шарля хватает и других советников, которым можно предъявить претензии. Де Жиак, Ла Ир, дю Шастель…

– Не забывай, всех их позвала она.

– Пусть так. Но для женщины, которую я давно знаю, которая добилась своего и может вновь предаваться удовольствиям, ты ведёшь себя слишком агрессивно. И я хочу знать, в чём причина?

– Времена удовольствий прошли, Жан, – вздохнула Изабо, отбрасывая перо. – Но если тебе неприятно.., если ты боишься, что я собираюсь играться с кем-то ещё, кроме этого хорька, изволь, я забуду про герцогиню.

Бургундец раздражённо заёрзал на стуле.

– Я ничего не боюсь, Изабо. В деле управления страной ты мне не соперник. Но мне важно знать причину твоей ненависти к мадам Иоланде.

Изабо вскинула брови.

– Ненависти?.. Но кто тебе сказал, что я её ненавижу?

– У меня есть собственные уши и глаза. Они и говорят.

– Но я ничего особенного к ней не испытываю! Да, любви особой нет, но нет и ненависти. Только, вполне понятная неприязнь…

– Не лги!

Герцог повысил голос и королева напряглась. «Неужели, – подумала она. – Неужели он клюнул и готов сцепиться с Анжуйской мадам, только ищет достойный повод? Что ж, ваша светлость, тут я вам охотно помогу…»

– Ну, хорошо, – с неудовольствием откинувшись на спинку стула, Изабо тоже повысила голос. – Если это так важно, я скажу… Хотя, воспоминание не из приятных… Какое-то время назад она прислала мне совершенно хамское письмо. Так со своей королевой не обращаются…

– Про письмо я знаю. Что ещё?

– А, разве этого мало?!

– Что ещё, Изабо?!

«Ого, – подумала королева, – кажется всё действительно серьёзно».

Она прикрыла радостно сверкнувшие глаза рукой, демонстрируя, как тяжело открывать ей горькую правду, и еле слышно выдавила:

– Моя фрейлина, мадам де Монфор была её шпионкой.

А сама подумала: «Если твой интерес не тот, что я жду, ты сейчас рассмеёшься».

Но герцог молчал. И, выждав немного, Изабо опустила руку, тряхнула головой и с обидой, смешанной с вызовом, спросила:

– Ну, что же ты не смеёшься?

Она хотела добавить ещё и фразу о том, что шпионство Бургундца всегда забавляло, однако, слова застряли в горле. Коротышка, хоть и не веселился, зато смотрел с таким ликованием, словно услышал о капитуляции Монмута или дофина.

– Что же могла знать о тебе мадам де Монфор? – спросил он нетерпеливо.

– Ничего особенного, – проговорила королева, не сводя глаз с лица герцога. – То, что знала она, известно теперь любой прачке в королевстве.

– Это ты про шевалье? Мадам де Монфор привела к тебе Бурдона?

Губы Изабо искривились, то ли от горечи, то ли от презрения.

– Нет! – Отрезала она. – Шевалье ко мне привела сама герцогиня… Ловко, правда? И вполне достаточный повод для ненависти.

И тут герцог захохотал. Изабо ни разу не слышала, чтобы Бургундец смеялся с таким удовольствием. Под тяжёлыми черепашьими веками даже выступили две слезинки, утирая которые он пару раз повторил: «Ай да, герцогиня! Вот чёртова баба…»

Растерявшаяся Изабо не знала, как ей себя вести и, что думать. Она ждала чего угодно, только не этого хохота, причину которого необходимо было выяснить немедленно, чтобы понять – собирается Бургундец воевать с мадам Иоландой, или выспрашивал всё для того, чтобы вернее с ней подружиться?! Вот была бы незадача… Но, как его спросишь? Этот дурацкий хохот всё перепутал в голове Изабо, мешая сосредоточиться…

– Я не понимаю.., – пробормотала она и тут же осеклась.

Показывать растерянность было нельзя! Следовало немедленно взять себя в руки, чтобы не упустить этот важный момент и не дать герцогу возможности просто повернуться и уйти, отравив её долгое выжидание сомнениями и неясностью… Годы власти, связанные с бесконечным притворством, научили её беспроигрышному ходу, поэтому королева выпрямилась на стуле и холодно потребовала:

– Извольте прийти в себя, герцог. Не забывайте, кто перед вами и объяснитесь!

Продолжая смеяться, Бургундец встал и шутливо поклонился.

– Прошу прощения, мадам. Но меня рассмешило то, как сильно вы недооценили её светлость. Вам бы благодарить герцогиню, а вы ненавидите.

– Вы что?.. Вы насмехаетесь?!

– Ничуть. Но во всём королевстве не нашлось никого другого, кто смог бы разозлить вас так изощрённо и ловко, как это сделала она. И теперь, мадам, вы та самая женщина, которая ДОЛЖНА хотеть погубить Францию!

Герцог, наконец, перестал смеяться и, встав перед Изабо, упёр руки в бока.

– Она делает из вас легенду, ваше величество. Но не волнуйтесь, теперь, когда у меня всё сложилось, я получил против мадам Иоланды такое оружие, которое спутает все её планы…

Он немного помолчал, окинул Изабо насмешливым взглядом, а потом добавил:

– Или мы вместе сотворим-таки великое чудо, раз уж всё так отменно подготовлено. Мадам герцогине теперь некуда деваться, и ей Богу, Изабо, ради такого я готов пожертвовать даже тобой. Но, – добавил он с откровенной издевкой, – утешением нам обоим должно служить то, что ты навеки войдёшь в историю, как новая Мессалина!

Герцог снова низко поклонился и, пожелав её величеству приятного вечера, ушёл, не считая нужным что-либо ещё объяснять. А Изабо так и осталась сидеть, глядя ему вслед. Хищник в ней испуганно поджал хвост, потому что охотник внезапно выстрелил из какой-то непонятной засады, и не в жертву, а в него самого. И теперь уже следовало наносить свой удар так, как подсказывал инстинкт выживания.

Королева нервно позвала фрейлину.

– Велите прислать моего секретаря, и побыстрее!

Потом вскочила, достала бумагу, перо и, брызгая во все стороны чернилами, написала: «Сударь, однажды вы не выполнили своего обещания и теперь должны мне услугу. Извольте явиться так скоро, как только сможете, и выплатите свой долг».

А когда секретарь пришёл, королева тоном, ясно дающим понять, что поручение крайне срочное и важное, повелела:

– Немедленно отыщите мне господина де Ла Тремуй!

Сюлли – Труа

(Февраль – март 1419 года)

Жорж де Ла Тремуй, увидев через окно въехавшего во двор верхового с королевским гербом на груди, побледнел, попятился и едва не свалил стул, с которого только что поднялся, чтобы посмотреть, кто приехал.

Ничего хорошего от таких визитов он не ждал.

Ещё год назад не успел отряд, посланный в Тур для ареста королевы, покинуть Париж, как Великий управляющий королевского двора быстренько подал в отставку, ссылаясь на подорванное в плену здоровье. А затем, наскоро передав дела, собрался и уехал в родовое поместье матери в Сюлли, где и затаился в надежде, что «чистящий» двор Бернар д'Арманьяк не скоро о нём вспомнит.

Но даже, когда власть в столице переменилась, и на смену Арманьяку пришёл герцог Бургундский, Ла Тремуй не спешил приносить присягу верности своему бывшему господину. Опыт подсказывал ловкому царедворцу, что не настали ещё те времена, когда можно определиться с выбором суверена. Поэтому он коротал дни в скучном обществе супруги Жанны, с отвращением нахваливая её унылые монастырские вышивки и слушая очень чтимого ею трубадура с дохлым, сиплым тенорком.

Иногда Ла Тремуй писал ничего не значащие письма родственникам жены, оставшимся в Париже, а господа д'Овернь охотно ему отвечали, зазывая обратно, и недоумевали, почему Ла Тремуй не возвращается. «Здесь сейчас огромное поле деятельности, – писали они. – На одних только переговорах с дофином можно сделать неплохую карьеру…» Но Ла Тремуй, не давал себе труда даже задумываться над этим. «Деритесь пока сами, ваши величества, высочества и светлости, – размышлял он, сворачивая прочитанные письма. – Драка между вами – тот же Азенкур, затопчете и не заметите. Но когда-нибудь в руки одного из вас шлёпнется-таки жирный кусок удачи, и тогда, милости просим… А точнее – позвольте представиться, я тот, чьё место под крылом сильного господина, когда не надо бояться, что твоего покровителя удушат в каком-нибудь сыром подвале или доведут до плахи клеветой, или просто вышвырнут, как ненужную собаку… Я подожду своего часа. Уж чего-чего, а терпения мне не занимать. Зато, когда этот час пробьёт, все вы удивитесь тому, на что я способен».

Появление королевского гонца во дворе замка стало для Ла Тремуя почти стихийным бедствием. От кого он? От королевы, или от герцога?! И то, и другое было неприемлемо, потому что королева реальной властью не обладала, а герцог, напротив, был слишком силён сейчас, чтобы испытывать нужду в бывшем придворном. Скорее, желает расквитаться за прошлое…

Впрочем, на догадки, кто от кого и зачем, времени не оставалось – слуга с докладом о прибытии гонца мог явиться в любую минуту. Поэтому, сорвавшись с места, Ла Тремуй в два прыжка, как мальчишка, добежал до своей спальни, кое-как посрывал верхнюю одежду и рухнул в постель, еле успев натянуть на себя покрывало.

– Передайте мои извинения посланцу за то, что принять его могу только здесь, – еле слышно заявил он пришедшему слуге. – Моё здоровье подводит меня в самые неожиданные моменты.

– Но посланец привёз только письмо, – сказал озадаченный слуга – всего полчаса назад он видел своего господина бодрым и здоровым.

– Давайте, – прошелестел Ла Тремуй, высовывая из-под покрывала ослабевшую руку.

Он взял туго свёрнутое послание, рассмотрел на сургуче печать королевы и тяжело вздохнул.

– Проследите, чтобы гонца хорошо накормили, пока я прочту и составлю ответ.

Слуга поклонился, но почему-то не уходил, растерянно переминаясь возле двери.

– Что ещё? – недовольно сморщился Ла Тремуй.

– Надо ли мне распорядиться, чтобы приготовили вашего коня и дорожные вещи, сударь?

– Зачем это?!

– Гонец просил передать, что вернуться ему велели вместе с вами, – не поднимая глаз выдавил из себя слуга. – Он сказал, что это приказ её величества.

Теперь по лицу Ла Тремуя расползлась уже непритворная бледность.

– Как.., – только и смог пробормотать он.

Потом махнул слуге, чтобы уходил, и несколько мгновений лежал, запрокинув голову на подушки и переваривая, так некстати рухнувшее на него несчастье. Притворство не помогло.., и теперь уже не поможет даже настоящая болезнь, которая запросто может с ним случиться ото всех этих переживаний.

Ла Тремуй со вздохом откинул покрывало, сел на постели, устало согнув спину, и вскрыл письмо. Два коротких предложения и напугали, и успокоили его одновременно. С одной стороны, стало ясно, что королеве снова пришла на ум какая-то блажь. Но блажь эта, скорей всего, опять на грани безумства, иначе она не стала бы напоминать о долге, связанном с печально завершившейся участью шевалье де Бурдона. Хотя.., конечно, Изабо могла вспомнить о долге и просто так, но Ла Тремуй посчитал, что натуру своей королевы изучил достаточно хорошо и был уверен в правильности произведенных расчётов. Вероятно, её величество снова задумала противозаконную аферу и, нуждаясь в помощниках, первым делом вспомнила того, кто совсем недавно помогал ей в таких же незаконных делах…

Ла Тремуй вздохнул. Отказаться от поездки очень хотелось, но никакой возможности не было. Мстительная баба Изабо, что бы она там ни затевала, обязательно найдёт способ натравить на ослушника Ла Тремуя герцога Бургундского. Да ещё и напомнит, такому же мстительному герцогу, что его бывший вассал переметнулся в тяжелые для Бургундии времена на сторону Арманьяка. А уж тот – только дай повод – и все прежние ошибки припомнит…

Но, если дела Изабо действительно тайные, появляется шанс проскользнуть в Париж незамеченным, а там, кто знает, может и выскользнуть так же удастся.

Ла Тремуй встал с постели почти бодро.

В конце концов, во всём можно найти положительную сторону. А то, что на несколько ближайших вечеров он лишается перспективы слушать трубадура супруги делало любые сумасбродства королевы даже интересными. «Извольте, ваше величество, – подумал Ла Тремуй, совершенно успокоившись. – Я готов выплатить свой долг… Но в разумных пределах, разумеется».

Он кликнул слугу и, натягивая обратно сорванную кое-как одежду, велел приготовить для него коня.

– Только не Ружа, – добавил после короткого раздумья.

Руж стоил баснословно дорого, а поездка ещё неизвестно чем закончится.

– Седлайте Булонскую гнедую. Если что, её и потерять не так жалко…

* * *

Жизнь королевского двора в Труа мало отличалась от жизни в Париже. Но перемены, всё-таки были.

На половине королевы, первым делом бросалось в глаза обилие новых лиц, как среди фрейлин, так и среди прочей прислуги. Ла Тремуй сразу обратил на это внимание, заглянув в освещённые покои сквозь щель между портьерами. Эти портьеры закрывали вход в темную приватную приёмную, куда его провели по чёрной лестнице с величайшими предосторожностями. Провожала скромная девица, видимо взятая на службу из не самой именитой семьи, а потому молчаливо и запуганно преданная. Не поднимая глаз на важную персону, девица робко предложила мессиру подождать, пока её величество не отпустит своих фрейлин и не выйдет к нему, после чего, с быстрым поклоном исчезла.

Ладно, ждать Ла Тремуй умел.

Однако, разглядывая фрейлин королевы сквозь тонкий зазор между портьерами, он невольно обратил внимание на то, что двор её величество теперь почти весь состоял из таких же тусклых и встревоженных девиц. Тогда как раньше, в Париже, возле Изабо то и дело можно было наткнуться на умненький и хитроватый взгляд, уверенный в своей родовитой безнаказанности. «Или герцог Бургундский постарался, или разбежались, как мадам де Монфор», – усмехнулся про себя Ла Тремуй. После чего, он, вполне естественно, задался вопросом, по какой же причине вездесущая когда-то старшая фрейлина так поспешно сменила госпожу? И почему именно на дочь герцогини Анжуйской? Была ли мадам де Монфор обычной шпионкой, выполнившей свою задачу, или поступила так, согласуясь с теми же резонами, которыми обычно руководствовался и сам Ла Тремуй – просто выбрала сильнейшего…

«Ох, я бы тоже её светлости послужил…», – почему-то подумалось вдруг. Но увы… Как ни хотелось обратного, невозможно было не признать, что герцогиня его к своему двору и близко не подпустит. Особенно после смерти супруга.

«Бог его знает, каким чутьём она всё угадывает?»…

Перед глазами загрустившего царедворца проплыли досадные ошибки того страшного семнадцатого года, благодаря которым сегодняшний Ла Тремуй сделался куда осмотрительнее.

А всё потому что тогда спешил и постоянно выбирал не тех, кого следовало!

Сначала был Бургундец, который после Азенкура сделался особенно непопулярен. Потом – граф Арманьякский со своими поисками «неверных»… А глупее всего Ла Тремуй себя повёл, когда решил загладить предательство перед Бургундцем. Тоже, в каком-то смысле, выплачивал долг, закрывая глаза на то, как приглашённый им же шарлатан-лекарь, подсыпает толченые изумруды в обычное лекарство принцев от несварения…

Он точно так же закрыл глаза и в тот день, когда после похорон дофина Жана, приехавший с откровенным вызовом всему парижскому обществу герцог Анжуйский пожаловался на лёгкое недомогание и получил лекарство из рук того же шарлатана. Ла Тремуй искренне думал, что смерть неудобного герцога ему зачтётся. Но вышло только хуже. Смерть Луи Анжуйского сняла все подозрения с него и с его супруги, и герцог Бургундский выплаченным долг Ла Тремуя не посчитал.

Последней отчаянной попыткой, хоть как-то реабилитироваться стала отправка в Тур принцессы Катрин. Но она, всего-навсего избавила Великого управляющего двора его величества от преследований со стороны герцога, затеявшего «чистки» не хуже тех, что были при графе Арманьякском. А в остальном… Ох, Господи, в остальном, он так и оставался пока не слишком-то удачливым приближенным… Ко всем понемногу.

«Глупо, – покачал головой Ла Тремуй, – очень глупо было так ошибаться!».

И теперь, глядя на изменившийся двор королевы, вынужденной довольствоваться робкими девицами, вся преданность которых держится на отсутствии сильной родни, он снова подумал, что изо всех могущественных герцогов Франции, только мадам Иоланда Анжуйская ни разу не утратила своих позиций, и к голосу её, как прислушивались, так и продолжали прислушиваться, и неважно – охотно, или против воли! «А значит, – усмехнулся про себя Ла Тремуй, – мадам де Монфор, которую я, по незнанию, всегда немного презирал, перемудрила нас всех! Особенно, если с самого начала шпионила для герцогини… А ведь она и шпионила! Иначе, взяла бы её герцогиня на службу… И только Господь знает, какими секретами Изабо располагает сейчас её светлость!».

Фрейлины, наконец, завершили дела при королеве и, заполнив шуршанием своих одежд её покои, удалились. Изабо ещё немного посидела, глядя им вслед с настороженностью, которая слишком о многом говорила, потом решительно поднялась.

Ла Тремуй мгновенно отскочил от портьеры и тут же выбросил из головы все ненужные мысли. Приосанившись, придал лицу выражение самой рабской преданности, но удержать его долго не смог. Как только всё та же девица перенесла свечи из покоев в приёмную, лицо Ла Тремуя изумлённо вытянулось.

До сих пор Изабо сидела спиной к нему. Теперь же он смог хорошо рассмотреть королеву, которую не видел почти год, и поразился произошедшим в ней переменам! Лицо и фигура Изабо словно утратили четкий контур, зато взгляд и сурово сжатые губы обрели жёсткость, которой прежде не имели.

– Рада видеть вас, мессир, – холодно произнесла она. – Приятно сознавать, что остался хоть кто-то, способный прибыть по первому моему зову.

Это тоже было ново и удивительно – горечь и сарказм, с которыми фраза была произнесена. Прежняя Изабо никогда не сомневалась в желании ей услужить. Даже в те времена, когда граф Арманьякский ясно давал понять, что управление государством не её ума дело.

– О, ваше величество! – пылко воскликнул Ла Тремуй. – Я бы встал по вашему зову даже со смертного одра!

Королева потерла лоб рукой.

– Ах, да, вы, кажется, болели. Но деревенский воздух исцелит кого угодно, так что, давайте поговорим о деле, для которого я вас вызвала.

Она села, а Ла Тремуй обиженно поджал губы – уж в чём, в чём, а в пренебрежении к тем, кто ей служит, Изабо осталась прежней.

– Счастлив выполнить любое приказание вашего величества. Особенно потому, что оно избавит меня от терзаний… Ведь когда-то я не смог выполнить того, что обещал вам…

– Бросьте, сударь! Ничем вы не терзались, – глаза Изабо окинули Ла Тремуя с ног до головы и задержались, почему-то, на скромной серебряной цепи вокруг его ворота. – Здесь давно никто ничем не терзается. У вас, по крайней мере, хватило ума сбежать от двора подальше.

– Но, мадам, я действительно был болен…

– Сядьте!

Ла Тремуй послушно присел, изображая огорчение от того, что ему не верят.

– Я желаю дать вам поручение чрезвычайной важности, – сказала королева. – Оно не требует подписи его величества, или подписи герцога Бургундского. Оно вообще не требует никаких резолюций, которые отсрочат его выполнение и дадут, при желании, возможность сказать, что ничего не вышло. Тут нужно только одно – ваша добрая воля.

– Мадам, я готов.., располагайте мной…

«В разумных пределах», – хотелось добавить Ла Тремую, но что-то в тоне Изабо говорило само за себя – это уже не просто блажь, а кое-что посерьёзнее. Возможно даже политическая интрига. А интриги мессир всегда почитал, как дело разумное…

– Выбудете смеяться, – продолжала, между тем, королева, – но я снова хочу отправить вас к дофину.

– О, Господи! – вырвалось у Ла Тремуя. – Надеюсь, мадам, вы не потребуете, чтобы я привёз его в Париж, иначе мне совсем будет не до смеха!

– Успокойтесь. Шарль мне тут совсем не нужен. Я просто хочу, чтобы вы кое-что передали ему на словах. Или.., – королева потерла пальцем кончик носа, – будет даже лучше, если вы убедите его сказать своей, так называемой матери, буквально следующее: герцог Бургундский осведомлен обо всех ваших планах и очень серьёзно намерен в них вмешаться. Только, прошу вас, передавайте дословно! А если они не поймут о каких планах идет речь, скажите просто: «О вашем чуде».

Ла Тремуй нервно сглотнул.

– Но, мадам.., – пробормотал он. – чтобы передавать подобное, надо иметь, хоть какое-то представление о предмете разговора…

– Зачем? – удивилась Изабо. – Я тоже о нем представления не имею. Однако, мне точно известно, что какие-то грандиозные замыслы у герцогини Анжуйской есть. Вы ведь её знаете – этой женщине сегодняшнего дня мало, и свой ум она растянула на тридцать жизней вперед. И пусть… Когда есть что растягивать… Не жалко… Мне даже интересно, что же такое у неё получится. Одно плохо – герцог Бургундский слишком озабочен переговорами с дофином, поэтому отметает всё, что им может помешать. По какой-то счастливой случайности он узнал, что за камень прячет за пазухой герцогиня, и тут же вооружился своим собственным… Разумеется, на всё это можно было бы закрыть глаза. Но, поверьте, мессир, при всем желании скорее заключить с дофином добросердечный союз, я вовсе не хочу, чтобы переговоры превратились в какую-то бойню! Франция и без того достаточно настрадалась. Как регентша, я обязана не допускать распрей. Особенно между такими могущественными особами. И особенно в такое время, когда Монмут одной ногой уже в Париже! Не спорю, можно было бы, конечно, и открыто отправить гонца к герцогине, но боюсь об этом сразу станет известно его светлости. А зачем нам нагромождать на одну, уже имеющуюся неприятность, новую, совсем необязательную? Вы со мной согласны?

Ла Тремуй кивнул, скорее машинально, чем осмысленно, и так же заученно проговорил:

– Ваша мудрость, как всегда безгранична, ваше величество.

А сам подумал, что за год Изабо переменилась не только внешне. Или, скорее, видимые перемены стали прямым следствием перемен невидимых. И оставалось только гадать, что конкретно вынудило беспечную королеву встать на этот азартный, но крайне скользкий путь политических расчётов. Лицемерные заботы о Франции Ла Тремуя, конечно же не убедили. И, судя по всему, королева не пыталась его этим убедить. Она просто подбросила удобоваримое объяснение на тот случай, если мадам Иоланда заподозрит в сообщении Ла Тремуя какую-то ловушку.

«Не так глупо, между прочим», – подумал он, удивляясь всё больше и больше.

Само собой, герцогиню подобное объяснение тоже не обманет. Но по какому-то неписаному правилу, среди всей европейской политической знати, откровенно ничего не значащие, но громкие слова стали, своего рода заклинаниями, обращающими личную корысть в цель высокую и благородную. И, как только они произносились, даже самый разумный политик поджимал губы, поскольку, завтра саммог воспользоваться таким же заклинанием. А потом, с понимающим лицом, кивал, соглашался с тем, что благородная цель вольна в выборе любых средств, и уже, с особенным вниманием всматривался в то, что прикрыли так фальшиво и узорно…

– Я всё понял, – сказал Ла Тремуй, наклоняя голову. – Правда, есть один нюанс, на который следует обратить ваше внимание. Её светлость, герцогиня Анжуйская меня не слишком жалует. И есть опасение, что у такого гонца, как я, мало шансов достойно выполнить поручение вашего величества.

– Знаю, знаю, – вздохнула Изабо. – Но, к моему великому сожалению, никому больше я это поручение дать не могу. Вы мой должник, Ла Тремуй. К тому же, человек очень ловкий. Вы придумаете, как избежать личной встречи с герцогиней. Более того – я уверена – найдёте способ извлечь из этой поездки выгоду и для себя.

– Но, мадам, я не ищу выгоды! – оскорбился Ла Тремуй.

– А зря. В такие трудные времена, как теперь, только глупец её не ищет. Не разочаровывайте меня, Ла Тремуй, скажите, что вы не глупец.

– Но я… Даже не знаю, ваше величество.., кроме вашего расположения… Другой выгоды я не вижу, поверьте…

Ла Тремуй совсем смешался. А Изабо, откинувшись на спинку своего стула рассматривала его с откровенным интересом и явно чего-то ожидала.

– Зачем вам мое расположение? – ровным голосом спросила она. – Расположение герцога Бургундского куда весомей. И вы могли бы очень неплохо себя обеспечить, рассказав ему о моём поручении…

Ла Тремуй взвился со стула, как ужаленный.

– Я рыцарь, ваше величество!

– А я ваша королева. И, как Божья помазанница, призванная заботиться о своих подданных, не упрекну вас, если вы пожелаете упрочить свое положение при нашем дворе.

Совершенно сбитый с толку таким оборотом дела Ла Тремуй, невольно отступил в тень, потому что послушное обычно лицо, как раз сейчас слушаться отказывалось. Как он ни старался, изумление упрямо вылезало наружу, а сам он действительно ощущал себя глупцом.

Королева, еле заметно усмехнувшись, встала. И, словно подводя под разговором черту, заметила, между прочим:

– Герцог почему-то вас тоже не любит, сударь, хотя вы всегда бывали очень услужливы… Если станете говорить с ним, сделайте это, по возможности, тайно. И лучше всего, после возвращения…

Бурже

(весна 1419 года)

Уже третий час мадам Иоланда писала письмо.

Её тесноватый, меньше чем в Анжере, кабинет освещала всего одна свеча. Но герцогине больше и не требовалось. То тайное, о чём она писала, сумрак кабинета словно укутывал дополнительным покровом. И только колеблющееся от любого движения пятно света вокруг листа и рук герцогини, как редкие откровенные слова среди всех иносказаний, высвечивало смысл письма, адресованного отцу Мигелю.

Мадам Иоланда писала вдохновенно и восторженно, черпая и вдохновение, и восторг в том открытии, которое сделала совсем недавно. Все беды этого года, и особенно захват Руана Монмутом, как будто перенасытили «раствор» её огорчений. Но, вместо того, чтобы сидеть и тоскливо вопрошать: «за что?», герцогиня вдруг взяла и взглянула на последовательность событий отстранённо и холодно, как смотрела когда-то на медицинские опыты своего лекаря. Тут-то ей и открылось, что и Судьба, тасующая события, и Провидение, игриво подталкивающее её под руку непредвиденными случайностями, словно сговорившись, выстилали дорогу жизни к той же самой цели, которую определила для себя мадам Иоланда. И оставалось не более одного шага.., ну, может быть, два или полтора, когда страна не просто будет нуждаться в Чуде, а потребует его, как последний шанс на спасение. Поэтому следовало сделать эти шаги особенно осторожно, чтобы не переспешить и ни в коем случае не оступиться!

«Я всё делаю правильно!», – сказала себе герцогиня. – «И доведу своё дело до конца, чего бы мне это ни стоило!».

А тут, как раз, вернулся из Лотарингии и мессир дю Шастель, спешно и тайно посланный туда ещё летом прошлого года. Мессир уехал с целым ворохом писем, надиктованных мадам Иоландой, но подписанных кем угодно, только не ей. Адресованы они были, частью к бальи некоторых городов, частью, коменданту Вокулёра и ещё некоторым лицам, и только одно-единственное, написанное герцогиней лично, предназначалось отцу Мигелю. Ответов она не ожидала, но ждала вестей, которые мессир, как раз и привёз. И вести эти, кроме того, что доставили герцогине несказанное удовлетворение, укрепили её и без того твердый дух ещё больше.

– Мадам, – говорил дю Шастель, сидя с её светлостью, чуть ли не в кладовой, где никому бы не пришло в голову их искать и подслушивать, – в семействе Арков недавно появился брат господина Жана, который приехал из Сеффона с состоянием весьма внушительным, что позволило купить с аукциона замок Шато д'Иль. Семейство переехало сразу же, как только оформили купчую, а… м-м… мальчик из Нанси появился там чуть раньше, как вы и хотели… Присмотр обеспечен хороший. Девочку в нём никто не распознал и вряд ли распознает, потому что прислуги в замке больше, чем требуется… Уверен, в такой толпе никто не станет обращать внимания на служку из господских покоев…

На слова Танги герцогиня кивала, но довольным её лицо назвать было нельзя – слишком много непредвиденных вопросов, которые следовало решать мгновенно, поставило перед ней это вынужденное и рискованное предприятие.

– А замковая челядь? Она прежняя?

– Заменена ещё до торгов, а во владетельной грамоте особо оговорено, что господин Жан не имеет права прогонять никого из слуг без ведома мессира де Бодрикура… Все отобраны тщательно, но знают о службе только одно – чужие в замке не должны появляться… Мальчик из Нанси числится среди пажей.

– Хорошо. Что говорят в деревне?

– Падре Мигель передал для вас письмо, где пишет об этом. Но, насколько я могу судить, особого удивления покупка замка не вызвала. Приезд так называемого брата господина Жана был обставлен достаточно убедительно.

– Как его зовут?

– Дюран Лассар.

– Хорошо…

Мадам Иоланда побарабанила пальцами по грубому столу, на который опиралась.

– А как назвали… мальчика?

Дю Шастель еле заметно улыбнулся.

– Луи, ваша светлость.

– Остроумно… А полностью?

– Луи де Конт. Имя дворянское, чтобы потом его можно было использовать…

– Хорошо.

Герцогиня протянула руку, и дю Шастель тут же достал из-за пазухи письмо отца Мигеля.

– На словах он что-нибудь просил передать?

– Только одно: «Они подружились».

Глаза мадам Иоланды радостно затуманились.

– Душа обрела тело, а тело душу, – пробормотала она. – Этот Лассар хорошо знает, что от него требуется?

– Я сам ему всё объяснял.

Герцогиня удовлетворённо кивнула.

– Вам я доверяю, Танги. Но плохо, что круг посвященных так расширился…

– О, не беспокойтесь! Для всех в замке мальчик Луи – сирота из Невшатель, чьи родители погибли во время набега бургундцев. А господин Лассар знает только то, что девочку следует выдавать за мальчика как можно дольше. Пока не поступят новые распоряжения.

– Вот это-то и плохо, Танги. Человек, знающий лишь половину правды, и сохранить её может лишь наполовину. Но выбора у нас всё равно нет… А что наша кормилица, госпожа Роме? От неё никаких неприятностей не будет?

– Она очень опустилась, мадам, стала обычной крестьянкой и вряд ли заинтересуется чем-то, кроме своих хозяйских забот. Жанну она не узнает, можете не волноваться.

– Надеюсь.

Герцогиняза думчиво повертела в руках письмо, соображая, что ещё могла упустить в своих расспросах.

– А как мессир де Бодрикур отнёсся к продаже замка? Не удивился, не расспрашивал?

– Никак. Прочел письмо его светлости епископа, пожал плечами и сказал: «Что ж, на торги, так на торги…» Должен сознаться, мадам, сообразительность мессира де Бодрикур оставляет желать большего, но для нас, возможно, так и удобнее…

– Как знать, – покачала головой герцогиня. – Если мы хотим, чтобы наша Дева оставалась для всех крестьянской девушкой, необходимые условности следует соблюсти. И «открыть» её должен будет именно господин де Бодрикур, на правах местного сеньора.

– Полагаю, ему достаточно будет передать простой приказ, и тогда он снова пожмёт плечами и скажет: «открыть, так открыть…»

Мадам Иоланда улыбнулась.

– Вы незаменимый помощник, Танги, потому что можете ещё шутить… Я рада, что вывернулись. Особенно теперь, в такие тяжелые времена.

– От герцога Лотарингского нет вестей?

– Нет. И это меня тревожит. Впрочем, Жанну спрятать мы успели, так что, хотя бы здесь можно немного расслабиться…

Она повернулась к выходу, завершая разговор, и Дю Шастель поспешил распахнуть двери.

– Сейчас дофин в Пуатье, – говорила герцогиня по дороге к своим покоям. – Советники возле него неважные, Епископ не здоров, и Рене, фактически, один. Поэтому, не обижайтесь, мой друг, но вам не придётся долго блаженствовать в Бурже.

Танги, без улыбки, кивнул.

– Переговоры с герцогом Бургундским мы затянули, как смогли и довольно успешно, – продолжала герцогиня, – но теперь, когда захвачен Руан и под угрозой оказался Париж, думаю, стоит начать действительно договариваться.

– Не рано ли, мадам?

– Год проволочек – срок достаточный. Если бы Монмут продолжал топтаться в Нормандии и только угрожал Руану, мы бы тянули ещё. Но, что вышло, то вышло…

Мадам Иоланда остановилась, не дойдя до своих покоев, и понизила голос.

– До сих пор мы требовали от герцога безоговорочно признать парламент дофина единственным законным, прекрасно осознавая, что на это он никогда не пойдёт. Но сейчас, перед лицом общей опасности, Бургундец и сам понимает, что уступки необходимы. И нужно только дать ему возможность уступить так, чтобы со стороны казалось, будто уступили мы.

– А такое возможно?

Герцогиня неопределённо покачала головой.

– Предположим, что испугавшись захвата Парижа, мы «забыли» о парламенте и единственным условием теперь выставляем только то, чтобы с английским королём герцог Бургундский договаривался сам, от имени нашего короля, не беря в расчёт королеву, как регентшу. Требование вполне законное, с какой стороны ни смотри. И, как только герцог с ним согласится, парламент королевы можно распускать, потому что, юридически, король снова становится дееспособным. Следовательно, и наследственные права Шарля восстанавливаются…

– А если герцог не согласится?

Мадам Иоланда снисходительно подняла брови.

– Сомневаюсь, что он так уж сильно дорожит королевой. Скорее, её дочерью Катрин, которую обещали Монмуту. Изабо, не колеблясь, отдаст за ней в приданое всю Францию, но Бургундец намерен торговаться. Мы даём ему шанс указать королеве её место и даём все полномочия для торга от лица короля. Это фактически управление государством! И, если я правильно оцениваю герцога, он такой шанс не упустит. Пускай сам затягивает переговоры с Англией сколько сможет. И, чем дольше, тем лучше для него. А, как следствие, и для нас. Хорошо бы убедить Бургундца выторговать лет пять перемирия.

– Монмут не согласится.

– Монмут ещё молод и тоже не упустит шанса выступить перед своим парламентом как правитель мудрый и дальновидный. Финансовые и военные ресурсы Англии не безграничны, а долговременные осады дОроги. К тому же, не забывайте, он нас не боится… Нет, пять лет перемирия сейчас вполне реальны, особенно, если Бургундец даст понять, что не намерен допускать дофина к власти. А он даст, не сомневайтесь, и будет править сам, всё больше и больше забываясь… Вы даже представить себе не можете, Танги, что за трясина власть! Монмут, в конце концов, не выдержит, перейдёт к решительным действиям, но к тому времени Шарль и герцог успеют собрать новое войско, во главе которого – на что я очень надеюсь – встанет Дева, посланная Господом! И тогда, всё задуманное нами, сбудется!

Лицо Дю Шастеля озарилось пониманием и, как ни странно, печалью.

– Мадам, – пробормотал он, покачивая головой, – иногда я теряюсь в догадках – за что судьба подарила мне счастье помогать вам? Я его недостоин.

– Это не счастье, а тяжелая ноша, Танги. И её вы действительно недостойны. Но без вас мне не унести такую тяжесть.

Рыцарь совсем смешался, вскинул на мадам Иоланду полные надежды глаза и тут же подавил рвущийся наружу ответ.

Герцогиня выдержала его взгляд, бесстрастно протянула руку, которую Танги поцеловал и задержал дольше, чем полагалось, а затем, резко отвернувшись, пошла к себе.

Как некстати.., как ненужно сейчас всё это! Политические расчёты не терпят никакой расслабленности, а такой особенно… Мадам Иоланда отмахнулась от подскочивших при её появлении фрейлин и велела принести ей письменный прибор. Она даже в мыслях не позволяла себе произносить слово, которое только что прочла во взгляде Дю Шастеля. Именно слово, потому что само чувство, которое оно обозначало, было не просто ненужно – оно было преступно, недопустимо и опасно! Уж и так, на короткое мгновение, что-то дрогнуло внутри и разлилось по телу, вовлекая в бессмысленный водоворот головокружения…

– Никого ко мне не пускать, я занята!

Письмо Мигеля сейчас, как спасение от ненужных глупостей.

Мадам Иоланда нетерпеливо раскрыла исписанные мелко и чётко листки и погрузилась в чтение, заставляя то неудобное, что так сладко ещё кружило в её теле, замереть и снова вернуться под надёжные запоры благоразумия.

Она перечитала письмо дважды. И, пока составляла ответ, то и дело возвращалась то к одному, то к другому абзацу, стараясь ничего не упустить и не оставить недоговоренным. Мигель должен четко представлять, что ему делать, потому чтотеперь в Лотарингии он остался один посвящённый.

Пару раз мысль о молчащем герцоге Карле снова кольнула её досадной непонятностью, но быстро улетучилась. Все возможные причины этого молчания были уже неоднократно пересмотрены и обдуманы, чтобы снова на них отвлекаться. И даже если у Карла что-то пошло не так, как он рассчитывал, особой беды это принести уже не могло, поскольку времени прошло достаточно много, и всё остальное складывалось просто замечательно! Потому-то уже третий час мадам Иоланда и писала с упоением и вдохновением человека, который ни в чём не сомневается, ничего не боится и подвоха ниоткуда не ждёт…

Но беды, как всем известно, только и ждут того часа, который называют «своим». Разве может волнующийся из-за чего-либо человек в полной мере оценить свалившееся на него несчастье? И, хотя готовым к беде быть невозможно, все-таки особо страшной она кажется именно в минуты абсолютной уверенности.

Тусклый рассвет уже поднимался над Бурже, сводя к ненужности огонек свечи над законченным письмом, когда двор замка растревожился громкими криками и конским топотом.

Мадам Иоланда, в последний раз пробегающая глазами собственные наставления Мигелю, вздрогнула. Никогда в своей жизни она не оказывалась в местах, подвергающихся захвату, поэтому испугалась не сразу, но сильно. Не хватало ещё, чтобы какой-нибудь шальной отряд подвыпивших бургундцев, желая доставить удовольствие своему герцогу, ворвался бы сюда в надежде захватить дофина и, тем самым, спутал все её планы! Подобный погром без внимания не оставишь, и о каких переговорах тогда может идти речь?!

Схватив со стола короткий кинжал, который всегда лежал у неё наготове, герцогиня бросилась к окну.

– Я немедленно желаю увидеть матушку! – услышала она голос Шарля из темной группы въехавших во двор всадников.

И, почти тут же, из дверей замка, в раздёрганном камзоле, с мечом и «пощадой» выскочил Танги Дю Шастель.

– Что случилось? – громко спросил он, разобравшись, что опасности нет.

Но Шарль, не отвечая, и вообще, кажется, не замечая, кто и что перед ним, пробежал мимо Танги внутрь, и вскоре, его голос раздался перед покоями мадам Иоланды:

– Оставьте нас все! Мне надо поговорить с матушкой один на один!

Мадам Иоланда медленно отложила кинжал и, почти машинально, сложила и спрятала на груди письмо. В её покоях Шарль никогда себе такого тона не позволял. Похоже, случилось что-то из ряда вон, если он скакал сюда всю ночь, да ещё так раскричался…

Огонёк свечи дёрнулся и заметался – это фрейлины распахнули дверь в кабинет, чтобы, хоть как-то, соблюсти приличия перед госпожой и доложить о прибытии дофина.

– Ступайте. Вам же сказали, что его высочество желает говорить наедине, – ровным голосом вела им герцогиня и сдержанно улыбнулась: – Что-то случилось, или ты так сильно соскучился, Шарль?

– Мне не до шуток, матушка!

Дофин, сердито поджав губы, вошёл и плюхнулся на стул, где только что сидела мадам Иоланда.

– Я приехал кое о чём вас расспросить. И очень надеюсь услышать правду.

Такое начало разговора герцогине совсем не понравилось. Но, ничем себя не выдавая, она обошла стол и села на сундук у стены, где было потемнее.

– Я всегда говорю вам правду, мой дорогой.

– Неужели.., – дофин обиженно поджал губы. – Тогда объясните мне, что за чудо вы готовите, и почему о нём знают все, кроме меня?!

Вот когда мадам Иоланда поняла, что есть вещи, к которым нельзя приготовиться. Услышать она ожидала что угодно, но только не то, что услышала. Каждое слово, произнесённое Шарлем было равносильно удару убийцы, неожиданно нанесённому из тёмной подворотни. И будь его высочество больше искушен в придворных интригах, или испытывай меньшее расположение к герцогине, он бы схватил сейчас свечу, поднёс её к лицу мадам Иоланды и, может быть, первым из всех живущих, увидел, как оно побледнело, и как мелко задрожали вцепившиеся друг в друга руки. Но Шарль ничего такого не сделал. Более того, вытянув ноги и растопырив локти по подлокотникам, он продолжил говорить капризным тоном оскорблённого самолюбия:

– На днях меня посетил приехавший из Труа господин де Ла Тремуй. И, полагая, видимо, что я в курсе всех дел при моём дворе, приватно сообщил, что некий благожелатель, пожелавший, естественно, остаться неизвестным, предупреждает нас о том, что герцог Бургундский прекрасно осведомлён о наших делах и намерен в них вмешаться. Вы можете себе представить, мадам, что я чувствовал, слушая и ничего не понимая?! Наверное, последний дурак во Франции не оказывался в подобном положении! Но, возможно, я и есть последний дурак, если поверил, что на этом свете существует кто-то, кому я могу доверять…

– Остановитесь, Шарль! – Мадам Иоланда, кое-как пришла в себя. – Остановитесь и не произносите того, о чем потом будете сожалеть.

– Но я абсолютно растерян, мадам! Я верил вам, как себе!..

– Тогда успокойтесь и объясните, как следует, что конкретно имел в виду Ла Тремуй?

Шарль развернулся к герцогине всем телом и, с преувеличенной дурашливостью, развёл руками.

– А я и сам не знаю! Мне пришлось сделать вид, будто я всё понял, и поскорее его отпустить, чтобы не выдавать своего полного неведения!

– Тогда повторите дословно, что он сказал.

Дофин шумно выдохнул.

– Извольте, я попробую, хотя это довольно сложно, учитывая моё состояние… Он сказал: «Некий друг при дворе королевы.., очень знатный друг, чтобы называть его по имени.., испытывая дружеские чувства к вашему высочеству, равно как и к её светлости герцогине Анжуйской, желает предупредить о том, что герцогу Бургундскому стало известно о некоем чуде, которое готовится при вашем дворе. Сведения герцога настолько достоверны, что он намерен вмешаться, или пригрозить всё расстроить, чтобы добиться на предстоящих переговорах тех результатов, которые угодны ему…» Вот, пожалуй, и всё. Вопросов, как вы понимаете, я не задавал. Просто выслушал, кивнул, сказал, что приму к сведению, а потом помчался сюда, к вам… И теперь жду, что вы, матушка, хоть что-то мне объясните!

Мадам Иоланда встала.

Её трясло от негодования, страха и от мерзкого какого-то недоумения – кто выдал?! Неужели Карл?! Но он не из тех людей, которые поступают подобным образом… И, если всё же, он выдал, то кто тогда этот неизвестный, предупреждающий благожелатель? Вернее всего было бы предположить, что именно Карл и предупреждает, но тогда непонятно, почему посыльным он выбрал Ла Тремуя – человека скользкого, ненадёжного, крайне лицемерного и вообще, едва ли знакомого? И кто, в таком случае, тогда предатель? Вряд ли при королевском дворе был кто-то более посвящённый, чем Карл Лотарингский… Разве что герцог сам догадался? Но, чтобы догадаться, надо начать подозревать… Неужели всё-таки Карл сболтнул лишнее, не ведая, что творит? А потом прислал Ла Тремуя… Нет, кого угодно, но только не этого господина! Или не Карл!

Круг вопросов замкнулся, наглухо перегородив герцогине доступ к каким-либо вразумительным ответам. Ах, как досадно, что её не было в Пуатье, когда приехал этот чертов Ла Тремуй!..

– Что же вы молчите? – как сквозь туман, услышала она голос Шарля. – Я жду…

Ох ты, Господи!

Мадам Иоланда резко повернулась к дофину.

– Я удивляюсь вам, ваше высочество! Как можно быть таким легковерным?! Господин де Ла Тремуй не тот человек, который предан без корысти! Кто знает, может его сообщение всего лишь провокация! Ловкий ход наших врагов, желающих ссоры между мной и вами! И я не поручусь, что услугами этого господина воспользовались именно бургундские сторонники – в равной степени это могли быть и представители английской короны. А вам, вместо того, чтобы слушать, разинув рот, следовало не бросать все на произвол судьбы, не мчаться сюда, а приказать арестовать Ла Тремуя, вызвать меня письмом и дать возможность его как следует допросить!

Подтянув ноги, Шарль испуганно вжался в спинку стула.

– Но, матушка, – пролепетал он, – Ла Тремуй здесь… Я привёз его, как раз затем, чтобы вы расспросили…

Мадам Иоланда едва не поперхнулась.

– Здесь?!

Час от часу не легче!

От растерянности она не сразу сообразила, что теперь делать… Хотя, может это и хорошо, что Ла Тремуй здесь…

– Что ж, сын мой.., – подбирая слова, словно наощупь, проговорила герцогиня, – прошу простить за все те резкости… Вы поступили очень благоразумно… Уверена, ничего страшного не произошло… Идите, умойтесь с дороги и передохните… Я приму этого господина утром… Через час… А пока.., – она потёрла лоб пальцами, потом решительно подошла к двери в кабинет и распахнула её. – Эй, кто-нибудь!

Стражнику входа видимо придремал, потому что вздрогнул и стукнул алебардой об пол сильнее, чем требовалось.

– Позовите фрейлин, – велела ему мадам Иоланда.

Она не хотела больше оставаться с Шарлем наедине, чтобы он снова не начал приставать с расспросами. Ей всё равно нечего сказать до тех пор, пока не наступит хоть какая-то ясность. Да и собственные мысли следовало привести в порядок. Услышанные новости изрядно их перетряхнули, и, Бог весть, что ещё предстояло услышать?!

– Пока отдохните, Шарль, и приготовьтесь к разговору. Уверена, скоро всё прояснится…

Фрейлины появились почти мгновенно, словно поджидали в коридоре. Герцогиня распорядилась, чтобы они занялись его высочеством и приехавшей с ним свитой. А когда Шарль нерешительно и, явно пытаясь что-то сказать, всё же пошёл из её кабинета, тихо попросила свою приближенную госпожу де Трэв Жанну де Мортеме срочно прислать к ней господина Дю Шастель. Потом прикрыла дверь кабинета и, позволив себе, наконец, расслабиться, медленно сползла на пол, на колени и несколько раз вдохнула так глубоко, словно до сих пор обходилась без воздуха вообще.

– Танги! – воскликнула она, когда вошедший с поклоном рыцарь, испуганно бросился её поднимать. – Я ещё не знаю, что именно произошло, но кажется, наши планы вот-вот рухнут!

Шаг назад

Ла Тремуй радостно потирал руки!

Удачи сыпались на него со всех сторон. И в этой череде везений поручение королевы было, хоть и первым, так сказать, отправным, но далеко не самым весомым. Скорее наоборот, туманные намёки на чудо, которое, якобы, готовила герцогиня Анжуйская, только испугали своей неконкретностью. Но вот предложение переговорить об этом с герцогом Бургундским выглядело, хоть и опасным, но интересным, потому что давало простор для интриги. А в интриге Ла Тремуй чувствовал себя, как рыба в воде!

Ему не составило труда догадаться, что королева желает столкнуть лбами мадам Иоланду и Бургундца, в надежде, что один из них уничтожит другого. Без герцога Изабо становится полноправной регентшей, а крах герцогини позволит сломать хребет партии дофина. Как ни крути, её величеству всё на руку. А если эти двое навредят друг другу в равной степени, будет совсем идеально. «Но, прежде чем безоглядно кидаться ей помогать, – думал Ла Тремуй, – следует определиться, что будет выгоднее для меня».

Потому, покидая замок, он не воспользовался тайным ходом, по которому пришёл, а двинулся открыто, по центральной галерее. И не успел ещё дойти до выхода, как был остановлен слугой с бургундским львом на камзоле, который дал ему иное направление – прямиком в покои герцога Жана.

«Отлично! – усмехнулся про себя Ла Тремуй, – Как и ожидалось, крысы-фрейлины уже донесли о моём визите. Что ж, тем лучше! Поговорю с его светлостью не после возвращения, а ДО отъезда! И честь моя, из-за принудительного действия, нисколько не пострадает».

Он прекрасно отдавал себе отчёт в том, как рискует. Донос фрейлин мог быть спровоцирован и королевой, чтобы подставить его вместо кого-то другого, кого Изабо отправит с более конкретным поручением. Но в ситуации, когда приходится быть сторонником неизвестно кого, без риска не обойтись, поэтому, придав лицу выражение покорного недоумения, Ла Тремуй пересёк приёмную Бургундца и, с низким поклоном, переступил порог его кабинета.

Герцог что-то писал, сидя за столом возле своего прекрасно выполненного портрета. Взгляд, которым он окинул Ла Тремуя, мало чем отличался от высокомерного взгляда его изображения. И только взмах широченной ладони, которым его светлость дал понять, что сначала закончит уже начатое дело, а потом поговорит с посетителем, вносил хоть какое-то, отличие.

Перо неторопливо скрипело в абсолютной тишине. Ла Тремуй переминался с ноги на ногу, не меняя выражения лица и чувствуя стоящего за спиной слугу герцога, как взятый в плен чувствует копьё или меч. Наконец, Бургундец присыпал письмо, отряхнул кое-как сложил и, запечатав своим перстнем по налитому по краю сургучу, протянул слуге.

– Пусть отвезут немедленно, – коротко приказал он.

Потом дождался, когда слуга уйдёт и поднял на Ла Тремуя тяжёлый взгляд.

– О чём она вас просила?

Голос герцога проскрипел, как перо.

«Надо же, – подумал Ла Тремуй, – даже на лицемерие не расщедрился. Видимо, дела между ними совсем плохи…»

– Ваша светлость, – забормотал он, почтительно разводя руки, – я не вправе… Её величество почтило меня…

Громоподобный удар ладони по столу заставил его вздрогнуть.

– Отвечайте на вопрос, сударь!

Ла Тремуй приосанился.

– Я дал слово чести, герцог. Я рыцарь. И даже вы не можете меня заставить.

Бургундец с минуту рассматривал его, потом усмехнулся.

– Ладно. Пусть так. Тогда расскажите мне о вашей службе графу Арманьякскому. Помнится, год назад, когда я допрашивал рыцарей, приносивших ему присягу на верность, вы как-то очень быстро исчезли из Парижа. Так что, полагаю, это большая удача, что мой паж заметил вас сегодня в замке, не так ли?

Ла Тремуй сглотнул.

– Я служил не графу, а их величествам. И служил так же честно, как готов служить и сейчас. Скрывать мне нечего… Если ваша светлость спросит меня от имени короля, я готов ответить, как перед духовником – другой присяги на верность, кроме той, что была принесена когда-то вашему отцу, я не давал. Но, если верность моя потребовалась короне и Франции, я отдал её без остатка под Азенкуром, и потом, в тяжёлые времена, когда королю потребовалось вернуть ко двору последнего дофина… Если её величество сейчас снова об этом вспомнила, мне остается только почтительно исполнить её волю…

В тяжёлом взгляде герцога промелькнуло любопытство.

– Так она отправила вас в Пуатье, к дофину?

Ла Тремуй еле заметно кивнул, но вслух гордо произнёс:

– Вы хотели спросить меня о службе Арманьяку, ваша светлость.

Бургундец поскрёб пятернёй подбородок и обвёл глазами кабинет.

– Вы только предполагаете, что нас здесь подслушивают, или знаете наверняка?

Не снижая ни тона, ни осанки, Ла Тремуй отчеканил:

– Наверняка я знаю только то, что служа сильным мира сего, всегда следует быть осторожным.

Герцог, с кислым выражением, поджал губы.

– Какой вы стали смелый, Ла Тремуй. С чего бы? Тот факт, что королева сегодня в вас нуждается, стоит не больше венка, подаренного на турнире, где у вас и противника серьёзного не было. Завтра он завянет, а за новый нужно будет как следует сразиться, помните это…

Ла Тремуй поклонился.

– Когда вернётесь, извольте прибыть ко двору. У меня остались к вам вопросы, – сурово приказал Бургундец. – И не вздумайте снова ссылаться на болезни. В моём распоряжении целый штат лекарей, которые прекрасно лечат любые раны.

«И целый штат палачей, готовых их нанести», – мысленно продолжил Ла Тремуй.

Он ещё раз поклонился и попятился к двери.

С одной стороны, вопрос прояснился – герцог Бургундский предпочёл забыть обо всех услугах и угрожал. А значит, был совсем не нужен. Теперь надо было прояснить ситуацию с герцогиней…

С целым ворохом охранных грамот, полученных через посыльного королевы, Ла Тремуй кое-как добрался до Пуатье, гадая и так, и этак, почему же всё-таки Бургундец его выпустил так легко? Но уже на месте, когда стало известно, что в Пуатье дофин находится только со своим «игрушечным» парламентом, а главный «кукловод» – герцогиня Анжуйская осталась в Бурже, ответ прояснился сам собой. «Видимо, нашего принца его светлость совсем не боится. Поэтому я и охранные грамоты получил без помех и доехал так же, – рассудил Ла Тремуй. – А вот интересно, что было бы, вздумай я повернуть на Бурже? Несчастный случай по дороге? Грабители? Случайная стрела какого-нибудь бродяги? Но не доехал бы, это точно… А значит… Значит, надо расшаркиваться перед мадам Иоландой на все лады, выпрашивая, как милостыню, и защиту, и службу. Возвращаться в Труа мне никак нельзя… Эх, знать бы, что она на самом деле затевает?»

В Пуатье человека с королевскими охранными грамотами приняли, как очередного посланника по поводу переговоров и пропускали беспрепятственно до самого замка. Но попасть к дофину оказалось намного сложнее, чем до него доехать.

В приёмных, предусмотрительный Ла Тремуй охранными бумагами королевы уже не щеголял, прекрасно понимая, как может себе навредить. Но, объясняя полунамёками, что принца ему нужно видеть «для очень важного разговора», он тоже далеко не продвинулся. Да и не рассчитывал особенно продвинуться, потому что порядки королевских дворов знал прекрасно. Поэтому, попытав счастья всего один раз (и то, проверки ради – насколько тут всё серьёзно), и, не желая привлекать к себе ненужного внимания, Ла Тремуй стал искать среди окружения Шарля того, кто мог бы ему помочь.

Разговоры прислуги – ценнейшая вещь для того, кто умеет собирать информацию. Потолкавшись в приёмной всего полдня ловкий царедворец разобрался в обстановке, как знаток шахматной игры разбирается в положении фигур на доске. То, что без ведома герцогини Анжуйской здесь ничего особо важного не предпринимали, было очевидно. Но то, что в новом парламенте довольно внушительная группа во главе с мессиром де Жиак уверенно наращивала силу влияния на дофина, тоже не вызывало сомнений. Можно было попытаться действовать через них, однако, Ла Тремуй не был уверен, как в крепости этой новой группировки, так и в её желании открыто противодействовать мадам герцогине. «Пожалуй, ещё рановато», – заключил он.

И тут удача улыбнулась в первый раз! Как по заказу, в те же самые дни, в Пуатье приехал вернувшийся из Англии герцог Бретонский. Потихоньку расспросив прислугу и узнав, что переговоры о выкупе из плена брата герцога Артюра де Ришемон снова зашли в тупик, Ла Тремуй вспомнил историю с несчастным Бернаром Арманьякским и напросился на аудиенцию к герцогу, якобы желая помочь и дать некоторые советы. Герцог Бретонский, зная, что Ла Тремуй сам был в английском плену, его охотно принял, ничего нового для себя, конечно же, не узнал, но был покорён страстным желанием помочь, обходительными манерами и состраданием посетителя. Поэтому, когда речь зашла о причинах пребывания Ла Тремуя в Пуатье, туманные намёки на «очень важный разговор, от которого многое зависит», были признаны вполне убедительными, вследствие чего встреча с дофином скоро состоялась. Герцог под свою ответственность провёл посланца из Труа в покои принца и деликатно оставался в стороне, пока шёл разговор.

Ла Тремуй подготовился к этой беседе со всем возможным старанием. Он долго и цветисто объяснял причины, по которым не мог назвать имя доброжелателя, давшего ему поручение, и упирал при этом, в основном, на свою неподкупную преданность. Но, когда заветные слова, ради которых он приехал, были произнесены, стало ясно, что ловкий царедворец не подготовился к тому единственному, что и случилось – дофин, точно так, как и Ла Тремуй, не имел представления о том деле, в которое герцог Бургундский собирался вмешаться, а потому оценить доставленную информацию не только не сумел, он её попросту не понял!

Это обескураживало. Но, видимо, Удача была в те дни в хорошем настроении и, начав улыбаться, продолжала делать это не переставая. Пытаясь «удержать лицо», дофин, как смог, скрыл своё неведение, но приказал Ла Тремую немедленно собираться и ехать, вместе с ним в Бурже, чтобы слово в слово повторить все мадам Иоланде.

«Отлично! – думал Ла Тремуй во время бешеной ночной скачки. – Встреча с герцогиней – это то, что надо! Кажется, со всем своим умом и со всей ловкостью, мадам замахнулась на несколько дел сразу, а это чревато ошибками. Если она действительно что-то затевает и держит Шарля в неведении, значит, это „что-то“ не совсем законно! И слава Богу! Уверен, при таком раскладе я неплохо сумею развернуться!».

Он терпеливо прождал в Бурже целый час, моля Господа только о том, чтобы его предположения о незаконности действий мадам Иоланды оправдались. И они оправдались, судя по слишком сдержанному виду герцогини, по тому, что приняла она его очень приватно, лишь в присутствии дофина и господина Дю Шастель, и по тем беспокойным взглядам, которые этот последний неумело пытался скрыть.

– Вы должны сказать, кто вас послал, сударь. Иначе, согласитесь, весь дальнейший разговор не имеет никакого смысла.

Герцогиня смотрела и говорила холодно. Образ Ла Тремуя, почему-то, плотно ассоциировался у неё со смертью бедного Луи. И, даже если бы она старалась, не смогла быподавить интуитивную антипатию к этому господину. Но она и не старалась.

– То чудо, на которое вы намекаете и, которое я, якобы, готовлю, нам не известно. И предупреждения тайного доброжелателя, в этом случае, выглядят, по меньшей мере, странно, если не сказать – провокационно. Или вы называете имя пославшего вас, или мессир Дю Шастель немедленно арестует вас, как шпиона.

«Ах, как держится!», – невольно восхитился Ла Тремуй.

Вопрос герцогини его нисколько не обескуражил. Напротив, он его ждал. И, разобравшись в положении фигур на этой доске, давно уже продумал единственно возможный для себя ход. Поэтому, скроив на лице покаянную мину, он опустился на одно колено и, низко пригнув голову, словно от стыда, выложил, слово в слово, всю беседу с королевой, последовавший за этим разговор с герцогом Бургундским, а в конце гордо прибавил:

– Как видите, мне нечего скрывать, мадам. Ваше неведение достаточно очевидно показало, что поручение, данное мне, лишь обходной маневр. Вероятно, её величество, желая отвлечь внимание его светлости от каких-то своих дел, выставила меня тайным гонцом, которого не будет жаль, когда его вздёрнут на дыбу, либо сразу же в Труа по приказу герцога, либо здесь у вас по приказу его высочества. Моя роль жалка. Но, устраивая собственные дела, мадам Изабо, судя по всему, вот так изощрённо поквиталась и со мной за помощь в делах покойного графа Арманьякского…

Голос Ла Тремуя обессилено потух, а опущенные, словно под тяжестью воспоминаний, плечи, явили всем, и в первую очередь дофину, великолепно исполненную скорбь по погибшему графу…

Слушая и наблюдая, мадам Иоланда искала и не находила даже маленького намёка на фальшь. Искренность, с которой Ла Тремуй всё им рассказал, сомнений не вызывала, и можно было бы ему поверить, если бы не намёк на чудо… Пусть даже сам он ничего не знает и только повторил ничего не значащие для себя слова, но получалось, что о тайном, тщательно оберегаемом деле знала даже королева! И вставал вопрос – насколько подробно она о нём знала, и насколько искренней была, когда говорила, что не знает ничего?! Не говоря уже о герцоге Бургундском, который определённо что-то знал, и о том факте, что разговоры о чуде вообще смогли возникнуть и обсуждаться при дворе!

Единственным, кто принял всё происходящее за чистую монету, оказался дофин Шарль. Как только Ла Тремуй закончил, он хлопнул себя по клену и раздраженно воскликнул:

– Так я и думал! Вам следовало сразу сказать мне, сударь, что здесь замешана моя, так называемая, мать, чтобы я не имел возможности, даже на мгновение, усомниться в матушке! Почему вы не сказали? Нам бы не пришлось нестись сломя голову в Бурже и пугать всю округу!

Ла Тремуй почтительно развернулся к принцу.

– Вы не задавали никаких вопросов, ваше высочество. А мне, как вы понимаете, трудно было поверить, что поручение обставили так… подло. Особенно, после слов о благе Франции. Грешным делом.., всего на мгновение.., мне тоже показалось, что.., да простит меня герцогиня.., что её светлость что-то от вас скрывает. Но теперь… Теперь я вижу, как ошибался и обманывался. И, если господин Дю Шастель сейчас меня арестует, я приму застенок, как возмездие за собственную глупость.

Сказав это, Ла Тремуй склонился ещё ниже. Ему не нужно было видеть выражение их лиц. Дофин своё сочувствие особенно и не скрывал, а мадам Иоланда и Дю Шастель, думая, что он не видит, переглянулись так выразительно, что Ла Тремую пришлось согнуться, как можно ниже, иначе они, упаси Господь, заметили бы торжество в его глазах.

– Никто вас не арестует, успокойтесь, сударь, – небрежно махнул рукой Шарль. – И, если в Труа всё для вас так плохо, вам следует, пожалуй, поблагодарить нашу королеву за то, что отправила вас сюда, подальше от глаз Бургундского герцога.

Ла Тремуй пылко вскинул голову.

– О, ваше высочество!.. Я не смел даже надеяться… Неужели вы позволите мне остаться и служить вам?!

– Конечно…

– Конечно, его высочество подумает и даст ответ чуть позже, – быстро вмешалась мадам Иоланда.

Она прекрасно знала, как рад бывает Шарль любому, перешедшему на его сторону. Но этот господин не был в её представлении тем человеком, которому следовало раскрывать объятия.

– Для начала, я бы хотела сама переговорить с вами, мессир… Вы прибыли из Труа, и могли бы рассказать нам о настроениях, которые там витают.

– Увы, мадам, – повернулся к ней Ла Тремуй, – я всей душой готов служить вам, но боюсь год, проведённый в деревне, сделал из меня глухого провинциала. Единственное, что откровенно бросается в глаза – это явный разлад между королевой и герцогом.

– С чего вы взяли?

– Но вы же слышали, они шпионят друг за другом, значит, не доверяют…

– Ничего это не значит! – Мадам Иоланда раздражённо дернула плечом. – Они могли всё разыграть, чтобы вернее внести разлад между мной и его высочеством Шарлем. А вы… Вы ведь тоже могли быть в курсе. И, точно так же, могли разыграть свою историю…

Ла Тремуй медленно поднялся с колена.

– Вы совсем не оставляете мне чести, мадам.

– Я пытаюсь разобраться…

Внезапно Шарль поднялся со своего стула.

– А мне уже все ясно. Женщина, которую, по недоразумению, считают моей матерью, вместе с треклятым Бургундским герцогом, никак не могут рассорить нас с вами, матушка. Но они забыли, что я давно не прежний мальчик и не завишу больше от мнения тех, кто меня окружает! Теперь у меня есть двор, парламент и даже собственная армия! И отныне я никогда больше не позволю себе в вас усомниться. А господин Ла Тремуй пускай отправляется со мной обратно. Если он приехал шпионить, Ла Ир не даст ему такой возможности, но честному человеку при моём дворе всегда рады. Особенно, если этим можно позлить королеву…

Лицо Ла Тремуя просияло благодарностью.

– А если вы, матушка, считаете, что я поступаю опрометчиво, – продолжил Шарль, – то позвольте мне так поступить, чтобы доказать всем, и в первую очередь своим врагам, что я никого больше не боюсь…

– Ну, что вы скажете, Танги? – спросила мадам Иоланда, когда дофин и бесконечно кланяющийся Ла Тремуй оставили их наедине.

– Мне всё это не нравится, ваша светлость.

– Мне тоже.

Стоя у окна герцогиня рассеянно ответила на поклон дворян, приехавших с Шарлем из Пуатье. Проходя через двор, они заметили её светлость и почтительно сняли шлемы.

– А больше всего, мне не понравились последние слова Шарля. Я, конечно, желала бы видеть в нем короля, принимающего самостоятельные решения, но пока он не готов. Нынешние времена могут потребовать решений неоднозначных, тень от которых ляжет на его будущее правление. А коль скоро корону на голову Шарля должна возложить Дева, посланная Господом, он просто обязан быть чист и безгрешен. До сих пор мне удавалось следить за этим, но, видимо, в новом парламенте нашлись умники, которым не терпится самим оказывать влияние на будущего короля.

Мадам Иоланда отошла от окна. Её лицо для произносимых слов было слишком спокойно. И Танги, изучивший небезразличным сердцемвсе оттенки его выражений, понял, что она сосредоточена больше обычного, поэтому не позволяет себе ни гнева, ни страха, ни растерянности.

– Что нам теперь делать, мадам?

– Для начала, я поеду вместе с вами в Пуатье и буду настаивать в парламенте на ускорении переговоров и на необходимости пойти на уступки герцогу…

– Значит, наши планы не изменились?

Мадам Иоланда ответила не сразу. Задумчиво покусывая губу, она стояла перед Дю Шастелем, глядя сквозь него, сквозь стены этой комнаты, как будто рассматривала что-то вне времени и окружающего её пространства. Потом вздохнула, совсем по-женски.

– А что мы можем изменить, Танги, если ничего толком не знаем? В предательство Карла Лотарингского мне не верится. Будь так, королеве ли, герцогу, или им обоим, достаточно было попросить его написать мне и сообщить, что им всё известно, не прибегая к услугам этого скользкого Ла Тремуя. Но они даже не взяли Карла в Труа. Держат подальше и, видимо, под строгим надзором, поэтому от него нет вестей. Так что, нам остаётся только принять, как данность, что герцогу и, может быть, королеве что-то известно, и дожидаться начала переговоров. Всё равно, не пригрозив и не поторговавшись, они никаких решительных шагов не предпримут. А когда станет ясно, чего им надо, мы тоже что-нибудь придумаем. И, может быть, поймём, каким образом наша тайна раскрылась…

Но, увы, та самая Удача, которая без устали улыбалась Ла Тремую, в те же самые дни от мадам Иоланды решительно отвернулась.

За сутки до того, как она была готова выехать в Пуатье, примчался запыленный и встревоженный гонец из Анжу. Он сообщил, что сын герцогини Луи, по её настоятельному требованию продолжавший дело отца в Сицилии и Неаполе, был привезён из очередного похода в тяжёлом состоянии. Охваченный эпидемией Неаполь, отбился от завоевателей заразой. И мадам Иоланда, дав Дю Шастелю подробнейшие наставления и обязав его писать ей, как можно чаще, помчалась в Анжер.

Первое же письмо от Танги пришло в начале лета и содержало подробный отчёт о парламентских заседаниях, (к слову сказать, весьма единодушных), по вопросу возобновления переговоров с герцогом Бургундским. Вслух об уступках никто не говорил, но иносказательно почти все приближённые к дофину министры высказались «за». В результате, уже в июне, дофин Шарль и Жан Бургундский встретились, наконец, в Пуальи де Фор и кое-как заключили формальное перемирие. Ни о каких других делах герцог вопреки ожиданиям даже не заикнулся. Видимо, отсутствие мадам Иоланды заставило его потерпеть. Но, заключая мир, он потребовал таких поправок по некоторым пунктам, что становилось ясно – вторая встреча совершенно необходима.

«Был бы рад преподнести Вам эту новость, как хорошую, – писал Танги, – но что-то в местных настроениях мне не нравится. ещё вчера здесь царило полное единодушие, теперь же спорят и задираются по любому поводу. Его высочество стал крайне раздражителен. Часто уединяется в своих покоях с де Жиаком и, вызывающе откровенно приблизил к себе Ла Тремуя…»

В ответна это встревоженная мадам Иоланда высказала пожелание, чтобы за Ла Тремуем, как за возможным шпионом, присмотрел Ла Ир. И отдельно попросила мессира Дю Шастель добиться переноса второй встречи с герцогом на начало июля. «Надеюсь, к тому времени мой сын окончательно поправится, и я приеду…»

Однако, следующее письмо от Танги, как и все другие письма, герцогиня смогла прочитать только в середине лета, когда, заразившись от Луи, сама еле-еле вернулась к жизни. И первое, о чём она узнала, был захват Монмутом Понтуаза, что не просто открывало дорогу на Париж, а фактически являлось открытой дверью в столицу!

«Надо немедленно договариваться… Немедленно! И ублажать Бургундца, как угодно, лишь бы выхлопотал для нас время…» – думала мадам Иоланда, вскрывая письма из Пуатье.

«Ваша болезнь наделала здесь изрядного переполоха, – лаконично сообщал Дю Шастель оставляя за скобками то, как, узнав о болезни мадам Иоланды, сам рвался в Анжери не уехал только потому, что Ла Ир взял его, едва ли, не под арест, а поспешивший к матери Рене пообещал сообщать о каждом вздохе герцогини. – Кое-кто решил воспользоваться этим и начать переговоры без Вас. Но теперь уже герцог Бургундский сам перенёс встречу. Сослался на неотложные дела в Дижоне, потом на необходимость своего присутствия на строительстве оборонительных сооружений под Парижем… Однако, Вы прекрасно понимаете, что причина этому одна – герцог хочет встречи только с Вами…»

К письму прилагался отчёт от мессира Ла Ир, в котором тот заверял герцогиню, что «господин Ла Тремуй ни в чём предосудительном замечен не был, на встречу с герцогом Бургундским ехать отказался по причине открытой неприязни, зато весьма полезен бывает его высочеству советами и добрым словом».

«Умоляю Вас, Танги, удержите Шарля от необдуманных поступков! – писала в ответ герцогиня слабеющей от усилий рукой. – Мой сын почти здоров. Я тоже очень скоро встану на ноги… Заставьте принца вспомнить свою давнюю привязанность к Вам ивстаньте между ним и Ла Тремуем!».

Разумеется, Дю Шастель старался… Но с каждым новым письмом из Пуатье или Бурже, куда двор дофина то и дело переезжал, становилось понятно, что болезнь отняла у мадам Иоланды не только здоровье. Отсылая в Анжер свои длинные встревоженные послания, Шарль беспокоился лишь о самочувствии «любезной матушки», но советов уже не спрашивал, объясняя это, поначалу, нежеланием её обременять, а потом и вовсе безо всяких объяснений. И, если бы не письма Дю Шастеля и Рене, спешно отосланного обратно, ко двору дофина, её светлость не имела бы никакого представления о том, что происходит…

К середине августа мадам Иоланда почти совсем поправилась.

Не слушая ни сына, ни лекаря, снова засобиралась к дофину. Но пагубная привычка писать письма по ночам, при открытом окне сыграла с ней злую шутку. Внезапно обрушились холода, и простуда, усугубленная перенесённой болезнью, снова уложила герцогиню в постель. Правда на срок небольшой, поэтому в своем последнем письме к Шарлю её светлость клятвенно заверила, что «непременно приедет двенадцатого сентября».

Монтеро

(сентябрь 1419 года)

– Решайтесь, ваше высочество! Вы должны, наконец, решиться! Герцогиня приедет только двенадцатого – это удобный повод назначить встречу на десятое!

Де Жиак нависал над Шарлем, настойчиво и упрямо, как неотвратимость того, на что он подбивал Дофина.

– Другого такого случая не будет, ни для вас, ни для меня!

– Знаю!

Огрызнувшись, Шарль снова принялся зло обкусывать ногти на руке, изредка бросая косые взгляды то на скромно стоявшего в сторонке Ла Тремуя, то на Гийома де Барбазан, призванного де Жиаком оказать поддержку своим требованиям.

Решение предстояло принять очень сложное, очень опасное, но, как представлялось Шарлю, совершенно необходимое.

Ненавистный Бургундец на переговорах в Пуальи де Фор вёл себя исключительно нагло, со своим обычным высокомерием, которое особенно заметно проступало на фоне того презрения, которое герцог испытывал, как к самому дофину, так и к его парламенту, и которое он совершенно не скрывал. Вроде бы согласился с новыми условиями договора, предложенными ещё мадам Иоландой, но нашёл повод придраться почти ко всем пунктам, включая даже тот, где его фактически соглашались признать, как временного регента в обход королевы. Весьма условный формальный мир герцог заключил с видом человека, делающего одолжение, а в конце насмешливо поинтересовался у дофина, почему, дескать, не видно его матушки, что для всех присутствующих прозвучало более чем двусмысленно. Ведь и о королеве в ходе переговоров не было сказано ни слова, как будто на свете не существовало ни её самой, ни её регентства.

Взбешённый Шарль, который за спиной герцога постоянно видел окровавленное лицо Бернара д'Арманьяк, вернулся в свои покои, готовый крушить всё подряд! И бешенство это не улеглось даже за те недели, когда Бургундец, под всевозможными предлогами, уклонялся от новой встречи.

– Он ждёт герцогиню Анжуйскую, – нашёптывал в эти дни не отходивший ни на шаг Ла Тремуй. – Значит, что-то всё-таки было… И, как ни печально это признавать, её светлость затевала, или затевает какое-то действо за вашей спиной, иначе, зачем было герцогу так явно готовить почву для второй встречи? Разве недостаточно было одной?..

Говоря это, господин де Ла Тремуй уже ничего не опасался. Тонкими, неуловимыми намёками он посеял в группировке, составившейся против влияния герцогини, уверенность в том, что её светлость ведёт двойную игру, одной рукой восстанавливая дофина против герцога, а другую протягивая англичанам и тому же герцогу, чтобы защитить своё Анжу. «Никто не знает, насколько её сын болен на самом деле, – шептал в узком кругу единомышленников де Жиак, охотно „уловивший“ эту идею. – Но мадам герцогиня дама предприимчивая и уже не раз доказывала, что может обвести вокруг пальца и врагов, и друзей, если это будет нужно для процветания её герцогства. Я, например, нисколько не удивлюсь, когда мне скажут, что своего мужа, короля Сицилийского, она попросту отравила, чтобы снять подозрения в убийстве принцев со всего семейства…»

Сам дофин о подобных разговорах, конечно же, не знал. Но, испытав забытое было унижение перед надменным лицом герцога Бургундского, он вдруг почувствовал обиду на «матушку», которая оставила его одного в такой тяжёлый момент. И охотно склонил свой слух к нашёптываниям Ла Тремуя, тем более, что высказанные им подозрения всё больше и больше подтверждались. То герцог затягивал встречу, в соответствии с болезнью мадам Иоланды, то посланные им дворяне или юристы, которым надлежало заниматься только условиями договора, использовали каждый удобный случай, чтобы узнать о здоровье её светлости и поинтересоваться её планами после выздоровления…

Наконец, дата приезда герцогини определилась, и Жан Бургундский тут же согласился на новую встречу. Правда, согласие свое изложил в такой форме, что ярость, охватившая дофина, переполнила-таки чашу его терпения!

Да и не только его…

Герцог, явно издеваясь, предлагал встретиться, ни больше, ни меньше, как в Монтеро-Фот-Йон. А если быть совсем точным, в замке Катрин де Иль-Бошар, своей нескрываемой ни от кого любовницы и жены господина де Жиак. «Полагаю, в этом месте договариваться будет приятно всем», – насмехался он. При этом, и весь тон письма был выдержан в уверенно-хозяйской манере уже почти короля.

– Оскорбление, нанесённое мне, рикошетом бьёт и по вам, ваше высочество, – заявил, еле сдерживая свое негодование де Жиак. – И смыть его я теперь должен не только, как обманутый муж, но и как преданный слуга своего господина…

– В вопросах чести любой расчёт недопустим и унизителен, – вторил ему Лангедокский «рыцарь без упрёка» де Барбазан. – Такое смывают лишь кровью…

– И они правы, ваше высочество, – нашёптывал втихомолку Ла Тремуй. – Здесь не нужны даже советы её светлости, поскольку планы, которые она вынашивает, могут не предусматривать убийства герцога. Но мы-то с вами знаем, насколько опасен и коварен бывает Бургундец, когда рвётся к цели. Он уже навязал всему миру своего папу, а теперь хочет навязать и вам, и всей Франции, жизнь, которой никто не хочет! Сначала он сделает послушной герцогиню, пригрозив расстроить её дела, поскольку, Бог весть, что ему о них известно. И тогда уже никто из вашего нынешнего окружения не сможет достойно вас защитить. А потом добьётся отмены наследственных прав, оставив вам, в лучшем случае, бесполезную роль младшего сына, или, не дай Господи, объявит вас незаконнорожденным!

– Но убийство…

– Оно вас спасёт! А заодно спасёт и герцогиню Анжуйскую, и смоет пятно позора с вашего ближайшего соратника!

Ла Тремуй приблизил губы к самому уху дофина.

– Убейте герцога, принц. Так вы явите всему миру и свою независимость, и способность отстоять собственную честь…

Честь, честь, честь…

Это слово преследовало Шарля все последние дни!

Честь и достоинство – то, чему всегда учила мадам Иоланда. Матушка. Первый человек на свете, давший ему оба эти понятия «потрогать»… Нет! Он не будет тревожить её просьбами дать совет! Он и без того чувствует, насколько ему делается легче примысли о том, что проклятый герцог перестанет дышать одним с ним воздухом! А потому…

– Решайтесь, принц!

– Да, да, да!!!

Ранним утром десятого сентября к Йоннскому мосту, что возле Монтеро, подъехала группа всадников. С другой стороны, той, что ближе к замку, уже дожидалась другая группа, которая, завидев первую, медленно двинулась навстречу. Поднятые на пиках и бьющиеся на осеннем ветру флажки, словно соперничали и угрожали друг другу. С одной стороны, той, что ближе к замку, чёрный бургундский лев на золотом фоне, а с другой, вызывающе-королевские лилии на синем. Дофин Шарль прибыл на встречу, подняв на штандарт герб отца.

– Он что, пугать меня этим вздумал? – с усмешкой пробормотал Бургундец Антуану де Вержи, ехавшему во главе его свиты. – Или пытается таким образом доказать, что является законным наследником?

Де Вержи тихо засмеялся.

– Он это и так доказывает собственной глупостью, ваша светлость.

Бургундец фыркнул, а потом, запрокинув голову, расхохотался.

В ещё не развеявшемся утреннем тумане этот хохот прозвучал как-то особенно громко, по-хозяйски, словно смеющийся упивался каждым мигом происходящего.

Группа всадников, подъезжающая с другой стороны, остановилась.

– Выбудете говорить с ним, ваше высочество, или нам напасть сразу? – спросил де Жиак.

– Мне с ним говорить не о чем, – посиневшими губами выговорил дофин.

Его бил озноб. Осенняя сырость, перемешанная со страхом и азартом, пробралась до самых костей, и никакими мехами нельзя было унять дрожь, идущую изнутри.

– Въедем на мост, – приказал Шарль.

Ненавидимое лицо герцога Бургундского приближалось, выступая из тумана и делаясь всё чётче и чётче. Дофин видел только его. Только эти надменные глаза, прикрытые тяжёлыми веками сильнее, чем обычно, потому что герцог смеялся… Он хохотал открыто и нагло над слабостью Шарля, над его бессмысленным детством и над непонятным будущим. Над страхом, над неуверенностью, над тем, что вот сейчас прихлопнет его, как муху, потому что уверен в своем праве, а ещё в том, что сумеет удержать единственную руку, способную Шарля защитить…

– Ваше высочество, – поклонился герцог, не снимая шляпы, – рад, что вы не проспали… Господин де Жиак сам пригласит нас в замок, или это сделать мне?

Никто не ответил.

Только хлопанье флажков давало понять, что время движется.

В группе дофина ждали сигнала, но сам он, словно окаменел. Приближался момент первого в его жизни решения! Момент истины, после которого жизнь уже не будет прежней зато в ней станет на одного презирающего меньше. И дофин, не отдавая себе отчёта, почему так поступает, медлил, растягивая эту минуту абсолютной власти. Напряжение вокруг росло, как пьедестал, поднимая его над этим мостом, над обыденностью, над прожитой жизнью, и над этим хохочущим герцогом…

– Ваша светлость.., – забормотал, почуявший неладное де Вержи.

Но тут рука дофина, судорогой сведённая на поводьях, вдруг разжалась. И словно разжалась какая-то пружина внутри. Озноб исчез.

– Убейте пса, – приказал Шарль.

Он не видел, кто бросился на герцога первым. Не видел, кто ранил де Вержи. Он по-прежнему не отрывал взгляда от глаз, над которыми сначала удивлённо взметнулись тяжёлые веки, а потом их пронзили поочередно боль, недоумение, отчаяние и, наконец, смерть.

Герцога убивали секирами. По договоренности. Точно так же, как когда-то убили Луи Орлеанского, и в память о графе Бернаре, безуспешно пытавшемся законным путём призвать к ответу убийцу. И только когда в кровавом месиве ничего не стало видно, Шарль прикрыл затяжелевшими веками свои глаза и, повернув лошадь, поехал прочь.

Весь заляпанный кровью, де Жиак выдернул секиру из перерубленной руки герцога.

– Ла Тремуй, – крикнул он предусмотрительно жавшемуся в стороне царедворцу. – Поезжайте в замок, скажите, чтобы никого не ждали. Я не могу в таком виде показаться перед женой…

Ла Тремуй дважды повторять приказание не заставил. Брезгливо подобрав край накидки, он галопом промчался мимо остатков бойни и, не глядя, кто и как добивает герцогскую свиту, поспешил в замок.

Ворота перед ним опустили сразу, едва заслышали крики «Беда!», с которыми Ла Тремуй проехал через внешний и внутренний двор. Но, когда он вбежал в замок, дорогу ему преградил управляющий.

– Кто вы, сударь? Назовите себя, иначе я не пущу вас дальше!

– Я приехал сказать, что герцога Бургундского только что убили на Йоннском мосту! – задыхаясь прокричал Ла Тремуй.

Тут же, на верхней галерее послышался стон и звук упавшего тела.

Управляющий бросился к лестнице, а следом и Ла Тремуй.

Вверху уже причитали и охали какие-то дамы, снизу бежали ещё слуги, но Ла Тремуй, ступив на галерею, никого и ничего больше не видел. Схватившись рукой за перила он не мог оторвать глаз от лежащей в обмороке женщины невиданной красоты и с ужасом понимал, что с ним случилось худшее, что может случиться с ловким придворным интриганом…

Словно в отместку за причастность к только что совершённому убийству, Судьба заставила его сразу и навсегда полюбить Катрин де Иль-Бошар…

Через два дня, каменная от гнева мадам Иоланда слушала бесполезные оправдания Шарля и трусливо уверенные в своей правоте объяснения его парламента, даже не пытаясь предугадать, какие беды свалятся теперь на их головы.

Изменить ничего уже было нельзя. Случилось, как страшное, так и самое страшное. Будущий король Франции запятнался худшим из всех грехов, и теперь герцогиня чувствовала себя так, словно оказалась на краю пропасти.

Конец первой книги

8.07.2015

Жанна д'Арк из рода Валуа книга вторая Марина Алиева

© Марина Алиева, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Домреми. Окрестности шато д'Иль

(весна 1420 года)

Две девочки шли по утоптанной лесной тропинке и весело болтали. Одна была одета, как обычная крестьянка этих мест. В другой же, одетой, как мальчик, девочку можно было узнать только по едва уловимой грации в походке, да по тонкому, звенящему голосу, который у мальчиков в таком же возрасте обычно уже не так высок, и не так звонок.

Девочки направлялись в заповедную чащу Домреми к Дереву Фей, возле которого по праздникам собиралась вся окрестная молодёжь. Под плетение венков и цветочных гирлянд здесь подолгу, неторопливо рассказывались старинные легенды о драконах, колдунах и феях, являвшихся то бедному пастушку, потерявшему козу или овечку; то усталому путнику, заснувшему под этим деревом; то юной девице, собирающейся замуж. Феи предупреждали о бедах, сообщали о предстоящих радостях и о том, кто скоро родится в деревне – мальчик или девочка.

Иногда, если бывали не в настроении, они могли испугать, наслать на прохожего фантом какого-нибудь чудища или затянуть в трясину. Могли запутать тропинки, желая поиграть. Но под большие праздники, выпадающие на лето, они обязательно делали так, чтобы луг перед Деревом Фей покрывался красивейшими цветами, как будто таинственные существа нарочно приманивали деревенскую молодёжь к своему дереву, желая послушать их песни и разговоры. Поэтому в Домреми и Грю сложилась добрая традиция, среди прочей болтовни о разных небылицах, несколько историй обязательно посвящать феям, прославляя и нахваливая их. Составился даже небольшой эпос, соединивший действительную историю двух деревень со сказочным вымыслом, где утонувшие в реке или сгинувшие в чаще дети и взрослые вдруг оказывались в невиданных городах, куда попадали спасённые и уведённые феями через тайные ходы то на дне реки, то в дупле какого-то фантастического дерева, которое самостоятельно нипочём не найти. И, передавая друг другу подробности, неизвестно кем сообщённые, просеянные сквозь сито Времени и заговорённые до полной неузнаваемости, поколение за поколением, как цветочными гирляндами, украшали свою жизнь этими сказками, закрываясь ими от горькой реальности чумных эпидемий, войн, трагических случайностей и унылого однообразия жизни без мечты.

Девочки, идущие по лесной тропинке, в этом смысле от местных жителей ничем не отличались. И, если из ворот Шато д’Иль они вышли весело болтая о всяких домашних делах, то теперь, в двух шагах от Дерева Фей, разговоры их, сами собой, свернули на живописную дорогу фантазии.

Накануне был традиционный в Домреми День Лазоревого Дракона, поэтому Жанна-Клод снова вспомнила старую легенду про священника, идущего из Вале через заповедную чащу. По дороге ему, вроде бы, показалось, что тропинка уводит куда-то не туда. Священник стал молиться, и, словно в ответ на его молитвы, из чащи донёсся звон церковного колокола. Священник поспешил на этот звук, но вышел не к церкви, а прямо к пещере дракона.

Говорили, что дракон этот был, едва ли не последним драконом на земле. И поселился он здесь в самые незапамятные времена, спасаясь от римских легионеров, захвативших Галлию, в которой драконы эти были когда-то так же обычны, как олени или кабаны. Потом всех их постепенно истребили, но последний остался и ходили слухи, что ещё во времена Людовика Святого некоторые путники, оказавшиеся по незнанию слишком близко, слышали злобное рычание, глухие удары хвоста о своды пещеры, а те из них, кто был похрабрее, и отваживался заглянуть внутрь, могли видеть даже отблески пламени из её недр.

Но священник из Вале пришёл сюда не по незнанию и не по своей воле.

Как известно, драконье пламя убить лесную фею не может, но беда той малютке, которая от него не увернётся! Даже лёгкого прикосновения этого огня достаточно, чтобы фея почернела, сделалась злобной и мстительной, и начала служить дракону верой и правдой. От таких на лугу распускались опасные цветы с червоточиной, которые ни в коем случае нельзя было срывать! И как раз такие «драконовы феи» хитрыми уловками заманивали путников в чащу, прямиком к пасти своего господина. В этот раз, разгадав в прохожем священника, они подманили его звуком церковного колокола и быстро разлетелись, предоставляя дракону пировать без помех…

Чудовище уже поджидало жертву. Не дав ни минуты, чтобы бедняга мог опомниться, похожая на растопленную печь, пасть изрыгнула струю огня толщиной с дерево! Но священника драконово пламя даже не опалило. Он храбро стоял перед пещерой, не пытаясь ни убежать, ни увернуться. Три раза изрыгал пламя дракон, и все три раза священник оставался невредим. А потом, видя, что силы врага иссякли, он загнал чудовище в пещеру силой древней магии, запечатал вход в неё заклинаниями и, вернувшись по той же тропинке, по которой пришёл, очень скоро оказался в деревне!

Люди долго не верили, что кто-то смог вырваться из лап дракона. Но священник описал его очень подробно и это описание полностью совпало с тем, которое содержалось в старинных книгах, и никаких сомнений в подлинности не вызывало. «Брюхо того дракона, как водится, золотое от долгого лежания на сокровищах, кои вросли в его кожу, чешуя переливчатая, лазоревая с бирюзой, оттого не виден он, когда летит низко, ибо похож в полёте на шумящую на ветру листву. Когда же дракон гневается поверх той чешуи проступает белёсый налёт, как от пепла, а под чешуей видно огненное, алое…».

Всё это священник пересказал словно по писанному, и, разумеется, после такого, никто больше в словах спасённого не сомневался. Более того, местные церковники хотели даже причислить священника из Вале к лику святых заступников Домреми, но он отказался. Только велел жителям деревни каждый год, день в день, ходить к пещере крестным ходом, чтобы пением псалмов и молитвами закреплять наложенные им заклинания. А потом ушёл в сторону, где теперь высились башни Вокулёра, говоря, что путь его ещё долог…

Эту историю про «Лазоревого Дракона» Жанна-Луи – девочка, одетая мальчиком – любила больше всего, и поэтому по её настоянию Жанна-Клод рассказывала про священника и чудовище уже в тысячный раз.

– Он выжил, потому что верил в силу святой молитвы, – заявила Жанна-Луи наконец-то, не дослушав до конца.

– Или не верил, – рассмеялась в ответ Жанна-Клод

– Если бы он не верил, он бы умер.

– Он не верил, что умрёт, и потому не умер.

Жанна-Луи вздохнула.

– Все люди знают, что умрут. Верь, не верь, конец один…

– А если не знать, что умрёшь?

– Что значит, не знать? Ты всё равно умрёшь. Состаришься и умрёшь. Нельзя жить вечно.

– Но, если я не знаю про смерть, не знаю, какая она, как я пойму, что умерла?

– Ты перестанешь жить.

– А как я это пойму?

– Ты почувствуешь.

– А что чувствуешь, когда умрёшь?

Девочки остановились и посмотрели друг на друга.

– Я не знаю, – пожала плечами Жанна. – Наверное, ничего не чувствуешь. Смерть, как жизнь, только наоборот. При жизни ты чувствуешь всё, после смерти – ничего.

В ответ Жанна-Клод по-птичьи наклонила голову.

– Темнота тоже, как свет, только наоборот. При свете ты всё видишь, в темноте ничего. Но ты можешь представить всё, что угодно. К тому же, ты можешь слышать звуки и чувствовать запахи, и даже лучше, чем при свете. Можешь ощущать холодили тепло… Вот сейчас вокруг нас теплый солнечный день, и даже если мы закроем глаза и погрузимся во тьму, никто не сможет убедить нас, что вернулась зима, потому что птицы щебечут, и солнце уже припекает… Всегда что-то остаётся. Какие-то чувства присутствуют во всем, и мне интересно, что остаётся после смерти?

Жанна немного подумала.

– Ничего… В смерти не может быть никаких чувств.

– Значит, её нет! – обрадовалась Клод. – Чувства есть во всём, что существует, даже в том, что наоборот. И, если в смерти ничего нельзя чувствовать, значит, её и нет!

– Но люди ведь умирают!

– Их просто научили, что «человек должен умереть», поэтому, когда им кажется, что вот сейчас это случится, они берут и умирают.

– По-твоему выходит, что можно жить вечно, надо только не знать про смерть?

– Конечно, можно! Правда, «не знать» уже не получится – мы знаем, к сожалению. Надо просто в неё не верить. Но не верить искренне!

– Как тот священник из Вале?

– Хотя бы.

Жанна задумчиво закусила губу.

– И все-таки, я думаю, его спасла вера, а не неверие, – сказала она после паузы. —Священник верил в святую молитву, и Господь его спас.

Клод с лёгким сожалением посмотрела на подругу, потом рассмеялась и, шутливо подтолкнув её, запрыгала дальше по тропинке.

– Если верить, что кто-то всегда будет приходить и спасать, можно однажды разувериться, – приговаривала она на ходу.

Жанна, двинувшаяся было следом, резко остановилась.

– Не «кто-то», Клод, – сказала она строго, – а Господь. Он помогает всегда!

Клод тоже замерла. В её лице, повёрнутом к Жанне, не было ни сомнения, ни растерянности.

– Если ты искренне веришь в Господа, как можно признавать смерть? Человек – его образ и подобие. Позволяя себе умереть, ты убиваешь и Его.

– Нет! – Жанна даже притопнула. – Тем, кто в Него истинно верует, Господь дарует вечную жизнь в раю!

Она с вызовом посмотрела на Клод, но та только покачала головой и, вернувшись назад на несколько шагов, ласково взяла Жанну за руку.

– Если бы люди меньше воевали и не верили в смерть, вечный рай был бы и на земле.

* * *

С тех пор, как священник из Вале покинул эти края, и в Грю, и в Домреми стало доброй традицией каждый год, двадцать девятого мая идти к пещере крестным ходом. И, хотя в годы правления Шарля Мудрого – отца нынешнего короля, нашёлся очевидец, уверявший, что в самой глухомани, в лесу и довольно далеко от пещеры, лежит драконий скелет с облетевшими с него белыми черепками чешуи, жители обеих деревень продолжали исправно совершать обряд. Читали молитвы, распевали псалмы и кропили крестообразно вход в пещеру святой водой…

Клод и Жанна тоже ходили вместе со всеми, несмотря на то, что матушка Роме была очень недовольна.

– Мы теперь живем в замке, Жанна, – выговаривала она Клод, – и крестьянские забавы нас больше не должны занимать! То же самое касается и тебя, Луи! Пажу из господских покоев следует уделять больше внимания благочестию и занятиям, а не подбивать на шалости молодую госпожу! Я вижу, вы слишком сдружились… Но, если это будет продолжаться так же, как продолжалось до сих пор, я не послушаю даже отца Мигеля и запрещу вам видеть друг друга!

Она действительно, очень переменилась, эта госпожа де Вутон, которую и в замке продолжали называть крестьянским прозвищем «Роме», Римлянка… В Жанне, переодетой мальчиком, бывшая кормилица, конечно же, не признала вверенную когда-то её попечению малютку. Да и сама Жанна ничего не могла помнить о своем кратковременном, младенческом пребывании в Домреми. Поэтому, ни у одной, ни у другой ничего не ёкнуло в сердце при встрече. И Жанна-Луи с лёгкой душой игнорировала запреты матушки Роме, подбивая на это же и Жанну-Клод.

Убегать втихаря из замка было для девочек делом привычным.

С того самого дня, когда отец Мигель впервые свёл их вместе и, познакомив, рассказал, что под именем Луи скрывается Жанна, а за именем другой Жанны стоит тайное имя Клод, обе сразу поняли, что подружатся. И дружбу свою скрепили тут же совместным побегом из кельи монаха, который отлучился всего на минуту, за книгами, по которым собирался их обучать всяким премудростям.

– Зачем нам с тобой знать, откуда Гуго Капет получил своё прозвище?! – смеялась Жанна, увлекая Клод в тайное место за конюшней, которое она отыскала и облюбовала с первых же дней своего пребывания в замке. – Я буду Дева-воин, и готова с утра до вечера заниматься верховой ездой и стрельбой из лука, но только не скучными занятиями по книжкам! Хочешь, я и тебя научу стрелять?..

В ответ Клод показала новой подруге свою тетрадку с рисунками странных цветов и такими же странными записями.

– Это на каком языке? – спросила Жанна, с интересом переворачивая листы.

– На моём собственном, – ответила Клод. – Я не умею ни читать, ни писать, а значки эти просто рисую, когда хочу что-нибудь запомнить. Вот этот означает дерево… Три сразу – лес… Этот – радость, а повернуть вот так – птицу. Эта дуга – земля, а перевернутая – небо…

Почему-то именно Клод, единственной, Жанна сразу смогла рассказать об открывшемся ей предназначении. До сих пор девочка не решалась говорить об этом вслух ни с кем.., даже с собой. Но тут вдруг вырвалось. И не помешал даже страх оказаться не понятой, или, не приведи Господь, осмеянной! Было что-то неуловимо прекрасное и так же, как и откровение Жанны, бережно хранимое, в рисунках Клод и в её наивных записях, что не позволило бы ей смеяться, но позволило бы понять. И так и вышло. Клод восприняла признание новой подруги с неподдельной радостью, ни в чем не сомневаясь и не требуя доказательств.

– Я таки знала, что какое-то чудо случится! – восторженно шептала она. – Об этом давно уже все деревья шепчутся, а скоро заговорят и люди… Люди всегда всё узнают последними, к сожалению…

– А разве деревья умеют шептаться? – округлив глаза спросила Жанна.

– Конечно умеют!

– И ты их понимаешь?

– Понимаю… Хочешь, я и тебя научу понимать?..

На крестный ход к Пещере Дракона девочки сбежали ни свет, ни заря, проехав мимо стражей ворот на крестьянской телеге под ворохом сена. Они увлечённо распевали псалмы вместе со всеми, стараясь подобраться поближе ко входу и заглянуть внутрь. Потом немного поиграли со старыми приятелями Жанны-Клод из Домреми. А когда возвращались в замок, Клод внезапно спросила.

– Такты хочешь послушать, как деревья говорят о тебе?

– Конечно, хочу!

– Тогда иди сюда, вот к этому… Оно самое мудрое.

Жанна храбро подошла к огромному дубу, на который ей указали. Но, когда Клод объяснила, что нужно прижаться к дереву всем телом, закрыть глаза и, собравшись внутри, как будто в комок, мысленно просочиться сквозь кору внутрь, вдруг попятилась.

– А что если я ничего не услышу?

– Почему не услышишь? Они же знают о тебе и обязательно заговорят.

Но Жанна отступила ещё на шаг.

– Я не о том… Вдруг Я НЕ СМОГУ услышать! Я же никогда ничего подобного не делала. Мне только один раз показалось, да и то… Это не был разговор. Просто озарение… Как на небе во время грозы – вспыхнуло на мгновение и всё… И я поняла… Но, вот так, с деревом… Может, не стоит и пытаться. Если я Дева, которую призовет Господь, может быть, я должна говорить только с Ним, и только тогда, когда Он пожелает…

Жанна совсем отступила от дерева и виновато посмотрела на Клод.

Обычно, подруга её понимала и любые разногласия старалась загладить, где можно, весёлостью, а где весёлость была не к месту – ласковым словом. Но сейчас она смотрела в ответ так, будто прислушивалась к какому-то неожиданному разладу внутри самой себя.

– Что с тобой? – спросила Жанна. – Ты обиделась?

– Нет… Ну, что ты… Я всё понимаю. Ты боишься ничего не услышать, чтобы не начать сомневаться… Но тебе нельзя сомневаться. Я, видно, глупая совсем, раз предложила такое… Всем предлагаю, но они всегда отказываются, считают, что такого быть не может. Ты первая согласилась, а может быть, как раз тебе это и не было нужно.

– Нет, мне нужно, – нахмурилась Жанна, рассердившись на свою трусость. – Рене сказал, что Дева, которую призовет Господь, должна знать то, чего никто из людей не знает…

Она снова шагнула к дереву, но уже не так уверенно, как в первый раз, и Клод её остановила.

– Не надо, Жанна. Когда не уверена, лучше не делать, иначе точно не получится.

Она недолго о чем-то размышляла, а потом, словно стряхнув с себя оцепенение, засмеялась, как прежде.

– Я знаю, что тебе нужно! Давай завтра с утра пойдем к Дереву Фей, и я научу тебя слушать по-другому. Это очень легко, вот увидишь! И обязательно получится!

– Ну.., если ты думаешь, что так лучше… Давай.

Жанна протянула руку Клод и благодарно её сжала.

С юной беззаботностью они уже через минуту обо всем забыли за весёлой болтовней. Итак, болтая, вернулись в замок. Там, без конца переглядываясь и подхихикивая, выслушали от отца Мигеля целую лекцию о недопустимости легкомысленного поведения. А наутро снова сбежали. И не успело ещё солнце, как следует подняться над горизонтом, обе уже стояли перед Деревом Фей.

– Нужно пройти дальше, на поляну, – сказала Клод. – Там есть одно место, где земля совсем ровная, а трава летом такая высокая, что когда её приминаешь, получается настоящее ложе. Но сейчас она ещё не выросла как надо, поэтому я взяла два холста, чтобы подстелить.

– А дерево? – спросила Жанна, которая была уверена, что именно Дерево Фей с ней заговорит.

– Нет, нет, это потом…

Клод вывела Жанну на ровную полянку, где девушки обычно собирали цветы, расстелила чистую мешковину, сбросила деревянные сабо и, подобрав юбки, легла и вытянулась в струнку.

– Ложись так же, – велела она Жанне. – Закрой глаза, постарайся совсем успокоиться… Нужно, чтобы стало легко-легко…

Жанна тоже сбросила башмаки, расстегнула жёсткий пояс на мальчишечьем камзоле и легла на спину возле Клод.

– Что теперь?

– Теперь ни о чём не думай.

– Я так засну.

– Нет. Сначала будет всё отвлекать, но ты представь, будто твои глаза обернулись и смотрят внутрь тебя. Так легче почувствовать, что снизу, из земли, как пар, поднимается дыхание всего, скрытого в ней, а сверху, с неба, спускается поток ослепительно белого света…

– И, что потом?

– Не знаю… Когда свет неба и дыхание земли смешиваются в человеке, каждый видит своё.

Девочки замолчали.

Звуки зарождающегося лета окружили их, усиливаясь и сплетаясь в одну общую гармонию. И бесконечно долго лежали они в траве, сделавшись вдруг чем-то неуловимо похожими. Светлые пряди, выбившиеся из кос одной, отливали таким же золотом, как и коротко стриженые волосы другой. Нежный цвет девичьих лиц делал совершенно неразличимыми форму носа и подбородка, контур губ и изгиб бровей. Это были уже лица, озаренные одними и теми же переживаниями, переполненные счастьем и покоем, каких не познать в череде обычных дел и забот, искажающих изначальную гармонию. И, если бы кто-нибудь смог сейчас увидеть этих двух девочек, он бы сказал, что они сёстры… Или даже, что это одна девочка, разделённая на две ипостаси. И они не просто лежат на земле, спящими, на первый взгляд, телами, а плывут в реке Времени, вместе со всем этим миром, повинуясь его тайной, величавой жизни. И они никогда уже не смогут быть просто девочками. Потому что с такими лицами, где сплелись воедино Разум, Душа и сама юная Жизнь, нельзя просто дышать и делать какие-то обычные, привычные дела, отдавая только им и силы, и время…

Внезапно в лесу громко вскрикнула птица, и Клод первая открыла глаза.

Ровно секунду в них ещё дрожал отблеск того света, который виделся ей изнутри, а потом пелена реальности вернула им прежнее состояние.

– Как хорошо.., – тихо вздохнула рядом Жанна.

– Да…

Обеим казалось, что все звуки этого мира, только что звучавшие в определённой, дышащей вместе с ними гармонии, медленно стихают, снова распадаясь на привычный щебет птиц, шелест деревьев, стрекотание кузнечиков…

– Я летала.., – все ещё расслабленно и еле слышно выговорила Жанна. – Летала, как ангел.., бесконечно далеко, сквозь облака, и никак не могла удержать этот полёт… Появлялись какие-то лица. Очень чёткие, но совершенно незнакомые. Они возникали на мгновение и тут же исчезали. И их я тоже не могла удержать… А потом… Я словно попала в струю света, в которой капли сверкали, как алмазы, и летели вверх и вверх… И я тоже летела за ними, но свет был так высок…

– Я знаю…

– Ты тоже это видела?

– Иногда.

– И тоже летала?

Клод медленно села. Она все ещё улыбалась чему-то внутри себя.

– Я часто летаю. Но сегодня было что-то особенное. Я видела себя лепестком большого розового цветка… Хотя, может быть, он и не был таким уж большим, но мне казался огромным… Я видела соседние лепестки, чувствовала, какие мы крепкие, свежие, пропитанные солнцем… А ещё я чувствовала все, что происходит внутри меня… Не могу этого рассказать – это так неуловимо. Но я действительно была лепестком!

Жанна тоже села.

– Как такое получается, Клод? Почему?

– Потому что все мы раньше были одним целым – деревья, птицы, цветы, и все, все, даже камни… Мы были, как куст, у которого один корень, но много-много отростков. И через корень эти отростки знали друг о друге всё. Потом они выросли, разделились, зажили своей жизнью, но память осталась… Вдруг мы с тобой сейчас что-то вспомнили?

– Не может быть, – прошептала Жанна.

– Почему? Если бы мы никогда не знали обо всём, что живет вокруг так, как не знаем теперь, смогли бы мы догадаться, что колос, растущий из земли, надо срезать в определённое время, высушить, очистить его зерна, смолоть их в муку, а потом добавить туда яйцо курицы, молоко коровы, масло из этого молока и замесить тесто, чтобы получился хлеб? Мы бы не догадались этот колос даже срезать… Вот сейчас, когда я была лепестком, я чувствовала какую-то особую нежность к сердцевине, вокруг которой росла сама, и другие лепестки… Как будто там находилась и самая суть, и предназначение, и главное скрыто совсем не во мне… Ты понимаешь?

Жанна кивнула. Она слушала, раскрыв рот, и не скрывала изумления, когда смогла пробормотать:

– Никогда раньше ни о чём таком не думала…

Почему-то вопрос о том, откуда Клод всё это может знать, не пришёл ей в голову. Это знание казалось таким бесспорным после всего, только что прочувствованного, таким естественным и безусловным, что Жанна, не столько сказала, сколько выдохнула из самой глубины души то, что само собой приходило на ум и было сейчас абсолютно логичным и единственно правильным:

– Клод, а ведь это ты…

– Кто я?

– Ты, та Дева, которую призовёт Господь!

Клод в ужасе замахала руками.

– Ты что?! Ты даже не думай так! Вот уж не ожидала…

– Но почему?! Почему?

– Потому что это не так!

Пытаясь остановить подскочившую Клод, Жанна повернулась на колени и схватила её за край юбки.

– Ты родилась в Лотарингии! С тобой разговаривают деревья! Ты давно умеешь летать так, как я сегодня только попыталась. Ты училась только у старого смешного монаха, а знаешь больше, чем Рене! Тебе дано видеть и слышать такое, чего другим даже не понять… Для чего-то всё это было дано!

– Не знаю! Я не знаю, для чего… Но только не для того, чтобы идти воевать…

Внезапно Клод замерла, словно поражённая какой-то мыслью. Обернувшись на Жанну, она широко раскрыла глаза, потом упала на колени рядом с ней и крепко обняла.

– Господи, я ведь тоже раньше не задумывалась… На какой же страшный путь ты себя обрекла… – Она схватила подругу за руки, притянула их к своим губам и поцеловала. – Не надо было приводить тебя сюда! Но я думала… Я хотела научить… Чтобы ты осознала, что сама по себе и есть чистый ангел, способный лететь к свету… Чтобы не разуверилась… А теперь, когда всё у тебя получилось, и ты понимаешь, что не такая, как все, мне страшно! Там, куда ты пойдёшь не будет света!.. Через войну и зло, через грязь… Там столько грязи, Жанна! Господь не может быть так жесток, чтобы призывать именно тебя!

Скопившиеся в её глазах слезы, наконец, прорвались двумя крупными каплями, извилисто скатившимися по щекам. Клод согнулась почти до земли и горько заплакала.

– Ну, что ты, что ты! – принялась успокаивать её Жанна. – Господь не жесток. Он всегда помогает. Он дал мне Рене, чтобы обучил воинскому делу, и дал тебя, чтобыпочувствовать, каково это, лететь к свету. И теперь я знаю, что и для чего было сделано! Без тебя девочка Жанна стала бы просто Девой-воином, но только с тобой я буду уверена, что послана именно Господом, потому что ты научишь меня узнавать, как звучит Его голос. Ты – моя душа, Клод. Ты ей стала сегодня. И отныне, мы должны быть неразлучны, как душа и тело. Понимаешь?

– Да.

– И ты согласна?

– Идти с тобой?

– Да.

– Согласна.

– До самого конца?

– До самого конца…

Труа

(21 апреля 1420 год)

– До самого конца…

Труа

(21 апреля 1420 год)

– Итак, теперь у Франции новый дофин!

Изабо вынула перо из ослабевшей руки супруга, улыбнулась Монмуту и, еле заметно, подпихнула локтем Филиппа Бургундского.

– Итак, теперь у Франции новый дофин!

Изабо вынула перо из ослабевшей руки супруга, улыбнулась Монмуту и, еле заметно, подпихнула локтем Филиппа Бургундского.

– Не спешите, мадам! – прошипел тот, не оглядываясь.

Его бесила балаганная весёлость королевы, которая, разве что не пританцовывала, подписав рукой безумца договор, по которому её сын, единственный оставшийся в живых, объявлялся незаконнорожденным, бастардом…

– Ваша светлость будет подписывать? – секретарь де Ринель протянул герцогу перо.

– Разумеется, буду! – огрызнулся Филипп, стараясь не смотреть в насмешливое лицо Монмута. – После их величеств!

Собственно говоря, на дофина Шарля Филиппу Бургундскому было более чем наплевать. Он и раньше воспринимал этого задохлика, как нечто условное, вроде хоругви, которую, когда надо, приказывает поднять над войсками командующий. Но после убийства отца Филипп начал дофина тихо ненавидеть. И не то, чтобы страстно желал отомстить, скорее просто не желал простить той идиотской, бессмысленной глупости, из-за которой теперь его заставляли подписывать то, что подписывать не совсем хотелось!

Уже в декабре прошлого года, когда вся Европа терялась в догадках относительно причин, по которым французский принц так подло и, на первый взгляд, совершенно безосновательно убил первого герцога королевства, Генри Монмут пригласил Филиппа в Аррас для личной встречи. И там, даже не прибегая к помощи изысканных выражений, чтобы смягчить горечь пилюли, коротко и жёстко дал понять новому герцогу Бургундскому, что рассчитывать во Франции ему больше не на кого.

– Вряд ли вы сможете продолжить дело вашего отца. Для этого надо, с одной стороны, протянуть руку дружбы его убийцам, чего на вашем месте не сделал бы никто. А с другой, продолжать водить меня за нос, обещая брак с принцессой Катрин, и бесконечно откладывая его до лучших времён, чего, на моём месте, тоже никто бы не потерпел. Как военный противник вы для меня слишком слабы, герцог. Но иметь вас за спиной в качестве врага, тоже бы не хотелось. Особенно, беря во внимание тот факт, что, как союзник, вы можете быть более полезны.

Филипп в ответ только хмурился и вздыхал про себя. Ему и без Монмута было ясно, что убийство отца перечеркнуло все планы, касающиеся союза с дофином. А это, в свою очередь, перечеркивало всякую возможность собрать армию и дать Англии достойный отпор. Но не говорить же Монмуту, что дело отца он не стал бы продолжать в любом случае. И, будь его воля, давно бы со всеми договорился, с меньшим гонором и претензиями, от которых толку никакого, зато получается то, что случилось на мосту в Монтеро… Беда, однако, состояла в том, что планы самого Филиппа никого сейчас не интересовали. И, глядя в надменное лицо английского короля, он прекрасно понимал, что перспектива, в сущности, одна – нахмуриться, повздыхать и кивнуть.

– Как только мы с вами подпишем соглашение о признании моих прав на французский престол, – говорил Монмут, тоже видевший, что перспектива одна, – это будет означать одновременно и продление союзнического договора с вашим отцом, который мы заключили в восемнадцатом году, и начало, вполне законных военных действий против коалиции в Пуатье. С вашей поддержкой я их быстро разобью…

– Вы разобьёте их так же быстро и без моей поддержки, ваше величество, – вставил Филипп.

– Но ваше присутствие придаст моим действиям благородный оттенок возмездия…

Монмут даже не скрывал усмешки и того наслаждения, с которым загонял свою жертву в угол.

– Но королева.., – предпринял робкую попытку Филипп. – В конце концов, коалицию в Пуатье возглавляет её сын. И мой отец пытался договориться с ним с её ведома и соизволения…

– Не берите в голову, – тонко улыбнулся Монмут. – Давайте сначала мы с вами заключим договор всего лишь о признании моих прав. А потом пригласим к нашему союзу и королеву. В известном смысле я сам скоро стану ей сыном…

Что тут было делать? Пришлось Филиппу все-таки кивнуть, а потом и подписать уже готовую грамоту о том, что он признаёт английского короля вполне законным наследником французского трона.

Теперь оставалась слабая надежда на Изабо – вдруг воспротивится. Но её величество, «приглашённая к союзу», откликнулась так охотно и так инициативно, что пришлось составлять новый договор, ради закрепления которого все действующие лица съехались в Труа, где сначала, довольно поспешно, провели церемонию бракосочетания короля Генри с принцессой Катрин, а потом торжественно, при полном параде, собрались в церемониальном зале королевского замка для его подписания.

По новому договору права Монмута не просто подтверждались, они закреплялись официально, делая дофина Шарля никчемной и бесполезной фигурой на политической шахматной доске, раскинувшейся по обе стороны Ла Манша. Нисколько не заботясь о собственной репутации, Изабо пошла даже на объявление сына незаконнорожденным. И первая схватилась за перо, чтобы подписать окончательный вердикт – после смерти Шарля Шестого Безумного, его трон наследует Генри Монмут, король Англии, сеньор Ирландии, герцог Аквитанский и единственный законный потомок по линии Капетингов, потому что ветвь Валуа была запятнана – «так называемый дофин», (формулировка более приличная документу, который останется Истории, чем вульгарный бастард), лишался прав на престол за чудовищные и ужасные преступления, несовместимые с королевским достоинством».

Филипп на всё это смотрел с лёгким презрением. Ему, конечно, много чего наобещали. Однако, туманные намёки на то, что за свою уступчивость он, со временем, получит регентство и наследные права в Голландии и Зеландии, душу, конечно, согревали, но, когда это будет, и будет ли вообще, оставалось вопросом. Дофином можно пренебрегать на бумаге и в разговорах, однако не брать в расчёт армию, которая медленно, но верно собиралась в Пуатье, было просто глупо. Поэтому и стоял Филипп Бургундский посреди церемониального зала замка в Труа, набычившийся, словно ребёнок, которого родители заставляют пить горькую микстуру, пообещав нашлепать, если не сделает, но дать сладкую конфетку, если будет послушен.

– Герцог изволит всё делать по этикету, – засмеялся Монмут, отбирая перо у секретаря. – После их величеств, так после их величеств… Я быстро подпишу.

Наклонившись над документом, который осуществлял, наконец, вожделенную мечту долгой вереницы английских королей, он занёс было руку, но вдруг остановился, а через мгновение бросил перо, так и не подписав.

– А должен ли я подписывать сам? – спросил Монмут, ни к кому не обращаясь. – Короны даются государям, по праву рождения, самим Господом, а люди только утверждают в правах более достойного… Могу ли я утверждать себя в собственных правах, да ещё в обход другого, пусть и совершившего чудовищное злодеяние? Нет. Я только подчиняюсь воле Господа и принимаю волю людей.., – он слегка поклонился всем присутствующим, – Я, так же клянусь принести этой стране мир и стабильность под моей рукой. Но подпись за меня приличней поставить другому.

Он сделал еле заметный запрещающий жест своему брату Бэдфорду, который уже выдвинулся вперед, готовый подписать, и кивнул секретарю.

Де Ринелю дважды повторять не пришлось. И, хотя руки его подрагивали от волнения, он быстро сообразил, чего хочет король, уверенно шагнул вперед и поставил свою подпись на документе, который по мнению всех присутствующих, должен стать поворотным в истории Франции.

«Ни один из Ланкастеров не подпишет эту бумажонку, – словно говорил взгляд Монмута, брошенный, сначала на брата, а потом и на герцога Бургундского. – Пока всё это фарс. Но фарс необходимый, чтобы я смог надеть корону Франции. Потом же, когда весь мир увидит, насколько я достоин, про фарс забудут. Однако, подписи останутся навечно. И подпись секретаря, тоже навеки, останется всего лишь подписью секретаря…».

– Извольте, ваша светлость, – снова протянул герцогу перо де Ринель.

– Давайте же, герцог, хватит упрямиться! – прошипела сзади Изабо.

Кое-как расплющив губы в улыбке, Филипп подошёл к столу, на котором лежал документ, и расписался нарочито небрежно, в противовес любовно выведенной подписи секретаря. «Опять прикрылся своим благочестием, – подумал он про Монмута. —Всем нос утер. Дескать, это вы сами, своими руками, признали собственного принца недостойным. А я, что ж… Я только заверил через секретаря, что не возражаю…».

– Поздравляю, Гарри, – услышал Филипп за спиной тихий шепот герцога Бэдфордского, – теперь ты король и Англии, и Франции.

– А ты, Джон, мой наместник и регент. Надеюсь, скоро займёшь подобающее тебе место в Париже. Хочешь пожить в Лувре, братец?

– Ещё бы не хотеть! А брату Кларенсу отдадим Орлеан…

«Уже поделили», – подумал Филипп. Он повернулся к королеве и мстительно спросил:

– Полагаю, с вашим регентством покончено, мадам?

– Как и с вашим отцом, – равнодушно ответила Изабо.

С подчеркнутой бережливостью она взяла под руку своего безумного супруга и передала его, слугам и камердинеру, как передают реликвию, доставаемую по каким-то особым случаям. Король бессмысленно улыбнулся, провожая её взглядом, словно спрашивал, не нужно ли «душеньке» от него чего-то ещё. Но «душенька» получила, что хотела, и убирала реликвию на хранение до следующей необходимости. Изабо и так, слава Богу, потратила достаточно времени, подготавливая мужа. «Надо выглядеть достойно, мой дорогой. Приедет английский король, и он хочет, чтобы ты подписал бумагу, которая позволит ему защищать тебя… Какой дофин? Твой сын? Но у тебя нет сына, дорогой. Твои сыновья давно умерли, зато осталась дочь. А её муж, английский король, как раз и хочет стать твоим сыном, чтобы защищать и беречь… Как кого? Конечно, тебя! От кого? Оттого, кто называется твоим сыном, а сам только и хочет, чтобы прийти и разбить тебя… Нет, нет, я тоже этого не хочу! Давай попросим английского короля, и он сделает тебе драгоценный футляр… Хочешь футляр, милый? Тогда постарайся выглядеть достойно и подпиши бумагу…»

Филипп с ненавистью посмотрел королеве в спину. Она видно думает, что обеспечила себе беззаботную жизнь? Но, когда окажется, что положение приживалки при дворе герцога Бэдфорда вещь довольно унизительная, назад переиграть не получится. Жаль, правда, что за удовольствие увидеть на её лице понимание собственной глупости придётся дорого заплатить целому государству! Но, Господи, как же хочется, прямо сейчас, сказать Изабо что-то такое, что вызовет у неё, хотя бы, обеспокоенность! «Может, подойти и сообщить, что её дочь – моя бесплодная супруга – тяжело больна и скоро, наверное, отдаст Богу душу? – подумал Филипп.– Хотя, вряд ли мадам королеву это обеспокоит. Боюсь, судьбы детей волнуют её ещё меньше, чем судьба Франции…».

* * *

После завершения официальной церемонии, к герцогу Бургундскому протолкался Пьер Кошон.

Дружба с английским епископом и герцогом Бофором, завязанная на Констанцском соборе, стала приносить, наконец, плоды, и его преподобие, даже после смерти покровителя, продолжал делать карьеру, но теперь уже при двух дворах сразу. В Труа он находился, и как один из восьми ходатаев по делам королевской резиденции, и как советник короля Шарля, и как полномочный представитель Парижкого Университета, по-прежнему благодарного Кошону за все оказанные благодеяния. Кроме того, секретарь английского короля де Ринель, только что поставивший свою подпись под историческим документом, был женат на племяннице Кошона Жанне Биде, своей должностью целиком и полностью обязан новому родственнику и, разумеется, благодарен сверх меры. Сейчас он активно зондировал почву на предмет предоставления дяде должности советника при короле английском. И, судя по всему, дела его продвигались без особых затруднений.

С Филиппом отношения тоже налаживались.

Именно Кошон, от имени короля Шарля, приехал в середине февраля к молодому герцогу Бургундскому, чтобы передать ему полуприглашение, полуприказ явиться в Труа для подписания договора. С обычной своей готовностью, его преподобие собрался в дорогу и прихватил особо секретные документы герцога Жана, которыми тот очень интересовался последнее время. Документы содержали целый ворох шпионских донесений относительно герцогини Анжуйской, и касались, в основном, её дел в Лотарингии. Но был среди этих документов ещё и листок, исписанный рукой Жана Бургундского, где герцог пытался из разрозненных фактов выстроить логическую цепочку. Этот листок Кошон увидел впервые и, ознакомившись с ним по дороге, серьёзно задумался. Мадам герцогиня, если верить герцогу, затевала такое, что было куда серьёзнее, чем какой-то привычный, обыденный заговор.

Документы перед герцогом Филиппом он выложил сразу после того, как передал приглашение от короля. И обставил всё так, словно монаршее поручение было лишь довеском к единственному желанию преподобного ознакомить сына с последними делами погибшего отца.

– Ваша светлость, – говорил Кошон, стараясь не обращать внимания на сурово сведённые брови Филиппа. – Из этих бумаг становится ясно, что вашего батюшку убили не по каким-то личным соображениям, а из тонкого политического расчёта. Просто в свои дела его светлость благоразумно никого не посвящал, понимая, как это может быть опасно. Но связь между Иоландой Анжуйской и Карлом Лотарингским, их общие дела, видны отчётливо. И дела эти явно не направлены только на брак между сыном герцогини и дочерью герцога. Скорее, этот брак стал необходимым условием для успешного выполнения их плана… Ознакомьтесь с документами, ваша светлость. А если что-то будет непонятно, сразу посылайте за мной – ведь кое-что из этих бумаг добыл для вашего батюшки именно я.

После такого вступления Филипп, естественно, не мог отмахнуться от докучливого прелата. А когда внимательно изучил полученные бумаги, был вынужден послать за Кошоном и провёл с ним взаперти почти целый день.

Масштаб планов мадам Иоланды, расписанный рукой герцога Жана по пунктам, поразил их и размахом, и остроумием самого замысла. Лотарингская Дева, о которой толковали уже не одно столетие, пришлась бы сейчас очень «ко двору» в Пуатье и стала бы для дофина Шарля настоящим спасением. Но, как ни прикидывали Филипп с Кошоном, всё равно выходило, что не герцог Бургундский, а сам дофин расстроил все эти грандиозные планы, запятнав себя поступком, несовместимым с королевским достоинством. И теперь, явись такая Дева перед лицом Европы, и там, и в самой Франции, мало нашлось бы желающих поверить, что Господь посылает свое благословение убийце.

– Что-то тут не вяжется, – пробормотал Филипп, окончательно забывший за этот день о своей неприязни к Кошону. – Выходит, что смерть моего отца им только навредила, но отца, тем не менее, убили…

– Может, у всего этого есть «двойное дно»? – предположил Кошон. – Если вашей светлости будет угодно, я мог бы продолжить собирать сведения.

– Я подумаю…

Герцог вдруг обнаружил, что, помогая разбираться в бумагах, преподобный явил не только недюжинный ум, но и особого рода сообразительность, толкуя некоторые события, изложенные в донесениях с таких позиций, до которых сам Филипп, с высоты своего положения, никогда бы не снизошёл. В конце концов, отдавая должное неоценимым качествам прелата, он был вынужден признать, что людьми, подобными Кошону никогда пренебрегать не следует, и что отец его поступал достаточно мудро, благодетельствуя людям низкого сословия, из которых потом получались слуги, преданные, как псы, которых, со щенячьего возраста кормила одна и та же рука.

– Я подумаю, – повторил герцог более мягко. – И обязательно дам вам знать о любом своем решении.

С большой неохотой, озаботившийся ещё и скрытой угрозой со стороны планов мадам Иоланды, Филипп стал собираться в дорогу, прикидывая, что лезть открыто в это дело, пожалуй, не стоит, иначе можно и секирой по голове получить. Но обезопаситься крепкими союзниками стоило. Поэтому, припрятав пока бумаги Жана Бургундского в надежное место и, не затягивая надолго сборы, герцог с Кошоном прибыли в Труа 22 марта. А потом, почти месяц дожидались приезда английского короля, регулярно встречаясь и обдумывая дальнейшие действия.

– Полагаю, нам следует на время затаиться, – тихо проговорил Филипп, когда, после подписания договора, Кошон протолкался к нему сквозь толпу придворных. —Посмотрим, что будет дальше, а там сориентируемся и решим. Скорей всего, в Пуатье не задержатся и поднимут голос, чтобы заявить какой-нибудь протест, и нам нужно очень весомо и так, чтобы не забывалось, напоминать им об убийстве моего отца, упирая на то, что этот поступок несовместим с королевским достоинством. Пусть помнят… Помнят не только они, но и вся Европа! И пусть даже не попробуют призвать свою Деву! Я стану первым, кто бросит в неё камень…

– Это легко устроить, ваша светлость, – убедительно кивнул Кошон. – Может быть, вам следует уже теперь обратиться к королю с прошением об удовлетворении за убийство герцога Жана. А я берусь устроить, чтобы прошение огласили в королевской судебной палате и повторно осудили дофина уже королевским судом…

– Нет, пока рано, – ответил Филипп. – Но предложение дельное…

Он осмотрел зал, где разряженные в пух и прах дворяне все ещё подобострастно толпились возле Монмута и, подавив в себе, вполне понятное нежелание признавать ошибки, всё-таки выговорил то, что Кошон так страстно желал от него услышать:

– Не скрою, ваше преподобие, вы действительно были очень полезны моему отцу, и были бы полезны так же и мне, не обременяй вас многочисленные должности. Но, если при случае, когда-нибудь…

– Ни слова больше, ваша светлость! – оборвал его Кошон, скрывая радость под смирением и скорбью. – Моя преданность вашему дому останется неизменной. И, если судьбе будет угодно вознести меня ещё выше.., если, скажем, когда-нибудь, я получу епископский сан.., интересы вашего семейства всегда будут для меня приоритетными и обязательными к исполнению.

В ответ Филипп только легко усмехнулся.

– Аминь… Это тоже не трудно устроить.

* * *

Молодой герцог сдержал обещание, убив сразу двух зайцев.

Чтобы не сидеть сложа руки, он укреплял своё влияние, где только мог, и пробивал должности для своих людей там, где желал. А желал он, в частности, крупнейшего диоцеза на севере Франции, который простирался от Бове до Компьеня, и где место епископа пустовало уже почти год. Таким образом, в августе, 21-го числа двадцатого года, на освободившуюся после смерти канцлера Франции должность епископа города Бове был назначен Пьер Кошон.

Городской клир выразил было недовольство, но как-то быстро притих, хотя основания для недовольства были существенные. Человек, фактически без роду и племени, получал назначение, которое давало ему звание пэра Франции от духовного сословия и вменяло в обязанность присутствовать на коронационных торжествах. Подобные привилегии были приличны канцлеру, а не какому-то Кошону! Но назначение, тем не менее, состоялось, и в декабре новоиспеченный епископ Бовесский, обросший целой свитой, положенной ему по должности, уже сопровождал короля Шарля и короля Генри Монмута во время их торжественного въезда в Париж.

Смотрел епископ на всех гордо и непреклонно. Через три дня ему предстояло выполнить своё обещание и огласить в королевской судебной палате прошение герцога Филиппа о «предоставлении ему удовлетворения за убийство отца». Но для епископа Кошона сделать это было теперь не столько хлопотно, сколько приятно.

Даже от Жана Бургундского, светлой памяти благодетеля, не получал он таких почестей, которые сыпались ныне с благодарных рук дальновидного Филиппа. Всего неделю назад – неслыханная честь! – герцог принял приглашение Кошона на обед и был очень доволен тем, что подавали его любимую рыбу под соусом, сладкое вино с корицей и фрукты, орошенные вином. Там же, на обеде, во всеуслышание, Филипп заявил, что намерен, прямо за этим столом, держать свой герцогский совет, потому что «все, кто нужен, присутствуют». И поручил красному от удовольствия Кошону, составить тот документ, который, как раз, и следовало огласить в судебной палате через три дня. А ещё через месяц герцог Бургундский пообещал возглавить процессию торжественного въезда самого Кошона в Бове, что значительно поднимет престиж нового епископа в глазах местных клириков!

Так что теперь, поднимая благословляющие руки над толпой, сбежавшейся приветствовать сразу двух королей, преподобный Пьер думал, что такого мира и покоя, которые ныне воцарились в его душе, не бывает, наверное, даже у святых. Сбылась вожделенная мечта! И тут же появилась новая, до которой тоже рукой подать, потому что летом, если верить де Ринелю, когда Монмут с молодой супругой отправится в Лондон, чтобы начать подготовку крестового похода на Святую землю, возможно.., ох, как возможно! … он возьмёт с собой и Пьера Кошона в качестве советника!

И душа епископа Бовесского ликовала, возносясь выше ангельских голосов певчих из часовни Сен-Шапель.

Пуатье

(1420—1421 годы)

После убийства Жана Бургундского первым бессознательным порывом мадам Иоланды было уехать обратно в Анжу и «отвратить свой лик от дома дофинова» и ото всей сплотившейся вокруг него коалиции. Но потрясение, как результат рухнувшего плана – такого продуманного, выношенного, подготовленного с ювелирным расчетом– оказалось настолько велико, что буквально «обездвижило» герцогиню на несколько дней. Она только и могла, что молча выслушивать сбивчивые оправдания Шарля, которые сводились, в основном, к одному: «Он угрожал вам, матушка»; потом высокопарные объяснения де Жиака: «Нанесённое оскорбление метило не в меня, мадам, а в наследника престола. Вы бы видели, как нагло Бургундец повёл себя при встрече…»; покаянные извинения Дю Шастеля, которого «даже не взяли навстречу, не то, чтобы поставить в известность о заговоре». И только один раз, видимо совсем забывшись от боли неожиданного удара, она обернулась к Рене и с горечью спросила:

– Ты куда смотрел?

Но осеклась и тут, увидев в глазах сына сожаление и невысказанный упрёк. Кто, кто, а он не имел к произошедшему никакого отношения, потому что приехал ненамного раньше матери.

«Надо было ввести его в парламент, – запоздало подумала мадам Иоланда. – Уж Рене не дал бы этим интриганам разгуляться…». А теперь, что ж… Проводить дознания и выяснять, кто, что делал, почему и зачем, было уже поздно. Дело сделано. И сделано топорно во всех смыслах.

Срочно вернувшийся в Пуатье герцог де Бар предлагал какие-то слабые меры, призванные хоть как-то загладить ситуацию, и даже советовал обратиться к папе, упирая на то, что вопрос о тираноубийстве был не так давно решён им положительно. Номадам Иоланда безнадёжно качала головой. О каком папе могла идти речь, если своей тиарой Мартин Пятый был целиком обязан герцогу Бургундскому?!

– Мы только разозлим его напоминанием о тяжбе по поводу тираноубийства, и заставим принять сторону английского короля в вопросе престолонаследования. Вы сами знаете, дядя, каким благочестивым считают Монмута в Европе, и папа только выиграет поддерживая его против дофина-убийцы.

Целую неделю герцогиня находилась в бездействии, медленно, как после смерти мужа, возвращаясь к активной жизни и прикидывая, что в создавшейся ситуации можно сделать. И, хотя очевидно было, что сделать ничего уже нельзя, мадам Иоланда нашла-таки выход – начать всё сначала. Начать, хотя бы, исходя из имеющихся реалий и, стараясь подготовиться к любому, даже самому плохому, обороту дела. Предупреждён, значит вооружён! А предугадать следующие шаги противников было не так уж и сложно, и надо было лишь определиться, насколько далеко они готовы зайти?

Поэтому, оставив в стороне поиск правых и виноватых, герцогиня, первым делом приструнила парламент, послушно присевший перед ней на задние лапки, потом вызвала из Анжусвоего третьего сына – шестилетнего Шарля – которого немедленно же и определила на службу к дофину. «Моя семья приняла когда-то на себя заботу о принце Франции, и теперь, что бы ни случилось, мы ответственны за его жизнь и достоинство, все от мала до велика! – холодно оповестила она парламент. – В эти тяжёлые дни, когда от дофина бегут те, кто лишь притворялся искренне преданным, я призываю под его знамёна даже своего малолетнего сына. И всякий, кто не только на словах считает наше дело правым, пусть следует моему примеру!».

Другим её шагом была попытка возобновить переговоры, хотя бы, с королевой. Но Изабо ответить не пожелала. А в декабре шпионы герцогини доставили ей сведения о том, что английский король встретился в Аррасе с Филиппом Бургундским и, по слухам, уже готовится тройственный договор, в котором примет участие и королева.

– Идиотка! – только и смогла выговорить побледневшая мадам Иоланда, прекрасно понимая, что сборище этой троицы договориться могло лишь о том, чтобы лишить Шарля престола.

Дофин, предоставленный на это время сам себе, затаился в покоях. С одной стороны, он испытывал острое чувство вины перед «матушкой» за своё самоуправство, но, с другой, никак не желал забыть то возвышенное чувство собственной значимости, которое никогда и нигде не проявлялось так весомо и полно, как это было там, намосту в Монтеро! Недавние советники, с появлением мадам Иоланды разбежались, кто куда. Де Жиак ходил с таким видом, словно говорил всем и каждому: «Извольте, я готов принять вину за случившееся на себя, но, говоря по правде, при чём тут я, господа? Разве позволено людям моего положения совершать подобные вещи без приказа?». А преданный Ла Тремуй вообще исчез, прислав только письмо, в котором нижайше просил позволения вернуться в своё поместье в Сюлли потому, что «драгоценная жена Жанна очень больна». В первый момент Шарля такое отступничество обескуражило, но, подавив в себе желание броситься на грудь к Дю Шастелю и выплакать ему, как раньше, хотя бы часть своих обид, он решил не обращать ни на что внимания.

«Я будущий король, – думал он, высматривая из окна тонкую борозду реки на горизонте, видимую сквозь широкую просеку, что вела к замку. – Я уже король, потому что имею парламент и армию. И если я казнил пса, посягавшего на мою власть, то поступил тоже, как король, который наказывает своего вассала. Поэтому, краснеть мне не из-за чего, и, что бы дальше ни случилось, я должен открыто смотреть в лицо любому и не жаждать поддержки тех, кто стоит ниже меня».

Шарль даже попытался, при случае, высказать всё это мадам Иоланде. Но герцогиня терпеливо выслушала, глядя куда-то в сторону, а потом, сдерживая тон, чтобы не выглядело, как нравоучение, ответила:

– Недостойными средствами достоинство явить нельзя. Тем более, защитить. До сих пор, на этом политическом турнире, вы выступали, как рыцарь, честно соблюдающий правила. Но этот последний поединок рыцарской славы не принесёт.

– Я не сражался с Бургундцем! – Шарль сделал последнюю попытку «гордо выпрямиться». —Я покарал его, как строптивого вассала!

– У вас ещё нет таких прав, мой дорогой.

Мадам Иоланда вслух вообще не упрекала Шарля. Но ему порой казалось, что легче было бы услышать тысячи упрёков, чем ловить на себе этот её новый взгляд, в котором не трудно было рассмотреть откровенную печаль. И, поскольку причина печали была Шарлю абсолютно ясна, он испытывал очень неприятное неудобство при мысли, что герцогиня могла в нём разочароваться. «Она думает, будто я слишком быстро поддался на уговоры случайных советников, – думал Шарль. – Но, разве не она же всегда говорила, что поступать я должен по собственному разумению?! А мне было гораздо легче убить Бургундца, чем договариваться с ним!».

Однако не прошло и полгода, как известие о подписанном в Труа договоре заставило дофина, отвергнутого королевским домом, схватиться за голову. В который уже раз подтверждённая самой жизнью правота мадам Иоланды показала ему, что собственное разумение ещё недостаточно широко и объёмно, чтобы предвидеть все последствия. И, что временная лёгкость души не стоит того, чтобы из-за неё терять корону и целую жизнь.

– Матушка, простите меня! Простите! – снова рыдал Шарль, уткнувшись в колени герцогини. – Я всё испортил и себе, и вам! Больше никогда, никогда… Буду слушать только вас! И первенца, который будет у нас с Мари, назову Луи в честь вашего супруга, упокой Господь его светлую душу, потому что собственный отец от меня отказался! Давайте прогоним де Жиака, чтобы все тут поняли – только вы.., только ваше слово…

– Мы не будем никого прогонять, – успокаивающе погладила его по голове мадам Иоланда. —Де Жиак предан вам, уже хотя бы потому, что никто больше не захочет оказать ему покровительство. К тому же, он очень богат… Не разбрасывайтесь людьми, Шарль. Нам сейчас дорог каждый, способный предоставить в ваше распоряжение хотя бы сотню воинов, и хотя бы сотню салю на их содержание…

Но тут за первым ударом последовал второй. Горькое известие, что сразу после подписания тройственного договора в Труа, Генри Монмут вступил в Париж бок обок с их королём и приветствовался так же, как он, повисло над Пуатье чёрной тучей. Тут уже не следовало пренебрегать никакими средствами, и мадам Иоланда, в отчаянии махнув рукой, позволила герцогу де Бар оправить письма нескольким расположенным к нему кардиналам, состоящим на службе у правящих монархов Европы, а сама села писать герцогу Бретонскому.

«Ничего другого мне не остаётся, – думала мадам Иоланда. – Ещё немного, и Монмут потребует вернуть английской короне Прованс и Анжу! Мой Анжу, который я отдам только со своей жизнью! Но, если заручиться поддержкой герцога.., если не отступится Карл Лотарингский.., если удастся призвать под свои знамёна уже обиженных англичанами Дюнуа, Алансона, сказочно богатого де Ре… Нет, мы ещё не загнаны в угол настолько, чтобы перестать бороться! Пусть лучше Монмут сам десять раз подумает, прежде чем требовать от меня чего-то!».

Она не рассыпалась в любезностях, прибегая к обычным в делах уговоров уловкам. С предельной откровенностью мадам Иоланда сообщила Жану Бретонскому, что нуждается в его поддержке и предлагала внести недостающую часть выкупа за его брата – Артюра де Ришемона – всё ещё томившегося в плену у герцога Бэдфордского.

Но полученный ответ едва не лишил её всякой надежды. Герцог благодарил за предложенную помощь и выражал уверенность, что обрадует её светлость сообщением о готовящемся освобождении мессира де Ришемон. «Дело в отношении брата уже улажено – писал Бретонец, – он будет отпущен под честное слово. А по возвращении намерен заключить брачный союз с Маргаритой, сестрой убитого герцога Бургундского. Как Вы понимаете, это акт милосердия и дань преданной дружбе, потому что, мадам Маргарита, (если Вы, конечно, помните), приходится вдовой безвременно умершего дофина Луи, с которым мой брат был очень дружен…».

– Спасибо, что не написал «законного дофина Луи», – с досадой пробормотала мадам Иоланда, отбрасывая письмо.

Ей не надо было дочитывать до конца, чтобы узнать о признании герцогом Бретонским договора в Труа. Слухи оказались проворнее герцогских посыльных, и того, что мадам Иоланда прочитала, было достаточно для их полного подтверждения.

Стараясь не поддаваться отчаянию, она только презрительно усмехнулась, когда узнала от дядюшки де Бара, что кардиналы, которым он писал, ответили весьма туманными формулировками, но, если читать между строк, общий смысл настроений при королевских дворах Европы был таков: «Не вмешиваться, пока всё не станет определённее».

– Другого я от них и не ждала, – сказала герцогиня даже без досады.

И тут Судьба подарила первый лучик надежды, осветивший в сгущающемся мраке хоть какую-то перспективу. Пришло, наконец, известие от Карла Лотарингского.

* * *

Весь последний год герцог Карл пребывал в подавленном состоянии. Должность коннетабля, которой его всё равно, что наказали, не принесла ожидаемого удовлетворения. Как человек, занимающий высокую государственную должность, он чувствовал себя совершенно бесполезным. Прибрав к рукам Нормандию, так и не получившую от Франции никакой военной помощи, Монмут продвигался всё дальше и дальше, захватывая уже французские города, практически без боя, потому что при королевском дворе ко всему этому относились, говоря откровенно, с лёгкой долей испуга. Дескать, страшненько, конечно, но как-нибудь устроится. И вы, ваша светлость, господин коннетабль, тоже не сильно переживайте. Не этот король, так другой… Вам-то с вашей Лотарингией, какая печаль? Да и соглядатаи герцога Бургундского исправно несли службу, что тоже не прибавляло оптимизма, потому что лишало Карла возможности связаться с Бурже или с Пуатье и узнать, что за настроения витают там. О лагере дофина приходилось узнавать через вторые руки, и только то, что было признано официально. Все нюансы переговоров, «закулисные» ходы и беседы, происходившие с глазу на глаз, втайне ото всех, на которых, между делом, как раз и сочинялись «официальные версии», были для герцога Карла недоступны. Зато, он постоянно чувствовал почтительно-шпионскую заботу своего окружения. И протягивая донесения или письма очередному гонцу нисколько не сомневался в том, что каждый его адресат, будь то хоть сам герцог Бургундский, тщательно фиксируется и, наверняка, заносится в какой-нибудь список, который потом тому же герцогу на стол и ложится.

Не понимая, что ему делать.., а точнее, занимаясь совсем не тем, чего требовала от него должность коннетабля, Карл и злился, в первую очередь, на Жана Бургундского. Но после убийства в Монтеро, когда прискакавший в Париж гонец сообщил эту новость буквально задыхаясь от гнева, герцог Лотарингский вздрогнул и побледнел вполне искренно. Как рыцарь, как человек, в чьих жилах тоже текла неприкосновенная королевская кровь и, как бывший… Но нет… Семь лет – в детстве большая разница, поэтому закадычными друзьями они никогда не были. Но, перед самым разладом, ещё до турецкой кампании, случился и у них, пусть короткий, но памятный период, когда юность словно сократила разницу в возрасте. И были общие мечты, интересы, надежды… Были такие понятные друг другу амбиции людей, наделённых властью. И была, кажется, дружба, которая потом сломалась под тяжестью тех же амбиций…

Смерть герцога заставила Карла просидеть целый вечер и ночь без сна в своих покоях в Лувре. Разум подсказывал, что надо бы перейти в часовню Сен-Шапель и помолиться, но тело оставалось неподвижным.

Почему дофин решился на это убийство?! Почему мадам Иоланда это позволила? Может быть, герцог Жан и ей пригрозил сжечь Домреми со всеми жителями? Или, не дай Господи, сделал это, и был убит не из политического расчета, а просто потому, что больше не существовало цели, к которой мадам Иоланда стремилась столько лет?!

Все эти соображения, перемешанные с давними добрыми воспоминаниями и с воспоминаниями недавними, совсем недобрыми, привели к тому, что утро после бессонной ночи герцог Лотарингский встретил с настороженностью человека ни в чём неуверенного. И единственное, что ему оставалось – это принимать решения, соотносясь с чувствами и собственной интуицией.

Связываться с мадам Иоландой он пока не решался. Кто знает, насколько далеко продвинулся Бургундец в своих расследованиях и не поставил ли в известность королеву? Возможно, слежка за герцогом всё ещё продолжалась, а новые обстоятельства могли сложиться так, что сомнения в его лояльности перед правящим двором были бы нежелательны. Но интуиция подсказывала – помощь мадам Иоланде надо было оказать. Поэтому, воспользовавшись общей суматохой, герцог, окольными путями, добился освобождения из плена Орлеанского бастарда графа Дюнуа, который, не задерживаясь ни на мгновение, прямиком отправился в лагерь дофина. А потом, с помощью намёков и всякого рода иносказаний, дал понять герцогине Алансонской, что помощь и покровительство для себя и своего сына она, верней всего, найдет не здесь, при королевском дворе, а тоже у дофина. Или, вернее сказать, у герцогини Анжуйской.

Мадам Алансон, которая по матери приходилась кузиной герцогам Бретонским, все намёки поняла прекрасно и осталась очень благодарна. Её одиннадцатилетнего сына Жана тоже, фактически, лишили наследства после смерти отца, погибшего под Азенкуром. Брат Монмута герцог Бэдфордский, изгнал вдову со всех её земель, полученных и мот английского короля в качестве военного трофея. И теперь несчастная герцогиня больше всего боялась, что её сын потребует у короля французского возвращения собственности, а не добившись своего, проявит строптивость и добьётся, в лучшем случае, отлучения от двора, которое означало для них голодную смерть, а в худшем… Ох, об этом герцогиня Алансонская даже думать боялась!

Будучи женщиной совсем не глупой, она не могла не понимать, что скоро весть Париж, а затем, возможно, и Франция, разделят участь её поместий, но ехать к дофину вот так, не имея возможности предложить ни средства, ни военную помощь, не позволяла родовая гордость.

– Я не знаю, на что надеется наш дофин, – сказал как-то в её присутствии Карл Лотарингский. – Возможно, он думает, что герцоги Бретонские окажут ему помощь после того, как мессир Артюр испытал все лишения английского плена. Но, боюсь, желающих выступить посредниками в такого рода переговорах, не найдётся. А напрямую положительный ответ в Пуатье вряд ли получат.

С признательностью взглянув на Карла, мадам Алансон прекрасно поняла, чем может отплатить за покровительство, и через день вместе с сыном тихо покинула Париж. В кармане, подшитом к подкладке камзола юного Жана, они увозили письмо Карла Лотарингского к Иоланде Анжуйской.

Письмо, на всякий случай, самое невинное, больше похожее на рекомендательное, в котором коннетабль Франции просил оказать покровительство и помощь вдове рыцаря, погибшего под Азенкуром. Но под витиевато закрученными фразами слишком холодными и слишком, пожалуй, витиеватыми, мадам Иоланда прочла всё, что ей было нужно – Карл Лотарингский не отступился и не предал. А значит, свадьба Рене состоится, и дофин получит помощь более внушительную, чем та, на которую он мог рассчитывать без Лотарингии…

– Благородная кровь всегда найдёт сердце, к которому надо стремиться, – сказала герцогиня, раскрывая объятья и Жану Алансонскому, и Жану Дюнуа. – Наши враги не думали, что так просчитаются, нанося оплеуху законному наследнику престола. Дети лучших дворян Франции, истреблённых Монмутом под Азенкуром, никогда не согласятся видеть его своим королём.

И она была права. Слабый луч надежды постепенно ширился. Новая волна дворян, не желавших признавать договор в Труа, прибывала и прибывала в Пуатье.

– Наш дофин убил Бургундца, прекрасно понимая, на какое поношение себя обрекает, -говорили они. – Но действовал он с открытым забралом и отстаивал свои права! Такому королю не грех и послужить…

Воодушевление нарастало и делалось тем сильнее, чем больше воинов становилось под знамёна дофина. Особую радость вызвало появление констебля шотландских войск во Франции Джона Стюарта герцога Дарнли, который привёл шеститысячную армию. Покинувший двор, бывший камергер Шарля Безумного Жильбер де Ла Файет армию привести, конечно, не мог, зато сложил к ногам дофина весь свой воинский опыт и искусство военачальника, что, по словам мадам Иоланды, армии стоило…

– Нет, нет, – говорила она Шарлю, глядя из окна самой высокой башни замка на раскинувшиеся по окрестностям шатры и бивуаки, – ты только оступился, мой дорогой, но ещё не упал. Во Франции есть руки, способные тебя поддержать. И у меня ещё есть надежда…

По сведениям, которые она получала, недовольных в стране было много. За пять лет раны, нанесённые под Азенкуром, не затянулись. А тут ещё прошёл слух, что вначале лета английский король, получив всё, чего хотел, величаво отбыл в Лондон, чтобы полностью отдаться подготовке крестового похода. Вместо себя, в Париже, с безумным королём и безразличной ко всему королевой, он оставил брата– герцога Бэдфордского – который, фактически, стал новым правителем страны и к началу осени уже успел показать хозяйские зубы всем, кто имел несчастье потерять близких под Азенкуром или выражал сочувствие дофину.

– Я так поступаю у себя на конюшне! – говорил приехавший в Пуатье по осеннему бездорожью барон де Ре. – Сначала секу конюха, а потом оставляю кого-нибудь следить, чтобы он не отлёживался на соломе… Но Франция не конюшня, чёрт подери!

Воспитанного дедом-еретиком барона буквально распирало от негодования и нетерпеливого азарта! Любитель авантюр, драк и запретных плодов он почти перед самым отъездом выкрал из отчего дома свою кузину Катрин де Туара, чтобы жениться на ней вот так романтично и дико без традиционного благословения родни. Однако медовый месяц долгим не был, потому что в самый его разгар в замок Тиффож, где молодые наслаждались уединением, прибыл тот самый дед-еретик, достопочтенный мессир де Краон,который жаждал отчитать внука, не столько за бестолковость женитьбы, сколько за её несвоевременность.

– Стыдно, сударь мой, – выговаривал он. – Сам я стар, чтобы воевать, но готов, хоть сейчас схватиться за оружие! И вам греть бока на перинах не позволю! Как не позволю, чтобы славный трон французских королей запятнала задница, покрытая бесчестьем Азенкурской бойни!

Двадцать лет назад на испанской границе господин де Краон был в числе тех, кто приветствовал приехавшую вступать в брак молодую Виоланту Арагонскую. И хорошо запомнил возникшее тогда ощущение, что «эта девица за прялкой долго не усидит».

– Вот увидите, наш герцог Анжуйский станет не столько королём Сицилийским, сколько «угодником Арагонским», – похохатывал де Краон, изрядно набравшись горячительного во время застолья, устроенного Виолантой. – Но я таких дамочек люблю.., когда они мне не жёны…

Теперь же возмущённый сверх меры договором в Труа старый безбожник созвал всех подчинявшихся ему дворян и, вытащив внука из тёплой постели, велел ему ехать к дофину, «под крыло Иоланды Анжуйской».

– Эта дама знает, что делает. И, если ей не удастся вернуть трон нашему принцу, это не удастся уже никому!

Жиль де Ре подчинился охотно. Оставил юную жену на попечение мессира де Краон, а сам весело и азартно пополнил ряды сторонников дофина, приведя, помимо своих и дедовых вассалов, ещё и перекупленный им отряд итальянских наёмников.

– Супруге Сицилийского короля сицилийскую подмогу! – крикнул он, салютуя мадам Иоланде поднятым мечом.

Затем спрыгнул с коня и, хищно оглядевшись, заявил:

– Обожаю подраться, господа. Скоро ли начнём?

Барону не составило труда найти себе товарищей в Пуатье. Первым делом, он свёл дружбу с Дюнуа и без конца подбивал его совершить какую-нибудь вылазку против англичан.

– Не спешите, юноши, – урезонивала их мадам Иоланда. – Первый удар, который мы нанесём, должен быть сокрушительным! Чтобы никто не осмелился больше говорить, будто наш дофин способен только на подлые убийства. Военная победа сразу заткнет рты тем, кто кричит о запятнанной королевской чести… А в Европе победителей давно никто не судит…

Однако, удерживать на привязи молодых людей, рвущихся воевать, было и сложно, и неразумно. Любой азарт тухнет от бездействия. Но и растрачивать людей на мелкие стычки, когда каждый воин был на счету, удовольствие слишком дорогое и тоже, пожалуй, неразумное…

Наконец, в начале марта двадцать первого года пришло известие, что трёхтысячная армия англичан, под командованием четвертого брата английского короля герцога Кларенса, рейдом прошлась по Мэну и Анжу, разорив немало мелких городков и деревень. Беженцы оттуда заполнили окрестности Пуатье, и в ставке дофина, наконец, решительно хлопнули рукой по столу. Пора!

Пятнадцатого марта, вооружённая до зубов пятитысячная армия, составленная из французов, во главе с Ла Файетом и шотландцев Джона Стюарта, двинулась в сторону Боже, где, по доставленным сведениям, английское войско остановилось на отдых.

Боже Глава, которую тоже можно не читать

(21 марта 1421 года)

– Отменное вино! Ничуть не хуже Бургундского, что бы там братец Джон ни говорил! Когда Гарри заберет Анжу, попрошу, чтобы пожаловал его мне – такие виноградники я вряд ли найду в каком-нибудь Орлеане.

Герцог Кларенс сидел на походном сундуке, который приказал вынести из шатра, чтобы перекусить на свежем воздухе. В одной руке он держал кубок с вином, добытым в подвалах монастыря под Шато-ла-Вальер, а в другой – бок зайца, подстреленного в окрестных лесах и только что зажаренного на костре.

Рыцари и лучники его армии тоже благоденствовали, как могли, но, в основном, напивались, потому что запасы награбленного по дороге провианта подходили к концу, и за его пополнением, вместе с фуражирами, герцог отправил почти половину своего войска, оставив при себе не более полутора тысяч солдат.

Впереди, за высоким холмом, был город Боже. Перед ним – река с мостом, а сразу за рекой, крохотная деревушка. Поживиться там было нечем, потому что жители давно разбежались, узнав о приближении английского воинства. Но несколько лучников всё же отправились за реку, в надежде поживиться, хоть чем-нибудь.

Разомлев на долгожданном весеннем солнце, Кларенс лениво смотрел, как они переходят мост, как мелькают между домами, проходя по единственной улочке и, как выбрались на холм, где замерли, словно в оцепенении. А потом вдруг побежали обратно, что-то крича и размахивая руками.

– Что там такое? – недовольно спросил Кларенс. – Чего они бегут, как ошпаренные?

Сэр Гилберт де Амфревилл, разделявший трапезу с командующим, медленно поднялся, не отрывая взгляда от бегущих.

– Боюсь, там французы, милорд.

– Боишься? – хохотнул Кларенс. – Да французы тут повсюду, куда ни плюнь, и до сих пор мои солдаты так бегали за ними, а не от них… Узнайте, в чём дело, Гилберт. И, если там действительно французы, прикажите всех, кто сейчас бежит, повесить на ближайшем дереве. Мне не нужны паникёры в армии.

Отбросив недоеденный кусок жмущемуся рядом бродячему псу, сэр Гилберт прижал рукой меч на боку, чтобы не бил по ногам, и побежал навстречу лучникам.

– Французы, – фыркнул вслед Кларенс. – С каких пор мы так пугаемся, увидев на дороге французов?

Он налил себе ещё вина и, прицелившись, бросил обглоданную кость в голову пса. Тот вздрогнул, отскочил, было, но тут же снова вернулся, чтобы, подхватив обе подачки, убраться восвояси.

– Вот и все французы, – проворчал Кларенс, уже заметно захмелевший.

Веки его сонно отяжелели, нижняя губа провисла, и приятная дрёма готова была заключить герцога в свои объятья. Но тут, совершенно запыхавшийся сэр Гилберт распугал тишину и негу криком:

– Ваша светлость, там целая армия!

– А… Что такое? – встрепенулся Кларенс. – Какая армия?

– Французская армия, милорд! Тысяч пять, не меньше! Нам следует отступить, пока они не атакуют – людей слишком мало…

– Куда отступить?

– К монастырю, который прошли утром! Сэр Монтакьют пускай отправляется собирать подкрепление, а мы займём оборону!

Герцог Кларенс грузно поднялся. Он был моложе брата Монмута, но далеко не так лёгок и строен. Излишества состарили сэра Томаса быстрее, чем годы.

– Какую ещё оборону?! – зарычал он. – Мне?! Ланкастеру?! Брату короля, который с горсткой больных лучников втоптал в грязь всю их хваленую армию?! Да у меня сейчас людей втрое больше, чем было у Гарри под Азенкуром!

Сэр Гилберт побледнел.

– Вы, что же… Вы хотите атаковать?

– Разумеется, я атакую! У французов нет, и не может быть армии! Только свора бродячих собак, которая разбежится от брошенной кости!

– Ваша светлость.., милорд.., – робко подал голос один из вернувшихся лучников, – я видел там, на флагах, гербы…

– Гербы-ы? – Кларенс насмешливо упер руки в бока. – Так это даже не псы, а щенки-недомерки, чьи отцы просрали Азенкур. Тут даже думать нечего. Труби сбор!

– Нам лучше дождаться подкрепления, милорд! – упрямо стоял на своём Амфревилл.

– Никого не будем дожидаться! Пускай занимаются своим делом. Я не собираюсь оставаться голодным, когда растопчу эту французскую свору! Труби сбор, повторяю!

Сэр Гилберт беспомощно оглянулся на лучников, столпившихся за его спиной. Будь они сейчас даже в полном составе, и то следовало бы хорошо подумать, прежде чем атаковать. Но с половиной людей идти на пятитысячную армию было полным безумием!

– Я здесь командующий! – вернул его к действительности Кларенс. – Мне лучше знать!

Покачнувшись, он обвел глазами лица сбежавшихся к нему командиров и, заметив своего герольда, махнул рукой:

– Труби сбор, говорю!

– Ну, что будем делать, мессир?

Джон Стюарт понял ладонь над глазами, чтобы не слепило солнце, и посмотрел на Ла Файета, который озирал окрестности, тоже щурясь из-под забрала своего шлема.

Французско-шотландская армия подошла к Боже, зная по донесениям разведчиков, что англичане отдыхают за холмом, на другой стороне реки. Только что вернулись посланные вперед дозорные и сообщили, что в лагере у противника протрубили общий сбор. Судя по всему, они готовы атаковать, но численность их почти вполовину меньше той, которая ожидалась. Вероятно, часть людей отправилась за фуражом и провиантом.

– И они хотят атаковать сами? – удивился Стюарт.

– Похоже, да, сударь.

– Ладно, – принял решение Ла Файет, – пошлём им навстречу мою конницу и тысячу лучников, чтобы перекрыли мост. Если Кларенс решил атаковать с половиной армии, значит, подкрепление недалеко, и вашим шотландцам, сэр Стюарт, лучше занять оборону на холме…

Авангардный отряд тут же и составили, отобрав в число лучников только опытных воинов, которые прошли не через одно сражение и в случае чего не растеряются.

Построенные в боевом порядке шотландцы и часть французов терпеливо ждали. Словно отвечая настроению своих носителей, поднятые над рядами французской знати гербы неторопливо, но угрожающе покачивались на ветру, сияя золотыми нитями благородной вышивки. Молодые рыцари, из-под поднятых забрал, жадными глазами следили за тем, как авангард переваливает через холм, досадуя на Ла Файета, который приказал им остаться.

Французско-шотландская армия подошла к Боже, зная по донесениям разведчиков, что англичане отдыхают за холмом, на другой стороне реки. Только что вернулись посланные вперед дозорные и сообщили, что в лагере у противника протрубили общий сбор. Судя по всему, они готовы атаковать, но численность их почти вполовину меньше той, которая ожидалась. Вероятно, часть людей отправилась за фуражом и провиантом. – И они хотят атаковать сами? – удивился Стюарт.

– Нечего, нечего, судари мои, – бормотал умудренный опытом воин. – Вас туда пусти – без костей останетесь. А так, под присмотром, может, и толк будет, и живыми вернётесь. Я вам не маршал Ле Менгр, и привел вас сюда не красоваться, а побеждать…

Англичане уже подходили к мосту, когда с холма стала спускаться французская конница. Увидев противника, герцог Кларенс привстал на стременах.

– Веселей, ребята! Перейдём мост и победим! Воевать они всё равно не умеют!

Он вскинул вверх руку с двумя растопыренными пальцами, пришпорил коня и вырвался вперёд, увлекая за собой своих конников.

«Что б тебе пусто было, винная бочка! Куда ты помчался?! – мысленно выругался сэр Гилберт, пришпоривая следом. – Лучники не успеют подойти, мы окажемся отрезанными. А если ещё и спешимся на мосту, то их конница нас затопчет!».

По английской традиции ведения боя, тяжёлая конница верхом врага лишь преследовала. А в бой вступала спешившись и только при поддержке лучников… Но, судя по тому, как герцог Кларенс нёсся к мосту, спешивать конников он не собирался и атаковал французов верхом, подавая пример скачущим за ним рыцарям.

«Господи, сделай так, чтобы Монтаскьют успел!» – взмолился, успевший, всё-таки послать за подкреплением, сэр Гилберт и выхватил меч…

Столкновение на середине моста быстро превратилось в беспорядочную рукопашную потасовку. Лихо влетевших англичан встретил град стрел французских лучников, которых их же конники благоразумно выпустили вперёд, зная, что английские рыцари верхом не атакуют. В результате, пешие лучники оказались между двумя конницами. Но на узком пространстве моста верховое превосходство обернулось скорее помехой. Пришлось кому-то спешиваться, а кому-то разворачиваться, что в условиях уже начавшегося боя под обстрелом, усиленным с помощью добежавших английских лучников, только внесло ещё большую сумятицу в уже имеющуюся неразбериху.

Скрежет мечей и доспехов, свист стрел, тяжёлые удары железными рукавицами, куда придётся, рычание сцепившихся нос к носу противников, которые, в самом центре воюющих, упирались друг в друга только что не лбами; хрипы раненных и отчаянные крики упавших под ноги или летящих в воду… Казалось, в этом месиве трудно уже что-то разобрать, а в невообразимом шуме утонет любой клич. Но сэр Гилберт, подхватив под уздцы какую-то, бестолково мотающую головой лошадь и скрывшись за её боком, смог оценить общую ситуацию, а затем пробился к герцогу Кларенсу, чтобы прокричать ему почти в ухо:

– Нужно вывести часть рыцарей, милорд и, через брод, ударить по их флангу!

Протрезвевший в бою Кларенс выдернул меч из очередного пронзенного тела, перехватил у Гилберта поводья и, под его прикрытием, пригибаясь от стрел, взобрался в седло.

– За мной! За мной! – кричал он, прорываясь с моста на берег, с которого только что атаковал.

Часть рыцарей последовала за ним. Тяжело дыша, все забрызганные кровью, они бешеным галопом пересекли реку вброд и ударили в левый фланг спешившейся французской конницы. Те, кто не успел вскочить в седло, оказались затоптанными, а остальных начали теснить к деревеньке. В это же время, на мост прорвались английские лучники и, пользуясь численным превосходством, почти истребили пеший французский авангард.

Не прошло двадцати минут с начала сражения, как оно переместилось на единственную улицу брошенной деревни, где снова продолжилась рукопашная, потому что английские конники последовали-таки давней традиции. Теперь преимущество явно было на их стороне.

– Будь я проклят, если мы не побеждаем! – крикнул герцог Кларенс.

И тут с холма начали наступление шотландцы и французский резерв.

Через полчаса сражение под Боже было уже завершено и стало достоянием Истории.

Англичан, кинувшихся в боевом азарте на холм, буквально смели обратно к реке. Произошло всё так быстро, что герцог Кларенс не смог даже толком перестроить своё воинство. Застоявшиеся в нетерпеливом ожидании свежие силы противника жаждали поквитаться сразу за всё! За погибший авангард, за грабительские рейды и отнятые земли, за «английский» Париж и «незаконнорожденного» дофина… За чёртов договор, в конце концов!…

Вопреки уверениям герцога Кларенса, щенки-недомерки подросли, став волками. Они не собирались поджимать хвост и уворачиваться от брошенной кости. Зло и весело они точили об неё зубы…

Дорвавшийся, наконец, до драки, барон де Ре сшибся на всем скаку с сэром Гилбертом, но бой оказался коротким. Дважды раненный Гилберт, понимая, что дело проиграно и никакого подкрепления им не дождаться, поднял вверх левую руку.

– Отойдите в сторону, не мешайте! – крикнул своему пленнику разочарованный де Ре и снова бросился в бой.

Он рвался к герцогу Кларенсу, однако стремительный и легкий Алансон оказался проворней. Юный французский герцог ловко увернулся от тяжёлого замаха Кларенса и, вынырнув из-под его руки, со всего маху всадил меч сквозь кольчугу прямо под панцирь противника.

– Ах ты… щенок.., – прохрипел Кларенс, заваливаясь на бок.

Уверенный, что его не убьют, хотя бы ради выкупа, он тоже попытался поднять руку, но заметивший это Дюнуа, одновременно с Алансоном, нанесли герцогу два смертельных удара.

– Пленные Азенкура получат с тебя выкуп на том свете! – плюнул на мертвое тело Кларенса Дюнуа.

Опоздавший к кровавой развязке де Ре на эти слова только хищно улыбнулся…

Убитых англичан Стюарт и Ла Файет позволили обобрать своим лучникам. Погибших французов погрузили на обозные телеги, чтобы похоронить у городских стен. Тех своих, кого англичане захватили в плен ещё на мосту, разумеется, освободили, а пленных-англичан, не разбирая по знатности, связали попарно и погнали к Боже под охраной отряда шотландцев.

– Может, дождёмся их подкрепление и подерёмся ещё? – спросил, поигрывая мечом, де Ре.

– Я не против, – усмехнулся Дюнуа.

С видом крайне довольного старшего брата, он похлопал по плечу юного Алансона.

– Молодец, ваша светлость! Под Азенкуром твой отец срезал одну лилию с короны Монмута, а сегодня под Боже ты срубил другую…

Английское подкрепление дожидаться, конечно же, не стали. «Чёрт их знает, когда они подойдут», – заметил Ла Файет и почти угадал. Сэр Монтаскьют прибыл к месту сражения только под вечер.

Сняв с головы шлем, он перешёл по заваленному трупами мосту, с тоскливым отчаянием узнавая убитых, и опустился на колено перед телом герцога Кларенса.

– Какие будут приказания, милорд? – спросил его оруженосец, еле сдерживая слезы и злость.

– Убитых похоронить, тело герцога доставить в Париж, – коротко приказал Монтаскьют. – Надеюсь, король и герцог Бэдфордский дадут нам возможность достойно отомстить…

Монтеро. Замок Иль-Бошар

(весна 1421 года)

– Дофин одержал блистательную победу, чем не повод к нему вернуться?

– Вы прекрасно знаете, мадам, почему я до сих пор здесь.

Ла Тремуй сидел в покоях Катрин де Иль-Бошар с лицом, обиженным и сердитым.

Ни в какой Сюлли к смертельно больной супруге он, конечно же, не ездил. Без малого год назад, примчавшись в этот замок после убийства герцога Бургундского, он так тут и остался. Сначала не хуже заботливой сиделки-монахини, на правах посыльного и, якобы, друга господина де Жиака, окружил неусыпной заботой заболевшую от горя мадам Катрин. Потом, когда ей стало немного лучше, Ла Тремуй из сиделки превратился в собеседника, который, будучи очевидцем, (но никак не участником, разумеется!), по нескольку раз пересказывал любимой женщине, как убили её любовника. При этом он выдвигал множество различных версий, почему, зачем и, с какой выгодой в перспективе, это убийство было совершено, и так уболтал бедную мадам Катрин, что она поправилась в считанные дни и слышать больше не могла про мост в Монтеро и про всё, что на нем случилось.

Сам господин де Жиак больную жену не навестил ни разу, несмотря на то, что Ла Тремуй уверял всех, будто отправил ему несколько писем… Или не отправил, кто знает? В замке, во всяком случае, никто не удивился, посчитав, что супруг, таким образом, наказывает неверную жену, лишившуюся и любовника, и покровителя. Но, как бы там ни было, присутствие господина де Ла Тремуя возле мадам Катрин в отсутствие её мужа, скоро стало носить двусмысленный характер. И, когда прошли все сроки вежливо-благодарного гостеприимства, в разговорах, неизбежно, замелькал вопрос «когда?».

– Ваша служба, наверное, призывает вас, сударь? Мне не хотелось бы отрывать вас и дальше…

– О нет, мадам, во мне почти не нуждаются при дворе с приездом герцогини Анжуйской.

– Но, может быть, нуждается ваша жена? Вы говорили, она больна…

– У моей жены обычная меланхолия. К тому же, она не теряла близкого человека.

– А разве ваше долгое отсутствие не есть потеря?

– Мы никогда не были особенно близки…

Подобные разговоры стали повторяться всё чаще, но долго вестись они не могли. И, как бы ни был Ла Тремуй ослеплён любовью и оглуплён счастьем каждый день видеть это прекрасное, обожаемое лицо, наконец, и он понял, что пора решительно объясниться, иначе мадам Катрин укажет ему на дверь.

Проведя бессонную ночь за поиском слов, которыми можно было растрогать сердце красавицы, этот ловкий интриган еле дождался часа, когда можно будет к ней явиться. Но стоило дойти до дела, как чувства и мысли перемешались, и объяснился Ла Тремуй небывало косноязычно.

Краснея, словно мальчик, он понёс какую-то околесицу про прекрасные глаза, про незабываемые часы, проведённые возле мадам Катрин, и завершил всё таким вульгарным намёком на близость, что сам смешался и замолчал, не смея поднять глаза на свою богиню.

– Так вы желаете стать моим любовником, сударь? – услышал он через мгновение абсолютно равнодушный голос.

Мадам Катрин смотрела так, как смотрят женщины, нисколько не сомневающиеся в природе тех чувств, которые они внушают всем мужчинам без разбора. Ла Тремуй ей не нравился и, конечно же, ничего не затронул в её сердце. Но, умело разбираясь в страстях, мадам Катрин прекрасно поняла, что чувства его неподдельны, и решила ничем не пренебрегать. Болезненно честолюбивый муж, господин де Жиак, никогда не отличался великодушием и тем особенным благородством, что присущи людям истинно властным и уверенным в себе. При жизни герцога Бургундского он трусливо помалкивал, но теперь, особенно учитывая положение де Жиака при дворе дофина, чей авторитет в стране снова начал расти после договора в Труа, мог поквитаться за всё и отправить мадам Катрин в монастырь, прибрав к рукам её приданое.

– Что же вы молчите? Вы желаете лечь со мной в постель?

– Я желаю обладать вами всегда, – пролепетал, сбитый столку этим странным тоном, Ла Тремуй.

– Но я замужем, сударь.

– Я тоже женат…

– Тогда, вам лучше отправиться к жене и постараться полюбить её. – Зная вас, это уже невозможно.

Мадам Катрин пожала плечами.

– Как хотите. Но, пока я замужем, ничто не заставит меня осквернить священное таинство брака.

Это пренебрежение и откровенная насмешка пробили, наконец, брешь в смятенной душе, и Ла Тремуй понял, что оскорблён.

– Герцогу Бургундскому вы это тоже говорили? – вскинулся он, не думая о последствиях.

Глаза мадам Катрин холодно сверкнули.

– Станьте герцогом Бургундским и узнаете.

После таких слов кому-то определённо следовало уйти, но оба продолжали молчать и ждать.

«Если этот господин готов ради меня на всё, – думала мадам Катрин, – он должен прямо сейчас догадаться, что мне нужно. А если он, ко всему прочему, ещё и глуп – пусть убирается ко всем чертям!».

– Значит, пока вы замужем.., – медленно начал Ла Тремуй.

– Нет, разумеется.

– А если…

– Что?

– Вы ведь можете овдоветь?

– Надеюсь, что могу.

Глаза Ла Тремуя и мадам Катрин, не мигая, смотрели друг в друга.

– Значит, если вы овдовеете…

– Разумеется – да.

Ла Тремуй протёр вспотевший лоб кончиками пальцев. Так вот в чём дело!

– Полагаю, мне следует вернуться ко двору дофина, – забормотал он. – Но я не могу сейчас… Иоланда Анжуйская меня не жалует и может добиться изгнания…

Лицо мадам Катрин презрительно скривилось, как будто она съела что-то несвежее.

– Но я что-нибудь придумаю! – быстро воскликнул Ла Тремуй.

– Надеюсь.

Катрин, с безразличным видом, хлопнула в ладоши, призывая служанок, удаленных по просьбе Ла Тремуя.

– Надеюсь, также, – добавила она, – что ваши раздумья не затянутся ещё на год.

Несколько последующих дней отношения между хозяйкой замка и её гостем были откровенно натянутыми. Ла Тремуй лихорадочно соображал, как ему вернуться в Пуатье на прежних правах доброго советника, и даже кое-что придумал. Но мысль о разлуке с мадам Катрин заставляла его тут же находить изъяны во всем придуманном. И даже прекрасно понимая, что, только уехав, сможет он приблизиться к желанной цели, бедный влюбленный продолжал затягивать отъезд, несмотря на открытое недовольство своей госпожи.

О том, как он заставит де Жиака сделать супругу вдовой, Ла Тремуй не думал вообще. На фоне всего остального это представлялось такой мелочью, что придавать ей значение именно сейчас, не стоило. Уж если сходит с рук открытое убийство такого человека, как герцог Бургундский, то случайная смерть какого-то де Жиака не вызовет вообще никаких вопросов. Не говоря уж о том, что она не заставит плакать даже его жену. Гораздо более важным представлялось другое – каким, всё-таки, образом можно вернуться ко двору дофина, и, каким образом заставить себя это сделать?!

Наконец, пришло известие о победе французских войск под Боже. И мадам Катрин сменила гнев на милость.

– Чем не повод? – спрашивала она. – Поезжайте поздравить!

– Но герцогиня Анжуйская может не дать мне даже рта раскрыть.

– А кто вас просит идти с поздравлениями к герцогине? Идите сразу к дофину! Или его вы тоже боитесь?

– Мадам, я никого не боюсь! Я бы пошёл, хоть к чёрту в пекло, но не в силах уйти от вас! За весь этот год вы не протянули мне даже пальца, и это жестоко, учитывая на какой грех обрекается моя душа.

– Так вы торговец, сударь? – вскинула брови мадам Катрин. – Вам надо потрогать товар, прежде чем платить за него?

– Я рыцарь, – вздохнул Ла Тремуй. – Но я и человек. Человек, готовый ради вас на всё, но…

Катрин не дала ему договорить. Она до смерти устала и от бесконечных признаний, и от собственного беспокойства – дофин уже пообещал её мужу должность министра, если станет королем. А учитывая воодушевление в стране после первой военной победы, ему это, того и гляди, удастся, несмотря на все договоры…

Подавив в себе брезгливость, мадам Катрин подошла к Ла Тремую и, обхватив его руками за плечи, прижалась губами к его губам.

В первое мгновение он даже не понял, что произошло. А когда осознал, крепко прижал вожделенное тело к своему, стараясь не упустить ни единого мига этого поцелуя. Движения его рук становились все более страстными, сам поцелуй более глубоким, и всё это грозило затянуться и завершиться откровенным насилием. Но мадам Катрин не была неопытной девушкой. Точно рассчитав момент, после которого Ла Тремуй окончательно утратит контроль над собой, она отстранилась и целомудренно опустила глаза.

– Теперь мой рыцарь доволен?

О, да! Теперь Ла Тремуй готов был свернуть горы!

– Я завтра же возвращаюсь в Пуатье, – сказал он, не слыша себя за бьющимся сердцем. – И очень надеюсь узнать там, что ваш муж смертельно заболел.

Франция

(1421—1422 годы)

Праздники, особенно неожиданные, вспыхивают, как фейерверк и ослепляют яркими огнями, даря восторг и безумную уверенность, что это только начало, а дальше будет ещё ярче и лучше. Но всё когда-то заканчивается. И, после ослепительного веселья, особенно заметно, как полны забот и серы будни, и, как призрачна была та безумно-радостная надежда…

Победа при Боже не только воодушевила сторонников дофина, но и многих его противников заставила крепко задуматься.

– Если всего за год, после лишения трона и всех поношений, он сумел настолько собраться с силами, что же будет дальше? – прикидывали они.

Выкуп, очень быстро полученный от разъяренного Бэдфорда за английских рыцарей, пленённых в этом сражении, позволил щедро расплатиться с шотландцами, оторванными от своих домов. А это, в свою очередь, воодушевило не только самих шотландцев, но и итальянских наёмников, едва не заскучавших от неопределённости. Окрылённый успехом дофин готов был немедленно идти на Париж под благородным знаменем спасения отца из рук узурпаторов. И его еле удержали, объяснив, что в глазах всей Европы отец официально является не несчастным безумцем, который не ведает, что творит, а полноправным королём, и этот король во всеуслышание объявил своим наследником Монмута, так что спасение его из рук этого самого Монмута будет выглядеть, по меньшей мере, глупо.

Но отказ от открытого военного выступления уже не был похож на бессильное выжидание. Франция закипала, как огромный котел, заполненный до отказа всем необходимым и подвешенный над огнем. От удара под Боже по всей стране покачнулась уверенность в несокрушимости англичан. Юго-западные провинции и многие города в центре и на севере завозились, активно укрепляясь и созывая ополчения из горожан, а местности, где английское господство, вроде бы, уже установилось, начали проявлять недовольство. Армия дофина разрасталась. Десятитысячное войско, оснащённое даже артиллерией, словно просыпаясь и осматриваясь, медленно, но верно, начало движение по стране, не столько пока отвоёвывая, сколько присоединяя.

Появилось даже новое слово «дофинист», широко используемое хронистами, в основном противной стороны, но само его появление говорило уже о многом.

В Пуатье, на радостях, организовали масштабные празднества. Очень довольная течением дел мадам Иоланда на них не поскупилась, говоря, что победитель должен уметь праздновать победу. И была, по её же собственным словам, вознаграждена за свою щедрость в превосходной степени, имея в виду тот день, когда на рыцарском турнире, где собралась в полном составе вся преданная дофину знать, к подножию именно её трибуны был брошен захваченный штандарт герцога Кларенса. А сам дофин появился верхом на подаренном ей жеребце, взяв на седло впереди себя её малолетнего Шарля и, склоняя копье перед трибуной герцогини, громко крикнул:

– Ваши сыновья приветствуют вас, матушка!

Но, увы, даже праздники, знаменующие удачное начало, когда-то кончаются.

Кровь убитого Кларенса взывала к отмщению, и его брату Монмуту было уже не до мирной величавости. Оставив в Лондоне беременную «французскую» жену, английский король переориентировал подготовку крестового похода и вернулся во Францию со свежей, тридцатитысячной армией, настроенный решительней, чем когда-либо.

– Вот теперь я зол, – сказал он герцогу Бэдфордскому и Филиппу Бургундскому, которые выехали ему навстречу.

Пышный приём в Бове, на котором настоял секретарь Монмута и Бовесский епископ Пьер Кошон, прошёл довольно мрачно, если не сказать, траурно, под угрюмым взглядом английского короля. Ни танцы, ни угощения не могли отвлечь Монмута от тяжёлых раздумий.

Он так желал оставаться в глазах Европы непобедимым монархом-праведником, которого направляет сам Господь! Так надеялся, что, покончив с войной юридически, очень скоро докажет всем абсолютную незыблемость своих прав фактическим её прекращением. Так мечтал, что короны Франции и Англии скоро упокоятся с вечным миром на одной его голове…

Но глупый дофин не захотел благоразумно признать поражение и сбежать куда-нибудь в Испанию или в Арагон к родственникам этой своей, так называемой «матушки». Он бунтовал, заставляя бросать против себя силы, набранные по гарнизонам Нормандии и Фландрии, а ведь те тоже не так давно завоеваны, и сами требуют повышенного внимания…

Ах, как было бы хорошо, если б этот жалкий безумец Шарль Шестой уже умер!

– Нашего брата убили недалеко от Анжера, – промолвил Монмут, слегка качнув рукой в сторону Бэдфорда, – это даёт нам все основания требовать у бунтовщиков против законной власти возвращения короне исконно английских земель. Оповестите герцогиню Анжуйскую, что все её земли ей больше не принадлежат.

– Разумно ли делать это сейчас, Гарри? – еле слышно спросил Бэдфорд. – Я тоже зол за Томаса, но на юго-западе у нас слишком мало сторонников. Алансон, который ты мне пожаловал, уже осадили, а Анжу – это не Алансон. Тут у дофина интересы личные…

– Значит, я возьму всё своё силой, – процедил Монмут, с ненавистью глядя на танцующих гостей. – «Зол за Томаса»… Скажи лучше, зол НА Томаса, да упокоится его душа в мире. Мы оба знаем, что поражение под Боже всего лишь его просчёт, но никак не заслуга этих французских бунтовщиков. И, если бы об умерших не принято было говорить только доброе, я бы высказался определённей. Но я лучше сделаю… И, для начала, вышибу всех этих «дофинистов» из окрестностей Парижа. Много времени не займёт…

Однако, горделивое заявление уверенного в себе Монмута мало сочеталось с изменившейся реальностью. «Сделать» было уже не так просто.

* * *

Расположенный к югу от Парижа городок Мелен не был стратегически важным портом или крепостью. Это был всего лишь городок парижского округа с крошечным гарнизоном и недавно собранным ополчением из числа горожан. Для английской армии даже не препятствие, а так – мелкое неудобство по дороге, которое можно было удалить одним щелчком, как пылинку с рукава. Да и удалять-то не так уж и важно – вреда от них тоже.., на комариный укус. Но… Было одно обстоятельство, проигнорировать которое не позволяло страстное желание Монмута «утереть нос сопляку дофину» и показать, наконец, что его хвалёные военачальники ничего не стоят!

Крошечным гарнизоном Мелена командовал «рыцарь без упрёка» и преданный сторонник «дофинистов» Гийом де Барбазан…

Бывший лангедокский маршал, как раз закончил формирование городского ополчения, когда вся гигантская английская армия, свежая и бодрая, оснащённая новейшей артиллерией, подошла к Сене и встала под стенами города.

Монмут, все ещё пытавшийся сохранить христиански-милосердное лицо, для начала, предложил добровольную сдачу, но в ответ получил решительный отказ. Тогда, с недоброй усмешкой, он приказал начать штурм, и был страшно удивлён, когда штурм провалился. Накатывая, словно волны, английские атаки захлёбывались одна за другой, встречая сопротивление настолько яростное, что пришлось отступить. Несколько последующих дней попытки прорвать оборону предпринимались так часто и упорно, что могли бы устрашить любой гарнизон. Но только не гарнизон Мелена. Его защитники вдруг напомнили Монмуту драконов из старинных легенд, которые могли отращивать себе две головы, вместо одной отрубленной…

В ярости топнув ногой, английский король заявил, что не тронется с места, пока не получит ключи от города. Однако видя, что осада затягивается, и его люди гибнут безо всякого толка, снова снизошел до уговоров и даже не поленился привезти из Парижа безумного французского короля, как доказательство того, что действует от имени законного монарха, а вовсе не как иноземный захватчик.

Парламентёров его величества короля Шарля в город пропустили, но среди разрухи, нанесённой артиллерией, они увидели людей, не желающих сдавать не только эти обгорелые стены, но и свои позиции в отношении того, кто тут действительно «законен».

– Английский король – давний и смертельный враг Франции, – заявил де Барбазан, устало утирая покрытое копотью лицо. – Как рыцарь, истинно преданный своему королю, я никогда не открою перед ним ворота. Так и передайте.

– Но вы обрекаете себя на верную смерть, если не от оружия, так от голода, а город на верное уничтожение, – увещевал, явно сочувствуя осаждённым, парижский епископ Куртекуис, которого привезли вместе с королём. – Пообещайте сдаться, и мы сделаем всё возможное, чтобы условия сдачи были, как можно мягче, а ваш гарнизон, и вы сами, разумеется, отпущены под честное слово.

Де Барбазан в ответ только усмехнулся.

– Моему слову можно верить. Поэтому я им дорожу и не даю кому попало.

– Английский король тоже дал слово чести, что рассмотрит любые ваши предложения…

– Слово чести Монмута?.. До Азенкура я бы поверил… Но тот, кто сейчас стоит под стенами этого города, давно не рыцарь. Его слову я не поверю, даже если он поклянётся на Библии… Ступайте обратно, епископ, и передайте, что сдадимся мы только в одном случае – когда в самих наших пальцах не останется сил сомкнуться на оружии. А до тех пор пускай стоит и ждёт…

Больше трёх месяцев английская армия стояла под Меленом.

За это время в городе не осталось ни одной лошади, собаки или кошки – всё было съедено его защитниками. Однако, еле переставляя ноги от голода, на предложения о сдаче, они неизменно отвечали:

– Его величеству английскому королю не угодно признавать нас за людей, а нам не угодно признавать его за короля французского. Пускай ждёт, пока мы, как животные, не подъедим всю траву. Её на улицах ещё достаточно…

Только после восемнадцати недель осады, когда голод всё-таки сделал своё дело, Мелен был взят без особого усилия и без особой чести.

Представители французского короля, которые остались в лагере Монмута после того, как безумного Шарля увезли обратно в Париж, взывали к милосердию, упирая на то, что защитники города его заслужили своим героизмом. Но английский король был слишком разозлён, и позорной неудачей и, ещё более позорной победой, чтобы слушать о рыцарских традициях, про которые так нудно твердил епископ Куртекуис.

– Я здесь не войну веду! – рявкнул он, оборвав миротворца на полуслове.

– Я караю бунтовщиков, восставших против законной власти, а вы мне талдычите про какие-то турнирные правила!

– Я взываю к христианскому милосердию, – собравшись с духом, возразил епископ. – И всего лишь хотел напомнить вашему величеству, что командир Меленского гарнизона – это рыцарь, до сих пор не запятнавший себя никаким бесчестьем. Его заблуждения, разумеется, преступные, были всё-таки заблуждениями, за которые вам, христианнейшему из королей, не пристало карать слишком сурово.

Глаза английского короля недобро сверкнули.

– Я оставлю жизнь господину де Барабазан исключительно ради того, чтобы не слышать больше про заблуждения и милосердие. Мне передали, что он готов был есть траву, как животное, лишь бы не признавать меня законным наследником. Вот пусть и сидит, как животное, в железной клетке. А остальных – повесить!

Однако совершённая жестокость желаемого результата не принесла.

Следующим неприятным открытием для Монмута стало осознание того, что расправа над Меленом произвела впечатление, совершенно противоположное тому, на которое он рассчитывал.

Теперь английская армия спотыкалась о каждый город, который намеревалась захватить, несмотря на то, что французский король повсюду разослал призывы не противиться его «возлюбленному сыну и наследнику», а сам Монмут нисколько не сомневался, что «меленской» акции устрашения вполне достаточно, чтобы заставить другие гарнизоны сдаваться без боя. Несчастный безумец больше не воспринимался собственной страной, как монарх, зато английский король только утвердился в правах смертельного врага, и любое его требование открыть ворота того, или иного города, вызывало сопротивление самое ожесточённое.

Иное дело дофин…

Дофин становился средоточием всех надежд, и уже одно это делало его «законным».

Затаив в душе радость, чтобы не обмануться, мадам Иоланда зорко наблюдала за тем, как бледнеет и растворяется в общественном мнении грязное пятно убийства в Монтеро. Из Парижа ко всем европейским дворам летели донесения о том, что королевский суд снова осудил Шарля, как мятежника и убийцу, но даже там на это перестали обращать внимание. Европа с большим интересом наблюдала за тем, как против амбициозного, а потому очень опасного Монмута, поднимается новая, крепнущая сила. И, чем уверенней эта сила делалась, тем злее и дерганее становился Монмут, превращаясь из непобедимого, но милосердного Божьего помазанника в, пока ещё непобедимого, но уже кровавого захватчика.

Даже объединившись с Филиппом Бургундским, он продолжал испытывать неудобства, двигаясь по стране, как будто рывками, вместо того, чтобы пройти по ней, пусть и кровавым, но очистительным, маршем!..

Впрочем, кровавым поход вполне получился. Поместья преданных дофину рыцарей сравнивались с землей, и единственное, что оставалось после ухода английской армии, были обугленные деревья, превращённые в виселицы. Но эти были совсем не те победы, о которых мечталось! По разумению Монмута, карающий меч английского короля задумывался, как орудие справедливого возмездия, а никак не мести! И те же самые рыцари, чьи поместья он рушил и чьих людей вешал на деревьях, должны были, попадая в плен, раскаиваться и приносить клятвы, признать Монмута, хотя бы за его силу! А они не каялись и не клялись! Только презрительно смеялись, умирая, потому что выкуп платить им было нечем, и совершенно выводили из себя английского короля.

– Я не мог просчитаться, – твердил он, стоя на коленях перед распятием. – Я был призван завершить дело своих предков, и завершу его, даже если для этого придется истребить половину Франции! Но, Господи, почему нет во мне прежней веры?..

Только в октябре двадцать первого года, когда пришло известие о рождении у него сына и наследника, сердце Монмута радостно дрогнуло. Однако, отправив в Лондон благодарное письмо и драгоценные подарки для жены, он был вынужден снова обернуться лицом к реальности. И этот резкий поворот от светлого к тёмному особенно отчётливо показал, как оскудели средства, собранные на ведение войны, как злы и мрачны сделались его советники и командиры, и как устал он сам от бесконечного раздражения в этой сопротивляющейся стране.

– Приближается зима, – хмуро выговорил Монмут на очередном совете. – Зимой никто не воюет, но отступить просто так я не могу. Что там у нас впереди?

– Городок Мо, ваше величество.

– Отлично. Вот возьмём его и передохнём…

Пуатье

(весна 1422 год)

– Даже не знаю, что теперь с этим делать?

Мадам Иоланда стояла в окружении своих фрейлин и с великим неудовольствием рассматривала парадную герцогскую мантию супруга, которую ей доставили из Анжера. Собственная мантия герцогини покоилась в семейном склепе, под каменным надгробием, изображавшим её Луи. Вопреки традиции, безутешная супруга велела изобразить герцога в полном боевом снаряжении, с руками, скрещенными на рукояти меча, как если бы он погиб в бою, а не умер в своей постели. И, опуская тело в гроб, набросила ему на плечи свою мантию, чтобы хоть так явить последнюю заботу и передать тепло и горькое сожаление…

Но мантия самого герцога, как выяснилось только сейчас, была изрядно подпорчена. От подола шел рваный разрез, из-за чего мех на подкладке, тоже надрезанной, провис и «полысел» на местах разрыва. Кроме того, по самому низу он был сильно испачкан уличной грязью, вовремя не отчищен и пожелтел, что теперь, вместе с залысинами, делало этот, роскошный когда-то, атрибут герцогской власти совершенно непригодным для ношения. Мантию, судя по всему, пытались подлатать, и явно не женские руки, но грубо наложенный шов уже разошёлся и оставил после себя дополнительные увечья в виде дыр и торчащих нитей.

– Как такое могло произойти?! – в отчаянии спрашивала мадам Иоланда Танги Дю Шастеля, который ездил с герцогом на похороны второго дофина, где эта мантия надевалась последний раз.

– В день похорон шёл сильный дождь, насколько я помню, – пожимал плечами Дю Шастель. – А вы сами знаете, мадам, насколько небрежно его светлость относился к одежде не военной. В те дни он был сильно раздражён… И разрез этот получился, когда герцог спускался с коня возле собораи зацепился за мантию шпорой. Он просто дернул ногой и даже не обратил внимания на то, что подол порван и тянется по грязи… А потом, когда мы вернулись…

– Можете не продолжать.

Мадам Иоланда с грустью провела рукой по мантии мужа – когда они вернулись, герцог, как раз и заболел…

Тягостные воспоминания уже не повергли её в тупое отчаяние, но заставили сердце тоскливо дрогнуть, и герцогиня решила, во что бы то ни стало, починить мантию!

Поэтому сейчас, окружённая фрейлинами, она стояла, накинув на плечи, всё ещё роскошную пелерину, и, изгибаясь на пределе возможностей, пыталась заглянуть себе за спину, чтобы увидеть, насколько длинным будет выглядеть шлейф, если его укоротить.

– Его светлость был выше вас, мадам, поэтому до длины, установленной официально, подрезать будет можно. Но, что делать с теми повреждениями, которые останутся, я не знаю.

Дама де Прейль деловито осматривая край мантии, обошла герцогиню полукругом.

– Разве что закрыть разрез вышивкой? Или всё-таки заказать новую…

Но о том, чтобы заказывать новую мадам Иоланда слышать не желала. Во-первых, стоила мантия баснословно дорого, а сейчас каждый экю работал только на дофина и его дело. А во-вторых… Господи, неужели непонятно?!

– Мантия нашего супруга должна оставаться той же и такой же, как при его жизни! Только не рваная, разумеется…

Фрейлины снова столпились возле порченого шлейфа, а в дверях показался управляющий замка. Выждав положенное время, чтобы герцогиня обратила на него внимание, он поклонился и полувопросительно оповестил:

– Господин Рене к вашей светлости.

– Проводите его в мой кабинет и попросите подождать…

С тех пор, как дела «дофинистов» пошли в гору, мадам Иоланда стала замечать, что вся замковая прислуга начала себя вести с важностью прислуги королевской. А заметив, всячески это поощряла. В другое время сообщение о визите сына было бы обставлено с большей простотой – он бы просто пришёл и вошёл. Но пора.., пора уже привыкать к тому, что этот двор не жалкая попытка упрямого бастарда доказать, что в его жилах течёт королевская кровь. Тут и без Шарля таких молодых людей хватало. Взять хоть Дюнуа, чьим отцом был брат короля, или Алансон, чей род восходит к первому королю династии. Да хоть бы и её Рене – сын короля Сицилийского и внук короля Арагонского… Каждый из них, будь сейчас прежние времена, обладал бы собственным двором. Но они приехали служить дофину, и теперь здесь всё должно быть, как при дворе настоящем, королевском, без той простоватой фамильярности, которая установилась ещё в годы малолетства Шарля, не имеющего даже слабой надежды стать, не то чтобы королём, но просто любимым сыном…

– Отдайте белошвейкам и лично проследите, чтобы не испортили ещё больше, – велела фрейлинам мадам Иоланда, бережно снимая мантию. – После того, как я надену её на коронацию дофина Шарля, следует заказать драгоценный короб и хранить эту мантию вечно, в память о нашем дорогом супруге.

Фрейлины почтительно разложили мантию на специальной подстилке и присели в поклоне, провожая герцогиню, которая, бросив беглый взгляд в зеркало, отправилась в кабинет.

Рене стоял у окна. Не услышав шаги матери, он продолжал глядеть на дальний лес, зеленеющий молодой листвой. Лицо его было серьезно и задумчиво, а мысли, кажется, витали очень далеко, так что мадам Иоланда получила возможность полюбоваться сыном, не будучи замеченной.

Мальчик сильно возмужал, пройдя боевое крещение в нескольких вылазках против англичан. Стал спокойней в движениях и смотрел теперь более жёстко. И, хотя не был похож на отца лицом, напоминал его статью и трогательно-узнаваемой манерой встряхивать головой, когда снимал шлем или шляпу. Впрочем, шляп он уже не носил. Щёгольские наряды были отставлены, и даже теперь, придя к матери, Рене надел легкую кольчугу с панцирем и нарамниками.

– Ты собираешься в поход? – спросила мадам Иоланда, обводя рукой боевой наряд сына.

Очнувшийся от раздумий Рене повернулся к матери и с улыбкой поклонился.

– Кажется, мы собираемся вместе, матушка. Мне сказали, ты примеряешь мантию отца… Это из-за воспоминаний, или предстоит поход на королевский двор?

– Всё вместе.

Мадам Иоланда подошла к сыну, заботливо поправила сбившийся белый шарф на его плече, который Рене, как и вся здешняя молодая знать, носил в знак траура по Франции и кивнула ему на стул, сама опускаясь в полукруглое венецианское кресло.

– Ты по какому-то делу?

– Я соскучился…

Герцогиня внимательно посмотрела на сына. «Нужно будет научить его притворяться более умело», – подумала она, нисколько не обманываясь наигранной беззаботностью. Рене явно пришёл поговорить о чём-то важном, но не знал, как начать, поэтому «соскучился» прозвучало у него неубедительно, и улыбка, призванная подкрепить слова, вышла какая-то косая. «Вероятно, мальчик волнуется из-за своего двойственного семейного положения, и не решается заговорить – считает проблему слишком мелкой. А не решать её тоже не может…», – предположила мадам Иоланда.

Как только пришло известие о подписании договора в Труа, свадьбу с Изабель Лотарингской сыграли почти молниеносно.., на бумаге. На пышные церемонии не тратили ни средства, ни время, отложив «семейное» празднество до лучших времён. А наступить они должны были скоро – герцог Карл осмелел настолько, что стал открыто выражать своё недовольство англо-бургундскими действиями, и вот-вот должен был подать в отставку. Тогда-то, по обоюдному согласию, брак и будет комсуммирован. Но пока Рене ходил, ни муж, ни холостяк и с лёгкой руки де Ре получил у местной молодёжи довольно обидное прозвище… Вероятно, нанося визит матери, он надеялся, хоть как-то ускорить процесс…

«Или мальчик в кого-то влюбился, что в его возрасте давно должно было случиться, и теперь разрывается между чувством и долгом..,» – подумала мадам Иоланда, вспомнив, что бывает и такое. Но первой поднимать тему не стала. Пускай учится. В том будущем, которое было уготовано Рене, требовалось умение твёрдо держать разговор самому.

– Ла Файет хвалит тебя, – сказала она. – Говорит, из тебя получился хороший воин.

– Вы же знаете, матушка, для меня это не главное.

– Для тебя – может быть. Но я рада. У хорошего воина больше шансов остаться в живых.

– Если Ла Файет и дальше не будет пускать меня в самое пекло, я останусь в живых даже не будучи хорошим воином.

Герцогиня рассмеялась.

– Пожалей его, Рене. Если с тобой случится что-то страшное, Ла Файету проще будет погибнуть самому, чем сообщить об этом мне.

Рене озабоченно побарабанил пальцами по колену.

«Ну!», – мысленно подтолкнула его мадам Иоланда.

– Так зачем вы примеряли мантию, матушка?

Герцогиня вздохнула.

– Хочу надеть её на коронацию Шарля.

Теперь пришла очередь рассмеяться Рене. Его всегда восхищало умение матери жить, опережая сегодняшний день и видеть будущее так, словно оно уже свершилось в полном соответствии с её планами. Однажды, шутки ради, он спросил, как ей это удаётся, а в ответ услышал: «Нужно чаще закрывать глаза, так видно много дальше, чем возле носа». Но говорить о коронации дофина сейчас было, пожалуй, слишком дальновидно.

– Ты зря смеёшься, – покачала головой мадам Иоланда. – По сведениям, которые я получаю из Парижа, король совсем плох. А Монмут уже полгода топчется под Мо, теряя армию так же, как под Арфлёром. Но там они дохли от жары и желудочной эпидемии, а здесь – от холода и простуды… Как видишь, осады английскому королю явно не удаются. Говорят, он тоже болен. И очень подавлен своими неудачами. Откуда нам знать, насколько сильно и одно, и другое?

– Надеюсь, что смертельно, – без улыбки заметил Рене. – Как думаете, матушка, Мо сдадут?

Мадам Иоланда молча кивнула.

– И ничего нельзя сделать?

– Зима измотала их сильнее, чем английскую армию. Вряд ли в живых осталась, хоть треть населения…

– Проклятье.., – пробормотал Рене, опуская голову.

– Мы не можем двигать армию к Мо по весеннему бездорожью, – чувствуя в глубине души гордость за это его отчаяние, сказала мадам Иоланда. – Второй Азенкур нас уничтожит. Но, если король Шарль умрёт, мы сможем сами короновать дофина и выставить впереди него армию, хорошо отдохнувшую за зиму, против поредевшей армии Монмута, который до Реймса в этом случае, даже не дойдёт.

– У Монмута родился сын, матушка. По договору в Труа, он станет единым королем Англии и Франции после смерти и нашего короля, и своего отца. Даже если Монмут не дойдёт до Реймса, туда довезут его сына!

Рене выпалил это сгоряча и только потом, опомнившись, осторожно посмотрел на мать. С некоторых пор любое упоминание о договоре в Труа заставляло её брезгливо морщиться, хотя раньше было и того хуже – она просто выходила из себя. Но сегодня герцогиня пропустила это упоминание мимо ушей.

– Да, Монмут расстарался, а новая королева Англии оказалась так же плодовита, как и её мать… Но мы всё равно коронуем дофина! И даже с нужным количеством французских пэров! Не хватит тех, которые есть, произведём в это звание преданных нам людей, но, думаю, даже этого не понадобится. Герцогиня Алансонская показывала мне письмо, которое она послала своему кузену Жану Бретонскому. А потом показала и ответ. Судя по всему и Жан, и Артюр уже не так пылко негодуют по поводу убийства герцога Бургундского и договор в Труа, если ещё и признаЮт, то уже с оговорками.

– Они десять раз передумают.

– Конечно. Поэтому, нам надо быть готовыми и в решающий момент вовремя узнать, что предложит герцогам английская сторона, чтобы предложить больше. Думаю, высокая должность для одного и выгодный брак для другого, смогут изменить точку зрения Бретонцев. А брак твоей младшей сестры с герцогом Жаном позволит ещё и значительно обезопасить Анжу, и окажется следующей выгодной партией после вашей свадьбы с Изабеллой Лотарингской…

«Ну вот, – с досадой осеклась мадам Иоланда, – дала все-таки мальчику повод заговорить о том, о чём он сам так и не решился…».

Но Рене на свадебный намёк не откликнулся. Только пожал плечом и снова забарабанил пальцами по колену. «Значит, что-то другое…», – решила герцогиня, поднимаясь.

– Иди сюда, я кое-что хочу показать…

В глубине кабинета, на высоком поставце, стояло сооружение, прикрытое куском золототканой парчи. Мадам Иоланда сдвинула драгоценную ткань, освобождая внушительного вида шкатулку, и поманила Рене поближе.

– Смотри.

Под поднятой крышкой оказалась утопленная в пурпурный бархат золотая корона.

– Она, конечно, не та, что в Реймсе, но не менее ценна. Эту корону возложили ещё в начале одиннадцатого века на голову малолетнего Роберта, который был старшим братом Гуго Великого и сыном Анны Киевской и Генриха Первого Капета. Та самая корона, надев которую король франков впервые положил руку на евангелие, коим ныне клянутся все французские короли на своих коронациях…

– Откуда она у тебя?!

– Случай, Рене. Тот самый случай, о котором можно сказать: «знамение». Монахи из Мондидье, где корона сохранялась семейством де Крепи, тайно вывезли её, узнав, что их диоцез передают под руку этого бургундского выскочки Кошона. Ценностей там и без того хватает, а корону на тайном совете они решили передать тому, кто более достоин ей владеть. Всё-таки Рауль де Крепи был графом Валуа и, вполне естественно, наш Шарль является его законным потомком… Я безумно рада, Рене, что новый епископ Бовесский с первых же дней своего правления узнает о подобной недостаче. Надеюсь, виновных он не найдёт… А Шарль получит корону одного из первых Капетингов и, заметь, получит на законных правах!

Мадам Иоланда любовно провела пальцем по краю шкатулки, продолжая рассказывать, как трудно было монахам найти гонцов, которые бы согласились провезти подобную вещь через захваченные территории, но Рене почти не слушал…

Он, не отрываясь, смотрел на корону. Почему-то, именно вид этого золотого обода убедил его, сильнее всего другого, что коронация Шарля действительно возможна. И как-то сразу стал вдруг легок и возможен тот разговор, с которым он пришёл к матери, и который готовил долго и тяжело, не зная, чего боится больше – то ли её гнева, то ли обиды…

– Матушка.., – пробормотал Рене, перебивая мать, – но, если всё так легко… Я хотел сказать, если всё это уже стало достижимым.., может быть, нет нужды призывать Деву из Лотарингии?

Крышка от ларца, в котором лежала корона, со стуком упала на место.

– Что, что? О чем ты, Рене? – Мадам Иоланда смотрела почти испуганно.

– О Жанне. Её воспитывали, чересчур оберегая ото всего, что сделало бы её слишком обычной… Но она стала слишком необычной, матушка! Простите, я не сказал вам, но однажды, ещё в Лотарингии, я неосторожно намекнул Жанне на её миссию. И она уверовала! Уверовала так, что теперь сама без устали учится управляться с мечом, сутками готова сидеть в седле и стрелять из лука… Она держит это в глубокой тайне, но ни о чём другом уже не мыслит. А сама ещё не знает, как это страшно – оказаться в бою первый раз! Даже мне, мужчине… А девочке, да ещё такой… чистой… Но, когда она увидит всю эту кровь и весь ужас, она может отступить, разувериться. Или, что по-моему, вернее и страшнее, веря в свою миссию, пойдёт до конца и погибнет, проклиная нас!..

Рене ещё сбивался, но говорить становилось всё легче и легче. Он глубоко втянул воздух, собираясь признаться в своём самом крамольном поступке, и, не давая мадам Иоланде возможность вставить, хоть слово, выпалил, глядя в сторону:

– И ещё… Помните, матушка, вы не хотели мне рассказать о девочке, живущей в Домреми? Но я так хотел быть вам полезным, что не мог оставаться в неведении… А потом вы тяжело заболели… То снадобье, которое вернуло вас к жизни.., его передал отец Мигель. Он сам приготовил, а я съездил… Не бойтесь! Кроме него и Жанны никто в Шато д’Иль меня не узнал. Но зато я увидел ТУ, другую, девочку и поговорил с ней…

– И, что? – смогла, наконец, вымолвить пораженная мадам Иоланда.

– Не знаю, матушка. Но всю обратную дорогу я чувствовал себя так, словно получил святое причастие…

Шаг назад

К чести Рене надо признать, что в Шато д'Иль он мчался, более озабоченный болезнью матери, нежели встречей с какой-то таинственной девочкой. Отец Мигель, заранее предупреждённый письмом, уже собрал по домам местных знахарок все необходимые для снадобья травы и теперь настаивал составляющие его отвары.

Хозяевам замка Рене был представлен, как родственник господина де Бодрикура… Очень, очень дальний и бедный родственник, которого комендант Вокулёра не счёл нужным даже сопровождать… И это была единственная ложь, на которую отец Мигель решился, потому что «особое лекарство для больной матери» было действительно нужно…

– Вы изменились, падре, – сказал Рене, слушая торопливые рассказы о местной жизни от монаха, суетившегося возле своих чашек и котелков.

– Вы тоже изменились, мой господин, – не оборачиваясь, заметил Мигель. – Раньше вы были просто мальчик… Нет, пожалуй, очень умный мальчик. А теперь – совсем мужчина. Не знаю только, чего в вас стало больше – воина-отца или политика-матери.

– Раньше вы тоже были просто священник. А теперь не знаю, чего в вас стало больше – служителя Церкви или язычника.

Отец Мигель рассмеялся.

– Всё-таки мать.., – пробормотал он. – А насчёт язычника вы правы. Все эти сказки про фей и драконов, про древние заклинания, которые современная церковь отвергает, говорящие деревья, основы миросоздания, общие корни… Жизнь в деревне совсем не та, что при дворах. Еретиком я, конечно, не стал, но вера моя значительно переменилась.

Мигель домесил что-то в последней чашке, и устало опустился на табурет.

– Скажем так, я увидел Бога и весь мир им созданный значительно объёмнее, как раз через деревенскую жизнь и все эти сказки.

– Надеюсь, вы не учите этому Жанну?

Отец Мигель вскинул на Рене печальные глаза.

– А кто вам сказал, что моё понимание Бога стало менее почтительным? Я просто шире теперь смотрю на вещи и не нахожу это греховным. Разве желание понять больше, чем видишь, означает неизбежную ересь? – Он укоризненно покачал головой. – Вам ли это говорить, мой господин, после всего, что вы имели счастье познать в кладовых герцога Карла?

Рене улыбнулся.

– Я ничего не говорил про ересь, а всего лишь спросил про Жанну. Согласитесь, что от неё будут ждать веры традиционной. Иначе, её просто не поймут.

– «Имеющий уши, да услышит…», – пробормотал Мигель, поднимаясь. – Традиционная вера потому и традиционная, что её может проповедовать любой, более-менее грамотный… Если хотите, можете Жанну увидеть. Я тут занимаюсь с местными детьми… И с ней. Отдельно, разумеется… Она скоро придёт.

– А с той… С другой? С ней я тоже могу увидеться?

Отец Мигель резко выпрямился, и у него, совершенно непочтительно вырвалось:

– Зачем?!

– Затем, что и вы, и моя матушка, реагируете на упоминания об этой девочке совершенно одинаково. Вас словно змея жалит! Вот я и хочу узнать, что в ней такого, и почему вокруг неё столько таинственного?!

Отец Мигель рассеянно переставил с места на место несколько чашек.

– Таинственного? Нет ничего таинственного… Я уже имел честь донести герцогу Карлу, но даже он не придал значения… Хотите, можете увидеть и её… Только я прошу вас, сударь, если не получится понять её сразу, не делайте выводов прежде времени.

Заинтригованный ещё больше, Рене еле дождался часа, когда девочки должны были придти в келью монаха. Отец Мигель тихо и, как будто обиженно, возился в своем сундуке, перекладывая с места на место книги и свитки, а молодой человек, перед которым он разложил, какое смог, угощение, сидел, предоставленный сам себе, и, лениво пощипывая пирог, рассматривал крошечный участок двора, видимый через окно.

Наконец, послышался дробный стук башмаков, хохот, крики, и в распахнутую дверь влетела растрёпанная, красная от бега Жанна, почти неузнаваемая в мальчишеской одежде.

– Опять наперегонки, – проворчал Мигель.

Но Жанна, заметив в келье нового человека, замерла на всем скаку, и только когда поняла, что перед ней её давний знакомый, заулыбалась радостно и открыто. И не перестала улыбаться даже когда её чуть не сшибла вбежавшая следом Клод.

– Здравствуй, Жанна, – сказал Рене, поднимаясь. – Как ты поживаешь?

– Хорошо, сударь.., Рене.

Девочка покраснела, не зная, присесть ли ей, как она сделала бы в женском платье, или просто поклониться, как предписывал костюм пажа, и называть ли ей этого повзрослевшего господина по имени, как раньше, или надо больше почтения, потому что он стал каким-то важным.

– Я очень хорошо поживаю.

– А продолжаешь ли ты свои занятия?

– Да! Я помню всё, чему ты меня научил.., научили… вы, господин… И каждый день езжу верхом и стреляю…

Юноша улыбнулся.

– Я по-прежнему Рене, Жанна. Можешь не смущаться… Тебе не скучно здесь, в деревне?

– Нисколько! У меня теперь есть подруга. Она умеет рисовать всё, что видит и даже то, что слышит!

Жанна-Луи, посторонилась и ласково вытолкнула перед собой Жанну-Клод.

Рене, затаив дыхание, перевел взгляд.

Увы! Загадочная девочка ничем особенным не отличалась. Крестьянка, как крестьянка, только одета чище и опрятней. Смотрит с интересом… Вот только интерес этот не был похож на обычное откровенно-фамильярное любопытство, с которым рассматривают незнакомцев крестьянские дети. Эта девочка Рене не рассматривала, а как будто сразу заглядывала внутрь его, чем вызывала непривычное и страшно неудобное смущение.

– Как тебя зовут? – не узнавая своей деревянный голос, спросил юноша.

– Жанна, – хором ответили девочки.

– Две Жанны?

– Нет, – засмеялась одна, – я здесь Луи Ле Конт, потому что для всех должна представляться мальчиком. А Жанна наоборот – все её зовут Жанной, но мы с отцом Мигелем знаем, что она Клод.

Рене с удивлением оглянулся на Мигеля.

– Её так деревья назвали, – спокойно ответил тот.

Рене удивился ещё больше, но, видя, что никто, кроме него, удивления не выказывает, сделал вид, будто удовлетворён таким объяснением. Однако, как только девочки перестали на него смотреть и начали рассаживаться на скамье, тихо подступил к монаху.

– Вы здесь с ума все посходили, что ли? Какие деревья?! Те, что растут за окном? Это они дали ей имя?!!!

Мигель вздохнул.

– Я же просил вас не делать поспешных выводов.

Он вытащил из сундука очень старую и очень толстую книгу, сел на крышку и, перекинув несколько толстых листов, изрядно размятых по краям временем, менторским тоном возвестил:

– Поговорим о святом Мартине Турском и его благословенной жизни… Господин Рене тоже может сесть и послушать…

Пришлось юноше снова опуститься на стул перед окном, который успел ему изрядно надоесть, и придать лицу подобающее благочестивое выражение. Он прекрасно знал историю святого Мартина. Но в изложении отца Мигеля эта история вдруг получила какое-то иное толкование… Выходило, что не промысел Божий и не истовое ему служение сделали из римского кавалериста благочестивого монаха, а всего лишь следование таким простым человеческим качествам, коими являются доброта, сострадание и открытость каждому, кто нуждался в совете, добром слове или помощи.

Рене прислушивался с нарастающим беспокойством, изредка переводя взгляд на девочек, и насторожился ещё больше, когда увидел, что Жанна рассказ монаха, всё-таки слушала, а загадочная Жанна-Клод сидела, закрыв глаза, и, казалось, не слушала совсем. «Может, она не в себе, и поэтому может предсказывать? – подумал юноша, припоминая давний рассказ Карла Лотарингского о том, что девочка из Домреми предрекла поражение под Азенкуром – У пророков сумасшествия и падучие сплошь да рядом… Но почему и Мигель, и Жанна принимают её безумие, и повторяют его за ней так, словно это норма? Может, тут колдовство?».

Рене с опаской покосился на девочку с закрытыми глазами.

Поспешных выводов он делать не собирался, но оставлять вопросы неразрешёнными, не собирался тоже. Поэтому, едва отец Мигель закончил свою нетрадиционную проповедь, а Жанна-Клод открыла глаза, молодой человек сразу обратился именно к ней.

– Хочу спросить тебя, Жанна… Или Клод? Как мне тебя называть?

– Зовите, как хотите, – ответила девочка, не проявляя никаких признаков слабоумия. – Мне оба имени нравятся.

– Тогда, раз уж мы тут все посвящённые, пусть будет Клод… Так вот, Клод, мне интересно знать, почему ты слушала, закрыв глаза?

– Так лучше видно.

– Видно? Ты, наверное, хотела сказать – слышно?

– Нет. Когда я что-то слушаю, мне интересней представлять это в картинках. А картинки не слушают, их смотрят. И появляются они только, когда глаза закрыты. Тогда всё становится очень понятно, даже то, о чём не говорят. И тогда я смотрю и слушаю. Но, когда картинок нет, значит, говорят что-то неинтересное, непонятное, и можно не слушать, а представлять что-то свое.

Рене сглотнул. «Точно – не в себе.»

– А сейчас ты слушала?

– Да. Я люблю узнавать про хороших людей.

– Разве ты не знала о святом Мартине раньше?

– Знала. Но только то, что знали все. А сегодня узнала больше.

– Больше? По-моему, падре Мигель рассказал как раз то, что все давно знают…

– Вы так думаете, потому что не закрыли глаза… Падре умеет рассказывать даже то, чего не рассказывает, и картинки получаются, словно живые…

Рене беспомощно посмотрел на Жанну-Луи, потом на отца Мигеля и почувствовал, что здесь, похоже, не в себе, или каждый из них, или он один…

– А про плохих людей ты знать не хочешь, – зачем-то спросил он.

Жанна-Клод отрицательно покачала головой.

– Нет. Про таких никому не надо знать, чтобы не болеть. – И, положив руку на середину живота, добавила: – От плохого вот тут становится очень больно. Пока эту боль чувствуешь, ещё есть надежда победить в себе зло. Но, если боли нет, значит, пришла пора раскаиваться…

Рене снова оглянулся на Мигеля. Тот смотрел на них с улыбкой, которая появляется у людей, знающих, чем всё закончится, и предвкушающих скорую развязку.

– А у отца Мигеля тебе нравится учиться? – разозлившись на монаха, спросил Рене

Жанна-Клод слегка замялась, но потом всё же, кивнула.

– И ты много нового узнаешь?

Девочка помедлила, и теперь отрицательно покачала головой.

– Не много. Часто я просто убеждаюсь в том, что мои знания были правильными. Но бывает просто очень интересно из-за картинок…

– Что же, например?

– Например, про Иисуса… Когда про него рассказывает наш священник отец Мине, или падре Фронте, видится всегда одно и то же – наше церковное распятие и крестный ход. А когда рассказывает отец Мигель, я вижу Иисуса, когда ему было столько же лет, сколько и мне сейчас. И такого я люблю его ещё больше.

Рене чувствовал, что глупеет прямо на глазах.

– А разве отец Мигель знает, каким был Иисус в твоем возрасте?

Жанна-Клод засмеялась вдруг тихо и нежно, и смех её прозвучал так, будто зазвенел лесной цветок-колокольчик.

– Он не знает. Но, когда он рассказывает, я это вижу.

«Колдовство!», – подумал Рене, чувствуя, как заползает в его душу заученный годами целой жизни страх перед ересью. «Колдовство, потому что я не должен это слушать, но хочу… Мне интересно!!!».

– И, что же ты видишь? Ты расскажешь об этом, или нельзя?

– Можно. Тому, кто хочет послушать, я всегда рассказываю обо всём, что вижу. Но только, если хочет…

– Я хочу. Говори.

– Иисус учился. Так же, как и мы, только другому, и не у себя дома, а в далекой стране, про которую отец Мигель как-то рассказывал. Там он учился у людей.., – тут она замялась, вспоминая, – у «жрецов», – и посмотрела на Мигеля, – я правильно назвала?

– Правильно, правильно, Жанна. Продолжай.

– Ему сказали: «Ложись и закрой глаза», и помогли выпустить душу из тела, чтобы она стала свободной на какое-то время, и училась уже не у людей… Потом душа вернулась, но была другой, более светлой… И на кресте она отлетела точно так же, на время, поэтому Иисус не умер, а заснул…

Рене сверкнул глазами в сторону отца Мигеля. Тайные мистерии! Девочка описывала древний обряд, который, уже во времена Иисуса, считался и древним, и тайным, не говоря уже о временах прихода христианства! Об этом, даже в рукописях Карла Лотарингского говорилось иносказательно, и подлинное толкование могли получать лишь самые посвящённые! Монах, видно, совсем помешался, если рассказал об этом деревенской девочке! Не удивительно теперь, что она такая странная! От её слов за версту несёт необдуманной, опасной ересью!

Но Мигель встретил гневный взгляд Рене, не просто спокойно, он смеялся!

– Пожалуй, только вы, мой господин, в состоянии оценить весь смысл сказанного.., – шепнул он.

– Разглашение тайн Приората сурово наказываются, падре! Вас предупреждали! – угрожающе-тихо сказал Рене, нисколько не стесняясь присутствием девочек.

– Я не разглашал, сударь. Когда его светлости угодно было почтить меня доверием и передать манускрипт из своей кладовой, он сам просил прочесть его девочке. Но она не стала слушать. На этот счёт у Жанны-Клод имеется вполне логичная философия Мне же, говоря по совести, весь смысл документа до конца так и не открылся. А то, что вы сейчас услышали – это результат её собственных знаний и умозаключений.

Рене изумлённо уставился на девочку.

– А сама она не могла прочесть? – глупо спросил он.

– Я не умею, – ответила за себя Клод.

– Тогда, откуда все эти знания?

Клод внимательно посмотрела на Рене, словно спрашивая себя – поймёт ли он? И этот странный, недетский взгляд, не виденный раньше вообще ни у кого, вдруг полностью лишил Рене всякой уверенности во всём, что он знал, и чему верил всю свою жизнь. Благоговейный страх перед тем, что сейчас ему откроется нечто, неизмеримо более важное, чем все церковные таинства или древние обряды, нарастал, словно высокий, оглушающий звук. И Рене едва не закричал: «Не надо! Не отвечай! Я не готов услышать и понять!».

– Всё вокруг наполнено знанием, – сказала Клод. – Вы можете лечь в траву и почувствовать, как дышит под ней земля – как огромная и теплая корова, на боку которой ты, словно пылинка. Когда мы съедаем ягоды или овощи, проросшие из этой земли, мы можем понять, было ли ей тяжело или радостно, когда всё это вызревало. Можно набрать в руку воды из реки и почувствовать, что это не просто вода, а тоже живая часть мира со своими радостями и огорчениями. А если её выпить, часть реки станет частью тебя самого, а ты, на крошечную долю, – частью реки. И потом уже совсем легко понять, что ручеёк, пробивающийся сквозь камни, очень страдает, когда его струи разрезаются об острые края, и ему приходится ласково их сглаживать, или вымывать, если не поддаются. А у камней своя история – они боятся зелёных ростков. Маленький камешек может откатиться, когда росток набирает силу и превращается в дерево или в куст, а большому очень сложно, и он разламывается, разрывается на части, и ему это так же больно, как и нам, когда отрубают руку или ногу… Поймёшь всю эту тайную жизнь, и легче понимать жизнь людей. Или наоборот – я ещё не разобралась. Но у нас всё очень похоже! Цветы, которым не повезло родиться у дороги, так же бледны и беспомощны, как люди, живущие в разорённых местах. Как любая новая невзгода может окончательно уничтожить этих людей, так и придорожные цветы могут погибнуть под колёсами проезжающих телег, и любая лошадь проезжего всадника может остановиться и съесть их. Зато цветы, родившиеся в лесу, красивы и благостны в полном покое, и полны аромата, который слышат пчелы… Когда научишься понимать то, что видишь, совсем не трудно научиться видеть то, чего никогда не знал. И всякие чужие мысли здесь только помешают, потому что, хочешь, не хочешь, они подмешаются к твоим, и какие-то обязательно принесут сомнения. А сомнения всегда разлад. Жить с ним так же тяжело, как пробиваться сквозь острые камни… Я многое вижу, слышу, и многое хочу запомнить. Знания приходят сами по себе, достаточно закрыть глаза и представить. Но, так же, как не хочу путать свои мысли чужими, я не хочу примешивать и свои мысли к чужим. Поэтому не учусь читать, и придумала значки, которые понятны только мне.

Клод протянула Рене свою тетрадку.

– Это всё, что я умею, – улыбнулась она.

В глубокой задумчивости Рене стал переворачивать листки, не столько из желания рассмотреть – он всё равно ничего в этих записях не мог понять – сколько, желая осмыслить только что услышанное.

Он был умным молодым человеком. И даже если не всё в словах Жанны-Клод им полностью осозналось, общий их смысл раскрылся вполне. И смысл этот дышал какой-то новой мудростью, никогда никем не проповедуемой. Разве что… Да, нет! В евангелиях ничего такого не было, и Иисус проповедовал о царствии Божьем, а не о страданиях ручейка или цветка у дороги… Или его не так поняли, и, потом уже, довели чересчур простые, наивные в своей чистоте, мысли до понимания более традиционного.., более удобного… «Он ими слишком щедро делился, – подумал юноша. – Но, что если сама Его казнь стала следствием тех сомнений, которые они посеяли в других? … О Господи, я тоже впадаю в ересь, но мысль уже не остановить! Что если распятие было не страшной платой за наши грехи, а реализованным страхом перед светлым зеркалом, которое явилось людям и отражало каждого, кто пытался встать рядом, – будь то хоть апостолы – в их истинном облике, порченом ложными идолами? Тогда мы все прокляты! Даже самые благочестивые! И этой девочке тоже среди нас не выжить!»

Рене медленно вернул тетрадку, стараясь, чтобы никто не заметил, как дрожат его руки. Ему хотелось закрыть глаза и сжать голову, чтобы не лопнула от хлынувших в неё сомнений…

– А ходишь ли ты в церковь, Клод?

– Конечно! Я очень люблю туда ходить! Там так красиво, и люди все становятся тихими, светлыми и много молятся.

– Но молитвы… Их-то ты заучила, а не сама придумала?

– Молитва не мысль. Это слова, общие для всех, чтобы напоминать о нашем единстве. Мыслью их наполняет тот, кто молится, а молятся каждый в себе, и этого не слышно… Не думайте обо мне плохо, сударь, я люблю молиться…

Когда девочки ушли, отец Мигель молча посмотрел на Рене.

– Я всё понял, – отрывисто сказал юноша. – Но теперь мне страшно. Мы вмешались в Божий промысел, в Чудо, которое действительно явлено, а имеем ли право на это?..

Он, наконец-то, обхватил голову руками и уткнулся локтями в колени.

– Или моя матушка величайшая провидица, или она не ведает, что творит, и горько пожалеет со временем!

– Она ведает, – печально откликнулся отец Мигель. – И то, что всё вершится в соответствии с пророчествами, сделанными когда-то и для неё, и для этой страны, говорит только в пользу её действий. Девочки подружились. Они знают друг о друге всё – я это вижу. И вижу так же то, что они принимают это, как должное. Не сегодня – завтра, совершится последнее – они решат объединиться, чтобы вместе совершить предначертанное. Я жду этого и боюсь. Простите моё малодушие и трусость, но, когда это случится, позвольте написать вам, а не герцогине? Её светлость давно не видела девочек, она к ним так не привязана… Вы понимаете, о чем я?

– Да, понимаю.

– Поэтому мне бы хотелось написать именно вам… А вы уже решите, что с этим делать…

Рене тяжело поднялся.

– Пишите, падре. Нам грешно было взваливать на ваши плечи эту ношу, но, ещё более грешно заставлять нести ответственность. Когда матушка поправится, я сам с ней поговорю, и мы сообщим вам о своем решении…

Мигель опустил голову.

– Вы великодушны, сударь. Но есть ещё кое-что, что пугает меня сильнее всего…

– Что же?

– То, что нам предоставлен выбор…

* * *

– … Можете ругать меня за самоуправство, матушка, но я не жалею о том, что съездил и увидел Жанну-Клод, несмотря ни на что! Когда девочки уходили, я спросил её, поправитесь ли вы, и она обещала за вас молиться. Я так обрадовался, словно уже услышал о вашем выздоровлении. И неважно, что вам действительно помогло – снадобье Мигеля или её молитва, теперь вера моя сильнее, чем когда-либо! Но вот беда, только веры недостаточно для прежней уверенной жизни. Надо, чтобы не было и сомнений, а я ими полон!

Рене говорил уже безо всяких опасений – главное сказано. Но на мать все ещё не смотрел. Только без конца прикасался к ларцу с золотой короной, вид и присутствие которой подарили ему безумную надежду на то, что можно обойти страшное предназначение, не подвергая риску тела и души девочек.

– На днях я получил письмо от падре Мигеля… Не сердитесь, что я, а не вы. Это я попросил падре писать прямо ко мне… Они не просто подружились, матушка! Они уверовали друг в друга и вместе собираются вершить то, что предназначено только для одной!.. Но имеем ли мы право допускать их до кровавой бойни?! Прислушайтесь к себе, матушка, что говорит ваше великодушное сердце? Мне было страшно за ту, которую пришлось обучать военному делу, но другая… Кто из нас осмелится помолиться за её чистую душу?..

Рене запнулся и в полном отчаянии махнул рукой.

– Помогите же мне, матушка! Я запутался в этих мыслях! Только вы теперь сможете меня утешить! Но, если и вам это не удастся, клянусь, я пошлю ко всем чертям Ла Файета, герцога Карла, женитьбу и всё, что помешает мне или погибнуть или вырвать победу хоть у самого дьявола, лишь бы это чертово пророчество не свершилось!

– Сын мой, – прошептала мадам Иоланда. – Мой сын…

Она подошла к Рене и, пригнув его голову, прижалась долгим поцелуем к его лбу.

Глаза Рене заволокло слезами облегчения.

– Вы не сердитесь, матушка?

– Сержусь? О, нет. Ты подарил мне великое облегчение, Рене. Такое облегчение, за которое следует отслужить не один молебен… Очень давно, слепой пророк в Сарагоссе предсказал мне две реки, как символ выбора на всю жизнь. Сначала я ошибочно трактовала это пророчество и незачем сейчас рассказывать, как именно. Но, когда отец Мигель заставил меня поехать и посмотреть на девочку в Домреми, сомнения, вроде твоих, не покидали больше ни днём, ни ночью. Две реки – две девочки, одна из которых создана мной, а другая – истинное Божье благословение! Я тоже мучилась вопросом, имею ли право выбирать между ними. Одна могла повести за собой войско по праву королевского рождения и оставаться при этом крестьянкой в глазах всего мира. А другая?.. Кто знает, что за судьбу уготовил ей Господь? И помешаем ли мы, вмешиваясь, или помешаем, не вмешиваясь? На этот вопрос мог ответить только Всевышний. И даже, когда Мигель написал, что девочки подружились, я была рада, но продолжала сомневаться в своём праве выбирать… Теперь ты сказал, что они готовы идти вместе! Значит, выбора больше нет! Господь явил свою волю! И я первая благословлю тебя на любую битву, которая нанесёт нашим врагам обескровливающую рану. Но последний удар, всё равно, должна нанести Дева из пророчества! Последний удар перед настоящей коронацией в Реймсе, потому что, только если она будет стоять рядом с дофином, его признают не просто королём, завоевавшим корону, как турнирный приз, а подлинным помазанником Божьим!

Мадам Иоланда накрыла ларец с короной парчой и, словно запечатывая, прижала её сверху ладонями.

– Истинным помазанником.., – пробормотал Рене. – В Шато д’Иль я видел записи, которые делает эта девочка. Они, как Реймское евангелие, которое никто не может прочесть…

– Вот видишь! Было бы нам всё это явлено, не исполняй мы Божью волю?

– Но которая из двух девочек встанет возле Шарля на коронации?

– Разумеется, та, которая будет воевать, – не задержалась с ответом мадам Иоланда. – Настоящая миссия другой раскроется, возможно, позднее, и уже не нами. Мы можем только оберегать, но никак не управлять ею. Но раскроется её миссия не через войну, в этом я уверена. Как и в том, что обе девочки должны быть возле Шарля. Одна, зримая, как сестра по крови, а другая – по духу высшей власти, невидимая, как святой дух в коронационном елее. И тогда Франция обретёт, наконец, короля, при котором достигнет величайшего процветания. А вы, мои дети, будете спокойно править в своих герцогствах…

Франция. Венсен

(31 августа 1422 года)

Высокие жёсткие подушки сползли, давили под спину и словно ломали её. Хотелось сменить положение, но не было сил. Как не было их и на то, чтобы кого-нибудь попросить. Тонкая полотняная рубашка взмокла от пота, облепила пылающее жаром тело и жгла, словно власяница. Но это было уже всё равно, потому что хотелось только сменить положение, чтобы облегчить спину.

«Я что умираю?.. Вот так, скоро и просто, от обычной простуды, как какой-то простолюдин? Как раб, из последних сил добравшийся до своей постели с пашни, которая составляла весь смысл его существования? Я?! Желавший дожить до седин, чтобы передать потомкам крепкое государство мной же образованное? Я умираю?!!

Но зачем тогда было дразнить меня чудом славнейшей победы? Договором о величайшей мечте, до которой оставался всего шаг? Скорым рождением наследника – этой благодатью продления рода и первым побегом новой династии? Зачем?! Леопарды и лилии сплелись на мантии… Только на мантии они дружны… Но нет, и там продолжают грызть друг друга – вон сколько крови! Она сама, словно мантия, течёт по плечам. И горячая, горячая, горячая…

Может быть, я еретик, и Господь повелел сжечь меня?

И вот, я горю!

Но пламени нет. Значит, я не еретик – оно меня не коснулось! А горит всё вокруг. Это дома в Мо… Или в Мелене? Нет, это Арфлёр… Или Руан? Я уже не помню, как они выглядели, только стены, стены и стены.

Глухие стены, которые надо было пробить.

Как злое сердце, отбивающее…

Что?

Мои последние минуты?!

Нет, я ещё жив! Господь всемогущий, ты ведь не пронзишь огненным мечом того, кто готов сдаться в плен? Мой выкуп драгоценнее любого другого – два могучих королевства…

А-а-а, нет, это я отдать не могу…

Это принадлежит моему сыну – Твоему помазаннику… Ты ведь дашь ему жизнь долгую и счастливую, да, Господи? А мне…

Мне тоже нужна жизнь!

Я уже взял очень много разных, но разве то были жизни? Мне нужна моя, чтобы закончить…

Я что, опять пылаю? Или это боль в спине, жгущая, как огонь? Хоть бы кто-нибудь… Ведь стоят, вон там, в углу… Трое стоят и смотрят. Чего они ждут?

Когда я умру?

Эй, вы… Кто такие? Почему возле меня французские монахи?!

Ах, да… Это те.., из Мо… Даже не пытались бежать… Говорят, за них просил каждый, кого мы отправили на казнь. Милосердные утешители осаждённых… Вы и меня пришли утешить? А я не при чём… Мне было всё равно… Это Кошон, мой французский советник… «Кошон», кажется, «свинья»? Конечно, свинья! Французская свинья рылась под дубом и отрыла три трюфеля. А потом сварила их в котле… Нет, не в котле! Там была тюрьма, а в ней очень жарко… Да, жарко, как в моём теле!

Тело – тюрьма для духа…

А если дух в тюрьме, значит, он тоже не желал сдаваться?

Но кому?

Тому, кто требовал смирения?

Выходит, я всё же, еретик?

А, чёрт побери, какая разница?! Я был велик и тоже мог себе позволить делить на правоверных и еретиков. Но хрипели и корчились в муках и те, и другие… Умирают все одинаково.

Даже я…

А разве я умираю?!

Да, кажется…

Господи! Ни о чём не прошу, только пусть кто-нибудь подойдёт и повернёт меня!

И этот огонь… Пусть раздвинут хворост! Я хочу узнать, чего ждут эти монахи?

Кажется, не смерти?

Они думают, я встану рядом с ними?

Нет? Много чести?.. Три трюфеля в котле… И свинья… Она что, подбрасывает хворост?! О, Господи! Дай мне силы сменить положение! Я хочу встать и посмотреть им в глаза!

Я – великий король, который не должен умирать в своей постели, сгорая, как еретик! Я вообще не могу быть «как» – я «есть»! Я бессмертен! Бес… бес смертен… смертен бес… Я – бес! Сам дьявол! И готов восстать, чтобы жить дальше! Пошли вон, монахи! Много чести… Совершить подлость ради победы, знать, чтоэто подлость и знать, что это же знают все остальные, но все же сделать – это тоже требует мужества. У меня одного его хватило против всех вас – милосердствующих и мрущих по воле равных себе…»

Слабая рука поверх простыни дернулась, сжимая пальцы в кулак. Только два – указательный и безымянный – остались почти прямыми и медленно расползлись по влажной ткани.

«Аминь, Господи! Вот моя честь – я не трус, и этого довольно».

Герцог Бэдфордский привстал, тревожно вглядываясь в лицо на жёстких подушках.

– Милорды…

Все, находящиеся в комнате, бросили перешёптываться и, не сговариваясь, посмотрели на постель.

– Кажется… Всё.

Бэдфорд медленно подошёл и склонился над изголовьем. Бесконечно долго он вглядывался в лицо брата, словно на глазах меняющее свои очертания. Потом, так же медленно, не разгибаясь, закрыл остановившиеся глаза.

– Король умер, – сказал Бэдфорд. – Да здравствует король Генри Шестой.

Франция

(1422 год)

Король Франции Шарль Шестой Безумный умер 21 октября 1422 года. Чуть меньше, чем через два месяца после смерти человека, которого своим больным мозгом, не ведая, что творит, он назвал «сыном и наследником».

Умер тихо и почти незаметно, совершенно забытый за той суетой, которая поднялась после смерти Монмута.

Из Лондона, пользуясь тем, что растерянный парламент ещё не пришёл в себя и охотно выполнял любые отдаваемые твердым голосом приказы, был срочно вывезен малолетний наследник, и, невзирая на опасности путешествия через пролив, доставлен в Париж, под опеку герцога Бэдфордского.

Новый регент Франции сразу показал, что настроен решительно и зло. Любые попытки, хотя бы намекнуть на преждевременность и нецелесообразность тех или иных его действий, он пресекал на корню и быстро затыкал рты, ставя точку в разговоре одним и тем же: «Я выполняю волю брата!». А во всём том, что вершилось помимо этой воли, усматривал зародыш измены и реагировал мгновенно. «Хозяйская рука должна быть крепкой и всегда готовой ударить! – говорил он, верша расправу. – Пускай сразу привыкают, что договор, подписанный в пользу моего племянника, не пустая бумажка. Когда он достигнет совершеннолетия, оба королевства должны стать единым целым! И я добьюсь этого любой ценой!».

Овдовевшую принцессу Катрин, которая всего год носила титул королевы Англии, Бэдфорд тоже вызвал в Париж. Шествуя за гробом, сначала мужа, а через два месяца и отца, бедняжка смотрела вокруг испуганными глазами и покорно принимала быстрые перемены в своей судьбе. Её последней главной ролью на этих политических подмостках стал проезд по улицам французской столицы с крошечным сыном на руках под неусыпным вниманием герцога Бэдфордского. Перед склепом в Сен-Дени, где упокоился безумный отец, Катрин передала сына герцогу и послушно отошла в тёмный угол Истории.

Всё! Своё дело она сделала.

Заполучив наследника обоих престолов, герцог без лишних разговоров вернул принцессу стране и матери, чтобы забыть о ней навсегда.

Вдовствующие королевы встретились без особых сантиментов. Пристрастившаяся к сладкому Изабо очень располнела за последнее время. Белое вдовье покрывало только подчеркивало её отёчное лицо, уже начавшее обвисать. Тяжёлые складки появились по углам рта и возле носа, мешки под глазами собрались мелкими сборками, словно тонкий полог в алькове её опустевшей кровати… От прежней красавицы ничего не оставалось. Но Изабо устала нравиться и покорять. «Что ты так смотришь?», – равнодушно спросила она заплаканную дочь. – «Я желала покоя и я его получила. Эти тело и душа страстям больше недоступны. А призракам страстей прежних нет дела до того, на что я становлюсь похожа…».

С полным безразличием смотрела Изабо и на то, как герцог Бэдфордский прибирает к рукам страну. Когда ей сообщали о какой-нибудь очередной кровопролитной схватке, или о зверствах, чинимых бригантами во время рейдов, она только пожимала плечами и говорила своему, заметно поредевшему двору: «Если бы все эти бастарды перестали сопротивляться, ничего бы не было. Не понимаю, зачем они так упорствуют…».

Впрочем, иногда интерес в Изабо просыпался. После сражения при Краване она любезно поздравила сэра Томаса Монтаскьюта, которому предоставилась-таки возможность отомстить за Боже, и потребовала пересказать ей ход сражения со всеми подробностями.

Английский граф охотно поведал о том, как после трёхчасового стояния по берегам реки Йонны, он велел вынести перед войсками своё знамя и первым кинулся в воду. Как храбро бургундцы осаждённого Кравана выбрались через западные ворота и очень вовремя ударили в тыл объединённым франко-шотландским отрядам… Но, уходя из покоев Изабо, поймал себя на мысли, что королева Франции более всего желала услышать о потерях. И, кажется, осталась очень довольна четырьмя тысячами убитых французов, в числе которых были и представители высшей знати – не менее трёхсот известных ей людей. Что-то смутное, похожее на жалость к стране, получавшей оплеухи, как осиротевший после смерти отца ребёнок, шевельнулось в душе сэра Монтаскьюта. Но длилось это всего мгновение. И 4-ый граф Солсбери, гордо тряхнув головой, хозяйским шагом двинулся дальше, по своим делам.

Несколько иначе относился к делам во Франции герцог Бургундский.

С одной стороны, любая победа англичан была и его победой тоже, поскольку и те, и другие войска действовали пока в полной слаженности. Все союзнические договоры с Бургундией новый регент Франции подтвердил и обещанные Филиппу земли Голландии и Зеландии отдал беспрекословно, несмотря на недовольство брата Глостера. Но в отличие от своего другого брата, носившего титул короля, герцог Бэдфордский, с невысокого престола регентства, озирался вокруг более алчно, и действовал более хищно. Делить с ним ответственность за то, что будет наворочано в стране, умный Филипп не хотел и предпочитал лично ни в каких сражениях не участвовать.

К тому же, не давал покоя листок, исписанный рукой отца…

Первые победы «дофинистов» не сильно напугали герцога – слишком мелкий повод для появления мифической Девы. Но смерть Монмута вызвала в его душе настоящую панику! А последовавшая затем смерть и Шарля Безумного привела к тому, что весь день накануне похорон и во всё время церемонии бедный Филипп дёргался на каждый крик толпы, ожидая, что вот-вот поползёт по улицам слушок, а то и явится сама эта Дева! А когда явится, представит дофина законным наследником престола, чему вся эта толпа, не то что не воспротивится, но благоговейно подчинится – потому что слишком велика растерянность! Ещё бы! Такой удобный случай! Король-праведник умер, не дожив всего пары месяцев до осуществления своих притязаний, за которые так упорно и кроваво воевал! Умер, можно сказать, наказанный Господом, который, почти сразу прибрал и короля-безумца, чтобы явить свою волю относительно наследственных дел во Франции…

Но, когда ничего не произошло и герцог Бэдфордский без какого-либо Божественного вмешательства смог продолжить дело Монмута, не поступаясь ничем, мысли герцога Бургундского приняли самое благостное направление. Или «дофинисты» ещё не готовы и прохлопали удачный момент, или отцу удалось-таки разрушить планы Иоланды Анжуйской, из-за чего она в своё время и слегла, а дурак-дофин, оставшись без поводыря, отомстил отцу убийством.

«Дела в Бургундии требуют моего присутствия», – заявил молодой герцог и отправился активно укреплять здоровье охотой в своих угодьях, игрой в теннис, турнирами и стрельбой из лука, как будто не шла рядом кровопролитная война за французскую корону. Он даже отказался от предложенного Бэдфордом ордена Подвязки, считая, что достаточно поучаствовал в английских делах, отослав ко двору регента Франции давнего соратника отца Антуана де Вержи.

Сильно израненный на Йоннском мосту в Монтеро де Вержи не погиб и рвался в бой со всем пылом человека, желающего отомстить. Он уже получил должность маршала от Монмута, должность губернатора Бургундии от Филиппа и губернаторство в Шампани и Бри от Бэдфорда. Но зуд шрамов от ран, нанесённых секирами на мосту в Монтеро, не давал покоя. «За все свои губернаторства одну хорошую победу!», – говорил он, отправляясь к осаждённому «дофинистами» Кравану. И, если Монтаскьют первым бросился через реку, то де Вержи был первым в рукопашной, завязавшейся на противоположном берегу.

Поговаривали, что он вполне может заменить Карла Лотарингского на посту коннетабля, потому что королева, дескать, давно разочаровалась в своём бывшем протеже, и отношения между ними установились более чем натянутые. Особенно после того злополучного эпизода, когда герцог демонстративно покинул зал, где Изабо отпускала не самые пристойные шутки в адрес маршала Ла Файета, а выйдя, сказал о королеве такое, что рыцарю о даме даже подумать невозможно…

Постаревший и чувствующий себя больным, то ли из-за своего бессмысленного положения, то ли потому, что действительно пришла пора болеть, герцог Лотарингский и сам готовился подать в отставку. В ноябре он открыто встретился с мадам Иоландой, которая приехала на похороны короля Шарля, и имел с ней продолжительную беседу, узнав, наконец, всю подноготную убийства в Монтеро, и прочие новости, которые нельзя было доверить письму.

– Мне очень горько сознавать, что так и не смог быть действительно полезен, – устало говорил Карл. – За мной даже не следят больше… Считаются, пожалуй, только с моим титулом, но не со мной. А теперь ещё и годы дают о себе знать. Пришла, наверное, пора передавать все дела вашему Рене… Я знаю, что девочка теперь живет в Шато д'Иль под надёжным присмотром, и очень рад этому. Вы ведь слышали, мадам, как стали относиться к мадемуазель Ализон в Нанси? Вряд ли её дом был бы сейчас надёжным укрытием. Уж и так, боюсь, что после моей смерти, ей придётся несладко…

– Чего же вы хотите, вы слишком открыто с ней жили, – заметила мадам Иоланда с откровенным неодобрением.

– Вы бы её видели.., – вздохнул Карл, поднимая на герцогиню глаза, полные тоски. – Когда-то, глядя на неё, я сам не переставал думать о чистой Деве, несущей спасение… Разве такой уж большой грех на склоне лет, после разгульной, в чем-то глупой, в чем-то жестокой молодости, пожелать настоящего чувства не ради похоти, но ради спасения души, которая любви до сих пор не знала? Ализон обещала мне это спасение… А теперь и её нужно спасать от злобы и зависти…

Герцог грустно поник в своём кресле. Голова словно утонула в меховом воротнике длинного камзола, и мадам Иоланда, окинув взглядом его фигуру, подумала, что Карл, пожалуй, прав – пора её Рене вступать в дело на правах Лотарингского герцога.

– Что слышно при этом… дворе? – спросила она, не столько желая узнать новости, сколько отвлекая Карла от невесёлых мыслей.

– Хорошего мало…

Герцог поднял голову. Но, как будто испытывая непосильную тяжесть высокой шляпы, тут же отклонил её на спинку кресла.

– Бедфорд настроен ещё решительней, чем Монмут. Он держит при себе малолетнего наследника, не желая оставлять его ненадёжному английскому парламенту, и хочет, любыми путями, утвердить своё господство здесь, чтобы диктовать условия и Франции, и Англии так же, как это делал Монмут. Бургундию «купили», позволив значительно увеличить её территорию. Но я бы никому не посоветовал обманываться показным миролюбием герцога Филиппа. Я имел удовольствие наблюдать за ним и могу уверенно сказать – он не только сын своего отца, но и внук своего деда. И достойный преемник обоих. Не убей Шарль герцога Карла, я бы всерьёз предложил рассмотреть возможность какого-нибудь договора с Филиппом. Но, увы, что сделано, то сделано… К тому же, мадам, вынужден вас огорчить – слухи о том, что Англия намерена затребовать весь Аквитанский фьеф, не пустая угроза. Вам следует серьезно озаботиться сохранением Анжу…

– Знаю, знаю, – вздохнула герцогиня. – Давно жду… И очень хочу кое о чём переговорить с вами, Карл… Мои надежды на герцогов Бретонских, к сожалению, пока не оправдались. Мне удалось расстроить переговоры о союзе с регентом, но сейчас поговаривают, что готовится тройственный договор между Бретанью, Бургундией и Англией о «дружбе и союзе на всю жизнь». Вот так вот.., ни больше, ни меньше – «на всю жизнь». И возражений пока ни одна сторона не высказала. Боюсь, договор действительно заключат. Но время у меня было, и кое-что за это время придумалось… Бэдфорд, несомненно, тонкий политик. Однако, если постараться, можно стать ещё тоньше, не так ли, друг мой?

* * *

Вскоре после встречи мадам Иоланды с Карлом, по церковным кругам прошелестел слух, что Рене Анжуйский, несмотря на свои девятнадцать лет, станет новым магистром Приората Сиона

Одни уверяли, что герцог Лотарингский передал зятю свои полномочия из-за расшатавшегося здоровья, другие же настаивали на том, что передача должности при жизни противоречит уставу Приората, но Карл её отдал, потому, дескать, что герцогиня Анжуйская «надавила» на него через Авиньон. Там доживал свои дни бывший арагонский ставленник папа Бенедикт Тринадцатый, которого, вопреки решению Констанцского собора, продолжали именовать папой, снисходя к слабому здоровью и явной готовности перейти в мир иной. Бенедикт действительно вскоре умер, и Рене, действительно, находился в это время в Авиньоне, и даже, якобы, успел получить благословение от умирающего. После чего вступил во владение герцогством де Бар и всеми землями Барруа и объявил о своей готовности принести вассальную присягу герцогу Бэдфордскому.

– Наша ловкая герцогиня, кажется, поняла, что её дело с Анжу проиграно, и готовит себе спокойную старость в поместьях сына, – усмехнулся Бэдфорд. – Что ж, я не возражаю… Ради Бога…

Он благосклонно принял присягу, ещё раз выразил своё одобрение и не преминул добавить, что в Риме тоже остались довольны решением Рене, и шлют-де своё благословение. «Ещё бы.., – подумал юноша, с откровенно прохладой принимая все эти знаки внимания. – Теперь, когда я стал магистром ордена, в Риме благословят любое моё решение, лишь бы оно не отдавало ересью несогласия…».

И он знал, о чём говорил. Мартин Пятый, как и его предшественники, воспринимал Приорат, как своего рода лояльную оппозицию. Тайны орден, несомненно, хранил крамольные, но ведь хранил же, не распространял! И то, что могущество ордена с падением тамплиеров только возросло, сомнений не вызывало, и не считаться с этим было бы очень глупо. Особенно теперь, в самом начале единопапства, когда умер последний авиньонский понтифик, и разорванная на части Церковь стала снова срастаться в единое тело с головой, увенчанной в Риме.

– Мы не должны открыто интересоваться делами Ордена, но и пренебрегать хорошими отношениями с его магистром не можем, – говорил его святейшество своим кардиналам. – Принятие вассальной присяги хороший повод. Передайте наше благословение его светлости, герцогу Рене, и отдельное благословение по поводу его бракосочетания. В конце концов, святая Церковь всегда стояла за брак и смирение…

Несколько иначе отнеслись к происходящему Филипп Бургундский и Жан Бретонский. В апреле, съехавшись в Амьене, они заключили с Бэдфордом тройственный договор «о дружбе и союзе на всю жизнь», и тоже были бы рады принять вассальную присягу Рене Анжуйского за капитуляцию. Но, почему-то не получалось.

Мудрый Жан, до сих пор не давший ответа на предложение мадам Иоланды сочетаться браком с её дочерью, наконец-то, призадумался всерьёз. Просто так в Анжуйском доме давно ничего не делалось, и вряд ли Рене стал бы покорно склонять голову перед английским регентом без одобрения, а то и подсказки, своей матери. А уж про саму герцогиню и говорить было нечего! Та вершила свои дела в дне завтрашнем, и вершила крайне расчётливо. Поэтому предположение Бэдфорда о том, что мадам Иоланда смирилась с неизбежной потерей Анжу, Жан Бретонский пропустил мимо ушей, считая его слишком преждевременным и опасно легкомысленным. Зато, подписывая договор о «дружбе на всю жизнь», уже прикидывал – а не заключить ли, в самом деле, союз с Анжуйской герцогиней, пока она не достала то, что «спрятала в рукаве» и не показала всей Европе, что дружить-то надо было с ней?

Примерно так же, только без дружеских планов, размышлял и герцог Бургундский. Но у него поводов для опасений и раздумий было гораздо больше, и сводились они не к простым расчётам, «где теперь выгодней?», а к мучительным поискам средств, которые не позволят мадам Иоланде разыграть её козыри. И, едва союз был заключён и подписан, Филипп бросился за советом прямиком к епископу Кошону, благо тот находился под рукой, и как член королевского совета, и как духовное лицо в составе делегации, призванной засвидетельствовать подписание договора.

* * *

– Выход есть, ваша светлость, и выход достаточно простой, учитывая, что интересующая мадам герцогиню и нас деревня находится на завоёванной территории.

Кошон отослал слугу принести какие-то документы из своих епископских покоев и сел напротив герцога Филиппа, нервно барабанившего пальцами по столу.

Падре изрядно раздобрел на новой должности, и теперь мало кто узнал бы в этом величавом епископе прежнего доверенного герцога Бургундского, юрко шныряющего на Констанцском соборе от одного нужного лица к другому. Теперь это был человек, добившийся всего, чего хотел, и даже больше, и продолжающий добиваться уже другого, о чём прежде не смел и помыслить.

Только Бог или дьявол знали, каким тайным путём удалось Кошону стать одним из душеприказчиков покойного короля Шарля и войти в королевский совет вдовствующей королевы и регента. Но корни, видимо, тянулись в отдаленные уже времена осады Мелена, после которой, по указанию Монмута, именно Кошон хлопотал перед папой об отставке епископа Куртекуиса, так настырно просившего милости для несчастного рыцаря Барбазана. Куртекуис был изгнан из Парижа, где и пробыл-то на должности епископа всего год после смерти предыдущего. А всё епископское имущество – книги и церковные облачения – те, что остались после умершего, Кошон попросту присвоил, заявив парижскому капитулу, что ему всё это завещано. И капитул заявление покорно «проглотил», чем дал повод Кошону широко расправить плечи в деле служения новой власти.

Уже не покровительственная, а явно угодническая любовь Парижского университета с одной стороны и благоволение Монмута с другой, стали теми крыльями, с помощью которых епископ Бовесский воспарил над низменной обыденностью, со всеми её неудобными, милосердными понятиями.

Три монаха из Мо почтенному прелату не являлись, ни во сне, ни в бреду. Кошон прекрасно спал, ел, отличался отменным здоровьем и думать забыл о жестоком июньском дне, когда, имея полную возможность проявить жалость, всё же отправил троих своих соотечественников в «крепкие и надёжные тюрьмы», где их, измождённых шестимесячной осадой, ждала неминуемая, мучительная смерть.

– Это унижение заслужено ими вполне, – назидательно разъяснял Кошон клирикам из своего окружения, вкушая сытный обед в трапезной разорённой церкви Сен-Фарон де Мо, где служил аббатом один из осужденных монахов. – Они восстали против законной власти. А что есть законная светская власть? Это власть Господа нашего через своего помазанника над телами, так же, как Он, властвует над душами нашими через его святейшество папу. Восставая против короля, эти монахи всё равно, что восстали против Бога и вполне заслуживали костра. Но я поступил милосердно, позволив убедить себя в том, что они просто заблуждались и отправил их, всего лишь в тюрьму…

Но через два месяца внезапная смерть Монмута едва не лишила епископа одного из «крыльев» и должности советника английского короля. Он совсем уже было собрался растеряться, однако, милость герцога Бэдфордского тут же ввела его в королевский совет и оставила советником на службе у регента.

– Будете служить мне так же ревностно, как моему брату, получите архиепископство, – пообещал герцог.

И Кошон служил. Верой и правдой. Получая тысячу золотых экю только за заседания в королевском совете…

На подписание договора между тремя герцогами он явился по долгу службы, хотя и испытывал некоторое смущение – кажется, впервые в жизни, почтенный прелат не смог отличиться в порученном ему деле. Переговоры с Бретонцем, которые Кошону доверили годом раньше, закончились полным провалом из-за того, что спесивый герцог не пожелал договариваться «через свинью», и до сегодняшнего подписания дело доводили уже другие люди. Ходили слухи, что виной всему герцогиня Анжуйская, которая расстроила переговоры, потому что сама упорно искала сближения с герцогом. И, хотя никаких прямых подтверждений этому не было, Кошон затаил на герцогиню нешуточную обиду. Из за чего теперь вполне разделял мнение Филиппа о том, что принесение вассальной присяги её сыном, очередной ловкий ход готовящейся интриги.

– Если вы думаете, что я забыл о нашем деле, герцог, то вы ошибаетесь. Не хотелось бы говорить огульно и приписывать герцогине Анжуйской дела, которые подвластны только Господу, но факты вопиют… Мы ведь знаем, ваша светлость, каким изощрённым умом обладает эта женщина. И я бы нисколько не удивился, если бы нашёл доказательства тому, что она, только ей известными дьявольскими кознями, приказала отравить и короля Генри, и короля Шарля, да упокоятся их души в мире… Ради того, чтобы посадить на трон своего зятя, герцогиня готова на всё, и в целом мире не найдётся человека, готового это оспорить. К сожалению, осуждением дофина, как убийцы вашего отца, в Европе никого уже не убедишь. Как невозможно убедить его светлость, нашего регента, провести расследование смерти брата. Он уверяет, что присутствовал при последних его минутах, и не испытывает никаких сомнений относительно причин этой смерти. Простуда – и всё… Но его величество был очень и очень угнетён последние месяцы. Я хорошо помню этот отсутствующий взгляд и безразличное лицо… Он был зол, но азартен под Меленом, а взятие Мо его даже не обрадовало. Подобные перемены в таком человеке неестественны, так что, я бы рассмотрел ещё и вопрос о порче. И это не совсем глупо, как может показаться. Герцогиню в колдовстве мы, конечно, не сможем обвинить, но Деву, которую она собирается всем явить… Тут есть о чем подумать, ваша светлость!

Кошон, с довольным видом откинулся на спинку стула. Но Филипп в ответ только фыркнул.

– Эта Дева чёрт знает когда может явиться, и мы понятия не имеем, как её появление собираются обставить?! Может, мы тогда и рта раскрыть не посмеем… Нет, всё надо пресекать сейчас и бесповоротно! Что вы там говорили о деревне на отвоёванной территории? Предлагаете её сжечь, как оказывающую сопротивление?

– Зачем так сложно, ваша светлость? Всё можно сделать намного проще…

Кошон замолчал, потому что вернулся слуга, посланный за документами.

Бесшумно подойдя к столу с лицом бесстрастным и хмурым, он разложил перед герцогом и епископом карту западной части Франции с областями Шампани, Барруа, Бургундии и Дотарингии, а также несколько старых документов. Затем, снова бесшумно удалился.

– Взгляните сюда, герцог.

Кончиком тонкого кинжала, который всегда носил при себе по случаю военного времени, Кошон обвёл небольшой участок на карте.

– Это округ крепости Вокулёр, которому принадлежит и деревня Домреми. Это – река Мёз, это Туль, а вот, совсем близко, как вы видите, границы Шампани и Барруа. Здесь Лотарингия. Для планов мадам герцогини место идеальное. Я навёл кое-какие справки и из этих вот документов узнал, что ещё во времена Людовика Святого его ближайший соратник и друг Жан де Жуанвиль даровал городу некоторые права, своего рода суверинитет… А теперь взгляните на Шампань. Видите? Единственный непокорённый город, который может послужить защитой для Вокулёра – Витри-ан-Пертуа. Город мятежный, потому что его жители упрямо считают наследником престола дофина. Мы могли бы предоставить на рассмотрение регента проект, по которому губернатору Шампани будет вменяться в обязанность покорение Витри и приведение к присяге законному правителю. Таким образом, Вокулёр останется в изоляции, будет осаждён и, разумеется, сдастся. А следом за ним под нашей властью окажется и весь округ.

Филипп покачал головой.

– Осады дороги. Чтобы осадить такой город, как Витри, потребуется строительство восьми, а то и десяти бастид. Да и Рене Анжуйский может воспротивиться. Он принёс вассальную присягу, и Бэдфорд не станет с ним ссориться с таким явным ущербом.

– А вот тут господин герцог де Бар и его матушка, мадам герцогиня переиграли сами себя! – радостно воскликнул Кошон. – Крайне удобный до сих пор суверенитет Вокулёра и его расположение, почти на границе, делают город фактически ничьим, и, следовательно, уязвимым! После падения Витри дорога на Вокулёр будет открыта, крепость окажется автономной во всех смыслах, и герцог Бэдфордский имеет полное право потребовать от неё покорности. А то, что двести лет суверенитет Вокулёра неукоснительно соблюдался всеми французскими королями, не указ для короля английского. Да и вы, ваша светлость, можете предъявить на эту территорию свои права – достаточно помочь регенту с осадой и отправить своих людей на интересующую нас территорию.

– И что? – спросил Филипп. – И мы, как царь Ирод, начнём истреблять всех девочек без разбора?

– Зачем же всех? – улыбнулся Кошон. – Вы разве не помните, ваша светлость, в самом начале разговора я сказал, что не забывал о нашем деле. По сведениям, которые мне доставили, некое семейство из Домреми четыре года назад купило с аукциона замок Шато д'Иль, как раз в округе крепости… Позвольте, где-то тут был листок с записями… Нет, не нахожу… Но, всё равно, я помню и без записей – в семействе есть две девочки. Они сестры. Одной около двенадцати или тринадцати, другой – меньше. Но нас интересует первая, потому что именно её, уже довольно давно, опекает францисканский монах по имени Мигель… Странное имя для французской провинции, не находите?

– И вы полагаете…

– Я уверен, ваша светлость.

Филипп некоторое время, молча, продолжал барабанить пальцами по столу. Потом сердито поджал губы.

– Нет! Чушь какая-то! Герцогиня, несомненно, женщина ловкая, но, как она собирается выдать девицу из захолустья за Божью посланницу, я понять не могу!

– В этом-то и весь смысл, – развел руками Кошон. – Мы здесь одни, и можем говорить откровенно, не так ли? Королева… м-м, как бы это сказать помягче?

– Говорите, как есть.

– Я служитель Господа, герцог, и некоторые вещи не могу называть своими именами… Но в противовес нашей королеве именно Дева-крестьянка может считаться чудом господним.

– Хороша крестьянка, – скривился Филипп. – Крестьяне в замках не живут.

– А кто об этом узнает? – без улыбки спросил Кошон. – Она придёт из Лотарингских земель, в соответствии с пророчеством, и этого довольно.

Герцог подумал ещё немного и, наконец, хлопнул рукой по столу, как будто поставил точку.

– Ладно. Попробовать стоит. Действуйте, Кошон. Но пока только от своего имени и, ради Бога, осторожно!

– Я всегда осторожен, ваша светлость, – улыбнулся Кошон.

Бурже

(1422 год)

Дофина короновали почти по-домашнему, скромно и без особых торжеств. «Радоваться будем в Реймсе, – сказала мадам Иоланда. – А сейчас мы просто вершим то, что должны». Так же скромно она обставила и свадьбу Шарля с Мари, которая прошла сразу после коронации. «Помни, ты обещал назвать первенца Луи», – шепнула герцогиня, целуя зятя после церемонии. Дочь она тоже поцеловала, но, отстранившись и посмотрев в её лицо, только покачала головой. «Ты ещё не королева…».

Громкая победа при Боже уже отошла в прошлое, уступив место новым потерям и новым заботам, разрешить которые могли бы только новые победы. Но август, на который возлагались большие надежды, принёс досадные и отчаянно разорительные огорчения. Бойня под Краваном, стала тяжёлым ударом для армии дофина. И сразу после, как будто мало было одного разгрома, пришло известие о рейде, которым граф Саффолк прошёлся по Мэну, захватив богатую добычу. «Мы оставим „Буржского королька“ без средств к существованию», – смеялись приближённые графа, используя гулявшее по англо-бургундским войскам презрительное прозвище Шарля.

Дофин от этих бед совсем было сник. Но посланный за английским воинством Жан д'Аркур, во главе спешно собранных отрядов, разгромил Саффолка в Нормандии, при Бруссиньере, и перебил половину армии бывшего соратника Монмута.

Победа была безусловной. Однако, торжества по этому случаю опять прошли совсем скромно. Средств действительно не хватало. Ни на содержание войска и двора, ни на выкуп рыцарей, захваченных в плен при Краване, ни на выплаты ломбардским наёмникам… «Не повышать же, в самом деле, налоги на землях, преданных дофину», – говорила мадам Иоланда, открывая собственный кошель. Но доходов одного её герцогства на всё, естественно, не хватало. И выход виделся один – если не хватает средств на ведение войны и взять их негде, надо добиться, чтобы средств не стало хватать и у противника.

И тогда её светлость снова взялась за перо…

«Милостивый государь мой… Даже обходя молчанием законность договора, подписанного в Труа, и принимая в расчёт возможность – но только возможность – его законности, не могу не высказать опасений, которые напрашиваются сами собой.

Одно дело, когда наследный принц Франции ведёт войну за свои права с королем Англии, но совсем другое, когда он вынужден защищать страну от захвата её чужеземным регентом. Видя, как и кому герцог Бэдфордский раздаёт французские земли, захваченные его покойным государем и братом, я не могу не задаться вопросом – все ли его действия продиктованы только защитой интересов малолетнего короля, или герцог готовит почву для узурпаторства? Как бы ни боялась я показаться пристрастной, а всё же, нельзя предавать забвению тот факт, что отец его светлости, покойный сэр Ричард, тоже получил власть и корону путём насильственного свержения законного короля. И, если в Европе желают осудить дофина Франции за бунт и подстрекательство к войне, пускай осуждают также и английский парламент за щедрое финансирование регента, который устраивает свои дела, прикрываясь, как щитом, интересами малолетнего племянника…».

Письма с подобным содержанием разлетелись по королевским дворам Европы, словно стрелы, пущенные по наиболее здравомыслящим мишеням. Шпионы и, в основном, шпионки мадам Иоланды поработали на славу. Ни одно из отправленных ею писем не попало к тому, кто их прочитал и безразлично отложил в сторону. Безупречная репутация герцогини Анжуйской, как политика не давала сводить содержание её писем к одной только жалкой попытке привлечь на свою сторону сочувствующих. В Европе и без того с тревогой присматривались к тому, как целенаправленно герцог Бэдфордский подминает под себя Францию и заключает щедро оплаченные договоры с теми, кто, при случае, поддержит его в неограниченном влиянии на малолетнего короля, а потом, возможно, поддержит и притязания на его корону.

Министры, канцлеры и кардиналы европейских дворов и даже папского двора в Риме, сообщая своим государям о тревожных симптомах в поведении герцога Бэдфорда, жаловались на то, что их представителей, (или, говоря иначе шпионов), всё чаще стали перекупать, из-за чего достоверные сведения о делах во Франции получать стало всё труднеё. Но они находят способы, и получают информацию, которая не может не настораживать…

При этом, никто, разумеется, эти способы не озвучивал…

Что поделать, все эти люди были мужчины, с маленькими мужскими слабостями, которые свойственны даже кардиналам. А юные французские дворянки, уехавшие подальше от кровопролитной войны, были так соблазнительны и так податливы… К тому же, располагали роднёй, настолько осведомлённой, что оказывались, не только приятны в общении, но и очень полезны.

А прелестные француженки, в свою очередь, тоже помалкивали о том, что вся их «осведомлённая родня» находилась в Бурже, возле дофина, и носила имя герцогини Анжуйской…

Тревожный слушок, как волна от подброшенных мадам Иоландой сомнений, недолго петлял по лабиринту из приёмных, кабинетов, келий и альковов. Изрядно приправленный и утяжелённый общественным мнением, он достиг, наконец, конечного адресата, и английский парламент загудел в нужной тональности.

– Судя по заявлениям милорда Бэдфорда, французские мятежные войска терпят одни только поражения, а сам он победоносно движется по Франции! Однако, деньги из Англии продолжают уплывать полноводной рекой! Если его светлость не в состоянии обеспечить победоносную армию за счёт завоеванных территорий, о каких победах может идти речь?! Герцог, в конце концов, регент, а не король, и мы вправе потребовать отчёта…

Разумеется, взбешённый Бэдфорд какие-либо отчёты предоставлять отказался, и финансирование его армии существенно сократилось, что повлекло откровенное разграбление уже завоеванной Нормандии. А это, естественно, вызвало новую волну сопротивления и отвлекло англо-бургундские войска от целенаправленного продвижения по стране, к главному защитному укреплению «дофинистов» – Орлеану.

* * *

«Он всегда осторожен.., – усмехнулся про себя монах с хмурым бесстрастным лицом, ощупывая в кармане рясы плотно свернутый листок бумаги, весь исписанный рукой Кошона. – Идя по трупам, о чью-нибудь праведную душу да споткнёшься… А ты споткнёшься сразу о три!».

Уже около часа сидел он в приёмной перед покоями герцогини Анжуйской и готов был просидеть хоть целый день, лишь бы его приняли и выслушали.

Летом восемнадцатого года преподобный Гийом Экуй, благодаря протекции своего дяди, настоятеля церкви в Мондидье, был принят на службу к Жану де Летра – канцлеру Франции и епископу Бовесскому. Служба преподобного не слишком обременяла. Доживающий последний год своей жизни епископ был тих и благостен, и главной обязанностью Экуя было чтение Евангелий, которые его святейшество, готовясь предстать перед Всевышним, комментировал с точки зрения человека уже отряхнувшего земной прах со своих ног.

– Любовь к ближнему не может быть всеобъемлющей, – пояснял он со слабой улыбкой. – Не верьте тому, кто говорит, будто познал это великое чувство, доступное одному лишь Богу. За свою жизнь я не любил очень многих и даже не пытался их полюбить, потому что к этому себя принудить невозможно. Но, послав нам Иисуса, Господь воззвал к состраданию, которым любовь возмещается. Сострадая – понимаешь, понимая – прощаешь, а прощая – примиряешься. В этом и состоит истинный смысл того смирения, которое мы ошибочно принимаем за слабость… Вы, сын мой, наверное думаете, что я боюсь смерти? Но я примирился даже с ней, потому что понял высокий смысл ухода из жизни. И вы, в свое время, тоже примиритесь, если, конечно, научитесь воспринимать каждый шаг своей жизни, и даже самую смерть, как шаги на пути познания Божьего замысла…

О смирении, понимании и милосердии они говорили очень много и очень познавательно для преподобного Экуя. И, когда епископ умер, преподобный тихо закрыл глаза на просветлённом лице, не искаженном последними муками, и перекрестился без слёз, зная, что отлетевшая душа давно уже покоится в мире.

Целый год после этого вспоминал Экуй свои беседы с Жаном де Летра, готовясь понимать, прощать и сострадать. И даже желал, чтобы Господь послал ему достойное испытание, чтобы проверить прочность своих убеждений. Но действительность оказалась куда сложнее. Новый Бовесский епископ быстро развеял благостные заблуждения о понимании и доказал, что не только полюбить можно не всякого, но и понять…

Впрочем, начиналось всё не так уж и плохо. Смирный вид монаха, который был всего-навсего чтецом при прежнем епископе, обманул Кошона своей покорностью и обещанием преданности, если чтеца повысить, скажем, до писаря, а потом и до секретаря. Повышение произошло стремительно, но произвело эффект обратный тому, который ожидался. Преподобный Экуй был неглуп. И, получив доступ ко всем делам нового епископа, быстро разобрался, что сострадать тут нечему, понимать – сродни преступлению, и, как всё это прощать – неизвестно!

Когда обнаружилась пропажа короны Капетингов из хранилища в Мондидье, наказаны были все, кто подвернулся под руку, и без особых разбирательств.

– Меня совершенно не заботит, кто из них виновен, а кто нет, – надменно выпятив губу, заявил Кошон преподобному, явившемуся просить за дядю. – Я бы мог простить пропажу своей собственности, но собственность диоцеза есть собственность короля, которому я служу, поэтому наказаны будут все, без исключения.

Осуждённых церковников, среди которых были и очень старые люди, прогнали по улицам города босыми, с головами, посыпанными пеплом, а потом заставили замаливать свой грех, стоя коленопреклоненными на холодных плитах церкви целые сутки. Когда же сутки прошли, осужденных изгнали из города.

Преподобный Экуй изо всех сил старался понять и простить. Но, вместо этого, обнаружил в душе зародыш нового, неудобного чувства, которое, словно острый шип, кололо, не мешая только одному – состраданию изгнанным. Это чувство выросло ещё больше после изгнания в Женеву слишком милосердного Куртекуиса, потом укоренилось и стало разветвляться после каждого сданного города, разорённого аббатства или монастыря потому, что занимаясь делами Кошона, преподобный прекрасно знал всю подноготную каждой сдачи и каждого разорения.

Послушно, но уже не смиренно, составлял он списки награбленного и, делаясь всё более бесстрастным, хмуро наблюдал за кончиком пера, подчеркивающим то, что следовало перенести в кладовые епископа…

Ненависть!

Имя нового чувства определилось после сдачи Мо, когда на пыльной улице, среди сгоревших домов и трупов людей, умерших от голода, Монмут решал судьбы тех, кто остался жив… Монахов привели последними. И даже те, кому уготовано было повешение, пали на колени, моля о милости для этих троих. Сами же они ни о чём не просили и не было ничего героического в этих трёх человеческих остовах, еле держащихся на ногах… Если бы не взгляд.

Так смотрел когда-то прежний епископ Бовесский, когда говорил о своём понимании смирения. И смертельно уставшеё лицо Монмута дрогнуло. Что-то беспомощное промелькнуло в его глазах отголоском последнего крика о милосердии.

«Я благословлю службу тебе, если ты их помилуешь», – подумал преподобный, задерживая дыхание, чтобы не спугнуть готовые сорваться с губ Монмута слова.

Но тут вперед вылез Кошон со своими обычными речами об оскорблении королевского величия, и момент был упущен.

– Делайте с ними то, что считаете нужным, – поморщился Монмут, разворачивая коня.

Суд закончился. А в душе преподобного не осталось ничего, кроме пышно цветущей ненависти. «Ненавидеть, значит признавать в другом существование наихудших пороков. Признавать это, значит желать отомстить за всё сотворённое зло. А предаваясь отмщению, становишься таким же, ненавидимым… Что ж, я и стану! Милосердие и сострадание защитить себя не могут, но кто-то должен противостоять этому злу!»… Экуй в последний раз вспомнил слабую улыбку монсеньора де Летра и его слова о прощении и понимании, и в последний раз улыбнулся своим давним, наивным убеждениям. Больше он это вспоминать не будет! Он всё решил, и безжалостно растоптал в своей душе то, что могло принести ей мир и спасение.

С тех пор, бесстрастный и хмурый, Экуй ждал только подходящего случая. О делах Кошона с герцогом Бургундским он знал только в общих чертах, потому что вплотную к этим делам не подпускался никто. Но, когда епископ послал его за картами и документами, отложенными в специальный походный сундучок, Экуй сначала просмотрел их сам, а потом, ни в чём не сомневаясь, свернул и положил в карман всего один листок, исписанный рукой Кошона. Даже если пропажу заметят, всегда можно сказать, что листка этого и не было. И пусть докажут, что он его взял! Берут обычно то, что нужно, от чего можно получить выгоду, а какая может быть выгода от этого листочка секретарю епископа – члена королевского совета, обласканного всеми правителями, кроме одного, весьма сомнительного, служить которому сейчас совсем не выгодно? Нет, Кошон своего секретаря в краже не заподозрит. Скорее подумает, что листок затерялся во время маленького происшествия по дороге в Амьен, когда его карета завалилась на бок. Тогда много вещей рассыпалось…

А дальше… Дальше оказалось ещё проще!

Как только стало известно, что монсеньор епископ собирается хлопотать о сдаче Кротуа и снова собирается в дорогу, Экуй купил у знакомого лекаря снадобье, от которого слёг, как будто, в горячке. Охая и морщась, он пообещал Кошону догнать его, как только почувствует себя лучше. Но, едва весь епископский кортеж скрылся из вида, преподобный поднялся и стал собираться сам. Свою походную суму он набил всяким ненужным тряпьём, чтобы выглядела соблазнительно наполненной, надел заметный зеленый плащ с гербом епископа поверх теплого, неприметного, серого, и, дождавшись следующего дня, выехал из городских ворот, стараясь казаться совсем больным, и в такое время, когда его могло увидеть, как можно больше народу.

Проехав несколько сот лье, Экуй сбросил зеленый плащ, закопал подальше от дороги тряпьё из своей сумки, а саму сумку, надорвав и измазав кровью из безжалостно надрезанной руки, бросил рядом с плащом. Притоптал вокруг землю так, как это бывает на месте драки, а потом, взобравшись на коня, поскакал в сторону Бурже, моля Господа о том, чтобы оберёг от шатающихся наёмников и обнищавших крестьян, чьей жертвой должен был считать его отныне епископ Кошон.

– Сударь.., сударь, очнитесь! Кто вы такой, и что вам угодно?

Голос заставил Экуя вздрогнуть. Средних лет дама, явноиз числа фрейлин герцогини Анжуйской, смотрела на него вопросительно и сердито. Кажется, он заснул, дожидаясь внимания к свой персоне, и теперь выглядел не понимающим, где и зачем находится.

– Простите… Я слишком долго сюда добирался.., – пробормотал Экуй.

Вытащил из-за пазухи драгоценный листок, уже изрядно измятый, и протянул фрейлине.

– Прошу вас, мадам, отдайте это её светлости. Если герцогиня захочет меня после этого принять, я дождусь и всё о себе расскажу. Если нет – ждать мне больше нечего и называть себя незачем.

Он проводил глазами листок, уносимый фрейлиной, и впервые за всё последнее время, подумал, что сведения, ради которых так рисковал, могут здесь никого не заинтересовать. Или понадобятся более подробные разъяснения о делах Кошона с герцогом Бургундским, дать которые он бы не смог, даже при полной готовности вспомнить каждое услышанное слово. Преподобный принялся в тысячный раз перебирать в уме всё то, что затвердил по дороге, пока восстанавливал в памяти дела Кошона за последний год, но не успел перечислить и половины, как вернулась фрейлина, которой он передал листок.

– Её светлость желает вас видеть.

Экуй поднялся, чувствуя себя, как гребец на судне без парусов, чьи движения определяются звуком барабана. Сейчас барабаном было его сердце.

– Герцогиня примет меня лично? Одна?

– Не заставляйте себя ждать, сударь. Её светлость свободным временем не располагает…

В комнате, куда привели преподобного, были соблюдены все меры предосторожности. Мадам Иоланда стояла возле приоткрытого окна, а от неизвестного посетителя её отделял широкий стол и, стоящий перед столом, важного вида рыцарь, чей настороженный взгляд не вызывал сомнений – своё дело телохранителя рыцарь знает очень хорошо. Но Экуй всё равно мысленно усмехнулся. На службе у Кошона он имел удовольствие общаться с итальянским наёмником, которого специально вызвали для «деликатных поручений». Чувствуя превосходство над смиренным монахом, этот ломбардец щедро делился секретами своей профессии и с откровенным удовольствием, давал советы «на всякий случай», который всегда может произойти в это непростое время. Поэтому-то, оценив принятые против себя меры предосторожности, преподобный невольно прикинул, что, будь он наёмным убийцей, ему не составило бы труда усыпить бдительность рыцаря тихим разговором о деле, ради которого он пришёл, потом нанести внезапный, рассчитанный удар кинжалом в шею, а потом, пока герцогиня, отрезанная от выхода столом, будет звать через окно подмогу, убить и её…

Но Экуй не был убийцей. Он был человеком, доставившим сведения, в нужности которых, всего минуту назад, сомневался. Теперь же, увидев, что принимают его при такой малой охране, быстро сообразил – его сведения не просто важны! Они ещё и настолько секретны, что герцогиня, даже рискуя оказаться лицом к лицу с убийцей, удалила из комнаты всех лишних, включая свою охрану, и оставила только этого рыцаря, который, видимо, в курсе всех дел…

– Ваше имя, сударь, звание и имя господина, которому вы служите, – отрывисто, словно отдавая приказы, произнес рыцарь.

Монах низко поклонился.

– Преподобный Гийом Экуй из Бове. Мой отец служил оруженосцем у мессира де Шартье. Погиб при Азенкуре. Как младший сын, я принял сан и поступил на службу к епископу Бовесскому. При монсеньоре де Летра состоял чтецом, при нынешнем епископе – секретарь. Эти записи я выкрал из его бумаг.

На последних словах Экуй протянул руку, указывая на измятый листок в руках герцогини, и заметил, как напрягся, при этом его движении, рыцарь, и как откровенно и твёрдо взялся он за рукоять своего меча.

– Я хочу знать, для чего вы это выкрали? И как пробрались в Бурже, учитывая, кому служите? – подала голос герцогиня. – Сюда не все наши друзья попадают вот так, запросто.

– И я попал не запросто, ваша светлость, – хмуро ответил Экуй. – Но, видимо, Господу не были угодны дела монсеньора епископа и в дороге Он послал мне попутчиков, которые сочли меня другом, достойным доверия и помогли попасть даже сюда.

– Кто они?! – спросил рыцарь.

– Они преданные вам люди, мессир.

– А знали эти преданные люди о том, что вы – секретарь, крадущий бумаги у своего господина? – спросила мадам Иоланда. – Согласитесь, после такого, мне почтить вас доверием трудно.

Монах поклонился ещё ниже.

– Воля ваша, мадам. Но я ненавижу епископа Кошона, господином своим его больше не считаю, и готов поклясться на Библии, на святом распятии.., да хоть перед самим Господом нашим, что ненависть свою не назову даже грехом, потому что выносил её, сострадая тем, кто был Кошоном погублен.

– Речь достойная.., – мадам Иоланда отошла от окна и бросила измятый листок на стол. – Теперь так же достойно объясните, почему вы выкрали для нас именно это?

– Я не мог взять документы – Кошон за ними очень следит. Но здесь, на этом листке, он переписал для герцога Бургундского все города и области, которые их, почему-то интересуют. Для последней встречи с герцогом мне было велено подготовить карты восточных областей, и, особенно подробно, все укрепления округа крепости Вокулёр, которая на этом листке подчеркнута, как и Витри-ан-Петруа.

– Вы знаете, для чего это?

– Знаю… Не всё, правда, но достаточно для того, чтобы понять – захват этих областей может каким-то особым образом навредить вашей светлости, или его высочеству дофину…

Как мог, подробно, Экуй рассказал о подслушанных планах епископа и герцога Филиппа, признавшись, что далеко не всё слышал отчётливо, потому что говорившие часто понижали голос до шёпота. Но о готовящемся нападении на Витри и нарушении суверенитета Вокулёра слышно было достаточно хорошо. К тому же, о том, что это не просто обычный захват крепости, а настоящий заговор говорили и донесения епископских шпионов, засланных в Барруа и Шампань, которые Экуй принимал по долгу службы и, разумеется, читал.

– Нам вредит захват любого города, – заметила мадам Иоланда, когда Экуй закончил. – Почему вы решили, что особенно важным является именно захват Вокулёра?

Преподобный замялся. Чтобы ответить, надо было рассказать о том, что он слышал ещё про какую-то девочку – то ли дочь, то ли воспитанницу некоего Арка, который, (вот уж странность!), сумел купить с аукциона целый замок! И о том, что, говоря о ней, епископ и герцог поминали царя Ирода и королеву. Слышал об этом Экуй очень смутно, не понимая до конца связи одного с другим, однако, догадался, что именно здесь скрыта главная тайна, и кое-что додумал сам. Додумал и ужаснулся! Предположения его были столь невероятными, что, пожалуй, незачем было говорить об этом герцогине. Если он прав, то тайна эта связана с незаконным рождением и, возможно, с ещё одной претенденткой на престол. И знать её, даже для людей более высокого положения, прямой путь на плаху или под нож наёмного убийцы. А он, кажется, прав… Листок, исписанный Кошоном, явно герцогиню разволновал… Что ж, коли так, она и сама знает, в чём там дело. А его, Экуя, задача – только предупредить и помешать планам Кошона, не выставляя напоказ свою догадливость…

– Вокулёр – крепость, двести лет имеющая определённые права и, фактически, никому не принадлежащая… То есть, при случае, оспаривать эту землю могут и губернатор Шампани, и ваш сын, мадам… Может быть, всё дело в этом?

– Мой сын принес вассальную присягу регенту. Захват его территорий – это его дело, ничем нас не задевающее…

Не поднимая на герцогиню глаз, чтобы не выдать себя, Экуй неловко повёл плечами.

– Я не слышал больше того, о чем уже рассказал вашей светлости. Епископ говорит об этом только с герцогом Филиппом, а донесения шпионов, которые попадают мне в руки, слишком разрознены, чтобы понять весь замысел – порой они доносят даже о жизни самых обычных семейств…

– Каких, например?

– Мне запомнился только господин Арк, переехавший из деревни Домреми в замок Шато д'Иль.., – Экуй сглотнул, соображая, не слишком ли много сказал, и поспешно добавил: – Но это всё, что я о нем знаю…

– А что вы об этом думаете?

– Только одно, – теперь преподобный поднял глаза и открыто посмотрел на герцогиню, – готовится новое злодейство, которое следует предотвратить, потому что готовят его слишком тайно, очень тщательно и дело это напрямую связано с интересами герцога Бургундского, которого я тоже ненавижу, потому что именно он посадил Кошона епископом в Бове!

Мадам Иоланда в ответ промолчала.

Со странным выражением на лице она смотрела на Экуя и слушала, ничем не выдавая, ни своего интереса, ни его отсутствия. Только иногда её правая бровь еле заметно вздрагивала, как будто герцогиня, из последних сил сдерживалась, желая обменяться взглядами с рыцарем, но не делала этого, чтобы не выдавать своих эмоций постороннему

– Почему мы должны верить вам? – спросил рыцарь, тоже не спускавший глаз с лица преподобного.

– Мой отец погиб при Азенкуре, – ответил Экуй после паузы.

– Это не мешало вам, достаточно долго служить Кошону.

– Чтобы предать, нужно быть уверенным, что предаёшь того, кто этого заслуживает. Только любовь вспыхивает в одночасье, ненависти нужно время.

– И как вы мыслите теперь свою дальнейшую жизнь? – холодно спросила мадам Иоланда.

Экуй пожал плечами.

– Если ваша светлость не сочтёт меня достойным доверия, я могу вернуться к Кошону и понести любую заслуженную кару. Только, не думаю, что до ваших ушей дойдет слух о секретаре Бовесского епископа, тихо удушенном в подвале какой-нибудь тюрьмы, и сомнения, как были, так и останутся… Вы можете заключить меня под стражу здесь и посмотреть, как будут развиваться события, а потом решить вопрос о доверии… Я не знаю, мадам. Моя дальнейшая жизнь теперь ваша. Распоряжайтесь ей, как сочтёте нужным. Вряд ли я смогу сделать больше того, что уже сделал, но, если желание быть полезным чего-то стоит, оно тоже ваше.

Экуй замолчал, ожидая приговора. Но мадам Иоланда продолжала рассматривать его, ничего не говоря. Звуки, которые прежде были не слышны – звуки жизни, за стенами этой комнаты, постепенно заполнили пространство между тремя людьми, застывшими друг против друга. Сердитый женский голос выкликал какого-то Гийома, называя его «паршивцем» и «бездельником», и преподобный со странной тоской подумал, что так же могла бы кричать ему и его Судьба за то, что предал её когда-то. То ли в отчаянный момент, когда решил ненавидеть, то ли среди малодушных размышлений, служить или не служить новому епископу? То ли ещё раньше, когда желая идти воевать вместе с отцом и братом, послушался уговоров матери и дал слово посвятить себя только церкви и стать милосердным и покорным…

– Эй, кто-нибудь! Позовите стражу! – громко крикнул рыцарь, повинуясь лёгкому кивку герцогини.

Экуй глубоко вдохнул и расправил плечи. Что ж, к этому он был готов…

– Могу я задать всего один вопрос, мадам?

– Можете.

– Кротуа сдали? В пути я никаких новостей не слышал.

– Не сдали, и не сдадут. Тут у вашего епископа ничего не вышло.

Преподобный осенил себя крестным знамением и благодарно поклонился.

– Храни вас Бог, ваша светлость…

– Вы ещё успеете об этом помолиться, – сказала герцогиня, перестав изучать лицо Экуя. – Я велю повесить распятие в комнате, куда вас отведут. Это, конечно, не тюрьма, но какое-то время следить за вами будут. А я пока подумаю, что мне делать с вашей жизнью.

Едва двое стражников увели преподобного, Танги Дю Шастель круто развернулся к мадам Иоланде и, навалившись обеими руками на стол, заговорил взволнованно и тихо, так что шёпот его получился с присвистом:

– Нам надо немедленно послать кого-нибудь в Витри укреплять оборону, а сам я, если позволите, поеду в Вокулёр набирать ополчение!

– Не спешите, мой друг.., – медленно, словно уравновешивая порывистость рыцаря, покачала головой мадам Иоланда.

Она села за стол, сдавила пальцами виски и ещё раз пробежала глазами по ровным, писаным с педантичной аккуратностью, строкам на листке.

Неужели герцог Бургунский – тот, прежний – настолько доверял Кошону, что посвятил его в тонкости этого дела?! Не хотелось в это верить, но – вот оно, подтверждение – прямо перед глазами! И подтверждение, на первый взгляд, очень опасное! Но только на первый… А если хорошо подумать? Господь столько раз являл свою милость и благоволение… Кто знает, может быть и то, что вершится сейчас, тоже Его воля?! Может быть, это знак, и Вокулёр должен оказаться в смертельной опасности, как и все обитатели его окрестностей?

– Надо хорошенько подумать, Танги… Витри, конечно же, следует укрепить, и я полагаю просить об этом нашего доблестного Ла Ира. Но… Не знаю… Мне кажется, лишние жертвы тут не нужны, и город придётся сдать, подержавшись в осаде только для виду…

– То есть, пропустить Бэдфорда и Бургундца к Вокулёру?!

– Да. Но саму крепость укрепить так, чтобы любая атака на неё захлебнулась.

– А если осада?!

Герцогиня сухо улыбнулась.

– Разумеется, осада будет. Но, повторяю, мне нужно всё хорошо обдумать, Танги. Появление этого монаха явный знак от Господа, желающего напомнить, что нам следует взвешивать и продумывать все подробности не столько самих событий, сколько их последствий. А ещё не забывать – враги далеко не глупы. Убийство Жана Бургундского не избавило нас от слишком сведущих недругов. Даже став призраком, он не хочет сдаваться… Но этот монах, кажется, служит другим призракам… Скажи, Танги, что ты о нём думаешь? По-твоему, он честен с нами?

Дю Шастель поджал губы.

– По мне, любой предатель бесчестен.

– А по-моему, он умнее, чем хочет казаться. И это очень опасно, если он враг, но может очень пригодится, если он друг… Приставь своих людей охранять его. Чуть позже я постараюсь выяснить, что преподобный Экуй нам не рассказал, и почему. А потом приму решение. Но одно уже несомненно.., – герцогиня постучала пальцем по листку: – Своими планами Кошон, сам того не ведая, натолкнул меня на мысль… Очень опасную мысль, Танги! Но, если всё получится, мы увидим нашу Деву во всей её силе и славе быстрее, чем собирались…

Иль-Бошар – Ирви

(1421—1424 годы)

От замка Иль-Бошар до Бурже путь не самый длинный. Но, не проехав его и до половины, сгорающий от любовной горячки Ла Тремуй, вдруг почувствовал что здесь, вдали от несравненной красоты и чар мадам Катрин, мозг его словно остудили холодной водой.

Разнообразные мысли, так и путавшиеся вокруг вожделенной постели, где ждала его покорная возлюбленная, сбились, наконец, в мысль одну, чёткую и, наконец-то, разумную. И в голове, сам собой, обозначился вопрос: «А зачем так ненадёжно, и так глупо?».

Первоначальный план, с которым этот ловкий когда-то царедворец отправился в Бурже, действительно, был примитивен, опасен и провально глуп. Являться к дофину, который, словно нашкодивший щенок, снова лизал руки герцогине Анжуйской, было чревато отлучением от двора. И лучше уж добровольно отсидеться в Сюлли, чем приезжать вот так, с «пустыми руками», не имея предложить ничего дельного, кроме глупых поздравлений по случаю победы, которая, уже бог весть, когда была! Нет, возвращаться надо так, чтобы снова вернуть свое положение, и снова стать полезным и влиятельным.

Пустив коня медленно брести по дороге, Ла Тремуй призвал на помощь воображение и попытался представить себе, как могло выглядеть устранение де Жиака, явись он, – недавний, не столько советник, сколько подстрекатель – ко двору дофина в том любовном угаре, в котором выехал из замка мадам Катрин. Представил и рассмеялся. Всесильный министр, оказывающий Шарлю такую необходимую финансовую поддержку, был пока неприкасаем. И, даже если Ла Тремуй сумел бы наскрести по карманам какое-никакое вознаграждение для наёмника из числа, очень сведущих в тайных убийствах, ломбардцев, тот не стал бы рубить кормящую его длань, а скорей бы сдал самого Ла Тремуя и получил бы сумму вдвое больше предложенной.

Нет, убирать де Жиака следовало руками того, кто сможет стать более влиятельным при этом дворе. А кто сейчас более всего интересует дофина и его, так называемую, «матушку»? Конечно же, герцоги Бретонские… Вот отсюда и надо начинать!

Ла Тремуй мрачно усмехнулся. Вожделенные мечты, похоже, требовали отсрочки. И, хотя воспоминание о поцелуе мадам Катрин всё ещё сводило мучительной судорогой и душу и тело, он благоразумно решил не губить себя, не имея абсолютной уверенности в том, что получит желаемое. А желаемое вдруг стало видеться куда объемнее, чем простое обладание супругой де Жиака.

«Герцог Бретонский когда-то был добр ко мне, – размышлял Ла Тремуй. – Если его отношение не переменилось, я могу не просто обрести любовницу, но и верну свое прежнее влияние на дофина, даже под боком мадам герцогини. А потом… О, Боже! Моя супруга слишком болезненна, и слишком страдает от своих недугов. Было бы жестоко продлевать её мучения на этой земле. И, если я верну и упрочу своё положение при дворе дофина, можно договориться с каким-нибудь некапризным лекарем и успеть сделаться вдовцом, прежде чем овдовеёт мадам де Жиак… Уверен, она не откажется сменить одного министра на другого!».

Глаза Ла Тремуя радостно сверкнули. Получить сразу всё! Возлюбленную в качестве жены, её состояние и место её мужа возле возможного короля Франции! И получить, ничем не рискуя!

О, ради этого стоило потерпеть и не ехать пока в Бурже, где неизвестно ещё, что ждёт!

Руки сами собой твёрдо взялись за поводья. Решено. Он вернётся пока в Сюлли, разузнает о здоровье супруги, заодно поухаживает за ней, как и писал дофину. А потом, после того, как всё хорошо продумает, поедет к герцогу Бретонскому! Но не к Жану, а к Артюру, с которым есть о чём потолковать!

Однако, прошло более двух лет, прежде чем к этим, далеко идущим планам, удалось приступить. Стремительное возвращение Монмута после Боже, осады, жестокие расправы во время рейдов и смерть обоих королей… Куда тут высунешься?!

Ла Тремуй без устали слал письма мадам Катрин, умоляя её подождать, не гневаться и войти в его положение – в конце концов, события в стране ему не подвластны. Но в ответ получал только сухие отписки, а потом перестал получать даже их. Однако, не отчаялся. Опытным глазом, озираясь вокруг, он уже видел, как и откуда извлечь выгоду, и благословлял свое осмотрительное решение, которое позволило тихо пересидеть время всеобщей растерянности возле болеющей жены.

Да и сама болезнь драгоценной супруги, словно по заказу, прогрессировала стремительно и неумолимо. Мадам Жанна совсем перестала вставать с постели, а её лекарь безнадёжно качал головой и бессильно разводил руками, говоря, что «осталось недолго». «Я не покину вас, моя дорогая!», – шептал Ла Тремуй, навещая умирающую. Он пылко сжимал и целовал безучастные ко всему руки жены, словно благодарил за такой своевременный уход, и даже испытывал вполне искреннюю жалость, глядя на худое, бледное лицо, покрытое болезненной испариной. Он горько, и так же искренно, плакал, когда мадам Жанна, наконец, умерла…

Но, едва прошёл слух о коронации дофина, как всякая скорбь исчезла, выметенная соображениями о том, что удобный момент наконец-то настал. Пыла подбавило и письмо от мадам Катрин, в котором она чётко давала понять, что ждать дольше не намерена. Поэтому, уже через несколько дней, Ла Тремуй сидел в аскетично убранных покоях младшего герцога Бретонского, в Иври, и за любезной светской беседой пытался выяснить всё о царящих здесь политических настроениях.

К великому удовольствию, почва для вызревания имевшихся у Ла Тремуя планов, оказалась самая благоприятная. Артюр де Ришемон явно колебался, получая сообщения о военных победах Жана д'Аркура в Нормандии, и письма от сестры – герцогини Алансонской – которая расписывала эти победы в превосходной степени, потому что там получал настоящее боевое крещение её сын. Кроме того, Монмута, обещавшего когда-то герцогу командование английскими войсками и право именоваться графом Ричмондским, уже не было в живых, а регент обещания брата выполнять явно не собирался…

Ла Тремую не понадобилось много времени, чтобы вытянуть из Ришемона эту информацию и отложить её в памяти с пометкой «выгодно». Плюс ко всему, он получил возможность узнать и о других событиях в стране, не просто, как о голых фактах, чем довольствовался, живя в провинции, а со всеми тонкостями, подтекстами, нюансами и мнениями об этих событиях, как со стороны английской, так и бургундской. И, что самое важное, разумеется, со стороны самих герцогов Бретонских.

– Я прекрасно понимаю желание Анжуйской герцогини короновать своего зятя, как можно скорее, – говорил Артюр де Ришемон. – И не считал бы для себя возможным шутить о «Буржском корольке», как это делает герцог Филипп, уже хотя бы потому, что герцог Бэдфордский терпит одно поражение за другим. По крайней мере, в Нормандии… Я бы даже задумался о заключении союза с дофином, если бы не опасался оказаться в королевском совете рядом с людьми случайными и малопочтенными…

– Да! Да, ваша светлость! – горячо подхватывал Ла Тремуй. – Я бы и сам давно вернулся ко двору его выс…, его величества, если бы не боялся снова оказаться в тени какой-нибудь интриги, или преступления.

– Вы имеете в виду убийство моего отца? – холодно спросила присутствующая при разговоре супруга Ришемона, мадам Марго

– Увы, герцогиня.., – голова Ла Тремуя скорбно поникла. – Я был на том мосту. Всё видел… И до конца своих дней буду сожалеть, что стоял на стороне убийц.

Брови мадам Марго сердито съехались к переносице.

Эта женщина, которую Судьба, словно мячик, кидала, то вверх, то вниз, убитого отца не любила. Пользуясь своим положением опекуна королевских детей, он когда-то заставил её, совсем ещё юную, выйти замуж за дофина Луи, несмотря на горячую любовь к другу будущего мужа – молодому герцогу Бретонскому.

– Станешь королевой, будешь поступать, как твоя свекровь! – кричал Жан Бургундский на дочь. – А мне нужно с королевским домом родство более близкое, чем то, что есть сейчас!

Но королевой Марго так и не стала. Зато успела в полной мере вкусить все неприятности, которые дарит нежеланный брак с нелюбимым. Она открыто страдала после трагедии Азенкура, когда пришло известие о пленении герцога Артюра, но после смерти Луи даже не стала делать вид, что огорчена. Только, вернувшись назад, в Бургундию, спросила изгнанного ещё раньше отца, не желает ли он теперь породниться с холостым английским королем, чтобы она имела возможность вызволить из плена того, кого любит? Но отец, обозленный на весь белый свет усилением власти Арманьяка, отвесил ей пощечину и велел сидеть тихо, пока не подыщется новый выгодный кандидат.

– Не любишь признавать свои ошибки? – спросила Марго, вытирая кровь с губы. – А ведь союз с герцогом Бретонским был бы сейчас очень выгоден, не правда ли? Но я благодарна тебе, хотя бы, за то, что у меня больше нет того мужа, который был.

Новой оплеухи она дожидаться не стала и действительно сидела тихо в своём поместье, целиком отдаваясь восторженному ожиданию возлюбленного, по примеру героини рыцарской баллады, которую ей бесконечно читали её фрейлины. Постепенно, и возлюбленный, и сама любовь к нему идеализировались настолько, что, стали походить на бирюзовые с позолотой картинки из книги – идеальные и приукрашенные до слащавости. А потому, когда мессир Артюр, живой и осязаемый, из плоти и крови, наконец предстал перед ней, мадам Марго откровенно растерялась. С явным изумлением смотрела она на огрубевшее с тяжёлыми складками лицо, помеченное глубокими шрамами от ножа английского лучника, который, под Азенкуром, пытался убить герцога через решетку забрала. На руки, ещё покрытые струпьями от недавно перенесенной болезни, и на тоску, совсем не героическую, в этих давно не юношеских глазах.

Прежней любви в своём сердце она не нашла. Но на брак согласилась. С одной стороны потому, что других претендентов на её руку так и не появилось, а с другой – из чисто бургундского упрямства, желая утвердить свою волю перед отцом даже после его убийства.

А тут ещё и приехавший вместе с Артюром герцог Жан очень толково разъяснил мадам Марго, что убийством этим станут теперь манипулировать все заинтересованные лица, и будет лучше, если они, герцоги Бретонские, окажутся рядом в качестве родни и третейского судьи, отделяющего «зерна от плевел».

– Европа повозмущается и остынет, – говорил он. – Но здесь вас, как дочь, требующую справедливого возмездия, начнут перетягивать на свою сторону племянник, королева, английский король и, рано или поздно, как бы абсурдно это ни прозвучало, сами «дофинисты». В такой ситуации, без твёрдой опоры растеряется любой, не говоря уже о слабой женщине. А мой брат готов встать между вами и целым миром, чтобы защитить, помочь разобраться и не очутиться, в конце концов, с теми, с кем не надо…

Такая постановка вопроса мадам Марго окончательно убедила. Брак был быстро заключён и, в отличие от предыдущего, оказался, при ближайшем рассмотрении, даже приятен. Правда, за всеми военными сражениями, осадами и, последовавшими одна за другой, королевскими смертями, об убийстве герцога Бургундского почти забыли. И мадам Марго была даже рада, что забыли…

Но тут приехал Ла Тремуй, который, словно голос Рока, с любезной улыбкой возвестил: «Отсрочка закончена, мадам, и пора выбирать, против кого и во имя чьих интересов, вам надлежит потребовать возмездия».

– Так вы говорите, что видели, как убивали моего возлюбленного отца? – снова вернулась к теме мадам Марго, после того, как супруг и его гость вдоволь наговорились о законности коронации дофина/

– О, мадам…

Ла Тремуй покачал головой и картинно прикрыл ладонью глаза, демонстрируя невозможность спокойно вспоминать о совершенном злодействе.

– Я не только видел.., до рокового моста я ехал бок о бок с убийцей и был жестоко обманут его лживыми уверениями в том, что все обиды прощены.

Мадам Марго с удивлением подняла брови.

– Вот как? – произнесла она презрительно. – Выходит, дофин не доверял даже своему ближайшему окружению?

– О, что вы, мадам, что вы!!! – испуганно замахал руками Ла Тремуй. – Я имел в виду вовсе не дофина!

Выпучив глаза, он всем телом подался вперед, к герцогской чете, как будто готовился сообщить им о какой-то страшной тайне.

– Дофин несчастный юноша, воспитанный женщиной слишком властной, чтобы позволять кому-то иметь мнение, отличное от её собственного! Это просто сказалось, вот и всё!.. В то время его высочество был подавлен и сильно расстроен её болезнью, он не мог сопротивляться бесконечным нашёптываниям и подстреканиям со стороны тех, малопочтенных людей, о которых вы, ваша светлость, как раз и говорили. Будь герцогиня рядом, она бы, конечно, не допустила… Она бы придумала что-то более изощрённое, но не такое кровавое, и, уж конечно, не опустилась бы до убийства… Однако, повторяю, её болезнь, а более всего, её воспитание, сделали своё дело. Растерянный юноша просто склонил свой слух к тому, кто был особенно настойчив…

– Кто же это? Мне говорили о дю Шастеле, – сказал герцог.

Ла Тремуй откинулся на спинку стула и, с хорошо разыгранным удивлением перевёл взгляд с герцога на герцогиню, потом обратно.

– Господи, неужели, пока я был в Сюлли, некому было указать на истинного виновника?! Мне кажется, господин де Жиак достаточно громко кричал о нанесенном ему оскорблении, и так потрясал своими рогами, что тень от них пала, в конце концов, на всю Францию!

Мадам Марго презрительно фыркнула.

– Мой отец не один год состоял в открытой связи с Катрин де Жиак и её супруг имел много возможностей послать открытый вызов!

– Герцог Жан его бы не принял, дорогая, – покосился на жену де Ришемон. – Кто такой был этот де Жиак, пока не стал министром при дворе дофина? Королева Изабо отлучила его от двора ещё в восемнадцатом году за слишком активную поддержку графа Бернара.

– Как вы прозорливы, ваша светлость! – восхитился Ла Тремуй и почтительно обратился к мадам Марго. – Женщине, подобной вам, трудно себе представить, насколько бесчестны бывают порой люди. Они могут годами лицемерно выжидать и в самый неожиданный момент наносят удар в спину тому, кто шёл на них с открытым забралом. И наносят этот удар рукой, как правило, не своей, а рукой того, за чью спину можно сразу и спрятаться… Я имею счастье пользоваться некоторым доверием со стороны мадам Катрин, и знаю, с каким страхом ждёт бедная женщина решения своей участи. Сейчас её супруг не имеет достаточной власти, чтобы заточить жену в монастырь без риска потерять её состояние. Но, если Господь дарует нашему дофину… Да нет, уже королю!.. ещё несколько блистательных побед, герцогу Бэдфордскому придётся не только заключить перемирие, но и признать полномочия нового французского парламента. Вот тогда, в благодарность за все заслуги, де Жиак может потребовать от короля особого решения по своему вопросу, и наказать жену, как угодно! Вплоть до развода и последующего изгнания без каких-либо средств.

– Бедняжка, – довольно холодно произнесла мадам Марго. – Надо будет написать ей что-нибудь ободряющее.

– Господь послал вам вместо жены ангела, герцог! – тут же проворковал Ла Тремуй…

Вечером, перед сном, Артюр де Ришемон явился в спальню к жене и, отослав фрейлин, присел на край постели.

– Что ты обо всём этом думаешь, Марго? – спросил он, постукивая кончиками пальцев друг о друга.

– О чём?

– Обо всём… О Ла Тремуе. О настойчивости, с которой он предлагает де Жиака в качестве виновного в убийстве твоего брата. О разговорах вокруг признания прав дофина… Эти победы д’Аркура! Чем чёрт не шутит, они вполне могут заставить регента признать права дофина, хотя бы частично…

Мадам Марго, полусидя на высоких подушках, слегка пожала плечами.

– Ла Тремуя я помню ещё по тем временам, когда он только принял должность Великого управляющего при дворе покойного короля. Ходили слухи, что он как-то помог Арманьяку разоблачить связь моей бывшей свекрови с де Бурдоном. Если слухи – правда, только за это готова признать его другом. Что касается де Жиака… Что ж, кандидатура неплоха. Ревность – мотив достаточно убедительный для убийства, а способ убийства достаточно подлый, чтобы можно было ответить тем же…

– Ответить?

Герцог развернулся на постели и посмотрел супруге в глаза вопросительно, но без особого удивления.

– Ты полагаешь, пора ответить?..

– Да, Артюр. Не думаю, что желание убрать каким-то образом де Жиака исходит от дофина. Судя по всему, это нужно самому Ла Тремую, который слишком пылок в обвинениях и хочет, для чего-то, отдалить де Жиака от дофина, не показывая своей заинтересованности. В другое время, его слова можно было пропустить мимо ушей, но не сейчас. Ты сам знаешь, Артюр, что порой, сведение личных счётов становится обстоятельством весьма удобным… Намекни Ла Тремую – дескать, будешь ему очень благодарен, если де Жиак поплатится за свои злодеяния. В ответ, я уверена, он скажет тебе, что не обладает достаточными полномочиями и хотел бы иметь могущественную поддержку…

– Скажет ли?

– Скажет, Артюр. Иначе, зачем ему было приезжать, если бы не требовалась твоя помощь. Поэтому, предложи ему сделку. Пообещай убрать де Жиака, как только станешь командующим войсками Шарля, но никак не раньше. На это Ла Тремую возразить будет нечего – коннетабль лицо достаточно могущественное… Таким образом, каждый из вас получит своё… Не забывай, Артюр, герцог Бэдфордский уже фактически отказал тебе в командовании своими войсками – у него есть для этого Монтаскьют. А герцогиня Анжуйская давно заинтересована в союзе с тобой и Жаном… Стоит ли прозябать в Иври, когда есть возможность получить должность, достойную герцога Ришемона?

– А как же д'Аркур?

– Пусть это станет заботой Ла Тремуя. Не думал же он, в самом деле, что ты станешь помогать из простой любезности?

Герцог Артюр криво усмехнулся.

– Дельный совет, Марго. Однако, без согласия моего брата…

– Твой брат согласится.

Мадам Марго откинула одеяло, неторопливо встала с постели и, открыв свой часослов, достала спрятанное между страниц письмо.

– Это мне прислала герцогиня Алансонская. Письмо, само по себе, пустое, но, среди всего прочего, мадам Мари упоминает о том, что герцог Жан просил её осторожно разузнать у герцогини Анжуйской, не отказалась ли она от мысли выдать за него свою дочь?

Вернейль

(14 – 17 августа 1424 года)

14 августа, легко и весело, франко-шотландские войска под командованием Жана д’Аркура и Арчибальда Дугласа, заняли замок Вернейль в Эвре.

Событие, само по себе, не бог весть какое – замок не самый стратегически важный, с небольшими окрестностями. Вот только заняли его, почти играя, с помощью совершенно мальчишеской выходки, подсказанной мальчишкой Алансоном.

Франко-шотландская армия подошла к Вернейлю, гоня перед собой целую толпу пленных англичан, и д’Аркур предложил коменданту жизни пленников в обмен на сдачу замка. Комендант, не чуждый христианскому милосердию, повелел открыть ворота. И только когда замок был фактически захвачен, выяснилось, что никаких пленных англичан не было, а были союзники-шотландцы, которые здорово повеселились, изображая своих давних врагов израненными, стонущими и совершенно несчастными.

Расправы над гарнизоном благодушный д’Аркур вершить не стал, но всех солдат под замок, как пленных, посадил, предварительно выпив с комендантом за его добрую душу. Остальных жителей замка он отпустил на все четыре стороны, очень надеясь, что весть об этой лёгкой победе, а более всего, о весёлом замысле юного племянника Алансона, дойдёт до ушей английского регента.

Увы, новость дошла. А дойдя, стала той последней каплей, которая взбесила Бэдфорда, и без того, ставшего очень вспыльчивым последнее время.

Рейд д’Аркура по Нормандии, когда, не слишком напрягая себя осадой укрепленного Авранша, он просто отошёл и разграбил Сен-Ло точно так же, как за год до этого захватил и разграбил там же в Нормандии очень богатый Бернэ, лишил регента не только городов, но и тех средств, которые он мог получить на укрепление собственной армии. Это и само по себе являлось ощутимым ударом, а на фоне парламентского недовольства, выглядело почти катастрофой.

В такой ситуации делать ставку на французских герцогов, которые признали договор в Труа, Бэдфорд не мог да и не хотел. Это брат Гарри, когда был жив, мог себе позволить пообещать должность командующего и право именоваться графом Ричмондом только что отпущенному из плена Артюру Бретонскому. Сам же Бэдфорд предпочитал воинов английских. В крайнем случае, бургундцев. Но и только… Поэтому, собрав девятитысячную армию, он скорым маршем двинулся к Вернейлю и, уже через три дня, стал перед замком двумя отрядами, растянувшимися длинным фронтом. Одним отрядом командовал сам, а другой отдал под команду давнего соратника погибшего при Боже брата Кларенса – сэра Монтаскьюта.

– Лучников поставить по флангам каждого отряда! Резерв отведите в тыл, по центру! Не более двух тысяч! Рыцарям спешиться!

Бэдфорд окинул взглядом войска противника, разворачивающиеся под стенами замка.

– Они вытягиваются параллельным фронтом, милорд, – комментировал рядом Монтаскьют, унимая горячившегося под ним коня. – Пятнадцать тысяч… Даже больше. Опять три баталии… По флангам конница…

– Скажите стрелкам, чтобы вбивали колья.

– Земля очень сухая.

– Пусть вбивают!

Бэдфорд нервно повел шеей. На августовской жаре пот, стекающий по вискам, противно и липко растирался под оплечьем шлема. Снять бы пока. Но противник что-то слишком весел… Как бы не начали наступать, вопреки своей обычной тактике – стоять и стоять, пока не получат хорошего пинка под зад!

Тяжелый взгляд Бэдфорда проскользил по сверкающему ряду доспехов на стороне врага.

– Если тебе, Томас, попадется этот мальчишка Алансон, сунь его подмышку и притащи ко мне живого…

– Зачем он вам? – спросил Монтаскьют. – Герцогство и так ваше – выкупа не получить.

– Хочу иметь шутом французского герцога. А этот весёлый, как мне говорили, шутить любит…

– Как скажете, милорд.

Сэр Томас провёл языком по ноющей десне. От этой французской пищи зубы выпадают один за другим! Лекарь обещал поставить новые, но их ещё нужно было добыть. Своему оруженосцу Монтаскьют уже приказал искать в бою какого-нибудь молодца с крепкими зубами, и лучше шотландца – все-таки с родного острова. А теперь и на него навесили заботу, под стать зубной боли…

– Думаете, победим, ваша светлость?

– У нас другого выхода нет… Ступай к своему отряду, Томас. И вели им биться так, словно за спиной у каждого стоит его мать или жена!

– На всякий случай, прощайте, милорд.

– Я этого не слышал.

– Строиться, строиться! Ждать не будем, и атакуем сразу, как только все будут готовы!

Жан д’Аркур привстал на стременах, осматривая стройные шеренги трех баталий. Справа – Арно де Нарбонн-Талеран, слева – Дуглас со своими шотландцами. У Дугласа по правому флангу шестьсот ломбардских конников. У Талерана слева столько же французских. Это против лучников. Сам д’Аркур в центре, а за спиной – пять тысяч рыцарей.

Одним из первых, конечно же, племянник Алансон. Мальчишку в резерве уже не удержишь – почуял азарт. Да и не мальчишка он уже. Вон, как вытянулся и возмужал. Глаза, как у молодого волка – ещё любопытные, но уже хищные. Стоит, поигрывает мечом, как будто на турнире…

Д’Аркур спешился, подошёл к племяннику.

– На рожон не лезь и будь осмотрительней, – сказал он, поднимая забрало. – И к Бэдфорду не суйся – он тебе ещё не по зубам. Будь рядом. Мне так спокойней во всех отношениях.

– Как прикажешь, дядя! – отсалютовал мечом Алансон. – Прицеплюсь к тебе репьём – так вернее доберусь до Бэдфорда!

– Щенок.., – беззлобно проворчал д’Аркур.

С флангов прибежали герольды Дугласа и Талейрана, сообщая, что все готовы.

– Ну, с Богом! – осенил себя крестным знамением командующий. – Трубите атаку!

Ломбардская конница первой налетела на правый фланг англичан. Лучники, всё ещё лихорадочно вбивавшие в пересохшую землю колья, не успели даже прицелиться. В панике, побросав всё, они побежали, оставляя открытым отряд Бэдфорда. В это же время, французская конница, сминая английских лучников по левому флангу, стала пробиваться к резерву.

– А-а-а, чёрт побери!!! – прорычал Бэдфорд, выхватывая меч и нервно ворочая напотевшей шеей.

На него надвигались баталии д’Аркура и Талерана, вдвое превосходящие по численности английский отряд. Слева Монтаскьют уже сцепился с шотландцами Дугласа, но в тыл ему могла ударить французская конница, если резерв не выстоит…

– Вперёд! Вперёд! Догнать сбежавших и вернуть в строй!!!

Несколько рыцарей из задних рядов бросились к оставленным коням и, оседлав их, пустились вдогонку за убегающими.

– Выстоять, во что бы то ни стало! В плен брать только тех, что с гербами…

Сцепившись, наконец, с противником в рукопашной, отряд Бэдфорда словно врос в землю. Стройные французские шеренги ломались об него, как сухие прутья и падали, перерубленные мечами английских рыцарей, для которых будто вернулись годы былой славы при короле Монмуте. Рядом, так же неколебимо, стоял отряд Монтаскьюта.

– За Кларенса! За Гарри! За мои города!.. За Кларенса! – кричал Бэдфорд, орудуя мечом и булавой под прикрытием лорда Милбрука – зятя Джона Гонта, первого герцога Ланкастерского. Два оруженосца прикрывали герцога с тыла, а ещё несколько лордов двигались параллельно, словно расчищая командующему коридор во французской баталии.

– Забыли, как умеют воевать англичане?! Это вам не Нормандия! Забыли Азенкур?! Здесь вы его вспомните!!!

Этот крик заглушал лязг мечей, воодушевляя ещё больше, озверевших от запаха крови рыцарей. Здесь не было лучников, и не надо было выбрасывать руку с растопыренными пальцами. Воины орудовали мечами, щитами, булавами, не прибегая даже к помощи «пощад», потому что здесь никого не щадили…

Разнежившийся на последних, почти бескровных, победах Жан д’Аркур, пропустил несколько досадных ударов, которые, в пылу боя, принял за лёгкие ранения. Пытаясь пробиться к Бэдфорду, он не обратил внимания на обильно текущую по доспехам кровь, и чуть не был сражён английским рыцарем, оказавшимся на его пути в тот момент, когда перед глазами вдруг всё поплыло и помутилось.

– Не время спать, дядя! – хрипло прокричал ему Алансон, подставляя под удар англичанина свой щит, из-под которого, изловчившись, тут же поразил и самого нападавшего. – Ты ранен? Сдавайся! Мы отобьем!

Но командующий уже почти ничего не слышал. В частом мельтешении мечей он видел только лицо племянника, свирепо отбивающего сыплющиеся на них удары, и каким-то, далёким уже чувством, понимал, что стыдно.., что нельзя бросать его и армию.., что нельзя гибнуть… Но,.. кажется больше он не выстоит…

– А-а, вот и шут! – прогремел неподалёку голос Бэдфорда, заметившего знакомый герб Алансона.

Быстрым ударом тяжёлой булавы он отбросил юношу, уставшего одновременно сражаться и прикрывать дядю, на груду уже мёртвых тел и, продолжая наступать в гущу французской баталии, велел оруженосцам оттащить пленного из боя.

– Пёс!… Шелудивый английский пёес! – сплюнув заполнившую рот кровь, прохрипел д’Аркур.

Слабеющей рукой он пытался выдернуть меч, который почти до половины вогнал в землю, тяжестью своего тела и щита, когда опирался на него, чтобы не упасть и не оставить спину защищавшего его Алансона открытой для удара.

Оставался всего один рывок, и можно.., ещё можно найти силы, чтобы ударить Бэдфорда, даже не повернувшего головы.., не удостоившего смертельно раненного командующего, ни плена, ни милосердного удара… Но тут, возвращённое в последний момент сознание словновысветило в месиве этой бойни распростертое тело Арно Талерана – без шлема, с перерубленным лицом – и… всё.

Больше в своей жизни Жан д’Аркур не увидел ничего.

Между тем, разбежавшихся лучников удалось снова собрать и вернуть на поле боя. Резерв, едва успевший отбиться от французской конницы, тут же был снова атакован ломбардцами, но выстоял и против них, благодаря подоспевшим беглецам. Более того, видя, что отряд Монтаскьюта из последних сил противостоит наседающим шотландцам Дугласа, резерв ударил по их открытому правому флангу, предоставив собранным лучникам, добивать французские баталии вместе с Бэдфордом. Дело там кончилось быстро – все командиры пали, вся знать взята в плен. И вырвавшиеся из этого боя, пьяные от крови и злые за недавний страх, английские солдаты, словно голодная стая, кинулись в тыл шотландскому отряду!

Не прошло и часа, как Арчибальд Дуглас с остатками своего воинства оказался в плотном кольце врагов.

Сэр Монтаскьют даже пытался приостановить бой, чтобы дать возможность достойному противнику достойно сдаться. Но пятьдесят шотландских лордов только плотнее сомкнули ряды.

– Ты ещё позавидуешь нам, когда будешь хрипеть в своей постели, умирая от какой-нибудь горячки! – крикнул Монтаскьюту Дуглас. – А мы умрем, как воины, которые обретают славу даже в поражении!

До позднего вечера оставшиеся в живых растаскивали трупы на «победителей» и «побеждённых», чтобы закопать – первых с почестями, а других – просто так. Высшую французскую знать и шотландских лордов Бэдфорд распорядился похоронить, как положено, и там, где пожелают родные. С пленными, однако, церемониться не стал.

– Пускай идут за армией, как рабы, и не снимая доспехов, чтобы на всю жизнь запомнили…

Только не пришедшего в себя Алансона и ещё нескольких, израненных до беспамятства дворян было позволено везти на телегах.

– Хороший удар, милорд, – устало заметил Монтаскьют, осматривая смятый шлем Алансона. – Боюсь только, что он отбил у мальчишки охоту шутить.

– Чёрт с ним, – пробормотал Бэдфорд. – Назначу выкуп в двести ns тысяч золотых салю и верну матери… Мне не нужен шут, который умеет так биться.

– Победа делает милостивым?

– Тебя можно спросить о том же.

Сэр Монтаскьют криво усмехнулся и снова провел языком по ноющей десне. Французскими зубами он брезговал, а шотландские… Черт с ними!

– Они тоже храбро сражались, милорд…

Иври – Бурже

(конец августа – сентябрь 1424 года)

«Вот оно! Вот оно! Вот оно!!!».

Да Тремуй и сам не знал, стучит ли так его сердце, или это отголосок от стука копыт его несущегося галопом коня, или он сам, не замечая, бесконечно и радостно повторяет: «вот оно, вот оно, вот оно!».

«Кто теперь осмелится сказать, что я не умею вести дела?!… Нет, даже не так! Кто посмеет возразить, что дела мои не угодны Богу, если всё складывается, как надо, стоит мне начать действовать!».

Он открыто засмеялся, удивляя рыцарей, посланных с ним Ришемоном для охраны, и подставил лицо тёплому ветру, уже несущему первые осенние запахи.

Ла Тремуй возвращался в Бурже к дофину, как и мечтал – неприкасаемым, неизгоняемым и крайне желанным доверителем по делу младшего герцога Бретонского, который готов был заменить погибшего д’Аркура на должности командующего. Возвращался, одетый подчёркнуто-траурно, по случаю смерти драгоценной супруги Жанны, из-за болезни которой он так долго не мог служить своему дофину. Но теперь… О! Теперь он готов послужить не хуже иных-прочих, а то и лучше, потому что никому, даже всесильной герцогине Анжуйской, не удалось пока заполучить для дофина ни одного из герцогов Бретонских даже для серьёзных переговоров. А он, Ла Тремуй, везёт сейчас сразу конкретное согласие на службу!

Ла Тремуй пришпорил коня. Да, конечно, разгром при Вернейле – событие ужасное, многим напомнившее Азенкур. Семь тысяч убитых, при том, что англичане потеряли всего тысячу. Полегло почти всё высшее военное командование дофина и Дуглас со своими шотландцами. Ужасно! Без сомнения, ужасно! Но… Нельзя же скорбеть об этом вечно. Как раз сейчас дофину, как никогда, нужны свежие силы, и не только на поле брани. А ему, Ла Тремую, не требуется даже плести интриги против несчастного д’Аркура, который покинул этот мир так же своевременно, как и драгоценная Жанна…

«Что поделать, – лицемерно вздохнул про себя Ла Тремуй, – Господь наделил меня талантом царедворца. Не пропадать же этому таланту в глуши, только потому что я не нравлюсь её светлости, Иоланде Анжуйской, и вынужден пробиваться к трону, как умею. Но, ничего, теперь мадам придётся потесниться и признать моё существование при дворе, потому что скоро я стану полезен не только своей ловкостью, но и теми богатствами, которые принесёет мне вместе с собой мадам Катрин!».

В том, что возлюбленная не откажется пойти с ним под венец после смерти мужа, Ла Тремуй не сомневался. Он знал, что, устранив де Жиака, принесёт на алтарь этой сделки то, что мадам Катрин ценит больше любви и даже больше, чем солидное состояние – он принесёт власть. Ту, единственную, которая позволяет передвигать людей с белых клеток на чёрные, и обратно, на той шахматной доске, за которой с противоположной стороны сидит сама Судьба. Никакие деньги и родственные связи такой власти не дадут. Только ум и тот особый талант, которого у Ла Тремуя в избытке.

«Потерпите совсем немного, моя драгоценная, моя возлюбленная, моя Катрин! С деньгами вашего мужа и собственным умом, я потесню возле трона герцогиню Анжуйскую и расчищу место для нас! А когда Артюр де Ришемон заставит регента признать права дофина, вы и только вы станете первой дамой при дворе, который я создам, чтобы ослепить его вашей красотой!».

Попасть к дофину теперь оказалось куда легче, чем в прошлый раз. Гербы на доспехах рыцарей, сопровождавших Ла Тремуя, и охранная грамота от герцога Артюра, сделали своё дело и при въезде в город, и при въезде в замок, и в приёмной дофина, где народу толпилось куда больше, чем в прежние времена.

Дожидаясь, когда о них объявят, Ла Тремуй заметил заплаканную герцогиню Алансонскую, которая изо всех сил старалась удерживать спокойное выражение лица, слушая де Ре, который что-то говорил ей, то прижимая сжатую в кулак руку с груди, то отводя её в сторону, короткими, рубящими движениями. С лицом, переполненным скорбью, Ла Тремуй заскользил к герцогине через весь зал и, согнувшись в поклоне, принёс свои соболезнования в связи со смертью её шурина и пленением сына. Несчастная женщина, потратившая все силы на то, чтобы не разрыдаться, еле-еле смогла ответить. Зато де Ре просто полыхал негодованием! Сам он при Вернейле не был – сначала сопровождал Жана Бастарда в Орлеан, потом участвовал в рейдах на юге, в районе Луары. Но страшная новость заставила его примчаться к дофину и требовать отправить туда, где он сможет встретиться с Бэдфордом лицом к лицу!

– Двести тысяч золотых салю выкупа! И это при том, что герцогство Алансонское он давно прибрал к рукам, – почти шипел де Ре, зло стреляя глазами по залу. – Да здесь и пяти людей не наберется, способных выплатить такую сумму!

– Я найду деньги, – негнущимися губами проговорила герцогиня. – Я обязана выкупить своего сына.

– Не только вы, мадам! – пылко воскликнул Ла Тремуй. – Приняв на себя корону, наш дофин принял и всё обязанности, с ней возлагаемые… Мы все теперь его дети, и он поможет вам, вот увидите! А я, со своей стороны, обещаю этому поспособствовать.

– Вы? – с лёгким высокомерием спросил де Ре. – Вас давно не было видно при дворе, сударь. Думаете, такие отлучки легко прощаются?

Ла Тремуй вздохнул и положил руку на грудь, где красовалась траурная лента вдовца.

– Скорбные семейные дела не позволяли мне… Но сегодня, в этот горький для всех час, я прибыл, чтобы снова служить своему королю!

– Пылкие речи, – усмехнулся де Ре. – Сейчас, это последнее, что ему нужно.

– Я привёз не только пылкие речи, но и новости от мессира де Ришемон, – как бы, между прочим, сказал Ла Тремуй, оглядываясь на двери в комнаты дофина, из которых только что вышел и теперь озирался по сторонам герольд.

Глаза де Ре сверкнули любопытством.

– Если новости те, о которых я думаю, то вам тут будут рады.

– Мне тут будут рады, – самодовольно ответил Ла Тремуй.

И, поклонившись герцогине, величаво двинулся навстречу герольду.

В комнате, где дофин принимал посетителей, несмотря на тёплые дни, был растоплен камин. Простудившийся накануне Шарль, зябко кутался возле него в меха. А поодаль, возле оконной ниши… О, Господи! Ла Тремуй чуть не споткнулся на ровном месте!.. Там стояли и о чём-то озабоченно переговаривались, герцогиня Анжуйская и Жан Бретонский, собственной персоной!

Как только Ла Тремуй вошел, герцогиня бросила на него взгляд, в котором явственно читалось: «Какой чёрт тебя сюда принес?!», но тут же снова повернулась к герцогу, внимательно слушая, что он ей говорил.

– Рад видеть вас, Ла Тремуй, – откашлявшись, сказал Шарль. – Слышал, у вас в семье горе.

Ла Тремуй упал на колено.

– Сегодня у нас у всех горе, ваше величество. И я приехал в вам не за утешением в своей беде, а чтобы принести утешение в нашей общей… Его светлость Артюр де Ришемон почтил меня особым доверием сообщить вам о его расположении… Впрочем, – Ла Тремуй бросил короткий взгляд на Жана Бретонского, – кажется, для вас, сир, это уже не новость.

– Да, – кивнул Шарль, запахиваясь плотнее. – Я уже назначил Ришемона своим коннетаблем. Но вам, всё равно, рад. Можете остаться при моём дворе, должность я вам подыщу.

– Благодарю, ваше величество.

Слегка разочарованный тем, что всё прошло далеко не так эффектно, как хотелось, Ла Тремуй приблизился к протянутой руке Шарля и, целуя её, бросил осторожный взгляд на герцогиню. Но мадам Иоланда только хмуро посмотрела в их сторону, не прерывая своей беседы с герцогом.

– Её светлость тоже потеряла кого-то при Вернейле? – тихо спросил Ла Тремуй.

– Нет…

Шарль снова закашлялся, потом вытер рот платком и зло сообщил:

– Матушка получила официальное требование вернуть Анжу английской короне.

Нанси

(конец 1424 – начало 1425 года)

Тайное хранилище в библиотеке представляло собой низенькую комнатку под арочным сводом, заставленную сундуками, ларцами и несколькими реликвариями. Самые древние, как сундуки, так и реликварии, отличались более грубой работой в своих отделках, но те, что были новее, поражали воображение, как богатством украшений, так и тонкостью их исполнения.

Сюда, ушедший, наконец, в отставку, Карл Лотарингский привёл своего зятя Рене, чтобы обсудить вопрос чрезвычайно важный и, более чем, секретный.

– Даже не знаю, что ещё можно предложить твоей матушке, – ворчал Карл, рассматривая реликварии. – Палец Людовика Святого она отвергла. Части Животворящего Креста и Святой гвоздь – заметь, подлинный! – тоже. Про часть губки со святой кровью и наконечник копья Лонгина сказала, что таких реликвий у всех полным-полно… А здесь, между прочим, наконечник копья самый, что ни на есть, подлинный! С того самого древка, которое Баязет прислал папе Иннокентию Восьмому…

– А как же то, которое получил король Людовик? – спросил Рене.

Герцог с укором посмотрел на зятя.

– Ты очень невнимательно читал историю ордена, мой дорогой. Если помнишь, из Иерусалима перед самым нападением сарацинов копьё перевезли в Антиохию. А где проходило то заседание Приората, на котором Братство Ормуса и Гуго де Пейн, как первый Великий Магистр Храма, постановили, что святые реликвии не должны подвергаться случайностям, которые несут войны, смены королей и пап, равно как и подвергаться всем тем неприятностям, которые порождают угодничество, предательство или страх?..

– В Антиохии, – усмехнулся Рене.

– Вот! Так неужели ты думаешь, что они просто поговорили и вернулись во Францию, оставив реликвии – а там было всё, не только копьё Лонгина – в таком хранилище, из которого их – вот уж чудо, верно? – изъяли и перевезли в Константинополь, где устроили настоящую распродажу! Единственной подлинной вещью осталось только древко копья, да и то лишь потому, что ни кровь Христова, ни его тело, этого древка не касались. Но вот наконечник…

Герцог бережно открыл реликварий из серебра, сделанный в виде раскрытой ладони. Снаружи две глубокие борозды обозначали на ней только линию Жизни и линию Судьбы, но внутри линия вообще была одна, вертикальная, идущая параллельно ржавому наконечнику копья, покоящемуся на черном бархате.

– Вот он, подлинный.

Карл поманил Рене подойти поближе.

– Людовику Святому, в общем-то, жаловаться не на что. Наконечник, который ему продали, такой же древний, как и этот, а разницу составляет только то, что на этом подлинная кровь Христова.

Рене, с внутренним трепетом, протянул руку к бурым пятнам на острие.

– Не трогай, – остановил его Карл. – Как магистр, ты должен буквально соблюдать первое правило – хранить в неприкосновенности.

Герцог снова закрыл реликвию и осмотрелся…

По договоренности с мадам Иоландой, они пытались решить вопрос о «чуде», которое Дева должна будет явить, после того, как объявит о себе.

– У нас на веру принимают только то, что папа римский святее всех святых, – говорила герцогиня, – а явись сейчас, хоть сам Христос, завопят, первым делом, о чуде, как о верительной грамоте, которую следует предъявить! Нам придётся дать такое чудо, если хотим, чтобы войска пошли за Девой. И, кому, как не вам, хранителям тайн Приората, решать этот вопрос. Найдите что-нибудь… Но такое, чтобы не выглядело, как святость римского папы.

Переговорив с Рене, герцог Лотарингский решил, что самым лучшим будет, если Дева укажет местонахождение какой-нибудь святой реликвии. Но какой? Что бы он ни предлагал, мадам Иоланда всё отвергала.

– Ваша матушка хочет, чтобы реликвия имела какой-то смысл. Однако, когда я предложил палец Людовика Святого, как указующий перст, заявила, что, прямо сейчас, может назвать мне троих французских герцогов, которые имеют такие же святыни. Они только посмеются такому «чуду» и, пожалуй, побегут приносить присягу Бэдфорду, который, по крайней мере, не делает из них идиотов… А чем плох перст?! Я же не предлагал мизинец… Как раз, указательный…

Герцог тоскливо осмотрел своё хранилище.

– А это что? – спросил Рене, указывая на длинный свёрток в толстом монастырском полотне.

– Меч Карла Мартелла.

– Тот самый?! Утерянный?!

– Почему утерянный? Его доставили монахи из Сен-Катрин-де-Фьербуа, сравнительно недавно, лет десять назад, когда герцог Кларенс прошёлся первым рейдом по окрестностям Пуатье. Чтобы сохранить святыню, настоятель церкви передал меч мне на хранение.

– Почему вам?

– Его брат является одним из младших членов приората.

Рене достал свёрток и развернул ткань.

– Меч Мартелла… Спасителя Европы от арабов… Ну, да! После победы при Пуатье, он оставил этот меч в часовне Святой Екатерины, которую сам же и построил в благодарность за победу…

Юноша потёр лоб, ощущая растущее внутри волнение. Так с ним бывало всякий раз, когда, изучая особо секретные, а потому самые иносказательные документы Приората, он натыкался вдруг на какую-то фразу, или сочетание слов, и начинал так же волноваться, как будто вот-вот, ещё немного, и откроется вся великая тайна о Божьем замысле, которую он пока, словно древнюю мозаику, камешек за камешком, расчищает от грязи ложных учений

– Вам не кажется, Карл, что это то, что нужно?

Юноша потянул за рукоять и вытащил из ножен матово сверкнувшее лезвие.

– Отличный меч! Это правда, что Шарль Мудрый пожаловал реликвию великому Дю Геслену после того, как посвятил его в рыцари?

– Говорят, да… А ещё говорят, что потом этот меч был выкуплен Луи Орлеанским, и в церковь во Фьербуа возвращён мадам Валентиной после его убийства?

Оба герцога, молодой и старый, посмотрели друг на друга с одинаковым выражением на лице.

– А кто ещё про всё это знает? – тихо спросил Рене.

– Пожалуй, только монахи из Фьербуа…

Карл, с таким же волнением, как и молодой человек, потёр рукой подбородок, подумал и неуверенно покачал головой.

– Очень рискованно, Рене. С одной стороны, этот меч словно раздвоился – одни считают, что меч Мартелла утерян, а меч Дю Геслена был выкован специально для него. С другой, вполне могли остаться какие-то документы в архивах церкви… Конечно, если Дева укажет на место, где находится «утерянный» меч, в это, пожалуй, и поверят… Но, что-то меня во всем этом смущает…

– Что тут может смущать?! – воскликнул Рене. – Жанна укажет на меч, дважды спасавший Францию! А последние руки, которые его держали, были руки её отца!.. Впрочем, об этом, нам с вами лучше не упоминать, даже между собой. Но смысл!.. Дева призывает меч легендарных спасителей страны, чтобы он послужил святому делу в третий раз!

– Прекрасно, Рене! Но, как мы всё это сможем обставить?

– Вернем меч во Фьербуа! Пускай его зароют в каком-нибудь святом месте, скажем, за алтарем, а потом «найдут» по указанию Девы.

– А монахи?

– Сделаем это тайно, через надежных людей.

– Боюсь, во Фьербуа все равно удивятся, когда обнаружат меч, отданный мне на хранение, у себя под алтарем.

– Пусть для них это тоже станет чудом.

– Не дурачься, Рене! Мы говорим о серьёзных вещах!

Юноша крепко сжал в руке рукоять меча и очень серьёзно посмотрел на герцога.

– Ваши монахи ещё больше удивятся, когда их церковь, со всеми её святынями, разграбят англичане, или бургундцы. Не думаю, что настоятель настолько глуп, чтобы совсем ничего не понимать. Помяните моё слово, Карл, если всё получится так, как задумала матушка, последними удивимся мы с вами, когда услышим историю чудесного обнаружения меча в изложении самих монахов.

– Ты истинный сын своей матери, Рене, – вздохнул герцог после раздумья. – Что ж, посмотрим… Напиши мадам герцогине. Если она одобрит, будем думать, как ловчее всё это устроить…

Азартно улыбнувшись, молодой человек взмахнул тонко задрожавшим мечом, едва не зацепив его острием за потолок, потом аккуратно вложил в ножны, снова завернул меч в полотно и положил на место. «Как всё-таки охлаждает старость, – думал Карл наблюдая за ним. – Когда-то, как и этот мальчик, я готов был на любые безумства, заранее решая за других, что и как они должны сделать, и нисколько не сомневаясь, что сделают именно так, как я решил! Когда-то я вообще мало в чём сомневался… Что это было? Эгоизм, или юношеское бесстрашие, которое умудренная жизнью старость, загоняет в ссылку, выбрав фаворитом осмотрительность? С одной стороны, выжидать и осторожничать, отступая без потерь при намёке на неудачу, весьма разумно… Но, великий Боже, почему мне вдруг стало так жаль сейчас своего прежнего безрассудства?!».

– Тебе не кажется, Рене, что простым везением успехи твоей матушки уже не объяснить? – спросил он вслух. – Порой, у меня создается такое впечатление, что мадам Иоланда слышит какие-то голоса, которые подсказывают ей, что делать и, самое главное, когда это делать… То, как она «отбила» Анжу и Мэн, как привлекла на сторону дофина герцогов Бретонских, как последовательно и толково продолжает дело с Жанной, достойно настоящего поклонения… Может скажешь, по родственному, у неё есть какая-то тайна?

– Тайна? – засмеялся Рене. – Моя матушка никогда не сомневается в том, что права – вот и вся тайна.

– Тогда её воистину вразумляет сам Господь, – пробормотал Карл.

Рене, между тем, снова подошел к серебряному реликварию в виде раскрытой ладони.

– Могу я, тоже по-родственному, ещё раз взглянуть на наконечник?

– Теперь это твоя вотчина, – развёл руками Карл.

Он присел на один из сундуков и, пока юноша осторожно поднимал крышку и разглядывал реликвию, снова задумался.

«Никогда не сомневаться… А, что такое сомнения?.. Сейчас, когда я весь ими полон, их природа стала намного понятней. Они, как узда на человеческой гордыне. И, как узда не дает горячему коню топтать всё, что попадается на пути во время бешеной скачки, так сомнения удерживают гордыню от неизбежного вытаптывания вокруг себя всего живого. Никто не может быть уверен в своей абсолютной правоте, потому что Жизнь, как рыцарь, одетый в отполированные доспехи, и каждая часть этих доспехов отражает своё… И, даже если кому-то кажется, что он видит только ту часть, в которой отражается солнце, это совсем не означает, что он увидел истину. Передвинется солнце, повернётся рыцарь, и вот уже, вместо света, ты удивляешься тому, что, на том же месте, тень тоже существует, и у неё своя правда. И видятся, вдруг, мелочи, которых прежде не замечал, потому что слепило глаза… Нет, мальчик, боюсь, ты не прав. Либо твоя мать умеет видеть все отражения сразу, чего обычному человеку не дано, либо её ждёт огромное разочарование…»

– Что ты пытаешься рассмотреть? – спросил он, заметив, как низко нагнулся Рене над реликвией.

– Какая странная ржавчина, – сказал юноша, не разгибаясь.

– Это не ржавчина, мальчик, это святая кровь.

– И не кровь.

Даже не оглянувшись на Карла, Рене быстро протянул руку и коснулся пальцем наконечника.

– Что ты делаешь?! – подскочил герцог.

– Смотрите, Карл, – юноша поднял ладонь, демонстрируя бурый след, оставшийся на пальце. – Это не святая кровь! Святая кровь таких следов бы не оставила!.. Я достаточно долго учился алхимии, чтобы разбираться – это либо ржавчина, либо нанесённая позже медная киноварь!..

– Да как ты посмел!!! Это подлинное копьё!.. Мальчишка!

– Я и не пытаюсь оспорить подлинность.

Молодой человек выпрямился, обтёр испачканную руку другой и чему-то радостно улыбнулся.

– Не так давно мне сказали, что Иисус на кресте не умер, а заснул. Он просто выпустил душу, потому что умел это делать сам, без помощи тех посвящённых, присутствия которых требовал тайный обряд, или ему хватило только присутствия двух самых близких ему женщин. Но копьё убить тело, в котором уже не томилась душа, не могло! Я был достаточно внимателен, когда изучал устройство человеческих органов, и знаю – сердце без души не бьётся, а кровь в жилах замирает…

– Ты богохульник, Рене, – сурово сказал герцог. – И становишься опасен в должности магистра…

– Я больше никому не собираюсь об этом говорить, Карл, только Вам. Но должен же кто-то, когда-то задуматься собственным умом, не принимая на веру то, что ему втолковали другие!

– То, что Иисус не умер на кресте, тебе тоже кто-то втолковал!

– И я это только что проверил! И очень рад, что нашёл подтверждение! Святая кровь не проливалась на это копье, иначе, она не оставила бы такого следа на моем пальце.

Карл быстро подошёл к реликварию и закрыл его.

– Не потому ли реликвии должны быть неприкасаемыми? – почти ласково спросил Рене, глядя в его напрягшуюся спину. – Неужели на том совете решили не только заменить истинные реликвии на подделки, но и окончательно скрыть подлинно святое, чтобы удобнее было подменить его подделкой политической? В этом стал смысл существования Приората, да?

– Приорат призван хранить истину…

– А что есть истина, Карл?

– Свет познания, который перемещается и оставляет сомнения тем, кто за ним не следует, – опустив голову, проговорил герцог. – Кто сказал тебе про Иисуса?

– Девочка из Домреми.

– Та пророчица, о которой говорил Мигель?

– Да.

– Так он, всё-таки, прочёл ей…

– Нет. Она уже всё знала.

Из-за высокого мехового воротника на Рене глянули совершенно больные глаза Карла Лотарингского.

– Знала? Откуда?

– Она истинная Дева, Карл. И то, что она явилась там же, где была и наша Жанна, а теперь готова идти с ней бок о бок, как раз и позволяет моей матушке ни в чём не сомневаться Вы не ошиблись, говоря, что вразумляет её сам Господь. Присутствием этой девочки Он пытается вразумить и нас, закрывших глаза и уши, словно не имеющие их… Но придёт день, Карл, день мира и покоя, когда все мы Увидим и Услышим. И вам нужно быть готовым к этому дню, чтобы не испугаться, как сейчас.

Карл медленно провёл руками по крышке реликвария, постоял немного, склонившись над ним, словно прощался с реликвией, потом, так же медленно повернулся к Рене

– Я слишком долго рассматривал тень, мой мальчик. Теперь любой свет меня ослепляет, и только…

Совсем по-стариковски, он отцепил от пояса медное кольцо с тяжелым ключом и протянул его юноше.

– Отныне всё это ваше, Великий Магистр. То, что мы искали, найдено, а больше мне тут делать нечего. Надеюсь, Рене, ты сможешь вернуть Приорату его белоснежный плащ и надеть его на плечи ордена, как положено, а свет твоего познания не будет таким обманчивым, чтобы, со временем, не пришлось понять, что всю жизнь видел только его изнанку.

– Зачем так горько, Карл? – спросил Рене, беря ключи. – То, о чем здесь говорилось, будем знать только мы с вами. Я не собираюсь ломать устои веры пока не пойму до конца, для чего нам явлена Божья посланница. Но, когда пойму я, поймут и другие. И вы тоже, Карл.

– Аминь, – коротко кивнул герцог. – Боюсь, правда, когда это случится, конец моего света уже наступит. Я болен, Рене. И сам ощущаю свою болезнь уже не просто лёгким недугом, который, со временем, пройдет, а тем, что будет терзать меня до последнего часа. Но, пока этого не случилось.., если можно.., я бы хотел увидеть эту девочку. Ты можешь мне это устроить?

Рене посмотрел герцогу в глаза и коротко кивнул.

– Я подумаю, как это сделать…

* * *

«Любезный герцог, мой сын сообщил мне о Вашей удачной находке. Полагаю, ничего лучше быть уже не может. Хотелось бы только, чтобы на известном Вам предмете были видны следы времени и долгого забвения. Рене уверяет, что сделать это несложно. Но следует помнить, однако, что, извлечённая на свет, вещь должна легко обрести свой первоначальный вид, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в её готовности быть использованной…

Хочу просить Вас также, лично проследить за строительством укреплений в крепости Вокулёр. По имеющимся у меня сведениям, решение о приведении к присяге на верность английскому королю Витри-ле-Франсуа и Вокулёра уже принято, и та отсрочка, которой пока удалось добиться, будет, скорей всего, недолгой…»

Мадам Иоланда, устало потерла лоб рукой, приписала несколько положенных любезных фраз, запечатала письмо и, отложив его в сторону, повалилась головой на скрещенные руки.

Господи! Как же она устала!

Акт о передаче под власть герцога Бэдфордского герцогства Анжу и графства Мэн был ей предъявлен сразу после разгрома под Вернейлем. И, одной из первых, под ним стояла подпись ненавистного Кошона.

Реакция мадам Иоланды была мгновенной! Брак дочери с герцогом Жаном Бретонским заключили с поспешностью, никого не обманувшей относительно причин этого брака. Умный герцог очень много говорил о том, что готов был признавать договор в Труа, но только при Монмуте, и до тех пор, пока у французских герцогов королевской крови не начали отбирать их владения. Решимости ему добавили письма, полученные от влиятельных людей Европы, из которых, Жан Бретонский, то и дело, узнавал о растущем недовольстве английского парламента, о наметившемся из-за этого разладе внутри страны, которая, если так пойдёт и дальше, недолго будет оставаться победительницей, и о том, что герцог Глостер – последний, оставшийся в живых брат Бэдфорда – едва справляется с оппозицией.

– Сегодня регент отнимает ваше Анжу, мадам, а завтра захочет пожаловать какому-нибудь Саффолку мою Бретань, – говорил Жан, подписывая договор о союзе с герцогиней Анжуйской, или, говоря вернее, с дофином. – Французский принц, по крайней мере, будет заинтересован в нас, а не в наших владениях…

Вместе с братом, уже вступившим в должность коннетабля при дворе Шарля, он почти открыто выразил своё желание выйти из англо-бургундского союза. Официальным мотивом стала распря, возникшая между Хэмфри Глостерским и герцогом Филиппом за Нидерланды. Но этот, по сути, весьма ощутимый удар для англо-бургундской коалиции едва не утонул в море вдруг повалившихся на голову Бэдфорда огорчений. Мадам Иоланда, зорко следившая за каждым шагом регента, готова была пальцы загибать, ведя учёт его бедствий.

Палец первый – брат Глостер, лорд-протектор Англии, который мог бы более жёстко говорить с оппозицией и парламентом, не возвратись он в Англию с затаённой обидой на то, что больше половины облюбованных им территорий на захваченном севере были отданы герцогу Бургундскому, в обход самого Глостера. И требовалось совсем немного, чтобы подтолкнуть его к ведению военных действий, против своих же союзников – бургундцев, которые ведь могли не на шутку обидеться…

Палец второй – нехватка средств. И невозможность их пополнения за счёт новых завоеваний, потому что требовалось тратиться и тратиться на два фронта, чтобы удерживать уже завоёванное.

Палец третий – конечно же, потеря таких союзников, как герцоги Бретонские, благодаря чему захват Анжу и Мэна становился практически невозможным, потому что теперь, на защиту герцогства и графства, рядом с Луи Анжуйским, встал бы не только один герцог Лотарингский.

Четвертый – необходимость бросать дела во Франции и мчаться в Лондон, где лорд-верховный канцлер Генри Бофорт вдруг вспомнил об убиенных Ланкастерами родственниках и создал при дворе настоящую группировку против Хамфри Глостерского. А тот охотно принял вызов, как будто других дел у него не было! И сразу подняли голову Йорки, тоже, верно, загибающие пальцы и уловившие уже запашок уязвимости, идя по которому вернее всего можно выйти к трону…

Мадам Иоланда обеими ладонями с силой протёрла утомлённое лицо.

Она отдавала должное герцогу Бэдфордскому, как политику и отменному бойцу, умевшему отражать удары «по кругу», с двух рук, успевая ещё и наносить свои, весьма ощутимые, но всё-таки уже не смертельные. И прекрасно понимала, что с ним вряд ли удастся легко покончить. Однако, отсрочка в год.., а может, и в полтора, у неё есть. И этого довольно!

Сейчас она отдохнёт, а потом напишет последнее на сегодня письмо – отцу Мигелю – смысл которого можно свести к одному слову: «Пора!».

Шато д'Иль

(1425 год)

«…Слоны ринулись вперёд, готовые смести всё на своем пути. Но Сципион знал об этой уловке Ганнибала. Накануне, словно в насмешку, он показал карфагенянским послам весь свой лагерь и войско, и даже вооружённую по-новому конницу, как будто хотел сказать, что не боится сражения. Теперь же, когда началась атака, будто продолжал насмехаться и велел своим полкам особым образом сомкнуться, и пропустить боевых слонов Ганнибала по свободному пространству к укреплениям, за которыми ожидали копьеносцы. Животные неслись к своей гибели. А те из них, кому повезло выжить, обернулись и побежали на своё же войско…»

Отец Мигель захлопнул книгу.

Вот, что значит, предупрежден, значит вооружён. Тайное оружие сильно только тем, что к нему не готова противоположная сторона… С пятидесятитысячным войском Ганнибал не смог победить тридцатитысячную армию Сципиона, который оказался, всего лишь, хитрее. Насколько же хитрой должна быть теперь мадам Иоланда, о тайном «оружии» которой противнику стало известно. И, даже если известно не всё и не до конца, то одного факта, что это «оружие» готовится, достаточно, чтобы начать подготовку для его отражения…

Последнее письмо герцогини Мигель прочитал раз пять, не меньше. Козни герцога Бургундского, как прежнего, так и нынешнего, активное участие в них Бовесского епископа Кошона и возможное очень скорое нападение на Вокулёр, сигналом к которому послужит захват Витри-ле-Франсуа – всё это мадам Иоланда подробно изложила, предваряя самое страшное для Мигеля – слова о том, что пора для девочек настала.

«Жанна готова, но следует подготовить и Жанну-Клод, за которую я волнуюсь. Равно, как и за вас, дорогой падре, потому что знаю о ваших сомнениях и опасениях. Но, вполне их разделяя, хочу укрепить ваш дух так же, как укрепила и свой, размышляя о нашем праве на волю и судьбу этих девочек. Как Богоматерь, знавшая о судьбе своего сына и не препятствующая его пути к кресту, так и любая другая мать, производящая на свет ребенка, заранее знает, что обрекает его на неизбежную смерть, но не препятствует жизненному пути своего ребёнка. Эти девочки, по сути, наши дети. Обучая их, наставляя и подготавливая, мы словно рождаем нового Спасителя, несущего свой крест…

Конечно, не обрекай мы их на выполнение великой миссии, судьба обеих сложилась бы иначе – более спокойно. Но это была бы только их судьба. Выполнив же свою миссию, они определят судьбу целой страны, избавив её от порабощения… Как пекарь, выпекающий хлеб, но поедающий его сам, рано или поздно, погибнет от обжорства или нищеты, но, продавая его другим, получит и почёт, и средства к существованию, так и дитя, осенённое Божьим откровением или священной королевской кровью, не может, подрастая, оставаться в тени только собственных забот и радостей. Но, пронеся его через кровь и страдания, неизбежно воссияет в славе земной и небесной…».

Отец Мигель вздохнул. Мадам герцогиня, как всегда, была мудра и последовательна, ни на шаг, не отступая от цели и не меняя своего видения мира. Но она не жила с этими девочками бок о бок, не видела их детских, обычных радостей и огорчений, не говорила с ними и не замечала, как они взрослеют. Она о них только ЗНАЛА, и знала только то, что было нужно…

Из окна кельи хорошо был виден замковый двор, и монах приоткрыл тяжёлую решётчатую створку, чтобы посмотреть, не шатается ли там без дела кто-нибудь, кого можно послать за Жанной-Клод.

Двор был пуст, если не считать поварёнка, деловито ощипывающего диких уток, да старого глухого конюха, чинящего седло. Где-то, у самых ворот, разгружалась телега с дровами, но отцу Мигелю она не была видна – только слышались грубоватые голоса крестьян, поругивавших какого-то «господина Домье».

«Оружие.., – подумал Мигель. – Вы, ваша светлость, видите в девочках только „оружие“, против которого не устоит английская армия и, признанный почти целым миром, не считая горстки ваших сторонников, новый договор о престолонаследии. Стоит ли того? Особенно учитывая, что колья уже заточены. И даже если захват Витри и осада Вокулёра станут, как вы и задумали, толчком к появлению Девы, где гарантии, что какой-нибудь епископ, вроде Кошона, не заготовил обвинение в ереси, которым нанесёт ответный удар?».

Конечно, кое-какие, сидящие в Риме кардиналы, «прикормленные» ещё со времен Пизанского собора, в случае чего, подадут свой голос за Деву. Но не стоит забывать, что сам папа Мартин – ставленник герцога Бургундского, и к тому же самому Кошону весьма благоволит. Против триумвирата, который составят герцог Бэдфордский, Филипп Бургундский и Бовесский епископ, он вряд ли пойдёт. А кардиналы вряд ли пойдут против папы…

Отец Мигель заметил бредущего по двору слугу господина Арка и, высунувшись до половины, прокричал ему, чтобы позвали старшую хозяйскую дочь. Слуга заученно поклонился, развернулся и, так же медленно, как брёл в одну сторону, побрёл в другую.

«Что я ей скажу? – подумал монах, всё ещё не отходя от окна. – Скажу, что всё знаю про Жанну-Луи, и про то, что она должна идти воевать, спасать Францию, короновать дофина.., что позвала с собой Клод, та согласилась, а я всё это, якобы, одобряю? Глупо-то как, Господи! Клод девочка умная – сразу спросит: „Откуда ты это знаешь?“. А я ей, что? Божье откровение? Дар провидения?… Да и не одобряю я их решение! А врать ей не смогу! И, что мне делать? Как напутствовать? Я ей про великую миссию спасения страны, а она мне, в ответ, что под её окном птица свила гнездо, и единственная великая миссия, которая ей на сегодня видится – дать подрасти птенцам и не позволить коту это гнездо разорить… И ведь права будет!».

Отец Мигель, с силой захлопнул окно.

Если люди сами допускают войны и вражду между собой, что может поделать одна чистая душа против целого мира?! Мадам Иоланда пишет о священной королевской крови, но ведь и сами властители, ею наделённые, не желают видеть в собственных государствах гнезда, вверенные их попечению. И раскачивают дерево, ради единоличного господства, пытаясь сбросить гнезда другие и не замечая, что их собственное тоже шатается…

В дверь постучали.

Мигель глубоко вздохнул, собираясь с духом, хотел было крикнуть, чтобы заходили, но, вместо этого, пошел и открыл сам.

На пороге стояла Жанна-Клод.

Девочка сильно вытянулась за последний год, но до сих пор, несмотря на полные семнадцать лет, на вид ей можно было дать не больше тринадцати. На фоне рано взрослеющих крестьянских дочек это выглядело довольно странно, но все в округе списывали странность на чрезмерную, по местным понятиям, худобу девушки и на её мечтательность, за которую принимали способность Жанны-Клод размышлять, надолго замирая в неподвижности, словно к чему-то прислушиваясь. Отец Мигель полагал, однако, что всему виной та детская непосредственность и смешливость, которая никуда не исчезала из взрослеющей девушки, и никаким «жизненным опытом» не подменялась. Это, конечно, не значило, что Жанна-Клод, как и прежде, прыгала с окрестными детьми, высоко задирая ноги, или раскачивалась на ветвях старой, но крепкой ивы с оглушительным визгом, или ползала по траве на четвереньках, чтобы понять, что чувствуют при ходьбе кошки… Движения её стали плавными и более сдержанными, и тем, кто не пытался особенно вникать во внутренний мир девушки, вполне могло показаться, что Жанна-Клод повзрослела. Но только не отцу Мигелю. Уж он-то прекрасно мог отличить, только по одному блеску в глазах, что ни о чём эта девушка не мечтает, а смотрит, скажем, на сыреющие под дождем дрова и представляет себе всю жизнь дерева, из которого их напилили…

– Здравствуй, Клод, – сказал монах, отвечая на поклон девушки и пропуская её в келью. – Я нарочно позвал тебя до занятий с Жанной, чтобы поговорить один на один…

Жанна-Клод кивнула и, как будто совсем не удивилась.

– Садись.., вот сюда.., нет, лучше вот на эту лавку… Погоди, я открою окно – здесь душно.., а ты отсядь покуда подальше… простынешь ещё… Книгу убери, она не нужна… Нет, давай сюда… Я хотел почитать Жанне про Ганнибала…

Мигель неловко суетился, тянул время, потому что так и не придумал, с чего начать разговор. Клод же послушно пересаживалась, послушно протянула книгу, потом, сложив руки на коленях, понимающе улыбнулась.

– Начинайте, как можете, падре. Я же вижу, как вам трудно подобрать первые слова. Но это всего лишь условность. Если разговор труден, но необходим, начинайте сразу с сути – так быстрее закончится всё неприятное.

– Как у тебя всё легко! – сердито заметил Мигель, усаживаясь на неудобный стул под окном. – Начинайте с сути! А если суть такова, что с ней никак не разобраться?! Разум говорит одно, сердце – совсем другое, и друг с другом они явно не в ладу.

Жанна-Клод тихо засмеялась.

– Тогда, начните говорить за разум, потом, за сердце, и, может быть, когда всё будет сказано, что-то сойдётся.

Мигель хмуро покачал головой.

– Как бы я ни начал, ты на всё захочешь задать один и тот же вопрос, а ответить на него я не смогу. В этом и проблема.

– Тогда я спрошу сразу. Вы хотите говорить о Жанне?

Руки отца Мигеля, до сих пор беспокойно жестикулировавшие, словно выдохлись после вопроса Жанны-Клод и бессильно-тихо легли на колени.

– Ну вот.., да… Так я и знал, что ты догадаешься…

– Ей пора? – тихо задала второй вопрос Жанна-Клод.

– Да… То есть, не сейчас, но очень скоро. И ты… Я ведь знаю, что ты хочешь пойти с ней, но, ей Богу, Клод, буду очень рад, если ты скажешь, что я ошибся!

Девушка, не опуская глаз, отрицательно покачала головой.

– Я обещала, падре. И Жанну никогда не брошу, потому что путь, который она избрала, слишком страшен для одного.

– Избрала.., – пробормотал монах себе под нос. – А если бы ты узнала, что это люди – не прямо, но исподволь – подтолкнули Жанну к тому, чтобы она захотела избрать такой путь? Ты бы тоже захотела идти с ней?

– Разве можно заставить человека думать и чувствовать против воли?

– Ещё как можно! Ты даже не представляешь, до чего туманен разум обычного человека! Он всегда ищет точку опоры в ком-то более сильном, более знающем и уверенном, и особенно, в ком-то более властном. А такие всегда находятся – их даже звать не надо – придут, навяжут свою волю, свои мысли и, с небывалой легкостью, внушат чувства!

– А каков ваш разум, падре?

Мигель, на мгновение, смутился.

– В молодости я тоже.., да… искал кого-то сильнее и мудрее… И нашёл! А теперь, когда пожил, когда достаточно повидал на своем веку…

Он вдруг запнулся и подумал, что не имеет никакого права заканчивать фразу так, как собирался. Живи он своим разумом, он бы не вёл сейчас этот разговор. Он бы просто не пустил никуда Клод, даже если бы пришлось её запереть. Но он говорит! Говорит, чувствуя полный внутренний разлад. И, чтобы как-то собраться, должен, хотя бы сам себе, честно сказать – разум мадам Иоланды давно поработил его собственный, потому что сильнее!

– Я и теперь ищу точку опоры, Клод. Но только для того, чтобы сбросить с плеч ярмо чужого авторитета, из-за которого, словно раздвоился.

– На Жанне нет такого ярма, – уверенно произнесла Клод, безо всякой жалости глядя на Мигеля, который вдруг совсем съёжился на своём стуле. – У неё есть вера, которую не отнимет никто!

– Веру тоже можно внушить.

– Нет! Нельзя несчастного человека убедить в том, что он счастлив! А вера Жанны, как счастье. И если вы, святой отец, хотите, чтобы я её разубеждала, я этого делать не стану. Даже если, по-вашему, она заблуждается, я могу только пойти с ней и поддерживать до тех пор, пока она сама не попросит разобраться – действительно ли она счастлива,или кто-то убедил её в этом против воли!

– Нет, нет, что ты, – вскинул голову монах. – Я совсем не хочу, чтобы ты её разубеждала. Я просто хотел.., я бы очень хотел, чтобы ты не шла с ней… Вот здесь, – он приложил руку к груди, – всё противится. Но разум.., – Мигель горько усмехнулся. – Разум-то как раз требует, чтобы вы шли вместе.

Вот теперь Жанна-Клод посмотрела на него с жалостью.

– Как, наверное, страшно, когда даёшь кому-то право что-то от себя требовать, а воля подчиняться не хочет… Я вас понимаю, падре, потому что сама не хочу отпускать Жанну. Но ещё больше не хочу делать её несчастной.

– И ты не боишься за неё?

– Нет. Бояться надо за тех, кто не ведает, что творит.

– А я за тебя боюсь. Очень боюсь, Клод! Больше, чем за Жанну.

– Вы можете пойти с нами, как я иду с ней.

Отец Мигель невесело рассмеялся.

– С вами… Кто я такой, чтобы идти с вами? Мне тебя даже научить было нечему… И у тебя научиться ничему не смог. Не могу воспрепятствовать, не могу подчиняться… Какая польза от такого…

– Научите меня сейчас, что мы с Жанной должны делать?

Жанна-Клод смотрела открыто, чистыми глазами, в которых читалась не столько готовность выполнить то, что скажут, сколько желание показать – этот несчастный, потерянный человек ей очень нужен.

– Спасибо, милая, – с откровенной признательностью кивнул Мигель.

«Будь, что будет, – подумал он. – Я действительно недостоин вмешиваться. Если бы Господу была неугодна миссия этих девочек, он бы давно явил свою волю и не вкладывал бы столько решимости в их головы и сердца».

– Ты должна будешь выдать себя за Жанну и, когда придёт время, сказать отцу, что призвана защитить страну и дофина, которого следует короновать в Реймсе. Для этого тебе, дескать, нужно поехать к самому дофину, но сначала пойти к коменданту Вокулёра и взять охранную грамоту. В попутчики попросишь господина Лассара и пажа Луи. А перед Вокулёром вы с Жанной поменяетесь одеждой…

Проговорив всё это, Мигель совсем опустил, убегающие от взгляда Жанны-Клод глаза. Отвернувшись, он прикрыл окно, потому что стало вдруг как-то холодно. Но, через мгновение, снова его открыл из-за подступившего к горлу душного кома.

– Я не хочу тебя отпускать, Клод! – выговорил он в отчаянии. – Помнишь, как ты страдала от одного только предчувствия страшной битвы? Там, куда вы пойдёте, будет ещё хуже!

Жанна-Клод опустила голову.

– Я знаю, – сказала она, тихо, но твердо. – Тогда я страдала, потому что сердце моё ничем не было защищено. Теперь оно защищено ответственностью.

– Ты считаешь, этого достаточно?

Вместо ответа, девушка посмотрела Мигелю в глаза. И этого взгляда святой отец не выдержал.

* * *

Снизу дерево казалось многоярусным куполом, уходящим ввысь, прямо в рассветную туманную дымку, только готовящуюся раствориться в первых солнечных лучах. На ветвях, кое-где, покачивались цветные ленточки, привязанные деревенскими девушками на разной высоте. Вон ту, голубую, которая выше всех, Жанна только что привязала сама, ловко забравшись по дереву, пока никто не мог видеть. Она бы вышила на ленте и геральдическую лилию, но побоялась, что попадётся на глаза какой-нибудь кухарке, прачке, или, того хуже, слугам при конюшне. Они бы раструбили про вышивающего пажа на всю округу, и Жанне здорово бы досталось от господина Лассара и отца Мигеля. Но привязать ленту, когда никто не видит, она могла. И хотела. И сделала это! Теперь голубая лента Франции красовалась выше всех, гордо и неприступно, словно знамя, которое она поднимет над своим войском…

Жанна тоже выросла, и, благодаря ежедневным занятиям с господином Лассаром, тоже была худа, тонконога и порывиста в движениях, как мальчик. Мужская одежда теперь казалась ей удобнее любой другой, а езда верхом, доведённая до совершенства – лучшим из занятий. Девушка упивалась скоростью, внутренней свободой, которую давала ей сумасшедшая скачка по лугам, и тем особенным взаимопониманием, которого она с лёгкостью добивалась от любого коня. Господин Лассар – этот, чудом объявившийся брат Жана Арка – только диву давался, откуда в ней это? Недоумённо качал головой, цокал и расспрашивал, где она научилась так управляться с лошадьми, словно умеет им всё объяснять на их языке? Но Жанна, каким-то особым внутренним пониманием, знала, что никому, кроме одной только Клод, нельзя рассказывать, ни о Рене с его чудесными занятиями, ни о том открытии, которое она сделала когда-то весенним днём, перелетая верхом через овраг…

Девушка отряхнула руки, на которые налипли кусочки коры. Большой лук и стрелы, взятые, чтобы потом пострелять, лежали неподалеку, но Жанна не спешила их поднимать. Одно дело она сделала. Теперь следовало сделать другое – то, к которому так долго боялась подступиться.

Дерево Фей казалось огромным и совершенно отрешённым, но именно сегодня, забираясь на него и спускаясь вниз, Жанна почувствовала, что можно.., что она больше не боится, а дерево не воспротивится. Девушка решительно подошла к стволу, обхватила его руками и крепко прижалась всем телом, закрывая глаза, как учила Клод, и, повторяя про себя, что готова и очень хочет услышать этот тайный живой голос самой Природы.

Вставшее солнце, словно поощрило девушку, пригладив теплом её волосы, и Время остановилось возле Дерева Фей. Далекий церковный звон стал последним звуком, донесшимся извне, а потом, так же величественно, что-то загудело внутри дерева, нарастая, поднимаясь снизу, от корней, перемежаясь с тихим шорохом под самой корой.

По телу девушки пробежала дрожь. Чувство, очень схожее с радостным волнением, толкнулось и потянуло её вверх. «Лети», – прошептало дерево. И Жанна поддалась радостному волнению внутри себя, и провалилась в синюю бездну так, словно взлетела в немыслимую высоту. Неземная, нечеловеческая сила заполнила её так же, как вода заполняет сосуд. Совсем не физическая сила… Прекрасно осознающая всё, что с ней происходит, Жанна вдруг, с удивлением, поняла, что это была сила уверенности, которая от физической отличалась только тем, что руки её по-прежнему были слабы зато воля стала подобна неколебимой скале.

«Я должна, я смогу, я сделаю!», – восторженно воскликнул разум. А тело – совершенно невесомое – внезапно перестало ощущать кору и, словно прошло внутрь дерева, соединившись с ним в единое существо – бессмертное, могучее, всесильное!

«Никто, кроме меня! Никто! Потому что в жилах моих уже не кровь, а токи этого дерева, взятые им из земли, из синей бездны и из моей души, переполненной счастьем!».

«Иди, – шепнуло в ответ дерево, снова отделяясь от Жанны корой. – Иди, ты готова…».

Франция

(декабрь 1425 – март 1427)

«Я ненавижу эту страну!»

С борта своего корабля Джон Бэдфордский смотрел на приближающийся французский берег, и даже не пытался укрыться от холодного, словно вернувшегося из студеного февраля, ветра. На сегодняшний день ветер был, пожалуй, наименьшей заботой. И, даже если бы он занёс самую страшную простуду этому крепкому телу, герцог вряд ли бы заметил недомогание физическое, потому что более сильно было недомогание душевное.

В декабре двадцать пятого года регенту Франции пришлось срочно отплыть в Лондон, где «драгоценный братец» Хэмфри развил слишком бурную деятельность по захвату единоличной власти, и, будучи зол и разобижен на весь белый свет, ухитрился сначала вступить в коалицию со всеми, включая и оппозицию, а потом, со всеми же перессориться.

По завещанию Монмута оба его брата оставались регентами – Бэдфорд во Франции, а Глостер в Англии. Но, получив в свои руки мало кем ограниченную власть, Хэмфри Глостерский вдруг проявил небывалый интерес к своим династическим правам. С помощью подхалимов-юристов он раскопал в вековых залежах законов, что имеет все основания требовать некоторые земли в Нидерландах. А раз может, значит, надо потребовать. Одна беда – земли уже отданы союзнику брата Бэдфорда, герцогу Бургундскому, который добровольно от них, естественно, не откажется. Да и брат Бэдфорд права Хэмфри отстаивать не будет, потому что союзником дорожит неизмеримо больше. Поэтому удовлетворить свои династические амбиции герцог Глостерский решил военным путем, повернув часть английского воинства против вчерашних друзей-бургундцев.

Кроме того, весьма довольный тем, как парламент стал «разговаривать» с регентом Франции, Глостер активно поддерживал всех, настроенных против Бэдфорда, чем дал повод оппозиции активизироваться со своей стороны. Всевозможные группировки при дворе возникали словно грибы после дождя. Возникали, сплачиваясь друг против друга, затем перемешивались против кого-то третьего, распадались и создавались вновь, объединяя вчерашних противников в союзники.

Тревожные слухи о начавшихся в Англии распрях и готовящейся гражданской войне стали доходить до Франции уже давно. Но, когда взбешённый действиями герцога Глостера Филипп Бургундский, даже не требуя никаких объяснений, сразу заявил, что расторгнет всякий союз с Англией, если нападки на его земли не прекратятся, Бэдфорд, не мешкая, собрался в дорогу…

Разговор с братом вышел быстрым и без сантиментов. Как только герцоги остались в покоях один на один, регент Франции, со словами: «Плевать я хотел на твои династические права!», залепил увесистую оплеуху регенту Англии. А потом, перехватив его руку, занесённую для ответного удара, коротко и ясно втолковал его светлости, что, до тех пор, пока их положение во Франции и в Англии не станет таким же прочным, как при Монмуте, ни о каких распрях с герцогом Бургундским и речи быть не может! И если «драгоценный Хэмфри» действительно желает получить свой Геннегау, и ничего больше, ему следует сидеть тихо, до тех пор, пока французская корона не увенчает, хоть какую-то английскую голову. Но, если он надеется «под шумок» подставить под эту корону голову свою и ради этого создаёт склоку и неразбериху в делах обоих государств, то Бэдфорд забудет о всяком родстве и придушит братца собственными руками, потому что намерен закончить дело начатое Гарри и сделать вековую мечту английских королей явью.

В ответ Хэмфри только зло сверкнул глазами. Но перечить не стал. Их положение действительно пошатнулось за последнее время. Интригами исподволь ещё можно было попытаться свалить брата Джона и заодно отомстить за то, что не помог в Нидерландах. Но начинать открытую ссору между собой не стоило. Кроме того, что это было глупо, это было ещё и опасно.

Поэтому, оправив одежду, с головой, всё ещё звенящей после оплеухи, но с лицом, полным независимой гордости, герцог Глостерский пришёл следом за братом на специальное парламентское собрание, где согласно кивал на всё, что бы Бэдфорд ни сказал.

Получилось неплохо и очень к месту. На фоне такого единодушия обоих регентов придворная распря тоже быстро улеглась, потому что главной подпитывающей средой для всех возникающих группировок была надежда на то, что братья-регенты очень скоро перегрызутся и станут уязвимы. Теперь же оппозиции пришлось тихо прижать хвост до лучших времён. И, когда герцог Бэдфордский потребовал новых средств на поддержание своего войска, промолчал даже канцлер. Как и весь остальной парламент, он ограничился только настойчивым пожеланием поскорее завершить разорительные военные действия, без особой, впрочем, надежды на то, что его светлость регент Франции принял к сведению это пожелание.

Да он и не принял! Все «настойчивые пожелания» были нужны сейчас Бэдфорду, как сломанный меч в бою.

Это из Лондона всё видится легко – захотел и закончил. Лучше бы так же настойчиво все эти парламентские крысы советовали братцу Хэмфри не ввязываться, хотя бы во французские дела! А то теперь, благодаря его деятельности, Бургундия уже не так охотно предоставляет свои войска для поддержания порядка в Нормандии, не говоря уже о том, чтобы участвовать в военных действиях против дофина Шарля. Филиппу глубоко безразличны все проблемы Бэдфорда до тех пор, пока они не пересекаются с его личной заинтересованностью. А заинтересованность там весьма однобокая – расширение территорий. И Бэдфорд вынужден с ней считаться, чтобы не потерять самого мощного союзника, хотя и понимает, какую петлю затягивает на собственной шее.

Филиппу-то что? Его Бургундия, и его политическое положение, как ни крути, были и остаются ценным товаром при любом торге. Случись что, он ни на минуту не задумается – предложит союз дофину, и даже тень убиенного отца помехой не станет. И всё… Дело Бэдфорда будет проиграно так быстро, как даже не снилось парламентским заседателям!

С другой стороны – Нормандия… Вот уж точно, кость в горле. С семнадцатого года не хотят успокоиться, хотя Гарри и объявил в свое время, что отныне она переходит в «извечное владение Англии». Но нет же! Нормандское упрямство сводит к нулю все усилия, отбирая весьма и весьма значительные средства на своё подавление.

Даже в Лондон за Бэдфордом летели бесчисленные донесения о том, что без конца вспыхивают маленькие восстания то в одной части страны, то в другой. Захваченные города приходится отвоёвывать заново уже изнутри. А более всего злит то обстоятельство, что воевать уже начали даже рабы! Вчерашние землепашцы, которым, видите ли не нравится, что английские солдаты отбирают у них всё, что приглянется, не брезгуя залезть даже в колыбели к младенцам, чтобы проверить, не спрятано ли там что-нибудь.

Им не нравится… С каких это пор права победителей оспариваются побеждёнными?! И какими побежденными! Испокон веков, они сидели тихо в своих деревнях, дожидаясь, когда сюзерены договорятся между собой. А теперь? Теперь они собирают ополчения, сбиваются в стаи, чтобы нападать на обозы, на мелкие отряды, посланные за фуражом, и на гарнизоны, призванные следить за порядком в захваченных крепостях! Нападают, убивают, разоряют… А следом за ними и владельцы поместий вдруг стали недовольно ворчать.

Собственно, из-за них герцог сейчас и возвращается во Францию холодным мартом, вместо того, чтобы пуститься в плаванье, скажем, в мае, или в начале июня. Но заговор, раскрытый в Руане, был, пожалуй, самым крупным за последние десять лет, и Бэдфорд ехал усмирять и казнить…

– Ваша светлость, встречный ветер усилился, и пристать мы сможем часа через два, не раньше. Не желаете пока пройти ко мне в каюту.

Капитан – невысокий, но крепкий человек, остановился рядом, широко расставив ноги. В лице ни тени подобострастия – только холодное, как ветер, знание своего дела. Бэдфорд любил таких. Немногословны, откровенны, камня за пазухой не держат. В каком-нибудь походе, на охоте, или в обычном плавании, герцог всегда предпочитал общество именно таких людей. Но только, когда не лезла в голову политика. А сейчас она, ох, как лезла! И сейчас, на эти два часа, Бэдфорд предпочёл бы общество какого-нибудь Кошона, который, со всеми своими «камнями» против собственной страны, помог бы определиться, куда и с кем, в первую очередь, двинуться потом, после Нормандии, когда испачканные в крови бунтовщиков руки, будут уже умыты…

– Нет, – буркнул Бэдфорд, не отрывая глаз от французского берега. – Занимайтесь своим делом, капитан. Мне нужно о многом подумать, а на холоде голова яснее.

– Прислать вам вина?

– Эля.

Капитан поклонился и ушел. А Бэдфорд нервно дернул щекой…

«Ненавижу эту страну!»…

* * *

Вино в серебряном кубке напоминало глубокое горное озеро, в котором отражается багровый закат. Епископ Кошон, развалившись в кресле, с откровенным удовольствием слегка покачивал кубком и наблюдал, как, по мановению его руки, накреняется поверхность этого озера, мерцая искрами заката в своей глубине.

– Всем винам предпочитаю бургундское, – сказал он и сделал большой глоток.

– В Шампани вина не хуже, – усмехнулся бывший женевский епископ Жан де ля Рошетайе. – Особенно для тех, кому не по карману анжуйское.

Оба прелата понимающе рассмеялись.

Вот уже три года, как Рошетайе стал Руанским епископом, причём не без помощи Кошона, который, удивляя многих знавших его, готов был пойти даже на конфликт с высшим городским духовенством ради своего протеже. Но удивлялись только несведущие. Для всех остальных этот ларчик легко открывался. Ещё при жизни Монмута, когда из Парижа был изгнан не в меру милосердный Куртекуис, его место занял как раз Рошетайе. Герцог Бэдфордский более чем прозрачно намекнул тогда, что желает видеть при Французском дворе именно этого священника, и Кошон мгновенно засуетился. С тех пор он так и продолжал суетиться, устраивая судьбу женевского епископа, нисколько не жалел о потраченном времени, и естественно не прогадал. Особенно теперь, когда раскрытый в Руане заговор, выявил среди заговорщиков многих из тех, с кем Кошон когда-то вступал в конфликт.

Конечно, в сам город Бовесский епископ приехал в этот раз вовсе не за тем, чтобы вершить расправу, а ради того, чтобы председательствовать на совете по вопросу о непокорных областях Шампани. Но, демонстрируя всем, как осуждает он любое противодействие правящему регенту, Кошон принял самое активное участие и во всех судилищах, которые касались священнослужителей. Само по себе, это мало что добавило к его уверенному положению при дворе, но зато давало повод ненавязчиво напомнить Рошетайе о той поддержке, которую Кошон ему когда-то оказал, недвусмысленно намекая во время процесса, что, по его мнению, существует прямая связь, между давним недовольством священников назначением нового епископа, и вчерашним заговором.

Делал он это не без дальнего прицела – напомнить об услуге следовало. Тот разлад, который назревал между Филиппом Бургундским и Бэдфордом, мог кое-что испортить в готовящихся планах епископа и герцога. Особенно тех, что касались Вокулёра. Так что, без посторонней помощи было уже не обойтись. Бэдфорду, к примеру, запросто могло показаться подозрительным, что Бургундец так заинтересован в захвате именно этой крепости. Сам начнёт интересоваться а потом, чем чёрт не шутит, выдвинет собственные условия – дескать, я беру Вокулёр, а герцог Филипп идёт на какие-нибудь уступки Глостеру. Филипп, конечно же, откажется, и тогда Бэдфорд тоже упрётся – махнёт рукой на Вокулёр и скажет, что ему важнее любой ценой захватить Орлеан, чем возиться с какой-то провинциальной крепостью…

С другой стороны, герцог Филипп, только что ногой не топал, когда требовал скорейшего решения этого вопроса.

– Я не дам войска для осады Орлеана, пока у меня под боком остается целое гнездо дофинистов! Так и передайте герцогу! – твердил он, сверля взглядом Кошона.

– Не такое уж гнездо, ваша светлость, – робко пытался возражать губернатор Шампани. – Пара крепостей, которые сами падут, когда не останется никакой поддержки…

Но Филипп в его сторону даже головы не поворачивал и продолжал сверлить взглядом Кошона.

Что тут было делать?

Разозлённый делами в Руане Бэдфорд стал вдруг подозрителен. Любое давление на него могло плачевно отразиться на карьере, которой Кошон не желал рисковать даже ради герцога Филиппа. Однако, оставлять Вокулёр дофину и просто ждать, когда герцогиня Анжуйская воплотит в жизнь свой план, грозило не только карьере, но и самой жизни епископа – уж, что что, а запятнал он себя перед дофином изрядно. Поэтому, хорошенько подумав, Кошон быстро сообразил, что ему нужен нейтральный посредник никак не связанный с Бургундией но пользующийся влиянием у регента. И лучше Рошетайе кандидатуры не сыскать. Тем более, что тот при каждой личной встрече не переставал сетовать на своё положение «должника». Дескать, всем, чего добился, обязан Кошону, но до сих пор ничем не отплатил. Вот, теперь пускай платит…

Поэтому сегодня, накануне встречи у Бэдфорда, где должен был решаться вопрос о землях в Шампани, епископ Кошон щедро и изысканно угощал Рошетайе и пытался то осторожно, то не очень.., короче, как получится, внушить ему правильное направление мыслей за кубком хорошего вина.

– Слышал, его светлость изволил попенять вам, епископ, за то, что заговор в городе принял такой размах, – сказал Кошон, не отводя глаз от багрового озерца в своем кубке.

– Что поделать, за духовное воспитание будущего объединённого королевства отвечаем мы с вами. Оттого и спрос…

– Но спрос суровый, не так ли? И кому, как не нам знать, чем это может обернуться.

Рошетайе напрягся.

С той самой минуты, как Кошон его пригласил, Руанский епископ задавался вопросом «зачем?», и во всё время встречи внимательно прислушивался к каждому слову, которое произносилось. Последнее замечание для праздной беседы явно не подходило, значит, пришло время серьезного разговора, и сейчас следовало быть особенно осторожным. Так что, неспешно отхлебнув вина, он прикрыл глаза, словно наслаждаясь вкусом, и нейтрально заметил:

– Его светлость, как суров, так и милостив.

Кошон косо усмехнулся.

– Знаю, знаю… Мой дорогой Рошетайе, я ведь спросил о недовольстве герцога не из праздного любопытства. Милость правителей имеет весьма неприятное свойство – она памятлива до полного беспамятства. Сегодня вы допустили оплошность, которую вам, вроде бы, простили, но, если завтра или послезавтра ваш покровитель не получит от вас ничего полезного, но услышит что-либо вас порочащее, он уже не вспомнит о прежних заслугах, а первым делом воскресит в памяти последний промах, который будет помниться до первого бранного слова.

Рошетайе отставил кубок.

– Вы меня, как будто предупреждаете, Кошон.

– Пока – нет. Пока это можно воспринимать, как совет, или, как повод задуматься. Регент сейчас на перепутье – то ли идти на Орлеан, то ли завершить объединение Шампани… И я вполне понимаю его нетерпение и желание скорее идти на Орлеан. Но сейчас это скорее губительно – армия не готова. И должен найтись кто-то умный, кто сумеет настоять на первоочередности похода на Шампань.

Рошетайе вежливо приподнял брови.

– Не вижу никого, умнее вас, Кошон. С самого начала это был ваш проект – вам и настаивать.

– Увы.., – Кошон тоже отставил кубок, – мне это не совсем удобно. Границы Бовесского диоцеза простираются до Компьена и захватывают Вокулёр. Сами понимаете, какие личные мотивы можно приписать мне в этом случае. Врагов-то у нас с вами хватает, не так ли? А мне не хотелось бы так подставляться. Совсем иное дело вы, Рошетайе. Как епископ Руанский, на примере раскрытого заговора, вы можете сказать очень веское слово о том, как опасно оставлять без должного возмездия, хотя бы, крупицу инакомыслия.

– Но это действительно опасно, – осторожно пробираясь сквозь туман непонятности, проговорил Рошетайе. – Мне кажется, его светлость понимает это лучше других.

– Разумеется, понимает! Но тому, кто вынужден решать великое множество задач, добрый совет всегда необходим! Как председатель собранной комиссии, я вас, конечно же, поддержу одним из первых. И, возможно, переговорю кое с кем ещё, кто мог бы нам в этом деле помочь. А в качестве ответной любезности, попрошу поддержать меня по вопросу об апостолическом приказе^[2]. Я намерен избавить кое-кого из нужных мне людей от выплаты полной десятины.

Кошон улыбнулся, вынуждая Рошетайе ответить ему тем же.

– Я и так в неоплатном долгу перед вами, – забормотал Руанский епископ, лихорадочно соображая, чего же от него хотят на самом деле.

Но Кошон сомнения собеседника уловил почти мгновенно.

– Дорогой друг, забудьте о долге, – заговорил он, меняя тон и разворачиваясь к Рошетайе так, чтобы было видно его лицо, которое словно говорило: «Сейчас не до хитростей». – Буду предельно откровенен – мне не выгодна ваша опала. Для Бовесского диоцеза Руан, что-то вроде щита на спине. Любая брешь даст возможность противнику нанести удар. А противников вокруг немало. И ваша опала для меня не просто брешь – дыра! Вы умный человек, должны понимать, что местный клирикат был, есть и остается нашим первым недругом. И то, что главные оппозиционеры наказаны, не может служить утешением. Политические игры вещь тонкая. Когда проваливается открытое сопротивление, в ход идут тайные интриги… Наступление на Орлеан удачным быть не может, но после проигранного сражения виновных ищут среди тех, кто был на военном совете, не так ли? Я-то смогу оправдать свою пассивность, а чем оправдаетесь вы, когда Бэдфорд спросит, почему никто из тех, кому он доверился в таком важном вопросе, не удержал его от опрометчивого шага? И тут, любой тайный шепоток, любое напоминание, что на своей высокой должности вы не смогли распознать и зреющий заговор, станут веским обвинением и таким же веским поводом для разочарования… Можете мне не верить, но сейчас я откровенен, как никогда. Оберегая вас, я, в первую очередь, прикрываю свои тылы. Так что, это вы меня обяжете, если выскажетесь за наступление на Шампань.

Рошетайе кисло улыбнулся.

Он так ничего и не понял, но придраться было не к чему – судя по всему, Кошон действительно был откровенен. В этом более всего убеждало то, что говорил он о личной выгоде. Но, прежде чем соглашаться и связывать себя обещанием, следовало хорошенько подумать, поэтому, изобразив лицом такую же предельную искренность, Рошетайё неопределённо наклонил голову.

– Согласен с вами, Кошон, у вас есть повод отмолчаться. Но, как бы ни желал я быть вам полезным, мне тоже нужен веский довод, чтобы высказаться.

– О, не волнуйтесь, – Кошон приложил к груди руку и понимающе прикрыл глаза. – Я дам вам его. И даже не один.

А про себя подумал: «Хочешь узнать, для чего мне был нужен поход на Шампань, хитрый лис? Чёрта с два ты узнаешь. Зато, только что, этой своей, якобы уловкой, ты дал фактическое согласие на помощь мне, и теперь уже ни под каким предлогом не отвертишься!».

* * *

Речь Рошетайе на заседании комиссии впечатлила многих. Епископ только вскользь коснулся того, что захват Орлеана откроет дорогу на Пуатье и Бурж и даст возможность не просто угрожать дофину, но, фактически, оставит его беззащитным. Основной же темой выступления стала весьма уместная в устах священнослужителя мысль о том, что объединение Англии и Франции под рукой английского короля всегда было угодно Господу, чему известно немало примеров.

Со всем присущим ему красноречием, Рошетайе припомнил даже старую историю о лотарингском крестьянине, который, накануне сражения при Пуатье, предупреждал Карла Мудрого о неизбежном разгроме^[3]. Но Господь, дескать, лишил «узурпатора Валуа» разума и даровал блестящую победу английскому воинству. А в ходе сражения при Кресси Всевышний же наслал на французов полчища черных ворон и проливной дождь что тоже стало причиной позорнейшего разгрома^[4].

Мы все помним как легко и удачливо король Генри одерживал победы и не только на военном поприще. Его внезапная смерть ни в коей мере не может служить доказательством того, что Господь отвернулся от законной английской династии, ибо достигнута она была несомненным колдовством. Но остался наследник, уберечь которого, равно как и его наследство, наша святая обязанность. И тут мы должны задаться вопросом: что же позволило свершиться злодейскому колдовству? Что?! Уж конечно не благонравие «дофинистов», и не то, что они считают своими, якобы законными, правами борьбу за французский трон. Злодейство черпает силы в мифическом убеждении, что явится какая-то Лотарингская Дева, которая, смешно сказать, позволит дофину одержать окончательную победу и даже коронует его в Реймсе у священного алтаря! И те, кто поддерживает в рабах веру в это пророчество, особо упирают на то, что помощь французским королям всегда приходит именно из Лотарингии. Хотелось бы возразить, но крепость Вокулёр, как кость в горле, до сих пор никому не подчинена, и может считаться равно принадлежащей, как Шампани, так и Лотарингии. Любая шарлатанка, пришедшая оттуда, объявит себя Лотарингской Девой и легко поведёт на бойню толпы заблудших крестьян, что только увеличит бессмысленные жертвы. Уж и без того мы, то и дело, слышим о каких-то разбойных нападениях, чего в прежние времена не было, и быть не могло. А то, что совсем недавно комендантом крепости в Витри был назначен Этьен Виньоль, с этим его еретическим прозвищем Ла Ир, яснее ясного дает нам понять, как важно тем, кто защищает сомнительные права дофина сохранить Вокулёр – этот оплот неподчинения…

И дальше, обращаясь уже непосредственно к губернатору Шампани де Вержи, и призывая всех вспомнить недавний заговор в захваченном городе, Рошетайе долго расписывал те бедствия, которые принесёт слишком лояльное отношение к городам соблюдающим нейтралитет.

В итоге, к концу этой пламенной речи, только де Вержи, раздражённый намёками на свою недальновидность, не кивал согласно в такт словам Руанского епископа, все же остальные готовы были немедленно голосовать за поход через Витри на Вокулёр, после которого падение Орлеана станет уже, по их мнению, делом нескольких дней.

Весьма довольный собственными успехами, Рошетайе перемигнулся с Кошоном, который всем своим видом выражал готовность немедленно его поддержать. Но тут с места подскочил племянник Кошона дю Годар, занимающий должность заместителя городского капитана в Реймсе, и стал довольно путано выражать свое одобрение только что услышанному. За ним, безо всякой паузы, слово взял Жан Бопер – давний приятель Кошона еще по Парижскому университету – недавно вернувшийся из Рима, где выполнял очень и очень важные поручения герцога Бэдфордского. За ним другие и другие, так что в итоге сам Кошон оказался последним, к кому регент обратился с вопросом: «А вы епископ что думаете?».

– Боюсь, ваша светлость, моё красноречие померкнет после всех этих блистательных выступлений, – смиренно потупился тот, – поэтому я выражу своё согласие деликатным молчанием.

Это было не совсем то, чего ожидал Рошетайе. Однако, видя что Бэдфорд смотрит на него с благосклонной задумчивостью, Руанский епископ только низко поклонился и на всякий случай добавил:

– Разумеется, последнее слово, как всегда, за вами, ваша светлость. И, если вы сочтёте, что поход на Орлеан сейчас целесообразней, я готов беспрекословно признать вашу правоту.

– Плохо, плохо закончили, епископ, – пробормотал регент поднимаясь. – Но говорили убедительно. Я подумаю над вашими словами…

* * *

Двадцать второго июня Антуан де Вержи двинулся на Вокулёр. Отряд, насчитывающий около двух тысяч воинов был подкреплён бойцами капитана из Бове Пьера де Три и войском графа де Фрибура, подошедшим из Франш-Конте, графства Бургундского.

Витри к тому времени был уже захвачен, а следом за ним пали и более мелкие Бланзи и Ларзикура. Этот военный манёвр прошёл легко. Но, в отличие от многих из своего окружения, губернатор Шампани не слишком радовался победе при Витри.

«Такое впечатление, что Ла Ир сопротивлялся только для виду, – размышлял он, продвигаясь к Вокулёру. – Не знай я этого волка, тоже бы порадовался. Но Ла Ир скорее дал бы заточить себя в железную клетку, как Барбазан, чем позволил сдать город почти без боя… Однако, сдал… Что это? Или он не верит в победу «дофинистов», или это ловушка… Но в первое не поверю я сам, а второе… Второе вполне возможно, учитывая близость земель сына этой чёртовой герцогини Анжуйской…».

Именно такие соображения заставили де Вержи принять без каких-либо оговорок все условия сдачи Витри, выдвинутые Ла Иром, и с миром отпустить его самого. Гарнизону тоже было позволено беспрепятственно удалиться, а в городе никаких погромов и расправ не проводилось.

«Будь, что будет, – решил про себя де Вержи. – Регент меня, конечно, по головке не погладит, но и гневаться сильно не посмеет – за моей спиной герцог Бургундский. Зато, если под Вокулёром нас ждёт ловушка, я заработаю некоторые послабления для себя и своих людей тем, что пошёл на уступки».

Крепость осадили по всем правилам воинского искусства, переполошив все окрестности в долине Мёза – извилистой речушки, что протекает как раз под откосом, где вознёс свои башни Вокулёр. Но мессир де Бодрикур не спал и тоже потрудился на славу. Помимо уже имеющихся двадцати трёх башен, он укрепил Вокулёр изнутри вторым кольцом фортификационных достроек обстоятельно и надёжно, не оставляя никаких сомнений в том, что к осаде здесь готовились давно.

Де Вержи не был удивлён, когда первая атака захлебнулась, но, присланный Кошоном Бовесский капитан, буквально пришел в бешенство. Отправляя его, епископ пообещал огромную награду за полное уничтожение деревеньки под названием Домреми, где «по достоверным сведениям, тайно переданным Кошону неким безвестным монахом», окопалось целое скопище еретиков, и бравый капитан рассчитывал уже к середине июля доложить о выполненном задании. А на полученные деньги откупить, давно присмотренное, поместье под Бове.

Во время военного совета в шатре командующего мессир де Три и ногами топал, и швырял оземь свои перчатки, требуя возобновления атак, но мало чего добился. Ответом ему был только холодный взгляд де Вержи, который, буквально накануне, в беседе с графом де Фрибур, делился своими подозрениями о возможной ловушке, подстроенной «дофинистами».

Я не верю в лёгкие победы, как не верю в тайники с приоткрытой дверцей. Больше похоже на мышеловку… И терпеть не могу, когда в военные дела влезают святоши, – говорил он поздним вечером, стоя с Фрибуром на высоком холме, с которого хорошо просматривались и костры, разожжённые осаждающими, и тихие стены крепости, которая выглядела так, словно ничего не боялась. – Падёт Вокулёр или устоит, в положении «Буржского королька» это мало что изменит. А свободы для крепости добился не кто-нибудь, а Жан де Жуанвиль, имя которого с уважением произносил ещё мой дед. И если парочке епископов что-то там померещилось, при чём здесь мы?.. Неделю назад я получил донесение от своих шпионов – Ла Ир так легко сдавший нам Витри преспокойно вернулся к дофину… А вчера прибыл гонец от его светлости герцога Филиппа. Как думаете, граф, что было в письме, которое он привёз? Весьма прозрачный намёк на то, что не следует слишком упорствовать с осадой – надо лишь дождаться, когда крепость падёт сама, и рейдом пройтись по окрестностям, уничтожив для острастки несколько деревень. Названия их к письму прилагались отдельно, с требованием после прочтения уничтожить. Когда такое было?! Или я забыл, как надо воевать, или это дело скорее политическое нежели военное…

Фрибур ответил не сразу. Отвернувшись в сторону, он подумал, что и сам мало что понимает.

Как и де Три, графа прислали под Вокулёр с тайным предписанием, но уже от герцога Бургундского. Фрибур должен был лишь проконтролировать уничтожение именно Домреми, которая была указана в числе других деревень. Однако, в отличие от Бовесского капитана, граф никакой личной заинтересованности не имел и считал себя, скорее, обиженным подобным поручением. Давать советы командующему в деле, которое после падения Витри казалось всем уже решённым, он тоже не был уполномочен, но всё же, учитывая давнюю ратную дружбу с де Вержи, позволил себе многозначительный взгляд и короткое замечание:

– Мы с вами присягали только одному сюзерену, Антуан^[5]. И это был не герцог Бэдфордский… В конце концов, дело завершилось ни хорошо, ни плохо. В результате недоговоренностей и вытекающей отсюда полной несогласованности действий весь июль шла довольно вялая осада, которую завершили полюбовным соглашением – гарнизон Вокулёра клятвенно обещал не вести военных действий против Бургундии – после чего осаждающие крепость войска мирно отошли.

Драчливый Бовесский капитан погиб в одной из атак, на которых он так настаивал, поэтому рейдом по окрестностям Вокулёра прошёлся только Фрибур, считавший что рыцарю вроде него не пристало воевать с крестьянами. Указанные деревни он аккуратно разорил и поджёг, о чём составил соответствующее донесение. Однако не указал несущественную, по его мнению, мелочь, что население «избранной» Домреми укрылось за стенами Невшато – города в поместьях самого Фрибура.

Таким образом, приказы регента, Кошона и герцога Бургундского были формально выполнены, но фактически положение дел, существовавшее до осады, никак не изменилось, если не считать трат и потерь. Осознав это и почувствовав себя крайне уязвленным, Бэдфорд весь свой гнев обрушил на голову Кошона, который, как он вспомнил, давно настаивал на полном подчинении Шампани. Но епископ, мягко улыбнувшись, напомнил регенту, что на последней комиссии по этому вопросу он-то, как раз, насчет осады Вокулёра высказался последним и отнюдь на ней не настаивал. А более всех за осаду ратовал Рошетайе – ставленник и давний фаворит герцога Бэдфордского.

– Я думал, что это мнение и вашей светлости, – огорченно развел руками Кошон. – Кто же мог допустить даже предположение, что епископ Руанский, только что так неловко просмотревший заговор против вас, его всегдашнего благодетеля, станет давать несостоятельные советы, окончательно рискуя вашим расположением.

– Я подумал, – хмуро буркнул Бэдфорд, не глядя на Кошона. – Подумал и не послал туда свои войска. Но время потеряно! Вместо того, чтобы идти на Орлеан объединёнными силами, мы топчемся без особого толка – частью в Шампани, частью в Мэне! А герцог Бургундский демонстративно держит основные свои силы на границах Геннегау… Всё! Хватит! Вы, Кошон, всё равно собираетесь ехать в Руан по вопросу о неуплате налогов, вот и решите мне сразу два дела – сообщите Рошетайе о его отставке и соберите деньги для похода. Я иду на Орлеан!

– Об отставке?! – с притворным ужасом воскликнул прелат. – В такие тяжёлые времена вы хотите оставить без пастыря одну из крупнейших архиепископских кафедр?!

– Ничего страшного, – отрезал Бэдфорд. – Соберите мне недостающие тридцать тысяч ливров и можете считать, что кафедра ваша.

Коломбе-ле-Бель

(1429 год)

Поздним вечером возле небольшого постоялого двора на самой окраине Коломбе-ле-Бель, что расположился почти посередине между Нанси и Вокулёром, остановился маленький отряд. Старшим явно был молодой человек, одетый в самый обычный камзол непримечательного цвета, такую же шляпу и плащ. Остальные тоже не выглядели крестьянами, но старались держаться так, словно все они слуги не самого знатного, дворянина, который то ли путешествует, то ли едет в Нанси по делам. Однако, переговаривались приезжие гораздо менее крикливо, чем любая другая прислуга, вооружены были отменно и действовали без суеты и бестолковости, как люди, привыкшие к строгому порядку, какой бывает в домах очень и очень высокородных господ. Опытный глаз хозяина сразу разделил их по ранжиру – этот оруженосец, а значит, дворянин, этот паж, этот конюх… Равно, как и подметил потёртые доспехами дорогие сёдла, серебряные шпоры на молодом господине и его, далеко не простой, взгляд. Так не смотрят местные дворянчики, у которых больше приятелей, чем слуг. И бургундцы, с их фальшиво-наглой манерой обшаривать глазами всё вокруг в поисках поживы, когда расслабятся после пары стаканов, тоже не умеют смотреть так спокойно и уверенно, как будто никто им не нужен, потому что всё, что им нужно, у них есть. А молодой человек смотрел именно так. И было ещё кое-что, с чем на своем постоялом дворе хозяин встречался редко, но, когда встречался, чувствовал сразу, как собака, бегающая по улице, чует приближение грозы. Молодой человек источал власть. Настоящую, крепкую, окутывающую его, даже против его же воли, подобно дорогим духам, заявляющим о себе, вроде бы неслышно, но уверенно.

«Уж не зять ли это его светлости, герцога Карла?», – подумал хозяин, почти падая в поклоне. – «Коли он, надо подать лучшее вино. Люди говорят, мессир Рене не скупится, когда бывает доволен…».

– Изволите откушать, господин? Или желаете просто отдохнуть за хорошим вином? Могу предложить отменное анжуйское…

– Воды, – коротко бросил молодой человек, проходя мимо хозяина в обеденный зал и озираясь. – Другие путники у тебя есть?

– С этим нынче плохо, господин. Те, кого гонит нужда, на постоялые дворы не тратятся, а иные ездить боятся…

– Это хорошо.

Молодой человек сел на скамью, широко раздвинув ноги и растопырив локти, упершихся в колени рук, как это делают привычные к доспехам рыцари.

– Я заплачу за наш постой двойную цену, если до завтра ты больше никого на свой двор не пустишь.

– Помилуй Бог, сударь, кого и пускать-то! Нынче даже бургундцы не заглядывают. Как сняли осаду с Вокулёра, так и они, хвала пресвятой Богородице, ушли на ту сторону…

Хозяин махнул рукой туда, где, по его мнению, располагалась крепость, взял с высокой скамьи, на которой стояла вся кухонная утварь, обожжённую глиняную кружку и до краёв налил её водой из высокого кувшина.

– Грабили сильно? – спросил молодой человек, принимая воду.

– Нет. У нас не очень – спаси Господи герцога Карла и пошли ему доброго здоровья – а в той стороне, – хозяин снова махнул по направлению на Вокулёр, – там много деревень пожгли.

Тут дверь, ведущая на улицу, распахнулась и впустила еще одного господина.

«Этот пожиже будет», – мысленно определил себе статус вошедшего хозяин, бросая беглый взгляд на поношенную обувь, замахрившийся по низу плащ и шляпу с подобранным обычной медной пряжкой колпаком. В присутствии молодого человека новый господин шляпу снял и открылась изрядно заросшая но всё ещё видимая тонзура. Хозяин машинально перекрестился, однако, споткнувшись о суровый взгляд господина, неловко затеребил поднятой рукой застёжку на своей куртке.

– Не принести ли всё-таки еды? – робко спросил он.

– Мои люди обо всем позаботятся.

Молодой человек отставил кружку и кивком головы выпроводил хозяина за дверь.

– Проходите, господин Экуй, садитесь, – не столько пригласил, сколько приказал он вошедшему, когда никого, кромених, в комнате не осталось.

– Здесь мы с вами расстанемся, а я всё ещё не знаю, какое дело желает мне поручить её светлость, – хмуро произнес Экуй, проходя и усаживаясь на другую скамью —

– Сейчас и узнаете. Только сначала, пускай нам всё же принесут еду…

Бывший секретарь Кошона устало опустил голову.

С того самого дня, как он привёз документ, выкраденный у Кошона, и с той минуты, как герцогиня Анжуйская поручила его заботам пары солдат из охраны замка в Пуатье, о Гийоме Экуе словно забыли. Не настолько, конечно, чтобы не давать ему пить и есть, и изредка выпускать на прогулки по окрестностям, но достаточно, чтобы, как он думал, при упоминании имени Экуя недоумённо поднять брови и спросить: «А кто это?».

Первые дни преподобный терпеливо ждал. Потом злился, свирепея от мысли к мысли, которые неизменно заканчивал клятвой отомстить. При этом, даже самому себе, он не уточнял, кому и за что. Потом смирился, устал и дал последнюю клятву – как только о нём вспомнят и решат отпустить, уйти в монастырь и замаливать свой грех до конца жизни. О другом исходе Экуй не думал, справедливо полагая, что лишить жизни его могли сразу же и раз не лишили, значит, не считали нужным. Как не посчитали нужным воспользоваться его услугами. «Или мне по-прежнему не доверяют и держат под замком для того, чтобы не смог предупредить Кошона, – размышлял преподобный. – Но, как бы там ни было, рано или поздно, наступит день, когда мадам герцогине надоест кормить меня за свой счёт, и эти двери откроются не только для прогулки…».

Двери действительно открылись. В один прекрасный день в келью, где содержали Экуя, Иоланда Анжуйская явилась сама, причём с таким видом, словно только вчера отправила его сюда со стражниками, которым теперь велела ждать снаружи. Сама же, безо всякой брезгливости, той, что можно было ждать от дамы её положения, присела на грубый табурет возле окна и заговорила деловито, хотя и несколько отчуждённо:

– Итак, господин Экуй, ваше время пришло. Если вы действительно таков, каким желаете казаться, вы отменно выполните поручение, которое я намерена вам доверить.

Преподобный хотел было по привычке поклониться, но долгие дни заключения и обидного забвения что-то ещё больше сломали в этой, и без того уже надломленной, натуре. Поэтому, ответив герцогине долгим взглядом, он усмехнулся и произнёс, уже даже без горечи:

– Не понимаю, мадам, как вы можете доверять мне что-то, не веря до конца.

– Я мало кому верю «до конца». И вам бы не поверила, не получи я подтверждения тому, о чем вы рассказали… Впрочем, разговоры о доверии можно пропустить – у меня не так много свободного времени, чтобы тратить его на пустое – и ограничиться простым вопросом: хотите вы помогать мне или желаете остаться здесь и дальше? Но теперь уже в качестве работника, скажем, при конюшне, потому что, как понимаете, ни отпустить, ни кормить вас просто так, я себе позволить не могу.

Веки Экуя дрогнули. Согласие остаться здесь ставило знак равенства между работой на конюшне замка и недавней клятвой замаливать свой грех в монастыре. Только теперь всё это выглядело какой-то глупой обидой на фоне более старой клятвы – отомстить Кошону и остановить его гнусную деятельность, перепутав планы его и герцога Бургундского. Это всегда казалось Экую высокой целью, а высокая цель детских обид не достойна…

– Я желаю помогать вам, ваша светлость, – выдавил он.

– Отлично. Тогда хорошенько подумайте, что вам будет нужно для долгого пути и передайте свои пожелания с человеком, который зайдёт к вам через час.

– А поручение? – встревожился преподобный, видя, что герцогиня встала и, кажется, готова уйти.

– Узнаете позднее. Пока следует хорошо подготовиться… Кстати, – она замерла уже на пороге, – умеете ли вы стричь волосы?

Не ожидавший такого вопроса, Экуй беспомощно развёл руками.

– Нет… Впрочем, премудрость небольшая…

– Выстригать тонзуры – возможно. Но я хочу, чтобы вы научились подстригать волосы хорошо, и научились бы этому в самые короткие сроки.

– Но зачем?

– Чтобы определить вас на службу…

С этими словами мадам Иоланда вышла, оставив бедного монаха ломать голову, к кому и зачем его хотят отправить в качестве цирюльника.

Пришедший через час, как и было обещано, секретарь герцогини, привёл с собой сердитого мужчину, к поясу которого были подвешены, собранные в пучки, конские волосы. Пока Экуй перечислял всё, что может понадобиться ему в пути, мужчина безучастно стоял в стороне, но, едва секретарь ушёл, выставил на середину кельи табурет и, без посторонних разговоров, сунув преподобному в руку тяжелые ножницы, велел ровно отстричь конские волосы, которые с пояса снял и теперь держал перед носом Экуя, растянутыми на специальной верёвке. Экуй неловко задергал ножницами, с великим трудом раздергивая тугие концы, примерился, резанул, но вышло плохо и косо. Сердитый мужчина осмотрел, что получилось, ничего на лице не изобразил, зато отвесил «ученику» беззлобный, но ощутимый подзатыльник. Потом велел пробовать снова…

Через три дня обучения Экуй мог, вполне сносно, выстричь ровный или закругленный край на любых волосах, и сердитый мужчина сказал, что этого довольно. Больше он не появлялся. А ещё через два дня, оснащённый всем необходимым и целым набором инструментов, в число которых входили щипцы для вырывания зубов и кривые иглы для зашивания ран, новоявленный «цирюльник Гийом» выехал из ворот Пуатье в составе свиты Рене Анжуйского, который заехал навестить матушку и теперь возвращался в Нанси.

Дорога предстояла долгая, но Экуя это даже радовало – ему было о чем подумать, потому что накануне, поздно вечером, мадам Иоланда удостоила, теперь уже бывшего, монаха последней аудиенции.

– С герцогом Рене вы доедете до Лотарингии, где и получите подробные указания, – говорила она без особого участия, но и не сурово. – А я сейчас хочу сказать вам только одно – нежелание посвящать во все подробности дела здесь, не должно восприниматься вами, как недоверие. Всего лишь предосторожность, потому что тайна слишком велика. Однако, мне не нужны помощники, не понимающие цели, которой следует достигнуть. Так что на момент расставания с герцогом он не просто скажет вам, что нужно делать, но объяснит и то, зачем это нужно.

Герцогиня вздохнула и посмотрела в окно, за которым, заканчивая приготовления к отъезду, ещё перекликались какие-то люди.

– Как круги по воде.., – пробормотала она, явно отвечая собственным невысказанным мыслям. – Будь это возможно, я бы не посвящала в эту тайну никого, кроме уже посвящённых. Но, к сожалению, чем ближе развязка, тем больших откровенностей она требует, и я должна предупредить – там, на месте, после того, как всё будет сказано, передумать вам уже не позволят.

– А если я все же передумаю? – мрачно спросил Экуй.

– Вас отпустят.

Тон, с которым герцогиня произнесла эти слова, был совершенно безразличным, но у преподобного мурашки побежали по спине. «Отпустят…»! В Лотарингии! Где, как у себя дома, разгуливают бесчисленные шайки бригантов, а то и просто разбойников, особенно обозлённых тем, что ещё совсем недавно они были мирными крестьянами… Отпустить там, да ещё одного, без спутников, означало отдать на волю Судьбы, которая от тех мест давно отвернулась, предоставив людские жизни произволу этих же разбойников и бригантов. То есть, говоря более верно, отпустить там ничем не отличалось от «убить»…

– Значит, выбора у меня нет? – спросил Экуй.

– Он был у вас на службе Кошону, – холодно ответила герцогиня. – И три дня назад, когда я вам его предложила. Теперь же оставляю за собой право решать вашу судьбу самостоятельно и в соответствии с необходимостью. Нравится вам или нет, но позволить жить человеку, предавшему один раз и не уверенному, сможет ли он удержать себя от нового предательства, я права не имею. Слишком многое поставлено на карту. И вы сами могли бы об этом догадаться, видя, что я снизошла до объяснений, которые вообще не должна была давать тому, кто не так давно страдал от недоверия к своей персоне.

Экуй, заметно пристыженный, низко поклонился.

– Можете верить моей благодарности, ваша светлость, – сказал он.

И, получив дозволение удалиться, всю ночь просидел в своей келье без сна, пытаясь размышлениями срастить то, что в нём надломилось…

Долгий путь от Пуатье до Коломбе-ле-Бель прошёл гладко, без происшествий, если, конечно, не считать происшествием мелкую стычку с отрядом довольно жалких разбойников недалеко от Шомона. Переодетые обычными слугами солдаты, без потерь, одержали победу, не оставив в живых почти никого. Впрочем, и те, кто убежал, вряд ли смогли долго протянуть, учитывая полученные раны. И преподобный Экуй, который впервые в жизни, не просто взял в руки оружие, но и пустил его в ход, долго стоял над телом мертвого парня в лохмотьях, убитого им больше от испуга, чем по злобе. Стоял и оцепенело думал, что всё это страшное вряд ли может вершиться по воле Бога. Но, раз это вершится, и вершится, и вершится, значит, чья-то злая воля сильнее Божьей. И не святые отцы, вроде монахов из Мо, а высокие рангом епископы, такие, как Кошон, определяют этим вот парням, родившимся для мирной сельской жизни, и разбойную дорогу, и бесславную смерть.

– Не ты, так тебя, – сказал, проходя мимо один из солдат, хлопнув Экуя по плечу и выведя его из оцепенения.

Преподобный вздохнул, поднял глаза и встретился взглядом с Рене Анжуйским, уже сидевшим в седле и внимательно следившим за ним с высоты своего положения.

– Думаете, он бы так же стоял над вами? – спросил Рене.

– Кто знает, кому из нас сейчас легче, – ответил Экуй. – Если бы вы позволили похоронить их, ваша светлость…

– Мы не хороним разбойников. Мои солдаты вряд ли поймут ваш порыв, как понимаю я.

– И всё же, не отказывайте людям в милосердии, – упрямо выговорил монах. – Прикажите похоронить убитых.

– Милосердие из-под палки? – усмехнулся Рене.

– Лучше так, чем зло, принятое сердцем.

– У нас нет на это времени, господин Экуй… Впрочем, если желаете, можете задержаться здесь и похоронить своего… Я не возражаю.

С этими словами Рене отпустил поводья и неторопливо поехал прочь. А Экуй, с коротким вздохом, поискал глазами, чем бы можно было выкопать могилу, и вытащив из руки какого-то мертвого разбойника вполне пригодный топор, принялся расковыривать тёплую, податливую землю.

Солдат – тот, что проходил мимо – глянув на преподобного, откровенно засмеялся. Но другой, постарше, перекрестился, опустил ногу, занесённую на стремя, с ругательством выдернул из кожаного чехла секиру и пошёл помогать. За ним двинулись ещё двое.

– Ваша светлость, а нам, что делать? – спросил, догоняя Рене, один из пажей.

– Я вам не хозяин там, где вступает в силу закон Божий, – пожал плечами молодой человек.

Обернувшись через плечо, он, с откровенным интересом понаблюдал за копающим могилу Экуем, потом перекинул ногу через седло и легко спрыгнул на землю.

– Покарауль коня, – крикнул оруженосцу, бросая ему поводья.– Немного отдохну, пока есть время…

Прямо на траве, расстелив свой плащ, Рене удобно устроился в стороне от копающих, обратил лицо к густо-синему, закатному небу и, в который уже раз, с гордостью, смешанной с непроходящим удивлением, подумал о матери. Мадам Иоланда снова не ошиблась. Человек, который готовится предать, вёл бы себя угодливо, предупредительно и сам бы всех торопил, желая быстрее достичь места, где ему откроют, наконец, для чего привезли в Лотарингию. В худшем случае, вёл бы себя тихо, не привлекая внимания, как делают те, кто похитрее. А этот, словно сам себя убеждал, что ещё не потерян для жизни, которую избрал, когда стал священником. И удовлетворённый Рене решил, при первой же оказии, написать матери и успокоить – Экую можно довериться.

* * *

Из трёх плетёных корзин была извлечена вся оставшаяся походная снедь. Часть её Рене велел отослать своему отряду, а часть оставить, но сам к еде не притронулся. Не стал есть и преподобный Экуй, терпеливо переждавший, когда расторопные солдаты опустошат корзины и уберутся прочь в предвкушении ужина. На приглашающий жест Рене он только отрицательно мотнул головой, продолжая теребить снятую шляпу и ожидая предстоящих объяснений, как приговора.

– Вы чего-то боитесь, Экуй? – спросил молодой человек.

Он вытряхнул из кружки остатки воды, налил себе привезённого вина, видимо, не доверяя словам хозяина о превосходном анжуйском, выпил, но ответа так и не дождался. Только неопределённое пожатие плеч показало Рене, что его вопрос был услышан.

Экуй и сам не понимал, почему так нервничает. Подслушанные разговоры между Кошоном и герцогом Бургундским, кое-что замеченное в Пуатье, намёки Рене во время совместного пути, и вся эта таинственность, казались ему легким ветерком, развевающим полог, за которым было скрыто нечто огромное, пугающее. Он вдруг поймал себя на мысли, что предпочёл бы просто выполнять то, что от него потребуют, не вникая в детали, но вдохновляя себя простой мыслью, что просто мешает Кошону. Тайна, которую предстояло узнать, как ему казалось, окончательно сорвёт этот спасительный покров и запросто доломает уже надломленное. Но придёт ли что-нибудь взамен – ещё вопрос…

– Давайте к делу, ваша светлость, – тихо пробормотал Экуй, когда отмалчиваться стало уже совсем неучтиво. – Я боюсь только одного – не справиться.

– Совсем не стыдный страх, – без усмешки заметил Рене. – Но, к делу, так к делу.

Молодой человек взял со скамьи прямоугольный кожаный свёрток и, вытащив ремешок из петель, положил его, развёрнутый, на стол перед Экуем. Внутри оказалась дощечка с прикреплёнными к ней письмами для коменданта крепости Вокулёр, в которых, неизвестные Экую люди, расписывали мессиру де Бодрикур таланты «цирюльника Гийома», заверяя, что лучшего он в эти тяжкие времена вряд ли найдёт.

– Что это значит? – спросил монах.

– Это значит, что прежний цирюльник господина Бодрикура, якобы, напуганный осадой, покинул крепость, и рыцарь ищет нового, потому что страдает зубными болями и потливостью, отчего часты раздражения на шее из-за отрастающих волос. Эти письма – ваши рекомендации… Можете не волноваться, люди, которые их написали, в любой момент лично подтвердят каждое написанное слово, но, уверен, это не потребуется. Насколько я знаю господина де Бодрикур, он не слишком привередлив в отношении своей внешности, зато терпеть не может зубную боль. Вы хорошо себя проявите, если, в первый же день своей службы, дадите ему это…

Рене вытащил из-под ворота камзола длинный шнурок, на котором висел узкий флакон, длиной в половину ладони.

– Двух капель на кубок с каким-нибудь питьем будет достаточно.

Экуй сглотнул.

– Это яд?

– Зачем? – вскинул брови Рене. – Мы дорожим господином Бодрикуром, и это действительно лекарство. Оно поможет гораздо лучше примочек из дубовой коры, которыми рыцаря пользовали до сих пор, так что, вами сразу будут довольны. А дальше постарайтесь сделать так, чтобы к вашему мнению еще и прислушивались. Господин комендант очень любит прислушиваться…

– Для чего это нужно?

– Для того дня, когда к воротам Вокулёра подойдет некая девушка… Она назовётся Жанной, и вы ни в коем случае не должны пропустить момент её появления, Экуй! Девушку необходимо провести к Бодрикуру так, чтобы об этом узнало, как можно больше народа, и заставить самого коменданта выполнить всё, о чём она попросит.

– Заставить? – переспросил Экуй. – И это должен сделать я, простой цирюльник?!

– Именно.

– Но почему? Господин де Бодрикур предан нашему молодому королю Шарлю… Мадам герцогиня может ему просто приказать!

Рене молча смотрел в лицо преподобному, ничем не показывая, что раздражён или гневается. Он словно ждал чего-то, какого-то понимания…

– Кто эта девушка? – тихо спросил Экуй.

– Она?.. Скажем так – она простая крестьянка.

Глаза монаха расширились.

– Лотарингская Дева! – прошептал он, наконец-то всё понимая и вспоминая разговоры о какой-то девочке из Домреми и свои подозрения о незаконнорожденной королевской дочери. – Так она появилась?!

– Ещё нет, – мягко заметил Рене. – Лотарингская Дева явится только когда родится абсолютная вера в неё, никак не раньше. И вера эта должна возникнуть здесь – не просто в Лотарингии, а именно в крепости, которая выстояла целую осаду, в отличие от других городов, потому что одна осталась верной дофину, и за то получила Господнюю благодать. Именно отсюда должна начать свой путь новая Спасительница. И господин де Бодрикур должен поверить в неё не по приказу.

– Я понял! – восторженно прошептал Экуй.

Покров с тайны пал. Но то огромное и пугающее, чего монах так страшился в начале разговора, оказалось настоящим спасением из мутного омута, в который была погружена его душа все последние дни. Новое волнение, радостное и гордое поднималось в нём, сбрасывая с себя сомнения, озлобленность и невозможность понять и простить.

– Передайте герцогине, сударь.., ваша светлость.., передайте, что я.., я благодарен!

Шато д'Иль

(весна 1428 года)

– Что значит, спасать дофина?! Воевать, что ли? С солдатами?!!!

Господин Арк был вне себя от негодования. Его злило упрямство дочери и тот позор, который, по его мнению, приходилось терпеть.

Ещё в двадцать третьем году, задолго до осады Вокулёра, господин де Бодрикур изволил назначить Жака Арка дуайеном – командиром лучников ополчения от Домреми. Честь высокая, но не оставляющая времени для каких-то иных забот. А Шато д'Иль поместье хоть и небольшое, но требующее неусыпного внимания. Вот и пришлось господину Арку переложить бОльшую часть своих хозяйственных забот на сыновей – Жакмена, Жана и Пьера, да на Дюрана Лассара – своего, якобы, братца. И упустил, ох упустил, он тот момент, когда его странноватая дочь, от пустых раздумий и мечтаний, перешла к опасным убеждениям в своей избранности и в том, что она и есть та самая Дева из пророчества!

«Господи, за что мне это?!», – схватился за голову господин Арк, когда впервые услышал от дочери, что её святая обязанность – спасение дофина и возложение на его голову французской короны. За долгие годы он успел забыть про тот далекий день, когда, собирая хворост в лесу, его жена наткнулась на тело мертвой женщины, возле которой плакал ребенок, и считал Жанну собственной дочерью. На все её странности внимания не обращал – времени не было. Только иногда, наткнувшись на задумчивый взгляд девочки, нет, нет, да и ловил себя на мысли: «Нет, не моя…". Но мысли эти уходили быстро, потому что девочка есть девочка… В хозяйстве толк от неё может быть только один – выгодное замужество, а для выгодного замужества надобно умение хорошо прясть, обращаться со скотиной, стряпать да шить. Жанна всё это умела и, слава Богу. Так что и переживать из-за её непонятной задумчивости и прочих странностей особо не стоило. Замуж возьмут – не увечная. А выйдет замуж – вся дурь из головы сама вылетит.

Господин Арк был крестьянин до мозга костей. И сам, видимо, не заметил, как стал им, прижившись в Домреми.

Чума, разорившая в 1348 году многие дворянские семьи, не обошла стороной и их семью, начисто лишив главу старинного рыцарского рода не только жизни и состояния, но и звания дворянина. Повальный мор превратил прежнее, тоже небольшое поместье, в Сеффоне, в безлюдную пустыню, и пришлось совсем ещё юному Жану, так и не вкусившему сытой дворянской жизни по той причине, что родился он уже после разорения, по примеру выживших старших братьев, идти в услужение к тому, кто соглашался, хотя бы, кормить. Так от хозяина к хозяину, он и добрался до Лотарингии, где и осел.

Жизнь ожидалась не самая лёгкая, если не сказать хуже. Но, как-то раз Арк разговорился в таверне со случайным сотрапезником и поведал о своем дворянском происхождении. А потом, очень скоро, получил вдруг от местного кюре предложение – небольшой домик с хозяйскими пристройками в деревне Домреми всего лишь за услугу – женитьбу на некоей даме, тоже дворянке, у которой, якобы, имелся незаконнорожденный младенец. Что ж, почему бы и нет? Далёкий от романтических устремлений господин Арк согласился без долгих раздумий. Дом и семья разом – что может быть лучше?! К тому же, оказалось, что и дама не безобразна, да и ребенок, как она призналась, не её, а отданный на воспитание бастард одной очень важной особы, которая и будет платить им содержание. «Бастард, так бастард.., тоже дитя господне, – философски заметил господин Арк, не без удовольствия лаская жену в первую брачную ночь. – Нарожаем своих, а там и не разобрать будет…".

Однако, уже через год доверенную их попечению девочку забрали в Нанси. И, хотя мадам Изабелетта была беременна их первенцем, убивалась она ужасно. Да и самому господину Жану делалось не по себе при мысли, что щедрое содержание выплачиваться больше не будет. Хозяйство-то он наладил – это, да! И с голоду они теперь не помрут, и по миру идти не придётся. Но лишний су никому ещё не вредил и рассчитывать в эти тяжкие времена на одно только хозяйство безо всяких сбережений было ненадёжно.

И тут Господь явил свою милость! Мало того, что послал мадам Изабелетте скорое утешение, так ещё и оказалось вдруг, что содержание им снова начали выплачивать! Супруга объяснила это благодарностью «высокой особы» и платой за молчание. Но, когда в Домреми появился никому неизвестный монах с испанским именем и, выдавая себя за родню их старейшины, начал вдруг интересоваться найденной в лесу девочкой да выспрашивать у неё про всякую всячину, до которой она была так охоча, господин Арк сразу смекнул, что дело тут не в простой благодарности. И, чем чёрт ни шутит, может, не таким уж найдёнышем была и эта новая девочка. Так что, лучше ему, действительно, молчать, делать вид, что всё идёт так, как и надо и воспитывать и этого ребенка, как своего – тем более, что в деревне никто никакой подмены не заметил. Да и Жанна, несмотря на все свои странности, была милой, приветливой, тихой.., короче, обыкновенной девочкой, которая просто, иногда, задумывается не по годам…

«Что мне переживать? Жизнь идёт, и ладно…", – снова призвал на помощь философские размышления господин Арк. И быстро про всё забыл. За повседневными заботами постепенно стёрлись или просто стали неотъемлемыми ото всей остальной жизни и прочие непонятности. Ну предсказывает Жанна рождения и смерти, ну болтает про всяких фей и говорящие деревья – до того ли ему, хозяину, одержимому идеей расширить хозяйство, приумножить накопления, а потом – почему бы и нет? – потом, когда утихнут все эти войны, попытаться вернуть дворянское достоинство себе и своему разросшемуся семейству.

Только однажды, больше ради шутки, размягчённый сытным обедом, господин Арк спросил у дочери о будущем. Спросил, и сам засмеялся, до того глупым это ему показалось. Но дочь ответила ещё глупее. «У тебя будет замок, – сказала она, улыбаясь. – Матушка будет, как королева, мы с Катрин – принцессы, а Пьер и Жан – дофин и герцог». Тогда все посмеялись. От души… Долго переспрашивали – «Как кто, Жанна? Как королева? Ха-ха! А я, стало быть, король? Или, может, сам папа?», «А я – герцог? Как Луи Орлеанский, или, как Жан Бургундский?» – «Как шут гороховый…» – «А ты вообще, как наш дурацкий дофин…".

А потом вдруг объявился этот нашедшийся так внезапно брат Дюран.

Господин Жан, хоть убейте, как ни пыжился, как ни напрягал свою память, так и не смог совместить образ этого пришлого господина с размытыми временем образами уже подзабытых братьев. Вроде бы жил с ними когда-то кузен по материнской линии, а уж звали его Дюран, или Жюльен, господин Арк не помнил. И, конечно бы, погнал пришельца вон, явись тот нищим оборванцем. Но Дюран Лассар оборванцем явно не был. Так искренне радовался тому, что нашёл родную душу, и так убедительно доказал, что жить вдали от неё более не сможет, что пришлось раскрыть для него ответные объятья. Да и кого не убедит круглая сумма, предложенная на покупку целого поместья с небольшим замком, не одолженная, а просто данная в качестве совладельной доли?!

«Брат!», – кивнул господин Арк. Деньги принял, замок купил и теперь только война отделяла его от прежнего положения.

И вдруг, такая беда!

А началось-то всё с ерунды! С пустяшной беседы вечером за столом весной двадцать восьмого, когда поползли по округе разговоры, что осады Вокулёра не миновать.

По давней традиции господин Арк в субботний день собирал за своим столом всех работников, обсуждая с ними после ужина дела предстоящей недели. Приходили порой и старые знакомцы из Домреми и Грю. А уж в те весенние дни чем тревожней становились слухи, тем многолюдней делались субботние посиделки. На неубранный стол вместо обычной одной выставлялись сразу три плошки с горящим маслом и начинались долгие разговоры о том, что Бэдфорд тянет армию под Орлеан, что дела дофина совсем плохи, а когда падёт и герцогство Орлеанское, тогда и им всем жизни не будет, потому что дофину, в этом случае, совсем конец. А не будет дофина, не будет и Вокулёру с его окрестностями никакой помощи ни от англичан, ни от бургундцев.

Все вздыхали, качали головами. А больше всех Дюран Лассар, который возьми, вдруг, и скажи:

– Только чудо нас спасет. Чудо явления Лотарингской Девы…

И сразу за столом загудели, задвигались. О том пророчестве только глухой не слыхал. И надо же было господину Арку именно в этот момент посмотреть на Жанну. А она побледнела, взглянула, как-то странно, на приятеля своего – сироту Луи, то ли племянника, то ли воспитанника покойного прежнего владельца этого замка – потом вдруг встала и громко так заявила:

– Мне в церкви было видение: святая Катрин явилась и сказала, что я могу спасти дофина. Выходит, я та самая Дева и есть. Надо только, чтобы мессир де Бодрикур отправил меня ко двору…

За столом так и покатились со смеху. А господин Арк сурово нахмурился.

– Сядь. И глупости больше не говори! – велел он строго.

Но Жанна только голову опустила. Подождала, когда смех утихнет, помолчала и снова за своё:

– Я должна. Не вы так решили, батюшка, не вам решать и обратное.

Ну, что тут было делать?

Хотел было господин Арк оплеуху дочери отвесить, да братец Лассар удержал. Начал что-то говорить о том, будто монах Мигель тоже ему как-то признался, будто видит в девочке некую избранницу, уговаривал отпустить её в Вокулёр к мессиру Бодрикуру – дескать, а вдруг! К остальным за столом обращался и они как-то странно начали переглядываться. Но господин Арк только хмурился.

– Замуж её надо отослать, а не в крепость. Замуж и отдам, пока совсем разум не потеряла… Есть у меня парень на примете.

Но с парнем ничего не вышло.

В мае, 13-го числа, на праздник Вознесения, пользуясь тем, что господин Арк был отозван по делам службы, Жанна, вместе с дядюшкой Лассаром и «приятелем Луи», отправилась в Вокулёр, желая встретиться с Робером де Бодрикуром.

* * *

В густом перелеске перед крепостью девушки обменялись одеждой.

– Красное платье, – улыбнулась Жанна-Луи, бережно оглаживая грубоватую ткань юбки. – Это же твоё праздничное.., единственное.

– Сейчас не до праздников, – пробормотала Жанна-Клод, сосредоточенно зашнуровывая камзол.

– Как ловко у тебя выходит, – присмотрелась к ней Жанна. – А у меня первое время всё путалось.

– Я тренировалась. На камзолах братьев, когда никто не видел.

В другое время, говоря такое, Клод рассмеялась бы, как всегда, весело и беззаботно. Но сейчас ей явно было не по себе. Затянув шнурок, она пробежалась подрагивающими пальцами по краю мужской шапки, спрятавшей её косы, затолкала поглубже упрямо вылезающую прядь и тяжело вздохнула.

– Как думаешь, Жанна, у нас получится?

– Должно получиться.

Девушки замерли, глядя друг на друга.

– Ну, что?..

– Давайте скорее! – долетел до них голос Дюрана Лассара, отошедшего подальше, чтобы их не смущать.

– Пошли…

Вокулёр

(13 мая 1428 года)

Мессир Робер маялся зубами.

Стоя внутри одной из башен и осматривая с одной стороны внутренний двор, а с другой – прилегающие к Вокулёру окрестности, он с досадой думал, что раздражает его сейчас буквально всё! И суматоха возле укрепляющихся Французских ворот, раскрытых, по случаю праздника, сквозь которые шли и шли, как местные крестьяне, так и ополчения из окрестных деревень. И тупой, частый стук топора где-то внизу, под самой башней, и монотонный, бьющий прямо в больную десну, звон из кузни. Всё раздражало! А тут ещё и цирюльник – его, личный – как назло, буквально на прошлой неделе, собрал своё барахло и удрал в Мец, подальше от этих беспокойных мест. Вроде бы должен был приехать какой-то новый, но, когда он ещё явится – неизвестно, а лечиться господину Бодрикуру надо прямо сейчас, незамедлительно, иначе эта беспрерывная, ноющая боль совершенно выведет его из себя!

Вот! Дёрнуло с новой силой, да так, что помутилось в глазу!

– Где лекарь?! – зарычал мессир Робер, хватаясь за щёку.

– Больных ищет, – ответил один из стоящих рядом лучников.

От его сочувствующего взгляда стало, почему-то, ещё хуже. Сейчас бы уйти в свои покои, задёрнуть полог на кровати, да полежать, попытаться заснуть. Но нельзя. Проклятые бургундцы! Что ни день, в крепость прибывают новые и новые беженцы из пожжённых деревень и надо следить, чтобы они не размещались где попало, да не занесли какую-нибудь заразу. Вот лекарь и смотрит с утра до ночи, нет ли у кого проказы, или оспы. Осада дело такое – заведётся хоть один чумной и всё, пошло-поехало… Никому тогда не уберечься.

Со вздохом перейдя к другой бойнице, господин де Бодрикур осмотрел окрестности. Болит, не болит, а следить за всем надо. Хорошо хоть заранее предупредили, и о том, что осады не миновать, и о том, что войско де Вержи уже собрано и готово двинуться на Вокулёр. Коле де Вьенн – королевский гонец – толковый малый! Ухитрился не просто проехать через Шампань, но и собрать сведения самые свежие. А любой дурак знает, в осаде самое страшное – отсутствие информации! И, хотя крепость ещё не осаждена, в том кольце из английских и бургундских территорий, в котором она оказалась, нехватка сведений уже начинала сказываться.

Глаза от тупой боли заволокло слезами, но господин де Бодрикур продолжал осматривать пустынные берега Мёзы. Кажется все более-менее пригодные для жилья постройки снесены и все амбары опустошены. Осаждающим поживиться будет нечем. Кое-где, как недавние проталины на снегу, чернели на весенней зелени пепелища – это сами крестьяне подожгли то, что нельзя было ни вывезти, ни разрушить. Часть домов вообще разобрали на бревна, из которых теперь достраивали второй ряд внутренних укреплений вдоль стен, подготавливая дополнительные площадки для стрелков, под костры и под ящики с метательными камнями.

Через следующую узкую бойницу господин де Бодрикур, морщась, посмотрел, как обтёсывают доски для последней такой площадки на этой стороне, и совсем уж было собрался уходить, но внимание его привлекла невысокая девица в красном праздничном платье, словно вспыхнувшая в серо-стальной толпе лучников. «Это ещё, что такое?», – подумал рыцарь, удивляясь сразу нескольким вещам. Во-первых, само по себе появление сопливой девицы здесь, среди строящихся укреплений и солдат, выглядело крайне неуместно. Возможно, заблудилась, сбилась с дороги? Но нет. Девица явно кого-то искала, да так самозабвенно, что совершенно не замечала скалящихся на неё солдат. Один попытался было схватить её за юбку, но напугал этим только мальчишку-пажа, который, то ли пришёл с девицей, то ли просто крутился рядом, то ли был спутником высокого смущённого мужика… Девица же – вот, ей Богу, не хуже какой-нибудь знатной дамы – только стряхнула схватившую её руку, не поворачивая головы. Зато мужик на солдата так и накинулся!

Во-вторых, держала себя эта девица слишком нагло для крестьянки, но недостаточно развязно для солдатской девки. Её манеры можно было бы назвать «уверенными», но раздражённому болью мессиру Роберу это слово в голову не пришло. Да и откуда взяться уверенности у крестьянки, которая и в городе-то, возможно, ни разу не была. Мужик рядом с ней, как и мальчишка-паж, и то выглядели куда естественней из-за своей растерянности во всей этой суматохе вокруг…

– Эй, кто-нибудь!

Господин де Бодрикур обернулся, выискивая среди людей на башне, кого бы послать вниз.

– Поди-ка сюда, Бертран.

Бертран де Пуланжи, командир небольшого отряда, который неподалеку проверял луки у прибывших ополченцев, тотчас отставил своё занятие и торопливо подошёл.

– Что это? – деревянным от боли голосом спросил де Бодрикур, пальцем указывая на разряженную в красное девицу. – Поди, узнай, чего ей тут надо, и, если какие-то глупости, гони в шею!

Пуланжи косо усмехнулся. Бабником он слыл отменным, а девицу дурнушкой никто бы не назвал. Можно не сомневаться – и расспросит, и выставит любезно. Это на тот случай, если девица окажется, вдруг, не той, за кого пытается себя выдавать. А если она действительно крестьянка… «Впрочем, что здесь делать «не крестьянке» в такое-то время?», – подумал де Бодрикур, наблюдая, как Пуланжи спускается вниз и подходит к девице. – «Сюда бы солдат побольше, а баб поменьше. Или вообще без них – вот это было бы дело…".

Тут снова дёрнуло во рту, да так, что мессир Робер схватился за щеку, полностью теряя всякое ощущение реальности.

Очнулся он только когда услышал рядом голос Пуланжи и, сквозь мутный туман оседающей боли, рассмотрел его смеющееся лицо.

– Что? – прохрипел де Бодрикур. – Чем ты так развеселился?

– Вы не поверите, мессир, но нас посетила Лотарингская Дева!

Солдаты на башне загоготали.

– Что за чушь? – скривился де Бодрикур. – Она помешанная, что ли? Чего ей нужно?

– Вас, сударь. – Пуланжи так и распирало от смеха. – Она хочет, чтобы вы отправили ей ко двору нашего короля с сопроводительным письмом и охраной. И самое главное – это она особо просила подчеркнуть – послать опережающего гонца, который бы велел дофину, – от её имени, ни больше, ни меньше, – не вступать ни в какие сражения до середины поста! Вот она, дескать, явится, король даст ей войско, чтобы прогнать англичан, и потом посадит рядом с собой на коронации… Хотя, нет, что это я? Какой король? Она называет его дофином, потому что королем он станет только когда коронуется в Реймсе, куда она же его и приведет…

– Что?!!!

– Да, мессир. И вы должны её немедленно принять, потому что девица эта даже ногой топнула, требуя, чтобы я немедленно её к вам проводил.

Солдаты загоготали с новой силой, да и Пуланжи дал, наконец, себе волю – засмеялся вместе с ними. Только де Бодрикур мрачно смотрел на всех исподлобья, без тени улыбки на лице.

– Ах, даже ногой топала…

Он по пояс высунулся из бойницы и заорал на весь двор, обращаясь не к девице, а к мужику, который конфузливо переминался с ноги на ногу за её спиной.

– Эй, ты! Ты ей кто?! Отец?!

– Нет, сударь.

– Тогда отведи её домой, к отцу, да передай, чтобы как следует её отлупил и больше из дома не отпускал!!! А не сделает он, в другой раз я велю это сделать своим солдатам!!!

– Выслушайте меня! – закричала снизу девица.

Но у господина де Бодрикура, от произведенных усилий, снова свело щеку. С протяжным стоном он сполз по стене возле бойницы на каменные плиты пола и вряд ли был в состоянии что-либо слышать.

– Лекаря… Хоть какого-нибудь.., – только и смог промычать рыцарь, когда первый острый приступ прошёл.

Потом снова застонал.

* * *

– Это неправильно!.. Нет! Неправда!.. Так не должно было быть… Отец Мигель.., всё вокруг… Я же слышала.., чувствовала. Я знаю, наконец, что права… Что должна!.. А он… Он тоже должен был меня принять! Принять и выслушать! И отправить к дофину, чтобы я успела до середины поста… Должен! Но не оскорблять и не отсылать обратно…

Жанна, снова переодетая в одежду мальчика, сидела на обочине пустынной дороги из Вокулёра в Домреми, зло размазывая по лицу слёзы, которые никак не хотели останавливаться.

Недоумение, растерянность и горькая обила на то, что её прогнали, даже не пытаясь разобраться, кто она на самом деле, сменяли друг друга, вызывая эти потоки слёз. Девушка никак не могла представить, чем ей теперь жить, и зачем, и для чего, потому что была уверена – люди ждали её! Её – готовую принять на себя этот непосильный никому другому крест! А раз ждали, значит, должны были поверить. Ведь пришла она к ним не за почестями и наградами, а всего лишь за поддержкой перед тем страшным, не нужным ни одной девушке на свете, что её ожидало.

Клод тоже присела рядом, сосредоточенно что-то обдумывая.

– Может быть, ещё не пришло время? – спросила она, ни к кому не обращаясь.

– Как это не пришло?! Ты сама говорила, что от праздника Вознесения до середины поста дофин не должен вступать в сражения, чтобы не случилось беды! А потом Господь поможет ему через меня! Но нужно предупредить заранее… Или упросить господина де Бодрикура написать дофину обо всём…

– Господин де Бодрикур готовится к осаде, ему сейчас ни до чего нет дела…

– Тем более, он должен был меня принять! Именно в минуту опасности люди сильнее всего ждут чуда!

– Значит, опасность для него не так уж и велика…

Клод осторожно сняла с края своего платья совсем ещё зеленый репейник. Ни красном фоне он выглядел особенно ярко.

– Мне кажется, одного ожидания мало. Нужна необходимость. Особенная, как вера… Но, чтобы она проявилась, чтобы затмила собой всё вокруг, надо, чтобы погасло всё остальное.

Жанна всхлипнула в последний раз и, натянув на ладонь рукав, размазала по щеке очередную слезу.

– Ты имеешь в виду надежду?

– Нет. Только осторожность, недоверие, спесь, страх и безразличие, – Клод обняла Жанну за плечи и слегка встряхнула её. – Видишь, как ещё всего много. Мы просто поторопились. Но обязательно попробуем снова! Ты, и только ты есть та, которую все ждут. Не будь я в этом уверена, не стала бы тебе помогать.

Она заглянула в лицо девушки, и новая слеза остановилась, замерев и подрагивая в нерешительности.

– Дядюшка Дюран возвращается, – прошептала Жанна. – Нам надо идти.

– Вот и пошли!

Клод подскочила, поднимая за собой Жанну, отряхнула её и вопросительно посмотрела на подошедшего Лассара.

– Никого нет, – почему-то виновато, сообщил тот.

Пока девушки переодевались, господин Лассар возвращался к развилке дорог, где стоял невысокий каменный крест, и откуда дороги расходились – одна на Домреми, а другая на Туль. Бог знает почему, он вдруг решил, что господин, который разговаривал с ними, что-то не так передал, и мессир де Бодрикур просто не понял, кто к нему приходил.

– Вдруг он потом опомнился, или какой-то знак получил, или какое другое Господнее вразумление, да и послал за нами вдогонку… Всякое бывает… Не мог он нас выгнать, просто так – не мог…

Говоря по правде, дядюшка Дюран был ошарашен ещё больше, чем Жанна. Преподобный Мигель сказал ему, что девочкам можно идти в Вокулёр, дескать, самое время. И господин Лассар ни минуты не сомневался, что и господина де Бодрикура о Жанне предупредили. Даже когда в Вокулёре все стали над ними смеяться, и насмешливый господин де Пуланжи, не сдержавшись, пару раз открыто хохотнул Жанне прямо в лицо, сам Дюран был уверен – всё это только до той поры, пока о них не доложат коменданту. Однако, когда и мессир Робер обошёлся с ними, как с полоумными, всё словно перевернулось с ног на голову!

– Не понимаю, не понимаю.., – твердил господин Лассар, смущённо протаскивая упирающуюся Жанну сквозь толпу хохочущих лучников. – Как же так? Ведь падре Мигель уверял, что пора…

Без конца оглядываясь в надежде, что произошла какая-то путаница, и их вот-вот вернут, он довёл девушек до ворот, потом провёл по подъёмному мосту, по дороге до развилки и чуть дальше, туда, где удобно было переодеться, и где он, наконец, сообразил, что возвращать их никто не собирается, но всё равно пошёл обратно, «проверить и, если что, указать посланным верное направление», лишь бы не лишать надежды, хотя бы, девушек…

– На дороге никого нет, – повторил он, опуская голову. – Правду сказать, я не думал, что буду возвращаться с вами. Возле поворота на Грю меня ждет наш конюх с телегой… Я сказал, что приду один… Даже оправдательную речь приготовил для твоего отца.

Господин Лассар посмотрел на Клод и только тут сообразил:

– Господи, тебе же достанется больше всех нас!

– Я знаю, – ответила девушка, удивляя его спокойствием. – Но это такие пустяки…

Шато д'Иль

(май-сентябрь 1428 года)

Дома Жанне действительно досталось. Господин Арк топал ногами и кричал, что утопит её собственными руками за тот позор, который пришлось пережить. О бесславном походе Жанны конюх, который встречал их, рассказал кухарке, а та разнесла по прочим слугам. И, хотя никто над господином Арком не смеялся, более того – все жалели бедную девушку – тем не менее, он твёрдо решил, что замужество дочери необходимо.

С родителями жениха сговорились быстро. Парень был из Туля, и Жанна-Клод ни разу его не видела, но господин Арк посчитал, что знакомства отцов для свадьбы вполне достаточно, договорился с падре об оглашении и велел Жанне быть готовой идти к алтарю уже в августе… Однако девушка упрямо, хотя и тихо, продолжала твердить своё: «Не могу. Не имею права».

– Тебя уже прогнали из Вокулёра с позором, – кричал отец. – Куда ты теперь пойдёшь?! К герцогу Лотарингскому?! Чтобы теперь, уже не только тебя, но и всех нас погнали с этих земель, а то и бросили в темницу за ересь!

– Будет нужно, пойду и к нему, – тихо, почти покорно отвечала девушка. – Но сначала попробую ещё раз поговорить с господиномде Бодрикуром.

Господин Арк не знал, что делать. Быть ласковым он не умел, как не умел уговаривать, приводя убедительные доводы. Он мог только ударить – по столу или по лицу. Но, как только его кулак опустился на доски стола перед самым носом Жанны, она вдруг вскинула глаза и посмотрела на отца так, что рука его сама собой разжалась.

– Я бы предпочла прясть возле матери, – сказала Жанна-Клод, не отводя взгляда, под которым вся решимость господина Арка вдруг осела, словно пыль, а напряженное злое лицо разгладилось и, как будто обвисло. – Но есть долг более высокий, чем тот, что вы для меня определили. Скоро ты сам столкнешься с войной и поймёшь, что я обрекаю себя на жизнь тяжёлую и страшную. На такую, которую по доброй воле выберет не каждый мужчина из тех, что я знаю. Но, если надо… Если знаешь, что только ты, и никто другой, не в состоянии совершить предназначенное?.. Скажи, батюшка, можно ли будет мне жить потом, в мире и покое, зная, что повелением нашего всеобщего Отца я пренебрегла?

Господин Арк бессильно опустился на табурет. До сих пор он никогда не разговаривал с Жанной о серьёзных вещах, и, подобно всем другим деревенским отцам, предпочитал в общении с дочерьми ограничиваться одними только отцовскими приказами. Но сейчас что-то мешало ему продолжать кричать и приказывать. То ли изъяснялась Жанна как-то слишком умно – не иначе набралась этой премудрости у отца Мигеля – то ли смотрела как-то.., бр-р! Даже мороз пробежал по спине господина Арка. И снова вспомнилось: «Не моя ведь…".

– Жанна, неужели ты на самом деле слышала самого Господа?

Девушка почему-то покраснела и опустила глаза.

– Нет, – сказала она после минутного раздумья. – Я слышала только тех, кто передал мне его волю.

– Это, кто ж такие?

Жанне вдруг вспомнилась давняя встреча из детства с дамой, похожей на святую с фрески… Как она тогда назвалась?..

– Я слышала святую Маргариту, которая благословила меня.., И ещё.., святого Мишеля. Он и открыл мне, что только я смогу спасти дофина и короновать его в Реймсе, как и положено… Он ведь давний заступник их семейства^[6].

Как завороженный, господин Арк недоверчиво покачал головой.

– Поверить не могу… Что ж теперь делать-то? Я слово дал… Парень тот рад и надеется…

Жанна ласково положила свою руку поверх руки отца.

– Отпустите меня в Вокулёр, батюшка. Дядя и Луи пойдут со мной снова. Они верят… Поверит и господин де Бодрикур.

– Вокулёр…, – ворчливо вздохнул Арк. – Там скоро жарко будет. И, ты права, мне тоже придется идти воевать… Бог знает, вернусь ли… Да и все мы – переживем ли это нашествие?

– Вернетесь, батюшка. Я знаю, что вернетесь, особенно теперь, когда вот так держу вас за руку…

Внезапно она сморщилась, как от боли, и согнулась, тяжело навалившись на стол.

– Что с тобой, Жанна?! – встревожился господин Арк. – Ты больна? Тебе плохо?! Или, всё-таки, солдаты в Вокулёре тебя обидели?!

– Нет, нет…

Жанна-Клод глубоко вздохнула, выпрямилась и, вдруг, расплакалась, тихо и горько, как плакала только в детстве.

– Не отдавайте меня замуж, батюшка! Эта война никогда не кончится, если не помочь дофину… И мы все, и семьи из Грю и Домреми должны уйти в Нефшато, как только на Вокулёр нападут. Там мы спасёмся. Но потом, прошу вас, позвольте мне снова пойти к господину де Бодрикуру! И не препятствуйте более ни в чём.

Напуганный, а более всего, удивлённый и, в особенности, тем, чему он не находил объяснения, господин Арк только молча кивнул.

А вскоре осадили Вокулёр. И с первого же месяца осады, Жанна без устали ходила по округе, убеждая жителей идти скрываться за спасительные стены Нефшато. Кое-кто поначалу смеялся. Припоминали, как девушка пыталась назваться Лотарингской Девой. Но все заканчивалось, как только она приходила и начинала убеждать.

Как и господин Арк, никто и никогда, кроме, пожалуй, отца Мигеля да «мальчишки» Луи, не пытался ни разговаривать с Жанной, ни слушать то, о чём она говорит. Да и не болтала она особенно много. Попросят – расскажет что-нибудь с удовольствием, а не попросят – сама с рассказами приставать не станет. Но теперь она говорила что-то странное, на первый взгляд, дурное и глупое, словно хотела не спасти, а просто, запугиванием, убедить всех в том, что Дева-Спасительница именно она. Однако, после её слов, даже самым неверующим думалось, что сделать надо так, как Жанна и говорила. Потому что, каким-то непонятным образом, при одном только её виде, с лиц исчезали усмешки, а в головах появлялась уверенность – она знает, что говорит! Так что очень скоро пополз среди местных крестьян слушок, что дочка-то у Арка, может, и впрямь не простая. И, может, воистину бургундцы да англичане идут не столько на Вокулёр, сколько выжечь эти земли, из которых должна пойти на них долгожданная спасительница Франции. И надо, надо делать, как она говорит, чтобы спастись… Бог его знает, девочкой-то Жанна всегда была странной, но набожной и послушной. Беды от неё никому не было – одна радость. А где странность, там и божья забота. Не зря же она всегда знала, кому по осени свадьбу играть, и, кто у кого родится…

В итоге, к самому разгару осады, деревни «за спиной» Вокулёра словно вымерли.

Зато потом, когда жители вернулись на пепелища и осознали, какая беда их миновала, уже не просто слушок, а громогласный слух полетел по округе – Лотарингская Дева явилась! «Она спасла нас и так же спасет всю Францию», – судачили между собой деревенские кумушки, разнося новость с корзинами, в которых таскали всякую снедь на продажу, кто в Туль, а кто в Вокулёр. «Пускай господин де Бодрикур отправит её к дофину, и пророчество исполнится!». И теперь, даже папаша Арк не решался мешать дочери. Только смотрел с испугом в её уверенное лицо и старался не вспоминать о крови, о ранах и о том страхе, который пережил за стенами осаждённой крепости.

– Я снова начала думать, что это ты, – сказала как-то Жанна-Луи, наслушавшись разговоров на кухне. – Здесь все в тебя так поверили… И эта вера тобой заслужена – до сих пор ни разу не удавалось убедить их делать что-то всем вместе так, как сейчас убедила ты…

– Это только здесь, – покачала головой Клод. – Я вижу, как все воодушевились надеждой на спасительницу. И для местных жителей меня, наверное, достаточно. Но дальше, там, куда мы должны уйти, я не смогу ничего. Я боюсь толпы, боюсь солдат… Помнишь, в Вокулёре? Быть смелой, как ты, у меня не получится. И войны я боюсь.

– Я тоже боюсь, – вздохнула Жанна-Луи. – Но не солдат, и не толпы…

Обе девушки, не сговариваясь, чувствовали одно и то же – каждой казалось, что другая сможет больше, потому что она – истинная. Но каждая считала своим долгом помочь, поддержать и, по мере сил, уберечь от любой помехи. Клод изо всех сил старалась сделать так, чтобы люди поверили, не столько в само чудо, сколько в возможность его появления совсем рядом, в человеке, которого они давно знали. А Жанна готова была возглавить армию, карабкаться по осадным лестницам и жить среди солдат их страшной мужской жизнью, лишь бы оградить ото всего этого чистую душу Клод, вынужденную теперь идти с ней до самого конца, чтобы не пропала в людях ни вера, ни надежда.

– Мы вместе, – сказала она, беря подругу за руку, – и это самое главное доказательство того, что Лотарингская Дева, которая спасёт дофина, не сказка…

Казалось, что можно снова идти в Вокулёр, тем более, что слухи о чудесной спасительнице, пророчице и даже целительнице, заполнили эти места до краёв. Но тут заартачился внезапно тот, от которого ничего подобного не ждали – несостоявшийся жених. В глаза не видев невесту, он всё же посчитал себя обманутым, оскорбился, надулся и подал на Жанну в суд.

* * *

– Вот теперь я тебе помогу! – решительно заявила Жанна-Луи.

Они сидели в келье у отца Мигеля, который позвал девушек сообщить о том, что следует идти в Туль на судебное разбирательство, и Клод, почему-то, ужасно испугалась.

– Только не суд! – прошептала она, умоляюще глядя, то на монаха, то на Жанну. – Суд меня погубит, я это знаю… Да и не смогу, при целой толпе, при судьях, говорить, спорить, что-то доказывать… Я даже толком не знаю, как зовут этого парня! «Жених» – вот и все! Другого имени у него в нашей семье до сих пор не было! Но, если он вдруг окажется несчастным – я огорчусь… А если станет кричать и требовать – огорчусь тоже, потому что кричать в ответ не смогу, и отвернуться от несчастного не сумею…

Тут-то и подала голос Жанна-Луи.

– Я ни толпы, ни судей не боюсь. В лицо тебя там никто не знает, значит, пойдём так же, как ходили в Вокулёр – отсюда ты уйдёшь Жанной, я – Луи, а туда придут Луи и Жанна! Надо только сделать так, чтобы твои родители остались дома.

– Они останутся, – сказала Клод, как будто чем-то огорченная. – Они теперь так меня слушаются, как будто я им не дочь.

Отец Мигель при этих словах, отвернулся к окну.

– Сам Господь на твоей стороне, и другой помощи не нужно, – пробормотал он, не слишком уверенно. – Скажи родителям, что я пойду с вами. И Дюран Лассар тоже. Здесь мало кто знает.., да и не надо это никому знать.., но в юридических вопросах он кое-что смыслит…

Господин Арк в Туль, действительно, не слишком рвался. С одной стороны, что мог он, простой крестьянин, доказать этим учёным судейским чиновникам? С другой – совсем не хотелось встречаться ни с женихом, ни с его отцом. И, пока мадам Изабелетта заливала слезами их общую спальню, он весьма убедительно, как ему казалось, разъяснял почему на том судилище им делать нечего.

– Видишь как она разговаривает… Ей Богу так только при дворе и говорят. Уж точно не мы её этому научили. И не падре Мигель – где ему-то знать… Помнишь, он говорил, что сам у неё как бы учится… Да и ума она тоже не от нас набралась. А уж где и у кого, про то нам с тобой лучше и не догадываться – голова вспухнет…

Он истово крестился, рассеянно гладил плачущую жену по плечу, вздыхал, тёр лоб, как будто это могло в чём-то помочь, и делал вывод:

– Ей Господь поможет. Раз Он мне послал вразумление, пошлёт и судьям. И не одна она пойдет, Изабо, нечего и плакать. У неё теперь заступников больше, чем требуется…

Так что в Туль девушки пошли только в сопровождении господина Лассара и отца Мигеля.

По дороге Жанна-Луи вела долгие разговоры с господином Лассаром о том, как правильней всего защищаться перед судьями, и какие доводы лучше приводить. Лассар всё разъяснял охотно, даже радостно, как будто стосковался по занятию давно забытому. Но, когда Жанна безо всякого умысла спросила, откуда он знает все эти тонкости, вдруг смешался, коротко ответил, что служил как-то в судейской палате, и затих. Однако, в городе снова взбодрился. Уверенно, словно давний городской житель, повёл спутников по узеньким, пыльным улочкам, ловко уворачиваясь от телег и всадников, к тому дому, где им предстояло жить.

Хозяйка – женщина с огненно рыжими волосами по имени Русс – приходилась роднёй приятелю господина Арка по Домреми и с радостью приютила у себя Деву, о которой уже столько судачили по округе. Теперь, отправляясь каждое утро на рынок за свежими продуктами, которые щедро оплачивал господин Лассар, она становилась центром всеобщего внимания и очень обстоятельно рассказывала о том, какая Жанна милая и набожная, как охотно помогает ей и её дочери по хозяйству, и как она спокойна и рассудительна! Да и приятель, что пришел с ней, такой тихий и застенчивый, словно девушка, и уж так приветлив, как местным бестолковым мальчишкам и не снилось.

Какой-то рыночный насмешник, выслушав мадам Русс, поинтересовался было, уж не из-за этого ли парня Дева не хочет замуж, но сразу же о своих словах и пожалел. После того, как возмущенный хор кумушек излил на него все проклятья, которые пришли им на ум, сама мадам Русс, презрительно плюнув ему под ноги, заявила:

– Не о любви она думает. И тебе бы безбожнику пойти к ней, поклониться. Вот только на порог-то к себе я тебя всё одно не пущу…

Судебное разбирательство тоже прошло быстро и вполне ожидаемо. На все вопросы судейских чиновников Жанна отвечала вежливо, толково и очень складно, тогда как обиженный отказом парень не мог связать двух слов и, теряя позиции, злился, повышал голос и без конца твердил одно: «Мне обещали».

Кончилось дело тем, что, поморщившись с досадой на очередное упрямое «обещали», судья повернулся к Жанне с явной благосклонностью, и объявил, что, коли девушка парня в глаза не видела, так и обещать ему сама, лично, ничего не могла. А раз не обещала, так и замуж идти не обязана.

– Он настолько умело повторил мои слова, всего лишь переставив их местами, что со стороны казалось, будто судья сам до всего додумался, – смеясь рассказывала потом Жанна.

Она действительно совсем не испугалась ни судей, ни людей, толпившихся за дверьми. В зал их не пустили по просьбе отца Мигеля, который, с присущей его сану заботой, пожелал оградить и без того униженного отказом парня от нового унижения. На самом же деле, монах попросту боялся, что кто-то заметит подмену – мало ли что, какой-нибудь житель из Домреми запросто мог оказаться в Туле. Поэтому и Жанне он велел ходить на заседания суда в длинном плаще с большим капюшоном, а сам зорко и немного испуганно озирался, идя следом.

Но обошлось.

И даже повезло, потому что в обратную дорогу удалось пуститься с большим обозом, направлявшимся в Нанси. Из этих людей Жанну, жительницу Домреми и Шато д'Иль знать никто не мог, но о Деве они слышали и согласились сделать большой крюк, аж до развилки на Вокулёр, лишь бы с девушкой ничего не случилось по дороге.

– Поверить не могу – вот уж не думал что доживу когда-нибудь, – ликовал пожилой крестьянин, усадивший их на свою телегу. – Мне ж про Деву-Спасительницу ещё мать покойница рассказывала… А правду говорят, что ты и лечить можешь?

– Нет, не могу, – ответила Жанна.

– Жаль, – огорчился крестьянин. Потом закатал рукав и, демонстрируя язву на сгибе локтя, доверительно сообщил: – А то у меня вон какая страсть. Уж и не знаю, как извести.

– Молиться тебе надо… Иди в аббатство Сен-Мишель, отслушай мессу… Да попроси настоятеля, чтобы показал тебе источник, из которого они берут воду. Промой в нем свою руку, это должно помочь, – уверенно сказала Жанна.

Крестьянин благоговейно уставился на девушку.

– Вот спасибо тебе, родная! Коли поможет, всю семью заставлю за тебя молиться!

– А если не поможет? – тихо спросила Клод – Не будешь молиться? Или скажешь, что она самозванка?

– Зачем же сразу самозванка? – смутился крестьянин. – Просто без руки я в хозяйстве совсем непригоден, а лечить никто не берётся. Вот и подумал – ежели нашему дофину только чудо поможет, так и мне отчего же счастья не попытать?

Он с вызовом посмотрел на Клод, но от её ответного взгляда смутился, почему-то, ещё больше и замолчал.

А она, когда никто не мог видеть и слышать, придвинулась к Жанне, взяла её за руку и огорчённо прошептала:

– Бедная ты, бедная! Как же много начнут теперь от тебя требовать. Может, и Бог так же несчастен, потому что и от него все всё требуют, а по-настоящему любят не все. И, любят-то как раз те, кто не требует ничего.

Жанна вздохнула, не находя ответа, а Клод обеспокоенно спросила:

– Ты уверена, что источник этому человеку поможет? Откуда ты про него знаешь?

– Мне Рене рассказал. Помнишь, я говорила – тот, кто меня всему учил… В этом источнике все раны заживают, он сам проверял.

– Хорошо…

Больше до самого конца пути никто к Жанне ни с какими просьбами и расспросами не приставал. То ли крестьянин тот предупредил, чтобы не ляпнули лишнего, как он, то ли сами по себе робели и тихо переговаривались на её счет, бросая робкие взгляды. Но незадолго до развилки, все же не утерпели, подошли и смиренно попросили благословения.

Не умевшая ничего такого Жанна обратилась за помощью к отцу Мигелю, а Клод и господин Лассар, чтобы не мешать, отошли в сторонку.

– Ну, и что теперь? Снова пойдете в Вокулёр? – спросил Лассар, наблюдая за тем, как церемонно, один за одним, крестьяне подходили к Жанне, которая для каждого произносила слова благословения, повторяя их за отцом Мигелем,

– Пойдём, – твердо сказала Клод.

То, что происходило на её глазах, выглядело почти величественно, из-за пронизывающей всю сцену предельной искренности и веры.

– Теперь мы не можем не пойти. И не уйдём, пока не убедим господина де Бодрикура.

– Значит, надо искать дом в Вокулёре.., – вздохнул господин Лассар.

Он собирался поговорить об этом с Мигелем, когда тот закончит, но монах сам подошёл с лицом каким-то странным и, дождавшись, когда его спутники распрощаются с крестьянами, быстро проговорил, не глядя им в глаза:

– Ну, вот… Теперь, когда до поместья д'Иль осталось рукой подать и всё позади, я могу оставить вас со спокойной душой.

– Ты уходишь?! – испугалась Клод.

– Пора и мне помочь вам, хоть чем-то, – вздохнул монах. – Пойду к его светлости, герцогу Карлу. Может, удостоит меня аудиенции и позволит рассказать о Деве и о том, как в неё здесь поверили…

– Не надо! Не уходи! После Рождества мы снова пойдём к господину де Бодрикуру, и в этот раз всё получится.

– Нет… Когда ещё такая оказия представится… Пойду.

Отец Мигель печально улыбнулся девушкам, перекрестил их и поклонился господину Лассару. Потом поспешил за удаляющимся обозом, удивляя самого себя тем раздражением, которое вызывали в нём воспоминания о лежащем в сумке письме от герцогини Анжуйской с предписанием немедленно отправляться в Нанси, к герцогу Карлу, куда, совсем недавно, приехал её сын Рене.

Франция. Орлеан

(октябрь 1428 года)

В самом начале октября взбешённый невнятной полуудачей на границе Шампани и Лотарингии герцог Бэдфордский двинул армию на Орлеан.

Вёл её Томас Монтаскьют, до сих пор не утоливший свою жажду мести. К поражению под Боже добавилась неудача под Монтаржи, когда Жан Бастард вместе с Ла Иром в сентябре двадцать седьмого года ловко и быстро отбил его отряды от стен города, так и не позволив заключить Монтаржи в кольцо осады. Теперь четвертому графу Солсбери предоставлялась возможность взять реванш. И он шёл на Орлеан обстоятельно, зло, учитывая все прошлые ошибки.

Ещё в июле двадцать восьмого года Монтаскьют постарался захватить район Бос-Анжервиль, чтобы полностью блокировать северные подходы к городу. Так что к октябрю уже пали Тури, Жанвиль, Пате и Артэне, и оставалось только захватить Оливэ, чтобы ни у кого больше не возникало сомнений – граф Солсбери нацелился на Орлеан.

К Оливэ он отправил Джона Поула, которого французы прозвали Пуль, то есть, Курица. И несчастный Оливэ, больше похожий на деревню, сполна расплатился за обидное прозвище.

– Курица склевала последнее зерно! – доложил Поул Монтаскьюту.

И граф, косо усмехнувшись, велел приготовить всё для строительства бастид.

Орлеан, имеющий несчастье быть стратегически важным, представлял собой, скорее город-мост через Луару, соединявший северную Францию с южной. Через остров Сен-Антуан – а островов в этой части реки было множество – в город вёл девятнадцатипролётный настоящий мост, на южном конце которого были возведены две башни укрепления Ле-Турель. Достаточно было захватить эти укрепления и доступ к мосту блокировался для тех, кто хотел войти в город с левого берега реки. Но для владеющих Ле-Турелем открывалась прямая дорога к укреплённым воротам на острове Сен-Антуан, где рядом стояла также церковь и небольшой монастырь августинцев…

К несчастью для Орлеана, этими укреплениями пришлось пожертвовать. Горожане оставили их, даже не пытаясь защищать. Но, чтобы англичане не могли пройти дальше Ле-Турели, они разрушили один из пролетов моста, а так же и церковь, и монастырь, и все постройки в предместье Портро на левом берегу.

Делом это было вполне привычным. С тех первых времен, когда начались стычки между англичанами и французами, Орлеан всегда оказывался там, где «ломались копья». И всегда был готов к осаде… Точнее, его жители, не в пример всем другим, слишком хорошо знали, что нужно делать в случае опасности. Так что, едва «Курица склевала последнее зерно», начались добровольные и жизненно необходимые погромы в окрестностях.

Древняя, как сама Франция, церковь Сент-Эньян, куда, вступая в должность, ходили на поклон все орлеанские епископы, уже разрушалась однажды в предыдущем веке и тогда же при Шарле Мудром начала отстраиваться вновь. Но теперь, когда надвигалась осада, уже было не до мирного строительства! Теперь выложенные на старом фундаменте новые стены снова безжалостно снесли, не оставляя врагу ни единого целого угла, и, заодно, сравняли с землей близлежащее аббатство святого Бенедикта.

Время орлеанцы потратили только на добротные деревянные постройки, которые сами же монахи-бенедектинцы, подоткнув рясы, аккуратно разобрали на бревна. В городе теперь много придётся строить. И первое, самое главное – одиннадцать мельниц, взамен водяных, которые, ради строительства бастид, были разобраны Монтаскьютом на подступах к Орлеану. Новые, городские мельницы, придётся приводить в движение с помощью лошадей, и всё бы ничего, но, не приведи, Господи, начнётся полноценная осада. Тогда под нож пойдут и эти лошади, и даже те ремни, которыми крепятся к оглоблям их многострадальные шеи. Орлеанцы уже наслышаны о том, как открывали свои ворота города, вынужденные, в дни осады от голода съесть всякую живность и растительность. И повторения такой участи совсем не желали. Даже, несмотря на то, что вот уже двадцать лет жили в состоянии постоянной боевой готовности, и выросло целое поколение, не питающее никаких иллюзий относительно того, что их участь может быть лучшей…

Монтаскьют же, напротив, намерен был провести осаду по всем правилам и терпеливо, без особых потерь для себя, дождаться, когда изголодавшийся город падёт ему в руки. Его не смущали даже тихие разговоры о том, что в прежние времена, по всем рыцарским законам, в осаду не брались города, чьи сюзерены находились в плену. А Шарль Орлеанский, известие о смерти которого оказалось слишком преувеличенным, с пятнадцатого года имел сомнительную честь находиться в тюремных апартаментах лондонского Тауэра. И, хотя помещение, в котором его содержали, располагалось в том же крыле, где и покои, в которых коротали дни перед свадьбой будущие английские королевы, утешением это служить не могло. Всё-таки плен есть плен. Так что со стороны англичан осаждать столицу герцогства Орлеанского было, мягко говоря, не по правилам.

Но графа Солсбери это мало беспокоило.

– Мой великий король, – говорил он, имея в виду Монмута, – научил меня, как надо побеждать. Решительно и безо всяких сомнений! А те, кто намерен поминать при мне законы рыцарства, пускай обратятся к более древним временам Горациев, когда первый раз было сказано, что победителей не судят! Орлеан нам нужен, и потому я должен его взять! И судить меня вправе только Бог!

Поэтому очень скоро под стенами города были расставлены три большие бомбарды, которые предназначались больше для запугивания, нежели для причинения какого-либо вреда, и по направлениям ото всех городских ворот на главных дорогах выстроены добротные бастиды. Ими английский главнокомандующий был особенно доволен и каждой повелел дать звучные имена. Так на дороге на Блуа появилась бастида «Сен-Лоран», на Питивье – «Сен-Лу», а три бастиды на Шатозен и Париж получили имена столиц Англии, Франции и Нормандии – «Париж», «Лондон» и «Руан».

– Вот так я вижу будущую империю, – сказал Солсбери, инспектируя достройку «Руана», находившегося как раз посередине между «Парижем» и «Лондоном». – Всё добротно, ладно, всё служит единой цели… И везде хозяева мы – англичане!

С востока, со стороны бастиды «Сен-Лу» к городу подступили довольно вялые отряды бургундцев, которые великодушно позволили союзникам занять оставленный Ле-Турель, и осада началась.

Шинон

(конец 1428 года)

Мадам Иоланда пребывала в дурном настроении.

В виду явной опасности дофину со всем двором пришлось переехать в Шинон – мрачноватый замок на землях Анжу. Во времена короля Филиппа Красивого в Шинонском донжоне содержали великого магистра Моле – главу опального ордена тамплиеров и Шарль с явным неудовольствием бродил теперь по галереям и залам замка, уверяя, что всё здесь его угнетает.

– Вы не Капетинг, Шарль. Вы – Валуа, и проклятие магистра Моле вас не коснётся, – говорила мадам Иоланда, стараясь терпеливо сносить капризы зятя.

Но Шарль только дулся, делался всё мрачнее и мрачнее, и за каждым углом готов был встретить призрак сожжённого тамплиера, который возвестит, что последний французский король уже «взвешен, измерен» и сброшен со счетов…

За последние годы характер дофина заметно ухудшился. Единственный отблеск радости, который видели на его лице, вызвало поражение английских войск под Монтаржи. Но с тех пор прошло уже почти два года без каких-либо заметных успехов. Разве что Вокулёр так и не сдался, но это была такая малость! Зато в целом стало только хуже.

Не порадовало Шарля и недавнее появление на свет его дочери, которую назвали Катрин. Он лишь постоял с безучастным видом в спальне измученной родами супруги, глядя на суетливо машущее кулачками существо. Потом поцеловал её в лоб, скорее по обязанности, нежели по душевному порыву, и вышел, на ходу потрепав волосы на голове пятилетнего сына Луи, которого фрейлины привели взглянуть на сестру.

– Что с вами происходит, Шарль?! – сурово спросила мадам Иоланда, догнав зятя в его покоях. – Вы – король Франции, и первым должны воодушевлять своих подданных. А вас не хватает даже на собственную семью!

– У меня нет вашей силы духа… И ваших средств, – добавил Шарль язвительно. – Я знаю, мадам, что обязан вам всем – от собственной жизни до этих последних попыток вернуть себе трон и страну. Но, если Дюнуа, чей отъезд в Орлеан вы так щедро финансировали, потерпит поражение, спасти нас сможет только чудо. Вы в состоянии мне его купить?

– Я в состоянии его организовать, – сердито ответила герцогиня. – Но только для того, кто полон веры.

Она вышла из покоев Шарля, еле сдерживая гнев, который, словно взбешённый пёс, рвался наружу уже с конца лета.

Тогда, сразу после безуспешных попыток де Вержи захватить Вокулёр, мадам Иоланда ожидала, что Дева вот-вот явится. Но, вместо этого, получила письмо от отца Мигеля, в котором тот подробно описывал, как господин де Бодрикур, с позором, изгнал Жанну из крепости, велев отцу хорошенько её отлупить. И, как господин Арк, сгорая от стыда, решил выдать девушку замуж.

Тогда впервые в жизни герцогиня Анжуйская совершенно вышла из себя и так хлопнула рукой по столу, что подскочила чернильница.

– Что значит «выгнал»?!!! – закричала она. – Мне что, надо снарядить собственный отряд, который, под видом бургундцев, выжег бы там всё дотла?!!!

– Там и так достаточно пожгли, мадам, – робко заметил присутствующий при этой сцене и изрядно напуганный Дю Шастель.

– Значит, мало, раз этот идиот Бодрикур ничего не понял! Или надо писать герцогу Лотарингскому и заставлять Юпитера делать то, что положено быку?!!! Куда смотрел Мигель?! И этот.., как его? Тот человек, которого мы приставили к семейству?!

– Дюран Лассар?

– Не знаю!!! Лично до него мне нет никакого дела! Но, если он взялся за работу, то должен выполнять её хотя бы с умом!!! Они там что, совсем ничего не боятся?! Ладно Арк – его ещё можно понять – он не в курсе! Но те, кого мы специально приставили, чтобы не было никаких осечек, эти-то могли бы сообразить, что отвечают за всё головой!!!

Дю Шастелю сказать на это было нечего, поэтому он предпочёл молча выслушать гневные тирады герцогини и дать ей успокоиться. А потом выразил готовность лично съездить в Вокулёр и во всём разобраться.

– Нет, – отрезала мадам Иоланда, все ещё раздраженная. – Моё участие не должно проявляться, ни прямо, ни косвенно. А ты – прямая связь… Рене собирается в Нанси. Отправим с ним этого монаха – секретаря Кошона, а то он, кажется, совсем заскучал в заточении… Пристроим его на службу к Бодрикуру – пускай разбирается.

– Вы доверяете этому человеку, мадам?

– А он пока нас ни в чём не обманул…

Но до Нанси и Вокулёра путь не близкий, и дело, которое предстояло выполнить преподобному Экую, за один день не делалось. А раздражение нарастало по мере того, как увеличивалась опасность захвата Орлеана – этой последней преграды, отделяющей Шарля от окончательного поражения. И нужно, нужно было что-то делать, чем-то себя занять… И не просто «чем-то», а делом полезным и важным. Поэтому мадам Иоланда всю себя и все свои средства отдала подготовке армии для помощи Орлеану. Занятие хлопотное, достаточно долгое. Но, учитывая, что Солсбери уже захватил почти весь Анжервиль, и двигался дальше с пятитысячной, хорошо оснащённой армией, а орлеанский гарнизон насчитывал всего пятьсот воинов, нужнее этого занятия сейчас дела не было.

– Думаю, к январю мы сможем экипировать армию не меньше, чем у Солсбери, – сказала мадам Иоланда своим военным советникам, распуская их после очередного напряженного дня. – А пока отправим в помощь городу мессира Дюнуа. В конце концов, как признанный официально сын Луи Орлеанского, он просто обязан защищать город в отсутствие законного сюзерена. Пускай возьмёт с собой человек шестьсот… Думаю, это самое реальное, что мы можем сейчас сделать…

Советники согласно закивали и удалились. А мадам Иоланда устало навалилась на стол, сжимая ладонями горячий лоб.

Ей было плохо.

Последние два года дались герцогине хуже, чем кому-либо ещё. Кроме трёхлетнего председательствования на Генеральных штатах, где на плечи воистину всесильной герцогини легли заботы каждого из входящих туда сословий, ей приходилось переживать за всё и за всех при дворе, включая и раскисшего Шарля. А тот – ладно бы просто, не помогал – так он ещё и начал мешать, отправляя в опалу людей полезных и достойных и приближая к себе тех, кого мадам Иоланда переносила с трудом. К примеру таких, как незабвенный Ла Тремуй…

* * *

Стать полезным при дворе, который больше походил на чумное поселение – то ли выживет, то ли нет – задача не самая сложная. Особенно для того, кто не просто хорошо умел ориентироваться в запутанном лабиринте интриг, но и находил в этом большее удовольствие, чем в жизни прямой и открытой.

Ла Тремуй прекрасно знал, чем чревата честная жизнь. Прежде всего, это обязательные, незримые путы всевозможных заповедей, неписанных правил и внутренних запретов на дела, даже слегка припахивающие бесчестьем. И в результате прекрасная возможность для любого, менее щепетильного, манипулировать этим, спелёнатым собственными убеждениями, человеком так, как заблагорассудится. Нужно только придать манипуляциям видимость правого дела и хорошо обосновать. А дальше – пойдёт, как по маслу. Такой человек подлость и обман в других видит в последнюю очередь, но, если взять с него честное слово, пойдёт даже на смерть, лишь бы его сдержать, и гордо принимает на себя все шишки в случае неудачи, не считая возможным выдать того, кто его под них подставил. Как исполнителям, им цены нет. Но Ла Тремуй считал, что слишком умён для роли простого исполнителя, а посему выбрал своему уму поприще незаметного придворного интригана – более интересное и выгодное, на котором мог блеснуть, не привлекая ненужного внимания, и получая в награду совсем не шишки. Ключевым словом на этом, далеко не новом поприще, было, конечно же, «незаметный». Но, чтобы стать незаметным, следовало стать незаменимым в глазах, как можно большего числа придворных. И, разумеется, обзавестись исполнителями.

А этого добра вокруг хватало.

Взять, к примеру, мессира де Ришемона. Как бережно и почтительно он «подсадил» Ла Тремуя поближе к трону, на то место, которое мог бы занять и сам. Но, верный слову, данному супруге, что отомстит убийце её брата, мессир Артюр охотно послушал Ла Тремуя, предложившего простой и верный план, помог ему, сначала закрепиться возле дофина, потом сделать всё, чтобы убрать де Жиака, и величественно принял на себя вину за гибель последнего.

Это дело оказалось таким лёгким, что Ла Тремуй даже заскучал. Не мешался никто, включая и герцогиню Анжуйскую, которая – вот уж удача! – узнавала теперь всё творящееся при дворе, далеко не самой первой. И, слава Богу! Нельзя сидеть на всех стульях сразу! А она сидела слишком долго! И тёща, и «матушка», и первейший советник… Впрочем, если пузырь слишком раздут, его надо просто поддуть ещё больше, и тогда он, вернее всего, лопнет.

Мадам сама себе всё испортила, когда стала настойчиво реанимировать при дворе коронованного дофина Генеральные штаты. Дело бесспорно стоящее и могло принести солидную поддержку ото всех имущих сословий. Но Ла Тремуй мгновенно усмотрел в этом собственную выгоду.

– Тут нужен тонкий и очень преданный нашему делу политик, – заявил он как-то в присутствии нескольких влиятельных особ. – Председательствующему на собраниях Генеральных штатов должны верить безоговорочно. Я далёк от предрассудков, что женский ум короче мужского… Человека, более тонкого и более преданного нашему дофину, чем её светлость герцогиня Анжуйская, не сыскать, не так ли? – И добавил со смешком, снижающим пафос слов: – Тем более, что её преданность – единственный путь спасти своё Анжу…

Все посмеялись этому, как шутке. Но призадумались. А потом, учитывая характер Шарля, который, чуть что, кидался искать виноватых среди тех, кто за что-то отвечал, единогласно выбрали председателем Генеральных штатов мадам Иоланду.

И всё! И герцогиня мгновенно «лопнула», не успевая следить за всем сразу, как это было раньше! А остальное – дело техники, которой Ла Тремуй владел в совершенстве!

Сначала – несколько настойчивых намеков дофину о том, как бессовестно обворовывал казну де Жиак, занимаясь снабжением армии. Затем, пока эта информация ещё переваривалась, несколько слов Ришемону, после чего де Жиак вдруг бесследно исчез. И исчез очень удачно – как раз накануне созревшего у дофина решения начать следствие по его делам. А дальше…

Ах, какой лицедей пропал в Ла Тремуе! Родись он в нищете, он бы и тогда сумел стать заметной личностью, выступая на подмостках какого-нибудь балагана. Только жаль, что никто не видел метаморфоз, происходящих с ним в те дни!

При дворе это был тихий, но очень заботливый придворный, всегда готовый оказать услугу, всего лишь, в обмен на дружбу. Он с застенчивым негодованием выслушивал предположения, куда мог сбежать проворовавшийся де Жиак и соглашался с каждым; всегда был рядом в тот момент, когда Шарлю требовалось отдохнуть, отвлечься и поиграть в карты или в шахматы; и всегда готов был дать очень удобный, не обременяющий ничем совет, от которого и толку-то особого, может, не было, но в котором читалась забота и самое искреннее участие!

Однако, за пределами дворца, в небольшом замке, куда они вместе с Ришемоном упрятали похищенного де Жиака, Ла Тремуй становился совсем иным. Теперь это был жёсткий и властный царедворец, требующий признания и покаяния! Присутствие мессира Артюра придавало вдохновения, и, ей Богу, ни родня Жана Бургундского, ни его ближайшие соратники, не могли тягаться с господином Ла Тремуем ни в гневе, ни в желании воздать по заслугам!

Бедный, бедный де Жиак! Он так тогда испугался, что от прежнего раздутого достоинства не осталось и следа!

Впрочем, слёз и хныканья тоже не было. Бывший министр только понуро сидел в пропахшем крысами подвале, где, кажется, прекрасно всё осмыслил. Поэтому безропотно подписал подсунутое Ла Тремуем и помеченное задним числом прошение об отправке своей неверной супруги в монастырь, и не слишком возражал против обвинений в убийстве герцога Бургундского. Правда, разорванная одежда и синяки на теле де Жиака подсказывали, что тюремщик, приставленный к нему Ришемоном, был не слишком деликатен, и, возможно, именно он стал самым веским убедительным доводом для такого послушания. Но, Господи, это уже такие мелочи! Главное – то, чего добивался – Ла Тремуй получил, и теперь, с лёгким сердцем, мог предоставить мессиру Артюру сдержать слово, данное супруге. Что тот и сделал, сбросив де Жиака с камнем на шее с того самого моста близ Монтеро, где завершил свои дни герцог Бургундский.

Вот теперь, совсем другой – величественный, как рыцарь из баллады – предстал Ла Тремуй перед мадам Катрин.

С одной стороны, спаситель, но с другой – настоящий покупатель, присматривающийся, к ней, словно к товару. Красота вожделенной женщины уже не ослепляла, как прежде, но, слава Богу, и не разочаровала. Поэтому Ла Тремуй решил обойтись без лишних слов.

– Желаете ли вы жить со мной при дворе, мадам, или вашей благодарности на целую жизнь не хватит? – спросил он, протягивая Катрин состряпанное им же «прошение» де Жиака об её изгнании. – Я, конечно, рад был оказать вам эту услугу и избавить от неизбежной беды, – кивок на прошение, – но теперь уже думаю, а услуга ли это была? Боюсь, сейчас, без поддержки влиятельного любовника и без той защиты, которую давал вам сам факт замужества, в мире, занятом одной только войной, выжить, даже со всем вашим богатством, будет нелегко… Моя жена скончалась, как вам известно. Я свободен… Желая быть последовательным, готов предложить руку и сердце, и даже положение при дворе… Так что, слово за вами, мадам. Вам достаточно всего лишь кивнуть…

И Катрин, не отрывая глаз от бумаги, только тихо и зло рассмеялась.

– Разумеется, да, мессир. При вашей ловкости, у меня просто нет другого выбора.

Следствие по делу де Жиака всё же провели. Сначала по поводу хищений, которые оказались не такими уж и вопиющими. А затем и по поводу его убийства. Однако, сомнения, неизбежно возникшие в первом случае, наложили отпечаток на расследование второго. Шарль не так сильно негодовал по поводу смерти своего министра, как следовало ожидать. Но отношение к господину де Ришемону заметно переменил. Грубость и высокомерие мессира Артюра на расследовании убийства мало кому понравилось, а более всего разозлило открытое напоминание об убийстве при Монтеро, которое дофин не желал вспоминать ни под каким видом. А Ришемон, упрямо, именно им объяснял свою расправу.

– Я получил доказательства тому, что де Жиак был главным подстрекателем и первым нанёс удар герцогу Бургундскому, – твердил он, не называя, однако, имени того, кто эти доказательства предоставил. – Разве его величество не может подтвердить мои слова? Уж кому и знать, как не ему…

И тут слово взял Ла Тремуй, присутствующий на заседаниях. Честно, с откровенностью почти наивной, он признался, что во всём помогал его светлости Ришемону, надеясь очистить имя своего короля от обвинений в убийстве, которое целиком должно лечь на голову ревнивого де Жиака. Но никак не ожидал, что герцог пойдёт на такие крайние меры!

– Я бы конечно.., если бы знал, или, хотя бы, догадался о том, что произойдёт… Я бы попытался остановить и предотвратить… Но предвидеть будущее не в моей власти, господа, а герцог ничем не выдавал своих намерений…

И тут же, глядя прямо в глаза изумлённому Ришемону, Ла Тремуй решительно отмежевался от недавнего союзника и обвинил его в излишней жестокости!

– Ах ты, лицемерный ублюдок! – прошипел мессир Артюр.

Но тут на него накинулись с обвинениями все, кому не лень. Герцога при дворе не очень любили за излишнюю прямоту и высокомерие, поэтому припомнили каждый промах и даже последнее поражение под Сен-Жак-де-Бевроне в марте двадцать шестого, из-за которого герцог и сам страшно переживал.

Разумеется, наказанием стало отлучение от двора. Разумеется, Ришемон хлопнул дверью и уехал. И разумеется, нажаловался брату, который, в очередной раз, мучился сомнениями – с теми ли заключил союз? Судя по всему, уехавший в Лондон герцог Бэдфордский уладил все дела и разногласия. И даже получил от Парламента деньги на дальнейшее ведение войны! Так что теперь вернётся злой, да ещё со свежими силами, а у дофина дела пока идут не очень хорошо… И тут такой скандал!

Герцог Бретонский мгновенно разорвал все отношения с Францией, чем привёл в замешательство мадам Иоланду, и без того еле успевавшую решать насущные вопросы, которые копились и копились. И пришлось ей снова писать, ездить, уговаривать и даже угрожать, добиваясь, чтобы герцог, хотя бы не оказывал никакой военной помощи англичанам!

Но это были уже проблемы мадам Иоланды, а они Ла Тремуя нисколько не волновали. Он сам, что хотел, то и получил. И, когда, смущённо и, право слово, робко, как юнец, сообщил королю, что, во искупление вины перед вдовой де Жиака, готов жениться на ней и просит дозволения на это у его величества, Шарль громко расхохотался, а потом, дружески, хлопнул Ла Тремуя по плечу.

– Как вы, однако, ловки, мессир! Что ж, извольте, женитесь. Да привезите жену ко двору – говорят, она не только богата, но и редкая красавица.

– Обязательно, ваше величество…

– И будьте готовы заменить де Жиака во всём, не только в удовольствиях. Я оценил то, как вы умеете быть полезны, когда это нужно, и отныне вы мой министр, Ла Тремуй. Поздравляю. Надеюсь, будете честнее вашего предшественника…

– О да, ваше величество! Разумеется, буду…

Орлеан

(февраль 1429 года)

Солнечный пейзаж, открывавшийся из башни, мог бы порадовать в мирное время. Но сейчас он выглядел, скорее, угрожающе, чем просто безрадостно. Белые, сверкающие ковры выпавшего снега выталкивали на всеобщее обозрение любого путника, всадника или телегу. И, если раньше, окольными путями, в обход дороги на Питивье, в город ещё проникали небольшие обозы с продовольствием, то теперь о них следовало забыть.

Жан Бастард тяжеловздохнул. Ещё в январе ему обещали подкрепление, а уже февраль, и уже десятое… И никого! Почти никого, если не считать Ла Ира с отрядом в сто восемьдесят солдат! Чёрт бы побрал этого «Сам Не Знаю Кто», то ли короля, то ли ещё дофина, со всеми его министрами! Осторожничают, рассчитывают… А ведь Ла Ир ещё в ноябре представил им доклад о тяжёлом положении города. Обещали, что решат вопрос в кратчайшие сроки, но затянули так, что Ла Ир плюнул и вернулся с теми, кого набрал в своем Вандоме!

Но этого так мало!

Шарль, хотя бы раз, взял и поучаствовал в сражении! Может, узнал бы тогда, каково даются победы, а пуще того, поражения, и не укорял бы без конца, в недостаточной ему преданности! Но, нет. Анжуйская «матушка» бережёт зятя, как зеницу ока, заверяя, что всё будет хорошо. А чего тут хорошего?

В октябре, уверенные в успехе англичане стояли почти под стенами города, и можно было обстреливать их из пушек, нанося, хоть какой-то урон. Но один случайный выстрел смертельно ранил графа Солсбери, и на смену ему Бэдфорд прислал Саффолка, который, первым делом, отвёл войска подальше, оставив только небольшой гарнизон в Ле-Турели. А в декабре сменился и он, потому что с подкреплением подоспел этот зверь Толбот. Он снова подвёл войска под стены, наскоро подстроил несколько новых бастид, которые соединил траншеями, а сам обосновался в западной бастиде Сен-Лоран, откуда удобнее всего было руководить и своими, и бургундскими отрядами. И северо-западное направление оказалось перекрытым наглухо!

Хорошо хоть бургундцы теперь не такие злые, как раньше. Да и герцог Филипп, по слухам, без прежнего рвения отстаивает интересы англичан. Особенно после того, как сэр Томас Репстон, пытаясь преподать урок Бургундскому герцогу, рейдом прошёл по части его владений. Поговаривали, правда, что сэр Томас сделал это по собственной инициативе, взбешённый, дескать, тем, что герцог Филипп позволил своим вассалам повернуть оружие против англичан. Но людям осведомлённым, а пуще того, тем, кто подбирал крохи сведений со столов людей осведомлённых, рты не заткнёшь. Поэтому ходили также упорные слухи, что Бэдфорд прекрасно знал о действиях сэра Томаса, который нипочем бы не отважился на такую дерзость без конкретного приказа… Одним словом, что бы там ни было, а охладившиеся отношения между бургундцами и англичанами давали о себе знать. Просочиться сквозь сито их укреплений на юго-востоке было вполне возможно, и орлеанцы на это очень рассчитывали. Однако, подкрепления всё нет и нет! И, если не будет ещё, хотя бы, месяц, на Орлеан обрушится голод, потому что по этим белоснежным, прозрачным окрестностям двигаться с обозом не рискнёт никто!

– Да, сударь, – ещё тяжелее чем мессир Жан, вздохнул рядом де Вийер – бывший его воспитатель, а ныне – преданный соратник Бастарда. – В прежние времена такого бы не допустили. И эти, – он кивнул в сторону английских укреплений, – не поступились бы законами чести. И наши – без помощи бы не оставили. Где Дюгесклен?! Где Генри Болингброк такой, каким он был в молодости?! Никого не осталось… А новые прежних заповедей не чтут.

– Забудь о прежних заповедях, – пробормотал Бастард, покусывая губу и щуря глаза, которые уже устали от ослепительной белизны вокруг. – Я тоже стараюсь не вспоминать всё то, что ты мне когда-то вдалбливал. Рыцарские правила времен Дюгесклена теперь смешны, а следование им – откровенная глупость. Хочешь побеждать – учись у победителей. А они себя моралью не утруждают…

– Это тебя господин де Рэ научил, – покачал головой де Вийер. – Воин он, конечно, отчаянный, но Бога в голове не держит.

– И неплохо себя ощущает, – раздражённо закрыл тему Бастард.

Его совершенно выводило из себя нарастающее противоречие между идеалами детства и юности и реальностью, отметавшей эти идеалы, как прошлогоднюю листву. Мечты о равенстве для всех честных и отважных, вроде тех, кто сидел когда-то за круглым столом короля Артура, кто, с одинаковым благородством подавал руку даме и поверженному врагу – всё это уже не казалось достойным беззаветного служения. Перед глазами маячили примеры совсем иного толка. И, судя по тому, чего добивались люди изворотливые и ловкие, можно было сделать неутешительные выводы – именно с их лицом вставало на ноги и крепло новое общество, жить вне которого, конечно, можно, но добиться чего-нибудь… – увы. И мессир Жан, столько сил положивший на то, чтобы унижающее слово «бастард», применительно к нему, звучало почти титулом, злился и раздражался. В этом новом обществе он жить не готовился…

– Пошли вниз, Жан, – сказал граф более мягко, чтобы загладить раздражение в последней фразе. – Пошли… На башнях достаточно дозорных, и, если что, нас позовут…

А потом добавил, желая окончательно умаслить бывшего воспитателя:

– Чем торчать тут, на морозе, лучше проведаем мессира Николя. Мне вчера доложили, что он больше не бредит. Во всяком случае, стал просить только вино, без непотребных девок…

Против такого, надувшийся было де Вийер, устоять не смог. И, зычно расхохотавшись, поспешил вслед за воспитанником к лестнице вниз.

Ещё бы ему не хохотать… Командор Родосского ордена мессир Николя Жиресм прибыл к самому началу осады из Евр-ле-Шатель – французского анклава на захваченной англичанами территории. Будучи капитаном, он привёл с собой небольшой отряд, во главе которого и сражался, совершая короткие набеги на расположения Солсбери.

Командора ранило на следующий день, после того, как шальное ядро погубило английского командующего. Ранило очень тяжело – в шею, да так, что еле-еле смогли остановить льющуюся кровь. Многие были уверены – не выживет. Однако, провалявшись до ноября без сознания, мессир Николя не просто выжил… В прошлом, известный всем, как человек высочайшей морали, он вдруг начал бредить. Да так смачно, что полностью растерянный его оруженосец, краснея, как девица, упросил Жана Бастарда перенести командора в закрытое помещёние и пускать к нему одного только лекаря.

– Искушение.., – только и вздохнул тогда де Вийер. – Сильных Господь искушает величием, а великих и преданных – бессилием…

Однако, вздыхая и сокрушаясь о мессире Николя, с которым сошёлся именно на почве следования древним моральным традициям, господин де Вийер, нет, нет, да и усмехался внутренне, с тайной гордостью за ровесника – «Старость рыцарю не в слабость!» – уж больно боек был Родосский Командор в своём бреду… Не так давно он окончательно пришёл в себя, и, хотя ещё был слаб телом, бодрости духа не утратил. Только немного усмирил…

– Мессир Дюнуа! Ваше сиятельство.., постойте!!!

Громкий крик с другой стороны двора заставил Бастарда и де Вийера оглянуться и остановиться. К ним, в раздувающейся сутане, сбившейся на бок меховой накидке и, презрев степенность своего сана, торопливо шел Реймский архиепископ Рено де Шартр, сбежавший к дофину, ещё в восемнадцатом году, из захваченного бургиньонами Парижа, и теперь служивший при его дворе канцлером. В руках у прелата крепко сжатое посиневшими на холоде пальцами было свёрнутое в трубочку послание, на шнуре которого, вместо печати болталась стрела – верная примета только что доставленной почты.

– Письмо! Письмо от его светлости герцога де Клермона!

Шумно подбежав, архиепископ отдышался, обволакивая себя густым паром изо рта, и протянул послание.

– Герцог сообщает, что прибудет послезавтра утром, со стороны Руврэ. Просил быть готовыми и прикрыть их, если понадобится…

– Мы давно готовы, – пробормотал Бастард, еле скрывая радость.

Он схватил письмо, перечитал его и глубоко вдохнул морозный воздух.

Наконец-то! Наконец-то хоть какая-то встряска среди этого осадного уныния! Он уже так засиделся, что готов был горы свернуть!

– Ступай один к Командору. Порадуй его, – сказал, обращаясь к де Вийеру. – А я пойду к Ла Иру. Займусь, наконец, хоть чем-то полезным…

* * *

Ранним утром двенадцатого февраля, по Жанвилльской дороге медленно ползли телеги продовольственного обоза, посланного из Парижа осаждающим Орлеан войскам. Сэр Джон Фастолф – тучный мужчина средних лет – причмокивая, подрёмывал в седле и, с явным неудовольствием досматривал сон, в котором тоже была дорога, лучники и монотонный скрип. Только скрипели там не телеги, а, якобы, сёдла огромного воинства – блистательного, мощного… Совсем не того, которое ползло сейчас по Жанвильской дороге гусеницей в пятьсот телег, разнося по морозным окрестностям запах копченой селедки. Даже во сне сэр Джон ощущал разницу. И самого себя он видел не сонным мешком, размякшим на седле, а гордо подбоченившимся полководцем, готовым скомандовать…

– Тревога!!!

Истошный крик откуда-то, от первых телег, встряхнул сэра Джона не хуже рук его оруженосца, обычно приводящего хозяина в чувство после хмельной ночи. Мгновенно подобравшись, он вытянулся на стременах и заорал в ответ:

– Что там такое?! Французы?

– Да-а-а!!!

Окончательно пробудившийся Фальстоф проморгался и только теперь увидел, что не было никакой нужды ни в его вопросе, ни в паническом ответе. На самой границе белого ровного поля, там, где чернели шпили церковки Руврэ, матово поблескивало доспехами, подошедшее, наконец, тяжеловооружённое французское подкрепление.

– Ах ты, … чёртовы бородавки мне на задницу…

Сэр Джон натянул поводья и заорал ещё громче:

– Ставь телеги в вагенбург^[7]!!! Всадникам и лучникам внутрь, в кольцо! Остальным прикрывать!

И понесся вдоль селедочного обоза-гусеницы, подгоняя, распоряжаясь и, выхваченным из ножен мечом, потрясая над головами тех, кто метался суетливо и бесполезно.

– Толкайте, толкайте их, идиоты! В круг! И два прохода, чтобы не подавить друг друга в одном!.. Лучникам приготовиться на случай атаки! Всадникам не высовываться вообще!..

Положение – хуже не придумать! Из тех полутора тысяч, что были посланы сопровождать обоз, только шестьсот хорошо обученных воинов! Остальные – городское ополчение Парижа! И это всё – против армии французов и, судя по знаменам, которые хорошо видны на этом морозе, – против тысячного, не меньше, отряда шотландцев, которых ведет, конечно же, Стюарт, давно злой на всё, что имеет несчастье быть английским…

– Занять оборону! Больше нам всё равно ничего не остается!!!

Внутрь вагенбурга сэр Джон въехал одним из последних. И, как раз вовремя. Французы, не церемонясь и не выжидая, как обычно, выдвинули вперед арбалетчиков и малокалиберные орудия, и начался обстрел, на который отряду, везущему селёдку, ответить было нечем…

– Что ж, подождем, когда от них ничего не останется.

Герцог де Клермон поднял забрало и опустил поводья на седло.

– Надеюсь, господа, мы не успеем замерзнуть, пока наш авангард развлекается. Думаю, он справится самостоятельно. И мы, с этаким-то уловом, окажемся в Орлеане гостями, вдвойне желанными…

В свите герцога тускло поулыбались. От побед такого рода много чести не прибудет. Но не связываться же, в самом деле, королевской армии с обозной охраной.

– Лишь бы бургундцы не проснулись в своих траншеях, – заметил кто-то.

– А хоть бы и проснулись, – тут же отозвался де Клермон. – Вчера я получил письмо от Дюнуа, в котором он заверяет, что Ла Ир со своим отрядом уже наготове и прикроет, если что…

Тут раздался новый залп, заставивший рыцарей замолчать. В воздух, смешанные с комками грязного снега, взлетели ошметки одной из телег.

– Вам не скучно, господа? – презрительно скривив губы спросил де Клермон.

Он был уверен в терпеливом спокойствии своих людей.

Но, если французы готовы были подождать, считая для себя зазорным обнажать мечи против горожан, то шотландцы Стюарта горели негодованием. Тлевшая в их сердцах обида за Вернейль, вдруг разгорелась с новой силой. И им совсем не казалось зазорным напасть на отряд, численностью вполне им равный – гораздо более стыдным выглядело ожидание того момента, когда артиллерия разнесет это обозное укрепление в щепки, и можно будет проследовать дальше, высокомерно плюнув на то, что останется.

– А ну-ка, мечи к бою! – скомандовал Стюарт. – Мы пришли сюда воевать, и не должны пропустить ни единого англичанина!

– К бою! К бою! – понеслось по рядам шотландцев.

Лязгнули вынутые из ножен мечи, заполоскались на утреннем ветерке поднятые флажки, и шотландская кавалерия, сначала на рысях, а затем, все более убыстряющимся галопом, понеслась на английский селедочный обоз.

– Это ещё, что такое?! Зачем?!!! – не поверил своим глазам де Клермон.

– Кажется, шотландцы решили атаковать, ваша светлость!

– Я не отдавал приказа!.. Кто здесь командующий, в конце концов?!

– Ваша светлость, нужно прекратить обстрел, чтобы не досталось кавалерии!

– Ах, проклятье! Ну, разумеется… Чёрт бы побрал Стюарта!.. Прекратить обстрел!.. Идиоты шотландские!.. Готовьтесь, господа! Кажется, теперь нам боя не миновать!

Как только стихли последние залпы, сэр Джон Фалстоф, который только что крестился и шептал молитвы, готовясь предстать перед Всевышним, осторожно выглянул из-за утыканной арбалетными стрелами оглобли, и тоже не поверил своим глазам.

– Ах вы, … дорогие мои.., – прошептал он, поднимаясь.

И тут же закричал, поднимая остальных:

– Лучников – к бою, к бою!!! Уничтожить конницу!

Все, кто мог держать в руках лук и стрелы, мгновенно заняли оборону вдоль внешнего ряда телег. Поскальзываясь на расползшейся по снегу сельди, лучники отдавали короткие приказы горожанам – тем, кто легко ранен, оставаться в укрытии и подносить стрелы, чтобы стрельба по противнику не прерывалась, а тем, кто разбирал пики и готовился встретить конницу в рукопашной, – перекрыть оба прохода вагенбурга и постараться рассечь наступавших на небольшие группы.

– Коней щадить! Сбивать только всадников! Когда побегут, погоним их верхом на траншеи под городом!

Этот призыв вдохновил не чаявших остаться в живых людей. На шотландцев обрушился целый ливень из стрел, сразу сокративший численность отряда почти вдвое. Те, кому удалось прорваться внутрь заграждений, были выбиты из сёдел пикейщиками. Горожане подхватывали под уздцы коней, забирались в седла с ловкостью, продиктованной страхом за жизнь, и топтались по упавшим копытами их же коней.

– Не прекращать стрельбу! – орал сэр Джон, заметивший, что на выручку шотландцев двинулась тяжеловооруженная конница французов. – Всадникам не высовываться! Пикейщикам – к проходам! Бейте их, ребята! Это же всё те же французы!

Ещё не настал полдень, когда остатки подкрепления, идущего на помощь Орлеану, обратились в бегство. Верный слову Ла Ир со своим отрядом прикрыл только отступление, но позора прикрыть не смог бы и сам Господь.

Четырехтысячная армия разбежалась от селедочного обоза, потеряв убитыми более шестисот пеших и больше сотни тяжеловооружённых рыцарей. Воодушевлённый тем, что сумел отбить сразу две атаки, сэр Джон повёл своих людей в контрнаступление и снова победил, навсегда вписав это нелепое сражение в Историю под насмешливым названием «Битва сельдей».

Французам, определённо, оставалось уповать только на чудо…

Шато д'Иль

(пока ещё осень 1428 года)

Возвращение Жанны из Туля в масштабах деревенской жизни можно было бы назвать триумфальным. Расспросам не было конца. И уже через день после возвращения, дядюшка Лассар мог бы рассказывать с церковной кафедры, историю суда и того, как Жанну приняли в городе, настолько гладко от частых повторений она звучала.

От «мальчишки Ле Конта» толкового рассказа добиться не смогли, потому что по его же словам в зал, где заседали судьи, его не пустили. А сама Жанна от любых вопросов только расстраивалась.

– Как вы все не поймете, что это сейчас не самое главное?! – удивлялась она.

Но для её соседей, друзей и просто знакомых, даже этот самостоятельный поход в Туль, явился событием, далеко выходящим за рамки привычного. Поэтому всё, что должно было произойти с Жанной дальше – и второй поход в Вокулёр, и будущий отъезд к дофину, в котором никто не сомневался, и само спасение Франции – всё это было в их представлении действиями какого-то иного порядка, более всего подходящие Деве из легенды, но никак не девушке, живущей с ними рядом. А Жанна, давно знакомая Жанна, сумевшая, без помощи писарей адвокатов и стряпчих, одержать верх над городскими судьями, причём несомненно с Божьей помощью, как раз и стала самым главным событием в их действительной, каждодневной жизни.

Однако, девушка упорно стремилась в Вокулёр, куда даже отец теперь не решался её не отпускать. Он только нахмурился больше обычного, демонстрируя, что вынужден подчиниться обстоятельствам, и охотно отвел душу на «мальчишке Луи», который стоял перед ним, рядом с Жанной, теребя в руках походный узелок.

– Это ещё зачем? Он куда собрался? Нечего бегать целой толпой! Одного Лассара вполне достаточно.

– Он должен пойти, батюшка, – волнуясь, но с твёрдостью, перед которой господин Арк теперь неизменно пасовал, заявила Жанна.

Для пущей убедительности она взяла приятеля за руку, и тут, за спиной господина Арка, кто-то тихо охнул.

– Ты чего, Изабо? – спросил он, оборачиваясь и удивлённо глядя на жену, которая смотрела на дочь и её приятеля каким-то странным, бегающим взглядом, и прикрывала рот рукой так, словно увидела что-то страшное. – Что это с тобой вдруг сделалось?

– Ничего, Жак, не обращай внимания, – как-то слишком монотонно проговорила мадам Изабелетта. – Пускай идут вместе…

На негнущихся ногах она подошла к дочери. Обняла её крепко, с нежностью, а потом точно так же обняла и Луи.

– Как же я раньше-то.., – пробормотала госпожа Вутон тихо, но осеклась и отступила…

* * *

Новый поход в Вокулёр наметили на декабрь. Однако, к началу месяца привычную жизнь Шато д'Иль в очередной раз нарушило событие, более чем неординарное – из Нанси, от самого Карла Лотарингского, прибыли гонцы с настоятельным требованием: «деревенской целительнице» прибыть в замок и попытаться облегчить больному герцогу его страдания.

Блистательный, жёлто-красный отряд, яркий, наряженный в камзолы с Лотаригскими мечами и коронами, шитыми золотом, выглядел здесь, в деревенском захолустье, королевским эскортом, даже несмотря на малочисленность. А уж когда обитатели замка выяснили, для чего прибыло этакое представительство, они принялись наперебой расхваливать Жанну и до небес превозносить её достоинства, гордясь и совершенно забыв, что, ещё вчера, умоляли её торопиться и идти в Вокулёр к господину коменданту.

В полной растерянности Жанна-Клод не знала, что ей делать. Но Жанна-Луи, наоборот, никаких сомнений не испытывала.

– Соглашайся, соглашайся, – шептала она, – герцог – не господин де Бодрикур, он отправит к дофину и быстрее, и надёжней. С его рекомендательным письмом нас в приемных держать не будут!

– Но он ждёт, что я его вылечу! – отчаянно прошептала в ответ Клод. – А я никого, никогда не лечила! Герцог может решить, что я самозванка, и получится только хуже…

– Но тобой перед герцогом предстану я! А я так верю в нашу миссию, что сумею даже ему объяснить разницу между целительницей и Господней посланницей. Он поймёт, вот увидишь! И поможет нам…

– Аминь.., – прошептала Клод. – Тебе, конечно, решать. Но, если не получится так, как ты предполагаешь, обещай, что дашь мне возможность тоже попытаться уговорить герцога.

Жанна пообещала, и Клод уступила.

В Нанси их не провожали. Командир отряда настоял на том, чтобы отъезд был ночной и тайный, «дабы не искусить никого грехом доносительства». Поэтому из Шато д'Иль обе девушки, господин Лассар и отряд, присланный герцогом, выехали тихо, не отрывая от сладкого сна никого, кроме четы Арков, которые всё равно не спали, да нескольких конюхов.

Клод этой дороги, почему-то боялась. Она неловко взобралась на лошадь, присланную специально для неё, и без конца оглядывалась на, еле видимых в предрассветной темноте, господина Арка и мадам Изабелетту. Странная тоска заставляла девушку, почти против воли, повторять себе, что их она больше никогда не увидит, что нужно хорошо запомнить этот миг, и хмурое лицо отца, и заплаканные глаза матери, и, что беда, которую она предчувствует, случится именно по дороге в Нанси, куда ехать им с Жанной совсем не следовало.

Но, вопреки её страхам, до места добрались быстро и без происшествий. И, даже самое опасное – перемена одежды – прошло, на удивление, гладко. Посланцы герцога, хоть и обращались с Жанной-Клод крайне вежливо, всё же старались держаться от неё чуть в стороне и, казалось, никакой подмены совсем не заметили.

– Господь прикрыл им глаза! – убежденно сказала Жанна-Луи. – Он благословил наш союз и нашу миссию, и теперь я уверилась окончательно – Он нам поможет!

Клод невесело покачала головой.

– Помнишь, я говорила, что нельзя безоговорочно верить в чью-то помощь?

– А я тебе ответила, что в «чью-то» помощь можно и не верить, но вера в помощь Господа, как раз и есть сама помощь!

– И всё же, если вера твоя сильна, не искушай её, сворачивая с дороги. От нас ждали, что мы пойдем в Вокулёр, и я всем сердцем чувствую, что в этом есть какой-то смысл… А сейчас это чувство ушло. Одно беспокойство и ничего больше.

– Тогда, доверься моему предчувствию, которое подсказывает, что герцог позвал нас не просто так, и всё это – часть Божьего замысла!

В отличие от Клод, Жанна вообще вела и ощущала себя очень уверенно. Её окрыляли и вдохновляли воспоминания о детстве, прошедшем на этих землях. И нетерпеливая уверенность, что впереди открытая, страшная, но великая дорога, заставляла не думать о том, что оставлено, и торопиться вперёд и вперёд – туда, откуда эта великая дорога и началась! В Шато д'Иль новые впечатления, беспечная юность, а более всего, знакомство с Клод, вытеснили грусть по тёплому дому мадам Ализон, где всё общение Жанны ограничивалось двумя-тремя людьми. Но теперь, вид знакомых окрестностей, вызвал в ней сначала лёгкие приливы не столько воспоминаний, сколько прежних, детских ощущений, которые, накатывая, волна за волной, становились всё значительней и звучнее.

– Хоть бы Рене всё ещё служил в замке! – бормотала Жанна, нетерпеливо поднимаясь на стременах и высматривая башни замка, в который ей когда-то так хотелось попасть! – Помнишь, Клод, того молодого господина, который как-то приезжал к отцу Мигелю? Он наверняка дворянин и, наверняка, приближённый герцога, раз мог уезжать из замка на целый день, пользоваться лошадьми из его конюшни и картами из его книг. Если он всё ещё служит здесь, значит эта поездка настоящий Божий промысел! Господь просто хочет, чтобы мы обрели ещё одного друга – ведь Рене первым поверил в меня, хотя и пытался это скрыть…

– Он испугался за тебя, – тихо произнесла Клод.

– Зато теперь, когда мы вместе, он поймёт, что бояться нечего! А может быть, уже понял, после того, как увидел тебя… Рене очень умный, Клод. Последнее время я часто его вспоминаю. И, знаешь, что думаю? Что он не случайно учил меня стрелять и ездить верхом… Иногда мне кажется, что Рене.., что он тоже.., ну, как бы с нами… Понимаешь?

Клод отрицательно покачала головой.

– Я не знала его, как ты. А ту короткую встречу почти не помню. Но, если Рене учил тебя не случайно.., и, если он дворянин, приближённый к герцогу Лотарингскому… Знаешь, что я думаю, Жанна? Что нам не следовало сюда ехать…

Нанси

(декабрь 1428 года)

– Они приехали, Карл!

Рене вошёл в покои герцога, как всегда, без стука и доклада. Дворянин, сопровождавший его, низко поклонился и почтительно задержался у дверей, но молодой человек взмахом руки поманил его за собой.

– Не стесняйтесь, сударь, герцогу не терпится услышать ваш рассказ. И старайтесь не пропустить ни одной мелочи, поскольку каждая для нас теперь важна.

Командир сопровождающего отряда, всё ещё одетый в пышный камзол с гербами Лотарингского дома, прошёл в покои, явно стесняясь своих сапог, запачканных грязно-снежным месивом.

– Ну? – вяло проскрипел герцог, как будто с трудом, поднимая веки над покрасневшими глазами.

– Если ваша светлость позволит, я готов рассказать всё, что видел за время пути.

– Говорите, говорите, – по-стариковски закивал Карл. – Только не превращайте рассказ в балладу, а себя в трубадура. Вчера я битый час слушал унылое повествование о Мартине-палладине, поэтому сегодня меня порадует только чёткий военный рапорт.

Пришедший дворянин снова поклонился, затем подбоченился, как и подобает бравому воину, и начал:

– Прежде всего, мессир, хочу сразу вас заверить, что обе девицы вели себя, как подобает, скромно и почтительно. Мои люди держались от них подальше, следуя приказу его светлости герцога Рене, но и сами девицы ни в какие разговоры с нами не вступали. Та, которая приехала в мужской одежде, вроде потише и посмирнее, а другая – бойкая. Явно торопилась, но нас, даже о том, скоро ли приедем, не расспрашивала.

– Что значит, бойкая?

– Ну-у… она торопилась… Держалась уверенно, не как их дядя… Тот как будто боялся чего-то… Хотя, всякий другой крестьянин на его месте, тоже бы боялся. А эта девица… Даже не знаю, мессир, она будто всю жизнь ездит к высокородным вельможам – ничуть не волновалась, только торопилась…

– Твоих людей не удивило, что девушки поменялись одеждой? – спросил Карл.

– Нет, ваша светлость. Мы же понимаем, что это ради безопасности Девы… К тому же, мои люди – воины. Если им было приказано ничему не удивляться, они и не удивлялись.

– Я это к тому, чтобы потом не было никаких пересудов…

– Не будет, мессир. Даю слово чести.

Карл вскинул глаза на рыцаря, хотел было, что-то сказать, но подвергать сомнению слово чести не решился. Но, выражение его лица от внимания собеседника не ускользнуло.

– Если позволите, ваша светлость.., – забормотал он, – мои солдаты – уж не знаю, как такое получилось, учитывая, что держались-то мы в стороне, как и было приказано – но все они поверили… В том смысле, что Лотарингскую Деву ждали давно и очень надеялись, но понимали – не может такого быть, чтобы простая дева из крестьян смогла бы воевать наравне с мужчинами… А эта.., ей Богу, мессир, эта сможет!

– Которая «эта»?

– Ясное дело, та, которая там, в деревне, представлялась мальчиком! Мы же понимаем, что Господняя посланница не могла жить, как все. Ей надо было готовиться, ездить верхом, как мужчина… А ездит она, ваша светлость, отменно! Как будто в седле родилась! Простые крестьянки такого не могут. Вон, другая, подружка её, так та сидит, как мешок, забирается на лошадь, словно лезет через забор, да и боится её, сразу видно. А эта… Даже не знаю, как объяснить, ваша светлость, но глядишь на неё, и хочется верить…

Карл несколько мгновений смотрел в лицо рыцаря, потом перевёл взгляд на Рене.

– Ты желаешь о чем-нибудь спросить?

– Нет.

– У меня тоже больше нет вопросов.

Вялая рука снова качнулась, отпуская командира отряда, который, испуганно глянув на раскисшую лужу под ногами, поспешил побыстрее откланяться и уйти.

– Они верят, – усмехнулся Карл. – Ты слышал? Они верят…

– Они хотят верить, – поправил Рене, – поэтому и верят.

– Хотят… Выходит, дай им любого, и, при такой охоте, они и в этого любого тоже поверят?

– Возможно. Но одно дело вызвать веру в себя, и совсем другое её удержать. Да и заставить в себя поверить, тоже не просто, особенно в такие смутные времена, какие мы теперь переживаем. Пока хорошо и то, что люди хотят поверить…

– Но поверить не в ту… Ты же слышал, они увидели Деву только в той девушке, которую создали мы, а другую, про которую ты говорил, что она и есть настоящая, даже не заметили!

– Естественно. Я и сам верю, что только Жанна способна в военное время утолить эту жажду чуда, на которое все так надеются. Чтобы обрела свою силу Клод, нужно мирное время, Карл. И Жанна его даст.

Карл исподлобья посмотрел на зятя.

– Ты уверен?

«Уверен!», – едва не вырвалось у Рене. Но, взглянув в глаза герцога – совершенно больные, с красными, отвисшими веками, потускневшие от многих знаний и многих печалей, и, может быть, поэтому какие-то особенно мудрые – только покачал головой.

– Я не уверен в собственном завтра, ваша светлость. Но мне, как и тем солдатам, очень хочется верить.

Карл тихо засмеялся.

– А я так надеялся увидеть Рене безрассудным. Тогда и на девушек этих не стал бы смотреть. Но, похоже, первого мне никогда не увидать, а второе… На второе я хочу взглянуть прямо сейчас. В конце концов, мы с твоей матушкой только создавали условия, а воспитывал Жанну в основном ты.

– Только не в последние годы, Карл. Сейчас мне и самому интересно взглянуть.

– Тогда, пошли…

Герцог опёрся руками о подлокотники и тяжело поднял себя из кресла.

– Пошли, Рене. И, если чудо свершится, клянусь, я не умру, пока не стану свидетелем этой новой эпохи – эпохи возрождённой веры…

* * *

Девушки терпеливо ожидали в большом высоком зале, словно прорезанном холодновато-стальным светом из стрельчатых окон. Тёплые отблески камина и золотистые тона драгоценных ковров, полукружьями свисающих по стенам, придавали этому неуютному свету жемчужную серебристость. И Клод, хоть и чувствовала себя крайне неловко, залюбовалась ажурной красотой оконных переплётов, каменной резьбой на верхней галерее и, невиданными ею никогда прежде диковинно украшенными мавританскими светильниками, которые в этом жемчужном свете выглядели особенно сказочно.

Кроме них с Жанной, в зале находились ещё несколько придворных герцога Лотарингского. Они-то и смущали Клод больше всего, несмотря на то, что разглядывали придворные в основном, Жанну. Но, странное дело, разглядывающие тоже явно смущались. Герцог ещё не появился, и они не решались пока самостоятельно реагировать на присутствие этой девушки. Мало ли что о ней судачат! Вот появится его светлость, и они, давно изучившие его настроения и повадки, сразу поймут, можно ли им посмеяться, или следует всё же проявить уважение. Поэтому и откровенные насмешники, и те, кто подумывал: «А почему бы и нет?», с одинаковым недоумением косились на Жанну, признавая, однако, что держится она с большим достоинством.

А та, как будто и не замечала ничего, стояла уверенно, без вызова, но и без робости, в терпеливом, уверенном ожидании, и только один раз обернулась на Клод, подбадривая её взглядом.

– Его светлость, герцог Карл! – возвестил, наконец, управляющий.

И все моментально подсобрались. Дамы присели в реверансе, кавалеры согнулись в поклоне, и Жанна с Клод, как и положено крестьянкам, низко опустили головы.

Карл вошёл, опираясь на руку Рене, в сопровождении дамы под густой вуалью, которая скромно задержалась у дверей, как будто не смела пройти дальше. Зато Рене, усадив герцога в кресло, остался стоять рядом, по-свойски облокотившись о высокую спинку. Он, не отрываясь, смотрел на Жанну и, когда она подняла голову, на радостное удивление, плеснувшее в её глазах, ответил еле заметным, запрещающим покачиванием головы, словно говорил: узнавать меня сейчас не надо.

– Значит, это о тебе судачит вся округа, – тяжелым от хрипоты голосом проскрипел через притихший зал герцог, не столько спрашивая, сколько констатируя уже известное.

Он сделал Жанне знак подойти поближе и, когда она подошла, уставился на девушку немигающим взглядом, способным смутить любого. Но Жанна не смутилась. И даже не опустила глаза, как сделал бы кто-то, менее в себе уверенный.

– Ты знаешь, что мои вассалы называют тебя Лотарингской Девой?

– Да, знаю.

– И, что скажешь по этому поводу? Ты действительно Дева, посланная нам Господом нашим, или люди лгут?

– Я не могу сказать больше того, что знаю. А знаю я одно – то, что Господь наш повелел мне свершить, кажется настолько страшным и тяжёлым, что мало найдётся охотников принять на себя такую ношу без его благословения и помощи.

В зале загудели. Никто не ожидал от деревенской девушки такой правильной, такой смелой речи. Как никто и не задумывался над тем, что имя Лотарингской Девы не просто звание, которое не надо подтверждать делом.

– Как же будешь ты вершить свою миссию, если страшишься её? – спросил Карл.

– Страшусь.., да, – чуть помедлила с ответом Жанна. – И время тянется для меня, как для женщины, ждущей ребёнка. Но, чем скорее наступит мой час, тем быстрее пройдут и страхи. Бездействие пугает ожиданием неведомого, когда же действуешь, ожидать уже нечего – надо только добиваться…

– Поразительно! – не выдержав, воскликнул кто-то в зале.

Карл сердито глянул в ту сторону, затем снова обратился к Жанне.

– А если завтра придёт известие, что французские войска одержали славнейшую победу, и враг разбит – что ты будешь делать тогда?

– Такое известие не придёт, мессир, – уверенно заявила Жанна. – Дофин одержит победу только с моей помощью, поэтому нужно спешить. Если до середины поста я не приду, а французское войско вступит в сражение, будет беда.

Карл с усмешкой развел руками:

– Ты до сих пор называешь короля дофином, как будто не знаешь, что он был коронован. Как же можешь ты предрекать, что случится до середины поста, живя в таком неведении о делах прошедших?

Жанна наклонила голову, то ли огорчённая, то ли разочарованная, но произнесла твёрдо и упрямо:

– Дофин может стать королем только короновавшись, как положено, в Реймсе. А то, что произойдёт, сама я, конечно же, знать не могу, но знаю лишь потому, что сказал мне об этом Господь.

– Ты слышала его голос? – вскинул брови Карл.

Жанна еле заметно повернула голову туда, где стояла Клод и ответила, кивнув, то ли ей, то ли себе, убеждая, что права:

– Я слышала голос святой, которая передала мне Его волю. И можете не сомневаться, мессир, эта святая Господа слышит.

Глаза на лице Карла застыли. Словно раздумывая над чем-то, он потёр пальцами лоб, потом откинулся на спинку кресла и, вдруг, громко заявил:

– Я желаю говорить с этой девушкой приватно, в присутствии только самых близких… Я желаю узнать о своей болезни, и не хочу посвящать в это весь свой двор.

Дамы и кавалеры даже не сразу поняли, чего хочет от них герцог. Уже почуяв, что зрелище их ожидает невероятное, все они продолжали топтаться на местах, пока Рене не разъяснил с нажимом:

– Его светлость просит вас удалиться, господа.

Только после этого все задвигались, засуетились и с поклонами поспешили к дверям.

Какой-то придворный, проходя мимо Клод, задел её плечом и, смерив хмурым взглядом деревенского мальчишку, прошипел:

– Ты чего стоишь? Убирайся!

Клод послушно двинулась было из зала, но, уже почти на пороге, путь ей преградил управляющий герцога.

– Тебе велено остаться, – высокомерно возвестил он и, покинув зал, прикрыл тяжёлые двери.

– Мне известно, что вы больны, ваша светлость, – зазвучал, тем временем, звонкий голос Жанны, – но я не умею исцелять.

– Я знаю.

Карла словно подменили после того, как ушли придворные. Поднявшись из кресла легче обычного, он сам подошёл к Жанне и, слегка нагнувшись к ней, поскольку был выше ростом, заявил, почти весело:

– Я знаю о тебе много больше, чем ты думаешь. И знаю от этого молодого человека.., который многому научил тебя когда-то, не так ли?

Не оглядываясь, герцог указал туда, где стоял Рене. Молодой человек не улыбнулся, и Жанна, явно растерянная, только молча кивнула.

– Не пугайся, – продолжал Карл, – здесь никто не будет требовать от тебя чудес. Но, прежде чем ты предстанешь перед нашим королём, я бы хотел убедиться, что твоё умение достаточно для той высокой миссии, на которую тебя облекли. Я знаю, что такое война. Там мало иметь крепость духа, который не спасёт, если не готово тело… Мой зять приготовил для тебя удобную одежду. Иди, переоденься и покажи нам всем, что к сражениям ты готова. Мадемуазель Мей тебе во всём поможет…

Теперь он обернулся и слегка кивнул даме под вуалью, которая не ушла за остальными придворными, а так и стояла у двери. Только теперь вуаль её была поднята, и Жанна, со странной смесью радости, удивления и какой-то непонятной тревоги, узнала свою давнюю воспитательницу, мадам Ализон.

– Её ты тоже знаешь, правда?

Снова молчаливый кивок.

– Ну вот, видишь, в моём замке ты, как дома – одни знакомцы. Ступай и ничего не бойся. А я…

Тут взгляд Карла снова замер и он, наконец-то, позволил себе посмотреть на Клод.

– Я пока побеседую с твоей подругой…

* * *

– Ну, здравствуй, деточка моя дорогая!

Мадам Ализон пылко обняла Жанну и, не отпуская, ласково погладила её по голове. Она сильно располнела за последние годы, но дородность нисколько её не испортила, скорее, добавила значительности и, возможно, чуточку высокомерия, которого прежде Жанна не замечала.

Как только герцог позволил им уйти из зала, обе, и мадам Ализон, и Жанна, как будто испытывали неловкость. Но стоило за ними закрыться двери в небольшую, уютно обставленную комнатку, где лежали разложенные на сундуке лёгкие доспехи для тренировок, как воспитательница и её воспитанница бросились друг к другу в объятия, разом ломая все неловкости.

– Так ты теперь живёшь в замке? – спросила Жанна, когда мадам Ализон отстранилась, чтобы достать из-за манжета платок, который немедленно вымок от её слёз.

– Живу… С той поры, как мадемуазель Катрин – младшая дочь его светлости – вышла замуж за мессира фон Бадена, мадам герцогиня изволила уехать, а его светлость велел мне перебраться сюда и жить при нём открыто… Я ведь давно при нём… И тот дом в Нанси, помнишь? Тоже им пожалован…

Она всхлипнула.

– Ты меня не осуждай, Жанна. Видно Господу это угодно, коли Он благословил нас пятью детками… И о прощении я каждый день молюсь… И то, что довелось с тобой ещё раз увидаться, может и есть то самое прощение.., уж больно я горевала, когда тебя увезли…

Губы мадам Ализон задрожали, и она расплакалась всласть, а Жанна, в полном недоумении, опустилась на табурет.

Из давнего прошлого само собой всплыло забытое детское воспоминание, как на первые вопросы об отце и матери ей было сказано, что спрашивать о них запрещено. И, каким удобным и простым тогда показалось, предложенное на вопрос «Почему?», пояснение:

– Ты – дитя Божье, – говорила ещё совсем молодая мадемуазель Ализон. – Твой отец – Господь Всемогущий и надо ли желать другого? А я буду любить тебя, как мать…

И она, действительно, была заботлива. И учила молиться истово, старательно, словно замаливала какой-то грех…

Теперь этот грех явился во всей своей очевидности, окрашивая многое из вспомнившегося сейчас совсем в иные цвета, и порождая тысячи догадок и вопросов.

– А Рене? – спросила девушка. – Он кто? Он не похож на простого слугу… Это твой сын? От герцога?

– Что ты! Что ты! – замахала руками Ализон. – Это же и есть зять его светлости! Герцог де Бар, сын королевы Сицилии, тёщи нашего короля, герцогини Анжуйской! Прежде он жил тут воспитанником, а как стал рыцарем, женился на старшей дочери Карла… его светлости, то есть…

Она запнулась и покраснела. А Жанна, стиснув руки и опустив глаза, тихо спросила то главное, о чем теперь уже не спросить не могла.

– А я?.. Кто же я такая?

Мадам Ализон быстро утёрла слёзы и со страхом посмотрела на девушку.

– Не тот я человек, чтобы говорить с тобой об этом.

Она присела перед Жанной и ласково взяла её за руки.

– Нас всех Господь послал в эту жизнь за какой-то надобностью. Кому-то он сразу определяет всё, что положено, а кому-то даёт выбирать… Ты всегда была особенная. И путь себе выбрала особенный. На этом пути Отец наш небесный тебя не оставит, и только Он один доподлинно знает, кто ты такая… А я по-прежнему люблю тебя, как мать, хотя матерью тебе не была никогда.

– А герцог? – тихо спросила Жанна. – Он знает, кто я?

Мадам Ализон встала. Карл никогда не говорил с ней о Жанне, если не считать тех первых лет, когда малышка только подрастала. А потом появился Рене – более знатный, более близкий и более достойный говорить об этой странной девочке, о происхождении которой Ализон могла только догадываться… Она и сейчас, когда по всей округе поползли слухи о Лотарингской Деве, догадывалась, только верить в свои догадки не хотела. Тем более делиться ими с той, которую растила с пелёнок.

– Я тебе только одно скажу, – печально вымолвила женщина. – Свою дочь Карл бы на эту войну не отпустил…

* * *

Клод нервно теребила край своей куртки, не зная, куда деть руки, глаза и саму себя, далеко не такую уверенную, как Жанна. То, что герцог назвал её подругой, а не другом своей гостьи не вызвало никакого удивления – в конце концов, он же сам сказал, что всё знает о Жанне от Рене, а тому прекрасно известно, что Клод не мальчик. Но вот почему Лотарингский владыка так странно на неё смотрит – почти робко, с испугом – девушка понять не могла. И сама страшно оробела, когда Карл, не дойдя до неё пары шагов, вдруг слегка поклонился и предложил ей присесть на обитую мягкой тканью скамью у стены.

– Это слишком большая честь, ваша светлость, – пролепетала Жанна, наконец осмеливаясь поднять на герцога глаза.

Но что-то в его лице сразу подсказало – Карлу очень нужно поговорить с ней, и он не оказывает милость деревенской девушке, а, скорее, просит, если не сказать больше – умоляет. Поэтому Клод послушно прошла к скамье и села. Герцогу же Рене поднёс небольшой стул с низкой спинкой.

– Мне говорили, ты умеешь пророчествовать, – сказал Карл, всё ещё глядя на Жанну так, что она уже не решалась опустить глаза и смотрела в ответ, будто прикованная к герцогу этим взглядом, безо всякой возможности уйти от ответа, или в себя – в привычное, надёжное убежище, где летали феи, разговаривали всезнающие деревья и достаточно было закрыть глаза, чтобы, даже в самый тяжёлый день, почувствовать за спинойкрылья.

– Я не умею пророчествовать, ваша светлость. Я могу только предчувствовать.

– В этом есть какая-то разница?

– Пророк говорит: «Я знаю», а я могу сказать только : «Мне кажется».

– Однако, испанский монах, который давно тебя знает, говорит, что ты делаешь вполне конкретные предсказания о том, кто и когда в вашей деревне родится или умрёт. Он лжёт?

– Отец Мигель? – выдохнула Клод, чувствуя, почему-то радостное облегчение. – Нет, ваша светлость, он не может лгать, и говорил чистую правду. Но эти предсказания делаю не я!

– А кто же?

– Возможно, наши феи – в Домреми их всегда было немало. Иногда, деревья – они очень много знают про людей. А иногда я слышу голос в нашем церковном колоколе…

– Ты слышишь голос?

– Голоса. Они возникают внутри меня. Некоторые я узнаю, потому что слышу чаще других, а некоторые возникают так редко, что всякий раз слышатся новыми.

Карл, до сих пор сидевший неподвижно на своем стуле, подался вперёд.

– И, как же это происходит? Расскажи подробнее.

Взгляд его потеплел, словно отпуская Жанну в её привычный мир, чтобы девушке легче было вспомнить, и Клод, наконец-то, отвела глаза, обращая их в прошлую, почти беспечную, жизнь.

– Порой, когда я смотрю на женщину, ожидающую ребёнка, то сначала сама себя спрашиваю: «Интересно, кто у неё родится?». А потом, как-то быстро начинает темнеть в глазах… В такой момент лучше остановиться и переждать, потому что я становлюсь будто слепая. А потом снова вижу эту же женщину, только через несколько лет, и рядом, например, девочку… Эти видения очень живые, настоящие, и, как бы я ни пыталась, я не могу уже представить рядом с этой женщиной мальчика или какую-то другую девочку, потому что всё или исчезает или становится.., даже не знаю.., как вот эта картина на стене. Плоская и не движется… Так я и узнаю, кто в скором времени родится.

– Где же тут голоса?

– Они говорят мне имя будущего ребенка. Но об этом я никогда не рассказываю… Не знаю почему, но чувствую, что не надо этого делать. Как и тогда, когда вижу печать смерти на чьем-то лице. Такие лица делаются похожими на луну, и светятся таким же холодным светом. И мне бывает очень больно… Я слышу, как они умрут – тихо, или в мучениях. Слышу, как будет отрываться от тела их душа.., – Клод сморщилась, потрясла головой. – Это очень плохо, потому что, слушая, я всё переживаю вместе с ними, а потом болею… Но голоса просят, чтобы я рассказывала – не всем, но некоторым – обязательно! Так им дают возможность покаяться и, возможно, что-то изменить в своих предсмертных муках…

Девушка замолчала, возвращаясь к реальности и робко глянула на герцога – не злится ли, не смеётся ли?.. Но Карл слушал очень внимательно, не отрывая взгляда от её лица, и задумчиво тёр рукой подбородок. Притихший за его спиной Рене широко раскрыл глаза и Клод удивилась – её впервые так расспрашивали о её видениях, и впервые воспринимали их настолько всерьёз.

– А когда случился Азенкур, что ты чувствовала? – тихо спросил герцог.

– Боль и удушье, – ответила Клод. – И я не знала, что где-то сражаются, а просто чувствовала, что во Франции происходит что-то страшное…

Она вскинула на Карла глаза и, понимая, что другого такого шанса помочь Жанне у неё не будет, заговорила быстро и страстно, чтобы не перебили, не заставили замолчать:

– Я и теперь чувствую, что надо спешить! До середины поста… Этот срок я не выдумала, но именно до этого времени дофин должен получить помощь! А помощь придёт только с Жанной, потому что она – истинная Дева Лотарингии! И дух её крепок, и тело!.. Вы убедитесь в этом, когда она сядет на коня.., но потом ей надо, как можно скорее, ехать к дофину…

Девушку не перебивали, но она всё равно волновалась, теребила шнурок у ворота, а потом, как будто ища какой-то особенной поддержки, бессознательно вытащила из-за него нательный крестик – немного странный из-за слишком короткой поперечины и непонятной петельки наверху, поэтому редко кому показываемый – но висевший у неё на шее столько, сколько она себя помнила.

– Если хотите, я поклянусь, ваша светлость! Чем скажете, тем и поклянусь.., но Жанна – именно та, которую все ждут! И время её уже пришло!

Клод очень хотелось быть убедительной. Однако, по лицу герцога она вдруг поняла, что тот её совсем не слушает, а только смотрит – опять смотрит этим своим странным, застывшим взглядом – на её руку, зажавшую странный крестик, лишь на мгновение промелькнувший перед его глазами.

– Покажи мне его, – словно охрипнув в одночасье, попросил Карл. – Разве в Домреми дают такие при крещении?

Огорченная Клод выпустила крестик из руки.

– Он всегда был у меня, – сказала она без прежнего воодушевления. – Матушка говорила, что это память о предках, поэтому он не деревянный. Наверное, остался с той поры, когда семейство моего батюшки имело дворянство… И, если крестили меня в Домреми, значит, там такой и дали…

Ей было непонятно, почему в тот момент, когда она заговорила о самом главном, герцог вдруг заинтересовался таким несущественным, таким мелким вопросом – откуда у Клод такой странный крестик?! Она захотела снова вернуть разговор в прежнее русло, но тут Карл повёл себя ещё более странно.

Тяжело, словно был прикован цепями, он оторвал себя от стула и, не столько шагнул, сколько качнулся к девушке…

– Позволь, я рассмотрю…

При этом рука его, протянутая к крестику, тряслась, как в лихорадке, что изрядно напугало Рене, подскочившего, как раз вовремя. Не подоспей он, и Карл, так и не коснувшийся креста, рухнул бы на колени, прямо перед Клод.

– Эй, кто-нибудь! – закричал Рене. – Сюда!!!

Через мгновение управляющий герцога, будто карауливший под дверью, заскочил в зал.

– Вашей светлости плохо?!

– Ерунда…

Всё ещё бледный, но уже переставший дрожать, Карл выпрямился и, указывая на Клод, приказал:

– Отведите … этого мальчика в его комнату… И обращайтесь с ним так, словно это мой сын.

А в ухо Рене, сжав его ладонь, тихо прошептал:

– Идём со мной… Немедленно!

В уже знакомой сокровищнице герцог, словно прошлогодние листья, смёл на пол, несколько свитков, прикрывавших, как выяснилось, искусно скрытый среди каменной резьбы, рычаг. Этим рычагом он открыл неглубокую нишу в стене и вытащил на свет крошечный реликварий, больше похожий на обтянутые кожей и скреплённые между собой половинки очень крупного ореха. Никаких украшений на нём не было, и даже грубый замок, скреплявший эти половинки, нельзя было назвать украшением, потому что представлял он, всего-навсего петлю с протянутой сквозь неё палочкой

– Это то, что я хотел открыть тебе только перед самой смертью, – незнакомым голосом сказал Карл. – Ценнейшая реликвия… Может быть, самая ценная здесь… Но теперь это знак! Знак, чтобы жить… И, видимо, я не зря прожил свои годы… Смотри, Рене… Смотри и осознавай! Если это не Чудо.., если не откровение Божье, то я тогда не знаю, что ещё можно так называть!

Герцог открыл замок, бережно разложил половинки реликвария и протянул их зятю.

Там, внутри, на кусочке тонкого, почти прозрачного холста, лежал странный крестик – точно такой же, как был на шее у Клод.

– Эту реликвию Ги Бульонский, якобы, получил от старца из какой-то Иерусалимской провинции, и никогда никому не рассказывал, что это был за старец, и кому принадлежал этот крест. Но было завещание.., или, скорее, памятка, для всех магистров Ордена… И, хотя время ещё не пришло, ты должен её прочесть именно сейчас!

Со дна открытой ниши Карл взял почти истлевший от замковой сырости, листок пергамента, осторожно, едва касаясь, развернул и, не доверяя драгоценность грубой поверхности стола, поднёс его к глазам Рене на собственных ладонях.

Молодой человек, крайне удивлённый и озадаченный, взял со стола чадящий светильник, пробежал глазами по строчкам, по весьма условному рисунку какого-то надгробия, потом вчитался, цепенея прямо на глазах, и наконец, поднял на герцога глаза, полные, то ли ужаса, то ли благоговения, то ли восторга.

– Этого не может быть!

– Почему же? Мы ждали Чуда, и оно нам явлено, не так ли? Разве не ты убеждал меня, что странная девочка из деревни и есть подлинная Дева? А теперь, когда понял, что Деву из пророчества создали мы, своими руками, а Господь явил много больше, чем просто благословение нашему делу, заявляешь: «Не может быть»! Вот Мигель.., тот давно догадался! Правда, и я глупец, не хотел верить, но – велик Господь! – он позволил мне прозреть…

Карл, уже оправившийся от потрясения и, словно бы помолодевший, так же невесомо и бережно, как открывал, сложил листок, вернул его на место, затем отправил туда же реликварий и потянул за рычаг.

– Нельзя верить в одну только возможность Чуда, Рене, – приговаривал он. – А ведь вся наша вера до сих пор была именно такой. Новый приход Спасителя мы сделали разменной монетой, за которую покупали и продавали истины, без коих этот приход, якобы, невозможен. Причем, истиной сегодня могло быть одно, завтра другое, а в конечном итоге, всё, что нам угодно, потому что «Этого не может быть!». И Слава и Величие давно уже на стороне тех, кто, вроде бы, служит Спасителю, а на деле, как раз и скажет: «Не может быть!», когда Он явится! Но мы с тобой должны понимать.., здесь, среди подлинного духа того, первого прихода, мы не смеем поддаваться сомнениям! Знак явлен. Спасительница пришла. И я исцелен благоговейной дрожью.., и страхом… Да, страхом, если хочешь, но таинство – это не проглоченная облатка – оно всегда пугает, особенно, когда противишься и по привычке хочешь себя убедить, что «Это невозможно!». Да, мне не по себе.., но я готов держать ответ. И готов сделать всё, чтобы вопросы были заданы… И в ноги готов упасть твоей матери, которая, до конца не ведая, что творит, создала Предтечу…

Глаза Карла сверкали, как в лучшие годы его бурной жизни. Герцог действительно выглядел исцелённым, чего нельзя было сказать о потрясенном Рене.

– Мне нужно придти в себя и обдумать.., – пробормотал он, не замечая, что накренившийся светильник в его руке уже потух, а всё ещё горячее масло стекает через край прямо под ноги. – Но в одном вы правы, Карл – Чудо свершилось.

– И мы при нём присутствуем, – подхватил герцог. – Не читаем о нём, не слушаем проповеди, а видим собственными глазами! Ты это осознаёшь?

– С трудом.

– А я – со счастьем! И знаю, как должен помочь…

– Как же?

– Я сделаю то, что не делал никто и никогда! Я произведу Жанну в рыцари! Уравняю её с нашими принцами и князьями полным обрядом посвящения, чтобы не могли уже смотреть свысока. А на равных, глаза в глаза, они, может быть, лучше разглядят и ту, что будет рядом…

* * *

Посмотреть на то, как Жанна умеет управляться с конём, с копьём и с луком, был приглашен весь герцогский двор. На поле, где в праздничные дни устраивались рыцарские турниры, вычистили весь снег, поставили кольца, барьер и большую мишень, вынесли заградительные щиты, кресло для герцога и ещё одно, такое же, на которое Карл, приводя всех в изумление, усадил деревенского мальчишку, приехавшего с Девой.

– Посмотрите, он, словно помолодел, – шептались придворные, указывая друг другу на Карла.

– Дева вылечила его…

– Выходит, она настоящая?!

– Конечно! Вспомните, как она разговаривала с его светлостью…

– А посмотрите, как сидит в седле…

– Кто скажет, что эта девушка из деревни…

– А мальчишка? Уж он-то точно деревенский, но почему-то герцог и его отмечает вниманием…

– Дева взяла его в спутники.., этого довольно…

– Главное, что слухи оказались правдой, господа – Дева явилась, как и было предсказано…

– И, всё-таки, это странно…

– Тсс! Детали нас не касаются. Видите, его светлость полагает, что пророчество исполнилось…

– Значит, Франция будет спасена?

– Не загадывайте так далеко. Вот будет спасена, тогда и поговорим… Делайте, как его светлость – он доволен, и вы будьте довольны…

Карл бесстрастно следил за волнением голов, склоняющихся то в одну сторону, то в другую, и отлично представлял, о чём могли шептаться сейчас его подданные, особенно, учитывая то, как ловко Жанна пробросила копьё сквозь кольца, послала, одну за другой, несколько стрел в центр мишени и, проскакав несколько раз по полю, безошибочно поразила подвешенные болванки, сначала копьем, а затем и мечом.

– Превосходно.., – бормотал герцог, переводя взгляд с изумлённых, впервые не скрывающих того, что чувствуют, лиц своих придворных, на лицо Клод, сидевшей в соседнем кресле с тихим достоинством. – Просто прекрасно… Дева-воин.., она способна отстоять не только дофина…

С откровенным удовольствием и улыбкой, давно не никем у него не виденной, он встал, после того, как Жанна склонила копьёе перед его креслом, и громко оповестил, что желает устроить турнир в честь Девы, с Божьей помощью исцелившей его от недуга, которая – в чём он теперь нисколько не сомневается – и может, и должна помочь королю Франции в его борьбе. Весь двор облегчённо зааплодировал этому официальному повелению признавать и верить, потому что странная девушка, которая только что представила себя не хуже какого-нибудь рыцаря, казалась им, всё-таки слишком странной. Даже теперь, когда её почтили таким высочайшим знаком уважения, как турнир в её честь, она стояла возле коня так, словно происходящее её едва касалось, и была, как будто, даже не очень довольна. Однако, герцог приказал.., герцог поверил и, значит, странности эти нужно принять… Насмешники припрятали остроты до лучших времён, а все остальные отбросили в сторону сомнения, справедливо полагая, что, даже в случае неудачи с этой девушкой, за веру их никто уже не осудит. И только Клод испуганно вскинула на Карла глаза.

– Но мы должны спешить, ваша светлость…

– И вы поспешите, – доверительно шепнул ей герцог. – Как только я завершу ритуал посвящения Жанны в рыцари, вас довезут до Вокулёра, и, если хочешь, со всеми возможными почестями.

Клод растерялась. Беспокойство, начавшееся ещё в пути, не отпускало её и теперь, после благополучного прибытия в замок. Что послужило ему причиной понять было сложно. И странное поведение герцога, и внезапная какая-то потерянная печаль Жанны, сразу бросившаяся в глаза, озадачивали одинаково. А хуже всего удручала собственная, сидевшая глубоко внутри, убеждённость в том, что они зря приехали в этот замок, где для Клод всё было слишком непонятно.

– Нам не нужны почести, – проговорила она, опуская глаза и пытаясь представить на месте герцога господина Арка, перед которым уже научилась не робеть.

– Значит, эскорт будет незаметен, – с усмешкой ответил Карл. – Но он будет, дитя моё, даже не противьтесь. Я готов собрать всё своё войско для вашей защиты, потому что нет на моей земле ничего более ценного.

– Тогда, дайте ваше войско Жанне, – всё ещё не поднимая глаз, сказала Клод, чувствуя себя несправедливо дерзкой по отношению к герцогу – он, хоть и задерживал, но определённо был на их стороне, и гневить его не следовало.

Но Карл и не прогневался.

– До чего наивно, – сказал он так ласково, словно собирался погладить девушку по голове. – Сколь счастлива ты в своём неведении… Но беда в том, что провести войско по территориям герцога Бургундского, не поставив его в известность о цели похода, я не могу. Как не имею права пройтись по его землям безо всякого оповещеёния. Герцог определённо преградит мне путь и будет мешать. А когда узнает о том, кого, куда и зачем сопровождает моё войско, силы его удвоятся… Что, впрочем, и понятно – на месте Филиппа, я бы тоже костьми лёг на пути Лотарингской Девы… Нет, дитя, единственное, что я могу сделать для вашей защиты, это снарядить охрану до границы. А дальше – увы – даже коменданту Вокулёра я не смогу приказать встретить вас, как полагается.

Клод робко и немного удивленно посмотрела на герцога, но ему показалось, что смотрит она с жалостью.

– Да, да.., – он опустил голову. – У власти много недостатков. И один из тяжелейших – знание тех правил, которые должно соблюдать. Они, как власяница, надетая на совесть. Снять нельзя, потому что это тоже правило, но носить неудобно. И самый лёгкий выход – удалить совесть подальше, чтобы не раздражала даже напоминанием о себе… Когда-то я получил в безраздельное владение эти земли, этих подданных и право карать и миловать. Хорошо усвоил правила, по которым всё это делается, но ещё лучше научился не чувствовать неудобную власяницу власти. Не я первый, не я последний… Однако сейчас, с вашим приходом, неудобство новых ощущений уже не кажется мне истязающей веригой. Скорее, наоборот – обузой представляется то, чем я нагрузил себя против правил… Но, если Жанну я могу уберечь вооружёнными людьми, которые, хоть тайно, хоть явно, будут сопровождать вас в пути, то для тебя у меня есть только понимание.

Карл беспомощно развёл руки в стороны, словно демонстрируя развернутыми к девушке пустыми ладонями то, что у него, действительно, ничего больше нет.

– Не самая крепкая защита в наши дни. Но, понимая тебя, я могу дать совет, последовав которому, ты, возможно, получишь, хоть какой-то, щит, моя дорогая, и первые же шаги там, куда приведёт тебя Жанна, не нанесут серьёзных ран твоему восприятию этого мира.

– Вы полагаете, мы сможем разочароваться в чём-то и не доведём своё дело до конца? – спросила Клод. – Думаете, мы можем отступить? С такой-то ношей?

Герцог покачал головой и прикрыл глаза, чтобы не выплеснулось наружу то, что он действительно думал.

– Нет, девочка, вы не отступите, я уверен. Но милых, деревенских соседей, открыто смотрящих вам в лицо, там не будет. Вы окажетесь в месте, которое власть превратила в пчелиный улей, источающий мёд и жалящий больно и во множестве раз. Вы окажетесь при королевском дворе, Клод, где понимание заменено лицемерием, сочувствие – презрением, а любовь к ближнему – выгодой. Приготовь себя к тому, что не увидишь измученных власяницами правил совестливых душ, но обязательно столкнёшься с откровенным расчётом и предательством. Появление Жанны разбередит этот улей, как приход пасечника. Поэтому, чтобы укусы не стали смертельными, не раскрывайся ни перед кем, пока не будешь точно знать, что это необходимо… Ты поняла меня, Клод?

Девушка послушно кивнула. Но, видя, что герцог ждёт от неё каких-то слов, отважилась на вопрос:

– Почему вы предупреждаете меня? Ведь кусать будут Жанну.

– Потому что я знаю, чем она защищена, – ответил Карл, перед глазами которого невольно всплыло высокомерно-красивое лицо Луи Орлеанского. – У тебя такой защиты не будет.

Посвящение в рыцари

Старинный обряд, обязательные ритуалы которого занимали несколько дней, Карл решил провести строго по канону, но так, чтобы знали о нём и задействованы в нем были только люди посвящённые. Сам будучи «государем», в восприемники он назначил Рене, а служить обедню и оглашать с аналоя рыцарские законы доверил отцу Мигелю, который с осени, с того дня, как покинул девушек на дороге из Туля, так и жил в замке, тихий и незаметный.

Свой отчёт герцогу о воспитании Жанны и Клод он сделал сухо, коротко, не поддаваясь эмоциям, поскольку понимал, что изменить что-либо уже нельзя, но выразил надежду на помощь со стороны его светлости, от которого требовалась самая малость – не выказывая особой заинтересованности, всего лишь благосклонно отнестись ко всем слухам о Жанне и довести эту благосклонность до ушей господина Бодрикура.

– Как только он её примет и выслушает, можно считать, что дело сделано, – убеждал Мигель. – Кровь и порода сделали своё дело – Жанна настолько отличается от простой деревенской девушки, что сама её речь, её природные манеры, которые видны даже сквозь покровы, наброшенные средой и окружением, уже убеждают! Но она ещё и разумна, что наверняка удивит не только господина де Бодрикура, но и весь королевский двор… Нужен всего лишь небольшой толчок.., лёгкий взмах руки вашей светлости, чтобы эта последняя преграда рухнула, и вера в Жанну понеслась по стране бурным потоком…

Рене монаха поддержал, напомнив Карлу о его желании повидать Клод, и о своём обещании устроить эту встречу.

– Отличный повод пригласить девушку, которой молва чего только ни приписывает, как пророчицу, или, скажем, как целительницу. Вы наш сюзерен, так что имеете полное право пожелать взглянуть на новое чудо и оценить его – не самозванство ли, не ересь? А ваша болезнь, о которой всем известно, позволяет искать исцеления в чём угодно… Тут даже шпионы Филиппа Бургундского не усмотрят какой-то тайный смысл или причастность к тому, что произойдёт потом… Пригласите Жанну, Карл. Мне кажется, этот шаг будет вполне благоразумным….

Карл согласился, а Мигель, которому следовало бы теперь отправляться обратно, на службу к герцогине Анжуйской, выпросил у Рене дозволения изучить кое-какие рукописи в архивах его светлости и словно растворился среди бумаг и свитков. Он и приезд Жанны и Клод наблюдал через узкое окошко комнатки при библиотеке, и даже потом, когда двор опустел, долго ещё стоял в глубокой оконной нише, глядя куда-то сквозь тусклое небо, отражающееся в его глазах, как в двух, подернутых льдом озерцах…

– Вы нас, как будто избегаете, – попеняла монаху Жанна при первой встрече на исповеди, которую она должна была пройти перед посвящением. – Мы здесь уже почти два дня, а вы только теперь пришли повидаться, да и то, лишь потому, что должны это сделать по обряду. Что изменилось, падре? Или вы, как и Клод, считаете, что приезжать сюда не следовало?

Мигель отрицательно покачал головой.

– Я сам просил его светлость пригласить вас.

– Тогда, почему я вижу вас только сегодня?

– Потому что… Не знаю, дитя моё. Я привязался к вам с Клод слишком сильно… Учить больше нечему, помочь не могу, препятствовать – не в моей власти, а смотреть, стоя рядом, на то, как вы добровольно готовитесь к закланию, я более не в силах…

– Тогда, зачем вы согласились участвовать в обряде?

– Вероятно, счёл это единственной возможной помощью.

– Вы полагаете, это мне нужно?

– Это нужно другим, Жанна…

После исповеди Жанну, как и полагалось для новика, обрядили в белоснежную льняную рубашку – кандиду^[8], символ непорочности – чтобы проводить на ночное бдение в церковь.

Перед образом Богоматери она осталась коленопреклонённой, со скрещёнными на груди руками, и должна была, согласно обряду, провести так всю ночь в размышлениях и молитвах.

Серебристое, немного отрешённое лицо святой показалось Жанне смутно знакомым. Ругая себя за то, что не чувствует необходимой сосредоточенности, она вдруг задумалась о женщине, которая была матерью ей. Какая она была? Почему не смогла сама растить дочь? Или она умерла, а жизнь ребёнка устроил отец? Но кем был он? И насколько греховной была сама их связь, если от ребёнка – этой живой памяти – пришлось избавляться?!…

Жанна в смущении опустила глаза. Как странно, что такие мысли пришли именно теперь, когда следует молитвой, идущей от сердца, очистить свою душу и помыслы ото всего греховного… Но есть ли оно – это греховное – в её душе и помыслах? Достойна ли она, Жанна, смотреть сейчас в лицо Божьей матери и обращаться к ней, если знать не знает, кто дал ей жизнь, и почему этой жизнью распоряжались другие?

Совершенно не к месту из глаз вдруг потекли слёзы.

Нет! Не достойна она быть сейчас здесь, потому что вместо молитвы лезут в голову одни предположения. И предположения эти греховны сами по себе… Или её так искушают, проверяя крепость духа? А что, если она не справится и утро встретит в сомнениях, которые совсем не испытывала в последние годы? Сможет ли она преклонить колени перед осеняющим мечом и повторить рыцарскую клятву, зная, что не только не очистилась в молитве, но и приняла в душу грех неуверенности?

Скрещённые на груди руки бессильно опустились.

Кто она такая? Девочка, не знавшая семьи и потому посчитавшая семьёй всю Францию? Но Жанна не могла бы сказать, что любит всех и каждого, и ради этой любви готова даже погибнуть! Тогда, ради чего возникло в ней однажды убеждение – «если не я, то кто?». Из-за Рене с его глазами доброго, любящего брата? Из-за жалостливой, вкусно пахнущей свежими овощами мадам Ализон, убивающейся по погибшим в этой войне родным? Или из-за Жанны-Клод?.. Нет, её она тогда не знала… Тогда она просто перепрыгнула через овраг, а потом неслась по цветущему весеннему лугу, упиваясь волей и неизвестно откуда появившейся силой! Вот там-то.., да, да, именно в тот момент и пришло ещё не оформленное в слова чувство огромной любви ко всему этому миру, к его красоте, данной, как раз, для чистоты помыслов и духа, но никем не замечаемой из-за бесконечной вражды! А Клод была потом.., открытая этой любовью, и сама открывшая путь к умению растворяться в этой красоте подлинной частью огромного мира, а не случайной пылью, которую время сдует без остатка…

Опущенные руки девушки сами собой сплелись ладонями, словно сводя, наконец, все её мысли к единому выводу.

Она – дитя этого мира. Она – плоть от плоти его, и кровь, текущая в её жилах, как раз незнанием и чиста, потому что нет на ней пятен от благоденствия знатности и унижения бедности. В равной степени Жанна могла родиться от нищенки, и от королевы, и могла бы быть никем, не войди в неё, как Жизнь, эта огромная любовь к миру вообще, а затем и Клод, как чистая, святая Душа входит в тело ребёнка, только-только осознавшего себя человеком! И, когда она УВИДЕЛА Клод, когда приняла её именно в тот момент и получила то благословение, о котором её оставили молить.

Теперь уже Жанна не отрывала взгляда от лица Богородицы. «Я могу смотреть тебе прямо в глаза, – шептала она. – Потому что точно знаю, зачем здесь именно я! И нет нужды выпрашивать помощь или крепость духа. Знаю.., верю.., убеждена – если не я, то больше никто!».

Утром камергер герцога по заведённому обычаю приготовил для Жанны баню. Здесь решили немного отступить от правил, по которым новика туда сопровождают рыцари-восприемники, и привлекли к обряду мадам Ализон и Клод. Девушка, после омовений надела на Жанну перевязь с мечом, а госпожа Мей накрыла её чёрным сукном, уложив на постель, устроенную прямо в предбаннике.

– Этим ты прощаешься со сквернами мира сего, – прошептала она. – Поспи немного, Жанна. Скоро ты вступишь в другую, новую жизнь…

Спать действительно пришлось недолго. Уже через час новопосвящаемого полагалось вести в церковь, на освящение меча. Причём, вести следовало в том же виде, в котором он спал, но герцог решил обойти эту часть обряда, поскольку рассчитана она была только на мужчин, да и меч у Жанны должен был быть другой. Поэтому, для шествия к алтарю, девушку обряжали прямо возле постели, на которой она спала.

Сначала мадам Ализон надела на неё тёмный, простёганный камзол, вроде тех фуфаек, которые рыцари надевали под доспехи, потом штаны и тонкие набедренники. Следом за этим с величайшей осторожностью опустила на её плечи тончайшую газовую рубашку, расшитую золотом по вороту и подолу. Затем лёгкую кольчугу и поверх всего парадную мантию Рене, с которой восемь вышивальщиц, не разгибаясь, за два дня спороли все гербы Барруа и заменили их цветами и простыми геральдическими лилиями.

– Свой герб Жанна получит от короля, – заметил герцог, отдавая приказания насчёт мантии. – Но на французские лилии Дева Лотарингии имеет полное право…

Доспехи, которые следовало надевать на девушку во время обряда, тоже не делали специально, а только подогнали по её фигуре и росту юношеские латы всё того же Рене.

– Ей их всё равно не носить до того момента, пока король её не признает. А там уже сделают по меркам…

По тем же причинам, необходимые на церемонии щит и копьё взяли из оружейной самого герцога, вместо того, чтобы выковывать новые.

Рене, шествуя перед Жанной, с помощью двух своих оруженосцев, на больших бархатных подушках донёс части доспехов до алтаря, где почтительно сложил их и отошёл в сторону, дожидаться своей очереди. Карл, одетый в парадную герцогскую мантию, уже находился в церкви, но стоял не на своём месте, а рядом и чуть позади, предоставив, как и полагалось, весь почёт новопосвящаемой. Мадам Ализон и Клод задержались возле скамеек, куда обычно приглашали родственников, и началась литургия во имя Святого Духа.

Жанне следовало стоять на коленях перед самым алтарем. После ночи, проведённой под ликом Богородицы она была спокойна до величия, поражая отсутствием волнения и Карла, и Рене, прекрасно помнивших свои посвящения, и тот трепет, который они ощущали и во время литургии и, особенно, потом, когда приносили рыцарские клятвы, повторяя их за священником. Опираясь на трость, скрытую под мантией, герцог Лотарингский невольно задумался о священности королевской крови, и о той причудливой избирательности, с которой она проявляется в одних и угасает в других.

«Мы почитаем королей, называя их помазанниками Божьими. Но Жанны священный елей не коснулся, а между тем, она достойная дочь одного из сыновей Шарля Мудрого, сумевшего добиться перемирия в этой нескончаемой войне, но, однако, подарившего миру безумного и слабого короля. Этот король не смог противостоять Монмуту, который не сомневался в своей избранности и был, действительно, силён… Однако, поговаривают, что его сын – внук нашего безумного короля – уже проявляет признаки наследственного слабоумия, тогда как дофина слабоумным никак не назовёшь. Он слаб, он растерян, но дайте ему править и страна снова вспомнит времена Шарля Мудрого… Что это? Промысел Божий? Высший замысел, цель которого не дать никому перевеса в этом давнем противостоянии? Или всё гораздо сложнее.., а может быть, проще? И цель замысла, как раз и состоит в реализации Чуда, в которое перестали верить?…".

Герцог скосил глаза туда, где стояла Клод, завороженная всем происходящим.

«Будь она на месте Жанны, она бы держалась с таким же достоинством? Робела бы, наверное… Но с достоинством – да, несомненно! Хотя, шло бы оно, скорей всего, от простого уважения к нашим ритуалам, которыми мы взбадриваем пустеющие сердца. Истинному благородству обряды и клятвы не требуются, оно и так по-иному жить не сможет… Тогда зачем же я так уверен, что поступаю сейчас не просто правильно, но необходимо правильно?!… Для других? Уравниваю с ними Жанну, дескать, она хорошая, потому что, как и вы, поклялась быть хорошей перед алтарём? Но, что же тогда мы есть без этих клятв, без постов, без литургий и месс?! Каким обрядом сможем уравняться с той, с другой, когда она спросит: „А кто вы в чистом виде?“. На что обопрёмся, чтобы избежать правды?..».

В груди у Карла похолодело, когда ответ на этот вопрос вдруг встал перед ним во всей своей определённости. «Ах, как же страшно будет этим девочкам! – подумал он с тоской и отчаянием. – Им не простят их оскорбительной чистоты, как упрёка, попавшего в точку. И только на одно я сейчас уповаю – на могущество и мудрость герцогини Анжуйской, которая не даст их погубить…".

«…Рыцари обязаны служить своему законному государю и защищать своё отечество, не жалея для него и самой жизни», – читал тем временем из книги рыцарских законов, вынесенной с аналоем, отец Мигель. – «Жажда прибыли или благодарности, любовь к почестям, гордость и мщение да не руководят их поступками, но да будут они везде и во всем вдохновляемы честью и правдой. Да не положат они оружия, пока не окончат предпринятого по обету дела, каково бы оно ни было; да преследуют они его денно и нощно в течение года и одного дня…»^[9]

Жанна послушно повторяла за монахом каждое слово, не чувствуя, кажется, никакой усталости. Рене, который помнил, как однажды один из новопосвящаемых упал в обморок после всех волнений и необходимости повторять за священником длинный перечень законов, велел было оруженосцам держать наготове уксус, но теперь, изумляясь не меньше Карла, понял, что в этих приготовлениях нужды не было.

«…Да не обидят рыцари никогда и никого и да убоятся более всего злословием оскорблять дружбу, непорочность отсутствующих, скорбящих и бедных…

Да повинуются они начальникам и полководцам, над ним поставленным; да живут они братски с себе равными, а гордость и сила их да не возобладают ими в ущерб прав ближнего…

Они не должны вступать в неравный бой, не должны идти несколько против одного, но должны избегать всякого обмана и лжи…»

– Аминь! – спустя, примерно, час возвестил отец Мигель, закрывая книгу. – Теперь следующий за Господом, государь твой призывает тебя.

Девушка встала и обернулась к Карлу, которому паж уже подносил на длинной бархатной подушке его меч.

– Подойди, – приказал герцог.

Торопливо подоспевший к ним отец Мигель, протянул перед собой Евангелие и шепнул девушке, что нужно снова опуститься на колени.

Плашмя, герцог трижды коснулся плеча Жанны лезвием, говоря при этом:

– Во славу и во имя Бога Всемогущего, Отца, Сына и Духа Святого жалую тебя рыцарем. Помни же, что долг твой соблюдать все правила и уставы рыцарства – этого истинного и светлого источника вежливости и общежития. Будь верен Богу и государю; будь медлителен в мести и в наказании и быстр в пощаде и помощи вдовам и сирым; посещай обедню и подавай милостыню…

Далее шло о почитании женщин и нетерпимости к злословию о них, но Карл запнулся, не зная, стоит ли произносить это сейчас, и решил, что не стоит. Затем, он вернул меч на подушку, а Жанна, всё ещё не поднимаясь с колен, ответила под тихие подсказывания Рене:

– Обещаю и клянусь в присутствии Господа моего и государя моего положением рук моих на святое Евангелие тщательно блюсти законы и наше славное рыцарство.

– Теперь, встань, рыцарь!

Карл сам помог Жанне подняться и трижды облобызал её. Потом сделал знак зятю, давая понять, что наступило его время.

Мадам Ализон не успевала вытирать слёзы, глядя, как Рене надевает на Жанну шпоры со словами: «Эти шпоры означают, что поощряемая честью ты обязана быть неутомимой в предприятиях». А затем, поочерёдно надевая на неё части доспехов, объяснял их символическое назначение. «Как голова есть твердыня, в которой пребывают все душевные способности, то покрывающему голову этим шлемом не следует предпринимать ничего, что не было бы справедливо, смело, славно и высоко. Не употребляй этого доблестного украшения головы на низкие, ничтожные деяния, а старайся увенчать его не только рыцарским венцом, но и короной славы, которая дастся тебе в награду за доблести…»

– Поверить не могу.., – тихо всхлипывала мадам Ализон. – Девочка моя… Непостижимо! Такая юная, такая хрупкая… Господи, за что ей это?!… Но честь-то, честь-то какая… Теперь она, как все благородные господа…

– Нет, – покачала головой Клод, – она никогда не будет, как все…

* * *

Вопреки собственным словам, что девушки уедут сразу после посвящения, герцог Лотарингский отпустил их только в январе. Официально задержку эту объяснили тем, что Дева, дескать, всё ещё лечит Карла и хочет убедиться в стабильности его улучшенного самочувствия. На самом же деле только узкий круг посвященных знал, что Жанне готовят достойную одежду и прочее снаряжение и, что Карл использует это время для рассылки надёжных людей по всему пути её предстоящего следования из Вокулёра в Шинон.

– Ты тоже поедешь, как только станет известно, что Бодрикур отправил Жанну к королю, – сказал герцог зятю, когда закончил писать короткую записку настоятелю церкви святой Катрины. – Поедешь сразу во Фьербуа, оставишь меч и дождёшься их… Обязательно прослушайте мессу – там для вас всё устроят, не привлекая внимания. А потом напиши в Орлеан Бастарду – пусть предупредит Шарля, как бы, от своего имени, будто, по слухам, некая Дева идет из Лотарингии, чтобы помочь королю победить.., или, что-нибудь в этом же духе, если такая формулировка тебя не устраивает. Затем, выезжай в Шинон первым. Так, я думаю, будет лучше… Заодно проверишь по дороге надёжность наших постов.

– Хорошо. Но следует всё же поспешить, Карл. На днях я получил письмо от матушки…

– Знаю, знаю, – перебил герцог, – я тоже получил. Её светлость и меня торопит, пишет, что в Орлеане дела складываются не лучшим образом, а подкрепление она сумеет снарядить не раньше февраля.

– Но Жанна не успеет к этому времени!

– Знаю. И уже написал мадам Иоланде, чтобы до её прихода никаких серьёзных шагов при дворе не предпринимали. Думаю, англичане зимой тоже ни на что не отважатся… До середины поста время есть.

– Пост в этом году ранний, Карл, – напомнил Рене. – Монашеское воскресенье выпадает на тринадцатое февраля. Мы не можем дольше задерживать Жанну. Чем скорее позволим ей уехать в Вокулёр, тем лучше.

– Лучше может быть только тогда, когда надёжно, – заметил герцог. – Я готов безоглядно верить, что над девушками простерта длань Господня, но не готов стоять в стороне, когда точно знаю, чем следует помочь и, что помощь моя будет Ему угодна. Никакой случайности, Рене! Никакой, праздно шатающийся отряд бригантов или разбойные люди не должны преградить им путь, особенно, когда слухи станут их опережать! Потерпи, осталось совсем немного… Лучше успокой меня и скажи – твой человек в Вокулёре достаточно надёжен?

– Полагаю, да.

– Полагаешь?.. Ладно. На всякий случай, я тоже кое-что предприму.

Герцог притянул к себе новый лист бумаги и, бросив короткий взгляд на лицо зятя, добавил:

– Тайно предприму, тайно, не волнуйся. А покуда ступай. Мне нужно ещё написать нескольким людям, способным повлиять на Ришемона. Пускай усмирит свою гордыню и возвращается ко двору – толковые командиры там скоро понадобятся…

Вскоре к герцогу прибыли два гонца, падающие с сёдел от усталости. И уже через день небольшой обоз, составленный из крестьянских телег, якобы возвращающихся в свои деревни, отъехал от ворот замка и двинулся в сторону Вокулёра.

Кроме двух вооружённых солдат, за телегами следовал ещё и мальчик-паж верхом на лошади стоимостью в двенадцать франков. Вид у мальчика был, словно, испуганный, в седле он держался неуверенно, но изо всех сил старался не отстать и ехать вровень с телегой, на которой, закутавшись в, довольно дорогую, меховую накидку, сидела совсем юная крестьянка в красном платье и неопределённого вида человек средних лет, которого она, обращаясь к нему изредка, называла «дядюшка Лассар».

Вокулёр

(февраль 1429 года)

– Режь короче! Да соскобли всё, что отросло на шее – под воротом колется. И, смотри, не порежь!

Робер де Бодрикур, выгнув бычью шею, чтобы цирюльнику было удобнее, нетерпеливо дожидался окончания стрижки. Он то и дело ёрзал, вертелся, давал советы, мешал и возмущался, почему так долго?! Бедный Экуй готов был ударить рыцаря по голове чем-нибудь тяжёлым, чтобы тот притих хоть на минуту, и дал возможность спокойно довести дело до конца. Но вместо этого только любезно отвечал, что «осталось совсем чуть-чуть».

– Чуть-чуть, чуть-чуть.., – ворчал де Бодрикур. – Лекарь ты, конечно, от Бога, а вот цирюльник поганый. Возишься со мной, будто я какая-нибудь Иоланда Анжуйская, дай ей, Господи, здоровья побольше, а выходит всё одно – то длинно, то косо!

Бывший секретарь епископа Бовесского только вздохнул в ответ. Стричь хорошо он, действительно, так и не научился, но, благодаря целебному снадобью, полученному от Рене, приобрёл особую ценность в глазах коменданта Вокулёра, который от зубной боли так измучился, что готов был собственноручно рвать изо рта всё, что там росло.

– Ну, всё уже? – в очередной раз спросил де Бодрикур.

Ножницы в руках господина Экуя щёелкнули в последний раз, будто с досадой.

– Если желаете, то да.

– Разумеется, желаю!

Комендант провел пятернёй по загривку и, удовлетворённо крякнув, вырвался, наконец, из кресла. Дёсны не ныли уже несколько дней, но он всё равно осторожно потрогал их языком, проверяя, не вернулась ли боль.

– Лекарство-то твоё ещё не кончилось?

– Нет, сударь.

– Смотри, чтобы не выдохлось, а то вдруг опять… Ты, если что, новое-то сделать сможешь?

Экуй неопределённо пожал плечами.

– Могу за ним съездить.

– А сам что?

– Сам сделать не могу. Человек, который мне его дал, состав держит в секрете.

– Ишь ты, – усмехнулся де Бодрикур, – так, может, мне его нанять вместо тебя?

Экуй ответил бесстрастным взглядом и новым пожатием плеч. Молча собрав свои инструменты, он низко поклонился.

– Мои услуги больше не нужны, сударь?

– Ну вот, сразу и обиделся…

Бодрикур, уперев руки в бока и слегка отклоняясь назад, чтобы размять спину, окинул цирюльника грубовато-дружелюбным взглядом.

– В шахматы со мной сыграешь, – заявил он, сразу давая понять, что возражений не потерпит. – Первое воскресенье поста, чего тебе делать? Ни выпить, ни закусить… А со мной можно. Угощу тебя отменным анжуйским, пока никто не видит.

Экуй послушно отложил инструменты.

Он с самого утра ждал подобного предложения и был уверен, что оно последует. Шахматы являлись любимым развлечением господина коменданта, несмотря на то, что играл он неважно. Впрочем, Экуй старался играть ещё хуже и, без конца проигрывая своему господину, доставлял ему откровенное удовольствие и становился раз от раза всё более желанным партнёром в игре. Другим любимым развлечением мессира была выпивка, от которой Бодрикур не желал отказываться ни при каких обстоятельствах. Когда же Экуй дал ему понять, что для лучшей циркуляции крови, которая несомненно поспособствует заживлению больных дёсен, небольшое количество вина просто необходимо, он стал партнёром вдвойне желанным. Поэтому, получив повеление придти сегодня, чтобы укоротить волосы господину коменданту, и отлично зная, чем эта стрижка закончится, Экуй полночи провертелся без сна, так и этак представляя возможные повороты беседы, которую намеревался провести…

Накануне, вот уж чудо, к цирюльнику коменданта, то липрикрывая, то ли просто, держась рукой за новый кошель на поясе, подошел господин де Пуланжи.

– Вы знаете, что в город снова пришла та девушка?

– Какая девушка? – напрягся Экуй.

– Та, что называет себя Лотарингской Девой. Разве вы не слышали? Вся округа о ней судачит.

Экуй, отводя глаза, пожал плечами.

– Мне-то, что за дело?

Он прекрасно понял о чём речь, но не знал, как реагировать. До сих пор, почему-то казалось, что приход девушки, а более всего, её достойная встреча, были только его заботой, и причём тут придворный господина де Бодрикура – непонятно? С другой стороны, этот придворный обратился именно к нему, да ещё с таким видом, словно точно знал, что Экуя новость заинтересует – а это тоже показалось странным.

– Я не прислушиваюсь к пересудам, – добавил цирюльник на всякий случай.

Лицо Пуланжи вытянулось. Он явно выглядел озадаченным, но, потоптавшись немного и ощупав, в очередной раз, кошель на поясе, продолжил так, будто собеседник отреагировал на его слова с живейшим участием.

– Дело в том, что господину коменданту всё же следует её принять… Он решительно настроен против, но.., нам бы с вами его уговорить… Эта девушка.., она довольно странная, хотя рассуждает так, что поневоле задумаешься…

– Вы, что же, говорили с ней?

– Не я.., – Пуланжи почему-то покраснел. – Но конюший господина коменданта, Жан де Нуйонпон, говорит, что пытался над ней подшутить – подошёл и спросил, зачем она обивает ноги, приходя и требуя невозможного? Не проще ли будет прогнать из страны дофина, и всем нам стать англичанами? А она ответила, что сотрёт ноги до колен, но к дофину дойдёт, потому что, коли всем проще его прогнать, то выходит, никто, кроме неё, помочь Франции не сможет. И Нуйонпон.., он, вроде как, пристыдился. Говорит, смотрела она так, что весь смех в глотке застрял. Захотелось поклониться и, чёрт возьми, поклясться ей, как клянутся, принося оммаж!^[10]

Экуй низко опустил голову.

– Почему уговаривать должны мы с вами? – тихо спросил он.

– Ну.., как же.., – замялся Пуланжи. – Даже Карл Лотарингский не погнушался… Кто знает, вдруг она и вправду… Уж если герцог счёл возможным с ней поговорить, то нашему коменданту не следует поступать неосмотрительно. А у вас рекомендации от людей, весьма близких его светлости.., да и к господину де Бодрикуру вы вхожи…

– Как и вы.

– Я – другое дело. Мне прикажут замолчать – я и замолчу. А вы для господина коменданта человек полезный. Вас он выслушает… Давайте так – я доложу, что девица снова пришла, а вы уж поддержите – намекните, дескать, что не так уж она и проста…

– Как скажете, сударь, – буркнул Экуй. – Завтра утром меня позвали стричь господина коменданта, и если на это же время выпадет ваш доклад…

– Да, да, утром я и приду, – торопливо заверил Пуланжи и поспешно отошёл.

– Сегодня я намерен выиграть, – заявил де Бодрикур, когда фигуры были расставлены, и первый ход сделан.

– Как и всегда, ваша милость,.. как и всегда.., – пробормотал в ответ Экуй, бросая на дверь взгляды более заинтересованные, чем на доску…

Разговор с Пуланжи его обеспокоил. С одной стороны, было ясно, что такое страстное желание помочь пришло к помощнику коменданта вместе с кошельком, явно полученным от двора герцога Лотарингского. Может быть, даже от самого Рене. И это не могло не вызвать легкой обиды – похоже, Экую все ещё не доверяют. С другой стороны, бывшему секретарю епископа Бовесского хотелось самому взглянуть на пришедшую девушку. Он уже хорошо успел узнать характер своего нового господина и понимал, если де Бодрикур упрётся, переубедить его простыми уговорами не будет никакой возможности, ни у самого Экуя, ни у Пуланжи. И, значит, придётся пойти на риск и прибегнуть к откровенному, грубому шантажу. Однако, чтобы идти на такое, следовало убедиться – дело того стоит.

Разыскав конюшего Нуйопона, Экуй довольно легко узнал у него, где остановилась странная девушка, о которой шепталась уже вся прислуга замка, и, выяснив, что это недалеко, отправился, было, туда. Но сколько он ни вертелся вокруг дома каретника Ле Руайе, увидеть смог только самого хозяина, обеспокоенно прибежавшего откуда-то с огромной корзиной, полной продуктов, да его жену, вышедшую из дома к двум соседкам с лицом просветлённым и радостным. Разговора женщин Экуй толком не расслышал, а ближе подходить постеснялся. Понял лишь, что говорили они о часовне «Богоматерь под сводами», которая находилась возле замка. Вроде бы Дева пошла туда молиться. Но, добежав до часовни, Экуй увидел довольно приличную толпу и какого-то господина, смиренно просящего всех разойтись, чтобы не мешать. «Она говорит с Господом!», – зашептали между собой люди, но расходиться не спешили. Кто-то хотел, чтобы Дева непременно коснулась его и исцелила бы, как его светлость герцога Лотарингского, кто-то ждал благословения для своего ребёнка, кто-то рассчитывал на благословение для себя, но в глазах у всех не было ни тени сомнения в том, что чудо Господнее им явлено, и пришла, наконец, та, которую ждали, как Спасительницу.

Воспользовавшись своей одеждой замкового служителя, Экуй протолкался ко входу, минуту помедлил и вошёл внутрь, заметив, что господин, говоривший с толпой окинул его взглядом и слегка посторонился. «Взгляну и выйду… Только взгляну…». Но прямо у входа, внутри часовни, стоял мальчик, который тоже смотрел на Деву, молившуюся где-то у алтаря. Глаза, ещё не утратившие отсвета мыслей, обуревавших мальчика, обернулись на вошедшего, и Экуй вдруг почувствовал жгучий стыд. То ли за то, что пришёл удостовериться, стоит ли порученное дело его усилий или не стоит, то ли за то, что воспользовался своим ничтожным положением и вошёл туда, куда других не допускали, но стыд буквально затопил его!

Непонятно зачем, поклонившись мальчику, Экуй быстро перекрестился и выскочил вон.

Нет, не ему, предавшему когда-то и носившему в душе жестокие планы мести, находиться тут, определяя стОит – не стОит. И уж, конечно, не ему подвергать сомнениям веру тех, кто ему доверился, когда даже простой мальчик с лицом ангела и глазами, не запятнанными никаким грехом, безоглядно верит в эту последнюю надежду… «Я сделаю всё, что нужно, даже если меня выкинут за дверь!», – решил он. – «И, когда выкинут, не отступлю тоже! Так что, простите меня, господин де Бодрикур, понимать и прощать я разучился, и если ваша упрямая натура возобладает над здравым смыслом, придётся стать ещё упрямее… Клин клином вышибают».

Дверь распахнулась, и в комнату к играющим вошёл господин де Пуланжи. Вошёл браво, как всегда, оправдывая репутацию беззаботного гуляки, которым был в юности, и которым оставался до своих сорока. И только напряжённый взгляд выдавал его, то ли озабоченность, то ли нерешительность.

– Утренний доклад, мессир!

Бодрикур, крайне довольный победоносным наступлением на фигуры противника, лишь нетерпеливо отмахнулся – дескать, погоди, не мешай. И Пуланжи, коротко глянув на Экуя, послушно отошёл к окну.

– Что, господин цирюльник, – радостно воскликнул комендант спустя мгновение, – король-то твой заперт! Признавай поражение, да расставляй фигуры заново – я сегодня в ударе и намерен разгромить тебя ещё разок!

– Признаю, – буркнул Экуй. – Вы играете, как всегда блистательно, ваша милость.

– Вот то-то же!

Бодрикур развернулся к Пуланжи.

– Ну, чего там у тебя, докладывай.

– В городе всего одна новость, мессир. Вернулась та девушка, которая ещё весной требовала отправить её к нашему королю. Вернулась и требует того же самого с упорством, которому можно позавидовать… На улицах только о ней и говорят, называя, не иначе, как Лотарингской Девой, так что, я подумал – следует доложить о ней.., – Пуланжи изо всех сил старался говорить беспечно, но старания его оказались слишком заметны, придавая словам какой-то особый вес. – И еще.., полагаю, это уместно.., не лучше ли вам её принять и выслушать, чтобы не вызвать волнений?

– Девушка? – наморщился де Бодрикур. – Какая-такая девушка?

– Ну.., помните, весной.., в красном платье…

– Ах, эта!

В памяти коменданта всплыло яркое алое пятно на фоне серо-стальных лучников, но это воспоминание тут же повлекло за собой другое, которое отозвалось тупой болью в десне.

– Что за чёрт?! Зачем ты мне об этом докладываешь?! Зубная боль эта твоя девица! Вели гнать её в шею, а отцу передай, что если он её и в этот раз не выпорет, то я велю выпороть его самого!

Пуланжи стрельнул глазами в Экуя и поклонился.

– Как прикажете, мессир. Но люди поговаривают, будто сам Карл Лотарингский посылал за ней, и, вроде бы, она его вылечила от тяжелого недуга…

– А мне твой герцог не указ! – заворчал де Бодрикур, с раздражением ощущая, как стремительно нарастает во рту проснувшаяся боль. – Мой предшественник слетел с должности за то, что слишком верноподданнически ему угождал! А Вокулёр не лотарингская вотчина! Мне даже герцог де Бар не смеет приказывать – только король! Но король за этой девкой пока не посылал, и вряд ли пошлёт!

Щёку словно прострелило, и комендант, замычав, в ярости, шарахнул кулаком по столу так, что разлетелись фигуры с доски.

– Опять!!! Экуй, доставай свою микстуру, не то я всё здесь разнесу! А ты, Пуланжи, убирайся и сделай, как я сказал! Чтобы к утру девки в городе не было! И безо всяких там волнений!.. Ну, Экуй, чего застыл? М-мм, как больно!.. Микстуру давай, говорю!

Господин Экуй встал и медленно вернул на доску шахматного короля.

– Нет.

– Как?.. Что значит, «нет»?!

Бодрикур замер, от удивления забыв про боль, но она быстро о себе напомнила новым приступом, от которого господин комендант буквально согнулся пополам.

– Ты… Ты с ума сошёл, что ли?!

– Я в своем уме, мессир, – спокойно ответил цирюльник, – и считаю, что вам лучше принять не микстуру, а Деву, посланную Господом.

Изумлённый не меньше Бодрикура, Пуланжи посмотрел на Экуя почти с восхищением.

– Эта боль, – безжалостно продолжал тот, – послана вам в наказание за то, что противитесь Божьей воле и грехом неверия подвергаете всех нас Его гневу и справедливому отмщению! Я не дам вам облегчения.., не дам лекарства до тех пор, пока вы не согласитесь поговорить с той девушкой, как просит господин де Пуланжи.

– Идиот!.. – прошипел Бодрикур. – Вы оба идиоты!

Шумно и глубоко втянув в себя воздух, он бросился к окну.

– Стража! Кто-нибудь! – закричал на весь двор. – Немедленно ко мне! Взять под арест!.. И девку.., ту, что пришла, – вон из города, чтобы духу её тут не было!.. М-ммм!!! Господи, больно-то как… Не уйдёт – сожгу за ересь, а укрывателей повешу!!!

На этом силы господина коменданта, направленные на крик, иссякли, и, собрав всё, что у него осталось, он смог только указать вбежавшим стражникам на Экуя, давая понять, что именно его следует взять под стражу, а потом снова схватился за щёку и кликнул слуг, больше знаками, чем словами, требуя перерыть все вещи цирюльника, но добыть ему целебное снадобье!

* * *

– Он снова меня выгоняет?!

Широко раскрытые глаза Жанны смотрели на священника с таким непритворным удивлением, что вокулёрский кюре Жан Фурнье, и так без охоты выполняющий данное ему поручение, смутился ещё больше.

– Дитя моё, – забормотал он, – дорогое моё дитя… Мне самому тяжело, но ослушаться воли нашего господина мы не вправе…

– Кто же ваш господин? – еле сдерживая слёзы спросила Жанна. – Комендант де Бодрикур, да?

Кюре пристыжено кивнул.

– А мой – Господь Бог!

Губы девушки задрожали. Завтра утром она собиралась идти в замок, добиваться разговора с комендантом, и весь сегодняшний день провела, молясь в часовне о словах самых верных, самых убедительных. Но вечером в ворота дома, где они остановились, постучали и падре Фурнье в сопровождении толпы горожан, вошёл, чтобы сообщить о распоряжении господина де Бодрикура – изгнать Жанну из города. Комендант не стал дожидаться, когда новоявленная Дева придёт под его окна.

– Я всё равно поеду к дофину! – стирая со щёк покатившиеся слёзы, сказала Жанна. – Через всю страну, одна, но под защитой моего господина, чью волю я выполняю не потому, что не вправе ослушаться, а по велению сердца!

– Ты не пойдёшь одна, – раздался за её спиной голос Клод.

Девушка, совершенно преобразившаяся после того, как в замке герцога Лотарингского ей коротко, под мальчика, подстригли волосы, подошла и встала рядом, взяв Жанну за руку.

– Ты же знаешь, я с тобой до конца.

Господин Лассар обречённо переглянулся с хозяином дома и его женой.

– Я тоже не брошу тебя, Жанна.

– Да вы с ума сошли! – вмешался каретник. – Идти вот так, по этим дорогам – верное самоубийство! Возвращайтесь, лучше домой. Переждите… Наш комендант – человек вспыльчивый, но отходчивый. Вернётесь через месяц, может, всё по-другому сложится…

– У меня совсем нет времени, – покачала головой Жанна.

Рука Клод, сжимавшая её ладонь, словно источала спокойствие, так необходимое в эту минуту, когда требовалось принять какое-то решение. И обе девушки, посмотрев друг на друга и, как будто обменявшись какими-то мыслями, не сговариваясь, согласно кивнули.

– Поедем, – сказала Жанна. – Поедем прямо сейчас, потому что, сегодня лучше, чем завтра…

Она решительно повернулась к Ле Руайе.

– Вы поможете достать ещё двух лошадей?

– Безумие! – всплеснул руками кюре. – На ночь глядя! По приграничным дорогам!.. По бургундским территориям, где кто только ни шныряет!!!

– Мне нужны ещё две лошади, – не слушая его, упрямо повторила Жанна. – Вчера возле замка я разговаривала с конюшим господина коменданта… Может быть, он поможет?

– Он здесь, в толпе за воротами.., – пробормотал падре Фурнье, вспоминая, что видел встревоженное лицо де Нуйонпона перед тем, как вошёл во двор дома. – Но ворота замка уже закрыты…

– Я спрошу…

Господин Лассар, ни на кого не глядя, накинул на плечи тёплый плащ и выскочил наружу.

Священник беспомощно оглядел оставшихся и нервно сжал мешок, который ему дали на улице, уверяя, что «это обязательно понадобится». «Что это? – пронеслось в его голове. – Истинное провидение Божье? Люди снаружи как будто были уверены, что Жанна всё равно пойдёт к дофину, и принесли, кто что мог, из одежды, которая понадобится в пути… А что же я? Я – служитель Господа, долженствующий только его почитать своим господином? Почему я стою здесь, как гонитель и пытаюсь помешать Его воле?..».

– Прости нас, Жанна, – почти прошептал кюре. – Люди, вот, собрали тебе кое-какую одежду, более удобную, чем твоё платье… Ворота замка уже закрыты – лошадей не взять, но я позволю себе отобрать пару из церковной конюшни, если хочешь… Однако, отпускать тебя сейчас, одну.., с двумя спутниками, из которых один совсем мальчик – это грех перед Господом!

– Тогда, помолитесь, падре, за вашего коменданта, потому что грех этот ляжет на его совесть.

– И, все-таки, подумай. Завтра я пойду к господину де Бодрикуру, буду умолять… Он действительно отходчив, особенно, если просить его стану не только я. В замке многие в тебя верят.., подумай.

Но Жанна, закусив губу, уже собирала свои вещи.

Через час с небольшим крошечный отряд выехал за ворота города по дороге на Совруа. Несчастный Нуйонпон, убивающийся из-за того, что не смог помочь с лошадьми, убивался теперь из-за невозможности ехать вместе с Жанной, без конца оправдывая себя перед кюре упоминаниями о долге.

– Она вернётся, – задумчиво произнес священник. – Господь не допустит… Он вразумит свою посланницу, и она вернётся, хотя бы затем, чтобы не оставлять греха на нашей совести. Но мы-то все каковы?.. Вы, господин Нуйонпон, не задумались вот сейчас, перед воротами, которые закрываются за ней, о том, что вера наша не совсем истинная, из-за чего само понятие долга понимается нами превратно?

Нуйонпон посмотрел на кюре с непониманием.

– Я помолюсь за вас этой ночью, – похлопал его по руке Фурнье. – А завтра с утра поступлю так, как велит мне долг – отправлюсь к господину де Бодрикуру и буду умолять столько, сколько понадобится…

Он посмотрел на стражников, запирающих городские ворота, и уверенно произнёс:

– А она вернётся. И всё произойдет так, как и должно.

* * *

Не доезжая до Сен-Николя-де-Сен-Фон, Жанна вдруг резко натянула поводья.

– Что-то случилось? – обеспокоился господин Лассар, который на своей церковной лошадке еле поспевал за конём, подаренным герцогом Карлом.

– Да, – резко ответила Жанна, бросая поводья.

Она обернулась на подъехавшую Клод и, с отчаяньем, спросила:

– Разве так должны мы являться к дофину?!

– Нет, – покачала головой Клод, как будто только и ждала этого вопроса. – Ты видела свой путь абсолютно определённым – господин де Бодрикур отправляет тебя к дофину со своим благословением, и никак иначе. То, что происходит сейчас, совсем другой путь, на который ты ступила, словно слепая. Куда он заведёт, неизвестно, но я тоже чувствую, что происходит что-то не то.

Жанна опустила голову.

– Я тоже это чувствую, но боялась, что виной тому обычный страх. Такой же, как испытывала ты, отправляясь к герцогу Лотарингскому. Помнишь? Туда ты ведь тоже не хотела ехать.

– Да, не хотела. Наверное, думала, что он захочет сам послать тебя к дофину, и путь твой снова изменится, пусть даже и станет более лёгким.

– Значит, надо вернуться?

– Да, Жанна. Что бы ни сказали люди, это испытание ты должна выдержать.

– Люди поймут, – неожиданно вступил в разговор Дюран Лассар. – Ле Руайе сказал мне на прощанье, что не ляжет спать и примет нас в любое время.

– Видишь, Жанна, они тоже думают, что так лучше всего. – Клод улыбнулась. – Странно, правда? Они, как будто, думают вместе с тобой об одном и том же…

– Тогда вернёмся.

Жанна решительно потянула за повод и развернула коня.

– Утром, после благодарственной молитвы за это вразумление, пойду в замок и не уйду, пока господин де Бодрикур меня не примет…

Они вернулись в Вокулёр под утро, еще не зная, что через несколько часов после них в город въедет королевский посланник Коле де Вьенн с известием о разгроме французского подкрепления под Орлеаном и целым ворохом устных наставлений от мадам Иоланды, самым последним из которых было: «Хоть поджарьте этого олуха Бодрикура на каминной решетке, но заставьте его отправить Деву, о которой все судачат, в Шинон!».

Вокулёрский замок

(13 февраля 1429 года)

Ночь

Господин Экуй, запертый сгоряча в одном из подвальных казематов замка, не слишком удивился, когда, среди ночи, его дверь вдруг стали отпирать. И не удивился совсем, увидев на пороге господина де Пуланжи.

– Идёмте за мной, сударь, – прозвучал короткий приказ.

Со стражниками Пуланжи даже не разговаривал и, судя по тому, что следом за узником они не пошли, господина Экуя из темницы выпускали.

Однако, поднявшись наверх, Пуланжи повернул, почему-то, на женскую половину.

– Куда мы идём? – спросил Экуй.

– К госпоже комендантше.

– Мадам Аларде не спит в такое время?

– Сегодня никто не спит, если прислушаетесь.

И действительно, откуда-то из недр замка донеслось, приглушённое стенами рычание господина коменданта.

– Он все ещё мучается?

– Ужасно. После вашего лекарства дубовые полоскания прежнего цирюльника кажутся ему монастырской водичкой… Господин де Бодрикур пребывает в ярости, но гордость и досада не позволяют второй раз просить вас об исцелении.

– Поэтому мы идём к мадам Аларде?

– Тсс! – Пуланжи приложил палец к губам. – Уже пришли.

Он осторожно постучал в дверь, перед которой они остановились и, когда пожилая фрейлина комендантши им открыла, с поклоном проскользнул внутрь, увлекая за собой Экуя.

– Ах, наконец-то! Пришли! – донеслось до них из спальных покоев, и хозяйка замка, не стесняясь домашнего чепца и ночной сорочки под распахнутой накидкой, выскочила навстречу, вытирая платком глаза, полные слёз, то ли от жалости, то ли от бессонницы.

Мадам Аларде де Шамбле, ещё лет пять назад, была женой Жана де Манувилля, но, овдовев, не стала долго ломаться, когда ей сделал предложение господин де Бодрикур – давний знакомец мужа, навещавший их не раз, и не два, и представлявшийся человеком не чужим. Состояние за вдовой числилось немалое, а жених прочно сидел в своём комендантском замке, что в эти непонятные времена, несомненно, дорогого стоило, поэтому, объединив всё это, супруги, по мере сил, жили счастливо уже четыре года. Нарушали счастье только болезненные приступы господина де Бодрикура, которые совершенно выводили мадам из себя. Поэтому, вернувшись утром из церкви и услышав раздражённые крики мужа, комендантша сразу велела послать за Экуем с его лекарством, однако, в ответ услышала:

– Цирюльник арестован по указанию его милости, госпожа. Говорят, он отказывается давать своё снадобье.

Слегка озадаченная мадам Аларде по первости, решила не вмешиваться. Но прошёл день, спустилась ночь – стоны супруга и безумные крики на всех, кто попадался под руку, не стихали. А тут ещё и любезный во всех отношениях господин де Пуланжи, вызванный ею для объяснений, доложил, что никакие другие средства господину коменданту не помогают, а то единственное, которое могло бы помочь, он не получил из-за собственного упрямства. Из-за него же, кстати, был посажен под замок и господин Экуй, который…

– Впрочем, я не могу опускаться до пересудов, – с поклоном завершил доклад Пуланжи. – Если вашей милости будет угодно вызволить господина цирюльника, я готов его привести. Если же нет, попробуйте уговорить вашего мужа принять дубовую настойку для полоскания.

Мадам Аларде между покорностью и покоем выбирала недолго.

– Мне наплевать на то, что сделал цирюльник. Немедленно приведите его ко мне, иначе, у меня тоже сделается припадок!

Поэтому, едва Экуя привели, она выскочила навстречу, приветствуя его, как спасителя.

– Дайте мне ваше чудесное снадобье, сударь! Я сама отнесу его мужу и упрошу, чтобы вас помиловали, какое бы ужасное злодейство вы ни совершили!

– Увы, госпожа, – покорно поклонился Экуй, – я готов отдать лекарство, а потом вернуться в свою тюрьму и просидеть там столько, сколько понадобится, лишь бы вы упросили мужа принять и выслушать с должным вниманием ту девушку, которую он утром повелел выгнать из города.

– Какую девушку? – не сразу поняла комендантша.

– Я говорил вам, мадам, – потупившись, шепнул Пуланжи, – это та, что просится к дофину.

– Ах, эта?!

Госпожа Аларде скомкала платок в кулаке и, растопырив локти в стороны, упёрлась руками в бока.

– Так вот из-за чего весь шум… Ну, вот что, господа – вы, – она повернулась к Экую, – немедленно даёте мне своё лекарство и в тюрьму можете не возвращаться. А вы, Полишон^[11], – поворот в сторону Пуланжи, – сейчас же доложите господину коменданту, что я желаю с ним увидеться! Мне есть, что ему сказать! И, даже если эту вашу девушку уже выгнали из города, клянусь, утром его милость поедет её разыскивать лично!

Пуланжи, еле заметно, кивнул Экую, словно говоря: «Делайте, как она велит», а затем поспешно удалился.

Проводив его глазами, Экуй полез за пазуху, за пузырьком, полученным от Рене.

– Так вот почему мой муж до сих пор так мается, – усмехнулась мадам Аларде. – Уверена, после ареста, он велел перерыть все ваши вещи, но не нашёл ничего и разозлился ещё больше… Хотя, странно, что он не приказал обыскать и вас.

– Я бы разбил пузырёк, госпожа, и, видимо, господин де Бодрикур об этом догадывался.

– Вот как?

Мадам Аларде с любопытством посмотрела Экую в лицо.

– Вы принимаете такое горячее участие в судьбе этой девушки?

– Я верю в Бога, мадам, – ответил Экуй, и комендантша, почему-то, смутилась.

– Так она на самом деле.., то есть, вы полагаете, что эта девушка та, за кого себя выдаёт?

– Не знаю, ваша милость. Но, уверен, не мы, простые люди должны судить об этом. А те, кто должен судить – те не имеют права отмахиваться…

Комендантша понимающе кивнула.

– Давайте лекарство, – сказала она, протягивая руку. – Можете не волноваться, своё обещание я выполню.

И, кликнув слугу с факелом, величественно вышла из покоев.

Через полчаса, нависая над уставшим супругом и, для убедительности, тыча ему в грудь пальцем, мадам Аларде свирепо выговаривала:

– Вы, что же, сударь, совсем разума лишились?! Поможет эта девушка дофину или нет – не ваше дело! Но, отправив её в Шинон, вы очень угодите его тёще! У мадам герцогини, если помните, служит моя свояченица, и она не раз писала мне о величайшем интересе её светлости ко всяким целителям, предсказателям и прочим схоластам и алхимикам! Об этой девушке и так уже говорит вся Лотарингия, и сам герцог посылал за ней! Но она, Божьей милостью, именно вас просит отправить её ко двору, словно говорит: «Я ваша удача!». И, что же вы?! Вы упрямитесь и мешаете сами себе так, что никаких врагов не надо!

– Умоляю вас, мадам, – вяло отбивался де Бодрикур, – я видел эту девицу! Обычная крестьянка… Только, может быть, немного странная…

– Так при дворе таких и привечают! – воскликнула комендантша. – Ваши зубы следует вырвать, чтобы не болели так сильно и не давили на мозг! Немедленно извольте послать за девушкой! И пускай завтра же едет к дофину с письмом, написанным лично, вашею же рукой!

– Хорошо, хорошо, – поник в кресле де Бодрикур. – Я пошлю за ней и отправлю.., только, умоляю, утром, а не теперь. Теперь, давайте спать, дорогая. Я так вымотался за день, словно побывал в сражении.

Мадам Аларде выпрямилась.

– Сражение я вам обещаю завтра, если не сделаете того, что должны. А пока.., – подумав, она впервые за день позволила себе улыбнуться, – пока нам всем действительно, лучше поспать…

Утро

– Коле де Вьенн к вашей милости!

Громогласный слуга заставил, было, господина де Бодрикура поморщиться. Но имя, произнесённое им, буквально вытолкнуло коменданта из постели.

– Что такое?! Королевский гонец?! Скажи, что приму незамедлительно! Да кликни камердинера, пускай несёт одеваться…

«Что еще такое? Королевский посланник! – соображал рыцарь, путаясь в рукавах и дёргая их так, что трещали швы. – Чёрт бы побрал мою супругу! Накаркала! Мессир де Вьенн просто так не приезжает, а учитывая, как плохи дела нашего короля, добрых вестей от него ждать не приходится… Или это от герцогини? Прослышала-таки про девку! Ах, надо было слушать жену и послать за этой пророчицей ещё ночью!..».

Не дошнуровав камзола, господин комендант выскочил из своих покоев так, словно его выкинуло пращёй. Оруженосцу быстро приказал:

– Сейчас же беги в город, да скажи этой.., как там её.., Деве этой, что я готов её выслушать. Пускай немедленно идёт в замок, прямо с тобой, если ещё не ушла… А если ушла – ищи, и, как найдёшь, сразу сюда!

– Слушаюсь, ваша милость.

– Да смотри, не тащи её через двор у всех на виду! Веди тихо, через конюшни… Чёрт её знает, кто она такая.., чтобы потом дураком не выглядеть…

– Понимаю.

– Ну и молодец!

Господин де Бодрикур стряхнул с камзола какие-то крошки, приосанился и вышел в зал, где, стоя возле растопленного камина, его ожидал мессир де Вьенн.

– Что же вы стоите, сударь?! – почти пропел де Бодрикур. – С такой-то дороги! – И громко крикнул: – Эй, кто-нибудь! Принесите кресло к камину!

Он хотел тут же предложить и какое-нибудь угощение, но, увидев выражение лица королевского посланника, осёкся и замер.

– Что случилось?

Коле де Вьенн, не отрывая глаз от пламени в камине, тихо и медленно проговорил:

– Наши войска потерпели поражение под Орлеаном. Разгромное поражение, мессир де Бодрикур. И мне поручено передать вам, чтобы укрепления Вокулёра были приведены в полную готовность – мало ли что взбредёт в голову бургундцам…

– Поражение.., – прошептал потрясенный комендант. – От кого?.. Тальбот?

– Если бы.., – де Вьенн отбросил на сундук у стены дорожные перчатки. – Фастолф! Эта пивная бочка! Наше подкрепление напоролось на его селёдочный обоз. Начали обстрел, но шотландцы самовольно перешли в наступление, а там лучники, и … всё!

Он обречённо махнул рукой, опускаясь, наконец, в кресло, которое терпеливый слуга, появившийся сразу после приказания коменданта, так и держал за его спиной.

– Всё?.. – еле слышно переспросил де Бодрикур. – А что же теперь?

– Теперь? – Королевский посланник с тоской посмотрел на каминную решетку. – Теперь нас может спасти только чудо.

– Чудо? – растягивая слоги, протянул де Бодрикур, – Господь всемогущий…

«Ах, я идиот! – пронеслось у него в голове. – Права была мадам Аларде, надо, надо рвать, к чёртовой матери, все зубы, чтобы лучше соображать! Чудо!.. Свершившееся пророчество!.. И прямо у меня под носом! А ведь Пуланжи, этот Полишон, раньше меня догадался!.. Вот, чтоб ему, дураку, ещё в мае-то сообразить… Позвольте.., а ведь он тогда говорил про какие-то сроки, которые эта девица, якобы, называла… «до середины поста никаких сражений, иначе случится беда…»! Боже! Боже!!! Прости мне мою глупость!..».

– Сударь, – выпалил комендант, словно желая наверстать упущенное, – известно ли вам пророчество о Лотарингской Деве, которую Господь, якобы, призовёт, чтобы спасти некую гибнущую страну?

Коле де Вьенн, с живейшим интересом, повернулся к де Бодрикуру.

– А что такое?

– Ну-у, я тут… Представляете, только сегодня утром приказал за ней послать.., как чувствовал… У меня тут, видите ли, объявилась девушка… Все считают её той самой Лотарингской Девой, и я подумал, не испытать ли её, а потом отправить к дофину…

Королевский посланник смотрел, не мигая, широко раскрытыми глазами, и господин комендант смутился, на мгновение поддавшись вчерашним сомнениям. Но лекарство и внушение, поданные ночью мадам Аларде, сделали своё дело – сегодня мозг де Бодрикура был ясен, как никогда. Поэтому, прочистив горло, он договорил твёрдо и уверенно:

– С минуты на минуту должен явиться мой слуга, либо с этой девушкой, либо с известием о том, где её можно отыскать.

– Какая чудесная новость, мессир, – с неподдельным облегчением выдохнул де Вьенн. – Если испытание, затеянное вами, пройдёт успешно, подобная весть крайне воодушевит королевский двор! Вы позволите мне присутствовать при разговоре?

– Конечно, сударь! Я сам хотел вас об этом просить! А теперь.., позвольте всё же, распорядиться об угощении?

Коле де Вьенн кивнул, думая о том, как отлично всё само собой устроилось.

Он не воспринял всерьёз всё, сказанное комендантом, но рад был уже тому, что не придёется тратить драгоценное время на всякого рода дипломатию и, тем более, прибегать к помощи каминной решетки. Осталось только изобразить, хоть какой-то ритуал проверки, и можно отправляться обратно вместе с очередной пророчицей, целительницей, или, кем она там ещё себя выставляет… Последнее время их столько слетелось ко двору, что и не разобрать, кто и зачем явился. Но мадам Иоланда приказала, поэтому всё дальнейшее не его ума дело. Надо – привезёт. А пока, почему бы, в самом деле, и не откушать. Тем более, что последние печальные события начисто лишили его аппетита, и сутки он скакал, не притронувшись даже к той скудной снеди, которую наспех собрал в Шиноне.

Де Вьенн блаженно вытянул ноги к огню, предоставив коменданту отдавать необходимые указания слугам. А тот, как раз и сославшись на их необходимость, велел стоящему в зале слуге принести вина и быстро скрылся за дверью, ведущей на жилую половину.

Он хотел немедленно послать за Жанной кого-нибудь ещё, но очень кстати заметил торопливо идущего к нему от чёрной башенной лестницы оруженосца.

– Что?!!! – еле сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, накинулся на посланника де Бодрикур.

– Она здесь, сударь! Пришла сама! Рано утром! Говорит, что какая-то беда уже случилась, и если господину коменданту, то есть, вам, этого мало, то она не станет дожидаться, когда вы её призовете, и войдёт без приглашения!

– Что она говорит?.. – оторопел рыцарь. Но тут же замахал на слугу руками: – Веди, веди её, скорее!!! Да пусть не проболтается, что вчера я её прогонял… А потом беги к мадам Аларде, да передай, чтобы не спускалась! Будет спрашивать, что, да почему, говори, что всё отличным образом устроилось, и сейчас у меня государственные дела с господином де Вьенн!

День

Жанна вошла в зал безо всякого смущения, с видом, скорее, сердитым. Она не косилась на стены, с развешанными щитами, оружием и охотничьими трофеями; не подбирала испуганно юбку, словно боясь занять слишком много места и, нарушить собой окружающее великолепие. И, когда встала перед господином де Бодрикуром, не опустила глаза, как сделала бы любая другая крестьянка, а посмотрела с вызовом, даже, как показалось господину коменданту, слегка вскинула голову. Такое появление крайне изумило и озадачило королевского посланника де Вьенна, но сам Бодрикур, ещё не отделавшийся до конца от чувства, что Жанна лишь досадное обременение его каждодневных забот, быстро сообразил, что приехала-то она от Карла Лотарингского, а там замок – ого-го – не чета здешнему. Так что, эта крестьянка по залам нагулялась – не смутишь.

На всякий случай, он напустил на себя побольше надменности – в конце концов, каждому своё – и приготовился сказать что-то вроде: «Так это ты…», или «Чего тебе от меня нужно?..». Но Жанна его опередила.

– А ведь я предупреждала вас, сударь! – звонко воскликнула она, не кланяясь и не приветствуя, как будто сама стояла перед вассалами. – Я говорила, что случится беда, если вы не поторопитесь отправить меня к дофину! И вот, беда случилась, не так ли?!

Удивлённый Бодрикур, сразу утративший половину своей надменности, беспомощно повернулся к де Вьенну.

Тот встал.

– Почему ты думаешь, что случилась какая-то беда?

Жанна окинула взглядом камзол с королевским гербом на груди, дорожный плащ, сапоги, и дерзко заявила:

– Если ничего не случилось, зачем здесь вы, сударь?

Она бы, конечно, могла рассказать про то, как ночью, подъезжая к городу, Клод вдруг расплакалась, горько-прегорько. Что эти слёзы напугали даже дядюшку Лассара, не говоря уже про саму Жанну. Что причины своих слёз Клод объяснить не сумела, и только выговорила, размазывая их по щекам, что случилось, видимо, что-то плохое, потому что внутри у неё всё болит, и тоска такая, будто никакого счастья в жизни больше не будет. А потом, указывая на башни Вокулёра, которые на фоне светлеющего неба, казались совсем чёрными, попросила Жанну ничего больше не бояться и идти к коменданту, не дожидаясь, когда его уговорят согласиться на встречу с ней.

– Я пойду, – пообещала тогда Жанна. И добавила, почти обреченно:– Если беда действительно случилась, двери замка сами передо мной раскроются…

Для неё слова и слезы Клод были неопровержимой истиной, которую ничем другим больше не надо доказывать. Но здесь, перед этими двумя мужчинами, один из которых дважды прогонял её и, даже сейчас, вполне может попытаться выгнать снова, говорить о Клод не хотелось. Поэтому, чтобы не солгать ни в чём, но ответить всё-таки на вопрос королевского посланника, Жанна пояснила:

– Моя душа больна со вчерашнего дня. И так бывало всякий раз, когда у Франции появлялся повод для скорби… Утешьте меня, если я не права, но только не лгите! Или отправьте поскорее к дофину, чтобы не случилось новых бед.

Коле де Вьенн и Бодрикур переглянулись.

– Ты права, – не солгал посланник. – И, если хочешь слов правды, честно скажу – я поражён. И речью твоей, и даром провидения. Кто ты такая?

Жанна еле заметно вздохнула. Ритуал посвящения в рыцари, проведенный Карлом Лотарингским, сделал лёгким ответ на этот вопрос.

– Я – Жанна. Жила в Шато д'Иль, что в окрестностях Домреми, в доме Жака Арка и его жены мадам Изабо. Я и дольше жила бы там, вполне довольная тем, что имею, но голос Божий прозвучал в моём сердце приказом идти и помочь дофину надеть корону французских королей, как и подобает истинному наследнику – в Реймсе, со священным елеем и двенадцатью пэрами, в присутствии французской знати, клянущейся ему в верности. Вот поэтому я здесь, поэтому надела мужскую одежду, не приличную моему естеству, и поэтому готова надеть даже латы…

Коле де Вьенн почувствовал, как его рука, держащая кубок с вином, мелко дрожит. «Что за чёрт? – подумалось ему, – я, что, волнуюсь?».

– Для крестьянки ты слишком хорошо осведомлена о том, как проходят коронации, – сказал он вслух.

Голос в середине фразы тоже почему-то дрогнул, и глаза, сами собой, забегали по углам, смущённые прямым взглядом этой странной девушки.

– Я училась, – прозвучал ответ.

– Училась.., – фыркнул Бодрикур, – это в деревне-то!

Он был уверен, что сомнения – необходимая составляющая любой проверки, и ждал, что королевский посланник посмеётся вместе с ним. Но взгляд девушки обернулся на коменданта, и смех застрял у него в горле.

– Разве в деревне нечему учиться? Или там нет Бога, который определяет степень учёности каждого, даруя ему желание или нежелание узнавать что-то новое?

Бодрикур смутился. В глубине души, людей учёных он побаивался, а потому презирал. Но сейчас, вдруг вспомнилось, почему-то, как в юности, воспитываясь при герцоге де Бар, он впервые смог сложить написанные значки в слово и изумился так, будто волшебник из сказки сотворил на его глазах настоящее чудо! А ещё вспомнилось, как старая герцогиня читала им, мальчикам-пажам, старинные легенды о жизни святых, и, как они слушали, разинув рты, утопая в мудрёных названиях стран, где растут, никогда ими не виданные, деревья с гигантскими листьями, свисающими прямо из макушки ствола, где бродят горбатые кони с двумя пальцами на ногах, и где никогда не бывает ни зимы, ни снега… Как ему тогда мечталось! Как нетерпеливо ожидался тот час, когда герцогиня снова откроет книгу – это маленькое оконце в другой мир… И как быстро всё это стало ненужным за войной и последующими комендантскими заботами…

– Я только хотел сказать, что в деревне учиться особенно не у кого.., – забормотал, невольно оправдываясь, Бодрикур. – И потом.., его величеству нужны воины, а не учёные…

– Дофину нужно, прежде всего, Божье благословение. И я принесу его, потому что точно знаю – Господь хочет, чтобы только дофин стал королём.

Коле де Вьенн тихо, как в церкви, поставил кубок на стол.

– Сядь, Жанна, – сказал он. – Сядь и расскажи нам с господином де Бодрикуром, как ты услышала Господа. Являлся ли он тебе или это был просто голос? И какой это был голос? И почему ты решила, что это именно Господь, а не искушающий тебя нечистый дух?

Жанна посмотрела ему в лицо и села.

Перед глазами её качнулась голубая ленточка, привязанная на Дереве Фей выше всех других…

Именно тогда она поняла, что без подобных вопросов не обойтись и, будучи у Карла Лотарингского, на прощальном пиру, после того, как герцог подарил ей коня со всем необходимым снаряжением, улучила минуту, чтобы спросить у Рене, достаточно ли убедительным станет её рассказ о внезапном озарении тогда, возле оврага?

– Меня бы такое убедило, – сказал молодой человек. – И Карла убедило бы тоже. Но там, куда ты отправишься, мало кто поверит в подобное. Люди перестали слышать Бога внутри себя, и голоса извне убеждают их сильнее, так что, придётся тебе самой решать, какие приводить доводы. Но я не сомневаюсь – ты найдёшь…

И Жанна много думала с тех пор.

Отец Мигель и Клод – вот два голоса извне, про которые она могла сказать: «Им верю». Да еще вокулёрский церковный колокол, чей голос словно оградил её ото всего лишнего в тот памятный, отчаянный день, когда она, ранним утром, полезла по ветвям, выше и выше, с голубой ленточкой в руках… Оградил.., и возвысил тот миг, когда она, наконец без боязни, прижалась к старому стволу всем телом, всей душой, слушая и понимая, потому что Дереву Фей не требовалось ничего объяснять про озарение – оно первым почувствовало и сказало: «Ты готова»…

– Я слышала сначала звон колокола, – сказала Жанна, не опуская взгляда перед королевским посланником. – Сначала только звон.., а потом голос. Он был похож на сноп света, внезапно падающий с небес, и в нём было всё – и доброта, и забота, и скорбь по неправедно обиженным. Я не назову вам слов. Но разве нужны они, когда глаза наполняются слезами, а сердце – болью за человека, которого никогда не видела? Чувствуют ли люди, стоящие сейчас возле дофина, то же самое? Не знаю. Но Господь, стоящий над ним, вложил в меня свои чувства, которые нашему принцу необходимо знать, чтобы совсем не пасть духом и продолжать сражаться.

Коле де Вьенн подался вперёд.

– Если ты, прямо сейчас, объяснишь мне, почему Господь выбрал именно тебя, я сам отвезу тебя ко двору, и сам буду хлопотать перед королем, чтобы тебя приняли!

Спокойный голос Жанны не выдержал даже паузы.

– Я умею стрелять из лука и управляться с мечом. Я езжу верхом, как воин, потому что, не зная для чего, училась этому с детства, хотя считала, что всего лишь играю. Но зато теперь, если дофин того пожелает, я смогу выехать даже на поле боя, чтобы делом подтвердить волю Господа.

Кадык на шее королевского посланника тяжело дернулся. Он молчал, не отрывая глаз от лица Жанны. Мелкая дрожь в руках передалась всему телу, но теперь де Вьенн не задавался вопросом, волнуется ли он. То ли азарт, то ли предчувствие чего-то великого, что творится с ним и вокруг него, сотрясали его изнутри, побуждая к действиям немедленным, активным и, может быть, впервые за последнее время, к действиям, имеющим достойную цель!

– Я сам отвезу тебя! – завил он, и громко хлопнул рукой по столу. – Люди, которые прибыли со мной, пускай отдохнут, а мы отправимся сразу, как только господин комендант отыщет людей, готовых нас сопровождать!

Де Бодрикур, словно проснувшись ото сна, мелко и часто закивал.

– Конечно, конечно… Люди будут.., то есть, уже есть – не сомневаюсь… Я и письмо его величествунапишу…

Он вдруг осёкся, вспомнив слова жены об упускаемых возможностях, произнесённые ночью, и на мгновение затих. Нет, нет, он ничего не упустит, вот только… «Господи! Как мне помолиться, чтобы ты поверил – не ради выгоды и наград я хочу помочь этой девушке?! Сам не знаю, что со мной происходит?.. Стыд.., почтение.., надежда… Я же клялся, принимая рыцарские обеты, и они вдруг вспомнились – осмысленные, как никогда прежде… И вся жизнь, служение этой стране, вдруг приблизились, вошли в меня неудобным и непривычным чем-то, от чего на всей душе словно чище стало… Прости, Господи! Ни капли вина, ни крохи мяса… Не то, конечно. Но зато от души и от сердца…».

– И люди для сопровождения найдутся, и провизию соберём, – повторил он, уже не путаясь в словах. – Лишь бы там, при дворе, никто не стал чинить препятствия.

Недавние упрямые отказы принять Жанну заставили де Бодрикура при этих словах покраснеть, но продолжил он уверенно, со знанием дела:

– Нам здесь обязательно нужно провести, хоть какой-то, ритуал проверки, чтобы ни тени сомнения не было даже в тех слухах, которые, наверняка, долетят до Шинона быстрее, чем вы доедете.

– Проверка? – изумилась Жанна. – Господь всемогущий, какая же ещё проверка вам нужна?

– Нет, нет, он прав, – поддержал коменданта де Вьенн. – Ты не знаешь двор, Жанна. Там всего лишь люди, но люди, стоящие возле власти и даже имеющие на неё влияние. Кто-то, несомненно, будет рад тебе, как последней надежде. Но кто-то.., – перед глазами королевского посланника всплыло настороженное лицо Ла Тремуя, – кто-то обязательно сочтёт тебя опасной.

– Почему?!

– Потому что это политика. И веру, и надежду, и саму любовь она принимает только как слуг. В качестве чувств господствующих они ей не нужны.

– Хорошо, – Жанна тоже встала, – что я должна сделать?

Де Вьенн вопросительно взглянул на Бодрикура.

– Отряд сопровождения соберётся не раньше утра, – прикинул комендант. – Сегодня вечером всё и проведём. Я приду к тебе в дом, Жанна… Кстати, где ты живёшь?

– У каретника Ле Руайе.

– Значит, к нему.., в сопровождении отца Фурнье, который знает, что нужно делать.

– Как глупо, – прошептала Жанна. – С первых же шагов такое лицемерие.

– Это не лицемерие.

Комендант, который вдруг почувствовал себя так, словно вновь руководит обороной города, окинул девушку взглядом с головы до пят.

– Ты же надела мужскую одежду, хотя сама только что говорила, что это против твоего естества. Вот и наши с кюре дела считай такой же одеждой. Ты, что думаешь, за городскими стенами тебе везде будут рады так же, как и тут? Нет! Мессир де Вьенн не пугал тебя, когда говорил о людях при дворе, – он предупреждал, потому что хорошо их знает. Да и я уверен, обязательно найдётся кто-то, кто захочет тебя оклеветать…

Господин де Бодрикур нахмурился и опустил, было, голову. Но, когда снова заговорил, вскинул её, почти с вызовом.

– Я дважды тебя прогонял и достаточно решительно. А тут вдруг, бац! и не просто принял, а ещё и выполнил все требования – далеко небезобидные, кстати – да ещё и после одной только короткой беседы… Думаешь, те кому ты не нужна возле короля, назовут это Божьим вразумлением? И не надейся! Только колдовством и дьявольскими кознями! Но, если провести обряд.., если позвать свидетелей – а в них недостатка и так не будет – и заручиться церковным вердиктом, хотя бы о том, что ты не от нечистого… О-о! Тогда обвинить тебя в ереси и колдовстве будет трудно. По крайней мере, тем, кто стоит возле короля…

Господин де Бодрикур перевел дух. Он уже и не помнил, когда бы ещё говорил так долго и так складно. И, хотя, в глубине души, вполне честно признавал, что другого такого случая может никогда и не быть, всё же остался доволен, и своей речью, и, что важно, её доводами. Жанну они, похоже, убедили, потому что возражать дальше она явно не собиралась, но и уходить не спешила, хотя, по мнению коменданта, должна была скорее бежать домой и собирать вещи.

– Тебя что-то смущает? – спросил де Вьенн.

– Я хочу знать, что случилось? – тихо спросила Жанна. – Орлеан пал?

– Нет. Жан Бастард его ещё удерживает. Но разбито наше подкрепление, и надежды у него почти не осталось.

– Она только что появилась, – сказала девушка, поворачиваясь к дверям. – Я уверена, теперь всё будет хорошо.

Вечер

Господин Экуй тяжело опустился на колени перед распятием.

Он уже давно не молился. Во всяком случае, сам так думал, не считая свои каждодневные, обязательные ритуалы истинной молитвой. Теперь всё было по-иному…

Освобождённый мадам Аларде, Экуй, конечно же, увязался за процессией к дому каретника, но внутрь не заходил. Его мало интересовал условный обряд, который собирался провести отец Фурнье, да и с господином де Бодрикуром встречаться не хотелось. Однако всему его существу требовалось находиться рядом с тем местом, где, наконец-то, вершилось дело, угодное Господу.

В том, что оно было угодным, господин Экуй не сомневался. Отъезд Жанны к королю и ему представлялся последней надеждой – той спасительной веткой, которая посылается всем, сбившимся с истинной дороги слепцам, на краю пропасти. Почувствуют, ухватятся – спасутся. Не почувствуют – туда им и дорога, в пропасть… Хотя, счастливое «прозрение» господина коменданта очень уж волшебным не казалось – по твердому внутреннему убеждению Экуя, иначе просто и быть не могло.

«Всё вершится так, как и надо, – думал он, поднимая глаза к распятию. – И я тоже должен поступить по совести и по убеждению».

Сомкнув руки, бывший священник вознёс молитвы за мессира де Пуланжи, Жана де Нуйонпона и их оруженосцев – Жюльена и Жана из Онкура, за мессира де Вьенн, а потом и за того мальчика с лицом ангела, которого видел ещё в церкви, и который, к великому удивлению господина Экуя, оказался среди сопровождающих Жанну мужчин. Это ещё больше убедило в том, что девушка – истинная Божья посланница. И, не дожидаясь окончания ритуала, Экуй ушел.

Он твёрдо знал, что ему нужно делать. Первым делом, завтра, прямо с утра, нужно будет попросить расчёт у господина де Бодрикура, который, из мелкой мстительности, даже не посмотрел в его сторону, когда искал добровольцев для сопровождения Жанны. А потом, сразу в Шинон! Может удастся даже нагнать отряд… Хотя, нет… Королевский посланник сказал, что проведёт Жанну по каким-то особым дорогам… Но это уже неважно! Сегодня все пути ведут в Шинон, да и там дорога одна – прямиком под знамёна Девы…

Утром, со всем возможным смирением, господин Экуй предстал перед комендантом.

– Хочешь знать, что я сказал ей на прощанье? – спросил де Бодрикур.

Он стоял у окна и на шаги даже не повернулся, как не повернулся и на слова своего цирюльника и лекаря, словно знал и ждал его добровольной отставки.

– Хочу, – без особого интереса выговорил Экуй.

Комендант косо глянул на него через плечо.

– Я сказал ей: «Иди, и будь, что будет».

Экуй сглотнул.

– А мне вы это зачем говорите?

– Чтобы заново ничего не выдумывать… Считай это моим извинением.

Экуй согнулся в поклоне.

– Я оставлю вам лекарство, и человека, который мне его дал, попрошу подыскать вам нового цирюльника, умеющего его изготовлять.

– Да уж, сделай милость…

Господин де Бодрикур, наконец, повернулся

– Скажи мне, Экуй, – слегка помявшись спросил он, – почему ты, а не я, сразу понял, что она… – это ОНА?

Бывший священник, а теперь и бывший цирюльник, в ответ еле заметно усмехнулся. При другой постановке вопроса он бы ответил, обязательно ответил, как отвечал раньше, когда учился понимать и прощать, и когда ещё верил, что слова и дела всегда равноценны. Теперь же он только беззлобно сказал:

– У вас просто болели зубы, ваша милость.

И вышел.

Шинон

(март 1429 года)

«Говорят, что некая Дева, направляющаяся к благородному дофину, чтобы снять осаду с Орлеана и сопроводить дофина в Реймс, дабы он был миропомазан, проехала через город Жьен…».

Ла Тремуй оторвал глаза от письма и усмехнулся.

– Ваше величество, я, конечно, могу понять его милость графа Дюнюа – он привязан к её светлости, вашей матушке, и, несомненно, хватаясь за последнюю надежду, желал доставить удовольствие и ей. Но нам с вами следует трезво смотреть на вещи – чудес не бывает…

Этот разговор, происходящий в каминном зале Шинонского замка, был уже не первым и далеко не новым. Ла Тремуй, с некоторых пор ставший настолько близким советником короля, что ближе уже некуда, активно внушал ему ту мысль, что угрозу, нависшую и над государством и над самим Шарлем, можно разрешить только мирными переговорами. Поэтому изо всех сил противился тому, что, по его мнению, могло дофина от этих переговоров отвлечь.

– Орлеан всё равно падёт – это вопрос времени, – убеждал он при каждом удобном случае, – но сидеть в это время, сложа руки, нельзя! Попробуйте договориться с Филиппом Бургундским. У него сейчас отношения с англичанами складываются не самым приятным образом. Не зря же его светлость сидит у себя в замке, предаваясь развлечениям, и под Орлеаном ограничился только небольшим гарнизоном, сквозь который наши гонцы просачиваются, как сквозь сито… Смерть отца Филипп простит, надо только дать удобное для всех обоснование её необходимости, что, впрочем, и не очень сложно. Согласитесь, ваше величество, что, унаследовав огромную область, глупо пенять на судьбу… А уж если Бургундец простит, да ещё и пойдёт на переговоры с нами, это сильно изменит настроения в Европе…

Шарль к этим разговорам относился по-разному.

Чаще всего ему безумно хотелось послушаться Ла Тремуя, потому что положение, действительно, сложилось такое, что хуже не придумаешь, а мадам Иоланда – матушка, которой он верил даже больше, чем себе – была постоянно занята государственными делами, часто уезжала и оставляла его не только без совета, но и без заботливого участия. Но, когда однажды ему удалось улучить минуту и спросить, не отправить ли, в самом деле, письмо герцогу Филиппу, в ответ прозвучало такое категорическое «НЕТ», что Шарль надолго и сам думать об этом забыл, и Ла Тремую велел больше с ним на такие темы не заговаривать.

Однако время шло, неумолимо показывая, что делается только хуже и хуже, а никакого другого выхода всегда разумная герцогиня не подсказала, так что, пришлось снова склонить слух к осторожным намёкам Ла Тремуя.

«В конце концов, – убеждал себя Шарль, – я волен выслушивать различные мнения и, опираясь на них, искать какое-то приемлемое решение – на то у короля и советники!». И Ла Тремуй, как ловкий царедворец, мгновенно уловил эти настроения в короле-дофине, мучающемся, и своим двойственным положением, и полной, как ему казалось, безысходностью.

Драгоценная моя, – прошептал Ла Тремуй ночью, привалясь к самому лицу жены, – я хочу устроить приём в честь дофина, уповая, главным образом, на вашу помощь.

– В чём именно?

– В поднятии его настроения, разумеется! Скучная Мари Анжуйская после рождения сына стала ещё скучнее, и, если вы заметили, наш дофин уже давно провожает, весьма недвусмысленными взглядами, каждую, более-менее привлекательную фрейлину…

Мадам Катрин холодно взглянула на мужа. Но он, предваряя возмущение, готовое сорваться с её губ, быстро договорил:

– Ваша красота – это воздействие совсем иного порядка. Глядя на вас о грехе уже не думается. Хочется быть лучше во всём и, что самое главное, угождать вам, дорогая, в чём угодно, не раздумывая, лишь бы вызвать удовольствие на вашем лице!

– Хорошо, Я поняла вас, – подавив усмешку сказала мадам Катрин.

Ей бы очень хотелось залепить сейчас супругу хорошую затрещину. Но, поднятая над покрывалом ладонь только проползла по его щеке, имитируя ласку.

Утром, в день свадьбы с Ла Тремуем, эта женщина, так восхищавшая когда-то Жана Бургундского своей независимостью, сама себе дала слово никогда и ни в чём не показывать того презрения, которое она испытывала к будущему супругу. «Я ему многим обязана, – размышляла мадам Катрин, – да и в известной ловкости ему не откажешь. А если у мужчины находится, хотя бы пара плюсов, его уже вполне можно терпеть. Что я и стану делать, потому что в наши тяжкие времена вдове, пусть даже и богатой, ничего другого не остаётся…».

С тех пор она исправно играла свою роль. И, даже если господин Ла Тремуй о чём-то и догадывался, упрекнуть супругу ему было не в чем.

Не нашлось повода для упрека и в этот раз. Появление мадам Катрин перед дофином вышло эффектным, её наряд и всё последующее поведение, были продуманы до мелочей, а речь приветлива настолько, что Шарль совсем раскис и на заданный небрежно, почти наивно, вопрос: «Почему же, всё-таки, невозможно договориться с Филиппом Бургундским?», ответил с игривой усмешкой: «Отчего же невозможно, мадам? Только попросите, и при этом дворе не останется для вас ничего невозможного…».

– Умница, умница!!! – восторгался Ла Тремуй, сжимая её в объятиях после приёма.

Но мадам Катрин смотрела на всё менее оптимистично.

– Дождитесь сначала приезда герцогини, а потом празднуйте победу, друг мой, – сказала она, отлично понимая разницу между обещаниями, даваемыми под воздействием минуты и теми, которые сложились за целую жизнь. – Как только Шарль и при герцогине начнет говорить так же, как без неё, считайте, что он уже повзрослел и в матушке больше не нуждается.

– Ах, хорошо бы! – Ла Тремуй зарылся носом в распущенные волосы жены. – Почему вы, дорогая, не из тех прорицательниц, которых натащила ко двору эта Анжуйская мадам… Я бы дорого дал, чтобы слова ваши сбылись…

Но прошло ещё немного времени, и сбылись совсем другие слова мадам Катрин.

– Как вы были правы! – почти стонал неделю спустя Ла Тремуй. – Не успела приехать эта «матушка», как все наши усилия пошли прахом. Она, как собака, сразу чует, где какой крот копается. Шарль вчера смотрел на меня, как на какого-то ничтожного раба, который плохо почистил его лошадь, а ведь совсем недавно говорил, что только я его и поддерживаю! Что делать – ума не приложу! Если так пойдёт и дальше, нам с вами придётся искать другой двор и самим договариваться с герцогом Филиппом…

Вести из Орлеана приходили тревожные и мадам Иоланда, не желая отвлекаться ни на что другое, кажется вернулась в Шинон надолго. Сначала она вплотную занималась отправкой подкрепления для Жана Бастарда, а потом, после «селёдочного» разгрома, как будто это могло чем-то помочь, с удвоенной энергией стала привечать всевозможных прорицателей и кликуш.

– Все они твердят о каком-то чуде, которое, якобы, нас спасёт! – возмущался Ла Тремуй. – Но чудес не бывает! Спасают только ум, трезвый расчёт и тонкая политика, но никак не полоумные болтуны! Кто такой, к примеру, этот Паскарель?! Откуда он взялся?! Она говорит, монах-францисканец, весьма сведущий в теологии. Ну и что?! Неужели только одно это даёт ему право одурманивать короля старыми сказками о некоей Деве, которая явится, чтобы всех нас спасти?

– А дофин верит? – поинтересовалась мадам Катрин.

– Ещё бы!

– Так подсуньте ему какого-нибудь своего прорицателя, который предречёт успех от чего-то другого, что выгодно именно вам.

Ла Тремуй немного подумал, но потом кисло скривился.

– Нет, боюсь, это невозможно. Мадам герцогиня никогда ничего не делает без дальнего прицела и наверняка предусмотрела такую возможность.

Он побарабанил пальцами по основанию глубокой оконной ниши, на которую опирался во время разговора, и вспомнил о странном поручении, данном ему когда-то королевой Изабо. Подумал, не рассказать ли об этом жене, но тут же решил, что не стоит. Потом, когда его давние подозрения, подкрепленные нынешними событиями, оправдаются, сегодняшняя «прозорливость» только возвысит его в глазах мадам Катрин, которая, кажется, не до конца честна в своём отношении к нему. Поэтому, подумав ещё немного, Ла Тремуй ограничился лишь туманным намёком:

– Нет… Уж если все её кликуши твердят о Деве, значит, где-то эту Деву уже готовят. И, если это так, то более глупого действия от её светлости я не ожидал.

– Думаешь, она способна на такое?

– Почему нет?.. Хотя, всё это мне только на руку. Как только «Дева» явится, тут же буду требовать от парламента всех проверок, какие только возможны, и обязательно добьюсь разоблачения.

– Стоит ли? Может, в этом случае умнее подыграть?

Но Ла Тремуй, словно глядя куда-то внутрь себя, отрицательно покачал головой.

– Нет, мадам. Если герцогиня даст дофину чудо, которое его спасёт, мне при этом дворе места не останется.

– Но если не останется и самого двора, это будет ещё хуже.

– Не беспокойтесь, дорогая, втайне я предпринял кое-какие шаги и, через епископа Бовесского, точно знаю, что Филиппа к переговорам склонить можно. Он, конечно, поломается, для вида. Но, учитывая аппетиты герцога Глостерского, абсолютной победы англичан его светлость тоже не жаждет… Давайте пока дождёмся действий от герцогини, раз уж она мешает нам действовать самостоятельно. А потом помешаем и ей…

Долго ждать Ла Тремую не пришлось. В самом конце февраля двор взбудоражило письмо от Бастарда Орлеанского, в котором тот сообщал о «некоей Деве», которая, по слухам, едет в Шинон, пересекая «самым чудесным образом» вражеские территории. Мадам Иоланда, при этом, хранила удивляющее всех молчание. Но президент счётной палаты Шарль Симон как-то обмолвился, что по устному соизволению её светлости в замок срочно созваны почти все военачальники королевской армии – Луи Бурбонский, де Ре, Ла Ир, недавно выпущенный из английского плена Жан Алансонский и даже, смертельно обиженный Артюр де Ришемон.

– Мадам готовит военную операцию? – насмешливо спросил Ла Тремуй.

Но в ответ услышал:

– Её светлость желает обсудить вопрос о Деве. Вы ведь уже знаете о ней, ваша милость?

– Знаю, – процедил сквозь зубы Ла Тремуй.

И поспешил к дофину.

Шарля он застал в самом распрекрасном настроении, неизвестно в который раз перечитывающим письмо Бастарда.

– Вы слышали, Ла Тремуй, нас ожидает чудо! – воскликнул тот, едва советник появился на пороге. – Хотите почитать, что нам пишет Дюнуа? Прочтите, это очень воодушевляет.

Ла Тремуй, с поклоном, принял письмо.

– Я, конечно, прочту, ваше величество, но слухи у нас опережают любую почту, поэтому вряд ли узнаю что-то новое для себя.

Он прочёл несколько первых строк и, с усмешкой, отбросил письмо.

– … Мы должны трезво смотреть на вещи. Даже если предположить, на мгновение, что эта девушка обладает каким-то сверхъестественным даром убеждения и смогла заставить нескольких вельмож поверить в себя, как в спасительницу, она все равно останется простой крестьянкой. В лучшем случае её можно воспринимать, как ту же Катрин Ла-Рошель – эту монахиню-кликушу, так обласканную мадам герцогиней, вашей матушкой, но никак не чудом, и, уж конечно, не Божьей посланницей.

– Не разочаровывайте меня, Ла Тремуй, я слишком долго ждал какого-нибудь знамения.

– Я всего лишь предостерегаю. Многочисленные прорицатели, которыми наводнила Шинон герцогиня Анжуйская, в глазах Европы, большой чести вашему двору не делают. Но они, хотя бы, не величают себя спасителями вашего величества и Франции. А против этой девушки поднимется целая волна протеста, который начнут в английском парламенте, а продолжат в Риме. И первым обвинением, которое полетит в её адрес, будет обвинение в ереси и колдовстве!

Шарль задумчиво посмотрел на письмо.

«Рим.., Европа… Разве могут правящие там понять, что значит быть никем в стране, корону которой родная мать отдала другому? Само собой, они поднимут вой и крик, которые не осмелились поднять, когда победоносный король Гарри заявил, что ему послана благодать Господняя. Но Гарри умер, и почему бы Господу не обратить взор на кого-нибудь другого? Я читал Библию и помню – он часто так делал со своими пророками… Чем я хуже, если и по праву рождения, и по самой своей судьбе должен стать Его помазанником?!.».

– Посмотрим, – сказал дофин вслух. – Пускай она сначала доедет до Шинона, а там и решим…

* * *

В развевающейся за спиной накидке, неся в руках, как ребёнка, несколько свитков с тяжёлыми печатями, герцогиня Анжуйская шла на встречу с вызванными ею военачальниками. Выглядела она крайне раздражённой, потому что не так, совсем не так, виделись когда-то эти долгожданные дни! Мадам Иоланда с досадой поджала губы, отгоняя назойливое воспоминание о прежних наивных мечтах, в которых она раскрывала тайну рождения Жанны дофину, а он, величаво и торжественно, вручал ей королевский штандарт и золотые шпоры, чтобы возглавить войско, и благословлял на поход к Орлеану. Всё дальнейшее виделось герцогине простым и закономерным – воодушевлённые верой своего короля войска, несомненно, пойдут сражаться так, словно ведёт их сам Господь! А знати, как ей и положено, придётся поверить в чудо, потому что в него поверил сам король…

Но сегодня такое развитие сюжета уже невозможно!

«Зачем только я решила уподобиться Алиеноре Аквитанской и взвалила на себя весь этот государственный груз?! Надо было неотлучно находиться возле Шарля, не допускать никакого влияния на него от таких проходимцев, как Ла Тремуй и воспитывать, воспитывать, заставляя заниматься делами самостоятельно, но не бесконтрольно! Ведь было уже один раз.., – герцогиня даже тряхнула головой, так разозлило её воспоминание об убийстве герцога Бургундского. – Тогда, правда, ещё можно было всё списать на молодость и на обиду, но выводы-то надо было сделать!.. Впрочем, тогда столько всего навалилось! Пришлось спасать Анжу, потом Вокулёр, потом Орлеан… Генеральные Штаты, уговоры герцогов Бретонских, выкуп Алансона и освобождение его под честное слово… Я совершенно выпустила Шарля из вида, и слишком многое позволила за своей спиной Ла Тремую!.. Или я переждала?».

Мадам Иоланда шумно вздохнула.

Столько лет ждать! Не удивительно, что, распыляясь на массу других, неотложных дел, она чувствует себя сейчас совершенно не готовой. И это при том, что разосланы письма в Рим, В Авиньон, в Пизу и в Милан, в которых влиятельным святым отцам сделаны напоминания обо всех прошлых долгах и намёки на скорую возможность их «погашения». Собраны надёжные люди, которые будут создавать вокруг Жанны нужную атмосферу и описывать для истории и потомков её деяния так, как это нужно, чтобы Шарль правил, ни в чём не сомневаясь… Короче, подготовлено всё, кроме самого главного – самого Шарля.

К сожалению, отголоски тяжёлого детства в нём так и остались. Он до конца ещё не привык к положению наследника престола, а уж королём себя вообще не ощущает. Военные неудачи снова сделали его неуверенным, напуганным, ищущим поддержки в ком-то сильном. А Мари, как ни прискорбно это признавать, надежд, на неё возложенных, не оправдала. Увы, характером она в отца – совершенно растворилась в муже и ребёнке, сразу став зависимой и неинтересной… Да, не надо было оставлять его… И Дю Шастеля забирать с собой не следовало… Но, кто мог представить, что годы воспитания в Анжере так быстро сойдут на нет, едва рядом окажется наушник Ла Тремуй?! Переговоры с Филиппом Бургундским! Это же надо было до такого додуматься теперь, когда в их бедственном положении любая помощь со стороны чревата условиями, равносильными поражению! Да и что за переговоры? О чём?! О сохранении жалкого клочка земли вместо целого королевства?! Или о содержании этого потешного двора, как обрамления для унизительной должности наместника при английском короле?

Герцогиня Анжуйская злобно сверкнула глазами. Но от реальности уже не отмахнёшься. Шарль сейчас настолько ни в чём не уверен, что сообщение о чудесной Деве, а более всего о том, что она является ещё и его единоутробной сестрой, воспримет, пожалуй, с опаской. И, ещё чего доброго, побежит советоваться с Ла Тремуем, которому об этом знать никак нельзя!

Мадам Иоланда не сомневалась – скользкий советник выставит Жанну перед дофином, как опасную конкурентку, и легко своего добьётся, учитывая то, как неуверен Шарль в своих правах. Так что теперь виделся только один выход – раскрыть тайну наиболее влиятельным вельможам-военачальникам и заручиться их поддержкой. Как только они скажут своё «да», его скажет и Шарль, как бы ни противился этому Ла Тремуй – в конце концов, воевать с Жанной им, а не ему…

Но первое «да» ещё нужно было получить…

В зале, где мадам Иоланда намеревалась проводить беседу, всё уже было подготовлено – жарко пылал камин, а длинный стол, обставленный высокими стульями, перенесён в самый центр, чтобы ни до окон, ни до дверей не долетел ни единый звук.

Молодые люди тоже собрались. Одетые в лёгкие доспехи Ла Ир, де Ре и Бурбон что-то рассказывали недавно приехавшему в Шинон Алансону, а всё ещё дующийся Ришемон и спокойный, как всегда, Танги дю Шастель, слушали их, стоя рядом.

Алансон смеялся. Этот юноша в плену сильно похудел и ещё не вернул лицу прежний здоровый вид, но, заметно возмужав, словно расцвел той, быстро грубеющей мужской красотой, которая со временем только шлифуется, чеканится и даже старость встречает достойно. Его выпустили под честное слово, не дожидаясь полной уплаты огромного выкупа. Согласно условиям освобождения, герцог в военных действиях участвовать не мог, поэтому явился без доспехов, в простом тёмном камзоле, с единственным украшением – фамильным гербом на груди. Но рука его, даже в непринужденном разговоре, то и дело опускалась на тонкую «пощаду» у пояса и нервно стискивала рукоять.

Ришемон тоже не надел доспехи. Демонстративно сложив руки на груди, он стоял с таким видом, словно говорил: «Не желаете видеть во мне командующего? Так, вот он, я – простой придворный, и большего от меня не ждите!». На шаги мадам Иоланды повернулся первым, выдавая свое ожидание, но тут же снова напустил на себя независимый вид и только дал знать болтающей молодёжи, что герцогиня пришла.

– Все слуги и оруженосцы могут уйти! – громко сказала мадам Иоланда, проходя мимо склонившихся в поклоне мужчин во главу стола и сгружая на него свои свитки. – А вас, господа, прошу садиться.

Грохоча доспехами и оружием, военачальники стали рассаживаться. Все, кроме Ришемона и Дю Шастеля весело переглядывались и посмеивались, потому что причина, по которой её светлость их собрала, ни для кого секретом не являлась, и ничего, кроме усмешек не вызывала. «Зачем тащить какую-то Деву из Лотарингии, когда можно было выбрать из тех, что есть у нас? – с притворным возмущением спрашивал де Ре. – Или её светлости непременно требуется прошедший по вражеским землям командующий для армии прорицателей, которую она собрала?». И все дружно посмеялись, но потом, так же дружно, явились по первому зову, уважая герцогиню Анжуйскую, отчасти, как королевскую тёщу, отчасти, как человека непреклонно, щедро и целеустремлённо делающего всё для их победы. Но комичность ситуации оставалась, и рыцари усмешек не сдерживали.

– Вижу, настроение почти у всех хорошее, – заметила мадам Иоланда, обводя их взглядом. – Это хорошо. Тем легче будет говорить.

– Смотря о чём, – тут же откликнулся Ришемон. – Если о глупостях, про которые я думаю, то, честно сознаюсь, мадам, не представляю, что вы от нас хотите услышать?

– Слушать будете вы. И, по возможности, внимательно, потому что разговор может выйти долгим.

– Долгим?! О какой-то безвестной девушке? Да кто она такая?!

– Пастушка, – не удержался Ла Ир.

И все снова засмеялись.

– Что тут смешного? – сердито нахмурилась герцогиня.

– Простите, мадам, – словно каясь, хлопнул себя по нагруднику Ла Ир. – Мои лучники одну из бомбард Орлеана прозвали «Пастушкой» и говорят, что Деву эту мы тоже, видимо, выставим, как бомбарду, и все англичане тут же разбегутся.

Де Ре и Алансон прыснули, но Танги дю Шастель, заметив, как сдвинулись брови мадам Иоланды, сжал ладонь в кулак и грохнул им по столу.

– Хватит, судари! Что бы там ни говорили ваши лучники, вы должны проявить уважение и выслушать!

Ла Ир подавил очередной смешок и пробормотал извинения, но веселый блеск в его глазах так и сохранился.

Мадам Иоланда, со вздохом, поправила бумаги, лежащие перед ней.

– Раз всем всё так хорошо известно, обобщу. Согласно древнему пророчеству, Дева, призванная Господом спасти гибнущее государство, явится из земель Лотарингии, чтобы возглавить войско дофина и привести его к победе. Та девушка, что едет сюда, жила в деревне Домреми, которая расположена на границе Лотарингии и Шампани, так что, одно из условий соблюдено…

– Ну, красота! – снова не удержался Ла Ир, – крестьянка во главе нашего войска! Ей Богу, веселее терять королевство невозможно!

– Теперь второе, – не слушая его, продолжила герцогиня, разворачивая один из свитков. – Вот это, записанные моим личным лекарем, показания повитухи, которая шестого января четыреста восьмого года приняла роды в особняке Барбетт у матери нашего дофина – королевы Изабо. А это, – она показала другой свиток, – собственноручные показания бывшей фрейлины её величества мадам де Монфор, присутствующей при родах. Обе они подтверждают, что была рождена здоровая девочка, стразу после рождения отданная на воспитание некоей Изабо де Вутон, вышедшей впоследствии замуж за господина Арка из Домреми.

Мадам Иоланда подвинула свитки к середине стола и, бегло осмотрев собравшихся, продолжала уже в абсолютной тишине.

– Девочку назвали Жанной. Воспитывалась она в строгости католической веры, что подтверждает мой духовник, живший в Домреми с тринадцатого года. – Новый свиток отодвинулся к двум первым. – Впоследствии мой сын Рене втайне обучил Жанну навыкам ведения боя, и теперь она прекрасно умеет стрелять из лука, владеет мечом и бросает копьё не хуже любого из здесь собравшихся. Тем, кто не готов в это поверить, советую ознакомиться с письмом Карла Лотарингского, который, якобы под воздействием слухов о некоей чудесной Деве, приглашал Жанну в свой замок, чтобы получить исцеление от болезни. – Мадам Иоланда выложила на середину стола последний свиток. – Здесь он сообщает о своем полном восхищении её способностями, включая сюда и чрезвычайно развитый ум. А в конце письма есть подробный отчёет о церемонии посвящения в рыцари, на которой герцог был восприемником и собственноручно надел на Жанну золотые шпоры.

Мадам Иоланда замолчала, чтобы дать собравшимся возможность «переварить» услышанное. Но, видя вытянутые лица тех, кто, буквально минуту назад, готов был поднять её на смех, всё же не удержалась от мелкого мстительного добавления:

– Замечу, кстати, что герцог Карл действительно был исцелён^[12].

Вот теперь тишину в зале можно было бы резать ножом, если бы не треск поленьев, мучительно прогорающих в камине.

– Но.., как же так? – забормотал Луи Бурбонский. – Получается, все эти годы.., сколько там выходит?…

– Да, герцог. Все эти двадцать лет я готовила для Франции Чудо, чтобы во главе французской армии встала не просто крестьянка из пророчества, но Дева, про которую вы, избранные мной высокородные господа, знаете, что она королевской крови, а все остальные будут думать, что она простая девушка, отмеченная Божьим откровением.

– Вы очень дальновидны, мадам.., – потрясённо покачал головой Бурбон.

– Не стану этого отрицать. Но замечу – число людей, посвященных в тайну, как рождения, так и воспитания девушки, крайне ограниченно. Вы увеличите его вдвое, но больше никто б этом знать не должен.

– А дофин? – ещё не сообразив толком, как ко всему относиться, спросил Ришемон. – Он знает?

– Нет.

Герцогиня откинулась на спинку стула и сцепила руки перед собой.

– Незнание дофина в мои планы, конечно, не входило. Но некоторые веяния при дворе привели к тому, что он оказался в положении человека, словно привязанного к хвостам двух лошадей, готовых кинуться в разные стороны. Как любящая мать, я не могу позволить Шарлю разрываться на части и должна предложить ему достойный способ, хотя бы отвязаться от того их хвостов, который увлечёт не туда. Для решения этого вопроса мы здесь и собрались, и, ради всего святого, что ещё осталось в наших душах, никогда и никому не должны рассказывать о том, что здесь будет говориться.

Артюр де Ришемон подтянул к себе письмо Карла Лотарингского.

– Девчонку в рыцари… Даже не знаю, что и думать… Если бы это сделал не Карл…

– У «девчонки» в жилах королевская кровь! – перебил де Ре.

– Кто же, в таком случае, отец? Надеюсь, не Бурдон.

– Бурдона в ту пору ещё не было.

Ла Ир закатил глаза, прикидывая.

– Восьмой год.., январь… Это вполне мог быть и Луи Орлеанский.

– И, с той же долей вероятности, король. Упокой Господь его душу с миром, – вставила мадам Иоланда. – Надеюсь, мы сейчас не будем решать вопрос об отцовстве.

– Не знаю, не знаю, – Ришемон заёрзал на стуле. – Подчиняться, встать под знамёна отпрыска, неизвестно какого, отца…

Герцогиня резко подалась вперед.

– По договору в Труа дофин Франции тоже объявлен бастардом, но под его знамёна, насколько я помню, вы даже просились! И даже командующим.

Ришемон покраснел.

– И бастард мне отказал.

– Зато король, коронованный в Реймсе, вполне может изменить решение бастарда.

Глаза Ришемона сверкнули надеждой.

– Вы мне это гарантируете?

– Я гарантирую, что всё для этого сделаю. Конечной целью Девы, идущей сюда, есть и будет торжественное миропомазание Шарля в Реймсе. Благодарность его, в этом случае, должна стать безграничной.

Ришемон отбросил письмо.

– Я готов признать эту Деву, – возвестил он. – И, как чудо Господнее, и, как командующую нашими войсками.

Герцогиня вопросительно взглянула на остальных.

– Пожалуй, да.., – задумчиво изрёк де Ре. – Признай мы такую «пастушку», и для англичан она станет пострашнее вашей бомбарды, Ла Ир. Но считаю, что дофину об их родстве знать не следует.

– Я тоже так считаю, – вскинулся молчавший до сих пор Алансон.

Он был благодарен Шарлю за выплату из казны части его долга, поэтому считал себя обязанным блюсти не только государственные, но и чисто человеческие интересы дофина.

– Неизвестно, как принц воспримет это новое доказательство распутства своей матери.

– А если девочка от короля?

– Тогда это станет лишним доказательством того, что от детей, рождённых в законном браке, Изабо предпочитает избавляться.

– Это может их сплотить…

Но Алансон не унимался.

– Девушка с королевской кровью станет большим соблазном для тех, кто абсолютного господства англичан не желает, но и к нам, учитывая последние поражения, примыкать не спешит.

При этом, он выразительно посмотрел на Ришемона, поскольку частые метания герцогов Бретонских от одной враждующей стороны к другой, были здесь хорошо известны.

– Кстати, да! – поднял палец Бурбон. – Появление у дофина этакой сестры может сыграть на руку и Бэдфорду. Предложит прекращение военных действий в обмен, скажем, на династический брак между малолетним Генри и этой… Жанной. А наша королева такое соглашение подпишет, не задумываясь…

– Королева?! – повысила голос мадам Иоланда. – Если даже тайна рождения Жанны будет когда-нибудь разглашена, Изабо станет последней, кому об этом следует сообщить! Но я считаю, что ей ничего не нужно знать вообще… Да и нам с вами следует вернуться к основному вопросу. Девушка уже в пути. Примерно через неделю она будет здесь, и нужно, наконец, определиться, чем и как убедить Шарля принять её поскорее.

– А почему вы так уверены, что он её не примет? – спросил де Ре.

– Потому что этого не хочет Тремуй! – с явным отвращением ответила герцогиня. – Он спит и видит переговоры с Бургундией, и уже шепчет на всех углах, что Дева, либо не в себе, либо самозванка. А вы все знаете, какое влияние этот господин сейчас имеет.

Снова повисло молчание.

– А девушка? – тихо спросил Бурбон. – Она знает кем является?

– Нет.

Мадам Иоланда поднялась, собрала со стола все письменные свидетельства, а потом, выбравшись из-за стула, бросила их в камин.

– Она верит в свою миссию, верит, что избрана Богом, так что, известие о принадлежности к королевскому семейству, её, скорее, огорчит… В связи с этим, хочу просить всех вас быть очень осторожными в своих высказываниях, и действительно уверовать в Жанну, как это сделал герцог Лотарингский. Только вера вознесет её до чуда, а чудо принесет нам победу…

– А что с ней будет потом? – внезапно спросил Дю Шастель.

Мадам Иоланда удивлённо обернулась. Перед её глазами проплыло весёлое детское личико в обрамлении смешных косичек, и улыбка, украшенная дыркой от выпавшего зуба… Клод… Интересно, какой она стала? Всякое «потом» в сознании герцогини связывалось только с ней…

– На всё воля Божья, Танги. После коронации Жанна вольна будет сама определять свою судьбу. Дворянство она обязательно получит и, если пожелает, сможет остаться при дворе без какой-либо должности, или на должности самой почётной. Но не нам, и не сейчас решать это за неё…

Переворошив длинной кочергой оставшуюся от свитков золу и, отряхнув руки, герцогиня вернулась за стол.

– Итак…

– Даже не знаю, мадам, – пожал плечами Ла Ир. – Тут бы чудесное что-нибудь не помешало.

– Кое о чём уже позаботились. Но оно будет иметь силу только после личной встречи с Шарлем.

Ришемон потёр лоб рукой.

– Может просто, пойти к нему и сказать…

– Нет, нет, – покачал головой Алансон. – Только вчера, в разговоре, Шарль сказал, что верит Ла Тремую, как себе, потому что мало кто при дворе желает ему добра так бескорыстно.

Рыцари за столом громко фыркнули.

– Это, скорее, печально, господа, – слишком безразличным голосом заметила мадам Иоланда. – Шарль взрослеет, а его нетвёрдое положение, к великой нашей горести, заставляет приближать к трону людей, играющих на самых низменных его чувствах и потребностях, не жалея, при этом, ничего, и никого. И, если подсовывание собственной жены считается у нас бескорыстием, то королевство, действительно, нужно спасать.

Рыцари потупились. Мадам Иоланда явно сказала больше, чем собиралась. Но, почему-то, именно эта её слабость расположила их более всего. Возможно потому, что сквозь броню несгибаемой королевы Сицилии, могущественной герцогини, королевской тёщи и дальновидного стратега проступил, наконец, образ страдающей женщины, обманутой в своих надеждах и, фактически, преданной тем, ради кого она столько лет трудилась, не покладая рук.

– Давайте так, – мягко предложил Алансон. – Зная, как Шарль любит развлечения, предложим ему вполне невинную забаву… Розыгрыш. Пусть пригласит Деву в замок, сам смешается с толпой придворных, а на трон посадит кого-нибудь другого, но в своей одежде…

– Шутовство, – пробормотал Ришемон.

– Зато, на это он пойдет. И Ла Тремую рот можно заткнуть – дескать, проверка! Сумасшедшая, или самозванка упадёт на колени перед троном, а Божья посланница – только перед дофином, к которому её послали… По-моему, неплохая идея!

– По-моему, тоже, – сердито сказала мадам Иоланда. – Не Бог весть что, да и не так всё это должно было свершиться, но, когда при дворе верховодят хитрые шуты, только, ещё более хитрым шутовством и можно чего-либо добиться.

Она встала.

– Благодарю вас, господа. Я не ошиблась, выбрав именно вас для этого дела. И совет получила, и, отчасти, сняла со своей души тяжкий груз ответственности. Теперь я верю – всё обязательно получится…

Бургундия

(начало марта 1429 года)

– Ты плохо подаёшь, Санлиз, и на подачах теряешь очки. Надеюсь, это не поддавки?

Филипп Бургундский подхватил полотенце, поданное слугой, и вытер напотевший лоб.

– Давай-ка ещё партию. И без верноподданичества.

Совершенно замотанный Гектор де Санлиз тяжело дышал, поэтому в ответ смог только вяло улыбнуться.

После вчерашнего бала в честь… чего-то там, он провёл бурную ночь с одной из фрейлин, что в его возрасте было, пожалуй, уже тяжеловато. И утром пробирался по замку с одной мечтой – отоспаться. Но, на свою беду, налетел на герцога Филиппа, который не мыслил утра без хорошей партии в теннис с любым, кто подвернётся под руку. Пришлось Санлизу брать в руки ракетку и плестись в зал для игр, проклиная годы, фрейлину и вчерашнее бургундское.

– Давай, давай! – подзадорил герцог. – Хороший воин хорош во всем!

– Увы, ваша светлость, я вынужден просить о пощаде. Силы мои на исходе, и третья партия удовольствия вам не доставит.

– Глупости какие! – Филипп, не глядя, отбросил полотенце. – Я ещё в детстве считал, что выносливее Санлиза никого нет.

– С тех пор вы сильно повзрослели, герцог, чего не скажешь обо мне, – пробормотал граф себе под нос и потянулся за мячом.

Он совсем было уже собрался умереть на проклятом корте, но тут двери распахнулись, и вбежавший слуга почти повис на ограждающей зрителей сетке.

– Ваша светлость! Епископ Бовесский только что приехал и просит о немедленной аудиенции!.. Он в большом волнении, поэтому я позволил себе…

– А, чёрт!

Отброшенная ракетка полетела за полотенцем.

– Тебе повезло, Гектор, – сказал Филипп, выходя из зала и, на ходу снимая мокрую от пота рубашку. – Скажи спасибо епископу, иначе я бы поквитался с тобой за ночное распутство…

Санлиз шумно выдохнул, вознес хвалу Господу, а заодно, и Кошону, и поплёлся в свои покои отсыпаться…

* * *

Бледный до синевы епископ Бовесский мерил шагами покои герцога Филиппа и нервно теребил обеими руками письмо, из-за которого вчера так взволновался, что кинулся в дорогу, невзирая на всякие неотложные дела в своей епархии.

Всё только-только стало так хорошо налаживаться! Ла Тремуй, как ближайший советник короля, вполне готов был начать переговоры. И, ей Богу, дела с ним можно было иметь, потому что человек, сумевший отодвинуть от трона герцогиню Анжуйскую,внимания, несомненно, заслуживал. И внимания самого пристального.

Епископ отлично понимал мотивы, побудившие графа обратиться за тайной поддержкой к Бургундии. Понимал, разделял и, конечно же, уважал, потому что сам на месте Ла Тремуя поступил бы так же… Впрочем, он и на своём преуспел немало. И на переговоры эти возлагал надежды большие, очень большие! Уж если дофин, до сих пор гордо задиравший голову, настолько припёрт к стенке, что готов просить помощи, значит выгоду из этого надо черпать полными горстями! У епископа и план уже был готов, сотканный продуманно, скрупулёзно, в котором красная нить приоритетных интересов герцога Филиппа проходила по канве личных интересов самого епископа. И, надо отдать ему должное, себя Кошон не обделил ни в чём!

Но, вот письмо!

Страшного пока, конечно, ничего нет. Но перспективы…

Перспективы просматривались не просто неважные – катастрофические!

Поэтому, едва на пороге появился герцог Филипп, Кошон бросился к нему с отчаянными словами:

– Ваша светлость! Всё пропало!

Филипп, застегивающий последние пуговицы на камзоле, который надел по дороге, только стрельнул в сторону преподобного отца глазами, потом выпрямился, поправил ворот, взмахом руки отослал слугу и, дождавшись, когда дверь за ним закроется, тихо спросил:

– Что вы так кричите, епископ? Вы уже переполошили половину замка. Разве есть повод для такой паники?

Кошон протянул письмо.

– Прочтите и оцените сами, Филипп. Пока, может, и нет особого повода, но, если заглянуть дальше.., если оценить перспективы, волноваться нам с вами есть от чего! И лучше сделать это сейчас, чем бессильно кусать локти потом!

Герцог взял письмо. Епископ редко позволял себе называть его по имени, только в особенных случаях. Так что, судя по всему, к письму следовало отнестись со вниманием.

Читал он долго. Пару раз неопределённо хмыкнул, удивленно вскинул брови, потом свёл их к переносице. А когда дочитал, окончательно нахмурился, сел в кресло, медленно и очень аккуратно свернул письмо, явно обдумывая прочитанное, и, не глядя на Кошона, сердито обронил:

– Ну и что?

– Как что?! – подскочил на месте епископ. – Вы разве не поняли?! Герцогиня, наконец, решила осуществить свой план!

– Это я понял. Но дальше-то что? Как можно всерьёз рассчитывать на то, что какую-то крестьянку не только примут при дворе, но и отнесутся к ней со вниманием? Может, ещё и приём в её честь устроят?

– Но, ваша светлость…

– Я всё помню! – Филипп отбросил письмо. – У меня хорошая память, Кошон, и подозрения отца, которые вы мне любезно предоставили когда-то, наверняка не беспочвенны. Но, чтобы всё получилось, герцогине Анжуйской придётся раскрыть дофину всю подноготную. А если правда?.. Если эта девица из захудалой провинции, действительно, Шарлю сестра, или кто-нибудь там ещё, по крови ему близкий? Думаете, дофина это обрадует?

– Если даст надежду, почему нет?

Филипп пожал плечами.

– Меня бы не обрадовало… Ещё одна наследница – это конкурентка.

– Но, когда она ещё и последняя надежда…

– Бросьте, Кошон! Когда речь идёт о власти, надеяться надо только на себя! А если дофин настолько глуп, что надеется на кого-то ещё, то надо сделать так, чтобы надежда обернулась опасностью.

– Но как!!! – Кошон в отчаянии всплеснул руками. – Ваша светлость, вы внимательно читали? Все эти военачальники съехались не просто так! И эта их, якобы небрежность – почему, дескать, девицу и не принять? – идёт не от слабого ума! Вы разве не поняли – мадам герцогиня уже подготовила почву! И сделала это единственно возможным сейчас способом – она раскрыла тайну наиболее влиятельным и верным ей людям, и ничего не сказала дофину! Для него это будет ЧУДО! Вы понимаете?

Герцог задумчиво отвернулся.

– А этот ваш Ла Тремуй? Нельзя его как-нибудь использовать?

– Нет.

Кошон грузно опустился на стул. Нотки озабоченности, появившиеся, наконец, в голосе Филиппа, словно расслабили его.

– Я бы не стал давать в руки Ла Тремуя подобную информацию. Он наш пока ему выгодно, но с такой тайной… Это же оружие, ваша светлость! И щит, и меч! Кто знает, как он решит всем этим воспользоваться?.. Нет, нет… Нам с вами следует искать какие-то другие пути…

– И, что вы предлагаете? – спросил Филипп. – Вы же наверняка уже что-то придумали.

Кошон вздохнул.

– Как служитель церкви я могу предложить только одно – обвинение в ереси и колдовстве. Это вполне возможно сделать, учитывая, что девица для всех является крестьянкой, а с каких это пор у нас крестьянок присылают ко двору с целым эскортом из дворян и оруженосцев? Разве можно добиться такого простым убеждением? Только колдовство, ваша светлость! А где колдовство, там и ересь…

Филипп немного подумал и встал.

– Очень хорошо, Кошон. Поезжайте в Шампань и добудьте какие-нибудь доказательства…

– Один?

– Возьмите с собой Санлиза, а то он скоро заболеет от развлечений. И его людей возьмите для охраны и расспросов. Переройте каждый клочок земли, где эта девица, хоть раз, появлялась, но найдите все её тайные грешки! Надеюсь, такую информацию в руки Ла Тремуя передать можно?

– Нужно, ваша светлость, просто необходимо! Не от нас же, в самом деле, она должна попасть к дофину!

Герцог нагнулся и подобрал отброшенное письмо.

– Это я заберу, – сказал он. – Хочу перечитать и подумать… Где-то я слышал, что во всяком отчаянии лежит зерно грядущего успеха, и только мудрый способен его вырастить. Как по-вашему, Кошон, я достаточно мудр для этого?

– О, ваша светлость…

– Ладно, ладно, и так знаю, что вы ответите… Интересно, а Бедфорд уже знает?..

Париж

(последний день февраля 1429 года)

– Что за Дева?!!! Откуда вы взяли эту чушь, и почему я должен слушать о какой-то крестьянке, да ещё французской?!

Герцог Бэдфордский смотрел на своего секретаря Жана де Ринель так, словно у того на лбу пророс увитый железным ободом рог.

– С чего это вы вдруг взяли, сударь, что мне, на утреннем докладе, будут интересны подобные бредни?!

– Я полагал, ваша светлость, что вам следует знать обо всём, более-менее значимом, – ответил, заметно побледневший де Ринель. – А слухи о Деве, едущей в Шинон к дофину, приняли уже такие масштабы, что стали достаточно значительными. Вам пришло несколько писем, в том числе и от моего дяди, епископа Бовесского, и во всех явная озабоченность этим странным появлением безвестной крестьянки, которая сумела не только уговорить Вокулёрского коменданта отправить её к дофину, но и дать целый отряд сопровождения!

– И что?! – вскинулся Бэдфорд. – Чего я должен испугаться? Доказательства того, что дурачок, засевший в Шиноне, истинный сын своего безумного отца?! Так я и без того знаю… – Он перекрестился. – Или, может быть, пугаться гнева Господнего за то, что соблюдаю договор в Труа?!

– По сведениям, которые мы получаем из Шинона, туда неожиданно съехались все действующие военачальники, исключая одного только Бастарда, сидящего в Орлеане по случаю ранения, – упрямо продолжал де Ринель. – Приехал даже герцог Ришемон, а это – осмелюсь высказать своё мнение – говорит о многом.

– О чём же?

– Готовится новая военная кампания, милорд, и эта Дева, которая, согласно пророчеству, должна принести дофину победу от имени Господа, станет хорошим предлогом для её начала.

Бэдфорд задумчиво потёр бороду, а потом, вдруг, расхохотался.

– Ей Богу, все французы безумны! Я имею в виду тех, что воюют против нас… Теперь понятно, почему Гарри, упокой Господь его душу с миром, так везло! Безумцев только железным кулаком в чувство приводить… Они, что же, всерьёз рассчитывают подобным образом чего-то добиться? Смешно… Но пусть. Отпишите Талботу, пускай подготовится… Нам же лучше – разобьём их окончательно и пойдём на Бурж. И всё – войне конец! Дофин пускай убирается ко всем чертям в Арагон или в Сицилию, а Деву эту.., только из христианского милосердия, сожгу за ересь… Можете успокоить дядю-епископа – воевать мы умеем, а уж с французами, ей Богу, управимся и одним селёдочным обозом…

Фьербуа

(2 марта 1429 года)

Отряд, выехавший из Вокулёра в конце февраля, прибыл во Фьербуа второго марта, радуясь и не веря, что добрался, наконец, до территорий, всё ещё принадлежащих французскому королю.

Всем уже хотелось выспаться в нормальных постелях, да и ехать белым днём было куда приятнее, чем в непроглядном ночном мраке, когда, при каждом неясном шорохе, мужчины хватались за оружие.

Девять унылых дней тащились они по бесконечным долинам, лугам и пролескам, захваченным и подчинённым другому королю. По опасным, чужим, щетинившимся голыми ветками оврагам, из которых путники наблюдали полу-английскую жизнь полу-французской провинции. Здесь и реки казались свинцовыми, и невозделанные поля засасывали, словно трясина.

По дороге Жанна невольно вспомнила карту, которую ей когда-то показал Рене. На бумаге захваченные территории выглядели не так страшно. Но растянутые во времени и в пространстве, они пугали той очевидной бедой, которая свалилась на Францию.

– Как долго мы едем, – говорила девушка с тоской. – Всё едем и едем, и даже не можем послушать мессу… Один только далёкий звон с часовен. Но для нас там места нет…

Последнюю неделю они, действительно, чувствовали себя изгоями.

Сразу после отъезда ещё повезло провести ночь в аббатстве Сен-Урбен-Ле-Жуанвиль, где их приняли, хоть и настороженно, но приветливо. Потом, по настоянию Жанны, удалось отстоять обедню в Оксере, где тоже показалось относительно безопасно. Но кто-то, всё-таки, донёс. За отрядом послали погоню, так что, если бы не мессир де Вьенн, знавший здесь, как свои пять пальцев, все дороги и тайные тропы, им бы не удалось доехать даже до развилки на спасительный Жьен, в котором стоял уже французский гарнизон. Впрочем, де Вьенн, чуть позже, признался, что погоня отстала как-то слишком легко. Или не хотели догнать, или на кого-то напоролись, что неудивительно, поскольку стычки между кочующими бандами, солдатами местных гарнизонов и бургундскими бригантами случались на этих дорогах часто. Но, как бы там ни было, больше решили никуда не заезжать и передвигаться исключительно по ночам.

Клод впервые уехала так далеко от дома да ещё и под непривычной для себя личиной. Тем не менее, отменно справлялась с ролью мальчика, терпеливо перенося все неудобства своего положения. Она прекрасно понимала, что делает это не забавы ради, к тому же видела, как успокаивает её присутствие Жанну. Хотя самой, перед первым ночлегом в лесу, поволноваться пришлось.

Когда, с наступлением сумерек, стали укладываться, и Пуланжи расстелил свой плащ возле Жанны, Нуйонпон, тревожно глянув на него, толкнул Клод в бок и взмахом головы отозвал её в сторону.

– Слушай, парень, – зашептал он, – ты бы лег между ними, а то, знаешь.., Пуланжи, он такой бабник. Ещё позволит себе, чего не надо.

Клод удивленно округлила глаза.

– Рядом с НЕЙ, такие мысли?

– А ты по себе не суди! Да и по мне тоже! Это за себя я могу поручиться, потому что поехал по святой вере в неё. А про Пуланжи точно знаю, что некий человек ему заплатил за то, чтобы Жанну приняли у господина коменданта, да и за эту поездку, может, тоже заплачено.

– Зачем кому-то платить?

– Уж не знаю… Человек он, видно, хороший, раз о Жанне печётся. Но я бы денег нипочём не взял – так бы помог! А Полишон.., ну Пуланжи, то есть.., всегда в нём это было, вроде безбожия, что ли… Привык он так, понимаешь? Всю жизнь воевал, такого насмотрелся, что не верит ни во что! Три года всего, как на чиновничьей службе, а там и того хуже…

– Из меня плохой защитник, – опустила глаза Клод.

– А я с другой стороны буду! И меч между нами положу, чтобы, вроде как, с чистыми помыслами, и… всё такое… Я, конечно, не рыцарь.., ещё не произведён.., но, когда смотрю на неё.., да и вообще, когда она рядом, чувствую себя так, словно сам король надевает на меня шпоры… Так что, давай, парень, делай, как я говорю. Ты, как погляжу, душа ангельская – тебе верить можно…

Нуйонпон словно накаркал – ночь, действительно, прошла беспокойно и, действительно, из-за Пуланжи, но совсем в другом смысле. Ему что-то мешало под спиной, и рыцарь крутился и кряхтел, беспокоя Клод тычками то в спину, то в ноги. Рассмотреть, что мешает, в кромешной темноте было невозможно, а руками ничего особенного не прощупывалось, так что, провертевшись около часа, Пуланжи не выдержал и богохульно выругался.

Клод резко обернулась.

– Что дёргаешься?! – зашипел на неё Пуланжи. – Я солдат. На войне ещё не то услышишь.

– А война, разве, отпущение грехов?

– Ещё бы! Побывал в сражении, считай чистилище прошёл. Там за каждое такое слово кровью платишь…

– А сейчас ты чем заплатил?

Пуланжи сердито засопел.

– Спи, давай, – буркнул он.

– Не могу. Ты мешаешь.

– Это мне тут что-то мешает!

Он снова заворочался, сыпля проклятиями, но уже гораздо тише.

– Ты просто всё время об этом думаешь, и мешаешь себе сам, – шепнула Клод. – Попробуй, просто лечь на спину и посмотреть на небо.

– Зачем?

– Ты попробуй, а там увидишь.

По звуку она поняла, что Пуланжи перекатился на спину.

– Ну, как? Слышишь?

– Ничего я не слышу! Чушь какая-то!

– Тсс! Просто подожди. И, если не слышишь, попробуй только смотреть…

– И, что?

– Над тобой покой и величие… Там – сам Бог.

Пуланжи затих.

Ночь плыла над ними, безразличная к войне и ко всем земным грехам, вместе взятым, потому что, где им было дотянуться до её мерцающего звёздного шлейфа, текущего, от начала времен, в чистоте и непорочности. Всё вокруг задышало, и Пуланжи показалось, что земля под ним тоже тихо дышит, смягчаясь и ощупывая его грешное тело, как свою будущую дань. Стало страшно, но, почему-то, покойно. А потом, вдруг, удивительно ясно на душе и в мыслях. «Все мы земная дань, – подумалось Пуланжи. – Её пища, как какие-нибудь яблоки. Но грешащий – гнилой плод, догниёт и исчезнет. А праведник? Он-то кто? Тот самый плод познания, который словно из райского сада?.. Уж, не в этом ли и смысл? Не допустить в себя того червя греховного, который выест изнутри всё светлое и заставит сгнить?.. А я-то что? Я-то зачем грешу? Привык, что ли? Или глупо теперь стало жить праведником?..». Пуланжи показалось, что смягчившаяся земля его тихо баюкает, и густой, как туман, сон опустился на веки.

– Это она тебя научила? – еле слышно, как не говорил даже в церкви, спросил рыцарь.

– Она – часть всего этого, – донеслось в ответ. – И она это понимает настолько, что не смогла жить, как все, и поступить иначе, чем понимает.

– А ты кто? – спросил Пуланжи, засыпая.

– Спи…

Утром, когда умывались из ледяной речушки и седлали коней, Пуланжи улучил минуту и подошёл к затягивающей подпругу Клод.

– Слушай.., э-э, тебя ведь Луи зовут?

– Да.

– Ты, это… Жанну давно знаешь?

– Давно.

– И что, она на самом деле голос Божий слышала?

Клод пожала плечами.

– Разве это так важно?

Лицо у рыцаря вытянулось.

– А разве нет?

Клод закрепила ремешок, проверила, хорошо ли держится, и, только после этого, спросила:

– Ты ночью, когда смотрел на небо, слышал что-нибудь?

– Нет.

– А здесь?

Девушка положила ладонь ему на нагрудник, почти над самым сердцем.

– Не знаю… Нет… Это же, вроде, не голос был… Я не привык к такому, не разберусь… А ты, разве, тоже слышишь?

Клод посмотрела рыцарю в глаза.

– Я верю в тех, кто слышит.

Она отошла, а Пуланжи бессмысленно начал подправлять уже затянутую подпругу.

– Ты чего, Полишон? – зевая, спросил проходящий мимо Нуйонпон.

– Не знаю…

Странно вытянутое лицо Пуланжи заставило Нуйонпона остановиться и встревожиться.

– Что-то случилось?

– Не знаю!

Утром, при свете дня, Пуланжи вдруг показалось, что ночью он проявил какую-то слабость. Но что-то из ночных впечатлений не отпускало и, чёрт возьми, хотелось снова пережить эту волнующую ясность и этот покой, никогда им прежде не испытанный. «Никому об этом не скажу!», – подумал Пуланжи. И тут его, словно прорвало.

– Понять не могу, что со мной делается! Сон видел.., как явь, ей Богу! А утром встал, будто и не я… Резкое движение сделать боюсь, чтобы не спугнуть… Вот тут, – он приложил пятерню к тому месту, где только что лежала ладонь Клод, – тут всё не так… Только вчера смотрел на неё.., на Жанну, как привык… Ну, ты понимаешь – и туда, и сюда… А сегодня глаза поднять боюсь! Словно и смотреть недостоин… Ночью выругался, а теперь стыдно… И ведь, вот что странно, толком словом с ней не перекинулся, а всего лишь с мальчишкой этим.., с Луи… Но, уж если он таков, то какова же она?!

Седло из рук Нуйонпона едва не вывалилось.

– Господь всемогущий, – прошептал он восторженно, – да ты уверовал, Бертран! Воистину, она Божья посланница, раз тебя так пробрало!

Не скрывая радости, он обеими руками подкинул седло, дружески подтолкнул плечом Пуланжи и пошёл седлать своего коня с таким торжествующим видом, какой у него прежде не часто возникал, да и то, по поводу, не всегда достойному…

* * *

Городок Фьербуа, который война не обделила своим вниманием, выглядел, как усталый мастеровой, отрабатывающий долги, и потому не испытывающий удовлетворения от работы. Хмурые люди уже не задерживались, как встарь, на улицах, чтобы посудачить о всякой всячине и поделиться новостями. Новости у всех теперь были одни и те же, и все безрадостные. А выносить на улицу свои страхи, чтобы обменять их на соседские, не хотелось никому. Это была уже та стадия усталости и обречённости, при которой перестают даже смотреть друг другу в глаза, чтобы, не имея больше никакой жизненной опоры, не споткнуться о мольбу о ней в ком-то другом.

Именно сюда, в первый день марта, приехал Рене, чтобы встретить Жанну и её отряд.

Поселился он в доме канонника при церкви Сен-Катрин, где на одной из балок до сих пор еще был виден, вырезанный безвестным умельцем, темный от копоти герб маршала Бусико.

Когда-то, и, как теперь казалось, очень давно, во время позорного Никополийского похода, маршал совершил паломничество к горе Синай, откуда привёз серебряный ковчежец с мощами святой Катрин. С тех пор, пока позволяло перемирие, во Фьербуа шли и шли желающие поклониться святыне. И даже сейчас, когда дороги стали опасны, нет-нет, да и появлялся перед церковью какой-нибудь паломник, доведённый нуждой до такого отчаяния, что чудо или смерть, как последнее средство спасения, становились для него равнозначны.

Рене паломником не прикидывался, но всем любопытствующим представлялся неким господином Рошаром – лучником из Лотарингии. Впрочем, любопытствующих было немного, а господин канонник и сам прекрасно знал, кто перед ним, и для чего явился.

– Да.., Дева.., – вздыхал он, сидя с Рене вечером в тесной, слабо освещённой комнатке своего дома. – Когда она должна прибыть?

– Мои люди донесли, что завтра.

– Это хорошо…

Канонник сидел, одной рукой тяжело облокотившись о стол, а другую уперев в колено, прикрытое крайне ветхой сутаной.

– Хорошо, что скоро. Слух о ней сюда дошёл, но пока слабый. Люди не знают, верить ли им в чудо или оставить всякую надежду. Но, если она придёт.., если дойдёт, они будут её благословлять, вот увидите.

– Она дойдёт, – заверил Рене. – И вот о чём в связи с этим я хотел бы попросить вас, преподобный – постарайтесь сделать так, чтобы счастливый приезд Девы люди связали именно с Божьей помощью.

– Они и так свяжут, – слабо улыбнулся канонник. – Когда совсем никакой надежды не осталось, в чудо верится особенно охотно. Уверяю вас, будут говорить не только о Божьей помощи, но и о том, что Дева сама может творить чудеса.

– Это, пожалуй, лишнее.

– Но говорить всё равно будут, с этим уже ничего не поделать. И, кто знает, может быть, это окажется очень кстати?

Рене задумчиво кивнул. Канонник, несомненно, имел в виду меч Мартелла, спрятанный за алтарём, потому что за сегодня уже дважды интересовался, каким именно образом произойдёт его чудесное обнаружение? Но Рене отвечал уклончиво, с какой-то странной неуверенностью, и канонник совсем было уж решил, что вся эта затея отменяется. Сейчас о чуде он заикнулся просто так, уже не надеясь на ответ, но Рене вдруг оживился и, повернувшись к канноннику всем телом, сказал:

– С этим делом мы пока повременим. Я почему-то уверен, что меч найдётся сам собой, в нужный момент, и я хочу это увидеть.

Канонник ничего не понял, но, на всякий случай, кивнул.

– И, вот ещё что, – продолжил Рене. – Записи о завтрашнем приезде Девы, которые вы будете делать… Я хочу, чтобы имя лучника Рошара упоминалось в них, как имя человека, приехавшего с Жанной, вместо имени мальчика… Луи Ле Конта, который едет с ней сейчас. Я настоятельно об этом прошу и очень надеюсь, что просьбу мою вы исполните.

Канонник хотел было спросить «зачем?», но сдержался и снова кивнул.

Говорить дольше было, вроде бы, не о чём – уж и так целый день они провели вместе, готовясь к прибытию отряда – однако Рене продолжал сидеть за столом, сосредоточенно перебирая в памяти всё сделанное и прикидывая, не упустили ли они чего-нибудь?

– Скажите, святой отец, – спросил он вдруг, – а сами вы в Деву верите?

Канонник развёл руками.

– Мне ничего другого не остаётся.

Потом подумал и, набравшись смелости, спросил сам:

– А вы, ваша светлость?

Рене широко улыбнулся.

– Вы удивитесь, падре – я верю.

* * *

Жанна въехала в город через восточные ворота, когда день уже вступил в свои права. Озабоченная только тем, чтобы скорее добраться до Шинона, она никак не ожидала, что будет какая-то встреча. Тем сильнее удивилась, когда Пуланжи сердито проворчал, что народу на улицах могло быть и побольше.

– Зачем? – спросила она. – Я ничего ещё не сделала, чтобы выбегать мне навстречу с приветствиями. Да и потом тоже… Разве все мы делаем то, что должны, ради почестей?

– Ты даришь надежду, – смутился Пуланжи. – Сейчас одно это – уже великое дело.

– Однако, почестей не стоит.

Жанна придержала коня возле пожилой женщины, рассматривающей их от дверей своего дома, и спросила, как удобней проехать к церкви.

– Ты та самая Дева? – вопросом на вопрос ответила женщина.

– Я – Жанна, и еду к дофину в Шинон, – мягко ответила Жанна. – Если ты имела в виду именно это, то – да – я та самая.

Женщина с минуту смотрела ей в лицо, а потом вдруг порывисто бросилась вперёд и, прежде чем кто-то из мужчин сумел ей помешать, прижалась лицом к сапогу Жанны.

– Спаси нас! Спаси! – заплакала она. – Раз Господь тебя послал, значит, мы не зря молились! Значит, не хочет он, чтобы злодейства над нами чинились и дальше… Значит, есть Он.., и всё видит!

Жанна не знала, что ей делать. Она беспомощно оглянулась на Клод, но та смотрела не на женщину, а в низенькое окошко второго этажа, откуда с любопытством выглядывало чрезвычайно чумазое личико маленькой девочки. Внезапно из-за соседней двери вышел хмурый мужчина в поношенном камзоле, за ним – усталая, неопределённого возраста, женщина и целая свора детишек. С другой стороны улицы подбежало ещё несколько человек, и вскоре вокруг прибывшего отряда собралась такая толпа, что растерялся даже Пуланжи.

– Эта Дева защитит нас! – кричала пожилая женщина, не выпуская из рук стремя, на которое опиралась нога Жанны. – Господь послал нам спасение! Молитесь же за неё, молитесь!

– Я ещё ничего не сделала! – робко озиралась по сторонам Жанна.

Но люди протягивали к ней руки, крестились, плакали, и, если бы де Вьенн, Пуланжи, Нуйонпон и их оруженосцы не окружили девушку, они бы облепили лошадь со всех сторон, целуя сапоги Жанны, стремена и даже края попоны.

Неизвестно, сколько бы это всё продолжалось, не появись на улице целая процессия во главе с канонником церкви Сен-Катрин, одетым в свои самые торжественные одежды. С величайшим почтением он приветствовал Жанну и во всеуслышанье вознёс хвалу Господу за то, что «укрыл свою посланницу от вражеского взора».

– Видно, потому и должна была Дева явиться из Лотарингских земель, чтобы, пройдя через всю страну и минуя все препоны, доказать любому, кто сомневается, что она есть истинная посланница Божия, который, укрывая и оберегая её, являет нам свою милость и свою волю!

Толпа на улице притихла. И взрослые, и дети, во все глаза смотрели на Жанну, которая спокойно сидела на лошади. Первая неловкость прошла, и теперь, после слов священника, она сочла невозможным для себя показывать смущение или неуверенность. Только спешилась и, взяв лошадь под уздцы, пешком последовала за процессией обратно к церкви.

Спутники последовали её примеру. Рыцари и оруженосцы сняли шлемы, а Клод стянула с головы шапку. Задумчиво всматриваясь в лица людей, стоявших вдоль улицы, она с головой ушла в свои мысли, не заметила, как оказалась в самом конце процессии и вздрогнула, почувствовав неожиданное прикосновение к руке.

– Здравствуй, Клод.., то есть, Луи, – улыбнулся ей Рене, – ты узнала меня?

– Да, ваша светлость.

– Тсс! Здесь я лучник Рошар. Так меня впредь и называй.

Клод кивнула.

– Как вы добрались? – ласково заглянул ей в лицо герцог. – Надеюсь, никаких происшествий не было?

– Нет.., – девушка пожала плечами и усмехнулась. – Почему-то мне кажется, сударь, что их и быть не могло. Нас ведь охраняли всё время, да?

Рене засмеялся.

– Ты так говоришь, как будто это нехорошо.

– Не знаю. Когда заботятся, это всегда хорошо. Но сейчас, после слов святого отца, мне кажется, что это было не совсем честно. С нами и так ничего бы не случилось.

– Кто знает.., Луи… Кто знает. Иной раз я тоже думаю, что не следует вмешиваться в дела Божьи. Но, в другой раз, начинает казаться, что воля Его, может в том и состоит, чтобы люди сами её предугадывали. Ты об этом не думала?

Клод не ответила. Её чувства к Рене с самой первой встречи словно раздвоились. С одной стороны она понимала, что молодой господин печётся о них не ради забавы, а пожалуй на самом деле верит в Жанну и в её миссию. Но, вместе с тем, что-то её и смущало. Может быть, молодость этого герцога, так не вяжущаяся с его положением? Или та свойская манера, которую он принял в общении с ней? С Жанной – там всё понятно – Рене знал её с самого детства и, может быть, знал даже, что в жилах девушки течёт дворянская, возможно, очень знатная кровь, а потому видел в ней ровню себе. Но, кого он видел в Клод, было непонятно и, почему-то пугало. В его присутствии ей всегда хотелось спрятаться, или совсем исчезнуть, а лучше всего, вообще не оказываться рядом! Но, не отходить же в сторону, в самом деле, когда он идёт рядом с какой-то весёлой озабоченностью. Он и в церкви, во время обедни, встал возле Клод, хотя, по её мнению, должен был бы стоять рядом с Жанной. Но молодой герцог прослушал всю мессу молча, ни о чем больше не заговаривая, и девушка немного успокоилась…

– Я задержусь здесь? – спросила она, когда всё закончилось, и канонник пригласил Жанну в свой дом, а все присутствующие потянулись следом.

– Конечно! – как-то азартно улыбнулся Рене.

Он быстро пошёл к выходу, однако совсем не ушёл. Завернув за угол, немного постоял, тихо вернулся и, проскользнув в боковой придел, замер, не отрывая глаз от девушки.

Клод подошла к алтарю.

Ей нравилось бывать в церкви одной. Раньше, в Домреми, такая возможность предоставлялась часто, и она подолгу стояла в приделах, не уставая любоваться грубоватыми украшениями оконных переплётов, темноватыми, прокопчёными фресками и святыми дарами, расставленными перед алтарём.

Церковь Сен-Катрин была и больше, и красивее, а серебряный ковчежец в реликварии, очень напоминающем соборный шпиль, показался неискушённой девушке творением какой-то неземной красоты!

Молитвенно сложив руки, Клод немного постояла, любуясь спокойным серебряным свечением, потом осмотрелась и, вдруг, резко присела!

Ей показалось, что кто-то смотрит из дальнего темного угла придела, но разглядывать, кто это, смелости не хватило. Осенив себя крестным знамением, Клод перебралась чуть глубже, размышляя, примерещилось ли ей жутковатое видение, или лучше всё-таки позвать на помощь? Хотя, кричать на всю церковь показалось ей стыдным.

Плиты под ногами прилегали друг к другу как-то странно, и девушка пошарила по ним руками в слабой надежде отыскать кольцо, за которое можно потянуть. Вдруг здесь окажется такой же люк, какой был у них, в Домреми? Люди там прятались иногда, во время внезапных нападений. И Клод подумала, что ей бы тоже не мешало сейчас спрятаться, потому что в сгустившейся тишине отчетливо послышались чьи-то тихие шаги. «Может, это причетник, или служка какой-нибудь», – укорила она себя за глупую трусость. Но ощупывать плиты не прекратила и, почти тотчас почувствовала, что одна из них шатается, и, если хорошенько надавить, может и поднимется…

Клод вздрогнула от звука, показавшегося ей оглушительным. Теперь она уже не сомневалась, что в церкви кто-то есть! Этот «кто-то» шёл к алтарю, стараясь ступать неслышно, но, кажется, на что-то наступил…

С удвоенной энергией девушка надавила на плиту, та поддалась, повернулась, и, почти тут же, рука Клод провалилась в открывшийся люк, а щека больно ударилась о поднявшийся край.

От этого нового повода испугаться, да ещё от резкой боли, она охнула и чуть не расплакалась. Одновременно с этим её провалившаяся рука упёрлась в земляной пол под плитой и наткнулась на что-то холодное, металлическое… Ладонь непроизвольно сжалась… «Силы небесные! – пронеслось в голове у Клод. – Это же меч!».

Осторожно, ещё не представляя, что будет с ним делать, она вытащила клинок, совершенно проржавевший, но всё ещё сохраняющий чёткие очертания, и замерла, увидев, что на рукояти блеснули драгоценным светом камни… Значит, меч этот не какой-то ненужный, зазубренный или поломанный, который забыли, или просто не стали доставать при постройке! Это реликвия, спрятанная здесь давным-давно для каких-то целей, и о ней, возможно, никто не знает…

– Что это у тебя? – спросил голос над самым ухом.

От неожиданности Клод, с криком, так и подскочила.

Перед ней стоял Рене. Но Рене совсем другой – не тот, каким она привыкла его видеть. Лицо герцога не было ни удивлённым, ни озабоченным, ни азартно-веселым. Не было в нём и подходящего случаю удивления. Рене, как будто увидел то, что и ожидал, но сам не верил, что увидит это.

– Ты знаешь, что у тебя в руках?

– Это меч.

Клод не знала, испытывает ли она облегчение от того, что незнакомец, ходивший в церкви, оказался Рене, или страх ещё остался, и поэтому её руки мелко дрожат.

– Это меч Мартелла, – незнакомым голосом выговорил герцог. – Когда-то он освободил эти места от сарацинов и основал этот город.

– Я не должна была его доставать? – тихо спросила Клод.

– Боюсь, что только ты.., – начал было Рене, но осёкся.

Девушка вдруг почувствовала, что клинок в её руке налился тяжестью, а ржавчина показалась ей кровавыми разводами.

– Надо положить его на место.

Она быстро нагнулась, уже не осторожничая, просунула меч в тайник и закрыла его плитой. Потом сказала, не поднимая глаз:

– Я хочу уйти отсюда.

И с удивлением услышала в ответ:

– Я тоже.

Шинон

(4 марта 1429 года)

Шинон, изо всех других французских городков, выросших возле крупных феодальных замков, выделялся своим особо «подчинённым» положением. Он располагался не «вокруг», не «перед», а «под». И, чтобы попасть из городка в замок, нужно было преодолеть довольно крутой подъём по улице, начинавшейся от перекрёстка Гран-Карруа.

Улица эта, как перекладина креста, ложилась по центральной площади Шинона, где на углу, как водится, был возведён колодец, ступени которого служили первой остановкой для любого путника. Не объехала его стороной и Жанна, с той лишь разницей, что напоить коня и умыться самой ей толком не удалось – толпа, встречавшая её в городе, была такая, что удивился даже Пуланжи. Правда, в отличие от совсем уж провинциального Фьербуа люди здесь вели себя более сдержанно. Большинство словно присматривалось, хотя и доброжелательно. Но раздавались в толпе и крики «Самозванка!», по громкости и нагловатости которых становилось ясно, что кричащим хорошо заплатили.

Нуйонпон на каждый такой крик готов был кидаться с мечом, но Жанна его удержала – «Они имеют право сомневаться». Сама же, стараясь не обращать ни на что внимания, кое-как освежила лицо ледяной водой и, вскинув глаза на возвышающийся на холме замок, поинтересовалась, где ей можно найти приют до того времени, когда дофин соблаговолит за ней прислать?

Несколько горожан объяснили девушке, как доехать до постоялого двора, и увязались следом, якобы, показывая дорогу. Остальная же толпа разделилась. Кто-то остался, недоуменно пожимая плечами, дескать, «ничего особенного», кто-то сразу ушёл, удовлетворённый тем, что честно отработал выплаченное, но большинство – ожидавшее чудо и не желавшее от него отказываться – двинулось к постоялому двору, гадая, что же будет дальше?

Ещё из Фьербуа, вместо того, чтобы как следует выспаться, Жанна написала дофину письмо. Очень длинное, очень подробное, в котором, как могла, пыталась объяснить, почему уверовала, что спасение может прийти только от неё. Что воля Божия, сначала едва осознанная и ничем не подкреплённая, утвердилась в сознании благодаря Клод – этой чистой душе и подлинной Господней посланнице, которая так чиста, что не посмеет взять в руки меч. Но, что она, Жанна, не просто готова воевать за дофина, но и может сделать это, не хуже любого другого воина, потому что, по воле Божьей, училась этому с детства…

Девушка полночи просидела в полутемной комнатке капелланова дома, ругаясь на непривычные к подобной работе руки, которые, по её мнению, могли бы выводить буквы не так коряво. Но она старалась изо всех сил, потому что доверить, тысячу раз продуманное обращение к дофину, каким-то другим рукам уже не могла. Разве что Клод. Но та не умела писать…

Зато само это письмо Жанна начала именно из-за Клод!

Во время скромного обеда она заметила синяк на щеке подруги и оттащила её в сторону, выяснять, в чём дело? Клод долго отнекивалась, но Жанна настаивала, и, в конце концов, стыдливо прикрывая ушиб, девушка была вынуждена рассказать, что, осматривая церковь, споткнулась, упала и ударилась щекой. Она надеялась, что расспросы на этом закончатся, однако Жанну провести было не легко. Во всяком случае, не для Клод. Сразу заметив смущение и отводимые в сторону глаза, Жанна потребовала подробного рассказа и узнала-таки про меч. А узнав, переменилась в лице, чем-то став похожей на Рене, когда он увидел клинок в руке Клод.

– Это же знак.., – прошептала Жанна. – Господь снова шлёт своё благословение! Меч Мартелла-освободителя! Помнишь? Падре Мигель нам о нём рассказывал?!

– Нет, – буркнула Клод, отворачиваясь.

Но Жанна, охваченная новыми мыслями, ничего уже не замечала!

– Воистину, Клод, тобой движет десница Божия! Мы должны снова достать этот меч! Я приеду к дофину с доказательством своей миссии – с мечом освободителем!..

Но Клод внезапно схватила её за руку.

– Ты не должна ехать к нему с оружием в руках! Может быть, всё ещё обойдется… Может, хватит и одного твоего присутствия… Но, конечно, если дофин пожелает, чтобы ты вышла на поле боя, тогда – да… Тогда ты можешь послать сюда кого-нибудь, чтобы меч снова достали, но только не теперь… Поверь мне, Жанна! Сейчас ты не должна!

Она смотрела так горько, и была словно напугана отказом, ещё не прозвучавшим. Хотелось ей возразить – сказать, что меч-символ не обязательно должен стать оружием. Но Жанна спорить не стала. Более того, хоть и с сожалением, отказалась, всё же, от своей затеи, решив, что прислать за мечом, действительно, можно и потом, а главное – явленный знак – уже свершилось, и никто этого не отнимет.

А потом решила написать письмо…

Рано утром один из лучников, приехавших с Рене, забрал обёрнутое грубоватым шнурком и запечатанное монастырской печатью послание, чтобы пуститься с ним в путь немедленно, опережая отряд, значительно выросший за счёт солдат молодого герцога. И Жанна, которая считала, что письмо, составленное ей, убедительнее быть уже не может, чуть позже пустилась в путь с твёрдым убеждением – в Шиноне, прямо у въездных ворот, её обязательно будут дожидаться люди, посланные дофином!

Увы… Хоть и говорят, что в мечту надо верить, но вера эта не всегда оправдывается. Или оправдывается не так, как виделось в мечтах.

В толпе, собравшейся вокруг приехавшей Жанны, не было ни одного представителя от двора дофина, как не было вообще никаких представителей власти. Но девушка только упрямо тряхнула головой, отгоняя лёгкие надежды. Не так – значит, получится как-нибудь по-другому. Поэтому, на постоялом дворе, сразу пройдя в свою комнату, она села на стул, готовая ждать столько, сколько понадобится…

Шинонский замок

(днями ранее)

– Ах, какая неосторожная, какая торопливая девочка!

Мадам Иоланда отодвинула в сторону письмо, написанное Жанной, и взяла чистый лист.

Старательно копируя чужие буквы, начала выводить первые строки нового письма. «Любезному Господину моему, дофину Франции…»

Она знала, что делает.

Тому лучнику, что привёз послание Девы, Рене строго-настрого велел передать его только в руки герцогини Анжуйской и никому более. И теперь мадам Иоланда готова была благословлять эту сыновнюю предосторожность! Жанна слишком уж откровенно написала о Клод, про которую здесь, при дворе, никому пока не следовало знать! Особенно теперь, когда от одних только разговоров про Деву споры в королевском совете едва не переходили в рукопашную!

«Потом…, всё потом…», – твердила себе герцогиня, сидя на специально созванном по этому вопросу совещании и, раздражённо слушая, как наученные Ла Тремуем королевские советники, с пеной у рта, доказывали недопустимость аудиенции для «какой-то крестьянки»! Она знала, что последнее слово скажет сама. И знала, что к этому слову Шарль прислушается – уж и так косит в её сторону, то вопросительно, то с досадой – почему, дескать, матушка молчит? Но она не встанет со своим словом до тех пор, пока противная сторона не вывалит все аргументы до последнего. А вот потом, по пунктам, её светлость опровергнет их доводы и выдвинет свои… Что, что, а уж убеждать мадам Иоланда умела. И, если давала себе такой труд, то исключительно по поводу тех вопросов, о которых знала всё досконально.

Раненный в «селедочной битве» Бастард слал ей донесения так же часто, как и дофину, с той лишь разницей, что дофину шли сухие отчёты, а герцогиня получала то, что можно было бы назвать криком души. Так что на руках у неё были не только факты и цифры, но и сведения о настроениях в Орлеане, полученные из первых рук…

Из-за возросших расходов на военные нужды возросла и талья^[13], что не замедлило сказаться на состоянии горожан, и без того достаточно угнетённых. А расходы всё росли. На покупку стрел для арбалетов, на покупку бомбард, на усиление дозоров и на содержание лазутчиков и лазутчиц, отслеживающих передвижения войск противника. Если же добавить сюда непомерные цены, которые заламывали крестьяне, пробирающиеся в осажденный город со скудным провиантом, то сумма становилась просто невероятной!

Разумеется, в городе стало зреть недовольство. И, разумеется, недовольство это, как гнойный нарыв, должно было где-то прорваться.

О том, где и как прорвалось, известие пришло совсем недавно, и мадам Иоланда подозревала, что без содействия Ла Тремуя тут не обошлось. Но осторожная, как всегда, она не стала поднимать скандала сразу – выждала время. И вот теперь, как раз накануне приезда Девы, эта её сдержанность должна была принести желаемые плоды и стать большой неожиданностью для господ, уже списавших её со счёта…

Герцогиня обвела глазами собравшихся.

До чего же мерзким стал двор Шарля без неё! Даже здесь, на королевском совете, главенствующие приоритеты выпирали во всей своей неприглядности.

Прямо возле дофина сидел внимательный, как голодный шакал Ла Тремуй. Рядом пристроился услужливый де Герсон, который, после неудачи на Констанцском соборе, где он тщетно требовал возмездия за смерть Луи Орлеанского, сначала, как-то сник, а потом снова воспрял возле трона, только что хвостом не виляя перед Ла Тремуем. «Не сомневаюсь, этот ловкий пройдоха выставился перед Герсоном главным подстрекателем убийства герцога Бургундского, чем и заслужил такую преданность, – подумала мадам Иоланда. – И дурачок Герсон теперь готов каштаны из огня для него доставать, думая при этом, что служит благому делу…».

Возле де Герсона, задрав голову к выступающему перед собранием монаху Сегену, согласно кивал головой профессор теологии Гийом Эмери. Уж этого точно позвали за его прагматизм. При дворе уже не найдётся человека, который бы ни разу не слышал добротно обоснованных утверждений этого богослова о недопустимости обращений ко всякого рода сомнительным прорицателям. Они-де, в большинстве своём наущены дьяволом, поэтому каждого следует проверять с пристрастием и крайне жестко, так, чтобы ни малейшего сомнения в их чистоте не осталось. Все отлично знали, что Эмери открыто порицал пристрастия герцогини Анжуйской к «неформальной теологии» и отлично понимали, почему профессор был вызван на это совещание. Он и Сегену, только что вслух не поддакивал, лишь потому, что тот, почти слово в слово, повторял доводы самого Эмери, ловко подвязывая их к текущему моменту. По словам преподобного бенедектинца, принять Жанну означало, прежде всего, провести тщательную проверку подлинности её слов, а это, в свою очередь,отнимало время, которого и так уже не хватает.

– Люди в Орлеане на пределе! – потрясал сухим указательным пальцем монах. – Им наши надежды на это, якобы, чудо, непонятны так же, как умирающему непонятно желание близких купить ему новую кровать! Если кому-то при дворе угодно таким образом поднять дух осаждённым, для этого вполне достаточно и тех многочисленных провидцев, коих в Шиноне приветили уже в количестве большем, чем требуется! Но мне почему-то кажется, что в Орлеане ждут от нас чего-то другого, более существенного…

Глаза мадам Иоланды, блуждавшие по залу, тяжело и недобро остановились на Сегене.

«Кому-то при дворе…».

Намёк был столь прозрачен, что многие, почти машинально, повернули к ней головы, но тут же смущённо опустили глаза – кто знает, насколько мадам ещё в силе, а им, как Сегену, Ла Тремуй не покровительствует. И только сам царедворец еле заметно усмехнулся и посмотрел в глаза герцогине с открытым вызовом.

«Чёрт бы тебя побрал, вместе с твоими прикормышами!» – подумала она, с досадой переводя взгляд на возвышение, где сидел дофин.

Мадам Иоланда, когда пришла, нарочно не села туда же, хотя её место было возле Шарля. Но на его молчаливый приглашающий жест она даже не ответила, а прошла вдоль длинного стола, за которым уже сидели в полном составе и друзья, и враги, к самому дальнему его краю, где понуро пристроились господа де Виллар и дю Тийе.

Этих двоих Бастард прислал в Шинон, чтобы подробнее разузнать, что за Дева едет к дофину. Но сегодня они станут ещё и свидетелями обвинений, которые мадам Иоланда намерена выдвинуть, и их вид – эти впалые щеки и потухшие без надежды глаза – явятся необходимым, наглядным укором забывшемуся Шарлю.

Герцогиня с надеждой посмотрела на «друзей». Ришемон, Алансон, Гокур… Первый отстранён и обижен, второй – связан честным словом, а третий, хоть и сражался до последнего дня, но уже и сам, кажется, не понимает, зачем и за что? Он да ещё Ла Ир, не то что разговоры, одни только намёки на мирные переговоры с Бургундией воспринимают, как пощёчины. А Гокур ещё и потому, что стоял у истоков этой войны, командуя гарнизоном Арфлёра в том памятном, пятнадцатом году, когда Монмут развязал свою военную кампанию. Три года назад доблестного капитана выкупили из плена у герцога Бэдфордского за двадцать тысяч экю золотом, и господин де Гокур – не так давно занимавший должность камергера герцога Орлеанского – первым делом кинулся под знамёна своего бывшего сюзерена – то есть, к Жану Бастарду. Победа при Монтаржи добавила славы его послужному списку, да и теперь, приехав из Орлеана вместо раненного Бастарда, Гокуру не стыдно было смотреть в глаза окружающим. Тем растеряннее он выглядел на этом совете, не зная, чем возразить на слова, вроде бы верные по форме, но далёкие от реальности по смыслу.

– Орлеан устал от войны! И, единственное, что может принять, как чудо, это возвращение к миру и покою! – не унимался Сеген. – Чем тратить время на пустопорожние споры о какой-то крестьянке, не лучше было бы озаботиться поиском каких-то путей для скорейшего решения проблем этого несчастного города – нашего последнего оплота!

Ну, всё! Вот теперь, довольно!

Мадам Иоланда шумно вздохнула, подавила зевок, не слишком, впрочем, скрывая его от окружающих, и демонстративно принялась рассматривать узоры на своём веере с видом человека, смертельно скучающего.

Де Сеген остановился.

– Вижу, вашей светлости слушать меня неинтересно? – спросил он ядовито.

– Отчего же? – герцогиня, не поднимая на него глаз, пожала плечами. – Мне было очень интересно, до тех пор, пока вы не стали повторяться.

Монах с достоинством поджал губы.

– Рад, мадам, что вам было интересно, хоть немного.

– И даже не немного, святой отец. Мне было безумно интересно наблюдать, как ловко вы прикрыли ворохом красивых фраз тот факт, что к Филиппу Бургундскому, в обход совета, уже было отправлено посольство – якобы, от жителей Орлеана – с просьбой взять город под свою руку. Вероятно, господин Ла Тремуй нашёл самый короткий и лёгкий путь решения проблемы, но, не имея возможности добиться от нашего короля прямого согласия на начало мирных переговоров с Бургундией, решил зайти с другой стороны. Пусть даже и ценой смертельного оскорбления, которое он нанёс командующему обороной города.

Рыцари за столом возмущённо загалдели, переглядываясь и спрашивая друг у друга, правда ли то, что они только что услышали, так что, пришлось и дофину, вслед за ними, повернуться к Ла Тремую с вопросом:

– Это правда? Посольство действительно отправлено?

Ла Тремуй злобно сверкнул глазами в сторону герцогини и неопределённо фыркнул.

– Полагаю, да, раз герцогиня говорит об этом так уверенно… Но, с другой стороны, я вполне могу понять старейшин – это, скорее, жест отчаяния, ваше величество. Расходы на оборону растут, да и командующий тяжело ранен и не может защищать город с полной отдачей. Кроме того, права его весьма сомнительны, тогда как герцог Филипп является кузеном законному сюзерену, находящемуся в плену. Обращение к нему за помощью, должно, в известном смысле, стать для Бастарда, скорее, облегчением…

– А эти господа уверяют, что оно стало оскорблением!

Мадам Иоланда положила руку на стол по направлению к господам де Виллару и дю Тийе, настороженно притихших на своих местах. Их вообще-то прислали сюда по другому вопросу, но, если попутно прояснится унизительный факт обращения за помощью к Филиппу Бургундскому, тоже будет неплохо…

– Они уверены – город можно отстоять, и Жан Бастард вполне способен сделать это, даже со своим ранением.

– Вероятно, у городских старейшин другое мнение на этот счёт, – преувеличенно любезно заметил Ла Тремуй.

– И поэтому они посылают не кого-то из своих рядов, а господ де Ксентрая и д'Орги – бывших соратников мессира де Ла Тремуя по службе старому Филиппу Бургундскому? – холодно улыбнулась мадам Иоланда.

Де Гокур хлопнул рукой по столу.

– Так я и знал!

Он осмотрел присутствующих с таким видом, с каким обычно балаганный «хор» объявляет комическую сцену.

– То-то Дюнуа так удивлялся, почему именно эти двое? Да и вообще – почему? Ведь он удерживает город… Пусть тяжело, но удерживает… Однако, теперь мне будет чем его «утешить».

С ударением на последнем слове Гокур окинул Ла Тремуя крайне выразительным взглядом и отвернулся. А среди рыцарей за столом снова поднялся тихий ропот.

– Я разберусь с этим.

Дофин тяжело и незнакомо посмотрел мадам Иоланде в глаза, чем немало её озадачил.

– Чуть позже… разберусь.

Прежде он никогда так не смотрел. И герцогине понадобилась почти минута, чтобы «переварить» этот взгляд.

– Разумеется, вы правы, сир, – слегка поклонилась она, – разумеется, позже, потому что сегодня нас здесь собрала другая забота… И, мне кажется, девушка, которая пришла…

Но тут взвился с места не желающий сдаваться Ла Тремуй.

– Девушка, которая пришла, как раз и могла стать косвенной причиной обращения к Филиппу! – зло перебил он. – Возможно, даже до Орлеана дошли слухи о пагубном пристрастии герцогини Анжуйской ко всякого рода шарлатанам, и весть ещё об одной «Божьей посланнице» просто заставила их бессильно опустить руки! И отправить к Филиппу людей, послуживших когда-то верой и правдой Бургундскому дому, чтобы добиться у него доверия не сказками о чудесах, а напоминанием о реальных заслугах!

– Не забывайтесь, сударь! – рыкнул со своего места Ла Ир.

Но мадам Иоланда лишь устало прикрыла глаза.

– Похоже, господин Ла Тремуй не может убеждать, не оскорбляя. Но сегодня подобное оскорбление я уже пропустила мимо ушей. И готова пропустить снова, если граф объяснит, почему так уверен, что девушка, которую все называю Девой из пророчества, шарлатанка?

Ла Тремуй раскрыл было рот, но, мгновенно оценив расставленную ловушку, едва не заскрежетал зубами от злости.

Догадалась ли мадам Иоланда, что он знает о её причастности к явлению Девы, или нет – неизвестно. Но своим вопросом руки ему она повязала крепко! Слишком долго владея информацией, Ла Тремуй привык думать об этом деле с позиций своего знания. Но сейчас его знаниям была грош цена! Не объявлять же во всеуслышание, что он много лет догадывался о подготовке такой, право слово, еретической мистификации, но ни разу, ни словом, ни делом, не попытался её предотвратить! Да и с доказательствами могла выйти неловкость – пришлось бы тащить на свет странноватое и, явно неприглядное, поручение королевы Изабо, а этого дофин никогда не простит. Так что, как ни крути, но придётся признавать поражение и слегка снизить тон, пока его крепкие позиции не зашатались…

– Я не уверен, мадам, – изображая, то ли смущение, то ли смиренную терпеливость, пробормотал Ла Тремуй. – Я ни в чём не уверен. Ни в чём. Потому что несу тяжёлое бремя ответственности перед моим королём и не могу позволить себе, так же благодушно, как вы, принимать на веру то, что требует тщательной проверки.

– Но девушка уже произвела впечатление на Карла Лотарингского, не говоря уже о коменданте Вокулёрской крепости.., – тут мадам Иоланда впервые обратилась прямо к Шарлю, – Единственной крепости в восточных областях, которая сохранила верность вашему величеству. Неужели преданная служба её коменданта не стоит того, чтобы эту девушку хотя бы принять, как он того просит?!

Шарль, набычившись, взглянул на герцогиню.

– Господин де Ла Тремуй служит мне так же преданно, – раздельно выговорил он.

И лицо мадам Иоланды потемнело…

Шарлю не нравилось всё, что здесь происходило.

Ему надоело разрываться под фламбержем^[14], который ковали своим противоборством «матушка» и первый советник. И вообще надоело быть этаким, словно неодушевлённым «яблоком раздора». Слава «Буржского короля», при всей своей унизительности, представлялась ему вполне верной, а эти двое не давали никакой возможности доказать всему миру обратное!

Да, не следовало так унижаться и каяться десять лет назад, после убийства герцога Бургундского. Сожалеющий взгляд «матушки» до сих пор стоял у Шарля перед глазами. И, чем более явными становились признаки того, что Европа обо всём забыла, тем более раздражающим становился этот взгляд.

«Я не прежний ребёнок», – твердил себе дофин. Но стоило мадам Иоланде появиться рядом и заговорить неважно о чём: о политике ли, о делах ли при дворе или о его собственной семье, как что-то внутри непроизвольно сжималось, признавая, что права, права, она снова во всём права! Её советы всегда действенны, помощь существенна, и всё бы ничего, кабы не это сожаление, застрявшее во взоре! Его отголосок Шарлю мерещился теперь у всех – у Дю Шастеля, у Ла Ира и даже у собственной жены, которая говорит, что сочувствует.., всегда сочувствует, а на деле, наверняка, сожалеет так же, как и её мать! Недавно Мари спросила, почему Шарль с ней больше не нежен и в первое мгновение он смутился. Но тут же снова увидел… А потом почти прокричал:

– Я теряю королевство, мадам!

И в ответ услышал:

– Я сожалею…

А этим сожалением, чёрт его раздери, Шарль сыт уже по горло!

На том мосту, где он отдал приказ об убийстве герцога Бургундского, на него смотрели с ожиданием и надеждой. И никаких сожалений или сочувствий, потому что правителя нельзя жалеть или осуждать!

Вот Ла Тремуй – он всё понимает, хотя и пройдоха, каких мало. Но, может, потому всё и понимает, что пройдоха? В любом случае, его настороженное ожидание Шарлю куда милее всех сожалений и сочувствий. Он прекрасно осознаёт, чего ждет Ла Тремуй – его монаршей милости. И это приятно! Это, как раз то, что поднимает «Буржского королька» до положения короля!..

А взгляды, которые дарит Катрин де Ла Тремуй, вообще одурманивают до самозабвения!

С некоторых пор Шарль вдруг начал находить особую прелесть в этих нагловатых, как вызов на турнир, и таких многообещающих взорах! Дарила их не одна только мадам Катрин, но и некоторые фрейлины при дворе его жены. Красивые дочери знатных семейств… Мог ли прежний, забитый мальчик мечтать когда-либо о таком внимании? Это не постное сочувствие Мари – это преклонение перед властью и силой, которое он так часто наблюдал в женщинах во время турниров, и которое, словно хорошая свита, в той же мере необходимо королю, в какой не нужны ему порицание и жалость…

«Я не прежний ребёнок!».

Однако, когда известие о «селёдочной битве» дошло до Шинона, он целую ночь просидел в своих покоях, дрожа от страха. Казалось, что прямо утром к замку подъедет другой гонец, уже с английскими леопардами на камзоле, и объявит, что Орлеан пал…

«Матушка, матушка, спаси меня!», – всхлипывал Шарль, зарываясь лицом в подобранные к подбородку колени.

Ах, если бы она пришла, как раньше! Или, хотя бы прислала к нему Танги… Преданного Танги, который спас его когда-то из захваченного Парижа…

Но утром никакого гонца не было, а мадам Иоланда была слишком занята – писала какие-то письма и всё совещалась, совещалась, совещалась… Пришёл только Ла Тремуй. И снова предложил мирные переговоры с Бургундцем, говоря, что это хоть какой-то путь к спасению.

Не самый лучший выход, учитывая все обстоятельства, однако, на фоне ночных страхов, это действительно привлекало…

– Да, да, да! – закивал тогда Шарль.

Но тут же порывисто схватил Ла Тремуя за руку.

– Нет.., подождите…

«Надо посоветоваться с матушкой», – едва не вырвалось у него. И Ла Тремуй это понял. И не сдержал презрения, тенью промелькнувшего по его лицу.

Вот тогда Шарлю всё окончательно и перестало нравиться.

Хорошо, что приехал Алансон, с которым можно было поговорить, хотя бы, по-дружески. Но герцог был связан по рукам и ногам своим выкупом и помочь ничем не мог.

И тут – о чудо! – приходит эта девушка!

Шарль сразу понял, какой драгоценный шанс дарит ему Судьба. И дело было не только в спасении. Помешанная на всяких кудесниках матушка, наверняка, станет ратовать за эту девицу, даже невзирая на её плебейское происхождение. А Ла Тремуй, чьи планы, в этом случае, полетят к чёрту, конечно же, станет возражать. Шарль даст им возможность сцепиться друг с другом открыто, а потом поступит, как истинный король – не уступит никому! То есть, девушку он обязательно примет, потому что не дурак – понимает, каким мощным стимулом может стать её «божественное» призвание – и выслушает, и обязательно при всех, но так, чтобы ни матушка, ни Ла Тремуй не смогли бы торжествовать!

Он и на это совещание согласился, чтобы конфликт выглядел ярче. И позволил обеим враждующим сторонам пригласить своих сторонников, чтобы более чётко определились границы «за» и «против». И даже «Соломоново решение» приготовил…

Тут спасибо Алансону – это он подсказал отличный розыгрыш с переодеванием. Вроде бы и развлечение, но, в то же время, и проверка. Шарль хохотал, как безумный, когда герцог изложил свой план, и даже предложил подучить, как-нибудь, эту девицу «найти» его в толпе, чтобы утереть всем нос. Но сам же от этой идеи и отказался.

– Сначала посмотрю на неё, – сказал он, сделавшись вдруг серьёзным. – Если девица сумеет быть убедительной сама по себе, я поверю, что Господь желает мне помощи. А если она глупа, как все эти крестьянки, которые считают, что несколько лишних молитв за день делают их всевидящими, то пусть прогорит в адском огне вместе со всеми своими планами, каковы бы они ни были! Я не матушка, чтобы привечать всех, кому взбредёт на ум говорить от имени Господа…

Да, он не матушка. Он не стал «делать лицо», как она, когда явилась на это совещание. Молча слушал де Сегена и терпеливо ждал, когда конфликт разгорится во всей красе, чтобы одним махом уравновесить обе стороны.

Но известие о посольстве, отправленном к Филиппу Бургундскому из Орлеана стало новостью, более чем неприятной!

Шарль готов был терпеть Ла Тремуя за его угодливое ВЫЖИДАНИЕ королевской милости, без которой тот не смеет ни шагу ступить. Но действовать за его спиной – а в том, что рука преданного советника к посольству приложена дофин нисколько не сомневался – это уже из разряда действий по другим правилам! Да и матушка своими разоблачениями добилась совсем не того эффекта, которого желала. Она ведь не сию минуту узнала о посольстве, но предпочитала молчать и дожидаться удобного момента ради собственной победы, но никак не ради его, Шарля, интересов!

«Я разберусь», – процедил он сквозь зубы, зло ощущая, что матушка снова загоняет его в привычное стойло неуверенности перед всеми этими рыцарями, большинство из которых Ла Тремуя, и без того не жаловало. «Разберусь… позже…». – добавил он, надеясь вернуть себе преимущество. Но она заговорила снова, заговорила, обращаясь прямо к нему тем победным тоном, который он так хорошо знал, и давила, добивала своего противника тем, к чему рыцари, сидящие за столом, особенно чутки – «единственная верная вам крепость…, преданно служащий комендант…». Да, да, чёрт побери! Всё это он и сам понимает! Но зачем она снова ведет себя с ним, как с ребёнком, которого следует учить и учить?! Проклятье! Теперь согласие принять эту девицу будет выглядеть, как уступка ей!

И, хотя на Ла Тремуя он был страшно зол, Шарль всё же выдавил из себя:

– Господин де Ла Тремуй тоже служит мне преданно…

Исключительно ради того, чтобы не дать матушке чувствовать себя победительницей.

Лицо мадам Иоланды потемнело.

– Не стану спорить, сир, – произнесла она ледяным тоном. – Но, раз уж вы преданность господина де Ла Тремуя ставите выше любой другой, не могу не спросить, готовы ли ваше величество так же уверенно ответствовать Господу, когда он спросит, почему преданность своего советника вы предпочли его воле?

Кадык дофина нервно дернулся.

– Я готов ответить, мадам, потому что волю Господа нашего ставлю превыше любой другой.

Он помолчал и, с нажимом добавил:

– Любой другой… Поэтому вопрос о том, принимать, или не принимать эту девицу, перед нами больше не стоит – я решил, что приму её. Однако, проверить, та ли она, за кого себя выдаёт, следует так же тщательно, как вы сами, матушка, проверяли причастность моего советника к орлеанскому посольству. С той лишь разницей, что сделать это следует открыто, при всём дворе.

Шарль с удовлетворением, отметил, как красные пятна на лице герцогини словно растворяются в мертвенной бледности, и списал эту бледность на то, что герцогиня, наконец, поняла – он уже не прежний доверчивый мальчик, которого нужно воспитывать и воспитывать. Он вполне в состоянии РАЗОБРАТЬСЯ. И разобраться во всём, даже в её далеко идущих планах.

– Вы же не станете возражать против легкого розыгрыша, мадам?

– Если он не унизит ни Господа нашего, ни помазанника Его, то не буду.

– Не унизит.

Шарль поднялся.

– Желание короля не быть обманутым не унизительно. Куда хуже беспечная доверчивость, не так ли?

Он обвёл взглядом присутствующих и, чувствуя, как возвращается к нему прежняя уверенность, возвестил:

– Для начала отправьте к этой девице каких-нибудь сведущих богословов, и, если они сочтут возможным, пригласите её во дворец. Моему двору необходимо развлечение – это на тот случай, если она, всё-таки, окажется шарлатанкой. Но ещё больше все мы нуждаемся в надежде и вере. И я благословлю день, в который она явится, если девушка эта принесёт нам и то, и другое.

Мадам Иоланда поклонилась без улыбки, а Ла Тремуй забормотал что-то о мудрости, но Шарль уже не слушал и не смотрел. Ещё раз проскользив взглядом вокруг стола и, словно пригнув этим взглядом головы присутствующих, он заложил руки за спину и пошёл из зала, уговаривая себя, что победил.

Постоялый двор в Шиноне

(7 марта 1429 года)

Явившийся в Шинон из Тура причетник монастыря августинцев преподобный Жан Паскерель всю жизнь истово верил в Бога.

Причём, вера его была столь неколебима, что даже в страшном пятнадцатом году, оплакивая со своей сестрой её мужа, погибшего на Азенкурском поле и услышав от неё, что Господь, наверное, отвернулся от них насовсем, господин Паскерель забыл о всяком сочувствии и накричал на сестру. «Замысел Господень человечьим умом не охватить! Нет жизни без испытаний, но каждому отчаянию положена надежда, за которую потом и воздаётся справедливостью! Раз выпали тебе испытания, терпи и надейся! И жди… Господь ко всем милостив…».

С таким же негодованием он обрывал и разговоры о том, что Монмут, благодаря исключительной, безгрешной набожности пользуется особенным расположением Всевышнего и потому одерживает свои победы. «Чушь! – восклицал отец Паскерель, обращаясь к говорившим. – Можно подумать, что вы, судари, воспылав любовью к вашему указательному пальцу, удостоверяющему, что вы есть вы^[15], сунете в огонь ваш же мизинец, только для того, чтобы указательный вольготней чувствовал себя на вашей ладони! Ведь не сунете, верно? Почему же вы считаете, что Господь наш станет уничтожать одних, верующих в его покровительство и защиту, в угоду другим, верующим, якобы, сильнее? Думаете, ему менее больно опускать нас в горнило войны, чем вам свою руку в огонь?! Не-ет! И, как для того, чтобы сунуть руку в огонь, нужны особые причины, так и для наших испытаний есть, наверняка, побуждение великое и необходимое…».

Будучи человеком последовательным, преподобный Паскерель искренне верил, что злые чувства пятнают душу так же необратимо, как и нераскаянные грехи. Так, услышав о бесславной смерти Монмута, он не проявил никаких признаков радости, не ликовал и не возносил небу благодарственные молитвы. С христианским милосердием пожалел вражеского короля, как любого другого умершего и мысленно отпустил ему все грехи перед Францией.

«Всякий достоин сочувствия, если он был человеком, пил молоко матери и когда-то, ещё несмышлёным ребёнком, впервые поднял руку для крестного знамения. До этого мгновения он был истинным творением Божьим, а всё, что потом – лишь следствие его добродетелей и грехов. Но, чего бы ни было больше, сожаления достойна и потеря праведника, и, сошедшая в ад душа заблудшего…».

За такие разговоры отца Паскереля глубоко уважали. Но, когда однажды, кто-то сказал, что, видно, сам Господь шепчет ему в уши, преподобный снова пришёл в негодование. «Шептать может сосед с улицы или приятель, служащий у бальи! Нам же даны чувства, чтобы осознавать присутствие Всевышней силы в каждом вздохе, и разум, чтобы отделять зерна от плевел. Но, ни видеть лик Господа, ни слышать глас Его, ни один смертный не может!».

Поэтому никто из знавших преподобного не удивился, когда стало известно, что имя отца Паскераля внесено в короткий список, тщательно отобранных лиц, которым следовало навестить Жанну на постоялом дворе и решить, достойна ли она быть приглашенной к дофину. Причём, проголосовали за преподобного и сторонники, и противники Девы.

«Паскерель славится своей неподкупностью, – решили они, – так что, если выскажется „за“ или „против“, никто никакой предвзятости не заподозрит, и всё наше посольство будет выглядеть вполне независимо». Сам же преподобный перед своей миссией старался ни к чему конкретному не готовиться, по опыту зная, как суетна и тороплива бывает людская молва. «Посмотрю сам», – решил он, мудро подавив в себе, как сомнения, так и надежду, и, дождавшись положенного часа, отправился, вместе с другими на постоялый двор.

* * *

Комиссия, призванная решить вопрос о Жанне, подобралась довольно пёстрая, хотя некоторая система в подборе кандидатов всё же прослеживалась. Священнослужители, схоласты, теологи и ярые противники всякого рода ереси – с одной стороны, полагали себя людьми особо компетентными, но с другой, хорошо понимали, что выбраны были лишь благодаря их не самому значительному положению при дворе, чтобы, в случае чего, комиссия не выглядела слишком уж официальной. Поэтому, подспудно, каждому хотелось показать свою значимость и обнаружить что-то из ряда вон выходящее, чтобы порадовать высокого покровителя, доверившего им столь важное дело. Сторонники герцогини Анжуйской шли с твёрдой предрасположенностью чудо обнаружить, тогда как сторонники господина де Ла Тремуя заранее готовились разоблачать шарлатанство.

Однако, пройдя один за другим, нагибаясь и, словно кланяясь под низкой дверью в комнату, отведённую Жанне, все они вдруг поняли, что не знают, как быть дальше? И дело оказалось не в том, что поднявшаяся им навстречу девушка совсем не походила на крестьянку, несмотря на загорелое, слегка обветренное лицо – внутреннее благородство такой мелочью не скроешь. Но толпа, собравшаяся у входа, независимо он предубеждений, поразила пришедших отчаянной затаённой надеждой во взорах. Каждому вдруг пришло на ум, что явившаяся девушка, действительно, последнее, что им осталось, и признать, или не признать – не самое трудное. Но, что потом?

Сама же Жанна тоже не знала, как ей себя вести. Комиссия, конечно, являлась хоть каким-то шагом ей навстречу, но девушка была уверена, что говорить должна только с дофином, поэтому недоумённо смотрела на учёных мужей, пришедших неизвестно с какими полномочиями…

Молчание в комнате грозило затянуться, поэтому Жан Паскерель взял на себя смелость выступить вперёд и, ласково улыбнувшись, произнёс:

– Дитя, весть о твоём счастливом путешествии по захваченным землям дошла до нас, смущая многих надеждой на Божье благословение. Мы здесь затем, чтобы разобраться в этом вопросе и спросить, как на исповеди – правдивы ли слухи о тебе?

Недоумение на лице Жанны сменилось полным непониманием.

– Правдивы ли слухи? О чём?! О моём счастливом путешествии? Но, что вам ещё нужно, святой отец, кроме того, что я здесь, живая и невредимая?!

– О тебе говорят, как о Лотарингской Деве из пророчества, – не смутился Паскерель. – Про эти слухи мы и пришли узнать.

– А того, что она дошла сюда из Лотарингии вам мало? – сурово сдвинул брови стоящий за Жанной Пуланжи.

– Мы пришли говорить с этой девушкой без посредников, сударь, – высокомерно заявил увязавшийся за комиссией де Сеген.

– Так же и я желаю говорить с дофином без посредников, – повернулась к нему Жанна. – То, что я должна сказать, предназначается только ему, но никак не вам! А про слухи спрашивайте у других. Я себя Девой не называла, но готова принять это звание, как только передам Божью волю дофину, а затем и выполню её.

– Однако, без нашего одобрения тебя к королю не пустят, – с полным сознанием собственной власти над девушкой, процедил Сеген.

– Гореть тебе в аду, монах, если ты её не пустишь! – схватился за меч Пуланжи, которому кровь бросилась в лицо. – Эту девушку прислал Господь, и не тебе препятствовать Его воле, когда даже господин де Бодрикур уверовал настолько, что просит за неё!

– Если господин де Бодрикур был околдован дъявольскими кознями, в том беда небольшая, – осенил себя крестным знамением Сеген. – Гораздо хуже, если так же будет околдован наш король, которого эта девушка до сих пор именует дофином.

– Он не обидится на это, когда услышит то, что я должна ему передать, – посмотрела в глаза Сегену Жанна.

– Но, если это слова Божии, почему ты не хочешь сказать их сначала нам? – ласково спросил Паскерель.

– А разве дофин доверяет вам читать письма от других государей, прежде него самого?

Отец Паскерель посмотрел на девушку с уважением. И, судя по тихому ропоту за спиной, слова её произвели впечатление и на других членов комиссии.

– Слышали, святой отец? Похоже, эта девушка, которая так не любит посредников, уверяет нас, что сама является посредницей между Господом и нашим королём! – усмехнулся Сеген, который, как раз сейчас рассчитывал получить горячую поддержку со стороны Паскереля.

Но монах задумчиво молчал.

– Выходит, она слышит глас Божий так же отчётливо, как наш с вами, – надавил Сеген.

– Кто знает.., – прозвучал неожиданный ответ. – Святые пророки говорили, что слышали.., и мы теперь почитаем врагами тех, кто подвергал их слова сомнению…

– Но, как же так.., – начал было Сеген, однако Паскерель продолжил, не обращая на него никакого внимания.

– Вижу, дитя, что тайна, доверенная тебе велика и тяжела. И, конечно же, никто не смеет заставлять тебя доверить нам то, что предназначено только королю. Но отец Сеген прав – без вердикта этой комиссии двери в замок перед тобой не раскроются.

– Тогда исповедайте меня, святой отец, – сказала Жанна. – На исповеди не лгут, и я вам тоже не солгу.

Паскерель, со странной улыбкой, обвёл присутствующих взглядом.

– Ты меня опередила… Я сам собирался предложить тебе исповедаться одному из нас, и благодарен, что ты выбрала меня. Надеюсь, никто из братьев не станет возражать против такого исхода?

Сидевший в самом тёмном углу комнаты, тихий и незаметный Нуйонпон, выразительно поднялся, и возражений, даже если они в ком-то и зрели, не оказалось. Только обескураженный де Сеген, прежде чем покинуть комнату одним из последних, зло и нарочно толкнул поравнявшегося с ним в дверях Пуланжи. Однако, рыцарь удивил святого отца ещё больше, чем преподобный Паскерель – в ответ на злобный толчок он только широко улыбнулся.

* * *

Члены комиссии спустились вниз, в общую комнату.

– Не узнаю нашего Паскереля, – сказал приземистый плешивый монах, служивший когда-то на кафедре теологии при Наваррском университете. – Вот так, в одночасье, изменить мировоззрения всей жизни и опровергнуть самого себя!

– Показуха, – проворчал сбежавший из Парижа ещё в восемнадцатом году бывший причетник из Сен-Дени. – Уверяю вас, братья, здесь не обошлось без влияния некоей высокой особы.

– А мне кажется этот монах на зависимого не похож, – заметил Жан Шартье, учивший когда-то дофина истории и занявший теперь при его дворе должность историографа. – Не имел чести знать преподобного до сегодняшнего дня, но он показался человеком весьма достойным. С исповедью-то, как умно вышло…

– Да и девушка впечатляет, – подал голос монах, скрывающий лицо под тёмным, глубоким капюшоном. – Если меня спросят, я определённо скажу, что чудо нам явлено.

И без того обеспокоенный ходом дела, де Сеген круто развернулся к говорившему, но вдруг, с ужасом, нарастающим по мере понимания, узнал, еле видимые а глубине капюшона, длинный нос и выступающую вперед челюсть королевского камергера Гийома Гуффье.

«Вот так, так! – пронеслось в голове преподобного. – А господин де Ла Тремуй уверял меня, что его королевское величество соблюдает в этом вопросе нейтралитет… Выходит, не соблюдает, раз прислал своего камергера… Но, если прислал, то, что же тогда выходит?…».

Преподобный боком отошёл в сторонку и присел за стол. Не погорячился ли он, так яростно отстаивая чужие интересы? В девушке, действительно, что-то этакое есть, и, кто знает, вдруг его величеству известно много больше, чем всему его Совету, вместе взятому?! Что если среди пророков герцогини Анжуйской затесался, всё же, один настоящий, который и предрёк, что Дева, которая явится, тоже настоящая?! То-то мадам была так смела на Совете, хотя влияние её совсем не то, что прежде… Да и король… Сеген только теперь вспомнил, что Шарль ни единым словом не выразил, хоть какого-нибудь сомнения, а только слушал и откровенно наблюдал за происходящим! Может, так он всех испытывал? И, может, участие в этой комиссии, которая ничего не призвана решать, тоже своего рода испытание?

Сеген едва не схватился за голову, но, вместо этого, с жаром перекрестился. Ах, как вовремя уберёг его от ошибки Господь, позволив рассмотреть в незнакомце под капюшоном королевского камергера! Теперь он сто раз подумает, прежде чем вынесет свой вердикт!

Преподобный почувствовал, что безумно хочет пить. Он осмотрелся в поисках какого-нибудь слуги и приметил неподалёку мальчишку, праздно сидящего на низкой скамейке возле очага. Сеген велел ему принести воды, и мальчик послушно исполнил приказание. Но, уже наполняя из кувшина принесенный стакан, вдруг произнес, голосом тонким, как у девушки, но настолько твёрдым, что слова прозвучали, как приказ:

– Отведите Жанну к дофину, святой отец. Докажите Господу, что вы действительно служите ему одному…

Сеген чуть не поперхнулся. Какой-то прислужник с постоялого двора будет ему указывать! Но перед глазами, словно предостерегая, снова встало утопленное в глубокий капюшон лицо господина Гуффье.

– Я один ничего не решаю…, – пробормотал преподобный.

– Но вы, хотя бы, верите в неё?

– Я?

Сеген усмехнулся и поднял на мальчишку глаза. На него, в ответ, смотрело совсем юное лицо человека, полного надежды и ожидания.

– Я ещё не решил, что мне делать. Но понять не могу, почему вы-то все так в неё поверили?

Мальчик, не отвечая, опустил голову и забрал протянутый ему пустой стакан. Но когда преподобный совсем уже решил, что ответа не дождётся, внезапно прозвучало:

– Потому что другая к нам не придёт.

И Сеген сам не понял, отчего вдруг почувствовал, как пробежал по спине лёгкий холодок…

* * *

Потрясённый Паскерель сидел перед Жанной, не зная, что сказать.

Если, как говорили многие её противники, наущал девушку дьявол, то – прости, Господь, подобные мысли – следовало уверовать в него и в его добрую волю, потому что только тот, кто видит в человеческом существе объект своей неусыпной заботы, мог вложить такой разум в простую крестьянку…

Да полно, оборвал собственные мысли Паскерель, в той, что сидела перед ним, не было ничего от крестьянки! Совершенная, правильная речь, открытый, мыслящий взгляд… Ей и каяться-то было не в чем, кроме того, что одела мужскую одежду и приняла рыцарские обеты, которые сама же считала дозволенными только мужчинам. «Но, если не я, то кто?», – спросила его Жанна, скорее обеспокоено, чем заносчиво. И отец Паскерель не нашёлся, что ответить.

Рыцарские обеты… Надо же! И перед самим Карлом Лотарингским! За всю свою жизнь преподобному ничего настолько чудесного и в голову прийти не могло… Совсем, совсем юная девушка, которая – по всему видно – клялась не герцогу, но самому Всевышнему и теперь ни за что не отступит пока не выполнит данное слово – освободить Орлеан и короновать дофина, как положено!

Что это? Колдовство?

Нет! Преподобный даже мысли не допускал о том, что такое величие замысла могло быть рождено дьявольскими кознями!

«Рыцарский дух, воплощённый в безвестной девушке, призван всем нам, сломленным и теряющим надежду, придать новых сил, почувствовать себя мужчинами и с новой уверенностью взяться за меч и за крест, потому что за верой в неё идёт и обновлённая вера в Него, пославшего это чудо, словно второго Спасителя…».

– Да свершится воля твоя.., – прошептал отец Паскерель, борясь со внезапным желанием преклонить перед Жанной колено, как это делают рыцари, приносящие клятвы.

Он встал, в задумчивости отмерял по комнате несколько шагов, и остановился перед окном. Сборище людей на улице хранило непривычное для толпы молчание. Молчала и Жанна, прошептавшая только «Аминь» вслед за своим исповедником.

– Сомнений у меня нет, – раздельно произнёс отец Паскерель, – и я приложу все силы, чтобы тебя допустили в замок. Но будь готова к тому, что проверок тебе назначат ещё немало… И поверь, дитя, далеко не все они будут вызваны соображениями одной только безопасности.

Преподобному очень хотелось сказать.., предупредить, что людское озлобление в этой войне уже достигло полной бессмысленности, сталкивая между собой тех, кому следовало объединиться в первую очередь. Но сплочённое молчание толпы под окном не дало ему это сделать. «За что же ей тогда воевать?», – подумалось Паскерелю.

С тяжёлым вздохом он взглянул ещё раз в спокойное, совсем детское лицо Жанны и, поклонившись с глубоким почтением, вышел к остальным.

Все, как один, повернули на его появление вопрошающие лица.

– Я готов отвести эту девушку к королю прямо сейчас, – возвестил монах, спускаясь по лестнице. – Зла она не несёт.

– Колдовство! – выкрикнул кто-то.

– Одного вашего мнения недостаточно! – поддержал другой.

– К сожалению, – тихо добавил господин Шартье.

– Боюсь, окончательно решать зло она, или нет, будет только его величество, – произнёс некто, скрытый большим капюшоном.

– Не бойтесь, – улыбнулся ему Паскерель. – Самое страшное, что эта девушка может сделать нашему королю, это назвать его дофином…

Шинонский замок

(вечер 10 марта 1429 года)

«Господи, кто я?»

Сцепившиеся между собой руки побелели и мелко дрожали.

«Кто я, Господи?! Почему ты повелел мне родиться от короля и королевы, но не велел им любить меня, даже когда других сыновей у них не осталось? Или, почему не забрал вместе с братьями?

А может, как мои отец и мать, тоже счёл их более привлекательными?..

Но, вот я здесь.., вот я остался… И, кто я? Король? Нет…

«Буржский королёк», который всех только потешает? Не-ет.., по крайней мере, в лицо мне никто смеяться не смеет! Ненавистный сын, которого эта чёртова мать королева ославила бастардом?!

Ну, уж нет! Ведь у меня, пока ещё, есть армия, есть подданные и… матушка!.. Или нет? Или она уже только «была»?

И сам я всего лишь жалкий неудачник, который не имеет другого занятия, кроме как разочаровываться в тех, про кого думал, что они его любят?..».

Напряжённые локти даже сквозь мягкую подушку почувствовали твёрдую доску, на которую опирались.

«Танги… Мой Танги… Тот, что в день смерти отца первым склонил передо мной знамя… Я сделал его управляющим двора, как прежде. Но уже давно он служит более преданно не мне… Танги – рыцарь. И жизнь готов положить за слабого. А мне в слабости он отказал в тот момент, когда первым провозгласил: «Да здравствует король!». И, как многие другие, целиком отдал себя той, которую я называю матушкой за то, что она вернула мне семью и, как тогда казалось, подлинно материнскую любовь…

О, да, она многому меня научила! Но спроси её сейчас, кто я, и в ответ она, в лучшем случае, скажет: «Он тот, кто должен стать нашим королём…».

Должен…

Это слово всё портит, но она его обязательно скажет… Хотя, почему должен, когда это право моего рождения?!

Я МОГ БЫ быть королём, если бы меня не учили тому, как править, а давали бы это делать! Но матушка никак не может простить того единственного самостоятельного решения, и потому она везде! В Королевском совете, в Генеральных штатах… И везде не рядом, а впереди!

Она раздаёт деньги и советы, и все мои военачальники, по обязанности делать это, извещают меня о состоянии дел едва ли не после того, как доложатся ей! Причём, ей – уже не по обязанности, а по велению души и здравого смысла, потому что она всегда знает, что делать дальше…

А я?

Знаю ли я?

Да и ТО моё решение было ли самостоятельным?

Ла Тремуй шептал: «Убей!»; де Жиак требовал: «Убей!», а когда я отдал приказ убить, вина легла лишь на мои плечи, и только потому я и сам теперь считаю, что поступил самостоятельно!

…Нет, нет, об убитом дяде сожалений нет. Но матушка… Что она тогда сказала? «Наш король убийцей быть не может…». Не может… Но я убийца перед всем светом! Значит, что? Значит, не король?! И матушка, если вслух и скажет: «он тот, кто должен…», то про себя подумает: «кто должен БЫЛ БЫ стать нашим королём, но запятнал себя убийством»!

Как будто другие не убивали…

Но я по глазам вижу, что не простила, не забыла и, словно ждёт чего-то, отстранённо и настороженно.., хотя, понять не могу – чего?

Чего?!!!

Снова убийства? Предательства? Или трусливого бегства от всех проблем, потому что сил моих больше нет на это непонятное положение?!

Не знаю. Но чувствую – матушка всё время настороже…

Она управляет даже моей семьёй, потому, чёрт возьми, что является матушкой и мне, и Мари!…»

Шарль расцепил сплетенные пальцы, сжал ладони в кулаки и бессильно опустился на них лицом.

Да… Мари… Преданная и вечно сочувствующая Мари…

«Спроси у неё, кто я, и в ответ услышишь: «Мой муж, отец моего ребёнка…». Она только так и ответит, потому что до сих пор уверена – в этой жизни мне нужнее всего семья!

Но так ли это?!

Семья – лишь средство продолжить род для того, кто родился королём.

Мари этого не понять. А вот матушка понимает прекрасно! Поэтому закрывает глаза на вереницу фрейлин, пользующихся моим самым пристальным вниманием и на тускнеющую от огорчения собственную дочь. С неё станется и приказать этим фрейлинам улыбаться мне, как можно призывнее…

А может она, чёрт возьми, и приказала?!

Она – фрейлинам, а господин де Ла Тремуй – жене. И все обложили меня, как охотники зайца, с той лишь разницей, что, загоняя зайца, перед ним не раскланиваются и не уверяют, что итогом охоты должна стать коронация…».

Костяшки, выпирающие из кулаков, больно надавили лоб, но поднимать голову и открывать глаза не хотелось.

«Господи, кто я? Кем задуман для этой жизни?! Меня издавна учили, что никому ты не посылаешь больше того, что он может вынести. Но я готов вынести и больше, лишь бы знать, что терзания, посланные мне, не отнятая тобой рука, а преддверие грядущего величия! И, если это так.., если действительно так, то пусть девушка, которую я приму сегодня, ответит на мой вопрос так, словно я задавал его, глядя ей в глаза… Вот тогда я уверую, что ОБЯЗАН.., уверую, что король и стану им – таким, какого вижу в своих мечтаниях уже давно!»

– Ваше величество, пора.., – донеслось из-за двери.

Шарль выпрямился.

Накануне, несмотря на мнение почти половины комиссии, которая высказалась за то, что девушка не в себе, и посылать к ней надо лекарей, а не учёных богословов, он принял решение об аудиенции. Но с непременной проверкой при всём дворе!

Принял сгоряча, после того, как заметил взгляд, которым обменялись Ла Тремуй и монах де Сеген, высказавшийся, кстати, за девушку. Ла Тремуй, явно, подобного не ожидал, поэтому не смог сдержать ни резкогодвижения в сторону монаха, ни разгневанного удивления, как бледность растекающегося по лицу. И Шарля это взбесило!

«Снова сговоры за моей спиной, снова интриги! Но я не намерен больше никому потакать, и приму эту девушку у всех на глазах, потому что, как мне кажется, только она одна ещё воспринимает меня всерьёз!»…

Однако, отданный сгоряча приказ привести Жанну в замок, ожидаемого облегчения не принёс. Как только улеглось возмущение, на смену ему пришел панический страх – а что если во время проверки девушка его не узнает?! Что если склонится перед другим, даже не заметив его в толпе придворных?! Шарль уже заранее, всем своим существом, слышал злобный хохоток вокруг и новые сожаления, сочувствия, разочарования…

Он и уединился, якобы, для молитвы, лишь бы не видеть любопытствующих взглядов, которыми его провожали с самого утра, кажется, даже собаки. Но, оставшись один, вдруг почувствовал, что действительно должен помолиться. А, если быть совсем точным, то просто поговорить с кем-то совершенно открыто, не стыдясь ни слёз, ни сомнений, ни обид… И только с вопроса, вызванного горькой обидой он смог начать этот полуразговор, полумолитву. Так, что теперь и лицо, и тыльные стороны его ладоней были мокры от слёз, хотя, Шарль готов был поклясться, что не плакал…

– Ваше величество, пора!

– Иду…

Руки он обтёр о камзол, а лицо – краем рукава.

Пора. Действительно, пора.

Шарль выглянул за дверь. Только камердинер со шляпой и его парадным камзолом в руках, да пара стражников из личной охраны. И всё! И пусто. Весь двор в каминном зале ждет развлечения вместо того, чтобы ждать здесь и сопровождать его туда преданной свитой!

– На кого же мне надеть этот камзол?

– Не знаю, ваше величество, – тут же отозвался камердинер, полагая, что вопрос адресован ему. – Но, думаю, не стоит этого делать. Я видел девушку…

– Думать я могу и сам, господин Гуффье.

А вот, кстати, ещё кто-то в другом крыле коридора! Согнут поклоном… – пытается изобразить, что видит короля…

– Кто вы, сударь?

– Конюший Жак де Вийо, сир.

– Подойдите и наденьте эту одежду. Сегодня вас представят под моим именем.

– О, благодарю, сир! Это большая честь…

– Не думаю.

Шарль с откровенной неприязнью всмотрелся в белобрысое лицо конюшего, торопливо сующего руки в рукава его камзола с королевскими лилиями. Какое знакомое лицо у этого де Вийо.

– Вы рыцарь?

– Нет, сир.

Одна рука уже просунута, но другая замерла на полпути – вдруг велят всё снять…

– Одевайтесь, одевайтесь, – поморщился Шарль.

И вдруг вспомнилось! Когда только приехали в Шинон, этот конюший без конца попадался на глаза, да так, что чуть было, не запомнился. Но матушка сказала, что человек это пустой и внимания не стоит. Он, вроде бы служил когда-то при её супруге, герцоге Анжуйском, и позволял себе непозволительно шутить, за что и был сослан в Шинон…

Ах, какой неудачный выбор для предстоящего розыгрыша! Теперь она разгневается и обязательно скажет что-то вроде: «Вы унизили себя этим, Шарль…».

Ну и пусть скажет! Так, может, ещё и лучше.

Разве все они, отказывая ему в должном почтении, не унижают себя, служа тому, кого ни во что не ставят?!

– Я готов, ваше величество.

Шарль на своего «двойника» едва взглянул.

– Тогда, пошли. И не вздумайте изображать лицом величие или достоинство – иначе в наши переодевания никто не поверит.

* * *

По Гран-Карруа, круто вздымающейся на холм, где расположился замок, вереница всадников поднималась медленно из-за толпы, заполонившей улицу.

Первым ехал Коле де Вьенн, пожелавший до конца исполнить обязанности королевского посланника. Он сам вызвался сообщить Жанне, что ей велят явиться ко двору, и теперь громогласно разгонял любопытных, лезущих под ноги лошадей.

Изо всех, выехавших когда-то вместе с девушкой из Вокулёра, в замок позволили отправиться одним дворянам, поэтому за Жанной сейчас ехали только Пуланжи и Нуйонпон, да ещё Рене со своими людьми, по-прежнему переодетый простым лучником, как и рыцари его свиты. Впрочем, последний собирался у всех на глазах доехать только до ворот, затем отстать и в сам замок войти, как можно незаметнее, пока кто-нибудь не рассмотрел его в этом, странном для герцога, наряде.

Клод тоже осталась на постоялом дворе. Утром, помогая Жанне собираться, она, то и дело, пыталась заглянуть ей в лицо. Но Жанна глаза отводила, пока, наконец, вопрос о том, что с ней, не был задан открыто. И пришлось рассказать про то, как накануне, отозвав её в сторонку, Рене, точно так же отводя глаза, предупредил о розыгрыше, который готовился при дворе дофина.

– Зачем? – одними губами выговорила Жанна, на мгновение потерявшая дар речи.

– Тебя же предупреждали, что здесь всё будет не так, как ты привыкла, – ответил Рене. – При дворе тебе далеко не все рады, и скажи спасибо, что согласились принять, хотя бы так.

– Но дофин…

– Тебя он пока ещё не знает. Но не жди, что его объятья раскроются сами собой даже после того, как ты его узнаешь в толпе. В этом я помогу – встану за его спиной и, отыскав меня, ты отыщешь дофина. А потом придётся самостоятельно пробивать броню его зависимости от чужого мнения, и тут я уже не помощник…

Поэтому теперь, с огорчённым лицом, Жанна опустилась на стул перед Клод и беспомощно развела руками.

– Я боюсь, что не смогу найти нужных слов. Здесь, действительно, всё не так, и я ведь тоже совсем не знаю дофина.

Клод присела напротив.

– Ты знаешь его, – сказала она уверенно. – Невозможно столько лет прожить с мечтой о помощи другому человеку и не проникнуться его бедой. Смотри дофину в глаза, когда будешь говорить с ним и представляй, что ты – это он. Только так найдутся нужные слова, и во всей силе проступит родство ваших душ… Он поймёт, Жанна, не сомневайся! И всё, на что вы оба надеялись, получится. Иначе, ты бы вообще здесь не оказалась…

Весь день Жанна повторяла про себя эти слова Клод, словно какое-то заклинание, которое помогало ей дожить до часа отъезда. Потом она спокойно спустилась вниз, где ожидали её спутники, в последний раз проверила, достаточно ли достойно выглядит, и пошла, вместе с другими, во двор, к осёдланным лошадям. На молчаливый вопрошающий взгляд Рене сказала на ходу:

– Я готова.

И решительно вдела ногу в стремя.

Пока ехали, не разговаривали. И толпа горожан, сопровождающая их, тоже хранила молчание. Только изредка взлетал в холодный воздух робкий женский возглас: «Спаси нас, Дева», но и он затухал, как едва запалённое пламя свечи.

На площади, от которой повернули к замку, к процессии присоединился отец Паскерель.

– Если Дева позволит.., – начал было он.

Но Жанна только кивнула в ответ без улыбки.

Она была сосредоточенна настолько, что Рене, в какой-то момент, показалось, будто и молчание толпы, и их собственная неразговорчивость были прямым следствием этой сосредоточенности, призванным не мешать… Но не успел он так подумать, как дорогу преградил какой-то всадник, явно просидевший не один час в трактире.

Пропустив де Вьенна, он решительно выехал перед Жанной и, пьяно усмехаясь, заорал на всю улицу:

– И это Дева? Святые угодники, она же в штанах! В таком случае, и я могу назваться Девой – у меня тоже есть штаны… Только надо проверить, что в них.., может, я-то окажусь Девой посолидней…

Глаза Рене побелели от гнева. Растерянный де Вьенн обернулся, не зная, что делать. По тесной улице понеслась грязная, богохульная ругань, и всадник, судя по всему, освобождать дорогу не собирался. А до замка оставалось всего ничего… Не затевать же свару в двух шагах от ворот!

Рыцари потянулись к мечам.

– Не надо, – остановила их Жанна.

Поборов брезгливость, она подъехала к пьянице поближе, и лошадь его вдруг попятилась, а сам он замолчал, хотя не перестал криво улыбаться. Но наглый взгляд опустил.

«И это человек, – подумала девушка, окидывая взглядом грязный расстёгнутый камзол, давно не мытые руки и серое, обвисшее лицо. – Это – образ и подобие Божье, в котором заключена бессмертная душа?..».

Клод как-то говорила ей, что смертельно больные люди становятся похожими на луну… У этого лицо хмурое, как ночное небо, где луна только угадывается, а солнца давно уже нет. Видно, ему недолго осталось…

– Ты так близок к Богу, – сказала Жанна тихо, – как же можешь говорить то, что говорил только что? Как можешь так осквернять Его волю, заключённую и во мне, и в тебе?! Да и можешь ли ты постичь эту волю, если унижаешь себя так, как не унизит и ненавидящий тебя враг?.. А если уже сегодня ты предстанешь перед Ним? Так же станешь глумиться?

– Перед ним я склонюсь, не волнуйся, – усмехнулся всадник, но глаз на Жанну так и не поднял.

– Аминь, – перекрестилась она. – Теперь, дай проехать.

Поколебавшись мгновение, пьяница потянул за поводья.

– Езжай, коли в ад не терпится…

Жанна молча проехала мимо. За ней, все остальные.

И только Рене, прежде чем свернуть к другим воротам, тихо приказал одному из рыцарей:

– Позаботься, чтобы Господу этот.., кто бы он там ни был, поклонился уже сегодня.

Шинонский замок. Продолжение

(вечер 10 марта 1429 года)

В каминном зале собралось человек триста.

Ряженного шута на королевском месте восприняли с усмешками, но не такими злыми, как ожидал Шарль. Да и вообще, всё сборище напоминало обычный приём, только чуть более торжественный, из-за количества прибывших на него, и чуть более напряжённый, из-за нервозных дамских смешков и ожидания чего-то этакого, которое буквально висело в воздухе.

Все наблюдали за Танги дю Шастелем, который, как управляющий двора, должен был оповестить о появлении Девы. Поэтому, как только граф Вандомский, вошедший в зал, тихо проговорил ему что-то на ухо, а господин дю Шастель переменился в лице, все принялись толкать друг друга локтями и поворачиваться ко входу, расчищая свободный проход до возвышения, где сидел лжедофин.

– Ваше величество! Дева, прибывшая из Лотарингии, просится быть допущенной для беседы с вами.., – громко возвестил дю Шастель, ни на кого не глядя.

Зал затих…

Все присутствующие знали, что на дофина – настоящего дофина – смотреть нельзя. Однако, молчание затягивалось, и кое-кто уже опускал глаза, готовый засмеяться, а кое-кто, с негодованием, обернулся на возвышение – почему, в конце концов, сидящий там заставляет себя ждать?!

– А?.. Что? Мне… Да, пусть войдёт.., – невнятно пробормотал мгновенно растерявшийся де Вийо.

Он попытался даже что-то изобразить рукой – некое подобие небрежного взмаха – но вышло совсем уж жалко.

Танги дю Шастель сделал знак страже у дверей, они громко стукнули алебардами об пол, давая знать, что можно войти, и все в зале невольно двинулись вперёд, когда вслед за тихими шагами, наконец, появилась сама девушка…

Пуланжи и Нуйонпона дальше приёмной не пустили, поэтому вошла Жанна одна.

Вошла и прямо на пороге остановилась, ослеплённая светом множества факелов, на которые не поскупились.

– Подойди, поклонись и скажи, для чего пришла, – не узнавая собственного голоса, подсказал дю Шастель.

Жанна сделала ещё несколько шагов мимо пожирающих её глазами придворных, и снова остановилась.

Даже не зная о розыгрыше, она бы ни за что не признала в человеке, сидевшем на возвышении, дофина. Бегающие глаза, неловко подвёрнутые на подлокотники руки… Клод сказала: «Думай так, будто ты – это он…», но ТАКОЙ Жанна себя представить не могла. Как и не могла представить, что начнёт сейчас вертеть головой, отыскивая в толпе Рене. Почему-то именно сейчас, в самый ответственный момент, это показалось стыдным и недостойным.

«Я должна сама. Потому что, пока не встречусь с дофином глазами, мой путь сюда не окончен…».

– Ну, что же ты? Кланяйся!

Какой-то толстяк, выпучив глаза, кивал головой в сторону возвышения. Дама возле него смотрела с удивлением и лёгкой брезгливостью, а совсем молоденький паж, с явным недоумением. «Здесь всё не так…», – вспомнила Жанна, скользя взглядом по лицам, которые сделались вдруг неразличимыми из-за одинаковой смеси любопытства, недоумения и затаенного ожидания её ошибки. «Я – это дофин, а дофин – это я… Мне нужна отчаявшаяся надежда во взгляде… Может, вон тот? Взгляд не такой, как у других… Хотя, нет – смотрит тяжело и решительно. Будь у дофина такой взгляд, он бы в помощи не нуждался… А если тот? Смотрит, как и Рене, словно весь свет готов вызвать на поединок – значит, вельможа… Он явно ждёт, что я узнаю, но, как будто, уверен в этом. А была бы я уверена? Нет. Я бы только отчаянно надеялась… Как надеется кто-то там, за спиной этого уверенного вельможи… Да, это та самая надежда… Господи, неужели! Это же ОН! Я дошла!».

Из груди Жанны вырвался радостный вздох.

Не чувствуя, как её руки почти оттолкнули в сторону вельможу и ещё кого-то, она двинулась сквозь толпу, не отрывая взгляда от найденного лица. На её глазах отчаянная надежда на этом лице сменилась коротким удивлением, а потом, оно, как будто стало проясняться восторгом с лёгкой примесью испуга.

– Чудо! – коротко воскликнул кто-то.

И толпа, словно получила знак. Все зашумели, задвигались, сминая проход к забытому уже возвышению и расчищая пространство вокруг Жанны и дофина.

Девушка опустилась на колени.

– Благороднейший господин дофин, я дошла. И я послана Богом, чтобы спасти вас и королевство…

Шарль открыл было рот, но почувствовал, что горло его словно перекручено спазмом, который появлялся обычно перед слезами в те далекие дни детства, когда кто-то давал себе труд приласкать его. Но самым поразительным было то, что в глазах девушки он увидел понимание всего этого, будто вслух сказал ей: «Не могу… Я сейчас заплачу…».

– Мне нужно сказать вам… С глазу на глаз.., – прошептала Жанна. – Это то, что никто не должен слышать.

Потрясённый и благодарный Шарль смог только кивнуть и жестом велеть Жанне подняться.

– Оставим их одних, господа! – послышался где-то рядом властный женский голос.

Толпа снова задвигалась, смещаясь в сторону, неохотно и бестолково, потому что оторвать глаза от дофина и Жанны не мог никто. Одни искали какие-то знаки на одежде Шарля, по которым девушка могла бы его узнать, другие надеялись заметить тайные переглядывания вокруг Девы и с ней, а третьи, пусть и в явном меньшинстве, не хотели пропустить ни единого мига только что увиденного чуда.

– Она даже не взглянула на меня, матушка! – схватив мадам Иоланду за руку, прошептал Рене, тоже не отрывавший глаз от Жанны. – Ни разу не взглянула, хотя я сказал, что буду стоять за Шарлем!

– Тем лучше, сын мой, – пробормотала герцогиня.

Смятение её чувств достигло предела.

С самого утра, тщательно это скрывая, герцогиня не находила себе места. И, хотя предусмотрела, кажется, любую неожиданность, всё равно волновалась, потому что прекрасно понимала – одно дело неожиданность, вызванная обстоятельствами и, совсем другое, неожиданность, созданная людьми. Шпионы и соглядатаи, расставленные, где только можно, доносили, что господин Ла Тремуй свои покои не покидал и никого не принимал, если не считать отца Сегена, с которым он сначала разговаривал громко и сердито, но потом вдруг затих. И Сеген вышел из его покоев совсем не обескураженным, а даже, как будто, довольным. Другие сообщали, что дофин уединился для молитвы. И мадам Иоланда, которая собиралась пойти к нему, чтобы поговорить, как делала это прежде, сочла более полезным для дела не мешать этой молитве.

Однако, не выносящая бездейственного ожидания, она совершенно загоняла своих людей, требуя сообщать даже о самом незначительном. Так, не успела ещё Жанна проехать через площадь, как в сторону замка уже мчался гонец с донесением о том, что к Деве присоединился преподобный отец Паскерель. «Это, который её исповедовал, – уточнила мадам Иоланда. – Этот пусть…».

Но сообщение о всаднике, преградившем путь Жанне почти возле замка герцогиню насторожило.

– Что такое случилось с вами перед самыми воротами? – спросила она у Рене, когда дофин с Жанной отошли в тёмную и узкую, как церковный придел галерею, примыкающую к залу.

– Не волнуйтесь, матушка, всего лишь какой-то пьяница.

– Но мне известно, что ОНА предрекла ему скорую смерть.

– Не помню такого.

– Разве не было сказано: «Ты так близок к Богу…»?

Рене улыбнулся, если, конечно, можно назвать улыбкой то, что углы его губ еле заметно дрогнули. Но он не мог отреагировать иначе на эту всегдашнюю, полную до мелочей, осведомлённость матери, привыкнуть к которой, как к чему-то обычному, до сих пор не сумел – сейчас, когда в зале не было ни дофина, ни интересующей всех девушки, именно они, герцогиня-мать и герцог-сын, стали средоточием придворного интереса. Любопытствующие взгляды стекались со всех сторон, и мадам Иоланда это тоже понимала. Поэтому, когда чувствовала, что волнение в ней проявляет себя слишком явно, прикрывала лицо, специально для этого, прихваченным веером…

– Почему это происшествие так вас волнует, матушка?

– Потому что, если ОНА делает предсказания, они должны исполняться!

– За это не беспокойтесь. Я уже распорядился – пьяница не доживет до утра.

Мадам Иоланда подняла веер к самым глазам.

До чего же умён её мальчик! Как тонко и глубоко он проник во весь её замысел! Не будь вокруг столько людей, она бы непременно подарила Рене, преисполненный благодарности, горделивый взгляд. Да, порода герцогов Анжуйских только улучшилась с притоком в их жилы арагонской крови! И Рене, несомненно, станет лучшим представителем обоих родов!

– Когда всё случится – дай мне знать. Я позабочусь, чтобы происшествие не осталось незамеченным, – тихо произнесла герцогиня и опустила веер, являя залу холодное, бесстрастное лицо.

В то же самое время, в двух шагах от мадам Иоланды и её сына, Артюр де Ришемон, протолкавшись к Алансону и сделав знак своим оруженосцам встать так, чтобы никто не смог их подслушать, зашептал герцогу в самое ухо:

– Не вижу в лице этой девушки никакого сходства с теми.., ну, вы понимаете.., на кого она должна быть похожа!

Полные азарта глаза молодого герцога весело сверкнули.

– Отчего же… Она мила. А ваш кузен, Луи Орлеанский тоже, говорят, был хорош собой.

– Ах, оставьте! – раздражённо дёрнулся Ришемон. – Не думаю, что вам больше моего хочется оставаться в дураках! От мадам герцогини ожидать можно чего угодно!

– Тише, сударь, тише!

Герцог Алансонский по-прежнему весело осмотрел зал.

– Не понимаю, что вам не нравится, Ришемон? Всё прошло – лучше не придумать! Не знаю, где стояли вы, но я был прямо перед дофином, и поклясться готов, что она сама его узнала!

– И, что это по-вашему? Чудо?!

– Чудом это вполне можно назвать. Но можно и голосом крови, верно?

Алансон мечтательно прикрыл глаза.

– Ах, была бы у меня армия! Уже утром герольды помчались бы в лагерь с благой вестью. И, клянусь Богом, Ришемон, вечером моих солдат было бы не остановить от сражения за своего господина.

Мессир Артюр сердито пробормотал что-то неразборчивое и посмотрел на галерею. Туда, где в отблесках факельного огня угадывались фигуры дофина и Жанны, словно намеченные красно-оранжевыми штрихами.

– Что, что? – не понял его бормотания Алансон.

– Я говорю, поживём, увидим, – отчеканил, не оборачиваясь, Ришемон.

В сумрачной галерее мир словно разделился надвое. По одну сторону, затянутые мраком окрестности, где лишь поблескивала лунным отражением река, недавно вскрывшаяся ото льда. А по другую – ярко освещённый мирок каминного зала, в котором растревоженным водоворотом кружили люди, похожие отсюда на цветной, пёстрый, но плоский гобелен, знакомый с детства, и скрывающий некую запретную дверь. Шарль чувствовал это, не пытаясь сформировать чувства в чёткие мысли. Он знал только одно – происходит то, о чём в полную силу боялся даже мечтать. И девушка перед ним, хоть пока ещё и робко, но всё же заставляла с уверенностью думать – завтра по одну сторону от него мрак рассеется, а по другую рухнет наконец этот пыльный гобеленовый полог и дверь в новую жизнь всё-таки откроется!…

Жанна, по особенному, бережно потянулась к его ладоням и, словно успокаивая, накрыла их своими.

Шарль задрожал, чувствуя одновременно, как перетекает в него через эти ладони новое, не испытываемое до сих пор, спокойствие. Он бы мог сравнить это с теми ощущениями, которые вызвали в нём когда-то первые материнские заботы герцогини Анжуйской… Но с тех пор он столько раз обманывался…

– Я боюсь снова обмануться.., – прошептал дофин почти против воли.

Это было тайным, доверяемым только молитве, и не произносимым вслух никогда…

– Ничего больше не бойтесь!

Голос у девушки уверенный, идущий, будто бы, из его собственной души…

– Вы единственный законный король Франции, угодный Богу,..

Она, неотрывно смотрела дофину в глаза.

– Да, да, – зашептал в ответ Шарль. – Но откуда ты знаешь? Откуда… Неужели сам Господь?!… Но почему тебе, а не мне, напрямую?! Кто ты?

– Голос Бога – это озарение. Оно не спускается в мир, где царят ложь и злоба, как солнечные лучи не могут осветить болото изнутри. Вас заставили жить в таком болоте, потому что вы заметны и на виду у всех. Я же не знаю ни отца, ни матери. С раннего детства меня, забавы ради, обучили ездить верхом и стрелять из лука. Но потом.., я же писала в своём письме… Потом всё неясное, что жило в моей душе и волновало, обрело смысл и цель! Я давно чувствую, что призвана спасти вас и королевство, но услышала это несколько лет назад от той, которая действительно слышит Бога…

– Да, да, – снова кивал Шарль, слушая и не слыша до конца.

Слова этой девушки были сейчас всего лишь обрамлением того, главного, что уже свершилось. И слова о написанном письме прошли по задворкам сознания слабым воспоминанием – да, что-то такое было. Но так ли уж это важно? Он – король! Вот и ответ на его молитву! И теперь, даже перед самим собой, в самые сокровенные минуты, он, Шарль – ничтожный бастард, из последних сил отстаивающий свои права – может, не кривя душой, сказать: Господь желает, чтобы Я правил!

– Проси, что хочешь! – пылко сказал он, прерывая Жанну на полу слове. – Я дам тебе всё, чтобы ты выполнила Божью волю!

Глаза девушки наполнились слезами.

– Дайте мне спасти вас, дофин. И короновать, как положено…

В зале кто-то чему-то засмеялся и Шарль вздрогнул, как от пощечины.

Быстро взглянул на Жанну – заметила ли.., поняла ли?.. Сразу увидел – да, поняла. Но поняла без жалости, с которой понимали, обычно, Танги и матушка, и все те, кого он считал близкими, и кто, на деле, никогда не был ему ближе, чем эта девушка, понимающая всё таким, каким оно и было…

– Только я спасу вас, – добавила она.

– Да. Да. Только ты!..

Шарль крепко взял Жанну за руку и повёл в зал. Все разговоры там мгновенно стихли, а все лица повернулись к ним с явным ожиданием – что же дальше?

«Это они только ради неё», – в последний раз подумал в Шарле прежний дофин.

А новый король, с лёгким раздражением на прежнего, громко объявил:

– Я верю этой девушке! И отныне во всём буду следовать одной лишь воле Господней, которая велит МНЕ быть королём!

Дижон

(март 1429 года)

Недавно оструганные доски строящихся свадебных павильонов словно светились на фоне тёмной, оттаявшей под первым солнцем площади. Из окон угловой башни их было особенно хорошо видно, но у Филиппа, застывшего в задумчивости, почему-то появились странные мысли о недостроенном эшафоте.

После смерти нелюбимой Мишель, которую навязал отец, герцог Бургундский был коротко женат по мгновенно вспыхнувшей страсти на Бонне д'Э, тоже скончавшейся два года назад в самом расцвете красоты и молодости. Оплакав и эту свою жену с чувством более искренним, чем первую, Филипп, погоревал положенное время, а потом решился на новый брак, теперь уже безо всякого давления с чьей-либо стороны, и безо всякой страсти. Положение холостяка, разумеется, имело определённые прелести, и Филипп им не сильно тяготился, но положение герцога, несомненно более важное, обязывало его искать выгодную партию. Особенно теперь, когда политика – эта бессменная подруга любого принца королевской крови – подносила один сюрприз за другим, включая сюда и эту девицу из Домреми!

Филипп рассеянно передвинул самшитовое «зерно» на чётках, которые держал в руке.

Девица… М-да…

Ещё полгода назад он отлично представлял, что с ней нужно сделать – избавиться любым способом! И даже месяц назад по-прежнему казалось, что для устранения этой чёртовой Девы вполне хватит простой её дискриминации. Но теперь всё оказывалось не так уж и просто! Теперь её признали, и Шарль уже объявил во всеуслышание о своей готовности во всём следовать Божьему повелению. А повеление это в том, похоже, и состояло, чтобы сделать из девицы, ни больше, ни меньше, мощный стимул для нового рывка против англичан…

Ещё одно зерно чёток задумчиво сползло из ладони к остальным, свободно висящим под рукой. Всё-таки хорошо думается, когда эти гладкие, деревянные горошины перекатываются под пальцами в такт мыслям…

Раньше чётки принадлежали матери, мадам Маргарите, и представляли собой двенадцать одинаковых самшитовых горошин, среди которых, тринадцатым, горел, словно капля крови, один гладко отшлифованный рубин. Ребенком Филипп как-то спросил мадам Маргариту, зачем на самшитовых четках этот выделяющийся камень – только ли для украшения, или для какой-то особенной молитвы? И матушка – женщина обычно слишком суровая, чтобы проявлять себя просто матерью – отнеслась к этому его вопросу совсем не так, как до этого относилась к детскому любопытству старшего сына. «Идите сюда, Филипп, – почти ласково приказала она и подняла чётки за рубиновое зерно на просвет. – Видите, как чист этот благородный камень. Он словно кровь, что течёт в наших жилах, так же ценен за чистоту и благородство, и так же выделяется среди деревянных бусин, как выделяемся мы, наделённые властью, среди всех прочих людей. Эти чётки я оставлю вам в наследство, как вечное напоминание о том месте, которое определил вам Господь. И как напоминание об ответственности за чистоту и благородство собственной крови. Глядя на них, вы уже никогда не забудете о своём предназначении»…

И вот теперь Филипп вертел материнские чётки в руках, размышляя обо всех обстоятельствах сегодняшнего дня с позиций давно усвоенного урока о том, что герцог Бургундский всегда должен думать и действовать, как владыка, равный по крови не одному европейскому монарху, включая сюда, кстати, и короля английского! А действовать, как владыка и принц крови означало для него не поддаваться давлению обстоятельств, но использовать их с максимальной выгодой!

«Выгодно ли мне сейчас устранять эту девицу? – размышлял Филипп, перебирая чётки. – Сейчас, когда так неприятно стали складываться отношения с английской стороной?» И сам себе ответил: «Именно сейчас, пожалуй, не выгодно. И Кошон ничего толкового не накопал, и твёрдой уверенности в том, кто она на самом деле, как не было, так и нет… Обвинить в колдовстве, конечно, легко. Но сейчас, пожалуй, лучше подождать и посмотреть, не выгоднее ли будет потом поторговаться за информацию о ней?».

Он вспомнил, как вышел из себя, когда узнал, что дофин всё-таки принял девушку в Шиноне и объявил о том, что верит ей безоговорочно. Вспомнил, какими эпитетами наградил Кошона, уверявшего, что «Ла Тремуй ничего подобного не допустит – не стоит и волноваться»… А вспомнив, усмехнулся. Воистину, что ни делается, то к лучшему, и зерно удачи, действительно, лежит в каждом провале!

Месяца не прошло с того дня, как делегация из Орлеана смиренно предложила ему взять осаждённый город под свою руку.

Ох, как радостно забилось в тот момент сердце бургундского герцога! Сбылась, почти сбылась мечта его отца! И над склоненными головами орлеанских послов Филиппу уже мерещилась такая же склоненная тень Луи Орлеанского!

Но триумф был недолгим.

«Я не из тех, кто обшаривает кусты в поисках гнезда, а потом отдает птенцов кому-то другому», – заявил Бэдфорд, узнав о посольстве, и наложил строжайший запрет на все действия герцога Бургундского по защите города.

Что ж, пусть так… Не хотите отдавать Орлеан – не надо! Хлопот меньше! Но Филипп тоже не из тех, кто позволяет говорить о себе, как о «ком-то другом»! И, если уж на то пошло, готов предоставить его Бэдфордскому сиятельству – этому умельцу «обшаривать кусты» – право как следует увязнуть под Орлеаном. Но сам он, по всем правилам рыцарской чести, осаждать город, воззвавший к нему за помощью, более не может. И Бог им всем в помощь, когда эта новоявленная Дева – это свершенное во плоти пророчество, это «чудо Господнее» или, как там её ещё называют – развернёт королевское знамя… Победить она, конечно, не сможет, но кровь англичанам попортит изрядно. За «Божьей посланницей» поднимется чернь, а Филипп, ещё по Парижскому восстанию восемнадцатого года, прекрасно помнил, как страшен бывает простолюдинный бунт. И, похоже, Иоланда Анжуйская именно на этом строила свои расчёты… Умно! Эх, знать бы, кто такая на самом деле эта Дева – это многое расставило бы по местам!

Взгляд герцога снова скользнул по недостроенным павильонам.

Вот, кстати, и отличный повод вывернуться из дурной ситуации без оскорблённого лица, которое всегда так унижает. Свадьба! И всё с ней связанное. В конце концов, его невеста – дочь короля Португалии Жуана, а тот не зря получил прозвище Великий. Все амбиции королевской крови этому семейству не чужды, и пренебрегать невестой, занимаясь в первую очередь политикой, а не подготовкой к свадьбе, герцог Бургундский, (опять же, как рыцарь, верный произнесённым когда-то клятвам), права не имеет!

Филипп с явным удовольствием вспомнил полученное недавно письмо от принцессы Изабеллы. В нем она чрезвычайно мило называла герцога «Фелиппе» и благодарила за оказанную честь… Судя по всему, женой принцесса будет вполне сносной, поэтому следует велеть поскорее достроить эти павильоны, чтобы перестали превращать площадь в какое-то лобное место – а потом отозвать часть войска из-под Орлеана.

«Оставлю только несколько отрядов на всякий случай. Но велю ни во что серьёзное не вмешиваться…»

Герцог даже тихо рассмеялся, представив, как позеленеет от гнева Бэдфорд!

«Ничего, ничего, ваша светлость, – подумал он без особого злорадства, настолько ощущал себя хозяином положения. – Как только птенцы, так удачно вами найденные, дадут вам клювом по темени, я, пожалуй, подскажу, как их можно вернуть обратно в гнездо. И даже не стану сильно торговаться за эту информацию. Если.., если, конечно, не будет выгоднее дать им разлететься…»

Твёрдой рукой Филипп сжал чётки в руке. Всё! Он вернул себе душевное равновесие и вполне готов к разговору, мысли о котором задержали его на этой башне…

Накануне вечером в замок приехала Мари де Ришемон – сестра герцога и супруга коннетабля Франции мессира Артюра, находящегося сейчас в откровенной опале у того, кто по мнению герцога Бургундского представлял собой жалкую смесь из полукороля – полудофина. «Прав, прав был отец, воюя с этим гнилым родом, – думал Филипп, направляясь из башни в то крыло замка, где разместилась приехавшая сестра. – У Шарля не хватает ума даже на расстановку сил при собственной персоне. Какой воюющий правитель, имея в своём распоряжении одного из лучших военачальников, да ещё с армией в тысячи три, не меньше, отправит его, фактически, в изгнание и предпочтёт такого хитрого пройдоху, как Ла Тремуй?! Этот лис готов предать уже теперь, только почуяв, что появление многообещающей девицы из Домреми расшатает его устойчивую позицию возле трона… Однако, чёрт с ним. Сейчас важнее понять, зачем приехала Мари, которая, как истинная дочь нашего отца, никогда ничего не делает просто так…»

Вчера, встречая сестру, герцог даже не пытался скрыть удивление. А когда она, с наигранной весёлостью, тоже попыталась прикрыться свадьбой Филиппа и начала слишком долго и подробно пояснять ему, что другой возможности повидаться и поздравить может уже не представиться, поскольку пришла эта Дева, и мессир Артюр, скорей всего, снова отправится воевать, и она, верная супружескому долгу, уже не сможет так открыто посетить брачную церемонию, потому что Филипп ей, конечно же, брат, но при дворе сейчас всё так перемешалось – Артюра держат на расстоянии, но герцогиня Анжуйская хлопочет за него, и будет неловко… Она может подумать, что за её спиной снова договариваются… И так далее, и всё тому подобное, что окончательно убедило герцога – сестра приехала совсем по другому поводу, и имя этого истинного повода может быть только одно – пресловутая Лотарингская Дева!

– Моя невеста ещё даже не прибыла. Ты могла и не спешить так с поздравлениями, сестра, – сказал он, пытаясь удержать на лице выражение серьёзное и почтительное, как будто поверил всему, что она тут наговорила.

И, судя по взгляду, который бросила на него Мари, её это выражение не обмануло так же, как не обманули брата переполненные подробностями объяснения.

– Я бы хотела позавтракать с тобой завтра наедине, – тихо сказала она. – Надеюсь, порядки, которые ты здесь завел, этому не противоречат?

– Буду счастлив, – пообещал Филипп.

А потом полночи проворочался, размышляя о том, чего ему от этого разговора ожидать?

Он прикидывал всевозможные варианты, но пришел только к очевидному выводу – размышления, основанные на предположениях – это пустая трата времени и одна только головная боль. Варианты того, что Мари могла ему предложить, равно, как и варианты того, что она может попросить, выходили взаимосвязанными и, одновременно, противоречащими друг другу. Поэтому, просто перебрав их в уме и посчитав, что предусмотрел почти всё, и врасплох застигнут не будет, герцог счёл за благо заснуть. Но утром, первой ясной мыслью было, неприятно кольнувшее его – «зачем же она, всё-таки, приехала?», из-за чего в покои сестры Филипп не торопился, не чувствуя себя полностью готовым к разговору. Завершил кое-какие мелкие дела, и даже свернул зачем-то, по дороге, в угловую башню, где снова застрял, разглядывая недостроенные павильоны…

Прислуга и фрейлины из покоев сестры были предусмотрительно удалены. Сама же Мари сидела уже полностью одетая, за небольшим подчёркивающим интимность встречи столом, и, судя по тому, как суетливо она подалась вперёд при появлении брата, а потом сделала вид, что просто поправляет платье, Филипп заключил, что ждёт она его уже давно и очень нетерпеливо.

– Ты решил уморить меня голодом, любезный братец?

Филипп вздохнул.

– Дела, дела… Из Берри снова прислали жалобу на Гриссара, и нужно где-то искать деньги, чтобы выплатить ему долги по жалованью, иначе снова начнутся тяжбы…

Ещё в башне герцог решил, что начнёт разговор именно так. Перрине Гриссар – этот наглый наёмник, на службе бургундскому герцогству был словно бельмо на глазу и, почти не таясь, подслуживал каждому, кто обещал заплатить больше предыдущего! От его грабежей страдали не только чужие, но и свои. А осложнялось дело тем, что Гриссар давно уже осознал свою безнаказанность и пользовался ею с неприкрытой наглостью… Жалобы на него действительно сыпались со всех сторон и Филиппу уже пришлось провести не одно судебное разбирательство, каждое из которых закончилось, в сущности, ничем.

Слов нет, ни в храбрости, ни в военном мастерстве Гриссару не откажешь. Но герцог Бургундский, нет, нет, а и призадумывался, не слишком ли щедро он поступил, отдав под защиту этого разбойника крупнейшую на Луаре крепость Ла-Шарите? Мало того, что это был, фактически, центр Ниверне – стратегически важной области, где располагался единственно возможный проход через Луару – так там ещё и велась очень бойкая торговля, не прекратившаяся даже во время военных кампаний. Конечно же, такую область следовало хорошо защищать, и Гриссар со своей работой справлялся, как никто другой. Но, бандит по сути, он таковым и остался, даже принеся присягу на верность герцогу, поэтому, вместе со своим приятелем Сюрьенном, нагло грабил и нагло продавался. А Филипп Бургундский в ответ мог только бессильно скрежетать зубами. Что ещё оставалось делать, когда этот пройдоха Гриссар ухитрился попутно стать агентом герцога Бэдфордского, который теперь оказывал ему покровительство и даже жаловал земельные угодья в собственность, сделав бандита ленником ещё и английской короны.

Зная об этом, канцлер Филиппа Никола Ролен, открыто презиравший Гриссара, как и все при бургундском дворе, стал всё чаще забывать отдавать приказ о выплате жалования для Ла-Шарите. За два неполных года долг составил почти пятьдесят тысяч ливров. И, хотя господин Гриссар откровенно не бедствовал, он всё же имел основания настаивать на своих правах, чем и пользовался на судах, возвращая герцогу обвинения, да ещё и громогласно трубя о своих успехах в борьбе с бандитами, которых сам же привечал и возглавлял периодически!

Недавнее разграбление Берри по наглости превосходило все предыдущие грабежи, и Филипп понимал, что следует, конечно же провести добросовестное разбирательство и выплатить, наконец, долг по жалованью. Хотя бы для того, чтобы на суде, если таковой состоится, Гриссар не мог больше сетовать на своё «бедственное положение». Но… С одной стороны уступать этому бандиту совсем не хотелось, а с другой… Ла-Шарите слишком важный стратегический пункт для всех воюющих сторон, и, почему бы не забросить пробный шар для начала разговора именно с этой стороны – сразу станет ясно, насколько серьёзно настроена сестра. Гриссар, вроде бы, и с её мужем имел какие-то дела. Так что, если она приехала просить, то пускай сначала предложит…

– Я не стеснён в средствах, дорогая сестра, однако, свадьба потребует больших затрат, да и содержание войска обходится мне недёшево, – пожаловался герцог. – А аппетиты разбойника Гриссара одним жалованьем не удовлетворить, ты же знаешь.

Мари посмотрела с пониманием. Ей ли не знать!

Года четыре назад Гриссар захватил в плен Ла Тремуя, уже тогда искавшего сближения с Бургундским домом и, как раз ехавшего к герцогу. Министр французского короля заранее оговорил свободный проезд через Ла-Шарите, но, оказавшись в городе, с удивлением узнал, что является пленником господина Гриссара.

Ох и паника тогда поднялась!

Взбешённый, но и напуганный Ла Тремуй забросал письмами своего брата по матери д'Альбре, умоляя, как можно скорее прислать за него выкуп в размере затребованных Гриссаром четырнадцати тысяч полновесных экю! Но Гриссар одним только выкупом не ограничился. Прекрасно понимая, чем эта выходка может обернуться для него впоследствии, он взял с Ла Тремуя ещё и расписку в том, что никаких претензий к нему министр не имеет, а наоборот, всем очень доволен и крайне благодарен за хорошее содержание.

«Вас ведь кормили, сударь, и даже сажали с собой за один стол, – заявил Гриссар, честно глядя Ла Тремую в глаза. – А моя супруга вела с вами беседы, которые вы находили весьма приятными. Разве одно это не заслуживает благодарности?» И Ла Тремуй, сцепив зубы, расписал своё пребывание в крепости в самых пышных выражениях, а потом отправил ещё одно письмо д'Альбре, прося прибавить к выкупу подарки для мадам Гриссар.

Позже он возместил ущерб и компенсировал свои страдания том, что выплакал у Шарля право взимать пошлину на продукты и талью со всех своих земель в Лимузене, Пуату и в Анжу, из-за чего едва не вышло крупной ссоры с герцогиней Иоландой. Но самым смешным во всём этом было то, что ещё до пленения Ла Тремуй имел с Гриссаром тайные сношения и считал его, вполне преданным, своим агентом. Вернувшись же ко двору в страшном негодовании и не совсем ещё придя в себя от унижения, он забыл о всегдашней своей осторожности и проговорился тому, кому проговариваться не следовало. Так что, уже через день, о новости узнали все противники Ла Тремуя, в том числе и коннетабль Ришемон.

– Что ты намерен с этим делать? – спросила тогда Мари.

– Ничего, – не задержался с ответом супруг. – Ла Тремуй всё равно выкрутится, да ещё и меня ославит клеветником. Но вот господин Гриссар внимания явно заслуживает… Он на днях прислал мне очень дружественное письмо и щедрый подарок. Я всё не мог решить, что с этим делать. Но теперь, кажется, отвечу также дружественно…

– Но он бесчестный человек, Артюр!

– Ну и что? Всякий хорош, если уметь им управлять. Главное – я уже знаю, что у него нет чести. Но я так же знаю, что его можно купить… А в делах с господином Ла Тремуем рыцарская честь только помеха…

Так что мадам Мари была прекрасно осведомлена, о ком сейчас шла речь. Но последнее, произнесённое Филиппом «ты же знаешь», заставило её насторожиться.

Как человек, располагающий целым штатом шпионов, брат, конечно же, был в курсе всех связей своего наёмника и вряд ли желал удивить осведомленностью сестру. Скорее, он намекал… или указывал отправную точку, с которой следовало начать серьёзный разговор?

Пожалуй, что так.

А если так, то значит, что?

Значит, торг начался…

И к понимающему взгляду мадам Мари добавила ещё и улыбку.

– Пожалуй, с этим Гриссаром мы могли бы тебе помочь, Филипп.

– Каким образом?

– У Артюра есть способ воздействия на него.

– Деньги?

– Не только…

Брат и сестра посмотрели друг на друга, как соперники на турнире.

– Гриссара интересуют только деньги, – сказал Филипп.

– Предложение Артюра его тоже заинтересует, не беспокойся.

Герцог откинулся на спинку стула, не отрывая взгляда от лица сестры.

– Я уже заинтересован.

– Тогда скажи, устроит ли тебя, если господин Гриссар отправится в скором времени, скажем, в Нормандию? Там он сможет награбить вдвое больше того, что ты ему должен.

– В Нормандию?! – Брови Филиппа сами собой поползли вверх. – С какой стати?.. То есть, меня бы это, конечно, очень устроило, но крепость? Оставить Ла-Шарите без защиты в такое время?!

– Ни с крепостью, ни со всей Ниверне в ближайшее время ничего не случится. Городского гарнизона на мелкие набеги вполне достаточно, а когда уедет главный бандит, возможно, и этого не понадобится.

– Почему ты так уверена?

– Потому что очень скоро под Орлеаном станет очень интересно…

Филипп, с деланным разочарованием фыркнул.

– Господи! Что может быть интересного под Орлеаном? Там всё давно предрешено.

– Что предрешено, может измениться.., – начала было Мари, но брат не дал ей договорить, чтобы разговор не свернул в другое русло.

– Судя по всему, ты имеешь в виду Деву, которая пришла к дофину. Вероятно, Шарль воспринял её слишком серьёзно, поддался родовому безумию и готов поставить крестьянку во главе своей армии, но, сама посуди, кто в эту армию пойдёт?! Простолюдины? Они, конечно, могут доставить хлопот, но, уверяю тебя, не надолго, и вряд ли это будет интересно.

– Все пойдут, Филипп! – уверенно сказала мадам Мари. – Все военачальники дофина! И даже Артюр.., и даже в том случае, если его не позовут!

– Не понимаю…

Мадам Мари насмешливо взглянула на брата.

– Только не пытайся меня уверить, Филипп, будто ты всерьёз считаешь эту девушку обычной крестьянкой, которая услышала Бога.

Теперь насторожился герцог. Что сестра имела в виду? Только ли его здравый смысл, или она что-то знает о бумагах отца, так любезно найденных Кошоном?

Теоретически, Филипп был готов и к этому. Их с Кошоном дела, при всей таинственности, потребовали привлечения и других людей – соглядатаев, военачальников, особенно, при осаде Вокулёра – так что, кое-какие слухи вполне могли просочиться. Но поскольку по тону сестры ничего нельзя было понять, герцог решил удивлённое выражение с лица не убирать.

– Возможно, эта девица слышала и не Бога, а кого-то, стоящего немного ниже, – пробормотал он. – Но почему бы ей не быть простой крестьянкой?

– Потому что по крови она сама не намного ниже Бога!

– Не пугай, сестра! Надеюсь, ты не пытаешься меня уверить в том, что девица – святая или явлена миру непорочным зачатием?

– Боже сохрани! Но перед её приходом герцогиня Анжуйская собрала целый совет из преданных военачальников, и даже вызвала в Шинон моего мужа! Как ты думаешь, ЧТО она им сообщила?

– Неужели родословную Девы?

– Почти!

– Разве она имеет к этому отношение?

– Ты не поверишь, как давно!

Ну, наконец-то!

Филипп подался вперёд.

– Так девица бастард?! Чей же? Герцогини Анжуйской?

Мари, с минуту, смотрела на него с видом человека, не совсем осознавшего, что ему сказали. А когда поняла, запрокинула голову и захохотала.

– Ты с ума сошёл, братец! Мадам Иоланда и бастард – понятия несовместимые! К тому же, бери выше и смотри туда, где уже давно не разобрать, кто от какого отца родился!

– Так ты говоришь о…

– Тсс!

Мадам Мари отодвинула блюдо и вазу, мешавшие ей, глубоко облокотилась о стол и подалась к брату всем телом.

– Я дала Артюру слово, что ты – рыцарь, который не употребит мою откровенность во зло, поэтому он позволил рассказать… Мы меняем эту тайну на твою помощь!

Но герцог про помощь уже не слышал. Сердце его заколотилось в предвкушении. Вот оно! Вот та необходимая составляющая, которая позволит, наконец, вести свою игру, не опасаясь в сумерках неведения ступить не туда! Значит, девчонка, действительно, бастард Изабо! Ребёнок, о котором каким-то образом стало известно герцогине Анжуйской, и которого она прибрала в рукав, как карту, в любом другом случае, кроме этого, совершенно бесполезную! Но теперь, при сложившемся раскладе, это был такой козырь, который не очень-то и побьёшь! Ох, до чего же дальновидная баба! Ей-богу, как тут не восхититься! Крестьянка королевских кровей одним махом угождает всем – и знати, и черни… И, да, пожалуй, под Орлеаном действительно будет интересно…

– И об этом при дворе уже знают? – спросил Филипп на всякий случай, хотя прекрасно понимал, что о ТАКОМ должны знать далеко не все.

– Ну, что ты, – почти обиделась Мари. – Только тот же, очень узкий круг посвящённых, куда дофин, кстати, до сих пор не входит. Он сейчас вне себя от радости, что кто-то видит в нём настоящего короля, и, как дурак с погремушкой, носится с идеей своей избранности… И пусть. Немного уверенности ему не повредит…

– Кто же тогда входит в этот избранный круг?

– Достаточно того, что туда входит мой муж и не входит Ла Тремуй, который из кожи вон лезет, чтобы отправить девицу обратно в её деревню.

Филипп улыбнулся. Этого, действительно, достаточно. Похоже, узкий круг посвящённых сплошь в оппозиции к министру, и рассчитывает, разыграв свой козырь, очень скоро свести на нет всё его влияние.

– Хотите одним ударом сбить с ног и Бэдфорда, и Ла Тремуя?

– Кто победит первого, тот отодвинет от трона второго – это же очевидно! Ла Тремуй не воин – толку от него дофину сейчас не много, учитывая, что он вряд ли захочет финансировать предстоящую военную кампанию. Это снова сделает герцогиня Анжуйская, и она же обещала способствовать возвращению Артюра ко двору. А он может принести не одну победу, ты же знаешь… Да и вся армия настроена очень решительно! Они могут победить, Филипп, а ты мог бы им помочь!

– К дофину я не примкну! – резко заметил герцог.

– И не надо… Достаточно оставить без помощи англичан!.. Я знаю, Филипп, что твои отношения с Бэдфордом уже не те, что были… Знаю, про то, как высокомерно он с тобой обошёлся в вопросе по Орлеану… Но теперь, может, так и лучше? Теперь ты имеешь не только основания, но и возможности напомнить Бэдфорду, что и ты во Франции лицо не последнее, и «отвратить от них лик свой»…

– Это, пожалуй, слишком.., – пробормотал Филипп, стараясь не выдать радости.

За тайну, которую сообщила сестра, он готов был душу продать, а его лишь уговаривают поступить так, как он и сам собирался!

До чего же удачно всё сложилось!

И с этим Ла Тремуем тоже… На будущее… Всесильные фавориты, когда их загоняют в угол, становятся беспринципнее любого разбойника, но и гораздо покладистей, чем во времена фавора. А не супруг ли дорогой Мари говорил, что сгодится любой прохвост, надо только знать, как он управляется…

Кстати, о прохвостах… Гриссара, действительно, не худо было бы куда-то услать – слишком многим хозяевам он служит…

– Отношения с Бэдфордом я первым разрывать не стану, – твёрдо заявил герцог. – Но ты, моя прекрасная сестра, не должна сомневаться в благодарности герцога Бургундского. Пускай Ришемон подбросит Гриссару мысль о Нормандии – я уверен, он клюнет. Со своей стороны обещаю, что уже сегодня отправлю гонца к Орлеану и отзову ВСЕ свои войска… Но не больше! Мои земли нуждаются в защите, и воевать против дофина я не перестану. Однако…

Филипп замолчал и задумчиво повернулся к окну. Отсюда площадь с павильонами, пожалуй, не видна…

– Однако, скоро прибудет моя невеста… К свадьбе так много всего потребуется. Боюсь, на какое-то время, все другие дела меня мало будут волновать…

Шинон

(начало марта 1429 года)

Когда большая часть жизни прошла в неуверенности и сомнениях, которые только крепли от обид, идущих извне, и приправлялись горечью, бьющей изнутри, словно родник в темной пещере, любая радость, попавшая в такую смесь, тускнеет и меркнет, подобно ярким искрам, занесённым в мутную воду. Поэтому Шарль, хорошо знакомый с чувством опустошения, возникающим после того, как радость потухла, постарался не задерживаться в каминном зале, когда вывел туда Жанну и объявил, что верит ей во всем. Твёрдое убеждение, что восторг, охвативший его и ещё не осквернённый ничьим любопытством, нужно унести, как можно скорее, в тайники своего одиночества, гнал дофина от его двора и от матушки, которой он почти приказал на ходу: «Позаботьтесь о девушке, мадам!», и даже не поднял глаз, чтобы не увидеть снова этого безжалостного сочувствия! Всё! Он больше не нуждается ни в заботе, ни в опеке, ни в чём! Он вырос из пажеского камзола и готов надеть доспехи отчуждённости, лишь бы не потерять этого восторга – стоять надо всеми и знать, что выше только Бог, и он простёр свою длань над его головой!

Даже девушка, которая пришла и принесла благую весть, была сейчас, именно в эту минуту, не нужна. Главное для него она уже сделала. А всё, что сделает потом, будет сделано уже для других – для его подданных и его королевства, которое он примет на коронации и не отдаст уже никому!

«Я король! Я король!», – твердил себе Шарль, широко шагая по тёмным коридорам замка, и даже не замечая, что паж с факелом за ним совсем не поспевает. Явись здесь сейчас, так пугающее всех, привидение Великого магистра де Моле^[16], он бы твёрдой рукой осенил себя крестным знамением и прошёл бы мимо, поморщившись с досадой на то, что кто-то осмелился преградить ему путь в такой момент!

В покоях тоже было сумрачно. Дофина скоро никто не ждал, поэтому факелы на стенах не горели.

– Ты мне не понадобишься, – бросил он слуге, придремавшему возле спальни. – Запали свечу и ступай… И всем скажи, чтобы уходили – я хочу побыть один!

От внесённой свечи по стене поползла, возвышаясь, гигантская тень, и Шарль застыл, глядя на неё, как на знамение. Он станет великим королем! Станет! Потому что никому из предков, да и до них – даже Филиппу Красивому.., даже Людовику Святому, со всем его благочестием, не было явлено такого чуда, которое свершилось только что в каминном зале!

Надо же, простая крестьянка, а слышит голос Божий, тогда как все его епископы.., да, что там епископы – сам папа со своими кардиналами – не пытаются даже прислушаться! Или все они уже давно не слуги Господни?

Шарль закрыл лицо руками и затрясся в беззвучном полусмехе, полуплаче.

Наступила разрядка.

Бог весть сколько времени сжатая в пружину душа, наконец, распрямилась и вытолкнула вон сидящую, как заноза, мысль: «нелюбимый, потому что незаконный!».

– Теперь Бог меня усыновил! – закричал Шарль в потолок.

И тень на стене, вторя ему, гордо вскинула голову.

Тем временем в зале, не давая никому опомниться, мадам Иоланда поспешила оградить Жанну от любопытствующих придворных и любых расспросов. Шарль толком не успел ещё выйти, как она уже подозвала мадам Беллье, ведавшую в замке всей челядью, и велела ей отвести девушку в донжон^[17], где, ещё днём, на всякий случай, были приготовлены комнаты.

– Дева должна отдохнуть! – возвестила герцогиня. – Завтра мы подберём ей достойный двор и будем ждать дальнейших распоряжений его величества.

Придворным ничего не оставалось, как снова согнуться в поклонах, провожая уже её светлость, а потом, подобно растревоженному улью, задвигаться, загудеть и начать недоумённые перемещения, постепенно приходя в себя и обсуждая произошедшее.

– Никого нельзя пускать к ней, хотя бы в первые дни, – шёпотом говорила мадам Иоланда Рене, вышедшему за ней следом. – Список людей, которыми следует окружить Жанну, я уже составила, но этим займётся дю Шастель. А ты, мой друг, немедленно пошли кого-нибудь за Клод. Представим её, как пажа… Пока… Да постарайся, чтобы этот приезд прошёл, по возможности, незаметно.

Стремительная, как никогда, она почти ворвалась в свои покои, растревожив прислугу, которую тут же и отослала вон. Рене был отослан следом, столкнувшись в дверях с задумчивым Танги дю Шастелем.

– Думаю, этих людей будет пока достаточно, – сказала герцогиня, подавая рыцарю список, уже несколько дней лежащий у неё на столе. – Надо только добавить сюда этого монаха, Паскереля. Он первым исповедовал Деву, пускай остаётся при ней духовником. Это получится очень кстати, если кому-то взбредёт в голову сказать, что я окружила Божью посланницу своими людьми.

– Всё равно скажут, мадам, – обронил дю Шастель, заглянув в список и сразу же наткнувшись на имя Пьера де Бове, в прошлом знаменосца и управляющего Луи Анжуйского.

– Неважно. Зато я буду спокойна, что никакой шпион не просочится в окружение девочек. Вы уже отдали распоряжение, чтобы охрану донжона усилили?

– Да.

Дю Шастель просунул список между завязками своего камзола за пазуху и посмотрел герцогине в лицо.

– Вам не кажется, мадам, что сегодня действительно произошло чудо?

– В этом мире всё чудесно, Танги, – ответила она, чутко уловив новые интонации в голосе рыцаря.

Бедный, он до сих пор ничего не знает о Клод и полагает, что чудо заключено именно в той девушке, которую они создали…

– Вера – вот источник того, что нас удивляет… Точнее, того, что кажется непостижимым. Девушка поверила в себя, в своё предназначение, и сама узнала дофина в толпе… Чудо свершилось, но ты, почему-то, говоришь об этом с тревогой… Чем-то обеспокоен?

– Ла Тремуй будет мешать.., – начал было дю Шастель.

Но мадам Иоланда подошла к нему почти вплотную.

– Скажи, Танги, какое главное чудо случилось сегодня?

– Я думал, главнее прихода Девы…

– Шарль, наконец-то, поверил в себя! – перебила мадам Иоланда. – То, чего я не смогла добиться в течение стольких лет, свершилось сегодня! Ты видел, с каким лицом он к нам вернулся? Нет? А я видела, потому что ждала этого! И теперь никакому Ла Тремую не удастся ославить Жанну шарлатанкой. Он может взывать, хоть к папе, может выпросить у него даже буллу о ереси.., что вряд ли, потому что Рим будет молчать по этому вопросу… Но, даже если и не смолчит, для Шарля это ничего не будет значить! Если одна его вера станет противоречить другой, он выберет ту, которую обрёл сегодня, и отречётся от прежней!

Дю Шастель, с опаской, перекрестился.

– Не пугайся, – засмеялась герцогиня, – до этого не дойдет. Для Рима мы устроим шумную проверку Девы «на подлинность». Я сама её организую и сама за всем прослежу. А потом добьюсь возвращения в армию Ришемона, его восстановления в правах коннетабля, и вместе мы отсечём Ла Тремуя от королевского двора, как нарыв от тела! Теперь всё будет хорошо! – она возбуждённо и зябко потерла руки. – Теперь всё получится! Иди, Танги, мне нужно побыть одной…

Дю Шастель поклонился.

– Ваша вера заразит любого, мадам.

– Это потому, что я ни в чём не сомневаюсь…

Вечером того же дня Рене тайно привёл в комнату Жанны Клод.

Пропустив её перед собой, чтобы девушки получили возможность обменяться парой слов наедине, он сделал вид, что отдаёт распоряжения стражникам. Но Жанна и Клод только обменялись взглядами и, сойдясь, свели руки в крепком пожатии.

Наблюдая за ними из-за двери, Рене вдруг подумал, что они похожи, как сёстры, заключённые волею судьбы в мужскую одежду. Только у Клод, подстригшейся совсем недавно, волосы были чуть короче. Он выждал ещё немного, но, поскольку девушки не разговаривали, вошёл к ним и закрыл за собой дверь.

– Тебе нравится тут, Жанна? – спросил Рене.

– Это не имеет никакого значения, потому что я не собираюсь тут долго задерживаться.

– Ну, завтра ты в поход ещё не отправишься, поэтому сядьте обе и послушайте меня. Это важно. И надо, чтобы вы обе поняли, насколько важно.

Он подождал, пока девушки усядутся на большой сундук у стены, где уже лежали кое-какие вещи, привезённые спутниками Жанны, передвинул свечу, чтобы видеть лица обеих, а сам сел в тени, откинувшись и вытянув ноги.

– Тебе устроят проверку, Жанна. Где и как долго она будет проходить, я не знаю. Но она обязательна, чтобы успокоить самых неверующих и заткнуть рты откровенным противникам. Бояться нечего. Проверкой займётся моя матушка, а она… – Рене почесал кончик носа, чтобы скрыть улыбку, ползущую по лицу. – На всей земле вряд ли найдётся человек, верящий в тебя больше, чем её светлость герцогиня Анжуйская… Конечно, вопросов зададут много, и задавать их будут люди не всегда доброжелательно настроенные, однако, все они, всего лишь, служат каким-то другим людям. Да, людям знатным и имеющим власть в этом мире.., и кто-то обязательно пошлёт папе отчёт о беседах с тобой, но даже папа, всего лишь, человек… Ты же должна слушать только того, кто стоит надо всеми, но рядом с тобой…

– Я не понимаю, – перебила Жанна, – зачем ты говоришь о том, что и так понятно? И почему говоришь только обо мне? Разве Клод не встанет рядом со мной перед судьями?

– Нет.

Руки Рене нервно сжались.

– Ты должна уяснить, что здесь ваша дружба никому не интересна. Все ждали Деву из пророчества и никого больше! Если здесь кто-нибудь узнает, что Клод не твой паж, а… ещё одна девушка из Домреми, я не смогу поручиться, что проверка пройдёт успешно. Вдруг кому-нибудь взбредёт в голову засомневаться, которая из вас настоящая – начнётся такая неразбериха, что в ней мы снова увязнем.., и уверяю тебя, не на один месяц… Не спеши. Время Клод ещё придёт.

Девушки переглянулись.

– Какая разница, Жанна? Я всё равно буду рядом, знают обо мне или нет, – сказала Клод, пожав плечами. – До самого конца, помнишь?

– Мне не хотелось, чтобы война тебя коснулась…

– Она всех касается. Так или иначе…

– За твоей спиной она многого избежит, – поспешил вставить Рене. – Но если ты расскажешь о Клод.., – он запнулся. – Боюсь, в этом случае, у неё не останется ни выбора, ни свободы.

Жанна, подумав, кивнула.

– Я всё поняла, Рене. Конечно.., – она повернулась к Клод. – Мы ведь с самого начала договаривались, что война – это только моё, да?

– До этого может и не дойдёт.., – пробормотала Клод, опуская голову. – Воля Божья едина для всех, – попыталась продолжить она, но осеклась.

Когда-то, только узнав о пророчестве, Клод искренне верила, что именно так и должно быть – Дева принесёт избавление от войны одним своим появлением. И все последующие события это подтверждали. Но, прожив несколько дней возле королевского двора – даже не при нём – девушка начала испытывать сомнения, подавляющие её веру всё больше и больше. Особое смятение внесла в её душу комиссия, пришедшая решать возможность допуска Жанны к дофину. По мнению Клод эти люди, (кроме, пожалуй, отца Паскереля), были скорее уверены в невозможности появления Девы, нежели в том, что пророчество действительно свершилось. И теперь и так без особой уверенности, произнеся последние слова, она заметила лёгкое, как тень, сочувствие, пробежавшее по лицу Рене, и, конечно же, осеклась. Видимо, не зря и молодой герцог, и правитель Лотарингии старый герцог Карл, то и дело предупреждали их о том, что при дворе всё будет как-то не так. Они знали. И здесь, действительно, было не так. Клод это понимала всем своим существом, крайне чувствительным ко всему, что шло вразрез с естественным ходом вещей.

А ещё она ясно увидела, что её сомнения не остались незамеченными молодым герцогом, потому что лёгкое сочувствие, пробежавшее по его лицу, оставило после себя такое откровенное любопытство, что Клод покраснела от жгучего стыда.

Сомневается она, или нет, по сравнению с тем, что предстояло Жанне, не имело никакого значения. Точнее, имело… Да, да имело! И настолько большое, что не давало права выставлять свои сомнения напоказ так явно! Особенно здесь, где, похоже, каждый, даже такой заботящийся о них, как Рене, всего лишь сторонний наблюдатель, который интересуется происходящим в той мере, в какой оно отвечает только его интересам.

– Ничего не бойся, Жанна, – сказала Клод, стараясь искренне верить в то, что говорит.

А потом, бросив короткий взгляд на Рене, добавила:

– Я точно знаю – все, кто любят тебя, всегда будут идти за тобой, как бы тяжело им при этом ни было.

Утро после чуда

Утром по замку разнеслась весть о том, что днём его величество собирает у себя очень приватный совет, куда приглашены Иоланда Анжуйская и Ла Тремуй.

А пока он желает лично убедиться в ратных искусствах, которыми владеет прибывшая Дева, для чего распорядился расчистить площадку в саду, где, по слухам, давно уже расставили мишени, турнирные кольца и, якобы даже, скамьи для зрителей.

Жадные до развлечений и новостей придворные тут же кинулись к площадке, но управляющий замка чуть ли не распятием повис на воротах, без устали оглашая, уже охрипшим голосом новое распоряжение короля. «Дабы Дева не смущалась, всем любопытствующим велено наблюдать через окна…». Так что, ещё через какое-то время, на галерее, выходящей в сад, было не пробиться. Даже слуги, побросав дела, осторожно вытягивали шеи, пытаясь через плечи своих господ увидеть хоть что-нибудь.

Тишина стояла невообразимая. Дамы, никак не умещавшие в своём сознании даже одно то обстоятельство, что крестьянка обучена такому благородному занятию, как верховая выездка, реагировали уже полной оторопью на её умение метать копьё и орудовать настоящим боевым мечом. А мужчины, большинство из которых прошли посвящение в рыцари, напряжённо следили за каждым движением Жанны, постепенно забывая, что перед ними девушка, и мысленно давали оценку – правильно ли ставит ногу при броске, так ли замахивается, верно ли подаёт корпус вперёд…

– Это что-то невероятное! – первым воскликнул герцог Алансонский, занявший самое выгодное место на галерее, откуда всё было видно особенно хорошо. – Пропустите, господа! Я не могу больше быть в стороне ото всего этого!

Бесцеремонно растолкав стоявших сзади, он кинулся в сад, и едва не опрокинул усталого управляющего, который, робко вытягивался на пороге, тоже стараясь рассмотреть, что делается за окнами.

«Невероятно, невероятно! – твердил про себя герцог, – Теперь я окончательно поверил! Вот она – порода! Ни одна крестьянка не смогла бы быть так ловка… Ах, как жаль, что я связан своим выкупом! Какие возможности открываются! Повоевать с такой кузиной не будет зазорно даже мне… Но, какова, всё-таки, герцогиня! Умна! Я бы на колени перед ней пал, если бы не поклялся никогда и ничем не выдавать того, что знаю… Впрочем, что я могу? Связан по рукам… А так хочется что-то сделать и, действительно, не остаться в стороне!».

По-весеннему прозрачный сад казался бесконечным лабиринтом, и герцог побежал по дорожкам, желая, хоть как-то, унять распирающее его желание действовать.

– Ничего не мог с собой поделать! Хочу лично выразить восхищение! – слегка запыхавшись сообщил он, когда остановился возле Шарля.

– Хорошо, что пришёл.

На широко расставленных ногах, дофин одиноко стоял на краю площадки, приготовленной для упражнений, и, заложив руки за спину, наблюдал за Жанной. Слова приветствия он обронил не оборачиваясь, потому что в этот момент девушке подали копьё…

– Ты смотри, как она бросает! Ей Богу, Шарль, у меня руки сами собой сжимаются – так хочу в бой! Каков джост^[18]! Помнишь? Мой, коронный, почти такой же!..

Дофин медленно повернулся.

То, что герцог увидел в его глазах, и обрадовало, и напугало, потому что никогда прежде взгляд Шарля не был так жёсток и прям. Он вечно отводил глаза, стараясь не смотреть на собеседника дольше пары секунд, но теперь Алансону самому захотелось отвернуться. И, если бы герцог не был так возбуждён, то, пожалуй, почувствовал бы себя смущённым.

– Ты понимаешь, что произошло, Жан? – спросил дофин. – Понимаешь, что всё это не просто так?! Сам Господь желает, чтобы я стал королём. Потому эта Дева – настоящий воин. И она, как архангел, пришла защитить меня огненным мечом воли Его… Ты понимаешь? Я – НАСТОЯЩИЙ!

– Для меня ты всегда был истинным королём, Шарль.

– Для тебя, возможно. Но весь мир сомневался. И вот им всем доказательство!

Дофин снова перевел взгляд на Жанну, и на лице его мгновенно отразился благоговейный восторг.

«Не дай, Господи, узнать ему правду! – подумал герцог. – С такой верой можно горы свернуть, не то что возвратить своё королевство… Да и моё герцогство тоже. Но только, молю тебя, Господи – герцогство не раньше, чем выкуп будет уплачен! Свои земли я хочу отвоевать сам!».

В этот момент слуги подали Жанне лук, и она, приладив стрелу, обернулась на голоса.

Молодой человек возле дофина был ей смутно знаком, хотя при дворе девушка ни с кем толком не общалась, если не считать Рене, конечно. Она прицелилась, выпустила стрелу в цель и только тут вспомнила, что вчера вечером это красивое лицо словно высветилось в толпе придворных и привлекло её отчаянной надеждой во взоре. А потом отпугнуло гордостью, которую Жанна никак не могла представить в глазах дофина.

«Нужно узнать, кто это».

Подбежавший оруженосец подхватил лук, и девушка пошла к Шарлю, решив, что достаточно себя показала.

– Я восхищён! – ещё раньше дофина воскликнул молодой человек. – Я так восхищён, что хочу подарить тебе лучшего скакуна из своей конюшни!

Его синие глаза действительно сверкали восторгом совершенно искренним, и Жанна еле смогла вырвать свой взгляд из этого опасного омута. «Господи, какой красивый!», – выдохнуло всё её существо.

– Кто это? – спросила она с той долей непосредственности, которая не унижает, а скорее, вызывает уважение к спрашивающему.

– Перед тобой его светлость второй герцог д’Алансон, граф де Перш, граф де Жуаньи, виконт де Бомон-о-Мэн, сеньор де Мермер, де Ла-Флеш, де Френе и далее, далее, – пышно представил Шарль. И прибавил, то ли хвастаясь, потому что заметил, как понравился Деве молодой герцог, то ли желая снизить пафосность представления: – Мой кузен.

Жанна широко улыбнулась.

– Как хорошо! – воскликнула она. – Это действительно хорошо, что вы здесь! Чем больше людей королевской крови соберётся возле дофина, тем лучше.

Алансон развёл руки.

– Увы, я всё ещё пленник герцога Бедфордского, и пока не уплачу выкуп…

– Это неважно! – пылко перебила Жанна. – Нам, может быть, вовсе не придётся воевать! Воля Господняя так же священна для англичан, как и для французов – им следует просто уйти! Вы же нужны дофину сами по себе – как один из пэров, которые, выполняя Божью волю, возложат корону на того, кто, единственный, должен её надеть.

– Я бы хотел отвоевать своё право пэра, вместе со своими землями, – гордо распрямился Алансон.

– А я бы хотела, чтобы ко дню коронации все были живы и не покалечены, – улыбнулась Жанна.

Она радостно перевела взгляд с лица Алансона на лицо дофина, потом обратно. И тут, словно отвечая её настроению, сквозь унылую плену серых мартовских облаков пробились тёплые весенние лучи, освещая общей природной радостью трёх молодых людей, которым, в мирное время, эта весна могла бы подсказать чувства более глубокие… По крайней мере, двоим… И вторя теплу первых солнечных лучей, Жанна, так же тепло, прошептала:

– Я очень рада вам, мой прекрасный герцог…

* * *

Между тем, тёплый луч, отразившись от нагрудника Жанны, стрелой понёсся к окну угловой башни замка, где, сквозь штрихи набухающих жизненными соками веток, за говорившими наблюдал Ла Тремуй.

Ему уже донесли, что речь на королевском совете пойдёт о расследовании подлинности Девы и о том, что ему, возможно, позволят утверждать состав комиссии. Но радоваться было нечему. Ла Тремуй достаточно долго руководил закулисьем этого придворного балагана, чтобы не понимать – окончательный вердикт по делу определится, как только будет оглашено имя того, кто комиссию возглавит. И, судя по тому, что приглашена эта самоуверенная герцогиня, нет никакой гарантии, что возглавить комиссию предложат ему, Ла Тремую. Более того, министр серьёзно подозревал, что саму идею эту комиссию создать, внушила дофину именно она, чтобы вернее одержать над ним верх…

Его сиятельство потёр лоб рукой.

Впрочем, кого он обманывает? Герцогиня победила ещё вчера. И знаком её победы стало выражение на лице дофина, когда он вернулся после разговора с этой девицей. Интересно, что она ему сказала? Что-то о своём происхождении? Или наплела какую-нибудь религиозную чушь про Божьи откровения, которой её научила герцогиня?

Ла Тремуй перекрестился.

«Прости меня, Господи! Ведаю, что творю, потому не сочти мысли мои за богохульство. Прийди эта, якобы, Дева сама по себе, я бы, конечно, ещё подумал верить ей или нет… Но такого же быть не могло! Мерлину ничего не стоило, с тем же успехом, напророчить, что в помощь дофину придёт целая армия драконов. И, лучше бы он напророчил именно это – вот бы её светлость голову-то поломала! Но.., что сделалось, то сделалось. И во славу твою, Господи, я должен вскрыть этот еретический заговор любой ценой! Терять мне, по сути, нечего, если правда о заговоре мадам Анжуйской выйдет наружу. Одно плохо – во всём этом деле нет никакой её личной корысти, и этим я связан крепче, чем малейшей опасностью для себя!»…

Площадка в саду давно опустела, а Ла Тремуй всё стоял перед окном, уговаривая себя на разоблачения и тут же отговариваясь от них.

– Ваша милость, – вывел его из задумчивости голос слуги. – Прошу прощения, но к вам тут… Простите, я не посмел удерживать…

Ла Тремуй обернулся. Словно материализовавшаяся мысль, перед ним стояла герцогиня Анжуйская. Стояла и улыбалась! Улыбалась, как старому другу, которого навестила, вот так, запросто, на правах хозяйки дома, чтобы узнать, хорошо ли его разместили…

– Чему обязан? – спросил Ла Тремуй, даже не пытаясь скрыть, что визит этот ему неприятен.

– Как?! Разве вы не видели, сударь? Вы же стоите у окна… Это чудо, не иначе! Девушка из такого захолустья оказалась настоящим воином!

Герцогиня всплеснула руками и подошла к окну, словно желала убедиться, что отсюда всё было хорошо видно, и министр ничего не пропустил.

– Видимо, в захолустье у неё были хорошие учителя, – пробормотал Ла Тремуй, настороженно наблюдая.

– Вы шутите? Откуда там?

Лицо герцогини ни на миг не утратило радостно-восторженного выражения. Со стороны могло показаться, что она абсолютно искренна, но Ла Тремуй не сомневался – мадам пришла вовсе не за тем, чтобы делиться радостью. Хотя и улыбалась.., нет, именно потому, что всё ещё улыбалась с видом наивной, добродушной хозяйки.

– Перед лицом, так явно выраженной Господней воли, хочется даже забыть о всяких недопониманиях, не так ли? – продолжала говорить она, пугая откровенным расположением во взоре, которым, то и дело, одаривала Ла Тремуя. – Сегодня утром я снова поговорила с нашими учёными мужами, которые навещали Деву на постоялом дворе, и они ВСЕ высказались за то, что чудо действительно явлено!

Ла Тремуй горько усмехнулся. Прекрасно понимая причину такого единомыслия, всё же не утерпел и попытался вылить на радующуюся герцогиню ушат холодной воды:

– Надо бы узнать ещё и мнение папы.

– О да, КОНЕЧНО!

Ла Тремую показалось, что её светлость только ещё больше воодушевилась.

– В этом вопросе мнение папы, несомненно, явится самым весомым. Именно поэтому я к вам и пришла!

Герцогиня выразительно посмотрела на слугу, всё ещё ожидающего возле двери дальнейших указаний, и Ла Тремую ничего не оставалось, как велеть ему принести какого-нибудь угощения и предложить её светлости присесть.

– Уверена, вам известно, что сегодня на королевском совете король попросит нас организовать комиссию, которая должна будет установить подлинность Девы.

– Неужели? – Ла Тремуй удивлённо вскинул брови, что, по многолетней придворной привычке, получилось у него очень натурально. – А я думал, ничего подобного и в помине не будет. Кажется, вчера вечером его величество достаточно ясно сказал, что верит этой, якобы крестьянке, безоговорочно.

– Разумеется.

Кивком головы герцогиня словно отбила в сторону ядовитое «якобы» и продолжила с доверительностью такой же искренней, как и недавнее удивление Ла Тремуя:

– Шарль поступает достаточно прозорливо, устраивая это расследование. МЫ С ВАМИ должны принимать его не как уступку Риму, а как сбор доказательств для папы, которому останется только благословить любого, кто встанет под знамёна Девы. И, собирая доказательства, просто обязаны приложить все силы к тому, чтобы они были и убедительны, и правдивы – без обычных в подобных случаях домыслов или наветов.

Ла Тремуй многозначительно кашлянул.

– Мы с вами? Но мне-то зачем? Уверен, мадам, все необходимые доказательства вам и без меня предоставят.

– Но разве не вы только что очень своевременно вспомнили о том, что король этой девушке верит? Как люди облечённые особым доверием его величества, именно мы, ВМЕСТЕ, должны отстаивать его интересы.

– Его? – Ла Тремуй, с откровенным сомнением, почесал кончик носа. – Король может находиться в плену опасных заблуждений. И МЫ С ВАМИ обязаны помочь ему, как раз, не обмануться.

– Обмануться в чём? – Герцогиня указала на окно. – Разве доказательств мало? Крестьянская девушка не может всего этого уметь.

– Вот именно! Девушку явно подучили, чтобы внушить королю опасные заблуждения.

Герцогине, наконец, надоело улыбаться.

– А если и так, – сказала она с прежней отчуждённостью, – если и подучили, что в этом опасного?

– Это подлог, мадам! – прошипел Ла Тремуй.

– Тогда поймайте злодея за руку и докажите, что он желал зла нашему королю. Вы это можете?

В этот момент вернулся слуга, посланный за угощением, и только злое сопение было ей ответом.

– В любом другом случае Дева является последним шансом на спасение для страны, фактически загнанной в угол, – продолжила герцогиня, когда ваза со сладостями была водружена на стол, и слуга с поклонами удалился. – Собирая доказательства в её пользу, вы помогаете своему королю, и только!

– Королю ли, мадам?

– Естественно. Ни герцогу Бэдфордскому, ни герцогу Бургундскому Дева корону не предлагает!

Герцогиня сердито запахнула расшитую шелком накидку и откинулась на спинку стула.

– Или я ошиблась, придя к вам? – спросила она ледяным тоном. – И страстное желание замолить свои грехи дружбой с герцогом Бургундским совершенно отвратило вас от реальности? Вы уже не видите, что действительно хорошо для короля, а что лишь продлит его унизительное положение, чтобы затем унизить ещё больше, потому что герцоги Бургундские никогда ничего не забывают. Впрочем, возможно, вы на это и рассчитываете.

Ла Тремуй выпрямился.

– По какому праву, мадам…

– По праву матери, – холодно перебила герцогиня. – Или поймайте меня за руку и докажите, что я не люблю Шарля, как собственного сына!

Она замолчала, вызывающе глядя в лицо министра. И Ла Тремуй был вынужден признать, что ответного хода у него нет. «Ах, знать бы, в чём у неё тут личный интерес?», – подумал он с тоской. – «Или что-то в чём она была не слишком чистоплотна… Нельзя же, без малейшей оплошности контролировать такое дело столько лет… Столько лет… А кстати, сколько?».

В мозгу Ла Тремуя, словно костяшки на счётах, защёлкали недавние и давние события. Бургундец, Бурдон, мадам де Монфор, Арманьяк… Или ещё дальше? Луи Орлеанский! Ах, чёрт!..

Времени на то, чтобы подумать, сейчас совсем не было, но что-то зацепилось.., зацепилось… Эх, чуть бы раньше!.. Но теперь уже всё потом… И как можно скорее, чтобы не стало слишком поздно… А пока, потянуть бы время, поторговаться.., обидеться, наконец!

– Естественно, мадам, вы любите его величество, как родного, – выдавил Ла Тремуй, стараясь смотреть на собеседницу, по возможности, независимо. – Никто не ставит под сомнение ваши чувства… И, разумеется, как человек, облечённый доверием короля, я приложу все силы… Однако, намёки, которые вы делали…

– Как замечательно, что мы нашли, наконец, общий язык, – снова расцвела улыбкой герцогиня и поднялась. – В таком случае, раз уж делаем теперь общее дело, думаю, вы не станете возражать против того, чтобы комиссию возглавила я? В конце концов, проверка на девственность вряд ли пристала государственному мужу… Даже такому, м-м… облечённому доверием, как вы.

И, не дожидаясь ответа, величаво двинулась к выходу.

– Само собой, я предоставлю это вам, – процедил Ла Тремуй сквозь зубы.

Пуатье

(начало марта 1429 года)

Старый замок прихорашивался и суетился, как многодетная жена, ожидающая мужа из долгого загула с уже надоевшей любовницей. Обветшалые стены, которые слишком контрастировали с новыми достройками, кокетливо прикрылись голубыми полотнищами с гербами Пуатье; пробившаяся кое-где на камнях мшистая поросль была заботливо счищена и свежие следы соскобов походили на пятна белил, неумело нанесённых на постаревшее лицо. Зато королевские лилии, добавленные стенам замка после смерти безумного короля, сияли свежей побелкой, символизируя чистоту и непорочность Лотарингской Девы, ради которой в Пуатье вернулся весь двор.

Когда-то именно здесь Генри Короткая Мантия пленил свою жену Алиенору Аквитанскую. И многим, считавшим, именно эту королеву единственной губительницей Франции, представлялось очень символичным, что из Пуатье начнёт свой путь Дева-Спасительница.

В положительных результатах проверки при дворе не сомневались, потому что прекрасно знали – вера дофина в Жанну не мимолётный каприз. Так что теперь, чуть только заходил о ней разговор, никто уже не рыскал глазами по сторонам в поисках одобрения или неодобрения со стороны кого-то, стоящего ближе к трону. Все точно знали – Деву следует почитать, поэтому многие лишь восторженно закатывали глаза. А прислуга и жители окрестных деревень вообще считали, что проверка Божьей посланницы это всего лишь необходимый ритуал, вроде молебнов, совершаемых перед ответственными сражениями.

«…Она просто дожидается, когда ей скуют доспехи…», «…она ждёт, когда соберётся армия, и все рыцари должным образом примут святое причастие…», «…она передаёт Божье послание, потому так много священников съехалось…», – шептались между собой крестьяне, которым обо всём рассказывали ремесленники, в свою очередь узнававшие новости от замковой прислуги.

Дева волновала всех. И, может быть впервые, то, что происходило при дворе, так живо отзывалось там, где в другое время просто покорно принимались на веру все резоны высшей власти. Жанна как будто протянула связующую нить через пропасть, разделявшую два мира – вассалов и их сюзеренов – и по этой нити живым весенним током пульсировала идея всеобщего объединения – идея нации, восстающей за свои права. Так что перешёптывания крестьян, узнававших новости через десятые руки, были не просто искажённым отголоском событий, происходящих при дворе. Пока шло разбирательство, Жанне, на самом деле, ковали доспехи, которые дофин повелел сделать «белыми», поэтому их полировали особым образом, а это требовало времени. Для неё – неслыханное дело даже в отношении дворянина! – готовили собственное знамя, рисунок которого, по слухам, она сделала сама под руководством отца Паскереля. И военачальники собирали войска для нового удара по англичанам, засевшим в Орлеане, и священники, собранные в комиссию – может быть, единственные, кто ещё считал своим долгом сомневаться, (если, конечно, не брать в расчёт Ла Тремуя и его сторонников, ряды которых заметно поредели) – не столько экзаменовали Жанну, сколько получали от неё урок за уроком.

При дворе, как анекдот, смаковали некоторые вопросы, которые задавались Деве.

– Вы слышали, говорят де Сеген пытался её подловить и спросил, на каком языке Господь изъявил ей свою волю?

– А она что?

– Вы же знаете Сегена – он упрямо говорит на своём лимузенском наречии, да и на нём бормочет так, что половины слов не разобрать. Вот она и ответила: «На лучшем, чем у вас»…

– Ха-ха-ха…

– А монсеньор Эмери? Слышали, он спрашивал, зачем нужны солдаты, если Господь и так желает Франции победу?

– Ей Богу, спросили бы меня – я не знал бы что ответить…

– А она даже не задумалась! «Солдаты, – говорит, – будут сражаться во славу Божию, и он дарует им победу»… Не удивлюсь, если Эмери теперь засядет за трактат. Что-то на тему: «Богословские споры о грани между действием Божьей милости и мирскими средствами»…

– Припоминаю, Монмут всё говорил, что его войско состоит из солдат Бога…

– Забудьте!

– Монмут не был Девой…

– И плохо кончил!

– Ха-ха…

– А правда, что от неё требовали какого-нибудь знамения?

– Да. И, вроде, она даже ногой топнула. «Я, – говорит, – сюда пришла не знамения являть. Отправьте меня в Орлеан, и я покажу вам знамение, ради которого была сюда послана!»…

Среди всеобщего воодушевления как-то не бросалось в глаза то, что вокруг дофина и Жанны постепенно вырос довольно плотный круг людей, служивших, в былые времена, герцогу Анжуйскому или всецело преданных мадам Иоланде. Старшим советником вдруг стал горячий сторонник герцогини Пьер де Брезе, который открыто опирался на поддержку своего друга – финансиста Жака де Кёра. А тот, в свою очередь, с высоты положения, обусловленного недюжинным состоянием, позволявшим субсидировать набираемые войска вместе с мадам Иоландой, никогда не скрывал презрения к «некоторым выскочкам», под которыми подразумевался, в первую очередь, вполне конкретный человек.

Свитой Девы руководил Пьер де Бове – бывший знаменосец герцога Анжуйского. На должность инспектора королевской артиллерии, без особого шума, назначили Пьера Бессоно, чей отец долгое время служил стольником в Анжу, а сам он готовился стать управляющим при третьем Анжуйском герцоге… Гийом де Беллье, чья жена заботилась о Жанне, надев доспехи, последовал за ней в Пуатье, временно сложив с себя обязанности губернатора Шинона, и готов был вызвать на поединок всякого, кто в его присутствии осмеливался сомневаться в том, что Дева подлинная посланница Господа! Поговаривали, будто своей губернаторской должностью он был обязан герцогине Анжуйской, но, кому какое дело? Вон, братья де Бурбон ей ничем не обязаны, а изъявили готовность сражаться с Девой одними из первых и как-то сразу вошли в ближний круг дофина, оттеснив недавних сторонников Ла Тремуя. Злые языки, правда, шептали, что им кое-что обещано, и, в частности, почётное пэрство на коронации – якобы, Луи деБурбон заменит герцога Гиеньского^[19], и, якобы, обещано это было той же герцогиней. Однако, коронация, будет ли, нет ли? – (в конце концов, все в это верят, но…, согласитесь, господа, всё так странно…), а братья уже сейчас готовы в огонь и в воду!

Ходили слухи, что вот-вот пошлют за Артюром Ришемоном, возвращения которого герцогиня добивалась, ничуть не скрывая своих устремлений. Но тут воспротивился Ла Тремуй. Он и без того терял позицию за позицией, злясь и понимая, что поделать пока ничего не может. Но в вопросе по Ришемону упёрся всем, чем мог, потому что этот последний бастион, (учитывая «любезности», оказанные когда-то Ла Тремуем мессиру Артюру), он намеревался защищать, как собственную жизнь!

По счастью, дофин почему-то тоже не горел желанием видеть при себе опального герцога. Сделав неопределённый жест плечами, Шарль, довольно небрежно, пообещал и герцогине-матушке, и Ла Тремую, рассмотреть этот вопрос позже.

– Отчего же не теперь? – поинтересовалась герцогиня.

Она вновь ощутила в своих руках полноценную власть и была уверена, что, вместе с ней, вернула и своё влияние на Шарля. Но сам дофин был уверен в обратном.

– Я поступаю, как король, матушка, – ответил он, почти насмешливо. – Что-то в моём сердце противится возвращению Ришемона, а сердцу своему я склонен верить, потому что недавно, наконец, осознал, что именно через него Господь помогает мне в принятии решений.

Ла Тремуй злорадно усмехнулся. А мадам Иоланда, немного подумав, поспешила к себе в покои, где, среди всех её прочих фрейлин, прилежно занималась шитьем недавно прибывшая ко двору совсем юная Аньез Сорель^[20].

Девушка была красива, как ангел, хотя и очень бедна. Герцогиня, желая помочь её семье, собиралась отослать мадемуазель ко двору своей невестки – Изабеллы Лотарингской. Но сейчас, глядя в это свежее лицо, мадам Иоланда подумала, что красота юной Аньез – чем чёрт не шутит – могла пока пригодиться и здесь.

– Приготовьтесь, моя милая, – сказала она, – с этого дня основной вашей обязанностью будет забота о его величестве. Я хочу, чтобы вы появлялись везде, где будет появляться он, и радовали его глаза безупречным внешним видом и красотой.

На поднятом к герцогине лице, весьма уже разумной, мадемуазель Аньес чётко обозначился невысказанный вопрос.

– Да…, – помедлив, произнесла мадам Иоланда. – Если понадобится, то – да.

* * *

В Домреми была спешно отправлена целая экспедиция по сбору сведений о Жанне, которую возглавил…

Впрочем, никому действительно не было дела до того, что возглавил эту экспедицию секретарь мадам Иоланды. Как не было дела и до свидетельств, заверенных священниками Домреми и Грю, о том, что девушка чрезвычайно набожна и благочестиво воспитана. Последнее обстоятельство должно было волновать комиссию, и только. А при дворе гораздо больший интерес вызвало появление братьев Жанны – Пьера и Жана, которые, по словам секретаря герцогини, якобы, не смогли усидеть дома и выразили горячее желание сражаться за своего короля под знаменем Девы.

«Воссоединение семьи» произошло при большом скоплении любопытных придворных, и кое-кто обратил внимание на то, что братья обнимали сестру довольно скованно, да и выглядели они какими-то совершенно сбитыми с толку.

– А чего вы хотели? – пожала плечами мадам Иоланда, обменявшись взглядом с секретарем – хмурым наблюдателем возвышающимся за спинами братьев – после чего он тут же увел Пьера и Жана. – Эти двое обычные крестьяне. Вряд ли они удостаивались приёма даже в Вокулёрском замке, а здесь, всё-таки, королевский двор. Господь с ними не говорил, как с их сестрой, вот они и растерялись.

– Но зачем их привезли?!

– Как раз затем, чтобы на фоне этой обычности, вся необычность Девы стала особенно видна… Разве все вы не заметили контраста?

Придворные закивали, а герцогиня величаво двинулась сквозь толпу придворных, на ходу, мимоходом, обронив так, чтобы слышно было всем:

– А то у нас тут всё сомневаются и сомневаются…

Сомневался, естественно, Ла Тремуй.

Раздражённый всеобщим «помешательством на этой крестьянке» он не упускал случая вставить какое-нибудь едкое замечание в любой разговор, касающийся Девы. Но только осторожно, подбирая слова, чтобы, в случае чего, сослаться перед дофином на неправильное их толкование, и, втайне надеясь, что его ядовитые замечания дофин, всё же услышит.

Но дофин, упоённый новыми ощущениями, ничего «против» ни видеть, ни слышать не хотел. Зато однажды услышала сама Жанна.

Она как раз возвращалась к себе после очередного заседания комиссии, и прошла достаточно близко от того места, где Ла Тремуй говорил кому-то:

– Это дитя, возможно, не понимает, что пасти ягнят и управляться с армией не одно и то же.

Девушка резко остановилась.

– Я не только пасла ягнят, – сказала она громко. – Не имея слуг, я ещё и сама выметала из дома всякий мусор.

– Тогда, может быть, вам следует дать метлу вместо меча? – насмешливо развел руками Ла Тремуй.

– Не вы, сударь, дали мне меч. Не вам менять его на метлу…

На это министру ответить уже было нечем… Хуже того – все вокруг засмеялись!

Меч Карла Великого, найденный, по указанию Девы, за алтарём церкви во Фьербуа, был привезён совсем недавно в Тур, где ковались её доспехи, и вызвал оторопь при дворе, став настоящим знамением, в основном, для военных.

Армия начала разрастаться словно по волшебству!

Люди шли и шли, влекомые Чудом, верой и надеждой.

Из уст в уста передавалась невероятная история о том, как совершенно ржавый меч, едва ли не сам собой очистился от ржавчины, когда к нему прикоснулись. Он, будто бы, засиял неземным светом, когда им взмахнули. А в более поздних пересказах вообще вызвал в церкви целый гудящий вихрь, в котором священники отчётливо услышали суровый голос самого Мартелла, призывающий ныне живущих спасти Францию!

– С нами Бог! – кричали солдаты, подбрасывая в воздух шапки.

Они азартно начищали доспехи и оружие, сочиняли во славу Девы целые гимны и дождаться не могли дня, когда она наденет свои белые латы, возьмёт в руки стяг и поведёт их на Орлеан, к победе и славе!

Наблюдая за всем этим, Ла Тремуй испытывал презрительную досаду и новое, совершенно раздражающее его бессилие…

Слабая догадка, что мелькнула в последнем разговоре с мадам Иоландой, так ни во что и не разрослась. Уж очень невероятной она казалась. Поэтому министр благоразумно решил прекратить пока свои выпады против Жанны и, по возможности, избегать общения с ней, чтобы снова не вышло какого-нибудь конфуза. Однако, присматриваясь ко всем и ко всему взором, особенно обострившимся в этой неблагоприятной для него ситуации, Ла Тремуй внезапно обнаружил, что девушку, почти так же, как и он, избегает ещё один человек. И был это не кто-нибудь, а сама герцогиня Анжуйская!

* * *

При своём откровенном и страстном желании сделать всё возможное и невозможное, лишь бы Жанну признали подлинной Божьей посланницей, самой девушки мадам Иоланда, действительно, будто бы, сторонилась. Не явно. Но всякий раз, когда необходимость сводила их в одной комнате, герцогиня словно застывала. Её лицо, и без того, не самое живое и открытое, делалось похожим на маску, а взгляд холодел с поспешностью, заметив которую однажды, отец Паскерель надолго задумался. А вечером того же дня, перед отходом ко сну, вдруг сказал, обращаясь к исповеднику из Мэна, с которым делил комнату:

– Знаете, святой отец, однажды мне довелось видеть мать, которая наказывала ребёнка. Ребёнок заплакал, и она остановилась, сострадая. Но, когда он потянулся к ней за жалостью, лицо матери переменилось в мгновение ока и снова стало сердитым. Она любила и жалела, но не хотела воспитывать своё дитя через жалость…

Исповедник вежливо кивнул, не совсем понимая, к чему это говорится. А отец Паскерель вдруг так же непонятно замолчал. Мыслью опережая слова, он так и не собрался с духом, чтобы сказать самое главное – о том, что герцогиня Анжуйская, кажется…, да нет – наверняка! – любит простую девушку из Домреми, как мать любит дитя, но прячет эту любовь за отчуждением, чтобы не выдать своего страха и своей жалости, потому что знает – того, кто призван Спасителем, жалость ослабляет.

Произнесённое вслух, всё это могло прозвучать не так, как следовало, и быть неправильно понято, так что, не стоило, пожалуй, осквернять таинство явленного. Но в этом, персонально ему данном откровении, священник усмотрел очень глубокий смысл. Выходило, что Господь не просто направил к дофину свою избранницу. В мудрости, неохватно великой, Он ниспослал любовь в сердце женщины, от рождения наделённой королевским венцом, которая, по сути, и вершит сейчас судьбу девушки! И, если раздвинуть границы осознанного шире, выходило, что Воля Его, помимо всего прочего, ещё и в том, чтобы власть имущие полюбили, наконец, тех, кто от них зависит, не путая эту любовь с жалостливым подаянием!

На короткий миг отца Паскереля охватил какой-то неземной восторг! Но почти сразу здравый смысл заставил воспарившую душу спуститься на землю. «Не мне постигать дела Твои…», – мысленно вздохнул священник. И, приказав себе прочитать несколько молитв, во избежание греха гордыни, он не заснул, пока не произнёс последнее «Аминь».

Процедуру проверки на девственность мадам Иоланда назначила, на тот момент, когда работа комиссии откровенно забуксовала. За редким исключением, священники и учёные богословы, в кои-то веки, призванные решить что-то в государственном масштабе, никак не могли взять на себя ответственность и вынести вердикт в пользу Жанны.

«Да, – говорили они, – девушка необычна. У неё правильная речь, не женский ум, чрезвычайно сильная вера, но… Как раз это и настораживает! Откуда всё это в простой крестьянке?! И почему Господь, избрав её своей посланницей, не даёт нам никаких знамений о том, что она – это она?»

У мадам Иоланды опускались руки.

– Необычность девушки и есть знамение, – повторяла она снова и снова, принимая ежедневные отчёты комиссии.

Но лица смотрящих на неё учёных мужей были переполнены трусливым упрямством.

– В своей душе я ей верю, – сладко улыбался то Сеген, то Эмери, то кто-нибудь другой, – но мы несём ответственность перед королём и должны иметь твёрдую уверенность, что впоследствии он не упрекнёт нас в недосмотре. Если под Орлеаном Дева потерпит поражение, нам придётся отвечать головой!

Найденный меч Мартелла их, вроде бы, убедил, хотя и не до конца. Преисполнившимся собственной значимостью служителям Божьим всё ещё чего-то недоставало.

– Мы не совсем прояснили вопрос с голосами, вещавшими Деве от Божьего имени, – упрямились они. – Сначала она их не упоминала, потом, вдруг оказалось, что какие-то голоса были… Ваша светлость не может не согласиться, что это странно… Ведь голоса – это самое главное! Не прояснив их природу, никто с уверенностью не скажет, что именно Господь говорил с Жанной. Повеления могут исходить и от лукавого, который только и ждёт, чтобы посрамить Божьего помазанника… Мы должны знать конкретно, ваша светлость! Если это были святые, то, кто именно? И почему именно они – это ведь тоже важно?! Однако, Дева считает, что её беседы с Богом, мягко говоря, не наше дело!

– Чёрт бы их всех побрал! – негодовала мадам Иоланда в своих покоях, когда оставалась один на один с Рене. – Считают себя святее папы, но быть распятыми за веру не желают!… Им, видите ли, нужны какие-то конкретные имена, как гарантия того, что Дева не лжёт!

– А как же меч Карла Мартелла?

Герцогиня горько усмехнулась.

– Ничтожное упрямство – вещь самая досадная. Это, как прыщ, удалять который таким скальпелем, как меч Карла Великого, глупо. От подобных неприятностей легче избавиться терпеливыми притираниями… Ты можешь что-нибудь придумать для этого, Рене? И можешь ли ты убедить ЕЁ сказать им то, что они хотят услышать?

– Я постараюсь, мадам.

– Да… Постарайся, а то я с этими богословами совершенно вымоталась…

Герцогиня сердито раскрыла молитвенник, но, пробежав глазами несколько строк, так же сердито его захлопнула и, сцепив ладони, повалилась на них лбом.

– О, Господи! Разве так должна вершиться воля твоя?! Эти святоши боятся лукавого, но, поверь, Рене, иногда мне кажется, что все они ему же и служат!

Глаза её сына наполнились холодным блеском.

– Не волнуйтесь, матушка, я всё сделаю.

Молодому человеку давно пора было возвращаться в Лотарингию, но он никак не мог уехать, ожидая вердикта. А между тем, в последнем письме от супруги оказалась приписка, сделанная рукой Карла Лотарингского, в которой старый герцог открыто предупреждал о том, что такое долгое пребывание вассала в стане противника может вызвать недоумение и недовольство герцога Бэдфордского. «И вряд ли вы сумеете объяснить это простой любовью к матери, – писал Карл. – Особенно, учитывая, КЕМ ваша мать является…».

Но Рене всё равно ждал вердикта, не считая себя вправе оставлять мадам Иоланду и Жанну до решения комиссии.

Никто не мог похвастать, что видел, как сын герцогини, или кто-либо из его окружения заходил к девушке, однако, уже через день после того, как мадам Иоланда выслушала сомнения богословов, на очередной вопрос, кто же всё-таки говорил с ней, Жанна, глядя в глаза спрашивающему, твёрдо ответила:

– Кому другому Господь мог повелеть передать свою волю о спасении Франции, как не святому Михаилу^[21]? И кто мог напутствовать девушку, покидающую отчий дом, лучше святой Катерины^[22], или святой Маргариты^[23]?

– Ты уверена, что это были именно они?

– Когда над ребёнком склоняются мать или отец он не знает их имен, но сердцем принимает их, как мать и отца. Я тоже приняла святые голоса сердцем, а сердце подсказало мне имена.

– Но раньше ты так уверенно о них не говорила…

Глаза Жанны едва не наполнились слезами. Но она подавила их…

Накануне, пробравшись в её комнату через тайный ход, Рене долго объяснял девушке необходимость её сегодняшних ответов, терпеливо поясняя, что правда здесь никому не нужна.

– Но почему?! – недоумевала Жанна. – Ведь все здесь ждут чуда! Почему же то подлинное чудо, которое со мной случилось, надо подменять каким-то придуманным?!

И Рене снова говорил о политических расчётах, о церковных канонах, по которым о ней будут судить в Риме.., о трусости царедворцев, наконец. Но убедить Жанну он смог только тогда, когда привёл последний и единственно понятный ей аргумент:

– Потому что время Клод ещё не пришло.

И вот теперь, заставляя слёзы свернуться горьким комком в горле, Жанна, не опуская глаз, ответила:

– Раньше я была уверена в другом.

– В чём же?

– В том, что служителям Господа любые разъяснения будут явлены через их молитвы…

Священники переглянулись.

Последнюю фразу Жанна могла бы сказать жёстко, с упрёком, как до сих пор и говорила, отвечая на вопросы, смысла в которых не видела. Но голос её прозвучал неожиданно мягко, словно примиряюще, и все они неловко заёрзали на своих стульях…

«Никто не должен быть таким же умным, добрым или понимающим, как кто-то другой, рядом, – говорила Клод вчера, после ухода Рене. – Ты такая, Жанна, а они другие… Мы здесь многого не понимаем, но, может, это потому, что мы вообще мало что видели. И разве кто-то сказал нам «Вы одни правильно живёте»?… Дай им то, что положено по законам их жизни, и постарайся понять… Страх ведь такая губительная слабость…».

– Ну? И, что же вам ещё? – спросила мадам Иоланда, выслушав очередной отчёт комиссии, уже содержащий имена святых, которые говорили с девушкой

Ответом ей было настороженное молчание.

– Что ж.., – с лёгким вздохом герцогиня хлопнула по ручке своего стула. – … раз вы больше не возражаете, закончим с этим. Повитуха, вызванная проверить непорочность Девы давно прибыла. Завтра она сделает всё, что нужно, и вы можете, с чистой совестью, готовить вердикт для короля. Пора… Орлеан уже заждался.

* * *

Церемония проверки прошла так ожидаемо, что могла бы вообще не проходить.

Повитуха осмотрела Жанну за полотняными ширмами и, выйдя оттуда, оповестила всех, что Дева непорочна.

Секретарь, аккуратно записывающий весь ход процедуры, поставил за неё подпись, которую повитуха заверила собственноручно начертанным крестом. После чего подписи под протоколом поставили придворные дамы герцогини Анжуйской – мадам Де Гокур – Жанна де Прейи и высокородная дама де Мортеме – мадам Ле Масон – призванные свидетельствовать отсутствие всяких подлогов и сговоров.

Сама герцогиня тоже присутствовала, но, как и всегда, ничего не подписывала и на обязательном занесении своего присутствия в протокол не настаивала. Она только проверила, достаточно ли верно и торжественно описана процедура, после чего распорядилась проводить её в комнаты Девы.

Жанна как раз успела переодеться – сменила длинную рубашку, в которой проходила проверку, на свою обычную одежду и теперь, приставленная к ней служанка, помогала девушке завязывать шнуры на кожаных нарукавниках.

Герцогиня вошла одна. Фрейлин она отпустила, сказав, что хочет поговорить с Девой приватно, и теперь еле скрывала своё волнение. При виде её служанка тут же бросила завязки и согнулась в поклоне. Поклонилась и Жанна.

– Как ты себя чувствуешь, дитя? – ласково спросила мадам Иоланта. – Тебя не слишком оскорбила эта процедура?

– Я была к ней готова, мадам.

– И, тем не менее, всё это не слишком приятно… Хотя, и необходимо.

Взмахом руки герцогиня выпроводила служанку, подошла к Жанне и, взяв её за руку, сама принялась завязывать шнуры.

– Ты, конечно, знаешь, кто я.

– Да, ваша светлость, знаю.

– Видишь ли, так получилось, что мне известна вся твоя жизнь. И, если до сих пор я избегала какого-либо общения с тобой, то делала это ради общего блага.

Жанна опустила голову.

– Я уже поняла, мадам, что всё здесь делается не так, как было бы нормально…

– И тебя это отвращает от нас?

– Нет. То есть, теперь это уже неважно. Я так думаю, моя проверка закончена, и можно, наконец, выполнить то, ради чего я пришла?

– Да…

Мадам Иоланда всё никак не могла справиться с узлом – руки её почти не слушались. Но, совладав с собой, она кое-как продела одну петлю в другую, хотя, и затянула их слишком туго.

– Да, Жанна… Знаю, ты горишь нетерпением. Но то, что мне известны все повороты твоей жизни, не могло не вызвать чувства ответственности за тебя. Поэтому теперь, когда проверки позади, и никто уже не осмелится сказать, что я чему-то тебя подучила, мы можем поговорить… Точнее, я хотела бы дать тебе несколько советов.

Всё ещё не выпуская из своей руки запястье девушки, герцогиня повела её к окну, в нише которого, накрытая мягкими накидками, помещалась каменная скамья.

– Садись и послушай.

Она подождала пока Жанна, как следует, устроится, потом села сама и какое-то время собиралась с мыслями, сплетая пальцы между собой и снова расплетая, как будто эта монотонность движений возвращала ей обычное душевное равновесие и беспристрастность мыслей.

Наконец, она заговорила.

– Я знаю о твоих убеждениях. О том, что воля Господняя должна быть едина для всех, и достаточно только донести её до наших врагов, чтобы они одумались и ушли не воюя. Но они будут воевать, Жанна, как бы сильно ты ни надеялась на их веру… Эта проверка – отчасти доказательство… Подумай сама, девочка, неужели тебе ни о чём не сказали сомнения среди тех, кто должен был бы, безо всяких раздумий, бросить всё и пойти за тобой сразу, едва ты вошла тогда в зал и, узнав дофина в толпе, передала ему Божье послание? По моему разумению, они должны были бы поверить тебе ещё раньше – когда ты только вошла! Не всякий дворянин, никогда не бывавший при дворе может похвастать таким безразличием к придворной спеси! Но, вместо этого, была устроена унизительная проверка… И, скажу тебе больше – я сама.., я, которая верит в тебя абсолютно – сама предложила эту проверку, чтобы иметь возможность её возглавить и оградить тебя от откровенной неприязни и, возможно, оскорблений…

Герцогиня вздохнула.

– Бог свидетель – было сделано всё, чтобы помочь тебе. Мой секретарь привёз братьев Жанны-Клод, которым заранее велели признать в тебе сестру и ничему не удивляться. Рене давал тебе советы – на первый взгляд циничные, но необходимые. И наши военачальники получили всё необходимое, чтобы смирить гордыню и признать за тобой право стать во главе войска. Но всё это ничтожная малость по сравнению с тем, якобы, здравомыслием, которому противопоставлено твоё появление, и которым заражены все дворы Европы. Придворные мантии тяжелы не столько золотом, на них нашитым, сколько вековыми наслоениями интриг и драки за власть, Поэтому даже при нашем дворе некоторые считают и тебя частью политической игры. Они сами, почти всегда, прикрывали какие-то свои личные устремления мотивами самыми высокими, в которые трудно было верить. Но все делали вид, что верят…

– Зачем?

– Затем же, зачем кривые ноги прячут под длинной одеждой. Здесь все привыкли ко лжи. Ей пропитались так, что уже не замечают. Но зато от всякой честности требуют гарантий, что она честна, поскольку, обманывая сами, видят подвох во всём…

– Но дофин?! – с болью спросила Жанна. – Я же чувствую – он мне верит!

– Дофин выше всего этого, потому что в его жилах течёт королевская кровь, и он – помазанник Божий. Для него вопрос веры решён самим его положением. После Бога верят в него… Но, в силу этого, любой король уязвим. И король английский скорее послушает верящих в него советников, нежели тебя. А им признавать твою правоту невыгодно. Поверь мне, девочка, подножие всякого трона утопает в самых низменных страстях. И это такая грязь, в которой рыцарей, истинно чистых, утонуло больше, чем на Азенкурском поле.

– Зачем же такой трон королям?

– Это их крест.

Герцогиня снова взяла Жанну за руку.

Не отрывая глаз от её лица, с удовлетворением отметила, что последние слова ужаса в девушке не вызвали. Сострадание – да, но так, может, и лучше. «Возможно, когда-нибудь, возникнет нужда сказать, кем она рождена, и урок не помешает, – подумала мадам Иоланда. – А пока следует добиться того, чтобы Жанна чётко поняла – лучезарный энтузиазм крестьян, принявших её безоговорочно, не имеет ничего общего с мировоззрениями тех, кто отдаёт приказы на этой войне. Английских солдат Дева могла бы убедить, но английских герцогов – никогда!».

Она ласково провела по руке Жанны.

– То, что тебе предстоит – страшно. И, если ты не избавишься от заблуждений, война тебя сломает. Это будет такая проверка, пройти которую, не имея о ней никакого представления, просто невозможно.

– Даже с верой?

– Смотря во что. Если только в себя, безоглядно следуя своему предназначению, то нет. И не смотри так. Я не имею ничего против попытки воззвать к здравому смыслу наших врагов, но хочу тебя подготовить к тому, что здравый смысл, скорее, подскажет им объявить тебя еретичкой, ведьмой, и сражаться за свои убеждения так же яростно, как будут сражаться за свои те, кто пойдёт за тобой с верой в сердце. Ты умеешь обращаться с оружием, но не представляешь, что такое настоящее сражение – это кровавое, безумное месиво. Я знаю, что говорю – мой муж слишком много воевал. Но он готовился к сражениям с детства, тогда как ты… Ты не победишь одними иллюзиями, если не будешь готова здесь…

Герцогиня приложила руку ко лбу Жанны.

– Здесь кроется тот самый здравый смысл, который так испортил людей. До сих пор его порча тебя не коснулась, иначе ты бы сюда не пришла. Но, как ни больно мне это делать, пришла пора к нему воззвать. Хотя бы для того, чтобы установить взаимопонимание с теми, кто будет воевать рядом с тобой.

– С войском?

– Нет, дорогая, с его командирами. Ты не стратег. Но зато обладаешь силой, о которой и сама не догадываешься. Эта сила, уже сейчас, заставляет склоняться перед тобой таких, как Ла Ир, Вальперга^[24] и даже герцогов Бурбонских. Она заставит склониться и Орлеанского Бастарда, а это всё опытнейшие военачальники, для которых война – дело привычное. Пускай воюют они – те, кто с ранней юности научились убивать, смотреть без содрогания на пролитую кровь и ничего не бояться. Ты же… Воодушевляя наших солдат одним своим присутствием, ты станешь для войска священной орифламмой…

Герцогиня посмотрела на девушку – понимает ли? Не обижена? Но та сидела на скамье с неподвижностью статуи, и так же неподвижно смотрела на основание каменной колонны, выступающей из стены.

– Всё это не умалит твоей миссии. Скорее, станет гарантией победы.., надежной помощью.., защитой, наконец…

Не меняя позы, Жанна спросила одними губами:

– Зачем вы говорите мне всё это сейчас? Да, я не смогу убивать, как солдат, но умереть тоже не боюсь, потому что мы победим – я это точно знаю.

– Конечно, победите. Однако, я хочу, чтобы победу ты встретила живой, – ответила герцогиня. И, помолчав, добавила: – … И Клод тоже. Она ведь пойдёет за тобой до конца? В жизни и смерти, не так ли?

Жанна, наконец, очнулась.

В первый момент хотела спросить, откуда её светлость знает про Клод, но потом вспомнила, что перед ней мать Рене, и только рассеянно кивнула.

Молчание, которое воцарилось потом, было красноречивее всех слов герцогини. Почему-то именно теперь, когда речь зашла о Клод, для Жанны всё снова вернулось на исходную точку – к тому первому вопросу: «если не я, то кто?». И слова мадам Иоланды, сначала звучавшие, как вежливо завуалированное «не мешай», получили, вдруг, совсем иное толкование. Она словно давала понять – истинная посланница Божья идёт следом за Жанной. И, пока мирская часть миссии не будет выполнена до конца, пока не будет сломлен хребет «здравомыслия», Клод не найдётся места среди людей, и Жанна не имеет права захлебнуться грязью того мира, сквозь который им предстоит пройти.

– Я огорчила тебя? – тихо спросила герцогиня.

– Нет, – подумав, ответила Жанна. – Я благодарна вам за заботу.

– Я знала, что ты меня поймёшь.

– Вот только.., – Жанна запнулась, не зная, как лучше спросить. – Вы говорили о какой-то силе… Я не совсем поняла… Если не вера, то, что заставляет высокородных господ идти за мной?

Мадам Иоланда опустила глаза.

– Так вышло, Жанна, что я знаю о тебе больше, чем ты думаешь.

Девушка взглянула с таким отчаянием, что было не разобрать, надеется она или боится.

– Это значит… Это можно понимать, что вы.., вы что-то знаете о моих родителях?

Герцогиня замялась. Солгать ничего не стоило. Но она вспомнила вдруг собственные слова о лжи, которой запачканы подножия престолов, и короткое «нет» застряло в горле… Мадам Иоланда снова сцепила пальцы, борясь с желанием погладить девушку по голове… Нет, видимо, не всё она знает о Жанне, если испытывает в её присутствии это странное смущение… Или те сведения, которые у неё имелись, далеко не самое главное?

– Я точно знаю одно – у Господа были все основания обращаться именно к тебе, Жанна, – уклончиво ответила герцогиня – Когда придёт время, ты сама это поймёшь.

– Но почему я не могу узнать сейчас?!

– Потому что сейчас ты деревенская девушка из Домреми. Твою мать зовут Изабелла Роме, а отца – господин Арк. И других отца и матери пока не существует.

Герцогиня, в очередной раз поборола желание приласкать девушку, и вышла, задержавшись почему-то в дверях и неловко поклонившись.

Дверь так и осталась закрытой не до конца.

Она медленно, со скрипом, покачнулась от ветра, гулявшего по галереям замка, и поползла, открываясь дальше, словно растягивая полоску света, падавшего из комнаты Жанны.

Эта полоска замерла всего в шаге от заляпанных конским навозом сапог, обладатель которых едва успел вжаться в стену, когда герцогиня Анжуйская вышла.

Он уже еле дышал от долгого задерживания дыхания. Но, как только вернувшаяся служанка закрыла за собой дверь, и света на галерее не осталось, обладатель грязных сапог испустил облегченный вздох и бесшумно заскользил прочь, приговаривая на ходу:

– Ну, всё! Теперь-то я и отомщу!

Тур – Блуа

(апрель 1429 года)

«… Королевскому оружейнику в Туре, за полные доспехи для означенной Девы, 100 турских ливров… Ксавье Полньи, живописцу, живущему в Туре, для того, чтобы окрасить и обеспечивать материалы для большого знамени и маленького для Девы, 25 турских ливров…».

Отец Паскерель вздохнул. Суета… Мирская суета не прекращаема даже в дни Чуда Господнего. Все верят, все воодушевлены, и тут же наживаются на свалившейся на голову благодати. Где же это видано, чтобы за доспехи на такую хрупкую девушку требовать 100 ливров!

Шум за окном заставил священника отложить счета и пойти посмотреть, что происходит. Нет, он вовсе не занимался всеми этими финансовыми делами – просто зашёл к преподобному Мишелину, которого недавно назначили вторым духовником и казначеем Девы, увидел принесенные бумаги и просто полюбопытствовал. В конце концов, рисунок для знамени они с Жанной придумали вместе, и отец Паскерель помнил, с каким трепетом девушка относилась к каждой детали. Кое-кто, правда, посчитал, что знамя получилось больше похожим на хоругвь для крестного хода. Но разве весь их поход на Орлеан не есть крестный ход во славу Божьей справедливости?! И разве должно было измерять деньгами то, что станет святыней на все времена и веки вечные?!

Отец Паскерель выглянул в окно. Шум, который там поднялся, вызвало появление Жанны. Она, как раз, возвращалась из мастерской оружейника, и сбежавшаяся толпа умоляла позволить коснуться её руки и взглянуть на сияющий меч Мартелла…

С того дня, как проверка была закончена, закончилась и оседлая жизнь. Жанна с триумфом переехала в Тур, рассчитывая пробыть там совсем недолго – ровно столько, сколько потребуется для подгонки доспехов и окраски знамени. Но, поскольку из дофина, как из рога изобилия, так и сыпались милости, снова пришлось задержаться, чтобы должным образом принять все почётные знаки внимания.

Теперь у Девы составился целый двор. Помимо двух духовников, один из которых исполнял ещё и обязанности казначея, к ней, как к «руководительнице боевыми действиями», были приставлены, аж два, два герольда^[25] и два пажа, одним из которых была Клод под именем Луи Ле Конта, а вторым – некий Раймон – тихий, набожный и почти незаметный молодой человек, рекомендованный герцогиней Анжуйской через своего поверенного. Кроме того, поскольку женщин в свите не было, в ближний круг Девы входили оба её «брата» и цистерианский монах по имени Николя Вутон – родственник её, якобы, матери. Всех их следовало экипировать для военного похода, поставить на довольствие, а братьев Жанны ещё и подучить ратному делу.

Приготовления затянулись до двадцатого числа. А двадцать первого, наконец, выехали в Блуа, где формировалась французская армия.

По масштабам предыдущих сражений, это был, скорее, отряд, тысяч в шесть-семь, хорошо вооружённый, хорошо обученный, в котором отдельными формированиями командовали, прославляемые не первый год, капитаны – де Гокур, Ла Ир, де Ре, де Буссак, де Вокур, и многие другие. Но всё же это была не та армия, которая могла блистательным броском выбить противника с его позиций. И отец Паскерель, отправляясь в Блуа, терзался тревогами. Ему казалось, что силы будут слишком неравны, учитывая, какие мощные средства вложены в осаду англичанами. Но, как только они вступили в город, как только проехали по его улицам, под приветственные крики, которых не удостоился бы и король, тревоги преподобного улеглись сами собой. Это, действительно, была не прежняя армия – сонная и ничем толком не объединённая. Теперь, сбегающиеся навстречу солдаты, вызывали в воображении крепко сжимающийся кулак! Более того, с умилением и радостью увидел отец Паскерель, как много знатных рыцарей, из которых кое-кто, до появления Девы, вообще не желал воевать, приехало в Блуа, чтобы идти вместе с Жанной.

– Вы видите это?! – Восторженно озираясь по сторонам, говорил он отцу Мишелину, – Родовитые господа, которых не призвал бы на службу даже монарх, усмотри они в этом призыве что-то унизительное для себя, пришли сюда сражаться во имя Господа! И во славу Его готовы признать поводырём простую девушку! Вот она – истинная вера, дорогой Мишелин! Она идёт за этой девочкой, а мы с вами… О, Господи! Мы – обычные Его слуги, ничем не заслужившие такого счастья.., – от нахлынувших чувств священник не смог сдержать слёз. – Мы с вами не просто видим всё это – мы стоим у самого источника!

Вера в Деву и восхищение ею были настолько сильны, что подчинение её воле со стороны знати, ещё вчера такой спесивой, удивляло, кажется, только отца Паскереля. Да и то, лишь потому, что священник пытался смотреть в суть вещей, отчего удивление его носило характер, скорее, восторженный. Для всех остальных следование за Девой, в чём бы оно ни выражалось, было делом самым естественным. К тому же, пример подавали дофин и первые герцоги королевства…

Тем возмутительнее показался инцидент, произошедший вскоре после её приезда в Блуа.

22 апреля, незадолго до Пасхи, Жанна, верная своим убеждениям, написала письмо самому Бэдфорду, чем, по её словам, давала англичанам последний шанс одуматься. С письмом она отправила Гиеня – одного из герольдов, который должен был доставить его под Орлеан, Саффолку. Однако, вскоре пришло известие о том, что над письмом девушки лишь посмеялись, а ответ передали в таких выражениях, которые никто не решился произнести в её присутствии. Более того, вопреки всем обычаям военного времени, Гиеня, доставившего письмо, задержали, как пленника.

Жанна тогда расплакалась.

Кто-то из командиров, переглянувшись с остальными, сочувственно заметил, что писать Бэдфорду, с самого начала было неразумно. Но Жанна, сверкнув на него глазами, упрямо тряхнула головой и вытерла слёзы.

– Я всё равно буду им писать! Напишу и Саффолку из Орлеана! Может быть, в день святой Пасхи ему будет послано вразумление!

Рыцари снова переглянулись. Почему-то, никому не пришло в голову снова говорить о неразумности. Пережившие не одно сражение, они вдруг вспомнили свои рыцарские клятвы и, забытую в этой бестолковой войне, древнюю мудрость о том, что лучший стратег тот, кто избежит боя…

– Чёрт побери, – говорили они между собой, – клянусь Богом, убеждённость в этой девушке такая, что невольно заражаешься!…

– Раньше думалось – простая пастушка, а теперь смотрю на неё и, разрази меня гром, если понимаю, что во мне происходит! Теперь и на других женщин смотрю по-иному…

– … перед ней стою, и, чувствую себя так, словно передо мной алтарь со святыми дарами! И сам Спаситель мне грехи отпускает…

За три дня, что Жанна пробыла в Блуа, она отдала несколько распоряжений и приказов по армии, которые, мало того, что не вызвали ропота возмущения, но были мгновенно исполнены, с готовностью исполнять их и впредь! Прежде всего, она велела удалить всех дурных женщин, следующих обычно за армией, затем, распорядилась исправно проводить богослужения, которые следовало посещать всем, служившим в её армии, увеличила штат исповедников и запретила любому, вставшему под её знамя, независимо от звания и сана, клясться и богохульничать.

Эти требования огласили на первом же совещании с командирами, которые собрались в Блуа, и, услышав их, Жиль де Ре весело рассмеялся.

– А что, мне нравится! Без шлюх, без ругани, без клятв! Хоть что-то новенькое! Я – за! Побуду немного праведником, может, это потом зачтётся… Но хочу тебя предупредить, Жанна, наш Ла Ир вряд ли выдержит. Без женщин ещё туда-сюда, но без брани и клятв, боюсь, он совсем зачахнет.

Все ждали, что Жанна сейчас же отчитает слишком фамильярного и весёлого де Ре за легкомыслие. Уже случалось, что, увидев что-то оскверняющее её слух или зрение, девушка пресекала это «что-то» с решимостью, которую трудно было ожидать от такого хрупкого создания. Но сейчас, она внимательно посмотрела на хмурого Ла Ира и согласно кивнула.

– Хорошо. Капитан может клясться своим жезлом и браниться, только без богохульства. Но больше никто!

Ла Ир с такой благодарностью грохнул себя рукой по нагруднику, что тот едва не погнулся.

– Клянусь, Жанна…

Он осёкся под насмешливыми взглядами, и тут же поправился:

– Клянусь своим жезлом, ты моей брани не услышишь! Но за твоей спиной, ей Богу.., – он снова осёкся. – Прости, но где-то, где тебя не будет, я бы, правда, не сдержался.

Жанна улыбнулась.

– Это и так всем ясно. Потому, чтобы грехов на вас было поменьше, вам и дано это разрешение…

Де Ре, внимательно наблюдавший за беседой, удовлетворённо хмыкнул:

– Как думаешь, мессир, – спросил он Ла Ира после совещания, – она сама по себе так умна, или наша герцогиня успела надавать ей наставлений?

Ла Ир пожал плечами.

– За то, что она разбудила, наконец, его сонное величество, я готов идти за ней, даже не задаваясь такими вопросами.

Де Ре расхохотался.

– И ты прав, чёр… Ах, нет, нельзя… Но ты всё равно прав! Главное – через пару дней выступим, и снова в бой! И теперь можем драться так, словно мы бессмертные!

27 апреля войско выступило к Орлеану.

Авангардный отряд, во главе с Жанной, состоящий из сотни солдат, продовольственного обоза, и священников, которые шли с гимнами, как на крестном ходе, двинулся по направлению к Жьену, что лежал по левому берегу Луары чуть выше Орлеана.

Пару ночей пришлось ночевать прямо в открытом поле, но это мало кого волновало. Всем не терпелось скорее дойти. И не было среди идущих никого, кто и в разуме, и в сердце, не нёс бы уверенность в своей победе.

* * *

Луара, разбухшая от весеннего паводка, вся была покрыта мелкой рябью, как будто сама замёрзла так же, как и несколько всадников, ёжившихся на её берегу под порывами холодного ветра.

Деву решили встретить здесь, подальше от опасных мест, контролировавшихся англичанами. Но Бастард всё равно волновался и уже не первый час, до слёз в глазах всматривался в дорогу, сбегавшую с холма, по которой ожидалось прибытие Жанны.

Утром он удивил всех тем, что надел парадный доспех с гербом, пожалованным ему дофином при посвящении в рыцари. Было это после битвы при Боже, и с тех пор гербовый нагрудник надевался Бастардом только в особенных случаях – на проведённую герцогиней Анжуйской, показную коронацию Шарля и на Рождество, когда ожидались послы от Саффолка с традиционными рождественскими дарами^[26]. Потон де Ксентрай тогда ещё спросил: «Не слишком ли торжественен наряд?», на что Бастард надменно ответил: «Это у нас семейное»^[27].

Но сегодня повод был – не чета всем предыдущим!

Один из высших командиров, мессир Сен-Север, недавно прибывший из Блуа даже отъехал подальше, потому что командующий совершенно измучил его расспросами: «Какова она? Глупа? Упёрта?.. Или на самом деле, как говорят, настолько необычна, что хочется встать на колени, а потом идти за ней, забыв о смерти?.. А нет ли у неё изъянов? Падучей не страдает? Не блаженная?..». Несчастный капитан, который сначала отвечал восторженно и охотно, постепенно сник, устал и предпочитал теперь держаться в отдалении, потому что Бастард явно волновался, занятый какими-то своими мыслями, ответы слушал в полуха, снова переспрашивал и снова слушал с таким же усердием, с каким решето удерживает воду. Того, что собеседник отъехал в сторонку, он даже не заметил. И озадаченный Сен-Север кутаясь в свой плащ, недоумевал, в чём причина такого повышенного, почти болезненного интереса.

А Бастард даже не запахивался. Озноб, который он ощущал, теплая накидка всё равно бы не прекратила…

С месяц назад от герцога Алансонского было получено письмо. Прочитанное и перечитанное несколько раз, это письмо отправилось в камин только после того, как его содержание перестало выталкиваться отчаянным «Не может быть!» и улеглось, наконец, в голове Бастарда, ощутившего, вдруг, как где-то глубоко внутри, проснулся в нём прежний мальчик, убеждённый в своём одиночестве.

Сестра!

Этому не верилось даже теперь, в нескольких мгновениях от встречи. Но и не верить оснований не было. Алансон писал очень убедительно, обо всём, что узнал от герцогини Анжуйской, а Бастард достаточно долго гостил в Анжере, чтобы понимать – мадам Иоланда на такое вполне способна… Да и другие, которые видели эту Жанну, все, как один, говорили: «Нет, она не проста. Для крестьянки слишком непроста. Что-то есть в ней такое, что заставило даже Танги дю Шастеля снять шляпу в её присутствии…»…

Что-то…

Вряд ли мессир дю Шастель стал снимать шляпу только из тех соображений, что на крестьянку снизошло Божье озарение. Просто он тоже знал! И, возможно, знал давно – с тех самых пор, когда, перейдя на службу к герцогу Анжуйскому, приехал вместе с нелюбимым королевским сыном в Анжер, чтобы готовить стране наследника…

Бастард вытер лоб, на котором выступила испарина. Он понятия не имел, как себя с этой Жанной вести и решил – пусть будет так, как само сложится. Но ожидание затягивалось и еле сдерживаемое волнение постепенно перерастало во всем заметное беспокойство…

– Слышите, сударь, кажется, вот они! – внезапно подал голос командир арбалетчиков мессир де Гравиль.

Действительно, сквозь шум гуляющего по берегу ветра, послышалось нестройное пение, и над холмом показалось знамя с ликом страдающего Христа

– К ним! – коротко приказал Бастард, первым срываясь с места.

Жанна ехала впереди отряда, вроде бы спокойная, но брови её были сурово сведены к переносице.

– Это вы Бастард Орлеанский? – спросила она сразу, едва первый из встречающих всадников остановился перед ней.

– Да. И я очень доволен вашимприбытием…

– Значит, это вы посоветовали, чтобы меня везли этим берегом реки, а не туда, где окопался Тальбот?

Бастард сглотнул.

– И более мудрые, чем я имели такое же мнение.

– А для вас есть кто-то мудрее Бога?

Девушка сердито дёрнула поводья и посмотрела на реку, у берега которой, терзаемые ветром, качались несколько барж для переправы.

– Эта непогода, как знак… Я принесла вам помощь большую, нежели приходила к какому-либо генералу, а вы заставляете меня трусливо подползать с безопасной стороны! Хотели обмануть? Но, действуя так, только обманетесь сами!

Она перевела взгляд на лицо Бастарда и нахмурилась ещё больше.

Жанна уже привыкла, что все, видящие её впервые, смотрели с любопытством, испытующе, словно пытались увидеть больше, чем видели. Но этот… Девушка не могла понять, что за выражение у него на лице?! Он, как будто приветствовал и отталкивал, радовался и досадовал одновременно. А ещё он смотрел с болью и усталостью, из-за которых командующего хотелось пожалеть. Но мешал гордый разворот плеч, словно говоривший: «Я здесь главный!», и выдвинутый вперед, закаменевший в собственной правоте подбородок, из-за которого нижней частью лица Бастард был похож на упрямую жабу.

– Как бы там ни было, вы уже здесь, и я готов проводить вас в город.

– Я не поеду сейчас, – решительно заявила Жанна. – Придётся основные силы отправить обратно, в Блуа, и пусть они возвращаются к Орлеану другим берегом. А вы пока переправляйте продовольствие. Солдат я дам.

В глазах у Бастарда потемнело.

Сестра?! Нет, он не мог называть сестрой эту девицу! «Переправляйте продовольствие!» Он ей кто? Фуражир?! Капитан из свиты?! Он – командующий, который из кожи вон лез, чтобы обеспечить безопасный проезд её авангарду – велел де Бланшфору^[28] организовать две вылазки через ворота Паризьен и святой Екатерины, чтобы отвлечь англичан, пока сюда будут перегоняться баржи для переправы, рисковал своими людьми, суетился, волновался.., доспехи эти нацепил, наконец! И, что?! Вместо благодарности, должен слушать, как его отчитывают, словно пажа?! И кто?! Девчонка, которая понятия не имеет о том, как надо воевать, но которая уверена, что всё ей тут позволено, потому что.., потому что…

Мысли Бастарда смешались. Не-ет, всё-таки, с военными гораздо легче! Те, по крайней мере, знают, что такое тактика, стратегия, обходной маневр, и сразу понимают, где можно бравировать отвагой, а куда соваться не следует…

– Мне, что же, одному возвращаться? – холодно спросил он.

– Как хотите, – пожала плечами Жанна. – Можете остаться и здесь.

Сердце командующего заколотилось так, что, кажется, его слышно было сквозь парадный гербовый панцирь.

– И, как долго вы прикажете мне здесь оставаться? До конца осады? – еле сдерживаясь, процедил он сквозь зубы.

В свитах с обеих сторон нервно зашевелились, но Жанна, словно не услышала, ни самой фразы, ни язвительного тона. Лишь коротко взглянула на выступающий подбородок.

– Я собираюсь прибыть в город вечером, чтобы не собирать толпу, – сказала она твёрдо, как будто ставила точку в бесполезном разговоре. – Если неотложные дела не позволяют вам оставаться со мной, то распорядитесь, по крайней мере, приготовить всё необходимое – как только приеду, хотела бы сразу написать Саффолку.

Не сдержавшись, Бастард фыркнул. Но девушка уже разворачивала коня. Подозвала к себе Ла Ира и принялась давать ему какие-то распоряжения.

Бастард зло закусил губу. Не зная, что теперь делать, продолжал сидеть в седле, гордо выпрямившись. На свиту обернуться не решился. Он чувствовал себя обманутым, и был уверен, что все сразу поймут – командующий проиграл это сражение. Однако, глубоко внутри, вдруг дёрнулась непрошенная мысль о том, что они с этой девицей вполне друг друга стоят…

Через пару минут, по знаку Жанны, авангард, состоявший уже больше из священников, двинулся прочь. На берегу, перед встречающими, остались только солдаты, продовольственный обоз и, командирами, недавние соратники – Потон де Ксентрай и Ла Ир.

Последний спешился и, с улыбкой, подошёл к Бастарду.

– Что поделать, Жан, она такая…

* * *

Как бы ни хотела Жанна избежать приветствий и шума, о её прибытии все знали, и ни за что бы его не пропустили. Поэтому вечером возле Бургундских ворот Орлеана было не протолкаться.

Люди, измученные осадой и убывающей день за днём надеждой на чудо – хоть на какое, хоть на самое обыденное, но способное избавить их от беды – приветствовали Деву криками и слезами радости, как истинного Божьего Ангела. И то, что девушка, во главе внушительной свиты, проскакала в ворота, ни на кого не глядя, нахмуренная и отчуждённая, ничуть их не обескуражило. Она готовилась… Каким-то шестым чувством все поняли вдруг, что этой почти девочке скоро предстоит испытание, противное всем природным законам, но предопределённое давним пророчеством. И то, что всё это свершилось, было так необычно, так невероятно, что, действительно, ничем иным, кроме как чудом, не объяснялось!

Будучи не в силах оставаться на месте, горожане пытались бежать за кавалькадой, увлекая за собой всех, мимо кого Жанна уже проехала. Людская река, делалась всё полноводнее и словно обтекла узкую улочку, на которую всадники как раз свернули. Радостно шумя, она выплеснулась на перекрёстке, впереди, совершенно перегородив путь и ликуя от того, что Дева остановилась! Теперь её можно как следует рассмотреть и показать, насколько все они ей рады!

Досадуя на заминку, Бастард, так и не решившийся вернуться в город без Девы, велел рыцарям из свиты проехать вперёд и расчистить дорогу. Но люди напирали со всех сторон, мешая и не замечая этого. Задние ряды двигали стоящих перед ними, а тех, кто был впереди, почти прижали к самым лошадям. Какого-то парня слишком сильно толкнули и он, желая устоять и не навалиться на коня Жанны, высоко вскинул руку с горящим факелом. Взметнувшееся пламя зацепило стяг в руках у девушки, и тонкое полотнище загорелось.

Шум мгновенно стих. Люди вдохнули, затаив дыхание, как единый, гигантский организм. Но Жанна, быстрыми и точными движениями, так ловко загасила огонь, что, притихшая было, толпа не выдержала и снова разразилась громкими криками:

– Она спасёт и нас, как спасла своё знамя!

– Она словно родилась в седле!..

– Это Дева-воин! Смотрите, ей, как будто, всю жизнь приходилось воевать в этих доспехах!..^[29]

Жанна быстро окинула взглядом толпу, снова приладила древко на стремя и, увидев, что можно ехать, дала шпоры коню.

Всё! Она приступила к исполнению своей миссии!

Орлеан

(30 апреля-7 мая 1429 года)

Если посмотреть на Орлеан с высоты птичьего полёта, то станет особенно хорошо видно, что город представляет собой, почти правильный, четырёхугольник, выстроенный в соответствии со строгим архитектурным порядком, который был принят ещё во времена строительства римских укреплений. Город, разумеется, достраивался и благоустраивался в соответствии с веяниями времени, но базовые укрепления оставались неизменны. Что, впрочем, и понятно, ведь вырос он на месте кельтского поселения Ценабум, а кельты никогда бы не утвердились на этих землях, не заимствуй они у римлян всё то, что позволило им когда-то создать великую империю.

Осада Орлеана англичанами в 1429 году

Пять ворот и тридцать семь башен, соединённых укреплённой стеной, позволяли оставаться городу неприступной крепостью, а пустынная местность вокруг создала известные неудобства для осаждающих, что заставило когда-то Эдуарда Чёрного Принца пройти мимо Орлеана, не ввязываясь в безнадёжную осаду^[30]. Башни были очень высоки, а некоторые имели ещё и дополнительную защиту. Так, самая высокая, Тур-Нев была окружена вторым рвом, а башни над четырьмя из пяти ворот, защищались ещё и бульварами^[31]. Кроме того, от ворот Святой Екатерины, через Луару был перекинут 400-метровый мост в девятнадцать пролётов (ведущий непосредственно в город и взорванный его жителями после захвата Турели). Первый и последний пролёты представляли собой подъёмные мосты, пятый опирался на сдвоенный остров посередине реки, часть которого, носившую имя святого Антуана, занимала часовня, а на другой части – Рыбацкой – был устроен лепрозорий. И, наконец, на восемнадцатом пролёте расположилась крепость Турнель.

Это дополнительное оборонное сооружение тоже состояло из четырёх башен, соединённых арочными переходами. Частью основание башен уходило под воду, а с тех сторон, которые примыкали к мосту, они, как и привратные башни, были защищены бульварами.

Чтобы обезопаситься от каких бы то ни было сапёрных работ со стороны осаждающих^[32] и избежать печальной участи Турнели, захваченной именно с помощью подкопа, вокруг города, под стенами, были врыты медные тазы с водой. А для защиты от конницы подъезды к фортам щедро засеивались «чесноком» – острыми железными шипами, имеющими трёхгранную форму.

Стены патрулировали день и ночь, как солдаты гарнизона, так и местное ополчение, которое состояло из ремесленников, членов их семей и слуг зажиточных горожан. Впрочем, тяжёлое осадное положение привело к тому, что для несения караульной службы привлекли даже коллегию местного университета, несмотря на её упрямое сопротивление. Двадцати поверенным, которых избирали для решения городских проблем^[33], пришлось обратиться в Бурже за специальным королевским указом. Это возымело своё действие, хотя, говоря по совести, толку от учёных мужей было не много.

Но главным аргументом против активных действий осаждающих была, конечно же, артиллерия. Старыми орудиями – куайярами^[34] и требушетами^[35] – Орлеанский гарнизон и без того никогда не пренебрегал, но, как только командующим был назначен Жан Бастард, он, первым делом, распорядился усилить оборону литыми бомбардами. Для городских колокольных мастеров работы прибавилось, но и платили за эту работу щедро. Поэтому, за короткий, срок мэтр Ноден Бушар и мастер Жан Дуизи сумели отлить пять гигантских бомбард. Им дали собственные имена и расставили, в основном, вдоль стены, выходившей на мост, чтобы обстреливать, захваченную англичанами Турнель. Бомбарды «Монтаржи», «Жиффар» и, уже известная, «Пастушка» делали это постоянно и даже нанесли крепости серьёзный ущерб, обрушив в Луару часть стены одной из башен.

Бомбардами гордились… Более того, едва в город пришли первые вести о Жанне, мгновенно родилась и первая городская легенда о том, что именно из «Пастушки» и был произведен выстрел, убивший графа Солсбери^[36]. И даже те, кто сомневался, была ли «Пастушка» вообще отлита в то время, предпочитали держать свои сомнения при себе – уж больно складно всё сходилось с реальностью, легендой и высшей справедливостью…

* * *

Тщательно прорисованная – не хуже картинки в каком-нибудь часослове – карта Орлеана теперь пестрела нанесёнными относительно недавно значками, которые отмечали расположение английских укреплений. Сведения о них регулярно обновлялись опытными шпионами, так что без внимания не были оставлены изменения в численности гарнизонов, перемещения командиров, их смена, состояние здоровья, наполненность и содержание продовольственных обозов, что шли из Парижа, а также количество денежных средств, поступающих для выплаты солдатам.

Рано утром, на следующий день после приезда Жанны, Бастард собрал своих командиров на совещание и первым делом, как всегда, ознакомился с новыми донесениями.

– А пыла-то у них поубавилось, – заметил он скорее озабоченно, чем злорадно, обнаружив, что денежное довольствие на солдат изрядно поредело.

– Нормандия бунтует, – сонно сообщил де Гравиль, – дополнительный налог собирается трудно…

Действительно, с тех пор, как Лондонский парламент занял жёсткую позицию в отношении первых герцогов государства, Бэдфорду всё дороже обходилась эта осада. Дополнительный налог, который он ввёл на подчиненной территории, проблему решил лишь частично, потому что очень мешал братец Глостер, который никак не хотел оставить в покое спорные, по его мнению, земли герцога Бургундского. Грызня между родственниками^[37] мало того, что разоряла Нормандию, но ещё и оттягивала часть войска, и совершенно выводила регента из себя.

Впрочем, на бедственном положении орлеанцев это пока не сказывалось ни в худшую, ни в лучшую сторону.

– Что ж, свои проблемы они себе создали сами, – вздохнул Бастард.

Он опёрся кулаками на карту, ещё раз окинул взглядом давно знакомые значки и ткнул пальцев в один.

– Вот сюда, по Сен-Лу, мы и ударим.

Командиры зашевелились, двигаясь ближе к карте и, одновременно, осторожно поглядывая в сторону командующего. Все знали, что он раздражён! Уже сегодня гарнизон Орлеана мог бы пополнится свежими силами, не отправь их Жанна обратно в Блуа, чтобы возвращались другим берегом, прямиком на английские укрепления! И теперь приходилось перекраивать всю спланированную тактику в соответствии с новыми обстоятельствами.

– Гарнизон там – человек триста пятьдесят, – устало продолжал Бастард. – И они хорошо обучены. Из укреплений – только ров, обсаженный кольями, артиллерия слабая… Мы усилим свои отряды силами, хотя бы тех солдат, что пришли с Ла Иром. Как я понимаю, им без боя не сидится…

Ла Ир, который, поигрывая мечом, сидел чуть в стороне, широко осклабился. Утром он действительно совершил вылазку со своими солдатами и она оказалась весьма успешной – удалось захватить английскую баржу с кое-каким провиантом и отличной меховой накидкой. А самое главное, на барже оказался бочонок отменного вина, и теперь от Ла Ира, дурманя всех присутствующих, исходил крепкий винный дух.

– Я хоть куда готов, лишь бы дело того стоило, – не столько сказал, сколько рыгнул он. – Но, может лучше было бы позвать сюда Жанну?.. Это я к тому, мессир, – быстро добавил он, заметив свирепый взгляд Бастарда, – к тому, что дева она оч-чень непростая. Чуть что не по её, может и по уху съездить – мне уже раз досталось за… Впрочем, неважно… А кто ей чего скажет? Формально – она командующий, так что, лучше с ней считаться…

Он многозначительно поднял брови, но продолжать не стал – споткнулся о нарастающий гнев на лице Бастарда и замолк, позволив себе только неопределённо пожать плечами.

Молчание повисело над собравшимися, словно грозовая туча, потом палец командующего снова упёрся в карту.

– Пятьдесят лучников Гравиля – сюда, на случай отступления. Командирам ополчения быть готовыми для защиты ворот на тот случай, если к Сен-Лу подойдёт подкрепление с севера. Мы с тобой, Ла Ир, зайдём с этой стороны и… Что за чёрт?! Кто пустил?!

Бастард, набычившись, развернулся в сторону вошедшего, а когда увидел, что перед ним оруженосец Девы – д'Олон, совершенно потемнел лицом.

– Чего надо?

– Меня прислала Жанна, мессир, – поклонился д'Олон. – Она желает осмотреть городские укрепления.

– У меня совещание…

– Она ждёт во дворе, мессир.

Бастард выпрямился. Пальцы в кожаных перчатках неприятно задрожали, как бывало всегда в минуты крайнего бешенства. Захотелось отвесить шутовской поклон и сказать что-то язвительное, вроде: «Передайте её девичеству, что мы смиренно просим позволить нам закончить», а потом выставить этого наглого посланца вон! Но прямо за спиной стоял мессир де Вийер – его старый воспитатель – и командующий вдруг вспомнил не раз повторяемое: «Унижение цепляется к тому, кто сам себя унижает». Стало ещё неприятней, чем было, но уже как-то не так – более стыдно… Поэтому, проглотив и раздражение, и злость, Бастард только хмуро буркнул:

– Сейчас буду.

Зло он сорвал на карте, скатав её, как совершенно бесполезную, потом швырнул на стол и, не говоря никому ни слова, вышел.

Во дворе Жанны не было. Но долго гадать, куда она могла деться, не пришлось. Сбежавшиеся со всех сторон слуги, пажи и кое-кто из горожан образовали внушительную свиту, следующую за девушкой, как растревоженный пчелиный рой. И теперь, галдя и беспорядочно размахивая руками, они направлялись к Трактирной улице, которая вела в мостовую башню над воротами святой Екатерины.

Бастард едва не застонал. «И чего ей не спится?!». Он прекрасно знал, что Жанна полночи провела за составлением письма Саффолку, поэтому и назначил своё совещание на рассветные часы, очень надеясь, что здоровый девичий сон избавит их от вмешательства и бестолковых советов. Но она, черт её дери совсем, словно железная! И подскочила, ни свет, ни заря, и посовещаться не дала, и теперь ещё, вон как вышагивает, не догонишь!

Малопочтенно командующий припустил по улице, тихо чертыхаясь всякий раз, когда налокотник цеплял за панцирь, разнося по туманной рассветной улице грохот его доспехов.

Жанна и вся её свита обернулись.

– Куда вы направляетесь? – переходя на шаг, спросил Бастард, стараясь, чтобы голос его не звучал слишком зло.

– Я хочу увидеть Турнель, – ответила Жанна.

– Для этого не обязательно идти к воротам. На набережной Сипьерр, с Водопойной башни всё прекрасно видно и не так опасно.

– Это далеко, – отрезала Жанна, проследив за его рукой, указывающей направление. – Я должна отправить своё послание Саффолку немедленно и попытаться убедить его уйти добровольно.

Бастард тяжело вздохнул. За все шесть месяцев осады он не чувствовал себя таким уставшим, как теперь, в эти последние сутки.

– Саффолк не уйдёт, – сказал он, как можно мягче. – Зато любой его лучник получит возможность выстрелить в тебя, особенно, при этом, не целясь.

Один из пажей Жанны, при этих словах испуганно заморгал и тронул её за локоть. Но девушка отрицательно покачала головой.

– Я должна.

Она смотрела в лицо Бастарду совершенно спокойно в противовес его раздражению. Как будто собственная убеждённость ставила её выше всякой суеты относительно осторожности, и, уж конечно, выше такой ерунды, как чьё-то мнение! Подбородок командующего закаменел под её взглядом. С минуту оба упрямо стояли друг перед другом, не похожие ничем, кроме этого упрямства, которое, тем не менее, превращало их почти в зеркальное отражение.

– Господь привёл меня сюда, он же отведёт и любую стрелу, – громко сказала Жанна.

– Ну, да.., конечно…

Бастард оглянулся на толпу, которая, едва он появился, держалась на почтительном удалении, и, понизив голос так, чтобы слышать его могла только Жанна, прошипел:

– Тогда пойдём, проверим.

Он первым зашагал по улице, не оглядываясь. Но про себя отметил, что паж Жанны его последние слова услышал и покраснел – причём, явно, не от гнева, а так, как краснеют, когда за кого-то стыдно.

Захотелось выругаться. Однако, непотребные слова, ни с того, ни с сего, застряли в горле. Бастард даже оглянулся на мальчишку. Господи, до того сопливый, что не разобрать, мальчик или девочка. На девочку-то, пожалуй, больше похож… А задел! Этим своим стыдом за него очень задел… Как будто он знает, что Бастарду и самому за себя безумно стыдно. И большая часть этого вызова, бравады, упрямства и раздражения вызвана одним только незнанием, как себя вести, потому что сидит в голове, неотвязно, письмо от Алансона, и эта строчка из него: «Вот тебе и семья, Жан…». И Жан знает – там, на башне, даже если какая-нибудь шальная стрела и долетит до них, он ни секунды не помедлит – закроет собой эту девицу – чего даже проверять не потребуется, потому что, потому что…

Мысли снова смешались, и Бастард глубоко втянул носом воздух.

Семья… До сих пор семьёй для него был этот город.

Ни дом Валентины Миланской, которая его откровенно не любила; ни двор; ни Шарль, который, хоть и любил его, как возможного собрата по несчастью, но, по той же причине, и сторонился… Нет! Здесь, в Орлеане, на него, по крайней мере, надеялись и, хоть как-то, в него верили… А теперь верят только в неё – спасительницу, посланную Богом и … сестру… Сестру?..

Гм, пожалуй… В Божье вмешательство всё-таки никак толком не верилось, а вот во вмешательство герцогини Анжуйской.., скорее, да. И, хотя эта безоглядная надежда горожан на Деву, в глубине души, обижала, он готов с ней смириться. И жизнью своей готов пожертвовать, лишь бы она спасла город… Его семью…

Она – Дева-Надежда и единственный на свете родной ему человек.

Кто знает, а вдруг Господь его тоже любит, раз послал её?..

Этот короткий миг умиротворения Бастарда внезапно успокоил. И, пока снова не навалилась раздражающая усталость, он подождал, когда Жанна с ним поравняется, махнул рукой правее того места, к которому они направлялись, и примиряюще сообщил:

– Кстати, там – башня Нотр-Дам. Можем потом сходить, посмотреть. Это с неё пушкарь залепил Солсбери в глаз…

* * *

Туман над Луарой скрыл основание Турели, так что, казалось, крепость парит над водой, охраняемая ощеренной пастью взорванного мостового пролёта. Несколько птиц пролетели над ней с протяжным, стонущим криком и, нырнув в туман, растворились серыми призраками, жаждущими добычи.

Жанна смотрела на искалеченные каменными ядрами башни со стены над воротами. Рядом с ней здесь стояли только Бастард, Клод, Жан д'Олон и лучник, готовый выстрелить по первому же знаку. Над наконечником его стрелы, накрепко примотанное тонкой веревкой, топорщилось письмо для Саффолка.

– Глупо, Жанна, очень глупо, – пробормотал Бастард, хмуро поглядывая на бойницы Турели, где, совсем недавно, метались туда-сюда огни факелов.

Судя по всему, появление на башне Жанны, в её белых доспехах, заметили, и, скорей всего, послали за Гласдейлом – командующим гарнизоном крепости.

– Стрелять он, возможно, и не станет, но над письмом только посмеётся.

Вместо ответа Жанна сделала знак лучнику, и стрела с посланием, тихо взвыв, полетела в сторону Турели.

– Вот новости! Читайте!

– Знать бы хоть, что там написано, – безнадёжно обронил Бастард.

– Я требую, чтобы они отпустили моего герольда и уходили, как можно скорее, иначе все они погибнут.

Бастард закатил глаза и, как будто ища поддержки, провёл взглядом по лицам присутствующих. Но Жан д'Олон, бесконечно гордый своим положением, на взгляд, полный сомнения в правоте его госпожи, не ответил. Лучник сосредоточенно смотрел, как его собрат с английской стороны выдергивает стрелу с посланием из толстой доски, специально подвешенной для этого под центральной бойницей. И только всё тот же паж.., как там его зовут? – только он, поймав взгляд Бастарда, тихо сказал:

– У них, у всех, второй жизни нет. Зачем же губить ту единственную, которая дана?

В этот момент с английской стороны донеслись малопонятные крики. В темном провале бойницы снова заметались факелы, и чей-то властный голос, словно ныряя в тающем тумане, прокричал в сторону города:

– Убирайся к своим коровам арманьякская потаскуха! Твоим письмецом мы подотрём задницу у коня милорда Саффолка! Герольда твоего сварим в котле, как лягушку, а тебя сожжём и зажарим, как ведьму и шлюху!

За ругательствами, шлейфом, потянулся грубый солдатский гогот.

Жанна вздрогнула.

– Не слушай их, – прошептала Клод, незаметно сжимая ладонь Жанны в своей. – Они боятся, разве ты не слышишь? В Домреми так смеялся дурачок Тибо, когда его пугали пещерой дракона…

– А я предупреждал, что писать им бесполезно, – подал голос Бастард. – Если вы действительно хотели их напугать, написали бы, что перебьёте всех английских пленных, и даже лордов. Такого они, по крайней мере, не ждут – уверены, что ради выкупа жизнь им сохранят… А гневом Божьим тут никого не испугать…

– Жанна, давай уйдём! – взмолился с другой стороны д'Олон. – Ты не должна слушать эти оскорбления!

– НЕТ!

Жанна всем телом навалилась на каменный парапет башни.

Туман уже почти развеялся, освободив из плена невидимости опоры взорванного моста и тёмные воды Луары. Оскаленные лица гогочущих английских солдат казались такими далёкими, но Жанне они все вдруг померещились совсем рядом, безжизненные, безразличные, злобно, как некие дьявольские слуги, кромсающие тела французов, которых она теперь вынуждена будет повести в бой!

– Гласдейл! – закричала девушка, что было силы. – Сожги меня, если сможешь схватить, но знай – сегодня ты приговорил к смерти и себя, и своих людей! Вы не захотели слушать меня, и теперь вам больше некому помочь!

– Жанна, уйдем, – потянул её за руку д'Олон.

– Если убьёте моего герольда, я велю убить всех пленных, вместе с лордами, и эта жертва ещё больше отяготит ваши гибнущие души!

– Уйдём, Жанна…

– Не трогай меня!

Девушка вырвала руку и резко обернулась. Её лицо было красным от напряжения и мокрым от слёз.

– Вы думаете, это моя блажь – писать, уговаривать?!. И совсем не понимаете, что теперь всем нам придётся идти в бой, и французская кровь снова прольётся, потому что сражений, даже победных, без жертв не бывает!

Она обвела взглядом все лица и, остановившись на лице Клод, горько заплакала.

Утешать её не решился никто. Но вечером, словно на самом деле испугавшись, англичане переправили в город герольда Жанны, хотя и предупредили, что следующего выпотрошат, как свинью.

На другой день Бастард выехал в Блуа. По официальной версии, чтобы поторопить подкрепление, но на деле ему просто не терпелось покинуть город. С Жанной они, всё-таки, открыто разругались. Она требовала решительных действий, настаивала на захвате Турели, как только подкрепление прибудет, и убеждённо говорила о том, что после падения этой крепости осаду можно считать оконченной! Но на её доводы Бастард, то разъяряясь, то бессильно опуская руки, говорил только одно: «Сил мало!». Ему казалось, что за долгие месяцы осады командующий приобрёл достаточный опыт и как следует узнал противника, чтобы разбираться, что к чему, поэтому вправе возражать и высказывать мнение более близкое к реальности, чем иллюзорное желание. Но Жанна ничего не хотела слушать, злилась, упрямо стояла на своём и даже заявила, что Бастард ей только мешает! Не прямо, конечно, но намёк был достаточно ясным, чтобы стать поводом для его отъезда.

Командующий выплатил солдатам гарнизона причитающееся им жалованье, которое прибыло с продовольственным обозом, и без оглядки умчался в Блуа, назначив Ла Ира комендантом и предоставив ему самому утихомиривать Жанну. Тот высказался было за пару мелких вылазок, но девушка, уставшая уже от споров с Бастардом, не стала тратить время на пустые разговоры.

– Я не позволю рисковать жизнями французских солдат ради мелочной цели. Как только придёт подкрепление, нападём на Турель. И всё! И хватит об этом!

Ла Ир лишь развёл руками.

– Честно говоря, это мне тоже больше по душе, – пробормотал он, когда никто не мог слышать.

В ожидании войска Жанна распорядилась провести несколько богослужений в городе и в гарнизоне, а всё оставшееся время без устали ходила осматривать укрепления. И те, кто был от неё достаточно близко, не раз могли услышать, как, кусая губы, она, словно убеждала сама себя: «Всё получится… Я уверена – иначе нельзя!»…

Командующий вернулся через день, под крики горожан, радующихся прибывшему подкреплению.

Вернулся и первым делом спросил:

– Как она? Всё так же настроена?

Ла Ир молча, но выразительно пошевелил бровями.

– Ясно…

С тяжёлым вздохом Бастард пошёл отдавать распоряжения об увеличении довольствия на солдат и об их размещении в городе. А приехавший с ним де Ре, широко улыбаясь, сообщил Ла Иру:

– Два дня я выслушивал от него жалобы на нашу Деву. Судя по всему, этот муравейник она пытается разворошить ещё сильнее, чем двор?

– Уже разворошила.

– Вижу, вижу.., – де Ре удовлетворённо осмотрелся. – Здесь забегали резвее, чем прежде.

Отстегнув от пояса меч, он сунул его оруженосцу и крепко, с наслаждением, потянулся.

– Слышал, что ты разжился неплохим вином, да, Ла Ир?

Капитан весело подмигнул.

– Было дело. Не желаешь ли угоститься?

– Разумеется, желаю! Заодно, расскажешь мне, что тут у вас и как. От командующего я пока толком узнал лишь одно – Жанна его обижает…

Оба рыцаря громко захохотали. Хлопнув по плечу де Ре, Ла Ир повёл его к своему дому, велел слугам принести всё, что осталось в захваченном бочонке, но, когда вино было принесено, слуги отосланы, а двери заперты, к выпивке оба рыцаря едва прикоснулись.

– Вижу, город полон надежд и воодушевления, – сказал де Ре без обычных усмешек.

– Видел бы ты, как её встречали, – покачал головой Ла Ир.

– Я слышал, что говорят в войске и мне этого достаточно. Плохо одно – сейчас все рвутся в бой, как никогда, и, появись она перед солдатами, поведи их за собой, они сметут на своём пути не только Турель…

– Что ж тут плохого?

– Помнишь, я говорил – пойдут в бой, как бессмертные? И, между прочим, с уверенностью, что она бессмертна тоже. Но мы-то знаем.., – де Ре сделал многозначительную паузу для Ла Ира.

– Да.

– И знаем – случись какая-нибудь беда, от веры всего нашего войска останутся одни ошмётки. Как, впрочем, и от самого войска. Так что, Бастарда можно понять. С первым ударом ошибиться ни в коем случае нельзя, поэтому он и хочет сначала напасть на Сен-Лу. Бастида достаточно большая, укреплённая хорошо, но, всё-таки не так, как Турель. Захватить её можно, и это будет весомая победа для начала.

– Так, давайте захватим!

– Не спеши…

Де Ре бросил короткий взгляд на дверь, сделал большой глоток из стакана, и подсел к Ла Иру поближе, чтобы не повышать голос выше шёпота.

– Бастард мне, конечно, не только жаловался. Он не хуже нашего понимает, что Жанну следует беречь, как святыню, но и сидеть, сложа руки, как ты понимаешь, возле святыни невозможно… Точно так же невозможно, как и пытаться ей что-нибудь объяснить.

– Нет, тут ты неправ, – перебил Ла Ир. – Я ходил с ней по укреплениям и, что к чему и зачем устроено, она слушает очень толково. В стратегию не вмешивается…

– Да, только удары требует наносить лишь туда, куда сама укажет, и тут уже не слушает никак…

– Это, да…

– Вот поэтому Бастард и просил меня поговорить с тобой. Выступить он хочет завтра утром, засветло, пока она ещё спит, и вести солдат в бой только одним её именем.

Ла Ир косо усмехнулся.

– Ты не представляешь, что она устроит, когда узнает.

– Догадываюсь.

– И Сен-Лу, кстати, не такое уж и слабое укрепление…

– Тем славнее будет победа.

– Но мы ведь можем.., – нерешительно начал Ла Ир.

Однако, де Ре не дал ему договорить и резко встал.

– Мы не можем… Иначе, нам из этого боя лучше не возвращаться.

* * *

Овраг был грязным и скользким. Его стены, словно живые, ползли вниз, в чёрный провал бездны, откуда неслись крики, и конь, захрипев, попятился от края. Но вязкая грязь продолжала ползти, засасывая копыта, как трясина. Её комья вдруг превратились в цепкие пальцы, а оползни – в руки, которые, не прерывая движения, прочно захватили передние ноги коня, и тянули его вниз медленно и ужасающе бесповоротно. Извиваясь, конь пятился, дёргал узду, но от его усилий становилось только хуже. В конце концов, стало ясно, что падения не избежать. Но, прежде чем рухнуть в бездну, Жанна увидела глубоко внизу ощеренную шипами чешуйчатую спину дракона.

– НЕ-ЕТ!

Девушка, в ужасе подскочила на постели.

За окном уже посветлело, но мрак, навалившийся во сне, не отпускал, и рука сама собой потянулась к «пощаде», лежащей в изголовье.

Тихо скрипнула дверь, пропуская встревоженную Клод, которая вошла неловко, боком, словно старалась скрыть сильную боль.

– Ты тоже это почувствовала? – спросила она тихо.

Жанна не ответила. Сон ещё стоял перед глазами и продолжал тянуть её в бездну липкими грязными руками. С усилием, она поднялась, всей кожей ощущая густо и медленно текущие минуты реальности.

– Они меня всё-таки обманули… Во сне я слышала крики, как будто идёт бой… А теперь тихо… Они увели войско, и где-то бьются без меня…

– Они гибнут, Жанна, – прошептала Клод. – Давай, я помогу тебе собраться, и сама поеду с тобой.

Словно какая-то сила сорвала Жанну с кровати. Унимая дрожь в руках, с помощью Клод, она кое-как натянула кольчугу, застегнула пряжки на панцире и, только вталкивая ладони в рукавицы, коротко бросила:

– Моё знамя!

Оно стояло тут же, в подставке, специально выкованной оружейниками Туле. Клод, не без усилий его вытащила и едва успела повернуться – Жанна, на ходу, почти вырвала древко из её рук и задержалась лишь на мгновение, чтобы, чеканя слова, сказать:

– Ты ни в какой бой не пойдёшь! Ни со мной, ни без меня!

А потом выбежала, с криком:

– Д'Олон! Ко мне! Надо спешить! Французская кровь снова льётся!

От её голоса подскочили слуги, спавшие на конюшне. Толком ничего не понимая, они бестолково забегали, догадавшись, скорее, по многолетней привычке подчиняться, что нужно оседлать коня. И Жанна, в отчаянии их подгоняя, срывалась то на угрозы, то на мольбы. В стремя она вдела ногу, когда конюх ещё затягивал подпругу, и тот едва успел отскочить – так стремительно девушка пустила коня в галоп.

– Подожди, Жанна! Постой! Не уезжай одна! – кричал выбежавший следом д'Олон, на ходу надевая шлем. – Ты не имеешь права так рисковать!

Но голос его догнал только пыль, поднятую копытами её коня.

Жанна неслась во весь опор. Она пригнулась почти к самой конской шее, а знамя, не чувствуя его тяжести, зажала подмышкой, словно копьё.

Значит, Бастард всё-таки напал на Сен-Лу!

Снова попытался её обмануть, как в первый день, когда назначил встречу в безопасном отдалении, где никто не мог её увидеть!!! Он так ничего и не понял!

Прячет подальше… Не верит!

Жанна больно закусила губу.

И Ла Ир! И де Ре! Те, кто принял её.., кто клялся, что пойдёт за ней! ЗА НЕЙ! Не за Бастардом! А теперь все они, как послушные псы, почуявшие хозяина, тоже решили оставить её в стороне, чтобы не мешалась?!

Глаза защипало от слёз, но Жанна не дала им воли. Не теперь! Сейчас дела были, куда более важные, чем копание в обидах. Бастарду не победить без неё. Его упрямство сыграло с ним злую шутку – Сен-Лу всего лишь укрепление, захват которого мало что решает, зато поражение… Об этом даже думать не хотелось! И, уж если командовать своим войском дофин поставил Деву, вести солдат она должна только на Турель – неприступную и крайне важную! Лишь эта победа убедит всех, и, в первую очередь, англичан, что она, действительно Божья посланница!

Жанна обогнула холм. Дунувший в лицо ветер, смахнул покатившуюся, всё-таки, по щеке слезу. И, в тот же миг, девушка увидела то, чего боялась более всего – бегущих к городу французских солдат!

– НАЗАД! – закричала она, рискуя сорвать голос. – СЕЙЧАС ЖЕ НАЗАД! ИНАЧЕ, ГОРЕТЬ ВАМ ВСЕМ В АДУ!!!

Солдаты остановились.

Сегодня утром, перед атакой, многие задавались вопросом, почему Дева не с ними?

Командиры сказали, что она будет молиться за их победу, но это было как-то не так… В своём воображении каждый рисовал Божью посланницу впереди войска, с высоко поднятым белым знаменем – единственным знаменем, видимым на небесах – и только тогда Господь дарует им победу, ориентируясь по этому знаку… Конечно, чудесную силу молитвы никто не отрицал, но… Всё-таки, Дева-воин должна быть впереди войска, которое ведёт…

– Она с нами! – радостно закричал первый, узнавший Жанну. – Дева с нами! Господь привел её! Скорее назад!

Проводив радостными криками мелькнувшую мимо всадницу, солдаты побежали за ней ещё быстрее. Англичан, выбравшихся из бастиды ради преследования, и уже предвкушающих победу, изрубили на ходу, особо не задерживаясь! И мгновенно задние ряды французского воинства, бессильно бьющегося о стены укрепления, превратились в мощный боевой таран. Радостный клич «Дева с нами!» волной прошёл по атакующим, постепенно превращаясь в рёв ликования, и, вливая новые силы в каждого, включая раненных и тех, кто потерял всякую надежду.

Бастард отчаянно рубился возле самого рва, утыканного заострёнными кольями, прекрасно понимая, что этот бой ему не выиграть. Где-то в подсознании уже вызревала мысль о смерти, которая именно сейчас, перед лицом, не просто позорного провала, но настоящего краха, вызванного его упрямством, казалась почти милостью. И только многолетняя привычка и доведённое до автоматизма боевое мастерство не позволяли ему расслабиться, пропустить удар или, того хуже, просто опустить руку с мечом, даря какому-нибудь безродному английскому наёмнику возможность убить кузена французского короля. Он даже не сразу понял, что ликующий рёв, который перекрыл шум боя, исходит от его войска, а не от английского. А когда понял, всё равно, не верил ни собственным ушам, ни глазам, до тех пор, пока не увидел белое знамя, стремительно врезавшееся в самую гущу сражения.

– Она здесь!!! Чёрт подери, она лезет в самое пекло! – заорал де Ре. – Аа-ааа, пропади всё пропадом!!!

Широко размахнувшись мечом, он стал прорубать себе дорогу к этому белому стягу так, словно силы его удесятерились. А там, перед конём Жанны, уже орудовал секирой Ла Ир, одновременно защищая её и освобождая ей путь к укрепленному кольями рву. Орудовал с ещё большей энергией, потому что чувствовал себя особенно виноватым…

– Клянусь Богом, Жанна.., клянусь Богом.., – рычал он, завершая клятвы только новыми ударами вокруг себя.

Утихающее было сражение, возобновилось с новой силой.

Уверенные в своей неприступности англичане тоже были немало удивлены, когда среди выдыхающихся из сил французов вдруг появилась всадница в белых доспехах. Её знамя, с нимбом из сверкающей бахромы, надвигалось на укрепления, как поднятая над крестным ходом хоругвь. И что-то словно изменилось в самом воздухе!

– Стреляйте по девке! – закричал капитан английских лучников.

Но первый же солдат, по приказу почти машинально, выпустивший стрелу, внезапно промахнулся. За ним второй, третий…

«Зговорённая», – зашелестело по рядам стрелков на стене бастиды

– С нами Бог! – громогласно понеслось по французскому войску.

– С нами Бог, – прошептал Бастард, возвращаясь к жизни.

– С нами Бог! – закричал де Ре, срубая очередную голову.

– Вы что, боитесь стрелять по ней?! – орал на лучников английский капитан. – Это же французская девка и ничего больше!

Но вид реющего под стенами бастиды белого знамени вызывал у его солдат подспудное желание перекреститься…

– Надо перебраться через ров! Не бойтесь ничего! – крикнула Жанна.

И первая, подавая пример остальным, направила коня на острые колья…

– Я боюсь только отстать от тебя! – рявкнул Ла Ир.

Воодушевившиеся французы, как гигантская, закованная в броню стая, кинулись на укрепления Сен-Лу.

Перед самым рвом Жанна соскочила с коня и, окруженная со всех сторон щитами и спинами солдат, бежала вместе с ними. Не было больше обиды и отчаяния, как не было и страха! Запоздалое воспоминание о советах герцогини Анжуйской промелькнуло так же быстро, как прозвеневшая возле самого уха стрела. Девушка засмеялась – советы больше ничего не стоили – и увидела, почему-то очень отчётливо, на совсем близкой стене бастиды, белые от ужаса глаза английского лучника.

– Со мной Бог! – закричала ему Жанна.

В какой-то момент ей показалось, что ветер снова подхватил её, как и давным-давно, на лугу, за оврагом. Но это были руки солдат, поднявшие её на захваченное укрепление. И, до конца ещё не осознавая, что ставит точку в этом сражении, Жанна воткнула своё знамя в расщелину между камнями.

Белое полотнище шумно заполоскалось на ветру. Сен-Лу была взята!

Сен-Лу

(4 мая 1429 года)

Сквозь толпу ликующих солдат Бастард едва смог пробиться к Жанне.

Она стояла, по-прежнему сжимая рукой знамя, только теперь, когда напряжение отступило, казалось, будто свой стяг она, не столько держит, сколько держится за него, как старики держатся за посох. Навалилась смертельная усталость, внутри которой, ещё не до конца осознанная, вызревала необходимость быть жестокой.

– Теперь только на Турель, – выдохнула она, едва взглянув на Бастарда. – И не вздумайте меня снова обманывать или удерживать.

Ещё не успев восстановить дыхание после такого яростного штурма, командующий только молча кивнул. Спорить сейчас всё равно было бесполезно.

– Мессир, мессир! – прокричал ему оруженосец, проталкивая впереди себя какого-то горожанина. – Новости из Орлеана!

– Что там?!

– Мессир, – поклонился горожанин, – Тальбот пытался атаковать ворота Банье – мы видели, как к бастиде на Парижской дороге стягивали войска – но господин де Гокур выступил раньше со своим отрядом и отрядом ополчения…

– И что?

– Англичане испугались! Они даже носа не высунули из бастиды!

Новый всплеск радостных криков заглушил его слова.

– Хорошо, – устало пробормотал Бастард.

Он отвернулся было от горожанина, но тот робко тронул командующего за плечо.

– Если позволите, мессир…

– Ещё что-то?

– Тут неподалёку есть церковь… Когда я ехал сюда, то видел англичан, бежавших к ней. Видно, спастись пытаются. Но там французские монахи… Как бы чего не вышло…

Взгляд Бастарда скользнул по лицам вокруг, выискивая командиров, и остановился на де Ре.

– Прогуляться туда? – осклабился тот, не переставая стирать кровь со своего меча. – Это можно. Кто ещё не навоевался – за мной!

Добровольцев следовать за ним нашлось достаточно. И уже через минуту внушительный отряд разгорячённых победой солдат побежал в сторону церкви.

«Ты не пойдёшь ни в какой бой! Ни со мной, ни без меня!».

Несколько мгновений Клод стояла, оглушённая этим приказом.

А как же вместе до самого конца?!…

Первый бой..,первое страшное испытание… Разве сумеет она отсидеться здесь, в городе, ожидая вестей, которые могут оказаться самыми ужасными?!

Клод слышала, как Жанна выкликала д’Олона, и, прекрасно понимая, что не простит себе, если останется, бросилась в соседнюю комнату за кольчугой и лёгким панцирем, которые полагались ей, как пажу.

В коридоре уже стоял второй паж, Раймон, пристёгивающий к поясу меч.

– Дождись меня, – на ходу бросила ему Клод.

Удивляясь тому, как ловко у неё получается, надела доспехи. Но, когда потянулась к мечу, отдёрнула руку.

Глупо, конечно, но убить она всё равно не сможет. Она едет за Жанной, чтобы помочь и защитить, закрыть собой, если понадобиться, но не лишать жизни кого бы то ни было. Для подобной работы там народу хватает…

Клод выскочила в коридор, стараясь, чтобы Раймон не заметил отсутствия при ней оружия, и сразу увидела на его лице отражение собственного страха. Для мальчика всё это тоже было в первый раз.

– Идём, – как можно увереннее сказала Клод и первая поспешила к конюшням.

– Ты забыл меч, Луи, – жалобно проговорил спешащий сзади Раймон.

– Возвращаться не буду – это нехорошо.

– Тогда, если хочешь, я отдам тебе свой…

Клод резко обернулась.

– Что значит, отдам?! А сам? Или ты боишься? Не хочешь ехать за Жанной?

Раймон густо покраснел. Отводя глаза, забормотал что-то о том, что сражения не боятся только дураки, а он не дурак. Что за Жанной ехать хочет, и готов за ней и в огонь, и в воду! Но.., но…

– Ты боишься убивать? – догадалась вдруг Клод, словно в первый раз рассмотрев совсем детские веснушки и торчащие в разные стороны вихры, слишком коротко подстриженных волос.

Раймон вспыхнул и попытался что-то возразить, но девушка нетерпеливо покачала головой.

– Сейчас нет времени спорить, но лучше оставайся… Иди пока к господину де Гокуру, у него мало людей… Вдруг на город нападут. И запомни – ты не должен стыдиться. Это не стыдно. Не хотеть убивать живую душу, значит следовать первой из заповедей… Жанна поймёт.

– Возьми, хотя бы, мой меч! – потянулся к поясу Раймон.

– Не надо! Я тоже никого убивать не собираюсь! – крикнула ему Клод, скрываясь за воротами конюшни.

Она мчалась в сторону Сен-Лу, ориентируясь на ускакавшего далеко вперёд д’Олона. Однако, держаться в седле так же уверенно, как Жанна, Клод не могла, поэтому быстро отстала и совершенно потеряла оруженосца из вида. Окрестности Орлеана она не знала, из-за чего, в первый момент, испугалась, что может свернуть куда-то не туда, но продолжала ласково понукать свою лошадь, к быстрой скачке явно не приученную.

– Дай ей шпоры, – послышался сзади сердитый голос.

Клод обернулась и увидела Раймона.

– Ты?! – выдохнула она и тревожно, и радостно одновременно.

– А как же… Думаешь ты один такой смелый, чтобы ехать в бой без меча! – крикнул тот, вырываясь вперёд. – Думаешь только тебе можно быть с ней рядом и закрыть собой, если понадобится! Я тоже её паж! И тоже смогу!

Клод засмеялась. Эта решимость напуганного мальчика вдруг вселила в неё уверенность, что с Жанной ничего не случится. И, может быть, сама Жанна это чувствовала, поэтому пренебрегла их давним уговором и велела ей, такой никчёмной, оставаться в городе. Ведь там, под Сен-Лу билось столько бесстрашных мужчин, каждый из которых жизнь готов был отдать, лишь бы с их Девой ничего не случилось!

– Ты молодец, Раймон! – закричала Клод. – И, знаешь, что я тебе скажу? Сегодня мы победим, вот увидишь!

Они подоспели как раз к тому моменту, когда Жанна повела солдат на штурм через ров, и стрелы, пущенные английскими лучниками, словно облетали её стороной. Какой-то раненный, не имея сил подняться, с откровенной досадой наблюдал за происходящим, сожалея, что уже не может быть полезен.

– Вы куда? – закричал он, едва заметил подъехавших Раймона и Клод. – Не суйтесь, детки, там и без вас справятся. Мне вот лучше помогите встать, да поддержите. Хочу видеть, как Господь вознесёт это белое знамя на башню!

– Мы пажи Девы, – гордо ответил Раймон, – и должны быть с ней рядом.

– Рядом, рядом…, – прокряхтел раненный, тяжело поднимаясь с помощью Клод, соскочившей с лошади. – С ней рядом господин Ла Ир, а он сотни таких как вы стоит. Говорю – не суйтесь! От желторотых в бою одни помехи, уж я-то знаю. Во дворцах будете рядом крутиться…

Навалившись на плечо Клод, он наблюдал за сражением посветлевшим от гордости взглядом.

– Давно мы так не бились, парень! Жаль, ногу мне крепко рубанули. Но цела, цела! Подлатаю в городе – у меня там лекарь есть знакомый – и снова в бой… Эй, парень, ты чего?!

Солдат неловко запрыгал на здоровой ноге, рукой придерживая за шиворот оседающую Клод. Слушая его, девушка невольно посмотрела на рану, и перед глазами всё поплыло от вида окровавленной человеческой плоти, развороченной до самой кости, что белела среди заляпанных грязью и травой ошмётков, оставленных чьей-то затупленной секирой. Клод и раньше видела раны, и некоторые были пострашнее этой. Но все те были «потом», после набегов бургундских наёмников, казались неизбежной платой за жизнь, и было уже ясно, с кем случилось, а кого Бог миловал. Эта же изуродованная плоть, именно здесь, в двух шагах от боя, показалась настолько страшной как раз потому, что каждое мгновение текущей жизни, люди делали друг с другом подобное, и увечье ещё могло настигнуть каждого…

– Ты, парень, того… стой! Я ж тебя не удержу…

– Плохо ему, не видишь! – крикнул, подбегая, Раймон.

– Тю-ю, – присвистнул солдат, – да это же девчонка!

– Похоже, тебя не только в ногу ранило, – проворчал мальчик, пытаясь уложить Клод на траву.

– А ты, похоже, совсем слепой, – захохотал раненный, но покачнулся, наступил на искалеченную ногу и, со стоном, повалился.

В тот же миг Клод открыла глаза, и, почти сразу, окрестности огласил победный клич воинства, прорвавшего оборону.

– С нами Бог! – захлёбываясь восторгом завопил Раймон, вторя этому кличу.

– Дева! Дева! – забыв о боли кричал солдат.

А Клод, не отрывая глаз от фигурки в белых доспехах, вскочила и побежала к укреплению.

– Куда ты?! Куда?!, – попытался удержать её раненный.

Но девушка даже не обернулась. Только крикнула через плечо:

– Помоги ему, Раймон!

Ей нужно было увидеть Жанну, убедиться, что всё с ней в порядке, и это первое сражение не принесло ни страха, ни боли…

Ещё издали Клод смогла рассмотреть, как виновато подошел к Жанне командующий, как тяжело и незнакомо она на него посмотрела и что-то сказала, и он только кивнул в ответ. А потом, такой же незнакомый взгляд скользнул и по её лицу… Осматриваясь вокруг, Жанна посмотрела на подругу, как на многих других, не узнавая, и Клод остановилась. Что-то новое появилось в этом взгляде. Не злое, не плохое, но настолько чужое, словно проложившее между ними некую границу, что девушка не осмелилась подойти ближе.

Мимо побежали, потрясая оружием, солдаты, и Клод, не зная зачем, побежала с ними.

– Эй, парень, меч потерял! – весело крикнул кто-то рядом с ней.

– Зачем ему, – отозвался другой, – мы этих гадов сейчас голыми руками!

– А куда вы? – пытаясь унять нарастающую тревогу, спросила девушка.

– Вон в ту церковь, – ткнул мечом в воздух тот, что бежал рядом. – Отправим Господу подарок от Девы – недобитых английских ублюдков! Как знали, куда сбежать. Из церкви, на суд Божий, напрямую, как раз и попадут!

Впереди отряда азартно, как будто играясь, бежал рыцарь, которого Клод уже видела и в Шиноне, и в Пуатье. С разгона, он без труда вышиб стальным плечом деревянную дверцу в невысоком заборе и, ворвавшись во двор церкви, первым увидел что-то такое, из-за чего зарычал почти по-звериному. Солдаты же, вбежавшие следом, в первый момент опешили от вида десятка полуголых монахов, которые испуганно жались к стене, теснимые английскими лучниками, грязными от крови и пота. Одежда, которую отняли у клириков, кучей валялась неподалёку, и пара англичан уже примеряла на себя ветхие сутаны.

– Спасите нас! – закричал старший из монахов. – Они хотят сбежать в нашей одежде, а нас убить!

Англичане ощерились пиками и секирами.

– Не по карману выбрали одежонку, – сплюнул де Ре. – Французское платье нынче дорого стоит.

Покрепче перехватив меч, он пошёл прямо на англичан, усмехаясь так, что Клод снова стало не по себе.

– За каждую сутану плату беру я. Кровью. Но лучше – жизнью.

Ближний к де Ре англичанин бросил копьё, а освободившуюся руку поднял вверх. Следом за ним и другие, кто сразу, а кто после раздумий, побросали оружие, и девушка облегчённо выдохнула. Больше всего она боялась, что сейчас начнётся резня. Но тут кто-то из французских солдат заметил среди монахов одного, с тонким воем нянчившего руку, у которой была отрублена кисть. Грязно выругавшись, солдат бросился к англичанам и схватил за волосы первого подвернувшегося – совсем молодого рыжего парня с такими же, как у Раймона веснушками. Запрокинув парню голову так, что колени у того подломились, он выхватил из-за пояса кинжал.

– Не-ет! – закричала Клод и закрыла лицо руками.

Но тьма, в которую она опустилась, тут же взорвалась красными, горячими брызгами, и уши затопил мерзкий булькающий звук.

– Не сметь! – сквозь туман ужаса услышала она голос Жанны. – Вы – солдаты Бога, уважайте церковь! Я не позволю устраивать резню на святой земле!

Жанна верхом, со своим победным знаменем в руке, въехала во двор, и Клод не решилась отнять руки от лица. Она только слушала, как таким же новым, как и взгляд, властным голосом девушка распорядилась отправить англичан в город к остальным пленным, и решилась вынырнуть из темноты лишь когда поняла, что Жанна уехала.

Рыжий парень лежал перед ней в луже крови, скрючившись, как младенец в утробе, из-за чего перерезанного горла видно не было…

– Паж? – доплыл до девушки плохо понимаемый вопрос. – Ты ведь паж Девы, да?

С трудом оторвав взгляд от страшного зрелища, Клод посмотрела туда, откуда спрашивали.

Барон де Ре шёл к ней, лениво закладывая в ножны свой меч.

– Орёшь, как девица. Первый раз на войне?

Клод подавила тошноту и кивнула. От боли внутри ей захотелось согнуться и упасть. Но не при этом же господине…

Де Ре подошёл и носком сапога потрогал убитого.

– Жалеешь его?

– Да.

Барон усмехнулся.

– Действительно, почему бы и не пожалеть? Теперь, когда он мёртв, это смогу даже я. Хотя, не подоспей мы вовремя, жалеть пришлось бы не его. И не его одного, а всех этих.

Он обернулся на монахов, часть из которых, уже одевшись, уводила со двора своего изувеченного собрата.

– Он же только что дышал и о чём-то думал.., – еле выговорила Клод. – Всё это слишком жестоко

– Это война, мальчик. Но жестокость она искупает самым сладким ощущением из тех, что я знаю – ощущением победы. Это – он указал на убитого, – часть победы, и она, по-своему, так же сладка. Настоящий воин такие моменты ценить умеет. А ты учись. И, считай, что сегодня тебе повезло – первый раз на войне и сразу познал лучшее, что может в ней быть!

Клод посмотрела на рыцаря. Нет, не шутит. Лицо острое, усмехающееся, а глаза, как у волка, настороженные, ждущие. Говорит, как будто вызов бросает… Вечный вызов жизни, которая требовала от него только побед.

– А что вы познали в первый раз? – спросила она.

Де Ре отвернулся.

– Не помню.

Но, для честного, ответ был слишком быстрым и резким. И, видимо, он сам это почувствовал, потому что глянул на Клод, то ли со злобой, то ли с досадой и сказал, не без издёвки:

– Я на войну не пажом пошёл и визжать при виде крови времени не было.

– А когда впервые увидели смерть, которая вас потрясла, на что времени хватило?

Клод и сама не понимала, зачем задала этот вопрос, но де Ре вдруг побледнел.

Перед его глазами, сама собой, возникла вдруг, никогда сознательно не вспоминаемая, тёмная комната замка в Шантосе, странный, удушливый запах от простыней и гигантские тени по углам, словно духи преисподней, столпившиеся вокруг его умирающей матери и ждущие её последнего вздоха. Он был тогда совсем маленьким и уже успел потерять отца. Но его потерю Жиль перенёс легче, потому что оставались ещё рядом ласковые, родные руки, утешающие и оберегающие… Теперь же эти руки безжизненно лежали на простыне, и, как бы Жиль их ни тряс, как ни пытался согреть дыханием и льющимися слезами, они делались только холоднее и холоднее…

– Твоё какое дело? – процедил он, сжимая кулаки.

Но Клод его ярость словно придала сил.

– Жестока не война, а те, кто воюют, сударь. И, если не хватает времени подумать о жизнях, которые оборвались на ваших глазах, она никогда не кончится! И значит, вы обманываете сами себя, когда говорите, что победа – сладчайшее из ощущений! Что даёт вам эту сладость? Сознание того, что остались живы? Но вы могли бы жить не воюя и находить сладость в чём-то более прекрасном! Или, может быть, это удовлетворение собственной ловкостью и умением сражаться, которые сохранили вашу жизнь, но оборвали другие? Или вы радуетесь тому, что всё кончено, и больше не придётся никого убивать?! Но зачем тогда было это? – Клод показала на убитого англичанина. – Вы ведь даже не знаете, он ли отрубил руку монаху!.. И чему можно радоваться, стоя среди трупов?.. Где то сострадание, которое могло бы заставить вас, хотя бы огорчиться? Ведь каждый убитый сегодня, мог бы жить, если б не обманывал себя тем, что война подарит победу, как лучшее ощущение в его жизни!

Девушка почувствовала, что вот-вот заплачет, замолчала и, не глядя на де Ре, быстро пошла прочь, оставив его в полном оцепенении.

Рыцарь совершенно растерялся. Короткое, страшное детское воспоминание, против его воли вызванное в памяти, странным образом переплелось с этим проклятым англичанином, убитым просто, под горячую руку. Вдруг подумалось, что каких-то лет десять-двенадцать назад эти рыжие вихры так же топорщились на детской головёнке, которую заботливо и нежно прижимали к груди руки ласковые, материнские…

– Сударь, позвольте, я уберу эту падаль, – вывел его из задумчивости голос какого-то солдата.

Де Ре подвинулся, освобождая дорогу, и почувствовал, что, именно сейчас, не в силах смотреть, как грубо и безразлично солдат хватает убитого за руку и волоком тащит его по церковному двору.

– Эй, ты! – крикнул он и запнулся.

Привычки всей прошлой жизни шепнули, что он сейчас будет нелеп и смешон. Но де Ре уже, с ужасом осознавал, что смотреть на многие вещи, как раньше не сможет, как бы ни старался…

– Ты слышал, что велела Дева? – зло сказал он. – Имей уважение к дому Божьему! Этот человек больше не враг, а ты всё ещё христианин. Похорони его, как положено…

Клод легко отыскала место, где оставила Раймона, раненного в ногу солдата и лошадей. Покинув церковный двор в крайнем смятении, она внезапно осознала, что должна теперь сделать, поэтому посоветовала Раймону уступить лошадь раненному, и идти им вместе с солдатами, которые вскоре поведут в город пленных, захваченных в Сен-Лу и возле церкви. Сама же ускакала к Орлеану, не дожидаясь никого. Сейчас, как никогда, она была не только готова выдержать новый взгляд подруги и выслушать все упрёки, но так же твёрдо, заявить, что без неё, Жанна больше ни в какой бой не пойдёт.

«Война – это лабиринт, – мысленно убеждала подругу Клод. – Входят в него со множеством мыслей, чувств, убеждений, но выход один – через потерю самого себя. Никто не может оставаться прежним, убив себе подобного, ни тот, кто убивает собственной рукой, ни тот, кто ведёт на бой целое войско. Любой потеряется среди поворотов от человека к врагу, от сострадания и великодушия к горю и мести, от здравого смысла к победе любой ценой. И, если тебе суждено заблудиться, я лучше буду рядом, чем встречу на выходе ту Жанну, которой ты станешь!»…

– Хорош Луи! Бросил меня тут одного.., – кряхтел, между тем, оставленный Раймон, пытаясь затащить солдата на лошадь. – Ты такой тяжёлый.., вдвоём мы бы и то не справились, а он хочет, чтобы я один…

Солдат, жмурясь от боли, помогал, как мог, но ничего не выходило. Сил мальчика не хватало, чтобы поднять грузного мужчину, а сам он слишком ослаб, чтобы просто подтянуться и перекинуть себя через седло.

– Эй, сударь, помогите нам! – закричал Раймон, увидев небольшой отряд, во главе которого ехал рыцарь, а в хвосте плелось несколько пленных.

Рыцарь махнул рукой, и двое солдат, отделившись от отряда, без особых усилий уложили раненного поперёк седла. Сам он тоже подъехал ближе. Подобрал поводья и, глядя свысока, спросил Раймона:

– Ты кто такой? Лицо знакомое.

Мальчик, узнавший в рыцаре де Ре, низко поклонился.

– Паж Девы Раймон, к вашим услугам, сударь.

Де Ре посмотрел вокруг.

– А где второй?

– Луи ускакал в город, ваша милость.

– Луи.., – хрипло засмеялся раненный, приподнимаясь над седлом, – скорее, Луиза…

– О чём это он? – спросил де Ре.

– Он сильно ранен, сударь…

– Ранен-то я сильно, но не настолько, чтобы девку не признать! – не унимался раненный. – Видать, ваша милость, приставили её к нашей Деве, чтобы помогала, если что.., ну, вы понимаете… А, чтобы в грех никого не вводить, мальчишкой переодели…

– Замолчи! – прикрикнул покрасневший Раймон.

Но де Ре даже не улыбнулся.

Махнув отряду, чтобы двигался дальше, он тоже вернулся на дорогу и почти до самого города ехал в глубокой задумчивости. А перед воротами вдруг подозвал к себе Раймона и спросил:

– Так это ты приехал с Девой из Лотарингии?

– Нет, сударь, это Луи. Луи Ле Конт… Они с Жанной росли вместе…

Орлеан

(5 мая 1429 года)

Стрела с новым письмом от Жанны рано утром рассекла стелющийся над Луарой дым от сожженного Сен-Лу и глубоко вонзилась в доску над северными воротами Турели. Англичане уже не смеялись. Но проклятия и угрозы, что полетели в сторону Орлеана, выдавали их замешанную на страхе злобу. Бастард велел лучнику передать ему дословно всё, что услышит, даже самое непристойное. И, когда тот, неловко переминаясь с ноги на ногу, свой доклад закончил, командующий повернулся к остальным командирам, словно говоря: «Вот, видите…».

– Мы не можем сейчас нападать, – сказал он, отпустив лучника. – Англичане слишком злы и слишком хорошо укреплены, чтобы дать отпор любым нашим атакам, тогда как мы ещё не готовы. Основные силы присланного его величеством подкрепления пока остаются в Блуа. И, хотя захват Сен-Лу значительно облегчил проход для них, Орлеан ещё не может принять всё войско, особенно если, не приведи Господь, новая наша вылазка окажется не такой удачной.

Все присутствующие заметили, что Бастард говорит с запинками, явно подбирая слова и формулировки. И, хотя сам он смотрел только на карту города, как будто там находилось подтверждение его словам, остальные, не скрываясь, повернули головы к Жанне, которую теперь уже не рискнули не позвать.

– Если город не может принять всё войско, будем атаковать теми силами, которые есть, – сказала она.

После вчерашнего боя, когда командующий нашёл в себе силы, прилюдно, принести ей свои извинения, девушка стала обращаться с ним куда мягче, чем до этого. Но позиций своих не сдавала, упрямясь по-прежнему во всём, что касалось нападения на Турель.

Она подошла к Бастарду, так и не поднявшему глаза от карты, и показала на маленький квадратик, пририсованный под голубой лентой Луары.

– Уже сегодня мы можем атаковать форт святого Августина, который откроет путь на крепость. Отдайте приказ, и я снова поведу солдат в бой, как это было под Сен-Лу.

Бастард только шумно выдохнул.

– Если мало солдат, с нами пойдут и горожане, – заглядывая ему в лицо, продолжала Жанна. – Последние дни от старшин городского ополчения я только и слышала о том, как они хотят быть полезными!

– Я не поведу в бой горожан, – тут же вмешался губернатор де Гокур. – На открытом пространстве они ничего не умеют. А нам, чтобы атаковать форт святого Августина, нужно ещё пройти мимо форта Сен-Жан-Ле-Блан! И, либо оставить его за спиной, что совершенно неприемлемо, либо вступать в сражение, которое неизвестно чем обернётся.

– Англичане напуганы…

– Они злы. И без боя не сдадут ни одно укрепление!

– Значит, нужно захватить оба форта!

Жанна сердито уставилась на Гокура, готовая к новым возражениям. Но тут вмешался Ла Ир.

– Я могу повести горожан, – сказал он с вызовом. – И клянусь… Не смотри так, Жанна, ты позволила мне клясться… Так вот, клянусь своим мечом, они у меня быстро всему обучатся!

Бастард и Гокур повернулись к нему, чуть ли не с отвращением, но Ла Ир выдержал оба взгляда. Кипучая южная кровь начисто убивала в нём всякую рассудительность

– Кто ещё хочет высказаться? – процедил Бастард, обводя взглядом присутствующих.

Все молчали. И только де Ре, выждав минуту, небрежно пожал плечами.

– Давайте пойдём на компромисс. Горожан оставим в городе и попробуем захватить Сен-Жан-Ле-Блан. Гарнизон там маленький, а две победы всегда лучше, чем одна… Если повезёт, мы ещё раз напугаем англичан.

Засмеялись только Ла Ир и Теольд де Вальперга.

– Вчерашняя победа досталась нам чудом, – тяжело посмотрел на них командующий. – К воодушевлению, которое поднялось в наших солдатах англичане не были готовы. Но сейчас они подготовятся.

– Значит, не надо оставлять им время! – воскликнула Жанна. – Поверьте мне, выступать нужно немедленно!

– Я тоже так считаю, – подал голос Вальперга.

– И я, – с неизменным вызовом поддержал его Ла Ир.

– Пожалуй, стоит попробовать, – стараясь не смотреть на командующего, пробормотал маршал Сен-Север. – Я всё понимаю…, но, похоже, вчера действительно случилось чудо… Первая победа… Мы не должны останавливаться.

Бастард обернулся на Гокура.

– Только без горожан, – обреченно вымолвил тот.

– Хорошо.

Стараясь не терять лица, но всем видом давая понять, что его вынудили, командующий навис над картой, словно обдумывал предстоящую операцию. Однако, ему было отказано даже в достойном выходе из положения.

– Немедленно трубите сбор! – закричала Жанна герольду, срываясь с места, едва Бастард произнёс своё «Хорошо». – Мы выступаем, как только все будут готовы!

– Но, как же так?!… Надо хотя бы… Подожди, Жанна!

Командующий растерянно завертел головой, однако девушки уже и след простыл.

– Что ж, господа.., поторопимся и мы, – сказал он, разводя руками. – Иначе, будем догонять своих же солдат уже за городом.

Командиры торопливо потянулись к выходу.

Столкнувшись в дверях с Ла Иром, де Ре шутливо ткнул его в бок.

– А ведь ты теперь мой должник, мессир.

– С чего бы?

– С того, что избавил тебя от необходимости держать клятву, с которой ты бы точно осрамился.

В тот же день французские войска переправились на южный берег Луары.

Перед тем, как покинуть город, Бастард всё же отдал кое-какие распоряжения на случай диверсии со стороны восточных ворот, за которыми возвышалась английская бастида Сен-Лоран. Он велел де Гокуру сосредоточить там основные силы ополчения и оставил отряд достаточный для того, чтобы продержаться какое-то время. Сам же, с тоской, просчитывал варианты отступления с минимумом потерь на тот случай, если их снова постигнет неудача.

* * *

– Что там ещё такое?

Командир гарнизона Сен-Жан-Ле-Блан сквозь бойницу наблюдал за переправой французов. Его оруженосец и несколько лучников стояли рядом, следя за происходящим с тем изумлением, какое обычно появляется на лицах при виде чего-то невероятного. Так же, наверное, какой-нибудь господин смотрел бы на своих крестьян, растаскивающих припасы из его амбара.

– Что будем делать, милорд? Прикажете послать кого-нибудь в крепость, к господину Гласдейлу?

– Он не успеет нам помочь.

– Смотрите, милорд, белое знамя!.. С ними арманьякская девка! Опять! Они за ней, как черти за дьяволом!

Кто-то из лучников истово закрестился, подавая пример остальным.

Командир хотел прикрикнуть на них, чтобы прекратили панику, но что-то в глазах солдат его остановило.

– Передайте приказ по гарнизону. Немедленно отступаем. И пусть бросают всё тяжелое. Артиллерию, что успеют, – разбить, на остальное время не тратить!

Дважды никому повторять не пришлось. Гарнизон отступил к форту святого Августина быстрее, чем французы смогли переправиться.

– А мне нравится так воевать! – весело крикнул Ла Ир, вместе с другими командирами и Жанной, въезжая в Сен-Жан-Ле-Блан под радостные крики французского войска. – Думаю, стоит послать кого-нибудь к де Гокуру. Пусть узнает, что одно укрепление нам без боя уже сдали!

Форт, словно морская раковина во время прилива, в мгновение ока был «затоплен» французскими солдатами, ищущими чем бы поживиться в этом временном пристанище. Переправа заняла почти всю вторую половину дня, поэтому штурм форта святого Августина отложили до утра к большому неудовольствию Жанны, которая считала, что следует послать за городским ополчением и атаковать форт объединёнными силами…

Жажда деятельности, сжимаемая, как пружина, в течение нескольких лет ожидания, и рвущаяся наружу весь последний месяц – месяц такой долгой проверки – в бою под Сен-Лу, наконец, высвободилась, с неутолимой энергией, толкая девушку к новым и новым действиям. Эта же энергия словно открыла в ней дар прорицания и заставляла думать, – даже вопреки здравому смыслу, – что любое отклонение от того, что она чувствовала и понимала, (а значит, воспринимала от самого Господа), обязательно приведёт к неудаче.

Увидев, как солдаты разбредаются по форту в поисках наживы и удобного ночлега, Жанна снова подступила к Бастарду с требованием послать в город за ополчением.

– А пока горожане будут переправляться, – говорила она, – следует разрушить захваченный форт, чтобы не вводить войско в грех мародёрства!

Ей казалось, что иначе поступить невозможно, но Бастард слушал с обычным выражением усталости на лице, потом тоном категоричного отказа, ответил, что солдатам необходимо отдохнуть перед серьёзным штурмом. И противостояние, начавшееся в день приезда Жанны, разгорелось с новой силой. Только теперь командующего поддержали остальные командиры. А когда Жанна начала настаивать, угрожая их головам всеми карами небесными, её вежливо, но твёрдо удалили из совета.

Разгневанная, она выскочила во двор, где стала убеждать уже солдат в том, что англичанам нельзя оставлять ни единой целой постройки из тех, которые они возвели, начиная осаду, и здесь уже нашла полное понимание. Застоявшееся в осторожном выжидании воинство, как гигантское зеркало отразило выпущенную на волю энергию Жанны. Поэтому не только простые лучники, бомбардиры и пехотинцы, но и кое-кто из рыцарей, охотно принялись выполнять её приказание и начали громить форт, не испытывая никакой усталости от этого бескровного сражения с одним из осадных оплотов врага.

– Осторожно! Я могу ещё пригодиться! – воскликнул де Ре, когда Жанна, которая и сама без устали всем помогала, сломав очередную подпорку под мостками, едва не зашибла его рухнувшими досками.

Барон тоже покинул совещание. Он тихо и незаметно выскользнул за порог, едва Жанну со всем почтением попросили удалиться, и теперь наблюдал за происходящим, усмехаясь по старой привычке. Но, когда Жанна подскочила к нему с вопросом: цел ли? – придержал её за плечи и укоризненно покачал головой.

– Ты ужасно упряма! И, будь я на месте Дюнуа, я бы, наверное, только и боролся с искушением повеситься самому, или посадить на цепь тебя, предварительно связав и заткнув кляпом рот.

– Не мешайте ей, сударь! – раздался рядом голос. – Она делает то, что должна!

Де Ре убрал руки и обернулся.

Перед ним, нахмурившись, стояла Клод. Она даже ладонь положила на меч, что висел у неё на боку, и, хотя ни за что бы его не достала, жестом этим хотела показать, что мешать Жанне не позволит никому.

– Не стоит,… Луи, – сказала Жанна. – Господин барон и не думал мне мешать. Не так ли?

Де Ре отступил на шаг.

– А-а, старый знакомый… У тебя странный паж, Жанна… Очень странный.

– Чем же?

Выражение лица де Ре словно приковало к себе глаза обеих девушек. На короткое мгновение им показалось, что рыцарь догадался… И он, будто подтверждая их мысли, вдруг отвёл взор и пробормотал, явно скрывая истинный ответ:

– Слишком молод… для завтрашнего сражения.

– Здесь есть и моложе меня, – буркнула Клод.

Но де Ре её будто не услышал.

– На твоём месте, Жанна, я бы отправил его подальше – назад в город.

Клод фыркнула. Однако, взглянула на Жанну и осеклась. Мысль, ясно видимая на лице подруги, заставила её встревожиться.

– Надеюсь, ты не.., – тихо начала она.

– Луи и так отправится, – быстро перебила Жанна.

Она даже не скрывала, как обрадовалась этому неожиданному совету барона. Совету, который, так кстати, решал сразу две проблемы!

Присутствие Клод, которая ни за что не захотела оставаться в городе и вдруг проявила упрямство, ни в чём не уступающее её собственному, лишь усиливало беспокойство Жанны о завтрашнем дне. Но теперь, если Клод действительно хочет быть полезной, она должна будет вернуться в Орлеан! И, если Господь проявит милость, останется там до конца сражения!

– Ла Ир прав – господину де Гокуру следует узнать, что один форт англичане уже сдали без боя, и городское ополчение очень поможет, если прикроет наше наступление от гарнизона бастиды Сен-Приве. Оттуда запросто могут выслать помощь, поэтому.., – Жанна повернулась к Клод, – поэтому, Луи, ты будешь мне гораздо полезнее в городе. Поговори с господином комендантом от моего имени и передай, чтобы он ничем не препятствовал выходу ополченцев, если они пожелают прийти на помощь…

– Жанна.., но, как же.., – тихо, чтобы не услышал де Ре, пробормотала Клод, не находя возможности возразить открыто. – Ты отсылаешь меня? … Снова…

– Я тебя берегу, – так же тихо ответила Жанна. И добавила громче: – Отправляйся сейчас, Луи, чтобы к утру, когда мы атакуем, мой приказ уже был у господина де Гокура!

– В одиночку? – вырвалось у Клод.

– Правильно, – вмешался де Ре. – Сопровождение нужно! Самостоятельно этот… парень не переправится… Эй, ты! – подозвал он какого-то воина. – Кто такой?

– Вильгельм Реньо из Оверни, к вашим услугам, сударь.

– Рыцарь?

– Оруженосец.

– Очень хорошо. Сопроводишь пажа Девы в Орлеан, да проследишь, чтобы ни один волос с его головы не упал… У мальчишки важное поручение!

Реньо поклонился Жанне и окинул взглядом Клод.

– Ну, что ж, пошли. Доставлю тебя в город, как святую реликвию…

И обиженной девушке ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

– С чего вдруг вы проявили такую заботу о моём паже? – спросила Жанна у де Ре, когда Реньо и Клод уже не было видно.

Она хотела услышать, что рыцарь ответит, но он всё ещё смотрел в сторону уходящих и молчал.

Для де Ре, конечно же, не прошла незамеченной та радость, с которой Жанна ухватилась за возможность удалить мальчишку подальше, хотя, с приказом приличнее было бы послать герольда. Но она обрадовалась! И мгновенно использовала шанс отправить парня – или не парня? – за безопасные стены. Так что, заботу, скорее, проявила Жанна, а сам де Ре ни о чём таком не думал – просто сказал.., хотел посмотреть, что будет… Он и не планировал ничего! Всё получилось само собой, но… получилось. И теперь он задумался – а в самом деле, паж ли это? Может, прав был вчерашний солдат?. И, если из Лотарингии пришли две девушки, то, кем на самом деле является эта?!

Де Ре мог бы, конечно, удовлетвориться тем объяснением, которое выдал раненный солдат – в мужском обществе Жанне просто необходима была помощница. И барон ни одной минуты не стал бы тратить на раздумья об этом, не случись того странного разговора во дворе церквушки под Сен-Лу… Он до сих пор спрашивал себя, что же тогда произошло? И произошло ли?.. Ведь, в сущности, что случилось? Ну, перекинулись парой слов – обычная вещь… Но не отпускает! Вторые сутки слова эти.., не то, чтобы вспоминаются, но будто клубятся вокруг, и де Ре, как болезнь, чувствовал, что прежний беззаботный вояка из него словно уходит. И не в словах, вроде, дело, а в том непонятном, непривычном и пугающем ощущении, что мир вокруг внезапно дрогнул и повернулся, и не осталось на нём знакомых, прямых дорог… Или, наоборот, все дороги выпрямились, стали видимыми до самой заветной цели, и не осталось, скорее, тех изощрённых изгибов, на которых так хорошо оттачиваются хитрость и ловкость… И почему, в конце концов, под взглядом этого мальчишки-не мальчишки открылось в душе барона самое сокровенное, что не раскрывалось в минуты и более волнующие?..

– Заботу? – переспросил де Ре. – Не знаю… Никакой особой заботы я не заметил…

Он хотел этим ответом и ограничиться, но подумал, выдержал паузу, и договорил, тщательно подбирая слова:

– Когда мальчик так похож на девочку, ему не следует торчать среди грубых солдат, даже в твоей свите. На его месте, я бы сначала научился не визжать при виде трупов… Это его выдаёт… Паж Девы… не должен быть трусом…

Жанна покраснела.

– Вы слишком много говорите о том, что сделали бы на чьём-то месте, сударь. А что сделаете на своём?

Де Ре удивлённо вскинул болви.

– На своём?

И захохотал. Желтоватый свет взошедшей луны отразился на его крепких зубах.

– Помилуй, Жанна! На своём месте я только и делаю, что помогаю тебе всегда и во всём! И, положа руку на сердце, разве сейчас я тебе не помог?

* * *

За остаток этой беспокойной ночи Клод так и не смогла заснуть.

Через реку они с оруженосцем Реньо переправились быстро, да и в город попали легко, благодаря тому, что на часах стояли ополченцы, не столько узнавшие пажа Девы, сколько обрадовавшиеся господину Вильгельму, который не брезговал водить с ними дружбу. Но вот в дом коменданта их не пустили.

– Господин де Гокур уже спит, – ответил слуга, с одинаковым пренебрежением оглядывая и Клод, и оруженосца Реньо. – Уверен, до утра ваше сообщение может подождать.

Настаивать Клод не решилась, полагая, что миссия эта вообще не имела никакого смысла, кроме одного – отправить её подальше от опасного форта – но и не выполнить приказа она не могла. Поэтому, отвесив благодарный поклон господину Реньо, девушка сказала, что останется ночевать здесь же, в приёмной коменданта.

– А я куда? – удивился оруженосец. – Мне велели за тобой смотреть, так что, я с тобой и останусь, парень. Мало ли что. Господин де Ре с меня голову снимет, уж я его знаю.

И, не обращая внимания на высокомерного слугу, расстелил свой плащ прямо на полу перед дверьми, да ещё и махнул Клод:

– Хочешь, ложись со мной.

Но девушка отказалась, примостившись на пыльном сундуке, что стоял в углу.

Сны, которые явились ей, были под стать жёсткому ложу и всякий раз сами будили её, грозя обернуться невыносимым кошмаром. Клод вздрагивала, открывала глаза, но через мгновение снова погружалась в короткую, пугающую дрёму. Последний раз ей привиделось, что, стоя на высокой башне, она поднимает белое победное знамя, но вокруг ни одного француза – только побеждённые англичане. И они стыдят Клод, говоря, что самозванка и предательница, и лезут на башню, чтобы сбросить её, крича и ругаясь…

Эти крики не смолкли даже когда девушка проснулась. Только стали сильнее, постепенно возвращая её к действительности и немного успокаивая, потому что кричали всё же на французском, хотя и так же сердито, как во сне.

Дверь в покои коменданта открылась, как будто только и ждала, когда Клод проснётся, и вчерашний слуга, перешагнув через оруженосца Реньо, прошествовал к высокой бойнице, в которую высунулся почти по пояс.

Крики тут же усилились.

– Уходите! – закричал слуга. – Господин де Гокур приказал вам немедленно разойтись.

– Что там такое? – спросила Клод, поднимаясь.

– Городское ополчение, – со странным выражением на лице ответил слуга. – Требуют открыть им восточные ворота.

– Зачем?

– Хотят идти сражаться вместе с Девой.

Слуга совсем уже не высокомерно посмотрел на Клод и ей показалось, что, дай она сейчас ему свой меч, он бы плюнул на службу господину коменданту и побежал во двор, к остальным, требовать того же, что и они.

– Их желание не расходится с приказом моей госпожи, – заявила девушка, радуясь, что сейчас, действительно сможет быть полезной. – Я здесь как раз затем и нахожусь… Если господин комендант послал вас разогнать ополченцев, значит, он уже встал и в состоянии меня принять.

– Он встал, но…

Слуга часто заморгал, пятясь в тень, а за спиной Клод сначала послышались страшные ругательства, затем грохот, и, обернувшись, она увидела господина де Гокура, который, выходя из покоев, споткнулся о лежащего на пороге оруженосца из-за чего, как был, в полном боевом снаряжении, рухнул на бок – прямо на тот, где висел его меч.

– Какого дьявола ты тут валяешься?!!! – заорал он, барахтаясь и мешая подбежавшему слуге себя поднимать. – Кто таков?!

– Вильгельм Реньо из Оверни, сударь…

– Кто пустил?!…

– Это посланники от Девы, ваша милость, – произнёс слуга, с усилием ставя своего господина на ноги.

Выражение лица де Гокура не оставляло сомнений в ответе, который вертелся у него на языке. «Ну и что, что от Девы?» – говорил он всем своим видом. Но вслух крамольной фразы не произнёс. Только натянул рывком поднятую слугой с пола перчатку и хмуро бросил:

– Что у вас?

– Послание от Девы, – выступила вперед Клод. – Она просит, чтобы вы не препятствовали выходу городского ополчения…

– Просит? – насмешливо перебил де Гокур. – Я оценил твою деликатность, мальчик, но о самом безрассудном наша Дева не просит – она приказывает.

– Нет, именно просит, потому что она, как никто, понимает, насколько тяжело человеку, не готовому к сражениям, оставить свой дом ради войны.

Де Гокур слегка покраснел, но независимого вида не утратил. Даже пробормотал что-то о том, что сам-то он всё прекрасно понимает, но за других не поручится.

– Вам ведь не надо гнать этих людей силой, – продолжила Клод. – Послушайте! Они сами горят желанием помочь войску… Они верят в свои силы так же, как верила Жанна, когда бросилась к Сен-Лу, куда вы её тоже не хотели пускать, потому что она, дескать, ничего в боевых действиях не понимает!

– Она – особый случай, – с едва заметным раздражением проговорил де Гокур. – Но относительно ополчения я бы хотел узнать и мнение командующего.

– Я – паж Девы, и все указания получаю только от неё.

Комендант развёл руками.

– А я подчиняюсь только командующему, но от него никаких приказов пока не получал.

На мгновение в тесном коридоре повисло молчание.

– Знаете, сударь, – сказала вдруг Клод, – у нас в деревне жил дурачок, который очень боялся драконов. Однажды я попыталась его успокоить и сказала, что всех драконов давно истребили храбрые рыцари. А он засмеялся и спросил: «Это потому, что у рыцарей одна голова, а у дракона две?»…

Клод замолчала, не отводя глаз от лица коменданта, и Гокур почувствовал, что под взглядом этого сопляка его щёки словно загорелись!

Из далей прожитого вдруг поднялись закопчёные башни осаждённого Монмутом Арфлёра… Там Гокур был командующим гарнизоном и ждал, ждал,… ох, как ждал хоть какой-нибудь помощи от короля и от того блистательного войска, которое через пару месяцев полегло под Азенкуром… Помощь тогда так и не пришла из-за распрей, непонимания и упрямства! То есть, из-за того, что начинается сейчас и здесь, у них… Две головы, и каждая думает по-своему.

– Позвольте и мне вставить слово, сударь, – подал голос Реньо. – Если из бастиды Сен-Приве выступит гарнизон, нашим придётся часть сил повернуть на оборону. А если подойдёт ополчение, англичане из бастиды, может, совсем не высунутся.

Слуга за спиной де Гокура зачем-то кивнул, но сам комендант ничего не ответил. Присутствующим казалось, что он взвешивает в уме все «за» и «против». На самом же деле, рыцарь просто прикидывал, как ему, с максимальным достоинством выйти из этой ситуации? Возглавить ополчение и самому повести горожан в бой, чтобы хоть так свести к минимуму потери?.. Да, пожалуй… Но прежде надо что-то ответить этим двоим.

Неловкое молчание затягивалось.

Комендант приосанился и окинул тяжелым взглядом сначала мальчишку-пажа, потом оруженосца Реньо. Тот, как подскочил ото сна, так и стоял в распахнутом камзоле, обнажавшем его грудь до самого пояса.

– Что ты тут выставился, как публичная девка?! – закричал на него комендант. – Немедленно собраться и – в строй! Я никого не намерен ждать! Отстанете – сочту за дезертиров и повешу! И не посмотрю, что вы привезли мне приказ! С посланиями обычно герольдов присылают!..

Выплеснув таким образом ненужную досаду, Гокур потребовал у слуги свой шлем и поспешил на улицу. Шум там, на мгновение, утих, а потом взорвался таким ликующим рёвом, что, кажется, задрожали стены.

– Я ваш должник, сударь! – с радостной улыбкой заявила Клод господину Реньо, лихорадочно шнурующему камзол. – Хорошо, что вы остались со мной и так вовремя сказали о гарнизоне в Сен-Приве… Я бы ни за что не додумал… ся!

Как ни торопился оруженосец, но после этих слов он замер и посмотрел на пажа с удивлением – шутит, что ли? Сен-Приве… Обычная стратегия, известная любому… Комендант и сам это понимал, просто не хотел рисковать – от горожан в открытом бою толку не много… Зато так складно, как мальчишка, приплести про дракона не смог бы даже рыцарь, которому Реньо служит. Ведь сразу было видно, что только это господина де Гокура и проняло… Однако, в ответ, на оруженосца смотрели абсолютно благодарные, без тени насмешки, глаза пажа.

– Как тебя зовут, парень? – спросил Реньо.

– Луи Ле Конт, к вашим услугам, мессир^[38]!

– Если помнишь, я не рыцарь.

Клод широко улыбнулась.

– Какая разница?..

Турель

(6 – 7 мая 1429 года)

Бой за форт святого Августина продолжался целый день. С утра до вечера. Орлеанское ополчение подоспело очень кстати, изрядно напугав немногочисленный гарнизон бастиды Сен-Приве.

Англичане никак не рассчитывали на подобное рвение со стороны горожан. Буквально накануне, как раз и опасаясь, что орлеанцы впадут в такое же героическое воодушевление, что и войско, Саффолк повелел выпустить ко всем осаждённым воротам по стреле с письмом, где, кроме обычных угроз и поношений в адрес Девы, говорилось, что из Парижа уже выступил, хорошо известный всем, сэр Джон Фастолф – «только теперь он ведёт не селёдочный обоз, а настоящее, солидное подкрепление».

Однако, надежды на панику не оправдались. Скорее, наоборот, тревожные вести только подлили масла в огонь. А поскольку, на самом деле, сэр Джон мог выступить из Парижа не раньше будущего месяца, в Сен-Приве ненужного героизма не проявили. Как только стало ясно, что французы ни за что не отступят и атакуют с яростью, прежде им несвойственной, английский гарнизон счёл за благо отступить за реку, к бастиде Сен-Лоран.

Отступали с боем, словно от роя озлобленных пчёл отбиваясь от преследователей, среди которых, большей частью, были ополченцы, собранные опытными воинами и небольшие отряды. Оруженосец Реньо тоже собрал вокруг себя человек пять и гнался за англичанами к реке с таким рвением, будто ему за это обещали рыцарские шпоры…

Утром, в покоях коменданта, затягивая последний шнур на камзоле, он посмотрел в радостное лицо Клод и задумчиво произнёс:

– Я всегда мечтал стать рыцарем, мальчик. Но, думаю, ты прав – нет никакой разницы между произносившим и не произносившим рыцарские обеты. Рыцарство здесь, – он хлопнул себя по груди. – Поэтому…

Реньо обернулся, хорошенько присмотрелся к засовам на двери в комендантские покои, и только потом закончил:

– Поэтому, тебя, мальчик, я с собой не возьму!

– Что?!!!

Клод попятилась, но оруженосец долго на эффект от своих слов любоваться не стал. Сгрёб девушку в охапку и толкнул за дверь, которую, с силой, захлопнул. Потом, грохоча на весь комендантский дом, перегородил выход тяжеленной скамьёй, да ещё и подпёр её, для верности, старой, гнутой алебардой, которую обнаружил у стены.

– Ничего, ничего, – примирительно похлопал он рукой по дверным доскам, словно не замечающим яростных ударов Клод с другой стороны, – посидишь тут, в безопасности, парень… В конце концов, я поклялся, что ни один волос с твоей головы… А клятвы надо исполнять, даже если ты не рыцарь… Сам же потом спасибо скажешь… А я – тебе.

Господин Реньо подхватил своё оружие и, пристёгивая к поясу меч, пояснил:

– И, знаешь, за что это спасибо? За то, что буду сражаться, имея в виду тебя, как собственного сына. А за сына я горло перегрызу любому… И всегда к нему вернусь!..

Слово своё оруженосец сдержал. Бился он яростно, и не получил ни единой царапины, ушибы за увечья не считал, только чувствовал себя ещё более азартным. А когда заметил, что несколько англичан пытаются спастись бегством под прикрытием высокого речного берега, свистнул своих людей и первым бросился за ними, наметив в жертву того, что был одет побогаче.

Усталости господин Реньо не ощущал. Убегающий явно был рыцарем, судя по доспехам, далеко не бедным, а значит, мог заплатить за себя хороший выкуп, поэтому оруженосец и не думал прекращать погоню. Он только задержался ненадолго, чтобы поразить, то ли слуг, то ли оруженосцев богатого англичанина, которые пытались его остановить, и продолжал преследование, неотвратимый, как сама Судьба!

Наконец, английский рыцарь не выдержал. Тяжело дыша он остановился и оперся на меч, чтобы не упасть. Его лицо, повёрнутое к преследователю, выражало такую муку, что господин Реньо тоже остановился, великодушно давая противнику возможность продышаться.

– Кто вы, сударь? – облизнув пересохшие губы, спросил англичанин на хорошем французском. – Вы рыцарь?

Реньо еле заметно усмехнулся.

– А какая разница?

Англичанин глубоко, как мог, вдохнул и выпрямился.

– Я – граф Поул, младший брат лорда Саффолка. Мне можно сдаться только рыцарю.

– Увы, – развёл руками Реньо, – не повезло тебе, милорд, я всего лишь оруженосец.

Он пошёл было вперёд, чтобы забрать у графа меч, но тот предостерегающе поднял руку.

– Я не могу вам сдаться, и не могу с вами биться.., и по своему положению, и потому, что сил совсем не осталось… Но, если вы подойдёте и преклоните колено… Моё положение не позволяет мне сражаться с вами, зато даёт право произвести вас в рыцари прямо здесь, чтобы сдаться вам с честью…^[39]

У Реньо перехватило дыхание. Он так давно верой и правдой служил своему сюзерену с одной единственной мечтой… И эта мечта готова была осуществиться прямо сейчас!.. И, даже, если это ловушка…

Хотя, нет! Англичанин ли, француз ли, рыцарь всегда остаётся рыцарем! В конце концов, Ричард Львиное Сердце тоже был англичанином, однако упрекнуть его в чём-либо, идущем вразрез с благородными клятвами, не осмеливался никто, даже мусульмане, с которыми он воевал! А Реньо, не мусульманин. Он знает, что такое рыцарское слово, потому что сам своё всегда держал, пусть, порой, и в ущерб себе же. Но, коли был честен во всём и всегда, то и теперь не следует впадать в грех гордыни и подозревать бесчестье в другом!

Не колеблясь ни мгновения, господин Реньо преклонил колено, низко опустив голову. Ослабевшая рука Поула крепче перехватила меч.

– Судя по всему, мне не придётся жалеть о том, что будет сделано.., – сказал он, как будто смог прочитать мысли оруженосца.

Острое лезвие холодно сверкнуло над плечом Реньо.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, и святого великомученика Георгия, жалую тебя рыцарем, – произнёс ритуальную фразу англичанин.

Потом развернул оружие остриём вниз.

– Встань, теперь ты рыцарь; прими меня на выкуп.

Реньо поднялся.

– Если желаете, милорд, я дам вам время отдышаться, а потом мы можем сразиться в честном поединке, раз уж теперь вам это можно.

Вместо ответа англичанин посмотрел в сторону форта, охваченного пылью от рушащихся построек и дымом от начинающегося внутри пожара. Вздохнул и отрицательно покачал головой.

– Тогда обопритесь на мою руку – легче будет идти.

Но граф отказался и от этого. Сделал несколько неуверенных шагов, потом снова остановился.

– Скажите, мессир… Только честно.., – тихо спросил он, – вы на самом деле верите, что эта ваша Дева… от Господа?

В этот момент ветер, разносящий по округе пепел и дым, донёс до них, ставший уже победным, клич французов «С нами Бог!».

– Вот и ответ, милорд, – сказал Реньо. – И, поверьте рыцарскому слову, сомневаться в этом не надо бы никому.

* * *

Кровавый закат повис над фортом святого Августина отражением его догорающих останков. Последние багровые отсветы медленно скользили по крошечному пятачку земли, на котором весь сегодняшний день бились, копошились толпы людей, не так уж и ненавидящих друг друга, но всё же друг друга убивающих ради обладания этим крошечным земельным островком…

Теперь здесь было относительно тихо – среди мёртвых бродили священники, отыскивая умирающих, чтобы дать им возможность достойно перейти в мир иной, за ними шли солдаты, отыскивающие раненных и скорбные похоронные бригады. Тут же, рядом, радовались освобождению пленённые когда-то и освобождённые сегодня французы.., то есть, происходило всё то, что обычно и происходит после кровавого, изнурительного боя. И только совсем в отдалении, там, где сгрудились, словно прикрывая собой что-то, свита командующего и все знатные командиры, картина наблюдалась непривычная…

– Я не позволю вести неотдохнувших солдат на новый штурм, не дождавшись подкрепления из Блуа! Ты сама видела, что сегодня творилось! А Турель не форт! Это кре-по-сть! И удерживают её лучшие рыцари Англии! Даже со свежими силами я бы не поручился за успех, а теперь и подавно! И, если ты снова.., если опять..! Не знаю… Связать тебя, что ли?!…

Уже битый час Бастард уговаривал Жанну, то и дело срываясь на крик, из-за которого, впрочем, не сильно волновался, потому что предварительно, пока никто не видел, утащил её, как провинившуюся девчонку, в небольшое уцелевшее здание, в котором временно разместил свой штаб. Остальных командиров он выставил за дверь. Но, стоя снаружи, они всё прекрасно слышали и, коротко переглянувшись друг с другом, отводили глаза, чтобы осмотреться – не слышит ли кто-либо ещё?..

Дело в том, что утром Жанна сама повела солдат в атаку, не дожидаясь сигнала от командующего. И ему, действительно, пришлось догонять своё войско, сгорая от стыда!

За саму битву Бастарду краснеть не приходилось – сражаться он умел. Но, когда всё закончилось.., когда, опустив меч, он осмотрел поле битвы, засеянное трупами, в голове была только одна мысль – дальше двигаться невозможно!

Однако Жанна.., эта невозможная Жанна, ни за что не хотела останавливаться! Снова смотрела упрямо, поджимая верхнюю губу точно так же, как это делал сам Бастард, намереваясь стоять на своём… И всякий раз, глядя с ожесточением на это зеркальное отражение собственного упрямства, он срывался на крик, с отчаянием понимая, что изменить этим ничего не сможет.

– Солдаты сами хотят идти в бой.

Вот и всё, что она твердила в ответ.

Хорошо, что не заикалась больше о воле Господней, иначе Бастард навеки загубил бы душу самым страшным богохульством! Но это мало что меняло. Крича и ругаясь, командующий чувствовал себя бьющимся о глухую стену. А хуже всего было то, что армия – его армия, которой следовало отдохнуть, – на самом деле готова была идти за Жанной дальше, на Турель, словно сегодняшний кровавый день её нисколько не утомил! Но, здравый смысл, знание военного дела, опыт, чёрт возьми! – всё говорило о том, что крепость им с наскока не взять! И останется, либо положить всех под её стенами, либо с позором отступить.

– Не ты ли рыдала о французской крови, которая прольётся? Так вот, пойди, посмотри! Здесь пока только ручьи, но, если мы сейчас пойдём на крепость, польётся целая река! Ты этого хочешь?!

– Я хочу выполнить волю Господа.

Ну, всё!

Бастард хлопнул себя по бокам.

– Не могу больше!.. Я не желаю ни видеть, ни слышать тебя на совете. Иди и отдохни сама… Может быть утром, на свежую голову, поймёшь, наконец, что человеческие силы не безграничны…

Мгновение Жанна смотрела на командующего – без обиды, бех гнева, но и без вопроса – потом послушно повернулась и вышла вон. Не глядя на расступившихся командиров, кивнула д'Олону, чтобы проводил туда, где с отцом Паскералем он устроил ей временное пристанище, и пошла, сердито пробормотав только одно:

– Моя голова ясна и утром, и вечером…

В своей палатке, сооружённой из воткнутых в землю алебард и натянутого на них полотнища, она села, сцепила руки, немного подумала, глядя перед собой, и твёрдо сказала отцу Паскералю:

– Завтра утром, падре, придётся встать совсем рано. Исповедуете меня, потом отслужите мессу для меня и моих солдат…

– А что потом, Жанна? – чувствуя смятение в душе спросил духовник.

– Потом пойдём в атаку на Турель.

Орлеан

(6, 7 мая 1429 года)

Как бы ни была крепка дверь в комендантских покоях, окна, выходящие в тихий переулок, были достаточно низкими. Поэтому, не успел ещё отряд ополчения выехать за восточные ворота, Клод уже стояла на земле, отряхивая изодранные при спуске руки. Но спуститься – это только полдела. Теперь надо было решить, каким образом вернуться во французский лагерь, и тут-то начинались проблемы. Самостоятельно девушка нипочём бы не переправилась. Она не умела плавать и безумно боялась воды, а лодка, в которой они с господином Реньо переправлялись накануне, дала течь ещё по дороге сюда и для обратного пути не годилась. Но даже если бы и удалось как-то заделать щель в днище и в одиночку каким-то образом побороть свой страх, Клод прекрасно понимала, что, во-первых, за ворота просто так её никто не выпустит, и, во-вторых, с тяжёлыми вёслами возде илистого берега ей одной не справиться ни за что.

В нерешительности девушка всё же пошла в сторону восточных ворот, надеясь застать остатки ополчения и тихо к ним присоединиться. Но толпа там собралась слишком большая. Все кричали, размахивали руками, оружием, шапками и невозможно было разобрать, кто уходит, а кто остаётся. Клод прибилась было к небольшой группе солдат – вооружённых и явно готовых к бою, про которых подумала, что они пойдут в арьегарде – но, когда осознала, что солдаты никуда не идут, было уже поздно, ворота стали закрывать.

– Почему вы остаётесь?! – в отчаянии крикнула Клод, схватив за рукав ближайшего к ней воина.

– Господин де Гокур велел, – деловито сообщил тот. И, окинув взглядом пажеский камзол любопытного мальчишки, снизошёл до пояснений: – Нам предстоит удерживать западные ворота и совершить вылазку на Сен-Лоран, если оттуда захотят выступить на помощь форту.

Клод в отчаянии топнула ногой.

– Западные ворота!.. Мне нужно было выйти через эти!

– Зачем тебе, мальчик?

– Я не мальчик! Я паж Девы, прислан сюда с поручением, но теперь должен быть рядом с ней! Мне необходимо выйти сейчас же!

Клод хотела, чтобы голос её звучал так же властно, как у Жанны, но ничего не вышло. Получилось, скорее, жалобно, из-за чего солдат сдержал усмешку и серьёзно, с откровенным сочувствием, развёл руками.

– Ничего не поделать, ваша милость… Да и куда вы один пойдёте? Теперь уж тут поджидайте. А коли хотите быть полезным, так гляньте вон туда… Видите? Высокий господин с гербом на доспехах? Это зять его светлости маршала Сен-Севера. Ему поручена оборона города, так вы к нему и подойдите. Может, найдёт для вас дело.

В этот момент ворота окончательно захлопнулись и прозвучал сигнал сбора для оставшихся. Солдат побежал в строй, оставив Клод в полной растерянности смотреть на «высокого господина». Да, он определённо был здесь самым главным теперь. Но зятю маршала явно было не до неё. Рыцарь то и дело отдавал какие-то приказания и людей, подбегавших к нему, выслушивал быстро – кого с коротким, деловитым вниманием, кого с неприкрытым раздражением. А как только солдаты построились, вскочил на коня, зычно крикнул, чтобы отправлялись к западным воротам и сам ускакал туда, никого не дожидаясь.

Клод от досады чуть не заплакала. Но выбирать было не из чего и, раз другого пути нет… Что ж, за ним, так за ним…

Девушка тоже двинулась было следом, но вдруг почувствовала, как кто-то схватил её за руку.

– Погоди-ка, мальчик!

Человек, остановивший её был совершенно незнакомым. Он осмотрелся по сторонам, словно хотел удостовериться, что никто за ними не наблюдает, и девушке бросилась в глаза полузаросшая тонзура – значит, бывший монах. Однако, одет человек был, как ополченец и, судя по тому, что прижимал к груди руку, обмотанную окровавленными тряпками, успел побывать в сражении.

– Я верно расслышал, ты паж Девы? – спросил незнакомец.

Клод кивнула.

– А ты, часом, не из Вокулёра?

– Из Домреми, – поправила Клод. – Я оттуда с Жанной и приехал.

В глазах человека промелькнула какая-то странная тоска… Он вообще смотрел странно. Как будто хотел задать вопрос, ответ на который слышать не хотел. Или не нуждался в ответе, который мог разойтись с чем-то внутри него, но мучился – а верно ли сам он на всё ответил…

– Я видел тебя в Вокулёре, – проговорил незнакомец, словно признался в чём-то сокровенном. – У меня тогда были сомнения… Это очень мучило… Хотя, теперь уже неважно, да и не к месту… Я правильно понял – ты хочешь вернуться к Жанне?

– Да, – осторожно, чтобы не спугнуть удачу, ответила Клод.

– Это можно… Не так просто, как хотелось бы.., но я помогу.

Человек снова осмотрелся и потянул Клод в сторону, подальше от снующих туда-сюда людей. Кроме руки он, вероятно, повредил ещё и в ногу, потому что хромал и морщился при каждом шаге. Но выбирать, опять же, не приходилось и Клод с надеждой ждала, что скажет ей этот странный незнакомец.

– Тут недалеко есть склад, – зашептал он, когда остановились. – А возле склада кузня… После ранения кузнец позволил мне занять угол в пристройке за посильную помощь, поэтому я точно знаю, что, где-то через час, туда подойдёт обоз за стрелами и запасным снаряжением. Загружаться они будут быстро, потому что специально для обоза к пристани ночью перегнали несколько барж… И, вроде бы, Дева, отсылая их, потребовала, чтобы вернулись эти баржи как можно скорее, потому что будут нужны… Мы могли бы забраться в телеги и так выбраться из города.

– Так? – Клод была разочарована. – А другого способа нет?

– А чем плох этот? Сейчас любой, кто шатается сам по себе, вызывает подозрение.

– Но я – паж Девы!

– А чем докажешь? Пажу место при госпоже, однако, ты тут… Тебя в любом случае задержат. Я здесь с марта и помню, что собирались сделать с управителем местной богадельни по одному только подозрению в предательстве. А виноват он был только в том, что возле богадельни в городской стене, нашли сквозную дыру… При этом, заметь, его тут все знали. А кто знает тебя?

Клод покраснела и отвернулась, кляня в душе и господина Реньо, и, почему-то, господина де Гокура.

– Так что? – спросил незнакомец. – Едешь?

– Еду.

– Тогда, следует поторопиться – времени у нас не много, мальчик.

– У нас? – переспросила Клод, невольно переводя взгляд на замотанную руку. – Ты, разве, поедёшь со мной?

– Поеду, – буркнул незнакомец. – Увечный, не увечный – у меня свои резоны… А если смотреть на вещи разумно, тебе там тоже делать нечего: и толку от тебя, как от воина, никакого, и жалко будет, если погибнешь. Я же.., может, ещё и сгожусь на что… Да и погибну – не велика потеря. Зато грех свой искуплю, наконец…

– Грех? Какой грех?

– А вот это не твоя забота! Свой грех я сам потащу, с тобой делиться не стану.

Незнакомец в последний раз оглядел улочку и мотнул головой.

– Пошли, если действительно хочешь ехать.

Второй раз Клод повторять не пришлось. Но короткий меч, болтающийся на боку, она всё же прижала рукой так, чтобы легко можно было выхватить.

– Это лишнее, – не оглядываясь бросил незнакомец. – Обманывать тебя я не собираюсь. Если хочешь, могу назвать своё имя, хотя, оно тебе ничего не скажет и ничего не даст – я здесь мало кому известен.

– Я хотя бы буду знать, как к вам обращаться, господин.

– Гийом Экуй, к твоим услугам. Не мессир, не сударь… Бывший Бовесский монах, ныне орлеанский ополченец, а в недавнем прошлом – брадобрей сиятельного господина де Бодрикура. Верный слуга нашего короля и Девы – даруй им Господь победу… Что ещё? Пожалуй, всё. Да и пришли мы уже.

Он придержал Клод, едва не выскочившую на крохотную площадь перед кузней, где уже стояли три большие телеги. Кузнец – кряжистый человек с квадратным лицом под очень коротко стриженными волосами – руководил загрузкой стрел, которые, вязанками, выносили из кузни и укладывали в одну из телег его подручные и солдаты обозного сопровождения. Две другие телеги были пока пусты, но, судя по всему, в них собирались грузить шлемы и мечи для солдат, гора из которых уже возвышалась перед входом в кузню.

– Нам нужно забраться в те телеги, – шепнул Экуй.

– Но, как? – изумилась Клод. – Место открытое, тайком не подойти, а просто так нас никто не подпустит.

– Ты забыл, мальчик? Я здесь живу. К тому же, у меня есть кое-что, что сделает нас невидимыми…

– Что?

– Жди тут, не высовывайся.

Экуй вышел на площадь и направился прямо к кузнецу. Клод было видно, как он быстро и коротко о чём-то переговорил, потом кузнец подозвал одного из солдат – по виду, старшего – и заговорили уже втроём. Солдат сначала отрицательно качал головой, но бывший монах что-то втолкал ему в ладонь… Несговорчивый обозник еле заметными движениями головы и руки оценил полученное и отвернулся. А Экуй ещё что-то сказал кузнецу, после чего поманил к себе Клод.

– Это он? – спросил кузнец, еле взглянув на девушку.

– Ну да.

– Пусть лезет в ту телегу.

Экуй быстро подхватил Клод и перекинул через высокий борт. Сам заскочил следом.

Ложись, – велел он тихо. – Будет не очень удобно, но мы ведь потерпим, правда?

Их накрыли остро пахнущей лошадиной попоной и стали закладывать снаряжением. Клод чувствовала, как сильнее и сильнее её придавливает ко дну телеги, но решила терпеть, чего бы это ни стоило.

– Ты дышишь хоть? – донёсся до неё приглушенный шепот Экуя.

– Д-да.

– Приподними попону – станет легче. Кузнец закрепил над нами два щита, так что воздух будет… А, как проедем за ворота, там и вовсе можно будет вылезти…

Погрузка шла довольно долго. Наконец, раздался сигнал к отправлению и телега под Клод закачалась, сдвигаясь с места. Тут же она почувствовала, как что-то завозилось возле её плеча, а потом, прямо перед самыми глазами девушки, возникла чёрная от копоти рука, которая уронила ей на грудь кусок хлеба и яблоко.

– Что вы им сказали про меня, господин Экуй? – осмелилась спросить Клод, когда, судя по грохоту и тряске, их обоз выехал с земляного проулка на мощёную улицу.

– Сказал, что ты – сын моего приятеля, ушедшего с ополчением… Дескать, не смог усидеть дома, когда отец воюет, и сбежал от матери, которая не отпускала… Обычное дело. Сейчас в Орлеане все рвутся в бой.

– А что ты дал тому солдату?

– Ещё более обычную вещь – деньги. Хорошее средство, чтобы стать невидимым… По крайней мере, для конвойных этого обоза…

Телега скрипела монотонно, убаюкивая, но Клод почему-то боялась заснуть. И без того перед глазами неотвязно стояли, вызванные её воображением, картины боя под стенами форта, а сон сделал бы их только ярче и реальней.

– Как вы думаете, господин Экуй, – спросила она шёпотом, – ТАМ всё будет хорошо?

– Где это «там»?

– Где сейчас сражаются.

– Тогда, не ТАМ, а ЗДЕСЬ, мальчик… Сегодня каждая бастида и каждый форт – это один сплошной Орлеан. А сам Орлеан, как донжон в том замке, что зовётся Францией. Падёт он – падёт и замок. Поэтому никого и не удивляет, что сопливый мальчишка сбегает от матери воевать… Хотя, на мой взгляд, прялка бы тебе больше подошла.

Клод смутилась. В своё время, из Жанны мальчик получился куда лучше, чем из неё. Тогда никто не сомневался, что Луи – это Луи, а теперь всякий, кто давал себе труд присмотреться, обязательно отмечал, что пажу к лицу, скорее, юбка. Поэтому, не слишком задумываясь о смысле слов, зато старательно подражая интонациям и говору Рамона, Клод важно заметила:

– А прибыльное, наверно, дело – отправлять сопляков на войну?

Ответом ей был долгий, монотонный скрип телеги.

«Зачем я спросила это? – подумала Клод, краснея. – Как глупо и стыдно… Особенно теперь, когда пришла Жанна, и люди вспомнили о себе всё лучшее… Кто я, чтобы судить того солдата, за то, что взял деньги?! Вокруг столько смертей… Может быть, эти деньги он отдаст вдове своего погибшего друга и его детям… А хоть бы и собственной своей жене! Ведь она тоже может стать вдовой уже сегодня… Нет, человек сам себе судья в жизни, где ничего нельзя знать наперёд, и никто ничего не знает до самой сути… И не мне, такой глупой, обижать кого-то своим разумением, ничего толком не зная…».

– Прости меня, Гийом, – прошептала девушка, уже не заботясь о том, как говорит. – Я глупость спросил, и… спасибо тебе, что не ответил.

– Ничего, – услышала она через мгновение, – ничего… Знаешь, понимать и прощать – это на самом деле правильно… И это хорошо.

Турель

(7 мая 1429 года)

Если битва за Азенкур многим казалась подлинным чудом, (пусть даже и проросшим на почве самонадеянности и спеси), то сражение за Турель – не по масштабу, а по сути – можно считать её перевёрнутым, зеркальным отражением в той войне.

Рано утром, как когда-то Монмут, Жанна подняла своих солдат для мессы. Она разбудила только их, не трогая командиров, но особенно и не прячась. «Кто верит в меня, пойдёт за мной», – ответила д'Олону, когда он выразил опасение, что может проснуться кто-то из свиты командующего и помешать. – «Неверящих я обманывать не собираюсь, но и слушаться их не стану».

Атаковать начали с бульвара – укрепления, возведённого на самом берегу, перед мостом, строго следуя плану, который Жанна разработала ночью, то и дело обиженно повторяя: «Вряд ли я стану мыслить яснее утром». Баржи, на которых французы осуществили переправу накануне, и те, что прибыли с обозом, она велела нагрузить соломой, вымазанной дёгтем паклей, поджечь и пустить под мост перед Турелью, чтобы полностью отрезать гарнизон укрепления и не дать ему возможности отступить в крепость, там самым, усилив её оборону.

– Мы сравняем с землёй бульвар, – говорила Жанна, проводя свой собственный совет, – и получим возможность расставить нашу артиллерию на самых выгодных позициях. Под её прикрытием восстановим мост и с её же помощью атакуем Турель!..

Трудно сказать, что испытал Бастард, проснувшись утром под атакующие крики. Возможно, в первый момент его голова и взорвалась от мысленных, (да и не мысленных) ругательств. Но, как рыцарь и воин, он не мог не оценить, и дерзость, и целеустремлённость, а заодно, и ту свободу, с которой Жанна отметала чужое мнение, если оно пыталось ей мешать. «А может, так и надо? – промелькнуло в его смятённом сознании. – Сомнения – как заноза под кожей – не выдернешь, загноятся и погубят»…

– Поторопитесь, мессир, – заскочил к нему де Ре, уже полностью одетый, – иначе, наша сумасбродка полезет на стены Турели раньше, чем мы добежим до реки.

– Я даже исповедаться не успел, – прорычал Бастард, вскидывая руку, чтобы оруженосцу удобнее было застёгивать на нём панцирь. – Воистину, Господь испытывает нас, раз послал именно её!

Де Ре усмехнулся.

– Может, это к лучшему, мессир? Вдруг мы удивим сами себя…

Сказать, что сражение было кровавым, значит не сказать ничего. Около восьми сотен рыцарей – цвет английского воинства – держали Турель с ожесточением пса, у которого отнимают сочный кусок. Недавние поражения, эти укусы назойливой французской мошкары, взбесили их куда сильнее, чем все предыдущие победы ненавистной арманьякской партии. В адрес, так называемой, Девы сальных шуток больше не отпускали, потому что можно было сколько угодно называть её шлюхой и подосланной ведьмой, но слепых в английском воинстве не было, и девушку в белых доспехах, неуязвимо возникающую в самой гуще последних сражений, видели все! И держалась она уверенно, словно война была для неё таким же привычным делом, как и для них, для всех! Тут поневоле призадумаешься. И Гласдейл видел отражение этих недобрых мыслей не только на лицах своих солдат, но и кое у кого из рыцарей.

– Проклятая ведьма, – как заведённый цедил он сквозь зубы, когда ранним утром, разбуженный своим оруженосцем смотрел, спешно снаряжаясь, из окна самой высокой башни Турели на атакующих её ворота французов.

– Им ни за что не взять крепость, милорд, – тряским от неуверенности голосом заметил оруженосец.

Но Гласдейл сердито вырвал из его рук свой шлем.

– Ты слишком бледен для таких слов!

И широкими шагами пошёл к выходу.

– Милорд, милорд! – бросился ему навстречу Уильям Молена – давний друг и верный соратник, прекрасно оснастивший крепость артиллерией – они гонят под мост горящие баржи!

– Пусть гонят.

– Но мы.., мы будем отрезаны…

– И что?! – Гласдейл свирепо уставился на Молену. – Наше дело удержать крепость! Здесь мы – Англия! А ей не привыкать быть островом! Могущество от этого не убывает! Гоните своих людей на стены, к бойницам, к орудиям! Если осрамимся перед девкой, я никого здесь в живых не оставлю! С таким позором английскому воину жить незачем!..

Всю первую половину дня он руководил обороной, сознательно отключив своё внимание от потерь, которые нёс английский гарнизон. Французы, в конце концов, тоже не бессмертны и теряли не меньше. Прошло уже несколько часов с начала штурма, но до сих пор они, хоть и бились в ворота Турели с назойливостью нищего, не получили ни малейшего перевеса. Даже несмотря на их ведьму с её белым знаменем!..

– Лестницу! Вон ту лестницу сбивайте! И ту тоже!.. – орал Гласдейл, указывая солдатам на новые балки, то и дело прилипающие к стене крепости.

Не обращая внимания на тучи летящих туда-сюда стрел, он перегнулся через пролёт между каменными зубцами и тут увидел, что первой по очередной лестнице поднимается, как раз, она – арманьякская шлюха!

Не теряя ни минуты, Гласдейл развернулся, схватил за руку первого попавшегося лучника и рывком подтащил его к пролёту.

– Стреляй по девке! Ничего не бойся! Здесь даже ребёнок не промахнётся! Вот увидишь, она сдохнет, сдохнет!..

Расстояние, действительно, было совсем небольшое.

Лучник как следует приладил стрелу и прицелился, а все, кто смог это заметить, замерли – кто с ужасом, кто с надеждой.

Замерла и Жанна. Как раз в тот момент, когда натянутая тетива была отпущена…

Время словно замедлило ход. До сих пор оно летело стремительно, мгновениями отщелкивая часы кровавой бойни. Но секунда летящей стрелы длилась бесконечно долго.

«Я сейчас умру? Не может быть.., стрела отклонится – Господь отведёт… Боже, но почему так больно?!»…

Калёный наконечник, со скрежетом, пробил панцирь и вошёл под ключицу. Рука Жанны, на перекладине лестницы, разжалась. Ещё одно бесконечное мгновение она отклонялась назад, потом полетела вниз, беспомощно и неловко, словно продолжая движение стрелы и видя перед собой только два, стремительно уносящихся ввысь лица – радостно удивлённого лучника и бешено хохочущего Гласдейла…

– Ваша девка мертва!

Мечи вокруг опустились, стрелы будто зависли в воздухе…

– Не-е-ет!!! – истошно заорал кто-то над самым ухом.

Жанне показалось, что она плавно опустилась на землю, а потом мир скрылся под её сомкнутыми веками.

* * *

Накануне, ожидаемый обоз с продовольствием и снаряжением смог переправиться и подойти к войску только ближе к вечеру. Сражение за форт святого Августина ещё продолжалось, но уже было ясно, что англичанам не выстоять. Экуй посоветовал Клод подождать, пока всё не закончится, и был очень удивлён, когда паж, так рвавшийся к Деве, выразил желание остаться при обозе до утра.

– Если бы не видел тебя в Вокулёре, ей Богу, решил бы, что ты меня обманул.

Клод виновато опустила голову.

– Я и обманул.., немного. Жанна не хотела, чтобы я возвращался. Но сидеть в городе, когда она тут.., воюет… Лучше я буду где-нибудь рядом.., помогу по мере сил… Я могу перевязывать раны, или подносить стрелы. Это ведь тоже нужно, да?

Господин Экуй пожал плечами.

– Делай, как знаешь.

Сам он намеревался попроситься в какой-нибудь отряд, потому что был уверен – штурм Турели надолго не отложат – и ушёл от обоза, едва сражение было окончено. Однако, глубокой ночью снова вернулся, страшно злой, и, расстелив свой плащ, улёгся на него, ни с кем не разговаривая и ни на кого не глядя.

– Не взяли, ясное дело, – сказал какой-то ополченец, тоже раненный в руку и недавно прибывший к обозу для смены солдат сопровождения.

Те давно ушли к своим отрядам, продовольствие и запасное снаряжение оставив легко раненным горожанам, которые до темноты занимались его разгрузкой и раздачей. Все они тихо шептались о завтрашнем дне, нисколько не сомневаясь, что Дева поведёт войска на штурм Турели, и все считали, что это правильно, потому что не победить она не может.

Возбуждение от побед и надежды на новую – такую желанную, что невыносимо было даже думать о ней, потому что радость не помещалась в груди – мешали спать. А когда небо на востоке посерело и от палатки Жанны к спящему войску пошли, едва различимые в сумраке священники, стало и вовсе не до сна. Обозный лагерь зашевелился, завозился, гася костры, и потянулся к просыпающемуся войску, чтобы вместе отстоять мессу.

– Пойдёмте и мы, господин Гийом, – потолкала нового знакомого Клод.

Тот сел, потёр раненную руку и хмуро глянул на занимающийся рассвет.

– Никогда не бывал в сражениях… В Орлеан пришёл ради Девы, потому что верил и верю… Хотел быть полезным… А сам когда-то даже волосы толком стричь не научился…

Клод посмотрела удивлённо. Экуй говорил так, словно продолжал какой-то разговор, который вел внутри себя всю эту ночь, когда лежал, отвернувшись ото всех.

– Но вы же были ранены, – робко вставила она.

– Ну да… В городе. Ржавым гвоздём, когда помогал перетаскивать бомбарду с одной позиции на другую. Распорол руку до локтя.., потом загноилось. Достойное ранение, ничего не скажешь! Меня тогда господин какой-то высмеял – я своей крови сильно испугался. А вчера, когда пошёл в отряд проситься, как раз, на него и налетел. Оказалось – войсковой капитан, господин де Сарнэ… Он меня вспомнил. И велел на пушечный выстрел не подпускать… Сказал, таким место у обоза. Вот и вся помощь…

Экуй, в отчаянии, опустил голову на руки. А когда Клод присела рядом, отвернулся.

– Меня тоже отослали в город, чтобы не мешался, – ласково дотронулась до его руки девушка. – А помочь и мне хочется.

– Тебя в сражение я бы сам не пустил, – буркнул Экуй. – Но мне своё право на будущую жизнь отвоевать нужно. Иначе никак! На мне грех тяжёлый – я свою прежнюю веру предал, а к новой пришёл трудно, не всегда достойно… Мне очиститься надо… Кровью.

Клод покачала головой.

– Кровью себя только пятнают.

– Не всегда. Если я это чистилище пройду, сам себя прощу и от стыда избавлюсь.

Девушка внимательно посмотрела Экую в лицо. Что ж, в конце концов, у каждого своя правда.

– Так иди, – сказала она. – Сегодня никто не запретит тебе идти за Жанной.

Экуй усмехнулся и развёл руками.

– С чем?! Меча мне никто не даст, даже убитые, потому что всё оружие давно собрали для войска. А здесь, – он кивнул на обоз, – только шлемы да стрелы.

– Я бы дал тебе свой, – неуверенно пожала плечом Клод, – но он слишком короткий для воина.

В подтверждение слов, она вытащила клинок из ножен, но лицо Экуя мгновенно прояснилось.

– Короток? Ничего, в моей руке удлинится! Только.., ты-то как?… Хотя, может так и лучше. Тебе, мальчик у обоза самое место…

Он вскочил, быстро сворачивая свой плащ.

– Не будет соблазна лезть в эту бойню. Молод ты ещё… да и нежен, как девушка… И Жанне будешь полезнее живой… А сражаться должны мужчины…

Он неловко похлопал Клод по плечу и, рассекая своим новым, почти детским, мечом предрассветный туман, побежал туда, где уже готовились дать сигнал к атаке.

* * *

До самого полудня Клод, вместе с другими, без устали таскала вязанки стрел от обоза к воюющим. Как только начался штурм, горожане перекатили телеги ближе к берегу, под прикрытие того, что осталось от форта святого Августина, куда не долетали ни стрелы, ни ядра, но где хорошо было видно начавшееся сражение. Слишком старые, слишком молодые, или легко раненные занимались тем, что им было по силам – оттаскивали раненных, подносили стрелы и метательные камни. И всякий раз, когда оказывалась у задней линии атакующих, Клод искала глазами белое знамя, как будто сам его вид защищал от случайных стрел и острых обломков, тучей взлетавших в воздух, когда камни от бомбард врезались в землю.

Те ополченцы, которые были ранены тяжелее других, и оставались возле обоза тоже следили за ходом сражения. Лица у них были напряжены, губы, как судорогой, сведены в одну линию, которая, словно тонкая нить надежды, связала их друг с другом невидимыми узлами… Прошло уже несколько часов, а французы пока ничего не добились, если не считать захваченного укрепления перед Турелью. Но его особенно и не обороняли. Как только от подожженных барж занялся пламенем мост, изрядно поредевший гарнизон укрепления отступил в крепость, за надёжные ворота, которые захлопнулись, не дожидаясь тех, кто не успел добежать. На «бульваре» тут же установили артиллерию, но Жанна распорядилась одну из бомбард закатить на мост, который уже спешно тушили и восстанавливали под обстрелом английских лучников. Она велела воспользоваться громоздким сооружением, как тараном для ворот, сама же, увлечённая атакой, не выпуская знамени из рук, под прикрытием оруженосцев и рыцарей, оказалась в первых рядах, как раз, когда в ход пошли осадные лестницы…

Клод только собралась бежать за новой партией стрел, когда воздух вокруг неё словно замер.

– Ваша девка мертва!!!

Гласдейл прокричал по-французски и в замершем воздухе слова эти разлетелись далеко по округе, словно усиленные их ужасным смыслом!

Ещё до конца не осознавая, но уже чувствуя, как всё внутри напряглось и похолодело, Клод обернулась…

Белого знамени видно не было. Оно лишь, на мгновение, вздёрнулось было над сражающимися, но тут же снова бессильно опало.

– Ваша девка мертва! Мертва!

Клод казалось, что этот голос залепил ей уши отвратительным, липким месивом, сквозь которое никогда уже не просочится ничего хорошего. Реальность вдруг стремительно сдвинулась куда-то в другое измерение, где всё выглядело невозможным и невероятным, как во сне. Туда, в этот нереальный сон унеслись и слова Гласдейла, и те, кого выхватил из действительности взгляд девушки. Люди с белыми, словно маски, лицами, которые почти бежали с безжизненным, одетым в белые доспехи, телом на руках туда, где накануне размещался штаб Бастарда. Сам Бастард. Впервые растерянный Ла Ир… Серьёзный и злой до бешенства де Ре… Потом в поле зрения попали оцепеневший, какой-то замедленный д'Олон и, спотыкающийся, словно подстреленный, Раймон с белым знаменем в руках…

Ноги Клод, сами собой, понесли её следом. Осмысливать происходящее времени не было. Ей нужно было увидеть.., убедиться, что неправда… Или правда. И тогда… Клод не представляла, что станет делать тогда, но, окаменев, чтобы не впустить в себя даже мысль о гибели Жанны, сознательно закрыла мозг для любых мыслей и бежала, повинуясь только одной убеждённости – она должна быть рядом, что бы там ни случилось!

В тесной комнатке даже несколько человек создали толчею. Жанну положили на высокий стол, прямо на карту с английскими укреплениями, и теперь суетились, метались вокруг, снимая с неё доспехи. Бледный Бастард растерянно наблюдал за происходящим. Он явно не знал, что делать, и вспыхнул надеждой только, когда в дверь вбежал такой же взволнованный, как и все вокруг, лекарь.

– В сторону все! Живо!

Лекарь озабоченно склонился над Жанной, осмотрел ранение и, переглянувшись с Бастардом, неуверенно пробормотал:

– Она жива, но…

Внезапно, пугая всех, Жанна дёрнулась и привстала. Её широко раскрытые глаза прочертили стремительную дугу по присутствующим.

– Где я? Почему?.. Надо в бой! В бой!!!

– О, Господи! Уложите её сейчас же обратно! – воскликнул лекарь.

Несколько рук бережно, но твёрдо снова прижали девушку к столу. Она попыталась вырваться, однако застонала от боли и сама бессильно обмякла. Лекарь снова склонился над ней.

– Сделайте что-нибудь, – прошептала ему Жанна, – я должна вернуться к своим солдатам…

– Но это совершенно невозможно! – с отчаянием осматривая стрелу, ответил лекарь. – Рана серьёзная. Для начала необходимо вытащить наконечник, но если сделать это без надлежащего… Господь всемогущий! Что ты делаешь!

Не дослушав лекаря, Жанна схватилась за стрелу и резко выдернула её из раны. Врач тут же отпрянул, словно отброшенный струёй крови, брызнувшей ему в лицо.

– Зажмите! Скорей, зажмите! Иначе она погибла!

Вокруг Жанны снова сгрудились, засуетились, и Клод перестала что-либо видеть. Вбежавший внутрь, с инструментами в руках, подручный лекаря оттолкнул её, и девушка, всё внимание которой было сосредоточено не на себе, отлетела в сторону. Она больно ударилась о доспехи Жанны, грудой лежавшие на полу, громко ойкнула и сразу же встретилась взглядом с де Ре…

– Я к войску, – бросил Бастард, решительно направляясь к двери. – Пусть меня держат в курсе. Что бы ни случилось!

– Я с вами, – почти всхлипнул Ла Ир. – Я их теперь зубами буду рвать!.. Пошли, де Ре, здесь от нас толку мало…

– Сейчас.

Взгляд барона не отрывался от лица Клод. В его сознании, пугая самоё себя дерзостью, стремительно вызревала мысль… Но она не успела ещё как следует сформироваться, как в глазах девушки Де Ре прочёл в ответ абсолютное понимание…

– Все вон! – крикнул рыцарь и, не теряя ни минуты, сам нагнулся за доспехами Жанны. – Все, кроме лекаря, д'Олона и… тебя! – он ткнул пальцем в сторону Раймона, всё ещё сжимающего в руках белое знамя. А когда лишние выскочили за дверь, коротко бросил Клод:

– Одевайся!

Дважды повторять она не заставила.

Д'Олон забормотал было что-то неразборчивое о недопустимости.., но, посмотрел на лекаря, суетящегося вокруг Жанны, и, махнув на всё рукой, кинулся помогать Де Ре, который уже начал застёгивать на Клод пряжки панциря.

Девушку одели быстро. Доспехи сидели на ней, как влитые, а когда надели шлем, все присутствующие невольно попятились. Неуловимое сходство, которое, когда-то, подмечал за девушками, наверное, только отец Мигель, стало теперь очевидным.

– Господь всемогущий, – выдохнул д'Олон, – воскресшая Жанна…

– Она не умерла! – прикрикнула на него Клод. И повернулась к Де Ре: – Идемте, сударь, я сделаю всё, что нужно.

Барон махнул Раймону, чтобы подал знамя.

– Ничего не бойся, – сказал он. – Я буду рядом всё время… Тебе нужно только появиться там.

– Я и не боюсь.

– В седле удержишься?

Клод молча кивнула. «Это мой долг, – подумала она. – Может, для того нас судьба и свела.., может потому и подсказала однажды дать эту клятву – вместе до конца –чтобы в нужный момент я смогла подхватить белое знамя… И если суждено мне сейчас заменить Жанну, я стану ей во всём… И в седле удержусь!»

Страх ещё пробегал липкими пальцами по позвоночнику, ещё шептал что-то в затылок, но странный ветер, словно несущий её к сражению, уже отрывал всё ненужное прочь.

Оставив за спиной д'Олона и даже Де Ре, Клод врезалась в ряды атакующих…

Откуда только взялся у неё этот голос – этот звонкий клич «С нами Бог!» – которым она перекрыла шум боя?!

Задние ряды обернулись – не веря.., надеясь… И ликующий рёв, словно штормовой прибой, покатился по всему воинству.

С этой минуты в победе Франции не сомневался уже никто!

– Милорд! Мило-орд!!!

Отчаянный крик заставил Гласдейла поморщиться. Сразу несколько командиров, обязанных держать ворота, бежали к нему с перекошенными лицами. И командующий гарнизоном пошёл им навстречу, готовый сурово наказать за оставленный пост.

– Что вы орёте, как будто их девка воскресла?!

– Но, милорд, она… Она, действительно, воскресла!..

Не переспрашивая, потому что лица командиров говорили сами за себя, Гласдейл бросился на стену над воротами. Он не верил. Он не мог верить, потому что видел своими глазами, как стрела пробила ведьме шею! И, если там кто-то и появился, то быть это мог только какой-нибудь ряженый – чей-то мальчишка-паж, которого втиснули в её доспехи! А коли так, подмену он сразу заметит, потому что арманьякскую девку рассмотрел хорошо, и общей панике ни за что не поддастся, а просто позовёт другого лучника…

Но если…

Гласдейла передёрнуло от одной только мысли! Если она на самом деле вернулась, то душа его навеки проклята, потому что после такого ранения простому человеку вернуться, вот так скоро, невозможно… И, выходит, не девка, а истинная Дева – Господняя посланница, на которую он не смел посягать, но всё же посягнул… Выходит, грех.., и никакого прощения во веки веков!..

Но такого просто быть не может!

Гласдейл подбежал к бойнице в стене и припал к ней всем телом.

Всадница в белых доспехах… Несомненно всадница – не всадник… На голове шлем, но забрало открыто. И, хотя лица не различить, голос – этот звонкий девичий голос – слышен повсюду!

– С НАМИ Бог!

И руки сразу стали ватными, безвольными… Гласдейл медленно обернулся и полубезумным взором обвёл стены Турели.

Они могли держаться здесь сколько угодно долго… Они могли раздавить эту ничтожную армию, и не раздавили до сих пор по той же причине, по которой уставший человек не спешит прихлопнуть надоевшую муху, а ждёт, когда она подползёт ближе, чтобы попусту себя не беспокоить… Они были здесь почти хозяева!..

Но дрожащие от суеверного страха люди вокруг – это уже конец.

Какой-то лучник неподалёку упал на колени, целуя крест и моля Господа о прощении, и Гласдейл медленно вытащил из ножен меч.

«Если Всевышний действительно читает в людских душах, – подумал он, – то должен знать, что я всего лишь воин своего короля. Мне велели сражаться, и я сражался, как рыцарь, верный данному когда-то слову! И пусть не будет мне Божьего прощения, перед собственной совестью я чист».

– Встань с колен, – велел он лучнику. – Каяться будешь на небесах.., ещё успеешь. Но умри достойно, с оружием в руках, даже если Господь нашей победы не желает… Кто знает, может он и передумает…

Турель была взята вечером.

Английский гарнизон погиб полностью. Гласдейл пытался, правда, вывести часть своих людей через северные ворота, но, как и многие другие, сорвался в реку и утонул под тяжестью собственных доспехов, до последней минуты проклиная французскую ведьму, как будто бросал этим свой последний рыцарский вызов…

Орлеан

(8 мая 1429 года)

Раненную Жанну перенесли в захваченную крепость почти ночью, с величайшей осторожностью прикрывая от любопытных глаз. Клод тоже пришлось спрятать. Сгущающиеся сумерки и шлем надёжно скрыли её лицо от ликующего воинства, а когда солдаты стали требовать, чтобы Дева вышла к ним и разделила общую радость, д'Олон объявил, что, хотя Господь и отвёл смертоносную стрелу, ранение всё же было, и теперь лекарь требует для Жанны полного покоя.

Солдат это вполне удовлетворило. Но Бастард и высшие командиры непременно желали лично удостовериться, что с девушкой всё в порядке, поэтому Де Ре пришлось им открыться.

Клод ещё не сняла доспехи, и на неё, одиноко стоящую в бывшей комендантской, смотрели с чувствами крайне противоречивыми. Каждый думал, имеют ли они право так поступать, и, взвешивая все «за» и «против», не находил ответа.

– Что сказал лекарь? – спросил, наконец, Бастард. – Жанна поправится?

– Да, мессир.

– Как скоро?

– Говорит, что скоро…, – отвечающий на вопросы д'Олон, хоть и сдерживался в присутствии знатных господ, не смог скрыть ползущую на лицо улыбку. – Он вообще в изумлении – вчера, как только остановили кровь и перевязали рану, Жанна сразу заснула. Лекарь говорит, это верный признак скорого выздоровления, хотя и поражён, поскольку видит такое впервые.

– Хорошо…

Бастард немного ещё постоял в нерешительности, разглядывая Клод, потом осенил себя крестным знамением, бормоча: «Хвала Всевышнему», и удалился, увлекая за собой остальных. А спустя какое-то время в комнату с осторожностью внесли Жанну.

– Как ты? – бросилась к ней Клод. – Ты можешь говорить?

Жанна слабо улыбнулась.

– Конечно, могу. На мне всё быстро заживает. Когда бились за форт, я наступила на острый шип и пробила ногу, а сейчас она почти не болит, и лекарь сказал, что рана даже не загноилась…

Клод прижалась лбом к руке подруги.

– Как страшно.., – прошептала она.

– Да… Но мы же победили…

Жанна глянула на слуг, которые её принесли, и махнула рукой, чтобы уходили. Потом погладила Клод по голове. Несколько мгновений девушки смотрели друг на друга, всё понимая и ничего не произнося вслух. Для одной сегодняшняя победа являлась настолько закономерной, что по-другому просто быть не могло. Другой же участие в сражении впервые показало «изнутри» то, о чём она до сих пор лишь догадывалась.

– Как я не хотела, чтобы всё это тебя коснулось, – проговорила, наконец, Жанна.

– Я бы не хотела, чтобы это касалось НАС… – эхом отозвалась Клод. – Но всё уже произошло, и теперь глупо жалеть о том, чего никогда уже не будет… Я рада, что смогла быть полезной.

– Ты себя выдала?

– Не знаю. Барон де Ре велел мне одеть твои доспехи… Но он ведь давно догадался, правда?

Девушки немного помолчали.

– Он меня прикрывал, – добавила Клод.

– Значит, это Господь раскрыл ему глаза, – убеждённо сказала Жанна. – Будущее только Богу ведомо! Вспомни всё, что с нами происходило и согласись, что путь наш словно кто-то заботливо выстилает под каждый шаг…

– И эта рана тоже забота?

– Конечно! Я не должна была тебя отсылать, вот меня и наказали! А что есть наказание, как не забота – предостережение от новых ошибок… Мы – одно целое, и стали им не просто так, а тоже по воле Господа. И сегодня Он явил эту свою волю, заменив меня на тебя. Тело не должно сражаться без души, ведь так?!

Клод не ответила. Перед её глазами, как ни старалась она их прогнать, постоянно теперь мелькали картины сегодняшнего сражения. Разодранные в крике рты, нечеловечески изломанные тела, брызги крови, летящие с выдернутых из ран мечей… Она вспомнила, как любила Иисуса, которого мысленно представляла живым, смеющимся юношей, видевшим мир не как все, а иначе – так, словно он отошёл немного в сторону и рассмотрел не изнанку, а подлинный узор Жизни… Сущность этих, любимых когда-то, видений никак не вязалась с новыми – навязчивыми и страшными, и Клод подумала, что было бы, наверное, слишком жестоко, ради объединения одной души с одним телом навеки разъединять тысячи других…

– Человек вообще не должен сражаться, Жанна, – не глядя на подругу, сказала она. – Но сокрушаться об этом сейчас так же глупо, как и о том, что мы не сидим дома и не носим положенные нам платья.

Девушки снова замолчали, думая каждая о своём. Мирные картины Лотарингских лугов повисли над ними незримой дымкой, сплетая мысли и руки…

– Мы должны.., – прошептала Жанна. – Саффолк сейчас слишком зол… Он не уйдёт просто так, обязательно даст сражение, и может быть, уже завтра. Если смогу, я встану…

– И не думай!

– Тогда пообещай… Ты не полезешь в этот бой! Просто появишься перед войском и всё…

– Господин де Ре прикроет меня, как обещал.

– Он тоже смертен, Клод.

– Вот тогда ты и встанешь. – Клод невесело усмехнулась. – Второго твоего воскрешения англичане точно не вынесут.

* * *

Ночью Саффолк и Джон Талбот вывели изо всех оставшихся фортов и бастид свою армию, которую расположили боевым порядком на поле против Турели.

Бастард тоже не спал. Получив донесение о том, что свежие силы из Блуа уже выступили, организовал переправу из города оставшейся там части гарнизона и утром вывел войска навстречу англичанам. Клод, снова одевшая доспехи Жанны, выехала рядом с ним.

Ликованию солдат, едва она появилась, не было предела. Но Бастард явно нервничал.

– Саффолк медлит, – говорил он командирам вокруг себя, – и это хорошо. Бог знает, успеет ли подкрепление… Но, может быть, ему тоже донесли, что мы ждём, и теперь он гадает, стоит ли связываться?…

Сжимая в руках древко знамени, Клод всматривалась в английские ряды. Лиц она не различала, но хорошо видела маленькие фигурки, сияющие доспехами под этим майским солнцем, под яркими гербами, казавшимися такими весёлыми, словно вынесены были на праздник… Всё это были люди, которые проснулись сегодняшним утром для жизни, и наверняка хотели этой жизни гораздо больше, чем победы под стенами чужого города, которая неизвестно ещё какой ценой достанется. И за спиной Клод тоже стояли люди, ещё хмельные вчерашней радостью. Они, может, и готовы были умереть ради победы, но каждая смерть – это горе, а в сражении этого горя столько – она уже знает – что победа оборачивается почти поражением!

Клод почувствовала, как внутри у неё поднимается то ли дрожь, то ли боль. Унять её было никак невозможно, и рука, со знаменем, мелко затряслась.

– Что с тобой? – тихо спросил, верный слову, а потому стоящий рядом, де Ре.

– Это не должно произойти, – полусказала, полувсхлипнула Клод. – Во всяком случае, я не хочу этого видеть!

Повинуясь внутренней боли, она дёрнула поводья и пустила коня сразу в галоп, прямиком на позиции англичан. Белое знамя, словно только этого и дожидалось, плавно развернулось над ней, одобряя тяжелым шуршанием.

Де Ре охнул.

Бастард и другие командиры опешили настолько, что полностью онемели.

А Клод, ничем не отличимая от Жанны, мчалась по полю. Лучи солнца, ударившись о её доспехи, разлетелись миллионом брызг, и людям с обеих сторон одинаково показалось, что Дева-воин едет в каком-то сверкающем ореоле.

– Что, чёрт возьми, происходит?!

Саффолк нервно подобрал поводья, заставляя нервничать и своего коня.

– Это атака, или мирные переговоры?! Я не понимаю, что это?.. В конце концов, кто-нибудь мне объяснит?!!

Но объяснить не мог никто.

Сияющая золотым солнечным ореолом, фигурка одинокой всадницы под белым знаменем надвигалась на английские позиции с такой уверенностью, словно, на самом деле, имела на это высшие права и полномочия.

– Солдаты крестятся, милорд!.. Это или колдовство, или…

– Молчать!!!

В голове у Саффолка всё смешалось. Ещё вчера, в самый разгар битвы за Турель, Гласдейл прислал ему донесение, что французская ведьма мертва! Сбита с осадной лестницы стрелой, которая вонзилась ей в горло! Потом, правда, говорили, что она снова появилась, вдохновляя своих людей, и потому они, якобы, победили. Но Саффолк не верил. Думал, что солдаты сами придумали эту небылицу, чтобы, хоть как-то, оправдать поражение. Но сейчас отрицать очевидное было глупо! Живая и здоровая, ведьма – или кто она там – ехала к ним нисколько не опасаясь, что он, Саффолк, сейчас запросто может приказать выстрелить в неё из сотни луков, чтобы на теле места живого не осталось!

Внезапно всадница остановилась.

– Саффолк! – долетел до всех умоляющий девичий голос. – Не губи свою душу! Именем Господа прошу тебя и твоих людей – уходите!..

Её голос ещё звенел в воздухе, а за своей спиной Саффолк уже ощутил такое гробовое молчание, словно всё его войско разом исчезло.

– Милорд, что прикажете делать?!

– Не знаю!!!

Рано утром шпионы донесли, что из Блуа движутся свежие французские силы… Может, потому эта девка такая смелая?

– Милорд, в отрядах неспокойно!

– Так успокойте их!

– Но, что мне им сказать, милорд?

Что?! Действительно, что?!

Перед глазами Саффолка всё поплыло. Откуда-то из глубин сознания, нарастая, словно страх, появился образ гневающегося Бэдфорда… Он не простит.., ни за что не простит отступления! Но… Ох, хорошо ему топать ногами и кричать! А посидел бы сам вот здесь, на этом поле, когда за спиной не войско, а трясущееся стадо! И неважно, кто от чего трясётся – от боязни колдовства или от религиозного трепета – это сражение им уже не выиграть, потому что страх – не священная орифламма, с ним в атаку не идут!

Саффолк переглянулся с Талботом.

– Полагаю, надо сказать, что мы уходим?

Талбот кивнул.

– Как уходим?! Не дав сражения?!!!

Саффолк глянул раздражённо – кто это? Ну, конечно! Томас Рэмптон. Из его людей составлен личный отряд герцога Бэдфордского… Никак не хочет понять, что причастность к делам регента – да простятся эти крамольные мысли – не даёт права перечить Всевышнему…

– Если желаете, сэр Томас, можете остаться – противник для сражения у вас уже есть.

Широким, приглашающим жестом Саффолк показал на светлую фигурку в поле, к которой уже скакали несколько всадников от опомнившейся французской стороны.

Рэмптон поджал губы.

– Боюсь, мне придётся…

– О, разумеется! Разумеется, вы поведаете обо всём милорду Бэдфорду. Но, во время доклада, сэр, держите в уме то, что делать его вы можете только благодаря моему сегодняшнему решению…

Де Ре первым бросился за Клод. Он бы сделал это почти сразу, но Бастард удержал грозным окриком:

– Куда?! Оставайтесь на месте, сударь, чтобы мне было с кого снимать голову, когда этого мальчишку изрешетят стрелами!… И поделом будет! Каков наглец! Мало мне его госпожи… Это всё вы, де Ре! И вы ответите, если что!

– Они не посмеют стрелять, ваша милость – они же уверены, что это Жанна, – заметил Ла Ир.

– То-то она сейчас лежит раненная…

Закусив губу, Бастард с отчаянием следил за удаляющимся всадником и нисколько не сомневался – мальчишка вчера получил от Жанны подробные указания, что делать и, как себя вести, и, вот пожалуйста, терпение командующего снова на пределе! И это несмотря на то, что самой Жанны рядом нет! Но не удерживать же, в самом деле… Да и как?! Окриками? Приказами? Догонять и возвращать силой? И это на глазах войска, боготворящего свою Деву?! Бастард оглянулся. Господи, они даже не волнуются за неё – так уверены, что неуязвима!

Однако мальчишка-паж проехал почти половину расстояния, и ничего с ним не случилось. Может, с той стороны действительно боятся? Ах, хорошо бы…

– Я всё же догоню его и прикрою, если начнут стрелять, – сказал де Ре.

– И я с вами, сударь, – заволновался д'Олон. – Я, как-никак, оруженосец…

– Да и я поеду, – сердито буркнул Ла Ир. – Если останемся живы, я этого щенка собственными руками…

Он первым доскакал до Клод и уже приготовился изрыгнуть на её голову все ругательства, которые любовно отобрал из своего богатейшего арсенала, но слова застряли в горле…

– Смотрите, сударь, – повернулось к нему совершенно детское от счастья лицо, – они уходят! Значит, осада кончена, да?

Конец второй книги

23.08.2015

Жанна д'Арк из рода Валуа книга третья Марина Алиева

© Марина Алиева, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Дижон

(май 1429 года)

Дождь за окном кареты напоминал серую полупрозрачную вуаль, которая словно обволакивала душным и влажным коконом. Породившая её гроза бушевала уже в отдалении, хотя, сверкала и гневалась так же сильно, как и несколько минут назад, когда оглушительный взрыв грома над самой головой заставил Бовесского епископа Пьера Кошона испуганно вздрогнуть и несколько раз перекреститься.

– Чёртов дождь! Он никогда не кончится!

Человек, сидящий напротив епископа, почтительно поддакнул, но про себя подумал, что его преподобие поминает нечистого уже раз двадцатый. И это многовато для священнослужителя, даже в таком нервном и раздражённом состоянии, в котором пребывал Кошон с самого начала поездки.

– Ещё пара часов и дорога раскиснет так, что нам придётся лезть в сёдла! А я и без того простужен. Вымокну – никакой лекарь уже не поможет – слягу окончательно!.. Передайте-ка мне вон ту бутыль, любезный. Там реймский кагор – отличное средство от простуды… Себе тоже налейте, только, умоляю, не много! Если наша с вами миссия не увенчается успехом, это вино станет бесценным, ибо область, его производящая, доступной для нас более не будет…

Спутник епископа, затаив дыхание, плеснул себе вина на один глоток и снова подумал, что даже для священнослужителя, его преподобие скуп сверх меры. И, если так пойдёт и дальше, не придётся ли пожалеть о смене хозяина, отправившего его в спутники к этому скряге? Прежний-то, того и гляди, войдёт в силу, а у нового дела складываются не лучшим образом… Хотя, как повернётся. И, может быть, услуга, которую он намерен оказать, поспособствует не только укреплению позиций нового господина, но и поможет его верному слуге продвинуться, скажем, к рыцарскому званию?…

Новый раскат грома взорвал воздух вокруг кареты и заставил перекреститься уже обоих.

– Эта гроза словно кружит над нами! – обиженно проговорил Кошон. – Минуту назад казалось, что ушла, и вот, нате, пожалуйста, вернулась!

– Может, Господь гневается за что-то, ваше преподобие?

Глаза Кошона от злости стали бурыми. Последнее время он вообще выходил из себя, когда кто-то, в его присутствии, заговаривал о Божьей воле. Но сейчас, без защиты каменных стен своей резиденции, епископ поостерёгся открыто выражать собственный гнев. Кто знает – а вдруг?.. «Однако, сердит Господь или нет – ещё неизвестно, – подумал он, – а вот герцог Бэдфордский совершенно определённо вышел из себя. Да и Филипп Бургундский, ещё неизвестно, как нас встретит… Тут со всех сторон жди беды!».

– Вы, сударь, чем разбираться в Божьем провидении, лучше продумайте ещё раз, что станете говорить его светлости, – сердито проворчал епископ. – Герцог не любит путаную речь и невнятные мысли. И, если удостоит вас беседы, растерянности не потерпит.

– Я давно всё продумал…

– И дерзость свою умерьте! Филипп собственные интересы ставит превыше всего, а ваша личная заинтересованность в этом деле слишком заметна. Слишком! Вы меня поняли, надеюсь?

– Да. Благодарю вас, ваше преподобие. Я буду следить за собой…

* * *

В замке Бургундского герцога будто знать ничего не хотели о плачевных делах его английского союзника. Здесь всё дышало предвкушением свадебных торжеств, турниров и прочих увеселений, на которые Филипп приказал не скупиться. Поэтому появление в часы дневной аудиенции мрачного Кошона не прошло незамеченным на фоне всеобщей беззаботности.

– Боже мой! – воскликнул герцог, едва оказался в зале для приёмов. – Вас ли я вижу, любезный епископ?! По такой-то погоде вы отважились на поездку к нам? Это трогательно и, в каком-то смысле, даже отважно!

Кошон поклонился. Долгие годы служения правителям и наблюдения за ними не дали ему обмануться. И предсвадебное легкомыслие Бургундского двора, и радостное, но фальшивое изумление самого герцога, (которому, перед своим приездом, его преподобие отправил, как минимум, двух посыльных, так что ничего неожиданного в этом приезде для него не было), служили здесь тем надёжным щитом, за которым можно было укрыться до поры, до времени. Иначе говоря, до тех пор, пока изменившийся в войне перевес сил не прекратит балансировать и не подскажет действия, наиболее выгодные в этой новой ситуации.

– Я привёз вашей светлости подарок к свадьбе, – быстро подстроившись под общий тон, заговорил Кошон.

И даже выдавил из себя улыбку.

– Подарок?! – вскинул брови герцог. – Я обожаю подарки, Кошон, но, кажется, дарить их ещё рано? Моя невеста ещё даже не приехала…

С усмешкой, якобы растерянной, он осмотрел толпу своих придворных, будто ища их поддержки, и все послушно рассмеялись.

– Всё хорошо к своему времени, – смиренно произнёс Кошон. – И подарок подарку рознь. Свой скромный дар я, разумеется, пришлю ко дню вашей свадьбы, но этот передан человеком, который торопится выказать вашей светлости особое расположение и не нашёл более подходящего случая.

– Кто же он?

– Вашей светлости удобнее будет узнать имя дарителя и взглянуть на дар в обстановке более приватной.

Филипп изобразил испуг.

– Звучит двусмысленно, Кошон. Надеюсь, подарок не от дамы, иначе я вынужден отвергнуть его сразу, чтобы не наносить оскорбления моей прекрасной невесте. Вы знаете, я теперь становлюсь мужем настолько примерным, что учреждаю новый рыцарский орден, который будет именоваться орденом «Золотого руна» в честь золотых волос будущей герцогини.

Епископ выдавил из себя ещё одну улыбку, но вышла она кислее прежней. Шутка ему не очень понравилась

– О… Благодарю за радость, которую вы мне доставили этим сообщением, герцог. И за милую шутку в отношении подарка. Уверен, всерьёз вы не допускали мысли о том, что я мог бы приехать к вам ради заведомо бесчестного дела.

– Разумеется, Кошон.

С этими словами Филипп встал, давая знать остальным, что для них аудиенция окончена. Но на Кошона посмотрел сердито – преподобный мог бы и проглотить насмешку без ответного укола…

– Что за подарок? – спросил он, уже более сухо, едва придворные скрылись за дверьми.

– Сейчас его принесут.

По знаку епископа один из стражников у входа вышел и вскоре вернулся с прихрамывающим господином, который бережно сжимал в руках небольшой футляр.

– От кого это?

– Господин Ла Тремуй шлёт сердечные поздравления вашей светлости и просит принять его дар по случаю вашего бракосочетания, – сказал господин.

– Покажите, что там.

Посланец раскрыл футляр и, опустившись на колено, почтительно протянул его вперёд. На тёмно-фиолетовом бархате мягко переливался генуэзский кинжал.

– Красиво, – произнёс Филипп.

Он постоял над подарком, заложив руки за спину, затем повернулся к Кошону.

– Однако, учитывая вашу предварительную речь и последние военные успехи «Буржского королька», я надеялся, что его первый министр будет щедрее в своей расположенности. Этот подарок, на самом деле, более уместен от любовницы.

– Это лишь часть подарка, – понизил голос Кошон.

Потом быстро окинул глазами зал, удостоверяясь, что никто не задержался, и показал на господина, всё ещё не вставшего с колен.

– Главный дар перед вами.

Филипп обернулся, присматриваясь. Нет, он не знает этого человека. Белёсые ресницы… да и сам весь какой-то блёклый, словно прилипшая к стене моль. Вот только взгляд… Ужасно неприятный взгляд!

– Кто это?

– Жан де Вийо, ваша светлость, – тихо, но значительно забормотал епископ. – Бывший порученец при дворе покойного ныне герцога Анжуйского, отправленный им когда-то в Шинон за непочтительное отношение к мадам герцогине… Последнее время он служил в замке, в донжоне… Там… ну, вы понимаете? Где останавливалась эта… с позволения сказать, Дева…

Кошон говорил и смотрел при этом так, словно за каждым словом скрывался многозначительный вопрос: «Вы понимаете, ЧТО это значит?!». И в том, как, еле заметно, переменилось лицо герцога, он увидел ответ – да, Филипп понял!

Обиженный придворный… Тот самый мелкий дефект в ладно подогнанных доспехах благополучия, который всегда являет себя самым подлым и неожиданным образом, лопаясь, трескаясь, раскрываясь над незащищёнными местами именно в тот момент, когда удара здесь никто не ждёт. Ничтожная блоха, не удостоенная внимания, когда позволила себе вылезти, и больно куснувшая, не абы когда, а в разгар чумы… Одним словом, то обстоятельство, которое Провидение всегда использует, пребывая в дурном расположении духа… В другое время Филипп побрезговал бы. Но только не теперь! И не с такими именами…

– И, что вы такое, сударь, раз уж вас назвали подарком? – спросил он.

Неподвижные, с тяжёлыми отцовскими веками, глаза способны были смутить любого. Но де Вийо оказался достаточно внимательным ко всем переменам в интонациях и взглядах, чтобы понять – им заинтересовались всерьёз. Поэтому, не смущаясь, тем же шутовским тоном, которым когда-то дерзил герцогу Анжуйскому, он ответил:

– Я ценные сведения, ваша светлость.

Шаг назад

«Вот теперь я отомщу!»…

Подслушав, после завершения проверки, разговор мадам Иоланды с Жанной, конюший Жан де Вийо не мучился долгими размышлениями о том, у кого искать поддержку своему порыву. Во всём, что касалось отношения к герцогине Анжуйской, не было у него души более родственной, чем господин де Ла Тремуй.

С того самого дня, как мадам привезла в Шинон дофина и весь двор, де Вийо только тем и занимался, что наблюдал. Сначала, правда, никаких коварных замыслов он не вынашивал, поскольку понимал – тягаться с герцогиней, достигшей такого могущества, и смешно и глупо. Он только отчаянно пытался привлечь к себе внимание кого-нибудь из знатных господ, вплоть до самого дофина, лишь бы жизнь его сдвинулась с точки мёртвого, незначительного прозябания. Но попытки были тщетны. Несколько старинных знакомцев, которых он помнил при Анжуйском дворе на должностях куда менее значимых, чем теперь, обещали, было, своё покровительство, но только обещаниями и ограничились. И несчастный конюший вынужден был пройти весь унизительный путь от надежды, разочарования, зависти и обиды до полного отчаяния, венцом которого стала всепоглощающая, страстная ненависть к виновнице его унижений.

Вот тогда он и начал наблюдать более пристально, уже грея в душе последнее, что ему осталось – желание отомстить.

На то, чтобы разделить двор на «своих» и врагов много времени не ушло. Как, впрочем, и на то, чтобы понять – дофин начал уже тяготиться чрезмерной заботой матушки, которая, по счастью, пребывала в бесконечных разъездах, верша государственные дела. Де Вийо сразу сделал ставку на Ла Тремуя и не прогадал. Граф так стремительно прибирал к рукам двор и так ловко манипулировал общественным мнением, что конюший даже испытал некоторую досаду – ему ничего не оставалось! Не было даже щели, через которую можно было бы подставить мадам, хотя бы, мелкую подножку!

Но тут, на его счастье, пришло известие об этой самой Деве!

Тонким чутьём наблюдающего де Вийо сразу уловил, не высказываемое вслух предположение, что приход Божьей посланницы герцогиней как-то подстроен, и понял – настал его час! Он мелок – да! Но он настолько мелок, что будет незаметен за любым углом, и потому в узел завяжется, но найдёт, обязательно найдёт что-нибудь такое, что позволит уличить либо саму мадам, либо её ставленницу в шарлатанстве. А лучше всего, поймать сразу обеих, с поличным, в тот момент, когда они будут в очередной раз договариваться! То-то будет пощёчина по холёному лицу герцогини!

И Судьба, как по заказу, подала добрый знак – буквально подарила де Вийо билет в первый ряд того действа, которое он так желал рассмотреть! Проверяя Деву, дофин посадил его вместо себя на трон! Уж, вот удача, так удача! Тут только успевай, следи в оба!

Но…

Как всегда и бывает – когда «слишком», уже нехорошо…

Как бы ни силился конюший в тот вечер уловить, хоть малейший, намёк на сговор ничего у него не вышло. Эта девица, очень мало, кстати, похожая на крестьянку, отыскала дофина в толпе так натурально, что не придерёшься! А больше всего огорчила сама герцогиня, которая тоже вела себя естественно, без излишней восторженности, с таким же, как у всех, удивлением на лице.

Но де Вийо надежды не терял. За всё время проверки то и дело возникал перед дверьми, за которыми скрывалась, либо Жанна, либо герцогиня, ожидая и надеясь, хоть раз, увидеть их вместе и подслушать разговоры. Но и тут не повезло. Мадам словно избегала этой девицы, осторожничала, и ни разу даже взглядом с ней не перебросилась. Да и та ничьей поддержки не искала – вела себя так, будто на самом деле Чудо Господнее.

Как вдруг, именно в тот момент, когда, стремительно убывающий энтузиазм погнал его, скорее по привычке, чем с надеждой, к покоям Девы, свершилось то, чего конюший так страстно желал целый долгий месяц!

Он едва успел отскочить в тень, когда мадам Иоланда – одна! – прошествовала в комнату, а через мгновение оттуда была выпровожена служанка, которая, слава тебе Господи, не осталась сидеть у дверей, как положено. И, как только шаги её стихли в отдалении, де Вийо припал к замочной скважине, как измученный жаждой припадает к роднику!

О-о! Родник оказался полноводной рекой!

Конюший, правда, не сразу во всём разобрался, а с первых слов и вовсе открыл для себя неприятную вещь – выходило, что до этой минуты герцогиня с Девой не встречались. Но, дальше оказалось куда интереснее! Девочка-то, действительно не та, за кого себя выдаёт! И привезённые братья оказывается не её, а какой-то Клод, которую, судя по разговору, тоже привезли… Но зачем? И где сейчас эта Клод скрывается? И кто она такая, наконец, раз так важна, и для самой Жанны, и для САМОЙ герцогини? Этого де Вийо пока не понимал, но чувствовал – вот оно, то самое… а может, и лучше того, на что он надеялся! Жаль, конечно, что о подлинных родителях девицы так ничего и не было сказано. Но, по большому счёту, это забота уже не его. Он заговор вскрыл, а в деталях пускай разбираются те, у кого власти побольше, и кому должности и полномочия позволяют открыто заявить о подлоге!

От таких мыслей можно было в пляс пуститься! И ноги сами понесли, было, к покоям господина де Ла Тремуя… Но… но… но… На пол-пути конюший остановился. Он слишком долго ждал и слишком хорошо знал, как далеко от желаемого может отбросить поспешность! Поэтому, перебравшись в укромный уголок, где никто не мог помешать хорошо подумать, де Вийо взвесил все «за» и «против», и решил, что с этаким подарком Судьбы торопиться не следует. Комиссия уже признала Деву подлинной, и потребуется уйма времени, чтобы по его навету она собралась снова. Да и ставка на девицу слишком высока. За стенами замка, в войске и в народе поднялся такой небывалый энтузиазм, что склочного конюшего предпочтут тихо удавить в углу, лишь бы не давать хода делу, которое может лишить дофина последней надежды. Так что, как ни крути, а снова выходило, что добытыми сведениями – не до конца пока ясными – следовало распорядиться очень и очень осторожно, неторопливо, и, разумеется, при помощи заинтересованного влиятельного лица, которому подать себя тоже следовало с умом…

Снова Дижон

– … и, что же, семья девицы на самом деле её семьёй не является?

– По словам герцогини так выходило.

– И есть ещё одна девушка, которую прячут?

– Да. Очень неуклюже прячут, ваша светлость… Паж Жанны, некий Луи Ле Конт так мало похож на мальчика, что сомнений не возникает – это та самая Клод, чья семья в Домреми признала Деву своей дочерью.

Филипп пожал плечами.

– Довольно слабое доказательство. При дворе герцога Бэдфордского, к примеру, служат пажами сразу несколько молодых людей, которые пудрятся, румянятся и едят двумя пальцами, но никому там в голову не приходит считать их переодетыми девицами.

– Мальчишка не пудрится, и, как он ест я не видал, но уверен, ваша светлость, паж – это девица. Господин Ла Тремуй помог мне устроиться на службу к Деве, и я достаточно долго наблюдал, и в Пуатье, и в Орлеане…

– Вы были в Орлеане? – Герцог как будто обрадовался возможности переменить тему. – Воевали?

– Нет. Ещё в детстве я получил увечье, из-за которого не был посвящён в рыцари, поэтому занимался фуражом…

– И слежкой?

– Скорее, службой, ваша светлость. Господин де Ла Тремуй очень на меня надеется.

– А как же вы, с увечьем, попали на службу в Анжер?

– Мой господин, покойный герцог Луи был добр ко мне.

– Так добр, что сослал в Шинон?

– Мадам герцогиня меня не жаловала.

– Почему?

– Герцог очень ценил мои шутки. Она же считала их грубыми…

Де Вийо тускнел прямо на глазах. Разговор складывался совсем не так, как он предполагал. Ла Тремуй, когда услышал о явном подлоге мадам Иоланды, даже не попытался скрыть свой интерес! Он так алчно сверкал глазами, что сообразительный конюший, не сходя с места, попросился к нему на службу – пусть пока и тайную, но с перспективой открыто уйти когда-нибудь от службы Анжуйскому дому, потому что понимал: другого такого случая может не представиться, и сейчас, за доставленные сведения, ему можно всё. И Ла Тремуй тогда не просто согласился – он за расторопного слугу ухватился как за руку помощи, протянутую почти в последний момент! Через подставных лиц пристроил конюшего к Деве и был очень доволен всеми добытыми сведениями, и особенно тем интересным фактом, что Жанна, после тяжелейшего ранения, оказалась среди воюющих так невероятно скоро, что объяснить это можно было либо чудом, либо подменой… Но, поскольку, подлог уже имел место, чудом тут и не пахло. А вот второй девицей – вполне… И, если её, действительно, подменили во время боя, означать это могло только то, что масштабы подлога гигантские, и замешано в нём всё высшее военное командование! А коли так… коли подпорок у обмана столь много, надо только хорошенько присмотреться и выбить половчее ту, которая завалит всё сооружение. Или сплести из нескольких интриг хороший канат, одним концом которого опутать слабую «подпорку», а другой передать в руки третьего, более могущественного лица. Пускай дёрнет со стороны, чтобы даже обломками не зацепило! Ради этого Ла Тремуй отправил де Вийо к Кошону, чтобы тот помог конюшему предстать перед герцогом Бургундии. И, отправляя, даже не подумал скрыть свои резоны от посыльного – единственного теперь человека при дворе, с кем он мог говорить о Деве открыто, всё, что думает…

Естественно, де Вийо надеялся, что и Филипп проявит к истории такой же откровенный интерес, и даже – чем чёрт ни шутит – очень рассчитывал напроситься на службу и к нему. Иметь про запас нескольких господ ещё никому не вредило, особенно в смутные времена. Поэтому он тщательнейшим образом продумал свою речь, полагая поразить Филиппа не столько умением подслушать важный разговор, сколько сообразительностью, расторопностью и способностью делать выводы. И был теперь весьма обескуражен тем, что герцога, похоже, более всего интересовали вещи, на взгляд де Вийо, не самые важные. В том числе, причины ссылки в Шинон.

В эйфории от удачи у Ла Тремуя, конюший, не подумав, рассказал истинную историю своей опалы и теперь об этом пожалел. Надо было придумать что-то более увесистое, что-то порочащее герцогиню и выставляющее её неправедной, мстительной фурией, а не выбалтывать правду, которая у герцога с благородной кровью, ничего, кроме презрения не вызывает.

Вот и сейчас Филипп посмотрел так, будто по залу пробежала крыса. Но улыбнулся, тем не менее.

– Передайте господину Ла Тремую, что я оценил подарок по достоинству. Особенно, ту занятную историю о подложной семье девицы, которую вы рассказали. Передайте ему, пусть держит меня в курсе – сведения, действительно… неординарные. Но добавьте, пусть не спешит с разоблачениями во времена побед – любой протест в такое время особенно раздражает.

– Это всё, ваша светлость?

– А что ещё? – Филипп слегка пожал плечами. – По моему, достаточно.

С этими словами он ещё раз окинул взглядом кинжал, к которому даже не притронулся. Потом кликнул слугу, велел ему унести подарок в оружейную, и всё. Аудиенция для де Вийо была закончена.

Свою досаду конюший скрыл в глубоком поклоне, косо глянул на епископа, но, поскольку Кошон хранил безучастное молчание, посланнику Ла Тремуя ничего другого не оставалось, кроме как выйти вон.

* * *

Трудно сказать, насколько был бы обрадован обескураженный де Вийо, сумей он увидеть, как переменилось лицо герцога после его ухода. Ни слова не говоря, Филипп махнул епископу, чтобы следовал за ним, причём сделано это было так пренебрежительно, что сразу напомнило Кошону времена, когда он пребывал совсем не в чести у юного бургундского наследника. Однако, воды с тех пор утекло много, и теперь, семеня следом, его святейшество ни секунды не сомневался – герцог небрежен в жестах только потому, что не знает, как реагировать на услышанное и сейчас, наверняка, пожелает узнать мнение самого Кошона, чтобы хоть как-то определиться. Но беда в том, что Кошон и сам ничего толком не понимает…

Филипп стремительно вошёл в свои покои, одним взглядом удалив за дверь слуг, опустился в кресло и, не дожидаясь, когда усядется епископ, сердито выкрикнул:

– ВЫ, что скажете, Кошон?!

– Что я могу сказать, – развёл тот руками, испытывая страстное желание снять дорожную кожаную шапочку и вытереть совершенно взмокший лоб. – Думаю, теперь у нас есть крепкие основания начать процесс о колдовстве. Подлог – хороший повод. И доказательства существуют – эти, якобы, братья девицы и вся та семья, что осталась в Домреми…

– Помнится, я просил вас съездить в Шампань и послать туда людей за сведениями.

– Да, ваша светлость… Но они ничего не узнали. Более того, один из моих посланцев заявил, что был бы счастлив услышать о своей сестре то, что говорили в деревне об этой Жанне…

– Но если их две!.. Что говорят о другой?!

– Ваша светлость… на тот момент у нас таких сведений не было… а в деревне определённо говорят только об одной… Выходит, вторую тщательно прятали, уже давно… Семье хорошо заплатили за молчание и, Бог знает как, купили или припугнули остальных… Это может стать утяжеляющим фактом для обвинения, в том, конечно, случае, если мы процесс начнём. Но, поскольку ваша светлость поинтересовались моим мнением, не могу не заметить, что всё это кажется мне слишком громоздким…

– Вот именно!

Герцог хмуро наматывал на пальцы чётки. Разбегающиеся в разные стороны мысли проступили в его взгляде непривычной растерянностью.

«Ла Тремуй видно хочет, чтобы я сделал всё за него – попался на эту наживку и затеял процесс по разоблачению… С одной стороны – умно. К нему самому сейчас вряд ли прислушаются. Но с другой – что мы знаем?! Ведь чтобы заговорить с полным основанием, нужно хорошо представлять, о чём говоришь, а этого-то и нет! Я могу допустить, что герцогиня Анжуйская прозорливо прибрала к рукам незаконнорожденное дитя королевы, чтобы подготовить для Франции чудо, которое утвердит на троне нужного ей короля. Но выходит, что мадам оказалась прозорливее самого Господа и подготовила ещё и дубликат Чуда, который, судя по Орлеанским событиям вполне себя оправдал…»

Рубиновое зерно чёток на мгновение задержало движение пальцев и ход размышлений. Но только на мгновение…

– Пусть так… – снова забормотал герцог. – Однако, крестьянка, призванная служить всего лишь двойником, вряд ли вызвала бы столько беспокойства. А вы слышали, что рассказал этот господин? Они ОБЕ, и герцогиня и эта их Дева, говорили о некоей Клод так, словно всё, что делается, делается ради неё… Эта забота обескураживает тем, что я в ней ничего не понимаю! Её слишком много ради простой подмены. И потом, разве можно было предвидеть, что девица из захудалой деревни полезет в бой и будет ранена?! Или наоборот – что она пригодится, когда будет ранена та, другая… Я, кстати, совсем не верил в её чудесное воскрешение… Но, если подмену выставили так открыто, что это означает? Там все всё знают? Или никто ничего благоразумно не заметил?!..

– Не знаю, ваша светлость, – пролепетал Кошон, почти испуганный этой растерянностью Филиппа.

Но тот никакого ответа не ждал. В глубокой задумчивости герцог разговаривал уже сам с собой, перекидывая известные ему факты, как зёрна на чётках.

– Нет… Нет, нет! За крестьянкой никто из высокородных рыцарей никогда бы не пошёл, и девица, воевавшая под Орлеаном, несомненно, та, незаконнорожденная, а, если кто-то и подменил её после ранения, то только тайно, обманув остальных… Но, кто же тогда другая?! Или это ещё один бастард, что было бы совсем уж невероятно! Или… – Герцог на мгновение замер и посмотрел на Кошона почти с ужасом. – Или пророчество всё же свершилось, и мадам каким-то образом это узнала, как-то перехватила, соединила со своей афёрой, и теперь приберегает истинную Деву для чего-то более важного?

Кошон, наконец, не выдержал – залез пальцами под тесную шапочку и поелозил по лбу. Пальцы мгновенно стали мокрыми.

– Может, сообщить в Рим?

– Что сообщить?!

– Всё, что мы знаем… И пускай сами разбираются.

– А вдруг там придут к тем же выводам, что и я сейчас? Вы хотите до смерти напугать папу вторым пришествием?

Кошон шумно выдохнул.

– Что же тогда делать?.. Ла Тремуй обеспокоен. Если военные дела у дофина и дальше будут столь же успешны, ему своих позиций при дворе не удержать и о мирных переговорах с вашей светлостью хлопотать будет некому.

Филипп медленно размотал чётки, не сводя глаз с епископского лица. Внезапно взгляд его прояснился, а по губам поползла улыбка – не прежняя, беззаботная, а скорее похожая на злорадную усмешку.

– А знаете, Кошон, мне пришла в голову интересная мысль… Ничего громкого делать мы пока не будем – с таким противником, как её светлость герцогиня, торопиться не следует…

– Но Ла Тремуй… Мы не можем терять такого союзника! Ему надо что-то передать!

– Лишь мою благодарность… И то, только за кинжал. С ним я, по крайней мере, знаю, что делать. А ещё… – усмешка герцога стала шире, – ещё дайте ему как нибудь знать овозможных родителях девицы. От своего имени, разумеется… Теперь, думаю, можно… Получится ответная любезность. И пусть он тоже голову поломает… Я же отправлю письмо Бэдфорду – успокою, чтобы, из-за религиозного почтения, не вздумал уйти из Франции, как Саффолк от Орлеана. А потом… Потом, по родственному, поздравлю с победой господина де Ришемон…

* * *

Из покоев герцога де Вийо вышел, тоскливо соображая, что теперь делать?

Несколько дворян в галерее обернулись на него, окинули не узнавающими взглядами с головы до ног и снова вернулись к прерванному разговору. А конюший, которого эти взгляды окончательно смутили, решил выйти во внутренний двор, где сновали люди попроще.

У колодца поили лошадей, и, пользуясь тем, что решётки были открыты, де Вийо попросил дать воды и ему^[40].

Он пил и осматривался.

В раскрытом окне верхней галереи важная от дородности кастелянша терпеливо выбивала моль из безумно дорогих меховых накидок. Несколько разодетых пажей весело перекликались с дозорным, свесившимся к ним через зубец валганга^[41]. У лестницы, что вела в оружейную на нижнем дворе, терпеливо дожидались новых подков холёные жеребцы, а из недр самой оружейной доносился трудолюбивый звон кузнечного молота… Картины достатка и процветания – добротные, уверенные, не знающие нужды..! Де Вийо вдруг вспомнил чаяния, с которыми ехал сюда, и рассмеялся. Кому он здесь нужен?! Он – мелкий придорожный камешек, волей случая влетевший в коловорот этих величавых, власть имущих колёс. Они могут либо раздробить, либо выкинуть обратно на обочину, и нужно очень резво прыгать между спицами, чтобы протащиться за ними, хоть немного, по ухабам Жизни… Но, чтобы прыгалось, надо, чтобы и колёса вращались, а это бургундское колесо, кажется, решило притормозить… Да и верно – зачем ему нестись куда-то, когда и так всё хорошо…

С досадой выплеснув недопитую воду, де Вийо пошёл на кухню – заесть огорчение чем-нибудь пристойным – и там, хотя бы, не остался разочарованным.

Он прекрасно проводил время, чередуя зажаренную оленину с бургундским и расплачиваясь за угощение остроумно-живописными рассказами о чудесной Деве, когда его отыскал посланный епископом слуга.

– Мы уедем рано утром, Вийо, – сообщил Кошон, с опаской поглядывая через окно на небо. – Кажется, непогода отступила, и обратный путь будет более спокойным. Но дело, которое я вам поручу, может вызвать настоящую бурю. И, если вы будете неосмотрительны, или употребите во зло то доверие, которым почтил вас герцог Филипп, первая же молния этой бури ударит по вашей голове.

Конюший напрягся.

– Его светлость даёт мне поручение?

– Много больше, сударь! Он доверяет вам тайну, которую нельзя доверить, ни бумаге, но обычному гонцу! Вы передадите её – но только от моего имени – господину Ла Тремую и…

Кошон замялся, с некоторым сомнением глядя в загоревшиеся азартом глаза де Вийо.

– И что?

– И далее будете молчать о ней даже под пытками!

Де Вийо мгновенно упал перед епископом на колени.

– Я готов сейчас же принести любую клятву его светлости! Герцог не пожалеет о своём доверии!

– Я знаю. Поэтому и рекомендовал вас, – важно кивнул Кошон.

А про себя вспомнил брезгливо поморщившегося герцога и свой последний, аргумент в пользу этого гонца, убедивший Филиппа больше всех других: «В крайнем случае, ваша светлость, де Вийо можно и пожертвовать. Не самая великая потеря…».

Париж

(май 1429 года)

– Какого чёрта!!! Какого чёрта вы ушли, не дав сражения, Саффолк!!!

Красное от крика, свирепое лицо герцога Бэдфордского пугало больше, чем его гнев и методичные удары о стол, на котором, при каждом ударе, жалобно позвякивали серебряный кувшин и кубок, опустевшие после того, как герцог залпом выпил их содержимое.

– Вы что, не понимаете, чем это грозит нам вообще, и мне, как регенту, в частности?! Не вы, милорд, станете оправдываться перед парламентом! И не ваше имя будет оплёвано потомками, когда им придёт в голову вспомнить об этой позорной осаде!!! Это же надо, а! Осрамить честь стольких великих побед! И перед кем?! Перед какой-то французской деревенщиной! Перед шлюхой, про которую здесь только ленивый не сказал, что она не годится даже для плотских удовольствий!.. Полугодовая осада! Деньги, которые я выбиваю из парламента! Всё под хвост драному французскому козлу!.. Да будь жив Гарри, он бы шкуру с вас содрал, как с какого-то простолюдина!

Бэдфорд закашлялся, схватился было за кубок, но, увидев, что вина там больше нет, с грохотом отшвырнул его в угол.

– Накажите меня, ваша светлость, – опустил голову Саффолк. – Я приму любое наказание.

– Да что мне с ваших наказаний! Даже если я применю к вам все известные казни, позора это не умалит! Зато наши враги воочию убедятся – в английском воинстве разлад среди высших командиров! И станут довольно потирать руки!.. Или, может, вы этого и хотите, раз уж стали для них таким благодетелем, что уходите без боя!!!

Пересохшее он крика горло снова скрутил спазм, и Бэдфорд закашлялся уже надолго.

Саффолк повернулся к дверям.

– Эй, кто-нибудь! Принесите его светлости воды!

Через мгновение секретарь де Ринель, словно дожидавшийся этого сигнала, вошёл в сопровождении слуги с новым кувшином в руках. Помятый при падении кубок хотели заменить, но, всё ещё кашляющий герцог замахал руками, вырвал кубок, сам себе налил трясущимися руками и жадно выпил.

– Ваша светлость, – робко проговорил де Ринель, – прибыл гонец от Филиппа Бургундского… Я бы не осмелился беспокоить, но он говорит что дело срочное…

Бэдфорд грохнул многострадальным кубком о стол и сплюнул.

– Ну вот… началось… Теперь, по вашей милости, Саффолк, я буду вынужден принимать лживые соболезнования от Филиппа – ещё одного любителя уводить свои войска!.. Давайте сюда гонца, Ринель – мой день сегодня и без того испорчен.

– Гонец лишь передал это, ваша светлость.

Секретарь, с поклоном, протянул письмо.

– Что там?

– Я не осмелился вскрыть – оно адресовано лично вам.

Бэдфорд, сердито засопев, сломал печать и отошёл к окну. Де Ринель тут же воспользовался этим, чтобы послать Саффолку сочувствующий взгляд. Тот в ответ еле заметно пожал плечами, словно говоря: «А что я мог поделать?». Как вдруг оба они услышали, что Бэдфорд тихо смеётся. Согнувшись над письмом, он весь трясся, а дочитав до конца, уже хохотал – зло, досадливо, но явно не помня о своём недавнем гневе.

Де Ринель и Саффолк снова переглянулись. Виноватость одного и почтительность другого не позволяли им задавать вопросы, но герцог сам повернулся к ним и, помахав письмом, выдавил сквозь смех:

– А знаете, Саффолк, я вас, пожалуй, прощу. Но вовсе не потому, что принял ваши объяснения, скорее, наоборот… Пускай французы думают, что мы поверили в это их, якобы, Чудо…

– Вы получили хорошие новости, милорд? – решился спросить командующий.

– Куда уж лучше… – снова помрачнел герцог. – Нас пытались одурачить, как детей! Филипп пишет о целом заговоре при дворе дофина, но уверяет, что знает так же, как обернуть этот заговор против самих заговорщиков… Он много знает, этот Филипп… И, как водится, много не договаривает. Я сердился, было, на него за уход от осады, но, если он выполнит то, о чём пишет, для нас далеко не всё потеряно… Присядьте, господа, сейчас я расскажу вам кое-что новое о Божьей воле…

Тур

(10 мая 1429 года)

Мадам Иоланда готовилась к приёму.

Утром она cо всем тщанием вымылась и теперь уже больше часа терпеливо стояла на постаменте посреди комнаты, дожидаясь, когда фрейлины завершат подгонку нового, отягощённого золотым шитьём и драгоценностями, парадного платья густого синего цвета.

Ждать оставалось немного – уже были подвязаны длинные рукава, охваченные мехом, который две служанки обдували со всех сторон минут двадцать; разложена по плечам невесомая вуаль, спускающаяся с высокой шапки, и оставалось только застегнуть драгоценную пряжку на вороте, немыслимо красивой и столь же немыслимо дорогой мантии.

Эту мантию герцогиня заказала давно – ещё к той коронации Шарля, которая совершилась в Бурже – но тогда так и не одела.

– Не хочу, чтобы меня сочли расточительной в тяжёлые для государства времена, – сказала она, без особого сожаления приказывая убрать наряд подальше. – Надену, когда это будет более уместно и достойно…

И вот, день настал!

И душа мадам Иоланды ликовала, расслабленно и восторженно, с юным замиранием сердца, словно расточающим вокруг себя весеннее настроение. От этого и воздух вокруг казался каким-то цветочным, и улыбки фрейлин, поминутно вспыхивающие то тут, то там, походили на солнечные блики среди молодой зелёной поросли, да и сама герцогиня, кажется, впервые в жизни, смотрела на себя в зеркало с удовольствием!

Сегодня в Тур возвращалась победоносная Дева!

По такому случаю дофин распорядился устроить пышный приём, не стесняясь в средствах. И, конечно же, провести по всем правилам рыцарский турнир, которые со времен победы при Бурже вообще не проводились, а до этого, из-за жалкого положения дофина – как финансового, так и морального, устраивались кое-как. Теперь же турнир обещал быть роскошнее тех, что помнились со времен покойного короля, потому что стольких славных имён, собравшихся в одном месте, не только Тур – вся Франция не помнила со времён Азенкура. Подросли сыновья павших в том сражении рыцарей, и им победа под Орлеаном словно подсказала – надо сплотиться и в едином порыве и отомстить за честь отцов! Появилась надежда в лице чудесной Девы, и теперь даже колеблющиеся и не верящие в дофина дворяне стали спешно собирать отряды в своих поместьях, чтобы примкнуть к армии законного французского короля.

Да и самого Шарля мало кто помнил таким радостным и оживлённым, как в дни после снятия осады.

– Я хочу праздника и хочу этот турнир! – возбуждённо говорил он каждому, кто имел хоть какое-то отношение к устройству встречи Девы и войска. – Хочу увидеть славнейшие гербы Франции на СВОЁМ ристалище! И хочу, чтобы Жанна тоже могла принять участие!

Дофин даже собирался организовать её посвящение в рыцари, чем вынудил мадам Иоланду рассказать, что Карл Лотарингский уже сделал это в своём замке.

– Почему же он не сообщил об этом? – удивился Шарль.

– Потому что это было всего лишь мнение Карла о никому не известной девушке. Оно не должно было повлиять на ваше, сын мой, – ответила герцогиня. – Он сообщил о её рыцарстве мне, предлагая самой решить, что с этим делать, и я рассудила, что вашему величеству никто не указ. Зато, с другой стороны, великодушный поступок герцога нам очень помог. Разве могли ВЫ произвести Жанну в рыцари до того, как она одержала такую славную победу?

– Нет, конечно!

– И правильно! Над вами смеялась бы вся Европа, окажись она самозванкой. Но великодушный поступок герцога позволил вашим военачальникам считать девушку в чём-то равной себе и, не теряя чести, следовать за ней…

– Я отправлю герцогу подарок! – воскликнул Шарль и шутливо погрозил герцогине пальцем: – Всё-таки вы большая интриганка, матушка – всегда всё знаете, а говорите мало!

– Вам достаточно только спросить, сын мой, и я готова рассказать всё, что и вам угодно будет знать.

– Кое-что угодно, – улыбнулся Шарль. Сегодня выражение «матушкиных» глаз его не раздражало. – Я никак не могу придумать, чем наградить Жанну. Подскажите, мадам, сделайте милость, вы ведь достаточно долго общались со всякими пророчицами и знаете, что они ценят более всего.

Мадам Иоланда неопределённо пожала плечами.

– Жанна – воин. Для неё, как мне кажется, посвящение в рыцари и было бы достойной наградой. Но, коль скоро это уже случилось, вы можете пожаловать ей серебряные шпоры…

Шарль задумчиво смотрел в окно.

– Золотые, – пробормотал он, словно пробуя слово на вкус. – Золотые шпоры, матушка… Я король, и имею право…

– Бесспорно.

Глаза дофина и герцогини встретились.

– Что вы имели в виду под этим «бесспорно»?

– Только то, что вы действительно король, мой дорогой.

– А вы, мадам, по-прежнему, моя драгоценная матушка…

* * *

Однако, ни вернувшееся расположение дофина, ни празднества, да и, что греха таить, ни проснувшееся в ней, чисто женское желание блеснуть новым – таким символическим – нарядом, не радовали герцогиню так, как радовало ощущение СВЕРШИВШЕГОСЯ!

Накануне приезда Девы, в Тур вернулись некоторые военачальники с отчётами, в том числе и де Ре, который, сославшись на то, что к дофину теперь нелегко попасть, первым делом пришёл к мадам Иоланде и попросил о встрече с глазу на глаз. Мадам не отказала, и де Ре, вкратце поведав о ранении Жанны и про её подмену, сразу перешёл к главному.

– Прошу простить мою дерзость, мадам… Прекрасно знаю, как опасно с вами хитрить, поэтому спрошу прямо – кто та девушка, которая приехала с Жанной из Лотарингии, и которую прячут сейчас под видом её пажа?

На бесстрастном лице герцогини не отразилось ничего. Или почти ничего… Разве только самую малость – от неожиданности, что барон догадался – но в целом мадам Иоланда ничем не выдала ни растерянности, ни испуга, ни чего-либо другого, что де Ре так жаждал увидеть.

– Я вас не понимаю, мессир.

– Увы, ваша светлость, я уверен, что о второй девушке вы прекрасно осведомлены, и мне приходится быть дерзким и просить у вас объяснений, потому что… не знаю… я случайно догадался, и теперь не могу не думать… А думая, я делаю выводы, которые могут оказаться ошибочными… или верными, но всё равно, это будут лишь догадки, тогда как мне необходимо знать то, что есть на самом деле!

Герцогиня минуту колебалась, потом какая-то – то ли снисходительная, то ли настороженная – улыбка пробежала по её губам.

– Скажите мне о своих догадках, сударь, и вы получите ответ.

– О них довольно сложно сказать, – покачал головой де Ре, – мне лишь показалось… хотя, кто знает… Эта девушка… – он мялся, подыскивая нужные слова, но, видимо, так и не найдя их, по-детски беспомощно взглянул на герцогиню. – Она настоящая Дева, да? Та, которая должна явиться по пророчеству?

Вот теперь лицо мадам Иоланды дрогнуло, не скрываясь!

С волнением, таким для неё непривычным, по крайней мере, при посторонних, она подалась к де Ре и ласково тронула его за руку.

– Как вы догадались, мессир?

– О… Так это правда?!

Глаза барона округлились, как у ребёнка.

– Мадам… но как?!.. Я лишь случайно разговорился с ней, думая, что это мальчишка-паж, который просто трусит… А потом… то, что она говорила было так непривычно…

– Расскажите мне, сударь – ЧТО? Теперь я должна знать…

Но де Ре, как ни старался, так и не смог ничего объяснить – он был слишком взволнован. Кое-как, сбиваясь на ненужные подробности, которые вдруг стали казаться чрезвычайно важными, барон рассказал о происшествии возле церкви у Сен-Лу, но, закончив, выглядел так, словно не верил сам себе.

– Простите, мадам, – выдохнул он, – мои мысли стали тяжелее моих доспехов.

Однако герцогиня, как ни странно, осталась очень довольной.

Заверив де Ре, что всё прекрасно поняла, она взяла с него слово – молчать, но присматривать за Клод до срока, приход которого известен теперь, кажется, только Господу.

– Так её зовут Клод? – спросил рыцарь.

– Нет, люди её назвали Жанной. Но имя Клод … О, мессир, когда-нибудь я расскажу вам историю этого имени, и вы будете поражены Господней мудростью, подарившей нам не очередную пророчицу, а подлинное дитя Бога!

«Я всё сделала правильно! Я не ошиблась! Я выполнила своё предназначение!».

С этим припевом мадам Иоланда теперь вставала, ложилась и занималась неотложными делами. Уж если такой циник, как де Ре – такой вояка, которому задумываться приходилось, разве что, о выборе оружия – сумел не только распознать Клод в паже, но и УВИДЕТЬ её саму в ряженой крестьянской девушке, значит, сомневаться не в чем!!!

«Я всё сделала правильно! Я не ошиблась! И теперь, Господи, передаю сделанное в руки твои…»

Поэтому сегодня, в день приезда ЕЁ Девы, герцогиня с удовольствием смотрелась в зеркало, находя отражение в нём беспечно прекрасным. Она даже позволила себе кокетливо повертеть плечами, чем вызвала неудовольствие старухи-швеи, служившей при ней ещё, кажется, со времен девичества. Старуха как раз прикрепляла пряжку к вороту мантии и без конца цокала языком.

– Боюсь, слишком туго возле горла-то, – ворчала она, пытаясь стянуть края тяжёлой мантии пониже. – До зала паж донесёт, а там-то как? Пойдёте к трону, да в толчее – а ну, как наступит кто! ПридУшитесь, ваша светлость, вот помяните моё слово…

– Всё хорошо, – беспечно отмахнулась герцогиня. – Расшивать времени нет. Подайте мне веер и поверните зеркало к свету… Так… Хорошо! Я готова!

* * *

Жанну встречали с почестями, поистине королевскими. Продумано было всё вплоть до маршрута, по которому она должна была проехать к замку дофина, останавливаясь возле платформ с аллегориями Справедливости, Храбрости, Благородства и Целомудрия, чтобы принять от них венки и знаки отличия. Старшины городских цехов предложили свои услуги по оформлению улиц и тех домов, мимо которых Дева будет проезжать, и, за немыслимо короткий срок, соорудили некое подобие триумфальной арки из раскрашенного холста на центральной площади.

Всё должно было быть нарядно и празднично. Поэтому, накануне приезда работа нашлась для всех – трудились портные, ткачи, кондитеры, башмачники и прочие другие, чьим ремеслом за последние годы интересовались только в той степени, которая соответствовала нуждам военного времени. Теперь же каждому хотелось блеснуть нарядной одеждой, новыми башмаками и украсить свои окна, если и не коврами, которые далеко не у всех остались, то, хотя бы, полотнищами, на которых было бы выткано что-то, соответствующее случаю.

Но никакие работы, украшения и официально подготовленные ритуалы не смогли в полной мере отразить ту подлинную радость, что выплеснулась на улицы города, едва победоносная армия проехала через ворота. Лучники оцепления ничего не могли поделать и ехавшую впереди Деву, ещё бледную после ранения, облепили со всех сторон так плотно, что конь под ней, не столько шёл, сколько плыл в ликующем людском потоке. Слова несчастных аллегорий, тянущих свои венки, терялись в приветственных криках толпы, платформы под ними кренились и грозили рухнуть под напором желающих рассмотреть Деву. И, чем ближе приближались к замку, тем сильнее становилась давка, так что пришлось нескольким капитанам обнажить мечи, чтобы отпугнуть хотя бы тех, кто хотел непременно коснуться Девы, а то и проделать весь путь, уцепившись за её сапог.

Это ликование улиц словно просочилось сквозь толстые башенные стены и заполнило замок, где ожидал встречи дофин со своим двором. Здесь, конечно, вели себя сдержанней, но многие улыбались без обычной любезной натянутости. И даже представители наиболее дальновидных королевских дворов Европы выглядели взволнованными, а не беспристрастно надменными, как им предписывал статус наблюдателей. Все они низко поклонились, когда Жанна вошла, и все заметили, как почтительно согнулся и осенил себя крестным знамением неофициальный посланец папы.

– Как я рад!!!.. Я так рад видеть тебя!

Дофин стремительно подскочил со своего кресла и настолько порывисто бросился к Жанне, что всем показалось, будто сейчас он заключит девушку в объятия, (что будет, конечно же, по-человечески, понятно, но не совсем прилично для короля). Однако, Жанна успела опуститься на одно колено и низко опустить голову, как и положено подданной.

– Милый дофин, я выполнила часть того, что обещала, – произнесла она с почтительным достоинством, которое вызвало в зале лёгкую волну перешептываний. – Теперь смиренно жду, что вы позволите мне очистить дорогу до Реймса и короновать вас там, как положено.

Дофину, с великим трудом, удалось скрыть своё замешательство.

– О… да, да… мы обязательно поговорим об этом…

Поддавшись внутреннему порыву, он действительно хотел обнять Жанну, и теперь досадовал на себя за то, что до величия снова не дотянул. Нужно было просто подняться ей навстречу… тем более, в присутствии всех этих посланников и представителей… Просто подняться и протянуть руку для поцелуя… Хорошо, хоть сама эта крестьянка помнит своё место, и не дала ему опуститься до объятий с ней. Но это обращение – «дофин»… Оно коробило напоминанием о том, что, спустя столько лет после смерти отца, он всё ещё не король… Не настоящий король… И напоминало об этом не только Шарлю, но и остальным, среди которых хватало тех, кто наверняка усмехнулся в душе…

Приосанившись, дофин, пусть и запоздало, принял, наконец, подобающую королевскую позу, знаком велел девушке подняться и обвёл взглядом присутствующих.

– Сегодня великий день – мы будем только праздновать, Жанна! – возвестил он, цепко присматриваясь к лицам вокруг. – И ты обязана принять все те почести, которых достойна.

Тут же от королевской свиты отделился один из пажей с бархатной подушкой на руках. На подушке лежали золотые шпоры. И личный камергер дофина, подоспевший следом, опустился на колени, чтобы одеть их на Жанну.

В зале притихли.

Недавний радостный восторг начал медленно таять в привычном дворцовом воздухе. Золотыми шпорами отличали только посвященных в рыцари, и только особ королевской крови… Девушка, конечно, совершила немыслимое, но… но… всё-таки, она не дворянского рода, не посвящена… и вообще – не слишком ли всё это для простолюдинки?

Лица посланников напряглись. Их государи рассчитывали, в будущем, на союз с этим, вполне возможным королём – союз, который накинул бы узду на военные аппетиты англичан. Но, если он опять начнёт увлекаться и делать глупости, вроде той, что совершилась на мосту в Монтеро, или унижать себя непонятными решениями, любой союз с ним будет выглядеть такой же глупостью….

– Какое величественное зрелище! – раздался вдруг голос герцогини Анжуйской.

Она говорила, обращаясь, вроде бы, к Танги дю Шастелю и старательно понижала голос, но так, чтобы посланникам, да и остальным, стоящим неподалёку, было хорошо слышно.

– Уж если Государь небесный произвёл эту девушку в свои рыцари, государю земному следует со всем почтением утвердить волю Господа.

Мадам даже слезу утёрла, чтобы иметь возможность повернуть голову и, невзначай, взглянуть на слушателей. Напряжённые лица заметно расслабились, а кое-кто даже посмотрел в ответ с благодарностью. Такое обоснование устраивало всех, и с подобного ракурса широкий жест дофина, действительно, выглядел по-королевски величаво. А следовательно, и отчёты своим государям будут звучать теперь вполне достойно и утешительно.

– Его величество только что всем нам преподал урок высочайшего смирения, – назидательно произнес папский посланник, не желая оставаться в стороне там, где дело касалось Божьего волеизъявления.

Окружающие его согласно закивали, и мадам Иоланда поспешила воспользоваться случаем.

– Надеюсь, ваша милость, в Риме хорошо понимают всю значимость появления Девы именно на стороне законного короля Франции?

Посланник папы осторожно кивнул. Но, чтобы этот кивок не был принят за абсолютное согласие, прибавил, скрывая за медлительностью речи тщательный подбор слов:

– Мы готовы признать, что чудесное явление способствовало победе его величества под Орлеаном. Но во всём, что касается чудес Господних, следует быть очень осторожным. Планы Его всегда многогранны, множественное их толкование и есть то поле жизни, которое возделывает святая Церковь, отделяя зёрна от плевел. А посему всё должно происходить в своё время…

– То есть, чудо вы готовы признать только после окончательной победы Франции? – уточнила герцогиня.

– А разве, на нашем месте, вы, мадам поступили бы иначе?

– Пожалуй, нет. Однако, возделывая поле жизни, я бы всегда помнила о том, что пространство его ограничено всего лишь выбором между двумя мнениями – что считать зерном, а что плевелом. И, возделывающий поле, не может ступить на него, не определившись, хотя бы, с этим.

Прелат улыбнулся.

– Бесспорно. Но только в том случае, если возделывающий сам же и сеятель. Однако, поле нашей жизни засеивает Господь, а Церковь лишь принимает урожай. Пока всходы не дали плодов, трудно понять, какое именно зерно посеяно. Но, уверяю вас, ни один росток не остаётся без внимания, а тот, что растёт на благо, получит ещё и особую заботу и покровительство.

– Ну, что ж, аминь, – вернула улыбку герцогиня.

А про себя подумала: «Значит, мешать они не собираются».

И, в очередной раз почувствовала себя довольной.

Вопрос с Церковью – о том, какую точку зрения на Деву примет папа – был достаточно волнительным и отнял уйму денег, времени и чернил, истраченных на письма. «От этих церковников всего можно ожидать, – жаловалась мадам Иоланда мессиру Танги. – Сегодня они говорят тебе: „Да, да, конечно!“, а завтра делают удивлённое лицо и начинают заверять, что это их „да, конечно“, вовсе не означало то согласие, на которое ты рассчитывал! И разъяснят, как нужно было понимать на самом деле; и вывернут всё наизнанку так, что ты и сам себе уже не веришь. А потом ещё и виноватым тебя сделают, потому что глуп оказался и сразу, как надо не понял… В их руках вера, и они всегда правы. Поэтому я волнуюсь, Танги, несмотря на принятые меры».

Впрочем, меры, принятые герцогиней вовсе не были так уж шатки. Давнее дело, связанное с Филаргосом, хоть и не увенчалось полным успехом, всё же позволило герцогине создать нужную репутацию в широком кругу влиятельных лиц, без поддержки которых не обходился и нынешний папский престол. Обвинения в ереси и колдовстве – а в том, что они будут, мадам Иоланда не сомневалась – должны были встретить в Риме мощное противодействие со стороны этих лиц. И то, что папа недвусмысленно давал понять: «Поживём – увидим, а пока мешать не буду», уже было хорошо.

Между тем, церемония надевания шпор закончилась. Объявив о начале празднований, дофин покинул зал, чтобы подготовиться к турниру, а придворным позволили поздравить Жанну, и теперь все они теснились возле девушки, создавая толчею, не хуже горожан на улицах. Герцогиня тоже двинулась было туда, за Дю Шастелем, расчищающим ей проход. Но, величаво пройдя несколько шагов, вдруг почувствовала как мантия за спиной натянулась, у ворота что-то затрещало, а драгоценная пряжка больно вдавилась в горло. Видимо кто-то наступил на подол… Следующий шаг грозил конфузом, поэтому, герцогиня, не оборачиваясь, подняла руки и, не замедляя хода, расстегнула мантию, которая тут же сползла за ней на пол.

Сзади кто-то охнул. Дю Шастель обернулся, и под его взглядом несколько человек бросились мантию поднимать. Но мадам Иоланда даже бровью не повела. Улыбаясь так, словно всё происходящее её не касалось, она сердечно обняла Жанну, говоря, что благодарна ей, как мать за спасённое дитя. Потом справилась о её самочувствии и спросила, не потеряла ли Дева в боях кого-нибудь из свиты?

– Господь сохранил меня и моих людей, – ответила Жанна, прекрасно понимая, чем вызван последний вопрос. – Мой оруженосец и оба пажа сейчас в замке, мадам – все живы и здоровы.

Герцогиня сдержанно улыбнулась.

– Я бы хотела услышать из первых рук о том, как Саффолк увёл свою армию, – сказала она, прежде чем отойти. – Навестите меня после праздника, дорогая. И можете взять с собой одного из пажей…

Ответив на низкий поклон Жанны наклоном головы, мадам Иоланда прошла к дверям в покои дофина и только тут позволила себе обернуться.

Позади, на почтительном расстоянии, стоял, опираясь на палку, сильно постаревший мессир Ги де Руа – давний соратник дядюшки де Бара, давно отошедший от дел при дворе, но немало полезного сделавший когда-то в деле Луи Орлеанского – и, рядом с ним, молодой рыцарь с мантией герцогини на руках. На надорванном меховом оплечье покачивалась отстёгнутая пряжка.

– Мой племянник почтительно просит вашу светлость его простить, – дребезжащим голосом проговорил де Руа. – Он совсем недавно при дворе и пока неловок.

– Для ловкости многого не требуется, сударь, достаточно хорошо видеть тех, кого следует замечать всегда и везде, – выговорил стоящий за ними Дю Шастель.

Де Руа вздохнул.

– Если мадам герцогиня позволит, я велю отдать эту мантию в починку, и сейчас же закажу новую, такую же.

Глядя на его сконфуженное лицо, а более всего, на лицо молодого рыцаря, мадам Иоланда не смогла удержаться и засмеялась, беззлобно и тихо, закрывая веером внезапно загоревшееся лицо.

– Зачем же мне две, сударь? Разве что, носить их вместе, чтобы, когда упадёт одна, другая оставалась…, – смех, почему-то не проходил, и герцогиня, с удивлением осознала, что ей от этого хорошо. – Передайте моим слугам эту, и забудем… Пустое.

Но молодой человек неожиданно шагнул вперед. Заливаясь румянцем прямо на глазах, он пылко возвестил:

– Я осквернил вашу мантию, мадам! По моей вине она упала и более вас не достойна. Но позвольте мне хранить её, как святыню и подарите нам с дядей честь заказать для вас новую!

Мадам Иоланде показалось, что в зале раздался какой-то звон…

Или это у неё внутри?… Незнакомый голос поёт, словно натянутая тонкая струна, волнуя непонятностью, такой странной, непривычной, такой властной, что не отгонишь… не забудешь… не воспротивишься… Да и надо ли?…

Какие красивые глаза у этого мальчика…

– Моя мантия не может быть святыней.

– Когда кому-то поклоняешься, всё, чего он касался, святыня…

Ах, какие глупые речи! Как хочется сказать: «Не сотвори кумира в сердце своём»… Кумира… В сердце… в сердце… в сердце…

Внезапно весна, так приятно напоминавшая о себе всё утро, ворвалась в зал весёлой, беззаботной хозяйкой, и закружила вокруг головы весь мир! Танцуя и резвясь, размазала все лица, звуки, заботы. Осталось только мельтешение разноцветных пятен и, среди этого фейерверка, единственное, видимое отчетливо – прекрасное лицо ангела, сошедшего на землю в обличье молодого рыцаря…

– Как вас зовут, сударь?

– Филипп де Руа, к услугам вашей светлости.

«Филипп», – мечтательно пропел незнакомый голос внутри. – «Фи-ли-п-п…»

Труа

(май-июнь 1429 года)

Всякий интриган подобен акуле, гибнущей без активных действий. Однако, если бы в дни, последовавшие за снятием осады с Орлеана, у господина Ла Тремуя спросили, что он чувствует и что собирается предпринять в ближайшие дни, с ответом ему пришлось бы долго определяться.

Да, с одной стороны, несомненно, досада. И даже не на мадам Иоланду. Она, что? Она всего лишь удачно провернула собственную интригу, и, не будь так опасна лично Ла Тремую, вызвала бы, пожалуй, восхищение. Бесило то, как послушно и глупо все стали преклоняться перед этой Жанной с её случайной победой! И то, как верили, или делали вид, что верят, в свершившееся Чудо, связывая самого Ла Тремуя по рукам и ногам! Что он мог, практически в одиночку, против этого всеобщего сумасшествия?!

Но, с другой стороны, сведения, переданные через де Вийо герцогом Бургундским, неожиданно принесли радость. Ту радость, которая свойственна всем интриганам, почуявшим «свежую кровь». Тут для действий открывался, простор. Правда был он такой неоднозначный, что заставлял не столько радоваться, сколько осторожничать и ломать голову, зачем же всё-таки Филипп Бургундский этим поделился, и почему доверил передачу подобного секрета личности столь незначительной, как де Вийо, к тому же, имеющей в этом деле, пусть и такой же незначительный, но личный интерес?..

Впрочем, тут у Филиппа других вариантов могло и не быть…

– Вы хоть понимаете, какого рода доверием вас почтили? – спросил Ла Тремуй у де Вийо, пряча под вопросом и радость, и озабоченность.

– Разве я его не достоин? – усмехнулся конюший.

Ла Тремуй взглянул почти с жалостью.

Как изменился этот господин! Развязный тон, поза, совсем не подобострастная, совсем не та, с какой он явился в первый раз… Болван кажется думает, что владение общей тайной их как-то уравнивает. А между тем, происхождение Жанны – секрет такого рода, который не каждому по зубам. Тем более, де Вийо. Для него это, скорее удавка, уже наброшенная и готовая затянуться при первом же неверном движении.

– Вы многого достойны, – ответил Ла Тремуй, держа в уме эту удавку. – Но я спросил не случайно, и, говоря о доверии, имел в виду далеко не награду.

Де Вийо напрягся. Его расслабленное от сознания собственной значимости тело мгновенно подобралось.

– Я не понимаю, ваша милость.

– Вот поэтому я и спросил… Вы оказали мне большую услугу, а я не из тех, кто забывает, поэтому предупреждаю… Разумеется, вы не станете рассказывать каждому встречному о том, что узнали, но о том, что ЭТО вам известно, к сожалению, знаю не только я. Герцог Филипп видимо не подумал, насколько его тайна смертоносна для тех, кто не имеет счастье быть герцогом королевской крови. Зато я это хорошо представляю и беспокоюсь… я дорожу вами, де Вийо, хочу уберечь от любой непредвиденной… м-м, скажем так – оплошности. Нет, нет, повторяю, я вовсе не имею в виду вашу несдержанность! Но обстоятельства могут сложиться по-всякому – в политике ветра так переменчивы. А герцог Филипп, случись что, с высоты своего положения, вряд ли отнесётся к вам так же…, м-м, бережно.

Ла Тремуй удовлетворенно отметил про себя, что развязности в его посетителе поубавилось. Сообразительный конюший снова стал похож на того, прежнего, настороженного, словно зверь. И хорошо. Как раз теперь в деле с Жанной этот господин с его рвением, если забудется, станет только помехой, потому что отныне просто подслушивать под дверью не получится. Теперь ковыряться тут надо как ювелиру, с иголкой, самому нашёптывая то, что возможно потребуется нашептать, и со знанием дела куда большим, нежели простое желание отомстить или выслужиться. «А этот везде лезет с наглостью, как с дубиной, – подумал Ла Тремуй. – Думает, всё так просто… Впрочем, до сих пор, для него оно так и было – терять ему особенно нечего. Но теперь пускай задумается. Пусть осознает предел, за которым его ничтожные помыслы могут обернуться против него же. Сейчас я предостерёг, сбил спесь, а теперь посажу на цепь там, где мне нужно».

– Я не могу больше рисковать вами в этом деле, но не хочу и терять, – позволил себе мягкую улыбку министр. – Сведения, которые вы привезли, настолько оглушительны, что даже мне, узнавшему их, требуется теперь обеспечить себя хоть какой-то безопасностью. Вы ведь понимаете, о чём я?

Де Вийо настороженно кивнул.

– А что может дать такую безопасность? Как вы думаете?

– Что?

– Другие сведения, дорогой Вийо. Те, о которых Филипп понятия не имеет. Сведения об этой таинственной Клод, которая важна мадам герцогине даже более, чем Жанна.

В глазах конюшего повис новый вопрос.

– Вы не понимаете? – снисходительно спросил Ла Тремуй.

Де Вийо сглотнул.

«Я и сам ещё не понимаю. – подумал министр, – но чувствую… да, всей кожей ощущаю, что здесь самое уязвимое место! Узнай мы, кто такая Клод, и зачем она привезена – весь план герцогини Анжуйской сразу станет ясен до конца. А поскольку безупречных планов не бывает даже у самых изощрённых умов, при полной ясности, найдётся и способ его разрушить…»

– Против Жанны мы сейчас хорошо вооружены, – сказал он вслух. – Само собой, дело о мошенничестве с её стороны, теперь не раздуешь, и слава Богу! Тем и хороши полные сведения, Вийо – они не дают попасть впросак. Но знания об этой Клод вооружат нас ещё больше и, разумеется, обезопасят, потому что, как я понимаю, о ней не знает никто, кроме нашей герцогини и, может быть, нескольких преданных ей людей. Но они не в счёт. Главное, что не знает никто со стороны. Поэтому торг с герцогиней, не ожидающей здесь никакого подвоха, может оказаться очень интересным.

– А если знает герцог Филипп? – робко спросил де Вийо, вспомнивший вдруг беззаботность Бургундского двора.

Ла Тремуй на мгновение замолчал.

– Если Филипп знает, – сказал он, всё обдумав, – знает, но не говорит, даже начав раскрывать тайны, это может значить только одно – сведения о Клод более ценны чем то, что наша Дева королевской крови. И, хотя сейчас трудно представить, что может быть ценнее, вы должны это узнать, Вийо. Обязательно и любой ценой.

Лош

(середина мая 1429 года)

В середине мая двор Шарля переехал в Лош. Дофин, пребывая в приподнятом настроении, нашел этот замок весьма привлекательным и велел подготовить переезд сразу после празднеств.

Ему кружила голову новизна ощущений. До сих пор из замка в замок он переезжал, в основном, как беглец, вынужденный это делать, теперь же переехал просто потому, что захотел. А ещё потому, что все ждали от него каких-то действий – конкретных действий, которые закрепили бы первый успех и доказали, что это не случайность. Все смотрели с надеждой, как и смотрят, обычно, на королей, чем, поначалу, радовали!.. Но недолго. Шарлю, к несчастью, вдруг стало мерещиться в этих взглядах и другое. Ему казалось, что надежды на него возлагают только как на человека, способного поддержать Деву, и более никак! Что почтение, проснувшееся, наконец, при дворе – не показное, а истинное – идёт только через Жанну, через сам её приход к нему, как к законному наследнику! Но, чем больше Дева будет побеждать… иначе говоря, чем большим он будет ей обязан, тем меньшим чудом будет казаться её приход ему самому!

Шарль не мог объяснить, откуда вдруг родилась в нём такая уверенность, но за два дня, что прошли после приезда Жанны, он всё чаше ловил себя на мысли: «Эту девушку почитают больше, и куда искреннее, чем меня!». И униженность, ползущая за ним с самого дня рождения, снова замахала рукой из далёкой ссылки – не вернуться ли?

Но нет! Нет! В Шиноне дофин поклялся, что возврата к прежнему не будет! И он ни за что не позволит себе сдать обретённые позиции! Поэтому, быстро завершив празднования, уехал в Лош, подальше от Жанны, которой никак не могли налюбоваться его подданные – туда, где, по его же словам, будет находиться «в равной отдалённости от Тура, Буржа, и Шинона», заполнявшихся многочисленными теперь сторонниками дофинистов, и где сможет «хорошо обдумать дальнейшие шаги, чтобы руководить ими достойно»…

На самом деле он ничего не обдумывал – он просто панически боялся.

Именно сейчас, после чудесной победы под Орлеаном, дофин понял и то, каким ужасом может обернуться для него любое поражение! Безопасный переезд из одного замка в другой – это, конечно, не великое достижение, но и это уже хорошо… Так хорошо, что вчерашнему полуизгнаннику такого пока вполне хватало. Лишь бы не стало хуже. А хуже стать может, ввяжись он безоглядно в затяжную военную кампанию ради коронации, которая, положа руку на сердце, не так уж и важна сейчас! И, может быть, Ла Тремуй прав… может, мирные переговоры с диктатом собственных условий уже возможны – не зря же и в Европе, и в Риме помалкивают относительно Господних чудес, но заверяют, что «весьма рады французским победам»?.. И то, что Жанна требовала идти дальше, а подданные, ликуя, смотрели с надеждой, Шарля ничуть не вдохновляло, а только усиливало страх перед поражением.

Матушка… Ах, нет, вот, пожалуй, матушка, кажется впервые в жизни ничего не требовала и никаких советов не давала, но и от этого легче не было… И только приближённые к трону священнослужители, будто смертельно чем-то напуганные, вполне отвечали своим видом и робким поведением настроению Шарля, хотя, что они могли теперь, когда главными действующими лицами стали военные?..

А тут ещё, как назло, в самый день переезда – когда казалось, что вся шумиха уже позади и можно немного подумать в покое и одиночестве – словно притянутое страхами дофина, пришло известие из Орлеана о том, что командующий Бастард – Дюнуа, маршал Сен-Север и капитан де Ксентрайль, с остатком воодушевлённого войска, пытались одним махом взять расположенную в долине Луары крепость Жаржо, и потерпели неудачу!

Поражение не бог весть какое страшное, но Шарлю его хватило, чтобы понять – время для переговоров, увы, не настало, сейчас его с этим не поймут. И в Лоше, первой чёткой мыслью, которую он, наконец, осознал, была та, что праздники кончились. Кончились вместе с ожиданием чудес. Жизнь, стянув с плеч радужную накидку, предательски задала свой вечный вопрос: «Что дальше?» и ждала ответа.

А что дальше?

Жанна твердит одно – нужно идти в Реймс и короноваться. Идти и короноваться!

Как будто это так легко!

Нужно пересечь полстраны, где каждый клочок захвачен, либо англичанами, либо бургундцами! А хватит ли Чуда на все те крепости, что стоят на пути?!

Созванный Совет ничего определённого не решил. Жанну, которая спешно прибыла из Тура, на него не позвали, посчитав, что воодушевлять здесь никого не требуется, поэтому «незачем и беспокоить понапрасну». Ла Тремуй предпочёл принять вид самый отрешённый, сославшись на то, что в военном деле понимает не много, но, «вот если бы мирные переговоры…». А матушка… эта всегда деятельная, мудрая матушка, снова лишь пожала плечами и посоветовала безоглядно верить в Божью милость!

Её затуманенный беспечностью взор напугал Шарля больше всего. Неужели теперь всё решать самому? Именно теперь, когда всё лучшее, что случалось с ним в жизни, словно собралось, наконец, в единое целое, но это целое шатко балансирует на тонком шпиле среди враждебного моря! Одного неверного движения хватит, чтобы не подняться больше никогда. И всё! Европа скажет: «Господь отвратил от него лик свой», а самому Шарлю останется только гадать, за какой грех это с ним приключилось?

– Божья милость? – переспросил он, подавшись к матушке через стол. – А не вы ли, мадам, уверяли меня в том, что Господь был милостив ко мне всегда, и те испытания, что Он посылал, тоже были милостью, но тайный смысл этих милостей смертным умом не постичь?

– Что вы хотите этим сказать, Шарль?

– Только то, что увязнуть в осаде под каким-нибудь Осером или под Труа, тоже может оказаться непостижимой Господней милостью! И, может быть, он снова решит меня испытать, подарив следующую победу, пусть не англичанам, но,скажем, Филиппу Бургундскому!.. Что вы так смотрите, матушка? Вы недовольны? Считаете, что я богохульствую? Но вот сидит сир Аркур, давайте спросим его, так ли уж я неправ, сомневаясь в своей способности постичь Господень замысел? Ответьте нам, ваше преподобие, что вы обо всём этом думаете?!

Кристоф Аркур, епископ Шартра важно раздул щёки.

До сих пор к нему редко обращались за советом. В придворной братии епископ был тем, что называется «ни то, ни сё» – достаточно родовитый, слишком осторожный и не слишком амбициозный, чтобы прибегать к помощи интриг. Месяц назад, после окончания процесса по признанию Жанны Божьей посланницей, он остался в числе воздержавшихся, и по сей день достаточно открыто сомневался в природе тех, якобы небесных голосов, о которых было заявлено. «Я не говорю, что нашего короля обманывают, но, возможно, Дева обманулась сама», – говорил он, играя интонациями так, чтобы не было понятно осуждает ли или по-отечески сожалеет… Но, в глубине души, епископ осуждал. Сам не мог понять, почему вдруг, но никак не верилось, что Господь со всем его могуществом, явил себя, вот так вот, запросто, обычной крестьянке! И явил не просто, не ради религиозного экстаза или какой-нибудь мелочи, вроде священного камня или святого источника, а ради дела, касающегося короны! Поэтому теперь, когда дофин к нему обратился, сир Аркур поспешил воспользоваться случаем, чтобы разъяснить на фоне королевских сомнений и свои собственные.

– С полным основанием могу сказать, что изо всех присутствующих здесь, ваше величество единственный, к кому милость и воля Господа нашего могут быть обращены непосредственно… Но, вы правы… как и была права её светлость, говоря, что особо любимых своих чад Всевышний испытывает строже других… Строже и мудрее. Ибо для простого смертного всякие невзгоды и болезни уже есть испытание, тогда как своему помазаннику Господь может послать в искушение и благость. Чудесное везение, небывалая удачливость… даже приход нашей Девы – всё можно считать испытанием Господним.

Герцогиня Анжуйская громко фыркнула и епископ притих. Но гневный взгляд, брошенный Шарлем на матушку, не дал ему потерять самообладание. Трудно сказать, догадался ли сир Аркур, что дофин панически боится открытой войны, или просто, чутьём искушённого царедворца понял его потребность в сомнениях, но, когда он заговорил снова, в тоне его уже звучала свойственная священнослужителям назидательность.

– Безоглядная вера в Божью милость не то же самое, что вера в Него самого, мадам. Милость и немилость Господа – понятия, определяемые людьми. Но кто поручится за верность определений? Сомнения его величества понятны и правомочны. И я бы назвал их более уважительными по сравнению с уверенностью кого бы то ни было в том, что Господь его любит…

– Так что вы предлагаете предпринять? – не повышая голоса, спросила со своего места герцогиня.

– Его величество не спрашивал моего совета относительно действий, – смиренно опустил глаза сир Аркур.

– А если бы спросил?

Вместо ответа епископ пожал плечами, словно говоря: пускай он сам спросит, и тогда я скажу. Но Шарлю вполне хватило того, что уже было сказано.

– О действиях, матушка, советы мне будут давать мои командиры, – заметил он, уже не так нервно, как говорил в начале Совета. – И если они скажут, что вероятность потерпеть очередное поражение высока, с походом на Реймс и с коронацией придётся подождать.

* * *

Ранним утром 13 мая по цветущим предместьям Лоша проехала группа всадников.

Их нисколько не волновали ароматы весенних садов, неугомонный птичий щебет и молодо зеленеющая долина. Усталые солдаты и несколько рыцарей ехали понуро, везя на плечах тяжкий груз стыда…

Отступившая из-под Орлеана армия Саффолка окопалась в Менге, на южном берегу Луары, за хорошо укреплёнными предместьями и крепостью Жаржо. И Бастард, уязвлённый до глубины души тем, что мальчишка-паж, всего лишь ряженый Девой, смог прогнать целую армию, решил доказать, что и сам чего-то стоит, а заодно дать возможность и своим воинам заслужить победу самостоятельно, чтобы лавровый венец победителя не выглядел вяло, как снятый после триумфа с головы Жанны, и, чтобы не точили его черви разговоров о колдовстве…

Дева, как раз, убыла в Тур с частью командиров и их отрядов, но в Орлеане ещё оставались маршал Сен-Север и Потон де Ксентрайль – боевой капитан, не боявшийся ничего! Им достаточно было только намекнуть о походе на Жаржо, и, чёрт его раздери совсем, если в глазах их Бастард не увидел отражение собственных мыслей! Они ведь тоже не чувствуют себя до конца победителями!..

А потом… Потом…

Потом они просто не рассчитали. Да и празднества эти… Орлеан пировал все последние дни, а ещё переход после того, как расслабились… Устали… И, говоря по совести, нельзя было атаковать Жаржо столь малыми силами, надеясь только на то, что английское воинство пало духом. Единственное, в чём расчёт оправдался, так это в том, что их не стали преследовать и не разгромили окончательно. Но даже захлебнувшаяся атака и последующее отступление жгли стыдом.

Никто никого не корил. Долгая дорога располагает к разговорам и всё, что можно было сказать о неудавшейся кампании, было говорено-переговорено. Однако, командующий чувствовал – главное, что засело у всех в головах, так и не было произнесено. Но произнести это кому-то было нужно, иначе недоговорённость, да ещё усиленная стыдом и ложной, в данном случае гордыней, заведёт их Бог знает куда.

– Не хотелось бы в этом признаваться, – прокашлявшись, начал Бастард, – но, полагаю, никто не станет возражать, если я замечу… – он неопределённо помахал в воздухе рукой. – Ну, по совести… это ведь нельзя отрицать, верно..? И дело не в Чуде… Точнее, чудо в том, что она… г-гм, в смысле, Дева… так хорошо соображает в стратегии и в фортификации, верно..? Что она, в общем, ещё и воин, да?

Он не смотрел на остальных и, набрав в грудь воздуха, наконец, произнёс главное:

– Так что, соваться без неё в Жаржо, наверное, не следовало.

– Да какие могут быть возражения, мессир! Так и есть, – тут же сочувственно откликнулся Сен-Север.

И Бастард готов был поклясться, что уловил в его голосе облегчение.

Да, маршал не был посвящён в тайну рождения Жанны и мог себе позволить эту слепую, не обидную для себя веру, мог признать в Жанне воплощённое пророчество, великого стратега, провидца и даже ангела, сошедшего на землю. Но сам-то Бастард знал, что они с «чудесной Девой» одной крови, и, чем дольше думал обо всём, тем с большим недоумением признавался себе, что, при всей его осведомлённости, чудо-то действительно было! Не сознавать его мог только глупец! И, может быть, тот случай, который позволил, сначала Жанне родиться бастардом королевы и первого герцога государства, а потом и герцогине Анжуйской – самой могущественной даме при дворе – каким-то неведомым образом заполучить этого бастарда и воспитать вдали ото всех, был вовсе не случай?! Может быть, вся жизнь этой девочки – его сестры по отцу – сложилась таким злым образом только для того, чтобы стало возможным исполнение пророчества?!

Эти мысли были непривычны Бастарду. Но, один раз начав прокручивать их в голове, он уже не мог остановиться. И, чем дольше думал, тем больше, позволял распускаться в своей одинокой и достаточно угрюмой душе чувству, пока ещё неудобному, непривычному, но уже такому, которое посчитал чудом большим, нежели воинское умение в девушке.

Он бесконечно жалел Жанну.

– Я буду рад увидеть её, – сказал Бастард, удивляя себя не столько тем, что сказал, сколько тем, что сказал это вслух.

И добавил, совсем уже не стесняясь:

– Надеюсь, она не будет нас сильно ругать.

* * *

– Итак, господа, как я понимаю, к дальнейшим действиям мы пока не готовы?

Шарль сидел на вновь созванном военном совете и смотрел на своих командиров сурово, но не сердито. Так, чтобы поняли – он не зол, а просто отдаёт должное очевидному и даже ничего не требует.

– Я бы не стал говорить об этом так, – начал было Бастард, но осёкся.

Брови Шарля поползли к переносице.

– Тогда почему Жаржо не взят? – холодно спросил он.

– Моя вина, сир. Я был слишком тороплив и самонадеян, – с лёгкостью, пришедшей после долгих раздумий, ответил командующий. – Но даже сейчас, когда неудача мой пыл охладила, не могу не сказать – армия сегодня сильна, как никогда.

Дофин поджал губы почти обиженно. От кого другого, но от Бастарда он такого не ожидал! Всем было известно о тех разногласиях, которые случались в Орлеане между командующим и Жанной, и Шарль даже не надеялся – он был уверен, что именно от Бастарда получит самую горячую поддержку. И вдруг такое…

– Я же говорила вам! Говорила, что нельзя останавливаться! – подскочила со своего места Жанна. – Раз такова воля Господа, мы обязательно дойдём до Реймса, как бы англичане ни сопротивлялись! Ведь верно, господа?

– Верно! – воскликнул кто-то.

Кажется, Ла Ир.

Шарль потёр лоб рукой, скрывая досаду.

Говорила, говорила, да! Едва переступив порог, она сразу начала говорить о своих грандиозных планах. Но когда её спросили, знает ли она, сколько крепостей придётся взять по дороге, ответом стало совершенно легкомысленное «Это не имеет значения!». Шарль очень надеялся, что сейчас её поднимут на смех, но командиры – эти рыцари, из которых кое-кто был настолько осмотрителен, что примкнул к нему далеко не сразу – они даже не поморщились! А теперь ещё и осрамившийся под Жаржо Бастард влез со своим заявлением! Господи, неужели никто не понимает, чем всё это чревато?!

– Англичане уже знают, куда мы нанесём первый удар и, судя по донесениям, укрепили Жаржо ещё больше, – как можно заботливей, словно успокаивая неразумное дитя, заметил Шарль. – Их сопротивление под Орлеаном покажется уступкой по сравнению с тем, что начнётся теперь, потому что там они ещё не знали, чего от тебя ждать, а теперь, можно сказать, предупреждены…

– Я и тогда их предупреждала! Но они не верили!

Голос Жанны разлетался по залу, стены которого отражали его почти с испугом – здесь никогда не говорили так звонко.

– Они и теперь не верят, раз укрепляются, – продолжала она, – и, значит, ничего не изменилось, и волей Господа победа, по-прежнему будет на нашей стороне!

Шарль постарался, чтобы его смех не прозвучал обидно.

Но больше никто не засмеялся. Только глаза Жанны удивлённо округлились – она никак не могла понять, почему дофин так нерешителен.

– Я радуюсь такой твоей убеждённости, – вывернулся Шарль. – Моя вера в тебя, как в Божью посланницу, по-прежнему велика. Но, не думаешь ли ты, Жанна, что помогая нам, Господь ждёт и от нас какой-то помощи? Иначе говоря, действий разумных, а не глупостей, за которые и помогать не стоит.

– Ваша коронация не глупость, мой дорогой дофин, – очень серьёзно, без тени обиды или удивления, ответила Жанна – Это то, чего Господь хочет для Франции, и потому наше следование к Реймсу никак нельзя назвать глупостью.

После этих слов кое-кто еле заметно ухмыльнулся, и Ла Тремуй, по долгу службы и по личной заинтересованности присутствующий на совете, зорко отметил для себя имена. А затем покосился на герцогиню Анжуйскую.

Мадам в последние дни вела себя странно. Даже лицо её, обычно суровое и замкнутое, приобрело какую-то женственную мягкость, чего министр объяснить никак не мог, и испытывал в связи с этим некоторое беспокойство. «Она слишком беспечна. Слишком! А всё, что СЛИШКОМ, уже плохо. Так можно себя ощущать только в том случае, если дело удачно завершено… Но ведь оно не завершено! Во всяком случае, будь я на месте герцогини, я бы ещё не радовался… Хотя, может быть, на своём месте, она знает много больше того, что все мы видим, и имеет основания для беспечности?».

Ответов этому Ла Тремуй не находил, поэтому, с неприятным посасыванием в груди, начинал чувствовать, что снова гибнет в мутной воде неведения. И вдруг… ухмылки некоторых командиров внезапно подсказали… внезапно навели на мысль… Мысль крамольную, почти безумную, однако, учитывая сведения, полученные от Филиппа, вполне возможную! Изощрённого ума герцогини могло хватить и не на такое, просто невозможно было даже предположить, поскольку, вроде бы, бессмысленно, и всё же, всё же… ОНА НЕДОВОЛЬНА КОРОЛЁМ И ГОТОВИТ НОВУЮ КОРОЛЕВУ!

Господи!

Ла Тремуй чуть не подскочил на стуле.

Да ведь так, верно, и есть!

Достаточно вспомнить, как превозносят Жанну сейчас, посмотреть КТО ухмылялся, и внимательно послушать Бастарда, который всю жизнь высокомерием прикрывал грешок своего рождения, а теперь вдруг смиренно, ПРИ ВСЕХ, признает превосходство над собой какой-то деревенской девицы! Даже учитывая, что ему всё о ней известно, такое смирение с его стороны подобно чуду… Вот ведь, чёрт возьми! Наш двор становится двором чудес! Но, если допустить, что догадка верна… О-о, как интересно всё получается! Ведь девица Бастарду сестра – так почему и не признать превосходство сестры, которой уготовано такое великое будущее..?

Ла Тремуй заёрзал, озираясь по сторонам и снова чувствуя возвращение к жизни. Коротко мелькнувшая догадка разматывалась, словно клубок, на который очень ладно нанизывались все известные факты и события. Неясной, правда, оставалась роль этой таинственной Клод, но зато прояснилось многое другое, почему, например, самого Шарля до сих пор держат в неведении о том, что чудесная Дева сестра и ему? А в том, что Шарль ничего не знает, Ла Тремуй был уверен, потому что, в отличие от многих других, сразу понял, насколько дофину страшно сейчас воевать, и как тяжело ему выкручиваться перед Жанной, которая по-прежнему остаётся для него чудом. Но, узнай он, что никакого чуда нет, давно бы прекратил эти препирательства своей королевской волей, если бы вообще допустил появление этой Девы и такое всеобщее ей поклонение…

Ах, как захотелось Ла Тремую сразу после совета пойти и всё рассказать!

Но нельзя. Нельзя! Уж больно красиво и складно размотался клубок – не запутать бы неверным движением. Тем более, что на нём не хватает одной составляющей – этой занозы Клод. Но, ничего, он подождёт… Подождёт до лучших времён, когда де Вийо хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь мелочь узнает, и можно начинать разыгрывать свою партию, превращаясь из человека, висящего над пропастью, в того, кто столкнёт в неё других. Нужно время… Время, чтобы хорошо всё распланировать, потому что необдуманное раскрытие такого гигантского заговора снесёт немало голов, а среди них могут оказаться полезные…

– Так вы полагаете, что поход на Реймс необходим именно сейчас? – кисло спрашивал тем временем Шарль.

Словно ища спасения, он попытался поймать взгляд Ла Тремуя, но наткнулся на такой же, как у матушки, отсутствующий взор. Похоже, преданному министру совет был уже не интересен из-за предсказуемости его исхода, и он признавал своё поражение во всём, что касалось мирных переговоров, как придётся признать его и самому Шарлю…

Что ж, судя по всему, воля Господа действительно такова… И, пока его командиры кивали головами, дофин собрал в кулак всю свою волю, чтобы голос его прозвучал как можно величественнее.

– Хорошо, Жанна, Дева Франции, будь по-твоему. Я снова вверяю тебе судьбу своего королевства!

Райский сад в Лоше

Клод дожидалась окончания совета в саду перед замком. Лош ей очень нравился белизной стен и ярко-голубыми крышами башен, которые словно мерцали в мягком весеннем воздухе, вырастая из бело-розовой пены цветущих деревьев. Накануне прошёл лёгкий дождь, в саду хорошо дышалось, и Клод решила немного побродить по дорожкам, зеркальным от луж, на которых крошечными корабликами покачивались опавшие лепестки.

Как много всего произошло за последние дни! И хорошего, и тревожного, и странного. Праздники при королевском дворе потрясли её своей роскошью и таким красивым величием. Но ещё более поразил тот приём, который ожидал обеих девушек у всесильной тёщи короля. Клод до сих пор со смущением вспоминала ласковый, почти материнский взгляд, которым герцогиня смотрела на неё в то время, как Жанна рассказывала о сражении под Турелью. Для себя, в тот момент, девушка объяснила это просто благодарностью за то, что не побоялась заменить раненную Деву на поле боя. Но, когда рассказ был закончен, и следовало уже уходить, мадам герцогиня вдруг взяла Клод за руку и попросила посмотреть на неё.

Что-то давнее, из детства, качнулось перед глазами, и странное ощущение того, что всё это когда-то уже было, объяснению не поддавалось.

– Отец Мигель спрашивал о тебе, – будто ожидая чего-то, произнесла герцогиня. – Я получила от него письмо… Он очень беспокоится. Что мне написать ему? У тебя всё хорошо?

– Да, ваша светлость.

– Может быть, ты хочешь вернуться домой?

– Нет.

– Но чего-то ты хочешь?

Клод подумала, что герцогиня спрашивает об этом, чтобы ещё как-то её отблагодарить, и собралась попросить дозволения не носить больше мужскую одежду – всё равно ведь, любого, присмотревшегося обмануть она не могла.

Но так и не осмелилась.

Да, было тяжело находиться в постоянном окружении одних только мужчин, которые особо не присматривались и, видя в ней мальчика, не стеснялись, ни в действиях, ни в разговорах. Но, справедливости ради, нельзя было не признавать и того, что обличье девушки неудобств создало бы больше. И, прежде всего, отдалило бы от Жанны. Ведь изгнав из армии всех куртизанок и прочих женщин, способных смущать солдатские умы, она была бы вынуждена оставить в тылу и Клод… Поэтому, не придумав ничего другого, девушка ответила, что единственное её желание быть полезной и дальше.

– Ну, хорошо, – после паузы сказала герцогиня. – Ступай, дитя. Видимо, время ещё не пришло…

Это последнее замечание озадачило Клод. Она спросила у Жанны, почему герцогиня так сказала? Но в ответ услышала ещё более туманное: «Она же знает, что подлинная Дева – это ты. И ждёт».

– Но чего?! – не унималась Клод, даже не заметив, что её назвали подлинной Девой – это «заблуждение» Жанны она уже давно оставляла без внимания.

– Не знаю. Думаю, всё произойдёт само, когда дофин получит корону, а французское войско прогонит англичан.

– Что «всё», Жанна? Как только состоится коронация, твоя миссия будет выполнена, и мы, наконец, вернёмся домой – больше ничего быть не может!

– Да… конечно… Но давай не будем забегать вперёд. Коронация дофина не прогонит англичан. Может быть, моя помощь ещё понадобится… Королю или войску… Может быть, тот, кто возглавит армию – ведь кто-то же должен будет её возглавить – может, он захочет моей помощи…

Голос Жанны звучал неуверенно и Клод, почему-то, стало тревожно.

– Обещай мне, – попросила она, – обещай не связывать себя новыми обещаниями! Вспомни, как мы говорили, что здесь нам не место, как сокрушались, что вынуждены заниматься не тем… Не приноси ненужные жертвы, хорошо?

– Да, да… конечно…

Но ощущение, что она вынудила Жанну ответить согласием, не покидало по сей день и заставляло почему-то стыдиться. Что если героиня-спасительница захочет остаться при дворе после коронации? Король наверняка ей это предложит, и в праве ли Клод требовать от подруги отказа от такой завидной доли? Нет, конечно! Но сама она вернётся. Лишь бы Жанну не заставили воевать снова… Хотя, здесь все теперь так добры. Не могут же они не понимать, что чудесная Дева всего лишь слабая девушка, а французское войско стало теперь таким сильным…

Клод наклонила к себе цветущую ветку. Несколько теплых капель упали ей на лицо с цветков, словно источающих вместо аромата саму нежность.

Ах, как хорошо!

Девушка закрыла глаза, пытаясь уйти в свои видения так же, как это было в Домреми. Но из призрачной дымки, вопреки её воле, поплыли воспоминания, никак не связанные, ни друг с другом, ни с этим садом, ни с ароматом весны… Никак не связанные… никак… Ни этот барон де Ре со злыми глазами, ни Рене, ни тот красивый герцог, который так понравился Жанне… Король, конечно же, предложит ей дворянство и, может быть, титул… И герцогу она нравится… А у барона глаза, скорее, несчастные. От несчастья легко сделаться злым… Но в бою он был добр – он защищал её, как рыцарь, который поклялся отдать жизнь… Вчера, при встрече, он улыбнулся очень похоже на Рене… Ах, как тянет забыться и не думать ни о каких сражениях, походах и о вечной осторожности – как бы себя не выдать…

Внезапно, короткий смешок заставил девушку очнуться.

Незнакомый человек в кольчуге без нагрудника и в обычной шапке вместо шлема, стоял на дорожке и насмешливо наблюдал за ней.

– Паж? – спросил незнакомец. – Ты ведь паж Девы, верно?

Клод молча кивнула.

– Ай-ай! Разве место пажа в саду, а не при своей госпоже? Или ты влюбился, господин паж? Только влюблённые мальчики стремятся стать похожими на предмет своих воздыханий и начинают нюхать цветочки, позабыв обо всём…

Клод удивлённо выпустила ветку из рук.

– Я не влюблён.

– Значит, ты сам девица? Со стороны было очень похоже! Может, ты тоже дева, как твоя госпожа?

Клод нахмурилась. Во-первых, ей не понравилось, как незнакомец задал вопрос – он не спрашивал, а, скорее, испытывал. А во-вторых, она не могла поручиться, что не покраснела, и, в который уже раз, подосадовала на себя за то, что так и не научилась размашисто ходить, сидеть, широко раздвинув колени и говорить уверенно, отрывисто, как это делала Жанна, когда притворялась мальчиком в Домреми.

– Вы правы, сударь пожалуй, я должен поспешить к своей госпоже, – сделала Клод попытку уйти.

Но незнакомец, прихрамывая, забежал вперёд и загородил дорогу.

– Ты что, обиделся? Брось! Спроси здесь любого, и всякий скажет, что Жан де Вийо насмешник, каких мало! У меня это само с языка слетает, без задних мыслей! Ну, подвернулось… назвал тебя девицей… прости. Я знаю, что госпожа твоя сейчас на Совете у короля, так что будь спокоен, нюхай цветы сколько хочешь!

Клод коротко кивнула и хотела пройти дальше, но незнакомец не посторонился.

– Господин чего-нибудь желает? – спросила девушка.

– Желает, – усмехнулся он. – У господина имеется свободное время, и он желает с кем-нибудь поболтать. А паж Девы – собеседник, желанный для любого! Мы все так мало о ней знаем и так хотим узнать больше…

– Но вас я не знаю совсем, – попятилась Клод.

– Неправда! Я только что представился! Но, если ты плохо расслышал, повторю: Жан де Вийо, подданный её светлости герцогини Анжуйской, у которой, до недавнего времени, служил конюшим в Шиноне. Теперь ты меня знаешь, не так ли?

Клод снова отделалась кивком.

– Вижу ты не слишком разговорчивый, – хлопнул её по плечу де Вийо. – Зато про меня все говорят, что в словах удержу не знаю. Выходит, поладим, да? Ну, расскажи, какая она была до того, как стала Девой? Ведь не может же быть, чтобы, как все, раз Господь её заметил. Наверное, не такая какая-нибудь, да?

Клод попятилась ещё дальше, чтобы сбросить с плеча ладонь незнакомца, которую тот, кажется, и не собирался убирать.

– Жанна всегда была такой же, как и теперь. Зачем вам чьи-то слова, сударь, если вся она у вас перед глазами?

– Хитёр, – погрозил пальцем де Вийо. – Ну, ладно, не хочешь о госпоже, расскажи о себе что-нибудь. Ты, говорят, рос вместе с ней, так может, у вас там, в Лотарингии, все какие-нибудь особенные?

Клод опустила голову. Ей вспомнились братья, которые до сих пор находились в Пуатье, обучаясь ратному делу. Что в них было особенного?

– Кого ни возьми, каждый человек чем-то выделяется, сударь, – пробормотала она. – Нужно уйти далеко от дома, чтобы понять, насколько особенными были те, про кого никогда раньше так не думал. Для меня сейчас любой земляк, как часть семьи. А семья…

Она запнулась. До сих пор воспоминания о доме были словно праздничный наряд, который часто не достают, чтобы не затрепался. Наверное, не стоило вынимать их и теперь, ради праздного любопытства чужого человека.

– Так что там с твоей семьёй, – с нарочитой небрежностью подтолкнул её де Вийо.

– Ничего, сударь. Все они обычные люди, которые просто живут.

– А семья Жанны? Тоже обычная?

– Да.

– А кем была её мать?

– Достойной женщиной.

– А отец?

– Мужчиной.

Де Вийо засмеялся.

– Да, из тебя слова клещами надо тянуть! Я бы тоже хотел быть таким же молчаливым, но не получается… А лет тебе сколько?

– Не много, сударь.

– Это видно. Однако, говорят, под Турелью ты здорово отличился…

Вийо задал этот вопрос, надеясь увидеть смущение, или что-нибудь ещё, что обязательно должно было проступить, если слухи о подмене не лгали. И он увидел. Щеки Клод налились румянцем, а глаза невольно начали искать, за что зацепиться, чтобы не выдать опасную тайну неизвестно кому…

– А вот я воевать не могу, – ловя этот беспомощный взгляд продолжал де Вийо. – Видишь – увечен… хромаю. Не будь этого, сам бы, как ты…

– Я ничем не отличился, сударь.

– Да брось! – Де Вийо наклонился к самому лицу Клод и таинственно шепнул: – Я ЗНАЮ…

Девушка вздрогнула и резко отвернулась. Ей стало неприятно. Очарование весеннего сада улетучилось безвозвратно.

– Простите, сударь, но кажется, мне пора уже идти.

Она шагнула вперед, демонстрируя свою решимость, и де Вийо вынужден был посторониться.

– Но мы ещё поговорим, верно? – крикнул он вслед. – Тебе будет интересно – я ведь много чего знаю.

Однако, даже двусмысленность фразы Клод не остановила. Она только слегка обернулась и вежливо наклонила голову.

– Как пожелаете.

– О, я пожелаю… – процедил сквозь зубы де Вийо, когда его нельзя уже было услышать. – Очень пожелаю, милая девочка, потому что, как вижу, ты настолько простодушна, что разговорить тебя труда не составит. Надо только хорошо подготовиться.

* * *

Несколько юношей стояли во внутреннем дворе, прямо под окнами замка, и горячо обсуждали последние новости. Все они были молоды, все радовались решению дофина очистить от англичан долину Луары и идти на Реймс, и только одно теперь заставляло их спорить, пылко размахивая руками – пойдёт ли Дева на Жаржо, или накажет Саффолка презрением, ударив сразу по Менгу?

Возбуждённые голоса, перебивающие друг друга, подобно птичьему гомону проникали во все окна и очень мешали мессиру дю Шастель. Он только-только начал обсуждать с герцогиней вопросы финансирования новой Луарской кампании, и всякий раз недовольно морщился, когда весёлый молодой смех бесцеремонно вмешивался в разговор через небольшое раскрытое окошко. Однако, сама мадам Иоланда, стоя возле этого окна, казалось не замечала ничего. Её обычная задумчивость сегодня более всего походила на непривычную рассеянность. Пару раз она не ответила на поставленный вопрос, а когда дю Шастель, повысив голос, спросил снова, её светлость повернула к нему отрешённое лицо и произнесла: «Простите, я не расслышала», но так мягко, что у мессира Танги бешено заколотилось сердце!

Он встал.

– Позвольте, мадам, я прогоню этих юнцов, или закрою окно?

Но герцогиня, всё ещё пребывая в какой-то отрешённости, отрицательно покачала головой.

– Не надо, Танги, они, кажется, уже уходят.

Голоса, действительно, зазвучали тише, а потом стихли совсем, и мадам Иоланда отошла от окна.

– Не обижайтесь, мой друг. Мне так отрадно видеть этот боевой азарт в молодых людях. Это дарит надежду не только на победу. Кажется, всё наше королевство молодеет и обновляется, как весь этот мир…

Она немного помолчала, потом обратила отсутствующий взор на бумаги на столе.

– Так, что вы там говорили? Продолжайте…

Дю Шастель снова сел, подвинул к себе несколько списков, но, взглянув на герцогиню, понял, что не будет услышан и теперь. Задумчивая рассеянность не ушла за болтливыми мальчишками, и даже, кажется, пополнилась какой-то тихой печалью, которая совсем не вязалась с оптимизмом слов.

– Помните, Танги, мессира де Руа? – внезапно спросила герцогиня, так и не заметив, что, после её «продолжайте», рыцарь не проронил ни слова.

– Да.

– У меня такое чувство, будто я что-то ему пообещала, но забыла…

– Вы обещали отдать испорченную мантию его неуклюжему племяннику.

– Нет, нет – я обещала именно ему…

Мадам Иоланда почему-то огорчилась.

Или разозлилась?

Она потёрла лоб рукой, словно заставляя себя вспомнить, но Дю Шастелю вдруг показалось, что герцогиня притворяется!!! Претворяется ПЕРЕД НИМ, как будто желает заставить догадаться о чём-то, чего не могла произнести сама.

Напоминание о мессире де Руа, несомненно, было подсказкой… Но в чём?!

– Может быть, как раз о племяннике он и просил? – с лёгкой досадой сказала мадам, так ничего и не услышав от мессира Танги. – Помните? Юношу недавно представили ко двору, и господин де Руа желал бы для него хорошую должность – я не ошибаюсь?

Дю Шастель ничего такого не помнил и пожал плечами.

Он недоумевал… Если мадам Иоланде нужен новый человек для какого-то деликатного поручения, почему она не может сказать об этом прямо? Тогда он подыскал бы должность с бОльшим пониманием. Но даже если поручение настолько деликатное, что рассказать о нём герцогиня не может вообще никому, то и об этом она могла бы сказать открыто.

Обиды рыцарь пока не чувствовал. Но под толстым слоем недоумения уже неприятно покалывало воспоминание о том, как пылок был молодой де Руа, когда обратился к её светлости, и о том, как он красив…

– Вы желаете оказать покровительство? – с прохладцей спросил Дю Шастель после долгой паузы.

– Молодой двор требует обновления…

– Вашей светлости не обязательно объясняться. Прикажите, и я найду для этого де Руа место… при вас.

В глазах герцогини, не заметное никому другому, кроме Танги, коротко мелькнул испуг.

– При мне?… Зачем же при мне? Ни обновлять, ни расширять свой двор я не намерена… Вы – управляющий короля, найдите что-нибудь там… Совсем не обязательно заметную должность… Молодой человек мог бы служить при моём Шарло. Мальчик будет рад товарищу… он ведь моложе господина де Руа всего на несколько лет и, наверное, захочет иметь рядом кого-то, с кем можно делиться юношескими секретами…

Дю Шастель слушал и не хотел верить.

Как много слов произнесла эта властная женщина, привыкшая отдавать приказания по-мужски, коротко и чётко! До разъяснений она снисходила только в исключительных случаях, но и тогда это бывало более оправдано, чем теперь.

Да ещё и странное упоминание о Шарло…

Младший сын мадам Иоланды – Шарль – очень рано начал постигать премудрости придворной жизни. Постоянно находясь в свите дофина, он давно усвоил простую истину – тот, кому посчастливилось стать товарищем королю, сам в товарищах не нуждается. В связи с этим и герцогиня не раз с гордостью замечала, что её мальчик, уже сейчас ведёт себя, как мудрый государственный муж. Но теперь…

Что ж, если её светлости стало угодно думать иначе, он – Танги Дю Шастель – слишком преданный для каких бы то ни было вопросов, найдёт место красавчику де Руа.

– Я всё сделаю, ваша светлость, – сказал рыцарь бесстрастно.

И, придвинув к себе список предстоящих военных расходов, ровным голосом продолжил с того места, на котором остановился, желая что-то уточнить, но чего так и не уточнил.

Мадам Иоланда смотрела на него напряжённо и ласково.

«Он догадался, – думала она, не отрывая глаз от нахмуренного лба. – Хотя, о чём можно догадаться там, где я сама ничего не понимаю? Ну да, да, юноша очень мне понравился, и воспоминание о короткой встрече с ним до сих пор заставляет сердце сладко сжиматься. Но разве это что-то значит? Я всего лишь хочу принять участие в судьбе молодого человека, и, может быть впервые, безо всякой тайной цели. Разве это недопустимо, или стыдно? Нет, конечно… Но почему я сама этого стыжусь? Почему не могу сказать открыто: да, Танги, мне хочется петь, когда я вижу этого юношу из своего окна, любуюсь его жестами, наслаждаюсь звуками голоса… Мне нравятся взгляды, которые он бросает в ответ, уверенный, что делает это незаметно… Я ничего от него не хочу, но мне хотелось бы видеть его рядом постоянно, потому что… потому что… наверное, потому что я стала счастлива от всего!.. Это так просто сказать… И совершенно невозможно! Особенно Танги… Ах, почему ЕГО присутствие не даёт мне такой радости?!..

Жаль, жаль…

Но, с другой стороны, это всего лишь короткая вспышка безумия, которая скоро закончится. Награда себе за долгие годы отказа от любых личных удовольствий, которую вполне заслужила… Разве Танги не известно моё здравомыслие? Вот, ещё немного, совсем чуть-чуть, я соберусь и выкину из головы мальчишку, тем более, что он никак не даёт сосредоточиться на делах!»

Мадам Иоланда шумно вздохнула и поднялась.

– Простите, дорогой друг, – сказала почти умоляюще. – Я что-то устала… Да и вы кажетесь мне очень утомлённым. Давайте перенесём обсуждение этого вопроса на завтрашнее утро. Ночь хороший советчик и хороший целитель – я жду вас завтра, и обещайте, что вы хорошо отдохнёте до утра.

Рыцарь молча скатал бумаги, медленно встал, низко поклонился.

– Завтра утром я сообщу вашей светлости, какую должность займёт молодой господин де Руа.

– Не стоит… – тихо начала мадам Иоланда.

Но Дю Шастель сделал вид, будто ничего не услышал.

«Устала… – с горечью подумал он, выходя. – Нет, дорогая мадам, вы наверное сами ещё не поняли, как называется эта ваша усталость… Жаль… жаль… Но не дай Господь вам понять, какой бывает усталость от безответной любви!».

* * *

Господин Ла Тремуй не знал, за что хвататься!

Мелькнувшая на совете догадка создала в его душе настоящий хаос из предположений, лучезарных озарений и довольно мрачных сомнений.

Министр не особенно любил игру в карты, считая жизненные расклады куда интереснее, а взятки, полученные от ловких ходов в дворцовых интригах, гораздо весомее карточных. Однако, промаявшись без сна половину ночи и, не зная чем себя занять, чтобы, хоть немного, упорядочить мысли, Ла Тремуй вытащил из коробки на столе почти новую колоду и разложил её по мастям…

Жезлы – конечно же, французский правящий дом, Сердца – пусть будут домом Бургундским, Кубки… – да, Бог с ними, пусть будут англичане… Геральдические жёлуди? М-да… Эти пусть останутся на потом.

Ла Тремуй аккуратно разложил карты по старшинству и усмехнулся. Как, однако, всё это похоже на придворную иерархию. Вот она – Дама Жезлов – суровая, повелевающая, изо всех карточных дам самая властная? Несомненно, это мадам Иоланда Анжуйская, которую следовало бы положить во главе масти. Рядом – Король. Это, конечно же, дофин. Для своей Дамы он и козырь, и политический марьяж, который свою взятку всегда возьмёт, но теперь ещё, возможно, и карта для сброса… При хорошем раскладе, особенно, когда на одной руке и марьяж, и туз – этот денежный мешок, нужный всегда, даже при плохой игре – дама может себе позволить сбросить короля на предъявленный козырь. А что у нас может служить козырем для мадам герцогини? Её драгоценное Анжу, конечно! И, чтобы без потерь отбиться королём, надо иметь на руках Шута. То есть то, что в любом случае побьёт любой козырь.

Ла Тремуй задумчиво сцепил пальцы.

Дальновидный план, ничего не скажешь! Заполучив сначала бастарда королевы, а затем породнившись с её законным сыном, мадам подстраховалась со всех сторон. Не стань Шарль дофином, Дева из пророчества могла бы объявить его таковым по воле Господа. И, даже если бы к тому времени война закончилась очередным перемирием, всегда можно было найти обстоятельства из-за которых государство, якобы, гибнет, и заявить, что пророчество исполняется. А уж если бы Монмут был жив до сих пор и сидел бы на двух тронах, как законно признанный наследник и победитель, то вообще красота – тут двух толкований о гибнущем государстве и быть не могло! Королева-злодейка своих подданных предала, а Дева из Лотарингии их спасает, сажая на французский трон правильного короля и подтверждая авторитетом Всевышнего судьи его законные права!

Всё прекрасно!

Но если сделать вот так… Ла Тремуй переложил Короля Жезлов к Сердцам.

Мирные переговоры могут сделать козырной эту масть – Филипп Бургундский простит убийство отца, но за это, как и за военную помощь против англичан, много чего потребует – так что, при умелом игроке, каковым Ла Тремуй может себя считать с полным основанием, Король запросто побьёт свою же Даму…

Чем она, в таком случае, может ответить? Только Шутом? И тогда простая крестьянка – карта бросовая при любой другой игре – становится вдруг девицей королевской крови, да ещё и овеянная ратной славой, Божьим благословением и Чудом, которое венчает её надёжней любой короны!

О да, такая карта повернёт любую игру в пользу владеющего ей. Дочь королевы и родного брата короля, стоящая во главе победоносного французского войска… Господи! Кто ж тут осмелится возразить, что у неё нет права на престол?! Её на трон не посадят – вознесут! Династия формально продолжится, и, совсем не формально, продолжится её покровительство Анжуйскому дому!

Ла Тремуй даже засмеялся. Как всё складно!

Но так же и опасно, если кто-то умный догадается.

А он умный…

И даже если заговора, как такового, пока нет, его следует создать, чтобы одним, точно выверенным доносом, устранить сразу все проблемы…

Взгляд Ла Тремуя скользнул по оставшимся картам.

Ах, да! Есть ещё и эта тёмная масть – эти геральдические шишки, в которых всё неясно… эта непонятная Клод… Де Вийо говорит, что более простодушного создания не встречал. Но де Вийо в таких делах всего лишь ремесленник, не мастер, и не может понять, что простодушные опаснее всего. Из этой податливой породы можно высечь что угодно – вопрос в том, кто первым возьмётся высекать. А тут первой герцогиня Анжуйская, и что она собралась высекать – непонятно…

Министр вздохнул.

Указательным пальцем придвинул к себе Короля Сердец.

Вот это истинный Филипп… Сильный, уверенный в себе, благополучный и ни в ком не нуждающийся, благодаря своему благополучию. Он бы ни за что не поделился сведениями просто так…

Интересно, как давно он знает?

Память услужливо напомнила, как месяца три назад шпионы донесли о визите в Бургундию мадам Ришемон. Вряд ли сестра поехала к брату просто по-родственному, и как раз накануне отвода бургундских войск из-под Орлеана… Интересно…

Ла Тремуй сжал ладонями виски, размышляя, но тут же тряхнул головой. Копаться в этом прошлом уже не было смысла. Даже если Филипп знал тогда, а поделился только теперь, следовало понять – зачем он это всё-таки сделал? Хочет, чтобы Ла Тремуй сам обо всём догадался и взял под контроль? Или создал сам? Или вообще возглавил подобный же заговор, чтобы сбить с толку настоящих заговорщиков, и тем вернее их сдать?!Ох, Господи! Что за люди все эти короли и принцы?! Ну почему всё и всегда за них нужно додумывать?!

Ла Тремуй сердито сгрёб карты.

Одна выпала, и лицо, изображённое на ней, словно усмехнулось в дёрганом свете одинокой свечи на столе.

Ещё сегодня днём, начерно прикидывая возможные варианты своих действий, он решил начать расследование с кого-нибудь из тех военачальников, что так рьяно поддержали прибытие Девы ко двору. Однако, ночь наполненная размышлениями, подтолкнула к иному…

Министр поднял выпавшую карту.

Кто при дворе сейчас наиболее осведомлён? Конечно же она – Дама Жезлов. Она всё это начала, она столько лет надстраивала одно своё действие на другое, вопреки помехам извне, и только она одна знает все слабые места своего плана. Так что, если и начинать что-то против, то начинать надо с неё.

* * *

– Ваша светлость удивлены?

Слегка подавшись вперёд и сцепив в замок пальцы на уровне пояса, господин де Ла Тремуй вошел в приёмные покои герцогини Анжуйской почти смиренно.

– А между тем, сударыня, – добавил он, без улыбки, – я делаю то же, что сделали когда-то и вы, волнуясь за судьбу нашего дофина и королевства – прихожу к вам, открыв забрало, и с чистыми помыслами.

Мадам Иоланда, действительно, с большим трудом смогла не выдать ВСЕХ чувств, охвативших её при появлении Ла Тремуя. Только что было закончено письмо Артюру де Ришемон, в котором она советовала последнему незамедлительно присоединиться к французскому воинству, не смущаясь ничем, даже если будут намекать, что в услугах «бретонского брата» не нуждаются. При этом мадам держала в уме последующие совместные действия, как раз, направленные против Ла Тремуя, которые станут конечной точкой во всём этом деле. Этаким изящным росчерком под прошлой жизнью – таким же коротким и уверенным, как и её подпись под письмом к Ришемону. Так что теперь, закончив писать, герцогиня, хоть и отдалась слушанию поэтической баллады, которую вслух читала одна из её фрейлин, всё же ещё находилась в плену мстительных чувств по отношению к Ла Тремую. Удивление среди них было самым невинным, поэтому его она оставила напоказ, пряча остальные.

– Неужели есть повод волноваться? – холодно спросила мадам Иоланда.

– А разве на недавнем совете вас ничто не насторожило?

– Только присутствие тех, кто не видит в Божьей посланнице волю нашего Господа. Все остальные казались вполне уместны.

Намёк был достаточно ясен и, пожалуй, груб, но Ла Тремуй даже глаза не отвёл.

– Мне хорошо известна ваша неприязнь, мадам, – произнёс он спокойно. – Тем очевиднее должна стать моя озабоченность – ради пустого дела я бы не пришёл. Отошлите фрейлин и прислугу, чтобы я мог поделиться своими опасениями. И, если они беспочвенны, успокойте меня, чтобы впредь я вас не тревожил.

Мгновение герцогиня размышляла.

Действительно, ради пустого этот господин не пришёл бы, но, зная его, и не ощущая вокруг никакой особой опасности, мадам Иоланда вполне допускала, что министр плетёт одну из своих жалких интриг, куда попытается сейчас втянуть и её. Прогнать – было бы самым правильным. Но любопытство пересилило. Да и что за опасность, в конце концов?! Надо просто быть особенно внимательной, и, при первой же попытке загнать её в какую-нибудь ловушку, выставить его вон! А знать планы своего противника всегда полезно.

– Что ж, сударь мой, я готова вас выслушать.

Кивком головы отпустив прислугу, герцогиня сделала приглашающий жест в сторону опустевшего кресла напротив, где только что сидела читающая фрейлина.

– Мадам, – сразу начал Ла Тремуй, – как бы плохо вы обо мне ни думали, но в том, что благополучие его величества всегда было моей первейшей заботой, сомневаться не можете даже вы.

– Вот как?Благополучие? В таком случае, объясните, для начала, что вы подразумеваете под благополучием его величества, потому что, на мой взгляд, наш король сейчас куда благополучнее, чем полгода назад, когда он всецело доверял только вашим советам.

– У короля может быть только одно благополучие – окружение людьми совершенно ему преданными.

– А вы полагаете, все те, кто сейчас за него воюет, преданны недостаточно?

– Да.

Ла Тремуй смотрел на герцогиню таким чистым взором, что она, на мгновение, даже смутилась.

– Объяснитесь, что вы имеете в виду?

– Чудесную Деву, разумеется. Её военные успехи, а более всего, её нетерпение уж очень вдохновляют наших рыцарей – от командующих до капитанов и ниже. Я понимаю, господа жаждут воевать, великая, хотя и единственная пока, победа вскружила головы, и войска боготворят неуязвимую Деву настолько, что прикажи она прыгать в огонь, никто не усомнится в том, что это необходимо! Но речь сейчас не о простых солдатах, а о тех, кто сосредоточил в своих руках военную власть. Они так же одурманены успехом и думают, что теперь всё возможно… На фоне призывов Девы к немедленным действиям разумная нерешительность его величества уже выглядит… м-м, не могу подобрать достойного слова, но разве сами вы не были свидетельницей тех, малопочтительных усмешек, которыми кое-кто из высокородных господ сопроводил некоторые – повторяю, вполне разумные – возражения его величества против немедленного похода?

Лицо мадам Иоланды словно заперли на все запоры. Опять этот хитрый лис со своей идеей мирных переговоров и союза с Бургундией! Господи, ну сколько можно! Надо быть полным идиотом, чтобы не понимать – сейчас это никому уже не интересно!

– Куда вы клоните, сударь? – неприязненно спросила она.

– К возможности возникновения заговора, мадам.

Министр откинулся назад, словно произнесённые слова повисли перед ним, и ему хотелось быть от них подальше. Между тем, глаза его, ловили малейшие изменения в собеседнице.

– Какая чушь! – спокойно произнесла герцогиня.

Однако засов напряжённого интереса на её лице слегка отодвинулся.

– Дай Господь, чтобы это было чушью, мадам. Но вам ли не знать всех этих принцев и баронов! На любые попытки удержать их в границах разумного они сначала надуются, как драчливые дети дуются на мудрых отцов, а затем решат, что незачем и служить такому нерешительному королю…

Ла Тремуй затих, надеясь, что теперь герцогиня проявит бОльшую озабоченность, но ничего нового не увидел. Мадам, по-прежнему напряжённо, ждала, что же дальше?

– И может получиться… – продолжил Ла Тремуй, нащупывая слова, как невидимый в темноте путь, – очень может получиться, что, не желая служить одному королю, они станут искать себе нового господина… Или госпожу.

Мадам Иоланда сделала резкое движение, но Ла Тремуй, уловил, наконец, в её глазах долгожданный испуг. Брешь пробита! Больше она не скажет, «какая чушь!», потому что сказать так может только тот, кто совершенно безгрешен, а мадам не такая… Поэтому, уже более уверенно, он предостерегающе поднял руку.

– Не спешите возражать, герцогиня! При всех наших разногласиях, я тоже не могу не признавать, что ВАША преданность его величеству безгранична. Однако, подумайте сами, подумайте спокойно – эта Дева… посланница Господа… Она уже завоевала себе такое поклонение каким не мог похвастать даже Монмут в дни своей славы! А теперь представьте, что путь до Реймса окажется победоносным… Кто знает, не закружится ли чья-то голова от близости короны, такой доступной? Вы же видели, как отстаивает устремления Девы наш вечно угрюмый, и, кстати, споривший с ней в Орлеане, Бастард! Как быстро и пылко встал на её сторону Алансон… Им не составит труда найти единомышленников. И, уж конечно, не сложно будет убедить неискушённую крестьянскую девушку в том, что Господь, действительно, испытывал нашего короля, посылая её на помощь, но счёл его недостойным своих милостей из-за сомнений, нерешительности и неверия! А уж затем… Мне ли вам объяснять, что истинная власть оказывается не у тех, кто незаконно садится на трон, а как раз у тех, кто туда подсаживает. Ведь ради этого, в сущности, и происходит большая часть династических смещений…

Ла Тремуй замолчал. Всё, что хотел, он высказал. Если в своей голове мадам держала нечто подобное, она должна была понять – министру кое-что известно, и он, в любой момент готов предупредить короля. Так что теперь ей придётся предпринять какие-то меры, продумывать которые времени нет, а ошибки в поспешных шагах неизбежны. И Ла Тремуй эти ошибки не пропустит.

Если же мадам чиста в отношении дофина… Что ж, ей придётся хорошенько задуматься о том, что подобные мысли вполне могут прийти в голову тем, кому она поведала правду о Деве. Что тоже хорошо, поскольку внесёт известную долю недоверия в те сплочённые ряды, которыми она окружила и себя, и Шарля, и эту свою Жанну.

– Вы говорите это всё, опираясь на какие-то известные факты? – сдавленно спросила герцогиня.

– Только предчувствия, ваша светлость. Но за долгие годы службы я научился относиться к ним серьёзно. Слишком памятны ещё те дни, когда рыцарей, поддерживающих его величество, можно было пересчитать по пальцам. Сейчас их тысячи… и, слава Господу, что это так… но насколько почтительна их поддержка? Пока я вижу только всеобщее поклонение Деве… Король сейчас благодарен. Но, когда то же самое заметит и он… Боюсь, мадам, тогда мои предчувствия оправдаются в полной мере.

Ла Тремуй изобразил лицом нечто среднее между отеческой печалью и недоумением – почему, дескать, так плохо складывается Чудо Господнее? Но старания пропали даром, мадам Иоланда смотрела в пол перед собой, прикрыв глаза и ничем не выдавая собственных мыслей.

– Вы молчите? – спросил он, почти ласково. – А я так надеялся… Я думал, что Вы разубедите меня… Последнее время от многого, что происходит, я отдалён, и обратился со своими сомнениями к вам, как к человеку сведущему… Но теперь чувствую, что на душе стало ещё тревожнее…

Всё шло, как по маслу! И в глубине той самой, якобы растревоженной, души министр ликовал.

ОНА МОЛЧИТ!

Значит, уже задумалась и пока не находит, чем отвечать! Что ж, понять можно – намёк был достаточно прозрачным, а учитывая, что с этой стороны, да ещё и от него, мадам удара не ждала… «Не стану торопить, пускай как следует осознает», – великодушно подумал Ла Тремуй. Но герцогиня уже привела в порядок мысли и подняла на Ла Тремуя взор ещё более холодный, чем обычно.

– Я молчу только потому, что мне не в чем вас переубеждать, господин Ла Тремуй. Дева пришла от Господа. Пришла к его величеству. И сила её убеждённости в цели своей миссии такова, что герцоги всей Европы не в состоянии внушить ей иное. Если вы действительно обеспокоены тем, про что говорили, то можете больше не беспокоиться. И, уж конечно, не вздумайте беспокоить этими глупостями короля. Но, если вы преследовали какую-то иную цель, то она так и осталась мне неясна. Простите, пока за всем этим просматривается лишь попытка очернить нашу Деву, но смотреть на подобную попытку можно только, как на государственную измену. И первым, кто так посмотрит, будет наш король, настроения которого, как вы верно заметили, мне сейчас известны лучше, чем кому-либо ещё.

Ла Тремуй обескураженно заморгал. Зная мадам герцогиню, он был уверен, что сейчас последует отповедь более изощрённая, наполненная уловками разузнать, что конкретно ему известно? Но такая прямота ставила в разговоре точку, а ведь он далеко не всё ещё сказал…

– Очернить? Ну, что вы! – начал, было Ла Тремуй, стараясь, чтобы слова его не походили на растерянное бормотание.

Но тут в покоях герцогини бесшумно возник её управляющий.

– К вашей светлости пришёл господин де Руа, – возвестил он с той долей высокомерия, которая свойственна слугам, уверенным, что симпатии и антипатии господ им хорошо известны.

– Де Руа..? – герцогиня очень странно смутилась, и это тут же привлекло внимание Ла Тремуя. – Который де Руа?

– Молодой, ваша светлость. Я говорил, что вы заняты, но он желает вас видеть именно сейчас. Говорит, это очень срочно.

Ла Тремуй, со странным удовлетворением наблюдал за тем, как с лица мадам сошли все краски. Потом румянец вернулся, она выпрямилась и… Министр готов был поклясться, что только его присутствие удержало герцогиню от самого характерного женского жеста – проверить всё ли в порядке на голове.

Затаив дыхание, он поднялся.

– Что ж, не буду отвлекать вас. Видимо, молодому человеку было назначено, а я вторгся без приглашения… Благодарю, мадам. Ваши последние слова были достаточно убедительными. Надеюсь, те дурные мысли… Забудьте о них. Другой цели, кроме заботы о благополучии его величества, у меня не было.

О, Господи, да она еле слушает!

Ла Тремуй, величаво двинулся к выходу, неся внезапную догадку, как драгоценный сосуд.

Молодой человек, появившийся в дверях, низко поклонился.

Так, так, очень интересно! Статен, красив. Сразу видно, цену себе знает, как знает, видимо, и то, насколько ценен здесь…

– Из-за вас, юноша, меня изгнали, – улыбнулся ему Ла Тремуй.

– Я хотел всего лишь выразить её светлости свою благодарность!

– Ничего, ничего, не смущайтесь…

О, Господь, ты есть! И ты воистину велик!

Ла Тремуй до боли сцепил пальцы, чтобы не захохотать на весь замок.

ОНА ВЛЮБЛЕНА!

Она – эта могущественная интриганка – краснеет и бледнеет, как девица при виде смазливого мальчишки!

Господь, ты велик!

Идя сюда, министр хотел всего лишь разворошить… намекнуть, может быть, испугать, чтобы заставить делать ошибки! А оказалось, что самая большая ошибка уже сделана!

Какой подарок – влюблённая герцогиня Анжуйская!

А влюблённая женщина, во-первых, безопасна, во-вторых – уязвима, а в-третьих…

Вот теперь Ла Тремуй не сдержался, захохотал.

Господь, ты есть!

В-третьих – она глупа!

Сель-ен-Берри – Раморантен

(конец мая 1429 года)

Как ни старался дофин тянуть время, в конце мая, в окрестностях Раморантена начался стремительный сбор войск. Мало кто помнил, чтобы к предстоящему походу готовились так весело. По обширному полю, где сосредоточились основные силы, были расставлены пёстрые палатки командиров, украшенные по-всякому, в соответствии с доходами владельца, но с неизменным гербом над входом. И на то, чтобы его герб выделялся яркостью и блеском не скупился никто, хотя, говоря по совести, дворяне, имевшие сомнительную пока привилегию служить при дворе, денежных средств почти не имели. Однако, новой экипировкой блистали все без исключения, поскольку оснащением похода занялись не только мастеровые окрестных поселений, но и крайне благодарные цеховики Орлеана. Даже презираемые всеми ростовщики щедро давали в долг, невзирая на то, что должник мог погибнуть в каком-нибудь сражении. «С вами Божья Дева!» – говорили они, изогнувшись, с улыбкой и вечно косым взглядом, словно подписывали бессрочный кредит самому Господу.

Артиллерию тоже давал Орлеан. Из тяжёлых бомбард горожане оставили себе только знаменитую «Пастушку», которую теперь называли своей «Орлеанской Девой». И чуть не передрались за право вступить в ополчение, которое должно было примкнуть к боевому отряду под командованием де Гокура.

Все высшие командиры квартировали в Сель-ен-Берри, где остановилась Жанна.

Теперь уже никому не приходило в голову устраивать военные советы без её присутствия. Многое из того, что говорила девушка, разрабатывая план предстоящей кампании, казалось всем настолько разумным, что кое-кто из военачальников, осеняя себя крестным знамением, объясняли это себе и другим прямым Божьим вмешательством. «Не может деревенская девица так говорить и так мыслить сама по себе!». И текли по войску многочисленные легенды и домыслы, водоворотом окружающие любое, даже самое незначительное происшествие. Заартачился конь Жанны, встал на дыбы при её приближении – и вот, уже готово предание! Никому не интересно то, что конюх слишком натянул поводья, что девушка лаской и угощением успокоила коня. Нет! «Она велела подвести жеребца к кресту, и тот мгновенно успокоился! Стоял, как привязанный, пока она садилась! А сама Дева и говорит – я, дескать, ещё не исповедовалась сегодня, ведите меня немедля к духовнику. И всем велела не забывать об исповеди, потому как смерть так и кружит вокруг, выискивая грешные души. Исповедуйтесь, говорит, и Господь защитит вас…»

Клод тоже находилась в Селе и слушала подобные разговоры с непонятным ей самой смущением. Прекрасно понимая, что никакого обмана со стороны Жанны во всём этом нет, и те, кто сочиняет легенды, делают это из самых лучших побуждений, а люди, несущие в душе веру всегда чище и лучше тех, кто живёт, глядя только себе под ноги. Она всё же считала, что образ без конца молящейся Девы уводит далеко от Жанны подлинной – той, которая, как и воображаемый Клод Иисус, смогла подняться над обыденностью, чтобы раз и навсегда понять: если не она, то кто? Не в исповедях и молитвах была её сила, а в той единственной, истинной вере, которая даёт право понимать – созданный «по образу и подобию» Человек не просит помощи у Бога, но сам помогает Богу в его замыслах. Надо только суметь услышать, понять этот замысел. И, если когда-то кому-то было открыто, что должна явиться Дева-спасительница, если несколько поколений ждали её и верили, что придёт, нужно было найти силы, чтобы осознать эту Деву в себе, как раз тогда, когда это было особенно необходимо, и пойти в самое пекло, не обращая внимания на насмешки и неверие, и совершить предначертанное Чудо!

Да, конечно, дисциплина в войсках теперь такая, что даже наёмники не смеют вести себя с обычной разнузданностью. Но Клод казалось, что всё это могло получиться и само собой, без того, чтобы, окружающие Жанну священники укутывали её, понятными всем, но очень заземляющими её образ ритуалами. Если бы шло всё от другого понимания, по велению собственных сердец, по возникшей душевной потребности… И пускай было бы не так пышно, не так заметно и организованно, зато более искренно и надёжно.

Сопровождая Жанну в её поездках по Раморантену и наблюдая за тем, как невысокая фигурка в белых латах с непокрытой головой, осенённой сильно отросшими волнами светлых волос, словно светится среди мощных фигур, повсюду следующих за ней, маршала де Буссака, Ла Ира, Гокура и Бастарда Орлеанского, Клод невольно озиралась по сторонам, ища кого-нибудь, кто смотрел бы на это с таким же чувством, как и она сама. Ведь подлинное чудо было именно здесь, в том неподдельном почтении и внимании, с которым эти высокородные воины теперь ходили за её подругой, слушали её, и, не только слушали, но ещё и слушались! Ведь даже сквернослов Ла Ир не срывался больше на привычные ругательства.

И, разве не чудом становилось выражение лица герцога Алансонского, когда он оборачивался и видел Жанну?

В такие минуты Клод всегда стыдливо опускала глаза, потому что это чудо предназначалось только тем двоим. Но, даже, не глядя, она знала, что радость на лице герцога, как отражение в чистой реке, освещает и лицо Жанны.

Каким молебном или шествием можно призвать, или объяснить, величайшую благую весть? Весть о возникающей любви! Клод видела её повсюду, лёгким шлейфом тянущуюся за Жанной, которая, кажется, сама ещё до конца её не осознала, и понимая всю несвоевременность произошедшего, ничего не могла с собой поделать – она просто тихо радовалась за подругу.

Ещё в Лоше, при оглашении начала новой военной кампании, где Клод присутствовала, держа возле Девы её знамя, смутная догадка о чувстве, настигшем Жанну, вспыхнула полным пониманием, стоило дофину заявить, что командующим он назначает герцога Алансонского, поскольку тот свой выкуп уплатил, наконец, сполна. Нужно было видеть, каким счастьем озарилось лицо Жанны, и как радостно она воскликнула, никого не стесняясь: «С моим прекрасным герцогом мы обязательно победим, дорогой дофин!». А потом посмотрела на Клод сияющими глазами и сжала её ладонь своей. «Хорошо, правда!».

Клод тогда тоже улыбалась, и кивнула. Конечно, хорошо! Всё хорошо, что идёт от сердца. От него любят, сострадают, им клянутся, от его имени желают добра… И только трезвый расчёт ума дает право ненавидеть, бояться, проклинать…

И лживо верить.

Наблюдая за всем, что происходит вокруг Жанны, Клод уже не раз убеждалась в том, что далеко не все так искренне приняли Деву-Спасительницу, как говорят. Но любовь – это искреннее. И если командующий, назначенный дофином, Жанну полюбит так же, как она готова полюбить его, значит верит ей, и значит, вместе они обязательно победят!

* * *

За неделю до начала похода, в Раморантен, с отрядом Андре и Ги де Монфор-Лавалей, прибыл Пьер Арк, которого ныне именовали «братом Девы», что звучало, не менее славно, чем любой дворянский титул.

Видимо, получив от кого-то жесткие инструкции, с Клод он раскланялся, как с обычным приятелем, а Жанну обнял, хоть и скованно, но достаточно сердечно. Зато потом, когда никто не мог их увидеть, подошёл и неловко поцеловал Клод в щёку.

– Матушка просила это сделать…

– А где Жан? – спросила девушка.

– Поранился. Поехал обкатывать новые доспехи и упал с коня… Страшного ничего, скоро прибудет. Но посмотри! Видишь, у меня тоже всё новое! И латы белые, как у Девы, и с мечом мы теперь управляемся куда лучше, чем в Домреми. Помнишь, отец нас учил..? Теперь не так. Теперь я могу сражаться! Мы с Жаном словно в балладу какую-то попали! Эх, видели бы дома… У нас там все уверены, что это ты Дева-Спасительница. Чуть с ума не сошли от радости, когда прибыли люди от двора и рассказали, что король тебя принял. А потом и нам с Жаном велели собираться… Мы ужасно боялись. Матушка плакала каждую ночь… Знаешь, мне кажется, она о чём-то таком догадывалась. Ну, в смысле, что Дева – это не ты, а Луи… тьфу ты, чёрт! Теперь запутаешься! Ты – Жанна, она – Жанна… то она Луи, то ты… Ей Богу, Жанна, лучше нам с тобой и вовсе не общаться! Человек, который вёз нас сюда, предупредил – ошибётесь, выдадите сестру, и всё – вам не жить, нам не жить… Короче, плохо будет! Но я, хоть убей, до сих пор не могу понять, почему вы поменялись?! И зачем она мальчишкой всё время прикидывалась? Тут, наверное, политика, да? Ты-то, Жанна, хоть не сильно расстроилась, что она стала вместо тебя? Ведь по всему выходило – ты у нас была самая странная, так ведь?

Клод слушала болтовню брата, стосковавшегося по общению с кем-то, равным себе, и улыбалась. Её так давно не называли именем, которые дали отец с матерью, что слушать было непривычно. И так запахло детством… Но теперь это имя принадлежало Деве, а сама Клод никаких прав на него больше не имела.

– Нет, Пьер, я не расстроилась. Я ведь ещё дома знала, что Луи – это девочка, которая скрывается до поры, чтобы явить себя миру, когда станет необходимо. Она и есть настоящая Дева, не я… Но все мы должны быть благодарными Господу за то, что оказались причастны к этому Чуду.

Пьер, с готовностью, кивнул.

– Жанна, ты как думаешь, отцу вернут дворянство? Господа Лавали говорят, что это очень возможно, если коронация в Реймсе состоится! Но, что если Луи… то есть, Жанна… ну, в общем, Дева! Что если она объявит о себе и о том, что мы ей не родня, когда дело будет сделано? Ты, например, знаешь, кем были её родители? Я сам боюсь с кем-либо разговаривать, но Жан – ты же знаешь, он любит поболтать о том, о сём – так вот, Жан кое-что разведал, а потом мы вместе порешали и думаем, а что если сама герцогиня Анжуйская была её матерью?

Клод не выдержала, прыснула, а потом обняла брата и посоветовала ему не забивать себе голову глупыми домыслами.

Но, оставшись одна, она, почему-то почувствовала себя огорчённой.

Неужели это из-за того, что Жанна, действительно, может оказаться бастардом высокопоставленной особы, и, значит, Клод ей уже не ровня, что в мирное время, в глазах всего света, проложит между ними непреодолимую границу? Кем были родители Жанны? Отвечая на этот вопрос, Клод сама была в шаге от того, чтобы придумать собственную легенду, но до сих пор задавалась им нечасто. В сущности, какая разница? Разве в её подруге это что-то меняло или определяло? Нет. Огорчение зацепилось в разговоре за что-то другое, и повисло неприятным комком страха, словно летучая мышь, заснувшая под балками крыши… Слова Пьера о том, что дома все считают Девой её, сначала только укололи какой-то смутной печалью, но потом, с нарастающим ужасом, девушка поняла, что возвращение домой может стать для неё невозможным!

Ах, если бы они смогли вернуться с Жанной открыто, как две подруги! Она бы с лёгкой душой объяснила всем, что не является чудесной Девой…

Но, что если от неё потребуют сохранения тайны до конца жизни?

И разве позволят Спасительнице Франции жить в захудалой провинции?

Да и отпустят ли её те, кому известна правда о рождении Жанны?

И разве уйдёт сама Жанна теперь, когда заботу и решимость на её лице то и дело разгоняет счастливая улыбка?

Нет. Времена изменились, неумолимо меняя и живущих в них.

«Но, если всё это для чего-то сделалось, – утешила себя Клод, – значит, всё, что будет потом, тоже сложится так, как должно. Если мне суждено вернуться, я вернусь. А если моя миссия состояла только в том, чтобы прожить за Жанну её детство, то… что ж, наверное, какая-то судьба уготована мне и в этом случае…»

Предместья Жаржо

(июнь 1429 года)

В первые дни июня войско двинулось, наконец, в Орлеан. А вскоре, с небольшим отрядом туда прибыли и Жанна с герцогом Алансонским. Снова оказавшись с ней на военном совете, Бастард словно вспомнил прежние разногласия и стал доказывать, что предместья Жаржо очень сильно укреплены, да и численность английского войска слишком велика, чтобы вот так вот с ходу их атаковать. Многие его поддержали, но в ответ, как и раньше, Жанна принялась пылко убеждать в невозможности промедления и разгорячилась настолько, что Алансону пришлось взять её за руку, успокаивая. Однако девушка этого прикосновения даже не заметила.

– Как вы не понимаете! – повернула она к герцогу возбуждённое лицо. – Их численность и все их укрепления ничего не будут значить, когда солдаты пойдут в атаку, зная, что ведёт их сам Господь! Я в этом уверена так, словно видела всё уже совершённым! Поверьте же и вы, наконец! Не будь этой веры во мне, я бы предпочла заботиться дома об овцах, а не подвергать себя опасностям, которых вы так боитесь!

– Я верю, Жанна, – ласково сказал Алансон. – Верю и послушаю только тебя, как бы при этом ни возражали другие.

Только теперь она заметила, что их руки соединены, но не смутилась, не покраснела, а только крепко, с благодарностью, сжала руку герцога.

На следующий день предместья Жаржо были атакованы.

Командующий не пустил Жанну вести войска за собой. «Они и так знают, что ты здесь, не стоит лишний раз рисковать». Но, наблюдая с командного холма за ходом сражения, он, с нарастающим беспокойством, скоро осознал, что атака захлёбывается.

Более того, уповая на численное превосходство, англичане позволили себе выйти из-за укреплений и начать контратаку.

– Нет! Так нельзя! – в отчаянии воскликнула Жанна.

Не спрашивая разрешения у герцога, она развернула своё знамя и, пришпорив коня, помчалась наперерез французам, еще не бегущим открыто, но уже заметно дрогнувшим и готовым отступить.

– В атаку! В атаку! – кричала она. – Имейте же храбрость. Тот, кто читает в ваших сердцах, должен видеть в них веру в победу!

Несколько командиров, увидев скачущую Жанну и не дожидаясь новых приказов, быстро собрали свои разрозненные в неудачном бою отряды, так, что к тому моменту, когда девушка оказалась среди сражающихся, французы снова были готовы идти в атаку. По всей их линии, как боевой клич, как заклинание, понеслось так пугающее противника «С нами Бог!». Англичане, выскочившие за свои укрепления, в панике повернули обратно, почти неся на плечах преследователей французов, силы которых словно удвоились.

«Что это? – думал герцог, заворожённо наблюдая за очевидным переломом в сражении. – Я же знаю, что эта девушка всего лишь незаконная дочь королевы… Боже! Я подумал „всего лишь“ о её высоком происхождении!.. Всего лишь дочь королевы… С каких пор я начал так думать о царях земных? Дева, призванная Господом, ВСЕГО ЛИШЬ королевская дочь! О, небеса, а ведь я так же верю в неё, как и те солдаты, что сейчас побеждают, и мне дела нет до её королевской крови! Это странно, но это так хорошо! Благодарю тебя, Господи! – герцог истово перекрестился. – Я видел Чудо твоё!»

Он оглянулся на свиту.

– Что вы стоите, господа? Нам ли торчать тут, когда Дева воюет?! Я уже чувствую себя опозоренным! Вперёд, вперёд! Нам и так уже мало чего достанется в этом сражении!

Захлопнув забрало, он отвязал от седла щегольской шарф, которым крепилась франциска^[42], сжал её мёртвой хваткой и пустил коня в галоп…

Вечером, после взятия предместий, Жанна потребовала подвести войска прямо под стены крепости, чтобы утром начать её штурм.

– И никаких возражений я не потерплю! – заявила она, глядя на Бастарда.

Но он и не думал возражать. Какие теперь возражения, когда всем без исключения стало ясно, что победы, подаренные Жанной не случайность, и одно её присутствие – уже несомненный их залог…

Ранним утром 12 числа окрестности Жаржо содрогнулись от грохота. Началась артиллерийская подготовка штурма. Отоспавшиеся за ночь и весьма воодушевлённые предыдущей победой французские бомбардиры стреляли тем утром особенно метко, нанося ощутимый урон оборонительным сооружениям крепости. Тяжёлая Орлеанская кулеврина разнесла самую большую башню Жаржо за три выстрела, подняв над крепостью целое облако из каменной пыли и щебня. Зато ответы метательных орудий со стен были беспорядочны, торопливы и особого вреда не приносили, выдавая панику, царившую внутри.

– Они боятся тебя, Жанна, – усмехнулся Алансон.

Ожидая, когда артиллерия сделает своё дело, чтобы дать сигнал к пешей атаке, он стоял полностью закованный в броню и только шлем небрежно держал на согнутом локте.

– Накройте голову, герцог, – сказала ему Жанна. – И сойдите с этого места, иначе та махина убьёт вас.

Она показала на одно из орудий на стене Жаржо и, видя, что Алансон явно бравирует своим пренебрежением к противнику, сама оттащила его в сторону.

Некий господин де Люда – рыцарь из свиты герцога, весьма недовольный Жанной за то, что утром она при всех отчитала его за сквернословие – выразительно усмехаясь, тут же встал на освободившееся место.

– Не подумайте, мессир, что я пытаюсь заменить вас… – начал было он.

Но закончить не успел. Налетевшее ядро поразило его прямо в грудь.

Все в ужасе попятились.

– Провидица! – не сдержавшись, воскликнул кто-то.

Кто-то ещё стал креститься, готовый упасть перед Жанной на колени, другие застыли пораженные.

– При чём здесь провидение?!

Жанна отвернулась и поморщилась. Несколько оруженосцев быстро оттаскивали в сторону безжизненное тело де Люда.

– Провидцем мог стать и этот господин, если бы заметил, что бомбарду развернули в нашу сторону. Мне жаль его…

– На войне о многих приходится сожалеть, – пробормотал потрясённый Алансон.

Ему понадобилось время, чтобы прийти в себя, сосредоточится и, вглядываясь в стены крепости сквозь дым и занимающийся кое-где огонь, объявить:

– Похоже, уже всё. Пора нам начинать.

Надев шлем, он дал сигнал к атаке взмахом меча.

– В преисподнюю их! Ату! – весело прокричал Ла Ир. – Боюсь, правда, что эти трусливые пивные бочки заставят меня скучать сегодня!

– Лучше бы ты молился о вечной скуке для себя! – сердито глянула на него в ответ Жанна.

Под своим развевающимся знаменем она бросилась в бой следом за герцогом, ничуть не смущаясь отсутствием какого-либо оружия в руках.

Клод, также почти безоружная, с одной только палицей, которой могла лишь отражать удары, но не наносить свои, последовала было за ней, но чья-то железная рука твёрдо ухватила её за кожаный ремень нагрудника.

– Куда? – прорычал в ухо голос де Ре. – Она без тебя как-нибудь…

– Но я должна быть рядом! – не замечая, что проговаривается, пыталась вывернуться Клод.

– Рядом со мной! – приказал де Ре. – И не вынуждай меня глупо подставляться под удар, высматривая тебя по сторонам!

Штурм начался стремительно. И страшно для англичан. Ярость, с которой лезли на стены французы, ещё не была знакома защитникам Жаржо, но среди них почти все стояли совсем недавно на поле перед Орлеаном, когда, воскресшая чудесным образом лотарингская колдунья… или всё-таки Дева Божья?… ехала на них одна, под защитой только своего знамени и солнечного света. Тот мистический ужас был ещё памятен и усилен невиданным доселе напором всегда презираемых и не умеющих воевать французов.

Что тут было делать? Снова дрогнуть? Сдаться? Всем было известно, что Саффолк пытался договориться с Ла Иром о двухнедельном перемирии, но ничего не вышло. Саффолка срочно отозвали в Париж, а Ла Ир… Точно никто не знает, но говорят, что Ла Ир в ответ посмеялся… Он и теперь смеётся, здесь, под стенами крепости, выкрикивая оскорбления в адрес её защитников.

И, конечно, эта кошмарная ведьма… Разве от Бога её власть и сила? Да нет! Быть такого не может! «Убейте её! – чуть не плача умоляли солдат английские командиры. – Убейте, и нам больше нечего будет бояться!». А чем её убьёшь, когда все стрелы летят мимо?.. «Осадные корзины! Тащите сюда осадные корзины!», – надрывались командиры в отчаянии…

Сжимая в руке только древко знамени, Жанна уже поднималась по осадной лестнице, когда со стены в неё полетели камни. Один выбил знамя из руки, а другой разбился о шлем, сбросив саму Жанну вниз, на землю. Опасное падение смягчилось, благодаря нескольким солдатам, бросившимся прямо под падающее тело, но девушке всё-равно понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

– Я жива! – закричала она, вставая и пытаясь обуздать шум в голове и неприятные, плавающие перед глазами круги. – Подайте мне знамя! Держитесь! Наш Бог поразит англичан! Они наши!..

– Вперед! – вторя ей, закричали солдаты вокруг. – За Деву! Они не смеют поднимать руку на Божью посланницу!..

И тут, то ли по случайному совпадению, то ли действительно по воле Господней, ворота Жаржо пали. С победным кличем французы ворвались внутрь, свирепой, ощетинившейся секирами, копьями и мечами рекой. Эта река, разбиваясь на многочисленные русла, понеслась по крепости, уничтожая одних и даря радость победы другим.

Стремительно начавшийся штурм завершился такой же стремительной победой.

И кровавой резнёй.

Пытавшихся бежать англичан настигли и истребили без великодушного милосердия победителей.

* * *

После боя, сидя в захваченной крепости, Жанна покорно дала себя осмотреть, хотя и твердила весь остаток дня, что совсем не пострадала. Однако, известие о расправе над гарнизоном крепости заставило её побледнеть и пошатнуться, что послужило для Алансона и других военачальников поводом немедленно позвать врача. Теперь все они толпились в комнате, ожидая результатов осмотра, как приговора.

– Ушибы есть, но несерьёзные… Я не вижу ничего страшного, шлем смягчил удар, – говорил врач, ощупывая голову Жанны и заглядывая ей в глаза. – Чтобы господам было понятнее, наша Дева пострадала не больше, чем пострадал бы любой из вас, вылетев из седла на турнире.

– Помнится, однажды я день провалялся без сознания, вылетев так из седла, – заметил Ла Ир.

– Я имел в виду обычное падение, после которого быстро встают.

Растерев Жанне виски остро пахнущей мазью и велев применять к ранам оливковое масло с жиром, лекарь удалился. Следом за ним Алансон выпроводил всех остальных, но сам задержался.

– Ты недовольна, Жанна? – спросил он, без особого, впрочем, смущения, а скорее, с вызовом человека, уверенного в своей правоте. – Сердишься? Полагаешь, следовало взять их всех в плен? Или, может быть, ты хочешь, чтобы я наказал передовые отряды за жестокость?

– Теперь уже нет смысла, – тихо ответила Жанна. – Но столько крови не могло пролиться безнаказанно.

– А я на это отвечу, что пролитая кровь, как раз и была наказанием. Я сам отдал приказ не брать пленных, когда узнал, что ты ранена, и не жалею! Оставь этот грех на моей душе и забудь. Сделанного уже не переделать. Но, если ты сердишься… Что ж, велю отслужить мессу… и не одну, но только за то, что ты всё же с нами, живая и невредимая… Это единственное, что важно сейчас, потому что ты очень дорога мне, Жанна… Очень дорога! Как и всем нам.

От внезапно подступившего волнения щеки молодого герцога покрыл лёгкий румянец. Он говорил, то ли не замечая, то ли не обращая внимания на Клод, которая, сидя в стороне, взялась отчищать от грязи доспехи Жанны и теперь затихла, боясь самым робким движением помешать или вызвать неловкость от своего присутствия.

Короткий обмен взглядами во время долгой паузы совсем её смутил. От глаз девушки не укрылось, как на мгновение синие глаза герцога словно подернулись туманом откровенной мечты, как дрогнули опущенные ресницы её подруги, как пыталась она побороть смущение, неуместное сейчас, но рвущееся наружу, потому что за словами герцога виделось то желанное, что против воли закрадывалось и в её сердце.

– Я всё понимаю, – прошептала Жанна. – Но одна моя рана не стоит стольких смертей.

– Ла Ир сказал, что падение волоса с твоей головы стоит большего. И я теперь сожалею только о том, что это были не мои слова.

– Вашим было дело, – выдохнула почти шепотом Жанна. – Да, я недовольна… Но спасение вашей души для меня так же важно, как спасение Франции. Я помолюсь за вас сегодня, мой прекрасный герцог. Только обещайте… вы должны исповедаться… Обязательно! Как и всё наше войско.

Вместо согласия Алансон низко поклонился и вышел…

Жанна какое-то время сидела молча, потом подняла на Клод взгляд, в котором, как она ни старалась, радость неумолимо перебарывала отчаяние.

– Мне стыдно, – беззвучно прошептали её губы.

– Не говори ничего, – так же тихо остановила подругу Клод. – Он прав в одном – сделанного уже не изменить. И утешить может только то, что ты всё делаешь, чтобы эта война скорее закончилась.

– Да… да. И поэтому надо торопиться…

Некоторое время она наблюдала за тем, как под руками Клод доспехи снова обретали чистоту и блеск. Потом взгляд её ушёл куда-то внутрь себя.

– Сегодня в сражении я видела Пьера…

Голос Жанны прозвучал отстраненно и глухо, словно тоже улетал куда-то с её мыслями в минуты долгой паузы, за время которой она то хмурилась, то замирала, то выходила из задумчивости, сердито встряхивая головой.

– Он храбро сражался… Знаешь, иногда мне кажется, что он и мой брат тоже… за неимением других. Ты, он и Жан – последняя связь с моей прошлой жизнью…

– Да, – кивнула Клод, не прерывая своего занятия, словно эта резкая перемена в разговоре ожидалась ей именно сейчас. – Но и эта связь прервётся, когда ты завершишь свою миссию. И это будет правильно. Твоя прошлая жизнь станет легендой. Воспоминанием… Возможно, Пьер и Жан захотят остаться и получить какие-то должности при дворе, но твоя связь с прошлой жизнью всё равно станет тоньше… на меня.

– Почему? – Жанна насупилась. – Ты, что же, считаешь себя недостойной жить при дворе, как они? Или решила, что не сможешь этого?

– Не знаю.

Клод провела пальцами по гладкой поверхности нагрудника. Из-за горящего в комнате факела, который принесли для осмотра Жанны, а потом так и оставили, отполированный металл казался золотистым.

– Не знаю, – повторила она. – Дома спросила бы ты меня, смогу ли жить в военном лагере среди мужчин, и я бы сразу сказала «нет!». Но, видишь, живу. И многое здесь кажется мне уже привычным… Наверное, жить можно везде. Даже там, где особенно не нужен. Это тяжело, но можно, надо лишь дождаться какой-нибудь радости внутри себя. Просто, когда есть выбор, там, где ты не нужен, лучше не жить.

– Ты нужна мне, Клод. И всегда будешь нужна!

– Нет.

Взгляды девушек встретились – один удивлённый, другой уверенный и приветливый.

– Нет, Жанна, не буду. Это не обидно, поверь. Всё слишком изменилось, и будет меняться сильнее и сильнее. Даже если ты, вдруг, вернёшься, всё равно никогда уже не станешь прежней… Да и я, если вернусь, уже не буду Жанной Арк. Я теперь навеки останусь Клод, о чём нисколько не жалею. И, если не позволят вернуться к семье, хотелось бы просто жить где-нибудь неподалёку от тех мест, где я тоже, может быть, никому не нужна, но где я буду точно знать – тут моё место… Помнишь Дерево Фей? Это то, что МНЕ будет нужно всегда. И не потому, что я так скромна и стыжусь сама себя среди знатных господ, а потому, что только там Клод сможет стать настоящей и жить с постоянной радостью внутри. Ты ведь понимаешь меня?

Слушая её, Жанна опустила голову. На последний вопрос она даже не кивнула, и какое-то время в комнатке было тихо, потом Клод вздохнула и, отложив нагрудник, потянулась за нарукавником…

– Я поняла… Поняла, почему ты вспомнила про Дерево Фей… – сказала, наконец, Жанна. – Да, конечно, я должна буду тебя отпустить. То, чем живём мы здесь, из-за чего так волнуемся и страдаем, когда-нибудь пройдёт и, может быть, будет забыто со временем. А там для тебя жизнь вечная, в ней нет понятия смерти… Да, это я поняла. И, наверное, очень виновата, что увлекла тебя за собой…

– Не говори так! Мы поклялись быть вместе до конца, и я ни за что тебя не брошу!

– Да, знаю… Но ты сама научила меня слышать то, чего никто больше не слышит, и теперь у меня тоже есть своё тайное. Я не рассказывала, но там, в Домреми, незадолго до отъезда, Дерево Фей, наконец, заговорило со мной… И этот голос… Их будто бы несколько, хотя каждый какой-то особенный и говорит о своём… Но он всё равно, словно один и ничей. И он убеждает, поддерживает, даёт силы… Я знаю, тебе не понравилось, что перед дофином пришлось сказать о святых, которые меня направляют. Но разве это ложь? Ведь кто-то говорит со мной внутри меня! Это странное ощущение, но, как раз, ты можешь понять, как такое бывает, да?

– Да.

– Но можешь ли ты объяснить, от кого исходит этот голос?

– Почему ты спрашиваешь только сейчас?

– Потому что несколько минут назад во мне впервые шевельнулось сомнение… До сих пор всё было так ясно – нужно делать своё дело, соотносясь только с Божьими заповедями и более всего заботясь о чистоте душевных помыслов, как своих, так и своего воинства. Но вот они согрешили – убили, не сражаясь, не защищаясь. Убили просто потому, что были злы на тех, кто уже не мог ответить, а мой голос молчит… Умом я понимаю, что должна негодовать, что-то делать, внушать милосердие… Как Божья посланница, я вообще должна не допускать сражений! Выезжать перед врагом одна и убеждать его отступить, как это сделала ты! Но всё не так. Я сражаюсь, подгоняю солдат в атаку, чтобы шли и убивали других солдат и оправдываю всё это необходимостью довести до конца свою миссию!.. Да, ты можешь не верить, когда я говорю, что считаю истинной Девой тебя. Но, поверь хотя бы в то, что мне тоже не обидно быть той, кто проложит тебе дорогу к людям, которые давно ждут свою Деву. Я готова к тому, что всего лишь короную дофина. А потом… Даже не представляю, что именно должно случиться, но верю – это будет подлинным чудом, и совершишь его ты! Пугает только одно – почему через кровь?! Точнее, почему я пошла этим путём? Мой голос говорил: иди, сражайся, и я поняла его так, как услышала. Но, может, он имел в виду другое? Или этот голос не такой, какой слышишь ты?.. Я начинаю путаться… Заставляю каяться своих солдат, и сама много молюсь, но… Ты не поверишь, Клод – сейчас, когда он… мой герцог, прекрасный, как ангел, так легко говорил о своём грехе, я ничего не ощущала, кроме радости!.. Что это? Может быть, уже наказание за то, что не смогла избежать бойни с самого начала и всё делаю не так, как должна?!

– Любовь не может быть наказанием, Жанна.

– Любовь?.. Ты думаешь, это любовь?

– Да…

– И это плохо?

– Нет…

Клод бросила нарукавник и пересела к Жанне.

– Не думай так много о грехах и покаянии. Если считать, что каждый шаг грозит падением, лучше вообще не идти никуда… Твоя жизнь изменилась, и твои чувства тоже меняются. А ещё изменилось что-то вокруг нас, и нельзя, вот так сразу, понять к лучшему, или нет. Когда тебе не верили, было одно. Теперь, когда в тебя верят от души и от сердца, стало иначе… И на войне без сражений нельзя. И тот голос, который звучит в тебе, конечно же, не тот, что во мне, потому что ты говоришь со своей же душой… А что может душа против любви, которая не спрашивает когда и к кому приходить? И, что она может против тысячи злобных мыслей, направленных друг против друга, и против тебя? Только оставаться чистой, несмотря на все перемены… Не думай о плохом, не сомневайся. Ты просто устала сегодня, и мы зря затеяли этот разговор. Давай оставим его – ещё не время. А когда время придёт, тогда и поговорим. И это будет совсем другой разговор – более радостный…

– Когда?

– Когда твоё дело будет сделано. Мне тоже почему-то кажется, что на коронации многое прояснится. Может быть, откроется, наконец, Истина для всех. Дофин поймёт, что он подлинный король, твой прекрасный герцог смягчит сердце ответной любовью, и ты обретёшь мир в душе, когда станет ясно, что на кровавый путь вступила только ради его прекращения.

– А ты? – спросила Жанна. – Что откроется тебе?

Клод пожала плечами.

– Наверное, просто пойму, что делать дальше.

Лош

(20 июня 1429 года)

– … по взятии Жаржо, ваше величество, войско вернулось в Орлеан, чтобы двинуться на Менг. Тем же днём, к вечеру, был взят мост, и Дева велела не мешкая осадить Божанси…

Спиной к придворным, заложив руки за спину и, глядя в окно, Шарль слушал доклад от герцога Алансонского о ходе военных действий. Герольд герцога старался читать присланную бумагу бесстрастно, хотя довольная улыбка то и дело выползала на лицо.

– …обстрелом изо всех орудий она заставила противника укрыться в замке, куда сразу же отправила гонца, чтобы договориться о сдаче…

Одной частью своей души дофин ликовал, другая всё ещё была напряжена. «Пока хорошо!» – стучало у него в голове. – «Пока… пока… пока… Можно сказать, по городу в день…Двигаясь такими темпами, Жанна, того и гляди, возьмёт для меня Реймс…»

– … даже засылаемые англичанами известия о скором прибытии сэра Фастольфа с подкреплением не смогли остудить боевой дух нашего воинства! Все готовы были идти на штурм прямо с утра…

«Но нет, нет! Загадывать не буду! Впереди ещё так много крепостей, земель, городов… Однако, чёрт меня раздери! Моих владений тоже прибавилось!».

– … таким образом, утром семнадцатого числа английские войска оставили нам Божанси по договору!

Герольд позволил себе, наконец, расслабленно улыбнуться.

– По сути, безо всякого сопротивления!

Шарль постоял ещё немного, не отрывая взгляда от пейзажа за окном, потом повернулся к залу. Ликующая сторона его души в этот момент явно побеждала.

– Что ж, господа, полагаю, всех нас можно поздравить! Дева снова одержала победу, и нам остается только сожалеть о заблудшем герцоге Бэдфордском, который никак не поймёт, что противится не нам, а воле Господней!

Придворные закивали, заулыбались.

Шарль медленно прошёл между ними, скользя взглядом по лицам.

«Подданные… Полгода назад на меня смотрели совсем не так. И почтительность, с которой передо мной расступались, была не та… А теперь та… И всё пока хорошо. И пускай Дева воюет. Моя благодарность будет щедра. Но пока Жанны нет, следует здесь, не теряя даром ни минуты, приучать всех к мысли, что поклоняться следует только королю. Только! А на Деву пускай молятся… Пожалую ей потом какое-нибудь аббатство, объявлю его святым местом… Лишь бы подальше от двора, где место только помазаннику, но не посланнику Божьему… И о щедрых пожертвованиях для аббатства позабочусь. Полагаю, она не откажется…».

Прекрасно осознавая, что сейчас каждый его шаг и каждая подаренная улыбка будут иметь значение, Шарль расчётливо остановился возле молодого человека, на камзоле которого красовался герб герцогов Анжуйских.

Младший сын мадам Иоланды низко поклонился.

– Наша матушка, дорогой Шарло, как всегда оказалась права, советуя нам верить в Деву без сомнений, – сказал дофин. – Жаль, что она не присутствует сегодня, но ты ведь передашь ей мою благодарность?

– Конечно, сир.

– Скажи ей также, что после коронации – вера в которую во мне всё крепче – я намерен пожаловать тебя титулом графа Менского, что будет ничтожной благодарностью за верную службу.

– Благодарю, сир, – Шарло низко поклонился. – Матушка будет очень рада.

– Не благодари.

Дофин по-свойски взял молодого человека под руку и пошёл дальше уже с ним.

– Обязанность королей ценить прежде всего тех, кто предан настолько, что готов возражать своему повелителю ради его же блага. А матушка мне часто возражает, не так ли? Но лучше это, чем угодливое согласие, которое в иных случаях просто преступно…

Говоря это он, вроде бы ненароком, посмотрел прямо в глаза стоящему на пути Ла Тремую. Выражение лица министра не оставляло сомнений в том, что упрёк на свой счёт он принял. Однако ничуть не смутился и, когда дофин оказался возле него, согнулся в поклоне.

– Позвольте и мне, ваше величество, поздравить вас с такими славными победами.

– Разумеется позволю, Ла Тремуй! И буду настаивать, чтобы, в пример другим, именно вы сделали это с особенной искренностью. Ведь сознайтесь, в чудесную нашу Деву не верите до сих пор, не так ли?

– Как можно не верить очевидному, сир?

Дофин засмеялся и со смехом пожал плечами.

– Не знаю! Об этом вас бы следовало спросить, но вы же всё равно не скажете.

Многие придворные вокруг Ла Тремуя тоже засмеялись. Но министр даже бровью не повёл.

– Непобедимость вашего войска, сир, для меня очевидна. Как и ваше мудрое решение поставить во главе его герцога Алансонского – человека во всех отношениях достойного. Ну, и вдохновляющее присутствие при войске девушки, которую многие считают чудесной Девой, тоже невозможно отрицать. Однако, то, что она чудесная для меня не очевидно до сих пор. Но, слава Господу, пока это никакого значения не имеет.

Шарль, слушавший Ла Тремуя со скрытой усмешкой, на это «пока» среагировал очень живо.

– Вы всё-таки считаете, что когда-нибудь наша вера обернётся против нас же?

– Я не провидец, ваше величество. Но предчувствия, которыми полно моё сердце… безгранично преданное вам сердце… так вот, эти предчувствия не дают мне покоя. Дай Бог, чтобы они не оправдались, и я стану первым возрадовавшимся своей ошибке и охотно склоню голову. Но пока не заставляйте меня верить в то, во что не верится, и радоваться тому, что вызывает беспокойство.

Тон Ла Тремуя был достаточно нейтрален, но Шарль, давно знавший все повадки своего министра, долго смотрел ему в лицо, ища на нём хотя бы намёк на то, что осталось невысказанным.

– Господь с вами, – произнёс он, наконец, – Кто ж вас заставляет…

…«Сердце помогает мне в принятии решений, а сердцу своему я склонен верить…». Ла Тремуй был собой доволен. Когда-то Шарль произнёс эти слова как веский аргумент в пользу своего нежелания призвать в армию Ришемона. Сегодня Ла Тремуй, фактически, повторил их, и дофин не нашёлся, что ответить.

«Но он задумался! – усмехался про себя министр, наблюдая за тем, как величаво продолжает Шарль своё кружение среди придворных. – Понял, что мне что-то известно и теперь будет умирать от любопытства, но не спросит! Нет! Пока не спросит. Он уже играет в короля и, кажется, весьма в этом преуспевает. Спасибо мадам герцогине – научила. Достаточно посмотреть, как он начал говорить со своим двором, с каким лицом слушает одних, с каким пренебрежением оказывает подчёркнутое внимание другим… Он стал расчётлив, наш дофин. Не то, что раньше, когда малейшие душевные волнения проступали на его лице словно открытые письмена… Сейчас, пока Жанна побеждает, он, конечно же, ни о чём спрашивать не будет, но ведь когда-то всё кончится, и нужда в ней отпадёт. Вот тогда мне надо быть готовым! Тогда он не просто спросит – он потребует моих сведений, откровений, умозаключений, чего угодно, лишь бы это помогло её отстранить, а других заставить забыть о чудесном происхождении той, что одела корону на его голову. Он всё отдаст за возможность убить даже намёк на поклонение ей, как спасительнице, и будет прав по-своему, по-королевски. И я его охотно поддержу… А пока… Пока пускай раздумывает о том, что мне известно. Я же займусь иными делами… О, Господи, как много всего нужно сделать! Но лучше так, чем не иметь возможности сделать хоть что-то…».

В этот момент, откланявшись дофину, Шарло Анжуйский пошёл к выходу, и дворяне его свиты потянулись следом.

«Пора!»

Если бы кто-нибудь в этот момент дал себе труд понаблюдать за почтенным господином де Ла Тремуем, он бы очень удивился манёврам, которые тот производил. Незаметно, но всё-таки двигаясь одному ему известным способом, министр переместился по залу так, чтобы оказаться у выхода в одно время с неким молодым человеком, который, улыбаясь кому-то, кого оставлял в зале, спешил за уходящим Шарло.

– О боги! Вы в своём уме?! – завопил Ла Тремуй, ловко подставив свою ногу под сапог молодого человека.

Тот обернулся, увидел, на кого налетел, отпрянул и, покраснев мгновенно до корней волос, забормотал извинения.

– Как же вы неловки! – простонал Ла Тремуй. – По вашей милости, молодой человек, я теперь охромел!

Быстрыми короткими взмахами кисти министр отогнал подбежавшего слугу.

– Нет, этот господин сам исправит свою оплошность – это его святой долг проводить меня до моих покоев.

– Но я… о, ваша милость, прошу великодушно извинить, но я должен… О-о, как глупо вышло!

Ища поддержки, молодой человек беспомощно обернулся на дверь, за которой скрылся Шарло, но никого знатного из свиты, чтобы вызволить его, уже не осталось, а самому перечить Ла Тремую было небезопасно. «Ладно, – подумал он, – провожу, а потом повеселю всех рассказом о том, как сшиб его милость. Уверен, за это мне простится любое опоздание!».

Юноша почтительно согнул руку и министр, навалившись на неё всем телом, захромал к выходу.

– Не спешите так, – ворчал он по дороге. – От побед все стали такими прыткими. Вам бы поспешить в войска, калечить англичан.

– Я сам мечтаю об этом, ваша милость!

– Что же вас держит?

– Моя служба при дворе только началась. Будет не совсем удобно оставить её так сразу…

Ла Тремуй сделал вид, что присматривается к лицу молодого человека.

– Вы кажетесь мне знакомым, сударь. Где я мог вас видеть?…

И тут же, не дожидаясь ответа, «вспомнил»:

– Ах, ну да! Я же видел вас как-то в приёмной у герцогини Анжуйской! Вы тогда явились с делом настолько важным, что мне пришлось прервать беседу с ней и удалиться.

– Это дело было важным только для меня, ваша милость, – слегка покраснел юноша. – Я пришёл поблагодарить её светлость за назначение на должность.

– О! – Ла Тремуй даже остановился. – Мадам герцогиня принимает в вас участие? Это дорогого стоит, поверьте. На моей памяти она занималась будущим только одного молодого человека, и теперь он наш король… Как вас зовут, сударь?

– Филипп де Руа к услугам вашей милости.

– Я запомню это имя. Возможно, скоро оно будет у всех на устах.

– Её светлость всего лишь оказала любезность моему дяде… – забормотал было Филипп, но Ла Тремуй, с понимающей улыбкой приложил палец к губам.

– Вам незачем оправдываться, господин де Руа – ваш облик говорит сам за себя. Какие бы волнения ни сотрясали троны и государства, одно остаётся неизменным в любых обстоятельствах. И это, конечно же, женская слабость к молодым людям вроде вас – живому воплощению героя из баллады. Таким, как вы даже подвигов совершать не надо… И радуйтесь, что первой занялась вашим будущим именно герцогиня. Она славится своей добродетелью и неприступностью, так что дурное никому в голову не придёт. А заодно и прочие наши дамы поостерегутся рвать вас на части, что, с одной стороны, несомненно, лестно любому, но ведь есть ещё и их мужья…

Ла Тремуй захихикал. Его чрезвычайно веселил этот разговор. Мальчишка де Руа, чьё имя министру давно уже было известно, изо всех сил пытался изобразить негодование, возмущение и, Бог знает, что ещё, что, по его мнению, нужно было сейчас изображать. Но растущее прямо на глазах самодовольство выпирало сквозь все положенные случаю эмоции!

«Тщеславный юноша, это всегда хорошо, – упивался его видом Ла Тремуй. – Такого не надо даже направлять – он сам знает, на каких слабостях сыграть, чтобы сильные мира сего пришли в умиление и почувствовали необходимость его присутствия рядом. А этот ещё и красив, как ангел. И знает, что красив. И, если ещё робок, то только потому, что робость ему пока идёт. Как только станет идти наглость, – станет наглым… Впрочем, скорей всего, ненадолго. Век красавцев короток, если не подкреплён чем-то кроме красоты. Но тут опасаться нечего…».

Смех Ла Тремуя внезапно оборвался.

– Не хотелось бы, господин де Руа, чтобы вы поняли меня превратно, поскольку я хочу дать вам добрый совет. То, что вы рвётесь в армию, похвально. Однако, примите во внимание и то, что покровительство её светлости не пустая забава. Герцогиня настолько дальновидна, что даже я, не имеющий чести быть в числе её друзей, не могу этим не восхищаться. Так что, если она решила по каким-то причинам заняться вашим будущим, извольте быть послушным и не спешите покинуть двор, чтобы о вас не забыли. Такое везение выпадает раз в жизни.

Де Руа залился краской.

– Вы смущаете меня, сударь. Позвольте, я доведу вас и поспешу к своему господину.

Ла Тремуй ласково улыбнулся.

– Да полно. Я уже простил вашу неловкость и дальше дойду сам. Передайте своему господину мой поклон.

Он дождался, когда молодой человек скроется из вида и, махнув слуге, следовавшему за ними в отдалении, пошёл к себе. «Лёгок, строен… Как раз таков, чтобы на ум сразу пришло одно слово: загляденье! Как там Катрин вчера сказала? Второй де Бурдон? Нет, дорогая! Де Бурдон семя павшее во взрыхленную почву и потому сразу давшее плоды. А тут придётся покопаться. Намёк там, слушок здесь… Ах, как жаль, что с нами нет герцога Луи! Но зато есть мессир дю Шастель, и есть его величество дофин… Полагаю, любовные томления матушки и госпожи не понравятся ни тому, ни другому!»…

Предместья Пате

(18 июня 1429 года)

– Где они, чёрт побери?! Понять не могу, куда они делись?!

Ла Ир пребывал в таком негодовании, что забылся и чертыхнулся при Жанне, которая наградила его красноречивым взглядом из-под сдвинутых бровей.

– Нет, ты меня прости, конечно… Вот, видишь, осеняю себя крестным знамением и на исповеди покаюсь. Но, куда могло подеваться целое войско, так-таки не понимаю! И, если здесь обошлось без врага рода человеческого, значит, эти чёр… поганые йомены сами, как черти! Прости, Жанна…

Ла Ир возмущался так всё утро, и его можно было понять. Во всём войске, тащившемся по дороге на северо-запад от Менга, не было ни рыцаря, ни лучника, который не задавался бы такими же вопросами.

Накануне, после сдачи Божанси, во второй половине дня, к стенам крепости подошло подкрепление во главе с героем «селёдочной» битвы сэром Джоном Фастольфом. Его солдаты, уже знающие о, почти каждодневных победах французов и их ведьмы, геройским духом совсем не пылали. Они, конечно, выстроились в боевой порядок и даже отправили в крепость герольда с вызовом, но когда тот вернулся с ленивым ответом от французов, что «воевать сегодня уже поздно», скорей всего, выдохнули с облегчением. Да и сам сэр Джон, судя по всему, в сражение не рвался. Объединив свои отряды с теми, которые Талбот, командующий вместо Саффолка, вывел из Божанси по договору с герцогом Алансонским, Фастольф благоразумно решил военных действий пока не предпринимать, а отступить на более выгодные позиции, чтобы, не связываясь с осадой, дать открытое сражение, в котором французы никогда сильны не были.

Впрочем, Талботу такое решение не понравилось. Изрыгая проклятия на медлительного сэра Джона, он нехотя отступил вместе с ним к Менгу, но там гордый дух прославленного воина всё же возмутился, упёрся и Талбот заявил, что без сражения дальше отступать не может! Пришлось Фастольфу согласиться на вылазку. Однако жалкая попытка захватить ночью мост при Менге привела ещё к одному поражению.

Тут уже и Талбот признал, что лучше пока отступить, чтобы собраться с новыми силами, а более всего, с духом, которого явно не хватало. Идти решили к Жуанвилю и отступили так быстро, что последовавшая за ними утром армия противника очень скоро почувствовала себя крайне обескураженной. Объект преследования исчез! Группы разведчиков, без счёта рассылаемые по округе, возвращались ни с чем, заставляя французских командиров волноваться и постоянно ожидать внезапного коварного нападения.

Только Жанна оставалась спокойной.

– Чем поганить свой рот богохульством ты бы, Ла Ир, лучше проверил, хороши ли у тебя шпоры!

– Шпоры? – Не понял рыцарь. – Не хочешь же ты сказать, что нам придётся бежать от них?

– Нет, не хочу. Но шпоры следует проверить всем, потому что, когда побегут ОНИ, догонять их надо будет очень быстро.

Де Ре громко засмеялся. Бастард хмыкнул.

– Ты слышала свои голоса? Ты точно знаешь, что они побегут? – вполголоса спросил Алансон.

– Нет, мой прекрасный герцог, – шепнула в ответ Жанна. – Я просто знаю, что по-другому быть не может.

Она чувствовала себя очень довольной. Под Божанси к французской армии присоединилось целое воинство под командованием Артюра де Ришемон, который предложил свою помощь, невзирая на то, что был отлучён от двора и нелюбим дофином. Помощь очень существенную и очень кстати. Однако, из-за этого чёртового отлучения среди высшего командования разгорелись споры по поводу того, надо ли принимать эту помощь или нет. Многие знали и ценили Ришемона, как умелого воина, но опала запросто могла навлечь на его сторонников недовольство дофина, который и без того относился к этому походу со странной смесью желания и нежелания.

– Мы не должны принимать его, – сразу же заявил Алансон. – Лично я против мессира Артюра ничего не имею, но мой король почтил меня доверием, которое я должен оправдать…

– Разве отказ от помощи может оправдать доверие? – перебила Жанна. – Вы же сами говорили, что герцог Ришемон славный воин.

– Да, но…

– Оправдать доверие можно только победами, которые и делают воинов славными. Если мессир де Ришемон уже доказал, что может побеждать, наша святая обязанность принять его помощь!

– Мой король будет недоволен, – пробормотал Алансон и опустил глаза.

«О, Боже, – подумал он про себя, – до чего глупой кажется вся эта придворная политика рядом с простым здравым смыслом! Как легко и понятно жить, не оглядываясь на условности и соглашаясь с Жанной, у которой нет никакого разлада ни в делах, ни в мыслях Господи, Господи! Надеюсь, я не кажусь ей полным идиотом, когда поступаю, как придворный?!».

По счастью, другие командиры тоже высказались за встречу с Ришемоном, а Бастард-Дюнуа очень к месту напомнил, что до осады Орлеана сам находился в опале, но был призван герцогиней Анжуйской, и дофин не слишком этому противился и даже сказал, что необходимость, продиктованная обстоятельствами, хороший повод исправить ошибки, не признавая их публично… Одним словом, чтобы не затягивать это дело надолго, представители обеих сторон вечером после ухода английского воинства встретились на поле перед крепостью.

– Рада приветствовать вас, сударь! – сказала Жанна, выехав вперед.

– Я тоже вам рад, – ответил Ришемон. – Говорят, англичане вас боятся – никак не могут решить, от кого вы, от Бога или от дьявола.

– А вы не боитесь?

– Чего? – Ришемон пожал плечами. – Я чист душой. Если вы от Бога, то я вас не боюсь. А если от дьявола – боюсь ещё меньше.

Жанна засмеялась.

– Вы прибыли неожиданно, сударь, но поскольку вы прибыли, добро пожаловать во французское войско!

Она сразу оценила, как внушительную численность, так и превосходную экипировку подкрепления. И теперь не могла не радоваться, глядя на своё войско, текущее словно полноводная река, в которую спешат влиться все окрестные речушки.

– Так что нам нужно делать, Жанна? – спросил Алансон, которого очень волновала перспектива пойти не туда и оказаться атакованным с тыла. – Впереди развилка – пересечение дороги на Пате и старой римской дороги. Не видя противника, как мы можем быть уверены, что движемся за ним, а не от него?

– Мы найдём их, герцог, не сомневайтесь. И, когда найдём, атакуем сразу же!

Они ехали по пыльной, протоптанной миллионом ног, копыт и колёс дороге, чувствуя за спиной, словно тяжелый шлейф, присутствие армии, впервые, наверное, за последние лет десять, идущую по своей земле так уверенно, по-хозяйски. Понимание этого, как-то незаметно, само собой расцвело вдруг в мыслях Алансона и потянуло за собой целую череду сменяющих друг друга воспоминаний о неудачных сражениях, обидах и разочарованиях за Азенкур и договор в Труа, безумных надеждах на Чудо… и на другое чудо, о котором говорить невозможно, нельзя, не к месту… Но и молчать уже сил не хватает! И почему-то именно теперь вдруг перехватило дыхание ото всего – от величия момента, от этого поиска, в котором герцогу вдруг почудился азарт… От близости и уединения среди всего этого войска… От летнего дня, наконец!

– Ты так уверена, что я тоже начинаю верить, – сказал Алансон, подъезжая ближе к девушке. – И чувствую нетерпение даже в шпорах, которые крепки, можешь не сомневаться, и тоже думаю, что по-другому быть не может, но не знаю, почему… Может, день сегодня какой-то особенный?

Жанна со странным, новым для неё воодушевлением посмотрела на герцога. Жаркое солнце слепило глаза, воздух вокруг был пропитан тревогой, горелым деревом, страхом убегающего войска, кислым от пота железом, стёртой до черноты седельной кожей – всеми теми смесями, которые наводит для себя война, чтобы обозначать своё присутствие в мире…

И всё же…

Всё же вокруг порхали бабочки, в безмятежном спокойствии потягивалось прозрачными облаками небо и щебет птиц, нет-нет, а и перекрывал монотонное позвякивание уздечек и оружия, скрип колёс тяжелых повозок… И в сердце Жанны тревоги не было.

– Сегодня всё здесь ради нас, – вдохнула она цветочный запах, неизвестно, каким чудом окутавший всадников. – Разве всё это не мир Божий? Надо только смотреть и видеть, и Господь пошлёт знак. Он всегда посылает подсказки тем, кто верит в Его участие…

– Я верю, – прошептал герцог, не сводя глаз с её лица.

– И я верю.

– Я верю в тебя, Жанна.

– А я в тех, кто идёт за мной…

– Я иду за тобой. Помнишь, под Жаржо ты крикнула: «Кто любит меня – за мной!»?

– Я… Я хотела сказать «кто верит».

– А получилось – любит.

– Для меня любовь неотделима от веры…

– Я бы хотел, чтобы ты верила в меня…

– Я верю. Верю вам, как самой себе… мой… прекрасный… герцог…

Она ещё шептала, когда до их слуха донёсся топот копыт несущегося во весь опор коня. Низко пригнувшийся к конской шее всадник летел как раз со стороны северо-запада, где находился городок Пате.

– Ваша светлость, ваша светлость!!! Жанна!!! там, за кустарником ОНИ!!! Они готовят позицию! Их лучники спугнули лань и выдали себя! Что прикажете делать?!

Дурман, вскруживший голову, мгновенно рассеялся.

– Я же говорила! Вот он, знак! Немедленно атакуем их тяжёлой конницей! Пускай Ла Ир и Ксентрайль идут в авангарде и нападают, не раздумывая! Я же с Бастардом и с основными силами…

– Нет! – решительно заявил Алансон. – Сегодня я тебя никуда не пущу! Я сам, Бастард, де Ре, кто угодно, но только не ты! Сражение в поле – не взятие крепости…

– Но у нас восемь тысяч солдат, а у них не более трёх!

– Нет! При Азенкуре у нас было тридцать тысяч… И не спорь! Не спорь пожалуйста… Сейчас каждая минута, как драгоценность!

Войско мгновенно пришло в боевую готовность.

Тяжеловооруженные рыцари, звеня уздечками, скорым маршем развернулись и понеслись по дороге на Пате.

– Не дайте им закрепиться! – кричал на скаку Ла Ир. – Если успеют вбить колья, хуже будет только нам!

Подняв дорожную пыль, авангард исчез из вида подобно грозовой туче, набирающей ярость.

– Ходу! Ходу! – кричали командиры, подгоняя растянувшуюся по дороге армию, хотя в понуканиях никакой нужды не было.

Вся восьмитысячная армия французов, только что робко, ощупью пробиравшаяся по следам противника, за мгновение подобралась словно зверь, почуявший добычу, и рванулась вперёд одним стремительным броском.

* * *

Земля дрогнула и затряслась.

– Французы! Мило-о-орд!!!

Оруженосец графа Шрусбери, командовавшего английским арьергардом, почти визжал, указывая на стремительно приближающиеся клубы пыли. На бледных от ужаса солдат страшно было смотреть.

– Копайте быстрее, что замерли!!!! – заорал Шрусбери.

Ах, чёрт, они так и не успели толком подготовиться!

Эта французская ведьма – пропади она совсем – вынюхала их всё-таки!

Господь, если ты это видишь, почему ты это допускаешь?!

А ведь как всё было хорошо задумано!

Талбот сам выбрал это место, сказал, что лучше не придумать. За невысоким кустарником, вдоль дороги, разместился бы арьергард из пятисот лучников, которые, пользуясь тем, что противник потерял их из вида, подготовили бы позицию, укрепили её и, дав пройти первым отрядам французов, начали бы массированный обстрел, пока основные силы, которые Фастольф отвёл на невысокий холм неподалёку, не развернутся в полном боевом порядке и не перейдут в наступление.

О да, всё было бы хорошо, кабы не те несколько идиотов, тела которых качаются сейчас на деревьях в том перелеске! Им, видите ли, захотелось поохотиться! А чёртова лань, которую они упустили, возьми и выбеги прямо на французов!..

– Стреляйте! Стреляйте же, чёрт вас всех раздери!!!

О, Господь, почему ты всё это допускаешь!!!

Уже через минуту после того, как тяжёлые французские конники прорвали недостроенные укрепления, Шрусбери стало ясно, что с его арьергардом покончено. Но он всё равно вытащил меч из ножен, готовясь дорого продать хотя бы свою жизнь.

Что толку, что Талбот спешит на помощь со своими отрядами?! Следом за конницей уже накатывала мощь основных сил французского войска. И началось… Нет, уже не сражение. Сражением нельзя называть преследование бегущих в страхе людей. И сэр Джон Фастольф с высоты холма на котором он держал свою армию, над собственными действиями долго не задумывался.

– Отступаем, – пробормотал он, чувствуя подступающую к горлу панику.

Внизу, в этой бойне, какой-то рыцарь, прямо на его глазах, широким взмахом опрокинул на землю Талбота.

– Отступа-аем!!! Бего-о-ом!!!

Поводья путались в руках. Взбешённый шпорами конь хрипел. Перед глазами сэра Джона коротко мелькнули перекошенные лица командиров.

– И не возражать! Если тут колдовство, спасайте свои души!

О, никто и не возражал.

Треть английского воинства покинула место гибели двух тысяч своих товарищей меньше чем через час после начала сражения, оставив пленными многих знатных лордов. Шрусбери тоже было отказано в геройской гибели. Словно издеваясь, французские конники объезжали его, готового умереть, но не сдаться. И только когда все пятьсот лучников арьергарда были перебиты, барон де Ре подъехал к лорду почти вплотную и попросил его меч.

– Будь ты проклят, слуга дьявола! – по-английски прохрипел Шрусбери, швыряя оружие на землю.

Но барон его понял.

Смачно сплюнув на брошенный меч, он подобрал поводья и поскакал прочь, сказав на прощание:

– Не считайте себя моим пленником, милорд. Я беру только рыцарей, которые дорожат своим мечом, потому что клялись на его рукояти в верности Господу. Свой меч вы бросили, и для меня вы больше не рыцарь!

Шрусбери принял на выкуп какой-то безвестный дворянин, но Алансон решил всё же выказать почтение именитым военачальникам и откупил на себя и Талбота, и Шрусбери, и некоторых других.

– Победитель должен быть милосердным, – возвестил он громко, чтобы слышала и Жанна. – Мой король примет вас, как почётных пленников.

– Ну да, с которых он откроет счёт остальным…

Усмехнувшись тем, кто услышал его замечание, Ла Ир стянул с головы шлем и осмотрелся.

Перепаханное сражением поле было щедро засеяно английскими трупами.

– Хорошая работа, – выдохнул он.

На заляпанном кровью и пылью лице сверкнули зубы, обнаженные улыбкой.

– Это наш Азенкур, только без грязи…

Париж

(19 июня 1429 года)

Молчание в кабинете герцога Бэдфордского было тяжким и скорбным, как надгробие.

– Мы… потеряли… две тысячи солдат… Талбота… Шрусбери… И это… не считая… позора…

Слова падали в молчание, словно шлепки дождевых капель, предвещающих грозу.

– Каковы … ИХ… потери?

Кто-то почти всхлипнул:

– Около сотни, милорд…

– Около сотни?!!!

Тяжелый кулак грохнул по рукояти кресла раскатом грома.

– А я слышал, не больше пяти!

Налитые кровью глаза Бэдфорда, сверкающие из-под густых, нависших над веками бровей, делали его похожим на раненного зверя, готового наброситься на любого, кто подойдёт, несмотря на боль от раны…

– Мне!!! Надоела!!! Эта!!! Девка!!!

Герцог словно подписал приговор.

– Всякий, кто верит в её чудесную силу – глупец или предатель! Она такая же посланница Божья, как любой из вас! И не думайте, что у французов сил прибавилось каким-то чудесным образом! Всё это вызвано фанатичной верой и пустым страхом!.. Раньше я хотел просто сжечь французскую шлюху, как ведьму, без особых разбирательств. Но теперь не то! Теперь я желаю получить её живой и невредимой, чтобы устроить процесс для всей Европы! И я это сделаю! Я уничтожу проклятых бастардов и верну своё – то, что нам дал наш великий король Гарри, и что я не имею права потерять!

Присутствующие закивали. Некоторые украдкой вытирали глаза.

– До сих пор я считал французские победы случайностью..! Досадным стечением обстоятельств! Нелепостью, которая посылается нам, чтобы мы собрались и нанесли последний удар, который завершит эту давнюю тяжбу за престол..! Я думал, что много потерял под Орлеаном, однако, надеялся многое и возместить. Но вчерашний разгром при Патэ лишил меня всего!!! Вы понимаете, ЧТО означает это поражение?! Храбрость наших солдат окончательно пала вместе с теми, кто остался на том поле! И, если есть ещё надежда спасти положение, то, будьте готовы, милорды, идти к ней через унижение ещё большее, потому что я намерен просить помощи у Филиппа Бургундского!

Герцог переждал пока успокоится поднявшееся среди лордов волнение, помолчал немного, успокаиваясь сам, трудно сглотнул и продолжил:

– Мне донесли, будто девка собирается идти на Реймс, чтобы короновать своего б… бастарда, что, в сложившейся ситуации, для нас лучший исход. Путь на Реймс пролегает по землям Филиппа, и даже если он не сможет помешать, пускай, хотя бы, задержит французское войско, пока мы не соберём новые силы в Нормандии.

– А если французы пойдут через Париж на Нормандию? – хмуро заметил Саффолк, присутствующий на совете и подавленный более других.

– Я приму меры, чтобы этого не произошло – у меня есть средство. И другие меры, которые следует предпринять, тоже продуманы. Подати с наших земель в Нормандии и здесь будут увеличены, бОльшая их часть пойдёт на оборонительные укрепления Парижа, остальное на усиление и вооружение войска. Я привлеку к обороне Парижа всю местную знать – пускай раскошелятся! Но на всё требуется время, время и время, которое может дать сейчас только Бургундия.

Бэдфорд обвёл лордов тяжёлым взглядом.

– Чтобы хорошо замахнуться, следует отступить, господа. Победителя, сделавшего пару шагов назад, не осудит никто. Никто! Но только если он победитель… Так что, хотим мы, или нет, нам придётся убеждать Филиппа любыми средствами, вплоть до уступок везде, где он пожелает! И со всем смирением, о котором теперь придётся вспомнить, потому что сейчас мы не победители!

Герцог встал.

Не дожидаясь, когда смысл его слов окончательно дойдёт до слушателей, и они начнут, больше по привычке, чем руководствуясь здравым смыслом, возражать и сокрушаться, едва кивнул и быстро пошёл из зала.

Да… Да, да!!! Как ни унизительно, но другого выхода нет!

Филипп Бургундский, конечно же, не забыл обиды на достаточно высокомерный запрет от Бэдфорда взять под свою опеку Орлеан. Не забудет он и тех обвинений, которыми совсем недавно осыпала его английская сторона, обвиняя в предательстве, отводе войск и пособничестве общему врагу! Но, с другой стороны, на все обиды, есть узы родства^[43], и не только их с Филиппом, а и той части французской знати, которая присягнула английскому королю. В Париже хватает бургундских родственников. И Филипп, который всегда ревностно относился к тому, чтобы подданные были им довольны, от их мнения не отмахнётся… Что ж, он прав – не плюй в колодец… Пример отца многому его научил. К тому же, положение сюзерена обязывает принимать решения с оглядкой на ту реакцию, которую эти решения вызовут у знати его земель, и на те настроения, которым эта самая знать будет подвержена. А настроения создаются легко – главное знать, на какие пружины давить…

Ну, и ещё, кроме всего этого, есть ещё… о, Господи!.. Бэдфорд тяжело вздохнул… Есть ещё Шампань, которую Англия уступит – вынуждена уступить Филиппу – за помощь против этого ничтожного дофина. И перед такой приманкой мало кто устоит!

«Надо послать за Кошоном, – думал герцог, даже в мыслях, словно отдавая приказы. – Пусть проведёт переговоры, у него это должно получиться… И надо убедить Анну написать письмо брату, а потом ещё и сестре Маргарите в Турень… Кажется, муж мадам Маргариты, мессир де Ришемон, слишком сильно желает воевать с нами… Что ж, трёхтысячное бретонское войско оказалось хорошей подпоркой чахлому дофину, и нам сумело изрядно навредить… Может, зря я не дал когда-то герцогу Артюру стать при мне главнокомандующим и вернуть себе титул графа Ричмондского^[44]?.. Не пообещать ли вернуть его снова? За помощь… или за отказ в помощи – тут уж, с какой стороны посмотреть… Но стоит ли?».

Герцог остановился посреди переходной галереи возле окна, за которым небо уже сменяло полуденную яркость на густые закатные оттенки и, задумчиво глядя на угасание очередного дня, отрицательно покачал головой.

Отдать титул?

Ну, не-ет.

Это он сгоряча… По привычке решать всё своими силами. Однако, сейчас нужна не сила. Пришло время дипломатии родственных связей и изворотливости прелатов. Пусть пишут, пускай ездят и убеждают, пусть обещают, в разумных пределах, конечно, но французы не должны, именно сейчас, пойти на Париж и Нормандию! Их девка обещала бастарду-Шарлю коронацию? Вот пусть и держит обещание! Коронация, в конце концов, всего лишь ритуал… И мессир Артюр в своём желании воевать пусть лучше хорошенько потреплет Бургундца, если, конечно, они по-родственному между собой не договорятся…

Во всём этом только одного жаль – безумно жаль, что придётся уступить Шампань! Но дело того стоит. Филипп обидчив, однако не дурак – понимает, что от Шарля, стань тот полновесным королём, не получит ничего. В лучшем случае – право оставаться в прежних границах своих земель, чего герцогу Бургундскому, конечно же, слишком мало теперь, когда он может получить много больше от Бэдфорда! Вопрос лишь в том, во что Филипп оценит свои обиды, и хватит ли ему одной Шампани?… Хотелось бы верить, что – да…

Внезапно за спиной Бэдфорда что-то зашелестело. Вздрогнув, он обернулся и невольно отпрянул.

Несколько фрейлин, молчаливых, как призраки, поклонились ему, затем прошествовали мимо, такие же, как призраки, бесшумные. Одна несла в руках большую чашу с засахаренными орехами.

«Откуда они тут?» – удивился герцог.

И тут же вспомнил: – «Изабо!»

Несколько дней назад он сам позволил бывшей французской королеве временно переехать сюда из её особняка на улице Барбетт, в котором мадам затеяла очередные перестройки. Но, за последними событиями, совершенно о гостье позабыл. Что, впрочем, и не важно, потому что Изабо уже давно жила, как отшельница, и ни в чьём обществе не нуждалась. Несколько фрейлин, весьма мерзких, по мнению Бэдфорда, да огромное количество сладостей – вот и всё, что ей требовалось теперь.

Но почему-то, среди всех горьких раздумий, именно сейчас и здесь, вид этих молчаливых призраков-фрейлин вызвал в душе герцога невыразимую злобу!

«Будь проклято чрево, наплодившее бастардов, от которых столько бед!», – едва не выплюнул он в спину уходящим женщинам. – «Королева, погубившая государство!.. Если Мерлин имел в виду Изабо, ему бы следовало быть более точным. Эта королева губит всё, чем владеет и к чему прикасается!!! Может пойти и сообщить ей, что даже её порождение губит теперь и нас – её единственных и, верно уже последних, покровителей? Интересно, что она ответит?..».

Бэдфорд, впервые за последние два дня, позволил себе кривую усмешку. Но тут же снова сдвинул брови. «Нет, пожалуй, и на это она только посмеётся. Или попросту не услышит. Ей давно уже безразлично, что и как гибнет, лишь бы не переводились сладости и глупые книги, которые читают ей её фрейлины…».

Герцог невольно сжал ладонью висящий на поясе кинжал и медленно пошёл в сторону, противоположную той, где растворились в сумраке прислужницы Изабо.

«Надо… надо срочно вызывать Кошона… Надо нанять строителей для оборонных укреплений… Налоги! М-мм, эта заноза – парламент… Но, ничего, сейчас не время побед – уступят… И Анна…»

Коридор, ведущий к его покоям, уже совсем наполнился мраком. Только отсветы факела из галереи позволяли угадывать фигуру стражника, стоявшего там на часах.

– Эй ты, – крикнул ему Бэдфорд, – иди, посвети мне… Да не туда! – прикрикнул он, когда стражник, сняв факел со стены, хотел идти обратно, к покоям его светлости. – Свети в этот коридор. Сегодня я намерен навестить супругу…

Орлеан

(20 июня 1429 года)

Кости подпрыгнули несколько раз и снова легли так, что выпало тринадцать. Солдат, бросивший их, оглянулся через плечо на тусклую женщину лет тридцати пяти, стоящую у него за спиной, и перекрестился.

– Ты колдунья, что ли?

Женщина ухмыльнулась.

– Бери выше, любезный – ещё зимой я была пророчицей.

– Это как?

– Да так же, примерно, как становятся святыми Девами…

Старшина лучников, сидевший по другую сторону стола, при этих словах нахмурился и встал. Следом за ним встали ещё несколько солдат.

– О чём это ты говоришь, тётка?

Женщина пьяно повела плечом и подбоченилась.

– Тётка? Много ты про меня знаешь… Когда она явилась, я в Шиноне в таких местах жила, куда тебя и не пустят. И особ видала… и ещё много чего о нашей Деве знаю…

Старшина, с откровенной угрозой во взоре, взялся за рукоять меча.

– Что же такое ты знаешь?

Женщина скосила глаза на меч, покачнулась, хотела что-то ответить, но тут почувствовала, как сзади кто-то крепко сжал её локоть.

– Не обращайте внимания, – с улыбкой сказал мужчина, до сих пор тихо сидевший со своей бутылкой в некотором отдалении. – Она полоумная. Живёт при доме моего хозяина. Так-то ничего, но, как выпьет, начинает плести всякую чертовщину…

– Это кто тут полоумная?!!!

Женщина с трудом вывернулась, присматриваясь к подошедшему, но вдруг радостно ткнула его пальцем в грудь.

– О! А я тебя знаю!

– Разумеется, знаешь, – прошипел мужчина, пытаясь оттащить её от стола с лучниками.

Те, вместе со старшиной снова сели.

– Раз полоумная, чего таскается одна? – сердито заметил старшина.

– Ваша правда, – ещё шире улыбнулся мужчина. – Сейчас отведу её домой.

– Нет, я тебя точно знаю! – не унималась женщина. – Ты же этот… как там..?

– Пошли!

Почти подхватив её подмышку, незнакомец вывалился за дверь и, осмотревшись по сторонам, потащил женщину подальше, к началу узкой и тёмной улочки, в глубине которой усматривался пустующий загон для скота.

– Как же тебя? – хихикала тётка, обмякнув, словно куль. – Погоди, погоди, я вспомню… Ты же дворянин, кажется…

– А ты – безмозглая дура! Моли Бога, за то, что привёл меня в эту таверну тебе на спасение…

– Спаситель? – Женщина попыталась обнять незнакомца за шею. – Женись на мне!.. Видение мне было… прямо вчера!

– Замолчи!

– А почему ты не веришь, а?! Ты – Виньен..? Нет, по-другому… Эньё? Нет… Как же тебя, чёрт возьми?…

– Не дёргайся, мне тяжело!..

Мужчина, наконец, достиг загона, возле которого, с явным облегчением, сбросил свою ношу. Затем распрямил спину, сморщившись, потёр ногу, определённо больную, потому что всё время хромал на неё, и, отставив в сторону бутылку, с которой так и не расстался, принялся усаживать хихикающую женщину возле ствола чахлой, обглоданной осинки.

– Что ты хочешь делать? – с пьяным кокетством спросила она, после того, как, с третьей попытки, обрела, наконец, опору.

– Поговорить хочу.

– Тю, – разочаровалась дама. – А ведь я вспомнила. Ты этот… – она пощёлкала пальцами, – конюший её светлости…

– Вспомнила, так держи при себе, – пробормотал мужчина, с трудом, из-за больной ноги, пристраиваясь рядом. – Я тебя тоже вспомнил. Ты пророчица Катрин – одна из приживалок герцогини Анжуйской.

Женщина громко фыркнула.

– Была пророчица, да всё… пшик… не нужна стала… Дай мне лучше выпить, если ничего не хочешь…

– Выпить дам. А ты мне за это расскажи, почему стала не нужна, и что ты знаешь о Деве.

Та, которую мужчина назвал Катрин, посмотрела на него жалостно, как на слабоумного. Приложила к грязной раскрытой груди ещё более грязные руки и с пьяной искренностью произнесла:

– Не могу! Как тебя… не помню… но не могу ничего рассказывать! Веришь – нет – она сама, как ведьма, герцогиня эта! Сначала приветила, обласкала, а потом – у-уу… Я же у себя в Ла-Рошели, вроде как, ясновид… яснове… веди… ящая… была. Потом слух прошёл, что к её светлости всякие пророки идут, потому как она их, вроде, привечает сильно. Ну, и я пошла… Сказала, что вижу всякое разное, что видения у меня во снах бывают… Они бывают, ты не думай! Просто сбываются не всегда. Но тут ведь дело особое – тут, ежели повезёт, вся жизнь переменится, так ведь? Вот и рискнула, приврала малость – сказала, что всегда всё верно предрекаю… Боялась, правда, что проверку какую-нибудь устроят. Но обошлось. Её светлость только и спросила: «Говорят, Дева из пророчества скоро придёт. Видишь ли ты это?» А я и говорю – вижу, ясное дело! Отчего же не увидать, когда такие высокие особы видят, да..? А она мне – «Всем скажи»… Я и пошла всем говорить – мол Дева явится, та самая… А уж когда она явилась, и все вокруг словно с ума сошли, подходит ко мне как-то дама одна, даёт кошелёк и говорит: «Это тебе от её светлости за труды». Иди домой, дескать, ничего больше не надо…. А куда иди?! Мне при дворе понравилось. Тепло, сытно, работы никакой… не то, что дома…

Женщина осмотрелась, зацепила горсть земли, просыпала себе на платье.

– Вот в таком же хлеву и жила, – пробормотала она печально, растирая грязь по давно уже не стираной ткани. – Просилась остаться – прогнали. Я её светлость как-то на выходе подкараулила – так она даже говорить со мной не стала. Не до того ей… Снова прислала девицу какую-то с грамотой в монастырь меня определить. Да передать велела, чтобы больше не докучала и помалкивала, иначе, мол, язык мне отрежут за ересь… Страшно было. Глаза-то у её светлости, хоть и не чёрные, а всё одно, как угли жгут… Я, конечно, послушалась, но в монастырь не пошла.

– Почему? Монастырь, всё же не хлев.

– А… – Катрин безвольно махнула рукой, – не люблю монашек, они скучные. И поститься я не люблю.

Она всем телом потянулась к бутылке.

– Дай. Ты обещал, если расскажу…

Мужчина поднёс горлышко к её губам, дождался, когда будет сделан глоток, и снова убрал руку.

– Дальше давай, ты ещё не всё рассказала.

Катрин обтёрла рот пятернёй, оставив на щеках и подбородке грязные разводы. Снова захихикала.

– Ты тоже, что ли, яснов-вид-дея-шщий?

– Вроде того, Катрин. Расскажи всё, не бойся, и, может быть, я смогу устроить твою судьбу.

Женщина посмотрела на него почти трезво.

– А тебе это для чего? По делу какому или излюбопытства?

– А тебе зачем знать? – в тон ей ответил мужчина.

– Затем, что разговор выйдет разный. Коли по делу – один, а ежели просто любопытствуешь – другой.

Мужчина немного подумал. Потом аккуратно закупорил бутылку и начал подниматься.

– Не хочешь – не говори, – прокряхтел он, сгибая больную ногу. – Я с тобой торговаться не намерен. Нравится жить, как жила – оставайся. Или возвращайся обратно в таверну. Тот старшина слушать тебя, как я, не станет.

Женщина испуганно уставилась на него

– Эй, погоди, ты куда?!

– По своим делам. Мне нужна была та, кто сможет выдать себя за пророчицу, а оказалось, что ты обычная торговка.

Он сделал шаг в сторону, но женщина перевалилась на колени и схватила его за камзол.

– Садись! Всё тебе расскажу. Только поклянись, что не обманешь! Устала я уже мыкаться. Деньги кончились, грамоту – ту, что в монастырь – потеряла… К армии прибилась маркитанкой, тайно – Дева-то всех велела разогнать – но и оттуда сбежала… Узнала кое-что и сбежала!

Мужчина снова опустился рядом.

– Тогда говори, и безо всяких условий. Будешь полезна – помогу, а нет – не обессудь – только бутылку и оставлю.

– Буду, буду! – вцепившись ему в рукав, закивала женщина. – Я ведь почему спрашивала… тут дело такое, что, ежели просто из интереса, то лучше не знать! Но кому другому, да ещё со связями, дела открываются прибыльные! Лишь бы с умом подойти…

– Говори уже.

– Так я и говорю! Ты при герцогине служишь, все ходы-выходы знаешь, выходит, у тебя и связи… И человек ты, по всему видно, толковый – сообразишь, как чего провернуть… Подлог ведь тут… Но такой, что, вроде как и не подлог, а вроде правда наполовину… Но, если правильно намекнуть…

– Ты яснее можешь сказать?! – разозлился мужчина.

Женщина вздохнула. Почмокала губами, глядя на бутылку, и вздохнула снова.

– У герцогини таких, как я много было – начала она, уже спокойней. – Кто взаправду что-то умел, кто так, по случаю, но всех она только об одном пытала: когда Дева явится? Поначалу-то я верила, что она ничего не знает, но потом, когда Дева пришла, смотрю, а все ясновидцы-то исчезли! Уж кого куда отправили – не знаю, всё тайно делалось – может, как меня – кого по домам, кого по монастырям, но пропали все до одного, а мне, милый человек, вдруг обидно стало.

Женщина придвинула своё лицо к лицу мужчины и зашептала, обдавая его тяжким дыханием:

– Уж не спрашивай как, а тогда словно и в самом деле видение перед глазами было о том, что ЗНАЛА её светлость! Сама всё знала заранее! И когда эта Дева явится, и какова будет! А мы понадобились, чтобы другим прочим пыль в глаза пустить, дескать, предвидели явление-то, значит, ТА Дева пришла и никакая другая…

– С этим ясно. Дальше давай.

– А что дальше? Дальше – больше… В обидах я сметливая делаюсь. Пораскинула мозгами и решила прямо к Деве пойти. А что? Ежели она герцогиней подученная, так нет ничего проще! Сказала бы ей, будто видение у меня было о том, что некая знатная герцогиня Чудо двору явит… Намекнула бы так, понимаешь?

Мужчина фыркнул и покачал головой, скрывая усмешку. Но женщина ничего не заметила, увлечённая воспоминаниями.

– Кружила, кружила вокруг. В Пуатье подалась, на процесс, думала, там получится. Но не вышло… Не подступиться было к Деве никак…

– Я знаю.

– Ну, вот. Тогда я сюда, в Орлеан переехала. Деньги, что герцогиня дала, к тому времени растратились, и пришлось к ополчению прибиться, еду им готовить. Ох, тоска, скажу я тебе! А куда деваться? Совсем уж решила, что не видать мне иной судьбы, но тут, как-то раз, увидала, что солдаты кости бросают, и решила счастья попытать… Я ведь раньше взаправду кой-чего могла, предсказывала всякое…, по мелочи, конечно, но, бывало, сходилось по-моему. Вот и тут повезло. Уж не знаю, какой бес за меня поворожил, но подсела я к одному солдатику и, хочешь верь, хочешь не верь, какое число ни скажу, то и выпадает! Ух и рад он был – не то слово! Взял к себе. В обозе тайно пристроил, чтобы ему и другим еду готовила, да в игре помогала. Но тут только ему… Они меня тоже за пророчицу держали. Перед тем, как на Турель пошли, я двоим сказала, что ранеными им быть, но не сильно. А другому сказала, что без руки останется… Бывает у меня этакое… само собой выходит, правда сбывается не всегда. А тут сбылось… Солдат мой живым вернулся, да всё говорил: у нас, дескать, своя Дева есть… Это про меня-то!

– Дальше, дальше! Пока ничего толкового!

– Так вот сейчас толковое и будет… Я со своим солдатиком до самого Жаржо добралась. А там его и убили. И Деву тогда со стены сбросили… Уж очень наш капитан убивался! Всё слал кого-нибудь разузнать, как она, да что… А потом и мне говорит: жалко, мол, тебя – одна осталась. Пойди к Деве, предложи свои услуги. Пусть, дескать, накажут меня за то, что маркитанку тайно держал, но ей сейчас наверняка какая-никакая женщина для услуг требуется – примочки к ране, отвары какие-нибудь… Короче, иди, говорит, я через посты проведу…

– И провёл?!

– А как же. Я-то от радости земли под ногами не чуяла – сбывалась мечта-то! А уж как себя подать, этому учить не требовалось. У герцогини при дворе я тому научилась, чего и знать не знала, и, что сказать, давно напридумывала, и вид смиренный приняла… Но перед самыми её покоями остановил меня стражник и велел подождать пока он за господином д'Олоном не пошлёт – без него, дескать, ничего нельзя. А тут, гляжу, сам герцог Алансон выходит… смущённый весь, будто паж… задумчивый, ничего вокруг не замечает… Пришлось мне от греха подальше в щёлку забиться – была там ниша за дверью – а в нише той каждой слово, что в комнате говорится, слышно… да так слышно, прям, как у нас тут с тобой… Я сперва и не поняла, думала рядом кто-то стоит. Напугалась – страсть! А потом прислушалась, да так обратно и не вышла. Господин д'Олон явился, головой повертел и подумал, что меня люди герцога прогнали. А я, ни жива, ни мертва, минуту улучила и дёру дала! Я там, миленький мой, такое услышала, за что не то, что голову, всю шкуру снимут, и ту в огонь бросят!

– ЧТО?! Не томи!

– А вот что! Две их, Девы-то! Одна настоящая, и она переодетая пажом, а другая – та, что войско ведёт и воюет – подложная. Она первой, вроде как дорогу расчищает. А когда дело до коронации дойдёт, там настоящая-то себя и явит. И уж так они на это надеются, таких чудес ждут немыслимых, что даже сами толком не представляют каких!.. Честно скажу, не всё я из их разговора поняла, но одно уяснила – та, которая настоящая, сама про себя ничего не знает, но странная… очень. Всё про деревья какие-то говорила, про то, что уйдёт… А другая, вроде, при дворе хочет остаться. То ли она бастард чей-то, то ли думает, что бастард – этого я не поняла. Но что-то у них с герцогом Алансоном затевается…

– В каком смысле?

– В том самом, дружочек мой. Дело молодое… И та, другая, всё говорила: любовь это у вас… Я когда слушала аж испариной покрылась. Хорошо так говорили, душевно… И совестно мне, вроде, стало отчего-то… Сперва, когда сбежала, совсем уже решила уйти. И ушла. Но здесь уже, в Орлеане, помыкалась, помыкалась, да и думаю: а чего уходить-то? Подожду ещё, вдруг случай подвернётся… Это я, как про настоящую Деву узнала, гнева Божьего убоялась. Но до коронации путь долгий – глядишь, успею себе жизнь поправить… Говорят, скоро сюда весь двор прибудет, так я ещё раз у герцогини счастья попытаю. Скажу, мол, видение мне было про истинную Деву, что мальчиком она при Жанне… Как думаешь, примет она меня, если ты приведёшь?.. Эй, дружок, ты чего молчишь?! Говорю, проведешь меня к герцогине, или всё-таки обманешь?

Катрин ткнула мужчину в бок, и он словно очнулся.

– К герцогине?.. А-а, ну да… Конечно… Только, думаю, лучше будет, если я сам тебя тут прирежу, быстро и без мучений, чтобы подручным мессира дю Шастель не трудиться, не кромсать тебя по кусочкам, выпытывая что и откуда ты знаешь, прежде чем удавить окончательно.

Женщина в страхе отпрянула.

– Ты что говоришь-то?! За что меня пытать, ежели скажу, что видение было?!

Мужчина усмехнулся и протянул ей бутылку.

– Ох ты и дура, Катрин… Но ничего, видно Господу угодно сохранить тебе жизнь, раз он привёл меня в ту таверну. Пей своё вино и слушай внимательно. Сейчас отведу тебя на постоялый двор, где ты будешь сидеть тихо до приезда двора. За твоё содержание заплачу сам и одежду приличную справлю, но только при одном условии – слушаться меня во всём!

– Буду, буду, господин!

– Погоди. Как только двор приедет, к герцогине соваться даже не вздумай! Сам доставлю тебя к одной знатной особе… Имя не спрашивай, потом узнаешь, если захотят принять. Но учти – как только ты переступишь порог его дома, у тебя останется только один выбор: или делать то, что прикажут, или… сама понимаешь…

Мужчина сделал выразительный жест, который женщину, впрочем, мало напугал. Запрокинув голову, она долго пила из бутылки, потом вытерла рот тыльной стороной грязной ладони.

– Я всё сделаю, господин мой, можешь не сомневаться. Катрин Ля-Рошель своё слово держать умеет.

– Значит, так тому и быть.

Мужчина отобрал почти пустую бутылку и выбросил в сторону.

– Эта была последняя, поняла?.. Теперь от тебя должно пахнуть только ладаном, потому что, кажется, видение мне только что было – делаться тебе опять ясновидящей, мадам Катрин.

Орлеан

(июнь 1429 года)

Ла Ир оказался прав. Победа при Патэ встряхнула французское общество так же сильно, как и поражение при Азенкуре. Только тогда страну словно затянуло осенним, непроглядным сумраком, а теперь всё сияло солнечным ликованием начала лета.

Армия, и без того уже напоминавшая Жанне реку в момент разлива, всё полнилась и полнилась. По всем дорогам в долине Луары тянулись к ней ручейки пеших и конных отрядов, ополченцы, как от больших городов, так и от мелких селений и отдельные воины, которые недолго оставались одинокими на этих дорогах. Со всех областей страны прибывали добровольцы, ведомые надеждой и верой. Несли в заклад всё своё имущество, чтобы иметь возможность стать под славное знамя Девы-Спасительницы и воевать, воевать, воевать, не имея, как они были уверены, никаких поражений!

Многие считали, что Дева поведёт войско в Реймс через Париж и Нормандию. Раньше такой поход показался бы безумием, но только не теперь, не после Патэ, где на одного убитого француза пришлось почти пять сотен убитых англичан! Это была победа во всём! В стремительности, в слаженности действий, в тактике и вере в свою правоту перед Богом! Войско, способное так побеждать, движется к цели, не деля пути на возможные и невозможные, а идёт так, как считает нужным. И, если что-то было сейчас французам нужнее коронации, или, по крайней мере, так же важно – так это Париж без англичан. Как столица, как город, изгнавший когда-то законного дофина и теперь принимающий его обратно, как символ государства, едва не переставшего быть Францией!

Но выбор окончательного пути, всё равно, предоставили Деве, этой, по всеобщему убеждению, исполнительнице воли Божьей, поскольку хватало и таких – в основном, среди знати от духовенства – кто был уверен: в Париж должен войти законным образом коронованный король. Только тогда во всей Европе не найдётся никого, кто мог бы, в поддержку англичан, заявить об узурпации трона бастардом.

– Слушайте своё сердце, дитя, – очень проникновенно посоветовала Жанне мадам Иоланда, когда, разрываясь между двумя мнениями, девушка рискнула поведать герцогине о том, что не знает, как лучше поступить. – Сердце никогда не обманет, поверьте.

Однако, как бы сильно ни билось сердце девушки в моменты, когда герцог Алансонский настаивал на походе на Париж и затем на Нормандию, слушать ей, в конце концов, пришлось другие голоса.

– Воля Божья, – говорили они. – Господь установил законы земной власти и осеняет благословением только тех, кто им следует. И разве ты сама не требовала коронации сразу после освобождения Орлеана?

– Но многие мои военачальники считают…

– Многие ещё не все, а законы едины для всех.

– … Я верю в своего командующего, – говорил и дофин. – Верю в тебя, Жанна, и в наше воинство, но всё же… всё же многие мои советники считают, что Европа с большей благосклонностью отнесётся к нашим действиям, если в столицу войдёт законный король…

Что он при этом думал сам, оставалось неясным. Шарля пугали оба пути, однако приходилось делать геройский вид на фоне всеобщего воодушевления и показывать свою готовность принять эту страну под покровительство, как и подобает истинному правителю.

– Жаль, что матушка учила меня только править, а не сражаться, – пробормотал он как-то в узком кругу своих приближённых, глядя из окна крепостной башни на растущие вокруг города шатры. – Но, чувствую, скоро придётся возглавить это войско, чтобы в Реймс ли, или в Париж, въехал король-победитель, достойный своего народа… О, Господи! Почему я так мало смыслю в стратегии?!..

Шарля тут же принялись убеждать, что далеко не каждый стратег может достойно управлять государством, и что для Франции – когда закончатся эти военные походы – важнее иметь короля, как раз умеющего править, способного подарить стране мир путём договорённостей, а не кровопролитных сражений. И только Ла Тремуй, всегда ратовавший, за переговоры, которому сейчас бы и ввернуть своё слово, почему-то отмолчался, опустил голову и почесал нос, явно скрывая выражение своего лица.

На следующий день после приезда двора в Орлеан, сразу после торжеств по случаю приёма городскими старшинами и, не самого пышного, но очень искреннего чествования победителей, Ла Тремуй, проходя по коридорам королевской резиденции, наткнулся на группу оживлённо беседующих военачальников. Появление министра их нисколько не смутило, поэтому он позволил себе подойти ближе и послушать.

– Казни в этой чёртовой Нормандии сделали своё дело – горячился Ла Ир, пользуясь отсутствием Жанны и отводя душу поминанием нечистого. – Бэдфорд не скоро соберёт там армию, и достаточно одного хорошего удара, чтобы выбить их обратно, на их чёртов остров!

– Верно! Верно! – раздались голоса.

– Непонятно только, почему дофин медлит! – продолжал Ла Ир. – Уж теперь-то чего?! Теперь ОНИ нас боятся!

– Нужно сказать ему!

– Нужно настаивать!

– Попросить Деву убедить его! Её он послушает!..

Ла Тремуй тихо улыбнулся и, дождавшись паузы в восклицаниях, ласково спросил:

– Кажется, пообщавшись с нашей Девой, вы тоже стали слышать неких святых, господин де Виньоль^[45]? Уверен, без их покровительства ни вы, ни кто-то другой ни за что бы не назвали его величество дофином.

Ла Ир, не скрывая пренебрежения к этому постороннему мнению, выпятил грудь.

– По мне, как плод ни назови, лишь бы был крепок, спел и есть хотелось. А я сейчас голоден, как никогда.

Вокруг засмеялись с явным одобрением.

– Но, если вы так голодны, – поднял брови Ла Тремуй, – какая вам разница из какой миски вкушать?

– Из полной кушается лучше, господин Ла Тремуй. Удар по Парижу, а затем по Нормандии даст нам победу окончательную и бесповоротную…

– И незаконную, не так ли?

Ла Ир сердито поджал губы.

– Лично я в законности прав нашего короля не сомневаюсь, – развёл руками Ла Тремуй. – Но вы сами, минуту назад, назвали его дофином, что очень показательно. И Дева, если память мне не изменяет, ещё в Шиноне, заявила, что явилась сюда только за тем, чтобы спасти Орлеан и короновать его величество в Реймсе, разве нет? Вот пусть сначала коронует, как обещала – в этом я вижу величайшую Божию мудрость – а уж потом… Потом, я думаю, король и сам решит кого ему кормить дальше – рыцарей или дипломатов…

Министр слегка поклонился присутствующим, окидывая их внимательным взором, не удержался от откровенной усмешки и прошествовал далее, нисколько не сомневаясь, что сейчас, за его спиной, рыцари, если и не вслух, то мысленно обязательно выругаются.

– Каналья… – донёсся чей-то сдавленный голос.

– Да сколько угодно, – пробормотал Ла Тремуй себе под нос.

«Кричите, господа, ругайтесь на здоровье, – думал он, отвечая на поклоны встречающихся дворян. – Чем злее вы все станете, тем лучше. Тем достовернее будет выглядеть заговор, который я создам куда быстрее, чем мадам герцогиня создала свою Деву. Уж не знаю, кто именно и каким числом помогал ей, но у меня сейчас помощников, хоть отбавляй! Все эти графы, бароны, Ла Иры… бедняжки, даже не понимают, что уже пляшут под мою дудку с такой же готовностью, с которой идут за этой своей Жанной. Так что злитесь, злитесь, негодуйте – сегодня я сам жду от вас ненависти, чтобы завтра не испытывать особой жалости ни к кому…».

Министр вошёл в свои покои удовлетворённо улыбаясь. Паж, который дремал у входа, тут же подскочил, схватил огниво и зачиркал им над лампой на столе в кабинете.

– Ступай, – махнул ему рукой Ла Тремуй. – Отопри вход на чёрную лестницу и можешь идти спать дальше.

– Благодарю, ваша милость.

– Да позови стражника, чтобы стал у дверей. Столько сброда понаехало – не разберёшь, где свой, где чужой…

– Да, ваша милость.

– И ларец… Ты принёс из кареты мой ларец?

– Он возле стола, сударь.

Паж услужливо вернулся в кабинет и поднял с пола дорожный сундучок с двумя ручками. Ла Тремуй кивнул и, пока молодой человек отпирал дверь чёрного хода, быстро осмотрел, все ли замки на сундуке целы.

Вечерняя заря за окном ещё не угасла, поэтому министр, рассудив, что до прихода де Вийо, ради которого паж и отпирал дверь, время ещё есть, дождался, когда останется один, и сразу занялся одним неотложным делом.

Подтянув к себе сундук, он нажал на какую-то потайную пружинку, открыл боковую дверцу и вытащил наружу содержимое, которым оказались полдюжины одинаковых, пустых мешочков и один, чуть больше, наполненный монетами. С тяжёлым вздохом Ла Тремуй отсыпал из него несколько золотых кружков, переложил их в пустой мешок, немного подумал, вытащил пару монет обратно, потом ещё подумал и вернул золото на место.

– Кто скупится в самом начале выгодного предприятия, рискует прогореть в конце, – пробормотал он себе под нос, затягивая шнурок на мешочке.

Завтра некий молодой человек по имени Филипп де Руа получит это анонимное подношение, и Ла Тремуй ни одной минуты не сомневался в том, с каким именем красавчик свяжет столь щедрые финансовые вливания в его тощий кошелёк.

Когда тщеславный самовлюблён и глуп, им легко управлять. Хотя, в данном случае, как посчитал министр, главной бедой стало обворожительное личико господина де Руа…

Отложив мешок в сторону, он побарабанил пальцами по столу, всё ещё размышляя о пагубном влиянии красоты, потом снял с отполированного до зеркального блеска подноса приготовленный кувшин с вином и кубки, отставил их в сторону и поднёс это, якобы зеркало, к своему лицу. Из благородных серебряных глубин на него смотрело весьма посредственное лицо уставшего от забот человека… «Благодарю тебя, Господи, за то, что я никогда не был красив, – подумалось Ла Тремую. – Разве смазливый де Руа, любуясь своим отражением, усомнится в том, что женщина, наделённая властью и ни разу не запятнавшая себя никаким адюльтером, изменит своим принципам ради него? Да никогда! Он уверен, что только так и должно быть. Тогда как человек некрасивый, но умный, первым делом, задаст себе тысячу вопросов и столько же раз осмотрится прежде чем поверить, да и то, не до конца. И, если что-то потеряет в страсти, с лихвой восполнит это, не оказавшись в глупом положении».

Ла Тремуй отложил поднос.

Его собственное безумное увлечение мадам Катрин вспоминалось теперь с горечью, но зато какие несомненные выгоды принесло избавление от него… Точнее, подмена страсти голым расчётом и отсутствием иллюзий. До недавнего времени супруга была очень полезна, как своими капиталами, так и редким сочетанием красоты и ума. Даже родив их первенца, она не утратила привлекательности в глазах мужчин, по-прежнему готовых ей угождать, как и сама не утратила, возникшего с годами интереса к замысловатым интригам мужа, в которых всегда была, и могла бы быть в будущем, очень полезна своими тонкими наблюдениями за кем надо, а так же намёками, кому надо, недомолвками и откровенными женскими сплетнями. Но новая беременность, так некстати, сделала её слишком раздражительной, и теперь оставалось надеяться только на капитал, которого, как полагал Ла Тремуй, должно было хватить на всё…

Он обернулся и бросил взгляд за окно. Уже стемнело, де Вийо пора бы появиться…

Как, однако, полезен он оказался! Словно крот, роющий нору, откопал целое сокровище в лице этой шарлатанки Ла Рошель, и одним махом решил несколько проблем!

С Клод, правда, вопрос так и оставался странно-мутным, потому что Ла Тремуй совершенно не верил в существование какой-то подлинной Девы и был уверен – дура Ла Рошель просто неправильно что-то поняла. Но, по крайней мере, эта вторая девица подтвердила сложившееся у де Вийо мнение о ней, как о наивной простушке. Вероятней всего, мадам герцогиня этой бесхитростной душой просто подстраховалась на случай, если с Жанной что-то случится. Или, наоборот, с помощью простоватой крестьянки, выдаваемой за подлинную Деву, её светлость намеревается в нужный момент, вывести на политическую сцену безвестную дочь королевы – безусловную спасительницу страны, которую с восторгом поддержит армия – и утвердить её права, апеллируя к Божьей воле, которую и огласит эта, якобы, подлинная Его посланница, скрываемая и охраняемая, но идущая бок о бок с Жанной весь этот освободительный путь, победный исход которого она же, вероятно, и предрекла.

Ла Тремуй откинулся на спинку стула и засмеялся. Задумано фундаментально. И, если не знать о королевском происхождении Жанны заранее, пожалуй, не подкопаешься! Но он знает. О! Он много чего теперь знает! И всё складывает, словно золотые монеты в мешочек, который, подгадав нужный момент, подбросит дофину, возможно, и не анонимным подношением!

«Так что, ругайтесь больше, господа. – подумал министр, снова вспомнив презрительный взгляд Ла Ира. – Осуждайте нерешительного дофина, горячитесь из-за простоев и не по-вашему разумению выбранного пути. Загоняйте себя в тесный круг единомышленников, чтобы мне удобнее было связать вас словом «заговор»… Но сначала нужно хоть как-то запятнать вашу белоснежную Деву. И, кажется, я уже знаю, как…».

Тихий стук в дверь прервал размышления упивавшегося властью Ла Тремуя и вернул его к действительности, в которой герцогиня Анжуйская, со всеми своими Девами, всё ещё обладала преимуществами победителя.

– До поры, до поры, мадам… Колесо вертится…

Не вставая из-за стола, министр тихо кашлянул. Вслед за этим дверь на чёрную лестницу приоткрылась, пропуская закутанную в тёмный плащ фигуру.

– Кто вы? – спросил Ла Тремуй, пряча в свой сундучок мешок с деньгами, из которого, предварительно, достал ещё одну монету.

– Де Вийо, ваша милость.

– Женщину привели?

– Да. Она ждёт внизу.

– Пусть ждёт. Передайте ей это, – золотой кружок, зажатый бледными пальцами министра, описал дугу и опустился в протянутую ладонь конюшего, – и сюда больше не водите. Пускай пока ходит по городу и проповедует о пришествии Девы так, словно верит в него всем сердцем. Сейчас ей нужно, во что бы то ни стало, подобраться к Жанне как можно ближе и примелькаться в её окружении… Скажите, что за это я заплачу куда больше. И ещё больше она получит, когда станет проповедницей при Деве так, чтобы думали, будто говорит она от её лица. Вот тогда – ни слова из собственной головы! Будет говорить только то, что скажу я, и только тогда, когда скажу… Иначе, вместо состояния, которое я ей дам, получит, в лучшем случае, верёвку на шею, в худшем – костёр…

Париж

(июнь 1429 года)

Герцогиня Бэдфордская стояла на площади перед своим дворцом и внимательно слушала проповедника, сурово предрекающего близкий конец света и приход Антихриста, которого приведёт французская девка-колдунья. Сама по себе эта проповедь мадам мало интересовала, но выражения лиц слушателей, собравшихся возле монаха, занимали её чрезвычайно. Люди верили, крестились и пугались абсолютно, искренне, что было вполне понятно, поскольку красноречием Господь монаха не обделил. На какой-то короткий момент её светлость и сама почувствовала, как по спине пробежала противная морозящая дрожь страха.

И внезапно её осенило…

Накануне Бэдфорд получил письмо от герцога Бургундского, в котором тот выражал свою полнейшую готовность оказать военную помощь английской стороне, но только на определённых условиях. Эти условия вывели из себя его светлость и весь вчерашний вечер он буквально рвал и метал, едва не сломав кулаком дубовые подпорки алькова своей супруги.

– Ваш братец требует фактического регентства, ни больше, ни меньше! – орал герцог на жену, за неимением другой головы, на которую он мог бы излить свой гнев. – Шампани ему мало! Ему требуется ещё и контроль над Парижем – полный и безоговорочный! Над Парижем! Над городом, оборона которого лишила меня целого состояния! Вы читали это, мадам?!

Герцог потряс письмом перед лицом леди Анны и самым язвительным тоном, на какой только был способен, процитировал:.

– «… теперь, когда обстоятельства вынуждают Вас вернуться в Нормандию, я готов взять на себя оборону столицы…»! Он издевается, да?! Хочет меня унизить? Человек, отозвавший свои войска в самый нужный момент!.. Ослабивший нас! Положивший начало нашим поражениям!.. А если я откажу? Что он сделает? Поклонится французскому бастарду и его, якобы, сестре? Или признает это порождение коронованной шлюхи за святую деву? Думает, ему сразу всё простят и поднесут Шампань на подносе, как это делаю я?!! Что вы морщитесь, мадам? Не нравится слушать про шлюх? А вашему брату, похоже, очень нравится, что все только о ней и говорят, да ещё с таким восторгом! Хочет, видно, получить укреплённый, как крепость Париж и утереть всем нам нос тем, что выдержит осаду французской девки, до сих пор не знающей поражений?! Дескать, он – спаситель, а я просрал всё, что мог!..

Леди Анна встала. Не говоря ни слова, налила в кубок вина и поднесла мужу.

– Выпейте, милорд, – сказала ледяным тоном, который, как она знала, супруга отрезвлял лучше всего.

Кто-то однажды ей сказал, что таким же тоном усмирял когда-то братьев король Гарри. Сама леди Анна этого знать не могла, но в действенности метода убеждалась не раз, справедливо полагая, что у людей суровых, наделённых властью, смиренная покорность вызывает только раздражение, тогда как противодействие, в любой форме, ставит в их тупик и приводит в чувство.

Так вышло и на этот раз. Красный от гнева Бэдфорд буквально опрокинул в себя поданное вино, но кубок, по обыкновению, на пол не швырнул, а только с грохотом поставил на стол, на который тут же и облокотился тяжело сопя и явно успокаиваясь.

– А теперь присядьте и послушайте. – Голос леди Анны потеплел. – Филипп требует многого, но разве вы, мой дорогой, не потребовали того же, окажись на его месте в подобных обстоятельствах? Удел любого правителя извлекать выгоду из ситуации даже самой безнадёжной. И ваша выгода сейчас в том, чтобы выполнить условия Филиппа и оставить на него Париж – пускай защищает. В качестве фактического регента он не уступит ни пяди. В любом другом случае мой брат поищет выгоду где-нибудь ещё и, да, если нужно, признает и бастарда законным наследником, и девку посланницей Божьей. Ему любой союз сгодится, но вы в этом случае ничего выгодного для себя уже не получите. А в Нормандию отступить всё равно придётся, и на кого тогда оставлять Париж – неизвестно!

Бэдфорд окинул жену недобрым взглядом.

– Надеюсь, вы не хотите сказать, мадам, что только Бургундия способна дать хороших защитников?

– Нет. Но вам нужно время, чтобы собраться с силами, и только Бургундия может вам его дать, заставив французов идти на Реймс через Шампань, где они увязнут, осаждая город за городом.

– Я и сам это знаю! – огрызнулся герцог.

– Конечно, знаете. – Леди Анна улыбнулась. – Поэтому и выговорились здесь, в моей спальне, чтобы на совете предстать правителем мудрым и дальновидным.

Она обошла мужа и, обняв его сзади за плечи, шепнула в ухо:

– Филипп вам не чужой, Джон. Вам следует объединиться и вместе придумать что-то против этой девки, которая заставляет французов считать себя благословлёнными Божьей десницей.

– Что тут придумаешь? – смягчился от супружеской ласки Бэдфорд. – Её охраняют, как королеву… Даже лучше, чем этого выскочку дофина…

– Так может следует дать ей как-то знать о своём происхождении? Моя сестра, мадам де Ришемон, писала как-то, что вся сила этой девицы держится на её убеждении в собственной избранности. Полагаю, именно от правды её и берегут более всего.

Бэдфорд отрицательно покачал головой.

– Я уже думал над этим, но никакой разумной выгоды не нашёл. Что если эта девка решит воспользоваться своим происхождением? Сейчас в её руках вся армия и чернь, которая её боготворит. А духовенство и знать – хо-хо! Первые уступят военной силе, а вторые… О, эти возражать особенно не станут. Двор давно не в восторге от своего дофина, за которого, то и дело, приходится краснеть со времени убийства вашего отца. До сих пор они сражались за него за неимением лучшего. Но, объяви девица, что она королевской крови, её запросто коронуют, и не станут особенно задумываться над тем, где она была до сих пор и почему объявилась именно теперь, в двух шагах от короны? Им вполне хватит её освободительной миссии и прямого общения с Господом…

– Тогда, почему бы не сообщить дофину?

– По тем же причинам – ни армии, ни авторитета. Сейчас он нам ничем не поможет.

– Значит, следует обернуть избранность этой девицы против неё же самой и против тех, кто создает ей такой авторитет.

– Как?

– Об этом и следует подумать сообща… Всё рашаемо, мой друг, когда гнев не затмевает разум.

И вот теперь, глядя на кликушу-монаха, а более всего, наблюдая за слушавшими его, леди Анна почувствовала, как в голове у нее вызревает идея – немного громоздкая, сложная, но вполне выполнимая. А самое главное – эффективная!

Не снимая уличной накидки, герцогиня прошла прямо на половину мужа, и сочла за добрый знак то, что застала его в одиночестве.

– Друг мой, – начала она прямо с порога, – я всё придумала!

– О чём вы, миледи?

– О том, как поступить с французской колдуньей.

Леди Анна присела на низкий стул и выдержала паузу, дожидаясь, когда с лица супруга сойдёт скептически-недоверчивое выражение

– Вы полагаете, что это возможно?

– Конечно. Надо только довести до полного абсурда то, что сейчас кажется просто «невероятным». У самых наших ворот некий преподобный Ричард пророчит конец света так, словно сам Господь нашептал ему в ухо. И видели бы вы, КАК его слушают! Даже мне на мгновение сделалось не по себе… Такой талант необходимо использовать. Что если вам повелеть изгнать монаха из города под тем предлогом, что он сеет панику, – разумеется, объяснив предварительно, что делается это ради благого дела – и сослать его в Шампань, в один из крупных городов, скажем, в Труа. Пусть проповедует там и на все лады выставляет себя ярым противником этой ведьмы. А когда Труа будет взят, якобы, уверует в неё с первого взгляда, подобно апостолу Павлу…

Бэдфорд резко встал.

– Это вы сеете панику, Анна! Что значит, «когда Труа будет взят»?! Вы хоть понимаете что будет означать для нас падение этого города?

– Я смотрю на веши здраво, мой друг. Предположим, проповеди отца Ричарда о пришествии Антихриста следом за Девой-самозванкой могут так напугать жителей, что Труа не будет взят никогда. Или взят после долгой, изнурительной осады, которая подарит вам время на сбор армии. Уже одно это будет хорошо. Но, повторяю, если город откроет ворота, что вполне может случиться, наш монах станет фигурой очень заметной, получит возможность проповедовать, следуя за армией, и заговорит, к примеру, о том, что чудесная Дева, хоть и крестьянка – на это он должен особенно напирать! – но уже является помазанницей Божьей, раз получила такую власть над людьми. И, если Господь повелел ей взять в руки корону, то, возможно, он хочет, чтобы она её и носила. И дело всех истинных христиан исполнить волю Всевышнего…

– Монаху быстро заткнут рот.

– Только если будет глуп. Одно и то же можно сказать по-разному, а смысл, который отложится в головах, будет один.

– И, что это даст?

– Клевету, – улыбнулась леди Анна, – Оружие, против которого нет доспехов. Как только просто «невероятное» станет невероятным абсолютно, как только заговорят о КРЕСТЬЯНКЕ, как о помазаннице Божьей, мы получим право начать процесс о явном колдовстве, потому что ничем другим ТАКОГО не объяснить! Можем воззвать ко всем монархам Европы с требованием вмешаться в это вопиющее нарушение всех законов престолонаследования. Можем обвинить сторонников дофина, не только в неподчинении законному королю, но и в потакании ереси…

Герцог нерешительно покачал головой.

– Не получится. Иоланда Анжуйская тут же предъявит её, как дочь королевы. Пусть незаконную, но всё же особу королевской крови…

– Пускай! Но тогда это будет выглядеть, всего лишь, как ответный ход – действие вынужденное, и изрядно подпорченное нашими обвинениями! Герцогиня окажется крайне беспомощной, когда её спросят, почему о существовании бастарда не заявили раньше. Наверняка обратятся к королеве. А королева… Она в вашей власти, Джон, и за сохранение своего спокойствия скажет то, что будет угодно вам. К тому же… – голос леди Анны стал совсем вкрадчивым, – даже если что-то пойдёт не так, если не получится… наш монах будет достаточно близко к этой Деве, чтобы просто убить её…

Шампань

(июнь – июль 1429 года)

27 июня из Жьена выехала огромная французская армия и двинулась в направлении Оссера.

К неудовольствию Ла Тремуя, военачальники, ратовавшие за немедленный поход на Париж, своей досады не высказывали. Услышав от Девы, что следует прежде всего короновать дофина, они послушно заняли место во главе воинства и теперь смотрели вперёд весело и дерзко, всем своим видом соглашаясь с де Ре, который, закидывая ногу в стремя, с усмешкой произнёс:

– Ничего, это будет быстрый поход – Бургундцу никто здесь особенно не рад^[46]. Бэдфорд даже не успеет собрать войска. Ла Тремую тоже пришлось надеть доспехи, потому что Шарль вознамерился, на этот раз, сам принять участие в походе. В день выхода войска из Жьена, дофину нездоровилось, поэтому город покинули только рыцари из его окружения, и, в частности, Шарло Анжуйский, в свите которого красовался в новеньких, роскошных доспехах, ослепительно красивый господин де Руа. Но уже 29-го числа, около Мезилье, немногочисленный королевский кортеж присоединился к армии, наконец, воодушевляя её видом короля, идущего за своей короной во главе победоносного войска.

Возле Осера задерживаться не стали, несмотря на то, что город отказался открыть ворота.

– Мы не будем терять здесь время, – решил Алансон. – Местный гарнизон не из тех, которые опасно оставлять в тылу. Лучше заранее отправим герольдов с предложением о сдаче к Сен-Флорентель, чтобы и там не задержаться.

– Ты так уверен, что Сен-Флорентель откроет ворота? – спросил дофин.

– Если отправить с герольдом, скажем, Ла Ира с небольшим отрядом, то почему бы и нет?

Оба рассмеялись, но уже на следующий день, вполне серьёзно принимали делегацию старейшин города с ключами от главных ворот, и без того, распахнутых настежь. Присутствия Ла Ира с отрядом не потребовалось. Горожане, узнав о приближении Девы, сами повязали бургундский гарнизон, и с готовностью сдали город правителю, по их мнению, более законному.

То же самое случилось через день возле Сен-Фаль, не говоря уже о мелких поселениях и деревеньках, которые проезжали, почти не замечая этого, и прошла всего неделя после начала похода, когда вечером 4 июля войско встало перед воротами Труа.

– Отправьте герольдов, как обычно, – распорядился Алансон. – Пусть передадут, что никаких условий сдачи мы не примем. Город должен капитулировать безоговорочно, во искупление совершенного здесь греха.

Он сказал это открыто, без обычного смущения, которое неизбежно возникало у всех, кто упоминал о Труа в присутствии Шарля. Здесь был подписан позорный для дофина договор, лишающий его прав, не только на корону, но и на отца, и всякий понимал – взятие Труа станет не просто ещё одной победой, и даже не актом возмездия, а проявлением высшей справедливости, которая вершится с того дня, в который Господь привёл к воротам Шинона Деву-Спасительницу.

Однако ответ, посланный через герольдов, был скор и категоричен. Местный епископат, и вся городская знать не желали открывать ворота «бунтовщикам против законной власти, коих ведет прислужница нечистого». Этот ответ в шатре командующего выслушали молча. И, даже когда герольды ушли, молчание никто не решался нарушить. Хмурый дофин сидел набычившись в дальнем углу, вполоборота ко всем и на него старались не смотреть, только переглядывались между собой, опасливо, искоса, словно не хотели открытыми взглядами выдать мысли, кружившие в головах.

Наконец, не выдержал Алансон.

– Они, видно, ждут, что мы встанем в осаду и увязнем в ней до холодов, – процедил он сквозь зубы.

– Так, давайте обойдем город, как обошли Осер, – предложил Бурбон.

– Труа не Осер…

– Чёрта с два я обойду эти подлые стены! – воскликнул Ла Ир.

– Так взорви их, – усмехнулся де Ре. – С ходу взять всё равно не получится.

– Взорву, если понадобится!

– Возможно, они сдадут город на каких-то условиях, – осторожно вставил Ла Тремуй. – Мы могли бы договориться к обоюдному согласию о том, скажем, что их требования – естественно, приемлемые – будут выполнены тайно, тогда как сама сдача будет обставлена, как безоговорочная капитуляция…

– Капитуляция и так должна быть безоговорочной!

Все, наконец, повернулись к дофину, который, всё так же, набычившись, сидел в углу, только теперь смотрел на своих командиров упрямо и зло.

– Я не желаю увязать в осаде, и не желаю идти ни на какие уступки! Мы или возьмём город, или обойдём его, но потом вернёмся, и, клянусь, я камня на камне тут не оставлю!

– Мы не можем оставлять Труа за спиной, сир, – покачал головой Алансон.

– Тогда, штурмуйте его!

– Атака захлебнётся – здесь хорошие укрепления.

– Значит, отправьте к ним герольдов снова, и пусть хорошенько объяснят ВСЕМ жителям, чем впоследствии обернётся для Труа их упрямство! Может, чернь окажется умнее господ, а мне наплевать кто именно откроет ворота!

В шатре снова повисло молчание. Все прекрасно понимали, угрозы ни к чему не приведут. Этот город откроет ворота или добровольно, или вследствие долгой осады, которая, рано или поздно, дух горожан обязательно сломит, но так же измотает и осаждающую армию.

– А где Жанна? – прокашлявшись, внезапно задал вопрос Бастард Дюнуа – вопрос, который вертелся у него на языке с самого начала Королевского Совета. – Почему бы нам не узнать и её мнение? Помнится, под Орлеаном она… – Дюнуа неопределённо повертел в воздухе пальцами. – Трения, конечно, были, но я бы не сказал, что в военном деле она ничего не понимает.

– Когда дойдёт до дела, тогда и позовём, – насупился дофин. Его тон не допускал сомнений в том, кто именно в этот раз не пустил Жанну на Совет. – А пока я очень надеюсь, что мои военачальники в состоянии решить проблему без помощи крестьянской девушки.

– Но, может быть, её голоса… – начал было кто-то из непосвящённых, и осёкся.

Тяжелый взгляд дофина был непреклонен.

– Мы не станем беспокоить святых ради горстки упрямых горожан, – проговорил Шарль раздельно. – Если вы, господа, ничего без неё не можете, то я, по крайней мере, в состоянии принять решение сам!

Алансон и Дюнуа переглянулись, и герцог сделал Бастарду едва заметный знак больше на эту тему не заикаться. Однако, кислые лица большинства участников Совета как раз о том и говорили, что они бы от помощи святых не отказались.

Препирательства и дебаты о том, как поступить с Труа, продолжались несколько дней.

И, как водится, чем дольше они тянулись, тем яснее всем становилось, что к единому мнению уже не прийти. Да и сам дофин, столь непреклонный на первом Совете, впадал то в одну крайность, то в другую. С одной стороны его распирало желание доказать, что и без участия Девы войска вдохновятся одним только присутствием своего короля, но, с другой, мучила необходимость принять какое-то одно, твёрдое решение, опираясь на разумные доводы военачальников. Но доводы, как сторонников осады, так и тех, кто стремился идти дальше, казались попеременно, то убедительными, то совершенно необоснованными.

Наконец, на исходе четвёртого дня, ничуть не смущаясь тем, что её не позвали, на очередной Королевский Совет пришла Жанна.

Все эти дни она занималась тем, что внимательно осматривала городские стены, подбираясь к ним настолько близко, насколько могла, расспрашивала знакомых ей капитанов о том, что кому известно про оборонные укрепления Труа и, сосредоточенно хмуря лоб, что-то прикидывала в уме, рисуя найденной палочкой по утоптанной возле шатра земле. С Клод своими размышлениями она не делилась. Только однажды, как раз перед тем, как идти на Совет, спросила:

– Как ты думаешь, мы возьмём Труа?

– Нет, – ответила Клод. – Город сам откроет ворота.

– Ты это чувствуешь?

– Я очень этого хочу.

– Я тоже. Но ждать дольше нельзя, не так ли?

– Не знаю, Жанна. В военном деле я ничего не смыслю, хотя, на душе у меня спокойно, значит, здесь ничья кровь не прольётся.

– Мне тоже спокойно, Клод. Сегодня утром, глядя на стены Труа, я вдруг почувствовала, как всё это пространство, которое занимает наше войско, словно напряглось, налилось силой, и отчётливо поняла, что завоевать город можно! Я знаю, как надо подготовить штурм, чтобы он стал удачным. И так же знаю, что нужно сказать жителям Труа, чтобы в штурме не было нужды. Но, так или иначе, эти ворота перед своим войском я открою! Лишь бы дофин не отказался поручить мне это…

Дофин не отказался. Когда, появившись на Совете, Жанна принялась пылко его убеждать, никто из присутствующих не смог определить,наигранным, или абсолютно искренним было выражение благоговейного трепета на его лице.

– Возможно, теперь он готов побеспокоить святых, – шепнул де Ре стоящему рядом Бурбону. – Теперь это не ради кучки упрямых горожан, а ради сохранения собственного его достоинства.

Бурбон еле скрыл ухмылку, но слышавший слова барона Бастард недовольно нахмурился. Происходящее чем-то глубоко его оскорбляло. И покрасневший Алансон, опустив глаза себе под ноги, только подтверждал своим видом то, что перемена, совсем недавно непреклонной, позиции дофина, здесь, на Совете, хоть и перед глазами лишь очень узкого круга приближённых, мало соответствовала величию этого похода за короной. «Жалкий правитель…», – крамольно подумал Бастард, пытаясь скрыть презрение, с которым наблюдал, как напыщенно благословлял на штурм «крестьянскую девушку» этот, без пяти минут, король. И выдохнул с облегчением, когда всем разрешено было удалиться.

– Вас не удручает необходимость снова отдавать славу нашей Деве? – громко спросил Ла Тремуй, оказавшись за порогом королевского шатра.

Бастард посмотрел министру в глаза.

– Я уже сейчас считаю, что эта девушка достойна славы, куда бОльшей, нежели та, что ей выделяют. Но, если завтра Труа будет взят, я первым признаю, что лучшего полководца среди нас нет.

Ла Тремуй, надевающий в этот момент перчатку, изобразил лицом смесь удивления и понимания.

– Если?.. Так вы не уверены, что она победит, как обещает?

– Я верю в неё.

– Тогда, в случае успеха, не правильней ли будет признать, что лучшим оказался, всё-таки, король, сумевший выбрать среди множества претендентов в полководцы того, кто успешней всего завершит это дело?

– Здесь не дела, сударь, а война…

– И Дева, выполняющая Божью волю, не так ли?

Квадратная челюсть Дюнуа, мало искушённого в придворной казуистике, выпятилась вперёд ещё больше.

– Что вы этим хотите сказать, сударь?

– В городе солидный епископат, и среди знатных семейств мне известны некоторые, весьма благочестивые… По здравом размышлении невольно начинаешь недоумевать, почему ворота таких городов не раскрываются перед Господней посланницей сами собой, и почему у нас всё ещё война?

– До сих пор ворота раскрывались!

– О, нет! Думаю, старейшины городов, которые мы прошли, просто понимали, что не в состоянии противостоять столь мощной армии. Но, вот перед нами хорошо укреплённый Труа, и картина совсем другая…

– Ваши слова похожи на измену, сударь!

Ла Тремуй напустил на лицо глубокую скорбь.

– Боюсь, куда большая измена возлагать все надежды на эту девушку – слишком умелую для крестьянки – и давать повод нашим врагам говорить о колдовстве, помутившем разум целого войска. Жители Труа просто пытаются соблюдать законы, предписанные позорным договором, который был заключён за этими стенами. И, если город завтра падёт, они в нашу Деву не уверуют и верноподданными его величества короля Шарля, в одночасье, не станут. Особенно, если военачальники, вроде вас, начнут всех убеждать, что победу принесла Дева, которую жители города почитают ведьмой. Вот, кабы прославлять её поменьше, да побольше вести разговоры о высшей справедливости, о военных успехах, сопутствующих нашему королю только потому, что войну он ведет за права ЗАКОННЫЕ… Тогда, глядишь, и нам с вами не пришлось бы произносить слово «измена».

Ла Тремуй натянул вторую перчатку и кивнул Бастарду, с удовлетворением отметив про себя, что край полога королевского шатра, слегка приподнятый во всё время разговора, тихо опустился.

Главное было достигнуто – дофин его услышал.

А ещё… О, да, он не ошибся! Ещё его слышала эта девчонка Клод, которая возилась неподалёку с доспехами Жанны! И выражение её глаз Ла Тремуя тоже порадовало.

* * *

Всю ночь Жанна руководила осадными работами, размечая начало штурма, едва ли не по минутам. Прямо напротив городских рвов она велела разбить палатки, демонстрируя, как количество подошедшего войска, так и его непреклонную решимость взять Труа любой ценой, а так же приказала соорудить насыпь для артиллерии, чем весьма удивила прочих командиров^[47].

– Так ядра будут лучше долетать, – сказала она, отряхивая руки, и так буднично, как любая другая девушка сказала бы о том, что тесто с добавленной в него сметаной будет сытнее.

Безо всякой суеты девушка ходила от отряда к отряду, почти спокойная в своей уверенности, в том, что город недолго будет сопротивляться. Этой уверенностью она так заразила остальных, что к утру, почти не спавшее войско, словно ощетинилось готовностью завоёвывать. Флаги были подняты, герольды протрубили в трубы, а затем… Затем произошло то, чего не ожидал никто, кроме, может быть, самой Жанны.

Ворота города раскрылись, выпуская целую процессию, во главе которой шёл трясущийся от страха епископ Труасский.

– Передаём себя в руки короля, – сказал он, с поклоном протягивая ключи от города, – и ждём, что Дева, в ответ, отведёт от нас гнев и огонь небесный…

Труа

(10 июля 1429 года)

– Смотри, смотри, идёт отец Ричард! Сейчас он окропит её святой водой и у французской девки вместо ног появятся копыта и отрастёт хвост!

Двое мальчишек шести и девяти лет почти по пояс высунувшись из окна дома причетника при соборе, в котором оба числились служками, круглыми от интереса и страха глазами смотрели на въезжающий в Труа французский отряд, во главе которого ехала Жанна.

– Я не хочу видеть нечистого, – захныкал младший.

– Не бойся. Отец Ричард его прогонит. Говорил же он, что только сила Господняя может победить эту ведьму. Сейчас все станут молиться, и она уйдет, как ушла из-под Осера…

Монах, на которого возлагались такие надежды, как раз появился на площади перед собором с дароносицей и святой водой. Изгнанный из Парижа за речи, родящие панику, он появился в Труа незадолго до прихода французского воинства и быстро стал знаменит своими проповедями о скором конце света. Главнейшим признаком этого конца был, по его словам, приход колдуньи к зловредному дофину, не желающему мира стране, которую он упорно называет своей, несмотря на то, что есть законный король Генрих Шестой, от чьего имени правит пока, такой же законный регент – герцог Бэдфордский. Но, как только законная власть будет свергнута, и ведьма возведёт на трон Франции узурпатора, наступит время Антихриста, и свету придёт конец!

Всю последнюю неделю отец Ричард пугал жителей колдовством, уверяя, что французская девка насылает порчу на города, и они безропотно открывают перед ней ворота. Труа, дескать, грозит та же участь, поэтому надо молиться и молиться… Хотя, даже если удастся избежать колдовства и удержаться от добровольной сдачи, ведьма может призвать дьявольский огонь, который полетит в стены из её пушек…

Речи эти слушателей крайне озадачивали – с одной стороны, вроде бы, призывали горожан к сопротивлению, но, с другой, ото всех этих проповедей делалось настолько не по себе, что хотелось немедленно открыть ворота и впустить кого угодно, лишь бы не было хуже…

Страх пополз по городским улицам. Молчаливые жители бродили вдоль городских стен, подобно призракам, с надеждой поглядывая на солдат гарнизона. Те же, в свою очередь, напуганные не меньше обывателей, как слухами, так и тем, что видели сами через бойницы, смотрели с такой же надеждой на улицу, что вела к центральной площади. Ведь если городские старшины примут решение сдать город, именно по этой улице пойдёт процессия с ключами…

Колдовства боялись все.

И, как раз в день накануне сдачи, странная волна безысходной тоски накрыла жителей Труа с головой. Не сговариваясь, все они сошлись возле собора, где, во время молитвы, на епископа Труасского снизошло вдруг озарение и благословение Господнее на то, чтобы открыть ворота.

– Вы же понимаете, что в любом другом случае ОН от этих стен камня на камне не оставит, – шепнул потом усталый епископ серому от страха командиру гарнизона, имея в виду дофина. – Сдадимся, лучше, ему на милость. Я слышал, эта… скажем так, Дева мародёрства и резни не допускает… Вдруг обойдётся. Но вы, сударь мой, о своих людях всё-таки позаботьтесь…

Несчастный командир тяжело сглотнул.

Полночи он провёл на городской стене, наблюдая за приготовлениями французского войска, опытным глазом оценил серьёзность намерений и, поразмыслив немного, собрал свой гарнизон в оружейной, подальше от любопытных глаз, где предложил всем, у кого есть семьи и какие-то обязательства перед жизнью, переодеться в гражданское, чтобы завтра затеряться в толпе.

– Сам я давал клятву своему герцогу и не могу её нарушить. Но вас не попрекну. Эта девка, похоже, на самом деле ведьма…

– Вчера отец Ричард говорил, что скоро всеми будет править Антихрист, – снова прохныкал младший из мальчишек, свисающих из окна. – Матушка целый день плакала… Я боюсь…

– Не бойся. Смотри!

Площадь перед собором давно заполнилась молчаливыми горожанами. Жанна, на которую взирали с затаённым ужасом, даже не пыталась им улыбаться, чувствуя напряжение, ползущее перед ней, словно свинцовая туча. Она не сразу заметила монаха, стоявшего на паперти и кропящего вокруг святой водой с исступлением фанатика, но, когда заметила, остановила коня и отряд, со странным выражением на лице следя за тем, как истово начал монах крестить воздух перед собой и бормотать молитвы. Его закатившиеся глаза казались слепыми, что только усиливало впечатление, будто на паперти священнодействует некий пророк.

Жанна спешилась.

В тот же миг глаза монаха ожили. Глядя на девушку с библейской суровостью, он громогласно возвестил:

– Перед ликом церкви ответствуй, ангел ли ты или демон, посланный нам на погибель? И, коли демон, изыди, убоявшись крестного знамения!

Жанна засмеялась.

– Подойдите ко мне, святой отец. Подойдите, не бойтесь, я не улечу, как ангел… И если верите в силу святой воды, окропите меня, благословляя…

С этими словами она сама медленно перекрестилась и развела руки в стороны. Лицо её стало серьёзно.

Монах пошатнулся. Неуверенно, как по шаткому мосту, сделал несколько шагов и вдруг повалился на колени.

– Свет! – закричал он на всю площадь. – Смотрите все – свет осеняет её чело! Это ангел! Хвала Всевышнему! Он послал нам нового Спасителя!

Жанна недоуменно осмотрелась. Монах был очень убедителен, но ей всё равно показалось, что собравшиеся на площади люди будут только смеяться. Однако, не смеялся никто. Напротив, жители Труа словно просветлели лицами и с благоговейной надеждой взирали на то, как священник распростёрся в пыли перед девушкой. Стой она ближе, наверняка, принялся бы целовать ей ноги.

– Святая! – кричал он, между тем, с ликованием даже более пылким, чем было то отчаяние, с которым отец Ричард, ещё вчера, предрекал конец света. – Покайтесь, люди, как каюсь теперь я! Не с ней, а против неё плетёт свои козни нечистый враг рода человеческого! Это он мутит наш разум, отвращая от ангела, но Святая Дева принесла мир и избавление от лукавого! На колени! На колени все! Кайтесь!..

Толпа на площади пришла в движение. Измученные страхом люди живо отреагировали на слова «мир», «спасение» и пали на колени, радуясь, что не будет резни, обещаемой всю последнюю неделю.

– А конец света? – спросил младший из служек, так и замерших в окне, из которого они следили за происходящим.

Старший очнулся, вполз в комнату, сел на пол.

– Конец света? – переспросил он, когда младший опустился рядом. – Не знаю… Я ничего не понял, но, вроде, не будет…

Предместья Руана

(июль 1429 года)

14 июня французскому воинству открыл свои ворота Шалон, где Жанну ожидал сюрприз – встреча с дядюшкой Лассаром и несколькими земляками, которые, как они сказали, прибыли проведать свою Деву по просьбе её родителей.

Узнав об этом, Клод испугалась, что кто-нибудь раскроет их подмену. Но, видимо, дядюшка всех предупредил. И, глядя, как ослабевают натянутые в первый момент, улыбки, она и сама быстро успокоилась, радуясь встрече и застенчивым, ничуть не удивлённым взглядам, которые бросали на неё, приветствуя Жанну.

И хорошо! Клод с затаённой гордостью подумала, что люди, которых она знала и любила с детства, проявили то самое благоразумие, которое свойственно людям, живущим бесхитростной простой жизнью без особенных запросов. Какая им, в конце концов, разница, кто принёс мир в их места?

Жанна тоже была рада повидать земляков. Расспрашивала обо всём и обо всех, задавала вопросы, и очень трогательно интересовалась в первую очередь теми, с кем дружила именно Клод. Даже дядюшка Лассар это заметил. Да и остальные тоже, потому что все они очень скоро оживились и стали чрезвычайно подробно рассказывать сами, то и дело косясь в сторону д'Олона, за спиной которого Клод и стояла.

На прощание кто-то простодушно спросил, как это Жанна, такая робкая до сих пор, ходит в сражения и ничего не боится, и в ответ, после короткого молчания, внезапно прозвучало:

– Я боюсь только измены…

Вот как! Измены…

Никто, кроме Клод не придал этому особенного значения. Да и сама Жанна, словно тут же забыла о сказанном. Но то, как она это произнесла заставляло думать, что слова эти пришли на ум не просто так.

С того дня и появилось у Клод неприятное, тревожное, то ли уже чувство, то ли пока предчувствие.

Что-то вокруг Жанны неуловимо менялось. Что-то наползало чёрной тучей, неясным страхом, и превращало предвкушение скорой и счастливой развязки в ожидание неминуемой беды…

Сначала Клод просто испытала волнение, причин которому, кроме странных слов Жанны, вроде бы не было, и решила, что виной всему неожиданная встреча с земляками, разбередившая душу. Но вот прошло два дня, а волнение не унималось и дёргало изнутри в самые беспечные минуты, словно говоря: «Эй, не расслабляйся! Всё не так уж и хорошо…».

Поддаваться этому страху не хотелось. Отгоняя его прочь, девушка даже попыталась убедить себя, что расстроил её пасмурный день, сменивший долгую череду дней солнечных. Но, когда тучи рассеялись, когда снова засияло солнце, а волнение ничуть не прошло, она, не то чтобы сдалась, но стала искать его причину среди прошедших событий.

Вот и сегодня, во время привала, когда Жанна удалилась в шатёр, поставленный для дофина, обедать со всеми военачальниками, а Жан д'Олон ушёл с Раймоном проверить подковы у коней, Клод, оставшись в одиночестве, поднялась на высокий холм, у подножия которого они разбили лагерь, и легла в траву, в надежде отвлечь себя видом бегущих облаков, потому что беспокойство ей уже попросту мешало.

Всё было слишком хорошо… Так хорошо, как никогда ещё не было. Армия двигалась стремительно. За три дня, что прошли со дня сдачи Труа, дофину присягнули и Бюсси-Летре, и Шалон-сюр-Марн, открывший не только свои ворота, но и прямую дорогу на Реймс. Этот бескровный поход словно преобразил страну, во всяком случае, в той её части, которую уже прошли. Войско, не потерявшее ни одного солдата, всё полнилось и полнилось добровольцами. Им не только открывали ворота сразу – их ждали, как освободителей, самостоятельно разоружая англо-бургундские гарнизоны и радостно приветствуя… Приветствуя, конечно же, дофина – вчера, в Шалон-сюр-Марн, ему восторженно кричали: «Да здравствует Шарль Седьмой король Франции!»… Но, в то же время, – и это видели все – в большей степени приветствовали Жанну.

Клод медленно закрыла глаза.

Может быть, в этом всё и дело? Может, причина её беспокойства в том, как раз, и кроется, что улыбка Жанны, радующейся очередной бескровной сдаче города, становится всё беспечнее, а улыбка дофина, принимающего ключи от городских старшин, всё более натянута? Жанна не чувствует своей славы, тогда как дофин… Господи, неужели он завидует?!

Клод села. Перед глазами встало лицо неприятного министра Ла Тремуя, который всегда смотрит на Жанну так, словно испачкался и хочет вымыть руки. Под Труа она случайно услышала его слова о том, что города сдаются из страха перед мощной армией, благодаря слухам о колдовстве, и все те, кто восхваляет Жанну, только вредят делу дофина.

И слово «измена» тогда тоже всплыло…

И было видно, как он злобен, этот министр! Неизвестно, что наедине слышит от него дофин, который до сих пор, даже тут, в двух шагах от Реймса, дрожит и бледнеет, как будто тоже испытывает беспокойство.

А ещё монах из Труа! И та женщина, что прибилась к войску в самом начале похода!.. Везде, где только можно, они на разные лады кричат, что Дева святая. И недавно, прислушавшись к их словам внимательнее, Клод себя еле сдержала – такое впечатление, что они сговорились погубить Жанну глупыми восхвалениями, не имеющими ничего общего с действительностью! Женщина говорила о каких-то видениях, о том, что некая белая леди приходит к ней, одетая в золотые одежды, и велит, дескать, всякому, кто имеет золото, серебро, или какое-то скрытое сокровище, немедленно принести всё это Деве, которая сокровищами заплатит своим солдатам. И, что каждый, кто скроет что-нибудь, будет выявлен и предан жестокому суду и поруганию, потому что Дева всё знает, всё видит, и способна найти любое сокровище, которое хотят от неё утаить!

А монах договорился до того, что Жанна – это истинная помазанница Божия, едва ли не выше самого папы, – и ведёт она к престолу законного короля, как наместника на земле! Так что выходило, будто коронация дофина – это нечто вроде посвящения, где Жанна является восприемницей, то есть лицом, полномочия которого куда значимее королевских!

Клод ощутила, как беспокойство её усилилось.

Эти разговоры совсем не нравились ей, и, скорей всего, из-за них всё и стало меняться! Дофин явно сердит, и, дело тут, конечно, не в зависти… или не только в ней. Клод стала вспоминать, что Жанна рассказывала про первую встречу с Шарлем, про то, как увидела в его глазах, такое знакомое и ей, сомнение в своём праве. Вдруг это сомнение снова вернётся вместе с чьим-то злобным шепотком? Новая Дева, чтобы развеять их, не придёт, а Жанна, из спасительницы превратится в соперницу, которую обязательно захотят как-то убрать!

Клод сцепила в замОк ледяные от страха ладони. Она понятия не имела, что нужно делать, чтобы исправить положение! Разве только поделиться своими опасениями с Жанной? Но сможет ли и она прекратить этот поток опасных восхвалений? Всем рты не заткнуть, особенно тем, кто делает это не из добрых побуждений.

Клод опустила лицо в ладони. Раньше она бы и представить не смогла, что, после всех побед, Жанне будет желать зла кто-то, кроме англичан. Но теперь, окунувшись в этот чуждый мир непонятной ей придворной политики, приходилось признавать даже самое абсурдное – среди ближнего окружения недоброжелателей тоже хватало. И давние предостережения герцога Лотарингского вспомнились вдруг сами собой. Впрочем, он тогда говорил что-то о некоей защите, которая у Жанны есть… Ах, знать бы… Дай Бог, чтобы она оказалась действенной…

За спиной почудились тихие шаги, и девушка обернулась.

Барон де Ре неторопливо шёл к ней, неся на согнутой руке, как корзину, свой походный шлем. Всем видом он словно говорил: «я тут случайно, но настроение хорошее, есть время для беспечного отдыха и можно составить компанию даже мальчишке-пажу». Однако, Клод почему-то не сомневалась – барон здесь не случайно и искал именно её.

– Судя по всему, как паж Девы, ты питаешься только святым духом, – с обычной ухмылкой заметил де Ре. – Хотя, сама она только что отобедала весьма плотно, как и все мы, и я в том числе. Было вкусно. А хороший обед всегда действовал на меня умиротворяюще. Сам себя не узнаю – до того хочется чего-нибудь благодетельного… Так что, держи. Тут по дороге целые заросли, а мне нечего было делать…

С этими словами барон протянул девушке шлем, до половины наполненный лесной малиной.

У Клод, почему-то, перехватило дыхание.

Она попыталась встать, но де Ре присел рядом, махнув ей, чтобы оставалась на месте, сорвал травинку и блаженно развалился на траве.

– Вижу, тебя что-то огорчает, – сказал он, покусывая сорванный стебелёк, когда вдоволь насладился стрекотом кузнечиков. – Скорбная поза, уединение… глаза вон на мокром месте… Не хочешь поделиться?

Клод отрицательно покачала головой. Низко опустив голову, она ела малину и еле сдерживала слёзы, которые, действительно, в одно мгновение, непонятно из-за чего навернулись на глаза.

– Жаль, – пожал плечами де Ре. – Может быть, как раз я, смог бы объяснить, что всё не так страшно, как тебе кажется.

– Откуда вы знаете, ЧТО мне кажется?

Де Ре засмеялся.

– Я наблюдательный. Разве ты не заметиЛА?

Клод замерла, не донеся до рта очередную ягоду. В первый момент ей захотелось поправить барона, изобразить негодование, обидеться, наконец! Но перед глазами покачивался на коленях шлем с малиной, сквозь который, вызванный воображением, проступал совсем новый образ этого, вечно насмехающегося, рыцаря, трогательно обирающего ягоды с кустов. Обирающего теми же руками, которыми, тогда, под Турелью, он сжимал окровавленный меч, не подпуская к ней никого из врагов… Клод знала, что кусты эти совсем не по дороге – она любила малину и обязательно бы заметила, идя сюда – значит, барон искал малинник… сделал крюк, чтобы принести ей ягод… Из-за этого всякие лживые слова казались неуместными. И, в конце концов, они с Жанной давно, ещё под Орлеаном, поняли, что де Ре не обманывается, относительно того, кем на самом деле является паж Девы, но, судя по всему, никаких лишних и неудобных вопросов задавать не собирался.

Еле заметно она кивнула – дескать, да, заметила – и тихо произнесла:

– Тогда скажите, что всё не так страшно.

– Если буду знать, что тебя пугает – скажу.

– Но я не смогу выразить это словами…

– Значит, и говорить не о чем. Когда сама не знаешь, чего боишься, выходит, что не боишься ничего, и просто хочешь, хоть чего-нибудь бояться.

Клод засмеялась, не поднимая опущенной головы, но крупная слеза выдала её, упав со щеки прямо на ягоды.

– О-о…, – барон выдержал паузу. – Неужели всё так серьёзно?

Клод кивнула.

– А я думал, только меня одного не радует лёгкость этого похода.

Быстро проведя рукой по глазам, Клод, наконец, решилась поднять глаза на де Ре.

– Вас тоже что-то беспокоит?

– Увы…

– Может быть, ВЫ сумеете высказать, что именно?

Теперь засмеялся он.

– Высказать… Какое осторожное слово. Я бы предпочёл – высказаться… Высказаться начистоту о том, что наш дофин не так уж отважен, не очень умён, нерешителен и завистлив. То есть, говоря по совести, короны достоин только при условии, что рядом нет никого более достойного.

Клод закашляла, поперхнувшись.

– Вы не можете говорить так, сударь – вы же воюете за него.

– За Францию – не за него. И даже не бок о бок с ним, а с Жанной. Если ты заметила, наш дофин воевать не умеет.

– А разве правителю так важно уметь воевать?

– А разве нет? На коронации ему вручат меч. Думаешь, для подобной церемонии это случайность? Светлой памяти король Иоанн сам водил свои войска в сражения! Да и отец нашего дофина повоевал, пока был здоров. И Генри Монмут – упокой Господь его чертову душу – бился при Азенкуре в первых рядах… Короли потому и поставлены надо всеми, чтобы служить примером! И в доблести – в первую очередь.

– Может, потому люди и увязли в этой войне? – отведя глаза, спросила Клод. – У них не было других примеров, кроме королей-воителей.

Де Ре выплюнул изжёванную травинку и потянулся за новой.

– Люди будут воевать в любом случае – такова их природа. Разве в твоей деревне любой крестьянин с большим семейством не мечтал расширить свои наделы, чтобы прокормить всех? Наверняка мечтал. И, дай ему волю, отобрал бы землю у соседа. А король обременён целой страной. Ему необходимы завоевания, чтобы считаться добрым хозяином и быть уверенным в своём авторитете перед вассалами, тоже желающими иметь больше, чем у них есть.

– Это так необходимо – иметь больше, чем есть?

– А как же?! Когда все вокруг только этим и живут, глупо отставать. Нужен второй потоп, чтобы изменить сложившийся порядок. Хотя, не уверен, что и это поможет. Новые люди пару сотен лет в благости, может, и поживут. Но потом обязательно появится кто-то, кто снова подумает: «а почему бы не иметь ещё и это?». И возьмёт. И поймёт, что это хорошо…

Клод огорчённо поворошила рукой малину. Нижние ягоды уже подмялись и выпустили сок, окрасивший её пальцы.

– Выходит, вы огорчены тем, что дофин, став королём, не захочет стать захватчиком?

Ничуть не смутившись, де Ре кивнул.

– И этим тоже, как иначе? Я барон, и мне, как всем, хочется иметь больше и больше. Но, чтобы иметь это «больше» законным путём, нужен предводитель – Божий помазанник, захватчик, – назову его так, если хочешь, – но благословленный небесами. Такой, рядом с которым можно остаться в Истории! Королей-миротворцев не помнит никто, потому что они скучны. А Цезарь, Александр Македонский, Карл Великий… да, что там – даже Монмут, не к ночи будь помянута его душа, – все они здорово встряхнули этот мир, который их уже не забудет. И, между прочим, если посмотреть на вещи беспристрастно, не залезь король Гарри своим сапогом в наше сонное королевство, не появилась бы и Жанна. Будь дофин, хоть наполовину, таким же, как она, я первый бы сказал, что он именно тот предводитель, за которым можно идти, не стыдясь за его цели, доблести и не сомневаться в его правах вести за собой к любой цели с положенной доблестью.

– А сейчас вы сомневаетесь?

– Я – нет. Однако, договор в Труа был подписан, и для многих, по сей день, является документом единственно законным. – Де Ре кисло скривился. – Но, даже если принять во внимание обстоятельства и всякие политические интриги, на многое можно было бы закрыть глаза, прояви себя наш дофин более мужественным и решительным. Однако, факт остаётся фактом – он очень хочет положить себе на голову корону, но ответственности, которая ляжет вместе с ней, боится, как огня.

Клод сосредоточенно собрала мятую малину в горсть и отправила в рот.

– Выбрось, там уже нечего есть, – заметил де Ре.

Но девушка отрицательно покачала головой. Образ рыцаря, собирающего для неё ягоды, при всем несоответствии с его теперешними речами, никак не отпускал. Ей было жаль каждой этой ягоды, и, несмотря на то, что они превратились уже в настоящий кисель, Клод решила доесть все до одной.

– Я что, расстроил тебя ещё больше? – спросил барон.

– Нет. Меня огорчало совсем другое.

– Правда? – Рыцарь искренне удивился. – А я думал, тебе тоже не по душе то, что Жанна, с её великой миссией, тратит свои силы ради ничтожной цели.

– Она в своей миссии не вольна.

– Вот именно!

Де Ре, как будто, только этих слов и ждал.

Рывком усевшись возле Клод, он выплюнул травинку, забрал у девушки шлем, словно он мог помешать разговору, и зашептал азартно и страстно:

– Я даже скрывать не буду, что никогда не верил во всякие чудеса, будь они от Бога, от Дьявола, от папы римского, или от сумасшедшей, вроде нашей Катрин..! Я и теперь не верю ни во что, кроме одного – Жанна необычна, как настоящее чудо! Кем бы она там ни была на самом деле, не может просто так случиться, чтобы девушка обладала этаким военным чутьём, такой отвагой и силой – воистину рыцарскими – и таким разумом, просто ради того, чтобы на трон Франции сел непонятно кто!

– Дофин законный король!

– Только потому, что рождён от короля и королевы? Но, если поверить его матери, что останется тогда? Бастард, наделённый сомнительными правами, в которых он же, первый, и сомневается? Без отваги, без твёрдых убеждений, а если послушает Ла Тремуя и затеет переговоры с Бургундцем, отца которого убил, то останется ещё и без чести! Тогда, как Жанна – совсем иное дело… Меч Мартелла сам лёг в её руку^[48]! Сейчас её любят и почитают, как посланницу Божию, особенно после того, как этот английский монах уверовал в неё, подобно святому Павлу. А что будет, если на самом деле объявить её помазанницей, как он говорит?!

Клод отшатнулась, но де Ре, похоже, вполне был готов к такой реакции.

– Сама подумай, что она станет делать после коронации? – зашептал он, придвинувшись ближе. – Ты можешь представить её, живущей, как раньше? Вернётся ли она, или останется при дворе – это будет не её жизнь! После того, как сражалась, вела за собой войска… после всей этой власти, которую она и приняла, и распорядилась которой по-королевски достойно, оказаться в стороне? Выйти замуж – хоть бы и за Алансона – нарожать детей и сидеть в каком-нибудь замке на привязи по примеру наших прочих дам?

– Она сама это решит.

– Нет. – Де Ре покачал головой, не сводя глаз с лица Клод. – Если сейчас судьбу Жанны вершит только Бог, то потом все права на её жизнь получит король.

– Что ж, она сама наделит его таким правом и подчинится, как и следует. Иначе, ради чего всё это было?

– А если бы и Жанна оказалась королевской дочерью, что бы ты тогда сказала?

Клод повернулась к де Ре, серьёзная и строгая. Было видно, что вопрос барона врасплох её тоже не застал.

– Вы это точно знаете?

Де Ре смутился. Что-то в голосе и во взгляде девушки убедило его, что сама она о королевском происхождении подруги не знает ничего.

– Мало ли… – он неопределённо пожал плечами. – Здесь многие не верят, что она простая крестьянка…

– Это так. Её отец когда-то был дворянином.

– Это не её отец.

– Кто вам сказал?

Де Ре косо усмехнулся.

– Я просто знаю…

– Нет. Не просто. Откуда вы можете это «просто знать»? – Клод снова почувствовала, что к её глазам подбираются слёзы. – Вы так уверенно сказали… Вы что-то знаете о Жанне?

Барон отвёл глаза. В наступившем молчании стрекот кузнечиков словно усилился.

– Люди разное говорили… Может, они действительно, что-то знают… – выдавил он, наконец.

– А если они неправы? Зачем вы их слушали?

Де Ре вздохнул.

– Не знаю. Интересно… Хотя, иногда мне кажется, что я слушаю слишком много лишнего, и не всегда от тех, кого вообще стоит слушать.

Он покосился на Клод. Неосторожное замечание о Жанне вылетело в разговор, как раз-таки из-за сильного желания услышать что-то от неё – одобрение или, хотя бы, намёк на то, что его мысли, так назойливо лезущие в голову последнее время, верны, и пришли не просто так, а неким, его собственным откровением… ЕГО МИССИЕЙ! Потому что, одно дело, пойти за Жанной по зову герцогини Анжуйской, рассказавшей тайну её происхождения, и, совсем другое, по какому-то внутреннему наитию, самому распознать в никчёмном мальчишке-паже ту, несомненно истинную Деву, которая заставила войско Саффолка уйти одним только своим видом, голосом, светом, охватившим её в тот момент… Впрочем, и это теперь казалось ерундой! Без конца размышляя о том, что такого особенного могла бы принести им подлинная Дева, де Ре вдруг понял простую вещь – в пророчестве говорилось о том, что Дева государство спасёт. А что может спасти Францию надёжнее всего? Только одно: род Валуа продолжит более достойная наследница! И Клод должна убедить её принять власть тем особенным даром, который вложил в неё сам Господь!

– Почему ты молчишь? – спросил барон, не узнавая собственного голоса

– Я тоже не люблю знать больше, чем нужно, – еле слышно ответила девушка. – Тоже не люблю узнавать от кого-то о том, что можно познать самой – это только мешает. Вы что-то узнали о Жанне, и это заслонило уже известное о ней. Но она никогда не поступит бесчестно! И иметь больше, чем у неё есть, тоже не захочет. Все мы имеем жизнь, куда уж больше… Дарить её своим детям более достойно, чем бесконечно воевать – так мне кажется. И неважно, посланницей Божьей ты являешься, или помазанницей, или просто девушкой… Я видела, что делает с людьми война. Думаю, отцы семейств, чьи дома пожгли, а детей убили, с радостью вернули бы то, что они имели и большего уже не желали…. Жители нашей деревни возвращались в разорённые дома после набегов, плакали над убитыми с самым горьким отчаянием, хоронили, скорбели, но, вздыхая, оправдывали всё войной, как будто весь этот ужас был частью их жизни, как зима или лето. Им, видно, тоже сказали, что война необходима… Но вот появляется Жанна. Невероятная, как чудо – вы сами это сказали. Девушка, не желающая ничего, кроме жизни, которую никакая необходимость не имеет права отнять! Неужели вы думаете, что пришла она только за тем, чтобы присвоить себе чужую власть и просто повернуть войну в другую сторону..? Вы говорите, что людей не изменить. Может, и правда, об этом я судить не могу. Но, может быть, люди никогда и не пытались поменяться?.. Они говорят всё время «Божий замысел не постичь», и тут же толкуют всё с ними происходящее, как кому удобно. А весь замысел – вот он, на виду! Он заложен в каждом с самого рождения и виден в наших умениях и желаниях, пока никто другой не начинает навязывать свою волю… Вы говорите, что дофин не воин. Но, может, именно такой государь сейчас и нужен?! И не герой-полководец, а только Жанна – девушка, не желающая иметь больше, чем у неё есть, должна привести его к трону?! Да, он не хотел этого похода, боялся новой крови, но Жанна знала, что идти необходимо, и то, что до сих пор не произошло ни одного сражения, самое верное доказательство её правоты! Она вершит, что должна, не больше. А дофин… – он тоже выполняет своё предназначение так, как чувствует его…

Клод подтянула колени к подбородку и обхватила себя руками, словно хотела согреться, несмотря на жару.

Или защититься? Отгородиться ото всех?

Де Ре вообще вдруг показалось, что говорит она не с ним, а с кем-то внутри себя – слабым и ей совсем не нужным, мешающим, но кого ещё можно было, если и не заставить исчезнуть, то, хотя бы, переубедить.

– Все желают мирной жизни. И все воюют, чтобы её достичь… – говорила девушка. – Не знаю, почему переговоры считаются бесчестьем, а уничтожение целой армии, состоящей из живых людей, покрывает их уничтожителя вечной славой, но очень хочу думать, что Божий замысел в отношении Жанны, как раз в том и состоит, чтобы показать истинный смысл и величия, и позора. Да и понять, наконец, что действительно ценно…

Девушка легко вздохнула и теперь уже обратилась к барону.

– Вы думаете, что родители Жанны могли быть людьми королевской крови? Не отвечайте, если не можете, но подумайте и признайтесь честно сами себе – так ли уж это важно для неё? Да и для вас тоже, если, конечно, вы хотите остановить эту войну? Помогите Жанне короновать дофина и предоставьте самой решать, что делать дальше. Всё получится хорошо и правильно, если не вмешиваться в ход вещей с ненужными знаниями… Но, если вы, на самом деле, хотите большего, как говорили… – она запнулась. – Не хочу в это верить… но, если так, то знайте – вы погубите Жанну и ничего больше не добьётесь. Ей от своего пути отступать нельзя.

* * *

В шатре дофина заканчивали обед молодые рыцари из числа тех, кого Шарль пригласил разделить с ним трапезу, а затем, когда Жанна и люди возраста более почтенного ушли, задержал для свободной дружеской болтовни. Из-за синего тяжелого полога то и дело доносились то взрывы хохота, то мелодичные звуки новой баллады, сочинённой придворным менестрелем. Эта баллада, немного фривольная, но с положенной долей почтительности, была посвящена лебедю – королевской эмблеме Монмута – чьё изображение, вышитое на тканной панели, герцог Алансонский обнаружил в том самом зале, где был подписан когда-то позорный для дофина договор. Теперь, неприкосновенная ткань служила скатертью для стола Шарля, а серебристая птица со свисающей с её шеи цепью и слегка распахнутыми крыльями, словно пыталась выбраться из-под тяжелых блюд и кубков, страдая и оправдывая слова, посвящённой ей язвительной баллады.

Ла Тремуй, прогуливался возле шатра в ожидании, когда гости разойдутся. Он внимательно слушал, досадуя на слишком резкий, по его мнению, голос менестреля. Но, тем не менее, смог разобрать слова Алансона о том, что дофин проявил больше милосердия и благородства, чем когда-то Монмут, унизивший своей трапезой пленных рыцарей. «Ты, Шарль, предпочёл унизить всего лишь эмблему». И ответ хохотнувшего Ла Ира о том, что у них и пленных-то нет…

«Интересно, – подумал министр, – как наш король унизит всех этих спесивцев, когда я представлю ему свои умозаключения?»…

Он мог бы войти в шатёр, если бы хотел, но решил остаться всего лишь рядом. Тут лучше думалось…

Под ногами чавкнуло и Ла Тремуй брезгливо выдернул ногу из лошадиного помёта. Он уже отвык от походной жизни и, наверное, был бы не очень доволен необходимостью проводить большую часть дня в седле, не появись у него, в качестве компенсации, возможность наблюдать, как развиваются события именно в военной среде.

До сих пор армия была и оставалась самым преданным союзником Жанны, в основном, благодаря ненавидящим министра Ришемону, Бурбону, Бастарду со всеми его капитанами, и прочим псам помельче, которых так старательно вскармливала герцогиня Анжуйская. Но до сих пор, и среди остальных придворных, и среди духовенства, те, кто не слишком верил в явленное чудо, все же говорили полупочтительно, полу-опасливо: «Наша Дева». А теперь, что в письмах, что в разговорах, всё чаще стало мелькать: «Эта девушка…».

«Эта девушка прибрала к своим рукам слишком много власти», – сокрушались в приватных беседах прибывшие епископы, которым надлежало стать пэрами от Церкви на коронации. «Теперь только от неё ждут истинного слова Божьего. Но победы победами, а грех гордыни неизбежно ведёт к ереси… Что вы говорите? Думаете она в него не впадёт? О, не будьте наивны! Эта девушка всего лишь человек. К тому же, низкого происхождения…».

Слушая подобное, Ла Тремуй сразу напускал на себя вид смиренно скорбящего. А в последние дни скорбь вообще не сходила с его лица. Дофин даже попенял ему, дескать, в период таких успехов следует смотреть веселее. На что Ла Тремуй только слабо улыбнулся. Он готовил почву и боялся лишь одного – не перехитрить бы самого себя и не пропустить момент, когда удобнее всего будет дёрнуть за все верёвки, чтобы оглушить Шарля разоблачением!

А момент был уже близок…

Ла Тремуй провёл ладонью по запотевшей шее и улыбнулся. Эта Катрин оказалась весьма умелой. Ей всего-то и было сказано – осторожно внушать всем, что Дева изыскивает средства на содержание армии. «… К примеру, может же она попросить отдать ей – Спасительнице – всё ценное, что осталось… Разве кто-то посмеет отказать? А выполненная один раз просьба легко превращается в приказ… при умелом подходе». Это неопределённое замечание министр ненароком обронил в разговоре с де Вийо, но тот явно понял…

Трудно сказать, кто из них – сам ли он, или мадам Катрин – выдумали эту неведомую святую в золотых одеждах? Во всяком случае, вещая о ней на каждом углу, мадам пророчица была очень убедительна. Многие верили. И Ла Тремуй, с тайным удовлетворением уже не раз замечал на лицах в толпе то, особое удивление, которое обычно предшествует разочарованию.

Одно плохо – эта кликуша, при всём своём двурушничестве, всё же считала себя вполне набожной и сильно струхнула, когда в Труа этот блаженный монах, отец Ричард, завопил о святости Жанны. Так струхнула, что едва не сбежала в какой-то монастырь, где, по словам де Вийо, собиралась замаливать свой грех. Ла Тремуй тогда запретил. Однако, внимательно послушав монаха, чуть было запрет не снял, и передумал только потому, что два всегда лучше, чем один.

Он до сих пор ломал голову, кто мог подослать этого отца Ричарда – англичане или герцог Бургундский? Но, кто бы ни был, он здорово помог.

О том, что монах был искренен сам по себе и речи идти не могло! Только злейший враг пожелал бы Жанне такую славу, которую он ей создавал, работая куда тоньше мадам Катрин! Божья помазанница! Без пяти минут, та самая ересь, которую так ждут епископы-пэры! И, в то же время, какая подсказка поверенным герцогини Анжуйской, кто недоволен трусоватостью дофина! А за руку не поймаешь – святой отец восхваляет Деву Франции, и это особенно ценно, потому что сам-то он англичанин!..

«О, Господи, благослови того, кто научил этого монаха, кем бы этот человек ни был!».

Ла Тремуй снова покосился на темно-синий полог, из-за которого полетел очередной взрыв хохота. Может, всё-таки войти? Но, нет. Ему был нужен сын мадам Иоланды Шарло, и нужен, вроде бы, случайно, а там, в шатре, во всеобщей сутолоке, когда начнут расходиться, ничего случайного уже не получится.

– Что вы тут делаете, Ла Тремуй? – вывел его из задумчивости низкий голос Танги Дю Шастеля.

Министр с достоинством обернулся.

– Дела, мессир, дела. Они, к сожалению, не разбирают ни дня, ни ночи, ни сна, ни обеда.

– Тогда, почему вы не заходите?

– О, – Ла Тремуй сделал легкомысленный жест рукой. – Молодым людям охота повеселиться и я решил подарить им ещё несколько минут. Пусть… Бог знает, когда ещё доведётся. Да и доведётся ли… Война всех нас приучила жить только тем, что есть сейчас. А коронация и вовсе может всё переменить.

– Что вы имеете в виду?

– Только тот факт, что будет, наконец, должным образом проведена церемония объединения двух миров – как там говорится по ритуалу? «Космическая гармония Неба, Церкви и Государства, да? – после которой его величество уже не сможет быть прежним беззаботным молодым человеком.

– Я бы и сейчас его таким не назвал, – пробурчал Дю Шастель. – Так что, заходите, сударь, не стесняйтесь.

Решительно отодвинув полог, он шагнул внутрь шатра, откуда тотчас стали появляться раскрасневшиеся от еды и питья молодые рыцари.

– Ах, как же это я забыл! – хлопнул себя по лбу Ла Тремуй, краем глаза заметив среди них Шарло Анжуйского.

Он очень умело изобразил замешательство и придержал молодого человека за руку с таким видом, словно только на него и надеялся.

– Хотел узнать у мессира Танги, но, коль уж вы здесь, сударь, ещё и лучше… Не скажете ли мне, когда собирается прибыть ваша матушка?

– Зачем вам? – выпятил губу откровенно хмельной Шарло.

– Сейчас с его величеством мы будем обсуждать состав светских пэров на коронации, и я должен знать…

– Странно, что вы этого до сих пор не знаете, – не дослушал молодой человек. – Матушка, как всегда, прибудет вовремя. Насколько мне известно, она уже выехала. Возможно, уже сегодня прибудет в Шалон.

– Вот как…

Ла Тремуй, вскинул брови. Лицо его сделалось озабоченным.

– А вы знаете, что вчера захватили двух разбойников, которые рассказали о целом их отряде, промышляющем, как раз в окрестностях Шалона?

– Но ведь их захватили, что тут страшного?

– Только двух. Остальные, скорей всего, затаились, пропуская армию, но когда поедет ваша матушка возможны всякие неприятности.

– Матушкина свита армии не уступит, – засмеялся Шарло, а вслед за ним и его рыцари.

– Ваше дело, – пожал плечами Ла Тремуй. – Я просто подумал, что вы должны знать. Как заботливый сын, могли бы и отправить ей навстречу кого-нибудь, хотя бы для того, чтобы предупредить… Вот, хоть этого молодца.

Ла Тремуй кивнул в сторону смеющегося Филиппа де Руа.

– Его новые доспехи достаточно хорошо сверкают, чтобы разогнать всех разбойников в округе и доставить удовольствие дамам…

Договаривая фразу, министр постарался придать голосу как можно больше презрения, и вполне в этом преуспел. Потом слегка поклонился Шарло, небрежно кивнул его рыцарям и скрылся в шатре, оставив собеседника в полном недоумении.

– Я ничего не понял, – покачнулся Шарло, поворачиваясь к де Руа. – С чего бы это Ла Тремуй так озаботился безопасностью матушки? И почему именно тебя, Филипп, он советует послать к ней?

Молодой человек пожал плечами.

– Я слышал, что её светлость едет вместе с королевой, королевскими детьми и пригласила в поездку мадам Ла Тремуй, – сказал кто-то из рыцарей. – Может, поэтому он и беспокоится?

– Вот как? – удивился Шарло. – А я и не знал… Никогда бы не подумал, что матушка может позвать с собой кого-то из Ла Тремуев… Но, всё же, почему он выбрал именно тебя, Филипп? Уж не напроказничал ли ты с мадам его супругой?

Де Руа засмеялся, обнажив безупречный ряд крепких зубов.

– Будь так, он пожелал бы отправить меня в противоположную сторону, сударь.

– Кто-то другой, может быть, но только не Ла Тремуй. – Шарло понизил голос. – Этот лис уверен, что все анжуйцы его ненавидят и никогда не сделают так, как он просит. Скорей всего, он и ждёт, что я отправлю к матушке кого-то другого. Но… – Шарло критически оглядел Филиппа. – Глядя на тебя, я вдруг понял, что его милость абсолютно прав! Ты и в самом деле очень представителен в этих доспехах! Не разорился, когда покупал?

Под общий хохот Шарло похлопал де Руа по плечу.

– Бери столько солдат, сколько нужно, и поезжай, встреть её светлость матушку и её величество сестру. Да смотри, с особенным старанием позаботься о мадам Ла Тремуй, чтобы мне было чем порадовать её заботливого супруга!

Реймс

(июнь 1429 года)

– Я ничем не могу помочь вам, мессир, даже если бы хотел. Но я и не хочу. Его светлость герцог Филипп мало интересовался мнением реймского епископата, когда навязывал нам господина Кошона, и теперь ему вряд ли следует обижаться на то, что местное духовенство готово приветствовать дофина Шарля, как законного короля. Кроме того, вы не могли не заметить, как настроены знать и горожане. Посмотрите в окно – разве там суетятся, готовятся к обороне? Ничуть. Я вам больше скажу – все ждут не дождутся возможности раскрыть ворота. Люди устали от войны, и перспектива увидеть пышное празднование коронации кажется им куда заманчивей бесполезного геройства и осады…

Архиепископ Реймса смотрел на собеседника слезящимися от застарелой болезни глазами, из-за чего казалось, будто он полон сочувствия. Но господин де Савез, присланный герцогом Бургундским, чтобы не допустить сдачи города, насчёт сочувствия архиепископа не обманывался. Тот говорил, что думал и думал, что говорил. А вот Савезу сказать было нечего.

Буквально неделю назад, когда он и господин Шатийон прибыли в Реймс, здесь звучали совсем другие речи. Сплошные уверения повиноваться королю Генриху и герцогу Бургундии до смерти. Но вот подошло французское воинство, и горожан словно подменили. Ещё утром, как только убыли герольды, предложившие мирную сдачу города, и де Савез обратился ко всем с призывом не поддаваться на уговоры бунтовщиков против законной власти, ему ответили откровенной бранью и пожеланиями убраться побыстрее, если, конечно, он не собирается в одиночку противостоять подошедшей армии. Но, даже в этом случае, пригрозили ударом в спину, потому что город не намерен подвергать себя опасности перед чудесной Девой, о мастерстве которой не знают, кажется, только несмышленые младенцы. К тому же, общественность внезапно осознала, что по-настоящему законным правителем Франции является только дофин Шарль. А когда де Савез напомнил о клятвах повиноваться английскому королю до смерти, ему, в чрезвычайно грубых выражениях, пояснили, что Деву Господь прислал Шарлю, а не Генриху!

Единственным, лояльным по отношению к герцогским посланникам, оказался преподобный Рено де Шартр, архиепископ Реймсский. Но даже его лояльность проявилась только в том, что архиепископ удостоил де Савеза прощальной аудиенции и беседы, которую, лишь при большом желании, можно было принять за какие-то объяснения.

– Хотите совет? – спросил он почти участливо. – Не препятствуйте тому, что происходит. Каждый умный человек понимает, всякая видимость, как вода в сточной канаве – взбаламутишь, и неизвестно, что всплывёт. Дайте этой воде отстояться. Как только всё успокоится, вы удивитесь, насколько чистой и ясной она покажется. А то, что утонет, возможно, будет похоронено навеки.

– Пока тонем мы, – хмуро заметил де Савез.

– Не думаю… Ваш герцог умный человек, он поймёт мой совет правильно и не останется в обиде. Чудеса вечно длиться не могут…

Архиепископ встал со своего кресла и протянул де Савезу перстень для поцелуя.

– Чаши весов постоянно колеблются, друг мой. Полгода назад никто и не думал, что священный елей понадобится так скоро. Но вот, произошли перемены, и я сам на днях отдал приказ готовить собор к коронации. Представьте себе, святая Ампула^[49] оказалась пуста! Пересохла! Это знак, мессир, и знак, говорящий о многом! Кого-то он обрадует, кого-то повергнет в уныние, кого-то, возможно, обратит на путь истинный… Только Господь знает, что ждёт нас ещё через полгода. Сведения, приходящие ко мне, многозначны и позволяют думать, что голова, на которую я скоро возложу корону, полна мыслей, крайне противоречивых… Возвращайтесь в Бургундию, господин де Савез. Всё, что могли, вы сделали, а теперь предоставьте Времени вершить свой ход в соответствии с Божьим замыслом. Уверяю вас, перемены мы ещё увидим…

* * *

15 июля посланники герцога Филиппа покинули город. А уже 16-го ворота Реймса были открыты и ключи от них торжественно поднесены дофину Шарлю.

Вместе с тем ему сообщили о том, что для коронации всё готово, но, вопреки ожиданиям, это известие будущего короля обрадовало мало. Коротко кивнув, он сослался на усталость и поспешил покинуть встречающих его горожан.

Такое странное поведение не могло остаться без попыток какого либо осмысления, но объясняли это по-разному. Более сведущие шептали, что Шарля расстроил казус со святой Ампулой, в которой спустившийся с небес голубь принёс когда-то миро святому Ремигию, чтобы крестить короля Хлодвига – по слухам, просочившимся из узкого круга посвящённых, мирница оказалась пересохшей, что являлось, несомненно, дурным предзнаменованием, если не сказать больше. Другие же, которые считали себя не менее осведомлёнными, уверяли, что всё это полная чушь! Слухи о пересохшей мирнице выгодны сторонникам английского короля – они, дескать, их и разносят. А настроение у короля французского нисколько не испорчено! Он – победитель, стоит в двух шагах от короны, которую возложит на свою голову вполне законно, уж будьте спокойны – чего ему расстраиваться?! Просто взволнован и хочет настроить себя на священное действо помазания, которое позволит ему встать в один ряд со святыми чудотворцами^[50].

Все эти разговоры, даже несмотря на противоречивость и немногочисленную пока аудиторию, чрезвычайно разозлили мадам Иоланду, которая, как и обещал её сын, приехала «вовремя, как всегда». Прошагав в свои покои и сбросив на руки прислуги дорожный плащ и перчатки, она сердито повернулась к встречавшему её Дю Шастелю.

– Немедленно наведите порядок, Танги?! И, если слухи верны, и мирница на самом деле пуста, налейте в неё что хотите, хоть обычного масла, лишь бы Шарль снова не начал думать о том, что никто не видит в нём короля! Думаю, на подобное чудо мы право имеем, учитывая присутствие Девы в наших рядах… Сейчас осложнения нужны менее всего – он, и без того, слишком много думает, наш Шарль. То ему кажется одно, то другое, то такое, что никому и в голову не придёт, из-за чего уже и не знаешь, как ему угодить. Накануне коронации один из этих его приступов будет совсем некстати. А он, похоже, наступает! Уже час, как я в городе, а от короля до сих пор никто не явился узнать, как мы доехали! Наверняка, опять злится, что всё не складывается само собой, без его участия. Или господин Ла Тремуй снова постарался… Мне жаль его жену – сменить Бургундского льва на этакую крысу! Скажите Шарлю, что я прошу аудиенции… Или нет, скажите лучше, что я хочу его видеть, чтобы обнять и поздравить по-матерински, пока он не стал королём, недосягаемым для простых смертных… Надеюсь, моя дочь уже повидалась с супругом?

– Мне показалось, её величество сразу прошла в свои покои.

Взгляд герцогини застыл и обернулся куда-то внутрь себя.

– Ну да… куда же ещё… Никогда бы не подумала, что у них получится такой унылый брак… Впрочем, тут Мари сама виновата – либо ты королева, либо любовница. Просто жену, висящую на его шее, мужчина, наделённый властью, ценить не будет никогда. Но, если первое и второе ещё можно совместить, то третье не совмещается ни с первым, ни со вторым, а моя дочь наивно полагала, что у неё получится.

Мадам Иоланда поправила кольцо на руке, и Дю Шастель заметил, что на безымянном пальце нет большого сапфирового перстня, который герцогиня носила, не снимая несколько последних лет. Воображение, почему-то, сразу вытащило поверх всех прочих впечатлений новые доспехи красивого мессира де Руа.

– А что Жанна? – Голос её светлости долетел словно издалека. – Встреча с её земляками прошла, как мы и планировали?

Дю Шастель, лично контролировавший эту встречу, холодно кивнул.

– Всё было очень естественно, мадам.

– Хорошо. А что у неё сейчас? Как она настроена?

– Её, как всегда, осаждают горожане. Это повторяется везде, мадам, – восторги, прошения, восхваления. Ей несут челобитные, как государыне, и мне показалось, его величество не совсем доволен именно этим, а не пересохшей мирницей.

– Значит, он всё-таки недоволен? – Её светлость с досадой поджала губы. – Так я и думала… Что-то мы с вами упустили в нём, Танги. Вы его жалели, а я, хоть и знала, что через жалость королей не воспитывают, также ошибалась – всё хотела уберечь от ошибок, дать сразу готовый результат, не растлевая его сознание методами, без которых не обходится ни одно восхождение. А ведь Шарль уже был испорчен тем, что видел при дворе своей матери, и мне следовало не оберегать «девственность» его мыслей, а просто направить их в нужное русло… Но, что сделано, то сделано. Остаётся надежда только на то, что, став королём по всем правилам, Шарль обретёт, наконец, уверенность и вспомнит всё главное, чему мы его учили когда-то… Он уже определился с датой коронации?

– Нет мадам. Думаю, это произойдёт сегодня.

Герцогиня удивлённо подняла глаза. Холодный тон рыцаря, наконец-то, привлёк её внимание.

– Что с вами, друг мой? – спросила она почти ласково, словно догадалась об истинной причине такой непривычной отчуждённости человека, всегда и во всём ей преданного. – Вы сердиты на кого-то, или просто устали? Я полагала, этот поход не был настолько тяжёл, чтобы вы утратили свою прежнюю любезность от усталости?

Дю Шастель опустил голову.

– Прошу меня простить, мадам. По долгу службы я вынужден заниматься сразу всем. Коронация, размещение двора… К тому же, я испытываю вполне объяснимое волнение… и беспокойство. Вы, как никто другой, должны были бы меня понять.

– О, да, друг мой, я понимаю! И я должна вам слишком много!

Мадам Иоланда подошла к рыцарю, чтобы обеими ладонями взять его, сжатую в кулак, руку.

– Вы единственный… И вы знаете об этом. Но скоро всё закончится. К лучшему, несомненно! Все ваши беспокойства уйдут, и все мы, возможно, получим обновление и в делах, и в мыслях… Боюсь, я слишком сильно этого хочу, и, скорей всего обманываюсь, но мне уже кажется, что всё вокруг неуловимо меняется!..

Сердце Дю Шастеля бешено забилось. Она сказала «единственный» имея в виду, несомненно, его осведомлённость, но было так сладко… так волнительно слышать это и обмануться. Хоть на мгновение! Её руки источали тепло и рыцарю безумно захотелось прижаться к ним губами, но взгляд споткнулся об осиротевший безымянный палец…

– Вы потеряли перстень, мадам?

В этом простом вопросе было столько горечи, что герцогиня не сразу поняла, о чём её спрашивают. Она слышала только голос, и видела безмерно страдающие глаза.

– Перстень? При чём тут он, Танги? Я подарила его не так давно за услугу… человеку вполне достойному… Но, что с вами? Вы как будто больны?

С лёгким поклоном Дю Шастель высвободил руку и отступил на шаг.

– Возможно, дорога всё же утомила меня. Я не так уж молод. Прошу простить… Ваша светлость хотели узнать ещё о ком-то?

Ладони мадам Иоланды опустились медленно, как опадающие листья.

– Да. Я хотела спросить о Клод. Она здорова?

– Да.

Дю Шастелю вдруг сделалось невыносимо грустно. Бог знает почему, воспоминание о Клод вызвало в нём целую череду воспоминаний о тех днях, когда издали, незаметно, но действенно, он устраивал переезд семьи этой девочки в замок возле Домреми, суд с её женихом в Туле и обеспечивал безопасность для Клод и Жанны по дороге в Шинон. То есть, совершал все те действия, которые поручала и могла доверить ему, и только ему, мадам Иоланда, и тайну о которых они делили вместе… только он и она…

– Сам я ничего не могу рассказать, – Танги сглотнул тугой ком, застрявший в горле – но господин де Ре, как мне показалось, оказывает ей покровительство. Если ваша светлость пожелает, я немедленно пошлю за ним.

– Пожелаю.

– Тогда, позвольте мне удалиться. Я ещё должен отдать распоряжения… Гостей на коронацию прибыло много – не всех удалось разместить… Может быть, и у вас будут особые пожелания, относительно тех, кто будет размещён в соседних покоях?

– Кто, например?

Дю Шастель опустил глаза.

– К примеру, ваш сын Шарло… и его свита. Я могу распорядиться, чтобы покои для них освободили.

– Нет, не надо.

Герцогиня не сводила глаз с лица рыцаря.

Вот оказывается в чём причина его холодности! Ей было и смешно и грустно. Танги ревновал, как обиженный ребёнок, которого хотелось успокоить, открыто сказав ему, что ничего серьёзного не происходит, и этот мальчик… этот красивый, как бог, Филипп де Руа, по чистой случайности, а не по её прихоти, выехал им навстречу, чтобы проводить до Реймса… Хотя, глупо отрицать, что она была рада видеть юношу возле своей кареты весь остаток пути, и, когда молодой человек приближался к ним во главе небольшого отряда, весь сверкающий в этих красивых доспехах, сердце её, конечно же, забилось сильнее!..

Ах, да! Доспехи! Они совсем новые… «Вы потеряли перстень, мадам?»… Боже, как глупо! Неужели Танги думает, что эти латы оплачены её сапфиром?! Но, кажется, он действительно так думает! Мадам Иоланда еле сдержалась, чтобы не сказать прямо сейчас, безо всякой видимой связи со всем, что уже было сказано, что перстень подарен мессиру де Ришемон за то, что он забыл все обиды, откликнулся на её просьбу и прибыл к войску так вовремя! Что готов поддерживать Жанну всегда и во всём и обещал свалить этого чертова Ла Тремуя при первой же возможности!.. Но как сказать всё это, не задевая Танги? Он уже уязвлён, и будет уязвлён еще больше, когда поймёт, что она обо всём догадалась… «Забудьте о ревности, мой дорогой! – мысленно уговаривала мадам Иоланда. – Всё это ничего не значит! И для вас это тоже не должно иметь никакого значения!»…

Но, вложив в один только взгляд своё желание высказать всё это, герцогиня ограничилась лишь наклоном головы, которым давала понять, что более рыцаря не задерживает.

– Я очень хочу поговорить с господином де Ре, дорогой Танги.

Дю Шастель сдержанно откланялся и пошёл к дверям.

Взгляд её светлости он истолковал по-своему. Точнее, так, как заставляла его думать недостойная рыцаря ревность, и это было стыдно. Клятвы, которые он когда-то приносил, не имели ничего общего с обидами на женщину, полюбившую другого… Но в тот момент, когда Дю Шастель уже готов был обернуться на пороге, чтобы сказать что-то… как в прежние времена, когда говорил это с чистой душой – что он по-прежнему верен, и что бы ни случилось, будет верен и дальше, навсегда… как раз в этот момент рыцаря едва не сбил с ног стремительно вошедший Шарль.

Щеки дофина пылали, грудь вздымалась, словно весь путь до матушкиных покоев он пробежал, как мальчишка, во весь опор, а в глазах горела откровенная ненависть.

– Я… желаю… поговорить с вами… наедине… ГЕРЦОГИНЯ…, – Шарль еле сдерживался, чтобы не закричать, поэтому почти шептал. – Велите фрейлинам сейчас же уйти! А Танги пускай останется – он всё-равно, что ваша тень!..

Часом раньше

– Итак, Реймс ваш, сир. Позвольте поздравить… выразить надежду на то, что царствование ваше сложится победоносно и счастливо… Что подданные, с тем же ликованием, какое мы видим сейчас, придут на вашу коронацию, и день этот будет прославлен в истории Франции во веки веков…

Голос затих, словно пригашенный отсутствием света. В покоях дофина, более похожих на келью, царил такой же монастырский сумрак. И, если бы Шарль не стоял возле глубокой узкой бойницы окна, свет из которой серым штрихом очертил его контур, Ла Тремуй своего господина даже не заметил бы. Не меняя позы и, словно не слыша, что с ним разговаривают, дофин забормотал голосом глухим и отрешённым, будто бы слабыми рывками вырывающимся из окружающей келейной темноты.

– Вы заметили, Ла Тремуй, сегодня даже нет солнца. Небо закрылось от меня… И этот дом… он такой же старый, как этот город. Здесь темно и пусто. И я тут ни к чему. Солнце там… – он еле кивнул на улицу, тянущуюся под окном. – Смотрите, как к нему тянутся все те, кого вы назвали моими подданными. Я наблюдаю за этим с того момента, как приехал, а конца всё нет… Они душу готовы заложить, лишь бы увидеть её…

Бесшумно ступая, Ла Тремуй подошёл к окну и деликатно вытянул шею из-за плеча дофина.

По узкой улочке как раз бежали две служанки и какой-то степенный тучный горожанин со свёрнутой бумагой в руках. Служанки пронеслись мгновенно, задрав для удобства юбки высоко и неприлично. Горожанин же явно отставал и разрывался между желанием успеть и сохранить степенность, но, судя по его красному от напряжения лицу, желание успеть победило.

– Как бы вы это назвали, Ла Тремуй? – безлико спросил дофин.

Министр пожал плечами.

– Вы знаете, это поклонение всегда вызывало у меня беспокойство, сир. Но это всего лишь чернь…

В этот момент несколько скороходов протащили мимо окна богато украшенные носилки с гербом, и Шарль засмеялся.

Этот смех был хорошо знаком Ла Тремую. Нервный, рывками. За таким обычно следовал срыв, которого министр ждал уже давно. И ожидание его было вознаграждено немедленно.

– Поклонение?! – заорал Шарль. – Я бы назвал это изменой, сударь! По-вашему, куда они все так торопятся МИМО МОИХ ОКОН?! К святыне!!! Успеть припасть к ногам! Получить благословение! А что за бумаги тащат? Это прошения! Как в высшую инстанцию, как будто нет никого главнее!!!

Он рывком отошёл от окна, но через несколько шагов словно наткнулся на невидимую стену, развернулся на каблуках и, наставив палец на Ла Тремуя, злобно зашипел:

– Вы… Вы вечно твердите, что печётесь о МОИХ интересах! Мой интерес сейчас в одном – в преданности! Но это такая редкость, которую вы, кажется, не в состоянии предоставить!

– Я предан вам, сир…

– Враньё!!!

От крика лицо у Шарля налилось кровью. Он поперхнулся, закашлялся, и пока, согнувшись в три погибели, выталкивал из себя этот кашель, Ла Тремуй стоял перед ним, спокойно наблюдая, весь подобравшийся, как змея перед броском. «Спроси меня, – мысленно умолял он. – Сейчас самое время! Спроси…».

Шаг назад

(за день до сдачи Труа)

«…P. S. А теперь, мой друг, о том, что Вы, наверняка, желали бы знать более всего. Вчера я обмолвилась при её светлости о том, что получила от Вас письмо, где Вы сообщаете, что, якобы, кто-то из дворян её сына получил увечье при строительстве осадных сооружений. Как и ожидалось, она выразила явное беспокойство, хотя и оставалась осторожной. Когда я предложила послать за письмом и уточнить, кто именно получил увечье, ответила: «Нет, не надо», но было видно, что ответ этот дался ей с трудом. Чуть позже мадам пригласила меня на ужин у королевы, несомненно для того, чтобы всё-таки разузнать подробности. Я дождалась прямого вопроса и успокоила её. Но уже нет никаких сомнений в том, что герцогиня беспокоится. Не знаю, насколько всем остальным это бросилось в глаза, но, когда я упомянула о семействе Буасменар, через которых у моего рода родство с родом де Руа, мадам снова проявила интерес, больший, чем можно было ожидать от человека безразличного, и некоторые были заметно удивлены… Боже, как глупа она была – Вам бы понравилось, друг мой – послушна и предсказуема, как марионетка в руках кукольника. Теперь она благоволит ко мне, и можете не сомневаться – после слухов о поломанной карете, которые я распущу, герцогиня обязательно предложит место в королевском кортеже…».

Ла Тремуй с большим удовлетворением сложил полученное письмо и сжег его над свечой, при свете которой его читал. Затем достал другое, прочитанное ранее, и углубился в его изучение.

Первое письмо было от супруги мадам Катрин, второе – от герцога Бургундского. Их Ла Тремуй и получил, и читал с великими предосторожностями. Но, если с первым всё уже было понятно, то со вторым он пока не определился. Или письмо тоже следовало сжечь, или…, или… Или заставить, наконец, выстрелить, подобно бомбарде, дающей сигнал к началу сражения!

Но прежде следовало понять, не полетят ли осколки в самого Ла Тремуя, для чего министр и склонился снова над письмом, взвешивая и, толкуя с разных сторон каждое слово.

Что ж, Филиппа, как и герцогиню, нельзя было упрекнуть в безрассудстве, хотя страсти, владевшие им, были так же сильны, если не сказать больше. Герцогиня страдала всего лишь от любовной горячки, тогда как герцог, теряя город за городом, пребывал в бешенстве по целому ряду причин. Его свадьба снова была отложена, отношения с Бэдфордом, и без того натянутые после Орлеана, обострились, кажется, ещё больше из-за требований Филиппа отдать ему контроль над Парижем, и подозрений регента в том, что недавний союзник близок к измене. Но самое большое бешенство вызывала в герцоге Бургундском медлительность самого Ла Тремуя, от которого давно уже ждали каких-то действий. «…Мне не претит вести мирные переговоры, поскольку их желал ещё мой отец. И то, что вести их следует с его убийцей, не может браться в расчёт никем, поскольку желание моё только о мире… Тем более странно нам понимать и принимать Ваше бездействие, особенно теперь, после предупреждений, которые Вы получили от нас ещё до начала похода вашего дофина, и подтверждения которым, наверняка, продолжаете получать…».

Да, в осторожности Филиппу не откажешь – ни одного конкретного намёка, ни одного оборота, который нельзя было истолковать иначе, чем устроило бы Ла Тремуя. И в то же время, полная убеждённость в своей правоте. Иными словами – то, что нужно!

Ла Тремуй сложил письмо и сунул его за нагрудник. Пригодится. Обязательно пригодится! И очень скоро, судя по всему. «Надо только посмотреть, как сложатся дела в Реймсе», – подумал министр и сел писать записку для де Вийо с указанием, где и каким образом они должны встретиться.

Эти встречи происходили всегда в людном месте, на глазах у многих. Не слишком почитаемый при дворе герцогини, увечный конюший нашёл себе дело в обозе у её сына Шарло, что позволяло Ла Тремую периодически «натыкаться» на него во время прогулок по тылам ставшего на привал войска. А поскольку указания, которые он во время этих встреч еле заметно давал, всегда были хорошо продуманы и сведены к паре-тройке фраз, им не требовалось даже надолго задерживаться друг с другом, избегая ненужного интереса со стороны.

– Постарайтесь в окружении своего господина распустить слух о том, что я тайно получил из Бургундии письмо, – быстро шепнул Ла Тремуй, задержавшись возле де Вийо с наигранным интересом к новому седлу, которое Шарло недавно купил. – Можете даже высказать предположение, что за спиной его величества я веду какие-то переговоры. Но слишком не усердствуйте, мне нужно вызвать к себе интерес, а не тюремщика…

Исполнительный де Вийо перевернул седло, демонстрируя внутреннюю отделку на швах, и еле заметно кивнул.

Судя по всему, он и с этим поручением справился весьма успешно, потому что до самого Реймса дофин ничем не высказал Ла Тремую своего недовольства и с подозрением в его сторону не смотрел. Но уже накануне въезда в город, стоя перед своим войском в ожидании торжественной процессии с ключами, Шарль вдруг громко заявил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Очень хотел бы взглянуть на лицо Филиппа Бургундского. Надеюсь, он сейчас сильно удивлён…

Вокруг заулыбались с пониманием, как им всем казалось. А эта чертова Жанна и вовсе рассмеялась.

– Скоро он удивится ещё больше, мой дорогой дофин!

Несомненно, она имела в виду коронацию. Но сердце Ла Тремуя сладко замерло. Ах, как кстати! Вопрос о её происхождении был слишком опасен, – тут случиться могло всякое, так что, пускай Филипп сам об этом сообщает – а вот те шаги, что касались предполагаемого заговора против дофина – уже можно было делать, не опасаясь никаких неожиданностей, и снова поднимать вопрос о мирных переговорах.

«Скоро многие здесь удивятся», – стучало в голове у министра пока архиепископ, с поклонами, вручал Шарлю ключи от Реймса, пока ехали по улицам к собору, а затем к замку, где были приготовлены покои для главных действующих лиц. – «Скоро, скоро, скоро…»

Он встретил супругу, убедился, что мадам Иоланда прибыла в хорошем…, чрезвычайно хорошем настроении! И с душой лёгкой, каковая бывает у всякого, кто подвёл, наконец, черту под долговременным делом, отправился к дофину, едва отряхнув дорожную пыль.

* * *

Шарль, наконец, прокашлялся и с отвращением посмотрел на Ла Тремуя. Свидетели унижения всегда виновны, даже если ничего предосудительного не сделали. Ну, а если за ними ещё и водятся грешки – тут уж пощады не жди!

– Что за письмо от Филиппа Бургундского вы получили несколько дней назад? – ледяным тоном спросил Шарль, пытаясь сдержать рвущееся наружу бешенство. Но тут же снова сорвался на крик, заметив, как вопросительно изогнулись брови его министра. – И не смейте мне лгать, сударь!!! Хватит! Я устал от того, что все вокруг только лгут и лгут!!!

Ла Тремую не составило труда изобразить замешательство и даже подпустить в голос немного дрожи.

– Лгать?! … О, Боже… я никогда бы себе не позволил… Но откуда вы узнали, сир? То есть, я не то, чтобы скрывал, просто не думал… Его светлость присылал мне странные предупреждения… Я не думал, что это серьёзно, иначе сразу поставил бы вас в известность… В этом письме он упрекает меня в бездействии, больше ничего…

– Покажите письмо.

Ла Тремуй торопливо полез за нагрудник. Шарль вырвал лист у него из рук и забегал глазами по строчкам.

– Ничего не понимаю, – забормотал он, спустя некоторое время. – Что Филипп имеет в виду? О чём он предупреждал вас?

Он поднял на министра глаза, больные от бесконечных раздумий, и потряс письмом.

– Я получу объяснения или нет?

– О, сир, уверяю вас, нет никаких причин для беспокойства.

Теперь Ла Тремуй говорил уверенно, не запинаясь.

– Герцог Филипп страстно желает возобновления мирных переговоров и надеется в этом вопросе на моё ходатайство перед вами. Отсюда и переписка, и доверительность… Да, да, сейчас я всё разъясню… В самом начале нашего похода от него было получено письмо, в котором сообщалось о заговоре среди близких вам военачальников, но я счел это простой уловкой…

– Герцог пишет, что были подтверждения!

– Я ничего не заметил, сир. В какой-то момент, после приезда герцога де Ришемона мне тоже показалось, что зреет некое недовольство, но, внимательно наблюдая, за всем во время похода я не увидел ничего предосудительного, хотя, как вы понимаете, мой взгляд был достаточно пристрастным, учитывая наши с герцогом Артюром разногласия…

Шарль задумчиво посмотрел на окно.

– Поклонения… недовольство… – пробормотал он. – Как вы, однако, осторожны в словах, Ла Тремуй… Заговоры не тщеславны, они никогда не выпячиваются наружу. Смотри, не смотри – тут действовать надо…

– Но, что я мог сделать, – вкрадчиво спросил Ла Тремуй. – И против кого мне было действовать? Да, ходили разговоры о том, что наша Дева отважнее некоторых принцев, но я даже мысли не допускал, что имели в виду ваше величество… К тому же, по моему разумению, заговор предполагает свержение одного государя и воцарение другого. Но не могут же наши принцы всерьёз желать трон для… Господи, простите меня, сир, это так смешно! Для крестьянки!

Шарль нервно дёрнулся. Взор его помутнел.

– А вы слышали, что говорит этот монах из Труа? О том, что Жанна уже является помазанницей Божьей!

Ла Тремуй сделал вид, что напуган.

– Неужели вы думаете, что его кто-то подучил?!

Шарль отступил от министра на шаг.

– Вот теперь я об этом и подумал.

Он ещё немного постоял в задумчивости.

– Матушка уже приехала?

– Да, сир. Я сам встречал кортеж, потому что мадам Катрин…

Не дослушав, дофин отбросил письмо и выскочил вон.

По лицу Ла Тремуя поползла довольная улыбка.

* * *

– Я… желаю… поговорить с вами… наедине… герцогиня… Велите фрейлинам сейчас же уйти! А Танги пускай останется – он всё-равно, что ваша тень!..

Как ни была удивлена мадам Иоланда, она всё же сочла возможным улыбнуться и, пока её фрейлины, до этого разбиравшие сундуки в спальных покоях, торопливо выходили по приказу дофина, ласково проговорила:

– Как любезно, Шарль, что вы пришли сами. Я как раз собиралась пойти и обнять вас – мы в Реймсе, и разве это не прекрасно?

Хмурым взглядом дофин проследил за тем, как последняя из фрейлин исчезла за дверью, и, не переводя взора на Танги и герцогиню, приказал.

– Коронация должна произойти завтра, даже если не всё ещё будет готово.

* * *

– Прошу вас, падре, ещё раз поговорить с отцом Ричардом и мадам Катрин. То, что они говорят обо мне, почти преступно!

Жанна сидела в своих покоях бледная и уставшая. Перед ней на досках, уложенных на козлы наподобие стола, была свалена, заменяя скатерть, целая груда прошений, поданных на улице. И, заглянув, сначала в одно, затем в другое, девушка пришла в ужас. Люди больше не ждали чудес и спасения – они обращались к Жанне, как к правительнице, с мелкими бытовыми нуждами, с просьбами разрешить спор, покарать или помиловать^[51], освободить от налогов, приказать выдать патент… Она не была готова ни к чему подобному и совершенно терялась, не знала, как себя вести, как выбраться из этого моря, обрушившейся на неё всенародной любви, которая требовала и требовала: «Ты Божья посланница! Ты можешь всё!».

– Пусть мадам Катрин возвращается в Ла Рошель, к семье. Ей больше пристало заботиться о муже и о детях.

Отец Пескераль, с пониманием, улыбнулся.

– Я говорил ей, Жанна. Но они с отцом Ричардом любят тебя и превозносят от чистого сердца, поверь! Так дети любят своих матерей, давших им жизнь, и для них нет никого выше и значимей.

– Пусть они полюбят своего короля.

Этот разговор вёлся уже не в первый раз. Жанна и сама чувствовала, что Катрин Ла Рошель и монах из Труа говорят что-то не то, а тут ещё и Клод стала проявлять беспокойство. Но отец Паскераль, кажется, искренне считал, что вреда никакого нет, и разговоры о «помазаннице» даже здесь, в Реймсе, не будут звучать двусмысленно. Точно так же, как никого не оскорбят призывы мадам Катрин нести Деве все ценности, какие только есть. «Она же не говорит, что это дары для тебя, Жанна! А то, что ты хочешь заплатить своим солдатам больше, чем им платили до сих пор, лишь усилит любовь и боевой дух воинства…».

Но Жанна тревожилась больше и больше. Сегодня в толпе она заметила людей, тянущих ей жалкие серебряные подносы и кубки – видимо, единственные ценности, которые удалось сохранить. Она спросила, зачем это, и в ответ услышала: «Раз наша Дева так желает, мы отдадим последнее, лишь бы Господь не разгневался…». Жанна велела им унести всё обратно, но не могла поручиться за то, что эти горожане тайком не передали свои сокровища кому-то ещё из её окружения. ОНИ БОЯЛИСЬ БОЖЬЕГО ГНЕВА!

– Я уже не прошу, падре, я приказываю – все разговоры, вроде тех, что вели отец Ричард и Катрин Ла Рошель, должны прекратиться! Не будут слушать, пригрозите наказанием. Не послушают и тогда – наказывайте, гоните вон! Но больше никаких подношений, никакого страха, ни передо мной, ни перед Господом! Вы передали дофину прошение о том, чтобы мадам Катрин нашли место в каком-нибудь монастыре, а отцу Ричарду в аббатстве?

– Да, конечно. Можно сказать, лично в руки.

Светлая душа отца Паскераля пребывала в умиротворённой эйфории ото всего происходящего. Сейчас он любил, кажется, весь белый свет и больше всего эту девочку, такую чистую и бескорыстную в делах и помыслах.

– Кому же вы передали прошение, падре?

– Господину де Ла Тремуй, Жанна. Он был очень растроган твоей заботой…

Реймс

(17 июля 1429 года)

В годы становления христианства, когда любой, геройски пропагандирующий святые тексты и какие-никакие обряды, имел все шансы сам стать впоследствии святым, некий Ремигий, архиепископ во франкском городе Реймсе, взялся крестить майорда тех же франков – некоего Хлодвига. Важность события была, судя по всему, даже тогда очевидной настолько, что с небес спустился голубь, неся в клюве стеклянный сосуд со священным маслом. В результате, Ремигий использовал свой шанс и стал святым, Хлодвиг остался в Истории первым королём, получившим помазание, а оба они положили начало целому обряду, который, для каждого последующего короля, затмил по важности даже мессу. Обряду, несущему в своей основе нечто большее, чем простое возложение золотого обруча на голову, получившую право его носить. Символ. Своеобразное рукопожатие, которым обменивалась власть церковная с властью аристократической, скрепляя это рукопожатие золотым кольцом короны на человеке, который здесь же, на коронации, приносил клятвы защищать святую католическую веру и королевство, вверенное ему Богом, согласно юстиции предков.

Не случайно, перед началом церемонии, или, точнее, самым её началом, было вручение коронуемому шпор и меча, а следом за этим – религиозных символов: кольца и скипетра, и только потом, короны.

Всю церемонию, со дня коронации Хлодвига, проводил архиепископ Реймса. Ему прислуживали епископы подчинённых диоцезов, в том числе и епископ Лангрский, и Бовесский, и канонники капитула Реймского кафедрального собора. Каждому духовному лицу в этом обряде отводилась своя, особенная роль, расписанная в протоколе, составленном когда-то для коронации Филиппа Длинного, как документ, узаконивший стихийно сложившиеся действия.

Так, архиепископ коронует и совершает помазание; епископ Ланский подносит святую мирницу с елеем; епископ Лангрский держит скипетр; епископ Шалонский – кольцо; епископ Нуайонский – королевскую перевязь, а епископ Бовесский сначала демонстрирует собравшимся в соборе, а затем подносит для возложения на царственные плечи табар – королевскую мантию.

Вместе с тем, при совершении обряда обязательно должны присутствовать и шесть светских пэров, которых представляли самые крупные вассалы Франции. По протоколу, в момент вручения королю рыцарских доспехов, герцог Бургундский должен был подносить корону, герцог Нормандии – первое геральдическое знамя, герцог Гиени – второе, граф Тулузский – шпоры, граф Шампаньский – боевой штандарт, а граф Фландрии передавал архиепископу для вручения королю королевский меч – легендарный Жуаёз Карла Великого.

В дни мира Гиеньского герцога представлял обычно король Англии, но, поскольку сейчас не могло идти даже речи ни о его присутствии, ни о присутствии регента от имени малолетнего короля, эту роль должен был выполнить один из принцев крови, которым стал наиболее подходящий по статусу Луи де Бурбон. Его брата Шарля дофин назначил «лейтенантом»^[52] герцога Нормандии. И дальше, из принцев, наиболее близких королю по крови, оставались только Алансон, Артюр де Ришемон, маршал д'Альбре и Рене Анжуйский, который год назад открыто разорвал все отношения с Бэдфордом. Казалось бы, чего уж больше? Шесть нужных пэров – шесть принцев и все успели приехать. Однако, когда мадам Иоланда заикнулась о том, чтобы коронационный меч подавал герцог де Ришемон, ответом ей был нервный выкрик:

– Нет! Он всё ещё в опале! Пускай подаёт д'Альбре!.. А шестым пэром назначьте де Гокура!

Все присутствующие при обсуждении церемонии, так скоропалительно назначенной, недоумённо переглянулись. Такого они не ожидали. Уж если обходить протокол, то подобную честь уместнее было бы оказать Жанне! Дю Шастель даже открыл было рот, чтобы возразить – господин де Гокур, человек несомненно достойный, но принцем не являлся, а его военные заслуги и слава, как бы ни были велики, всё же уступают заслугам и славе Девы – однако, мадам Иоланда сделала едва заметный жест, призывая его к молчанию.

– Как будет угодно вашему величеству, – сказала она, пожалуй, слишком смиренно.

И Шарль невольно съёжился.

Заговор, заговор… Он мерещился повсюду, в любом действии, в каждом слове и взгляде. И матушкино смирение, как призрак этого тайного, затеваемого против него, тоже выглядело подозрительным и пугающим.

– Да, мне так угодно, – пробормотал он. – А ещё мне угодно, чтобы удвоили охрану у дворца То^[53].

– Господин дю Шастель, распорядитесь, чтобы охрану удвоили, – эхом отозвался голос мадам Иоланды.

«Она даже не спросила «зачем?». В голове у Шарля всё смешалось. Страх словно рассёк его надвое – одна половина ещё цеплялась за здравый смысл и готова была признать любые подозрения беспочвенными и даже глупыми. Но другая, словно воспалившаяся рана, пульсировала всеми страхами, обидами, недоверием, которые скопились за целую жизнь, а теперь, на пороге главного события этой жизни, восстали, особенно злобные из-за того, что несколько счастливых лет их всё-таки не замечали. Разорванная душа не давала покоя и Шарль почти мечтал о том моменте, когда его отведут в архиепископские покои, где он сможет остаться один.

– Пэром будет де Гокур, – упрямо проговорил он. – Если Рене Анжуйский прибыл, его и Алансона произвести в рыцари до коронации. Ришемон может присутствовать в соборе, но я хочу, чтобы за ним смотрели… И на этом всё, господа – мне пора заняться своей душой.

Дофин приложил горячие пальцы ко лбу.

Было рискованно так откровенно признавать свой страх перед Бретонцем и бесить его отказом в пэрстве, но вложить ему в руки коронационный меч было ещё рискованнее. При слове «заговор» имя Ришемона приходило на ум первым. Его бы следовало взять под арест, да не было оснований. Лучше всего держать на расстоянии, за спинами тех, кто так же могущественен, но благодеяниями не обойдён… И даже если Ришемон поднимет свои знамёна, Алансон, в руках которого всё ещё находилась армия, произведённый в рыцари и давший святые обеты, не посмеет его поддержать! Как и связанный рыцарскими клятвами Рене Анжуйский – сын своей матери, которая, кажется, очень благоволит опальному коннетаблю – не пойдёт у неё на поводу и будет вынужден повернуть свой меч против заговорщиков…

Шарль бросил быстрый взгляд на герцогиню. Что-то она бледна. Сначала пыталась возражать, была откровенно растеряна, но теперь, как всегда, собралась с духом – не угадаешь, что у неё на уме. Чуть что, соглашается, вопросов не задаёт… Вот и теперь, стоило ему заикнуться о том, что хочет уже отправиться во дворец архиепископа, первая поднялась со стула и низко поклонившись вышла, словно водяная воронка вытянув за своим шлейфом половину собравшихся.

– Молитесь о справедливости, сир, – шепнул ему Ла Тремуй, прежде чем удалиться вместе со всеми.

Дофин проводил его тяжёлым взглядом. От слова «справедливость» стало почему-то неуютно. Он переваривал неприятный привкус этого слова добираясь до дворца, до своих покоев в нём, и, когда засов на двери опустился, медленно подошёл к распятию на стене.

О справедливости…

О, да, он будет сегодня молиться так же, как молился тогда, в Шиноне, когда тоже боялся и желал получить ответ на мучивший его вопрос… Тогда его услышали, ответ был дан, и казалось – всё, сомнениям конец! Почему же снова? Почему он стоит перед распятием с тем же страхом, с тем же отчаянием, готовый кричать самому Господу в уши: «Не допусти! Будь справедлив!».

Шарль упал на колени.

«Молитесь, сир». Но вместо молитвы в голове крутились лица, имена, события последних дней, и нужный ответ был в них. Ответ на вопрос – кто? И как?

А может быть – за что?

Шарль покачнулся. Благочестивая поза распалась, и руки, оттолкнувшись от покрытой парчой скамьи, отбросили тело от стены с распятием.

Справедливость?!

А что если высшая справедливость как раз в том, чтобы он, Шарль Валуа, завтра не был коронован?! Что если, не испытание, а искупление? И, если на вопросы «кто?» и «как?» ответы нужно мучительно искать, то вопрос «за что?» имеет их массу и все они очевидны.

Дофин попятился, сел на высокую пышную кровать, повидавшую, наверное, бессонные ночи многих предыдущих королей, в том числе, его отца идеда. Из памяти тут же выплыли мутные, неприятно пахнущие воспоминания о редких и ненужных встречах с безумным королём-отцом, о его слюнявых поцелуях на прощание, и о собственном брезгливом отвращении, без сострадания и без малейшего намёка на сыновью любовь. Завтра его самого поднимут с этой кровати два священнослужителя со словами: «Король умер, да здравствует король!», что будет означать преемственность власти – воскрешение умершего короля в новом воплощении. То есть, он как бы станет собственным отцом, тем самым, которого помнит лишь зловонным сгустком болеющей плоти…

О, Господи, разве это справедливо?!

А что чувствовал Филипп Бургундский, когда надевал на голову герцогскую корону своего отца? Того отца, которого Шарль повелел убить…

Новое воспоминание, холодное и пахнущее кровью, тут же потянулось вслед за первым. Мост Монтеро…. Там, впрочем, мало что помнилось, только потухшие глаза герцога Жана, минуту назад ещё весёлые и наглые. Кажется, там, на мосту, Бесстрашному всё же стало страшно… Интересно, как? Так же, как страшно теперь и самому Шарлю?

Удивительно, что о заговоре предупредил именно Филипп… А может, он его и подготовил?! И не теперь, а уже давно! Ведь пришла эта Дева из Лотарингии, от Карла, который всегда был близок Бургундскому дому…

Хотя, нет. Зачем вооружать знанием того, кого хочешь погубить?

Старая кровать жалобно скрипнула, и Шарль вдруг заплакал, с горечью и злобой.

Да, он недостоин. За этот свой страх, за вечные сомнения… И первый заговорщик против него – сам Господь, который, то ли испытывает, то ли наказывает, то ли ждёт от него чего-то более решительного, но чего, понять пока не получалось. «Если завтра я стану королём, – подумал Шарль, осеняя себя крестным знамением и снова глядя на распятие, – я приму корону, как прощение всем моим грехам. И, клянусь, в моём сердце не останется тогда ни одной привязанности, кроме связи с тобой, Господи! Я научусь понимать… стану решительней и избавлюсь ото всякой зависимости, даже если все будут говорить, что тебе это не угодно… Только дай мне этот шанс! Дай мне мою корону…».

* * *

Рано утром, ещё затемно, когда небо на востоке всего лишь посветлело, и само утро ещё можно было, с полным основанием, назвать завершением ночи, ворота Реймского собора торжественно открылись, знаменуя час пробуждения того, кто сегодня должен был принять на себя корону Франции. В ответ на это толпа, собравшаяся на площади радостно загудела, словно челядь, которая при пробуждении господина заговорила в полный голос.

Уходящей ночью мало кто спал спокойно, если вообще спал. Простолюдины, стараясь занять место ближе к порталу, укладывались тут же, положив доски на расставленные козлы и застелив их, кто холстами, кто чистыми попонами, чтобы не испачкать невзначай, во сне, свои праздничные одежды. Из-за этих опасений, а ещё из-за шмыгающих повсюду подозрительного вида личностей, без которых не обходилось ни одно событие, собирающее толпу, спать приходилось в полглаза, то и дело оправляя наряды и проверяя кошелёк.

Люди побогаче и мелкие дворяне тоже толком не спали. Торопливо съехавшиеся с окрестных земель, они, кто как мог, в соответствии с достатком, располагались в домах, чьи окна выходили на площадь и ведущую к ней улицу, скупая комнаты, а то и просто углы, за суммы вдесятеро превышающие обычную плату самого дорогого постоялого двора. Однако, дело того стоило. Коронация – событие, происходящее нечасто. Дофин молод, здоров, и до того дня, когда по этим улицам на свою коронацию поедет совсем юный сейчас Луи, многие могут не дожить. Но даже не это делало сегодняшний день особенным настолько, что не жаль было любых денег. Сегодня в соборе, рядом с дофином, будет стоять Дева-Освободительница, посланная самим Богом, а такого, проживи хоть тысячу лет, больше никогда не увидишь!

Перед первыми лучами солнца остатки сна с площади прогнали капитаны с отрядами копьеносцев, которые быстро расчистили проход к собору и выстроились вдоль него серебристым ограждением. Многочисленная челядь из архиепископского дворца и соборные служки укрыли коврами ступени и площадку перед порталом, над которым уже красовался голубой в золотых лилиях балдахин. И тут же, наполняя воздух ароматами свежесорванных цветов, между копьями ограждения замелькали яркие наряды девушек разных возрастов, которым следовало осыпать этими цветами все процессии, что проследуют сегодня в собор.

Площадь гудела, смеялась, переговаривалась, то дробясь на отдельные голоса, то сливаясь в единый возглас, чтобы приветствовать съезжающуюся знать. Прославленные в боях рыцари облачились в лучшие свои доспехи, которые их оруженосцы только-только принесли из оружейных мастерских, где тоже в эту ночь не спали, и площадь засверкала сталью с гербами, вычеканенными и покрытыми цветной эмалью, с зашлифованными и выправленными вмятинами от всевозможных ударов, со щегольскими украшениями на гребнях и щитах. Из-за спешки далеко не все рыцари смогли заказать себе новые нагрудники и шлемы. Но в шатрах за городской стеной не зря всю ночь громыхало и звенело. Отдраенные в песке и песком кольчуги, набедренники, оплечья, сияли, как новые, а гордые их обладатели, подбоченившись в сёдлах, взирали свысока на атласные камзолы и тяжелые парчовые накидки. Придворные, которым должность или возраст не позволяли носить латы, добавили блеска украшениями и яркостью одежд, соперничая роскошью с нарядами знатных дам, также сверкающих украшениями и драгоценными шелками. С высоты сёдел, и те, и другие одаривали толпу милостивыми улыбками, как будто старались своей высокородной любезностью прикрыть общую растерянность двора перед внезапным решением дофина короноваться уже сегодня. Но, вступив под своды собора, многие улыбаться переставали, переглядывались, озирались и, отыскав первое знакомое лицо из числа тех, кому можно довериться, устремлялись к нему с тихим вопросом: «А что случилось?».

– Ничего не знаю! – покусывая верхнюю губу почти прорычал Ла Ир, когда появившийся в соборе Луи д'Амбуаз подошел к нему с тем же вопросом. – Но, если вам очень интересно, сударь, посмотрите вокруг. Судя по всему, сегодня здесь коронуют дофина Франции…

Амбуаз расхохотался, хотя в лице Ла Ира веселья не было.

Как и все остальные, он тоже задавался вопросом, почему церемонию проводят так скоро, почти наспех? Но, в отличие от остальных, имел кое-какие соображения на этот счёт. Соображения эти, скажи он о них кому-нибудь, показались бы совершенно безумными, однако, основания думать именно так у Ла Ира были. Он отлично помнил, вчерашнее утро, когда толпа бросилась к Жанне, рыдая от восторга, с протянутыми руками, восхвалениями, прошениями и надеждами, и кто-то, (кажется Ришемон – не поймёшь, в шутку или всерьёз), довольно громко заметил:

– А того ли мы собрались короновать, господа?

И все эти герцоги, бароны, графы – чёрт их раздери совсем! – заржали, как их собственные кони.

Впрочем, сам Ла Ир тоже смеялся, как и другие, посвященные мадам Иоландой в тайну Жанны. Тогда ему казалось, что всё это несерьёзно! Ну, мало ли – поговорили… Да, Алансон многозначительно произнёс: «Королевская кровь…», но произнёс тихо, чтобы слышали только те, кому следует… А Шарль де Бурбон, вроде бы в сторону, заметил: «Пожалуй, она вряд ли станет слушать во всём этого пройдоху Ла Тремуя». А он – Ла Ир – о, Боже, спаси и сохрани от подобных глупостей впредь! – шутливо предложил: «Всё в наших руках – почему бы и нет, мессиры? Армия возражать не будет… да и я тоже»… И тут вдруг, срочная коронация, не отдышавшись, не подготовившись толком! Что это могло означать?!

Более привычный просчитывать военные вылазки, чем придворные интриги, Ла Ир плотно увязал эти два события тем, что кто-то услышал и донёс. Герцогов вызвали для объяснений, возможно, арестовали, после чего дофин и решил закончить дело с коронацией, как можно быстрее… Но дальше воображение рыцаря буксовало. Взять под арест всех первых принцев королевства и, чтобы никто ничего об этом не узнал?! Невозможно!.. А потом ещё и идти короноваться, как ни в чём не бывало?! Нет, такого просто быть не может!.. Однако, как Ла Ир ни старался, другой причины для подобной спешки, кроме той, что дофин попросту испугался – то ли популярности Девы, то ли того, что может возникнуть заговор в её пользу – найти не мог. Поэтому стоял, нервно постукивая рукой по бедру, отвечая на приветствия рассеянно и грубовато, пока не увидел, наконец, де Ре, который высокомерно задрав подбородок прошествовал по собору, как по пустой улице. За ним, спокойный, как всегда, вошёл Бастард Орлеанский и, почти следом, немного смущённый обществом опального Ришемона, Шарло Анжуйский.

– У нас всё в порядке? – спросил Ла Ир у де Ре, когда тот остановился рядом.

– Судя по всему, да. Хотя, глядя на эту спешку, я тоже готов спросить, того ли мы коронуем.

Ла Ир хищно осмотрелся.

– Не из-за таких ли речей и спешка, Жиль?

– Не волнуйся, мессир, не из-за речей. Нашему дофину, видимо, хватило ума самому кое-что понять.

– А может, ему уже сказали о том, что Жанна… ну, ты понимаешь…

– Не знаю. Если сказали, то зря. А если нет… если он торопится, потому что видит больше прав даже за крестьянкой, тогда он будет жалким королём.

В этот момент толпа на улице взорвалась такими криками, что дрогнули, кажется, даже древние стены собора.

– Дева! Дева! – полетело по рядам.

И все, как один, повернулись ко входу.

Жанна вошла в собор в окружении своей свиты, весёлая и нарядная, поднимая волну приветствий даже среди знати в соборе. И оба рыцаря, не сговариваясь, подумали об одном и том же – будут ли так же прославлять дофина, когда он появится? И оба знали ответ. Но, если Ла Ир воспринимал это, как факт, вполне закономерный, то де Ре уже начинал понимать, насколько это опасно.

Наступил первый молитвенный час.

* * *

Псалмы в соборе ещё пелись, когда Шарль появился на площади.

Он слабо помнил, что происходило с ним после того, как два священника подняли его с постели, словно оживающее надгробие. Процесс облачения пережил, в собственном теле не присутствуя, и только вздрагивал от прикосновений прохладной ткани, чужих пальцев, взглядов… Взглядов он, почему-то, боялся больше всего. Какими бы они ни были, в каждом Шарль видел один лишь скрытый упрёк. И ждал. С нарастающим, омерзительно стыдным страхом, ждал, что вот-вот… вот сейчас… или при выходе из дворца, или на той вон улочке, слишком тесной, заставляющей торжественную процессию, ведущую его к собору, проползать сквозь толпу, растягиваться вдоль неё…

Шарль испуганно скосил глаза, когда люди, тянущиеся рассмотреть его получше, толкнули стражника из оцепления, и тот почти вклинился в ряды пэров, оступившись и дёрнув копьём слишком резко. Страх был минутным, но заставил замершее было сердце яростно застучать. Лицо дофина налилось кровью. Он заскрипел зубами, попытался сохранить подобающее выражение, и это ему удалось, но не было никакой гарантии, что удастся и впредь. Впереди ждала площадь, заполненная не только горожанами, но и солдатами его – якобы его – воинства и собор, полный знати, где в первых рядах все они – воевавшие с этой Жанной, да и сама она – крестьянка не на своём месте, без тени сомнения в том, что имеет на это место все права!

Шарль вдруг почувствовал, как на него ватным колпаком опустилась тишина – он вступил на площадь, слишком яркую и слишком громкую, чтобы что-то воспринимать. Разверстый портал казался драконьей пастью, готовой его поглотить, а слышимые уже псалмы – отголоском приближающейся грозы. На одеревеневших ногах, с усилием сгибая их над ступенями, дофин переступил границу, отделявшую дневной свет от кафедрального сумрака и невольно зажмурился.

Вдали у алтаря, в светлом ореоле, что-то блеснуло…

Арбалет? Меч?…

«Вот сейчас! Теперь, когда я ещё не в доме Божьем…»

На мгновение жизнь для Шарля остановилась.

Но нет. Из тающего прохладного мрака донеслось только почтительное шарканье многочисленной поворачивающейся к нему толпы и шум общего поклона. Началась молитва на появление короля и собор словно расступился перед Шарлем. «Никаких привязанностей! – лихорадочно твердил его мозг, пока тело шло к хорам, ещё не веря, что можно расслабиться. – Никаких больше! Это моя жертва, моя плата за корону! – взгляд Шарля скользнул по лицам по обе стороны прохода… подданные, приближённые, знать… – Меня всё-равно никто не любит и никогда не любил, почему я сам должен любить и слушать кого-то?.. – ещё взгляд по надменному лицу Ришемона, по сдержанно-холодным глазам матушки, по лицам тех, кто стоит рядом… – Справедливость? Что ж, если сегодня ничего страшного не случится, я буду знать, что прав…».

Впереди, у алтаря, сияя белыми доспехами, улыбалась Жанна.

«…Буду прав во всех своих деяниях во веки веков!»

Начался третий молитвенный час.

* * *

Стоя на своём особенно почётном месте, мадам Иоланда внимательно наблюдала за Шарлем. Ей хорошо были знакомы все оттенки чувств, отражаюшихся на этом лице, но никогда она не видела, чтобы все эти чувства владели Шарлем одновременно. Обычно он, если боялся, то никогда не был решителен и упрям, а если даже и упрямился, то только в том, что не требовало никаких действий. И наоборот – решившись на что-то, забывал о страхе, но всегда искал поддержку и одобрение своему решению, особенно милостиво склоняя слух к тем, кто убеждал его в правильности решения.

Сейчас же невозможно было понять, на что он решился и чего так испугался? Было ясно, что без Ла Тремуя тут не обошлось, однако, как бы герцогиня ни переворачивала ситуацию, сложившуюся в стране и в войске, она не находила той лазейки, в которую мог так основательно просочиться его яд.

Вчера, слишком занятая приготовлениями и распоряжениями, мадам в полуха выслушала де Ре, который что-то говорил об английском проповеднике и пророчице из Ла-Рошели, которые пугают Клод, и даже велела вызвать к ней отца Паскереля. Но святой отец заверил – Жанна уже попросила дофина удалить этих двоих, о чем составлено и подано прошение, так что, с этой стороны, опасаться больше нечего – какие бы там разговоры ни велись, желаниям самой Девы они никак не соответствовали. И выходило, что единственным очевидным объяснением оставалась ревнивая зависть дофина к тому почитанию, которое его подданные оказывают девушке. Но решимость, и страх, хорошо читаемые на лице Шарля, совсем не походили на порождение одной только зависти.

На площади, тем временем, уже появилась процессия священников из аббатства святого Ремигия во главе с настоятелем, на шее которого, прикованная к ней цепью, висела Святая Ампула. А на ступенях собора архиепископ Реймса готовился приносить положенные клятвы в том, что святыня будет взята для благого дела и возвращена в целости. На улице зашумели, в соборе же все замерли – кто с положенным благочестием, кто с откровенным интересом. Слухи о якобы пересохшей мирнице успели расползтись достаточно широко, и мадам Иоланда прекрасно понимала причину перешёптываний за спиной и взглядов, которые бросали в её сторону с другой стороны собора. «Все они гадают, настоящее ли миро сейчас внесут, или это обычное масло, которое я велела налить?», – подумала она, не поворачивая головы и не меняя величественной позы.

Вся эта коронация, так долго подготавливаемая и ожидаемая, вдруг предстала перед ней в своём истинном свете, довольно тусклом и печальном. «Здесь всё проникнуто любопытством. К Деве, к тому, почему так поспешно всё это проводится, к мирнице и её содержимому… И только дофин не интересен никому. И, кажется, лишь единицы понимают во всей полноте значение того, что сейчас происходит. Не говоря уже о том, что знаю, и на что надеюсь я сама…»

Мадам Иоланда поискала глазами Клод.

Вон она стоит – такая маленькая, осунувшаяся, загорелая, много больше, чем в самом начале, похожая на мальчика… Юный паж из свиты Девы, на которого никому не придёт в голову как следует посмотреть. Но взгляд мадам Иоланды она, кажется, почувствовала – заволновалась…

Интересно, что принесёт эта девочка в мир, жестокость которого познала? Чем, по Божьей воле, она его наполнит? Как это произойдёт и когда? Де Ре говорил, что она боится ложных пророков. Что ж, значит, надо не мешкая, сразу после коронации, самой проверить удалили их, или нет…

Тут за спиной герцогини кто-то тихо, но крайне непочтительно захихикал, и она позволила себе обернуться. Шарло, весь красный от сдерживаемого смеха, слушал что-то, что шептал ему на ухо один из его дворян и мелко трясся, не имея возможности дать волю своему веселью. Он сразу заметил сердитый взгляд матери и закрылся вышитым платком. Его придворный смущённо отступил на шаг… Герцогиня, не сказав ни слова, уже собиралась отвернуться, но тут взгляд её споткнулся о ясные голубые глаза молодого человека, стоявшего прямо за спиной смешливого дворянина. Сердце вздрогнуло и сладко упало. «Фили-и-ипп…».

Щёки молодого человека порозовели. Не отводя глаз от герцогини, он сдержанно поклонился, потом быстро стрельнул глазами в отступившего дворянина и еле заметно повёл плечами, словно говоря: я готов убить его, если он прогневал вас, мадам, но, что делать, церемония так длинна, а мы все так молоды… И улыбнулся, сдержанно и красиво…

Собор, все люди в нём, все знамёна и хоругви мягко поплыли вслед за Временем, которое деликатно обтекло герцогиню, и, спроси кто-нибудь, как долго она сейчас смотрела в эти голубые глаза, она бы не смогла ответить. Но зато, когда её светлость снова обрела способность мыслить и оценивать происходящее, она уже твёрдо знала ответ на другой вопрос, который задавала себе чуть ранее.

Что может принести этому миру девочка, посланная Господом? О, Боже! РАЗВЕ ЕСТЬ ЧТО-ТО БОЖЕСТВЕННЕЕ ЛЮБВИ?! Разве не это неземное чувство – единственное изо всех прочих – способно изменить людей, а значит, и мир?! И, может быть, ничего особенного не произойдёт, просто само присутствие этой девочки именно сейчас, на пороге мирной жизни, наполнит любовью самый воздух, которым все дышат! Ведь вдохнула его уже сама мадам герцогиня… Да, вдохнула, и нет никаких сил сопротивляться дольше! Да и надо ли?

Затуманенным взором мадам Иоланда обвела присутствующих. Покорённая одной любовью, готова ли она принять и другую – общую, ко всем? Но тут глаза её остановились на лице, мгновенно заставившем протрезветь. «Нет, – подумала её светлость, – пока не время. Вот избавлюсь от Ла Тремуя, и всё станет хорошо…».

Наступило время клятв.

* * *

– Клянусь защищать Церковь, её святые ценности и устои. Клянусь обеспечивать спокойствие общества для Церкви и её христиан. Клянусь уважать правосудие и заставлять уважать его других…

С каждым произносимым словом голос Шарля, как и сам он, обретали спокойствие и твёрдость. Он знал, что после его клятвы архиепископ обратится к присутствующим с вопросом, одобряют ли они того, кого коронуют, и это будет последним шансом для его противников. Но утреннего страха больше не было.

– Клянусь беречь и поддерживать мир, препятствовать несправедливости, свершать акты милосердия…

Собравшиеся в соборе слушают внимательно, словно ждут чего-то. А сам Шарль, боковым зрением, чувствует только эти светлые доспехи, которые сияют в сумраке собора. Всем наверняка кажется, что это сияние от святости носящей их. Но они всего лишь хорошо начищены, не более того. А так ли уж она свята на самом деле? Девственница, полгода живущая среди мужчин и водящая их в бой? Говорят, она тоже убивала…

Интересно, правда ли это?

Но, даже если и нет… даже если, как она говорит, в руках её было только знамя, всё равно – не совершил ли он ошибку, доверившись этой, несомненно странной девушке? Кто скажет, что она похожа на простую крестьянку, когда так очевидно, что ничего похожего нет! Она непроста… очень непроста. А если так – не поверил ли он козням лукавого, не погубил ли свою душу, связавшись с ней, и не предостерегал ли его Господь на будущее этим паническим утренним страхом?…

– Клянусь…

Архиепископ, уже повернувшийся к собору, испуганно замер. Все клятвы по протоколу были произнесены, и это новое «клянусь» он никак не ожидал. Что это? Неужели дофин забылся от волнения?! Или он решил добавить что-то своё?…

– Клянусь, – с нажимом повторил Шарль, как будто проверял достаточно ли твёрд его голос. – Клянусь преследовать и искоренять всякую ересь и еретиков и предавать их огню и мечу во имя чистоты нащей Церкви.

Архиепископ облегчённо улыбнулся и поклонился. Где-то на задворках сознания самодовольно пожалел, что в соборе нет де Савеза и снова повернулся к собравшимся.

– Перемены начались, – пробормотал он себе под нос.

* * *

Клод с интересом наблюдала за коронацией, о которой имела весьма смутные представления – да и зачем ей было? Разве думала она, что когда-нибудь увидит всё это своими глазами. Ритуал её завораживал своей особенной медлительной важностью, долгими молитвами и красотой. Клод наблюдала за действием в целом, и ей одинаково нравилось и то, что происходило у алтаря, и то, что она видела вокруг. Лица, повёрнутые в едином порыве, с одинаковым вниманием следящие за каждым шагом церемонии, одухотворённые без притворства, потому что и самый заядлый циник притихнет в минуты, которые так торжественны и редки! Знамёна, блистательные наряды, начищенные доспехи – всё было вызвано к жизни и существовало сейчас для одного единственного акта, который здесь, в соборе, казался Клод особенно значительным. И, если она по-прежнему полагала, что нет на свете такого, ради чего стоило затевать войны и истребления огромного количества людей, то вся эта роскошь и пышность молитв были вполне уместны при возложении золотого обруча на голову одного человека, потому что весь акт коронации дарил надежду на то, что безумия войны прекратятся, хотя бы на одну какую-то часть.

Шарля, между тем, обряжали в рыцарские доспехи.

Когда Рене Анжуйский, совершенно неузнаваемый в этом торжестве, склонился, чтобы надеть на дофина золотые шпоры, как символ его новых военных обязанностей, Клод вдруг вспомнила другое такое же действо, связанное с Жанной. И в голове её словно открылась целая анфилада дверей, уводящая дальше и дальше от настоящего, в тот давний день, когда они с Жанной впервые пошли к Дереву Фей вместе.

Сердце сжалось. До сих пор Клод не оглядывалась назад – боялась, что прошлое, своими утратами и сожалениями, совсем её ослабит. Но сейчас всё произошло против воли, пугая слезами, этими первыми признаками той самой слабости, которые неудержимо потекли по щекам.

Всё изменилось незаметно, изменилось очень сильно! Если путь свой они с Жанной начинали идя бок о бок по одной стезе, то теперь их дорога словно раздвоилась, а сами они, хоть и кажется, что идут рядом, всё же расходятся, потому что, Бог весть когда, пролегла между ними колея, и она всё шире и шире. Война ли тому причиной, или мужские заботы и обязанности, которые Жанна надела на себя, как те же доспехи, и так же уверенно в них обжилась, или, может быть, близость к людям, которые считают, что вершат судьбу этого мира, но ломают его, словно капризные дети, которые рвут игрушку друг у друга из рук? Видимо, не зря, не зря предупреждал их Карл Лотарингский! Он не просто предвидел – он всё это знал! Как знал и то, что порознь им не спастись, поэтому и отнёсся так необычайно тепло к Клод. Вероятно, почувствовал в ней то самую бессмертную душу, способную не поддаться козням этого лукавого двора и увести Жанну обратно, к Дереву Фей…

Клод осмотрелась вокруг. Раньше она не знала, имеет ли право советовать Жанне, как ей поступать дальше. Но теперь, глядя на окружающие лица, поняла – одной надежды всем этим людям слишком мало. Нужно что-то большее, и она, Клод, кажется знает, что это должно быть. И уверена, что сделать это большее может только Жанна, которой она поможет всё понять… По крайней мере, обязательно попытается.

Наступало время помазания.

* * *

Дофин медленно снимал надетые только что доспехи, чем, согласно ритуалу, демонстрировал свою готовность сменить общественное положение и стать не только королём-рыцарем, но и королём-священником. Он распустил серебряный шнурок на тонкой шелковой рубашке, надетой на него после пробуждения, и обнажил грудь и плечи. Принятый от архиепископа Жуайез был только что передан обратно де Гокуру и Шарль подумал о себе, что сейчас, опускаясь на колени перед алтарём, более похож на человека, приведённого на казнь, нежели на коронацию. «Интересно, что бы я мог сказать в свои последние минуты? Кому призвал бы подчиниться?», – мелькнуло в голове^[54].

На высоких витражах собора играли солнечные лучи, заставляя сиять золочёные нимбы за головами святых. «Только Господу!», – уверенно подумал Шарль, разводя руки крестом и поднимая лицо к радужному сиянию сверху. Певчие восторженно пропевали молитвы за здоровье его тела, архиепископ уже держал дискос, в который извлекал из мирницы часть священного елея, светские пэры преклонили одно колено, духовные – оба, как для моления. Спокойствие снизошло на всех со звуками антифон… И только Шарль больше ничего не видел, не слышал и не чувствовал. Он как будто отрешился от всего мирского в тот миг, когда поднял голову в неизмеримую высоту собора. Последняя связь оборвалась, он больше никому ничего не должен.

Большим пальцем руки архиепископ коснулся елея в мирнице и тронул им макушку Шарля. Затем провел по груди, по плечам и локтям, и, в последнюю очередь, смазал обе его ладони, возвещая собравшимся о «возрождённом Хлодвиге». Как сквозь сон, новый король позволил себя поднять и облачить, но все действия отпечатывались в сознании лишь короткими обрывочными впечатлениями: оранжевое пятно туники с рябью геральдических лилий, расшитая далматика, грузом опустившаяся на плечи мантия… От тяжести жезла правосудия заторможенная в отрешенности рука едва не опала, но кто-то из духовных пэров заботливо её поддержал. Скипетр другая рука удержала крепче…

– Да здравствует король Шарль Седьмой!

Он вернулся к жизни уже сидящим на троне над амвоном, с ощущением жёсткого золотого обруча на голове. Один за одним, перед ним склонялись его пэры, принося оммаж. Последней, в обход протокола, подошла Жанна.

– Мой милый король! – выдохнула она. – Здравствуй вовеки!

И, опустившись, припала головой к его колену.

Она сделала это порывисто. Слишком. Переживший только что минуты неземной благодати Шарль невольно отклонился всем телом, но это мало кто заметил.

– Ноэль! – загремело под сводами собора.

Певчие грянули Te Deum и двери на площадь раскрылись, впуская толпу. В воздух полетели монеты, медальоны и выпущенные на волю птицы. Сквозь приветственные крики и фанфары ничего больше нельзя было разобрать, однако Ла Ир, орущий вместе со всеми, всё же услышал, что де Ре что-то говорит.

– Что? – переспросил он. – Повтори громче, я не расслышал!

– Мы не того короновали, – не повышая голоса повторил де Ре.

Наступало время литургии и причащения.

* * *

Ближе к вечеру, сидя, подобно Иисусу среди двенадцати пэров за трапезой, новый король принимал поздравления и раздавал милости.

– Всё прошло чудесно, ваше величество, – шепнул ему архиепископ. – Даже несмотря на спешку, все приготовления сделались вовремя, а сама церемония вдохнула в ваших подданных новые силы.

– Я всем доволен, – величаво произнёс Шарль.

– И всё-таки… – архиепископ замялся. – Вы должны меня понять, сир, нужно какое-то объяснение… Для летописи… для истории… Почему вы так торопились с коронацией?

– Господь так хотел.

– Должен ли я это понимать так, что на скорой коронации настаивала Дева, присланная Им, а вы, сир, подчинились воле Его?

Шарль посмотрел тяжелым взглядом

– Господь так хотел, – повторил он.

Архиепископ мягко улыбнулся.

– Воистину так, ваше величество. Воистину так.

Реймс

(18 июля 1429 года)

Дни после коронации прошли в празднествах достаточно пышных для военного времени. Прямо на следующий день был устроен традиционный турнир, для которого за городскими стенами подготовили большое просторное ристалище. От обилия щитов с гербами рябило в глазах. Шатры самых причудливых расцветок тянулись до самого леса, ничем не отличаясь от военного лагеря, которым, по сути, и являлся этот почти город, заполненный рыцарями и их прислугой. В турнире пожелали принять участие представители всех знатных семейств, отцы и сыновья которых были в состоянии водрузить на себя доспехи и взять в руки меч или копьё.

По числу заявленных поединков состязания грозили растянуться дня на три, а то и больше. Но король повелел не скупиться и отменил только традиционный бухурт^[55], объяснив это решение тем, что негоже французским рыцарям биться друг с другом войско на войско. «Этот поединок мы перенесём на другое поле, и герб противника для всех будет один – герб английского короля!», – заявил он вполне патриотично, что для многих прозвучало многообещающе. «Король не намерен останавливаться, – шептались обнадёженные. – Вот увидите, сразу после празднеств он сам возглавит войско и выгонит всех англичан к чёртовой матери!».

Жанна в турнире не участвовала. Ей отвели место на трибуне для знати, которое девушка заняла с полным правом, поскольку накануне король пожаловал её семье дворянство. Теперь Жанну следовало именовать Девой де Лис, а деревня Домреми, как её родина, освобождалась от налогов «во веки веков».

Герб новой дворянки уже был заботливо разработан – на ровном поле увенчанный короной меч и две геральдические лилии – что удивило многих, но не всех. Мадам Иоланда объяснила геральдикам такое решение рисунка тем, что крестьянская девушка – это дитя Божье и, в той же мере, дитя первого Его ставленника – короля, в силу чего имеет все основания носить королевские лилии за избавление государства от угрозы полного захвата. А меч – меч Мартелла – просто обязан нести на себе корону, и потому, что являлся мечом великого короля, потому что стал орудием, которым Господь указал на свою посланницу, и потому что привёл законного наследника на коронацию! Кое-кто подозревал, что идея герба как раз мадам Иоланде и принадлежит, но своё авторство герцогиня завуалировала, как могла, сославшись на прецеденты из времён настолько давних, что о них никто не помнил.

К жалованному дворянству Жанна отнеслась со спокойной благодарностью, но за Домреми благодарила горячо. Иное дело братья Клод – Жан и Пьер. Одуревшие от счастья, новые дворяне замучили всех, кого знали, вопросами, могут ли они теперь участвовать в турнире, в каких именно состязаниях и на каких условиях? И без конца сокрушались, что не успеют заказать доспехи с гербом, который удалось нарисовать только на щитах, что, по мнению Пьера и Жана было не слишком роскошно.

Зато родовитая знать щеголяла во всём блеске. Рене Анжуйский, большой любитель всяких новшеств, привёз разработанную в Германии последнюю модель булавы, мало напоминающей боевую, но вполне пригодную для поединка, вошедшего в турнирную моду совсем недавно. И все молодые рыцари толпились вокруг герцога, как диковину рассматривая увесистую деревянную дубинку с многогранным сечением и толстым металлическим нобусом^[56] на рукояти. Некоторые предприимчивые оружейники, что расставили свои палатки на поле в мгновение ока, не успели ещё утихнуть коронационные моления, уже выложили для особо состоятельных покупателей нечто подобное, но тоже подходили и с поклонами просили его светлость позволить им рассмотреть германскую новинку получше.

Дворяне победнее, как водится, гарцевали в узком коридоре между верёвочным и деревянным ограждением ристалищного поля и пытались произвести впечатление на девиц именитых фамилий, которые, в свою очередь, высматривали среди гарцующих всадников своих будущих «сиров Роландов». Бог знает сколько мгновенно вспыхнувших страстей зарождалось на подобных турнирах, и сколько разбитых сердец развозили потом по домам сердитые родители. Но бывало и так, что какой-нибудь особо удачливый рыцарь из числа младших сыновей, тех, что вынуждены самостоятельно заботиться о своих доходах и не имеющих иного источника, кроме войны и турнира, уезжал с ристалища женихом девицы весьма состоятельной, чем сразу решал свои проблемы. И хотя подобных примеров было не то чтобы очень много, но всё же они были нередки, так что новые и новые поколения юношей, а то и мужчин в солидном уже возрасте, продолжали питать надежды, а хвастливое гарцевание перед началом поединков давно превратилось в негласное правило.

Те же, кого выгодный брак не прельщал, а средства к существованию оставляли желать лучшего, занимались разглядыванием выставленных щитов и выбирали себе противника, желательно, уступающего в силе, но превосходящего состоянием. Каждый втайне надеялся одержать победу над кем-то знатным, из тех, кто блистал сейчас, перед началом турнира, серебром и позолотой, чтобы получить в качестве награды его снаряжение, доспехи и коня. И, присмотрев подходящий герб, решительно ударял в него копьём, булавой или мечом – в зависимости от того, каким оружием собирались сражаться – лёгким кивком в сторону герольдов подтверждая свой вызов.

Пестрая толпа горожан, с раннего утра расцветила турнирное поле яркими нарядами, и возбуждение, царившее здесь, мало отличалось от азартных приготовлений в рыцарском лагере. Наёмники Вальперги поведали о миролюбивом обычае южных итальянских городов устраивать багардо – состязания, получившие своё название по единственному оружию, которое на нём применялось – тупой палке-копью. Доступные даже простолюдинам, эти состязания можно было проводить где угодно, хоть на улицах, поэтому городская молодёжь, разгорячённая обилием оружия и давно забытым ощущением праздника, уже хвалилась друг перед другом длинными затупленными палками, в надежде урвать и свою долю славы, если не перед глазами короля, то перед глазами возлюбленных, уж точно.

– Ну что ж, щитов с десяток я отметил своим вниманием, – удовлетворённо заметил Ла Ир, когда герольды возвестили о приближении королевского двора, – работы на ближайшие дни хватит, пора за дело!

– По моему щиту тоже ударил? – вопросительно поднял бровь де Ре. – Смотри, я сейчас злой, как бы твой турнир на поединке со мной не закончился.

Ла Ир коротко хохотнул и, будь они одни, этим бы и ограничился, но неподалёку толпилось с десяток горожан, которые открыто на них глазели, поэтому он не сдержался – приосанился и добавил:

– На мечах ты мне не соперник, мессир. Уж в чём, в чём, а в этих поединках я намерен взять приз, так что готовься разозлиться ещё больше.

– Больше некуда, – процедил де Ре себе под нос.

Внимание толпы его нисколько не трогало. Озираясь вокруг внимательно и хищно, он искал на лицах соратников, хотя бы отголоски вчерашних сомнений. Зачем они были ему так нужны де Ре не понимал, но тот радостный предтурнирный азарт, который наблюдался повсюду, казался ему слишком мелочным, неправильным, отводящим куда-то в сторону от момента всё ещё важного. Вероятнее всего, наслушавшись обещаний герцогини Анжуйской, барон подсознательно ждал от коронации каких-то особенных перемен, а весь этот праздник, пусть даже самый пышный и многолюдный за последние несколько лет, вряд ли можно было считать особенной переменой. И то, с какой беспечностью отдавались ему недавние товарищи по сражениям, представлялось де Ре почти предательством. Он не верил в решительный настрой короля и не мог понять, как могли этому верить другие.

В сопровождении своего герольда барон прошел вдоль всего ряда выставленных щитов со страстным желанием ударить по каждому. Но сдержался. И только недоумение на лице герольда заставило его не глядя ткнуть в ближайший щит первым, что подвернулось под руку – булавой.

– О, мессир… – забормотал герольд, округлив глаза, – это же щит его светлости, господина де Ришемона…

– Ну и что?

– Я слышал, он снова в немилости… Никто из рыцарей не тронул его щита и, насколько мне известно, не принял его вызова…

– Мне что за дело? Ришемон хороший воин, я хочу с ним сразиться.

– Но, молю вас, сударь, отметьте ещё чей-нибудь щит, иначе ваше желание могут посчитать вызовом самому королю!

Де Ре сплюнул, прошёл несколько шагов и выместил свою досаду булавой на следующем щите.

– Я польщён, – услышал он через мгновение чей-то голос за спиной и, обернувшись, встретился взглядом с Рене Анжуйским, который сидел верхом на скакуне таком роскошном, что захватывало дух. – Никто не захотел сразиться со мной на булавах, но теперь, не сомневаюсь, здесь будет на что посмотреть.

Молодой герцог широко улыбнулся, и тут зазвучали фанфары, возвестившие всем о прибытии короля. В рыцарском лагере забегали оруженосцы, подводя коней своим господам, чтобы они могли выехать на ристалище для приветствия, и Рене, коротко поклонившись, лёгким галопом поскакал к турнирному полю.

На языке де Ре вертелся наглый до оскорбления ответ, но он так и остался невысказанным. «И, может быть, к лучшему», – подумалось барону, когда, въехав за ограждение вместе с другими рыцарями, он взглядом почти сразу выхватил из толпы возле королевской трибуны радостное лицо Клод. Как паж Девы, она стояла там, где толпилась прислуга придворной знати и просто пожирала глазами герцога Рене, как раз напротив неё, придержавшего своего скакуна, чтобы поклониться матушке и сестре-королеве.

Де Ре горько усмехнулся. Обман сегодняшнего дня был бы не полным ещё и без этого… этого… Барон собрался с духом, чтобы признать, произнести слово «предательство» применительно к Клод. Но тут девушка заметила и его в череде проезжающих рыцарей, и улыбка на её лице неуловимо переменилась. Теперь она улыбалась только ему, с таким пониманием, что на душе у де Ре потеплело. «Она знает, что я чувствую сейчас», – подумал барон, даже не пытаясь отделить минутную ревность к герцогу Рене от досады на всеобщую беспечность. «Она знает. И, как мне кажется, чувствует то же. И выходит, я прав, раз не испытываю радости…».

На самом деле Клод готова была испытывать радость. Единственным виденным ей турниром был тот, что устроил герцог Лотарингский по случаю посвящения Жанны в рыцари. Но тот турнир был куда скромнее нынешнего – королевского. Здесь всё дышало роскошью, неизвестно откуда взявшейся среди всей этой войны. Люди словно готовились к празднику, несмотря ни на что, и Клод готова была радоваться вместе с ними и за них, не утративших надежду, тем более, что вокруг было столько радостно-диковинного! Она уже попробовала упоительно вкусные горячие медовые вафли и сахарное пирожное в виде крошечного замка, где башенки походили, скорее, на кружевные колпачки, и, поскольку ничего красивее и вкуснее в жизни своей не видывала и не пробовала, готова была признать себя счастливейшим человеком… Да, счастливейшим… не сиди в ней, как заноза, воспоминание о вчерашнем тягостном разговоре с Жанной.

Горькое послевкусие этого разговора тянулось издалека, со вчерашнего дня, когда Жанне было отказано в присутствии на трапезе, которая завершила коронацию. Причём, герцог Алансонский уже дал ей понять, чтобы шла вместе со всеми пэрами и даже посторонился, чтобы пропустить Жанну первой. Но дофин… точнее, уже король, в дверях внезапно обернулся и сказал:

– О нет, дорогой Алансон, мы не будем нарушать заведённый порядок^[57] и утомлять нашу Деву участием во всех церемониях. Она заслужила отдых, который мы ей с радостью готовы предоставить. И пусть это станет самым меньшим в проявлении нашей благодарности.

При этом он улыбнулся весьма милостиво, но Клод, хоть и стояла в отдалении, смогла рассмотреть торжество в глазах Шарля. И, как бы ни хотелось ей считать, что она ошибается, злорадность этого торжества тоже была очевидной.

Они возвращались в дом, который магистрат города отвёл для постоя Девы, сквозь толпу, заходящуюся криком при появлении Жанны. Герольды еле прокладывали путь, раздвигая людские тела, словно заросли, и было не до разговоров. Жанна улыбалась, кивала, но радость на её лице казалась застывшей, а всё тело выглядело напряжённым, неповоротливым, как будто там, внутри своих доспехов она давно уже обмякла, и осталось только снять их, вместе с радостной маской, чтобы недоумение и обида окружили её и дали возможность положить голову на обессилевшие руки, поплакать, может быть, или хорошо подумать…

– Ты уже решила, что будешь делать? – спросила Клод, когда в доме и на улице перед ним, наконец, установилась тишина.

Слуги и герольды, выполнив свои обязанности, отпросились праздновать на площадь, д'Олона позвали в трактир приятели оруженосцы, и он ушёл ещё до возвращения Жанны, прихватив с собой и Раймона. Девушки оказались настолько одни, что без разговора было уже не обойтись.

Жанна подняла голову со сложенных рук.

– Буду воевать дальше, пока не выгоню всех англичан.

Лицо печально, как и голос, словно умоляющий ни о чём больше не спрашивать. Но Клод не дрогнула. Короткий эпизод с Шарлем только укрепил её в решении, принятом на коронации.

– Теперь у твоей армии есть король, Жанна, и если меч, поданый ему сегодня, что-то действительно значит, то тебе не нужно больше воевать. Снять осаду с Орлеана и короновать дофина – вот всё, что ты хотела, и это уже свершилось…

– Но война не кончилась!

– Зато кончилась твоя миссия.

Жанна упрямо тряхнула головой.

– Я должна ещё завоевать Париж! Он – сердце Франции, а я Дева Франции, кому же, как не мне…

– Нет, – оборвала Клод. – Чудесная Дева во главе войска никаких чудес больше не совершит. Даже завоевание Парижа будет всего лишь военной победой и ничем больше, если конечно ворота его не откроются только по мановению твоего знамени.

– Выходит, нужно сесть и сложить руки, так?

– Нет.

Клод села напротив Жанны и на мгновение прикрыла глаза. Она подбирала слова простые и понятные, чтобы не выражать озарение, пришедшее в церкви, многословно и путано.

– Ты видела, как люди верят в твою избранность? Это невероятно, почти сказочно, но они действительно верят. Как в Бога, понимаешь? Потому что ты явила им чудо, которого они так желали. Если бы Бог пришёл к людям сам, от него тожетребовали бы чуда, и не поверили пока не убедились бы, что явленное им действительно чудо и есть. Люди таковы, Жанна, с этим ничего не поделать, им всё нужно доказать. Но для тебя сейчас главное лишь в том, какое именно чудо мог бы явить сам Господь, окажись он здесь именно сейчас? Ты пришла в самое тяжелое время и совершила немыслимое на поле брани. Теперь же, когда у Франции есть король, давший клятву заботиться о своей стране, что такого чудесного может сделать Дева, избранная Господом? Что ещё может совершить та, которая слышит Его голос?

– Я не знаю, – прошептала Жанна.

– Может быть, среди всех восхвалений, почестей и наград она может уйти и жить, как обычная девушка? Разве это не самое достойное завершение миссии, назначенной Богом? Я много думала и абсолютно уверена – мы можем вернуться в Домреми, Жанна! Никто там не забросает нас камнями за то, что ты вдруг сделалась Жанной, а я, всего лишь, Клод. Матушке и отцу безразлично, кто из нас принёс им дворянство, а всем прочим отмену налогов, главное, что мы вернёмся обе, живые и здоровые. И счастливые!.. Я знаю, тебе трудно представить, что где-то, где нет герцога Алансонского, можно быть счастливой, но об этом сейчас лучше не думать. Любовь – это особенный Бог, и у него свои избранники. Кто знает, на какие чудеса они способны? А ты была избрана для войны, чтобы показать верящим в тебя – Господь желает мира для всех! Помнишь сказку про священника и дракона? Священник загнал пугавшее всех чудовище в пещеру и ушёл, не взяв награды и не польстившись на почести. Я только теперь поняла, в чём там было дело. Он просто ничего не боялся и избавил людей от их страха и ложной веры в то, что подношениями и жертвами от этого страха можно откупиться. Знаешь, почему тот дракон больше никогда не вылез? Потому что нет ничего сильнее веры в себя. Все думали, что пещеру запечатывает какое-то сильное заклинание, а на самом деле они просто больше не боялись и свято верили в свою безопасность. Люди стали сильнее духом! А было бы так же, возьми священник их награду и останься в Домреми кем-то значимым, как его и просили? Не думаю. Когда спаситель всё время рядом, от него постоянно ждут спасения – от дракона, от врагов, от нищеты, от горя, от собственной подлости, наконец, которая, хочешь не хочешь, станет расти, если спаситель ещё и в почёте… И, вместе с ней, с этой подлостью, вырастут и новые враги, и новое горе. Да и дракон какой-нибудь снова вылезет…

– Так ты предлагаешь сбежать от всего этого?

– Я предлагаю показать как всё это ничтожно перед обычной жизнью с миром в душе и вокруг. Вернёмся в нашу Домреми, где, как бы тяжко ни жилось, по-прежнему нет страха. Нет зависти, и подлости тоже нет… Зато есть дерево фей и сказки о том, что никто не умирает, не пропадает в лесу, не тонет в реке… Если уйдёшь сейчас, в разгаре своей славы, здесь тоже родится сказка о девушке, которая знала великую тайну про то, что действительно ценно в этой жизни. А англичан пускай выгоняет король, которого ты дала этой стране. Может быть, после твоего ухода он сделает это с бОльшим достоинством.

Жанна долго молчала в ответ.

Какая-то веселящаяся компания, горланя песни, прошла по улице возле их дома и, притихнув было под окнами Девы, вновь разразилась криками в её честь.

Клод ждала. Чтобы не смущать подругу взглядом, ищущим ответа, она старалась смотреть куда угодно, только не на неё, но глаза сами, то и дело, возвращались в нимб света от свечи, горящей перед Жанной.

– Ты абсолютно права, Клод, – услышала она, наконец. – Но своего дракона я в пещеру ещё не загнала. Король напуган, я это вижу, и не смогу бросить его сейчас, когда англичане особенно злы. Мы возьмём Париж до наступления холодов. Это не будет трудно с такой армией и поддержкой бретонцев. А потом… клянусь, я поступлю так, как ты говоришь. Но до этого времени…

Жанна заметила, что Клод хочет что-то возразить и подняла руку, словно отгораживаясь от неё.

– До этого времени, прошу, не уговаривай меня больше! И не уходи сама. Если хочешь, останься при дворе – герцогиня Анжуйская добра к тебе… Мы встретимся в освобождённом Париже и оттуда уедем вместе… Обещаю. Но только не сегодня… не сейчас… И не бросай меня… пожалуйста!

Клод не нашлась, что ответить – такое отчаяние было в голосе у Жанны. Однако ощущение неправильности принятого решения не отпускало. До самого утра она искала причину, по которой не могла отделаться от этого ощущения, но только запуталась в собственных мыслях и не заметила, как заснула. А утром прибыл королевский герольд с приглашением на турнир. Всё завертелось в сборах и суете, чередуя собственную суету с визитами то оружейников и портных, предлагающих Деве свои услуги, то челобитчиков, просящих о покровительстве. Клод послушно выполняла свои, уже привычные обязанности пажа, стараясь не замечать тревогу – или это была просто горечь? – тянущуюся за ней, как шлейф. Лицо Жанны, как ей казалось, тоже не напоминало вчерашнюю маску, но взглядами им так и не удалось встретиться. Что-то, что-то всё-таки ещё оставалось недосказанным, неуверенным, и это «что-то» Жанна тоже чувствовала.

Поскольку Дева была приглашена в свиту короля, собственная свита ей не требовалась. Д'Олон, как оруженосец, остался её сопровождать, но разрешил пажам отправиться на турнир самостоятельно. Раймон свою радость не стал даже скрывать. Наспех предложил Клод пойти с ним и его новыми приятелями, с которыми вчера они весело попировали в таверне, но, получив отказ, уговаривать не стал и умчался в мгновение ока. Клод пошла за городские ворота одна.

Чтобы избавиться от неприятного осадка, она купила сладости, вкус которых на какое-то время сделал её счастливой, и поглазела на городскую молодёжь. Девушки показались нарядными, как никогда и нигде до сих пор, а юноши беспечными, как мальчишки, несмотря на то, что почти все были вооружены самодельными багардами и настроены воинственно. Они выпячивали грудь, наскакивали друг на друга и при этом не забывали стрельнуть глазами туда, где с притворным равнодушием перешёптывались девушки. Со стороны это было смешно и, по мнению Клод, ничем не отличалось от праздничных деревенских забав в Домреми. Разве что наряды там были скромнее…

Потолкалась она и среди торговцев, замирая от восторга то перед украшениями, то перед деревянными, раскрашенными игрушками, то перед чеканными кубками, на которых скрещенные мечи переплетались витыми виноградными лозами. А когда зазвучали фанфары, вместе со всеми, бегом кинулась к ристалищу, чтобы занять положенное место. Камзол пажа Девы позволил Клод безнаказанно проскользнуть между сомкнутым рядом королевских охранников и встать перед дощатым ограждением как раз к началу приветственного шествия рыцарей.

Красавец Алансон гарцевал в числе первых. На согнутой руке он держал шлем, увенчанный фигуркой Девы с молитвенно сложенными руками, в другой его руке, придерживающей поводья, покачивалась белоснежная лилия. Голову перед королём он склонил, как и полагалось первому герцогу королевства, в меру почтительно. Но следующий поклон – трибуне, где сидела Жанна – получился, может быть, не таким почтительным, зато более сердечным, не оставляющим никаких сомнений в том, чьей эмблемой герцог выбрал белоснежную лилию.

Клод в предназначении цветка тоже не сомневалась. И горький осадок от вчерашнего разговора кольнул её новой болью. Накануне она сказала, что Любовь – это такой же Бог. Но, что если этот Бог тоже избрал Жанну своей посланницей, и в праве ли она, Клод, мешать чувству, которое само по себе и чудо, и величайшая ценность жизни?

Она едва успела поймать себя на мысли, что хорошо бы было поговорить об этом с кем-то… и жаль, нет здесь отца Мигеля… как новые приветственные крики заставили её обернуться. Рене Анжуйский в этот момент как раз придержал своего коня, чтобы приветствовать их величества и матушку-герцогиню. И, хотя головы к девушке он не повернул, Клод почему-то была уверена – Рене её заметил и остановился напротив не просто так. «Поговорить с ним!», – вспышкой пронеслось у неё в голове. Почему бы и нет? Конечно! Когда-то он пугал Клод, но теперь, пройдя столько сражений, сколько обычной девушке и не снилось, она вряд ли была способна испугаться слишком пристального взгляда этого молодого герцога. А участь Жанны его несомненно волнует. Во всяком случае, Клод хотела надеяться, что это до сих пор так.

Вспыхнувшая надежда отразилась на лице радостной улыбкой. Глаза провожали герцога до тех пор, пока среди спутанных мыслей в голове Клод не отыскалась одна, чёткая и ясная, с которой можно было идти к герцогу. Потом его заслонили другие, Клод переместила взор и увидела… да нет, скорей почувствовала, что на неё смотрит барон де Ре.

Этот взгляд, приправленный воспоминанием о вкусе малины, она могла бы сравнить со страницей давно знакомой книги. Но Клод не умела читать. Она просто хорошо помнила так напугавший её разговор о том, что дофин, возможно, не тот человек, который достоин короны, и лицо де Ре, когда, в ответ на её возражения, он решительно произнёс: «Вот увидишь, эта коронация окажется ничего не значащим фарсом – армия давно поняла КТО ей нужен для побед…». Поэтому сейчас, увидев прокисшее лицо де Ре, Клод ни на мгновение не усомнилась, что огорчён барон этой всеобщей радостью и вчерашним церковным действом, более похожим не на фарс, а на абсолютное утверждение в собственных правах. Она постаралась улыбнуться так, чтобы де Ре понял – она понимает его и даже сочувствует, но всё происходит так, как и должно происходить, и огорчаться этому не следует. Однако собственные сомнения снова напомнили о себе, и улыбка вышла, скорее, жалостная.

«Я прав, что не радуюсь!», – уверенно подумал де Ре, проезжая мимо.

* * *

Возвышение для короля, в самом центре построенной трибуны, было огорожено цветными полотнищами, а сверху накрыто синим балдахином с золотыми лилиями. Оно напоминало рыцарский шатёр, вроде тех, что окружили турнирное поле, и сам король, надевший лёгкий нагрудник под расшитый камзол явно желал выглядеть рыцарем. Первым рыцарем обретённого королевства.

Пространства в этом, якобы, шатре было не много, к тому же, часть его занимали два столика – на одном громоздились угощения, а на другом призы для победителей, которые Шарль пожелал вручить лично. Но, несмотря на тесноту, следом за королевской четой туда вошли несколько фрейлин королевы, одна из которых вела за руку дофина Луи, а другая несла деревянные щит и меч на тот случай, если наследник захочет развлечься. За ними – Ла Тремуй, герцог де Бурбон, Реймский архиепископ, и несколько священнослужителей из числа вчерашних духовных пэров. У всех у них, кроме фрейлин, королевы и дофина лица выражали крайнюю степень государственной озабоченности, ясно давая всем понять, что турнир являлся совсем не развлечением, а мероприятием обязательным, таким же, как, к примеру, публичное наказание или казнь, присутствие на которых должно было подчеркнуть, с одной стороны важность самого мероприятия, а с другой – приобщённость этих озабоченных лиц к делам, далеко не всем доступным.

Герцогиня Анжуйская заняла место по левую руку от короля, на помосте более узком. Он был ничем не отгорожен, но над головами сидящих на нём, на высоких шестах закрепили тент синего полотнища с золотыми лилиями, и казалось, будто королевский балдахин распростёр свои крылья над теми, кто был особенно близок его величеству. С другой стороны, по правую руку, точно на таком же помосте сидела Жанна. Но, если за спиной мадам Иоланды толпилась её свита, сын Шарло и мессир Дю Шастель со своими оруженосцами, то возле Жанны стоял один д'Олон.

Бог знает, каким образом придворная знать умела чувствовать настроения своего сюзерена. Жанне улыбались, вроде бы по-прежнему. Кто-то даже подходил и говорил любезные слова, но на помост не взошёл ни один. Все те, кто обычно составлял свиту Девы, ехали сейчас по ристалищу, приветствуя короля. И, хотя они склоняли и перед ней мечи и копья, любой, взглянувший на королевскую трибуну, первым делом замечал пустоту вокруг вчерашней героини.

Внезапно несколько бретонских рыцарей, которые выразили желание участвовать в турнире, высоко вскинули мечи и прокричали приветствие. Из толпы горожан их тут же поддержали бретонские же солдаты, и все головы повернулись к королевской трибуне. Знать встревоженно завозилась. На узкий помост Жанны поднимался Артюр де Ришемон. В участии в турнире ему было отказано, но о том, что опальный коннетабль не может присутствовать в качестве зрителя речи не шло, и герцог явился при полном параде, со всей своей свитой. Пустота на помосте мгновенно заполнилась. Ришемон отвесил низкий поклон королевской чете, преклонил колено перед Жанной и встал возле неё, крепко держась рукой за короткий кинжал на поясе и высоко задрав подбородок. На его побледневшем лице уродливый шрам – память об Азенкуре – выделялся особенно заметно.

Шарль побагровел.

Ришемон не имел никакого права устраивать подобные демонстрации! Его военную помощь никак не назовёшь геройской, потому что подоспела она уже, фактически, к победителям. А участия в битве при Патэ слишком мало, чтобы чувствовать себя победителем тоже… Да и отказ в пэрстве на коронации недвусмысленно давал понять, что присутствие герцога при дворе нового короля нежелательно. И, уж конечно нежелательны те, поистине королевские почести, которые он оказывает на глазах у всех девушке, лишь вчера получившей дворянство!

Угодливый Ла Тремуй склонился к королевскому креслу как раз кстати.

– Передайте Ришемону, что в его услугах мы более не нуждаемся, – процедил Шарль.

Ла Тремуй кивнул, скрывая радость, но не сдержался – ядом капнул.

– Ваше величество должны знать, что герцог здесь по приглашению герцогини Анжуйской. Может быть, следует поставить в известность сначала её, чтобы подобная неловкость не повторилась на вечернем приёме?

– До вечернего приёма Ришемон должен покинуть Реймс. А с ма… с её светлостью, я поговорю сам.

Королевское раздражение требовало выхода и, осмотревшись, Шарль не нашёл никого полее подходящего для его вымещения, кроме своей жены.

– Вашей матушке, мадам, следует помнить, что женское самоуправство всегда было губительным для этой страны, – прошипел он.

– Не так давно она была и вашей матушкой тоже, – тускло ответила Мари.

Последняя беременность далась её тяжело, но выражение унылой обречённости не покидало лица королевы уже давно. Чрезмерно занятая государственными делами мать не имела ни времени ни желания утешать дочь в её горестном браке, а супруг… О, Господи, да что о нём говорить! Со времён жизни в Шиноне Мари перестала заблуждаться. Её муж слишком слаб и не может служить опорой кому-либо, и даже самому себе. Только недавно умершая мадам де Монфор да пара фрейлин, достаточно некрасивых, чтобы не питать иллюзий и быть отзывчивыми, были тем бездонным дуплом, в которое она выговаривалась, когда не хватало больше сил молчать.

Мари давно уже не любила Шарля. Среди всех, кто думал, что хорошо его знает, она была, наверное, единственной, кто знал его действительно хорошо. Ни во что не посвящённая, без особого, впрочем, удивления или возмущения, несчастная супруга интуитивно посчитала появление возле мужа Господней посланницы делом рук своей матери. При этом она мало задумывалась о самой девушке. А все разговоры о чуде и свершившемся пророчестве пропускала мимо ушей. Её мать и не на такое была способна, но единственное, главное лично для Мари чудо – превращение запуганного и жалкого мальчика в рыцарственного короля – она так и не совершила, а всё остальное было уже не интересно. Поэтому, когда при Мари заводились разговоры о чудесах, творимых Девой, она с отрешённым видом опускала глаза и слушала так же, как слушала бы очередную балладу заезжего трубадура.

Однако, придворное чутье было не чуждо и ей, и витающие вокруг настроения вчерашнего дня вдруг заставили пожалеть несчастную крестьяночку, нужда в которой так очевидно и быстро отпала. Мари не сомневалась, что Шарль отделается от неё при первой же возможности. А при следующей заставит всех забыть о ней вообще.

– Вы проявили бы себя бОльшим королём, Шарль, если бы не выискивали виноватых среди женщин. Особенно среди тех, которые вас любят, – заметила она ровным голосом.

Король ощерился.

– Вот как?! А насколько бОльшим королём я был бы не чувствуя постоянно виноватым себя? Ваш кислый вид, моя дорогая, виноватит меня всегда и во всём! Но сегодня, благодаря вашему же напоминанию, я отнесусь к нему действительно по-королевски – я не стану обращать на него внимания!

Мари спокойно посмотрела на мужа. Как же он низок в своём величии!

«Вы давно не обращаете внимания ни на что, связанное со мной», – подумала она. И, кажется впервые, эта мысль её не расстроила.

Между тем, герольд-распорядитель объявил о начале первого поединка. Мессир Николь Лов вызвал сразу четверых, и теперь пятеро рыцарей выходили на ристалище, разминая плечи перед боем на мечах.

Мадам Иоланда напряглась. Среди вызванных она увидела Филиппа де Руа.

– Это будет короткий бой, – послышался за спиной голос Танги дю Шастеля.

– Вы уже знаете, кто победит? – спросил кто-то из свиты.

– Мессир Лов, разумеется.

– Почему «разумеется»? – не обернулась герцогиня.

Дю Шастель ответил не сразу.

– Молодые люди вышли покрасоваться, – выдавил он, наконец, – а мессир опытный воин. Он не беден, но надел старые проверенные доспехи. К тому же у него испанский меч. Против такого красивенькие итальянские безделушки ничто.

– Разве король не запретил на этом турнире боевое оружие? – с деланным безразличием спросила её светлость.

– Король запретил побоище, мадам. А это будет благородный поединок.

Мадам Иоланде ничего не хотелось отвечать и она была очень благодарна дворянам из свиты, одни из которых принялись горячо возражать Танги относительно достоинств испанской стали, тогда как другие так же горячо его поддерживали.

Между тем, пятеро рыцарей уже отсалютовали мечами королю. Бой вот-вот должен был начаться, как вдруг де Руа повернулся к помосту герцогини и отсалютовал и ей с тем же почтением, что и королю. Именно ей – мадам не сомневалась – хотя другим могло показаться, что он приветствует Шарло, как господина, которому служит.

Восхищённые фрейлины за спиной принялись перешёптываться. А сама герцогиня, в начале своего замужества побывавшая на многих турнирах, вдруг впервые в жизни ощутила волнение, ничем не похожее на те переживания, которые приходилось испытывать до сих пор. Это новое было каким-то сладким, пьянящим до обморока, но совершенно лишающим возможности контролировать себя и притворятся равнодушной.

«Как хорошо, что Танги стоит за спиной и ничего не видит…», – пронеслась в голове лёгкая мысль, может быть, что-то когда-то и значившая, но только не теперь…

Бой, между тем, оказался не таким быстрым, как предрекал Дю Шастель. Двое из вызванных, действительно, сдались почти сразу, после того как получили по паре заметных ранений от мелькающего, словно молния испанского клинка. Но Филипп и господин Груанье, сражавшийся с ним по одну сторону, продержались против мессира Николя довольно долго. В конце-концов сдались и они, но поражение их позорным не выглядело.

Нежность, которая охватила мадам Иоланду уже невозможно было скрывать. «Никто меня не осудит!», – решительно подумала она и сняла с руки самый драгоценный из перстней.

– Отнесите это господину де Руа в качестве компенсации и в благодарность… за службу моему сыну. Скажите, что он сражался достойно.

Фрейлина, которой был передан перстень, ушла, а Танги Дю Шастель проглотил ещё один горький ком.

– Ваш ювелир должен благословлять господина де Руа, мадам, – почти прошептал он.

Герцогиня сделала вид, что ничего не услышала.

* * *

Ещё два поединка на мечах завершили эти состязания первого дня, и расторопные слуги принялись готовить турнирное поле для джостры^[58].

Здесь пожелание короля свести к минимуму несчастные случаи и риск для кого-нибудь из участников покалечиться или погибнуть, учли в полной мере. Пока зрители развлекали себя покупками и угощениями, флиртом и хвастовством, два цеха реймских мастеровых возводили бревенчатый барьер, который бы разделил несущихся друг на друга тяжелых рыцарей и не позволил особо азартным пустить коней в лобовое столкновение.

– Это новшество для трусов. Вот увидите, господа, оно не приживётся, – высокомерно заметил Алансон.

Демонстрируя своё пренебрежение к подобным предосторожностям, он выехал на поединок с открытым забралом, с лёгкостью и грацией сломал два копья о своего противника, сверкнул улыбкой в сторону трибун и склонил копьё перед королевой, стараясь удерживать коня в ослепительно красной, сияющей золотым шитьём попоне как можно ближе к помосту, где сидела Жанна. Затем поехал к своему шатру и, когда оказался достаточно близко от поздравляющих его рыцарей, громко заявил:

– Я недоволен, господа! Это было слишком легко и скучно.

– Что ж, каков король, таков и турнир, – пробурчал себе под нос де Ре и получил увесистый толчок от Ла Ира, который его услышал.

– Потише, мессир, – прошипел капитан, – для полноты веселья здесь только плахи не хватает. А для неё – головы, которая слишком много говорит. Мне совсем не хочется идти в новый поход без тебя, Жиль, потому что… клянусь своим жезлом, с тобой всегда было чертовски весело! Да простит мне Жанна это поминание нечистого, но ты, мессир, сам, как чё…

Он зажал себе рот с притворным испугом и погрозил де Ре кулаком.

Барон, впервые за день, широко улыбнулся.

– Если будет новый поход, друг мой, клянусь твоим же жезлом, мы повеселимся на славу… Кто бы этот поход ни возглавил!

В середине дня герольды вызвали к барьеру Рене Анжуйского.

Умение состязаться в джостре видимо перешло к нему от отца, и с третьего захода герцог выбил противника из седла рассчитанным ударом в щит противника, как раз в районе согнутого локтя. Это принесло ему сразу четыре очка и заставило побледнеть Алансона, который заработал только три ударом по шлему соперника.

Королева радостно захлопала, а король, ставивший на Алансона, едва ли не с досадой, откинулся на спинку своего кресла.

– Наконец-то вы улыбаетесь, мадам, – заметил он язвительно. – За одно это я готов присудить вашему брату победу во всём этом турнире.

– Он не примет победы, которой не заслужил, – ответила Мари.

– А меня ваше величество признает победителем?

Дофин Луи, давно уставший сидеть на одном месте, развлекал себя тем, что колол деревянным мечом одного из королевских гвардейцев. Задавая отцу вопрос, он как раз размахнулся и, что есть силы, огрел беднягу по спине.

Король засмеялся.

Мари мягко потянула сына к себе.

– Конечно, вы победитель, Луи. Вы развеселили его величество и достойны награды.

Шарль мгновенно оборвал смех.

– Не делайте из нашего сына шута, мадам. Наследник трона никого не должен веселить!

Он сердито отвернулся от жены и холодно поприветствовал Рене, который подъехал склонить копьё перед сестрой, как перед королевой турнира.

Эта холодность от внимания герцога не ускользнула. Как впрочем, и огорчённое больше обычного лицо сестры, и слишком удовлетворённое лицо Ла Тремуя.

Накануне матушка поделилась с ним своими подозрениями, что спешка с коронацией вызвана всего лишь завистью Шарля к успехам и популярности Жанны. И Рене, обременённый подготовкой к своему пэрству, поверил ей на слово. Но сегодня, несмотря на внешнюю беспечность, он внимательно присматривался ко всему и ко всем, и понял – не зависть, а что-то другое, более весомое или опасное, руководило дофином вчера и продолжает руководить уже королём сегодня. Скорей всего, спасающий своё шаткое положение Ла Тремуй снова затеял какую-то интригу и весьма в ней преуспел, доказательством чему служит откровенное одиночество подлинной героини всех этих торжеств.

Подлинной героини…

Рене задумчиво развернул коня и поехал к своему шатру. Странно, почему всего этого не замечает матушка, всегда такая внимательная и дальновидная? Да, армия боготворит свою Деву, простолюдины молятся на неё, но, если только зависть терзала Шарля, то коронация должна была бы его успокоить. А между тем, он зол и напряжён, как человек, ежеминутно ждущий удара в спину. Боится ответственности, которая легла на плечи? Или нового похода, который придётся возглавить? Или того, что Дева его покинет, а победоносное воинство без Жанны перестанет одерживать победы? Нет, не похоже… Скорее он сам уже покинул её, и правильнее думать, что боится король не ухода Девы, а как раз того, что она останется… Может, он каким-то образом догадался об истинном происхождении Жанны? Но тут Рене откровенно усмехнулся. Нет, додуматься о таком невозможно, особенно Шарлю. Но, если случилось невероятное и узнал тот, кому знать не следовало… узнал и донёс – тогда всё действительно плохо. И тогда получает объяснение и спешка с коронацией, и внезапная отчуждённость, ни с того, ни с сего окружившая Жанну. Но, кто мог узнать?! И, как?!

Покусывая губу Рене подъехал к своему шатру и сразу заметил Клод. Девушка явно дожидалась его в отдалении, возле столика с угощением, и неловко пыталась сделать вид, будто чем-то сильно увлечена и оказалась тут случайно. Герцог стянул с головы шлем, не глядя в её сторону. Высокая спинка седла не позволяла просто перекинуть ногу и спешиться, так что пришлось потратить некоторое время, чтобы, с помощью оруженосца, оказаться на земле. И только после этого, тряхнув головой, Рене позволил себе осмотреться.

– Эй, мальчик! – крикнул он в сторону Клод. – Принеси мне вина, да поживее!

– Я бы принёс, сударь, – обиженно заметил оруженосец.

– Ничего, пускай мальчишка побегает, а ты пока расседлай Лотарингца, – Рене похлопал коня по крупу. – Сегодня он мне больше не понадобится.

Оруженосец послушно удалился, уводя скакуна за кольцо на бархатном недоуздке, а герцог бросил быстрый взгляд по сторонам. Людей вокруг хватало, но, кажется, все были заняты только собой. И, если Клод хотела о чём-то поговорить, то сейчас, пожалуй, было можно.

Они не виделись с тех дней в Шиноне, когда Жанна только пришла к дофину. И оба поразились переменам друг в друге. Клод, запомнившую Рене азартно-возбуждённым, удивила его новая, какая-то спокойная величавость. Герцог же с удовлетворением отметил, что прежнюю наивность в глазах девушки заменили не отчаяние и потерянность перед жёсткими законами войны и придворной жизни, чего он так опасался, а мудрая уверенность в себе.

Клод поднесла кувшин и кубок и, наливая вино, еле слышно прошептала:

– Я бы хотела поговорить, если ваша светлость позволит.

Герцог сделал глоток.

– Говори.

Жанна хочет идти на Париж и просит не отговаривать её от этого похода. Она уверена, что всё закончится очень быстро. Но я волнуюсь, получится ли это? И будет ли так легко, как она надеется?

– Нет. – Рене пальцем выловил упавшую в вино мошку и стряхнул её на землю. – Это будет так же трудно и кроваво, как взятие Турели. А может быть и труднее. Париж теперь держит Филипп Бургундский, а он, в известном смысле, такой же француз, как и мы, и Париж для него тоже не просто город, который всего лишь жалко отдать.

Девушка стояла с опущенными глазами, но после этих слов быстро взглянула на герцога – не шутит ли? И в этом коротком взгляде Рене заметил откровенный страх.

– Ты чего-то боишься, Клод?

– Да. Всё это кажется мне неправильным. Если бы ВЫ сказали Жанне… Вас она, может быть, послушает и поймёт, что Париж уже не её миссия…

Рене залпом осушил кубок, потом протянул девушке, чтобы налила ещё.

– А по-твоему, что она должна делать теперь?

Клод помялась.

– Мне кажется, Жанне лучше уйти. Вернуться в Домреми и просто жить.

– Почему?

– Потому что так будет правильно. Королю уже неловко чувствовать себя обязанным всем простой девушке. Он выглядит сердитым. Возможно, это от того, что коронация казалась чем-то несбыточным… окончанием чего-то в его жизни и началом нового… Но об этом новом он всерьёз не задумывался и сейчас не знает, что делать дальше. И Жанна не знает. Но ей кажется, что она не имеет права уходить, пока война не закончена, и мучает её только одно – нужна ли она ещё королю?.. Я думаю над этим со вчерашнего вечера, и, боюсь, ей страшно признать, что уже не нужна, но это… Это, кажется, так и есть…

Рене замер. «Нужна ли она ещё королю?»… Господи, конечно же нет! И это очевидно всем. Чудеса не вечны. Да и нужда в них уже отпала… Матушка почему-то была уверена, что Клод сразу подхватит знамя Лотарингской Девы, и явится чудом куда бОльшим. Но, что если она ошибалась? Может быть, эта чистая душа, которая смотрит сейчас на Рене с отчаянием и надеждой, была призвана лишь подсказать достойное завершение осуществлённого пророчества? Ведь любому ясно – всё, что начато, должно быть закончено. И, порой, красивое завершение возвеличивало даже провальные дела. А эта девушка всё и так уже подсказала…

Рене задумчиво вертел в руках кубок, не замечая, что проливает вино.

Даже при поверхностном размышлении ему становилось ясно, что уход Жанны, при должной его подаче, станет событием таким же необычным, как и её появление. А по смыслу… по явленному величию духа, может быть и превзойдёт его!

Новая эпоха? Та, которую так ждал Карл Лотарингский?

Да. Возможно.

Всех заботит набор устремлений весьма ограниченных. Власть, деньги и слава – вот три составляющих, которые, либо по отдельности, либо все сразу, являются конечной целью любого производимого действия. Есть, конечно, ещё и познание, но даже постигающие истину по сути своей тщеславны. А тут вдруг бескорыстие в чистом виде! Та, которая по мнению всего света уже заслужила и славу и почести, дающие богатство, а вместе с ним какую-никакую власть, – просто уйдет, фактически, не взяв ничего! Даже её дворянство в захудалом Домреми станет пустым звуком… Какой пример это подаст остающимся! При абсолютной вере в чудесную Деву, многие, ох, многие зададут себе вопрос: «А я-то что? Не погряз ли я в ничтожестве и не свернул ли с пути истинного, грабя, насилуя и предавая огню, или интригуя из-за мелочной цели?…».

Об этом стоило серьёзно подумать… И посоветоваться с матушкой, конечно.

Рене вернул Клод пустой кубок.

– Я понял тебя, – сказал он. – И разберусь.

Девушка потянулась за кубком, как вдруг лицо её переменилось.

– О, Господи! – испуганно прошептала она. – Вы знаете этого человека, сударь?

Рене обернулся.

Какой-то смутно знакомый господин в камзоле с гербом Шарло Анжуйского стоял совсем близко и, едва герцог повернулся к нему, согнулся в поклоне.

– Что вам угодно? – надменно спросил Рене.

Господин растянул губы в улыбке довольно наглой.

– Я хотел всего лишь передать поздравления вашей светлости с отменным ударом. И выразить восхищение…

– Что-то ещё?

– Это всё, ваша светлость.

– Тогда ступайте.

Господин поклонился и захромал прочь.

– Что тебе до него? – спросил Рене, снова поворачиваясь к Клод.

– Однажды он расспрашивал меня о Жанне и вёл себя очень странно. Говорил – и сам кое-что знает, но не сказал что именно… Он испугал меня.

Рене озадаченно посмотрел вслед колченогому. Нужно будет выяснить у Шарло, что это за господин. И, если понадобится, потребовать объяснений…

– Я разберусь, – повторил он, но уже с угрозой.

* * *

Ла Тремуй наслаждался. Запечённые в мёде яблоки отдавали приятной кислинкой и хорошо дополняли оставшийся во рту привкус от великолепного мяса и овощей. А вино, с бархатным оттенком Сомюрского винограда, ещё бродило молодостью прошлогоднего лета и приятно освежало после жары и пыли, налетевшей с ристалища.

Там без увечий всё-таки не обошлось. Какой-то рыцарь из тех, что называли себя странствующими, только что неудачно вылетел из седла. Его как раз приводили в чувство, и король, раз уж вышла такая заминка, пожелал отобедать.

– В моём шатре есть отличное вино, – шепнул Ла Тремуй архиепископу Реймса. – Не угодно ли будет вашему преосвященству его попробовать?

– Бургундское? – тонко улыбнулся архиепископ.

– Увы, – развёл руками Ла Тремуй. – Сегодня здесь всё Анжуйское.

И оба понимающе переглянулись.

Это взаимопонимание сразу задало дружественный тон предстоящей трапезе. Архиепископ принял приглашение и отпустил своих людей, а Ла Тремуй отправил вперёд секретаря, чтобы добавить ещё один прибор. До шатра министра было рукой подать, но через несколько шагов Ла Тремуй вдруг озаботился состоянием покалечившегося рыцаря и, попросив его преосвященство подождать, пожелал лично справиться обо всём у хромого господина, который шел как раз со стороны лекарского шатра. Архиепископу ничего не было слышно, но, судя по всему, господин очень обстоятельно описал состояние пострадавшего, и было оно не слишком хорошо, потому что назад Ла Тремуй вернулся с лицом, крайне озабоченным.

– Как близко вы всё принимаете к сердцу, – заметил святой отец. – Неужели дело так плохо?

– Да, неважно.

Ла Тремуй потёр рукой подбородок. Задумчивость не покидала его до самого шатра, но на пороге оцепенение спало, и министр сделал широкий приглашающий жест.

– Всё-таки, ваше преосвященство, как бы плохо ни было ближнему, это не повод, чтобы отменять насущное. Думаю, кушанья нас совсем заждались. Бедняге окажут помощь лекари, а мы вряд ли поможем ему скорбью и голоданием.

Архиепископ, на всякий случай перекрестился и возвёл глаза к небу. Вечные болезненные слёзы в них сейчас оказались кстати.

– Вы правы, дорогой Ла Тремуй. Скорбный человек сам себе притягивает беды, а нам с вами хватит и тех, что уже были.

– Аминь, – уважительно подхватил Ла Тремуй, беря архиепископа под руку.

Пока слуги подносили господам кушанья, разговоры в шатре в полной мере оправдывали желание собеседников не притягивать беды. Но, когда после десерта Ла Тремуй всех отослал, архиепископ вдруг тяжело вздохнул.

– Как всё же отрадно сегодня видеть сражения, не приносящие смерти. Радостные лица, весь этот праздник… Мы так давно ничего подобного не видели.

– К чему же тогда этот тяжелый вздох, раз всё так хорошо? – заботливо поинтересовался министр.

– Боюсь обмануться, дорогой Ла Тремуй. Кто-то готов безоговорочно предаться веселью, но я – служитель Господа нашего – я обязан смотреть намного дальше и предугадывать волю Его… Мне известно ваше страстное желание примирить герцога Филиппа и нашего нового короля. И господин де Савез, навещавший Реймс совсем недавно, тоже показался мне человеком крайне миролюбивым. Думаю, совместными усилиями, вы были бы способны склонить своих сюзеренов к голосу разума и подтолкнуть их к возобновлению переговоров. Это могло дать нам перемирие, вроде того, которое было во времена правления Шарля Безумного, упокой Господь его страдающую душу.

Ла Тремуй опустил глаза.

– Несомненно, – сказал он.

И замолчал.

Архиепископ выждал немного, потом удивлённо поднял брови.

– И это всё, что вы можете сказать?

– Это всё, что я могу, – скорбно откликнулся Ла Тремуй. – Влияния, которым я пользуюсь при дворе явно не хватает, иначе переговоры уже велись бы.

– Но мне показалось, его величество настроен более миролюбиво, чем его окружение. И кому, как не вам, помочь ему найти направление для миролюбия.

Ла Тремуй покачал головой.

– Его величество связан по рукам и ногам. Вы же видите, что происходит – эта Дева стала священной орифламмой для войска. Король всем ей обязан, и пока она возле трона мы не перестанем воевать.

Архиепископ перекрестился.

– Вы в шаге от ереси, сын мой.

– В чём же ересь?

– Нельзя сравнивать человека смертного со святыней.

– Но разве все здесь не считают Деву Божьей посланницей?

Архиепископ неопределённо повёл плечами.

– Мне известен только один, признанный Церковью, Божий посланник. Но Иисус, идущий к людям, не держал в руках меч и не просил дать ему войско, чтобы прогнать римлян из Иудеи. Сила Божьего слова – вот единственное оружие посланников Его. И жертвенность!

Ла Тремуй поднёс кубок с вином к губам, чтобы скрыть усмешку.

– Боюсь, в нашем случае о жертвенности речи не идёт. Жанна будет требовать от короля войны, потому что иначе ей придётся оставить двор и возвращаться в свою деревню.

Архиепископ огорчённо кивнул.

– О, да, она уже не уйдёт. Но разве так обязательно возвращаться именно в деревню? Пожалованное дворянство даёт право служить королю на каком-то ином поприще, не только на военном. К примеру, она могла бы посвятить себя церкви. Это тоже жертва.

– То есть, уйти в монастырь? – насмешливо спросил Ла Тремуй. – А как же слава? И все эти бароны и герцоги, которые сегодня склоняли перед ней свои копья? Папой римским ей не стать, а кто склонится перед монахиней? Нет, с этой стороны чудес не ждите… Но, как бы это ни противоречило моим предыдущим словам, я всё же скажу, что нам упрямство Девы только на руку.

– ???

– Вы слуга Господа, а я дипломат, ваше преосвященство. То есть человек, для которого руководствоваться настроениями сегодняшнего дня тоже непозволительная роскошь. Когда королю потребуется совет, я должен его дать, опираясь на холодный, трезвый расчёт, с учётом очень далёких последствий. Надеюсь, вы тоже заметили кое-какие перемены в настроении его величества?.. Вы ведь понимаете, о чём я, да? И, казалось бы, нет ничего проще именно теперь намекнуть… указать на разницу… Уж если король засомневался… а он, судя по всему, действительно засомневался… и как раз в момент наивысшего просветления, после коронации, которая утвердила перед всем светом его, и только его неразделимую связь с Господом, торопить события уже не стоит. Всё должно устояться и остыть… Уход Девы – неважно куда, назад в деревню, или в монастырь – создаст массу проблем для всех, и для Церкви в том числе. И начнутся эти проблемы с массового паломничества к месту её обитания. Вы сами могли видеть, с каким восторгом встречают её простолюдины. Одно её слово, и они начнут в огонь прыгать. Но сейчас Жанна, как-никак, всё же ограничена в действиях – во всяком случае, мы можем их контролировать. Однако вдали от двора, предоставленная сама себе… Не знаю… Это мы с вами, сидя здесь, можем допускать, что слишком впечатлительная девушка просто заблуждается относительно голосов, которые, якобы, слышит. Допускать и возносить Господу хвалу за то, что её заблуждения пришлись так кстати. Но для черни двух мнений нет! Впечатлительная или просто глупая – им безразлично. Они хотели чуда и получили… Для них она уже почти святая…

Архиепископ быстро перекрестился.

– Ах, опять вы!.. Берегитесь, Ла Тремуй, король особо обещал искоренять всякую ересь, чем, по мнению Церкви, значительно обогатил традиционную клятву. И я уверен, он дал её не просто так.

– В таком случае, первейшая задача Церкви помогать королю в её исполнении! Если девушка просто заблуждается, не следует больше потакать её заблуждениям. Но, если в своём упрямстве она впадёт в опасную ересь, мы должны быть готовы пресечь опасность на корню, для чего её ни в коем случае нельзя отпускать от двора!

Архиепископ задумчиво повертел перстень на пальце.

– По-вашему, есть возможность её удержать? Или, точнее было бы сказать, придержать?

Ла Тремуй отвёл глаза и попытался было пожать плечами, но его преосвященство торопливо погрозил ему пальцем.

– Только не пытайтесь вынудить меня принять решение за вас. Как дипломат, вы наверняка всё уже просчитали, но не хотите брать ответственность на одного себя. Мне это понятно, и, хотя я не так дальновиден, всё же готов вас поддержать. Однако, без полного доверия этот разговор ни к чему не приведёт.

Взгляд министра затяжелел, как будто отброшенное притворство обнажило всю тяжесть заботы на его душе. Да и голос, когда он заговорил, зазвучал уже по-иному – медленно и устало:

– Что ж, ваше преосвященство, откровенность за откровенность…

Он отставил бокал с вином в сторону и, как постыдную тайну, в двух словах описал его преосвященству природу своих взаимоотношений с герцогиней Анжуйской и откровенную угрозу, которую стал представлять её союз с коннетаблем Ришемоном при том, слишком явном покровительстве, Деве, как со стороны герцога, так и герцогини…

– Да вы и сами сегодня всё видели…

При этом Ла Тремуй не сильно кривил душой, говоря о том, что его жизни при дворе, а то и на свободе, запросто придёт конец, соверши он хоть малейшую оплошность! Из-за этого, дескать, в собственных действиях крайне ограничен и вынужден осторожничать, прибегать к мерам не самым достойным! Ведь даже такому спасительному для всех желанию министра примирить короля и Бургундию будет обязательно приписан какой-нибудь личный, корыстный интерес, лишь бы не дать ему себя проявить…

– А между тем, только заинтересованность короля в мирных переговорах с Филиппом может повлиять на его взаимоотношения с Девой. Знай он точно, что Бургундский герцог к переговорам готов, разве позволит войску ввязываться в новый поход – расточительный и кровавый?!

– О да, поход на Париж обойдётся Франции дорого во всех отношениях, – вставил архиепископ.

– Конечно! Но, зло, которое принесёт неконтролируемая власть Девы, обойдётся ещё дороже.

Ла Тремуй умолк, не отрывая глаз от лица архиепископа. Тот часто моргал, чем совершенно сбивал с толку. Невозможно было понять, убедили его слова министра, или требовалось добавить что-то ещё?

– Да, дорого, – наконец пробормотал святой отец и промокнул веки крошечным платочком. – В конце концов всё обходится дорого.

Значит, нужно добавить, решил Ла Тремуй.

– Если кто-то, кого его величество высоко ценит, – вкрадчиво начал он, – разъяснит ему необходимость удерживать Деву при дворе, то я клянусь – мои пожертвования реймскому епископату будут щедры настолько, насколько это позволят приличия, потому что получится так, что в Реймсе мы не только обрели короля, но и сумели избежать большой беды!

Глаза его преосвященства широко раскрылись.

– Аминь…

Он мягко улыбнулся.

В этот момент праздничный шум первого турнирного дня, доносившийся снаружи, перекрыли звуки фанфар. Поединки возобновлялись.

– Его величество уже проследовал на трибуну, ваша милость, – заглянул в шатёр секретарь Ла Тремуя.

Архиепископснова вздохнул и поднялся.

– Что ж, пора и нам. Благодарю за угощение… Не буду спорить, Ла Тремуй, вино Анжера прекрасно, но слишком крепко. Я бы предпочёл Бургундское…

Вот сумерки, в которых явь утонет…

Дом, который занимала мадам Иоланда, так тесно примыкал к королевской резиденции, что казался её продолжением и, отчасти, им являлся, благодаря крытой галерее, соединявшей оба дома. Когда-то прежние их владельцы решили породниться через брак детей и пристроили удобный переход, который они же, или уже их внуки, отгородили от улицы забором. Род, к сожалению, с годами захирел, и обедневшие потомки охотно продали магистрату Реймса оба дома, чтобы затем затеряться где-то в водовороте эпидемий и войн. А дома, несколько раз перестроенные и благоустроенные, благодаря добротности первоначальной постройки, обрели статус зданий престижных. И трудно было уже сказать, способствовало этому расположение обоих домов прямо в центре города, в обрамлении главной площади Реймса, или центр и сама площадь образовались здесь, благодаря домам, некогда значительным, словно крепость.

Из-за этой крепостной кладки внутренние помещения, хоть и содержались в порядке, выглядели всё же мрачновато, и прислуге герцогини пришлось потрудиться, чтобы она осталась довольна своим временным жилищем. Стены обили тканями с крупными, преимущественно светлыми узорами, ставни на окнах открыли во всю ширь, впуская весёлое летнее солнце, полы застелили душистым сеном, которое менялось каждый день, и всё согрелось, стало выглядеть вполне обжитым и даже уютным. Запахи, что ютились в привезённой мебели, вытеснили местную сыроватую затхлость, растеклись по каменным залам и коридорам южным Анжерским теплом, которое сразу почувствовал Рене, приехавший навестить матушку вечером, после первого дня турнира.

Оруженосцев он оставил дожидаться на кухне. Герцогиня рано покинула свой помост перед ристалищем, сославшись на лёгкое недомогание, и для Рене это послужило хорошим предлогом пойти к ней в покои одному, не утомляя матушку многолюдным визитом.

Шёл он медленно, то и дело морщась из-за плеча, которое ныло и ныло, несмотря на мази и выпитое им отвратительное снадобье, призванное, по словам лекаря, значительно облегчить боль. Куда там! Булава де Ре разнесла в щепки щит, которым Рене прикрывался во время поединка с ним, и оставила на доспехах солидную вмятину. Теперь на руке, на том месте, где наплечник вдавился в плоть, растекался багровый кровоподтёк. Но лекарь заверил, что более серьёзных увечий нет, а боль скоро должна пройти, и щедро обмазал плечо герцога чем-то вонючим и липким.

– Такое впечатление, что барон хотел меня убить, – криво усмехаясь сказал Рене Алансону, зашедшему его проведать.

– Он просто взбешён, – пожал плечами Алансон. – И это понятно: вызвал на поединок герцога Артюра, а тот вызов не принял. Ты же знаешь, Шарль наложил запрет на все поединки Ришемона. Вот де Ре и взбесился. А твоя светлость просто попал ему под руку.

Но Рене так не считал. Сразу после разговора с Клод он решил поискать Шарло, чтобы узнать о хромом господине, но, едва отвернулся от девушки, как наткнулся на де Ре. И взгляд, который барон бросил в спину уходящей Клод, и которым потом окинул герцога, озадачил Рене весьма и весьма… Так смотрят обманутые мужья… незадачливые любовники, которым предпочли других, но никак не рыцари, взбешённые отказом от поединка. Рене-то, как раз вызов де Ре принял…

«Он что, влюблён? – подумалось герцогу. – Смешно… Надеюсь, не в мальчика? Хотя, за де Ре подобных шалостей никто не замечал… Но, если он увлечён не мальчиком, то, выходит, знает, что Клод – это Клод, а никакой не Луи, паж Девы?! Как интересно! Он сам догадался или матушка позволила слухам расползтись?.. Надо, надо поговорить с ней, а то, судя по всему, я слишком долго был вдали от этого двора…».

Но у трибуны для знати, где Рене рассчитывал отыскать мадам Иоланду, а заодно и Шарло, он узнал, что герцогиня уже удалилась вместе со слугами и младшим сыном, которому, как и король Ришемону, (правда, по другим соображениям), запретила участие в турнире.

Как раз, был объявлен перерыв – король тоже удалился в свой шатёр отобедать. И герцог решил было вернуться в лагерь, чтобы немного отдохнуть перед состязанием с де Ре. Но, опять же, сделал шаг и замер. Позади трибун для знати он снова увидел хромого господина. Тот беседовал с Ла Тремуем, лицо которого было слишком озабоченным, чтобы эту беседу можно было принять за случайную, или посчитать обычным обращением просителя к влиятельному министру.

Значит, один из людей братца Шарло шпионит для Ла Тремуя! Вот и новая странность! И крайне неприятная! За кем он следит? За Рене? Но зачем?.. Ничего предосудительного за герцогом нет – с этой стороны Ла Тремуй матушку ничем не подденет… Но, если не за ним, тогда…

У Рене спутались все мысли. Из того обстоятельства, что Ла Тремуй послал кого-то следить за Клод, вывод был один – паж Девы, ничем не примечательный, мог интересовать этого интригана только в одном случае – если правда о девушках из Домреми каким-то образом стала ему известна. И тут же вставал новый вопрос: какая именно правда? А за ним – всё то же: каким образом она стала известна и де Ре, и Ла Тремую?

Желание немедленно поговорить с матушкой боролось в Рене с турнирным азартом и долгом. Отказать барону?.. Нет, невозможно! Герцог совсем не хотел лишаться единственного противника в бое на булавах, как впрочем и отказываться от самого боя. Кто бы и зачем ни следил за ним или за Клод, в последнем разговоре, явно подслушанном хромоногим, ничего опасного не было… А ревнивый взгляд де Ре вызывал, скорей, любопытство, нежели тревогу. В любом случае, Рене рассудил, что за пару часов ничего не случится, а потом он сразу пойдёт к матушке и, возможно, всё разъяснит…

Но, сразу не получилось. Всю свою свирепость или ревность де Ре выместил булавой на щите и доспехах герцога. Рене, конечно, победил, но победа далась ему трудно. Ушибленное плечо потребовало больше внимания лекарей, чем показалось сначала, и с доспехами следовало немедленно отправить оруженосца в какую-нибудь кузню. А там, за всеми заботами, подошёл и вечер. Хорошо было только то, что появилась достаточно веская причина не ходить на традиционный турнирный пир, особенно после того, как стало известно, что мадам Иоланда туда тоже не собирается.

Так что Рене сам Бог велел поехать и справиться о здоровье матери.

Герцог шёл по пустой тёмной галерее, принюхиваясь к знакомым запахам. Как всё-таки странно, что несколько пыльных драпировок, пара сундуков, скамеек и, что там ещё привезли для матушки из Анжера, могут таить в себе столько напоминаний! О детстве, о коротких приездах из Лотарингии, о шутливых сражениях с отцом на турнирных мечах… Рене вдруг вспомнил лицо герцога Луи так ясно, будто видел его вчера, и легко вздохнул. Он не был привязан к отцу так же сильно, как к матери, но до сих пор помнил свой детский восторг перед высоким сильным мужчиной в доспехах немыслимой красоты! Почему-то в воспоминаниях отец всегда представал перед Рене именно в таких доспехах, хотя в те их редкие встречи, которые можно было осмысленно вспомнить, он неизменно был одет в простой камзол, расстёгнутый на груди так, что видна была нижняя рубашка из грубого сукна, да в плотные штаны из размягчённой кожи, в которых так удобно ездить без седла. Рене хорошо помнил и жёсткость рубашечного сукна и сладковатый запах пота, который чувствовал, когда, при встрече или прощании, получал дозволение отца обнять. А ещё он помнил под распахнутым воротом золотой тяжёлый крест, и сияющий в самом его центре глубокий, почти чёрный сапфир. Герцог Луи свято верил, что этот камень особенно силён именно в кресте и оберегает его от тяжёлых ранений и яда… Как глупо… Лучше бы он боялся простуды… Хотя, матушка уверена, что отца отравили…

Рене стало грустно. До сих пор время крутилось, словно бы вокруг него, никуда не сдвигаясь. Но сейчас оно так очевидно шагнуло далеко вперёд, и не раз, судя по тому, какими отдалёнными кажутся теперь события из недавней, вроде бы, юности. И матушка… Она ведь тоже не молодеет. Все эти недомогания, рассеянность, которая вчера сказалась особенно ярко – всё результат медлительного движения Времени, которое тянет их за собой, незаметно и неумолимо… Неужели и для матушки настала пора стареть и болеть?..

Или…

Рене не хотелось об этом думать, но воспоминания об отце, умершем так подозрительно быстро, заставили подумать о том, что герцогиня не из тех, кто пренебрегает придворными обязанностями ради лёгкого недомогания… А потом мысли о яде переплелись со слишком довольным видом Ла Тремуя и шпионом – слугой Шарло, достаточно близким ко двору Анжуйцев, чтобы, не вызывая особых подозрений, пробраться, скажем, на кухню…

Нет, не может быть!

Рене заторопился. Ему ли, изучившему столько тайных грамот, где раскрывались подоплёки самых скрытных политических убийств, не знать, как просто всё разрешает всего одна неприметная крупица или капля, подброшенная или оброненная в нужный момент в нужный бокал или блюдо! Ла Тремуй, конечно, не настолько загнан в угол, чтобы идти на крайние меры, но опала Ришемона могла придать ему храбрости… Почему бы не избавиться разом ото всех противников, если с одним всё складно получилось? Быть министром и единственным советником при короле-победителе совсем не то же самое, что при дофине-изгнаннике. За такое на что угодно пойдёшь. Но добиться опалы для герцогини Анжуйской Ла Тремую, пожалуй, не по зубам, так почему бы не зайти с другой стороны?..

Шаги гулко и зловеще отдавались в каменной галерее.

Рене вдруг почувствовал нешуточное беспокойство и так заспешил, что, нырнув в нужную дверь из галереи, не заметил молоденькой фрейлины перед покоями герцогини. При его появлении девушка подскочила, как испуганная птица, и только стук упавшей скамеечки, которую она свалила своими юбками, вернул молодого человека к действительности.

– О… сударь, я должна доложить! – залепетала фрейлина, поднимая скамейку со странной лихорадочной быстротой, словно боялась, что Рене не послушает и войдет.

Герцог медленно повернул к ней голову.

– С каких пор обо мне нужно докладывать?

Он не помнил этой фрейлины и подумал, что она, возможно, новенькая и просто не знает, кто он такой.

Глаза фрейлины забегали.

– Её светлость занята… ваша светлость…

Значит, всё-таки знает.

– У неё господин дю Шастель? – спросил Рене.

– Нет.

– Лекарь?

– Нет… Мадам просила не беспокоить.

Рука Рене, уже поднявшаяся, чтобы толкнуть дверь, медленно опустилась. Как всё, однако же… странно.

– Что ж, доложите. Я подожду.

Он посторонился, пропуская фрейлину ко входу, но та, вместо того, чтобы просто войти, постояла немного в нерешительности, потом робко, будто боялась кому-то помешать, пару раз стукнула в дверь.

Только теперь, когда удивление окончательно разметало беспокойство, Рене почудились доносящиеся из покоев приглушённые голоса. «Если там не Танги и не лекарь, то, может быть, там Шарло, что было бы очень кстати», – подумал он. Прислушался ещё, но за дверью снова было тихо. А потом раздался голос мадам Иоланды – совсем не больной, а на удивление (опять странно!) высокий и звонкий.

– Кто там ещё?

Фрейлина, бросив виноватый взгляд, даже не на Рене, а куда-то, в район его локтя, скользнула внутрь.

– Сейчас, – прошептала она, когда вернулась. И теперь взгляд её не поднимался даже на локоть.

Рене спокойно сложил руки перед собой. Фрейлина, конечно, вела себя странно, но матушка, слава Господу, кажется здорова, и теперь ему нечего волноваться. Он сейчас войдёт, всё разъяснится… Какие могут здесь быть от него секреты, право слово?

Герцогиня сама открыла дверь и сделала приглашающий жест. Но в глаза сыну не смотрела.

– Вы больны, мадам? – спросил Рене, заходя внутрь.

– Да, что-то нехорошо.

Ответ прозвучал неуверенно. Так, как обычно звучат ответы, призванные заменить собой паузу, за которой скрывается то, о чём говорить не хотят.

– Надеюсь, ничего серьёзного? Мне показалось, что кто-то тут с вами… однако фрейлина уверяла, что это не лекарь. Или она солгала, чтобы не пугать меня?

Герцогиня как-то странно фыркнула, пробормотала: «Кому тут быть?» и отвернулась.

Рене осмотрелся. Кроме них, действительно, никого больше не было. В комнате горел всего один светильник. Пахло духами, всё было по-домашнему, кроме наряда самой герцогини…

– Так вы всё-таки собираетесь на приём?

– Нет… Нет, я никуда не иду… Хотела, но передумала… Я очень устала. Готова выслушать тебя, если что-то срочное… Но недолго, Рене, прошу! Весь этот шум днём так меня утомил…

Рене только собрался сказать, что ему хватит ответа всего на один вопрос – из-за чего Ла Тремуй может следить за Клод? Но взгляд, случайно брошенный в сторону, заставил его замереть. Прямо возле светильника, на столе, где фрейлины обычно ставили тазы для умывания и склянки с мазями и прочими женскими притирками, лежала пара перчаток. Мужских перчаток! Слишком щеголеватых для мессира дю Шастель и совсем уж неподобающих для секретаря, лекаря и любого другого мужчины из домашней службы, который мог бы находиться у герцогини в такое время.

Мгновение Рене неподвижно смотрел на перчатки, потом перевёл взгляд на мать и готов был поклясться, что, несмотря на сумрак в комнате, рассмотрел на её лице густой румянец.

– Я хотел поговорить о Клод, – холодно и медленно произнёс он.

– А что такое? Она больна? – встрепенулась герцогиня, на миг – очень короткий миг становясь прежней.

– Нет. Клод здорова. Но за ней следят. Я сам видел шпиона сегодня и был очень удивлён тем, что он одет, как слуга нашего Шарло…

В недрах тёмной комнаты почудился шорох.

– Что?

Перед Рене снова было лишь подобие его матери. Она, вроде бы слушала, но не слышала и вопрос свой задала, явно не понимая смысла сказанного, которое, впрочем, и не пыталась понять.

– Что с вами, матушка? – спросил Рене. – Вы меня не слушаете? Или вы так больны?

– Нет… А что со мной?..

Герцогиня потерла лоб ладонью. Если бы не её лицо, её осанка, платье и всё, что отличало его мать внешне, Рене готов бы был поклясться, что видит перед собой другую женщину.

– Чего ты хочешь – переезд, коронация, турнир! Тут любой почувствует себя усталым и разбитым… – бормотала она. – Я измотана. Перед твоим приходом выпила снадобье, от которого ужасно хочу спать… И, если бы ты смог прийти завтра, я бы выслушала тебя со всем возможным вниманием…

Снова шорох, и новый прилив румянца.

– Здесь кто-то есть?

– Да с чего ты взял?! – В голосе то ли гнев, то ли испуг. – Здесь?! Кому здесь быть в такое время, Рене?! Ты видишь, я даже фрейлин отослала, чтобы немного побыть в тишине и одиночестве… Поэтому до сих пор одета… Я действительно собиралась на приём, но иногда силы оставляют и меня…

Она ещё что-то сбивчиво говорила, а Рене отказывался верить тому, что видел и слышал. Недавние мысли о яде сменились мыслями о колдовстве, потому что ничем другим… Да! Слишком очевидным другим он отказывался объяснять превращение всегда разумной и властной матери в женщину, растерянно и бездарно лгущую!

– Что ж, извольте, матушка, я вас оставлю. Прошу простить, что потревожил… В котором часу вам будет удобно меня принять завтра?

Мадам Иоланда впервые за всё время, что они стояли друг перед другом, отважилась посмотреть сыну в глаза.

– Ты можешь прийти в любое время, Рене. Завтра – в любое.

Откровенная благодарность в её голосе и взгляде пристыдили герцога. «Что я, в самом деле? – думал он, откланиваясь. – Так привык, что матушка разрешает все проблемы, что прибежал к ней, словно мальчик, и готов надуться на её невнимание… Разве сам я не могу найти Шарло и поговорить? Может, она действительно устала, она ведь немолода уже… А остальное… Бог с ним. Могло и показаться…».

Рене скосил глаза на столик.

Увы! Щеголеватые перчатки по-прежнему лежали на своём месте.

Нет! Не на своём! Им здесь не место, чьими бы они ни были! На свете не существовало мужчины, достойного любви его матери! Тем более такого, ради которого она согласилась бы на пошлую связь!

Рене перевёл взгляд на ширму за спиной мадам Иоланды. Герцогиня любила возить её за собой, но никогда не выставляла на середину покоев… И это движение… Перехватив его взгляд, она едва не встала между ним и чёртовой ширмой!

– Я постараюсь прийти не слишком рано. Спокойной ночи, мадам.

– Спокойной ночи, милый… Завтра… Я буду тебя ждать…

Милый?!.. О, Господи!

Фрейлина за дверью поднялась, не спуская с Рене широко раскрытых глаз. Для девушки, которая желает быть просто полезной сыну своей госпожи, она смотрела слишком жадно, и герцог почувствовал закипающее внутри бешенство.

Если правда то, что он думает, то это хуже яда!

Ах, как захотелось ему толкнуть дверь, вернуться в эту комнату и увидеть того, кто вышел сейчас из-за ширмы!

Достойного человека матушка не прятала бы! Да и фрейлина эта не смотрела бы сейчас так, словно все шуты королевства сошлись перед ней в дурацком поединке! Видимо, пытается понять – догадался ли Рене? Или увидел? А если увидел, что сделал?..

Ах, как хочется вернуться!

– Что вы стоите? – холодно спросил герцог, пряча ярость под ледяным спокойствием. – Велите кому-нибудь позвать моих оруженосцев с факелами – в этих коридорах стало совсем темно.

Фрейлина словно догадалась о его желании снова войти. Покосилась на дверь, потом боком, неуверенно подобралась к выходу на галерею и позвала стражника.

«Эта девчонка как будто боится оставлять меня один на один с дверью!.. Господи, неужели по мне… ПО МНЕ… стало можно читать, как по книге?! Неужели она – эта, всего лишь прислуга, сидящая на часах – допускает, что я смогу поступить не по рыцарски?!! Но ведь я, действительно, хотел войти!.. Да! Но лишь потому, что по её же взгляду догадался – там тот, кого там быть не должно…»

Рене почти до крови закусил губу и стиснул ладони.

Нет. Он, конечно же, не войдёт…

Сейчас он выйдет на галерею, дождётся оруженосцев и поедет искать Шарло… А потом… Потом наступит завтра, ширма встанет на место, и всё прояснится.

Как только дверь за Рене закрылась, а странный, глупый, недостойный испуг немного отступил, мадам Иоланда зажмурилась и прижала ладони к губам.

– Господи, как стыдно! – прошептала она. – Мне не следовало… Мы же ничего дурного не делали… Это глупость какая-то! С чего вдруг я так испугалась собственного сына?! Конечно… в такое время, у меня в покоях… И это вместо того, чтобы пойти на приём… так странно и непохоже на меня… и Рене удивился… Но не прятаться, в любом случае, было бы лучше, чем… чем… чем всё это!..

Она оперлась одной рукой о столик возле злополучных перчаток, не отрывая другую от лица, и смотрела на дверь так, словно ждала, что Рене сейчас вернётся.

Ширма позади качнулась и сдвинулась в сторону. Филипп де Руа вышел с улыбкой достаточно смущённой, чтобы соблюсти приличия, но во взгляде его никакого смущения не было.

– Вы не должны так корить себя, ваша светлость. Виноват только я один. И вам стоит лишь пожелать – я немедленно догоню герцога и повинюсь.

– Ах, нет! Нет…

Герцогиня порывисто обернулась и снова, в который уже раз, почувствовала слабость во всём теле при виде этого лица, этих глаз, этой улыбки…

– Слишком поздно… Получится совсем уж глупо.

Ей стало невыносимо стыдно. Пришлось снова отвернуться, потому что щёки предательски пылали и наверняка выдавали её с головой. К тому же, молодой человек мог неправильно истолковать этот, несвойственный ей румянец…

Однако стыд, словно туман над водой, быстро таял, а вместо него, кружа голову, снова поднималось то упоительное, совершенно безумное, чему она не могла больше противиться!

Этим вечером, когда дежурная фрейлина сообщила, что господин де Руа пришёл выразить благодарность за подаренный перстень, благоразумие решительно потребовало от мадам Иоланды отказать молодому человеку в приёме. Она как раз собиралась к королю, и отказ этот был бы вполне обоснован. Но в отполированной поверхности зеркала сияющие глаза соперничали с драгоценностями, которые так украсили её лицо, по плечам струилась тонкая вуаль, добавившая ему свежести своей белизной, а глубокие тени в углах рта уничтожила, помимо воли, появившаяся улыбка.

– Ну, что ж, пусть войдёт…

Герцогиня отодвинулась от зеркала осторожно, будто боялась, что помолодевшее и похорошевшее лицо упадёт как маска. А потом вошёл Филипп, и всё, кроме него, разом куда-то исчезло – и фрейлины, и время, и долг, и благоразумие.

Мадам Иоланда совершенно не помнила, куда и зачем отослала прислугу. Кому и как велела передать, что больна и на приём не пойдёт… Да и где было помнить, если все силы уходили на то, чтобы унять дрожь в руках и не смотреть… не смотреть слишком долго в эти обожающие синие глаза!.. О, Господи, оторваться от них было совершенно невозможно! Да и сам он так смотрел в ответ! Так тихо и страстно говорил о… О чём же, Господи?! Хотя, какая разница?! Она всё равно ничего не слышала и не понимала, потому что в словах, которые произносились, никакого смысла и не было, а главным – чего она тоже толком не осознавала, но, что чувствовала интуитивно – было пробуждение той далёкой испанской девочки, раз и навсегда когда-то загородившейся ширмой трезвого расчёта и политики от любых нерациональных чувств. Девочки, в которой романтическая кровь её француженки-матери замерла, остановленная здравым смыслом, и которая, вот теперь, спустя столько лет, вдруг проснулась, забурлила, сметая всякую осторожность напрочь, ломая расчёты и мстительно заставляя наслаждаться собственным безрассудством!

Сказать, что это было упоительно, значило не сказать ничего.

А потом вдруг фрейлина… Бегающие глаза, испуганный вид… «Его светлость герцог Рене… Ваш сын, мадам…»…

Сын? Ах, ну да! У неё же есть сын… Тоже милый мальчик. Но почему он именно сейчас? Так некстати…

Она бы и не подумала скрывать Филиппа! С чего вдруг? Он зашёл всего лишь поблагодарить. «За всё», – как он сказал, хотя она только один раз его сегодня и отличила… Но общий испуг, который почему-то заполнил комнату, оказался заразителен.

А может, это расшалившаяся в ней девочка решила, что будет так сладко и так отчаянно бесшабашно спрятать мальчика за ширму? Тем более, что мальчик сам подскочил с места. «Его светлость! Он может неправильно понять… В такое время… Будет лучше, если я скроюсь, мадам…»…

Что ж, если Филипп так хочет, почему бы и нет…

Она почти опомнилась, когда ширма скрыла от неё и лицо, и синий взгляд. Благоразумие попыталось было о себе напомнить – «это глупо, недостойно, так нельзя, нельзя!..», но тут вошёл Рене и осталось только «нельзя!»…

– Слишком поздно, – повторила мадам Иоланда, глядя на дверь, за которой скрылся её сын. – Вам следует уйти, Филипп. Один перстень не стоит такой пылкой благодарности.

– Один?! Один перстень?

В голосе удивление. На лице, наверное, тоже, но поворачиваться нельзя – этот гипноз совершенно лишает её сил… Потом тихие шаги за спиной. Он так близко! Наклоняется… Ах, да, здесь же его перчатки!

– Вы очень добры, мадам. И по-королевски великодушны. Мне давно следовало уйти, но оказывается это очень трудно.

Она улыбнулась, всё ещё не оборачиваясь…

Эта последняя попытка показать, что ничего серьёзного не происходит, кажется удалась. Но, когда Филипп шагнул к двери, в которую вышел Рене, мадам Иоланда схватила его за руку.

– Нет, нет, не сюда!

Ей почему-то представилось, что сын всё ещё там, с другой стороны.

– Выходите по лестнице для слуг!

Она так испугалась, что дрогнула, посмотрела ему прямо в глаза. И эта рука… Она никогда прежде не прикасалась к Филиппу вот так, чувствуя пальцами все узоры на ткани его рукава, каждую мышцу в его запястье и дрожь, то ли свою, то ли его…

– Прощайте, сударь.

– Нет…

Взгляды их встретились и переплелись тем особенным образом, когда мысль о поцелуе приходит сама собой.

– Уходите, Филипп.

– Нет, только не прощайте!

Она медленно разжала пальцы, замкнувшиеся на его руке.

– Вы любите меня? – спросила в ней изголодавшаяся по страсти девочка.

– О, мадам, я вас обожаю!..

Окрестности Фурми

(июль 1429 года)

«Она хочет уйти!»

Неделю назад де Вийо сообщил об этом на турнире, и у Ла Тремуя тогда чуть сердце не остановилось!

Уйти? Вот сейчас, когда король окончательно убедил себя в том, что Дева становится опасна, когда готов склонить свой слух к любому, кто предложит что-то дельное, но уже без чудес она просто возьмёт и уйдёт?

В голове Ла Тремуя никак не укладывалось, что девушка просто так покинет двор безо всяких последствий. Несомненно, это какая-то ловушка! Причём, судя по тому, что услышал де Вийо, сама Жанна уходить не хочет, а уговаривает её эта странная Клод… Что ж, удивляться нечему – от странных личностей все беды и происходят! А эта Клод, к тому же, вполне могла получить указания от герцогини Анжуйской, которая и послала её к Рене. Может, для того её и привезли из той чертовой деревни? Кто знает какое влияние она имеет на Жанну? Да и на Рене, на этого заносчивого Великого магистра сионского приората, пропади он пропадом, который, по слухам, даже перед Бэдфордом преклонил лишь колено, но не наклонил голову, а тут, если верить де Вийо, беседовал с крестьянкой почтительно, как с равной, насколько позволял её маскарад, и не просто слушал, а ещё и послушался!

О, Господи, ниспошли, наконец, мор на этих анжуйцев! Их слишком много! И все умны, будь они неладны!

Как де Вийо ни уверял, что он удачно выкрутился, сказав, что прислан с поздравлениями, и, что герцог слугу брата в шпионстве вряд ли заподозрил – тем не менее Шарло для объяснений его вызывал…

Тот вечер первого дня турнира вообще был богат событиями. Сначала известие, что Жанна, возможно уйдёт. Потом, весьма удачная, кстати, беседа с архиепископом, потому что, забегая вперед, нельзя не признать, результаты её довольно скоро принесли существенные плоды. Дальше – совсем хорошо – собственные шпионы Ла Тремуя донесли, что молодой де Руа отправился к мадам герцогине выразить свою благодарность и вышел поздно, через ход для прислуги, что само по себе уже говорит о многом. И то, что Рене навещал мать в это же время, а потом пришёл на королевский приём крайне раздасованным, искал Шарло и долго говорил ему что-то с откровенным раздражением, тоже неплохо. Если в клане противников начинают общаться друг с другом на повышенных тонах, если испытывают недовольство, повидавшись друг с другом, значит до раскола в их рядах недалеко. Жаль никак не узнать, видел ли Рене красавчика де Руа у матери, или… Вот «или» было бы совсем хорошо, но Ла Тремуй об этом пока не думал – само прояснится со временем.

Однако, уже на следующий день, пришлось немного поволноваться. Шарло вызвал к себе де Вийо и потребовал объяснений, не столько о том, что конюший делал возле шатра Рене, куда его никто не посылал, сколько о беседе с Ла Тремуем. И вот это уже стало не самой приятной новостью. Де Вийо успел кое-как сообщить, что выкрутился, вроде, и тут, но веры ему уже больше не будет – это очевидно. Так что, общаться с ним и давать ему какие бы то ни было поручения больше нельзя!

Плохо, конечно. От де Вийо польза была. Но, может быть, теперь он не особенно и нужен.

Ла Тремуй понятия не имел, как и какими доводами убеждал короля архиепископ – после совместного обеда на турнире они больше не общались один на один – но уже на второй день состязаний Шарль вдруг подозвал к себе Ла Тремуя и спросил, вроде бы в шутку, чего по его мнению в герцоге Бургундском больше: воина, политика или любителя роскошной жизни и праздности?

Ла Тремуй старательно наморщил лоб.

– После смерти своего отца он, несомненно, был воином, сир. После разногласий с Бэдфордом стал любителем роскошной жизни. Но теперь, после вашей коронации, политик обязательно возьмёт в нём верх, можете не сомневаться.

Шарль криво усмехнулся в сторону.

– Выходит, у нас с ним есть кое-что общее. Я теперь тоже подумываю о том, чтобы стать политиком. Тем более, что воином уже побыл, а для роскошной жизни время ещё не пришло.

Больше он в тот день ничего не сказал, но Ла Тремую было довольно и этого. Многозначительный взгляд архиепископа подтвердил, что вопрос о Филиппе король задал не из праздного любопытства, и министр понял – пришло его время.

Разморённый турнирами и празднествами двор лениво переваривал подзабытые уже удовольствия. Армия сонно копошилась в своём лагере. Азарт, охвативший всех после Орлеана, медленно таял под горячим июльским солнцем, среди поющих птиц и ночных цикад. И в этом море штиля так легко было прокладывать себе дорогу к намеченной цели! Мадам Иоланда, охваченная любовным безумием, совершенно потеряла чутьё. Будь иначе, она бы ни за что не позволила уехать обиженному Ришемону и обязательно обратила бы внимание на брошенные мимоходом слова короля о том, что из двух бретонских братьев он предпочитает того, который более дружен с Бургундией, а не того, который воюет против неё. Очевидно было, что король сказал это не просто так – он ждал каких-то слов от её светлости. Но в ответ получил только отсутствующий взгляд и улыбку, которую лишь многолетнее почтение не позволяло определить, как глупую.

Во всём этом для Ла Тремуя самым приятным было то, что перемены в герцогине Анжуйской не остались незамеченными и Шарлем, но, судя по безразличию, которое король к ним проявил, влиянию мадам Иоланды пришёл конец.

Конкретно речь о мирных переговорах с Бургундией никто не заводил. Но не прошло и пяти дней после коронации, как разомлевшая было армия, была поднята и направлена на север. Как ни убеждала Жанна, что лучше всего идти сейчас на Париж, как ни поддерживали её военачальники, говоря, что растерянность англичан сейчас им только на руку, король был непреклонен. Он двинулся по направлению к Суассону через Руси, Ванн и Лан, нигде не встречая сопротивления. Города раскрывали ворота и высылали своих представителей, едва французское воинство оказывалось в пределах видимости. А когда первые всадники появлялись внутри, точнее, когда в город въезжала Жанна, орущие толпы бросались к ней, окружали её коня, целовали ноги, край её знамени, благословляли и молились.

– Вы видите, что творится, сир? Какое воодушевление! – с отчаянием в голосе спрашивал Алансон. – Сейчас нам и Париж может открыть ворота, надо только использовать момент с наибольшей пользой. Если не поторопимся, боюсь, время будет упущено!

– А ты не боишься, что в Париже меня просто затопчут, не заметив?! – прошипел в ответ Шарль. – Мне тоже есть чего бояться. Того и гляди потребуют короновать и её! И посадить на трон со мной рядом!

Он сердито посмотрел на герцога и вдруг увидел промелькнувшее в его лице нечто такое, из-за чего осёкся и побледнел…

Ещё во время последнего дня турнира, устроенного после коронации, по дорогам от Реймса к Вердену, Витри, Тулю^[59] и обратно начали носиться гонцы, то с жёлто-синей хохлатой птицей^[60] на камзолах, то с чёрным на золоте вздыбленным львом поверх синих шишастых щитов^[61]. Они не переставали появляться возле королевских шатров и резиденций до самого Суассона, кого-то удивляя, кого-то настораживая, а кого-то откровенно радуя. Только теперь дороги их вели к границам Бельгии и обратно. В результате, в один из дней, короля охватило страстное желание проехать по окрестностям в направлении Фурми, для чего Ла Тремую было поручено подобрать эскорт.

– Из неболтливых, – обронил Шарль накануне.

Но об этом можно было и не предупреждать.

Комендант Суассона Гишар Бурнель словно только этого и ждал – выделил отряд личной охраны, который, по его словам, был проинструктирован, «как дОлжно». В этом Ла Тремуй убедился сразу, едва доехали до нужной развилки дорог на обочине густого пролеска. Люди коменданта спешились и, приняв коней Шарля и Ла Тремуя, остались дожидаться без лишних вопросов и даже без обычного в таких случаях при дворе любопытства в глазах.

«Отлично… Всё идёт отлично!», – думал про себя Ла Тремуй, шагая за королём по узкой лесной тропинке.

Накрапывал мелкий тёплый дождик. Листва под серым небом отливала синим, а трава под ногами влажно пружинила. Пахло грибами и отсыревшей одеждой. Но король, похоже, ничего не замечал. От самого Реймса он ехал с плотно зажатыми губами и почти не разговаривал. Теперь же волнение его достигло предела. Ла Тремуй не мог видеть лица Шарля, но хорошо себе представлял эти застывшие в каком-то внутреннем вИдении глаза, побелевший кончик носа и глубокие тени под напрягшимися скулами.

«Всё просто отлично!»

Они вышли на поляну, поперёк которой лежало поросшее мхом поваленное дерево, и остановились. Два человека уже стояли с другой стороны, и мшистый ствол разделял тех и других, словно барьер на турнире.

Если сердце Филиппа Бургундского и дрогнуло при виде убийцы своего отца, то лицо ничего подобного не отразило. Однако, широких улыбок тоже не было. Герцог перешагнул через ствол и, сделав несколько шагов по направлению к Шарлю, всего лишь сдержано поклонился.

– Рад приветствовать вас, сир. Благодарю за возможность лично вас поздравить. Но только с коронацией, потому что в ваших славных победах я заинтересован не был.

Шарль насупился. Подумал, что раньше посчитал бы себя оскорблённым. Но, как бы ни пытался он его подавить, воспоминание о хохочущем на Йоннском мосту герцоге Жане всё-таки вылезло из памяти. И сейчас, глядя в лицо его сына, Шарль не мог не признать, что в этом случае оскорбляться ему нечем.

– Я тоже рад приветствовать вашу светлость.

Повисло молчание.

– Приятно, что мы встретились с вами так удачно, и в таком месте, которое само по себе заставляет говорить не по протоколу, – еле заметно улыбнулся Филипп. – Я как раз ехал из Гента. Мой канцлер мессир де Ролен, – лёгкий поворот в сторону спутника, – уговорил взглянуть на новый алтарь, который пишет наш ван Эйк^[62]. Это действительно чудо, после которого ничего другого не остаётся, кроме как задуматься о простоте общения.

Лёгкий тон Филиппа совсем не вязался с угрюмым молчанием Шарля, поэтому Ла Тремуй поспешил заполнить новую назревающую паузу.

– О, да, ваша светлость, я видел работы этого живописца, и в мирное время обязательно заказал бы ему портрет жены.

– Зачем же ждать, дорогой Ла Тремуй? Война только подстёгивает желания. Я не понаслышке знаю, как хороша мадам Катрин. Запечатлеть такой облик ваша святая обязанность. Обсудите всё прямо сейчас с моим канцлером. Услуги ван Эйка дороги, но они того стоят.

Ла Тремуй скрипнул зубами. Филипп мог бы попросить оставить его наедине с Шарлем более деликатным образом, учитывая отношения, которые связывали когда-то мадам Катрин с отцом герцога. Но, с другой стороны, от этой встречи Филиппа с Шарлем зависит очень многое и, в частности, судьба самого Ла Тремуя, так что, можно и потерпеть.

– Ваша светлость очень добры, – пробормотал он.

Перелез через дерево и пошёл к де Ролену, напустив на себя самый любезный вид.

Шарль усмехнулся.

– Я думал, вы лучше относитесь к Ла Тремую, герцог, – заметил он, немного нервозно. Было всё ещё неловко оставаться с Филиппом один на один.

– Зовите меня кузеном, сир. Так нам станет легче общаться.

Шарль вскинул на него глаза, но герцог не отвёл взгляд. Более того, чтобы рассеять всякие сомнения, добавил:

– Жизнь не стоит на месте, и мы должны меняться, если не хотим остаться в прошлом и сами стать тем, что прошло.

Шарль снова покосился на Ла Тремуя. Тот не знал как встать, чтобы следить и за герцогом, и за королём, и, одновременно, не отворачиваться от канцлера Ролена, который, словно нарочно удерживал его спиной к происходящему. И эта суетливость, почему-то, вызвала раздражение у короля.

– Давайте пройдёмся, кузен, – сказал Шарль. – Стоять на ветру в подмокшей одежде опасно.

– Опасного, к сожалению, очень много… – Филипп заложил руки за спину и пошёл рядом с Шарлем, поддевая носками сапог поникшую от влаги траву. – И менее всего опасно то, что более очевидно, не так ли?

Шарль напрягся.

– Вы этим хотели что-то сказать? Полагаю, какое-то новое предостережение?

– Я сказал то, что хотел и ничего больше. Сырость очевидна, мы знаем, что она опасна и принимаем меры… В политике самое очевидное это хитрость, поэтому она опасна не более простуды. Я же хочу быть для вас действительно опасным сегодня и предлагаю говорить начистоту.

– По-вашему, это хорошее начало для переговоров?

– Смотря, чего мы хотим добиться.

Они уже ушли с поляны под шатёр сине-зелёной листвы, и Филипп остановился.

– Здесь ваш Ла Тремуй уже не сможет нас видеть.

– Как и ваш канцлер.

Филипп впервые улыбнулся почти весело.

– Будь там только господин де Ролен, я бы не испугался сырости на открытом пространстве… Давайте, всё-таки, начистоту, Шарль. Вы хотели встретиться со мной один на один не ради переговоров. Есть обстоятельства, волнующие нас в равной степени, с той лишь разницей, что я точно знаю, чего бояться, а вы лишь интуитивно ощущаете угрозу.

Шарль опустил голову. Ему не нравилось это превосходство Филиппа, но противопоставить было нечего.

– Я ничего не ощущал, пока не получил намёки на какой-то заговор. Но теперь уверен, что причин для беспокойства нет. Коронация состоялась, чего мне бояться? Разве что подвоха с вашей стороны, кузен. Уверен, вы не сможете назвать ни одного имени.

– А вам бы хотелось услышать хоть одно?

– Думаю, разговор начистоту это предполагает.

– Тогда, для начала, ответьте мне сами – готовы ли вы услышать ту правду, которую я готов, наконец, сказать? Коронация – да – состоялась. Но короны в наше время легко одеваются и так же легко снимаются, особенно, когда появится претендент, скажем так, более удобный.

– Претендент?! – почти по слогам переспросил Шарль.

– Нет, – медленно выговорил Филипп. – Претендентка. Ваша сестра по матери, которую герцогиня Анжуйская тайно воспитала в Лотарингии, чтобы выдать за чудесную Деву, когда понадобится короновать вас – её же воспитанника, почитающего Анжу, как родной дом. Обстоятельства ей здорово помогли, и Дева стала ещё и освободительницей, точь-в-точь по пророчеству! Пока герцогиня для вас «матушка», вероятно, всё будет хорошо, и всё будет тайно. Но, случись так, что вы проявите своеволие неугодное её светлости, и о королевском происхождении Господней посланницы можно будет провозгласить открыто. Тем более, что все ваши преданные герцоги и лучшие военачальники, так безропотно вставшие под знамя крестьянки, наверняка, давно обо всём осведомлены. Не сомневайтесь, они охотно поддержат освободительницу Франции, которую Господь отметил своим доверием, а судьба – королевской кровью. Война есть война – это их жизнь, а если она ещё и победоносная, то и существенный доход. Кто знает, может потом Господь велит своей Деве завоевать – для Франции, разумеется – Сицилию, или Неаполь, где безуспешно бьётся Луи Анжуйский, старший сын вашей «матушки»… Было бы неплохо, как вы думаете?

Шарль почувствовал, что ноги у него слабеют.

Нет, он не был готов к тому, что услышал.

После слов о сестре, всё, что дальше говорил герцог, звучало, как сквозь туман, но каждое слово попадало точно в цель, усиленное обидами последних дней. Шарль изо всех сил пытался удержать лицо, которое словно теряло очертания, расползалось изумлением, неверием, ужасом и откровенной ненавистью, потому что неверие постепенно уступало место отчаянию! Да! Всё правда! Всё очень похоже на правду!.. Герцог выполнил обещание – он, действительно, стал опасен. Нанёс удар, почти смертельный! В его доводах не за что ухватиться. Разве что…

– Я не верю, – чувствуя тошноту, пробормотал Шарль. – Должны быть доказательства…

Голос Филиппа долетел из какого-то другого мира:

– Они, несомненно, есть. Вам достаточно спросить мадам герцогиню.

– Она ни за что не сознается, – почти простонал Шарль. – А заставить её мне нечем!

Филипп вздохнул с откровенным сочувствием. Шарль не требовал доказательств от него, и это не укрылось от внимания герцога.

– У её светлости есть лицо – оно скажет всё само за себя. Для неё всегда было очевидно, что вы ничего не знаете, но, в принципе, могли как-то узнать, поэтому она принимала меры там, где видела возможную опасность. А всякие меры оставляют следы. И некоторые следы ложатся на бумагу в виде отчётов… Уверен, для герцогини совершенно немыслимо предположить, что подобные отчёты могли попасть в руки человеку лично заинтересованному, достаточно внимательному и достаточно умному, чтобы сделать выводы. С этой стороны она подвоха не ждёт, тем более, что человек, сделавший выводы, давно мёртв.

– Кто он?

Филипп выпрямился.

– Мой отец. И можете считать, кузен, что это его ответная пощечина с того света.

Шарль больше не мог «делать лицо». На ослабевших ногах, в несколько шагов, он кое-как добрался до полузаросшего мхом и травой пня и почти упал на него. Голова сама собой бессильно склонилась в ладони.

– Я всё равно не верю…

– Вспомните её герб, Шарль. Герб Девы… простой крестьянки… Насколько я знаю, на нём королевские лилии. Такие только на гербе вашего отца и у герцога Орлеанского – его брата – который вашей Деве… тоже не чужой. Ах, да! Похожие лилии носил когда-то ещё и Жан Курносый. Но тот тоже был королевским сыном… Вы не помните, кто дал такой герб девице, только-только получившей дворянство?

Шарль сделал жест, призывающий герцога замолчать.

Перед его глазами короткими вспышками проносились события жизни, которую он считал своей. Эти вспышки словно высвечивали тайные тени, не выговоренные слова, истинные причины… И вместе с ними угасали остатки веры, надежды и той последней, сыновьей любви, которая так и не была вырвана с корнем на коронации.

– Что же мне теперь делать?

– Вы король…

Филипп подошёл к Шарлю и протянул ему руку. По рукаву, на темно-вишневую перчатку с искусно вышитым бургундским львом, сползли чётки, в которых кровавой каплей горело рубиновое зерно.

– Вставайте, сир. Я не какой-нибудь лакей, который примчалсясюда доносить господину на прочих слуг. Если бы не было веской причины наносить такой удар, поверьте, даже зная обо всём, я стал бы последним, от кого вы могли всё узнать.

Шарль поднялся, словно во сне. Рука герцога, протянутая для поддержки, была тверда. Но надёжна ли?

«Никаких привязанностей!», – напомнил он себе. И никакой веры! Никому отныне!

– Я оценил вашу искренность, герцог. Можете не оправдываться.

Голос уже достаточно твёрд. Теперь надо суметь посмотреть ему в глаза.

– Полагаю, вы хотите что-то мне предложить?

Филипп мгновение смотрел на Шарля, потом растянул губы в улыбке.

– Вы король, – повторил он удовлетворённо.

Дождь уже почти перестал моросить, когда герцог Бургундский закончил излагать свой план, и Шарль, подумав немного, с досадой покачал головой.

– Чернь не поймёт, если я ничего не сделаю, чтобы спасти… её.

– Чернь? – Филипп приподнял бровь. – Шарль, неужели никто не объяснил вам, как следует относиться к черни? Это такая же стихия, как огонь и вода, с той лишь разницей, что управлять ей поручено нам – людям, располагающим властью. Глупцы считают, что она неуправляема, полные идиоты с ней считаются, и только умные понимают – управлять этой стихией такое же искусство, как метание копья и стрельба из лука, как танцы и пение, короче всё, чему можно научиться, если знать основные правила. Главное условие – власть – и её мы с вами имеем по праву рождения, а остальному должны учиться на опыте предков… Чернь всегда ненасытна. Чтобы ничего не требовать, она должна быть чем-то занята. Сегодня ваши подданные довольны – они получили чудо и надежду, но завтра обязательно захотят большего. И если ничего не получат, будут разочарованы. А разочарованной черни требуется дать виноватого, важно лишь подгадать момент, когда они будут готовы принять виноватым кого угодно. Поверьте, кузен, пара-другая поражений не оставят от вашей Девы ничего святого. Об её избранности забудут так же быстро, как и о её победах, и охотно поверят во всё дурное о ней, вплоть до шарлатанства и колдовства, потому что нет ничего слаще для человека мелкого, чем плюнуть во вчерашнюю святыню. Надо только это позволить. Ваша чернь, как вязанка соломы. Хотите мягко спать – подсушите её по всем правилам на ласковом солнце и наслаждайтесь покоем. Хотите чего-то более жесткого – пересушите её, обложите то, чем недовольны, и подожгите. Она уничтожит всё, что вам угодно, главное, не допустить, чтобы пожар распространился. Но вы ведь никогда не подожжете солому, не убедившись в том, что она ограничена железом, не так ли?

Шарль задумчиво потёр ладонью подбородок.

– Она требует идти на Париж, и в этом её поддерживает армия – то самое железо, которым вы предлагаете сдерживать чернь. Меня не поймут с моим отказом.

– Прибегните к хитрости, как к наименее опасному. Идите на юг, к Шато-Тьери. Взять его труда не составит, а смена направления позволит думать, что вы уступили, Числа двадцать седьмого я прибуду туда же для переговоров и пообещаю сдать вам Париж, скажем, через месяц. Военный поход на него станет, в таком случае, бессмысленным.

– А нам что-то даст этот месяц?

– Многое, кузен, поверьте. Пока я держу Париж, Бэдфорд сидит у себя в Нормандии и выжидает. Но наше соглашение выведет его из себя. Разумеется, в приватном письме я сообщу, что не намерен выполнять обещание, однако, формально герцог получит хороший повод для каких-то действий. Пара гневных писем, и вы сможете сойтись с ним где-нибудь, где будет удобно развернуть войска, и совершить чудо, не хуже того, которое произошло под Орлеаном.

– Сражение? – Шарль прищурился. – Это похоже на ловушку, скорее для меня, чем для неё, Филипп. Всем хорошо известно, что в военном деле я не силён. А герцог Алансонский настолько потерял голову, что любую победу сложит к ЕЁ ногам, не к моим.

Филипп дёрнул плечом.

– Так поменяйте командующего… Хотя, это ничего не изменит – сражения не будет. Бэдфорд тоже к нему не готов. Войско его не в лучшей форме, и папа помалкивает, не предаёт вашу Деву анафеме за святотатство, хотя, открыто и не поддерживает. Вам достаточно будет продемонстрировать готовность к сражению, не больше, а потом мирно разойтись. Бэдфорд уйдёт – это я гарантирую. А вам останется распустить армию ввиду отсутствия внешней угрозы. И наш план можно считать свершившимся. Нет ничего горше для героини, чем остаться без дел в полной неопределённости. Она станет хвататься за любую возможность, и то, что я не сдержу обещание сдать Париж, такую возможность ей предоставит. Не мешайте. Пусть делает, что хочет. Армии уже не будет, а с теми добровольцами, которые за ней пойдут, Париж не взять. Это я тоже гарантирую, поскольку лично занимался его укреплением. А дальше всё произойдёт так, как мы и спланировали. Возле поверженного кумира предателей всегда хоть отбавляй.

Шарль ничего не ответил. Глядя в даль, он рассмотрел в просветах между деревьями бирюзово-желтые квадраты сервских^[63] огородов в предместьях Фурни. «Чернь, – подумал король. – Когда-то, давным-давно, в Париже, я видел эту стихию разбушевавшейся. Дай им тогда волю, и они бы растерзали меня, как Арманьяка. Но, разве это не тот же народ, что ликовал на площади перед Реймским собором? Разве не они, ненавидящие когда-то, сейчас с такой готовностью прославляют Жанну, воюющую на моей стороне? Может, прав Филипп, и эту стихию нужно просто вовремя кормить? Сейчас Жанна им многое обещает и даёт это. Но, если завтра она не даст, а я пообещаю больше, её забудут так же легко, как забыли ненависть ко мне…».

– Каков ваш личный интерес во всём этом, Филипп? – спросил он вслух.

Герцог поморщился.

– Можно было бы ответить, что деньги – я достаточно много потерял, благодаря стараниям герцога Глостерского, и заставлю Бэдфорда раскошелиться за Жанну. Но есть кое-что более существенное, во что вы, Шарль, возможно, не поверите. Однако, всё именно так – мне выгоднее видеть на французском троне вас, чем обученную кем-то марионетку, будь она, хоть трижды королевской крови. Вы для меня очевидны, а Жанна нет, поэтому она куда опаснее.

– Пожалуй, в это я поверю больше, чем в то, что вам нужны деньги, – вздохнул Шарль. – Я действительно, не слишком опасен, а вы и без того богаты сверх меры.

– Это потому что не забываю на Рождество оставлять накрытый стол для леди Абонды, и она меня не забывает, – засмеялся Филипп. – Только, умоляю, не выдавайте меня папе!^[64]

Шарль отвернулся. Весёлость герцога никак не смягчала обиды, которую он ощущал. «Я не опасен… я по-прежнему не представляю из себя ничего. Но за урок спасибо, Филипп. Одно дело просто пообещать себе не иметь никаких привязанностей, и, совсем другое, сделать это жизненной опорой. Теперь я знаю, к чему стремиться. Я стану опасен, и Жанна явится тем первым препятствием, через которое король Франции переступит… Бог свидетель, он сделает это без угрызений совести!»

– Вы колеблетесь, сир? – донесся до Шарля голос герцога.

– Нет. Завтра я выступлю на Шато-Тьери, и двадцать седьмого буду вас там ждать.

Филипп умело скрыл облегчение, отразившееся только в глазах, которые он тут же прикрыл.

– Тогда давайте уже вернёмся к нашим спутникам, сир. Надеюсь, ваш Ла Тремуй уже сошёлся с Роленом в цене.

Король кивнул и двинулся, было, к поляне, но вдруг остановился.

– Скажите, Филипп, Ла Тремуй знал?

– Мой ответ зависит от того, насколько министр вам ещё нужен.

Шарль немного подумал.

– Пока нужен, – бросил он отрывисто и пошёл дальше.

Тропинка уже подсохла, когда Ла Тремуй и король пошли к оставленному отряду.

Министр изнывал от любопытства, но задавать вопросы не решался. Наконец, он придумал, как ему показалось, вполне нейтральную фразу для начала, хоть какого-то разговора:

– Не послать ли кого-нибудь вперёд, ваше величество, чтобы велели приготовить горячую ванну? Эта сырость, даже летом, может быть весьма коварна.

Король замер и медленно повернулся.

– Коварна?

Лицо его наливалось яростью прямо на глазах.

– Коварна, Ла Тремуй?!

Внезапно, он схватил министра за грудки и больно припёр спиной к ближайшему дереву.

– Вам ли говорить о коварстве?! Вы всё знали! ВСЁ!!! И молчали, чтобы Филипп сегодня мог устроить свои дела за мой счет! Вам жаль, что я подцеплю простуду, но, когда я пригрел вас у себя на службе, это было гораздо хуже! Гораздо!!!

Ла Тремуй чувствовал, что задыхается. Кулаки Шарля давили ему на кадык, но оттолкнуть, или даже схватить короля за запястья он не решался, только хрипел:

– Я… я… н-не з-знаю-ю, о ч-чём в-в-вы…

Внезапно, король затих. Безумным взглядом, очень напомнившим Ла Тремую покойного короля, он окинул своего министра с головы до ног и отпрянул.

– Не знаете? И никогда не знали, да?

Тяжело дыша, Ла Тремуй дрожащими руками кое-как оправил ворот.

– О чём вы, сир, не понимаю?! Не хочется думать, что его светлость как-то меня оговорил… хотя, из-за чего всё это… не знаю… и даже предположить не могу…

Шарль с минуту смотрел на него изучающе. Потом коротко приказал:

– Поклянитесь.

– Но в чём, сир?!

– В том, что ничего не знали.

Ла Тремуй разгладил золотую цепь на груди и оставил ладонь на уровне сердца.

– Клянусь, ваше величество… Клянусь всем самым дорогим, что не знал ничего такого, из-за чего ваше величество могли так гневаться.

Он торжественно поднял руку и посмотрел Шарлю в глаза.

– Что ж, не знали, так не знали, – легко согласился король.

И вдруг расхохотался – нервно и зло.

– Теперь для меня вполне очевидна ваша искренность, сударь!

А потом зашёлся кашлем.

Ла Тремуй же, у которого все поджилки тряслись до сих пор, смотрел на согнувшегося пополам короля и думал о том, что одно он, кажется, узнал наверняка – Филипп всё рассказал Шарлю о Жанне, но его, вроде бы, не выдал.

Шато-Тьери

(27 июля 1429 года)

Все думали, что въезд Филиппа Бургундского в Шато-Тьери затмит по пышности въезд самого короля, но всё прошло на удивление скромно. Герцог, конечно, был вызывающе богато одет в золотое с чёрным, и попона его коня, расшитая гербовыми цветами, могла состязаться в роскоши с нарядами иных придворных. Но солидный отряд сопровождения состоял, в основном, из бургундских солдат, поэтому обошлось без ярких знамён над головами, а те представители знати, которые должны были участвовать в переговорах со стороны Бургундии, ограничились гербами на щитах своих оруженосцев.

В зал, где собрался для встречи французский двор, Филипп вошёл неторопливо, с той долей развязности, с которой являлся обычно на приёмы с танцами и угощением. Любезно поприветствовал всех представленных ему дворян и учтиво поклонился Жанне, с откровенным, немного насмешливым любопытством.

Шарль держал себя нейтрально. Те несколько дней, что прошли со встречи в лесу, он провёл в непрерывных совещаниях, куда из военных были допущены только братья Бурбоны, да пару раз – Алансон. Жанну не позвали ни разу.

– Зачем, – поднял брови король, когда командующий заикнулся о её присутствии. – Мы можем побеждать, и наш противник в этом убедился. Как король, я желаю своей стране мирной жизни, добиться которой полагаю переговорами. А наша Дева снова станет требовать разорительного похода на Париж, где увязнет в осаде при первом же штурме. Нет, я больше не хочу об этом слышать! К тому же, ей и некогда – все эти толпы горожан, крестьяне вдоль дорог, просители, поклонники… Пускай занимается ими. В известном смысле, это тоже спасение, иначе всеми пришлось бы заниматься мне.

Но даже в те редкие моменты, когда никаких совещаний король не проводил, а толпы просителей не осаждали Жанну, встречаться с ней он всё равно не желал. В ответ на просьбы об аудиенции к девушке высылался Ла Тремуй с целым ворохом объяснений.

– Я больше не нужна его величеству? – как-то раз не выдержала Жанна

– Как можно так думать?! – чуть не задохнулся от возмущения Ла Тремуй. – Король ни о ком не заботится больше, чем о тебе, Жанна! Если бы ты проводила с ним столько времени, сколько провожу я, ты бы знала – редкая беседа обходится без упоминания твоего имени.

– Почему же он не хочет со мной даже встретиться?

Ла Тремуй со вздохом осмотрелся вокруг, сделал к Жанне шаг и, по-отечески взяв её за локоть, повёл подальше от королевской двери, выговаривая, словно маленькой девочке:

– Здесь не поле сражения, где всё так, как есть, быстро и прямо в лоб. Здесь политика, а она требует понимания настолько тонкого и настолько дальновидного, что порой кажется, что происходит одно, хотя на самом деле имеется в виду совсем другое. И время, дорогая моя. То самое время, которое всё расставляет по местам.

– Я ничего не понимаю в такой политике, – высвободила локоть Жанна, – но, если король не хочет больше меня слушать и не доверяет мне свою армию, то, верно, лучше будет уйти?

Ла Тремуй укоризненно покачал головой.

– Это ты не хочешь меня услышать, Жанна. Я же говорю: кажется одно, а на деле всё иначе. Его величество, возможно, и рад бы был ЗАВОЕВАТЬ Париж, но ты так открыто этого требуешь! Любая ваша встреча может быть истолкована, как его согласие на захват столицы. А между тем, герцог Бургундский вполне готов к мирным переговорам. Зачем настораживать его прежде времени?

Жанна посмотрела министру в глаза. Их выражение очень напомнило ей выражение глаз священника из Домреми, когда тот смотрел на местного дурачка.

– Герцог враг нам, – сказала она твёрдо. – Я помню его солдат. Помню сколько они пожгли в нашем краю, скольких убили, скольких заставили страдать! Я видела, что находили люди, возвращаясь в сожженные деревни! Договариваться с таким врагом подло!

– Тише! Тише! – испуганно приложил палец к губам Ла Тремуй. – Не забывайся, дитя, ты обвиняешь его величество!

Глаза Жанны наполнились слезами.

– Я люблю нашего короля! – почти выкрикнула она. – Я хочу для него только лучшего!

– Тогда, терпеливо жди, когда он сам тебя призовёт. Ты же не требовала от Господа всего и сразу, так ведь? А Он, насколько мне известно, испытывал тебя достаточно долго. Теперь король просит терпения и понимания. И, как Божий помазанник, просит этого и от Его имени тоже. Разве святые, которых ты слышишь, об этом не предупредили?

Ла Тремуй уставился на девушку с недоумением, так грубо наигранным, что последняя фраза прозвучала откровенной насмешкой.

Огорчённая Жанна не знала, что ей делать.

Ещё на турнире Клод советовала ей поговорить с Рене, как с давним добрым другом. Дескать, его доброе расположение, как раз то, что ей сейчас нужно, и дурного он не присоветует. Но встреча на королевском приёме прошла так невнятно, так скомкано и странно, что только добавила смятения в душу девушки, и без того уже растерянной. Когда она спросила, что герцог думает о скорейшем походе на Париж, то сразу поняла – он расстроен до бешенства, и еле сдерживается, скрывая это. Жанна, естественно, увязала всё со своим вопросом. Точнее, с тем нежеланием воевать, которое, уже открыто, проявлял король, из-за чего Рене вынужден разрываться между присягой и рыцарской честью. Поэтому она не очень удивилась, не услышав в ответ ничего вразумительного, кроме туманного предложения «немного подождать».

– Что он может? – сказала она Клод, когда вернулась к себе после приёма. – Он такой же подданный его величества, как и я.

– Он может помочь королю советом.

– Я тоже это могу, – печально заметила Жанна. – Король просто не хочет слушать…

Она не стала говорить о том, что советы королю уже давал Алансон – её прекрасный герцог, который плевать хотел на настроения при дворе, и всякий раз, когда был рядом, а вокруг Жанны образовывалась пустота, заполнял эту пустоту высокомерно и величаво. Его поддержка дорогого стоила – за Алансоном всё ещё стояла армия и те капитаны, которые бились рядом с Жанной за Турель и Орлеан. Но, видимо, даже этого было недостаточно, чтобы убедить Шарля.

Можно было бы, конечно, пойти к герцогине Анжуйской. Она когда-то ясно дала понять, что после коронации дофина всё будет очень хорошо, о чём Господь пошлёт свой знак уже через Клод. Но пока становилось только хуже. Да и робость мешала. Как ни пыталась Жанна в себе разобраться, она так и не смогла понять из-за чего страшится идти к мадам Иоланде. Их последний разговор перед выступлением на Орлеан был достаточно душевным, но, может быть поэтому Жанна и стеснялась обращаться к всесильной даме, считая себя не вправе напоминать об обещанном когда-то. Она и так чувствовала, что становится похожей на докучливую попрошайку. А герцогиня, как казалось, была очень заинтересована в судьбе обеих девушек. И, раз ничего не говорила и никак не проявила себя до сих пор, значит, время ещё не пришло.

Как всякий человек, одержимый какой-то идеей, Жанна тут же сделала нужный ей вывод – всё так происходит только потому, что миссия её не выполнена до конца. «Я дала дофину всего лишь корону, а должна дать столицу и всю страну!». Поэтому, когда Клод снова заговорила о возвращении в Домреми, она ответила отказом более решительным, чем в первый раз.

– Королевский двор не вся Франция. Нельзя обманывать ожидания тех, кто ещё верит в меня, – твёрдо сказала она, имея в виду армию и тех горожан, что приветствовали её на всём пути до Суассона.

Верящих, действительно, были толпы. Где бы ни проходило победоносное французское воинство, везде находились добровольцы, горящие желанием встать под знамя Божьей посланницы. А комендант Суассона Гишар Бурнель, приветствуя её, даже встал на колено и попросил благословить.

– Если я попрошу вас, вы пойдёте со мной на Париж? – спросила его Жанна.

– Хоть в пекло! – воскликнул растроганный комендант.

– Я не веду в пекло, – нахмурилась Жанна, – я спасаю страну и ваши души…

– Как они все не понимают?! – негодовала она позже, сидя с Клод в отведённых для Девы комнатах. – Это не просто моя блажь! Я не хочу новых смертей, поэтому так настаиваю! Если мы выступим на Париж сейчас, поход может оказаться бескровным! Но каждый день промедления даёт преимущество нашим врагам, а каждый день увеселений снижает боевой дух солдат! Ещё немного, и даже Глас Божий не сумеет поднять это войско!

Клод ничего не ответила.

Она смотрела из приоткрытого окошка на небольшой отряд, во главе которого король и Ла Тремуй куда-то направлялись, и вдруг поняла так ясно, что стало даже не по себе – Жанна никому здесь уже не нужна. Ей ничего не дадут сделать, чтобы она стала не нужна вообще никому и нигде. Но и не отпустят, потому что единственное, чего от неё сейчас хотят, это её гибель.

* * *

Зал, где происходил приём герцога Бургундского словно напрягся всеми стенами и арками, в изгибах которых чувствовалось такое же ожидание, как и в людях, стоящих под ними.

– Я привёз вашему величеству подарки, – сказал Филипп после того, как церемония приветствий закончилась. – Трёх жеребцов и восемь кобыл. Ещё целый выводок щенков от лучшей охотничьей суки из моей псарни и обученного сокола. Сокольничего тоже подарю. – Герцог засмеялся, призывая посмеяться и всех присутствующих, но на призыв бодро откликнулись только бургундцы. – Если ваше величество желает на всё это взглянуть, нам достаточно подойти к окну.

Шарль замялся. Он ждал этой встречи с Филиппом и подготавливал себя к тому, чтобы быть перед ним королём – серьёзным и решительным. Однако, герцог сразу задал встрече какой-то легкомысленно-шутливый тон, так нелюбимый Шарлем с детства. Филипп стоял сейчас с той же ухмылкой на лице, с которой когда-то придворные Изабо обращались к её младшему сыну, не считая необходимым выказывать хоть немного того почтения, которого заслуживает сын короля.

Шарль готов был растеряться. Но злость на судьбу, на всех и вся за то, что довелось родиться под звездой бесконечных испытаний, придала сил, и он снова ощутил то давнее спокойствие, испытанное уже когда-то, в день первого приезда в Анжер. С одной лишь разницей. Тогда он впервые понял, своим детским сердцем, что может к кому-то привязаться и опереться на эту привязанность, а теперь, оборвав все связи, словно взлетел, как освободившаяся от пут птица, и увидел, до чего шатки опоры вокруг.

– Я посмотрю ваши подарки позже, герцог, – сказал он без улыбки. – Сначала дело, а уж потом решим, есть ли у нас повод радоваться.

– Было бы желание, а повод для маленьких радостей всегда найдётся, – попробовал удержать прежний тон Филипп.

Но король, стоящий перед ним, как будто наглухо закрылся и заранее пресёк все возможности задеть в нём живого человека.

– Думаю, пора приступить к делу, – холодно сказал он.

И вопросительно взглянул на Ла Тремуя. Тот мгновенно подался вперёд.

– В кабинете всё готово, ваше величество. Угощение, вино…

– Секретарь на месте? – оборвал король.

– Конечно, сир.

Шарль расправил плечи, слегка взмахнул рукой и сказал Филиппу:

– Прошу вас, герцог.

В зале притихли ещё больше, словно умерли. Это «прошу» прозвучало, как приказ. Все ждали, как отреагирует Филипп, который, хоть и сумел удержать невозмутимость на лице, но явно был обескуражен. И единственный, кто, казалось, ничего не ждал, был сам Шарль. Он, со странным для самого себя спокойствием, наблюдал, как в глазах герцога таяла насмешка, уступая место тому удивлению, после которого приходит, или уважение, или ненависть. «Надеялся сломать меня, рассказом о девчонке?» – подумал Шарль, чувствуя, что ему захотелось, наконец, посмеяться. – «Нет, Филипп! В Шиноне я бы, может, и сломался, но только не теперь! Там, в лесу, ты последний раз был хозяином положения… Во всяком случае, передо мной».

Брови Бургундца сошлись на переносице. Судя по всему, он понял. Но, не теряя лица, вполне величественно поклонился.

– Благодарю, дорогой кузен.

«Надо запомнить, как он это делает, – сказал себе Шарль, следя, за непринуждённостью, с которой Филипп выходил из ситуации и из зала. – И лицо. Мне тоже нужно научиться делать такое лицо, когда кто-нибудь попытается снова загнать меня в угол… Впрочем, лицо у меня отныне своё. И обходиться со мной, как раньше, ни у кого больше не получится!».

– А где же герцогиня Анжуйская? – слегка обернулся Филипп. – Я не увижу её сегодня?

– Нет, – спокойно ответил Шарль.

– Жаль, жаль. Я так надеялся поглядеть на знаменитых анжуйских фрейлин. Говорят, перед ними не может устоять ни один мужчина. Это правда? Может, её светлость приедет чуть позже? Я готов подождать ради такого случая.

Шарль как раз остановился перед нужной дверью и, дожидался, когда слуга её раскроет.

– Матушке нездоровилось последние дни, – сказал он невозмутимо, словно не понял скрытого в словах герцога намёка. – Она осталась в Реймсе, и я распорядился, чтобы младший сын о ней позаботился. Но, если вам, кузен, так не терпится взглянуть на фрейлин герцогини, есть очень простой способ сделать это с полной приятностью для всех. Откройте мне ворота Парижа, и её светлость со всем своим двором будет в числе первых, кто въедет туда вслед за мной.

Повисла пауза, во время которой король и герцог смотрели друг на друга, прикрыв любезными улыбками то, что осталось невысказанным. «Ты опоздал, ты снова опоздал, Филипп, – словно говорил Шарль. – Да, когда-то дофин, которого больше нет, был обложен подручными матушки, как олень егерями. И соблазнительные фрейлины, попадавшие в его постель, наверняка, отбирались ею лично. Но это прошлое отрублено и забыто, и никакие намёки на него не способны меня задеть…».

Филипп же в это время прикидывал в уме, оговорился ли Шарль, когда сказал, что матушка въедет с ним в Париж одной из первых, или давал таким образом понять, что оставит герцогиню на политической доске фигурой, по-прежнему весомой. «Плохо, конечно, – размышлял он. – Хотелось бы для неё открытой опалы. Мадам, в качестве врага, будет крайне неудобна. Но, положа руку на сердце, на месте Шарля я бы тоже её оставил».

– Вы загоняете меня в угол, сир, – улыбнулся он, как можно беспечнее. – Такая заманчивая перспектива… Боюсь, правда, что мне, как молодожёну, чтобы сдать столицу, потребуется повод менее компрометирующий. Давайте подумаем, что ещё вы можете предложить.

С этими словами Филипп слегка поклонился и прошёл в раскрытую дверь.

Реймс

В другое время и при других обстоятельствах Шарло сразу бы сказал матери, что отчаянно скучает, слушая этого сладкоголосого менестреля. Но сейчас, сидя в мрачноватом каминном зале, где, по утверждению мадам Иоланды, голос певца звучал особенно выразительно, он был даже рад, что имеет возможность спокойно размышлять.

Судя по всему, подходил конец беспечной жизни при дворе, когда с одной стороны его прикрывал авторитет матери, а с другой – дружеское расположение короля. Этот малопонятный приказ остаться с герцогиней в Реймсе опалой, конечно, ещё не считался, но Шарло не был бы достойным сыном своей матери, если б не чувствовал, что пахнет здесь не столько сыновьей заботой, сколько удалением от двора. Странно только, что сама герцогиня ничего этого, словно не замечает. После коронации она вообще стала на себя не похожа. Количество недомоганий, которыми матушка объясняла своё отсутствие почти на всех королевских мероприятиях, похоже превзошло, общее число хворей за всю её жизнь! И эта опасная беспечность… Её как будто обрадовало распоряжение короля оставаться вместе с сыном в Реймсе и поправлять здоровье, а между тем, в любое другое время, герцогиня обязательно насторожилась бы! И сделала бы всё возможное, чтобы отправить вместо себя, хотя бы, Шарло.

Хуже всего во всём этом то, что не с кем даже поговорить. Рене, который при последней встрече тоже вёл себя странновато, внезапно сорвался с места и уехал в Лотарингию, к жене, которой именно сейчас приспичило рожать! А ведь он всегда знал почти всё о матушкиных делах. И, как показалось Шарло, о её недугах тоже. И, раз он злился – а он злился, это было ясно – значит, матушка делает что-то не то!

Или она устала и решила, что коронацией подвела черту подо всеми делами? Но это глупо… Или, скажем иначе, она-то пусть себе отдыхает, но почему должен страдать Шарло?! Он только-только стал в полной мере ощущать, что государственные дела крутятся вокруг, словно гигантская воронка, внутри которой он сам почти повелитель. Он чувствовал себя в безопасности, находясь в центре этого водоворота. Кто-то другой мог отлетать на обочину и тонуть, балансировать на краю с риском провалиться в небытие или быть сметённым потоком, который с каждым днём набирал силу и скорость. Кто-то другой, но только не сам Шарло! И матушка не должна была допускать, чтобы они вдруг оказались выброшенными на берег!

Перед самым отъездом войска, он пробовал поговорить с ней о странности решения Шарля. Попытался напомнить, что шпионы Ла Тремуя завелись даже среди его собственных слуг, и надеялся расшевелить самолюбие герцогини предположением, что гнусный министр ухитрился уже напеть королю какие-нибудь гадости, потому их и оставляют. Но матушка, сначала посмотрела так, будто ничего не поняла, а потом и вовсе отмахнулась. «Этого выскочку Ла Тремуя я всегда сумею поставить на место».

Опять же, в другое время, Шарло в словах матери не усомнился бы. Он привык, что она всегда знает и то, чего хочет, и то, как этого добиться. Однако теперь, когда при одном взгляде на лицо Ла Тремуя становилось ясно, что он весь переполнен торжеством, отмахиваться и оставлять короля без присмотра было верхом беспечности!..

В этот момент менестрель взял особо высокую ноту, словно напоминая о тщетности недавних усилий, и Шарло с отвращением посмотрел в его разверстый рот.

Рене тоже хорош! Мог бы хоть что-то объяснить, прежде чем уехал. Впрочем, чего от него ожидать? Младшего брата он никогда всерьёз не воспринимал. А если и вспомнил в последние дни, так только потому, что заметил этого… как там его… который шпионил для Ла Тремуя!

Хотя, если разобраться, что тут такого страшного? Уж кому-кому, а Рене грешно не знать – чем ближе к власти, тем больше вокруг шпионов, как своих, так и чужих. Нет никаких сомнений, что даже сейчас, у постели его Изабеллы, толчётся среди повитух какая-нибудь служанка, которая исчезнет сразу после родов, чтобы сообщить тому, кто её послал – а таких может оказаться великое множество – мальчик родился, или девочка! Это информация, за которую платят. А, что ценного можно узнать возле Шарло? Беспечный молодой человек, достаточно знатный, чтобы совершать глупости и оставаться безнаказанным. Не политик, не полководец, а всего лишь младший сын, весьма охотно принявший положение «всегда младшего». Первенцу Луи, по праву наследования, следовало продолжать дело отца и отвоёвывать корону Сицилии. Делить с матерью её государственные секреты вполне подходило умненькому Рене. А Шарло, что? Шарло прекрасно жил при дворе под двойной защитой самых могущественных людей в государстве, развлекая короля, когда тому было скучно, и, не мешаясь под ногами, когда следовало заняться государственным делом. За это после коронации ему, как и было обещано, пожаловали графство Мен, и король первым назвал его «Шарло Менский». Так что, шпионы могли сутками ходить за ним по пятам, сидеть под кроватью и наблюдать, как и чем он наполняет ночной горшок, но ничего предосудительного не обнаружить. Он так и собирался сказать об этом Рене там, на королевском приёме в первый день турнира, куда братец заявился с таким хмурым видом, что распугал всех хорошеньких девиц.

Кстати, о девицах… На днях одна из служанок матери, утешавшая Шарло в этой его отставке, рассказала занятную историю. Пару дней назад, когда мадам герцогиня послала её к Деве Жанне со всякими лакомствами, она случайно увидела, как братец Рене разговаривал с пажем по имени Луи. «Знаете, такой молоденький и робкий, ужасно похожий на девушку…». Якобы, братец сердился и требовал, чтобы паж с ним немедленно уехал назад, в Лотарингию. «А тот, не поверите, сударь, стоял и будто бы плакал, точь-в-точь, как девушка! А господин Рене ему и говорит: «Ты себя погубишь» и за руку вот так вот взял. И тут паж этот руку вырвал, да как крикнет: «Я её не брошу!» Как равный его светлости, ей Богу! А потом и вовсе ушёл. Я, сударь, чуть было дурное не подумала. Господин Рене потом к стенке прислонился, рукой глаза прикрыл и так вот головой покачал!»….

В зале захлопали, и Шарло, очнувшись, захлопал тоже. «Вы второй Фруадмон!^[65]», – крикнул певцу чей-то голос. Слащавый менестрель с явным удовольствием принял сравнение. Любезно склонился перед мадам Иоландой, спросил, что ещё она хочет услышать, потом затянул новую балладу. А Шарло вернулся к своим размышлениям.

Служанка, конечно, дура. То, что увидела, восприняла буквально и теперь, наверняка, рассказывает подружкам небылицы о противоестественных наклонностях Рене. Но сам Шарло не дурак. Его книгочей-братец слишком расчётлив и умен, чтобы идти на поводу у страстей. Да и страсти у него выше понимания глупой служанки. Пажу мало быть похожим на девочку, чтобы привлечь внимание Рене – скорей всего, это и есть девочка, которую приставили к Деве, то ли матушка, то ли сам братец, то ли оба, вместе. Но, даже в этом случае, надо быть чем-то большим, чем просто девочкой, чтобы заставить его светлость так открыто выражать свои чувства…

Может, тут и кроется причина их опалы? Дела герцогини и Рене вполне могут отдавать ересью. Они у них всегда какие-то мудрёные. Особенно в том, что связано с этой чудесной Божьей посланницей. Шарло иногда казалось, что даже её появление дело матушкиных рук. А почему нет? Она так печётся о благополучии Анжу, что сама взяла бы меч и возглавила войско, дай ей только волю! И Рене во всём этом ужасно на неё похож. Но в подобные дела Шарло никогда не встревал. Матушка сама всегда учила – полагаться нужно только на собственный ум. И этим умом Шарло давно понял – хочешь стоять у трона, не вникай особенно в то, что лично тебе не выгодно. Зато любую опасность изволь почуять ещё в зародыше! И он чует… давно чует… Времена меняются так быстро, что только успевай осматриваться! Еще пару месяцев назад дофин готов был при всех расцеловать Жанну, а сегодня? Сегодня ни для кого уже не секрет – король от чудес устал…

Шарло поёрзал на стуле и с неудовольствием осмотрелся.

На его памяти король Шарль никогда не мог похвастать постоянством в привязанностях. Но всегда внимательная ко всему происходящему матушка собственное чутьё как будто совсем потеряла! Открыто, при всех, поддержала Деву, когда та, в своей обычной манере, взялась заступаться за Ришемона, улыбается ей, как в те времена после снятия осады, когда улыбался каждый, кому не лень, позволяет себе пренебрегать обязанностями первой дамы государства… Не удивительно, что они теперь сидят здесь!

А благоразумный Рене уехал в Лотарингию…

Вот он понимает, кажется, всё! Наверняка спасает свою шкуру. И, может быть, перед тем, как уговаривать этого, или эту девчонку-пажа, он так же уговаривал уехать с ним и Жанну, чтобы увезти подальше от разоблачения?

Шарло взглянул на помост, где его мать расслабленно наслаждалась любовной песней. В балладе, как водится, все страдали, клялись в верности и изысканно умирали во имя любви, и в какой-то момент ему показалось, что герцогиня притворяется. Нарочно упивается всякой ерундой, чтобы скрыть какие-то свои мысли, или новую интригу, которая поставит на место «этого выскочку Ла Тремуя»! Такое поведение, по крайней мере, можно было увязать с прежней герцогиней Анжуйской.

Но мгновение, блеснув короткой надеждой, прошло. На помосте, под вишнёвым балдахином, по-прежнему сидела, изменившаяся до неузнаваемости мадам Иоланда, которая, действительно, слушала приторно-сладкую балладку и сопереживала ей со всей искренностью.

«Ей Богу, не знал бы так хорошо свою мать, решил бы, что она…»

Шарло осекся. Несерьёзная, почти смешная мысль вдруг заставила его увидеть всё по-новому.

Конечно! Она влюблена!

И этим… Нет, не может быть! Но этим объясняется всё! И суетная озабоченность Рене, который, видимо, понял это раньше, и её собственная задумчивость, рассеянность, беспечность, смена настроений, вроде погоды за окном – то слёзы, то улыбки… Хотя, нет, матушка никогда не плакала, потому что любая неприятность побуждала её к новым действиям, но никак не к слезам. Но всё равно, объяснить влюблённостью можно было всё! Всё, кроме одного – как такое вообще могло случиться?! Или нынешний год какой-то особенный – неприступные крепости, падают, одна за другой? В таком случае, кто завоеватель?

Шарло принялся лихорадочно прокручивать в уме все события последних дней, недель, месяцев, и пришел к выводу, что беда с матушкой случилась, скорей всего, на турнире. А там, кроме Алансона и братца Рене никто особенно не блистал. Разве что, герцогиня Анжуйская обратила свой взор на личность непримечательную? В таком случае, это была уже не беда, а настоящая катастрофа, потому что расчетливый роман, или временная интрижка, либо принесут пользу, либо быстро закончатся, тогда как неконтролируемая страсть может завести невесть куда…

Но кто же, кто?! Шарло терялся в догадках! Танги дю Шастель? Нет. О рыцаре даже не думалось, поскольку, в юношеском своём понимании, Шарло считал, что влюбиться можно только сразу, под воздействием первых минут узнавания, когда всё ново и всё поражает, но никак не после долгих лет тесного общения. Однако, сколько он ни перебирал в уме личностей, достойных матушкиного внимания, ни на ком так и не смог остановиться.

Оставалось перебрать недостойных…

Тут, наконец, слащавая баллада закончилась. Все стали требовать «шансон де жест»^[66], но мадам Иоланда вдруг часто замахала венецианским веером и встала…

– Вам письмо, сударь, – услышал Шарло голос Филиппа де Руа над самым ухом.

Он не успел ещё обернуться, как заметил взгляд матери.

В первый момент показалось, что вся эта нежность обращена к нему. Но взгляд скользил мимо, и, обернувшись на де Руа, Шарло сначала замер, а потом почувствовал, как внутри закипает бешенство.

Так вот он – покоритель неприступной твердыни!

Как легко всё определилось, стоило напасть на верный путь!

Так это ОН?! Этот ничтожный красавчик, умеющий ловко сострить и выскочить в подходящую минуту с каким-нибудь уместным замечанием, нужной вещью, или просто с улыбочкой, от которой млеют все и вся – от кухарки до… О, Господи! А его новые доспехи! И перстень на пальце! И радость матери при известии, что в Реймсе с ней останется именно Шарло со всеми своими дворянами – или, говоря иначе, красавчик Филипп!

Обида была так же сильна, как и негодование! Шарло почти вырвал письмо из пальцев де Руа, не отводя от красивого лица белых от злости глаз.

– Это от его светлости, герцога Рене, – улыбнулся тот и стрельнул глазами в сторону герцогини.

– Давайте устроим танцы! – тут же полетел по залу её звонкий голос.

Шарло он показался отвратительным. Захотелось сказать или сделать что-то грубое. Но, вместо этого, трясущиеся от злости пальцы развернули письмо.

«Любезный брат, – размашисто, наспех, писал Рене, – в Шато-Тьери наш Шарль договорился с Бургундцем о сдаче Парижа не позднее начала августа с прекращением до исполнения сего срока всех военных действий! Трудно поверить, что договор вступит когда-нибудь в силу, но он заключен, тем не менее. Если у вас ещё не было гонца с известием, постарайся убедить матушку вернуться ко двору. Судя по письму нашего преданного мессира Лю Шастель, там творятся нехорошие дела! Я тоже приеду, как только супруга разродится. А коли случится такое, что матушка снова начнёт ссылаться на хвори, поезжай сам и, слушая во всём мессира Дю Шастель, дожидайся меня…»

Рука с треском смяла письмо.

Чёрта с два тут были какие-нибудь гонцы! Любезный друг и почти брат Шарль договаривается с кем угодно, только уже не с ними! Да и зачем королю анжуйское семейство, если та, которую он считал матерью и первой советчицей, сама устранилась ото всех дел?!

Тяжёлым взором Шарло обвел зал, в центре которого несколько пар уже кланялись друг другу под игривые переборы лютни.

– Вы позволите, сударь, составить пару её светлости?

Де Руа всё ещё улыбался, ничуть не сомневаясь в согласии Шарло.

«Вот она – причина всех бед! – молотом застучала в голове обида. – Сегодня же отошлю его прочь, а вдогонку отправлю пару наёмных убийц, чтобы избавиться наверняка! Хотя, с де Руа какой спрос? Не прояви сама герцогиня этой постыдной слабости, красавчик Филипп мог до крови расшибить себе лоб, кланяясь ей, но ничего бы не добился! Зачем же брать на свою душу грех ради полного ничтожества и оставлять безнаказанным подлинного виновника всех наших бедствий?! Нет! Если уж кого и наказывать, то только её! Ту, которая всё моё будущее поставила под удар ради своей любовной прихоти! Ей хочется танцевать? Ради Бога! Мешать не стану. Но и себе мешать не дам… Как там пишет Рене? Постараться вернуть матушку ко двору? О, да! Я постараюсь! Но, прежде всего, верну себе собственное положение!..»

– Её светлость найдёт другую пару, – сиплым от негодования голосом процедил Шарло. – А вам, де Руа следует немедленно собирать вещи.

– Ваша милость меня куда-то отсылает?

– Моя милость едет сама. И вы со мной.

– Но приказ его величества… забота о здоровье её светлости…

Шарло резко обернулся.

– Вы разве не видите, сударь? Герцогиня танцует! Значит, она здорова… А я свободен! И я еду к королю!

«А вы извольте бежать за своей хворью, матушка! – подумал он, выходя из зала. – Так наверняка вернётесь… Ах, если бы вы оставались такой же разумной, как прежде! Я бы тогда ни за что не сделал того, что собираюсь. Но, увы, мадам, вы сами не оставили мне выбора!»

Монтеро

(7 августа 1429 года)

«Шарлю Валуа, дофину Вьенскому, в настоящее время беспричинно называющему себя королём^[67]…… Вы делаете попытки против короны и правления очень высокого, наиболее превосходного и известного принца Генриха, милостью Бога истинного и естественного сюзерена королевств Франции и Англии, обманывая простых людей сообщением, что вы прибываете, дабы дать мир и безопасность, которая – не факт, и при этом сие не может быть сделано средствами, каковые вы использовали, и теперь ещё пользуете, дабы совратить и оскорбить неосведомлённый народ, при помощи суеверных и омерзительных людей, типа женщины распутной и позорной жизни, и развратных манер, одетую в одежду мужчины, вместе с отступническим мятежным монахом, насколько мы были информированы, оба из которых, согласно святому Священному писанию, отвратительны Господу… Выберите поэтому, в означенной стране Бри, где мы находимся, и не очень далеко друг от друга, любое угодное место, дабы встретиться, и в установленный день, появитесь там с сей женщиной, отступническим монахом и всеми вашими клятвопреступными союзниками, и с такой силой, каковую вы сможете собрать, тогда мы будем, к удовольствию Господа, лично встречать Вас на названном месте, как представители моего сюзерена короля…»

Бэдфорд, сердито засопев, глянул через голову секретаря Ринеля на письмо, которое диктовал, и раздражённо передёрнул плечами. Накануне, с помощью супруги, весь этот текст он составил начерно, тщательно взвесив все оскорбления, чтобы не переборщить, но и не выглядеть смиренным. Однако, конечный результат всё равно не производил должного эффекта.

– Такое впечатление, что я его уговариваю… И это упоминание о монахе… Вы уверены, мадам, что оно необходимо?

Леди Анна, сидевшая возле окна с книгой, неторопливо подняла голову.

– То, что мы уравниваем их чудесную Деву с отступником отцом Ричардом, должно показать, не столько Шарлю, сколько его окружению и народу, что для нас в этой девице нет ничего исключительного. Чем меньше будем её выделять, чем низменнее будут те, с кем мы поставим её в один ряд, тем ничтожнее она сама станет казаться.

Бэдфорд поморщился.

– Ладно… Пусть.

Де Ринель поднял голову от письма.

– Если позволите, милорд… из Реймса утром пришло известие о том, что девица написала его жителям о своём непреклонном решении идти на Париж войском. Дескать, перемирие с герцогом Бургундским ей не нравится, и она просит не удивляться, если будет в столице ранее оговорённого срока.

Секретарь подтянул к себе мелкоисписанную бумагу и прочитал:

– «… И я не знаю ещё буду ли соблюдать это перемирие, а если и буду, то только из-за чести Короля» – это из её письма.

Бэдфорд задумчиво потёр подбородок.

– Где сейчас этот её король?

– В Крепи, ваша светлость. Но, судя по тому, что сообщает нам герцог Филипп, поворачивать войско на Париж французы пока не собираются.

Бэдфорд шумно выдохнул.

«Пока… – подумалось ему. – Насколько хватит этого „пока“?»

– Думаю, нам следует подойти к Санлису, – вслух сказал он. – На тот случай, если их девка снова решит поступить по-своему. Эти французские победы должны прекратиться, иначе пошатнётся не только наша власть, но и наша вера. Заканчивайте письмо сами, Ринель. Но без особых любезностей. Я и так отписался слишком сдержанно.

Бэдфорд отошел к окну, возле которого сидела леди Анна, и, заложив руки за спину, долго смотрел на поля, расстилающиеся до леса на горизонте.

– Что вы читаете, миледи? – спросил, наконец, окидывая книгу беглым взглядом.

– «Роман о Мерлине» господина де Барона. Это из той библиотеки, что вы купили, Джон^[68] … Я позволила себе оставить несколько томов.

Бэдфорд задумчиво вытянул губы.

– Мерлин… М-да. Чёртов предсказатель! Там, случайно, нет ничего о том, в какую преисподнюю провалится эта девица после, спасения своего короля? Может, вывезти против неё ещё и Изабо – судя по всему, королеву-губительницу – и протрубить на весь свет, кто и кем кому приходится?

Леди Анна выразительно повела глазами в сторону де Ринеля, но герцог только отмахнулся.

– Он не слышит. А вот мне, миледи, скоро можно будет самому объявить себя Божьим глашатаем, потому что голова, того и гляди, лопнет от голосов! Одни советуют не доверять вашему братцу ни в чём, другие, напротив, убеждают во всём ему довериться, а есть и такие, которые нашёптывают отойти в Нормандию, умыть там руки и посмотреть, чем закончится это их перемирие… Но хуже всего те, что почти не слышны, а своё твердят и твердят! Ослушался, дескать, брата Гарри^[69], сделал всё по-своему – и Ришемона, фактически, прогнал, не дал ему пост командующего, и регентство вашему братцу не уступил. Но, знаете, мадам, повторись всё снова, я поступил бы так же!

– И это хорошо, друг мой, – мягко проговорила леди Анна. – Твёрдость в решениях ещё никому не мешала. Гоните свои голоса прочь. Мой брат на вашем месте поступил бы так же. И ваш, как мне думается, тоже.

Герцог снова уставился в окно.

Прогнать голоса, о которых он сказал, не трудно. Но, как быть с теми, в которых даже самому себе признаться страшно? Потому что, нет, нет, а появлялись вдруг сомнения – что если правда? Что если пророчество на самом деле вершится? Ведь о происхождении чудесной Девы ничего не было сказано, и разве не логично было бы именно королевскому чреву произвести на свет Божью посланницу?..

– Сражение будет некстати… Совсем некстати, – пробормотал Бэдфорд, – Мы не готовы. А их Жанна всё ещё в силе. Она победит… Сейчас – обязательно победит. Как и в том случае, если что-то из задуманного пойдёт не так… Интересно, миледи, ваш брат уже всё рассказал Шарлю?

– О девушке?

Лицо герцога скривилось.

– Девушке? – фыркнул он. – Говорят, с Алансоном у неё какие-то особые отношения, которые ни он, ни она не скрывают. Уверен, о девушке речь давно не идёт.

– В таком случае, герцог дальновиден. Сестра короля неплохая партия…

– Он просто любыми способами хочет вернуть Алансон. А в остальном, глуп и самонадеян, как и всегда! Французский дофин не потерпит такого союза ни за что!

– Выходит, нам их отношения только на руку?

– С какой стороны на это смотреть. Пока за их спиной стоит армия, нам этот союз так же страшен, как и Шарлю. Но, если ваш брат уже отчистил от лжи другую сторону… Боюсь, миледи, в этом случае союз Алансона с бастардом Изабо станет страшен им самим.

Крепи

(13 августа 1429 года)

Новоиспечённый граф Менский приехал в Крепи 12 августа, чтобы узнать, что Шарль со своим воинством выступил к Даммартену.

– Он что, идёт на Париж? – изумился Шарло.

Но ясного ответа так и не получил. Все, к кому бы он ни обратился, лишь высказывали свои предположения и, судя по всему, понятия не имели об истинных намерениях короля.

– Они там, сударь, сами, похоже, никак не разберутся, – отводя глаза, ворчливо сообщил командир местного гарнизона. – В одну телегу крестьянскую лошадку и породистого скакуна не запрягают…

Чтобы не терять времени, Шарло приказал было готовить его доспехи, и назавтра выехать догонять войско. Но вечером того же дня прискакал гонец с известием о том, что король и вся его армия возвращаются обратно, в Крепи. Дескать, разведчики, высланные вперед, сообщили, что по направлению к Санлису движутся крупные силы неприятеля, и внезапно начатый поход был тут же приостановлен.

– Мы не готовы к сражению, – заявил король.

После чего и отдал приказ вернуться.

Шарло счёл это хорошим знаком для себя. По пути он получил посланное вдогонку письмо о том, что матушка едет следом. И раз король вернётся, значит, встретится с ней, а это было как раз то, что нужно! Главное, успеть поговорить с Шарлем до этой встречи…

Короля в Крепи ждали 13-го. Чтобы не попасть впросак и не ухудшить своё положение непродуманным шагом, Шарло решил пока осмотреться и собрать кое-какие сведения, в чём весьма преуспел. В городе только ленивый не желал обсудить договор с Бургундцем, а заодно и всё то, что завертелось вокруг.

Да, договор действительно был заключён, но радовались ему и верили в него совсем немногие. Пожалуй, только сторонники Ла Тремуя. Все остальные, или держались настороженно, или, подобно Деве, открыто выражали недовольство. Сам же король назвал договор «милосердной попыткой дать Бургундии шанс…». Но на что давался этот шанс так и оставалось неясным. При этом, его величество открыто ни на чью сторону не склонялся. По словам тех, с кем Шарло разговаривал, выходило, что Ла Тремую он явно благоволил, но и Деву от себя, почему-то, не отпускал и продолжал осыпать её благодеяниями. Правда, как замечали многие, лично встречаться с ней избегал. От любого воздействия на армию она уже была отстранена. Вплоть до того, что недавно вышел указ о замене командующего, слишком открыто ставшего на её сторону. «Так что, теперь у нас не Алансон, а Бурбон, сударь, чтобы никаких там неприятностей…». «Вы же знаете, как Дева любит своевольничать. К договору с герцогом Филиппом она относится так же, как к англичанам, и требует продолжения военных действий…». «Говорят, при дворе чуть скандала не вышло. И все мы ждали, что его величество из Шато-Тьери пойдёт обратно, в Реймс. Но он вдруг двинулся сюда и даже повернул на Париж!». «И Деву взял с собой…». «Всё это было для отвода глаз, господа!» «Договор с Бургундцем?» «Нет, возня с Девой…» «Она скоро уйдёт, вот увидите, я сам слышал, как она обращалась с прошением к королю…». «Что вы! Всё это сплетни. Я тоже слышал, как Ла Тремуй передавал ей приказ его величества быть рядом…». «Ну да, рядом… Кое-кто тут шепчет, что это только ради показа тем подданным, которые ещё благодарны ей за Орлеан. Дескать, с ней любые ворота откроются быстрее, и почему бы, под самым носом у Бургундца, не прибрать к рукам ещё пару-тройку городов… Но всем же ясно – от неё уже устали…». «Ходят слухи, что недовольных бездействием в войске стало меньше…»

Любой другой давно бы запутался, не зная, кого слушать. Но Шарло, вырос в Анжу, рядом с королём, поэтому мало чему удивился. Пожалуй, изо всего своего семейства, он был единственным, кто мог с полным основанием сказать, что понимает Шарля, как самого себя, потому что никогда не строил на нём никакие расчёты. Во всяком случае, до сегодняшнего дня. И загадкой поведение короля могло быть для кого угодно, но только не для Шарло. Даже в том, что касалось отношения к Деве…

У него уже почти не оставалось сомнений – в её чудесном появлении не всё было чисто, и это стало известно Шарлю. Отсюда и нежелание следовать её указаниям и откровенное отчуждение. И матушкина неофициальная опала наверняка проистекает отсюда же. Заигралась матушка. Увлеклась. А Ла Тремуй, уже висевший на краю пропасти, этим не преминул воспользоваться… Что ж, в мире ничто не вечно, и даже самый блестящий ум, рано или поздно, слабеет. Наверное, стоит матушку пожалеть? И Шарло обязательно пожалеет. Но потом! После того, как вернёт СВОЁ положение при дворе! А как только это случится, больше не позволит себе погрязнуть в беспечности. Матушкиной поддержки, возможно, уже не будет, но зато будет король! А с королём почему бы и не продолжить её дело! Он останется благодарным сыном, свалит этого выскочку Ла Тремуя и, не хуже матушки, станет поддерживать короля во всём! Именно поддерживать а не поучать! В конце концов, времена сильно изменились. А, следовательно, и те, кто влияет на Шарля, тоже должны поменяться.

* * *

– Почему ты здесь, Шарло?

– Такие дела творятся… как я мог оставаться в стороне, сир.

Шарль, кажется, совсем не удивился. Только глянул косо, когда проходил в свои покои, и сделал знак следовать за ним.

– Как её светлость наша матушка? Она ещё больна?

– Она едет следом.

Шарль резко обернулся.

– Зачем?!!!

От его движения слуга, снимавший плащ с королевских плеч, еле устоял на ногах.

Вполне готовый к такой реакции, Шарло многозначительно стрельнул в слугу глазами и принял вид смиренный, но крайне озабоченный.

– Мне хотелось бы наедине, сир…

– Оставьте нас!

Исполнительный слуга, подхватив плащ и, снятый ранее королевский шлем, мгновенно удалился.

– Зачем она едет?! – прошипел Шарль, когда шаги за дверью перестали быть слышны. – Снова учить уму-разуму?! Договор с Бургундцем не понравился?

– Не знаю. Может быть… Речь сейчас совсем не об этом.

Шарло подошёл к королю почти вплотную и зашептал:

– Наша матушка влюбилась, Шарль. Это само по себе невероятно, но знал бы ты ещё в кого! В полное ничтожество! Я до сих пор не могу поверить… Все её хвори сплошное притворство. Но хуже всего позор, который принесёт эта страсть! Я бы мог сам что-то предпринять, но потом подумал – вдруг ты захочешь… проявить заботу о ней. В конце концов, столько лет она была рядом… Спаси её, Шарль! Может быть, простого внушения с твоей стороны будет достаточно, чтобы вернуть нашей матери разум… Она и сюда едет только потому, что предмет её страсти здесь!

При свете коптящего факела не было видно, насколько король изумлён. К тому же, он ещё больше отступил в тень, явно не желая показывать свои чувства, и только глухо обронил:

– Ты в своём уме?

Шарло развёл руками.

– Увы… Я нарочно приехал раньше, чтобы проверить… Этот… ну, ты понимаешь… он служит у меня. И, если бы я ошибался, матушка ни за что не помчалась бы следом.

– Она могла поехать за тобой.

– С чего бы? В Реймсе мы даже не общались. Она слушала менестрелей, а я скучал!

– Она могла поехать из-за договора.

– А разве ты дал нам знать о том, что с кем-то договариваешься?

– Она и так всегда всё знает.

– Только не теперь! Я сам узнал из письма Рене и сразу выехал, а она… Она пыталась устроить танцы!

Шарль отступил и отвернулся.

Услышанное вызвало в нём столько противоречивых чувств, что реагировать как-то сразу было сложно. С одной стороны, он словно получил индульгенцию. Высокий постамент, всё ещё заставлявший смотреть на герцогиню снизу вверх, изрядно пошатнулся. Выходило, она такая же, как все – подвержена слабостям, а значит, уязвима и не безупречна! И, что это, если не знак ему – Божьему помазаннику – «не сотвори кумира в сердце своём…»

Воистину, Господь решил даровать королю ту удачливость, в которой он отказывал жалкому дофину!

Шарль прислушался к себе и попытался уловить, хотя бы отголоски того ликования, которое должно было его охватить, но чувствовал только спокойствие. Видимо, родившееся, наконец, осознание себя королём, гасило пошлую радость, пригодную, разве что, жалкому дофину. Перед лицом всего света, герцогиня Анжуйская всё ещё была его «матушкой». Противовесом двуличному Ла Тремую и хитрому Бургундцу. Каждый из них использует её позор себе во благо, и ещё неизвестно, чем это их благо может обернуться для короля…

– Кто ещё об этом знает?

– Думаю, Рене догадывается. Ну, и, конечно же, то ничтожество…

– Кто он?

– Филипп де Руа, если это имя что-то тебе говорит.

Шарль пожал плечами. Род де Руа ничтожным, конечно, не назовёшь, но для герцогини Анжуйской, действительно, мелковато… Пожалуй, новость стоила того, чтобы приехать ради неё, и Шарло следует похвалить. Однако, принимать какое-то решение ещё рано. Сначала следует узнать, чего Шарло на самом деле хочет? Ведь нельзя не брать в расчёт и то обстоятельство, что герцогиня, теряя власть, недовольная переговорами и откровенной отставкой Жанны, могла решить, что время пришло, и пора сажать на трон во всём послушную ей королевскую дочь. Объяви она сейчас об истинном происхождении чудесной Девы, и никто не вспомнит, что это всего лишь бастард! Вильгельм Завоеватель, в конце концов, тоже был незаконнорожденным, что не помешало ему носить две короны. Да и самого Шарля мать-королева законодательно признала когда-то бастардом, а теперь он король… Так что, любовная история мадам Иоланды вполне могла оказаться таким же притворством, как и её хвори. А уж кому, как не Шарлю знать, сколь мало ценят женщины свою честь, когда желают удерживать в руках власть.

Он сел и закинул ногу на ногу.

– Какой же помощи ты ждёшь, Шарло? Не скрою, новость меня поразила. Но только лишним подтверждением того, что удача всё время где-то рядом. Если я правильно понял, матушка забыла обо всём на свете и больше не намерена заниматься государственными делами, что очень кстати сейчас. Она ведь никогда не одобряла моё желание договориться миром, и если не возьмётся читать нравоучений, я, со своей стороны, буду только рад. Главное, чтобы эта её страсть оставалась тайной. Но об этом тебе самому удобней будет позаботиться.

У Шарло пересохло в горле.

– То есть… ты хочешь сказать, что позор нашей семьи тебе безразличен?

– Разве я это сказал? Я сказал «тайной».

– Сам знаешь, всё тайное у нас недолго таковым остаётся. А герцогиня Анжуйская фигура слишком заметная. К тому же, она наша мать…

Шарль резко поднялся.

– ТВОЯ мать, Шарло! У короля нет матери. И Господь его единственный отец!

Побледневший Шарло отступил и поклонился.

– Прошу прощения, сир. Я никак не думал… не хотел… Просто, мне казалось, что матушка всегда слишком давила на тебя… на вас, сир… И, рассказав о ней, я рассчитывал дать в твои руки хоть какое-то оружие против неё…

Шарло запнулся, посмотрел на короля с отчаянием и почти выкрикнул:

– Я так хочу вернуться ко двору! Жизнь в опале меня убьёт!

Этот искренний порыв совсем не был похож на притворство.

Шарль мысленно усмехнулся. Выходит, не он один готов оборвать все прежние связи ради трона, раз даже место возле него стоит того, чтобы переступить через кого угодно, будь это, хоть мать, хоть отец, хоть сам папа римский…

– Ну что ты, что ты, какая опала, друг мой? Успокойся, Шарло, я совсем не сержусь. Ты во многом прав – Анжу не провинция, а де Руа не принц крови, чтобы на страсти к нему можно было строить какие-то расчёты. Но всё это лишь смешная интрижка, не так ли? Герцогиня столько лет была мне опорой в государственных делах, что я невольно подумал, не будет ли лучше для неё немного отвлечься?

Шарло обиженно опустил голову. Не на это он надеялся. Он рассчитывал встретить такое же негодование, которое испытал сам. А более всего мечтал о том, как они с Шарлем будут строить планы – не хуже матушкиных – о способах влияния на неё. И эта общая тайна свяжет их куда сильнее, чем воспоминания о проведённом вместе детстве. И снова воронка событий закрутится вокруг, оставляя их в самом центре… Но равнодушная отповедь короля почему-то вызвала в памяти скучные песни менестреля в Реймсе…

– Я коронован, – продолжал между тем Шарль, – моё войско сильно настолько, что мы можем позволить себе мирные переговоры. А матушка всегда была так безупречна, что может позволить себе небольшую слабость. Ты зря всполошился, братец. Нежелание что-то предпринимать, можно рассматривать, как некий обмен. Я делаю, что хочу, и ей позволяю делать то же. Но я рад… я искренне рад, Шарло, что недуг нашей матери герцогини оказался так ничтожен и вернул тебя… и её, конечно, к моему двору. Оставайся, следуй за мной. Хоть ты теперь и граф Менский, я по-прежнему считаю тебя своим младшим братом.

Он посмотрел Шарло в глаза.

Ещё боится. И растерян. Не верит счастью? Но уже, кажется, готов улыбнуться. Совсем, как в детстве, когда Шарль учил его сражаться на деревянных мечах и побеждать, используя обманные удары. А у маленького Шарло ничего не получалось, и дофин, с великодушием старшего, слегка поддавался…

Шарло, действительно, улыбнулся.

– Уф, – выдохнул он, – ты стал настоящим королём, Шарль. Никогда не видел, чтобы ты так гневался. Чего я только ни передумал… Решил уже, что всё – назад в Реймс, а там уже настоящая опала, отставка, а может, и того хуже. Такая ерунда в голову лезла, просто ужас…

Шарль засмеялся.

– С чего бы это? Так могут думать только те, у кого грешки за душой. Разве у тебя их много?

– Это как посмотреть. Матушка могла наделать дел, о которых я и понятия не имею, но за которые вполне мог пострадать. Разве поверит кто-нибудь, что существует хоть один Анжу, который не знает всех дел при дворе!

– Я тоже не поверю, – заметил Шарль. – Ты, к примеру, знаешь всех фрейлин, с которыми я спал, потому что подбирал их за мной. Или, может, ты их и отбирал?

Шарло беспечно махнул рукой.

– За фрейлин ты бы на меня не рассердился. А вот за Деву Жанну мог…

Шарль на мгновение замер. Потом опустил глаза и снова шагнул в тень – якобы к столику, на котором стояло приготовленное для него угощение.

– А какое отношение ты, Шарло, можешь иметь к Жанне?

– Да никакого! Но ещё вчера я думал, что отношение к ней имеет наша матушка.

Улыбка словно прилипла к лицу Шарля.

– Почему?

Шарло пожал плечами и сел, уже по-свойски, ничуть не смущаясь присутствием короля.

– Ты же знаешь, сир, от матушки всего можно ждать. Она хочет быть вездесущей, как сам Господь Бог. А я был так расстроен твоей немилостью, так пытался найти её причину, что совсем было, решил, что наша мать герцогиня, каким-то образом подстроила это чудо, а тебе ничего не сказала.

– Вот как… Она такое часто проделывала?

– Не знаю… Нет, не думаю. Хотя, ради твоего же блага, могла бы, наверное… Но, будь это так, любой бы обиделся, верно? Кому охота выглядеть дураком перед девчонкой из деревни?… Впрочем, это всё домыслы, Шарль! Теперь самому смешно. Пожалуй, чудеса матушке не под силу, а Жанна, как бы ни была она навязчива сейчас, чудо всё-таки совершила, тут не поспоришь…

Шарло успокаивался всё больше, и уже довольно развязно присмотрелся к столику с едой.

– У тебя там вино? Давай выпьем за мою глупость… Надеюсь, больше ты не сердишься? Но и не смеёшься надо мной? Почему? Только не говори, что я был прав в догадках! Новых открытий о своей матери мне уже не вынести.

Шарль криво усмехнулся, подтянул к себе кубок и налил вина. Он медлил. Взвешивал все «за» и «против», и, наконец, решил, что карты пока рано раскрывать. Залпом осушил кубок, потом наполнил его снова и протянул Шарло.

– Нет, наша мать безупречна… Добро пожаловать ко двору, дорогой граф. Сейчас, как никогда, мне нужны преданные друзья.

– А мне нужен только повод, чтобы доказать свою преданность, сир, – не задержался с ответом Шарло.

– Уже доказал, братец… Скоро мы выступим отсюда. Но пока, где бы в Крепи ты ни остановился, вели забрать оттуда свои вещи и перебирайся ко мне. Коль скоро мадам герцогине ни до кого нет дела, кроме господина де Руа, я сам отныне стану твоим опекуном.

Король улыбнулся и Шарло улыбнулся в ответ.

Междуречье

Дуэнья была старая и, наверное, очень больная. Она подолгу натужно кашляла, а затем отплёвывалась в глиняную кружку, которая висела у неё на поясе на длинном шнуре. Потом утиралась ладонью, крестилась и тихо бормотала благодарственную молитву. Только о Господе она говорила сурово и почтительно. Всё же остальное считала вредным и ненужным, без конца подтверждая это примерами из собственной, бесконечно праведной, жизни, где не было места ни тщеславию, ни стяжательству, ни всяким любовным глупостям.

– Хотите гореть в геене огненной?! – говорила дуэнья, сверкая глазами и презрительно тыча пальцем в разукрашенную обложку рукописного любовного романа, который матушка привезла с собой из Франции, и который совсем юная Виоланта взялась читать с естественным подростковым любопытством. – Вам ли, инфанте, так бесчестить себя?! Вам Господь даровал бессмертную душу и королевское происхождение не ради баловства и растраты! Земные государи не зря зовутся Божьими помазанниками. Им дОлжно оберегать души подданных, с которых потом спросится: были ли вы праведны? Будут праведны они, и вас Господь призовёт в свои райские объятия. Но это… – книга полетела на пол. – Вы сами отдаёте себя в руки нечистого!

Глиняная кружка на поясе опасно накренилась, и Виоланта с ужасом подумала, что сейчас её содержимое зальёт всю юбку…

– Эй, кто едет?

– Её светлость герцогиня Анжуйская. Открывайте ворота!

Мадам Иоланда очнулась ото сна, выглянула в окно и слегка потянулась, разминая затёкшую спину. Видения из детства заставили её улыбнуться. Надо же, за столько лет она ни разу не вспомнила о старухе… Как там её звали? Донья Хуана из рода кастильских Падилла? Да, кажется так, иначе вряд ли её допустили бы до воспитания королевской дочери… А впрочем, неважно. Старая ханжа всё равно ничего не понимала в Божьей воле. На самом деле вся праведность в любви! И только любя можно осознать, как прекрасен мир, созданный Господом, и как может быть совершенен человек – Его образ и подобие!

И сердце снова сладко пропело: «Филип-п-п!»…

Сегодня они, даст Бог, увидятся, и нежность чистых голубых глаз снова укутает её объятиями, не хуже райских…

Этот внезапный отъезд Шарло, о котором он не соблаговолил даже сообщить лично, а передал записку со слугой, сначала взбесил герцогиню! И, хотя сын весьма любезно просил его извинить, всё же, объясняя свою поспешность был, мягко говоря, бестактен. Ссылался на её недомогания, из-за которых мирные переговоры прошли без участия их семейства, и выражал готовность, хотя бы ему, «не самому изощрённому в политике среди всей семьи, особенно по сравнению с вами, матушка» быть рядом с королём в эти дни.

Досада едва не привела мадам Иоланду в чувство. Продлись она дольше, и прежняя герцогиня Анжуйская снова восстала бы в полный рост, вытеснив, наконец, потерявшуюся в любви женщину.

Но долгая тряская дорога усмирит любого. Когда едешь и не имеешь никакой другой деятельности кроме рассматривания пейзажей за окном, поневоле начнёшь размышлять, обдумывать, успокаиваться и, в конце концов, приходишь к более широкому, или более глубокому пониманию вещей. Вот и её светлость, как ей казалось, раскопала к концу пути истинные причины своего гнева и посчитала, что была при этом вполне объективна.

Судя по всему, гнев и досада, с которыми она отправилась в путь, в большей степени были вызваны тем, что от неё увезли Филиппа. А мирные переговоры, что? Всего лишь политический акт. Всякий, кто занимался политикой столько, сколько занималась ею мадам Иоланда, знает – за каждым подобным актом стоят причины почти всегда очень далёкие от тех формулировок, которые потом ложатся на бумагу. Шарль уже коронован по всем правилам, может принимать самостоятельные решения, чему и обучался в Анжу с малых лет. И даже тот факт, что в заключении союза с Бургундцем явно просматривалось влияние Ла Тремуя, мадам Иоланду не напугал. Нельзя же, в самом деле, с ходу отвергать всё, что исходит от противника! Любовь, окружившая её со всех сторон, диктовала своё вИдение вещей, и даже в акте, угодном её врагу, герцогиня вдруг усмотрела зерно здравого смысла. Новая жизнь – та, предречённая, которую хочет для них Господь, и начало которой она связывала с приходом в этот мир Клод – эта жизнь, как она теперь понимает, должна начаться с Любви! А что такое мирные переговоры, как не одно из её проявлений? События под Орлеаном наглядно доказали, что герцогу Бургундскому, чтобы помочь, достаточно просто не мешать. А там и Бэдфорд задумается, стоит ли продолжать кровопролитные сражения с набравшим силу противником? Начнётся война совсем другая. Война интриг и закулисных перешёптываний, где, возможно, потребуется новая Божья посланница, которой и станет Клод…

«И всё-таки странный сон. Зачем он мне? – думала мадам Иоланда пока её карета медленно и громоздко протискивалась по узким улочкам Крепи. – Как напоминание? Но о чём? Разве мало я сделала для спасения душ своих подданных?»…

И улыбнулась.

Своих… Только что она подумала обо всём французском народе, как о СВОИХ подданных…

Хотя, почему бы и нет?

Столько лет занимаясь делами государства, разве не получила она право считать и его народ своими подданными? Вон они, жмутся к стенам домов и, прежде чем согнуться в поклоне, с любопытством заглядывают в окна кареты. Любого, кто стоит у самых вершин власти, им требуется осмотреть с особым вниманием, хотя, и они, и те, другие – все люди. И всё же, обычный солдат, или даже дворянин не из знатных, интереса к себе вызовет куда меньше, если вызовет вообще. А герцогиня, в потёмках своей кареты почти не видимая, всё равно, притягивает взгляды, как магнит. Почему? «Потому что они все – просто НАРОД, и их великое множество. А мы – единицы, каждый, с громким именем, титулом и всем известным гербом. Мы – те, кто меняет жизни этого множества и вершит их судьбы. Земные государи, как говорила донья Хуана, получившие от Бога право одной своей властью спасать души…».

Герцогиня отодвинулась от окна. Как давно не давала она себе труд размышлять вот так. Это было приятно. Но даже при всей приятности размышлений, грусти по ним совсем не было. Скорее, лёгкая усталость, которая приходит после удачно сделанного дела. «Что бы там ни думал Шарло, я имею право расслабиться. МОИМ подданным жаловаться не на что. Жанна, которую я им дала, уже спасла их тела. А Клод научит любить и понимать… Выходит, прав Шарль, что не желает больше воевать? От мира выиграют все… И Филипп будет рядом. В безопасности…»

* * *

Расположившись в покоях, которые король велел для неё приготовить, мадам Иоланда хотела сразу же пойти к нему, чтобы поздравить с новыми успехами и подробнее узнать о новостях. Но ей, чрезвычайно почтительно, сообщили, что с раннего утра его величество уехал поохотиться, и среди прочих приглашённых, с ним отправился граф Менский со своими людьми.

– Что ж, мне очень жаль…

Из всего услышанного мадам Иоланда поняла, что и Филиппа она тоже пока не увидит.

Она спросила, что делает Жанна и можно ли повидать её, но оказалось, что Дева в город не вернулась вообще. Предпочла разбить шатёр в лагере, среди своих солдат, потому что уверена – нового большого сражения не избежать, и следует хорошо подготовиться. С собой она оставила всех священников, которые сейчас проводят в войске богослужения.

Эта новость герцогиню слегка озадачила. Она уже знала, что близость большого английского воинства заставила Шарля вернуться в Крепи после того, как он, вроде бы, повернул армию на Париж. Но ничто здесь не указывало на подготовку к какому-то сражению. Скорее, наоборот. Король охотился, а в городе жизнь текла своим чередом, медленно и степенно. Так что, если бы не разбитый в предместьях огромный лагерь, чьи повозки, шатры и торчащие в небо осадные машины выстилали поле за стеной, можно было бы подумать о том, что мирная жизнь вернулась уверенно и обстоятельно.

И, тем не менее, Жанна готовилась сражаться.

Лёгкая, непонятная, пока ещё трепещущая, как слабый свечной огонёк, тревога заставила мадам Иоланду вернуться в покои и отослать приехавших с ней фрейлин за новостями и слухами. Ведь остался же здесь кто-то, кого можно расспросить! А сама она, впервые не зная, чем себя занять, подошла к окну и, глядя сквозь него на далёкие, бьющиеся на ветру знамёна, вдруг подумала, что видимо рано расслабилась так благостно.

Она перебирала в уме события последних дней, с горечью осознавая, что совсем в них не вникала, и не может сейчас даже строить какие-то обоснованные предположения, когда слуга доложил о приходе мессира Дю Шастель.

– Как я рада, Танги, что именно ты остался в этом вымершем городе! – с улыбкой повернулась ему навстречу герцогиня. – Сядь, расскажи подробно, что, в конце концов, происходит?! Одни говорят о мире, другие о новом сражении, и у меня сейчас такое чувство, словно я приехала не в Крепи, а снова в чужую страну, где мало что знаю и понимаю!

Танги отстранённо поклонился.

– Я тоже мало что понимаю, мадам. Или понимаю слишком много такого, что понимать не хочу.

– Объяснись. Что ты хочешь этим сказать?

– Не знаю, получится ли… Мои домыслы больше похожи на предчувствия, ваша светлость. Я не смогу что-то конкретно вам объяснить. Но, если эти предчувствия верны, хотя бы отчасти, то дела, что здесь затеваются, не для тех, кто приносил рыцарские клятвы. Во всяком случае, не для меня.

Что-то в тоне Танги заставило тревогу мадам Иоланды разгореться сильнее. Она опустилась на стул и, как прежде властно, почти приказала:

– Сядь и расскажи всё.

Мгновение рыцарь колебался. Потом вздохнул. Придерживая за рукоять меч на боку, встал на одно колено и согнулся так, что не стало видно его лица.

– Прошу извинить меня, ваша светлость. Я здесь, чтобы проститься. Вчера король принял мою отставку, сегодня я уже собрался и, выйдя от вас, сразу уеду к месту новой службы.

– Куда?

Голос мадам Иоланды не дрогнул, хотя сцепленные между собой пальцы на руках побелели.

– Господин де Ришемон давно зовёт меня на службу… Возможно, мы с вами больше не увидимся… Мне жаль. Но никакого рассказа не будет. Уезжать, оставляя вам свои сомнения, я не хочу. Его величество сам всё объяснит, и, может быть, вас его объяснения убедят…

– Скажи, Танги, – перебила мадам Иоланда, – если бы я не приехала в Крепи сегодня, ты бы вернулся в Реймс, чтобы проститься со мной?

Спина рыцаря согнулась ещё ниже.

– Мадам… вчера я увидел у короля вашего сына… со свитой… и решил, что теперь могу заехать в Реймс. Я бы не простил себе, если бы не повидался с вами… Но потом… Потом узнал, что ехать никуда не придётся…

– Посмотри на меня, – приказала герцогиня.

Нехотя Дю Шастель поднял голову, но не глаза.

– Почему ты уезжаешь, Танги?

Мадам Иоланда подалась вперед, чтобы дотянуться рукой до его лица. Впервые в жизни она прикасалась к Дю Шастелю так – нежно и заботливо – как прикасается только женщина, переполненная любовью.

– Разве бегство выход?

Дю Шастель горько усмехнулся. Было видно, что всё происходящее даётся ему с трудом. Ладонь герцогини мягко соскользнула с его щеки, и рыцарь встал.

– Я ни за что бы не уехал. Но дело, которое казалось величайшим изо всего, совершённого когда-либо, оборачивается теперь ничтожным балаганным представлением! Меня старались держать подальше ото всех перешёптываний, но долгие годы служения вам научили видеть зорче и дальше. И мне не требуются никакие разъяснения, чтобы понять – от Жанны пытаются избавиться, причем так, чтобы от неё не осталось НИЧЕГО! Вы понимаете, мадам? Ни побед, ни чуда! Поэтому и сражения, к которому она готовится, не будет! Как и любого другого, пока остаётся хоть малейший шанс на ЕЁ победу!

– Может быть, ты что-то не так понял, Танги? – мягко спросила герцогиня. – Всякий мужчина позавидует девушке, стяжавшей мужскую славу. А мы оба знаем, как болезненно Шарль воспринимает любое превосходство.

– Я не завидую ей, – покачал головой Дю Шастель. – Алансон не завидует. Ла Ир, де Ре, Дюнуа… Нет, мадам, сами того не ведая до конца, вы на самом деле вызвали к жизни чудо. Я рыцарь, неплохо разбираюсь в военном деле и не могу не видеть, что Жанна искусный воин. Да, Рене неплохо её подготовил. Но нас всех готовили сражаться, и, тем не менее, мы едва не потеряли Францию! Говорю вам, мадам, Жанна истинная Божья посланница! И, если она сказала: «надо сражаться», значит надо сражаться, а не завидовать!

– Если все побегут, как ты, кто же станет сражаться?

– Я не бегу. У господина Ришемона свои счёты с Бэдфордом, поэтому он не отступит и договариваться не намерен. Рядом с ним я продолжу воевать, как и хочет Жанна.

– И это единственная причина, по которой ты уезжаешь?

– Это причина, которая позволила мне уехать.

Дю Шастель, наконец, решился посмотреть мадам Иоланде в глаза, и она сразу увидела всю боль, которую рыцарь так скрывал.

– Меня давно удерживало при дворе только это наше дело. Я думал, что нужен, хотя бы здесь… Но, как ни горько это признавать, с некоторых пор стало совершенно очевидно, что нужды во мне не испытывает никто. Разве только один мессир де Ришемон.

– Вы забыли обо мне, Танги.

– Нет, мадам, это вы обо всём на свете забыли.

В наступившей тишине было слышно только назойливое гудение мухи, запутавшейся в соломе на полу.

Мадам Иоланде очень хотелось сказать что-то хорошее, доброе. Что-то о том счастье, которое с ней случилось. О том, что это счастье и их давняя… да, их давняя дружба, а не подчинение его ей, как он, возможно, думает – это звенья одной цепи, разрывать которую нельзя. «Нельзя, Танги, нельзя! – вертелось у неё на языке. – Потому что эта цепь ковалась не нами, иначе был бы выбор…»

Она вдруг снова вспомнила две реки, предсказанные отцом Телло. Может, две реки – это две жизни, текущие возле неё? Но, как делать выбор между ними, не отрывая какую-то часть от себя?

– Мадам, – вдруг выдавил рыцарь с отчаянной решимостью, – как я сказал, мы с вами можем больше не увидеться, и это даёт мне смелость… а может быть, и право быть откровенным. С самых первых дней я боготворил вас. Впрочем, вы не могли этого не понимать, и всегда были деликатны по отношению ко мне. А мои мечты всегда были скромны… Это отношение к вам таким и останется. Но с недавнего времени… – он с силой потёр лоб рукой. – Простите, мадам, я сейчас чувствую себя, как паломник у поруганной святыни. Человек, который стал вам дорог, несомненно, обладает какими-то достоинствами – иначе было бы совсем тяжело. Но мой долг сказать вам… потому что я знаю, как это бывает… возвысить может только истинное чувство. Всё остальное пачкает и оскверняет. Особенно тех, на кого до сих пор не падала даже тень…

Мадам Иоланда резко встала. Поднялся и Дю Шастель.

Он словно получил вызов на поединок, и теперь смотрел прямо, полный решимости довести его до конца любой ценой. Но смысла в поединке уже не было. Сам того не ведая, Танги нанёс свой удар по самому больному – по тем сомнениям, которые когда-то заставили мечтательную, вопреки всему, арагонскую инфанту спрятаться в рано повзрослевшую женщину. Дать волю этим сомнениям сейчас, а тем более позволить кому-то спустить их с цепи, защёлкнуть которую стоило такого большого труда, означало убить ту девочку безвозвратно. А ради того, чтобы этого не случилось, мадам Иоланда могла бы убить сама.

Поэтому закончила она всё одним ударом.

Снова отвернувшись к окну, герцогиня холодно произнесла:

– Желаю вам лёгкой дороги, господин Дю Шастель. И вы, и я сделали свой выбор. Мой кажется вам недостойным. Ваш кажется мне трусливым. Но, не желая обсуждать свой, я больше ни слова не скажу о вашем… Мой поклон мессиру Артюру… И прощайте.

Монтепилуа

(14 августа 1429)

Наверное, окрестности Монтепилуа немало были удивлены, когда жарким августовским днём их сонный покой нарушили две армии, ставшие друг против друга.

Золотые лилии на знамёнах с одной стороны словно дразнили новеньким шитьём точно такие же лилии на стороне другой. А те в ответ грозили разлапистыми леопардами, которые теснились с ними на одном полотнище^[70].

Бэдфорд, чьё воинство значительно уступало французскому по количеству пехотинцев, стал так, чтобы, в первую очередь, укрепить тыл. Во всём остальном он почти повторил расположение войск при Азенкуре, чем сразу дал понять, что намерен ограничиться обороной. Лучники по флангам ощерились густо вбитыми кольями, а центр заняла тяжелая конница. И хотя, поле между войсками ничем не напоминало грязевое болото Азенкура, французы, несмотря на численное превосходство, тоже атаковать не спешили.

Обе армии стояли не двигаясь.

Шарль выехал перед строем своих солдат немного бледный, но внешне спокойный. Осмотрел вражеские ряды и усмехнулся.

– Они верно думают, что всё на свете повторяется? Или просто боятся напасть первыми?

Военачальники вежливо улыбнулись. После отставки Алансона – беззлобной, почти дружеской, дескать, «ты молодец, но пусть и другой себя проявит» – многие из них почувствовали растерянность. Действия короля, на первый взгляд вполне логичные, не давали возможности предугадать его следующий ход. О сдаче Парижа, вроде бы договорились, но его величество к столице явно не рвётся. И это несмотря на то, что чудесная Дева, давшая ему корону волею самого Господа, уже не просит, а требует, не получить город из рук врага, а забрать его силой. Особо наблюдательным даже показалось, что чем больше Дева настаивает, тем меньше энтузиазма проявляет король. Однако это назревающее сражение озадачило всех, едва ли не сильнее, чем малопонятное нежелание довести победную войну до конца. С одной стороны – вот оно, то самое долгожданное противостояние, которое может разом всё закончить. Но, немало повидавшим на своём веку военачальникам, да и самим солдатам, этот величавый выход друг против друга двух начищенных, отдохнувших армий, казался какой-то игрой. Турниром, где требуется подождать пока герольды как следует оговорят все правила и разметят границы поля, за которым, если и произойдёт что-то, то всё равно, в зачёт это уже не пойдёт.

Здесь всё было слишком. И более чем удачные позиции, которые заняла каждая сторона, и оскорбления, которыми обменивались солдаты из первых рядов, и которые больше походили на перебранку в каком-нибудь трактире, когда захмелев и вдоволь накричавшись друг на друга, собутыльники обмениваются вялыми тычками и мирно засыпают… Да и бездействие высших командиров, длящееся с раннего утра уже до полудня, напоминало скорее осторожное выжидание купцов на рыночной площади, когда, готовясь к торгу, они присматриваются друг к другу и прикидывают насколько можно задрать начальную цену, чтобы потом уступить без ущерба для себя.

Новый командующий герцог де Бурбон, так же, как все, немного растерянный и бледный, подъехал к королю.

– Ваше величество, не послать ли отряд на разведку? Может быть, их тыл не так надёжен, как кажется, и с флангов следует поставить дополнительные силы. В ходе сражения они могли бы обойти неприятельскую позицию. Это, несомненно, даст дополнительное преимущество и…

Он не договорил, заметив, что король почти не слушает. Оглянулся на других командиров, как будто ждал поддержки от них. Но те предпочли отвести глаза.

Внезапно Шарль словно проснулся.

– А давайте спросим Жанну, – сказал он, почти весело. – Как я знаю, все эти дни она беспрестанно молилась, а значит, её святые обязательно должны были что-то сказать. Где она, кстати? Так рвалась воевать, и вот, когда противник под самым носом, вдруг пропала.

Кто-то подобострастно засмеялся. Но большинство командиров в окружении Шарля воевали с Жанной под Орлеаном и были с ней в Луарском походе, поэтому замечание короля, а более всего тон, которым оно было произнесено, показался им оскорбительным.

– Жанна на позиции, среди своих солдат, сир, – мрачно произнёс Алансон.

– Это мои солдаты, – не оборачиваясь на него, заметил король. – Мои, твои, Бурбона… Девушка из деревни может называть своим только одного солдата – того мужа, которого дал ей Господь. Но, имея мужа она уже не девушка… Или она говорит «мои» о десятке солдат, и тогда она попросту шлюха… Вы так любите нашу Деву, герцог, а сами её только что почти оскорбили.

Повисла тишина. И теперь уже никому не захотелось смеяться, несмотря на то, что король явно желал шутить. На герцога Алансонского старались не смотреть.

– Так за Жанной послали, или нет? – спросил Шарль.

Бурбон кивнул своим оруженосцам, и пока посланные не вернулись, никто больше не проронил ни слова.

Жанна не знала, что ей делать. Об унизительном для короля и для неё самой письме Бэдфорда быстро стало известно, поэтому в войске не сомневались, что теперь-то сражения не миновать. Однако, очутившись лицом к лицу с неприятелем, девушка сразу почувствовала ту же растерянность, что и все.

Твёрдое убеждение, что идти следовало на Париж, и идти именно сейчас, мешало настроиться на предстоящее сражение должным образом. Особенно после того, как войско, то выступало из Крепи, то возвращалось обратно, словно не знало, на что же, наконец, решиться, и от этих сомнений сомневалось ещё больше.

Печальным во всём этом было то, что за советом Жанна ни к кому не могла обратиться. Герцог Алансонский, крайне обиженный, но пока ещё скрывающий свою обиду, так же, как она, прекрасно понимал необходимость стремительного похода на Париж. Но говорить с ним об этом не следовало. Иногда Жанне казалось, что он настолько верит ей, что готов ослушаться своего короля и выступить без его приказа. Герцог и сейчас, не будучи командующим, ещё может так поступить, скажи она только слово… Но так нельзя! Все они клялись, все принесли присягу на верность… Король, и без того, словно сторонится всех тех командиров, которые безоговорочно шли за Жанной, а если все они ещё и поступят вопреки его воле? Какой тогда смысл в этом её желании дать королю победу?

А самым тяжёлым было то, что Клод пришлось оставить в Крепи.

В последнюю ночь перед вступлением в город, когда стали лагерем на полях Виллер-Котре, она вдруг плохо себя почувствовала и, слабея прямо на глазах, потеряла сознание в шатре Жанны. Причем, в этот момент меч Девы – тот самый, найденный во Фьербуа – который оначистила, и на который попыталась опереться, падая, вдруг переломился…

К тому времени уже почти стемнело. В лагере было больше спящих, чем бодрствующих. Но, по счастью, караул возле шатра нёс Пьер Арк. Его перепуганная Жанна сразу и позвала. Велела спрятать обломки меча, никому ничего не говорить и немедленно отыскать хоть какого-нибудь лекаря. Напуганный не меньше самой Жанны, Пьер выполнил её приказ незамедлительно, притащив, правда, вместо лекаря армейского цирюльника.

Не считая, что тайна Клод стоит её жизни, Жанна велела цирюльнику осмотреть «пажа» и сделать всё, что возможно, чтобы его спасти. Но тот только подержался за безжизненную руку Клод, приподнял веки, потрогал пальцем выступившую в уголках рта слюну и сказал, что сделать ничего не может. «Кабы рана какая, – бормотал он, задумчиво почёсывая себя под давно не стираной рубахой, – а здесь ведь яд… Нет у меня снадобья, Жанна. Парня мне жаль, но, похоже, ему не повезло…».

Жанна накричала на лекаря – «Какой яд?! Кому могло понадобиться убивать эту невинную душу?!» – и велела ему убираться. Но, когда лекарь ушёл, рука Клод, которую она схватила и прижала к губам, была так горяча, что пришлось снова позвать Пьера. Парень с отчаянием посмотрел на сестру, потом быстро вышел. А спустя некоторое время в шатёр ввалился барон де Ре. В одной руке он держал горящий факел, другой тащил за шиворот своего собственного лекаря. Тот и не думал сопротивляться, но лицо у де Ре было такое, словно ему нужно было кого-то тащить. Он даже не спросил, что с Клод. Только подтолкнул к ней лекаря и вытянул руку с факелом, чтобы тому было лучше видно.

– Шкуру сдеру, если не вылечишь!

Лекарь, судя по всему, привычный к такому обращению, озабоченно склонился над Клод. Он тоже приподнял ей веки, пощупал пульс и, почему-то шепотом, расспросил Жанну о симптомах и о том, когда всё началось. Потом открыл пристёгнутый к поясу короб и быстро завозился в нём, перебирая какие-то мешочки и сосудики.

– Мне нужен помощник, – заявил, выудив напоследок медную ступку и пестик.

– Я помогу, – вскинулась Жанна.

Лекарь протянул её несколько крепких палочек и велел немедленно сжечь, а угли растереть в порошок так быстро, как только она сможет. Сам же занялся смешиванием содержимого небольшой глиняной коробочки с жидкостью из крошечного пузырька.

В этот момент Клод вдруг часто задышала. Из груди её вырвался тихий стон, который, делаясь громче и громче, постепенно перерос в судорожные хрипы.

– Скорее! – прикрикнул лекарь и засуетился вокруг Клод, стараясь приподнять её и повернуть на бок.

Через мгновение девушку вырвало, и она затихла.

– Хорошо, хорошо… – бормотал лекарь, бережно укладывая её обратно. – Молодец, мальчик. Сейчас я тебе помогу…

У Жанны задрожали руки. Твёрдые, ещё дымящиеся угли выскальзывали из-под пестика. И от сознания того, что она так бесполезна, когда нужно спешить, и дорога каждая минута, руки тряслись ещё больше. Де Ре молча подошёл к ней, почти вырвал ступку и, сунув Жанне факел, кивнул на Клод.

– Иди, свети.

Несколькими несильными ударами он разбил угли на совсем мелкие кусочки, растёр их с каким-то ожесточением и, так же молча, протянул лекарю. Тот уже успел налить воды в серебряный кубок и разболтал там странно пахнущую смесь из глиняной коробочки. Угольный порошок он отправил туда же, кое-как размесил его по поверхности и почти приказал де Ре:

– Держите мальчика, сударь, чтобы не захлебнулся. Да зубы ему разожмите…

В те несколько минут, пока лекарь вливал снадобье, Жанне казалось, что жизнь в ней замерла. Но, когда чёрные струи потекли по подбородку Клод, пачкая ей лицо и шею, она была готова закричать от отчаяния. На короткий страшный миг показалось, Клод не встанет больше никогда. И только лицо лекаря, на котором не читалось то безнадёжное отчаяние, что было у цирюльника, ещё оставляло надежду.

– Ну, всё. Теперь ждать и молиться, – сказал он, когда в кубке ничего не осталось.

– Чего ждать? – хрипло спросил де Ре.

– Когда снадобье вытянет яд и выйдет со рвотой. Вы, сударь, положите пока мальчишку на бок, а я посмотрю, что ему подставить…

– Значит, яд, – сквозь зубы процедил де Ре, когда лекарь вышел. – Кого же из вас хотели отравить?

Жанна испуганно замотала головой. Лекарю барона она почему-то сразу поверила, и стало страшно.

– Я не знаю… Но это невозможно…

Де Ре ничего не ответил. Только бережно повернул Клод, как велел лекарь, посмотрел в её бледное лицо и сказал:

– Или она тебя спасла, сама того не ведая, или через неё кто-то решил погубить тебя куда хуже, чем просто отравить…

Клод тогда поправилась, хотя и была ещё ужасно слаба. Но поломанный меч терзал душу Жанны, как дурное предзнаменование. Она впервые почувствовала настоящий страх. Не тот естественный, возникающий перед каким-то ответственным шагом, поборов который чувствуешь себя сильнее, а другой, непонятный, похожий на шорох в темноте, который увязался за ней, как голодный пёс. И страх этот смелел и наглел всё больше и больше, понимая, что прогнать его уже не смогут. Говорить об этом с кем-либо из своего окружения Жанна не решалась и даже у Пьера не спрашивала, куда он дел обломки. Но, когда Жан д'Олон спросил, где же её меч, девушка, после колебаний, честно призналась, что он сломался. И тот испуг, который промелькнул в глазах оруженосца, расстроил её окончательно, как подтверждение дурных мыслей.

Клод перевезли в Крепи, где устроили в доме молчаливой вдовы, с которой Жанна переговорила лично, с глазу на глаз. После разговора она уехала за городскую стену, к войску. А вдова заперла свои двери для всех, кроме Раймона, приезжавшего по несколько раз на дню, чтобы справиться о здоровье «бедняги Луи». И эти известия стали единственным, что радовало Жанну в то время, поскольку поправлялась Клод быстро.

А потом войско выступило. И, отъезжая от города дальше и дальше, Жанна думала, что осталась совсем, совсем одна со своим мерзким страхом.

Она знала – де Ре ищет отравителя. Барон поклялся вывернуть его наизнанку, но дознаться, от кого и, самое главное, для кого он получил яд. Однако, чтобы вывернуть кого-то наизнанку следует сначала его найти. А как найдёшь в людском море исполнителя, скорей всего ничтожного и неприметного? Нет, искать нужно сразу заказчика, вычисляя, кому это могло понадобиться. Но если, как предположил де Ре, отравить хотели именно Клод, значит, отравитель прекрасно знал, кем именно она является. А таких было немного, и все, вроде бы, вне подозрений.

Если, конечно, не узнал кто-то ещё.

«Клод следует скрывать прежде всего потому, что немало найдётся желающих плюнуть в её открытую душу, чтобы доказать, „не так уж она и чиста“, – сказал как-то Рене Анжуйский Жанне, когда она спросила, сможет ли Клод после коронации дофина открыто надеть женскую одежду и не подвергать себя опасностям военных походов, как паж Девы. – Вот увидишь, раскрыв себя, она станет ещё более уязвима. Если не хуже. Ведь придётся объяснять, почему до сих пор девица ходила в мужской одежде. А объяснить это, значит, сознаться в подлоге. Тогда вас обеих обвинят в ереси… Не признаетесь в подлоге – в ереси обвинят только её. То, что ты носишь доспехи – это одно, а у Клод такой же веской причины для ношения штанов не существует… Поверь, Жанна, Инквизиция – это совсем не то, с чем ты столкнулась в Пуатье. Вернее, то же самое, но с другой целью. Если нашим служителям Божьим позволить признать еретичкой тебя или Клод, они сделают это с удовольствием и охотой, куда бОльшими, чем были у них при признании тебя Девой-Спасительницей… Но почему-то кажется, если позволить то же самое кое-кому при дворе… Даже не знаю, Жанна, что для вас будет хуже».

Теперь слова эти вспоминались и вспоминались. Особенно здесь, у Монтепилуа, перед сражением, которое, вроде бы, было необходимым, но, в то же время, и бессмысленным. Да, впереди враг, которого нужно разгромить. Однако бросать солдат в бой только ради того, чтобы ответить на оскорбления Бэдфорда, казалось Жанне унизительным. Захват Парижа – вот то единственное, что могло утвердить власть короля. И, если он больше не слушает её, избегает встреч и откровенно сторонится, не значит ли это, что он больше не верит? И, что двору и церкви позволено не верить тоже? Тогда искать отравителя нужно возле самого трона, где королевское настроение видней всего…

А если быть до конца откровенной, то лучше бы и вовсе не искать, чтобы не подвергать новой опасности Клод, себя, да ещё и барона.

Жанна с горечью осмотрела выстроившиеся в боевом порядке войска, и тут на ум ей сама собой пришла простая мысль: «А ведь права была Клод, нужно было сразу после коронации и уйти…»

* * *

Дофин через плечо взглянул на подошедшую девушку, поприветствовал её кивком головы и снова отвернулся.

– Как считаешь, Жанна, наша позиция достаточно удобна для сражения? Мой командующий говорит, что лучше выбрать было бы невозможно. Но, может, ты думаешь иначе?

– У англичан позиция не хуже, – ответила Жанна.

– Правда? То-то они с места боятся сойти. Уж не атаковать ли нам первыми? К примеру, по флангам… Или лучше центром? Или конницей?.. Я не так опытен в военном деле, поэтому, как ты посоветуешь, так и сделаю.

– Я советую вам идти на Париж, сир, – тихо произнесла девушка.

Король вскинул брови и еле заметно повернул к ней голову.

– То есть, ты хочешь сказать, что сейчас следует развернуться и пойти отсюда, чтобы в спину нам полетели, в лучшем случае, стрелы, а в худшем насмешки? Так что ли?

Жанна покраснела и опустила глаза. Всей кожей она ощущала взгляды обступивших их командиров. По именам могла бы назвать тех, кто смотрел с сочувствием. Но остальные, те, кто смотрел с насмешкой, заставляли её испытывать какую-то необъяснимую вину перед первыми. Словно она не оправдала их доверие, в чём-то их подводила и была бесполезна именно теперь, когда всем грозило это бессмысленное сражение. Она не могла выносить эти взгляды. И не могла злить короля своей нерешительностью.

– Вам достаточно приказать, сир, и я поведу солдат в бой.

– Их поведет мой командующий, Жанна, если ты скажешь, что слышала свои голоса. Мне говорили, в последние дни ты неустанно молилась, значит, должна была их слышать, и они должны были что-то тебе сказать.

– Они велят идти на Париж…

– Хватит уже об этом! – вспылил Шарль, поворачиваясь к ней, наконец. – Здесь Монтепилуа! И Бэдфорд – вот он, перед нами! Я просил совета о том, что делать здесь и сейчас, потому что мне все уши прожужжали, как ты решительна и смела, и как умела в стратегии! Если нужно, мы все помолимся. День, два… сколько тебе нужно, чтобы принять решение?!

В этот момент с английской стороны послышались громкие крики. В рядах неприятеля на одном из флангов произошло движение, и было видно, как целая шеренга лучников вышла за укрепления и пустила стрелы в сторону французов.

– Готовиться к бою! – закричал Бурбон.

– Нет, погодите, герцог, – придержал его король. – Наша Дева ещё ничего не сказала.

Жанна в смятении отступила. Эта перестрелка на фланге окончательно выбила её из колеи.

– Вы должны атаковать, сир! – нервно воскликнула она.

– Ты на этом настаиваешь?

– Да!

Только теперь Жанна отважилась посмотреть на стоящих вокруг недавних соратников. Вот он – «прекрасный герцог»! Смотрит так, словно сражение уже проиграно… Ла Ир еле заметно качает головой… Де Ре бледен, как смерть… Господи, помоги! Они тоже понимают, что сражаться нужно не здесь!

Король тем временем повернулся к Бурбону.

– Что ж, герцог, раз Дева настаивает…

– Подождите!

Жанна чуть не плакала. Она прекрасно видела, что английские лучники, как только с французской стороны зашевелились и начали стрелять в ответ, быстро вернулись на исходные позиции.

– Они нас заманивают. Нельзя поддаваться.

– Но ты сама только что сказала, что нужно нападать, – развёл руками Шарль. – Как же нам тебя слушать, в конце концов?

– Я не уверена, – пробормотала Жанна. – Возможно, атаковать ещё рано.

Король посмотрел на неё долгим, ничего не выражающим взглядом.

– Что ж, подождём, – выговорил он, наконец.

И снова отвернулся.

* * *

Целый день обе армии простояли, ни на что не решившись. Англичане предприняли ещё несколько вылазок и даже захватили пленных, но король сигнала к атаке так и не дал. Только ближе к вечеру небольшой отряд из людей мессира Персиваля де Кагни затеял стычку возле самого английского лагеря, во время которой были захвачены пленные с другой стороны. Однако, с наступлением ночи, эта стычка завершилась ничем, и английское воинство даже не дрогнуло, словно нападали на кого-то другого.

Утром непонятное стояние продолжилось. Только теперь солдаты и командиры среднего звена, измученные ожиданием, выпускали пар оскорблениями настолько изощрёнными и злыми, что довели друг друга до полного бешенства. И, чтобы не простаивать безо всякого действия, в обоих лагерях взяли и перерезали глотки пленным, захваченным накануне.

Никто не успел ни запретить, ни помешать. Зато вина, которую Жанна без конца ощущала, достигла своего апогея и заставила признать, что никакие голоса на её молитвы не ответили.

Король на это великодушно промолчал.

А утром 16-го числа обе армии разошлись, так и не вступив в сражение. Бэдфорд, якобы, получил тревожные вести из Нормандии, то и дело пытающейся стряхнуть английское ярмо со своей шеи, а Шарль направился в Компьень, именно сейчас выразивший готовность открыть перед ним свои ворота, где собирался получить ключи ещё и от Бове.

Унизительное стояние завершилось.

Однако впереди ожидало унижение новое. В Компьене французского короля встретили Жан Люксембургский и епископ Арасский – послы от герцога Филиппа с предложением продлить перемирие до самого Рождества и на новых условиях, которые теперь весьма туманно определяли сроки сдачи Парижа.

Снова начались переговоры, во время которых армия, которая раскинула свои шатры за городской стеной, опять простаивала, наливаясь ленью и окончательно теряя боевой дух, дисциплину и веру. Между шатров и костров замелькали запретные до сих пор пёстрые накидки маркитанок, а походные алтари потеснили тележки торговцев. Некоторые капитаны ещё пытались препятствовать ленивому разложению, но, понимая, что противопоставить им нечего, постепенно смирились и сами. Иллюзия наступившей мирной жизни, казалось, разморила всех, словно сытный обед после долгого поста…

И только Жанна, по-прежнему не находила себе места.

Её жгло стыдом это первое поражение, которым она посчитала стояние у Монтепилуа. Но ещё горше было одиночество. Король запретил Деве оставаться при войске, дав понять, что сейчас это уже неприлично. Однако, капитанов, преданных ей, обязал лагеря не покидать. Так что, изо всей толпы, окружавшей её когда-то, при Жанне осталась только небольшая свита из герольдов, знаменосца, оруженосца Жана д'Олон, пажа Раймона и духовника отца Паскераля. Казначей Машелин остался в Крепи вместе с Клод, тоже сославшись на недомогание, а Пьер и Жан Арки находились в лагере за городской стеной.

Герольда Амблевиля Жанна отправила проведать Клод, и впервые за последние дни улыбнулась, когда возвратившийся юноша рассказал, что «паршивец Луи почти здоров, рвётся к Деве, и готов всех вокруг перебить, чтобы не удерживали».

Жанна как раз требовала от Амблевилля подробностей – как «Луи» выглядит и что «просил» передать ей на словах – когда Жан д'Олон объявил о приходе герцога Алансонского. Все, находившиеся в комнате тут же встали и с поклонами вышли, а сама Жанна поднялась, краснея и без конца одёргивая камзол, который, как ей показалось, стал вдруг нелепо топорщиться.

– Я думала, все меня забыли, – пробормотала она. И тут же простодушно добавила: – Но рада, что пришли именно вы.

Герцог без улыбки поклонился.

– Только скажи, и здесь будут все, кто помнит Орлеан и взятие Турели. И кому сегодняшний позор не даёт спать спокойно. Все они ждут не дождутся, когда ты снова поднимешь свои меч и знамя.

Жанна покачала головой.

– Это будет означать, что я пошла против своего короля. Но я не могу так…

Алансон молча посмотрел на неё. Потом обошёл комнату, осторожно и зорко, словно зверь, приглядываясь к тёмным углам.

– Нас никто не услышит?.. Эта дверь куда ведёт?

– В мою спальню.

– Какая-нибудь служанка там не сидит?

– Нет.

– А д'Олон всегда остаётся у двери, когда выходит?

– Не знаю. Я не просила его об этом.

Герцог выглянул за дверь, и Жанна услышала, как он что-то тихо кому-то сказал. Потом вернулся, сел на низкий стульчик, на котором недавно сидел Амблевилль, и потёр лоб ладонью.

– Я только что от короля… Несколько часов был вынужден слушать, как Ла Тремуй выторговывал у Филиппа ничего не значащие уступки… И это вместо того, чтобы всем нам быть сейчас в Париже и самим ставить свои условия!

Крепкие пальцы, трущие лоб, сжались в кулак, которым герцог с силой ударил себя по колену.

– Любой, кто в состоянии здраво мыслить, давно уже понял, что следовало сразу тебя послушать и идти на Париж безо всех этих фальшивых переговоров! Но наш король только улыбается!.. Я мог понять его нерешительность до коронации – тогда этому имелось, хоть какое-то объяснение. А сейчас отказываюсь что-либо понимать! Действия Ла Тремуя преступны – он соглашается на всё, что бы Филипп ни предложил! А Шарль только смотрит ему в рот и улыбается, улыбается, улыбается… Он любезен, как сват, сбывающий престарелую девицу, и покладист, как сама эта девица! Здесь, при дворе, все его превозносят – как же, его величество король-миротворец, ведь Шарлю намекнули, что англичане, не сегодня, завтра тоже заговорят о мире! Но я-то не слепой и не глухой, и вижу, и слышу по обе стороны городской стены! А там, в лагере, слово «миротворец» произносят совсем не так, как нравится нашему королю…

Жанна вскинула глаза и сделала предостерегающий жест, словно призывала герцога не забываться. Но Алансон и сам замолчал.

– Ты не думай плохого… – процедил он после паузы. – Я многим обязан Шарлю и всё ещё ему предан. Но не желаю быть преданным Ла Тремую, как и не хочу быть преданным им…

От тяжелого вздоха пламя в светильнике покачнулось. По стенам, словно подгоняя разговор, заплясали густые тени. И герцог решился. Он встал и подошел к Жанне так близко, как только смог себе позволить.

– Мы должны пойти на Париж сами… Нет, Жанна, не перебивай! Мне стоило большого труда решиться на это… Но вспомни, как под Орлеаном ты дважды ослушалась Бастарда и победила! Теперь мы вместе… ты и я… А ещё… помнишь, «Кто любит меня, за мной!»… Белое знамя, меч Мартелла и Божья воля… За нами пойдут. Де Гокур, Вандом, граф Клермонский, оба маршала – де Ре и да Ла Бросс, Сен-Север… У нас хватит и артиллерии, и солдат… Пусть это не всё войско, но достаточно для того, чтобы, наконец, заставить короля двинуться следом и дать своё согласие на штурм! Просто дойдём до Сен-Дени, осадим Париж и войдём в него победителями, как входили везде и всегда все те месяцы, что ты с нами! Победителями, Жанна! Их со времён Горациев не судят! И разве есть в этом, хоть капля предательства?!

Он ещё что-то говорил, а Жанна слушала, боясь вдохнуть. Она противилась тому волнению, которое вызвала в ней близость герцога. Но, когда Алансон схватил её за плечи, чтобы слегка встряхнуть, а ей показалось, что он хочет привлечь её к себе, девушка отчаянно затрясла головой и зашептала:

– Нет, нет…

– Но почему? – по-своему истолковал её отказ герцог. – Ты же видишь, как король нерешителен. Мы сделаем за него только первый шаг, и ему придётся сделать второй. Не волнуйся, Бурбон, как командующий, сумеет быть убедительным. Главное, действовать стремительно, без проволочек. И действовать, Жанна, действовать! Ты же видишь, что происходит с армией. Ещё месяц-два, и всё, что было собрано в кулак одним твоим именем, рассыплется в труху! Не сегодня, так завтра, добровольцы, примкнувшие к нам, соберут свои пожитки и пойдут по домам, заниматься хозяйством… Филипп верно рассчитал – к Рождеству он сам, без помощи Бэдфорда, сможет разбить нас одним щелчком! И получится, что вся твоя высокая миссия увенчается одной лишь короной на голове Шарля, но для нас, для Франции всё останется таким же, как прежде…

Алансон, наконец, выпустил Жанну, и она отступила на шаг.

То, что герцог предлагал, доходило до неё, сначала, как откровенная крамола, но затем – как единственный разумный шаг. И, постепенно приходя в себя, сквозь волнение, сквозь вину и обиду, она снова ощутила ту уверенность, с которой ехала к дофину в Шинон, а затем – к армии, в Орлеан.

Да, Париж следовало брать немедленно, пока Бэдфорд в Нормандии, а герцог Бургундский не успел окончательно укрепить город. Уж и так доходили слухи, что в конце июля туда прибыл большой отряд стрелков кардинала Вандомского^[71], значительно превышающий по численности пикардийцев самого Филиппа. Хотя, по другим слухам братские отношения между кардиналом и Бэдфордом давно оставляют желать лучшего, и кардинал своих людей ещё может отозвать на войну с гуситами, что он, возможно и сделает, когда узнает, что Дева повела свои войска на штурм… Да и само войско следовало встряхнуть – тут Алансон тоже прав! А главное, он с ней! И по-прежнему ей верит, несмотря на позор под Монтепилуа…

– Так, что ты ответишь, Жанна?

Ох, как убедительны эти глаза! Как уверен бархатный голос! Разве может он призывать к предательству? Нет. Её Алансон принёс ей спасение… Ей и Франции. И ради него… ради Клод, которой после победы никто уже не посмеет навредить, она сейчас даст тот ответ, которого от неё и ждут.

Жанна вскинула голову.

– Что отвечу? Только одно – кто любит меня, за мной! Вернее, теперь уже за нами, мой прекрасный герцог.

* * *

В ночь на 23 августа Шарлю почти не спалось. Что-то дёргало в правом виске, и тупо ныл затылок. Но к утру боли затихли, уступая место сну, в который уставший и раздражённый король готов был погрузиться с полным удовольствием.

Как вдруг, откуда ни возьмись, эти непонятные беготня и крики под самыми окнами, так неприятно, и так грубо, словно пощечина, выдернувшие его из блаженного забытья.

Разлепив веки, Шарль кликнул своего мажордома и велел узнать, в чём дело. Но, когда мажордом вернулся и сообщил о том, что узнал, сон слетел с короля так же стремительно, как и сброшенное одеяло.

В одном халате, накинутом на ночную сорочку, Шарль перебежал по крытой галерее в башню, из окна которой хорошо была видна почти половина его армии, движущаяся в сторону Парижа под развёрнутыми знамёнами, с бомбардами и целым обозом телег. Посерев, и без того белым от бешенства лицом, глазами яростно-безумными король рассмотрел все знамена над отрядом, и грязное ругательство полетело в спины уезжающим. А ещё через мгновение придворные, которые дежурили возле его покоев и прибежали следом на башню, увидели, как помазанник Божий колотит в стену сжатым кулаком, оставляя на ней кровавые следы.

– Мерзавцы, твари! Твари! Я никому не позволю… Никому!!!

Внезапно приступ ярости оборвался. Шарль затих, обмяк и медленно сполз по стене на пол, где и остался сидеть, обхватив голову руками. Придворные испуганно переглядывались. Никто не знал, что делать, пока на галерее не показался господин де Ла Тремуй. Одной рукой он на ходу застёгивал ворот своего камзола, а на другой, отведённой чуть назад, слуга, семенивший следом, завязывал тесёмки рукава.

– Ваше величество, если прикажете, я немедленно пошлю за ними погоню! – сразу заявил Ла Тремуй, демонстрируя полную осведомлённость о происшедшем. – Мои люди уже вооружены, полностью готовы и ждут только вашего слова…

Шарль поднял голову. Теперь его лицо было красным от гнева и приближающегося нового припадка.

– Вы с ума сошли, что ли?! – заорал он. – Какие люди?!!! К чему готовы?! КАК они собираются остановить это войско?! Маршалов, лучших командиров, одного из первых герцогов и эту вашу героиню, с которой все так носились, что теперь она смеет отвечать нам оскорблением?!!! Да ваши люди попросту примкнут к ним! А завтра и остальное войско двинется следом!

Вскочив на ноги, король бросился на присутствующих, расталкивая их и бормоча:

– Бурбон! Где Бурбон? Где мой командующий?! Пусть велит армии стоять на месте… Я сам её поведу. Но не сегодня… И не завтра тоже! Я дам им понять… и не позволю…

Последним он оттолкнул мажордома, осмотрелся совершенно дикими глазами и снова утих так же внезапно, как и вспылил. А потом побрёл по галерее, босой, путаясь ногами в длинной сорочке, кое-где прорвавшейся и грязной. Мажордом поспешил следом, делая знаки разинувшим рот пажам, чтобы не зевали и шли готовить королю воду для умывания. И тут вдруг Шарль ещё раз всех удивил. Резко остановился, распрямил плечи, обернул к Ла Тремую совершенно спокойное, как прежде, слегка надменное лицо, и ровным голосом приказал:

– Отправьте гонца к герцогине Анжуйской. Пусть передаст, чтобы не выезжала из Жьена без моего приказа… Потом найдите графа Менского. Я желаю задать ему несколько вопросов… И принесите мою корону. Я хочу убедиться, что её не увезли.

Крепи

(шаг назад)

Как ни старалась мадам Иоланда подавить в себе это ощущение, а всё же с отъездом Танги дю Шастеля появилась у неё в сердце какая-то ноющая пустота. До самого вечера, пока не вернулся с охоты король, она просидела в своих покоях, то так, то этак перекраивая разговор с Танги. Выдумывала за него слова, которые хотела бы услышать, смягчала свои и что-то долго объясняла, как будто этот идеальный, по её мнению, разговор мог что-то изменить в уже произошедшем. Когда же бессмысленность занятия стала, наконец, очевидной, мадам Иоланда всерьёз задумалась о том, чтобы написать отцу Мигелю и попросить его вернуться.

Но тут же от этой идеи и отказалась.

Во-первых, потому что воспитание Клод слишком сильно изменило её духовника. И единственное, о чём он просил, отпуская девушку ко двору, это дать ему возможность пожить в Лотарингии, чтобы, хоть немного, в себе разобраться. А вторая причина, по которой мадам Иоланда не стала писать Мигелю, состояла в том, что само это письмо, словно бы узаконивало для неё то ощущение пустоты, которое появилось после отъезда дю Шастеля.

В итоге, шумное возвращение короля с удачной охоты пришлось кстати и избавило герцогиню от необходимости подчиниться слезам, которые её тоска неумолимо требовала излить.

Шарль явился в покои герцогини сразу, не сменив пропылённой потной одежды, и со всей свитой, такой же разгорячённой, как и он сам. Прямо с порога начал говорить о том, как соскучился. И о том, что это должно извинить неприглядный вид их всех, потому что желание видеть «дорогую матушку» сильнее всяких приличий, и сам он никогда не простил бы себе, если б заставил её дожидаться, Герцогиня не могла вставить ни слова, настолько король был весел, любезен и заботлив. Расспросил о здоровье, выразил восторг от её цветущего вида и «совершенно очевидного юного блеска в глазах», и потребовал от герцогини дать обещание, что впредь она будет беречь себя ради блага государства. На единственный вопрос о переговорах с герцогом Филиппом, который ей удалось вставить, ответил со смехом, что уроки, полученные в Анжере, даром не прошли, и дела обстоят прекрасно. А потом ловко увёл разговор в сторону.

– Вы доставили мне огромную радость своим приездом, мадам, – добавил Шарль напоследок. – Но, боюсь, в Крепи будет очень скучно. Надеть доспехи я вам не позволю, а, кроме как воевать, здесь больше нечего делать. Поезжайте в Жьен, матушка. Там сейчас ваша дочь-королева. Развлеките себя чем-нибудь, кроме государственных дел. А я велю составить для вас достойный эскорт, который возглавит…

Король обернулся к свите и, будто бы наугад, ткнул пальцем в Филиппа де Руа.

– Вот, хоть этот красавец. Сегодня на охоте он отличился, и вполне достоин награды. Уверен, наш маленький Шарло сможет обойтись без него несколько дней, не так ли?

Граф Менский со смехом поклонился. Поклонился и Филипп.

– Для меня это не только честь, но и удовольствие. Благодарю вас, сир.

– Вот и славно!

Шарль азартно потёр руки, и словно только теперь заметил оставшуюся на ладонях засохшую кровь.

– Нет, определённо, я должен привести себя в порядок. Завтра рано утром мы выступаем, но я надеюсь, что ещё успею обнять вас, дорогая матушка…

Он ушел так же шумно и весело, как явился. Придраться было не к чему – заботливый король проявил уважение, которое оказывалось далеко не каждому. Он продемонстрировал всем, что матушка для него, как всегда на первом месте, и её благополучие заботит его в любое время. Но почему-то у мадам Иоланды осталось ощущение, что её, хоть и любезно, но мимоходом выставили вон. И более всего насторожила эта услуга с эскортом. Почему Филипп? Его, якобы случайный, выбор был настолько нарочит, что сомнений не оставалось – Шарль умышленно выбрал де Руа в сопровождающие. Но почему он это сделал? И почему, раздраженный и нетерпимый во все последние их встречи, стал вдруг сегодня так мил и заботлив?

Ах, вернуть бы Танги! Чтобы сесть с ним, как в былые времена, и, перебирая факты, докопаться-таки до сути…

Герцогиня снова почувствовала приближение слёз, и сама себе удивилась – как плаксива она сегодня. Она так ждала встречи с Филиппом, так сладко мечтала, как посмотрит в его глаза и, скрывая ото всех свою радость, будет жить ожиданием. Но сейчас видеть его хотелось всего меньше… Может, виной тому оставшееся после визита Шарля ощущение, что её при всех унизили и осмеяли?

Одна из фрейлин заглянула в комнату, спрашивая, не надо ли чего её светлости? И мадам Иоланда, подумав немного, попросила позвать к ней графа Менского.

– Может быть, ты объяснишь, что происходит?

Брови Шарло взлетели.

– О чём вы, матушка?

– Хотелось бы ошибиться, но, кажется, меня крайне заботливо попросили отсюда убраться!

Мадам Иоланда не отрывала глаз от лица сына и готова была поклясться, что его изумление наиграно так же, как и «случайный» выбор де Руа для её сопровождения.

– Убраться?! Вам?! Побойтесь Бога, мадам, я не помню Шарля таким любящим и нежным с тех пор, как он в последний раз вытер мне нос в Анжере.

Ощущение, что над ней смеются, только усилилось.

– Как же тогда понять это предложение уехать в Жьен, да ещё с эскортом? Шарлю так необходимо убедиться, что я по-прежнему остаюсь далеко от него?

– Вы первая дама королевства, матушка. Вам без свиты путешествовать не пристало. Король и так выбранил меня за то, что сюда вы приехали, как какая-то фрейлина. Не хватало ещё, чтобы мы с ним, оба, выслушивали упрёки от королевы.

Шарло широко улыбнулся. Он изо всех сил старался быть убедительным. Этаким простодушным шутником, старающимся развеселить мать. Но глаза… Мадам Иоланда смотрела в них и отказывалась верить тому, что видела – её маленький Шарло с ней лицемерил! Уж кому, как ни ей, знать, что этот неуловимый из-за частого моргания взгляд означает откровенную ложь, которая всегда начинала плестись после того, как её мальчика уличали в непозволительных шалостях!

«Они знают про Филиппа!», – внезапно поняла она. И невыразимая тоска, которая почти весь сегодняшний день заставляла её вытирать слёзы с глаз, с новой силой сдавила сердце, то ли осознанием собственного унижения, то ли недобрым предчувствием.

– Вы с ним, оба… – медленно повторила герцогиня. – Наш король сегодня не дал мне рта раскрыть… Но, раз вы оба… раз снова стали так близки, то, может быть, ты объяснишь, хотя бы, почему уехал господин Дю Шастель?

– Он подал в отставку, – беспечно пожал плечами Шарло. – А король её принял, вот и всё. Но, если вы, мадам, и тут желаете найти какую-то обиду для себя, то лучше не ищите. Дю Шастель сам заставил короля принять его отставку.

– Чем же?

– Выразил недовольство переговорами, стал при всех превозносить Ришемона, называя его чуть ли не последней надеждой королевства. А у нас здесь за такие речи можно поплатиться головой. Хорошо, что Шарль не забыл прежних заслуг Дю Шастеля и всего лишь принял его отставку. А ведь мог поступить и жёстче.

Мадам Иоланда холодно посмотрела на сына. Она вдруг как-то сразу всё поняла – и почему Шарло так внезапно покинул Реймс, не сказав ей ни слова, и почему сегодня весёлый заботливый король так «случайно» выбрал ей в провожатые Филиппа де Руа…

Обида за Танги, недавнее унижение, одиночество, вдруг прочувствованное по-особому, и это предательство сына, от которого ничего подобного никогда не ожидалось, словно крепкая оплеуха, привели её в чувство.

Герцогиня ласково улыбнулась.

– Ты едешь завтра с королём, Шарло?

– Конечно! Он велел мне всё время быть рядом.

– Тогда, ступай. Перед походом нужно выспаться. Королю вообще неразумно было ездить сегодня на охоту.

Шарло весело поклонился.

– Охота – удовольствие матушка! А удовольствия, когда они в меру, только придают силы. Шарль сказал, что этот поход будет проще Луарского. Почти, как ваша поездка в Жьен… Господин де Руа, кстати, должен нести сегодня ночное дежурство, но когда я предложил ему замену, он тоже сказал, что предстоящее общение с вами это такое удовольствие, которое снимет любую усталость. Так что, не беспокойтесь…

Когда сын вышел, улыбка на лице мадам Иоланды каменно застыла.

– А я и не беспокоюсь…

Её деятельный ум медленно пробуждался к жизни.

Лёгкий поход… лёгкая жизнь… Алансон больше не командующий, Жанна бездействует, Рене в Лотарингии, Танги в отставке… И её отсылают подальше, сунув в руки Филиппа, словно игрушку надоедливому ребёнку, который отвлечётся и забудет всё на свете… А разве она уже не забыла? Танги пытался ей что-то объяснить, и разве она услышала? Только его упрёки… Он тоже всё понял про Филиппа. Но Танги было простительно понять, потому что понял он сердцем… Любящим сердцем. Поэтому надо было простить ему те сомнения, которые он испытывал, и слушать, слушать то дельное, что он мог бы сказать…

«Недостойная любовь…»

Это всё, что теперь у мадам Иоланды оставалось.

Но оставалось ли?

Сегодня Филипп казался таким же, как всегда, в отличие от короля и её сына. Возможно, его просто используют, и тогда она обязана оградить юношу от гнусной интриги. Но могло ведь быть…

«Нет! – одёрнула сама себя герцогиня. – Филипп ничем не заслужил подобных подозрений. Я потеряла голову, и это только моя вина. Но, пока не поздно, его следует предупредить… Объяснить ему, что сейчас не время, и будет лучше, если он останется при Шарло… Нужно вызвать его к себе во время дежурства. Тайно, чтобы никто не увидел. Вызвать и объяснить… Если он поймёт, значит ничего не знал о заговоре против меня…»

«Нет!», – снова одёрнула она себя.

Без «если».

Он просто поймёт…

* * *

Света в тёмной галерее не было. Но в окна светила полная луна, заливавшая серебряным светом окрестности. Горели во дворе факелы ночной стражи, и в конце коридора, за поворотом к помещению, где обычно располагалась охрана, тоже угадывался свет.

Держась рукой за стену, мадам Иоланда двинулась вперёд. Если Филипп сегодня дежурит, то она найдёт его как раз там, за поворотом. С ним, конечно, могут быть и стражники, но она скажет что-нибудь… к примеру, что в комнату залетел нетопырь или птица… Главное, чтобы можно было остаться одним и поговорить.

Однако уже на середине пути до слуха герцогини долетел приглушённый женский смех, прерываемый торопливым шепотом. Мадам Иоланда замерла, гадая, не притащил ли кто-то из стражников свою подружку, чтобы развлечься, и где, в таком случае, она сможет найти сейчас Филиппа? Как вдруг женщина довольно громко вскрикнула:

– Филипп, прекрати!

И снова засмеялась, не обращая внимания на шепот мужчины, явно призывавшего её говорить тише.

Не позволяя себе поверить, мадам Иоланда прошла до поворота. Остановилась там, где сумрак коридора ещё мог её укрыть. И хотя видеть того, что происходит в освещённой части, она не могла, зато голоса слышала отчетливо.

– Чего ты всё время боишься? – капризно шептала женщина. – Герцогиня давно спит, а стражники не посмеют вернуться после того, КАК ты велел им уйти…

– Она может проснуться, – шепнул в ответ мужчина, и сердце мадам Иоланды словно остановилось.

Она понимала, что должна немедленно уйти. Уйти, чтобы разбудить своих фрейлин и велеть им собираться. А потом уехать, не прощаясь ни с кем, и, конечно же, без Филиппа!

Но яд подобных внезапных открытий настолько силён, что парализует и волю, и здравый смысл. Вкусивший этой отравы себе уже не принадлежит. Во всяком случае, в те первые мгновения, когда смертельно раненная иллюзия ещё борется с напирающей реальностью. Она ещё не чувствует боли и, надеясь на спасение, получает удар за ударом, пока не умрёт окончательно…

– Ты любишь её? – кокетливо спросил голос.

– О ком ты?

– Сам знаешь.

– Я люблю только тебя.

– А если она спросит, ты так же ответишь?

Тихий смех и звук поцелуя.

– Она не спросит.

– А я тебе не верю. Сегодня Одетта сказала, что ты и ей улыбался…

– Я всему свету готов улыбаться, когда ты рядом. А ты как раз стояла за её спиной.

Снова поцелуй, возня и шорох одежды…

– … Я завтра уезжаю, ты знаешь?

– Знаю.

– Хочешь, поедем вместе?

– Как так?

– Мне ничего не стоит попросить герцогиню.

– Ха-ха-ха!

– Она не откажет, не смейся. Она ни в чём мне не отказывает, поверь.

– Верю. Особенно, если её ты целуешь так же.

– Перестань. У нас ничего не было. Её светлость можно безмерно уважать, но любить… Я в Луи Анжуйские не гожусь.

– А если она прикажет?

Снова шорох одежды, только теперь мужчина, похоже, отстранился.

– Я третий сын… Мне либо служить кому-то, либо принимать сан…

– Фу, милый, священником ты будешь очень скучным…

– Я не шучу. Милость герцогини это удача, которая выпадает раз в жизни, да и то не всем. Если прикажет, сделаю всё… Но она, как мне кажется, многого уже не потребует. Видишь этот перстень? Он подарен просто так, ни за что. И этот тоже. И деньги…

– Врун!

– Ничуть.

– Совсем, совсем ничего?

– Несколько поцелуев работа несложная. За возможность иметь вес при дворе я и большее смогу… Но думать при этом буду только о тебе…

Поцелуи возобновились и прервались только для того, чтобы мужской голос, задыхаясь произнёс: «На, на… вот этот перстень… он твой…». Потом снова зашелестела одежда, и женские подхихикивания сменились тихим стоном.

Мадам Иоланда шагнула вперёд.

В пляшущем свете факела она увидела согнутую спину Филиппа, стройную женскую ногу, обхватившую его бедро и две белоснежные юные руки на его шее.

Герцогиня отвернулась и неслышно ступая ушла в темноту.

Интермеццо

Женщина у окна без особого интереса смотрела, как расходятся по домам зеваки, которые бегали смотреть на уходящее из Крепи войско. А затем долго провожала взглядом кортеж, направлявшийся к южным воротам.

– Вот и ещё кто-то едет из города, – сказала женщина. – Видать, знатный. Вон сколько солдат вокруг. И рыцарь впереди такой красивый. Наверное, счастливы те, кто может ехать вот так – в другую сторону от войны…

Она обернулась к девушке, сидевшей в глубине комнатки на единственном стуле и недовольно покачала головой.

– Упрямая… Тебе бы тоже уехать в ту сторону – от войны подальше. Ну кто тебя гонит? Пожила бы у меня, окрепла, как следует.

– Нет, – еле слышно ответила девушка.

– Без тебя, что ль не обойдутся, – совсем огорчилась женщина.

– Лекарь сказал, через неделю будет можно, тогда и уйду, – словно не слыша её, отозвалась девушка. – И вы не держите… Жанне нельзя больше воевать, а кроме меня ей это никто не скажет.

Женщина безнадёжно махнула рукой.

– На этом свете никому воевать нельзя. Ни больше, ни меньше. Нисколько. Но разве тебя кто послушает, деточка…

Сен-Дени. Санлис

(26 августа 1429 года)

По дороге в Сен-Дени войско Жанны и Алансона заехало в Санлис. Комендант местного гарнизона открыл ворота сразу и со всем почтением. Правда, отсутствие короля его несколько смутило, как и отсутствие какого-либо приказа, им подписанного. Но Алансон заверил, что появление его величества всего лишь вопрос времени, и комендант пообещал присоединить к отряду весь свой гарнизон. Правда, сослался на то, что к подобному выступлению готов не был, и выпросил несколько дней на сборы.

– Он тянет, потому что хочет дождаться короля, – сказал Жанне Алансон, когда передавал просьбу коменданта.

– Что ж, понять его можно.

Девушка вздохнула. Её не оставила убеждённость в том, что они поступают правильно. Но, если на лицах командиров Жанна ещё видела отражение собственной решимости, то колебания коменданта Санлиса напомнили и о другом. В его глазах все они будут выглядеть сборищем обычных бунтовщиков, если король разгневается настолько, что откажет им в поддержке и разрешении на штурм. А без этого разрешения Жанна отказывалась понуждать солдат к сражению.

– Сколько дней просит комендант?

– Два.

– Это плохо. Опять задержка.

Алансон озадаченно посмотрел на разбредающихся по двору солдат.

– Если король к этому времени не пришлёт хотя бы своего герольда, нам всё равно придётся выступить дальше.

– А если не пришлёт? Если не простит?

– На всё воля Божья, Жанна. Захватим, для начала, Сен-Дени. А там, глядишь, парижане и сами одумаются. Одно твоё присутствие должно их заставить. И хорошо, коли так бы и случилось. Ты заслужила войти в Париж первой…

– Нет, – Жанна решительно тряхнула головой – в столицу должен войти только законный король.

Ла Ир и де Ре, стоявшие неподалёку, переглянулись. Ла Ир слегка качнул головой, дескать, не отойти ли нам? И де Ре согласно кивнул в ответ.

Оба рыцаря отошли за кузню, возле которой теснились солдаты и оруженосцы, крайне довольные передышкой. Кому-то требовалось заменить подкову у лошади господина, кому-то выправить нагрудник и «залатать» кольчугу, а кто-то приводил в порядок оружие. Ла Ир несколько мгновений безмолвно наблюдал за работой мокрого от пота кузнеца, потом, словно нехотя, спросил:

– Жиль, у тебя нет ощущения, что этот поход может плохо кончиться, если мы без концабудем дожидаться нашего короля? Посмотри, эти люди не воевали уже давно и, судя по лицам, от осады Парижа тоже не ожидают ничего серьёзного. Похоже, они уверены, что Господь сделает за них всё, что нужно, потому что впереди Жанна, а за спиной король, который только и делает, что миролюбиво договаривается со всеми, вплоть до врагов! Но мы-то с тобой знаем, как обстоят дела на самом деле. И Алансон знает… И, кажется, короля он не особенно-то и ждёт. И вообще, предпочёл бы обойтись без него.

Де Ре бегло осмотрел собравшихся возле кузни.

– Если ты о том же, про что я думаю с начала этого похода, то разговор нам следует вести подальше от людских ушей.

– Смотря по тому, про что ты думал.

– Про бастардов. И про их наследственные права.

Ла Ир кивнул.

– Вот и я об этом. Но здесь не те уши, чтобы нас понять. И шумно к тому же. Вряд ли кто-то, кроме тебя, услышит, если я скажу, что сдача Парижа Жанне, а не королю, может многое изменить во Франции. Особенно, если Алансон поможет. О его влиянии на Жанну давно перешептываются все, кому не лень, и я по этому поводу не один нос расквасил. Но, если и столица откроет перед ней ворота, как открывали их все другие города, боюсь, наш прекрасный герцог сам заговорит о чувствах. А от чувств недалеко до откровений и до всего остального… Ты понимаешь, о чём я? Если Алансон сумел уговорить Жанну выступить против воли короля, что помешает ему уговорить её – ради государственного блага, конечно – принять и власть в свои руки. Руки Божьей посланницы и королевской дочери, которые – а после взятия столицы это станет ясно всем – более решительны и умелы, чем те, в которых эта власть сейчас!

Де Ре, подумав, с сомнением покачал головой.

– Жанна на это никогда не пойдёт.

– Сама по себе – конечно, нет! Но, если её начнут убеждать, что королевская кровь в ней – это та же Божья воля, то кто знает… Ты видел, как она смотрит на Алансона?

– Не присматривался.

– А там и присматриваться особо не нужно. Но нам, в связи с этим, надо определиться… Мне, тебе и прочим следует, уже сейчас, решить, будем ли мы помогать Алансону убеждать Жанну, или дождёмся его трусливое величество, покаемся в ослушании, и поднесём ему столицу, чтобы через месяц он полюбовно разделил её с Филиппом и Бэдфордом.

– Что ж тут решать, если для себя ты всё уже решил? – усмехнулся де Ре.

Ла Ир насупился.

– Не решил бы, не завёл этот разговор. Но я хочу знать, на кого ещё могу положиться. Бастард Дюнуа с Орлеаном нас поддержит, это бесспорно. Ксентрай, Лавали, Вандом, де Гокур. Твой приятель Ла Бросс, Сен-Север… Про Бурбона не знаю – он всегда предпочитал осторожничать – но не следует забывать о Ришемоне. Вот кого нашему войску явно не хватает… А ещё… Что? Что такое?

Де Ре прижал палец к губам, и Ла Ир завертел головой, думая, что кто-то их слушает.

– Давай закончим это разговор в другом месте, – бесстрастно глядя на него, сказал барон. – Лучше всего в Париже, если мы его возьмем.

И добавил, чуть тише.

– И если без короля…

* * *

Два дня прошли в ожидании, но никаких вестей так и не дождались. Утром 26 августа решили, что ждать больше нельзя, и выступили на Сен-Дени. Комендант отказаться от данного обещания не посмел, но отправил только часть своих людей, сославшись на то, что не может оставлять крепость совсем без защиты, да ещё без королевского приказа.

Однако, на прощание попросил Жанну благословить его и поклялся, что верит в Деву всей душой. Сказано это было вполне искренне, при всём войске, которое ответило громкими одобрительными возгласами.

– Видишь? Ты видишь? – еле сдерживая радость шепнул Жанне Алансон. – Эта вера даёт тебе полномочия почти королевские!

– Король у нас один, – отрезала Жанна.

И пустила коня в галоп.

Парижское предместье встретило вошедших в него воинов полным безлюдьем. Предупреждённые жители успели укрыться за городскими стенами, и это ужасно огорчило Жанну.

– Почему меня так боятся? – спрашивала она, проезжая мимо опустевших домов. – Разве я жгу своих пленников, или подвешиваю их в железных клетках? Я пытаюсь вернуть законному королю его земли, только и всего…

Атаковать городские ворота с ходу она не позволила. Сначала следовало разузнать насколько хороши укрепления и сделать предложения о добровольной сдаче. Но все попытки Алансона начать переговоры прошли впустую. Его учтивые письма должностным лицам города остались без ответа. И со стороны парижан парламентёров тоже не выслали. Более того, те сведения, которые удалось собрать о настроениях внутри столицы, говорили об одном и том же – в городе назревает паника, но о добровольной сдаче запрещено говорить под страхом смерти, потому что, Бог знает кто, распустил слухи о том, что «дофин, именующий себя королём», повелел отдать город на разграбление и полное уничтожение его жителей, невзирая на пол и возраст, с тем, чтобы, в конце концов, сравнять его с землёй! Многие верили. И, хотя с трудом выносили англичан за их дикие развлечения и хамство, безо всякого принуждения шли добровольцами в отряды городской милиции и на строительство укреплений. А Жанне, которая каждый день выходила осматривать городские стены, казалось, что наглухо запертый Париж смотрит в ответ с высокомерным презрением.

Кое-кто из командиров пытался совершать набеги на окрестности, где то и дело появлялись летучие конные отряды защитников города. Особенно частые стычки происходили возле мельницы у ворот Сен-Дени. Однако заканчивалось всё простым разорением близлежащих деревень. И, глядя на всё это, Жанна, почти физически ощущала – шансы на благополучный исход дела с каждым днём убывают. Её «прекрасный герцог» выходил из себя, доказывая, что бояться атаковать не надо! Что город пока укреплён не лучшим образом, но, если она промедлит, Филипп успеет его укрепить, потому что шпионы, которых он каждый день засылает под городские стены, доносят о работах, ведущихся день и ночь! Рассказывал о Людовике Люксембургском, который, от имени герцога Филиппа, заставил всех епископов, приоров ближних монастырей, прево Парижа и прочих должностных лиц заново принести присягу на верность английскому королю.

– Это говорит о том, что они боятся измены! – доказывал герцог. – А раз боятся, значит, есть основания… Парижане обязательно дрогнут так же, как дрогнули когда-то жители Труа!

Но Жанна на всё отвечала одно и то же:

– Здесь моё имя не ключ, а злое предостережение. Парижане не дрогнут. И мы должны дождаться короля.

Чтобы не прозябать в бездействии, она готовилась – следила за строительством осадных сооружений и даже участвовала в нескольких конных вылазках, пытаясь оценить вооружение противника и его манеру вести бой. Но время безнадёжно уходило и уходило.

Иногда Жанне казалось, что следует послушать Алансона. В угоду ей он даже отправил королю письмо, в котором уверял, что всё готово для штурма и требуется только отдать высочайший приказ. Но ответа и с этой стороны не получил.

Однако, 28 августа, пришло известие от коменданта Санлиса о том, что его величество, наконец, прибыл. А следом за этим в Сен-Дени появился не кто-нибудь, а сам Рене Анжуйский, которого мадам Иоланда срочно вызвала из Лотарингии.

Жанну он нашел подавленной, но решительности не утратившей. Она радовалась привезённому известию так же, как и присутствию Рене. Без конца твердила: «Ещё не поздно! Ещё совсем не поздно!». И убеждала посуровевшего Алансона, что, вот теперь-то, всё обязательно получится.

Но, как только Жанна ушла воодушевить солдат, Рене бросил на стол грозно звякнувшие боевые рукавицы и сердито посмотрел на герцога.

– Что бы вы ни затевали, мессир, послушайте доброго совета и откажитесь!

Алансон, с вызовом, вскинул голову.

– Затеваю?! Я?! Кто дал вам право, сударь…

– Моя мать, – перебил Рене. – Её светлость герцогиня Анжуйская, которая настоятельно просит вас одуматься.

Алансон притих. Его собственная мать до сих пор жила в Анжере, и сам он слишком многим был обязан герцогине чтобы перечить кому бы то ни было, говорящему от её имени.

– Я делаю только то, что должен, можете её светлости так и передать… Кто ещё поддержит Жанну? Король? Но с ним явно творится неладное, и я никак не пойму, что именно! Может, Ла Тремуй, который непонятно кому служит? Или опальный Ришемон? И где, позвольте спросить, сама её светлость? Кроме того, чтобы мне одуматься, что ещё она говорит? Надеюсь, её здоровье поправилось?

– Господь милостив, – тихо произнёс Рене. – Но недуг герцогини в некотором смысле оказался связан с тем, что сейчас происходит, поэтому она и просила остановить вас.

Взгляд Алансона утратил высокомерие.

– Случилось что-то, о чём я не знаю?

– Возможно.

Рене обернулся на дверь и заговорил почти шепотом.

– Я тоже не мог понять, что происходит с нашим королём. Но кое-что, случайно услышанное перед тем, как я сюда поехал, заставило думать о самом худшем.

– Что ещё?

– Шарль даст разрешение на штурм только седьмого сентября – ни раньше, ни позже. А восьмого – великий праздник Рождества Девы Марии… Как вы думаете, Божья посланница может воевать в святой день?

В глазах герцога вспыхнула ярость.

– Я понял, сударь, не продолжайте. То есть, если Жанна, после прихода войска, ещё день промедлит, её можно обвинить в нерешительности, как у Монтепилуа, где она сама призналась, что голоса с ней больше не говорят. А коли так, то и король не обязан более её слушать. Но, вступи она в бой…

От злости у Алансона перехватило дыхание.

– Да, – закончил за него Рене. – Даже если Жанна победит, все наши церковники завопят, что истинная Дева никогда бы не подняла оружие в такой день, и станут требовать нового процесса, самым мягким исходом которого будет обвинение в грехе гордыни. Но Жанна не победит. За то время, что вы ждали короля, Париж успели укрепить. Три с половиной тысячи солдат кардинала Винчестерского и семь сотен пикардийцев герцога Филиппа, которыми командует весьма почитаемый в Париже Л'Иль-Адам – одного этого достаточно. Но есть ещё и купечество, и их прево де Морье, который когда-то очень преданно служил королеве Изабо, и для которого мы всё те же «проклятые арманьяки». Старосты всех городских округов занимаются обороной… Здесь теперь разобьётся любая армия, не то что эта, перестоявшая. И, поверьте, герцог, поражение в день Рождества Девы Марии будет истолковано при дворе должным образом.

Красный от бешенства Алансон со всей силы грохнул кулаком по столу.

– Почему?! Ну почему?! Что заставило Шарля так перемениться, что я готов руки себе отгрызть за то, что помогал его короновать?!

– Моя мать-герцогиня тоже об этом думала, но нашла только одну причину – худшую для нас, зато всё объясняющую.

– ???

– Королю кто-то сообщил, кем Жанна является на самом деле, и теперь она кажется ему опасней Бэдфорда, Бургундца и английского короля вместе взятых.

* * *

1 сентября, по совету Рене, Алансон, сцепив зубы, поехал в Санлис, но король его не принял по причине «лёгкого недомогания».

Тогда, отыскав Бурбона, герцог попытался у него, хоть что-то, узнать о причинах задержки, о возможности отдать приказ о начале штурма как можно скорее, а, заодно, поинтересовался, не показалось ли командующему, что тайна происхождения Жанны для Шарля уже не секрет? Однако, Бурбон и сам до конца ничего не понимал. На вопрос о том, почему король так медлит со штурмом, сказал, что, вроде бы, были посланы парламентёры к господину Л'Иль-Адам, и его величество хочет соблюсти все приличия – сначала дождаться ответа, и потом только давать сигнал к штурму. Что же касается Жанны…

– Мы всё равно не сможем узнать наверняка, а руководствоваться в таком деле одними предположениями опасно. Хотя… не знаю, утешит это вас, герцог, или насторожит, но о вашей выходке словно забыли. На всех советах король называет вас «наш авангард, с которым мы должны соединиться», и держит себя так, будто этот поход был им самим запланирован. А ведь сначала казалось, что опалы вам не миновать, даже при благоприятном завершении дела…

– Вы полагаете, он что-то готовит и потому затаился?

– Увидим… Но лучше бы вам с Жанной победить, ваша светлость.

– Вы полагаете, это возможно? Теперь, после таких проволочек?

– Я делал всё, что мог. Убеждал, приводил резоны, с которыми трудно было не согласиться, настаивал, в конце концов… Но сейчас не могу делать даже это, поскольку, дождаться ответа от Л'Иль-Адама – дело чести.

Возразить Алансону было нечего. И оставалось только надеяться на то, что парламентёры, посланные в Париж, вернутся достаточно быстро.

Но надежды не оправдались и тут. Только через четыре дня герцогу удалось, наконец, предстать перед королём с просьбой незамедлительно послать армию на штурм, поскольку уже стало известно, что добровольно Париж ворота не откроет.

Шарль был милостив, но отчуждён. Всем своим видом давал понять, что малейшая попытка надавить на него вызовет ответную реакцию, и тогда самовольный отъезд из Компьеня станет хорошим поводом не просто сказать: «Вы огорчили меня, герцог…», а принять меры жёсткие и более оправданные, чем эта сдержанная отчуждённость.

– Понять не могу, чего вы от меня хотите, – говорил он с кислым выражением на лице. – Уже пятое. Пока моё воинство дойдет до Сен-Дени и станет боевым порядком под Парижем, пройдёт как раз пара дней… Это вам не просто сорваться с места… А твоя возлюбленная Дева ждать не хочет ни минуты. Так что теперь только ей решать, какой день подойдёт для штурма. Запрещать этой девице что-либо, как я теперь понимаю, не может никто – она слышит святых, а мы люди простые… Однако, если моё разрешение для неё что-то значит, то получит она его не раньше седьмого.

Алансону кое-как удалось подавить в себе бешенство. Но на обратном пути, понукая коня так, что пена с его боков летела клочьями, герцог решил немедленно собрать военный совет и повторить акт самоуправства, только теперь в отношении Жанны. То есть, самим пойти на штурм, чтобы ей ничего другого не оставалось, кроме как следовать за ними. А где Жанна, там и победа! Даже если без королевского воинства.

Но военачальники, вопреки надеждам, герцога не поддержали. Даже Ла Ир, всегда готовый к решительным мерам, с сомнением покачал головой.

– Жанна побеждает только, когда сама уверена в том, что делает. Если ей необходимо королевское слово, что ж… Понять можно. Победить у нас и без того шансов мало, а если ещё и без приказа… да и без остального войска… Нет, я против такого дела.

Остальные согласились. И только де Ре промолчал. Когда совет закончился, он вышел вместе со всеми, далеко не пошёл – немного подождал и вернулся.

– Мне нужно сказать вам кое-что важное, сударь, – сказал в ответ на вопросительный взгляд. – Но так, чтобы кроме вас этого никто больше не услышал.

Усталый от неудач Алансон, выпроводил всю обслугу и нескольких дворян, получавших у него указания для ночного караула, потом указал де Ре на длинный кованый сундук, который последние дни служил ему и скамьёй, и постелью, а сам отошел к столу, приготовленному для обеда.

– Хорошего не жду, но очень надеюсь, – сказал он, наливая вина себе и барону. – Я сейчас душу готов продать за одну хорошую новость.

Де Ре усмехнулся.

– Это верно – хорошие новости нынче дорого стоят. Но то, что я скажу, вас скорее удивит.

Он немного помедлил, проворачивая в руке поданный кубок, потом глубоко вдохнул, как человек, который, наконец, решился и заговорил:

– Сразу хочу сказать – это не моя тайна, и когда-то я пообещал хранить её, как святыню. Но времена настолько переменились… Думаю, мне простится… Так вот, герцог, помните ли вы того пажа Жанны, которого все знали, как Луи Ле Конта? Под Орлеаном я как-то осмелился выдать его за Деву, и это чудесное воскрешение отпугнуло армию Саффолка, несмотря на подлог. Все, кто не был посвящён, сочли тогда, что совершилось чудо. Остальные решили, что нам просто повезло. Но только я, да ещё, может, герцогиня Анжуйская, знали, что чудо действительно было. Настоящее, подлинное. Потому что паж Луи – это некая Клод, пришедшая с Жанной. Или, говоря иначе, та самая Лотарингская Дева, которая и была предречена…

Он выдохнул, залпом выпил из кубка и, глядя в неподвижное лицо Алансона, коротко пересказал всё, о чём сумел догадаться сам, и о том, что, позднее, узнал от мадам Иоланды.

– Жанна – воин. Умелый, хорошо обученный, с королевской кровью, которая даёт ей многие права. Но та, другая… Поверьте, ваша светлость, святое причастие не так свято. Может потому, что всё на этом свете она воспринимает без корысти, расчёта и той дальновидности, которой все мы так гордимся, но которая подразумевает только удачное свершение наших личных замыслов… Она чувствует вместо того, чтобы раздумывать, она скажет, как надо поступить, и она единственная, кого Жанна послушает.

– Где она? – одеревеневшими губами сипло спросил Алансон.

– Была в Крепи. Кто-то пытался её отравить, но неудачно… Я думаю, этот кто-то прекрасно знал что делает. И то, что Жанну вынудят воевать в святой день, явится продолжением, если не заключением, задуманного.

– Об этом потом! Где она теперь?!

– Человек, которого я оставил следить за ней и охранять, приехал в лагерь перед самым нашим советом и сказал, что девушка добралась до Санлиса с армейским обозом. Нам следует немедленно привезти её сюда и переговорить!

Алансон вскочил.

– Вам следовало сделать это сразу же! Где ваш человек?

– Ждёт.

– Так отсылайте его немедленно! Чего вы ждали?!

Де Ре тоже встал.

– Вашего слова, герцог. Вы жаждали сражения, Жанна тоже. Но, насколько мне известно, ТА девушка считает, что воевать больше нельзя…

* * *

Весь путь от Крепи до Компьеня, и оттуда до Санлиса, Клод слушала рассказы про глупое стояние у Монтепилуа и про то, как герцог Алансонский с Жанной увели половину армии под Париж, чем, как шептали здесь многие, щелкнули короля по носу за все его договоры с Филиппом Бургундским. Говорили и всякое другое, с разной долей одобрения и порицания, но за всеми разговорами слышалось Клод одно и то же. В Жанну, не то, чтобы уже не верили, но верили как-то привычно, без воодушевления первых дней. Отношение двора и расчётливая нерешительность короля сделали своё дело. И, хотя к самой Клод, видя её камзол пажа Девы, относились по-прежнему почтительно и заботливо, и, как прежде, расспрашивали о Жанне с благоговейным интересом, всё же, утолив своё любопытство, лениво и сонно заводили разговоры о другом. Одни о том, что «господа теперь договариваются» и «коли не воюем больше, так чего ходить туда-сюда, не лучше ли по домам…». А другие, более дальновидные, неодобрительно качали головами и поминали недобрым словом господина де Ла Тремуя, который «Деве сильно мешает, и, кабы не он, давно бы уже Бэдфорда погнали вон, чтобы боле никуда не совался и вообще бы головы не поднимал. А уж тогда, можно и по домам, и с наградой, потому как не король, так Господь обязательно наградит за то, что с Девой Его рядом бились».

Однажды, во время подобных разговоров, Клод стала свидетельницей того, как некий господин, проходивший мимо, услыхал поношения на Ла Тремуя и жестоко избил говорившего. За беднягу пытались вступиться, но господин был с десятью вооруженными лучниками против шестерых солдат, обслуживавших кулеврину, и пригрозил, что заберёт всех и выдаст, как дезертиров, которых, как он сказал: «по приказу этой вашей Девы всё ещё вешают без особых разбирательств». Ссора утихла. Но Клод, которая сидела, забившись под телегу, долго ещё боялась высунуть нос. В проходившем господине она узнала того, который как-то давно приставал к ней с расспросами о Жанне, и в Реймсе, на турнире, когда она пыталась поговорить с Рене, крутился неподалёку, словно шпион. В другое время девушка и не подумала бы прятаться, но тяжелые дни болезни в ней словно что-то сломали. И даже не сама болезнь, а неотвязные мысли о том, что один человек мог умышленно пожелать другому подобные страдания. А странный этот господин вполне мог пожелать. И, хотя Клод стыдилась подобных мыслей, она ничего не могла с собой поделать – один только вид господина вызвал у неё внутри судороги, очень похожие на те, с которых началась её болезнь.

Болезнь…

Да нет… Добрая женщина из Крепи всё время повторяла, что это какой-то особый вид лихорадки. Но повторяла так часто и с таким нажимом, что девушка, наконец, догадалась – её хотели отравить.

Перед глазами сразу встала пухлая, миловидная маркитанка, протянувшая ей стакан воды, от которого Клод не смогла отказаться. Маркитанка без конца оправдывалась, обещала, что скоро уйдёт и, что прибилась к войску не за дурным делом. Потом по-доброму улыбалась, жалела, дескать, такому молоденькому пажу нечего делать среди грубых солдат, а сидеть бы дома, с маменькой. Потом вдруг позавидовала – всё-таки рядом с Девой. Ласково погладила по плечу, посмотрела с грустью… Её было жалко. Скорей всего, маркитанку просто подкупили и попросили подать эту воду. Но Клод всё время потом думала, что, умри она, и бедная женщина загубила бы свою душу. И во имя чего? Ради чьих-то злобных интересов?

Но стоило ли того?

Она не была наивной, и многое училась понимать, не деля на белое и чёрное, да и жизнь, проведённая в деревенской глуши, приучила совсем к другому. Там был тесный маленький мирок взаимной заботы, любопытства и простого общения, когда хвалили и ругали в глаза, и вместе горевали и праздновали. Но здесь, особенно при дворе, общего мира не было вовсе. Кое-как, с великим трудом, осознавала Клод жестокости военного времени и придворную необходимость осторожничать в словах и взглядах. Однако, чтобы просто так, без особой нужды, без угрозы для собственной жизни, из одного только расчёта, причинять страдания, а то и смерть, другому – этого она так и не смогла уложить в сознании, и стала вдруг страшиться того, что потянуло за собой сделанное ею открытие.

До сих пор миссия Жанны казалась ей чем-то возвышенным и героическим. Чудом высшей справедливости, которое, спасало от горя разорённых жилищ и гибели близких, где, в отношении врагов, есть место жестким решениям, но и милосердию тоже! И вдруг, в одночасье, блистательный покров избранности пал. А вместо него, со всеми омерзительными подробностями, перед Клод встала голая истина. Истина, по пунктам перечисляющая все её заблуждения. И, словно проваливаясь куда-то, девушка понимала и понимала то, что никакой высшей справедливости нет, и никогда не было. Что избранность Жанны самая обычная, земная. Что чудо её появления перед загнанным в угол дофином, так же рассчитано, как и подлое избавление от неё теперь, когда чудо стало помехой тому всесильному чудовищу, которое только тем и живо, что заставляет мир людей копошиться, словно клубок ядовитых змей, непрестанно друг друга жалящих. Имя этому чудовищу политика. И неважно, чья она – церковная или светской власти – итог один: слову Истины здесь не место. А если оно и долетает с какой-то чистой душой, то душа обречена на гибель, потому что в мире, где правит большая политика, жёсткие меры есть, но милосердия не существует.

И, чем ближе к Жанне оказывалась Клод, тем яснее ей становилось, что надо спешить, надо уводить Жанну подальше от этого мира, назад в безвестность и безопасность, иначе жернова, между которыми они очутились, перетрут их безо всякой жалости и выплюнут вон пустую шелуху.

В Санлис девушка прибыла с обозом, притащившим продовольствие и заготовки под луки и мечи на тот случай, если начнётся длительная осада. Дорога, а пуще всего дорожные мысли, совершенно её измотали. А тут ещё появился и какой-то странный человек, который, как показалось Клод, следил за ней от самого Компьеня. То и дело он возникал где-то около и всегда смотрел напряженно, с угрозой, которую можно было бы принять за озабоченность, но в другое время – не теперь. Стыдясь самой себя, Клод пряталась за изгородями, пробиралась через конюшни, почти под ногами лошадей, и однажды, когда снова заметила этого человека и спряталась в какой-то вонючей подворотне, вдруг расплакалась горько и тяжело.

Почему? Ну, почему она вынуждена вот так прятаться?! И почему Жанна должна стыдливо опускать глаза при малейшей неудаче?! Разве они провинились?! Они предложили этому миру свои жизни не за деньги и почести. И даже не за громкую славу, которая, может быть, и дала бы иллюзию того, что всё было не зря. Они всего лишь хотели исполнить предназначение. Ответить не людям, а самой земле, на которой лежали когда-то под деревом Фей, чувствуя каждый её вздох, каждое движение! Ответить тому свету, который тогда помог им взлететь и увидеть свою судьбу – если не они, то кто? И вместе! До самого конца!

Да, были рядом и люди, которые им помогли. Но сейчас, как никогда, Клод чувствовала, что они с Жанной остались совсем одни.

Из своего укрытия она увидела промчавшегося мимо с перекошенным лицом герцога Алансонского. Потом того человека, который за ней следил. Только теперь он был верхом и явно направлялся к городским воротам. Клод решила, что человек этот, наконец, уехал и пошла искать лошадь для себя, чтобы под покровом ночи, как бы ни было страшно, отправиться в Сен-Дени, к Жанне. Всех лошадей реквизировали для армии. Однако, с большим трудом удалось найти торговца, который согласился, за оставшиеся у девушки деньги, продать свою единственную клячу.

Уже вечерело, когда Клод подъехала к воротам, и тут снова увидела своего преследователя. Он вернулся. Лошадь под ним была взмылена, лицо сосредоточено. Человек без конца озирался, но по счастью не заметил Клод, которая, готовясь к ночному переходу, накинула на плечи плащ с большим капюшоном. И, пока, наклонившись с седла, всадник расспрашивал о чём-то горожанина, которого подозвал к себе, девушка тихо подтолкнула клячу и выехала вон. Стражники пытались было остановить – выяснить кто, куда и зачем, но она молча откинула полу плаща, чтобы стал виден камзол пажа, после чего без препятствий поехала дальше.

Звёзды успели густо засеять всё небо, когда кляча, и без того медлительная, начала вдруг спотыкаться, ронять голову, и, наконец, свалилась на бок, едва не придавив девушку. Клод еле успела вытащить ногу из стремени. Потянула за поводья, нагнулась, погладила лошадь по длинной, седоватой голове, ласково понукая её встать. Но вскоре стало ясно, что дальше придётся идти пешком. Кляча тихо испустила дух с покорностью существа, давно пережившего свой срок…

До самой зари Клод брела по дороге, убеждая себя, что не опоздает. На тот случай, если за ней действительно следили и попробуют догнать, свернула в пролесок, как только закончилась открытая равнина. И оттуда уже увидела большой отряд, движущийся в сторону Парижа. В первый момент девушка решила присоединиться к нему, чтобы идти со всеми и пугаться каждого шороха. Но потом ей показалось, что один из всадников был очень похож на того, злого, который избил солдата за поношения в адрес Ла Тремуя, и решила никуда пока не высовываться. Судя по всему, король ещё не давал разрешения на штурм. К тому же, восьмого числа будет большой праздник, и в такой день Жанна ни за что не поведёт солдат в бой. Значит, Клод и сама ещё успеет…

Но она никак не ожидала, что опоздает так сильно!

Она обманулась, когда подумала, что отряд, который её обогнал, недостаточно большой для того, чтобы штурмовать укреплённый город. Она сочла его всего лишь авангардом предваряющим подход основных сил. Но, когда добралась до Сен-Дени, штурм уже начался…

Клод не верила своим глазам. И не верила самой себе. Запутавшись в недавних страхах, она не распознала среди них того волнения, которое заставило бы её бежать к Жанне со всех ног, а просто пряталась и пряталась, потому что не хотела, чтобы кто-то помешал ей дойти вообще…

Со слабой надеждой, что, может быть, штурм начали военачальники Жанны, а сама она ещё не вступила в бой, девушка пробралась к знакомому белому шатру с тремя золотыми лилиями над входом.

Увы. Внутри никого уже не было. Только чьи-то доспехи… Как знак…

Не раздумывая, Клод кое-как нацепила нагрудник, застегнула его на те пряжки, до которых дотянулась, и подхватила шлем.

Вместе, до самого конца!

Прикрываясь щитом, она побежала туда, где развевалось белое знамя.

Вот уже и слышен голос Жанны, призывающей не отступать. Они взяли «бульвар» перед воротами, точно так же, как когда-то под Турелью, так что Клод оказалась среди идущих на штурм в момент наибольшего воодушевления. На один миг даже мелькнула надежда, что может быть… может быть…

Но тут, прямо перед Клод просвистела стрела, и следом за этим, совсем рядом, раздался сдавленный вскрик. Девушка обернулась. Знаменосец Жанны медленно оседал на землю, с покорным изумлением глядя на стрелу, торчащую из груди. Белое полотнище опадало следом за ним. Клод кинулась к раненному, подхватила под спину…

– Возьми… – прошептал знаменосец, заваливаясь навзничь.

Пальцы, стискивающие древко, разжались, и Клод ничего другого не оставалось, кроме как отбросить щит и подхватить знамя Девы.

Она бережно опустила на землю тело знаменосца, закрыла ему глаза и встала, опираясь на стяг. Жанна была совсем близко. Она что-то гневно отвечала человеку рядом с собой, а потом закричала, не оглядываясь:

– Знамя сюда! Где моё знамя?!

Клод бросилась вперёд. Вот сейчас, ещё пара шагов, и они встанут рядом, как и должны! Вместе, до самого конца!.. И то, что произошло потом, девушка даже не сразу поняла… То есть, совсем не поняла, почему вдруг перед глазами появилось небо – далёкое и бездонное… Потом ей показалось, что только что её чем-то ударили в бок…

А потом всё померкло.

* * *

Штурм Парижских ворот Сен-Оноре продолжался пять часов и закончился полным провалом. В помощь осаждающим, вместе с разрешением начать атаку, король прислал лишь отряд из того войска, которое привёл. Под холодным осенним дождиком кое-как удалось захватить укрепления, преграждавшие доступ к воротам, и этот успех ненадолго воодушевил нападающих. Но все попытки продвинуться дальше встречали жесточайший отпор.

Пыл нападающих слабел, и очень скоро, сквозь гущу сражения за подступы ко рву, к Жанне пробился капитан Суассона Гишар Бурнель именем короля заклиная её прекратить атаки. Следом за ним подбежал де Гокур с тем же самым. Но девушка ничего не желала слушать. Голой рукой она обтёрла грязь и кровь с доспехов, выхватила меч и крикнула, чтобы знаменосец встал рядом. Боковым зрением увидела развевающееся белое полотнище чуть позади себя и вскинула руку… Боевой клич уже готов был сорваться с её губ, когда пущенная со стены стрела поразила знаменосца. Жанна обернулась. Бросилась к нему, наклонилась… И через мгновение закричала дико и страшно.

– Что? Что? – задыхаясь подбежал к ней Алансон.

Но Жанна не могла вымолвить ни слова, только трясла безжизненное тело, и с губ её слетали бессвязные звуки, в которых герцог еле-еле смог разобрать: «Клод, Клод…»

– Эта та самая?! – крикнул он. – Проклятье! Лучше бы нам было потерять сотню солдат!

Закрыв собой Жанну, герцог одним рывком поднял её, приказал вынести знаменосца в тыл, как если бы выносили его самого, и встряхнул девушку, приводя её в чувство.

– Не время, Жанна! Может, она ещё жива! Соберись, сражение не кончено!

Невидящими глазами Жанна осмотрелась. Перекошенные лица вокруг показались ей страшным, дьявольским наваждением. Кто-то кричал, чтобы заряжали бомбарды, кто-то тащил лестницы, кто-то падал, как только что упала Клод…

– Не-е-е-т!!!

Меч, зажатый в руке, рассёк воздух.

– Вперёд! Вперёд!

Теперь только вперёд, иначе, всё было зря! Иначе, веры в ней не останется, потому что не во что верить, если Клод больше не будет! И любви не будет, потому что невозможно станет любить!..

– Я не отступлю! Лучше погибну! Кто любит… за мной!

Она нагнулась, подхватила упавшее знамя и выпрямилась в полный рост

– Пригнись! – крикнул было Алансон.

Но опоздал. Новая стрела, прилетевшая со стены, вонзилась Жанне в бедро.

Девушка покачнулась, сделала несколько шагов с искаженным от боли лицом и вдруг упала, словно ноги ей подрубили.

– Дева ранена!!! – истошно завопил кто-то рядом.

В ответ, со стены над воротами понеслись радостно-злобные выкрики.

– Молчать! Я сейчас встану!

– Ранена! Ранена! Сюда, скорее! Со щитами! Закройте её!

К Жанне подбежало сразу несколько человек, оттеснив Алансона, который, зарычав, словно сам был ранен, бросился вперед, командовать ослабевающим штурмом.

Превозмогая боль Жанна открыла глаза. Среди подбежавших совершенно белым пятном выделялось лицо Жана Маленького – Жана Арка…

Это же брат Клод… Или теперь он её брат?.. Кло-о-од… О, Господи, за что?! Неземная, самая честная, её Клод… Что же теперь говорить Жану?.. Её брату… товарищу по детским играм в Шато д’Иль… где светило солнце, и всё было понятно… И не было такой боли…

– Очнись, очнись! – услышала Жанна сквозь туман короткого обморока. – Как ты? Только не дёргайся, чтобы не зацепить стрелу! Сейчас мы тебя перенесем отсюда…

Жанна схватилась рукой за древко, торчащее из ноги. Она уже делала это… Перетерпеть можно, не так уж и страшно…

Но острая боль гигантской иглой пронзила всё её тело, снова заставив закричать.

– Уносите скорее! – суетились вокруг. – Да щиты… щиты держите плотнее!

– Нет! Нет!

Чувствуя, что её вот-вот поднимут, Жанна из последних сил замолотила руками по чьим-то плечам и головам.

– Оставьте меня! Я встану! Я должна встать за неё и за себя!.. Пустите! Штурм ещё не закончен!

Но удары её делались всё слабее, и никто не обращал на них внимания. В последней отчаянной попытке Жанна дёрнула здоровой ногой, из-за чего тело её сотряслось, перевернулось, и торчащая стрела, зацепившись за что-то, ещё сильнее разорвала её тело.

– Уносите же, дьявол вас всех раздери! – заорал Гишар Бурнель, как только новый крик Жанны оборвался беспамятством. – Смотрите, с ногой осторожнее, а я за плечи подниму…

И вдруг, почти всхлипнул с отчаянием:

Здесь всё кончено…

Деревня Ле-Шапель под Парижем

(8 сентября 1429 года)

Вечером, когда стало ясно, что придётся отступить, на французских позициях заметили отряд, движущийся от Монмартских ворот. Капитан лучников, который первым его заметил, решил было, что это очередная вылазка парижан и отдал приказ своим людям готовиться к бою. Но рыцарь, скакавший впереди, ещё издали поднял руку и крикнул, что они с миром. Рыцарем оказался сеньор де Монморанси, который вывел около шестидесяти дворян из осажденного города, чтобы примкнуть к королевскому войску. Первым делом, он спросил, жива ли Дева и выразил искреннюю радость, когда узнал, что жива. Однако радость быстро сменилась хмурой озабоченностью, едва Монморанси услышал о ранении, которое не позволит Деве ещё несколько дней появляться перед войском.

– Как так? Ведь под Орлеаном она встала…

– Не могу знать, я там не был, – ответил капитан. – Но поговаривают, что голоса свои она больше не слышит. Вроде как, отвернулся Господь… Ведь, что велено было, Жанна уже сделала…

Монморанси совсем помрачнел.

– Если бы она появилась завтра перед войском, Париж был бы ваш.

Он спросил, как найти герцога Алансонского и, пока ехал в указанном направлении, встретил небольшую процессию, с великой осторожностью тащившую носилки, на которых лежал короб шести футов длиной. Впереди шёл священник с печальным лицом, который на вопрос, что они несут, ответил: «рог единорога, коим надеемся исцелить нашу Деву»^[72]. В руках священник держал множество амулетов.

– Видимо, дело совсем плохо, – пробормотал Монморанси, отъезжая.

Алансона он нашёл в его шатре вместе с остальными военачальниками. Хмурясь и потирая лбы, они стояли вокруг карты Парижа и слушали Ла Ира, который тыкал пальцем в укрепления вокруг Сент-Оноре и объяснял, как эффективнее распределить удары завтрашней атаки.

Монморанси приветствовали со сдержанной радостью и почти воспряли духом, когда он сообщил, что в Париже не так уж и мало людей, готовых признать законным короля Шарля.

– Однако, – добавил барон, – несмотря на панику, царящую в городе, сами по себе они бессильны что-либо предпринять. Особенно теперь, когда Дева была ранена у всех на глазах, да ещё в день святого праздника. На улицах с новой силой стали кричать о короле-антихристе, об Эллекене с его свитой, которого вызвала из преисподней ведьма, надевшая мужскую одежду^[73]. Все молятся. Статую Святой Девы носят с площади на площадь и прославляют, как истинную спасительницу города. Если ваша Жанна завтра не появится перед войском, как она появилась под Орлеаном, боюсь, ряды сочувствующих королю Шарлю значительно поредеют.

Алансон, ещё не смывший с лица копоть и грязь, хмуро посмотрел на Монморанси.

– Здесь не Орлеан, сударь. Там люди уповали только на чудо.

– И в Париже его ждут.

– Ждать и уповать не одно и то же. Когда у людей ничего другого не остаётся, они начинают верить. А у парижан есть выбор. Если сегодня они убеждены, что Святая Дева покарала Жанну, где гарантии, что завтра они не припишут её выздоровление козням дьявола?

Монморанси нервно дёрнул щекой.

– Какая разница, герцог? Вмешательство высших сил – вот, что важно сейчас. Всё необъяснимое пугает. Ушел же Саффолк, хотя и был убеждён, что Жанна ведьма. Пока Рим молчит, никто не возьмёт на себя смелость определять, в чём именно состоит Божья воля. Пусть Жанна восстанет под королевским стягом, а не под своим. И после победы можно будет объяснить сегодняшнее поражение грехом гордыни, за который её наказали, но который простился, когда она одумалась. Лишь бы встала…

Алансон осмотрел собравшихся.

– Где маршал де Ре?

Никто не ответил.

– Мне не докладывали, что он погиб. Где маршал?!

Снова молчание.

– Найдите его, и пусть явится незамедлительно! Совет продолжим позже, а пока все свободны. Вам же, барон, позвольте принести благодарность. Нам сейчас дорог каждый воин. Располагайтесь в лагере, я пришлю за вами, когда мы снова соберёмся.

Военачальники начали расходиться, кланяясь Монморанси, который чуть задержался, явно желая сказать что-то герцогу наедине.

– Я слышал, Жанна ранена в ногу, – начал он, когда никого не осталось. – Это всё же не в горло, как было прошлый раз… Поднимите её, герцог. Посадите в седло. Привяжите, закройте доспехами, но только с открытым забралом… Пусть она даже погибнет завтра, но пусть появится. И я ручаюсь, солдаты кардинала Винчестерского первыми покинут город.

Алансон повернул к нему усталое лицо.

– Я вас понял, сударь… Когда мы соберёмся, я пошлю за вами.

Монморанси вышел, а герцог несколько минут невидящим взглядом смотрел на карту Парижа, потом навалился на неё обеими руками и низко опустил голову.

Они проиграли…

Проклятый Шарль сделал всё, чтобы они проиграли! Он не прислал на подмогу всё своё войско, а только часть. Он вынудил Жанну идти на штурм именно сегодня, и она постоянно чувствовала свою вину! С какой горечью произнесла она перед самым началом: «Я не могу иначе…». А потом эта девушка… Откуда только она взялась? И где, наконец, де Ре?! Хотя, маршал, скорей всего, где-то с ней. Но пусть, наконец, придёт и скажет, жива ли? Д'Олон доложил, что Жанна ещё в бреду и всё время зовёт «какую-то Клод». Может, известие о том, что та, другая, жива, поднимет её на ноги?…

Алансон зарычал и что есть силы грохнул кулаком по карте.

– Где маршал?! – заорал он. – Его найдут когда-нибудь!!!

* * *

Клод знала, что должна разорвать змею. Она изо всех сил сжимала скользкое тело, но змея только растягивалась и растягивалась, и размаха рук уже не хватало. Наконец, когда стало ясно, что хватку придётся ослабить, чтобы снова свести руки, змея извернулась и укусила девушку. И ужас, который Клод испытала, заставил её распахнуть глаза, чтобы прогнать гадкий сон и постараться забыть… Отогнать видение скорой смерти, потому что со странной обречённостью она вдруг поняла, что змею обязательно нужно было разорвать…

Взгляд, ищущий опору после кошмара, остановился на смутно знакомом лице. Тело начало наливаться болью, которую притупило забытье, и, возможно, именно эта боль сразу напомнила о другом, совсем недавнем возвращении к жизни, и о том, что это же самое лицо склонялось над ней и после отравления.

– Я снова выжила? – с трудом прошептала Клод.

– Да, ты живучий… Живучая, – ответил лекарь. – Прости, господин барон сказал мне, так что теперь я знаю – ты девушка.

Клод устало шевельнула рукой.

– Подумаешь… тайна. Давно пора… прекратить.

– Тихо, тихо, – зашептал лекарь. – Для тебя, может, и пора, но господин де Ре считает иначе. Велел пока тебя спрятать и никому не показывать.

– Почему?

– Не знаю. Сейчас я за ним сбегаю, сама и спросишь.

Лекарь хотел было уйти, но Клод удержала его.

– Скажи… чем закончилось?

– Ты про штурм?.. Увы. Ничего не вышло – отступили. Сейчас у герцога Алансонского совещаются – решают, что делать завтра.

– А Жанна?

– Жива. Но тоже ранена, как и ты.

– Ты сможешь к ней попасть?

– Если господин барон поможет – запросто попаду.

– Тогда… пожалуйста… передай, что воевать ей больше нельзя.

Лекарь опустил глаза.

– Это пускай ей господин барон передаёт. Тут сказывали, Жанна мессиру де Гокуру по лицу заехала, когда он попытался её увести ото рва. А меня за такие слова и вовсе прибьёт. Она сейчас какая-то другая стала…

– Она та же! Та же! – из последних сил еле крикнула Клод. – Это вы все стали другие…

Бессильные слёзы навернулись на глаза, туманя взгляд, и она не сразу поняла, что не лекарь раздвоился, а появилась за его спиной другая фигура, которая мгновение спустя, выдвинулась вперёд и склонилась над ней, постепенно проясняясь и обретая черты де Ре.

– Ты жива! – выдохнул он. – Хвала Господу! Я места себе не находил… Откуда ты там взялась?! Мой человек весь Санлис облазил, чтобы тебя разыскать… Мы хотели, чтобы он привёз тебя до штурма… Думали, ты удержишь Жанну… уговоришь… Она бы только тебя послушала…

Клод заплакала, и де Ре мгновенно притих. Испугался:

– Что?! Тебе хуже? Больно?

– Да, мне больно…

Девушка отвернула голову, и слёзы покатились по её щекам, трепетные, как и огонёк свечи, который они отражали.

– Это я стала другая… Я подумала, что за мнойшпионят… Слишком многого стала бояться… Я не думала, что всё так закончится…

Де Ре махнул лекарю, чтобы уходил, и подался к Клод.

– Ничего ещё не закончилось. Настало твоё время, Дева Лотарингии. Я рассказал герцогу и он готов тебя слушать! Хочешь, прямо сейчас приведу его? И будет так, как ты скажешь.

Клод вытерла очередную слезу.

– Не будет, потому что я скажу, что Жанне больше не надо воевать, а надо уйти назад, в деревню, в ту жизнь, которая сейчас кажется ей невозможной, но которая, единственная, ещё может её спасти… Она дала стране короля, и теперь это его забота – сражаться или договариваться… Но герцог не послушает, потому что хочет чего-то другого. Не знаю чего… Раньше, когда всё было просто, я могла чувствовать, что будет дальше. Слушала, как сказку – страшную, или не очень, или, наоборот, весёлую – всё то, что шептали мне голоса деревьев, облаков, самого солнца… Я болела от плохого и смеялась от хорошего, но всегда умела отличить одно от другого. Сейчас ничего этого нет. И нет больше уверенности, что Жанна поступила правильно, придя сюда. Так что плохой из меня советчик… Герцог готов послушаться только того, что будет отвечать его собственным мыслям. Другого мнения он не примет и найдёт тому множество оправданий. Скажет, что Жанна не может уйти сейчас, чтобы не предать поверивших в неё, что король ещё слаб, что война не завершена… Но всё это будут лишь причины. А правда – та самая, ничем не украшенная и потому никому не нужная – состоит в том, что никто не хочет просто поднять голову и посмотреть выше. Туда, откуда жизнь видна, как река, которая течёт себе и течёт. Посылает одни свои воды орошать поля вокруг, другими сворачивает камни, чтобы не мешали, или, может быть, изменили русло для других. А иным даёт крутиться в мельничном колесе, возносясь и падая. Им кажется, что всё вокруг них бурлит, пенится, брызжет. Но, отплыви чуть дальше, и в покое широкой реки это станет такой малостью… Как ни взбирайся по колесу, оно всё равно повернётся… И герцог ничего не добьётся, и Жанну заставит воевать с самой собой, потому что она давно поняла – ей здесь больше не место… Вы не молчите, сударь… Вы говорите мне, хоть что-то, потому что страшно, когда молчат в ответ на исповедь. А я вам сейчас почти исповедуюсь… Я ведь и сама только недавно поняла: НИКОМУ НИЧЕГО НЕ НУЖНО! Во всяком случае, до тех пор, пока не станет совсем плохо. И тогда начинают ждать Чудо… А оно всё время над головой, как небо – разлито над нами! Вот только дождём не прольётся – лишь каплю уронит туда, где совсем уж засуха. Потому что нельзя только на Чудо… Оно не верёвка, которой связывают сломанное. А сухая земля каплю воды впитает, но не увлажнится, и ничего из себя не родит… Чудо зря пропадает, когда ему не умеют радоваться. Но, как научить людей радоваться больше всего тому, что нельзя потребить?.. Скажите же, сударь! Вы ведь не из тех, для кого мельничное колесо единственная цель в жизни!

Де Ре встал.

– Мне нечего тебе сказать, Клод. Но зато я знаю теперь, что сказать герцогу. Да и Жанне, если вдруг он снова начнёт её убеждать по-своему…

– Нет! Пожалуйста! Позвольте, с Жанной я поговорю сама… когда она встанет после ранения! Ей сейчас и без того плохо…

Барон несколько мгновений смотрел на Клод со странным выражением на лице.

– Что ж, как скажешь. Но говорят, она уже встала. И даже отправилась на совет к герцогу.

– Нет! Ей нельзя больше!

Клод всем телом потянулась к нему, не замечая боли.

– Скажите ей, сударь… От моего имени скажите: нельзя, нельзя! Ей готовят ловушку!.. Я не могу объяснить, откуда это знаю, но новый штурм обернётся для Жанны пленом!

– Значит, нового штурма не будет, – немного помедлив, твёрдо сказал де Ре.

Деревня Ла-Шапель

(10 сентября 1429 года)

Утром штурма действительно, не было.

Ночной совет, который состоялся-таки у герцога Алансонского, прошёл бурно и внёс раскол в ряды французских военачальников. Маршал де Ре сразу и решительно заявил, что своих людей в новую атаку не поведёт, и его многие поддержали. Алансон, конечно же, вспылил, поскольку до прихода маршала ему никто не перечил, и Жанна, которая действительно сбежала от лекарей, несмотря на слабость и подавленное состояние, тоже поднимала голос за возобновление штурма. Однако, почти сразу после того, как явился де Ре, который что-то ей тихо сказал, Жанна вдруг вышла, отсутствовала довольно долго, а когда вернулась была непривычно тихая, и многим показалось, что она несчастна. Это, конечно, могло быть следствием первого её поражения. Но военачальники, собравшиеся у Алансона, знали Жанну не первый день. Кроме, пожалуй, Гильома де Флави и нескольких других дворян, прибывших с королевским отрядом, все помнили как неистово она рвалась к Парижу, как противилась всем попыткам себя удержать, унести раненную с поля боя, не дать сражаться дальше. Неудача штурма, который она отказывалась признавать за окончательное поражение, не могла в одночасье её укротить. Поэтому тем, кто хорошо знал Жанну, непривычно было наблюдать за тем, как она слушала спорящих. Слушала и, будто бы не слышала, поглощённая какими-то своими мыслями. Алансон с де Ре, осыпая друг друга доводами «за» и «против», словно ударами, то и дело поглядывали в её сторону и постепенно сникли. Голоса их стали тише, доводы короче, в конце концов, оба замолчали и, уже не скрываясь, уставились на Жанну.

– Мы не станем завтра штурмовать Сент-Оноре, – сказала она, не столько им, сколько кому-то внутри себя. – Мы должны напасть там, где никто не ждёт, и тогда всё получится.

– Но Жанна…

– Не спорьте, де Ре! Я хорошо подумала.

– Да, Жанна, да! – воскликнул Алансон. – Париж подчиняется только тем, кто приходит и берёт! И я словно слышу, как дух великого Арманьяка благословляет нас^[74]! Где ты хочешь напасть?

– Вот здесь.

Жанна подошла к карте, окинула её взглядом, словно примеряясь, и указала место.

– Возле Лесной башни река подходит к стене очень близко, поэтому никому не придёт в голову штурмовать город именно здесь. Значит, и оборона в этом месте должна быть слабой. Мы перейдём мост возле Нельской башни, потом быстро разберём его, чтобы защитники Сент-Оноре не помешали нам с тыла, и устроим переправу вот тут…

Жанна провела пальцем по карте, перечеркивая узкую полоску реки.

– Придётся разобрать несколько домов, чтобы навести хотя бы три переправы… Что это за деревня? Там кто-то остался?

Все посмотрели на Монморанси, который тут же протолкался ближе.

– Это Поршерон. Там была община отцов матюренов.

– Значит, нужно послать людей уже сейчас, чтобы разбирали дома, ближние к реке. Да и нам долго рассиживать незачем. К утру войско должно быть готово выступать.

Де Флави, стоявший в тени почти у самого выхода, обернулся и что-то приказал человеку за своей спиной. Тот незаметно для всех вышел, а Флави посмотрел на дворян, прибывших вместе с ним от короля и многозначительно поднял бровь.

– Я уверена, – раздался в этот момент голос Жанны, которая смотрела в глаза де Ре – на пути, всем заранее известном, можно подготовить засаду, ловушку, всё, что угодно. Но те пути, которые открывает Господь, непостижимы без Его воли. Я молилась… Мы ВМЕСТЕ молились, – добавила она с многозначительностью, понятной только барону, – и решение атаковать Лесную башню пришло не просто так, не по моей прихоти, но по моему твёрдому убеждению, что всё получится.

– Согласен, – пробормотал Монморанси, всё это время изучавший карту. – Укрепления здесь, действительно, слабы. И, чтобы усилить их, понадобится много времени. Так что, если мы нападём быстро и внезапно…

– Значит, незачем медлить! – воскликнул Алансон. – Вы с нами, маршал?

Де Ре молча кивнул.

– Тогда, господа, все свободны! Поднимайте своих людей, мы с рассветом выступаем!

Получившие хоть какую-то определённость военачальники задвигались и с короткими поклонами в сторону Алансона и Жанны потянулись к выходу. Она тоже не стала задерживаться. Только благодарно кивнула де Ре и, придерживая раненную ногу, вышла. Алансон хотел было узнать, что барон шепнул Жанне, когда пришёл, но не успел. Де Ре выскочил вслед за ней так, словно за ним гнались.

– Вы забудьте, что я сказал вам утром, – почёсывая нос, с некоторым смущением, сказал оставшийся в шатре Монморанси. – Я имею в виду то, что её надо было вывезти перед войском любой ценой. Думаю, у Лесной башни, Жанна может ничего не опасаться – я стану первым, кто закроет её собой в случае чего.

– Вот уж нет, барон, – ответил Алансон. – Эту честь я не уступлю никому.

* * *

Рано утром, удивляя защитников города, собравшихся над воротами, французское воинство двинулось в обход. Им вслед полетели насмешки, улюлюканье и брань, а затем и стрелы. Отступающие солдаты хмуро оглядывались, отвечали ещё худшей бранью, но кое-кто и среди них уже начинал бормотать о том, что в святой праздник воевать не следовало.

Де Ре ехал мрачный. План Жанны, конечно, сулил надежду на успех. И, будучи опытным бойцом, маршал прекрасно понимал, что если они и могут прорвать оборону, то только так, как она предложила. Но интуиция того же самого опытного бойца заставляла тревожиться из-за каких-то дурных предчувствий, вместо того, чтобы испытывать обычный боевой азарт. После совещания у Алансона, когда де Ре почти бегом вернулся к себе в шатёр и взглянул на Клод, он увидел лицо человека, потерявшего всякую надежду.

– Ты знаешь, что она задумала? – спросил барон.

– Знаю, – бесстрастно прошелестело в ответ.

– И что ты думаешь? У неё получится?

– Не знаю. Может быть… Но, думаю, вам следует быть рядом – какое-то предательство обязательно свершится. Последнее время оно так близко, что я постоянно его ощущаю.

На мгновение де Ре лишился дара речи.

– И ты не попыталась её остановить?!

Клод посмотрела на него, и глаза её, кажется впервые в жизни, были полны гневом.

– Кто я такая, чтобы останавливать Жанну?! Я всего лишь обещала быть с ней до конца, потому что она просила об этом! А просила она потому что сомневалась, достаточно ли сильной окажется среди всех этих испытаний и хотела знать, что рядом есть хоть одно надёжное плечо! Вот и вся моя миссия. Никто не просил меня советовать Жанне, как ей поступать под Орлеаном и Патэ, и она делала то, что считала нужным. Сейчас она уверена, что надо сделать так. Пусть делает – не мешайте. Я могла советовать ей вернуться, когда был мир, могу предупредить об опасности, которую смутно чувствую. Но здесь сейчас война, а уж как воевать Жанна знает лучше многих…

Возразить де Ре было нечем. Однако, поднимая своих людей, среди всей этой, привычной для любого рыцаря суеты, он сам чувствовал себя так, словно забыл что-то очень важное, о чём впоследствии обязательно пожалеет. Клод он распорядился отправить с Сен-Дени, куда уже перебралась королевская свита и сам Шарль. Однако, наставляя своего лекаря, де Ре особенно упирал на то, чтобы круг общения девушки был как можно уже.

– Найди какую-нибудь сиделку. Лучше всего из Поршеронской общины – они, как мне говорили, не любопытны и не болтливы – чтобы умела готовить и могла помочь тебе с врачеванием, если вдруг что… Купи коня на всякий случай, и ухаживай за ним сам. Если возьмём Париж, я пришлю за вами надёжных людей. Не возьмём… Тогда сажай Клод на коня и вези к герцогине Анжуйской. Ты понял? Только к ней – больше никуда! Но даже там не ори на каждом углу кого привёз…

Свои слова он сопроводил щедро набитым кошельком. После этого, сделав ещё несколько распоряжений, барон отправился к герцогу Алансонскому, которому, довольно сухо сообщил, что Клод жива, и что против плана Жанны она ничего не имеет.

– Я так и знал! – воскликнул герцог. – Мы должны победить, маршал! Днём мне казалось, что всё пропало, что фортуна повернулась спиной из-за нашего самоуправства. Но не может же она благоволить этому трусу Шарлю, в самом деле! Пускай сидит, дожидается, когда ему принесут Париж, словно сваренное яйцо! Он уже достаточно себя показал, как никчёмный стратег, теперь лишь бы не мешался. Как только Жанна въедет в столицу, заткнётся столько продажных ртов при дворе, что мы сами услышим и святых, и ангелов!

Де Ре криво усмехнулся в ответ.

– Аминь, ваша светлость.

– Не сомневайся – так и будет!

Но де Ре почему-то сомневался. А когда к войску вышла Жанна, отражение своих сомнений он увидел и на её лице. Девушка была бледна и, по всему видно, слаба. Её ещё пытались приветствовать, как прежде, но теперь уже далеко не все. Нестройный разнобой голосов только усилил всеобщее угнетение. А потом войско двинулось в обход лениво, со скрипом, как рыцарь в повреждённых доспехах, которому во чтобы то ни стало нужно взять реванш на ристалище.

Первыми не поверили своим глазам разведчики, посланные вперёд. За ними замерли подошедшие передовые отряды. И все последующие, по мере приближения и узнавания, останавливались и смотрели вперёд со странным недоумением, до конца, наверное, ещё не понимая и, может быть даже надеясь, но по оцепенению остальных интуитивно чувствуя, что всё кончено.

Мост через Сену, на который возлагались такие надежды, горел.

Взошедшее солнце делало пламя белёсым и нестрашным, и почти незаметным на сложенных неподалёку брёвнах, которые начали заготавливать ночью для дополнительных переправ. Казалось, их ещё можно потушить! Но чёрный дым, поднимающийся над рекой, словно саван, затягивал не только окрестности, но и все надежды. Было ясно, что мост уже погиб. И даже если удастся погасить брёвна, и отыскать среди них несколько, пригодных для строительства, их всё равно будет мало, да и спасительное время уже безнадёжно упущено!

Выехавший чуть вперёд бледный Алансон повернулся к Жанне.

– Что будем делать?

Он явно был потерян, но сдаваться ещё не хотел. Совершенно не представляя, что тут можно предпринять, герцог свято верил, что Жанна найдёт решение…

– Я не знаю.

– Что?!

Он повернулся к девушке всем корпусом, заставляя захрипевшего коня повернуться следом.

– Я не знаю, – повторила Жанна.

– Вброд не перейти – ближайший забит кольями, – оповестил всех подъехавший Ла Ир. – Мои люди уже тушат брёвна, но, может, следует послать кого-нибудь потушить и…

В этот момент прогоревшая центральная часть моста обрушилась. Рыцари, собравшиеся возле Жанны и Алансона, вздрогнули, а их кони попятились.

– Уже не нужно, – мрачно констатировал Монморанси. – Теперь бы послать в Поршерон, чтобы разбирали всё дома, которые остались.

– Время будет совсем упущено, – жестким от сбывшихся предчувствий голосом сказал де Ре. – Но пытаться всё равно следует. Можно попробовать спасти то, что осталось от моста и починить его тем, что есть под рукой. Пожертвуем несколькими телегами… Победа того стоит, – добавил он не совсем уверенно.

Все посмотрели на Жанну. Девушка, словно завороженная, не отрывала глаз от горящего моста и, казалось, совсем не слушала того, что говорилось вокруг. Бледная, откровенно уставшая, она держалась в седле, превозмогая боль, природа которой вряд ли была только физической.

– Кто мог поджечь мост? – еле слышно спросила Жанна.

Потон де Ксентрайль озадаченно пожал плечами.

– Отчаяние иногда делает людей умными. Могли и парижане… Сообразили…

– Нет. Со вчера здесь были только наши люди, которые разбирали дома. Никаких вылазок из города не было, иначе нам бы сказали… Кто поджёг мост?

– Это сделано по моему приказу, Жанна, – раздался неподалёку спокойный голос. – Точнее, по приказу короля.

Все, включая и Жанну, медленно повернулись.

Прибывший с королевским воинством Гильом де Флави сидел на своём коне спокойно, сложив руки и поводья на луке седла. Но за ним, плотным полукольцом расположился целый отряд рыцарей охраны, многозначительно опирающихся на рукояти своих мечей.

– Его величество приказал мне, в случае поражения, не допускать продолжения военных действий любой ценой. А я, зная как мало здесь ценят королевское мнение, предпочёл действовать по своему усмотрению.

Де Ре еле успел преградить путь Ла Иру.

– Ах ты, гадина! – заорал тот, нащупывая рукой булаву на седле. – Я тебя сейчас вобью в этот берег, а твоими молодцами дострою мост!

– Молчи! – прошептал де Ре.

– Я на службе, сударь, и только поэтому не объявляю вам вызов, – хладнокровно заявил де Флави. – Но, если вы не замолчите, буду иметь основания подать на вас официальную жалобу.

– Тогда ты получишь вызов от меня! – наконец пришел в себя Алансон.

– Как будет угодно вашей светлости. Только хочу заметить, что вызов ваш в этом случае меня мало коснётся. Оскорблённым сочтёт себя король, приказ которого я всего лишь исполнил. А вы из без того уже вызвали недовольство его величества своим самоуправством. И, смею заметить, весьма оскорбительным…

– Оскорбительным оно стало, когда ты поджег этот мост! В любом другом случае моё самоуправство принесло бы королю славу!

– Вчера у вас был шанс это доказать…

Де Флави не успел договорить, Жанна покачнулась, и не подставь д'Олон вовремя своё плечо, упала бы с седла. Её била мелкая дрожь, а лицо приобрело землистый оттенок, как у мертвеца.

– Де Кагни, позовите лекаря! – крикнул Алансон.

– Не надо.

Опираясь на руку д'Олона Жанна несколько раз глубоко вздохнула и, собрав все оставшиеся у неё силы, твёрдо произнесла:

– Сделаем так, как сказал де Ре. Пусть освободят несколько телег… Можно те, на которых привезли убитых вчера… Тела велите перенести вон в ту ригу. И тушите огонь, как можно скорее.

– Я бы не советовал тебе, Жанна… – начал было де Флави.

Но девушка оборвала его. Гнев словно придал ей силы и слабый минуту назад голос сорвался на крик.

– Оставьте советы при себе! Вчера у вас тоже был шанс давать их! А сегодня я действую, как считаю нужным сама! И первым делом приказываю взять вас под арест!

– У тебя нет таких полномочий!

– А кто мне помешает?! Ла Ир, зовите своих людей!

В этот момент Алансон поднял руку.

– Погодите! Сюда кто-то едет.

По дороге, ведущей от Сен-Дени, действительно скакал целый отряд под королевским штандартом. Де Флави улыбнулся и натянул поводья.

– Это те, кто помешает моему аресту.

Один из всадников впереди показался Жанне очень знакомым. Его шлем был открыт, и она еле сдержала радостный возглас, когда рассмотрела, что это Рене Анжуйский. Но уже в следующий момент выражение лица Рене заставило её встревожиться. А скакавший рядом понурый граф де Клермон всем своим видом только подтвердил – радоваться прибытию этого отряда преждевременно, и едут они с дурными вестями.

– Чему обязаны, господа? – хмуро встретил их Алансон, тоже не ожидавший ничего хорошего.

Рене опустил глаза.

– Его величество приказывает всем военачальникам немедленно прибыть к нему в Сен-Дени, а войску оставить позиции и отступить.

– Но у нас есть план, Рене, – с отчаянием проговорила Жанна. – Если бы не это предательство, – она показала на горящий мост, – мы были бы в Париже уже сегодня.

– Жанна, не спорь, – покачал головой Рене и, наконец, отважился посмотреть на неё. – У меня приказ… Ты должна отправиться с нами.

– Я арестована?

– Ну что ты, Жанна! – воскликнул де Клермон, радуясь возможности сказать хоть что-то утешительное. – Просто, зная, как трудно бывает увести тебя с поля боя, его величество велел нам настаивать…

– Я увезу тебя силой, если не захочешь уехать, – даже не пытаясь смягчить жесткость тона, сказал Рене. – Это в твоих же интересах, как, впрочем, и в интересах многих других.

При этих словах он бросил в сторону Алансона взгляд, в котором герцог ясно прочёл – худшие опасения, кажется, подтвердились, и Шарль мешает Жанне уже не просто из-за трусости.

– Я никуда не поеду, пока Париж не будет взят! – воскликнула девушка. – Ваш отряд слишком мал против моего войска, и герцог меня поддержит!

Но выражение лица Рене заставило её замолчать.

– Боюсь… – начал было Алансон и осекся.

Жанна обернулась. Ещё никогда её прекрасный герцог не выглядел таким подавленным и таким, напуганным. Она не понимала почему и смотрела на него с обидой, недоумением и таким разочарованием, что на короткое мгновение герцогу подумалось: а-а чёрт возьми, будь, что будет! Но холодный голос де Флави привёл его в чувство:

– Герцог несомненно хотел сказать, что повиновение законному королю то единственное, чего Господь ждёт от любого христианина, будь он даже Его посланником.

– Я сам умею выражать свои мысли, сударь, – огрызнулся Алансон.

– Но вы молчали, а я всего лишь хотел напомнить всем, что Дева была послана помогать его величеству, а не перечить его воле.

Повисла тишина, в которой треск пламени над мостом показался особенно громким, почти заглушавшим бесполезные уже крики капитанов, торопивших солдат, которые тушили этот пожар.

– Отдайте приказ об отступлении, – сказал Рене.

Но герцог и Жанна молчали.

– Отдайте приказ, – повторил он с нажимом.

– Вы предаёте меня, – прошептала Жанна.

Рене подъехал к ней почти вплотную.

– Поверь, я пытаюсь тебя спасти.

– Моё спасение было в Париже… Но, видно права была Клод…

Она не договорила, стараясь подавить слёзы. А когда смогла говорить снова, повернулась к Алансону:

– Командуйте вы, герцог…

Отступление началось только поздним вечером. Герцог тянул время, отговариваясь тем, что перетащить всё осадное снаряжение с места на место совсем не то же самое, что транспортировка его в Сен-Дени; что демонтаж займёт немало времени и сразу отступить не получится. При этом, втайне он надеялся, что среди всей этой суматохи де Ре сумеет навести хоть какую-то переправу. Но увы. Все усилия по тушению огня на мосту и на заготовленных брёвнах давали такой мизерный результат, что убивали даже эту шаткую надежду. Не успевали загасить пожар в одном месте, как он, словно по воле злого рока, разгорался в другом. В итоге, запылала даже рига, где были сложены мёртвые тела, и запах горелого человечьего мяса дополнил ощую картину хаоса и краха.

А тут ещё пришлось часть солдат перебросить на прикрытие войска. После полудня опомнившиеся защитники города перебрались на стены возле Нельской башни и открыли стрельбу. Появились первые убитые, которых даже некуда было оттащить, и первые раненные, которых требовалось на чём-то везти при отступлении. В конце концов, Алансон смирился с неизбежным. Осадное снаряжение было брошено, часть громоздких телег подожжена со всем содержимым, и под слабым прикрытием дыма и наступающих сумерек французское воинство поползло от стен Парижа, словно избитая собака.

– Не мы заседаем в королевском совете, – пробормотал Потон де Ксентрайль, оглядываясь на стены Парижа, откуда неслись ликующие возгласы. – Наше дело водить войска… И уводить от греха подальше. Хотя, боюсь, с этим уже опоздали…

Он окинул взглядом понуро бредущих солдат. Минуту назад, то ли послышалось, то ли правда прилетело из этой толпы злобно выплюнутое кем-то: «Завела проклятая ведьма!»…

Сен-Дени

Под высоким куполом часовни надсадно жужжали мухи. Шарль стоял спиной к прибывшим и не отрываясь смотрел на распятие. Одна из мух села на тело Спасителя и ползла по нему нервными рывками, изредка останавливаясь, чтобы удовлетворённо потереть лапки. Она как будто радовалась, то ли своей вседозволенности, то ли оцепенению короля, следившего за ней без дурных намерений, и не спешила улетать точно так же, как и сам король не спешил начинать разговор.

Шарль выжидал.

Он давно готовился к этой минуте, мысленно проговаривая все обличающие факты и упрёки, для которых постоянно находил новые и новые слова. От их количества первые, стройные и лаконичные варианты разговора разбухли и отяжелели, из-за чего пропало отточенное превосходство коротких фраз, которые так нравились Шарлю. Они были очень похожи на речи матушки… нет, тёщи – герцогини Анжуйской, которая умела несколькими точными словами выразить самую суть, и быть при этом более чем убедительной. Королю хотелось так же. Ничего лишнего, ничего пустого и жалкого, что могло бы напомнить прежнего дофина! Но сказать нужно было так много, а фразы требовались такие короткие…

В конце концов, Шарль отказался ото всех упрёков. Немного подумал не добавить ли пару-тройку завуалированных или явных угроз, но потом отказался и от этого. Он не какой-то князёк, трясущий кулаками со стен своей крепости! Он – король, избранный Богом и Им же возведённый на трон! Сам изобличённый факт подлога и измены уже должен читаться, как угроза заговорщикам. И, чем сдержаннее он их обличит, тем страшнее им станет потом, когда поймут, что вся трусость, которую они так откровенно в нём презирали, была всего лишь его продуманной политикой, куда более достойной короля, чем размахивание оружием.

«Как только эта муха улетит, начну…».

Шарль прикрыл глаза, стараясь освободить мозг, сделать его легким, и мысленно раздвоиться, чтобы одним собой стать словно бы в стороне от происходящего и не давать другому себе слишком увлечься словами. Когда он снова открыл глаза, мухи на распятии уже не было.

– Я очень недоволен, господа, – тихо выговорил Шарль и повернулся.

Алансон стоял прямо перед ним, впереди остальных, такой же, как и все, не успевший переодеться, и потому до сих пор покрытый копотью и сажей. За ним возвышался ненавидящий, кажется, всех на свете де Ре, потом свирепый Ла Ир и другие… Не было только Жанны, которую король, изображая заботу, сразу же велел отправить к лекарям, чтобы не мешала.

– Я простил ваше самоуправство, герцог, для того, чтобы не показать нашим врагам, как мало вы уважаете во мне короля. Но теперь вы дали право не уважать меня не только им, но и всей Европе.

– Сир…

– Не перебивайте! Несколько дней назад вы клялись, что Париж падёт, и ради этого, скрепя сердце, я дал разрешение на штурм. Но сегодня мне нужны объяснения, по какому праву, не будучи как следует готовыми, вы ввели меня в заблуждение и заставили согласиться на авантюру, которая поставила под угрозу и армию, и Францию? И почему капризы и необдуманные желания девушки, в чьей доброй воле мы уже начинаем сомневаться, стали для вас весомей воли законного короля?

Тяжелый взгляд Алансона был похож на таран, которым вот-вот ударят по вражеским воротам. В нём читалось каждое слово, которое герцог мысленно произносил. И Шарль вдруг поймал себя на странном удовольствии – ему нравилось это бешенство Алансона, и нравилось знать, что как только таран будет спущен, он наткнётся на такое, от чего разлетится в щепки раз и навсегда!

– Ответьте же мне что-нибудь, сударь. Или я стану думать, что наши враги правы, и без колдовства тут не обошлось.

– Я был уверен, ваше величество, что Дева, сумевшая короновать вас по воле Господа, знает, что и как делать в этой войне. И, если бы ей не мешали…

– Мешали? – Шарль очень умело изобразил удивление и осмотрел присутствующих. – Но кто? Вы, герцог, всё делали только по её желанию, как и Ла Ир, де Ре, Жан Орлеанский, Рене Анжуйский, Ксентрайль, Лавали… Я устану перечислять! Высокородные господа Франции, все те, кому я безоглядно доверял, только и делали, что помогали ей!

– Мы бы успешно штурмовали ворота у Лесной башни, не отдай вы приказ поджечь мост через Сену!

– Значит, это я мешаю?

Шарль даже рассмеялся – Алансон так послушно и предсказуемо шёл в расставленные сети.

– Я правильно понял, герцог? Деве, посланной короновать законного короля Франции, этот самый король теперь мешает, так?

– Я не это хотел сказать…

– А сказали это.

Шарль расчётливо повысил голос и нахмурил брови. Пришла пора гневаться. «Интересно, здесь все знают, кем была рождена эта Жанна, или только некоторые избранники герцогини?…»

– Но тогда получается, я мешаю и всем вам тоже!

«А-а, вот и де Ре засверкал глазами. Наверняка в курсе. Ла Ир смутился, а Ксентрайль раздувает ноздри и, кажется, готов протестовать… Бедняга. Надо принять к сведению – его, похоже, не посвятили в матушкины планы, значит, он не так уж и опасен».

– Вашему величеству не следовало отдавать приказ о поджоге моста…

– Не вам меня учить, Алансон! Король имеет полное право спасать то, что осталось от его армии, любой ценой!

– Свою армию вы и так сберегли, прислав нам всего один отряд!

– И этого было много, учитывая, как рьяно командующий пытался доказать несостоятельность королевских решений!

Герцог выпятил грудь.

– Если вашему величеству угодно обвинить меня в измене, я требую суда над собой и подробного разбора всех моих действий, как командующего!

Он уже понял, чего Шарль добивается, и попытался сделать ответный ход, посчитав, что на открытое обвинение в измене король никогда не пойдёт, иначе возникала необходимость публичного разбирательства. А что можно было предъявить командующему, кроме ослушания? И разве оно измена, если герцог рвался в бой и воевал с врагами короны? Королевскому суду придётся изрядно попотеть, чтобы доказать его вину. Но, даже если им это и удастся, сам король снова будет иметь бледный вид из-за того, что с откровенным пристрастием судит первого рыцаря королевства, воевавшего за него так преданно.

Шарль, вроде бы, это тоже понял, потому что некоторое время молча смотрел герцогу в глаза, потом коротко бросил остальным:

– Оставьте нас.

Военачальники понуро вышли.

Шарль помолчал ещё немного и вдруг косо улыбнулся.

– Я всё знаю о вашей девке, Жан.

– Я уже понял это, – даже не вздрогнул в ответ Алансон.

Улыбка мгновенно пропала.

– Тогда, почему ты не поставил в известность МЕНЯ, когда узнал сам?!!

Плотина хладнокровия вот так, с глазу на глаз, наконец, не выдержала, и гнев вырвался наружу не расчётливой порцией, а таким, каков он был на самом деле.

– Высокий род! Годы дружбы! Положение, которое я тебе дал!!! Чем околдовала тебя эта ведьма, Алансон, что ты готов был всем пренебречь ради неё?!

– Вашему величеству не следует так оскорблять собственную сестру.

– Ублюдка этой суки моей матери-королевы, ты хотел сказать?!! Или кто-то тебе подсказал, что у бастардов тоже есть права, да?.. Хотя, догадываюсь, это всё она, моя драгоценная тёща! За своё Анжу она убьёт, предаст и поменяет десяток королей! Я слишком хорошо её знаю, чтобы допустить какой угодно подлог, когда ей требуется защита собственных земель!

– Тогда вы не очень хорошо её знаете.

Шарль побагровел.

– МОЛЧАТЬ!!!

В дверь часовни робко просунулась голова начальника стражи.

– Я НЕ ЗВАЛ! ВОН ОТСЮДА!!! И никого не впускать, пока не велю!

Дверь захлопнулась. Шарль подскочил к Алансону и, тыча ему в грудь пальцем, лихорадочно зашептал:

– Даже если правда… если она не лжёт… как ты собирался посадить эту девку на трон? Снова объявил бы меня бастардом?! Ты! Мой первый герцог, мой командующий, мой друг, наконец!.. Но она-то тоже бастард, и различие между нами только в том, что она желает воевать, а я нет! Или ты собирался меня убить?

– Я не собирался, Шарль…

– ЛОЖЬ! Снова ложь, как и всё остальное! Я знаю, все вы меня презираете – сына слабоумного отца и шлюхи – куда мне до славы того же Монмута, который был королём во всём, или до славы Луи Орлеанского и твоего отца. Но, как бы ни был слабоумен мой отец, даже испражняясь на трон, он оставался ЗАКОННЫМ КОРОЛЁМ! И никто, слышишь ты, никто – ни первый герцог Алансонский, ни Бургундец, ни даже Монмут не смели оспаривать его божественное право на престол! Почему же ты счёл для себя возможным…

– Я не считал… я был пэром на вашей коронации, сир!

– О да! На коронации, которую требовала и устроила она – эта ваша Жанна – чтобы потом доказать всем, как я жалок в своей короне! Но поражение под Парижем всё расставило на места! Послушай на улицах, как её теперь называют!

– Значит, только ради этого…

– Я НЕ ЗАКОНЧИЛ!!!

Голос Шарля сорвался, и он перевёл дух.

– Что бы ты там ни думал, всё же я оказался куда прозорливее и великодушней всех вас. Дал вам шанс, предоставил возможности, хотя и рисковал! Но при этом, нисколько не сомневался в том, что успеха вам не видать! А, знаешь почему?

Шарль сделал паузу и уставился на герцога, ожидая встречного вопроса.

– Почему, сир? – нехотя выдавил из себя Алансон.

– Потому что Господь теперь говорит СО МНОЙ – со своим законным помазанником. И Он же меня оберегает!

Эти слова король почти прошептал, но герцогу его шепот показался громче крика. Если раньше и были надежды, что можно приехать в Сен-Дени, справедливо негодовать и требовать новых действий, то теперь становилось совершенно ясно – не страх, не нерешительность, а далеко идущие планы определяли все поступки короля. И, если конечной целью этих планов была дискредитация Жанны и отстранение её от армии, то последней фразой король ясно давал понять, что план удался и словно подводил черту под судьбой девушки.

– Раз вы так угодны господу, сир, чего вам было бояться? Он бы и Париж отдал нам для вас, – пробормотал Алансон.

Лицо короля вспыхнуло гневом в последний раз. Подавленный вид герцога вернул ему хладнокровие и способность продолжить беседу с нужной долей отстраненности. Поэтому, поборов минутное возмущение, Шарль произнёс почти ласково:

– Я боюсь измены, мой друг. Той самой, в которой так силён лукавый. Если он предал Бога, что ему Божий помазанник, ведь верно?

И едва улыбнулся явному смущению на лице собеседника.

– Ты просишь суда над собой и надеешься что там раскроется тайна, с которой ты и моя тёща столько носились? Что тебя она оправдает, а меня, скорей всего, окончательно погубит? Но до тайны дело может и не дойти, если к суду подключится инквизиция. А она обязательно подключится, уверяю! У священников давно руки чешутся доказать, что деревенская девчонка не может быть ближе к Богу, чем они. Так что, если хочешь, я назначу разбирательство, но будет оно, скорее, против Жанны. А ты… Уж и не знаю, в качестве кого ты предстанешь перед этим судом, но уверен, не героем. Впрочем, на выбор – или глупцом, или изменником, или еретиком. По старой дружбе позволю тебе решить самому. Но не надейся особенно на поддержку моей тёщи, она не так глупа. И не до того ей, насколько я знаю… А если ты сам попытаешься оправдаться тем, что шёл за Жанной, потому что видел в ней особу королевской крови, то добьёшься только одного – ко всем грехам твоей девицы добавится ещё один обман и клевета на правящий дом. Ты же, сразу явишь себя и еретиком, и изменником, и дураком, каких мало!

Как ни старался Алансон себя сдерживать, при этих словах рука его невольно упала на рукоять меча.

Шарль заметил.

– Всё-таки хочешь, чтобы я велел тебя разоружить?

– …

– Что? Я не расслышал.

– Нет… ваше величество.

– Значит, на разбирательстве ты больше не настаиваешь?

Герцог немного подумал.

– Если ваше величество не считает нас изменниками, то нет.

– Тогда готовь армию к возвращению в Жьен. Но так, чтобы ни один командир и ни один солдат не заметил твоего недовольства.

– А Жанна? – глухо спросил герцог.

По лицу Шарля расползлось удовлетворение. Этой минуты он и ждал.

– Будешь молчать о ней, и я по-прежнему готов считаться с Жанной, как с Девой Франции. Особенно теперь, после такого бесславного поражения. Я же говорил, что великодушен и поверженных врагов не пинаю. Но одно условие всё же поставлю – впредь ты должен держаться от неё подальше, и она пускай сидит смирно. А надзор за ней будет поручен тем людям, которых я определю и сочту достаточно благонадёжными.

– Вероятно, это будет кто-то из сторонников господина Ла Тремуйля, – не сдержал горькой усмешки Алансон.

И без того маленькие глазки Шарля совсем сощурились.

– Осторожнее с такими словами, герцог. Сторонники, противники… Здесь мой двор, и все вы мои подданные в равной мере. Кстати, ты заметил, я даже не спрашиваю, кто ещё знает о том, что Жанна, якобы, моя сестра?

– Вероятно, вам это и так известно.

Шарль засмеялся.

– Мне это просто не нужно. Изо всех опасны были только ты, как командующий, и мадам герцогиня, как организатор и вдохновитель. Но ты сейчас дашь мне слово, что всё забудешь. А с её светлостью… С ней, возможно, разговор впереди, и к нему я настолько готов, что даже хочу, чтобы он состоялся.

– Ко всему нельзя быть готовым, – не удержался Алансон, которому припомнилось решительное лицо сосланного Артюра де Ришемона. – Её светлость всегда желала вам только добра. Если её вы оскорбите так же, как оскорбили сейчас меня, последствия предугадать не получится.

– А у меня уже получилось, – тут же ответил Шарль.

Нанося свой последний удар, он поправил цепь на груди и с притворным сожалением развел руками.

– Знаю, как это тяжело – сознавать, что недооценил того, кого презирал. Но меня так долго обучали в Анжере премудростям политики, что я поневоле многому научился. Если ты намекал на опасность со стороны Бретонских герцогов, то снова ошибся. Ришемон, конечно же знает о Жанне – моя тёща не была бы собой, если б ему не сказала. Но и у меня есть что ему предложить, и мессир Артюр – я в этом абсолютно уверен – не откажется… Политика великая вещь, друг мой, и куда действеннее любого оружия, потому что уничтожает врагов только когда они уже совершенно ненужны, а до этого времени гибка и податлива, словно дамский цветок. Или хлыст – тут уж, как получится… Для меня услуга Ришемону пустяк, зато его сразу сделает союзником. И я приму дорогого Бретонца с распростёртыми объятьями, что, конечно же лучше, чем воевать против него без особой уверенности в победе.

– Ему потребуется предложить очень много.

– Не слишком. Я отдам ему Ла Тремуя, чем, кстати, очень порадую и герцогиню. А будет мало, добавлю должность командующего, которую всегда могу забрать у тебя. И Ришемону этого хватит, тем более, что никаких личных привязанностей, вроде твоих, он к Жанне не питает.

Шарль насладился выражением лица Алансона, потом, не скрываясь, подавил зевок. Всё прошло, как по маслу, так что стало даже немного скучно.

– Ладно, не пугайся. Лучше тоже становись политиком и сам убеждай Бретонца не лезть в это дело, если не хочешь неприятностей для себя и своей Девы. Да и Ла Тремуй мне пока ещё угоден… А теперь, когда разногласий между нами больше не существует… Их ведь не существует, да, Жан? Теперь ступай. Я устал и хочу помолиться.

Алансон, не убирая руки с меча, слегка поклонился и двинулся к дверям. Он был совершенно раздавлен. Впервые за последние дни, наконец-то почувствовал, как устал, из-за чего шаги его, медленные и тяжёлые, напоминали походку старика.

– Жан! – окликнул король. – Ты не дал слова.

Герцог остановился. Не оборачиваясь, спросил:

– В этой часовне много святынь, на какой мне поклясться?

– Просто дай своё рыцарское слово впредь ни в чём Жанну не поддерживать. И все эти святыни станут свидетелями.

В повисшем молчании было слышно только жужжание мух.

– Даю слово, сир.

– Не слышу.

– Даю слово не поддерживать больше Деву Франции ни в чём.

На лице короля появилась кислая улыбка.

– Немного пафосно, герцог, дело-то того не стоит. Но в целом я удовлетворён.

Жьен

(конец августа 1429 года)

Полог шатра словно обрушился, и мадам Иоланда осталась внутри одна, с таким чувством, будто получила пощечину.

Всю жизнь она не сомневалась в своей способности быть готовой к любой ситуации. Даже когда случалось непредвиденное – какой-то удар из-за угла, наносимый обстоятельствами – она умела быстро собраться, стянуть свои силы, словно арбалетную пружину, и, распрямившись с готовым решением, нанести ответный удар.

Но сегодня, как выяснилось, она готова не была. И ощущение полученной пощёчины никак не давало собраться…

Шаг назад

Когда в августе – давным-давно, как теперь казалось – герцогиню весьма почтительно сослали в Жьен, она проглотила обиду… Точнее, обиды, из которых худшей тогда представлялась та, которую нанёс Филипп де Руа. Во время пути его красивое лицо то и дело появлялось за окном её повозки с любезными вопросами о том, удобно ли ей, и не желает ли она чего-нибудь? Мадам Иоланда или кивала, или отрицательно качала головой, сохраняя при этом приветливо-отчуждённое выражение лица, но не могла выдавить из себя ни слова. Единственной фразой, которую от неё услышали стало приказание оседлать коня. И, когда этот приказ выполнили, герцогиня перебралась в седло и помчалась вперёд так, что Филиппу, да и всем рыцарям охраны приходилось без конца пришпоривать своих лошадей, чтобы, не дай Бог, не потерять её из вида. Она торопилась, потому что сидеть изваянием было уже невмоготу, и на какой-то момент показалось, что встреча с дочерью и внуками облегчит боль, напомнит о долге, о положении, обо всём, чем жила когда-то, до этой невозможной глупости!

Но потускневшая в замужестве Мари не сумела вернуть матери душевное равновесие. Она жаловалась на скуку, не видя, что сама своими жалобами заставляет скучать всех вокруг. Дофин Луи в присутствии величавой бабушки-герцогини откровенно робел, подавая пример шестилетней Радегунде, а годовалая Катрин была неинтересна своим бессмысленным лепетом и частым плачем.

А хуже всего был Филипп, теряющий лицо по мере того, как приходило сознание, что всё вдруг сделалось не так. Его суетливая предупредительность казалась почти жалкой, а взгляды, которые герцогиня порой на себе ловила заставляли стыдиться и дел и мыслей всех последних месяцев. Сразу стали заметны любопытствующие глаза фрейлин и кое-как прикрытая насмешка на лице мадам де Ла Тремуй. А потом вообще стало казаться, что каждый её проход среди придворных сопровождается переглядываниями и шёпотом за спиной.

Это приводило в бешенство, поэтому весь следующий день после своего приезда герцогиня решила посвятить делам – письмам управляющего из Анжу и разбору казначейских отчётов. Но мысли путались, сосредоточиться не получалось. Она с раздражением отбрасывала в сторону счета за фураж и обмундирование королевских отрядов, пока вдруг не поняла, в чём причина её смятенного состояния. Это не было следствием разбитого сердца – унылое лицо Филиппа больше не казалось обжигающе красивым, а фальшивая страсть в глазах вызывала неловкость, уже не столько за себя, сколько за него. Но слова овласти над ней… сама мысль о том, что этот мальчик, который, положа руку на сердце, был конечно волен любить кого угодно, но ни в коем случае не должен был позволять себе разговоров о ней и её чувствах, но о них всё же говорил – эта мысль постоянно мешала! И как говорил! Словно вор копался в чужом кошельке… Да что он знал о её чувствах, в конце концов! Что он вообще знает о чувствах, если играет ими с лицемерием и грубостью человека недалёкого! Будь честнее, он получил бы много больше. Уж как нибудь её светлость переборола бы себя и с достоинством вознаградила красивого мальчика хотя бы за иллюзию страстей…

Впрочем, иллюзии ей, конечно же, было бы мало, и разгорающаяся страсть, скорей всего, требовала новых и новых впечатлений, а не получая их, вряд ли сменилась благодарностью. Но речь сейчас не о том, насколько благополучен остался бы господин де Руа. Безупречная репутация самой герцогини – вот что волновало в первую очередь! Всегда умная, всегда дальновидная, всегда недосягаемая даже для тех, кто имел основания причислять себя к сильным мира сего… и вдруг этот мальчик! Мадам Иоланда потёрла лоб рукой. Занозу следовало, наконец, вырвать из жизни, чтобы не мешала. А потом окончательно вернуть себя прежнюю и заняться запущенными делами. Жаль только, что без Танги…

Воспоминание о рыцаре придало ей силы. Но не сожалением, а, скорее, злостью на поспешное бегство Дю Шастеля. Вот сейчас бы и выслушать всё, что он хотел сказать при последней встрече! И не про Филиппа – Бог с ним – а о делах при дворе и в армии, где, судя по всему что-то идёт не так. Но мужество военное и мужество политическое – это далеко не одно и то же. В первом Танги силён, второе предоставил ей, и даже не попытался, когда понадобилось, разгрести придворную грязь самому – сбежал! Ну, что ж, от мужчин нельзя требовать того же, что может и должна уметь женщина. Ей бежать некуда, и даже пережив предательство, она должна где-то почерпнуть сил, чтобы продолжать начатое.

Но сначала Филипп.

Наказать? Или просто прогнать, чтобы на её счёт больше не заблуждался?

Герцогиня размышляла не более нескольких минут, потом вызвала секретаря, приказала оставить в комнате всего одну свечу и позвать к ней «того молодого человека из свиты графа Менского».

– Как вам известно, его величество ведёт победоносную кампанию и, возможно, двинется на Париж или Нормандию, – холодно сказала она, когда молодой человек пылко вбежал в кабинет. – Я считаю, что всякий рыцарь желает быть в эти дни возле своего короля, поэтому позволяю вам вернуться к армии. Отправляйтесь завтра же и, да поможет вам Бог.

Филипп часто заморгал.

– Я… Вы меня отсылаете, ваша светлость? Я чем-то провинился?

Мадам Иоланда оторвала взор от бумаг, которые держала перед собой, и посмотрела на де Руа, больше всего опасаясь что-то почувствовать. Но почувствовала только жалость и чуточку презрения.

– Нет, – сказала она, совсем не заботясь о том, чтобы это презрение скрыть. – Я стараюсь быть к вам внимательной, как всегда.

– Но ещё недавно вы говорили мне «ты». Зачем эта отчуждённость?

Мадам Иоланда уже не отрываясь смотрела на него.

– Тут вы правы, Филипп. Ещё недавно я позволила себе недостойно ввести вас в заблуждение и сейчас пытаюсь искупить вину. Эти победы, успехи, праздники после стольких лет безрадостного существования… Вы должны понимать – сошедшее на нас Чудо в лице Девы дало иллюзию, что чудеса теперь возможны во всём, и многие забылись… Но будни и все эти заботы, – она развела руками над бумагами на своём столе, – вернули нас в прежнее русло. Дела отрезвляют, заставляют опомниться. Мне по-прежнему приятно ваше общество, и я, наверное, в чём-то обделяю себя, когда велю вам вернуться. Однако, обязанности – наш крест. Они есть не только у меня. Возвращайтесь ко двору и хорошенько заботьтесь о моём сыне. Заодно отвезёте его величеству кое-какие документы от господина де Кюлана^[75] и моё письмо. Будет очень кстати, если вы окажете эту услугу, гонцы стали так медлительны в пору побед. Вероятно, тоже забылись…

Она улыбнулась с лёгкостью, которой сама от себя не ожидала. Совсем недавно страсть была такой подлинной и великой, но развеялась легко и быстро, не оставив после себя ничего. Совсем ничего, кроме сожаления о бедной испанской принцессе, так некстати решившей заполнить пустоту в своей жизни. Но даже это сожаление боли уже не вызывало. Страсть легко пришла, легко и ушла, значит, не её это было дело…

– Ступайте, сударь, – сказала мадам Иоланда снова опуская глаза к бумагам в руках. – Деньги, бумаги и моё письмо вам передадут завтра.

Филипп неуверенно поклонился.

– Если вы не сердитесь, мадам, могу ли я надеяться, что потом… совсем потом, когда ваши дела вам позволят, вы вернёте мне своё расположение и… и… доверие?

Герцогиня пожала плечами. Если бы он ушел сразу и молча, было бы куда лучше.

– Не теряйте времени, Филипп, – сказала она равнодушно. – Ни доверия, ни расположения я вас не лишала. Когда соберётесь, передайте моему секретарю, что готовы ехать… И прощайте. Дела не позволят мне принять вас ещё раз до отъезда.

Утром она даже не подошла к окну, когда услышала стук подков. Велела принести воду, чтобы умыться и занялась туалетом, с искренним безразличием к любопытным взглядам фрейлин. Спокойно встретила секретаря, готовая узнать о том, что бумаги с господином де Руа отправлены.

Но секретарь поразил её новостью о фактическом бегстве из Крепи к Парижу части войска во главе с Алансоном и Жанной.

* * *

Что может испытывать человек, затеявший какое-либо дело, потом ненадолго отвлечённый от него, а по возвращении узнавший, что дело его продолжили, но не так, не для того, для чего следовало, и вообще плохо? Само собой, он почувствует разочарование. А потом, в зависимости от силы этого разочарования, либо опустит руки, либо попытается что-то исправить.

Мадам Иоланда не смогла бы сразу чётко определить, чем именно так напугал её поступок герцога и Жанны – слишком много предположений следовало бы тогда принять за свершившийся факт – но он ей не нравился. А поскольку опускать руки она не умела, то, естественно, приняла меры, чтобы сначала и быстро во всём разобраться, а потом, по возможности, и исправить.

Первым делом велела послать за Рене. В отсутствие Танги только этот её сын оставался единственным, от кого можно получить толковые сведения обо всём интересующем и не бояться при этом подлого удара в спину. Затем она написала отцу Мигелю, требуя его возвращения, и постаралась, чтобы тон письма полностью исключал любые отговорки, ведущие к отказу. А потом привела в порядок собственные мысли, и вытащила и оценила без отупляющего безрассудства, всё то, за что цеплялась её мысль в пору любовного безумия.

Припомнилось многое. В том числе и постыдный эпизод с Рене, когда он пытался сообщить что-то о соглядатае, крутившемся возле Клод на турнире. Досада на себя, вспыхнувшая после этого воспоминания, опять едва не увела мадам Иоланду в дебри ненужного покаяния. Но она собралась. Удалившись в королевскую часовню, долго стояла перед алтарём, моля о понимании происходящего, и, в конце концов решила, что всякое испытание даётся не наказания ради, а для укрепления воли, и если Господу угодно было это её безумие, значит, следует не каяться, а искать, во имя чего оно было угодно? И, может быть, пришло уже время тихой и мирной Клод, о которой следует рассказать, хотя бы королю, явно напуганному славой воительницы Жанны?

Это требовало раздумий и доброго совета, для чего и был вызван духовник. Однако, посланники с письмами ездят долго, так что Мигеля герцогиня быстро не ждала. Зато Рене, как она и надеялась, примчался с поспешностью, выдающей и его беспокойство, чем подтвердил опасения мадам о том, что затеянное ими дело выходит из-под контроля.

Нескольких взглядов друг на друга матери и сыну хватило, чтобы оставить в прошлом все глупости, больше на них времени не терять, и посвятить его целиком тому странному, что происходило, начиная со дня коронации, когда все странности и начались. Рене, наконец, получил возможность рассказать о событиях, настороживших его на турнире, о том, что думает про договор с Бургундцем, и даже о содержании своих писем к Шарло, в которых призывал брата любыми путями и средствами везти мать ко двору, чтобы удерживать короля подальше от ненужных советчиков.

Герцогиня на это не оскорбилась. Она слушала с жадностью человека, пересекшего пустыню и припавшего к чаше, в которой вода, хоть и мутная, но всё равно, возвращающая силы. И вместе им не понадобилось долго ломать голову над тем, чтобы сопоставить свои наблюдения и вытащить на свет события, теперь уже давние, но несомненно имеющие отношение ко всему происходящему теперь. Такие, например, как давний приход к мадам Иоланде бывшего секретаря Кошона – господина Экуя…

Выводы напрашивались сами собой – правда о Жанне стала известна тем, для кого она не предназначалась. Наверняка вывернута и преподнесена королю с нужными комментариями. Так что теперь, вспоминая свой последний разговор с ним, мадам Иоланда не сомневалась, раз Шарль не потребовал от неё объяснений, значит, он не на шутку взбешён. А раз взбешён, то, несомненно, готовится противодействовать. И побег Жанны с Алансоном только укрепит его в этом противодействии.

– Глупо, глупо! Господи, как же глупо! – то и дело повторяла она, имея в виду герцога. – Он ничего не понял, если считает, что союз с Жанной даст ему какие-то преимущества! Если немедленно не вмешаться, они захватят Париж и решат, чего доброго, что теперь можно всё! Но те, кто сейчас влияет на мнение Шарля, тоже в себе уверены. И оснований у них куда больше!.. Сумели же уговорить его на союз с Бургундцем, уговорят и на то, что Алансон с Жанной изменники.

– Поэтому, матушка, я и желал видеть вас при дворе, – вставил Рене. – Слишком НЕ ТЕ влияют на мнение Шарля.

– Я не могу вернуться. Король, в которого Шарль сейчас играет, прислал гонца с запретом для меня покидать Жьен без его дозволения. Если это из-за Жанны, боюсь, ещё одно ослушание всё только испортит.

– Но там наш Шарло, напишите ему, пусть он вмешается!

Герцогиня посмотрела сыну в глаза, как когда-то смотрела в глаза Танги дю Шастеля.

– Шарло больше не наш, – скала она спокойно. – Граф Менский отныне самый преданный и самый послушный исполнитель королевской воли. Моё заблуждение, что при нашем дворе можно побыть счастливой хоть немного, подсказало ему тот взнос, который требовался за право стоять у трона. Но, место герцогини Анжуйской для него слишком высоко, как кресло отца, куда он когда-то карабкался совсем малышом. И те открытия, которые он обо мне сделал, не так уж верны… В известном смысле худа без добра не бывает – оба Шарля оказали мне услугу, сослав сюда. Следующие шаги следует очень хорошо обдумать, а среди скуки, которую развела здесь наша Мари, делать это удобнее всего. Но ты, Рене, пока ещё не удалён от двора, ты можешь сделать, хотя бы очевидно необходимое! Поезжай к Алансону. Поезжай через королевский лагерь. Узнаешь, что за настроения там витают, а потом убеждай герцога, как хочешь – хоть открытыми приказами от моего имени, хоть угрозами разоблачения – чтобы оставил свои дурные замыслы при себе! Менять королей не его дело. И сообщай мне обо всём незамедлительно!

– Вы желаете, чтобы я уговорил его вернуться к королю?

– Нет, это было бы совсем уж глупо. Коли замахнулся, пускай бьёт. Но со всем возможным смирением перед законным правителем. Хотя… – мадам Иоланда вздохнула и побарабанила пальцами по разбросанным на столе бумагам. – Даже не знаю, Рене, чего он сможет добиться. Время мечей прошло, и я всё чаще думаю о Клод. Не настал ли её час?

Рене хмуро взглянул на мать.

– Значит ли это, что время Жанны закончено?

– Боюсь, что так. Видит Бог, я не желала подобного поворота, но мы позаботимся о ней, как только я решу, как вернуться ко двору и поговорю с Шарлем. В конце концов, я сама его воспитывала, и должна найти и слова, и доводы.

– Дай Бог, матушка.

Рене встал и склонил голову.

– Благословите, чтобы стыд не сжёг меня, когда придётся встать против Жанны.

Герцогиня невесело усмехнулась.

– Если герцог не совсем вскружил ей голову, она поймёт… Но на удачу я тебя благословлю.

Твёрдой рукой мадам осенила сына крестным знамением, и только тут спохватилась:

– Чуть не забыла! Твоя жена разродилась удачно?

Взгляд Рене ничем не выдал того, что забывчивость матери его, хоть немного, задела.

– Бог милостив, мадам, он подарил вам ещё одну внучку.

Однако, горечь в голосе от слуха герцогини не укрылась. Возможно, Рене, как все мужчины, ждал сына и теперь опечален?

Желая ободрить, она ласково накрыла его руку своей.

– Девочки родятся к мирной жизни, мой дорогой…

Но рука сына дёрнулась, словно желала отстраниться.

– Не в наше время, мадам…

Не успел Рене уехать, как примчался гонец от Карла Лотарингского. Письмо, которое он привёз, начиналось долгими сетованиями герцога на своё здоровье, на дурные мысли и недобрые предчувствия. Но все эти словесные нагромождения, несмотря на их невинный, домашний тон, сразу насторожили мадам Иоланду. Бегая глазами по строчкам, она, наконец, нашла то, чего страшилась, и от досады едва не застонала – герцог просил оставить отца Мигеля при нём, как он выражался, «до самого конца», поскольку никому другому заботу о своём здоровье доверить не может, так как не знает никого более искусного в составлении снадобий. Мадам Иоланда, в сердцах, собралась скомкать письмо и швырнуть в огонь, но постскриптум, слишком обширный для просто забытой мысли, заставил её читать дальше.

«Я прекрасно понимаю, мадам, для чего вам нужен падре. Вы желаете облегчить душу среди того хаоса, который поднялся во взбаламученном придворном болоте, куда мы вместе с вами бросили два солнечных луча, заранее зная, на какой мрак их обрекли. Но Мигель привезёт вам только дополнительный груз. Груз тех знаний и того отчаяния, который испытываем мы оба с тех самых пор, когда поняли, и в полной мере разделили, чувства святой Богоматери, приведшей чистое дитя в этот жестокий мир. Я слишком стар и болен, чтобы поднимать войско и развязывать третью войну с вашим королём, а вы слишком политик, мадам, чтобы идти на распятие вслед за Девой. Используйте своё влияние, тайно призовите Ришемона, велите тем, кого посвятили в свою тайну, стать живым щитом для девочек, чего бы это им ни стоило! И, если получится, вы обретёте желанную лёгкость для души. Мне же оставьте отца Мигеля, как последний упрёк совести, глядя в глаза которому, я хочу покаяться перед смертью в своём последнем грехе, и умереть, зная, что Господь это услышал…».

* * *

Повод встретиться с Шарлем представился не так скоро и совсем не так, как рассчитывала мадам Иоланда.

Сведения о том, что армия Жанны и Алансона уже достигла Сен-Дени и топчется под Парижем в ожидании короля, доставлялись ей гонцами сына регулярно, и то, что его величество так медлит, могло бы стать прекрасным поводом для приезда герцогини в действующую армию. На правах члена Королевского совета и, как человек наиболее щедро финансировавший военные походы короля, она имела все основания интересоваться ходом и этой кампании. Но очередной гонец, уже не от Рене, а от самого Шарля, привёз ей почти приказ оставаться с королевой в Жьене, куда армия и сам король вернутся после того, как будут «улажены дела под Парижем», и где его величество «желает видеть своё семейство в полном и благостном единодушии».

Мадам Иоланда перечитала письмо несколько раз. Прикрываясь внешней любезностью король ясно давал понять, что не желает видеть её до того дня, который сам определил для встречи. Однако, видеть он всё-таки желал. Значит, разговор состоится, и надо быть готовой к любому его повороту, поскольку Шарль, судя по всему, тоже подготовился… И всё же, ей совсем не понравился оборот «уладить дела под Парижем». Фраза настолько отдавала интригой, что герцогиня, словно наяву, услышала голос Ла Тремуя, вкрадчиво дающего королю советы, как в отношении Жанны, так и в отношении её самой. Безумно хотелось эти планы хоть чем-то нарушить! Но… Приказ короля был предельно ясен. Поэтому герцогине ничего другого не оставалось, как покорно ждать и, собирая вести обо всём, что происходило под Парижем, скрупулёзно их анализировать, мысленно проговаривая все возможные варианты того важного, что должно было произойти между ней и королём.

* * *

21 сентября ворота Жьена были распахнуты с самого утра, и город, давно проснувшийся и взбудораженный, вбирал и вбирал в себя отряд за отрядом входящего воинства, позабыв про обычные повседневные дела. Тележки торговцев были загодя убраны с узких улочек, а чтобы их место не заняли зеваки, сбежавшиеся с окраин, хозяева постоялых дворов, стоявших на пути следования войска, за весьма умеренную плату, позволили расположиться у окон верхнего этажа всем желающим. Горожане радостно махали руками, сияли улыбками и кричали приветствия королю и его свите.

Шарль тоже позволил себе пару улыбок. Первую вызвали довольно вялые выкрики в адрес Девы, которая ехала за ним, больше похожая на пленницу, а вторую – мысль о предстоящем разговоре с «матушкой». Она наверняка ждёт – он не сомневался – но готова ли к разговору, который он ей предложит – это ещё вопрос…

У развилки возле городского колодца король со свитой повернули к замку, а комендант Жьенского гарнизона, символически приняв командование, повёл оставленное ему войско к другим воротам, за которыми уже был разбит лагерь.

– Может, устроим здесь турнир? – спросил Шарло, картинно гарцуя возле короля. – После того, как Алансон осрамился, я чувствую себя первым красавцем при твоей особе, сир! И вполне готов очаровать пару фрейлин своей сестры-королевы. А поле за городом хоть куда! Помнишь, у Сомюра? Почти такое же…

– Под Парижем поля не хуже, – без особого раздражения заметил король. – И сегодня нам нечего праздновать.

– Как прикажешь, – беспечно отозвался Шарло. – Но можно было бы не празднуя… Устроим, хотя бы, кулачные бои?

– У меня на уме иные развлечения, Шарло. И сражения будут не хуже кулачных боёв.

– Ты что-то задумал, сир?

Король не ответил. Но лицо его озарила третья улыбка.

Жьен

(21 сентября 1429 года)

После всех приветственных церемоний, в меру любезных и в меру фальшивых, когда все демонстрировали чувства, почти противоположные тем, которые испытывали на самом деле, Шарль достаточно сухо сообщил мадам Иоланде, что желает поужинать с ней наедине, чтобы обсудить несколько важных государственных вопросов. И поинтересовался, не возражает ли она против того, чтобы ужин им накрыли на улице, под навесом – он, дескать, за время походной жизни, привык к шатрам и мошкам.

– К тому же, всегда приятно, во время долгой беседы, смотреть на открытое пространство вместо глухих стен, не так ли, мадам?

«Боится лишних ушей», – подумала герцогиня, наклоняя голову с приветливой улыбкой. Сердце её тревожно сжалось, но тут же отпустило. В конце концов, она подготовилась ко всему – к разоблачению, к упрёкам, к открытому отчуждению – к самому худшему, что только может быть. Поэтому, всё остальное будет только лучшим, и незачем заранее изводить себя пустой тревогой.

Она явилась на ужин с видом почтительно сдержанным. Церемонно поблагодарила короля за неизменную заботу о ней. А когда первые блюда были поданы, едва прикоснулась к угощению и откинулась на спинку стула с выжидающим видом.

– Ешьте, матушка, ешьте, – слизывая с пальцев соус сказал Шарль. – Мы с вами не в государственном совете, не смотрите на меня, как на вашего повелителя. Для вас я по-прежнему Шарль. Любящий и, надеюсь, любимый. Я ведь всё ещё любим вами? Или есть кто-то, кого вы любите больше?

– Все мои дети дороги мне одинаково, – ровным голосом сказала мадам Иоланда. – Даже те, чью искренность я утратила.

– Неужели есть такие? – Шарль не слишком старательно изобразил озабоченность и с хрустом разрезал яблоко. – Если это наш маленький Шарло, я готов лично оборвать ему уши.

– Не стоит…

Мадам Иоланда оторвала взгляд от лица Шарля и осмотрелась вокруг. За поднятыми пологами шатра всё уже подёрнулось синим сумеречным светом. Из лощин и оврагов несмело пополз белёсый туман, словно спрашивая дозволения на своё присутствие у налившегося багрянцем заката. Тёмные очертания стражников, стоявших неподалёку, казались неясными на фоне посмурневшего кустарника. Ещё немного, и светильники вокруг стола станут единственным ярким пятном, дарящим тепло и цвет.

– Вы заметили, сир, что первыми среди деревьев желтеют осины? Вечно дрожащие, будто чувствуют перемены и торопятся раньше других смириться перед холодами.

– Разве? – Шарль тоже осмотрелся, откусил яблоко, с шумом разжевал и остановил взгляд на герцогине. – Вы это просто так сказали, матушка, или метафорой желаете на что-то намекнуть?

– Всё будет зависеть от того, для какого разговора вы меня пригласили, Шарль.

– Я рассчитывал, что разговор начнёте вы сами. Не может же быть, чтобы после стольких событий герцогиня Анжуйская позволила себе молча их принять.

– Почему бы и нет, если сделанное разумно и понятно.

– Значит, вам нечего мне сказать?

– Этого я не говорила.

– Так скажите, хоть что-нибудь!

Мадам Иоланда немного подумала.

– Я лучше спрошу, если ваше величество позволит.

– Ради Бога, мадам!

– Что означает этот странный договор с Бургундцем среди стольких побед, которые должны были позволить вам диктовать свои условия, а не договариваться и передоговариваться? И не стала ли результатом этих договорённостей ваша нерешительность под Парижем? А может быть и раскол в войске, который вы допустили?!

Лицо Шарля изобразило скуку.

– Так я и думал, что всё сведётся к упрёкам. А больше у вас для меня ничего не найдётся?

– Я пока ничем вас не упрекнула, Шарль.

– Бросьте! Я уже не тот мальчик, которого вы привыкли воспитывать! Только что каждое слово было подкреплено взглядом достаточно красноречивым даже для тех, кто мало вас знает. Мне же ваше лицо прекрасно знакомо. Сморщился нос – значит, что-то вызвало презрение или брезгливость; при полной другой неподвижности дрогнули веки, значит, вы еле сдерживаете гнев, или досаду, или испуг… Вот! Примерно, как сейчас! Я прогневил вас, матушка, или напугал?

– Скорее, заставили почувствовать досаду на те долгие годы, когда думалось, что все ваши помыслы направлены на изучение искусства править, а не моего лица.

– Ваше лицо было более реальным… Сейчас оно снова стало непроницаемо, и когда-то я восхищался этим вашим умением закрываться ото всех. Но сегодня мне требуется нечто большее, мадам – полная искренность. И, чтобы получить её, я стану искренен тоже, и так же, как вы, начну с вопроса: правда ли, что девица, которую мне подсунули, как Божью посланницу, на самом деле моя, якобы, сводная сестра?

Ну вот!

Мадам Иоланда зябко повела плечами.

– Говорите тише, Шарль, вечером каждое слово слышится далеко.

– Эй, стража! – тут же крикнул король. – Опустите пологи у шатра, её светлость замёрзла!

Пока это приказание выполнялось, оба сидели молча, глядя друг другу в глаза. «Да, – призналась себе мадам Иоланда, – я не была готова к тому, что он спросит об этом так прямо».

– А как бы иначе все ваши рыцари дали согласие за ней пойти? – сказала она, как можно будничней.

Шарль коротко и нервно рассмеялся.

– О, да!.. Мои рыцари… А меня, матушка, вы оставили тем идиотом, который должен был только слепо верить!

– Вам не надо было знать об этом до поры, Шарль. Вы были слишком не уверены в себе… Вера спасала вас во многих отношениях… И эта девушка, родственная вам по крови, но воспитанная вдали от двора, стала спасением во многих смыслах! Какая, в сущности, разница – кем она была рождена, если воля Господа в отношении вас была исполнена? Мне не хотелось разрушать вашу уверенность, поэтому тайна свято охранялась… Но скажите, какой злодей рассказал вам?

– До поры?! – Словно не слыша ничего другого, Шарль ухватился за то единственное, что отвечало его настроению. – До какой же?! Уж не до того ли дня, когда Алансон, войдя в Париж, объявил бы всем, что у французской короны есть наследница более достойная?!

– Глупости! Салический закон этого бы не допустил!^[76]

– О, мадам, вам ли говорить это! Закон был составлен, когда того требовали интересы людей, всем известных – для них и старались! Будь в том нужда, целая свора юристов и сейчас вытащит на свет благодетельные дела Бланш Кастильской^[77], чей сын, кстати, обеспечил вашему незабвенному супругу титул короля Сицилийского!^[78] То-то начнутся восхваления благостного правления женщины! Я просто слышу, как по всем площадям орут о Богом посланной наследнице!..

– Вы слишком мнительны, Шарль.

– НИСКОЛЬКО!!!

Шарль перегнулся через стол и, роняя наполненные кубки, лихорадочно зашептал:

– Зная вас, матушка, я даже сейчас чувствую себя болваном!

Растекающееся вино, кровавым ручьём потекло ему под ладони, и он распрямился, брезгливо обтирая руку о камзол.

Герцогиня следила за ним, не отрывая глаз.

– Вас когда-нибудь предавали, мадам?

– Да.

– Тогда вам должно быть знакомо то безумное желание отомстить, от которого просто челюсти сводит!

– Не каждое предательство требует мести. В ином не худо бы разобраться, и, может быть…

– НЕ МОЖЕТ!!!

Что есть силы король хлопнул ладонью по столу, попал в винную лужицу, отдёрнул, снова опустил, и хлюпающий звук получился такой, словно меч выдернули из раны.

– А-а, ч-чёрт! – прикрикнул он, обтряхивая руку. – Мне надоело играть в эти ваши игры, матушка! Слишком долго я был полунаследником, полукоролём. Теперь полусестра, а точнее, полная моя противоположность и соперница, мне не требуется!

– Она не знает! – поспешила перебить мадам Иоланда. – Для себя, как и для всех, она Божья посланница, Дева Франции!..

– Вот так… – Шарль, дёрнувшись всем телом, ребром ладони перечертил себе горло. – Вот так вот надоела мне ваша Дева! И ваш Алансон, живущий подачками от Анжу! Чего он хотел добиться, бегая за ней, как привязанный?! Или, точнее было бы спросить – чего вы, мадам, велели ему добиваться?

Герцогиня медленно поднялась.

Её величественный вид подействовал на короля отрезвляюще. Но прежней робости не вызвал.

– Извольте, сударыня, – сказал он, шумно выдохнув, – я готов признать, что появление этой Девы было своевременным и действительно чудесным. Готов признать ваше несомненное мастерство – это «чудо» вы подготовили блистательно! Но теперь, позвольте узнать – цель, ради которой всё затевалось, достигнута?

– Да. Но…

– Да, – перебил Шарль. – Ограничьтесь этим «да», сударыня. Вы – мать моей жены-королевы. Вы – та, которую я сам всегда называл матерью. Обвинить вас в измене невозможно. Европе незачем знать, каким ничтожеством меня считали в собственной семье. И кто?! Та, которая год за годом учила меня быть королём! Не знаю, порадую, или огорчу вас, мадам, но королём я всё-таки стал. И, как король, теперь приказываю: хватит! Выходите из этого дела, но так, чтобы никто и никогда не докопался, ни до вашего участия, ни до ЕЁ происхождения! Ломайте всё, что построили, меняйте даты в метриках, убирайте людей, которые могут проболтаться. Если не сможете сами, назовите мне имена, и я даже не спрошу, в чём они провинились… Но, повторяю, никто и никогда! Вы меня поняли… мадам?

Герцогиня еле удерживала себя, чтобы бессильно не опуститься обратно на стул – ослабевшие ноги её едва держали.

– Что ждёт Жанну? – еле выдавила она.

– Послушание вашей светлости станет ей защитой. Если она действительно ничего не знает, это только улучшит её судьбу. Пока же, обещаю, что буду почтителен и благодарен, учитывая услуги, которые эта девица нам оказала. Но только до первой самоуправной выходки, вроде той, с Парижем. Если же она всё-таки знает… если вы снова обманули меня, то, клянусь, я от неё избавлюсь, и способ сделать это найдётся, уж поверьте!

– Я никогда не обманывала вас, Шарль. Но не могу поручиться, что ей не рассказал, к примеру, тот же Алансон…

– Я поручусь – не рассказал.

Губы короля презрительно искривились. Он взял со стола свой кинжал, которым резал яблоко, и, со щелчком, вбросил его в ножны.

– Прекрасный герцог… Как выяснилось, он ею тоже, вроде бы, дорожит… И теперь уже не расскажет. Сейчас, вполне возможно, Алансон на полпути к Анжу, куда я его любезно отпустил. – Шарль тихо, с угрозой, засмеялся. – Герцог изволил обидеться. Не так давно клялся, что больше с вашей девицей никаких дел затевать не будет, а вчера приполз с нижайшей просьбой позволить им вместе начать поход, хотя бы на Нормандию. Я, разумеется, отказал, и он, разумеется, вспылил… Не так ли всегда и бывает, сударыня? За всяким добром тянется зло и наоборот. То молчание, которое подразумевалось во благо, оборачивается долгими разговорами о предательстве, а от них до дела так же недалеко, как от Компьеня до Парижа. И где граница перехода одного в другое знает лишь Господь, который, когда надо запечатывает уста говорящих, и так же, ко времени, их отверзает.

– Выходит, и мои уста были запечатаны по Его воле.

– Ну, нет! Зная вас, мадам, я уверен, что даже Божья воля не даст вам сделать то, что не хотите делать вы сами!

– Тогда скажите, чьи же отверстые уста открыли вам тайну Жанны? – спросила герцогиня.

– Злодея, как вы верно заметили, – дёрнул плечом Шарль. – И, заметьте, это тоже была, своего рода месть за предательство.

Мадам Иоланда внезапно догадалась.

– Бургундец? – прошептала она.

– Теперь это уже не имеет значения.

– О, не скажите! То, что исходит от недруга…

– Мадам, – устало перебил Шарль, – я снова вынужден напомнить, что ваши уроки не прошли даром, и я давно не ребёнок. Какие бы причины ни побуждали людей говорить мне вещи приятные, или неприятные, разобраться в них я могу и без чужой помощи.

– Но Бургундец наверняка рассказал вам не ВСЁ!

Шарль усмехнулся.

– Куда уж больше?

– Есть обстоятельства, известные мне, Карлу Лотарингскому и…

Мадам Иоланда осеклась. Что-то во взгляде короля её насторожило, и называть имена Рене, Танги и Мигеля не хотелось.

– И?.. – произнёс Шарль.

– И, может быть, господину Ла Тремую, учитывая интерес его шпионов.

Шарль побарабанил пальцами по столу, словно прикидывая, нужна ли ему ещё какая-то правда, и, с явным неудовольствием произнёс:

– Говорите.

Мадам Иоланда перевела дух. Подбирать слова уже было некогда.

– Сир, – произнесла она, торжественно, – при Жанне, под видом пажа состоит девушка… Если чудо Жанны подготовила я – ради ваших интересов и во имя Франции – то эта другая девушка и есть подлинное чудо Господне… Тому было множество подтверждений, и свидетельство Карла Лотарингского…

Договорить она не успела.

Шарль громко прыснул, а потом расхохотался, как безумный.

– Вы уморить меня решили, мадам, – донеслось сквозь королевский смех. – Желаете подсунуть ещё одну Деву, когда я от первой не знаю куда деваться?! Нет уж, увольте!

Шарль оборвал смех и зло посмотрел на герцогиню.

– Хватит, ваша светлость. Я уже сказал вам – ХВАТИТ! Ответьте на единственный вопрос, который меня действительно интересует, и закончим на этом.

Он сделал к ней шаг, но тут же и остановился, отчуждённый и холодно-спокойный.

– Существуют ли доказательства, что ваша девица бастард моей матери-королевы?

– Я сожгла их, – пробормотала мадам Иоланда, всё ещё не понимая, что её многолетние надежды, вот так – коротко и просто, но, судя по всему, окончательно, обратились в прах.

Шарль мгновение смотрел на неё, борясь с недоверием, потом отвернул голову.

– Мудро, как всегда, мадам… И куда мудрее выдумки про новую девицу. Больше я ничего не хочу слышать об этом деле.

Он ещё постоял, рассматривая стол, потом развернулся и пошел к выходу.

– Шарль!.. – вырвалось у мадам Иоланды.

Король на мгновение замер.

– Знаю, я невежлив. – выговорил с досадой. – Но, учитывая, что мы всё сказали друг другу, могу позволить себе уйти. Стража позаботится о том, чтобы вам никто не досаждал, и проводит в замок, как только пожелаете… К тому же, вы почти ничего не съели, а я, как было уже сказано, сыт по горло.

Полог шатра опустился за ним, и мадам Иоланда осталась с таким чувством, будто получила пощёчину.

* * *

– Что там за ряженая девица при нашей Деве? – тем же вечером спросил Шарль у Ла Тремуя. – Вы знали о ней?

Министр растерялся.

– Я?.. Почему вдруг? Нет, я ничего не знал… Но, если ваше величество приказывает, мои люди всё узнают.

Шарль сел, закинул ногу на ногу и, пристально глядя на Ла Тремуя, потёр ладонью подбородок.

– Я не желаю узнавать о ней, – сказал он, после того, как вдоволь насмотрелся на замешательство в бегающих глазах министра. – Я ВООБЩЕ не желаю о ней знать. Никогда… И, если вы меня поняли, говорить больше не о чем.

Жьен

(вечер 21 сентября)

Мадам Иоланда шла к своим покоям, ничего не видя перед собой. В голове, то и дело разбиваясь о глухую стену отчаяния, вспышками метались обрывки фраз, мысли о каких-то шагах, которые следует предпринять, слова и доводы, совершенно необходимые в письмах, которые нужно написать… Но кому и куда чётко сформулировать не удавалось…

– Мадам, – робко позвал её кто-то. – Мадам, простите… я лекарь барона де Ре, и здесь по его поручению… поэтому осмелился… Мы не успели приехать до возвращения войска – пришлось долго блуждать по окрестностям, по дороге идти я не решилcя… А теперь надо где-то обосноваться, но господин барон сказал, что только ваша светлость…

– Кто вы? – ничего не понимая спросила мадам Иоланда.

Остановивший её человек покосился на двух стражников, за спиной герцогини и понизил голос.

– Я лекарь барона де Ре, – повторил он. – Мне поручено было привезти к вам раненного пажа…

* * *

На закате Жанна поднялась в башню на городской стене. Стоявший там караульный солдат, увидев её, широко улыбнулся. Но, когда она сказала, что хочет побыть одна, а ему можно пока отдохнуть, с места не двинулся и продолжал улыбаться гнилым ртом, рассматривая её, как диковину. Жанна немного подождала, потом отвернулась к бойнице и жадно глотнула холодный вечерний воздух.

В Сен-Дени, в местной церкви, девушка оставила свои белые доспехи и меч, сказав, что больше не имеет права их носить. И тогда казалось, что это самый тяжелый момент в её жизни. Но сегодня на душе было ещё тяжелей…

Далеко в поле горели костры между шатрами, в которых разместилось войско – её войско, совсем недавно готовое идти за ней по первому зову. Интересно, теперь бы они пошли? Жанна чувствовала, что уверенности в этом в ней не осталось. Из лагеря долетали хмельные песни и развязный женский смех. Судя по запаху, жарили мясо… Один раз девушке показалось, что она заметила сутану священника. Но скоро глаза, привыкающие к сумеркам, рассмотрели, что это просто чей-то тёмный плащ, наброшенный на свежеоструганную и воткнутую в землю доску.

«Они больше не верят…», – с горечью подумала она. – «Говорят между собой, что я больше не Дева. Что ослушалась не только короля, но и Господа, который, якобы, велел мне остановиться… Интересно, откуда всем им знать, что велит мне Господь?.. А может Он и велел? Через Клод! Звала же она уйти – вернуться к прежней жизни, да только я не послушала!»

Жанна низко опустила голову. Сожалеть об этом? Нет, не стоит. Она и сейчас не уйдёт. Отпустит Клод, если та будет настаивать, но сама останется! И не потому, что привыкла носить доспехи и воевать – ей просто необходимо разобраться, почему и для чего всё это случилось в её жизни?! Ведь не может быть, чтобы Создатель, чью волю она не просто услышала, а прочувствовала всем своим существом, заставил её, из простой своей прихоти, пройти через эту войну! Пускай пути Его неисповедимы, она имеет право узнать, хотя бы о том коротком отрезке своего собственного, который прошла, и к концу которого, кажется, подходит! Господь должен объяснить! Научить, как быть дальше! Наставить! Помочь…

Ветер дунул Жанне в лицо, остужая…

Что это?! Неужели она богохульствует?!

Осторожно повернув голову, она взглянула на солдата за спиной и увидела, что тот жадно смотрит на солому у неё под ногами. В соломе бегали мыши. И, судя по лицу караульного, ничто в мире не занимало его больше, чем желание прибить одну из них алебардой.

– Я мешаю тебе? – спросила Жанна.

Солдат нехотя оторвал глаза от занимавшего его зрелища, поморгал куцыми ресницами и снова раздвинул рот в улыбке.

– Хочешь, покараулю за тебя? – желая услышать от него хоть что-то, снова спросила Жанна.

– Не, – подвигал головой солдат и замер, улыбаясь по-прежнему бессмысленно.

«Прости, Господь! – мысленно покаялась Жанна. – Уж не воплотился ли ты в этом солдате, чтобы ответить мне на моё богохульство?»

* * *

Смертельно уставший де Ре сидел на низком неудобном стуле и держал свой меч, словно посох. Только что, спешно вызванный, он рассказал мадам Иоланде обо всём, что случилось под Парижем, и теперь ждал ответа. Но молчание длилось и длилось, становясь всё более оглушительным. Герцогиня смотрела в пол перед собой, вероятно боялась, что не сможет скрыть отчаяние в глазах. Но отчаяние выдавала вся её поза. Да и само это безмолвие было достаточно красноречивым.

Де Ре ждал.

Ночь за окном совсем сгустилась. Ещё немного и всё живое и неживое потянется к рассвету. Но пока собравшийся в углах комнаты мрак убивал всякую надежду на то, что будет день и будет хорошо.

– Я ничем не смогу помочь вам, – выдохнула, наконец, мадам Иоланда.

Голос был еле слышен, но твёрд.

– ПОКА не смогу, барон… Глупость, как чума – на ней, язвами, гнездятся всяческие пороки, в том числе и трусость… Вашего человека я вынуждена была отправить… Это звучит невероятно, но возле меня Клод оставаться особенно небезопасно! Как впрочем и возле Жанны. Я сама рассказала королю, в надежде… – Голос прервался, но в долгой паузе снова обрёл твёрдость. – Думала, он просто боится. Но это уже не страх, сударь… Мы получили короля, который выгонит взашей всех святых и апостолов, если ему покажется… только покажется, что они явились ущемить его в правах! И сейчас ему кажется таковым всё, что исходит от Жанны и её сторонников…

Герцогиня сердито тряхнула головой.

– Нет! Какой-то выход обязательно найдётся! Не может быть, чтобы Господь допустил… Я дала денег вашему человеку, чтобы Клод была надёжно спрятана и ни в чём не нуждалась А вам… Вас попрошу передать ей… Порой многое в нашей жизни идёт не так, и кажется, что мы сами и те, кем дорожим, дошли до края пропасти, за которой больше ничего… Но даже там, на самом краю, существует надежда увидеть тропинку… Пускай вниз! Как было сказано, что внизу, то и вверху! И, если спускается чистая душа, небо ляжет на землю, чтобы обратить спуск в восхождение…

Герцогиня решилась, наконец, поднять глаза, и боль, которую де Ре в них увидел, действительно была такой, которую следовало ото всех скрывать.

– Я знаю, она и сама понимает всё лучше меня. Но вы всё же, передайте – я хочу, чтобы она не разуверилась в нашем участии…

Де Ре устало опустил голову. Говорить ничего не хотелось. Утром он так же промолчал, когда покидающий двор Алансон спросил в сердцах: «Как можно служить такому королю?!». Промолчал, даже не пытаясь ответить самому себе на это, потому что занимало барона совсем другое…

В Сен-Дени, при последней встрече с Клод, он, как и мадам герцогиня, пытался втолковать девушке, что по непостижимому Божьему замыслу предательство, которое она предвидит, может стать всего лишь Его испытанием им всем! Дескать, отнимая Жанну, Всевышний хочет убедиться, что все мы достойны её свершений и, теряя, осознаем, наконец, прозреем, забудем о тщеславии и зависти… А в ответ услышал:

– Не равняйте Господа с людьми, сударь – это люди с первого раза не могут поверить в то, что их любят и о них радеют, и, что любящий и радеющий достоин их веры. Предательство, которое я чувствую, если и испытание, то не Божье, а людское, и не для нас, а для Жанны. Чтобы уверовать до конца, её непременно нужно распять. И только через предательство! А потом… Потом, как уже и было – оправдания сделанному всегда найдутся, и есть ведь покаяние, которое все грехи снимет! И снова покой, снова удобно, потому что на деле ВЕРИТЬ уже никому не надо… И не говорите мне, что всё это происходит по воле Божьей! Его, и тех, кого Он посылает нам, стоит пожалеть, потому что людские пороки всегда сильнее…

– Что же вы молчите, сударь? – пробился сквозь воспоминания голос герцогини.

– Я передам, ваша светлость, – машинально пробормотал де Ре. – Передам, даже если увижу, что в нашем участии она больше не нуждается.

* * *

Судьба смеялась над господином де Вийо.

Только-только душа его готова была начать принимать жизнь без досадно ноющей обиды на прошлые несправедливости, как вдруг, новая беда! Опять всплыла эта странная девица, привезённая с Жанной!

А ведь какие благостные перспективы открывались! После поражения под Парижем король совсем перестал скрывать своё отношение к Деве и тем глупцам, которые всё ещё прославляли её миссию. Ла Тремуй снова был в силе, и, возможно, сила эта была куда весомее прежней, потому что уравновешивающее её влияние герцогини Анжуйской сходило, кажется на нет. Как кстати, и влияние других заносчивых вельмож! По дороге в Жьен, повинуясь скорее привычке, де Вийо подобрался к Алансону, когда тот разговаривал с Жанной, и подслушал. То, как мямлил герцог слова покаянного прощения, с какой настороженной готовностью ответил Жанне вялым согласием на её уговоры пойти воевать, хотя бы в Нормандию и там продолжить разгром англичан, окончательно убедили шпиона в том, что дни этой девицы, как Божьей Девы, сочтены. На всякий случай, он донёс господину Ла Тремую об услышанном и тогда-то впервые возликовал душой в предвидении грядущих благ, потому что Ла Тремуй только отмахнулся: «Не важно, больше они ничего не могут…». Значит, всё! Значит, недалёк день, когда так же станутговорить и о всесильной герцогине, так пренебрежительно когда-то наступившей на его, де Вийо, судьбу!

Он совсем уж было приготовился к тому, что теперь-то господин Ла Тремуй милостями его не обойдёт. И, когда поздним вечером, после приезда в Жьен, караульный разбудил его и повёл к министру, нисколько не сомневался в том, что вот оно! Вот то вожделенное, что, наконец, уравновесит все прошлые несправедливости и даст его жизни новый ход! Но, нет… Чуть не с порога Ла Тремуй устроил ему настоящий допрос о той, другой девице, про которую так ничего толком и не прояснилось, а теперь и вовсе запуталось, потому что её особой заинтересовался сам король! И хотя интерес его, по словам Ла Тремуя, в том только и состоял, чтобы ничего и никогда о ней больше не услышать, легче от этого не было. Ведь, чтобы королю о чём-то никогда больше не услышать, это «что-то» должно исчезнуть раз и навсегда, а это значит, приговор девице вынесен – она должна умереть. Но, вот беда, де Вийо сделать этого уже не мог! Более того, он не желал быть к этому даже причастным, потому что доставить неприятности мадам герцогине – это одно, а вот лишить жизни эту – чёрт бы её побрал – мадемуазель Не Знаю Кто, совсем другое!

К тому же, он уже пытался…

Да, с того самого дня, когда некто… назовём его так, передал с маркитанкой яд пажу Девы, странная девица не выходила у де Вийо из головы. Неужели так страшна, что высокородный министр пожелал от неё избавиться? Он, конечно, был чрезвычайно осторожен, пожелание своё высказал более чем туманно, но де Вийо понял и поспешил выслужиться.

Тогда, впрочем, избавиться от неё не удалось.

Хуже того, девицу потом хорошо спрятали. Но де Вийо не переставал её искать. И теперь уже не потому, что стремился довершить начатое, нет! Не довершённое убийство – его непонятная необходимость и кое-какие другие обстоятельства, вроде пьяных откровений «пророчицы» Катрин, в которые он, что греха таить, в своё время не поверил и которые вдруг припомнились – подействовали странным образом на дальнейшие поступки господина де Вийо. Он внезапно посмотрел на происходящее не через свою обиду на герцогиню, а просто взял и посмотрел. Отстранённо, насколько смог. А потом и задумался…

Высказывая своё пожелание отравить ряженого пажа Ла Тремуй потрудился его даже объяснить. Завуалировано, но вполне понятно – напугать зарвавшуюся Жанну, досадить ей. И в этом де Вийо не увидел ничего странного. Но, вот вопрос, что такого ценного может девчонка представлять для Жанны, что через неё можно и напугать, и досадить? Хорошая подруга из Домреми? Вряд ли. Жанна в своей славе братьев едва замечает, а тут всего лишь подруга… С другой стороны Анжуйское семейство! Чего вдруг им так носиться с деревенщиной? С Жанной понятно – там расчёт, но здесь-то какая выгода кроется, если и герцогиня, и её непростой, ох, совсем непростой сынок Рене пекутся об этой девице? А если вспомнить, как Рене смотрел на неё на турнире, так чуть ли не молятся?..

А может, и молятся?

И, как только он так подумал, интуиция мгновенно подсказала де Вийо, в каком направлении надо мыслить!

Взять, хотя бы сильнейший яд, подсунутый через запуганную им насмерть маркитанку. Простая девчонка умерла бы и всё. А эта спаслась просто чудом! И не просто спаслась. К этой сам барон де Ре притащил своего лекаря, да ещё с таким лицом, будто из него самого жизнь вынимали!.. Можно было бы, конечно, подумать, что он сделал это ради Жанны, из преданности Божьей посланнице. Но де Вийо не хуже других умел складывать факты, на первый взгляд ничем друг с другом не связанные. Де Ре старался не просто так, а ради кого-то настолько важного, что и лицо можно потерять! А кто может быть настолько важен всем этим высокородным господам? Кто, в присутствии Жанны – куда уж важнее – Посланницы Божьей, которую они сами королю и подсунули, может оказаться более дорогим? КТО?!

Только настоящая Лотарингская Дева, которую привезли с этой, поддельной и теперь берегут и прячут, чтобы в нужный момент явить миру!

Неужели права была пьяная «пророчица»?

Этот вывод де Вийо напугал, озадачил. И, разумеется, первое, что он начал делать после того, как прошёл мгновенный мистический страх перед карой небесной, это выискивать доводы против своих же догадок. «Не может быть, – бормотал он сам себе. – Будь она посланницей, Господь сразу отвёл бы руку с ядом и не допустил с ней никакой беды». Но душа, кажется впервые в жизни осознавшая серьёзность греха, успокаиваться этим не хотела.

Де Вийо решил наблюдать дальше. Однако, тут девица как раз и пропала. Как он ни старался, узнать удалось только то, что её вылечили и оставили на попечение какой-то доброй женщины в Компьене. А потом завертелось это дело с осадой Парижа, пришлось следовать за армией. А потом знаменосец этот… Ходили разговоры, что в бою, перед самым ранением, Жанна, будто-бы, так причитала и кричала над убитым знаменосцем, словно из неё душу вынули. Де Вийо знал, что знаменосца на самом деле убили – видел его тело – но не над ним Жанна так убивалась. Говорили, будто кто-то другой знамя перехватил, потом тоже пал, а потом и Деву ранили… И, если это та, другая девица добралась сюда и погибла, значит… О, Господи! То ли радоваться, то ли… Может, и хорошо, что он ошибся? Никакая она не Дева, а коли так и душе незачем тревожиться. И забыть, и не смотреть на каждое распятие со страхом…

И он почти успокоил себя… Даже посмеялся как-то над собственной глупостью, не стал ничего уточнять, разнюхивать… Зачем? Чтобы снова осознать, что грех – это всё-таки грех, за который придётся ответить? Но покой куда лучше.

Увы! Как теперь оказалось, успокоился он зря, потому что сейчас, сверля его взглядом, Ла Тремуй требовал обоснованно ответить – погибла или нет?!

– Не знаю, – выдавил, наконец, де Вийо.

– Так узнайте! – прошипел Ла Тремуй. – Вы не смогли выяснить, кто она такая, но теперь задача упростилась – девчонка просто должна исчезнуть! Найтись и тут же пропасть снова! Вам понятно?

Де Вийо помедлил. За спиной Ла Тремуя висело распятие, от вида которого его душа заметалась.

– Понятно?! – уже с угрозой переспросил Ла Тремуй.

– А если она… – де Вийо нервно сглотнул.

– ПОНЯТНО?!!!

– Да.

Франция. Бурж

(Конец 1429 – начало 1430 годов)

Рождество при французском дворе встречали пышно и весело. Шарль, весьма довольный своими делами, выполнял данное мадам Иоланде обещание и осыпал Жанну милостями и показной заботой. Ему это ничего не стоило, особенно после ноябрьских событий, окончательно сломивших волю девушки, зато сам себе Шарль нравился чрезвычайно, что только усиливало его щедрость на знаки внимания и пустые восхваления. Вот теперь он чувствовал, что победил!

Тогда, в самом конце октября, удивляя многих, король вдруг дал милостивое разрешение «бесценной Деве» принять участие в военной кампании на границах Бургундии. Дева обрадовалась хоть какому-то делу, начала собирать своих прежних военачальников, но не тут-то было! Король позволил воевать только ей. Всем же её сторонникам предписано было оставаться при дворе, или при своих гарнизонах «в резерве», а командовать обновлённым французским войском направили господина д'Альбре – большого друга, родственника и единомышленника господина де Ла Тремуя. На вопрос Жанны, почему нельзя вернуть из Анжера прежнего командующего, король с притворным сожалением ответил: «Наш Алансон так устал ото всего. Надо дать ему время отдохнуть… одуматься. Было всё-таки очень неосмотрительно вести Божью посланницу на Париж вопреки воле Господней». А потом, глядя в расстроенное лицо девушки, любезно добавил: «Зато наш новый командующий вполне себе уяснил, что воля короля – это как раз то, чего и хочет Господь».

И теперь, в канун Рождества, Шарль имел все основания полагать, что сделал весьма ловкий политический ход.

Да, несмотря на поражение под Парижем, осень 1429 года принесла немало утешительных сведений. Взбудораженные победами французского воинства города и крепости, павшие в своё время под натиском англичан, восставали, поднимали бунт за бунтом, разоружали оккупационные гарнизоны и жестоко расправлялись с теми, кто запятнал себя службой англо-бургундскому союзу. В деревнях не отставали крестьяне. То и дело сообщалось о нападениях на англо-бургундские продовольственные обозы и на мелкие отряды, дрейфующие по оккупированным территориям в поисках наживы. Особенно яростным сопротивление стало в Нормандии и Пикардии, где Бедфорд буквально увязал в ворохе проблем. Одной рукой он давил вздымающиеся то там, то сям бунты, другой пытался собрать свежую армию, которую следовало выставить против французов, и не хватало ещё пары рук, чтобы одну из них, собранную в кулак, сунуть под нос своему же парламенту, а другой, такой же, погрозить Филиппу Бургундскому.

С точки зрения английского регента, этот прохвост герцог, выпросивший, фактически шантажом, наместничество во Франции, теперь, когда всё стало так шатко и ненадёжно, занял вдруг позицию стороннего наблюдателя. Бэдфорд отправил ему довольно резкое письмо, в котором напоминал о союзническом долге, а в ответ получил пустую отписку – дескать, ничего пока не надо предпринимать. Улаживайте, мол, дела в Нормандии, а во Франции всё само собой сложится, как надо.

Это письмо, а точнее, его список, также оказался и в руках французского короля, и самодовольный тон герцога, которым была проникнута каждая строка, оставил в душе Шарля неприятный осадок. Филипп мог бы более решительно отписать англичанину, что подумывает о заключении нового союза – союза с Францией, для Бургундии более пристойного. Особенно после того, как сам Шарль, на все лады каялся и казнился, и заверял все европейские дворы, то в полной непричастности к убийству Жана Бургундского, то в причастности частичной, вызванной его молодостью и неопытностью, и выражал готовность раскрыть объятия дорогому бургундскому кузену.

Взбешённый Бэдфорд прекрасно понял всю подноготную этих заверений и тут же принялся расшаркиваться с шотландцами, много лет последовательно и верно соблюдавшими союзный договор с «дофинистами». Вероятно, желал при развале одного союза тут же развалить и другой. Но с этой стороны Шарль подвоха не ждал. Чтобы уговорить шотландцев забыть прошлые обиды, понадобится не один год. У этих крестьян, не умеющих носить штаны, зато отменно стреляющих из луков, слишком раздутые и закостенелые представления о собственном достоинстве, из-за чего быть им в вечном подчинении у других – у тех, кто своё достоинство умеет обернуть себе же на пользу. Таких, к примеру, как Филипп. Этого надо лишь подтолкнуть, чтобы достоинство оскорблённого тут же сменилось достоинством великодушного. Он политик. Для него понятия «прошлые обиды» не существует, и то самое пресловутое достоинство напрямую зависит от того, насколько ловко устроены дела. Но сейчас толкать его надо не дрожащей дланью «Вьеннского дофина», который «без причины назвался королём», как называл его во всех письмах Бэдфорд, а рукой, тоже способной собраться в кулак.

Вот поэтому присутствие Жанны в войске, посланном к границам Бургундии, было особенно кстати, учитывая то, что страх перед ней у противника ещё не выветрился. «Если она снова начнёт побеждать, – размышлял Шарль, – Филиппу придётся идти на открытый союз со мной. Это будет компромисс, а нет ничего губительнее для такой натуры, чем вынужденное следование компромиссам. И, что самое смешное, в этом случае он не сможет даже пригрозить разоблачением Жанны, как самозванки, потому что слова побеждённых – это всего лишь слова побеждённых. Разве слушала Европа, когда англичане кричали всем, что она ведьма?..

Если же наша Дева снова, как всегда, полезет на рожон и в этот раз оплошает, тоже будет неплохо! Все лишний раз убедятся, что моя осторожность… моя КОРОЛЕВСКАЯ осторожность – это не пустая прихоть, а тонкий политический расчёт… Или нет! Пускай, всё-таки, это будет Божья воля».

Шарль уже привык к мысли, что Господь на его стороне, и убедился, что мысль эта эффективнее прочих.

* * *

Было решено осадить крепость Ла-Шарите на Луаре, и послушный д'Альбре двинулся в поход незамедлительно. Жанна, ещё питавшая надежды на то, что в благом деле освобождения Франции все единомышленники, поехала с ним. Теперь на военные советы её приглашали весьма почтительно, но слова не давали. Если же она сама начинала что-то горячо предлагать, выслушивали невнимательно с явным нетерпением, давая понять, что её вмешательство лишь помеха в обсуждении собственных планов.

Однако, сторонники Жанны нашлись и в этом войске. С их помощью удалось уговорить д'Альбре начать осаду крепости Сен-Пьер-ле-Мутье, к которой французы подошли 4 ноября. Ходили, правда, слухи, что, дав согласие на штурм, д'Альбре грязно выругался и в узком кругу своих приближенных сказал: «Если эту чёртову девку сегодня подстрелят, я лично выпью за меткость бургундского стрелка». Но крепость, тем не менее, осадили и штурмовали.

Поначалу безуспешно. Крепкие стены, многочисленный, яростно сопротивляющийся гарнизон и активная помощь населения Сен-Пьер заставили французов отступить после первой атаки. Возле городских рвов задержалась только жалкая кучка солдат, среди которых д'Олон, легко раненный во время штурма, разглядел и Жанну. Совершенно вымотанная, расстроенная, она стянула с головы шлем и на все уговоры отступить отвечала упрямым отказом.

Оруженосец похолодел. За все прошедшие бои, д'Олон привык целиком отдаваться сражению, потому что знал – Жанну окружают неусыпной заботой высокородные господа – де Ре, Ла Ир, Алансон, или их рыцари. Но сейчас вокруг девушки он увидел так мало людей! И этот снятый шлем!.. Как только со стен Сен-Пьер рассмотрят, что это именно Жанна, её изрешетят стрелами – лучшей мишени не придумать! Какой-то рыцарь из оставшихся пытался её загородить. Но его доспехи, повреждённые, помятые и кое-как заклёпанные обозным кузнецом, были слабой защитой даже для него самого. Куда им до брони герцогов и баронов! От одной, ну, даже от двух стрел ещё уберегут, да и то, не рыцаря, а Жанну, которую он закрывает, а потом что?!

Соскочив с коня оруженосец подбежал к оставшемуся отряду.

– Жанна! Почему ты одна?! Уходи сейчас же, здесь нельзя!.. Если увидят со стен?!!! Где солдаты?! Кто дал приказ тебя оставить?!

Жанна, глядя в какую-то, видимую только ей, точку на земле нервно дёрнула головой. Губы её побелели, когда она, почти по слогам, медленно выговорила:

– Я не одна. Со мной пятьдесят тысяч моих солдат. Мы уйдём отсюда только туда.

Она махнула рукой в сторону городских ворот.

– Всё время это повторяет, – растеряно сказал д'Олону рыцарь в помятых доспехах. – Может, у неё видения?

Д'Олон потянул Жанну за руку.

– Нужно уходить… Тебя вот-вот заметят…

На стене перед ними уже замелькали остроконечные шлемы бургунцев. Понеслись команды по цепи, и тетивы на луках готовы были натянуться.

Откуда-то к оставшимся под стеной подбежал ещё один отряд французов.

– Что нам делать, Жанна?

– Отступать, – буркнул им д'Олон.

Но тут девушка словно очнулась.

– Нет! Хватайте вязанки, доски, всё, что найдете, чтобы навести мост через ров! Подойдём к стенам вплотную, доставим лестницы… Мы возьмём этот город, потому что с нами Бог! Жан, – крикнула она д'Олону, – скачи, верни остальных! Осталось всего одно усилие и мы победим! Я это обещаю, так и скажи!

Солдаты засуетились, видя такое воодушевление. Кое-кто уже подтаскивал доски от телег, привезённых под стены с началом штурма, другие бросились помогать. Рыцарю в битых доспехах протянули подобранный кем-то большой щит, чтобы надёжнее прикрыть Деву. Оруженосец тоже не стал мешкать. Бегом возвращаясь к брошенному коню, он закричал что есть мочи, чтобы слышно было даже на городских стенах:

– Видение! У Девы было видение! Мы победим сегодня!!!

Отступающие остановились. Несколько рыцарей, не вложивших ещё мечи в ножны, вскинули их над головой, созывая своих людей. Разгоряченные недавним штурмом солдаты, озлобленные неудачей и понукаемые желанием всё-таки взять своё, охотно кинулись назад, хватая по пути всё, что могло пригодиться при строительстве моста. Со стен посыпались стрелы, но те, кто уже роился во рву и около него прикрылись щитами и ещё не пущенными в дело досками. Каким-то чудом, словно удвоив силы, они навели мост очень скоро, и вот уже первые осадные лестницы, пружиня, уперлись в стену под просветом между зубцами крепостной стены. Два бургундских лучника, будто сросшиеся спинами, тут же высунулись, пустили по стреле и отпрянули. На их месте немедленно появились новые. Ещё несколько стрелков рассредоточились по бойницам воротной башни. И хотя стрелять оттуда по ползущим по лестнице французам было не слишком эффективно, они старались поразить тех, кто достраивал наведённый мост.

Жанну на сей раз прикрыли щитами настолько основательно, что она не могла даже отдавать команды. Да и взобраться на стену по первой осадной лестнице ей не дали. Однако, уже на второй девушка оказалась в числе первых. Трое солдат залезли перед ней, раскидали бургундских лучников, и, когда Жанна оказалась на стене, а следом за ней и другие, с громкими криками «Победа! С нами Бог!» бросились к башням у первых ворот, где уже рубились возле подъёмных колёс и теснили бургундцев дальше от решётки, которая вот-вот должна была подняться.

Город как-то сразу почти перестал сопротивляться.

По осадным лестницам не залезла ещё и половина атакующих, а поднятый мост уже опускался – нехотя, с усилием, словно понимал, что он последний кто ещё противится напору захватчиков.

– Все на мост! – заорал кто-то.

И оставшиеся отряды французов полезли прочь изо рва. Мост ещё висел в воздухе, а самые нетерпеливые прыгали на него, подтягивались локтями, коленями, чуть ли не зубами, и перехватив удобнее меч, топор, булаву – у кого что было – неслись к поднимающейся перед уже раскрытыми воротами решетке.

– Победа! Победа! – кричали на башнях.

А Жанна, снова всеми оставленная, вдруг осознала, что впервые над её головой в момент торжества не реяло её знамя.

«Мне больше не победить», – почему-то подумала она с тоской.

* * *

5 ноября запылённый гонец привёз Филиппу Бургундскому известие о том, что Сен-Пьер пал, и французское воинство движется на крепость Ла-Шарите. Несмотря на нахмуренные брови, герцог позволил себе рассмеяться. И канцлеру де Ролену, когда остались наедине, заметил:

– Смотрю, наш королёк быстро учится быть умным. Стань он лакеем, цены бы ему не было – одним махом всем угодил. Бэдфорду тем, что не пошёл на Нормандию, где, без сомнения, победил бы окончательно. Деве своей тем, что дал ей всё-таки повоевать. Ла Тремую тем, что отстранил всех его недругов от управления войском, а мне тем, что послал на Бургундию усталого д'Альбре, вместо военачальников толковых. Да и захватить они намереваются не что-нибудь, а Ла-Шарите, который я и сам бы желал отобрать у этого бандита де Грессара^[79]. Как думаете, Ролен, французский король просто хочет таким образом подтолкнуть меня к открытому союзу с собой, или имеет в виду нечто большее? Де Ролен поводил бровями, но ничего не ответил. Давно зная своего господина, он по тону уловил, что ответа пока не требуется.

– Его армия откровенно слаба несмотря на захват Сен-Пьер, – продолжал, между тем, Филипп, словно объясняя всё самому себе. – Не так давно крепости просто раскрывали ворота перед французской девицей, а теперь ей пришлось дважды атаковать, хотя, Сен-Пьер совсем не Париж… Не кажется ли вам, господин канцлер, что наш дорогой кузен перед нами расшаркался более, нежели перед остальными? Судя по всему, он предоставляет мне возможность избавить французский трон от его божественной спасительницы. Или я не прав? Стены Шарите толсты и высоки, а холода всё ближе. Мало кто отважится на осаду… Что же посоветуете повелеть моему бандиту де Грессару? Просто отсидеться, или первейшей целью поставить пленение девицы, а то и…

Герцог выразительно махнул в воздухе рукой, как будто что-то отсекал.

– Король Франции пока мало чем доказал свою состоятельность, чтобы вашей светлости следовать его побуждениям, – покачал головой канцлер – А по поводу девицы… Папский капитул о ней молчит, так что и нам спешить не надо. Пускай господин де Грессар просто сидит в крепости. Погода и маршал д'Альбре всё сделают сами. С девицей же своей его величество пускай тоже разбирается самостоятельно. При всём уважении, вы, сударь, не столь ловки, чтобы всем угождать.

Филипп с притворным огорчением вздохнул.

– И правда.

* * *

Осада Ла-Шарите провалилась.

Замерзающие солдаты ползли на штурм с явным принуждением. На советах в палатке д'Альбре уже не раз поминали короля Генри, увязшего под Мо примерно при тех же погодных условиях. Жанну приготовились не слушать вообще, но она молчала, осознав, наконец, всю нелепость похода, в который ей позволили отправиться.

Кое-как продержались с месяц на вялых атаках и отправились восвояси.

Шарль был доволен. Популярность военных действий таяла на глазах, и никто уже не замирал благоговейно при появлении Жанны. Простолюдины на улицах ещё могли покричать, заметив её выезд, но при дворе, в лучшем случае, ограничивались дежурными улыбками. Герцогиня Анжуйская притихла, а её Рене, крайне раздражавший Шарля своими разочарованными взглядами якобы старшего братца, вообще скоро должен был покинуть двор.

Вот уж за что спасибо герцогу Филиппу! Никто не сомневался – именно с его подачи осмелел вдруг граф де Водемон, который потребовал права на герцогство Лотарингское. Учитывая, что Карлу Смелому править осталось недолго, притязания были вполне обоснованы – по женской линии Водемоны являлись потомками Фридриха IV, сто лет назад правившего Лотарингией. Однако, граф, даже при всех обоснованных правах, ни за что не отважился бы на это, не стой у него за спиной Бургундия. Так что, после Рождества Рене поедет утрясать личные дела, и разочаровываться в короле станет уже некогда. Алансон дуется в Анжере, бастард вернулся в Орлеан, а без них прочие военачальники Жанны были уже не так активны.

Вот теперь девушка могла видеть своего короля и говорить с ним сколько угодно, жаль, правда, что сказать ему уже было нечего. Вчерашние соратники, с которыми она могла бы обсудить своё нынешнее положение, были удалены, кто куда. Хотя, и те, кто остался при армии, не столько воевали, сколько задирались с кочующими отрядами наёмников и бургильонов, продолжавшими обшаривать страну, словно карманные воры. Д'Олон слишком смущался неприязнью двора, особенно заметной для любого, искренне любящего Жанну, но, вместе с тем, всё ещё чувствовал священный трепет перед этим двором. Раймон же, напротив, заскучал настолько, что взялся вдруг изучать грамоту и, высунув язык, каждую свободную минуту, скрипел пером. А Клод…

Жанна ничего о ней не знала, кроме того, что жива и того, что её где-то прячут до полного выздоровления. Выяснять где именно она не решалась после того, как барон де Ре, отводя глаза, путано дал понять, что «для Клод будет лучше пока исчезнуть», и что он обо всём позаботится. Это странное поведение и нежелание открыто смотреть ей в глаза Жанна отнесла за счёт слухов о, якобы внезапном сближении де Ре и Ла Тремуя. Говорили, что барон, слишком заигравшийся в преданность Деве, желает таким образом восстановить прежнее положение при дворе и ищет покровительства министра. И без того подавленная, Жанна приняла и это, как принимают невзгоды люди, потерявшиеся под их обвалом. В конце концов, всякий устраивается в этой жизни, как умеет, лишь бы на Клод это не сказалось. Впрочем, де Ре всегда был к ней добр…

– Вы поможете ей вернуться домой? – только и спросила Жанна у барона.

– Без тебя она всё равно не вернётся…

Жанне показалось, что прозвучало это, как намёк. Но сама она, даже если бы и захотела, уйти не могла. После неудачной осады Ла-Шарите заикнулась было перед королём, спросила, нельзя ли ей вернуться к деревенской жизни, и увидела на лице Шарля полнейшее недоумение.

– Ты хочешь нас оставить?! Бросить на произвол судьбы после того, как все мы, и я первый, не мыслим Францию без её Девы?!

– Я могу поселиться где-нибудь в Шампани, если ваше величество не хочет отпустить меня в Лотарингию.

– Я не хочу отпускать тебя вообще, – заявил Шарль. – Господь велел тебе придти сюда, но уходить назад или оставаться, предоставил решать мне. Или с тобой здесь плохо обращаются? Мало почитают?

– Нет.

– Значит, больше об уходе не говори.

Не придумав, чем ещё отличить Жанну, но желая показать всем, насколько благодарным он умеет быть, король осыпал благодеяниями её братьев. Теперь вся семья носила титул «дю Лис», и произведённый в оруженосцы Жан не знал куда себя девать от распиравшего его счастья.

На рождественском приеме, слушая от них слова благодарности, Шарль был особенно любезен и весел.

– Правда я хороший король? – спрашивал он, наклоняясь интимно к ушку мадам де Ла Тремуй, за которой весь вечер слишком открыто волочился.

– Лучший в Европе, – страстным шепотом отвечала мадам.

Ничуть не смущаясь присутствием супруга, она так же открыто короля поощряла.

– Вы тоже считаете, что я лучший? – поворачивался Шарль к Ла Тремую.

– О, сир… – бормотал тот и натянуто улыбался.

Ему трудно было бы сказать что либо другое. Одаривая, щедро, но избирательно, король назначил его губернатором Компьеня, а мессира де Флави – человека Ла Тремую весьма преданного – капитаном тамошнего гарнизона. Само собой, это последнее назначение было своеобразным комплиментом министру, который покровительствовал де Флави. Но почему-то триумфатором себя Ла Тремуй не ощущал. Губернаторство предполагало частые отлучки от двора и ответственность такого рода, которая может помешать уследить за всем сразу… И дело даже не в жене – её расчётливость не позволит ей сделать глупость – но угнетала, как ни странно, именно невозможность понять, что же угнетает? В воздухе вокруг словно веяло отголоском неясной, непонятной пока тревоги, и даже вид каменно застывшей герцогини Анжуйской Ла Тремуя не радовал. Опалы для неё не последовало, значит… О, Ла Тремуй отлично знал, что значит присутствие герцогини при дворе, пусть даже и без прежнего влияния. Эта ловкая бестия оправится от чего угодно! За целый вечер она не кинула ни одного, даже косого взгляда в ту сторону, где маялся, пожирая её глазами смазливый де Руа, зато имела продолжительную беседу с господином Монстреле, этим писакой, служащим бургундскому дому. Монстреле ещё летом приехал вместе с герцогом Филиппом на переговоры, и французский король крайне заинтересовался его подробными и беспристрастными описаниями прошедших сражений и прочих событий, включая и коронацию самого Шарля. «Я бы доверил вам летопись своего правления, – сказал король, – кабы знал, что оно будет достаточно славным». «Ваше правление, сир, обречено на славу», – поклонился Монстреле. И вот, пожалуйста, теперь он разгуливает на рождественском приёме, разодетый в пух и прах на бургундские деньги, всё осматривает и что-то там пописывает! Его величество пожелал иметь подробное описание празднеств своего первого КОРОЛЕВСКОГО рождества, и не нашёл никого лучше проклятого пикардийца! Когда Ла Тремуй заговорил с ним, чтобы узнать, в каком свете хронист намерен осветить неудачу французских войск под Ла-Шарите, в ответ он услышал: «Неудача есть неудача, сударь. Но, поверьте человеку, который сделал наблюдательность почти ремеслом, честность и в наши дни всё ещё добродетель. Истинно великим она не вредит». И при этом ничтожный Монстреле улыбался так, словно имел в виду много больше того, что сказал…

Честность… Да что он понимает?! Спроси его сейчас, какие дела связывают их с Анжуйской мадам, куда денется честность самого господина Монстреле?!

Ла Тремуй злобно осмотрелся.

В какой-то момент глаза герцогини и министра встретились. И ответная откровенная ненависть во взгляде мадам Иоланды совсем испортила ему настроение. Хорошего этот взгляд не сулил, особенно учитывая тот факт, что девчонка, приберегаемая для чего-то неведомого, так и не найдена до сих пор. А что если королю придёт на ум спросить о ней?!

Ла Тремуй глянул в сторону Шарля. Его величество, изрядно захмелев, почти упал лицом в изгиб шеи мадам Катрин. А та, смеясь грудным волнующим голосом, стрельнула глазами в мужа, будто говорила: «Не смейте ревновать, сударь, я терплю это ради вас!».

К Ла Тремую подошёл Гийом де Флави.

– Безмерно благодарен вам, мессир, – поклонился он. – В ответ вы всегда можете рассчитывать на мою преданность.

– Буду иметь это в виду, – пробормотал Ла Тремуй, еле заставив себя повернуться к де Флави. – Свою должность вы заслужили по праву. Его величество не сомневается, что Компьень отныне в преданных руках. Как, впрочем, и я не сомневаюсь в этом нисколько…

Ненавидящий взгляд герцогини Анжуйской ещё висел перед глазами, как чёрное пятно после долгого глядения на яркий свет, и голос министра внезапно обрёл строгость.

– Однако, эти слова говорятся всем при подобных обстоятельствах. Вас же. Флави, я выделяю особо, потому что по-настоящему преданных куда меньше, чем надежд на них. Вам воздух Компьеня не повредит, скорее, вы сделаете его чище. И, когда возникнет нужда…

Ла Тремуй запнулся, но по глазам де Флави было видно – он понял.

– Я уверен, вы не подведёте, – закончил министр.

Мадам Иоланда тяготилась приёмом.

Только что, выполняя волю короля, герцогиня наговорила кучу нелепиц о Жанне этому Монстреле. Хотя, он хитрый, всему не поверил, но напишет, как надо. Напишет, потому что понял – ждут только этого: лжи, замешанной на тонком слое правды, чтобы так и не так, вроде бы похоже, вроде бы совсем, как было, но странно, противоречиво и путано. Наверное думает, что французскому двору угодно таким образом воссоздать в летописи подлинное чудо… Да и пусть думает.

Сама герцогиня весь последний месяц старательно уничтожала всё, что могло связать её и Жанну. Огромное, писавшееся несколько дней, письмо было отправлено отцу Мигелю, пара десятков писем разослано от Барруа до Италии. Во Фьербуа и Вокулёр отправлены люди, получившие от мадам инструкции наедине и при закрытых дверях. Особый гонец с коротким письмом, более касающимся государственных дел, был послан к Ришемону с поручением тайно передать другое, более длинное письмо мессиру Дю Шастель. Но вся эта деятельность заметно отличалась от прежней. Что-то лихорадочное, нервное сквозило сквозь отдаваемые приказы, придирки к фрейлинам и прочим слугам и, наконец, даже сквозь молчание, когда герцогиня надолго застывала перед высокими окнами замка и смотрела куда-то вдаль пустым, отсутствующим взглядом…

Она пыталась собраться. Она ещё надеялась.

Судьба Жанны мадам Иоланду больше не волновала. Лишь однажды всесильная герцогиня почувствовала укол совести, когда, попросив аудиенции, девушка пришла напомнить о данном когда-то обещании: «Скажите же, наконец, кем я была рождена?». Но даже этот укол вызвала не столько совесть, сколько досада на то, как несвоевременно всё происходит. Менее всего требовалось сейчас сообщать о происхождении Жанны кому-либо ещё, а уж ей самой – в последнюю очередь.

– Ты дитя Божье, – твёрдо сказала мадам Иоланда. – Этого желает король, и пусть так и будет.

Другая, как казалось, более высокая цель занимала сейчас все её мысли.

Шарль не захотел слушать о Клод – это его право. Но если девушка послана Господом, она должна совершить предначертанное. Поэтому, с такой готовностью уничтожала мадам Иоланда все связи с Жанной. Как бы ни был труслив Шарль, он дал слово обращаться с Девой Франции достойно, и герцогиня не сомневалась – король своё слово сдержит. А вот Клод… Для неё следовало создать все условия – усыпить бдительность недругов и ретивость друзей, оставить в покое, под защитой де Ре и не вмешиваться, не вмешиваться, не вмешиваться больше ни во что! Своё дело мадам Иоланда сделала. И пророчество слепого Телло, в который уже раз, обрело для неё новое толкование.

Две реки… Две реки текут возле неё, давно уже по собственной воле, предоставляя выбор: дать им и дальше самим прокладывать русло, или вмешиваться вслепую наперекор, полагаясь только на собственные тревожные предчувствия?

А предчувствия были.

Объяснить их мадам Иоланда не могла. Успокоить тоже. Но и отдаваться им не желала. Её деятельной натуре требовалось хоть какое-то действие, и единственное, что вдохновляло в последние дни, было желание наказать тех, кто пытался ей мешать. Включая сюда и короля, легко предавшего и её многолетнее воспитание, и преданность, и заботу. Давний страх ничтожного мальчика так и не выветрился из мужчины, получившего власть, а этого мадам Иоланда простить не могла.

Как сквозь увеличительное стекло смотрела она теперь на Шарля, и мозг герцогини лихорадочно соображал…

Катрин де Ла Тремуй в очередной раз громко рассмеялась.

Её супруг обводил зал взглядом, от которого старались спрятаться. И только герцогиня Анжуйская, опустив веер и демонстрируя показное равнодушие, свои глаза не отвела, но стиснула ладони так, чтобы стало больно.

– О Боже, у вас кровь, мадам! – всполошилась дама де Прейль.

– Это от веера. Видите, ручка сломалась…

– Вам нужно немедленно уйти!

Вот теперь можно расслабить лицо. Теперь напряженную безразличную маску на нём может сменить так долго сдерживаемое страдание, и оно не вызовет злорадство Ла Тремуя, потому что будет сейчас вполне объяснимо.

Мадам Иоланда устало оперлась на руку де Прейль.

– Вы правы, уйдём, здесь очень душно.

Она поискала глазами короля.

– Его величество беспокоить прощанием не будем.

В жёлтом мареве светильников было видно как глубоко утонула рука короля в складках платья мадам Катрин.

Откуда-то подскочил Филипп де Руа.

– Могу я проводить вашу светлость?

Мадам Иоланда его едва заметила. Мелькнувшая только что мысль, заставила поискать глазами Рене, который присутствовал на приёме, мрачный и погружённый в свои мысли настолько, что даже матери поклонился издалека. Однако теперь его нигде не было видно, и мадам Иоланда, озабоченно озираясь, прошла мимо Филиппа.

– Какое утомительное празднество, – сказала она даме де Прейль, когда обе очутились в холодном тёмном коридоре.

Два пажа факелами освещали дорогу, распугивая уединившихся по углам распутников, и герцогиня вдруг тихо рассмеялась.

– Безумие… Двор копирует своего короля, а король стал истинным Валуа…

Из-за угла выскочила, закрываясь от света молоденькая фрейлина королевы. Следом за ней, оправляя штаны, вышел и степенно поклонился дворянин из свиты короля.

– А скажите, де Прейль, – задумчиво проговорила мадам Иоланда, – та девушка… Помните? Сорель, кажется… Аньез^[80]. Она ведь была фрейлиной?

– Мадам Изабеллы, супруги вашего Рене.

– А… да. Красивая такая… Что-то вспомнилась вдруг…

Шаги мадам Иоланды ускорились.

– Хорошо, что мы ушли, – пробормотала она, воодушевляясь. – Я забыла о своей невестке, а ведь Рене сейчас будет слишком занят, чтобы заботиться о ней. Нужно немедленно написать Изабелле и, как можно скорее, пригласить ко двору. Моя бедная дочь-королева совсем заскучала без подруг…

Замок Сабль. Бретань

(зима 1430 года)

– Так вы уже маршал?

– Да. За Патэ. Жезл получил перед коронацией, если помните.

– Нет. Я помню только то, что получил сам – пинок под зад!

Артюр де Ришемон сердито постучал пальцами по колену и расстегнул пряжку на вороте.

Он только что приехал в замок к де Ре, и ему не нравилась чрезмерная предусмотрительность, которой окружил барон своё пребывание здесь. Всюду посты, заслоны, по три караульных на каждой башне, поднятый, как при осаде, мост, хотя ни о какой реальной опасности речи пока не шло…

Не нравились, впрочем, и многие другие вещи. В частности, письмо от герцогини Анжуйской, из которого стало ясно, что король узнал о происхождении Жанны, и узнал это от Филиппа Бургундского. Тут Ришемон откровенно струхнул, ожидая, что в разглашении этой тайны его сразу и обвинят, что было бы справедливо, но очень уж некстати. Не хватало потерять последних союзников! Однако, обвинений не последовало. Зато герцогиня очень просила оказать помощь барону де Ре в его тяжбе за Сабль с неким господином Бюелем, и держать войска, на всякий случай, наготове.

Об этой тяжбе, возникшей так же внезапно, как и тяжба Рене с Водемоном, Ришемон уже слышал. Но просьба герцогини оказать барону помощь войсками насторожила. Дело представлялось слишком мелким для военного вмешательства извне. Зато донесения собственных шпионов и слухи, роящиеся по Бретани слишком часто содержали сведения о де Ре, связанные с делами странными и непонятными. То барон страстный сторонник Девы, то ищет покровительства Ла Тремуя и покидает двор накануне военной кампании… Потом вдруг тяжба эта за Сабль, совершенно неуместная, не ко времени и мало обоснованная даже с юридической точки зрения, но развязанная слишком нагло, беря во внимание, что де Ре не последнее лицо в королевстве…

Танги дю Шастель, всё ещё преданный сторонник герцогини, поддержал её просьбу о помощи де Ре и предположил, что тяжба была подстроена. «Но зачем?», – всё время спрашивал себя Ришемон. Чтобы окончательно отдалить де Ре от Жанны? Тогда совсем непонятно, ведь маршал уехал сам, ещё до того, как д'Альбре повел войска на Бургундию… Поговаривали, правда, что уехал он не один. Что пуще глаза бережет барон некоего пажа, раненного под Парижем, и, что паж этот, вроде, один из тех людей, что прибыли с Девой, и сам более похож на девушку… В этом, конечно, могло что-то крыться, но что?!

Попытки разговорить Танги не привели ни к чему, если, конечно, не брать в расчёт гнев, охвативший Ришемона. Пришлось довольствоваться слухами, благо недостатка в них не было, и отставной коннетабль, словно слепец, ощупывал каждую новость, приносимую шпионами. Вертел и так, и этак, прикидывал возможное развитие, рассчитывал, как шахматную партию, но при этом прекрасно понимал, что полного представления о делах не получит. Поэтому, сколь бы ни настораживала его просьба герцогини оказать де Ре помощь в его мутной тяжбе, интерес к её собственным делам оказывался сильнее. Интерес, подогретый острым желанием узнать, что же это за новая девица появляется в тухлом вареве политических интриг?

О девице этой, несомненно тй самой, что жила теперь у де Ре под видом пажа, Ришемон всерьёз задумался после того, как один бретонский дворянин, чей родственник служил при короле, рассказал о странном случае. По его словам, в одно из дежурств этого родственника, король был не в духе, и за обедом, где, кроме королевы присутствовали только герцогиня Анжуйская и граф Менский, раздражённо спросил герцогиню: «У вашего Рене недавно родилась дочь, не так ли? Надеюсь, матушка, вы не представите её ко двору, как ТРЕТЬЮ Деву Лотарингии?». Граф Менский удивился: «Почему третью?». На что король ответил крайне язвительно: «О-о, её светлость, желая нам угодить, но, полагая видимо, что сами мы ни с чем не в состоянии справиться, словно кудесник, вытаскивает из рукава Деву за Девой. От очередной я недавно еле открестился, но, если появится третья, то даже себе я не смогу объяснить это, как желание всего лишь угодить…»… Королева и граф, по словам придворного, выглядели ничего не понимающими. Зато герцогиня страшно побледнела и не проронила ни слова.

Ришемон тоже сделал вид, что мало понял. Дворянину велел помалкивать на всякий случай, но в уме быстро сложил всё, что складывалось в общую картину.

Вторая Дева! Паж, прибывший с Жанной и раненный под Парижем, где, по разошедшимся разговорам, она над кем-то страшно убивалась и плакала… Де Ре, бросивший всё, ради раненного, то ли мальчика, то ли девушки, очень похожего на того пажа… Герцогиня, откровенно советующая в своём письме забыть всё о Жанне и держать войска наготове… Раз, два, три! У неё определённо есть какой-то план про запас!

Что ж, в таком случае стоит призадуматься об оказании помощи. Анжуйской мадам в уме не откажешь. После коронации показалось, было, что от дел она отошла, но, слава Господу, это только показалось. Лишь бы новую девчонку снова не объявили чьим-либо бастардом. Ришемон не любил повторяться, и своими войсками жертвовать в этом случае не собирался совсем. В любом другом, почему бы и не помочь, если дело того стоит…

Поэтому он быстро собрал отряд самых преданных вассалов и поехал в Сабль, намереваясь разговорить де Ре, во что бы то ни стало.

– Что же нового при французском дворе, барон? Ла Тремуй ещё в силе?

Де Ре, который совсем не был удивлён прибытием внушительного отряда вооружённых гостей, любезно сделал вид, что верит неосведомлённости Ришемона.

– Пока да.

– Пока? – хмыкнул Ришемон. – Что же означает это ваше «пока»?

– Надежду, сударь. С некоторых пор король позволяет себе слишком открытые ухаживания за супругой господина Ла Тремуя.

Бывший коннетабль перевёл кислый взгляд на каминную решетку, за которой, треща, прогорало распиленное дерево.

– И что? Как фаворитка мадам Катрин только упрочит положение супруга.

– Но герцогиня Анжуйская думает по-другому.

На лице Ришемона румянцем проступила досада.

– Не больно-то я доверяю теперь Анжуйскому семейству. Танги дю Шастель от них сбежал, да и мне сколько было обещано в своё время, а сколько дано на деле? Вряд ли отлучение от двора может сойти за звание командующего… Впрочем, по слухам, и сама герцогиня теперь прежнего влияния не имеет. Похоже, в её планах что-то не заладилось, так?

Он с надеждой взглянул на барона – клюнет, или нет? Но де Ре невозмутимо лишь приподнял бровь.

– Герцогиня так же может ответить вам недоверием, сударь. Нашу встречу она словно предвидела и просила выяснить, каким образом Бургундец мог оказаться так осведомлён о происхождении Жанны? Король не отрицал, что узнал всё от герцога Филиппа, поэтому её светлости стало очень интересно, не у вас ли, или у вашей супруги следует спросить, откуда узнал сам герцог?

– Понятия не имею, – пробурчал Ришемон, отводя глаза.

Но тут же он снова вскинул их на де Ре.

– Между прочим, благодаря этойосведомлённости, Филипп увёл свои войска из-под Орлеана! Как человек военный вы не сможете принизить всю значимость этого шага!

– Конечно, – легко согласился де Ре. – И мадам герцогиня это тоже понимает, поэтому вопрос о недоверии между нами сейчас не стоит. Скорее наоборот, через меня её светлость предлагает вам новый союз против Ла Тремуя, положение которого только кажется прочным. Все эти ухаживания короля слишком напоказ, и герцогиня, хорошо зная его величество, уверена – король сознательно выводит Ла Тремуя из себя, чтобы вызвать его на открытый конфликт.

– Зачем?

– Затем, что она дала понять его величеству: Ла Тремуй тоже скрывал от него происхождение Жанны, о котором давно знал.

Глаза Ришемона округлились.

– А он знал?!

– Даже если бы и не знал раньше, то теперь знает.

– От кого?

Де Ре улыбнулся.

– От меня… Впрочем, не поручусь, что он и без того не был в курсе.

Ришемон нетерпеливо хлопнул рукой по колену.

– Хватит загадок, барон! Намёками будете развлекать герцогиню, она эти развлечения предпочитает всем прочим, а мне извольте рассказывать по порядку!

– А рассказывать особенно и нечего, – развёл руками де Ре. – Герцогиня всего лишь предположила, что Ла Тремуй знал. А чтобы предположение выглядело правдиво, я позволил себе низость поискать у него покровительства в обмен на некоторые сведения о происхождении Жанны… И, естественно, как человек, много лет пользующийся доверием мадам герцогини, был принят с распростёртыми объятиями. Так что теперь, если королю придёт в голову спросить его милость, знал он, или не знал, господину Ла Тремую будет сложно всё отрицать. А если вопрос ещё и будет задан в разгар ревнивого неудовольствия… Вам, кстати это ничто не напоминает?

Ришемон только хмыкнул.

Ещё бы! Давняя история с обманутым первым мужем мадам Катрин привела к убийству Жана Бургундского, и, в конечном итоге, к опале самого Ришемона.

– А теперь представьте, – вкрадчиво продолжал де Ре, – что о том старом случае вспомнит и король. Или кто-то напомнит ему в нужный момент… Как думаете, моё «пока» будет тогда звучать убедительно?

– Я не знаю, – дёрнул головой Ришемон. – Я от ваших интриг далёк, но, если это поможет Ла Тремуя свалить раз и навсегда, готов подтвердить что угодно. Однако… – он почесал нос, прикидывая, как ловчее перейти к главному. – Вы! Маршал Франции, внук прославленного воина, рыцарь… Не претило ли вам идти на поклон к этому подлому ничтожеству?! Слово «низость», применимое к вам, ей Богу, оскорбило слух! Неужто всё из простого желания угодить герцогине? Или есть какие-то личные мотивы?

Лицо де Ре мгновенно стало непроницаемым.

– Личное на то и личное, сударь, чтобы держать это при себе, – уже совсем не любезно выговорил он. – А что до низости… В наши дни граница между ней и честью давно стала похожа на линию на песке. И достославный английский король совсем растёр её в те дни, когда приказал перебить пленных под Азенкуром, а затем подвесил в железной клетке нашего пресветлого рыцаря Жуанвилля. Теперь всякий проводит эту границу сам для себя, и там, где ему удобно. С господином же Ла Тремуем её лучше вообще не проводить, чтобы не остаться в дураках, что вашей милости хорошо известно.

– И тем не менее, вы не ответили. Ваш-то интерес каков?

– Ла Тремуй мне просто не нравится, – сухо ответил де Ре.

Вскоре оруженосец пригласил их в зал, где уже суетились слуги с огромными подносами, расставляя приготовленные в замковой кухне яства – поджаренную дичь, половину кабаньей туши, ещё сочащуюся сквозь темную корочку, растопленным жиром и дымком жаровни, овощи, запечённые в вине с пряными травами, соусники с густыми, как сметана, подливками, и топлёно-белые, росистые круги сыра. Когда де Ре и Ришемон вошли, всё это как раз заканчивали расставлять между кувшинами с вином нескольких сортов, которыми славились подвалы Сабля.

Почти тут же появились и рыцари из свиты Ришемона во главе с дю Шастелем и командиры отрядов де Ре, давно изголодавшиеся в ожидании обеда. Запахи еды разволновали всех. Даже Ришемона, всё ещё озабоченно вертевшего шеей. Впрочем, подумал он, дела делами, а вкусно поесть не помешает. «Под хмельком и разговоримся».

Рыцари, весело переговариваясь, окружили стол, растянувшийся на две трети зала. Тяжёлые кубки наполнились вином, руки с кинжалами потянулись к подносам с дичью, а дремавшие по углам псы задвигали носами не хуже своих хозяев и, подскочив с резвостью голодных хищников, побежали к столу, уверенные в своей доле от этого пиршества.

Среди прислуживавших пажей Ришемон сразу заметил бледного худенького юношу, более похожего на девочку. Тяжёлым взглядом коннетабль провожал пажа по всему залу, внимательно присматривался к каждому жесту и прислушивался к каждому слову. Не ускользнуло от его внимания и то, что так же точно следит за мальчишкой и барон. Хмельное вино ударило в рыцарскую голову, напрочь выметая всякую изощрённость – «он воин, я воин, так чего нам, как бабам с намёками да с подскоками?… Спросил – ответил, вот всё!». Поэтому, когда паж вышел, Ришемон смачно сплюнул себе под ноги, ладонью отпихнул пса, тянущего морду между ним и де Ре, и спросил, пригнувшись к барону как можно ближе:

– Ходят слухи, что вы пригрели тут какого-то мальчишку, раненного под Парижем. Не того ли, что сейчас вышел?

Де Ре неторопливо дожевал.

– Вам что за печаль? – спросил он грубовато.

– Лицо знакомое. У Девы пажонок был похожий.

– Ну и что?

Ришемон хмельно прищурился.

– Разное говорят, барон… а подозревают одно. Но я не из тех, кто подозревает. Я-то знаю, вы просто так ничего не делаете, а с мальчишкой этим очень уж носитесь, как говорят. Впрочем, я и сам только что видел… слишком заботливо, сударь! Слишком… Здесь есть что-то, что я должен знать, если вопрос о недоверии между нами не стоит, или мальчик, (а может девица?), попросту вам приглянулся?

Де Ре, с явной неохотой посмотрел Ришемону в глаза.

– В этом месте, мессир, граница между низостью и честью мной давно прочерчена. Желаете перешагнуть – доставайте меч.

Кубок в руке Ришемона мелко задрожал.

Вспыльчивость бретонского герцога была всем известна, и ради пустой интрижки де Ре никогда бы себе не позволил говорить в таком тоне. Тем более с гостем, в союзе с которым заинтересован. Но он говорил и смотрел так, словно имел на это право. А право в подобных случаях даётся одним – хранением чужой тайны.

– Не думайте, барон, что в своём удалении я ничего не знаю. – сипло зашептал Ришемон, давя в себе гнев. – Нравится делать вид, что развлекаетесь – ваше дело. Но примите во внимание, что во всяком месте, где располагается со своим двором наш король, всегда очень тонкие стены, и через них многое слышно… А у меня есть люди, которым я плачу за хороший слух… Поверьте, в опале времени для раздумий достаточно… Герцогиня что-то припрятала в рукаве, верно? И, я так полагаю, эта девица то самое припрятанное и есть, и у вас она оказалась не случайно!

Барон засмеялся, но Ришемона было уже не остановить. Бросив собаке кусок со своего блюда, чтобы не мешала, он почти вплотную придвинулся к де Ре.

– Я не простачок, сударь, использовать себя вслепую больше не дам! Слухи, слухи… Разные бродят слухи, де Ре. А её светлость способна на такое, о чём и не подумаешь. Взять, хотя бы, господина дю Шастель. Люди, как он, службу просто так не бросают… Я же готов закрыть глаза на многое, если цель того стоит, но цель должна быть ясна! Поэтому, уже открыто, спрашиваю вас снова: кто эта девчонка? Ещё один бастард Изабо, или, на сей раз, самого папы, или византийского кесаря, дожа, или покойного короля, спаси Господь его душу!?

Де Ре потянулся за вином.

– Правды хотите? – тихо произнёс он. – Тогда я тоже спрошу. Готовы ли вы, Ришемон, узнать ту правду, которой так добиваетесь? И, что будете с ней делать, когда узнаете? Грехов-то у вас хватает, как мне кажется…

– Не ваше дело!

– Тогда скажите, верите ли вы во второе пришествие? В то самое, когда придётся отвечать уже не мне… И даже не королю и не папе?

От удивления лицо коннетабля поглупело.

– Вы шутите, надеюсь? Ведь это ересь, упаси Господь!

Де Ре глянул насмешливо.

– А кто вам сказал, что самая отъявленная ересь не может быть истиной? Или той правдой, которой вы так добивались. В тёмной норе светом покажется и фальшивый отблеск, а разговоры о безграничном свете наверху прозвучат сказкой… или ересью, если угодно. Но попробуйте вылезти на солнце – там либо ослепнуть, либо уверовать.

От винного дурмана в голове Ришемона почти ничего не осталось. Коннетабль уже и вправду не знал, стоит ли ему выяснять что-то ещё.

– Герцогиня сошла с ума… – произнёс он медленно. – Но, боюсь, такую шутку вам даже дьявол не простит.

Сабль

(зима-весна 1430 года)

К зиме Клод совсем поправилась. Рана заживала быстро, и зажила бы ещё раньше, не разбереди её долгий и путаный переезд от Сен-Дени до Буржа. Положение усугубила простуда, подхваченная по дороге, и это новое недомогание, совершенно лишившее девушку сил, далось тяжело. Лекарь, неотлучно дежурил у постели Клод, сообщал де Ре о её состоянии почти ежедневно, и особую озабоченность проявлял по поводу кошмаров, которые явно мучили девушку в её беспамятстве.

– Кричит всё время, мечется, – виновато, словно сам это допустил, рассказывал лекарь. – То про знамя вспоминает, то просит хромоногого какого-то прогнать. Жанну звала только раз, и про какие-то ворота шепчет, просит открыть. А вчера вдруг посмотрела на меня и говорит, спокойно так: «Я с тобой до самого конца буду, не бойся». Я уж испугался, решил – всё, конец, бредит, не узнаёт никого. Но она потом заснула. Первый раз без видений своих. А на завтра снова… Не знаю, чем успокоить её. Праформы бы где достать… ягод собачьих… я бы отваром и полечил…

Тут Де Ре знал чем помочь.

В свою очередь, он регулярно сообщал мадам Иоланде обо всём, что происходило с Клод, и в ответ получал от неё письма, в которых без конца повторялось одно и то же: лечить, беречь, ничем не волновать и ни в коем случае не пускать к Жанне пока герцогиня не скажет, что это можно сделать. А после того, как де Ре написал о сетованиях лекаря, с очередным письмом прибыл ещё и заветный ларец со снадобьями и целая бадья крупного шиповника.

Очнулась девушка дня за два до того, как господин де Бюель сообщил о своих притязаниях на Сабль. Точнее, она просто проснулась утром, как просыпается обычный человек, несколько минут наблюдала за дремлющим в уголке лекарем, а когда он зашевелился и стал вертеться, давя блох и почёсываясь, слабым голосом попросила пить.

Тем же днём к ней пришёл и де Ре.

– Я поправлюсь быстро, сударь, – сказала ему Клод. – Не откладывайте из-за меня отъезд.

– Какой отъезд? – удивился барон.

– А разве вы никуда не собираетесь?

Он не собирался. Но разговор этот живо припомнился спустя два дня, когда прочитав письмо от поверенного господина де Бюеля, де Ре велел оруженосцу немедленно собирать отряд и мчаться в Сабль организовывать оборону.

– Откуда ты знала? – спросил он у Клод чуть позже. – Тебе были какие-то видения?

– Не помню, – пожала плечами девушка. – В болезни и сне своя жизнь.

Вопреки опасениям, которые вызывал переезд в Сабль, физические силы Клод только укрепились. Но угнетённость духа, замеченная де Ре ещё в Сен-Дени, никак не проходила.

Девушка уже не смотрела на мир и людей, как прежде, с открытым интересом, пониманием и расположенностью. Как-то незаметно появилась у неё манера глядеть исподлобья. Без испуга и злобы, но со странным отчуждением, как бывает, когда, увидев что-то страшное, боишься посмотреть снова, чтобы опять это не увидеть, но при этом знаешь, что повсюду теперь, куда бы ни глянул, увидишь именно то, чего боишься.

Выполнять обязанности пажа в замке Сабль её никто не заставлял, одако, не желая проводить дни в безделье, Клод сама занималась и чисткой лошадей, и досмотром оружия и доспехов, и прислуживанием у стола. Де Ре попытался как-то объяснить, что ей лучше не появляться на чужих глазах слишком часто, но в ответ услышал:

– Примелькавшись, я стану более невидимой, чем припрятанная в каких-нибудь покоях.

Несколько дней она с интересом наблюдала за тем, как поднимали на внешнюю стену весьма приличную кулеврину, которую де Ре притащил с собой, потом пыталась помогать её устанавливать – подносила верёвки для крепежей и воду, когда работники об этом просили. Однако скоро болезненная усталость взяла своё. С очередным ведром в руках девушка подскользнулась, упала, расплескав всю воду, и была отослана прочь.

– Иди ка ты, паренёк, в часовню, – посоветовала старуха, чистившая овощи на пороге кухни. – Может, причетнику чего надо помочь. А нет, так и помолишься, чтобы Господь сил тебе подбавил. Глянь, бледный и худой-то какой…

Часовня при замке была обетная, в честь святого Дионисия. Маленькая и тёмная, с мрачноватой безголовой скульптурой, подсвеченной сквозь стёклышки закопчённого витража, с одной стороны золотом, с другой пурпуром, она не вызывала желания задерживаться здесь дольше положенного. Никто и никогда не приходил сюда чтобы любоваться отделкой или изображениями. Молились тут в положенные дни и часы в основном женщины и те обитатели Сабля, для которых праведная жизнь служила более вывеской перед прочими, нежели потребностью.

Часовню построили ещё при сире де Краоне, который приходился де Ре дедом и был знаменит на всю округу отъявленной ересью. Он-то и распорядился, чтобы алтарь был скромен, а стены голы, и раскошелился лишь на скульптуру и витраж. «Святому без разницы молятся ему на обычных досках или на подушках, – говорил нечестивец. – А ежели он вздумает явиться сюда каким-нибудь призраком, то в обиде тоже не будет. Голова у него отрублена, как и положено, на окне всё житие прописано, и в сердце моём он всегда найдёт благодарность за свою святую помощь^[81]».

В чём помог еретику святой Дионисий так и осталось их общей тайной. Но, видимо, на скромность своей часовни этот святой епископ действительно не был в обиде. Клод, когда вошла, так и застыла на пороге, очарованная висящей в воздухе дымкой из солнечных лучей, которая, словно рой разноцветных крошечных существ, пробившихся сквозь грубо спаянные витражные стёкла, висела над алтарём. Трудно было придумать украшение достойнее!

Девушка протянула руку к лучам, и её бледные пальцы тотчас окрасили отблески золотисто-оранжевого стекла.

– Как красиво!

Она не сразу заметила причетника, который сидел на полу и молча наблюдал за ней из-за фигуры святого. В руках старик держал сильно сточенный нож и дощечку. Он что-то вырезал на ней до прихода Клод, но теперь прервался и, пользуясь своей невидимостью, какое-то время наблюдал. Потом хмуро спросил:

– Ты чего это? Девица, а в мужскую одежду вырядилась?

Клод вздрогнула. Быстро убрала за спину руку, словно касалась ею только что чего-то запретного, и, не зная, что отвечать и, как себя теперь вести, смотрела на причетника с растерянной настороженностью.

– Не стыдно в Божий дом этак-то заходить? – зудел тот, не дожидаясь ответа. – На нашу Деву хочешь быть похожа? Так ещё неизвестно, каково с неё спросится за это…

Девушка вздохнула.

– Не с неё надо спрашивать, а за неё.

– Ишь ты… – фыркнул старик. – Думаешь, надела штаны, так сразу и поумнела… А ты не тот ли паж, о котором тут судачат? – он подался вперёд, присматриваясь к камзолу. – Точно, тот! Тогда и удивляться нечему… И что же, ты и в бою была?.. И до сих пор никто не признал, что девица?

Клод улыбнулась ему.

– Не говорите обо мне никому, ладно?

– А меня никто и не спросит, – пожал плечами причетник.

С кряхтением он поднялся, сунул нож куда-то под алтарь, а дощечку, бережно обдув, прикрыл рукавами сутаны.

– Можно посмотреть, что вы делали? – спросила Клод.

На дощечке она успела заметить вырезанные фигурки.

– Нет, – буркнул он.

Отступив за каменную колонну, где его совсем уж не стало видно, старик повозился, чем-то грохоча, потом выглянул и, увидев, что девушка не ушла, неприветливо поинтересовался:

– Тебе надо чего или просто поглазеть зашла?

Клод снова ему улыбнулась.

– Мне сказали идти к вам и спросить, не нужна ли помощь?

– А снаружи что, помогать не надо?

– Надо. Но от меня в военных делах толку мало.

– Здесь, думаю, не больше будет.

Он повозился ещё с чем-то, видимым только ему, бессвязно побурчал себе под нос и, уже совсем решительно, от всякой помощи отказался. Однако, когда Клод спросила, можно ли ей сюда приходить иногда, не только в часы службы, ответил неохотно, но согласием.

Следующие несколько дней девушка исправно навещала часовню и подолгу смотрела на цветную дымку над алтарём. Потом вдруг попросила у причетника какой-нибудь бумаги. Добавила, что умеет чертить по ней углём, так что больше ничего не надо. Но, если вдруг у него найдётся порченная тетрадь или амбарная книга… впрочем, она будет рада и одному листку, просто уголь чертит толсто, а записать надо много…

– Записать? – удивился причетник, – грамотная, что ли?

– Я умею записывать, – уклончиво ответила Клод.

Теперь она была даже рада, что помощь её никому не требуется. Старик-причетник, пошуршав губами, вынес ей целую амбарную книгу и перо с чернилами. А благодарственные изъявления оборвал сразу:

– Сам бы ни за что этакое добро на пустой перевод не отдал. Но господин барон велел ни в чём тебе не отказывать.

Тем не менее, Клод благодарила и благодарила всё время, пока усаживалась поближе ко входу, где было больше света, и раскладывала свои богатства рядом на скамье.

На третий день её занятий причетник всё же не выдержал.

– Что ты там пишешь? – спросил он, старательно скрывая интерес в голосе, после того, как раз пять прошёл мимо туда-сюда безо всякой видимой надобности.

Клод с готовностью повернула к нему книгу. Старик присел, упираясь руками в колени, и прищурился на значки и рисунки.

– Ничего не понять, – признался спустя пару долгих минут. – Это что за язык?

– Мой собственный, – пояснила Клод.

Почти забытое детское увлечение, если и не избавило окончательно от надлома в душе, всё же вернуло какой-то азарт. Или интерес… Во всяком случае, в глазах Клод появился блеск, так давно покинувший их ради боли, что пришла и поселилась во взоре девушки после всего пережитого. Теперь она охотно – как не сделала бы раньше – рассказала старику о том, почему пишет не как все, и о том, что вызывает в ней желание так писать.

– А это что такое? – ткнул он пальцем в рисунок большого, ни на что не похожего цветка.

– Не знаю, – пожала плечами Клод. – Привиделось… Я иногда вижу, словно не глазами… Не умею объяснить, но это как видение сквозь облака… не ясно… – Она поморщилась с досадой. – Нет! Словами не умею. Жаль, что не могу показать…

– Скажи лучше, о чём пишешь, – всё ещё ворчливо, но без прежнего отчуждения, спросил старик. – Интересно мне, о чём девчонка, вроде тебя, вообще может писать? Жизни-то и не видала, а чернил уже вон сколько извела! Я тут наблюдал, думал чушь какую греховную… А в глаза раз заглянул – нет, думаю, не похоже… Так о чём?

– О жизни, – пожала плечами Клод. – Её видеть-то особенно не надо, достаточно пожить…

– Во как… А лет тебе сколько?

Клод засмеялась.

– Надо же, я об этом и писала! Вот, только что… То кажется, будто сто лет уже живёшь, а на другой день чувствуешь так, будто и не жил совсем, а впереди уже ничего… Может, время тоже есть, как все мы? Как небо, к примеру. Вон оно – висит, а не дотронешься. Так же и время вокруг нас – то хмурое, со слезами, потому что жаль того, что прошло и не вернётся больше, и тогда оно медлительное, вязкое, как грязь под ногами – идти мешает, и стоишь, стоишь на месте, плачешь… А то вдруг станет солнечное, радостное! И тогда уже летит стремительно вперёд и вперёд, не угонишься!.. Встанешь, замрёшь, а оно ветром мимо. И всё! Нет счастья. Мелькнуло только, не дотронешься…

Клод вздохнула.

– А бывает, кого-то оно и любит. Течёт себе вокруг, не подгоняя, не медля, только покачивает, плавно, как в лодочке. Я сама жила так недавно, и теперь кажется, что лучше и быть не могло! Всё успеваешь рассмотреть, обо всём подумать. И дотронуться, наверное, было бы можно, кабы я тогда успела сообразить, что время есть. Что оно умеет любить и не любить. Что, порой, играется с нами, а порой забывает обо всех и делает, что захочет…

Девушка мечтательно подперла рукой щеку.

– Сколько всего интересного в этом мире! Я вот так иногда сижу, пишу что-то, а потом задумаюсь и, словно лечу куда-то. Мысли, то как цепочка – одна за другую цепляется, тянется… то как цветок, который поутру на глазах раскрывается. Начнёшь думать об одном, о чём-то простеньком, что прямо перед глазами, а очнёшься уже в другом мире, куда, как по воронке – всё выше и шире, шире…

Она зажмурилась и прошептала:

– Давно такого не было…

Причетник смотрел на неё молча.

Потом вдруг встал, ушёл в свой тёмный угол с делами, видимыми только ему, и скоро вернулся с дощечкой в руках. На гладко оструганной и отшлифованной поверхности были вырезаны три фигуры в языках пламени.

– Вот, смотри, – сказал он, снова садясь рядом. – Это три монаха из Мо. Английский король велел их казнить по наущению епископа Кошона, когда взял город после трехмесячной осады… Ты тогда совсем дитёй ещё была, помнить не можешь, но было, было… Хотя, лучше бы не было никогда. А про епископа этого ты знаешь?

– Нет.

– Ну и слава Господу. Свинья, он свинья и есть… А монаха – одного из этих – я знал когда-то. И сейчас думаю, жаль, ты его не узнала. Рядом с ним время меня любило, как ты и говоришь. Тоже порой рассказывал о всяком, от чего душа волновалась, будто просилась куда-то. Я тогда ещё послушником был, так, веришь, послушаю его, потом молиться начинаю и, будто свет неземной вижу! Так в Господа верил, что плакал порой от счастья… А перед самой осадой Мо услали меня к господину де Краону с посланием. Отсюда назад и не вернулся. Потом только всё узнал – как грехи они умирающим отпускали, как живых поддерживали и за пленных просили… А те за них, чтобы, дескать, своими жизнями святых этих от смерти откупить… М-да… Не вышло. Сожгли их Кошону на радость. Потому, видно, и живёт он до сих пор – бережёт Господь свинью для особого суда. А королю английскому, как мне думается, расплата сразу вышла. Как ни хвалился, что под рукой Божьей ходит, всё же принял смертную муку за то что души праведные погубил…

Старик грустно погладил доску.

– Хочу господина барона попросить, чтобы дозволил приладить её… Вот, хоть сюда, где ты сидишь. Здесь и света больше, и всякий задержится, посмотрит, вспомянет… А тебе, дева, вот что скажу… Я ведь тоже над алтарём красоту в воздухе вижу. Не дотронуться, а есть она! Так что ты приходи сюда, когда захочешь. Не спросит с тебя Господь за мужское платье. Уж теперь точно знаю – не спросит.

Руан

(конец 1429 – первая половина 1430 годов)

Если бы ещё в мае двадцать девятого года епископу Кошону сказали, что он последний раз несёт Святые Дары по улицам Реймса, он бы только величаво рассмеялся. В этом, родном ему городе, к епископу относились лучше, чем в подчинённом Бове, приветствовали горячо и, как казалось, вполне искренне. Да и сам день Праздника Тела и Крови Христовых был напоён солнцем, покоем и величием, которое снисходило на Кошона всякий раз, когда всё вокруг было хорошо.

Выступая впереди процессии, он то и дело поднимал глаза к небу. Благочестивый и праведный, являющий собой образчик служителя Божия, епископ самозабвенно прикидывал в уме имена и суммы, пригодные для того, чтобы и дальше в жизни всё становилось только лучше.

Зимой городской капитул Руана, затаивший на него злобу за непомерно завышенные налоги, недвусмысленно отказал Бедфорду, который пытался помочь Кошону и рекомендовал его на вакантную должность архиепископа. Обиженный Кошон, столько сил положивший на устранение предшественника, хотел было подключить к делу Филиппа Бургундского, чтобы подсказал Бэдфорду, что есть и силовой путь воздействия на упрямых руанцев. Но тут произошло непредвиденное. Анжуйской бабе удалось-таки пристроить во главе дохлого дофинового войска свою фальшивую Божью посланницу, и французы одержали первую победу под Орлеаном.

Тут-то английская оппозиция духом и воспряла. Завозилась, запузырилась недовольством, ещё пока не явным настолько, чтобы перерасти в бунт, но уже достаточно опасным…

Понимая, что Бэдфорду сейчас не до него, Кошон клянчить архиепископство пока перестал. Решил, что отсрочка исполнения желания всего лишь вопрос времени. Притом, времени недолгого. Воевать французы вряд ли научились, и одна победа, над гарнизоном осадной бастиды, серьёзных опасений вызывать не должна – всего лишь результат воодушевления, всплеск веры в обещанное чудо…

Однако, последовавшее вскоре снятие орлеанской осады насторожило. Причём, не столько очередной победой дофинистов, сколько пассивностью герцога Бургундского. Кошон ожидал, что Филипп что-нибудь предпримет, чтобы изобличить, нейтрализовать проклятую еретичку и её покровительницу-герцогиню! Но Филипп бездействовал. Хуже того, ещё до начала военных действий увёл из-под Орлеана свои войска!.. На отчаянные письма отвечал, что всё идёт, как надо, и вмешиваться не следует. Что французская девка обязательно поведёт своего дофина короноваться в Реймс, и поведёт по бургундским землям, через города, занятые английскими и бургундскими гарнизонами, где в чудо мало кто верит, скорее, в колдовство… Короче, волноваться не о чем – против ведьмы будут стоять до последнего. И Кошон успокоился. Неся Святые Дары уже подсчитал все проценты от налога, которые сможет простить нужным капитулам, и удовлетворённо отметил про себя, что желанная цель достижима не самыми большими средствами. Фактически, оставалось только руку протянуть…

Но, не прошло и трёх месяцев, и, ставшая вдруг реальной коронация «буржского королька», спутала епископу все планы. За считанные дни до подхода войска этой чёртовой девки, он был вынужден бежать из Реймса в Нормандию, где ему совсем не были рады потому, что против англичан здесь беспрестанно восставали, и теперь особенно. Всякий, преданно служащий английскому королю, был в Нормандии особенно плох. Кошон же, известный давней преданностью, не мог даже оправдаться простым соблюдением законности потому, что коронация Шарля фактически аннулировала позорный договор в Труа.

Слов нет, епископ изрядно струхнул.

Его попытка найти убежище в Бове страха только добавила. Надежды на гарнизон, одну половину которого составляли бургундцы, а другую англичане, рухнули, едва у ворот показались французские королевские войска. Горожане наслушались россказней о соседних городах, добровольно раскрывающих ворота перед Девой, и сразу выгнали гарнизон с криками: «Да здравствует законный король!». Кошону пришлось удирать вместе с солдатами, благословляя судьбу за то, что горожанам не взбрело в голову, вместо флагов, выставить на городской стене их обезглавленные тела.

И снова он удрал в Нормандию. В свой вожделенный, но не отвечающий взаимностью Руан, где прожил до августа в скромном доме канонника, приютившего Кошона из христианского милосердия.

Положение беженца и само по себе не самое приятное. Но, когда вокруг почти не найти сочувственного взгляда, беженец начинает ощущать полную затравленность. Из окна канонникова дома была видна короткая улочка, по которой изо дня в день проходили одни и те же люди и проезжала одна и та же телега. Чумазые дети своими играми немного разбавляли однообразие унылых дней, но Кошон детей не любил. Его раздражали крики, которые внезапно могли раздаться прямо под его окном в тот самый момент, когда он особенно глубоко погружался в свои мысли. А думал Кошон много. Много и мучительно, потому что всякую связную мысль, формирующуюся у него в голове, смешивала и размазывала появившаяся недавно ненависть.

Епископ уже к исходу первого месяца своей эмиграции тихо возненавидел всех. И французского короля, надевшего таки корону на свою голову, и его военачальников, побеждающих нелепо, потому что в действительности воевать они не умели, и Филиппа Бургундского, который вдруг стал таким миролюбивым и покладистым… Но более всего Кошон возненавидел Жанну, до сих пор представлявшуюся ему неким абстрактным именем на бумагах.

«Как она может побеждать? Она же болванка! Кукла, ряженая в фальшивые святые одежды! Как могут Филипп и Бэдфорд с ней считаться?..».

Однако, запоздалые рассказы, принесённые из-под стен Орлеана, говорили об ином. Уже то, что девушка, вроде ничего из себя не представляющая, одна выехала перед армиями, разгоряченными кровавым сражением накануне, сбивало с толку. Но то, что английская армия, имевшая явные преимущества, развернулась и ушла – это вызывало, пожалуй, настоящий суеверный ужас. Кошон едва ему не поддался. И только привычка всё и всегда просчитывать с цинизмом делового человека позволила избежать полной потери рассудка.

А потом пришло горестное известие о том, что французский король присвоил себе все доходы бовесского епископата. И слухи эти, вопреки всякой логике, или наоборот, по логике людей определённого склада, заставили, наконец, Кошона вынырнуть из бесплодной ненависти и начать бурную деятельность по защите и прояснению перспектив не только собственной жизни, но и карьеры. Прыти ему подбавила дерзкая попытка барона д'Иври, который вместе с Жаном Фуко, пытался захватить Руан. К счастью, неудачно. Но даже попытки хватило, чтобы мозг епископа заработал, как в прежние годы.

Люди, тяжело и болезненно расстающиеся с деньгами, добыча которых составляла смысл всего их существования, как правило мобилизуют любые последние силы, лишь бы не остаться без привычного ощущения оберегающего всегда и во всём богатства. Как хищник, которому легче умереть, чем оказаться связанным, Кошон забарахтался, разрывая оцепенение, и призвал на помощь то последнее, что у него осталось – информацию!

Словно ответственный казначей, отщёлкивал он в уме сведения, из которых можно было бы свить для себя спасательный канат.

И нащёлкал! И свил!

Любой разумный карьерист хороший психолог. Ещё зимой, встречая Бедфорда в Кале, епископ обратил внимание на несколько туманных фраз, сердитого герцога, смысл которых сводился к одному: регенту было бы гораздо легче добиваться своего от парламента, имей он возможность заполучить малолетнего короля под непосредственную опеку! А тут и услужливая память с улыбкой поднесла воспоминание о последней встрече с Бэдфордом, когда тот, прочитав парламентское письмо из Лондона, вышел из себя настолько, что забылся и выругался прямо при Кошоне: «Чёртовы ублюдки, поучать меня вздумали! Облепили короля, как мухи!..». И, потрясая письмом перед носом епископа, почти крикнул: «Будь маленький Гарри здесь, у меня под боком, я бы стал всемогущим и думать про них забыл!».

Что ж, прикинул Кошон, герцог-регент сейчас единственный, кто в состоянии вернуть ему и положение, и деньги, поэтому… поэтому…

И он побежал к каноннику просить бумагу и чернила.

Как раз в это же время в Нормандию прибыл старый знакомец и покровитель Кошона кардинал Винчестерский, который привёл с собой небольшую армию для обороны Парижа. И епископ, радуясь, что всё можно провернуть окольными путями, (что для человека дальновидного всегда удобнее, чем грубо, в лоб), буквально завалил кардинала письмами.

Сначала письма эти содержали только отчаянные просьбы оказать помощь разоряемому диоцезу епископа Бовесского. Но когда стали приходить ответы – то вежливые отписки, то сетования по поводу горестной судьбы епископа с непременным пожеланием не отчаиваться, Кошон понял, что во-первых, пора приступать к главному, а во-вторых, окончательно стало ясно – просто так ему, увы, не помогут.

Да он и не ждал особенно. Вся эта писанина преследовала только одну цель – разузнать, насколько сильно единомыслие между кардиналом и регентом. И, когда всё стало ясно, Кошон начал не просить, а предлагать. Благо и повод хороший подвернулся – перемирие, заключённое Филиппом с французами.

«Не думает ли ваше преосвященство, что время ложных пророков уже прошло? – писал епископ Винчестеру в очередном письме. – В храм политики вступают менялы, что и доказал нам герцог Бургундский, весьма дальновидно заключивший перемирие с Вьенским дофином^[82]. Милорд регент вправе гневаться на этот договор, ибо, с одной стороны, он как бы узаконил права дофина на французский престол. Но есть и другая сторона, указать на которую моя святая обязанность. Дофин так боится всего, что может ущемить его в правах, что будет достаточно лишь намёка на нежелательное присутствие при нём девицы весьма сомнительной, чтобы заставить его слушать! В конце концов, кто такая эта Дева? Еретичка, если не сказать страшнее! Факт вопиющий, но достаточный для торга с этим новоявленным королём. Пусть он согласится выдать ведьму, и герцог Филипп, в обмен, тут же может обещать признание его прав. Хоть частично, хоть полностью – это уже не важно. Это ничего не будет стоить Англии, потому что, как только ведьма окажется в наших руках, можно считать, что и дни самого самозваного короля сочтены! Ничто так не поставит под сомнение правомочность прошедшей коронации, как процесс над еретичкой, именующей себя Божьей посланницей. Суд, который докажет, что победы были добыты колдовством, а вера обольщением. Вселенский суд с обязательным присутствием папского посланника и английского короля – невинного ребёнка, чей отец воистину был осенён Божьей милостью! Как служитель церкви и глава диоцеза, к которому относится деревня этой еретички, я готов возглавить таковой процесс со всей силой своих убеждений и во славу Господа! И готов нижайше просить английский парламент позволить его величеству приехать сюда…»

На это письмо ответ пришёл на удивление быстро. И отвечал уже не кардинал Винчестерский, а сам Бедфорд. Он вызвал Кошона к себе и даже возместил ему денежные потери, присовокупив к этому новые посулы должности архиепископа Руанского, если, конечно, всё обещанное будет исполнено. И Кошон словно вдохнул полной грудью после долгой невозможности дышать. При активной поддержке кардинала он в короткие сроки собрал целую делегацию духовников, оказавшихся в положении очень схожем с положением самого Кошона, и отправился с ними в Англию, чтобы убедить совет при малолетнем короле в необходимости присутствия последнего во Франции. Успеху миссии поспособствовали известия из-под Парижа, где французская колдунья потерпела, наконец, поражение, к откровенной радости английского двора. «Господь увидел козни дьявольские и воздаёт!», – кричал Кошон, потрясая руками перед парламентом. – «Пусть же теперь невинное дитя явится, чтобы завершить дело Божие!».

Однако, осторожный королевский совет не спешил отпускать своего короля за пролив. Благодатный пыл говорившего оценили, его внимательно выслушали, после чего лорды сделали существенную оговорку – малолетний король Генрих приедет во Францию только после поимки колдуньи, и только на процесс, чтобы избежать какой-либо опасности для своей особы. Герцог Глостерский, который возглавлял совет, даже не пытался скрыть, что не хочет отправлять короля к Бэдфорду на неопределённый срок – «иначе, он там так и останется, а мой братец-регент будет кормить нас сплошными обещаниями, что вот-вот одержит окончательную победу, и вот-вот расправится с колдуньей… Когда поймаете девку, тогда и будем говорить. Его величество поприсутствует на суде, после чего – сразу назад!».

Кое-кто из приехавших духовников от такого вердикта сразу пал духом – зря проездили. Им и без того казалось, что поймать девку совсем не просто… скорее, невозможно, но ведь не это было главным! Главное – Бэдфорду следовало доставить короля! А при этаком завершении дела выходило, что всё остаётся по-прежнему, и Бедфорд, осыпавший их милостями перед отплытием, скорее всего потеряет интерес к бесполезным клирикам.

Но у Кошона на кону стояла вся его жизнь!

Не теряя лица перед советом, епископ решительно покачал головой. «Со всем уважением, милорды, хочу возразить. Английский король дожен приехать ДО пленения ведьмы, чтобы одним своим появлением, как бы лишить её всякой власти над людьми и дьявольской силы… Всего несколько недель ДО, и никто уже не посмеет сказать, будто французскую еретичку пленили случайно! Божья милость… От отца к сыну…». А герцогу Глостерскому, пользуясь тем, что за поднявшимся гулом голосов их никто не услышит, Кошон тихо шепнул: «Ваша светлость, если уж выбирать из двух зол, то примите во внимание то, что милорд Бэдфорд, всё-таки, английский герцог, а эта ведьма… Чёрт её знает? Сейчас она сглупила, полезла на Париж, но завтра – всё может быть – найдутся советчики, которые надоумят её повернуть к Нормандии. А там крепостей, подобных французской столице, нет!»

Такой аргумент заставил Глостера призадуматься. Отказывать совсем он не решался – идея с присутствием ребёнка-короля на суде над ведьмой была слишком хороша. Но не хочется, ох, как не хочется отдавать такой козырь, как малолетний король, в руки братца Бэдфорда!

– Если вы пообещаете, что его величество сразу же вернётся в Англию, я готов…

– Милорд, – перебил Кошон, – если бы я пообещал это, то первым предложил бы вам мне не верить. Где хватает моего влияния, там я готов обещать, что угодно. Но вопросы государственной власти… Увы. Тут я ничего гарантировать не могу. Единственное – готов поклясться, что сделаю всё возможное!

Глостер задумчиво поморщился.

– Ладно… Я подумаю до завтра…

И ушел в свои покои, позвав за собой только канцлера.

На следующий день было оглашено, что королевский совет, в конечном итоге, с Кошоном согласился. А тот, всё ещё помнивший унылое существование последних месяцев, ликование в себе подавил и прямо сейчас, не откладывая дело на забывчивое потом, выторговал у лордов должность архиепископа Руана, «ибо с такими полномочиями будет проще вести переговоры с теми, кто подготовит поимку ведьмы к определённому сроку».

После недолгих колебаний назначение было подтверждено, и срок объявлен. В апреле король прибудет в Кале, а в мае французская колдунья должна быть пленена.

– Аминь, – пробормотал на это Кошон.

И лицо его не оставляло сомнений – он умрёт, но добьётся, чтобы так и было.

* * *

Бэдфорд вернувшихся делегатов обласкал, как мог. Кошону щедро заплатил, но строго велел не мешкать и начинать уже сейчас сбор любых сведений, пригодных для процесса.

– Суд мне нужен без изъянов! И хорошо бы ускорить дело с этим вашим планом… Если девку поймают раньше, то и с приездом моего племянника-короля тоже не станем тянуть.

– Но я должен принять сан и дела в своей новой епархии… – начал было Кошон.

Однако Бэдфорд, убедившись, что никто их не видит, притянул епископа к себе за смятый в мощном кулаке ворот сутаны и свирепо зашептал:

– ВАША епархия в МОЁМ королевстве, святой отец! Точнее, ваша она до тех пор, пока королевство моё! А если быть ещё более точным – пока именно я здесь всё решаю! Вы, Кошон, устраивали меня до сих пор, потому что были достаточно умны в выборе приоритетов. Хотите БЫТЬ архиепископом, не делайте глупости!..

И епископ засучил рукава, хотя понимал, что раньше весны всё равно ничего не получится, как ни старайся. Сентябрь уже завершил свои дни, а в ноябре холода разгонят войска на зимние квартиры и всё. Захватить Жанну в плен вне боя незачем и мечтать, а уж на то, чтобы провести переговоры и как следует подготовить такой бой, где её удастся захватить, уйдёт уйма времени. Тут бы к апрелю управиться…

Но, тем не менее, полетели гонцы с письмами, залепленными печатью Бовесского епископа. Кто открыто – в Руан, кто тайно – в Пуатье, но самые срочные – в Бургундию.

Свою ненависть к герцогу Филиппу Кошон усмирил. Хотя, неприятный осадок, вызванный недавней чередой недобрых мыслей, остался, что придало письмам, посланным в Бургундию как раз тот тон, какой и был нужен – не самый подобострастный, не просительный, но и не слишком назидательный, что запросто могло случиться, изводи себя Кошон ненавистью, как прежде. А Филипп поучателей не любил. И возможно, благодаря именно этой сдержанности, ответ от герцога пришёл быстро. Причём такой, о котором Кошон мог только мечтать! Не доверяя гонцам, или тоже не желая затягивать дело, герцог прислал своего канцлера де Ролена сразу на переговоры, что можно было рассматривать, и как уважение, и как большую заинтересованность самого Филиппа. Но, в то же время, и, как недоверие. «Он желает оценить степень нашей откровенности с ним», – подумал Кошон, припомнив, что де Ролена всегда отличали особая наблюдательность и умение делать выводы. И приготовился быть любезным…

Приехал канцлер инкогнито, под именем барона де Шо, чем сразу дал понять – переговоры не официальные, и всё, о чём они с епископом будут договариваться или даже просто разговаривать, к герцогу Бургундскому никакого отношения иметь не должно. Во всяком случае, так следовало считать, на что Кошону было указано c первых же минут встречи, едва он заговорил о том, как рад видеть «именно господина канцлера».

– Барона, ваше преосвященство, всего лишь барона, – скупо улыбнулся де Ролен. – Мы с вами оба рады встретиться и поговорить, не так ли? Как в старые добрые времена, когда вы занимались делами покойного герцога Жана, а я только начинал свою службу… Ещё не забыли об этом, Кошон, среди величия, которого достигли?

Епископ с поклоном отступил. Родовитое семейство де Ролен всегда занимало высокое положение при бургундском дворе. И, если деятельность Кошона привела его к сану, который сейчас позволял говорить с канцлером на равных, это вовсе не значило, что сам де Ролен забыл скромное происхождение служащего из канцелярии Жана Бесстрашного.

– О… Как можно… – покачал головой епископ. – Я соскучился, дорогой барон, и по старым беседам, и по изысканному, деликатному ведению дел. Англичане слишком прямолинейны на мой вкус. Зато наших дипломатов всегда отличало умение вести дела тонко. И вы – образчик этой тонкости.

– Нельстите прежде времени, Кошон, никаких дел ещё не было. И, хотя лесть я люблю, всё же предпочитаю слышать её при дружеском прощании. Не нравится, знаете ли, ощущение настороженности с самого начала.

– Разве же я льстил? Вот, только что – одна фраза, а сколько сразу сказано!

– Тогда я скажу ещё. Приятно, что на новой службе и вы не разучились понимать сказанное в одной фразе, – любезно ответил де Ролен.

Епископ засмеялся.

– Я в состоянии понять даже не высказанное, что вы, несомненно, и имели в виду, когда похвалили меня, не так ли?

Канцлер широко улыбнулся ему в ответ.

– Я похвалю вас ещё больше, если мне не придётся говорить совсем. Это куда безопаснее.

Переговоры начались, как ни странно, с откровенного, почти без искажений, рассказа епископа о поездке в Лондон, и о той договорённости, которая была достигнута с английским парламентом.

– Хорошо им там, за проливом, устанавливать сроки, – вздохнул де Ролен, когда рассказ был закончен. – Хотя, будь я на их месте, я бы потребовал привезти пленницу прямо туда, в Англию, где и вершил бы праведный суд с присутствием малолетнего короля.

– Нет, – мягко выдавил из себя Кошон. – Суть в том, чтобы еретичку осудили не столько её враги-англичане, сколько сами же французы, как бы не попавшие под влияние колдовских чар и потому не желающие узурпации трона бастардом королевы.

Де Ролен кивнул, дескать, понял. И Кошон без дальнейших предисловий перешёл к главному.

– План поимки этой девицы, который я представил в парламенте и о котором писал герцогу, выполним, несомненно, только во время военных действий, хотя возобновление их требует большой осторожности. Необходимо продумать все детали, чтобы не вызвать действительно серьёзный конфликт, и с вашей помощью…

Тут канцлер поднял палец.

– А почему с нашей, если вся суть в том, чтобы от колдуньи пожелали избавиться сами французы?

Епископ скорбно развёл руки в стороны.

– К несчастью, слишком много крупных французских городов было захвачено во время рейда по Луаре. Их жители присягнули арманьякскому самозванцу и я не знаю ни одного суверена, способного выступить против этого новоявленного короля ни в Шампани, ни в Провансе… Зато поход по землям Бургундии и, самое главное, его неудача, дают право герцогу Филиппу на ответный ход…

При упоминании герцога канцлер тут же прикрыл глаза и безучастно повернулся к огню, полыхающему в камине.

– Ну хорошо, хорошо, не самому герцогу, а кому-то из его вассалов! – перебил сам себя Кошон, крайне недовольный необходимостью даже с глазу на глаз прикидываться всего лишь людьми, ведущими всего лишь беседу… – Разве мало мы знаем примеров, когда, защищая свою честь, какой-нибудь дворянин восставал против союзников суверена, при полном попустительстве последнего? Скажем, осада Ла-Шарите могла бы стать оскорбительной для господина де Грессара?

– Нет, нет, – тут же завозился в кресле де Ролен. – Привлекать де Грессара нельзя! Он слишком бандит и слишком неуправляем.

– И хорошо! Чем более жестокими станут ответные рейды по захваченным землям, тем больше вероятность того, что эта, якобы Дева, отправится на их усмирение! А дальше сделаем всё по плану, и дело завершено!

– Нет! – с нажимом повторил де Ролен. – Будь эта девица простой крестьянкой, каковой её пытаются представить, даже тогда я не доверил бы Грессару её пленение, потому что среди его бандитов до выкупа и суда она вряд ли доживёт. Но, даже если и доживёт, насилие над ней неизбежно – в этом ни Грессара, ни его людей не удержать. А мы с вами прекрасно понимаем, что подобное допустить нельзя! Хотя бы на тот случай, если на суде вдруг всплывёт правда о её происхождении… Нас не поймут в Европе, и более всего, в папском дворце!

Кошон нервно потёр переносицу.

– В таком случае мы и казнить её не сможем.

– Её саму мы не сможем казнить в любом случае. Но, если герцогиня Анжуйская не пойдёт на отчаянный шаг по разоблачению своих же дел, на костёр можно отправить кого-нибудь другого, а эту девицу надёжно припрятать. Уверен, милорд Бэдфорд охотно предоставит ей содержание, чтобы иметь средство воздействия на короля Шарля.

Кошон презрительно скривился.

– Я всё-таки склоняюсь к тому, что казнить нужно именно эту девицу, – почти капризно заговорил он. – Толку от неё немного, если будет сожжена какая-то другая. Как сможем мы предъявить её потом, если возникнет такая нужда? Будем, как герцогиня Анжуйская, сочинять сказки о божественном вмешательстве? Глупо… Весь смысл процесса – дискредитировать коронацию в Реймсе, а казнь после него станет и возмездием, и назиданием, и средством устрашения! А за Европу не волнуйтесь, там возмущение долго не живёт. Перед государями и папским престолом всегда можно выступить обманутыми, такими же, как и все они! И, пожелай герцогиня раскрыть свои тайны, в общем хоре возмущения мы тоже сможем возмутиться… Но я почему-то уверен, что открыто она на это не пойдёт.

– Вероятно, да, – согласился де Ролен. – Но речь не о герцогине, Кошон. Достаточно и того, что о королевском происхождении девицы известно нам…

Это «нам» он произнёс так, что прозвучало «мне и герцогу». И Кошон снова сжался, чувствуя себя безродным выскочкой.

– Хорошо, – процедил он сквозь зубы. – О том, к какому финалу привести процесс, у нас ещё будет время подумать. Сейчас мне хотелось бы узнать ВАШЕ мнение о плане поимки этой, якобы, Девы, который я предоставил в письме. Возможно ли его осуществление на бургундской земле?

Де Ролен снова поёрзал в кресле. Соединил кончики пальцев и задумался на несколько мгновений, постукивая ими по подбородку.

– План хорош, – сказал он, наконец. – Я думаю, в Бургундии найдётся человек, достаточно беспринципный, но и управляемый, чтобы хорошенько раздразнить французов… Но милорд Бэдфорд должен понимать, что перемирие обязывает моего господина, прежде всего, предложить пленницу на откуп её королю. Это законы чести, такие же непреложные, как и святость королевской крови. Иное дело, если король Шарль сам не захочет её выкупать. Но…

Губы де Ролена выгнулись, брови поднялись, как бы говоря: «Вот в чём сложность», а соединённые пальцы плавно разошлись в стороны, словно констатировали, что подобное, скорей всего, невозможно.

Кошон глаз от лица канцлера не отрывал. Меньше минуты понадобилось ему, чтобы понять всё невысказанное, но ответная реплика требовала времени.

– Что ж, справедливо, – пробормотал он, наконец, и окинул взглядом стол. – Но вы совсем ничего не съели, дорогой э-э… барон! Этот суп… он великолепен! Я просил приправить тимьяном… Вы любите тимьян? И спаржа с поджаренным луком… Позвольте, я налью вам немного?

Не дожидаясь ответа он встал, поднял крышку с тяжелой супницы и зачерпнул деревянным ковшом самую гущу. По комнате пополз густой аромат.

– Пахнет прекрасно, – заметил де Ролен.

– И вкус не хуже.

Кошон наполнил тарелку канцлера, потом свою, сел напротив и передвинул на середину стола блюдо с луковыми перьями и отрубевым хлебом.

– Пост, – сказал он, словно извиняясь. – Строгость в воздержании – вот то, в чём служители Бога сильны. К сожалению, вопросы чести – это удел жизни светской, и тут нам требуется хороший консультант. Помню, милорд Бэдфорд сказал мне как-то, что рыцарские законы писались при французском дворе, но там же и погибли. Он, несомненно, шутил, однако, в каждой шутке есть доля истины… Как вы думаете, барон, если я обращусь, к кому-нибудь… кому-то из людей родовитых и служивших при прежнем дворе… он не откажет посвятить меня в некоторые светские тонкости этих законов?

– Зачем вам? – не отрывая глаз от тарелки спросил де Ролен.

– Не хочу попасть впросак. Если французский король не захочет выкупать свою Деву, я должен быть уверен, что покупка её герцогом Бэдфордским произойдёт с соблюдением всех необходимых формальностей. Церковь не казнит, как вам известно, но, если придётся выносить смертный приговор, я должен буду передать девицу светскому суду, и в этом случае любой подвох может смазать впечатление. Английский парламент разочаровывать нельзя. Он ждёт от меня суда во имя славы Божьей и своего короля, поэтому использовать и предусматривать нужно всё…

Де Ролен приподнял брови, но глаз не поднял.

– Это ваше право, Кошон. Обратитесь к кому-нибудь…

– Знать бы ещё, кто более сведущ?

– Ну тут уж я вам не советчик. Моё общение с этим новым двором весьма ограничено. Пожалуй, я и общался-то только с господином де Ла Тремуем… Бывшим Великим Управляющим покойного короля.

Кошон внимательно посмотрел на жующего канцлера.

– Как, однако, совпало, барон! Я был намерен обратиться именно к нему.

Де Ролен с шумом втянул гущу с ложки, аккуратно вытер губы и отодвинул тарелку.

– Я обещал похвалить вас, Кошон. Но я сделаю больше. – Он лишь на мгновение позволил себе встретиться глазами с епископом и снова отвернулся. – Я похвалю ещё и вашего повара – его стряпня буквально лишила меня речи…

Пуатье

(весна 1430 года)

За зиму король переехал в Пуатье, и Жанна – почти узница при его дворе – вынуждена была уехать следом.

Пустота вокруг неё разрасталась. Герцогиня Анжуйская стала вдруг затворницей, общаясь с миром через письма. Рене улаживал свои дела в Лотарингии, где доживал последние дни совсем больной Карл. «Прекрасный герцог» в Анжере старался держаться подальше от обидевшего его короля и всего двора, как и свободный в своих действиях Ла Ир, который, подобно волку, выслеживал разбойничьи отряды бургиньонов на французских землях. Гокур оборонял Дофине, Бастард – Орлеан, а маршал Франции де Ре готовился отстаивать свой собственный Сабли… Все были далеко, и все, казалось, забыли о ней. Но де Ре, по крайней мере, заботился о Клод, и это единственное, что было хорошо…

О том, что с Клод всё в порядке Жанна знала из писем. За зиму их пришла всего пара, и оба сразу после Рождества. Писал за Клод какой-то добрый причетник, скупо и не слишком умело пользующийся грамотой. Впрочем, это могло быть вызвано и обычной осторожностью – письма приходили на имя д'Олона, он же их Жанне и читал, поэтому ничего больше того, что «паж Луи вылечился от ран» и служит пока господину маршалу, писано быть не могло.

Однако, успокоенность в отношении Клод была лишь каплей в смятенном море. Каждодневное бездействие заставляло Жанну страдать куда сильнее чем то, которое тяготило всего год назад. Тогда она, по крайней мере, жила ожиданием, надеждой и уверенностью, а теперь только упрямым заблуждением.

Обязанная присутствовать на всех приёмах и увеселениях, девушка не могла не замечать насмешливые взгляды, которыми провожали её мужской наряд. Но одеться в женское означало для неё полное завершение миссии, которую сама она завершённой не считала.

– Франция ещё не свободна! Моего короля обманывают, склоняя к переговорам и всяким договорённостям, и не выполняют данных по этим договорённостям обещаний! Они тянут время, собираются с силами, и, если ничего не делать, могут лишить его трона! – убеждала она всякого, кто ещё хотел её слушать.

Но таких, к сожалению, становилось всё меньше и меньше…

Только однажды, ещё до похода на Бургундию, сердце Жанны радостно забилось, когда пришли известия о том, что барон д'Иври и сеньор де Сен-Жерме-Бопр Жан Фуко пытались завладеть Руаном. Попытка не удалась, но на Рождество, одаривая особо отличившихся подданных, король отдал должное преданности и храбрости Фуко, который принимал поздравления со слезами на глазах. Когда же к нему подошла Жанна, сеньор быстро вытер слёзы и, схватив девушку за руки, пылко воскликнул:

– Будь ты с нами, Руан открыл бы ворота без боя, я уверен!

Благодарная Жанна начала расспрашивать о подробностях предпринятых атак, и невольно оживилась, слушая ответы. Сделала пару толковых замечаний о том, где были допущены ошибки, а поздно вечером, когда осталась одна, горько разрыдалась. Они бы действительно могли взять Руан, если бы ей позволили повести туда войска!

В отчаянии, она снова начала обращаться к королю. Просила его не медлить, не тянуть, укреплять армию, собирать прежних военачальников, разрозненных по стране, в единый кулак, чтобы весной начать активные действия против англичан! Но, как ни старалась, видела на лице Шарля только одно – досаду и раздражение. В конце концов, он, как и прежде, открыто принялся её избегать, а однажды, когда Жанна проявила особенную настойчивость, довольно грубо обрвал её, повысив голос так, что слышали очень многие:

– Хватит уже, мадемуазель! Вы меня утомили! Вспомните, наконец, о своём естестве и займитесь выбором нарядов, а не моих военачальников!

Кое-кто из слышавших это позволил себе засмеяться, и никто его не остановил.

Весь март после этого девушка не показывалась на людях. А в последних его числах в Пуатье прискакал капитан Мелена господин де Гирезме, и надежда, как показалось Жанне, снова ободряюще ей улыбнулась.

Совсем недавно жители Мелена изгнали англо-бургундский гарнизон, но близость осаждённых областей заставляла их жить в постоянном страхе – того и гляди опять кто-нибудь нападёт. И господин де Гирезме приехал просить помощи у короля.

– Положение отчаянное, сир! Людей не хватает, кулеврины были разбиты уходящими из города бургундцами, боеприпасы разворованы… Мои лучники обучают горожан, но, боюсь, времени у них не хватит. Не оставьте свой город, сир! Мелену нужна помощь, и, как можно скорее!

Шарль, хоть и слушал капитана с большим волнением, только растерянно развёл руками – дескать, рад бы помочь, де нечем. Но пообещал обязательно что-нибудь сделать «для своих верных подданных». И тут, будто невзначай, будто забывшись, Ла Тремуй обронил:

– Возможно, наша Дева… Она так рвалась сражаться…

Но тут же замолчал и отступил с лицом полным смущения за то, что сказал, возможно, глупость.

Король на это хмыкнул, неопределённо поводил в воздухе пальцами и пожал плечами. То ли это означало «да», то ли «нет». Но де Гирезме и этого было достаточно. Он понял, что попробовать ему никто не запрещает, и пошёл со своей бедой к Жанне…

29 марта отряд, нанятый и экипированный на личные деньги Жанны, двинулся к Мелену. Препятствий этому походу никто не чинил. И правда, не армию же посылать!

Командирами в отряде были братья Клод – Пьер и Жакмен, а так же Жан Фуко, который, как и сама Жанна, засиделся при дворе без дела. Чуть меньше месяца понадобилось им, чтобы организовать в городе хорошую оборону, и, казалось бы, всё – снова бездействие и ожидание, что кто-то, достаточно безрассудный, рискнёт напасть на Мелен. Но тут, сначала тихо и робко, а затем сильнее и отчаяннее, поползли по городу слухи и разговоры о том, что недалеко от Ланьи-сюр-Марн появился большой бургундский отряд, которым командует некто Франке Арасский. О нём говорили, что большего бандита на свет ещё не рождалось, и люди, испуганно озираясь, передавали друг другу рассказы, один другого страшнее, о разбоях, убийствах, насилии и поджогах. Целые семьи, стеная, привозили к воротам Мелена растерзанные трупы родных, показывали Жанне изнасилованных девушек, искалеченных детей и рассказывали, рассказывали, рассказывали, пугая горожан подробностями, которые, чем дальше, тем страшнее становились.

Жанна отправила нескольких лазутчиков разузнать численность отряда Франке, проследить за его передвижением, и велела готовиться к вылазке. Оказалось, что под Ланьи бандитствует настоящая армия из трёхсот солдат, большинство из которых составляли верховые лучники, а порядок и дисциплина у этих бандитов были не хуже тех, что заведены в регулярном войске.

Это было уже серьёзное дело!

Наступили тёплые апрельские дни, и маленькая армия приверженцев Жанны выступила в поход без долгих размышлений и сборов.

На подходах к Ланьи, где, как сообщали лазутчики, окопался отряд Франке, Фуко и Гирезме, перестроившись боевым порядком, начали атаку. Но бургундцев врасплох застать не удалось. Чётко, словно хорошо обученное войско, они отступили на близлежащий холм, где заняли удобную для отражения атак позицию.

Силы были равны, как по численности, так и по боевому умению обоих отрядов, но обороняющиеся находились в более выгодном положении, поэтому и вторая атака, и последовавшая за ней третья, захлебнулись. Коннице Жанны был нанесён существенный ущерб, а Жакмен д'Арк легко ранен.

– Это не солдаты, а сброд! – сплюнул он, вернувшись на позиции. – У нас в Домреми и то лучше умеют воевать!

– Больше никого не нашлось, – бросила ему Жанна.

Она не понимала, что происходит. Бездеятельное сидение при дворе, отсутствие прежнего пыла и веры в неё среди солдат сделали своё дело – она вдруг испугалась. Простая стычка с бандитами оборачивалась целым сражением, но Жанна не могла себя заставить выехать вперёд и, как прежде, воодушевить идущих за ней уверенностью в победе.

– Может, послать в Ланьи? – спросил у неё Фуко. – Гарнизоном там командует Хью Кеннеди, он поможет.

– Посылайте, – махнула рукой Жанна.

Больше не было её белых доспехов, не было знамени, казалось, не будет и победы. Беспомощно озираясь на свой потрёпанный отряд, девушка чувствовала, что и сил у неё не осталось.

– Я не вернусь в Домреми, и ко двору не вернусь ни за что, – прошептала она стоявшему рядом Пьеру д'Арку. – Здесь меня или убьют, или возьмут в плен, что ещё хуже…

– Да ну… брось… – пробормотал в ответ Пьер. – Какой плен? Кто позволит?.. И про смерть не думай. Столько раз тебя Господь спасал… Вот поправится наша Жанна, пошлёшь за ней кого-нибудь, и всё станет, как прежде…

Жанна не сразу поняла, что он имеет в виду Клод, которую с детства привык называть Жанной. А когда поняла, испугалась ещё больше. Что-то подсказывало ей, что всё закончится очень скоро. Но для себя она была готова к любому плохому исходу, а вот для Клод испытаний больше не нужно…

Кеннеди поспешил на подмогу по первому зову. Ему, шотландцу, приехавшему во Францию с отрядом Джеймса Стюарта и прошедшему с ним вместе и Божанси, и Вернейль, не так давно была оказана королём Шарлем высочайшая честь – разрешение включить в два поля своего герба французские лилии. И, словно оправдывая это небывалое отличие, мессир Хью вывел из Ланьи весь свой гарнизон, с арбалетчиками и кулевринами, которые, не мешкая и очень умело, развернул против холма, где засели бургундцы. Франке Арасский явно не ожидал, что воевать придётся на два фронта. Он пытался рассредоточить своих людей, чтобы держать оборону и туда, и сюда. Но, едва полетели первые ядра кулеврин, солдаты Жанны и гарнизон де Гирезме снова пошли в атаку, не давая ему возможности оценить обстановку как следует.

Паника, поднявшаяся на холме, уже ничем не напоминала прежние, организованные отражения штурмов. Бургундцы, беспорядочно отстреливаясь, спасали свои шкуры и разбегались кто куда. Сам Франке тоже пытался бежать и почти взобрался уже на пойманного в суматохе коня, но какой-то французский лучник, расстрелявший стрелы в бою, сшиб его удачно брошенным камнем. Франке упал, запутался ногой в стремени, и едва не погиб под копытами мечущегося в панике коня. Ворвавшиеся на холм французы, скрутили его, пиная и ругаясь, и Хью Кеннеди пришлось призывать на помощь своих капитанов, чтобы усмирить солдат и не дать им порвать Франке на куски. Но другим пленным повезло меньше. Кровавая расправа началась ещё до окончания боя и продолжалась даже после того, как прозвучал приказ собрать всех, оставшихся в живых бургундцев, и вести их в Ланьи. Какой-то свирепый солдат, ворочавший заляпанного кровью, раненного пленника, чтобы перерезать ему горло, на окрик Жанны перестать, резко обернулся и грубо бросил ей в лицо:

– Ты называешь себя Божьей Девой! Вспомни тех детей, что привозили к тебе в Мелен! Вспомни и попробуй запрети мне его убить!

«Называешь себя…»! Эти слова прозвучали для Жанны пощечиной.

В смятении она отступила, давя в себе приступы тошноты. Солдат буквально разорвал горло бургундцу и, швырнув его тело на кучу других, осмотрелся в поисках следующей жертвы. Больше к Жанне он не повернулся. А она, закрыв лицо руками, упала на землю, на колени.

Призрачные надежды последних месяцев, что Дева ещё нужна своей Франции, рухнули в один момент. Кеннеди и Фуко, словно понимая её состояние, кое-как подняли девушку и уговорили сесть на коня, но вряд ли сама Жанна понимала в тот момент, что встаёт, двигается, ставит ногу в стремя и поднимает себя в седло. Она, словно слепая, потянула поводья, чтобы ехать в Ланьи, куда уже двигались уставшие солдаты, при этом взор её, как будто проник за пелену этого мира, то ли прозревая, то ли окончательно теряя чёткие границы.

Разрозненно и молчаливо тянулась по дороге вереница людей – все только что ставшие убийцами убийц. И Жанна вдруг поняла, что отныне выбор, который ей предоставлен, более похож на тупик… Теперь, чтобы её сердце не разорвалось, оно должно либо принять такую же солдатскую жестокость, либо окаменеть в совершенном бесчувствии.

В этой последней бойне, где была еле-еле одержана победа всего лишь над отрядом разбойников, ничто не напоминало вдохновение первых побед и лёгкость бескровного похода по Луаре. Но здесь было то подлинное, что и представляла собой война – люди, сошедшиеся лицом к лицу может быть первый раз в жизни, убивали друг друга, как заклятые враги, ради вражды не своей, но по своей же, человечьей и дикой потребности убивать! Тот солдат, которого она не смогла остановить, оправдывал жестокость расправы горем каких-то других семей, ему, скорей всего, незнакомых. И дело тут было не в том, причинил ли, действительно, горе тот человек, которого он убил, или какой-то другой. Дело в НЕМИЛОСЕРДИИ. В том, что при виде чужой беды, солдат ощутил в себе только злобу и жестокость, ничего не дающие тем, кто пострадал, но зато дающие ему самому право убивать! А что бы он сделал, приди к нему та же семья, но страдающая от голода и холода? Бросился бы с тем же рвением помогать, или оставил без внимания, потому что чужая беда для него лишь повод почувствовать себя свободным для убийства?…

«А сама-то я была милосердной, когда звала и звала сражаться? – подумала вдруг Жанна, едва не жмурясь от замелькавших перед глазами воспоминаний обо всех пройденных боях. – Разве предложила королю другой путь для спасения страны, когда говорила с ним от имени Господа, посланницей которого назвалась?! Да, англичан надо было остановить, как и этих разбойников-бургундцев, но так ли? Такой ли ценой?! И разве могу я называться Девой Божьей, если первая Его заповедь „Не убей“, а убито уже так много!.. Разве я заставила целое войско уйти без единого выстрела?! Нет!.. Клод… Вот она бы смогла… Но её всё время прятали за моей спиной, дескать, время ещё не пришло. И сейчас прячут… И хорошо, что прячут, потому что время уже прошло, и для меня, и для неё… Был шанс, когда всё только начиналось, а когда закончилось, никто и не заметил. И всё стало, как было, потому что жестокими людям быть привычней и проще…»

– Я хочу помолиться, – прохрипела Жанна, сама не узнавая своего голоса. – Мессир Хью, когда приедем, проводите меня в церковь…

Кеннеди кивнул. Потом спросил, хорошо ли она себя чувствует.

– Я… – начала было Жанна, но осеклась.

Внезапно дошло, ясно и чётко, что быть такой, как была, она уже не сможет, измениться не сумеет, но ни прежней, ни какой-либо другой, давно никому не нужна. И, если этот добрый, несчастный мессир Хью ещё проявляет заботу, то только потому, что не знает – очень скоро о ней нельзя будет заботиться никому. Её предали… отдали тем, кто сумеет победить. А победить её сейчас дело не сложное.

– Я скоро погибну, или попаду в плен, – забормотала Жанна, – и мы больше не увидимся. Но я хочу успеть написать королю о вашей помощи, мессир… о ВАШЕЙ победе…

Кеннеди растерянно заморгал и обернулся к Фуко, не зная, что отвечать. Но Фуко тоже не знал. Только спросил обеспокоенно:

– О чём ты, Жанна? Неужели твои голоса это предрекли?

Жанна невесело усмехнулась.

– Да, мессиры… голоса…

В маленькой и тёмной церковке Ланьи перед алтарём стояли несколько печальных женщин. Они принесли на отпевание грудного младенца, умершего сразу после рождения. Его мать, совсем молодая, монотонно вытирала сухие, испуганные глаза, слёзы в которых никак не появлялись. Все остальные тоже стояли безмолвно. Тёмные, замершие. Смерть ребёнка их словно не ужасала – слишком обыденной стала здесь смерть вообще. Но они были женщины, и тоска этого несостоявшегося материнства переполняла всех настолько, что никто не плакал.

На шаги вошедшей Жанны обернулась только одна. Её лицо, обвисшее от печалей, слабо оживилось. Локтем она тихо подтолкнула мать ребёнка и что-то беззвучно шепнула. Та, не понимая ничего, посмотрела, словно сквозь Жанну, но в следующее мгновение охнула, быстро закрестилась и надорванным голосом выкрикнула:

– Попроси Господа, Дева! Помолись с нами! Первенький у меня… Не окрестили даже… Дай жизни ему! Дай Царствия Небесного! Господь для тебя всё сделает!

Остальные женщины тоже закрестились. С испугом посмотрели на Жанну – не сочтёт ли богохульством такую просьбу и такие слова. На несчастную мать, на всякий случай, тихо шикнули, но просьбу помолиться с ними поддержали.

Жанна медленно подошла.

Личико ребёнка показалось ей совсем чёрным, но спокойным и таким отрешённым ото всего земного, что, если бы не чернота, оно было бы прекрасным.

«Зачем? – подумала Жанна. – Зачем вообще было приводить его в этот мир, если первым, что он получил, стала смерть, которой всё заканчивается? Надо ли было вызревать ему в утробе матери многие месяцы, чтобы первым же жизненным усилием себя убить. Зачем всё так, бессмысленно?! Или этот мир так уже погряз в жестокости, что чистая душа не хочет в нём оставаться, чтобы не приводить тело к страданиям, и уходит, спасая его?»

Кто-то ещё вошёл в церковь, но Жанна не обернулась. Она смотрела в лицо ребёнка, не отрывая глаз. От усталости и недавних волнений воздух перед ней как будто поплыл, и даже показалось, что на почерневшей коже младенца проступили светлые пятна. Губы сами собой зашептали молитву…

– Чудо! Чудо! – сдавленно прикрикнул кто-то из женщин.

Жанна в недоумении отступила. Глаза отказывались верить! Ребёнок, совершенно мёртвый минуту назад, завозился и зевнул^[83]…

– Что это? – прошептала Жанна.

Женщины кинулись к ребёнку, крича и тормоша. Несколько мгновений он выглядел совершенно живым, и священник, не замеченный до сих пор, быстро вынырнул откуда-то, готовый крестить…

Потрясенная Жанна попятилась в сторону. Там уже кто-то стоял, но она не присматривалась, увлечённая тем, что происходило перед алтарём. Священник явно торопился, значит, жизнь в ребёнке угасала. Но зачем он ожил? Почему?! Какой смысл таился в этих коротких штрихах жизни и смерти, горя и чуда?!

– Теперь его душа спасена, – тихо сказал кто-то из тени.

Жанна обернулась, чувствуя слабость в коленях. Она узнала голос.

– ТЫ?! Откуда ты здесь? Зачем?!

Клод стояла перед ней, такая же, как всегда, живая, участливая. И по тёмной церкви, еле заметной волной, словно разошёлся чистый воздух Домреми.

Клод приложила палец к губам и повела глазами в сторону женщин у алтаря.

– Им не надо мешать…

– Но тебе нельзя больше со мной! – шепотом взмолилась Жанна. – Прости меня и уходи домой пока не поздно!

Женщины у алтаря, наконец, заплакали.

– Это тебе нельзя больше без меня, – сказала Клод.

Франция

(весна 1430 года)

Бывший секретарь епископа Кошона Гийом Экуй брёл по раскисшей грязной дороге за маленьким, в шесть человек, отрядом добровольцев и размышлял о превратностях судьбы. Вечность назад герцогиня Анжуйская отправила его в Лотарингию с крошечной миссией – всего лишь проследить за тем, чтобы комендант Вокулёра не ошибся в своих действиях и во избежание пересудов, что было, дескать, оказано давление, сделал всё, как требовалось герцогине, но, вроде бы, сам.

Всего лишь проследить… Ничтожное дело для ничтожного человека. И до, и после него свою лепту в это дело вносили другие люди, тоже, может быть, ничтожные. Но, когда под Орлеаном, после взятия Турели, бывший монах и цирюльник, вместе со всеми, восторженно орал «С нами Бог и Дева!», даже тот его мелкий вклад казался достойным того, чтобы испытывать гордость.

Но кричал Экуй со всеми недолго.

Сначала показалось, что сквозь дым от пожаров он просто плохо рассмотрел. Потом, что ошибся. Перепутал. Померещилось… Но Дева проехала так близко! И не дурак же он, в конце концов, чтобы не уметь отличить!

Он, когда понял, что видит перед собой того мальчишку-пажа, с которым приехал из города в телеге оружейника, криком словно поперхнулся. «Неужели подмена?!», – подумал. Обман! И в таком деле, ради которого он снова готов был всех понимать, прощать, и жить в ладу с собой!.. А потом вдруг вспомнился разговор с этим мальчиком, его глаза, слишком доверчивые и чистые среди всей этой войны и грязи. «Понимать и прощать, это хорошо…». А ещё вспомнилось, как не покидала всё время мысль о том, что прялка-то мальчику подошла бы больше, чем камзол пажа. И память, уносясь всё дальше и дальше в прошлое, замерла перед воспоминанием о встрече с этим же мальчиком на пороге церкви в Вокулёре. Тогда Экуй смутился, не вошёл, чтобы увидеть Деву и самому оценить… убедиться… Кто он такой, в конце концов, чтобы оценивать? И его ли грешный взгляд должен убеждаться в Божьем деянии, когда души чистые и безгрешные верят безоглядно!

Но сейчас сами обстоятельства заставляли думать и решать…

«С нами Бог и Дева!», – снова закричал господин Экуй, чувствуя, на спине холодную ладонь страха.

Если мальчик, несомненно чистый и честный, согласился на подобный обман, значит, так было нужно, и благословение этой славной победой, лучшее тому подтверждение. Но тогда получается, что сама Дева либо погибла, либо ранена так сильно, что выехать к войску не может! А завтра новый бой. Завтра им наверняка придётся хуже, чем сегодня, и сможет ли мальчик-паж снова заменить Деву, если её уже нет, или почти нет из-за тяжёлого ранения?

Всю ночь Экуй промучился. Наутро по радостным крикам понял, что Дева выехала перед войском, но был ли это вчерашний паж, или сама она, увидеть не смог, потому что теперь он стоял далеко, возле обозов, куда был отправлен сердитым командиром отряда, к которому прибился. С замиранием сердца ждал Экуй начала боя. Но, когда покатился по рядам, нарастая и силясь, радостный победный крик, когда подбежавший с выпученными глазами какой-то ополченец, захлёбываясь и путая слова от восторга, сообщил, что английское войско просто развернулось и ушло, потому что Дева одна! ОДНА, слышали?!!! Выехала перед ними и велела убираться! Вот тогда господин Экуй пал на колени и молился с юношеской истовостью, благодаря, принося обеты, плача. Нет, не обман! И не подмена, а что-то этакое, о чём ему знать не надо! Раз всё так, значит, это правильно! Значит, Господь от них не отвернулся, простил грехи и посылает чудо за чудом! И с души Экуя, теперь уже успокоенной и ясной, медленно сползла чёрная накидка всех сомнений, что соткалась за годы службы Кошону.

«Как только король обретёт корону, уйду в монастырь и всего себя посвящу служению Господу! Я теперь знаю, как..!», – поклялся бывший монах.

Но сражение под Жаржо надолго вывело его из строя. Беззаботная уверенность в том, что всякий, идущий за Девой, неуязвим, ослабила бдительность господина Экуя. И, когда английская стрела пробила его, далеко не самый прочный панцирь, он сначала откровенно изумился, и только потом почувствовал боль. А тогда уже и пал без сознания, за несколько мгновений до того, как беспорядочный обстрел с вражеской стороны, прекратился совсем.

С убитыми Экуя не закопали по чистой случайности. А на лечение в ближайший монастырь отправили после того, как услышали в его бреде произносимые на латыни молитвы. И, вернувшись к жизни, преподобный с новой силой уверовал, что угоден Господу за причастность к деяниям Его посланницы.

Именно там, на монастырской больничной кровати, он узнавал новости о бескровном Луарском походе, о состоявшейся коронации, и выразил готовность принести все положенные обеты прямо здесь, в обители, которую избрало для него провидение. К этому сразу же, не откладывая благое дело в долгий ящик, начал усиленно готовиться. Но тут вдруг стали приходить совсем другие вести…

Смятение вернулось в душу бедняги Экуя после того, как прошёл слух о разногласиях между королём и Девой, которая самовольно пошла на Париж. Судачили об этом по-разному, кто с осуждением, кто с недоверием – мало ли, кому выгодно подобные слухи распускать? Но были и такие, кто, не прямо, не открыто, но достаточно прозрачно намекал, что, дескать, Дева-то миссию свою выполнила, а дальше Господь ей, верно, велел домой уходить, чего сама она не особенно-то захотела. Или герцоги французские нашептали, чтобы дальше осталась воевать. Видать, выгодно им было – при слабом короле каждый сам себе господин, да и война дело прибыльное. А коли так, то снова беда всему королевству – отвернётся Господь…

Мрачные прогнозы не замедлили сбыться уже к сентябрю. И, едва рассказы о позорной осаде Парижа достигли монастыря, господин Экуй, сослался на неподготовленность души и покинул излечившую его обитель. Он устал от сомнений и дурных мыслей, и не хотел их возвращения так же, как человек, поживший в чистоте и достатке не желает возвращаться в грязь и нищету, даже если когда-то считал их вполне пригодными для себя. Он хотел лично убедиться… снова посмотреть на Деву, может быть, встретить того мальчика-пажа и спросить у него… Одним словом, что угодно, лишь бы знать всё достоверно, из первых рук, а не довольствоваться слухами, половина из которых выдумки, в которые заворачивают истину, чтобы продать вернее и дороже!

Сначала бывший монах отправился в Лош, где, как говорили, король решил устроить свою резиденцию. Экуй ещё удивился, зачем так близко к Парижу? Но встреченные им по дороге солдаты, уже распущенной к тому времени армии, сказали, что весь двор переезжает в Пуатье, где пока и останется. И господин Экуй, никого ни о чём не расспрашивая, направился туда же.

Когда сознание долгое время пребывает в угнетённом состоянии, оно радо любой надежде на то, что вот-вот всё переменится к лучшему. Человек в этом состоянии похож на изголодавшегося, изнурённого путника, который увидел перед собой большой уютный дом, где уже мерещится ему и жаркий камин, и сытная еда, и тёплая постель. Но, чем ближе он подходит, тем темнее в доме окна и ненадёжней стены. И уже перед самой дверью ползёт по спине холодок предчувствия. А когда дверь, скорее падает, чем распахивается, все надежды вырывает из сердца гуляющий по разорённым углам ветер.

Примерно так почувствовал себя в Пуатье господин Экуй.

Он добрался до города к декабрю, когда в самом разгаре были пересуды об окончании осады Шарите, и о том, что Дева больше не побеждает. И здесь, в резиденции французского короля, всё было совсем не так, как в монастыре, где до сих пор, и монахи, и прохожие люди, упоминая имя Девы, ещё почтительно склоняли головы. Здесь было совсем плохо! Фривольно, насмешливо, зло.

Когда господин Экуй впервые услышал скабрезную шутку о Жанне, он бросился на говорившего с кулаками, уверенный, что его тут же все поддержат. Но поддержали не его. И избитый в кровь Экуй провалялся до самой темноты на улице, где к нему, всего однажды, склонился какой-то любопытный ребёнок.

Неизвестно, сколько бы он так пролежал, не начни бродячая собака слизывать кровь с его лица, чем привела, наконец, в чувство. Людей вокруг уже не осталось. Наступала ночь.

Экуй отогнал собаку, шатаясь, поднялся и побрёл в ближайшую таверну.

Кабатчик, глянул на его кровоподтёки почти равнодушно, видимо, дела такие тут не редки. Много вопросов задавать не стал. Спросил только, есть ли деньги и закажет ли господин еду? А потом предложил промыть раны вином и смазать маслом.

Безучастный ко всему Экуй, только кивнул. Деньги у него были – ещё те, что выплатил господин де Бодрикур. Их удалось сохранить, благодаря потайному карману на поясе, о котором нипочём не догадаешься, если не знать. И даже сегодня, когда сквозь забытьё, чувствовалось, как чьи-то умелые руки обшаривают тело в поисках наживы, господин Экуй задним умом всё равно понимал – не найдут. И не ошибся. Его котомку унесли, забрали чётки – последнее напоминание о давней службе в Бове, и даже сняли с шеи простой деревянный крест. Но деньги остались при нём. И пока хозяин таверны ходил за бутылью с маслом, господин Экуй незаметно вытащил пару монет и зажал их в кулаке.

– Не следовало вам ходить здесь ночью, сударь мой, – сказал кабатчик, возвращаясь.

– Я думал, место, где живёт наш король и Божья Дева-Освободительница – это не лесная дорога, – хмуро заметил Экуй.

Опытный взгляд хозяина задержался на сжатом кулаке, потом на избитом лице, и в глазах его промелькнуло что-то, похожее на жалость.

– А вы, как я вижу, совсем издалека, да?.. Я сразу это понял по тому, как вы о Деве-то… Не говорят о ней так больше. У нас тут это сейчас не в чести…

Экуй посмотрел тяжело.

– Что «это»?

– Поклонение ей. Про Париж слыхали, небось? Нехорошая там вышла история… И под Шарите она победить не сумела. Уж и так слухи всякие ходят, будто города на Луаре покорились не ей, а потому что впереди войска сам король ехал. А ещё был у меня тут недавно человек один, так, говорит, под Монтепилуа она короля только путала, поэтому и сражения не вышло, а под Парижем герцогу Алансону победить не дала – сомневалась всё, время тянула…

– А как же армия англичан, которая ушла без боя от Орлеана?

– Про армию не знаю, может и врут, я там не был…

– А я был! – почти выкрикнул Экуй.

Кулак с монетами побелел и затрясся. Лицо кабатчика снова изобразило жалость.

– Так ты солдат? Тогда извини. Ваша братия уж больно горяча и драчлива делается, как только о Деве не так как-нибудь заговорят. Но зла ей тут никто не желает. Я, например, всем говорю, что сейчас ей бы идти в монастырь – молиться за короля, чтоб правление его стало долгим и мирным. Под венец-то ей никак нельзя… Деве-то… а за короля молиться – самое Божье дело и есть.

Экуй поморщился. Тяжёлая рука кабатчика, смазывающая его раны, слишком сильно надавила на синяк на скуле, и он невольно отстранился.

– Ладно, – сказал хозяин, заканчивая с последней ссадиной и с разговором, – за масло ничего с тебя не возьму. Но за еду, если будешь чего заказывать, расплатишься.

Он медленно принялся обвязывать бутыль холстиной, чтобы отнести на место, и вдруг сказал, не глядя на Экуя.

– Знаешь, как я сам весной-то радовался. Чуть горло криком не сорвал, так чуда хотелось. Война всем осточертела… Как узнал, что Орлеан освободили, всю улицу бесплатно напоил. А потом у нас король стал, и сразу перемирие с Бургундией! Разговоры всякие пошли, мол, воевать больше не будем вообще, вроде, господа между собой мирно договорятся… Ты понимаешь, солдат, что всё это для нас, цеховиков, значило?! Вот, ты женат?

– Нет.

– Тогда не поймёшь, – цыкнул кабатчик. – Так поверь на слово – хорошо нам от этого стало. И безо всякого чуда… И нам не понравилось, когда Дева стала снова короля теребить и на Париж звать. Уж теперь-то чего? Теперь король и сам знает, когда воевать, а когда праздновать! Но она всё своё… Вот Господь и отвернулся. А нам, знаешь ли, не понять – девушка, ведь, должна подальше от солдатни рваться… уж прости, я не в обиду… но она всё при войске, да при войске. Странно как-то…

Он потоптался возле Экуя, подождал, не ответит ли чего? А потом совсем другим, деловым тоном осведомился, будет ли господин солдат холодные потроха с капустой, потому что очаг уже загасили, и жена его готовить теперь начнёт только утром?

– Вина принеси, – буркнул Экуй, разжимая кулак. – И побольше.

Вокулёрских денег хватило на несколько дней, которые господин Экуй провёл, как и собирался, в сборах сведений о Деве.

Говорили о ней много и охотно. Особенно, когда требовалось обсудить, что за последнее время она сделала не так. И, если сначала Экуй ещё на что-то надеялся, то к исходу второго дня был вынужден признать – кабатчик сказал ему истинную правду. Оставалась спасительная мысль о том, что, может быть, там, среди знати, где ещё держала в своих руках власть герцогиня Анжуйская, там, может быть, в чуде продолжали нуждаться. И сам король, вопреки всему, что о нём говорят, не устал от Девы, требующей новых и новых сражений, а просто бережёт её и ожидает Божьего знака, чтобы сделать всё, как надо?

Но, как надо?!

Господин Экуй совсем растерялся. Он не мог себе представить, что Господь просто так, навсегда покинул свою посланницу! Выплеснул её, как кухарка из таверны выплёскивает воду, в которой только что отмыла капустные листья! Всевышний должен был как-то вразумить её, подсказать, что делать дальше – идти ли в монастырь, как говорил кабатчик, или вернуться домой… А может, и выйти замуж! Дева ведь не давала обета целомудрия до конца своих дней. И замужество могло стать знаком к тому, что миссия её, как воительницы, завершена, а ребёнок, рождённый великой Девой-Освободительницей, запросто мог стать продолжением чуда…

Всё это выглядело благостно, и вполне отвечало недавней душевной гармонии господина Экуя. Но, вот ведь беда – Дева, похоже, никаких знаков до сих пор не получила! И, если продолжает рваться в бой, значит, её голоса призывают её к войску, и, значит, не всё ещё закончено!

Тому, что Дева подлинное чудо, господин Экуй верил безоговорочно! Тому, что пропало единомыслие между ней и королём, хоть и сопротивляясь, но вынужден был поверить. И выводов в этом случае напрашивалось два – или ошибается он сам, и герцогиня когда-то обвела его вокруг пальца и использовала, действительно, для ничтожного дела, из-за чего вся его вера лишь нелепая иллюзия. Или что-то не так с королём, его двором и прочими не верящими больше…

Господин Экуй тяжело сглотнул.

Когда эта мысль впервые его посетила, он как раз зашёл в церковь помолиться. Поднял глаза на распятие и похолодел. «Сына Божия распяли из трусости и мелочной зависти. Кто же теперь помешает распять и посланницу Его? И, если то, что все говорят, правда, случится это может очень скоро, и новый Спаситель по нашидуши никогда уже не придёт…».

Напуганный такими мыслями, господин Экуй решил, что должен немедленно что-то сделать, кого-нибудь предупредить! И даже дошёл до замка, куда его, конечно же, не пустили. Зато один из лучников, без дела торчавших во дворе за воротами, пообещал разыскать пажа Девы, к которому Экуй слёзно просил его пропустить. Паж вскоре вышел, но оказался совсем не тем мальчиком, который был Экую известен. Сказал, что зовут его Раймон. А тот Луи, которого господин, видимо, ищет, погиб под Парижем со знаменем Девы в руках.

От этого известия ноги у господина Экуя совсем подогнулись. Он и не ожидал, что смерть мальчишки воспримет, как потерю кого-то близкого…

Впрочем, что греха таить, за последние несколько лет, у него и не было близких. А изо всех встреченных, только этот мальчик был добр без какой-либо корысти.

Понуро он побрёл прочь. В смятенном разуме мелькнула безумная идея подождать выезда герцогини. Но Экуй тут же её отогнал. Что он скажет ей? Что спросит?! Ведь даже если герцогиня его вспомнит, вряд ли она станет отчитываться перед ничтожным человеком, который когда-то сделал для неё ничтожное дело.

В таверне, куда он вернулся за не имением другого приюта, господин Экуй вытащил все оставшиеся деньги и потребовал вина. Пил он зло, жадно, ища забытье и не пьянея. Потом как-то сразу сник. Жадные до угощения бродяги, словно гиены почуяв нужный момент, подобрались к его столу, заискивающе улыбаясь. Широким жестом Экуй пригласил их в компанию и, крикнув ещё вина, расплакался. Он пытался объяснить, что дьявол подбирается к Божьей посланнице. Что Деву надо спасать, потому что лучшие из тех, кто был возле неё, уже пали, или удалены. Что сам он слишком одинок, поэтому нуждается в их помощи. И бродяги кивали и соглашались…

Но, когда утро привело больное сознание Экуя в чувство, оказалось, что среди пустых кружек и остатков еды лежит только его голова на сложенных крестом руках, да пояс с пустым потайным карманом, который кто-то заботливо подсунул Экую под щёку.

– Что же теперь будешь делать, солдат? – спросил кабатчик, смахивая объедки на пол. – Если соберёшься обратно, дам тебе еды в дорогу. Много не жди, зато бесплатно. Денег-то у тебя уже нет.

– Куда мне обратно? – мутно спросил Экуй. – Не пойду я…

– Вот так-так! – воскликнул кабатчик. – А жить тут как собираешься? На что?

Господин Экуй тяжело повернул голову к объедкам на полу.

– Могу тебе помогать. Вон, полы чистить… со столов тоже…

– На это у меня мальчишка есть, – без особого участия ответил кабатчик. – Ещё что-нибудь делать умеешь?

– Волосы могу стричь, – после паузы выдавил из себя Экуй. – Зубы рвать, полоскания смешивать…

Хозяин таверны с сомнением окинул его смятую фигуру.

– Дело прибыльное, если не врёшь, конечно.

Он кликнул с кухни мальчишку из прислуги, вынес табурет, кривые ножницы и велел состричь мальчишке махры. Господину Экую показалось, что навыки, приобретённые у цирюльника герцогини Анжуйской давно забылись за ненадобностью. Но, едва ножницы оказались в руках, он довольно ловко щёлкнул ими над заросшей детской головой, потом подхватил миску из-под овощей, нахлобучил её на мальчишку и обстриг всё, что осталось торчать снаружи. Получилось не слишком хорошо, но ровно. К тому же, уверенные движения господина Экуя не оставляли сомнений в том, что стричь ему доводилось, и лицо хозяина заметно помягчело.

– Ладно, – сказал он, – оставайся. Куплю тебе инструменты, какие понадобятся, место на улице отгорожу и с цеховиками всё улажу как следует. Но уговор – всю выручку мне. За это жить здесь будешь и питаться. Согласен?

Господин Экуй, без особого энтузиазма пожал плечами. Ему было всё равно.

Месяца два после того господин Экуй исправно стриг чужие головы. Один раз вырвал из чьей-то пасти совсем гнилой зуб, а с другой оказией, снискал себе славу хорошего лекаря, когда составил для ноющего от зубной боли господина, дубовый отвар по рецепту того, которым пользовали в Вокулёре мессира де Бодрикур. И всё бы ничего, но было в его существовании какое-то вялое отупение и безразличие ко всему. Весь месяц он не столько ел в трактире, сколько пил, становясь в подпитии слезливым и разговорчивым. О Деве беспокоился меньше и меньше, потому что, всякий раз, когда заговаривал о ней, вспоминал того убитого пажа, о котором, чем дальше, тем уверенней думал, что победа под Турелью и бесславный уход английского войска потом – это его рук дело. Даже, кажется, рассказал об этом очередному собутыльнику. Но утром с уверенностью не мог вспомнить – рассказал, или нет?

А потом случилось подсесть к нему для стрижки одному господину. Одетому хорошо, но хромому на одну ногу. Сидел господин молча – и слава Богу, потому что разговаривать за работой Экуй не любил. Но, едва стрижка была закончена, господин встал и, расплатившись положенными экю, вытащил из кармана золотую монету.

– Она будет только ваша, если расскажете мне подробно о том паже, которым подменили Деву под Турелью, – сказал незнакомец, глядя Экую в глаза.

– Зачем вам? – буркнул тот. – Я ничего не знаю…

Люди слышали, как вы рассказывали об этом.

– Не было такого. Врут всё… Я, когда выпью много чего выдумываю…

Но господин даже лицом не дрогнул. Сказал только:

– Я скоро еду в Сабли, где, по слухам, прячут пажа Девы, раненного под Парижем… Уверен, это тот самый. Он нужен мне. С его помощью я хочу предотвратить заговор против Жанны дю Лис потому, что не знаю известно вам это или нет, но тот, кого все считают пажем Девы, на самом деле сам истинная Дева Лотарингии.

– Что?!

Экуй поперхнулся собственным вопросом и быстро осмотрелся по сторонам, не слышал ли их кто?

– Дева?!!! – зашептал он. – Этот мальчик?! Да вы издеваетесь надо мной, сударь?! А кто же тогда та, которая сейчас при короле? Которая сражалась?

– Это не наше с вами дело. Об этом лучше спросить кое-кого поважнее.

– Кого?!!! – глупо шикнул Экуй, но тут же и замолчал.

Уж кому, как не ему знать этих важных, кого следовало спрашивать.

– Значит, подмена всё-таки была… – пробормотал он, не столько незнакомцу, сколько чему-то внутри себя, – Но вроде и не было!.. Та… Другая… Моё ли это дело?.. Выходит, под Орлеаном всё-таки было подлинное чудо?

Он вдруг осознал, что готов и очень хочет верить! И в то, что мальчик жив, и в то, что он – девушка! И легко готов смириться с подменами одной девушки на другую, потому что, в сущности, какая разница, от кого чудо исходило? Главное, он верил не в иллюзию и не напрасно

– Кто вы такой, сударь? – покорно спросил Экуй.

– Я тот, кто против воли узнал больше, чем хотел, и кто теперь хочет спасти свою душу, – ответил незнакомец. – Я почти собрал отряд добровольцев, но только вы знаете истинную причину нашего похода. Остальным известно лишь то, что мы идём под знамёна маршала де Ре.

Голова Экуя пошла кругом. Всё-таки Господь не покинул свою посланницу!

– Но… почему я?

Незнакомец вложил золотой ему в руку.

– Люди слышали, как вы хвалились знакомством с этим… пажем… А мне нужен человек, которому паж – будем пока называть его так – доверял бы. Его следует вернуть к Жанне. Вернуть тайно, потому что маршал будет препятствовать, и тут без вас не обойтись. Мне эта девушка вряд ли поверит.

Надежда, медленно пробуждающаяся в Экуе распустилась давно уже непривычной улыбкой на его лице.

– Сударь, заберите ваш золотой. Если мальчик жив, я и сам хочу его увидеть! – он потряс головой, чувствуя, как выбирается из самых недр его существа какой-то ликующий, тихий, не сдерживаемый смех. – Надо же… то-то я всё думал, что прялка-то больше бы ему подошла… И ведь, глянь-ка, как чувствовал, потащил её за собой под Турель-то… Видать угодна моя вера провидению…

Ладонью он обтёр лицо от глаз до подбородка, словно хотел собрать в кулак всю свою радость и спрятать от других, разуверившихся. Забормотал, озираясь по сторонам:

– Не герцогиня… Сама судьба!.. Хорошо… Теперь, да, хорошо… Куда идти-то надо? В Сабли? Что ж… почему бы и не в Сабли… Надо же! Прялка-то не зря на ум шла… А вы, сударь?… Вы кто? Вас как зовут?

– Я Жан де Вийо. Бывший конюший герцога Анжуйского.

Пуатье

(20 апреля 1430 года)

– … Таким образом, вопрос о возвращении из плена герцогов Орлеанского и Бурбонского, а также графа д'Ё, остаётся открытым. В связи с чем – раз уж английская сторона своих обязательств не выполнила – вашему величеству следует оставить без внимания запрос Жана Люксембургского о возврате ему части земель Компьеня и Крей.

Ла Тремуй договорил и выжидательно уставился на Шарля. Тот смотрел в окно совершенно безучастно, как будто всё говорившееся его не касалось.

Весенний день был в самом разгаре. По тёмно-вишнёвому камзолу короля прыгали солнечные блики, выбивая ослепительные искры из граней вшитых в узоры драгоценных камней. Чирикали разбужённые теплом птицы, и весело смеялись гуляющие в небольшом садике под окнами фрейлины Изабеллы Лотарингской. Это лето юная герцогиня, недавно ставшая матерью, решила провести у своей свекрови – герцогини Анжуйской – и красавицы, прибывшие вместе с ней, произвели впечатление при дворе французского короля.

Стоя у окна, Шарль тоже прислушивался к их птичьему чириканью с нескрываемым интересом, и Ла Тремуй озабоченно потёр ладонью подбородок. С тех пор, как этот птичник здесь появился, мадам Катрин всё реже удостаивалась королевского внимания. И, хотя никаких явных предпочтений Шарль никому не выказывал, всё же чувствовалось по всему – интерес в нём зреет не шуточный, что Ла Тремуя, испугало тоже не на шутку. Политик с мужем боролись в нём не долго. «Я вряд ли продержусь в полноправных мужьях, если перестану влиять на дела в этом королевстве», – сказал опытный царедворец ревнивому супругу. После чего, с удвоенной энергией взялся за те дела, которые представляли сейчас для короля Франции вопросы первостепенной важности.

Давняя попытка Ла Тремуя установить взаимоотношения с Бургундией через посредство епископа Кошона когда-то преследовала всего лишь одну цель – мирное соглашение. Но приезд в Шинон этой чёртовой Девы спутал все планы и оставил на первых ролях непримиримую герцогиню Анжуйскую со всем её, так называемым, семейством, которое, как считал Ла Тремуй, готово было включить в свои ряды любого, ненавидящего лично его!

Теперь времена изменились. Мирное соглашение заключено в обход Девы, герцогиню держат в относительном отдалении, где она, по слухам и донесениям шпионов, пишет письма, перебирает какие-то бумаги и, кажется, не слишком довольна. А самое главное, недавно возобновились и тайные переговоры с Кошоном, причём, ради дела, которое, в случае успеха, окончательно избавит от Девы и может быть окончательно нейтрализует опасную герцогиню!

Началось всё с витиеватого письма, которое бовесский епископ переслал Ла Тремую с неким Будоном де Ла Фонтеном, бывшим нотаблем Компьеня, изгнанным за шпионаж в пользу бургундцев. Ко двору французского короля этот господин явился, якобы, в поисках справедливости и жалобой на ложные обвинения. Однако, прошение своё в канцелярии так и не оставил, зато сумел пробраться к секретарю Ла Тремуя…

Кошон любезно предлагал некий общий план по избавлению от Девы, непримиримость которой, по его словам, мешала грядущим соглашениям, как с английской, так и с французской стороны. Потому, дескать, что даже признать состоявшуюся коронацию мешает участие в ней откровенной еретички! Но о самом главном – об избавлении от девицы – он писал так туманно, так расплывчато и иносказательно, что только огромная личная заинтересованность позволила Ла Тремую понять, в чём же именно заключалось предложение епископа.

Ответил он так же заковыристо, справедливо полагая, что дела скажут сами за себя. И тут же отправил надёжных людей в Мелен к капитану де Гирезме. Одних, чтобы распускали среди горожан тревожные слухи о возможном скором нападении, скажем, со стороны бургундцев, а других, чтобы подсказали капитану поехать и попросить помощи у короля. А лучше всего, у Девы…

Встречный ход последовал незамедлительно. Слух о зверских набегах Франке Аррасского докатился даже до французского двора, и король при всех назвал его бандитом, достойным виселицы. Однако, когда стало известно о победе соединённых отрядов Жанны и гарнизонов де Гирезме и Кеннеди, а потом ещё и о том, что Жанна отдала Франке горожанам для расправы, никто почему-то не ликовал. Ла Тремуй сурово нахмурился, и все те, кто с самого начала был против появления Жанны при дворе дофина, и более всего их оказалось среди священников, наконец, открыто и безнаказанно начали негодовать. Дескать, подобная жестокость в Господней посланнице вещь, по меньшей мере, странная. Что с христианским милосердием она должна бы была взять с бургундской стороны выкуп, а не злить герцога Филиппа самоуправством…

А тут ещё, в самый разгар подобных разговоров, прошёл слух о том, что многочисленные и хорошо вооруженные английские отряды движутся в Бургундию, чтобы соединиться с войсками герцога. При этом открыто о возобновлении военных действий никто не заявлял, и перемирие, заключённое в августе, якобы, оставалось в силе. Но факты говорили сами за себя. Поэтому в конце апреля герцогиня Анжуйская предприняла попытку воздействовать на короля, как в старые добрые времена! Явилась на приём с целым ворохом тщательно продуманных умозаключений, потребовала немедленно вернуть Жанну ко двору, потому что с небольшими силами ей против англо-бургундского войска не выстоять, а терять Деву именно сейчас ни в коем случае нельзя, поскольку в Кале, по слухам, скоро должен прибыть малолетний английский король со сворой лордов и дядей Винчестером! Что всё это неспроста и, наверняка, преследует какую-то цель! Что нужно вместе с Жанной призвать обратно и всех военачальников, и быть готовыми ко всему!

Но красноречие мадам пропало впустую. Шарль только досадливо поморщился.

– Опять советы, матушка? Уж коль вы так любите их давать, посоветуйте лучше вашей невестке задержаться у нас до зимы. Её фрейлины так прелестны… А что до Жанны… Пускай себе воюет, она же так этого хотела. И так негодовала на меня за все заботы и просьбы нас не покидать…

Ла Тремуй был весьма доволен развитием дела А тут ещё и знакомый тайный посланник, доставил новую весточку от Кошона.

Теперь этот Ла Фонтен прибился к посольству герцога Филиппа, которое прибыло к французскому королю с чем-то вроде ноты протеста за самоуправные действия в Ланьи «девицы Жанны дю Лис, прозванной Девой». И пока бургундцы возмущались по поводу зверской расправы над Франке Аррасским, которого почитали как смелого воина, и за которого готовы были бы заплатить солидный выкуп, господин Ла Фонтен успел шепнуть Ла Тремую, что, кроме письма, имеет и устное послание от епископа.

– Я всё понял, сударь, – сказал Ла Тремуй, когда уединившись ото всех, выслушал торопливо шепчущего Ла Фонтена. – Можете передать епископу, что лично меня мнение его преподобия, как представителя церковной власти, равнодушным не оставило. Более того, поскольку разговор у нас приватный, я готов признать, что и при нашем дворе некоторые священнослужители высказывали уже опасения по поводу природы голосов, которые, якобы, слышала эта девица. Но… Вы же понимаете, король считает себя обязанным… Нужно время, чтобы он осознал тоже, и тогда… Тогда, да, конечно, всё, что вы предложили, окажется выполнимо…

– Разве зверская расправа над Франке не заставит его величество засомневаться? – спросил Ла Фонтен.

– Не думаю.

Ла Тремуй снисходительно улыбнулся.

– Этот ваш бандит возле Ланьи тоже не прогуливался, ведь верно? К тому же, тот факт, что Жанна выдала его на расправу жителям, которым он понаделал бед, к ереси и колдовству никак не привязать.

– Было бы желание… – начал было Ла Фонтен.

Но Ла Тремуй уже потерял интерес к беседе.

Он не собирался давать прямой ответ прямо сейчас – хотел ещё поторговаться. К тому же, не считал возможным обсуждать столь важный вопрос всего лишь с посланником, который вряд ли был этого достоин и, наверняка, не понимал всю глубину замысла. Замысла опасного, но очень привлекательного, и, что самое приятное, ставящего Ла Тремуя в положение человека, от которого зависит, КАК БУДЕТ ДАЛЬШЕ! Из-за этого он решил не ставить короля в известность о своих делах с Кошоном, хотя и пускал епископу пыль в глаза, давая понять, что действует с королевского, якобы, согласия.

Что делать, сердца монархов слишком изменчивы. И, кто знает, не решит ли вдруг Шарль, что его тёща, так ловко устраивавшая все дела в прошлом, распорядится и с будущим этого королевства куда лучше Ла Тремуя. А такое вполне могло случиться, учитывая слишком убедительную красоту и доброжелательность фрейлин молодой герцогини Лотарингской, так внезапно приехавшей ко двору… Поэтому сразу соглашаться с тем, что Ла Фонтен передал на словах, было рановато и, во многих смыслах, рискованно. Кошон открыто называл Компьен, тем местом, где удобнее всего пленить Деву, и даже советовал в будущем пообещать начальнику городского гарнизона де Флави полную власть над городом за ту услугу, которую он окажет в этом пленении. Но всё получалось слишком открыто, прямолинейно… Ла Тремуй даже чувствовал, что готов обидеться – не за дурачка ли его держит Кошон?

Но потом, по здравом рассуждении, честно себе признался, что в любом другом месте провернуть подобное было бы невозможно! Или крайне затруднительно, учитывая, скольких людей пришлось бы привлекать и подготавливать… Только Компьен! К сожалению, только Компьен!

Понятно, что в случае удачи герцогиня Анжуйская сразу же, первая, закричит о заговоре и начнёт тыкать пальцем в Ла Тремуя – его, дескать, вотчина! Но… будь, что будет! Выгорит дело, и он сумеет объясниться с любым, кто начнёт задавать вопросы и сыпать обвинениями. Благодарный король преданного слугу не оставит на растерзание. А не выгорит… Тоже, наверное, сумеет… Хотя, если Жанна и в этот раз вернётся с победой, объяснять никому ничего не придётся – герцогиня уничтожит его в считанные дни…

Ла Тремуй кашлянул, привлекая внимание короля. Тот всё ещё смотрел в окно, но руки, сложенные за спиной, еле заметно дрогнули.

– Жан Люксембургский? – переспросил Шарль таким тоном, словно не прислушивался к женскому смеху, а всё время только и думал о том, что сказал ему министр. – Это же бургундский капитан. Вы предлагаете мне ещё больше разозлить Филиппа, который из-за какого-то бандита уже прислал целую свору делегатов? Что же будет из-за Люксембургца? Война?

Король, наконец, подошел к Ла Тремую и посмотрел ему в лицо каким-то странным, почти ласковым взглядом.

– А вот я думаю, не предложить ли Филиппу новый мирный договор. Пускай приедет в Осер, и мы вместе ещё раз порешаем, как жить дальше.

Глаза Ла Тремуя забегали.

– Но… Ваше величество, один раз герцог уже нарушил все договорённости… Стоит ли снова?

– Вот и посмотрим, – мягко заметил Шарль, после чего улыбнулся Ла Тремую, как доброму другу. – Любому лжецу надо дать шанс одуматься…

Шаг назад (Бургундия)

– … Так вы полагаете, Ролен, что наш епископ обратится к Ла Тремую?

– Я не полагаю, я уверен, ваша светлость. Он сказал мне об этом почти напрямую.

– Не глупо ли это?

Де Ролен немного подумал.

– Кошон торопится, ваша светлость. Вряд ли ему удобно будет искать сейчас кого-то другого… И почему бы не Ла Тремуй? Он достаточно влиятелен. К тому же, под его рукой Компьен… Место удобное… Де Флави, который там комендантом, Ла Тремую всем обязан…

– Но влияние самого Ла Тремуя висит на волоске, – заметил Филипп.

Он ещё помнил странный взгляд французского короля, когда тот спрашивал, знал ли его министр о происхождении Жанны или нет, и давно ождал каких-нибудь неприятностей для ловкого царедворца. Но Шарль, похоже, вёл собственную игру и до сих пор держал Ла Тремуя при себе, несомненно, с какой-то целью. А, учитывая воспитание, которое он получил в Анжере у мадам… – о, чрезвычайно хитрой и умной мадам герцогини – бдительность в отношении его действий и намерений терять не следовало.

– Мне не нравится, как вы провели это дело, Ролен, – с недовольством в голосе сказал Филипп. – Господин Кошон теряет почву под ногами и, в отчаянии, чего доброго, может решить, что я уже согласен участвовать в его делишках, как послушный мальчик, готовый взять на себя всю ответственность! Зачем вы оставили ему надежду? Я ничего ещё не решил! И пока склоняюсь к тому, чтобы согласия своего не давать.

Де Ролен медленно облизнул нижнюю губу.

– Это дело имеет множество выгод для вас, – произнёс после паузы. – И вам не обязательно быть послушным мальчиком, потому что я готов предложить вам кое что… Собственный план, который обдумал, когда возвращался, и который, возможно, позволит вашей светлости определиться… Не буду скрывать, дело сомнительное с точки зрения вопросов чести, но допустимое, как политическая необходимость… и, как мера, которая обезопасит вас от любых случайных и не случайных неприятностей… Тогда, что бы ни затевалось за вашей спиной, вы легко можете повернуться ко всем, с открытым, так сказать, забралом, и никто – абсолютно никто – не сумеет потом упрекнуть вас в чём-либо, не повредив при этом собственной репутации.

– Как заманчиво, – вскинул брови Филипп. – До сих пор обесчестить себя с прямой выгодой удалось только Монмуту под Азенкуром

– Я не говорил о бесчестьи, сударь. Достаточно будет лишь написать письмо и предупредить французского короля о том, что затевается против его Девы. В известном смысле, это будет даже благородно.

Лицо Филиппа дрогнуло, но де Ролена он не прервал, только резко отвернулся. И канцлер, выждав немного, продолжил более уверенно.

– Это выгодно вам со всех сторон. В том случае, если всё происходит с молчаливого одобрения короля Шарля, подобное «дружеское» предупреждение заставит его задуматься и, может быть поменять, а то и отменить планы… Зато вы лишний раз докажете, что были искренни, когда сообщали его величеству о происхождении девицы и, когда заключали с ним мирное соглашение…

– С этим ясно. Дальше.

– Если же господин Ла Тремуй своего короля в известность о планах епископа Кошона не поставил, то, выдать его просто необходимо. Иначе, ситуация может обернуться не в вашу пользу, сударь. Кошону нужен суд над ведьмой и еретичкой, чтобы выслужиться перед его светлостью герцогом Бэдфордским. Тому требуется доказать, что коронация не могла быть священным действом, коль скоро устроена была колдовством. Сговариваясь, они построили расчёт на вас… точнее, на том, что Деву вы передадите только им в руки! Но, представьте, что будет, если король Шарль захочет свою Деву выкупить и припомнит вам мирное соглашение?

– Он не захочет её выкупить, – не слишком уверенно обронил Филипп.

– А вдруг! Не забывайте, ваша светлость, что при дворе французского короля есть ещё и герцогиня Анжуйская. Что если она сумеет убедить его величество? Одно дело ваша тайная договорённость о поражении Девы под Парижем, и совсем другое – открытый плен, суд, а возможно и казнь, королевской сестры! Мадам герцогиня слишком трепетна, когда дело касается королевской крови…

– В этом её можно понять, – буркнул Филипп. – Но Бэдфорд обещал, что казни не будет.

Де Ролен замотал головой.

– Для непосвящённых казнь состоится по всем правилам. Казнят кого-то другого, и это вряд ли помешает герцогине поднять шум, если она решит обвинить вас и герцога Бэдфордского в убийстве сестры французского короля! В этом случае, письмо станет вашей индульгенцией. Вы предупредили – он ничего не сделал, зато сделал Бэдфорд! А дело посредника всегда сторона… Пытался помочь – помощь не приняли – всё! Руки отмыты… Мне продолжать ещё?

– Не надо.

Филипп задумчиво побарабанил пальцами по нижней губе. Вздохнул…

– Я понял… Вы были убедительны, Ролен. Пожалуй, составьте письмо. Сами составьте, без секретаря… А я пока подумаю. В этом деле выгоды для нас может оказаться куда больше…

Снова Пуатье

«Лживая, подлая тварь!!!»

Шарль почти бежал в свои покои. Ласковость, адресованная Ла Тремую вызывала тошноту! Король давился ею и, одновременно, упивался, потому что чувствовал, наконец, власть над этим хитрым, столько времени довлеющим над ним человеком!

Ах, спасибо Филиппу! Сначала он избавил от тягостной опеки матушки, а теперь даёт возможность, при первом же случае, избавиться и от слишком предприимчивого министра, приговор которому в душе Шарля давно вынесен, но до сих пор не было достойного повода привести его в исполнение!

Да, конечно, нельзя сказать, чтобы Шарль совсем уж пребывал в неведении о том, что против Жанны Ла Тремуем что-то готовится. Но подозревал он что-то вроде мелкого отравления, или наёмного убийства исподтишка, во время какой-нибудь стычки с бандитами. Из-за чего, с полной приятностью для себя, решил – выгорит дело, и получится, одним махом, убить сразу двух, а то и трёх зайцев, так раздражавших своей неуловимостью! Во-первых, опасной девчонки больше не будет. Во-вторых, не останется причин для разногласий с матушкой. А это радовало Шарля, потому что, как бы ни утомляла её опека, но не признавать, что все дела герцогини были направлены только на его благо, было бы верхом несправедливости! Да и влияние её в Европе оставалось по-прежнему весомым. И, наконец, в-третьих, если бы матушка вздумала разгневаться сама – а она обязательно разгневается, потому что, судя по всему, Девой дорожит – можно было бы искренне поохать вместе с ней, посокрушаться, признать свою недальновидность и недостаточное внимание к сестре, а после всего, отдать ей Ла Тремуя, как единственно виновного, в знак примирения.

Но теперь не то!

Теперь картина другая, и больше всего Шарля в ней взбесило то, что проклятый министр старался и для англичан тоже! И за его спиной! И даже не пытаясь представить свои дела хоть какой-то выгодой для короля, которому лжёт прямо в глаза! А ведь Шарль дал ему шанс!..

«Ничего, ничего! – с ненавистью повторял про себя оскорблённый монарх, заглатывая шагами переходы замка. – Ты мне только Деву убери, а там поквитаемся! И, когда здесь завопят о предательстве, я всё равно буду первым, кто укажет матушке верную цель. Пусть порадуется! Пусть интригует, подставляет мне Ла Тремуя со всеми его происками… А он, в свою очередь, пусть ябедничает на матушку. Они оба это любят! Только тем и живут! Но до сих пор не поняли, насколько изменился я сам, и кого, и насколько внимательно готов теперь слушать! Поэтому, если любезной герцогине взбредёт в голову самой выкупить девицу, она будет поставлена перед выбором: или вечная опала, удаление от моего двора, или сладкая месть Ла Тремую, но девица, в этом случае, останется в плену!

Шарль злобно сплюнул, быстро обтёрся рукой и, свернув за угол едва не сбил с ног стражника перед своими покоями. Солдат с грохотом выронил алебарду, посмотрел виновато… «Сын алебарды», – пронеслось в голове короля его давнее, позорное прозвище. И, выпуская пар, он что есть силы двинул стражника кулаком в лицо. Тот пошатнулся, отступил.

– Ничего… – буркнул Шарль, чувствуя, что гнев отступает. – Но впредь у моих покоев с алебардами не стоять!

«Ничего, ничего, – мысленно повторил он, пока солдат поспешно убирал провинившееся оружие. – Пускай девчонка посидит в плену, остынет. Спеси поубавится… Филипп клянётся, что Бэдфорд создаст ей все условия. А если дело дойдёт до казни, казнит кого-то другого… А, кстати!..»

Шарль уже шагнул вперёд, но замер, как вкопанный, на самом пороге, снова напугав стражника, уже готового расслабленно выдохнуть.

«Что там её светлость говорила о какой-то другой девице? Вот бы кстати пришлась! Надеюсь, Ла Тремуй, занятый своими делами, до неё до сих пор не добрался… Впрочем, когда ему? За своими интригами про всё забыл… А было бы ловко – избавиться ото всех матушкиных девиц разом!».

Эта мысль успокоила окончательно, и мозг, уже без гнева, расчётливо, начал складывать картину новых обстоятельств. «Надо узнать, где вторая девчонка теперь, и оказать ответную услугу Филиппу. А то он как-то слишком переживает за осквернение королевской крови… Пусть сразу предоставит Бэдфорду и Жанну и ту, которая её заменит на плахе. А заодно, надо посоветовать заломить за обеих такую цену, чтобы никто во Франции не смог бы её собрать! Сам я не раскошелюсь, а вот Бэдфорд – пусть… Пусть разорит свой чёртов парламент! И, пока они будут вершить праведный суд, довольные выгодной сделкой, я реорганизую армию, укреплю артиллерию, призову Ришемона, если понадобится… А что? Чем чёрт ни шутит! Военачальник он от Бога, и матушка мешаться не станет – всё по её воле! И потом пускай все лорды, со всеми братьями-Ланкастерами во главе, вопят о неправомочной коронации! Они думают, я боюсь этого суда. Глупцы! Пока папа не утвердит факт ереси, никто не осмелится сказать, что я – незаконный король Франции! А папа не подтвердит. Матушка не зря в своё время заваливала письмами и подарками и Рим, и Авиньон… То-то потеха начнётся, когда до Бэдфорда дойдёт, что, разорив парламент, он ещё и повесил на него расходы по содержанию моей, якобы, сестры!».

Шарль улыбнулся, довольный собой, и, заметив взгляд напрягшегося солдата, дружески потрепал его плечу.

Кале

(апрель 1430 года)

Шесть мощных гребцов легко толкали вперёд лодку, только что забравшую с английского корабля четырёх человек. Закутанные в тёплые плащи кардинал Винчестерский и герцог Норфолк с подчёркнутой заботливостью хлопотали возле бледного, вялого мальчика, который безучастно смотрел на приближающийся французский берег, лишь изредка протягивая руку, в которую милорд Арундел тут же вкладывал кубок с лёгким вином, чтобы помочь справиться с тошнотой. Мальчик делал пару судорожных глотков, давился рвотными судорогами, потом, свесившись за борт, со страданием изрыгал только что выпитое и, повисев без сил на руках дяди-кардинала, садился на обитую бархатом скамеечку, чтобы через пять минут снова протянуть руку за вином.

Этот мальчик был английским королём Генри Шестым. И за его узенькой детской спиной сейчас надменно покачивались на волнах пролива сорок семь военных кораблей с двумя тысячами хорошо вооружённых солдат, приплывших отстаивать право своего короля на французский трон.

– Кто нас встречает? – спросил мальчик, продышавшись после очередного приступа рвоты.

– Епископ Кошон, ваше величество. – Винчестер ласково стёр с плеча племянника неприглядные брызги. – Это преданный нам человек, ваш отец его очень ценил…

– А где дядя Бэдфорд?

– В Руане, ваше величество. Мы тоже туда поедем. Вы немного поживёте в этом прекрасном городе, отдохнёте. А потом туда же привезут французскую колдунью, чтобы судить её вашим именем.

– Я боюсь колдунью, – заныл мальчик, – её следовало саму привезти в Лондон! А лучше, выбросить в море прямо с корабля! Я видел, так казнили одну ведьму… Почему дядя Бэдфорд захотел, чтобы я ехал так далеко?!

– Видимо, герцог сам с ведьмой справится не может, – не удержался от сарказма Норфолк.

Его, как и Хамфри Стэффорда приставил к малолетнему королю парламент чтобы не дать Бэдфорду возможность слишком повлиять на племянника. Арундел же, поплывший со всеми по настоянию герцога Глостерского, хоть и был из Говардов, как и сам Норфолк, явно держал сторону кардинала Винчестера, что уравновешивало силы вокруг юного короля. Пока плыли, пикировались, без особой злобы, скорее ради развлечения. Однако, и Винчестер, и Норфолк прекрасно понимали – если пребывание короля во Франции слишком затянется, озлобленности от них потребуют нешуточной. Поэтому, все лорды в лодке, (кроме Стэффорда, неприлично пившего всю дорогу и не сумевшего спуститься с корабля), с нетерпением всматривались в низенькую фигуру Кошона на берегу. Что он скажет? Удался ли его план? Как скоро поймают девку и доставят в Руан? Или это утомительное путешествие грозит обернуться нелепостью, фарсом, за который по ту сторону пролива спросят со всех!

Кошон холодного ветра словно не замечал. Стоял на берегу, не отрывая глаз от подплывающей лодки и не оборачиваясь на посиневшую от холода свиту за спиной. Поёживался только слегка. Но, что такое озноб тела в сравнении с теплом души, которую грел вид целой флотилии, а более всего, вид одной маленькой лодочки, везущей его триумф – английского короля, обещанного им Бэдфорду!

Свита, правда, оставляла желать лучшего. Его светлость мог бы отправить для встречи племянника людей познатнее той отары клириков, которых Кошон собрал по сусекам королевства. Но… «Мне некогда заниматься такой ерундой, как встреча! Дела в Нормандии всё хуже… Организуйте сами!». Вот и всё, что было сказано!

И слава Господу!

Только сейчас, ожидая этих английских лордов, от которых так и жди открытой свары, Кошон понял, что присутствие в момент встречи представителей французской знати было бы лишним. Они, хоть и присягали некогда Монмуту с полной готовностью, теперь стали какими-то скользкими, скрытными, мутно смотрящими при встрече поверх плеча… Эти, не дай Господь, почуют что-нибудь, поймут про разногласия, и продадут, не задумываясь!

Да и чёрт с ними! Обыденная встреча на продуваемом всеми ветрами берегу не приём послов, в конце концов! Король слишком мал, чтобы понимать, а лордам, как и самому Кошону – чем меньше сторонних людей вокруг, тем лучше…

Из-за спины епископа побежали слуги со сходнями. Гребцы на воде подняли вёсла и лодка глухо ткнулась в брёвна причала

Первым, презирая сходни, выскочил Арундел и, словно не заметил Кошона, деловито помог спуститься величавому кардиналу. Потом появился слегка раздражённый Норфолк, и только после этого Кошон позволил себе подойти, чтобы поприветствовать английского короля.

Бледный мальчик, нетвёрдо ступая, почти упал на руки своим лордам. Пышные приветственные фразы епископа пропустил мимо ушей, и по всему было видно, что хочет он сейчас только одного – поскорее забраться в тёплый возок, да убраться подальше от этой лодки и от проклятого пролива.

– Что с нашим делом? – тихо спросил Винчестер у Кошона, пока хмурый Норфолк поддерживал шатающегося короля.

– Всё хорошо, – умильно прикрыл глазки Кошон.

– Это вы так считаете, или дело уже сделано? – прошипел Винчестер. – Меня волнует реакция Филиппа Бургундского. Будет ли он твёрд до конца, если французский король захочет всё-таки девчонку выкупить?

– Не захочет, – любезно осклабился Кошон. – То есть, за герцога Филиппа я ручаться не могу, но в окружении, так называемого, французского короля есть люди, которые, в нужный момент, подскажут, как ему лучше поступить.

Винчестер недоверчиво покосился, но говорить ничего не стал. Норфолк уже оглядывается, да и проделанный путь к долгим беседам не располагал – добраться бы уже до дома какого-нибудь…

– Но ведьму-то точно поймают? – только и спросил устало.

– Ловушка уже подготовлена, милорд.

Ланьи – Компьен

(май 1430 года)

Две девушки стояли на краю широкого, ровного, как водная гладь, поля. Позади них раскинул свои шатры военный лагерь, но впереди всё было ещё настолько мирным и тихим, что казалось даже птицы, чтобы не спугнуть тишину, не доводили до конца робкие, недоверчивые трели.

Весна наполнила собой весь мир. Рассветный туман над полем казался хрустальном стеклом, сквозь который просвечивала первая зелень и сиреневые головки ранних полевых цветов. Тонкие прохладные запахи, идущие от просыпающейся земли, дарили надежду и мечту. Надежду на то, что всё будет хорошо и мечту о лучшем. Даже военный лагерь за спиной девушек более походил на турнирное стойбище, чем на походный бивак. Сонный, размякший ото всех этих невольных надежд на лучшее будущее, он ворочался, как ленивый, сытый кот, которому сейчас не до мышей.

И девушки стояли и молчали сколько было возможно, потому что всё самое главное между ними давно рвалось быть высказано, но не хотелось именно сейчас пугать мирную тишину словами ненужными и стыдными из-за откровенного неверия в то, что эта общая надежда на лучшее когда-нибудь оправдается. Во всяком случае, для них.

Ещё в Ланьи Клод рассказала Жанне о том, как узнала о её новом походе. И, как сразу же, не откладывая на потом, начала собираться в дорогу, пользуясь отсутствием господина де Ре, срочно уехавшего в Бретань. Про своё намерение уйти она тайком сообщила только причётнику и лекарю, её лечившему.

Оба, естественно, всполошились и даже хотели посылать нарочного к барону. Но Клод оказалась настолько непреклонной, как в отношении своего желания уйти, так и в нежелании сообщать об этом барону, что обоим пришлось отступить.

– Без тебя, что ли, не обойдутся? – пробурчал, смиряясь, причётник. – Пойдёшь-то как? Одну не пущу, так и знай!

– Одна и не пойду, – согласилась Клод. – Но из замка, как я слышала, скоро обоз пойдёт в Пуатье. С ним и отправлюсь.

Лекарь, со своей стороны тоже попытался на неё воздействовать. Потребовал осмотреть рану и, как умел, старательно делал вид, что дело плохо. Но Клод долго хмурить брови ему не дала. Они достаточно общались, и в долгом пути из Парижа, и в первые дни пребывания в замке, чтобы можно было теперь друг перед другом притворяться. Лекарь был ещё достаточно молод, и, как всякий молодой человек, пытался произвести впечатление на девушку, которая, по воле обстоятельств, других собеседников кроме него не имела. Поэтому, не зная иного способа, он по дороге поражал Клод своими лекарскими знаниями и подробно рассказывал о ранах, способах излечения и симптомах излечивания. Так что теперь она и сама могла понять, что рана в предстоящем пути помехой быть не может.

– Я тебе сказала, что ухожу только затем, чтобы ты успокоил господина барона, – обрубила девушка всякие попытки запугать её возможными осложнениями. – Скажи, что я за всё ему благодарна. Что всё понимаю… Но… Пусть он тоже поймёт, что иначе поступить я не могла.

До Ланьи Клод добралась на удивление спокойно и даже быстрее, чем ожидала, поэтому сочла своё везение добрым знаком. Или благословением, потому что поступала правильно. Особых происшествий по дороге не случилось. А когда пришла пора расставаться с обозом, и возникла нужда в новых попутчиках, девушке и вовсе повезло. Несколько рыцарей гарнизона господина де Гирезме как раз возвращались из Пуатье и заночевали в том же придорожном трактире, возле которого стал на ночлег и обоз из Сабли.

Утром, увидев, как эти рыцари, в полном вооружении усаживаются на коней, Клод подошла к ним, распахнув плащ, чтобы её пажеский камзол был хорошо виден, и спросила, не к армии ли они направляются. На грубовато заданный вопрос, зачем ей, рассказала, что состояла пажем в свите Девы, была ранена, но теперь, излечившись, спешит обратно и просит взять её с собой, если господа едут в Мелен, к войску. Рыцари в ответ как-то странно хмыкнули – не зло, не обидно, скорее непонимающе – а один, который, видимо, участвовал в прежних походах Жанны, подъехал к девушке, наклонился с седла и откинул полу её плаща, чтобы лучше рассмотреть камзол. Потом глянул Клод в лицо.

– Лошадь есть?

– Есть, – сказала Клод, у которой стояла при обозе смирная лошадка из баронской конюшни.

Рыцарь коротко кивнул. А остальным бросил:

– Возьмём. Я этого парня при Деве, кажется, видал.

В дороге, вопреки ожиданиям Клод, с расспросами к ней никто не приставал. Узнали, что «паж» был ранен под Парижем и отослан маршалом де Ре на лечение, покивали головами без особого сочувствия и всё. А если она сама что-то спрашивала, отвечали односложно и без особой охоты. Но едой делились щедро. И, когда заметили впереди нескольких подозрительных людей, старший среди рыцарей, первым делом, велел Клод выехать на середину дороги, а остальным образовать вокруг неё кольцо, и только потом скомандовал обнажить мечи.

Тревога тогда оказалась ложной. Но весь оставшийся путь Клод присматривалась к спутникам, гадая, почему эти люди, явно заботясь о ней из почтения к Деве, тем не менее, совсем ничего про саму Деву не спрашивали? Ведь в былые дни отбоя не было от желающих узнать любую подробность о Жанне. Теперь же, эти несколько человек, все как один усталые и хмурые, поинтересовались только одним:

– А что, долго ещё наша Дева думает воевать?

И когда Клод смутилась и не сразу нашла, что ответить, покачали головами, как люди, которые никакого ответа и не ждали.

– Чего вы от парня хотите? – сердито буркнул рыцарь, который взял Клод в отряд. – Что он знает, если с Парижской осады Деву не видал? Сам небось удивляется. Но к войску идёт! И вы тоже… того… сильно не мудрите… Без нас найдётся кому решить, долго или не долго…

Он по-отечески потрепал Клод по плечу, и та решилась спросить:

– Так вы все не хотите, чтобы Дева и дальше воевала?

Рыцарь сплюнул корешки, которые постоянно жевал, немного подумал и пожал плечами.

– Хочу, не хочу – кому до этого дело? У меня дочь, как она… Вот и спроси, хочу ли я, чтобы девица в её-то годах носила штаны, да посреди солдат тёрлась?

– Но Жанна не простая девушка – её Господь такой судьбой обременил!

– Господь и сына своего к людям посылал… – вздохнул рыцарь и перекрестился. – На то он и Господь. А нам, ничтожным, и своих детей жалко, и чужих пожалеть грехом не считаем… Жизнь короткая, и соблазнов в ней много. Наперёд не угадаешь какой куда заведёт. Разве что про власть все понимают – у кого она в руках, тому покоя не видать. Но за власть более всего и бьются. И покоя нет никому… Уж коли ей власть нужна, то, что ж… Да только, думаю я, не о том нашей Деве мечталось.

Рыцарь ещё раз вздохнул и затих, глядя в гриву своему коню. Но, когда Клод уже перестала ждать от него ещё каких-то слов, вдруг тихо договорил:

– Она ведь, Дева твоя, что обещала уже сделала. А о большем её и не просили. И, куда уж больше-то? Царствия небесного на земле всё одно не будет.

«Не будет…», – далёким колоколом качнулись в голове Клод эти последние слова. А ведь действительно, не будет. И не о царствии небесном она запечалилась, а о том, как оказалось несбыточном, что было для них с Жанной когда-то главноймечтой – понятной, прекрасной и неизбежной! Обязательно неизбежной, потому что верилось тогда – так светло верилось в это самое царство небесное! Что сойдёт оно на землю вместе с миром! Установит свой справедливый закон рукой истинного короля, в которого тоже верилось настолько, что изо всех преград на пути единственно серьёзным представлялось только расстояние до Шинона…

Эх… Как же давно и далеко это было!

Теперь оттуда долетает только глухой и тревожный звон колокола.

Когда они потом встретились в Ланьи, перед алтарём с ожившим ради мига крещения младенцем, нужно было, наверное, сказать обо всём прямо и честно… Но Клод тогда показалось, что Жанна и сама всё поняла. И, что теперь, наконец, они уйдут, как и собирались. Вот только завершат при войске дела, которые требовали завершения именно от Девы это войско под свои знамёна призвавшей, и сразу уйдут. Неважно куда. Если и не в Домреми, то, хотя бы в Шамптосе. Там у господина де Ре замок. Он как-то обмолвился, что готов поселить их там. Или в Тиффоже. Или в любом другом из своих поместий, куда не позволит сунуться уже никому, будь то хоть сам король!

«Нет, ничего не будет!», – снова зазвенела тишина на краю этого просыпающегося поля. «Ничего о чём мечталось, не будет…». И, если теплилась ещё какая-то надежда на то, что можно было уйти… в крайнем случае, сбежать и спрятаться, лишь бы не позволить втянуть себя в новый поход, то теперь стало поздно. Недавнее известие о том, что герцог Бургундский движется на Компьен перечеркнуло все надежды Клод, потому что Жанна, не колеблясь ни минуты, снова подняла знамёна.

– Ближе нашего войска к городу нет никого, – не столько объяснила, сколько отрезала она в ответ на вопросительный взгляд подруги. – А потом – всё! Только Компьен, и всё…

Но Клод и без того чувствовала, что остался им только Компьен.

И вот сегодня, шестого мая, менее чем в дне пути от города, они стояли и словно прощались со всей своей предыдущей жизнью. Потому что, как бы там ни повернулось дело с защитой Компьеня, ничего, как раньше, уже никогда не будет…

– А знаешь о чём они вчера спросили? – пробормотала вдруг Жанна, имея в виду тех, кто с ней теперь воевал. И по её тону стало ясно – время молчания закончилось. – Когда я рассказала весь план действий и разъяснила каждому, что ему надлежит делать, вопрос у всех был один – слышу ли я всё ещё свои голоса?

Она попробовала улыбнуться, но на усталом лице улыбка никак не получалась, выглядела жалко и даже зло.

– Я сказала им – нет. И спросила, неужели всё это до сих пор так важно? Разве план, который я только что предложила, чем-то плох или невыполним? Или всякое дело, которое исходит от нас самих, уже заранее ненадёжно, если не витает над ним чья-то высокая воля? А они мне на это – «с голосами-то, Жанна, надёжнее. Случись что, с нас спросу меньше». Вот так… Я им говорю: какого же спроса вы боитесь? А они только плечи жмут и глаза в стороны отводят. Боятся Господа прежде короля назвать, и короля прежде Господа…

Из горла Жанны вырвался нервный смешок

– Говорю им, я сама буду ответ держать, и перед Господом, и перед королём, ваше дело признать или не признать мой план. Если хорош – бояться нечего, а коли плох, так на то у нас и совет, чтобы всё продумать и подправить. Они помялись немного, потом признали, что план хорош и разошлись. Но я не знаю, есть ли в них вера теперь? Пойдут ли они за мной с уверенностью в победе, или по необходимости простых наёмников? Да и пойдут ли, если вдруг что-то обернётся не так?.. Но даже не это ещё самое страшное…

Жанна повернулась к Клод. Глаза на вымученном лице огромные, но такие пустые и бесцветные, будто что-то выжгло из них всё живое.

– Я тебе скажу кое-что, Клод… Ты только не перебивай. Я не сейчас всё это поняла и долго думала… Да и ты, наверное, тоже. Но молчишь… И спасибо за это, потому что сказать должна я…

– Жанна…

– Нет! Я же просила – не перебивай! Всё плохо! У меня ничего не вышло. И самое плохое, что вчера, пока я гадала, верят ли ещё эти люди в меня или нет, вдруг появилась мысль, что я сама в них больше не верю. В то, что прикроют в бою – не верю! Что вынесут раненную… что отобьют, если вдруг… Ну, ты понимаешь, если вдруг плен… Я последнее время почему-то о плене только и думаю. Сны мне об этом не снятся – мне вообще уже ничего не снится – зато днём, что бы ни делала, нет-нет, а обдаст вдруг холодом. Будто плохое что-то уже случилось. Начинаю думать, из-за чего, и, словно спотыкаюсь… словно лбом об стену – ПЛЕН! И, знаешь, сама уже не понимаю, боюсь я его, или хочу? И не смотри так! За все смерти, что по моей вине случились, нужна расплата.

– Смерти случились не по твоей вине!

– Это твоей вины в смертях нет. А я кричала: в бой! И люди меня слушались. И меч моя рука держала! И я хорошо помню, как он рассекал воздух… Хотя, знаешь, как бы ни хотелось мне солгать даже самой себе, не поручусь, что всегда это бывал только воздух.

Глаза Жанны стали, кажется, ещё больше. Она как будто ждала, что Клод отшатнётся, ужаснётся. И эти огромные глаза искали страх на лице подруги. Но его там не было.

– Да, – словно выпустила что-то из себя Жанна. – Да, я никогда бы не убила вот так, стоя рядом друг против друга. Но вспомни первые бои под Орлеаном. После них в крови были и мои руки, и мои доспехи!

– И твоя душа.

– Душа обливалась собственной кровью, а доспехи и руки были в чужой… Я запятнала белую сталь, которую мне дали, как посланнице Божьей, и больше не достойна ни её, ни этого прозвания. Как и веры в себя. Я не Господь. Всего лишь человек, который многого хотел, но… он всего лишь человек. Обещала завоевать мир, достойный тебя, а всё каким было, таким и осталось. Нельзя было занимать твоё место, мне эта ноша не по плечу оказалась. Зато по плечу расплата. И, вот что я решила, Клод – если вдруг случится… только ты не перебивай! Если вдруг плен, или хуже… Молчи! Ты оставишь меня с тем, что со мной будет! Обещай это! Обещай, чтобы душа моя была спокойна в любом несчастье. Только тогда что-то обретёт смысл… Вчера я отправила к барону де Ре гонца с письмом – ты же сама к нему не обратишься, ведь так?.. Написала, как смогла, чтобы он спрятал тебя, если вдруг возникнет нужда. Барон всё поймёт, потому что… потому что он давно уже всё понял, как мне кажется.

Жанна замолчала, переводя дух, и отвернулась. Её бессильно висевшая вдоль бедра рука слегка приподнялась, словно просила: не говори пока ничего. И Клод молчала. Она просто взяла эту бледную кисть с огрубевшими от ношения железа пальцами, и почувствовала, как ослабли и обмякли они в её руке.

– Ты сделаешь, как я прошу? – не оборачиваясь спросила Жанна. – Уйдёшь, если со мной что-то случится?

– Что мне делать после всего этого без тебя? – спросила Клод вместо ответа.

И, не столько услышала, сколько почувствовала, разошедшиеся в воздухе слова:

– Нельзя, чтобы мир таким оставался.

Компьен

(май 1430 года)

Компьен ждал.

Как живое существо, которое почуяло опасность, он притих, насторожился и словно просел за своими стенами и башнями. Совсем недавно праздное место, выбранное французскими королями для отдыха и покоя, теперь готовилось к сражениям или к осаде, непривычно и неудобно ощущая в своей утробе брожения людей, закованных в броню и вооружённых до зубов.

Как только стало известно о скором прибытии Жанны, сюда, презрев все негласные запреты, примчались итальянские наёмники Баретты и Вальперга, и Ла Ир со своими отрядами, чей приезд город воспринял, как глоток живительного бальзама перед полным исцелением. Люди на улицах, с надеждой, спрашивали друг друга, не прибудут ли и остальные командиры Девы? Маршал де Ре, к примеру, или, куда уж лучше, сам Алансон? Но ещё до того, как войско Жанны подошло к Компьену, в его ворота постучался измождённый гонец, который сообщил, что армия герцога Бургундского осадила крепость Шуази и ждёт только прибытия артиллерии.

– Долго там не продержатся, – сообщил гонец. – У герцога войско куда сильнее. Плюс гарнизон Нуайона, готовый оказать ему поддержку, и англичане, которые, по слухам, подтягиваются к Ванетт. А в Пуатье, как говорят, новое войско набирать не торопятся. Вроде, ведут переговоры с мессиром Ришемоном, или с кем другим – не знаем. Но сюда смогут придти только разрозненные отряды, и то воинство, которое собрала Жанна. Но даже если она до вас дойдёт, ей не совладать с такими силами…

Слова гонца снова повергли компьенцев в отчаяние. Уж и так доходили известия о том, что бургундцы взяли под свой контроль дорогу на Мариньи и несколько переправ через реку Эн. Что подбираются даже к Суассону…

– Но комендант господин Гурнель их не пустит, что вы…

– Вряд ди нам это поможет, если бургундцы захватят Шуази! Подумать только – это же совсем рядом!

– И наш господин де Флави – это вам не Гишар Гурнель! Этот сдаст крепость, хотя бы в отместку за то, что мы когда-то прогнали его братца из-за дружбы с англичанами…

– Кто же знал, что так повернётся… Кому верить? Если нам не помогут ни Дева, ни король, даже бежать отсюда будет некуда, потому что спасения нам тогда нигде не видать…

Люди шептали, люди боялись. И поэтому, когда Жанна вступила в город, её встретили не обычным ликованием, а настороженностью, так похожей на ту, прежнюю, когда ещё не знали, чего от неё ждать, но когда денно и нощно молились о чуде.

Теперь же люди сами не знали, чего хотели. В возможность победить верили слабо, в то, что подоспеет вдруг бОльшая помощь не верили совсем. Да и Жанна казалась им какой-то не такой. Где белые доспехи? Где знамя с ликом Спасителя? Одни только королевские лилии реяли над головами. Но поможет ли король Компьену так, как до сих пор помогал Франции Господь? И жители молчали, опасаясь богохульства в мыслях. Только смотрели на въезжающих в город солдат, словно отсчитывали: «двадцатый… двухсотый… двухтысячный… А у герцога-то, говорят, вдвое больше! Нет, не победить Деве. Вон, она даже не смотрит на нас. Стыдится? Или загордилась после всех почестей? А гордыня не грех только для королей и прочих высокородных господ. Простой крестьянке Господь такого греха не простит – отвернётся и удачи лишит. И нам самим не выстоять…»

Жанна действительно не смотрела по сторонам. Не было нужды. Она, и не глядя в лица тех, кто вышел её встречать, понимала всё, что они могут чувствовать, а сказать им было нечего. Да и что говорить? Пообещать сражаться за них до самого конца? Это может пообещать любой другой рыцарь, а от Девы ждали и продолжают ожидать чуда, чуда и чуда… Но без веры чуда не происходит. Здесь же, судя по лицам, верить во что-либо уже перестали.

Только возле дома коменданта, где её встречала вся городская знать, и где за спиной господина де Флави стоял, широко улыбаясь ей Ла Ир, Жанна позволила и себе улыбнуться. Но это был лишь минутный всплеск радости при виде знакомого, доброжелательного лица, не больше. Уже вечером, на совете с военачальниками Жанна сидела тихая и, словно погруженная в себя. Выслушав доклады капитанов, которые донесениями своих разведчиков подтвердили и то, что сообщил гонец из Шуази, и все прочие слухи о передвижениях бургундцев, она только и сказала, что единственно разумное для них сейчас это захватить мост в Понт-Левеке, чтобы отрезать армию герцога от его фуражиров. Сказала и, казалось, даже не ждала одобрения своим словам. Хотя все, знавшие её раньше, не сомневались, что Жанна, как всегда, предложив план действий, потребует его немедленного исполнения. Сам господин де Флави, настолько уверенный в этом, даже поторопился сказать, что к утру не сумеет обеспечить войско хорошим обозом и приготовился стойко держать оборону, если Дева, как водится, вспылит. Но Жанна лишь устало глянула на него и спросила, сколько дней нужно господину коменданту на сборы? А когда услышала: «Дня два-три», кивнула и пробурчала себе под нос: «Хорошо».

– Я тебя не узнаю! – горячился Ла Ир потом, когда остался с Жанной один на один. – Ты, которая ни минуты не желала медлить! Которая меня – меня! – заставляла чувствовать себя неповоротливым увальнем! Ты теперь соглашаешься ждать несколько дней, хотя прекрасно понимаешь, что Флави всего лишь прикрывает свою продажную шкуру! Какие-такие три дня?! На что?! На сбор обоза для простой вылазки?! Зачем он вообще нужен именно сейчас? Я имею в виду обоз, конечно. Но и Флави, пропади он пропадом, если будет так собираться, вряд ли окажется хорош, как помощник! А ты молчишь и киваешь, чего не делала даже перед братом короля!^[84]

Жанна, не глядя на Ла Ира, ответила почти зло:

– Я больше не чувствую себя вправе настаивать на чём-либо! Де Флави – комендант, назначенный королём! Он командир местного гарнизона, и ему лучше знать, что тут и как!

– Скорее, назначенный Ла Тремуем! – так же зло огрызнулся Ла Ир. – Думаешь, я просто так сюда примчался? Нет, моя дорогая! Я просто давно уже не верю никому, кто произносит «Ла Тремуй» без плевка! Где все наши? Где те, кто бился под Орлеаном и Патэ? Здесь только я, да Вальперга с Бареттой. Ксентрай удерживает английский авангард Киринела, Бастард, как наседка, сидит на Орлеане, на де Ре и Рене Анжуйского вдруг свалились тяжбы… И ещё вопрос, так ли вдруг они свалились? А наш бывший командующий Алансон сидит в Анжу по уши в долгах за свой выкуп и не имеет возможности снарядить даже горстку крестьян! Ты хоть понимаешь, что всё это значит? Ты понимаешь, что здесь НЕ ПОБЕДИТЬ ты не можешь?!

– Я всё понимаю.

– Тогда, не медли, Жанна! Давай, как раньше, поднимем солдат, никого не спрашивая, отрежем Филиппа от его фуражиров, а наш обоз пусть подходит потом! Хоть дней через десять! Не велика надобность, когда на кону Компьен! Много ты думала об обозах, когда пошла на Турель? Давай, и теперь тоже… Только кивни, и я сам дам сигнал к сбору! Ну же! Вспомни, какой ты была!..

Он горячился и раззадоривал сам себя. Махал руками, был, вроде бы привычно, но, всё же, как-то преувеличенно криклив. А когда Жанна, глядя ему в глаза, тихо спросила: «Ты уверен, что за нами пойдут так же, как шли под Турелью?», вдруг сник, сел на длинный походный сундук, отвёл взгляд, и, дёрнув плечом, не слишком уверенно пробурчал:

– А что?.. Почему ты думаешь, что сейчас не будет, как тогда? Что изменилось?

Этот последний вопрос он задал совсем тихо. Робко гланул на Жанну и тут же опустил голову, потому что она смотрела не отрываясь, и было в этом взгляде столько укора, неверия и обиды, что Ла Ир совсем скрючился на своём сундуке и обхватил голову руками.

– Гады, – выдавил он сквозь зубы после долгого молчания.

Потом вдохнул так, будто собирался сказать что-то ещё, что-то значительное и, видимо, очень важное. Но, вместо этого, снова выдавил: «Гады…», и затих.

Мост, в итоге, захватить не удалось.

Англичане, которые его удерживали, не были так уж многочисленны. Но выше по реке находился Нуайон, гарнизон которого, верный герцогу Бургундскому, поспешил англичанам на помощь и вынудил французов вернуться в Компьен.

Последовало ещё два дня бездействия и споров по поводу тех действий, которые следовало предпринять теперь. И тут уже, все старались, как могли. Все, но только не Жанна. Молча она слушала, как Де Флави настаивал на том, чтобы выступить против бургундского авангарда у Суассона, на той стороне реки Эн. Потом спросила, когда можно будет выступить, и теперь уже де Флави со сроками не тянул. Двенадцатого мая отряд французов выступил из Компьена, предпринял ещё одну попытку переправится через Эн, и снова безуспешно. Злые от неудач солдаты хмурились на окрики командиров, пятились в сторону от дороги, едва им мерещился впереди отряд бургундцев или англичан и, крестясь, бормотали друг другу, что Бог теперь не с ними.

Жанна отдала приказ отступить в Суассон, где надеялась собраться с силами, подождать подкрепления и атаковать переправу ещё раз, чтобы не пугать компьенцев своим бесславным возвращением. Но случилось то, чего она никак не могла ожидать. Комендант Суассона Гишар Гурнель отказался впустить её отряд в крепость. Прямо с башни над воротами он прокричал, что готов сдаться герцогу Филиппу, лишь бы не навлекать его гнев на свой гарнизон. И, что французской Деве лучше вернуться в Компьен и помолиться там со всеми, если, конечно, Господь её ещё слышит. А потом ехать дальше, ко двору, где и оставаться, пока англичане или бургундцы не посадили её на цепь…

– Герцог не застрянет под Шуази надолго! – кричал Гурнель в спины отъезжающих от ворот французов. – Наверняка он очень благодарен нашему королю за распущенную армию! И ты, Жанна… Ты уже не та Дева! У меня здесь три сотни солдат, и, когда я отдал приказ запереть перед тобой ворота, никто из них не был против!..

В Компьен возвращались совсем унылыми.

Солдаты тихо роптали, говоря между собой, что комендант Суассона получил от герцога Филиппа мешок золота, и, как только Шуази падёт, крепость будет сдана, едва у ворот появятся бургундцы. Что нельзя было уходить так покорно, а надо было заставить… пригрозить… взломать эти ворота, в конце концов! Но Дева даже ответить Гурнелю не смогла… Может, прав он? Може, теперь не та она, Дева-то?..

Капитаны, окриками, пытались пресечь разговоры, но, затихая в одном месте, они начинались, уже тише, в другом. А невозможность говорить открыто, делала их только злее.

Ла Ир в старых доспехах, смятых ещё под Орлеаном, зорко присматривался ко всем вокруг и ни на мгновение не отъезжал от Жанны дальше, чем на конский корпус. Он выглядел свирепей обычного. Но, при въезде в Компьен, даже его лицо, зажавшее в себе все чувства, не выдержало, дрогнуло и расслабилось радостным облегчением, когда у самых ворот, с вороха соломы, на которой отдыхал его отряд, поднялся им навстречу Потон де Ксентрай. Он тоже был хмур. Однако, его солдаты при виде Девы вскочили и приветствовали её с пылом прежних дней.

– Вот теперь повоюем! – загорелся азартом Ла Ир.

Да и Жанна, словно проснувшийся от тяжёлого сна человек, тоже встрепенулась. Уже не советуясь с де Флави, она ответила решительным согласием на предложение Ксентрайя сделать вылазку в Крепи-ен-Валуа, где окопались англичане, идущие на подкрепление отрядов герцога Филиппа. Выступить решили через день после возвращения и, вызывая добровольцев, были рады тому, что откликнулось немало солдат. В суматохе подготовки никто не обратил внимания на крошечный отряд, который пришел в город с ополчением Ксентрайя. Но, когда семнадцатого мая всё воинство ушло, а хромоногий командир этого отряда, по увечности, остался, его заметила Клод…

* * *

Жанна запретила ей ввязываться в военные действия, поэтому девушке приходилось занимать себя чисткой оружия, коней и доспехов Девы, выполняя работу свою, да ещё и Раймона. Парень сильно возмужал и повзрослел за то время, пока они не виделись. Нежное юношеское лицо загорело и обветрилось, а в глазах, которые Клод запомнила широко раскрытыми с оттенком вечного испуга, появилось холодное бесстрашие и вызов.

– А ведь я знаю кто ты, – шепнул Раймон при встрече. И гордо добавил: – Сам догадался. И рад!

Клод, уже уставшая от собственной тайны, только пожала плечами и попросила дурно о ней не думать.

– Дурно?! – выпучил глаза Раймон. – Ты спятил, Луи? То есть, спятила… да? Прости, привык, да и не знаю, как тебя зовут девушкой, но я жениться на тебе готов! Мне теперь, после Жанны и тебя все прочие девицы, как вода после крепкого вина! Когда всё кончится, мы сможем, по крайней мере, вместе про это вспоминать…

Клод посмеялась над его наивностью, а потом и вовсе выкинула из головы всё, что не было связано с делами Жанны и её войска.

После неудачи у Суассона она, как и все, с надеждой встретила вошедшее в город подкрепление в лице отряда Ксентрайя, которого хорошо помнила. А когда увидела с каким воодушевлением Жанна отправилась с ним и Ла Иром на военный совет, почувствовала даже облегчение.

– Всё будет хорошо, – прошептала она утром в день вылазки, протягивая Жанне отчищенный до блеска шлем.

Она хотела добавить, что, может быть, и остальные…, и тот, о ком они никогда не говорили, чтобы избежать соблазна произнести слово «трус», или, хуже того, «предательство»… «Прекрасный герцог» – пусть таким и останется навеки… может, даже он сумеет подоспеть… Но смолчала, чтобы не тревожить рану, которую пока обезболили военные тревоги и заботы. Всё будет хорошо! Ксентрай и Ла Ир не позволят случиться дурному…

Но, едва ворота за войском закрылись, и Клод повернулась, чтобы уйти, она тут же и замерла, не сделав ни шагу.

– Узнал меня, господин паж? – осклабился хромоногий, так пугавший её когда-то. – Вижу, узнал. Только в толк не возьму, чего ты так побледнел? Не рад мне? А вот я очень рад! Последнее время только тем и занимался, что искал тебя.

Клод, словно парализованная, следила за тем, как страшный господин приближается. Он сильно осунулся с того дня, когда она видела его в последний раз. И во взгляде, прежде прищуренном и хитро-злом, теперь появилось что-то новое. Но хорошего Клод не ждала, и, не имея сил отступить, еле-еле смогла выдавить:

– Что вам от меня надо?

Глаза хромоногого забегали по её лицу, как мелкий паук. И вдруг остановились, будто обессилев.

– Помощи, – хрипло вымолвил он.

Это прозвучало неожиданно, почти беспомощно. Почти правдиво. Но Клод не успела разобраться в своих чувствах, потому что сбоку вдруг кто-то налетел на неё и, стискивая в объятиях, зашептал в самое ухо:

– Ты! Ты живой! Живая… Хвала Господу, дитя, Он всё ещё с нами!

Клод отшатнулась, посмотрела и не сразу узнала в заросшем пегой щетиной господине того, кто однажды вывез её из Орлеана в оружейной телеге. Радостно она схватилась за его руки, как за спасение.

– Ну, вот и хорошо, – пробормотал подошедший совсем близко хромоногий. – Значит, не врал ты, господин Экуй…

Он осмотрелся и понизил голос почти до шепота.

– Может теперь эта дева поверит тому, что мы должны сказать.

– Я не дева, – снова испугалась Клод. – То есть, я девушка, да. Но Дева у нас одна, и я ей служу.

– Как Иисус готов был служить Иоанну Крестителю…

Лицо хромоногого как-то странно дрогнуло. Но он тут же наклонил голову, будто кланялся, и потёртый кожаный капюшон на голове скрыл его бегающие глаза.

– Ты должна нас выслушать, – с жаром зашептал Экуй.

Он слегка ослабил хватку, но всё ещё продолжал сжимать плечи Клод руками.

– Мы идём из Сабли – думали там тебя застать и позвать с собой к Жанне. Но Господь милостив, сам пожелал спасти её, затем и вразумил тебя прежде нас, недостойных! Значит, верно всё! И этого господина, – кивок в сторону хромоногого, – Он послал мне не просто так!.. И время ещё есть! Ты должна… кроме тебя просто некому – Дева только тебе поверит – должна убедить её скрыться, как можно скорей! И мы поможем… Господин этот, – Экуй снова кивнул на хромоногого, – служил при дворе и точно знает, что против Жанны там сговорились! И, как раз с бургундцами! А ещё, это он мне сказал, что ты девушка! Та самая, из пророчества! Что это ты заменила Жанну у Турели, и англичане тогда ушли без боя!.. Но это уже не важно! Главное – ты жива, и можешь спасти и себя, и Жанну! И всех нас – я точно это знаю и в это верю…

Он говорил торопливо, сбивчиво, глотал слова, из-за чего смысл их не сразу дошёл до Клод. Но само появление хромоногого здесь и в такое время, когда и без того тревожно, яснее всяких слов говорило о близкой опасности.

Клод повела глазами вокруг. Здесь, у ворот, домА в основном деревянные и люди возле них занимаются делами простыми, мирными. Давно ли сама она вот так же сидела на ступенях родительского дома, перебирая слежавшуюся за зиму шерсть, а братья бились рядом мечами деревянными, а не теми железными, которые висят у них на поясах теперь. Да и с Клод они совсем больше не общаются, пугаясь одной только мысли о том, что их родство с Девой Франции будет подвергнуто сомнению, и даже издали не позволяли себе ей подмигнуть или улыбнуться. Жизнь с Жанной при дворе быстро сделала из них снобов. Пока ещё не тех заносчивых, на которых Клод успела насмотреться – те, выбившись из семей не самых родовитых, готовы были на что угодно ради возможности – всего только возможности – получить хоть какую-то власть и почитание. Но кое-что в Жане и Пьере Клод уже огорчало…

Да и в самой себе тоже.

Несколько ремесленников с грохотом прокатили мимо телегу, и один из них, заметив камзол Клод, низко ей поклонился. «А правда, имею ли я право судить кого-либо? – почему-то вдруг подумалось Клод при виде этого человека. – Пьер и Жан живут так, как считают нужным и уверены, что правы… Да и кто станет жить с осознанным чувством неправедности того, что делает? Вот, хоть этот хромоногий… Как он сказал только что про помощь, которая ему нужна… Может, и правда, нужна? А тот страх, который я испытывала из-за него, возможно, вовсе не от того, что человек этот злой, а от его знаний о зле, что окружает Жанну? Чем я в таком случае лучше Пьера и Жана? Они, живя при дворе, обрели тщеславие, а я – гордыню, потому что начала видеть людей хуже, чем они есть, и всех хуже себя…

– Вы можете мне рассказать, что именно затевают против Жанны? – спросила Клод у хромоногого, стараясь отогнать недавний ужас.

– Не могу, – покачал головой тот. – Я только точно знаю, что заговор готовили и, судя по всему, к нынешним событиям уже подготовили… Это политика такого высокого уровня, который мне не по рангу. Но зачем нам подробности, когда известно главное?

– Он прав, – вмешался Экуй. – Когда меч сечёт головы, первой всегда слетает голова того, кто выше! Но, если пригнуться, хотя бы на время стать ниже всех – тогда, глядишь, и жив останешься… А Жанна слишком на виду. Ей бы спрятаться где… Вон, хоть в Анжу у герцогини, или у господина маршала де Ре… А то, знаешь, при дворе стало так плохо… Я видел, знаю.

– Вы сказали, что идёте из Сабли? – почему-то разволновавшись, спросила Клод. – Вы видели маршала? Он придёт сюда?

Экуй отрицательно покачал головой, а хромоногий пробурчал, что-то о том, что про маршала теперь можно забыть, как и про остальных.

– Но с Жанной господа Ла Ир и Ксентрай! Они защитят.

– Не уверен, – хмуро глянул на Клод хромоногий. – Как не уверен и в господах итальянцах, которых тут заметил. Баретта и Вальперга наёмники. Случись что, будут спасать свои шкуры прежде всего. Но за деньги они могут помочь Жанне сбежать отсюда. И маршал де Ре охотно выплатит всё, сколько ни пообещай…

Ремесленники, тащившие телегу, уже катили её обратно, пустую. «Видимо, подвозят к стенам камни для кулеврин», – подумалось Клод. Тот, который ей поклонился, смотрел теперь себе под ноги, устало и безнадёжно. И Клод, глядя на его лицо, горестно усмехнулась.

– Жанна не сбежит, – уверенно сказала она.

– Глупо! Глупо, – раздраженно дёрнул рукой хромоногий. – Всё и без неё будет так, как будет…

– Она не бросит Компьен! Я даже предложить ей этого не смогу. – Клод твёрдо посмотрела на обоих. – Просто буду теперь всё время рядом. И вы… если сможете, конечно. И господам Ла Иру и Ксентрайю надо сказать. С Жанной ничего не случится, если, хоть кто-то из тех, кто шёл за ней когда-то, будут теперь за ней смотреть… Мы больше не слепы – за это я вам благодарна, как никто! И вам, сударь, хочу сказать, – она обратилась к хромоногому. – Простите, что плохо думала о вас всё время, и боялась. Но теперь стало легче. И даже после всего, что вы сказали об опасностях для Жанны.

Лицо хромоногого сморщилось, как от боли. Хотя, на досаду тоже было похоже. Но, внезапно, он схватил Клод за руки и неловко, явно пересиливая себя, чтобы смотреть ей в глаза, зашептал:

– Де Вийо… Я не помню, называл ли себя тебе, но, запомни – де Вийо! Жак! Это имя моё… На всякий случай… Просто помолись за меня, когда вспомнишь!

– Хорошо, – озадаченная его непонятной страстностью, пообещала Клод.

А господин Экуй перекрестился.

* * *

Вылазка в Крепи увенчалась успехом. Авангард под командой Томаса Кирнела был разбит, и Жанна, вдохновлённая успехом, решила никого больше не слушать и взять инициативу в свои руки.

– Мариньи и Кларуа! – заявила она, хлопнув рукой по карте. – Гарнизоны там не сильнее Кирнеловского авангарда. Значит, нам по силам. Атакуем их!

– Слишком глубокий рейд, Жанна, – почесал за ухом Ла Ир. – Перейдём Уазу, и мост останется слишком уязвим для англичан, что засели в Венетт. Могут отрезать, а мы не успеем отступить.

– Успеем. Мы укрепим Компьен на тот случай, если бургундцы или англичане попробуют зайти с тыла. Городское ополчение сосредоточим на стене над воротами, на «бульваре» расположим стрелков, а возле моста с той стороны оставим лодки для отступления. Стрелки прикроют… Но, если и это не поможет, городское ополчение будет наготове…

– Быстро придётся драпать, – пробормотал Ла Ир, осматривая карту с равной долей удовлетворения и неуверенности. – Рискованно… Но я готов! А ты, Потон?

Ксентрай только молча кивнул, и оба, с вызовом, уставились на де Флави, ожидая от него возражений. Однако, комендант внимательно изучал карту и помалкивал. По его лицу было не разобрать, согласен он с планом атаки, или же нет.

– У вас есть возражения, сударь? – спросила его Жанна.

Де Флави поджал губы.

– Всего лишь уточнение…

С лицом человека, выполняющего тягостную обязанность, он обвёл пальцем изображение Компьена.

– Вот это место я обязан защищать любой ценой. Поэтому хочу предупредить – если кто либо из вас, в том числе и ты, Жанна, останетесь за воротами, когда я прикажу их запереть, вы там и останетесь. Прошу понять меня правильно.

– Здесь будет достаточно солдат, чтобы выйти нам на помощь! – вспыхнул Ла Ир.

– И затащить преследователей в город на своих плечах?! – Де Флави отрицательно покачал головой. – Силы вокруг Компьена собраны немалые. Если что… Одним словом, плен любого из вас будет горек, но потеря города станет настоящей трагедией. Поэтому одобрения вашему плану от меня не ждите. Я не уверен в успехе и никого не упрекну, если все мы закроемся здесь и будем только отвечать на действия наших противников… Хотите иначе – мешать не стану и, чем смогу, помогу. Но в разумных пределах.

Он покосился на Жанну, и что-то похожее на жалость промелькнуло в глазах коменданта. Однако, мимолётное сожаление тут же сменила обычная забота, которая не сходила с лица де Флави в последние дни.

– Хорошо, – сказала Жанна. – Завтра, в пять, выступаем.

Весь день накануне вылазки город готовился. И Клод готовилась тоже. К Ла Иру и Ксентрайю было не подступиться, но, глядя на то, с какими лицами они отдавали приказы своим солдатам, можно было не сомневаться – с Жанны они и так глаз не спустят. Господин Экуй раздобыл себе где-то отменный нагрудник и щит, пообещав держаться биже к Деве. И даже хромоногий де Вийо ухитрился пристроиться к тем ополченцам, которые пожелали принять участие в вылазке, и которые мало внимания обратили на его хромоту.

Оставалось что-то предпринять самой Клод.

О том, чтобы просить Жанну взять её с собой, речи быть не могло, но оставались Жан д'Олон и Раймон, не слишком тяжело, но всё же раненный в сражении у Крепи. Парень, конечно же, рвался идти со всеми. Однако Клод, вспомнив всё, что узнала когда-то у лекаря барона де Ре и, пользуясь тем, что для д'Олона она всё ещё оставалась мальчиком-пажем, весьма толково обрисовала господину оруженосцу все последствия незалеченной раны и напросилась Раймона заменить.

– Всё будет хорошо, – успокаивала она, забирая доспехи у негодующего на такое предательство Раймона. – Ты должен подлечиться, чтобы быть совершенно здоровым мужем! Ты ведь не шутил, когда собирался жениться на мне, правда? А зачем мне муж-калека?..

Раймон пыхтел, ругался, говорил, что жена-предательница ему тоже не нужна и грозил, что прямо сейчас пойдёт и напомнит д'Олону о распоряжении Жанны не допускать пажа Луи до опасных предприятий. Но Клод вдруг топнула ногой и так глянула на Раймона, что он притих. А потом и вовсе лишился дара речи, когда, вечно смирная девушка, приблизив к нему лицо, пообещала, что сама нанесёт ему тяжелую рану, если он попытается куда-нибудь пойти!

– А если ты погибнешь? – только и прошептал он.

– Значит, так было надо! – отрезала Клод.

И ушла.

Рано утром отряд из Компьена двинулся на Мариньи, и поначалу внезапность атаки принесла ожидаемый успех. Гарнизон был смят стремительным натиском французов, до окончательной победы которых оставалось совсем немного. Кто-то уже начал опускать оружие, кто-то даже закричал: «Победа!». Но внезапно всё переменилось.

Лёгкая заминка в одном месте, бестолковая толкотня, путающая ряды, в другом… Кто-то закричал «Отступаем!», кто-то другой требовал не сдавать ни пяди того, что захватили… А тут и опомнившиеся бургундцы сами перешли в наступление с той озлобленностью, которая появляется у застигнутых врасплох людей.

Первыми начали отступать наёмники. Потом солдаты гарнизона. И, как ни старалась Жанна их остановить, в конце концов, вокруг неё сплотился только её отряд, да и то, изрядно поредевший. В пылу бестолковой схватки, уже у самого моста, кто-то крикнул Ла Иру отступать «за Девой!». Осматриваться вокруг времени не было, и вроде показалось, что Жанна уже возле города… Где-то, уже у самых ворот Компьена, померещился и скачущий во весь опор Ксентрай, а мимо неслись и неслись солдаты с перекошенными лицами… Везде кричали. Звенело оружие, плескали вёсла неустойчивых лодок, в которые набивались количеством бОльшим чем нужно…

Но внезапно, перекрывая шум боя, до слуха Ла Ира долетел звонкий девичий голос: «Всем отступать! Мы прикроем!»… Разом побледневший, он обернулся. Успел заметить, что Жанна бьётся на подступах к мосту, и людей с ней не много… Успел подумать: «Она не успеет…», и уже потянул повод, чтобы вернуться и стать рядом, но тут стрела, Бог весть откуда прилетевшая, вонзилась ему в руку, а кто-то скачущий мимо, с криком: «Назад! Назад!», подхватил лошадь Ла Ира под уздцы и повлёк за собой.

– Куда?! – зарычал Ла Ир, корчась от боли.

Но сзади уже напирали бегущие к спасительным воротам солдаты.

Здоровой рукой он вырвал стрелу, ещё надеясь повернуть лошадь. В глазах тут же помутнело. Хлынувшая из раны кровь мгновенно затопила железную рукавицу, сделав руку неподъёмно тяжелой.

– Стойте… – вяло протестовал Ла Ир, которого никто не слушал и не слышал.

Уже перед воротами, бессмысленно качаясь в седле и слабея с каждой минутой, он снова обернулся, чтобы увидеть, как несколько бургундцев тянут Жанну с седла. Как взлетела её рука с зажатым в ней мечом, и как она опустилась…

Всё. Больше Жанну Ла Ир не видел.

– Эй, эй! Осторожно! Девку велено доставить невредимой!

Люксембургский Бастард остановил солдата, занесшего кулак над лицом Жанны, подъехал чуть ближе и с интересом уставился на грубо придавленную к земле девушку.

– Она, – осклабился он удовлетворённо. – Французская ведьма!

И тут же вокруг раздался ликующий рёв, хорошо слышимый даже в Компьене. Бургундцы радовались так, словно выиграли целую войну.

Почти бесчувственную Жанну проволокли по земле и вздёрнули на ноги перед Люксембургом. Тот плюнул, целясь в неё мутным коричневатым плевком, но не попал.

– Не смей!!! – тут же зазвенел тонкий голос с той стороны, куда согнали остальных пленных.

Люксембург высокомерно повёл головой и еле глянул на щуплого, перемазанного землёй мальчишку в пажеском камзоле. Потом распорядился:

– Девку в Нуайон. Да поосторожнее, чтобы её там не того… Герцог велел не трогать, пока не докажут, что она и так не дева. А крикуна этого повесить. Только сначала язык ему отрежьте.

Он развернул коня, весьма довольный своей победой, но тут от толпы пленных, как-то косо, кинулся к нему человек.

– Ваша милость! Не вешайте его!.. Не трогайте вообще! Я слуга господина Ла Тремуя! Я точно знаю, что это не мальчишка, а настоящая Дева Лотарингии!!! Отправьте её к герцогу! Он тоже знает… Он и меня знает – я был как-то в Дижоне с епископом Кошоном… Умоляю, ваша милость!.. Герцог хорошо заплатит за эту девчонку!

– Чего, чего? – удивился Люксембург, придерживая коня. – Ну-ка, отпустите его.

Несколько бургундских солдат, уже успевших скрутить орущего пленного, бросили его на колени перед своим командиром, не замечая, что от толпы остальных пленных отделился ещё один.

– Ты чего там кричал про настоящую Деву? А эта тогда кто?

Пленный раскрыл рот, однако выдавить в ответ смог лишь хрип. Видно, много сил потратил на то, чтобы добежать до дороги, и на крик. Теперь он только тяжело дышал, мелко трясся, порываясь сглотнуть, но в горле, похоже, пересохло, и новых слов было не разобрать.

– Попить ему дайте! – нетерпеливо приказал Люксембург.

За водой тотчас побежали, но поднести уже не успели. Второй, отделившийся от толпы пленных, внезапно, с громким криком бросился на первого, повалил его и, невесть откуда выхваченным кинжалом, несколько раз ударил куда придётся, приговаривая: «Лжец!.. Предатель!.. Предатель! Будь проклят!..». Один из бургундских солдат короткой секирой перерубил напавшему шею, но было всё равно поздно. Первый пленник уже хрипел в агонии, толчками извергая из себя густую чёрную кровь.

Люксембургский Бастард медленно повернул голову к мальчишке-пажу.

– Ну-ка, гляньте, кто там у нас.

Сразу несколько солдатских рук грубо и больно ощупали тело Клод. Кто-то сально заржал:

– Девка!

– Тогда и её тащите за первой, – распорядился Люксембург. – И тоже пока не трогайте! Герцог разберётся, какую из двух вам подарить…

И поскакал вперёд. А Клод потащили мимо мёртвого господина Экуя и доживающего последние мгновения де Вийо. В этом нереальном дурмане происходящего ей почему-то бросилось в глаза только одно – скорбное, но спокойное до величия выражение лица Экуя, и то, что оно не посерело, как у других убитых, а словно светилось на чёрной земле сквозь кровавые потёки. А потом ещё глаза… Отчаянные глаза де Вийо…

– Я помолюсь за тебя! – крикнула Клод, выворачиваясь в руках тащивших её солдат. – Помолюсь!.. И за тебя… тоже…

Жьен

(конец мая 1430 года)

Ах, какие длинные эти коридоры! Какие крутые лестницы и шершавые узкие стены!.. Какая тяжесть в душе…

Девочка-фрейлина, несущая светильник, со страхом и удивлением смотрела на свою госпожу, которая, не более часа назад, шла этой же дорогой, и голова её была высоко поднята, руки крепко стиснуты перед грудью, а походка, хоть и нервная немного, оставалась уверенной, как всегда. Теперь же, возвращаясь, она вдруг пошла нетвёрдым шагом, покачиваясь от стены к стене и слепо хватаясь за них руками. Так ходил когда-то в своём родовом замке отец этой самой девочки-фрейлины. Но он бывал тогда пьян и добродушен, а мадам герцогиня сейчас похожа, скорей, на больную… Ой! Девочка вздрогнула и подбежала ближе, потому что её светлость снова покачнулась и повалилась на стену, по которой медленно сползла на пол, на колени.

– Позвольте помочь вам подняться, мадам! – пролепетала девочка.

Но герцогиня к ней даже головы не повернула.

Неужели это было сегодня? Всего какой-то час назад она шла к королю этими же коридорами, по этим же плитам, и этими же ногами, которые отказываются слушаться теперь? Нет, не может быть! Слишком велика разница между тем, что было и тем, что стало! Настолько велика, что кажется, будто всё вокруг переменилось, включая Францию и весь белый свет…

Нельзя сказать, чтобы мадам Иоланда отправилась к Шарлю в радужном настроении. Такой повод, как пленение Жанны исключал всякую радость. Но и впадать в уныние герцогиня считала преждевременным. Всё поправимо, когда имеешь влияние на тех, от кого всё зависит, а влияние мадам ещё имела. Шарль, хоть и пытался при каждом удобном случае изображать из себя обиженного, всё-таки не мог полностью отстранить «матушку» от государственных дел, потому что, её членство в королевском совете было отнюдь не номинальным, и мадам продолжала цепко держать в своих руках значительную часть военного финансирования. Плюс к этому, оказалось, что король до сих пор привыкший думать, что заботы в его собственной семье складываются и разрешаются где-то в дали от его персоны и сами по себе, вдруг обнаружил, что и здесь всё держится на мадам Иоланде, которая, явно не вмешиваясь, умела окружить скучающую королеву людьми, избавлявшими Шарля от сетований и обид супруги. Так что, вставая в позу обиженного ему приходилось очень осмотрительно отмерять милость и гнев, чтобы, с одной стороны, «матушка» не чувствовала себя в опале и сохраняла желание латать дыры на внутренней и внешней политике его бедного королевства, но, с другой, чтобы ей и в голову не пришло считать себя прощённой – а то, чего доброго, затеется заплести вокруг него новую интригу…

Так что, к великому неудовольствию её противников, герцогиня медленно, но верно, обретала пошатнувшуюся, было, почву под ногами. Как, впрочем, и прежнюю зоркость. Поэтому пленение Жанны не испугало её неожиданностью. Скорее, она ждала чего-то такого, и не просто ждала, а торопила, торопила, потому что умела наблюдать и давно заметила, как уверенное высокомерие в глазах Ла Тремуя сменилось показным. Как весел и азартен стал вдруг, вялый прежде, король, и как суетлив при нём стал её Шарло… Она сделала тот вывод, который хотела. Король платит долги! Ничего другого она не могла и не хотела ему приписать, потому что сама закладывала основы королевской морали… нет, скорее, не морали – придворной политики, которая диктовала не быть никому обязанным, чтобы не быть и уязвимым. Жанна подарила ему королевство, а теперь и он – выкупив её из плена, пусть даже и подстроенного, Бог с ним! – подарит ей жизнь и свободу, и они сразу станут не просто равны! Он, король, станет выше, потому что его слово будет последним, его милость скажет народу Франции, уже уставшему воевать, много больше, чем её недавняя отвага, и военное неистовство. И всё! Всё! Дело о сводной сестре будет забыто! Дева окончательно уступит Королю, а король, наконец, успокоится и, сумеет оценить без обиды всё сделанное для него!

Поэтому-то мадам Иоланда легко закрыла глаза на слишком очевидные приготовления к тому, что стало теперь пленом. И не волновалась сильно, и шла сюда, к покоям Шарля, не думая ни о чём, а только складывая в уме те суммы, которые способно предоставить ей Анжу для уплаты выкупа…

Выходило и само по себе достаточно, аесли к этому добавить ещё и те средства, которые предложил в недавно присланном письме барон де Ре, то получался выкуп, способный удовлетворить даже Бургундца! Ведь всем известно – чем господин богаче, тем больше ему нужно… И пожалуйста! Он даже цену ещё не назвал – наверняка прикидывает и высчитывает. Но выше головы всё равно не прыгнет, просто запросит много. Очень много. Поэтому и надо собрать как можно больше… Собрать и предложить поскорее, чтобы не дать Бэдфорду возможности поторговаться! Денег у регента не густо, и это известно всем. Но, кто знает, вдруг английский парламент решит раскошелиться… Или – что будет совсем уж плохо – Ланкастеры бросят клич по стране по сбору средств. Продадут своему рыцарству и черни гнилую идею о колдовстве, служении дьяволу и незаконной, в связи с этим, коронации, и Англия, чего доброго, купит её всеми своими кошельками…

Но Господь не допустит, нет!.. Герцогиня уже отправила в Компьен несколько шпионов, чтобы разыскали и доставили к ней Клод, (в том, что Жанна не взяла её с собой в эту последнюю вылазку мадам Иоланда не сомневалась ни минуты). И, как только эта девушка будет в полной безопасности и спрятана в одном из замков Анжу, главной заботой станет вызволение другой. Причем не только из плена бургундского, но и вообще изо всей этой истории. Пришла пора выплатить долг девочке, чью жизнь выложили, как мостовую к чужому дому, чужие же руки, и её светлость готова была пожертвовать частью собственных доходов. Ничего, ещё окупятся…

В какой-то момент она тоже подумывала о том, чтобы и самим взбудоражить страну сбором средств за Деву – это могло бы перекрыть все мыслимые варианты той суммы, которую следует собрать. Но размышляла мадам не долго и, в конце концов, от идеи отказалась. Сила веры в Божью посланницу давно уже не та и отрицать это глупо. То есть, деньги на выкуп собрать было бы можно – из человеколюбия, из слепой недалёкой веры, изо всего того, что осталось в сердцах, умах, памяти… чёрт их знает, чего там было ещё у тех солдат, что с Жанной воевали и у тех кто ещё был ей благодарен – набралось бы, верно, немало. Но время! Пока двор и страна чесали бы в затылке – платить, не платить – драгоценные дни уходили бы в актив к Бэдфорду, которому нельзя дать опередить себя даже на час!..

Одним словом, герцогиня щла к королю, считая вопрос о выкупе уже решённым и волновалась только из-за времени и суммы. Но у самых дверей королевских покоев наткнулась на странный взгляд дежурного господина из свиты Шарля, которого прежде и не замечала совсем, но который сейчас ЯВНО ХОТЕЛ ПРЕГРАДИТЬ ЕЙ ДОРОГУ!

В первый момент герцогиня собиралась пройти дальше, ведь не осмелится же он в самом деле… Но так бы она поступила прежде. Теперь следовало сто раз подумать, чтобы не поступить опрометчиво и не получить от Шарля очередную отповедь вроде тех, которыми он потчевал свою матушку последнее время – сейчас он всё ещё обижен. Во всяком случае, представляется таковым. Поэтому её светлость замедлила шаги и, став особенно любезной из-за непривычной нелепости момента, поинтересовалась у господина из свиты:

– Его величество занят? Он может меня принять?

Видимо, для господина момент тоже был непривычен и совершенно лишил его дара речи.

– Э-э… не знаю, ваша светлость… его величество всего лишь просил подождать… Я не знаю…

Он совсем смешался, покраснел и, не придумав ничего умнее, вдруг склонился почти до земли.

Положение спас господин де Гокур, внезапно появившийся перед дверью со стороны лестницы из угловой башни. После коронации Шарля он стал его камергером и членом королевского совета. И теперь возник возле королевских покоев настолько кстати, что невольно думалось, будто рыцарь, который всего несколько дней назад успешно завершил в Дофине военную операцию, нарочно прискакал сюда, зная, что мадам герцогиня придёт к королю, и создастся вот такая неловкая ситуация.

– Так мне нельзя к его величеству? – обратилась уже к нему герцогиня.

Де Гокур, сделал попытку дипломатично улыбнуться, дескать он и сам только что пришёл. Однако, честному воину попытка удалась не вполне.

– Если ваша светлость подождёт, господин де Пюи немедленно узнает, примет ли вас его величество.

Он кивнул головой господину из свиты и продолжал натянуто улыбаться, когда тот скрылся за дверью. В глаза при этом, правда, не смотрел.

Мадам Иоланда, всё ещё не тревожась, ощутила некую странность в происходящем. Честный малый де Гокур, совершенно не умеющий лицемерить, тем не менее пытался это делать, что было совсем уж странно, потому что в ком, в ком, а в нём мадам Иоланда всегда видела единомышленника. Она постаралась сделать вид, что не удивлена и выдавила при этом улыбку, которая получилась более правдоподобной, чем та, что безуспешно удерживал на лице де Гокур.

– Мой сын стал совсем королём, – заметила мадам со смирением, только подчеркнувшим слова «мой сын». – Ради этого можно и подождать… Это даст мне возможность поздравить вас с победой, мессир. Видимо, наши дела в Дофине совсем хороши, раз вы вернулись ко двору.

– Увы, герцогиня, на днях я снова уеду. Моё войско осадило Пюзиньян… А здесь я по вызову его величества.

– Вероятно, король хочет собрать совет?

Удивление у де Гокура тоже не слишком хорошо получилось.

– Совет? Зачем? Мне ничего не известно. Меня вызвали… по другому поводу…

Когда так старательно отводят глаза люди, от которых никогда никакого подвоха не ожидалось, жди беды какой-то особенной. Как правило, непоправимой. Но мадам Иоланда, хоть и чувствовала нарастающую тревогу, не желала ломать ту благостную картину, которую сложила в своей голове, и которая устраивала её всем – политическим расчётом, перспективой получить, наконец, крепкого в своих позициях короля, и той долей благородства, которая прикроет это, не слишком изящно и тонко состряпанное действо с пленом Жанны! Де Гокура, решила она, несомненно, вызвали, чтобы поручить ему ведение переговоров о выкупе! Он когда-то служил Бургундскому дому, он знает, как разговаривать с властителями, не теряя при этом достоинства^[85], а лицемерит сейчас потому, что, естественно, подобной миссии не рад, ведь его войско осадило Пюзиньян, а сам господин королевский камергер предпочитает делать то, что получается у него лучше всего другого, то есть, воевать… Надо бы намекнуть ему, что мадам Иоланда здесь сейчас как раз затем, чтобы предложить свои услуги и – если, конечно, она права в своих предположениях – максимально облегчить де Гокуру миссию. Тому не надо изворачиваться в словесных пируэтах, кто может просто назвать сумму.

– Как умно, что в эти тяжёлые времена его величество спешит окружить себя людьми действительно преданными, – заворковала герцогиня. – Пожалуй, созыв королевского совета не так уж и нужен, потому что последние события при Компьене заставляют задуматься – насколько честны перед королём все состоящие в этом совете? Вам не кажется, что господин де Флави слишком поторопился запереть ворота перед нашей Девой? Хорошо, если это был всего лишь просчёт… А если хуже? Опасно, опасно… Вы ведь согласны со мной, сударь? Но, как бы там ни было, а расхлёбывать, исправлять теперь НАМ С ВАМИ, я сюда за тем и пришла…

Она подкрепила слова выразительным взглядом, но так и не увидела, понял ли её де Гокур, потому что в этот момент дверь в королевские покои открылась, и оттуда вышел граф Менский – её малыш Шарло, ставший в последнее время, едва ли не единственным, кого король приглашал разделить свой досуг. Господин де Пюи бледной тенью выскользнул следом и куда-то быстро ушёл, а Шарло посторонился перед де Гокуром со словами «Король вас давно ждёт», и только когда тот скрылся за дверью, повернулся к матери.

– Мне очень жаль, матушка, его величество так занят, что не сможет вас принять.

Он попытался подсластить фразу беспечной улыбкой, но получилось, скорей, насмешливо.

– Зато ты сейчас свободен, – сгустила голос мадам Иоланда.

И осталась довольна – на малыша Шарло этот её низкий и немного отчуждённый голос всегда действовал, как надо. Шарло не пугался, но всегда как-то замирал и не мог ни перечить, ни врать. Поэтому, пока сын не опомнился, герцогиня, уже без церемоний, рассчитанных на стороннего зрителя, схватила его за руку и увлекла подальше от двери и от маленькой фрейлины, которая осталась перед дверью светящимся призраком.

– Сейчас же скажи мне, как Шарль собирается договариваться с Филиппом? Сколько он хочет предложить?

Спрашивать надо быстро и властно, иначе Шарло опомнится, он ведь уже не малыш. И Шарло, действительно, в первый момент потерялся. Высокомерие слетело с него, как слишком большая отцовская шляпа, которую он так любил на себя нахлобучивать, когда и был малышом. Он пытался бормотать, что не понимает, ничего не знает, но магия материнского голоса растаяла так же быстро, как и возникла, и Шарло вдруг обрёл голос.

– О чём договариваться, мадам? О Жанне? Но она сама виновата, и Шарль не собирается платить за глупости деревенской девчонки.

Материнская рука, всё ещё сжимающая его локоть, вежливо, но твёрдо отведена. Сына тут больше нет. А граф становится фигурой слишком влиятельной, чтобы объясняться с кем бы то ни было о решениях, принятых его королём.

– Ты не можешь не знать, кто она такая, – тихо произнесла мадам Иоланда.

Но Шарло безжалостно улыбается. Это уже не насмешка. Это откровенный вызов!

– Вы мудро поступили, матушка, скрыв от короля правду. Теперь совесть его не будет мучить. Она останется деревенской девчонкой в плену, из которого выкупать её не станут.

– ЧТО?!!!

– Тише!

Шарло прижимает палец к губам.

– Я и этого не должен был вам говорить. Но, зная вас, хочу предостеречь…

Теперь это его голос холодеет и густеет, заставляя герцогиню цепенеть.

– Не надо выкупать Жанну самостоятельно, матушка. От Амедея Савойского вчера привезли письмо с предложением вступить в переговоры с Бургундцем. Шарль сделал вид, что под переговорами понял предложения по Компьену и новому мирному соглашению, и вам, матушка, советует сделать то же, если вдруг Филипп захочет повлиять на него через вас. Забудьте о Жанне, а король забудет тайные обстоятельства её первого прихода и простит. Он сам сказал, что готов смотреть на всё это, как на заблуждение близких ему людей. Но, если вы приведёте её ко двору во второй раз, это будет расценено уже, как измена. И в этом я короля вполне понимаю, и не поддержу вас, матушка!

Она ещё хотела, ещё могла, наверное, что-то сказать. Но тут из покоев короля быстрым шагом вышел де Гокур, поклонился, всё так же, отводя глаза, и ушёл прочь. Правда, не достаточно скоро. Герцогине, как ни была она растеряна, сразу бросилось в глаза и красное лицо, каким оно становится от сильного напряжения, и побелевшие, сжатые губы, сквозь которые тихо вырвалось: «Ла Ира даже я не удержу…» И она как-то сразу всё поняла…

– Мне надо идти, – заторопился Шарло. – Рад был повидать вас, матушка. Король ждёт… Он милостив к вам, поверьте, и сам вас навестит, когда будет свободнее.

– Подожди…

Голос у герцогини вдруг ослабел, но сейчас и не надо было громко или угрожающе.

– Они убьют её, Шарло.

– О нет, что вы, об этом не волнуйтесь. Филипп обещал… он всё понимает… ВСЁ, матушка.

Сказано совсем небрежно, на ходу, отчего звучит безнадёжно. Цепляться за сына от непривычки неловко, но мадам Иоланде думать об этом некогда, он вот-вот уйдёт!

– Филипп продаст её англичанам, Шарло! И Бэдфорд казнит её принародно, как ведьму! Он не сможет поступить иначе! И тогда Шарлю придётся объявить всей Европе… – голос её срывается, но говорить надо. – Не станет же он молчать, когда на казнь поведут…

Всё-таки горло словно сдавила невидимая рука, и продолжить стало невозможно. Священная королевская кровь! О чём думает этот жалкий король, прячущийся в своих покоях?! Нужно немедленно войти к нему и объяснить, что есть и другой путь! Есть шанс стать бОльшим королём, чем он есть сейчас!

Но Шарло словно угадал желание матери.

– И об этом не беспокойтесь, – сказал он, загораживая дорогу к двери. – Если дойдёт до казни, у Бэдфорда будет под рукой замена. Вам ведь двух девиц доставили из Лотарингии, да, матушка? Они обе в плену, и другая, как мне известно, действительно низкого рода. Филипп добавит её при продаже, вот и всё…

Шарло заметил, как страшно побледнела мать, приложил палец к губам, призывая сильно не шуметь, и улыбнулся.

Вот и всё…

Она не хотела верить тому, что услышала и, пока сидела без сил на полу тёмного, безлюдного коридора, слабость чувствовало только её тело, а всё то, что прежде составляло сущность этой женщины, стойко державшей до сих пор любые удары, всё это осталось один на один с густым, липким страхом, который, словно дикий зверь, ворвавшийся в незнакомое ему пространство, пока только беспорядочно метался, не зная обороняться ему или можно уже нападать.

Девочка, отведя в сторону светильник, всё же помогла ей подняться и, легко нажимая на руку своей госпожи, повела её дальше, туда, где есть фрейлины постарше, которые знают, что нужно делать, если её светлость снова зашатается и побледнеет, как сейчас.

Они так и шли, рука об руку, пока возле дверей герцогини не увидели нескольких людей, явно только что прискакавших издалека. Один повернулся на шаги, присмотрелся и, различив герцогиню в тусклом свете гаснущего светильника, поклонился со словами:

– Паж Девы доставлен, мадам.

От того, как резко выдернула герцогиня руку, девочка-фрейлина едва не вскрикнула. Но уже в следующее мгновение она готова была убежать, сломя голову, потому что такого голоса, каким её светлость закричала: «Это кто ещё?!!!», не слышал у неё никто и никогда. Даже господа в запылённых камзолах попятились.

– Это… паж, ваша светлость… Паж Раймон…

Бледный парень с растрёпанными волосами вытолкнут вперёд. Трясётся весь. То ли от испуга, то ли от горя какого-то, потому что глаза у него красные, будто плакал долго. «Неужели так любил свою госпожу?», – подумала девочка. Она служила фрейлиной совсем недавно – её отец геройски пал под Жаржо, а родственники матери были достаточно знатны, чтобы обеспечить сироте место при самой герцогине Анжуйской – но даже короткого пребывания при дворе хватило, чтобы понять: здесь Девой давно тяготятся. Может поэтому мадам герцогиня так на него закричала?

– Почему ты?! Почему?!!!

– Она сама, ваша светлость… Обманула меня… Сказала, что должна. Я и не думал оставаться…

На какой-то момент девочке показалось, что её госпожа сейчас снова упадёт. Но та лишь махнула рукой, чтобы ей открыли дверь, и приказала парню:

– Пойдёшь со мной, расскажешь всё. А вы… – она повернулась к тем, кто доставил пажа, – вы запомните раз и навсегда, что сегодня доставили ко мне пажа по имени Луи ле Конт, и никого другого! Вам ясно?

Даже если посланники герцогини и были удивлены, они ничем это не выдали и ответили, что «ясно».

– Но я не Луи, – промямлил парень.

– Теперь ты им станешь, – выдохнула герцогиня.

И походкой, особенно нетвёрдой от желания эту нетвёрдость скрыть, пошла к дверям.

Болье

(25 июня 1430 года)

Над полем расстилался густой туман, словно облака спустились с неба, чтобы немного прикрыть эту зелень, ещё синеватую после уходящей ночи. Прикрыть и сделать такой же нежной, как и небо – молочно-голубое с тонкими розовыми проблесками у самого горизонта. Точно вуаль на лице красавицы, или тонкий шлейф за плечами феи… От небесных красок веяло робостью, которая постепенно наполнялась чем-то иным – то ли красавица собиралась снять вуаль и ослепить всех сиянием поднятых глаз, то ли фея готовилась сотворить волшебство… Но нежнейшие краски налились золотом в том месте, где загорелась вдруг крошечная полоска на горизонте, а затем поплыл вверх кипящий светом ослепительный золотой шар солнца!

Восход!

«Интересно, есть ли на свете что-то более прекрасное?», – думал Филипп Бургундский, наблюдая из узкого окна донжона за началом нового дня.

Происходящее вполне отвечало его настроению. Он победитель! Властелин не в том обычном смысле, которым могут похвастать и другие, а в том, что сегодня держит в руках саму Судьбу! Свою и чужую. Поэтому и ноги твёрдо расставлены, и руки на груди сложены уверенно, да и мысли в голове не путаются.

Сюда, в Болье, в замок своего вассала Жана Люксембургского Филипп прибыл прямо из военного лагеря под Компьеном. Прибыл тайно, желая лично увидеть французскую Деву, или ведьму – это уж, кому как надо – и не просто увидеть, а попытаться понять, что же она такое на самом деле. Поэтому сегодня ночью де Ролен допрашивал Жанну.

Или, вернее, не столько допрашивал, сколько расспрашивал. И делал это достаточно тонко, чтобы, не пугая и не грозя, заставить девушку раскрыть себя, как можно более полно. Филипп приказал своему канцлеру провести эту беседу с глазу на глаз именно здесь, в зале главной башни, где, по словам Люксембургского бастарда, за стеной против камина, находилась известная очень и очень немногим тайная галерея, проложенная очень искусно и соединявшаяся с залом неприметной дверцей, не деревянной, как другие, а каменной, управлявшейся рычагом. Отсюда герцог слушал и наблюдал, невидимый для девушки. Отсюда же мог подавать сигналы де Ролену, который, после каждой серии вопросов и ответов на какую-то конкретную тему, бросал короткие взгляды на потайное окошко и, если герцог утвердительно кивал, переводил разговор на другое. Если же Филипп поднимал палец, де Ролен продолжал развивать затронутую тему до тех пор, пока не замечал кивок.

Сам бастард при беседе не присутствовал. Герцогу объяснил, что не желает мешать его светлости, но Филипп подозревал, что Люксембургу, после того, как он стал полноправным владельцем такого ценного пленника, как Жанна, стало просто безразлично всё, что не касалось суммы выкупа. А про выкуп речь пока не шла, потому что Филипп не велел торопиться. Таким козырем, как Жанна нельзя бросаться бездумно, сколько бы договорённостей ни существовало. Тем более, что к козырю прилагалась карта-прикрышка, которую тоже неплохо было бы рассмотреть повнимательней и сразу, пока из Парижа не начали требовать по договорённостям…

Результат разговора с Жанной Филиппу понравился. Девица отвечала умно, просто, без глупой экзальтации, которой герцог боялся, да и держалась вполне достойно – без придворного высокомерия, которое от неё можно было бы ждать, будь она деревенщиной, почуявшей себя знатью, но и без раболепства, так свойственного всем этим выскочкам из низов. Пожалуй, Филипп был даже удивлён её разумностью. И, если и испытывал раньше какие-то сомнения относительно происхождения девицы, то теперь они полностью развеялись.

Королевская кровь, несомненно!

И от этой мысли… не гордость, нет! Скорее, удовлетворение, более глубокое, чем простая мысль об избранности затопило герцога, наполняя душу каким-то особым покоем. Да, да, королевская кровь… Драгоценный рубин среди деревянных зёрен. Поэтому, едва Жанну увели, а де Ролен стал готовиться к разговору с той, другой, герцог Филипп отошёл к наружному окну и, наверное впервые в жизни вот так, с восторгом, смотрел на рассвет над миром, ощущая себя причастным к его творению.

«Интересно, бывало ли так же с моим отцом? Или тёзкой-дедом? Или они просто правили из-за спины безумного короля, и тем были довольны? А Бэдфорд?.. Что чувствует он, глядя из окна Лувра на Париж, который его и не его? Сестра Анна говорит, что жажда власти в её супруге, как болезнь. Но она может не понимать, не видеть. То, что я сам сейчас чувствую, никому не расскажешь. Да и надо ли? Главное – это понимать самому. И знать, что прав во всём, потому что все свои ПРАВА получил с кровью!»

Герцог услышал голоса в зале и поспешил к тайному окну.

Девушку как раз только что ввели. Как там её? Клод, кажется? Что ж, они с Жанной, пожалуй, даже похожи. Но только на первый взгляд, не более. Осанка и поступь уже не те, уверенности во взгляде куда меньше, хотя тоже не робеет, и это хорошо. Герцог не хотел обмануться. Об этой второй девице ему сообщали и Ла Тремуй, и Шарль, но самый большой интерес к ней возник совсем недавно, уже после пленения.

Филипп смотрел, как девушка садится перед де Роленом на грубый табурет, который принесли сюда специально для неё, и мысленно вспоминал обрывочные строки из довольно сумбурного письма, которое доставили ему, кажется, в начале апреля. «Возможно, это и есть подлинное чудо… Дева Лотарингии – та самая… Не подмена, но второе пришествие… возможность покаяться всем нам…».

Тогда герцог решил, что письмо написал сумасшедший. И, кстати, имя написавшего вспомнил не сразу. То есть, знакомо-то оно было, да и сам автор письма с первых же строк напоминал, что «был представлен». Но кем и когда не уточнил. Филипп до сих пор не мог взять в толк, как удалось ему связать имя «де Вийо» с тем неприятным господином, который когда-то был привезён Кошоном от Ла Тремуя в знак особого расположения. «Я ценная информация», – сказал тогда этот де Вийо. Что ж, судя по всему, он изо всех сил старался оправдать свои же слова. В письме к герцогу, доказывая, что именно эта Клод и есть настоящая Дева из пророчества, приводил массу собственных умозаключений, основанных на пристальном наблюдении, как за герцогиней Анжуйской с её сыночком Рене, так и за господином Ла Тремуем… Умозаключения убедительные весьма, хотя и высказанные слишком уж пылко для такого господина, как де Вийо. Но даже это не тронуло бы Филиппа, не расскажи ему совсем недавно Люксембургский бастард о том, как этот самый де Вийо выдал Клод, когда её приказали повесить, и тут же был убит солдатом, который до сих пор стоял среди других пленных тихо и смирно. Причём, убит со словами «Предатель, предатель!». Вот это уже чрезвычайно заинтересовало герцога.

Что за порыв? Самопожертвование, или… что?! Кто был тот другой солдат? И почему он кричал «предатель»? Ведь де Вийо, фактически, девицу спас! Или тот, другой, который де Вийо убил, тоже знал об этой Клод, тоже в неё верил и считал, что Господь спас бы её и так? А может, он решил, что плен для Клод будет страшнее смерти? Или имел указания ни в коем случае девицу не раскрывать?

Как бы ни было, теперь не узнаешь. Но разобраться хочется!

Герцог вдруг поймал себя на мысли, что ему, пожалуй, будет даже интересно, если и эта девица окажется какой-нибудь особенной. Он же потому и затеял эти беседы, и стоял тут целую ночь, чтобы лишний раз убедиться – да, Господь теперь благоволит именно ему! И ему доверяет судьбу и этой войны, и двух грызущихся королевств, и явленного Чуда вкупе со своей подлинной посланницей, чтобы окончательно разрубить тот Гордиев узел, который завязала слишком уж премудрая герцогиня Анжуйская!

– Кто ты такая? – долетел до потайного окошка скрипучий от усталости голос де Ролена.

– Клод Арк.

– Вы с Девой сёстры?

Короткая пауза и немного неуверенно:

– Можно сказать и так.

– Можно сказать?

Де Ролен посмотрел на окошко. Герцог поднял палец.

– То есть, ты хочешь сказать, что родными сёстрами вы не являетесь, да?

Голос у канцлера ласковый, потому что сейчас он подловит эту девицу! Стоит ей дать утвердительный ответ, как де Ролен тут же спросит, кто же из них – Жанна или сама Клод – является настоящей дочерью господина Арка? И, как только она скажет, что Жанна в их семье приёмыш, можно будет начать выпытывать, каким образом попал к Аркам приёмыш, кто их семью в связи с этим навещал, и, кто и каким образом учил будущую Деву ездить верхом на боевом коне и владеть оружием… А если вдруг эта Клод станет юлить и заявит, что Жанна ей всё-таки сестра, канцлер расскажет, что сама Дева несколько часов назад, на вопрос о родителях, ответила ему только, что росла в доме Арков, не называя их ни отцом, ни матерью. Он вынудит девицу признаться во лжи, сменит ласковый тон на суровый и, опять же, начнёт расспрашивать о визитёрах…

Но девица подловить себя не дала. Сказала тихо и устало:

– Жанну Господь избрал, чтобы вершить дела ему угодные. Она сестра каждому живущему.

– Но она носит имя Арков, как и ты. Почему, если вы не сёстры?

– Спросите об этом у Жанны, сударь. Я могу отвечать только за себя.

Канцлер сделал вид, что потирает лоб и снова бросил взгляд на окошко. Герцог кивнул.

– Что ж, за себя, так за себя… Скажи, ты девушка набожная?

– Что означает это слово?

– Ну… любишь ли ты ходить в церковь? Молиться?

– Да, люблю. И часто это делала раньше.

– А теперь почему не делаешь?

– Теперь я в плену.

Де Ролен наклонил голову.

– Мы позволим тебе ходить в церковь и теперь, если попросишь и будешь вести себя разумно.

– Позволите – буду ходить, как и раньше. А просить не стану.

– Почему же?

– Не знаю. Просто чувствую, что не должна ни о чём просить. Наверное, это и есть разумно, правда?

Повисла пауза, за время которой герцог не просто поднял указательный палец, а затряс де Ролену всей ладонью, дескать, продолжай!

– Скажи, Клод, известно ли тебе, что набожной девице не пристало носить мужскую одежду? Что это ересь и грех?

– Я и не носила её пока жила дома. А надела только когда пошла за Жанной. Среди солдат любой девушке лучше притвориться мальчиком, чтобы не вызывать осуждений и греховных мыслей. Не думаю, что это ересь.

– А почему ты пошла за Жанной?

– Я в неё верю.

– Как в Бога?

– Верят во всё одинаково, сударь.

– Но ты ведь знаешь, что многие считают её ведьмой.

– Знаю.

– И, что ты скажешь, если это окажется правдой?

Внезапно девушка засмеялась. Тихо, но очень горько, как смеются те, у кого не осталось выбора.

– Как может это оказаться правдой для МЕНЯ, сударь? Я ведь знаю её так давно… Я, как мне кажется, порой слышу даже её мысли.

Де Ролен сделал испуганное лицо и быстро перекрестился.

– Ты осознаёшь, что теперь сказала подлинную ересь?!

– В чём же ересь, сударь?

– Знать чужие мысли – это колдовство! Только Господь может их слышать!

– Но по вашему выходит, что Господь равен колдунам… Жаль, что вы не священник, сударь, я бы спросила, не грешны ли и такие слова?

Смех, который почудился канцлеру из-за потайного окна, заставил его побагроветь.

– Тебя бы следовало сжечь! То, что я сказал о Господе, читающем в наших мыслях – это догма, которую не оспорил бы даже папа! А ты… ты позволила себе равняться… и даже не осознаёшь…

– Нет!

Твёрдость и серьёзность, с которыми девушка подняла на де Ролена глаза, заставили его замолчать.

– Я не знала о вашей догме, сударь, это верно. Но мне часто доводилось видеть, как люди смотрели друг на друга без слов, но при этом лица у них были такие, будто они разговаривают. Разве не мог Господь помогать им в этом? Вы и сами всё время смотрите на то окошко. И, хотя другого голоса, кроме вашего, я не слышу, всё-таки кажется, что вы о чём-то спрашиваете, и вам отвечают! Значит, и вам известно, что можно говорить одними мыслями. И многие другие это тоже знают. Но сами вы на костёр не пойдёте, и, ни того, кто стоит за этим окошком, ни кого-то другого сжечь не захотите. А меня захотели. Почему? Потому, что я не стану признавать Жанну той еретичкой, которой вы только что хотели признать меня? Но зачем вам это от такой простой девушки? Вы ведь без труда соберёте достаточно знатных господ, которых не придётся даже в ереси укорять – они сами будут рады сказать то, что вам приятно услышать. Или того предательства, которое её погубило, слишком мало, и нужна совсем уж подлость какая-то? Но я Жанну не предам.

Она договорила это всё, не повышая голоса и даже, кажется, не волнуясь, но де Ролен внезапно почувствовал, что совсем смешался и не знает, как теперь продолжать этот разговор? С Жанной было куда проще! Она тоже отвечала достаточно разумно и, если дело дойдёт до суда, наверняка сумеет вот так же поставить в тупик людей менее тонких, чем де Ролен. Но с Жанной было ясно – ей бы вряд ли позволили расти, как обычной деревенщине, поэтому какое-никакое образование она наверняка получила. И канцлер готов был к разговору с ней, как… ну, почти как с равной… Но, кто и зачем обучал ЭТУ девицу так складно говорить и думать?! Вряд ли осторожная анжуйская герцогиня позволила бы тайне так разрастись. А если она готовила девчонку для подмены, то ни за что бы не выпустила их с Жанной рядом, даже обрядив эту Клод мальчишкой – слишком огромен и не всегда доброжелателен был интерес к Деве, поэтому и велика опасность разоблачения… Хотя, возможно, эта деревенщина нахваталась дерзости уже при дворе. Канцлер не раз отмечал особенно быстрое развитие высокомерия и специфически-расчётливого ума у тех, кто, волей случая, выбивался из низкой доли в коридоры светской или духовной власти. Даже если им выпадало просто постоять под дверьми, всё равно, знАчимостью эти люди обрастали так скоро и так основательно, что через короткое время сами себя начинали воспринимать с благоговейным трепетом, не говоря уже о том, что ещё большего трепета они… нет, не ждали, а просто требовали от других!.. Де Ролен охотно принял бы эту версию, чтобы определить своё дальнейшее поведение, но худо было то, что подтверждений ей не было! Девица сидела выпятив лопатки из согнутой спины, уныло потупясь, как обычно и сидят крестьянки. Может, взять и попросту прикрикнуть на неё, как на дворовую девку, забредшую по глупости в господские покои? Де Ролен совсем было собрался так и поступить, как вдруг девушка подняла глаза и, не отрывая их от глаз де Ролена, заговорила снова.

– Мир, для которого Жанна стала ведьмой, уже не Божий, – произнесла она тихо. – Вы принесёте её чистую душу в жертву тому нечистому, который жив только кровавой пищей. Через вас он забирает этот мир себе, для чего и сделал войну единственным благом для тех, кто этим миром управляет. Ни папа, ни король, ни человек, который стоит за тем окном, не спасут людей от нечистого, пока руки их держат мечи для убийства друг друга.

«Вот и повод прикрикнуть, – пронеслось в голове у де Ролена. – Она сама даёт повод». Но по спине вдруг пробежал противный какой-то холодок. Канцлер, уже открывший было рот, закашлялся и, вместо того, чтобы крикнуть, только сурово сдвинул брови и назидательно произнёс:

– Не тебе судить о делах правителей.

– Отчего же не мне? – спросила девушка и голос её наполнился обидой. – Они управляют моей жизнью и жизнями таких же, как я, а для нас война страшна, как мор. Господь за тем и прислал им Жанну из далёкой деревни, чтобы напомнить – не игрушки даны правителям в руки, и каждый перед Богом – человек.

Лицо де Ролена снова налилось кровью.

– Что за речи ты ведёшь?! – прошипел он. – Перед Господом все равны лишь в том смысле, что все мы Его дети! В остальном же Он сам равенства не желает, иначе, зачем было одних делать господами, а других вассалами?!

Девушка снова опустила голову, стиснула руки и еле слышно ответила:

– Вот и я всё чаще думаю, зачем? Может, сделано это было для чего-то хорошего, а люди не поняли, исказили…

Канцлер откинулся в кресле. Он не знал, что говорить дальше и, уже не таясь, поднял глаза на окно. Но герцог был неподвижен. Не сводя глаз с этой странной девицы, он не помогал де Ролену ни кивком, ни взмахом руки – вообще ничем! А когда заметил, что канцлер ждёт от него каких-то знаков, попросту от окна отошёл.

И, что теперь?!

Де Ролен заёрзал в кресле. Молчать показалось ему глупым. Не хватало ещё проявить слабость перед этой странной… очень, очень странной, как там её? Клод… И канцлер начал задавать ничего не значащие вопросы о том, была ли девица в сражениях, и скольких человек убила? Она отвечала без интереса, немногословно – да, в сражениях бывать ей приходилось… нет, сама она никого не убила, но ранена была. Словно вся беседа с этим де Роленом, без конца искавшим одобрения за небольшим оконцем, стала для неё совсем неинтересна. Канлер подумал, не спросить ли ещё что-нибудь про Жанну, но в этот момент двери распахнулись, и вошёл Филипп в сопровождении двух стражников.

Де Ролен с облегчением подскочил, согнулся в поклоне. Следом за ним поднялась и поклонилась Клод. Герцог с мрачным лицом подошёл к ней и осмотрел с ног до головы.

– Это ты внушила девице Жанне, что она Божья избранница?

– Нет. Она сама знала и сказала мне.

– А ты чему её научила?

– Ничему, сударь…

Клод с удивлением глянула в лицо Филиппу. Почему он так спросил? Но высокомерие герцога мешало ей, как глухое забрало на шлеме. Нет, здесь она в плену, а это не то место, которое подходит для рассказов о говорящих деревьях Домреми, голосах невидимых фей, и обо всём том, что когда-то она готова была рассказать любому, кто спросит…

– Я ничему не могу научить, сударь.

Герцог сделал знак, чтобы пленницу забрали. А когда и Клод, и стражники скрылись за дверью, а канцлер вдохнул, чтобы что-то сказать, велел и ему:

– Передайте от меня Люксембургу, де Ролен, чтобы эту девицу поместили отдельно от остальных и ни в коем случае не говорили о ней Жанне. Я ещё не разобрался, что она такое… И велите выдать ей женскую одежду.

– Но, может лучше всё-таки оставить, как есть? Она же явная еретичка…

– Делайте, как я сказал!

Де Ролен пожал плечами и вышел с послушным достоинством, а Филипп задумчиво уставился на табурет, где только что сидела Клод.

Какое мерзкое чувство! Эта девица превратила триумф в досаду! «Не игрушки даны правителям в руки…»! Мысленно, он гневно, упрямо, но очень поверхностно ей возражал, а в глубине души вынужден был сознаваться – да, игрушки! Шахматные пешки, которых не жаль, если игра требует ими жертвовать. Он никогда не воспринимал тех, кто шёл за ним в его войсках, и тех, кто работал на его землях, как людей, имевших, как и он сам мысли, мечты и желания. Он приказывает – они делают! И, даже признавая известную силу за всем этим скопищем простолюдинов, Филипп всё-равно не допускал в себе мыслей о каких-то личностных движениях души у них, о желаниях бОльших, нежели простая потребность в еде, сне и прочих надобностях, не говоря уже об умении размышлять! Ведь сколько раз бывало, что, глядя в их лица, в их глаза, ещё не успевшие почтительно опуститься перед его взором, герцог, на самых дальних задворках сознания, отмечал туповатую одинаковость этих лиц, далёкую даже от звериной. Такие глаза у стада. А стадо не размышляет, в стаде нет различий между желанием и действием, только поесть и послушаться пастуха, который пригонит к еде и к тёплому стойлу!..

Но вот явилась эта деревенская девица и, словно подслушав его величавые мысли об избранности сильных мира сего, заговорила, как какой-то Раймонд Луллий, про которого она, к слову сказать, и слышать-то не могла, о том, что перед Богом каждый – ЧЕЛОВЕК! То есть, по образу и подобию… то есть, не деревянные зёрна-игрушки, а драгоценные камни, независимо от крови, так, что ли?!

Герцог захотел пнуть ногой табурет, на котором сидела Клод. Но, вместо этого, вдруг пошёл к серебряному распятию на итальянском столике между высоких стрельчатых окон и начал истово молиться о просветлении разума. А в душе уже крепла, пугая его, убеждённость, что отдавать девушек англичанам нельзя!

Торги

(июнь-сентябрь 1430 года)

Ну, слава Богу!

Кошон размашисто перекрестился, сцепил руки перед грудью и, не слушая дольше посланника от регента, резво засеменил по длинному коридору Серебряной башни дворца Консьержери.

Свершилось!

Теперь-то самая работа и начнётся! Первым делом надо откупить Жанну у Бургундца и готовить, готовить этот чёртов процесс против неё, чтобы там и комар носа не подточил! Ах, как жаль, что нельзя забрать девку сразу! Офицер, солдат которого первым сдёрнул её с коня уже уступил своё право обладания Жану Люксембургскому, а тот, разумеется, Филиппу, но все они, в известном смысле, имеют право не только на часть выкупа, но и на судьбу своей пленницы. Офицер, конечно, не в счёт, а вот Люксембургского бастарда так просто из игры не вывести.

Кошон вздохнул. Что ж, будем надеяться, что всё пройдёт как надо. И для начала займёмся делами безотлагательными. Пускай главный викарий инквизитора по делам веры немедленно начнёт составлять письмо Филиппу с требованием выдачи ведьмы для судебного разбирательства. Бэдфорд сегодня утром требовал этого так, словно письмо может что-то ускорить или улучшить. Думает, видимо, что Филипп так же незамедлительно отреагирует, и спешка с его стороны благотворно скажется на размере выкупа… Смешно. Кошон ни минуты не сомневался, что запросит герцог Бургундский ровно столько, сколько и просят обычно за особ королевской крови, или, на крайний случай, за маршалов. Но письмо составить надо, это верно. Малолетний король капризничает, и на его увеселения идут слишком большие средства. А это выводит из себя Бэдфорда, который требует и требует… И не он один! Кардинал Винчестерский тоже ведёт себя нервно – без конца напоминает, что это его, Кошона, святая обязанность требовать скорейшей выдачи ведьмы, поскольку именно бовесский епископ является главой диоцеза, из которого ведьма явилась, так что, переложить основной груз ответственности на главного инквизитора не удастся, и, если что, за всё отвечать самому!

О, Господи! Кошон вздохнул. Бэдфорд, Винчестер, один король, другой… Всем им не терпится, как можно скорее, запалить под девкой костёр, который позволит начать заново разделывать Францию! Процесс о колдовстве, да ещё при поддержке папы – вразуми его Господь! – аннулирует коронацию французского дофина и порадует английский парламент до абсолютной щедрости! Попотеть, конечно, придётся, но игра стоит того! Передел земель – для людей ловких, разумеется – это всегда возможность прибрать к рукам что-то бОльшее, чем было до этого. И, если Бове вернуть не удастся, Кошону должны будут предложить нечто равноценное. А таких епископств во Франции не много… Однако, учитывая процесс над ведьмой, который он проведёт как надо, как бы во славу истинной веры, это равноценное может превратиться в кусок пожирнее! И тут Кошон тоже очень бы хотел надеяться на поддержку папских легатов, которых обязательно на процесс пришлют. Но Рим до сих пор отмалчивался, так что, неизвестно насколько их позиция окажется активной, и будут ли они всецело на стороне Кошона?

Да, надо, надо торопить это дело! Апартаменты, пожалованные при королевской сокровищнице в Консьержери, становятся тесноваты для растущих амбиций бовесского епископа, который сейчас ощущает себя так, словно ему скоро и целого мира будет мало! Но… это только при условии, что всё пройдёт, как надо…

* * *

26 мая в Парижском университете, от имени главного викария инквизитора по делам веры, было составлено письмо для герцога Бургундского.

Несмотря на давние разговоры о колдовстве, в выражениях всё-таки осторожничали и требовали выдачи не колдуньи, но «означенной женщины, сильно подозреваемой во многих отдающих ересью преступлениях».

Однако, осторожность оказалась лишней. Герцог на письмо не ответил и никаких собственных требований не выдвинул. Более того, ходили слухи, что Жанну в Болье содержат в условиях, более чем сносных, что могло быть приемлемым, содержись в плену какая-нибудь знатная особа, но никак не та, кого намерены судить за колдовство!

Бывший каноник Бове и давний соратник Кошона ещё со времён Констанцского собора Жан Эстиве, которого, одним из первых, уже пригласили к участию в будущем процессе, начал даже поговаривать о том, что содержание Жанны в плену у герцога можно приплести к обвинению, как пример её колдовского влияния на людей, облечённых властью! Но Кошон только руками замахал. Упаси Господь от такого! Филипп за подобный пункт обвинения весь процесс по ветру пустит!

Было отправлено новое письмо, уже от имени регента и менее официальное, но оно тоже осталось без ответа. Само собой, такое молчание Филиппа не могло не вызвать вопросов, и Бэдфорд объяснил его себе только одним – Бургундец договорился с французским корольком, который обманул их всех и готов выкупить свою девку на посрамление всех тех, кто поверил его доброй воле!

– Вы безмозглый болван, Кошон! – орал на епископа регент. – Ваш хвалёный Ла Тремуй надул вас, как церковного служку! Пишите Филиппу, езжайте к нему! Делайте, что хотите, но я должен в кратчайшие сроки знать, за какую сумму и кому герцог собирается продавать эту девку!

Кошон, уныло изучавший пол под ногами, подумал, что по-родственному Бэдфорд мог бы сам сделать это гораздо быстрее. Но, видимо, тот был слишком зол… Или слишком искушён в подобных делах, понимал, что по-родственному Филипп может ответить чем-то вроде: «не ваше дело», тогда как на официальные запросы, рано или поздно, вынужден будет ответить.

Кое-какое утешение в этой ситуации приносили сведения, которые исправно доставлялись из земель, принадлежащих ныне французскому королю. И, если шпионы не врали, никаких особенных волнений пленение Жанны там не вызвало. Осада и скорое падение Компьена волновали всех куда больше. И создавалось впечатление, что судьба французской Девы, не то, чтобы не волнует, но мало кого подталкивает к каким-либо действиям. Более того, благочестивый епископ Реймса монсеньор Рено де Шартр, когда сообщал прихожанам о несчастии с Девой, открыто заявил в своём послании: «Она не сделала того, для чего её прислал Господь, но проявила собственную волю». То есть, говоря иными словами, то Божественное озарение, которое до сих пор было защитой и поддержкой Жанны и той неодолимой силой, которой подпитывались войска, идущие за ней, теперь обернулось против неё же, ибо не высшую Господнюю волю, а низменную свою выполняла эта деревенская девушка, воспользовавшись Господним благорасположением!

Это уже была конкретная позиция! Позиция церкви. И вряд ли де Шартр, будь он хоть трижды епископом Реймсским, решился бы озвучивать подобную позицию без одобрения своего короля.

Всё это Кошон и поспешил изложить Бэдфорду, чтобы хоть как-то его успокоить. Но тот, расставив ноги и уперев руки в бока, сердито спросил, чем же тогда объяснить, что во многих городах объявлен траур и проходят церковные службы во спасение Девы? Ещё немного и, того и гляди, всем миром пойдут её вызволять! На что Кошон с тонкой улыбкой заметил:

– Это просто осадок, ваша светлость.

И, поймав взгляд регента, пояснил:

– Когда вы кидаете камень в стоячую воду от него расходятся круги и даже волны, если камень достаточно велик.Но стоит этому камню упасть на дно, то от его падения возмущаются только ил и песок. Да и те осядут, едва ли не раньше, чем успокоится поверхность воды. Вот увидите, всё это, якобы народное, горе, полностью исчерпает себя в скорби, которая никого ни к чему особенному не обязывает. Ведь, говоря по совести, что ещё могут все эти горожане, крестьяне и распущенные из войска солдаты? Или вернее было бы спросить, хотят ли они что-нибудь мочь? Судя по трауру и службам не хотят ничего и потому так охотно выставляют напоказ свои страдания. И пусть! Оставьте им эту радость, ваша светлость, и не волнуйте себя понапрасну – недовольства не будет.

* * *

Условия, в которых Жанну содержали в Болье, действительно были сносными.

Люксембургский бастард получил от своего сюзерена указания достаточно чёткие и следовал им с показным великодушием, которое ничего ему не стоило и ни к чему не обязывало. Он вообще мало интересовался самой пленницей, действительно считая, что размер выкупа за неё куда интересней всех этих слухов о Божьей посланнице. Товар, и только товар. А товар надо беречь. Отсюда и сносные условия содержания, при которых Жанну хорошо кормили и особенно не беспокоили. Пару раз местный священник заходил принять исповедь и пытался, было, втянуть её в богословскую беседу, но оба раза уходил посрамлённым, после того, как сам же запутывался в своих размышлениях. Жанна, напротив, излагала мысли коротко и ясно, указывая, порой, священнику на противоречия в его доводах. В конце концов, она спросила: «Вы желаете убедить меня в том, что я еретичка, святой отец? Но зачем это вам, служителю церкви? Вам бы наставлять меня в истинную веру, а не пытаться от неё отдалить…». После чего святой отец больше не появлялся, и изо всех, кто заходил к Жанне остались только несколько молчаливых прислужниц, которые приносили еду и воду, забирали то, что нужно было постирать, и водили по нужде, когда требовалось.

Однажды – не прошло ещё и двух недель с начала её плена – Жанна проснулась ранним утром от звука открываемой двери и едва поверила своим глазам! На пороге стоял её оруженосец д'Олон!

Постоянно меняясь в лице, которое разрывалось между выражением радости от встречи и отчаянием от обстоятельств, при которых она происходила, д'Олон рассказал, что многие её бывшие военачальники и солдаты уже собирают деньги для выкупа, что король чрезвычайно огорчился, узнав о её пленении, но, поскольку недавно он получил письмо от герцога Бургундского, всё это скоро должно закончиться. Ведь письмо может быть только о выкупе – о чём же ещё?! И привёз его посланец герцога Амедея Савойского – наверняка посредника в переговорах! И никто ни минуты не сомневается, король готов заплатить любую сумму! Он ведь желает Жанне только добра… А ещё в письме герцог любезно позволил кому-то пленницу навестить, и его величество сразу распорядился послать за д'Олоном! Потому что, кому и навещать свою госпожу, как не её оруженосцу, ведь так!

Д'Олон радостно рассмеялся, но тут же словно одёрнул сам себя. Помрачнел лицом, понурился и спросил:

– А Луи как? Ты не видела его, Жанна? Не обижают его тут?.. Ты потребуй… Раз такие послабления, что можно к тебе приезжать, то может и пажа можно как-нибудь поближе… в услужение, или для поручений каких-то… А то опасаюсь я – уж больно он на девчонку похож…

– Что ты сказал?…

Д'Олон, огорчённо качавший головой посмотрел на Жанну и изумлённо поднял брови.

– А ты разве не знала? Тут же, в плену, и мальчишка ле Конт…

– Не может быть… Почему Луи? – Не слушая его бормотала Жанна. – Ты хотел сказать «Раймон»…

– Да нет же! Раймона недавно увезли по приказу герцогини Анжуйской. А Луи где-то здесь. Я думал ты знаешь… Эй, да что с тобой, Жанна?!!!

Той же ночью Жанна попыталась сбежать.

Вызвав одну из прислужниц она попросилась по нужде и, когда оказалась на стене^[86], попыталась оттолкнуть женщину и спрыгнуть вниз. Но служанка, хоть и напоминала видом монахиню, соблюдающую все посты, оказалась весьма цепкой и сильной. Она скрутила Жанне руки за спиной, а поскольку та продолжала вырываться, повалила её на землю и, придавив собственным телом, удерживала до тех пор пока не подбежала привлечённая её криками стража.

– Эта арманьякская ведьма какая-то бесноватая, – заявила она, отряхиваясь и тяжело дыша, когда пленницу уже прочно держали несколько солдат. – Билась, будто демоны в ней от святого духа спасались. Кабы не крест мой… – Она сжала в кулаке чёрное деревянное распятие, поднесла к губам, резко разжала ладонь и почти вдавила распятие в губы. Потом зло посмотрела на Жанну и плюнула ей под ноги. – Сжечь бы тебя без долгих разговоров, чтоб не сбежала…

Эти опасения прислуги разделяли, видимо, и те, кто теперь решал судьбу Жанны, потому что через пару дней в Болье прибыл целый отряд пикардийских солдат, которые должны были перевезти девушку в Боревуар – ещё один замок Люксембургского бастарда. Видимо, Бэдфорд, напуганный молчанием Филиппа, обратился к тому, кто тоже имеет права на пленницу, как и на получение выкупа за неё, и оба они рассудили, что Жанну лучше перевезти подальше от мест где ведутся бои. Мало ли… По слухам, в окрестностях Болье весьма активно действует Ла Ир со своим отрядом, и может быть, Филипп уже успел договориться с французским корольком, что этот головорез отобьёт девицу безо всякого выкупа, а платой за подобную договорённость станут какие-то политические или территориальные уступки для герцогства?! В конце концов, с Филиппа станется – его отец всю жизнь пытался сделать из Бургундии вторую Францию… И Бэдфорд нервничал, выходил из себя и требовал, чтобы Жанну охраняли не как обычного пленника, а удвоенными, утроенными силами!..

Он выдохнул только когда от Люксембурга поступило сообщение о том, что девчонка уже в Боревуаре, из которого не сбежишь. Северная глухомань. Крепость, состоящая, фактически, из высокой башни, окружённой несколькими рядами стен. И помещена пленница на самый верхний этаж этой башни, которую охраняют лучше, чем всю крепость…

Ах, не раз подумалось тогда Бэдфорду, что с Бастардом они бы это дело уладили куда скорее. Люксембург сговорчивей Бургундца уже хотя бы потому, что не так богат. Хотя, сумма выкупа, уже озвученная пока только на многочисленных совещаниях, так велика, что и Бургундца равнодушным не оставит… Десять тысяч! Десять… Фактически, они всему миру намекают на то, кем является эта девица. И если арманьякский королёк, как говорит Филипп, действительно боится её влияния, может получиться так, что он не осмелится предлагать сумму бОльшую, чтобы намёк так и остался неподтверждённым.

* * *

Вера границ не имеет. И, даже когда одни верующие истребляют других таких же верующих, никто не мешает священникам от враждующих сторон ездить друг к другу для решения богословских вопросов. И, уж конечно, никого не удивит встреча епископа, близкого к одному двору, с архиепископом, вернувшим свою епархию, благодаря милостям двора другого.

Особенно, если встреча происходит в момент острого политического напряжения, которое требовало немедленного вмешательства церкви, поскольку напряжение это создалось, в большей степени, делом о ереси.

Как стало известно, Филипп Бургундский, при посредничестве герцога Савойского, пытался выяснить насколько французское правительство готово к началу мирных переговоров. Или, говоря прямо, готово ли оно выкупить Жанну и на каких условиях? Прямо к королю Шарлю герцог не обращался, но всё, излагаемое, вроде бы Амедею Савойскому, писалось с тем расчётом, что письмо будет переслано в Жьен, где французский король в это время находился. И говорилось в нём о Компьене, который вот-вот будет захвачен, о перспективах продолжения военных действий, которые несомненно мрачнее, нежели перспектива мирных договорённостей. И только в самом конце этого письма, едва ли не вскользь, упоминалось о пленении той, «которую называли Девой».

Шарль, в свою очередь, тоже написал, как бы Амедею, увиливая от конкретного ответа по поводу переговоров – дескать, ему необходимо узнать мнение принцев крови, то есть, герцогов Бретонского, Алансонского, Анжуйского… Но саму идею он, конечно же, приветствует, стремление разделяет и относительно перспектив не обманывается. При этом, о Жанне не было написано ни слова, что можно было толковать двояко любому, кто не посвящён в тонкости дела, (а таких большинство), но пожелает спросить: «А почему?!». Либо Шарль не желает через посредников показывать свою уязвимость по этому вопросу, либо не желает пленницу выкупать вообще.

Однако, даже тем, кто это действо готовил и просчитывал все ходы наперёд, делая ставку как раз на то, что французы выкупать Жанну не будут, такое отмалчивание короля тоже было не слишком понятно. Молчание не оговаривалось. Его и в этом случае можно толковать как угодно и, конечно же ошибиться, если растолковать не в пользу молчащего. И поэтому любой, кто готовил пленение Жанны, предпочёл бы даже самый туманный намёк вообще ничему. Это ведь и «да», и «нет», и «не сейчас», и «никогда»…

– Вы уверены, что Амедей Савойский получил от короля Шарля письмо именно такого содержания? То есть, фактически, никакого? – спрашивал епископ Кошон, сидя в покоях архиепископа реймсского, которого вдруг страстно пожелал навестить. – Я понимаю, вы не обязаны разглашать… но, поверьте, де Шартр, вопрос не праздный! От желания или нежелания вашего короля выкупить эту девицу зависят очень многие… – он чуть было не сказал «судьбы», но во-время одумался. – …многие нюансы будущих взаимоотношений вообще, а не только с Бургундией!

Рено де Шартр улыбнулся с видом, который по его мнению должен был выглядеть успокаивающим.

– Не оправдывайтесь, дорогой Кошон, я всё прекрасно понимаю. И ваша заинтересованность мне понятна тоже.

Ещё бы не понимать! Реймсский архиепископ словно книгу читал, глядя на лицо собеседника, поэтому не заблуждался относительно того, чем именно он озабочен. Но, по сравнению с тем делом, которое сейчас собирался провернуть сам архиепископ, вся эта суета заурядного карьериста Кошона выглядела топорной работой дровосека против тонкой резьбы ювелира.

– Король полон сомнений, – мягко проговорил де Шартр. – Решать всё прямо сейчас он не может и не должен. И я сам советовал ему повременить и подумать.

– О чём же тут думать?! – всплеснул руками Кошон. – То есть, конечно… Королевское решение – это всё равно что Божья воля. Оглашать его без раздумий… да, разумеется… И разве могли вы дать какой-то иной, менее мудрый совет… Но не вы ли сами огласили не так давно, что девица навлекла на себя гнев Божий своими же неразумными делами?! Своей гордыней и непримиримостью? Разве нужны королю какие-то иные доводы?

– О да, да…

Архиепископ печально опустил голову.

– Это была тяжкая обязанность, возложенная на меня Господом нашим. Как больно было мне оглашать подобное, и, как печально теперь смотреть на терзания его величества, который слишком многим обязан этой девушке и, конечно же, разрывается между долгом и верой…

Де Шартр даже прикрыл глаза, делая вид, что скрывает подступившие слёзы, и Кошон был вынужден терпеливо переждать этот приступ сострадания.

– Однако, – довольно бодро продолжил де Шартр через несколько томительных мгновений, – делать подобный выбор обязанность ещё более тяжкая, чем простое оглашение вины нашей Девы. Вы же видели, как удручил простых людей её плен. И разве может его величество отмахнуться от желаний своих подданных? Ведь, что греха таить, Дева, в известном смысле, принесла в наши земли… м-мм, некоторую ясность… По крайней мере, в вопросе власти. Корону получил французский принц, что вполне отвечало местным убеждениям, и я горжусь тем, что возложил её своими руками. Толпа ликовала, а это, знаете ли… Это сила, с которой нельзя не считаться… В честь Девы возводят алтари и часовни! Служат мессы! Священник в Перигё произнёс проповедь о чудесах, совершённых Божьей посланницей и его речь произвела сильное впечатление на прихожан! А в Аббвиле – вы только вдумайтесь, Кошон! – в Аббвиле, в Пикардии, где все настроения всё ещё определяют бургундцы, муниципалитету пришлось заключить в тюрьму двух горожан, сказавших о Деве что-то непотребное, чтобы спасти их от расправы!..

Он говорил что-то ещё в том же духе, но Кошон уже откровенно заскучал. Если беседа и дальше продолжится вот так, общими фразами с пересказом фактов, половины из которых наверняка не было, это не только не прояснит положение дел, но запутает ещё больше. Ведь, если раньше была ясна хотя бы позиция французской церкви, то теперь – если конечно де Шартр не юлит по своему обыкновению – теперь выходило, что церковь колеблется тоже и готова, вслед за королём, якобы уступить воле плебейского большинства.

Скука на лице епископа от внимания де Шартра не укрылась. Внутренне он усмехнулся и решил, что хватит, наверное, терзать Кошона туманными рассуждениями. Но напоследок не смог отказать себе в удовольствии.

– Вспомните свой Бове, мой дорогой! Вспомните толпу, которая выгнала вас, только узнав, что Дева ведёт к городу их короля!.. А ведь гарнизон был вам предан, не так ли? Но что они могли противопоставить толпе? Как подавлять бунт, в основе которого лежат верноподданнические настроения?

Кошон заёрзал и зло посмотрел на архиепископа. Похоже, ему доставляет удовольствие ковырять эту болезненную рану – потерю епископом своего доходного диоцеза. Но де Шартр вдруг стёр с лица сострадание и, откинувшись в высоком кресле, заговорил, наконец, по-деловому, словно и не было между ними только что лицемерной и бесполезной беседы.

– Нужно время, Кошон, чтобы продажа этой девицы вашему регенту никого не побудила к каким-то решительным действиям. Мало сказать «виновна», нужно ещё и доказать! А доказательства – это документы, которые пишутся и подписываются…

Он побарабанил кончиками пальцев друг о друга и внезапно спросил, не слишком, впрочем, ожидая ответа:

– Вы знаете отца Паскераля? Это бывший духовник нашей Девы. Честнейший человек, глубоко преданный своим убеждениям! А надо сказать, его убеждения – образец нравственности для всех нас! Так вот, недавно мы много часов провели в беседе о том, насколько Жанна была разумна и неразумна в своих делах, и, знаете, преподобный Паскераль согласился со мной, что многие её поступки не соотносимы со званием Божьей посланницы! Это было как раз после того, как пришли сведения о казни этого бургундского капитана… Как там его?..

– Франк д» Аррас, – подсказал Кошон.

– Ну да… – кивнул архиепископ. – Преподобный Паскераль понимал, как и я, что нужно сделать всё возможное, чтобы такое грязное пятно на делах Девы было скомпенсировано чем-то, что будет сделано во славу Господа и угодно ему. Я предложил выход, по многим причинам спорный, но отец Паскераль, поколебавшись, всё-таки признал его вполне приемлемым, (чем, кстати, снял груз с моей души), и мы… Не думаю, что мы согрешили. А если и согрешили, то только перед Девой. Однако, всё, что сделано во славу истинной веры должно быть принято и ей…

Кошон, который только-только начал заинтересовываться беседой, с лёгким холодком раздражения подумал, что архиепископ сейчас снова уведёт разговор в сторону общих рассуждений. Но тот, похоже, впал в многословие просто потому, что не желал называть вещи своими именами и только выражением глаз подсказывал собеседнику, что и как следует воспринимать.

– Её авторитет и влияние, как в войске, так и в среде горожан, были столь велики, что мы, служители церкви, просто не имели права их не использовать ради укрепления веры. И, между прочим, ради блага самой Жанны. И, если сама она, по своей ли природной упрямости, или в силу каких-то иных причин, далеко не всё делала для прославления имени Божьего, мы с отцом Паскералем решили хоть немного дело исправить и, пока не стало всем очевидно, что посланница миссию свою не исполняла, как дОлжно, воздать ей, хоть немного, той славой, которую она… ну, говоря честно, заслужила не вполне…

Кошон замер, начиная понимать, а архиепископ с вялой медлительностью, потянулся к медному колокольцу и несильно тряхнул им, наполняя комнату звоном, неожиданно мягким. Тут же в дверь просочился почтительный секретарь со стопкой бумаг, явно заранее приготовленных.

– Вот, взгляните, Кошон, – сказал де Шартр, осторожно снимая верхний листок. – Это копия письма, которое недавно было отослано чешскому королю Сигизмунду. Прочтите и скажите, разве это не торжество истинной веры?!

Секретарь, не теряя почтительности, перехватил бумагу и поднёс её епископу.

Тот бегло ознакомился с содержанием и, не сдержался, хмыкнул. Ай да, архиепископ! Ай да Шартр!

Письмо представляло собой обращение Жанны к чешским повстанцам-гуситам, которых она корила за вероотступничество, и которым угрожала расправой, если посмеют ослушаться. Подписал письмо отец Паскераль от имени Девы, якобы не умеющей начертать собственное имя. Но тон письма не оставлял сомнений в том, что это не мирные поповские увещевания, а откровенный военный ультиматум! Причём, составленный так грубо, в лоб, так примитивно-амбициозно, что назвать его подлогом не поворачивался язык. Кошон по опыту знал – всякая ложь, доведённая до абсурда, начинает балансировать на той тонкой грани, за которой её начинают признавать за правду. И чем проще, чем прямолинейней подход к этому абсурду, тем быстрее ложь переходит за грань.

– Вы представляете как благодарен нам теперь австрийский эрцгерцог^[87]? – спрашивал тем временем де Шартр. – И здесь, – он потряс остальными бумагами, – свидетельства, тщательно отобранные нами среди всех домыслов о Деве, с доказательствами и датами на случай какой-либо проверки. Чтобы вы хорошо поняли, я прочту…

Архиепископ взял следующий листок, сощурил близорукие глаза и, почти торжественно начал зачитывать, а Кошон просто обмяк на своём стуле.

О да! Он способен был оценить дела подобного размаха!

Письмо и свидетельства, судя по всему, были заготовлены ещё зимой. А это могло означать только то, что Ла Тремуй не обманул, и французский король действительно хотел избавиться от Жанны и сейчас спасать её, скорей всего, не будет. Но, прекрасно понимая какого рода процесс собираются над ней учинить, подготовился основательно. Любую из этих бумаг, при желании, можно было трактовать и, как борьбу с ересью во имя единой католической Церкви, и прямо противоположно – как превышение полномочий, с той же самой ересью граничащее. То есть, по сути, архиепископ, которого власть французского короля более чем устраивала, давал сейчас понять Кошону, что процесс над Жанной состоится только в том случае, если обвинения в колдовстве не поставят под сомнение коронацию Шарля Валуа. Иначе французская сторона подаст апелляцию папе с предоставлением всех этих свидетельств, которые охотно и весомо поддержат и чешский король, и австрийский эрцгерцог, и получится так, что Кошон всеми силами хочет отправить на костёр ярую защитницу истинной веры.

Архиепископ закончил читать и даже не посмотрел на Кошона, в сообразительности которого не сомневался. Просто передал листок секретарю и жестом его отпустил, пронаблюдав, как почтительно, почти ласково, секретарь извлёк письмо к гуситам из руки епископа и исчез за дверью.

Кошон прочистил горло.

– Впечатляет, – промямлил он без особого энтузиазма.

Призрак доходной должности, способной компенсировать потерю Бове, медленно таял в туманной теперь перспективе.

– После подобных свидетельств вашему королю просто необходимо выкупать свою Деву любой ценой.

– А вашему регенту наказать её за ересь с бОльшими основаниями.

Оба прелата посмотрели друг на друга уже без показного благочестия.

– Давайте начистоту, – предложил де Шартр. – Мы прекрасно понимаем, насколько важно его сиятельству герцогу Бэдфордскому казнить Деву Франции, как ведьму. С одной стороны, это решило бы и многие наши проблемы. Говоря «наши» я имею в виду, конечно же, французскую церковь, которая больше потеряет, чем приобретёт, останься Жанна популярной, как прежде. Своей простотой и подчеркнутым принятием одной только Божьей воли, она многих может ввести в опасное заблуждение. Этак каждый решит, что повиновение королю и отцам Церкви – дело второстепенное. А там и до открытого бунта рукой подать! Явится такой вот новый Гус, и всё… Но казнь на условиях, нужных Бэдфорду, создаст другие проблемы, уже французскому государству, а меня, дорогой Кошон, как и многих, более достойных людей, нынешний король полностью устраивает. Поэтому, давайте прямо сейчас договоримся – обвиняйте Жанну в чём угодно и как угодно, лишь бы это не бросало тень на правомочность коронации. В противном случае, наш король выкупит девушку сам и заключит новый мирный договор с Бургундией, за что ваш король и, самое главное, парламент, как вы понимаете, регента по головке не погладят.

Кошон хмыкнул.

– Что вы подразумеваете под словом «договоримся»? – спросил он.

Его так любезно «прижали к стене», что изображать обиду или полное непонимание было просто невежливо. Де Шартр мог бы поступить куда жестче и сразу предъявить ультиматум, а не предлагать договариваться. Но он не мог не понимать, что прямо сейчас договориться не получится и, возможно, любезное предложение это всего лишь мягкая форма ультиматума, потому что, как ни крути, а условия здесь ставит французская сторона. И Кошон, которому теперь нужно возвращаться и передавать этот разговор Бэдфорду, вынужден будет просто поставить герцога перед фактом, что главной цели они уже не добьются.

Де Шартр с пониманием кивнул.

– Я хочу получить от вас гарантии, Кошон, в том, что моя откровенность не будет впоследствии использована во зло. А также в том, что моя доверчивость, – он выдержал многозначительную паузу, – в том случае, если вы сейчас такое слово дадите, – снова пауза, чтобы собеседник лучше усвоил, – не будет впоследствии обманута. Впрочем, ваше, известное всем здравомыслие, сводит этот договор к простой формальности, ведь так?

– Регент тоже потребует от меня гарантий, – пробормотал Кошон.

– Конечно, – кивнул архиепископ. – И мы со своей стороны можем обещать, что Жанну не выкупят до тех пор, пока концепция будущего процесса не будет вами окончательно определена. А дальше – по обстоятельствам.

Кошон уныло развёл руками. Ответить отказом он не мог, и это было ясно им обоим. Но, Боже мой, как же всё осложнилось! Снова перекраивать процесс, который казался таким упоительно лёгким, триумфальным! Перекраивать, теперь уже с учётом того, что земли, захваченные этим, якобы королём, Шарлем придётся ему оставить. Правда, может быть, не все и не в полное владение… может быть, даже частично, как регентство… Хотя, нет. Это ИХ не устроит. Но, чтобы новоявленный королёк хотя бы не зарился на большее и смог сохранить во владении как можно меньше, его обязательно надо ограничить результатами суда о колдовстве, с помощью которого он получил свою шаткую корону! И сделать это тонко, чтобы английскому парламенту заметно было, а этому дьяволу архиепископу нет! И это самое сложное, поскольку обмануть его почти невозможно… Но, может быть, он сам пожелает обмануться, если минимально затрагивать на процессе, скажем, Реймс и всю Шампань?

– Однако, не забывайте, – снова привлёк внимание Кошона де Шартр, – долгое решение проблемы чревато появлением проблем новых. Недовольства среди горожан, волнения в деревнях… Мы же не можем прямо сейчас, активно, внушать своим прихожанам, что Дева Франции еретичка! Да и мне, сказать по правде, совсем не хочется в один прекрасный день бежать с насиженного места, бросив всё, что дорого моей душе и памяти. Уж в чём, в чём, а в этом вы должны меня понять.

Кошон натянутой улыбкой скрыл раздражение. Да, пора заканчивать разговор, чтобы лишить архиепископа радости постоянно напоминать о Бове. Тем более, что всё важное уже сказано.

– Я напишу вашей светлости, – сказал он, поднимаясь.

И не удержался – посетовал:

– Как всё таки тяжелы нынешние времена. Служители Церкви зависят от дел мирских едва ли не больше самих мирян.

– Да, да, – закивал де Шартр, тоже понимаясь. – Но эта зависимость учит нас смирению, что важно, и заставляет делить с другими ответственность, от которой ждали слишком многих, как раз-таки мирских благ.

Он приветливо улыбнулся епископу и протянул ему руку.

– Я счастлив, что поучился мудрости у вашей светлости, – не слишком старательно пряча сарказм в голосе сказал Кошон.

Припал губами к драгоценному архиепископскому перстню, а потом удалился со всей возможной величавостью, на которую только был способен. Ему не составляло труда представить, как де Шартр смотрит вслед и улыбается.

Нуайон

(июнь 1430 года)

Сомнения в собственной правоте, особенно для человека, который и мысли не допускал, что может быть неправ, вещь неудобная и малопонятная. Для Филиппа Бургундского они стали примерно тем же, чем для человека, лежащего себе спокойно в постели стало бы присутствие рядом, на подушке, какой-нибудь мерзкой твари. И лежать спокойно уже не получается, и совершенно непонятно, каким образом смогла эта тварь сюда проникнуть!

Нет, можно было бы, конечно, ответить на письмо парижского инквизитора, назначить сумму и продать обеих девиц, как и было договорено – и всё! И какой-нибудь Люксембургский бастард так бы и поступил. Но Филипп Бургундский – это Филипп Бургундский! Никакая договорённость не является для него цепями, потому что всякая сделка – прежде всего преследование собственной выгоды. Сейчас ему выгоднее держать Жанну в плену, присматриваясь, с одной стороны, к Бэдфорду, с другой – к Шарлю. И, хотя последний помалкивал, Филипп не слишком ломал голову, гадая «почему?». На месте французского короля он, может, и сам поступил бы так же. Но он и не французский король! Он – герцог Бургундский, в руках которого игла тех весов, где взвешиваются интересы двух королевств. И сейчас только он решает, кому отдать преимущество. И отдавать ли вообще?

И тут эта вторая девица спутала ему все мысли! Будь Жанна одна, он бы знал, что делать. Выждал бы, пока обе стороны чётко определят свои позиции, и продал бы её тому, кто для Бургундии предоставлял больше выгод, пусть даже и в обход интересов Шарля. Мало ли что там ещё преподнесёт герцогиня Анжуйская. Вдруг, через её посредничество, хорошую сумму за Жанну предложит Карл Лотарингский? Или Рим, что тоже возможно, если они там решат как-то по-своему использовать необычную славу этой девицы. Бургундии добрые отношения с папой тоже не повредят и от Бэдфорда прикроют.

Но, вот уже несколько дней, с тех пор, как герцог вернулся в свой лагерь под Компьеном, он не может отделаться от странного ощущения, что надо всей политикой, надо всеми государственными выгодами, словно высокое небо, раскинулось что-то более высокое! Что-то о чём до сих пор он думал куда более заземлённо. Если думал вообще…

Вера давно уже представлялась герцогу этаким умывальником для души. Не осознанно, разумеется. Пожалуй, даже, такое представление залегало в нём где-то очень глубоко, упрятанное под воспитанием и многовековым восприятием религии, как некоей догмы. Потребовалось почиститься – покаялся, помолился, и вот уже снова легко, никаких сомнений – душа омыта. С другой стороны – более понятной и материальной, вера была частью той же политики, средством эксплуатации и спекуляции. Детские страхи перед геенной огненной давно уступили место трезвому пониманию того, как гибко трактуются любые церковные постулаты если власть и сила земных правителей того требуют. К тому же, всегда ведь можно покаяться…

Но Филипп не мог припомнить случая, когда бы душа его требовала покаяния. Он твёрдо стоял на земле и жил по земным законам. Поэтому и Жанну с лёгкой совестью продал бы, потому что девице, в худшем случае, угрожало бы почётное заточение в каком-нибудь замке или монастыре, из-за чего у Филиппа душа не заныла бы ни на мгновение. Он бы и вторую продал, окажись они никем и ничем! Но… Эта безродная девица, которую, неизвестно зачем, держали возле Жанны, непонятно как, ухитрилась именно в нужный момент, самыми обычными словами попасть в ту уязвимую, и, как раз в тот момент, незащищённую ничем точку в душе герцога, от которой, как трещины по стеклу, поползли сомнения. Это она заставляла сейчас чувствовать над собой бездонное небо, где таилось нечто, куда более высокое, чем все расчёты и вся политика! Нечто грозное и, в то же время, доброе, что он боялся пока назвать простым именем «Бог», но уже понимал, что не может – и вряд ли когда-нибудь сможет – отделаться от его понимания, как и от странного нового чувства, родившегося в нём… Понять природу этого чувства пока не удавалось, но Филиппу оно совсем не нравилось. Оно тревожило, угнетало и требовало разъяснения, которое герцог твёрдо решил получить, потому что всё понятое уже побеждено!

Побыв недолго в лагере под Компьеном, где в его руководстве никто особенно не нуждался, Филипп снова уехал в Нуайон, где сначала отобедал, потом вяло и рассеянно поохотился со своим соколом, потом отказался от ужина и, просидев в задумчивости и одиночестве около часа, велел, наконец, привести к нему Клод.

Когда она вошла, солнце за окном клонилось к закату и видимая из комнаты часть небосвода окрасилась кровавым багрянцем. Клод запнулась на пороге, увидев это алое небо, но потом опустила глаза и прошла.

– Не любишь закат? – спросил герцог.

– Люблю, ваша светлость.

– Тогда, почему так посмотрела?

В ответ девица наклонила голову, набычилась и молчала с той крестьянской туповатостью, которая всегда бесила. Ни дать, ни взять, те рабы, которые при появлении герцога, вечно не знали, что сказать и, как себя вести. Филипп поморщился. Может, несколько дней назад ему просто показалась в ней эта некая особенность? И, может, это хорошо? И пусть… Можно будет отмахнуться ото всех сомнений – с совестью он как-нибудь договорится – и жить, как жил до сих пор, не изводя себя мыслями о том, что какая-то там крестьянка получила в этой жизни откровение, ему, всесильному герцогу недоступное! Вот она, пожалуйста – стоит, как немая! Теребит передник слишком большого для неё платья, ну точь в точь та кухарка, или молочница, которая ей это платье одолжила! С какой стати Господу одаривать вниманием такую? Взять бы сейчас и отослать её обратно!

Филиппу безумно хотелось поступить именно так. Он уже облизнул губы, и одного лёгкого выдоха было бы достаточно, чтобы с них сорвалось: «Уведите её прочь!». Но, вместо этого, герцог выдавил стражникам: «Убирайтесь», и сам отвернулся к окну, дожидаясь, когда в комнате не останется никого, кроме них с Клод.

– Я не хотела прогневить вас, сударь, – послышалось за спиной почти сразу после того, как стражники ушли.

– Тогда разговаривай со мной, а не молчи, – с раздражением сказал герцог.

– Хорошо.

Филипп глубоко вдохнул и повернулся.

Да. Вот теперь она смотрит прямо на него и платье это чёртово больше не теребит! «Господи, помоги мне! – мысленно взмолился герцог. – Я готов принять любые Твои откровения, только дай мне жить после разговора с ней, как прежде! И тогда, клянусь, я спасу эту девушку!»

– С тобой хорошо обращаются здесь? – спросил он, чтобы хоть как-то начать.

– Да, сударь, спасибо.

– Может, что-то нужно? Пока я здесь, ты можешь попросить.

– Я хочу спросить о Жанне…

– Нет!

Герцог и сам не понимал, почему ответил так резко. Ему ничего не стоило сказать Клод, что Жанна, хоть и находится в заточении, но живёт вполне сносно и пользуется самым искренним расположением, как супруги, так и сварливой тётки Жана Люксембургского. Обе дамы, смертельно скучавшие до сих пор в Боревуаре, были рады заполучить себе этакую пленницу. Ничуть не смущаясь обвинениями в ереси, они вели с Жанной беседы, сначала на богословские темы, (поскольку обе были чрезвычайно набожными, словно компенсировали этим беспринципность мужа и племянника), а затем и на темы более светские. Расспрашивали о дворе короля Шарля, которого Люксембургская тётка смутно помнила вечно сопливым, никчёмным мальчиком, которого она видела как-то в Париже, в соборе Нотре Дам на службе по случаю празднования первого дня Троицы. Мальчика тогда привезли из Пуатье, и он всё время жался за спинами старших братьев, больше похожий на бедного провинциального дворянчика, чем на королевского сына…

Филипп мог рассказать и о том, что из Рима, не официально и крайне пока осторожно, со множеством оговорок, поступали королю Шарлю намёки на то, что выкупить Божью Деву, принесшую ему славные победы и корону, необходимо во имя истинной веры и какой-никакой благодарности Господу за Его милости. А Бэдфорду, в то же время, намекали на недопустимость расправы с подобной пленницей, поскольку один раз уважаемое церковное сообщество уже признало, что она не еретичка! Но Филиппу казалось, что Клод тем вернее раскроется перед ним, чем меньше она будет знать о Жанне. И резкостью тона он пытался дать ей понять – хочешь что-то узнать, будь откровенной.

– Вопрос о Жанне решаю не я. Точнее, не я один, – сказал Филипп, досадуя на себя из-за того, что слова прозвучали не так веско, как хотелось. – Но твою судьбу можно решить прямо сейчас. Если ты поможешь, конечно, и не будешь отмалчиваться, когда я захочу что-то узнать.

– Мою судьбу решить очень просто, – ответила девушка безо всякой робости. – Отправьте меня к Жанне, так будет лучше всего.

– Я сам решу, что лучше.

Филипп посмотрел сердито – руки девушки начали теребить платье. Он хотел было подавить раздражение и снова вызвать в себе спасительную мысль о том, что девчонка всё-таки ничего особенного из себя не представляет, но передумал. Филипп слишком долго готовился к тому, чтобы сейчас заглянуть… Куда? В недра самого себя? Или ещё глубже – туда, откуда пришла в его тело бессмертная душа, стыдливо сморщившаяся сейчас под тяжестью герцогской мантии? Но, как бы ни было, он не смалодушничает и не отступит!

– Сядь, – приказал Филипп.

И сам тоже сел, борясь с желанием взять кубок с любимым бургундским и держаться за него, как за некую опору, потому что руки внезапно показались какими-то лишними.

Девушка осмотрелась. Единственным местом, куда она могла сесть, был стул с низким сидением, и высокой резной спинкой – слишком роскошный, а потому неудобный. Ей тоже, в первое мгновение, захотелось отказаться и попросить дозволения разговаривать стоя. Но что-то в голосе и тоне герцога подсказало, что больше всего сейчас он боится быть ниже её, поэтому Клод послушно села.

– Ты ведь была не единственной девушкой в той деревне, где росла Жанна? – начал Филипп. – Почему же пошла за ней только ты?

– Так было нужно, сударь.

– Нужно кому?

– Не знаю. Но по-другому поступить было нельзя.

– Может, ты тоже слышала какие-нибудь голоса?

Клод еле заметно улыбнулась.

– Что вы, сударь… Единственный голос, который я слышала, был голос Жанны. Мне хватило и его.

Руки Филиппа не знали, что им делать и сцепились между собой пальцами.

– Давай оставим в покое Жанну! Ты очень странная девушка, но не кажешься мне обычной глупой крестьянкой, которая бездумно следует за госпожой! Надеюсь, и я не кажусь тебе идиотом, которого можно обвести вокруг пальца, отвечая на вопросы так, как делаешь ты?! И перестань, наконец, теребить свой чёртов передник! Меня это раздражает!

Клод быстро расправила грубую ткань на коленях, сложила на ней ладони и подняла на герцога удивлённый взгляд.

– Сударь, я не понимаю, чего вы от меня хотите! – произнесла она мягко, почти сочувственно. – Спросите прямо, и я так же прямо отвечу!

Филипп вдруг глубоко задышал. Потом задал вопрос, по его мнению глупый, но единственный, который вертелся у него на языке:

– Кто ты?

Девушка, кажется, поняла. Она немного подумала и ответила, как и обещала – прямо.

– Я – Клод… И я же – Жанна.

Со стороны могло показаться странным, но именно этот малопонятный ответ герцога вдруг успокоил.

– Почему так? Это что-то означает?

– Крестили меня, как Жанну. Но деревья в нашем лесу… Не знаю, поверите ли вы, сударь, но они назвали меня Клод, и я верю, что так оно и есть.

Филипп, который готовился к чему-то подобному, не сразу смог подобрать слова к следующему вопросу.

– А разве деревья… Хотя – да… пусть. Но они как-то по-особенному разговаривают? Как ты могла понять, что именно «Клод»?

– Не знаю, сударь. Вы можете меня хоть пытать, но я не объясню, как это происходит! Я слышу, что деревья со мной говорят, всё понимаю и могу повторить смысл их речей, но не сами слова. Я их просто чувствую. Если хотите, могу вам рассказать, что нужно делать, и вы сами попробуете. Это просто – достаточно прижаться к стволу всем телом и ощутить себя его частью… А ещё лучше представлять, что у вас тоже есть корни, и они сплетаются с корнями дерева. Но, если это никак не выходит – такое бывает даже у тех, кто очень хочет научиться – то надо попробовать просто слушать, и делать это в такой момент, когда на душе или очень тяжело, или, наоборот, очень легко и радостно. Но обязательно, чтобы было как-то, как не бывает в обычные дни. Это, как в церкви… Вы когда-нибудь чувствовали себя так, словно Бог вас слышит и отвечает вам?

– Не помню, – как под гипнозом ответил герцог. – Может быть, в детстве…

Сейчас он чувствовал приятное оцепенение, которое не хотелось стряхивать.

– О том, что должна идти с Жанной, ты узнала… так же?

– Нет.

Видя в герцоге неподдельный интерес и веру в свои слова, Клод решила, что не будет ничего дурного в том, если она расскажет и о Дереве Фей и о тех предсказаниях, которые порой делала, то просто по наитию, а то и по требованию чего-то, что сама себе объясняла внушениями невидимых существ, живущих в лесу Домреми. Более того, рассказывая и увлекаясь всё больше и больше, девушка вдруг поймала себя на отчаянной мысли, что, может быть, сумеет убедить герцога в том, что Жанна не еретичка, раз черпала силы для свое нелёгкой миссии из того же природного источника! Разве может быть не Божьим голос вековых деревьев, засеянного поля, самой земли и неба над ним?! Разве птицы, которые порой садились ей в руки и смотрели прямо в глаза, будто прикидывая, поймёт, или нет, говорить ли с ней, или не стоит – разве не ангелы они, посланные Всевышним с истинами простыми и ясными, но которые люди уже не в силах понять из-за той нечистой гордыни, которая увела их в каменные замки и заставила делать оружие – сначала для убийства иных, а затем и подобных себе?.. Может быть, послушав её, этот странный герцог, так жаждущий что-то понять, отпустит их с Жанной? Или позволит сбежать? Или сам спрячет от людской расправы где-нибудь далеко отсюда? Ведь не просто так он решил говорить с Клод! И сейчас, когда вот так слушает, стал очень похож на другого герцога, который когда-то тоже расспрашивал Клод обо всех её, на первый взгляд, странностях, а потом, с отеческим беспокойством предупреждал о том неверии, сквозь которое им придётся пройти, как сквозь тернии… Но, вот сейчас, Клод не видит никакого неверия! Сейчас она готова раскрыть перед этим герцогом все сокровища, которые познала её душа, и отдать их за то, чтобы с Жанной ничего плохого не случилось!..

– Погоди, погоди, что ты сейчас сказала? Карл Лотарингский говорил с тобой?! Карл! И даже предупреждал, что при дворе вам будет тяжелее, чем в деревне!

Клод осеклась. Её мысли смешались со словами, произносимыми вслух, и, увлечённая своей идеей, она не заметила, как начала рассказывать Филлипу всю историю их с Жанной мытарств.

– Да. Он приглашал Жанну к себе в замок и посвятил в рыцари по всем правилам. А ещё он очень разволновался, когда увидел крест, который я ношу…

Клод доверчиво вытащила на свет тот самый крест с петлёй, который так поразил Карла Лотарингского и, для того, чтобы показать Филиппу, поднялась и хотела подойти. Но герцог вдруг вскочил и попятился так стремительно, что опрокинул стул, на котором сидел. Это получилось нелепо и стыдно, но Филипп вряд ли заметил и нелепость и стыд своего поведения. Мысли, чувства, вся память, вывернувшаяся вдруг самыми яркими впечатлениями, пришли в такое сильное волнение, что оказалось невозможно не только сидеть, но и стоять в комнате, заполнившейся словами и чувствами этой девушки!

– Стража! – заорал герцог. – Уведите!.. Не сейчас!..

Он положил руку на грудь, словно тяжело было дышать, и не смотрел, как уводят Клод с её странным, как будто всё понявшим взглядом. Дышать, действительно, было тяжело. И только когда, уже вдогонку, герцог распорядился о еде для пленницы со своего стола и о комнате, лучшей, чем была до этого, только тогда и отпустило. Но не до конца!

Лотарингский герцог – этот высокомерный мистик, этот рыцарь, верный обетам воинов креста, хранящий, как полагали многие сведущие, такие тайны, за которые сам Рим продаст дьяволу всё, что ещё не продал сверх своей души – этот властелин был взволнован, увидев крестик на шее деревенской девчонки! Силы небесные! Да с его знаниями разволновать Карла могло, по меньшей мере второе пришествие!!!

Филипп зажал себе рот руками, словно боялся выпустить наружу эту чудовищную ересь…

А ересь ли?

Что если правда?.. Что если сейчас он велел вывести вон ту, которая пришла спасать его гибнущую душу? Ту самую душу, которая вот-вот сбросит с себя тяготы герцогской мантии, скомкает её и бросит в пыль, чтобы сильной и обновлённой выступить против земных королей в одном строю с царём небесным?..

Нет! Он бредит!

Или?..

Чем герцог Бургундии отличается от сборщика податей, который смог выбросить деньги, привязывающие его к земной жизни, наполненной одним только добыванием лучшей пищи и одежды, и последовать за Христом?

Но – то Христос! Его святость и праведность узаконены и признаны! Правда, признаны после распятия. И, может быть, когда он отдаст эту девочку на заклание, весь свет признает и за ней право спасать их?!

Филипп схватил-таки со стола кубок с бургундским, залпом его осушил и вдруг расхохотался, как безумный.

Он желал что-то понять? Но он понял только одно – Господь не любит его, раз поставил перед необходимостью искать ответ на вопрос, что есть истина и делать выбор!

– Будь ты проклята, Анжуйская мадам! – с неожиданной яростью крикнул вдруг герцог.

И, что есть силы грохнул об пол свойбесценный кубок.

* * *

В середине июля начались наконец переговоры о продаже Жанны английской стороне, поскольку французский король продолжал отмалчиваться.

Филипп Бургундский на переговорах вёл себя достаточно вяло. Предложенную Кошоном, от имени малолетнего короля Генри, сумму в десять тысяч ливров признал достаточной. Но все последующие попытки хоть немного её снизить пропускал мимо ушей, словно говоря: «Не хотите – не покупайте». И только когда кто-то из посланных Бэдфордом приватно поинтересовался, входит ли в указанную сумму и выдача другой девицы, захваченной вместе с Жанной, Филипп вышел из себя и заявил, что переговоры ведутся о выдаче одного конкретного лица и только!

Известие об этом весьма озадачило Бэдфорда, который и без того чувствовал себя медведем, изводимым в собственной берлоге мелкими грызунами. Кошону он велел немедленно разобраться с выдачей второй девицы, потому что процесс совершенно потеряет всякий смысл, если изобличённую еретичку в конце концов не отправят на костёр! И епископ, заметно присмиревший после поездки в Реймс, снова засучил рукава.

Несмотря на то, что результаты беседы с архиепископом он, как мог, смягчил, английская правящая партия оставалась недовольной его усилиями. Бэдфорд вообще готов был испепелить его гневом, не заручись Кошон заранее поддержкой епископа Винчестерского. Вдвоём они кое-как убедили регента в том, что не стоит дразнить Рим, который вряд ли выступит против такого священного таинства, как коронация, и запросто может, в свою очередь, не поддержать коронацию малолетнего Генри, которая на французской земле ещё не состоялась, но уже подготавливалась. Самое лучшее, говорил Кошон, провести процесс, делая упор на оскорбление святой веры, на превышение полномочий, которые – ну, Бог с ними, пусть и были – но обернулись ересью уже после коронации дофина. Впрочем, эту мысль можно и не развивать особо, просто сместить акценты в некоторых поступках или высказываниях так, чтобы еретический налёт затенил всё деяния этой девицы, а там уж по писанию – «имеющий уши да услышит…».

С горем пополам Бэдфорда удалось убедить, и Кошон сел за составление письма архиепископу Реймсскому, но тут вопрос о выдаче второй девицы – никого доселе остро не волновавший – вдруг стал в один ряд с вопросами первостепенными. Осложнялся он слишком малым кругом посвященных и тем, что по каким-то тайным ручейкам, текущим под плитой большой политики, сочилась ко всем заинтересованным лицам подспудная мысль, что казнить вместо Жанны следует именно эту девицу. Кошон же, который не без гордости считал себя одним из первых прозорливых, кто разгадал происки слишком ловкой герцогини Анжуйской, полагал, что казнить можно было бы кого угодно, а с этой Клод, не мешкая, надо бы как следует разобраться, чтобы не выплыла на свет Божий ещё какая-нибудь французская каверза.

Но, прежде чем разбираться, девицу следовало заполучить. И делать это, как и всегда, надо самому.

– Если бы вы знали, как меня самого угнетают разговоры вокруг этого дела, – вздыхал епископ, сидя в походном шатре герцога Филиппа. – Однако, решать что-то надо, не затягивая, иначе опомнятся те, кто не слишком приветствует распространение английского влияния, не так ли?

– Решайте, – пожал плечами Филипп. – Со своей стороны я сделал всё, что мог.

– О да, разумеется… Однако, выдача второй девушки не менее важна для нас.

Кошон закашлялся, заметив, как мгновенно изменилось лицо герцога, и сделал вид, будто никак не может унять этот приступ. Но пока из рукава сутаны извлекался платок, которым епископ сначала помахал, якобы в отчаянии, а затем прикрыл лицо, мозг его лихорадочно работал. Выходит, не врал тот посланец Бэдфорда, который сообщил, что Филипп ни о какой второй девице слышать не хочет и даже злится. И, раз посланец не врал, всё это действительно осложняет дело. Но почему вдруг Филипп так переменился – совершенно непонятно и тоже следует прояснить. Что если он что-то уже узнал о ней?..

– Вы поймите, – уняв, наконец, кашель продолжил Кошон, старательно сворачивая платок и пряча его обратно в рукав, лишь бы не встречаться взглядом с герцогом, – с этой второй, как там её? Клод? Да… Так вот, с ней всё очень не ясно. Будь она нужна всего лишь замены ради, я бы и беспокоить вас не стал. В любой тюрьме можно найти девицу, куда более достойную казни, чем эта Клод. Но, судя по всему, она была очень важна для всей этой аферы герцогини Анжуйской, и мы опасаемся, что, выкупив одну Жанну, оставим в руках противника хвост той гидры, которая в состоянии отрастить новую голову.

Кошон отважился робко взглянуть на Филиппа и, как на каменную стену, наткнулся на ответный взгляд.

– Я могу дать слово, что вторая девица не покинет своей тюрьмы ни под каким видом, – сказал герцог тоном человека, завершившего разговор.

Но Кошона этот ответ не устраивал.

– Мы бы желали разобраться, что она из себя представляет, – настаивал он, быстро прикинув, что гнев Бэдфорда сейчас для него куда губительнее гнева Филиппа. – Вы ведь хорошо знаете, как изощрён бывает ум Анжуйской герцогини. Возможно, само существование этой таинственной девицы уже является угрозой бОльшей, нежели появление, якобы Божьей посланницы, способной всего лишь вести за собой солдат!

– Ваш ум, как я вижу, не менее изощрён, – без тени улыбки заметил Филипп. – Я тоже хочу разобраться, что представляет из себя эта девушка. И готов предоставить вам возможность допрашивать её, но на моей территории. Думаю, это наилучшее решение вопроса, который мы на этом и закроем.

– Наверное, да, раз вы так говорите, – пробормотал недовольный Кошон. – Но, боюсь, герцог Бэдфордский посчитает иначе. Он злой сейчас. Ему и без того всюду мерещятся обманы и заговоры. Процесс ещё не начался, а его основная цель уже стала недосягаемой, и теперь всё, что идёт не так, как угодно милорду, вызывает в нём раздражение, последствия которого предсказать сложно. К примеру, ваше нежелание выдать нам эту девицу может трансформироваться в новую идею о том, скажем, что колдовство, посредством которого девица Жанна одерживала свои победы, исходило от этой Клод. И, что свою колдовскую силу она применила и к вам, ваша светлость…

Филипп резко встал, чем заставил епископа замолчать.

– Не пытайтесь запугать меня, – сказал с той же надменностью и неприязнью, которые испытывал к Кошону в бытность его простым порученцем по личным делам Жана Бесстрашного. – Мы завершим этот разговор завтра, когда я дам вам возможность самому поговорить с Клод. Как служитель церкви, вы, может быть, сразу всё о ней поймёте…

– Возможно, что и пойму.

Кошон, обиженный тоном герцога, подумал, что так, может, ещё и лучше. Чем ломать копья из-за девчонки, которую толком никто не видел, проще поговорить с ней и всё! Вдруг окажется пустышкой…

Однако, уже спустя сутки епископ возвращался в Париж с твёрдой убеждённостью, что Клод следует заполучить, как можно скорее, чтобы надёжно спрятать на время процесса, а потом, под видом Жанны, уничтожить!

Не зря! Ох, не зря он испытывал беспокойство на её счёт!

Девица с первого взгляда не понравилась Кошону. Ни тем, как сама посмотрела на него, ни разумными ответами на вопросы, ни тем, что откровенно замкнулась на середине разговора и замолчала с таким видом, словно внезапно почувствовала себя больной. А ведь Кошон старался быть с ней ласковым! Но хуже всего – это ужасное неудобство, которое епископ ощутил, едва остался наедине с девицей! Как будто его уличили в чем-то постыдном и сделали это прилюдно!

Однажды Кошон уже испытывал нечто подобное. Во сне. Тогда ему привиделось, что он произносит крайне прочувствованную проповедь, которую слушают сразу несколько королей и сам папа. И, произнося слова, Кошон словно взлетает к высокому своду этого нового парижского собора, который высился на Сите на месте старой базилики Святого Стефана. Свет, струящийся со всех сторон, был нежен и приятен, а всеобщее внимание граничило с поклонением. Как вдруг двери собора распахнулись. Это было сродни небесному грому, который перекрыл какие-то самые главные слова Кошона. Но звук перестал что-либо значить, когда на пороге собора он увидел стоящих рука об руку Реми Кошона и Роз Гибур – своих отца и мать. За их спинами лил дождь из красного вина, и кто-то в соборе визгливо закричал: «Свинья! Смотрите, это же свинья!!!». И все лица, только что повёрнутые к Кошону с благоговением, вдруг исказились, а нежный свет, как будто вобрав в себя отблески кроваво-красного дождя, стал похож на тревожное зарево. Винные потоки, перехлестнув через порог, начали затапливать собор. Люди, что были в церкви, запаниковали, закричали: «Свинья, свинья!» и принялись исчезать за потоками дождя, который лил уже в церкви, а Кошон не мог даже протестовать, потому что лишился вдруг дара речи. «Сделай оборот, Пьер!» – закричала ему мать. Кошон видел, что она вот-вот скроется в набирающем силу потоке, и знал, что может её спасти, но вместо этого стал отчаянно дёргаться, чтобы повернуться…

Нет! Он не любил даже в собственных мыслях вспоминать тот сон, как раз из-за безумного, мучительного, неудобного чувства, то ли стыда, то ли сожаления, то ли потери… Ничего подобного никогда не приходило к нему наяву, и он был уверен, что и не придёт, поскольку одно лишь сверхъестественное могло заставить его так чувствовать. Но вот он стоит перед простой деревенской девчонкой и чувствует ещё хуже!

Сверхъестественное?

Ничуть не бывало! Разве что колдовство… Но Кошон не верит даже в него! Девчонка странная – этого не отнять, однако он видел много странных людей и знает, что их странность порождается чрезмерным скудоумием, которое ни на что не годно. Эту же девицу скудоумной не назовёшь… Пожалуй, она могла бы показаться даже умной, если закрыть глаза на некоторую наивность её суждений. Но, вместе с тем, а может быть именно этим, она и опасна!

Кошон закрыл глаза, вызывая в памяти образ девицы Клод.

Что в ней не так? Чем она пугает?

Взглядом? Этим умением смотреть словно в душу?

Нет. Всё не то… Кошон перелистывал каждую минуту встречи с девушкой, как перелистывают книгу, выискивая нужную фразу, и вдруг наткнулся на то, что искал!

Эта Клод была совершенно чужой, неестественной и абсолютно не подходящей к той жизни, которую знал и почитал Кошон. Нелепой, как винный дождь в соборе. И за каждой её фразой, за каждым ответом на его вопросы открывались для епископа целые пропасти той жизни, которую, как ни крути, назвать можно было только праведной. Но в том-то и беда, что праведников реальная жизнь не терпит! Кошон слишком долго крутился в эпицентре людских страстей, чтобы не понимать – праведники вредны своей исключительностью. Стать подобными им – задача недостижимая, спряжённая с миллионом неудобств! Да и надо ли делать это, если грешное большинство давно установило свои законы, по которым и крутится теперь весь свет, оставив праведность церкви, как средство устрашения. Любому, кто приходил с покаянием, назначалось временное наказание этакой показной нравственной жизнью – столько-то молитв, столько-то дней поста и воздержания. Но никто и никогда не наказывал грешников необходимостью праведно мыслить! И это правильно! Иначе подобный образ мыслей, чего доброго, действительно превратит человека в праведника, и по людскому миру пойдёт такая волна переоценки ценностей, что все нынешние устои полетят к чёртовой матери!

Кошон быстро перекрестился. Мир уже создал сам себя себя, ломать его – дело опасное!

И если глаза епископа не обманывали, герцог Филипп, говоря: «Я тоже хочу разобраться, что представляет из себя эта девушка», уже готов был принять её образ мыслей и ступить на путь праведности. Вот в этом-то и таилась главная опасность! У девицы есть дар убеждать даже таких родовитых циников, как герцог Бургундский! А судя по тому, какое участие в судьбе этой девушки приняла герцогиня Анжуйская, впечатление когда-то было произведено и на неё.

Но Филиппу нечего терять в отличие от Кошона! Позволить себе роскошь «разбираться» он может, а над душой епископа дамокловым мечом висит воля герцога Бэдфордского! Вот кому размышлять над сутью деревенской девки недосуг. И Филипп прав только в одном – как служитель церкви Кошон быстро уяснил всю опасность появления этой праведницы Клод, равно как и угрозу, которую представляла собой сила её воздействия!

Эта сила была страшна! На очень краткий, очень тонкий и едва уловимый момент епископ сам ощутил на себе влияние её праведности, и понял, что выжить с этим не сможет! Но понял он так же и то, как можно воздействовать на герцога Филиппа, чтобы заставить отдать девицу английской стороне.

– Ваша светлость видимо полагает приблизиться к Богу, через познание сути этой девушки? – спросил он, уходя. – Желание похвальное. Однако, что вы собираетесь делать с этим знанием? Особенно если не всё окажется вам понятным, или, того хуже, приемлемым? Попытаетесь понять? Принять? Пойдёте против Рима?.. В девчонке нет королевской крови, чтобы заставить всех без исключения власть имущих слушать себя. Хотя, зачем всех? Хватит и одного папы. В вопросах веры он может оказаться куда более непримиримым сыном Божьим, чем нынешний французский король в вопросах престолонаследия. Никто не признает в ней подлинную посланницу Господа, и вам не дадут. Так стоит ли взваливать на свои плечи такую обузу? Принять Божье откровение и жить с ним не одно и то же. Жизнь меняется, мысли меняются, человек перестаёт быть прежним. Спросите эту вашу Клод, легко ли ей? И я уверен, она закроет глаза, чтобы скрыть слёзы.

Боревуар

(середина июля 1430 года)

Уже смеркалось, когда дозорный на воротной башне закричал, чтобы опускали мост.

Тут же пришли в движение окованные железом деревянные блоки, заскрипели обмотанные цепями привратные барабаны, и забегали, открывая ворота лучники, ожидавшие своей смены. Над небольшим отрядом, что подъезжал к Боревуару, реяло полотнище с красным вздыбленным львом в золотой короне – герб Жана де Люксембург, которого все называли не иначе, как Люксембургский Бастард^[88]. Окинув хозяйским взглядом дополнительные укрепления, которые срочно возвели после прибытия пленённой Жанны, Люксембург проехал дальше, к донжону. Там спешился, бросил поводья подбежавшему конюху и с наслаждением вкусно потянулся всем корпусом. К нему уже торопился командир гарнизона, выскочивший, видимо, прямо из-за стола, потому что одна его щека была раздута схваченным на ходу куском, и челюсти спешно перемалывали этот кусок в то время, как руки лихорадочно пытались подвязать хотя бы пару завязок на кое-как наброшенном камзоле. Люксембург расслабленно хлопнул его по плечу.

– Ну что, Валеран, скоро конец твоим мукам. Кажется, девку вот-вот продадут. Я за тем и приехал, чтобы проверить, как она тут. Побег не готовит?

– И хорошо, – всё ещё дожёвывая, а потому неразборчиво сказал капитан. – А то у нас, что ни день, то веселье.

Он, наконец, сглотнул и постучав себя по груди, чтобы протолкнуть плохо прожёванный кусок, пожаловался:

– Вчера опять этот волк Ла Ир тут рыскал. Выходить за ворота мы поостереглись – мало ли что. Но он, уже который день, кружит, не уходит.

– Правильно, что за ворота не полезли, – лениво похвалил Люксембург. – Когда повезём её отсюда, надо будет усилить отряд. Надеюсь, его светлость позволит привлечь свою-мою гвардию.

Он хохотнул над показавшейся ему удачной шуткой. Следом громко заржал и капитан. В начале года именно Жану Люксембургскому герцог Филипп поручил создание своей личной гвардии, и бастард справился с этим отлично, считая себя теперь вправе называть герцогскую гвардию и своей тоже.

– Мадам Жанна здорова? – спросил он о жене.

– Ну, да, – не слишком уверенно ответил капитан, поскольку не понял, о ком именно спрашивал его господин, ведь и жену, и тётку Люксембурга, обеих звали Жаннами.

– А графиня?

– Тоже.

– Пойду навещу её.

Люксембург, стягивая с рук перчатки пошёл ко входу в донжон, а капитан замялся в нерешительности. С одной стороны, не его это дело… но, с другой – господина следовало бы предупредить, чтобы со словами у старой мадам был осторожнее, а то, мало ли что… Пару лучников на днях чуть не повесили по приказу графини тётки только за то, что те спьяну орали под окнами девки всякую похабщину. А потом и остальным досталось – старуха обязала весь гарнизон молиться и две службы стоять… «Хотя, с третьей стороны, – рассудил капитан, – какая, в сущности, разница к кому он пошёл? Не от одной, так от другой наслушается… Обе дамы совсем с ума сошли из-за бесед с французской ведьмой. Вчера распорядились выпускать её в часовню, а завтра, чего доброго, прикажут открыть ворота Ла Иру, или самим вывезти девку французам! Ах, кабы правда, продали бы её скорее!»…

– Как поживаете, тётушка?!

Племянник, как всегда, ввалился шумно и громко, и Жанна де Люксембург, сидящая над вышивкой, вздрогнула и сильно уколола палец. Из раны тут же потекла кровь

– Сколько ещё ты будешь так врываться, Жан?! – воскликнула она, близоруко присматриваясь к вышивке на пяльцах, не испачкался ли шёлк? – Зачем приехал? Под Компьеном дел мало? Или вы его уже взяли?

Люксембург загоготал и со всего маху рухнул на стул, чем вызвал у фрейлин графини обычное неодобрение.

– Нет, тётушка. Но кое-чего мы достигли. Английский король предложил за французскую девку десять тысяч турнейских ливров, и герцог сумму принял. Так что, скоро конец вашей богословской болтовне…

Он не успел договорить. Отпихнув пяльцы, тётка поднялась во весь свой величественный рост, решительно пересекла комнату и, что есть силы, залепила племяннику такую оплеуху, что бастард едва не слетел на пол. Он согнулся, обхватив голову руками, но тётка не унималась. Шикнув на фрейлин, чтобы убирались вон, она схватила Жана за ухо и безжалостно вывернула его. Бастард глухо зарычал. Но, пока фрейлины выбегали из комнаты, сбивая на ходу стулья и скамеечки, тётка продолжала выкручивать ему ухо, повторяя, как заклинание:

– Только через мой труп!

И только когда никого вокруг них не осталось, графиня выпустила племянника, завершив экзекуцию подзатыльником, и решительно заявила:

– Ты не заберёшь эту девушку. Никто из смертных не имеет права покупать или продавать её! Она святая! И я намерена защищать Божью посланницу, как собственную бессмертную душу. Ты-то свою давно дьяволу продал, и мне это отлично известно. Но имей в виду, если понадобится, я перекуплю весь твой гарнизон с потрохами, и тогда ни ты, ни Филипп Бургундский сюда не въедете!

Люксембург, потирая ухо, опасливо покосился на тётку – судя по всему, она не шутит.

– Не надо было позволять вам общаться с этой ведьмой, мадам, – пробормотал он, на всякий случай отодвигаясь подальше, и тут же закричал, рассмотрев пятно крови на ладони. – А, чёрт возьми! Вы мне ухо оторвали!

– Не волнуйся, – ворчливо заметила тётка, – это моя кровь, из проколотого пальца.

– А я волнуюсь! – пробубнил бастард, обтирая ладонь о край камзола. – Здесь эта девица околдовала вас, а там, та другая, его светлость взяла в оборот! Тоже не хочет девчонку продавать. И, что мы будем говорить Бэдфорду, когда он спросит, в чём, собственно, дело?!

– Скажешь Бэдфорду, что он Ирод, убивающий младенцев! – отрезала графиня.

И тут же настороженно спросила:

– Другая? Это какая другая? Та, что была пажем у Жанны?

– Та самая, мадам. И, хочу заметить, ещё вопрос, кто из них бОльшая ведьма, потому что герцог Филипп только уши не выкручивает, но в остальном ведёт себя в точности, как вы.

Графиня, словно не слыша ничего, задумчиво сунула в рот кровоточащий палец и повернулась к племяннику спиной.

Оба молчали. Жан опасливо поднялся, чтобы налить себе вина. Из дальнего угла комнаты, глянул на тёткину спину, немного подумал, потом всё же буркнул, стараясь, чтобы тон его, в случае чего, можно было бы выдать за шутку:

– Надо здесь всё святой водой окропить, иначе, правда, в другой раз мне и мост не опустят. Буду кружить возле замка, как этот проклятый гасконский волк.

Графиня медленно обернулась.

– Не волнуйся, я впущу тебя в другой раз, если ты расскажешь мне, зачем Филиппу та, вторая девушка.

– А я откуда знаю? – пожал плечами Люксембург, отпил вина и одобрительно причмокнул.

– Так узнай, – угрожающе прошипела тётка. – Я хочу знать всё, что говорит о ней герцог, и что намерен делать с ней дальше, если не продавать англичанам?

Люксембург снова отпил и снова причмокнул.

– Опасаюсь, тётушка, что за такие расспросы его светлость ухо мне напрочь оторвёт. Но… – он отступил на шаг, заметив, как гневно дёрнулись её брови, – ради вас… Особенно, если мы с вами сумеем договориться…

– Мы с тобой? – не поняла графиня. – А о чём нам договариваться?

– Ну, как же – вы не хотите отдавать девку, кричите на меня, бьёте. Но, когда Бэдфорд с Филиппом, наконец, договорятся о выкупе, они потребуют её выдачи от меня же! И, коли судьба мне садиться в Боревуар на осадное положение и терять, к слову заметить, солидный куш, я должен знать, чем все эти неудобства будут мне компенсированы?

Мадам Жанна опустилась в своё кресло.

– И чего же ты хочешь? – спросила она с придыханием, вытаскивая из широкого рукава покрытый бурыми пятнами платок.

– Ваши ленные владения в наследство, – не задержался с ответом Люксембург. – Все. В обход братца Пьера.

Страшный кашель графини заглушил его слова. Мадам согнулась пополам, сотрясаясь всем телом, и несколько мгновений давилась этим своим кашлем, закрывая рот платком. Она старалась скрыть летящие изо рта кровавые ошмётки, но племянник и без того знал, что тётка давно и серьёзно больна. «Только через мой труп», – вспомнилось ему. «Что ж, дорогая тётушка, можно и подождать. Судя по всему, недолго уже. А там, к солидному наследству, как раз и солидный выкуп подоспеет».

Графиня, наконец, успокоилась, затолкала платок обратно в рукав и откинулась на спинку кресла в полном изнеможении.

Глядя на племянника она словно прочла все его мысли. «Надеется, что я умру быстрее, чем Бэдфорд с Филиппом договорятся. Но я ещё продержусь и увижу, как он лишится своего выкупа… А сейчас главное успокоить Жанну и успеть сообщить обо всём Иоланде Анжуйской, которая наверняка уже готовит выкуп от этого дурня Шарля…»

Мадам Жанна всё последнее время держала в памяти письма, полученные недавно от герцогини и от Карла Лотарингского. Общий смысл и там, и там был один – позаботиться о Жанне, и графиня ничего не имела против, потому что девушка ей тоже понравилась – умна, смела и необычна. Подобных ей крестьянских девушек старая графиня ни разу доселе не встречала, а потому в чудо поверила охотно! И ей не слишком нравилась ситуация, при которой Божью посланницу готовили на заклание в угоду этому малолетнему английскому королю!

Но и ради неблагодарного короля Шарля графиня тоже пальцем бы не пошевелила, даже несмотря на то, что была ему когда-то крёстной матерью. Она сама себе госпожа, и имеет собственное разумение. Правда, без серьёзной поддержки отстаивать Деву двум дамам было бы проблематично, так что письмо от герцогини Анжуйской пришло очень кстати. Мадам Жанна помнила, что герцогиня всегда была с ней уважительна и любезна, не говоря уже о том, что в отношении страны ещё и чертовски влиятельна! И то, что она волнуется о Жанне – этой милой девушке, несомненно отмеченной Господним озарением, только убеждает в её исключительной добропорядочности и позволяет думать, что так же добропорядочен окажется, наконец, и французский король!

Старая графиня умела ценить ум и дальновидность. Она вполне отдавала себе отчёт в том, что дама, подобная герцогине, искушённая в интригах, как политических, так и светских, не станет без далеко идущих целей беспокоиться о ком-либо. А герцогиня, к слову сказать, беспокоилась не только о Жанне, но и спрашивала, не привезли ли вместе с Девой и её пажа – другую девушку по имени Клод, в судьбе которой она, дескать, тоже принимает участие. Да и Лотарингский герцог вторил ей почти слово в слово.

А ведь Карл серьёзно болен… Болен, как и сама графиня, и тоже, видимо, печётся о душе, поэтому просит позаботиться не только о Жанне, но и «обо всех, взятых с нею, коих могут, или уже перевезли в Боревуар…». Кого он мог иметь в виду, кроме той же девушки-пажа? Вряд ли кого-то другого. Значит, другая девушка тоже чего-то стоила…

Проверки ради графиня Люксембургская заикнулась перед Жанной об этой Клод, и та пришла в небывалое волнение! Чуть не на коленях, просила рассказать, о судьбе своей «подруги и наперсницы»!

Невестка Жанна тогда сразу решила, что хорошо было бы разузнать о второй девушке не только ради того, чтобы оказать любезность герцогине и просто порадовать Жанну, но и ради самих себя. Может, стоит даже попытаться выкупить её, (ведь за пажа много не запросят), потому что, как она слышала, в этом деле с чудесами из Лотарингии странного хватает…

Но дело оказалось куда сложнее, чем оно виделось изначально. О второй девушке никто из тех людей, что привезли Жанну в Боревуар, не слышал. И гонец, отправленный в лагерь под Компьен, тоже ничего не узнал. Поэтому пришлось пока довольствоваться только осторожными рассказами Жанны, которая явно что-то о прошлом этой Клод скрывала, потом отписать мадам Иоланде о своём неведении о нынешней судьбе «пажа», но пообещать, что вывезти Жанну из Боревуара обе графини не дадут.

Однако, интерес к таинственной Клод от невозможности что-то о ней узнать стал только сильнее. И, если племянник не врёт, что сам герцог Филипп печётся о ней так же, как они тут пекутся о Жанне, то действительно всё не просто! И за подобные сведения можно заплатить даже наследством…

– Всё не оставлю, – проговорила графиня, когда дыхание восстановилось. – Но бОльшую часть так и быть…

– А остальное?

– Остальное я уже завещала церкви.

Люксембург с досадой поморщился.

– Ладно, пусть так. Можем составить завещание пока я здесь. Тогда в следующий мой приезд вы, мадам, узнаете всё, что захотите о девчонке, которую держит у себя Филипп. Даже если придётся заплатить за это всеми ушами, какие у меня есть.

– Аминь, – буркнула графиня.

Она попыталась встать, но передумала.

– Позови моего секретаря, – устало попросила племянника. – В конце концов, ты малый предприимчивый, и мои владения по ветру не пустишь. Зато, может быть, спасешь свою душу, сам того не ведая…

Жьен

(конец июля 1430 года)

Они собирались к положенному сроку один за другим, мало кому кивая в этом заполненном людьми зале. Заходили, гремя оружием, в сопровождении оруженосцев, которым, по знаку де Гокура, это оружие оставляли и сами оставались ждать, когда двери приёмной короля для них откроются.

Ла Ир, де Ре, Бастард, Алансон – все, кто составлял ближний круг Жанны в дни её славы, и те единственные на чью помощь она могла ещё уповать.

На Алансона смотрели с особенным любопытством… Как только среди придворной знати расползлись слухи о том, что французская сторона, скорей всего, выкупать Жанну не намерена, посему, дескать, и письмо герцога Бургундского, на вопрос о судьбе девушки, осталось, фактически, без ответа, герцог примчался в Жьен, даже не дав себе труда прилично одеться! Он прошёл к покоям короля размашистым шагом, пугая выражением лица придворных и челядь. У самых дверей оттолкнул стражника, который пытался преградить ему путь, а второму заехал в лицо кулаком, и тот наверняка благодарил потом небо за то, что в путь герцог пустился наспех и не надел доспехи, даже самые лёгкие!

Что было потом, достоверно не знал никто. Но поговаривали, будто герцог даже обнажил меч, который, якобы, швырнул к ногам короля, крича, что он тоже воевал с Жанной и, видимо, тоже достоин заточения! Кто-то даже видел, как свита герцога едва не сцепилась со стражниками, вызванными де Гокуром для усмирения Алансона, и, будто бы, герцог действительно был заключён в одну из комнат нижней галереи, служившей когда-то тюрьмой, но прежде запретил своим людям препятствовать его аресту. Однако, уже на следующий день кто-то другой, вроде бы видел, как король прогуливался с герцогом по небольшому садику под окнами замка, и беседовал с ним вполне миролюбиво.

Что тут было сплетней, а что правдой, да и было ли всё это так, как говорилось, знали очень и очень немногие. Но, видимо, что-то было, из-за чего сегодня и вызваны к королю остальные преданные сторонники Жанны, которые стояли теперь среди праздной толпы придворных этакими островками угрюмости и укора всем прочим, и не питали иллюзий, относительно причин своего вызова.

– А что герцогиня Анжуйская? – только и спросил остальных Дюнуа. – Она будет присутствовать?

– Наверняка, – осматривая зал с обычным хищным выражением на лице, бросил в ответ де Ре.

Мадам Иоланда, действительно, сидела в кабинете Шарля и хмуро наблюдала за тем, как он просматривает бумаги, принесённые секретарём. Наблюдала и думала, что могла бы радоваться – её воспитанник стал настоящим королём, если судить по тому, как властно он теперь разговаривает, как внимательно, без неуверенных оглядок на неё, вникает в суть тех дел, которые следует решить и с какой небрежной лёгкостью выносит суждения.

– Вы это видели, матушка? – спрашивал он, даже не глядя, смотрит она, или нет на большие листы бумаги с очень подробным рисунком какого-то собора. – Флорентийцы построили у себя нечто совершенно прекрасное! Это получше парижского, не так ли? Кто строил?

– Брунеллески, сир, – ответил секретарь.

– Достаньте мне рисунки всех его построек. Возможно, мы тоже ему что-нибудь закажем.

Герцогиня в раздражении встала.

– Боюсь, Брунеллески нам не по карману, – нервно обронила она, знаком дав понять секретарю, что хочет пить.

Шарль, наконец, посмотрел на неё и улыбнулся небрежно и даже ласково.

– Раз так, будем довольствоваться тем, что имеем.

«Да, когда-то я мечтала о таких днях, – рассеянно подумала мадам Иоланда, совсем не чувствуя вкуса той жидкости, которую ей поднесли. – Но он стал всего лишь королём…»

В кабинет вошёл де Гокур.

– Все собрались, ваше величество.

Шарль, не отрывая глаз от рисунка флорентийского собора, кивнул.

– Мне пригласить их сюда, сир, или вы встретитесь с ними в приёмной?

Шарль обвёл глазами кабинет, как будто впервые его увидел, потом пожал плечами.

– Наверное, будет лучше поговорить в приёмной. Здесь слишком по-домашнему, а мне нужен серьёзный разговор. Не так ли, матушка?

Он повернулся и посмотрел точно так же, как делал это всегда до сих пор. Но теперь в этом поиске её одобрения мадам Иоланде почудилась издёвка.

– Здесь только вы решаете, как и что сделать лучше, – вымолвила она и пошла в приёмную.

Алансон, де Ре, Дюнуа и Ла Ир уже стояли там. Все они низко поклонились, когда Шарль вошёл, но какой-нибудь сторонний наблюдатель, окажись он здесь, сразу бы отметил про себя, что, в отличие от любых других посетителей королевской приёмной эти пятеро не искали ответного взгляда короля, а напротив, отводили свой, чтобы скрыть, кто недовольство, кто досаду, кто смущение. Только де Гокур сохранял бесстрастное выражение на лице, да мадам Иоланда никуда взгляд не отводила, но смотрела прямо перед собой, как человек ничего хорошего не ждущий.

Шарль обвёл всех взглядом и криво усмехнулся.

– Вижу по лицам, что причину, по которой я вас позвал, оглашать не надо. И это хорошо, потому что я уже устал и говорить и думать на эту тему.

– Ваше величество имеет в виду осаду Компьеня? – холодно поинтересовалась мадам Иоланда.

– Не надо, матушка, – слегка устало, но почти без раздражения протянул Шарль. – Здесь все свои. Или вернее было бы сказать – ваши, потому что этих людей именно вы обличили поистине родственным доверием. Но, если желаете, я могу ещё раз повторить, что хочу, наконец, закрыть вопрос о Жанне, которую все вы прочили мне в сёстры, а может и того хуже – в преемницы.

– Никто о таком даже не думал, – не меняя ни тона, ни выражения лица произнесла герцогиня.

– А это уже не важно.

Шарль прошёл к единственному в этой комнате стулу, осмотрел его, словно прикидывая садиться ли ему, или нет, и не сел. Просто постоял с минуту, а когда повернулся к присутствующим от миролюбия на его лице не осталось ни следа.

– Вы все считали меня слабым королём, и я это чувствовал! Поэтому теперь совершенно не важно кто из вас какие планы на Жанну строил. Главное то, что я рядом с ней чувствовал себя так, словно воскрес мой безумный отец и старшие братья, и меньше всего хотел получить ещё одного родственника! Я бледнел и тускнел тем сильнее, чем ярче и смелее блистала она! Среди своих же придворных чувствовал себя последним из них! Снова последним! Трусливым, неспособным, ненужным! Даже в день коронации… Хотите знать, дорогие кузены и преданные мне маршалы, что чувствовал ваш король и брат в самый главный день своей жизни?! Он боялся! Наёмного убийцы, народного бунта, ваших благородных клинков… А знаете, кто вернул мне уверенность? Не вы, матушка, не дорогой кузен Алансон и даже не его святейшество господин де Шартр! Нет господа – мне улыбнулся сам Господь! И Он сказал, что король – это король, и ему не нужны другие родственники, кроме, разве что, наследника престола!

Шарль перевёл дух, потому что, распаляясь, кричал всё громче и бессвязней. Но успокоился он тоже быстро. Обтёр ладонью рот и, наконец, сел, закинув ногу на ногу, как будто последней фразой сам себе это разрешил.

Собравшиеся молча ждали. Они уже не отводили глаза и смотрели на своего короля с изумлением, как всегда смотрят на тех, мало интересных близких, о которых, кажется, знаешь всё, но они вдруг раскрываются с самой неожиданной стороны. Даже мадам Иоланда повернула голову. Но смотрела она, пожалуй единственная из всех, без изумления и жалости, зато с каким-то странным отчаянием.

– Я намерен в скором времени собрать новую армию, – сказал Шарль совсем другим тоном, – и рассчитываю видеть всех вас в её рядах. Поэтому, давайте здесь и сейчас договоримся – все вы заблуждались, но заблуждение своё осознали, и я вас охотно простил.

Алансон дёрнулся, но Шарль метнул на него гневный взгляд, которым словно пригвоздил к месту и мгновенно пресёк все попытки что-либо сказать.

– Ты в этом списке первый, кузен! – произнёс он угрожающе. – Эти бабьи истерики, да ещё при всём дворе… И от кого! От того, кто считал своего короля менее решительным, чем простая девчонка!

– Не простая! – не выдержал Алансон. – Она ваша сестра, сир!

Глядя на багровеющее на глазах лицо короля все подумали, что он сейчас снова закричит, но Шарль всё бешенство излил в гневном взгляде на Алансона. Потом глаза его потухли и он отвернулся.

– Всех касается, – сказал мимоходом в лицо Ла Иру. – Я не давал разрешения на рейды на Бургундских землях, особенно в то время, когда осаждён Компьен, и ведутся переговоры с Филиппом! Мирные переговоры, прошу заметить! В этой ситуации выкуп или какое-то другое освобождение девицы, которая только и делала, что призывала к войне, будет выглядеть жестом не самым миролюбивым!

Орлеанский Бастард шумно выдохнул и запрокинул голову, словно с трудом выносил происходящее, и Шарль, миновав де Ре, тут же подскочил к нему.

– И вы, кузен, прекратите взывать к моей благодарности и родственным чувствам! Я не ответил на ваше первое письмо, надеясь, что вы сами догадаетесь. Но нет, вы пишете и пишете! Так вот, сейчас я отвечу сразу на всё – я НЕ БУДУ выкупать девицу Жанну, потому что хочу вернуть мир в своё королевство, и смею надеяться, что все тут поняли меня правильно!

Дюнуа выдержал королевский взгляд. Его кольнуло обращение «кузен», которое у Шарля прозвучало насмешливо, и укол этот отозвался давней болью. Бастард вспомнил, как разволновало его сообщение о том, что Жанна возможная… да нет, не возможная, а истинная сестра его! Вспомнил и тяжело сглотнул. Занимаясь делами Орлеана, пока Луи Орлеанский находился в плену, он готов был предоставить девушке кров, защиту и надзор, коль уж она так пугает двор, которому перестала быть нужна, и сам бы следил за тем, чтобы Жанна не покидала город, в котором её любили и почитали, как прежде. Но теперь, слушая короля, Бастард понял, как глупы были его чаяния. Даже если бы Жанну выкупили, последним местом куда её допустили бы, несомненно стал Орлеан, как раз потому, что её там до сих пор любили и почитали, а последним человеком, которому её доверили бы… Хотя, нет, последним был бы Алансон. Но он, потеряв свои владения, сам теперь живёт во владениях герцогини Анжуйской, а уж ей-то Жанну король не просто не доверит – от мадам девушку он бы вообще спрятал…

– Итак, – осмотрел собравшихся Шарль, – если всем тут всё ясно, хочу верить, что больше ничего не услышу о том, что кто-то из вас пытается за моей спиной как-либо освободить Жанну. Скоро я объявлю о наборе нового войска, поэтому не желаю никаких ссор. Вы все нужны мне, господа, как добрые друзья. В залог чего сообщаю вам конфиденциально, что ничего с вашей драгоценной Жанной не случится. Показательный процесс – не более. Она покается, признает, что заблуждалась и будет на некоторое время заключена в один из савойских замков. Гарантией того, что так и будет, послужит жизнь пленённого нами милорда Талбота. В конце концов, раз уж все вы видите в Жанне нашу сестру, то англичане должны признавать в ней тётку своего короля и понимать, какую любезность я всем им оказываю, меняя её жизнь всего лишь на Талбота!

Он скупо и холодно улыбнулся.

Де Ре, стоявший до сих пор, как каменное изваяние внезапно подался вперёд, как будто собирался что-то сказать, но заметил предостерегающий взгляд герцогини и, явно изменив решение в последний момент, только поклонился со словами:

– Благодарим вас, сир.

От Шарля этот безмолвный обмен взглядами не укрылся. Круто развернувшись к мадам Иоланде он посмотрел на неё со странным каким-то брезгливым выражением. Потом выговорил тщательно и внятно:

– Вас, мадам, прошу вернуться со мной в кабинет.

И, коротко кивнув своим военачальникам, прошагал к себе, сделав де Гокуру знак за ним не следовать.

Мадам Иоланда сдержала вздох. Искавшим её взгляда Алансону и де Ре лишь махнула рукой, дескать, всё потом, сама же приготовилась к тяжёлому разговору.

– Надеюсь, мадам, знаки, которые вы подавали этим господам, не идут вразрез с моими… пожеланиями?

Шарль прошёл в кабинет, не оглядываясь, вытащил из-под стопки рисунков Брунеллески какую-то бумагу, бегло глянул на неё и только тогда повернулся к «матушке».

– Ваши пожелания звучали, как приказ, – сказала она.

Шарль, с притворным изумлением, вскинул брови.

– Неужели? И даже для вас?.. Впрочем, это хорошо, потому что я собирался вам кое-что приказать. Но, раз уж мои просьбы для вас равносильны приказу, то… вот, мадам, взгляните, такое я больше видеть не хочу. И можете считать это просьбой.

Шарль протянул мадам Иоланде бумагу, которую он взял со стола, и та, ещё даже не взяв в руки, сразу узнала своё письмо к Филиппу Бургундскому.

– Там не о Жанне, – сказала она, еле сдерживая гнев.

– Тем хуже, – в тон ей заметил Шарль. – Я ведь, кажется, говорил уже, что слышать не хочу ни о каких Девах, будь они, хоть трижды святыми! И просил вас, матушка, ПРОСИЛ уничтожить все следы этого дела. Но, видимо, тогда мои просьбы ещё не звучали для вас приказом.

Письмо висело между ними в протянутой руке короля. Мадам Иоланда медленно взяла его и, опуская руку, так же медленно скомкала плотный лист в кулаке. Из-под пальцев посыпались обломки печати.

– Моё письмо было перехвачено, или это Филипп вам прислал?

– Ни то, ни другое, – холодно ответил Шарль, тоном давая понять, что бОльшего не скажет.

«Значит, купили секретаря», – подумала герцогиня. – «Жаль… жаль»

– Филипп это не читал, – продолжил, между тем, Шарль. – и, надеюсь, не прочтёт. Но девчонка, из-за которой вы так переживаете – у него. Говорят, он совсем помешался и не желает продавать её, как было договорено.

Мадам Иоланда истово перекрестилась. Но тут до неё дошёл смысл последних слов Шарля, и рука герцогини повисла в воздухе.

– Договорено?!

– А как же, матушка. Кто-то ведь должен умереть за мою, так называемую сестру.

Мадам Иоланде показалось, что в воздухе что-то лопнуло, и она на мгновение оглохла – настолько безмолвным стало вдруг всё в этой комнате.

– Эту девочку нельзя убивать, Шарль!

Голос поплыл, густой и медлительный, словно и не свой. И герцогиня вдруг почувствовала – очень остро, очень болезненно, потому что ощущения её были почти материальны – почувствовала, что сейчас, сию минуту будет подведена черта подо всей её жизнью! Не в том смысле, что жизнь её закончится, а в том, особенном смысле, когда Судьба решает что-то подчеркнуть в происходящем, потому что здесь, в этом самом месте или развяжется, или завяжется узел, в который вплелось слишком многое…

– Нельзя?! – резкий голос Шарля пробил загустевший вокруг мадам Иоланды воздух. – Нельзя?!! Но почему же вы тогда не убрали её подальше в тот момент, когда я просил вас об этом в первый раз?! Кто помешал вам спрятать это, как вы говорите, Божье чудо у себя в Анжу, в каком-нибудь Фонтевро?! Вы палец о палец не ударили, а теперь будете винить меня, словно я какой-то римский прокуратор?! Так вот, я тоже ничего не буду делать! Пускай Филипп сам решает, как с ней поступить, и ни вам, ни кому-то другому я не дам в это дело вмешиваться!

– И Бэдфорду не дадите? – спросила герцогиня. – И своему Ла Тремую?

– О Ла Тремуе не волнуйтесь. Я слишком благодарен вам за многое, мадам, поэтому в чём-то готов уступить. Мою новую армию я предложу возглавить вашему любимчику, мессиру де Ришемон, и вместе вы вольны делать что хотите в отношении господина де Ла Тремуя. В рамках закона, разумеется. Но могу уже сейчас пообещать – если вы с бретонцем будете достаточно убедительны, я склоню свой слух к любым доводам…

Мадам Иоланда, как во сне подошла к пустому из-за жары камину и бросила в его запылённые пеплом недра скомканное письмо. В любое другое время известие о возвращении Ришемона её бы обрадовало. Но не теперь…

– Вы сказали, Филипп не хочет продавать девушку?

– Я не могу знать этого точно, – пожал плечами Шарль. – Ходят слухи, что за Жанну английский корольпредложил десять тысяч ливров, но переговоры всё ещё продолжаются. Значит, что-то мешает окончательному завершению сделки.

– Это из-за Люксембургской тётки.

– Моей крёстной? – удивился Шарль. – Надо же… Это она мне хочет любезность оказать, или вы, мадам, как всегда проявили заботу?

– Я просто знаю, что она отказалась выдавать Жанну из Боревуара. Это не могло не затормозить переговоры.

– Может быть… Но, может быть, и нет.

Мадам Иоланда глубоко вдохнула, словно ей не хватало воздуха.

– ТУ девушку нельзя убивать, Шарль! Она больше, чем просто Дева из пророчества! Ты сам только что упомянул римского прокуратора, значит, чувствуешь… понимаешь… Ты сам уверен, что Филипп упрямится из-за неё, и разве это не доказательство?!

– Доказательство чего?

Шарль отвернулся от герцогини и медленно обошёл стол, над которым, словно в монашеской келье, висело распятие. Мгновение он смотрел на тёмный крест, потом приложил руку к груди, где, поверх алого расшитого золотыми нитями камзола, висел крест уже золотой, и поднял на мадам Иоланду просветлённый взор.

– Помните, матушка, как вы учили меня быть королём? У вас это всегда было просто и понятно – соблюдай заповеди, суди по законам рыцарства, не будь слаб и обязан… А потом появился граф Арманьякский, который научил, что королю не повредит изворотливость и та жестокость, которая, единственная, порождает в подданных тот священный трепет, с которым потом о жестоком правителе станут говорить «Великий!». Я усвоил и одно, и другое, а потом ещё и третье, когда бежал из взбунтовавшегося Парижа, чтобы начать счёт своим потерям. А где потери, там страх. И тем третьим, что я усвоил, стало осознание того, что все королевские премудрости, которым вы меня учили, и все жестокие коррективы графа Бернара ничего не стоят, если этот самый народ, который чуть голову мне не свернул, не увидит во мне второго после Бога, то есть, Его помазанника! Тогда они меня не принимали, и я начал терять – сначала уверенность, потом достоинство и разум, потом ваше уважение и свои земли… И я бы потерял всё окончательно, не появись в Шиноне эта ваша Жанна.

Шарль с горькой усмешкой покачал головой.

– Это был бы ваш величайший дар, матушка, не узнай я, что это всего-то ваш дар… Я же поверил. Правда, поверил! Я подумал – вот она, дева от народа, которая пришла сказать, что помазанник Божий есть во мне, и в него верят! Что победа возможна, а с нею возможно и то, о чём я тогда, в Шиноне, боялся даже мечтать! И вот оно, свершилось! Орлеан спасён! Потом Кресси, поход по Луаре к Реймсу, коронация… Вы, матушка, должны были лучше хранить вашу тайну. Но даже там, в походе, ещё была надежда на то, что всё получится так, как вы и хотели. Надо было сразу убрать эту Жанну. Увезти, спрятать, заставить прилюдно принять постриг, прямо там, в соборе! Как дар Господу за свершившуюся коронацию! И я бы простил… Я поверил бы вам, матушка, даже зная, что всё это чудо ваших рук дело!

Шарль отступил на шаг от мадам Иоланды и почти прошептал:

– Но она осталась.

Потом вдруг грохнул кулаком по столу и закричал по-бабьи, истерично:

– Она осталась! И требовала, требовала, требовала!!! А потом увела Алансона и всё войско под Париж! А я, коронованный помазанник Божий, остался, как дешёвый «экю», с которым благородный рыцарь воевать не пойдёт! И всё…

Он запнулся, поискал глазами кувшин с вином и не найдя, жадно выпил воду для рук прямо с цветками лаванды, которые в ней плавали. После этого немного успокоился, судя по тому, что голос его стал снова тихий, почти плаксивый.

– Вы же сами видели, как заносчиво она стала говорить со мной… Даже если вы, матушка, ничего не сказали Жанне о её происхождении, то это сделал Алансон, я уверен…

– Нет…

– Не перебивайте меня! – снова закричал Шарль. – Дайте уже высказаться самому! Хоть раз! И даже если я ошибаюсь, это уже ничего не значит! Ваша Жанна слышала чьи-то там голоса, но этого могло ведь и не быть на самом деле. Зато я действительно слышал голос! И это был глас Божий, который сказал мне: «Ты, и только ты!» И теперь я могу ошибаться, заблуждаться, могу догадываться, могу видеть самую суть и не видеть её же… Я теперь КОРОЛЬ! Я избран не случаем, не придворными интригами и не этим народом, который чувствует только собственный голод, собственную бедность, несчастья, похоть – всё только своё, понимаете?! Меня призвал Господь для миссии более сложной и долговременной, чем та, которую все приписывали этой вашей Жанне! И я никому не позволю мешать мне!!!

Внезапно, пугая герцогиню, Шарль заплакал. Это было в равной степени неожиданно и страшно. Шарль плакал со злостью человека, обманутого в своих ожиданиях, постоянно повторяя сквозь слёзы: «Я помазанник Божий! Только я…». И мадам Иоланда вдруг похолодела. «Он ни за что не выкупит ни Жанну, ни Клод… – догадалась она. – Он не просто их не спасёт – он хочет, чтобы они погибли… Особенно Клод. Потому что соперница в праве на трон – это одно, а соперница в праве на Божье откровение – откровенная угроза тому единственному, за что он ещё цепляется, чтобы быть королём, а не считаться таковым… О. Господи! Он снова хочет убедиться в том, что достоин своего права!..»

– Шарль, – ласково произнесла герцогиня, – дорогой мой сын… Мне жаль, что я забрала вас у матери так поздно. Не прилагая к тому усилий, она воспитала в вас то, что ни я, ни граф Бернар так и не смогли переломить. Вы по-прежнему мальчик, ищущий любви и уверенности в себе. Но избранный путь не даст вам того, что вы ищете, зато я знаю путь другой, который всё вам вернёт.

Шарль перестал всхлипывать. Он замер и слушал, не глядя на «матушку», но в его напряженной позе она ошибочно усмотрела желание понять и снова её послушаться.

– Выкупите Жанну, сын мой. Это ещё не поздно сделать. Выкупите хотя бы её и явите всему миру своё великодушие. Вам нечего бояться – я увезу Жанну в Сомюр, в Фонтевро – это была очень удачная мысль… А та, другая…

– О той Господь позаботится, если всё так, как вы говорите, – перебил Шарль.

Он выпрямился. И, хотя следы слёз ещё оставались на лице, глаза уже были сухи и полны разочарования.

– Плохой совет, мадам, очень плохой. А ведь когда-то я считал вас всемогущей…

От рыдающего, неуверенного в себе человека не осталось ни следа. На герцогиню смотрел холодный, недосягаемый властелин, не нуждающийся больше ни в чьих советах.

– Я решил, что с вашей Жанной всё будет куда лучше в плену. Английскому королю нужен какой-никакой процесс над ней, и я, с Божьей помощью, уже позаботился о том, чтобы этот их процесс вышел никакой. А потом Амедей Савойский обещал спрятать её в замке Монроттье, под надзором Пьера де Монтона. Чудесный человек! Поверенный во все дела герцога. Он позаботиться о Жанне, чтобы выпустить, когда страсти улягутся, позабудутся, и будут заключены все необходимые перемирия и союзы. Уверен, там запоры надёжнее Сомюрских. А мне надо всего несколько лет, чтобы возвращение Жанны перестало играть для меня какую-либо роль. Но другая девица… Тут забудьте! В её бы интересах оставаться простой крестьянкой. Но, коль скоро все вокруг убеждены, что она Божья посланница, а я, как помазанник Его ни в каких посланцах уже не нуждаюсь, значит, послана она по чью-то другую душу. И, кто знает, не уготовил ли ей сам Господь участь мученицы?

– Она послана всем нам, Шарль!

– Тем более! Я один не могу быть ответственен за судьбу той, которую вы готовы окрестить Спасительницей! Пусть Господь сам решает её судьбу через герцога Филиппа. А я охотно подчинюсь любому решению.

Мадам Иоланда опустила голову. Она ошиблась – Шарль ни в чём уже не хотел убедиться. Он просто стремился даже близко не подпустить к себе ту, которая могла бы снова его затмить. Он помешался на этом, и говорить что-то ещё совершенно бессмысленно.

– Я всегда хотела вам только добра, сын мой, – пробормотала герцогиня.

– Знаю, – равнодушно ответил Шарль. – Знаю и ценю это. Ценю настолько, что уже предложил в супруги английскому королю вашу лотарингскую внучку Мари. Думаю, эта партия откроет новое, безграничное поле деятельности для вас, матушка, и даже наш Рене от такого союза не откажется. Кстати, как он? Всё воюет с Водемонами?

Мадам Иоланда не смогла даже кивнуть в ответ. Ей снова показалось, что все звуки вокруг растворились в густой, как патока, тишине.

О, нет, Шарль не помешанный! Он, действительно, стал, наконец, королём – почти таким, как она и хотела – и только что откровенно купил её покорность. Причём, сделал это блистательно, в точно рассчитанный момент, так что все его истерики и слёзы показались герцогине тоже тонко рассчитанным действом. А может, (чем чёрт ни шутит, она же сама его обучала!), может, всё это он продумал уже давно?

– Кто вам всё рассказал о Жанне, Шарль? – внезапно спросила герцогиня.

– Кто? – переспросил Шарль. – Разве это важно?

Он неторопливо подошёл, посмотрел без насмешки и издёвки.

– Зачем вам это знать, матушка, теперь, когда все ваши планы рухнули?

Не говоря ни слова, мадам Иоланда поклонилась. Потом глухо спросила нужна ли она ещё его величеству, или ей позволено будет удалиться? На что Шарль церемонно ответил, что более её светлость не задерживает. Но у самых дверей мадам Иоланда услышала вдруг, что он смеётся. Она обернулась.

– Знаете, матушка, что мне больше всего нравится в этой истории?

– Знаю, Шарль, – тихо ответила герцогиня, берясь за дверную скобу. – Вас радует то, что я, наконец, ошиблась.

* * *

Она степенно вышла за двери. Медленно и, как всегда величественно, прошла несколько шагов по коридору, где стояли стражники и несколько дворян из свиты короля. Немного помедлила, любезно всем улыбнулась, потом, не стирая с лица улыбки, прошла сквозь строй придворных, толпившихся перед приёмной. Старательно отвечала на поклоны и преувеличенно любезно подавалась вперёд, слушая обращённые к ней, то ли жалобы, то ли просьбы… Но она не слышала и не понимала. Она хотела только одного – скорее уйти с этого просматриваемого тысячью глаз пространства, чтобы выдохнуть из себя всё то, что приходится сдерживать, и дать волю гневу, пусть даже и бессильному!

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мадам Иоланда добралась, наконец до выхода в галерею, где её никто не мог видеть. Она готова была побежать к своим покоям, как только пройдёт мимо ещё вон тех трёх господ, которых какой-то чёрт сюда занёс… И, что им тут нужно, в самом деле?!

Герцогиня снова растянула губы в фальшивой улыбке, намереваясь кивнуть и пройти мимо, но тут узнала в обернувшихся к ней господах Алансона, де Ре и Ла Ира. Они явно дожидались именно её, и улыбка на лице мадам Иоланды мгновенно увяла.

– Чего вы тут дожидаетесь? – рассердилась она. – Он ничего не хочет слушать, и не захочет никогда! Возвращайтесь в Анжу, Алансон, если не хотите снова оказаться под арестом. Вы, Ла Ир… Полагаю, на приказы вы плевать хотели, но послушайте, хотя бы, доброго совета: не пытайтесь поступить по совести – этого вам не простят. А вы, де Ре… Пожалуй, вы, маршал, можете проводить меня, если желаете. Но имейте в виду – о Жанне все разговоры теперь бессмысленны.

– Я провожу вашу светлость, – сквозь зубы процедил де Ре и двинулся за стремительно удалявшейся герцогиней.

Оставшиеся, потеряв дар речи от быстрых и коротких приказов герцогини, некоторое время смотрели им вслед. Потом Алансон, что есть силы, ударил кулаком в стену, а Ла Ир неспешно перекрестился и закатил глаза.

– Господи! – воскликнул он, – соверши для Ла Ира то, что ты хотел бы, чтобы Ла Ир совершил для тебя, если бы ты был Ла Иром, а Ла Ир Господом!

Алансон нервно дёрнул плечом.

– Как ты можешь паясничать?! Нашу честь изваляли в выгребной яме и запрещают утираться! Во всём этом даже Господь, стань он Ла Иром, хотел бы только одного…

– Того же, что и Ла Ир, даже не будь он Господом! – прорычал в ответ капитан.

Он посмотрел Алансону в глаза и отрицательно покачал головой.

– Я действительно плевать хотел на приказы, но тебя с собой не возьму, не проси. Поезжай в Анжер, как сказала мадам, и посиди там тихо какое-то время. Войска у тебя всё равно нет, а вот следить за тобой будут – это точно – во сто глаз!

– Как будто за тобой не будут! – фыркнул Алансон.

– А за мной пусть попробуют, – злобно оскалился Ла Ир. – Я воюю с бургундцами, с англичанами, с чертями из преисподней, и никого не касается, куда и зачам я веду своих людей! Воины должны сражаться, если не хотят закиснуть на соломе! И всякого, кто осмелиться мне перечить, я вот так вот…

Он поднёс к лицу Алансона широкую короткопалую ладонь и медленно, с кожаным скрипом своей истёртой перчатки, сдавил её в тугой кулак.

Алансон сжал губы. Почти с мольбой проговорил:

– Если у тебя получится… Если всё удастся, обещай, что сразу же дашь мне знать!

Ла Ир засмеялся и зыркнув по сторонам, спросил с притворным изумлением:

– Что получится? Чёрта в преисподней победить? Ну, так если получится, ты и сам узнаешь – такое пекло начнётся!..

Он повернулся, чтобы уйти, но Алансон схватил его за руку.

– Всё-таки, дай знать, Виньоль! Ты должен понимать…

Ла Ир неторопливо покачал головой.

– Нет, Алансон, с некоторых пор я осознал, что никому ничего не должен. Только Жанне. Но ей мы все должны. Жаль, не все рвутся долг отдавать.

– Ты сам не берёшь меня с собой!

– И не возьму. Слышал, что сказала мадам? «Возвращайся в Анжер, Алансон!». А когда мадам так говорит… я имею в виду, когда она так злится, лучше делать, как она говорит.

Алансон снова фыркнул. Но Ла Ир приблизил к нему лицо и сипло выдохнул:

– А ещё лучше, не мешать мне, когда злюсь я… Так что, прости, Алансон. И возвращайся в Анжер!

Тем временем, на другом конце той же самой галереи, де Ре, выслушав всего несколько фраз, произнесённых мадам Иоландой, молча, но благодарно ей кивнул и быстро пошёл вон, так и не проводив герцогиню до её покоев.

Впрочем, она и не ждала, что проводит. Самой требовалось собраться с мыслями и срочно, не упуская ничего, сделать несколько распоряжений.

Первым делом герцогиня отослала в Сомюр секретаря, чья надёжность стала вызывать сомнения. Потом сама, опасаясь прибегать к помощи фрейлин или какой бы то ни было прислуги, достала бумагу, писчие принадлежности и села писать письмо для Рене.

«Не смей сюда приезжать! – торопливо выводила она, цепляя пером за неровности на бумаге, раздражалась, зло толкала перо в чернильницу и, роняя кляксы, снова писала: – Занимайся своей тяжбой и ни во что больше не вмешивайся! Дело с Жанной закончено – Шарль стал королём, как мы и хотели, и уже устроил будущее Анжу лучше, чем можно было мечтать! Поэтому теперь нам следует быть особенно осторожными, чтобы не дать повод заподозрить кого-то из семьи даже в желании чихнуть без воли короля! Напиши герцогу Карлу – пусть отошлёт отца Мигеля из страны в какую-нибудь общину в Германию или в Брабант. Отправь надёжных людей в Вокулёр, чтобы внушили Бодрикуру, что и как отвечать, если вдруг приедут и станут спрашивать о Жанне! (Пусть твердит, что уверовал в чудо…) Вспомни всех, кто мог бы свидетельствовать о твоей причастности к этому делу и спрячь, убери их так, как считаешь нужным! Сам, если надо, сдайся в плен – я тебя выкуплю, когда всё тут уляжется! Но, Бога ради, не наделай глупостей! Участь девочек пока не так уж страшна, а нам сейчас главное закрепить безопасность Анжу…»

Она писала долго, вроде бы убеждая сына, но более всего себя саму. Истратила ещё один лист, рисуя перспективы, которые откроются перед ними, если договор о браке маленькой Мари и английского короля будет заключён. Но, когда письмо уже было почти закончено, успокоенная деятельностью ума рука герцогини дрогнула и, словно сама собой, вывела в конце: «Прости…» вместо прощания.

Август выдался жарким и волнительным. Вялые переговоры о выкупе грозили совсем затянуться из-за того, что Люксембургский бастард вдруг заупрямился, считая, свою долю слишком заниженной против доли герцога Бургундского. Дескать, это он, Люксембург, несёт расходы по содержанию пленницы и желал бы их компенсировать. Плюс к тому, из его доли следует выплатить что-то и тому капитану, который первым сдёрнул Жанну с седла и, который имеет полное право на часть выкупа! А ещё ему не нравилось, что в окрестностях Боревуара рыщет большой отряд французов, избавляться от которого следовало бы всем заинтересованным сторонам вместе, если, конечно, заинтересованные стороны не намерены потерять ценную пленницу по каким-то своим политическим соображениям.

Он ужом извивался, стараясь тянуть время, которое медленно, но верно убивало строптивую тётку и надеялся успеть, всё-таки, получить и выкуп, и наследство, несмотря на ползущие по округе слухи о том, что переговоры затягивают по воле французского короля, который надеется свою Деву отбить безо всякого выкупа и исподволь мешает переговорам, чтобы успеть собрать армию. Слухам этим Люксембург не слишком верил, однако, допускал, что ситуация может обернуться и так, особенно учитывая фанатичное желание тётки спасти Жанну любой ценой. Они с Анжуйской герцогиней запросто могли объединиться – одна поставляет информацию, другая влияет на короля, и – вот вам, пожалуйста, всё уже изменилось так, что и не узнать! Уж, лучше, как ни жаль, но пусть мучения тётеньки скорее прекратятся, а Жанну после этого сразу и продадут…

Впрочем, желая скрасить последние дни существования графини, о Клод бастард, как и обещал, справки навёл, вот только узнал мало. И даже разозлился на какое-то время из-за того, что не может узнать больше. Но первая же попытка спросить о девчонке самого герцога встретила такой недвусмысленный отказ, что сообразительный Люксембург счёл за благо оставаться в неведении и дальше.

Неопределённое состояние длилось до сентября.

Поговаривали будто из Рима, то ли пришёл запрет на какое-либо судилище над французской Девой, то ли вообще ничего не приходило, из-за чего, дескать, Кошон никак не мог решиться забрать пленницу у бургундца и судить, фактически, самовольно, без благословения папы. Но истинное положение дел, как водится, знали очень и очень немногие.

В Риме, действительно, особым энтузиазмом не пылали. Папский легат при английском короле без конца запирался с Кошоном то в одних апартаментах, то в других. Но всякий раз, выходя «на люди» оба делали такие непроницаемые лица, что невозможно было понять, о чём же всё-таки прелаты договорились. С другой стороны, лицо герцога Бэдфордского являло всем вполне конкретную позицию уставшего ждать регента. Грохоча ладонью по столу, он требовал от Кошона немедленного завершения переговоров о выкупе и начала процесса над ведьмой, иначе «французские бабы успеют завалить своими жалостными письмами весь конклав, а Филипп Бургундский окончательно свихнётся!».

Кошон и сам понимал, что герцогиня Анжуйская вместе с Люксембургской старухой запросто могут испортить всё дело своим немалым влиянием не только во Франции, но и за её пределами. И так уже некоторые господа, приглашенные им к участию в процессе над французской ведьмой, отказались весьма категорично, из-за чего представительство обвиняющей стороны не выглядело больше таким весомым, как замышлялось. Но, что он мог поделать?! Яд, подбавленный им в мысли герцога Филиппа, видимо, ещё не подействовал. Но подействует обязательно, в этом Кошон не сомневался, поэтому, выслушивая в очередной раз порцию внушений от Бэдфорда, он спокойно смотрел себе под ноги, следуя взглядом за узорами на паркете.

– Что вы так спокойны, сударь?! – рявкнул на него герцог. – Надо выкупать ведьму как можно скорее! Плюньте на ту, вторую девку и договаривайтесь уже с Люксембургом! Пусть удавит свою тётку-графиню, если ничего другого сделать нельзя, и везёт сюда Жанну тайно, по ночам, без шумихи и эскорта в полармии! Я вышлю ему навстречу свою охрану, если понадобится, но девка должна быть в Реймсе самое позднее через месяц, иначе капризы племянника сведут меня с ума! Иной раз кажется, что умом он пошёл в деда, а не в отца! И почему гнилая порода всегда одерживает верх?! Что вы молчите, Кошон?! Что вы всё время молчите, как будто дело это нужно только мне одному! Вы что, недовольны чем-то?

– И да, и нет, милорд, – ответил Кошон, словно с неохотой отрывая взгляд от пола. – Я сам желал бы получить эту девицу поскорее. Но ту, другую, оставлять Филиппу тоже нельзя.

– А что с ней не так? Вы что, видели её? Говорили с ней?

– И видел, и говорил.

– И что? Что там такое немыслимое? В самом деле чудо Господнее?

Кошон неопределённо повёл плечом.

– Видите ли, милорд, существуют определённые каноны… своего рода непреложные правила, по которым любое признание дел земных за чудо, посланное свыше, по сути, считается ересью.

– Значит, там колдовство, – не столько спросил, сколько подытожил Бэдфорд.

Кошон неудобно поёжился и с явной неохотой выдавил из себя:

– Не-ет… Не совсем.

Он поскрёб пальцем лоб, прикидывая, как бы выразиться понятнее, но формулировки скользили по мыслям, словно скользкие угри.

– Там скорее угроза, милорд. Не военная, но идейная, если можно так выразиться. Я полагаю, опасность эта даже бОльшая, нежели та, что исходила от, якобы Девы Жанны, но сформулировать более чётко, пожалуй, не смогу. Я почувствовал это, и, в отличие от герцога Филиппа, не поддался на кажущийся соблазн Божьего откровения, но ощутил заботу о сохранении царствия Его. Церковь никогда не примет эту девушку, и это уже достаточно веский аргумент против неё, но скажу вам больше – Церковь падёт, если она когда-нибудь получит возможность проповедовать, чего от неё, по-видимому и ждут. Страшна была деревенская девушка, чудесным образом взявшая в руки меч, но ещё страшнее станет та, которая всем своим естеством возымеет власть над Словом. Сам папа может произнести витиеватую проповедь, но она станет лишь одеждой для слуха паствы. А то, как и что умеет говорить эта девушка, есть сама душа…

Бэдфорд громко хмыкнул и коротким смешком оборвал речь епископа.

– Чудеса какие-то! И вы хотите сказать, что поняли всё это из одной лишь беседы с девицей?

– Вот именно. – Кошон выразительно посмотрел в глаза регенту. – Именно из одной беседы. Уж не знаю, где и как её отыскала герцогиня Анжуйская, но я готов поручиться своей головой, не будь этой девушки рядом с Жанной, не было бы ничего того, что случилось – ни Орлеана, ни коронации, ни разгрома при Патэ…

Удивление на лице Бэдфорда подержалось немного и уступило место задумчивости.

– А Филипп это понимает? – спросил он после долгой паузы.

– Думаю, да, – ответил Кошон. – Но он желает понять и что-то большее, как мне показалось. И, если бы мы так не спешили, если бы она не была нам так нужна, и мы были уверены, что из плена у герцога Бургундского девушка никогда не выйдет, я бы посоветовал вашей светлости позволить ему понять всё, что он хочет.

– Зачем?

– Чтобы не иметь больше под боком герцога Бургундского.

Кошон с загадочным видом поклонился Бэдфорду и подкрался к нему поближе, как будто желал сообщить что-то совсем секретное.

– Или власть, или душа, милорд, – прошептал он. – Нельзя, получив одно, желать другое. Но, если всё же попытаться… если заглянуть в себя с вершины власти, от страха можно сорваться в такую бездну, из которой возврата нет…

* * *

– Нет, нет, нет…

Клод уже в который раз повторяла это слово, и герцог чувствовал, что где-то в глубине души в нём закипают и ярость, и обида, и злость на кого-то неведомого, кто довёл его до этого дня и до этого выбора.

– Барон обещает полную скрытность и полное обеспечение для тебя до конца твоих дней. Он гарантирует тебе спасение! СПАСЕНИЕ!!! А ты упрямишься, как Валаамова ослица и даже мысли не допускаешь, что бароном может руководить промысел Божий!

Филипп наспех, почти небрежно, перекрестил плечи ладонью и, в который уже раз, потряс перед лицом Клод подмятым клочком бумаги с маленькой печатью, более похожей на каплю запекшейся бурой крови.

– Я иду на фактический сговор с тем, кого должен считать врагом! – ухитрялся кричать он даже шёпотом. – Но я пойду на это, потому что знаю много больше того, что знаешь ты!

– Зато вы не знаете того, что знаю я, – без вызова ответила Клод, которая всё это время смотрела в лицо герцога с твёрдостью абсолютно убеждённого человека.

Филипп опустил руки. Он никак не мог пробиться к её здравому смыслу, не сообщив о том, что Клод нужна на процессе над Жанной только как жертвенный агнец. Но, чтобы сообщить об этом, следовало объяснить, почему судилище Кошона не может казнить саму Жанну, а эта тайна Филиппу, увы, не принадлежала!

Впрочем, герцог почему-то был уверен, что, скажи он всю правду, Клод не остановило бы и это. Она противилась собственному спасению так, будто… будто от этого зависела её жизнь!

– Я очень благодарна его милости господину де Ре, – говорила между тем девушка, – но спасения для меня не будет, если не сдержу данную когда-то клятву.

Филипп едва не схватился за голову. Опять она об этом! «Вместе до конца»! Ей Богу, он был в шаге от того, чтобы сказать ей, кем именно является Жанна, и кем возле неё станет Клод…

Пару дней назад на столе своего кабинета герцог Бургундский обнаружил письмо, запечатанное баронской печатью де Ре. Кто его подбросил, дознаться не удалось, и поначалу показалось странным, что маршал Франции, соблюдая таинственность при передаче письма, нисколько не таится и, фактически, всем и каждому демонстрирует печатью своё авторство. Но, когда Филипп прочитал… когда понял, что именно предлагает барон, он понял и всё остальное – де Ре просто пошёл в лобовую атаку, где, либо получаешь своё, либо окончательно теряешь то, что, в общем-то ещё можно спасти, хотя и кажется, что оно уже почти потеряно.

Барон предлагал герцогу целый план, по которому Филипп должен был согласиться продать Клод, отправить её со слабой охраной к Руану, где всё уже готовилось к процессу, и предоставить дальнейшую её судьбу самому де Ре.

«Судя по Вашему нежеланию продавать означенную девицу, я заключил, что Ваша светлость успели понять сколь сильным грехом будет потворство её гибели. Ни единым мигом не усомнился бы я в желании Вашей светлости уберечь девицу Клод от её участи, но, зная сколь сильное давление будет оказано на Вас со стороны герцога Бэдфордского, хочу предложить простое избавление от хлопот и нелёгкого выбора… Клянусь, что никто и никогда не узнает о нашем сговоре, клянусь, что никто и никогда не узнает о том, где девица будет укрыта, и, уж конечно, клянусь, что ни один волос не упадёт с её головы и ничего плохого причинено ей не будет…»

Филипп тогда долго размышлял.

Он стоял перед разожжённым камином с письмом барона в руках, и, при кажущейся очевидности выбора всё же колебался.

Было ясно, что ему не позволят оставить Клод у себя, даже если он тоже пообещает спрятать девушку так, что никто и никогда её не найдёт. Её заберут сразу же, как только сообразят где и как вернее надавить на герцога – через семью или по дипломатическим каналам. Заберут и уничтожат безо всяких сомнений! Он понял это по взгляду Кошона, который слишком умён, чтобы не понять какой опасностью может стать для ЕГО церкви Клод, получи она сильную поддержку.

Но одно лишь это соображение вряд ли заставило герцога размышлять. Он бы просто бросил полученное письмо в камин, сделал бы всё так, как предлагает де Ре, и умыл бы руки с полной уверенностью, что сделал всё правильно. Мешало другое – то неудобное, что начало расти в нём после прощальных слов епископа. Этот старый интриган знал в какое место ударить! «Желаете стать ближе к Господу?.. А вы сможете потом с этим жить?..»

И действительно, с тех пор герцог часто и сам себя спрашивал, сможет ли?

Филипп несколько раз беседовал с Клод после того, первого разговора, когда из-за сильного волнения так и не смог продолжать. Он расспрашивал её о войне, о пути в Шинон, о жизни при дворе Шарля, и всякий раз наступал в их беседах момент, когда начинало возвращаться то, первое волнение!

Или это был безотчётный страх?

Но чего бояться герцогу богатому и могущественному? И почему вдруг это чувство вообще появлялось?! Неужели Кошон прав, и он не сможет жить, постигнув те простые истины, которые так очевидны и естественны, когда говорит о них эта девушка?!

А собственно, что такого уж особенного она говорит?

То, что война отнимает жизни людей в ней нисколько не заинтересованных? Это герцог и сам знает. То, что на всём пути до Шинона встречались им люди, доведённые до полного, бессмысленного отчаяния, не дающего им жить полноценно? Но это тоже не новость. Что при дворе люди совсем не те, что в деревне? Смешно…

Однако, во время каждой такой беседы словно открывались некие внутренние глаза, которыми всё, прежде очевидное, виделось по-новому. И тогда причины и следствия войны – такой обычной и правильной, такой необходимой, потому что, как же иначе решать межгосударственные вопросы – вдруг начинали казаться глубокой зловонной ямой, на дне которой, еле заметные под завалами грязи и мусора, виделись простые общечеловеческие ценности. И самая заплёванная, самая обесцененная среди них – мирная жизнь каждого конкретного человека! Та самая жизнь, где есть любовь и верность слову, где что-то созидается без пустого словоблудия и не презирается, если не даёт власти и обогащения.

Для герцога это было непривычно, ново. И, если поначалу открытия его будоражили и волновали, заставляя думать о Кошоне, Бэдфорде и всех прочих с презрительной усмешкой, то с недавнего времени они стали беспокоить. «Сможете ли вы с этим жить?..» Казалось бы – чего проще! Но беспокойство как раз тем и порождалось, что приходила постепенно уверенность – нет, не смогу! Слишком много из себя прежнего нужно выдавить, чтобы принять в полной мере убеждения и взгляды, которыми жила Клод. Этак от герцога Бургундского не останется вообще ничего! И, что тогда будет с его страной? Да и с ним самим тоже? И, если разобраться, кто ещё из людей наделённых, хоть какой-то ощутимой властью, в состоянии принять новое мировоззрение? Римский папа? Тут уже даже не смешно. Английский король? Французский? Да хоть какой! Разве надо им понимать, что даже самый распоследний раб в их владениях по сути своей им ровня?! Конечно не надо! Ведь тогда неизбежно следует вопрос – почему же тогда они живут, едят и одеваются так, а рабы совсем иначе? Почему они распоряжаются жизнью своих подданных так безусловно, безоглядно и безнаказанно, словно имеют на это право, а кому-то другому это не позволено?!

«Хотя, да, – спохватился герцог, – право рождения – оно у них есть. Но достаточное ли это право, чтобы распоряжаться другими жизнями, если рождаются все одинаково, и где начало этих родовых цепочек не знает никто?!»

Вопросы были неудобными, жёсткими, и всякий раз, начиная так думать, Филипп чувствовал, как раздваивалось, расслаивалось то целое, что совсем недавно было уверенным в себе и своих правах герцогом Бургундским. Поэтому-то, когда письмо барона де Ре было прочитано, он встал перед камином и колебался, гадая, как лучше всего сейчас поступить – бросить ли письмо в огонь и выполнить всё предложенное в нём, или переслать его французскому королю с фальшивым дипломатическим требованием разъяснить, насколько «официальна» позиция маршала де Ре. Первый путь спасал и Клод, и душу Филиппа. Второй – самый привычный и, для прежнего герцога Бургундского, самый приемлемый – губил всех, включая и де Ре.

Письмо решительно полетело в огонь.

«Хоть душу спасу», – пробормотал герцог, приняв решение.

Но тут вдруг заупрямилась Клод.

Первым делом она спросила, заплатит ли французский король выкуп за Жанну, а когда герцог, искренне полагая, что этим только поможет, твёрдо сказал «Нет», она так же твёрдо произнесла своё «нет». Трижды. И больше от этой позиции не отступила ни на йоту!

– Продайте меня вместе с Жанной, сударь, – говорила она. – Не думайте, что это будет бесчестный поступок. Вы сделаете то же, что делали до вас многие другие и по тем правилам, которые кто-то когда-то принял, как справедливые. Ваша душа при этом не погибнет, не бойтесь.

Герцог посмотрел на неё и спокойно, почти буднично, произнёс:

– Они тебя там убьют.

– Ну и что? – так же спокойно и буднично спросила Клод.

Герцог удивлённо поднял брови.

– Разве ты не хочешь жить?

– Для чего?

Клод вела себя словно зеркальное отражение Филиппа – она так же подняла брови, только губы её горестно искривились, желая выдать это за улыбку.

– Жить для того, чтобы просто длить существование? Каждое утро просыпаться, есть, испражняться и не иметь при этом других потребностей?

– Почему только так?! – вспылил герцог. – Разве нет для тебя никаких других радостей?

– Есть. Но эти радости останутся и без меня. И солнце будет светить, и цветы распустятся в срок, и снег выпадет, когда придёт время. И дети родятся… Те, которым может помешать та война, что теперь идёт. Она ведь не кончится, если не дать ей достойного отступного, и я понимаю, какую жертву требуют от нашего короля. Раз он отдаёт Жанну, значит, на всё готов ради мира на своей земле. Но, видимо, на Божью посланницу не поднимается рука даже у врагов. Что ж, я тоже на всё готова! И готова её заменить на костре, иначе, зачем судьбе было угодно довести нас до клятвы идти вместе до самого конца?

У Филиппа перехватило дыхание. Кто мог рассказать ей?! Хотя, нет, не так… Это не удивляло – она и сама могла понять, потому что вообще видит и понимает всё не умом, а каким-то иным разумением… Поражало другое – кто ещё, кроме Клод, мог вот так вот увидеть их тройственный – с французским королём и Бэдфордом – подлый заговор?! Кому бы ещё пришло в голову оправдывать высокими целями действия, никакому оправданию не подлежащие?!

– Какие глупости ты говоришь, – пробормотал он, скорее машинально.

– Может и глупости. Но вы, господин мой, спросили, хочу ли я жить, а я ответила «зачем?», потому что бывает и так, что жизнь оказывается бессмысленнее смерти. Это я и хотела объяснить. А ещё то, что все вы – и господин де Ре, и наш Лотарингский герцог, и даже Жанна – все ошибаются, ожидая от меня чего-то, чего я постичь не могу. Одни считают, что я могу пророчествовать, другие уверяют, будто должно придти время, в котором я должна буду что-то совершить. Но, что можно совершить, если ждать удобного времени? Чем плохо то, которое есть? Оно плохо, поэтому и надо что-то делать теперь! И другого дела, кроме того, чтобы быть рядом с Жанной и помогать ей у меня сейчас нет!.. Продайте меня, ваша светлость! Хотя бы ради того, чтобы всё скорее закончилось. А оно закончится. И, может быть, даже не так горестно, как кажется. Англичане тоже люди и тоже верят в Бога. Услышав Жанну на процессе они ведь могут понять, что мирная жизнь и для них милее всего, правда?

Герцог в замешательстве покачал головой.

– Наивное дитя, – только и сказал он.

Но задним умом отметил про себя, что доводы, которые привела Клод, вполне пригодны для спасения души.

– Барон не поймёт меня…

– Знаю. – Девушка потупилась и еле заметно вздохнула. – Меня бы он тоже не понял.

Филипп вдруг снова почувствовал то волнение, которое так ему мешало последнее время. Ну да, барон ни за что бы не понял и не отдал бы её на смерть, а он – герцог Бургундский – он достаточно смышлён… Поэтому она и противилась. Знала, что Филипп её продаст.

– Есть у тебя какие-нибудь желания? – спросил герцог, вкладывая в голос всю ласковость, на которую был способен. – Я готов выполнить любое.

Клод вскинула глаза, и впервые, вместе с удивлением, в них было что-то новое, радостное.

– Есть! – как человек, не верящий своему счастью, прошептала она. – Я очень хочу увидеть зеркало. Если у вас есть, можно мне на себя посмотреть?

Голос её прервался, как будто просьба содержала в себе нечто немыслимое, и герцог тоже молча кивнул, сделал знак следовать за ним и быстро отвернул лицо. Нет, если и существует где-либо мир для этой девочки, то ему там не место. Как и ей не место здесь, рядом с такими, как он…

– Если хочешь, можешь жить тут до отъезда, – сказал герцог, распахивая дверь комнаты, где обычно одевался, и где висело на стене безумно дорогое, посеребрённое с одной стороны венецианское стекло. – Я велю вынести отсюда всё, кроме зеркала, и принести твою кровать.

Но Клод покачала головой.

– Нет, я только посмотрю…

Она подошла к стене и остановилась очень близко перед зеркальным прямоугольником. Её лицо было спокойным, как будто все переживания и волнения существовали где-то вне её. Или настолько глубоко внутри, что до поверхности не доходила даже лёгкая рябь, хотя по всему виду девушки было понятно, что она не просто стоит, и не просто смотрит. Герцогу вдруг показалось, что Клод себя «собирает». Видящая саму себя изнутри, она захотела добавить и то, что видят другие, не искажённое водной рябью, потому что, наверняка, видела себя только в отражениях, в каких-нибудь ручьях или бочках с водой, да и то, если давала себе труд смотреть. Ей зачем-то нужно было целое. Но зачем?

– Ну… что ты там увидела? – спросил Филипп, когда девушка пошла к нему задумчивая и серьёзная, как никогда.

– Только Клод, – ответила она.

И прозвучало это печально.

Тем же вечером герцог Бургундский написал несколько писем, одно из которых, совсем короткое, предназначалось епископу Кошону, а другое – длинное, писавшееся не один час – маршалу де Ре. Первое письмо было отправлено незамедлительно. Другое же, после долгих правок и ещё более долгих раздумий, полетело в камин, где его пепел смешался с пеплом письма от самого маршала.

День за окном только-только начинался.

Герцог спустился во двор, не замечая осенней промозглой сырости. Неподалёку росло старое раскидистое дерево, ещё не тронутое увяданием. Помедлив минуту, Филипп подошёл, обхватил шершавый ствол руками, прижался к нему, как мог плотно, и крепко зажмурил глаза.

Он ничего не услышал.

Боревуар – Руан

(конец 1430 – начало 1431 годов)

Старая графиня Люксембургская умерла 13 ноября.

К этому времени все вопросы о выдаче Жанны английской стороне были улажены и представители епископа Кошона прибыли в Боревуар, чтобы сообщить девушке о скором суде над ней, который состоится в городе Руане.

Насколько новость Жанну потрясла понять было трудно. Доброе отношение старой графини, всевозможные послабления и улучшения условий, в которых пленница содержалась, а более всего те обнадёживающие заявления, которые без конца делала мадам Жанна, волей-неволей заставили девушку надеяться на хороший исход. «Король непременно выкупит вас, дитя! Он обязан это сделать, как человек чести, как христианин, как монарх… Вот увидите, он просто тянет время, чтобы собрать армию! Думаете случайно в окрестностях рыщут люди господина де Виньоль? Ничуть не бывало! Я очень сомневаюсь, что такой человек, как Ла Ир подвергнет себя опасности не имея никакого расчёта…». Старая графиня твердила это до самого последнего дня. Но не успела Жанна как следует оплакать свою благодетельницу, как явились прелаты от Кошона. И даже не они сами, а ухмыляющийся за их спинами и весьма довольный своей жизнью Жан Люксембургский более всего убедил её в том, что все надежды старой графини, равно как и надежды самой Жанны были одной только пустой фантазией. И единственной, очень слабой надеждой на спасение, оставался для неё теперь отряд Ла Ира, контролирующий подъездные пути к Боревуару. В том случае, правда, если он действительно находился неподалёку а не был таким же желаемым фантомом, как и намерение короля Франции выкупить свою Деву.

Стараясь верить в этот свой последний шанс, Жанна попыталась сбежать.

Первая же ночь после отъезда прелатов выдалась безлунной, к тому же, в виду скорого отъезда пленницы послабления в надзоре, которые обеспечила ей старая графиня отменены не были, и девушка без помех выбралась на окно донжона. Стоя на его широком основании она посмотрела вниз, в бездонную чёрную пустоту, как в разинутую пасть того зла, которое её загнало в эту башню. На короткое мгновение мелькнула мысль, что, может быть, сейчас она переживает последние мгновения своей жизни. Но даже это соображение не охладило решимость Жанны. «Пусть так, – решила она. – Если я ещё нужна Господу, смерти моей Он не допустит. Если же не нужна… всё равно, лучше умереть здесь и сейчас, чем на костре в окружении англичан!»

Она решительно оттолкнулась руками и полетела вниз.

Но Господь не ответил ей ни «да», ни «нет». Сильно разбившись, вся в крови девушка пролежала у подножия донжона до того предрассветного часа, когда зевающий ежеминутно стражник лениво побрёл с обходом мимо этой части башни.

Переполох, который поднялся, вытащил Люксембурга из постели и заставил пережить несколько очень неприятных минут, в течение которых его расчётливый мозг успел просчитать в полном объёме те убытки, которые ему принесёт гибель пленницы. Потом волнение немного улеглось – Жанна оказалась жива, но всё равно, вызывали лекаря, проверяли, насколько сильны повреждения, и, как скоро можно будет передать, наконец, эту обузу в руки Кошону?

Лекарь заверил, что сделает всё возможное. Однако Бэдфорду, которого незамедлительно поставили в известность о произошедшем, этих заверений показалось мало, и в Боревуар был направлен целый отряд из лекарей и их подмастерий, которым приказано было поставить «французскую ведьму» на ноги в кратчайшие сроки!

Она отказывается есть и пить? Вливайте питьё силой! Срывает повязки, чтобы раны не заживали? Привяжите её к кровати и не давайте пошевелится, пока не поправится! Хоть сами заболейте, но девицу заставьте выздороветь!

– И заодно, надо сказать Филиппу пусть усилит патрулирование в окрестностях замка, чтобы ни одна собака не помешала, когда мы станем девку перевозить в Руан, – требовал Бэдфорд. – Пускай велит Люксембургу глаз с неё не спускать! А то на ноги мы её поставим, а она снова попробует сбежать, и, не дай Господь, удачно!

– Думаете, милорд, она пыталась бежать? – спросил Кошон, которому всё это говорилось.

– Конечно. А что же ещё она хотела?

Кошон задумчиво потёр подбородок.

– Для нашего процесса было бы лучше объявить причиной произошедшего желание покончить с собой. Я уверен, милорд, что совершение подобного тягчайшего греха может стать ещё одним пунктом обвинения, и ещё одним моментом, который развенчает миф о Божьейпосланнице. Есть ли там, в Боревуаре, люди, которые при случае могли бы поклясться на святом писании, что пленница выбросилась из окна, дабы избежать наказания за свои грехи?

Бэдфорд пожал плечами.

– Будут, если вам так нужно.

– НАМ, милорд, – с нажимом на первое слово поправил Кошон.

На лице регента появилась кривая усмешка.

– Мне нужно, чтобы ведьма, на которую эти арманьяки молятся, была сожжена, как еретичка. Даже если это не поставит под сомнение правомочность коронации их дофина, всё равно, это не позволит им раздувать сказки о себе, как о Богом избранных. А уж каким образом, с помощью каких обвинений вы, Кошон, этого добьётесь меня лично занимает куда меньше.

Он пробежал глазами список судейских, призванных к судопроизводству, который Кошон принёс на согласование, и, возвращая бумагу епископу, добавил:

– Хотелось бы ещё, чтобы процесс был не слишком скучным. Я надеюсь на присутствие в открытых заседаниях нашего короля, а он, как вы понимаете, скуки нам не простит, так что, позаботьтесь обставить всё поинтереснее.

– Стоит ли, милорд? – принимая бумагу обронил Кошон. – Уж если мы не можем так открыто, как хотелось, устроить суд именно над ведьмой, можно добиться своего иными путями. В частности, можно не пускать на открытые заседания его величество, чтобы избежать порчи, или другого какого-то колдовского влияния на чистую душу юного короля. Думаю, должным образом поданные, слухи об этом создадут необходимый для процесса настрой.

Бэдфорд тяжело посмотрел из-под насупленных бровей.

– Вы в своём уме, Кошон? Не по вашей ли подсказке мы притащили сюда малолетнего Гарри, чтобы его чистая душа противостояла ведьме? Чем теперь я буду объяснять парламенту это путешествие через Ла-Манш?

– Коронацией, – тут же ответил Кошон. – Коронацией на ФРАНЦУЗСКИЙ престол!

И по поспешности ответа было ясно – епископ к подобному вопросу подготовился.

– Так будет даже лучше, – продолжал он. – Факт этой, ЗАКОННОЙ коронации сам собой наведёт на мысли о незаконности ТОЙ. А его величество это действо развлечёт куда вернее, нежели судебный процесс, где скуки не избежать, как ни старайся. И парламент, мне кажется, будет удовлетворён. Где же и короновать будущего французского короля, как не во Франции. А то, что произойдёт это не в Реймсе…

Кошон для видимости замялся, даже плечиками пожал с таким видом, дескать, неужто нельзя найти выхода? И тут же закончил вкрадчиво и немного отстранённо, как делал всегда, когда старался внушить собеседнику, что пытается скрыть от него слишком грубую лесть:

– Полагаю, на то и дана вам власть, милорд, чтобы управлять не только людьми, но и самой Историей. Почему бы не создать новую традицию для новой династии и не начать короновать Ланкастеров, скажем, в Париже?

* * *

Жанну смогли привезти в Руан только 23 декабря. К этому времени к процессу над ней всё было готово. Главным судьёй был, разумеется, Кошон. Номинальным судьёй он пригласил бакалавра теологии Жана Леметра, который числился в руанском диоцезе наместником французского инквизитора, но Леметр проявил вдруг удивительную для себя несговорчивость.

– Почему, собственно, я? – нервно разводил он руками и постоянно отворачивал в сторону глаза, лишь бы не встречаться ими с Кошоном. – Вы, господин епископ имеете полное право – девица захвачена на территории вашего диоцеза, бовесского! При чём же тут Руан?! Зачем?.. Нет, простите, но моё присутствие на процессе будет лишним!

Дошло до того, что почтенный бакалавр начал прятаться от епископа под благовидными предлогами, а потом и вовсе уехал куда-то по неотложным делам.

– Это он нарочно, – с неприкрытой злобой выговаривал Кошону канонник Эстиве – его давний друг и единомышленник. – Леметр боится не угодить папе, а то и самому Господу нашему. – Эстиве перекрестился с самым серьёзным лицом, но через мгновение снова придал ему глумливое выражение. – А вы в ответ пригрозите недовольством милорда Бэдфорда и тем, что регент может принудить его участвовать в процессе через нашего инквизитора! Ведь он может, да?

– Может, может, – раздражённо подтвердил Кошон. – Но сколько времени на всё это уйдёт?!

– А нам-то что? – хмыкнул Эстиве.

Ему, действительно, было безразлично сколько времени займёт и сам процесс, и подготовка к нему. Платили каноннику немало, как впрочем, и остальным судейским. Один только Кошон за ведение суда должен был получить сумму, почти равную его годовому жалованию на должности члена Королевского Совета. А заседателям-асессорам обещалось по ливру за присутствие на заседании, причём заседания эти Кошон планировал проводить еженедельно. Поэтому выходил как раз тот случай, когда время действительно представляло собой деньги, и деньги, текущие в карман прямиком из мошны английского парламента! Или, вернее было бы сказать, из самых жил придавленной налогами Нормандии. С того дня, как герцог Бургундский согласился принять выкуп, суду над Жанной придавалось такое большое значение, что в средствах предпочитали себя не стеснять. И это, в свою очередь, бесконечно радовало Кошона, и во многом повлияло на выбор им епархии, в которой суд должен был состояться. Прежний Руанский архиепископ умер, а нового главу диоцеза ещё не избрали, и Кошон надеялся… он очень надеялся, что его рвение на процессе отметят ещё и новой должностью, поэтому твёрдо настаивал только на Руане. Ни славой, ни деньгами, ни надеждой делиться он ни с кем не хотел.

А желающих «помочь» всё это разделить хватало!

Как только озаботились вопросом «где судить?», Кошона тут же стал обхаживать глава Парижской епархии.

– Вам негде судить эту еретичку, – ласково говорил он. – Бове захвачен, а Руан и без того переполнен пленными. Моя епархия будет рада предоставить вам территорию, даже несмотря на молчание Рима. Мы же всё понимаем – мы, служители Божьи, стоим вне политики, но за чистоту веры… То, что еретичка помогала, якобы законному королю Франции, роли не играет – она еретичка, и мы должны помочь это выявить… Поэтому я охотно разделю с вами бремя этой тяжёлой ответственности.

Кошон в ответ благодарно кивал, однако не соглашался.

Он прекрасно понимал, что в Париже будет вынужден предоставить право вести суд хозяину диоцеза, а вместе с этим правом и причитающееся вознаграждение. Поэтому, опережая предприимчивого и слишком любезного Парижского епископа, крайне убедительно доказал милорду Бэдфорду всю нецелесообразность проведения суда в столице. «Слишком близко к территориям, захваченным французским королём! Слишком опасно!.. Тогда как в столице Нормандии суд наверняка пройдёт без осложнений…».

Эти резоны регента убедили. Более того, он и сам склонен был провести суд в Руане, потому что там до сих пор активно велись процессы и казни над нормандскими бунтовщиками. На площади Старого Рынка то и дело выставлялись напоказ отрубленные головы, что, по мнению Бэдфорда, являлось хорошим средством устрашения для строптивой пленницы.

– Поместите её в Буврее^[89], – повелел он с ухмылкой. – Пусть любуется на осуждённых. Может, сама станет сговорчивей. Это и для неё, кстати, выгодно. Пообещает не поднимать оружия против нас, признает, что всех обманула и никакой Божьей Девой не является, и я готов отказаться от костра. Мы ведь не крови жаждем. Если девица проявит благоразумие, цель будет достигнута и без жёстких мер.

– Несомненно, – бормотал Кошон.

Его, правда, такой финал процесса совсем не устраивал.

Милорд Бэдфорд видимо забыл, что существует ещё и Клод, от которой следовало избавиться во что бы то ни стало! И весь процесс епископу необходимо было подвести только к той черте, за которой последует передача суду светскому и казнь^[90]. Но собственные цели епископ давно и прекрасно умел расставлять по степени их важности и нужности в данный момент. Сейчас ему требовалось получить Руан, и он его получил!

Горько обманутый в своих ожиданиях епископ Парижский пытался было вставлять палки в колёса. Когда стало известно, что Жанну вот-вот вывезут из Боревуара, научил Парижский университет обратиться к епископу с официальным письмом, текст которого недвусмысленно давал понять, что дело Жанны выходит за рамки одного диоцеза. «После удивлявших нас проволочек сия женщина должна быть передана сегодня, как нам сообщили, в руки людей короля… Соблаговолите сделать так, чтобы ее доставили сюда, в Париж, где достаточно ученых людей и где её дело будет тщательно рассмотрено и решено», – писали университетские мужи, справедливо полагая, что этого их пожелания вполне достаточно для немедленного положительного ответа. Но Кошон предпочёл отмолчаться и сделать вид, будто выполняет он единственно волю английского короля, выразителем которой является герцог Бэдфордский.

С той же самой мыслью, которая красноречиво отражалась на его лице, епископ прибыл и в Руан, где его встретили с откровенной враждебностью, поскольку зловредный парижский епископ дотянулся и сюда и тайно успел сообщить местным клирикам о намерении Кошона возглавить епархию. Достопочтенный клирикат, имевший собственного кандидата в архиепископы, был возмущён и прибывшему епископу должного почтения не оказал.

Впрочем, Кошона такой приём ничуть не смутил. Он уже чувствовал себя здесь, как дома, поэтому с первых же дней начал распоряжаться деловито, по-хозяйски и жёстко, чтобы сразу привыкали. А парижскому университету, который был ему кругом обязан, в буквальном смысле заткнул рот щедрым предложением направить в Руан свою делегацию, пообещав выплаты, как дорожные, так и квартирные, и суточные.

– Английская сторона официально не заявляет, но настаивает на том, чтобы в заседаниях участвовали духовные лица Франции. Только Франции! Вы понимаете? – внушал он ещё до отъезда Жану де Ла Фонтену, которого пригласил на процесс в качестве советника по допросу свидетелей. – Нам дают возможность судить беспристрастно, без личных обид за военные поражения, в которых можно было бы уличить англичан, и поэтому мне надо собрать как можно больше значимых для страны духовных особ!

Ла Фонтен хмуро соглашался, но про себя думал, что кому-кому, а досточтимому епископу бовесскому о беспристрастности говорить не следует – у него обид на эту Деву хоть отбавляй! Но участвовать в процессе согласился, отчасти из-за обещанных щедрых выплат, отчасти из-за простого любопытства. В конце концов, всем вокруг было интересно посмотреть, что же представляет из себя арманьякская ведьма и насколько опасной она может оказаться?

– Как вы думаете, не распространятся ли её колдовские чары и на нас? – спрашивал он коллег по дороге в Руан. – Господин Эстиве уверял меня, что девица крайне опасна и может подчинить своей воле кого угодно.

– Этот «гуспилёр»^[91]? – насмешливо спросил глава делегации. – О, этот расскажет! У них с Кошоном к девице какая-то общая ненависть.

– Гуспилёр? – переспросил Ла Фонтен и усмехнулся.

Прозвище было метким.

О сквернословии и хамоватом поведении Эстиве знали многие. Кого-то удивляла дружба епископа с подобным человеком, кому-то она казалась закономерной, но дружно все сходились на одном – то, что грубияну-каноннику сходило с рук любое бесчинство, только подчёркивало влияние Кошона, которым прикрывался его любимчик. И хотя Эстиве границы дозволенного умел чувствовать, как никто, и, почти чудом, держался на тонкой грани между полным бесчинством и фанатичным благочестием, в его случае, порой невозможно было отличить одно от другого. Чувствуя за спиной поддержку надёжной, как броня, епископской мантии Кошона канонник уверенно считал себя «последней инстанцией» по любому вопросу. Поэтому, людей, способных на него как-то повлиять, было не много. И ещё меньше было тех, кто решился бы называть его «гуспилёром» в лицо.

Да и за глаза позволить себе это мог не каждый.

– Вы знаете, что Эстиве придумал держать эту девушку в железной клетке? – понизив голос почти до шёпота спросил глава университетской делегации у Ла Фонтена. – Он даже предлагал насильно лишить её девственности до начала процесса, чтобы сразу иметь доказательство лжи по одному из основных вопросов. И я был крайне удивлён… то есть, конечно, сомнений у меня нет… но, если требуется прибегать к подобным мерам, выходит, что иным путём наш суд ничего доказать не может!

Ла Фонтен поморщился

– Это немыслимо, – прошептал он с откровенным недоверием. – Если правда то, что вы сказали, мне кажется епископ Кошон должен немедленно отстранить Эстиве! При всей их дружбе подобная дискриминация процесса недопустима!

– Тихо, тихо, друг мой! – Глава делегации слегка приподнял сложенные на коленях ладони и покачал головой. – Кошон, как мне думается, и сам готов на многое, лишь бы процесс завершился костром. Эстиве он не уберёт. Он для того и зван в этот суд, чтобы стать кнутом бичующим. А кнут бьёт как хочет…

– Но разве мы не вмешаемся?!

– Даже не пытайтесь.

– Но почему?! Нас ведь звали во всём разобраться беспристрастно!

– Вот когда вы в полной мере поймёте для чего нас сюда позвали, Ла Фонтен, тогда и будете решать, вмешиваться, или нет. А пока я вам это попросту запрещаю.

Что-то в тоне собеседника подсказало Ла Фонтену больше никаких вопросов не задавать. Но короткая беседа оставила впечатление самое тягостное. Ведь как бы ни был продажен свет, беспристрастность церковного суда должна была оставаться в его глазах неколебимой!

* * *

В Руан Парижская делегация прибыла через день после того, как туда привезли Жанну.

Ла Фонтен, едва устроившись, сразу решил пойти и посмотреть на ведьму. Башни Буврея были видны издалека, и преподобный прямиком направился к главной – круглой и гладкой, словно высокий шлем.

По двору замка без конца сновали английские солдаты и мелкие служки, явно посыльные от тех клириков, которые должны были участвовать в процессе. Судя по перепуганным лицам последних, Жанну здесь боялись точно так же, как боялся её и Ла Фонтен, слушая в Париже невероятные истории, которые плодились по всей Франции, точно волдыри на теле прокажённого. Говорили, что ведьма может видеть будущее, что всякого неугодного ей может проклясть одним только взглядом, да так, что от беды ему уже не уйти! Говорили и другое, но тихо и совсем уж робко, о Божьем промысле и о законности суда над посланницей Его, в том смысле, что, ежели вина девицы не доказана, то она вполне может быть и той, за которую себя выдаёт. А если так, то какое право имеет епископ Кошон устраивать процесс над ней, да ещё и привлекать к нему особ духовного сана и исключительно французов?! Уж не кроется ли тут замысел похитрее? Дескать, послал Господь Франции помощь в лице девушки из пророчества, а Франция её не только предала, но и сама же осудила! И, значит, что? Значит, нет больше Господнего благоволения этой стране, а одно только проклятие, меч и гнев! И, хотя открыто Ла Фонтен таких разговоров не слышал, но в душе вполне готов был их принять, потому что и сам начинал чувствовать нечто этакое. И в Буврей пошёл, хоть и с опаской, но и с твёрдым убеждением, что должен посмотреть сам!

«У дьявола много личин, – размышлял преподобный, – однако, нет такой, чтобы изобразить смирение Божьего агнца перед ликом Его» Он был уверен, что распознает ложь с первого же взгляда. И, для пущей верности взял с собой нательную раку с крошечным кусочком обгорелой кости святого Лаврентия, как исцелителя от слепоты. «Имеющий глаза, да увидит!», – шептал себе Ла Фонтен.

Когда он уже подходил к дверям, ведущим во внутренности башни, заметил немного в стороне группу бургундцев, которые, видимо, недавно приехали и теперь неторопливо спешивались с лошадей. Двое как раз стаскивали на землю какого-то парнишку со связанными руками, и преподобный замедлил шаг, наблюдая. В конце концов, посмотреть, что представляют из себя нормандские бунтовщики, тоже было интересно.

Голову парнишки скрывал капюшон, но, поскольку двигаться со связанными руками было не совсем ловко, в какой-то момент этот капюшон с головы свалился, и Ла Фонтен увидел совсем юное лицо, больше подходящее девушке. Он с откровенным сочувствием наблюдал за мальчиком готовый вмешаться, если бургундцам придёт в голову грубо его пнуть или ещё как-нибудь обидеть. Но вмешательства не понадобилось. Юношу повели внутрь спокойно, даже с некоторой заботой, как будто он не бунтовщик, (других сюда связанными не привозили), а провинившийся сынок какого-нибудь местного дворянчика. Но тогда было странно, почему его привезли сюда?

Ла Фонтен поспешил следом и у солдата, задержавшегося с лошадьми, спросил:

– А что это за мальчик?

Солдат, что-то лениво жующий, медленно обернул к Ла Фонтену глаза, осмотрел его немного презрительно, потом сплюнул и с плевком обронил:

– Не велено.

– Что не велено? – не понял Ла Фонтен.

– Говорить нам ни с кем не велено.

Солдат ещё раз осмотрел преподобного и, загребая ногами дворовую пыль, пошёл за остальными.

В башне Ла Фонтену сказали, что увидеть Жанну он пока не сможет, потому что по распоряжению епископа Кошона, во избежание всяких непредвиденностей, к пленнице никого подпускать не велено.

– Вам следует дождаться начала процесса. Там ведьму всем и явят, – сказал унылого вида тюремщик, который, без конца почёсываясь, опечатывал какие-то бумаги.

Настаивать на своём было глупо, но, возвращаясь к выходу, расстроенный Ла Фонтен свернул не в ту галерею и сразу увидел тускло освещенную нишу за железной решёткой, где на тёмной, подгнившей соломе сидел, уже прикованный цепью к стене, недавний парнишка. Чуть дальше в глубине коридора рассматривал дырку на своих штанах один из бургундских солдат. Остальных видно не было, и, пользуясь относительной темнотой в галерее, Ла Фонтен подошёл к решётке поближе.

Мальчик поднял голову.

– За что тебя? – тихо спросил Ла Фонтен на старом французском, который местные жители хорошо понимали.

Лицо пленника коротко осветилось улыбкой. Он покачал головой и повёл глазами на солдата.

Но Ла Фонтен вдруг почувствовал острую жалость. Одна рука его непроизвольно сдавила раку на груди, другая вцепилась в решётку.

– Не может быть, чтобы ты был в чём-то виноват!

Мальчик тоже смотрел на него с жалостью.

Но тут солдат оставил, наконец, свои штаны и заметил постороннего.

– Эй, нельзя! – закричал он, и замахал руками, отгоняя Ла Фонтена.

Преподобный попятился от решётки. У него само собой вырвалось:

– Я помолюсь за тебя!

И вдруг услышал тихий ответ:

– Я за вас тоже…

Он вышел на улицу, щурясь от дневного света. Мимо тащили сильно избитого мужчину, который вырывался, мычал и с ужасом смотрел на бурый от засохшей крови топчан в глубине двора, к которому его волокли.

Ла Фонтен отвернулся.

Его рука всё ещё сжимала раку на груди

Мужчина сзади дико закричал. Несколько человек, из снующих по двору, с вялым интересом остановились.

«Се человек…», – почему-то подумал Ла Фонтен. И вдруг его накрыл безотчётный, дикий страх!

Пуатье

(осень 1430 года)

Покинуть двор она не могла и не хотела, хотя и понимала, что сделать это было нужно. Если и не в качестве демонстрации своей обиды, то хотя бы ради того, чтобы привести в порядок мысли.

Не слишком разбираясь, был ли её секретарь на самом деле подкуплен, мадам Иоланда дала ему отставку и несколько недель занималась делами сама, сочетая их, когда удачно, а когда и не очень, с той придворной жизнью, которую подобало вести одной из первых дам королевства.

За ней, конечно же, следили. Но, как шпионы ни старались, докладывать своему королю они могли только о внешних проявлениях деятельности герцогини. Разговоры же, которые она вела, подслушать не удавалось, и письма, которые писала порой целыми днями, впоследствии словно растворялись. Несколько гонцов, открыто ею посланных, были задержаны, якобы по ошибке, но письма при них оказались всего лишь распоряжениями для управляющего двора герцогини в Сюлли и материнскими наставлениями старшему сыну, всё ещё воюющему в Неаполе. Остальные же, коих, судя по обилию и продолжительности почтовых дней, должно было быть великое множество, пересылались какими-то другими путями, о которых можно было только догадываться.

Лишь однажды одному из шпионов повезло выследить парня, одетого в сильно истрёпанный пажеский камзол. Как-то, в начинающихся сумерках, этот парень выбрался через потайную дверь из покоев герцогини и, не особенно таясь, побрёл себе прочь. Вид у него был достаточно унылый, чтобы можно было подойти и, завязав беседу, завершить её сочувственным приглашением в трактир. Шпион так и сделал и был крайне обрадован, когда парень согласился. Правда, на предложение излить за стаканчиком своё горе сначала как-то странно посмотрел, потом сморщился, словно от боли, кивнул и вдруг сдавленно спросил:

– А хочешь, я тебе всю свою жизнь расскажу? Я ведь из одной деревни с Девой…

Шпион радостно закивал, готовый слушать сколько надо. Но рассказчик из парня получился неважный. Без конца запинаясь и путаясь, будто рассказывал не собственную жизнь, а что-то где-то услышанное, он старательно поведал о том, как рос вместе с Жанной в Домреми, как дружил с её братом Жакменом… нет, с Пьером. Пьер моложе… Как ходил с ними в церковь, что была прямо возле дома Жанны, и как впервые услышал от неё про голоса…

В этом месте парень почему-то заплакал. Говорил, говорил и вдруг замер. И долго потом сидел, глядя куда-то в одну точку, а по щекам его текли слёзы. Шпион подождал, подлил ему вина и подвинул стакан под самый локоть. Но парень только вздрогнул, не выпил, а словно очнувшись, продолжил рассказ о том, как Жанна ушла из деревни, как вскоре все они узнали, что дофин признал в ней Деву Франции, и о том, как сам парень сбежал тайком из Домреми, чтобы поступить к ней в услужение.

– А зовут-то тебя как? – спросил шпион.

– Луи Ле Конт, – старательно выговорил парень. – Я был пажем Девы и под Орлеаном, и под Компьенем. От начала и до конца…

– А я слыхал, что паж с ней вместе в плен попал, – заявил шпион.

Глаза парня затуманились. Только теперь он заметил стакан возле локтя, залпом его осушил и, вытирая рот рукавом, невнятно пробормотал:

– Меня герцогиня Анжуйская выкупила. Из благодарности Деве…

Шпион переждал ещё один слезливый приступ. А когда вконец расчувствовавшийся собеседник, наконец перепил и упал мокрым от слёз лицом в согнутый локоть, быстро и ловко его обыскал.

Увы, никаких писем герцогини при парне не оказалось. Только записка с подробным перечнем дат и мест и приписками, что Жанна в эти дни и в этих местах делала.

Когда показания этого шпиона дошли до короля, тот только усмехнулся.

Наконец-то!

Умница матушка подчищала грехи и создавала для своей Девы новую жизнь. Жизнь-легенду! Наверняка очень похожую на ту, что была, но далёкую от двора, от интриг и всех тех расчётливых комбинаций, с помощью которых мадам герцогиня сделала из Жанны Божью посланницу.

Значит, поняла…

Поняла в отличие от прочих других, и от слишком горячего Ла Ира. Тот, как и ожидалось, плевать хотел на все запреты и поехал освобождать Жанну из плена. Но сглупил, что, впрочем, тоже ожидалось. Купился на простую уловку с обманным отрядом и помчался его громить, освободив дорогу тем, кто повёз Жанну в Руан.

Жаль. Почти всех своих людей положил и сам оказался в плену.

Но это ничего. Чуть позже Шарль его выкупит. Выкупит, пожурит и оставит при себе. Как и дующегося в Анжу Алансона, и де Ре, который, по слухам, отправил в Руан целую свору своих соглядатаев. Французский король всех их приблизит и всем даст понять, что ценит их прежде всего за верность. А потом матушка исправит и свой последний грех, и так же доверительно, как втягивала их в дело с Божьей посланницей, разъяснит, ЧТО теперь они должны делать, как думать и чем утешаться, чтобы ни в действиях, ни в мыслях не могло появиться даже намёка на слово «предательство».

Она ведь хорошо умеет убеждать, когда хочет, и Шарль испытывал это на собственной шкуре с девяти лет.

Порой он даже скучал по тем временам, когда матушка приходила к нему в комнату и вела долгие беседы о долге и чести, о королевском достоинстве и о том, чем королю поступиться можно, а чем нельзя. И он преступно сотворил из неё кумира в сердце своём.

Но была ли герцогиня так уж права?

Добродетельные правила лишь сковывали ему руки. И только раз почувствовал он себя вознесённым над обыденностью, когда сидел в промозглой утренней сырости на мосту Монтеро! Да, да, именно там, за миг до убийства проклятого герцога Жана!

Она тогда не простила – Шарль это прекрасно видел. Видел и страдал, снова подставляя руки под те путы, которыми мадам герцогиня держала его при себе, как цепного пса, хорошо натасканного и готового разорвать любого, кто покусится на её драгоценное Анжу! Она и Деву привела ко двору, доверившись всем, но только не ему, чтобы привязать вернее, внушив идею о Божьей избранности! Боялась, что зная правду, он струсит, не поверит в успех, не захочет получить трон обманом. Ещё бы! Добродетельные правила… Она растила в нём короля напоказ! Праведную ширму, за которой так удобно прятать неправедное! Растила, забыв о Боге, именем которого взялась вершить чудеса.

Но у Бога оказались свои планы!

Иначе, зачем бы стал он открывать Шарлю всю правду устами чужими и даже враждебными? Исполняй матушка Его волю, разве позволил бы Он и плен Жанны, и суд над ней? Нет! Дева, неважно, кем призванная, довела дофина Франции до короны, И ХВАТИТ! Тут ей было даровано всё, и победа, и слава. А Шарлю, ставшему королём, Господь повелел быть свободным. И, значит, всё было правильно даже на мосту Монтеро, где первое дуновение этой свободы принесло ему то же блаженство, которое, усиленное во сто крат, пришло потом на коронации!

Блаженство и чувство всесилия.

Разве могли его дать показные добродетели матушки? Нет! Но теперь он свободен, теперь повелевает, и готов великодушно защитить матушкино Анжу, не как пёс, кормящийся с её руки, а как рыцарь Господа, осенённый озарением Его!

А матушка… Да, она умна и она всё поняла, потому старается теперь, выдумывает легенду для эпохи правления короля Шарля Седьмого. И он ей в этом поможет. Но потом…

Аминь!

* * *

Ла Тремуй просочился в кабинет робко и почти опасливо. Он сильно сдал за последнее время, что сразу сказалось во внешности. Граф постарел, обрюзг и вынужден был прилагать большие усилия для того, чтобы перед лицом этой своры хищников, именуемых королевским двором, держать собственное лицо по-прежнему влиятельным и строгим.

Но разве можно обмануть духами обоняние голодной своры, почуявшей кровь? Теперь, проходя через заполненную придворным сбродом приёмную на доклад к королю, Ла Тремуй больше не чувствовал себя окружённым этаким невидимым облаком, которое раздвигало для него толпу. То есть, перед ним по-прежнему расступались, но не суетливо, с почтением, как это было до сих пор, а словно нехотя, с одолжением.

Когда Ла Тремуй впервые это заметил… Нет, даже не заметил, а почуял тем же нюхом, который появляется у всякого, попавшего ко двору, как средство самозащиты, он испугался. И, хотя король был с ним любезен, как всегда, и, сколько бы Ла Тремуй ни «принюхивался», здесь уловить фальши не смог, всё же поверил, что дни его всесилия сочтены. Эта свора не ошибается, она всегда чует жертву задолго до того, когда кровь действительно прольётся.

Ла Тремуй осмотрелся в кабинете.

И здесь всё то же! Как нагло ухмыляется ему в лицо этот молодой Шарло Анжуйский… Ах, нет, теперь его следует именовать графом Менским! Но всё равно, он из Анжуйского семейства, которое, по всем расчётам, должно бы было стать опальным. Однако, этот мелкий отпрыск сидит по-свойски в покоях короля, просматривает какие-то бумаги… Высокомерный, ко всему, вроде бы безучастный, но, глазами так и стреляет, то по Ла Тремую, то по задумавшемуся королю. Следит, присматривается… Ждёт королевского взгляда, чтобы оценить…

– Что-то случилось, Ла Тремуй? – ласково спросил король, вырванный из своих размышлений.

В другое время он проявил бы недовольство тем, что министр явился без доклада. Но недавние мысли были так приятны. Их приходилось периодически вызывать, чтобы они снова и снова вносили в душу короля умиротворение и добродушие, и вид Ла Тремуя, призванного послужить щедрой жертвой матушке, которая так старается загладить свою вину, приятности только добавил.

– Ваше величество, мы получили известие о том, что суд над девицей Жанной начался.

Лицо Шарля ничего не выразило. Он кивнул и посмотрел так, словно ожидал продолжения, а Шарло Анжуйский не отреагировал вообще.

Ла Тремуй помялся.

– И ещё… Не слишком приятное известие, сир, но… Герцог Бэдфордский готовит коронацию малолетнего короля Генри, – промямлил он. – Говорят, из Англии уже переправили корону, специально для этого случая изготовленную.

И замолчал, прекрасно зная, как болезненно воспринимает Шарль всё, связанное с его правами на престол.

Но его величество внезапно рассмеялся.

В последовательности поданных новостей он усмотрел намёк на цели, которые совсем недавно открыто провозглашал председатель Руанского суда Кошон, и показалось, что министр сделал намёк нарочно. Нарочно!!! Потому что ничего-то он так и не понял. Всё пытается сделать больно, уязвить, ведь раньше это работало ему на благо. Но времена давно переменились.

Король быстро глянул на Шарло.

– Слышал?

Тот с ухмылкой отбросил листок с донесением, которое только что, вроде бы небрежно, просмотрел, (но запомнил цепко, на будущее), и ответил с дурашливым хохотком:

– Слышал, сир. И понять не могу, почему переправили одну только корону? А где же знать, пэры? У нас что ли попросят? Так вы не давайте. Уж коли пришла им охота короновать своего королька везде, где он окажется, то пускай всем миром за ним ездят. То-то балаган составится!.. Хотя, нет, не надо. У нас тут и так с англичанами перебор.

Шарль засмеялся ещё громче, но глаза его сделались вдруг злыми. Круто развернувшись на каблуках, он остановился напротив Ла Тремуя, смерил его взглядом и сквозь зубы процедил.

– Действительно, перебор… Как бы это погнать их, а? Без Девы будет, пожалуй, не так легко? Но, ничего, я уже нашёл ей замену. Прекрасную замену! И… – он сделал самое невинное лицо, – как вы, Ла Тремуй, посмотрите на то, что я приглашу своим командующим так нелюбимого вами Ришемона? Всё-таки коннетабль, и с должности его никто не снимал. Засиделся, поди, возле жёниной юбки?

Король уже без смеха смотрел Ла Тремую в лицо, и надо было как-то реагировать. Поэтому министр вяло улыбнулся, машинально пробормотал дежурную фразу о мудрости и дальновидности его величества, после чего низко склонился, ожидая, когда ему позволят уйти.

Больше он не сомневался – его дни при дворе этого короля действительно сочтены!

Нанси

(19 января 1431 года)

Снег падал на равнину уже третий день. Густой, тяжёлый от влаги. Ложился пластами на деревья, на хозяйственные постройки, да и на зубцах старого замка налипли целые сугробы, словно груз тяжёлых забот.

Лететь под таким снегом тяжело. Огромный ворон, с усилием махнув крыльями, опустился в глубокую нишу замкового окна и скосил круглый чёрный глаз на прикрытые деревянные ставни. Оттуда тянуло теплом. Мокрые от снега перья ворона расхохлились. Он посидел немного без движения, потом потоптался по нанесённому в нишу сугробику, оставив сетчатый узор своих следов и снова покосился на окно. В тёплых ставнях почудилась жизнь. Твёрдым клювом, наудачу, ворон несколько раз стукнул по дереву, даже поскрёб лапой, но, видимо, ничего не обнаружил и, сильно подпрыгнув, вылетел из ниши прочь.

Стук в ставни заставил мужчину в сутане, сидящего возле окна с книгой, поднять голову. Но посмотрел он не на закрытые ставни, а в сторону алькова, где на высокой постели лежал тяжело больной герцог Лотарингский. Кажется, стук потревожил и его, поэтому мужчина закрыл книгу, встал и подошёл посмотреть.

Веки Карла были приподняты, а слабая рука скребла по меховой полости, которой, уходя из комнаты, накрыл своего господина камердинер.

– Что-нибудь хотите, ваша светлость? – спросил подошедший мужчина.

– Жарко… – прошептал Карл. – Снимите это, Мигель.

Он с облегчением выдохнул, когда полость была снята, и похлопал рукой возле себя.

– Сядьте ближе…

Мигель послушно передвинул стул, сел, вопросительно посмотел на Карла.

– Я немного поспал, – сообщил тот. – А вы?.. Что вы там так увлечённо читали?

– Раймонда Луллия^[92].

– А-а. Универсальное знание… Эликсир бессмертия… Вы верите, что он действительно его создал?

Мигель грузно подался вперёд и сцепил между собой пальцы. Он сильно постарел за последние месяцы, стал грустен и задумчив, всё больше молчал. После известия о пленении Жанны несколько раз порывался уехать, но, вместо этого, каждое утро приходил к дверям покоев герцога, ждал, когда ему позволят войти и сидел возле постели, не докучая, но всегда готовый помочь – что-то принести, позвать тех, кого герцог хотел видеть, или просто поговорить, как сейчас.

– Он был очень умён, – произнёс Мигель после некоторого раздумья. – Но я бы не желал ему столько ума, чтобы создать эликсир, потому что уверен – бессмертие есть величайшее зло.

Лицо герцога оживилось, насколько это было возможно в его положении.

– Как интересно… Почему же бессмертие зло?

– Оно обесценивает жизнь. Дарит безнаказанность, разочарование, скуку. Через пару сотен лет, от бесконечных потерь, пропадут впечатления и способность любить, и вряд ли за такой срок сможет появиться что-то, что удивит новизной. Останется только одиночество и невозможность умереть… Нет, я бы такой судьбы никому не пожелал.

Герцог немного подумал, потом тихо выговорил:

– Я бы тоже.

Они помолчали. Карл дышал с перерывами, и лицо его отражало какое-то внутреннее сомнение. Наконец, он решился спросить:

– ОТТУДА вестей нет?

Мигель отрицательно покачал головой.

Губы герцога скорбно скривились.

– Ну да… Если бы что-то было, вы бы мне давно сказали, не так ли?

– Да.

Они ещё помолчали.

– Моя дочь уже выгнала Ализон из замка? – внезапно спросил герцог.

И, не дожидаясь утвердительного ответа, в котором не сомневался, заговорил тихо, но твёрдо:

– Я знаю, она не пропадёт… Я подарил ей большой дом, ценную посуду… Но почему-то хочется, чтобы Ализон уехала отсюда… Я бы просил вас забрать её с собой, когда… ну, вы понимаете. Мне недолго осталось, это всем уже ясно, как и вам… Может быть, она согласится покинуть Нанси, когда меня уже не будет. Ализон не станет вам обузой. Она продаст то, что я ей подарил, и этого хватит на всю жизнь… Я очень сильно её любил…

Из глаза умирающего выкатилась бессильная слеза. Руки, которые словно вобрали в себя волнение Карла, шарили по одеялу мелко и суетно. Он явно хотел ещё что-то добавить, но Мигель не дал. Своими руками накрыл ладони герцога и ободряюще улыбнулся.

– Всё будет хорошо, ваша светлость. Если мадемуазель Ализон согласится, я заберу её. Его милость господин Рене нашёл мне место у гергоца Брабантского… Точнее, не у самого герцога, а в обители Братства Богоматери в местечке Хертогенбос. Там, как мне сказали, много членов приората. Они дадут и приют, и защиту.

– Да, да… – покивал герцог.

Мигель стёр с его щеки слезу, поправил одеяло.

– Послушайте, Мигель… я давно хотел об этом спросить, но всё откладывал… почему вы так и не вернулись к герцогине Анжуйской? – тихо спросил Карл. – Вы стали презирать её?

Мигель вспыхнул.

– Нет, что вы! Тогда мне следовало бы начать презирать с себя – ведь это я обучал, а потом и отпустил девочек, прекрасно зная, что им не выжить ТАМ. Просто отошёл в сторону и смотрел, как они идут к гибели… Смалодушничал, наверное. Убеждал себя, что Господь не допустит… А вернее всего просто понял, что и сам там не выживу, поэтому остался. В отличие от них, у меня выбор был.

Взгляд герцога, устремлённый на лицо монаха, оставался неподвижным несколько мгновений. Потом он глубоко втянул воздух и заговорил, стараясь делать это без заметных усилий.

– Я не верю в ваше малодушие, Мигель. Да и выбор есть у каждого. Всю свою жизнь я только и делал, что выбирал и выбирал, и следовал при этом, либо за чьим-то другим выбором, сделанным до меня, либо сам ставил перед выбором других… Мы все взаимозависимы. Вы просто захотели изменить это в себе, когда девочки ушли, не так ли? И, как мне показалось, преуспели в своём желании. Во всяком случае, власть, которую имела над вами герцогиня, значительно ослабла, так?

– Да… возможно. – Мигель задумался. – Когда-то я сам говорил, что мы ищем для себя волю более сильную, которая облегчает нам наш выбор. А ОНА тогда сказала, что никакая чужая воля не укажет путь к вере и счастью. И, знаете, вспоминая этот разговор с ней, я всё больше убеждался в том, что под верой ОНА имела в виду веру только в себя. Ни в Бога, ни в короля, ни в кого-то иного, сильного, а только в собственные силы и разумения!

Карл слабо улыбнулся.

– Вы поэтому не захотели читать манускрипты из моей кладовой?

– Да! Я пытался найти себя без какой-либо помощи. Только через собственное сознание.

– И как?..

Мигель с силой потёр виски, как будто хотел растормошить мозг, но лицо его при этом было страдальческим.

– Я, когда понял ЕЁ слова, решил, что нет ничего проще. В какой-то момент даже уехать собирался, чтобы доказать себе – смогу! А потом… Помните, я вам рассказывал, как ОНА учила меня разговаривать с деревьями? Вот я и решил зачем-то попробовать. И не вышло!.. А потом не вышло и рассуждать, опираясь только на собственные разумения. Всё время лезло в голову то, что заучил ранее, страхи какие-то, перед кем – не знаю, но стойкие, укоренившиеся, что, если я пойду против, кто-то обязательно придёт и накажет. Я их отгоню на время, но они подбираются с другой стороны и лезут, лезут в голову, укладываются там на места давно пригретые и, словно дразнят: «Видишь, тебе уже не так беспокойно, не так хлопотно и страшно! Тебе ПРИВЫЧНО думать так, как подсказываем мы. Вот и живи так!..» И я то поддавался, то восставал, пока не понял, что попросту слаб. Мне не совладать с той жизнью, что вокруг. Надо, или родиться с верой в себя, которая есть у НЕЁ, или обладать большей силой духа, чтобы суметь выделить из себя целую часть собственного естества. Я так и не сумел. Только на то и хватило, чтобы не возвращаться к её светлости. Но и она не очень-то звала.

Снова повисло молчание. Только в камине мягко гудел огонь, да изредка что-то потрескивало, добавляя умиротворения этому снежному дню, пусть даже и не видимому через прикрытые ставни.

– Как вы думаете, – прошелестел вдруг голос Карла, – ОНА очень страдает сейчас?

Мигель опустил голову. Он прекрасно понял, что герцог, когда спрашивал, имел в виду вовсе не мадам Иоланду. Но почему-то, с тех самых дней, когда стало известно, что девушки обе в плену, здесь о Клод предпочитали говорить «она». Как будто пытались суеверно спрятать её за безличностью, то ли от Судьбы, то ли от чего-то другого, чего сами не понимали, но чувствовали, что надо именно так! Без имени.

– Уверен, они обе не потеряли себя, и не потеряют, что бы ни случилось. – Глаза монаха заметно слезились. – И ОНА, и Жанна страдания презирают.

Карл тяжело вздохнул.

– И всё-таки, всё-таки… Как страшно, наверное, этой девочке среди ненавидящих. Раньше я хотел, чтобы все о ней поскорее узнали, а теперь молюсь только о том, чтобы никакому Кошону, или Бэдфорду не пришло в голову с ней поговорить…

– Думаете её убьют?

– Ей не простят…

В камине загудело, и от горящего бревна отвалился вдруг кусок коры, взметнув вверх целый сноп ярких искр. Мужчины вздрогнули от неожиданности. Мигель поднялся, взял кочергу и поворошил угли.

– Страшно будет всем нам, если она погибнет, – сказал, глядя на огонь. – Для неё же просто начнётся другая жизнь, потому что только в такой исход она и верит.

– Аминь, – прошептал Карл. – Я бы тоже хотел так… Но тут мы с вами похожи, Мигель – и моё сознание боится выйти за рамки знакомого… Но ничего, скоро ему придётся это сделать. И, если Господь будет милостив… если даст мне хоть какой-то шанс на новую жизнь, я бы попросил только об одной милости – стать действительно смелым…

– Аминь, – в свою очередь прошептал Мигель.

Герцог умер через день, 21 января.

После пышных похорон, Мигель собрался и поспешил было выполнить последнюю волю умершего. Но опоздал.

Он подошёл к дому Ализон Мэй всего через несколько минут после того, как толпа местных крестьян и мастеровых закончила терзать её избитый, изуродованный труп перед воротами полностью разграбленного дома. Того самого, который подарил своей возлюбленной Карл Лотарингский.

Постояв немного перед тем, что ещё утром было женщиной, Мигель повернулся и ушёл, неся в себе горький привкус мыслей о том, что в Нанси так и не простили её избранности.

Руан

(март-май 1431 года)

Ах, как не нравился Кошону этот процесс! Всё шло вроде бы так, но выходило как-то не очень! Причём, началось с самых первых дней, когда этот дурак Ла Фонтен допрашивал свидетелей…

Тогда, в самом начале января, в Руан привезли жителей Домреми и Вокулёра, которым надлежало рассказать всё, что было им известно о детстве Жанны, о её поведении, пристрастиях и наклонностях. Перед началом допросов Кошон, который однажды уже собирал сведения о Жанне, намекнул Ла Фонтену, что следует особое внимание уделить пресловутому Дереву Фей, которое являлось объектом, если и не поклонения, но мистического одушевления несомненно. А это, в свою очередь, легко можно трансформировать в желание следовать обрядам еретиков-язычников!

Однако, дурак Ла Фонтен заявил, что тогда нужно судить за ересь почти всех жителей деревни, потому, дескать, что все они считали Дерево Фей неким священным символом, и Жанна не единственная девушка, которая плела там венки и водила хороводы. И, как ни выпучивал Кошон глаза, с какой бы многозначительностью ни вздыхал, этот чёртовлиценциат канонического права так ничего и не понял! Или сделал вид, что не понял, потому что вообще вёл себя очень странно. Когда доставили так называемую мать Жанны, которая слёзно просила пожалеть «её девочку», Ла Фонтен ей при всех ободряюще улыбался, гладил по рукам, которыми она цеплялась за его сутану, и говорил, что «суд во всём разберётся»!

Впрочем, показания деревенщин были на процессе не самыми важными. Всё равно все они в один голос заявляли, что Жанна была девочкой хорошей, в церковь ходила исправно и богохульных речей, упаси Господи, не вела. Была ли странной? Да, пожалуй была, однако проявлялась эта странность только в особенной задумчивости, которая деревенским девушкам обычно не свойственна. Проводи дознание сам Кошон, или хотя бы Эстиве, они бы сумели выжать и из этих показаний что-то пригодное для суда, но Ла Фонтен всё записал, как говорилось, безо всякого полезного пристрастия, чем заставил сомневаться в собственной полезности для этого суда.

13 февраля показания свидетелей огласили перед должностными лицами, которых в тот же день привели к присяге, и начался непосредственно суд, первое заседание которого намечено было через неделю.

Надо заметить, что собрание этих должностных лиц оказалось достаточно внушительным даже и без участия упрямого Леметра, что смогло, наконец, порадовать Кошона. Пятнадцать докторов священной теологии, одиннадцать лиценциатов канонического права и четверо – гражданского! Семь бакалавров теологии, четыре доктора канонического права и даже один доктор обоих прав, и канонического и священного теологического. Всё это должно было произвести на девицу нужное впечатление. Каких бы кровей она ни была, перед подобным собранием не могла не оробеть. Кошон отлично помнил, как во время инквизиционного суда терялись люди более крепкие, в том смысле, что их воспитание и образование были куда весомей тех жалких понятий, которые могла преподать Жанне крестьянка Роме. А если даже и было вмешательство со стороны того странного испанского монаха герцогини Анжуйской, оно вряд ли могло противостоять целому собранию особ куда более высокого духовного звания, а значит и разумения! Не говоря уже о том, что любыми полученными знаниями надо ещё уметь воспользоваться, чему не сильно-то и обучишь.

Так что, заранее готовя себя к успеху, Кошон сразу позаботился о том, чтобы первые допросы подсудимой были публичными. Но вот тут-то и начались проблемы.

Вместе с Эстиве епископ подготовил пару ловушек, при помощи которых намеревался поставить девицу на место на первом же заседании. Но она перехватила инициативу. Едва оказавшись в зале, окинула взглядом всех сидящих перед ней духовных особ и, нисколько не робея, потребовала, чтобы судили её не одни только богословы, «приверженные английскому королю».

– Церковь не раз заявляла о своём нейтралитете во всём, что касается разногласий между государствами, поэтому суду инквизиционному будет уместно пригласить к разбирательству представителей и другой стороны, – произнесла она, нигде не запнувшись и ни разу даже лба не наморщив, что можно было бы потом трактовать, как чьё-то наущение – девица, дескать, была кем-то подготовлена и пыталась заученное вспомнить.

Хуже того, как только требование было произнесено, по залу тут же пробежала волна удивлённых перешёптываний, среди которых Кошон, к своему неудовольствию, разобрал восхищённые восклицания. Еле подавив в себе злость, он призвал собрание к тишине и, игнорируя слова подсудимой, потребовал привести её к присяге, чтобы запустить в действие первую ловушку. Если девица сейчас присягнёт говорить суду только правду, не утаивая ничего, она будет вынуждена давать подробные разъяснения о природе голосов, повелевших ей идти воевать. И, разумеется, дословно пересказывать всё, что этими голосами говорилось, а в подобной беседе поймать её на еретическом слове труда не составит.

Но девица вывернулась. Прежде чем рука её легла на Святое писание, оговорила, что правдиво расскажет суду обо всём, про что спросят, но о своих откровениях не будет рассказывать никому. И тут же выдвинула новое требование – позволить ей присутствовать на мессе.

Сидевший на отдельной скамье, как представитель от лица английского короля, граф Уорвик растянул губы в кривой ухмылке, и Кошон ни минуты не сомневался в том, что ухмылка эта лично ему ничего хорошего не предвещает. Епископ едва не потерял присутствие духа, но тут выручил Эстиве, который, видя лёгкое замешательство председателя, немедленно заявил прокурорский протест и потребовал в посещении мессы подсудимой отказать.

По залу снова пробежала рябь тихих обсуждений.

Или осуждений?

Кошон нахмурился и решил, не откладывая, пустить в ход вторую ловушку

– Прежде чем ты начнёшь отвечать на вопросы суда, – сказал он, обращаясь к Жанне, – ты должна прочесть Pater Noster.

И, видя явное замешательство на лице девушки, добавил снисходительно:

– Если ты так набожна, как нам рассказали твои земляки, сложно это не будет. Ну же… Мы ждём.

Расчёт был прост. Правила инквизиционного суда позволяли истолковывать, как ересь любую запинку или ошибку во время чтения молитвы. И Кошон был уверен, что тут осечки не случится. Девица импульсивная, самоуверенная, обязательно, где-то да запнётся. Но, даже если «Отче наш» она прочтёт, как надо, он тут же велит ей читать Ave Maria, чем наверняка выведет из себя, и тут-то она оплошает!

Однако девица, помолчав мгновение, уставилась епископу в глаза и произнесла твёрдо, хотя и тихо, так, что не все услышали:

– Я прошу вас принять у меня исповедь, святой отец. Я давно не исповедовалась и хочу сделать это сегодня. А во время исповеди прочту любую молитву, которую вы укажете. Это будет даже лучше, потому что не все здесь понимают мой язык^[93].

Кажется, в задних рядах кто-то засмеялся. А те, кто не расслышал, начали громко переспрашивать у других, «что она сказала?», и Кошон уже не смог скрыть злость и досаду. Как духовное лицо, да ещё в присутствии стольких свидетелей, епископ не имел права ей отказать. Но он так же не имел права потом разгласить всё то, что услышит, потому что тайна исповеди нерушима и свята!

– Я приму твою исповедь, – выдавил он, еле скрывая досаду, – но молитву ты могла бы прочесть в присутствии нескольких уважаемых людей, которым понятна галликанская речь.

Жанна с готовностью кивнула.

– Если эти господа особы духовного звания, вы можете пригласить их на исповедь, святой отец, и я прочту молитву.

Теперь стало очень тихо.

«Я сожгу тебя, проклятая ведьма!», – забывшись в своём озлоблении, мысленно пообещал Кошон. Ловушки не сработали, да и сама торжественность первого заседания была смазана этим незапланированным перерывом.

Он грузно поднялся. Загрохотали скамьями, поднимаясь, и все присутствующие. Но все Кошона не волновали. Величаво спускаясь с помоста, на котором, за длинным столом сидели главные участники процесса, он незаметно скосил глаза на Уорвика и чуть не споткнулся. С явным разочарованием на лице граф запахнул плотнее свой меховой плащ и, печатая шаг, пошёл вон из зала, увлекая за собой свою внушительную свиту и часть английских солдат.

* * *

К марту никаких улучшений в процессе не наметилось.

Жанна исправно отвечала на все вопросы, и так же исправно обходила любую расставленную для неё ловушку. Она была спокойна и уверена в себе, ни в какую не желала сдавать позиции во всём, что касалось Божьего вмешательства в её судьбу, и, в итоге, некоторые из чёртовых святош, чьей первейшей обязанностью было осудить девицу за ересь, начали чуть ли не в рот ей заглядывать и не столько допрашивать, сколько спрашивать, что она думает по тому, или иному вопросу!

На этом фоне старания преданного Эстиве выглядели особенно предвзятыми. На одном из заседаний он вдруг закричал на Жанну, обзывая её солдатской шлюхой, чем вызвал гул неудовольствия в зале и, что совершенно смутило епископа, окрик самого Уорвика!

А потом граф вызвал Кошона к себе во дворец.

Глядя почти с брезгливостью в лицо епископа, он выговорил ему всё, что думал о ведении процесса.

– Излишества в усердии порой только вредят, Кошон. По мне, так пусть у вас чего-то не хватает! Это, ей Богу, выглядеть будет куда пристойней того позора, к которому вы упорно толкаете весь суд! И с девственностью девицы надо бы тоже… того… поосторожнее. Ваш Эстиве слишком ретив, как я наблюдаю, так вы ему скажите, пусть в себя придёт. Что значит, «шлюха»?! Этот вопрос уже закрыт, и незачем, слышите, незачем раздражать тех, кто ещё ничего для себя не решил, бездоказательными оскорблениями!

Кошон сделал обиженно-удивлённое лицо.

– Не понимаю, милорд…

Но Уорвик хмуро глянул на него из-под насупленных бровей.

– Плохо. Очень плохо, монсеньор, что не понимаете. Вопрос о девственности закрыла миледи Бэдфорд, и не нам с вами, и, уж конечно не Эстиве, опровергать её вердикт! А между тем, на днях мне сообщили, что ваш Эстиве снова подбивает солдат охраны изнасиловать девицу и предъявить это её грехопадение, как доказательство дьявольских козней. Так вот, Кошон, не надейтесь, что в случае чего я позволю свалить вину на моих солдат! Доказать вы всё равно ничего не сможете, только осрамитесь в очередной раз, но тогда беседовать с вами будет уже милорд регент!

Кошон вспыхнул, однако ничего не ответил.

Ещё в январе, когда велись допросы свидетелей, супруга регента вдруг опомнилась. Видимо, герцог Бэдфордский не скрыл от неё, кем именно являлась Жанна в действительности, и миледи-регентша, даже без помощи генеалогического древа, вывела, что девица родня и ей, и английскому королю! Кузина и тётка, как ни крути! А тут как раз, впервые, был поднят вопрос о проверке девственности Жанны, и миледи рассудила, что в отношении девицы королевской крови делаться это должно только в присутствии благородных особ, и потому сама возглавила комиссию.

И ладно! И пусть этим бы и ограничилась! Но миледи, которая до сих пор была настроена против французской ведьмы очень решительно, была потрясена тем, что девица, прожившая почти год среди солдат, действительно оказалась невинной, и зачем-то захотела с ней ещё и побеседовать!

Излишне говорить, что высокородная дама после беседы расчувствовалась сверх меры! Что и как она втолковывала потом супругу, Кошон, естественно знать не мог, но догадывался, и не без оснований, что даже этот сегодняшний вызов Уорвика является отголоском того разговора между их светлостями!

Сердце епископа заколотилось, предчувствуя новый приступ раздражения, от которого он нещадно страдал весь последний месяц.

Его ненависть к Жанне, как к противоестественному и вредному явлению, росла день ото дня. И параллельно с этой ненавистью сформировалось окончательное обоснование для уничтожения той, другой, которую втайне ото всех, и от Жанны в том числе, прятали в одной из камер Буврея.

Кошон постоянно чувствовал присутствие Клод, как чувствуют занозу, сидящую глубоко под кожей! Обе девицы, как ему казалось, были словно связаны невидимыми нитями, через которые подпитывали друг друга энергией, стойкостью, разумностью… Даже такая мелочь, как желание Клод, которую перевезли в Руан в мужской одежде, немедленно переодеться в женское платье, подаренное ей одной из прислужниц герцога Бургундского, взбесило Кошона своей подлой дальновидностью! Девчонка отлично понимает, как ей следует себя вести – смирна, тиха и в грех отчаяния не впадает… А когда епископ услышал как-то, как один из солдат, стерегущих Клод, говорил товарищу, что «ведьма-то в подвале странная – вся такая чистенькая, словно светится, а ведь сколько уже сидит…», то немедленно отдал распоряжение всех прежних стражей от решётки Клод убрать и поручил Эстиве нанять новых, из числа таких, которым светящиеся девицы не мерещатся!

– Я правильно понял, – с откровенной холодностью спросил Кошон у графа, – его светлость больше не заинтересован в осуждении еретички?

Уорвик скосил на него глаза то ли с жалостью, то ли с досадой. Что он может ответить? В епископе граф видел только фанатичного борца с ересью. Разве ж можно говорить такому, что политика вещь переменчивая, и то, что было начато с одними целями, запросто может свернуть к цели иной, не всем и не всегда понятной, а потому не разглашаемой публично.

– Идите, Кошон, – вздохнул он, всем своим видом говоря: «Понимайте, как хотите». – Идите, и не наделайте новых глупостей. Я пока на вашей стороне.

Епископ поклонился с подчёркнутым смирением. Но, поворачиваясь уже, чтобы уйти, бросил мимолётный взгляд на рабочий стол графа и замер. Из-под обычных для такого места бумаг выглядывало письмо… Письмо с прекрасно видимой печатью на шнуре жёлто-оранжевого цвета… Разобрать оттиснутый герб возможности не представлялось, но Кошон каким-то шестым чувством, инстинктом почти звериным, ощутил, почувствовал ОТ КОГО могло быть это письмо!

– Что с вами? – услышал он голос Уорвика. – Вам нехорошо?

– Д-да, – выдавил из себя Кошон. – Этот процесс меня совсем доконал.

* * *

«Итак, она им пишет!»

Кошон шагал от дворца графа, не замечая кланяющихся ему. Время от времени он ожесточённо тряс головой, словно отгонял опасную мысль, которая пугала его своей непродуманностью, равно как и своей очевидностью! Но мысль постоянно возвращалась, как дрянной шут с высунутым дразнящим языком! Словно насмешничая, прыгала в голове, перебивая саму себя – ОНА ИМ ПИШЕТ! ОНА МОЖЕТ ИМ ЧТО-ТО ПРЕДЛОЖИТЬ!!!

И Кошон снова останавливался и хватался рукой за бешено колотящееся сердце. Как же так?! Не учёл, не продумал…

Процесс, который казался таким лёгким, грозил опасно и бессмысленно затянуться, и, если герцогиня Анжуйская начала предпринимать какие-то шаги по спасению своих девиц, значит ветер, дующий в высших сферах политической власти переменился. И он, похоже, не попутный, раз Кошона даже не поставили в известность! Только пытаются вразумить намёками и недомолвками, от которых за версту несёт фальшью! И, значит, надеждам, которые возлагались на этот процесс, не суждено сбыться! А если мадам пишет ещё и в Рим…

О, нет, нет!!!

Епископ глубоко втянул воздух и снова потряс головой.

Что она могла писать Уорвику?! Чем покупала его лояльность? Деньги? Нет, наверняка есть что-то ещё, потому что деньгами Уорвика, пожалуй, не возьмёшь. Тут замешана честь государства, собственная Уорвика честь, в конце концов! Одно только поражение англичан при Патэ должно было заставить графа ненавидеть Жанну так же сильно, как ненавидел её Кошон…

И тут епископа осенило!

Патэ! Ну, да, конечно! Там же взяли в плен Толбота! Этого героя, любимого всеми англичанами, словно он – новый Ахиллес! Сторожевого пса Англии! Толбота, который приходится Уорвику роднёй! Толбота, которого Бэдфорд заранее назначил губернатором Анжу… Его можно казнить, если с Жанной, или, вернее, с Клод что-то случится, но его можно и обменять на неё, завершив суд, к примеру, публичным покаянием Девы, после которого инквизиция «умоет руки» и передаст дело суду светскому. А уж тот, в свою очередь, вынесет приговор мягче ожидаемого, чтобы потом вернуть нации её любимца, а французам посрамлённую на весь свет фальшивую Деву. И всё! Все довольны! Дискредитированная Жанна больше во главе войска не встанет, зато Толбот может принести Лондону ещё не одну победу.

Вот только о Кошоне уже никто не вспомнит.

Такие дела делаются быстро, и епископу хорошо известно, что происходит потом. Вся пыль и грязь, которые сейчас под ногами, поднимутся, чтобы замарать его и похоронить под собой! А потом мадам вытащит перед миром свою Клод, и мир рухнет! И снова проклянёт Кошона, потому что он, единственный, знал, понимал, но ничего не сделал!

Епископ снова остановился, почти физически ощущая за спиной подобострастно замершую свиту.

Всё это скоро может закончится… И, если ничего не предпринять, напыщенность суда, который он так долго подготовлял, вывернется наизнанку, словно расшитый золотом рукав, на изношенной, гнилой подкладке!

Но, что тут предпримешь?.. Любой шаг следует хорошо продумать, а не решать вот так, на ходу, когда времени не просто не осталось – оно готово повернуть вспять!.. Разве что Господь вразумит…

Епископ только теперь заметил в каком месте остановился. Это же Соборная площадь! Поднял глаза на возвышающиеся перед ним арки, на вонзающиеся в небо шпили, и перекрестился. Неужели даже Господу безразлично, что рухнет мир, устроенный в угоду Ему? Политика и вера, вера и политика – вот две ложки, которыми Он перемешивает котёл людских судеб, подсыпая в него войны и распри, поскольку, при всей своей внешней хаотичности, именно войны и распри несут в этот мир порядок! Но Клод… Эта чёртова праведница Клод! Она смущает умы, вызывая в них полную неразбериху! Хаос, привлекательный вначале, но ведущий к безумию! Разве может идти такое соблазнение от Господа?! Разве может быть оно Ему угодно?

Внезапно зазвонил колокол, и Кошон в экстазе простёр к небу дрожащие руки.

О, да, он понял! Господь вразумил его тоже внезапно, словно взял и вложил в голову слуги своего мысли простые и ясные, от которых уже не надо уворачиваться и трясти головой… Теперь он точно знает, что Господь на его стороне, и мир именно такой, каков он сейчас, небу угоден во веки веков…

Кошон сорвался с места и поспешил вперёд, осеняя благословением всех встречных.

Всё! Отныне он будет почтителен с подсудимой! Всех заставит забыть, что относится к ней предвзято, и Эстиве посадит на цепь благоразумия, чтобы не придумывал больше никаких глупостей, вроде той, с отравленной рыбой2! Теперь Кошон возьмёт себя в руки! Будет улыбчив с Ла Фонтеном, оставит в покое трусливого Леметра, которого Великий Инквизитор Франции, под давлением Бэдфорда, всё же заставил участвовать в процессе… Чёрт с ними! Пусть сидят и отмалчиваются. Теперь Кошон всё будет делать сам!

И, слава Господу, что именно делать, он теперь знает!

* * *

В самом начале марта публичные заседания были отменены, и Жанну стали допрашивать в Руанском замке.

Кошон, изображая великодушие, доверил вести допросы Ла Фонтену, который уже откровенно благоволил подсудимой. Сам же епископ только присутствовал и занимался регламентом заседаний, мотивируя это тем, что не имеет морального права судить ту, которая возвела на него обвинения в попытке её отравить.

Ла Фонтен на это купился, посчитав, что мягкость к подсудимой теперь официально дозволена. И даже Леметр, впервые появившийся на заседаниях с явным облегчением на лице из-за того, что заседания теперь закрытые, выдавил из себя приветливую улыбку в ответ на смиренное заявление Кошона, что нет никакой его личной причастности к тому давлению, которое было оказано на Леметра Великим Инквизитором.

Впрочем, были и такие, кто откровенно недоумевал и поглядывал на Кошона вопросительно, дескать, «ради чего?» Но, судя по внешним проявлениям, епископа его самоотстранённость, кажется, вполне устраивала. Он вмешался в допросы всего один раз, когда Жанна заявила, что не боится смерти, потому что попадёт в рай, где находятся все, кому не в чем себя упрекнуть. Ла Фонтен на это заметил с отеческой заботой, что самовольное решение судьбы Франке Арасского и фактическая его казнь, не то деяние, за которое нельзя себя упрекнуть. На что Жанна в ответ, вполне ожидаемо, напомнила суду о разбойных рейдах самого Франке и о том, что участь свою он заслужил и перед Богом, и перед людьми.

– Буквально накануне Франке сжёг целую деревню, а перед тем убил бОльшую половину её жителей, – сказала она.

И тут подал голос Кошон.

– А был ли тогда какой-нибудь святой праздник? – спросил он смиренно.

И, когда все повернулись к нему с тем вниманием, которого всегда заслуживает голос давно не звучавший, продолжил, не дожидаясь ответа:

– Я это к тому, что штурмовать Париж в день Рождества Пресвятой Богородицы дело столь же богопротивное. И допускать, чтобы твои соотечественники, как с одной, так и с другой стороны, умирали без покаяния в такой день, грех не меньший. Если не больший, потому что смерти свои эти люди ни перед богом, ни перед всеми нами не заслужили.

И она смутилась! У всех на глазах!

А он ей улыбнулся.

И многие, ох, многие посмотрели тогда на епископа с одобрением. А он великодушно не стал дожимать. Ему хватило пока и этого смущения, и было рано доламывать её, потому что Кошон уже точно знал чем и как её сломает, но надо было, чтобы Жанна пока держалась и отмела как можно больше предъявленных обвинений. А вот потом, когда бы она почти победила… Вот тогда её покаяние сделает её же грех очевидным для любого. Даже для тех, кто в свою Деву верил!

О, да! Кошон теперь ясно представляет что ему нужно сделать, чтобы утереть нос всем этим Уорвикам, Бэдфордам, а самое главное, всему Анжуйскому семейству, включая туда и так называемого короля Шарля Седьмого! Они все позволят ему сделать так, как ОН считает необходимым! Позволят и даже не пикнут!

Париж. ОтельСен-Поль

(апрель 1431 года)

Поздним весенним вечером у не парадного входа в отель Сен-Поль – того, что выходил к Сене и был сейчас, после всех разливов и дождей не слишком удобен для подъезда – остановилась тёмная карета без каких бы то ни было украшений и гербов. Привратник, что караулил у двери, несколько воровато приоткрыл её, как только кучер, соскочил со своего места и помог выйти даме, укутанной в шаль до полной бесформенности. Со стороны реки, отзываясь на первые тёплые вечера, поднимались не самые изысканные ароматы, и дама, плотно зажав рукой нижнюю часть лица, устремилась к отелю.

Кучера привратник не впустил, и тот остался за воротами в компании двух мрачноватых скульптур, изображавших Шарля Мудрого и его жену – Жанну Бурбонскую, гостья же уверенно прошла за провожатым в ту часть отеля, которая принадлежала когда-то мадам Жанне – бабке нынешнего короля Шарля.

Молчаливая и сосредоточенная, дама так и не отняла руку от лица, как будто хотела его скрыть от любых случайных глаз. Но предосторожность оказалась лишней. Из этого крыла отеля сегодня вечером нарочно, удалили всех слуг и караульных, а привратник, впустивший даму, интереса к её лицу не проявлял, поскольку был прекрасно осведомлён о том, кого встречает.

Достигнув галереи, которая была расписана так, что казалось будто вокруг не стены, а густой лес, сплошь состоящий из плодоносных деревьев, провожатый почтительно поклонился даме и еле слышно произнёс:

– Вашу светлость просили подождать здесь. Милорд предупредил, что немного задержится… Если вы пожелаете что-нибудь ещё, я принесу.

И распахнул неприметную дверцу в комнату, явно не жилую, куда, судя по всему специально для этой встречи, был принесён небольшой стол со скромным угощением и несколько стульев. В углу стоял огромный канделябр со множеством рожков, но горело в нём всего несколько свечей.

– Мне ничего не нужно, – глухо произнесла дама из-под руки. – Можете идти.

Провожатый тут же удалился.

«Что ж, – подумала мадам Иоланда, – подождём…»

Она не стала заходить в комнатку, а вытащила из держателя на стене факел и медленно пошла по галерее, рассматривая изображения деревьев и кустарников, оплетённых всевозможными цветами. Тяжёлые бутоны роз и остро-готические лилии словно отворачивались друг от друга и щетинились зазубринами листьев, но в глубине под этими листьями сплетались стеблями в узорные жгуты, перекручивались, терялись и снова появлялись, и было уже не разобрать, где и чей стебель.

«Всё в мире соединено между собой, – думала мадам Иоланда. – Нельзя отрубить чужое, не повредив при этом своё. Ведь всё чужое и своё перед лицом Господа так же неразличимо, как эти цветы перед пчелой, ищущей нектар…»

Эту простую мысль последние месяцы она старательно доносила всем и каждому, не гнушаясь никакими средствами. Приказывала и грозила, хитрила, врала, смещала акценты, просила и требовала и унижалась до шантажа и лести. В конце концов, дело с мёртвой точки сдвинулось. Для этого, правда, пришлось пожертвовать душевным спокойствием дочери-королевы, повелеть ей терпеть, не вмешиваться и, в приказном порядке, подсунуть Шарлю нескольких новых, соблазнительных фрейлин.

Уже через неделю, размякший от любовных утех, он смог, наконец, без приступов раздражения выслушать просьбы её светлости о том, чтобы ей было позволено спасти ту, другую девушку, которой грозило взойти на костёр вместо Жанны, а так же доводы в защиту действий по спасению самой Жанны, и даже вяло кивнул в ответ.

Правда, потом заставил герцогиню поклясться, что никогда и ни при каких обстоятельствах о девице этой больше не услышит, но эта предосторожность уже не выглядела, как принципиальное требование, а служила, скорей, неким переходом от категоричных когда-то «нет» к милостивому «ну, ладно…».

«Шарль не дурак, – думала мадам Иоланда, удовлетворённо покидая покои французского короля. – По сведениям из Руана, которые ко двору исправно поставлялись, суд над Жанной никак не мог достичь поставленной цели. Девушка вела себя на допросах так разумно, что были случаи отказа некоторых богословов от участия в процессе над ней! Так что нашему королю теперь куда выгоднее будет изобразить из себя всё-таки спасителя своей Девы и, когда суд в Руане окончательно зайдёт в тупик, обратиться, наконец, в Рим с требованием вмешаться. А уж В Риме, благодаря стараниям мадам Иоланды, к подобному обращению отнесутся, как надо! И тут веское слово могут сказать как раз те, кто, по личному ли убеждению, или по причинам более весомым и звонким, чем просто убеждения, от участия в процессе отказался.

Впрочем, таких было не много. Позволить себе категоричность могли только те, кого в качестве консультантов или советников, Кошон как раз из Рима и пригласил. Так что, надеяться на массовый исход судей не следовало. Каждый из оставшихся, в той или иной мере, чувствовал за спиной грозную тень Бэдфорда. И, если уж рыба гниёт с головы, то гноить рыбину этого суда тоже следовало начинать с того, кто был здесь истинным главой. То есть, не с Кошона, а с милорда регента!

Несколько учтивых писем родне пленённого Толбота, несколько приватных, заискивающих посланий членам парламента, и вот, Бэдфорд уже согласен на то, чтобы тайно встретиться с мадам Иоландой, скажем, в Париже, и обсудить вопрос об официальном обмене пленными. Ещё пара писем герцогу Филиппу с увещеваниями хорошо подумать и не оставаться в Истории тем человеком, который, фактически, отдал на погибель невинную Деву и ничего не сделал для её спасения, когда представилась возможность… «Потомки должны помнить Вас, как доброго и миролюбивого правителя Бургундии и христианина, достойного служить примером всем нам в почитании воли Господней! – разливала елей лести герцогиня. – Вся Франция склонится перед Вами в благодарном поклоне за спасение её Жанны и Девы Его!»

Это было, конечно, грубовато и слишком уж «в лоб», но мадам Иоланда не сомневалась – политика то же самое, что флирт дешевой опытной девки, и там, и там чем откровеннее приманка, тем вернее привлечёт внимание.

И результат не замедлил сказаться! Иначе она не ходила бы сейчас по отелю Сен-Поль в ожидании встречи с Бэдфордом и Филиппом!

Мадам Иоланда быстро посмотрела назад. Какой-то шум? Или померещилось? Она и не заметила, что прошла так много по этой длинной, словно улица, галерее. Отсюда приоткрытая дверь в комнатку виделась узкой оранжевой полосой среди мрака, и нужно было поспешить вернуться, потому что шум уже не мерещился – к галерее действительно шли. Но, по договорённости, никто посторонний не должен был герцогиню увидеть!

Подобрав юбки и нисколько не заботясь о том, достойно это, или не достойно, её светлость бегом кинулась к комнатке. Кое как, на ходу, воткнула на место факел и успела скрыться за дверью как раз вовремя. Судя по звуку шагов, через мгновение возле комнатки остановился целый отряд.

– Всем отойти в галерею! – отрывисто произнёс приглушённый стеной голос Бэдфорда. – А вы, Филипп, заходите сюда…

Дверь рывком распахнули, и, под грохот доспехов удаляющейся охраны, внутрь, придерживая рукой высокую шляпу, шагнул герцог Бургундский. Следом, почти сразу, вошёл и Бэдфорд. Не слишком приветливо глянул на мадам Иоланду и пробормотал положенные извинения за то, что заставил её ждать.

– Это не страшно, – ответила герцогиня с той холодностью, которую обычно напускала на себя, когда занималась делами в присутствии людей, не составляющих её ближний круг. – Я готова простить любую задержку в начале, лишь бы не разочароваться в конце.

Она произнесла это так, словно разочаровать её было для обоих мужчин чем-то недопустимым, но ни один, ни другой на замечание не отреагировали никак.

Все расселись вокруг стола и первые несколько мгновений молчали.

– Итак, – проскрипел Бэдфорд, – вы готовы обменять Толбота на Жанну при условии, что мы возьмём на себя её содержание после суда.

Мадам Иоланда утвердительно наклонила голову.

– Да. И никакой казни, герцог! Будем считать это уплатой выкупа. Ведь Жанна, по сути, так и останется в плену.

– В таком случае, когда ваш король решит вернуть её к своему двору, вам тоже придётся заплатить, – пробурчал Бэдфорд.

Филипп открыто усмехнулся и поправил:

– ЕСЛИ решит вернуть, милорд. Если…

Мадам Иоланда глянула на него с неудовольствием.

– «Если», или «когда» сейчас несущественно. Главное то, что мы поможем суду в Руане завершиться максимально достойно. Это дорогого стоит, учитывая, как развиваются дела.

– Вы намекаете на вмешательство Рима? – спросил Филипп.

– Конечно.

– Рим в любом случае вмешается, – вспыхнул Бэдфорд. – Святые отцы уклоняются от процесса… Великий Инквизитор Франции уже предупредил меня, что вынужден поставить папу в известность о том давлении, которое я велел ему оказать на преподобного Леметра.

– Он ещё не сделал этого, – глядя в сторону обронила мадам Иоланда.

– Это пока. Я, конечно, запретил всем недовольным святым отцам покидать Руан до окончания суда, но нет никакой гарантии, что кто-то не сбежит тайком! А там… сами знаете – первый же слух о том, что папа процессом недоволен, и в Рим полетит подробнейший донос!

– Хорошо, что вы это понимаете.

Глаза мадам Иоланды, до сих пор изучавшие канделябр, переместились на лицо регента.

– Но, даже если такое случится, этот донос папа ведь может никогда и не увидеть, – произнесла она со значением.

– Вы гарантируете? – живо спросил регент.

– Гарантировать я могу только такое вмешательство Рима, которое будет соответствовать нашим сегодняшним договорённостям. Если таковые состоятся, папа, как и прежде останется всего лишь сторонним наблюдателем, что бы ему ни доносили. Ну, а не договоримся…

– Можете не продолжать, – хмуро перебил Бэдфорд.

Все трое помолчали. Регент яростно тёр ладонью подбородок. Филипп, с показным безразличием, перекатывал в руке зёрна чёток. Герцогиня же вернулась к изучению канделябра. Она прекрасно понимала – на переговорах заранее теряет позиции тот, кто начинает задавать вопросы непосредственно по делу. Отвечающий же становится в положение человека, который это дело вроде бы корректирует тем своим мнением, о котором его спрашивают. Поэтому она ждала вопросов. Но Бэдфорд тоже не спешил что-то спрашивать или уточнять. Закончив тереть подбородок, он покосился на дверь, за которой вдруг то ли померещились, то ли действительно послышались шаги…

Нет, кто-то определённо приближался, тяжело шаркая!

– Вы ещё кого-то ждёте? – насторожилась герцогиня.

Удивлённый Филипп тоже поднял голову.

– Жду, – поморщился Бэдфорд. – Прежде чем решать что-то, я должен быть уверен, что не обманывался с самого начала, и вы, мадам…

Договорить он не успел. Шаркающие шаги затихли, и дверь начала открываться.

В слабом свете всего нескольких свечей из темноты коридора заползала в комнату безобразно расплывшаяся фигура с одутловатым жабьим лицом.

Досадливо крякнув регент поднялся. Следом встали Филипп и мадам Иоланда.

Перед ними, опираясь на руку сморщенной дуэньи, стояла королева Изабо.

– Заждались? – прошепелявила она и мерзко засмеялась.

Мадам Иоланду охватил ужас. Она совсем забыла про существование женщины, которая до сих пор именовалась королевой этой страны! Впрочем, женщиной то, что осталось от красавицы Изабо, назвать теперь было сложно.

Переваливаясь жирным телом и продолжая хихикать беззубым от потребляемых сладостей ртом, королева добралась до пустого стула и вдавилась в него, словно набитый тряпьём узел. На дуэнью махнула, дескать, убирайся, и та с достоинством вышла. Сама же Изабо хихикать перестала, но осмотрела собравшихся с нескрываемым злорадством.

– Вспомнили, наконец, да? Ну, так вот я – ещё живая.

Она попыталась поёрзать на стуле, который отозвался жалобным скрипом, но тесное пространство подлокотников зажало обширное тело в тиски.

Мадам Иоланда и оба герцога сели.

– Итак, – тоном председательствующего на королевском совете заговорил Бэдфорд, – её величество я потревожил для того, чтобы получить подтверждение факту, который мы здесь поставили во главу угла.

Бросив хмурый взгляд на мадам Иоланду, он обратился к Изабо:

– Сможете ли вы, мадам, определённо вспомнить о ребёнке, который был вами рождён почти сразу после убийства герцога Орлеанского? Если, конечно, вы кого-то тогда вообще родили.

Изабо тугодумно наморщила лоб.

Её мозг, давно не востребованный ни для каких целей, с трудом пробуждался. Чего хотят от неё эти люди? Какой-то ребёнок… Луи Орлеанский… Да, было что-то этакое, похожее на сон, но так давно… Да и с ней ли это было? Она припомнила давнее отражение в полированной поверхности зеркала так, будто вызывала в памяти образ давно умершего человека. И ночь – ту самую – наполненную криком и смертью… Смертью и криком: «Герцога убили!»

Да, кажется она тогда ждала ребёнка. И рожала его очень тяжело…

Но он ведь умер!

Во всяком случае никакого новорожденного Изабо не помнила. Да и Бог с ним! Сейчас главное понять, как нужно ответить всем этим людям, вызвавшим её к жизни ради каких-то своих целей, до которых ей, давно умершей Изабо, нет никакого дела!

В еле видимых на заплывшем лице глазках загорелась осмысленность.

– А кому это нужно знать?

– Нам всем, – сверля её взглядом ответил Бэдфорд. – И мы хотим услышать правду.

«Ах, правду!» Лицо Изабо раскисло в улыбке. Ещё раз, неторопливо, она обвела всех глазами.

«Правды хотят. Ну-ну! И эта, насквозь лживая герцогиня, тоже, верно, хочет? Ишь, как напряглась… А она постарела… Что-то такое я слышала о ней не так давно… Или не о ней? Ах, да, какая-то девушка, то ли крестьянка, то ли монахиня… Что-то там их связывало с герцогиней… Не помню. Говорили, кажется, что эта деревенщина чуть ли не управляла войсками дурачка Шарля и короновала его… Да, точно так! Я ещё смеялась тогда… Чудо Господнее! Чего же и ждать от дурачка… Но, подождите, уж не моего ли ребёнка эта мадам выдавала за крестьянку?»

Пробуждающийся мозг трудно, но верно заработал.

«А что, с неё станется сотворить такое… Ишь, сидит, как каменная, даже не смотрит… А ведь ей, пожалуй, не выгодно получить от меня подтверждение. Крестьянку ещё можно выдать за чудо, а мой ребёнок такой же бастард, как и тупоумный Шарль, от которого толку мало, но бастард с королевской кровью! Видимо, мадам надеется на мою беспамятность? Зря! Я ещё не до конца умерла и помню многое, ей на беду!»

– Был ребёнок, – скрипнула Изабо. – Мне сказали, что он умер. Но только сказали. Самого ребёнка я не видела никогда.

Она мстительно посмотрела на герцогиню, потом перекатила глазки на Бэдфорда. Выражение его лица королеве понравилось. Явно что-то обдумывая, регент смотрел на лживую Анжуйскую мадам, как показалось, сердито и тяжело.

– Господа ждут от меня чего-то ещё? – спросила Изабо.

Ей безумно хотелось увидеть, как будет посрамлена эта слишком ловкая особа, но въевшийся во всё её существо придворный опыт подсказывал, что в подобном удовольствии ей откажут.

Не скрывая усилий, королева оперлась на подлокотники и выдавила себя из кресла. Ни на кого больше не глядя, приказала:

– Позовите мою дуэнью.

А когда старуха появилась, обмякла на неё всей тушей и зашаркала к выходу.

Герцоги встали, мадам Иоланда не шелохнулась.

Видимо Изабо это почувствовала, потому что в дверях, не имея возможности просто повернуть голову, заколыхалась, заёрзала руками и развернула жирный корпус так, чтобы видеть герцогиню.

– Я доставила кому-то неприятности своим признанием? – спросила она, не скрывая удовольствия.

Никто ничего ей не ответил.

Руан

(апрель-май 1431 года)

Кошон присматривался.

Он выжидал, чуткий, как паук в своей паутине.

С Жанной старался разговаривать любезно, но не настолько, чтобы его новая любезность контрастировала с прежней непримиримой жесткостью. Только однажды, на закрытом совещании членов судейской комиссии, он оборвал Эстиве, который предлагал применить к Жанне пытку. Оборвал с резкостью и страстью, удивившими многих. Но потом, когда уже никто не мог слышать, епископ мягко и душевно попросил старого приятеля так уж не стараться.

– Милорд Уорвик уже высказывал своё недовольство, – с откровенной неприязнью к этому самому милорду напомнил Кошон. – У них там появились новые резоны для того, чтобы нянчиться с этой девкой, как… – он помялся и со смехом закончил, – как с особой королевской крови! Но вы, Эстиве, духом не падайте. Если моё слово что-то для вас значит, поверьте этому слову – лично вам я предоставлю возможность завершить процесс так, как дОлжно! И очень скоро, надо только проявить немного терпения. Позвольте нашим трусоватым теологам терпеть поражения на допросах, и держитесь пока в тени без этих глупостей с пытками, отравлениями и прочей ерундой. Вы меня поняли?

Эстиве задумчиво погладил переносицу, потом кивнул.

– Ваше слово много значит для меня, Кошон.

– Вот и славно.

О том, что Бэдфорд договорился об обмене пленными епископ понял сразу, как только регент вызвал его в свою резиденцию и потребовал полного отчёта о процессе. Кошон изложил всё спокойно, обстоятельно, но не мог не заметить, что на лице Бэдфорда, при явном общем неуспехе суда, отразилось мрачное удовлетворение. Он как-то вяло пожурил епископа за слишком долгое топтание на месте и посоветовал хорошенько подумать над тем, что можно будет предъявить Риму, если там сочтут, что пора вмешаться.

– В крайнем случае, – добавил герцог, – объявите девицу помешанной и приговорите к заключению в какой-нибудь монастырь для покаяния.

– То есть, речь о публичной казни еретички уже не идёт? – уточнил епископ.

– Да что вам так далась эта казнь, Кошон?! У вас что, личные счёты с девицей?! – вспылил регент.

И на том разговор закончился.

Видимо, французская сторона была убедительна, как никогда, решил для себя Кошон, лихорадочно соображая, кто теперь из окружения английского короля может ему помочь. Выверенный и максимально просчитанный план был уже готов, но на финальной его стадии требовалось привлечение кого-то влиятельного. Бэдфорд таким кем-то быть уже не мог, так что оставался только тот, кто давно уже благоволил Кошону. И был это не кто иной, как кардинал Винчестерский!

Прелат как раз недавно ездил в Лондон, где выслушал все попрёки парламента, адресованные регенту. Вернулся уставший и крайне мрачный, и, если верить слухам, имел очень эмоциональный и слышимый далеко за пределами кабинета, разговор с милордом Бэдфордом, после которого несколько дней пользовался услугами лекаря, пускавшего ему кровь.

При таком раскладе, кардинала вряд ли посвятили во все тонкости переговоров с французской стороной. И Кошон торопливо воспользовался ситуацией.

Улучив момент, когда Винчестеру стало лучше, пришёл по-дружески проведать своего давнего покровителя и завершил визит самым задушевным приглашением на обед.

– С удовольствием, дорогой Кошон, – простонал Винчестер. – Я так устал, так измучился… Приятная беседа с вами, да ещё под хорошее вино, может заставить мой дух снова воспрянуть.

– Даже не сомневайтесь в этом, – улыбнулся Кошон.

Сочувствие из него так и сочилось.

Не поскупился епископ и на угощение. Блюда, предложенные поваром, отбирались им с такой тщательностью и такой щедростью, что поразилась даже кухарка, давно и непочтительно считавшая святого отца непереносимым скрягой.

– Я не ел такого даже в Лондоне! – восхищался кардинал, вливая в себя ложку за ложкой густой ореховый суп и причмокивая с откровенным удовольствием. – Вас следует наказать, Кошон, вы забрали себе лучшего повара!

Епископ смущённо улыбался, теребил салфетку, что-то любезное отвечал, но сам в это время прикидывал, как бы ловчее приступить к главному разговору?

Но тут помог сам кардинал.

Покончив с мясной частью, он сытно отвалился от стола и со вкусом запыхтел.

– Готов поклясться своей камилавкой, Кошон, это самый отрадный вечер за последние месяцы. Почему у вас в суде не заседает такой же умелец, как и ваш повар? Мы бы давно покончили с еретичкой и забыли о ней, как о страшном сне!

– Это моё упущение, – с улыбкой развёл руками Кошон. – Но покончить с еретичкой становится всё сложнее…

– Да, да, – тут же подхватил Винчестер. – Но лично я не считаю это вашим упущением, Кошон. Вы пригласили людей достаточно учёных, но не приняли во внимание их зависимость от мнения Рима. А там до сих пор молчат!

– Увы.

– Да, увы! Потому что это крайне тормозит всё дело! Вы же сами знаете, как трудно у нас принимаются решения, когда папа не определил свою позицию по тому, или иному вопросу. Все ждут и боятся взять на себя ответственность. И в подобной ситуации вы, мой друг, выступаете в роли подлинного мученика! Знаете, какую шутку мне рассказали в парламенте? Дескать, папа тоже ждёт, когда, в ответ на чудо, явленное королю Шарлю, епископ Кошон вытащит из рукава дракона пострашнее!

Кардинал затрясся от сытого смеха, а Кошон махнул мальчишке-виночерпию, чтобы подлил им вина, и решил – пора!

– Вы слышали, кардинал, кое-кто из прелатов решил покинуть процесс?

– Да, конечно, – потянулся за вином Винчестер. – Новсё это звенья одной цепи. Просто те, кто послабее, решают выпасть раньше других.

– А вот тут вы не правы, – покачал головой Кошон. – Их трусость никак не связана с молчанием Рима. Я думаю, что это особого рода болезненное самовнушение, которое, как вы верно заметили, поразило самых слабых.

– Не понимаю, – с интересом поднял густые брови кардинал. – Что такое вы имеете в виду?

– Страх перед ведьмой, разумеется.

Кошон с видом заговорщика посмотрел по сторонам, потом махнул слугам, чтобы вышли, и зашептал:

– Я и сам, по правде сказать, опасался. Даже советовал милорду Бэдфорду не пускать на заседания суда его величество. Но несколько месяцев, проведённых в контакте с еретичкой, начисто избавили меня ото всяких страхов и опасений! Эта девица, несомненно, обладает даром убеждать и соблазнять, и ересь, сидящая в ней, опасна для любого, слабого в вере. Но, уверяю вас, страшна она, в первую очередь, не этим своим нечистым даром, а той славой, которую ей создают! Каюсь, каюсь, сам приложил руку, когда советовал оберегать юную душу короля. Но сейчас заблуждения рассеялись!

Епископ выдержал многозначительную паузу, чтобы собеседник прочувствовал важность момента и весь обратился в слух, и только потом продолжил:

– Сегодня я готов, с полным основанием, сказать вашему преосвященству, что чудо у нас есть, и всегда было!

Размякший и слегка захмелевший Винчестер встрепенулся.

Кошон только теперь обратил внимание на то, как постарел его давний благодетель, и почему-то именно это наблюдение успокоило и придало словам лёгкость. Как любой, выпускающий из рук руль того корабля, что зовётся активной жизнью, кардинал ухватится за любой, брошенный ему канат. А уж за тот, который бросит ему сейчас епископ, ухватится обязательно, даже если Бэдфорд и рассказал ему о своих планах.

– Теперь я готов настаивать на участии его величества в процессе! – возвестил торжественно Кошон. – И, если английская сторона по-прежнему заинтересована в казни еретички, готов поклясться, что в присутствии истинного помазанника Божия, чья чистая душа не знает никакой скверны, эта девица покается и признает, что вводила всех в заблуждение!

Лицо кардинала сначала выразило сомнение, дескать, быть такого не может! Потом вдруг прояснилось при воспоминании о чём-то более понятном, но, почти тут же, брови кардинала хмуро сошлись на переносице.

– Что вы имели в виду, говоря «если по-прежнему заинтересованы в казни»? – спросил он, крайне плохо скрывая обеспокоенность в голосе.

Кошон сделал испуганное лицо.

– О… Мне так показалось во время последнего разговора с его светлостью. Но, если вы ничего такого не знаете…

– Нет, не знаю. – оборвал Винчестер и капризно прибавил, – вы определённо что-то напутали, епископ.

Он снова откинулся на спинку стула, но благодушия в лице уже не было.

«Обиделся, – лицемерно посочувствовал Кошон. – Ну, ещё бы! От парламента претензии выслушивает, капризы короля терпит, и точно так же отстранён от главных событий, как и я… Ишь, глаза прикрыл! Соображает… К Бэдфорду за разъяснениями не побежит – слишком гордый, но и про моё предложение ему уже не расскажет!»

– Ещё вина? – спросил епископ вслух.

– Да. Да, пожалуй…

Винчестер нервно обтер ладонью губы и, потянувшись за бокалом, с показным равнодушием поинтересовался:

– Я не совсем понял, каким образом эта девица сможет покаяться перед королём? Это вы эзотерически… – кардинал неопределённо поводил в воздухе пальцами, – или есть какие-то методы воздействия?

– Есть методы воздействия, – эхом откликнулся Кошон. – Я хотел изложить их милорду регенту, но, поскольку с его стороны было велено никаких серьёзных мер к узнице не применять, поостерёгся.

– Да причём тут Бэдфорд?! – взвился кардинал. – Какое, по сути, дело может иметь регент Франции к инквизиционному суду?! Эти вопросы решает только духовенство, то есть, мы с вами, Кошон! Лично мне совершенно безразлично, какими методами вы заставите еретичку признаться, но зато очень волнует тот факт, что парламент, не сегодня – завтра потребует возвращения короля в Лондон! А тот, в свою очередь, почти каждый день спрашивает, причём, у меня, не у Бэдфорда – когда же, наконец, ведьму поведут на костёр, потому что ему обещали показать девку в день её казни!

Сочувственно моргая, Кошон кивал на каждое слово. А когда кардинал, наконец, умолк, развёл руками, дескать, как скажете, сударь, и пообещал:

– Дайте мне один месяц, ваше преосвященство, и я устрою всё так, что довольными останутся и парламент, и его величество, и даже милорд регент, что бы он там ни затевал.

– А французы? – помолчав немного спросил Винчестер, доказывая, что политический нюх не утратил.

Кошон с улыбкой снова развёл руками.

– А вот за французов не поручусь. Но зато и недовольство они выразить не смогут.

* * *

О том, что действовать нужно быстро и решительно епископ понял в тот день, когда узнал, что в Руан приехал Пьер де Монтон – советник, доверенное лицо и, фактически, правая рука Амедея Савойского.

Тут же по городу поползли слухи, что всё это неспроста. О посредничестве Амедея в дипломатических переговорах между герцогом Бургундским и французским королём сразу после захвата в плен Жанны, помнили многие, и появление его доверенного лица сочли попыткой договориться о её обмене на пленного Толбота. Слухи эти окрепли когда граф Уорвик устроил роскошнейший обед в честь господина де Мортона, и совсем уже обрели статус уверенности, когда стало известно, что на обеде присутствовали все участвующие в процессе представители Парижского университета.

Пиршество состоялось 13 мая. А уже 14-го было составлено и подписано послание Парижского университета, которое представляло собой заключение по делу Жанны и содержало двенадцать пунктов её обвинения. Ознакомившись с ними, Кошон сразу увидел все слабые места обвинения, по которым Жанну можно было признать просто легковерной выдумщицей, которая наказания, конечно, достойна, но не обязательно смерти.

Пять дней он бился с учёными богословами, чтобы ужесточить, хотя бы некоторые пункты, но успехов добился незначительных. Девятнадцатого мая послание было зачитано перед членами суда, и Кошону пришлось потратить немалую сумму, чтобы при обсуждении послания большинством голосов всё-таки были изменены формулировки в пунктах втором и одиннадцатом. Во втором, где говорилось об ангеле, якобы принесшем корону французскому королю было указание на посягательство на ангельский чин, а в пункте одиннадцатом к обвинению в идолопоклонничестве добавлено вызывание демонов. Против последнего активно запротестовали всякие Леметры и Ла Фонтены, но большинство проголосовало «за», и мягкотелым сторонникам компромиссов пришлось отступить.

Глядя на их растерянные, недовольные лица, Кошон, не без удовольствия представлял, как будут они оправдываться перед теми, от кого получили указания за спиной председателя суда. Он прекрасно понимал, для чего потребовались столь мягкие обвинения. Жанна ДОЛЖНА БЫЛА ИХ ПОДПИСАТЬ! Но самому Кошону было нужно, чтобы сначала она отказалась, а подписала бы потом, когда он сотворит своё «чудо». И обязательно в присутствии малолетнего короля!

23 мая Жанну привели в зал закрытых заседаний, где зачитали готовое обвинение. Девушка была всё ещё бледна и слаба после отравления рыбой, но держалась стойко. Любезно поданное ей для подписи перо отбросила в сторону и снова обвинила членов суда в душевной глухоте, которая не пристала служителям Господа!

Пожалуй, впервые за всё время процесса Кошон смотрел и слушал с удовольствием. Мысленно он готов был даже подсказывать девчонке, что и как говорить, но она отлично справлялась сама, и покинула зал заседаний так ничего и не подписав.

– Ну, что ж, – с печалью в голосе резюмировал Кошон. – С христианским милосердием нам следует попробовать воззвать к заблудшей душе ещё раз. Предлагаю сделать это в святом месте, в аббатстве Сент-Уэн в присутствии проповедника и с помощью святой молитвы. Но более всего уповаю я на то, что демоны, владеющие этой девушкой, смирятся перед святым духом осеняющим непорочную чистоту его величества! В этот раз мы рискнём и, почтительно попросим нашего короля благословить своим присутствием очередное заседание. Разумеется, все меры предосторожности будут приняты.

С этими словами Кошон повернулся в сторону кардинала Винчестерского, которого специально сегодня пригласил, как раз для этого эпизода своей «постановки», и тот милостиво кивнул.

Просияв лицом, епископ перекрестился.

Поздним вечером, в сопровождении всего одного слуги, которому велено было следить за стражниками, чтобы не подслушали, Кошон пришёл к Жанне.

Девушка уже спала, но громкие голоса и звук отодвигаемого засова выдернули её из сна. С трудом подобрав под себя ноги, она села на грязном тюфяке и привалилась к стене камеры. Процесс совершенно измотал её, и епископ отметил про себя, что держится Жанна из последних сил. «Это хорошо», – подумал он, мысленно радуясь, что момент, действительно, выбран удачно.

Слуга затащил в камеру табурет, собственным рукавом обтёр его и подставил Кошону. Тот сел.

– Итак, – сказал он, когда в камере никого не осталось, – я пришёл к тебе, дитя, чтобы кое-что разъяснить и от многих неприятностей предостеречь.

Сделал паузу, ожидая, что Жанна ответит, но девушка молчала, утомлённо глядя в пол.

Тогда он продолжил, стараясь, чтобы голос звучал, как можно ласковее.

– Завтра тебе снова предложат признать правомочными те обвинения, которые зачитали сегодня. И это будет уже не закрытое заседание, потому что проходить оно будет в присутствии проповедника и… палача.

Тут, наконец, девушка вздрогнула и подняла на епископа глаза.

– Да, да, – сочувственно закивал он, – мы будем вынуждены применить к тебе пытку, если даже после проповеди ты станешь упрямиться и упорствовать в своей ереси. Но всего этого легко можно избежать всего одним росчерком пера и искренним покаянием.

– Я не боюсь пытки, – тихо выговорила Жанна.

– Разумеется, не боишься, – кивнул Кошон, словно только такого ответа и ждал. – Демоны, которые говорят с тобой, наверняка внушают, что и пытка вреда не принесёт. Но я пришёл сюда не затем, чтобы запугивать. И, по правде сказать, не думаю, что нам следует продолжать разговор в таком же духе… Давай оставим в покое и демонов, и святых, и поговорим, как миряне, волею судьбы оказавшиеся в смуте дел земных. А дела эти есть политика. И Господь к политике имеет отношения так же мало, как любой из нас к делам небесным.

Кошон перекрестился, не обращая внимания на гнев и недоумение на лице Жанны и продолжил, не заботясь более о ласковости голоса.

– Ты умная девушка и наверняка знаешь, что пытать и казнить тебя никто здесь не посмеет. Но это ТЕБЯ. А Деву, якобы из пророчества, которая немало крови попортила английскому парламенту и регенту Франции, отправить на костёр необходимо! Упорствуя в ереси, ты вынудишь нас прибегнуть к пытке, но та несчастная, которую замучают, а потом, обязательно, отправят на костёр вместо тебя, может оказаться не такой стойкой. И Бог знает, что она выдаст на пыточном столе.

– Я не понимаю… – прошептала Жанна, изумляясь всё больше и больше. – О чём вы говорите?

Кошон радостно улыбнулся.

О-о!!! Он так долго ждал этого момента! И всё получается в точности так, как и рисовало ему воображение! Поэтому не стоит, наверное, утруждать себя разыгрыванием удивления, или чего-то ещё, что скроет рвущееся наружу ликование. Здесь и сейчас он может, наконец, дать себе волю!

– Я говорю, что пыточные подвалы темны. А вы с ТОЙ девушкой так похожи… Видимо, из-за долгого пребывания вместе. О да, пославшие вас были умны и дальновидны приставив к Деве настоящую крестьянку, но разве ты, почти святая в своей вере, сможешь спокойно жить потом, когда девушку, так доверчиво идущую с тобой бок о бок, отправят на костёр?!

– Я не понимаю! – выкрикнула Жанна, чувствуя поднимающийся в ней ужас. – О чём вы говорите?! О КОМ?!

– О той, другой! – зловеще прошептал Кошон. – Разве тебе не рассказывали об обычае брать во дворцы детей незнатного происхождения, чтобы пороть ИХ, когда королевские дети того заслуживали? Нет? Тогда я восполню пробел в твоём образовании и скажу так, как всё это мне видится – легко быть стойкой и убеждённой, когда знаешь, что тебя защищает королевская кровь! Но ты так долго выдавала себя за Божью посланницу, так долго твердила о заповедях и взывала к христианскому милосердию, что должна была бы и сама проникнуться всем этим! Как же можешь ты так упрямиться и хладнокровно губить невинную душу? Ты же не могла не заметить, что обвинение составлено мягко, и подпиши ты его сегодня, приговор тоже не был бы суров. Пожизненное заключение «на хлебе и воде» уже завтра обернулось бы несколькими месяцами, во время которых дипломаты обговорили бы все условия твоего обмена на Толбота! И та другая, о которой скорбит моя душа, осталась бы жива…

Внезапно Жанна громко закричала, обхватила голову руками и повалилась лицом на тюфяк. «Догадалась? – спросил сам себя Кошон, безучастно наблюдая, как она стонет и корчится, словно от боли. – Почему бы и нет, она ведь не глупа. Но мне тут неопределённость не нужна, поэтому…»

Он привстал, подобрал сутану и нагнулся над девушкой. Пришла пора снова стать лицемерным во всём.

– Что с тобой, дитя? – изобразил он участие. – Неужели христианское милосердие проснулось, наконец, в твоём сердце?

Жанна подняла на него лицо. Оно было мокрым и красным, и рыдания выталкивались из неё нервными толчками, как икота.

– Я не могу быть… нет… мне бы сказали… зачем им?!

Кошон с притворным испугом прикрыл рот рукой.

– О Боже, ты ничего не знала!!!

Засуетился, приподнял Жанну, посадил, привалив к стене, потом кликнул слугу и велел принести воды. Ему было нужно, чтобы девушка успокоилась. Тогда её можно будет добить окончательно. Она и так уже безвольна и послушна, но не всё ещё сказано. А любая недосказанность может породить сомнения, колебания и новое упрямство, бороться с которым времени уже нет.

– Как же так! Как же так! – шептал он, расхаживая по камере, пока Жанна давилась короткими глотками и рвущимися наружу рыданиями. – Об этом знает столько людей!.. Я был уверен, что и тебе сказали… Нельзя же, в самом деле, бросать на чужой произвол девушку, которой всем обязан, не пытаться её выкупить и столько месяцев оставлять в плену, ничего при этом не объяснив! Мы все тут были уверены… Весь этот процесс затеян по договорённости! Уж, если ты так неосторожно попала в плен, надо было создать, хотя бы видимость того, что с тобой поступают, как должно. Не объяснять же, в самом деле, всем горожанам и солдатам, что у бывшей королевы Франции, что ни ребёнок, то бастард!.. Пока мы тут занимались допросами, дипломаты договаривались и договаривались… Хотя…

Кошон замер, словно поражённый какой-то мыслью, и лицо его омрачилось беспредельной скорбью.

– Мне кажется, дитя, я понял, почему тебя держали в неведении. Ты должна была ВЕРИТЬ! Ах, как это жестоко! Столько мучений ради того, чтобы отстаивать чужие заблуждения и чужую же ересь!.. Но та девушка… Клод, кажется, да? Вы так долго были вместе… Она почему молчала? Ведь знает-то, наверняка, обо всём.

– Нет! – воскликнула Жанна. – Клод сказала бы мне!

– Не знаю, не знаю, – с сомнением покачал головой Кошон. – Говорят, она держится очень спокойно. И, насколько мне известно, сама просила Филиппа Бургундского продать её англичанам, чтобы быть здесь, с тобой рядом. Это не могло быть сделано просто так, ей наверняка приказали…

У Жанны перехватило дыхание.

– Клод здесь?! Вы позволите мне её увидеть? – прошептала она с отчаянной надеждой.

– Не знаю, не знаю, – повторил Кошон задумчиво, словно ничего не слышал и рассуждал сам с собой. – Всё так странно. Я совсем запутался… Господь свидетель, как часто мы служим сильным мира сего, не ведая, что творим. Возможно, твоё неведение, Жанна объясняется тем, что люди при французском дворе, затеявшие это, якобы, чудо, ждали от тебя как раз ту стойкость перед судьями, которую ты и явила. В противном случае, всё давно бы закончилось, и ты была бы уже на свободе. Но, вместе с тобой, на свободе оказалась бы и опасная свидетельница… Или милорд Бэдфор заранее оговорил, что дело нужно довести до костра, чтобы ославить чудесную Деву, как ведьму, но при этом, обещал, что не станет раздувать скандал, способный поставить под сомнение коронацию Шарля Седьмого, королевскую сестру вернёт, а вместо неё сожжёт ту, другую… Или есть иные резоны? Может, эта девушка как-то опасно проявила себя в чём-то другом, из-за чего французский двор решил избавится от неё нашими руками, но так, как избавляются от опасной еретички? Тут тебе видней, Жанна. Ведь ты бы заступилась за неё в любом случае, не так ли? Можешь не отвечать, я и так уже вижу, что милосердие тебе не чуждо. Но речь сейчас не о том, насколько слепыми орудиями мы с тобой являемся в руках властвующих. Суд, который я возглавляю, призван разобраться в деле о ереси. Обвинение уже составлено и подписано всеми, кроме тебя. По правилу святой Инквизиции, упорствующего еретика следует подвергнуть очищению огнём. Сначала на пыточном столе, а если упрямство его не будет сломлено, то и на костре. И если завтра, в присутствии проповедника и английского короля…

– Я всё подпишу! – выкрикнула Жанна и зажала уши руками.

Кошон с минуту смотрел на неё с высоты своего роста.

– Я был уверен, – сказал он совершенно искренне.

* * *

Сборище на крошечной площади посреди кладбища аббатства Сент-Уэн затянулось было из-за долгой проповеди, что заставило Кошона, да и многих других, с беспокойством поглядывать на открытую галерею аббатства, словно высунувшую узкий язык балкона к помосту, на котором стояла осуждённая. Этот балкон был плотно задрапирован, но все присутствующие, кроме, может быть, Жанны, знали, что именно там находится малолетний английский король, который наблюдает за происходящим через проделанные в драпировке дыры. Ткань то и дело покачивалась, заставляя всех думать, будто королю надоело затянувшееся действо и он встаёт, чтобы уйти, из-за чего в сторону самозабвенно вещающего проповедника летели укоризненные, а то и злобные взгляды. Потом Ла Фонтен протяжно и нудно зачитывал обвинительное заключение и снова предложил обвиняемой его подписать, и вот тут дело завершилось быстро и, для епископа Кошона, вполне предсказуемо.

Первое, что Жанна увидела, когда её привезли, были разложенные на самом видном месте орудия пытки и стоящий рядом палач. Впрочем, пристально наблюдающий епископ отдал должное её выдержке – девушка лишь скользнула взглядом по палачу и тут же, безо всякого смятения, взгляд отвела. Она была бледна и казалась смертельно уставшей. Синие круги под глазами выдавали бессонную ночь с мучительными раздумьями, но в целом выглядело всё так, будто происходящее ей совершенно безразлично.

Вчера, после ухода епископа, девушка выплакала по дням всю свою жизнь.

Отдельные, вроде бы бессвязные когда-то события, сцепились теперь в прочную цепь, сковавшую её волю. Но, сколько бы Жанна ни думала, сколько бы ни вспоминала, Клод звеном этой цепи никак не становилась! Скорее наоборот, уверенность в том, что она и есть подлинная Дева стала абсолютной, когда ушла вера в своё предназначение. «Я всего лишь тело, не достойное такой души, – твердила себе Жанна. – Но, если в этом мире первейшей заботой является ублажение тела, и особенно такого, в котором, по прихоти Судьбы, течёт кровь – такая же, как у всех, но именуемая королевской – кто-то должен позаботиться о спасении души, какая не каждому достаётся!» Она горько усмехнулась про себя и добавила, уже без слёз: «А если не я, то кто?»

Поданное для подписи перо показалось ей бесплотным.

Жанна взяла его и глубоко, как перед прыжком, вдохнула.

Длинный хвост первой буквы её имени чёрным шрамом прорезал белизну бумаги…

Всё…

Дыхание оборвалось. И где-то внутри разбилась девочка, так и не перелетевшая через овраг…

– Что значит, покаялась?!

Бэдфорд не верил своим ушам.

Буквально накануне выехал из Руана по неотложным делам, всего на пару дней, уверенный, что ничего в его отсутствие не случится!

Правда, в дороге ему донесли, что девица подписывать обвинение отказалась, из-за несогласия со всеми его пунктами, но это было не страшно. Герцог просто подумал, когда вернётся, вызвать к себе судейских, чтобы втолковать им, как следует вести себя дальше. Не то наделают новых глупостей, вроде той, с отравленной рыбой… Этот Кошон слишком ретив, слишком хочет возглавить местную епархию, так что, чего доброго, ещё к пытке прибегнет… Хотя, нет, он ведь знает, кем является эта девица, не посмеет… Но тем он и опасен. Оттого, видно, и пытался девчонку отравить, что ничего другого не смеет…

И вдруг такая новость!

– Вы что же хотите сказать, она всё подписала?!

Секретарь де Ринель молча кивнул.

Бэдфорд грузно поднялся из-за стола и, заложив руки за спину, принялся ходить по комнате, соображая, чем эта новость может обернуться.

– Ваш родственник постарался? – обронил он секретарю, который приходился Кошону зятем.

Тот не ответил.

Впрочем, ответа и не требовалось, и так было ясно, что никому другому…

– Епископ уверяет, что на обвиняемую подействовало присутствие его величества, – вмешался в размышления голос де Ринеля. – А ещё её испугала возможность применения пытки.

Бэдфорд замер. Присутствие короля? С чего вдруг, если ещё зимой Кошон уверял, что его величество лучше не пускать на заседания и делать это с подчёркнутой демонстрацией того, что чистую душу невинного дитя оберегают от колдовского влияния еретички?! Хотя, с тех пор многое переменилось. Да и кардинал Винчестерский вернулся из Лондона слишком раздражённым. Мог и он настоять на присутствии… Но почему всё сделалось за спиной самого Бэдфорда, без его ведома и как раз в те дни, когда он уехал из Руана?!

Надо срочно возвращаться и выяснить, что за дела они там пытаются провернуть?!

– Какое сегодня число? – спросил Бэдфорд.

– Двадцать шестое, милорд.

– А когда она подписала заключение?

– Двадцать четвёртого, вечером. Вчера она надела женское платье и выслушала приговор.

– Какой приговор?! – вскинулся Бэдфорд. – Его что, уже огласили?!

– Да, милорд. Суд признал девицу Жанну виновной в еретических заблуждениях и приговорил её к…

Секретарь полез в бумаги, чтобы процитировать точно, и, как показалось Бэдфорду, возился целую вечность.

– Вот, нашёл! «К вечному заточению на хлебе страдания и воде скорби».

У Бэдфорда отлегло от сердца. Слава Господу, вынесенный приговор как раз такой, какой и надо. Значит, можно не спешить.

– Велите всё приготовить к отъезду, Ринель, – распорядился он. – Мы поедем в Руан… завтра.

Руан

(вечер 27 мая 1431 года)

Клод, за ногу прикованная к стене, сидела на соломе, которая не менялась, кажется, целую вечность и уже начинала заражать гнилостным запахом всё вокруг. Выбрать из неё соломинку почище и твёрже было почти невозможно, но девушка такую нашла, и теперь сосредоточенно пыталась подсунуть её под железо на ноге, чтобы хоть немного унять зуд от потёртостей.

Уж и так она старалась двигаться, как можно меньше. Но вставать и ходить по естественным надобностям всё же приходилось. Плюс к этому, постоянная сырость, которая словно въелась в стены, и духота, которая, вот уже несколько недель изнуряет её куда больше, чем холод в самом начале заточения.

Клод поелозила соломинкой, однако сделалось ещё хуже. Закованная щиколотка распухла, палец под кандалы больше не пролезал, а сухая травинка только щекотала. Пришлось потереть саднящую кожу самими же кандалами. Противная тупая боль тут же отдалась где-то в затылке, но девушка только тряхнула головой. «Когда-нибудь это закончится», – сказала она себе.

Это бессмысленное заточение следовало переносить, не добавляя себе мучений лишними вопросами. Да, её не вызывали ни на какие допросы, и сюда к ней тоже никто не заглядывал, как будто никакой Клод вообще не существовало. Но, во-первых, тут она была ближе к Жанне, чем в любом другом месте, (исключая, конечно, камеру самой Жанны, но туда Клод никто бы не пустил). А во-вторых, зачем-то она была тут нужна, потому что иначе ничем нельзя объяснить тот факт, что её тоже выкупили у герцога Бургундского.

Поэтому Клод и велела себе ни о чём грустном не думать и, раз уж повлиять она ни на что не могла, принимать эту новую данность, как и всю прожитую жизнь, с ясной уверенностью, что всё когда-нибудь разъяснится и завершится. Поэтому она запаслась терпением и ждала. А чтобы не было очень тоскливо и совсем уж бесцельно, перебирала мыслями всё, что было в её жизни памятного. Как эмбрион в материнской утробе всасывает всё, что необходимо ему для роста, так и Клод в своей камере отгородилась ото реальности коконом воспоминаний, выбирая оттуда самое значимое, самое важное, что обязательно понадобится в жизни новой, которая, как она считала, обязательно наступит.

Стражники, менявшиеся возле её решётки, сильно не мешали. Первым двум, которые стерегли её дольше других, быстро надоело насмехаться и оскорблять по всякому узницу, которая их насмешек и оскорблений словно не слышала. Они даже перестали со временем бросать ей еду через прутья, а протягивали в руке, а то и вовсе заходили внутрь, чтобы поставить перед Клод миску с остатками варева, которое не доели сами. Причём, как она подозревала, не доедали стражники нарочно, потому что еды оставалось всё больше и больше.

Но потом этих двух заменили. А новые не успели даже как следует понасмешничать, потому что и их сменили тоже.

С тех пор стражники у двери Клод стали сменяться часто. Но она заметила, что некоторые, спустя какое-то время, снова появляются на посту, и стала развлекать себя тем, что загадывала – придёт ли завтра кто-то уже знакомый, или совсем новые? И, если придёт знакомый, то кем он окажется, «своим», или «чужим»?

«Своими» Клод называла тех, кого, по разным причинам, считала людьми хорошими. К примеру, тот толстый и добродушный, который всё время пыхтел и, просовывая еду, беззлобно ругался, дескать, тощая, а ест много, однажды выронил из кармана совсем новенькую детскую игрушку, которую тут же перепрятал за пазуху, бережно и любовно. А другой, похожий на лягушку из-за слишком большой головы, долго и нагло смотрел на Клод, изо всех сил скрывая жалость в глазах, а потом, будто бы насмешничая, наговорил всякого о том, что «ваша французская ведьма» приезжих попов ни во что не ставит, и они разбегаются кто куда, потому что жидковаты в вере оказались. Но ничего, вот приедут посланцы от папы и живо её отправят на костёр! И у девушки, после появления этого лягушонка, несколько дней потом теплела в душе самая искренняя благодарность. Ведь он, фактически, рассказал ей о процессе! О том, что Жанну никак не могут ни сломить, ни обвинить! И она даже не скрывала радости, когда парень снова появлялся, и выделила его среди других, дав прозвище «Тэт»^[94].

О «чужих», как только угадывала в них то, что никак не могла причислить к «своим», старалась не думать. И в те дни, когда караулили только чужие, уходила в мысли и воспоминания так далеко, что порой не замечала не только оскорблений и всяких непристойностей, но и брошенной в камеру еды. Это стражников, конечно, злило, но, видимо, им было настрого запрещено узницу трогать. Поэтому, как только Клод поняла, что физического насилия над ней не будет, жизнь в заточении стала казаться и вовсе сносной.

А потом наступила весна. Всё чаще возле её решётки стал появляться Тэт. Правда, он никогда не был один – всё время с каким-нибудь другим стражником – и почти всегда сидел к Клод спиной, слишком стараясь показать, что нет у него никакого дела до неё. Но недавно вдруг пошептался о чём-то со своим напарником, сунул ему в руку несколько монет, и тот ушёл, радостно подбрасывая монеты на ладони. Тогда Тэт повернулся и спросил у Клод:

– Пить хочешь?

– Хочу, – ответила она.

Тэт налил полную кружку, аккуратно просунул сквозь прутья, а когда девушка подошла, чтобы её принять, вдруг зашептал скороговоркой:

– Тебе передать просили, что какой-то барон уже в Руане, и его люди тоже. Что регент готов обменять Жанну на Толбота, а значит, и тебя держать здесь не станут, так что, барон тот готов сразу же тебя забрать, чтобы там ничего… а то, мало ли что… Вот я тебя и выведу, когда время придёт.

Клод едва не поперхнулась. С ней давно никто не говорил о чём-то, что не касалось еды и прочих нужд в заточении, так что в первую минуту она поразилась давно забытым ощущениям – С НЕЙ ГОВОРЯТ! – и только потом дошёл смысл сказанного.

Значит, Жанна победила, и Божья воля ещё сильна в этом мире!

С неизъяснимой благодарностью Клод вернула кружку. А когда повернулась снова к своей камере, поразилась тому, как умеет надежда всё преображать! Уже и солома не так воняла, и воздух показался куда свежее!

Неужели это всё скоро кончится, и кончится хорошо?!

Ах, скорей бы! А то нога совсем, совсем распухла! И чешется… ох, как чешется!

Голоса из коридора, что вёл к камере, послышались во время совсем неурочное. Стражники в такой час никогда не менялись, а посетители сюда не заходили. Разве что…

Клод быстро стряхнула прилипшие к юбке соломинки и привстала.

Неужели суд закончен?

Если да, то кто идёт к ней? Или уже за ней?

Тёмный поворот осветился светом сразу нескольких факелов, но дальше прошли всего два человека, а остальные, сколько бы там их ни было, явно вернулись назад, судя по тому, как отдалились и потускнели отсветы их факелов.

Один из тех, которые пришли, довольно грубо велел стражникам убираться и бросил к решетке объёмистый узел. Потом поклонился второму, который взмахом руки велел уходить и ему. Клод всматривалась в лицо этого второго, но он никак не выходил из тени. И только когда провожатый скрылся из вида, человек шагнул вперёд.

Ужас, никогда прежде не испытанный, словно проник сквозь решётку и заполнил собой всю камеру, ещё до того, как девушка узнала… Это был тот самый епископ, который когда-то уже беседовал с ней у герцога Бургундского! И уже тогда Клод почувствовала исходящую от него опасность. В чём конкретно она состояла, разобрать было сложно – в этом человеке намешалось много всего, и ложь, и высокомерие, и трусость того, кто был льстив и жаден, потому что никогда ничем истинно не владел, а всё, что получил, было так, или иначе, своровано у других. Но было в нём и что-то ещё – самое главное – чего Клод никогда и ни в ком не встречала. И теперь, за одно мгновение, она вдруг отчётливо поняла, что это было! ПОЛНОЕ ОТСУТСТВИЕ ВЕРЫ! Веры во всё то хорошее, что существовало на свете, включая сюда и людей, и их чувства.

Клод попятилась.

– Ну, здравствуй, дитя, – улыбнулся ей Кошон.

Отодвинул засов на решетке и вошёл внутрь. При этом Клод показалось, что он не вошёл, а выполз из тёмной пещеры, как тот самый дракон, который жил когда-то возле Домреми. Лиловое епископское облачение переливалось холодными оттенками даже в теплом оранжевом свете факела, а сапфировый перстень на руке выстрелил голубыми искрами, словно раскрывшийся глаз чудовища.

– Ты меня помнишь? – спросил епископ. – Мы с тобой уже встречались, верно?

Клод молча кивнула.

Ужас постепенно отступал – тот, острый, который возник сразу. Но, вместо него оставалась какая-то ноющая заноза в душе, как будто ей уже сказали, что все надежды, которыми Клод жила последние дни, никогда не оправдаются… Впрочем, девушка почему-то не сомневалась, что противный епископ затем и пришёл, чтобы это ей сказать.

– Хорошо, – снова улыбнулся Кошон. – Хорошо, что не нужно напоминать тебе о нашей встрече. Ты тогда так убеждённо говорила о том, что Жанна истинная Божья посланница, чуть ли не ангел. И я так хотел в это поверить! Но… Вот теперь сама же Жанна тебя и опровергла. Два дня назад она отреклась от своей прежней жизни и надела женскую одежду вместо той, еретической, которую поклялась не снимать, пока её миссия не будет исполнена. И я скорблю всей душой…

– НЕТ!

Клод показалось, что она крикнула, но, судя по тому, как наклонился к ней епископ, как повернул голову, прислушиваясь, это был только шепот.

– Что, что? – переспросил Кошон. – Прости, я не расслышал, что ты сейчас сказала.

– Жанна не могла такого сделать, – раздельно произнесла Клод.

– Тем не менее, сделала.

Кошон неторопливо перегнулся за решётку и втащил внутрь узел, который принёс его помощник.

– Вот её мужская одежда. И это при том, что английский король будет вот-вот коронован в Париже. Но ты должна радоваться, потому что мирской суд, за проявленную, наконец, покорность и раскаяние проявит к Жанне мягкость. Её объявят помешанной и заточат, конечно… Но она, по крайней мере, будет жить. Хотя и не так славно, как жила при дворе.

Клод напряжённо смотрела епископу в лицо. Зачем он всё это говорит? Чего хочет от неё? Ведь он чего-то хочет, раз пришёл сюда и даже принёс одежду Жанны, как доказательство… Хочет, чтобы она тоже отреклась? Или испытывает? Ждёт, что она дрогнет, отступит… что признает – да, чудес в этом мире не случается, потому что нет на земле никого настолько чистого и безгрешного в делах и помыслах, кто способен сотворить чудо для других, или сам стать таким чудом! Он уже сломил чем-то злобным Жанну, а теперь подбирается и к ней, Клод, потому что осталась только она одна… Последнее доказательство, что по образу и подобию… Или нет, не так! Он хочет жертвы! И жертвы самой страшной, потому что уверен – никто добровольно не отдаст себя на заклание!

– Вы верите в Бога? – спросила Клод, как только епископ замолчал.

Тот засмеялся.

– А какой ответ ты хочешь получить? Правдивый, или тот, который никому не нужен, но который дал бы любой другой на моём месте?.. Впрочем, не отвечай, я и так знаю, что ты скажешь. Так вот тебе мой правдивый ответ. Я готов в прах упасть, если сюда сейчас войдёт сам папа. Готов стать на колени, если войдёт английский король, или регент. Но, если войдёт Иисус… Его я, пожалуй, вызову на суд и сумею доказать, что он есть злостный еретик. И, заметь, я нисколько не боюсь говорить тебе об этом, потому что любой другой на моём месте, желающий ответить честно, сказал бы то же самое! Верить в живого, равного тебе во всём человека, глупо и не удобно. Да и во что верить-то? Вот он, точно такой же, как ты, только думает, может быть, иначе. Но от такой веры какой прок? Ты скажешь – духовное возвышение, а я в ответ спрошу: кто сказал, что мысли праведника возвышеннее моих? Нет, может быть где-то там, – Кошон повертел пальцами в воздухе, – где нет мирских утех и плотских радостей… Но тут, на земле насквозь грешной, каждый готов сказать, что он верует, а на деле не верит никто! То есть, в папу, в короля, в бальи, который для какой-нибудь деревенщины тот же король, верят охотно – они поставлены НАД НАМИ! Они могут сделать нашу жизнь лучше, или хуже, потому что имеют для этого все возможности! А приди сейчас Иисус? Что он сможет дать, к примеру, тебе? Чем поможет? Вот Жанна, она оказалась не так глупа! Долго упрямилась, но поняла, наконец, что возвышают и свергают с пьедестала не бесплотные идеи, а конкретные люди, которые при этом, далеко не святые! Поняла и отказалась от заблуждений той веры, которая требует постоянной жертвенности. Она стала, как все. А все вокруг далеко не праведники.

Кошон замер перед молчащей Клод и посмотрел на неё едва ли не с сочувствием.

– И ты не праведница, девочка. Вот дверь, она открыта и больше не закроется. Если хочешь, уходи прямо сейчас, никто не остановит. Мне не давали полномочий судить ещё и тебя, так что можешь считать, что Святая Инквизиция против крестьянки из Домреми ничего не имеет.

– А против Жанны?

– Какой Жанны? Той, что стала теперь Никем? Но Ничто Святая Инквизиция не судит, это дело мирян, а им всё равно – Ничто ведь не кормит и не одевает.

– Я спрашивала про ту, которую все называли Девой.

Кошон презрительно скривил рот.

– Это сказка, которую все скоро забудут.

Клод опустила глаза. Нет, не зря она собирала тут крупицы самого важного из своей жизни. Ей действительно предстоит родиться заново! Пусть не надолго, но силы на это рождение у неё есть!

Молча девушка подняла с пола узел с мужской одеждой и прижала к себе. Потом попросила:

– Велите, сударь, снять с меня кандалы и отведите в комнату Жанны.

Кошон смотрел на неё со смесью любопытства и недоверия.

– Неужели ты сделаешь это, Клод?

Ответа он ждал долго. Девушка словно боролась с кем-то внутри себя, потом всё же выдавила:

– Я теперь Жанна.

Руан

(28 мая, утро)

Бэдфорд прибыл в Руан поздним вечером, но прямо на утро назначил аудиенцию для Кошона, которого встретил бодро и деловито, со следами только лёгкой усталости на лице.

– Ну, что тут у вас, докладывайте, – потребовал без особых предисловий.

Кошон благочестиво нахмурился.

– Как и ожидалось, перед лицом Святой Инквизиции еретичка признала все свои заблуждения греховными, а выдвинутые обвинения справедливыми. Ей была дана женская одежда и вынесен приговор о вечном покаянии, то есть, достаточно мягкий, как вы и просили. Так что, по договорённости, которая была достигнута ранее, господин де Монтон вчера тайно вывез Жанну в Монроттье, и дело о, якобы Божьей, Деве можно считать завершённым.

Бэдфорд перекрестился.

– И слава Господу! Теперь надо подготовить оглашение по войску. Обосновать, чем вызван такой мягкий приговор и… всё такое… Но вас, Кошон, я этим отягощать уже не буду.

Регент засмеялся своим словам, как доброй шутке. Но тут с улицы донеслись крики и топот бегущих ног.

– Что там? – спросил он, пока ещё вполне благодушно, и выглянул в окно. – Смотрите, Кошон, этот ваш Эстиве никак не может угомониться. Что он там кричит, вы слышите?

– Отлично слышу, милорд, – холодно сказал Кошон, даже не сдвинувшись с места. – Он хочет нам сообщить, что французская ведьма снова впала в ересь и надела, так угодное демонам, терзающим её, мужское платье.

Бэдфорд медленно отошёл от окна, не сводя с Кошона побелевших глаз.

– Что это значит, епископ? Вы мне только что сказали, что Жанну из Руана увезли.

– Да, увезли, – спокойно подтвердил Кошон. – Но увезли ТУ, неприкосновенную. Другая же оставалась в Буврее и должна была сегодня всего лишь проехать по улицам города обритая наголо и в позорном колпаке, чтобы дальше проследовать к месту заключения. Мы же не могли оставить горожан без подобного зрелища! Вчера я сам отвёл её в камеру, где содержалась Жанна и оставил там… Вероятно, мужская одежда была брошена в каком-то углу…

– Что вы несёте, Кошон?!!!

– Я просто хочу сказать, что мы, возможно, судили не ту девицу…

– ПОШЁЛ ВОН, ИДИОТ!!!

Бэдфорд вылетел из комнаты. Оттолкнув попавшегося под руку Эстиве, кликнул оруженосца и подхватив первого же оседланного коня, помчался к Буврею.

Уже на подъезде он понял, что опоздал – всё пространство вокруг башни было запружено людьми. Они гневно кричали, требуя сжечь проклятую ведьму, которая не терпит приличествующую ей одежду и упорствует в своей ереси, оскорбляя истинную веру! Бросив поводья оруженосцу, регент вошёл внутрь донжона, где тоже толпились, но в основном представители духовенства.

– Эстиве постарался… – процедил сквозь зубы Бэдфорд, ни к кому не обращаясь.

Он грубо отпихнул каких-то неповоротливых прелатов, которые не успели освободить ему дорогу и, рявкнув: «Пошли все вон отсюда!» шагнул в комнату, где не так давно содержалась Жанна.

В самом её центре стояла девушка, которая в первый момент напугала герцога своей схожестью с той, другой. Но, когда она подняла глаза, сразу стало видно – нет, не та!

– Ты кто? – хрипло спросил Бэдфорд.

– Я Жанна, – последовал ответ.

Нетвёрдо ступая герцог подошёл почти вплотную.

– Не понимаю, зачем ты это сделала?

Девушка посмотрела с грустью.

– Я не хочу, чтобы о Жанне забыли. Это была и надежда, и мечта… Если сейчас у людей отнять чудо, вся жизнь станет только войной и злобой, и другого, такого же, как Жанна, в эту жизнь уже не пустят.

– Дура! – не выдержал Бэдфорд. – Ты хоть понимаешь, что теперь тебя казнят, и я ничего не смогу для тебя сделать?!

– Понимаю, – ответила девушка, не сводя глаз с бледного лица регента. – Но вы и раньше не могли.

Внезапно она подняла руку, невесомо коснулась его щеки и прошептала:

– Лицо, как луна… Это не следовало бы говорить, но, верно, нужно… Для спасения… Вам ведь не много лет осталось, сударь…

Бэдфорд отпрянул, сверкая глазами. От напряжения они стали красными, страшными.

– А у тебя только день и остался, – прошипел он.

Клод ответила ясным взглядом.

– Значит, будет время за вас помолиться.

Когда все, наконец, оставили её одну – а она даже не поняла, вечер то был, или день, или уже новое утро – девушка села в углу прямо на пол и осмотрела свою комнату.

Какая всё-таки короткая была её жизнь, как мало в ней сделано и познано такого, что пригодилось бы сейчас. Воспоминания, отобранные для новой жизни Клод, не годились для смерти новой Жанны…

Вчера ей безумно хотелось сказать тому епископу, что порой умереть за свою веру куда достойней, чем жить, стыдясь за неё. И, что найдутся те, кто поймёт и укрепится духом. Но, поборовшись с собой, передумала. Иначе, в своём неверии, он мог ей помешать. И тогда точно бы забыли…

Девушка вытянула перед собой ногу, натёртую кандалами, вздохнула. Отёчность немного ушла. Но какое это теперь имело значение? Как ей сегодня сказали? Дня не осталось? Да… И это так страшно…

СТРАШНО! Но, если не знать, что такое смерть, может, её и не будет…

Клод поднесла к глазам растопыренные пальцы, повертела ладонью. Всё это ей служило… она любила это столько лет, и скоро вынуждена будет попрощаться со своим телом. Жаль его, в сражениях оно узнало, что смерть есть, поэтому боится. А страх – то самое, что и превращает в Ничто!

Опустив руку, девушка погладила пальцами ногу чуть выше потёртостей. Погладила ласково, как больного ребёнка.

– Не бойся, – прошептала она телу, – я с тобой до конца.

Руан

(30 мая, площадь Старого Рынка)

Нормандский наёмник, носивший имя Жан и прозвище Беспалый из-за полученного увечья, стоял возле самой лесенки на помост, который наспех доколачивал руанский мастеровой. Мимо, ежеминутно толкая Беспалого, сновали туда-сюда подручные палача, подтаскивая дрова и вязанки хвороста, а рядом сопел сердито злой на весь белый свет Роб Тиер. Вчера Тиер с Бепалым и ещё с дюжиной таких же молодцов хорошо повеселились, празднуя избавление от французской ведьмы, а потому сегодня их всё злило. Но они ведь как вчера рассудили – пока девку заново осудят, да передадут бальи, чтобы судил её светским судом, пройдёт время. А потом ещё и соборование, обязательное даже для таких еретичек, как она! Так что, как ни крути, а день в их распоряжении оставался, и – пей, не горюй!

Но сегодня, прямо с утра, весь гарнизон подняли погнали сюда, на площадь и велели оцепить и помост, и всю площадь целиком, чтобы никакая зараза не просочилась и девку от костра не избавила. А то ведь было уже сколько раз – пожалеют родные своего еретика, подберутся тихонько к телеге, на которой его привезут, или между оцеплением затешатся, да и пырнут ножом, чтобы не мучился в огне. А еретику костёр – самое очищение!

Однако, как-то слишком быстро эти судейские сработали!

Когда Жан Беспалый на площади немного осмотрелся, то от удивления даже присвистнул. Кроме солдат тут никого не было! Ни зевак обычных, ни даже городских старшин… Ну, эти, последние, понятно – должно быть на соборовании, хотя и не было видно, чтобы к нему готовились. Да и сейчас, если глянуть, вон люди за домами жмутся – хотят на казнь посмотреть, хоть издали. А если бы девку соборовали, все бы там были, глазели…

– Эй, Тиер, – позвал Беспалый, – ты видал когда-нибудь, чтобы такое бывало? Глянь, даже окна в домах закрыты.

– Я на другое смотрю, – отозвался приятель. – Видишь тех стрелков, что по краю площади стоят? Когда такое было, чтобы горожан отгоняли? А эти, глянь, суетятся, орут…

– Это потому, что тут, как говорят, полно французов от маршала де Ре. Вот, от греха подальше всех и гоняют, – обернулся к ним стоящий впереди солдат.

– А соборование почему не проводят? – спросил Беспалый.

– Не знаю, – пожал плечами солдат, – торопятся чего-то… Может, тоже, из-за маршала.

– ЧуднО всё это, – пробормотал Беспалый. – В соборовании даже убийцам не отказывают.

Сам он видел французскую ведьму в тот памятный день под Орлеаном, когда английское воинство, и его нормандский полк, были вынуждены уйти без боя. Жан хорошо помнил одинокую фигурку девушки в солнечном нимбе. И помнил тот ужас, который охватил его тогда. Этого ужаса солдат не мог простить ни себе, ни ведьме, которая его наслала, и ликовал, и радовался от всей души, когда узнал, что девку, наконец, схватили, что она всё-таки уязвима! Он и в руанский гарнизон напросился нарочно, чтобы посмотреть, как девку сожгут, потому что был уверен – с её смертью уйдёт из души тот давний страх!

Но сейчас, стоя уже у самого помоста, Беспалый не находил в себе ни радости перед грядущим избавлением, ни прежней ненависти. Что было тому причиной? Бог знает… Может, разочарование, которое Жан испытал, услышав, что ведьма отреклась от своей ереси, и потому её теперь не сожгут, а заставят вечно отмаливать грехи? Или то странное, что поселилось в душе со вчерашнего вечера, когда вдруг, среди разгульного веселья, Беспалый спросил себя: «А зачем она всё-таки снова вырядилась в штаны?» И ответа не нашёл. Ведь, если этому научили демоны, которых она призвала, то им бы было выгоднее оставаться в живой Жанне, и через неё смущать добрых христиан! Выходит, что же? Она сама захотела умереть в огне? Так, может, и не ведьма она вовсе?

Додумать поразившую его мысль Беспалый не смог, потому что к площади подъехала телега с осуждённой, и все стоящие на площади солдаты повернулись туда, будто подсолнухи к солнцу. Однако, маленькую фигурку трудно было рассмотреть за массивной фигурой палача и развевающейся сутаной преподобного Исамбара де ля Пьера. Только высокий колпак, покачиваясь, двигался над железными шлемами к помосту. Поэтому Беспалый перестал вытягивать шею, рассудив, что ведьма и так скоро перед ним окажется.

Но даже, когда Жанну провели перед самым его носом, солдат не смог рассмотреть её лица, как ни старался. Колпак, слишком большой для девичьей головы, сполз на нос, а губы прикрыл тяжёлый щит, который приговорённая поддерживала руками, иначе её тонкая шея не выдержала бы такой тяжести. На щите были написаны все двенадцать пунктов обвинения, которые должен был бы сейчас зачитывать всем собравшимся достопочтенный Гедон – местный бальи. Но ничего такого не было. Или приговор уже зачитали где-то, а здесь только торопливо сожгут?

Палач подхватил ведьму под локоть и помог взобраться на помост.

Лошадь, запряжённая в телегу, заржала. Этот звук заставил вдруг Беспалого заметить, что на площади как-то по-особенному тихо. И, видимо, заметил это не он один, потому что преподобный де ля Пьер, тоже поднявшийся на лесенку помоста, вдруг оступился и обязательно бы упал, не подхвати его Беспалый.

– Спасибо, – пробормотал святой отец.

Его тело мелко тряслось, и Беспалый готов был поклясться, что не от холода.

Что дальше происходило на помосте, он не видел. Только слышал тихие обрывки фраз, которые доносил ветер. Потом палач спрыгнул с помоста, подпихнул ногой пару поленьев и заботливо поправил ближайшую к нему сухую вязанку, после чего направился за факелом.

– Покайся, дитя! – лихорадочно и громче, чем говорил до этого, увещевал преподобный. – Господь простит и примет тебя, но предстать перед ним надо с душой лёгкой!

– Моя душа легка, – долетел до Беспалого спокойный голос девушки.

– Жаль, – печально проговорил де ля Пьер. – Ты всё ещё упорствуешь в ереси, и я не смогу дать тебе последнее утешение. Господняя благодать не сойдёт…

Он увидел, что палач возвращается с факелом и поспешил слезть с помоста.

Внезапно ветер стих, и навалилась такая тишина, что Беспалый отчётливо услышал тихий шепот, летящий от столба:

– Зато я уже знаю, каковы на ощупь облака, когда по ним ходишь…

За спиной билось и бушевало пламя.

Беспалый ощущал его так, будто сам горел в аду.

Он потерял счёт времени и видел перед собой только оскаленные пасти и какие-то звериные морды. Смутно помнил, что кто-то тянул его за руку и что-то орал в ухо. А потом, как будто кто-то повелел обернуться…

Беспалый скосил глаза… совсем немного, чтобы не наткнуться взглядом на столб, и увидел… Да, именно увидел – чётко, как в ясный день – вылетевшую из клубов дыма голубку. Она кругами поднималась всё выше, в небо, и из горла Беспалого вылетел крик:

– МЫ СОЖГЛИ СВЯТУЮ!

А потом он заплакал…

Послесловие

Эта история, конечно же, не История.

Это всего лишь попытка объясниться с собой…

Но тем, кому интересно, вот немного подлинной Истории.

После казни сердце сожжённой в Руане девушки не сгорело. Как ни старался палач выполнить распоряжение графа Уорвика и уничтожить всё, что осталось от неё, дабы люди не смогли превратить останки в мощи, сердце оставалось нетленным. В конце концов, его бросили в реку вместе с другими останками.

Жанна прожила в Монроттье пять лет, после чего была отпущена на свободу.

Возможно, вступили в силу договорённости по её обмену на Толбота, которого вернули Англии двумя годами ранее и безо всякой уплаты выкупа. Возможно, в завещании герцога Бэдфордского, который умер в 1435 году, существовал некий тайный пункт… Хотя, нет, это уже домыслы. А История такова, что через пять лет после казни, в окрестностях Гранж-о-Зорме появилась девушка, которую узнали, как Деву Франции, несмотря на то, что назвалась она Клод… Причём то, что это именно она, подтвердили и жители Орлеана, и братья Жанны, и многие военачальники, воевавшие с ней. Не встречались с Жанной только Изабелетта Роме, и весь двор короля Шарля Седьмого.

Долгое время, осыпаемая почестями, жила эта девушка у герцогини Люксембургской – супруги Рене Анжуйского, потом вышла замуж за Робера де Амбуаза, которому королевским указом было дозволено вывесить на стене своего замка, рядом с собственным гербом, и герб Девы Франции… Есть правда сведения и о том, что попытавшись как-то приехать в Париж к королю, дама де Амбуаз была арестована, как самозванка и отправлена в Прованс под надзор Доброго короля Рене. Но всё это совсем другая история.

Сам Рене во время суда над Жанной и последовавшей за ним казни, находился в плену, откуда был выкуплен матушкой за приличную сумму. После смерти старшего брата стал герцогом Анжуйским и какое-то время был, совсем не номинальным королём Сицилии. Потом сделался королём Прованса, где получил прозвище Добрый.

При дворе доброго короля служил лекарем отец Нострадамуса.

Старшая дочь Рене, как и обещалось, стала супругой английского короля Генри Шестого, Скорей всего, она была истинной внучкой своей Анжуйской бабушки, потому что явилась, отчасти, вдохновительницей знаменитой войны Алой и Белой Розы, которая, фактически, положила конец долгой Столетней войне.

Другая дочь короля Рене была от рождения слепой. Любители оперы хорошо знают её романтическую историю, потому что в 1892 году Пётр Ильич Чайковский написал свою прелестную оперу «Иоланта», где правда всё, до последнего имени! Судя по всему, даже «великий мавританский врач» там не кто иной, как Ибн-Синна…

И, коль уж речь зашла о России, ещё одно… Предположение – да, И к этой истории никакого отношения не имеющее, но… Но что-то в нём есть, ведь нити судеб так причудливо переплетаются… Итак, вторым браком король Рене был женат на Жанне де Лаваль. А в конце восемнадцатого века появился в России дальний отпрыск этого знатного рода, сбежавший от французской революции. Он принял имя Иван и вскоре стал отцом девочки, которую нарекли Катериной. Девочка очень удачно вышла замуж по великой любви и стала именоваться княгиней Трубецкой… Той самой…

У Филиппа Бургундского после 31-го года политические дела пошли хуже некуда! В конце концов, герцог вынужден был заключить мир с французским королём, что с его стороны было откровенной уступкой. И уступкой унизительной. Впрочем, за своё дальнейшее правление, он тоже получил прозвище Добрый.

Пьер Кошон умер в 42-году. Все эти годы после процесса не принесли ему ни славы, ни ожидаемых почестей, ни умиротворения. Хотя, нет, слава всё же была! Но совсем не та, на которую епископ рассчитывал. Его карьера замерла. А к моменту смерти о Кошоне уже мало кто помнил.

Примечательно, что и очень многие из судейских почти сразу после процесса либо исчезли без следа, либо окончили свои дни. В частности, Эстиве утонул в болоте.

Но это тоже другие истории.

Барон де Ре ещё какое-то время оставался во вновь образованной армии своего короля вместе с Ла Иром, Алансоном и другими. Но потом, после Прагерии, в которой был активно замешан, уединился в своём замке, где посвятил жизнь алхимии и мистике. Каждый год, в день смерти той, которую все называли Жанной, барон проводил поминальные церемонии. И, даже когда в Орлеане перестали это делать, потому что Жанна ведь вернулась, не перестал чтить её память.

Разногласия барона с королём Шарлем были столь непримиримы, что против де Ре сфабриковали чудовищные обвинения и устроили показательный процесс, после чего казнили.

К великому сожалению, в Истории он остался, скорее, как сказочный персонаж, известный под именем Синей Бороды.

Герцог Алансонский верой и правдой служил своему королю. Через двадцать лет после казни в Руане принял самое активное участие в реабилитационном процессе, устроенном королём Шарлем, где все обвинения, выдвинутые против Жанны, были признаны юридически беспомощными. Этим, видимо, и ограничился.

О короле Шарле Седьмом известно, что носил он прозвище Победоносный и правил достаточно разумно. При нём были возвращены все земли, отвоёванные у Франции Монмутом, и было достигнуто какое-никакое процветание. Отличался чрезмерной любвеобильностью, но, при этом, в отношениях с мадемуазель Сорель оказался столь последовательным, что, впервые в истории адюльтеров, любовница короля получила статус официальной фаворитки.

Году в 36-ом при дворе был раскрыт заговор высшей знати, известный в Истории, как Прагерия. Заговор, имевший целью свержение короля Шарля, которого должен был сменить на троне его сын Луи. Замешанными оказались почти все видные военачальники, воевавшие когда-то с Жанной. Кроме Ришемона.

Казней не было. Но многие, как и де Ре, двор покинули.

С тех пор в душе Шарля поселилась болезненная подозрительность, которая с годами усилилась настолько, что, опасаясь отравления, он перестал принимать пищу и умер от истощения.

А мадам… Да, герцогиня Анжуйская прожила долгую жизнь, но в Истории она осталась лишь тенью. Нет даже портретов, чтобы по лицу попытаться понять, какой же на самом деле была эта женщина.

Поэтому, следуя совету Александра Дюма-отца, автор ещё раз спустится в склеп Истории, чтобы ненадолго снова оживить Анжуйскую герцогиню, дать ей последнее слово и, наконец, закончить…

* * *

Сегодня почтовый день был, как никогда утомителен.

Мадам Иоланда перебрала только половину посланий, и ни на одно не ответила. Лишь велела секретарю отложить особо важные, чтобы ответить потом.

– И хватит на сегодня, – сказала она устало.

Секретарь слегка помялся.

– Тут есть ещё кое-что, ваша светлость. Не знаю, насколько эти сведения для вас важны, но я их пометил, как срочные.

И протянул письмо.

Написано оно было очень аккуратно. Пожалуй, даже слишком. Так обычно пишут соглядатаи.

– Что это? – спросила герцогиня, не трогая письма.

– Это доклад, сделанный вчера его величеству. Для вас сняли копию…

Герцогиня взяла бумагу и пробежала глазами по первым, попавшимся на глаза строчкам.

«… Затем, означенная девица, в сопровождении братьев, выехала из их дома в Меце и отправилась в Марвиль на празднование Троицына дня, где её приветствовали, как Деву Франции, известную под именем Жанна. Говорят, накануне она имела приватную беседу с сиром Николем Лов, и, по его словам: «поведала она ему многое, и уразумел он тогда вполне, что перед ним сама дева Жанна Французская, которая была вместе с Шарлем, когда его короновали в Реймсе…».

Листок выпал из руки на стол. В груди что-то тонко застонало и оборвалось.

Две реки… Два потока слёз, которые она пять лет назад пролила от бессилия. Теперь всё пересохло.

Герцогиня встала и подошла к окну.

– Нет, – пробормотала она, глядя куда-то вдаль так отрешённо, словно смотрела в будущее. – Об этом больше нечего сказать… И с меня довольно этой истории…

КОНЕЦ

05.10.2015

Дмитрий Агалаков Принцесса крови

* * *

«…При жизни ее никто не называл Жанной д’Арк, но знали великую героиню как Жанну, Орлеанскую Деву или Девственницу Франции.

Вопреки официальной легенде Жанна д’Арк выросла не в крестьянской семье. Жак д’Арк, вошедший в историю как ее отец, а также Изабелла де Вутон по прозвищу Римлянка, звавшаяся ее матерью, были выходцами из старинных рыцарских фамилий, сильно обедневших, как и сотни других, в результате кровопролитной и разорительной Столетней войны^[95].

Представ перед королевским двором в Шиноне, Жанна, по свидетельству ее современников, держалась с королевским достоинством, предпочитала дорогие туалеты, будь то мужское платье или женское, была хорошей наездницей и прекрасно владела рыцарским оружием. Герб Жанны, подаренный ей лично королем Франции Карлом VII, был исключительной привилегией тех, в ком текла кровь Капетингов-Валуа. Если королевский герб украшали три золотых трилистника на лазоревом поле, то на гербе Жанны вместо средней лилии был меч, направленный острием вверх и пронзавший корону^[96].

Во время военных действий Жанне Девственнице беспрекословно подчинялись принцы крови и первые аристократы Франции, и у нее единственной, наравне с королем, существовало священное право помилования. На коронации Карла Валуа в Реймсе только штандарт Девственницы получил право находиться на хорах собора.

В плену, находясь под судом инквизиции, Жанна не подвергалась пыткам, как прочие враги англичан и послушной ей церкви, обвиненные в ереси и колдовстве. А ведь это могло изменить ход процесса, в конце концов провалившегося, в пользу врагов французской героини.

И наконец, никто и никогда не видел, как была сожжена Жанна Девственница. На лицо женщины, под ее именем преданной огню в Руане 30 мая 1431 года, был надвинут капюшон, а сверху одет тесный черный колпак…»

Пролог. Тайна крови

За гордого принца сошла бы, а не за простую пастушку!

Мартен Ле Фран, секретарь Амедея VIII Савойского.Поэма «Защитник Дам».

1

Четвертого марта 1429 года в час пополудни к крепости Шинон, разросшейся тремя мощными замками на скалистом отроге, над притоком Луары — Вьенной, подъехал хорошо вооруженный отряд из шести всадников. От мокрого снега с дождем их спасали длинные плащи и капюшоны. Бледно сверкали наручи и поножи воинов, кирасы и шлемы.

Все три замка — форт св. Георгия, Срединный замок и замок Кудрэ, — построенные в разное время, объединяли зубчатые стены, оттого крепость казалась гигантской, которую и взглядом охватить было трудно. Когда-то именно здесь умер Ричард Львиное Сердце, а позже томились плененные тамплиеры, ожидая страшной расправы. Уже издалека Шинон приковывал взоры путников, а подъехавшим ближе, высокими мрачными башнями, под низким, еще зимним небом, он внушал самое глубокое почтение.

Не всякое войско решится осадить такую крепость, а взять и подавно!

Потому дофин Карл, однажды бежав из Парижа от ненавистных бургиньонов, вот уже несколько лет как обосновался со своим двором в этой неприступной цитадели. И хотя новой столицей его государства был город Бурж, отчего и прозвали дофина «Буржским королем», именно из Шинона руководил он своей частью Франции, пока еще свободной от англичан.

Всадники подъехали к сторожевой башне, которую соединял с крепостью, над глубоким рвом, подъемный мост; один из рыцарей направил коня к самым ее воротам, три раза ударил в них боевым молотом. Другой всадник, что был помоложе, оторвался от отряда и крикнул:

— Эй, стража! — его быстрый и нетерпеливый конь гарцевал перед воротами башни. — Именем короля!

Между зубцами башни показалась верхушка алебарды и голова в шлеме.

— Кто вы? — с высоты хмуро спросил стражник.

— Там есть капитан де Брессар? — спросил тот из всадников, что был помоложе.

— Капитан де Брессар сдал свою вахту, — сказал стражник. — Заступил капитан де Ковальон.

— Я королевский гонец Колле де Вьенн! Мы прибыли из крепости Вокулёр. Позови своего начальника!

— И поживее, солдат! — грозно проговорил рыцарь, вооруженный молотом, отъезжая от ворот. Теперь он тоже смотрел вверх. — Если тебе дороги твои уши!

Последняя фраза заставила стражника поспешить за своим командиром. Если гости так самоуверенны, значит, на то есть причины. Тем более, кто прикрывается «именем короля». Солги такой смельчак, его ждет суровое наказание. Через несколько минут в проеме бойниц уже было три головы.

— Кто вы и откуда? — спросил на этот раз другой голос.

— Ковальон! — задрав голову, крикнул всадник помоложе, на быстром коне. — Это я, Колле де Вьенн! Со мной офицеры Робера Бодрикура, капитана Вокулёра: рыцарь Жан де Новелонпон и рыцарь Бертран де Пуланжи. С нами Дама Жанна. Открывай же ворота! Мы почти две недели не слазили с лошадей! Его величество ждет нас.

На башне произошло движение. И вот уже спустя минут пять открывались ворота сторожевой башни. Путников встречала присмиревшая стража.

— Де Вьенн! — радостно воскликнул капитан. — Вот так встреча… — Но глаза его уже искали другого всадника. — Дама Жанна, она и впрямь с вами?

— Да, капитан, она здесь, — звонким голосом ответил один из всадников с опущенным на лицо капюшоном. — И она будет вам благодарна, если вы как можно скорее пропустите нас.

Всадник, которого назвали «Дамой Жанной», стащила с головы капюшон. Капитан жадно всматривался в облик наездницы, не меньший интерес был и на лицах стражников. Дерзкое девичье лицо открылось им, в крайней степени утомленное, бледное, короткая стрижка темных волос.

— Мы смертельно устали, Ковальон, — сказал Колле де Вьенн. — Это был самый тяжелый путь в моей жизни. Честное слово! И самый опасный. Мы и впрямь будем благодарны тебе, если монсеньер де Гокур как можно скорее узнает о нашем приезде.

— Сейчас опустят мост и я сам провожу вас, — сказал де Ковальон. — Дама Жанна позволит держать ее стремя?

— Будьте так любезны, капитан, — вежливо ответила та.

Вскоре мост был опущен, ворота открыты. Восемь всадников въехали в мирно гудевшую Шинонскую крепость.

2

Редко в какие дни парадная зала Шинона в замке св. Георгия освещалась так ярко и тепло. Не меньше сотни факелов пылало на ее стенах. Весь двор «Буржского короля» собрался здесь в этот вечер.

За окнами замка давно стемнело. Верно, эти освещенные окна притягивали взоры путников, у которых не было в этот час тепла и крова.

В этот день рыцари с радостью забыли про свои доспехи, они им были не нужны. Многочисленные дворяне из свиты короля предпочли обременительной и столь надоевшей во время нескончаемых военных действий броне яркие приталенные кафтаны из парчи с меховой оторочкой, с дутыми плечами и пышными рукавами, узкими на запястьях, и штаны ми-парти^[97], цвета которых могли указать на родовые гербы или гербы их сюзеренов. Правда, некоторые из мужчин не забыли о мечах, вложенных в роскошные ножны, но большинство обходилось длинными дорогими кинжалами у пояса. Колыхались яркие шелковые платья дам, доходящие до самого пола, обтекали талию и тесно сковывали их плечи одетые поверх платья и подбитые мехом сюрко; широкие рукава их одежд были похожи на крылья больших птиц, а головы дам украшали тяжелые и пышные прически из хитро сплетенных кос над ушами; унизанные золотыми и серебряными нитями, они походили то на бараньи рога, то на гигантские сердца. Высокие складчатые воротники кавалеров и дам что есть сил вытягивали шеи и подпирали, точно лепестками распустившихся роз, подбородки. Сапоги тех и других, сшитые из мягкой кожи, вытаптывали ковры, устилавшие просторную залу. Обувь стреляла вперед длинными носами или давала последним безжалостно закругляться вверх — и то, и другое было в моде и считалось привилегией знати.

Слуги подавали вино в серебряных кубках, извлеченных из дорогих резных буфетов. В зале стоял легкий возбужденный гул, предвестник большого торжества.

— День рождения его величества, что мы праздновали накануне, и то отмечалось с меньшим шиком, — заметил Жорж Ла Тремуй, фаворит короля и его советник, подходя к Раулю де Гокуру, первому камергеру Короны и губернатору Шинона. — Вы не находите?

— Считайте, что это всего лишь продолжение праздника, — откликнулся тот. — Король на то и король, чтобы позволять себе такие малости.

— Интересно, она и впрямь заслуживает такого внимания? — точно сам с собой рассуждал Ла Тремуй. — Одно дело, подкупить своим красноречием приходского священника и коменданта провинциальной крепости, и другое — справиться с целым двором. Что вы об этом думаете, де Гокур?

— Ответ на ваш вопрос мы узнаем с минуты на минуту.

Ла Тремуй вздохнул:

— О да. С минуты на минуту. Только, боюсь, если Дама Жанна окажется не орлицей, а жаворонком, орлеанцы не простят нам ошибки. Ведь они ждут Афину-Палладу, не меньше. И ждут как манны небесной!

Помолчав, Рауль де Гокур сказал:

— Если чего орлеанцы и не простят нам, так это глухоты и слепоты, монсеньер. Жаворонком или орлицей, но они должны увидеть Жанну Девственницу. И они ее увидят.

Оба вельможи не испытывали симпатий друг к другу. Тем не менее они разулыбались и, не сговариваясь, стали следить за королем. Карл Валуа сейчас что-то шептал на ухо своей очаровательной жене, Марии Анжуйской, — улыбчивой, молодой, беззаботной. Шептал и время от времени смотрел на двери. Его волнение не могло укрыться от взглядов опытных придворных — Рауля де Гокура и Жоржа Ла Тремуя.

— Я беспокоюсь за его величество, — обронил Ла Тремуй. — Королева Иоланда, да хранит ее святой Михаил, так тесно окружила его заботами, связанными с приездом Дамы Жанны, что король вот уже которую неделю бледен. На наше горе он просто изводит себя этими новостями. Глядя на государя, я и сам стал хуже спать.

— Не знаю, вернет ли приезд Девы Жанны ваш сон, монсеньер, — вежливо заметил де Гокур. — Но, держу пари, что он вернет румянец на щеки его величества.

Не сводя глаз с короля, Ла Тремуй поднял брови:

— Вы так думаете? Дай-то Бог, дай-то Бог…

Рауль де Гокур, первый камергер Короны и губернатор Шинона, опасался Ла Тремуя, потому что знал: тот способен на любую подлость. Не так давно Ла Тремуй добился от короля опалы коннетабля Артюра де Ришмона, своего недавнего покровителя, приблизившего его ко двору. В свою очередь, первый министр и первый хитрец «Буржского королевства» не доверял де Гокуру и побаивался его, так как тот был храбрым рыцарем и ему благоволила теща короля. Иоланда Арагонская, дама, выкованная из стали, являлась последним оплотом, мешавшим Ла Тремую окончательно подчинить себе молодого и нерешительного монарха. Несмотря на то что вельможи терпеть не могли друг друга, как наиболее влиятельным при дворе людям, им приходилось ладить. А иногда даже заигрывать с противником.

Они заметили одновременно, что король, оставив молодую жену, идет к ним через залу.

— Государь, — кланяясь, почти хором пропели Ла Тремуй и де Гокур, стоило королю подойти к ним.

— Сердце мое радуется, когда я вижу вас за мирной беседой, — сказал король. — Надеюсь, вы решаете важные государственные вопросы?

— О да, ваше величество, — ответил де Гокур. — Мы с монсеньером Ла Тремуем подумывали над тем, не увеличить ли нам гарнизон Шинона на треть?

Король поднял брови и перевел взгляд на Тремуя.

— Хотя бы на четверть, ваше величество, — сказал тот.

— Думаю, четверти хватит, — рассеянно улыбнулся король.

И тотчас обернулся на двери в глубине залы. Среди двора пробежало волнение, все смотрели именно туда. Сердце Карла Валуа сжалось — Жанна?! Нет… В двери вошла королева Иоланда, его теща, в сопровождении двух фрейлин.

— Хитрецы, — мельком взглянув на де Гокура и Ла Тремуя, также рассеянно пробормотал Карл. — Какие же вы хитрецы…

…Вчерашняя ночь так славно начиналась! Они отужинали с Марией наконец-то одни, прогнав всех. Потом были вместе на брачном ложе. Он знал ее еще девчонкой — маленькой кареглазой южанкой, в фехтовальных залах дворца ее матери грациозно выставлявшей руку с деревянным мечом вперед и требовавшей поединка. Он почти всегда поддавался ей. Наверное, потому что она была моложе его на три года и, как девочка, слабее. Мария из рода Анжу, маленькая дама, принцесса. А может быть, и потому, что поединки в отличие от других сверстников мало увлекали его.

Марии было семнадцать, когда они обвенчались. Она взрослела в его объятиях, становилась женщиной. Он в ее объятиях мужал. Теперь, в свои двадцать пять лет, Мария расцвела полным цветом. Она была чувственна и нежна; обольстительна, когда добивалась своего. И теперь, промозглой мартовской ночью, у гигантского камина, он лежал в ее объятиях, на широкой постели, в меховых и шерстяных покрывалах, и Мария отвечала на его ласки.

Карл Валуа знал, что был некрасив, но женщины обязаны всем сердцем любить короля, каким бы он ни был, и всем своим естеством желать с ним близости! Он знал, что двор считает его заносчивым и капризным, но он король, а двор — всего лишь часть его государства! Буржский король знал, что иные про себя называют его «слабаком», а некоторые — «трусом», но не сносить головы тем, кто однажды осмелится произнести это вслух…

В дверь поскреблись. Это был его спальничий, виконт де Сёр. Через дверь он осторожно сообщил, что пришло письмо от Дамы Жанны — она в аббатстве Сент-Катрин-де-Фьербуа и к полудню будет в Шиноне. Карл Валуа спрыгнул с постели и, набросив халат, открыл дверь. Он с самого начала боялся этой затеи — вызывать Жанну в Шинон. И если бы не Иоланда Арагонская, его теща, то не пошел бы на эту авантюру. Но дело было сделано. Он распечатал письмо и немедленно прочел его. Жанна просила его крепиться и верить в нее. Верить! Карл Валуа оделся, схватил факел и, оставив Марию, устремился по коридорам. «Прочь! — кричал он слугам, старавшимся не упустить его из виду, услужить ему. — Прочь!» Волной нахлынувшего чувства его вынесло в парадный зал, где все еще тлели угли в гигантском камине. Там его, закутавшегося в шубу, в кресле, и застала Иоланда Арагонская. Она тоже просила оповестить ее сразу, как только появится весточка от Жанны.

Царственная теща встала за его спиной, положила руки ему на плечи. Она знала подходы к зятю, который втайне всего боялся и всех подозревал, но старался всеми силами скрыть это.

— Я знаю, мой мальчик, ты опасаешься ее, ведь все вокруг толкуют, что она — ясновидящая, — проговорила за его спиной Иоланда. — Ты терзаешься мыслью, кого она увидит в тебе — наследника престола или другого человека. Того, кого боишься ты сам. Но задайся вопросом, Карл: зачем она так стремится в Шинон? Почему везде и всюду твердит о том, что ты — истинный король Франции и должен быть коронован в городе, где был коронован великий Хлодвиг? Не потому ли, что кроме тебя никто этого не достоин? Если Господь Бог и впрямь вкладывает в ее уста свою волю, ты должен только радоваться этому. Значит, ты — настоящий избранник.

Королева обошла кресло, встала у огня, сцепив руки. Тесный складчатый воротник, широкий у подбородка, делал посадку ее головы такой прямой и монументальной, точно она была статуей. Но лицо Иоланды, почти всегда — властное и невозмутимое, сейчас было мягким. Пальцы королевы тесно увивали перстни, она протянула руки к огню, и камни вспыхнули цветными огнями. Карл не сводил с нее глаз. Не так давно Иоланде исполнилось сорок восемь лет. Говорили, в молодости она была ослепительной красавицей: герцог Анжуйский, едва увидев ее, полу-испанку, полуфранцуженку, сразу влюбился.

Иоланда Арагонская обернулась к зятю.

— А если все откровения Жанны — выдумка, то и бояться тебе ее не стоит. Мало ли что может наговорить вздорная девчонка, пусть и благородных кровей!

— Как вы умеете на все дать единственно верный ответ, матушка, — усмехнулся Карл Валуа.

После того как родная мать, Изабелла Баварская, еще ребенком отдала его ко двору Иоланды Арагонской, он называл свою будущую тещу «матушкой». А когда Изабелла отказалась от него, поставив под сомнение его происхождение, когда от него отрекся полоумный король, которого он ненавидел еще больше, чем англичан, отрекся публично, перед всей Европой назвав его «ублюдком», теща и впрямь стала для него матерью. Возможно, даже другом. Он и рад был бы многое скрыть от нее, да не умел.

— Я первой встречусь с ней, — сказала Иоланда. — Хочу услышать ее голос, увидеть, как светятся ее глаза. Мне хватит ума, чтобы понять, кто направляет ее. Кто вложил в сердце девочки желание совершить великий подвиг. Воистину, равный желанию Давида сразиться с Голиафом — сразиться и победить. Гнев Божий, направленный против англичан и продажных бургундцев, или простая человеческая гордыня… Но сердце мне подсказывает, что я не ошиблась в своем выборе. И она — именно та, кто нам нужен.

3

В сопровождении охраны, рыцарей Жана де Новелонпона и Бертрана де Пуланжи, оруженосца де Дьёлуара, незнакомых дворян, составивших ее эскорт, Жанна поднималась по ступеням замка, шла через коридоры. Везде горели факела. Справа от нее шагал красивый статный вельможа, главный церемониймейстер королевского двора — принц крови, кузен короля, Луи Второй Бурбон, граф Вандомский.

— Не волнуйтесь, Жанна, — проговорил вельможа. — Все пройдет благополучно. Вас ждут с нетерпением — это главное.

Шум голосов приближался. Вначале был отдаленный гул; затем обрывки голосов и смеха коснулись ее слуха. Сзади бухали шаги сопровождавших ее рыцарей. Светлое пятно открытых настежь дверей уже плясало перед ее глазами. Тридцать шагов, двадцать, десять… После полутемного коридора яркий свет от языков пламени множества факелов и сотни лиц мужчин и женщин разом обрушились на нее. Голова закружилась. Она точно попала в водоворот. Все, разом умолкнув, смотрели только на нее.

— Прошу вас, мессир, покажите мне его, — прошептала Жанна, чувствуя, что может потерять сознание от волнения. — У меня темно в глазах…

Твердая рука ухватила ее правую ладонь и эта сила успокоила ее.

— Входите, Жанна, — громко произнес Луи де Бурбон. — Прошу вас.

Она еще не могла двинуться с места, а придворные уже расступались…

…У Карла перехватило дыхание. Странно, но именно такой он себе и представлял ее — эту юную деву. Тонкую, с гордым бледным лицом, короткой стрижкой. Словно он уже видел ее раньше. В этом мужском платье, так удачно сшитом по ее фигуре, с кожаным поясом на узкой талии и кинжалом у правого бедра. Ее глаза были счастливыми и несчастными одновременно — она искала кого-то; казалось, оттого, найдет она или нет столь необходимого ей человека, зависит вся ее жизнь.

— Она мила, — сказал де Гокур.

— Похожа на юношу, — холодно заметил Ла Тремуй.

Но Карл не слышал их. Он не мог отвести от своей гостьи глаз; сердце его готово было остановиться…

— Его величество в глубине залы, недалеко от камина, — чуть наклонившись к ее уху, очень тихо проговорил спутнице де Бурбон, — он в красном, расшитом золотом кафтане.

— Только прошу вас, не обманывайте меня, мессир…

— С ним два вельможи — по правую и по левую руку.

Глаза ее все еще не могли привыкнуть к свету. Все плыло, двигалось, ускользало куда-то…

— Не обманывайте, мессир…

Придворные уже тесно сгрудились вдоль стен, открывая ей проход. Они шептались. Их головы, как бутоны цветов на ветру, то и дело касались друг друга.

«Если будет нужда, Жанна, вы готовы во всем довериться нам, вашим друзьям? — сегодня утром спросила у нее эта властная дама, назвавшаяся королевой Иоландой. — Дабы мы могли убедиться, что все, сказанное вами, правда?» «Да, — ответила она бесстрашно. — Все, что вам будет угодно. Потому что я надеюсь, вы не допустите по отношению ко мне ничего оскорбительного». «Видите ли, — продолжала королева, — недруги приходят к нам в этой жизни с не меньшей охотой, чем друзья. Я не сомневаюсь: при дворе моего зятя вы найдете и тех, и других. Но если вы оступитесь даже в немногом или обманете нас даже в мелочи, враги наши станут сильнее. Вы обязаны знать, Жанна: каждое ваше слово и каждый поступок должны быть бесценны для нашего общего дела. С этой истиной в сердце вы и встретите своего короля. Уже очень скоро. Он ждет и верит в вас».

Наконец Жанна увидела того, кого искала. Она узнала его не по красному кафтану, расшитому золотом, а по глазам. В них было сейчас столько печали и почти детского испуга, что ей стало больно за этого человека. Точно от нее зависело, найдет он благодать или нет. И только она осознала это — умом, сердцем, лицо ее расцвело.

— Идемте, Жанна, — услышала она уверенный голос Луи де Бурбона. — Ничего не бойтесь.

Но она уже сама шагнула вперед — силы вернулись к ней, затмение прошло. Заботливый церемониймейстер едва успел перехватить ее руку, чтобы сдержать этот порыв…

…Их взгляды пересеклись, и Карл понял, что наконец-то узнан — по неожиданной вспышке, озарившей лицо девушки. Его жизнь менялась — он ясно ощущал это. Карл Валуа смотрел на идущую к нему девушку и уже знал, что она — часть его судьбы. Возможно, куда большая, чем его жена, многие друзья и вся его королевская рать. Он и рад был бы избавиться от этого ощущения, да не мог.

На глазах у затаившего дыхание двора Луи де Бурбон подвел ее к королю:

— Ваше величество, позвольте мне представить вам Даму Жанну.

Его гостья сделала грациозный реверанс, но не смогла сдержать своих чувств. Припав на правое колено, она порывисто взяла его руку, горячо поцеловала, прижала к щеке.

— Здравствуйте, милый дофин! — ее голос срывался. — Да пошлет Вам Бог счастливую и долгую жизнь!

— Господи, Жанна, встаньте, — едва сумел проговорить король.

Но она только подняла голову и сказала:

— Благородный дофин! Я пришла к вам по велению Царя Небесного, Иисуса Христа, чтобы снять осаду с Орлеана и короновать вас в Реймсе!..

Когда она договорила последние слова, в зале не было слышно ни шороха. Только треск дров в растопленном камине мог позволить себе нарушить тишину. Поэтому слова ее, произнесенные со страстью, еще долго звенели в парадной зале.

— Встаньте же, душенька, встаньте, — пораженный этой тишиной и слезами в глазах девушки, вновь пролепетал он. — Я прошу вас.

Карл сам помог ей подняться с колена и, взяв под локоть, забыв о сотнях придворных, не сводивших сейчас с них глаз, повел ее к пустующему проему окна, за которым была ночь.

Никто не посмел двинуться за ними, даже обмолвиться мимолетной фразой за их спиной…

Они встали в самом отдаленном проеме окна. Карл заглянул в глаза девушки. Они были карими, сейчас — черными.

— Иногда мне казалось, что вас придумали, Жанна. Но вы есть, и теперь вы в Шиноне…

— Я так ждала этой встречи, благородный дофин, — тихо проговорила она. Губы ее дрожали.

— Почему вы называете меня дофином, а не королем, как все?

— Вы станете королем Франции только после того, как вас коронуют в Реймсе, — неожиданно твердо сказала она. — Это случится, и очень скоро. Так сказал мне Господь…

«В своем ли она уме?» — думал разволновавшийся Карл Валуа.

«Какой же он несчастный, — с трепетом размышляла девушка. Не таким представляла себе Жанна своего короля. — Он похож на ребенка. — Глубокое чувство пытало ее сердце. — Теперь понятно, почему он так осторожен. Я помогу ему…»

— Вы говорите с Господом? — осторожно спросил Карл.

— Да, благородный дофин. Голос, который я слышу, это голос Господа…

— Но… откуда вам это известно?

Жанна улыбнулась ему:

— Это знает мое сердце.

— Вы говорите без затей, Жанна, — это хорошо. Чего я не люблю, так это лукавства…

Он попросил рассказать, когда она впервые услышала голос, и как это произошло? Ей было тринадцать лет или около того, ответила Жанна, голос пришел к ней из света. Впервые это было так, точно над ней разверзлось небо. И тогда она поняла свое предопределение. Все перевернулось у нее внутри. Она осознала, какой должна быть ее жизнь. И какой же? — спросил король. Прекрасной и чистой, как цветение лилии, ответила девушка. Благородной, как та кровь, что течет в ее жилах. И полезной, как полезно служение воинства света, которое борется с тьмой. Она поняла, что должна прожить ее на благо Франции, законной дочерью которой является. Жанна добавила, что в те тринадцать лет она поняла это еще не совсем ясно, потому что была ребенком. Знание приходило с каждым новым днем, месяцем, годом, пока она взрослела. Но главное свершилось: она узнала, в Чьих руках ее жизнь сейчас и где будет до последнего часа!

— Это голос сказал вам, Жанна, что вы должны освободить Орлеан?

— Да, благородный дофин. Голос сказал мне, чтобы я шла к вам. Чтобы я нашла моего дофина. И еще то, что я должна короновать вас в Реймсе.

— Вы очень самоуверенны, — заметил он.

— По воле Господа нашего мне суждено возвести вас на престол. Разве было бы лучше, если бы я сомневалась в своих решениях?

Карл всматривался в ее лицо. «Твое государство в преддверии больших перемен», — после разговора с Жанной сказала ему теща. — Верь мне». Как хорошо, думал сейчас он, если бы так оно и было!

— И вам известны те тайны, которые недоступны другим? — Он не сводил с нее взгляда. — Ответьте мне…

— Какую бы хотели узнать вы, благородный дофин?

Король оглянулся. Три сотни людей, стоящих в отдалении, смотрели на них — по знакомым лицам сейчас плыли отсветы факельного пламени. Все эти люди ждали.

— Меня интересует тайна крови, — проговорил Карл. — Тайна моей крови, Жанна.

— Я знаю это, — неожиданно просто ответила она.

— Знаете? — Он опустил глаза. — Много лет это была настоящая рана. Незаживающая рана. Мать и отец отреклись от меня, назвав незаконнорожденным. Понимаете, Жанна? И таковой эта рана остается до сих пор…

— Понимаю, благородный дофин.

Ему нужно было высказаться. Он ясно осознавал, что эта девушка скорее умрет, чем расскажет кому-то об их разговоре — он был уверен в этом и потому не боялся открыться ей.

— Что же вы мне скажете, Жанна? Если вы говорите с Господом…

Она взяла его за руку, и он почувствовал, как холодны были ее пальцы.

— В ваших жилах течет самая благородная кровь, о которой только может мечтать смертный. Иначе бы я не назвала вас «благородным дофином». Но это не кровь короля Франции…

Карл чувствовал, как бешено бьется сердце в его груди. А если это коварная выдумка его тещи — женщины, сколь добродетельной, столь и хитроумной? Он вновь, одним порывом, оглянулся — и сразу встретился взглядом с Иоландой Арагонской. Она стояла в окружении своих фрейлин и не сводила с него глаз. С него и Жанны. Если все это ложь во его спасение?

— Чья же тогда? Говорите честно, Жанна, без лукавства…

Голос выдал его — он умолял сказать ему правду. Только правду! Краска тотчас бросилась в лицо девушке:

— Я никогда не вру, мой дофин, и живу согласно с тем, что слышу в своих откровениях. Какая кровь течет во мне, я знаю, и горжусь этим… Так вот, мы с вами, как два цветка на одной ветке яблони.

Карл Валуа упрямо смотрел на Жанну. Нет, она не могла лгать! Это было видно по ее глазам. Рыцари этой странной девушки, с которыми он держал беседу сегодня днем, оказались правы — ее глазаточно горели изнутри.

— Какое же имя этой яблоневой ветки?

— Оно хорошо вам известно — это герцог Людовик Орлеанский, родной и единственный брат короля Карла Шестого.

Карл Валуа хотел было что-то сказать, но не мог. Все пересохло во рту. Он догадывался, какое она назовет ему имя. Хотел верить в это…

— Об этом сказал мне Господь — и об этом я пришла известить вас, благородный дофин, чтобы укрепить и сделать сильным для борьбы.

Помолчав, он улыбнулся:

— Спасибо, Жанна.

Король отвернулся к окну. Бывает так — боишься ты чего-то больше смерти, например — встречи, и паника охватывает тебя при одной только мысли о ней. А потом, когда все позади, комок подступает к горлу и слезы счастья душат тебя. Ему нужно было несколько минут: забыв о взволнованных придворных, глядя в ночь, побыть одному. Справиться с чувством. Потом они вернутся к остальным. Вместе с Жанной… А за окном был март. Холодный март. Черные башни замка Кудрэ, открытые отсюда, как на ладони, прорезали синее вечернее небо. Стелились до горизонта леса. И широкой змеей, в лунном потоке, серебрился приток Луары, задумчивая и медлительная Вьенна.

Часть первая. Смутные времена

В канун дня святого Мартына (10 ноября 1407 года по юлианскому стилю. — Прим. авт. ), около двух часов пополуночи, августейшая королева Франции разрешилась от бремени сыном, в своем Парижском дворце, что подле заставы Барбетт. Дитя сие прожило недолго, и близкие короля едва успели наименовать его Филиппом^[98] и окрестить его малым крещением во имя Святой и Неделимой Троицы. Вечером следующего дня придворные господа отвезли тело в аббатство Сен-Дени, в котором, сообразно обычаю, были зажжены все светильники, и погребли его рядом с братьями в часовне короля — деда его, повелевшего служить там две обедни в день. Преждевременная кончина сего дитяти погрузила королеву в глубокую скорбь, и все время после родов она провела в слезах. Светлейший герцог Орлеанский, брат короля, часто навещал ее и пытался смягчить ее страдания словами утешения. Но в канун дня святого Клементия (23 ноября, иначе говоря, через 13 дней.  — Прим. авт. ), после того как он весело поужинал с королевой, против его особы было совершено ужасное, неслыханное и беспримерное преступление.

(Из «Хроники монаха Сен-Дени»)

1

Герцог Жан Бургундский прошелся вдоль длинного стола — здесь лежало оружие. Оно украшало и стены: копья и алебарды, точно для битвы, скрестились друг с другом; укрывали грубый камень щиты разной формы, с выцветшими гербами. Но именно слаженный из дуба стол представлял собой клад смертоносного оружия. Двуручные мечи в два, а то и в три локтя длиной; кинжалы всех мастей — для простых воинов, грубые, чтобы, не задумываясь, кромсать живую плоть, и для благородной знати, усыпанные каменьями, дабы красоваться перед дамами; топоры и секиры; цепы и булавы; несколько ятаганов, милостиво подаренных герцогу султаном Баязидом во время плена. Все это громоздилось на столе в оружейной зале, сверкало и переливалось в отсветах факельного огня, рассыпая кругом зловещие лучики.

— Ты выследил его? — не оборачиваясь к слуге, стоявшему за его спиной, спросил герцог.

— Час назад он прибыл во дворец Барбетт, мессир. — Лицо говорившего от уголка левого глаза до подбородка пересекал тонкий серповидный шрам.

Герцог усмехнулся:

— В спальню королевы?

— Уверен в этом.

— Женщины любят моего кузена… — Он задумчиво смотрел на оружие. — Очень любят. Но однажды это подведет его.

Герцог трепетно, с тайной страстью, провел пальцами по лезвию одного из коротких мечей, заостренному, отточенному с обеих сторон, какими предпочитают пользоваться в больших городах и на проселочных дорогах ночные охотники за звонкой монетой.

— Какая роскошь, мой добрый Жак. Это жало — само совершенство. — Проведя рукой по лезвию меча, герцог задумчиво улыбнулся. — Три дня назад королева и герцог Беррийский так любовно мирили нас. Мне пришлось причаститься с ним одной облаткой и обменяться медальонами. Весь Париж ликовал, когда узнал об этом — как же, столица избежала войны! Мне это на руку. После нашего примирения он перестал ездить по Парижу в окружении целой армии. Сколько было человек с ним сегодня, когда он приехал во дворец Барбетт к королеве?

— Его сопровождали два рыцаря.

— Вот даже как… А что, если он сейчас решает, где и когда напасть на меня? Если его беззаботность — только желание меня обмануть?

— Не думаю, мессир. Он от природы беспечен, как беспечны все красавчики и сластолюбцы.

— Филипп Красивый^[99] сочетал в себе эти качества с восточным коварством, мой добрый Жак. — Герцог взял один из кинжалов, положил на ладонь, подбросил и ловко поймал за рукоять. — К тому же мой враг — колдун. Об этом знает весь Париж, да что там — вся Франция. Он — дьяволопоклонник. Он носит на груди мандрагору, которая помогает вершить ему свои дела: в первую очередь — подчинять своей власти женщин. Дьявольским велением он совокупляется с ними и везде роняет свое семя. Все можно ожидать от такого человека. — Герцог наконец-то обернулся к слуге. — Если он человек, а не само воплощение дьявола!

Оставив притягательную сталь, герцог остановился в углу залы, у медного зеркала, под двумя яркими факелами. Хозяин и слуга молчали. Слышно было только, как пламя лижет темноту… Из зеркала на герцога смотрел широкоплечий коротышка — с залысиной, несусветно большим носом, маленькими глазками, тонкими язвительными губами. Герцог улыбнулся — он был на редкость некрасив! Но что стыдиться своего облика? Другого все равно не будет…

С детства его жизнь проходила на виду у всего двора. Но он походил скорее на шута, сидящего рядом с троном своего отца, чем на принца. Ему было четырнадцать лет, когда его женили на одной из первых красавиц Европы — двадцатилетней Маргарите Баварской. У нее не было отбоя от поклонников. Она была искушена в любви, а главное — самоуверенна, как богиня. И смотрела на него так, точно он — злой карлик, которого подбросили ей в постель. Таково жестокое эхо династических браков! Он решил заслужить ее расположение и отправился в крестовый поход, от имени отца, Филиппа Смелого, возглавив французов и бургундцев, но в битве под Никополисом^[100], где войско крестоносцев оказалось разбито, попал в плен. У султана Баязида он провел два унизительных года и был продан отцу за баснословную сумму — двести тысяч золотых дукатов! Вся Бургундия шепотом проклинала Жана, и как иначе — чтобы вызволить из беды принца, народ обложили непомерными налогами. Жан вернулся в Париж переодетым в черный костюм — он во всеуслышание поклялся до последнего дня носить траур по разбитому войску Христову. Но это не уберегло Жана от насмешливого прозвища, которым тут же наградил его Людовик Орлеанский, родной брат сумасшедшего короля и официальный любовник распутной королевы. «Вот он, Жан Бесстрашный!» — со смехом за спиной страдающего коротышки повторял ведь двор. А вскоре бургундский принц узнал, что все тот же красавчик-сердцеед Людовик в его отсутствие оказывал его супруге внимание. Тогда Жан и поклялся отомстить кузену. Бургундский и Орлеанский дома враждовали и раньше, борясь за сферы влияния при Карле Безумном. Во время церковный схизмы^[101] они к великому удивлению французов поддерживали разных пап, проклинавших и предававших друг друга анафеме перед лицом всего христианского мира. Но когда Филипп Смелый внезапно скончался и бургундский меч оказалсь в руках Жана Бесстрашного, запахло жареным. Два самых могущественных в государстве человека отныне выставляли взаимную ненависть напоказ. Дело дошло до того, что Людовик Орлеанский, всегда потешавшийся над уродливым кузеном, выбрал себе эмблему — суковатую палку. Это означало то, что он всегда готов дать хорошую трепку своему низкорослому кузену. Не остался в долгу и Жан — он усеял свои ливреи серебряными стругами. Его противник должен был знать, что он намерен обстругать дубину зарвавшегося врага. Так они и ходили во время государственных заседаний и пиров, теша придворных грозными символами. И понося и насмехаясь друг над другом, побуждая то же делать и свои многочисленные свиты. Людовик и Жан были похожи на двух котов, что, прижав уши и подергивая хвостами, бешено ревут, усевшись друг против друга. Но двор прекрасно осознавал, что, сорвись они — вступи в бой, много прольется крови.

Жан Бургундский оставил зеркало, обернулся к слуге:

— Ты хотел мне что-то показать, Жак?

— Да, мессир, — ответил тот.

Слуга подошел к одной из дальних полок и вынес на свет небольшой арбалет.

— Для ближнего боя, мессир, — сказал слуга. — С двадцати шагов пробивает рыцарскую броню, — с мрачной улыбкой похвастался он.

— Добрый арбалет, — усмехнулся герцог, беря в руки оружие. Он коснулся рукой дерева, тугой стальной тетивы. — А какова стрела к нему?

— Подстать тетиве — из лучшей стали.

Герцог вернул оружие мастеру.

— Покажи его в деле, Жак! — ему не терпелось насладиться зрелищем.

— Конечно, мессир.

Слуга достал стрелу из кожаного колчана, висевшего на стене, отыскал тут же, на одной из полок, «козью ногу» — для натяжки тетивы, и подготовил арбалет к бою. Затем Жак вытащил первый попавшийся ему на глаза факел из гнезда и направился в дальний угол залы — в темноту, и скоро там вспыхнул огонь. Языки пламени высветили чучело в человеческий рост, из плеч которого пучками торчала солома. На кожаном ремне, прикрывая торс чучела, висел помятый щит с рисунком, но в сумрачном свете герб читался плохо. Было ясно, что это — мишень. Слуга вернулся к герцогу, цепко взял оружие.

— На темных улицах Парижа не будет лучшего друга, чем этот арбалет! — сказал он.

— Охотно верю, — отозвался герцог. — Порадуй же меня!

— Здесь все тридцать шагов, мессир, — целясь, со знанием дела сказал Жак.

Щелчок, протяжный свист, глухой удар…

Герцог неторопливо подошел к мишени. Выстрел был метким, выше всяких похвал — железная стрела пробила щит в самом центре, подрезав стебель средней из трех золотых лилий. Они расцветали на лазоревом поле. Сверху их венчала полоса белых квадратов. Это был герб герцогов Орлеанских — второй ветви французского королевского дома…

— Сейчас — самое время, — взволнованно проговорил герцог. — Сегодня же! Промедление — смерти подобно…

2

Королева сама решила принести любовнику чистое белье и одежду. Во дворце Барбетт хранился целый гардероб Людовика. Иногда королева доставала одну из его накрахмаленных рубашек, прижимала к лицу и долго не могла оторваться ото льна или шелка. Ведь эта одежда была его частью, впитывала его пот, иногда — кровь. А подчас ей хотелось взять факел и швырнуть огонь в вороха его одежды, чтобы та вспыхнула, сгинула. Ничего по себе не оставила, только пепел. Все зависело оттого, какие слухи долетали до нее — о нем.

Она ждала герцога весь хмурый ноябрьский день, не находила себе места. Они не виделись всего три дня, с того самого часа, как Людовик и Жан Бургундский, два врага, обменялись облатками в соборе Парижской Богоматери и поклялись в вечной дружбе. Но и этих трех дней хватало для ревности, сводившей ее с ума. Какая из женщин открывала ему объятия? И одна ли? Десять лет назад ей удалось обманом и клеветой удалить от двора, а затем добиться полной опалы красавицы Валентины Висконти, жены герцога, к которой он оказался сильно привязан, но справиться со всеми женщинами, до которых так охоч был Людовик Орлеанский, она бы никогда не смогла.

Изабелла вошла в натопленную комнату, где в огромном, как грот, камине трещали поленья, теплились по углам угли. Здесь пахло травами и бальзамами. Ее любовник полулежал в огромной кадке. Пар поднимался над водой, доходившей ему до груди. Лицо герцога было обращено в профиль к хозяйке дворца. Положив мощные руки на края деревянной ванны, он откинул голову. Переливались перстни на пальцах. Веки Людовика были сомкнуты — он не видел королеву. В левом ухе герцога мутно сверкала золотая серьга. На груди его, густо покрытой волосами, на толстой цепи блестел золотой медальон. Никогда и никому он не показывал его содержимое. Но говорили, силы в этом медальоне таились великие! Людовик вдыхал благовония трав, которые курились в комнате для омовений. Казалось, герцог был в дреме. Что грезилось сейчас ее мужчине?

— Я провел почти сутки в дороге, — сказал он, не открывая глаз, но точно чувствуя, кто вошел. — И думал только о тебе…

Ее сердце замирало, когда она видела его. Так случилось и теперь — стоило ему заговорить. Иные женщины ценили герцога и за другие таланты, например, Валентина Висконти. Людовик Орлеанский был человеком утонченным: привечал художников, поэтов и музыкантов, лично участвовал в постройках дворцов. Оттого Людовика и Валентину, некогда услаждавшую двор игрой на арфе, называли идеальной парой. Но для нее, королевы, он был бешеным вепрем, неутомимым наездником, укротителем самых необузданных ее страстей.

— Можешь идти, — сказала Изабелла служанке. — И отнеси белье его высочества к прачке.

Та поклонилась и, не поднимая глаз, вышла.

— Мне стоит больших трудов разыгрывать траур, — положив чистое белье на скамью, подходя к нему, сказала королева. Она уже касалась его сильных плеч. Стоя сзади, она с нежностью намылила шею и грудь возлюбленного. Изабелла боялась оторваться от его тела — так она соскучилась.

— Позволь, я сниму твой медальон? — осторожно спросила она. — Он мешает мне. — Королева потянулась, но герцог уверенно перехватил ее руку. — Чтобы владеть моим сердцем, тебе он не нужен, — попыталась объяснить она. — Ты и так хозяин моей души…

Но Людовик не отпускал ее, что означало: нет.

— Как наш ребенок? — беря ее мыльные руки в свои, мягко спросил герцог. — Он… здоров?

— Здоров и прекрасен, как его отец и мать.

Весть о том, что ребенок королевы, сын Филипп, упокоился с миром, вот уже тринадцать дней, как облетал страну. 10 ноября 1407 года предусмотрительный и хитрый Людовик Орлеанский посоветовал королеве запутать следы. Он знал: не все при дворе поверят, что ребенок умер. И никто не поверит, что он от короля. Каждому было известно, что Карл уже много лет не прикасался к супруге. Зато об их связи знал всякий. «Кого же мы похороним в Сен-Дени?» — спросила королева Изабелла Баварская у своего любовника, и он ответил с присущей ему легкостью: «Подкидыша». Так и случилось. Преданные служанки королевы вышли в тот день на охоту и принесли труп ребенка, мальчика, который замерз у церкви. Это было обычным делом. За аборт можно было поплатиться жизнью — и матери, и повитухе. А вот подбросить ребенка в корыто для подкидышей, у ворот церкви, было делом привычным: Господь сам разберется — оставить крохе жизнь или забрать ее, чтобы тот не мучил себя земной юдолью.

— Наша девочка похожа на крошечный бутон лилии, который однажды распустится прекрасным цветком, — добавила королева.

Он поцеловал намыленную ладонь возлюбленной. Изабелла нагнулась к нему и коснулась губами его уха.

— Я соскучилась, любимый. — Ее длинные черные волосы мокли в пенной воде, закрывали лицо герцога. — Нас ждет ужин и постель. Или наоборот. — Она уже ловила с жадностью его губы. — Поторопимся, Луи…

…Жарко горел огонь в двух каминах королевской спальни, громко трещали дрова. По зале, плотно укрытой коврами, ползали алые отсветы. Даже напоминание о сыром ноябре не доходило сюда…

— Как долго ты пробудешь со мной? — спросила у герцога королева.

— Это как вам будет угодно, ваше величество. — Они лежали нагими. Женщина — перебросив через мужчину ногу, он — взяв ее шею в кольцо мощной руки, кисть которой была увита перстнями. — Если захотите — вечность.

— Лгунишка, — улыбнулась она. Ее длинные черные волосы укрывали его плечо, стелились по подушкам. — Но эта ложь мне приятна.

Пожалуй, ни одна пара не вызывала во французском королевстве столько кривотолков, как Изабелла Баварская и Людовик Орлеанский, родной и единственный брат короля. Знакомство Карла Шестого и Изабеллы было подстроено бургундскими родственниками юной принцессы на богомолье 18 июля 1385 года. В ту пору королю было семнадцать лет, Изабелле — пятнадцать. Вскоре они стали мужем и женой. Между царственной парой, стремившейся познать все любовные искушения, вспыхнула страсть, а волна придворных развлечений подхватила их и понесла своим руслом. Но король грезил не только любовными приключениями, но и рыцарскими подвигами, и потому надолго отлучался. Королева же видела перед собой лишь одну стезю — быть любовницей и, когда приходило время, матерью королевских детей. Впрочем, которые могли рождаться не только от короля. С 1392 года приступы безумия один за другим поражали Карла Шестого, ставшего опасным спутником как для своих друзей, кутил-аристократов, так и для царственной супруги. А приходя в себя, он становился еще опаснее — без него на свой лад управляла государством его родня, и что еще хуже — как-то утешала безутешное свое горе молодая королева. В те годы, когда помрачение рассудка все тяжелее сказывалось на короле, рядом с ним, по воле королевы, появилась Одетта де Шандивер — терпеливая сиделка и нежная любовница, а рядом с Изабеллой Баварской, наряду с другими мужчинами, герцог Орлеанский. Он занял неизменное первое место в списке ее возлюбленных и стал защитником королевы от нападок двора. Изабелла и Людовик не стеснялись выставлять свою связь напоказ. Их часто видели вместе не только в укромных уголках королевских дворцов, но и на публичных сборищах. Народ был недоволен. «Немка могла бы и постыдиться!» — шептались простые французы.

— Ты истекаешь молоком, — заметил герцог.

— Сейчас принесут нашу малышку и я покормлю ее. У меня столько молока, Луи, что я могла бы выкормить еще трех детей. — Она усмехнулась. — Королевский двор! Эти прохвосты пытаются всякий раз определить, беременна ли я, по тому, насколько я пополнела и какова моя грудь! Если она, точно бутон тюльпана, что готов раскрыться под лучами солнца, значит, я ношу под сердцем еще одного королевского ребенка!

Людовик Орлеанский с улыбкой взглянул на нее:

— Или королевского, но только наполовину?

Правая бровь Изабеллы высокомерно и насмешливо поползла вверх.

— Да будет вам известно, герцог, любой из моих детей, рожденный в то время, пока я нахожусь в законном браке, освященном христианской церковью, является Валуа. Это Одетта Шандивер может рожать твоему брату бастардок, я — только истинных принцев и принцесс! — Глаза королевы погрустнели. После недолгого молчания она тяжело вздохнула. — Тебе известно, Луи, на какие уловки и ухищрения я только не шла, чтобы соблюсти хотя бы внешнее благочестие в наших отношениях с Карлом. Беременной я оставалась с королем наедине даже в те дни, когда безумие пожирало его, высасывало из него все соки. И все для того, чтобы эти проклятые фавориты и фаворитки думали, будто мы делим с ним постель. А он избивал меня. И я кричала только тогда, когда уже не было сил терпеть. А потом днями напролет прятала лицо под слоем румян и пудры от своих же фрейлин и служанок. И от его лакеев. — Изабелла поцеловала широкую ладонь герцога. — Однажды твой брат едва не зарубил меня. Я едва успела выскочить за дверь, а потом — удар мечом. Господь в тот день уберег меня от смерти. И тогда я подумала: пусть весь двор горит в преисподне! Близко больше не подойду к Карлу Валуа! Но рожать все равно приходилось в Сен-Поле. Лежать с раздвинутыми ногами, как публичная девка, под взглядами десятков ненавидевших меня людей. Корчиться, стонать, обливаться потом, кричать. Хватать чьи-то руки. Я знаю, что они думали про себя. Вот оно — вместилище греха! Вот оно, чрево, порождающее на свет выродков! Думали, но сказать боялись!

Для Изабеллы Баварской этот брак и впрямь оказался серьезным испытанием. Даже после того, как она спряталась от короля в своих дворцах — Барбетт и Боте-Сюр-Марн, жизнь ее вовсе не стала легкой и безоблачной. Королеве приходилось вести тонкую придворную политику, стараясь угодить и Орлеанскому дому, и Бургундскому. Гнев супруга, иногда выныривавшего из пучины безумия, висел над ней как дамоклов меч. И потом, к 1407 году из своего многочисленного потомства она потеряла троих детей: двое, Карл и Изабелла, ушли в мир иной младенцами; еще один Карл умер в возрасте десяти лет. Горе, подчас — унижения, и вечные сплетни, которые преумножали ее пороки, только лишний раз заставляли тридцатисемилетнюю королеву искать утешение в любви. И тут Людовик Орлеанский был безотказным другом.

— Ах, мой Луи, — Изабелла провела рукой по широкой груди могучего мужчины, лежавшего рядом с ней, по дебрям его волос, — милый Луи, если бы не ты…

Но он был еще и преданным другом. Если бы не могущественный Людовик Орлеанский, Изабелла Баварская никогда бы не осмелилась бросить вызов священному обычаю — 10 ноября она рожала не на глазах у двора, как это повелось испокон веку у французских королей, а вдали от него. Но такого ребенка никогда бы не признала французская аристократия. Не помог бы даже Людовик! Такой ребенок был изначально обречен на «смерть».

В дверь постучали.

— Войди, Жильберта! — выкрикнула королева и взглянула на обнаженного любовника. — Укройтесь, герцог. Вы и так, не сомневаюсь в этом, слишком часто предстаете перед женщинами в костюме Адама.

Но герцог только улыбнулся в ответ, и она сама укрыла Людовика меховой накидкой. Вошла Жильберта и, не поднимая глаз, поднесла королеве белый кулек, посапывающий и постанывающий, готовый разреветься.

— Она просыпается, ваше величество…

— Я сама покормлю ее, — сказала королева. — Ступай, Жильберта.

Служанка неслышно закрыла дверь, а герцог потянулся к пеленкам.

— Она подросла за эти дни? Покажи мне ее…

— Только осторожно…

Изабелла отвернула края пеленок, и обнажилось сморщенное детское личико — розовое и капризное.

— Я хочу посмотреть на нее — всю.

Королева развернула пеленки. Перед герцогом была девочка — крохотная, розовая, сонно дрыгающая ножками и ручками, корчащая гримасы. Герцог взял ребенка на руки — и девочка открыла глаза.

— Принцесса! — весело воскликнул герцог Орлеанский. — Красавица моя! Да благословит тебя Господь…

Широко открыв глаза, поглядев на того, кто был ее отцом, девочка разревелась.

— Будь с ней осторожнее, прошу тебя! — Изабелла уже тянула к девочке руки. — Луи… Пора покормить ее.

Они ужинали. Девочку отдали нянькам. Людовик и королева были довольны и счастливы. Пили вино и смеялись. Неожиданно королева расплакалась.

— Неужели ты не понимаешь, что мне тяжело отдавать ее? — на вопрос Людовика, что с ней, откликнулась она. — Даже несмотря на то, что многие считают меня бессердечной.

— Лучше подумай о том, что будет с ребенком, если мой брат придет в себя и узнает, что он в очередной раз стал отцом? — резонно заметил герцог. — Пусть, неудачно. Ведь для того, чтобы это случилось, нужно хотя бы раз переспать с женщиной. Жану Бургундскому несложно будет доказать нашу связь. А что будет, если Карл прикажет взять одну из твоих кормилиц и положить ее на раскаленную решетку? От отчаяния, что завтра опять попадет в клетку своего безумия, король может решиться на крайний шаг. Меня ждет изгнание, если не смерть, тебя — монастырь. А девочку? Все уже десять раз решено, Изабелла. Эта семья из герцогства Барского предана Орлеанскому дому. Их родня позаботится о Жанне.

Королева безрадостно кивнула:

— Ты прав.

— Конечно, прав. — Он потянулся к Изабелле, сбавил голос. — Карл не вечен, милая. Надо смотреть вперед. Один из твоих детей унаследует трон. И мы вернем нашу девочку ко двору. А пока она будет расти на границе с Лотарингией, подальше от двора, в лесах. В поместье этого Жака д’Арка…

Дверь в трапезную осторожно приоткрыл оруженосец, прибывший с герцогом.

— Его высочество Карл Орлеанский, — негромко сказал он.

— Наконец-то! — вставая из-за стола, воскликнул герцог.

В залу широким шагом вошел совсем молодой человек — чертами лица и статью он был похож на отца. Совсем юный античный бог. На нем сидел идеально подогнанный под его худощавую, еще мальчишескую фигуру доспех. С широких по-отцовски плеч спускался подбитый мехом плащ.

— Ваше величество, — низко поклонился юноша.

— Принц, — улыбнулась королева.

Она подала ему руку, и он поцеловал ее. Изабелла Баварская испытывала смешанные чувства к этому шестнадцатилетнему юноше. Но два из них боролись друг с другом особенно — привязанность и враждебность. Бывает и так! Карл был сыном ее любимого мужчины — Людовика, и ее врага-женщины — итальянки Валентины Висконти, которую она ненавидела и к которой всегда ревновала любовника. Юный Карл, со своей стороны, прекрасно знал, кто выгнал горячо им любимую мать из Парижа. Но его отец был любовником этой женщины, а их общие дети — его сводными братьями и сестрами. И потом, Изабелла Баварская приходилась ему тещей. Уже целый год он был женат на своей кузине — тоже Изабелле. Восемнадцатилетняя французская принцесса была женой английского короля, последнего Плантагенета^[102], пока того не убили его родственники Ланкастеры, занявшие престол. После смерти мужа юная женщина осталась не удел и ее с почестями отправили во Францию. Не долго думая, Людовик Орлеанский и его коронованная любовница устроили свадьбу своих детей. Юная Изабелла горько плакала: выходя замуж за принца крови, она навсегда теряла титул королевы, от которого оставалось одно воспоминание!

В этом династическом клубке отношения были крайне запутанны, и потому Изабелла Баварская выбрала манеру поведения с молодым герцогом подчеркнуто-благожелательную, он с королевой — подчеркнуто-уважительную. Сколько бы горя она ни причинила его матери, Изабелла была королевой Франции! Что до самой Изабеллы Баварской, она могла рассчитывать наверняка, что юный Карл скорее погибнет, чем нарушит данное отцу слово. А он уже поклялся доставить младенца по назначению.

— Ты отужинаешь с нами? — спросил Людовик Орлеанский.

Он обожал этого юнца. Могущественный герцог был уверен, что его сын Карл, наследник дома Орлеанов, родился под счастливой звездой. В честь его дня рождения, в 1391 году, Людовик создал светский рыцарский орден — Дикобраза, иглы которого, об этом знали все, были обращены в сторону Бургундского дома.

— Нет, отец, спасибо, — ответил юноша.

— Тогда… выпьешь немного вина?

— Пожалуй, вина, — кивнул Карл.

Герцог Орлеанский сам наполнил сыну кубок.

— Я провожу их до ворот, — сказал Людовик Изабелле. — Чтобы отряд не посмела остановить никакая стража.

Около полуночи все было готово для отправки. Во дворе дожидался конный отряд из четырнадцати человек во главе с Карлом Орлеанским и две кареты, наглухо устланные внутри мехами. Сопровождать младенца должны были две кормилицы, одна из них — старшая, пеленальщица и две няньки. Людовик и два его телохранителя, с которыми он прибыл во дворец Барбетт, тоже были вооружены и готовы двинуться с отрядом. В отличие от своих телохранителей герцог не стал облачаться в привычный доспех — он был в теплом меховом плаще поверх камзола и роскошном берете, заломленном набок. Закутавшись в шубу, на улицу, за нянькой, что несла малышку, вышла и королева. Она вновь расплакалась. Женщина, державшая в руках плотно закутанного в пеленки и покрывала, а сверху завернутого в шубу ребенка, остановилась. Людовик Орлеанский, уже готовый вложить ногу в стремя, вернулся, прижал королеву к себе. Стесняться здесь было некого — младенца сопровождали самые надежные рыцари Орлеанского дома, целиком и полностью преданные своему сюзерену; женская прислуга также не за страх, а за совесть служила своей королеве.

— Им пора отправляться, Изабо, — сказал Людовик. — Я скоро вернусь и утешу тебя. — Он нежно поцеловал ее. — Так мы едем?

Окликнув служанку, немедленно приблизившуюся к хозяйке, королева взяла огромный меховой куль и прижалась к нему лицом. — Прощай, Жанна, и прости меня, — очень тихо прошептала она. И уже взяв себя в руки, твердым голосом добавила: — Пусть едут! Да хранит вас Господь!

…До городских ворот они доехали без приключений. Стража подозрительно обступила процессию, но когда вперед выехал герцог и громко назвался, стража отступила, засуетилась, и вот уже перед каретами и сопровождавшей их кавалькадой открывались ворота, спешно поднималась решетка и опускался подъемный мост. Герцог сказал, что скоро вернется, и пусть мост будет опущен. Он выехал впереди сына на дорогу, ведущую за город, и уже там пропустил Карла вперед.

Ночное осеннее небо было чистым. Луна освещала дорогу и леса, поднимавшиеся к холмам Монмартра.

— Через Шампань проезжайте осторожно, — напутствовал Людовик юного принца, — бургундцы там ведут себя по-хозяйски. В драки не вступать — я твой норов знаю! — он произнес это с чувством гордости, которую ему плохо удалось скрыть. — Держитесь крепостей Шенневьер, Понто-Комбо, Турнан-ан-Бри, Розэ, Эстерно, Сезанн и Сен-Дизье! Поезжайте с оглядкой до самого герцогства Барского! Только в Линьи-ан-Барруа вы почувствуете себя в полной безопасности! Я жду тебя к Рождеству! С Богом!

Карл Орлеанский кивнул:

— С Богом, отец!

Людовик наблюдал за процессией, пока она не скрылась из глаз на дороге, ведущей от парижских ворот на восток.

Возвращался герцог Орлеанский и два его телохранителя по Старой Храмовой улице…

3

В одном из темных переулков, куда не достигал лунный свет, прятался конный отряд человек в десять. Все затаились и были взволнованны.

— А если он вызовет дьявола, Жиль, что тогда? — тихонько спросил здоровяк, один из группы всадников. — Ведь он — колдун!.. Жиль? Забияка! — окликнул он товарища по звучному прозвищу.

Но Жиль Забияка только хмуро засопел — ответа у него не было. Как и не было трех фаланг на пальцах левой руки, которой он почесал обросшую щетиной щеку. Зато нашелся что сказать предводитель вооруженных полуночников:

— Если он вызовет дьявола, Этьен, тогда пиши пропало! — Предводитель зло и многозначительно усмехнулся, точно знал ответы на все вопросы. — Страшен дьявол, когда приходит за тобой. Он черен, как ночь, и дышит пламенем. И справиться с ним ни у кого не хватит силы. И если он коснется тебя, то гореть твой душе в адском огне!

Вооруженные люди зашептались.

— А правду говорят, что мандрагора подчинится любому, кто возьмет ее из земли? — спросил все тот же здоровяк Этьен. — И откуда она берется? Из чего вырастает? — Вопросы у него не кончались. — И как ее найти? Да чтобы не навредила…

Главарь усмехнулся:

— Ты должен знать, что у того, кто подыхает в петле, опорожняется мочевой пузырь. А вместе с мочой выходит и его семя. Чтобы мандрагора была по-настоящему хороша, ты должен выйти в полночь из дома и встать под виселицей, где издох самый беспощадный убийца. — Он вновь усмехнулся. — Такой, как я. Под виселицей, откуда он отправился прямехонько в ад. Семя смешается с землей, получит ее силы. Вот когда оно станет маленьким земляным человеком, который уместится у тебя на ладони. Ты должен вытащить меч и очертить магический круг — обвести и тем предостеречь будущего слугу, чтобы он не убежал. И только потом тем же мечом выкопать его. Но не поранить…

— Страшновато, мессир…

— Ты должен принести его домой, Этьен, — продолжал главарь, — взять нож и придать корню мандрагоры человеческую форму. Затем нарядить его в одежду и только потом прочитать над ним заклинание — чтобы он ожил. Тогда все победы будут твои, золото само поползет в твои карманы, а женщины станут умолять тебя, чтобы ты был с ними! Самые знатные и самые богатые!

— А какого же заклятие?

— А вот это не твоего ума дело! — в который раз усмехнулся главарь.

— И откуда вы все это знаете, мессир? — поинтересовался любознательный Этьен. — Шутка ли — держать уговор с дьяволом!

— Знаю, — холодно отчеканил предводитель отряда. — На всякий яд есть противоядие! Герцог в кольчуге, ему не добраться так быстро до своего амулета. Если мы успеем отсечь ему правую руку, пронзить мечом сердце и разрубить голову — тогда он нам не страшен!

Со Старой Храмовой улицы в темноту переулка, где стоял отряд, пришпоривая лошадь, быстро въехал человек.

— Мы не упустили его, мессир де Ба! — выпалил он. — Герцог сказал страже, что вернется, так оно и есть!

— Далеко он?

— Шагов за триста, скоро будет здесь!

— Сколько их?

— Трое! Они только проводили повозки с отрядом! Теперь едут обратно!

— Отлично!

Предводитель шайки отвел край широкого плаща и взял в руку небольшой заряженный арбалет. Стрела под натянутой тетивой нацелилась в парижскую мостовую…

…Трое всадников приближались к темному переулку, в ярком свете луны уже были видны стальные поножи и наручи, шлемы на головах двух всадников. Первый из рыцарей был в широком берете. Они не готовились к бою, скорее — просто путешествовали. Рыцари разговаривали — их голоса разносились эхом по Старой Храмовой улице, где когда-то первыми из первых были могущественные тамплиеры.

Когда всадникам до переулка проехать оставалось не больше сорока шагов, лошадь одного из ночных разбойников неожиданно заржала, за ней — другая. Главарь гневно оглянулся назад — разбойники замерли. Они выдали себя! Рыцарь в берете, возглавлявший тройку, взмахнул рукой, и всадники остановились. Один из них вытащил меч. Затем, придерживая коней, двинулись вновь.

Они ехали медленным шагом…

Главарь понял, что терять время больше нельзя. Он легонько ударил коня шпорами:

— Время пришло — за мной! — шепотом, горячо сказал он. — Герцог — мой!

Главарь первым выехал в свет луны, и ночное серебро четко отпечатало тонкий серповидный шрам — он пересекал левую часть его лица от уголка глаза до подбородка.

— Если вы разбойники, то вложите свои мечи в ножны! — громко выкрикнул рыцарь в берете. — Я герцог Орлеанский! Пропустите нас, и вы будете прощены!

А вся вооруженная ватага уже вырывалась из темного переулка и разрозненно неслась на трех путников. Людовик успел переглянуться с товарищами. Кто мог рискнуть напасть на могущественного вельможу? — обманутый муж? Рыцари, держа в руках мечи, окружив сюзерена, приготовились к нападению.

— Я Людовик Орлеанский, брат короля! — как можно громче выкрикнул герцог.

Главарь банды, опередив других, остановил коня в десяти шагах от герцога.

— Ты нам и нужен! — зарычал он и поднял арбалет. Стрела смотрела точно на Людовика Орлеанского…

Рыцари, телохранители герцога, не знали, кому отвечать — тем, кто через несколько секунд превосходящими силами должен был врезаться в их ряд, или отразить нападение арбалетчика. В это мгновение стрела ударила вперед, но герцог успел дернуть за узду и поставить коня на дыбы. Животное приняло удар на себя и, припав на задние ноги, стало заваливаться назад. Тем временем рыцарь, что ехал от герцога по правую руку, держа меч, уже припустил на обидчика, но тот отбросил левой рукой широченный плащ — и теперь держал второй арбалет. Удара мечом не последовало — стрела пробила шею налетевшего рыцаря и тот слетел с коня — упал под копыта окружавшей их ватаги. Часть ее уже набросилась на третьего рыцаря, что пытался отбить своего хозяина, упавшего вместе со смертельно раненным конем на мостовую.

— Именем короля! — отбиваясь, кричал рыцарь. — Стража, сюда! Жизнь герцога Орлеанского в опасности!

Его ловкий меч уже рассек лицо одному из бандитов, что лезли вперед, мешая друг другу; рассек другому плечо; поразил коня третьего в шею, и тот, бешено заржав, понес, но тут же, сбросив седока, упал, истекая кровью.

Но слишком много было нападавших — рыцаря герцога ударили в бок топором, а меч другого нападавшего ударил ему в шею. И еще один удар топора пришелся на голову…

Людовик Орлеанский отбивался один, прижавшись к стене. Он уже поразил одного из нападавших. Но герцог был без лат, только кольчуга. И поэтому каждый удар, который он не успевал отбить, лишал его сил. В какой-то момент герцог схватился за грудь — он был ранен, но любопытному Этьену, бандиту с большой дороги, показалось, что колдун Людовик Орлеанский хочет воспользовался мандрагорой. Что теперь вся надежда врага только на дьявола, которому он поклоняется!

— Бойтесь мандрагоры! — вопил вооруженный боевым топором Этьен. — Он вызывает дьявола! Бойтесь мандрагоры!

Нападавшие разбойники отступили — герцог держался за грудь!

— Расступитесь! — заорал кто-то за их спинами. — Все — вон!

Точно молния, перед Людовиком вырос человек с тонким шрамом, пересекавшим темное лицо. В руках он держал арбалет. Однажды герцог предсказал близким свою собственную сметь, он видел ее во сне — она подкараулила его на темной улице. Но он никогда толком не верил в собственное предсказание! И вот теперь эта смерть была отчаянно близка — такая неожиданная и бесславная! Помощи ждать было неоткуда. Но он еще крепко держал в руке меч и смотрел на этого человека. Он знал его, но откуда?

Стрела ударила ему точно в грудь, пробив левую руку, пригвоздив ее к телу. Но эта рана была не смертельной — кисть руки и кольчуга смягчили удар.

Зарычав, Людовик Орлеанский пошатнулся…

— На землю его! — выкрикнул главарь бандитов. — На землю!

Бандиты раздумывали, но недолго. Они бросились и повалили герцога, вырвали из его руки меч.

— Топор! — закричал главарь. — Топор мне!

Этьен протянул предводителю шайки оружие.

— Держите его руку! — не унимался тот. — Быстрее!

Здоровяк Этьен наступил герцогу на правую руку.

— Мерзавцы! — хрипел герцог. — Мерзавцы…

Главарь встал на одно колено, быстро склонился над герцогом.

— Ты не помнишь меня?!

Герцог хрипел, он хотел плюнуть тому в лицо, но не смог — задыхался от раны в груди.

— Так помнишь или нет?!

— Мессир де Ба, торопитесь! — закричали сзади. — Охрана может прийти в любую минуту!

— Тогда вспомни моего брата, которого ты приказал сжечь живьем! — выкрикнул ему в лицо наемный убийца. — Жана де Ба! Вспомнил?!

— Бо Клер, черная душа! — хрипло выдохнул герцог.

— Да, Бо Клер! И это меч твоих солдат располосовал мое лицо! Пришло время возмездия! За моего брата, моего хозяина — герцога, и меня!

Это были самые страшные мгновения для Людовика Орлеанского — за все его тридцать пять лет жизни! И многое пронеслось за эти мгновения перед ним. Сгорающие заживо придворные, его друзья и подруги, которые ради маскарада, полуголые, измазались смолой и пугали друг друга, точно дикари, а он, напившись, забыл о предосторожности и случайно запалил многих из них принесенным факелом. Вспомнил покаянную процессию и себя, идущего босиком, в рубище, по февральскому снегу парижских мостовых. Вспомнил вопящего на костре Жана де Ба — некроманта и колдуна, служившего Жану Бесстрашному, которого он осудил и поспешно повелел сжечь. Его брат Жак вступился за брата, и солдаты располосовали тому лицо. Вспомнил соблазненных женщин и обманутых мужей, которые ничего не могли сделать второму человеку в королевстве, а подчас и первому… Но вид изуродованного лица убийцы и занесенный над собой топор заслонил другой человек, которого здесь не было. Хищная физиономия Жана Бургундского, одержавшего верх, победившего в этой схватке, длившейся столько лет!..

— Будь проклят! — все, что успел сказать герцог своему палачу. — Ты и твой хозяин!

Топор ударил сухо, и герцог, чья рука обрубком осталась лежать на мостовой, взвыл — последний раз в жизни. Потому что следующий удар топора пришелся ему по голове. Кровь и мозги растеклись по мостовой, обрызгали сапоги бандита; вторым ударом де Ба разделал голову Людовика Орлеанского окончательно, как разделывают бычью голову для готовки. Обезображенный герцог теперь мало походил на себя.

Главарь бандитов вытащил из ножен меч. Схватив его обеими руками, в кулаки, он пружинисто поднял оружие и, нацелив на грудь погибшего, ударил его уже в остановившееся, мертвое сердце. Теперь Жак де Ба должен был выполнить указание хозяина. Он присел у тела герцога и залез под разорванную накидку и иссеченную кольчугу рукой. Вот он нащупал цепь, за ней — медальон. Мгновение, и тот висел у него на указательном пальце.

Жак де Ба встал и усмехнулся:

— Сокровище герцога Орлеанского! Вот чего ты боялся, Этьен!

Любопытный здоровяк плюнул в сторону покойного.

— Обшарьте его, все, что найдете — ваше, — пряча в карман медальон, кивнул предводитель.

Подручные в считанные секунды сорвали с пальцев покойного перстни, едва не сцепились из-за обрубка руки — им завладел здоровяк Этьен и не хотел делиться. Сделав свое дело, оставшиеся в живых разбойники переглянулись. Какой гиене не хочется вцепиться зубами в мертвого льва, только что ломавшего хребты их сородичам! Не долго раздумывая, у кого был меч, у кого топор, они набросились на тело герцога и азартно искромсали его на куски.

— Хватит! — окриком прервал пир своих коршунов Жак де Ба. — Дело сделано… Заберите наших людей, кто еще жив, остальным разбейте лица: никто не должен их узнать, и уходим. Живее!

Разбойники, собираясь наспех, зло поглядывали на еще недавно могущественного человека, который если кого и боялся, то только Господа Бога, хотя в это мало кто верил. А нынче похожего на безжалостно забитое животное.

…По дороге на восток, в сторону далекой Лотарингии, ехали две кареты и конный эскорт. Не менее недели предстояло путешественникам месить осеннюю грязь до границ герцогства Барского, только на ночь оставаясь в замках, вельможи которых были преданны Орлеанскому дому. И там еще дня три до земель Арк-ан-Барруа.

— Как девочка? — на рассвете, поравнявшись с окном кареты, серьезно, точно он был ее отцом, спросил Карл у выглянувшей старшей кормилицы, заспанно смотревшей на окрестности.

— Спит, монсеньер, — почтительно ответила служанка королевы. — Ангелок, да и только.

Она поинтересовалась у юного герцога, скоро ли будет остановка, и тот ответил утвердительно. Любые опасности могли встретить на пути юного Карла Орлеанского. Но он поклялся довести доместа в целости и сохранности сводную сестру, едва лишь увидевшую свет. Поклялся отцу, которого уже не было в живых…

4

За ночь королева передумала многое. Куда подевался ее возлюбленный? Он обещал вернуться — только проводить за ворота их маленькую Жанну и вернуться! Другая приветила его? Нет, не мог он променять ее на другую женщину в эту ночь! Поступить с ней так подло, низко. Только не это…

Но уже скоро, глядя на ночные улицы города из окна своей спальни, женским сердцем королева почувствовала: что-то случилось!

А едва рассвет коснулся крыш столицы, дворец Барбетт проснулся. На Старой Храмовой улице была кровавая стычка! Много убитых! Трупы обезображены, особенно один.

Изрублен на куски.

Королева, так и не сомкнувшая глаз, затрепетала. Как он был одет, этот человек? Ей сказали — кольчуга, теплая накидка, рядом лежал роскошный меховой плащ. Все пропитано кровью. А был ли синий берет, расшитый золотыми лилиями? Да, был. Он лежал в стороне. Королева не желала верить услышанному. Но стража доставила ей этот берет и золотую серьгу, которую в кровавой жиже, оставшейся от головы убитого, разбойники упустили. Королева закрыла лицо руками и лишилась чувств.

К месту преступления в окружении конной охраны торопился герцог Беррийский — дядя короля и его опекун. Светало. Громко стучали копыта полутора десятков лошадей по ночной мостовой. Ему только что сообщили о бойне на Старой Храмовой улице. Ночные бои нередко случались на улицах Парижа. Рогатый муж мстил любовнику, возвращавшемуся от его жены. Просто шайка разбойников подкараулила кого-то. Или это была вендетта между враждовавшими дворянскими семьями. Но герцогу Беррийскому сообщили, что королева признала вещи одного из убитых — берет и серьгу. И то, и другое, по ее словам, принадлежало его племяннику Людовику Орлеанскому. А кому, как ни Изабелле Баварской, знать такие подробности! Всего три дня назад он и королева мирили Людовика с Жаном Бургундским в соборе Парижской Богоматери. Так неужели — Жан? Но они причастились одной облаткой, обменялись медальонами со своими инициалами и поклялись в вечной дружбе! Неужто — клятвопреступление?

Такую новость поистине можно было сравнить с землетрясением, извержением вулкана. Такое событие могло изменить судьбу всей страны — и не в лучшую сторону. Герцог Беррийский торопился. Только бы все оказалось ошибкой!

Квартал был предусмотрительно оцеплен. Несмотря на то что светало, везде стояли стражники с факелами. На месте преступления уже находился прево Парижа Эдмон де Тиньоевиль.

Герцог Беррийский спешился. Картина, представшая взору вельможи, поразила его. Кровавая баня! Шесть или семь трупов, он так и не разобрал, укрытые плащами и дерюгами, лежали на мостовой. Но только на одного был наброшен дорогой, подбитый мехом плащ, окровавленный — и только он не отпускал внимание…

— Монсеньер, — приветствовал важную персону прево столицы. — Открыть! — бросил он солдатам. — И больше огня! Факельщики!

Богатый плащ стащили с трупа, и прево вопросительно посмотрел на вельможу. Герцог Беррийский приблизился, прищурил глаза и… замер.

— Это Луи, — сказал королевский опекун. Среди солдат пошел ропот. Пораженный до глубины души, вельможа недоуменно покачал головой: — Это герцог Орлеанский — сомнений нет…

Взгляд герцога Беррийского и прево Парижа встретились.

— Кто, по-вашему, мог совершить такое злодеяние, монсеньер? — спросил де Тиньоевиль.

«Возлюбленный брат мой, Людовик, прости меня и прими от меня заверения в вечной дружбе!» — и сейчас в ушах королевского опекуна звучал голос Жана Бургундского.

— Даже представить не могу, у кого хватило отчаяния посягнуть на брата короля, — ответил герцог Беррийский. — Но я надеюсь, что вы приложите все усилия, чтобы найти его убийц. И я уверен, что ваши полномочия для этого дела должны быть особенными.

— Конечно, монсеньер, — едва заметно поклонился прево.

«Вот так приходит война», — думал дядюшка двух враждовавших племянников, один из которых этой ночью был зверски убит на мостовой Парижа.

Изрубленное тело герцога, найденное в луже свежей крови, среди других трупов, отнесли в ближайшую церковь Блан-Манто и отдали в руки священников.

Весть разнеслась по Парижу мгновенно. Друзья герцога Орлеанского пылали гневом, враги — затаились. Любое злорадство в эти дни могло быть жестоко наказано.

Простые горожане трепетали — слишком много перемен пророчило это событие! Об убийстве говорили шепотом: охота на преступников была объявлена. С молчаливого соизволения короля, которого в очередной раз оставил разум, и по приказу королевы Франции и герцога Беррийского охоту возглавил прево Парижа, давший слово покарать преступников. Двор требовал найти и со всей строгостью наказать убийц Людовика Орлеанского. Громче других требовал наказания Жан Бесстрашный.

Похороны были назначены на 25 ноября…

И вот, траурная процессия текла темной неспешной рекой по улицам Парижа. Гроб несли в родовую усыпальницу Герцогов Орлеанских — в монастырь целестинцев.

Королева была так бледна, что, казалось, она вот-вот испустит дух. У гроба шел кривоногий Жан Бесстрашный, в черном одеянии, и плакал горькими слезами. Позже поговаривали, что от него пахло луком, потому что слезы градом текли из его глаз, и он размазывал их по некрасивому лицу. А в его парижской резиденции, в ларце, за семью замками, сейчас хранился амулет убитого Людовика. Жан Бесстрашный боялся к нему прикасаться — а вдруг мандрагора будет мстить за смерть хозяина? Но избавиться от нее он тоже не решался. Дядюшка Жана Бургундского, герцог Беррийский, время от времени поглядывал на племянника, но не произносил ни слова.

— Возлюбленный брат мой! — громко восклицал герцог Бургундский, ловя на себе испытующие взгляды придворных. — Зачем ты оставил нас? Куда ушел? Где те злодеи, что убили тебя? Господь покарает их!

Аристократки Парижа одели траур. Многие горевали всем сердцем, другие — злорадно усмехались, но про себя. Но мужья и первых, и вторых, также одетые в траур, ликовали.

Настоящим делом в эти дни занимался только один человек — прево Парижа Эдмон де Тиньоевиль. У одного из убитых разбойников, лица которых были изуродованы, были особые приметы. Не хватало трех фаланг на трех пальцах левой руки и правого уха. Потрепал кто-то негодяя! Назначили денежную премию за опознание, и люди прево бросились в самые «темные» уголки Парижа. И трущобы заговорили. Двое сомнительных личностей опознали в разбойнике некоего Жиля Забияку, отчаянного парня, что подрабатывал на большой дороге головорезом. Свидетелей опрашивал сам прево де Тиньоевиль. «А есть ли родственники у этого Забияки?» «Нет, он сирота, монсеньер», — отвечали те. «А друзья?» «Друзья были! Самый близкий — Этьен Громила. Их водой не разольешь! Где один, там и другой!» «И чем занимался этот Громила?» «Да тем же, чем и Забияка, монсеньер». «И как же его найти, Этьена Громилу? — Прево вытащил из кармана плаща туго набитый кошелек. — Где он бывает, где мог спрятаться в случае опасности?» Двое сомнительных личностей переглянулись — они уже предвкушали сладкую жизнь!

Спустя несколько дней в одной из дешевых парижских таверн, где собирается разный сброд, отыскали Этьена Громилу, пьяного до беспамятства, разбогатевшего, как сказали его собутыльники, и доставили прямиком в камеру пыток. На дыбе он сознался, что участвовал в ночном нападении на трех рыцарей. Но кто они — он не знает. Тогда его сняли с дыбы и положили на решетку, под которой палач раздувал мехами огонь. И вот тут уже, покрываясь поджаристой корочкой, Этьен Громила сдался. Выдал всех и вся. Рыцарь, за которым они охотились, был герцогом Орлеанским, а главарь бандитов — подручный герцога Бургундии.

Прево сообщил герцогу Беррийскому, что кровавые следы тянутся ровнехонько к парижской резиденции Жана Бургундского. Королеве подробности сообщать не стали: она — женщина, тем более пока еще облаченная огромной властью, и могла наделать глупостей.

Герцог Беррийский решал важную дилемму. А именно: в Париже было две главные силы — Орлеан и Бургундия. Глава Орлеанского дома убит. Его не вернешь. Король давно не в счет. А после смерти Людовика — и королева. Карл Орлеанский слишком молод, чтобы стать достойной опорой своей династии. Убийцы его отца в любой момент могут дотянуться и до мальчишки… А вот Жан Бургундский — по-прежнему могущественный вельможа, мстительный и коварный. И очень богатый! Сильнее его — только единодушие Королевского Совета.

Прево Парижа господин де Тиньоевиль настаивал на свободном проникновении полиции в любой дворец столицы — невзирая на лица. Герцог Беррийский и жаждавшая мести, но мало осведомленная о подробностях трагедии королева согласились. В этот же день на совете герцог Беррийский отозвал племянника в сторону и произнес голосом палача:

— Нам обо всем известно, Жан.

Тот вспыхнул до корней своих редких волос:

— О чем?!

И тогда дядя, сурово прихватив края своего роскошного плаща, подбитого соболиным мехом, спросил прямо:

— Это ты приказал убить Людовика?

На этот раз низкорослый Жан побледнел и узкие губы его задрожали:

— Как вы могли подумать, дядюшка?! — едва сумел произнести он.

— Ты приказал? — повторил безжалостный вопрос герцог.

Жан Бургундский понял, что тайное стало явным, и ему не отвертеться. Он стал еще бледнее. Взгляд его дяди был неумолимым.

— Я приказал, — выдохнул он. Отчаяние уже душило сознавшегося преступника. Жан ухватил герцога Беррийского за подбитый мехом рукав. — Бес меня попутал! Дядюшка!! Бес попутал!

Но тот только сокрушенно покачал головой:

— Твой благородный дед плачет на небесах! Его внук — клятвопреступник и братоубийца… Беги из Парижа. Лети, как ветер. Я предупредил тебя. Но это все, что я могу для тебя сделать. Беги сегодня же. Сейчас же!

…И герцог Бургундский бежал. Он летел как ветер, или почти как ветер, потому что был обременен прихваченным из своего парижского дворца добром.

Он уже точно знал, что не вернется…

В те же самые дни в Париж возвращался Карл Орлеанский. Гордый тем, что выполнил волю своего отца, юный герцог вспоминал недавнюю встречу новорожденной принцессы с ее назваными родителями. Они приехали в поместье д’Арков ночью, когда пели первые петухи. Их ждали, и потому встретили с факелами.

Жак д’Арк, этот захолустный вояка, поклонился юноше и произнес: «Добро пожаловать, благородный принц!» Затем няньки внесли девочку в дом, и уже там жена д’Арка взглянула на лицо той, что отныне должна была зваться ее дочерью. «Отец и королева приказали заботиться о девочке так, точно в ней вся ваша жизнь, — строго сказал юноша. — Это слова его высочества герцога Людовика Орлеанского». «Она будет нам дороже наших детей», — сказала Изабелла де Вутон, жена Жака д’Арка. «Мы будем беречь ее как зеницу ока», — поклонился ее муж.

Дело было сделано, и теперь Карл мог вернуться обратно. Перед Парижем он надеялся сделать круг и заехать в Блуа, к матери. Карл Орлеанский старался как можно чаще навещать ее — Валентине Висконти не хватало придворной жизни. Выброшенная из столицы жестокой родственницей — королевой Изабеллой Баварской, герцогиня коротала свои дни за чтением книг, музицировала и воспитывала детей.

5

Прошло уже три недели, как замок Шатонёф-сюр-Луар затаился. Скорбной тишиной наполнилось все. Здесь говорили шепотом даже днем.

В своих покоях, в кресле сидела женщина. Одетая в полупрозрачную шелковую рубашку до пят, она сжалась в этом кресле в комок, подтянув колени к подбородку. Ее длинные темные волосы были распущены и закрывали пол-лица. Черные выплаканные глаза смотрели в пустоту. Они ничего не видели — были слепы.

Дверь в покои приоткрылась, осторожно вошла служанка.

— Госпожа… — тихо проговорила она.

— Уходи, я никого не хочу видеть… Никого.

— Прибыл его высочество, ваш сын Карл…

Это имя заставило женщину немного ожить:

— Оденьте меня.

Если бы Валентина Висконти не боялась кары Господней, то приняла бы яд. Зная о похождениях Людовика, она принимала его таким, каким он был, и безоглядно любила. Когда-то их роман был одним из самых ярких романов в королевстве. Валентина Висконти числилась самой желанной невестой в Европе, ее приданое было огромным, красота — необыкновенной, а природный ум и богатство души считались выше всяких похвал. Правда, она была кузиной своего жениха, и для свадьбы им понадобилось разрешение папы римского.

При дворе Валентина сразу приобрела огромный вес — ей помогали врожденный интеллект, утонченность вкусов, способность вести беседу на нескольких европейских языках и умение играть на арфе. А главное… ее присутствие благотворно сказывалось на самочувствие короля. Это замечали все придворные. Да и безумный король, когда приходил в норму, не отпускал ее от себя! Он млел от одного ее голоса! Изабелла Баварская бесновалась. У нее не было талантов Валентины Висконти, она уступала ей в красоте. И потом, мать Валентины была французской принцессой, дочерью короля! Двор все более влюблялся в ненавистную итальянку…

В одно из продолжительных умственных затмений своего мужа, Изабелла Баварская, заручившись поддержкой бургундского лагеря, обвинила Валентину в колдовстве и черной магии.

— Она насылает порчу на моего мужа — вашего короля! — на Королевском Совете во всеуслышание заявила двадцатипятилетняя королева Изабелла Баварская. — Карл Шестой, милостью Господа король Франции, зависим от нее! Она пользуется его болезнью! Но это еще не все! Она пыталась отравить моего мальчика, дофина, яблоком, пропитанным ядом!

Дофину и впрямь тогда не здоровилось. Нанося удар по Валентине Висконти, бургундцы били по Людовику Орлеанскому, в то время не ладившему с ревнивой королевой. В перспективе они надеялись совсем избавиться от него…

Людовику ничего не оставалось, как пойти на компромисс. Он согласился отстранить свою жену от двора, а позже Валентине Висконти пришлось уехать и дальше — на Луару.

Изабелла Баварская торжествовала…

И если теперь, в 1407 году, что и объединяло двух женщин, двоюродных сестер, ровесниц, так это общая скорбь — о потерянном любовнике, друге и муже. Одна горевала в Париже, во дворце Барбетт, другая — в Шатонёф-сюр-Луар, на землях, принадлежащих Орлеанскому дому.

Карл Орлеанский вошел в покои матери потрясенным и сраженным страшной вестью. Это был удар ножом в спину, но не смертельный — с этим ножом ему предстояло жить дальше! Помнить об этом и мучиться болью — каждую минуту, во сне и наяву. Валентина держала на руках четырехгодовалого светловолосого мальчика. Он улыбался, не понимая, что к чему. Мальчиком был незаконнорожденный сын Людовика Орлеанского и Мариетты д, Ангьен, фрейлины королевы и лучшей танцовщицы, прозванной при дворе «красавицей с короткими волосами», которую не смог пропустить любвеобильный герцог. Два года назад Мариетта внезапно умерла, и Людовик привез сына доброй жене — Валентине Висконти. «Какой ангелочек! — воскликнула она. — Можно подумать, что его у меня украли. — Тогда она взглянула на мужа. — Я с радостью стану ему матерью!» Она взяла мальчика на воспитание и ничем не отличала его от своих детей. Кроху звали просто — Жан, Орлеанский Бастард^[103].

Со слезами на глазах Карл бросился к матери и упал перед ней на колени.

— Какое горе, Карл, — только и смогла проговорить она.

— Матушка, Господи, матушка, — уткнувшись лицом в ее колени, повторял юный герцог.

Весть о том, что убийство Людовика Орлеанского подстроено его бургундским кузеном, уже стремительно распространялась по Франции.

— Мы поедем к королю и потребуем отмщения, — стараясь совладать с чувствами, понимая, что нужно быть сильной, гордо проговорила Валентина. — Карл Шестой услышит меня!

6

Добравшись до города Лилля, Жан Бургундский отдышался. Там же, в Лилле, он собрал всех своих вассалов. Они рукоплескали своему сюзерену. Что могло быть похвальнее, чем убить Людовика Орлеанского? Одним ударом отсечь голову грозному противнику!

И тогда Жан Бургундский задумался: а чего он, собственно, боится? Король — безумен, королева — уязвима. Он найдет на нее управу — слишком много водится за ней грехов! Есть еще Карл Орлеанский и Валентина Висконти. Но его дядюшка герцог Беррийский и весь двор будут на стороне сильного.

А он — сильная сторона!

Жан Бургундский вызвал к себе францисканского богослова Жана Пети, известного своими победоносными дискуссиями.

— Я хочу не только королевского прощения, — сказал он богослову, — но оправдания! — Аппетиты его к тому времени уже разгулялись не на шутку. — Франция должна поблагодарить меня за то, что я избавил ее от тирана, желавшего не только расправиться со своим братом, законным королем, но уничтожить его детей и сесть на его трон! — Жан Бургундский весело развел руками. — Ваша работа будет вознаграждена поистине с королевской щедростью! Главное, — мрачнея, добавил он, — вам должны поверить, мэтр Пети!

Францисканец поклонился.

В документе, который был сочинен в рекордно короткие сроки, Людовик Орлеанский обвинялся как «чернокнижник и колдун, который с помощью магии и по наущению дьявола навлек на короля, Карла Шестого Валуа, безумие, а также хотел отравить дофина и стать королем». Но это было еще не все! Жан Пети утверждал, что Людовик Орлеанский — тиран, желавший узурпировать власть, а убить тирана — не зло, а благо!

В те дни, когда сей славный документ распространялся по всей Франции, в Париж прибыли Валентина Висконти и Карл Орлеанский. Они предстали перед королем во дворце Сен-Поль.

Карл Шестой сидел на троне, волосы его спутались, замутненный взгляд терялся в пустоте залы. Король был подозрительно неподвижен; казалось, он боялся пошевелить и пальцем.

Валентина Висконти бросилась на колени перед своим царственным кузеном:

— Ваше величество! Ваш родной брат Людовик, единственный брат, — подло убит! Его труп был иссечен на куски и брошен на мостовой! И сделал это все — Жан Бургундский! Он сознался в своем преступлении! Мы, я — вдова убитого, и его сын — ваш племянник, просим королевского правосудия! Накажите преступника! Предайте его суду!

Карл Орлеанский, бледный и притихший, стоял в стороне. Он не мог отвести глаз от своего дяди. Тот походил на птицу, уснувшую в клетке. На птицу, которой ни до кого и ни до чего нет дела.

— Ваше величество! — рыдая, воскликнула Валентина Висконти, — государь! Будем ли мы услышаны?

Король по-прежнему смотрел над головой свой кузины — в пустоту. Неожиданно он шевельнул рукой и поднял ее; очень осторожно, точно боясь удариться о невидимую преграду, король поднес руку к лицу; медленно выставив указательный палец, он коснулся им бледных губ:

— Тсс! — тихо сказал король. — Я тонкий стеклянный сосуд, милая женщина. Разве вы не видите? Если вы будете так сильно плакать, я не выдержу и расколюсь на мелкие части. Осколков даже не соберете. А ведь я очень красивый сосуд, не так ли?

— Ваше величество, — в отчаянии пробормотала Валентина Висконти. — Ваше величество, Господи…

Но Карл Шестой настойчиво повторил:

— Тсс! Ступайте и не тревожьте меня. Ступайте…

Карл Орлеанский опустил глаза. Велико было отчаяние в его душе! Король был их надеждой, но до него не достучаться. Оставалась королева. Всего месяц назад она так радушно принимала его. Пусть королева, его теща и тетка в одном лице, ненавидит его мать, но она должна помочь ему! Юноша взглянул на безразличного ко всему дядю, на мать, склонившую голову перед безмолвным и безумным государем. Ведь Изабелла Баварская любила его отца! И он только что доставил по назначению их маленькую дочь — Жанну. Он бы погиб за нее, если было бы нужно!

В это же самое время послы Жана Бургундского вели переговоры с Королевским Советом о прощении герцога и признании его невиновным. Герцог Беррийский, возглавлявший совет, понимал, что ему рано или поздно придется принять условия племянника. Но было необходимо согласие королевы. Положение оказалось сложным! Именно сейчас голос Изабеллы Баварской мог стать решающим на чаше весов — остаться Жану Бесстрашному преступником в глазах французов или благодетелем королевства.

И именно сейчас во дворце Барбетт королева принимала гостя.

— Видите ли, ваше величество, — облаченный в доспехи, в плаще, подбитом мехом, говорил он, — у вас нет выбора. Людовика Орлеанского больше нет. Заступиться за вас некому. Вы — одна. Двор не любит вас. Он только и ждет, когда вы оступитесь. И стоит королю прийти в себя, как все ваши… романы станут известны ему в подробностях. Карл Шестой Валуа не простит вам. Вы стоите перед выбором: быть по-прежнему королевой и стать верным другом и союзником герцога Бургундского, или — оказаться над пропастью…

— А если я сейчас же прикажу схватить и казнить вас? — бледная от страха и гнева, процедила Изабелла Баварская.

— Вряд ли вы это сделаете, ваше величество. Я не буду лукавить. Герцог Бургундский расправился со своим врагом — Людовиком. И то же самое он сделает с вами. Герцог просил передать вам, что не остановится ни перед чем…

— Да как вы смеете?!

Смуглый рыцарь усмехнулся:

— Раз говорю, значит смею. — Левую часть его лица пересекал серповидный шрам — от уголка глаза до подбородка. Королева трепетала, когда встречалась взглядом со своим гостем — он был похож на хищного зверя. Его хотелось раздавить, но он был слишком силен. За ним стоял кривоногий коротышка Жан Бургундский и смеялся ей в лицо. — Герцог уже приближается к Парижу во главе целого войска. Королевский Совет вот-вот сдастся. Решайте. Сегодня его высочество предлагает дружбу — так воспользуйтесь ею. Завтра он предложит вам позор и опалу!

Жан Бургундский въехал в Париж триумфатором. Людовик Орлеанский был единодушно признан Королевским Советом и самой королевой колдуном, чернокнижником и тираном, от которого стоило избавить Францию.

Валентина Висконти и Карл Орлеанский, униженные и оскорбленные, вернулись в Блуа. Вместе с сыном герцогиня нашла некоего аббата Серизи, что написал речь, оправдывающую герцога Орлеанского, в пику обвинению Жана Пети, но эта речь большого действия не возымела. В память о муже Валентина Висконти заказала для себя новый герб — серебряный фонтан слез. Также она взяла девиз: «Ничто больше не имеет значения!»

Полностью опустошенная смертью мужа, Валентина Висконти умерла 4 декабря 1408 года в Блуа. Многочисленная семья была с герцогиней до последнего ее вздоха. «Она умерла от горя», — сказал ее исповедник. Смерть матери, последовавшая через год после смерти отца, ожесточила сердце Карла Орлеанского. Одной из оплакивающих Валентину была ее невестка Изабелла — дочь Изабеллы Баварской.

Но незадолго до смерти, точно предчувствуя близкую кончину, Валентина Висконти призвала к себе Карла Орлеанского и маленького Бастарда. Взяв их за руки, она попросила юношу и малыша дать ей клятву — отомстить за убитого отца и его опороченное имя. Малыш, до сих пор плохо понимавший, куда подевался его отец, пролепетал клятву за старшим братом.

В тот день Карл Орлеанский не сомневался, что выполнит данное матери слово.

7

Как это ни странно, но дальнейшую судьбу Франции должна была определить смерть еще одной герцогини Орлеанской. А именно — Изабеллы, супруги Карла Орлеанского, дочери Изабеллы Баварской. Смерть безвременная и трагичная. Двадцатилетняя принцесса умерла родами 13 сентября 1409 года, оставив безутешному восемнадцатилетнему герцогу дочь Жанну…

Чуть ранее молодой герцог написал королю письмо, где были такие слова: «Мне отказано в том, в чем не может быть отказано беднейшему из ваших подданных — в справедливости!» Его апелляции на королевское имя не принесли результатов.

Жизнь заставила рано повзрослеть этого юношу. Потеряв могущественного отца, за которым он чувствовал себя, как за каменной стеной, потеряв мать и любимую жену, юный Карл Орлеанский в свои восемнадцать лет оказался главой второго по значимости рода в королевстве.

И первым, что он сделал, объявил войну герцогу Бургундскому. Он объявил ее официально — Карл бросил вызов своему дяде перед лицом всей страны. На его одежде появились девизы: «Бог знает все!» и «Помни». Но в 1409 году, на время поладив с рассудком, король приказал помириться двум домам — Орлеанскому и Бургундскому. Жан Бургундский согласился сразу. Заартачившимся орлеанам пригрозили поставить их вне закона.

Мир был подписан в Шартре. Для торжественного действа туда были вызваны все сыновья Людовика Орлеанского и Валентины Висконти.

— Хорошо бы зараз перебить всех орлеанских щенков! — шептались бургундцы.

Но рыцари из Орлеанского дома, переживавшие подписание унизительного мира не менее тяжело, чем их юные принцы, готовы были в любую минуту броситься в бой и погибнуть за честь своих еще неокрепших сюзеренов.

— Потерпите, — говорил своим баронам Жан Бесстрашный. — Придет время — никого не оставим!

Еще год спустя овдовевший Карл Орлеанский женился второй раз — на дочери влиятельнейшего сеньора Франции Бернара д, Арманьяка — Бонне д, Арманьяк. Это был чисто политический союз — Бонна еще играла в куклы. Дедушкой Бонны был не кто иной, как все тот же ловкий дипломат и опекун безумного короля герцог Беррийский…

Этот союз и переменил всю расстановку сил в королевстве. Бернар Арманьяк взял управление Орлеанским домом в свои руки, и бургундцы почувствовали опасность. Что до Карла Орлеанского, то смерти самых дорогих ему людей, следовавшие одна за другой, надломили волю принца. Он отстранился от политики и неожиданно начал писать стихи. Его так увлекло новое поприще, что он был занят им с утра до вечера. Наконец-то он обрел долгожданный покой!

Но счастливое время продлилось недолго — две силы, уже прозванные в королевстве «арманьяками» и «бургиньонами», двигались друг на друга. И предотвратить это столкновение в государстве, где отсутствовала реальная центральная власть, было невозможно.

Гражданская война стала неизбежной реальностью, и оба лагеря стали искать поддержки у англичан. В 1412 году, надеясь на помощь из-за Ла-Манша, Карл отдал в заложники англичанам младшего брата Жана Ангулемского. Наиболее миролюбивые члены Королевского Совета предлагали двум домам — Орлеанскому и Бургундскому — забыть обиды и породниться, но это было невозможно. Принцы крови ненавидели друг друга. Карл Орлеанский потребовал от Жана Бесстрашного публичных извинений за убийство своего отца, но бургундец во всеуслышание ответил: «В аду ему самое место!»

8

Улицы Парижа бунтовали. Столица давно походила на море, в глубинах которого проснулось чудовище. Два года назад отдельные стычки между арманьяками и бургиньонами, происходившие после убийства герцога Орлеанского, наконец-то переросли в открытую войну. Она была развязана с ожесточением обеими сторонами — дворяне ее ждали давно. Бургиньоны желали войны, потому что чувствовали за собой силу — их вождь был на коне. Арманьяки храбро защищались и мечтали только об одном — отомстить за убитого герцога, поквитаться с ненавистными бургундцами. И те, и другие стремились привлечь на свою сторону английского короля Генриха Четвертого Ланкастера. Он был деятельным государем и наверное сделал бы выбор, но… проказа стала его проклятием, отняла силы, загнала в каменный мешок своего дворца. Мнения сыновей короля Англии разделились: Генрих, принц Уэльский, старший по рождению, а потому наследник престола, и Джон Бедфорд поддерживали бургундцев, герцоги Томас Кларенс и Хемфри Глостер — арманьяков. Но коварный Жан Бесстрашный, герцог Бургундии, в случае его победы, пообещал англичанам за помощь владения герцогов Орлеанских. А это была серьезная наживка для англичан! Но больной Генрих Четвертый, прятавший от подданных обезображенное лицо под капюшоном, занял позицию стороннего наблюдателя. Он и его четыре деятельных сына изо дня в день пристально следили за тем, что происходит в соседней Франции, вконец обезумевшей от гражданской распри, и выжидали. Но это было разумным выжиданием одного зверя, что наблюдает за смертельной схваткой двух других зверей…

Потоки крови, проливаемые французскими дворянами, давно истощили терпение простых людей и они взбунтовались. Это аристократам нужен был меч — без него их жизнь лишалась смысла. Но горожанам была ненавистна война: она отнимала у них хлеб и привычную жизнь — ремесленников и торговцев.

И герцог Бургундский решил воспользоваться этим. В своем авантюризме и беспринципности он пошел значительно дальше, чем от него ожидали самые смелые до предположений противники. В отличие от арманьяков, не желавших связываться с чернью, герцог сделал ставку на простолюдинов, завлекая их лестными обещаниями дать новые свободы и во всем виня своих противников.

Одним из его самых смелых ораторов был лиценциат канонического права, ректор университета Пьер Кошон де Соммьевр. Не то чтобы он рвался на такую работу, но кто платит, тот не спрашивает твоего желания. Окруженный надежной охраной на улицах столицы, Кошон говорил внимающей ему толпе:

— Парижане, скажите мне во имя Бога, сколько же мы будем терпеть насилие арманьяков? Они потеряли стыд и честь! Только власть, что они строят на потоках крови — вашей крови! — интересует их! — Пьер Кошон был искренен в своей ненависти к сторонникам Карла Орлеанского и графа Арманьяка. Его пестовали бургундские герцоги и от них он получал золото. — Идите же и берите Бастилию, где томятся лучшие сыны Франции! Господь взывает к вам! Берите штурмом особняки тех, кто покрывает арманьяков! Это они виноваты в ваших бедах!

Самое главное — вовремя бросить клич. И герцог Бургундский, пользуясь талантами таких, как Пьер Кошон, его бросил.

Первыми взбунтовались мясники — самая сильная и решительная порода горожан. Владельцы скотобоен взяли в руки оружие. Как дворяне — вассалов, они призвали на войну с арманьяками многочисленных подмастерьев-живодеров. За ними последовали дубильщики кож и скорняки.

Все эти люди умели держать в руках ножи и топоры. Их вождем стал неукротимый живодер Симон Лекутелье по прозвищу Кабош. Наиболее богатые горожане были рады вверить такому отчаянному человеку, готовому свергнуть самого короля и его опекунов, всю полноту власти. Вверить, но — временно…

27 апреля 1413 года восставшие ворвались в Парижскую ратушу, перебив охрану, вооружились с ног до головы и осадили дворец короля. Карл Шестой, пребывая в безумии, никого не слышал и ничего не видел.

«Требуем ареста королевских чиновников!» — кричала толпа кабошьенов.

Но король молчал — он представлял себя тонким стеклянным сосудом, одно прикосновение к которому может его погубить.

«Требуем снизить налоги и обуздать аристократов!» — ревели мясники и примкнувшие к ним горожане других профессий.

Но король безмолвствовал. Он был хрупким стеклом, печально звеневшим от гула парижских улиц.

Кабошьены взяли штурмом грозные особняки сторонников арманьяков — герцогов Гиеньских и графов Артуа. Наконец они ворвались в королевский дворец и арестовали охрану дофина. Семнадцатилетний юноша, Луи, которому так и не суждено было стать королем, сидел на постели и раскрытыми от ужаса глазами смотрел на десяток мрачных людей, вооруженных ножами, копьями и топорами, застывших на пороге его спальни. Он решил, что его пришли зарезать — как свинью на бойне. Для повстанцев это было привычным делом. Луи просто не знал, что они здесь, чтобы защищать его, «несчастного дофина», от «арманьякской нечисти». Ведь именно такова была идея похода на дворец, провозглашенная бургиньонами.

Поначалу Жан Бесстрашный уверовал, что победил. Да так оно и было! Герцог Бургундский оказался сильнее, беспощаднее и коварнее своих врагов. Он был настоящей бестией! А время арманьякской неистовости еще не пришло…

Но разбередив толпу и вооружив ее, он не сразу понял, какого зверя разбудил на свою голову. Любовь толпы оказалась еще эфемернее любви самой ветреной женщины…

В том была виновата и кровожадность бургундцев. Забыв, что их лозунгом являлось «восстановление справедливости», они занимались тем, что добивали своих врагов, которые не успели бежать из Парижа. В стремлении изничтожить арманьяков бургундцы работали мечами, копьями и топорами, не гнушались кинжалом, спрятанным под плащом, и виселицей — для публичной показухи…

Это было время расправ и беззаконий. Когда-то существовал кровожадный Рим со списками проскрипций на колоннах города, где каждое утро перечислялись новые имена людей, смерти которых требовали диктаторы.

Париж мог бы позавидовать тому Риму…

Бургундцы забыли, что мир и порядок — естественное состояние человека, что городом и страной надо управлять, а данные народу обещания — выполнять. Но только кабошьены не забыли этого. И уже скоро упивавшиеся кровью арманьяков бургиньоны сами превратились в жертв.

Для черни все аристократы на одно лицо!

Чудовище на днем морском, стряхнув остатки сна, бушевало. Оно било хвостом, разрывало дно лапами, могучим телом потрясало толщи вод.

Столица была охвачена анархией. Бургундцев побили, арманьяки были далеко. Аристократы прятались в домах-башнях, рассыпанных по городу, или убрались восвояси из столицы — в ближние замки.

Королеве и тем членам королевской администрации, что остались в Париже, пришлось идти на любые уступки. Парижане хотят, чтобы власть реорганизовала государственный аппарат в пользу простых горожан? Пожалуйста — реорганизует. Парижане требуют, чтобы власть отдала в их руки управление городом и военной охраной столицы? (Поскольку ее охраняли то арманьяки, то бургундцы, крошившие черепа друг друга, им некогда было думать о своих обязанностях.) Конечно, отдаст. Парижане желают обложить налогами городские верхи и университет? (Ох уж этот университет, выбивший себе главную привилегию — не платить налогов никому и никогда!) Да будет так!

Ордонанс от 26 мая предлагал программу «умеренных реформ» в финансовых и судебных областях. Правда, богатые горожане получали от этого ордонанса выгоды, а вот бедняки — нет. Они были бедны раньше и таковыми должны были оставаться и впредь.

Целое лето Париж пытался уразуметь, что же все-таки произошло? Пытались уразуметь бедняки. Для богатых горожан все давным-давно стало ясно. К концу лета, поостыв, кабошьены поняли, что их обманули. Городская верхушка воспользовалась их напором, как тараном при взятии городских ворот, а теперь оставляла ни с чем. Но погрозить богачам-горожанам кровавым мясницким кулаком кабошьены не успели — те призвали на выручку затаившихся, но пылавших жаждой расправы сторонников графа Арманьяка.

И чудовище на дне морском заворочалось с новой силой! Оно билось и рвалось изо всех сил, ни к кому не испытывая жалости.

Гражданская война вновь набирала силу…

Шестого сентября войско изгнанных арманьяков под предводительством Бернара Седьмого, тестя Карла Орлеанского, ворвалось в столицу и принялось истреблять зарвавшихся кабошьенов. Но это была прелюдия, разминка. Расправа аристократов над плебеями. Главная бойня ждала Париж впереди! Восстание стремительно и жестоко подавили, Кабош был казнен, ордонанс бунтовщиков отменен. И вот тут арманьяки по-настоящему сжали оружие в рыцарских кулаках, свирепо сжали: так где же у нас прячутся эти мерзавцы бургиньоны, из-за которых и началась вся эта свара? И есть ли они? А если есть, то подать их сюда! На копья, на мечи и ножи, на плаху — под топор палача! И все то, что делали бургиньоны с арманьяками, теперь делали арманьяки с бургиньонами. Но только с еще большей злостью, накопившейся за воротами Парижа, с неистовостью и ожесточением.

Реки крови недалекого прошлого оказалась пролитыми только для того, чтобы новые реки на тех же улицах выбрали свое русло и топили в бурном потоке всех подряд. В который раз ненависть рождала ненависть, месть вершила свой суд и смерть торжествовала победу.

9

Осторожно выглядывая из окна, сорокатрехлетний профессор Парижского университета Пьер Кошон, переодетый в священника, думал только об одном: «Господи, пусть они обо мне забудут!» Пьер Кошон был убежденным бургиньоном и терпеть не мог арманьяков, которые завладели городом и теперь с завидным упрямством искали своих врагов. Им ведь все равно — есть у тебя в руке меч или нет. Оратор Жана Бесстрашного — отличная мишень. А в лицо его знали многие! Проткнут, как муху, и будь здоров! Еще несколько месяцев назад он произносил страстные речи на улицах Парижа, а теперь отдал бы многое, чтобы забрать свои слова назад. Зачем золото, если не можешь им воспользоваться? Зачем он выжидал? — терзал себя мыслями Пьер Кошон. — Почему не бежал раньше? Глупец, думал, что все обойдется. Вот так быть чересчур доверчивым! Герцог убеждал, что кабошьены в его кулаке, а арманьякам ход в Париж заказан. На деле все оказалось иначе…

День Пьер Кошон провел в страхе, прислушиваясь к крикам на улице — там кого-то резали, убивали. Наступил вечер, вопли продолжались, но теперь по улицам то и дело метались яркие огни факелов, блестело оружие. Пьер Кошон боялся зажечь даже свечу. Несколько раз слышал под своими окнами похожую друг на друга перекличку голосов: «Вот этот дом!» «Какой — этот?» «Да! Здесь живет эта змея!» «Нет, этот дом давно пуст!..» И всякий раз он едва не лишался чувств. Один раз в его дверь забарабанили — стук был сильным, били рукоятью меча, не меньше. Он побежал вниз, спрятался в подвале и затих. Сейчас будут ломать дверь! — думал он. — Сейчас! Он молился не переставая, пока все не улеглось.

Пьер Кошон выбрался глубокой ночью, когда на фоне все тех же криков услышал три четких удара в дверь. Так не стучали те, кто хотел ворваться в чужой дом, чтобы прикончить хозяина на месте. Или вытащить его за шиворот на улицу и казнить там. Нет. Так стучали гости, которых он ждал, и боялся больше всего, что они забыли про него и никогда не придут!

А три удара, каждый раз — после небольшого промежутка времени, томительно и грозно волновали его дом…

Добравшись до двери, Пьер Кошон задушенным голосом спросил:

— Кто?

— Жак де Ба! Откройте, мэтр Кошон!

Он узнал голос — это был слуга Жана Бургундского! Пьер Кошон трясущимися пальцами отпер замки и открыл дверь. Шум, доносившийся с улицы, сразу стал громче.

— Тсс! — приставив палец к губам, сказал гость, одетый в черное. Под его плащом сверкали доспехи. Входя, он оглянулся назад и по сторонам, где осталась окутанная мглистой ночью улица. В сиянии бледной луны Кошон успел разглядеть тонкий и косой луч шрама на левой щеке гостя; черные, как угли, его глаза. Борода и усы украшали теперь лицо вездесущей тени Жана Бургундского — они сильно изменили его наружность. Где-то совсем близко фыркнула лошадь, за ней — другая. За Жаком де Ба в темный проем дверей неуклюже нырнули еще два вооруженных человека, которых Кошон поначалу напугался. Пьеру Кошону в последние дни везде мерещилась смерть! Оба были в темных плащах и замерли, едва богослов закрыл дверь.

— Борода — это предусмотрительно, Жак, — сказал Пьер Кошон. — Шрам почти незаметен…

— Благодарю вас, мэтр Кошон… Вы готовы?

— Давно готов.

— Вы держали в руках меч, мэтр Кошон? — спросил у хозяина гость.

— Только деревянный, Жак, — развел руками богослов. — Я предпочел посвятить свою жизнь Богу.

— Ясно, — кивнул тот. — Эй, — обернулся он к спутникам. — Любого, кто приблизится к мэтру Кошону, убейте на месте. Я вам уже говорил это — повторяю еще раз.

Через пять минут Пьер Кошон запер дом, двое солдат вынесли сумки с самым ценным его добром и привязали к лошадям, что дожидались их рядом. Повозка исключалась — весь скарб пришлось бросить. Повозка означала бы бегство. На улице были еще двое солдат из отряда де Ба. Только оказавшись на мостовой, Пьер Кошон разглядел спутников, у каждого на плаще был знак — нашивка: на серебристом поле красный лев, вставший на задние лапы. Часть герба графа Арманьяка.

— Предусмотрительно, — одобрил воинов Кошон.

— Мы не можем рисковать, — откликнулся де Ба. Он оглядел богослова с ног до головы, с улыбкой прибавил: — Сутана идет вам, мэтр Кошон.

— Благодарю вас, Жак.

Кошон забрался на лошадь, и процессия тронулась. Жак де Ба приказал зажечь факела тем из своих людей, кого поставил ехать впереди и замыкать их небольшую процессию.

— Мы не должны скрываться, мэтр Кошон, — объяснил он удивленному богослову. — Ведь мы — хозяева столицы.

Ночной Париж не спал. Тут и там рыскали конные отряды, шествовали с факелами вооруженные горожане, сторонники арманьяков.

— Смерть бургундцам! — скандировали они. — Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует граф Арманьяк!

Одна из таких небольших процессий проходила мимо шести молчаливых всадников, ехавших по направлению к Старой Храмовой улице. Они были грозными, эти ремесленники, вооруженные алебардами!

— Да здравствует граф Арманьяк! — воскликнул один из горожан.

— Да здравствует герцог Карл Орлеанский! — заревел немного захмелевший второй.

Остальные повторили за ними. Горожане ждали того же и от воинов, с которыми они пересеклись.

— Да здравствуют оба! — воскликнул Жак де Ба. — Урра!

Его молчаливые слуги в один голос повторили клич предводителя.

— Урра! — закричали в ответ горожане.

— А почему не кричите вы, святой отец? — удивленно спросил первый горожанин.

— Он дал обед молчания! — строго сказал Жак де Ба. — Будьте к нему снисходительны.

Пьер Кошон кивнул, и капюшон приоткрыл его лицо. Они проехали дальше всего ничего, когда реплика одного из горожан заставила Пьера Кошона похолодеть.

— А ведь я знаю его! — негромко, но отчетливо воскликнул горожанин. — Это — проповедник!

Жак де Ба стремительно обернулся.

— Какой проповедник? — спросил второй горожанин.

— Тот самый! Что призывал резать арманьяков! Прислужник карлика — Жана Бургундского!

У Пьера Кошона кровь в жилах превратилась в лед, сердце остановилось…

— Да ну?!

— Стоп! — Жак де Ба взмахом руки остановилпроцессию. Отряд врос в мостовую Парижа. Пьер Кошон открыл было рот, но Жак де Ба поднес палец в перчатке к губам: — Тсс!

— Говорю тебе — это так! — уже значительно тише заверил товарища первый горожанин.

Пять вооруженных парижан нерешительно смотрели на спины всадников.

— Господи Иисусе, надо звать солдат! — наконец-то пришло откровение к одному из вояк.

— Не надо звать солдат! — поворачивая коня, холодно сказал Жак де Ба. — Не надо!.. Жюль, Эдмон!

Двое из помощников де Ба, у которых не было факелов, повернули коней. Их руки нырнули в плащи, и Пьер Кошон не успел опомниться, как четыре небольших арбалета уже смотрели в сторону потерявших дар речи горожан. Легкий свит, и четверо из них, роняя грозное оружие, рухнули на мостовую. Пятый хотел было крикнуть что есть мочи: «Бургундцы!», — но рука Жака де Ба нырнула внутрь широкого плаща, вырвала оттуда такой же миниатюрный арбалет и стремительно направила его в сторону горожанина. «Бург!..» — только и вырвалось у того — стрела насквозь пробила ему шею. Ухватившись за короткий ее конец, захлебываясь кровью, горожанин упал на колени и, хрипя, повалился всем телом на мостовую, рядом со своими товарищами.

— Зарядите арбалеты, — приказал спутникам Жак де Ба. — Надо торопиться… Надвиньте капюшон поглубже на лицо, мэтр Кошон, — деловито посоветовал он и тут же с усмешкой прибавил: — А вы популярны!

— Благодарю вас, Жак, — едва смог вымолвить тот.

Голоса не спавших парижан раздавались всюду. Враги бургундцев распевали победные песни. Наконец отряд Жака де Ба повернул на Старую Храмовую улицу. Улицу, когда-то облюбованную тамплиерами… Навстречу к ним приближался конный отряд — человек пятнадцать, как успел рассмотреть притихший, боявшийся даже глядеть вперед, Кошон. Отряд двигался особенно чинно, не спеша, со знанием собственной значимости. Торчали вверх копья, блестели доспехи. Они были похожи на тех, кто, торжествуя победу, объезжает поле битвы. Враг повержен — опасаться больше некого. Уже можно было различить лица рыцарей. С особенной статью держался молодой человек лет двадцати трех — в богатом доспехе, с непокрытой головой, на дорогом белом скакуне.

— Куда держите путь, господа? — спросил человек из свиты молодого рыцаря.

Значки сторонников графа Арманьяка выглядели убедительно, но лица пятерых воинов были не знакомы ночному отряду. О скромном священнике и говорить не стоило — погруженный в свои думы, он склонил голову, укрытую капюшоном, и, кажется, смотрел на мостовую.

— Исповедовать мою матушку, — учтиво сказал Жак де Ба. — Скоро она предстанет перед Господом нашим Иисусом Христом. Отец Гримо, — Жак де Ба указал на священника, — милостиво согласился в столь неспокойное время помочь ее душе.

Пьер Кошон, утонув в темном одеянии, печально вздохнул. Он как бы говорил: забота о душе ближнего — мой священный долг.

— Ваше лицо мне знакомо, сударь, — сказал молодой человек Жаку де Ба. — Напомните мне свое имя…

Жак де Ба поклонился:

— Мой род из Аквитании, он небогат и мало известен в Париже, ваша светлость. — Жак де Ба дал понять, что узнал в молодом человеке Карла Орлеанского — главу дома герцогов Орлеанских, победителя и своего патрона. — Этьен дю Боннель к вашим услугам. — Молодой человек, кажется, еще пытался угадать кого-то в этом человеке, но Жак де Ба вовремя прибавил. — Мы приходимся дальними родственниками герцогам Гюйеньским…

— Ах, вот оно что… — Карл Орлеанский кивнул: — Герцоги Гиеньские — наши добрые и надежные друзья. — На его лице все еще было сомнение. — Следуйте своим путем, и да примет Господь душу вашей матушки с миром.

— Благодарю вас, достойнейший принц, — поклонился Жак де Ба.

Две процессии разминулись. Жак де Ба, не удержавшись, обернулся назад — обернулся и Карл Орлеанский. Их взгляды пересеклись… Они встретились на том самом месте, где рукой Жака де Ба шесть лет назад был убит Людовик Орлеанский — отец принца Карла.

— Если бы их было в два раза меньше, клянусь адом, я бы уложил сына, как это проделал с его отцом! — выдавил из себя Жак де Ба. — Клянусь…

— Не стоит клясться адом, Жак, — пролепетал Кошон. Он все еще не мог прийти в себя после этой встречи.

— Вы правы, мэтр Кошон, клянусь адом и раем! Нас пять человек — каждый вооружен двумя арбалетами. Мы бы оставили их всех на этой улице. Я бы привез хозяину голову этого молодчика, как когда-то — медальон его отца! Одно другого стоит! — Он был напряжен, точно натянутая арбалетная пружина. — Рискнем?!

Его солдаты переглянулись.

— Прошу вас именем Господа! — взмолился Пьер Кошон. — Оставьте его в покое! Не затем мы здесь, чтобы драться с арманьяками любой ценой! Прошу вас, Жак!

— Пожалуй, — кивнул тот, провожая взглядом отряд Карла Орлеанского. — Будет еще время! — Он махнул рукой по направлению городских ворот. — Едем!

Через четверть часа отряд под предводительством Жака де Ба, охранявший богослова Пьера Кошона, выехал из Парижа и взял курс на юго-восток, в сторону Бургундии.

Интерлюдия

Иоланду Арагонскую называли «королевой четырех королевств». История Франции отвела ей великую роль, о чем пока, в 1413 году, никто не знал, включая саму тридцатитрехлетнюю красавицу, полуиспанку, полуфранцуженку. Отцом ее был король Арагона — Иоанн Первый, матерью — Иоланда Барская, внучка короля Франции Иоанна Доброго, скончавшегося в английском плену.

Брак Иоланды был удачным — она вышла замуж за могущественного Людовика Анжуйского, получив через него титул «королевы четырех королевств» — Неаполя, Сицилии и Иерусалима, к которому она присоединила свой наследственный титул владычицы Арагона. Правда, ее мужу приходилось то и дело доказывать свои права на земли Неаполя и Сицилии, отчего он подолгу застревал в итальянских походах. А вот об Иерусалиме даже не приходилось мечтать — уже прошло более двух веков, как злые мавры выдворили крестоносцев с земли обетованной. Но разве можно добровольно отказаться от такого яркого титула, как «король Иерусалимский»?

Недюжинный государственный ум проявился у королевы очень рано. Пока кипучая натура мужа заставляла его надолго покидать молодую жену, гоняя войска по непокорной Италии, одерживая победы, но чаще — терпя поражения, ей приходилось быть администратором на обширных землях дома Анжу. Но эти обязанности вовсе не стесняли молодую королеву — напротив, придавали ее жизни яркую окраску. А еще — она рожала своему мужу детей. Всего их было пятеро: три принца — Луи, Рене^[104] и Карл; и две принцессы — Иоланда и Мария.

Судьба трех сыновей виделась матери куда яснее, чем судьба дочерей. Принцы получат каждый свой надел и будут править в нем, воюя и мирясь с соседями, как тому и положено быть. А вот с дочерьми все обстояло иначе — по французским законам девочки не имели прав наследования.

Но их можно было удачно выдать замуж…

8 декабря 1413 года Иоланда Арагонская пожаловала в Париж, во дворец Барбетт, к Изабелле Баварской. Незадолго до этого гонцы уже подготовили эту встречу — и обе королевы с большим интересом ждали ее.

Приехала она не одна — помимо солидной свиты ее сопровождала семилетняя девочка, само очарование. Маленькая темноволосая принцесса в богатом платье.

— Познакомьтесь, ваше величество, — сказала Иоланда, — это и есть Мария. Поздоровайся с королевой, — подтолкнув девочку вперед, сказала мать.

Девочка огляделась, цепляя осторожным взглядом незнакомые лица придворных, затем обернулась на мать и свиту, осмелела и сделала грациозный и трогательный реверанс:

— Доброго вам здоровья, ваше величество! Да хранит вас Господь!

— Она — куколка! — просияла Изабелла и поманила девочку к себе.

Та вновь оглянулась на мать, но Иоланда махнула рукой:

— Ступай, если королева просит…

Девочка подошла совсем близко, и Изабелла Баварская потрепала ее рукой по голове:

— Прелесть, какая прелесть! — Она оглянулась на придворных. — А где Карл?

Кавалер Луи де Буа-Бурдон, почетный шталмейстер королевства, великий магистр дворца королевы и нынешний официальный ее любовник, гневно оглянулся на слуг. Но двери уже открывались, и в обществе нескольких воспитателей в залу вошел десятилетний мальчик — худенький, некрасивый, напуганный, хмурый. Он подозрительно уставился на гостей, на девочку в красивом платье…

У Карла с родной матерью сложились странные отношения. Изабелла была чересчур занята личной жизнью и, конечно, придворными интригами — ей как-то нужно было балансировать между двумя политическими силами: арманьяками и бургиньонами. На всех детей ей просто не хватало времени. Тем более — на Карла. Ведь ему никогда не суждено было стать королем Франции, так рассуждала Изабелла, и в этом были убеждены все остальные. Перед ним был старший брат — дофин Луи, и средний — Жан. Карлу могла улыбнуться только провинция. Если уж кого и стоило окружать заботой Изабелле Баварской, так это пятнадцатилетнего Луи, ведь ее номинальный муж Карл Безумный был плох, и старший сын в любой момент мог оказаться новым королем. А в таком случае, чтобы быть уверенной в завтрашнем дне, она должна была иметь на ребенка незыблемое влияние. Десятилетний Карл чувствовал холодность матери и потому сторонился ее. А ей все больше казалось, что он — закрытый, враждебный, чужой. Поэтому она обрадовалась, когда могущественная аристократка Иоланда Арагонская, «королева четырех королевств», предложила обручить ее сына со своей младшей дочерью Марией. Королеву Иоланду это устраивало не меньше: она знала, что за Карлом из дома Валуа ее дочь обязательно рано или поздно получит вполне сносное герцогство или графство.

— Подойди к нам, Карл, — сказала Изабелла.

Принц подошел к матери.

— Ах, малыш, — улыбнулась она. — Посмотри, это Мария. Хороша, правда?

Мальчик исподлобья смотрел на девочку. Изабелла Баварская опередила его, весело всплеснув руками:

— Ну чем не пара! — Она мягко подтащила к себе обоих детей, мало понимавших, что происходит, каждого поочередно чмокнула в темечко.

— Но как они будут расти порознь? — неожиданно спросила Изабелла Баварская. — Или вы хотите оставить юную принцессу Марию в Париже?

Нет, чего не хотела Иоланда Арагонская, так именно этого! Быть в эти годы в Париже, охваченном точно проказой — гражданской войной, то же, что быть в аду. Тем более — ребенку. Тем паче — ее маленькой дочери. Только не Париж!

— Я бы предпочла, чтобы наши дети пожили у меня в Анжере, ваше величество, — ответила Иоланда Арагонская. — На Луаре сейчас спокойнее, чем на Сене.

Другого ответа Изабелла Баварская и не ожидала. Да и не стала бы она носиться в Париже помимо Карла еще и с его нареченной кнопкой.

— Вы правы, королева, Париж сейчас опасен, — печально кивнула она. — А равнины Анжера — райское место для воспитания малышей. Ничего не буду иметь против.

Обе государыни были полностью удовлетворены встречей. Одна с радостью отправляла не самого любимого из сыновей от двора, зная, что ее будущая родственница баснословно богата и сильна и сможет дать ему надлежащее воспитание; другая с радостью увозила сына короля в свою провинцию, подальше от развратной матери и кровожадных придворных. Увозила туда, где она была полновластной хозяйкой и смогла бы вырастить будущего зятя полноценным мужем любимой дочери.

Иоланда Арагонская похлопала в ладоши, и слуги ее внесли в залу заранее приготовленные семь золотых кубков.

— Пусть это будет залогом наших добрых отношений, — сказала одна королева — другой. — На этих кубках — герб Арагона. Когда будет желание утолить жажду, ваше величество, вспомните о нас.

— Как лестно, — улыбнулась Изабелла Баварская.

Она любила подарки. Тем более что часть французской казны уплывало на ее родину — в Баварию. Нелюбимая французами, Изабелла была патриоткой своей родной земли.

Через десять дней, 18 декабря, состоялось торжественное событие. На нем присутствовали обе королевы, дофин Луи, герцоги Людовик Анжуйский и Карл Орлеанский, Бернар Арманьяк и граф де Вертю. В этот памятный день были торжественно обручены десятилетний принц Карл и семилетняя принцесса Мария — будущие король и королева Франции, правлению которых будет суждено изменить ход исторических событий своего государства.

Часть вторая. Азенкур

Король Генрих V. Могу я с чистой совестью, по праву потребовать, что мне принадлежит?

Архиепископ Кентерберийский. Пусть будет грех на мне, мой государь! Написано в священной Книге Чисел, что если сын умрет, то переходит наследство к дочери. Властитель мой, восстаньте, взвейте наш кровавый стяг! На мощных предков обратите взор; и на могиле прадеда-героя, вам давшего на Францию права, его бесстрашный дух вы призовите; и деда, Принца Черного Эдуарда, который, разгромив войска французов, трагедию на славу разыграл!

Вильям Шекспир. Жизнь и смерть Генриха V

Что касается знати (английской знати времен Генриха Пятого.  — Прим. авт. ), война против Франции была их образом жизни, которого она на протяжении поколения была лишена. Их образование, таланты, весь их кодекс поведения были ориентированы на войну. И в самом деле, быть аристократом означало быть воином, и это являлось оправданием их могущества. Война означала славу, стимул к деятельности и приключение; но прежде всего война означала добычу. И к тому же эта война была справедливой: как Церковь, так и Парламент ее поддерживали.

Питер Эйрл. Жизнь и эпоха Генриха V

1

Несколько дней шел проливной дождь, и теперь поле, с обеих сторон стиснутое плотными лесами, раскисло, превратилось едва ли не в топь. Земля взбухла, копыта могучих коней, одетых в броню, укрытых намокшими попонами, глубоко уходили в нее. По панцирям воинов текла вода. Спрятаться было некуда — палатки остались далеко за спиной. Все были мокры до нитки: принцы крови и простые воины. Роскошные павлиньи перья на шлемах знати выглядели жалко. Знамена поникли, плащи стали обузой.

25 октября 1415 года на поле, в пол-лье друг от друга, уже три часа кряду стояли два войска. Французы против англичан.

Весь цвет арманьякской знати собрался под Азенкуром.

Далекие башни самого замка сейчас едва читались за назойливым осенним дождем.

Французов было больше. Пятнадцать тысяч против девяти. Генрих Пятый, английский король, потерял часть своих людей под осажденным Гарфлером. Несколько суток оба войска шли вдоль Соммы к верховью реки: англичане по левому берегу, французы — по правому. Переправившись неожиданно для противника, англичане пошли на север, в сторону Кале, чтобы соединиться с главной военной базой острова на континенте, но французы преградили им дорогу под Азенкуром.

И теперь два войска ждали битвы. Коннетабль Карл д, Альбре, главнокомандующий французов, рассчитывал сражаться в обороне. Он знал, что атаку англичан замедлит огонь арбалетчиков, затем противник увязнет в первой линии из спешенных рыцарей, отчаянных рубак, потом их встретит линия копейщиков и легковооруженных воинов, и наконец, как две сокрушительные волны, обойдет англичан, сломает их ряды и замкнет за нападавшими круг тяжелая конница, равной которой нет в Европе.

Легковооруженным воинам будет с руки добивать разрозненные ряды англичан.

…Еще три часа назад, расположив армию в поле, растянув линию войска между тесными лесами, именно так думал коннетабль Франции, надеясь на стремительную победу в обороне. Его войско не так устало от переходов, как войско англичан. Главное, скорее было вступить в бой. Не ждать. Не томить две громады рыцарской конницы по флангам и три линии спешенных рыцарей и простых воинов между ними.

Но вот прошло три часа, а враг, отгородившись частоколом, ощерившись заточенными бревнами, в три четверти человеческого роста, не двигался. Он точно врос в землю по другую сторону длинного и узкого, не более мили в ширину, поля.

— Чертовы англичане! — через поднятое забрало, держа руку в железной перчатке на рукояти меча, скрипел зубами один из рыцарей коннетабля. — Они успели построить целый форт перед собой!

— Строить палисады — любимое занятие крестьян, — вторил ему второй рыцарь из свиты Карла д, Альбре. — Они, верно, понесут его впереди себя, когда пойдут в бой!

Коннетабль усмехнулся остроте, но улыбка, едва появившись на его губах, быстро исчезла. В этой войне англичане нападали, французы — отбивались. Но сегодня враг не торопился атаковать ряды Карла д, Альбре. Складывалось ощущение, что он никуда не спешит. Что из нападающих англичане превратились в осажденных. Что могут вот так, под проливным дождем, сутками торчать на этом поле, будь оно проклято! И теперь ничто не заставит их пойти вперед.

А войско коннетабля бушевало. Не находило себе места. Карл д, Альбре это видел, и картина нарастающего недовольства беспокоила его куда больше, чем безмолвное стояние на одном месте англичан. Будучи аристократом, коннетабль не любил наемных солдат. Но у последних, дравшихся за деньги, было одно преимущество — они четко выполняли все приказы своего полководца. И совсем другое дело — конница высокородных феодалов, каждый из которых считал себя пупом земли.

А нынче под Азенкуром собрались первые рыцари королевства, окружив себя многочисленными вассалами. Принцы крови, герцоги, именитые бароны! Карл Орлеанский был первым среди первых на этом поле. Битвы ожидали герцоги Алансонский, Барский, Туренский, Бурбон, — каждый с целым войском: с братьями, сыновьями и дядьями, с первыми своими рыцарями, оруженосцами, пажами, многочисленными рядами сержантов, которые вошли в общий строй войска. Каждому хотелось наконец-таки отличиться! Герцог Бургундский не привел свои войска в стан французов, но двум родным братьям — герцогам Брабантскому и Неверскому — запретить выступить на стороне Карла Шестого не посмел. Герцог Бретонский, занятый делами в своей вотчине, послал под знамена с золотыми лилиями младшего брата — Артюра де Ришмона.

Но эти высокородные рыцари, правившие на огромных землях и являвшиеся родственниками короля Франции, были не только отчаянно храбры, но бесконечно горды кровью, которая текла в их жилах. Их самолюбие и тщеславие были высшего накала. Они искали победы любой ценой, и путь к этой победе каждый из них часто видел по-своему. Еще больше рвались в бой их рыцари — каждый из них хотел как можно скорее отличиться, взять знатного пленника, чтобы потом получить за него богатый выкуп. А знатных англичан на той стороне поля было предостаточно. Самой важной птицей был сам король Генрих Пятый — накануне французские рыцари бросали кости за право первым пленить английского короля!

Беда была в том, что в стане французов отсутствовал король. Он был единственным человеком, способным сдержать цвет рыцарства, но сейчас Карл Шестой был недееспособен. А для коннетабля, всего лишь ставленника короля, это являлось куда более трудной задачей.

Усмирять воинский пыл непредсказуемых баронов Карл д, Альбре поручил двум опытным и дисциплинированным полководцам.

Правым флангом рыцарской конницы, грозы всех врагов королевства, командовал прославленный воин — сорокадевятилетний граф де Бофор, Жан, маршал де Буссико. Рыцарь, не признававший «новой войны», где комбинационные хитрости ставятся вперед чести и доблести старинного поединка, будь то поединок между двумя рыцарями или целыми армиями. «Биться, так лицом к лицу», — часто говаривал он, когда ему предлагали изменить привычным военным убеждениям. В 1396 году, отправившись в крестовый поход с Жаном Бургундским, он был вместе с герцогом взят в плен, но выкуплен и уже двумя годами позже оборонял от турков Константинополь. Кого терпеть не мог маршал де Буссико, так это «крестьянскую армию» англичан, которая вызывала у него глубочайшее презрение.

Левым рыцарским конным флангом командовал другой славный рыцарь — сорокасемилетний кавалер Луи де Буа-Бурдон, почетный шталмейстер королевства и великий магистр дворца королевы.

Коннетабль, сам возглавивший первую линию пешего войска, надеялся, что возраст и авторитет двух рыцарей помогут справиться с буйными и недисциплинированными баронами. Тем не менее среди войска на флангах, тяжеловооруженных рыцарей, уже давно закручивались круговороты. Разбивали копытами грязь мощные кони. Повсюду стояла ругань и проклятия. Если бы эта брань могла навредить англичанам, те бы уже давно попадали замертво в размокшую от дождя землю. Ни одного бы не осталось. Время от времени тесные ряды конных рыцарей взрывались, ходили клиньями друг через друга; резали косой дождь штандарты.

Только что к ставке Карла д, Альбре подъехал Луи де Буа-Бурдон и два человека его свиты.

— Не пройдет и часа, монсеньер, — сказал командир левого фланга коннетаблю, — эти сорвиголовы сами бросятся в атаку! Что мне делать?

— Сдерживать их порыв, де Буа-Бурдон.

— Легко сказать! Как справиться с Карлом Орлеанским, когда принц считает, что после короля — он здесь первый рыцарь? Того же мнения относительно себя придерживаются герцоги Брабантский и Неверский. Они смотрят на меня так, как смотрят молодые волки на старого медведя! Они требуют, чтобы я убедил вас как можно скорее атаковать англичан…

— Ссылайтесь на меня, черт возьми! Скажите им, что это мне решать, что, где и когда. Не мне же учить вас, де Буа-Бурдон, что атакующий окажется в незавидном положении!

— Согласен, монсеньер. Не хуже вас я понимаю, что сейчас все решает выдержка! Были бы эти господа простыми дворянами, я бы приказал их арестовать и до конца битвы держать в лагере, в палатках, скрутив по рукам и ногам! Но у каждого из них — сотни рыцарей, преданных вассалов, которые слепо им повинуются! Прикажи я своим людям взять у них мечи, они, глазом не моргнув, изрубят меня на куски!

— Повторяю, кавалер, ссылайтесь на меня. Пусть говорят со мной!

Закованный в броню де Буа-Бурдон тяжело вздохнул:

— Вы возложили на меня слишком большую ответственность, монсеньер. Думаю, я ее не достоин…

— А я думаю, достойны, кавалер! — рявкнул на него коннетабль. — Другому эту миссию я бы не поручил! Вам ясно?

— Да, монсеньер.

— Вот и хорошо, а теперь отправляйтесь к своим людям и передайте им мои слова. Если хотят, пусть говорят со мной.

Луи де Буа-Бурдон поклонился и, пришпорив коня, с людьми своей свиты поскакал на вверенный ему левый фланг. Карл д, Альбре знал, еще минут пять, и к нему пожалуют высокопоставленные гости. Он не ошибся. Стоило де Буа-Бурдону вернуться на левый фланг, как несколько рыцарей оторвались от рядов, где поднималось знамя герцогов Орлеанских — с белыми квадратами поверх тех же трех золотых лилий на лазоревом поле.

Впереди, с поднятым забралом, скакал молодой Карл Орлеанский.

— Сколько мы еще будем стоять, монсеньер? — сдерживая своего коня перед главнокомандующим, крикнул воин.

Лицо коннетабля было непроницаемо:

— Пока англичане сами не пойдут на нас.

На них смотрели. Пешие воины тянули головы. С наибольшим интересом наблюдали бароны — они знали, о чем говорят два полководца.

— Монсеньер, французы рвутся в бой! — яростно выкрикнул Карл Орлеанский, под которым бушевал его конь. — Я едва сдерживаю своих рыцарей!

— Это ваша обязанность — сдерживать своих людей, когда в этом есть необходимость, — отрезал коннетабль. — А заодно и самого себя, герцог.

Вассалы Карла Орлеанского ждали. Молча следили за сценой и всадники, окружавшие коннетабля. Было непочтительно — так говорить с принцем крови.

— Монсеньер! — сурово выкрикнул Карл Орлеанский, требуя внимания. — Мы стоим уже битых три часа! — По доспехам молодого рыцаря текли струи дождя, глаза горели. Было видно, что он и сам, не меньше своей части армии, спешит атаковать противника. — Мои рыцари хотят знать одно — когда?

— Вы же не хотите в одночасье переиграть наш план? — тем же ровным тоном, сохранять который стоило ему немалых сил, проговорил коннетабль. — Это неразумно, это губительно…

— Иногда губительно ожидание, монсеньер! А молниеносность — залог победы! Мы уверены: святой Михаил поможет нам!

— Я тоже надеюсь на святого Михаила, герцог! — в глазах Карла д, Альбре промелькнула молния. — Но я также знаю, что он надеется на наше благоразумие.

Еще три всадника, закованные в доспехи, подлетели к ставке коннетабля, но уже с правого фланга. На этот раз граф Артюр де Ришмон, второй сын герцога Бретани, ровесник Карла Орлеанского. Молодая кровь не давала им покоя. Тем более что это была кровь Капетингов и герцогов Бретонских.

— Монсеньер, наши люди полны огня! — с искренним пылом выкрикнул Артюр. — Клянусь Богом, мы опрокинем англичан!

Карл Орлеанский был рад поддержке. На его лице светилось неприкрытое ликование. Едва заметным кивком головы он приветствовал де Ришмона.

— Я говорю о том же, граф. Мои люди…

— Монсеньер, рыцари желают одного — пролить кровь своего врага, — не дав договорить герцогу Орлеанскому, но кивнув ему, давая понять, что понимает его с полуслова, продолжал де Ришмон. — Англичане не выдержат натиска!

— Мы просим вас от всего войска! — вторил ему Карл Орлеанский. — Мы настаиваем…

— Мы не будем атаковать англичан! — почти зарычал коннетабль. Даже конь затрепетал под ним. Карл д, Альбре старался сдерживаться. — Посмотрите на это поле, господа… Мы все увязнем в этой жиже, черт бы вас подрал с вашим огнем и вашим пылом! Доверьтесь мне, герцог! И вы, граф… Прошу вас.

Карл Орлеанский и Артюр де Ришмон почти одновременно повернули коней и в сопровождении вассалов поскакали к своим полкам. Гнев и непонимание переполняли их.

— Дай мне терпения, Господи, — едва слышно проговорил коннетабль Карл д, Альбре. — Вернуа! — окликнул он одного из своих рыцарей.

— Да, монсеньер?

— Пошлите вперед несколько человек. Ни черта не видно за этим дождем! Я хочу знать, нет ли движения в рядах англичан. Немедленно!

Король Генрих Пятый, в окружении свиты, под развернутым над ним балдахином, защищавшим его от дождя, сидел в седле боевого коня на том конце поля и смотрел в сторону французов. Он не мог видеть брожения в рядах превосходящего его по численности противника, но чувствовал это движение. Нюхом. Сердцем. И оно радовало его! Да, у него было меньше людей. Под этим чертовым Гарфлером его ряды поредели, но виной тому были не столько французские мечи, как дизентерия!

Генриху Ланкастеру было двадцать восемь лет. Его отец, Генрих Четвертый, два года назад умер от проказы. И вот уже два года Англией управлял новый король. Но этого времени хватило баронам, чтобы понять, какого государя они получили. Умного, расчетливого, властного. Такого, какой им и был нужен. Не уступающего никому и ни в чем. Идущего к своей цели, невзирая ни на какие преграды. Могущего быть справедливым, но жестоким и беспощадным одновременно.

Но бароны и не догадывались, что сами сделали его таковым. Сделали их аппетиты. Их давняя мечта — обогатиться за счет континента.

После умерщвления последнего из королей Плантагенетов, Ричарда Второго, в 1399 году, при поддержке все тех же баронов, на престол, в возрасте тридцати двух лет, полный сил, вошел его отец — Генрих Четвертый. Первый из Ланкастеров в истории Англии. Но болезнь, которой боялись все, стала точить его силы. Отец превратился в затворника. Два похода на континент не подняли в достаточной мере его престиж. Он воевал со своими баронами, когда-то поднявшими его на щит, с мятежными валлийцами. А потом стал угасать. Это была долгая, мучительная и страшная смерть. Заболевшего проказой горожанина выселяют в «город мертвых» и забывают о нем. Забывают даже родные. Но как забыть о короле, которому нужно ежедневно заботиться о своем государстве? Председательствовать в советах? Собирать и направлять армии? Участвовать в похода? Побеждать, наконец?

Кому нужен король-прокаженный, с изуродованным лицом и руками, которого боятся коснуться даже слуги? Который днем и ночью прячется в своих покоях от подданных?

Будущий король Генрих Пятый больше всего на свете боялся заразиться от отца страшной болезнью, этим проклятием. И еще, наблюдая за баронами, симпатии которых к верховному властителю были так же непостоянны, как чувства ветреной женщины к многочисленным возлюбленным, он понял главное: чтобы снискать уважение и любовь своих подданных-аристократов, нужно три качества: во-первых, быть хитрым политиком, во-вторых, сильным и жестоким правителем, и в-третьих, удачливым полководцем.

Такого будут уважать, любить, и за таким королем неспокойные бароны, в сущности — алчные вояки, пойдут хоть на край света.

Главное — уметь побеждать.

В начале августа он высадился со своим войском в Нормандии, недалеко от устья Сены, где стояла суровая крепость Гарфлер. Внезапному нападению на континент предшествовало письмо французскому королевскому двору. Генрих Пятый Ланкастер просил руки Екатерины Валуа — дочери Карла Шестого Безумного и Изабеллы Баварской. Генриху ответили, что принцесса слишком молода для брака — ей только что исполнилось четырнадцать лет. Но истинной причиной была не юность Екатерины! За невинным предложением руки и сердца, а на континенте знал об этом каждый, стояли старинные притязания Англии на корону Франции.

Генрих Пятый счел отказ за оскорбление и переплыл с войском Ла-Манш.

Мощный Гарфлер стал бы неприступным, имей он тысячу бойцов и вдоволь провианта. Но в крепости, несмотря на ее мощь, оказался маленький гарнизон. Сто человек! А припасов и совсем малость. Весть об английском вторжении успела разнестись быстро, гарнизон французы пополнить успели до четырехсот воинов, которыми командовал Рауль де Гокур, а вот отставший от отряда обоз с продовольствием Генрих успел перехватить. Гарфлер страдал от голода, английские войска — от внезапно разразившейся эпидемии дизентерии. Ланкастеру даже пришлось приказать истребить без жалости всех проституток, которые подходили к его лагерю ближе чем на три мили. Это отродье, столь желанное для солдат всех рангов и сословий, всегда жадно тянется к военным лагерям. Пусть так, но оно стремительно разносит любую заразу по всему войску. Им резали глотки, вешали и топили, как котят. Когда продовольствие у осажденных закончилось, французы предприняли две отчаянные вылазки, стремясь уничтожить артиллерию англичан, но их атаки были отбиты. Молодой граф Хандингтон в последний раз так азартно преследовал французов, отступавших к стенам крепости, что едва не ворвался за ними в Гарфлер и не попал с отрядом своих рыцарей в плен.

Бомбарды, кулеврины и требюше^[105] продолжали методично обстреливать крепостные стены и городские постройки за ними.

Генрих назначил день штурма, но сутками раньше из крепости выехали посланцы с белым флагом. Они сделали английскому королю необычное предложение: если через три дня французы не придут осажденному городу на помощь, значит, такова судьба и Гарфлер сдастся на милость Генриха.

Перемирие в трое суток было по-рыцарски идеальным — обе стороны положились исключительно на судьбу.

По истечении означенного времени король Англии Генрих Пятый выехал со своей свитой и рыцарями в сторону ворот осажденного Гарфлера. Он уже был в четверти мили от крепости, когда опустился мост и ворота открылись. Въехав в Гарфлер в полном молчании, он увидел изможденных изнурительной осадой солдат и офицеров, и старейшин города с ключами в руках. Все старейшины были связаны одной веревкой — через петли на шеях. Таково было условие короля Англии.

— Встаньте на колени, — приказал он городским властям.

Старейшины безропотно повиновались. Генриху оставалось только улыбнуться. Когда его люди подыхали от дизентерии, он поклялся себе перевешать всех защитников крепости, из-за упрямства которых страдает его войско. Но поклялся самому себе. Никто, кроме Господа Бога и дьявола, его не слышал. Теперь он видел, что противник раздавлен. Унижать его дальше, тем более — уничтожать, значило бы оскорбить свое собственное достоинство. Прослыть извергом. Сохранить жизнь осажденным и сдавшимся в одном городе значит — с легкостью открыть ворота других городов, сохранить своих солдат.

— Сэр Хандингтон, возьмите ключи и передайте их своему королю, — сказал он. — Вам необязательно покидать боевого коня, — добавил Генрих, видя, что юный рыцарь намеревается спешиться.

Недавний герой с улыбкой победителя подъехал к главе города и, чуть наклонившись, взял из его руки ключи от крепости. Все это происходило в полном молчании.

— Повелеваю, — сказал Генрих. — За всех рыцарей, защищавших крепость, в ближайшие три дня будет назначен выкуп. Под честное слово я отпущу каждого и назначу время возвращения. Если к означенному сроку рыцарь не вернется, пусть знает, что честь его потеряна. И если он еще раз попадется ко мне в плен, то будет повешен на первом суку как простой разбойник. Что касается горожан, то они должны сейчас же, без промедления, признать себя подданными короля Англии. Готовыми всегда и во всем верно служить ему. В противном случае они могут убираться из города восвояси. — Король усмехнулся. — Но без штанов. Для их имущества и домов найдется новый хозяин!

Это было 23 сентября. А на следующий день Генрих Пятый послал в Париж гонцов с письмом к дофину Луи. Английский король был оскорблен тем, что его предложением руки и сердца Екатерине Валуа пренебрегли, и потому вызывал семнадцатилетнего юношу на рыцарский поединок. Не больного же Карла Шестого ему было вызывать! Увлеченный музыкой и не любивший воинские забавы, Луи Валуа на письмо мрачного соседа Ланкастера не ответил.

Еще через трое суток, оставив в Гарфлере гарнизон и провиант, Генрих Пятый двинулся на северо-восток, к Сомме. Тогда он еще точно не знал, где ему придется столкнуться с войском французов.

И вот теперь, под Азенкуром, на этом чертовом поле, в хляби, под дождем, Генрих не знал, жалеть ему или нет, что он осадил Гарфлер. И не выполнил своего первоначального плана, а именно: пройти маршем мимо Парижа, охваченного гражданской войной, и, занимая по дороге города, дойти до Бордо, английской территории, с принадлежавшими ему крепостями, и уже оттуда угрожать французам и расширять свои владения на континенте.

Жалел, потому что не знал, каков может быть исход битвы. И нужно ли было искать этого сражения. Французы вылезли из кожи, чтобы в короткие сроки собрать войско. Но у них это получилось.

Три тысячи из двенадцати он потерял. А три четверти из всех его людей, прибывших в Нормандию, были лучники. Болезни не разбирают, за кого им браться. Они одинаково косят как рыцарей, так и простых вилланов. От проклятой болезни умер один из его полководцев — Майкл де ла Поль, граф Суффолкский. Рыцарская конница короля поредела на четверть, и теперь, под Азенкуром, была раз в пять меньше, чем у французов. А с такой разницей столкнуться с последними, настоящей грозой, в чистом поле — значит обречь себя на верную смерть. Англичане могут сражаться как львы, они постараются забрать с собой как можно больше французов, но все равно это будет самоубийство.

Но Генрих из рода Ланкастеров даже не думал первым бросаться в бой. Он поступил бы так лишь в том случае, если бы сам Господь раздвинул полные дождя небеса над Азенкуром и приказал бы ему громовым голосом двинуться на противника. Оттого вилланы Генриха, самые меткие стрелки в Европе, с руками могучими, как ноги тягловых лошадей, и везли с собой в повозках не только двухметровые луки и связки длинных стрел, но и колья, выточенные из бревен. Сложив луки, мечи и топоры, они с быстротой, которой могли позавидовать самые расторопные строители любых фортификаций, вбивали тяжелыми молотами эти колья в землю перед своим, выбравшим боевую позицию войском. Вбивали, чередуя длинные бревна с короткими, и на последние укладывали длинные острые колья, заточенные так, как затачивает смертоносный кол палач, намереваясь насадить на него свою жертву. Концы этих кольев были направлены на противника — на уровне конской груди, а тупые концы вгонялись в землю и сверху прижимались бревнами. Такой палисад напоминал гигантского ежа, не иначе. И все это лучники делали с быстротой воистину неподражаемой! Тяжеловооруженный рыцарь на боевом коне не сможет перемахнуть через такую преграду, он встанет перед ней. А не успеет остановиться — верная смерть. Да и простой воин должен забыть хотя бы на несколько секунд о своем мече, чтобы перелезть через невысокую стену. А этого времени всегда достаточно, чтобы раскроить ему голову топором или хотя бы отсечь руку! С таким палисадом легко расправиться бомбарде, расправиться как с пушинкой, но для сражения в поле артиллерию не берут. Их свозят к осажденным крепостям. Палисад можно развалить тяжелым бревном, с которым, разбежавшись, бросятся на него с десяток здоровых молодцов. Но ни один не добежит до стены — на каждого найдется по доброй английской стреле. А то и по дюжине — на отчаянного брата.

Поэтому Генрих Ланкастер и построил свои войска так, точно собирался отбиваться от противника в осажденной крепости. Оставшиеся девять тысяч бойцов здесь, под Азенкуром, были поделены Генрихом и его полководцами на три части. Центральной командовал сам король, правой — герцог Йорк, левой — лорд Камой. Впереди каждой части войска, отгородившись соединенными друг с другом палисадами, стояли лучники. Простые вилланы, в случае близкого боя готовые отбросить свое грозное оружие и взяться за другое — мечи и топоры. С их рядами смешались копейщики и спешенные рыцари. Палисад, обращенный к французам не ровной полосой, а треугольниками, по всей изломанной линии разрывали маленькие проходы — для стремительной ответной атаки.

Генрих Пятый размышлял — пел ему свою грозную песню гений войны, шептал на ухо советы. Да, его войско устало от многодневного непрерывного перехода; да, потрепанное болезнью, оно уступало противнику числом. И тем не менее, простояв три часа напротив французов, под дождем, он приказал немедленно позвать к нему герцога Йорка и лорда Камоя, командующих правым и левым флангом его армии. Через пять минут, промчавшись вдоль рядов, два первых аристократа Англии, почти одновременно, на боевых конях и в полном вооружении, предстали перед своим королем.

— Отдайте распоряжение снимать частокол, — сказал Генрих.

Герцоги переглянулись. Что случилось? Неужели молодой король, всегда — образец выдержки, способен в этот решающий день наломать дров? Стоять три часа заклятым врагам друг против друга — лицом к лицу — тут не у каждого выдержат нервы!

— Атаковать французов? — не веря своим ушам, спросил Йорк. — Они только и ждут этого, государь!

Король хмуро улыбнулся, но не ответил.

— Ваше величество… — вступил в разговор Камой.

Но король не дал ему договорить.

— Мы пройдем вперед четверть мили, — сказал он.

— Четверть мили, но зачем? — спросил Йорк.

— Это опасно, — серьезно проговорил Камой.

— Еще как опасно! — с улыбкой воскликнул молодой король.

Вокруг них шумел дождь. Рыцари и солдаты, смотревшие на полководцев и короля, притихли. Только легкий гул. Все знали: скоро все решится. Бой будет сложным. На этом поле останутся многие. На чужой земле. Серая полоса французского войска, смазанная из-за дождя, для каждого была линией великой победы. Но скорее — смерти, если только король англичан совершит оплошность…

Глаза Генриха блестели. Казалось, рассудок покидает его. Если в такие минуты в кого вселится дьявол, пиши пропало. Гибель и позор ждет войско.

— Еще как опасно… — повторил молодой король.

— Они могут пойти на нас! — воскликнул герцог Йорк. — Они воспользуются моментом!

— Ваше величество, это может погубить нас, — спокойно согласился с ним лорд Камой. — Сняв палисад, мы окажемся незащищенными. Их конница сомнет нас. Это обернется катастрофой…

— Нет, — поправил себя король, — мы пройдем не четверть, а треть мили. Стоит сказать моему брату Томасу, чтобы он раньше времени не бросился в бой. Герцог Кларенс чересчур горяч. — Король улыбнулся обоим полководцам. — Не так ли, господа?

…Карл д, Альбре не мог поверить своим глазам — он задохнулся от душившего его восторга, когда увидел там, за дождем, что серая полоса англичан двинулась в их сторону. Она медленно приближалась, разрастаясь, становясь плотнее. Чуть раньше несколько разведчиков уже сообщили ему, что англичане снимают палисад и медленно, частями, движутся в их сторону. Теперь он видел это собственными глазами. Значит, не зря он осадил уже с десяток важных вельмож, которые рвались в бой. Не зря ждал этого движения. Англичане не выдержали первыми. Сдались. И обороняться будут они, французы, так, как он и задумал вначале. Теперь гонцы объезжали войско с приказом главнокомандующего: арбалетчикам выстроиться в боевой порядок, спешенным рыцарям и копейщикам приготовиться принять на себя удар, рыцарской коннице по флангам быть готовой окружить врага и ударить с двух сторон.

Но рыцари и так давно ждали этого. Страсти в их рядах разгорелись высшего порядка. Слава Франции уже трепетала на кончиках их копий, лезвиях мечей и в силе боевых молотов. Они готовы были смять англичан, изрубить на куски, уничтожить…

Продвижение войска вперед остановилось так же неожиданно, как и началось. Ряды французов, уже приготовившись к нападению, были в недоумении: что же, англичане струсили? Решили отказаться от битвы? Но чего они испугались? Отказывался понимать ситуацию и коннетабль Карл д, Альбре. В полумили от них, вдоль всего поля, выстроился ряд копейщиков и рыцарей с длинными щитами. Как непохоже это было на англичан. Такой строй легко могли опрокинуть его рыцари. Дай только команду. Но его войско приготовилось к обороне, менять все на ходу было слишком опасно. Атака могла нарушить все его планы.

— Что они делают? — возмущенно вопили в рядах французов. — Проклятые англичане, почему вы остановились?!

Молодой граф де Ришмон, оказавшийся рядом с коннетаблем, вновь поднял забрало.

— Да что это такое?! — возопил он. — Монсеньер? Как это понимать? Они не решаются напасть на нас?

— Хотелось бы в это верить, — тоже поднимая забрало, всматриваясь в ряды англичан, различаяпередвижения английской конницы, откликнулся коннетабль. — Кто испугался до начала битвы, тот уже проиграл. Но это непохоже на англичан…

— Прикажите атаковать! — выкрикнул де Ришмон. — Монсеньер!

Злость и ярость можно было прочитать на лицах французов. Они уже готовы были к бою — остановить и смять ряды нападающих.

Коннетабль не сразу понял, что приготовили им англичане. Там, за первыми рядами воинов, вновь вырастал палисад — вырастал со стремительной скоростью. Когда копейщики и рыцари рассеялись, через дождь можно было легко разглядеть вновь возведенную из кольев стену.

— Проклятье, — тихо проговорил он. — Они обманули нас…

Де Ришмон метнул на него требовательный, если не гневный взгляд.

— Да они смеются над нами, монсеньер!

Новая делегация в количестве семи всадников галопом скакала к главнокомандующему. Даже несмотря на намокший штандарт, коннетабль издалека разглядел герб — двуглавого орла кроваво-алого цвета. На этот раз к нему пожаловал крестоносец граф де Бофор, маршал де Буссико, любимец короля Карла Шестого.

— Монсеньер, куда это годится? — осаждая коня, выкрикнул он. — У моих людей уже нет терпения. Рыцари хотят славы Франции, и немедленно!

— Я тоже хочу славы Франции, граф!

— Не сомневаюсь! Но покажите это нам на деле. Англичане на расстоянии вытянутой с мечом руки. Это же и слепому ясно — они не решаются напасть на нас. Это наш час, монсеньер!

Целый конный отряд продвигался в сторону его ставки. Старый герб Франции, герб прямой линии Капетингов, красовался на первой и четвертой частях знамени — белое поле, усыпанное золотыми лилиями. Впереди, опережая эскорт, к коннетаблю ехали рысью два высокородных герцога — Антуан Брабантский и Филипп Неверский.

— Наши люди желают битвы, — сказал Антуан, держа в правой руке шлем. Его голову укрывала только кольчуга. — Англичане пали духом, увидев наших рыцарей. Они струсили. Нельзя упустить момент!

Филипп Неверский, тоже сняв шлем, молчал. Было видно, что он во всем поддерживает брата. Сегодня, на поле под Азенкуром, каждый их этих родовитых дворян только терпел своего главнокомандующего. Это можно было прочитать по глазам знатных вельмож, требующих немедленного боя. Оба герцога предпочли старшему брату Жану Бургундскому — корону Франции и лагерь арманьяков, и требовали уважения в своему выбору.

— Для чего мы преследовали англичан? — продолжал герцог Брабантский. — Зачем оказались на этом поле? Чтобы настояться под дождем, а потом отойти назад? Я не понимаю вас, монсеньер.

— Отдайте приказ нападать, монсеньер, — неожиданно потребовал от него герцог Неверский. — Сейчас самое время. Так хотят все французские рыцари. Нас больше, и мы готовились к битве, а не месить грязь на радость англичанам!

Карл д, Альбре оглянулся на фланги. Рыцарское воинство кипело. Необузданного офицера можно наказать, даже казнить, но кто способен наказать Карла Орлеанского или герцога Брабантского, потомков Людовика Святого, окруженных сотнями вассалов — рыцарей своего дома? Тем более наказать за то, что они хотят прославить французское оружие? В эту минуту Карл д, Альбре понял, что он проиграл. Победили они — многочисленные вельможи, которым было наплевать на голос разума. Непомерное честолюбие, гордыня и жажда битвы — вот были сейчас их путеводные звезды.

Граф Солсбери, Томас де Монтегю, объезжал ряды лучников, только что выстроивших новый палисад в полумили от французского войска. Они работали не покладая рук — в любой момент враг мог сорваться и броситься в атаку. Им помогали свободные копейщики, спешенные рыцари — все, кто был рядом. Им удалось обмануть французов и, вновь отгородившись частоколом, встать стеной. Одному из командиров королевского войска, графу Солсбери, недавно исполнилось двадцать девять лет, но он уже был кавалером Ордена Подвязки^[106]. Ему составлял компанию боевой товарищ — Томас Ланкастер, герцог Кларенс, родной брат короля, отчаянный бретер. Герцог Кларенс был всего на год младше короля. Их разделял один год возраста и непреодолимая пропасть — по темпераменту и амбициям. Их отец, Генрих Четвертый, думал, что буйный характер Кларенса не даст спокойно управлять страной умеренному во всем Генриху. Что младший брат, обладатель поистине бешеного нрава, которому мог позавидовать и лесной вепрь, станет вечной опасностью для старшего — дремлющим до времени, пускающим клубы дыма вулканом, полным в сердце кипящей лавы. И ошибся. Герцога Кларенса не интересовал трон его сдержанного и рассудительного брата. Его вообще не интересовал какой-либо трон. Коварству политики и неограниченной власти он предпочитал пышные турниры и кровопролитные бои. И на этом поприще равных ему найти было трудно. Правда, на поле боя герцог Кларенс знал только одного полководца — самого себя.

Двух благородных вельмож сопровождали рыцари их свиты. Как и французы, английские аристократы в эти часы были возбуждены, предвкушая битву. Неожиданный приказ о продвижении в сторону противника только накалил страсти.

— Ненавижу дождь, — держа золоченую уздечку, бросил в открытое забрало Кларенс. — Он преследует нас и во Франции. Злой рок, не иначе…

— Вы к нему не справедливы, — управляя закованным в доспех конем, откликнулся граф Солсбери. — Для одних дождь — злой рок, а для других — благодать.

— Для кого же он благодать, граф, для нас или французов? — усмехнулся герцог Кларенс. — Покажите мне хоть одного солдата, который бы не сыпал сейчас проклятиями, стоя в этой грязи.

— Для кого благодать, это пока неясно, — уклончиво ответил граф. — Но скоро мы поймем это. Дождь станет лучшим другом для тех, кто будет стоять в обороне, и окажется худшим врагом для нападающего.

— Вы думаете, этот марш вперед пойдет нам на пользу?

Граф Солсбери усмехнулся:

— Ваш брат, наш король, надеется на это. Будем надеяться и мы, герцог.

Они направляли коней вдоль заново рождающегося палисада. От лучников, ставивших частокол, шел пар. Стрелки тяжело дышали. Это не шутка — под носом у врага возводить крепостную стену! Сделав главную работу, лучники вновь утыкали стрелами землю вокруг себя.

— Знаете, граф, — тоже поглядывая в сторону французов, сказал через открытое забрало герцог Кларенс, — жаль, что подобные войны не решаются поединком. Я бы не заставил долго ждать французов, прими они решение выставить дюжину своих рыцарей против дюжины наших. Исход битвы — исход всей войны. Если бы дофин ответил на вызов, нам бы не пришлось мокнуть на этом чертовом поле!

— Послушайте их разговор, друг мой, — дав принцу договорить, останавливая коня, перевел разговор Солсбери.

Трое лучников упрямо всматривались вперед, где, на расстоянии сотни шагов, гарцевали перед палисадом три конных француза. Лучники энергично переглядывались друг с другом.

— Если бы этот черт проплясал на своем жеребце ровно столько, пока ты станешь спускать свои штаны, чтобы помочиться, Джон, — горячо выкрикивал своему товарищу здоровяк, чья рыжая борода то и дело выглядывала из-за надвинутого на лицо капюшона, — я успел бы поднять стрелу и опустить ее ровнехонько на него. — Она бы ему до потрохов достала!

— Это ты врешь, Джек, — возразил рябой блондин, чей капюшон лежал на плечах, — до потрохов не достала бы. А, Вилли-Нос?

Тот из лучников, которого назвали Вилли-Носом, совсем невысокий и щуплый, отмахнулся. Лучники не видели двух вельмож, остановивших коней за их спиной, потому языки их работали на славу.

— А если у него добрые наплечники, — продолжал рябой блондин, которого звали Джоном, — то отскочила бы твоя стрела, только царапнула. Рыцаря, у которого есть монета на добрый панцирь, стрелой не возьмешь. Простого латника — другое дело. Арбалетчика или копейщика. Ну, может, коня рыцарского, если шея окажется открыта…

— А ты что скажешь, Вилли-Нос? — на этот раз обратился к товарищу рыжебородый Джек.

— Вот пристали, — наконец откликнулся третий. — Что толку тратить стрелы на тяжелых рыцарей, когда они за триста футов от тебя. То же самое, что поливать стрелами крышу амбара. Была бы стрела потяжелее раз этак в пять, тогда другое дело. Ты, Джек, не обижайся, но Джон прав. Конечно, если стрела найдет лазейку, вот тогда да. Но так ведь стрела — не змея. Это еще надо, чтоб повезло. Пробить кольчугу латника, такого же, как и мы, его железные бляхи, это, я согласен, навесом самый раз. А рыцаря, этого кабана, надо бить в упор. Своей силой. От руки, от плеча. Когда до него шагов тридцать будет. Когда он на тебя летит, как штормовой вал. А еще лучше — коня его. А самого рыцаря добить и на земле можно. Так падать, как они падают — всей тушей оземь, да на всем скаку, тут и без стрелы можно Богу душу отдать! А пока он станет в этой грязи барахтаться, изловчись, ударь его топором, вот и делу конец.

— Этот малый — стратег, — взглянув на Кларенса, усмехнулся граф Солсбери. — Что вы думаете, герцог?

— А еще лучше — оглуши обухом и тащи за палисад, — продолжал распалившийся Вилли-Нос. — А потом к повозкам. С такой добычей домой вернешься, и внукам будет на что жить, и правнукам.

— Он мужлан, граф, — бросил Кларенс. — Жаль, прошли старые времена! Когда-то даже оруженосец из родовитой семьи не имел права взять в руки меч, чтобы сражаться с рыцарем, а держал в руках палку. Если же брал меч, только для того, чтобы на поле битвы отдать его хозяину. А теперь каждый мужик решает, как лучше подкараулить благородного рыцаря, чтобы перерезать ему глотку, как свинье.

— Может быть, и так, герцог. Но такая тактика оправдывает себя на поле боя.

Герцог Кларенс скривил рот и ничего не ответил.

— Эй, лучник! — окликнул невысокого человечка граф Солсбери.

Вилли-Нос обернулся, за ним обернулись и двое спорщиков. У Вилли было рыжее детское лицо, все осыпанное конопушками. И совсем уже рыжим был большой приплюснутый нос. Солдат вначале оторопел от властного оклика и грозного облика военачальника, но тут же смущенно улыбнулся:

— Вы меня, милорд?

— Тебя-тебя. Как твое имя? — спросил граф Солсбери.

— Вилли-Нос, милорд, — поклонившись, ответил рыжий лицом лучник.

— А поточнее, Вилли-Нос?

— Вильям из Уэльса, милорд.

— Это другое дело, — усмехнулся граф. — Останешься жив, найди меня после битвы. Я тебя отличу. За ум и смекалку, — добавил граф.

Рыжее лицо лучника расплылось в улыбке. К тому времени принц Кларенс уже пустил коня вперед.

— Спасибо, милорд.

— Удачной тебе охоты, Вильям из Уэльса.

— Проклятые французы! — в ту же минуту услышал граф рык герцога Кларенса. Принц обернулся на своего товарища — графа Солсбери. — Сейчас я им покажу, Томас, как дразнить англичан! Кенсингтон, Вудсток, за мной!

Герцог Кларенс уже направлял разом загоревшегося от его вопля коня в лазейку между палисадами; за ним, не медля, последовали два его рыцаря. Через дождь они уже скакали с мечами наперевес в сторону трех французов. Те увидели атакующего противника и построились в ряд, принимая бой.

Граф Солсбери, а вместе с ним и первые ряды войска, затаив дыхание, следили за новой выходкой принца крови. Граф знал, что король недолюбливает брата именно за такие вот сцены. Поддавшись яростному порыву, герцог Кларенс мог совершить любой поступок. О своей жизни в эти минуты он думал меньше всего.

— Мой — средний! — закричал он товарищам. — За кровь Ланкастеров! Да здравствует святой Георгий!

— Да здравствует святой Георгий! — вторила принцу его свита.

Рыцарь герцога Кларенса по имени Вудсток первым налетел на француза, но конь того встал на дыбы, и удар английского меча пришелся по прочной броне, защищавшей грудь животного, скользнул и распорол попону. В ту же секунду палица француза обрушилась на голову Вудстока, смяв шлем в области виска, сбив забрало, бросив нападающего, уже мертвого, с открытым окровавленным лицом — в грязь под ноги обоим коням.

Удар Кенсингтона выбранный им противник отбил небольшим щитом, резко развернул коня, но ответный удар французского меча только зацепил бронированный круп коня англичанина. Последний пролетел вперед; под дождем, в грязи, рыцари развернулись и вновь бросились друг на друга…

В эту минуту герцог Кларенс уже теснил третьего француза. Ловко отражая удары меча, герцог наносил собственные — тяжелым боевым топором на длинной рукояти; каждый такой удар был не только тяжелым, но оставлял вмятины или рассекал сталь щита. Упустить такой удар значило бы подвергнуть себя смертельной опасности. Конь герцога приплясывал под ним и беспрекословно слушался хозяина, понимая каждое его движение. У французского рыцаря был только один шанс — ранить животное под ловким и неуязвимым рыцарем. В эту минуту первый французский рыцарь, оставив сраженного противника, уже скакал на выручку соотечественнику — он стремительно нападал на герцога Кларенса, прикрываясь щитом от возможного удара топора и занеся руку с палицей. Еще несколько мгновений, и герцог Кларенс должен был оказаться между врагами. Удар первого противника он отбил щитом, своим же щитом прикрылся и француз, но герцог Кларенс обманул его — он забыл о первом враге; щит герцога прикрыл его от удара второго француза — мощного удара палицей, а боевой топор, взлетев над головой, со всей силы обрушился на открытую спину француза, так быстро разделавшегося с Вудстоком; рассекши панцирь, лезвие вошло на треть, перебив хребет французского рыцаря. Безжизненное, закованное в сталь тело неловко повалилось с припустившего вперед коня…

— Это тот человек, о котором я думаю, господа? — сидя в седле, под балдахином, закрывавшим его от дождя, спросил окруженный свитой Генрих Пятый. Полный гнева, он оглядел своих придворных. — Кто-нибудь мне ответит, это он?

— Да, ваше величество, — ответил один из рыцарей свиты. — Это ваш брат, герцог Кларенс…

— Что же он вытворяет? — бледнея от злости, пробормотал король. Он только сейчас подумал, что придворные мало в чем могут ему помочь. Единственный человек, способный укротить вепря-Ланкастера, это он сам. Король Англии. — Однажды мне придется одеть на него кандалы и заточить в Тауэр!

Тем временем сражение продолжалось. Лошадь под Кенсингтоном была ранена, она присела на задние ноги и вместе с рыцарем повалилась на бок. Рыцарь оказался придавленным, и француз не упустил момента. Развернув своего коня, он пролетел мимо Кенсингтона и, нагнувшись, со всей силы нанес по противнику удар мечом. Падая, англичанин не выпустил своего оружия из рук, и потому, лежа в грязи, придавленный закованным в броню животным, отбил удар. Но второго удара, с другой стороны, отбить не смог. Развернувшись, француз перебил ему правую руку, в которой тот держал меч. Изувеченный рыцарь больше был ему не противник. Француз обернулся на сражавшегося с герцогом Кларенсом товарища в тот момент, когда топор англичанина рассек лошади противника голову. Французский рыцарь упал навзничь, назад, в грязь, раскинув руки, обнажив грудь, покрытую панцирем. Но укрыться щитом он не успел. Топор нависшего над ним герцога Кларенса, брошенный со всей силы, пробил кирасу, кольчугу и войлочную куртку под ней и вошел в грудь рыцаря. Француз так и остался лежать, разбросав в сторону руки. А герцог Кларенс, отстегнув от седла железную палку с зубчатым молотом на длинной цепи, теперь был один на один с последним врагом. Оба рыцаря, сорвавшись с места, съехались что было силы. Француз рубанул мечом по щиту герцога Кларенса, но удар зубчатым молотом на длинной цепи оказался куда коварнее. Молот перелетел через щит и пришелся по затылку рыцаря — по его шлему. Удар оглушил француза. Второй удар молотом, еще более стремительный, пришелся по плечу рыцаря — той руки, в которой он держал щит, раздробив ему кость. Третий — угодил в самое забрало. Щит полетел на землю. Железный шар с шипами ломал кости через доспехи, которые он разминал, как дубленую кожу. Два последних удара молотом пришлись по шлему французского рыцаря, в лоб и темя, проломив тому череп.

— А он молодчина! — сжав руку в железной перчатке, воскликнул английский король. — Черт возьми, молодчина!

Герцог Йорк и лорд Камой переглянулись. Для них это был петушиный бой, не больше того. Кубок вина перед настоящим поединком.

— Он славный воин! — с восхищением восклицали в свите короля одни.

— На поле боя герцогу Кларенсу нет равных! — вторили им другие.

Что и говорить, Генрих Пятый был горд за брата-удальца. Такого брата надо еще поискать — головореза, настоящего мясника! Который, как древний кельт, умывается кровью противника, как родниковой водой, и пьет ее вместо вина…

— И все-таки плачет по нему Тауэр, — усмехнулся король. — Горючими слезами плачет!

Тем временем, перехватив меч из руки смертельно раненного французского рыцаря, привалившегося на холку своей лошади, а затем и соскользнувшего на землю, герцог Кларенс пришпорил своего коня и понесся в сторону французов.

— Что он делает? — роптала свита. — Безумец!

— Он спятил! — воскликнул Генрих, наблюдая, как Кларенс приближается к рядам противника. — Теперь он хочет сразиться со всем французским войском?! Хотя, — он обернулся на Йорка и Камоя, — мой брат, сам того не желая, может сослужить мне немалую службу!

Граф Солсбери, остановивший коня за спинами лучников и уже готовый дать приказ своим рыцарям вытаскивать из заварухи пылкого товарища, не мог понять, что еще задумал этот безумец. Неужели он все-таки лишился рассудка, лишился на поле боя, как ему пророчили многие, от пролитой им же крови, от постоянной и неистовой игры со смертью, и решил закончить свою жизнь, налетев на целое войско? Он точно представил себя древним богом войны, которому под силу сразиться с тысячами противников!

Первый ряд лучников и простых ратников прилип к палисаду, остальные тянули шеи. Затаив дыхание, все английское войско следило за своим рыцарем, что несся сейчас к стану французов, под стрелы его арбалетов, на его копья и мечи.

— Не видать нам его больше! — воскликнул рыжебородый лучник по имени Джек, что совсем недавно хотел достать стрелой до самых потрохов уже убитого француза.

— Точно, не видать, — откликнулся споривший с ним рябой блондин Джон.

— Это мы еще посмотрим, — обронил коротышка Вилли-Нос.

Держа в руках французский меч, герцог Кларенс, пришпоривая коня, стремительно приближался к войску противника. Сотни полторы его врагов, тоже неотрывно глядевшие на отчаянного бойца, готовы были в любую секунду сорваться с места и отомстить за убитых товарищей. Но храбрость англичанина, а главное — его порыв и маневр, который никто не мог понять, останавливали их. Даже арбалетчики, стоявшие в первом ряду, не смели выпустить в него ни одной стрелы.

Герцог Кларенс приближался к грозному ряду французских щитов и копий, к двум громадам рыцарской конницы по флангам. Он летел к врагу через дождь. Фонтаны грязи вырывались сзади из-под копыт его коня.

Кларенс уже видел лица французов — простых воинов и всадников, за открытыми забралами.

Сто шагов, пятьдесят, тридцать…

На всем скаку он швырнул меч убитого им рыцаря вперед — в стан врага, и бешено закричал:

— Это ваша смерть, французы!

Никто не успел опомниться, а рыцарь, только что казавшийся всем безумцем, уже повернул коня и скакал обратно — к своим. Несколько стрел, выпущенные опомнившимися арбалетчиками, не достали его.

…Услышав неистовый крик англичанина, Карл д, Альбре собрался, точно ему дали пощечину. Сегодняшний день измотал его так, как ни один другой день в его жизни. Он сам готов был поймать этого наглеца, кем бы он ни был, и разрубить его на куски! Что-то серебристое летело через дождь — к его ставке. С нарастающим свистом меч высоко перелетел через первые ряды сгрудившихся воинов, поднявших головы и зачарованно смотревших на него, и, точно молния, брошенная с небес разгневанным языческим богом, с лязгом вонзился в гущу свиты коннетабля.

Карл д, Альбре вздрогнул. Он даже не сразу сообразил, что произошло. Меч сам отыскал свою жертву — с тяжелым хрустом он криво ударил в бок одному из его оруженосцев, выбив из седла, сразив юношу наповал, опрокинув в грязь.

Окружение коннетабля замерло. Никто не двигался с места. Все смотрели на кровавую рану, из которой торчал злополучный меч, на широко распахнутые глаза убитого юноши, на дождь, метко целивший в его открытый на последнем выдохе рот.

Взгляды Карла д, Альбре и герцога Брабантского пересеклись. На коннетабля смотрел и герцог Неверский, точно хотел понять, что же замыслил их главнокомандующий? Не радеет ли он втайне за англичан? Не задумал ли он беды французам? Коннетабль взглянул на Артюра де Ришмона. Молодой рыцарь с ненавистью и презрением смотрел на него. Даже свита коннетабля, и та, как ему теперь казалось, готова была отречься от него. Единственную поддержку он увидел в глазах опытного воина кавалера Луи де Буа-Бурдона.

Но они, два полководца, были в меньшинстве…

И тогда командующий Карл д, Альбре понял, что это сражение — между ним, слугой короля, и первыми баронами королевства Франции — он проиграл.

Коннетабль вытащил меч из ножен и скомандовал:

— Приказываю: займите свои места в войсках и готовьтесь к бою. Мы наступаем…

— Свершилось! — прошептал Генрих. — Свершилось… Мы выманили французского волка из его логова! — Он победоносно взглянул на обоих командующих. — Я вам признателен, что вы хотели предостеречь меня от ошибки. Я не сомневался, герцог Йорк, и вы, лорд Камой, что могу на вас положиться! Англия еще не раз вспомнит добрым словом вашу выдержку!

Только тут оба герцога поняли стратегию своего короля, этого молодого хитреца, не по годам мудрого и прозорливого полководца. Французы не выдержали поединка ожидания. Они сдались первыми. Не англичане — они.

— Увидите на поле брани моего брата, кланяйтесь ему от меня! — весело бросил Генрих. — А теперь, господа, — ваши полки ждут вас. Идите. — Ноздри короля раздувались. — Ступайте же!

Пришпорив коней, герцог Йорк и лорд Камой поскакали в разные стороны. А серая громада французского воинства уже приближалась к ним. Уже ясно можно было различить пехотинцев — спешенных рыцарей с длинными щитами. И едва-едва сдерживающую себя, вот-вот готовую сорваться на стремительный галоп, тяжелую конницу — две стальные тучи по флангам. Французское войско катилось вперед, как штормовая полоса непогоды.

Коннетабль Карл д, Альбре сам вел первую линию спешенного войска. Тесные ряды арбалетчиков, копейщиков, спешенных рыцарей хлюпали по грязи, увязали в ней и продолжали идти. Кто-то падал, выбирался из жижи. Иногда из-за трудности передвижения ряды сбивались, но тут же, под окриками командиров, выравнивались вновь.

И вдруг коннетабль заметил, как оба фланга, состоящие из рыцарской конницы, оплота его войска, стали выбиваться вперед. Боевые кони, терзаемые золотыми рыцарскими шпорами, из шага переходили на рысь, из рыси — в галоп. И вот уже две стальные тучи по флангам, под намокшими рыцарскими стягами, не выдержали и оторвались от первой линии войска.

— Что они делают? — в ярости проговорил он. — Что они делают?!

Управляя конем, в окружении свиты, обнажившей длинные мечи, Карл д, Альбре не видел приближающегося палисада и тучи стрел, выпущенной из-за частокола. Он смотрел на рыцарей, которыми предводительствовали первые бароны Франции. Держа длинные копья наперевес, рыцари неумолимо приближались к палисаду с обоих флангов. До их столкновения с англичанами остались считанные секунды…

— Поднять щиты!! — громко, у самого его уха, взорвался голос одного из командиров.

— Поднять щиты!! — неслось по рядам его воинов.

Он знал это пение с детства — надрывное пение стрелы. И хорошо знал, когда этих стрел тысячи и они летят на тебя с неба, тихонько подвывая, насвистывая. Карл д, Альбре увидел черное облако над головой и в эту минуту над ним — крышей — вырос щит одного из оруженосцев. Арбалетчики прятались под вытянутые щиты спешенных рыцарей и наемников. Туча стрел впилась в его месившее грязь, продвигающееся к противнику войско. Он увидел, как покачнулся в седле оруженосец, только что прикрывший его щитом: в плечо юноши, пробив легкий доспех, глубоко вошла длинная, оперенная стрела. Оруженосец хрипло вобрал ртом воздух, покачнулся и повалился с коня в грязь. Карл д, Альбре только мельком увидел его широко открытые, моргающие что есть силы глаза. Оруженосца обходили, старались не смотреть на него. Все равно помочь ему было нечем. Многие, с пронзенными ногами, плечами, остались корчиться в этой грязи, а вторая туча стрел уже взвилась в небо и нависала над войском французов…

Герцог Карл Орлеанский, идущий на англичан в левом фланге, одним из первых пустил своего коня в галоп. Все поле наполнилось звонким веселым чавканьем — это разбивали грязь копыта тысяч коней. Слаженной устрашающей музыкой громыхали доспехи. Давно бы так! — думал он. Тяжелая конница обойдет частокол и ворвется в лагерь англичан с обеих сторон! А спешенные рыцари и копейщики бросятся на этот частокол, прорвут его и помогут им разбить врага. Еще немного, и рыцари поднимут врагов на копья, как это было в славные времена их дедов, отбросят, а потом возьмутся за мечи, молоты и топоры, которые так соскучились по английским черепам!

Ощетинившийся кольями палисад приближался изломанной линией, точно его сложили из тупых треугольников, глядевших носами вперед; уже чернели в дальних углах и по всей линии палисада прорехи — коридоры для пехоты, на случай ответной атаки. За палисадом толпился настороженный враг. Не каждому дано увидеть и устоять, когда на тебя движется лавина стальной конницы. Да что там! Этой коннице даже мечей не нужно вынимать из ножен, она может просто растоптать, вбить в осеннюю грязь, утопить в ней.

Карл Орлеанский оглянулся по сторонам. Слева был лес, справа простиралось поле. На той его стороне к англичанам тоже приближались конные французские рыцари. Молодого герцога неприятно удивило, что Карл д, Альбре и его спешенное войско здорово отстало. Оно месило грязь где-то далеко в поле, а над ними то и дело зависали черные подвижные облака и тут же срывались вниз. Это был град стрел, которыми осыпали английские лучники французов. Стрелы не только мешали продвижению пешего войска, но и выбивали солдат. И тогда молодой герцог понял, что это не коннетабль отстал от конницы, а они, без всякой поддержки пехоты, забыв обо всем, поддавшись порыву, жажде битвы, легкомысленно вырвались вперед.

Но рыцарская конница уже растягивалась с обеих сторон поля двумя плотными и широкими косами, стремительно двигалась недалеко от частокола, и он, Карл Орлеанский, был захвачен этим движением, этим стремительным, летевшим вперед потоком.

Но если такие тучи стрел поднимаются вверх над английским лагерем, несутся ввысь и падают на пеших французских воинов, почему их не преследует то же самое?

А частокол казался уже на расстоянии вытянутой руки…

Вот тогда Карл Орлеанский и увидел, как над палисадом стали подниматься рыжие, бородатые физиономии англичан, с отброшенными за спину капюшонами; вооруженные непривычно длинными, круглыми луками, они целились в противника…

…Карл д, Альбре оглянулся на фланги. С двумя стальными тучами что-то происходило. Не успев удариться о частокол, тучи худели на глазах, разрывались, стелились по земле. Конница гибла. Лучники! Но сколько их? Тысяча? Две? Больше?

— Прибавить шаг! — зарычал он так, чтобы его услышало как можно больше солдат. — Хотите лечь в этом полое, так и не добравшись до англичан?! Прибавить шаг!!

Коннетабль понимал, что грязь и тяжелое оружие затрудняют движение его солдат. Некстати был и дождь. И ему, главнокомандующему, и его многочисленной свите куда легче было передвигаться на боевых конях, чем основному войску — на своих двоих, но решение атаковать было принято. И назад пути не было. Поэтому стоило поторопиться… Он то и дело забывал о медленно редевшем пешем войске. Несмотря на тучи стрел, взмывавших в небо от лагеря англичан и падавших на его солдат, взгляд Карла д, Альбре притягивали фланги. А именно — рыцарская конница, во все века прославлявшая Францию в боях — на Западе и на Востоке, основа королевского войска. Без которой любому французскому командиру трудно было себе представить победоносное сражение.

Что-то страшное сейчас творилось там…

…Не меньше пяти стрел пробили щит Карла Орлеанского и остановились только благодаря хорошему доспеху — мощной кирасе и наплечникам. Две стрелы прошили насквозь кольчугу и стальные наручи, только чудом не покалечив ему руку. Точно и не с ним происходило все это!

Лучники били не столько по рыцарям, сколько по лошадям. Казалось, этих крестьян за палисадом целая тьма. Без числа. Море луков раскачивалось за частоколом, каждые несколько секунд посылая тысячи стрел, от которых невозможно было увернуться, скрыться куда-то. Бронированные тела летевших мимо палисада коней были усыпаны стрелами, подбитые животные пролетали еще несколько футов и всей, закованной в броню тушей обрушивались в грязь. Или, с диким ржанием, вставали на дыбы, сбрасывая всадников, а потом, разом, опрокидывались навзничь, в ту же жижу и друг на друга. Но чаще — несчастные животные падали на передние ноги. Рыцари перелетали через своих коней. Скакавшие сзади со всей силы налетали на своих товарищей и тоже, вместе с лошадьми, раненные ли, нет, бухались в грязь, ломая руки, ноги и шеи, образуя стальную кашу, выбраться из которой было практически невозможно. А стрелы добивали тех, кто, легко отделавшись, пытался скорее подняться и с мечом в руках броситься на неприятеля.

Только малая часть рыцарей, которую защитили своими телами их же товарищи, ворвалась в лагерь врага, но тут же была встречена конницей англичан. Держа копье наперевес, впереди французов врубился в ряды английских рыцарей сам Луи де Буа-Бурдон. Встречавшие французов англичане не были вооружены копьями — они сжимали мечи, молоты и секиры. Это и подвело их. Тяжелые французские копья, державшиеся на фокрах, стальных подпорках для копий, привинченных к кирасам, легко выбивали из седла любого противника. Нужно было только не промахнуться — найти роковую для врага точку в его панцире. Копье де Буа-Бурдона первым выбило из седла англичанина, разворотив тому шлем, ничего не оставив от лица. Бросив копье, де Буа-Бурдон уже держал в руках другое оружие. Три стальных шара с шипами, на длинных цепях, взмыли над головами англичан, первый ряд которых был скомкан напором французов. Обладавший огромной силой, Луи де Буа-Бурдон сокрушал противника — стальные шары ломали руки, державшие мечи, легко сбивали забрала, оставляли на шлемах вмятины и дыры, крушили черепа, оглушали лошадей, опрокидывали на землю врагов.

Карл Орлеанский, хоть и летел мимо частокола в первых к нему рядах, уцелел. Остался в живых и его боевой конь, но только благодаря хорошему доспеху и случаю. Правда, конь его был ранен в ляжку двумя стрелами, но мощная броня далеко не пустила английскую сталь, и конь двигался хорошо, быстро. Его копье ударило в щит английскому рыцарю, но рука англичанина не сдержала удара: щит отвело в сторону, острие копья вонзилось в край забрала и открыло его, как острый нож открывает плотно сжатую раковину. Ударом сорвало шлем, оглушенный рыцарь вывалился из седла. Выхватив длинный меч, Карл Орлеанский отразил щитом удар другого атаковавшего его рыцаря и погрузил меч в шею его лошади, там, где заканчивался ее стальной шлем-намордник. Вместе с лошадью английский рыцарь упад под ноги своим же, наступавшим на французов, товарищам…

…Добрая четверть солдат первой линии французского пешего войска, которым командовал коннетабль Карл д, Альбре, полегло или было ранено еще на подступах к палисаду. Оставшиеся три четверти порядком устали, топча в плотном ряду грязь, в полном вооружении продвигаясь к противнику под дождем, поливавшем поле.

Пешим было хуже видно, как обстоит дело на флангах, хотя они то и дело тянули головы: им хотелось знать, какова будет поддержка своей конницы, когда они подойдут вплотную к палисаду. Им хотелось думать, что мощные рыцари сомнут неприятеля, ворвавшись за частокол, примут удар на себя, отвлекут лучников, заставят тех вооружиться топорами. И тут ударят они — замкнув англичан в кольцо.

Но Карлу д, Альбре и немногочисленным конным рыцарям, составлявшим его свиту, картина на флангах, пусть в общих чертах, открывалась куда лучше. Они даже подняли забрала, чтобы не пропустить ничего. Карл д, Альбре видел, что у палисада, где ударила конница, разворачивается самая грандиозная катастрофа, которую он даже не смел себе предположить. Перед его взором гибли те, кто еще недавно, на огненных конях, стоивших целые состояния, не находил себе места. Забыв о воинской дисциплине, не ведая ее, готовые записать своего главнокомандующего в предатели, они рвались в бой. И вот они его получили — на свою голову, железными грудами ложась перед палисадом…

— Наши фланги смяты, — громко прошептал ехавший рядом с коннетаблем рыцарь де Вернуа. — Монсеньер…

— Я вижу! — отозвался коннетабль. — Лучше бы я был там! — Теперь на него смотрели все рыцари свиты, кто услышал эту фразу. — Они гибнут быстро, — зло бросил коннетабль, — а нам надо плестись к этим чертовым кольям через все поле! Проклятые бароны, глупцы…

Стрелы, тысячами падающие с неба, мало волновали окружение полководца. Все думали о том, что без поддержки конницы дела их плохи. А на флангах тем временем благородные аристократы расплачивались за гордыню — и расплата эта была скорой, как предательский удар ножа в сердце.

— Если мне кого и жалко, так это кавалера де Буа-Бурдона, — бросил коннетабль рыцарю де Вернуа. — Он не хуже меня знал, чем все это кончится. — И значительно громче прибавил: — Мы идем на смерть, благородные сеньоры, так примем же ее достойно, как это должно сделать французским рыцарям!

Тучи стрел, недавно падающие одна за другой на медленно тающее войско коннетабля, вдруг прекратились. Точно у английских лучников закончились стрелы. Войско коннетабля и частокол англичан разделяло не более семидесяти шагов. Коннетабль понял: стрелы больше не будут градом падать с неба. Теперь их полет станет другим…

— Мы атакуем! — привстав на стременах, выкрикнул коннетабль. — Солдаты, бегом! Смерть англичанам! Да здравствует Франция!

Опустив забрало, он пустил коня легкой рысью, вылетая вперед. Все, что теперь он мог сделать, это подать пример своему войску. Тактика в сложившейся ситуации потеряла какой-либо смысл. От нее не осталось и следа. Впереди их ждала рубка. Английские стрелы, коридоры в частоколе и рубка.

Рыцари свиты коннетабля последовали его примеру — они тоже опускали забрала и вырывались вперед. Было бы признаком трусости закрыть лицо прежде, чем это сделает их командир, которого они уважали и которому верили. Особенно теперь, когда его правота становилась все более очевидной. Теперь уже ни для одного рыцаря не было тайной, что на тяжелую конницу, с таким пылом рванувшую к неприятелю на флангах, надежды было мало. Атака конницы захлебнулась так быстро, как захлебывается новорожденный щенок, которого бросают в корыто с водой. Теперь задачей первых баронов Франции, их вельмож и многочисленных рыцарей всех рангов было не сломить противника, не опрокинуть его, а, скорее, погибнуть с честью. Потому что из той мясорубки, которая шла сейчас по обе стороны разбухшего от дождя поля, гордым и самолюбивым французам исхода не было. А спасти жизнь бегством вряд ли бы решился хотя бы один рыцарь!

Тяжело дыша, пешие воины старались не отставать от своего командующего. «Смерть англичанам!» — кипели нападающие, выглядывая проходы в палисаде, чтобы были пошире. Уже некоторые арбалетчики пристраивали на плечо свое тяжелое оружие. Уже выставляли вперед длинные пики копейщики, которым нужно было подойти вплотную к частоколу и метко поразить в лицо и плечи спрятавшегося противника, уже закрывались щитами спешенные рыцари, держа в отведенной руке длинный меч, боевой топор с длинной рукоятью или палицу.

— Живее! Живее! — что есть мочи выкрикивали капитаны по всей линии, подбадривая своих солдат. — Смерть англичанам!

«Смерть англичанам!» — гудело войско.

…Все, что оставалось французам, это пройти еще пятьдесят, сорок, тридцать шагов…

— Ближе повозки! — ревели английские командиры авангарда, в обязанность которых вменялось снабжать лучников очень быстро тающими запасами стрел, которые с разницей в несколько секунд взмывали в дождливое небо. — Ближе повозки! Разгружайте живее, дьявол вас раздери! Живее!! Французы уже близко!

Хлысты били по спинам лошадей и мулов, запряженных в телеги, подгоняя животных как можно ближе к передовой. Повозки были укрыты отрезами грубого холста, пропитанного жиром и смолой, чтобы не промокнуть. Другие лучники уже срывали эти холстины, под которыми оказывались связки стрел — десятки тысяч, увязанных в ершистые снопы. Они тут же резали веревки, и пока одни держали под прицелом уже подступившее к самому частоколу французское войско, другие, ухватив стрел, сколько возьмет рука, втыкали их десятками перед лучниками. Тем оставалось, почти наугад, вырывать их из земли, прилаживать к тетиве и, целясь так, как целится орел, парящий в небесах, к бегущему по полю зайцу — сердцем, печенками, всеми потрохами, посылать одну стрелу за другой.

— Смотри, как бегут-то! — шептал обоим товарищам Вилли-Нос. — Уже и лица видать! Вон как оскалились-то! А эти-то, рыцари, впереди, страх! Ох уж я не пропущу вон того, что впереди! Он, видать, их командир! Ох не пропущу!

— Я тоже его приметил! — отвечал рыжебородый Джек. — А ты, Джон?

— Мой он, мой! — зло отвечал их рябой товарищ.

Уже было слышно, как хлюпают тысячи ног. Несколько стрел ударили в палисад. Один из лучников, стоявший недалеко от трех товарищей, охнув, схватился за лицо — стрела из арбалета, ударив ему в лоб, отбросила стрелка назад. Конный отряд, под мелким дождем, угрожая копьями и мечами, вырвался вперед и теперь стремительно приближался к палисаду.

Рыжебородый Джек уже натягивал тетиву:

— Не могу я больше ждать, не могу!!

— Джек, Джек, еще не время! — кричал рыжебородому товарищу конопатый Вилли-Нос. — Джон, скажи ему! Надо ждать! Не трать силы! Тридцать шагов! Надо ждать!

— Идите вы оба к дьяволу! — огрызнулся Джон. — Что б вас разорвало…

Через дождь, шаг за шагом, на них шла громада французского войска. Она надвигалась — конные рыцари, пешие; копья, торчавшие вперед, как жала, нацеленные арбалеты, вздыбленные топоры и мечи…

— Лучники! — скомандовал английский офицер. — Бей французов!!

— А я ему в самое сердце, в самое сердце! — шептал Вилли-Нос. — Только бы открылся!

Злость, гнев и ярость звериного накала одолели Карла д, Альбре, когда он увидел эти рыжебородые рыла, высунувшиеся из-за частокола. Тупые конопатые рыла. Их была тьма. Не счесть. Точно все английские крестьяне, эти лучники, были согнаны сюда, под Азенкур, их чертовым королем! Назло ему, Карлу д, Альбре, всему его войску, лучшим рыцарям, всей Франции…

Круглые луки, как морские волны, идущие к горизонту, выросли впереди, совсем рядом. Их было не счесть. И в каждом таилась смерть. Такая же хитроумная, жестокая и неумолимая, какая одолела рыцарей, нападавших на англичан с флангов. Карл д, Альбре понял это с такой поразительной ясностью, когда увидел лицо одного из лучников — круглое, рыжее, по-детски конопатое. Этот лучник смотрел на него так, точно он, знатный французский дворянин, испытанный воин, командир армии, был всего лишь диким кабаном, разъяренным, встретившимся этому стрелку на пути. Его бы, крестьянина, изрубить на куски, как теленка, но не тут-то было — их разделяли тридцать шагов, которые еще нужно было пролететь, преодолеть, оставить позади…

Пение стрел на этот раз было особенно дерзким, явным, пронзительно-острым, свирепым. Точно яростная волна прибоя, с шумом налетающая на берег, ударила в нападающих волна из тысяч английских стрел.

Карл д, Альбре почувствовал, как его качнуло назад — эта волна словно окатила его с головы до ног, оглушила, обожгла, сковала члены.

Его конь еще нес его вперед, но нес уже мертвый, загребая ногами: десятка полтора стрел, ударив в упор и пробив броню, изрешетили животное. Еще Карл д, Альбре увидел с десяток стрел, пробивших его щит, а вместе с ним и руку, и вонзившихся в его панцирь. Все тело нестерпимо жгло. Он только мельком увидел, как рыцарь де Вернуа и многие другие из его свиты, сплошь покрытые стрелами, вместе с лошадьми падали в грязь. Первая волна пущенных стрел в упор сразила всю его свиту — не оставила в живых ни одного бойца. Уже мертвые, сминая друг друга, они катились вперед. Все превратилось в кашу. Стрелы торчали из их забрал, откуда била кровь, из стальных панцирей, щитов, поножей. И отовсюду торчали гусиные перья. Они облепили его рыцарей и пеших воинов, падающих тут же, рядом, белыми облаками. Ему показалось, еще немного, и рыцари его загогочут и полетят вверх, прямо в полное дождя небо. Но летели они в грязь. Карл д, Альбре рванул руку со щитом в сторону, поломав сразу несколько стрел, застрявших в его броне и груди, но тут же новая волна, не менее дерзкая и свирепая, ударила вновь. И вновь огонь лизнул его по всей груди — теперь он и сам превратился в оперенное облако, в гуся, в птицу, готовую вот-вот вспорхнуть и полететь через дождь — вверх…

Коннетабль Карл д, Альбре, изрешеченный английскими стрелами, перелетел через убитого коня и всей массой угодил на острые колья английского палисада. Он был только одним из многих, кто в этот день, не успев нанести ни одного удара по противнику, замертво упал в топкую грязь на поле под замком Азенкур.

…Ряды конных французских рыцарей, прорвавшихся за палисад, редели. Но тем отчаяннее дрались французы. Из трех рыцарей, набросившихся на Карла Орлеанского, он выделил одного, грузного — в шлеме с остроконечным забралом, выдававшимся вперед, точно клюв птицы. Плащ англичанина был сорван, и Карл мог разглядеть чеканный герб на кирасе — это был герб Йорков, первых герцогов Англии. Англичанин был вооружен длинным мечом, которым он, даже не закрывая себя щитом, пытался поразить врага. Карл Орлеанский едва успевал обороняться: мечом — отражать удары Йорка, и щитом — удары двух наседавших на него рыцарей. Было понятно, они прикрывали своего сюзерена, пытались всячески обезопасить его. Йорк несопротивлялся их опеке. И обижаться на него было трудно: шел не турнир, а бойня, за благородством и учтивостью тут никто не гнался — только за победой! Карл Орлеанский понимал, что так долго продолжать не сможет, один из них изловчится и ранит его — и тогда он разом окажется легкой добычей.

— Будь мы один на один, Йорк, я бы распотрошил тебя! — выкрикнул герцог. — Втоптал бы в грязь!

— Кто ты? — нанося удар за ударом, мечом по мечу, выкрикнул англичанин.

— Карл Орлеанский! Герцог и принц!

— Убейте его! — что было силы выкрикнул массивный Йорк. — Чем будет меньше претендентов на престол французов, тем лучше!

Двое английских рыцарей, крутившихся на конях, пытались как можно ближе подобраться к Карлу Орлеанскому. Они стремились прорвать его оборону и нанести решающий удар. Но слишком увлекшись охотой на принца, англичане не заметили, как один из французских рыцарей, сражавшихся плечом к плечу с Буа-Бурдоном, сразил единственного на эту минуту противника булавой и увидел, в каком положении герцог Орлеанский. Пришпорив коня, француз рванул на помощь к нему со всей прытью. Но этот маневр не укрылся от Йорка.

— Осторожно, Ричард, сзади! — вытянув руку с мечом вперед, громко предостерег своего рыцаря герцог Йорк.

Англичанин развернулся к противнику в ту самую минуту, когда тот оказался рядом с ним и со всего маха ударил булавой по его шлему. Островитянин, от забрала которого ничего не осталось, рухнул в грязь. В эту же самую минуту меч Карла Орлеанского лизнул руку герцога Йорка, в которой тот держал свой меч. Удар был не сильным, хоть он и рассек наручи, ранение — незначительным, ведь он едва дотянулся до противника, но этого было достаточно, чтобы Йорк замешкался. В эти мгновения он был уязвим — его щит открывал широкую грудь, плечи и голову. Решив забыть о третьем рыцаре, понадеявшись, что его спаситель возьмет англичанина на себя, Карл Орлеанский весь обратился к Йорку, которого он так неожиданно застал врасплох. И следующим ударом, уже четким и рассчитанным, тяжелым, ударил его по забралу. Йорка качнуло назад, он прикрылся щитом, но следующий удар Карла Орлеанского пришелся ему по пояснице. Йорк отвел руку со щитом назад, и тогда, рискуя быть убитым сзади, Карл Орлеанский весь потянулся к нему. Он вонзил меч в одно из самых незащищенных у любого рыцаря мест — туда, где под мышкой кончалась кираса и, оставляя узкое пространство, прикрытое лишь кольчугой, начинался широкий наплечник. Карл Орлеанский услышал, как широкое лезвие его меча, рассекая кольчугу и ломая ребра, с хрустом вошло в грудь герцога Йорка. Тот поплыл назад и опрокинулся на тела убитых солдат.

— Смерть англичанам! — вырвалось у Карла Орлеанского, потянувшего за узду. — Смерть англичанам!! — Его собственный крик показался ему самому криком обезумевшего от жажды крови и смерти человека. Закричи он так не на поле боя, а в другом месте, не поверил бы, что это его голос!

Конь молодого герцога встал на дыбы и тем самым спас хозяина. Третий англичанин, ранив его спасителя, уже мчался к нему, желая отомстить за герцога. Колющий удар его меча, открытый, стремительный, который должен был рассечь броню герцога, пришелся на брюхо его боевого коня. Смертельно раненное животное жалобно заржало, колыхнулось всем телом, повалилось на бок и грохнулось на трупы вместе с седоком. Англичанин хотел было тут же добить врага, нога которого оказалась придавленной бронированной конской тушей, рассечь ему голову, но рыцарь-спаситель из свиты де Буа-Бурдона, хоть и получив ранение в бок, ударом того же молота расшиб голову склонившегося над Карлом Орлеанским англичанина.

Вся эта катавасия, круговорот смерти, вынужденного вероломства, доблести, ловкости, ярости, происходила в течение полутора минут, не более. Француз ухватился за узду убитого под герцогом страдающего коня, тянувшего голову вверх, и немного оттащил животное в сторону. Этого хватило Карлу Орлеанскому, чтобы освободиться и приготовиться к битве. А его спаситель уже направлял коня к их командиру — Луи де Буа-Бурдону, вокруг которого рыцарей становилось все меньше.

— Гори в аду, Оксфорд! — услышал Карл Орлеанский выкрик кавалера де Буа-Бурдона, когда его меч, зажатый в богатырской руке, ударил противника в упор. Меч командира левого фланга, — еще полчаса назад многолюдного, устрашающего и мощного, от которого теперь мало что осталось, — пробил не только кирасу — он пронзил противника насквозь; окровавленный наконечник французского меча вышел из спины сраженного графа Оксфорда. И стоило Луи де Буа-Бурдону рывком, не без усилий, вытащить свой меч, как граф Оксфорд рухнул с коня.

Больше наблюдать за подвигами кавалера де Буа-Бурдона у Карла Орлеанского времени не было…

Все что он успел, это подняться, крепко встать на ноги и, выставив руку с мечом вперед, угрожать стальным жалом противнику. Его окружали четверо лучников и два ратника с копьями. Стоило французам ворваться за палисад, огромные луки стали неповоротливы и превратились в обузу. Нужно было отбивать удары. Лучники вооружились боевыми топорами с длинными рукоятями. Копейщики тоже хорошо знали свое дело в ближнем бою. Они, как правило, оставляли свои щиты, крепко сжимая обеими руками древка копий, длинные и широкие стальные наконечники которых были у основания снабжены острыми крючьями и всевозможными шипами на все случаи жизни. Так врага не проткнешь, зато зацепишь, стащишь с коня.

— Бросай меч, француз! — выкрикнул один из копейщиков. — Сдавайся!

Конец его копья был обагрен кровью. Французской кровью. За спиной, слева и справа, впереди — везде шел бой. Везде звенели клинки. Взрывались проклятиями голоса бьющихся не на жизнь, а на смерть людей. Резали слух крики раненых. Карл Орлеанский едва справлялся с яростью, которая обуревала его.

— Подходи ближе! — в ответ английскому ратнику выкрикнул молодой герцог. — Я выпущу тебе кишки! Подлая английская тварь!

Англичане не торопились — они все теснее окружали его.

— Это я одену тебя на копье, как кусок мяса! — подбадривал себя все тот же наступающий на него копейщик. — Тебя ждет ад, проклятый француз!

Как правило, сходившиеся в битве воины, несмотря на то, простой он воин, капитан или благородный принц, всегда подогревали себя проклятиями, направленными в сторону врага. Это был ритуал — часть воинской эпопеи, в которой кто-то должен был погибнуть.

— Сейчас ты сдохнешь! — выкрикнул второй копейщик, целясь пикой на герцога. — Говорю тебе это я, Джон из Корнуолла!

— Это мы посмотрим, отребье из Корнуолла! — мрачно откликнулся герцог. — Подлая дрянь…

Карлу Орлеанскому приходилось оглядываться — лучники с топорами подступали, и уже тянулись к нему зазубренные наконечники копий. Джон из Корнуолла сделал выпад, но ударом меча Карл отсек часть копья, ухватился за обрубленное древко, рванул копейщика на себя и пронзил его, одетого в легкий доспех, мечом. Корнуолец вобрал в себя воздух и уставился на противника. Копейщик, устроивший перепалку, попытался ударить герцога, но всадил оружие в своего же товарища, которым молодой герцог своевременно заслонил себя. Разом обернувшись, Карл Орлеанский увернулся от удара топора и вонзил меч в живот не слишком расторопному лучнику. А следующим ударом, перехватив меч обеими руками, отсек по локти обе руки и второму виллану, замахнувшемуся на него топором. Искалеченный англичанин, захлебнувшись болью, сжал обрубки; истошно крича, истекая кровью, он повалился на тела погибших, забился ногами в грязи… Когда же копейщик, выдернув свое оружие из тела убитого товарища, попытался вновь нанести прямой удар, молодой герцог ухватил наконечник копья, также рванул противника на себя и, достав врага, вонзил конец меча ему в горло.

Двое опешивших лучников отступили… Рыцаря легко сбить с коня английской стрелой, коль руки у лучника сильны и глаз точен, прошить, как иглой — кожу, его доспех. Но если оставить рыцарю его меч и выйти на него с тем же оружием, быть беде. Ведь меч для рыцаря — продолжение его руки, сердца, разума бойца, самой его воинственной породы. Меч для рыцаря — его жизнь, честь и слава…

Несколько мгновений было дано Карлу Орлеанскому, чтобы оглядеться. Чудом оставшийся в седле де Буа-Бурдон отбивался от пяти, а то и шести английских рыцарей. Конь под уже немолодым, но сильным и выносливым командиром фланга, вертелся юлой. Лучники не могли помочь своим рыцарям, лошади затоптали бы их. Карл Орлеанский видел только, как длинный меч де Буа-Бурдона, воистину — молния, разил своих врагов налево и направо. В ста шагах, через битву, пролетел мимо них конный отряд англичан, выследив крупную добычу. Карл Орлеанский успел разглядеть королевский штандарт Генриха Пятого и самого короля в пурпурно-алом плаще, окруженного своими рыцарями. Такие же схватки шли повсюду — по всем четырем сторонам света. Лязг оружия, истошные крики, вырывающаяся из разорванных жил человеческая кровь…

На помощь двум вилланам спешили трое лучников с топорами и рыцарь с большим конусообразным щитом. Двое из лучников издалека метнули свое оружие: первый топор вскользь задел шлем герцога, от другого Карл Орлеанский увернуться не сумел. Топор тяжело ударил в середину кирасы, и молодому герцогу, которого качнуло назад, резко обожгло грудь. Топор так и торчал из брони Карла Орлеанского, когда на него бросились двое осмелевших лучников. Они думали, что юный вепрь, на которого они так смело пошли, смертельно ранен, но не тут было! Карл Орлеанский вырвал из кирасы топор, перехватил его за рукоять. Лучник нанес удар сбоку, но два топора в руках врагов пересеклись, а меч тут же, точно вертел, прошил виллана насквозь. Карл отступил, желая уйти от удара второго лучника, но оступился и упал на несколько лежавших за его спиной трупов. Это помогло ему — он воткнул меч точно в мошонку нападавшему виллану. Его смелость и ловкость поразили противника; к нему торопился один только рыцарь, вооруженный мечом и щитом. А вилланы уже поднимали с земли луки и шарили глазами в поисках уцелевших стрел.

Оступившийся победитель поднялся вовремя. Его доспехи были прочны и легки одновременно. Молодой герцог был одним из самых богатых людей французского королевства. Лучшие кузнецы-оружейники Орлеана по заказу города ковали их для своего сюзерена. Помимо хорошей школы боя, которую ему давали лучшие фехтовальщики королевства, включая его отца, это было тоже немалым преимуществом! Меч Карла Орлеанского был длиннее, чем меч наступавшего англичанина. Ему было легко держать на дистанции своего врага. И пока он еще не избавился от топора. Отбив очередной удар меча, он изловчился и нанес ответный — топором — в шлем противнику. Рыцаря повело. Еще один удар топором сбил того с ног. Карл Орлеанский не видел никого и ничего. Придавив врага ногой к земле, он за несколько секунд превратил забрало англичанина в железное месиво, откуда наплывала кровь. И только тогда осознал всю опасность положения — лучники успели вооружиться. Отбросив топор, молодой герцог отсек руку упавшего навзничь противника, выбросил обрубок и схватил щит. Все это он проделал как раз в то самое время, когда две английских стрелы дрожали в натянутой тетиве. Третий лучник, вооруженный топором, ждал минуты, чтобы добить противника. Обе стрелы ударили в щит, пробили его, наконечник одной из них уперся Карлу Орлеанскому в распоротую топором кирасу… На этот раз его руке не повезло. Вторая стрела прошила ее насквозь, пробив и наручи, и кольчугу под ними. Молодой герцог не сразу почувствовал эту боль. Главное, кость его руки была цела, потому что он отразил удар топора тем же щитом, и привычным колющим ударом поразил напавшего на него виллана. Перешагнул через него и двинулся на двух лучников. Первый сразу же отбросил лук и рванул назад, второй отыскал на земле стрелу и теперь натягивал тетиву.

Карл Орлеанский шел на него, опустив щит. Его грудь была открыта для выстрела. Но стрела подвела лучника — она оказалась сломанной. Виллан растерялся. Какие-то мгновения он выбирал, что ему делать, найти другую стрелу, убежать или схватить с земли оружие, топор или копье, и попытаться сразиться с рыцарем. Это и погубило его. Карл Орлеанский был уже рядом. Как хворостинка, английский лук разлетелся надвое от удара меча. А следующий удар, тяжелый, наотмашь, пришелся на шею отступающему англичанину — с тяжелым хрустом голова его отделилась от тела, перевернулась, обрызгав молодого герцога кровью, шлепнулась в грязь. Фонтан крови ударил из шеи, заливая топкую грязь под ногами герцога и лежавшие рядом трупы. Первый лучник, что дал деру, оглядываясь, улепетывал все дальше в сторону своего лагеря. Ведь у француза, как он убедился, была дьявольская сила!

Вокруг все звенело, ревело на все голоса, кипело…

Карл Орлеанский поднял голову к небу. Оно был хмурым. Нескончаемый мелкий дождь смывал кровь тысяч убитых в черную жижу раскисшего поля.

Он услышал свист стрелы и почувствовал толчок. Три намокших гусиных пера дрожали перед самым его носом. Чуть ниже правого плеча, пробив броню, торчала стрела. Еще один свист и еще один толчок. И вновь три гусиных пера. На этот раз стрела торчала из его бедра. Неожиданно подкатила боль.

Он сделал шаг и едва не лишился от боли чувств.

Карл Орлеанский не сразу увидел целившегося в него лучника. Тот стоял за трупами двух лошадей, готовясь как можно точнее выпустить стрелу. Звуки плыли в ушах молодого герцога, то становились громче, то затихали. Голоса, окружавшие его со всех сторон, полные бешенства, агонии, страха, отчаяния, безумия, пробивались к его слуху и куда-то уплывали вновь. Карл Орлеанский тупо двинулся на врага. Выпущенная стрела, едва коснувшись его плеча, ушла в сторону. Переступая через трупы, хромая, Карл шагал на противника, так старавшегося прикончить его.

Он опомнился от лошадиного ржания за спиной. Оглянулся. Несколько всадников, французов, теснили англичан, хотя тех было больше. Французские рыцари уже не верили, что их армия победит, что сами они живыми и здоровыми возвратятся в лагерь. Круша мечами и боевыми молотами черепа противников, они знали, что сегодня, уже скоро, погибнут на этом поле. И эта уверенность давала им непобедимую силу. Увидев эту картину, молодой герцог нашел в себе силы улыбнуться. Он был одним из этих героев. Ему тоже оставалось жить считанные минуты. Он взглянул на кончик стрелы, целившейся в него, и вдруг увидел, что она ползет вверх и в сторону. Лучник нашел себе более достойную мишень — одного из конных рыцарей-французов, что сейчас старались забрать с собой как можно больше англичан.

— Сюда, — наполняясь гневом, хрипло прошептал он в сторону лучника, — сюда!..

Но тот не слышал его: виллан старался не промахнуться — сразить одного из отчаянно бившихся французов, не попасть в своего. Карла Орлеанского покачивало. Да как смеет этот крестьянин пренебрегать им — принцем королевской крови? Как смеет он мешать битве рыцарей? Их героизму? Их презрению к смерти?..

Карл Орлеанский хотел было переложить меч в левую руку, но та не слушалась его; тогда он зло воткнул меч перед собой — лезвие вошло в тело убитого англичанина, и оперся о рукоять. Ему нужно было передохнуть. Он делал все медленно, тяжело, точно в полусне. А за его спиной сцепившиеся англичане и французы, закованные в доспехи, всей громадой двигались в его сторону. Что было силы мучая лошадей, заставляя увертываться от оружия противника, они двумя противоборствующими волнами накатывали друг на друга, отступали, теряя товарищей, и вновь, тут же затаптывая убитых и раненых, бросались в атаку. Молодой герцог взглянул на лучника — в этот самый момент англичанин и сам уставился на него. Но лучника и разрезавшие пространство за ним конные отряды, бьющихся пеших уже проглатывала бездна. В глазах герцога темнело. Он крепче ухватился за меч, но все же нашел в себе силы выдернуть его из мертвой плоти. Что было дальше, он так и не узнал. Над ним истошно заржала лошадь, а затем что-то тяжелое и громоздкое накрыло его, уже теряющего сознание, с головой…

Генрих Пятый скакал вдоль рядов дерущихся англичан и французов. Англичане брали верх, но их расторопность снижала алчность. В общей свалке опрокинув очередного рыцаря в богатом доспехе крюком или скрутив раненого рыцаря, подбитого стрелой, зажатого собственной лошадью, тоже раненной или убитой, они волокли его за палисад. Такой рыцарь уже превращался в товар. Иногда тащили и тяжело раненных, истекавших кровью, обезображенных, уже не жильцов, вместо того чтобы добить их тут же и дальше броситься в бой. Некоторые, самые жадные, сами становились жертвами — их сминали и закалывали разрозненные и малочисленные отряды французов, редевшие с каждой минутой, но ожесточенно отбивавшиеся от наседавших англичан.

Тысячи людей копошились на поле — вдоль английского палисада, местами разломанного, где-то уцелевшего, в грудах оружия и море стрел, в грязи и крови, под мелким дождем, идущим на убыль. Взлетали топоры и мечи, луки были втоптаны в разбухшую от дождя землю. А по полю, в их сторону, уже двигалась вторая волна французского войска. Но лучники не видели ее, они были заняты своим товаром, доставшимся им так легко в этот осенний день!

Бросив свиту, Генрих пришпорил коня и помчался вдоль рядов ополоумевших от легкой добычи лучников, копейщиков и спешенных рыцарей, не видевших приближавшейся опасности. Точно пламя, бился за его спиной пурпурно-алый плащ.

— Французы наступают! — ревел английский король. — Не щадите рыцарей! Не думайте о выкупах! Дробите им черепа! Убивайте под ними лошадей и не давайте подняться! Режьте их как свиней! Всех до единого! Французы уже близко! Беритесь за луки, черт вас раздери!

Король промчался мимо рыжебородого Джека, едва не сбив того с ног. Но лучник услышал обрывки последних фраз и теперь, оставив своего пленника лежать в грязи, тянул голову вверх, пытаясь разглядеть за спинами своих же ратников, за мечущимися лошадьми французов, за мельканием алебард, мечей и копий движение на поле. А темная полоса пеших французов и впрямь приближалась. Солдаты противника, взбивая грязь, уже перешли на бег. Они торопились что было силы: на глазах второй линии войска вырезали первую, а также лучших рыцарей Франции, раненых, сбитых с лошадей, покалеченных во время неудачного наступления.

Рыжебородый Джек взглянул на своего пленника.

— Жаль с таким добром расставаться! — бормотал он, вытаскивая широкий нож из-за пояса. — Ох, как жалко! Богатый мне попался пленник, ох, богатый!

— Я герцог Барский! — хрипло проговорил тот. — Я родственник французского короля! Скажи об этом своему командиру, англичанин! Моя семья заплатит тебе столько, сколько ты захочешь!..

Глаза рыцаря были широко открыты. Тяжело раненный, он едва мог пошевелиться. Три стрелы пробили ему оба плеча. Еще одна вошла в локоть и вышла снаружи. Колено рыжебородого Джека прижимало рыцаря к земле, вдавливало в грязь.

— Англичанин, ты станешь богатым! Я не хочу погибнуть так…

Рыжебородый Джек уже держал широкий нож над поверженным французским рыцарем. Английские лучники, простые крестьяне, боялись ослушаться своего короля. Генрих мог и вельможу не пожалеть, а виллана — и тем паче. Не успел он оттащить его к палаткам, сам виноват. Даже злость разобрала английского лучника, что все сложилось так. А вот оттащил бы к палаткам, и резать бы не пришлось!

— Хотите, милорд, не хотите, а наше дело — слушать короля! — глядя в глаза раненому рыцарю, зло усмехнулся он. — Небось, душу Богу отдавать не хочется, а француз?

— Я прошу тебя, — умолял его молодой воин. — Я не сбегу, слово рыцаря. Я останусь тут, на этом поле. Я дождусь тебя…

— Верно, никуда не сбежишь, — занося нож, еще более зло огрызнулся рыжебородый Джек, — тут и останешься. Только вот я не вернусь!

— Прошу, англичанин! — выкрикнул француз, но это были его последние слова.

Рыжебородый Джек, на выдохе, ударил широким лезвием точно в шею воина — под самый подбородок, где не было брони; кровь из артерии брызнула вверх, окатив лицо лучника; рыцарь захрипел, забился в конвульсиях, насколько ему позволяли доспехи и полученные в бою раны. Но рыжебородый Джек только утерся широкой конопатой ладонью и рассмеялся.

— Как свинью! Как свинью подрезал. — Он оглянулся на палисад. — Где ж мне теперь лук мой искать? Вот незадача…

Умерщвляя и бросая добычу, какой бы дорогой она ни была, лучники и ратники отступали за палисад, за те участки, где он еще сохранился. Вторая волна французской пехоты была уже в пятидесяти шагах. Лучники подбирали оружие, свое ли, чужое — неважно, пробовали тетиву, лихорадочно собирали стрелы.

А французы уже шагали по трупам своих соотечественников, которых свалил первый град английских стрел; пересекали это страшное кладбище, еще местами живое, где убитые и раненые лошади, поверженные рыцари и простые ратники представляли собой горы окровавленного мяса, иссеченного и порубленного металла.

Вперед вышли французские арбалетчики, их стрелы положили около сотни не самых расторопных англичан, но вскоре лучники выглянули из-за палисада и ударили в первые ряды французов. Под их стрелами вторая линия потеряла половину своих людей, но оставшаяся половина ожесточенно бросилась через разрушенный палисад и, истребляя англичан, стала теснить их к лагерю.

Вот тогда все и увидели над английским станом пламя и черный дым. Это горели наспех построенные и теперь политые смолой бараки англичан. Но не предательская рука пошла на это злодеяние — десятью минутами раньше сам король Англии приказал своим офицерам поджечь все строения в тылу. Многие из них не поверили своим ушам. Бараки были набиты пленными французскими рыцарями. Ранеными и здоровыми, но оглушенными, придавленными лошадьми, на время ставшими беспомощными, а потому изловленными, теперь же — скрученными по рукам и ногам.

— Вы не поняли приказа? — рявкнул король. — Исполнять!

Офицеры немедленно передали приказ сержантам. Солдаты арьергарда засуетились. Двери бараков были подперты бревнами.

Король Генрих Пятый смотрел, как его солдаты поливают смолой нехитрые постройки, сбитые не так давно из срубленных в окрестностях Азенкура деревьев, как разгорается пламя. И как английские рыцари из арьергарда, прикрывавшие со своими отрядами лагерь, смотрят на этот костер. Он видел некоторых своих рыцарей, снявших шлемы, оставивших на головах только стальные сетки, и злился еще больше. Фронт приблизился. Оставлять за спиной лучших французских бойцов, попавших в плен по глупости своей и своих командиров, он не решился. Зачем было рисковать победой? Французы, в случае их проникновения в лагерь, могли освободить товарищей.

Судьба пленных была решена в считанные минуты.

Граф Солсбери и другие рыцари, с окровавленными мечами, тупо смотрели, как полыхают деревянные постройки, еще недавно укрывавшие их от многодневного дождя, слушали, как крики и вопли погибающих разносятся по всей округе, заглушая продолжавшуюся резню.

— Господи, — прошептал граф. — Господи всемогущий…

Рядом с ним, храпя, встала на дыбы закованная в броню лошадь, опустилась, разбив копытами грязь вокруг себя. Весь залитый кровью врагов, рыцарь поднял забрало. Это был герцог Кларенс. Сейчас он походил на бога войны, на беспощадного Марса, наполненного огнем битвы, утолявшего главную и единственную свою жажду — неистребимую жажду! — кровавой расправы.

— Что, граф, — кивнул он в сторону пылающих бараков, — такая тактика оправдывает себя на поле боя?

Солсбери не ответил ему. Кларенс зло усмехнулся, опустил забрало и, пришпорив коня, помчался туда, где французы еще оказывали мало-мальски достойное сопротивление.

Гибнущие пленные, связанные, задыхаясь от гари, сгорая заживо в бараках, в плену раскаленного металла собственных доспехов, звали на помощь. Но оставшимся от второй линии французам, так и не сумевшим пробиться к своим, под напором собравшихся англичан пришлось отступить. Отбиваясь, они минули частокол и уже вновь были в поле, когда Генрих Пятый, нарушив свое же правило, отдал приказ беспощадно преследовать врага. Английская конница, хоть и поредевшая, но теперь едва ли уступавшая французской (истребленной на три четверти) по численности, бросилась за пешими — арбалетчиками, копейщиками и спешенными рыцарями — чье отступление теперь походило скорее на бегство.

— Пленных не брать! — вновь ревел английский король своим рыцарям и солдатам. — Шкуру живьем спущу с каждого, кто будет охотиться за дворянами! Никому не будет пощады!

Англичане, особенно простолюдины, из которых по большей степени и состояло войско Генриха Пятого, верили: король, заживо спаливший своих пленников, тем более — аристократов, с ними церемониться не будет. Живьем шкуру спустит — точно. А как ни крути, жизнь будет поважнее выкупа.

И потому пленных они не брали. Третья линия французского войска так и не решилась вступить в бой. Гибель коннетабля, большинства полководцев и половины армии за какие-то полтора часа боя парализовала воинов убитого Карла д, Альбре. На виду у третьей линии французов, теперь ожидавшей исхода позорной битвы, англичане перебили почти всю вторую линию французского войска. Конным английским рыцарям, преследовавшим врага по пятам, помогали лучники и копейщики — они беспощадно, топорами и пиками, добивали тех, кто был на земле. Клочья мяса, точно на скотобойне, разлетались на любом крохотном пятачке поливаемого дождем поля. Кровь текла по мечам и топорам идущих вслед за французами англичан.

Третья линия, уцелевшая, отстоявшаяся в арьергарде, так и не двинулась с места.

Судьба битвы на земле Фландрии, под замком Азенкур, была решена за четыре часа стояния под дождем и за два часа битвы. Ее исход теперь был ясен и англичанам, и французам. Хозяевам своей земли оставалось, как псу, избитому до полусмерти, поджав хвост, убираться восвояси.

Захватчикам — праздновать победу.

На середине поля английские рыцари повернули своих коней. Переступая через тысячи тел убитых французов, остывая от кровавой расправы, шли назад и простые ратники.

Англичане понимали: не скоро теперь оправятся французы после такого поражения, не скоро соберут войско. Да и соберут ли вовсе…

…Там, где наступал левый фланг французских конных рыцарей, где громоздились друг на друга тела лошадей и людей, покрытые сталью и глубоко застрявшими в ней стрелами, оглядывающий окрестности лучник, невысокий ростом, остановился:

— Эх ты! Посмотрите-ка…

Под его ногой пошевелилась рука в стальной перчатке: рыцарь все еще держал меч — богатый, крестовина которого так и сверкала золотыми узорами. Это был француз, как пить дать, француз! Лучник вытащил из его руки грозное оружие, закутал его в первый попавшийся на глаза плащ, который он тут же стянул с убитого, лежавшего рядом лучника. Может быть, убитого этим самым рыцарем. Затем, поразмыслив, ухватил рыцаря за руку и потянул на себя. Да только тщетно. Он был крепко завален телами убитых.

Тогда англичанин снял с руки рыцаря чешуйчатую перчатку, и не ошибся — дорогущий перстень сидел на среднем пальце рыцаря. Целого села, где жил лучник, стоил такой перстень!

— Вот это да! — воскликнул вояка-простолюдин.

Он хотел было отрубить руку рыцарю, чтобы похвастаться перед своими товарищами, но передумал. Лучник стащил перстень, присмотрелся. Это была золотая печатка. И на этой печатке, помимо прочего, красовались три лилии.

— Ого! — вырвалось у лучника.

Он был не дурак и знал, что три лилии — это герб французских королей, с которыми уже целый век они воевали за большую землю. «Неужто король?» — подумал лучник, но потом отрицательно покачал головой:

— Нет, вряд ли.

Король их, говорили, был безумен и не выходил из своего дворца, так и сидел годы напролет в своей столице.

А может, сын короля?..

Лучник огляделся: в поле было немало его товарищей, собиравших стрелы, оружие, искавших раненых друзей-товарищей, и не менее того — желавших отыскать пленника, а нет — добить проклятого француза. Разбросав несколько тел, лучник все-таки напрягся и вытащил из-под конских ног наружу рыцаря, оказавшегося в отменном доспехе. Его кираса была изрублена, наплечники тоже. Как видно, он дрался до последнего, пока не свалился без чувств. Лучник хотел было открыть забрало, но не удалось — насмерть заело замки. Тогда англичанин стащил с головы рыцаря его дорогой и причудливый шлем, украшенный гравировкой с позолотой. Ох, и родовитым был этот молодой воин, мог поклясться он всеми святыми! И преисподней тоже.

Кажется, рыцарь еще дышал…

Лучник вновь огляделся: битва была закончена. Вряд ли бы кто теперь стал его наказывать за то, что он приволочет в свой стан аристократа в таком богатом доспехе. Только бы не издох по дороге.

В эту минуту рыцарь открыл глаза. Лучник подмигнул ему.

— Ты кто? — спросил англичанин.

Рыцарь что-то прошептал, но лучник только поморщился.

— Кто, кто? — переспросил он. — А ну, говори яснее. — Он занес над рыцарем свой топор. — Если не скажешь толково, сейчас тебя и прикончу. Порублю на кусочки башку твою французскую! — Смягчившись, лучник все же склонился над рыцарем, желая помочь ему. — Ну?

— Герцог Орлеанский, — прошептал тот.

— Герцог? — нахмурился лучник, первое слово он расслышал, второе — нет. — Какой герцог?..

— Орлеанский, — уже громче проговорил рыцарь, понимая, что от этого зависит его жизнь. — Внук короля Франции Карла Пятого, племянник короля Франции Карла Шестого…

Лицо лучника расцвело, он рассмеялся, подставляя все свое рыжее море конопушек моросящему дождю.

— Знал я, сегодня мне повезет! Дорого, верно, милорд, стоит ваша шкура?

— Дорого, — ответил тот.

Лучник хотел было вновь обрадоваться, но вдруг нахмурился:

— А жить-то, милорд, будете? Не протянете ноги раньше времени? А не то притащу я вас в лагерь, а вы дух испустите?

— Жить я буду, — откликнулся рыцарь. — Буду…

— И то дело. Сейчас найду коня и подведу его. — Он уже озирался, выискивая глазами свободную лошадь, которую пока еще никто не перехватил. — Никуда не отползайте, милорд, — весело воскликнул он. — Не сердите меня! Я вспыльчивый малый! — Его лицо вдруг стало нарочито суровым. — Запомните, теперь вы принадлежите Вильяму из Уэльса по прозвищу Вилли-Нос!

Карл Орлеанский смотрел на вечернее небо. Где-то рядом слышалась английская речь. Перебранка. Смех. Шелестел дождь, но совсем непривычно — не как в лесу или поле. Тут и там капли барабанили по металлу. Кричала смертельно раненная лошадь, которую еще не успели добить. Звуки подкрадывались к нему, становились полнее. Вздохи и мольба о помощи раненых точно перекликались повсюду друг с другом. Все поле, укрытое дождем, гулко стонало, словно горевало о своей судьбе… Герцог подумал о сотнях французских рыцарей, так бесславно в этот день выстеливших своими телами поле. Он подумал о боевом товарище герцоге Жане Алансонском — что сталось с ним? Карл Орлеанский не знал, что принц крови д, Алансон, еще в начале битвы окруженный англичанами, поняв, что сопротивление бесполезно, сорвал с головы шлем и выкрикнул: «Я — Жан Алансонский! Сдаюсь!» Но это его не спасло. С десяток копий и мечей уже были нацелены на него. И хотя стоил он дорого, англичане в кровавом пылу закололи его. Он подумал об Артюре де Ришмоне, что бился на правом фланге. Что с ним — убит, как и многие другие? Артюр де Ришмон и впрямь лежал на той стороне поля, он был завален горой трупов — французов и англичан. Конечно, герцог Орлеанский не мог знать, что де Ришмона найдут так же, как и его. Откопают. Кираса истекающего кровью графа окажется изрублена, и английский топор будет торчать из его шлема — из рассеченного забрала. А в десяти шагах от де Ришмона будет лежать командир правого фланга — маршал Буссико, весь истыканный английскими стрелами, но тоже выживший, раненый.

Глотая дождь, слизывая кровь с губ, Карл Орлеанский всего этого знать не мог. Как и того, что, отбившись от англичан, его командир де Буа-Бурдон дал клич к отступлению тому небольшому количеству рыцарей, что еще оставались с ним и которым улыбнулась надежда на спасение…

— А вот и я, милорд, — расплылось над ним рыжее и довольное лицо лучника с приплюснутым носом. — Вокруг столько мертвечины, что к вам и не подберешься! Небось, хорошо поработали сегодня мечом, а? Вон сколько наших вокруг вас полегло. А то что герцог, племянник короля, это хорошо. У меня в Уэльсе, в родной деревне, невеста, Мэри, вот она рада будет, когда узнает, какой куш мне достался! Мне бы теперь вас на лошадь как-то взгромоздить. Вон, на вас железа-то сколько. Так ведь и оно дорогое. За такой доспех я смогу себе новый дом построить. С большим участком. И овец штук пятьдесят прикупить, да еще отложить на черный день. Сейчас я вас обвяжу, да затащу на лошадь, перекину через седло. Только вы смотрите, помогайте мне. И смотрите, Богу душу не отдайте, милорд, вы теперь мне дороги, ой как дороги!

…В этот день, 25 октября 1415 года, на поле под Азенкуром французы потеряли убитыми более половины своей армии — свыше семи тысяч человек, а именно: девяносто графов; полторы тысячи рыцарей; три с половиной тысячи конных дворян; несколько тысяч пехотинцев. Были убиты двенадцать представителей высшей знати, среди которых — коннетабль Карл д, Альбре; кузен короля, принц крови герцог Жан Первый Алансонский; родные братья Жана Бургундского Бесстрашного — герцоги Антуан Брабантский и Филипп Неверский; герцог Барский и другие вельможи.

Более тысячи человек попало в плен, среди них — герцог Карл Орлеанский; герцог Туренский; герцог Бурбонский, граф де Клермон; маршал де Буссико; Артюр де Ришмон, второй сын герцога Бретани.

Потери англичан благодаря блестящей военной тактике и выдержке оказались несравнимо меньшими — шестьсот или семьсот человек, среди них командир правого фланга герцог Йорк и граф Оксфорд…

— Мой дружок, рябой Джон, погиб в этой битве — ему снесло мечом полголовы, а вот я не только жив, но еще и при товаре, — рассуждал Вилли-Нос. Лучник хотел поделиться этим чувством с кем-нибудь и обернулся к пленному рыцарю. — Так только на войне бывает, верно, милорд?

Карл Орлеанский, которого вез на пойманной лошади в английский лагерь лучник из Уэльса Вилли-Нос, счастливый своей добычей, молился только об одном — не истечь кровью, выжить. Его выкупят, его обязательно выкупят! Он — наследник огромных земель на территории Франции. Его родной город Орлеан не уступит Парижу!

Ход мысли Карла Орлеанского был прост и понятен: нынешние английские короли — родственники французских королей. Его бывшая жена — королева Англии. В жилах его дочери, Жанны, течет кровь не только Капетингов-Валуа, но и Плантагенетов — ушедшей ветви английских королей, место которых нынче заняли их младшие братья — Ланкастеры. Они договорятся. Таковы правила!

Только бы не истечь кровью…

2

Ветер выносил из осенней рощи листья — желто-багряными волнами, выносил сюда, на опушку, где сидели двое: мужчина лет сорока, коренастый, в стеганом пурпуэне, теплых штанах и кожаных сапогах со шпорами, подпоясанный широким ремнем, и темноволосая девочка лет восьми. Они расположились под деревом, на просторном теплом плаще. Недалеко была привязана лошадь — она грустно разглядывала желтеющую траву под своими копытами, лениво поводила головой. Лицо мужчины было суровым, каким бывает лицо воина, а девочка казалась беззаботной. За таким отцом другой и не будешь! Рядом лежал лук, колчан со стрелами и ножны с заправленным в них мечом. У правого бедра мужчины, в кожаных ножнах, дремал широкий охотничий нож.

За рощей был виден краешек реки — Мааса. Столько земель охватывал он! Маас брал начало в Шампани, на границе с графством Бургундским, и устремлялся точно на север, проходил по землям Священной Римской империи и впадал далеко отсюда в Северное море. Для жителей здешних мест эта река была пограничной — она разделяла селенья Домреми и Грё с Лотарингией, всегда державшейся особняком к французскому королевству.

Осенний ветер легкими порывами сдувал листья, и они рассыпались по опушке. Один, зубчатый, застрял между шпорой и каблуком воина, два других угодили на платье девочки. Она взяла самой большой за твердый стебелек, покрутила, точно флюгер, в пальцах, с любопытством взглянула на отца.

— А правда, что в этой рощи живут феи?

Мужчина прищурил один глаз, усмехнулся:

— Правда.

— А какие они — добрые или злые?

— Добрые.

— А правда, что они могут украсть душу человека?

Отец внимательно посмотрел на дочь.

— Кто тебе это сказал?

— Жакмен.

— Глупости. Феи не крадут душ. Им вообще мало до нас дела. У них своя жизнь. Правда, говорят… — он осекся.

— Что говорят?

Мужчина серьезно покачал головой:

— Нет, ты еще мала, чтобы слушать такие истории.

— И вовсе я не мала! — девочка даже ручкой ударила по земле. Стала разгневанной, серьезной не по годам. — Я уже большая! — Ее темные бровки потянулись вверх. — Ну, отец!

— Большая, — усмехнулся он. — Ну, хорошо. Говорят, хозяин этой рощи, рыцарь Бурлемон, встретил тут одну фею, у дерева, что растет неподалеку от нашей опушки, там еще течет чистый ручей…

— Где мы не раз набирали воду, верно?

Мужчина кивнул:

— Он самый. Так вот, поговаривают, что эта фея украла у него сердце, — он утвердительно покачал головой. — И с тех пор рыцарь Бурлемон стал не такой, каким был раньше. Странный он стал. Каждый день ходил в эту рощу и ждал свою фею, но она не вернулась к нему. Так и оставила его жить в огорчении и печали. А невесту себе рыцарь с тех пор так и не нашел. Все фею ждал…

Девочка вздохнула:

— Грустно.

В ответ мужчина только пожал плечами:

— Что верно, то верно, Жанна, — печальная история.

Редко, когда из Жака д’Арка можно было вытащить хоть пару лишних слов. Но для Жанны он мог сделать исключение. В жизни Жак д’Арк был суров и немногословен, и таким его знали земляки. На его плечах лежало много забот, и отдыхать, как сегодня, он позволял себе редко.

В каждом небольшом селении Франции есть такой человек — он и староста, и командир местного ополчения, и начальник полиции, и генеральный откупщик. У него всегда много дел, ведь он — опора своим односельчанам. Нужно позаботиться, чтобы исправно платились налоги и отдавались сеньорам де Бурлемонам, у которых арендовалась эта земля. Нужно проследить, чтобы небольшая крепость на острове всегда была в боевой готовности и чтобы хранилось в исправности оружие — пики, мечи и луки, на случай бандитского вторжения. Ведь лотарингские банды, на которые сам герцог Карл Лотарингский не всегда мог найти управу, редко, но рыскали по округе. А солдаты гарнизона Вокулера не всегда могли подоспеть вовремя. Значит, приходилось обходиться своими силами. Жак д’Арк заседал в суде. Наконец, нужно было вести и свое хозяйство — в деревне Грё, что стояла рядом с Домреми, у них была усадьба… Его уважали. Что до Жанны, то она боготворила отца. Кряжистый, сильный, стрелявший из лука не хуже валлийца, с большими руками и обветренным лицом, Жак подхватывал ее как пушинку. Но и обращался с ней, как с пушинкой. Заботился, чтобы не унесло случайным ветром, не навредил кто. Он часто занимался своим оружием — точил мечи, ножи и топоры, чистил доспехи. И приучал к тому своих растущих сыновей. Жанна часто присутствовала при этом — ей нравилось наблюдать за преображением стали, ее блеском. Отец не раз говорил своим детям: «Были у нашей семьи и лучшие времена! Наши предки ходили с великими королями в Святую землю! Сарацины трепетали перед ними. — Старший Жакмен слушал отца внимательно, два младших, Жан и Пьер, всегда внимали отцу широко открыв рот. — Станете большими, — заканчивал свою речь отец, — вернете нам былую славу…»

— Смотри, — девочка указала рукой на небо.

— Что там? — рассеянно спросил у нее отец.

— Смотри же, смотри, какое небо темное, — она указывала пальчиком на горизонт.

Там, за холмами и желтыми грядами плотных лесов, виднелась свинцовая полоса. Это была непогода. И двигалась она в их сторону.

Двигалась с севера…

— Что ж ты хотела, Жанна, нынче уже двадцать пятое октября! И так хорошая погода застоялась, хоть и грех жаловаться. Пойдут скоро дожди, ох, пойдут!

— Не хочу, чтобы дожди шли! — воспротивилась прогнозам отца девочка. Она глаз не сводила с далекого горизонта и темно-свинцовой полосы. — Плохое небо…

Из-за леса повернули три всадника. Увидев расположившихся у опушки мужчину и ребенка, пришпорили коней и быстро понеслись к ним. Едва увидев их, Жак д’Арк потянулся к луку, вытащил наполовину из ножен меч. Он был готов подняться в любую секунду. Но лицо одного из всадников, которые уже были совсем близко, заставило его расслабиться. Он неторопливо привстал, одернул пурпуэн, поправил широкий ремень.

Жак д’Арк хорошо знал молодого солдата Жана Онкура из крепости Вокулер, кто были двое других — он мог только догадываться. Трое всадников спешились. Первый незнакомец, лет тридцати, при золотых шпорах, а значит — рыцарь, был одет в роскошное изумрудное сюрко, на нем был плащ, подбитый легким мехом, черный берет. Рыцарь был при мече и боевом кинжале. Второй всадник, совсем молодой, был одет более скромно, но тоже держался с гордостью.

— Позвольте вам представить, сир де Бодрикур, старосту Домреми Жака д’Арка, — сказал Жан Онкур.

Рыцарь протянул руку, Жак д’Арк почтительно пожал ее.

— Меня зовут Робер де Бодрикур, — улыбнулся рыцарь. — Я новый капитан Вокулера. А это мой оруженосец, — он обернулся на воина лет двадцати трех, — Бертран де Пуланжи.

Молодой человек кивнул старосте Домреми.

— Мой дядя Гильом де Пуатье, — продолжал сир де Бодрикур, — которого я неделю назад сменил на этом посту, упоминал ваше имя…

Жак д’Арк еще раз поклонился. Он не ошибся — к ним пожаловал новый капитан города-крепости Вокулер, к которому были приписаны деревни Домреми и Грё. Этого назначения здесь ждали. Новый капитан, по всей видимости, решил осмотреть свои владения. Что ж, хорошее начало.

— И упоминал в положительном смысле, — добавил капитан.

— Я благодарен сиру де Пуатье, — почтительно откликнулся Жак д’Арк. — Вы, сир де Бодрикур, наверное, решили осмотреть нашу крепость на острове?

— Вы догадливы, д’Арк. Именно крепость на острове. Неизвестно, чего ждать от англичан после захвата Гарфлера. Мы должныбыть во всеоружии. А я люблю во всем порядок. Особенно — в военном деле.

— С удовольствием покажу вам ее.

Только теперь взгляд Робера де Бодрикура остановился на ребенке — маленькой девочке, внимательно слушавшей разговор мужчин. Брови капитана нахмурились, он взглянул на Жака д’Арка и вновь перевел внимание на темноволосого ребенка.

— Не та ли это девочка, о которой мне говорил мой дядя? — нахмурившись, спросил Робер де Бодрикур. Он перехватил взгляд д’Арка. — Неужели и впрямь…

— Это она, сир де Бодрикур.

— Вот как?! — капитан приблизился к девочке, потянулся к ней, но она отпрянула.

Робер де Бодрикур рассмеялся:

— Ты что, испугалась?

— Жанна, это наш друг, — укоризненно сказал Жак д’Арк. — Он приехал, чтобы защищать наши деревни.

— От кого защищать? — подозрительно спросила девочка.

— От плохих людей, — за ее отца ответил капитан. — Дай же мне руку…

Все еще осторожно девочка протянула ему руку. Доброжелательное лицо рыцаря успокоило ее.

— Вот она какая, маленькая принцесса… — Неожиданно Робер де Бодрикур подхватил девочку на руки, и она испуганно ойкнула. — Красавица, какая же ты красавица!

Через пять минут рыцарь и девочка поладили. Жак д’Арк в двух словах рассказал новому хозяину о двух деревнях и пригласил после осмотра крепости на обед. Робер де Бодрикур милостиво согласился.

Когда они покидали опушку леса, и Жанна сидела на коленях у отца, голова ее все тянулась назад.

— Да что ты там увидела? — негромко спросил Жак д’Арк.

В ответ Жанна тихо прошептала:

— Страшное какое небо…

…Непогода шла с севера-запада. Сейчас там, в ста тридцати лье от Домреми, во Фландрии, на поле под замком Азенкур, шло пиршество победителей. Генрих Пятый Ланкастер дал приказ — до темноты снять доспехи с убитых французов и боевых коней. А убитых было много тысяч, и большинство — рыцари! И вот теперь по всему полю английские солдаты, еще не успевшие смыть с себя французскую кровь, вновь работали не покладая рук: одни резали кожаные ремни и стаскивали кирасы с трупов, поножи и наручи рыцарей, снимали шлемы и перчатки; другие, шагая по раскисающим в крови и грязи трупам, как по холмам, тащили все это в английский стан. Третьи собирали бесчисленное оружие — пики, мечи, булавы, секиры, арбалеты, и устремлялись туда же. К полю подгоняли все новые пустые подводы, отобранные у окрестных жителей, на них и грузили ценную добычу. Особая охота шла на украшения богатых французов — золотые нашейные цепочки, серьги в ушах, которые так любили французские рыцари, особенно южане, гербовые печатки. Мертвецам обрубали пальцы для скорости дела и стаскивали дорогие перстни…

К заходу солнца англичане справились со своей задачей — поле осталось укрыто тысячами полураздетых трупов. Толстые окровавленные пурпуэны и стеганые штаны на телах вздулись от дождя. Охотнику за раковинами эти покойники могли бы показаться моллюсками, извлеченными из своей брони. Трупы коней также были избавлены от бремени как роскошных попон, которые англичане взяли с собой — похвастаться перед родней и товарищами, так и дорогостоящего доспеха.

Отошедшие на пару лье французы, что остались в живых после позорной битвы, покорно выжидали. Победитель должен был получить свое добро, заслуженное в жестокой битве. Возвращение на роковое поле отложили до следующего дня, когда не будет англичан. Самое время, чтобы выбрать из этой свалки благородных мертвецов, а остальных наскоро отпеть и похоронить в братской могиле.

Воронье, предвкушавшее добычу, также решило подождать до рассвета…

Едва зашло солнце, англичане, отягощенные добычей, вышли всей громадой на северную дорогу и двинулись в сторону могучего морского форта Па-де-Кале.

…А ночью тысячи факелов стали приближаться к страшному полю. И те редкие волки, что уже пробрались к пиршественному столу — урвать свой кусок, прижав уши, разбежались. К месту битвы под Азенкуром шли крестьяне из всех окрестных сел — мужчины и женщины, старые и молодые. Крестьяне гнали сюда оставшиеся после набега англичан подводы. На то, чтобы поживиться остатками с барского плеча, у крестьян было всего несколько часов. Они снимали с убитых войлочные куртки, штаны и дорогое нижнее белье, пропитанное кровью, а мертвых коней, точно здесь была не битва, а скотобойня, разрубали на части и грузили на телеги.

Когда по полю, сдавленному лесами, потек мглистый рассвет, дело было сделано на славу…

Французскому отряду разведчиков, вернувшемуся к Азенкуру ранним утром 26 октября 1415 года, предстало невиданное зрелище — тысячи голых окостеневших трупов, обезображенных недавней битвой, еще вчера — их боевых товарищей, блистательных воинов. Нынче это были исковерканные тела; всей формой вросшие друг в друга, они холмами устилали поле; перерезанные шеи, пробитые черепа, отрубленные пальцы, вскрытые грудные клетки. Вот когда они воистину походили на моллюсков, извлеченных из своих панцирей!

И воронье, которое слеталось сюда все новыми тучами, истошно каркало, зазывая своих сородичей: «Пир! Пир! Пир!»

Интерлюдия

Гонцы были в Париже через три дня. Арманьяки, составлявшие двор его величества, оказались поражены до глубины души. Многие аристократические семьи разом осиротели. Иные потеряли нескольких близких. Все боялись сообщить страшную новость королю. Тот не так давно пришел в себя и теперь ожидал вестей о победе французского оружия. Карл Шестой Безумный был последним в Париже, кто все еще верил, что рыцари его королевства должны дать отпор завоевателю, отбросить его обратно — за Ла-Манш.

Первый отряд, долетевший до столицы, возглавлял сам Луи де Буа-Бурдон. Он же, после недолгих раздумий, лично вызвался доложить королю о поражении. Кавалер застал монарха, которому в мирное время ежедневно наставлял рога, в состоянии глубочайшей задумчивости. В молодости Карл Шестой любил пляски в обнаженном виде, на роскошных коврах, перед жарко пылающими каминами. Но это осталось в прошлом веке. Тогда его лучшими компаньонами по части забав были брат Людовик, юная жена Изабелла и другие избранные придворные, такие же юные и охочие до сумасшедших карнавалов. Все они с радостью сбрасывали с себя кафтаны. Много вина, возбуждающих зелий. Долгие бессонные ночи. Цветочные венки на головах. Бешеные танцы. Аркадия, да и только! Нынче бы король и не вспомнил об этом, даже если бы захотел. Теперь сорокасемилетний Карл Шестой, больной и несчастный, все чаще одевался теплее, чем стоило бы — в шубы и меховые накидки, как сейчас. Он все боялся за свое драгоценное тело, которое Господь Бог выдул из тончайшего и хрупкого стекла…

— Ваше величество, — встав на одно колено, проговорил Луи де Буа-Бурдон. — Коварные англичане перехитрили нас. Мы были близки к победе, но — увы…

— Говорите же, — остановив взгляд больных глаз на рыцаре, прошептал король.

— Генрих Пятый, будь он проклят, одолел французов. Коннетабль Карл д, Альбре убит, как и многие другие знатные сеньоры. Я даже боюсь перечислять их имена. Мы потеряли больше половины нашей армии и отступили. — Кавалер печально опустил голову. — Если бы только вы были с нами…

— О Господи, — тем же шепотом пробормотал Карл Шестой, в упор глядя на говорившего. — Что вы говорите? О Господи…

— Мы разбиты, государь, — кивком головы подтвердил свои слова де Буа-Бурдон. — Это — полное поражение.

Король привстал со своего кресла, держась за подлокотники дрожащими руками, но распрямиться сил ему не хватило. Новость была подобна удару меча. Он бессильно упал в кресло и стал кутаться в шубу, собирая пальцами мех.

— Низложены и разбиты, — твердил он, зарываясь в шубу, пряча лицо в мех. — Низложены и разбиты, — повторял он одну-единственную фразу, которой звоном разбитого стекла суждено будет остаться в веках, — низложены и разбиты…

Через считанные минуты, не выдержав трагизма обрушившейся на него новости, Карл Шестой в очередной раз впал в безумие. Его можно было пожалеть: с юности он так яростно желал возглавлять своих доблестных французов и бить проклятых англичан, как это делал его отец — Карл Пятый Мудрый, но коварная судьба лишила его этого счастья.

В этот же день, 28 октября, войско Генриха Пятого Ланкастера прибыло в Па-де-Кале. Две недели король Англии праздновал со своими лордами победу, а затем отплыл в Дувр. Пока он бражничал на французском берегу, гонцы первыми пересекли Ла-Манш и разнесли по всей стране радостную весть. Парламент был ошеломлен внезапным триумфом и готовил своему молодому монарху достойную встречу. И когда Генрих ступил на землю родной Англии, он почувствовал, что такое быть победителем на своей родине. От Дувра до Лондона его славили на каждой пяди земли. А уже в Лондоне, на пути из Блэкхита в Сити, для него было устроено помпезное представление — с шутейными деревянными крепостями и сражающимися ратниками на ее стенах и под ними, с прекрасными шатрами и бардами, воспевающими своего владыку, трубачами, пронзительно завывающими, целящими медью в самое небо, тысячами нарядно одетых горожан и даже хором самых прекрасных девственниц Англии из благородных семей, которые пели хвалебную песню, в которой были такие слова: «Добро пожаловать, о Генрих Пятый, король Англии и Франции!»

Молодой Генрих Пятый ехал на белом скакуне, укрытом дорогой попоной. Ланкастер предстал перед своими подданными во всеоружии — в полном боевом доспехе, в ярко-алом плаще. Король-воин, король-победитель. Он был таким, каким носился по полю под Азенкуром, врубаясь в ряды противника, требуя вырезать своих пленных врагов или сжигать их заживо. Все равно, главное — победа.

В этот день Генрих окончательно утвердился в мысли: он будет героем англичан, пока с его беспощадного меча будет капать французская кровь. И возглавляя победоносную армию, он уже грезил о новых походах.

За Генрихом ехало его войско. Тянулся и караван с пленными. В одной из персональных телег, на меховом плаще, лежал высокородный французский принц — Карл Орлеанский. Страшен был для его слуха этот триумф. И мечтал он, глядя в чужое небо, едва сдерживая слезы, только об одном — скорее вырваться на свободу. Но Карл не знал главного: что окажется жертвой политических интриг, которые уже очень скоро (после смерти одних принцев и рождения других по обе стороны Ла-Манша) начнут плести две Короны — английская и французская. Ни за какие деньги не захотят отдавать англичане первого герцога Орлеанского его соотечественникам. Более того, они будут стеречь его долгие годы, оберегать, как зеницу ока.

Молодой герцог умер бы от горя, узнай он, что пробудет в плену у англичан ровно четверть века, и нога его ступит на землю родной Франции, когда ему исполнится сорок девять лет.

Часть третья. Око за око

В 1521 году французский король Франциск Первый посетил Дижон — столицу Бургундии, к тому времени уже присоединенную через династический брак к Франции. По преданию, побывал он и в фамильной усыпальнице герцогов. Именно там монах-картезианец, заботящийся о мире усопших, показал королю изуродованный череп. Лоб его был разрублен, темя снесено. Было очевидно, что тут поработали мечом или топором. «Государь, — сказал монах, — перед вами череп Жана Бесстрашного. Вот через эту дыру англичане и проникли во Францию!

1

Хохот герцога Бургундского разносился по всему дижонскому дворцу. Дрожали витражи в часовнях, вода шла рябью в кувшинах и мисках. Его хохот был слышен и в окрестностях замка. В лесах трепетали олени и тянули головы на раскатистое эхо, птицы не находили себе места, то и дело вспархивая над кронами деревьев, врассыпную бросались кабаньи выводки, и даже волки настороженно рычали и скалили пасти. Но это были дикие звери…

И совсем другое дело — бургундцы. Они ликовали! Те, кто еще помнил события двухлетней давности, когда им пришлось уносить ноги из столицы Франции. Убегать, переодевшись горожанами, прислугой. Прокаженными! Красться тенями по ночным мостовым. Потому что кто не успел убежать, был изрублен на куски врагом и брошен на те самые мостовые — на съедение бродячим псам. А кто был этим врагом? — арманьяки! И вот теперь Господь покарал их!

Потому герцог Бургундский, Жан Бесстрашный, и смеялся. Весело, от души.

— Жак, мой верный Жак! — восклицал он, маленький и кривоногий крепыш, бодро пересекая в ту и другую сторону свои покои. — Разве мог я поверить в такое чудо? — Он поднимал руки, сжимал кулаки и потрясал ими. — Разве мог?! Это — провидение, не иначе! Дракону отсекли голову — раз, и нету! — Говоря это, он захлебывался счастьем. — Жак, Жак!.. Арманьяки, эти чертовы выродки, разбиты под Азенкуром, и теперь я могу отомстить! Каждому из них! Каждому…

Жан Бургундский забыл даже о том, что потерял в этой битве двух родных братьев — герцогов Антуана Брабантского и Филиппа Неверского. Главное — его враги попали в медвежий капкан и там издохли. Слава англичанам! Слава Генриху Пятому!

Герцог остановился так же быстро, как до этого бегал взад и вперед.

— Жак…

Жак де Ба, его телохранитель и палач, поклонился:

— Да, монсеньер?

Жан Бургундский негромко рассмеялся:

— Подумай! Карл Орлеанский у англичан, его брат, герцог Ангулемский, тоже. Там же Бурбон. Несколько щенков-малолеток не в счет. Их можно перетопить одной левой, — он выбросил вперед левую руку и сжал кулак, на пальцах которого приглушенным светом сверкнули перстни. — Остается Бернар Арманьяк, старый волк! Свернем ему шею, и Париж наш! Да что там Париж — Франция будет наша! Король и королева выполнят любое мое требование, не говоря о дофине Луи… Бернар Арманьяк, вот кто нам нужен! Он мне ответит за все — око за око, зуб за зуб!

2

Франция горевала. Беды, подобно вспышкам моровой язвы, сыпались на ее голову. Народ взирал на собственное будущее с унынием. Ослепленные гордыней, в королевстве враждовали два лагеря аристократов. Дрались они не на жизнь, а на смерть. И с поражением арманьяков под Азенкуром эта вражда грозилась стать еще более жестокой. Тем более что король представлял себя то хрупким стеклянным сосудом, то нежным цветком, что, впрочем, было одно и то же. О королевстве он вспоминал от случая к случаю, когда сознание внезапно приходило к нему, но только для того, чтобы не менее внезапно оставить. А вести, приходившие из Англии, пугали. Говорили, что недавняя высадка Генриха на севере и его победоносный марш были только пробой пера грозного и ненасытного завоевателя. И не за горами настоящая война.

В эти дни каждый простой француз спрашивал себя — за что Господь послал им такое наказание?

Но бедам этим не было ни конца, ни края…

Не прошло и двух месяцев после поражения французского рыцарства под Азенкуром, как 18 декабря 1415 года, в возрасте 19 лет, в Париже умер наследник престола, сын Карла Шестого и Изабеллы Баварской — дофин Людовик, герцог Гюйеньский. Мать покойного дофина была безутешна. Его похоронили не выходя за ворота столицы — в соборе Парижской Богоматери. Даже не в фамильной усыпальнице Сен-Дени! В предместья идти не решились — из-за потрясений вековой традицией пренебрегли.

А 5 апреля следующего, 1416 года, в Компьене, в возрасте 18 лет умер другой дофин — Жан, герцог Туренский. Весть поразила двор — на юного Жана возлагались большие надежды! Врачи предположили, что дофин был отравлен. Шептались, что в его смерти замешан сам король! Но почему? Шли упорные слухи, что Жан — сын другого человека. Может быть, Людовика Орлеанского, может быть, кавалера Луи де Буа-Бурдона, или кого-то еще. К тому времени на Карла Шестого нашло просветление, он неожиданно осознал, что в его семье, пока он безумствовал, прибыло. Королева исправно рожала детей, и они назывались перед лицом Господа и всего королевства — принцами крови и наследниками! Король был в гневе. Метал громы и молнии, насколько ему, разбитому и ослабшему, хватало сил. И, как говорили придворные, замышлял месть. Но правда, касающаяся того, кто на самом деле отравил дофина, канула в Лету.

Смерть еще одного сына подорвала здоровье Изабеллы Баварской. Стареющая королева, никогда и ни в чем себе не отказывавшая, будь то плотские утехи или многодневные пиршества, подурнела и ослабла. Ее стала стремительно одолевать тучность…

Новым дофином неожиданно оказался пятнадцатилетний Карл, недоверчивый и боязливый юноша, любивший днями напролет сидеть за книгами. Никому бы и в голову не пришло напророчить ему судьбу короля Франции, всякий указал бы на небольшой удел, где ему суждено было бы вести жизнь принца крови. Тем более, последнего сына мать недолюбливала и в свое время легко отослала его от себя. Вот уже несколько лет Карл жил в герцогстве Анжуйском, при дворе Иоланды Арагонской, королевы четырех королевств, обрученным с ее дочерью — двенадцатилетней принцессой Марией.

От имени короля, вновь впавшего в забытье, Изабелла Баварская потребовала вернуть последнего сына в Париж — ко двору, но неожиданно получила от Иоланды резкое письмо:

«Женщине, которая предпочитает жить с любовниками, ребенок абсолютно не нужен. Не для того я кормила и воспитывала Карла, чтобы он умер под Вашей опекою, как его братья. Тем более, если Вы намерены сделать из него англичанина, как вы сами, или довести до сумасшествия, как его отца. Он останется у меня, а Вы, если осмелитесь, попробуйте его отобрать».

Это был вызов. Но что могла сделать Изабелла, власть которой в ее королевстве таяла на глазах? Все, что ей оставалось, это лавировать между двумя силами — новым коннетаблем Бернаром Арманьяком, грозным и жестоким хозяином Парижа, все больше вызывавшим недовольство горожан, и герцогом Бургундским, Жаном Бесстрашным, который контролировал многие области королевства.

Но с Арманьяком, оказавшимся властным и бесцеремонным хозяином, не желавшим считаться с королевским мнением, Изабелла Баварская ладила все меньше. После того как Карл Орлеанский попал в плен, этот вельможа совсем распоясался, так считала королева. Арманьяк был уверен, что он единственный, кто способен навести порядок в королевстве. А герцог Бургундский, через своих людей, все чаще искал ее расположения. Она готова была простить ему убийство любимого или сделать вид, что прощает. Ей просто некуда было деваться…

Теперь дофин Карл был единственным наследником престола, и Королевский Совет потребовал его присутствия в Париже. Так было положено. Граф Арманьяк договорился с Иоландой Арагонской, которую уважали безоговорочно все — враги и друзья, и она отправила-таки юного дофина в Париж, дабы он представлял собой королевскую власть, пока его отец пребывал в безумии. К нему приставили надежную охрану из анжуйцев, преданных Иоланде. С дофином Карлом Бернару Арманьяку было управляться проще, чем с королевой, — он мало что понимал в текущей политике и уж конечно не стал бы заигрывать с герцогом Бургундским!

Королева, не имевшая на сына никакого влияния, оказалась отодвинута с первых ролей, но сдаваться не хотела. И однажды она предостерегла Бернара Арманьяка:

— Вы играете с огнем, граф! Я все еще королева! — Горе и все потрясения, терзавшие ее последние годы, вылились в эту вспышку гнева. — Поверьте, граф, — неожиданно выпалила она, — я найду на вас управу!

Граф Арманьяк понял, какого защитника выбрала себе королева. Жана Бургундского! Эта угроза совпала с очередным «пробуждением» короля…

Зимним вечером все того же 1416 года граф вошел в покои Карла Шестого. Государь сидел в тронном кресле, в тепле жарко растопленного камина, закутавшись в шубу. Его знобило. Он пил вино и по лицу его градом катился пот.

— У меня дело государственной важности, — сказал Бернар Арманьяк.

— Я слушаю вас, граф, — тихо проговорил король.

Одетта де Шандивер, находившаяся при его величестве, поймала взгляд грозного вельможи и хотела удалиться, но тот поспешно сказал:

— Прошу вас остаться. Это касается всего королевства, госпожа де Шандивер.

Король поднял на него запавшие глаза:

— Говорите же, граф…

В этот вечер Бернар Арманьяк открыл королю связь его законной супруги с великим магистром дворца королевы, кавалером де Буа-Бурдоном. Связь, тянувшуюся не один десяток лет!

— Так далее продолжаться не может, ваше величество, — заключил Арманьяк. — Двор в замешательстве. Королева не отдает отчета своим поступкам. Затронута ваша честь. И будущее государства….

Карл Шестой внимательно посмотрел на графа — не каждый отважится прийти к своему государю с такой вестью! Тем более — последние слова. Они ранили слух и обжигали сердце. Под «будущим государства» Бернар Арманьяк подразумевал возможность того, что на троне окажется ублюдок.

— Повелеваю вам, граф, арестовать кавалера Буа-Бурдона и доставить его в камеру пыток, — так же тихо сказал король. — Я даю вам разрешение входить в любой дом и дворец Парижа.

В этот же вечер с грозным окриком: «Именем короля!» — кавалера де Буа-Бурдона, отважного рыцаря, одного из командиров французской конницы, сражавшейся под Азенкуром, забрали из дворца Барбетт и доставили в подвалы королевского дворца Сен-Поль.

Когда его, несмотря на возраст — настоящего буйвола, бросили на решетку, под которой палач раздувал мехами огонь, из темноты камеры на свет вышел закутанный в шубу король.

— Вам придется нелегко, — сказал Карл Шестой человеку, добрых двадцать лет наставлявшему ему рога. — Обещаю.

Их взгляды встретились — и тогда отважному воину впервые в жизни стало страшно. Луи де Буа-Бурдон понял, что его пытки будут продолжаться долго. И от крика его устанут даже видавшие виды палачи…

Тем временем пробил и час королевы. Изабелла Баварская была арестована, по предписанию короля ей надлежало немедленно, под охраной, отправиться в Тур. Все имущество королевы, нажитое ею за всю ее королевскую жизнь (по настоянию Бернара Арманьяка), конфисковалось в пользу казны. По приказу того же короля тюремщики Изабеллы должны были денно и нощно наблюдать, чтобы распутная сорокасемилетняя королева Изабелла не совокупилась где-нибудь, с кем-нибудь. От такого удара мало кто мог оправиться, тем более — царственная особа!

Как только ее увезли, граф Арманьяк лично принялся за долгожданную конфискацию сокровищ королевы, не упуская случая пополнить добром Изабеллы и свою личную казну. Говорили, что в его сундуки сыпалось золото, полученное от продажи драгоценностей королевы, ее мебели и даже нарядов!

У королевы был единственный шанс выпутаться из этой истории. Ей удалось сохранить подле себя слугу Луи де Буа-Бурдона — некоего Ле Клера. И вот ему и была поручена тайная миссия.

— Ты отправишься к герцогу Бургундскому и попросишь у него заступничества, — когда тюремщики отвлеклись игрой в кости, сказала слуге любовника королева.

Бежав, через несколько дней Ле Клер застал Жана Бесстрашного за осадой Корбея — крепости, принадлежавшей арманьякам. Взяв восемьсот солдат, герцог лично бросился освобождать Изабеллу Баварскую. Опальная королева упросила своих тюремщиков разрешить ей отправиться в аббатство Нуармутье, под Туром, где она собиралась причаститься. Хитрость ее удалась — там ее и застало войско Жана Бесстрашного, нагрянувшее внезапно, а спустя сутки герцог въехал в город.

Из Тура королева была благополучно отправлена новым своим покровителем в Шартр, а затем в Труа. У Жана Бургундского на Изабеллу Баварскую имелись большие планы! Вместе с ней он собирался в скором времени въехать в Париж и «освободить» от беспощадного тирана графа Арманьяка несчастного короля Франции и не менее несчастного дофина. Натерпевшаяся от мужа, в пику арманьякам, королева образовала в Труа свое правительство и заказала новую государственную печать. Во всех документах она теперь именовала себя регентшей королевства, а в довершение всего созвала в Амьене новый парламент.

Судьба любовника королевы Луи де Буа-Бурдона была куда более печальна. Его пытали несколько месяцев подряд, а затем, полуживого, зашили в кожаный мешок с надписью: «Дорогу королевскому правосудию!» — и бросили в Сену. Так казнили только государственных преступников, предавших своего короля.

3

— Лучше им отдать мне свою принцессу, Кларенс, — хватая ртом соленый ветер, говорил брату Генрих Пятый, стоя на носу боевого корабля, возглавлявшего флотилию, вышедшую из Саутгемптона 30 июля 1417 года в пролив Ла-Манш. — Если они вновь не будут сговорчивы, я стану для Франции десятью казнями египетскими! Даю слово короля!

Генрих Пятый не шутил. Первый поход мало что принес ему кроме славы: один взятый город — Гарфлер, и одно выигранное сражение под Азенкуром. Это была разведка боем. Один из тех набегов, которые так любил его предок — Черный Принц^[107]. Генрих Ланкастер хотел другого — завоевания! И первым куском желанного пирога виделось ему герцогство Нормандия, когда-то — законная провинция Англии. Через несколько дней Генрих высадился в Туке, стоявшем через небольшой залив напротив Гарфлера, и двинул свои войска в сторону Кана — одной из мощнейших крепостей Франции. В авангарде шел герцог Кларенс. Он первым достиг города и стремительно захватил два старинных аббатства, которые французы не успели разрушить при внезапном приближении противника. Это серьезно ослабило Кан. Город, делившийся на Старый и Новый, рассекала река Орн. Аббатства располагались по обе стороны Кана. Это означало, что англичане сразу приобрели два надежных и хорошо защищенных форта. Одно из аббатств стало резиденцией подошедшего с армией Генриха, другое — его воинственного брата.

Подтянув артиллерию, англичане стали нещадно обстреливать Кан — бомбардировки шли днем и ночью. Храмы, дома и лавки в городе превращались в груды камней. Жители Кана отвечали своими пушками. С каждым днем Генрих Пятый свирепел. Он не любил, когда ему перечили. Он уже в который раз требовал сдачи, и в который раз ему гордо отказывали.

— Я буду беспощаден, — все чаще повторял он, оглядывая крепостные башни Кана.

Утром четвертого сентября, после трех месс, во время которых король стоял, преклонив колена, был объявлен общий штурм города. Пятнадцать отрядов, которые возглавляли лично Генрих Пятый и Томас Кларенс, бросились на стены города, забрасывая фашинами рвы, сотнями ложась под стрелами, но приставляя лестницы и взбираясь наверх. Воинская слава Генриха Пятого не давала покоя его младшему брату — Томасу, и потому он первым прорвался в город. Один из командиров Кларенса, граф Уорвик, захватил форт св. Петра, что защищал мост между двумя частями города, сам Кларенс отбросил тех французов, что еще сопротивлялись солдатам Генриха. Город был обречен, но его жители и сражались с мужеством обреченных. На рыночной площади скопилось множество народа, как вооруженных мужчин, так и женщин с детьми. Английские солдаты не разбирали, кто перед ними. С копьями, мечами и топорами они врубались в эти ряды и высекли их так, как высекают серпом спелые колосья. Ни крики детей, ни стоны гибнущих женщин не останавливали их. Сотни изрубленных людей ложились друг на друга. Самая грязная скотобойня стала бы примером любви одних живых созданий к другим по сравнению с рыночной площадью Кан.

— Стойте! — подъезжая к месту побоища, крикнул Генрих Пятый. — Стойте!..

Одна из представших картин не то чтобы потрясла завоевателя, но все же тронула его жестокое сердце. Он въехал на рыночную площадь, когда дело шло к развязке и по мостовым уже текли потоки крови. А увидел он обезглавленную женщину, что лежала сцепив руки на мертвом ребенке.

Тогда Генрих сказал:

— Солдаты, приказываю не избивать священников, женщин и детей! Сам город отдаю на разграбление!

Этого его солдаты только и ждали. Все мужчины Кана были перебиты, женщины изнасилованы, дома разграблены. Англичане сторицей платили за кипящую смолу, которой их обильно поливали с крепостных стен. А потом, зверства были частью того спектакля, что именовался войной. Больше половины городских драгоценностей благодарный Генрих Пятый торжественно вручил Томасу Кларенсу — «неоспоримому герою Кан», как его уже называли все англичане.

Так начался второй поход Генриха Пятого Ланкастера на континент. Многие города нижней Нормандии сдавались без боя — пример Кан был поучительным. Сам же Генрих, учинив разбой на французском берегу, уже думал о продолжении пиршества. Пока его администраторы посылали корабли в Англию, дабы привезти оттуда поселенцев — на места вырезанных жителей Кан, сам король грезил походом на Руан — столицу Нормандии.

4

…Вновь тучи сгущались над партией арманьяков, и в темном поднебесье уже полыхали близкие молнии…

Главная беда приверженцев тестя Карла Орлеанского была в том, что, захватив Париж в 1413 году, они слишком долго сводили счеты с бургундцами. Так долго и жестоко, что многие парижане все чаще вспоминали добрым словом Жана Бесстрашного. Трагедия под Азенкуром обескровила партию арманьяков, а еще одно поражение от англичан — в битве при Вальмоне, в 1416 году, где французскими войсками командовал лично Бернар Арманьяк, окончательно подорвало доверие к нему и его сторонникам.

Это позволило 29 мая 1418 года горожанину Перине Лекрерку, убежденному бургиньону, открыть ворота Парижа бургундскому капитану Вилье де Лиль-Адану. Последний ворвался со своим многочисленным отрядом так стремительно, что сопротивление не ожидавшего нападения гарнизона, подчинявшегося Бернару Арманьяку, оказалось бесполезным. А вслед за Лиль-Аданом в Париж вошло все войско Жана Бесстрашного.

Резня, устроенная бургундцами, затмила все предыдущие сражения и расправы, проходившие под знаменем гражданской войны. Тех арманьяков, которых не закололи на улицах Парижа, пленили и свели в одну из дворцовых тюрем.

В тот же вечер Бернара Арманьяка, избитого и связанного по рукам, привели к Жану Бесстрашному.

— Королева говорила вам, граф, что и на вас найдется управа? — спросил герцог.

— Будь проклят, бургундец, — ответил граф Арманьяк.

— Буду! — рявкнул герцог Бургундский и ткнул в него пальцем. — Но ты — первый! — Внезапно Жан разразился такой бранью, что стены дворца задрожали. Он страстно сжимал кулаки, посылая все существующие проклятия на орлеанов и арманьяков. Суть его угроз сводилась к тому, что он не успокоится, пока не истребит оба вражьих рода под самый корень. И если понадобится, то отправится в Англию, чтобы прикончить сына Людовика — Карла. Он долго и тяжело дышал, даже когда поутих. — Прощайте, граф Арманьяк, — в заключение своей тирады, еще пунцовый от затяжной вспышки гнева, сказал Жан и бросил страже: — Увести негодяя!

Ночью двери в тюремные камеры открылись и к пленным ворвались бургундцы. Копьями и мечами они перекололи всех до одного. Граф Бернар Арманьяк не избежал общей участи. Его нагое тело выбросили на парижскую мостовую и держали так трое суток. Каждый, кому насолил граф Арманьяка, мог пнуть его труп, оскорбить плевком или проткнуть мечом. К концу третьего дня от некогда могущественного вельможи осталось кровавое месиво с пустыми глазницами и страшной воронкой разбитого рта. Пир завершили вечно голодные парижские псы — от графа остался объеденный скелет.

Но только на следующий день после избиения арманьяков герцог Бургундский обнаружил, что в Париже нет дофина — Карла Валуа. Его капитаны, занятые резней, проглядели бегство юноши. Отважная охрана из анжуйцев Иоланды Арагонской и горстки сторонников Бернара Арманьяка сделали свое дело — наследника престола спасли. Некий рыцарь Танги дю Шатель завернул его в ковер и, переодевшись торговцем, вынес из дворца. Когда герцог Бургундский праздновал кровавую победу, дофин был уже на полпути к спасительной Луаре и замкам, принадлежавшим герцогам Орлеанским и Анжуйским. Куда меньше повезло другу детства Карла Валуа — пятнадцатилетнему Орлеанскому Бастарду, внебрачному сыну Людовика Орлеанского, которого Валентина Висконти воспитывала как родного и кому завещала отомстить за любимого мужа. Ценой жизни он мечтал выполнить обещание, и потому со взрослыми мужчинами сражался против бургундцев на улицах Парижа, но был ранен и пленен. И не был убит лишь из-за юного возраста и благородной крови. Такого щенка всегда можно выгодно продать или обменять на важного пленника!

В сущности, взятие Парижа Жаном Бесстрашным скорее удовлетворяло честолюбие герцога, чем давало реальную победу в целом. В противовес герцогу Бургундскому и Изабелле Баварской, дофин, обосновавшись за Луарой в городе Бурже, создал свое правительство. Противостояние между арманьяками и бургиньонами, раздиравшее королевство на две половины, только разгорелось с новой силой. И теперь каждая сторона заговаривала о мире с ненавистным захватчиком — Англией. Особенно — бургундцы.

Войска Генриха Пятого медленно продвигались по течению Сены на юг. Они были подобно змее, что ужалила и теперь хотела добить свою жертву. В конце лета 1418 года англичане осадили крупнейший город на севере Франции, столицу Нормандии — бургиньонский Руан. Это была могучая, почти неприступная крепость на Сене. Ее широкую непробиваемую стену длинной в два лье укрепляли 60 высоких башен. За месяц до начала осады руанцы сожгли дотла богатый пригород — леса, виллы, мельницы. Убитых животных бросили в колодцы. Англичан встретила черная пустыня. Гарнизон Руана был силен, но не хватало продовольствия. Все ждали скорой помощи от Жана Бесстрашного, их покровителя, но герцог медлил. Он опасался вести войска далеко на север, где господствовали англичане. Тем более, он был занят планами будущих расправ с арманьяками. А руанцы терпели бедствие. Городу пришлось выставить за ворота 12 тысяч жителей из городской бедноты — стариков, женщин и детей, которые были напрасными ртами. Но король Англии Генрих Пятый не пустил их за осадный кордон, не взял их назад и город. Изгнанные жители оказались в капкане. Первое время некоторые англичане еще бросали голодавшим беднякам хлеб, но Генрих Пятый, обозленный упорством руанцев, оставшихся за стенами, запретил кормить французов. Днем и ночью стоял оглушительный плач между стенами города и лагерем англичан. Тысячи голодных и обессиленных женщин просили о милосердии, но тщетно. Городские власти Руана сжалились только над младенцами — теми, кто рождался у городских стен. Сверху выбрасывали корзины на веревках, матери укладывали туда новорожденных, и тех, ревущих, поднимали наверх. Священники крестили младенцев, и затем их вновь, в тех же корзинах, опускали вниз. А ночью эти дети умирали с голоду. Каждый день священники Руана увещевали своих сограждан, чтобы они уходили из жизни достойно и не помышляли о людоедстве. В течение долгих месяцев осады выставленные за ворота так и погибли голодной смертью между городскими стенами и английскими укреплениями — все до одного.

Капитаны Руана, разуверившись в помощи герцога Бургундии, предпринимали вылазки против англичан, но те заканчивались неудачами. Это еще больше отбило охоту французам и бургундцам бороться с общим врагом. Дофин и его окружение, соревнуясь в расторопности с герцогом Жаном Бесстрашным, провели ряд переговоров с Генрихом Пятым. Одновременно с этим, несмело, заговорили о мире друг с другом сами арманьяки и бургиньоны.

С 30 мая по 30 июня 1418 года в Мелёне заседали: с французской стороны — герцог Бургундский, Изабелла Баварская и Карл Шестой, к которому на время вернулось сознание; с английской — Генрих Пятый и его братья — герой Азенкура герцог Кларенс и герцог Глостер, лукавый, до мозга костей, политик. Английский король, почувствовав несокрушимую силу своего оружия под Азенкуром, подкрепленную другими победами, требовал невозможного.

— Божьей милостью король Англии Генрих Пятый Ланкастер настаивает на следующих пунктах, — торжественно произнес на той встрече герцог Глостер, — а именно: отделения от королевства Франция — Нормандии на севере и Аквитании на юге. А также вновь он просит руки дочери Карла Шестого и Изабеллы Баварской — Екатерины Валуа.

Лицо герцога Бургундии стало серым, королева — побледнела от негодования. Им достаточно было один раз переглянуться, чтобы с полуслова понять друг друга. Генрих с нескрываемой наглостью хотел вначале отхватить первую половину Франции, а за ней получить право и на оставшуюся территорию королевства через брак. Королю Англии было мягко отказано.

После совещания король Англии Генрих Пятый сказал Жану Бургундскому:

— Монсеньер, буду с вами откровенен. Либо я получу дочь вашего короля, либо изгоню его из королевства вместе с вами. — Жан Бесстрашный вспыхнул — англичане позволяли себе слишком много! Но Генрих был невозмутим — сила оставалась на его стороне. — К этому добавлю: вы, как и я, на французской земле — всего лишь гость. У вас есть своя вотчина — Бургундия.

— Милорд! — Жану Бесстрашному хотелось перерезать глотку этому молодому островитянину. — Вы легко произносите слова, но они — воздух. Уверяю вас, вы порядком подустанете, воплощая в жизнь ваши мечты!

— Посмотрим, — откликнулся король Англии.

После этого мирные переговоры с англичанами были приостановлены. Вновь заговорили о том, что французам — бургиньонам и арманьякам — надо объединиться и дать отпор зарвавшемуся Генриху Ланкастеру. Но одно дело — ясно представлять себе историческую задачу, и совсем другое — побороть многолетнюю вражду и взаимную ненависть.

Как показало ближайшее будущее, Генрих Пятый бросил вызов противнику не впустую. 13 января 1419 года измотанный осадой Руан сдался на милость англичан. Это была трагедия, подобная Азенкуру. Условия оказались унизительными: выплата контрибуции в 355 000 экю золотом, выдача руководителей сопротивления — викария Робера де Линэ, капитана Алена Бланшара и начальника канониров Жана Журдена, которых ожидала расправа, а также присяга в верности всех граждан столицы Нормандии новому королю — Генриху Пятому. Но последствия сдачи были уничтожающими — вслед за Руаном, дабы избежать его участи, англичанам открыли ворота и приняли все условия врага еще двадцать семь городов Нормандии! Север Франции был завоеван, и теперь центральные области королевства лежали перед англичанами как на ладони.

5

10 сентября 1419 года, на мосту, соединявшем город Монтеро и замок на том берегу Йонны, встретились шестнадцатилетний дофин Карл и сорокавосьмилетний герцог Бургундский… Этой встрече предшествовало другие — летом того же года: две в Пуйи-ле-Фор и одна в Корбее, а также трехмесячное перемирие, утвержденное обеими сторонами. В трактате, ставшем итогом перемирия, прозвучали такие слова:

«Мы обещаем быть друзьями друг другу, волей Божьей управлять Францией совместно и вместе противостоять агрессии проклятых англичан, наших исконных врагов, которые подвергают святое королевство жестокой тирании и стремятся полностью уничтожить его».

Парижане ликовали — гражданская война, растянувшаяся на добрых двенадцать лет, обескровила Францию, особенно столицу. И теперь ее жители с легким сердцем вынесли на улицы столы и накрыли их кто чем мог. Они пили вино и танцевали. Такова была радость простых горожан, которые в отличие от аристократов ненавидели разорявшую их войну. Им уже было наплевать, кто бургиньон, кто арманьяк, или, как теперь называли последних, «дофинист». Главное — это мир. Никто больше не хотел прятаться по ночам в своих домах и ожидать, что новая власть, пылая мщением и грезя кровью врагов, вновь огнем и мечом станет уничтожать противника и ему сочувствующих. Только безоговорочный мир!

Захват англичанами бургиньонского Понтуаза 31 июля вызвал всеобщую панику — этот город являлся одним из ключевых пунктов на подступах к столице с севера. С этого момента от мира между арманьяками-дофинистами и бургиньонами ждали еще большего. Ведь под угрозой стояла независимость центральной Франции во главе с Парижем! Жан Бесстрашный объявил общую мобилизацию по герцогству Бургундия и графству Франш-Конте^[108] и наконец-то стал готовиться к войне с общим врагом.

Вопросу немедленного объединенного противостояния англичанам и была посвящена встреча двух сеньоров — дофина и первого герцога Европы — на мосту у замка Монтеро-Фо-Йонн. Инициатором встречи выступил Жан Бургундский и во всем ему послушная королева Изабелла Баварская. Ее сын и его приближенные, со своей стороны, выбрали место и обозначили условия переговоров…

Город Монтеро стоял в двадцати лье от Парижа на юго-восток, на слиянии двух рек — Сены и ее притока Йонны. Напротив города, через Йонну, и вырос замок моста — Монтеро-Фо-Йонн. Жан Бесстрашный прибыл туда с пятьюстами рыцарями и оруженосцами из Брэ-сюр-Сен. Замок моста на время переговоров был милостиво предложен дофином дядюшке под апартаменты, а сам мост стал нейтральной территорией для двух сторон, чье перемирие формально подошло к концу.

И вот, в означенный день, в воскресенье 10 сентября, герцог в окружении свиты вышел со стороны замка на мост. С другого берега Йонны, со стороны города, выдвинулся дофин с охраной. Мост был поделен на две половины. Но на позициях дофина был ощерившийся кольями частокол. Герцог посмеивался: он знал, что юнец боится его, как огня! Но чтобы до такой степени? Тут тебе и палисад на английский манер, и ряды солдат на берегу. Ну и пусть! Этот страх, а значит — уважение, определит в дальнейшем, кто будет главенствовать в войсках, собранных против англичан. И под чьим командованием победят французы. Чего не смогли сделать арманьяки — сделают бургундцы!

День выдался теплым и ясным. Осень едва коснулась природы. Пахло рекой и увядающими цветами. Волшебство! Рябью сверкало солнце на речной глади, мутно блестело на латах многочисленных дофинистов, собравшихся на том берегу Йонны, у городских ворот. В отличие от него, герцога Бургундии, дофин побеспокоился о своем тыле…

Жан Бесстрашный вошел на мост в сопровождении десяти спутников — секретаря Жана Сегина, Жака де Ба, Жана де Нефшателя, Аршамбо де Фуа и других избранных рыцарей своего дома. Но не сделав и десяти шагов, герцог переглянулся с Жаком де Ба и Аршамбо. Жан Сегина тоже вопрошающе смотрел на сюзерена. Уговор был таков — с каждой стороны, на мосту, сеньора сопровождаютдесять человек, не больше. Причем это было условие дофина! Но сам наследник явно переборщил — от его многочисленного войска, засевшего в городе, на мост вышло не меньше пятнадцати, а то и двадцати воинов. Но из-за палисада плохо было видно — сколько именно…

— Дьявол! — усмехнулся герцог Жан. — Мальчишка наделал в штаны! — Он усмехнулся: — Еще раз побывать в лапах бургундского дядюшки — брр!!

Его рыцари тоже рассмеялись шутке. И все же был заметный перевес сил. Продвигаясь по мосту, Жан раздраженно сопел. Не будет же он, герцог Бургундии, требовать от мальчишки, чтобы тот увел часть своих рыцарей с моста? Это ниже его достоинства, черт подери!

— Это не мельница, а целый замок! — кивнув в сторону города, на противоположный берег, сказал Аршамбо де Фуа.

И действительно, на той стороне моста, где дожидался переговоров дофин, была высеченная водяная мельница, походившая на крепостную башню. Маленькие окошечки черными гнездами смотрели на продвигавшихся к середине моста бургундцев. Мерно лопотало мельничное колесо…

Герцог в сопровождении рыцарей подошел к палисаду. Глупое положение — они на открытом пространстве, а дофин прячется за забором! Но воины дофина отодвинули часть палисада, и рыцарь из свиты Карла сказал:

— Прошу вас, монсеньер! Добро пожаловать!

Это был один из самых близких дофину людей — рыцарь Танги дю Шатель. Тот самый, что вынес дофина из-под носа Жана Бургундского, когда год назад герцог захватил Париж.

— Вспомните старика, монсеньер! — негромко, но очень серьезно обронил фразу Жак де Ба.

Да что тут вспоминать! Герцог ни на минуту не забывал того, что случилось в Брэ-сюр-Сен. Они уже выезжали за ворота, когда к их войску из толпы бросился старик в лохмотьях и выкрикнул: «Умоляю вас, монсеньер, не уезжайте из города! Вас ждет беда!» Жан Бесстрашный тогда только хмуро усмехнулся: «Народ беспокоится за меня — это хорошо!»

— Еще не поздно отказаться, — еще тише проговорил Жак де Ба.

Герцог чертыхнулся и переступил «порог» палисада. В этом наглухо огороженном пространстве он сразу увидел своего племянника — тот стоял у противоположной стены: его худобу и щуплость скрывали сверкающие доспехи и черный плащ. Жан впервые видел своего племянника в таком одеянии! У бедра юноши красовался рыцарский меч. А раньше он замечал в его руках только книги. Голова юнца была открыта, длинные жидкие волосы падали на плечи. Руки Карл Валуа скрестил на груди, точно он был судьей, вершившим суд…

Сзади послышался сухой шорох. Герцог и его рыцари оглянулись — воины Карла закрывали за ними двери палисада. Это еще зачем? Жан Бесстрашный, окруженный плотным кольцом своих рыцарей, выступил вперед и подошел к племяннику. Он церемониально преклонил колено перед Карлом и, наклонив седеющую голову, на которой осталось немного волос, сказал:

— Да хранит вас Господь, благородный дофин!

По правую и по левую руку от юноши стояли виконт де Нарбонн и Жан де Луве, наиболее приближенные рыцари. Карл положил руку на плечо герцогу:

— Рад видеть вас в здравии, монсеньер.

Жан Бургундский распрямился. Его худосочный племянник, закованный в сверкающую на солнце броню, был смертельно бледен — ни одной кровинки на лице! Герцог нахмурился — губы племянника дрожали. А в широко открытых глазах было столько страха, точно он увидел перед собой смерть! Почему?..

Это герцог понял в следующие секунды. Жан де Луве тихо сказал подошедшему к ним Танги дю Шателю:

— Пора!

В руке дю Шателя молниеносно оказалась секира — она взлетела и, ослепив герцога, ударила его по голове. Но в последнее мгновение Жан Бесстрашный успел закрыться правой рукой. Сталь отсекла ему кисть и срезала до кости бровь. Герцог взвыл, схватился за обрубок руки.

— Убей его! Убей! — неистово кричал де Луве, пока охрана дофина, превратившись в боевой отряд, метнулась к рыцарям Жана Бесстрашного.

Секира дю Шателя ударила герцога вновь — на этот раз по открытой голове. Грозный коротышка упал, а де Луве, занеся над ним меч, пронзил его насквозь — через латы.

Все случилось так быстро, что бургундцы не смогли даже защитить своего сюзерена — им, едва успевшим вытащить из ножен мечи, нужно было думать о собственных жизнях. В руках некоторых дофинистов появились спрятанные до того арбалеты. Двух бургундцев, что, вытащив мечи, бросились на защиту хозяина, стрелы сбили с ног. Один отступал, схватившись за простреленное горло, другой — за грудь. Третий удар дю Шателя снес темя герцогу, и схватка продолжалась в жиже из крови и мозгов Жана Бесстрашного. Аршамбо де Фуа кинулся на убийцу своего хозяина, но ему преградили путь, а секира ловкого дю Шателя рассекла и его голову, опрокинув истекающего кровью рыцаря на каменный мост. Жак де Ба успел пронзить одного из воинов дофина мечом, отступил, вытащил окровавленное оружие и отсек кисть с боевым топором второму наступавшему. Герцог был мертв, помочь ему было нельзя, и потому Жак де Ба видел перед собой только одно — бледное лицо дофина Карла, вжавшегося в палисад. Он хотел достать его, но — тщетно. Несколько копий уже уперлись ему в грудь и теснили его назад.

Все решилось в несколько минут…

Половина бургундцев была перебита, второй половине, еще сопротивлявшейся, виконт де Нарбонн крикнул:

— Если кто-нибудь шелохнется — умрет на месте!

Этот окрик охладил рвение рыцарей погибшего герцога. Почти все раненные, они сдались. Им скрутили руки и бросили их в угол палисада, пригрозив в случае неповиновения перебить всех разом. Среди них не было только одного — Жака де Ба. Воспользовавшись суматохой, он пробился к палисаду, уложил там охранника и перелез через частокол. Но сейчас на это никто не обратил внимания. Всех занимало только одно событие — смерть герцога.

— Свершилось! — поклонившись дофину, горячо выдохнул де Луве.

Поклонился ему и Танги дю Шатель, по кривому лезвию секиры которого густо стекала бургундская кровь.

Карл наконец-таки отлип от палисада и сделал шаг в направление мертвого врага…

— Око за око, — прошептал юный наследник, глядя на рассеченную надвое, обезображенную голову Жана Бургундского. — Зуб за зуб…

Впереди была битва. Оставшиеся в живых бургундцы, скрученные по рукам и ногам, надеялись на возмездие. Но они не знали того, что в мельнице с вечера прошлого дня прятался большой отряд арбалетчиков и латников. И вот теперь эти солдаты уже торопились сюда. Бургундцы тоже хлынули на поле битвы из замка моста. Вот когда воинам юного Карла понадобился палисад! Первый отряд бургундцев полег под стрелами арбалетчиков из мельницы. Тем временем из города прибывали все новые отряды дофинистов. К бургундской стороне моста подошел еще один большой отряд дофина — он переправился через Сену и напал со стороны предместья Сен-Николя. Бургундцы, ряды которых редели, отступили в замок Монтеро-Фо-Йонн.

Все было продумано до мелочей! Палисад, превосходящие силы, мельница, ставшая Троянским конем, отряд в Сен-Николя…

Замок был осажден, ультиматум Карла Валуа гласил: «Те, кто не сдадутся, разделят участь своего господина». Сомневаться не приходилось, что дофинисты так и поступят. Резня, которую устроили бургиньоны арманьякам год назад, по-прежнему остро обжигала сердца противникам Жана Бесстрашного. А кто осмелился убить могущественного герцога, легко расправится с его слугами.

На следующий день, поставленные перед выбором — плен или смерть, бургундцы сдались на милость дофина.

Карл Валуа ликовал — главный враг его был убит. Дракон, дьявол. Перед которым он трепетал. От которого постоянно ждал удара. Но Карл не знал другого — этим вероломным поступком он открывал двери для новой войны, страшной войны, в сравнении с которой гражданская распря покажется лишь преддверием катастрофы. Не знали этого и его приближенные, торжествовавшие победу. Все, что им хотелось, это поквитаться за герцога Орлеанского, за своих убитых друзей и родню.

Никто не заглянул вперед и не подумал, кому более других будет выгодна смерть Жана Бесстрашного. А этот человек, в окружении своих удачливых полководцев, сидел сейчас в Понтуазе и рисовал планы будущих кровавых битв. Он готовился к большим испытаниям, даже не предполагая, как легко ему достанутся новые победы.

Этим человеком был Генрих Пятый, король Англии…

6

Жак де Ба прибыл в Дижон, ко двору бургундского принца Филиппа, спустя трое суток. Самым тяжелым было добраться до франко-бургундской границы, а потом уже он несся, как ветер.

Во дворце его встретил Филипп — двадцатитрехлетний бургундский принц, единственный сын Жана Бесстрашного и Маргариты Баварской. Филиппу повезло — он совсем не походил на отца, но унаследовал черты и стать от красавицы Маргариты. И если мать он просто любил и почитал, то перед отцом еще и преклонялся. Жан Бесстрашный был живой легендой для мальчика, потом юноши Филиппа. Последний крестоносец, идущий за Гробом Господним…

— Монсеньер, — тяжело дыша, проговорил де Ба, — у меня плохие новости!

Молодой человек с детства побаивался отцовского слугу, в первую очередь из-за его шрама. Мальчишкой он даже плакал при виде его, что очень веселило Жана Бесстрашного. Эта боязнь сохранилась до сих пор в глубоко спрятанных чувствах. Тем более, о Жаке де Ба ходили всякие слухи — бесстрастный убийца, палач…

Услышав о «плохих новостях», Филипп подался вперед:

— О чем ты?

— В Монтеро мы попали в засаду, — проговорил Жак де Ба. — У нас горе, принц. Большое горе…

Филипп поспешно встал с кресла. Только сейчас он рассмотрел, что Жак де Ба, всегда одетый так, точно собирался предстать перед Создателем (или Его антиподом), с ног до головы покрыт дорожной грязью, а панцирь его помят — на нем можно было рассмотреть следы от ударов мечей и копий. Сердце молодого человека больно сжалось.

— Что-то с отцом?.. Жак?

— Да, монсеньер. Его убили люди дофина.

Несколько мгновений молодой принц пытался осмыслить сказанное ему, потом кровь отхлынула от его лица и он пошатнулся. Принц долго молчал, а потом поднял глаза на отцовского слугу. Он не стал спрашивать: а где был ты, Жак? И почему он умер, а ты до сих пор жив? Филипп знал, что рыцарь де Ба безраздельно предан его отцу. И отдал бы за него жизнь, если бы смог. Поэтому принц только спросил:

— Как он погиб? — когда он задал этот вопрос, голос его дрогнул.

Жак де Ба вытер грязное вспотевшее лицо.

— Вы точно хотите знать это?

— Говори же!

— Ему разрубили голову, отсекли руку и пронзили сердце. Все это случилось на моих глазах, монсеньер.

Филипп посмотрел на пол, вновь пошатнулся и, сделав шаг в направлении рыцаря, потерял сознание — Жак де Ба едва успел подхватить его на руки.

Когда Филиппа привели в чувство, он оглядел собравшихся вокруг себя. Он лежал на широкой кровати под балдахином, в своих покоях. Женщины, среди которых была и его мать, рыдали. Но бургундский принц отыскал глазами свою жену — Мишель.

— Ваш брат убил моего отца! — сползая с ложа, выкрикнул он. Филипп никого больше не видел. Он потянулся и схватил молодую женщину за руку. — Ваш брат, герцогиня, убил моего отца! Слышите? Слышите меня?!

Мишель, герцогиня Бургундская, в девичестве — Валуа, была дочерью все той же венценосной пары — Карла Шестого Безумного и Изабеллы Баварской. Герцогиня попыталась выдернуть руку, но у нее не хватало сил — герцог Филипп был не из слабого десятка.

На нее смотрели так, точно это она убила своего свекра, а не ее брат — Карл Валуа. И с особым укором смотрела на нее заплаканная мать Филиппа — Маргарита Баварская, в прошлом та самая светская красавица (нынче дама пятидесяти четырех лет), ради которой Жан Бесстрашный отправился в крестовый поход и которую обвиняли в связи с Людовиком Орлеанским.

— Мне больно, отпустите, — твердила Мишель, пытаясь вырваться, но Филипп цепко держал ее и повторял одну и ту же фразу: «Ваш брат убил моего отца! Ваш брат убил моего отца!» И герцогиня тоже лишилась чувств.

На следующий день Филипп Бургундский вышел ко двору в черном одеянии. Черные штаны и сюрко, черные замшевые сапоги с длинными носами. Он поступил так, как и его отец, вернувшись из плена от султана Баязида. Это был траур, который продлится всю его оставшуюся — очень долгую! — жизнь.

— Мы отомстим мальчишке, — сказал герцог Жаку де Ба. — Карл пожалеет о своем злодеянии. Слово бургундца!

7

Генриху Четвертому Ланкастеру, умершему от проказы в 1413 году, француженка Мари де Бошан родила четырех сыновей. Король Генрих Пятый был старшим, за ним шли три герцога: герой Азенкура, а теперь еще и Кан — Томас Кларенс, Джон Бедфорд и Хемфри Глостер.

Младшие братья королей нередко бунтуют против старших — в истории тому немало примеров. Но только не в окружении короля Англии Генриха Пятого! Так силен был авторитет старшего брата, такой глыбой представлялся он на европейской политической арене, что все три брата, хоть и каждый являлся по-своему личностью, оставались послушным оружием в руках своего единокровного короля.

Но если герцог Кларенс был отчаянным рубакой и политикой, как таковой, интересовался мало, а Глостер, напротив, слыл большим хитрецом, время от времени тянувшим одеяло на себя, то совсем иным представлялась фигура Джона Бедфорда. Его отличала безоговорочная преданность старшему брату и абсолютное понимание политики Генриха Пятого на континенте.

И если на кого и мог всецело положиться король Англии, то этим человеком был Джон Бедфорд.

Младший брат короля оказался прирожденным администратором и хорошим полководцем. Когда в 1415 году Генрих отправился завоевывать Францию, Джон был лейтенантом королевства Англия. В 1416 году он командовал флотом и отогнал назад французов, едва не перехвативших Гарфлер, в 1417 году вновь стал лейтенантом королевства и удачно сражался против шотландцев, осадивших Бервик. Спустя год Джон присоединился к старшему брату на континенте. Планы Генриха Пятого были поистине велики — он грезил завоеванием не только Парижа, но Орлеана и юга страны! Герцогу Кларенсу он отводил роль вечного полководца в авангарде английской армии, герцогу Глостеру — роль дипломата. А вот в тылу, на завоеванных землях, которых становилось все больше, ему нужен был надежный администратор и виртуозный политик.

Герцог Бедфорд был рожден для этой роли.

И потому именно тридцатилетнему Джону в начале 1420 года и поручил Генрих Пятый ответственную миссию, исход которой должен был решить судьбу Европы. Этому предшествовал мир в Аррасе — в декабре прошлого года герцог Бургундии Филипп признал право короля Англии на всю Францию, заочно вынуждена была присоединиться к ним и королева. Изабелла Баварская уже смирилась с мыслью, что ей придется отдать свою дочь за англичанина и тем самым пожертвовать королевством. Но она пока еще не знала, какой иной — дорогой! — платы потребует от нее Генрих за то, чтобы она могла спокойной доживать свой век.

Для ответственной миссии герцог Бедфорд решил воспользоваться услугами некоего юриста и богослова, бывшего ректора Парижского университета, которого ему присоветовал молодой Филипп Бургундский.

Герцог так и отрекомендовал Бедфорду этого человека:

— Отец говорил мне, что он стоит дороже, чем самый большой сундук с золотом. Располагайте же им по своему усмотрению!

С того самого дня, как был убит Жан Бесстрашный, Бургундия стала лучшим другом англичан. Новый герцог Бургундии предложил англичанам свой меч, и хитрые братья Ланкастеры — Генрих, Джон и Хемфри — немедленно согласились. О таком союзе последние могли только мечтать! Трагедия на мосту Монтеро оказалась для англичан подарком! Посовещавшись, Англия и Бургундия решили, что дофину Карлу нет больше места в королевстве. Решение жениться на французской принцессе и завладеть Францией уже давно стала навязчивой идеей Генриха Пятого. Все, что теперь было нужно, это подтвердить права англичан на континенте документально. Для этого доброжелательный герцог Филипп, тоже присмотревший свой кусок пирога, и отправил к Бедфорду человека, некогда очень хорошо потрудившегося для его отца. Можно сказать, специалиста высшего класса, что касалось казуистики в законотворчестве. Когда-то, помимо прочего, этот человек помогал Жану Пети составлять обвинительный трактат против Людовика Орлеанского. Бедфорд сразу распознал в умном французе преданного слугу и за несколько месяцев общения с ним сделал последнего своим приближенным.

8

— Мир меняется, и мы меняемся вместе с ним, — процитировал Джон Бедфорд латинскую поговорку своей собеседнице. — Вам тоже необходимо измениться, ваше величество…

Разговор Изабеллы Баварской и английского принца происходил в начале весны 1420 года в Труа, куда прибыл Джон Бедфорд со свитой. Герцог, в роскошном бардовом сюрко, подбитом мехом чернобурки, скрестил руки на груди. На пальцах его сверкали перстни с каменьями — изумрудным, рубиновым и сапфировым светом. Он был щеголем, этот моложавый лорд!

— Нету больше на белом свете Жана Бургундского, и вам не на кого опереться, кроме нас, — убедительно продолжал англичанин. — Ваш муж — неизлечимо болен, а дофин нашел себе другую мать…

Все, что он говорил, было чистой правдой. Королева уже смирилась с этим. О другом она думала: вот странность, сколько волн бушевало вокруг нее, сколько любимых людей унесли эти шторма, и врагов тоже, а вот она, как остров, пусть начисто опустошенный, все еще была жива…

— И как же я должна измениться, герцог? — мрачно усмехнувшись, спросила Изабелла Баварская, поглаживая маленькую пучеглазую обезьянку-альбиноса, сидевшую на ее плече.

В Труа, где бездельничала королева, отдав на откуп молодым, энергичным и амбициозным политикам свое государство, ей присылали различных животных. Таким образом у нее собрался целый зоосад, который она любила время от времени навещать. Вид пантер и ланей, львов, крокодилов и даже слона отвлекали ее от горьких размышлений.

— Договор, о котором я говорил вам, ваше величество, вдохнет новую жизнь в наши страны и оставит неизгладимый след в истории всей Европы. Поверьте, Англия и Франция в будущем поблагодарят нас. Ведь мы принесем мир обеим странам! Но здесь не должно быть ни одного темного пятна. А вы, ваше величество, фигура одна из первых в этом великолепном действе. Вам нужен хороший помощник, надежный человек. Его-то я и пришлю к вам завтра…

— Кто он? — перебила его королева.

— Кошон, Пьер Кошон.

— Я слышала это имя…

— Вполне возможно. Он был ректором Парижского университета и служил верой и правдой Франции. Ваш муж, еще будучи в здравом уме, подарил его отцу — также юристу и богослову, дворянский титул.

— Он молод и красив, этот Кошон? — усмехнулась стареющая королева.

— Он уже далеко не молод — ему пятьдесят лет, и, увы, совсем некрасив. — Бедфорд весело развел руками. — Хотя судить о мужской красоте я не могу. Он мой капеллан, королева, и доверенное лицо. Кошон — чрезвычайно умен и опытен в дипломатических делах. За долгие годы службы Кошон доказал, что при иных обстоятельствах он может быть незаменимым. Он ненавидит арманьяков, предан англичанам и бургундцам. А главное — он не провалил еще ни одного порученного ему дела.

Поглаживая белую обезьянку по голове, что смиренно терпела эти ласки, Изабелла Баварская поглядывала на герцога. Он был кавалером, во всем хорошим для любой дамы. Если бы она оказалась моложе лет на двадцать и занимала бы прежнее место в политических играх своего государства, она бы несомненно сделала этого человека своим любовником. Но корабль ее весны давно скрылся за горизонтом. В глазах королевы была та печаль, которая так свойственна женщинам, когда-то блистательным, чье время, увы, прошло. И каждый новый год для сердца, обуреваемого страстями, оказывается еще более тяжелым, чем предыдущий.

— Кошон будет вашим секретарем и дипломатическим агентом, — продолжал англичанин, которого немного злила эта не в меру располневшая своенравная женщина, слушавшая его вполуха и чесавшая свою мартышку. Она еще мнила себя особой значительной! На самом же деле годилась только для одного: вынести приговор своему сыну — Карлу, и тем самым возвести на трон детей Екатерины и ее будущего мужа-англичанина — Генриха Пятого. И сойти с политической арены навсегда. Попросту исчезнуть.

— Вы слушаете меня, ваше величество? — озабоченно спросил Бедфорд.

— Да, герцог…

— Полагайтесь во всем на него: он предостережет вас от неверных поступков и всегда поможет советом.

Изабелла Баварская взглянула в красные выпученные глаза обезьянки, равнодушно усмехнулась:

— Я так и сделаю, герцог.

На следующий день Пьер Кошон переступил порог кабинета королевы Изабеллы Баварской в ее временном дворце в Труа. Она увидела перед собой еще одного грузного и невзрачного чиновника, крючкотвора и, вероятно, святошу. Хотя под личиной святош подчас скрывались отчаянные распутники! Ей ли не знать об этом! Но этот был не из таких…

Гость раскланялся.

Их короткую беседу — прелюдию делового разговора — первой прервала королева:

— Вы, кажется, хотите показать мне что-то важное. И это важное сейчас в ваших руках, мэтр… э-э…

— Кошон, Пьер Кошон де Соммьевр, — поторопился напомнить он свое имя. «Де Соммьевр» придавало ему хоть какую-то значимость перед особой королевской крови.

— Кажется, это мой тесть сделал вашего отца дворянином?

— Именно так, ваше величество, — поклонился Пьер Кошон.

Лорд Бедфорд мог бы и не говорить, что его родословная так коротка…

— Тогда займемся делом, мэтр Кошон де Соммьевр, — поторопила его королева.

Она хотела непременно поддеть этого человечка, потому что знала: в его бумагах обязательно кроется унижение для нее. А вот большое или малое — это еще предстояло узнать…

— Мы решили поделить документ на несколько статей, — начал Кошон. — Каждая из них очень важна, каждая — вершит историю, ваше величество…

— Прочтите, мессир Кошон, ваш документ, — нетерпеливо перебила его королева. — Мое любопытство уже распалено.

— Да, ваше величество, — поклонился ученый муж.

Он обстоятельно развернул свиток, улыбнулся королеве и обратил взгляд к написанному:

— «Король Англии милостью Божией Генрих Пятый Ланкастер женится на принцессе Екатерине Валуа, не требуя приданого…»

Ожидая поощрительной реплики, Кошон взглянул на Изабеллу Баварскую.

— Дальше, — сказала та.

— «Он оставляет Карлу Шестому его корону…» — Кошон прервался из-за смешка Изабеллы, сказал: «Гм-гм», — и продолжал: «…оставляет ему корону, так-так, и… пожизненное право пользования доходами с королевства…»

— Какое благородство! — воскликнула Изабелла. — Я и не ожидала…

— Далее: «После смерти короля французская корона навечно переходит к Генриху Пятому и его наследникам…»

— А если, не приведи Господи, с моей дочерью что-то случится? — мрачно улыбнулась Изабелла. — И Генрих женится на другой женщине, как же тогда?

— Ваша дочь молода и прекрасна, ваше величество, будем надеяться, что она родит его величеству много прекрасных и благородных детей.

— Вы не ответили на мой вопрос.

Он улыбнулся ей и погладил щепотью пальцев подбородок.

— Будем во всем уповать на Господа, ваше величество. Он как никто другой рассудит наши земные дела.

— Куда же нам теперь деваться? — усмехнулась Изабелла Баварская. — Будем уповать на Господа…

И впрямь — деваться ей было некуда. Политики уже все решили за нее. Новые господа Европы, в число которых она больше не входила. Им нужна была только ее подпись на историческом документе.

— «По причине неспособности Карла Шестого заниматься государственными делами Генрих Пятый становится регентом королевства…»

Кошон осторожно взглянул на королеву и уловил еще одну ее усмешку. Он точно покорно просил ее одобрения. Королева теребила край манжета, тесно обхватившего ее полное запястье, — какая учтивость!..

— В этом я не сомневалась, мэтр Кошон, — кивнула Изабелла Баварская. — В том, что именно мой зять станет регентом, — пояснила она.

— «Высокородные принцы Франции, вельможи, коммуны и простые граждане принимают присягу Генриху Пятому как регенту и клянутся после смерти Карла Шестого признать его законным королем Франции». — Кошон выдохнул: — Мы думаем, что это справедливо?

— Прекрасное завершение трактата, мэтр Кошон.

Правовед и богослов откашлялся.

— Это еще не все, ваше величество…

Брови королевы насмешливо нахмурились:

— Не все?

— Нет. Есть последняя статья. Она касается вас лично, — в его голосе было все больше учтивости, — вас и… дофина Карла.

— И что же это за статья, мэтр Кошон?

— Она была необходима для данного документа…

— Вы никак не можете насытить мое любопытство — говорите же!

— Гм-гм, — прочистил горло правовед. — Итак… «Карл Валуа, именуемый дофином, объявляется незаконнорожденным, мятежником и убийцей и лишается всех прав и владений…»

— Что?! — тучная королева даже привстала в кресле. — Что вы сказали, Кошон?!

— «Лишается всех прав и владений…»

— Незаконнорожденным? Да как вы смете?!

— Ваше величество, прошу вас, поймите, — осторожные руки Кошона вырвались вперед, точно он хотел немедленно спасти королеву, падающую в обморок. — Поймите…

— Вы — жалкий человек! — Ее побелевшие губы дрожали. — Да вы знаете, с кем вы говорите?!

— Да, знаю, — неожиданно твердо сказал Кошон. — Я говорю с королевой Франции, оказавшейся в великой беде. Вы увязли в паутине, в сетке, точно птица, и теперь вам выбирать: погибнуть или выжить. Гражданской войне нет конца, она раздирает землю Франции, и только так можно поставить точку в этом кошмаре. Тем более что ваш муж, Карл Шестой, не раз говорил о том, что не признает дофина Карла своим сыном.

— Мой муж болен, тяжело болен! А вы — собиратель сплетен! Равно как и те, кто прислал вас сюда…

Последнюю фразу Пьер Кошон решил пропустить мимо ушей. Пусть королевские особы сами разбираются друг с другом. Но за себя он готов был постоять.

— Я — юрист, ваше величество. Я должен знать все и обо всех. Иначе грош мне будет цена. Если последнего вашего признания не будет, все труды по устройству мира пойдут прахом. Карл Валуа на всех правах дофина и наследника престола будет воевать с Генрихом Пятым. Подумайте о своей дочери — Екатерине Валуа. Она должна быть единственной наследницей вашего брака с Карлом Шестым. Войне не будет конца…

— Выходит, я должна принести себя в жертву, назвав себя блудницей?

Пьер Кошон развел руками:

— Такова воля Бога.

— Не говорите мне о Боге, Пьер Кошон де Соммьевр! — Никогда она не была еще так язвительна, как теперь. — Скажите как есть: такова воля Генриха Пятого!

— Если хотите, то да, ваше величество. — Он покачал головой. — Никто не осудит вас. Все знают, каково вам пришлось с вашим мужем. Вы могли сто раз погибнуть от руки безумца. Но остались живы. Может быть, вам нужно просто вернуть долг? Я ознакомил вас с этим документом только для того, чтобы, когда настанет день и час его подписи, вы не бросили вызов Англии и Бургундии. Последняя спасла вам жизнь…

Королева подняла на него глаза — ее взгляд был тяжелым.

— Не брошу — я подпишу этот документ. А теперь убирайтесь прочь, Кошон, — усмехнулась она. — Я больше не хочу вас видеть.

— Вы напрасно обижаете меня, ваше величество, — вздохнул он. — Я — только слуга куда более могущественных мира сего.

— И я вижу, хороший слуга. Уходите.

Когда он вышел, королева закрыла лицо руками. Господи, какой позор! Признаться в том, что Карл — ублюдок? Перед всеми! Это было невыносимо, страшно… Королева медленно опустила руки на колени. Запоздалые слезы текли по ее полным щекам. Что ж, истина, как река, перегороженная плотиной, все-таки нашла выход и выбрала старое русло. Но она не думала, что будет все вот так — открыто, публично. Нелепость. Гнусность…

Кошон вышел от королевы, утирая лицо платком. Столько переживаний — так и сердце могло не выдержать! Лорд Бедфорд его должник — это уж точно. Стоило подойти к зеркалу и посмотреть — не поседел ли он. Такие признания королевским особам должны делать равные по рангу. Но разве лорд Бедфорд взял бы на себя подобный груз? Тем более — король Англии. Куда им! При встрече с королевой они будут строить благожелательную мину, точно ничего не случилось!

В коридорах юриста и богослова Пьера Кошона встретил молодой человек — Жан де Ринель. Будучи внучатым племянником Кошона и способным учеником, де Ринель помогал своему дяде составлять «величайший трактат», как назвал его лорд Бедфорд, впервые прочитав исторические строки.

— Как все прошло, дядя? — спросил юноша.

— Идем, мой мальчик. Теперь мы можем смело появиться пред очами сиятельного лорда Бедфорда.

— Ее величество… согласны?

Улыбаясь, Пьер Кошон ничего не ответил, но еще теснее прижал к себе свиток.

— Итак, мэтр Кошон? — получасом спустя спросил у него лорд Бедфорд, шагая навстречу через огромный королевский зал Парижского дворца. За Бедфордом семенила пара борзых. Одетый в темно-бордовый бархатный камзол, герцог то и дело попадал в квадраты дневного света, прорезавшие залу. Сколько было энергии в этом тридцатилетнем молодом мужчине, думал Кошон. Вот кому можно было позавидовать! Он был легким и сильным, этот Ланкастер, младший брат Генриха Пятого. И к тому же баснословно богатым! Ему бы самому управлять государством, да что там — пятью государствами сразу! И он бы не сплоховал…

— Ее величество, королева Франции, согласна, — поклонился Пьер Кошон.

Глаза герцога восторженно вспыхнули:

— Сдалась?!

— Да, милорд. Но разве мы оставили ей выбор?

— Хвала Господу, — потряс руками Бедфорд. — У меня бы не хватило духа предложить ей последний пункт! А она… не откажется, когда дойдет до дела? Ее лисий характер известен всем!

— Я поставил ее перед фактами. Она сказала, что подпишет документ, и выгнала меня вон.

— Раз так, значит, подпишет! Ах, Кошон, вы достойны большой награды, и вы ее получите! Обещаю вам… Кстати, что бы вы хотели за проделанную работу? Вы намекали мне, что у вас есть пожелания. Самое время мне выслушать их. Я жду!

— Я бы хотел получить епископскую митру, милорд.

Бедфорд рассмеялся:

— Вы ее получите, мэтр Кошон! Уверен, в скором времени мы с герцогом Бургундским найдем для вас подходящее епископство. Ваши заслуги бесценны, мой друг. И какую же область вы предпочитаете. Если не секрет?

— Я бы предпочел Реймс или Бове, милорд.

Бедфорд взмахнул руками так, точно был волшебником, и от одного его взмаха зависело немедленное исполнение всех желаний его посетителя.

— Я полностью одобряю этот выбор!

— И еще…

— Да, Кошон?

Будущий епископ обернулся:

— Видите того молодого человека, что стоит в дверях?

Жан де Ринель спрятался в полумраке, у самых дверей. Собаки уже не раз присматривались к нему.

— Конечно. Кто он? Ваш… секретарь?

— Мой внучатый племянник Жан де Ринель. Несмотря на молодые годы, очень способный юноша. Он помогал мне в составлении трактата. Жан просил меня о чести быть представленным вам…

Бедфорд поманил юношу пальцем. Тот подошел, косясь на собак, поклонился брату короля.

— Ваш покорный слуга, милорд, — немного теряясь, тихо сказал он.

Лорд Бедфорд недолго разглядывал юношу, а потом радушно хлопнул его по плечу:

— Если у моего брата и Екатерины Валуа родится сын, мы сделаем вашего внучатого племянника секретарем наследника! Как вам такое будущее, молодой человек?

Лицо юноши залил румянец. Он был польщен такой, пусть эфемерной, но роскошной перспективой.

— А теперь, мэтр Кошон, — уже забывая о молодом человеке, увлекая его дядю за собой, продолжал Бедфорд, — у меня будет к вам еще одно очень важное поручение. Точнее говоря, ряд поручений…

Окрыленный Жан де Ринель провожал их взглядом. Теперь герцог и его дядя вдвоем попадали в квадраты дневного света, тонули в его прозрачной синеве и темными силуэтами выплывали вновь.

— Вам предстоит все тщательнейшим образом подготовить к подписанию договора, которое назначено моим братом на конец мая, — говорил лорд Бедфорд. — И заняться будущей свадьбой Генриха Пятого, наследника французского престола, с Екатериной Валуа. Это не менее важное задание, чем составление нашего документа. Поверьте мне, мэтр Кошон! Со своей стороны я лично расскажу королю о вашей верности короне Англии! Нет, — счастливый, осекся он, — теперь уже — Англии и Франции!

9

8 мая 1420 года армия Генриха Пятого, отягощенная обозом, вышла из Руана и двинулись вдоль устья Сены на юг. С королем были и его братья — Джон, Кларенс и Хемфри. Армия шла не столько воевать, сколько обосноваться на французской земле — осесть в ее крепостях.

Через неделю войска проходили боевым маршем в четверти лье от стен Парижа…

О, превратности войн! Так устали парижане от кровавой гражданской распри, что, узнав о приближении английского короля — беспощадного завоевателя, они высыпали к бойницам и приветствовали захватчика. Он так страстно желал стать их хозяином? Пусть! Главное, чтобы был мир. А уклад, французский ли, английский — все едино. Династические браки то и дело меняли карту Европы. Только бы не лилась кровь…

Вечером 20 мая армия Генриха подошла к столице Шампани. У ворот короля встретил одетый в черное Филипп Бургундский, в окружении свиты. В отличие от своего отца герцог вначале не хотел лезть во французскую политику. Именно это активное вмешательство и погубило Жана Бесстрашного! Но потом передумал. Англичане предложили ему захватить северо-восточные города королевства, расширить свои владения, и он согласился.

— Мы рады видеть вас в Труа! — направляя к королю коня, воскликнул Филипп. — Да благословит вас Господь!

— Желаю того же и вам, мой любезный герцог! — ответил Генрих.

Они оба — англичанин и бургундец — чувствовали себя хозяевами мира. Завтра они поделят Европу. А дофин — не в счет…

Приятное тепло разлилось по сердцу Генриха, когда он вошел в парадную залу дворца. Там его ожидал узкий семейный круг: тучная королева-мать — бледная, от которой веяло холодом и враждебностью. Генрих знал: она ненавидела его, на что ему было совершенно наплевать. Разрумянившаяся Екатерина, юная и прекрасная, настоящая серна, уже готовая стать для него верной женой, нежной любовницей и матерью его детей. И поодаль, на троне, совсем исхудавший и безразличный ко всему король. «Добро пожаловать в свои владения!» — сказал про себя тридцатитрехлетний Генрих и засвидетельствовал почтение королю.

— Кто это? — спросил Карл Шестой.

Королева Изабелла, тяжело вздохнув, промолчала.

— Ваш будущий зять, отец, — еще сильнее раскрасневшись, ответила принцесса.

— Мой зять? А-а, — протянул он. — Но… кто он?

Генрих Пятый откашлялся в кулак — ему было смешно.

— Король Англии, — проговорила принцесса. Она стыдилась за отца. Но что с того было взять?

— Англии? — вяло удивился Карл Шестой. — Но ведь мы воюем с Англией?

— Отныне мы друзья во веки веков, государь! — вступил Генрих Пятый. — Нам больше нечего делить!

Эти слова прозвучали с дружелюбной издевкой. Изабелла Баварская побледнела еще сильнее. Что до Екатерины, то она едва скрывала улыбку. Неужели это случится на самом деле? Ей, скромной принцессе, доставались в наследство оба королевства — самые сильные в Европе! Тут сердце любой женщины затрепещет…

— Тогда добро пожаловать, — зацепив гостя мутным взглядом, пробормотал Карл Шестой. — Мы рады видеть вас. Побеседуйте с дамами, я очень устал…

Беседа была недолгой — королю нужно было отдохнуть с дороги и выспаться перед торжеством.

21 мая 1420 года в Труа состоялось историческое событие, до того невиданное, а именно — ратификация подготовленного Пьером Кошоном документа. В присутствии английской, французской и бургундской аристократии были зачитаны статьи договора.

Теперь Генрих становился регентом Франции и «возлюбленным сыном и наследником» Карла Шестого. Престол французских королей официально переходил к англичанам. Дофин Карл Валуа объявлялся незаконнорожденным, убийцей бывшего регента Жана Бургундского и мятежником против законной власти. Также он лишался всех владений и объявлялся вне закона. Королева-мать отрекалась от сына. Она не испытывала к отпрыску больших чувств и прежде. Но даже несмотря на это пощечина в Труа была такой звонкой, что эхо ее должно было мгновенно облететь всю Европу, и такой жестокой и болезненной, что, когда документ оглашался, Изабелла Баварская постаралась превратиться в камень. Иначе бы она просто умерла от позора и унижения. Беспомощная рука Карла Шестого, находившегося в полузабытьи, поставила закорючку. Генрих Пятый, грозный полководец и хитрый политик, мысленно уже попирал ногой всю французскую землю. Присутствовавшая тут же девятнадцатилетняя Екатерина Валуа была на седьмом небе от счастья. В мужья ей доставался самый могущественный король Европы, и притом — видный мужчина! Филипп Бургундский злорадствовал — теперь дофин будет наказан! За все надо платить! Тем более — за бургундскую кровь! Генрих Пятый Ланкастер лично скрепил документ той легендарной печатью, которой пользовались его предки при подписании победного мира в Бретиньи^[109] ровно шестьдесят лет назад!

Не менее короля Англии радовался и Пьер Кошон де Соммьевр — он выполнил все на высшем уровне! Тут тебе и хитрый документ, и торжество. Бывший ректор Парижского университета, богослов и юрист, ожидал самой щедрой благодарности от своего нового могущественного покровителя — герцога Бедфорда, лицо которого радужно сияло во время всего действа.

День закончился церемонией обручения короля Англии с Екатериной Валуа. Свадьба была не за горами…

10

…В этот же день, в тридцати лье от Труа, где политические события меняли карту Европы и грозили скорыми бедами и несчастьями всем французам, на границе с Лотарингией была тишина и спокойствие. Над селением Домреми, что раскинулось на берегу Мааса, и всей лесистой округой ярко светило солнце. И хотя тут и там плыли облака, несущие для полей весеннюю влагу, воздух уже был насыщен летней теплотой.

Жанна собирала цветы и сама не заметила, как вошла в рощу рыцаря Бурлемона. Над головой пели птицы; далеко, у берега, пастух погонял овец, и белая лохматая псина помогала ему не распустить неровно ползущее стадо. С опушки был виден краешек ее дома из белого камня и шатер церкви рядом. Зажав букет в руках, пряча его за спиной, Жанна не удержалась и вышла-таки к Дереву фей. Тут она водила хороводы с подругами, тут же шепотом поверяла свои тайны. Кому? Богу и… немного крылатым сказочным девам, лесным созданьям, что весело смеются по ночам, когда все люди спят и видят сны. Хоть отец и говорил, что эти существа — вымысел, она верила, что волшебные девы приходят сюда. Слетаются, точно птицы. Но они всегда выбирают время, когда поблизости нет людей… Жанна закинула голову — пришла весна, и дерево вновь расцвело! Его крона была раскидистой, густой, пышно-зеленой. Легкий ветерок перешептывался с листьями. Так хорошо было здесь одной! Девочка опустилась на корточки и бережно положила самый красивый анемон у начала узловатого ствола.

— Будьте к нам милостивы, добрые феи, — тихо сказала она. — Этот цветок — мой вам подарок! — Жанна запустила руку в карман платья и вытащила оттуда жука-оленя. — И этот жук — тоже. Я нашла его около дома, он уже умер. Воскресите его, добрые феи.

За ее спиной хрустнула ветка — и Жанна обернулась. Там, за стволами ближних деревьев, стоял… олень. И он смотрел на нее! Жанна рывком поднялась. Величавый, красивый, с ветвистыми рогами, олень не двигался. Его большие и круглые глаза были черны и блестели. Жанна взглянула на неподвижного жука, вновь на оленя — и все поняла. Ее олень ожил, но стал другим. А животное повело носом, тряхнуло головой, задев рогами ветки орешника, и отступило назад. Жанна опомниться не успела, как раздался сухой треск веток, и оленя и след простыл. Видением он появился и так же быстро исчез.

Когда Жанна вышла из рощи рыцаря Бурлемона, то сразу увидела, что облаков стало больше. Они то и дело закрывали солнце, и вся зеленеющая округа то укрывалась серо-голубой тенью, а то вновь щедро обливалась ослепительным золотом. Эти облака несли с собой майский дождь, и его было так много, что облака, казалось, не удерживали края и вода звонко проливалась на землю.

И вот одно облако, над головой Жанны, не выдержало и сдалось — короткий майский ливень ударил по окрестным лугам, по селенью Домреми, и Жанна, прижав к себе собранный букет, со всех ног бросилась домой.

Она прибежала мокрая, запыхавшаяся, распахнула дверь и утопила лицо в цветах: они оказались мокрыми и душистыми — даже голова закружилась. Ей было смешно — этот дождь застал ее врасплох, точно охотился за ней!

За дверью кухни она услышала голоса — там говорили две женщины: ее мать и крестная, Жанна.

— Какой светлый дождь, — сказала ее мать.

Но произнесла она это так — между прочим, точно думала совсем о другом.

— Добрый дождь, — откликнулась крестная.

Их разговор явно не клеился. Жанна уже хотела было забежать с букетом и подарить его матери, но подумала, что нельзя обижать крестную. Как это — матери достанется, а той — нет. Значит, надо букет разделить. Жалко, но надо. Она стала расцеплять веточки, когда услышала:

— Сколько ты будешь еще скрывать от нее это ?

Жанна прислушалась — то был голос крестной…

— Сколько понадобится, — как ни в чем не бывало откликнулась ее мать.

— Однажды Жанна узнает, кто она. Ее и так уже называют то «принцессой», то «Лилией»…

— Пусть это случится, когда Господу будет угодно. Сегодня она была такая счастливая, когда ушла собирать цветы. Я не смогу сказать ей сама…

Девочка за дверью насторожилась. Несомненно говорили о ней. Теперь она забыла про букет и только слушала.

— Когда тринадцать лет назад ее привезли в наш дом, никто не сомневался, что пройдет год или два, и Жанну заберут обратно. Монсеньер герцог Орлеанский или королева. Ведь король был такболен, все думали, что век его недолог. А недолгий век оказался у монсеньера Орлеанского. Сын его, доблестный герцог Карл, попал к англичанам. Королева оказалась в руках бургундцев. Она потеряла двух сыновей, наследников престола, и едва не лишилась трона. Собственный муж назвал ее блудницей и заключил в тюрьму. Разве могла бы она после этого взять дочь к себе? Тем более, открыть герцогу Бургундскому, кто ее отец? Все вышло против Жанны. Кто мог подумать, что так случится?

— Верно, — отозвалась крестная, — никто.

Жанна трепетала, стоя за дверью. Тринадцать лет? Ей ровно столько. Выходит, говорят все-таки о ней. Но что это значит — «никто не сомневался, что ее заберут обратно»? А при чем тут королева? Ее не раз односельчане называли «принцессой», но что с того? Так она думала. И что значит другое — «взять дочь к себе»? Девочка прижала букет цветов к груди и лицу — теперь лепестки анемонов тесно касались ее губ, щекотали их, но она этого не замечала.

— Мы боялись за Жанну, — вновь заговорила мать, — хранили ее как зеницу ока. Шутка ли — воспитать принцессу! Случись с ней что, не сносить бы нам головы…

Сердце Жанны застучало: да, говорили о ней! Сомнений не было…

— Но со временем мы полюбили ее как родную дочь, — продолжала мать. — Жанна добрая и умная девочка, очень набожная, любой родитель может только мечтать о таком ребенке. И когда я думаю, что придет время, она повзрослеет, и кто-то расскажет ей, что она вовсе не д’Арк, а дочь герцога Людовика Орлеанского и королевы Франции — Изабеллы Баварской, сердце мое стынет…

Две женщины, сидевшие за столом, обернулись на двери — там стояла Жанна. Она прижимала к груди два букетика цветов — в каждом кулачке по букету. Женщины поняли все по глазам девочки. Изабелла де Вутон стремительно прикрыла ладонью рот.

— Пресвятая Дева, — тихо проговорила крестная.

— Ты подслушала наш разговор? — спросила Изабелла.

Но девочка только опустила глаза.

— Я хотела подарить вам цветы…

— Ты вся мокрая, — проговорила ее мать. И несмело повторила: — Не молчи, Жанна, скажи, ты все слышала?

— Да, матушка, — сказала та. — Вы с крестной… шутили?

В ее голосе звучала надежда. Обе женщины переглянулись. И тотчас поняли, что назад ходу не было. Еще одна ложь только бы навредила — всем.

— Войди и сядь, девочка моя, — сказала Изабелла.

Крестная в подтверждение ее слов кивнула. Но Жанна не двигалась.

— Вы пошутили? — В ее голосе уже не было прежней уверенности. — Ответьте мне, матушка…

Женщины вновь переглянулись. «Пусть это случится, когда Господу будет угодно…» Неужели вот оно — время? Изабелла де Вутон поднялась со стула, подошла к дочери и взяла ее за прижатые к груди руки.

— Послушай… — Она терялась. — Клянусь Богом, девочка моя, мы с твоим отцом любим тебя больше жизни. Нет никого на свете дороже для нас, чем ты…

— Прошу вас, матушка, скажите, — голос Жанны дрогнул.

— Хорошо, хорошо… Если Господь выбрал этот день и час, значит, так тому и быть. Ты наша дочь, конечно, наша. Но не родная. Тебя привезли к нам, едва ты родилась…

Жанна что было силы замотала головой, но мать только крепче обняла ее.

— Для нас была большая честь воспитывать тебя…

По щекам девочки текли слезы.

— Верь нам, верь…

— И кто же… мои родители?

— Ты уже слышала. — Голос Изабеллы де Вутон изменился. — Твой отец — брат короля, герцог Людовик Орлеанский, а мать — королева Франции. Ты — благородная принцесса, Жанна. В тебе течет королевская кровь. Но твой отец погиб через несколько дней после твоего рождения, а мать… Ей пришлось нелегко. Она много страдала. Ей все время угрожала опасность. Чтобы оградить тебя от бед, тринадцать лет назад твой брат привез тебя к нам. Так хотел монсеньер герцог. И мы с твоим отцом… — она осеклась и тут же поправилась, — с твоим нынешним отцом горды, что воспитали тебя.

Жанна взглянула на вторую женщину:

— Все это правда?

Крестная опустила глаза.

— Да, Жанна, это правда. Тебя не зря называли принцессой…

Девочка вдруг перестала плакать — она вырвалась из рук Изабеллы и отступила к дверям.

— Вы… обманули меня, — тихо сказала она. — Вы лгали мне.

— Господи, Жанна, конечно нет! — шагнула к ней Изабелла. — Я давно хотела рассказать тебе…

— Вы обманули меня, — уже тверже повторила девочка и швырнула оба букетика к ногам матери. — Обманули!

Она бросилась через весь дом, слыша, как ее зовут, может быть, пытаются догнать, едва не сбила двух своих братьев — Пьера и Жана, вырвалась во двор; девочка остановилась только далеко от дома, под весенним дождем. Она стояла одна-одинешенька на этом лугу, платье намокло. Поверить в услышанное было нелегко. Осознать — еще труднее. В тринадцать-то лет! Жанна вновь ревела, но теперь — горько. Ее обманули, и она ненавидела весь мир. С его солнцем, дождем, чудесами…

11

14 июня в церкви Сен-Джоан Генрих Пятый торжественно обвенчался с Екатериной Валуа — и престол французских королей отныне перешел к англичанам.

Но чуть раньше вести из Труа достигли Буржа. Двор опального дофина всколыхнулся. Это выходило почище распри арманьяков и бургундцев! До них долетела не просто оскорбительная весть — это был ветер великой войны…

— Да как она посмела? — когда оставался один, твердил о своей матери Карл. — Ненавижу ее! Ненавижу! — Юношу и впрямь можно было пожалеть: его не просто предали, но перед всем миром назвали ублюдком! Теперь он краснел, когда встречался взглядами со своими придворными. Дофин, так ему казалось, видел насмешку над собой в глазах любого — даже челяди! — Господи, — говорил он, — за что? Ведь я ее сын! Господи… Ее заставили англичане! — в порыве убеждал он себя и вновь шептал: — Ненавижу ее, ненавижу…

Иоланда Арагонская, наблюдая, как мучается ее зять, скептически заметила:

— Я бы удивилась, если бы эта женщина поступила по-другому. Она никогда не думала ни о своих близких, ни о своем народе. Пеклась только о себе. Надо готовиться к войне, мой мальчик.

И она оказалась права — пышно отпраздновав свадьбу, Генрих Пятый, как и положено настоящему полководцу, двинулся на противника. Мишенью были выбраны Санс, Вильнев-де-Руа, Монтеро, Венсен, Мелён и другие города дофинистов к югу от Парижа. При взятии Монтеро бургундцы дрались особенно жестоко, перебив много французов. Когда победа была одержана, они отыскали в одной из часовен тело убиенного Жана Бесстрашного и рассвирепели еще больше. Убийцы герцога похоронили его как обычного лавочника — в одном пурпуэне и штанах. Ни одной драгоценности — обобрали до нитки! Тело герцога отправили в Дижон — для торжественного захоронения.

Генрих лично принимал участие в осадах, стычках, подкопах. Во время осады Мелёна, когда дофинисты отбивались из последних сил, под стенами города столкнулось два отряда — французов и англичан. Дышать было трудно, а разглядеть противника еще труднее. Командир французского гарнизона Гильом де Барбазан сражался впереди своих людей. Рыцарь, с которым он скрестил мечи в удушливой темноте, тоже предводитель, бился как лев. На зубах рыцарей скрипел песок. Оба они рычали, плевались и были похожи скорее на чертей в аду, чем на бойцов.

— Сдавайтесь! — в какой-то момент грозно зарычал напирающий англичанин. — Или вы погибли!

— Скажите, с кем имею честь сражаться? — отступая, вопросил тогда обливающийся потом де Барбазан.

— Я король Англии Генрих Пятый! — ответил его противник.

Гильом де Барбазан отказался от дальнейшей обороны и отдал свой меч королю. Личное знакомство с Генрихом в дальнейшем спасло де Барбазану жизнь, когда он проходил как обвиняемый по делу об убийстве Жана Бесстрашного. Рыцарь сказал, что, поскольку они скрестили с королем мечи, то стали собратьями по оружию. А убить собрата по оружию — преступление. Герольды в Рыцарском суде долго раздумывали над этим дерзким и спорным утверждением, но в конце концов поддержали Гильома де Барбазана.

Военная компания оказалась для англичан удачной. С начала лета по конец осени 1420 года Генрих Пятый осадил и взял штурмом все те города, что планировал. Он старался более не устраивать кровавой резни — ведь теперь французы были его подданными. Но вот шотландцев, воевавших на стороне дофина, он вешал исправно.

В начале декабря ворота Парижа открылись, и торжественная процессия въехала в столицу Франции. Трубили герольды, пели «Te Deum» хоры священников, выпускали в небо белых голубок девственницы. Парижане ликовали — их уже успели щедро попотчевать вином и снедью предупредительные англичане. Впереди, на белых парадных лошадях, почти плечом к плечу, ехали два короля — полная противоположность друг другу: победитель Генрих — блистательный воин, в полном вооружении, и его тесть — Карл Шестой, старый, с затуманенным взором, привязанный под роскошной королевской мантией к тишайшей кобыле. За ними ехал в черном одеянии Филипп Бургундский, далее — Кларенс, Бедфорд и Глостер. И уже позади принцев крови — бургундские и английские аристократы, первыми из которых были графы Уорвик, Солсбери и Хандингтон.

Обе королевы прибыли в Париж на следующий день. Но если кто и возвращался с тяжелым сердцем в столицу, так это Изабелла Баварская. Париж был городом ее молодости — веселых праздников, любви, безумных оргий, рыцарей-поклонников, готовых на любой подвиг для своей королевы! Молодой и самоуверенный герцог Бедфорд был прав, — закутанная в шубу, в карете, под стук копыт думала она, — мир меняется, и мы меняемся вместе с ним. По дороге ее не узнавали даже те, кто хорошо знал королеву раньше. Пришло время ее дочери!

Генрих Пятый и Екатерина Валуа, окружив себя роскошным двором, поселились в Лувре, а Изабелле Баварской, обобранной до нитки Арманьяком, лишенной всех ее богатств, достался мрачный дворец Сен-Поль, где последние годы жил с Одеттой де Шандивер ее безумный супруг. Здесь Изабелла когда-то рожала ему детей, половина из которых уже покинула этот свет. В подвалах Сен-Поля пытали ее возлюбленного — Луи де Буа-Бурдона. Но дворец достался не только ей! Точно в насмешку соседом Изабеллы Баварской оказался все тот же Карл Шестой и та же Одетта. Им пришлось разделить дворец на две половины. Никакой тебе свиты, фрейлин! Королевской чете было выделено на двоих (если не сказать: на троих) несколько слуг. Генрих Пятый точно говорил: «Чтобы тихо и незаметно закончить свою жизнь, достаточно и этого!»

В первые же дни французский гарнизон был заменен английским, комендантом Парижа король назначил своего брата герцога Кларенса. Сделано было немало, и теперь Генрих Пятый желал перевести дух. Оставив континент, он отправился с Екатериной в Англию. Король должен был похвастаться молодой королевой перед соотечественниками! Но этот вояж планировался быть недолгим. Необходимо было выбить из Парламента побольше денег для продолжения войны. Для этого Генрих взял своего энергичного брата — Джона. Пока сам он будет показывать королеве ее остров и продолжать учить молодую женщину науке любви, герцог Бедфорд начнет сбор средств для войны и набор свежего войска.

12

Бурж лихорадило. Вначале — оскорбительный договор в Труа, затем — потеря важных городов к югу от Парижа. Семнадцатилетнему дофину необходимо было как можно скорее почувствовать себя мужчиной. Мужья родных сестер — Екатерины и Мишель — грозили отнять у него все владения и угрожали жизни. Один Генрих Пятый чего стоил! Такой положит на одну ладонь, а другой прихлопнет. Он, Карл, в сравнении с ним — легкое перышко. Дофин пребывал в смятении — он и вправду не знал, как ему быть. Отчаяние и безволие все чаще охватывали его. Но помощь, как и беда, пришла неожиданно. В Бурж потянулось французское рыцарство. Для большинства дворян казалось оскорбительным, что англичане вот так запросто шагают по их земле и разоряют ее, перераспределяя их родовые имения между собой, а проклятые бургундцы во всем потворствуют им. Хотя и Филиппу было над чем призадуматься: три самых сильных его вассала, принц Оранский, герцоги Савойский и Лотарингский, договор в Труа не признали.

Все шло к тому, что Франция, которую изрядно перетряхнули, вновь разделялась на два сильных лагеря, представители которых ненавидели друг друга и готовы были сражаться до последней капли крови.

В середине марта 1421 года, через два месяца после отъезда Генриха из Парижа, когда он находился в Беверли, его застала трагическая весть. Дофинисты разбили герцога Кларенса в Анжере, сам Томас убит! Хандингтон и Сомерсет в плену. Но когда король узнал о подробностях этой битвы, он едва не задохнулся от ярости. Тогда-то королева Екатерина впервые и увидела, каким страшным в гневе может быть ее муж. И несчастным был тот, кто попадался ему под руку в такую минуту! Обезумевший лев, вырвавшийся из клетки…

Уезжая в Англию, Генрих оставил Францию на герцога Кларенса и его боевого товарища — графа Солсбери, Томаса де Монтегю, полководца, которого король ценил более всех других. Их задача заключалась в том, чтобы оттеснить войска дофина к Луаре, а если получится, то и перебросить их через нее. Вскоре после отъезда короля Кларенс и Солсбери решили дать дофинистам решительный бой. Но их армия растянулась на марше, а противник был близко. Все произошло в окрестностях города Боже. Кларенс возглавлял рыцарскую конницу, Солсбери — лучников. Понятно, что конница оказалась впереди. Герцог Кларенс, смысл жизни которого состоял в битвах, отчасти завидовал старшему брату, которому всегда доставались лавры победителя. Но погубило его, рыцаря до мозга костей, другое — презрение к вилланам с луками. Он никак не мог смириться с мыслью, что крестьяне, а не благородные воины на роскошных боевых конях, закованные в сталь, вооруженные копьями и двуручными мечами, залог победы всех сражений!

После Азенкура под страхом смерти Генрих Пятый запретил своим полководцам вступать в сражения без лучников. Но герцог Кларенс, воспользовавшись тем, что он — брат короля, закрыл глаза на этот запрет. Оставив Солсбери далеко в тылу, он направил полуторатысячную рыцарскую конницу на пятитысячную конницу французов и шотландцев. Он врезался в войско дофинистов на весеннем поле под Боже, у Луары, положил почти всех своих рыцарей и погиб сам. Французы сражались ожесточенно. Много молодых имен прозвучало в тот день. Больше других отличился Орлеанский Бастард, выкупленный из бургундского плена, пылавший ненавистью к общему врагу. Все, что успел подоспевший Солсбери, это отбить у французов часть обоза с телом своего друга. Панцирь и шлем Кларенса были изрублены. Можно было догадаться, как он погиб и со сколькими противниками сражался в последние минуты своей жизни!

Но Генрих Пятый не стал проливать по брату слез. Когда он справился с гневом, то сказал фразу, которая вскоре стала известна и на континенте, и в Англии:

— Счастье Кларенса, что он погиб. — Герцог был багровым от гнева. — Если бы он выжил — головы бы не сносил! Я казнил бы его за нарушение моего приказа. Даже памятью и отца и матери не пожалел бы его!

Для Генриха Пятого было очевидно — победа при Боже вдохнет силы в противника. Кларенс не просто погубил рыцарское войско и погиб сам, он подорвал престиж английского оружия! Победители при Азенкуре сели в лужу. А людям не свойственно судить о ком-то по прошлым победам. Они помнят только исход последнего сражения!

Так оно и случилось — за вестью о поражении при Боже пришла и другая весть: герцог Бретонский отказался признавать договор в Труа, перешел на сторону дофина Карла Валуа, и теперь бретонцы совершают набеги на юго-западные берега Англии. Также отверг договор и вышел из лагеря бургиньонов пикардийский вельможа Жак д’Аркур — он занимает замок за замком на территориях, которые были формально подчинены Филиппу Бургундскому.

Генриху Пятому нужно было как можно скорее реабилитировать себя в глазах всей Европы. 10 июня 1421 года он отплыл из Англии с четырехтысячным войском, полный уверенности как можно скорее наказать врага. Это был его третий военный поход в Европу.

Франция дофина и англо-бургундская Франция готовились к решающей битве где-нибудь на полях между Парижем и Орлеаном, а на рваных границах этих двух государств капитаны той и другой стороны грабили деревни и маленькие городки, жгли дома, убивали мирное население и уводили скот.

13

Деревенька Домреми находилась на самой границе с Лотарингией, в герцогстве Барском, чьими сюзеренами были принцы Орлеанского королевского дома. (Покойный любовник Изабеллы Баварской знал, где укрыть для пущей надежности их новорожденную дочь!) Увы, не было самих принцев! Они томились в английском плену или погибли. В итоге герцоги Лотарингские и де Бар породнились и старались держаться вместе. Если бы не короли Франции, могущественные герцоги Бургундские, отпетые хищники, давно бы дотянулись до их территорий!

Но именно теперь, когда Карл Валуа был поставлен вне закона, бургундцам представлялась прекрасная возможность совершать грабительские рейды на дружественную дофину территорию Лотарингии и Бар. Капитаны Филиппа все чаще пробивались вглубь обоих герцогств и наносили по их городам и селениям удары. Нечего было лотарингцам, решил Филипп Бургундский, отмежевываться от Труаского договора! Пусть теперь и получают по заслугам…

…Жанна проснулась от колокольного звона — он был необычным, яростным, оглушительным. Одним разом всколыхнулся дом, и все забегали. Жанна подумала, что пожар. Она вскочила с кровати и подлетела к окошку — около церкви уже собирались люди. А час-то был ранний, едва рассвело! По дому расхаживал вооруженный Николя д, Эпиналь — молодой воин ее отца. Жанне он очень нравился — улыбчивый, стройный. А как ему шла кольчуга и шлем — настоящий рыцарь! Обычно Николя шутил с ней, но сейчас был серьезен. Только подмигнул и сказал: «Не бойся, Жаннета, мы им покажем!» Потом Жанна увидела своего отца в полном боевом вооружении — в кольчуге со стальными пластинами, шлеме; меч у бедра, в руке — лук. Вооружился и облачился в броню его старший сын — Жакмен. Он должен был остаться с вооруженными мужчинами в Домреми и в случае опасности переправить жителей к крепость на острове. Мать была бледна, а младшая дочь, Катрин, испуганно хлопала глазами.

— Отряд бургундцев прошел мимо Нефшателя, по нашу сторону Мааса, и напал на окрестности, — сказал Жак своей жене. — Сгорели несколько деревень, есть убитые. Они движутся в нашу сторону.

— Возьми и меня с собой! — выступил вперед пятнадцатилетний Жан.

Младший, Пьер, затаил дыхание — неужели отец возьмет Жана? А он останется сидеть дома сложа руки?

— Еще чего! — рявкнул отец. Он грозно оглядел домочадцев. — Не выходите из дома — ясно? Берегите себя. И берегите Жаннету, — добавил он, поглядев на совсем юных сыновей. — Ты все понял, Жан? — обратился он к старшему.

Жанна вспыхнула — она не хотела этого внимания! Три месяца назад девочка узнала, что ее родители — другие люди. Но понять, что это такое, она так и не смогла. Ведь Жанна никогда не видела этих других людей — и ничего не могла почувствовать к ним. Дочь королевы! Разве можно было поверить в это? Даже представить трудно. И все же крылось что-то очень жестокое в этой новости. То, что теперь меняло всю ее жизнь. Раз и навсегда. Точно черту провели между ней, Жанной, и всей ее семьей: молчаливым и сильным Жаком д’Арком, ласковой матерью, храбрецами-братьями и нежной и хрупкой, как цветочек, сестренкой Катриной.

— Я не расслышал, — повторил Жак д’Арк.

— Да, отец, — ответил Жан, мельком взглянув на сестру.

Среднему только недавно исполнилось пятнадцать лет, но он уже хорошо владел мечом — друзья отца, рыцарь Бертран де Пуланжи и Жан де Новелонпон, оруженосец капитана Вокулера, что часто гостили в их доме, научили его. Жан метко стрелял из лука и мог запросто подбить летящую утку или бегущего оленя.

— Отвечаешь за нее головой, — добавил Жак д’Арк.

В Домреми командир ополчения оставил небольшой отряд лучников во главе с Жаном Моро. А с другим отрядом, верхом, отбыл в сторону приближающегося противника. Его правой рукой был Жерар д, Эпиналь, левой — младший брат последнего — Николя. Отважные воины! Жакмена он оставил с Домреми. «Робер де Бодрикур пришлет солдат, — уходя, сказал Жак д’Арк. — Они очистят окрестности от врага, но успеют ли подойти вовремя?» Он добавил, что по слухам отряд бургундцев большой. Правда, у них уже появился обоз из награбленного, и поэтому движутся они не так быстро.

Дом д’Арков, как и вся деревня, замер в ожидании. Жан оделся в темный кафтан и штаны, подпоясался мечом. Вынес из маленькой оружейной, что была в доме, лук и поставил его к стене. Младший, Пьер, тринадцати лет, притащил за старшим колчан со стрелами. Мать заплакала при виде молодых воинов и их подготовки.

Через час Жанна не выдержала и тайком прокралась к дверям дома. Никого! Она тихонько вышла и проникла в конюшню. Девочка уже отвязывала одну из отцовских лошадей, когда ее окликнули:

— Что ты делаешь?

Жанна рывком обернулась — на пороге конюшни стоял Жан д’Арк.

— Куда ты собралась? — вновь спросил брат.

— Никуда…

— Я не пущу тебя.

— Ты не можешь запретить мне! — гневно вырвалось у нее.

— Могу! — сделав шаг вперед, сказал он.

— Не можешь! — отступив, бросила она ему в лицо. — Мне никто ничего не может запретить! Тем более — ты!

— Почему?

— Догадайся!

— Ах, вот оно что — принцесса! — усмехнулся он.

— Да!

Жан кивнул — ему и самому было странно, что его сестра вдруг оказалась королевской крови. Росли вместе, и вдруг — такое.

— Так вот, принцесса, ради вашего же блага я буду охранять вас.

— Попробуй только…

— И еще как попробую!

— Может, пригрозишь мне мечом? — насмешливо кивнула она на его грозное оружие у бедра.

— Может, и пригрожу.

— Тогда убей меня, Жан.

— Не неси чушь! — взорвался он. — Девчонка!

Жанна со всей неистовостью показала ему язык и проворно вскочила на отвязанную лошадь.

— Не смей! — выкрикнул он.

Но она ударила каблуками по лошадиным бокам — и Жан едва успел отскочить в сторону.

— Дура! — с обидой выкрикнул он ей вслед. — Непослушная дура! Отец выпорет тебя! — Он готов был расплакаться от обиды.

Жанна неслась через Домреми и оглянулась только на окраине затихшей деревни. Брат нагонял ее на другой лошади. Девочку рассмешила эта погоня — и она еще сильнее поддала каблуками сапожек по бокам своего деревенского увальня-скакуна.

Они уже поравнялись, юноша метнул в ее сторону грозный взгляд, думая, как ему на скаку перехватить лошадь взбалмошной сестры, но не успел — вдвоем они вылетели из-за леса на приготовившихся к битве людей Жака д’Арка, что прятались за редкими деревьями и терновым кустарником. По дороге в их сторону двигался рысью авангард бургундцев — человек пятьдесят. Враг приближался сюда вдоль Мааса. Над рекой еще стелился туман. Несколько лучников Жака д’Арка, повернувшись на стук копыт, едва не выпустили стрелы в юных всадников, решив, что это засада.

— Да вы с ума сошли! — рявкнул командир отряда. Он глазам своим не верил. — Жан?!

— Я хотел остановить ее! — попытался оправдаться тот. — Но не смог…

— Жанна? — уже тише спросил Жак д’Арк. — Почему ты здесь?

Солдаты Жака д’Арка взволнованно смотрели на совсем юную девушку. Многие знали, что за персона растет в доме их старосты. А кто не знал, тот догадывался. Жерар д, Эпиналь хмуро взирал на девчонку, его молодой брат Николя — посмеивался. Но Жанна не могла ответить, почему она здесь. Это был импульс, порыв. Тот взрыв ее необузданного, сумасшедшего характера, который дан был ей от рождения. Вцепившись в уздечку, Жанна плакала. Рядом был враг, она взбаламутила воинов своего отца, самого его заставила переживать. Подвела брата, которого любила; подвергла их обоих опасности…

— Бургундцы близко! — сказал лучник.

Жак д’Арк встретил взгляд сына:

— Я тебе уже говорил — отвечаешь за нее головой! Слезайте с коней и прячьтесь. — И тут же переключился на свое маленькое войско. — Если мы уложим треть — дальше они не пойдут. Приготовьтесь!

Через несколько минут лучники Жака д’Арка ударили по первым всадникам на дороге. Пятеро, всплеснув руками, роняя оружие, повалились с лошадей на землю. Еще пятеро были ранены. Были убиты и лошади. Лук — не арбалет — заряжается быстро. Солдаты Жака д’Арка уже целились вновь. Но теперь всадники, попав в засаду, были трудными мишенями. Кони бургундцев не стояли на месте — враг сориентировался быстро. Когда второй залп опрокинул еще троих, десятка полтора бургундцев отделились от отряда и, свернув с дороги влево, быстро поскакали к ближайшему лесочку.

— Они пошли в обход! — выкрикнул Жерар д, Эпиналь.

— Вижу! — глухо ответил Жак д’Арк.

Остальные бургундцы в спешном порядке повернули коней, стремительно разъехались в стороны и спешились. Они укрылись кто где — за бугорком, деревьями, пнями. Но у них были не только луки, но и арбалеты! А это оружие, хоть и заряжалось куда медленнее, било дальше и метче, чем лук. Арбалетная стрела, называвшаяся болтом, была из того же материла, что и арбалетный лук с тетивой — из стали. И когда бургундцы ударили по засевшим в кустарнике бойцам Жака д’Арка, Жанна отпрянула. Трое ее односельчан повалились назад — двух стрелы поразили насмерть, третьему — болт пробил плечо. Боец взвыл и забился недалеко от дерева, где по приказу отца укрылись Жанна и ее брат.

— Жерар! — выкрикнул Жак д’Арк, — отходи в тыл. Если бургундцы обойдут нас, ты прикроешь! Возьми с собой пятерых, нет, семерых — и, заклинаю тебя Господом Богом, держитесь, стойте до последнего!

— Да, командир, — откликнулся тот.

Взяв пять лучников, д, Эпиналь ушел назад — встречать бургундцев.

— Жан! — обернулся к среднему сыну, укрывшемуся за деревом, командир ополчения. — Один из этих луков твой. И не высовывайся понапрасну!

Пригнувшись, юноша подбежал к одному из убитых солдат и взял его лук. Осторожно взглянув на убитого, он попробовал тетиву — не туговата ли?

— Справишься? — спросил отец.

— Да! — ответил он.

Теперь лучникам Жака д’Арка нужно было уловить момент, когда враг высунется дать залп или на свой страх и риск приблизится к их позициям. Бургундцы выпускали свои болты почти вслепую, но они быстро поняли, что скрытый противник защищен только ветками и листвой. Сбить полет оперенной стрелы лучника такой преграде — проще. Коснулась стрела ветки потолще — и ушла в сторону. Но не железному арбалетному болту! Лучники Жака д’Арка подрезали еще пятерых бургундцев, но и сами потеряли четырех товарищей. Ряды поредели с обеих сторон.

Жанна никогда раньше не видела битвы, и это зрелище заставило ее, молчаливо сидевшую у ствола дерева, задохнуться от ужаса. Она перестала дышать, только слышала свист летевших стрел и грязную брань. Видела, как бьются на земле раненые, корчатся умирающие. И вновь слышала невыносимую брань. Земля должна была разверзнуться от такого богохульства и поглотить безбожников! А еще ей хотелось подняться и броситься к тем, кого ее односельчане называли «проклятыми бургундцами», закричать им, чтобы они остановились — именем Господа! И если они не послушаются, то проклясть их, пусть даже погибнув.

Может быть, Жанна встала и бросилась бы на врага, вооруженная одним только мужеством и верой, но в ту минуту, когда она едва не решилась на это, молодой Николя д, Эпиналь натянул лук и выстрелил с колена — там, на дороге, сейчас, как видно, высунулся бургундский арбалетчик. Стрела его ушла вперед, но вернулась другая — арбалетный болт. В первое мгновение Жанна даже не поняла, что случилось. Николя отбросило назад. Девочке показалось, что молодой человек хочет разорвать свою шею — но зачем?! Только потом она увидела железную стрелу, торчавшую из его горла. Николя отталкивался задними ногами и таким образом полз на спине вперед. Полз и хрипел. Жанна на четвереньках подобралась к нему.

— Николя! Николя! — закричала она. — Николя…

Жанна прижалась к его груди, повторяя его имя, а он все полз, уже вместе с ней, только медленнее. И железная стрела от движения ходила ходуном в его шее. Хрипел и полз. Потом ноги его, обессилившего, стали срываться. Кровь выплескивалась изо рта и раны, сочилась через пальцы. Он ничего не видел. И не слышал. В глазах его были только ужас и боль, а потом — смерть. Николя затих. Он умер — задохнулся кровью. Отец оторвал Жанну от убитого товарища, но когда его руки схватили ее, она закричала, стала вырываться. А потом опомнилась, затихла. Тогда она и увидела этот страшный черный след на траве, тянувшийся за Николя д, Эпиналем. Стрела, пробившая шею лучника насквозь, вспахала землю, когда тот полз на спине…

Для открытого боя у обоих противников было слишком мало людей — проиграют те, что пойдут в атаку. Бургундцы ждали, когда их товарищи ударят французам в тыл. И удар этот не заставил себя долго ждать. Они все услышали шум схватки за спиной, на дороге. Там встретил превосходящих числом бургундцев Жерар д, Эпиналь. Ожидание было томительным — сейчас решалась их судьба.

Жак д’Арк завертел головой — он думал, куда бы направить сына и Жаннету, где бы укрыть их. Ведь сейчас сюда могли ворваться бургундцы, если засада окажется неудачной. Они перебьют всех. А топот копыт уже приближался — земля тряслась, точно двигалась армия! И когда из-за лесистого холма вырвалось десятка три всадников, с мечами наголо, секирами и палашами, Жак д’Арк остолбенел. Если это бургундцы, то их было слишком много! Первый из рыцарей сорвал с головы шлем и оказался в кожаной шапочке и кольчуге, укрывавшей его голову.

— Осторожно, Жак! — выкрикнул он. — Не ровен час, подстрелите!

— Новелонпон! Жан! — вырвалось у д’Арка.

Он готов был расплакаться от счастья — перед ним был Жан де Новелонпон, оруженосец Робера де Бодрикура, капитана крепости Вокулер, как видно, посланный ему с отрядом на подмогу.

— С теми покончено, где другие? — играя окровавленным мечом, весело спросил молодой воин.

— Там, на дороге! — оживая, закричали лучники.

Жан де Новелонпон указал мечом вперед — и его отряд понесся через кустарник — на врага. Но сам он неожиданно попридержал коня.

— Господи, Жаннета?! Да она ранена?!

Руки и лицо Жанны, ее платье были перепачканы кровью. Жанна смотрела перед собой, но ничего не видела. Казалось, она спит…

— Нет, это кровь Николя, — ответил Жак д’Арк.

— Но… что она здесь делает?

Жак д’Арк взглянул на дочь.

— Спроси у нее сам.

Молодой рыцарь плохо понимал, что происходит.

— Ей не место здесь…

— Я тоже так думал, пока не увидел ее, — кивнул Жак д’Арк. — Слово родителей для нее мало что значит, Жан. Она все решает сама.

Жанна, только что пережившая смерть Николя д, Эпиналя, молчала. Ее даже не напугала ложная атака с тыла и, возможно, близкая смерть. Арбалетный болт в шее Николя все еще двигался у нее перед глазами, бередил страшную рану. После всего увиденного ей был безразличен этот допрос.

— Плохо, — сказал де Новелонпон, — это плохо. Война — мужское дело, — добавил он и, пришпорив коня, рванул за своими воинами.

А бургундцы на дороге, уже поняв, что их песенка спета, побросали оружие, забрались на лошадей и понеслись прочь. Но солдаты Новелонпона окружили их и порубили там же, на лугах. В плен взяли только одного — он упал с лошади и тут же бухнулся на колени, сцепив на груди руки. Все это он проделал перед самым носом Жана де Новелонпона, когда конь его встал на дыбы и едва не раздавил бандита. Бургундец так искренне просил пощады, что рыцарь пожалел его. Но причина крылась не столько в милосердии Жана — с разбойниками не церемонились, с ними поступали так же, как они обходились с мирным населением. Рыцарю Робера де Бодрикура нужна были информация: сколько бургундцев осталось в тылу, как они вооружены и где сейчас обоз с награбленным добром. Обещанием предать своих бургундец спас себе жизнь. Но прежде чем посадить бандита на коня и отправиться с отрядом вершить правосудие, Жан де Новелонпон вернулся к поредевшему войску Жака д’Арка. Там старались помочь раненым, укладывали на коней убитых. Жерар д, Эпиналь оплакивал брата и вместе с другими жителями Домреми проклинал бургундцев.

— Это первые ласточки, Жак, — спешившись, сказал д’Арку Жан де Новелонпон, когда они отошли в сторону. — Я оставил в Домреми двадцать человек — на первое время. Но это все равно мало. Теперь жизнь ваша изменится, готовьтесь к этому. Да, забыл, сир де Бодрикур шлет тебе привет!

Жак д’Арк кивнул:

— Благодарю. Если бы не вы — нам пришлось бы туго.

Жан де Новелонпон взглянул на сидевшую в отдалении Жанну.

— Береги ее, она дорогого стоит, — кивнул он на девочку.

— Не учи ученого, — отозвался Жак д’Арк. — Короли! — неожиданно вырвалось у него. Он горько усмехнулся. — Сейчас им до нее нет дела, — на слове «им» он сделал веское ударение, — ее выбросили точно собачонку, но однажды они вспомнят о своей принцессе. Это обязательно случится…

— И тогда с тебя спросят, Жак.

Староста Домреми вздохнул:

— Я все чаще думаю об этом. — Желая сменить тему, он хлопнул по конскому крупу, и лошадь вздрогнула под молодым воином. — Поезжай, Жан, накажи проклятых бургундцев. Господь не простит им разбоя! И возвращайся с победой, но сперва к нам. Сразу после тризны мы устроим пир. В Домреми тебе всегда рады!

Прошла неделя, отпели и похоронили ополченцев, убитых в схватке с бургундцами. А Жанна молчала. Все заметили, что их Жаннета, принцесса, изменилась. Она молчком выходила к семейной трапезе, отвечала на вопросы коротко: «да» и «нет», и уходила в сад. Отец не стал ругать ее за выходку — наконец, все обошлось. Жак д’Арк только сказал: «Никогда больше так не поступай». Но Жанна промолчала. Отец спросил: «Ты слышала меня?» И вновь Жанна не ответила. Жак д’Арк списал молчание девушки на ту боль, что была в ее сердце. Он-то знал, что она заглядывается на красавчика Николя, а тут — такое.

Жан был благодарен сестре, хоть и упорно скрывал это. Хмурился при ее появлении. А в душе — ликовал! Он побывал в битве, отец доверил ему боевой лук, сам он сразил стрелой бургундца. Жан помнил, как тот схватился за грудь и повалился в кусты. Пьер готов был расплакаться от обиды: Жан теперь — герой, а он, как и был, мальчишка. Даже Жакмен завидовал младшему брату. Тот первым получил боевое крещение! Это тебе не с лотарингскими пареньками драться на кулаках или палках. Тут — настоящий бой!

Был полдень, и Жанна сидела в саду на старой скамье. Все эти дни после битвы она ни на минуту не забывала сражение с бургундцами. Корчи раненых, открытые рты, обезумевшие глаза. И затихшие, застывшие в нелепых позах те, кто еще минуту назад был жив. Кого она знала, кто совсем недавно приглашал ее в свой дом, угощал. С чьими детьми она вместе ходила в церковь и преломляла хлеб.

А еще — Николя, его кровь, и вспаханный земляной след от стрелы арбалета…

Тот добрый мир, в котором Жанна выросла, где была счастлива, дал трещину и разрушился. Прямо у нее на глазах. Это было несправедливо. Она не понимала, зачем это нужно Господу, но это было. Конечно, она и раньше знала, что есть Господь и есть дьявол. Но только теперь она распознала личину последнего! Кровь, смерть и страдания ее близких — в этом и был он, враг рода человеческого. Но послав ее, Жанну, на ту дорогу, заставив увидеть битву, Господь что-то хотел сказать ей. Но — что? Во время боя она решилась выбежать к бургундцам и потребовать их остановиться, может быть, погибнуть. Уже тогда она поняла — мир надо исправить. Но она не успела. Смерть Николя помешала ей. Но еще не поздно — выбежать навстречу всему злу, которое есть на земле, и остановить его…

У Жанны закружилась голова, и она покачнулась. Вцепившись руками в скамейку, Жанна дрожала. Ее бил озноб. Полуденное солнце ослепило ее, и она зажмурилась. Ей было страшно. А голова продолжала кружиться. Свет подступал. Разгорался. Никогда еще она не трепетала так! Жанна боялась открыть глаза — она знала, что ослепнет. Света было так много, что не спасали веки. И вот тогда она поняла, что Кто-то требует ее. Требует уверенно. И она должна Ему подчиниться! Выбежать навстречу бургундцам, под стрелы — оказалось бы пустяком в сравнении с этим. Но она поняла и другое — выбора у нее не оставалось… Жанна набралась смелости и открыла глаза. Ослепительный свет шел вовсе не от солнца, а со стороны церкви, что стояла рядом с их домом. И он был только для нее — одной-единственной на всей земле! Она почувствовала, что свет хочет говорить с ней. Шум уже нарастал в ее ушах, и вдруг он прорвался — и она услышала ясный голос: «Жанна! Жанна! Жанна!» «Да?» — цепенея, спросила она. Но спросила, не разжимая губ. «Ты — Моя избранница!» Она уже не чувствовала ног под собой — летела куда-то вместе со старой скамейкой. К небу. А с ней говорили, и голос звучал гулко и медленно, пронзительно и ярко. Он говорил, что в ее сердце есть тот огонь, которого нет у других. И это Он подарил его ей. Но этот огонь она должна передать другим. Не теперь — позже. Когда она сможет поднять меч рыцаря, защитника веры, над головой. Но ведь она не воин? Нет, она ошибается, она — воин. Когда же это случится? Придет время. А пока она должна быть верной и послушной Богу, который любит ее, никогда не забывает и не забудет о ней… Яркий свет стал слабнуть, а затем сад ее отца стал прежним. Обычным летним садом, в котором поют птицы. Да, с ней говорили. И Говоривший оставил ее — но оставил до времени. Это она знала так же хорошо, как и то, что жизнь ее отныне изменилась.

Она вошла в столовую, где обедала ее семья. На столе было много зелени, овощей. Шел пост.

— Я говорила… — ее голос дрогнул. — Я говорила с Богом, — тихо сказала Жанна.

— Что? — оторвавшись от еды, спросил отец.

— Я говорила с Богом, — уже тверже и громче повторила она.

Жак д’Арк и Изабелла де Вутон переглянулись. «Гм-гм», — откашлялся Жакмен. Жан молчал. Хмыкнул младший Пьер.

— Что еще за выдумки? — сказал Жак д’Арк. — Сядь лучше и поешь с нами.

— Я не хочу есть.

— Мы все говорим с Богом, — мягко сказала Изабелла де Вутон. — Когда слушаем мессу, когда молимся перед едой или сном. Когда думаем о жизни и смерти…

Жанна отрицательно покачала головой.

— Вы этого не поймете, — сказала она и вышла.

14

Рвота и кровавый понос которую неделю преследовали короля. Вначале он еще пытался противостоять болезни, хотел выбить клин клином, требовал посадить его на коня, но потом слег окончательно. Запущенная дизентерия, полученная в походах, теперь грызла все органы его изнутри. В нем пылал пожар — не было ни одной клетки, которая не приносила бы ему страдание. Так продолжалось днем и ночью. Специально выписанные из Англии врачи, на которых он надеялся, также не смогли помочь Генриху. Внутри его был ад, и теперь он жил с этим адом, но пытался скрыть свои муки от окружающих. Даже сгорая изнутри, угасая, он отдавал распоряжения: где и как расположить войска, какие замки осадить и потребовать выкуп, какие захватить во что бы то ни стало. Его противники могли бы сказать, что великому королю на пороге смерти стоило бы подумать о своей душе, но сам Генрих так не считал. Он был уверен, что борется за правое дело. Он не сомневался, что герцогство Нормандия принадлежит ему, как оно принадлежало его далеким предкам двести лет назад, а после брака с Екатериной Валуа принадлежит ему и вся Франция. И все же, когда он метался по ночам в бреду, он попадал на порог иного ада, куда более страшного. Там ревели тысячи женщин, погибающие со своими детьми от голода под стенами Руана, и изрубленные тела других женщин и детей, но уже на рыночной площади Кана, возникали перед его взором.

С этим адом ему еще предстояло встретиться воочию…

За окном Венсенского замка, любимого замка Генриха Пятого, было солнечно. Король лежал на огромной кровати под балдахином. Вокруг смертного одра Генриха Пятого стояли родственники и друзья: брат Хемфри Глостер, дядя — хитрый епископ Бофор, жена Екатерина, граф Уорвик и Джон Фастольф, Томас Солсбери. Но пока Генрих был жив, он постарался распорядиться великим государством, которое так рьяно создавал все семь лет своего правления.

— Джон, Джон, — хрипло говорил король, пытаясь двумя руками ухватиться за брата. Где-то в глубине души он еще надеялся на то, что сильный и мудрый брат сможет найти способ подольше задержать его на этой земле. — Джон… Слушай меня. Слушайте меня все…

Бедфорд, который сейчас один сидел на его постели, плакал. Никогда бы он не подумал, что выйдет так…

— Джон, тебе после моей смерти быть регентом Франции и править Нормандией. Никогда бы не нашел я лучшего преемника, чем ты. — Генрих слабо завертел головой. — Хемфри, ты слушаешь меня?

— Да, мой король, — откликнулся младший из братьев.

— Тебе, Хемфри, быть регентом Англии и во всем подчиняться Джону. Ты слышишь? — во всем! Не вздумай перечить ему!

— Да, Генрих, — откликнулся тот.

— И всем вам, кто присутствует здесь, завещаю стать опекунами и наставниками моего возлюбленного сына. Сделайте его великим королем и рыцарем, который сможет продолжить мое дело. Вы слышите меня? Слышите?!

— Мы слышим тебя, Генрих, — сжимая его руки, пробормотал Бедфорд.

Сейчас, далеко в Англии, в Виндзорском замке лежал в колыбельке маленький Генрих, который однажды должен был стать королем Генрихом Шестым.

— А как же я? — подступила к мужу королева Екатерина. — Что будет со мной, Генрих? Что получу я?

— Ты была моей возлюбленной. Ты — мать моего сына. — Он, бледный, истощенный, печально улыбнулся. — Разве тебе этого мало?

Генрих Пятый даже на смертном одре, за несколько часов до кончины, оставался политиком. Он не захотел, чтобы француженка, тем более — сестра его врага, имела хоть какое-то влияние на ход истории его государства. Всем должны были распоряжаться только англичане!

— Джон, Джон, — вновь заговорил Генрих, — забыл сказать тебе важное. Карл Орлеанский. Он не должен покидать Англию до совершеннолетия моего сына. Ни за какой выкуп не отдавай его! Обещай мне это…

— Обещаю, — кивнул Бедфорд. Они много раз говорили об этом. Окажись Карл Орлеанский на континенте, он представил бы реальную угрозу английскому господству. Он мог претендоватьна корону Франции куда больше, чем дофин Карл Валуа, от которого отказались отец и мать, и тем более — маленький Генрих, унаследовавший престол по женской линии, а значит против закона французского престолонаследия. — Герцог Орлеанский не покинет острова, пока я жив.

— Жаль, — тихо проговорил Генрих, — жаль…

— Что — жаль? — наклонясь к брату, спросил Джон Бедфорд.

— Я хотел пойти на Святую землю, за Гробом Господним… — И еще тише добавил: — Но через мою Францию, — ему хватило сил сделать ударение на двух последних словах.

В этот день, 31 августа 1422 года, Генрих Пятый скончался. Теперь ему предстояла дорога домой, но в ином обличии. Его плоть отделили от костей и выварили в вине, а затем поместили в свинцовый гроб — в специи, точно он был лакомым кушаньем. Парижские скульпторы вырезали из дерева его статую в два человеческих роста. Его отпели в соборе Сен-Дени, где испокон веку хоронили французских королей, и далее повезли в Руан. Его гроб везли через Францию и всю Нормандию, которую он истязал так беспощадно, под непрерывное пение священников, и деревянный истукан, мало схожий с оригиналом, стоя на гробу, взирал на земли, по которым Генрих шел с огнем и мечом. Два месяца спустя, уже по ту сторону Ла-Манша, Генриха Пятого торжественно похоронили в церкви Вестминстерского аббатства.

Открывалась новая страница англо-французских отношений…

15

Джон Бедфорд мог ожидать всего, только не смерти брата. Генрих казался ему богом Аресом, которого не берут ни стрелы смертных, ни болезни. Но он ошибся. Бог посылает на землю великих героев, и Он же забирает их в известный только Ему срок. Но Бедфорда ждал еще один удар: за братом-громовержцем тихо ушел и номинальный правитель Франции, тенью которого англичане пользовались как щитом. Заболев малярией, 21 октября 1422 года испустил дух Карл Шестой Безумный.

Парижане искренне оплакивали короля и даже назвали его «Любимым». Наконец, он был не виноват в приступах безумия, что охватывали его. Он страдал — и страдал куда больше других! Ведь эти приступы разрушили не только его душу и тело, но и все королевство. И приходя в сознание, король к своему ужасу понимал это.

Точно сама судьба, до того благосклонная к англичанам, говорила: «Убирайтесь восвояси из Франции!» Все, что теперь оставалось в руках герцога Джона Бедфорда, это крошечный младенец — сын Генриха и Екатерины. Воистину, бесценное дитя!

Джон Бедфорд знал наверняка: плохие вести из Буржа не заставят себя долго ждать…

Стрелой известие перелетело Луару. Его принес дофину убийца Жана Бесстрашного — Танги дю Шатель.

— Ваше величество! — сияя, воскликнул он, входя в покои дофина. — Государь мой…

Карл отнял голову от подушки. Никто и никогда не называл его так!

— Что вы сказали, Танги? — хмурясь, спросил юноша.

Он лежал в постели, на подушках, со своей юной супругой — Марией. Молодые люди держались за руки. Карл благоговел перед отважным рыцарем дю Шателем и немного опасался его. Секира в его руке была страшным оружием. Молния! Она то и дело оживала в памяти юноши — и оживая, вонзалась в голову Жана Бургундского.

— Король умер, да здравствует король! — громко выпалил дю Шатель. Он поклонился принцессе и вновь перевел внимание на Карла. — Ваш отец, который отрекся от вас, скончался в Париже.

Карл, одетый в пестрый халат, даже привстал:

— Не может быть…

Глаза его верного Танги сияли — в них уже разгоралось пламя новых битв.

— Еще как может! Теперь вы — законный король!

Карл опустил глаза. Два месяца назад отправился в преисподнюю Генрих, лишивший его престола. Теперь — отец, которого он проклинал столько раз! Если, конечно, он был его отцом… Кара Господня, не иначе!

— Воистину, судьба улыбается Франции! — сказал Танги дю Шатель. — Вам нужно немедленно короноваться, собирать войско и идти на Париж.

Карл взглянул на своего спасителя — дю Шатель читал его мысли. Природная нерешительность мешала ему поверить в удачу, и все же он понимал: пришло его время. И терять его было нельзя…

В этот же день, в Бурже, дофин объявил себя новым королем Франции, а спустя несколько дней был торжественно коронован в Пуатье как Карл Седьмой, милостью Божией.

— Ваша радость скромна, — сразу после коронации заметила зятю Иоланда Арагонская.

Они готовились к пиру во дворце Пуатье — древнем городе, в окрестностях которого в 732 году, ровно через сто лет после смерти пророка Магомета, разбил арабские войска Карл Мартелл, мажордом последних Меровингов и дед Карла Великого. И здесь же, под Пуатье, в 1356 году случилась трагедия. Англичане истребили войско французов, а дедушка самого Карла Седьмого, Иоанн Второй Добрый, попал в плен к врагу, так и закончив жизнь в Англии. Коронация в Пуатье была только первым шагом к настоящей церемонии — в другом месте.

— Короли Франции становятся истинными королями после того, как им одевают корону в Реймсе, в городе святого Хлодвига, — резонно вздохнул юноша.

— Молитесь о том, Карл, и однажды вы получите корону в Реймсе, — заметила разумная теща. — А я и моя дочь будем молиться вместе с вами.

Бедфорд оказался прав — со смертью Карла Шестого угроза нависала над головой англичан, уже привыкших к мысли, что Франция принадлежит им. Нужно было укреплять позиции и как можно крепче удерживать союзников. Весной 1423 года Джон Бедфорд призвал герцогов Бретонского и Бургундского в Амьен.

— Еще раз приношу мои соболезнования, герцог, — сказал Бедфорд своему союзнику Филиппу Бургундскому.

— Благодарю вас, милорд, — ответил тот, как и всегда одетый в черное.

Не так давно в Дижоне умерла молодая герцогиня Бургундская — в девичестве Мишель Валуа. Неоспоримым был тот факт, что Мишель не сильно оплакивали при дворе. Бедфорд знал об этом. Поговаривали даже, что ее отравили. Филипп так и не смог простить своей жене, до того — любимой, смерть отца от руки ее брата. Она стала изгоем после трагедии на мосту Монтеро, и каждый день ее видели плакавшей. После ее смерти Филипп замкнулся еще сильнее и в глазах его появилось ожесточение. Теперь уже ничего не связывало его с Карлом Валуа. Этот факт был на руку англичанам.

В Амьене герцоги Бургундский и Бретонский единодушно признали могущественного лорда Бедфорда регентом Франции и дали слово совместно сражаться против отвергнутого своими родителями дофина.

Но в конце этой встречи Бедфорд сказал Филиппу:

— Я давно хотел поговорить с вами о более тесной дружбе, герцог. — Англичанин улыбнулся: — Я думаю, вы понимаете, о чем идет речь?

— Пожалуй, да, — кивнул Филипп Бургундский. — Анна была откровенна со мной.

В июне 1423 года в Труа герцог Джон Бедфорд Плантагенет обвенчался с родной сестрой Филиппа Бургундского. Что удивительно, это был более чем удачный брак. И Джон, и Анна вышли друг за друга по любви и при этом прочно скрепили союз Англии и Бургундии.

Но в июле, совершенно неожиданно, войска Карла Седьмого взяли Париж в кольцо осады. Кольцо было тесным — без единой лазейки! Засевшие в столице бургиньоны съели коров и лошадей, затем взялись за собак и кошек и уже приступали к мышам и крысам, когда решительная битва двух лагерей отбросила дофинистов от Парижа.

Это случилось 30 июля 1423 года. Под городом Кравантом столкнулось два войска: с одной стороны — французы и шотландцы, уверенные в победе, которым помогали кастильские наемники, с другой — англичане и бургундцы. Англичанами командовал любимец покойного Генриха Пятого — Томас Монтегю, граф Солсбери, герой Азенкура, два года назад, под Боже, не успевший на помощь к своему другу герцогу Кларенсу, который бездумно вмешался в битву и потерпел поражение. Для Солсбери выиграть этот бой являлось делом чести — он лучше бы согласился погибнуть, чем проиграть. С ним были и другие талантливые командиры — Вильям де Ла Поль, носящий титул графа Суффолкского, и лорд Томас Скейлз. Бой начался в десять утра, а к обеду армия Карла Седьмого оказалась наголову разбитой. В этот день полегло около трех тысяч французов и шотландцев и более полутора тысяч взято в плен. Все пленные шотландцы к вечеру были безжалостно повешены: англичане платили сторицей заклятым своим врагам.

Это сражение охладило пыл Карла Седьмого, но не его рыцарей. Они-то знали: жизнь — это сражение. А выигрывать всякий раз никогда не получается. И если сегодня пришло поражение, завтра будет победа. Главное — видеть цель. Была бы аристократу сила держать в руке боевой молот, а солдаты всегда найдутся. Одним из первых рыцарей рядом с дофином теперь был тридцатитрехлетний гасконский капитан Этьен де Виньоль по прозвищу Ла Ир, богатырь по сложению, начинавший служить юношей под командованием Людовика Орлеанского, позже — воевавший вместе с Бернаром Арманьяком. Он был не самого знатного рода, поэтому благородное окружение дофина никогда не позволило бы ему встать во главе всей армии, но на тех участках сражений, где он командовал, торжествовала победа. Ненавидя бургундцев, Ла Ир с крупными отрядами совершал рейды на позиции своих врагов — он воевал в округе Лана и Вермандуа, под Крепи-ан-Валуа и Куси. Сражениям по всем законам рыцарской войны, с развернутыми стягами и медью труб герольдов, он предпочитал войну партизанскую. Он и был одним из ее родоначальников. В этой новой войне отчаянные французские головорезы старались избегать больших сражений и никогда бы не полезли грудью на английских лучников, как это было под Азенкуром! Именно партизанская война, которую вели отчаянные капитаны Карла Валуа, изменила ход всей войны в целом. Так, в сражении при Витри, командуя мобильным соединением, Ла Ир наголову разгромил бургундское войско и взял в плен графа де Водемона, одного из приближенных герцога Филиппа.

Но впереди было сражение, о котором со времен Азенкура мечтали французские дворяне; готовы были к нему и англичане…

В двадцати лье на западе от Парижа, на границе с Нормандией, в провинции Алансон, сошлись два войска: восемнадцать тысяч французов и шотландцев, которым помогали ломбардские наемники, против пятнадцати тысяч англичан, бургундцев и бретонцев. Эта битва рано или поздно должна была случиться — небольшие бои от Луары до Нормандии мало что решали.

Войском Карла Валуа командовал новый коннетабль Франции шотландец Арчибальд Дуглас, виконт де Нарбонн и граф д, Омаль. Были тут и командиры небольших отрядов, такие как Ла Ир и его молодой друг Жан Потон де Ксентрай, недавно побывавший в плену, но выкупленный друзьями. Англичанами командовал сам лорд Бедфорд, его полководцами были неизменные Солсбери, Суффолк, Фастольф, Скейлз, Глэдстон. Были с англичанами еще и нормандцы, которых почти силой увлекли с их территорий, не так давно занятых Генрихом Пятым, но большая часть их за день до битвы, под покровом ночи, дезертировала.

К полудню 17 августа 1424 года, на равнине, недалеко от замка Вернейль друг против друга встали две армии. Драться решили по всем канонам рыцарской войны. Три линии бойцов у каждого из противников в середине и два конных соединения по флангам. За спиной — резерв и обозы. Когда и те, и другие готовы были к битве, от англичан отделились три всадника и понеслись через поле к франко-шотландскому войску. Это были неприкосновенные герольды в коротких алых накидках поверх доспехов, со знаменами.

Их немедленно пропустили к Арчибальду Дугласу.

— Его светлость герцог Бедфорд спрашивает, каковы будут правила предстоящего боя? — вопросил старший герольд.

Коннетабль раздумывал недолго.

— Ответьте милорду Бедфорду, — усмехнулся Дуглас, — что на поле боя шотландцы ни дают, ни принимают пощады.

Страшен был его ответ. Но шотландец вряд ли мог ответить иначе — англичане все равно не оставляли его соплеменников в живых. Этот бой должен был идти до полного истребления противника. Герольды поклонились, повернули коней и поскакали обратно.

Англичане по древнему обычаю встали на колени и поцеловали землю, на которой им предстояло сражаться. Но командовать наступление не давала ни одна из сторон. Более двух часов, обливаясь потом, противники стояли на жаре друг против друга.

Не выдержали первыми англичане. В три часа дня Джон Бедфорд поднял руку и громовым голосом скомандовал:

— Знамена вперед, доблестные воины!

— Святой Георгий! — заревели его солдаты.

— Да здравствует лорд Бедфорд! — вторили им другие.

Англичане медленно пошли на противника. Увидев это движение, не сдержались и пылкие французские дворяне.

— Под знамя Сен-Дени! — победоносно закричали они и тоже двинулись на противника.

Порыв англичан ободрил французов — обычно островитяне ожидали нападения, спрятавшись за кольями, и длинные стрелы лучников поджидали разгоряченную французскую конницу.

Теперь же…

Но Джон Бедфорд и на этот раз решил обмануть французов. Не прошли англичане и двухсот шагов, как войско стало замедлять ход, а из-за первого ряда пехотинцев уже выбегали лучники и принимались вбивать свои колья в землю, чтобы врасти в позиции и расстрелять подходивших французов. И тут случилось непредвиденное — земля от жары оказалась сухая и отказывалась принимать колья. Они вываливались из нее. А французы уже были близко. И вот тогда многие английские лучники, открытые перед смертоносной атакой рыцарей, не выдержали. Может быть, они бы и справились с ситуацией, но один из первых командиров стрелков, лучник Янг, закричал:

— Отступаем! Сопротивление бесполезно! Уходим!

В самом центре надежда и опора английского войска дрогнула и показала спины — что английский стрелок без палисада? Их примеру готовы были последовать и другие…

— Надо встать в круг, Джек! — сжимая лук и тряся товарища за руку, кричал Вилли-Нос. — Иначе нас перебьют! Они уже близко!

А черная громада рыцарской конницы и впрямь летела на пеших лучников, готовых броситься кто куда.

— В круг! В круг! — заревел Рыжий Джек своим людям. — Убьют крайних, занимайте их места! Только так! В круг!!

Примеру его отряда последовали и другие командиры. Они приказали своим бойцам немедленно собраться в группы, встать плечом к плечу и драться до последнего. Лучники сгрудились в тесные круги и стали осыпать наступавших рыцарей стрелами. Но если рыцари пробивались к ним, а таких было много, то насаживали на копья, вонзавшиеся в живые ряды, сразу по несколько человек.

Вилли-Нос выпустил за полминуты шесть стрел в наступающих французов, подбил двух лошадей, опрокинув всадников, но копье одного из рыцарей, влетевших в их ряды, пробило насквозь двух бойцов и пригвоздило самого Вилли-Носа к земле — прошив длинным наконечником его правую ступню. Все пошло кругом перед глазами у рыжего коротышки, а потом два трупа перетянули и вывернули копье из земли. Так и остался лежать Вилли-Нос, хлопая глазами, не имея сил даже крикнуть от боли, с изувеченной поднятой правой ногой. Но хотя первые ряды лучников полегли под натиском рыцарской конницы, ядро в каждом отряде сохранило боеспособность. «Святой Георгий! Бейтесь до последнего!» — кричал над ухом уже теряющего сознание Вилли-Носа его друг и боевой товарищ Рыжий Джек. Тела мертвых соратников, убитых французов и закованных в броню лошадей стали отважным стрелкам в тот день вместо привычного и спасительного частокола.

Открытый фланг Бедфорда принял на себя удар французской конницы графа д, Омаля. Сам регент, с ног до головы закованный в сталь, бился страшным оружием — двуручным топором на длинной рукояти. К тому времени, оказавшись в гуще битвы, он уже спешился. Его топор со свистом врезался в кирасы, легко пробивая их и ломая грудные клетки французам, с хрустом выворачивая ребра; как ветки срубал руки и тяжело сносил головы. Его ярость и страсть передалась и другим англичанам, уже готовым отступить. Получив вначале видимое превосходство, воины графа д, Омаля готовы были дрогнуть.

На другом фланге граф Солсбери дрался против шотландцев и ломбардцев. Последние в какой-то момент обошли английского полководца, но не ударили ему в тыл, а поспешили к обозу. Там жадным ломбардцам предстала завидная картина — в обозе остались несколько сотен пажей и прислуги. Мальчики десяти и двенадцати лет, отпрыски дворянских фамилий, мечтавшие вскоре стать оруженосцами, еще хрупкими руками вытащили мечи и приготовились достойно принять смерть. «Святой Георгий!» — выкрикивали они еще неокрепшими голосами первый клич всех английских воинов. Ломбардцы набросились на слабых и быстро перекололи всех подростков, а с ними и несчастную прислугу — поваров и лекарей, прачек и музыкантов. Они уже завладели добычей, когда на них обрушился резерв лучников Солсбери и перебил их у обоза. Расправившись с ломбардцами, стрелки построились в боевые ряды и пришли на помощь своим, державшимся против шотландцев. Но исход битвы решил лорд Бедфорд: одолев графа д, Омаля, который погиб в бою, он зашел шотландцам Дугласа в тыл. Шотландцы дрогнули, когда услышали за спиной крики англичан: «Кларенс! Кларенс!» Но с места не сошли. Волна англичан накрыла их. Солдаты коннетабля Арчибальда Дугласа, пообещавшего победить или погибнуть, исполнили волю своего командира. Все шотландцы погибли — ни один не сдался в плен. Пал в бою сам Дуглас, его сын Джеймс и зять граф Бьюкен, а также пятьдесят шотландских лордов. В этом бою погибли и все французские полководцы первого ряда. И как это ни странно, все английские полководцы первого ряда остались живы. Французы бежали к замку Вернейль, но мост оказался поднят. Переплывая ров, почти все беглецы перетонули.

Герцог Бедфорд, весь панцирь которого был иссечен, объехал поле битвы. Страшная открывалась картина. Но легко она давалась сердцу англичанина. Легко и радостно! Когда, недалеко от горы трупов, в походном шатре Бедфорд пил вино, а вокруг него суетились лекари, врачуя раны победителя, к полководцу вошел герольд.

— Потери противника в основном подсчитаны, милорд, — сказал он.

— Сколько? — ровным голосом спросил Бедфорд.

— Семь тысяч, милорд. Но к ночи будет больше — подсчет на флангах незакончен. А еще много тех, кто пошел на дно крепостного рва.

— А наших?

— Не более тысячи, милорд.

Герцог кивнул. Семь против тысячи! — его брат, Генрих Пятый, мог бы гордиться им! Бедфорд допил вино из серебряного кубка, тряхнув плечом, сбросил руки одного из лекарей: «Позже!» Он поднялся и вышел из шатра. Этот чудесный летний вечер, полный свежести, пах кровью. Французской кровью! Это был еще один Азенкур, и теперь он, лорд Бедфорд, был победителем!

Никакие успехи в административной работе в Англии и Франции одновременно не смогли бы дать баловню судьбы Джону Бедфорду того, что дала эта битва. Французы дрались отчаянно, но триумф английского оружия был абсолютен. И его личный авторитет отныне был сродни авторитету Зевса, восседавшего на вершине Олимпа. На европейской арене появился новый лев! Непобедимый лев!

Чуть позже лорд Бедфорд узнал, что помимо тридцати пяти знатнейших французских сеньоров в плен попали маршал Лафайет, и что еще отраднее — юный герцог Алансонский, Жан, принц крови, владелец провинции Алансон. Такие пленники стоят ой как дорого! Победоносный день закончился показательной казнью командира лучников Янга, трусостью увлекшего с поля битвы более пятисот своих солдат. Его повесили перед разгоряченным победой войском, чтобы другим не повадно было паниковать во время боя.

Интерлюдия

Бургундцы распоясались — пришло наконец-то их время! Победы англичан при Краванте и Вернейле заставили Карла Валуа забыть о своей мечте — овладеть ненавистным ему Парижем, где он всегда чувствовал себя щепкой в грозных и враждебных волнах, а затем победоносно проехать по его улицам. Потому он и засел в Бурже, куда не могли добраться англичане. Карл Валуа только получал известия о небольших сражениях за Луарой, где его сорвиголовы-капитаны вновь взялись за партизанскую войну, что выходило у них куда лучше, чем воевать в открытом поле. Но чтобы защитить всех своих подданных — об этом не шло и речи! Тем более, на окраинах Франции.

Испокон веку бургундцы были добрыми соседями герцогства Бар. Но с недавних пор одно это слово — «бургундцы» — стало созвучно словам: «опасность», «пожары», «разбой» и «смерть». Теперь они хозяйничали на землях Шампани. Капитаны герцога Филиппа разоряли деревни и села, захватывали города. Их отряды проносились по Лотарингии и герцогству Бар почти беспрепятственно. И если на кого и могли рассчитывать жители деревень Домреми и Грё, так это на помощь гарнизонов крепостей Нефшатель и особенно Вокулер, где служил комендантом Робер де Бодрикур.

Как некогда капитан Вокулера посвятил в рыцари своего оруженосца Бертрана де Пуланжи, ставшего его конюшим, так совсем недавно, за удачные схватки с противником, он подарил золотые шпоры и ударил мечом по плечу Жана де Новелонпона. Молодой рыцарь теперь куда чаще наведывался в Домреми с отрядом и в свободную минуту не забывал навестить семью д’Арков и выпить со старшим товарищем вина.

В один из таких приездов, когда в отсутствие хозяина дома рыцарь осматривал оружейную, Жанна незаметно вошла туда же и сказала:

— Жан, ты должен научить меня сражаться.

— Что? — обернулся Новелонпон.

Жанна прошла в оружейную, взяла один из отцовских мечей. Легко перебросила его из одной руки в другую.

— Меня и Пьера учил Жакмен драться на деревянных мечах, но они легкие. Мне надоело махать палками вместе с младшими братьями. А мой отец… — она не сразу выговорила последнее слово, для нее это становилось все труднее, — отказался учить меня драться на настоящих мечах. Мне приходится тренироваться самой. Или с Жаном, но тайком.

— Если тебе отказал твой отец, почему это должен делать я? — спросил Новелонпон.

— Вы знаете, рыцарь, кто я?

— Конечно, Жанна.

— Я хочу услышать другой ответ.

— Да, ваше высочество, — улыбнулся он.

— Вот и хорошо, Жан де Новелонпон. Я хочу научиться сражаться, как это делают рыцари. Я принцесса — и прошу вас помочь мне. — В ее голосе зазвучали те нотки, которые никогда не услышишь от деревенской барышни, дочери захолустного дворянина. Кровь хозяев мира горячо пульсировала в ее жилах и великие страсти кипели в ее душе. Глаза Жанны вспыхнули: — Ты должен научить меня сражаться!

Новелонпон молчал. Жанна из семейства д’Арков уже давно не была той девочкой, которую он знал до войны. Это была красивая, юная семнадцатилетняя девушка, прекрасно сложенная, сильная, с длинными черными волосами. Иногда он думал, что приезжает сюда из-за нее. Ради таких вот юных дам рыцари былых времен совершали подвиги, уезжали на Святую землю, годами сражались с сарацинами. И все, что им было нужно, это алая или голубая лента из косы прекрасной Дамы, да нежная улыбка на прощанье. Ради этой малости будут браться штурмом крепости в далеких краях и проливаться кровь, ради этой малости любой рыцарь, не моргнув и глазом, способен будет отдать свою жизнь. Чтобы умереть счастливым…

— Ты научишь меня? — спросила она.

— Да, Жанна, — кивнул Новелонпон. — Я научу тебя. Только скажи вначале… ты и впрямь говоришь с Богом?

— Да, но мне никто не верит. Моя семья — в первую очередь. Те, кого я называю отцом и матерью, — уточнила она. — И Жакмен не верит. Жан сомневается, и Пьер вместе с ним.

— И что тебе говорит Бог? — совершенно серьезно спросил рыцарь. И тут же признался: — Я кое-что слышал…

— Он говорит мне, что я должна прекратить эту войну, остановить зло и освободить Францию. — Жанна смотрела в глаза Новелонпону. — Он сказал мне, что я готова. Поэтому я и прошу тебя научить меня сражаться.

— Когда же ты хочешь начать?

— Сейчас, — требовательно ответила Жанна.

Жан де Новелонпон вновь кивнул:

— Будь по-твоему. Но для этого тебе нужен достойный наряд. Кольчуга, шлем, перчатки, меч и, конечно, щит. — Новелонпон взглянул на оружие, которое держала в руках Жанна. — Все это у тебя есть?

— У меня есть все, что мне нужно, — со знанием дела сказала девушка.

Она подошла к полкам, и скоро в ее руках была кольчуга и овальный бацинет.

Новелонпон окинул взглядом ладную фигуру девушки.

— Кольчугу на платье, — он прищелкнул языком.

— Что — плохо?

— Будет выглядеть довольно смешно.

— Когда придет время, я одену мужской костюм.

— Вот даже как… Хорошо, тогда подними руки.

Жанна подняла руки, и Новелонпон одел на нее кольчугу. Она была нелегкой, но он вновь прищелкнул языком.

— Что еще? — спросила девушка.

— Кольчуга — так, пушинка. Настоящие латы весят куда тяжелее.

— Я окрепну.

— Верю тебе, — по-доброму усмехнулся Новелонпон. Он одел на ее голову шапочку, сверху набросил кольчугу. Оставалось одеть шлем. — Только воевать с длинными волосами — тяжело…

— Когда будет нужно, я подстригу волосы. Они будут, как у тебя. — Она сама одела бацинет. — А пока сойдет и так.

— Тебе виднее, — откликнулся рыцарь. — Пойдем во двор?

— Во двор? — смутилась Жанна.

— Конечно, не здесь же мы будем с тобой махать мечами? В оружейной хранят оружие, а сражаются на открытом пространстве. Или… ты стесняешься, что нас кто-нибудь увидит?

Жанна замотала головой:

— Еще чего! Ни капельки!

Жан де Новелонпон прошел вперед и открыл перед прекрасной дамой дверь:

— Тогда прошу вас, принцесса.

Местом ристалища они выбрали сад за домом д’Арков. Жан де Новелонпон решил поначалу обойтись без щитов, Жанна послушалась его. Рыцарь и шлем снял — остался в доспехе. Даже перчатками пренебрег.

— Покажи мне, Жана, чему тебя научили твои старшие братья.

— Что значит — покажи?

— Нападай на меня…

— Вот так сразу? — немного удивилась Жанна.

Жан де Новелонпон покачал головой.

— Конечно! Как же еще?

— Но если я пораню тебя?

— Бей! — горячо воскликнул он. — Я — твоя мишень! — Он насмехался над ней. — Я — бургундец, Жанна!

Жанна с размаху ударила в противника, и меч тотчас вырвался у нее из рук. Новелонпон отбил его с такой силой, что вся рука ее загудела. Рыцарь припал на колено, поднял оружие и вернул его хозяйке.

— Держи меч крепче, воин, — бросил он. — На свете есть бойцы и покрепче, чем я!

Жанна перебросили меч из левой руки в правую и вновь нанесла удар. На этот раз она не только удержала меч, но и тут же нанесла второй удар, неожиданно задев противника по кирасе.

— Вот это уже лучше, — сказал Новелонпон.

— Не разговаривай — дерись! — бросила ему Жанна.

Он отбивал удары, удивляясь, как точно и метко наносит их девушка. Что ж, будь Жанна мужчиной, она бы по возрасту уже могла принимать участие в настоящих боях. Жакмен и другие братья хорошо подготовили ее. Но вот и он вступил в настоящий бой — правда, осторожно, боясь ранить девушку даже через кольчугу.

— Я же сказала — дерись! — бросила Жанна, которая даже не думала уставать, орудуя мечом.

Вот она нанесла удар в плечо — рыцарь отбил, вот — по голове, он тоже отбил, но не успей он — упал бы замертво с раскроенным черепом. Еще раз — в живот, уколом, и вновь он отбил ее удар.

— Да ты молодец, Жанна! — все большее распаляясь, воскликнул рыцарь.

— Дерись, бургундец! Дерись! Дерись! Дерись! — яростно повторяла она.

Они даже не заметили, что за ними уже наблюдают — Изабелла де Вутон и Жакмен. К зрителям присоединился Пьер. Он всегда восхищался Жанной, но даже не смел себе представить, что она решится драться с самим Новелонпоном!

А рыцарь уже сам разошелся и пытался задеть девушку мечом, но она очень точно отбивала удар за ударом и следом немедленно отвечала выпадом. Неожиданно Жан де Новелонпон вскрикнул — его меч отлетел в сторону. Он схватился за окровавленную руку, а Жанна держала свой меч так, что его кончик касался шеи рыцаря. Оба тяжело дышали.

— Тебе надо было одеть перчатки, Жан! — выдохнула она.

— Что это, черт возьми? — резко спросил гневный мужской голос за их спиной.

Они одновременно обернулись. На них смотрел Жак д’Арк — так свирепо, точно обоим хотел задать трепку.

— Объяснитесь, оба!

Он был не просто удивлен — поражен увиденным. Жанна воткнула меч в землю, сняла с головы бацинет.

— Ее высочество попросила дать ей урок фехтования, — сказал де Новелонпон.

— Ну и как, ты дал ей этот урок?

— Да, дорогой Жак, как видишь.

— Изабелла, — обернулся Жак д’Арк к жене. — Займись рукой нашего гостя. А вы, принцесса, верните оружие на место.

Жанна усмехнулась:

— Верну, но ненадолго.

Жак д’Арк вспыхнул, но промолчал.

— Молодец! — когда она проходила мимо Пьера, тихо воскликнул младший брат.

Жанна сняла в оружейной комнате железные перчатки и кольчугу. Но еще долго не выпускала меча из рук. Уже прошло два года, как она подняла отцовский меч. Рыцарский меч! В течение этих двух лет при любой возможности она тренировалась с ним. Она давно почувствовала, что он стал ее продолжением. Продолжением руки, ярости и страсти, ненависти к врагу. Девушка знала: еще немного, и она будет готова воспользоваться им.

Часть четвертая. Ход королевы

Было ли сие делом рук Божеских или человеческих? Затруднительно было бы для меня решать это. Только иные предполагают, будто мудрейший, нежели прочие, замыслил внушить им, что Господь ниспослал некую Девственницу, и понудить их вручить ей бразды правления, коих она домогалась.

(Из «Мемуаров» папы Пия II вскоре после реабилитации Жанны Девы)

1

Восторг от победы при Вернейле в душах англичан понемногу угасал. Эйфория оказалась временной и напрасной. Сторонники Карла Валуа все еще были сильны. Земли к югу от Луары беспрекословно подчинялись «дофинистам», как их по-прежнему называли подданные малолетнего Генриха Шестого.

«Второй Азенкур» оказался лишь одной из битв…

Но если постоянству рядов английских вождей можно было только позавидовать, то того нельзя было сказать о первых лицах в лагере Карла Валуа. Коннетабль Арчибальд Дуглас пал в бою, а вместе с ним все шотландские и французские полководцы. Карлу Валуа нужно было набирать новых командиров для своей армии.

На место нового коннетабля подвернулась неожиданная и одиозная кандидатура…

…Шла однажды на весенних полях доброй старой Англии охота. Королевская охота! Снег еще не сошел, он прятался в оврагах, лежал белыми хвостами у холмов, таился в лесах. Сотни счастливых дворян из разных графств участвовали в охоте — преследовали волков, которых расплодилось немало в окрестностях столицы.

— Французы! Французы! — азартно кричал молодой Томас Скейлз, в зеленых штанах и кожаной куртке, в теплом плаще, хлопавшем за его спиной, как стяг на ветру. Опередив других аристократов на взмыленных лошадях, он вылетел на загнанных серых зверей, готовых драться до последнего. — Ату их, ату!

Скейлз пропустил великую битву под Азенкуром по молодости лет, в ту пору ему было всего шестнадцать, и родные не отпустили его на континент; он страшно переживал из-за этого и грезил будущими походами великого короля Генриха Пятого. Хороший лучник, Томас Скейлз натянул тетиву и на всем скаку устремился за серым зверем — этот волк только что порвал двух собак. Но волку уже преградили путь другие охотники. Увидев, что окружен, зверь врос в землю и приготовился драться. Его ощеренная пасть была обращена к самому ближнему врагу — молодому лорду, но рука сэра Томаса оказалась твердой, а глаз — метким. Стрела ударила точно в грудь волку — и зверя отбросило. Томас Скейлз легко спрыгнул в коня и, вытащив кривой охотничий нож, подошел к зверю. Волк хрипел. Его пасть была открыта. Но в глазах не было боли и страха — только ненависть. Молодой Скейлз, которого уже окружали другие аристократы, прислуга, рычавшие псы, удерживаемые егерями, встал на одно колено и, замахнувшись, ударил ножом в сердце раненого хищника.

— Чтобы не мучился, бедняга! — громко сказал он. И тут же не вытерпел, восхищенный размерами волка, его недавней силой, воскликнул: — Хорош зверь!

Эту сцену наблюдали два француза. Два героя. И два пленника. Они тоже были охотниками; вооруженные луками и ножами, они также пускали коней в галоп за добычей. Только по чужой земле — ненавистной им. От реплики молодого англичанина сердце первого из них больно сжалось, дух перехватило. Но он, как и умирающий волк, не выдал своих чувств. Правда, в отличие от сраженного зверя не выдал он и лютой ненависти к победителю. Обоих французов взяли в плен под Азенкуром, вытащили из-под груды мертвых тел. Рыцарей выходили, подлечили, поставили на ноги. Их стерегли как зеницу ока, ведь они оба были баснословно дороги — и стоили они не только денег! Первым из этих рыцарей был Карл Орлеанский, уже пять лет пребывавший в плену. Принц королевского дома оказался заложником не столько колоссального выкупа, сколько политических интриг, и ему был заказан путь назад, хотя он не хотел верить в это. Первые месяцы после Азенкура он сидел в Тауэре, но потом, под честное слово, его выпустили на волю. Если волей можно было считать жизнь при дворе короля Генриха Пятого под неусыпным надзором двух англичан — графа Суффолка и лорда Уотертона. Еще в первые дни плена благородный Карл Орлеанский поклялся, что останется в Англии до тех пор, пока последний французский рыцарь не будет выкуплен своей родиной. Суффолк и Уотертон сочувствовали пленнику королевской крови. Не так давно Карл овдовел — во Франции умерла его жена Бонна Арманьяк, дочь коннетабля Бернара Арманьяка, убитого Жаном Бесстрашным. Карл Орлеанский, унаследовавший мужественность и чувственную внешность от отца Людовика и утонченность — далеко не свойственную его веку! — от матери Валентины Висконти, слыл любимчиком всех английских аристократок. Тем более что его поэтический талант расцветал с каждым годом — принц крови становился одним из самых ярких стихотворцев своего времени! На берегах Англии он охотился, заводил любовниц, сюда стали перевозить его научную библиотеку, в которой он, истинный эрудит, так нуждался. Из Англии он управлял империей Орлеанов — то и дело к нему приезжал Жак де Буше, первый казначей города Орлеана и всей провинции. Вся надежда Карла была на сводного брата — Бастарда, единственного представителя их династии, оставшегося на свободе. Герцог Ангулемский, брат Карла, также пребывал в Англии, а принц де Вертю недавно умер. Но боль от бездействия не отпускала сердце рыцаря-поэта ни на минуту. И теперь, глядя на убитого английской стрелой волка, в пылу охоты названного молодым Скейлзом «французом», Карл Орлеанский едва сдерживал себя. Ведь именно так погибали пять лет назад французские рыцари, которых сбивали стрелами с лошадей английские крестьяне и, как скот, приканчивали ножами в осенней грязи.

Когда охотники увлеклись следующим волком, Карла Орлеанского окликнули:

— Герцог! Монсеньер…

Он встретился взглядом со вторым французом — свидетелем сцены с волком. Француз, одетый в черное, под теплым черным плащом, с серьгой в ухе, неотрывно смотрел на него. Но Карл не сразу узнал своего сверстника — его лицо было страшно изуродовано.

— Граф… — с неожиданным для себя волнением проговорил он.

— Вы узнали меня, — подъезжая к герцогу, кивнул ему всадник в заломленном набок черном берете. — Это хорошо. — Он усмехнулся, и его усмешка неприятно уколола Карла Орлеанского. — Теперь даже слуги за спиной называют меня лягушкой. Один поплатился жизнью — я свернул ему шею.

Сталь по-разному обезображивает лица рыцарям, многие с юности и до самой смерти носят уродливые шрамы. Этому, сохранив губы, сталь рассекла рот — от уха до уха. Он и впрямь походил на лягушку.

— Я слышал, граф, что вы остались живы, и мы — собратья по несчастью, — кивнул Карл Орлеанский.

Перед французским принцем был второй сын герцога Бретани — Артюр де Ришмон, его соратник по Азенкуру. Как и Карла Орлеанского, на том поле его вытащили из-под мертвых тел. Топор английского лучника глубоко вошел в его забрало — Артюра опознали по гербу на доспехах. Его плен оказался легким. Мать Артюра, Жанна Наваррская, была вторым браком замужем за королем Англии — Генрихом Четвертым Ланкастером, тем самым, что умер от проказы. Все пять лет Артюр жил в ее замке и все пять лет искал выхода из безвыходной ситуации — он тоже оказался не столько заложником выкупа, как большой политики…

Карл Орлеанский и Артюр де Ришмон направили своих коней в сторону от охотников.

— Господа французы! — окликнули их сзади.

Рыцари обернулись. Это был улыбающийся герцог де Бофор, кардинал Винчестерский, дядя короля Генриха Пятого, самый искусный и коварный политик Англии. Он сидел на роскошном скакуне, в зеленых штанах и черном сюрко, под зеленым плащом, в медвежьей шапке с ушами, подбоченясь, и радушно улыбался молодым мужчинам.

— Далеко не уезжайте, охота в самом разгаре! Главный волчий выводок еще дожидается нас!

— Мы будем рядом, милорд, — откликнулся Карл Орлеанский. — Куда мы без вас!

— Два таких героя, как вы, опасный союз! — вслед им выкрикнул герцог де Бофор.

Он кивнул нескольким охотникам, что означало: «Присматривайте за ними!»

С эскортом, следовавшим по пятам, два охотника-француза двинулись на лошадях по полю.

— Чьим вы оказались пленником, граф? — спросил боевого товарища Карл Орлеанский.

— Герцога Кларенса, — усмехнулся лягушачьей улыбкой Артюр де Ришмон.

— А я самого Генриха Пятого, будь он неладен. Рыжий коротышка, который вытащил меня из-под спуда тел, едва не отрубил мне руку, чтобы снять перстни. Хорош бы я был теперь без правой руки! Его офицер подчинялся непосредственно королю. Так я оказался в обозе Генриха. Король подъехал ко мне на своем черном скакуне засвидетельствовать почтение, приказал дать мне вина и хлеба. Я едва мог есть. — Лицо Карла Орлеанского стало злым. — А потом добрых четверть часа говорил мне, что это сам Господь покарал нас, французов, за грехи перед Ним! Я спросил его: в чем же эти грехи? Генрих сказал, что престол Франции принадлежит ему. Поклонился и пришпорил коня.

— И все-таки за что-то Господь нас покарал, не так ли? — неожиданно заметил его спутник. И тут же добавил: — Я много размышлял об этом.

— Как это ни странно, я тоже, граф, — откликнулся Карл Орлеанский. — Мой казначей де Буше прислал мне скорбные известия. В Труа готовится договор, по которому Франция переходит Англии по наследству, как какая-нибудь провинция!

— Я знаю об этом, — сказал де Ришмон.

— Мерзавец Жан Бургундский, гори он теперь в аду после Монтеро, всю свою жизнь торговал владениями Орлеанов, когда хотел призвать на свою сторону англичан! Теперь тем же займется мой кузен Филипп, а я не властен ему помешать. Я схожу с ума от одной этой мысли…

— Мне тоже тяжело без родины, герцог, — сказал Артюр де Ришмон.

В этом бретонец не лукавил — он также рвался во Францию. Но лукавил он в другом. Артюр никогда бы не осмелился сказать Карлу, что уже замыслил предательство в отношении лагеря арманьяков-дофинистов, которое, в сущности, предательством не считал. Артюру де Ришмону король Англии недавно сделал предложение: он убеждает старшего брата герцога Бретани признать договор в Труа, а за это его без выкупа отправляют на все четыре стороны. Более того — Генрих Пятый дарит ему северный город Иври. Принять это решение было тяжело. Артюр был единственным в семье убежденным сторонником арманьяков. И вот теперь ему предстояло отречься от движения, за которое он дрался, был покалечен и попал в плен. Но главным на весах было не это. Совсем недавно в Шантосо состоялся заговор против его старшего брата — Жана Пятого Бретонского, и в этом заговоре участвовали люди дофина. Влиятельная бретонская семья де Пентьевр, при молчаливой поддержке Карла Валуа, захватила Жана Пятого в плен и теперь держала его в одном из своих замков, угрожая смертью.

— У меня такое чувство, что они не отпустят меня, — сказал Карл Орлеанский своему спутнику. — И даже прах мой останется в этой проклятой земле.

Артюр де Ришмон кивнул:

— Все эти пять лет я думал о том же. Все пять лет… — повторил он.

Они так и расстались после этой охоты — каждый сам по себе. Не находивший себе место Карл Орлеанский, в котором неожиданное свидание с бывшим соратником и ожившие воспоминания о Франции разожгли невыносимое желание вернуться на родину, пусть вопреки данному слову, и замкнувшийся в себе обезображенный Артюр де Ришмон, уже готовый стать другом и союзником англичан. Карл Орлеанский подался в ненавистный ему Лондон, ко двору Генриха Пятого, своего хозяина, а де Ришмон — в замок своей матери, где он провел все эти пять долгих лет.

Артюр де Ришмон выполнил требование англичан — его старший брат Жан, герцог Бретонский, после полугодового плена подписал мир в Труа, по которому Франция переходила Англии.

…А спустя еще пять лет после договора в Труа Артюр де Ришмон, еще недавно — враг дофина Карла, предстал перед очами молодого человека в Бурже, чтобы принять меч коннетабля Франции и драться против англичан до последней капли крови. Вид его иссеченного лица ужаснул Карла Валуа, но он сделал вид, что не замечает явного уродства. Хотя многие из окружения Буржского короля уже зашептали: «Лягушка! Лягушка!»

— Мы рады видеть вас при нашем дворе, граф, — сказал Карл Валуа. — И возлагаем на вас большие надежды!

Разменной монетой вновь оказалось герцогство Бретонское, а помогли неожиданному назначению разыгравшиеся аппетиты Бедфорда, присвоившего себе главные земли Артюра де Ришмона. Этого бретонский рыцарь стерпеть не смог — он разом порвал с англичанами и предложил свой меч Карлу Валуа. В случае назначения его коннетаблем он пообещал Карлу убедить своего старшего брата Жана Пятого выйти из труасского договора и признать молодого Валуа истинным королем Франции.

Сомюрский мир, подписанный в октябре 1425 года между Карлом Седьмым и Жаном Пятым, определил новое профранцузское направление Бретани.

Единственным человеком из окружения Буржского короля, который не пожелал признать Артюра де Ришмона коннетаблем Франции, был Орлеанский Бастард. В одном из писем на родину, сводному брату, Карл Орлеанский упомянул о встрече с де Ришмоном, о его двуличности и порочной непостоянности.

— Рано или поздно он откажется от вас, государь, и я не могусмириться с его появлением при вашем дворе! — грозно бросил Орлеанский Бастард своему сверстнику и другу детства — Карлу Валуа.

— Но такова моя воля, Жан, — бледнея, воскликнул тот.

Карл Орлеанский, плененный рыцарь и поэт, был авторитетом для сводного брата — Бастарда, но не для Карла Валуа — для последнего английский пленник являлся опасным соперником.

— И все же — не могу, — Орлеанский Бастард тяжело посмотрел на своего товарища. — И не хочу, государь.

Между ними уже случались разногласия и прежде. В 1422 году Орлеанский Бастард взял себе в жены Марию де Луве, дочь председателя суда Буржского королевства, у которого были столкновения с молодым королем. Семья де Луве была на грани опалы. Бастард встал на сторону жены.

И тут — еще одно свидетельство явной непокорности.

— Тогда нам придется расстаться, — сказал король.

Это было высказано в форме предположения, с улыбкой на бледном лице и холодными глазами.

— Пусть будет так, — кивнул Орлеанский Бастард.

Через несколько дней он уехал в Прованс — его отъезд двор единодушно назвал ссылкой.

В том же 1425 году случилось событие, которому в дальнейшем суждено будет изменить ход англо-французских отношений, и далеко не в пользу Франции. И виной тому, хоть и несознательно, был все тот же Артюр де Ришмон. Он слишком широко открыл дверь, шагнув в Буржское королевство, и за ним прошла тень. На вид — грациозная, как тень крадущейся кошки, но на деле — устрашающая, грозная, смертельно опасная, как ищущий под покровом темноты добычу беспощадный зверь. Любой, знай он правду об этой тени, захлопнул бы перед ней дверь.

Уродство и долгий плен сделали Артюра де Ришмона нелюдимым, вспыльчивым, грубым. Рыцарь до мозга костей, он не любил бесконечные светские рауты, и потому ему нужен был тот, кто смог бы стать его правой рукой при дворе Карла Валуа. Его избранник-земляк приглянулся де Ришмону рассудительностью, а главное тем, что пообещал во всем его поддерживать, пока сам де Ришмон будет воевать против Бедфорда.

Так, в один из осенних дней коннетабль представил двору Карла Валуа знатного бретонца, родственного семейству д, Альбре, крупного землевладельца и опытного финансиста, перспективного политика и гениального лицемера, который просто рвался, иначе не скажешь, служить молодому королю.

— Герцог де Ла Тремуй, — держа руку на эфесе меча, произнес человек-лягушка.

Вид коннетабля пугал Карла Валуа, но молодой король терпел — Артюр де Ришмон совершенно искренне обещал ему встать стеной перед натиском англичан.

В залу вошел человек, мало похожий на тех, кто окружал Карла Валуа с детства. Тот, кого представил грубоватый де Ришмон, был прямой его противоположностью. Сама изысканность! Легкость. Изящество. Расшитое золотом и подбитое мехом куницы изумрудное сюрко, щегольские сапоги из мягкой кожи, дорогой пояс из кожи крокодила и кривой арабский кинжал в серебряных ножнах. Лицо Ла Тремуя было ухоженным и чистым, как у самого Карла Валуа, который очень о том заботился, хотя прыщи время от времени досаждали ему. А ведь он не глотал пыль на дорогах войны, сетовал про себя король, не кутался днями и ночами напролет в плащ перед вражеской крепостью, взятой в осаду, и ежедневно принимал ванну с восточными благовониями.

— Ваше величество, — низко склонившись, проговорил Ла Тремуй музыкальным голосом, который абсолютно точно сочетался с его внешностью. — Молва о вашем дворе разнеслась по всей Европе! Даже в Италии говорят, что двор такого просвещенного монарха, как вы, не уступает двору Карла Великого!

Для тщеславных королей никогда не бывает много лести! Даже самой наглой и бесцеремонной…

— Хотелось бы, герцог, чтобы ваши слова были правдой, — улыбнулся Карл Валуа словесному реверансу. — Если вы еще для этого что-нибудь сделаете, буду вам только благодарен.

Он был красив и хорошо сложен, этот Ла Тремуй, но в нем не наблюдалось и капли той грубости, которая так и лезла из капитанов, окружавших Карла Валуа. Было видно, что мечу герцог предпочитает диалог, стреле — меткую фразу, доспехам — роскошную одежду мирного человека. Но что могло быть у них общего с де Ришмоном? — спрашивал себя Карл Валуа, сам еще не догадываясь, насколько правомерен его вопрос.

Ла Тремуй купил Буржского короля сразу, и с потрохами.

Карл Валуа был осторожен и нерешителен, как политик, часто менял свои планы; Ла Тремуй готов был представить эту осторожность и нерешительность в глазах самого Карла — величайшим стратегическим талантом. Карл Валуа боялся покушения на свою жизнь и просто боялся самой жизни, Ла Тремуй давал понять, что это и есть необходимая для любого государя осторожность. Карл Валуа уже не надеялся разбить англичан и бургундцев, все теснее окружавших его территории, хотя и не сознавался в этом, Ла Тремуй дал понять государю, что все можно решить мирным путем. Пора вложить мечи в ножны и сесть за стол переговоров.

— Государь, — вкрадчиво говорил он, — всем известно, что вы один из самых образованных людей в этом государстве. И кому, как ни вам, почитателю латинских авторов, великих мудрецов, знать, что побеждать можно не только варварским методом наших предков — изрубив кого-нибудь на куски, но искусством дипломатии. Марк Туллий Цицерон мог одной речью, да что там речью — словом бросить на лопатки своего противника. Для того нам и даны ум и язык, чтобы повергать наших врагов. Усмирять их. Тысячу лет Византия пользовалась этим искусством — и редко проигрывала! А Венеция? Несколько островков управляли половиной цивилизованного мира! Копье и меч зачастую могут только испортить дело. Не стыдно брать пример с великих — стыдно не замечать этих примеров!

Его фразы покоряли Карла Валуа. Речи Ла Тремуя проливались бальзамом на изболевшуюся душу молодого человека, до этого только и слышавшего от своих рубак-капитанов: «Война, осада, война! Чертовы бургундцы, проклятые англичане! Нам нужны люди, государь, мы им покажем! Осталась решающая битва! Перебьем всех! Никого не оставим!» А потом — поражение. И все сначала. Война и осада. Осада и война.

И вот наконец-то появился единомышленник! Мудрый, опытный, проницательный, а главное — преданный.

Одним словом, они нашли друг друга. Ногти Карла Валуа ломались, хотя он очень заботился о маникюре. Ногти же Ла Тремуя сверкали, как у дорогой куртизанки. Но при этом герцог искусно владел мечом, метко стрелял из лука, великолепно играл в серсо, но еще лучше вел увлекательную беседу.

Двор даже не успел оглянуться, как герцог Жорж Ла Тремуй стал первым министром Буржского королевства. Иоланда Арагонская попыталась помешать этому, но первый раз в жизни натолкнулась на такую непробиваемую стену, что насторожилась: она просто не узнавала в человеке, сидевшем на троне, своего пугливого зятя.

— Я — король, матушка, — ледяным голосом сказал Карл Валуа на ее замечание, — и мне решать, кто будет в моем ближайшем окружении, а кто нет. — Последние слова прозвучали как угроза. Впервые тогда она увидела в глазах молодого человека этот недобрый огонек. — Не вам решать, а мне!

Королева четырех королевств, в чьем списке Франция не значилась, отступила.

С некоторых пор стоило коннетаблю увидать короля в обществе своего протеже, как рыцарь начинал нервничать. Он привлек этого щеголя не для того, чтобы тот потакал юнцу в его слабостях! Ла Тремуй должен был поучать Карла Валуа, как ему отомстить англичанам за оскорбительный договор в Труа, а заодно и за нанесенное сыну Бретонского герцога оскорбление!

Но у герцога Ла Тремуя, как показало время, оказались другие планы — и они были прямо противоположны планам рыцаря Артюра де Ришмона.

При буржском дворе у Ла Тремуя неожиданно оказался страстный единомышленник. Им был архиепископ Реймсский Реньо де Шартр.

— Если мы будем союзниками, ваше преосвященство, нашей силе не будет равных. — Ла Тремуй умел откровенничать с теми, с кем это было позволительно и не опасно. — Согласны ли вы со мной?

Реньо де Шартр, не обладавший такой магией речи, умением завладевать душами людей, как первый министр, раздумывал недолго. Ему тоже не хотелось затяжной войны. Он был первосвященником Буржского королевства, разве этого мало? И разве он, священнослужитель, не должен был заботиться о мире в своей огромной епархии? Конечно, должен! А о такой серьезной поддержке, как Жорж Ла Тремуй, он даже не мог и мечтать.

— Почему англичане так ненасытны? — говорил своему новому союзнику первый министр. — Точно голодные львы! — Жорж Ла Тремуй недоумевал совершенно искренне, без тени лукавства. — Неужели нельзя разумно поделить Францию? Англичанам — Гиень и Нормандию; Пикардию и часть Шампани — бургундцам, нам — все остальное. Луара и Сена, чем не граница для трех государств? Но нет, англичане вбили себе в голову, что они должны заполучить всю Францию. Вот оно — духовное наследие Генриха Пятого! Подавай им весь пирог без остатка. Где справедливость, ваше преосвященство? Это противоречит здравому смыслу. Даже Господь велел делиться!

Если бы они оба были светскими людьми или, напротив, — духовными, Реньо де Шартр еще бы призадумался: все равно кто-нибудь из них, поставив другому подножку, да рванул бы на финишной прямой и стал первым в глазах Карла Валуа! Но тут — другое дело. Они с Ла Тремуем были как две стороны одной монеты. Одна сторона — светская, другая — церковная. Обратится Карл Валуа к одной стороне и спросит: «Не стоит ли мне поделить Францию между моей персоной, англичанами и бургундцами?» Открытая сторона ему ответит: «Разумеется!» Подбросит юнец монетку, обратится к другой стороне с тем же вопросом — и та ответит точно так же. Вот она — священная гармония светской и церковной власти!

Артюр де Ришмон не сразу понял, какую змею он пригрел на своей груди. А когда понял, оказалось, что он опоздал. Жорж Ла Тремуй был ослепительно учтив и галантен с дамами двора, да и к каждому из первых мужей королевства нашел свой подход. Рауля де Гокура назвал достойнейшим рыцарем Франции, молодому и пылкому графу де Клермону пообещал великие подвиги, которые сделают его вторым Ахиллесом, маршалу де Буссаку напророчил будущее Геркулеса. Правда, в подробности вдаваться не стал, тем более что вояка де Буссак и не потребовал бы этих самых подробностей. Артюр де Ришмон все еще пытался настроить короля на войну, но тот упирался все более агрессивно.

— Да что он себе позволяет?! — однажды в гневе бросил Ла Тремуй своему государю, имея в виду земляка-бретонца. — Мы готовимся к тому, чтобы прекратить эту войну и решить все миром, а граф? Он что, хочет, чтобы все ходили с такими же физиономиями, как у него?

На Карла Валуа этот довод подействовал весьма убедительно. Когда в очередной раз Артюр де Ришмон заговорил о будущей решающей битве, Буржский король вспыхнул:

— Я не желаю войны, граф! Я и Ла Тремуй настаиваем на мире с англичанами. Временном мире…

— Мир с англичанами? — вскипел Артюр де Ришмон. — Вы и Ла Тремуй? Этот прохвост? Волк с сердцем лисицы? Этот двуличный негодяй? Невероятно!

Первый министр вскоре узнал об этом разговоре. Он только скорбно покачал головой:

— Подумать только, из-за этого человека вы отказались от братской любви! — Он говорил об Орлеанском Бастарде, поселившемся в Провансе. — Господи Иисусе…

На переживания Ла Тремуя жалко было смотреть.

Захват Понсорсона было первой и последней удачей Артюра де Ришмона на посту коннетабля Франции. В 1427 году Карл Валуа дал понять де Ришмону, что больше не нуждается в его услугах. За глаза поставили ему в укор и позорное поражение у бретонского городка Сен-Жак-де-Бёврон в прошлом, 1426 году. Шестнадцатитысячная французская армия, оснащенная тяжелой артиллерией, успешно штурмовала город и наделала в стенах немало брешей. Поздно вечером, оставив небольшое число защитников крепости охранять проломы, англичане, которых было раз в пять меньше, чем противника, отважились на отчаянный шаг. Они незаметно вышли из Сен-Жак-де-Бёврон и с оглушительными криками «Солсбери!» и «Святой Георгий!» напали на французов с тыла. Войско Артюра де Ришмона, не ожидавшее такого подвоха, Бог знает что подумав, дрогнуло и побежало. По дороге часть утонула в окрестных озерах. Сам Артюр де Ришмон едва спасся. Обвинение получилось оскорбительным, и коннетабль покинул Бурж. Многие при дворе вздохнули свободно — бретонский рыцарь часто был груб и нетерпим. И конечно, ему и в голову не приходило делать комплименты опытному де Гокуру и тем более юному де Клермону.

Иоланда Арагонская не поддержала эту отставку, но вовсе не из-за любви к де Ришмону. Любое пространство, которое освобождалось подле молодого короля, немедленно занимал вездесущий Жорж Ла Тремуй.

Артюр де Ришмон был обидчив и мстителен, и забывать об этом было неосмотрительно. Карл Валуа, еще будучи дофином, уже испытал на себе характер де Ришмона, когда в 1420 году тот по серьезной причине вышел из лагеря арманьяков и примкнул к англичанам, затем то же прочувствовал лорд Бедфорд, когда отобрал у де Ришмона его графство. И теперь Карл Валуа вновь наступил на те же грабли, отняв у бретонского рыцаря меч коннетабля. Человек-лягушка, как его прозвали при буржском дворе, помчался в герцогство Бретань к старшему брату Жану Пятому, на которого имел большое влияние, и убедил его расторгнуть Сомюрский мир и вновь примкнуть к англо-бургундской коалиции.

— Предатель, подлый предатель! — позже кричал Карл Валуа, потрясая тощими кулаками и расплескивая жидкие волосы. — Вот кто заслуживает возмездия!

Ничто так не могло усладить слух Ла Тремуя, как вопли коронованной особы, находившейся в его попечении.

— Видит Бог, другого я и не ожидал от этого человека, — печально произнес первый министр. Он оскорбленно поднял голову — да так высоко, что его подбородок оказался едва ли не на одном уровне с кончиком носа. — Вот оно — хваленое рыцарское благородство Артюра де Ришмона!

Его пафосу мог позавидовать любой греческий актер!

Сразу после того как Карл Валуа порвал с бретонцем, он вспомнил о своем кузене — Орлеанском Бастарде. Кто, как ни Жан, несмотря на молодость — проницательный и мудрый (конечно, не без помощи Карла Орлеанского), предугадал их короткий роман с де Ришмоном.

А ведь Бастард был предан его «буржской» короне, пока еще не Бог весть какой значительной…

2

Центральная Франция никак не давала покоя лорду Бедфорду. Почуяв затишье во французском лагере, регент решил действовать. Еще его покойный брат Генрих Пятый следующей мишенью после Парижа выбрал вотчину пленных принцев — Орлеан. Именно этот город был ключом в югу Франции, где еще мог прятаться от англичан Карл Валуа. Но пока что главный город на Луаре, защищавший с севера все Буржское королевство, был им не по зубам.

К нему надо было подходить осторожно, отрывая кусок земли за куском.

В середине лета 1427 года, сразу после отставки Артюра де Ришмона, англичане осадили большой город Монтаржи, к востоку от Орлеана. Город защищал мощный замок в центре — надежная крепостная стена, двадцать высоких башен, исполин-донжон, десятиметровый ров, наполненный водой. Задача была не из легких. Англичанами, которых набралось более трех тысяч, командовали опытные полководцы: графы Уорвик и Суффолк, Джон Талбот, прозванный «Сторожевым псом Англии», и Анри Биссе. Войско нападавших было оснащено сильной артиллерией. Англичане разбили три лагеря вокруг большей части города, превратив каждый в крепость с частоколом и рвом, а также соединительными проходами, и начали активно бомбить Монтаржи.

Через месяц непрекращающегося артобстрела город дрогнул. Стены во многих местах были разрушены, жителей, не готовившихся к долгой осаде, донимал голод. Гонцы, приехавшие в Бурж, сказали, что если город не дождется помощи, то ему придется капитулировать. Тогда Карл Валуа, пребывавший как всегда в заторможенном состоянии, призвал-таки ко двору Орлеанского Бастарда и, дав ему две тысячи ливров золотом, поручил помочь городу — если не снять осаду, то хотя бы доставить продовольствие и увеличить поредевший за время бомбежки гарнизон.

Чем не возможность реабилитироваться за дерзость!

В первые дни сентября из Орлеана через Бургундские ворота вышло войско в полторы тысячи бойцов, которыми предводительствовал Бастард и первые капитаны Буржского королевства: Рауль де Гокур и Ла Ир, Гийом д, Альбре и сеньор д, Орваль, де Гранвиль и де Виллар, а также мессир Жиль де Сен-Симон, Готье де Бруссар, и шотландские лорды Джон и Вильям Стюарты, ненавидевшие англичан хуже смерти.

Ночью 5 сентября войско Орлеанского Бастарда, отягощенное обозом для голодающих, незамеченным подошло на пол-лье к Монтаржи и затаилось. Впереди горели костры англичан, и на фоне темного неба возвышались суровые башни крепости с царственным донжоном во главе. Крепость дожидалась утра, чтобы вновь отражать град ядер и камней.

Той же ночью в лесу собрали военный совет, на котором присутствовали некоторые горожане из наиболее яростных противников англичан. Сколько было в Орлеанском Бастарде осторожности, столько же и бесстрашного авантюризма. Он решил напасть на противника с рассветом, когда тот будет мирно спать, а горожанам приказал за эти часы разрушить дамбы местных прудов, вода в которых по уровню была выше всех трех английских лагерей.

На рассвете, ощетинившись копьями и луками, мечами и секирами, Орлеанский Бастард ввел в свободные ворота города обоз с продовольствием, а Ла Ир с третью всех людей набросился на ближайший лагерь англичан. Граф Суффолк проснулся от истошного крика: «Под знамя Сен-Дени!» Спросонья он даже подумал, почему его солдаты несут подобную околесицу, где боевой клич англичан: «Святой Георгий»! А по лагерю уже метались его полураздетые солдаты, которых гоняли французские рыцари, накалывая на копья, разбивая им головы топорами и молотами. Могучий Ла Ир, как воплощенное возмездие, лично не отпускал ни одного попадавшегося ему на пути англичанина — и не важно, вооружен был тот или нет. В партизанской войне не до рыцарства, нечего соваться в чужую страну! Не ожидавшие нападения англичане бросились вон из лагеря, ставшего западней, но многие перетопли во рвах, которые наполнились водой из озер наверху, дамбы которых были предусмотрительно снесены. Сам граф Суффолк и его брат де Ла Поль только чудом спаслись из лап капитана Ла Ира. Около тысячи англичан было перебито в лагере Суффолка, мало кто ушел.

Тем временем вышел из Монтаржи и напал на второй лагерь англичан сам Орлеанский Бастард. Но Анри Биссе и его люди, всполошенные криками соседей, уже были готовы отразить удар. Но удача в это сентябрьское утро была не на их стороне, хотя англичане имели перевес в силе! Французы почувствовали кураж, и остановить их было невозможно. Капитан охраны Карла Валуа, оруженосец Жан д, Олон, бесстрашно врубался в ряды англичан, безжалостно снося им головы. Четырех коней убили под ним, но он выжил. Плечом к плечу с Орлеанским Бастардом они теснили солдат Анри Биссе. А тут, разгоряченный до исступления кровью врага, подошел отряд Ла Ира. Эта помощь решила исход битвы. Англичане запаниковали, дрогнули и начали в беспорядке отступать. Теперь единственной надеждой уцелеть для них было добраться до третьего лагеря — графа Уорвика. Когда англичане переходили мост надо рвом, тот рухнул, и вновь завоеватели потопли в большом числе.

Немногие добрались до лагеря Уорвика. Любимец покойного Генриха Пятого и личный друг лорда Бедфорда, граф решил стоять насмерть. Но французы не стали еще раз испытывать судьбу. Два лагеря они захватили внезапностью — заниматься осадой не входило в их планы. Довольные, они вернулись в город. В ту же ночь остатки англичан ушли из-под Монтаржи, а в городе был устроен пышный праздник.

Еще через день войско Орлеанского Бастарда, укрепив частью солдат гарнизон Монтаржи, вернулось в Орлеан.

Когда гонец, приехавший в Бурж, сообщил о победе, в глазах Карла Валуа заблестели слезы. Он даже сам не ожидал от себя таких чувств.

— Наконец-то! — воскликнул он. И помолчав, добавил: — Господи, я счастлив так, как никогда не был счастлив раньше!

Эти слова были немедленно записаны его секретарем.

Карлу Валуа можно было поверить — после Боже это была самая крупная победа. Что до Орлеанского Бастарда, то он не просто реабилитировал себя перед королем, но и стал первым полководцем Буржского королевства. Его победа выглядела тем значительнее, что она повторяла победу англичан над Артюром де Ришмоном под Сен-Жак-де-Бёврон. Тут тебе и превосходящие силы противника, и ошеломляющая внезапность, беспримерное мужество, и даже наличие водоемов, в которых враг нашел свою братскую могилу. Иначе говоря, Орлеанский Бастард отплатил врагу звонкой монетой той же чеканки.

Узнав о поражении своих лучших полководцев, которых обманул двадцатичетырехлетний рыцарь, лорд Бедфорд разозлился. Но это поражение только убедило проницательного политика в своей правоте. Стоило ему взглянуть на окрестности Орлеана, как сонные французы немедленно проснулись и бросились на выручку окружавшим его городам. Ключ к югу Франции! Волшебный ключ! Теперь именно Орлеан становился для регента главной мишенью, о которой он должен был думать днем и ночью. Бедфорд знал наверняка: именно сюда уже скоро он поведет все свои войска. Именно тут он навяжет французам долгожданную решающую битву.

…Приблизительно в те дни, когда Орлеанский Бастард торжествовал в Бурже свою победу под Монтаржи, принимая от ровесника-короля, своего друга, и всего двора благодарности, в Домреми пришла беда. Первый раз за все это время рыцари Вокулера и Нефшателя не успели подойти вовремя. Жанна увидела ту войну, которая идет в деревнях, когда вражеские всадники налетают внезапно, убивают мечами и секирами не успевших вооружиться мужчин, когда кони сбивают бегущих женщин и топчут копытами детей, когда стрелы вонзаются в спины тех, кто еще вчера вместе с ней слушал мессу в их деревенской церкви. Это был тот ужас, в сравнении с которым жестокая смерть Николя д, Эпиналя померкла. А ярость и ненависть, наполнившая сердце девушки, не знала берегов. В тот день бургундцы перебили немало народу и увели из деревни весь скот. Только по счастливой случайности никто из семьи Жака д’Арка не пострадал. У бургундцев было немного времени для того, чтобы учинить разбой, ограбить и убраться восвояси. Жанна убедила себя в том, что такое не должно повториться.

В тот день, когда одни тушили пожары, а другие оплакивали убитых и помогали раненым, Жанна призналась отцу и матери:

— Я вам не сказала, Господь открыл мне, что я должна уйти.

— Уйти — куда? — глухим голосом спросил отец.

Он был подавлен — ему не удалось оградить от смерти своих односельчан.

— Я должна спасти Францию, — просто ответила Жанна. — Скоро я уйду от вас — ждать осталось недолго.

Жак д’Арк покачал головой, точно хотел сказать: «О чем ты говоришь, и в такие минуты?!» Мать плакала.

— Вы никогда не понимали меня, — с глубокой грустью сказала Жанна. — Мне больно от этого. Очень больно. Но все уже решено.

3

В королевском дворце Буржа разгорался пир. Один из тех бесконечных пиров, который давался молодым королем Карлом Валуа Седьмым в честь его прекрасной супруги, самого себя, друзей-рыцарей, да просто нового дня! Нынче — зимнего дня! Где-то за Луарой шли полусонные по-зимнему бои — то англичане теснили французов, то наоборот, а тут столы ломились от яств, рекой лилось южное французское вино — из бочек и кувшинов, музыканты играли на арфах, лютнях и виолах, жонглеры и акробаты показывали фокусы и смешили аристократов, стаями носились в погоне за жирным куском псы. Здесь было весело. Горели сотни факелов, освещая залу. Тут не знали беды. Не желали думать о ее возможном приближении. В Бурже наслаждались жизнью. Земной рай на рыцарский манер.

— Каждый день веселье, — недобро бросила Иоланда, кутаясь в меховой плащ, наброшенный на подбитое горностаем сюрко.

— Они молоды, ваше величество, — скромно заметил францисканец Ришар, исповедник королевы.

— Нет, святой отец, все только для того, чтобы забыться — закрыть глаза на опасность, которая надвигается с каждым днем. Ах, Карл… Ла Тремуй точно сонного зелья подливает ему в кубок!

Они стояли на балконе, в темноте. Под ними простиралась гостевая зала Буржского дворца. Внизу все кипело: пировал весь двор — бравые капитаны, боевой пыл которых охлаждала зима, и прекрасные дамы, предпочитавшие это время года, потому что именно зимой вся энергия мужчин уходила на любовные приключения. Сейчас Иоланда смотрела из темноты сверху вниз на юную дочь и молодого короля, щечки которого уже пылали от вина и сливой висел нос над пухлыми губками, недовольно поджатыми даже тогда, когда Карл Валуа был счастлив. Впрочем, был ли он счастлив когда-нибудь, всегда чувствуя опасность, оставалось для всех тайной.

— Когда я отдавала свою дочь за этого юнца, я не думала, что попаду в медвежий капкан, — сказала Иоланда Арагонская своему собеседнику, монаху-францисканцу. — Правда, я никогда не могла предположить, что Марии грозит стать королевой Франции. — Она усмехнулась. — Буржской королевой! А мне — бороться за ее корону и тратить на эту борьбу всё новые средства. То, что мать Карла Валуа — шлюха, было известно всем. В конце концов, мне безразлично, чья кровь течет в моем скромном зяте — Карла Шестого, герцога Орлеанского или другого аристократа. Мне бы даже не хотелось, чтобы его отцом был несчастный Карл. Как известно, отравленная кровь передается по наследству. — В глазах королевы четырех королевств промелькнул стальной блеск. — Меня в этом вопросе занимает только одно — власть! Мне не дает покоя главный вопрос: в чьих руках окажется корона Франции!

Иоланда посмотрела вниз — при виде дочери выражение ее лица смягчилось. Юная и веселая Мария, ее беззаботность вызывали улыбку на губах матери. Трубадур закончил пение баллады, низко поклонился аристократам. Вот руки Марии, всплеснув широкими рукавами с узкими манжетами, поднялись, и юная королева, захлопав в ладоши, закричала:

— Еще! Пой еще!

Пирующие поддержали свою королеву оглушительными рукоплесканиями. Громче всех аплодировал захмелевший Орлеанский Бастард, уже прозванный при дворе «красавчиком», ему вторили другие молодые люди. Ла Тремуй хлопал в ладоши умеренно — пора подлизываться к молодой королеве для него прошла. Он давно понял, что Мария не имеет большого влияния на своего мужа, а орудием своей матери юной красавице уже не быть. Он сделал все, чтобы любой совет Иоланды Арагонской вызывал в зяте раздражение. Юноша с виолой в руках, в красном кафтане и берете, заломленном набок, решал, какую балладу исполнить ему на этот раз, чтобы угодить прекрасной королеве Марии. Его длинные пальцы замерли над струнами, вот они коснулись их, и музыка, рожденная прекрасным инструментом, звуча глубоко и сладко, вновь полилась по притихшей зале.

— Мой зять точно кораблик, что забыл о парусах и веслах и отдался течению волн! — продолжала Иоланда Арагонская, не оборачиваясь на францисканца. — Он даже не представляет себе, как зыбко его положение. Посмотрите на этих аристократов, которых Карл именует друзьями, а они называют его своим королем. Они окружили его тесным кольцом только потому, что смертельно ненавидят англичан. И хоть с чертом пойти готовы, только бы обратить меч против сына Екатерина Валуа, за которым гранитной скалой стоит всемогущий Бедфорд! Но все до поры до времени…

— Что вы хотите этим сказать, ваше величество?

Иоланда Арагонская усмехнулась:

— Знаете, святой отец, что будет, если Карл Орлеанский вырвется из английского плена и провозгласит себя королем Франции? Все эти доблестные рыцари, которых вы видите внизу, — и Бастард, и де Буссак, и граф Клермонский, и даже Ксентрай и Ла Ир, — все они встанут на сторону первого из сыновей Людовика Орлеанского. Все до одного! Потому что у орлеанов больше прав на престол Франции. Их рожала добродетельная Валентина, а не распущенная Изабелла! В них никто не может усомниться. А от моего зятя отказались родители перед всем миром! Вот о чем я хочу сказать, святой отец. Нам нужно торопиться. Карл должен упрочить свое положение до того, как один из орлеанских принцев ступит на землю Франции. А также раньше, чем Бедфорд окончательно перекроит захваченные земли на английский манер и решит перейти Луару. Ах, если бы моего несчастного зятя миропомазать и короновать в Реймсе!

— Но как это сделать, если англичане то и дело теснят французов на поле брани?

Иоланда задумалась, точно немедленно решила ответить на этот вопрос. Она смотрела вниз, но пиршество, его круговорот из кавалеров при мечах и кинжалах, прекрасных дам в роскошных меховых сюрко, жареных свиней и уток на серебряных подносах, рек вина, прыгающих акробатов и жонглеров, рыщущих псов и музыкантов, услаждающих слух аристократов веселыми и грустными песнями, — все смешалось и превратилось для нее в один мелькающий калейдоскоп, гул.

Отец Ришар не отваживался нарушить молчание великой женщины и королевы в одном лице. Его взгляд, до того блуждающий, остановился на тяжелом деревянном распятье, резном, инкрустированном серебром и золотом, в нише на стене.

— Что говорит вам Господь, святой отец? — глухим голосом спросила Иоланда.

— Простите, ваше величество? — не понял он.

— Вы же смотрите на распятие…

— Как вы догадались? — смутился он.

Королева Иоланда! Точно она видела, знала и слышала ровным счетом все.

— Так что говорит вам Господь, почтенный отец Ришар? — повторила она свой вопрос. — Уверена, вы спрашивали у него, отчего Франции так не везет? В чем ее вина?

Мудрый отец Ришар не растерялся — на то он и был авторитетным членом своего ордена.

— Короли Франции много грешили, ваше величество, — смиренно заметил францисканец. — Блуд — главный бич Валуа, не говоря уже о тяге к магии. А это — грех великий. Любая магия — измена Вседержителю. Так просто подобные слабости, назовем их слабостями, пройти не могут. Теперь все королевство платит за своих королей.

— Женщины не раз губили эту землю, — все так же задумчиво промолвила Иоланда Арагонская. — С Алиенор все началось, Изабеллой закончилось. Традиция! — зло усмехнулась она. Иоланда неожиданно замолчала. Затем, точно сделав открытие, сказала: — Хорошо бы женщине и принести мир во Францию…

Францисканец задержал вопросительный взгляд на своей патронессе.

— Вы говорите о себе, ваше величество? — учтиво спросил он.

— Были бы у меня силы вдохновить все королевство одним порывом, святой отец, за мной дело бы не стало, можете мне поверить. Но здесь нужная другая фигура, — она усмехнулась, — я не настолько добродетельна и чиста.

— Никто не смеет сомневаться в вашей добродетельности!

— Знаю, — оборвала его Иоланда. — Но я простая смертная. Хотя, видит Бог, каждый день я молюсь, чтобы Дева Мария помогла нам.

Священник оживленно закивал:

— Я слышал разговор сержантов и солдат, они толковали, что только дева, чистая, как Дева Мария, и способна спасти эту заблудшую во грехе страну. Только она и способна остановить кровопролитие на земле многострадальной Франции.

— Девственница?

— Да, ваше величество, дева. Девственница.

Глаза королевы вспыхнули, неожиданный огонь дрожал в них. Улыбка затеплилась на ее губах. Она взглянула на священника:

— Своей благодатью?

— Да, ваше величество.

— Силой своей любви к этой земле?

— Именно так.

— Одна женщина погубила Францию, другая спасет ее. Почему бы и нет, верно? Это ли будет не чудо?

Священник смотрел на королеву и ждал. Огонь, вспыхнувший в ее глазах, не угасал. Наоборот — разгорался.

— Вот он, промысел Божий, — не спуская глаз со священника, проговорила она. — Подчас великое войско может погибнуть, если ему не хватает уверенности в победе. Если оно хоть на мгновение дрогнет — усомнится, что Бог на его стороне. А если — наоборот? Если изначально оно будет знать, что Господь с ним? Что копье и меч каждого воина держит не только рука смертного, но сила и воля Всевышнего? Его правда? — Музыка как-то сразу вернулась к ней. И весь зал, наполненный светом факелов, вспыхнул другими красками, куда более отрадными. — Что скажете на это, святой отец?..

— Я внимательно слушаю вас, ваше величество…

— Разве Бернар Клервосский не вдохновил рыцарей всей Европы на крестовый поход? А позже — Фульк из Нейи?^[110]

— Поход, на который вдохновил святой Бернар рыцарей Европы, провалился. Да и рыцари, вдохновленные Фульком, не дошли до Иерусалима…

— Да, потому что они перегрызлись друг с другом из-за сокровищ Востока! Но они делили чужие земли…

Сейчас внизу Дюнуа танцевал вольт с юной королевой. Пышные рукава молодой женщины, сужавшиеся к запястьям, то и дело соприкасались точно с такими же рукавами рыцаря. Перстни сверкали на пальцах молодого воина и королевы. Размеренная музыка завораживала гостей, и только собаки, чуждые музыке, рычали в разных углах, яростно грызлись, но их хозяева аристократы на это не обращали внимания. Собачья грызня была аккомпанементом рыцарской жизни, как бряцанье оружия и вопли погибающих на поле брани.

— Сейчас — другое время и дело. Осталось только одно испытание для всех рыцарей Франции. — Иоланда улыбнулась, кивнув на танцующего Дюнуа: — Для них — молодых и сильных. Одно испытание на всех. Сейчас не надо идти за тридевять земель за несбыточной мечтой и сомнительной славой. Эту землю топчут английские кони. Землю Франции кровью — нашей кровью! — поливают враги. В том числе и бургундцы, будь они прокляты. Сейчас все просто: либо мы спасем себя, либо нас уничтожат. Я поставила на этого мальчишку, я отдала ему дочь и вложила в него сотни тысяч золотом. И что же теперь — отступить? — Отрицая это предположение, она гордо покачала головой. — Никогда!

Королева наконец-то вышла из темноты в яркий свет факелов, положила руки на деревянные перила балкона.

— Блудницы истерзали Францию, Дева спасет ее. Возможно, она уже рождена на французской земле и ждет только часа, чтобы открыться, явиться своему народу. Но не только с благодатью в сердце, но в рыцарском доспехе и с мечом в руке. Под королевским штандартом! Под лилиями Валуа… — Королева смотрела в пространство залы, освещенной огнями факелов и наполненной шумом пира. — Вы меня понимаете, святой отец?

Вопрос королевы прозвучал торжественно, как аккорд органа.

— Ваша мысль подобна самой быстрой птице, с которой трудно тягаться, — поклонился за ее спиной францисканец. — Но я понимаю вас, ваше величество.

В эту самую минуту пирующие внизу заметили Иоланду Арагонскую.

— Ваше величество, присоединяйтесь к нам! — громко воскликнул Орлеанский Бастард, только что закончивший танец с ее дочерью. — Я приглашаю вас на танец, — он встал на одно колено, — прошу от всей души!

Музыканты затихли, акробаты и жонглеры прекратили свое бурное действо, которому не было ни конца ни края. Утихли даже собаки, закрутили головами.

— Что ж! — громко откликнулась королева, и собаки преданно задрали головы вверх. — Танцевать с самым галантным и красивым кавалером двора мне будет в радость!

Раскрасневшаяся Мария захлопала в ладоши на ответ матери, слабо улыбнулся и Карл Валуа. Ла Тремуй скорчил кислую гримасу. Он ненавидел Иоланду Арагонскую и сразу невзлюбил Орлеанского Бастарда, как только увидел его, хотя поневоле сделал многое для его возвращения. Бастард был героем, а Ла Тремуй их опасался. Остальные рыцари и дамы зааплодировали. Хлопки не угасали до тех пор, пока Иоланда Арагонская не спустилась вниз — к пирующим.

Они вышли на середину залы, между столами, капельмейстер уловил мгновение, когда оба партнера замерли в первой позиции, и взмахнул руками. Арфа, лютни и виолы вновь заиграли вольт, но уже другой, более минорный, соответствующий статусу танцующей дамы.

— Знаете, ваше величество, — когда их кисти пересекались и они поворачивали головы друг другу, сказал Орлеанский Бастард, — я недавно получил письмо от своего брата — Карла, из Англии, так вот он поведал мне увлекательную историю. Уверен, она вас развлечет…

— Что за история, Жан? — прохладно спросила танцующая королева Иоланда.

— На границе с Лотарингией, в небольшом селенье, сейчас не скажу, как оно называется, не помню, растет милая девушка, и зовут ее Жанна…

Глаза Орлеанского Бастарда лукаво блестели.

— Дальше, — сказала королева.

— Ей сейчас лет восемнадцать, не больше…

Он нарочно тянул, но зацепить Иоланду Арагонскую было не так-то просто. Королева и Бастард сделали изящный поворот и поменялись местами.

— Продолжайте же, — поторопила она его.

— В это пограничное селение, под надежной охраной, новорожденной, ее отвез мой брат. Такова была воля нашего отца — Людовика Орлеанского.

Иоланда нахмурилась:

— Да что же вы тянете, право?

— Он вывез ее из Парижа в тот самый день, когда нашего отца убили люди Жанна Бесстрашного. Людовик сам проводил их до парижских ворот.

— Вашего отца убили недалеко от дворца Барбетт, — став не на шутку серьезной, сказала королева.

— Правильно, он возвращался туда, откуда они с Карлом и вывезли эту девочку. Потом Людовика выследили…

— Вывезли от Изабеллы Баварской?! — перебила его Иоланда.

— Да, — улыбнулся Орлеанский Бастард.

— Это был тысяча четыреста седьмой год?! Осень?!

— Именно так, королева.

— Но в том самом году, осенью, Изабелла Баварская родила ребенка — сына Филиппа, который умер через несколько часов после того, как увидел свет! Родила не во дворце Сен-Поль, а в своем вертепе — в Барбетт?

Они сделали еще один поворот, но Иоланда Арагонская никак не могла дождаться, когда вновь встретится взглядом со своим партнером. На них смотрели с интересом — по лицу королевы четырех королевств, до того веселой, пронеслась буря непонятных чувств. Но лицо Орлеанского Бастарда по-прежнему лучилось улыбкой, которая становилась все более хитрой.

— Да, ваше величество, — сияя, кивнул Бастард. — Только это был не мальчик, а девочка.

— И она не умерла?!

— Нет! Карл Орлеанский отвез на границу Франции общего ребенка Изабеллы Баварской и Людовика Орлеанского — девочку Жанну. Она жива-живехонька по сей день и растет в семействе неких д’Арков, преданных Орлеанскому дому. О ней некому было позаботиться — Людовика убили, Карл попал в плен. Всем оказалось не до нее. Можете поздравить, у меня есть сводная сестра — настоящая принцесса! А у нашего короля, да хранит его Господь, появилась кузина. — Он неожиданно весело рассмеялся. — Маленькая, крепкая деревенская сестренка!

— Святая Мария, — прошептала пораженная этой новостью Иоланда Арагонская. — Неужели промысел Божий?

В эту минуту танец закончился, музыка смолкла. Им вновь зааплодировали.

— Что вы сказали, ваше величество? — спросил Орлеанский Бастард, целуя руку королевы, все пальцы которой были унизаны дорогими перстнями.

— Вы не только отважный рыцарь, но и блестящий кавалер, — улыбнулась ему королева. — Да хранит вас Господь, мой милый Жан.

Орлеанский Бастард проводил королеву ко вновь загудевшему столу.

— И вот что еще, — уже намереваясь сесть, сказала Иоланда Арагонская. — Не забудьте мне сказать, завтра, что это за деревня на границе с Лотарингией, где растет ваша сестра. — Это прозвучало так, между прочим. — Мне и впрямь ваша история показалась увлекательной.

Молодой рыцарь учтиво поклонился королеве — он был доволен: не всяким рассказом можно было развлечь эту искушенную и мудрую женщину.

…В тот день королева Иоланда Арагонская пировала со всеми до ночи, что раньше с ней никогда не случалось. Она была весела и еще не раз отвечала молодым кавалерам согласием танцевать с ними популярный вольт.

Орлеанский Бастард, которому она не забыла напомнить о просьбе, на следующий день назвал ей то селенье, где жила его «маленькая, крепкая деревенская сестренка». Сразу после его ухода Иоланда Арагонская приказала подать ей письменный прибор. От услуги своего секретаря она отказалась — это письмо королева решила написать сама.

«Мой возлюбленный сын! — аккуратным почерком вывела она. — Надеюсь, ты и прекрасная Изабелла живы и здоровы! Вчера я узнала от нашего великолепного Бастарда, что в Шампани, на самой границе с герцогством твоего тестя Карла Второго Лотарингского, на берегу Мааса, в селенье Домреми живет девушка по имени Жанна. Ей восемнадцать лет, не больше. Она — приемная дочь некоего Жака д’Арка, местного старосты и подданного герцогов Барских. — Иоланда размышляла: стоит ли упоминать громкие имена истинных родителей девушки? Если ее гонцов перехватят и письмо попадет в чужие руки, да еще к бургундцам, они устроят на принцессу настоящую охоту! Королева быстро нашла выход. — На самом деле знатность ее родителей выше всяких похвал. Бастард называет ее сестрой. Ему об этом поведал его несчастный брат, которого мы не видели вот уже добрых двенадцать лет! — Она осталась довольна этой таинственностью. — Прошу тебя, мой возлюбленный сын, поскольку вы — соседи, узнай о ней побольше как можно скорее и напиши мне. Я с нетерпением буду ждать твоего ответа.

Пожелай от меня здоровья герцогу.

Твоя любящая мать, Иоланда».

Королева четырех королевств осталась довольна этим письмом. За год до подписания мира в Труа, в 1419 году, герцог Луи де Бар, также являвшийся кардиналом, усыновил и сделал наследником своих земель одиннадцатилетнего Рене Анжуйского — ее, Иоланды Арагонской, сына. А спустя год, в 1420 году, Рене Анжуйского, повзрослевшего на год, женили на десятилетней лотарингской принцессе Изабелле — дочери Карла Второго Лотарингского. Получалось, что Домреми, где жило семейство д’Арков, находилось в непосредственном подчинении названного отца восемнадцатилетнего Рене Анжуйского, а граничило оно с землями его тестя. Тем более, Робер де Бодрикур, капитан Вокулера, был старшим товарищем и официальным военным советником Рене Анжуйского. Правда, герцог Луи де Бар и Карл Лотарингский поневоле тяготели к пробургундской политике, потому что боялись «большого соседа Филиппа», знали, как он расправляется со сторонниками убийцы своего отца, и все же оба держалинейтралитет. Но с помощью сына Рене, наследника обоих престарелых герцогов (при этом, как и мать, ненавидевшего англичан и бургундцев), Иоланда Арагонская могла с легкостью контролировать события как в герцогстве Барском, так и в Лотарингии. Это успокаивало королеву четырех королевств и вселяло в нее надежду, что дело, которое она задумала, может оказаться успешным.

— Послушайте, святой отец, — в тот же вечер заговорила Иоланда Арагонская со своим исповедником, — сегодня я вам рассказала о таинственной девушке из Домреми, сестре Карла Орлеанского и нашего Бастарда. Это селенье подчиняется кастелянству Вокулер, которым командует Робер де Бодрикур, военный советник моего сына Рене. Нет ли в тех краях надежных людей из вашего ордена?

— Домреми, Вокулер… — задумчиво проговорил священник. Неожиданно он всплеснул худыми руками. — О, ваше величество, конечно есть!

Она обернулась на ликующего священника:

— Говорите же.

— В тех местах есть город Нефшато, я бывал там очень давно, так вот, в этом самом городе, благодарение Господу, стоит большой францисканский монастырь, с настоятелем которого мы ведем постоянную переписку.

— Кто это — мы?

— Братья, которые несут свою святую службу в Бурже и Шиноне. Ведь вам известно, что в отличие от псов-доминиканцев, заступников бургундцев, благочестивые францисканцы во всем королевстве поддерживают Карла Седьмого. И вас, ваше величество, — поклонился он.

— Да, святой отец, мне это известно. Я сама приложила к этому немало усилий. А коли так, то у меня будет поручение к настоятелю этого самого Нефшато. — Она требовательно посмотрела на своего исповедника. — Секретное поручение. От вас же потребуется два или три надежных брата, которые смогли бы совершить путешествие на наши восточные границы.

— Это небезопасное путешествие, ваше величество.

— Знаю, — холодно сказала королева четырех королевств. — Я щедро заплачу им — из своего кармана. По дороге они ни в чем не будут нуждаться. Но мне необходимо, чтобы они отправились как можно скорее и добыли интересующие меня сведения.

4

Кастелянство Вокулер было неприступным островком, оторванным от «большой земли», на котором неизменно поддерживалась власть Карла Валуа. Сколько лотарингских и бургундских банд, возглавляемых головорезами-капитанами, по наущению англичан и герцога Филиппа, пытались завладеть им, но все тщетно. Самые смертоносные волны разбивались о скалы этого островка и гибли у его подножия.

В этой незыблемости была заслуга одного человека — капитана Робера де Бодрикура. Отважный и волевой, он сумел доверенную ему крепость сделать неприступной, гарнизон — дисциплинированным и сильным. И еще, Бодрикур окружил себя рыцарями, достоинства которых оказались под стать его собственным. Первыми из этих рыцарей являлись Бертран де Пуланжи и Жан де Новелонпон.

13 мая 1428 года конюший капитана Вокулера Бертран де Пуланжи сообщил патрону, что в крепость прибыла Жанна, приемная дочь д’Арков. Это было сложное для Робера де Бодрикура время. Разведчики доносили, что бургундцы собирают войска, но не для того, чтобы двинуть их на запад — на города Карла Валуа, а на восток — в его сторону. Капитан Вокулера прохаживался по зале, где проходили церемонии, думая, как ему быть с этой непростой девицей. О том, кто растет в почтенной семье д’Арков, Робер де Бодрикур узнал в 1415 году, трагическом для французского рыцарства, когда приступил к обязанностям капитана Вокулера, сменив на этой должности своего дядю. Он несколько раз видел девочку, когда проезжал через Домреми, беседовал с ней. Хорошо был знаком с ее так называемым отцом. Достойный человек. И вот — она выросла. Но этого мало — теперь она всем говорит странные вещи. Не просто странные: что она — посланница Божья!

Подумать только…

Жан де Новелонпон был очень серьезен, когда говорил о ней. Он так и назвал ее — «чудесная девушка»! Де Бодрикур даже подумал, а не влюбился ли его офицер в эту принцессу? А тут еще недавно пришло письмо из Лотарингии от его высокородного товарища Рене Анжуйского, который просил разузнать о девушке, живущей в Домреми, которая числится приемной дочерью в семье д’Арков. Ему, Рене, известно, что «знатность ее настоящих родителей выше всяких похвал», но какова она? Что мог ответить в обратном письме Робер де Бодрикур? Да, есть такая девушка, Жаннета, все зовут ее «принцессой» или просто «Лилией». Жаннету привез в Домреми в конце осени 1407 года тот, чья нога уже давно не ступала на землю Франции. Так все говорят…

И вот теперь Жанна, или Жаннета, пожаловала к нему лично под охраной своего родственника, живущего близ Вокулера — в Бюрей-Ле-Пти. Робер де Бодрикур даже не знал, как ее называть, как обращаться к ней! Зато знал другое: выслушать ее придется. А куда деваться, если она — таинственная сводная сестра его короля!

Двери в залу открылись, вошел Бертран де Пуланжи и с улыбкой объявил:

— К вам юная дама, Жанна, и с ней мэтр Дюран Лассар.

В залу вошла девушка, которая своим видом сразу подкупила капитана Вокулера — темноволосая, она была красива, ее стать оказалась выше всяких похвал, а держалась она так, точно это он явился к ней на прием. Де Бодрикур едва сумел подавить усмешку — королевская кровь, никуда не деться! Жанна была одета в красное платье и бардовое сюрко, волосы, заплетенные в косы, создавали на голове ее прическу на манер тех, какие делают знатные дамы.

Иначе говоря, выглядела она очаровательной захолустной барышней…

— Добрый день, — шагая ей навстречу, радушно улыбаясь, сказал капитан Вокулера. — Рад нашей встрече, Дама Жанна.

— Здравствуйте, сир де Бодрикур, — сделав не очень ловкий реверанс, сказала она.

Поздоровался комендант и с ее родственником, явно робевшим от выпавшей на него миссии провожатого. Лассар остался стоять в стороне, рядом с Бертраном де Пуланжи. Капитан Вокулера усадил девушку напротив себя. Она была напряжена — пальцы ее рук так и сцепились в замок.

— Что привело вас ко мне, Дама Жанна? — спросил капитан.

— Я пришла к вам, сир де Бодрикур, от своего Господина, чтобы вы помогли мне встретиться с дофином Карлом.

— С его величеством королем Карлом Седьмым?

— С его высочеством дофином Карлом Валуа, — поправила она его.

«Да, — уже думал про себя Робер де Бодрикур, — а эта принцесса — фрукт!»

— И зачем, Дама Жанна, вы хотите увидеть Карла Валуа?

— Ему нужна помощь, сир де Бодрикур. Я пришла к вам, чтобы передать дофину Карлу: пусть он держится крепко, верит в себя, и мой Господин поможет ему спасти нашу милую Францию.

— Ваш Господин, Дама Жанна? Но… кто он?

— Царь Небесный, — чуть приподняв голову, ответила девушка.

«Боже милостивый, — думал Робер де Бодрикур, — чего только не бывает на белом свете…»

— Но как вы узнали, что это — Его воля?

— Он сам сказал мне об этом через архангела Михаила и своих святых, Маргариту и Екатерину.

Капитан Вокулера взглянул на Дюрана Лассара, но тот, едва поняв, что от него ждут более вразумительного ответа, как от провожатого «чудесной девушки», немедленно опустил глаза. В пол также смотрел и отважный рыцарь Бертран де Пуланжи, неопределенная улыбка то и дело касалась его губ.

Робер де Бодрикур был удачливым воином, талантливым администратором, но богословские споры были не по его части. Для этого занятия существовали церковники.

— Вы так легко говорите о вашем Господине, Дама Жанна, — все же возразил он. — Но с чего вы взяли, что это был Он и Его святые?

— Я знаю это также хорошо, как и то, что сижу сейчас напротив вас, сир де Бодрикур.

Подобного ответа было маловато для капитана Вокулера, и Жанна это почувствовала.

— Разве вы не считаете, что королем должен стать дофин?

— Конечно, считаю. Он и есть — наш король.

— И разве вы не знаете, что он со всех сторон окружен опасностью?

— Это я тоже знаю, — кивнул капитан Вокулера.

— Но есть вещи, вам неизвестные, — сказала на это Жанна. — И неведомые самому дофину. Только я знаю, как ему одолеть своих врагов, как победить их. — Она не отпускала взгляда Робера де Бодрикура. — Потому что мой Господин поведал мне об этом. И я лично должна открыть дофину правду!

Самонадеянность девушки ошеломляла. Ее глаза лучились внутренним светом, завораживали, подчиняли себе. Но не таков был Робер де Бодрикур, чтобы купиться на подобные чары. Еще десять минут беседы в подобном духе, и капитан стал выходить из себя. Раздражение одолевало его. И не замечала этого одна только Жанна. Дюран Лассар уже давно не знал, куда ему деваться от такого стыда. Даже Бертран де Пуланжи стоял бледный и молчаливый, чувствуя, что сейчас что-то, да будет.

— Королевство принадлежит не дофину, — в заключение сказала девушка, — но моему Господину. Однако мой Господин желает, чтобы дофин стал королем и владел Францией. Я помогу ему в этом, сир де Бодрикур, хотите вы того или нет!

Дюран Лассар готов был провалиться сквозь землю. Пуланжи испытывал приблизительно те же чувства.

— Ну вот что, милая Дама Жанна, — нашел в себе силы вежливо проговорить капитан Вокулера, — думаю, мы повременим с этой беседой. Ваш… воспитатель, — он не сразу произнес это слово, — и наш добрый друг и верный слуга Жак д’Арк мог бы рассказать вам, что надвигаются недобрые времена для нашей округи. Бургундцы собирают большие силы, чтобы напасть на нас. Поэтому буду откровенен с вами, Дама Жанна, у меня сейчас есть дела поважнее, чем беседа с вами. — Девушка вспыхнула, но промолчала. — Ступайте же, и доброго вам здоровья. Рыцарь де Пуланжи проводит вас.

Жанна поняла, что аудиенция окончена. Она выходила из апартаментов Бодрикура с гордо поднятой головой.

— Мэтр Лассар! — окликнул Робер де Бодрикур провожатого Жанны, торопливо шагавшего следом за ней. — Прошу вас, задержитесь на минуту…

Растерянный Дюран Лассар подошел к капитану Вокулера.

— Да, сир де Бодрикур?

— Если бы эта девушка не являлась той, коей она является, — с мрачной улыбкой проговорил капитан жителю Бюрей-Ле-Пти, — а была бы родной дочерью Жака д’Арка, я бы, мэтр Лассар, посоветовал отхлестать ее по щекам за все эти выдумки, да так, чтобы она запомнила об этом на всю оставшуюся жизнь!

И он еще шире улыбнулся родственнику «чудесной девушки».

5

Прося Робера де Бодрикура отправить ее на помощь к дофину, ни Жанна, ни капитан Вокулера еще не знали, что в те самые майские дни на юге Англии граф Солсбери, Томас де Монтегю, по приказу лорда Бедфорда собирает армию, чтобы посадить ее на корабли и отправить на континент.

В конце июня 1428 года пятитысячная армия графа Солсбери с большой артиллерией высадилась в Па-де-Кале. Нормандия была покорена англичанами, и потому их дорога на Париж вышла скорой. В Париже графа встретил лорд Бедфорд. Собрав первых полководцев Англии, регент поставил вопрос: на каком направлении их свежие войска нанесут первый сокрушительный удар дофину. Никто не сомневался, что главная цель — Орлеан, но как было к нему подойти, вот вопрос. Высказали два мнения. Первое, которого придерживался сам Бедфорд, это — идти на юго-запад, в Анжу, занять Анжер и все города и замки, принадлежащие Иоланде Арагонской, тем самым ослабив Карла Валуа материально.

— Мы пробьемся через богатое герцогство Анжуйское и соединимся с нашими войсками в Гиени, — заключил лорд Бедфорд, в ногах которого лежали три его любимых гончих пса, — а потом дадим французам сражение на их территории, между Вьенно и Луарой, где-нибудь на полях Берри, при участии бургундцев. Если это сражение будет французами проиграно, то ими будет проиграна вся война. Орлеан сам откроет нам ворота!

— А если это сражение на полях Берри проиграно Карлом Валуа не будет? — спросил рассудительный Солсбери. — План блестящий, милорд, но у нас не пятнадцать тысяч солдат, а только пять. До того, как мы дадим Карлу Валуа битву между Вьенно и Луарой, нам придется дать кровопролитное сражение на живописных равнинах Анжу, а это может сильно ослабить наше войско. Прошлогодняя битва под Монтаржи, где мы оказались не на высоте, вдохновила французов. — Суффолк при этих словах потупил взгляд: как ему хотелось отомстить за тот позор! — Войска в Гиени не выставят более полутора тысяч нам в помощь — Гиень окружена южными городами, преданными Карлу Валуа. Да и не близко до нее, нашей Гиени! Что на уме у бургундцев — одному Богу известно. Мы можем победить под Анжером, перейти Луару, но проиграть решающее сражение, потому что, во-первых, у нас не хватит солдат, а во-вторых, на своей территории французы встанут насмерть. И потом, в каждом взятом городе придется оставлять гарнизон, а пространство, где нам предстоит поддерживать коммуникации, будет огромно.

Многие полководцы, в том числе Суффолк и Джон Талбот, энергично закивали.

— Какого же ваше мнение, граф? — спросил у Солсбери лорд Бедфорд.

— Нам не стоит разбазаривать силы и прежде времени исходить кровью. Нужно сразу, не откладывая, идти на Орлеан. Взять все города вокруг у нас хватит сил. Мы обложим Орлеан, возьмем его в кольцо, а затем на приемлемых условиях принудим город сложить оружие. Тем более, — он усмехнулся, — этот город некому защищать. Его хозяин — наш пленник, и шансов оказаться во Франции у него нет никаких. Держать в плену хозяина земли это то же самое, как захватить прежде самой крепости донжон. Орлеанцы изначально будут знать, что первая часть сражения ими уже проиграна, и потому будут сговорчивее.

Бедфорд усмехнулся образному сравнению первого из своих полководцев. Но тут же заметил:

— У орлеанцев есть молодой командир, их Бастард, сводный брат Карла Орлеанского, что одолел наших лучших людей у Монтаржи, о чем вы только что упомянули.

Граф Суффолк засопел — его раздражали подобные разговоры.

— Это была победа незрелой юности над силой и опытностью, — продолжал Солсбери, — иначе говоря — случайная победа. Наскоком. Внезапностью. Если бы войска благородного графа Суффолка, — он встретился взглядом с Вильямом де Ла Полем, — и графа Уорвика приняли бой в открытом поле, французы были бы раздавлены. У Монтаржи была не война — короткий часовой бой. Не стоит относиться к молодому и бесстрашному рыцарю, каковым безусловно является Орлеанский Бастард, как к заслуживающему внимание полководцу. — Суффолк был благодарен ему за поддержку. — Надо идти сразу на Орлеан, милорд, — поклонился он Джону Бедфорду.

— Но по законам рыцарства нельзя осаждать город человека, который находится в плену, — неожиданно высказался двадцатидевятилетний Томас Скейлз.

Все взгляды обратились к нему — молодой полководец был прав: это противоречило законам рыцарской войны.

— А французы воюют по законам рыцарства? — с неожиданным ожесточением спросил граф Суффолк. — Скажите мне, уважаемый лорд Скейлз! По законам рыцарства они напали на нас под Монтаржи и вырезали всех, даже не успевших взять в руки оружие?

Теперь лорд Скейлз потупил взгляд. Что правда, то правда. Но в этой войне обе стороны могли до бесконечности упрекать друг друга в жестокости и непорядочности. Правда, в эту минуту граф Солсбери, Томас де Монтегю, подумал о том, что Карл Орлеанский вовсе не из тех разбойников-капитанов дофина, что ведут партизанскую войну, нападая со спины, под покровом ночи. Если кого и можно было назвать образцом рыцарства их жестокой эпохи, так это именно Карла Орлеанского!

— Что ж, господа, думаю, граф Солсбери меня убедил, — вставая под взглядами трех своих псов, лежавших на полу, сказал Джон Бедфорд. — Недаром он был любимым полководцем моего покойного старшего брата Генриха Пятого, да хранит Господь его душу! — Регент кивнул. — Мы идем на Орлеан.

В июле 1428 года англичане готовили армию к походу, а их союзники решили отхватить кусок от общего пирога, именуемого Францией, но на востоке, как и предполагал Робер де Бодрикур. Братья-разбойники Антуан и Жан де Верни, возглавлявшие бургундское войско численностью в тысячу человек, осадили Вокулер и разграбили до основания Домреми и Грё. Но за неделю до этого все жители обеих деревень, взяв самое ценное, включая скот, ушли в крепость Нефшато, откуда стекались беженцы со всей округи.

Семья д’Арков поселилась в гостинице, принадлежавшей женщине по прозвищу Рыжая, — все в двух маленьких комнатах.

Находиться на постоялом дворе Рыжей для Жанны было пыткой, тем более что после похода в Вокулер к капитану де Бодрикуру Жак д’Арк не разговаривал с приемной дочерью. И потому Жанна много бродила по Нефшато.

Ох и толчея же там была! Все постоялые дворы были забиты до отказа. Горожане, солдаты, крестьяне. Крепость походила на Ноев ковчег. Коровы бродили по улицам, тщетно ища корм, свиньи валялись в редких лужах, припускали по улицам, сшибая нерасторопных беженцев, бараны сбивались в отряды и тупо преграждали путь повозкам. И все это мычало, хрюкало и блеяло на все голоса. Стаями бегали куры, смешно унося ноги от проворных солдат, так и норовивших зацепить улизнувшую себе на беду и на разорение своим хозяевам птицу. Мрачно взирали на весь этот бедлам хмурые индюки и устрашающе гоготали, образовав целые армии, отважные гуси.

Никуда не денешься — такова жизнь любого средневекового замка, чья округа подвергается угрозе полного разграбления, а жители — неминуемой смерти! А из Вокулера поступали недобрые вести. Поговаривали, что Робер де Бодрикур согласился капитулировать, и если гарнизон пока оставался в крепости, то лишь потому, что за какими-то отговорками комендант тянул время.

В один из тех дней, когда семья д’Арков пребывала в Нефшато, с Жанной приключились две истории. Одна подарила Жанне новые крылья, вдохнула десятикратно мужество и заставила ее сердце стать крепче сердца любого античного героя; другая — привела девушку на скамью подсудимых в город Туль.

По времени обе истории переплелись.

В Нефшато она познакомилась с юношей Жюльеном. Отряд всадников мчался мимо гостиницы, давя домашнюю птицу, люди разбегались в стороны. Одной из тех, кто едва не попал под копыта, была Жанна. Когда она обнаружила себя сидящей в пыли, ей протянул руку парень, им и оказался Жюльен из Туля. Его родители были состоятельными людьми. Молодые люди подружились. Все две недели, пока семья Жанны жила в Нефшато, они проводили время вместе. Жюльен оказался симпатичным малым, добрым собеседником, но на свое несчастье влюбился в девушку из Домреми. И когда он предложил ей руку и сердце, она, конечно, отказалась.

— Я принадлежу Господу Богу, — сказала Жанна.

— Ты… хочешь стать монахиней?! — испугался Жюльен.

— Нет, — честно ответила она. — Я должна спасти Францию от англичан и бургундцев.

— Как это — спасти Францию?

Она открылась ему: рассказала о голосе, взывающем к ней, о той цели, которую поставила перед собой. Жюльен облегченно рассмеялся — ну дает девчонка! Пойти к дофину! Спасительница отечества! Так в считанные минуты из друзей они стали неприятелями. Для нее это был еще один глухой и слепой человек, который не понял ее. Точь-в-точь, как отец, — нет, как человек, который называл себя ее отцом! А в юноше взыграла гордость — ему отказали, отговорились, да еще так нелепо, а он уже сказал друзьям, что нашел даму сердца. Жанна не могла рассказать ему, кто она. Изабелла де Вутон предложила мужу переговорить с юношей, но Жак д’Арк отказался: их Жаннета умнее всех, пусть и разбирается сама. А почему бы ей и впрямь не выйти замуж? Может быть, хоть так она избавится от дури, поселившейся в ее голове. Он даже согласится дать за нее хорошее приданое! Его ярость, вспыхнувшая, когда он узнал о походе Жанны в Вокулер, так и засела иглой в сердце.

А Жюльен тем временем пошел на штурм. Кто-то ему посоветовал, что с девчонкой, которая упрямится, надо быть построже. Крепко обнять, подарить ей горячий поцелуй, а то и не один. Ведь он не просто хочет поразвлечься с ней, а желает создать добрую семью, нарожать детей! Жюльен так и сделал — выбрал время и заключил свою избранницу в объятия. Не совсем умело, зато очень горячо. Жанна вырвалась, с ходу нашла обломок черенка от копья и, сбив парня с ног, приставила острый конец ему к горлу.

— Еще раз так сделаешь, поплатишься жизнью, — сказала она. — Ты понял меня?

Оторопевший юноша едва сумел задушенно произнести: «Да».

Но что хуже всего, у сцены были свидетели.

Пока Жюльен приходил в себя от обиды и никуда не выходил из дома, Жанна от прохожих услышала, что на рыночной площади три монаха-францисканца говорят о девушке, что должна спасти Францию. И, подумать только, они утверждают, что дева-спасительница родом из этих краев! Жанна со всех ног поспешила туда. Среди толчеи она и впрямь отыскала трех монахов, которые исповедовали граждан Нефшато и беженцев со всей округи. Никто не знал, что в скором времени ждет их, и каждому хотелось получить благословение от Бога.

— Меня зовут Жанной, святой отец, — когда дошла очередь до нее, смиренно сказала девушка. — Но все называют меня Жаннетой, чтобы не путать с крестной. Я родилась в Домреми, в семье д’Арков. Но мои родители — другие люди, и я никогда не видела их.

Смуглое лицо монаха-францисканца стало очень сосредоточенным, но Жанна замолчала, точно искала слова. Монах терпеливо ждал, разглядывая девушку.

— Как и положено доброй христианке, я исправно хожу в церковь и причащаюсь, стараюсь почитать своих родителей… Изо всех сил стараюсь, — не очень весело добавила она.

Жанна вновь умолкла. Монах ждал. Девушка подняла на него глаза.

— Я должна вам в чем-то признаться, святой отец…

— Говори, дочь моя.

Девушка набрала побольше воздуха.

— Мне приходят откровения от Господа, что я должна спасти Францию, — выдохнула она. — В этих откровениях я слышу, что должна пойти к дофину и короновать его в Реймсе. Как это может быть, святой отец?

Глаза монаха-францисканца округлились.

— Пойти к дофину и короновать его в Реймсе?! — воскликнул он.

— Да, святой отец.

— Но как это может быть? — ответил он вопросом на вопрос, потому что удивлению его не было предела.

— Вот и я хотела бы узнать. Надо мной смеются. Но это говорит мне Бог, — с достоинством прибавила она, — и я должна исполнить Его волю.

— Подожди, дочь моя, — сказал ей монах.

Францисканец дождался, когда двое его братьев по ордену освободятся, затем о чем-то пошептался с ними и вновь обратился к девушке.

— Тебе стоит прийти сегодня в церковь святых Петра и Павла, что здесь недалеко, к вечерне, мы будем ждать тебя там.

Жанна обрадованно кивнула.

…Церковь была набита до отказа, но монахи провели девушку в комнатку настоятеля.

— Я уже сказал святым братьям моим, Жанна, что ты говоришь с Господом, — сказала первый монах, который беседовал с ней на площади. Его товарищи утвердительно кивнули. — Ты не солгала мне?

— Разве можно лгать на исповеди, святой отец? — возмутилась Жанна.

— Нет, конечно нет!

Монахи переглянулись.

— И ты слышишь Его голос? — спросил второй монах.

— Не Его голос, святой отец, — ответила Жанна. — Голоса святых — Маргариты, Екатерины и… архангела Михаила.

— Но откуда же ты знаешь, что это — они? — спросил третий монах.

— Они сами сказали мне об этом. — Жанна не все могла выразить словами. — Не то чтобы сказали, как это говорят обычные люди, просто я узнала это от них…

— И они тебе сказали, что ты должна спасти Францию? — спросил второй. Он взглянул на первого монаха. — И короновать дофина в Реймсе?

— Да, святой отец, — скромно ответила Жанна. — И я согласна с ними. Если сам Господь не может смотреть, что творится на Его земле, и полон печали, что говорить обо мне…

— А ты никогда не была больна? — поинтересовался третий францисканец. — Может быть, у тебя бывает горячка или падучая болезнь?

— Нет, святой отец, — удивилась девушка. — Я крепка и здорова, за что благодарю Господа нашего. Я готовлюсь к тому, чтобы пойти во Францию, и хотела бы одно: узнать, что все, что я делаю, не грех.

— И как же ты готовишься? — спросил первый францисканец, что был смуглым.

— Я тренирую руки и ноги, хорошо езжу верхом, владею мечом не хуже любого воина — рыцарь Жан де Новелонпон, что служит у Робера де Бодрикура, капитана Вокулера, научил меня.

Монахи вновь переглянулись, и с этой минуты переглядывались все чаще. А Жанна продолжала:

— Умею стрелять из лука, бросать дротик, владею боевым копьем, хорошо бросаю боевой топор. Ношу кольчугу и шлем, чтобы быть еще крепче. Я много что могу — все это время, с тех пор как в первый раз услышала голос Царя Небесного, я готовилась к войне с англичанами и бургундцами. Я все делала так, как Господь приказал мне…

Монахи взволнованно молчали.

— Ведь я не совершила ничего грешного, правда? Ведь если Господь приказывает женщине помочь своему избраннику — дофину, она может одеть кольчугу и шлем, и взять в руки меч?.. Может или нет?

— Конечно, может, — ответил первый монах.

— Еще бы! — подтвердил второй.

— А вот отцу это не нравится, — опустив глаза, призналась Жанна. — Он считает меня негодной, непослушной.

— В первую очередь надо слушаться Господа, — кивнул третий монах. — А уж потом отца и мать. По приказу Господа Авраам готов был пожертвовать своим ребенком, а взять в руки меч, пусть — женщине, для защиты правого дела, это — дело святое.

Жанна была несказанно рада их ответам.

— Так вы отпускаете мне все мои грехи и благословляете меня?

— Мы отпускаем тебе, Жанна, все твои грехи и благословляем тебя, — ответили монахи-францисканцы хором. — Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь!

Жанне хотелось задать еще один вопрос, но она как будто бы не смела, боялась. Но монахи были терпеливы, тому учил их сам Господь.

— А вы и впрямь знаете, что Дева, которая должна спасти Францию, из наших земель? — наконец-то решилась спросить у них Жанна.

Первый монах посмотрел на второго, второй — на третьего, третий — на первого.

— Да, Жанна, — ответил первый францисканец. — Именно из наших.

— Но откуда вам это известно?

Трое монахов вновь переглянулись.

— Не только тебе даны откровения Господа, — ответил все тот же исповедник. — У нас, скромных Его слуг, тоже есть тайны.

Они расстались друзьями.

— Береги себя отныне! — напутствовал ее первый монах.

— Теперь ты нужна Франции! — вторил ему второй. — И тому, кого ты называешь дофином!

— Слушайся Господа и жди означенного свыше часа! — присоединился к ним третий.

Когда Жанна ушла, трое монахов поспешили в свою обитель, находившуюся на другой стороне города. Они пробирались через переполненный город, увертываясь от секир солдат, торговцев, рыщущих собак и бегающих свиней, наступая в тухлые капустные листья и поскальзываясь на гнилых баклажанах. Но никакая грязь под ногами и ругань горожан не могли нарушить их душевной радости.

— И что вы думаете, братья? — остановившись на полдороге, спросил первый, смуглый, что был за старшего в их святой тройке. — Она не безумна? Не одержима? Вопрос серьезный!

— Нет, брат Филипп, — ответил второй. — Мне кажется, что ум у нее ясный, а сердце чистое. Если, конечно, лукавый не перехитрил нас.

— Думаю, дьявол не настолько искусен, — скептически заметил третий. — Взгляд выдал бы ее. Думаю, брат Филипп, эта девица скорее похожа на ангела. — Он поразмыслил и добавил: — Грозного ангела.

— Стреляющего из лука и с мечом в руке? — продолжая путь, рассуждая, улыбнулся первый монах-францисканец. — Господь сегодня милостив к нам, братья мои. Мне будет что передать с гонцом нашему отцу Ришару и ее величеству королеве Иоланде, да хранит их Господь!

Робер де Бодрикур, дождавшись подкрепления, снял осаду с Вокулера и прогнал бургундцев. Нефшато пустел — все возвращались по своим деревням и усадьбам. Вернулись в Домреми и д’Арки со своими односельчанами. Но пришли они на пепелище. Жанна не верила своим глазам: от деревни, где она выросла, мало что осталось. Но это только добавило девушке уверенности, что ее голоса правы и она должна во что бы то ни стало поквитаться с грабителями, насильниками и убийцами. А воспоминание о встрече с монахами отныне придавало ей особые силы!

Но тут, по горячим следам, приехал судейский пристав из города Туля и потребовал от девушки явиться в епархиальную курию означенного города. Селенье Домреми принадлежало Тульской епархии, и все дела, связанные с церковью, рассматривались там. Обвинение заключалось в том, что Жанна из поместья д’Арков обещала Жюльену из Туля выйти за него замуж. Эта была месть Жюльена. Узнав, как с ним обошлись, и кто? — девчонка! — над юношей смеялись все знакомые мальчишки. Влиятельные родители решили заступиться за сына. Со своей стороны Жанна попросила двух своих братьев — Жана и Пьера — помочь ей. Втроем они два раза ходили в город Туль, где Жаннета из Домреми сама отстаивала свои права. Она была так убедительна, доказывая, что никогда и никому на белом свете не обещала стать женой, что ее оправдали. Жюльен второй раз потерпел от девушки поражение и, осрамленный, никогда больше не тревожил ее своими домогательствами.

6

В середине августа 1428 года шеститысячное войско англичан под командованием графа Солсбери, с крупной артиллерией, вышло из Парижа и направилось в сторону Орлеана. Первыми пали крепости Рошфор-эн-Ивелин и Ножан-ле-Руа. В конце августа войска Солсбери захватили Шартр. Перед ликующей армией и напуганными до смерти горожанами Томас де Монтегю, сидя в седле боевого коня, сказал:

— Эти города мы будем колоть, как орехи! Наша главная цель — Орлеан!

И тут, откуда ни возьмись, появился человек блаженного вида, в простенькой одежонке, и выкрикнул:

— Высокочтимый сеньор, вы и впрямь хотите взять Орлеан?

Охрана полководца готова была поколотить его немедленно, на глазах у всех, чтобы другим не повадно было перебивать великих людей, но граф Солсбери только усмехнулся:

— Именно так, француз! Скоро мы будем под стенами Орлеана, и ваш великий город откроет перед нами свои ворота!

— Прежде, чем он откроет свои ворота, высокочтимый сеньор, советую поберечь вам голову! Она будет послабее, чем крепостной камень!

Графу Солсбери не понравилась эта шутка, но пока он раздумывал, что бы ему такого плохого сделать с остряком, того и след простыл.

Вслед за Шартром, в конце того же августа, был взят Жанвиль, не считая многих небольших крепостей и городков, попадавшихся англичанам на пути.

И вот граф Солсбери, Томас де Монтегю, вышел со своим войском к Луаре. Заветная река! Сколько прекрасных замков выстроили французы по ее течению!

Первым из них был Орлеан, один из самых красивых и богатых городов Европы! Это был и крупнейший торговый центр с зерновым рынком, и мощная крепость, и город-покровитель наук — университет Орлеана не уступал парижскому.

Но нападать на город принцев крови Солсбери просто так не решился. Нужно было подготовить тыл и фланги, внушить орлеанцам, что их дела плохи.

8 сентября на западе от Орлеана английский полководец взял Менг, 26 сентября — Божанси. Везде Солсбери оставлял сильные гарнизоны. Вверх по течению Луары с частью армии был послан граф Суффолк, который после трехдневной осады взял Жаржо, а за ним — Шатенёф.

12 октября 1428 года в городке Оливье, южном пригороде Орлеана, две армии — Солсбери и Суффолка — соединились, и английские полководцы стали вырабатывать стратегию стремительного и победоносного нападения на Орлеан.

К тому времени планы англичан для французов уже были ясны как день. Город готовил к осаде опытный воин, ветеран многих сражений, Рауль де Гокур. Когда-то юношей он начинал свою карьеру стольником у Карла Шестого Безумного. Теперь же он был первым камергером Короны Буржского государства, военным советником Карла Валуа, капитаном Шинона и губернатором Орлеана. На последнюю должность его не так давно назначил Карл Орлеанский, жадно следивший с далекого острова за победами и поражениями своих соотечественников, соратников, друзей.

Де Гокур приказал опустошить все окрестности города: были сожжены деревни, усадьбы и мельницы; разрушены мосты, церкви и монастыри; даже вырублены все плодовые деревья в округе. В город ввезли мощную артиллерию, много боеприпасов и продовольствия. Гарнизон был не очень велик — 500 человек, но де Гокур создал ему в помощь 34 отряда милиции из жителей — по количеству городских башен.

На том берегу Луары, где местность называлась Солонью, Орлеан прикрывала сильная крепость моста — Турель, а ее, в свою очередь, оборонял деревянный барбакан.

Подступиться к Орлеану было нелегко, и когда 12 октября 1428 года англичане в количестве четырех тысяч солдат, подтягивая осадные машины, подошли к городу, они увидели неприступную крепость с пиками высоких башен, выходившую одной стеной на вечернюю Луару. Именно тогда стратег Солсбери и понял, что рассчитывать на штурм города невозможно. Их войско подтаяло по дороге — нужно было оставлять гарнизоны в занятых городах. Что до Орлеана, тут надо было иметь не четыре, а те самые пятнадцать тысяч человек, о которых он говорил Бедфорду, чтобы накрыть такой город одной штормовой волной. Они могли взять Орлеан только измором и непрекращающимися бомбардировками.

Солсбери велел переправить на заветный для англичан левый берег Луары, в Солонь, артиллерию и приказал беспощадно бомбить деревянный барбакан перед Турелью. Через три дня французы оставили барбакан и перешли в Турель, а 23 октября им пришлось покинуть и крепость моста. Отступая, защитники Орлеана взорвали две арки орлеанского моста через Луару, ведущего к башне Шатле и городским воротам Дю Понт, и на его обрубке, со стороны города, построили баррикаду.

Это была первая победа англичан под Орлеаном и первое поражение французов у стен второго по важности города после Парижа.

Солсбери был доволен. 24 октября английский полководец встал как всегда рано. Вместе со штабом он переправился с правого берега на левый, чтобы осмотреть взятую накануне Турель — осмотреть на предмет скорейшего восстановления. Крепость моста была о четырех головах: две высокие башни были обращены к живописной Солони, две другие смотрели на Орлеан. В то утро в окошко правой из двух башен всматривался в укрепления французского города, который собирался скоро взять, и граф Солсбери.

— Мы будем отбирать у них кусок за куском, — сказал он стоявшему рядом графу Суффолку, — пролет моста за пролетом, камень за камнем…

Он не договорил: что-то громыхнуло — далеко, за Луарой. Эхо пронеслось над тихой осенней водой и ушло к лесам Солони. А потом земля содрогнулась под ногами англичан. Задрожали стены.

— Милорд! — окликнули его сзади. — Осторожно, стена!

Солсбери обернулся, а потом, поддавшись неведомому чувству, поднял голову. Он увидел, что стена оседает. Полководец отступил, но было поздно. Огромный камень, отколовшийся от крепостной стены, уже летел неровным острым краем прямо на него, как боевой топор великана. Последнее, что вспомнил граф Солсбери, это окрик оборванца на улицах Шартра: «Советую поберечь вам голову, высокочтимый сеньор, она будет послабее, чем крепостной камень!» Со стен Орлеана, который он собирался брать, выстрелила длинноствольная бомбарда — громовая штука для любой крепости, и бьет далеко! Один только выстрел — в отместку за вчерашнюю победу. Каменное ядро ударило в крепостную башню Турели, и стена не выдержала как снаружи, так и внутри. Часть ее обвалилась, и острый камень сразил полководца. Он снес ему пол-лица вместе с левым глазом. Солсбери подхватили на руки, стали звать врача. Перевезли опять на правый берег, затем отправили в Менг. Там он и умер, так и не приходя в сознание, через шесть дней, удалившись в ту неведомую страну, где его поджидал друг и товарищ герцог Кларенс.

Когда Бедфорд узнал о смерти графа Солсбери, то стал мрачнее тучи:

— Воистину, это невосполнимая утрата для английского оружия, — искренне признался он. — Второго такого полководца нет и не будет.

Но подумал регент и о другом, чем делиться ни с кем не стал. Если бы Солсбери погиб в битве, тогда другое дело. А тут — судьба, иначе не скажешь. Лорд Бедфорд решил, что подобное начало — плохое предзнаменование, но с гневом на самого себя отбросил эти мысли. Всемогущим регентом был немедленно назначен новый главнокомандующий — как все и предполагали, им оказался граф Суффолк, Вильям де Ла Поль. Ему в помощники определили «Сторожевого пса Англии» — седьмого лорда Талбота, «Беспощадного Джона», графа Шруссбери.

Все, что французы взорвали, сожгли и сломали, англичане восстанавливали с невероятной быстротой. Они укрепили разрушенный монастырь св. Августина недалеко от барбакана, являвшийся маленькой крепостью, восстановили сам барбакан, углубили вокруг него ров и стали надежно укреплять Турель.

Англичане должны были врасти в землю вокруг Орлеана, и пока это у них получалось. Но взять город в плотное кольцо осады у них не хватало сил — для этого нужно было строить крепко связанные друг с другом укрепления вокруг города и пополнять ряды бойцов. Этим пробелом, а также сменой полководцев и воспользовались французы. В конце октября в Орлеан вошли отряды дофина, итальянские арбалетчики и наемники-гасконцы, общим числом не менее тысячи. Подкрепление во главе с Орлеанским Бастардом, главнокомандующим, привели лучшие капитаны Буржского королевства — маршал де Буссак, Ла Ир и Потон де Ксентрай.

В начале ноября весть о начавшейся осаде Орлеана и потере множества городов вокруг него дошла до деревни Домреми, которую жители к тому времени почти восстановили. Для Жанны это было шоком — англичане шагают по земле Франции, а ее, посланницу неба, никто не хочет слушать! Она мало что знала о своем родном отце, Людовике Орлеанском, но понимала, что сейчас враг угрожает вотчине ее брата — того человека, который двадцать один год назад, будучи шестнадцатилетним мальчишкой, привез ее сюда, в Домреми. По просьбе отца укрыл от угрозы, которую сейчас она, конечно же, плохо себе представляла. И который сейчас был пленником все тех же проклятых англичан!

«Береги себя отныне! — вспоминала она напутствия монахов-францисканцев в Нефшато. — Теперь ты нужна Франции и тому, кого называешь дофином! Слушайся Господа и жди означенного свыше часа!»

Жанна поняла — этот час настал. Более откладывать она уже не могла. И ничто не способно было ее остановить.

Англичане не остались в долгу у французов, пополнявших свои ряды для грядущей битвы.

В начале декабря Джон Талбот и лорд Скейлз привели под Орлеан новые силы. По указанию Суффолка «Сторожевой пес Англии» построил на правом берегу, к западу от города, мощный форт Сен-Лоран, где расположился штаб английских войск. В то же время Талботом был возведен форт на острове Шарлеман и форт Сен-Приве на южном берегу Луары — в Солони. С юга также грозили Орлеану недавно завоеванная сильная крепость Турель, барбакан и форт Августинцев, которыми командовал один из лучших английских капитанов — Вильям Гласдейл. К тому же в начале зимы на помощь англичанам подошли полторы тысячи бургундцев.

Артобстрелы продолжались ежедневно. Англичане были так уверены в себе, что в ночь с 1 на 2 января, когда шел снег с дождем, предприняли попытку взять город штурмом — они приставили лестницы на вал у Ренарских ворот и уже хотели было подобраться к стенам, но дозорные заметили их и забили тревогу. Отпор был таким стремительным, что англичане очень быстро поняли всю несостоятельность своих необузданных желаний.

6 января орлеанцы ответили вылазкой в стан врага и захватили несколько пленных, а умелый артиллерист выстрелом из кулеврины снес часть крепостной крыши Турели, которая рухнула и задавила с десяток врагов. Но все это были, так сказать, приветы на расстоянии, и ни к чему решительному они не вели. А французским капитанам так хотелось схватки!

В середине января могучий Ла Ир и Жак де Шабанн Ла Паллис выехали с войском из Ренарских ворот и встали напротив бастиона Сен-Лоран, тем самым вызывая англичан на бой. Но те не ответили на вызов, и разочарованные капитаны ушли в город, напоследок разбранив англичан последними словами. Англичане ждали подкрепления в лице Джона Фастольфа, который вскоре должен был выступить из Парижа с войском и провиантом.

7

— Ты собралась куда-то? — спросил у Жанны отец, когда она в своей комнате складывала нехитрые пожитки в мешок — хлеб, кровяную колбасу, овощи. Непоседу Жанну выдала прислуга. — Скажи — куда?

— В Вокулер, — сухо ответила девушка.

Наступил январь, и Жанна решила — ждать больше нельзя. Она знала это, так ей сказали. Зимой мало кто воюет, но весной все должно решиться. И к этой самой весне она должна быть у дофина в Бурже. За это время ей должны были поверить многие люди, которые поначалу обязательно примут ее за сумасшедшую. Опасной и полной горьких обид представлялась ей эта дорога. Но отказаться от нее она не могла.

— Повтори… — Жак д’Арк не поверил своим ушам.

Более всего его поразили даже не пожитки, а оружие, которое было приготовлено вместе с ними, — простенький меч, ножны для него и охотничий нож.

— Я же сказала — в Вокулер, к сиру де Бодрикуру.

Злость и раздражение ослепляющей силы подкатили к сердцу уже немолодого воина, он даже схватился рукой за шею.

— Зачем?!

— Ты знаешь — зачем! — обернулась к нему Жанна. — Орлеан в осаде, но только я могу помочь своему дофину. И Робер де Бодрикур не посмеет отказать мне — он даст мне солдат и отправит к Карлу Валуа. Так сказал мне Господь!

От ярости голова закружилась у Жака д’Арка. Все, что говорила Жаннета, было издевательством над ним, ее отцом, над здравым смыслом! Это был возмутительный бред и наваждение!

— Тебя уже однажды отправили домой, — тихо сказал он. — Хочешь еще раз испытать терпение капитана де Бодрикура?

— Теперь все будет иначе, — также тихо ответила девушка. — Дофин в опасности, и Робер де Бодрикур сделает так, как я ему скажу.

— Я не пущу тебя.

— Попробуй, — заворачивая в тряпку хлеб, еще тише сказала она.

— Я не пущу тебя, Жаннета! — вырвалось у него, да с такой силой, что почти тотчас на пороге появилась Изабелла де Вутон. О том, что Жанна готовится в путь, уже знал весь дом. —Слышишь меня?! — голос прогремел над самым ее ухом. Жак д’Арк едва сдерживался, чтобы не встряхнуть ее как следует.

— Не смей на меня кричать! — лицо вновь обернувшейся к нему Жанны было искажено гневом. Она не видела матери — только отца, человека, который никогда не понимал ее и не верил ей.

— Надо же! — Жак д’Арк хлопнул себя по бедрам. — Для меня ты все равно — моя дочь. И если нужно, я тебя отлуплю, и как следует! Как посоветовал Робер де Бодрикур, к которому ты собралась! Ясно?

— Только попробуй!

— Отлуплю! — еще ближе шагнул он к ней.

— Не посмеешь!

— Еще как посмею! Я выбью из тебя эту дурь! Сейчас и выбью!

Он хотел было ухватить ее за плечо, но она отпрянула, схватила со стола меч и отступила назад, держа сталь наготове.

— Не подходи! — вспыхнув, порывисто дыша, проговорила она, вытягивая оружие вперед. — Не подходи, или я тебя ударю!

Все знали, как ловко их Жаннета владеет мечом, и если она говорила, что может ударить, именно так и могло случиться на самом деле.

— Ты угрожаешь мне?! — он сжимал кулаки. — Угрожаешь — мне?!

— Не смей дотрагиваться до меня, — холодно сказала она. — Ты — жалкий крестьянин, а я — принцесса! Вы больше мне не ровня. Я знать вас не знаю. И не люблю вас. Не хочу больше любить…

Изабелла де Вутон, стоявшая в дверях, закрыла лицо руками. Если Жака д’Арка захлестнули гнев и ярость, как и Жанну, тут они друг друга стоили, то ее — отчаяние и боль.

— Да как же ты смеешь? — Жак д’Арк глаз не сводил с дочери. — Сколько лет мы нянчились с тобой, укладывали тебя спать, спасали от болезней, отдавали тебе все сердце… Как же ты смеешь? Как язык твой смог такое произнести? Твоя мать, королева, отказалась от тебя — отдала нам. И вот это — твоя благодарность?

Жанна порывисто дышала, рука с мечом уже опускалась вниз. Жак д’Арк не двигался с места. Неожиданно он обмяк; точно в одно мгновение лишившись сил, вымолвил:

— Ты — маленькая дрянь, Жанна… — Он посмотрел в ее глаза. — Если бы ты была моей дочерью, я бы утопил тебя своими руками.

— Но ведь я не твоя дочь, верно? — Жанна чувствовала, что смертельно оскорбила этого человека, нянчившего ее, спасавшего во время беды, даже ласкового и нежного — именно с ней, понимала, что теперь совершает глупость за глупостью, но остановиться не могла. Гордо подняв голову, она вопросительно добавила. — А ты — не мой отец?

— Ты не моя дочь, — согласился Жак д’Арк. — А я — не твой отец.

В груди Жанны больно сжималось сердце.

— Тогда и не тебе судить меня, — тихо сказала она.

Жак д’Арк кивнул:

— Не мне. — Он отвернулся. У самого порога оглянулся на дочь. — Ты и впрямь могла бы ударить меня мечом?

— Не знаю, — опуская глаза, ответила она.

Отец кивнул:

— Надеюсь, что Бог простит тебя.

Жак д’Арк вышел из ее комнаты. Очень много тишины было в эти секунды — тишины, от которой девушке хотелось плакать.

— Что ты наделала? — спросила Изабелла де Вутон. — Господи…

Жанна увидела лицо матери, и сердце ее оборвалось. Она оскорбила их, растоптала все двадцать лет жизни, наполненные их любовью к ней. Даже когда она видела погибающих односельчан от рук бургундцев, не так страшно было ее сердцу. Глаза Изабеллы де Вутон отчаянно блестели, слезы катились по щекам. «Господи, Господи…» — повторяла она. Жанна не могла этого вынести.

— Прости меня, — глядя на мать, неожиданно для себя самой сказала она. Это прозвучало так по-детски для человека, державшего в руке меч. — Прости, мама, прошу тебя…

— Отец сказал тебе — Бог простит, — ответила та и, опустив голову, тоже вышла из комнаты.

За порогом промелькнуло лицо любопытного Пьера. Ее восемнадцатилетний брат понял — в эти минуты случилось что-то плохое, непоправимое.

Жанна положила меч на стол, закрыла дверь. Сердце не переставало болеть. Больно и горько ей было. Губы девушки задрожали сами собой. Она всхлипнула один раз, другой и повалилась на кровать, сворачиваясь калачиком, даже не пытаясь сдержать слезы.

Интерлюдия

И вновь перед ней был Вокулер — грозный замок Робера де Бодрикура, хозяина здешних мест, хмурой тенью стоявший над холодным Маасом. Снег лежал на крышах крепостных башен, серое зимнее небо касалось острых шпилей. Народ суетился, в крепость въезжали повозки с провиантом. Много было солдат в эти дни в замке — Вокулер готовился к возможной войне.

Почти месяц Жанна прожила у Дюрана Лассара в Бюрей-Ле-Пти. Он приютил ее. В тот день, когда она ушла из дома, Жанна знала наверняка, что больше туда не вернется. Для нее открывалась одна дорога — во Францию, даже если никто там ее не ждал.

Надеясь на рыцарей Робера де Бодрикура — Новелонпона и Пуланжи, она рассчитывала вновь увидеться с капитаном кастелянства.

В замке ее встретил Жан де Новелонпон — светловолосый молодой мужчина, ее рыцарь, без доспехов он выглядел непривычно. Но ему шла одежда дворянина, решившего позабыть о войне: теплые штаны и высокие кожаные сапоги, добротное шерстяное сюрко, подбитое мехом. На широком кожаном поясе, у левого бедра, был меч, у правого — кинжал в широких ножнах. Жанна знала, что выглядит бедно — уходя из отцовского дома, она почти ничего не взяла с собой. Любимое красное платье да полушубок.

— Здравствуй, Жанна, — он галантно поклонился девушке. — Сир де Бодрикур скоро примет тебя… Что ты думаешь, милая Жанна, — улыбнулся ей Новелонпон, — не стоит ли нам отказаться от нашего истинного короля и всем превратиться в англичан?

Дурные вести из-под Орлеана шли во все концы света. Но в Вокулере их ждали с особым волнением, ведь благополучие кастелянства Робера де Бодрикура, на окраине Франции, отделенного от нее вражеской Бургундией, напрямую зависело от силы Буржского королевства Карла Валуа. Сдай король позиции, заставь его англичане бросить все города на Луаре и отступить в Прованс, чего враг и добивался, Вокулер был бы раздавлен быстро и беспощадно.

— Не шути так зло, Жан, — она выглядела очень серьезной. — Я буду вновь просить сира да Бодрикура дать мне провожатых, чтобы они отвели меня к дофину.

Теперь Робер де Бодрикур смотрел на представшую перед ним девушку другими глазами. Дело с чудачкой Жаннетой из семьи д’Арков оказалось запутанным и сложным. Ей заинтересовались не на шутку. И если молодой Рене Анжуйский задавал о Жанне столько вопросов, а теперь еще решил посмотреть на нее сам, просто настаивал и даже требовал, то было ясно, откуда ветер дует. Девица понадобилась властной и мудрой Иоланде Арагонской, матери Рене, теще короля. Но какие у нее были планы на эту самую Жаннету? Что она от нее хотела? Неужели слухам о Деве-спасительнице, которые бродили по округе, и судьбе этой захолустной принцессы суждено было пересечься? Если так, то королева четырех королевств превзошла бы самое себя!

— Я слушаю вас, Дама Жанна, — сказал он.

В приемной зале остались оба рыцаря — Жан де Новелонпон и Бертран де Пуланжи.

— Вы не забыли, сир де Бодрикур, моего первого прихода к вам?

Он улыбнулся:

— Как тут забудешь, Дама Жанна. Думаю, мой дорогой Бертран тоже не забыл его. — Жанна обернулась, и Пуланжи чуть заметно поклонился ей. — Что же вновь привело вас ко мне?

— Я вам уже говорила, сир де Бодрикур, что королевство, как и вся земля, принадлежит не дофину Карлу, но моему Господину. Я также говорила, что мой Господин хочет, чтобы дофин стал королем и владел Францией.

— Помню, — многозначительно кивнул Робер де Бодрикур, — ваш Господин — это Царь Небесный…

— Но для исполнения Его воли дофину Карлу нужна я, сир де Бодрикур. Мой Господин обращается ко мне все чаще. Это Он сказал мне, чтобы я пришла к вам.

Капитан Вокулера диву ей давался: воистину, она сразу брала быка за рога, во второй раз — и с тем же упорством! Да нет — с десятикратным.

— Орлеан в опасности, и это еще не все беды, что случились с нами. Если мы будем медлить, Францию ждут великие беды. Я вновь пришла к вам, сир де Бодрикур, чтобы просить вас отвести меня к дофину. Я должна сказать ему, чтобы он держался крепко и не воевал со своими врагами до положенного срока. Ибо мой Господин пошлет ему помощь не позднее середины великого поста.

Капитан Вокулера прикрыл лицо рукой и, смежив веки, мягко размял глазные яблоки — он подустал за сегодняшний день. Когда он слушал эту девушку, то ему казалось, что весь мир немного сошел с ума. И он, умудренный опытом человек, спятил вместе со всем миром. Робер де Бодрикур отнял от лица руку и вновь посмотрел на Жанну.

— Я не устану повторять: в помощь дофину мой Господин выбрал меня, — как ни в чем не бывало продолжала девушка. — Я должна быть в урочный час у короля, и я пойду к нему, даже если бы мне пришлось ради этого стереть ноги до колен! Потому что никто на свете — ни короли, ни герцоги не смогут спасти Французское королевство. Никто, кроме меня! Я могла бы прясть возле моей матери, как другие девушки, но это от меня не зависит, сир де Бодрикур! Нужно, чтобы я шла. Потому что я выбрана Царем Небесным — освободить Орлеан и повести дофина к миропомазанию в Реймс, где он станет королем!

Робер де Бодрикур едва заметно кивал. Его рыцари напряженно молчали. Твердый голос этой самой Жаннеты, ее уверенность просто завораживали! Околдовывали. Итак, она освободит Орлеан и поведет Карла Валуа к миропомазанию. Великолепно! Невероятно…

— Знаете, Дама Жанна, а вы пришли вовремя, — сказал он.

— Вовремя? — девушка не понимала его. — Что это значит?

Робер де Бодрикур загадочно улыбнулся:

— Вас хотел бы увидеть один влиятельнейший вельможа. У меня даже есть охранное свидетельство на ваш проезд по всем его владениям. Он наслышан о вас и пожелал встретиться с вами.

— Кто же он?

— Герцог Лотарингский, Карл Второй. Видите ли, по округе ходят слухи, что в нашем краю растет Дева, которой суждено спасти Францию. — Бодрикур развел руками. — Правда это или нет, я не знаю. Но вы, Дама Жанна, претендуете на эту роль. И вот, молва о вас докатилась до двора герцога Лотарингии. Кстати, его молодой зять также хотел бы познакомиться с вами.

— А кто его зять? — настороженно спросила Жанна.

— Его зять — герцог Барский, Рене Анжуйский, сын королевы Иоланды Арагонской, да хранит их обоих святой Михаил.

Девушка нахмурилась:

— Я, кажется, слышала о ней — об этой королеве… Иоланде.

Робер де Бодрикур едва не расхохотался — сдержался.

— Немудрено, Дама Жанна! Иоланда Арагонская — теща нашего с вами короля, Карла Седьмого Валуа, которого вы так упорно и так смело, — он сделал ударение на последних словах, — изволите называть «дофином».

Глаза Жанны вспыхнули — вот оно!

— Да-да, — уловив ее чувства — радость и восторг, закивал Робер де Бодрикур. — От вашего визита к Карлу Лотарингскому и Рене Анжуйскому будет зависеть то, примет ли вас и Карл Валуа.

— Я поеду! — подавшись вперед, сказала девушка.

— Не сомневаюсь, — кивнул капитан Вокулера. — Это ваш золотой шанс, Дама Жанна, попасть в Шинон, где сейчас расположился двор его величества. Говорят, вы хорошо владеете мечом и даже копьем, — капитан Вокулера взглянул на Жана Новелонпона, тот поклонился своему патрону, — а также другим оружием, — прекрасно! Карл Лотарингский и его зять обожают устраивать турниры. Они, благодарение Господу, ни с кем не воюют, держат нейтралитет, поэтому дерутся друг с другом. — Он переглянулся с рыцарями. — У них много свободного времени! Вам будет интересно посмотреть на то, как рыцари вышибают друг друга из седел! Если уж вы решили пренебречь домашним хозяйством и взяться за военное дело…

— Для домашнего хозяйства найдется женских рук! — самоуверенно выпалила Жанна.

— Вот и отлично, поезжайте смело, — в который раз кивнул Робер де Бодрикур. — Мои рыцари будут сопровождать вас, — он указал рукой на Бертрана Пуланжи и Жана Новелонпона. Сделав паузу, капитан крепости бросил недвусмысленный взгляд на бедный наряд девушки. — Вот только моя супруга подберет вам несколько платьев — и сразу в путь.

— Я даже не знаю, как благодарить вас, сир де Бодрикур…

Он увидел в глазах девушки слезы, и они тронули его. Но разве мог суровый и прагматичный капитан Вокулера понять в полной мере, сколько значил этот разговор для его просительницы! Ворота, в которые Жанна готова была стучаться до последних сил, претерпевая унижения и страдания, неожиданно распахнулись перед ней сами.

Девушка плакала от счастья, и сердца трех мужчин отзывались на слезы юной принцессы, чьи помыслы были так чисты, лицо — прекрасно, и восхитительна стать. Но двое из этих мужчин, при своем капитане, старались не выдавать своих чувств. Впрочем, они тоже были счастливы, особенно Жан, — им предстояла совместная поездка ко двору герцога Лотарингского.

— Ну, милочка! — посетовал на ее слезы Робер де Бодрикур и переглянулся с затихшими рыцарями. Он встал со своего капитанского трона и подошел к «чудесной девушке», которую про себя называл проще — «чудачкой». — Перестаньте, перестаньте! — Бодрикур уже по-отечески обнимал ее за плечи. — Сейчас нам принесут вина, а потом ваш друг и мой доблестный рыцарь Жан де Новелонпон покажет вам оружейную комнату Вокулера. — Он гладил девушку по черным волосам. — Клянусь, вы такого еще не видели! Копья, мечи, топоры, арбалеты. Есть турецкие ятаганы. А какие молоты, с тремя головами, как у дракона, на цепях. Я уже не говорю об арбалетах! — Бодрикур поймал взгляд готового немедленно приступить к демонстрации оружия Новелонпона. — Одним словом, все, как вы любите. Главное — никакой пряжи! Подберите себе меч получше, Жан поможет вам. И завтра же — в путь!

На ночлег Жанна остановилась в богатом семействе Руайе, у друзей Бодрикура. Девушку окружили заботой, как того заслуживало ее происхождение. Но Жанна долго не могла заснуть, все думала, мечтала. Ее ждала Лотарингия, двор герцога Карла.

Новый, удивительный мир…

Часть пятая. Блистательный Рене Анжуйский

В январе 1429 г. на площади замка в Нанси Жанна д ’ Арк верхом на лошади приняла участие в турнире с копьем в присутствии знати и народа Лотарингии.

(Из «Бюллетеня Общества археологии и Лотарингского исторического музея», Нанси, 1929 год)

Я, Рене Анжуйский, Ваш брат, знаю, что Вы находите удовольствие в слушанье новых историй и сказаний, и потому я решил создать для Вас трактат, наиполнейший из известных мне, о тех способах, как, по моему разумению, должен проводиться турнир при дворе или во всех марках Франции и как многие сюзерены любят устраивать их.

(Из «Книги турниров», написанной Рене Анжуйским в зрелые годы и посвященной родному брату Карлу)

1

Они выехали на рассвете следующего дня. От Вокулера до Нанси было немногим более десяти лье — несколько часов езды рысью. Отправились всемером — Жанна, Бертран де Пуланжи, Жан де Новелонпон и четверо вооруженных слуг. Начинались лесистые холмы, окружавшие Вокулер с востока, кони мягко наступали в выпавший за ночь снег. Жанне отыскали добротное платье и теплую верхнюю одежду — меховой полушубок. Платок укрывал ее лицо, а голову венчала шапка госпожи де Бодрикур.

— Чему вы улыбаетесь, Жанна? — спросил более старший и серьезный Бертран де Пуланжи. — Улыбка просто цветет на ваших губах!

— Слава Богу, улыбка не цветы и может распускаться когда угодно, даже зимой, — ответила девушка.

Улыбалась она вот почему. Сегодня утром Жанна случайно оказалась свидетельницей напутствия, которое давал своим рыцарям Робер де Бодрикур. «Если что-нибудь случится с нашей милой чудачкой, будете отвечать за нее головой — перед самой королевой Иоландой. Чтобы ни один волос!..»

Тут она вошла в залу, и трое мужчин умолкли, встретив ее галантными поклонами и одарив дружелюбными улыбками. Она не обиделась за «чудачку». Во-первых, чудачка была «милой», а во-вторых, ее жизнью дорожили. Но только странно, думала Жанна, почему эта самая королева Иоланда, ничего о ней не зная, так заботится о ней? Жанна не спросила, получилось бы, что она подслушала разговор своих покровителей.

Было около полудня, когда они проезжали мимо города Туля. Не слишком приятные воспоминания! Жанна горько усмехнулась, вспомнив, как Жюльен громко кричал: «Она обещала на мне жениться, святой отец! Заставьте ее! Жанна — моя невеста!» Вот бедняга…

Вскоре их встретил разъезд из двух десятков воинов, лотарингцы спросили, кто они такие есть, но бумага с печатью герцога мгновенно охладила пыл офицера и солдат. Они проследовали дальше.

Быстро стемнело. По обеим сторонам дороги все чаще возникали деревни и небольшие городки. Черные пики шатров деревенских церквушек поднимались вверх. Огоньки теплились в окнах домов. Около семи вечера, на фоне синего зимнего неба, окруженный лесами, впереди темной скалой показался город с множеством башен. Жанна еще не видела таких больших городов! Перед ней открывалась столица Лотарингии — Нанси. Но стоило ей подумать о предстоящей встрече — уже неизбежной! — как у Жанны перехватило дыхание: там ее ждали знатные вельможи, и ей, девушке, выросшей в деревне, скоро придется говорить с ними. Но ее кровь, знала Жанна, не даст ей спасовать — ни перед одной знатной особой. Потому что в ее жилах — кровь Франции самой чистой пробы. И она докажет это обоим герцогам — старому и молодому!

— Ты, Жанна, точно собралась в бой, — присмотревшись к девушке, на этот раз заметил светловолосый Жан де Новелонпон. Она так и притягивала его взгляд.

— Так и есть, — откликнулась девушка, держа поводья лошади.

— Не волнуйся, я буду рядом и смогу защитить тебя, — взволнованно и очень серьезно сказал рыцарь.

Жанна благодарно улыбнулась ему. Улыбнулся трогательному диалогу и Бертран де Пуланжи.

Городской мост был опущен, ворота открыты — в столице Лотарингии намечался рыцарский турнир, на который съезжались многие немецкие бароны. Ожидалось прибытие герцога Савойского, Амедея Восьмого, с большой свитой. Должны были пожаловать и бургундцы. Вот только большого наплыва французских рыцарей из соседних провинций не намечалось — их турниры и так не прекращались. Только дрались они не затупленным оружием, а боевым — одни на стороне Карла Валуа, другие под знаменем англичан и герцога Филиппа.

Нанси был взволнован, и Жанна сразу почувствовала это, как только они въехали в город и устремились по его улицам. Во всем было предчувствие карнавала, праздника, которое она, провинциальный житель, в полной мере никогда не ощущала раньше. Тут проходили факельные шествия под рыцарскими стягами, устроенные слугами того или иного вельможи, тут звучала музыка — много музыки! Менестрели и жонглеры всех мастей стекались на такие представления — на турнирах им всегда были рады, здесь можно было хорошо подзаработать, понравиться знатному сеньору и получить вызов в его замок. Постоялые дворы полнились, таверны гудели. Молодые оруженосцы готовы были еще до начала турнира вступить в бой с будущим противником, споря, чей господин благороднее и отважнее! Окна многих домов и гостиниц были закрыты стягами с гербами рыцарей, которые уже заявили о желании скрестить турнирные мечи.

Всеобщее ликование и предощущение праздника зажгли глаза Жанне ярко, сердце ее билось особенно скоро в эти минуты. Как бы ей хотелось попробовать себя на ристалище! Ведь она тоже — воин! Но она ничего не сказала об этом желании своим рыцарям — еще поднимут на смех! Все-таки для них она — девчонка…

Они поселились на одном из постоялых дворов, где Бертрана де Пуланжи и Жана де Новелонпона хорошо знали. Ведь они не раз сопровождали своего патрона Робера де Бодрикура в столицу Лотарингии — к герцогу Рене Анжуйскому.

Жанна заметила, что оба рыцаря в нерешительности. Они раздумывали, стоит ли своим приездом беспокоить обоих герцогов сегодня.

— Подождем с визитом до утра, — сказал рассудительный Бертран де Пуланжи.

— Нет, — возразила Жанна. — Кто-нибудь из вас пойдет во дворец нынче же и отдаст письмо герцогу Рене. Пусть он решает — ждать нам до утра или принять нас сразу и накормить ужином, как подобает добрым хозяевам.

Рыцари переглянулись — их Жаннета просто менялась на глазах. Прихватив двух слуг, во дворец отправился Бертран де Пуланжи.

— Как ты думаешь, Жан, у меня достойное платье? — когда они остались наедине, спросила девушка. — Я ничего не понимаю в этом…

— Даже если бы ты была одета в обычное деревенское платье, ты выглядела бы не хуже, — сказал рыцарь.

— Спасибо тебе.

— Я хотел с тобой поговорить, Жанна…

Она подняла на него глаза.

— О чем?

— Тот мальчишка, из Туля, вы и впрямь говорили о замужестве?

Жанна улыбнулась.

— Конечно нет.

— Но ведь ты уже взрослая девушка. Неужели тебе ни разу не приходила мысль о том, что ты когда-нибудь могла бы стать женой, матерью? — Жанна прочитала в его глазах ту печаль, которую если и замечала раньше, то не придавала ей никакого значения. — Ты очень красива, прекрасна, ты…

— Не надо, Жан, — сказала она.

— Но… почему? — Он не просто спрашивал — умолял ее. — Ответь, прошу тебя!

Девушка кивнула:

— Я думала об этом, когда-то. Быть женой, матерью. Но для себя все решила — еще тогда, в саду отца…

— Решила — что?

— Я сохраню свою непорочность и буду служить Господу. Это моя судьба.

— Ты могла бы все изменить!

— Стать такой, как все?

— Да…

— Нет, Жан, все уже решено. И ты не будь таким, как другие, — совершенно серьезно сказала она ему. — Разве я могу забыть, сколько ты сделал для меня? Ты был одним из немногих, кто выслушал и поверил мне. Оставайся же до конца преданным другом. Мне очень нужна твоя дружба…

Светловолосый рыцарь Жан де Новелонпон вздохнул:

— Был бы у меня противник, я вызвал бы его на поединок. Но глупо ревновать к Господу Богу.

Девушка кивнула:

— Ты все понимаешь, мой милый Жан.

Вскоре вернулся Бертран де Пуланжи. Поглядел на кислую физиономию боевого товарища, на притихшую Жанну.

— Что, Бертран? — спросила она.

Жанна, казалось, точно и забыла, куда и зачем он ездил!

— «Что, Бертран?» — удивился Пуланжи. — Да что тут у вас происходит? — Он недоуменно покачал головой. — Тебя ждут во дворце! Нас ждут! Одевайтесь!

Жанна была права, послав Пуланжи к обоим герцогам. В приемной он сообщил дежурному офицеру, что в Нанси приехала Дама Жанна и рыцари де Бодрикура. Герцог Рене Анжуйский отвлекся от ужина и немедленно вышел к рыцарю.

— А, Бертран! — воскликнул он. — Вы привезли ее?

— Да, монсеньер, — поклонился тот.

— Великолепно! — воскликнул молодой человек. — Идите, летите за ней! Мы ждем вас! Да, и вот что еще… — Он цепко взглянул на Бертрана де Пуланжи. — Когда вернетесь с Дамой Жанной, сделайте так, чтобы офицер вызвал именно меня. Я тоже предупрежу стражу. Там много народу — она может замкнуться. Для нее такое в новинку. Я первый хочу поговорить с ней.

Бертран де Пуланжи пообещал выполнить его указание. И вот теперь, как можно скорее переодевшись, они торопились на ужин во дворец. Город по-прежнему веселился и, кажется, даже не думал о сне. Втроем они прибыли во дворец, офицер немедленно отправился наверх, потом вернулся. Другой офицер проводил их в одну из приемных зал, чьи стены сплошь украшало боевое оружие.

И вот к Жанне вышел молодой человек — ее ровесник. Если не младше. Она как зачарованная смотрела на него. Он был строен и легок; смугл; его густые и черные, как смоль, волосы немного вились. Большие карие глаза смотрели горячо. Твердый подбородок и высокий широкий лоб выдавали волю и ум. В правом ухе сверкала тяжелая золотая серьга. На пальцах крепких, но изящных рук всеми цветами радуги переливались перстни. А как он был одет! Жанна сиротинушкой ощутила себя рядом с ним. Тут и штаны ми-парти из тончайшего шелка — золотого и лазурного цветов, говорившего о королевской крови молодого герцога; и только входивший в моду смело облегающий фигуру парчовый жакет, иссиня-черный, с подбитым мехом куницы воротником и легкими дутыми рукавами; талию Рене перехватывал широкий кожаный пояс тончайшей выделки, кривой кинжал в усыпанных бриллиантами ножнах тянулся к правому бедру. В широкий берет, заломленный набок, впилась дорогая бриллиантовая брошь. И при том молодой человек был мужественным и рыцарственным. Жанна обмерла, когда увидела такую красоту. Никто из людей, которых она знала раньше, не одевался так! И не казался ей так ослепительно красив…

Молодой человек улыбнулся девушке открыто и просто:

— Так вы и есть Дама Жанна?

— Да, — тихо ответила она.

Хотела ответить громче, но получилось тихо. Молодой человек щелкнул пальцами. Появился юный паж, одетый, как заметила Жанна, едва ли хуже, чем его господин.

— Проводи господ рыцарей в трапезную залу, — приказал он.

Бертран де Пуланжи и Жан де Новелонпон поклонились и проследовали за пажем. Они остались одни. Только стража у дверей, но она — не в счет.

— Вы — ангел? — спросила она его.

Молодой человек неожиданно смутился, и даже румянец вспыхнул на его щеках.

— Не думаю, чтобы вы были искушены в комплиментах, — сказал он. — Мне писали о вашей трогательной непосредственности. А это значит, что вы говорите то, что думаете. — Он поклонился. — Я польщен. Рене Анжуйский, герцог де Бар, к вашим услугам. Другие титулы я опускаю. — Он посмотрел в ее глаза. — Вы еще лучше, чем мне говорили. А мне говорили о вас много хорошего.

— Робер де Бодрикур?

— И он в том числе, — кивнул герцог.

Он не просто смотрел на нее — молодой человек скрупулезно исследовал свою гостью. Тут смешалось два любопытства — его собственное и любопытство Иоланды Арагонской. Как неожиданно появилась эта девушка в его жизни — дальняя кузина! А ведь у них был общий прадед — король Франции, несчастный Иоанн Добрый, при котором Франция потеряла половину своих владений на континенте, а сам он умер в английском плену. Как неожиданно она появилась в жизни всего французского королевства! Час назад он прочитал письмо от своего военного советника и старшего товарища Робера де Бодрикура. Капитан Вокулера писал: «Приглядитесь к ней, монсеньер. Ее душа — чиста, сердце — кремень, а уверенности в собственных силах больше разве что у самого Господа Бога!»

Они поговорили недолго, и Рене Анжуйский остался доволен этой беседой. Бодрикур был прав: она — штучка! Тем лучше для Франции!

— Вам сейчас придется предстать перед всем двором, — сказал он. — Я бы хотел внести кое-какие изменения в ваш туалет.

— Я вам… не нравлюсь, Рене?

Они быстро перешли на дружеское обращение.

— Что вы, Жанна! Я не устану повторять, что вы — прекрасны. И все же… доверьтесь мне.

— Я в вашей власти, — согласилась она. — Уверена, дурного вы мне не пожелаете.

Молодой герцог вновь щелкнул пальцами, и вновь рядом с ним оказался юный паж, но уже другой. И тоже — щеголь.

— Скажи моей супруге, что я жду ее, и поторопись! Да, и пусть обойдется без фрейлин!

Через пять минут в залу вошла молодая женщина, чья цветущая внешность, сияющее лицо, легкость походки и роскошный наряд были во всем под стать самому герцогу.

— Позволь представить тебе, моя милая, Даму Жанну, которую мы так долго ждали! — отрекомендовал гостью Рене Анжуйский. — Моя жена, Изабелла.

Жанна поклонилась:

— Доброго вам вечера, герцогиня.

Та ответила поклоном, но куда более изящным. Жанна попыталась скрыть неожиданно родившееся в ее сердце щемящее чувство. Она все же была не истуканом и в полной мере могла оценить мужскую красоту. И даже могла позавидовать женщине, которой достался такой избранник!

— Мы очень рады, что вы согласились навестить нас, Дама Жанна, — сказала герцогиня. — Мой батюшка тоже с нетерпением ждет этой встречи.

— Прежде, чем мы представим гостям Даму Жанну, я бы хотел внести небольшие изменения в ее туалет, — сказал он Изабелле. — Составь нам компанию, прошу тебя. Для этого нам придется пройти в твои покои.

— Как скажете, герцог, — с улыбкой ответила та.

Они прошли в женскую половину молодых супругов, и тут же в руках Рене и Изабеллы стали появляться шарфы и платки, сверкающие драгоценности, перчатки и береты.

— Думаю, вот этот! — воскликнул Рене Анжуйский, вытащив из прочих тряпок легкий шелковый черный шарф, прозрачный на фоне горевшего камина. — И вот этот берет! — он уже держал в руках головной убор из парчи, с золотой пряжкой. — Вы разрешите, Жанна?

— Делайте со мной все, что считаете нужным, — вздохнула гостья, понимая, что ей не тягаться с этой парочкой счастливчиков, никогда и ни в чем не знавших беды.

— А к берету — вот этот черный жакет! — не унимался Рене.

— В этом случае мы должны предложить Даме Жанне и вон то платье из черного бархата, — добавила его жена. — Пусть все будет под стать одно другому. А к нему хорошо подойдет ожерелье, которое ты подарил мне на именины. — Она переглянулась с супругом. — Я с удовольствием одолжу его Даме Жанне. Сегодня она покорит сердца всех рыцарей герцогства!

— И не только! — кивнул Рене. — Даже чертовых бургундцев, будь они прокляты!

— А посему — выйди, милый, — подтолкнула мужа к выходу юная Изабелла. — Здесь уж мы разберемся сами!

Молодая герцогиня отрывисто и звонко похлопала в ладоши — на зов явилась прислуга.

— Начнем, милая Жанна, — сказала Изабелла. — Позволите вас так называть?

— Конечно, — откликнулась гостья.

Через четверть часа Жанна посмотрела в зеркало и не узнала себя — светская красавица была в отражении. Настоящая львица! Истинная принцесса…

— Вы прекрасны, Жанна! — очень тепло сказала Изабелла.

Поддавшись порыву, она поцеловала девушку в щеку — и тем растопила сердце гостьи. Заждавшийся Рене, которого пригласила жена, был приятно удивлен, да что там — очарован!

— Я ожидал чего-то подобного, но вы, Жанна, превзошли все мои ожидания! Теперь мы представим вас нашему двору. Пусть удивляются!

Втроем они проследовали по коридорам, проходя мимо молчаливой стражи, минули несколько зал, украшенных росписями и оружием. Потом прислуга распахнула двери, и хозяевам и гостье открылась огромная зала, шумная и веселая, где пировала добрая сотня дворян. Жанна вошла во всем черном — в роскошном платье и дорогом сюрко с пышными рукавами, узкими на запястьях, в заломленном набок берете, с воздушным шелковым шарфом на шее и сверкающем в неровном свете факелов ожерелье.

Жанна знала, что так будет — она войдет, и все они затихнут. Но все оказалось куда страшнее, чем она предполагала. Хотя она строго-настрого запретила себе бояться! Тишина была гробовая. На нее смотрели — внимательно, жадно, лукаво, восторженно. Кто-то от неожиданности охнул. Но она не видела глаз собравшихся, вся пестрота их одежд и лиц, павлиньих перьев и драгоценностей смешалась перед ее глазами.

— Дама Жанна! — громко представил ее сам Рене и взял за локоть. — Прошу любить и жаловать, дамы и господа!

Вот прошел по столам шепоток, потом заговорили громче. А Рене Анжуйский уже вел ее к креслу своего тестя, герцога Лотарингского, чтобы представить гостью Нанси. Только бы не споткнуться, думала она. Господи, вот будет позор! Но все обошлось — ее подвели к пожилому герцогу, краснощекому, с седой бородкой и усами. Он поцеловал руку гостье.

— Мы рады вам, Дама Жанна, — сказал старый герцог. — Воистину, вы — цветок лилии! — громко добавил он, обведя взглядом собравшихся, и благодушно рассмеялся.

Многие одобрительно закивали. Жанну усадили рядом с хозяевами замка. Девушка понимала, что здесь ни для кого нет секрета, кто она. Принцесса, бастардка. Нежданно-негаданно явившаяся Дева, которая обещала освободить Францию от англичан. Хотя, она знала, здесь мало кто верил в ее миссию. Но она была благодарна Рене — он не позволил ей показаться перед всеми этими людьми в скромном платье госпожи де Бодрикур, в котором здесь она выглядела бы слишком бедно, но нарядил ее подобающим принцессе образом. Теперь она точно знала, что уже никогда не оденется в крестьянское платье. Никогда! Она будет всегда такой — блестящей, сверкающей, ослепительной.

— Не правда ли — прекрасная Лилия? — обратился старый герцог к роскошной молодой даме, сидевшей по-хозяйски рядом с Карлом Лотарингским и одетой так богато, как могла одеваться только королева.

Так, по крайней мере, решила Жанна.

— Не просто лилия — золотая Лилия! — открыто разглядывая ее, с явным почтением прибавила молодая красавица.

— Благодарю вас, герцог, — тихо сказала Жанна, — и вы, герцогиня…

Все, кто услышали последние слова Жанны, неожиданно замолчали и потупили глаза. Улыбки блуждали по лицам знати. А молодая красавица, чье лицо залил румянец, неожиданно и с вызовом рассмеялась:

— Это я благодарю вас, Дама Жанна! — Глаза ее блестели отчаянно лукаво. — Вы любезны, как никто другой!

Девушка поняла, что сказала нелепость. Она быстро взглянула на Рене и его жену, — юная Изабелла, по лицу которой пробежала тень, тоже смотрела в свою тарелку. А немного покрасневший Рене представил даму:

— Анизон дю Мэй, наша общая любимица.

— Моя — в особенности, — сказал старый герцог и вновь засмеялся, но его смех почти тотчас перешел в стариковский кашель.

На этот раз покраснела и Жанна.

— Простите меня, — прошептала она, но из-за вновь возрастающего застольного шума ее уже никто не услышал.

Рене склонился к уху Жанны.

— Последнее время герцог предпочитает проводить время в обществе дамы дю Мэй, — пока старик заливался кашлем, прошептал он. — Но вы не можете быть в курсе всех закулисных интриг лотарингского двора, поэтому вас это не должно волновать!

О маленькой оплошности гостьи уже все забыли. Что до Жанны, она — в первую очередь. Старый греховодник сказал: «Лилия», а его любовница прибавила: «Золотая». Неожиданное откровение тесно сжимало ее сердце. Да, она Лилия — с большой буквы — Лилия Валуа! И теперь этот цветок будет украшать ее гардероб и оружие, которым она обязательно скоро обзаведется.

В глубине залы, под аккомпанемент арф и виол, сладко распевали бродячие менестрели. Это была целая рота искусных музыкантов — по случаю турнира камергер герцогского двора заполучил на ближайшие вечера лучших из лучших.

Такого обилия блюд Жанна еще не видела! А Рене уже шептал ей на ухо, что представляет из себя то или иное блюдо и как его есть. Она все равно не слышала его, но была благодарна и за эту заботу. Он был истинным другом, этот молодой красавчик Рене! В первые минуту трапезы Жанна поймала взгляд де Новелонпона, сидевшего далеко от нее, и тот опустил глаза. В какой-то час или два все поменялось для них в этой жизни. Она заняла положенное ей место, он — свое. Принцесса и просто отважный рыцарь, готовый отдать за нее жизнь.

Турнир должен был состояться через пять дней. Жанне отвели покои в замке супругов Анжуйских, там же поселились и ее рыцари. Правда, им вначале предложили отправиться на постоялый двор, но рыцари отказались. Они имели на то полное право: Новелонпон и Пуланжи отвечали за девушку головой перед Робером де Бодрикуром.

Первый раз в жизни Жанна спала на такой роскошной кровати — высокой, под балдахином, и впервые ей прислуживали с таким почтением, с каким прислуживают великим мира сего. Совсем недавно она была счастлива, когда ее одели так, как подобает одеваться принцессам, после этого была заворожена сказочным приемом, а теперь сон в просторной спальне под волнами дорогого материала, среди бархатных складок и кисточек, окончательно пленили ее. Она искренне хотела, чтобы Жак д’Арк, обходившийся с ней незаслуженно плохо, не веривший в нее, поглядел бы сейчас на ту, которую так долго называл дочерью! Вот что значит — кровь! Была бы она и впрямь д’Арк, кому оказалась бы нужна?

А Жан и Пьер, взгляни они сейчас на свою сестренку, да просто лопнули бы от зависти!

На следующий день Рене не отходил от Жанны ни на шаг — он объяснял ей, как происходят рыцарские поединки, как положено объяснятся зачинщику турнира и защитнику, который принимает вызов. Описывал красоты этих церемоний. Рене Анжуйский, искренне преданный старинным рыцарским церемониалам, нашел в Жанне самого благодарного слушателя. Разговоры о тряпках мало занимали ее, а вот все, что было связано с оружием, — завораживало. Одним словом, они нашли друг друга.

Он повел ее в турнирную оружейную.

— Взгляни, Жанна, — подбрасывая тяжелый меч в руке и ловко ловя его за середину массивного жала, говорил Рене, — турнирный меч должен быть чуть длиннее расстояния от плеча до конца вытянутой руки. — Он вытягивал правую руку и прикладывал к ней меч. — Ширина его должна быть в четыре пальца, чтобы лезвие не прошло в отверстие забрала, а толщина тупого лезвия — в палец, чтобы случайно не разрубить панцирь.

Этот меч скорее был похож на железный брус с рукоятью, чем на оружие. Жанна с удивлением крутила его в руках. Им можно было хорошенько отлупить противника, но убить, если тот облачен в надежную броню, вряд ли. Такого оружия не было у ее отца — Жаку д’Арку было не до турниров.

— А вот это — турнирная булава, — крутя в руках виртуозно вырезанную из дерева дубину, продолжал Рене. — Железной запросто можно пробить шлем и отправить противника на небеса, а такой — только оглушить его. Судьи, эти дотошные законники, взвесят каждую булаву перед боем, нельзя, чтобы одна весила больше другой. Таковы правила, и они справедливы!

В этот день в Нанси пожаловал герцог Савойский Амедей Восьмой со своей многочисленной свитой. Жанна была свидетелем шумного, поющего медью кортежа, въезжавшего в южные ворота Нанси. Впереди ехал боевой конь герцога, в расписной попоне, с павлиньими перьями на голове и колокольцами на шее, важный и сильный, и на каждой его ноге был нашит герб хозяина. Конем управлял, сидя на нем, обходясь без седла, маленький паж в короткой куртке, с длинными золотыми волосами. Он был так горд своей ответственной ролью, так прямо и красиво держался, что был похож на маленького бога из мира рыцарских легенд, спустившегося прямо на спину боевого скакуна. За герцогским конем, связанные через уздечки по парам, шли кони других рыцарей — более двадцати, и уже за ними следовали трубачи и менестрели, первые призывно дудели в медные трубы, вторые, подыгрывая на лютнях и виолах, пели рыцарские песни, но за общим шумом слов разобрать было невозможно. За музыкантами следовали герольды — особая каста в рыцарском мире, неприкасаемые и всеми почитаемые глашатаи в гербовых накидках. И только за ними ехали рыцари и дворяне принявшего дружеский вызов герцогства, через три дня готовые скрестить мечи и копья со своими добрыми соседями.

Жанна глаз не могла отвести от этого зрелища — воистину, поездка в Лотарингию преподносила ей все новые сюрпризы! Мир оказался таким ярким, пестрым, благозвучным, таким роскошным и вдохновенным, чего она от него никак не могла ожидать.

— Жалко, что я не мужчина, — неожиданно вырвалось у нее.

Она обернулась — ее нечаянное признание услышал только Рене. Молодой герцог улыбнулся:

— Не стоит об этом жалеть, Жанна, — сказал он. — Господь старался, когда создавал тебя. И его усилия, клянусь всеми святыми, не прошли даром.

Жанна опустила глаза — Рене был не только красив, но умен и точен, когда хотел обратиться к самому ее сердцу.

А за рыцарями, приехавшими в Нанси снискать славу и заслужить внимание самых красивых дам, следовали пажи, сержанты и многочисленная прислуга, которая должна была обслуживать господ, пока они намеревались гостить у своих соседей.

Проехав по центральным улицам, кавалькада стала распадаться. Теперь герцогу Савойскому предстояло засвидетельствовать почтение герцогам Лотарингскому и Барскому, а рыцарям его свиты, дворянам, оруженосцам, пажам и многочисленным слугам расселяться по постоялым дворам, где хозяева уже потирали руки, зная, какую прибыль сулят подобные праздники. И вновь открывались окна в лучших гостинцах, и в них вывешивались гербы участников турнира, знамена и вымпелы прибивались к стенам, выходящим на улицы, и выставлялись шлемы именитых драчунов.

— Добро пожаловать, мой дорогой друг! — привстав на троне, воскликнул старый герцог Карл Лотарингский, когда в его резиденцию пожаловал высокий и худощавый Амедей Восьмой, тоже немолодой, с двумя избранными рыцарями своего двора.

— Да ниспошлет Господь вам здоровье, монсеньер, — поклонился гостю Рене Анжуйский.

— Да хранит и вас Господь, любезные сеньоры и прекрасные дамы, — поклонился Амедей. Он многих знал в этой великосветской компании, включая любовницу старого Карла — дворяночку Анизон дю Мэй, которая заменила герцогу его супругу. Но другая темноволосая красавица, с неприступным взглядом, была для него внове, и поэтому герцог Амедей то и дело останавливал на ней взгляд.

— Позвольте вам представить Даму Жанну, — сказал Рене Анжуйский гостю и рыцарям его двора.

— Даму Жанну? — брови Амедея нахмурились.

— Даму Жанну из герцогства Барского, — многозначительно добавил Рене. — Она осчастливила нас своим визитом и оказала нам честь своим присутствием на турнире.

Амедей раздумывал недолго.

— А-а! — воскликнул он. — Дама Жанна… — Герцог поклонился. — Я слышал о вас. Вы прекрасны!

— Благодарю вас, герцог, — ответила девушка.

— Позвольте вам представить, Дама Жанна, Пьера де Монтона-Монротье, первого из моих рыцарей, и Эмона де Маси по прозвищу Отважный Бургундец.

— Ненавижу бургундцев, — тихо, так, чтобы слышал только Рене Анжуйский, сквозь зубы процедила Жанна, и ее новый друг, герцог Барский, незаметно для других сжал пальцы девушки — он полностью разделял ее чувства.

Жанна улыбнулась рыцарям Амедея Савойского. Испытанный в боях Пьер де Монтон-Монротье низко поклонился ей, то же проделал и молодой, светловолосый Эмон де Маси. Взгляды их с Жанной пересеклись — сир де Маси глаз не мог отвести от девушки. Он раздевал ее взглядом, она была оскорблена этим, но вида не подала. Девушка только ответила гордой улыбкой Отважному Бургундцу.

В тот же день в Нанси въехала еще одна торжественная процессия — судьи турнира, возглавляемые гербовым королем. Впереди всего кортежа ехали четыре трубача — они изо всех сил выдували медь из длинных труб, оглушая улицы столицы, далее шли вооруженные слуги, а за судьями ехалаконная рыцарская свита. Судьи, все, как один, облаченные в длинные пурпурные накидки, держали в руках длинные белые жезлы, символизирующие неподкупность и справедливость решений.

Турниру по обычаю предшествовало три дня празднеств: танцев и музыки, куртуазных ухаживаний, когда будущие герои распускают павлиньи хвосты перед знакомыми и незнакомыми дамами, ради которых чуть позже они будут ломать копья, рисковать жизнью и от которых станут ждать дорогой награды — поцелуя или бриллианта. Иначе говоря, начинались три дня всеобщего веселья в замке хозяина, где вина и снеди бывает невпроворот.

В парадной зале все обустраивалось для удобства готовящейся к турниру аристократии. Веселиться так веселиться! Залу пересекали столы, уставленные яствами, вдоль стен целыми рядами стояли лавки, табуреты и кресла, где можно было отдохнуть от танцев, утолить жажду, а то и голод. С высоченных потолков на цепях спускались крестообразные деревянные люстры, каждая из которых была плотно убрана бронзовыми подсвечниками, горевшими ярко, особенно — в зимние вечера! Гобелены и художественные полотна украшали стены, на полках высоких буфетов стояли оловянные и серебряные сосуды. А соприкасавшиеся с парадной залой комнаты были предназначены для переодевания и отдыха прекрасных дам, стремившихся выглядеть соблазнительно и шикарно перед своими отважными кавалерами.

Что до вина, то его было столько, сколько не смогли бы выпить все армии Европы, надумай они совершить такой подвиг. Ведь рядом была плодоносная Франция и Бургундия, а на юге — Италия. Эти страны так и пухли от пышных виноградников, рождающих и проливающих реки божественного нектара.

Но беда тем рыцарям, что станут злоупотреблять хмельными напитками, ведь уже скоро их глаз должен быть точен и остер, как добрая стрела, а рука тверда, как сталь! Но и в эти три дня участники турнира становились рабами продуманного за несколько веков церемониала. Вечером первого дня, как только судьи вступили в город, через герольдмейстера они потребовали принести рыцарей свои шлемы с навершиями, которые те оденут во время турнира. На второй день рыцари должны были представить свои знамена и гербы, которые судьям предстояло тщательно изучить, проследив родословную бойца. За обман он мог поплатиться великим позором — поколотят такого рыцаря публично, посадят на коня задом наперед и заставят в таком вот положении наблюдать за боем, а после турнира отдадут его скакуна жонглерам! Внукам не смыть подобный позор! А на третий день две самые прекрасные дамы, выбранные рыцарями и прочими дворянами, должны назвать Почетного рыцаря, которому подарят шарф «Благоволение дам». Этот рыцарь, наравне с судьями, и будет вести турнир, а если кто из вояк прикоснется к нему до начала турнира, как-то оскорбит его, того с полным на то правом другие участники могут опять же запросто побить палками. И поделом — Почетный рыцарь, как и герольд, неприкосновенен!

Рыцари и прочие дворяне, участники турнира, выбирая дам, единодушно сошлись на двух кандидатурах — Изабелле Лотарингской, супруге Рене, и Жанне Деве. Не было бы ее, в угоду старому герцогу выбрали бы Анизон дю Мэй, тем более что она была ослепительна, но с Дамой Жанной ей было не равняться. Голубая кровь текла по жилам гостьи из-за Мааса, да и красотой она не уступала другим дамам. Громче других за нее голосовал Отважный бургундец — Эмон де Маси. Но Жанна, попав в эпицентр бурных и головокружительных событий, отказалась от своей роли в пользу Анизон дю Мэй, которая была ей несказанно благодарна. Задолго до турнира любовница герцога рассчитывала на привилегированное место и уже готова была возненавидеть нежданно-негаданно оказавшуюся на этом празднике Деву! После выбора двух дам последние назвали Почетного рыцаря — им оказался красавчик Рене Анжуйский. Правда, он был еще не посвящен в рыцари, но его благороднейшая кровь и авторитет в землях Лотарингии и Бар позволяли занять это место.

Вечером, накануне турнира, когда замок полнился пирующими, вовсю веселящимися и флиртующими друг с другом рыцарями и дамами, музыканты смолкли, и на их галерею, откуда они развлекали аристократов, взошел герольдмейстер и четыре трубача.

Гортанной медью оглушили собравшихся трубы. Все мгновенно умолкли.

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! — выкрикнул герольдмейстер. — Высокие и благородные принцы, графы, сеньоры, бароны, рыцари и дворяне, которые будут участвовать в турнире! Я должен сказать вам от имени судей, что каждый из вас должен быть на ристалище завтра в полдень вооруженным и готовым к бою, ибо в час дня судьи перережут веревки, чтобы начать турнир, после которого лучшим из лучших благородными дамами и девицами будут вручаться богатые и достойные награды. В дополнение предупреждаю вас, что ни один не может приводить на ристалище конных слуг более определенного числа: а именно, четверых слуг для принца, трех — для графа, двух — для рыцаря, одного — для дворянина! Пеших слуг может быть столько, сколько вы пожелаете. Так решили благородные судьи! А теперь продолжайте веселиться и да хранит вас Бог!

После этого объявления веселье пошло на убыль. Рыцарям нужно было как следует выспаться перед битвой, а дамам еще раз примерить все существующие в их гардеробах наряды, чтобы завтра, подобно солнцу, блистать красотой.

В одиннадцать утра следующего дня, когда на постоялых дворах оруженосцы и пажи участников турнира стягивали кожаные ремни доспехов на руках и ногах своих сюзеренов, помогали одевать кирасы и стальные юбки, трубачи и герольды проехали по улицам Нанси. Трубачи, как и положено им, трубили, призывая к вниманию, а в паузах герольды выкрикивали:

— Надевайте, надевайте ваши шлемы, надевайте ваши шлемы, господа рыцари и дворяне! Надевайте, надевайте, надевайте ваши шлемы и выходите со своими знаменами, чтобы стать под стяг вашего предводителя!

Вместе с Почетным рыцарем, роль которого досталась герцогу Рене, Жанна выехала из Нанси чуть раньше других. Впервые девушка увидела ристалище — поле для турнира организовали на уже испытанном месте, в пол-лье от города, на ровной возвышенности. Длина его была немногим больше ширины. Вдоль одной из сторон тянулись трибуны, середину которых должны были занять судьи и герольды, остальные места — дамы, ради которых мужчины и намеревались драться без устали, и знатные сеньоры, первыми из которых были герцоги Лотарингский и Савойский. Место битвы от зрителей было огорожено двойной стеной — внешней, в человеческий рост, и внутренней — в полроста.

Еще до полудня сюда двинулись сотни людей — судьи, герольды, трубачи, взволнованные дамы и девицы, одетые в теплые сюрко и меховые плащи, благородные отцы семейства, их слуги с корзинами, наполненными яствами и вином, сбитые в отряды и закованные в броню рыцари, вооруженные длинными затупленными копьями и турнирными мечами, оруженосцы и пажи, дюжие телохранители аристократов в саладах и бригантинах, с широкими палками (этим здоровякам нужно будет постараться на турнире не меньше, чем хозяевам!), солдаты для охраны, богатые горожане, все любопытные, которым было дозволено издалека наблюдать за роскошным действом. К полудню ристалище обросло гербовыми флагами и вымпелами, захлопали на зимнем ветру стяги всех цветов, ярко запестрили на фоне заснеженного пейзажа окрестностей Нанси.

Около полудня Почетный рыцарь, роль которого выполнял Рене Анжуйский, и герольды объехали ристалище и проверили, хороши ли натянуты канаты, которым до поры до времени нужно будет сдерживать пыл драчунов, крепко ли установлены барьеры. Когда же судьи, герольды и почетные зрители заняли свои места, рыцари — лотарингцы и савойцы — разделились на два отряда по двадцать человек в каждом и с двух сторон въехали на ристалище под флагами своих предводителей. Оба отряда сверкали на зимнем солнце начищенными доспехами, страусиные перья колыхались над их шлемами, пестрили гербовыми красками щиты и короткие накидки. Боевые кони, предчувствуя драку, храпели, пуская из ноздрей тучные струи пара. Но пока что канаты сдерживали всадников. Спешенные телохранители рыцарей, в саладах и бригандинах, с увесистыми длинными палками, толпились у ограждений по всему периметру ристалища — если их господин раненным упадет на землю, им нужно будет окружить его и не подпускать к нему противника, отражая нехитрым оружием удары турнирного меча или деревянной булавы. Ни в коем случае противник не должен пробиться к нему и приставить к его горлу свое оружие, пусть и потешное!

На самой высокой трибуне, возвышаясь над ристалищем, трубачи приставили свои инструменты к губам, и тотчас широкие жерла выстрелили звонкой и зычной медью в зимнее небо Лотарингии.

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! — встав, выкрикнул все тот же вчерашний герольдмейстер, когда трубы умолкли. — Высокие и могущественные принцы, сеньоры, бароны, рыцари и дворяне, — он обращался к породистым драчунам, сдерживающим своих коней, тершихся железной грудью и боками по туго натянутому канату, — пусть каждый из вас поднимет вверх правую руку и направит ее к небесам…

Герольдмейстер сделал паузу, во время которой вверх взметнулись десятки рук, закованных в стальные наручи, в железных перчатках.

— Теперь все вместе, — продолжал герольдмейстер, — поклянитесь верой Христовой, вашей жизнью и вашей честью, что никого на этом турнире вы не поразите умышленно острием вашего меча, не ударите ниже пояса; что никто из вас не начнет нападать на другого, пока это не будет дозволено; что никто не нападет ни на кого числом большим, чем один, если это не тот, кто за свои проступки оставлен один для наказания; поклянитесь также, что если шлем противника свалится с его головы, то никто не прикоснется к этому рыцарю, пока он не наденет его обратно! Поклянитесь, что вы согласны с тем, что если вы умышленно сделаете обратное, то вы потеряете свое оружие и коней и будете с позором изгнаны с турнира!

— Клянемся! — разноголосо пронеслось по рядам рыцарей и дворян.

— Еще предупреждаю вас, что благородные судьи будут крепко наблюдать за порядком и что они могут карать все нарушения без пощады! Поклянитесь верой, жизнью и честью, что вы готовы признать любой их суд!

— Клянемся! — ответили бойцы.

— Да будет так! — зычно выкрикнул герольдмейстер. — Тогда рубите канаты и начинайте сражение! — еще громче прокричал он, повторив приказ трижды.

И только его последнее слово пронеслось над трибунами, как прислуга разрубила канаты и отступила. А сорок рыцарей, через решетки забрал бешено выкрикивая клич своих сюзеренов, разобрать который в общем реве было трудно, бросились в бой.

Долгие месяцы этих мгновений дожидались дамы и девицы! Трепетали, предчувствуя страшную драку, когда отважные мужчины двумя волнами налетят друг на друга, и сталь, подобно десяткам молний, ударится о сталь, а от лязга и хриплых выкриков заложит уши; когда начнется свалка, в которой трудно разобрать, кто друг, а кто враг; когда первый из рыцарей, оглушенный ударом турнирного меча или булавы, покачнется в седле, и его лошадь, вставшая на дыбы, уронит всадника в снег, а другие кони станут топтать его; когда вокруг будут метаться вооруженные палками слуги, не зная, как подступиться к лежащему; когда во все стороны будут лететь страусиные перья, точно на кухне, где заправский повар пытается разделаться с норовистым петухом; когда вслед за первым выбьют из седла еще пятерых, и они повалятся в ту же кашу, пытаясь встать, но будут сбиты закованными в сталь лошадьми, и копыта тяжелых скакунов будут давить их кирасы и ломать шлемы и черепа; когда все же слуги отважатся и бросятся на выручку своим хозяевам, но другие рыцари отбросят их, потому что нелегко взять эту железную, двигающуюся крепость, и только одна надежда, что она сама таки отползет в сторону, оставляя поверженных лежать с январском снегу, забрызганном кровью.

Куда уж тут до того, чтобы уследить, каким числом и на кого можно нападать!

Трибуна восторженно гудела — дамы ликовали! Вид уродующих друг друга дворян, иссеченных доспехов и неподвижно лежавших тел, алой крови на снегу приводили их в восторг. А слуги тем временем оттаскивали раненых рыцарей в стороны, передавая их на руки лекарям, и следили за продолжением битвы. Рене Анжуйский, выполняя роль Почетного рыцаря, без шлема, то и дело ездил между двумя барьерами, пытаясь уловить любой поворот жестокой потешной свалки.

Жанна смотрела на сражение, сжав кулаки, глаза ее горели, дышала она горячо, порывисто, точно сама была сейчас там, в гуще этой заварухи.

— Какое счастье, что Рене выбран Почетным рыцарем! — воскликнула сидевшая рядом с ней Изабелла Лотарингская. — А ведь он так хотел участвовать в сражении!

— Я бы тоже хотела оказаться там! — вырвалось у Жанны. — Вот храбрецы!

— Но поединок он не пропустит — ни за что не пропустит! — сама не в силах отвести глаз от бьющихся, быстро проговорила Изабелла.

— Поединок?

— А он вам не сказал?

— Нет.

— Завтра они будут сражаться на копьях, но там — другое. Это не так страшно, в поединке все зависит от ловкости!

Бой продолжался меньше четверти часа. За это время больше половины рыцарей были выбиты из седла, часть их успели унести с поля, другая часть, окруженная слугами, не подпускающими к хозяевам противника, все еще барахталась в снегу, пытаясь встать и продолжить бой. Некоторым изувеченным это даже удалось, их посадили на коней и они вновь, держа в руках мечи, пришпорив коней, бросились в поредевшие ряды дерущихся аристократов.

Но вот судьи стали шептаться, один из них подозвал помощника герольда, сообщил ему решение, тот бросился к герольдмейстеру, последний ткнул пальцем в трубачей, и они, встав над трибунами, вновь ударили медью в небо над ристалищем, играя отбой.

Но оставшийся десяток рыцарей не слышал медных труб — тяжелого резонирующего звука, от которого даже звери в окрестностях Нанси, и те, верно, прижимали уши. Они слышали только одно — музыку битвы, звучные аккорды сражения. Тогда к трубачам присоединились все остальные, вплоть до музыкантов, каждый, у кого была труба или рог, дудели в него, и снег готов был повалить от такого завывания, а дамы и особенно девицы зажали туго укрытые платками уши. Вырвался на ристалище Почетный рыцарь и понесся вокруг бьющихся, выкрикивая: «Мечи в ножны, сеньоры! Мечи в ножны!» Только минут через пять, и не все сразу, рыцари очнулись от азарта битвы, стряхнули наваждение. Пар шел от них и закованных в броню взмыленных лошадей, которым тоже досталось. Один из рыцарей снял шлем — это был Пьер де Монтон-Монротье. Лицо его горело, точно героя варили в котле, пот катил градом, заливая глаза, но савойец был счастлив. Одновременно с ним сорвал с головы шлем, на котором не осталось ни одного пера, и оруженосец Рене Анжуйского — Жан де Дьёлуар. Он был точь-в-точь как его противник. Увидев оруженосца, Рене вздохнул спокойно: он сильно бы горевал, окажись его друг под копытами коня.

— Роскошный бой! — ноздри Рене раздувались, когда он подъехал к трибуне, где сидели его тесть, Анизон, Изабелла и Жанна. — Восторг моего сердца! Кажется, двух рыцарей кони затоптали насмерть! — Он с укором взглянул на жену и дю Мэй. — Вы меня лишили великого наслаждения, дамы, лично принять участие в сражении!

А герольдмейстер уже выкрикивал над трибунами:

— Пусть знаменосцы выйдут, покинут ристалище и возвращаются на свои постоялые дворы; что до вас, сеньоры, принцы, бароны, рыцари и дворяне, что сражались на этом турнире перед дамами, то вы так хорошо исполнили ваш долг, что теперь можете покинуть ристалище! В добрый путь: награда ждет вас, и уже скоро она будет вручена дамами тому, кто ее заслуживает по праву!

Первым, как и положено, ристалище покинул Почетный рыцарь, за ним потянулись знаменосцы, и уже следом драчуны, кто мог усидеть в седле после жестокой трепки. Один из уцелевших был Эмон де Маси, Отважный бургундец. Проезжая мимо трибун, где сидели дамы и девицы, он отыскал глазами Жанну, низко поклонился ей и послал воздушный поцелуй.

— Вы, кажется, не на шутку приглянулись этому бургундцу? — улыбнулась Анизон дю Мэй. Ее глаза лукаво блестели. — Что скажете, Жанна?

— Скажу, что с удовольствием скрестила бы с ним мечи! — откликнулась девушка.

— Что вы, Жанна, мужчины существуют не только для боев! Иногда они могут сгодиться и для других дел, не менее ратных, но где можно обойтись без стали! — Она рассмеялась своей шутке. — Не так ли, милая Изабелла?

Старый герцог, пропустивший слова любовницы мимо ушей, но уловив ее жизнерадостный смех, а с ним — имя дочери, к которой он был очень привязан, также обернулся к Изабелле:

— Что ты хотела сказать, моя дорогая?

— Анизон делится своим опытом с Дамой Жанной, как использовать мужчин по своему усмотрению, — ответила юная Изабелла.

— О-о, — усмехнулся герцог, — это ей хорошо известно!

Этим же вечером, когда недавние бойцы наспех зализывали свои раны, во дворце, ярко освещенном факелами и крестообразными люстрами с подсвечниками, оруженосец Жюльен при всех отдал шарф «Благоволение дам» Рене Анжуйскому, а тот вернул его двум дамам — жене и Анизон дю Мэй. Дамы же передали этот шарф судьям. После этого судьи и Рене Анжуйский пригласили Изабеллу и двух благородных лотарингских девиц для церемонии вручения наград победителям. Юная дама и две девы удалились в глубину залы, где до времени была спрятана почетная награда. Теперь пришло время обойти с ней три раза парадную залу дворца. И тут перед дамами выстроилась настоящая процессия — впереди шел трубач, выдувая нехитрую, но звонкую и торжественную музыку, за ним — герольды и все их помощники, далее — сам герольдмейстер. После него торжественно шагал Почетный рыцарь, вооруженный коротким копьем, на котором совсем недавно был шарф. И только следом за ним величаво плыла Изабелла — она держала на золотом блюде укрытую платком награду, а две девы сопровождали ее по левую и по правую руку.

Три круга были сделаны. Процессия возвращалась к рыцарям и дворянам, что участвовали в турнире. Трубач, герольды и Почетный рыцарь отступили, и юная Изабелла остановилась перед Пьером де Монтон-Монротье.

Вперед шагнул герольдмейстер:

— Смотрите, сеньор де Монтон-Монротье, вот благородная дама, прекрасная герцогиня д, Анжу, сопровождаемая Почетным рыцарем и господами судьями, которые пришли вручить вам награду турнира, потому что вы признаны рыцарем, который сражался сегодня лучше всех в схватках турнира, и благородная дама умоляет вас, чтобы вы приняли это с доброй волей!

Одна из дев сорвала платок с блюда, сразу вспыхнувшего ярким солнцем, и в свете факелов золотой перстень сверкнул изумрудом.

Пьер де Монтон-Монротье взял перстень в крепкий кулак и поцеловал Изабеллу и двух девушек из благородных семей.

— Умереть, но не сдаваться! — хором выкрикнули герольды боевой клич героя-победителя.

— Вы окажете мне честь танцевать со мной? — спросил победитель у герцогини.

— Да, рыцарь, — ответила юная Изабелла.

Даже если бы она и не захотела танцевать, отказать бы не смогла — этот танец был частью торжественного ритуала.

Рыцарь и герцогиня, встав в надлежащую позицию, скрестили руки, Изабелла прихватила левой рукой длинное платье. Менестрели заиграли мелодию, и пара стала танцевать.

Встретив взгляд Жанны, Рене улыбнулся, подошел к девушке:

— На сегодня моя миссия подходит к концу. Этим танцем день и закончится. Вот только судьи объявят о завтрашних поединках…

— Я хочу драться, — сказала Жанна.

— Что? — поглядывая то на жену, то на гостью, рассеянно переспросил Рене.

— Я буду драться с бургундцем! — повторила девушка. Она усмехнулась. — Отважным бургундцем.

— Ты это серьезно?

— Да.

Рене помрачнел.

— Он… сильнее тебя.

— Посмотрим!

— Судьи могут не позволить, ты — женщина.

— Я — Дева Жанна!

— Но ты не заявляла о своем желании участвовать в сражении.

— Вот и помоги мне, Рене! Пожалуйста…

Танец был в самом разгаре — Пьер де Монтон-Монротье оказался не только храбрым воином, но и прекрасным танцором. Было ясно, что не только в битвах, но и при дворе своего сюзерена Амедея Восьмого, герцога Савойского, времени он даром не терял.

— У тебя нет доспеха, Жанна, — продолжал возражать молодой герцог Анжуйский.

— Ты сам хвалился, что у тебя есть твои юношеские доспехи, сделанные в Милане, и не одни!

Рене выдохнул:

— Поединок на копьях — безумие!

— Прошу тебя!

Танец подходил к концу, Рене готов был сдаться.

— А если он покалечит тебя? Что я тогда?.. — Рене едва не проговорился, чуть было не сказал: «Что я тогда скажу матери?» Но выговорил другое: — Что я тогда буду делать? Я несу за тебя ответственность!

Жанна усмехнулась вновь:

— Милый Рене! Я собираюсь ехать в Шинон к дофину Карлу не на прогулку, но чтобы просить у него войско. Если мне повезет, впереди меня ждут бои. Ради этого я всю свою жизнь старалась быть сильной, похожей на вас, мужчин, для этого я училась драться!

Последний аккорд смолк, Пьер де Монтон-Монротье поцеловал руку партнерши, и та направилась к мужу.

— Хороша я была? — подходя, спросила Изабелла.

— Великолепна! — улыбнулся Рене.

Изабелла пригляделась к мужу и гостье, насторожилась:

— Вы не поссорились?

Рене и Жанна серьезно переглянулись.

— Слава Богу, нет, — ответил молодой герцог и тут же обратился к Жанне. — Ты это твердо решила?

— Тверже некуда. — Она схватила руку своего нового друга. — Мне это нужно. Я справлюсь!

— Будь по-твоему, — кивнул он и направился к судьям, которые уже приготовились через герольдмейстера сделать новое заявление.

— Решила — что? — подозрительно спросила Изабелла у Жанны. — Что нужно и… с чем вы справитесь, Жанна?

— Сейчас вы все узнаете, милая Изабелла, — ответила девушка.

Рене что-то зашептал на ухо судьям, что кутались в теплые мантии, те нахмурились, затем посмотрели на герцога, как на сумасшедшего; пока он продолжал, нахмурились еще сильнее и, вытягивая головы, стали выглядывать объект своего любопытства.

Этим объектом была Жанна. Если бы строгих судей просил вельможа средней руки, и ходатайствовал бы он за обыкновенную аристократку, ему вряд ли пошли бы навстречу. Но просил-то сам Рене Анжуйский, принц королевской крови, герцог де Бар и зять хозяина Лотарингских земель, где проходил турнир. И просьба его касалась не кого-нибудь, а Девы Жанны, о которой только и говорили по всей округе, и тоже — принцессы. Да потом и любопытно было судьям посмотреть на нее, узнать, чего она стоит. Ведь эта Дева приписывала себе общение со Всевышним! Всем и всюду говорила, что заручилась Его поддержкой! А далеко не все судьи являлись приверженцами дофина Карла Валуа, кто-то сочувствовал герцогу Бургундии — Филиппу. Интересно им было, что мог сделать на ристалище хоть и молодой, но уже опытный рыцарь с этой самонадеянной деревенской девчонкой с голубой кровью! Его светлость герцог Анжуйский сказал, что она владеет оружием? Что ж, завтра они посмотрят на это диво!

Называя пары дерущихся, судьи объявили:

— Эмона де Маси по прозвищу Отважный бургундец, рыцаря, завтра на поединок вызывает Дева Жанна!

Судьям было самим интересно, как сейчас откликнется двор на этот вызов. Парадная зала зашумела, все искали глазами отважную и, по всему, сумасшедшую женщину. А сегодняшний герой, удержавшийся в седле, бросился к судьям:

— Это шутка, сеньоры?

— Нет, сир де Маси, — отозвался гербовый судья. — Это не шутка. За Деву Жанну с ее просьбой хлопотал монсеньер герцог Анжуйский!

Эмон де Маси уставился на Рене, но тот лишь галантно поклонился, что означало: так оно и есть. Тогда бургундец отыскал взглядом Жанну, смотревшую на него с вызовом, и вновь обратился к судьям.

— Я не буду драться с женщиной! Это смешно!

— Вы испугались? — шагая к нему, спросила Жанна.

Перед ней расступались. Все замерли, смолкли даже менестрели. Юная Изабелла глаз не могла отвести от своей гостьи — до нее доходили слухи о чудачествах дальней родственницы, но чтобы вот так?

— Господи, Жанна, — вослед ей пробормотала Изабелла, но девушка уже не слышала ее.

Юная герцогиня быстро поняла: отговаривать их гостью — дело пустое. А из толпы уже выходили Бертран де Пуланжи и Жан де Новелонпон, до того скромно пребывавшие в кругу простых рыцарей и дворян, равных себе по званию.

— Я не буду драться с женщиной! — грозно повторил Эмон де Маси. — Я — рыцарь!

— Тогда я назову вас трусом, рыцарь, — сделав ударение на последнем слове, усмехнулась Жанна.

— Что?!

— Вы слышали, Эмон де Маси. И все вас будут называть не Отважным бургундцем, а Трусливым. Вы хотите этого?

Светловолосый бургундец стал красным, как вареный рак.

— Если бы вы не были женщиной, Дама Жанна, — свирепо сказал он, — то я бы наказал вас!

— Каким образом?

— Скрестил бы с вами мечи, и не турнирные, а боевые! И, клянусь, я бы убил вас!

— Прекрасно! — Жанна оглядела перешептывающихся рыцарей и дам. — Скрестите же со мной копья, разве не об этом я прошу вас?

— Так вы принимаете вызов, рыцарь де Маси? — спросил гербовый судья.

Его занимала эта перепалка, такое он видел и слышал впервые в жизни! Бургундец медлил.

— Решайте, рыцарь, как именовать себя всю оставшуюся жизнь, — нанесла ему еще один укол Жанна.

— Согласен! — рявкнул Эмон де Маси. Он обернулся к судьям. — Я согласен! — И вновь взглянул на Жанну. — Но… пеняйте на себя, Дама Жанна.

— Непременно! — уверенно откликнулась девушка.

Оставшаяся часть вечера была смазанной. Вызов Жанны ошеломил всех. Теперь все участники турнира и сегодняшние зрители ждали только одного — завтрашнего дня.

Рене Анжуйский, уперев руки в боки, стоял посреди просторной оружейной. Ярко горели факелы в железных гнездах. Со стен и столов на молодого герцога смотрели сотни мечей и щитов, кирас, шлемов, секир и булав, кинжалов и арбалетов. Этим арсеналом можно было вооружить целую армию!

Минуту назад он смерчем ворвался сюда в сопровождении своих друзей и слуг.

За его спиной дожидались Жанна, оруженосец Рене — Жан де Дьёлуар, оруженосец последнего — Жюльен, не так давно расставшийся со званием пажа, сторож этой горы железа, два оружейника, а также рыцари Девы — Бертран де Пуланжи и Жан де Новелонпон. Каждый из них тоже держал в руке по факелу. Двое последних до сих пор не могли прийти в себя после вызова, брошенного Жанной — бургундцу.

— Какая муха тебя укусила? — прошептал Жан де Новелонпон. — Что мы скажем сиру де Бодрикуру?

— Вот именно! — услыхав его слова, нарочито серьезно воскликнул Рене. — Что вы, господа, скажете моему другу и советнику сиру де Бодрикуру? Подумайте об этом!

Рыцари потупили взоры. Не того они были ранга, чтобы запросто шутить с Рене Анжуйским. А девушка с восторгом смотрела на оружие — и дела ей никакого не было до беспокойства своих друзей. Куда тут было сравниться с этой роскошью оружейной Вокулера!

— Так-так, — говорил Рене Анжуйский, разглядывая свое сокровище. — Где же они? Где? Надо подумать. Три года назад я сам завернул их в масляную тряпку и спрятал в сундуке… Знаю! — он хлопнул в ладоши и обернулся на своих оруженосцев. — Клянусь Богом, знаю!

В этот момент двери в оружейную открылись. Все, кроме Рене, обернулись. К ним тихонько вошла Изабелла — юная герцогиня переживала за случившееся. Едва появившись при дворе Лотарингии, где редко происходили яркие события, чудачка-принцесса из Домреми взбаламутила всех разом. Но в чем Изабелла была уверена, так это в том, что ее мужу все это безумие пришлось по вкусу! Рене был авантюристом и задирой. И он, и Жанна — оба они были сумасшедшие.

Через пять минут на свет факелов из дальнего угла был вытащен сундук, а из него извлечены на стол доспехи. Глаза молодого герцога загорелись.

— Моя гордость! — воскликнул он. — Этот доспех изготовил мастер Пьетро Дочини из Милана, когда мне было пятнадцать лет! Ровно пять лет назад. Я так мечтал сразиться в нем, но мне все говорили: рано, рано…

— И были правы, — из-за спины сказала Изабелла. — Ты бы не дожил до сегодняшнего дня, так ты рвался в бой.

Жанна улыбнулась, а Рене поцеловал подошедшую к нему жену в губы. Все присутствующие смотрели на эту трогательную сцену с почтением. Герцога Барского и лотарингскую принцессу обвенчали детьми. Юная супруга Рене Анжуйского, нынче уже девятнадцатилетняя, была свидетельницей не только его взросления, но и становления, как воина.

— А этот доспех будет в пору Жанне? — спросила Изабелла.

Рене внимательно посмотрел на девушку.

— Идем! — он потянул ее за руку, подвел к одному из деревянных столбов оружейной залы. — Прислонитесь, Дама Жанна. Жюльен, факел!

Их осветили. Рене присмотрелся к столбу.

— Я так и думал. Идеально. Тут есть зарубка, сделанная Пьетро Дочини, — объяснил он. — Как раз на уровне макушки нашей милой Жанны! — Дева была на голову ниже высокого и широкоплечего Рене. — И сложение мое в пятнадцать лет было скромнее, — счастливый, добавил Рене Анжуйский. — Остается проверить!

Для переодевания девушки, тем более — небыстрого переоблачения в рыцарский наряд, оружейная была слишком холодным местом, потому доспех вернули в сундук и доставили его в теплые комнаты Жанны, где прислуга подбросила дров в камин. Там для гостьи быстро нашли чистую мужскую одежду из роскошного гардероба Рене, которую он перерос, и скоро Жанна уже стояла перед зеркалом в черных штанах из шерсти, обтягивающих и мягких, и белой шелковой рубашке. Далее за нее взялись оруженосцы и пажи под неусыпным оком Рене и двух рыцарей — Жана да Новелонпона и Бертрана де Пуланжи. На Деву надели и зашнуровали от шеи и до ягодиц двухслойный холщовый пурпуэн, к нему прикрепили шоссы. Одели железные башмаки со шпорами, далее ноги девушки облачили в верхние и нижние поножи, обоюдосторонние, стянув их ремнями, и наколенники.

— Каково? — спросил Рене, поглядывая на Жанну. — В такой одежде не пробежишься по летнему лугу, хватая бабочек, верно?

Жанна усмехнулась:

— Дальше.

— Как скажете, прекрасная Дама.

Далее пришла пора одевать наручи — также верхние и нижние, с налокотниками, что и было сделано в ближайшие четверть часа. Рука у оруженосцев и пажей на мастерство облачать рыцаря в железо была набита дай Бог!

— Подвигай руками, — посоветовал Рене своей гостье. — Подними их вверх, заведи назад, вытяни вперед. Ты должна в них чувствовать себя так, точно этой стали нет, за исключением тяжести.

Жанна выполнила его указание.

— Великолепно, — со знанием дела сказала она.

— Но это только начало, — взглянув на рыцарей и оруженосца Дьёлуара, озабоченно вздохнул молодой герцог. — Теперь — кираса.

Жанна ощущала, как руки и ноги ее налились точно свинцом. Но это было привычное ощущение — недаром же она таскали камни, зашитые в одежду!

— Но прежде кольчужную косынку… — Рене с сомнением посмотрел на прическу девушки, созданную из заплетенных кос. — Изабелла, милая, — обернулся он на жену.

Очень скоро служанки юной герцогини расплели косы и расчесали волосы Жанны, пустив их по плечам. Жюльен надел на голову девушки войлочную шапочку, а Дьёлуар наложил сверху кольчужный капюшон.

— Другое дело! — улыбнулся Рене.

Словно створками раковины закрыли ее торс двумя половинами кирасы — передней и задней, стянув их ремнями, сцепив внизу тонлетом — стальной юбкой из широких железных пластин, а сверху — широким подбородником, прикрывавшим ее горло, и массивными наплечниками. Жанна пошевелилась — это было делать и легко, и сложно одновременно. Легко, потому доспех создавал истинный мастер — броня совсем не сковывала ее движений! В таком доспехе, наверное, можно было даже спать. А тяжело, потому что для девушки доспех был не слишком привычной обузой!

С правой стороны ее кирасы, под грудью, был прикреплен железный крюк. Жанна прихватила его рукой, пробуя на прочность, а Рене кивнул на неуклюжий «отросток».

— Не сомневайся — фокр что надо. Сколько раз, облачаясь в этот доспех и садясь на коня, я укладывал на него копье! Он не подведет!

Жанна кивнула:

— Надеюсь.

— Теперь — перчатки и шлем! — скомандовал Рене.

Железные перчатки этого доспеха были, как и все прочее, образцом оружейного мастерства. Не суровая железная рукавица, но добротной выделки кожа, искусно обшитая сталью. Тонкие и прочные пластины для каждой фаланги пальца!

Жанна сжала и разжала кулак:

— То, что надо!

Рене Анжуйский кивнул на шлем. Но, опередив Дьёлуара, сам взял салад с забралом и одел его на голову девушке. Опустил забрало, поднял его, вновь опустил.

— Удобно? — спросил он.

Жанна сама подняла забрало.

— Точно в нем родилась, милый Рене.

Глаза ее горели нетерпением, яростью и страстью настоящего бойца. Молодой герцог развел руками:

— Ты — прекрасна!

— Не сомневаюсь, — снимая шлем, сказала Жанна. И тут же обратилась к герцогине. — Милая Изабелла, наверняка у вас в замке есть добрый цирюльник?

— Конечно, Жанна, — ответила та.

— Я бы хотела остричь волосы.

— И как коротко?

— Как у вашего мужа, — сказала Жанна.

— А вы… не пожалеете? — с сомнением спросила Изабелла. — У вас такие красивые черные волосы, просто загляденье.

Жанна взглянула на нее с печалью и радостью одновременно:

— Там, куда я собралась, они мне не понадобятся.

— Будет вам самый лучший цирюльник, Жанна, — заверила ее герцогиня.

Жанна взглянула на Рене Анжуйского:

— Еще мне нужен щит…

В ее тоне молодой герцог услышал явную недоговоренность. Он понял, о чем шла речь. Герб! У каждого рыцаря на щите изображен его родовой герб — гордость, свидетельство бранных заслуг, владения землями, причастность к великим предкам. Такой герб во время турниров изображался на щите и на короткой накидке с рукавами по локоть, а часто и на шлеме. Но как быть с Жанной?

— Щит мы тебе подберем, — кивнул Рене. — В Нанси и так все знают, кто ты, — сказал он. Герцог обернулся на рыцарей Жанны — Новелонпона и Пуланжи. — Что вы об этом думаете, господа?

Те только почтительно поклонились.

— Да, Жанна, ты мне не сказала, сколько раз тебе приходилось драться копьем? — так, между прочим, спросил у девушки Рене.

— Сотни раз.

— Сотни раз? — недоверчиво нахмурился Рене. — Но с кем?

— С деревянным щитом, — как ни в чем не бывало ответила она.

— Что-что? — не понял он.

— Мы с моим другом Жаном де Новелонпоном, — девушка указала рукой на рыцаря, стоявшего за их спиной с Рене, — часто выезжали в окрестности Домреми, устанавливали на шесте щит и старый шлем, и я легко выбивала и то, и другое. Могла попасть в любую точку, куда говорил мне Жан.

— Это шутка? — Рене обернулся на Жана де Новелонпона.

— У нее меткий глаз, монсеньер, — поклонился рыцарь.

— Меткий глаз?! Жанна, но ведь щит не может ответить тебе! Ты никогда в жизни не дралась с живым противником?!

— Нет, — просто ответила Жанна. — Чтобы драться с настоящим противником, нужно иметь настоящий доспех. А у меня его никогда не было. Человек, воспитавший меня, которого я называла своим отцом, всячески противился моему военному обучению. Но когда-то нужно начинать. Вот я и решила приступить с завтрашнего дня.

Рене переглянулся с Изабеллой, покачал головой.

— Еще не поздно все отменить, — точно рассуждая сам с собой, негромко произнес он.

— О чем ты? — нахмурилась Жанна. — Я с радостью и нетерпением жду завтрашнего дня!

Рене Анжуйский почесал нос.

— Ты — сумасшедшая?

— У меня все получится, мой милый Рене. Со мной Господь, а это больше любой неопытности, — ответила ему Жанна. — А теперь я бы хотела выспаться перед поединком, сегодняшний день был таким длинным. — Она улыбнулась его супруге. — Но сперва — стричься!

Назавтра, в час пополудни, на легком, выпавшем за ночь снегу, Пьер де Монтон-Монротье одним копьем выбил из седла подряд трех лотарингских вельмож. Недаром как судьи, так и дамы накануне выбрали его победителем турнира! Бертран де Пуланжи, которому судьи позволили драться на стороне Рене Анжуйского, хоть он заранее и не заявлял о своих намерениях, выбил двух савойцев. Одного бургундца опрокинул на землю Жан де Новелонпон, которому тоже разрешили участвовать в турнире. Копий же общим числом как барцами, лотарингцами, так савойцами и бургундцами за первые два часа сломано было без счета.

— Видишь, в поединке все зависит от мастерства, Жанна, — ожидая своего часа выйти на ристалище, говорил Рене своей новоявленной кузине. — Клянусь всеми святыми, этот Монротье — чистый дьявол! Он не стремится выбить противника силой, но выбирает самую уязвимую точку на его теле, например — открытый шлем или плечо, и делает все, чтобы попасть в нее! Он не сломал ни одного копья! Не нанес ни одного удара в лоб! Он — молодец! — Рене Анжуйский говорил горячо, зная, что сейчас и ему придется гнать коня по растоптанному, смешанному с землей снегу — навстречу противнику. — И ты должна поступать точно так же! Силой ты не сможешь выбить бургундца. Только хитростью! И не забывай о предосторожностях. Если только ты встретишь удар копья Эмона де Маси прямым щитом — вылетишь из седла, и дай Бог, если не переломаешь руки и ноги. Как ни крути, милая Жана, этот черт сильнее тебя, и мощнее, как и положено быть мужчине, что тоже немаловажно. Ищи слабое место и бей в него!

Шел уже четвертый час дня, когда на ристалище выехал Рене Анжуйский в сверкающем доспехе. Роскошные перья колыхались над его шлемом. Юная Изабелла с гордостью смотрела на своего мужа, другие дамы и девицы — с завистью и восторгом. Рене пронесся на белом скакуне, укрытом пурпурной, расшитой золотом попоне, по периметру поля, подняв копье в правой руке. Через решетку забрала Рене увидел злое лицо Эмона де Маси, наблюдавшего за ним, ожидавшего своей очереди; мысль ударить по его щиту, вызвать бургундца на бой и попытаться искалечить его промелькнула в голове молодого герцога. Этим он оградил бы Жанну от опасности, но остановили его вчерашние слова девушки: «Я собираюсь ехать к дофину Карлу, чтобы просить у него войско. Если мне повезет, впереди меня ждут бои. Для этого я училась драться!» Рене круто повернул коня и ударил копьем в первый бургундский щит — рыцаря Ришара де Сюрьенна, который сегодня уже выбил из седла одного барского дворянина.

— Драться до победы! — зычно выкрикнул Рене Анжуйский.

Это означало, что если копья будут сломаны, а всадники останутся в седле, он не удовлетворится одним столкновением, но будет бороться до тех пор, пока один из них не окажется на земле.

— Почту за честь! — громко сказал вызванный на поединок рыцарь, стоявший между барьерами в окружении своих товарищей.

Каждому была известна нелюбовь Рене Анжуйского к бургундскому лагерю. Бургундские капитаны постоянно терроризировали герцогство Барское. А мать Рене Анжуйского, теща дофина, вложила не одну сотню тысяч ливров в борьбу с Филиппом Бургундским! Потому молодой герцог решил не давать повода для сомнений в своих привязанностях. Если бы судьи позволили, он скрестил бы с противником и боевые копья!

Бургундец, державший шлем с пышным плюмажем из страусовых перьев в руках, одел его. Оруженосец Ришара де Сюрьенна помог закрепить шлем, затем придержал стремя, и его хозяин взобрался на коня. Кавалеру подали копье. Еще утром все участники турнира дали замерить все свои копья — десять положенных футов должно быть в этом оружие, и ни одного лишнего дюйма! Другой оруженосец подал рыцарю щит. Де Сюрьенн пришпорил коня, и они разъехались с Рене к противоположным сторонам поля, встав друг против друга по разные стороны барьера, разделяющего их боевые линии.

Четыре трубача дунули медью в зимнее небо. Конь молодого герцога был спокойным, ожидая схватки, только храпел, пуская из ноздрей густые струи пара; конь же бургундца, напротив, крутился на месте, азартно гарцевал, и хозяин даже не думал сдерживать его. Так они оба заводились перед боем.

Встал герольдмейстер, зычно прокричал:

— Объявляю поединок между герцогом Барским, Рене Анжуйским, и кавалером Ришаром де Сюрьенном, рыцарем! Сражайтесь, благородные сеньоры!

Трубачи медью протрубили атаку — несколько нехитрых и надрывных нот. Их знает каждый рыцарь, они живут в его сердце, тлеют, точно уголь, дунь на который и сразу вспыхнет пламя!

Герцог Рене и кавалер де Сюрьенн, ударив шпорами, сорвались с места. Затупленные концы древков с угрозой смотрели на каждого из противников. Не сразу закованный в сталь рыцарь набирает ту скорость, а значит и силу, которые нужны для боя на копьях. Но к середине ристалища они уже превратились в две летящие друг на друга скалы. Сухой треск оглушил зрителей — оба массивных копья, угодившие точно в шиты, сломались как тонкие сухие прутья, и в руках разъехавшихся, удержавшихся в седле рыцарей оказались обломки не более пяти футов в длину. Рыцари взяли новые копья, уже заранее отмеренные, а пока они разъезжались, проворная прислуга подобрала обломки копий, чтобы, не дай Бог, конь не споткнулся на них, не переломал себе ноги и не выбросил всадника вперед, как мячик.

Вновь две скалы врезались друг в друга на середине поля, но на этот раз копье Рене Анжуйского, нацеленное в открытое плечо противника, соскользнуло с него, не причинив бургундцу никакого вреда, а копье де Сюрьенна вновь ударило в щит и, сухо ломаясь, едва не выбило Рене из седла — обломок ударил ему в забрало, и только надежная дорогая сталь спасла молодого герцога.

Трибуна ахнула. Юная Изабелла, вся сжавшись, закрыла лицо руками. Глаза Анизон дю Мэй, обожавшей поединки и тайно вожделевшей молодого герцога, горели восторгом. У Жанны, стоявшей среди рыцарей, между Бертраном де Пуланжи и Жаном де Новелонпоном, сжалось сердце.

— Господи, — тихо прошептала она.

— Опасный бой, — так же тихо проговорил Бертран де Пуланжи.

— Не ранен ли герцог? — вторил ему Жан де Новелонпон.

Но Рене Анжуйский поднял руку с копьем, что означало: я в порядке!

Трибуна зааплодировала. Открыв глаза, Изабелла облегченно выдохнула.

Остановив коня, Ришар де Сюрьенн оглянулся на противника, будет ли тот продолжать бой.

— Берите копье, кавалер! — гулко, через забрало, крикнул Рене Анжуйский.

— Как пожелаете, монсеньер! — также гулкоответил ему Ришар де Сюрьенн и, пришпорив коня, помчался за новым оружием.

Через несколько секунд они снова сшиблись лбами, и могучие копья их вновь сломались легко и сухо, как хворостинки!

— Выберем другое оружие? — выкрикнул Рене.

— Пожалуй! — откликнулся его противник.

— Какое пожелаете? — тотчас спросил Рене — по законам рыцарства зачинщик должен предоставить выбор оружия защитнику.

— Булаву! — сдерживая храпевшего коня, так и ходившего под ним, ответил де Сюрьенн.

Рене пустил коня рысью к своему «лагерю», где Дьёлуар немедленно протянул ему требуемое оружие. То же сделал и Ришар де Сюрьенн. События развивались, обстановка накалялась. Противники оказались равны по силам, но тем было интереснее! Ведь заявка уже сделана: драться до победы. То, что пощады просить не будет ни тот, ни другой, это и так ясно. А значит, кто-то должен упасть под копыта распаленных боевых коней.

Прислуга убрала барьеры, рыцари съехались с новым оружием и встали в десяти шагах друг от друга. Булавы тоже были предусмотрительно взвешены и померены. Ни одного сучка, который смог бы пробить латы и нанести ущерб дерущимся. Руки в стальных перчатках у обоих противников от ударов предохранял рондель — круглый железный диск у основания булавы. К рукояти ее крепился кожаный ремешок, который накручивался рыцарем вокруг запястья, чтобы не выронить оружие.

— Помните, сеньоры, тот, кто против правил поединка ударит лошадь противника, будет считаться побежденным! — громко крикнул герольдмейстер. — А теперь сходитесь, и да поможет Господь обоим!

Жанна неотрывно смотрела, как оба воина сшиблись в центре поля и стали лупцевать друг друга почем зря; дубины с грохотом влетали в щиты, точно бойцы хотели разбудить все, что спало в этот зимний день на земле. Они то и дело поворачивали коней, чтобы удобнее было нанести свой удар и тут же отразить выпад противника. Это были не мечи — палицей палицу не остановишь! Нужно работать обеими руками. А сила в каждом ударе была грозная! Не отразишь такой удар щитом — пеняй на себя! Поймаешь его шлемом — пиши пропало. Дубина де Сюрьенна ударила в плечо герцога, и это было ощутимо — прочная сталь немедленно прогнулась. Превратись деревянная дубина в боевую палицу с шипами, пробила бы доспех и, порвав пурпуэн с кольчугой, вонзилась бы в тело! Рене отвел коня, и де Сюрьенн, почувствовав, что крепко задел противника и маленький успех надо развить, немедленно бросился за ним. На это и рассчитывал Рене. Он точно отбил щитом удар дубины налетевшего противника, отбил второй и третий, но стоило кавалеру де Сюрьенну пролететь чуть дальше, он звонко зацепил громоздким оружием его затылок. Трудно было сражаться турнирными дубинами — в бою можно оглушить лошадь и разделаться с падающим противником, но не на ристалище! Свирепея, противники разъехались и, точно вооруженные копьями, бросились друг на друга с расстояния. Каждый хотел, выбив сокрушительным ударом противника из седла, разом покончить с ним. Но Рене Анжуйский перехитрил де Сюрьенна. Вместо того, чтобы нанести удар и получить ответный, он пригнулся — Ришара де Сюрьенна даже повело в сторону вместе с палицей, такой он приготовил удар для противника. А герцог, быстро повернув коня, атаковал его. И когда де Сюрьенн только замахивался вновь, Рене ударил по ронделю бургундца, да с такой силой, что булава вылетела из рук де Сюрьенна и повисла на кожаном ремне, а следующий удар Рене нанес по забралу противника, который не успел закрыться щитом. Бургундца, прикрывшегося булавой и щитом, повело назад, но, оглушенный, он не сумел защититься как следует, и Рене со всей силой вновь ударил его по открытому для булавы противника шлему — этот удар оказался роковым, и бургундец, под рев трибуны, вывалился из седла. Второй удар оглушил его, он даже не сумел встать, только нелепо двигался на растоптанном, смешанном с землей снегу. А потом из его забрала тонкой струйкой потекла кровь. К месту битвы уже бежали оруженосцы и слуги кавалера де Сюрьенна.

— Надеюсь, он не покалечил Ришара, — хмуро сказал в «лагере» савойцев Пьер де Монтон-Монротье своему вассалу — Отважному бургундцу.

— Надейтесь, мессир, — раздраженно ответил Эмон де Маси, отпивая из кувшина вино. Полночи он пил кубок за кубком, проклиная судей, допустивших это безобразие — их бой с Девой. — Будь проклят этот анжуец!

— Не страшно вам встречаться с принцессой? — зло усмехнулся Монтон-Монротье.

— Дрожу! — огрызнулся тот.

— Вы бы не пили так много, Эмон. Вам сейчас понадобится верный глаз. Говорят, она чего-то стоит.

— Все, чего я боюсь, это убить ее! — рявкнул Отважный бургундец. — А так хотелось бы! — почему она не мужчина?!

Рене остался в седле. С Ришара де Сюрьенна подоспевшие оруженосцы сняли шлем — кровь шла носом, и обильно. Он был беспомощен, ноги его не слушались.

— Черт! — прохрипел Пьер де Монтон-Монротье. — Проклятье…

Рыцаря подхватили на руки и понесли в «лагерь» бургундцев и савойцев. Герольды протрубили окончание битвы. Встав, герольдмейстер объявил:

— В бою победил герцог Барский, Рене д, Анжу!

Сняв шлем, молодой герцог тряхнул мокрыми черными кудрями. Лицо его пылало, пот заливал глаза. Но он был счастлив! Подняв булаву, подобно римскому триумфатору, Рене проехался по периметру ристалища.

— Ваш муж — истинный герой! — заметила на трибуне хозяев турнира Анизон дю Мэй дочери своего покровителя — Изабелле Лотарингской.

— За это и люблю его, — ответила юная герцогиня.

— Вот кому бы стать королем Франции! — вздохнув, заметил Карл Лотарингский.

Жанна, следившая за битвой из «лагеря» лотарингцев и барцев, слышала только одно — свое сердце. Оно ликовало так, точно это она победила ненавистного бургундца на поле боя. «Господь был с ним!» — шептала она четыре слова, следя за гордо проезжающим мимо Рене. — «Господь был с ним!»

Вновь герольды выстрелили зычной медью своих труб, и слуги бросились выстраивать барьер для следующего поединка на копьях.

А герольдмейстер громко объявил:

— На бой вызываются Дама Жанна и рыцарь Эмон де Маси по прозвищу Отважный бургундец!

В первое мгновение Жанна не поняла, что вызывают ее. Она сообразила что к чему, когда услышала голос Жана де Новелонпона:

— Храни тебя Пресвятая Дева. — Он нахмурился. — Жанна, Жанна… — Рыцарь и близкий друг, он все прочитал по глазам девушки. — Святой Михаил, ты не готова! — прошептал он. — Боже праведный, ты не готова. — Он схватил ее за плечи, оправленные в сталь. — Я могу заменить тебя, Жанна, никто тебя не обвинит! Ну же!

Но она крепко сжала его руку:

— Я готова. Молись за меня, — девушка взглянула на второго рыцаря. — И ты, Бертран!

Де Пуланжи кивнул:

— Уже молюсь, милая Жанна.

Девушка обернулась на оруженосцев Рене Анжуйского:

— Тогда — шлем, Дьёлуар! Жюльен, щит!

Закрепляя шлем, Жан де Дьёлуар прошептал:

— Я тоже буду молиться за вас, Дама Жанна. — Отважный оруженосец, не раз доказавший хозяину свою преданность и с мечом, и с копьем в руке, перекрестил ее. — Храни вас Господь.

Вот когда замерла трибуна. Она выехала на черном скакуне, лучшем из боевых коней старого герцога, подтянутая, в роскошном доспехе Рене Анжуйского, в котором смотрелась как литая, держа в руке копье. Ей навстречу, на том конце поля, выезжал Эмон де Маси.

Но смотрели все только на нее. Диковинно это было — девушка с копьем!

Дева Жанна…

— Объявляю поединок между Дамой Жанной и рыцарем Эмоном де Маси по прозвищу Отважный бургундец! — Несколько мгновений герольдмейстер раздумывал, как ему закончить эту тираду, и наконец придумал. — Сражайтесь, благородная сеньора и благородный сеньор!

— Биться до победы! — громко выкрикнула Жанна.

— Принимаю! — на том конце поля отозвался Отважный бургундец.

Положив копье на фокр, утвердив его в нем, Жанна ударила шпорами в тугие конские бока Ястреба, так звали герцогского скакуна, и тот сорвался с места. «Силой ты не сможешь выбить бургундца, — твердила она, как заклинание, напутствие Рене Анжуйского. — Только хитростью! И не забывай о предосторожностях. Если только ты встретишь удар копья Эмона де Маси прямым щитом — вылетишь из седла, и дай Бог, если не переломаешь руки и ноги. Ищи слабое место и бей в него!» А Эмон де Маси уже приближался — он разрастался за решеткой ее забрала. Конь бургундца шел яростным галопом, Жанна видела, как де Маси бьет его золотыми шпорами, как снег и земля летят из-под копыт; видела тупой конец копья, нацеленного на нее, и перья на шлеме, приплясывающие, роскошной гривой рвущиеся назад. Ей казалось, что она даже видит усмешку бургундца за его решетчатым забралом!

Кончики их копий коснулись друг друга одновременно — ударили четко и сухо. Яростно. Только Эмон де Маси нацелился точно в середину щита воинственной девушки, а Жанна взяла выше. Его копье ударило с такой силой и так неточно, что щит Жанны развернуло, затупленный конец скользнул по левому плечу и древко ушло вверх; копье же девушки нашло другую цель — открытый подбородник бургундца, похожий на широкий нижний клюв птицы. Удар вышел таким внезапным, ошеломляющим, что Эмон де Маси, рассчитывавший выбить противника одним махом, сам вылетел из седла. Копье Жанны сломалось. Добрый доспех спас жизнь бургундца, хотя сам железный ворот оторвало и влепило в забрало. Эмон де Маси попытался встать, но тут Жанна сделала то, чего никакой другой рыцарь никогда не делал. Она отбросила щит, спрыгнула с коня, сняла с себя шлем и оказалась над лежащим, еще оглушенным противником. Девушка нагнулась и сорвала с него шлем. Эмон де Маси прищурился.

Жанна схватила обломок копья обеими руками и острый срез его приставила к горлу противника:

— Сдаешься ли ты, рыцарь, и просишь у меня пощады?

— Но…

— Говори, бургундец, сдаешься ли ты?! — громко выкрикнула она.

В жизни аристократы Лотарингии не видели такого спектакля! Даже судьи, и те потеряли дар речи.

Эмон де Маси поднял руку.

— Сдаюсь. — Он взглянул в ее глаза. — Вы победили! — Неожиданно лицо Эмона де Маси стало несчастным. Злость, которая бушевала в нем еще десять минут назад, испарилась. — Я полюбил вас, Дама Жанна, — тихо, только дня нее, сказал он, — полюбил, едва только увидел…

Признание было искренним — девушка сразу почувствовала это.

— Тем хуже для вас, Отважный бургундец, — холодно бросила она и отшвырнула обломок копья в сторону.

Под оглушительные аплодисменты зрителей, очнувшихся после такого шока, Жанна подняла щит, взяла под уздцы черного Ястреба и направилась к «лагерю» лотарингцев и барцев.

Трубачи выдували запоздалый отбой, герольдмейстер объявлял победителя. А впереди Жанну ждали ее друзья — рыцари и оруженосцы. Она все поняла по их лицам — это был триумф! Такая победа стоила сотни побед. Навстречу ей на белом коне, держа в руке копье победителя, выехал Рене Анжуйский, за ним бежал оруженосец Дьёлуара.

— Отдай щит Жюльену и садись на коня! — быстро проговорил Рене.

Жанна, еще не пришедшая в себя, захлопала глазами.

— Быстро! — повторил он. — И дайте ей копье!

Девушка все поняла. Жюльен придержал стремя, Жанна запрыгнула в седло. Оруженосец подхватил ее щит, вручил ей чужое копье, и Рене вместе с Жанной, он на белом коне, она — на черном, подняв турнирные копья вверх, объехали ристалище. И тогда все мужчины и дамы, сидевшие на трибуне, встали, встречая триумфаторов еще более оглушительными овациями.

— Этот день ты не забудешь никогда в жизни! — бросил Жанне счастливый Рене Анжуйский. — И я тоже!

Едва только герцог Барский и Дева вместе оказались на поле, помрачневший Пьер де Монтон-Монротье незаметно покинул ристалище. Он понял — удача изменила савойцам и бургундцам. И оказался прав. Еще час шли бои, но с минуты триумфа Рене и Жанны гости Лотарингии больше не выбили из седла ни одного своего противника, а сами еще не раз оказывались на разрытой конскими копытами заснеженной земле.

В этот вечер Жанна появилась перед двором герцога Карла Второго остриженной под мальчика, а вернее — под воина, отчего черный берет оказался ей еще более к лицу.

— Вы нам преподносите все новые сюрпризы! — пораженный не только ее мужеством, но и новым обликом, во время пира сказал старый герцог Лотарингский. — Вы украсили наш турнир, как роза, что способна украсить любую зиму!

— Благодарю вас, герцог, — поклонилась Жанна.

— Но если вы собираетесь отбить всех наших поклонников, — добавила Анизон дю Мэй, наблюдая, сколько внимания уделяют их гостье, — то помните, на мужскую благосклонность надо отвечать, хотя бы иногда. — Ее глаза лукаво блестели. — Хотя бы одному избраннику.

— Уверена, вы об этом никогда не забывали, дама дю Мэй, — все, что нашлась ответить Жанна.

Ей была неприятна эта роскошная женщина, которую, безусловно, вожделели многие мужчины. Она, как спелый плод, источающий сок, источала все то, от чего отказалась Жанна — отказалась во имя Бога, своего предназначения. И чего иногда ей так не хватало, ведь тот же Господь родил ее женщиной. И как она могла понять по взглядам мужчин — прекрасной и желанной.

Изабелла Лотарингская и две девицы, как и в предыдущий день, вручали награды — это были три драгоценных камня. Изумруд достался Рене Анжуйскому, сапфир — Пьеру де Монтон-Монротье, алмаз — Жанне Деве.

День закончился танцами и общим весельем. Правда, многих участников турнира не было на этом пиру — за ними ухаживали пажи, лекари и слуги. Одним из таких был и Ришар де Сюрьенн, которому досталось от герцога Барского. Не пришел на вечер и Эмон де Маси — поражение, нанесенное женщиной, да еще той, в которую он влюбился против своей воли, так сильно подорвало его мужскую гордость, что он, едва пришел в себя, собрал сундуки и уехал в Савойю. Но перед отъездом он дал себе рыцарский обет, что завоюет сердце воинственной амазонки. Чем не смысл для дальнейшей жизни?

Турнир подошел к концу, рыцари разъезжались по своим замкам. Но Рене Анжуйский не торопился прощаться с Жанной и ее провожатыми. Молодой герцог дал слово посвятить ее во все премудрости придворной жизни — с играми, искусными реверансами, тонкостями общения.

— Дерешься ты не хуже любого рыцаря, — сказал Жанне новый ее друг. — Но я отпущу тебя в Шинон к своей матери только после того, как ты овладеешь всеми этими искусствами, которые необходимы при королевском дворе так же, как меч и копье — во время битвы. Тем более что под Орлеаном дела идут в пользу дофина. Насколько мне известно, его капитаны стягивают туда все новые войска. Поэтому Орлеан подождет, а мы с Изабеллой займемся твоим образованием.

Жанна согласилась. В Нанси с девушкой остался Жан де Новелонпон, а Бертран де Пуланжи уехал в Вокулер исполнять свои обязанности конюшего.

Но Рене Анжуйский оставил свою гостью в Нанси не только затем, чтобы она постигала придворные науки. С Бертраном де Пуланжи он отправил письмо к Роберу де Бодрикуру, который должен был со своей стороны направить его еще дальше — в Шинон, ко двору Карла Седьмого, где от Рене дожидалась вестей его мать. В письме Иоланде Арагонской Рене Анжуйский едва сдерживал восхищение своей гостьей. Он перечислил ее заслуги, где мужество и честь занимали первое место, описал внешность, черты характера. А в конце добавил: «Милая мать! Жанна — не просто принцесса. Она и впрямь — промысел Божий».

Теперь ему нужно было дождаться ответа. Иоланде Арагонской предстояло убедить безвольного Карла в своих добрых намерениях относительно его шаткой короны, выкрутить руки Ла Тремую, который противился любому ее желанию, а заодно и архиепископу Реймсскому, и только потом дать добро на приезд спасительницы Жанны Девы.

2

Наступивший февраль вдохнул в орлеанцев надежду на скорое освобождение от нависшей над их головами угрозы. В первых числах февраля коннетабль Шотландии Джон Стюарт привел в город тысячу шотландских стрелков, за ним в Орлеан вошла рота гасконцев Ла Ира и д, Альбре. Теперь у орлеанцев был гарнизон в две с половиной тысячи бойцов и трехтысячное ополчение. Это уже настоящее войско! Расстановка сил была такова: четыре тысячи англичан против пяти с половиной тысяч французов. А тут еще пришло известие, что Шарль де Бурбон, граф Клермонский, ведет под Орлеан три тысячи овернских дворян, но войско его сильно растянулось на марше. Уже никто не сомневался — песенка англичан спета. К тому же французам помогал холод. Окрестности Орлеана были разрушены, все постройки сожжены. С крепостных стен осажденные с удовольствием наблюдали, как англичане вырывают подпорки с ближайших виноградников Сен-Ландра и Сен-Жан-де-Ле-Рюель. На дворе был январь, и несчастным годонам, засидевшимся под городскими стенами, нужно было разводить костры, чтобы как-то согреться.

Воодушевление было велико — все ждали второго Монтаржи.

11 февраля авангард графа де Клермона обнаружил, что к Орлеану идет крупное подкрепление англичан с обозом. Так оно и было: в деревне Рувре на ночь остановилось полторы тысячи англичан, пикардийцев и нормандцев, которых возглавлял осторожный и опытный полководец Джон Фастольф, друг убитого при Боже герцога Кларенса. Вышедшее из Парижа войско тащило за собой грандиозный по объему и однообразию провиант — триста повозок, нагруженных копченой сельдью в бочках, для войска графа Суффолка. Приближался Великий пост, и английские солдаты, как истинные христиане, ни в коем случае не должны были есть мяса. Граф де Клермон послал гонцов в Орлеан сообщить об этом открытии — на подходе англичане, их надо во что бы то ни стало уничтожить, но его сил для этого недостаточно. План де Клермона был ясен, как день: объединив силы, они нападут на англичан по дороге, пока те не дошли до своих.

— Наконец-то! — дав приказ трубить сбор, воскликнул Орлеанский Бастард. — Мы перебьем их и возьмем обоз. Убьем сразу двух зайцев!

На рассвете 12 февраля Орлеан гудел как разбуженный улей. Рыцари с помощью пажей и оруженосцев облачались в панцири, гасконские головорезы и шотландские лучники одевали кольчуги и бригандины, салады и бацинеты. Улицы полнились отрядами, готовыми выйти за ворота и устремиться на врага. Драться с англичанами рвались все французские капитаны — каждому не терпелось оказаться героем в этот день. Но среди всех желанием отличиться выделялся один сеньор, и у него были на то особые причины. Карл де Бурбон, граф де Клермонский! Но как на зло, его сейчас не было в Орлеане. Зато еще ранним утром от графа приехали гонцы: принц крови просил не нападать на англичан без него. К сожалению, его овернцы стягиваются чересчур медленно, передавал он. Орлеанский Бастард понимал своего кузена: войска графа не знали, что им придется с марша бросаться в бой. Ничего, подумал Бастард, они сумеют договориться по ходу дела.

Уже рассвело, когда грозное французское воинство, прихватив легкие пушки, вышло из Парижских ворот. Обогнув по-зимнему голый Орлеанский лес, тесно разросшийся на северной границе города, оно устремилось в сторону Арженвиля. Впереди шли шотландцы коннетабля Джона Стюарта, надеясь первыми вцепиться в глотку англичан, за ними — гасконцы Ла Ира и Потона де Ксентрая, а также отряды Бастарда, маршала де Буссака и Гильома д, Альбре.

Но по дороге их поймали новые посланцы от де Клермона. Он просил, нет — требовал, чтобы Бастард дождался его овернских дворян.

— Его высочество недавно посвятили в рыцари, — сидя в седле, с хмурой усмешкой заметил де Буссак. — Он не может пропустить этот бой!

— Пусть поторопится, — сказал Бастард гонцам де Клермона.

Через два часа, недалеко от деревни Рувре, авангард Орлеанского Бастарда столкнулся почти нос к носу с авангардом англичан. Пропахшее рыбой войско Фастольфа только что снялось с места и теперь двигалось к Луаре.

Два полета стрелы разделяли врагов.

Заметив друг друга, у противников пошла перекличка, и войска остановились. Англичане поняли, что попали в засаду, что французов много и сейчас будет кровавая сеча. Французы увидели перед собой несомненно уступающего по численности противника, растянувшегося на марше, абсолютно не готового к битве. Орлеанцы не преминут напасть с марша, был уверен Фастольф, и приготовился к худшему.

Пока войско Орлеанского Бастарда спешно собиралось в гармошку, французских капитанов закружил один стремительный круговорот — они бросили свои роты и, пришпорив коней, устремились на военный совет. У опушки леса, откуда первые французы увидели двигающихся по дороге навстречу им англичан, собрались все полководцы.

— Надо нападать сейчас же, черт меня раздери! — грудным голосом гудел Ла Ир. — Мы застали их врасплох! Бастард!

— Драться! — кричал Джон Стюарт. — Мы сомнем их!

— Они открыты! — вторил ему Ксентрай.

— Самое время, — утверждали Гильом д, Альбре и де Буссак.

В этот самый момент прибыли новые гонцы от де Клермона. Граф требовал дожидаться его и ни в коем случае не вступать в битву! В данном случае, как крупный феодал и богатый землевладелец, нанимающий часть армии на свои деньги, он был сополководцем Бастарду, и голос де Клермона чего-то значил. Скрепя сердце, решили пойти у него на поводу. А в лагере англичан уже наметилось движение — там тоже вдоль рядов носились капитаны, странное движение затеял противник со своими бесчисленными повозками, бурлила конница, собирались стаями лучники.

Ожидание приводило в бешенство французских капитанов. Англичане перестраивали ряды. Повозки съезжались в круг, образуя крепость, а впереди них вбивали колья в мерзлую землю лучники. Драгоценная конница из рыцарей и оруженосцев пряталась в «рыбной» крепости. По рядам французов все чаще с раздражением проносилось имя одного человека — «граф де Клермон». С особенным ожесточением его произносили нетерпеливые шотландцы. Мечи и секиры давно томились в их руках, копья были наставлены в сторону противника. Они только ждали команды — вперед. Каждый готов был сорваться в любую секунду и броситься на самого заклятого в этом мире врага — англичанина.

— Выдвинуть вперед пушки! — скомандовал Бастард.

По сырому замерзшему полю, кое-где укрытому снегом, французы медленно двинулись на противника, строясь в ряды. Вперед выкатывали бомбарды. Пусть небольшие, они стреляли в два раза дальше, чем самый сильный валлийский лучник. Поэтому англичанам и без графа де Клермона, потерявшегося в лесах Арженвиля, угрожала серьезная опасность.

А войско Фастольфа уже было готово к обороне — триста телег с тяжелыми бочками образовали крепость, лучники за палисадом стояли на изготовке.

— Огонь! — скомандовал Орлеанский Бастард, и ядра вырвались из жерл пушек. Где-то разлетелся частокол, выстроенный лучниками, но большинство ядер угодили в главную мишень — телеги с провиантом. С треском взорвались бочки, и копченая сельдь, тысячи рыб, точно птичьи стаи, полетели в стороны. Второй залп сотворил то же самое. Броню английских рыцарей, прятавшихся за хрупким укрытием, облепили рыбьи потроха. Ни одна коптильня на свете не пахла так пряно, как сейчас пахла английская «крепость»! Но этих бочек было так много, что по ним нужно было палить полдня! Французам, и особенно шотландцам, не хотелось ждать. Что это такое — забрасывать ядрами бочки с сельдью? Ведь они в открытом поле! А для чего тогда мечи и секиры, копья и палаши? Артиллерийская эра была не за горами, но французы, и опять же — особенно шотландцы, всячески противились ей. Не верили в нее. Подвиги отцов и дедов, дерущихся с мечами в руках, как и положено настоящим мужчинам и рыцарям, крепко сидели в памяти.

А тут — новая депеша от Карла де Клермона. И вновь — ждите. Да что он, издевается? — неслось по ротам. Сколько можно — вот же он, враг!

— Мои люди хотят драться! — Джон Стюарт подлетел на коне к Орлеанскому Бастарду. — Клермон может совсем не заявиться! К черту его!

Бастард понимал, что положение критическое. Время было уже за полдень. Где де Клермон, никому не известно. А войско не то чтобы закипало — оно давно уже кипело, бурлило вовсю! Шотландцы вот-вот могли выйти из подчинения — их ненависть к англичанам была сильнее любой армейской дисциплины. За ними, живыми, тысячами теней стояла единокровная шотландская армия, погибшая при Вернейле, и тысячи виселиц, на которых заканчивали свою жизнь те их соотечественники, что попадали в плен к англичанам. Они должны были отомстить! И потом, коннетабль Джон Стюарт тоже имел голос решающий. «Де Клермон, черт бы тебя побрал!» — думал Орлеанский Бастард.

— Командуйте своим людям наступать, — наконец сказал он Стюарту.

Коннетабль Шотландии услышал то, что хотел услышать. И уже через пять минут бомбарды смолкли, и шотландские роты пошли на противника. Именно этого дожидался Фастольф, облаченный в доспех, гордо стоя в ошметках рыбы, ее икры и кишок. Он терпеливо караулил момент и получил его. Фастольф, верно, думал в эти минуты, что французы, ей-богу, как дети. Всё попадаются на один и тот же крючок. Когда шотландцы подошли на расстояние полета стрелы, в небо взметнулось черная туча, зависла над головами нападающих и стремительно обрушилась вниз. Шотландцы подняли щиты, но стрел было много, они поражали любой открытой участок тела — пронзали ступни ног, где-то — попадали в плечи, вонзались в локти и колени. Но главным было то, что эти черные тучи поднимались в зимнее небо Арженвиля через каждые четыре секунды.

Ненависть шотландцев была так сильна, что они сами не заметили, как четверть их людей осталась корчиться на заснеженной местами земле, а до противника еще было идти и идти. Джон Стюарт, закованный в броню, в окружении небольшой конной свиты, сам командовал пешими воинами. Шотландцы сорвались на бег, стрелы, падающие градом, подкашивали все новых бойцов. Но вот телеги оказались совсем близко, уже пряно до тошноты пахло копченой рыбой. Готовые драться насмерть, шотландцы рычали на бегу, точно дикие звери. Они были уверены, что сейчас порвут англичан, и хватит им одного — силы и ярости, умения драться. Но они ошиблись. Теперь расстояние между ними и «селедочной» крепостью было не больше тридцати шагов, а впереди торчали колья, за которыми скалились широкие, рыжие валлийские физиономии, и точно поплавки ходили луки. Это было расстояние, с которого английский лучник стреляет напрямую, пробивая щит или доспех, не говоря уже о плохо защищенных ногах. Эти тридцать шагов бега в плотных рядах — десять секунд, за которые английский лучник сделает два, а то и три прицельных выстрела. У частокола шотландцев было не больше четверти от того числа, что пятью минутами раньше двинулось на врага. А еще была преграда — палисад!

Шотландцам пришлось отступить. Атака лучших бойцов Джона Стюарта захлебнулась, сам коннетабль был убит еще на подходе к палисаду, но его смерти никто, желая поскорее добраться до врага, не заметил, кроме оруженосцев.

Смириться с тем, что шотландцы погибли просто так, Орлеанский Бастард, как и другие капитаны, просто не мог. И за шотландцами на «селедочную» крепость двинулись пешие гасконцы, с мечами и секирами. Их поддерживала конница Орлеанского Бастарда. Они атаковали крепость, из которой растекалась рыба, по всем правилам — в центре пехота, по бокам — конница. Но это была крепость — ее нельзя было обойти! В ближайшие полчаса английские лучники перебили почти всех гасконцев и теперь отгоняли рыцарей, перед которыми топорщились острые колья. Но и это было еще не все. Когда французы оказались рассеяны, подавлены и уже беспорядочно отступали, из укрепления вылетела на них, потерявших веру в победу, вся с ног до головы облепленная копченой рыбой, но дождавшаяся звездного часа рыцарская конница англичан.

Именно тогда и подошел граф де Клермон, но с небольшим отрядом — он так и не дождался основных сил. Граф бросился на выручку своим товарищам, но был быстро ранен, подхвачен оруженосцами и вынесен с поля боя.

Англичане далеко не преследовали французов — у них было слишком мало сил. Разметав французов, они ушли назад, прикончив всех раненых, какие только им попались по дороге. Поле вокруг «селедочной» крепости было выстлано трупами — шотландцами и французами.

На своих позициях, на носилках, рядышком оказались два молодых рыцаря — раненный английским боевым топором граф де Клермон и Орлеанский Бастард, которому английская стрела пронзила насквозь ступню правой ноги.

Им нечего было сказать в этот день друг другу. Эта битва была проиграна так позорно и нелепо, что оставшиеся в живых французы предпочитали молчать и не смотреть друг другу в глаза.

В Орлеане был траур. В одночасье рухнули надежды на снятие осады. Никто даже не понимал, как такое могло случиться. Лучшие из лучших сражались у деревни Рувре! А итог — плачевный. Скорбный. В церкви Сент-Круа отпевали десятки погибших капитанов, среди которых был и Гильом д, Альбре, племянник коннетабля Франции, убитого под Азенкуром. Но за одним ударом последовал другой. Несмотря на ранение, граф де Клермон и его не слишком расторопные овернские дворяне, наконец-то объединившие силы, в количестве трех тысяч бойцов через несколько дней покинули Орлеан. Болтливые языки уже по всему городу разносили чью-то злую шутку: «Выиграть бой с сельдями — это не каждому по силам!» Должно быть, Клермон не мог смотреть людям в глаза, но отговорка нашлась: ему нужно было повидать короля, который пребывал в Шиноне. Архиепископ Реймсский, Реньо де Шартр, намеревавшийся праздновать победу, уехал вместе с ним — подальше от города, над которым, теперь это уже было ясно всем, сходились грозовые тучи. Ксентрай и Ла Ир, в день поражения въехавшие в город последними — от стыда подальше, тоже покинули Орлеан. Такого позора они не испытывали давно. Бастарду нужно было лечить простреленную ногу и думать о том, как быть дальше.

Джон Фастольф, напротив, оказался героем. Его пронесли на щите через все позиции англичан. Единственное, в чем был уверен победитель, так это в том, что он никогда в жизни больше не притронется к копченой селедке.

Когда в Шиноне узнали о поражении под Рувре, двор сник. Такого удара никто не ожидал. Самым главным было даже не поражение, как таковое: в битвах всегда одни на пьедестале, а другие под ним. Ну, полегло около тысячи шотландцев и французов. Жаль, конечно. Но бывало и хуже. Придут другие капитаны и бойцы — были бы деньги. Иное огорчало и навевало самые недобрые мысли. Если бы эта тысяча французов сражалась бы с десятью тысячами англичан и вся полегла, тогда другое дело! Но ужас был еще в том, что англичане потеряли десятка два человек, таковы были слухи.

— Капитаны не смогли договориться, выработать стратегию, какой позор! — за королевским обедом, в просторной зале Шинона, сетовал Ла Тремуй. — Пять тысяч лучших бойцов Франции не сумели противостоять тысяче англичан?! — Ла Тремуй занимался тем, чего не позволялось никому другому — он выплескивал соляной раствор на раны молодого короля. Побледнев после полученного известия, Карл Валуа вот уже сколько дней так и не думал приходить в себя. — А все эти обещания, похвальба, бравады! Гроша они ломаного не стоят! — Он стал нарочито злым, непримиримым. — Хоть перекупай у англичан какого-нибудь полководца! — Придворные недоумевали — ему и впрямь позволялось очень много. Ла Тремуй едко усмехнулся. — Да ведь не продадут, вот беда! А жаль…

Под Рувре с французами и союзниками, закаленными в боях, разделались как с детьми. Все те храбрые капитаны, на которых возлагались надежды, по той или иной причине оказались беспомощными. Об этом думал молодой, всего страшившийся король. Мало личной храбрости и умения владеть мечом. Мало! Не было того гения, который смог бы противостоять англичанам. Того, перед кем бы они трепетали. Как трепетали многие французы перед Генрихом Пятым Ланкастером. И воодушевления не было. Карл Валуа все сильнее ощущал, что прикрыт от бед и напастей деревянным щитом.

— Катастрофа, ваше величество, катастрофа, — тон Ла Тремуя говорил о том, что он решил подвести черту выражению своих чувств. — Но молчать об этом — худшее из зол. — Управляясь с жареной форелью, первый министр хоть и сдавался перед неумолимым роком, но всем своим видом красноречиво намекал, что останется пораженным трагическими событиями до глубины души. — Теперь остается уповать только на помощь Господа Бога!

Иоланда Арагонская, держа кубок с вином, вызывающе усмехнулась:

— Аминь!

— К чему этот сарказм, матушка? — нервно спросил Карл. — Над чем вы смеетесь? Вы точно… не огорчены!

Его раздражение было столь велико, что даже Мария обернулась на мужа. Прищурив один глаз, смотрел на тещу короля и Ла Тремуй.

— Нет, государь, я огорчена, — сказала королева четырех королевств. — А усмехнулась я потому, что мы не всегда приходим к одному мнению с герцогом. Но на этот раз я полностью согласна с сиром Ла Тремуем. Он прав как никогда. — Она поймала взгляд бледного и обиженного зятя. — Нам теперь остается уповать только на милость Господа Бога!

Последствия поражения при Рувре не заставили себя долго ждать. Равно как и уход графа де Клермона с большими силами. Англичане разом почувствовали себя хозяевами положения и не замедлили воспользоваться преимуществом. Задача их была проста — сомкнуть осадное кольцо. Они перекрыли дорогу, ведущую из Парижских ворот, по которой совсем недавно выдвигалось войско к Арженвилю, уверенное в победе; возвели на западе от Орлеана еще три форта — Лондон, Руан и Париж. Три последних и крепость Сен-Лоран, где располагался штаб графа Суффолка и лорда Талбота, были связаны между собой траншеями и укреплениями. На востоке от Орлеана граф Суффолк построил еще два форта — Сен-Лу и Сен-Жан-Ле-Блан. Таким образом англичане полностью блокировали четыре из пяти ворот Орлеана — речные Дю Понт, Паризи, Банье и Ренар. Оставалась свободной северо-восточная дорога, хотя ей всегда угрожало нападение англичан, и восточные Бургундские ворота — это и была единственная лазейка, мышиная нора, через которую проползали в Орлеан редкие обозы с провиантом и входили и выходили отряды.

— Нам осталось возвести еще несколько крепостей, и песня Орлеана будет спета. Они начнут есть мышей. — Так злорадно говорил своим полководцам граф Суффолк. — Да, и еще необходимо три тысячи воинов для последнего штурма. Я надеюсь, что лорд Бедфорд, когда придет время, нам их даст.

Карл Валуа, казалось, находился в глубокой коме. Его капитанов охватила тяжелейшая апатия. И во второй половине февраля 1429 года орлеанцы запаниковали — старейшины отправили посольство к Филиппу Бургундскому, заклятому своему врагу, с просьбой взять город под свою защиту. Практически это был первый шаг к тому, чтобы, скрепя сердце, сменить хозяина. Орлеанский Бастард, нога которого заживала плохо, уже сожалел, что не погиб в том самом «селедочном» бою вместе со Стюартом, д, Альбре и другими капитанами. Нынешний герцог Бургундии не был так мстителен, вероломен и сверхъестественно зол, как его отец. Наконец, он не рос мрачным коротышкой, над которым все потешались! Напротив, его все любили, им восторгались. Будучи особой рыцарственной, склонной прощать своих врагов, Филипп Бургундский не хотел держать зла и ответ на просьбу старейшин дал положительный. Но тут несокрушимой стеной между ним и орлеанцами встал лорд Бедфорд, с которым бургундцу необходимо было договориться.

— Я не желаю расчищать кустарник для того, чтобы другие ловили в нем птиц! — грозно ответил деверь шурину. Регент был в ярости от бесцеремонной просьбы Филиппа. — Орлеан, точно рыба, что оказалась на берегу, мой любезный кузен! Городу не хватает воздуха, Господь отвернулся от него. Еще немного, и он сам запросит у меня пощады!

Филипп Бургундский, хоть и затаил обиду, но отступил. Ссориться с могущественным лордом Бедфордом было ему не с руки. Но он отомстил регенту — увел бургундцев из-под Орлеана.

Город понял, что теперь у него шансов на выживание практически нет. Или он погибает, или предает своего хозяина Карла Орлеанского и становится еще одним оплотом Англии на континенте.

Интерлюдия

Иоланда Арагонская решила идти в атаку. Она вызвалась со всей серьезностью поговорить с зятем о Жанне Деве, слух о которой все стремительнее распространялся при дворе. Несмотря на то что последнее время Карл Валуа всячески избегал разговоров с тещей о своей политической стратегии, которой, в сущности, и не было, отвертеться от беседы ему не удалось. Не помог своему королю даже Ла Тремуй, пытавшийся стать участником беседы.

— Это дело семейное, герцог, — остановила его Иоланда, — а вы, кажется, пока еще не член нашей семьи. — Она выдержала уничтожающую паузу. — Это дело тех, в ком течет кровь Капетингов.

Иоланда понимала, что такой выпад в сторону фаворита грозит порвать ту тонкую нить доверия, которая еще держалась между ней и зятем. Но она — не Орлеанский бастард, которого из-за Артюра де Ришмона Карл Валуа отправил с глаз долой. Она — мать его жены и одновременно сундук с золотом, из которого дофин черпает средства на борьбу за свое королевство. А главное, она сильнее его — трусливого, безвольного и, к сожалению, мстительного.

Но стоило ей заговорить о девушке, Карл тотчас ощетинился. Откуда ветер дует королеве четырех королевств, догадаться было несложно. Всему виной — тлетворное влияние змеи Ла Тремуя и опасного борова Реньо де Шартра.

А эти двое ни с кем не хотели делиться властью! И если кланялись теще короля, то знали, что она — исполинская гора: обойти ее можно, сдвинуть — нет. Обоим аристократам уже немолодую испанку приходилось терпеть. Но чтобы какая-то девчонка залезла в душу их «прекрасного государя», это уже слишком!

— Неужели нельзя обойтись без дешевых чудес? — когда они остались наедине с тещей, зло спросил Карл Валуа. — Я не хочу, чтобы еще папа Римский встал на сторону Генриха Шестого! Вот англичане посмеются! — Он старался не смотреть в глаза мудрой и сильной женщине. — Бедфорд громче всех будет хохотать, уверен в этом!

— А теперь послушай меня, Карл, — грозно сказала Иоланда Арагонская. Она не желала сдаваться — королева намеревалась драться, как львица. — Не только ты и твой любезный Ла Тремуй разуверились в победе. Хотя, уверена, первый министр и не верил в нее никогда! Именно так! Все наши люди устали — никто не верит в успех правого дела. Даже такие, как Дюнуа и Ксентрай. Они готовы умереть, но это — смелость обреченных. Весь твой двор думает отсидеться здесь, за Луарой, в надежде, что все обойдется, что англичане забудут о нас. Но они не забудут — Бедфорд шагает по тропе, указанной ему Генрихом Пятым, и шагает широко! Он будет отбирать у тебя земли — кусок за куском. А когда он возьмет Орлеан, завоюет Берри, а потом отнимет у тебя Прованс, что ты будешь делать дальше? Поплывешь в Шотландию?

Карл Валуа недобро посмотрел на тещу. А ведь она угадала его мысли! Он уже не раз подумывал о том, куда ему деваться, если англичане отберут у него юг Франции. Остается и впрямь — верная ему Шотландия. Если города Франции способны открыть ворота англичанам, то шотландцы скорее умрут все до единого, дети возьмутся за мечи, но на сговор с англичанами не пойдет никто.

— Что до Шотландии, то мы отправимся туда уже очень скоро, не дожидаясь, пока англичане возьмут Прованс, — усмехнулась Иоланда Арагонская. — Потому что еще раньше твои аристократы перейдут на службу к Бедфорду. Или Филиппу Бургундскому! Зачем служить самоубийце?!

— Вот что, матушка! — вспыхнув, прервал ее Карл. — Я бы попросил вас…

— Твой Ла Тремуй — первый, кто перейдет к англичанам! — не унималась Иоланда.

Губы Карла побелели и затряслись.

— Я попросил бы вас, государыня, почтительнее разговаривать со мной!

— Нам сейчас нужно другое — необходимо вернуть гордость и уважение! — не замечая его гнева, продолжала она. — Нам нужна отвага победителей, а не пиры, похожие на тризну. — Иоланда в упор смотрела на зятя. — Блудницы истерзали Францию, так говорят люди, а Дева спасет ее. И эта Дева — Жанна! Ею надо воспользоваться, Карл! — Теперь она говорила так, точно взывала к великой мудрости зятя, его силе и воле, временно им утерянных. — Мой сын Рене утверждает, что эта Жанна владеет любым оружием, прекрасно держится в седле и бредит освобождением Франции от англичан! Сама судьба дает тебе счастливую карту! Очнись и подумай — сама судьба! Ты будешь последним глупцом, если откажешься от такого шанса!

Карл Валуа неожиданно обмяк.

— Она и впрямь способна прорицать? — тихо спросил он.

Королева четырех королевств вздохнула свободнее — ей удалось сбить спесь зятя, теперь нужно не допустить новой вспышки уязвленной гордыни.

— Она разговаривает с Господом! — Иоланда Арагонская развела руками. — С Господом, Карл! Не знаю, так это или нет, но и францисканцы, и Рене, и твой Бодрикур, капитан Вокулера, все говорят в один голос: она — чудо! Понимаешь? — чудо! Которое так необходимо тебе. Необходимо именно теперь, сейчас…

— И в какой роли вы ее видите у нас, матушка?

Иоланда усмехнулась:

— В какой роли? — Она вспомнила свою давнюю беседу с отцом Ришаром. — В роли полководца, ведущего войско света на войско тьмы. В рыцарском доспехе; с мечом в руке и благодатью в сердце. Под королевским штандартом — под лилиями Валуа. Тем более что она — твоя сестра. И возможно, даже не сводная, а родная. Она должна приехать в Шинон, Карл, и чем раньше, тем лучше! А жители Орлеана должны знать, что к ним идет на подмогу Орлеанская Дева — дочь Людовика, сестра их ненаглядного Карла-пленника! Вот в какой роли я вижу ее! И будь я проклята, если все, кто ненавидит англичан, не поднимутся против общего своего врага и не встанут под ее знамя!

Присмиревший Карл Валуа, давно подхваченный волной душевного подъема, который исходил от Иоланды Арагонской, кивнул:

— Пусть приезжает, матушка. — Он кивнул еще раз. — Посмотрим, чего она стоит.

Часть шестая. Меч из Фьербуа

Она сказала, что когда была в Туре или в Шиноне, то посылала за мечом, зарытым в церкви Сент-Катрин-де-Фьербуа, за алтарем, и вскоре после этого его нашли там, и был он весь проржавевший; на нем было выгравировано пять крестов. То, что меч находится там, она узнала от своих голосов.

(Из материалов процесса по отмене приговора, 1456 год)

1

Во второй половинефевраля в Нанси неожиданно появился Бертран де Пуланжи. Он принес весть о поражении при Рувре, а также письмо Иоланды Арагонской своему сыну — Рене Анжуйскому, в котором королева просила как можно скорее отпустить Жанну в Шинон, ко двору Карла Валуа. Также она требовала дать Жанне самую надежную охрану — ни волоска не должно было упасть с головы девушки.

Пришло время прощаться.

— Доспех твой, — сказал Рене, когда семья герцога, за исключением Анизон дю Мэй, провожала ее. — Мне он больше не пригодится, а тебе — в пору.

Изабелла поцеловала Жанну в щеку:

— Храни вас Господь, Жанна. Мы будем молиться за вас.

Герцог Лотарингский, расположившись на троне, под музыку горевших в камине дров, спросил:

— Скажите нам, Дама Жанна, что бы вы хотели увезти из Лотарингии, кроме нашей теплой привязанности?

— Вашего зятя, — улыбнулась ему Жанна.

Карл Второй усмехнулся:

— Губа не дура! — он переглянулся с Изабеллой, та вопросительно посмотрела на мужа.

— Я присоединюсь к тебе позже, Жанна, — совершено серьезно сказал Рене Анжуйский. — Но с тобой поедут Жан Дьёлуар и Жюльен. Ты знаешь — это надежные друзья.

— А я отдам вам Ястреба, Дама Жанна, — кивнул старый герцог. — Я для него староват, а вы ему понравились!

— Я благодарна вам, монсеньер, — поклонилась девушка.

Она была рада — вороной Ястреб один стоил целой конюшни!

Герцог Лотарингский вопросительно посмотрел на девушку:

— Хотел бы спросить у вас, Дама Жанна…

Он взглянул на дочь и зятя — и те почтительно отступили. Как видно, у старого герцога был конфиденциальный вопрос к гостье. Девушка приблизилась к повелителю Лотарингии.

— Да, монсеньер? — тихо спросила она.

— Я знаю, что старею, — проговорил Карл Второй. — И недуги все сильнее грызут меня, не оставляют в покое. Это так мучительно. А вы, я слышал, умеете прорицать…

— Молва преувеличивает мои заслуги, — сказала Жанна, — я знаю только то, что должна помочь милой мне Франции.

— И все же, Дама Жанна? — в тоне герцога был вопрос.

— Все болезни лечатся милостью Божьей.

— И как же мне добиться этой милости? — еще тише спросил герцог.

— Вы и впрямь хотите знать это? — глядя в глаза хозяину маленькой страны, проговорила девушка.

— Да! — обретая надежду, чуть громче воскликнул герцог.

— Вам стоит отказаться от любовной связи с дамой дю Мэй и вернуться к законной супруге, монсеньер, — объяснила Жанна.

Герцог опешил — он наделся на более скромный вариант.

— Вы… уверены?

— Абсолютно.

— Но это такая дорогая плата! — с горечью воскликнул герцог.

Жанна пожала плечами:

— Зато верная.

Карл Лотарингский скорбно вздохнул — он не готов был расстаться со своим сокровищем! А оно, это сокровище, как раз входило в залу, кутаясь в отороченное горностаевым мехом сюрко.

— Нам будет вас так не хватать, Дама Жанна! — еще издалека воскликнула Анизон дю Мэй. Тон ее бархатистого голоса был приторным. — Но как только вы расправитесь с англичанами, приезжайте! — Она уже подошла к ним. — Ради этого мы устроим новый турнир! — Молодая красавица взглянула на старого любовника. — Не так ли, монсеньер?

— Именно так, моя горлица! — воскликнул тот.

Жанна не могла сдержать улыбку, когда увидела, как расцвело при виде Анизон дю Мэй лицо старого герцога, каким мягким и поющим стал его голос. Воистину, Карл Второй Лотарингский был счастлив!

Утром 20 февраля Жанна и ее свита выехали из Нанси в направлении Вокулера.

Вечером они добрались до места. Жанна заночевала в доме семейства Руайе, а утром 21 в костюме Рене Анжуйского, в черных в обтяжку парчовых штанах и узком приталенном жакете с пышными рукавами, подпоясанном широким ремнем с кинжалом на правом бедре, и берете, заломленном на бок, предстала пред очами Робера де Бодрикура. Капитан Вокулера уже был наслышан о ее подвигах, которым ничуть не удивился. Он уже давно понял — от Дамы Жанны можно ожидать любых сюрпризов! Если что и привело его в замешательство, так это костюм и еще более стрижка Жанны, — она так походила на юношу!

— Вы готовы отправиться в путь? — спросил у нее капитан Вокулера в присутствии Бертрана де Пуланжи, Жана де Новелонпона и молодого человека, по виду щеголя. Это был Колле де Вьенн — королевский гонец. — Если да, то когда?

— Лучше сегодня, чем завтра, и лучше завтра, чем послезавтра, сир де Бодрикур, — просто ответила Жанна.

Поймав на себе восхищенный и полный любопытства взгляд Колле де Вьенна, она улыбнулась гонцу своего венценосного брата.

— Зовите меня просто Робер, — ответил капитан Вокулера.

Ее признали в Нанси, рассудил он, она показала себя не только чудачкой-принцессой, но и отважным воином, что разделалась с бургундским рыцарем, так не стоит ли им перейти на дружеское обращение?

— Тогда и вы зовите меня просто Жанной, — сказала девушка. — А я с удовольствием буду звать вас «добрый Робер». Ведь если бы не вы…

— На все Божья воля, Жанна.

— И то верно, — сказала она.

— Вот что еще, — он в которой раз оглядел ее ладную фигуру. — Вы думаете ехать в женском платье?

— С большей охотой я бы отправилась в мужском костюме, который мне подарил герцог Рене. И в латах, ведь мы будем двигаться по землям Филиппа Бургундского, не так ли?

— Именно так, — кивнул Робер де Бодрикур. — Но я надеюсь, что все обойдется. Мы с моей супругой будем молиться за вас, Жанна…

Лицо девушки расцвело улыбкой.

— Столько людей обещали молиться за меня, что теперь я уверена наверняка — мы минуем все опасности!

Робер де Бодрикур тоже улыбнулся — уверенность девушки успокаивала его сердце. Он взглянул на Жана де Новелонпона:

— Дорога будет долгой, мой друг, разыщи сменную одежду для… Жанны. Прачек у вас не будет! — улыбнувшись девушке, со знанием дела добавил капитан Вокулера.

Рыцарь поклонился:

— Я найду для Дамы Жанны сменную одежду и обувь. Если что, возьму у моих людей.

— Именно так, — кивнул Робер де Бодрикур. — Этот день даю вам на сборы. — Он хлопнул по подлокотникам своего капитанского кресла. — Завтра утром — в дорогу!

Засыпая в доме супругов Руайе, Жанна даже не догадывалась, что находится в эпицентре настоящего смерча — из писем, касающихся ее персоны, переживаний многих влиятельных особ Европы, возлагающих на девушку с окраин королевства большие надежды, из яростных споров, недоверия, козней, огромной любви простого народа, особенно орлеанцев, которым уже сообщили о грядущей Деве. И конечно, ничего не знала Жанна о нарождающейся ненависти к ней со стороны ближайшего окружения Карла Валуа в лице Ла Тремуя и де Шартра, находящихся в эти дни на пике своего фавора. Как не знала и о надежном щите в лице королевы четырех королевств — Иоланде Арагонской.

Она жила только одним — встречей с «милым ее сердцу дофином Карлом».

Было еще темно, когда в дом супругов Руайе постучали. Это пришел Дьёлуар. Жюльен находился при Жанне. Пора было вставать. Жанна умылась, оделась в мужское платье, позавтракала.

Когда Дьёлуар и Жюльен разложили перед девушкой доспехи, в дверь вновь постучались — очень осторожно. Оруженосцы переглянулись. Прислуга Руайе открыла дверь — на пороге стоял заспанный Жан Фурнье, кюре Вокулера.

— За мной только что посылали, — сказал он хозяину дома. — Сир де Бодрикур попросил меня благословить Даму Жанну.

Кюре пропустили. Он вошел в комнату Жанны и обмер. Девушка изменилась — вся. Кюре даже перекрестился. Вместо длинных девичьих волос была короткая мужская стрижка. Вместо платья — черный мужской костюм. Он так откровенно обтягивал ее бедра! У девушки и глаза горели ярче! Точно зажег их кто-то неведомым огнем…

— Это ты, дочь моя? — спросил он, пораженный таким преображением.

— Я, святой отец, — просто ответила Жанна.

Для нее-то новый наряд был долгожданным, в самую пору.

— Но на тебе… мужское платье? И твои волосы…

— Я еду воевать с англичанами, святой отец. Короткая стрижка, чтобы волосы не мешали под шлемом, — она по-доброму усмехнулась, — и потом, не в платье же до пят сидеть мне на боевом коне!

Кюре с еще большей опаской посмотрел на разложенные латы.

— А не одержима ли ты бесом, дочь моя?

Жанна рассмеялась. Загоготали за спиной кюре и мужские голоса. Священник отпрянул, обернулся и вновь перекрестился. Там зубоскалили Дьёлуар и особенно Жюльен.

Жан Фурнье торопливо прочитал над Жанной молитву, которую девушка раньше не слышала.

— Что это, святой отец?

Но кюре опустил очи долу. Жанна нахмурилась.

— Не хотите, не говорите…

— Это формула заклинания злых духов, дочь моя. Если бы ты была ими одержима, то сейчас бы тебя затрясло, как трясет осиновый лист на холодном ветру, ты упала бы на пол и просила Бога освободить тебя от демонов.

Кюре был так серьезен, произнося эту тираду, что Жанна готова была обидеться на него. И чего только в голове у почтенного Жана Фурнье, столько раз исповедовавшего ее, пока она была в Вокулере?

— Спаси и помоги тебе Господь, — сказал кюре и, протиснувшись между Дьёлуаром и Жюльеном, покинул дом.

Жанна покачала головой:

— Веселое утро — из меня уже изгоняют злых духов!

Но отважный Дьёлуар махнул рукой:

— Было бы о чем печалиться, Дама Жанна!

Верные оруженосцы Рене Анжуйского, перешедшие в ее распоряжение, помогли ей облачиться в доспех. Тепло попрощавшись с хозяевами дома, Жанна и двое молодых людей, сев на коней, отправились в резиденцию Бодрикура, его замок в центре города. Капитан был уже на ногах, а с ним и госпожа де Бодрикур. Она не могла не проводить Жанну. Новелонпон, Пуланжи и де Вьенн были готовы к отъезду. С ними находилось еще два человека. Первого, Жана Онкура, испытанного солдата, девушка знала — он служил у Новелонпона. Второй был ей неизвестен. Широкий в кости, суровый на вид, в бригандине и шерстяном капюшоне, он был вооружен огромным английским луком.

— Это Ричард — первый лучник королевства, — представил Колле де Вьенн воина, — заткнет за пояс любого стрелка Бедфорда! Его руки сильны, как у великана, а глаз меток, как у ястреба!

Ричард поклонился. Жанна нахмурилась — английское имя смутило ее.

— Он шотландец, Дама Жанна, — объяснил королевский гонец, — и ненавидит англичан пуще вас!

— Пуще невозможно, де Вьенн, — усмехнулась Жанна.

— Что скажешь, Ричард? — спросил тот.

— Возможно, Дама Жанна, — мрачно сказал шотландец.

Жанна рассмеялась.

— Верю, мы поладим, Ричард, — кивнула она.

Все вышли за ворота замка. Пора было покидать Вокулер. Утро пока еще спало глубоко в объятиях ночи. Кутаясь в шубу, Аларда де Бодрикур взглянула на рыцарей своего мужа — Жана де Новелонпона и Бертрана де Пуланжи.

— Поклянитесь, что вы довезете ее до указанного места в целости и сохранности! — требовательно сказала она.

Жан де Новелонпон поклонился Роберу де Бодрикуру и его супруге.

— С божьей помощью мы доставим ее к королю. — Чувства переполняли его. Он взял руку девушки, одетой в броню. — Клянусь своей жизнью!

Аларда верила рыцарю своего мужа — все знали, что Новелонпон неровно дышит к Жанне. Да и Жанна простила маленькое прегрешение рыцарю, хоть и была яростной противницей любых клятв! Новелонпон был для нее не просто близким другом. Ей льстило, что она нравилась ему как женщина. Нравилась горячо. Да и не могло не льстить…

— Храни вас Господь, Дама Жанна, — перекрестив ее, сказала госпожа де Бодрикур.

Но на этом она не успокоилась — взяв голову девушки в руки, горячо поцеловала ее в лоб. Тотчас растроганная Аларда де Бодрикур разрыдалась, и неожиданно для всех Жанна заплакала тоже. Она закусила губу, а слезы все текли по ее щекам.

— Слава Богородице! — заметил капитан Вокулера. — А то я было подумал, милая Жанна, что вы отлиты из стали!

Девушка не ответила. Пора, пора было уезжать. Робер де Бодрикур, которому слуги подвели коня, решил проводить их до городских ворот.

Они проехали по улицам…

Со скрипом открылись тяжелые ворота, опустился над широким рвом могучий мост. Отряд проследовал по нему, миновал предмостную башню, выехал на открытое пространство.

— Когда окажетесь на бургундской территории, передвигайтесь только ночью! — сказал им на прощанье заботливый капитан Вокулера. — Бертран, не забудь, останавливаться будете в монастырях, которые верны Карлу Седьмому Валуа! Никаких людных мест и открытых всем и вся постоялых дворов! — Он обращался к своему конюшему, как к командиру отряда. — Слышишь меня?

— Да, сир де Бодрикур, — откликнулся рыцарь.

— И днем носа наружу не казать!

Девушка обернулась к нему:

— Спасибо вам, мой добрый Робер!

Капитан Вокулера кивнул:

— Поезжай, Жанна, и будь что будет.

Он помедлил, затем махнул рукой, что означало: все, с Богом, все! Повернул коня, легонько ударил шпорами по бокам и, миновав открытые ворота башни, рысью поехал обратно в город.

2

— Какой он, ваш король? — спросила Жанна у Колле де Вьенна.

Они ехали до захода солнца, взяв путь на Сент-Урбен. Первый день они могли позволить себе путешествовать открыто, а дальше нужно было пробираться ночью, точно они — тати. Превратиться в тени, избегать больших дорог.

— Государь — наше солнце, — улыбнувшись, ответил гонец.

Рыцари и оруженосцы оставались молчаливыми свидетелями этого диалога.

— Сказать так — значит не сказать ничего, — взглянула на него Жанна.

Колле де Вьенн продолжал загадочно улыбаться. Но что он мог ответить этой девушке, выросшей в деревне, но которая была ни больше и ни меньше, а принцессой крови? По роду своей службы де Вьенн находился в курсе всех событий Буржского королевства, конечно же, лично знал короля. А также знал, что о нем думают и говорят первые вельможи спрятавшегося за Луарой государства. Король образован на зависть любому грамотею, но трусоват и нерешителен, не забывает обид, часто живет чужим умом, боится большой воды, до смерти опасается покушений на свою персону, маниакально обожает лесть, да много чего еще!

— Он — солнце, — повторил Колле де Вьенн, — которое, увы, порой скрывают тучи. Но все мы надеемся, что вы, Дама Жанна, их разгоните!

Бертран де Пуланжи улыбнулся — так изысканно выражались только при дворе! Они переглянулись с Новелонпоном, затем Пуланжи скосил глаза на шотландца. Но лучник Ричард, у которого было три колчана стрел, точно он собирался охотиться на целую армию противника, казалось, не слышал ничего.

После Сент-Урбена и Жуанвиля дорога стала опаснее.

Владения Филиппа Бургундского разрастались, он продолжал путь, начатый еще его дедом! Филипп захватывал все новые земли, а те, что не успел присвоить себе герцог, грабили его капитаны. Налетали они на небольшие городки и деревни, требовали выкуп. Если деньги вовремя не приходили, смерчем проносились по селеньям, убивали жителей, уводили скот. Поэтому лучше было расплатиться вовремя. А дороги? От Жуанвиля до Жьена — с востока на запад — их надежно охраняли бургундцы, никого не пропускали просто так! Тоже — выкуп, а если нет — отправляйся в ад или в рай — на свое усмотрение. А где не успевали бургундцы, там искали добычу другие феодалы. Такие, например, как Перине Грессар. Отчаянный бретер и самый мрачный разбойник своего времени, которому никто был не указ! Южнее города Жьена он образовал целую разбойничью провинцию, где хозяйничал полновластно. Грессар, как матерый волк — жертву, задирал и бургундцев, и дофинистов, залетавших на его территорию, которую он выкроил из земель французского королевства. 30 декабря 1425 года он взял в плен самого Жоржа Ла Тремуя и отпустил его только за выкуп в 14 тысяч золотых экю. Это почти в полтора раза больше, чем берут за плененного на поле боя принца или маршала!

— О его освобождении ходатайствовал сам Филипп Бургундский, — говорил Жанне Бертран де Пуланжи, — у которого монсеньер Ла Тремуй тогда был в услужении. — Тон рыцаря был насмешливым, и это понятно. — Будущий первый министр Карла Седьмого был так напуган пленом, что каждый день благодарил кровожадного разбойника, гори он в аду, за хорошее с ним обхождение, да-да, — кивал он, ловя удивленные взгляды девушки, — а его супруге Угетт де Корволь дарил подарки, которые привозили во владения Грессара слуги Ла Тремуя. — Бертран де Пуланжи сдержанно хохотнул. — Отпустив герцога, получив за него выкуп, этот мерзавец Грессар потребовал от монсеньера Ла Тремуя бумагу, в которой тот письменно снимал с бандита всю вину и закреплял свое слово гербовой печатью!

— Да ведь он — трус, этот ваш Ла Тремуй! — воскликнула Жанна.

— Молва утверждает, что монсеньер Ла Тремуй осторожен, — уточнил рыцарь. — А что нам скажет уважаемый Колле де Вьенн?

Пока Бертран де Пуланжи рассказывал Жанне о мытарствах Ла Тремуя в плену Перине Грессара, королевский гонец Колле де Вьенн только улыбался. Сам он вряд ли бы стал так пренебрежительно отзываться о первом министре.

— Скажу, что монсеньер Ла Тремуй и впрямь осторожен, равно как и мудр, — откликнулся гонец. — За что его и ценит государь.

Теперь пришла очередь улыбнуться Бертрану де Пуланжи. Он служил верой и правдой Роберу де Бодрикуру, а значит был в лагере Рене Анжуйского и Иоланды Арагонской, которая ненавидела бретонского герцога, на что у нее были все основания.

Но до Перине Грессара все же было далековато. Зато попасть в лапы к бургундским разбойникам, на той дороге, которую они выбрали, было куда проще. Правда, по ночам боялись выходить даже бандиты, если только вблизи не было их логова — сурового и неприступного замка. Ведь на один нож всегда может найтись два других, а на два — десять. Тем более, стояла зима, и далеко уходить от своих убежищ никто не решался. Это летом можно целым отрядом живодеров расположиться у опушки, выставить часовых и терпеливо дожидаться поживы.

Всеми этими неудобствами для бандитов и воспользовались храбрые рыцари, давшие клятву привезти Деву Жанну в Шинон живой и невредимой.

За Сент-Урбеном и Жуанвилем потянулись Клерво, Бар-сюр-Об и Бар-сюр-Сен, затем Потьер, за Потьером — Оксер. В Оксере, куда отряд прибыл перед самым рассветом, Жанна настояла, чтобы они прослушали утреннюю мессу. Это грозило опасностью, но девушка была тверда в своем решении. Рыцарям пришлось ей уступить. Весь день они провели в аббатстве, настоятеля которого знал Бертран де Пуланжи, отсыпались, а с темнотой выехали в сторону Жьена.

Только бледная и скучная луна освещала заснеженную дорогу, по которой двигался отряд из восьми человек. Черный лес с одной стороны, поле — с другой. Они сделали не более двух лье, когда лучник Ричард негромко сказал:

— Сир де Вьенн, сир де Пуланжи, тише!

Бертран де Пуланжи, натянув поводья, поднял руку. Отряд остановился. Впереди уже были различимы тени — всадники! Человек двадцать, если не больше!

— Ричард! — бросил лучнику Колле де Вьенн, и шотландец, поняв его с полуслова, немедленно спрыгнул с коня.

— Не раньше, чем я скажу: «Черт вас подери!» — рявкнул Бертран де Пуланжи. — Понял меня?!

— Да, сир де Пуланжи! — кивнул шотландец.

Прихватив два колчана стрел, снимая на ходу лук с плеча, Ричард скрылся за ближайшими деревьями.

А всадники тем временем приближались — их и впрямь оказалось десятка два с половиной. Жанна и Бертран переглянулись. Это были воины! В бригандинах, кольчужных капюшонах…

— Куда держите путь, господа? — приблизившись, спросил первый из них, замедляя ход коня.

— Это наше дело, — ровным голосом сказал Бертран де Пуланжи.

— Наше и Господа Бога! — выехал вперед и Жан де Новелонпон, прикрывая Жанну.

— Что же такое доверил вам Господь, чем вы не хотите поделиться с нами?

Несколько человек из темной толпы на ночной дороге рассмеялись, остряк-главарь — громче других. Они съехались тесно, образовав полукруг. Таких не объедешь! Все шло к драке — кровопролитному бою.

— Мы просим, господа, пропустить нас, — сказал Бертран де Пуланжи.

— Пропустить вас? — в голосе главаря была усмешка. — Мы с удовольствием пропустим вас, но вначале вам стоит пожертвовать золото и серебро нашей общине. Мы берем дорогим оружием, кольцами и перстнями.

— У нас нет денег, — мрачно ответил Пуланжи.

Он, как и все остальные, давно держал руку на эфесе меча. Жанну так и подмывало назвать этих татей свиньями, как они того заслуживают, и броситься на них! Но сейчас не она была главной. И потом, разбойников и впрямь оказалось много…

— Нет денег? — удивился главарь разбойников, и на этот раз ватага его засмеялась куда дружнее. — Это плохо, очень плохо. Вы обижаете нас. Те, у кого нет золота и серебра, расплачиваются жизнью. — Тон главаря тоже изменился. — Я вижу, среди вас есть рыцари. Кажется, так? Но что вам делать ночью — здесь? Уж не скрываетесь ли вы от кого-нибудь? А может быть, среди вас есть важная персона? — Он пригляделся к лицам противников. — Сдается мне, что вон того юнца вы опекаете так усердно! — главарь указал на Жанну, которую пытался загородить Жан де Новелонпон, но не слишком успешно. — По всему, сынок важного барона, не так ли? И с таким юнцом, да без звонкой монеты? Хоть убей, не поверю!

— Лучше вам поверить, — грозно сказал Бертран де Пуланжи.

— Неужто угрожаете нам? Я вот что хочу вам сказать, — тон разбойника стал совсем ледяным, — нас в три раза больше. Мы перебьем вас. Так стоит ли из-за туго набитого кошелька расставаться с жизнью? — Кажется, он раздумывал. — А может быть, нам взять вашего юнца-барона? — Он оглянулся на товарищей. — Чую, за него отвалят раз этак в сто больше, чем есть у вас сейчас! Что скажете?

— Скажу, черт вас раздери! — громко и свирепо рявкнул Бертран де Пуланжи. — Проклятое отребье!

Едва он договорил, как тугой острый звук разрезал ночную тишину, главарь охнул, покачнулся и стал заваливаться на бок. Тот же звук повторился — второй разбойник дрогнул в седле и тоже стал сползать вниз. За вторым — третий. Странная это была картина — малый отряд против большого, никто не двигается, не вступает в битву. Только большой отряд редеет на глазах. Разбойники очнулись, когда седьмой их браток захлебнулся морозным воздухом и, схватившись за грудь, повалился через конский круп назад.

— Из леса! Они бьют из леса! — выкрикнул один из разбойников, но его тотчас сразила стрела. — Их тут… — он захлебнулся кровью из разорванной шеи.

Бертран де Пуланжи поднял руку, это означало — ни с места! Если они сейчас бросятся в битву, то лишат Ричарда возможности заниматься делом, в котором он был мастером. Ночью, тем более в сумятице, можно легко перепутать и подбить своего.

Разбойники не знали, как им быть. Главарь был убит. Нападать? Но в лесу целый отряд! А они за пару минут лишились трети своих людей. Разбойники крутились на одном месте, а стрелы выбивали их одного за другим, и бандиты падали в снег. А отряд противника уже вытащил мечи и ждал сигнала к нападению.

— Уходим! — крикнул один из разбойников.

Они повернули коней. Но стрелы четко шли одна за другой — и каждая находила цель. Ночных татей оставалось меньше десяти, когда они, терзая конские бока шпорами, как ошпаренные рванули прочь. Из черного леса на заснеженную дорогу выбежал Ричард. Он быстро всучил колчан Жюльену и, широко расставив ноги, стал посылать длинные стрелы вдогонку врагу. Трое упали с коней. Еще под одним он сбил лошадь. Пять человек пытались избежать смерти, но пришла очередь Бертрана де Пуланжи.

— Нам не нужны свидетели! — бросил он. — Вперед! — и все понеслись за разбойниками.

За исключением Ричарда, все еще широко и твердо стоявшего на дороге, у целой горы трупов и раненых, крепко держа в каменном кулаке огромный английский лук.

— Защищайтесь! — кричала Жанна, догоняя врагов. — Стойте, сражайтесь, негодяи!

Но Пуланжи, Новелонпон и Дьёлуар не дали ей вмешаться в битву. Не досталась радость кровопролитья даже Колле де Вьенну, солдату Жану Онкуру и оруженосцу Жюльену. Что для матерого рыцаря Бертрана де Пуланжи два или три удирающих разбойника? Двух он срезал на полном скаку, еще двух прикончил Новелонпон. И одного — Дьёлуар. Жанна была огорчена такой скорой расправой, но недолго. Слава Господу, решила она, когда поворачивала коня, что не дал Он ей никого лишить жизни. Тем более — во время бегства врага…

Когда они вернулись, то обнаружили Ричарда с окровавленным топором — лучник был похож на палача. У нескольких бандитов, тех, что стрелы только ранили, были разрублены головы. Жанна смирилась. Такое, верно, часто случается там, куда она так яростно стремилась уже не один год. Надо привыкать…

Ричард вытащил из мертвых тел стрелы, обтер их о плащ одного из убитых, аккуратно сложил в колчаны.

— Они так дороги тебе? — поинтересовался командир отряда.

— Именно так, сир де Пуланжи, — кивнул лучник. Он поднес рыцарю последнюю из смертоносных стрел. — Взгляните, у самого оперения.

Взяв стрелу, Бертран де Пуланжи присмотрелся.

— Буква «Р»? — вопросительно проговорил он. — Да они у тебя именные?

— Все правильно, на каждой — мое имя, — вновь кивнул Ричард.

— Зачем это тебе?

— Чтобы не было путаницы, — деловито заявил шотландец, точно речь шла о счетах за снедь в таверне. — После битвы всегда интересно узнать, скольких врагов ты, а никто другой, отправил в ад.

— Хм, — улыбнулся Бертран де Пуланжи. — И сколько на твоем счету загубленных английских душ?

— Не считая таких вот крыс, — кивнул шотландец на убитых бандитов, — семьдесят шесть, сир де Бодрикур. Из них — двенадцать дворян. А из последних — пять рыцарей.

— Впечатляет, — на этот раз рассмеялся капитан отряда.

Трупы стащили с дороги к деревьям. Сели на коней и двинулись в путь.

Кровавая сцена то и дело возвращалась к молчаливой Жанне, и сердце сжималось от страха, что и ей придется — вот так. Колоть, сражать наповал — мечом ли, топором. Убивать. А что еще хуже — добивать. Она пригляделась к лицам мужчин — ничего не было написано на них. Ни жалости, ни сострадания. Та же улыбочка на устах гонца де Вьенна. Точно они возвращались с удачной охоты домой — в мешках подбитые утки, а через седла переброшена туша оленя.

— Ты едешь не на турнир, Жанна, — сказал Бертран де Пуланжи, точно прочитал мысли девушки. — Битва и жалость несовместимы. Если не убьешь ты — убьют тебя. И ты не выполнишь того, ради чего Господь явил тебя на свет. Все просто.

— Я знаю об этом, Бертран, — ответила девушка. — Знаю давно.

Она постаралась вложить в свои уста как можно больше твердости. Она будет, как эти мужчины. Научится. Сумеет!

27 февраля они выехали из Мезия и направились в Виглен. На пути был Жьен — большой город на Луаре. Впервые Жанна увидела эту прекрасную реку. Сколько раз она мечтала побывать на ее берегах. Подумать только, что ниже по течению стоял великий французский город — Орлеан, вотчина ее отца, сейчас обложенная англичанами! Эта мысль так взволновала ее, что она услышала свое сердце. Точно птица, еще немного, и вырвется!

— А сколько отсюда до Орлеана? — спросила она, чувствуя, как разом пересохли ее губы.

— Не больше десяти лье, — ответил Колле де Вьенн, хорошо знавший все дороги Франции.

Жанна кивнула. Больше она не заговорила об Орлеане — придет еще время. Оставалось только молиться, чтобы путь их был счастливым.

— Скажите, де Вьенн, — спросил она, — дофин и впрямь ждет меня?

— Мы называем его величество государем.

— Да, я знаю… Государь ждет меня?

Колле де Вьенн мог бы ответить, что ждет Жанну не столько дофин, или государь, сколько его теща — Иоланда Арагонская, но ответил:

— Ждет с нетерпением, Дама Жанна.

— Да хранит его Господь! — вдохновленная, проговорила девушка. — Я не обману его ожиданий!

В первый день весны они проехали Раморантен. Это была территория, которую контролировали капитаны Карла Валуа.

— Теперь мы в безопасности, — сказала Бертран де Пуланжи.

— Мы будем в полной безопасности, когда достигнем Сент-Катрин-де-Фьербуа, — заметил Колле де Вьенн. — Вот куда не посмеет сунуться ни один бургундец!

Далее был Селль и Сент-Эньян. И уже за ними, на следующий день, показались впереди постройки древнего аббатства Фьербуа, которое поднялось на лесистых холмах Галлии еще во времена великих Меровингов, королей-магов, власть которым над землями будущей Франции — страной франков — была дарована самим Господом. И две последующие династии — Каролинги, и особенно Капетинги, чья кровь текла в жилах Жанны, всегда помнили, что они силой взяли власть у династии святого Хлодвига и Дагоберта, гадали, а имеют ли они право на этот престол? Ведь и те, и другие были лишь первыми из феодалов, равными среди равных, которых волна смутных времен вынесла и посадила на священный трон. Недаром на протяжении веков истинным королем Франции считался тот, кто будет миропомазан в Реймсе, городе святого Хлодвига. Именно поэтому Карл Валуа в своих мечтах так жадно стремился туда, понимая, что коронация в Пуатье — всего лишь формальность. Именно поэтому Жанна слышала в тех ярких вспышках, что неожиданно озаряли ее сознание, куда и зачем она должна отвести своего «возлюбленного дофина», чтобы он стал истинным королем Франции.

В аббатстве Сент-Катрин-де-Фьербуа ее приняли тепло. Тут уже знали, кто едет к ним. Их окружили заботой, которой так не хватало измученному десятидневным маршем отряду. До Шинона, где расположился сейчас двор Карла Валуа и где с нетерпением поджидали Жанну, было не более дня пути.

Девушке выделили отдельную комнату — в предыдущие дни ей приходилось спать в компании мужчин, бок о бок с Жаном де Новелонпоном, рыцарем без страха и упрека, который лично охранял ее сон. А как же иначе? Он жизнью поручился за Жанну перед госпожой де Бодрикур — это был его рыцарский обет, ни больше ни меньше.

Когда они отдохнули, Жанна решилась.

— Я хочу написать письмо дофину, — сказала она за обедом своим соратникам.

Колле де Вьенн внимательно посмотрел на девушку.

— Напишу, чтобы он ждал меня, верил в меня и держался…

На самом деле она боялась, что ее приезд окажется неожиданным. Жанна боялась этого мгновения, когда ей придется сказать: «Вот она — я! Жанна Дева, Дама Жанна, прожившая всю жизнь на окраине королевства, в глуши, и теперь вызванная Господом, хоть в это и не все верят, вызванная сюда, где решается судьба страны!»

После трапезы Жанна пригласила Жана де Новелонпона в свою комнатку и продиктовала ему письмо. Эти строки были полетом стрелы — точным, стремительным, ярким.

После того как письмо было запечатано, Жюльен и Жан Онкур сели на самых быстрых лошадей и помчались в Шинон.

Когда два всадника уже таяли на петляющей дороге, охваченной вдалеке лесами, к Жанне, стоявшей в окружении своих рыцарей, подошел настоятель аббатства — пожилой и сухой старик.

— Дочь моя, — сказал он, — я хотел бы вам показать могилу доблестного рыцаря, сеньора Клинье де Бребана, великого адмирала Франции. Он похоронен в нашей часовне пятнадцать лет назад…

— Я пойду с тобой, Жанна, — сказал Новелонпон.

Девушка улыбнулась — ее друг не отходил ни на шаг.

— И я тоже, — взглянув на старика в сутане, с капюшоном на плечах, кивнул Бертран де Пуланжи.

— Только возьмем факела, — сказал священник.

В холодных коридорах аббатства было сыро. Зима проникала сюда, стелилась по каменным полам, таилась в нишах…

Они вошли в часовню, освещая себе путь. В каменных гробах тут покоились рыцари, отметившие своими подвигами разные времена.

— Вот он, — сказал священник, указав высохшей рукой на один из каменных саркофагов, укрытых серым полотнищем. — Смотрите, — настоятель потянул за край материала и стащил его. — Храни Господи его душу…

Жанне и ее спутникам открылась каменная крышка саркофага с выдолбленным в нем контуром креста-меча. Сверху в крестообразную ложбинку был вложен настоящий меч — из стали, но он заржавел по краям, ржавчина источила местами лезвие, порыжела рукоять благородного оружия.

— Когда-то, до сеньора де Бребана, этот меч принадлежал легендарному коннетаблю дю Геклену, чьи полководческие способности, милостью Божией, помогли ему переломить ход войны с англичанами, — со знанием дела сказал аббат, — и освободить от врага почти всю Францию! Перед смертью монсеньер дю Геклен подарил свой меч юному Людовику Орлеанскому, сыну короля Франции Карла Мудрого!

Аббат с улыбкой посмотрел на девушку. Но та, слушая его, видела только меч. Великий меч! Она уже знала о его существовании — в своем сердце…

— После смерти Людовика его супруга герцогиня Валентина Висконти вручила этот меч рыцарю Орлеанского дома Клинье де Бребану, а когда тот упокоился с миром, оруженосцы адмирала принесли сюда тело рыцаря и его вооружение. Так меч монсеньера Людовика Орлеанского оказался на этой могиле. Возможно, он ждет того, кто будет его достоин?

— Можно? — Жанна протянула руку, но прежде вопросительно взглянула на священника.

— Конечно, Дама Жанна.

Девушка взяла оружие, сразу холодом заразившее ее пальцы.

— Господь мне говорил, что я найду этот меч, — тихо проговорила она.

— Господь? — удивился священник.

— Да, святой отец.

Она смотрела на сокровище в своих руках — и столько чувств бушевало в ее душе! Подумать только, меч ее отца! Но прежде дю Геклен, легендарный полководец, разил им врагов — англичан! Этот меч — счастливый знак будущих ее побед. Она знала о нем, а теперь — держала его. Оставалось завладеть им, сделать это нужно было обязательно, но как?!

Жанна даже не думала скрывать свои чувства:

— Ведь вы отдадите мне его?

Священник опустил глаза.

— Я знаю, кто вы, Дама Жанна… Этот меч будет вашим сразу после того, как наш король, милостью Божией Карл Седьмой Валуа, признает вас. — Он посмотрел на девушку. — Вы меня понимаете?

— Конечно, святой отец, — кивнула Жанна. — Придет время, и я пошлю за ним. Время это скоро наступит, очень скоро!

— Не сомневаюсь, — улыбнулся священник, сцепив на груди тощие пальцы. — Не сомневаюсь…

Прослушав службу, Жанна исповедовалась и причастилась Святых Даров. Она собиралась лечь пораньше, но сон к ней, все еще думавшей о мече дю Геклена, никак не шел. Тут в дверь осторожно постучали, и перед ней вновь предстали любезные рыцари свиты — Бертран де Пуланжи и Жан де Новелонпон. Выражение их лиц было очень загадочным, оба походили на заговорщиков.

— Случилось что-то? — спросила девушка.

— Пожалуй, да, — кивнул Пуланжи.

Новелонпон также подтвердил его слова кивком. Жанна вопросительно пожала плечами:

— Говорите же.

— Завтра ты предстанешь перед двором… — начал Бертран де Пуланжи.

Новелонпон вновь кивнул. Такая нерешительность рыцарей сбила Жанну с толку, но она терпеливо ждала.

— Мы решили, что ты должна предстать перед королем рыцарем, — на этот раз твердо сказал Пуланжи.

— Рыцарем? — нахмурилась Жанна.

Жан де Новелонпон кивнул в третий раз:

— Это так, Жанна.

— Вы хотите…

— Мы хотим, чтобы ты прошла посвящение сегодня же, — продолжал Бертран де Пуланжи. — А завтра ты оденешь золотые шпоры.

Жанна была ошеломлена.

— Но что я сделала такого, чтобы стать рыцарем? Каковы мои подвиги? Даже Рене Анжуйский пока еще не посвящен…

— Твое сердце — это уже подвиг, — сказал Жан де Новелонпон.

Рыцарская судьба Рене Анжуйского его волновала в последнюю очередь. Он помнил, как смотрел молодой герцог на Деву — это был совсем не братский взгляд!

— Но мне так мало лет, — продолжала протестовать девушка.

— А что до твоего возраста, — заметил Бертран де Пуланжи, — принцы рано становятся рыцарями. Тем более, ты будешь просить у короля армию, где будут сотни рыцарей… Тебе остается выбрать, кто удостоится чести посвятить тебя.

— Но не все ли равно, — проговорила все еще смущенная Жанна.

— Для нас — нет, — убежденно вымолвил Новелонпон.

— Я признательна вам, друзья мои, — слезы уже блестели в глазах девушки. — И скажу, что оба вы навсегда останетесь в моем сердце, но… вы сами должны решить. — Она смахнула слезу со щеки. — Сами…

— Как скажешь, — кивнул Бертран де Пуланжи. — Ты ведь только что исповедовалась и причастилась, не так ли?

— Да.

— Вот и хорошо. — Пуланжи приоткрыл дверь. — Святой отец!

На пороге появился один из братьев аббатства, в руках он держал чистое белье.

— Одень это, Жанна, — взяв у него белую сорочку, Пуланжи передал одежду девушке. — Только ее. А сверху накинь свой теплый плащ. Когда будешь готова, позови нас.

Они вышли. Жанна приложила сорочку к лицу — она пахла мылом и немного сыростью. Девушка сняла с себя мужской костюм и, оставшись нагишом, только в сапогах, переоделась в белое. Сверху набросила плащ.

— Я готова, Бертран! — громко сказала она.

Рыцари вошли в ее комнату. На пороге стоял клирик.

— А теперь идем — брат Пьер проводит нас.

Вместе они прошли в часовню, туда же подошел и Дьёлуар, он нес оружие Жанны и ее доспехи. Несколько священников воткнули факела в железные кольца на стенах. Бертран Пуланжи подвел девушку к каменному образу Богоматери. Дьёлуар аккуратно сложил оружие перед образом, затем бросил на холодный пол несколько меховых плащей, а сверху и медвежью шубу.

— Сними плащ и сапоги, встань на колени перед Богоматерью, сложи руки крестом на груди и молись, — сказал Пуланжи. — Подумай обо всем, что ты совершила праведного и неправедного. Вспомни обо всех великих рыцарях, о которых ты знаешь, слышала, и попроси Создателя, чтобы он даровал тебе тот же путь — великой и честной жизни и такой же смерти. — Бертран де Пуланжи огляделся по сторонам. — Только не простудись, сейчас не лето, и здесь холодно. Мы покинем часовню…

Оба рыцаря, Дьёлуар и священники вышли.

Жанны была в смятении. Подумать о великих воинах прошлого? Но о ком? Она быстро нашлась — конечно, о дю Геклене! О ком же еще?! «Господи, — прошептала Жанна, — даруй мне такую же победу над англичанами, какую даровал ему! Ради этого я родилась на белый свет. И ради этого готова отдать свою жизнь — всю без остатка! Прошу тебя только об одном: дай мужества и терпения. Господи, дай мне силы, ведь я всего лишь женщина, слабая женщина, а мне предстоит изменить мир! Как однажды Ты повелел мне…»

Сцепив руки на груди крестом, она плакала, и только плечи ее вздрагивали порывами. А потом она закрыла лицо руками, потому что слез был много. Скоро Жанна почувствовала, что ей холодно, она встала и набросила на плечи теплый меховой плащ. Одела сапоги, подошла к дверям часовни.

Бледность, красные глаза и припухшие губы выдали ее. Но рыцари именно этого ждали от нови́ка, готового вскоре стать рыцарем. Дьёлуар набросил на нее еще и медвежью шубу, и они двинулись дальше. Жанну привели обратно в ее комнату, там уже девушку ждала кадушка, от которой шел горячий пар, рядом на скамье лежало мыло, мочалка и полотенце. Дьёлуар и священники внесли ее одежду и доспехи.

— В баню, где моются братья, женщине хода нет, — сказал Бертран де Пуланжи. — Даже деве. Но и твоя комната подойдет. Только вот нет для тебя и прислуги, Жанна, поэтому обойдись своими силами.

— Ты должна быть чистой, как новорожденная, — добавил Новелонпон.

— Мы вновь оставим тебя. Не торопись. Позови нас, когда будешь готова. Да, и оденься в ту же сорочку.

Когда ее менторы вышли, девушка сбросила меховые накидки, сняла рубашку. Она запустила руку в кадушку — вода была горяча. Но после ледяной часовни так было приятно запустить туда вначале одну ногу, затем другую, сесть; сжаться в комочек, окунуться с головой. Такая радость разлилась по всему ее телу! Такое счастье…

Она не сразу потянулась за мочалкой и мылом — ведь ей сказали, чтобы она не торопилась!

Жанна вытерлась как следует суровым полотенцем, просушила коротко стриженную голову, оделась в белую рубашку. Сверху набросила все тот же меховой плащ. Позвала своих наставников.

Они вошли всем скопом, тут были и гонец де Вьенн, и лучник Ричард, и братья монахи; Бертран де Пуланжи взял ее меч и, через перевязь, одел Жанне на шею.

— Ложись в постель, — приказал он.

— В постель? — переспросила она, поглядывая на присутствующих.

— В свою постель, — утвердительно кивнул он.

Жанна, придерживая меч, осторожно легла. В руках Новелонпона появилось белое покрывало — он укрыл им девушку от шеи до пят.

— Раз и навсегда ты прощаешься со сквернами этого мира, — сказал Бертран де Пуланжи голосом священника, — и вступаешь в иную, новую жизнь. Теперь вставай — мы идем в церковь аббатства. Дьёлуар, возьмите ее доспехи, а вы, святые отцы, одежду.

Скоро всей процессией они вошли под своды храма Фьербуа. Там их ожидал настоятель, который недавно показывал Жанне меч коннетабля дю Геклена. Жан де Дьёлуар поднес меч Жанны к аббату и остался стоять с ним у алтаря.

— Всемогущий Господь! — прочитал по свитку отец-настоятель. — В руке Твоей победные стрелы и громы гнева небесного! Посмотри с высоты Твоей славы на того, кого долг призвал войти в храм Твой, благослови его и освети меч его, не на служение неправде и тиранству, не на опустошение и разорение, а на защиту престола и законов, на освобождение страждущих и угнетенных! Подай ему, Господи, во имя этого священного дела мудрость Соломона и крепость Маккавеев!

В соседней комнатке, где переводили дух клирики, Жанна сняла длинную белую сорочку и оделась в свою одежду, подаренную Рене Анжуйским, без которой уже с трудом представляла свой туалет. Святые отцы покосились на нее — чистую и прекрасную, в мужском костюме, облегающем всю ее волнующую стать, и… смирились.

Тем более, под взглядом Бертрана де Пуланжи.

— Нет у нас барабанов и труб, — признался командир отряда, — но обойдемся и без них. Слушай меня, Жанна, — теперь свиток, по которому читал аббат, был в руках рыцаря. — Слушай и запоминай… Рыцарям вменяется в обязанность иметь страх Божий, чтить Господа, служить Ему и любить Его всеми силами своими, всей крепостью своей! Сражаться за веру Христову, умирать, но не отрекаться от христианства! — Он развернул свиток дальше. — Рыцарь обязан служить своему законному государю и защищать свое отечество, не жалея жизни. Щит рыцаря должен быть прибежищем слабого и угнетенного, и никогда жажда прибыли, любовь к почестям, гордыня и мщение не должны руководить его поступками.Рыцарь не должен вступать в неравный бой, когда противник слаб, а потому пусть он избегает обмана и лжи. Каждый рыцарь должен честно блюсти свое слово, и пусть не посрамит он никогда доверия к себе малейшей ложью, к добрым товарищам в первую очередь, и пусть оберегает их честь и имущество в их отсутствие! Рыцарь не может окончить предпринятого им по обету дела, пока не исполнит его в полной мере. — Бертран де Пуланжи еще дальше развернул список — теперь он держал его в вытянутых руках. — Если рыцарь дал обет совершить подвиг, но ему сообщили, что на пути его разбойники, или необычный зверь, который наводит на всех ужас, пусть не устрашится он препятствий, но продолжает свой путь, полагаясь на Господа нашего! Рыцарь не должен принимать титулов и наград от чужеземных государей, ибо это оскорбление отечеству! Во время битв он должен сохранять под своим знаменем порядок и дисциплину между войсками, вверенными ему, и не допускать разорения жатв и виноградников! И должен строго наказать воина, убившего курицу вдовы или собаку пастуха; тем более того, кто нанесет вред земле союзника. Пусть рыцарь честно блюдет слово свое и обещание, данное победителю. Взятый в плен в честном бою, пусть верно выплачивает условленный выкуп, а если не сможет, то в указанный победителем день и час пусть вернется в тюрьму — иначе каждый объявит его бесчестным и вероломным! А по возвращении к государю после войн и походов пусть рыцарь расскажет о своих подвигах, даст верный отчет своему королю, и пусть не устыдится даже того, что не пойдет ему в пользу.

Бертран де Пуланжи взглянул на свою подопечную, стоявшую перед ним с высоко поднятой головой, трепетавшую от каждого слова.

— Во славу и во имя Бога Всемогущего, Отца, Сына и Святого духа жалую тебя рыцарским званием. Помни, твой долг — соблюдать устав рыцарства, который я прочел только что. Будь верна Богу и государю своему. Будь медлительна в мести и в наказании, но быстра в пощаде и помощи вдовам и сирым; посещай обедню и подавай милостыню; будь честна перед Господом… Отец-настоятель!

— Да, сын мой, — выступил вперед аббат.

— Писание у вас?

— Как вы и просили, — старик показал Бертрану де Пуланжи книгу.

— Хорошо, отдайте его Даме Жанне.

Аббат протянул Писание девушке.

— Положи книгу на левую руку и накрой ее правой.

Жанна выполнила его указание.

— А теперь, Жанна, повторяй за мной. Обещаю и клянусь в присутствии Господа моего, держа руку на Святом Евангелии, тщательно блюсти законы и наше славное рыцарство.

Девушка все повторила — слово в слово.

— Добро, — кивнул Бертран де Пуланжи. — Теперь встань на одно колено.

Жанна исполнила и это указание. Пуланжи сложил свиток и отдал его Дьёлуару.

— Новелонпон! — сказал командир отряда.

Оба рыцаря одновременно вытащили мечи — сухой стальной шорох эхом прокатился по церкви. Они приблизились к Жанне и три раза легонько ударили ее по плечам: Пуланжи — по правому, Новелонпон — по левому.

— Дьёлуар! — сказал Бертран де Пуланжи.

К ним быстро подошел оруженосец Рене Анжуйского, в руке он держал золотые шпоры. За ним подошел аббат и из флакончика с елеем помазал меч Жанны, оставленный Дьёлуаром у алтаря, ее шлем, копье, кирасу, щит, перчатки и шпоры.

— Золотые шпоры, — едва пролепетала Жанна, — но откуда?

Бертран де Пуланжи не обратил внимания на ее слова — священный ритуал еще не подошел к концу.

— Жанна, теперь ты с полным правом зовешься рыцарем, — торжественно сказал он.

— Разуйтесь, Дама Жанна! — тихонько прошептал Дьёлуар и бросил перед Жанной свой плащ, подбитый мехом.

Жанна быстро сняла сапоги. Новелонпон скрутил с них старые шпоры и прикрепил новые — позолоченные.

— Эти шпоры означают, Жанна, — продолжал Бертран де Пуланжи, — что, поощряемая честью, ты обязана быть неутомимой в угодных Господу предприятиях!

Жанна одела протянутые ей сапоги. А Новелонпон уже подходил к ней со шлемом, окропленным елеем.

— Помни, рыцарь, что, как голова есть важнейшая часть тела человека, так и шлем — главная часть рыцарского доспеха. Не употребляй же это доблестное украшение головы на низкие и ничтожные деяния, а старайся увенчать его короной рыцарской славы, которая станет тебе наградой за твои доблести!

Новелонпон, под взглядами собравшихся, одел на голову девушки ее шлем. И тут же взял из рук Дьёлуара меч Жанны.

— Этот меч имеет вид креста, — сказал Бертран де Пуланжи, — и дан тебе в поучение: как Иисус Христос побеждал грех и смерть на древе Креста, так и ты побеждай мечом своих врагов. Да будет твой меч представителем правосудия!

А Дьёлуар уже подносил Жанне ее кирасу — с помощью Новелонпона они быстро облачили девушку в уже привычную для нее броню. Тут же одели стальные перчатки.

— Этот панцирь ты будешь носить как защиту против вражеских ударов. Но это означает, что рыцарское сердце должно быть недоступно никаким порокам своей крепостью! А перчатки, защищающие твои руки, будут напоминать тебе о том, что рыцарь должен беречься всякого нечестивого прикосновения, отвращаться от кражи, клятвопреступления и всякой скверны!

Далее Новелонпон протянул Жанне ее щит.

— Знай же, рыцарь, — неторопливо проговорил Пуланжи, — этот щит дан тебе, чтобы защищаться от врагов и нападать на них отважно; но также помни, держа его, что твоя особа дорога твоему государю и отечеству куда больше, чем побиение многих врагов!

И последней частью из окропленного елеем рыцарского гарнитура было копье. Мечом мог пользоваться кто угодно — рыцарь, оруженосец, паж, безродный солдат, разбойник с большой дороги. Но копьем — только человек благородной крови! Его и подал Жанне друг и соратник Жан де Новелонпон. У Жанны не было своего флажка, и Новелонпон с Дьёлуаром привязали к нему белый платок.

— Это длинное и прямое копье есть символ правды, Жанна, помни об этом. Железо на нем означает преимущества правды над ложью, а развевающееся на конце его знамя показывает, что правда должна не скрываться, а всегда быть на виду!.. Теперь же идем на улицу.

Они вышли из церкви — на монастырском дворе стояла по-зимнему холодная мартовская ночь. Новелонпон подвел к Жанне приготовленного Дьёлуаром Ястреба, черной храпящей тенью ходившего перед церковью.

— Этот благородный конь назначен тебе в помощники для твоих славных подвигов, рыцарь! — сказал командир отряда. — А узда, укрощающая пылкость бегуна, и поводья, благодаря которым ты сможешь управлять им, пусть напоминают тебе, что нужно уметь обуздывать свои страсти и всегда руководствоваться рассудком и справедливостью. Забирайся в седло!

Дьёлуар придержал стремя, и девушка забралась в седло. Новелонпон подал ей копье и щит.

— Это все, Жанна, — выдохнул Бертран де Пуланжи. — Если бы здесь были герольды, то они протрубили бы в трубы, возвещая о рождении нового рыцаря. Но я думаю, что эти трубы прозвучали раньше — еще в Лотарингии, где ты была выше всяких похвал! Это все! — Он обернулся на соратников Жанны. — А теперь мы выпьем вина за нового рыцаря — надо соблюдать древний ритуал!

Все отправились в трапезную, где священнослужители угостили воинов ужином и крепким вином из монастырских погребов.

— У тебя был свиток с уставом и золотые шпоры, — сказала Жанна, отпивая из кубка. Она обращалась к Бертрану де Пуланжи. — Как это случилось?

— Все это мне дал в дорогу Робер де Бодрикур, — спокойно, точно речь шла о самой простой вещи, ответил рыцарь.

Значит, все было продумано заранее мудрым и дальновидным капитаном Вокулера?..

— Храни его Господь, — сказала девушка.

Жанна чувствовала себя как во сне. Так много она волновалась эти дни, особенно — последние часы, что второй кубок повалил ее с ног. Жан де Новелонпон и Дьёлуар проводили ее до комнаты, и Жанна, едва оказавшись в постели, немедленно уснула.

На отдых им выходило несколько часов — они решили выехать еще до рассвета.

В те самые минуты, близкие к полуночи, когда сон окутывал сознание девушки, подчинял себе, уводил в известные только ему миры, в пяти лье от Сент-Катрин-де-Фьербуа оруженосец Жюльен и Жан Онкур увидели впереди, на исполинском холме, над спящей рекой, необъятную крепость.

Это и был пункт их назначения — Шинон, ставка его величества Карла Валуа.

Еще через четверть часа перед ними опустили мост, открыли ворота. И они, едва въехав в город, передали письмо от Дамы Жанны офицеру Франсуа де Ковальону, который немедленно поспешил с ним к губернатору Шинона Раулю де Гокуру.

Интерлюдия

…В дверь спальни поскреблись. Это мог быть только один человек — спальничий, виконт де Сёр. Он, как никто другой, заботился о том, чтобы сон короля был крепок и сладок и ничто не потревожило его.

— Ваше величество, — донеслось из-за двери. — Сир!

В голосе спальничего звучало извинение за подобный проступок. Тревожить государя, да еще когда он на брачном ложе с королевой!.. Карл оторвался от желанной женщины, обернулся в сторону дверей.

— Что еще?

— Ваше величество, вы не спите?

— Нет! Что за болван…

Мария привлекла мужа к себе.

— Гони его прочь, — сказала она шепотом; глаза ее сияли.

— Ваше величество, очень важная новость! Монсеньер де Гокур велел сообщить вам немедленно…

Спальничему никак не хотелось брать всю вину только на себя. Он непременно желал поделиться ею с первым камергером Короны и губернатором Шинона, Раулем де Гокуром.

Карл посмотрел в глаза женщине:

— Нет, ну не болван ли он? И Гокур тоже хорош. — Он поцеловал молодую королеву в губы, в мочку уха. Улыбнулся ей. — И вполоборота крикнул: — На нас напали англичане?! — Карл вложил в последнюю фразу как можно больше едкой иронии.

— Слава Богу, нет, сир! Это добрая весть! Вы сами просили сказать вам сразу, как от  нее придет весть!

— Боже всемогущий, — вздохнул Карл. — Какая весть?!

— От Девы, ваше величество. От Девы!

Брови Карла нахмурились, он в очередной раз перехватил взгляд жены, вновь обернулся к дверям:

— От Девы?! Ты сказал — от Девы?

— Да, ваше величество, от Дамы Жанны! Гонец только что привез письмо из аббатства Сент-Катрин-де-Фьербуа! Она послала его к вам! Сама она будет здесь завтра. Иначе бы ни я, ни монсеньер де Гокур не осмелились побеспокоить ни вас, ни королеву Иоланду. Ее величество тоже просила немедленно сообщить, когда придет весточка о Даме Жанне…

Карл спрыгнул с кровати, оглянулся, схватил одну из меховых накидок, обернулся в нее, открыл двери.

На пороге стоял его услужливый спальничий. Виконт де Сёр поклонился.

— Прошу прощения, ваше величество, если разбудил вас, но вы сами просили сообщить вам немедленно, как только мы услышим о приближении Девы. — Он протянул королю запечатанный свиток. — Вот оно, государь. Письмо!

Карл Валуа взял свиток.

— Спасибо, виконт. Можете идти.

Низко поклонившись, виконт де Сёр вздохнул свободнее. Король закрыл за ним двери.

— Что там? — пылая любопытством, спросила Мария.

Но Карл Валуа не ответил ей. Он молчком подошел к столу, где горел подсвечник, сорвал печать и разом развернул свиток.

«Мой благородный дофин! — прочитал он. — Я знаю многое — о вашей победе и великом будущем. Но пока вы должны крепиться и ждать положенного часа. Несмотря на все беды, которые обрушились на Францию, мой Господин благоволит вам. Прошу вас принять меня сразу, как я только приеду, не откладывая!

Да хранит вас Господь!

Дева Жанна».

Подойдя к ложу, Карл Валуа повалился на него, так и не сняв меховой накидки. Мария хотела было обидеться на такое недоверие, но он протянул ей свиток. Она прочитала и успокоилась.

— Дева приезжает, — зачарованно проговорила его жена, запуская руку под меховую накидку мужа. — Твоя Дева, Карл, твоя сестра…

— Поверить не могу — да, — откликнулся он.

— Сознайся, в глубине души ты хотел этого. Ждал ее…

Он скупо улыбнулся:

— Но еще больше этого хотела твоя мать.

Карл Валуа потянулся к ней, поцеловал жену в губы. Одел на голое тело кафтан и штаны, залез в сапоги. Все это совсем недавно, после ужина, он сбросил с себя у их брачного ложа. Накинул на плечи шубу. Взял из стального обруча на стене один из факелов.

— Куда ты? — спросила Мария.

— Хочу развеяться, — ответил он. — Я скоро вернусь.

Мария поймала его взгляд.

— Теперь что-то изменится, правда?

По лицу ее мужа блуждала неопределенная улыбка.

— Посмотрим, милая, посмотрим.

С факелом в руке он вышел из спальни жены, слуги хотели было сопровождать его, но он отмахнулся.

— Прочь! — выкрикнул он. — Прочь!..

Он вошел в пустую парадную залу, где стоял его трон. Сейчас зала была пуста. Только несколько факелов освещали ее участки неровным пламенем. И в камине — высотой в человеческий рост — догорали поленья.

Карл Валуа сидел в высоком кресле, закутавшись в шубу, бледный, настороженный, и смотрел на остатки огня.

И вот в залу вошла она — Иоланда Арагонская. Королева четырех королевств — Неаполя, Сицилии, Иерусалима и Арагона. Его тетка, теща и десять духовников одновременно.

— Мне сказали, что король уединился в парадной зале и никого к себе не допускает, — сказала она. — Поэтому я решила, что нужна тебе.

Они проговорили около часа, и этот разговор успокоил Карла Валуа, не находившего себе места.

— Я хочу сама испытать ее — и как можно скорее, — в заключении беседы проговорила королева четырех королевств. — Хочу услышать ее голос, увидеть, как светятся ее глаза. Мне хватит ума, чтобы понять, кто направляет ее. Кто вложил в сердце девочки желание совершить великий подвиг — воистину равный желанию Давида сразиться с Голиафом. Сразиться и победить! Гнев Божий, направленный против англичан и продажных бургундцев, или простая человеческая гордыня… И все же мое сердце подсказывает, что я не ошиблась в своем выборе, и Жанна — именно та, кто нам нужен.

Часть седьмая. Промысел божий

Представ перед королем, она сделала подобающие в таких случаях поклоны и реверансы, как будто всю жизнь воспитывалась при дворе. Затем она обратилась к нему со словами: «Дай Бог вам счастливой жизни, благородный король!

Жан Шартье. Хроники Карла VII

1

4 марта в час пополудни отряд Жанны увидел впереди Шинонскую крепость, стоявшую на высоком утесе, который резко обрывался над притоком Луары — тишайшей Вьенной. Этот утес испокон веку имел стратегическое значение. Здесь строили свои первые оборонительные сооружения древние галлы, защищаясь от римских легионов, затем их укрепляли победившие римляне, чтобы остановить движение варваров. Тут находили прибежище вестготы, выбив надменных хозяев вершины. И вновь за эти высоты, уже на последнем дыхании великой империи, сражались римляне…

Грандиозная крепость, поднявшаяся на скалистом отроге, была слеплена их трех мощных замков — Кудрэ, замков Срединного и св. Георгия. Каждый из них мог обороняться самостоятельно и выдержать долгую осаду! Но Шинонская крепость имела свое продолжение далеко за своими стенами. До самой Луары, в которую впадала Вьенна пятью лье ниже, высились замки и сторожевые башни Шинона, главенствуя над долинами обеих рек.

Было ясно, почему именно здесь осел Карл Валуа, разочаровавшийся в военном таланте своих капитанов. Его столица Бурж в провинции Берри, соседствующей с Бургундией, находилась под ударом. Англичане уже перебрались на левый берег Луары. Соберись теперь они и бургундцы в один кулак, отбрось мелкие раздоры и обиды, в один переход окажутся под стенами Буржа! Но оказаться обложенным в крепости, точно дикий зверь — ватагой охотников, Карл Валуа позволить себе не мог. Это было бы так унизительно, что он не пережил бы позора. Подобный исход долгого противостояния был равносилен поражению.

А до Шинона, на западной границе Турени, англичанам было далеко! С севера и запада его прикрывала провинция Анжу, где полновластной хозяйкой была Иоланда Арагонская и ее сыновья, с юга — целый ряд верных дофину земель, с востока — герцогства Туренское и Беррийское, входившее в королевский домен. Потому в Шиноне Карл Валуа чувствовал себя в наибольшей безопасности. Врагам нужно было собрать войско, в десять раз превосходившее гарнизон крепости, чтобы попытаться взять ее. А такого войска у англичан и бургундцев не было.

Шесть всадников продвигались по заснеженной дороге в гору. Сердце Жанны бешено колотилось — сбывалось то, о чем говорил ей Господь. И что она самой себе напророчила еще в ранней юности.

Впереди, на восточной части утеса, перед странниками вырастала сторожевая башня Шинона. Много великих судеб было связано с этой крепостью, уходившей в зимнее небо исполинскими башнями. Нынешний облик придал ей в двенадцатом веке король Англии Генрих Второй Плантагенет из французской династии Анжу. Он и умер в Шиноне. Здесь же в муках скончался и ненавистный ему сын, другой король Англии — Ричард Львиное Сердце, еще один француз. Его привезли сюда из Шалюсса раненным отравленной стрелой.

Об этом рыцари и рассказали Жанне.

— Английские короли умирают в Шиноне? — усмехнулась девушка. — Добрый знак!

Сюда к умирающему Ричарду Львиное Сердце приехала его мать, легендарная Алиенор Аквитанская, в разное время супруга двух французов, королей — Франции и Англии. Если бы не эти два брака, может быть, и не было бы великой распри, длившейся вот уже почти сто лет! А еще в Шиноне в 1308 году король Франции Филипп Четвертый Красивый держал под стражей арестованных тамплиеров, обвиненных в сговоре с дьяволом, во главе с их магистром Жаком де Моле. Отсюда и повезли рыцарей ордена Храма на парижской костер. И там великий магистр изрек свое знаменитое проклятие!

Жанна поинтересовалась, что за проклятие? Бертран де Пуланжи и Колле де Вьенн переглянулись.

— Он проклял всех французских королей, в ком течет кровь Капетингов, — меланхолично заметил гонец.

Жанна гордо подняла голову:

— Гореть ему за это в аду!

Колле де Вьенна улыбнулся:

— Как видно, он там и горит вот уже сто двадцать лет!

Бертран де Пуланжи рассмеялся:

— А вместе с ним и Филипп Красивый!

Они подъехали к сторожевой башне Шинона, Бертран де Пуланжи постучал булавой в ворота. Колле де Вьенн устроил перекличку со стражей, и вот уже его товарищ капитан де Ковальон дал приказ открыть ворота путешественникам.

— Дама Жанна, она и впрямь с вами? — спросил молодой офицер у королевского гонца.

Но Колле де Вьенн ответить не успел.

— Да, капитан, она здесь! — Жанна, прикрывавшая теплым капюшоном голову, стащила его на плечи. — И она будет вам благодарна, если вы как можно скорее пропустите нас.

Ковальон, жадно всматривающийся в ее лицо, немедленно вызвался проводить Даму Жанну лично, держа ее стремя. И девушка любезно согласилась. Мост был опущен, ворота открыты. Они проследовали по арочному мосту над широким и глубоким рвом. Вновь перекличка — и перед ними распахнулись вторые ворота.

Шесть всадников въехали в Шинонскую крепость.

Здесь было много солдат, ремесленников, торговцев. У ворот раскинулся рынок, где торговали птицей — домашней и подбитой в лесах, рыбой, яйцами, мясом и хлебом, сушеными фруктами.

Но Жанна сразу разглядела одного человека, отчего лицо ее просветлело. Это был Николя де Вутон — кузен ее матери! Монах, ученый человек. Уже немолодой. В теплой сутане, с отброшенным назад капюшоном. Но откуда он — здесь? С ним стоял еще один священник — поймав взгляд девушки, он не сводил с нее глаз. И юный Жюльен, сразу замахавший товарищам обеими руками. Он был бесконечно рад увидеть Даму Жанну в сопровождении важного Дьёлуара.

— Здравствуй, Жанна, — сказал худой и долговязый Николя, подходя к процессии. — Рад видеть вас, сеньоры. Это Жюльен разглядел вас с крепостной стены. — Он переглянулся со своим коллегой. — С братом Жеромом Паскерелем мы молились о вас каждый день!

Второй священник поклонился.

— Добро пожаловать в Шинон, Дама Жанна. Благодарение Богу, что вы привезли ее в целости и сохранности, господа.

— Жюльен, ты отнес письмо дофину? — с ходу спросила Жанна.

— Конечно, Дама Жанна. Капитан Ковальон взялся передать его… королю.

Обращение «дофину» всем резало слух, кроме Новелонпона и Пуланжи — они уже давно привыкли к непосредственности Жанны!

— Именно так, — сказал Ковальон. — Думаю, его величество уже прочитал ваше послание… Жаль покидать вас, Дама Жанна. — Капитан развел руками. — Но я не могу надолго оставить свой пост. Надеюсь, у меня еще будет возможность поговорить с вами.

— Вы очень любезны, капитан. Я не забуду вас.

Капитан де Ковальон отправился обратно, а Жанна, все еще не веря своим глазам, спросила:

— Но как ты оказался здесь, дядя Николя?

— Сир де Бодрикур попросил меня встретить тебя в Шиноне. Он сказал, что ты будешь рада увидеть близких тебе людей и это согреет твое сердце и придаст уверенности в себе.

Девушка оглянулась на своих рыцарей.

— Да он — волшебник, наш добрый Робер. В который раз я благодарна ему…

Конно-пешая процессия направились через город к одному из замков. Жанна была удивлена, когда, оглядываясь по сторонам, поняла, что к чему в здешней архитектуре. Крепость слепили из трех каменных оплотов, но они, гордо смотревшие на все стороны света, остались независимы друг от друга. Перед каждым была сторожевая башня, ров, наполненный водой, подъемный мост и ворота. Преодолеет враг крепостную стену Шинона, ворвется внутрь, покорит сам город, но перед ним вырастут еще три крепости! И каждая сможет выдерживать долгую осаду. Карл Валуа хорошо побеспокоился о своей безопасности…

Жанну проводили к богатому дому госпожи де Куньи. Хозяйка с почетом встретила гостью. Но тут девушка распрощалась со своими рыцарями — им выделили для житья дом Гобера Тьебо, королевского оруженосца. С Жанной остался только Жюльен, надо было кому-то облачать ее в латы и быть курьером? Два монаха, Николя де Вутон и Жером Паскерель, лично взялись проводить гостью до дверей ее комнат. Девушка в скромном платье, встретившая их, низко поклонилась Жанне. Гостья прошлась по своим покоям. В доме госпожи де Куньи оказалось уютно и тепло. В комнатах жарко пылал огромный камин, предупредительно растопленный слугами, было много ковров, в кадушке пенилась мыльная вода, на столе ждал обед — рыба, овощи, хлеб и вино.

— Мы ждали вас, Дама Жанна, — сказала хозяйка, рыцарская вдова.

— Благодарю от всего сердца, — устало улыбнулась Жанна.

Кровать! Как нежно зазывала она, укрытая пестрым покрывалом, под балдахин! Может быть, не такой она была шикарной как та, куда уложили ее герцоги Лотарингский и Барский в Нанси, но и это была прекрасна. Как хотелось Жанне завалиться и проспать кряду суток этак трое!

Заметив уставший взгляд девушки, Николя де Вутон многозначительно сказал:

— С отдыхом тебе придется подождать, Жанна. Не для того ты проделала эту дорогу. Быстро приведи себя в порядок, умойся, переоденься, поешь. Тебе во всем поможет служанка госпожи де Куньи — Мари. И через час будь готова. — Он выждал паузу. — Тебя ждет королева…

— Супруга дофина?

— Вас ждет ее величество Иоланда Арагонская, — поклонился Жером Паскерель.

— Мать Рене! — с пониманием дела запросто кивнула Жанна. — Оба святых отца переглянулись — простота Жанны поразила их. Особенно францисканца Жерома Паскереля, находившегося в непосредственном подчинении у брата Ришара, исповедника всемогущей королевы. Что до Николя де Вутона, то ему было стыдно за свою родственницу. Но откуда они могли знать о теплой дружбе девушки с юным герцогом Рене и его супругой, об их долгих беседах, застольях и общих играх? О том, как им было хорошо, лежа у камина на подушках, по-восточному, — Рене оказался большой охотник до всего экзотического, — мечтать о будущем? Они-то были равны по крови! Даже турнир в Нанси, ставший уже легендарным, об участии Жанны в котором герцог Барский сообщал матери в своем послании, представлялся им чем-то сказочным, как бой рыцаря короля Артура с великаном. — Рене много рассказывал о своей матушке — я с радостью повидаюсь с королевой, — добавила гостья.

— От этого визита будет зависеть многое в вашей судьбе, Дама Жанна, — наставническим тоном проговорил Жером Паскерель.

— Поторопись, — серьезно добавил дядя Николя. — А потом другие люди, важные сеньоры, проводят тебя.

— Тогда не будем терять времени даром, — чувствуя холодок, идущий от собеседников, кивнула Жанна. — Буду вам благодарна, святые отцы, если вы ненадолго оставите меня. Через час я смогу предстать перед ее величеством.

2

Самоуверенность Жанны прошла сразу же, как только она в сопровождении придворной дамы Анны де Белье, державшейся с девушкой крайне почтительно, вошла в покои королевы Иоланды. Гостья увидела перед собой не «добрую мать», как на правах любимого сына называл ее Рене Анжуйский, а незыблемую скалу, неприступную и холодную. А себя почувствовала волной, готовой в два счета разбиться об эту твердыню. Иоланда встретила ее, сидя в кресле, в изумрудном платье с широкими рукавами и мягким воротником под горло, меховой накидке, и убранными в роскошную прическу, напоминавшую бараньи рога, волосами. Жанне сразу бросились в глаза руки королевы, лежавшие на подлокотниках. Дорогие перстни горели в молочном свете зимнего дня цветами бледной радуги, но отблески яркого огня в камине то и дело достигали их и зажигали по-иному, живо и страстно.

Девушка сделала изящный реверанс — все исполнила так, как ее учил Рене. Она была в парадном мужском костюме — штаны в обтяжку, сапожки, приталенный жакет с пышными рукавами, узкими на запястьях. Изящная серебряная цепь на груди — подарок Рене, черный парчовый берет, заломленный набок. Широкий кожаный пояс и кривой восточный кинжал в ножнах.

— Оставьте нас, — взглянув на фрейлину, сказала королева, — она с интересом рассматривала девушку.

Поклонившись, дама де Белье вышла.

— Вот вы какая — Жанна, — неторопливо проговорила Иоланда Арагонская. — Что ж, добро пожаловать ко двору…

Ее голос оказался мягче, чем царственный облик. Но глаза королевы, ее взгляд! Он пронизал насквозь гостью, обжигал, но Жанна решила не отводить взгляда. Она не поддастся! Вытерпит. Осилит. И чем взгляд Иоланды был пронзительнее и острее, тем выше поднимала голову Жанна. Не разопнут же ее за дерзость! Да и не затем она проделала такой долгий путь, чтобы так запросто сдаться!

Неожиданно улыбка осветила немолодое лицо королевы.

— Да вы еще лучше, чем писал о вас Рене. Воистину — принцесса!

Выдохнув, Жанна поклонилась:

— Спасибо, ваше величество.

— А этот наряд вам очень к лицу! Похожи на юного рыцаря.

— Его подарил мне ваш сын, ваше величество.

— У него отменный вкус! Садитесь, дорогая моя, вон в то кресло, что напротив окон и ближе к огню. Хочу видеть ваши прекрасные глаза. А вы похожи на Людовика. И немного… на свою мать.

Не знала Жанна, какое противостояние долгие годы держалось между Иоландой Арагонской и Изабеллой Баварской! А ведь именно эти две женщины, королевы, одна — созидательным началом, другая — разрушительным, строили и перестраивали всю политику Франции!

Жанна села в указанное кресло, также положив руки на подлокотники.

— Да, вы — принцесса, — кивнув, утвердительно сказала Иоланда. Она была довольна. — И наконец-то вы с нами…

Они проговорили с четверть часа. Иоланда хотела узнать то, чего не было в письмах Рене. Каким оно было, детство Жанны? Юность. Девушка вздохнула свободнее: льда между ними не существовало — она придумала его себе. Но интереснее всего было Иоланде Арагонской другое в ее молодой гостье — тайные думы! Откровения, приходящие к Деве Жанне, о которых по землям Франции, пока еще несмело, но уже ходило столько слухов! Девушка отвечала просто: ей было дано указание от Господа освободить Орлеан и короновать дофина в Реймсе. Господь любит Карла. Все было так естественно в ее речах, так предельно ясно…

Королева, то и дело цеплявшая взглядом глаза девушки, кивала.

— Вы сказали очень много, Жанна. Подчас иной великий человек не скажет такого и за всю жизнь. Но за каждым словом следует действие. Иначе не бывает. Я хочу узнать от вас главное, Жанна…

— Да, ваше величество?

— Если будет нужда, вы готовы предать себя в наши руки, дабы мы могли убедиться, что все сказанное вами правда?

— Конечно, — ответила девушка. — Все, что вам будет угодно. Потому что я надеюсь, вы не допустите по отношению ко мне ничего оскорбительного. Это так?

— Разумеется, дитя мое, — смягчилась та. Королева посмотрела в сторону окон — белого зимнего света, падающего в маленькую залу. — Видите ли, Жанна, — после недолгого молчания продолжала она, — недруги приходят к нам в этой жизни с не меньшей охотой, чем друзья. Я не сомневаюсь: при дворе моего зятя вы найдете и тех, и других. И я не знаю, кого будет больше. — Она встретила взгляд девушки. — Но если вы оступитесь даже в немногом или обманете нас, ваших друзей, даже в мелочи, наши враги станут сильнее. Вы обязаны знать, Жанна: каждое ваше слово и каждый поступок должны быть бесценными для нашего общего дела.

— Я понимаю, ваше величество, — искренне ответила девушка.

— Вот и хорошо. С этой истиной в сердце вы и встретите своего короля. Уже очень скоро. Он ждет и верит в Деву Жанну…

За спиной Иоланды скрипнула потайная дверь.

— Кто там? — грозно спросила королева.

— Это я, матушка, можно мне войти?

— Войди, милая.

В залу вплыла, придерживая платье, прекрасная молодая женщина — с веселыми, горевшими любопытством глазами.

— Мария, позволь представить тебе Даму Жанну. Моя дочь — Мария, королева Франции.

Молодые дамы отвесили друг другу изящные поклоны. Мария так и пожирала глазами костюм Жанны, — всю ее, такую необычную, яркую, подумать только, с кинжалом у пояса!

Глаза Марии светились безобидным лукавством.

— Простите, матушка, и вы, Дама Жанна, что прервала вашу беседу…

— Мы уже поговорили, милая, — сказала Иоланда. — А теперь решаем, как скоро представить Жанну двору.

— О! — воскликнула Мария, — как можно скорее! Все только и говорят, что о вашем приезде, Дама Жанна. Только и говорят…

Мать и дочь переглянулись.

— Полагаю, — сказала Иоланда, — нынче же вечером в честь долгожданной гостьи мы и дадим большой праздничный ужин. Тем более что все готово.

Мария захлопала в ладоши.

— Как вы на это смотрите, Жанна? — спросила королева четырех королевств у гостьи.

— Я польщена, ваше величество.

Гостья, для которой в жизни все менялось стремительно, едва успевала говорить и держаться так, как было сообразно моменту. Сколько раз она благодарила от всего сердце Робера де Бодрикура, отправившего ее в Нанси, где она прошла школу придворной жизни, и милого Рене с его супругой, давших ей, провинциалке из глухомани, эти уроки!

— А это правда, что вы, Дама Жанна, в Лотарингии выбили из седла бургундского рыцаря? — не удержавшись, спросила Мария. — Не все этому верят…

Жанна поняла — хитрый Рене предупредил ее появление в Шиноне рассказами о героических поступках грядущей Девы. Что ж, тем лучше! Она не даст повода разочаровать своих царственных покровителей.

— Совершенная правда, ваше величество, — с легким поклоном ответила Жанна. — Отважному бургундцу повезло, что копье было турнирным — будь оно боевое, этот наглец распрощался бы с жизнью! Я ударила ему ровно под шлем!

Иоланда Арагонская загадочно улыбалась: как они были непохожи друг на друга — ее дочь и эта воинственная девушка! Но в том и состояла наивысшая мудрость природы. Мария появилась на свет, чтобы стать супругой короля и рожать ему детей — будущих хозяев Франции, а Жанна пришла на землю, чтобы с мечом в руках и огнем в сердце сохранить их семье корону.

Не в этом ли и был промысел Божий?

Вернувшись в дом госпожи де Куньи, Жанна первым делом решила послать Жюльена к Бертрану де Пуланжи и Жану де Новелонпону, чтобы сообщить о своем разговоре с Иоландой Арагонской. Но Жюльен вернулся от Гобера Тьебо ни с чем.

— Их нет, — смущенно сказал оруженосец. — Сира де Дьёлуара тоже.

— Где же они? — спросила она у Жюльена.

— Их… вызвал к себе его величество, — не слишком уверенно ответил младший оруженосец.

— Король?!

— Именно так, Дама Жанна, — кивнул тот.

Девушка заперлась в своих покоях и отказалась разговаривать даже с дядей Николя де Вутоном. Иначе она представляла себе этот прием. Неужели Карл Валуа не должен был вызвать ее к себе раньше других? Как видно, нет. Он предпочел говорить с ее рыцарями, но не с ней. Неужели он не доверял своей сестре, которая принесла ему добрую весть? Она слышала о нерешительности Карла, но эта нерешительность граничила с оскорблением.

Такую встречу можно простить только королю, решила Жанна, потому что он был хозяином — Шинонского замка и Франции. По крайней мере, второй ее половины.

Оставалось ждать вечера…

3

В ту самую минуту, когда Жанна справлялась у Жюльена, где ее рыцари, Пуланжи, Новелонпон и Дьёлуар предстали перед троном Карла Валуа. Худощавый, с розовыми щеками, вислым носом и пухлыми губками, он важно разглядывал трех воинов, одного из которых, Бертрана де Пуланжи, хорошо знал и прежде.

— Благодарю вас, господа, вы блестяще выполнили свою миссию, — сказал он, когда рыцари преклонили колена и головы перед своим государем в знак глубокого почтения. — Встаньте. Путешествие прошло благополучно? — Он улыбнулся. — Для нашей Дамы Жанны?

— Ни один волос не упал с ее головы, ваше величество, — заверил короля Бертран де Пуланжи.

— Мы бы жизни отдали за нее, государь, — добавил Жан де Новелонпон.

— Верю, — Карл Валуа видел, что провинциальные рыцари робеют быть открытыми. А ему это не нравилось. — Рассказывайте, господа, — нарочито требовательно воскликнул он, — я хочу знать все!

— Дорога была разной, ваше величество, но волей Господа мы избежали всех несчастий, — сказал де Пуланжи. — Правда, под Оксером на нас напал отряд разбойников, думаю — бургундцев, человек двадцать пять, но мы их перебили.

Король выслушал недолгий рассказ о том, как семь мужчин и одна девушка одиннадцать дней пробирались через земли, кишащие врагами Французской короны, в основном — бургундцами, которые, узнай они о маленьком отряде и его назначении, дорого бы дали, чтобы поймать путешественников, торопившихся из Вокулёра в стан короля. Карл Валуа кивал. И все же, несмотря на добрые вести, он нервничал. События с приездом Девы громоздились друг на друга, и он, привыкший никуда не торопиться, едва успевал за ними.

— Скажите мне, господа, — взгляд короля был испытующим. — А никто из вас не смотрел на Даму Жанну, как на женщину?

— Упаси Господи, ваше величество, — замотал головой старший из рыцарей. — Дама Жанна прекрасна, но это было бы истинным святотатством!

— Очень хорошо. — Король взглянул на второго рыцаря и оруженосца. — А… она на вас?

Бертран де Пуланжи был изумлен. Брови Новелонпона нахмурились, он отрицательно покачал головой:

— Что вы, государь, она — Дева…

Если бы перед ним был не король, он бы ответил иначе. От Карла Валуа не укрылись его чувства.

— Расскажите о ней подробнее, господа, — холодно попросил король. — Я хотел бы узнать подробнее о ее характере. Возможно, мне скоро придется говорить с ней о судьбе Франции. А ведь она, кажется, разговаривает с Богом? Мне бы не хотелось ударить лицом в грязь. — Эту шутку, над которой недавно так смеялся Ла Тремуй, он произнес бесстрастным тоном. Увы, она не произвела большого впечатления на рыцарей, и Карл Валуа, злясь, про себя назвал их «неотесанными солдафонами». И тотчас переменил тон. — А также, господа, мне бы не хотелось быть с ней хладнокровным властелином. Суровым и подозрительным сюзереном. Я бы предпочел отношения брата и сестры. Мне это кажется более разумным. Не так ли?

— Уверен, что она сестра всем добрым христианам, — заметил немногословный Новелонпон. — И уж что верно, то верно, всем подданным вашего величества.

Король смягчился.

— Что же главное… в Девственнице?

— Глаза, государь, — без раздумий сказал де Пуланжи. — Они точно горят изнутри. Я давно знаю ее, и этот огонь становился с каждым годом все сильнее. Она словно может прочитать ваши мысли…

— Вот как? — поднял брови король. — Прочитать мысли… Опасный дар.

— Тому, у кого за душой грехов немного, разве что десяток-другой, а то и третий убитых англичан да бургундцев, ее дар не страшен, — сказал Новелонпон.

Карл рассмеялся:

— Остроумно. Добрые рыцари служат у моего Бодрикура. Меня интересует вот что, господа. Она и впрямь ясновидящая, как говорит о ней молва? Или это только разговоры? Было ли в дороге что-то особенное? Какое-то предсказание, данное ею, которое потом сбылось?

Рыцари ответили утвердительно. Король оживился — в чем же это предсказание? Пуланжи и Новелонпон поведали ему, что Жанна обещала: если они не будут давать клятв и богохульничать, то минуют все препятствия. Во Фьербуа, пока Жанна спала, мужчины были откровенны друг с другом. Оказывается, каждый втайне старался сдерживать себя, исполняя ее волю. Даже шотландский лучник Ричард, матерый вояка.

— И что же? — спросил король. — Каков итог?

— Ее пророчество сбылось, — немного удивленный непониманием короля, заключил де Пуланжи. — Господь и впрямь услышал нас и помог живыми и здоровыми явиться к вам, государь. Да еще уложить столько врагов в том ночном бою! И хоть мы порядком подустали, точно облако донесло нас.

— Вы с этим согласны, рыцарь? — спросил король у Новелонпона. Он решил поддеть этого провинциала. — Вы словно ехали отдельно от Жанны и так и не потрудились узнать ее, — усмехнулся Карл. — Все больше молчите…

Бертран де Пуланжи взглянул на товарища и потупил глаза. О, эти всезнайки-короли! Невидящие дальше своего носа…

— Не совсем так, государь, — сказал Жан де Новелонпон. — Я знаю Деву Жанну с детства, дружен с воспитавшими ее Жаком д’Арком и Изабеллой де Вутон, достойно заменившими ей отца и мать. И часто бываю у них в доме. Я учил Жанну драться на мечах, держать копье и лук, я помог переговорить ей с Робером де Бодрикуром, а позже, волей, данной мне моим званием, посвятил Жанну в рыцари вместе с сиром де Пуланжи.

— Вот как, — пробормотал король. — Похвально, похвально. — Он избегал смотреть в глаза Новелонпону. — Что ж, господа, я доволен нашей беседой. — Последние слова его прозвучали громко, холодно и официально. Он наконец поднял глаза на обоих рыцарей. В его твердом взгляде и улыбке теперь не было ничего, кроме льда. — Приглашаю вас сегодня вечером на торжественный прием по случаю прибытия Дамы Жанны. Вы свободны.

4

Жанна лежала на кровати, свернувшись калачиком, уткнувшись лицом в покрывало. Она была одета в тот же парадный костюм — черные облегающие штаны, сапожки, жакет с пышными рукавами. Серебряная цепь змейкой соскользнула с ее шеи и теперь лежала у самых губ. Больно упирались в бедро рельефные ножны кинжала. Но она не замечала этого. Жанна ждала шагов — за ней должны были прийти. Она закрыла глаза. Возбуждение обернулось усталостью, от которой нельзя было отмахнуться. Оцепенение сковало ее члены. Жанна не могла и не хотела двигаться. Из обступившей темноты, не сразу, к ней пробивался яркий лучик. Вот он ослепил ее, разрезал, как разрезает клинок — материю, этот мрак, и яркое поле открылось ей. Зеленое, весеннее, пряное. Музыка шла с самого неба — высокая и торжественная. Белое пятнышко, разрастаясь, неслось по полю. Всадник! Всадница… Она летела прямо на нее. Девушка на белом коне — в сверкающих доспехах, ослепительно белых, с открытой головой. Держа в руке копье, девушка неслась по этому полю, ветер не успевал за ней, и аккорды музыки сопровождали каждый удар копыт ее лошади о землю. Казалось, вот-вот, она вознесется и уже поплывет по небу…

— Дама Жанна! — ее легонько трясли за плечо. — Дама Жанна!

Она открыла глаза, рывком села на постели.

— Что?! — Жанна опомнилась, когда поняла, что цепко держит руку Дьёлуара. — Что случилось?

— Ого, а сила-то у вас есть, и немалая! — рассмеялся оруженосец Рене Анжуйского. — Недаром вы так ловко держите копье! — Жан де Дьёлуар тоже был при полном параде. — Вставайте, Дама Жанна. Пришел монсеньер Луи де Бурбон. Король ждет вас. Вставайте…

— Да, конечно… — Жанна поднялась с кровати. — Скажи ему, я готова.

Жюльен, карауливший ее в дверях, набросил на плечи Жанны подбитый мехом плащ, и она вышла из дома госпожи де Куньи. Во дворе уже был готов эскорт — десять рыцарей и оруженосцев, при мечах, держали в руках яркие факела. Огонь весело пожирал темноту. Были тут и ее друзья — Пуланжи и Новелонпон. Отряд возглавлял высокий статный вельможа с благородной внешностью, одетый богато и ярко. Он походил на роскошного фазана.

— Разреши представить тебе, Жанна, Луи де Бурбона, графа Вандомского, — выступил вперед Бертран де Пуланжи. — Он проводит тебя к королю.

Жанна поклонилась, вельможа ответил не менее значимым поклоном. Они обменялись любезностями, и процессия двинулась в сторону форта св. Георгия.

Через десять минуту они минули сторожевую башню, прошли по мосту над широким рвом, наполненным черной сверкающей водой, и через вторую башню вошли в замок.

Ворота, коридоры, лестницы. Ярко горели факела на стенах. Затем Жанна услышала отдаленный гул — обрывки голосов, смех. Светлое пятно открытых настежь дверей приближалось к ней. А затем сразу ослепил ее яркий свет от языков пламени множества факелов, и сотни лиц мужчин и женщин оказались совсем близко. Она точно попала в водоворот. Все, разом умолкнув, смотрели только на нее.

— Мессир, покажите мне его, — слабым голосом прошептала Жанна. — У меня темно в глазах…

Но крепкая рука роскошного «фазана» ухватила ее правую ладонь, сильно сжала.

— Его величество в глубине залы, недалеко от камина, — негромко проговорил де Бурбон, — он в красном, расшитом золотом кафтане. С ним два вельможи — по правую и по левую руку.

— Только прошу вас, не обманывайте меня, мессир, — пролепетала она, пытаясьпривыкнуть к яркому свету. — Не обманывайте…

Она узнала его по глазам — маленьким, детским, несчастным. И сразу простила ему недоверие. На виду у затаившего дыхание двора Луи де Бурбон подвел ее к королю и сказал:

— Ваше величество, позвольте мне представить вам Даму Жанну.

Жанна выполнила грациозный реверанс, а следом, поддавшись порыву, встала перед ним на колено, прижалась щекой к его руке.

— Здравствуйте, милый дофин! Да пошлет Вам Бог счастливую и долгую жизнь!

— Встаньте же, душенька, встаньте, — бормотал опешивший Карл Валуа.

Но гостья продолжала:

— Благородный дофин! Я пришла к вам по велению Царя Небесного, Иисуса Христа, чтобы снять осаду с Орлеана и короновать вас в Реймсе!

Только дрова, трещавшие в растопленном камине, могли позволить себе нарушить тишину, когда она договорила.

Затем Карл Валуа поднял с колена свою пылкую гостью и они вместе отошли к проему дальнего окна. Они говорили долго, и двор все это время терпеливо ждал, только волны шепота то и дело накатывали и вновь уходили куда-то. А потом все увидели, как лицо их короля озарила счастливая улыбка. Он порывисто отвернулся от залы и устремил взгляд в окно. Прошло несколько минут, прежде чем Карл Валуа, умиротворенный, вновь показал лицо двору и, взяв Жанну за руку, повел ее к Иоланде Арагонской и Марии.

В течение ближайшего получаса Жанне представляли подданных его величества Карла Валуа. «Маршал Жан де Буссак, — говорил церемониймейстер, — первый министр герцог Жорж Ла Тремуй…» Волк с сердцем лисицы смотрел на девушку. «…Жан Потон де Ксентрай…» Жанне сразу приглянулся молодой рыцарь — настоящий лев! «…Жильберт де Мотьер де Лафайет; Рауль де Гокур, камергер Короны; архиепископ Реймсский Реньо де Шартр…» О, она слышала это имя! Именному этому пастырю совершать миропомазание ее короля в Реймсе. Но каким хитрым и недобрым был взгляд священника… «…Адмирал Франции Луи де Гранвиль; Амбруаз де Лоре; герцог Жиль де Лаваль де Рэ…» Пронзительно и взволнованно заглянул названный аристократ в глаза Жанны — он был похож на человека, воспылавшего к даме страстью с первого взгляда. «…Жак де Шабанн Ла Паллис; Антуан де Шабанн-Даммартен; Этьен де Виньоль…» «По прозвищу Ла Ир!» — добавил коренастый и широкоплечий рыцарь, похожий на быка. Он улыбнулся девушке, показав крепкие зубы матерого животного.

Список был бесконечным, Жанне представляли дам. С любопытством и жадностью разглядывали они представительницу своего пола, которая по собственной воле отказалась от всех прелестей женской доли и выбрала мужской путь. И ведь была бы дурнушка, так нет — красавица! И оттого еще загадочнее и притягательнее казалась она всем — и мужчинам, и женщинам.

Жанна очень хотела услышать еще одно имя, но его никак не называли.

Когда церемония была окончена и она перевела дух, Жанна спросила у Луи де Бурбона, а где Орлеанский Бастард?

— Он охраняет город Карла Орлеанского, Дама Жанна, — многозначительно ответил вельможа. — Уверен, вы скоро встретитесь с ним.

Потом было застолье, но незадолго до полуночи Жанна попросила короля отпустить ее. Он спохватился — конечно! Долгая дорога измотала ее! Его милой гостье надо отдохнуть, где она остановилась? Ах да, у вдовы де Куньи. Пусть выспится, а позже она войдет в свои апартаменты в замке Кудрэ. И он уверен, она будет приятно удивлена…

Едва Жанна переступила порог дома вдовы де Куньи и служанка Мари помогла ей раздеться, как девушка повалилась в постель и уснула; она провалилась в сон мгновенно, как проваливается неосторожный олень в глубокую яму-ловушку.

Карл Валуа, когда пришло его время отправляться на ложе — глубокой ночью, долго не мог заснуть. Восторга и счастья было в его душе так много, что они всячески мешали ему угодить в объятия Морфея. Разговор с Девой у окна то и дело возвращался к нему.

«В ваших жилах течет самая благородная кровь, о которой только может мечтать смертный. Но это не кровь короля Франции…» «Чья же тогда? Говорите честно, Жанна, без лукавства». «Я никогда не вру, мой дофин, и живу согласно с тем, что слышу в своих откровениях. Какая кровь течет во мне, я знаю, и горжусь этим, хоть открылось мне это поздно… Так вот, мы с вами, как два цветка на одной ветке яблони». «Какое же имя этой яблоневой ветки?» «Оно хорошо вам известно. Это герцог Людовик Орлеанский, родной и единственный брат короля Карла Шестого Валуа. Об этом сказал мне Господь — и об этом я пришла известить вас, благородный дофин, чтобы укрепить и сделать сильным для борьбы».

Девять лет, с позорного договора в Труа, где его признали «ублюдком», не было минуты, чтобы он не мучился сомнениями: а имеет ли он права на корону Франции? Впервые за долгие годы он почувствовал облегчение. Быть отпрыском Людовика Орлеанского было для него даже предпочтительнее, чем сыном помешанного Карла Шестого, проклятого Богом, обрекшего страну на хаос гражданской войны. Он и раньше догадывался, кто его отец. Хотел верить в это всеми силами своей души! Потому десять лет назад так охотно и пошел на убийство Жана Бесстрашного, герцога Бургундии. Интуиция не обманула его. «Спасибо, Жанна» — сказал он там, у окна. И теперь, обнимая засыпавшую Марию, вновь и вновь твердил два эти слова: «Спасибо, Жанна…»

Но если кто совсем не спал нынешней ночью, так это Ла Тремуй. Тягостно было первому министру. Впервые за четыре года, во время которых он чувствовал себя хозяином при королевском дворе, Ла Тремуй ощутил дрожь. Это земля дрожала под его ногами. Стоило только заглянуть в глаза девчонки в мужском платье — чертовой выскочки. Они точно горели изнутри! Она была сильна, эта Дева, ох, сильна…

— Мало этой ведьмы, королевы Иоланды, которая простирает свои щупальца над каждым, как зловещий ворон — крылья! — говорил он всего час назад архиепископу Реймсскому, с которым они вместе покинули пир. — Так нашли еще и молодую ведьму, будь она неладна! Но я не позволю вот так запросто устроить ее судьбу при дворе моего короля и помочь вложить в ее руки ту власть, которой еще не успела воспользоваться Иоланда! Надеюсь, архиепископ, вы, как слуга церкви, мой добрый друг и верноподданный его величества, будете на моей стороне?

— Несомненно, монсеньер. — Архиепископ сложил на объемном животе, обтянутом богатой сутаной, руки. — Если она и впрямь дева, как утверждают, и послана Богом, мы…

— Мы заставим доказать ее это, — энергично договорил за канцлера Ла Тремуй. — Иоланда не посмеет нам препятствовать!

— Надо будет убедить короля…

— Я лично возьмусь за это, архиепископ, — не дал договорить де Шартру собеседник. — Они утверждают, что она — бастардка, принцесса крови. Что ж, будучи наслышанным о нравах Изабеллы Баварской, этой шлюхи, я могу в это поверить. Я не слишком доверяю Иоланде, но Карлу Орлеанскому, другое дело. Живя пленником в Лондоне, он лучше других осведомлен о делах во Франции. Это понятно — о чем еще думать герцогу там, за Ла-Маншем, как не о родных берегах? Но непорочность этой так называемой девы, непорочность, которой она смеет прикрываться как щитом, должна быть доказана перед высшими чинами государства и церковью. — Он взглянул на канцлера. — Церковью — в первую очередь! Король должен внять нашей просьбе. Девчонка должна ответить перед комиссией клириков, собаку съевших в вопросах богословии! Ведь Жанна всех убеждает, что говорит с Господом? А это не шутки! Не дай-то Бог нам ошибиться, перепутать ангела с лукавым! — Он мрачнел на глазах. — А тут, ваше преосвященство, надо постараться вам. Мы должны убедить короля, настоять на своем…

Облаяв слуг, ворочаясь в постели, Ла Тремуй также повторял два слова: «Настоять, убедить!»

5

В день после пиршества двор, как правило, вставал к полудню. Сегодняшний обед должен был состояться для избранных. Человек пятьдесят, не более. В поварской на одних сковородах жарились золотые фазаны и жирные каплуны, на других — форель, нарезались ломтями сыры десятков сортов, укладывались в формы паштеты. Из пекарен несли горячие хлеба. В парадной зале вновь хлопотали слуги — тут уставлялись серебряной посудой столы, расставлялись кувшины с вином и высокие кубки.

До обеда оставалось не более часа, когда у дверей королевской залы, просторного кабинета, едва не столкнулись лбами два вельможи. Первым был Ла Тремуй, с темными кругами под глазами от замучившей его злодейки-бессонницы, тягостных раздумий и коварных планов, вторым — красивый молодой человек, одетый в элегантный охотничий костюм, по всему — франт и дамский любимец.

Они раскланялись и, галантно уступая друг другу дорогу, наконец-таки прошли к королю. Тут уже были де Гокур, де Буссак и еще с десяток вельмож из ближнего круга. Едва Ла Тремуй вошел, как заскрипел зубами — Жанна сидела по правую руку от Карла Валуа, на том месте, которое он так долго согревал собственным телом! Это было неслыханно, да просто жестоко по отношению к нему — верному и заботливому фавориту! Ла Тремуй, проглотив горькую пилюлю, сделал грациозный реверанс, молодой охотник, сорвав с головы зеленый берет с тремя страусовыми перьями, тоже.

— О, я рад видеть вас, герцог! — воскликнул Карл Валуа, увидев молодого вельможу в зеленых штанах, изумрудном сюрко, широком кожаном поясе и с длинным охотничьим ножом у правого бедра. — Откуда вы, да в таком наряде?

— Я бил куропаток у Сен-Флорана, когда узнал, что в Шинон прибыла Дама Жанна, — сказал тот, разглядывая диковинную и во всем прекрасную гостью в мужском наряде. — Вот и поспешил сюда.

— Кто это такой? — спросила Жанна у короля.

Вышло чересчур громко. Придворные с улыбками переглянулись.

— Это мой кузен герцог Алансонский, — представил Карл Валуа молодого человека.

Жанна легонько вспыхнула — это имя говорило о многом. Только она, провинциалка, могла не знать подобного вельможу в лицо! Ничего — у нее все еще впереди.

— Добро вам пожаловать, герцог! — просто сказала она. — Чем больше будет нас, в ком течет кровь Франции, тем лучше!

Жан д, Алансон поклонился.

— Я давно мечтаю вместе с вами пойти на англичан, Дама Жанна! Скоро расплачусь окончательно с годонами, в недобрую годину я дал им слово не воевать против них, и тотчас возьмусь за меч!

Жан Второй Алансонский был сыном того герцога д, Алансона, Жана Первого, что в 1415 году на поле под Азенкуром, окруженный противником, сорвал с головы шлем и выкрикнул: «Сдаюсь! Я — герцог Алансонский!» — но было уже поздно. Десяток копий и мечей пронзили его. Сам Жан Второй д, Алансон в возрасте восемнадцати лет отважно дрался при Вернейле, прозванном «вторым Азенкуром», где полегли все командиры французов и шотландцев, а лорд Бедфорд стал победителем, прославив свое имя. Юного Жана отыскали под грудами тел, раненнего едва ли не смертельно, но благодаря могучему здоровью он выжил. Пять лет продержали его в заключении англичане и совсем недавно выпустили под честное слово. Его родственники разорились — десятки замков были проданы за долги, а провинцию Алансон присвоил себе ненасытный Бедфорд. Никто так не хотел расправиться с англичанами, включая самого Карла Валуа, правителя нерешительного, как молодой лев — двадцатитрехлетний Жан д, Алансон! Но была еще одна причина особого любопытства Девы к молодому красавчику герцогу. Любопытства, надо сказать, взаимного. Жанна Дева приходилась теткой супруге Жана Алансонского, также Жанне, потому что последняя была дочерью Карла Орлеанского.

— Мы собрались вместе с Жанной отслушать обедню, Алансон, не примкнете ли к нам?

— С удовольствием! — откликнулся герцог.

— Я бы тоже примкнул к вам, государь, — вызвался Ла Тремуй. Ему так не хотелось оставлять Карла Валуа и Жанну наедине! — Но, может быть, у вас секреты…

— Милый Ла Тремуй! — воскликнул Карл. — Какие могут быть секреты у короля от первого министра и первого радетеля за общее дело. Я буду только рад…

Жанна помнила рассказ Бертрана де Пуланжи об этом человеке, кланявшемся своему похитителю Перине Грессару. Помнила она и другое — этот Ла Тремуй служил герцогу Бургундскому как раз в те времена, когда бургундские капитаны огнем и мечом проходили по ее родным местам. Значит, была кровь ее близких и на этом человеке. Но король благоволил ему, и с этим приходилось мириться.

Они отслушали обедню, а после король пригласил их в свои покои. Там он, попросив свиту оставить их втроем, проговорил:

— Жанна обещала мне что-то важное. — Он посмотрел на девушку. — Не так ли? И еще просила меня, чтобы пришел нотариус.

— Именно так, мой повелитель, — поклонилась Жанна.

— Что ж! — Карл Валуа похлопал в ладоши, и в покоях появился королевский нотариус с писчим прибором. — Он перед вами, Жанна! Прошу вас…

Жанна кивнула.

— Я хочу, что бы вы, мой благородный дофин, передали мне во владение Францию.

Брови Карла Валуа нахмурились:

— Я не понимаю…

— Все очень просто, — твердо сказала Жанна. — Я хочу, что бы вы передали мне ваше королевство. Сделайте так, как я прошу, и верьте мне.

Герцог Алансонский, наслышанный о чудесной Деве, смотрел на нее во все глаза и не мог промолвить ни слова. Потерял дар речи и нотариус — он даже боялся поднять глаза на господ. Зато решился открыть рот первый министр.

— Но… это немыслимо, — проговорил Ла Тремуй. — Дама Жанна…

— Нет, монсеньер, это мыслимо и разумно. Я прошу вас, мой дофин!

— Сделайте так, государь, как она просит вас, — сказал женский голос. Все обернулись — в дверях стояла Иоланда Арагонская. — Нам стоит доверять нашей гостье.

Карл Валуа был в замешательстве.

— Матушка…

— Государь, — проговорила Жанна, — я прошу вас…

Король взглянул на своего нотариуса:

— Пиши!

Нотариус осторожно сел за один из столиков, разложил свиток, поставил чернильницу, обмакнул в чернила перо.

— Готов?

— Да, ваше величество, — откликнулся чиновник.

— Я, милостью Божией король Франции Карл Седьмой Валуа, дарую Королевство Францию Даме Жанне. — Он посмотрел на девушку. — Этого… достаточно?

Жанна подошла к столу, взглянула на бумагу.

— Поставьте подпись.

Карл подошел к столу, взял перо и поставил свою подпись. В покоях было тихо, только жестко скрипело гусиное перо по бумаге.

— Теперь — все?

— Да, государь. — Она взяла свиток. — Будучи королевой Франции, я вручаю мое королевство Царю Небесному!

Она закрыла глаза. Затаив дыхание, все наблюдали за тем, как шевелятся губы девушки в мужском костюме, точно она творила молитву. Шли минуты. Ла Тремую хотелось броситься на нее и надавать ей по щекам. Он взглянул на короля. Тот впился взглядом в «опасную чудачку, колдунью и авантюристку», каковой ее уже окрестил первый министр, и губы его тоже что-то шептали.

— Благослови меня, Господи, совершить этот дар, — наконец-то очень тихо проговорила она.

И только тут открыла глаза.

— Царь Небесный принял мой дар и внял моей просьбе, — сказала девушка. — Он дарует Королевство Францию вам, мой благородный дофин, как единственному наследнику этой священной земли. Отныне королевство ваше. Франция принадлежит только вам — безраздельно! Все, кто посягают на него, будут жестоко покараны Господом Богом! Да будет так!

Карл Валуа наконец-то проглотил слюну. Герцог Алансонский, кажется, хотел воскликнуть: «Господи Всемогущий, такого я еще не видал!» Ла Тремуй просто отказывался верить в происходящее. «Вот чертовка! Хитрая бестия! — повторял он про себя. — Да как земля ее носит? На костре ей самое место!» Он осторожно взглянул на двери. Иоланда Арагонская, так и стоявшая там, смотрела именно на него и торжествующе улыбалась. От нее не укрылись его чувства. Раньше он боролся с одной злодейкой, а теперь их стало две. Прежде он думал, что победил — и королева уже никогда не поднимет голову! Но она оказалась, как Лернейская гидра, которой Геракл срубал одну голову, а на том месте вырастало две.

Именно такие мысли терзали герцога Ла Тремуя, когда он, спустя час после передачи королевства Царем Небесным — Карлу Валуа, сидел в кругу придворных за обеденным столом в парадной зале и рвал на части зажаренного каплуна. Он ел его так, как уже сытый волк ест свою добычу, набивая утробу впрок. Без удовольствия. Он пил вино и не ощущал прелести старого доброго бургундского, а ведь так любил его, предпочитая всем другим винам! Надо было решиться на ответный удар — и как можно скорее. Пока его, «несчастного Геракла», гидра не пожрала окончательно.

6

— Не дай-то бог нам ошибиться, государь, — проговорил Ла Тремуй, оставшись в узком кругу семьи короля. В покоях находилась королева Мария, лакомившаяся пирожными, теща короля Иоланда Арагонская, Луи де Бурбон и Реньо де Шартр. Первый министр специально выбрал время, когда Жанна и д, Алансон отправились на охоту. — Я не хочу сказать ничего предосудительного о Даме Жанне, напротив, она — яркая личность. — Он набрался смелости. — И все же всем нам стоит помнить: Господь не любит самозванцев, а главное — жестоко карает тех, кто слепо идет за ними. — Эта реплика приковала общее внимание к Ла Тремую. — Пока что мы видели только фокусы, государь. А ведь мы, кажется, готовы идти за лотарингской девой, куда она позовет нас. Не так ли?

— Не стоит преувеличивать, монсеньер, — возразила Иоланда, царственно восседая в кресле. — Наши планы совпадают как нельзя лучше. Деве Жанне ее голоса говорят о том, что она должна снять осаду с Орлеана и выгнать англичан с французской земли? Прекрасно — это и наша задача. Жанна утверждает, что должна короновать короля в Реймсе? Еще лучше. Все французские короли, начиная с великого Хлодвига, короновались в Реймсе.

Карла Валуа раздражали вечные пикировки тещи и Ла Тремуя. И потому он чаще всего отворачивался от того, кто возражал. На это и рассчитывал Ла Тремуй. И все же в этом споре первый министр шел ва-банк. С того самого часа, когда Карл Валуа и Жанна беседовали в проеме окна, король открыто симпатизировал новоявленной спасительнице. Вот бы узнать, что она рассказала ему! Но на этот счет король был нем как рыба.

— Все верно, ваше величество, — поклонился Ла Тремуй Иоланде. — Но есть одно но. Мы должны знать наверняка, что Жанна именно та, за кого себя выдает.

— Вы говорите о ее происхождении? — нахмурилась Иоланда Арагонская.

— О нет! Я говорю о ее божественной миссии. Это не шутка — посланница небес! Говорить с Господом! Кроме Жанны существуют иерархи католической церкви. Никому на целом свете не разрешено вот так запросто говорить от имени Бога, кроме папы. Так вот, если Жанна не та, за кого себя выдает, а мы пойдем у нее на поводу, как посмотрит на это Святая церковь?

Взоры присутствующих немедленно обратились на архиепископа Реймсского — от первосвященника Буржского королевства зависело очень многое! Реньо де Шартр был очень сосредоточен, слушая Ла Тремуя.

— И что же вы предлагаете, монсеньер? — спросила у первого министра Иоланда Арагонская.

— Мы должны испытать ее, — развел тот руками. — Церковь и светская власть.

— Испытать, но как? — вопросил король.

— Уточните, монсеньер, — согласилась Иоланда.

— Во-первых, она говорит о своей непорочности. Необходимо узнать, так ли это. Сделать сие проще простого. А во-вторых… — Ла Тремуй мельком взглянул на де Шартра. — Ее должна опросить коллегия священников. С нами, людьми светскими, могут пройти любые фокусы, но что скажут богословы и теологи, вот вопрос? — Теперь его взгляд, обращенный на архиепископа, стал требовательным. — А что думает по этому поводу его преосвященство?

И вновь все посмотрели на занятого думой де Шартра. Его взгляд был устремлен в пространство — несомненно, он решал важные теологические вопросы.

— Думаю, что в этом деле нам и впрямь торопиться не стоит, государь, — сказал грузный архиепископ Реймсский. — Не стоит смешить христианский мир. И отвращать от себя. Его надобно убедить. Деву стоит препроводить в Пуатье.

Требование де Шартра было резонным. Именно там, в столице провинции Пуату, в противовес Парижу и его университету, ставшему богословским оплотом англичан, базировался и парламент Буржского королевства, и свой университет, верный Карлу Валуа.

— Если Жанне не смогут поверить ваши подданные, — продолжал архиепископ, — то как она сможет убедить в своей правоте всю Францию? Тем более — Рим. — В эти минуты Реньо де Шартр призвал на помощь все красноречие, дарованное ему природой. — И потом… если в ее речах содержится хотя бы толика лжи, Господь никогда не допустит успеха ее начинаниям, а значит, и нашему делу. — Вывод звучал, как приговор, оспорить который было трудно даже королю. — Со своей стороны мы смогли бы подобрать комиссию из отцов авторитетных и заслуживших доверие перед лицом Господа нашего. А они составят список необходимых вопросов…

На Буржского правителя смотрели все, и с любопытством немалым. Но Карл Валуа не посмел возразить де Шартру. Да и не хотел. Разве не справедливо — положиться на слуг Господа? Они будут полагаться не на эмоции, а на здравый рассудок. Ведь теология, что скальпель хирурга. Луи де Бурбон готов был поддержать любое начинание своего государя. Мария знала, что лучше не вмешиваться в дела государства; она ждала, что скажет ее мудрая и дальновидная мать.

— Пожалуй, я поддержу вас, архиепископ, — сказала Иоланда Арагонская.

Королева четырех королевств ясно поняла: если сейчас она будет противостоять Ла Тремую и де Шартру, это только вызовет раздражение со стороны ее зятя. Она не осилит их. Впрочем, как и ее зять, Иоланда Арагонская осознавала, что выдвинутые священником доводы справедливы. Жанна заявляла о себе перед всем миром как о посланнице Божьей, а потому должна была найти в себе силы и смелость доказать это. Выйти на ристалище с мечом в руке и заявить, что ты самый сильный, — этого мало. Но если смельчак и впрямь победит, то высоко поднимется надо всеми.

Когда после совещания она вместе с другими покидала покои короля, тот озадаченно обронил:

— Как вы быстро нашли общий язык с монсеньером Ла Тремуем и архиепископом!

— Я просто верю в Жанну, государь, — с улыбкой откликнулась его теща. — Жаль, что вы позволили себе усомниться!

Ла Тремуй и Реньо де Шартр шли свой дорогой по коридорам замка.

— Завтра же утром отправляйтесь в Пуатье, ваше высокопреосвященство, — вцепившись в руку канцлера, говорил ему Ла Тремуй. — Этот узел мы должны разрубить быстро и одним ударом! Иначе старая ведьма научит молодую, как быть и что говорить перед вашими коллегами в Пуатье!

Одно было жалко, мучался Ла Тремуй, что ему не дадут своими руками раздвинуть ноги Девы и собственными глазами рассмотреть, соответствует ли она тому званию, благодаря которому уже прославилась среди всех — и аристократов Франции, и ее простолюдинов!

7

…Жанна переступила порог залы, где собрался весь двор, и сразу увидела в середине квадратную палатку из белых простыней. Содержимое палатки было надежно сокрыто от глаз доброй сотни пышно одетых людей, расположившихся по периметру залы и сейчас вонзивших в нее, Жанну, свои любопытные и жадные взгляды.

«Жанна, голубушка, — накануне сказала ей теща короля, — вы помните, что в день нашего знакомства я спросила: “Если будет нужда, вы готовы во всем довериться нам, вашим друзьям? Дабы мы могли убедиться, что все, сказанное вами, правда?”»

«Да, государыня», — кивнула девушка.

«Так вот, вам решено устроить два испытания».

Ледяная змейка проползла у Жанны между лопаток.

«Что за испытания, государыня?»

«Комиссия во главе со мной должна убедиться, что вы — девственны. Но в сравнении со вторым испытанием — первое, что укус комара».

Хотя девушка огляделась мельком, она сразу поняла, что к чему. И откуда эти острые, как иглы, взгляды. Совсем недавно ее принимали, как королеву! Но если теперь окажется, что она лжет, то сейчас же превратится в посмешище и будет изгнана из Шинона. Ведь каждое слово ее, что принималось королем за золото, немедленно превратится в черепки!

Жанне хотелось плакать — горько и стыдно было ей…

— Ступайте, голубушка, — сжала ее пальцы теща короля.

Жанна прошла к палатке из простыней. Ее сопровождали Иоланда Арагонская по правую руку и Мария Анжуйская по левую. За ними следовали еще две дамы: Жанна де Гокур, супруга Рауля де Гокура, и дама де Трэв. Обе они были первыми фрейлинами тещи короля.

Девушка вошла в палатку и сразу встретилась взглядом с колючими глазами повитухи, уже поджидавшей ее. С ней еще были две монашки. Одна держала в руках кувшин и мыло, другая, с полотенцем на руке, тазик с водой. В середине палатки стоял укрытый белой простыней топчан.

— Разденьтесь, госпожа, — сказала повитуха.

Она осуждающе смотрела на мужской костюм Жанны.

— Раздевайтесь, Жанна, прошу вас, — негромко сказала Иоланда Арагонская. — Не бойтесь…

Жанна расстегнула кожаный ремень, скинула жакет и осталась в рубашке; затем сняла штаны и, немного помедлив, панталоны. Зябко здесь было. Дамы, не стесняясь, смотрели ей ниже пупа, где разросся пышный куст. Волны шепота то и дело возникали за тонкими стенами палатки, накатывали и отступали…

— Ложитесь, госпожа, — сказала повитуха.

Девушка выполнила указание. Она вцепилась руками за основание топчана, зажмурила глаза. Но ее ноги против желания сжимались вместе. Вот брызгами на дно тазика полилась вода, затем зашуршало полотенце.

— Расслабьте колени, — услышала девушка голос повитухи. — Нам так ничего не видно.

— Мы должны посмотреть, Жанна, — проговорила над ней ровным голосом Иоланда Арагонская. — Расслабьте колени…

Чьи-то руки коснулись ее колен и требовательно потянули их в стороны. Повитуха! Жанне хотелось вцепиться в эти руки, сорвать их, но она… сдалась. А эти руки уже касались ее везде, делали что-то страшное, запретное…

— Девственница, — услышала она над собой голос повитухи.

— Вы уверены? — спросила теща короля.

— Нет сомнений, государыня.

В это мгновение Жанна открыла глаза. Что-то странно было в голосе неприятной женщины-простолюдинки. Брови повитухи хмурились. Недоумение блуждало по ее немолодому, иссеченному морщинами лицу. Она переглянулась с Иоландой Арагонской, кивнула:

— Нерушимая девственница.

Жанну попросили одеться. Когда она застегивала жакет и опоясывалась ремнем, Иоланда Арагонская вышла со своими фрейлинами ко двору и громко объявила:

— Мы рады сообщить вам, что Дама Жанна — нерушимая девственница!

Королева Франции Мария Анжуйская вышла из палатки вместе с Жанной, держа ее за руку. Лица придворных смешались перед глазами девушки. Ее глаза застилали слезы. Но недолгое представление было окончено, и двор в этот знаменательный вечер ожидал еще один пир. Что до Жанны, ей хотелось как можно скорее запереться в своих покоях, забраться в кадушку с горячей водой, смывая с себя прикосновения повитухи, и выплакаться вволю.

Не знала Жанна, как давился проклятиями Ла Тремуй, когда были объявлены результаты экспертизы, хмурился и мрачнел Реньо де Шартр, как нервно шептал Карл Валуа: «Слава Богу, слава Богу!» Не знала она и другого — великого изумления и счастья в сердце мудрой Иоланды Арагонской. После обследования она вызвала к себе повитуху и задала ей несколько вопросов с глазу на глаз. И только потом сказала своей дочери: «Жанна обречена быть девственницей. Воистину — промысел Божий!»

На рассвете 12 марта Жанна в сопровождении многих придворных, которые не захотели пропустить еще одного грандиозного спектакля, выехала из Шинона по южной дороге, раскисшей от дождя и мокрого снега, в Пуатье. С тяжелым сердцем решилась она на это путешествие. Впрочем, поездки было не избежать. Жанне предложили карету, обложенную внутри мехами, чтобы было тепло и уютно, но она отказалась. «Предпочитаю Ястреба», — сказала девушка и, одев подбитый мехом плащ, запрыгнула в седло. Она намеренно подпоясалась широким кожаным ремнем с мечом у левого бедра и боевым кинжалом у правого, заломила на левую сторону широкий берет. Пусть все видят — она себя в обиду не даст! И хотя ей предлагали одеть женское платье, дабы предстала она перед коллегией клириков, как подобает даме, Жанна наотрез отказалась: держать бой — значит держать бой. Чуть раньше она спросила у Иоланды Арагонской, кто те люди, что не доверяют ей. Но королева промолчала. И тогда Жана назвала их сама: «Это монсеньер Ла Тремуй и его преосвященство Реньо де Шартр?» Но и тут королева, мудрый политик, не ответила.

Следуя с Жанной в Пуатье, до которого от Шинона было около двадцати лье, в карете с гербом, кутаясь в шубу, Иоланда Арагонская жаловалась своему исповеднику францисканцу отцу Ришару:

— Два камня на ногах моего зятя. Имя одному, что побольше, — Ла Тремуй, а второму — де Шартр. Срезать бы эти веревки, да сил нет. Храни нас Пресвятая Дева!

В Пуатье процессия въехала в тот же день поздно вечером. В богатых тавернах там уже громкоголосо совещались святые отцы, за добрым вином, согревающим душу и тело, решая, какими вопросами озадачить девицу, новоявленную спасительницу.

Среди почтенных прелатов были: духовник короля Жерар Маше, епископ Кастра; Симон Боннэ; епископ Пуатье Уго де Камбарель; метр Пьер де Версай и метр Жан Морен; богослов Гийом Эмери; бакалавр богословия Гийом Ле Марье; специалист по Священному Писанию Пьер Сеген; монах-кармелит Жан Ломбер; клирик Матьё Менаж; искушенный в вопросах богословия известный монах Сеген де Сеген и многие другие.

Реньо де Шартр, непосредственный владыка всех этих прелатов, отбыл в Пуатье тремя днями раньше, сказав королю, что лично должен проследить за подготовкой церковной комиссии. И он следил — изо всех сил!

— Помните, наш король молод и неопытен, — увещевал он избранных клириков, которых знал не один год, — он доверчив и добр сердцем. А потому на вас все надежды Господа! Ни одной лазейки не оставьте для той, что зовет себя Девой! Забудьте, что она благородной крови. Не бойтесь поймать ее! Весь ваш опыт, всю мудрость и умение отдайте этому!

Прелаты кивали: они понимали, что вовлечены в придворную игру. Не всем нравилось это. Но Реньо де Шартр числился их духовным вождем, и потому они обязаны были слушаться его и подчиняться ему во всем.

Жанну поселили в доме мэтра Жана Рабато, адвоката Парижского парламента, два года раньше перешедшего на сторону Карла Валуа. Половину ночи Жанна провела в кафедральном соборе Пуатье, стоя на коленях перед статуей Богоматери. Жан де Новелонпон не отходил от нее ни на шаг. Дьёлуар и Жюльен тоже хотели было остаться, но рыцарь отправил их на постоялый двор.

— Первый раз мне страшно, — под сводами храма сказала Жанна своему другу. — Я предпочла бы десять раз сразиться с бургундцами на мечах, чем оправдываться перед теми, кто не верит мне! Не хочет верить…

— Ничего не бойся, — Новелонпон сжал ее руку. — Они не умнее тебя. Сколько раз ты сама говорила, что твое дело — дело Господа. А значит, Он с тобой и поможет тебе.

— Спасибо, Жан, — печально улыбнулась девушка. — Если бы не ты, мне было бы трудно.

На следующий день, приковывая взгляды судей ладной фигурой, облаченной в мужской костюм, Жанна, готовая умереть, но выдержать еще один бой, смело отвечала на вопросы прелатов.

— Из ваших слов, Жанна, выходит, что сам Господь Бог хочет помочь французскому народу избавиться от бедствий, — спрашивал ее мэтр Гийом Эмери. — Это так?

— Да, мессир.

— Но если Францию желает освободить сам Бог, как вы говорите нам, зачем тогда нужны солдаты?

Жанна улыбнулась:

— Вы бываете голодны, мессир?

— Странный вопрос, Жанна…

— Ответьте мне на него, и я отвечу на ваш.

Гильом Эмери с улыбкой оглядел присутствующих.

— Бываю, Жанна, как и все люди. Думаю, как и ты. Если ты человек, конечно…

— Я человек, мессир. А теперь подумайте, как вы насытитесь, не имея рта, зубов, языка и горла? — Она оглядела упитанную фигуру мэтра Эмери. — Не будь у вас таковых, вы бы и недели не протянули. Такова воля Бога, создавшего Вас по образу и подобию своему. Не так ли? — Шепот пробежал по рядам клириков. Жанна гордо подняла голову. — Солдаты нужны для того, чтобы исполнить волю Бога. Оружие в их руках, чтобы они были сильными. Солдаты будут сражаться, мессир, отважно сражаться, и Господь милостиво дарует им победу.

Карл Валуа улыбался — Жанна была точно броня!

— Ну что, несносные рыцари, как она вам? — похожая на величественную статую, держа руки на подлокотниках кресла, лишь поведя глазами, спросила королева Иоланда.

— Она молодчина! — усмехнулся Ла Ир. — Ей палец в рот не клади!

Потон де Ксентрай утвердительно кивнул, поддержав товарища.

— Она — необыкновенна, — кивнул Жиль де Рэ. — Божественна…

Ла Тремуй, краем уха слышавший их разговор, щурил глаза и зло улыбался.

— И прекрасна к тому же, — подтвердил их слова Алансон.

Все они знали: в случае успеха в Пуатье, этой девушке предстояла возглавить, по крайней мере — номинально, целую армию. А им — стать ее ангелами-хранителями.

— Дама Жанна, — заговорил монах Сеген де Сеген, — скажите нам, на каком языке говорили с вами святые Михаил, Маргарита и Катерина, которые доносят до вас, как вы говорите, голос Господа?

— На лучшем, чем ваш, — невозмутимо ответила Жанна.

Ла Ир неистово гоготнул, но тут же, под взорами отцов церкви, притих. Священник явно смутился.

— У этого святоши лимузенский говор, — негромко заметил Алансон. Принц крови усмехнулся: — Южанин!

— Знаете ли вы о том, Дама Жанна, — строго начал епископ Пуатье Уго де Камбарель, старинный сподвижник Реньо де Шартра, — что в Писании сказано: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок перед Господом Богом твоим всякий делающий сие»? Но вы предстали перед нами в мужском костюме…

— А что сказано в Писании о женщине, которая идет сражаться с врагом, попирающим ее отечество, монсеньер?

Уго де Камбарель побледнел — он не находил ответа на этот вопрос! Епископ Пуатье отыскал взглядом архиепископа Реймсского, но тот опустил глаза. Это означало: выкручивайся, как можешь, дорогой брат.

— Я умелый воин, ваше преосвященство, — не дождавшись ответа, продолжала Жанна, — и собралась по воле Господа и моего короля делать мужское дело — с мечом в руке! Так как я, по-вашему, должна была одеться?

— Дама Жанна, — вновь заговорил Сеген де Сеген, — а если досточтимая комиссия попросит вас дать нам некое знамение, которое подтвердит, что вы действительно посланы Богом, сможете ли вы исполнить это?

Взоры всех присутствующих были обращены к Жанне — и друзей, и недоброжелателей. Все притихли. Лицо Карла Валуа напряглось — он не ожидал подобной провокации; Ла Тремуй, напротив, оживился — особенно когда побледнела Жанна. Змеиная улыбка гуляла по губам фаворита короля.

— Мы должны быть уверены, что вы — та, за кого себя выдаете, — продолжал Сеген де Сеген. — А не являетесь самозванкой, способной погубить доверенных вам солдат.

— Какое чудо можете вы показать нам? — кивнул Гильом Эмери. — Это очень важно…

Провокационный вопрос больно ранил и Жанну. Она знала, что Господь против чудес, и сила его держится на вере.

— Я не колдунья, я — посланница Господа нашего! — с вызовом бросила Жанна. — Мы понапрасну тратим время, святой отец, пока англичане все теснее сжимают в кольцо Орлеан.

— Позволь, Жанна, заметить, — оборвал ее Гильом Эмери, — нам лучше знать, как и с какой пользой мы тратим время…

— Тогда позвольте и мне заметить, мессир. Я приехала в Пуатье вовсе не для того, чтобы давать знамения и творить чудеса! Я не умею исцелять больных, это не моя стезя. Мне дано исцелить государство от английской проказы. — Сейчас ее голос звучал особенно дерзко и убедительно. — Отправьте меня в Орлеан, и я покажу вам на месте, для чего я послана! Пусть мне дадут любое количество солдат, я пойду туда и докажу свою правоту! Дофин Карл поверил мне, так отчего не верите вы? А ведь это ему, а не вам, мессир, быть помазанным на царство в Реймсе!

Гильом Эмери был в замешательстве. Члены парламента переглядывались. Улыбка сползла с губ Ла Тремуя. Восхищения прибавилось на лицах рыцарей. Во взгляде же королевы Иоланды Арагонской звучало одно: «Ты победишь».

Допрос длился с промежутками больше недели. Но чем дальше он шел, тем растеряннее чувствовали себя клирики и увереннее звучали ответы Жанны.

— Каков итог? — вечером 22 марта, после очередного заседания в королевской резиденции спросил Карл Валуа у Гильома Эмери.

— Наша комиссия признала Жанну истинной христианкой и доброй католичкой, которая искренне и всем сердцем заботится о своем королевстве, — поклонился богослов. — Комиссия также указала, что вы, ваше величество, можете и должны воспользоваться ее помощью и отправить Деву Жанну в город Орлеан с необходимым для того войском.

Карл Валуа удовлетворенно кивнул — другого ответа он и не ожидал. И тут же поймал насмешливый взгляд тещи.

— Слава Богу, — облегченно выдохнула Иоланда Арагонская. — Я уже думала, что это будет продолжаться вечно!

Ла Тремуй промолчал. В сопровождении герцога Алансонского и Жиля де Рэ в залу вошла Жанна — она была весела, так и лучилась улыбкой. Девушка победила и не скрывала радости. Наоборот — делилась ею со своими новыми друзьями.

На нее смотрели все, включая Ла Тремуя и Гильома Эмери, который в конце концов сам попал под обаяние Дамы Жанны.

— Вспомните, что написал Ален Шартье в своей поэме «Надежда», — романтическим тоном произнесла Иоланда Арагонская. — А было это, если мне не изменяет память, в двадцатом году, сразу после подписания злосчастного договора в Труа.

— И что же он написал, матушка? — заинтересованно спросил Карл Валуа.

— «У этой госпожи Надежды смеющееся радостное лицо, гордый взгляд и приятные речи». Вы не находите сходства, мэтр Эмери? — спросила она у богослова.

Тот низко поклонился:

— Пожалуй, ваше величество, пожалуй…

— А вы, монсеньер Ла Тремуй?

Первый министр прищурил глаза:

— То, что она — гордячка, это я понял сразу.

— Браво, — неторопливо похлопала в ладоши Иоланда Арагонская. — Одного я не пойму, почему бы вам не порадоваться вместе со всей Францией, которая торжествует, обретя своей защитницей долгожданную Деву?

Немногие придворные, бывшие свидетелями этой пикировки, устремили взгляды на озлобленного Ла Тремуя. Но первый министр только пожал плечами:

— Дело осталось за малым — освободить Орлеан!

В тот же вечер, 22 марта, в Пуатье, накануне возвращения в Шинон, Жанна призвала к себе Николя де Вутона и попросила его принести писчий прибор. Служитель церкви выполнил ее просьбу, разложил свиток и приготовился писать.

Час назад Жанна спросила у д, Алансона:

— Скажите мне, прекрасный герцог, кто наши главные враги в стане англичан? Я хочу знать имена осадивших Орлеан.

— Проще простого, милая Жанна, — улыбнулся принц крови. — Командует войсками англичан под Орлеаном граф Суффолк, Вильям де Ла Поль; его помощник — лорд Джон Талбот, прозванный Беспощадным Джоном, есть еще лорд Томас Скейлз и Вильям Гласдейл. Все они — опытные командиры и, как противники, достойны уважения.

Жанна поблагодарила «прекрасного герцога», который день ото дня проникался к своячке самой искренней и, конечно, взаимной дружбой.

И вот, в доме Жана Рабато девушка сказала Николя де Вутону:

— Пишите, дядюшка. Иисус, Мария!

Гусиное перо монаха аккуратно заскрипело по бумаге.

— Король Англии и вы, герцог Бедфорд, называющий себя регентом Королевства Франции, вы, граф Суффолк, Джон Талбот и Томас Скейлз, внемлите рассудку и прислушайтесь к Царю Небесному! Отдайте Деве, посланной сюда Богом, Царем Небесным, ключи от всех добрых городов, которые вы захватили во Франции. Она послана сюда Богом, чтобы провозгласить государя королевской крови. Она готова заключить мир, если вы признаете ее правоту, лишь бы вы вернули Францию и заплатили за то, что она была в вашей власти. — Кулаки Жанны сжались сами по себе. — И заклинаю вас именем Божьим, всех вас, лучники, солдаты, знатные люди и другие, кто находится перед городом Орлеаном, — убирайтесь в вашу страну! А если вы этого не сделаете, то Дева сама придет к вам и нанесет непоправимый урон!

Она посмотрела на Николя де Вутона. Тот, кого она привыкла именовать дядей, смотрел на нее с восхищением. Девушка преображалась — ото дня ко дню.

— Это все? — спросил он.

— Нет, пиши дальше. Король Англии! Если вы не послушаетесь меня…

8

В крепости Сен-Лоран, построенной англичанами на месте разрушенной пригородной церкви в пол-лье от Орлеана, за столом сидел человек в белой рубахе, в наброшенной на плечи шубе. Был уже поздний вечер. Горели факела на стенах залы. Жарко пылал на славу растопленный камин. Лицо лысеющего ото лба мужчины было грозным. В правой руке он держал кубок. Мужчина тяжело посмотрел в сторону. Далеко, за окном его резиденции, простирался знаменитый Орлеанский лес. Черный постылый лес…

Мужчина резко отставил кубок с вином, часть его пролилась на стол.

— Читай дальше! — гневно бросил он оруженосцу.

Тот кивнул. Но только с трудом проглотил слюну и еще раз взглянул на хозяина — как видно, он не решался.

— Черт бы тебя побрал! — грозный человек протянул руку. — Дай мне письмо!

Мужчина рывком пододвинул подсвечник, одна из свечей потухла, и устремил полный ярости взгляд на ровный текст.

«Король Англии, — про себя прочитал он, — если вы не послушаетесь меня и не уйдете, то я, став во главе армии, буду настигать ваших людей, где бы они ни были. Я сама заставлю их уйти, а если они не повинуются, прикажу всех убить. Потому что послана Богом, Царем Небесным, и телесно представляю Его, чтобы изгнать вас из Франции. Но если ваши люди повинуются, я помилую их. И не принимайте другого решения, так как Королевство Франция не будет вам принадлежать по воле Бога, Царя Небесного, сына Святой Девы Марии. Но принадлежать оно будет королю Карлу, истинному наследнику. Ибо Бог, Царь Небесный, хочет этого, и Дева возвестила Карлу это, и он войдет в город Париж вместе с достойными людьми. Если же вы не образумитесь и не захотите поверить известию, посылаемому вам Богом и Девой, то, где бы вас ни нашли, мы покараем вас иучиним такое сражение, какого уже тысячу лет не было во Франции! И будьте твердо уверены, что Царь Небесный ниспошлет Деве и ее добрым солдатам силу большую, чем та, которая заключена во всех ваших воинах, и исход сражений покажет, на чьей стороне, по воле Божьей, правда. Дева обращается к вам, герцог Бедфорд, и требует, чтобы вы прекратили разрушения. И если вы ее послушаетесь, вы сможете прийти вместе с ней туда, где французы совершат прекраснейшее дело, которое когда-либо совершалось для христианского мира. Дайте ответ, хотите ли вы мира в городе Орлеане. А если вы так не сделаете, то подумайте о великих бедах, которые вам придется пережить^[111].

Написано во вторник Страстной недели».

— Чертовщина, — пробормотал полководец.

— Милорд…

— Что тебе?

— Это еще не все. — Оруженосец медлил — слишком много оскорблений было брошено англичанам зараз. — Герольд просит ответа, как того потребовала его госпожа.

Полководец усмехнулся:

— Она требует ответа?! Что ж… Приведи сюда этого герольда.

Оруженосец вышел, а взор мужчины вновь обратился на черный Орлеанский лес, до смерти осточертевший ему за эти месяцы, пока он торчал здесь — под городом, который так вожделел вождь англичан и его товарищ по оружию лорд Бедфорд.

Полководцем был граф Суффолк, Вильям де Ла Поль. Сменив на посту командующего графа Солсбери, которому разнес череп осколок камня, он стал уставать под этими стенами. Хотелось настоящего боя — штурма, крови, победы. А не бесконечных обстрелов с обеих сторон из бомбард, кулеврин и требюше, да брани, которой осыпали друг друга противники! А ту еще — новоявленная Дева…

В апартаменты Суффолка ввели молодого герольда в яркой мантии, чтобы издалека было видно, кто он таков.

— Как зовут вас? — спросил полководец.

— Де Гийенн.

— Кто послал вас, де Гийенн?

— Дама Жанна, милорд, Дева.

— Кто она? Откуда взялась? Кого представляет? Что она есть такое?!

Молодой человек гордо поднял голову.

— Я герольд, милорд, и не обязан отвечать ни на какие вопросы.

— А если я прикажу подвесить тебя на дыбу, герольд? — усмехнулся Суффолк. — Как ты запоешь тогда?

Ни одна мышца не дрогнула на лице молодого человека.

— Герольд неприкосновенен, и вы это знаете, милорд. Мое дело — передать письмо и получить ответ. Это все. Но если вы хотите запятнать себя бесчестием, поступайте так, как сказали.

— Ты — посланник ведьмы, и с тобой должно поступать, как с посланником ведьмы! — рявкнул Суффолк, встав и опрокинув кресло за спиной.

— Дама Жанна — благородная Дама. — Де Гийеен был бесстрастен. — Она послана Господом, чтобы освободить Францию. Мой король верит ей. Это все, что я могу сказать, милорд.

Суффолк посмотрел на стражу.

— Задержите герольда этой потаскухи. — Он указал на молодого человека пальцем. — Запомни, я брошу тебя в то же пламя, где сгорит она. Уведите его.

Оставшись один, граф Суффолк подошел к окну. Перед ним открывались три форта, идущие друг за другом на север — Лондон, Руан, Париж. И край Орлеанского леса за ними. Постылого ему леса.

9

Когда-то храбрая девушка Жанна превращалась в благородную Даму Жанну, и это преображение было долгим и подчас мучительным. Но превращение принцессы в Деву заняло куда меньше времени — всего две недели. Теперь, доказав свою правоту, она вызывала всем своим видом не просто удивление и восторг, но искреннее благоговение, которого так опасались Ла Тремуй и Реньо де Шартр!

Карлу Валуа было стыдно, что он подверг ее постыдному осмотру, а затем — допросу, хоть он и скрывал это чувство. Теперь же он всячески старался загладить перед сестрой свою вину.

Едва успела Жанна вернуться в Шинон, как ее переселили от вдовы де Куньи в донжон замка Кудрэ, выделив ей два этажа. Рядом с ней теперь состояло два пажа — Луи де Кут, чей отец служил камергером Карла Орлеанского и был капитаном Шатодена, и Раймон. Фрейлиной Жанны назначали Анну де Белье, приближенную Иоланды Арагонской, даму из высшей знати. Анна также имела самое прямое отношение к Орлеанскому дому — ее муж был советником Карла Орлеанского и время от времени навещал своего патрона в Лондоне.

— Назначаю вашим интендантом и оруженосцем, Дама Жанна, члена Королевского совета, в недавнем прошлом капитана гвардейцев и личного моего друга Жана д, Олона, — сказал девушке Карл Валуа, представляя молодого дворянина. — Он отличился при снятии осады с Монтаржи. За ним вы будете, как за каменной стеной.

Бертран де Пуланжи и Жан де Новелонпон присутствовали при этом. Им в пику, вернее — бывшим их заслугам, и были брошены королем последние слова. Он не забыл, как осмелился взглянуть на него этот провинциал, имени которого он не запомнил, да и не хотел запоминать, кичившийся тем, что посвятил Жанну в рыцари!

Дворянин, названный королем, поклонился. Это был тот самый Жан д, Олон, который плечом к плечу дрался с Орлеанским Бастардом, вырезая солдат английского полководца Анри Биссе. Это под ним, Жаном д, Олоном, убили в тот день четырех лошадей, а самого его даже не ранили!

Также был назначен и капеллан Жанны — им оказался Жером Паскерель, с которым она уже успела познакомиться. Надежный человек из личной армии священнослужителей Иоланды Арагонской! Он возглавил секретариат Жанны. Ему в помощь отдали Николя де Вутона и личного писца и казначея Дамы Жанны — Мателена Рауля.

Для личной охраны девушки король выделил ей двенадцать шотландских гвардейцев, еще молодых кадетов, из дворянских семей. Эти умерли бы на месте, но не подпустили бы к своей новой госпоже ни одного врага. Тем более англичанина!

Приобрела Жанна и своего дворецкого, которому вверили заботу обо всех резиденциях Девы, где бы ей ни пришлось остановиться. Ему подчинялось десятка полтора слуг — мало ли, что может понадобиться Даме Жанне.

Еще в Пуатье девушка получила и двух герольдов — Гийенна и Амблевиля. Что за полководец без личных герольдов? Кто будет сообщать своим войскам волю командующего, а от противника требовать сдачи городов? Их называли обычными для этой должности именами: Кёр-де-лис и Флёр-де-лис^[112]. Только вот первого герольда, отправленного с письмом под Орлеан, Жанна потеряла. Англичане против всех правил рыцарства и войны взяли его в плен.

— Клянусь, — перед всем двором заявила Жанна, — если с Гийенном что-то случится, англичане будут платить за него стократно.

Выделил Карл Валуа блистательной сестре и конюшню из двенадцати лошадей — шести боевых скакунов и шести парадных красавцев, похожих на пегасов, разве что без крыльев.

— Мой благородный дофин, — сказала Жанна, уже получив роскошный штат охраны и прислуги, — когда я была в аббатстве Сент-Катрин-де-Фьербуа, то видела там меч на могиле одного рыцаря. Когда-то он принадлежал дю Геклену, а позже был подарен великим полководцем Людовику Орлеанскому.

— Вот как? — заинтересованно поднял брови Карл Валуа. — Меч дю Геклена и Людовика? Ничего не знал об этом…

— Я бы хотела взять этот меч, спасти его от смерти в сыром склепе, где он ржавеет. Оружейные мастера Тура вдохнут в него новую жизнь, уверена в этом! А я вложу его в свои ножны. Но вы должны дать согласие.

— Конечно, Жанна, — милостиво улыбнулся король. — Отныне этот меч — ваш!.. Кстати, а какой стяг будет у вас? — спросил он.

— Скоро мне будет это известно, — сказала Жанна. — Очень скоро.

10

Со своей пестрой свитой 5 апреля Жанна приехала в Тур — столицу провинции Турень. Город стоял на Луаре в десяти лье от Шинона, на северо-востоке. В Туре собирались отряды, чтобы потом направиться еще выше по реке — в Блуа. Королевское казначейство выделило 100 турских ливров на доспехи Жанны. Личные доспехи — это личные доспехи. Жанна намеревалась драться за корону Франции, и эта «корона» должна была порыться в своем «золотом» сундуке!

Тур славился известными оружейниками. Жанне присоветовали лучшего.

— Я хочу такие доспехи, — сказала она, — по которым меня могли бы отличать и свои, идущие на штурм, и трепещущие враги. Они должны не просто сверкать на солнце, но светиться даже в непогоду!

Оружейник кивнул и, отложив все прежние заказы, принялся за дело. Жанне практически приходилось дневать и ночевать у него в мастерской, ведь мастеру приходилось то и дело подгонять стальные пластины друг под друга. В этом панцире Жанна должна была выдержать долгий бой и быть при этом максимально легкой и подвижной, трапезничать с другими рыцарями на привале и даже спать перед осажденной крепостью, чтобы в любую минуту по зову трубы встать и повести солдат на штурм.

Одним словом, примерка шла за примеркой.

А все новые отряды тем временем уходили вдоль Луары вверх, к Блуа, где собиралось войско, которое должна была повести за собой Дева Жанна — новая Надежда Франции.

…По зеленому весеннему полю двигалась белая точка. Яркая, как вспышка, но не желающая гаснуть, тускнеть. Она приближалась. Уже можно было различить быстрого коня, рвавшегося впереди ветра, и всадника в сверкающих доспехах. Всадницу! Темноволосая девушка с короткой стрижкой крепко держалась в седле. В правой руке ее было знамя — белое, оно билось на ветру, вырастало штормовой волной. Амазонка в рыцарской броне приблизилась неожиданно быстро — белый стяг разросся, на мгновение заслонил небо. Чистый, он светился и рассыпал яркие вспышки, как солнечные зайчики, повсюду. Это были золотые лилии! А в центре стяга, точно на Страшном суде, грозно восседал Господь в окружении двух ангелов. Стяг ударил на ветру, совсем рядом, оглушительно; и всадница в рыцарском облачении уже летела прочь, став подвижной тенью, сверкая теперь лишь контуром, обтекавшим ее силуэт, потому что двигалась на фоне солнца — и к солнцу…

Жанна проснулась. За окном было утро. Весеннее солнце только-только взошло и ослепительно легло на ее постель в доме богатого горожанина мэтра Дюпюи. Все увиденное стояло так ясно перед ее глазами, так четко! Она боялась заснуть, потому что знала наверняка — забудет! Жанна спрыгнула с кровати, наспех оделась — штаны, пышнорукавый камзол, сапоги — и выбежала вон из своих покоев. Она разбудила Жюльена, тот достучался до Паскереля.

— Я знаю, каким должно быть мое знамя! — сказала она заспанному исповеднику. — Мне говорили, что в Туре есть художник, создающий знамена полководцам, это так?

Жером Паскерель ничего о том не знал, поскольку мало интересовался знаменами, оруженосец из герцогства Барского Жюльен — тем паче. Тем не менее последний, по приказу Жанны, поехал к д, Алансону. Принц, на которого Карл Валуа возложил ответственность за многое, в том числе вооружение армии и ее снабжение, справился о художнике и дал ответ: его зовут Джеймс Польвуар, он — шотландец.

Через два часа художник Польвуар предстал перед ясными очами Жанны Девы. Ее возбуждение и горящие глаза смутили шотландца, но стоило девушке заговорить, как художник стал оживленно кивать. Чувство Жанны передалось и ему, а яркий образ увиденного был передан так ясно, что художник немедленно принялся за работу.

17 апреля, когда Жанна примеряла новые латы, сверкавшие на весеннем солнце белым огнем, прибыл Дьёлуар с отрядом из Сент-Катрин-де-Фьербуа. Оружейник с помощью Жюльена и двух пажей — Луи и Раймона — стягивали кожаными ремнями две половины ее кирасы.

— Удачно? — спросила Жанна. — Аббат не противился моему желанию?

— Он благословил вас, Дама Жанна, — ответил Дьёлуар и положил перед девушкой длинный предмет, завернутый в промасленную тряпицу.

В этот самый момент в оружейную мастерскую вошел Джеймс Польвуар и, поклонившись, развернул перед Жанной знамя. Забыв, что вокруг нее крутятся помощники, облачая ее в панцирь, она потянулась вперед. Все было как во сне! Белый стяг, усыпанный золотыми лилиями, Господь в центре, два ангела…

— Великолепно! — воскликнул за спинами собравшихся в мастерской бодрый голос.

Собравшиеся в оружейной обернулись — это был герцог Алансонский. Все, кроме Жанны, низко склонили головы.

— Добро пожаловать, прекрасный герцог, — сказала девушка. — Доброе знамя, не так ли?

— Да, — кивнул он, — но чего-то здесь явно не хватает…

Брови Жанны чуть нахмурились:

— Чего же?

Алансон удивленно взглянул на своячку.

— Королевского герба, конечно!

Жанна задумалась: имеет ли она право изменять то, что увидела во сне? Но потом решила — солдаты должны видеть не только образ Господа, но гордость своего короля — его герб.

— Вот что, Польвуар, — сказала она, — его высочество прав. Внесите изменение — пусть на моем стяге будет герб королей Франции. И поторопитесь. Сроку вам — два дня.

Шотландец Польвуар поклонился, свернул знамя и был таков. А Жанна, аккуратно развернув промасленную тряпицу, трепетно достала старинный меч.

— А вам два дня, чтобы привести этот благородный меч в порядок. — обратилась она к оружейных дел мастеру. — Успеете?

Оружейник легко взял меч, провел по нему рукой, как проводит рукой музыкант по струнам расстроенной виолы и, прищурив глаза, сказал:

— Успею, Дама Жанна. Он будет как новый!

На юную воительницу наконец-таки одели доспехи, пластины которых были идеально подогнаны друг к другу, и она вышла во двор оружейной. За ней последовали Дьёлуар и Жюльен. Трое молодых шотландцев, охранявших дом, пока здесь находилась Дева, улыбались, глядя на свою госпожу. Богиня войны, да и только!

От ворот к девушке направлялся д, Олон.

— Дама Жанна, на улице двое молодых воинов — Жан и Пьер. Говорят, их фамилия д’Арк. Впустить их?

— Конечно! — Жанна хотела было сама броситься к воротам, но сдержалась. — Зови же их…

Оруженосец д, Олон отдал распоряжение, и вот уже девушка, затаив дыхание, смотрела, как от ворот к ней шли два родных человека — Жан и Пьер. Сколько было чувств на их лицах — смущение, изумление, радость, восторг. Три месяца не виделись они, но за эти три месяца столько воды утекло! Оба молодых человека были в полном рыцарском снаряжении.

— Идите же ко мне! — сказала она и неожиданно заплакала.

Братья бросились к ней, но не с лобызаниями — слишком изменилась девушка, которую они всегда называли сестрой. Они преклонили перед ней колени, старший Жан горячо поцеловал ее правую руку, к левой прижался щекой младший, светловолосый Пьер.

А Жанна плакала и только водила рукой по их головам, горстями собирала короткие волосы.

— Мы всегда верили в тебя, — сказал Жан.

— Встаньте, прошу вас, встаньте, — она подняла их. Прижала к себе, расцеловала. — Откуда у вас доспехи?

— Когда мы узнали, что из Лотарингии ты поедешь через Вокулер в Шинон, мы сказали отцу, что сбежим к тебе, — сказал Жан.

— Так и сказали — сбежим! — кивнул Пьер.

— Тогда отец дал нам денег на обмундирование и сам отправил к тебе.

— Как они — живы, здоровы? — спросила Жанна, и голос ее дрогнул. Она вдруг впервые поняла, что, попав в водоворот событий, почти не вспоминала об отце и матери. Людях, ее вырастивших, любивших ее…

— Все хорошо, — ответил Жан. — Они передают тебе привет. Все жители Домреми и Грё только и говорят о тебе.

— Шутка ли — Дева, которую все ждали, росла у них под самым носом, а они того и не знали! — воскликнул Пьер. — А мы — мы всегда верили в тебя, сестренка! — добавил он. Младший из братьев сделал шаг назад. — Тебя и не узнать! Пусть англичане теперь молят о пощаде!

Жанна представила молодых людей свите. Сказала, что выросла в семье д’Арков. Но братьями их не назвала. Другие братья отныне были у нее — Карл Валуа, например. И Орлеанский Бастард, с которым Жанне только еще предстояло познакомиться.

…Ранним утром 21 апреля, во главе большого конного отряда, в окружении своих рыцарей, оруженосцев и шотландских гвардейцев, Жанна выехала из Тура по дороге на Блуа. Девушка была искренне рада — все ее планы сбывались. Она стала владелицей заветного меча дю Геклена и Людовика Орлеанского, — оружия, которое должно было принести ей удачу; ее доспехи лучились небесным серебром — ангелы в таких доспехах выступают против воинов зла и побеждают их; наконец, над ее головой хлопал на весеннем ветру прекрасный белый стяг, усыпанный золотыми лилиями, и Господь взирал с этого знамени на ее войско, и герб династии Валуа венчал его.

Проделав десять лье вдоль берега Луары, вечером того же дня Жанна въехала в Блуа. Уже стемнело. Но городу было не до сна — он бурлил, как котел с луковой похлебкой на большом огне — с похлебкой пересоленной и переперченной! Жанна сразу и не поняла, что за картина предстала перед ней. Удивил ее не обоз — сотни телег, груженных зерном, быки, бараны и свиньи. Все это она видела и раньше — в Нефшато, когда вся округа пряталась от бургундцев. И даже не тысячи солдат, гогочущих, гремящих оружием. Ее поразило другое — женщины. Их было много! Она хохотали, пьяные и желавшие напиться, солдаты лапали их, они отвечали им откровенными ласками, тянулись к ним, вешались на шеи. Яркий свет факелов, от которых город, казалось, мог вспыхнуть и в одно мгновение сгореть, выхватывал из темноты их лица. Все было открыто, обнажено. Пустые глаза, накрашенные рты. И хохот, хохот! И тогда Жанна поняла, куда попала: это был вертеп. Город не просто бурлил — он безумствовал! Шлюхи правили в этом царстве! Шлюхи всех мастей. Победнее и попроще — для солдат, побогаче и посмазливее — для офицеров. Но все — прожженные и потерявшие стыд. Со всех предместий сползлись они, точно змеи, в Блуа, чтобы клещом прицепиться к обозу, армии, и не отпускать ее. Кусать, жалить. Пока все не рухнут, как в черную яму, в ад. У Жанны закружилась голова. Она еще крепче вцепилась в уздечку. Девушка подняла голову к ночному небу — к звездам. Она была поражена, как Господь терпит это; сколько надо было Ему терпения, чтобы не ударить молнией и не испепелить этот город, как когда-то он испепелил Содом и Гоморру.

Гогот и пьяный смех резал ее слух, а она все ехала вперед в сопровождении свиты по вечерним улицам Блуа. Жанна оглянулась на своих рыцарей и братьев — они весело смотрели на этот ад. Греховная свалка им казалась нормальной! Распутство — самым обычным делом. Многотысячная армия жила привычной походной жизнью. Для них, но не для нее!

— Стойте! — закричала она, и ее отряд остановился. — Стойте…

Центральная улица, по которой ехала девушка, потихоньку стала затихать. Жанну узнавали. Она, точно судья, в ослепительных даже ночью доспехах, на черном коне, с угрозой взирала на притихшую улицу. Горожане, солдаты и офицеры, полнотелые девки, с темнотой вышедшие на охоту, — все смотрели на девушку в латах.

— Вы, грязные потаскухи, как вы смеете порочить святое дело? — чувствуя, как кровь приливает к ее лицу, проговорила Жанна. — Вы — исчадие ада?!

Неожиданный смех ударил по возникшей тишине — хохотала круглолицая пьяная проститутка, уже немолодая. Одна из тех, кто пропускает через себя за день с десяток нетрезвых солдат. Она даже не смеялась — лаяла. Заливалась, покатывалась. Солдат в бригандине, который надеялся уединиться ней на полчасика в первой таверне, прижимал палец к губам и хрипло тянул: «Тсс!»

Жанна вытащила из ножен меч и направила коня к проститутке. Солдат тут же дал деру. Все вокруг нее расступились. Проститутка еще смеялась, а черный конь и девушка с мечом становились все ближе. Грозно храпел Ястреб, сверкал меч в руке воительницы. Улица затихла. И тогда полнотелая шлюха поняла, что дела ее — плохи. Подобрав платье, пьяненько взвизгнув, она побежала по улице. Жанна ударила шпорами по бокам Ястреба и вытянула руку с мечом, точно понеслась в атаку. Оглянувшись, проститутка закричала громче и припустила еще сильнее. С ходу она и не сообразила, что ей стоит забраться под телегу или найти двери первого попавшегося кабака. Она катилась прямо по мостовой.

Улица замерла. Никто не осмелился остановить Жанну. Да и куда там!

— Помогите! — завопила шлюха. — Убивают!!

А топот копыт по мостовой, нарастая, уже дробью катился за ее спиной.

— А-а!! — истошно закричала проститутка. — А-а!!

На всем скаку Жанна взмахнула рукой и ударила шлюху мечом по спине; ударила не лезвием — плоскостью меча, да так сильно, что меч хрустнул и сломался. А проститутка оброненным с телеги мешком упала на мостовую.

Издалека многим показалось, что Дева безжалостно зарубила несчастную, и все потаскухи, что видели эту сцену, забыв про кавалеров, на чьи монеты они рассчитывали, с визгом бросились кто куда.

— Мерзкие твари! — рычала девушка, и черный Ястреб гневно ходил под ней, не зная, куда и за кем еще им вдвоем, таким грозным и беспощадным, рвануть. — Всех вас отправлю в ад! Всех! Подлые твари! Мерзкие животные! Гниющий навоз! Гадины, твари…

Вспышка гнева прошла быстро. Перепугав весь город Блуа, готовившийся к очередной оргии, Жанна позволила препроводить себя в приготовленный для нее дом. Там уже она горько вздохнула над сломанным мечом из оружейной Бодрикура и попросила узнать, не убила ли она солдатскую девку. Жюльен справился: нет, бедняга выжила. До смерти напугана, трепещет. Едва умом не подвинулась. Зализывает раны.

— Слава Богу, — сказала девушка, с помощью оруженосцев сняв доспех и сидя у огня в походном пурпуэне и штанах, — не хотела бы я взять такой грех на душу. — Она дала Жюльену несколько монет. — Скажи слугам, пусть ей передадут. Пусть… простит меня.

Ночью все шлюхи, оккупировавшие Блуа за последние две недели, попрятались. А уже утром Жанна приказала своему герольду Амблевилю созвать армию, в первую очередь — офицеров, на рыночную площадь.

За час до полудня тысячи солдат и дворян потянулись к названному месту. Одни были злы после ночного происшествия, так и не насытившие свою плоть, другие держались настороженно. Третьи ждали чего-то необычного. Четвертые и пятые — верили в чудо. Недаром же к ним пришла Дева, которую благословил на подвиг сам король — Карл Седьмой Валуа. Их объединяло одно — вынужденное смирение. Никто бы не захотел оказаться на месте проститутки, которую уложили одним ударом меча. А то, что с неугодным Дева Жанна шутить не станет, было ясно всем.

По городу, грезившему войной, разносилось разноголосое мычание, блеянье и ржанье скота. Одни животные готовились тащить провиант в сторону Орлеана, другие — дойти до города и быть съеденными изголодавшимися горожанами. Повсюду рыскали собаки — их то и дело догоняли пинки хмурых или подвыпивших солдат. Иногда собаки объединялись в стаи и набрасывались на обидчиков, но тогда в ход шло оружие. Чаще псы обходили вооруженных и опасных людей, пытаясь выследить загулявшую курицу или поросенка.

На рыночной площади Жанна появилась неожиданно — ее конный отряд, звеня копытами, вырвался из-за ближних домов и остановился перед армией. Солдаты расступились. Жанна проехала в центр площади. Ее сопровождали рыцари свиты, оба брата — Жан и Пьер, герольд, оруженосцы и до зубов вооруженные молодые шотландцы, готовые жизнь отдать за свою капитаншу. Девушка была на огненном Ястребе — в черном костюме, подбитом мехом плаще, с открытой, коротко стриженной головой.

— Солдаты! — выкрикнула она, когда конь врос в мостовую и враз затихла площадь. — Солдаты… Мы готовимся совершить подвиг! Ради Франции! Ради нашей любимой Франции! Когда Господь пришел к людям, чтобы очистить их от греха, дать им вечную жизнь, разве сердце Его не было чисто, как сердце агнца? И разве не этого ждет Он от нас, идущих на святое дело — освободить родину он насильников и покарать их?! Или вы решили, что можно с грязными руками и черным сердцем браться за правое дело? Неужели вы думаете, что Господь так слеп, что не увидит этого? Если вы не верите мне и Царю Небесному, идите к вашим девкам, предавайтесь греху, но забудьте о победе над англичанами! Молите Бога об одном, чтобы земля не разверзлась под вашими ногами и не поглотила вас! Уходите, но помните: Господь отвернется от вас и вы сами вложите победу в руки наших врагов! Вновь они посмеются над вами! И придет горе на землю Франции! Горе, которому не будет ни конца, ни края…

Площадь замерла. Все слушали посланницу небес — Деву.

— Но если вы со мной, — громко продолжала Жанна, — то я вам приказываю: с этого дня измените свою жизнь! Отриньте дьявола и обратитесь к Богу. Он ждет вас. Об этом говорю вам я, Дева Жанна, посланная Царем Небесным в помощь милой моему сердцу Франции. И вам, мои солдаты. Мои братья, друзья…

Последние слова заставили трепетать даже самых жесткосердных. Они неожиданно поняли, что перед ними та, кто может спасти их. Перед Богом, перед человечеством. На рыночной площади Блуа много собралось тех, кто никогда не верил в это прощение, — грех был их ответом на все вопросы. Но появилась та, перед которой они не могли больше лгать себе.

Именно к ним обратилась Жанна:

— Поймите, к победе есть только один путь, и он ведет через те врата, которые воздвиг для каждого живущего на земле Господь Бог. Поймите это, прошу вас, — тихо повторила девушка уже со слезами на глазах.

Собравшиеся на площади дышать боялись. Даже псы, испугавшись непривычной тишины, затаились. Взгляды всех были прикованы к Деве на черном коне, гордо поднявшей голову. По лицу ее катились слезы. Отчаянно блестели глаза. Молча наблюдала за Жанной и ее свита — рыцари и оруженосцы тоже подчинились власти этих мгновений. Пронзительных и высоких. Не было сейчас ни одного человека, которого бы не тронули слова юной девушки-полководца.

А потом вся площадь одновременно взорвалась ликующими воплями: «Да здравствует Жанна!» В воздух взметнулись руки, державшие мечи и копья, шлемы; серые лица солдат преобразились так, словно широкий солнечный луч, разрезав облака, ударил в землю, пронесся, озаряя всех благодатью.

— Первую победу она уже одержала, — проговорил герцог Алансонский, с волнением наблюдавший за этой сценой.

Первые капитаны Буржского королевства стояли особняком от толпы солдат.

— Мне кажется, я уже люблю ее, — признался барон Жиль де Рэ.

Капитаны с улыбкой посмотрели на товарища. По их лицам легко читалось, что они разделяют это чувство. А несколько тысяч воинов продолжали неистово кричать: «Да здравствует Дева! Да здравствует Дева!»

— Солдаты пойдут за ней хоть на край света, — кивнул Ла Ир. Могучий воин взглянул на своего друга — Потона де Ксентрая. — И я пойду за ней, клянусь адом и раем!

— Кажется, Жанна запретила тебе клясться, — усмехнулся Ксентрай. — Разве что древком твоего копья.

— Я забуду о клятвах, — вновь кивнул Ла Ир. — Только бы она была с нами! Впереди нашей армии. Я верю ей… — Он широко улыбнулся товарищам. — Клянусь адом и раем!

В этот же день по указанию Жанны художниками Блуа была создана хоругвь с изображением образа Иисуса Христа, распятого на кресте. Целый день десятки священников города из разных приходов, меняясь через каждые два часа, пели у этой хоругви гимны Деве Марии, принимали покаяния и отпускали грехи готовящимся выступить в поход солдатам. Очереди стояли к святым отцам — каждому воину хотелось прикоснуться к священной хоругви, получить отпущение грехов и тут же освятить оружие.

Публичных девок точно ветром сдуло — пришедшие на заработок в ту же ночь покинули негостеприимный город Блуа, другие спрятались по домам и притонам до лучших времен — от греха подальше. Никому из них не хотелось попасться на зуб сумасшедшей Девственнице!

28 апреля французская армия, которую возглавляла Жанна Дева, большими отрядами стала выходить из Блуа. Армия проходила мост через Луару и, минуя замок моста, формировала ряды за городскими воротами. Все жители провожали храбрую девушку радостными криками, когда она в сопровождении многочисленной свиты проезжала по улицам в сторону открытых ворот и каменного моста через реку.

Около полудня армия численностью в семь тысяч конных и пеших бойцов, отягощенная артиллерией и обозом, двинулась по левому берегу Луары, через Солонь, в сторону Орлеана. Жители окрестностей, завидев Деву издалека, толпами спешили к краю дороги — посмотреть, полюбоваться ею. И не было человека — мужчины, женщины, старика или ребенка, — у которого в этот день не трепетало бы от радости сердце. А впереди войска, с личной хоругвью Девы, где был изображен распятый Иисус, шла армия священников. Она пела торжественные гимны, прославляя Царя Небесного.

Так начался великий поход Жанны против англичан.

Дмитрий Агалаков Полет орлицы

В романе были использованы работы историков: Р. Амбелена, Р. Перну, В. Райцеса, В. Тропейко, М. Нечитайлова, П. Эйрла, Ф. Де Кленшана, Ж. Ж. Руа, А. Монстреле, П. Тиссе, а также монография Рене Анжуйского «Книга турниров» и другие исторические и литературные источники.

Часть первая. Чудесный поход

«Всем казалось великим чудом, что она так славно сидит на лошади. И в самом деле, она держалась очень величественно, не хуже любого воина, и с таким знанием дела, точно с молодых лет участвовала в сражениях».

Из «Дневника осады Орлеана»

«До появления Жанны Девы двести англичан гнали восемьсот, а то и тысячу французов. Но с тысяча четыреста двадцать девятого года те же англичане были загнаны в свои крепости, где нашли убежища, и более не осмеливались выходить оттуда».

Граф Жан Дюнуа, Орлеанский Бастард

1

Войско пришло 29 апреля, с юга-запада, со стороны Блуа. Под огромным апрельским небом, чистым и звенящим, оно остановилось в одном лье от крепости Турель, деревянной бастилии, ее прикрывающей, и форта св. Августина, стоявших на берегу Луары. Издалека войско казалось серым и плотным, как осиный рой — затаившийся, злой, готовый к яростному и беспощадному бою.

Только что Вильяма Гласдейла, командующего гарнизоном Турели, оторвали от бумаг, и теперь он, в льняной рубахе, перехваченной на талии широким кожаным поясом, жадно всматривался вдаль. Несколько дней назад английские командиры во главе с графом Суффолком, командующим осадой Орлеана, собрались на военный совет. Они говорили о том, что необходимо просить лорда Бедфорда прислать подкрепление. От этого зависело взятие Орлеана. Теперь же Гласдейл смотрел на дальние холмы, волнами подходившие к Луаре, и не верил своим глазам.

Вместо одного войска пришло другое.

Если что всегда и хотелось иметь Вильяму Гласдейлу кроме власти, денег и земель, так это глаза, зоркие, как у сокола, способного с бреющего полета разглядеть муравья. Мечта любого полководца! Но пронзи его взгляд пространство сейчас, картина бы открылась англичанину, стоявшему на башне Турели в проеме бойницы, малоприятная…

Он увидел бы тех, кто пришел за его жизнью. Ему открылись бы сомкнутые ряды из семи тысяч воинов, пеших и конных, с мечами и копьями, в броне, не менее жадно смотревших в его сторону. Он разглядел бы целую когорту священников с хоругвями и большой обоз с продовольствием для осажденных. И еще — пушки. Подробно рассмотрел бы, сколько их. А было их много!..

Уже отзвучал набат англичан, когда за их спинами, за Луарой, громыхнул другой набат — далекий, мощный. Гласдейл не смог удержаться — он оглянулся. Это пел осажденный город — пел Орлеан. Город поднимался призраком за спиной англичан. Призраком из камня. Так Орлеан встречал тех, кого ждал, в кого верил, на кого надеялся.

— Дьявол, — тихо проговорил английский капитан, — неужто они выполнили свое обещание?

— Обещание — какое? — спросил подоспевший старший офицер.

Гласдейл грозно взглянул на подчиненного.

— Вы… об этой девчонке, сэр?

— Да, я об этой девчонке, об их Девственнице. Она пришла, черт бы ее подрал. Как и обещала в своих грязных посланиях! Пришла!..

Английский капитан сжал кулаки. Как и его спешно собиравшаяся свита, он смотрел вперед…

Ему бы соколиные глаза! Тогда бы он увидел многое, и в первую очередь — группу всадников впереди войска…

…Полтора десятка рыцарей, облаченных в дорогие доспехи, выкованные у лучших оружейников Франции, сдерживали сильных боевых коней. Они держали тяжелые шлемы в руках, весенний ветер трепал их короткие волосы. Рыцари были красивы, величавы, отважны. И они не боялись смерти.

Их имена знала вся Франция. И Англия тоже.

На холме, в одном лье от английской крепости, искали боя те немногие капитаны, что отважились защищать французскую корону в самое тяжелое для нее время. Все они были молоды и желали победить.

Это был принц крови герцог Алансонский, Жан, потомственный Капетинг-Валуа, двадцати двух лет, молодой рыцарь, двуручный меч которого жег ему руку. Но принц только недавно выбрался из английского плена, дав слово, что не поднимет оружия против англичан, пока не выплатит выкуп целиком. Он мог всего лишь командовать армией короля. А как ему хотелось лично отомстить своим врагам! Это был барон Жиль де Рэ, обостренная чувственность и жестокость которого уже легли заметным отпечатком на его утонченное и смелое лицо. С ним рядом сидел в седле отважный Жан Потон де Ксентрай, двадцати семи лет, и его боевой товарищ — Этьен де Виньоль по прозвищу Ла Ир, гасконский капитан, отчаянный рубака, широкий в кости, могучий и беспощадный к врагам, как волк-одиночка, вышедший на охоту. Между собой рыцари звали Ла Ира «стариком» — ведь ему уже исполнилось тридцать девять лет! Это были знатные рыцари, братья Жак де Шабанн Ла Паллис, двадцати семи лет, и Антуан де Шабанн-Даммартен, двадцати лет.

Здесь не хватало только одного капитана королевского войска — Жана, Орлеанского Бастарда, сына Людовика Орлеанского, прозванного при дворе Карла Валуа «красавчиком».

Ему предстояло встретить войско у стен Орлеана…

Все они, на боевых конях, состояли в свите еще одного рыцаря. Необычного рыцаря. Их полководца. Женщины. Предводительницы. Девушки в кроваво-алой тунике поверх серебристого, сверкающего доспеха, с коротко стриженными черными волосами. На первый взгляд она бы сошла и за юношу, но все же черты выдавали ее. Она казалась юной Артемидой, богиней-охотницей, но не той, что со своей кавалькадой, в окружении лучниц, устремлялась за диким вепрем по лесам счастливой Греции. Этой Артемиде выпала куда более суровая доля. Ей предстояло победить или умереть. Увы, в отличие от богини-охотницы она не была бессмертной. И ее вепрь на деле выходил куда страшнее! Он легко мог разорвать ее клыками. Если на что она и могла рассчитывать, так это на внезапность, ловкость и отвагу. Конечно, удачу. И главное — на Божью помощь.

Все они, стоявшие под боевым знаменем своего полководца, были молоды. Отчаянно молоды для тех, кто взялся небольшой ватагой спасать свою истекавшую кровью страну. Но они верили в свою фортуну. Не могли не верить в нее. Слишком долго она водила их за нос, уходила из рук.

Они улыбались весеннему дню, влажному от близкой реки воздуху, и с презрением смотрели на врага.

Перед ними стояла хорошо укрепленная крепость моста — Турель, отобранная у французов в начале осени прошлого года, деревянная бастилия перед Турелью и форт св. Августина. Укрепления выстроились друг за другом, почти гуськом, этакие три слона, готовые к бою. И уже за ними, за синей в ясный весенний день лентой Луары и островами, в синеватой дымке возвышались мощные стены Орлеана. И точно глас, идущий с самого неба, по всей округе звучали колокола. Это говорили с ними, рыцарями, пришедшими сюда под белым знаменем, усыпанным золотыми лилиями, церкви осажденного Орлеана. Говорили защитники города, чьи силы были уже на исходе. Весь утренний эфир был пронизан, пусть и отдаленным, но ясным и сильным звоном.

— Красиво звучат эти колокола! — заметил гасконский капитан. — Клянусь всеми чертями в аду, они растрогали даже мое сердце! А ведь оно…

— Ла Ир! — вспыхнув, раздраженно окрикнула его девушка, и на то была основательная причина. — Тебе бы подрезать язык за такие слова!

— …а ведь оно, мое сердце, как кремень. Это известно всем, — все же договорил он. — Прости, Жанна, — Ла Ир переглянулся с другими рыцарями. — Сорвалось с языка. Он всегда, точно добрый охотничий пес, бежит впереди своего хозяина. Но и, как верный пес, при всех клыках, может вцепиться в любого, да еще как, будь он проклят! А дело охотника — мое дело — добить врага.

— А будешь проклинать свой язык — и Господь проклянет его. Вот когда откроешь рот, да в пустую! — Она язвительно усмехнулась. — Точь-в-точь, как рыба на берегу. Не то чтобы добрый охотничий пес, Ла Ир, а самый последний, драный, и тот не позавидует тебе.

Рыцари улыбались. Ксентрай засмеялся. Ла Ир хотел отговориться, но не успел.

— Шутки прочь, — обернулась к рыцарям Жанна. — Мне говорили, что мы немедленно атакуем англичан, как только увидим их бастилии, а не будем ходить вокруг да около, — в ее голосе звучала досада. — Но Орлеан на той стороне! И главные их бастилии — там! Почему же мы здесь? Давайте же возьмем штурмом эти! — они кивнула на «трех слонов». — Чего же мы медлим? Я чувствую, как проклятые годоны дрожат за этими стенами! И лорд Суффолк — один из них!

Она чувствовала себя обманутой. Успев узнать при дворе норов девушки, капитаны решили утаить от нее некоторые тонкости похода. Жанна, человек неопытный в военном деле, была уверена, что, едва увидев бастионы англичан, французы немедленно бросятся в битву. О термине «обходной маневр» она бы и слышать не пожелала!

— Так решил Орлеанский Бастард, а ему виднее, — со знанием дела сказал Ла Ир. — Он знает в округе каждую пядь земли.

— Орлеанский Бастард! — воскликнула Жанна. — Виднее всех — Царю Небесному! А Он велел мне поразить графа Суффолка и лорда Талбота, едва я увижу стены их крепостей!

— Ты еще успеешь это сделать, Жанна, — вступился за товарища рассудительный Ксентрай. — Нам нужно поддержать Орлеан. Город ждет встречи с тобой.

Герцог Алансонский, лошадь которого захрапела, натянул поводья. Взор его вновь обратился к насторожившейся Турели, и принц разом стал серьезным.

— Дело решенное, Жанна. Не будем понапрасну терять время — впереди еще два лье пути!

Девушка гордо подняла голову — ее оскорбили те, кому она доверяла. Оскорбили недоверием, осторожностью…

— Они уходят, милорд, — не веря своим глазам, быстро взглянув на Гласдейла, сказал офицер. — Уходят…

— Я вижу. Они отказались от нападения на нас и переправы в этих местах. А может быть, и не хотели этого делать. Они пройдут выше, чтобы там перейти Луару…

Гласдейл не сводил глаз с войска противника, чьи ряды, далеко на холмах за рекой, придя в движение, медленно, едва заметно двинулись вверх по реке. Будучи опытным командиром, он прекрасно понимал, французы перешли бы Луару и внизу, под Орлеаном, в Блуа, но тогда бы им пришлось оставить позади себя Божанси и Менг с английскими гарнизонами. А спустя всего ничего оказаться перед лицом английских укреплений на том же, правом, берегу реки. Западные подступы к Орлеану уже почти год охраняли четыре английских форта — Сен-Лоран, Лондон, Руан и Париж, построенные во время длительной осады города. Все они были связаны между собой траншеями и укреплениями, тем самым представляя для противника грозный заслон. Французы все же могли бы попытаться обойти цепь крепостей и подойти к Орлеану с севера. Но за это время они, англичане, выставили бы не только крупные отряды из Менга, Божанси и четырех фортов, но из Турели, форта Сен-Лу и других небольших крепостей, окружавших Орлеан с юга и юга-востока. И тем самым французы легко бы оказались в западне, из которой им трудно было бы выбраться.

— У девчонки хорошие советчики, — уверено сказал Гласдейл, следя за войском противника. — Она пеняет не только на Господа Бога. Уверен, вокруг нее собралась вся буржская свора. Идти вверх по течению — к Шасси, это идея Орлеанского Бастарда и его молодцов.

Гласдейл усмехнулся. Никто не донимал последнее время англичан так, как Орлеанский Бастард!

А тем временем, войско, только что, на холмах, под ярким весенним небом, походившее на осиный рой, и впрямь уходило. Оно медленно потянулось вверх по реке.

— Они обойдут Сен-Жан-Ле-Блан и станут переправляться через Луару так, чтобы подойти к Орлеану с востока. Вот что, Бэнклиф…

— Да, сэр?

Тень, окутавшая лицо Вильяма Гласдейла, никак не хотела покидать его.

— Во-первых, нужно немедленно сообщить обо всем графу Суффолку — сейчас же. Во-вторых, послать гонцов в Сен-Жан-Ле-Блан и Сен-Лу… И еще…

Офицер ждал, но Гласдейл так больше и не произнес ни слова.

— Мы могли бы собрать войско на том берегу, — проявил инициативу Бэнклиф. — Взять солдат из форта Сен-Лу и встать у них на пути.

— Могли бы, — усмехнулся Гласдейл. — Но у нас не хватит для этого времени. Пока соберется наше войско — из каждой крепости, даже если Суффолк и пойдет на это, французы переправятся через Луару и возьмут Сен-Лу. Разнесут его в щепы. И построят свои ряды так, чтобы оставить у нас за спиной Орлеан. Его гарнизон невелик, но увидев такую поддержку, они воспрянут духом. Терять им все равно нечего. Еще два-три месяца — им пришлось бы поднять крылышки вверх. Черт! — Покачав головой, он кивнул на холмы за Луарой, где двигалось войско противника. — Чтобы противостоять французам, необходимо собрать по три четверти наших людей из каждой крепости. Но в случае поражения мы поставим под удар все наши укрепления, а с ними — победы за целый год, за что Бедфорд от имени короля разжалует нас в простые сержанты. — Он отрицательно покачал головой. — Я знаю Орлеанского Бастарда, он только и ждет нашей ошибки, чтобы отомстить за Рувре! Давно ждет… — Широкой ладонью Гласдейл ударил о камень бойницы. — Еще бы две тысячи солдат, о которых мы просили у лорда Бедфорда, лучше всего — лучников, мы бы встретили буржских вояк с превеликим удовольствием! В любое время дня и ночи!

Гласдейл прошелся вдоль бойниц. Офицеры, стоявшие за его спиной, ждали распоряжения. Гласдейл взглянул на старшего офицера.

— Вот что, Бэнклиф, готовьте лодки, я сам поеду к Суффолку. И поживее!

2

Они двигались вдоль Луары. День выдался ветреный, рваные, но скученные облака тесными рядами шли на юго-запад. Колонна священников, держа в руках хоругви с изображениями святых, не слишком сильными голосами пели «Даруй, Бог, победу!» Впереди, в авангарде, ехала нетерпеливая рыцарская конница.Несколько значков начальников отрядов бойко смотрелись над головами. За рыцарями ехали оруженосцы. Далее лошади тащили мортиры, огромный обоз. Пехота и лучники замыкали шествие. Серая гусеница буржского воинства растянулась на пол-лье, не менее.

Слева уже остался форт Сен-Жан-Ле-Блан, расположившийся на берегу Луары, напротив острова Иль-о-Туаль. Верно, из-за его стен сейчас с трепетом наблюдали англичане за торжественным шествием воинства, подкрепленного священным гимном.

Так они прошли еще несколько миль, пока не увидели впереди небольшой конный отряд, рысью идущий к ним навстречу.

— Ого! — воскликнул Алансон. — Да это Орлеанский Бастард! Как и обещал!

Жанна взглянула на своих рыцарей — лица мужчин сияли. Их друг и товарищ, уже пустив коня в галоп, стремительно приближался к ним.

И впрямь — красавчик, он был закован в дорогой черный доспех. Орлеанский Бастард улыбнулся своим приятелям — они давно не виделись, но взгляд его приковывала девушка. Его вид — всеобщего любимца, победителя и главаря, и конечно, дамского угодника — вызвал в Жанне легкую досаду.

— Так это вы — Орлеанский Бастард? — спросила Жанна, выезжая вперед.

— Да, это я, и рад вашему приезду, Дама Жанна.

— И это была ваша идея — пройти с этой стороны реки, а не напасть на англичан сразу, на том берегу?

— Честно признаюсь, да, — перехватив взгляды нескольких друзей, ответил он. Тон девушки озадачил его — он не ожидал такого напора, тем более — допроса. — Меня поддержали и другие капитаны.

— Да будет вам известно, что, каким бы вы ни были мудрым, лучше слушать советы Господа Бога!

— Впредь так и будем поступать, — доброжелательно улыбнулся Орлеанский Бастард. — Вот что, господа, я хотел бы попросить вас отъехать со мной во-он в тот лесок! — Бастард кивнул на ближайшую зеленеющую рощицу. — Жанна, прошу вас!

Послали за маршалом де Буссаком, что ехал рядом с повозкой канцлера Реньо де Шартра позади рыцарской конницы. Отряд капитанов, оставив оруженосцев и рыцарей-вассалов, которые следовали за ними в большом количестве, сорвался с места и, пришпорив коней, быстро стал уходить от берега Луары.

Через несколько минут они были на месте. К ним подъезжал и маршал де Буссак.

— Что за таинственность, Жан? — спросил у Орлеанского Бастарда герцог Алансонский. — Мы точно заговорщики…

— Так оно и есть, — улыбнулся он. — Я наблюдал за вами с той стороны — армия на марше заставила меня отказаться от прежнего плана. Переправа войска в этом месте затруднит нашу задачу, а то и сорвет вовсе. — Он читал на лицах соратников недоумение. — Если мы сейчас будем переплавлять обоз, лошадей и артиллерию, на это уйдут дни. У нас нет серьезных плотов для этого. Пока будем их строить, пройдет время. Проклятые англичане могут обойти Орлеан, соединиться с отрядом из Сен-Лу, рискнуть и напасть на нас. Талбот пошлет гонцов в каждый форт, соберет войско, они будут осыпать нас стрелами, а если догадаются подтянуть и артиллерию, то устроят на берегу нам чистилище. А гарнизон Орлеана слишком мал, чтобы помогать нам.

Ла Ир хмуро кивнул:

— Ты прав, друг мой. Орлеан нам помочь не сможет, черт нас раздери…

Это было неожиданностью для всех. Но только Жанна усмехнулась:

— Браво, Бастард!

— Что тут смешного, Дама Жанна? — спросил Орлеанский Бастард.

Но девушка смотрела не на него — на Ла Ира:

— «Ему виднее! — он знает в округе каждую пядь земли!» — передразнила Жанна недавние слова гасконского бретера. Орлеанский Бастард нахмурился — о чем говорит его резвая сестренка? Но она продолжала: — Если бы мы сразу пошли по той стороне, Суффолк и Талбот уже умоляли бы нас о пощаде! — Жанна едва сдерживала разволновавшегося коня. — Обманщики сами стали жертвами своего обмана! Это я о вас, доблестные капитаны!

Рыцари осуждали горячность девушки, но никто не сказал ей это в лицо — ее реакция была предсказуема.

— Каков же твой план, дружище? — спросил Алансон.

— Мы с Дамой Жанной, пятьюстами солдатами и частью обоза переправимся на тот берег, — четко сказал Орлеанский Бастард: как видно, он уже по дороге продумал этот шаг. — А вы вернетесь в Блуа, по каменному мосту перейдете Луару и двинетесь тем берегом. Но вы не пойдете лоб в лоб на бастилии англичан, а обойдете их стороной и войдете в Орлеан через Бургундские ворота. Англичане не посмеют напасть на вас — силы неравны. Да и мы выйдем навстречу.

— Пожалуй, ты прав, — кивнул Ксентрай. — Это — единственный выход.

— А вы спросили меня?! — с вызовом бросила Жанна. — Я не позволю вот так запросто решать свою судьбу! И я не оставлю армию! Она верит в меня! Если мы не перейдем Луару здесь, я пойду с армией…

— Послушайте, милая Дама Жанна, — заговорил Орлеанский Бастард. Кажется, он уже понял, что с появлением этой девушки легкой жизни ему теперь не видать. — Вы не столько нужны мне, хотя я всем сердцем готов полюбить вас, сколько нужны городу. Для орлеанцев вы одна, как целая армия! Смилуйтесь над жителями города, что любят и верят в вас!

Жанна неожиданно сдалась — глупо было сопротивляться стольким опытным воинам, чей авторитет так высок. А ей только еще предстояло показать себя, чтобы заслужить доверие и уважение.

— Но Ла Ира мы возьмем с собой, — скупо улыбнулась девушка. — Он распускает армию своей бранью — пусть будет при мне.

Под общие одобрительные усмешки Этьен де Виньоль крякнул, а Жиль де Рэ успокоил ее:

— А я, со своей стороны, буду заботиться о том, чтобы армия хранила чистоту ваших заветов. — Он положил руку в железной перчатке на кирасу — там, где было сердце. — Клянусь вам, Жанна!

Приказ по армии разнесся мгновенно. Было отобрано пятьсот самых лучших солдат — всадников и пехотинцев. Всей громаде войска, хоть и надоело часами напролет топать вдоль реки, пришлось повернуть на Блуа. Но это лучше, решили многие офицеры, чем долгая переправа на виду у англичан.

Ветер был сильный и переменчивый в тот день, его порывы то и дело заставляли лодочников решать, как им быть. Сейчас ветер гнал густую рябь по Луаре от Шесси — в строну Солони. Но едва Жанна ступила на борт шаланды, как ветер переменился и стал попутным, точно говорил: «Добро пожаловать, я к вашим услугам!»

Сама Жанна не обратила на это внимание — ее мысли занимала скорая встреча с городом, о котором она столько слышала и считала родным для себя, но Орлеанский Бастард рассмеялся:

— Хорошее начало! — Он переглянулся с Ла Иром. — Она и впрямь — волшебница!

Лодочники из Шесси, наслышанные о Деве, смотрели на нее, как на святую.

…И вот они уже плыли по весенней воде мимо зеленеющих, поросших молодыми ивами островов — вот они обогнули Бурдон, проплыли между гигантскими островами Бычий и Верхний.

А вот и берег. В пол-лье поднимался небольшой городок Шесси…

В пятницу 29 апреля, поздним вечером, сверкая серебристым панцирем, Жанна торжественно въехала на белом коне через Бургундские ворота в Орлеан. Быстро темнело, и ее сопровождало факельное шествие. Впереди шли священники с хоругвями. Протяжно ныли волынки шотландского полка, играя марш Роберта Брюса. По правую руку от Жанны ехал Орлеанский Бастард в черном доспехе, на роскошно убранной лошади, по левую — знаменосец Баск. За Жанной следовали Ла Ир, Жан де Новелонпон и Бертран де Пуланжи, оруженосец Жан д’Олон и ее братья — Жак и Пьер д’Арки, прочие многочисленные рыцари, оруженосцы, герольды и пажи.

Звенели колокола, восторженно гудела толпа, исстрадавшаяся за долгие месяцы от изнурительной осады и все свои надежды возлагавшая на грядущую Деву. Пышная свита Жанны вдохновляла орлеанцев — они верили в близкие перемены. Точно сам ее приезд уже казался избавлением от ненавистных англичан. И Жанна понимала — она не могла обмануть ожидания этих людей. Не имела на это право. Скорее она погибла бы, чем позволила себе нарушить клятву. Только борьба — до последней капли крови, а лучше — до полной победы.

Один из факельщиков неловким движением запалил краешек знамени, толпа замерла, но Жанна, сразу оценив ситуацию, повернула коня и ухватила рукой в железной перчатке край штандарта. Огонь был потушен мгновенно.

Толпа облегченно выдохнула — да эта Жанна не промах! Как она ловка, не растерялась, другие офицеры и сообразить не успели, что случилось… «Жанна, Дева Жанна!» — дружно выкрикивали горожане. — «Спаси Орлеан! И благослови тебя Господь!»

Жанна в окружении свиты проследовала от Бургундских ворот до Ренарских, к дому одного из самых богатых и уважаемых граждан города — главного казначея герцогства Жака де Буше. Того самого, который время от времени переплывал Ла-Манш, дабы отчитаться в Лондоне перед своим сеньором, Карлом Орлеанским, сколько средств потрачено на войну и сколько получено налогов с герцогских земель. И все это время, пока Жанна ехала по улицам, толпа только нарастала и гудела еще сильнее.

У дверей своего дома главный казначей Орлеана низко поклонился и сказал:

— Добро пожаловать, Дама Жанна, благородная принцесса! Прошу оказать мне честь быть гостьей в моем доме! — и слуги закрыли дверь, а толпа все не унималась…

Девушка отужинала в кругу своих друзей и приготовилась ко сну. Ей хотелось поскорее укрыться ото всех, перевести дух. У нее ныло под ложечкой — ведь не святая же она в самом деле? Справится ли? Но то же продолжалось и ночью — под окнами Жака де Буше мелькали факелы, распевались песни и слышался гул не одной сотни голосов…

Утром Жанна почувствовала себя бодрой и готовой действовать. Сон вылечил ее — сомнения ушли. Все внутри кипело. Жанна хотела штурмовать бастилии англичан немедленно, но узнала, что битва откладывается.

— Почему мы медлим, Бастард? — гневно спросила она у сводного брата.

— Мы ждем нашу армию, Жанна, — ответит тот.

Он больше не хотел терпеть поражений — он был сыт ими по горло. Второго «Рувре» он просто не пережил бы!

Сердце подсказывало Жанне, что капитан прав, но терять время даром она не хотела. Приказав д’Олону следовать за ней, девушка потребовала опустить подъемный мост. Она выехала из Ренарских ворот в поле и устремилась к позициям противника под белым флагом.

— Жанна! — окрикивал ее д’Олон, — не подходи близко!

Но рвали копыта землю, билось на утреннем ветру белое знамя, усыпанное золотыми лилиями, и Господь и его ангелы были на нем…

Девушка остановилась в двухстах шагах от бастилии Сен-Лоран, построенной графом Суффолком и лордом Талботом вокруг церкви.

— Англичане! — что есть силы закричала она. — Заклинаю вас именем Божьим, уходите в вашу страну! Оставьте город Орлеан! Я готова заключить с вами мир, если вы признаете мою правоту и вернете Франции столько, сколько отняли у нее, пока она была в вашей власти!

Изумленные офицеры и солдаты графа Суффолка все теснее обступали стену. Вот диво! — это же та девчонка, о которой столько болтали орлеанцы! Которую с таким нетерпением ждали…

— Англичане! — продолжала Жанна. — Хотите вы того или нет, а вам придется уйти! Иначе вы погибнете — все! Решайте же!

Но не только англичане разглядывали ее — храбростью Жанны восторгались и орлеанцы, смотревшие на свою героиню с крепостной стены у Ренарских ворот.

У англичан нашелся тот, кто решил ответить Деве. Это был нормандец де Грэнвиль — перебежчик из французского войска.

— Эй ты, девка! Уж не хочешь ли ты, чтобы мы сдались женщине? У французов больше нет мужчин, они прикрываются юбками! Нечестивые сводники! Трусы!

Англичане заулюлюкали и загоготали. Но стрелять они не посмели — белый флаг Жанны с золотым рисунком, едва ли заметным на расстоянии, остановил их.

Жанна вернулась в город — она чувствовала поражение. Как ей хотелось, чтобы от одного ее голоса дрогнули если не стены бастилии, то хотя бы сердца этих негодяев!

Вечером Жанна выехала через южные ворота — ворота моста. С тем же знаменем, в сопровождении того же д’Олон.

Она проскакала по мосту через Луару несколько пролетов и спешилась в бастионе, на островке Бель-Круа. Дальше мост обрывался — два пролета уже давно были взорваны, чтобы нарушить коммуникацию между Турелью, доставшейся англичанам, и Орлеаном.

Жанна вскарабкалась на бастион, держа знамя в руках. Она была совсем рядом от врага — меткий выстрел мог бы легко поразить ее.

— Гласдейл! — крикнула она. — Я послана Богом, чтобы изгнать англичан из Франции! Не перечьте Царю Небесному — сдайтесь на мою милость! И тогда вы все уцелеете! Прошу вас, послушайтесь меня! Не принимайте другого решения! Королевство Франция никогда не будет принадлежать вам!

На крепостной стене Турели, в окружении своих офицеров, негодовал лорд Гласдейл. Ему уже передали, как Дева требовала от графа Суффолка сдачи Сен-Лорана, разъезжая перед крепостью с белым флагом. Теперь она добралась и до него! Она была перед ним, как на ладони. В сверкающем на вечернем солнце доспехе, с короткой стрижкой черных волос. Под белым флагом, на котором были различимы золотые вкрапления и читались какие-то фигуры, когда ветер ударял в полотнище. А главное — она ничего не боялась!

— Гласдейл! — кричала она. — Если вы повинуетесь мне — я помилую вас! По воле Бога, сына Святой Девы Марии, Франция принадлежит только одному человеку — королю Карлу Валуа, истинному наследнику престола!

— Черт, мне это надоело! — Он был вне себя от наглости девчонки. — Убирайся прочь, арманьякская шлюха! — сжимая кулаки, заревел полководец в сторону бастиона на островке Бель-Круа. — Ведьма! Я сожгу тебя, если поймаю!

Уже немолодой Гласдейл тяжело дышал — эта девка разволновала его. Она говорила с ним так, точно судьба его решена! А солдаты уже готовы были поддержать своего командира: «Проваливай в деревню — к своим коровам! — кричали они. — Арманьякская ведьма!»

Вильям Гласдейл ушел со стены первым — уверенность этой девчонки неприятно поразила его. И еще — ее бесстрашие…

А Жанна, направив коня к воротам Турели, плакала — давилась слезами. Ее оскорбили — мерзко, гнусно. И вновь не послушались! Она остановила коня недалеко от ворот, Жан д’Олон прикрыл ее. И только когда на лице девушки высохли слезы, она въехала в город.

Время переговоров заканчивалось — голос мира не был услышан, чуда не произошло. Наступало время битв…

Орлеанцы так сильно хотели видеть свою Деву — днем и ночью, что желание это стало необузданной страстью. Первого мая хватило небольшого слуха, что ее нет в городе, и в дом Жака де Буше уже забарабанили десятки кулаков.

Жанне пришлось, взяв небольшой эскорт, колесить по улицам Орлеана. На горожан это действовало гипнотически — они поражались ее статью, посадкой наездницы, роскошным убранством то белого коня, то черного, блеском лат, которые ослепительно горели на солнце, красотой девушки.

Она была их героиней — смелой, прекрасной, юной…

В тот же день Орлеанский Бастард с пятьюстами конниками уехал навстречу войску, двигавшемуся из Блуа. Его не было второго и третьего мая. Жанна волновалась. А если англичане набрались смелости и напали на армию? И если фортуна оказалась на стороне врага?

Но этого не случилось. Армия успешно прошла мимо Божанси и Менга, достигла вражеских бастионов, что окружали Орлеан с запада, и на глазах у англичан, засевших в восточном бастионе Сен-Лу, подошла к Бургундским воротам.

Город вздохнул спокойно.

Но чуть раньше, 4 мая, в Орлеан со своим отрядом вернулся Орлеанский Бастард.

Жанна обедала в доме де Буше, когда ее запыхавшийся интендант распахнул дверь:

— Жанна, вернулся Бастард, он велел передать тебе, что на помощь англичанам идет с войском и обозом продовольствия Фастольф! Они уже вблизи Жанвиля!

Жак де Буше и его супруга переглянулись — это известие было скверным, очень скверным!

Жанна выбежала из дома, и уже через минуту мчалась в ставку Орлеанского Бастарда.

— Бастард! Послушай, Бастард! — выкрикнула она, врываясь к нему, только что севшему обедать. — Я говорила — со штурмом бастилий англичан медлить нельзя! Если Фастольф успеет раньше нас — будет худо!

— Время еще есть, — возразил капитан, пригубливая вино, — Жанвиль в тридцати лье от Орлеана. — Он кивнул на стол. — Составишь мне компанию?

— И вот что, Бастард, — не слушая его, горячо продолжала Жанна, — именем Божьим повелеваю тебе сразу же сообщить мне, как только Фастольф будет близко от нас. Не сносить тебе головы, если я об этом не буду знать вовремя!

— Можешь не сомневаться, Жанна, — принимаясь за жареную рыбу и овощи, улыбнулся Орлеанский Бастард, — ты узнаешь об этом первая.

3

«Проснись, Жанна! — издалека, нарастая, доходил до нее гулкий тяжелый голос. — Проснись! Вставай! Твой враг ждет тебя!»

Она рывком села на постели, плохо соображая, что с ней и где она. Орлеан, дом Жака де Буше… С улицы доносились взволнованные голоса, кто-то рыдал. Голос! — это он разбудил ее! Жанна вскочила с постели, выглянула в окно. Что-то было не так! Она вбежала в соседнюю комнату, смежную, где расположился Жан д’Олон, ее оруженосец. Криком она разбудила его — он вскочил как ошпаренный.

— Что? Что случилось?!

Но следом она уже будила своего пажа.

— Вставай, Луи! — Тот протирал заспанные глаза. — Если была пролита французская кровь, а я не знала об этом, тебе несдобровать!

Вбежала заспанная хозяйка. Луи де Кут помчался готовить лошадь, а все остальные, включая Жака Буше, тоже плохо что понимавшего, принялись облачать Жанну в ее доспех. Проворнее всех оказался д’Олон: ремешки, застежки, пряжки легко слушались его пальцев — он был не новичок в этом деле!

— Что я должна делать? — твердила она. — О, Господи! Идти на Фастольфа или штурмовать бастилии? Господи…

Жанна выбежала из дома, конь уже дожидался ее. Пока д’Олон занимался своим панцирем и ему неумело помогали слуги де Буше, Луи де Кут влетел в дом, схватил знамя Жанны и просунул его в окошко своей госпоже.

Она почти вырвала его и, перехватив древко, пришпорив коня, выкрикнула:

— Догоняй меня, д’Олон!

— Да, сейчас! — выкрикнул оруженосец и рявкнул на де Кута. — Помогай, сорванец! Быстро!

Она неслась через весь Орлеан — с белым знаменем, всполошенная, полная огня — от ворот Ренарских к Бургундским воротам. Жанна угадала направление — от ворот несли раненых, окровавленных людей. У одних носилок, которые тащили горожане, она резко придержала коня, вставшего на дыбы.

— Где идет бой?

— У бастилии Сен-Лу! — ответили ей. — Говорят, неудачный штурм! Англичане бьют французов!

Жанна бросила взгляд на окровавленного солдата с рассеченным лицом, и сердце ее сжалось. Она словно забыла обо всем, что творилось вокруг, — только это изуродованное лицо было перед ней.

— Господи, за что? — прошептала она. — Мне больно смотреть на французскую кровь!

Солдата уже унесли, и только тут она опомнилась. «Неудачный штурм!» Вцепившись в знамя, точно это была последняя надежда на победу, она полетела в открытые настежь ворота, перелетела через подъемный мост и помчалась дальше — а мимо нее все несли и несли раненых солдат.

Ее догонял Жан д’Олон…

Но угнаться за Жанной было сложно. Точно ветер, конь нес ее по холмам, а со стороны Сен-Лу уже ковыляли легко подраненные солдаты. Так поступают во время поражения — хозяева форта всегда могут выйти и добить или взять в плен тех, кто не успел вовремя унести ноги. Вдалеке громыхали пушечные выстрелы. На ее знамя оглядывались — и бежали дальше. Далеко на холмах она уже видела высокий частокол английского бастиона. Там была свалка.

— Жанна! — д’Олон наконец-то нагнал ее, когда она приблизилась на расстояние выстрела бомбарды. — Тебе нужна охрана! Ты не можешь так…

— Мне нужна победа! — бросила она и тут же что есть силы закричала отступавшим солдатам. — Стойте! Вы должны биться! Господь любит храбрых! За мной!

И она, высоко подняв знамя, поскакала вдоль стен бастиона, а лучники уже целились в нее, пуская десятками стрелы, но она была быстрее — на долю секунды, на мгновение. И страх отступил. Увидев это чудо — еще одно чудо! — французы рванулись на стены Сен-Лу, приставляя лестницы, целясь из арбалетов в лучников, выбивая врага из бойниц. Жанна исчезла за бастионом — все замерли, едва не впав в отчаяние, но вот она вылетела из-за него, все также высоко держа в руке белое знамя с золотыми лилиями. Сам Господь на этом знамени пролетал над осаждающими бастион и осенял их крестным знамением!

— Бейтесь, мои воины! — кричала Жанна. — Бейтесь!

Одна из стен бастиона дрогнула — французы перевалили через нее и уже хлынули внутрь. Увидев это, другие целым потоком последовали за ними. Но не только бастион дрогнул — дрогнули сердца англичан: они увидели ту, что была их сильнее!

Они точно увидели свою смерть…

— Жан! — кричала она, — д’Олон! Она всучила ему в руки знамя, бросила: — Стереги! — и, спешившись, сама рванулась к одной из лестниц. Жанна забралась на нее с ловкостью обезьянки и на мгновение застыла там, на самом верху, как перышко. «Меч! Возьми меч!» — откуда-то издалека прорывался к ней голос д’Олона. Она спрыгнула вниз и лицом к лицу оказалась перед английским копейщиком. Тот отпрянул, точно увидел призрака, но его противник был безоружен.

Эта девчонка!..

Звон оружия и крики разом оглушили Жанну. Рот англичанина ощерился в улыбке, он стремительно занес копье, чтобы ударить ее в грудь, но тут же, втянув в себя воздух, покачнулся. Вытаращив глаза, англичанин бухнулся на колени, а следом повалился на землю.

Кровь хлынула изо рта англичанина — и было отчего: в его шлеме, глубоко рассеченном, почти по самое древко торчал топор.

А девушке улыбался молодой офицер.

— Не забывайте про меч, Дама Жанна! — он был красив и весь перемазан в чужой крови. Видать, офицер поработал в Сен-Лу на славу! Он наступил ногой на спину мертвого врага и, приложив усилие, вытащил топор из разрубленной головы и покореженного металла. Белые зубы офицера сверкали. Лицо его показалось Жанне знакомым…

— Франсуа де Ковальон, благородная Дама, — поклонился он.

Теперь она вспомнила его — это он встречал ее в Шиноне четвертого марта…

— Жанна! — к ним подбежал д’Олон. — Ты жива — слава Богу! — Молодой мужчина был переполнен отчаянием. — Ты не должна так убегать! Жанна…

Англичан уже оттеснили от этой стены — бойня отходила в сторону. С бастионом Сен-Лу все было кончено. Мимо них устремлялись свежие силы французов — каждый хотел успеть на расправу.

— Дайте мне ваш топор, Ковальон, — попросила Жанна. Лезвие топора на длинной черной рукояти было испачкано кровавой жижей. — Прошу вас…

— Конечно! — Ковальон нагнулся, сорвал рукой в железной перчатке пучок травы и тщательно вытер лезвие. — Прошу вас…

— У вас своенравная госпожа, д’Олон, — вынимая из ножен меч, улыбнулся интенданту Жанны офицер. — Присматривайте за ней лучше. Но я оставляю вас — хочу прикончить еще двух-трех годонов, если получится!

— Ковальон! — окрикнула его Жанна. — Спасибо!

— Рад был служить! — браво ответил тот и устремился на пиршество.

— Знамя, д’Олон, где знамя? — глядя в сторону, спросила Жанна.

— Я передал его сержанту. Тебе не стоит так убегать…

— Прости, — рассматривая зазубренное лезвие топора, тихо проговорила она. — В следующий раз я скажу тебе, когда пойду к англичанам в гости.

Через час, когда бастилия Сен-Лу пала, англичане большей частью оказались перебиты, когда повсюду была смерть, политая кровью земля, изломанные трупы, обрубки конечностей, Жанне стало плохо.

Она не знала, что победа бывает такой…

Жан д’Олон только и успел прихватить ее за локоть, когда девушка пошатнулась.

— Что с тобой? — спросил оруженосец. — Ранена?!

— Господи, — прошептала она, — они умерли без покаяния!

Она потребовала, чтобы ее солдаты исповедовались, и немедленно. На место недавнего боя уже прибыл священник Жером Паскерель. Для вояк это было впервой — так поступали рыцари времен Людовика Святого! Но война, длившаяся почти сто лет, вытравила из душ французов и англичан едва ли не последние крохи христианского сострадания к противнику. Все же солдаты бухались один за другим на колени — кто-то неохотно, кто-то послушно. Они были только солдатами и обязались подчиняться своему командиру. Тем более, что эта причуда была безобидной. Некоторые даже шептали молитву.

И Жером Паскерель перекрестил их — во имя Отца, Сына и Святого Духа.

4

Ее вновь обманули! — возвращаясь в Орлеан, лихорадочно думала Жанна. Ей не доверяли…

— Вы начали штурм без меня — почему? — в тот же день бросила она обвинение Орлеанскому Бастарду. — Это… оскорбление.

Орлеанский Бастард хотел было ответить ей, что она крепко спала и они не решились будить ее. Можно было сказать, что капитаны просто-напросто опасаются ее строптивого нрава, боятся, что она помешает им. И потом — они мужчины, и сами способны справиться с англичанами, не тревожа Даму Жанну по любому поводу.

Но Орлеанский Бастард только развел руками:

— Ты была сегодня на высоте, Жанна. Без тебя мы бы не взяли бастион.

Это было равносильно извинению.

Уже в Орлеане Жанна узнала, что во время атаки Сен-Лу, когда она только появилась под его стенами, готовая переломить ход сражения, англичане из форта Париж быстро пересекли Орлеанский лес и вышли на опушке, угрожая и без того терпящим поражение французам. Но Орлеанский Бастард обманул их — свежие силы вышли через северо-западные ворота, угрожая самому форту Париж. Англичане, узнав об этом, повернули с опушки леса назад. Стычка под фортом Париж оказалась незначительной, а Сен-Лу, оставшийся без помощи, пал. Одержав победу, французы подожгли Сен-Лу, а в тот же вечер рота французских солдат быстрым маршем отправилась на пепелище и разметала прах по ветру.

От бастиона осталось одно воспоминание.

Взятие Сен-Лу было большой стратегической победой — теперь правый берег к востоку от Орлеана принадлежал французам. Кольцо осады было разорвано, путь через Луару на Турель — свободен.

В ту ночь, первый раз пережив мясорубку, Жанна горячо молилась и призвала молиться о спасении души своих капитанов. Кто-то поддался ее увещеванию, кто-то нет. Жиль де Рэ, заглядывавшийся на Деву, пошел у нее на поводу. К нему присоединился Ксентрай. Ла Ир дал обещание, что ближайшие сутки он не будет сквернословить и клясться «всеми чертями» и «адом». «Это уже немало!» — заметил его друг Ксентрай.

Следующий день, 5 мая, был праздничным — Вознесение Христово. Жанна отказалась даже думать о войне и решила вновь вступить в переговоры с врагом.

Утром Жером Паскерель написал под ее диктовку новое послание англичанам. Жанна села на коня, вооружившись знаменем, взяла с собой д’Олона, который теперь не отпускал ее ни на шаг, и двух сопровождающих — самого меткого лучника, им был шотландец Ричард, и самого громкоголосого бойца. Ее горло немного осипло после взятия Сен-Лу, когда она нарезала круги вокруг форта и призывала смести англичан.

Вчетвером они выехали из Ренарских ворот в сторону форта Сен-Лоран. Там, на расстоянии полета стрелы, девушка передала знамя д’Олону, а сама привязала к стреле письмо.

— Англичане! — крикнул громкоголосый боец. — Послание от французов!

— Арманьякская потаскуха! — со стен Сен-Лорана что есть мочи кричали англичане. — Убирайся вон!

Но Жанна только сжала губы — она больше не хотела плакать! Вчерашняя битва стояла у нее перед глазами. Французская кровь — она дорого стоит! Сегодня она пришла с миром. Пусть англичане выбирают, как им поступать!

Ричард спешился для большей устойчивости и, прицелившись, выстрелил в сторону форта — в одну из деревянных его башен.

Через несколько минут хмурый граф Суффолк, который никак не мог пережить падение Сен-Лу, развернул свиток.

Текст был таков:

«Вы, англичане, не имеете никакого права на французское королевство. Царь Небесный повелевает вам и требует моими устами — Жанны Девы — оставить ваши крепости и вернуться в свою страну. Если вы этого не сделаете, я устрою вам такое сражение, о котором вы будете помнить вечно. Вот что я пишу вам в третий и последний раз, и больше писать не стану».

Далее стояла вызывающе наглая подпись: «Иисус, Мария, Жанна Дева».

Граф Суффолк потихонечку багровел — эта ведьма создала свою троицу! Но это было еще не все — далее шел поскриптум:

«Я бы послала вам письмо учтиво, но вы схватили моих гонцов, вы задержали моего герольда по имени Гийенн. Соблаговолите вернуть мне его, а я пришлю вам нескольких из ваших людей, захваченных в крепости Сен-Лу, так как погибли там не все.

Писано 5 мая 1429 года от Рождества Христова».

— Уилмор! — заревел Суффолк, призывая своего офицера. — Уилмор!

Командующий немедленно отдал приказ: переслать Гласдейлу, в Турель, подкрепление. Удара можно было ждать в любой момент…

Он сам не знал, как было верно его предположение!

Вечером за Жанной послали — ее приглашал Орлеанский Бастард на военный совет. Все полководцы уже были в сборе — за длинным столом, при свете факелов, она разглядела знакомые лица. Жанна сразу почувствовала подвох. Чересчур тихим был этот совет, точно все уже решено. Впрочем, так оно и оказалось. Ей сообщили, что назавтра готовится атака бастиона Сен-Лоран.

— Вы намеренно не пригласили меня? — спросила она, получив известие. Это была еще одна пощечина! — Вы не доверяете мне? — Она хотела добавить: «Даже после того, как я подняла боевой дух солдат и помогла взять Сен-Лу!» Но она только сказала: — Штурмовать Сен-Лоран? А не лучше ли вначале обратить взор на левый берег? Взять Сен-Жан-Ле-Блан, форт святого Августина и Турель?

Орлеанский Бастард переглянулся с другими полководцами.

— Не сердись, Жанна, — примирительно улыбнулся Орлеанский Бастард. — Ты не дослушала нас. Мы действительно решили угрожать Сен-Лорану, но когда из Турели на правый берег придет помощь, мы нападем на саму Турель. Это решение кажется нам разумным, а тебе?

— Вполне, — ответила девушка.

Она возвращалась в дом Жака де Буше разгневанной и полной решимости действовать, едва взойдет солнце. Капитаны, подстрекаемые первыми полководцами Буржского королевства, все еще хотели отделаться от нее? Не выйдет!

5

На следующий день, на рассвете, Жанна стала собирать солдат и городское ополчение для атаки форта Августинцев на левом берегу Луары — крепости, что защищала Турель. Соблазнив этой затеей Ла Ира, сторонника быстрых действий, взяв с собой Жана де Новелонпона и Бертрана де Пуланжи, окружив себя самыми преданными рыцарями, она вышла из Бургундских ворот и переправилась через Луару на вытянутый, похожий на острие копья, остров Туаль. Задача была — захватить небольшой форт Сен-Жан-Ле-Блан на левом берегу. Войско настороженно дожидалось, когда англичане дадут о себе знать, но форт подозрительно молчал. Тогда французы выстроили из лодок понтонный мост и перебрались на левый берег.

Англичане ушли из форта — они бросили его, присоединившись к основному гарнизону Турели и форта св. Августина. Это было обидно — Жанна намеревалась разделаться с англичанами, пока те были разъединены. Подход к бастиону, построенному на развалинах монастыря св. Августина, оказался свободен, но у Жанны и Ла Ира было слишком мало солдат, чтобы брать приступом эту крепость.

Надо было возвращаться назад.

В то самое время, когда французы собирались перебраться обратно на остров Туаль, из бастиона св. Августина вышло английское войско и устремилось на противника.

Французов могли перебить во время переправы, и тогда Жанна и Ла Ир, а с ними и другие конные рыцари, взяв на перевес копья, бросились на наступающих англичан. Пешие французы устремились за ними. Небольшой конный отряд врезался в английское войско, состоявшее из пеших латников, смел копьями несколько рядов, а затем, вооружившись мечами и секирами, принялся беспощадно вырубать атаковавших англичан.

Тут подоспели и пешие французы…

Несмотря на то, что были в меньшинстве, французы сумели очень быстро превратить атакующую сторону в отступающую. Теряя солдат в большом количестве, англичане отходили к своему бастиону. Но Жанне и Ла Иру этого показалось мало. С острова Туаль подходило подкрепление. На свой страх и риск, пока не подоспели солдаты из Турели, французы перенесли бой к стенам бастиона.

Англичане были ошеломлены — они не ожидали такой расторопности от противника! Вязанки из прутьев и осадные лестницы, приготовленные для засыпки рва форта Сен-Жан-Ле-Блан и штурма его стен, пригодились для рва и стен бастиона св. Августина. Жанна приказала воткнуть белое знамя в крепостной вал. Битва шла на валу и на дне рва. Утопая в вязанках, где они были, и на свободном пространстве, французы и англичане кромсали друг друга на куски. Но французы были решительнее — невиданное упорство ошеломило англичан.

Меч Жанны трепетал в ножнах, но она билась топором. У него была легкая длинная рукоять и тяжелая сталь. Ковальон знал толк в оружии! Годоны отказались от мира? — захотели войны? — и они получили ее!

Англичанин с занесенным мечом бросился на девушку, но она увернулась, припав на колено. Удар ее топора пришелся как раз в колено врагу — сбоку. Хруст кости ударил по ушам. Англичанин взвыл. Жанна быстро поднялась, топор легко взлетел и, точно по своей воле, зачерпнув недюжинной силы, врезался в бок англичанина. Хруст ребер — и еще один вопль. «Ты назвал меня арманьякской шлюхой?! — кричала она. — Получи же! Получи!» И третий удар — под подбородок. Лезвие распороло кольчугу на шее, и когда Жанна рывком вытащила топор, горячая струя крови рванула вверх, ударила ей в лицо. Она отшатнулась, мгновение приходила в себя, а потом, тряхнув головой, покрепче перехватив топор, бросилась дальше по насыпному валу…

Смятение и паника в рядах англичан, еще недавно намеревавшихся побить французов на берегу, а теперь оказавшихся в роли осажденных и погибающих, довершили дело. Бастион был взят, почти все англичане перебиты.

К девушке, стоявшей в компании Бертрана де Пуланжи и ординарца д’Олона, все еще державших в руках мечи, подходил Ла Ир. Направлялся к ним, разглядев издалека свою патронессу, и светловолосый Жан де Новелонпон. Шлем он держал в руке.

Все еще тяжело дышали.

— Жива — я рад, — широко улыбаясь, сказал Ла Ир.

— Ранили в ногу — копьем, — устало ответила Жанна. — Легко…

— Я видел, как ты махала топором! — кивнул Ла Ир. — Славная работа!

— Вот мои учителя, — Жанна взглянула на рыцарей — Пуланжи и подошедшего Новелонпона.

— Жанна, — Ла Ир уставился на ее лицо, — теперь мы с тобой похожи как две капли воды!

Вояка расхохотался; смеялся Жан д’Олон. Улыбались и воспитатели Жанны. Девушка не сразу поняла, о чем это он, но догадалась быстро. Лицо могучего крепыша Ла Ира было обрызгано чужой кровью, точно он был вурдалаком и его только что оторвали от чьей-то раны. Она провела рукой в железной перчатке по своему лицу — ее чешуйчатая кисть оказалась алой. Она приблизила перчатку к носу — кровь пахла пряно, сладко-соленым варевом. Но сейчас Жанна не испытала того чувства глубокой скорби, что нахлынуло на нее под Сен-Лу, когда она заставила своих солдат исповедаться.

Это было странно…

— Нам нужно торопиться, Жанна, — сказал ей Ла Ир. — Турель рядом.

Жанна огляделась. Утро было нежным, речная вода спокойной. Навсегда замерли убитые в бою. Истекали кровью раненые. И сурово смотрели на победителей-французов высокие башни форта моста — Турели. Этот взгляд мог оказаться смертельным…

Жана дала отбой. В крепости св. Августина осталось большинство здоровых солдат, не пострадавших в этом бою. Уже подплывали лодки, бойцы несли убитых и раненых, собирали оружие, наспех обшаривали убитых в большом количестве англичан.

— Это омерзительно, — проговорила она, кивая на французского солдата. — Это… богопротивно.

Точно коршун — на падаль, тот набросился на убитого английского рыцаря, растянувшегося на земле. Солдат разрезал ножом кожаные ремни убитого, сорвал кирасу и, обшарив рукой его грудь, сорвал медальон. Но на том он не успокоился — стащил железную перчатку с руки. Солдат обрадовался — у рыцаря крупное золотое кольцо на левой руке! Но оно не сходило с пальца. Тем же ножом солдат отсек две фаланги — и вот уже кольцо на его ладони. Но и это было еще не все. Он обтер с кольца кровь — лоскутом от рубашки убитого и тут же попробовал металл на зуб. Лицо француза сияло: золото — верное золото!

— Господи, — прошептала Жанна, — прости его…

— Хотела воевать — терпи, — усмехнулся Ла Ир. — Короли отбирают земли и замки. Мы, капитаны, берем сундуки с монетами у побежденных, таких же убитых годонов, а если они живые — берем их самих, так позволь же и простому солдату взять то, что он может. Тебе не изменить этих правил!

С одной из лодок, в сопровождении Ла Ира, Жанна вернулась в Орлеан. Ей надо было подлечить ногу, чтобы не запустить рану. А потом — она не могла усидеть на месте. Жанна знала: сейчас военный совет решает судьбу Турели, а значит — судьбу всего предприятия.

Так оно и было…

В доме Буше она искупалась, доктор казначея обработал целительной мазью рану и перебинтовал ногу девушки. «Вы должны беречь себя, душенька, — все время лопотала над ней жена казначея, помогая доктору или подавая Жанне полотенца. — Вы могли погибнуть…» Девушка была благодарна женщине за теплую заботу.

Она ужинала, когда в дом к Буше пожаловал лично Рауль де Гокур.

— Я наслышан о вашей сегодняшней победе, Дама Жанна, — сказал де Гокур. — Поздравляю вас.

— Благодарю вас, мессир.

У первого камергера Короны была нелегкая миссия, но ведь кто, как не он, числился искусным дипломатом!

Сколько неудач за последний год хлебнули французские полководцы под Орлеаном! Раны, полученные под Рувре, до сих пор кровоточили. И вдруг — взятие Сен-Лу, удачный штурм форта св. Августина! Эту победу хотелось смаковать и смаковать! Рваться вперед — зачем? Нужно перевести дух, почистить перышки, насладиться успехом. Совет решил послать к Деве человека, который был бы старше ее и обладал высоким авторитетом не столько рубаки, сколько осторожного полководца и тонкого государственного деятеля. Рауль де Гокур, чуждый резким порывам, сам вызвался остепенить Жанну.

Это был один из решающих моментов для французской короны!

— Совет решил повременить с военными операциями, Дама Жанна, — сказал умудренный опытом полководец.

— Что значит — повременить?

— Милостью Божией мы одержали сегодня победу над англичанами, но на военном марше лорд Фастольф с армией. Совет решил послать гонцов к королю — за подкреплением, а пока что укрыться за стенами Орлеана. Провианта у нас вдоволь. Совет не считает нужным, чтобы завтра солдаты покидали город. Вот что я имел в виду под словом «повременить».

— Нет, мессир де Гокур! — вставая из-за стола, воскликнула Жанна. Она даже не знала — быть ей изумленной и разгневанной? — Хотите вы того или нет, но мои солдаты, — она сделала ударение на последних словах, — пойдут и добьются того, чего они добились под Сен-Лу позавчера, и нынче — под бастионом святого Августина!

Рауль де Гокур тоже поднялся.

— Дама Жанна, совет определит время дальнейших военных операций…

— Я уже определила его! — сказала, как отрезала, капитанша.

Дальнейшее противоборство между Жанной и первым камергером короны показало, что юной Афине-Палладе безразличны авторитеты, потому что лучший авторитет для нее — убежденность в собственной правоте.

— Вы — юная девушка, Дама Жанна, — процедил де Гокур, — а совет составляют опытные полководцы, которые годы напролет воюют с англичанами…

— Так воюют, что англичане уже добрались до Луары!

Рауль де Гокур почувствовал, что выходит из себя. Зря он согласился на эту миссию — с дикаркой принцессой трудно поладить!

Жанна хотела еще что-то бросить де Гокуру, но вместо того выкрикнула:

— Луи! Жан! Раймон!

В комнату вбежали два пажа и д’Олон. Они раскланялись с де Гокуром. Молодой мужчина и два юноши не знали, на кого им смотреть — на хозяйку или на знатного вельможу. Рауль де Гокур, со своей стороны, не понимал, зачем девчонке так срочно понадобилась ее свита. Из первого камергера короны едва не вырвался нервный смешок — не арестовать же она хочет его?

— Вы знаете, где расквартировались Жиль де Рэ, Ксентрай и Ла Ир?

Пажи кивнули.

— Отлично! — бросила она. — Пусть немедленно едут к Орлеанскому Бастарду. Спят — разбудите! А ты, д’Олон, со мной! Простите, мессир, — извинилась она перед опешившим де Гокуром, — мне надо срочно уехать!

…Она едва успела одеть куртку и опоясаться мечом. С оруженосцем они запрыгнули на коней и, подхваченные свежим весенним ветром, помчались к Орлеанскому Бастарду. На них оборачивались горожане, восторженно кричали — сегодня она вновь отличилась! Орлеанцы поняли: вера в грядущую Деву их не обманула. Там, где оказывалась Жанна, была победа!

Она появилась перед братом в черном облегающем ее фигуру костюме, перепоясанной широким кожаным ремнем, с мечом у бедра.

— Бастард! — с порога выкрикнула она. — Ты спятил?

— Господи, Жанна, что случилось? — Орлеанский Бастард мирно ужинал — появление сестры оказалось вновь таким внезапным, что он едва не поперхнулся.

— Не верю своим ушам — вы отложили штурм Турели? Решили запереться в Орлеане и почивать на лаврах, дожидаясь Фастольфа? Не верю свои ушам!

— Мы только решили собраться силами…

— И это говорит храбрый Бастард?!

— Жанна, умоляю тебя…

— Я не понимаю такой войны! Есть только один исход — победа! Как это можно — не верить в себя? Зачем тогда воевать? Лучше сложить руки на груди и упокоиться с миром. Но если вытащил меч из ножен — не смей посылать его обратно, пока не закончил дело, иди за победой, не отпускай ее!

— А если мы не возьмем Турель? — вставая из-за стола, уже совершенно серьезно заговорил с ней Орлеанский Бастард. — Застрянем под ее стенами? Ты ведь не знаешь этой крепости, правда? А я бывал в ней тысячу раз! Она хорошо укреплена! Чего стоит один барбакан! Англичане с трудом ее взяли и теперь врастут в нее! Мы потеряем под Турелью сотни солдат, накопим раненых! А тут явится Фастольф со свежими силами! Что тогда?

— Ты прав— я ни разу не была в Турели. Но милостью Господа мы взяли Сен-Лу и форт Августина, той же милостью возьмем и Турель! Я верю в это!

— Твоя вера — малое оправдание для штурма!

— А зачем я тогда вам сдалась? Зачем я здесь? Моя вера от Господа! Я потому с вами, что Он повелел мне вести войско на Орлан и победить! Если не верите в меня, так прогоните — и не мучьте ни себя, ни меня! Это мой ответ, Бастард! — Жанна тяжело дышала. Она опустила голову. — Что же еще такого я должна сделать, чтобы вы все поверили мне?

Орлеанский Бастард хотел было что-то сказать, но осекся.

Совет был возобновлен, как только съехались капитаны. При свете факелов все угрюмо перешептывались.

— Я согласен с Дамой Жанной, — встал Ксентрай, — нельзя упускать победу из рук!

— На марше Фастольф с армией, — заметил Ла Ир. — Но мы, если постараемся, должны успеть раньше него!

— Я за штурм Турели, — согласился с соратниками Жиль де Рэ. — Действовать быстро — значит ухватить победу за хвост!

— Ты думаешь, Жанна, мне не хочется выбросить из Турели этих крыс? — помолчав, спросил у девушки Орлеанский Бастард. — Еще как хочется!

Сторонник осторожных действий — первый камергер короны Рауль де Гокур — проголосовал против штурма. Канцлер Реньо де Шартр, осторожный из осторожных, оставил решать дело военным. Победят — хорошо, проиграют — он в стороне. Канцлер в любом случае отсидится за стенами Орлеана.

Маршал де Буссак и Амбруаз де Лоре воздержались, но склонялись к штурму.

Окончательное слово было за Орлеанским Бастардом. В отсутствие Карла Орлеанского, томившегося в английском плену четырнадцать лет, он был хозяином этих земель.

— Решено, — ударил кулаком по столу Орлеанский Бастард. — Мы пойдем на Турель!

Так группа «осторожных» потерпела поражение, а коалиция «сорвиголов» торжествовала победу.

Всю ночь, пересекая Луару, лодки с провиантом сновали из Орлеана в бастион св. Августина. На плотах переправляли артиллерию и оружие. Вздремнув в гостеприимном доме казначея Буше, еще до рассвета Жанна в окружении капитанов Ла Ира и Ксентрая, своих рыцарей — Новелонпона и Пуланжи и, конечно, оруженосца д’Олона, отправилась на одной из лодок к недавно занятому бастиону.

В крепости моста и барбакане перед ней англичане навряд ли спали — ночь и предрассветные часы со стороны французов полнились шумом: скрипом телег, звоном перевозимого оружия, сотнями голосов, мелькали, точно тысячи светляков, факелы…

Утро Жанна встретила на крепостной стене, глядя на серые очертания грозных башен совсем близкой Турели и деревянного барбакана. Она знала — сегодня будет много убитых. И кровью французов и англичан наполнится весенняя Луара…

6

— Почему ты стал командиром, Джек? — спросил у своего товарища невысокий конопатый англичанин лет сорока пяти, с приплюснутым носом, седыми висками и залысиной. — А я, хоть и бью лучше тебя, простой лучник?

— С чего ты взял, Вилли-Нос, что ты — бьешь лучше меня?

— Да с того, что лучше.

— Я твой командир, потому что лучше стреляю!

— Нет, Рыжий Джек! — засмеялся коротышка. Его лицо было усыпано «веселыми» морщинами — все оттого, что, когда он улыбался, кожа его густо обрастала глубокими лучами. — Ты командир, потому что ты — выдался ростом. Вот почему ты командир. И голос у тебя зычный. А не потому, что стреляешь лучше. А вот я — совсем мал, и голос у меня тонок и тих. Поэтому я и простой солдат.

Они сидели на крепостной стене деревянного барбакана, у самой башни, укрывшись плащами. Весеннее утро, насыщенное свежестью и прохладой, забиралось под складки грубого материала. Сильно пахло рекой. Рядом с ними стояли луки и было видимо-невидимо стрел, собранных в пучки. Тут находились и другие лучники. Рядом лежали топоры и мечи, копья с крюками во все стороны.

— Ты простой солдат, потому что всегда в стороне, — заговорил командир. — Вон, скалишься потихоньку, и все. А надо, чтобы офицеры тебя видели. Меня лорд Гласдейл по имени помнит, так и называет — Джек! А тебя если в лицо распознает, и то хорошо. Тебя и отметят, а ты не напомнишь о себе. При Азенкуре граф Солсбери сказал тебе, что, мол, Вилли-Нос, появись после битвы, коль шкура будет цела, я тебя награжу. А ты что? Даже и не подумал! Дурила ты, Вилли! — Он усмехнулся. — Хоть, так и быть, бьешь ты не хуже меня!

— Лучше! — засмеялся в ответ Вилли-Нос.

— Какая разница! Ты хоть в луну попади! Все одно — так и ходить тебя простым лучником. А вот я вернусь домой, жена меня спросит: «До какого чина ты дослужился, Джек?» А я отвечу ей: «Знаешь ли, женщина, муж твой — командир сотни лучших стрелков Англии!»

— А вот я вернусь и скажу, — откликнулся Вилли-Нос, — скажу так: «Знаешь, Мэри, хоть я и не был командиром, как Джек, ну, наш долговязый Джек, Рыжий Джек, что по юности едва не утонул в озере, когда подглядывал за вами, девчонками, как вы голышом купались в озере, так вот, хоть я и не был командиром, как наш Джек, но зато я был первым лучником Англии!»

Рыжий Джек раздраженно сплюнул.

— Чтоб тебя! — сказал он. И добавил: — Вот Джон бы нас рассудил!

— Верно, — быстро согласился Вилли-Нос. — Джон бы нас рассудил.

Гулко и настойчиво зазвенел колокол в Турели. Вилли-Нос нервно зевнул, поднялся и выглянул через стену.

— Ого! — вырвалось у него.

— Чего — «ого»?

— А ты встань, Джек, да посмотри! — шепотом проговорил Вилли-Нос.

Рыжий Джек приподнялся и, кутаясь в плащ, выглянул в бойницу.

— Ого! — повторил он.

А было чему удивиться! По всей округе вырастали высокие деревянные щиты. Это были заслонки. За ними — жерла пушек. Огонь и смерть. Суетились французские солдаты.

Рыжий Джек не в силах был отвести глаз от поля.

— И еще скажу я ей: «Ох, и потрепал твой муж французов, женщина! — пробормотал Джек. — Перебил их — тьму»!

— Будет о чем рассказать детям, когда вернемся! — тем же шепотом вторил товарищу Вилли-Нос. — Уже два бастиона взяли французы, а Турель? Как думаешь?

— Да что тут думать? — хмуро заметил Рыжий Джек. — Скоро увидим! Ждать осталось, что кружку пива в глотку опрокинуть!

7

Седьмого мая, рано утром, едва солнце коснулось розовым светом высоких башен Орлеана и ожила река, Турель была атакована с двух сторон.

Небольшая, но мощная крепость моста вырастала из воды метрах в тридцати от берега. А на берегу, на страже крепости, стоял хорошо укрепленный деревянный барбакан. С барбаканом Турель соединял бревенчатый мост, поставленный на основательные стропила. Чтобы добраться до Турели, стены которой были высоки, а грозные башни — и подавно, нужно было взять барбакан. Но и высокое деревянное укрепление было крепким орешком! Нападавшим нужно было пробежать с вязанками хвороста и лестницами триста шагов по открытому пространству, забросать фашинами глубокий ров, подняться на земляной вал, за которым был еще один ров! Можно было приставлять лестницы от земляного вала, но тогда солдаты полетят ровнехонько на дно второго рва, из которого им уже не выбраться. Им достанется душ из кипятка, раскаленного масла и смолы! Можно было заполнить фашинами ров перед самым барбаканом, но сколько для этого понадобится времени и сколько поляжет солдат!

Потому что весь этот марафон необходимо совершить под градом английских стрел!

Тактика, выработанная капитанами Жанны, была проста — атаковать сплоченно, всей массой, прикрывая своих солдат артиллерийским огнем и прицельной стрельбой лучников и арбалетчиков.

Еще на заре засевшие в Турели англичане увидели большие деревянные щиты, выросшие тут и там вокруг крепости и барбакана. А с первыми лучами солнца эти щиты открылись и обнажили жерла орудий. И тогда, оглушая всю округу страшными взрывами, заговорили бомбарды и кулеврины. Выстрел — и щит падает обратно, вставая вертикально, уже весь оперенный английскими стрелами. Не успел опустить вовремя — и треть артиллерийского наряда уже корчится на земле. Оглушительный грохот канонады заглушал крики капитанов, руководивших битвой. Другие щиты, поменьше, поползли в сторону крепости — за ними группировались арбалетчики. Железные стрелы прицельно летели в одном направлении — в проемы бойниц, откуда лучшие английские лучники Вильяма Гласдейла, ветераны многих кампаний, осыпали густыми тучами стрел нападавших.

Катапульты с обеих враждующих сторон метали тяжелые камни — и те летели с устрашающим свистом: летевшие в строну барбакана — пробивали бревна, разрушали стены, опрокидывали англичан; сминали десятки солдат, плюща латы, превращая их в куски покореженного металла, перемалывая кости, превращая плоть человека в кровавую жижу.

Тут и там падали срезанные стрелами ратники, бежавшие на свой страх и риск с фашинами к первому рву.

Со стороны бастиона на островке Бель-Круа, где был разрушен мост, шел методичный обстрел стен самой Турели. Англичанам приходилось разрываться на два фронта. Едва отпор англичан начинал ослабевать, французы тащили бревна, чтобы перебросить их через пролет, тем самым устроив временный мост для штурма.

А на правом берегу шел штурм бастиона Сен-Лоран, где оборонялись граф Суффолк и лорд Талбот. Но солдатам, штурмовавшим Турель, бой на другом берегу показался бы вялым — для отвода глаз.

Вот только лорд Суффолк и Талбот об этом ничего не знали…

Командование барбаканом взял на себя сам Вильям Гласдейл. Он руководил огнем немногих катапульт и пушек, расположенных в укреплении, он следил за тем, как поддерживаются на огне котлы с кипятком, маслом и смолой, какой участок укрепления стоит пополнить бойцами. И хотя силы англичан тоже таяли — одних лучников разрывал на куски артиллерийский огонь, рушивший стены, других выбивали арбалетчики — Гласдейл держал удар и точно бил по неприятелю.

— Перебейте их всех! — кричал своим лучникам Вильям Гласдейл. — Перебейте всех французов! Они выдыхаются! Осталось немного — и они отступят! Ну же!

Французы уставали, а барбакан держался крепко…

Но вот ров наполнился фашинами, и пушки стихли. Десятки лестниц потащили солдаты к стенам барбакана. Арбалетчики прикрывали своих товарищей — едва английские лучники вырастали стеной в проемах бойниц, как в них летели железные болты.

Капитаны стояли в арьергарде. Орлеанский Бастард ревел, как разгневанный вепрь — он отдавал команды. Посылал офицеров с их отрядами на стены. Одним из этих офицеров был Ковальон — Жанна узнала его. Он улыбнулся девушке и был таков. Покрытые сталью солдаты несли новые лестницы — все бежали в сторону барбакана.

— Я пойду туда! — выкрикнула Жанна. — Я нужна там!

Жиль де Рэ и Ксентрай преградили ей дорогу.

— Первых перебьют! — сказал де Рэ. — Ты не можешь рисковать собой!

— Но… я нужна им!

— Ты нужна всем, и нам в первую очередь, но — живой!

Жанна попыталась оттолкнуть их, но Ксентрай ухватил ее за руку:

— Там Ла Ир, я тоже иду туда! А ты — жди!

От самого вала лестницы ложились на стены. И тотчас, ощетинившись копьями и мечами, оглушая себя воинственными криками, взбирались наверх французы. И тогда в ход шли крючья на длинных шестах — англичане раскачивали и опрокидывали лестницы, крючья вонзались в тела наступавших. С опрокинутых лестниц французы летели в ближний к стене ров, куда уже выливалась раскаленная смола и масло. Крики сваренных заживо были еще страшнее взрывов снарядов.

Энтузиазм французов стихал. Все поле перед барбаканом было усеяно трупами. Мучились в агонии умирающие. Катались и стонали раненые. Многие деревянные щиты, за которыми прятались арбалетчики и те, что прикрывали бомбарды и кулеврины, горели — они были зажжены смоченными в смоле стрелами англичан. Бой с лестниц не приносил большого результата. А ближний к стене ров полнился не столько фашинами, сколько трупами французов.

— Они должны видеть мое знамя, Ксентрай! — девушка рванулась из рук капитана. — Мои солдаты должны видеть, что я с ними!

— Англичане убьют тебя! — рычал тот. — Они охотятся за тобой!

— Знамя, д’Олон, мое знамя! — кричала она.

— Он у Баска! — ответил ординарец.

— Так позови его!

Жан д’Олон стоял бледный, с обнаженным мечом. Потом бросился куда-то и через минуту вернулся со знаменосцем.

— Пусти! — твердо сказала Жанна Ксентраю.

Тот разжал руку в стальной перчатке — лицо Жанны было сейчас страшным.

— Знамя! — сказала она.

Баск протянул ей древко. Девушка сорвала с головы шлем и, взглянув на опешившего, потерявшего дар речи Ксентрая, схватила белый стяг и бросилась вперед — в самую гущу атаковавших — или уже отступавших? — французов.

— Солдаты, кто любит меня, за мной! — закричала она. Белое знамя билось и рвалось над головами охваченных смятением воинов. — Кто любит меня — за мной! — повторяла она на бегу.

Она ветром летела к одной из лестниц…

Туда же устремился Бертран де Пуланжи и Жан де Новелонпон, которым комендант Вокулёра приказал стеречь ее как зеницу ока, Жан д’Олон и знаменосец Баск, оба брата Девы — Жан и Пьер.

Но как было прикрыть ее, когда она была открыта для всех англичан сразу? Как на ладони! Как единственное белое облачко на целое небо! Для сотен английских стрел!

— Ведьма! Ведьма! — кричал Гласдейл, указывая пальцев вниз, на знамя. — Лучники, сюда! Сотню золотых тому, кто подобьет ее! Сотню золотых! Торопитесь же, болваны!

Но Жанну видели и свои — видели белое знамя в ее руках, видели ее лицо, полное гнева, слышали ее голос. Смелость девушки, ее самоотверженность и воля заставили войско встряхнуться и со всей яростью вновь двинуться на барбакан…

Рыцари Девы не успели взять ее в плотное кольцо — у самой лестницы она вырвалась вперед. Солдаты, увидевшие свою героиню под самой крепостной стеной, уже рвались наверх. Гласдейл, ревевший: «Убейте девку! Убейте ее!» — выхватил из ножен меч — кто знает, может быть, и ему придется вступить в бой! Противник напирал — французы потеряли страх! Это все Дева — будь она проклята!

А Жанна, перехватив древко посередине — в правую руку, уже ухватилась рукой за первые ступеньки лестницы…

…Вилли-Нос расторопно занял место у бойницы — секунду назад железный болт французского арбалетчика выбил его соратника, угодив тому в плечо. Коротышка уже стиснул стрелу у наконечника в пальцах левой руки, прижав ее к луку, и отводил тетиву правой, когда увидел хлопающее на ветру белое полотнище и лицо девушки — сведенные к переносице брови, открытый рот, горевшие глаза. Она двигалась прямо на него — и смотрела на него.

— Ого! — сказал он. Иголки были, а не глаза! Вилли-Нос раздумывал недолго. «В шею! — только и пронеслось в его рыжей голове. — Чтоб наверняка!» Пальцы правой руки коснулись ключицы — и стрела ушла вниз. «Успею пустить вторую! — решил он, быстро делая шаг назад и нагибаясь за новой стрелой. — Успею!»

— Вилли-Нос — курносый нос, точно наш дворовый пес! — услышал он скороговорку над собой — его товарищ, уже с натянутым луком, выглянул в ту же бойницу…

Когда Жанна ступила на лестницу, д’Олон не последовал за ней — он окрикнул нескольких арбалетчиков, искавших себе верную цель.

— Убейте любого, кто будет угрожать ее жизни! — указав пальцем на Деву, приказал он. — Любого — не промахнитесь!

Коротышка сделал свое дело, и Жанна, как пушинка, уже замерла на лестнице — она все еще прижимала к себе знамя, хотя ее обожгло — больно. Тогда в бойнице и появился здоровенный лучник, но выстрелить он не успел — трое арбалетчиков выпустили железные стрелы одновременно…

Вилли-Нос натягивал новую тетиву, когда его боевого товарища отбросило назад — один болт пробил ему грудь, другой — шею, третий — прошел через правый глаз. Рыжий Джек умер мгновенно. Вилли-Нос смотрел на обезображенного товарища и не верил своим глазам — все три выстрела предназначались ему, а не Джеку! Коротышка опустился на корточки около бойницы, привалился к бревнам спиной. «Вилли-Нос — курносый нос» — крутилось у него в голове. Ему почему-то расхотелось воевать — совсем расхотелось…

…Удар был сильным, но она удержалась; правда, ей обожгло шею — обожгло больно, и она подумала: «Господи, что это?» А рыжая кукольная физиономия все еще улыбалась ей из бойницы, грозя натянутым луком. Потом силы разом стали уходить, и Жанна решила: «Меня убили…» Древко выскользнуло у нее из рук — она даже не попыталась поймать его, ноги подогнулись, руки вытянулись как плети. Она привалилась на край лестницы, пальцы скользнули по дереву, и Жанна полетела вниз…

Она падала в черную яму, которая встретила ее возней. Дно шевелилось под ней. Это умирали люди, искали спасения, ползли наверх, скатывались назад, плакали и стонали. И она лежала — одна из них — и смотрела наверх, где был отрезок неба, и черные тени двигались по лестницам — наверх, размахивали оружием, с криками срывались вниз…

Жанна понимала, что ее несут — много рук! Она был былинкой в этих руках. Бабочкой, спрятанной в ладонях. И все что-то говорили, звали ее по имени. Но она только чувствовала боль — зудящую боль у шеи. И легкость…

Потом над ней колдовали — срывали с нее латы, рвали рубашку на груди, причиняя боль…

— Господи! — лопотал над Девой Жером Паскерель. — Боже правый! Святая Мария, заступись за нее! Святой Михаил! Что же это такое? Господи!

— Пустите! — очнувшись, ухватив руку врача, пытаясь вырваться, закричала она. — Что со мной?! Пустите!

— Жива! Жива!

Она смотрела на них — обступивших ее, а потом увидела этот уродливый обрубок дерева, торчавший из ее тела. Часть стрелы, пробившей кирасу, срезали, чтобы снять броню. Другая часть — осталась. Стрела вошла под левую ключицу. Рана зудела, точно нарыв. Так хотелось избавиться от этого зуда! Мужчины боялись подступиться к девушке, и тогда Жанна ухватила обрубок стрелы и на выдохе вырвала его из себя. И вновь потеряла сознание — от боли…

Когда на виду у всего войска она получила стрелу, выронила знамя и полетела в ров — штурм закончился. Жан д’Олон и рыцари из охраны Жанны вытащили ее изо рва и понесли к обозу. Англичане злодейски ревели: «Арманьякская шлюха убита! Ведьмы больше нет!» А французы оторопели. Орлеанский Бастард скомандовал отбой. Капитаны устремились к Жанне. Был только один вопрос: «Что — убита? Убита?!» С нее сорвали кирасу, осмотрели рану. Мужчины не знали, как им быть. Ла Ир неожиданно заплакал, глядя на торчавшую из груди девушки стрелу. Лекарь боялся, что его прикончат на месте, если он сделает что-то не так. Но тут Жанна очнулась и, в который раз поразив всех мужеством, сам вырвала из-под ключицы стрелу…

Ее успокоили, рану промыли, смазали жиром и оливковым маслом, перебинтовали.

Пока Жанна спала, Бастард дал сигнал для второго штурма, но он был еще более неудачным. Французы пали духом, англичане, считавшие, что Дева убита, наоборот духом воспрянули.

Второй штурм они отбили с особой злостью!

Близился вечер…

— Надо уходить в город, — в форте св. Августина, ставшем временным штабом армии, сказал Бастард своим капитанам. — Мы потеряли много сил, а Турель держится. Гласдейл — черт бы его подрал!

Они пили вино и ели мясо. Все были мрачными и угрюмыми. Войско оставили отдыхать в поле — все лежали вповалку. Солдаты, кто не спал, тоже ели и пили для бодрости некрепкое вино. Раненых было не счесть.

— Рвы забиты фашинами и мертвецами, — тяжело вздохнул Ла Ир. — Потом придется начинать все сначала.

— Если будет это потом, — усмехнулся Ксентрай. — Фастольфу, я уверен, не терпится повидаться с нами!

Они взглянул на дверь почти одновременно. Там стояла Дева. В полном рыцарском облачении — в своих сверкающих латах. Крови и грязи на них не было. Только зияла дыра в кирасе — под левой ключицей.

— Жанна? — Орлеанский Бастард не верил своим глазам. — Ты?!

Рыцари медленно вставали — один за другим. То, что они увидели, было поистине чудом!

— Мы не будем отступать, — сказала девушка. — Мы возьмем Турель — не сомневайтесь. — Она была на редкость спокойна. — Пусть наши люди немного отдохнут, поедят и попьют. Это поможет им. Англичане не сильнее нас. Сегодня вечером мы вернемся в Орлеан через Турель. Верьте мне.

— Но, Жанна… — только и сумел пробормотать Орлеанский Бастард.

— Я должна помолиться перед битвой, — сказала девушка, повернулась и вышла.

Рыцари переглянулись — это было воистину чудо!

Через час штурм возобновился. Узнав, что их героиня жива, французы возликовали. Те, что больше не хотели брать в руки меч, но желали отступить, вооружились первыми.

Жанна так и не одела шлем — они должны были видеть ее. Девушка шла впереди войска, держа в руке меч. Рядом с ней шагал знаменосец Баск. Телохранители Жанны и капитаны — все были здесь.

Англичан появление Девы повергло в ужас. Гласдейл не верил своим глазам. Такого не могло быть — но это было! Живая и здоровая, как ни в чем не бывало, она шла вперед. Никто из англичан больше не посмел назвать ее девкой или арманьякской шлюхой.

«Ведьма жива, — пронеслось по рядам оставшихся в живых защитников Турели. — Жива!..»

«Жива…» — думал Вильям Гласдейл, еще пять минут назад торжествовавший победу.

«Да она и впрямь — колдунья», — бормотал Вилли-Нос. Но он же видел, как стрела угодила ей в шею? Плакали теперь его золотые! Ни за что погиб Джек…

Вдохновленные исцелением Девы, французы пошли с лестницами на барбакан. В мгновение ока, с точностью до наоборот поменялось настроение битвы. Англичане поняли, что удача изменила им. Сердца их при виде Девы, слабея, трепетали, боевой дух испарялся. Они вдруг почувствовали, что проиграли…

А французы наступали так, точно знали наверняка — они победили!

— Смело идите вперед! — на подступах к барбакану, громко выкрикнула Жанна. — У англичан больше нет сил держать защиту — Турель наша!

Англичане, как и прежде, метко били по цели, но возвышенная ярость людей, понявших, что Господь сражается вместе с ними, была сильнее!

— Когда знамя будет на валу — мы победили! — выкрикнула Жанна.

Вильям Гласдейл метался среди лучников, увещевая: «Цельтесь в нее! Убейте ведьму!» Но только стрела находила цель, как пальцы стрелка становились непослушными, а глаз моргал. А следом болт французского арбалетчика выбивал стрелка…

Знаменосец Баск уже стоял на валу со знаменем — окровавленным и пыльным, но чистота и золото лучились сквозь бурую грязь войны.

Лестницы полнились солдатами — каждый хотел стать первым. Сейчас смерти не было — ни для кого!

Вниз по Луаре, в сторону Турели, двигалась шаланда странного вида — она доверху была наполнена сухими ветками, хворостом и соломой. Ее сопровождали несколько лодок. Эта была хитрость Орлеанского Бастарда. Недалеко от крепости шаланду обильно полили смолой, нефтью, маслом и подожгли. Теперь она горела так, что, казалось, полреки пылало! Подхваченная течением, лодка была отпущена совсем рядом с Турелью и врезалась точно в мост, соединявший барбакан с крепостью. Она застряла полыхающим носом под самыми бревнами, и через пять минут мост уже занимался огнем.

Жанна одной из первых забралась на стену барбакана, спрыгнула вниз и, ударив мечом лучника, не успевшего схватить топор, искала глазами своего врага.

Англичане, которые отбивались из последних сил, то и дело оглядывались на языки пламени, вырывавшиеся из-под бревен.

— Отходим! — заревел Вильям Гласдейл. — Все отходим в крепость!

Вокруг него собирался отряд самых отважных рыцарей — они прикрывали отступление солдат из барбакана в Турель.

Она услышала его зычный голос. Узнала, потому что вспомнила все оскорбления, которыми осыпал ее вражеский полководец. Когда ее капитаны, вдохновленные неожиданным успехом, добивали разрозненные отряды англичан, Жанна окрикнула английского лорда.

— Гласдейл! — она стояла с мечом в руке. — Слышишь меня, Гласдейл! Подчинись Царю Небесному! Ты называл меня шлюхой, но я имею большую жалость к твоей душе и к твоим людям! Сдайся — и я оставлю вам жизнь!

— Тебе — никогда! — откликнулся Вильям Гласдейл. Он стоял со своими рыцарями как раз в середине моста, со стороны больше похожего на жаровню. Они едва слышали друг друга. — Будь ты проклята, ведьма!

Когда он договорил эти слова, раздался сухой треск. Это подломились полыхавшие стропила и деревянный настил. Вильям Гласдейл и еще два десятка его лучших рыцарей провалились в огонь.

Страшная смерть Гласдейла ошеломила Жанну и других, кто видел эту сцену.

— Он умер без покаяния, — прошептала девушка. — Жаль…

Завоеватель умер. Его спалило адское пламя, а то, что осталось, поглотила река.

Барбакан был взят.

В то самое время, когда рухнул мост и пламя уничтожило лорда Гласдейла и его свиту, а Луара накрыла их волнами, городские ополченцы — через наспех сооруженный бревенчатый мот — прорвались в Турель. Но еще раньше большинство защитников Турели бросилось в воду, намереваясь доплыть до своих позиций на том берегу. Преследовать их не стали. И кого не задели стрелой, и кто умел плавать, тот выжил.

Вовремя бросивших оружие и вставших на колени англичан пощадили. Но их было немного…

В шесть часов вечера Турель была взята, а через три часа Жанна, в окружении капитанов и свиты, под колокольный звон въезжала в Орлеан. Как и предсказала перед последней атакой — по мосту через Луару.

Гром пушек сменил колокольный звон. Под крики ликующей толпы Дева добралась в седле до гостеприимного дома казначея. А за порогом едва не потеряла сознание — сил у нее почти не осталось. Жанну обследовали лучшие врачи, сделали перевязку, накормили смоченным в вине мясом и уложили в постель. А пока вокруг девушки хлопотала прислуга супругов де Буше, возглавляемая хозяйкой дома, свежим силам, прибывшим из города на левый берег Луары, нашлась работа. Ополчение выгребало из рвов фашины и трупы, строители чинили барбакан и восстанавливали крепость.

Ла Ир и Ксентрай коротали ночь с боевыми отрядами в форте св. Августина. Французы ожидали возможного нападения со стороны графа Суффолка и лорда Талбота — английский полководец легко мог отважиться напасть из Сен-Лорана на противника, чтобы отомстить за своих товарищей и попытаться отбить Турель. Уж больно роскошной добычей была эта небольшая крепость на левом берегу Луары!

Лишиться ее — значило проститься с Орлеаном…

Эта ночь была оживленней любого дня! Не уставая, звенели колокола, колдовали над ранеными врачи, стучали сотни строительных молотков, визжали пилы. Раздавалась снедь и рекой лилось вино. Орлеанцы распевали песни. Священники отпевали убитых…

А в ставке графа Суффолка и Джона Талбота, в бастионе Сен-Лоран, шел военный совет.

— Эта ведьма перебьет нас поодиночке, — сказал своим офицерам главнокомандующий. — Она будет брать бастион за бастионом, пока нам уже нечего будет противопоставить ей. Когда же придет Фастольф — неизвестно. Пока не поздно, нам следует вывести войска в поле у Орлеана и навязать французам решающий бой. Пусть Господь определит — мы или они!

Поражение Сен-Лу, форта св. Августина и Турели подействовало на полководцев графа Суффолка удручающе. Все они, включая Талбота и Скейлза, согласились.

8

Утром восьмого мая в пол-лье от Орлеана стали строиться полки графа Суффолка. Умудренные опытом вояки — де Гокур и Орлеанский Бастард, маршал де Буссак и Жиль де Рэ усмехались. Им бросали вызов. Бой — на смерть. И они приняли его.

К полудню два войска стояли друг против друга. Решимость английских полководцев вызывала уважение. Неделю назад они думали, что скоро сомнут Орлеан. А теперь готовы были погибнуть на этом поле, но отстоять свою честь.

Сердца капитанов — Орлеанского Бастарда, Ксентрая и Ла Ира, прибывших с левого берега де Рэ и де Буссака — бились неровно.

Им не хотелось умирать: все они были молоды и желали одного — победить. Но силы были почти одинаковы — небольшой перевес у французов не решил бы исхода битвы. Они знали: сегодня должны были погибнуть лучшие — с той и другой стороны.

Жанна появилась в окружении своих рыцарей, когда Орлеанский Бастард уже построил войско в боевой порядок. Она была бледна. За ней следовал знаменосец Баск. За ночь прачки казначея де Буше потрудились — стяг был чистым и слепил на солнце глаза. Дыры от стрел были залатаны.

— Ты с ума сошла! — воскликнул Орлеанский Бастард. — А твоя рана? Тебе нужно отлежаться, Жанна. Тебе не обязательно быть повсюду! Вернись, прошу тебя!

— Глупости, — сказала она. — Я буду говорить с солдатами!

Жанна выехала вперед, и бойцы, неровно дышавшие в предвкушении битвы, полные азарта, встретили ее восторженными криками.

Жиль де Рэ усмехнулся:

— Сейчас она подожжет этот порох!

— Почему я так не умею? — подхватил Алансон и переглянулся с друзьями.

— Англичане зовут девчонку ведьмой, — добродушно усмехнулся Ла Ир. — Они недалеки от истины!

Конь Жанны встал на дыбы и втопил копыта в землю. Войско взревело.

— Французы! — выкрикнула Дева. — Сегодня Воскресенье Христово! Не начинайте боя и не идите на англичан!

Войско зароптало — солдаты не верили тому, что слышали. И от кого — от своей героини! Они рвались в бой — она же предлагала им стоять и дожидаться у моря погоды! Как это? Разве это справедливо? Еще больше были удивлены этой выходкой капитаны — что стало с их Девой? Она ли это? Не повредилась ли умом? Буссак и особенно де Гокур, возглавлявшие свои части, посмеивались.

— Заклинаю вас именем Бога! — объезжая рысью полки, выкрикивала Жанна. — Но если англичане сами нападут на вас — бейтесь смело, изо всех сил и ничего не бойтесь! Победа будет за вами!

…Граф Суффолк мог только догадываться, кто стоял во главе высыпавших из города французов. Кто предводительствовал осиным роем. «Ожившая» героиня! И потому он до рези в глазах всматривался вдаль. Не тот ли офицер, что сейчас разъезжает вдоль широко вытянувшегося войска, и есть их Дева?

— Наши лучники сомнут конницу, а пехота сделает свое дело, — сказал лорд Талбот. — Мы выдержим их атаку!

— Одна незадача, — проговорил граф Суффолк. — Они ощутили вкус победы. Вкус английской крови — первый раз за долгие годы. Они готовы перегрызть нам глотку. А еще — готовы погибнуть все до единого на этом поле под Орлеаном!

— Наши солдаты тоже готовы погибнуть, — с гордостью сказал лорд Талбот.

— Наши солдаты надеялись не позднее мая войти в Орлеан, истощенный, изголодавшийся, лишенный сил, перебить мужчин, овладеть их женами, разграбить город и сжечь его — в назидание всем французам, которые и впредь вознамерятся противиться воле юного короля Генриха! Вот на что надеялись наши солдаты, Джон.

Лорд Талбот промолчал. Ветер потянулся с Луары, пересек холмы и бросился в зеленеющее поле, где стояли, лицом друг к другу, ряды противника…

Жанна вернулась к своим капитанам — те встретили ее подозрительно. Их взгляды говорили: «Что нам еще от тебя ожидать, удивительная Дама Жанна?»

Но она только сказала:

— Баск, знамя!

Рыцарь подъехал и молчком передал ей штандарт — он тоже рассчитывал на другой призыв госпожи. Жанна поймала взгляд д’Олона и, повернув коня, поскакала в сторону англичан. Оруженосец последовал за ней.

— Господи милостивый, что она делает? — простонал Орлеанский Бастард.

Белый штандарт приближался к англичанам. Суффолк и Талбот с подозрением и ненавистью смотрели на девчонку — черноволосую, ладную, одетую в превосходный доспех, так и сверкавший на солнце. И вот она — вчера была ранена? Трудно в это поверить! Что они должны были сейчас услышать? Жанна остановилась на расстоянии полета стрелы. Меткий лучник мог запросто свалить ее с коня. Но на то должен быть приказ…

— Я отправляла вам письма именем Господа и говорила, что Он откажет вам в милости — вы не поверили! — выкрикнула она. — Мы взяли Сен-Лу! Я говорила, чтобы вы убирались прочь, если хотите остаться в живых, — и вновь вы не поверили мне! — Черный конь под Жанной рвал копытами землю. — Вы не поверили, и мы взяли Турель! Ваши солдаты погибли, а Гласдейл сгорел у меня на глазах! Его останки утонули в Луаре! И о такой смерти мечтал он — храбрый англичанин? Своим упрямством он лишил себя даже могилы! — Белое знамя, точно парус, то и дело ловило весенний ветер и раздувалось, ослепляя чистотой и золотыми вспышками. Голос Жанны звучал звонко и был слышен далеко. На нее смотрели зачарованно как враги, так и свои. Глаз отвести не могли. — Я говорила вам, что вы погибнете на этой земле — так и будет! О какой смерти мечтаете вы, граф Суффолк?! И какой умрете сейчас? И сколько сегодня погибнет ваших солдат? Ни один англичанин не уйдет с этого поля! Я не пугаю вас — я предупреждаю! Потому что мне сказал об этом Царь Небесный! Послушайтесь его — уходите с миром! Уходите сейчас!

…Жанна и д’Олон возвращались назад. Они остановились в пятидесяти шагах от своего войска и повернулись к англичанам.

— Что будем делать, граф? — спросил лорд Талбот. — Надо решать…

— Мы уходим, — сказал главнокомандующий.

— Что? — зашептались английские офицеры. — Уходим?!

— Отдаем Орлеан?! — воскликнул Скейлз.

— Да, — кивнул вождь английской армии. — Командуйте отход — это мое последнее слово.

До рези в глазах Жанна всматривалась вдаль. И вдруг что-то случилось. Движение! Громада английского войска колыхнулась, точно готовилась двинуться на врага, но… случилось то, что ожидала только Жанна. Стальные полосы, растянувшиеся по полю, сверкнули на солнце, и лица врагов исчезли.

Англичане повернулись спиной и стали отходить…

Медленно отходили плотными рядами пехотинцы, уходила рыцарская конница.

В это невозможно было поверить — но это было так!

Жанна обернулась на своих капитанов. Они потеряли дар речи. Ее сила заставила их размышлять. Строить предположения. Ее сила пугала. «Да она — святая, — совершенно серьезно произнес Ла Ир. И тут же добавил: — Черт бы меня подрал…»

А девушка уже вновь смотрела в сторону уходивших англичан. Жанна отвернулась — не хотела выдавать своих чувств. Она даже губу прикусила, чтобы не расплакаться от восторга.

Англичане не просто ушли со своих позиций — они оставили часть обоза, артиллерию и всех пленных французов. Тех, за кого не потребуешь серьезного выкупа. В том числе и герольда Жанны — Гийенна.

Одним словом, они бежали.

День и ночь 8 мая колокола города били без умолку, не отдыхая. Они восторженно оповещали, что Орлеан — освобожден.

9

Восторг душил Карла Валуа, угрожая его рассудку, а улыбка, впившись в губы Буржского короля, не отпускала. Придворные не узнавали сюзерена — обычно болезненно подозрительный, он летал по Шинону, едва доставая ногами каменных полов. Гонцы прибывали один за другим — он не успевал ответить на одну победу, как его оповещали о новой. Циркулярное письмо «добрым городам», иначе — городам ему подвластным, дописывалось дважды. Не успел еще недавно многострадальный Карл Валуа продиктовать письмо о том, что «он милостью Божьей сумел снабдить Орлеан продовольствием, хорошо и обильно, на виду у врага», как прибыл гонец, сообщив, что положение дел изменилось. И вот он, Карл Валуа добавляет, что войска перебрались в Солонью и «осадили бастион на краю моста и милостью Божьей заняли его, а все англичане, что находились там, были убиты или взяты в плен». И тут — новые гонцы с новой вестью! И вот уже дофин диктует новую приписку, из которой весь «добрый мир» узнает, что на следующий день после взятия бастиона «оставшиеся англичане отступили и бежали так поспешно, что оставили свои бомбарды, пушки и все военное снаряжение, а также большую часть продовольствия и вещей».

Это ли не чудо? Это ли не провидение Господнее?

— Призываю вас, — диктовал Карл Валуа в окончании письма «добрым городам», — воздать хвалу доблестным деяниям и чудесным вещам, а также Деве, которая всегда лично присутствовала при исполнении всех этих деяний!

Королева Иоланда торжествовала не меньше — ее план удался. Результат превзошел все ожидания! Одно смущало — масштаб развернувшихся событий. Точно эта самая Дева и впрямь действовала не по земному предписанию, а по своему — указанному ей свыше! — замыслу.

Весть о снятии осады с Орлеана дошла и до Парижа. И поразила сторонников англо-бургундской коалиции еще больше, чем арманьяков.

Но здесь это было черной вестью!

Секретарь Парижского парламента Клеман де Фокемберг, сидя 10 мая в своем кабинете, размышлял о превратностях судьбы. Он, как исправный летописец, фиксировал все, что совершалось в королевстве — доброго и худого. Но рисовал он очень редко! Разве это достойное дело для почтенного чиновника?

Предавшись размышлениям, он выводил гусиным пером по бумаге следующее:

«Во вторник 10 мая стало известно и было всенародно объявлено в Париже, что в прошлое воскресенье люди дофина после нескольких штурмов, при поддержке артиллерии, вошли в бастион, который удерживал Гильом Гласдейл со своими капитанами. Французы взяли бастион именем своего короля и большим числом, как и башню у выхода с Орлеанского моста, именуемую Турель, на другом берегу Луары. В этот же день другие английские капитаны и воины, державшие осаду, покинули свои бастионы и сняли осаду. Тем самым можно заключить, что солдаты короля разбили врага, и была с ними Дева, и сражались они под ее стягом. — Мэтр де Фокемберг мгновение подумал и добавил: — Так говорят».

Весть была настолько поразительной, так она меняла расстановку всех фигур на игровом поле, что рука стряпчего — сама по себе, не иначе! — что-то чертила себе и чертила, пока мэтр де Фокемберг сам не заинтересовался внезапно родившимся произведением.

А нарисовал он девушку, обращенную к зрителю в профиль. Девушка вышла носатой, длинноволосой и хмурой. Она была в простом платье, какие носят крестьяне, плечи были открыты. В правой руке девушка держала знамя, хвосты которого развевались на ветру, а в левой ее руке был зажат меч — на манер того, как берут нож уличные забияки — лезвием назад.

Мэтр де Фокемберг даже вывел на знамени Девы два имени, которыми она подписывалась в своих письмах: «Иисус, Мария».

10

Жанна была человеком действия и почивать на лаврах не желала. Восьмого мая англичане ушли от стен Орлеана, а уже одиннадцатого Дева, в окружении блистательной свиты, которую возглавлял Орлеанский Бастард, въехала в замок Лош.

Там ее ждала встреча с королем.

Карл Валуа сам вышел встречать свою героиню. Она спрыгнула с коня и с глазами полными слез опустилась на одно колено перед своим господином. Радость короля оказалась так велика, что он готов был обнять Деву, но перед сотнями людей сдержал свое чувство.

— Милостью Царя Небесного, что любит вас, мой благородный дофин, Орлеан освобожден! — сказала она.

Ее латы сверкали. Белое знамя ослепляло чистотой и золотыми лилиями. Десять дней назад эта девушка отправилась почти вслепую на опасное дело, в удачный исход которого мало кто верил, и вот — она победитель. Ход войны переломлен. Если бы она еще не называла его дофином — было бы совсем хорошо…

— Спасибо тебе, Дева, и да благословит тебя Господь, — сказал Карл Валуа. — Ты выполнила свое обещание!

Лица его храбрецов — Орлеанского Бастарда, Алансона и де Рэ, Ксентрая и Ла Ира — сияли. Они дрались за своего короля, не щадя жизни, все остались ему на радость живыми и здоровыми, и теперь ожидали, когда монаршая рука возложит на их головы лавровые венцы, а в карманы их той же монаршей рукой будет брошено золото.

Все как в сказке!

Двор вернулся в Шинон. В эти дни Жанну ожидали два сюрприза. Во-первых, состоялась встреча с другом. В ставку короля с отрядом барцев и лотарингцев приехал Рене Анжуйский. Увидев Жанну, о которой молва уже разносила чудесные рассказы, он направился к ней, открыв объятия. Она приняла его порыв всем сердцем.

— Мой милый Рене! — воскликнула она на виду у всего двора.

— Дорогая Жанна! — вторил ей красавец Рене.

И они поцеловались — так, точно были знакомы всю жизнь. Тепло и нежно. Словно вместе росли, играли, взрослели… Капитаны Жанны только переглянулись. Ла Ир громко откашлялся в кулак. Брови Карла Валуа высоко поднялись. Даже Иоланда Арагонская казалась озадаченной. Каковы были отношения у этой парочки кузенов в Нанси? — думала она. — Если бы она не знала результатов осмотра Жанны в Шиноне, то могла бы подумать Бог знает что…

— Все случилось так, как ты задумала? — негромко, чтобы слышала только Жанна, спросил Рене.

— Да, — кивнула она.

— Я верил — так и будет. Никогда бы я не усомнился в тебе.

— Знаю, — вновь кивнула Жанна.

Злые языки долго еще не отпускали ни этот поцелуй, ни перешептывания правнука и правнучки Иоанна Доброго.

Второй сюрприз был подобен грому среди ясного неба, тонкому лучу, рассекающему сумрак, зычному аккорду герольдовых труб среди полной тишины… Для девушки, которая выросла в деревне и совсем недавно лишь мечтала увидеть своего дофина, объясниться с ним.

Мечтала, чтобы голос ее был услышан…

Благодарный король наделил Жанну гербом. Неделей раньше состоялся диалог между Карлом Валуа и его тещей, во время которого они решали, каким же должен быть этот герб. При разговоре присутствовали королева Мария и брат Ришар, исповедник королевы четырех королевств.

— Жанна — принцесса крови, тем более, освободившая Орлеан, — говорила Иоланда Арагонская, — и заслуживает того, чтобы в ее гербе красовались лилии Валуа.

— Может быть, золотая лилия на лазоревом поле? — предположил Карл.

— Одна только лилия? — задумалась Иоланда.

— Я не могу подарить ей три лилии, матушка, все же она — бастардка.

— Именно — бастардка! — воскликнула Иоланда Арагонская. — Прекрасный плод прелюбодеяния, — чуть понизив голос, добавила она. — Амазонка, с мечом в руках, воюющая за королевство своих предков!

— О чем вы, матушка? — поинтересовался Карл Валуа.

Он-то знал, что мысль его тещи всегда будет лететь впереди всех его предположений и фантазий.

— Мы подарим ей герб с двумя золотыми лилиями на лазоревом поле. А вместо третьей будет меч. — По лицу Иоланды Арагонской блуждала озорная улыбка. — Меч, пронзающий корону. — Таким образом мы подчеркнем ее незаконнорожденность — наконец, она бы не увидела свет, еслибы Людовик не пронзил венценосную и распутную Изабеллу, а про его меч я наслышана! С другой стороны, именно меч — стезя Жанны, а корона принцессы будет напоминать о ее благороднейшей крови. Это должна быть открытая корона — корона принцев крови!

Когда Жанна вошла в залу, куда ее пригласил король, и увидела двор, следивший за ней, она уже понимала, что ее ждет награда. Но не ради награды она боролась за Орлеан и родную Францию! И все же любопытство разбирало ее. И сердце девушки, полное восторга, трепетало, точно птица, попавшая в силок. В черном костюме — приталенном камзоле с пышными рукавами и обтягивающих штанах, стянутая на узкой талии широким кожаным ремнем, ладная и сильная, с открытой головой и мечом в ножнах, она проходила через золотые квадраты света, падавшего в окна парадной залы Шинона. Там, в глубине, в окружении родни, сидел на троне ее король. А перед ним был щит, укрытый отрезом расшитого серебром черного бархата. Карл Валуа улыбался. До последнего часа от Жанны скрывался замысел благодарной ей королевской фамилии. Но когда король хлопнул в ладоши и его оруженосцы сорвали материю перед самым носом Жанны, обомлела не только она, но и весь двор.

— Во имя Господа нашего Иисуса Христа, сегодня одним гербом во Франции стало больше! — многозначительно воскликнул Карл Валуа.

Но Жанна не могла оторвать взгляд от герба — две золотые лилии Валуа на лазоревом поле и серебряный меч, пронзавший золотую корону, говорили о том, что теперь перед всем миром она — особа королевской крови. Отныне она перед всей Европой — дочь Людовика Орлеанского и Изабеллы Баварской.

ПРИНЦЕССА КРОВИ!

Карл Валуа встал и на виду затихшего двора красноречиво простер к сестре руки, и Жанна бросилась к нему. Она плакала. Плакала королева Мария. Был растроган сам король и даже Иоланда Арагонская, хотя скрывала это. Встав перед королем на одно колено, девушка припала губами к его рукам, чьи пальцы были тесно увиты перстнями, и долго не отпускала монарших дланей.

11

Многодневные пиры, равно как и долгие военные советы, были не для Жанны. Она-то знала — нужно ковать железо, пока оно горячо. Капитаны были согласны с ней, но вот маршрут новых завоеваний каждому вырисовывался свой. Кто-то грезил о Париже, герцог Алансонский мечтал о Нормандии, Мэне. И понятно — это была его вотчина, с особой жестокостью попираемая ногами захватчика.

Но Жанна указала на главную цель — Реймс. Дофин должен быть коронован по древнему обычаю французских государей, так думала она. На одном из решающих военных совещаний, где Жанна настаивала на быстрых военных действиях, объясняя свое нетерпение данным ей откровением, некто Кристоф д’Аркур спросил:

— Дама Жанна, я не сомневаюсь в том, что вами руководит божественное провидение, но объясните, каким образом приходит к вам «тайный совет»?

Все дружно воззрились на Жанну — вопрос был интересным. Девушка не заставила ждать себя с ответом:

— Когда дело не ладится, мессир д’Аркур, потому что кто-то не хочет довериться мне, а значит, и тому, чего желает Господь, я удаляюсь в уединенное место для молитвы. Я жалуюсь Господу, как мне трудно заставить поверить моим словам тех, с кем я говорю. И после молитвы, обращенной к Богу, я слышу голос, обращенный ко мне. «Дочь Господа, — слышу я, — делай свое дело, ни о чем не тревожься, и Я приду к тебе на помощь». И когда я слышу этот голос, мессир д’Аркур, я испытываю большую радость. Мне бы хотелось слушать этот голос всегда — он дает мне силы вершить многое!

Ответ был исчерпывающим.

Полководцы сошлись на том, что нужно разобраться с англичанами в долине Луары. Было бы неосмотрительно устремляться в далекие края, будь то Париж или Реймс, оставляя вражеские соединения у себя в тылу. Орлеан был окружен тремя крупными городами, где укрепились английские гарнизоны с жаждавшими реванша опытными командирами — графом Суффолком, Джоном Талботом, Скейлзом и присоединившимся к ним Фастольфом. На юго-западе по течению Луары Орлеану угрожали Божанси и Менг, на юго-востоке — Жаржо.

Победа над англичанами умножила желающих записаться в армию буржского короля. Сбор войск для новой армии начался в предместьях Раморантена. Новым полководцем французского войска был избран герцог Алансонский. Он полностью выплатил за себя выкуп и теперь мог с мечом в руке отомстить своим обидчикам. Незадолго до его назначения Жанна побывала у супругов д’Алансон в Сен-Флоран-ле-Сомюр, где встретилась с молодой герцогиней^[113].

Пока герцог выбирал оружие, Жанна д’Алансон была откровенна с ровесницей теткой:

— Поймите, милая Жанна, я безмерно боюсь за мужа — мы выплатили за него двести тысяч ливров золотом! Будь прокляты англичане! — нам пришлось продать почти все фамильные замки, чтобы он вернулся домой. — Она неожиданно расплакалась. — Неужели нельзя обойтись без него?

— Молодой лев жаждет битвы, герцогиня, — ответила Жанна. — Нельзя лишать его священного права — посчитаться с врагом и вернуть свое.

— Если он вновь попадет в плен, уже ничто не поможет нам. А если он погибнет — я не переживу этого!

— Не бойтесь, герцогиня, я верну вам супруга в добром здравии и в лучшем состоянии, чем он теперь! — заверила племянницу Дева.

В Селль-ан-Берри, за день до отъезда в Раморантен, где собиралось и укомплектовывалось войско, Алансон подвел к Жанне двух молодых людей — они оба не просто с восхищением смотрели на девушку, но, казалось, от одного ее присутствия потеряли дар речи.

— Познакомьтесь, прошу вас. Перед вами Дама Жанна. — Герцог улыбнулся девушке. — Вы — их героиня. Представляю вам моих друзей — братьев де Лаваль, Ги и Андре.

Молодые дворяне низко поклонились Деве.

— Их бабушка Анна де Лаваль — вдова Бертрана Дю Геклена.

— Неужели? — искренне удивилась Жанна. Она не скрывала своего восторга. — Неужели…

Какое имя! Герой войны с англичанам — дважды побывавший в плену, дважды выкупленный королем Франции Карлом Пятым — ее, Жанны, дедом. Это Дю Геклен подарил ее отцу, Людовику Орлеанскому, свой легендарный меч, который она взяла из аббатства Сент-Катрин-де-Фьербуа!

— И ваша бабушка… до сих пор жива?

— Благодарение Господу — да, — ответил самый храбрый из братьев, старший, Ги. — Она очень дорожит нами и просит почаще писать ей.

— Братья де Лаваль приехали, чтобы присоединиться к нашему войску, — сказал Алансон.

— Я искреннее рада этому, — кивнула Жанна. — Идемте же ко мне в дом, господа, я непременно хочу угостить вас вином! Чтобы ваша почтенная бабушка, когда вы напишите ей письмо, не сказала, что Дева Жанна — негостеприимная хозяйка!

Она провела двух знатных юношей в отведенные для нее комнаты, хлопнула в ладоши. Паж де Кут разлил по кубкам вино.

— Недалек тот день, мои благородные юноши, когда мы будем пить с вами вино в Париже!

Ее порыв вдохновил молодых людей — теперь они знали точно, что так оно и будет!

Жанна выезжала в Раморантен, а далее в Орлеан раньше Алансона — ее отряды уже были готовы. Братья де Лаваль должны были ехать с герцогом. Но они пришли попрощаться со своей героиней. Они увидели ее выходящей из дома — в ее сверкающих латах, с непокрытой головой, с боевым топором, что не так давно подарил ей Ковальон. На рукояти этого топора Жанна попросила выгравировать свой инициал — букву «J» и корону сверху. За Жанной следовал де Кут, держа в руках свернутое знамя Девы.

Жанна подошла к своему вороному коню, подаренному ей герцогом Лотарингским, но конь сердито захрапел, попятился, встал на дыбы. Его повело в сторону — он тряс головой, храпел и не унимался.

— Что в тебя вселилось?! — гневно выкрикнула Жанна. Она обернулась на слуг. — Подведите его к кресту!

Дом, который выбрала для себя Жанна, стоял рядом с сельской церковью, а у церкви был врыт в землю высокий крест. К нему и подвели норовистого коня Девы. И только конь оказался у креста, как неожиданно затих.

Жанна усмехнулась:

— Вот это дело!

Она прыгнула в седло и, прихватив узду, обернулась к нескольким священникам, стоявшим на пороге церкви:

— Святые отцы! Устройте шествие и помолитесь за наши души! — Дева пришпорила коня и, взмахнув топором в направлении дороги, крикнула своим приближенным: — Вперед!

И за воинственной Девой, составляя ее неизменную свиту, поскакали Жан д’Олон, братья Жак и Пьер д’Арки и паж де Кут, держа в руке свернутое белое знамя. Войско Жанны, которое возглавлял маршал де Буссак, чуть раньше уже двинулось в сторону Раморантена. Ги и Андре де Лавалям было очень обидно, что в этот день они не смогут составить Даме Жанне компанию. А как бы хотелось! В лагерь французской армии они отправлялись утром следующего дня с герцогом Алансонским, Орлеанским Бастардом и де Гокуром.

Но зато в день отъезда Жанны из Селль-ан-Берри бретонец Ги де Лаваль напишет любимой бабушке письмо о встрече с Девой, где будут такие строки: «Видеть и слышать ее — в этом есть что-то божественное!»^[114]

12

Одиннадцатого июня семитысячная армия под предводительством герцога Алансонского вышла из Орлеана и направилась к Жаржо, опустошая предместья. Граф Суффолк вывел свои полки из города и дал сражение. Французы бились храбро и в конце концов оттеснили англичан обратно в крепость. Ночью капитаны решили основательно посовещаться, но Жанна помешала им.

— Хватит говорить о том, как победить англичан, — сказала она в разгар заседания. — Надо просто пойти и разбить их!

— Легко сказать — взять и разбить, — откликнулся Алансон. — Жаржо — добрая крепость.

— Это не Турель, — осторожно заметил Орлеанский Бастард.

— Для всего нужен свой час, — не желая слушать капитанов, продолжала Жанна. — Решающий час наступает, когда это угодно Богу. И мне ведом этот час. Мы будем действовать — и Господь нам поможет! — Она взглянула на Алансона. — Утром, едва рассветет, командуйте на штурм, милый герцог!

Если так говорила Жанна, значит, она имела на то веские причины. А кто мог поспорить с Господом Богом? Никто.

И все началось заново — артиллерия бомбила крепость, крепость отвечала тем же, солдаты забрасывали фашинами рвы и погибали под градом английских стрел, капитаны ревели, как дикие звери, отдавая распоряжения.

Тут и случилось то, о чем герцог Алансонский будет помнить всю свою жизнь. Он стоял у одного из орудий, когда к нему поспешно подошла Жанна и сказала:

— Отойдите в сторону, Алансон, здесь небезопасно.

Герцог послушал ее, а через пять минут ядро разорвалось на том пятачке, где он получил предостережение. Офицер де Люд, занявший его место, был убит наповал.

И вот уже французы взбирались по лестницам на стены Жаржо, дрались у бойниц, летели вниз. И новые силы бросались на штурм крепости. Первая атака была отбита, но такой большой кровью, что англичане поняли — они были на волоске от гибели. Пока французы готовились к новой атаке, с крепостной стены крикнули: «Послание французам от графа Суффолка!» И следом была выпущена стрела с письмом. Граф Суффолк сдержанно просил о трехдневном перемирии.

Кое-кто уже помышлял о передышке, но Жанна только усмехнулась:

— Этого времени как раз хватит для того, чтобы сюда подошел лорд Талбот. Нет уж! Господь вынес приговор англичанам, и теперь их жизни принадлежат нам, не сомневайтесь!

Ее уверенность подействовала на всех без исключения. Была в Деве та великая сила, что заставляет поэтов писать стихи, мореплавателей — садиться на корабли и плыть на край света, а влюбленных — совершать подвиги ради любимых.

Способность дарить вдохновение!

Вооруженная топором, Жанна была одной из первых, кто бросился в новую атаку на городские стены. Ее окружали верные рыцари, но уберечь от удара камнем, которые сбрасывали на головы осаждающих, не смогли. Камень ударил ее по голове, смяв шлем, и Жанна упала с лестницы — навзничь. Все, кто это видел, в смятении замерли. Но случилось еще одно маленькое чудо — не успел д’Олон и братья Жанны подбежать к ней, как она сама поднялась на ноги и, сорвав шлем, закричала:

— Друзья! Я жива, и никто не посмеет остановить нас! Вперед! Держитесь храбро, и Бог поразит англичан!

Неуязвимость Жанны только подхлестнула французов. Не было им преград ни в чем! Что такое — крепостная стена, если сам Господь повелел разрушить ее?

Лорд Суффолк решил скорее погибнуть, чем сдать Жаржо французам. И когда плотина была прорвана — одна из стен крепости сдалась, и французы хлынули внутрь, бой продолжался на всех улицах, за каждый дом.

Но удержать французов уже было нельзя: они захватывали квартал за кварталом и теснили англичан к воротам Жаржо, выходившим на Луару. С большим отрядом лорд Суффолк оказался на мосту и уже оборонялся там. Он сражался, как лев, сплотив вокруг себя лучших своих рыцарей, о которых разбилась не одна волна французских солдат, но и они таяли.

Суффолк хотел укрыться в маленькой крепости моста на том берегу Луары (выполнявшей ту же роль, что и Турель под Орлеаном), но не успел. Его рыцари были почти все перебиты, один из братьев, Александр, зарубленный мечом, пал еще в начале моста, второй, Джон Пуль, сражался с ним бок о бок. Да еще с пяток самых преданных и стойких рыцарей.

В этой схватке отличился Вильгельм Реньо, оруженосец, овернский дворянин. Он командовал отрядом, истреблявшим последних англичан у крепости моста. Когда Суффолк понял, что жить ему и его брату осталось не более пяти минут, а противник так разъярен и опьянен кровью, что никого не оставит в живых, он громовым голосом закричал:

— Остановитесь, французы! О том просит вас лорд Суффолк, командир англичан! Остановитесь же!

Не сразу, но окровавленные мечи застыли в руках бойцов с обеих сторон. Все тяжело дышали, ноги скользили в крови убитых товарищей и врагов. Угадать командира французского отряда было несложно, и лорд Суффолк обратился к нему:

— Как вас зовут, сударь?

— Вильгельм Реньо, — ответил тот.

— Вы дворянин?

— Да.

Молодой человек понимал, что англичанин будет просить пощады, но не ожидал, куда идет дело…

— Вы рыцарь?

— Я оруженосец, — ответил он.

— Подойдите ко мне, — сделав отмашку рукой, чтобы никто не двигался, сказал лорд Суффолк. Он не выпускал меча из рук.

Молодой дворянин подошел к именитому англичанину.

— Встаньте на одно колено, — повелительно сказал лорд Суффолк.

Воины, недавно истреблявшие друг друга, теперь оказались зрителями, плечом к плечу наблюдавшими за разыгрывающимся на мосту действом.

Вильгельм Реньо встал на одно колено.

— Сейчас не до церемоний, господа, — проговорил английский полководец. — Будем кратки. Я, Вильям де Ла Поль, милостью Божьей четвертый граф Суффолкский и граф де Дрё, посвящаю вас, Вильгельм Реньо, в рыцари. Бойтесь Бога, чтите Его, служите Ему и любите Его всеми своими силами. Сражайтесь за веру и церковь, умрите, но не отрекитесь от христианства. — Лорд Суффолк легонько ударил мечом по правому плечу молодого воина. — Теперь встаньте.

Молодой человек, не ожидавший от битвы такого поворота, поднялся.

— Отныне вы — рыцарь, — сказал Суффолк. — Возьмите этот меч и примите меня на выкуп. Я и мои рыцари — ваши пленники.

Так лорд Суффолк не только спас под Жаржо жизнь себе и брату, но и сдался в плен не простому бойцу, а равному себе по самому высшему званию, которое может носить под этим солнцем мужчина, — званию рыцаря. Они были одними из немногих англичан, спасшихся в этот день.

13

Кровопролитная битва за Жаржо, абсолютная победа и пленение главнокомандующего англичан графа Суффолка и его брата с новой силой разожгли аппетиты французов. Герцог Алансонский, Жанна и другие капитаны решили не терять времени даром.

13 июня армия вернулась в Орлеан правым берегом, вошла в Бургундские ворота, оставила раненых, немного передохнула и спустя несколько часов вышла из Ренарских ворот в направлении Менга.

Вечером 14 июня французы заняли мост Менга через Луару и, оставив там часть солдат, тотчас двинулись к Божанси. 15 июня город был осажден и подвергнут массированному артиллерийскому огню.

В этот же день к армии герцога Алансонского прибыло неожиданное подкрепление. С тремя тысячами бойцов подошел легендарный Артюр де Ришмон, «человек-лягушка», прозванный так из-за уродливого шрама, располосовавшего ему рот от уха до уха. Никого из первых аристократов двух королевств — Англии и Франции — не бросало с такой силой и так часто из одного лагеря в другой, как второго сына герцога Бретани и бывшей английской королевы. Вчерашние враги волей случая становились для него друзьями, и наоборот. Приблизив Ла Тремуя, он горько поплатился за это. Но и англичане так и не стали для него друзьями — он не мог простить Бедфорду, что тот отнял у него графство Ришмон, ставшее Ричмондом. И даже брак с Маргаритой, родной сестрой герцога Бургундского, не сблизил его с новым деверем — Филиппом. Лишенный большей части земель, нигде не нашедший друзей, рассорившийся со всеми, неприкаянный, 15 июня 1429 года, с небольшой армией наемников, тридцатисемилетний Артюр де Ришмон неожиданно оказался в лагере герцога Алансонского и Девы Жанны.

Всю жизнь прожившая в деревне, далекая от политических интриг, Жанна мало что знала об этом человеке. Она была просто искренне рада серьезному подкреплению. Но Алансон, узнав о появлении бывшего коннетабля, с горячностью воскликнул:

— Если не уйдет де Ришмон — уйду я!

Но неожиданно пришло известие, что навстречу французам движется армия, которую возглавляет лорд Фастольф, и все само встало на свои места. Перед лицом опасности французам пришлось объединиться. Тем более, что такие капитаны, как Ксентрай и Ла Ир, приветствовали возвращение заслуженного командира.

В лагере Артюра де Ришмона встретила сама Жанна.

— Ах, дорогой коннетабль, — сказала она, — вы прибыли неожиданно для всех, но поскольку вы уже здесь, то добро пожаловать!

Она смотрела на него с любопытством: шрам этого рыцаря сам по себе были легендарным — английский топор рассек его лицо под Азенкуром! Но и Ришмону было интересно встретиться с девушкой, о которой столько говорили во Франции. И надо сказать, ее облик, взгляд, голос поразили его.

— Говорят, сам Господь двигает вами? — спросил он у Девы.

Капитаны посвятили Жанну в богатую биографию де Ришмона.

— Так оно и есть, — ответила она. — Так что бойтесь совершать при мне богопротивные поступки.

— Я не знаю, от Бога вы или нет, — усмехнулся коннетабль. — Но если от Бога, я не боюсь вас, потому что верен Господу и церкви. А если же вы от дьявола, то я боюсь вас еще меньше!^[115]

Его шутка понравилась Жанне.

16 июня английский гарнизон оставил город Божанси и заперся в замке, стоявшем отдельной твердыней рядом. Англичане ничего не знали о приближении Фастольфа, и герцог Алансонский воспользовался этим. В случае добровольной сдачи замка он обещал гарнизону охранное свидетельство. Англичане пошли на сделку — оставили крепость сторонникам Карла Валуа и покинули предместья Божанси.

А 17 июня на огромной равнине Бос две армии, англичан и французов, строили свои ряды друг против друга в боевой порядок…

Англичане очень быстро вбили свои колья, направив заточенные острия в сторону французской конницы, и, как опытные рыболовы, расставившие сети, стали ждать. Для пущей верности они отправили к противнику двух герольдов, которые сообщили, что англичане готовы дать французам бой — пусть наступают.

Пока капитаны раздумывали, заваривать им эту кашу или нет, герольдам ответила Жанна:

— Сегодня уже поздно для битвы. Располагайтесь на ночлег, англичане. А завтра по воле Господа и святой Марии мы сойдемся в бою.

Фастольф, которого последние события — от Орлеана до Жаржо — наводили на мрачные мысли, был озадачен. А не кроется ли подвох в этом решении? Что задумала эта девчонка, доспехи которой, по словам очевидцев, ослепляют, а меч в ее руках — точно молния. Говорят, она может одна дать отпор десятерым, а голос ее точно доносится с неба. И потом — ее не берут стрелы. Мало он верил в эти россказни — солдатня может наплести и не такого, но Гласдейл мертв, Суффолк и Джон Пуль в плену. И в земле несколько тысяч англичан, еще месяц назад надеявшихся взять Орлеан и передвинуть фронт далеко на юг Франции.

Тем же вечером, не дожидаясь сюрпризов со стороны французов, посовещавшись с Талботом и другими военачальниками, Фастольф дал приказ сниматься с места. Оставив зажженными костры, англичане двинулись на север, в сторону Жанвиля и Пате.

Утром 18 июня капитанам Карла Валуа донесли: англичане оставили лагерь и ушли. Над сотнями костров поднимался дым, ветер разносил пепел по всей округе…

— Им не спрятаться от нас даже в облаках, — в то утро сказала Жанна.

Как звери, что чувствуют страх в сердце противника и оттого становятся еще смелее и агрессивнее, французы почуяли неуверенность англичан, подняли армию и грозно пошли следом.

Обе армии, тащившие обоз и артиллерию, растянулись на несколько лье каждая…

Несмотря на то, что дороги их были разными, французы, продвигаясь вперед, опасались засады. В любой момент, за одним из лесочков или холмов, они могли наткнуться на частокол англичан, который преградит путь коннице, и тысячи стрел.

Жанна, как всегда, ехала в окружении своих капитанов.

— У всех есть добрые шпоры, господа? — громко спросила девушка.

Ее вопрос озадачил многих.

— Что вы хотите сказать, — легко усмехнулся Алансон, — нам придется удирать?

— Нет, прекрасный герцог. Те из англичан, кто не захочет драться, будут сегодня удирать как трусливые псы. И нам понадобятся добрые шпоры, чтобы преследовать их!

Надо сказать, капитаны всячески пытались оградить Жанну от непосредственного участия в неминуемой битве. У англичан и французов силы оказались равные. Крепостных стен, где можно было укрыться разом, не намечалось. Все решится на открытом пространстве — и час этот близился. Зная горячность и безудержную отвагу девушки, Рене Анжуйский, Алансон и Орлеанский Бастард боялись потерять ее. Дева была талисманом. Отпала необходимость Жанне самой бросаться на врага — одно ее присутствие в войске уже давало сердцам французских солдат львиную силу.

В три часа пополудни расстояние между двумя армиями сократилось. Небольшие леса и холмы разъединяли врагов, они не видели друг друга, но присутствие чуяли сердцем. Недалеко от городка Пате, на пересеченной местности, англичане поняли, что им не уйти и час битвы близится. Но англичане растянулись на марше больше, чем ожидали. Они практически превратились в две армии: одной командовал Талбот, другой — Фастольф. Оба командующих не ладили друг с другом и совещались только в крайнем случае. На ходу они пытались выработать стратегию предстоящего боя, но сделать это для медленно ползущей гигантской гусеницы было затруднительно.

Главное, на что они рассчитывали, это на фактор неожиданности. Французы нарвутся на лучников, и они разыграют обычное представление: отражение атаки с последующим контрударом. Чего не могли себе позволить англичане, так это встретить рыцарскую конницу противника спиной. Оставалось выбрать наиболее выгодное место, остановить армию и спешено врастать в землю.

Когда близость двух армий друг к другу стала очевидной, капитаны французов заняли места во главе своих отрядов. Конным авангардом французов командовали маршал Ксентрай и Ла Ир. Авангардом англичан командовал Джон Талбот. Две армии, растянувшиеся змеями по холмам под городком Пате, сходились клином друг к другу. Талботу суждено было первому узнать о приближении французов. От них англичан отделяла горбатая местность и густые лесочки, но угадать дорогу, по которой пройдет французская армия, было легко. Талбот рассчитывал на засаду. Была дана команда — ставить палисад. Работа началась — лучники спешно вколачивали в землю колья, сдвигали телеги.

В эти минуты Ксентрай указал боевому товарищу на оленя, что стрелой вырвался из лесочка и помчался на них, но, увидев перед собой людей, вновь изменил маршрут и ветром понесся прочь. Не было сомнений — что-то грозное спугнуло животное.

— Охотники? — предположил Ла Ир. — Или волк?

— Не думаю, — ответил Ксентрай. — Надо проверить.

Через пять минут они знали, что за холмами не менее тысячи англичан строят палисад. Ла Ир и Ксентрай опустили забрала — это был сигнал к атаке.

Рыцарская конница вырвалась из-за холмов и стальной волной понеслась на англичан, когда те с усердием строили свою походную «крепость»… Если бы не было последних французских побед и в рядах англичан отсутствовал бы страх, если бы они не отступали, а напротив — стремились встретить противника лицом к лицу, а главное, если бы французами не командовала Дева, объявившая себя посланницей Божьей и при одном имени которой у англичан уже начинали дрожать колени, может быть, все случилось бы по-другому. Ведь именно английские лучники славились наиболее серьезной дисциплиной, ловкостью, умением владеть разным оружием. И наконец, выпустить десять стрел в минуту по противнику — это не шутка. Но, завидев рыцарскую конницу, еще не успевшие укрепиться англичане обмерли и стали отступать. А вернее — они бросили недостроенный палисад и побежали кто куда. Джон Талбот ревел, как раненый зверь, призывая дать отпор, но его не слушали. Он остался жив только благодаря богатому доспеху. Ксентрай и несколько рыцарей окружили пожилого военачальника и приставили копья к его груди.

— Назовитесь! — приказал Ксентрай.

— Я — Джон Талбот, граф Шруссбери, — сказал англичанин. — Сдаюсь в плен на вашу милость, мессир.

Лучников и простых латников догоняли и рубили на месте. Даже тех, кто просил пощады.

Цепная реакция пошла по рядам разрозненных и растянувшихся отрядов англичан. Со стороны авангарда сэра Талбота бежали солдаты. Завидев бегство своих, каждый думал: «Все пропало! Теперь каждый — сам за себя!»

В свою очередь, Орлеанский Бастард, маршал де Буссак и Артюр де Ришмон, оповещенные о близости врага, каждый со своим отрядом тоже совершили рейд в сторону англичан и обнаружили там смятение. Солдаты Фастольфа готовы были бросить обоз и орудия и отступить. Это и стало поводом для нападения. Англичанам же показалось, что их, застав врасплох, окружила вся французская армия. Они даже не могли предположить, что основные силы французов замерли на марше и никуда не спешат. И среди ожидавших — сама Дева. Но, к большому сожалению, панике поддались не только рядовые солдаты и рыцари, но и командующий Фастольф. Второй командир, Джон Талбот, к тому времени уже был привязан к лошади Потона де Ксентрая. Фастольф решил уберечь хотя бы часть войска, и конечно свою жизнь, и подал сигнал к отступлению. Это довершило панику в разрозненных рядах англичан. В считанные минуты армия англичан потерпела крах. Брошенная пехота, истребляемая французской конницей, видела только, как быстро уходят на север рыцари Фастольфа во главе со своим командиром.

Этой резни французы ждали давно. Их сердца жаждали крови своих врагов, и они получили ее. Это было отмщение — за Азенкур, Краван, Вернейл, Рувре, Орлеан.

Артюр де Ришмон, пришпоривая коня, догонял бежавших в панике англичан и на всем скоку ловко сносил им головы — за шрамы на своем лице, полученные под Азенкуром, за убитых друзей, что полегли на том же поле. Герцог Алансон, вооруженный боевым молотом, мстил за свой плен под Вернейлом, куда он попал, когда ему было всего семнадцать лет, за изрубленных в том бою французов. Ксентрай и Ла Ир мстили за Рувре, где англичане истребили их полки, а Орлеанский Бастард — за родной Орлеан, который годоны мучили долгие месяцы.

Жанна не участвовала в этой резне — она наблюдала за ней. Поднимать солдат на решающую битву — да. Штурмовать крепость и выбивать из нее неприятеля — конечно. Рисковать жизнью, когда противник сильнее тебя, — это для нее.

Но не так.

А это была та война, о которой она не хотела думать. Которую она презирала. В ней мало что оставалось праведного. Это было истребление. Так волки вырезают овец, забравшись в овчарню. Жанне составил компанию Рене Анжуйский — ему тоже не хотелось участвовать в бойне. Больше всего французские рыцари, друзья Жанны, ненавидели английских лучников — простых крестьян, что во всех битвах, ничего не зная о чести и «рыцарской войне», расправлялись с аристократами, как ловкий мясник на бойне расправляется с неуклюжим быком. Смерды подняли руку на знать — и теперь они платили за это. За английского виллана нельзя было получить выкупа, но можно было насладиться вволю священной местью, срубив ему голову мечом, раздробив ее молотом. Наколов крестьянина, как поросенка, на копье!

Холмы под Пате оказались алыми от английской крови. И трава, которой только предстояло вырасти на них, должна была стать английской травой…

Более двух тысяч захватчиков полегло в этой бойне. И только пять французов! Пять! Это был полный разгром, в который трудно было поверить — и тем, и другим. Многотысячную армию разгромили несколько передовых отрядов — основное войско, где оставалась Жанна и Рене, так и не вступило в бой! И только Фастольф ушел с небольшой частью армии — его отпустили, предавшись расправе.

Потон де Ксентрай лично сопровождал пленного английского рыцаря. Тот шел со связанными руками. Конец веревки был зажат в кулаке Ксентрая, обтянутом железной перчаткой.

Пленного подвели к Жанне.

— Узнаете, Дама Жанна, этого человека? — поинтересовался Потон.

— Кто это? — спросила она. Неожиданная догадка поразила ее. — Сэр Талбот, неужели… это вы?

Джон Талбот, граф Шруссбери, усмехнулся:

— Буду честен — мне видеть вас не так приятно.

— Господи, — покачала головой Жанна. — Почему?

Англичанин нахмурился — он не понимал ее.

— Сколько раз я писала вам, предупреждала о том, что вас ждет, — объяснила свой вопрос Жанна. — Почему вы не послушались меня? Ваших солдат перебили, сами вы — с веревкой на шее. — В ее глазах заблестели слезы. — Почему?

Талбот опустил глаза.

— Военная фортуна бывает переменчивой, — только и ответил он.

Жанна покачала головой — она хотела сказать, что все это того не стоило, но он так и не понял ее! Девушка взглянула на своего капитана, но и тому была непонятной ее скорбь. Это она искала истину. Они воевали, потому что хотели воевать.

И все-таки это была победа! Еще одна ступень к освобождению ее милой Франции…

В битве при Пате Жанна не вытащила даже меча из ножен, но французские солдаты славили только ее. И только ее присутствию в войске они приписывали это чудо. Капитаны — были лишь исполнителями воли провидицы. Даже главнокомандующий Алансон.

— Сегодня ты изменила души не только своих солдат, — сказал ей вечером Орлеанский Бастард. — Ты изменила души всех французов.

То была высшая похвала для нее.

14

Сидя в парижской резиденции, в окружении трех любимых псов, лорд Бедфорд размышлял. Только что ему сообщили о катастрофе на полях под Пате. Несколько раз он переспросил, так ли он понял известие. Гонец трепетал от страха. В древние времена ему бы отсекли голову — как пить дать. Сказав: «Подите прочь», — ровным голосом, отчего затрепетало все окружение регента, Бедфорд сел в свое кресло и, положив руки на подлокотники, закрыл глаза.

Итак, у Карла Валуа появилось новое оружие — Дева. Она вдохнула уверенность в солдат и одержала ряд стремительных побед. Существо фантастическое, сказочное. Злое. Черное. Под ее знаменем воин превращается в льва. Ее появление ставило под угрозу исход всей войны. Результаты многолетних завоеваний, на которые были потрачены гигантские силы, таяли на глазах. Тысячи англичан убиты. Его лучшие полководцы, прошедшие Францию вдоль и поперек, выигравшие столько битв, в плену — Суффолк, Талбот, Скейлз…

А посему с этой женщиной нужно было бороться — не на жизнь, а на смерть!

Перед лордом Бедфордом была трудная задача: в ближайшие дни ему нужно было вдохнуть уверенность в Парижский парламент, члены которого уже собирали вещи, убедить государей, выступавших за англичан, что победы французов — временные, и отчитаться перед Англией за эти поражения, ведь он командовал соотечественниками на континенте. И в первую очередь перед дядей — хитрой лисой кардиналом Винчестерским, управлявшим островом и опекавшим в отсутствие самого Бедфорда совсем юного короля Генриха Шестого.

Как это можно было сделать?

Лорд Бедфорд размышлял, а собаки покорно ждали, когда хозяин оживет в своем кресле. Ни одна из них не посмела нарушить его царственного молчания!

…И когда дошло до дела, он сказал членам Парижского парламента:

— Наше поражение при Пате было вызвано фанатичной верой и пустым страхом, что французам помогает некая Дева, которая путем чародейства и колдовства заставила всех поверить, что она — посланница небес! Но не Господь Бог, а враг рода человеческого послал ее на землю, раз она защищает самозванца Карла Валуа! А те солдаты, которые поддались панике и поверили в силу женщины, именуемой Девой, сами заслужили позорную смерть! Горе тем, кто так легко поддается на лукавство темных сил и идет у них на поводу! Я надеюсь, вы думаете точно так же, господа? Но смелости наших врагов скоро придет конец, когда обман будет открыт! Что до этой самой Девы, то не мы, светские правители, а Церковь Христова должна стать главным ее обвинителем!

Говорил это лорд Бедфорд, но сам был уверен, что через две недели войска дофина подойдут к стенам Парижа.

Об идее Жанны — короновать ее «благородного дофина» в Реймсе, он даже не догадывался. Это противоречило военной стратегии. Окажись он на месте Жанны, то немедленно стал бы развивать успех и осадил бы столицу. И возможно — Париж сдался бы.

Но Реймс?..

15

Весть о подвигах Девы, которой помогает сам Господь, распространялась по Европе со скоростью ветра. Да что там ветра — это была сила и стремительность урагана! Между королями и сиятельными сеньорами, отцами церкви и купцами шла бойкая переписка. Агенты состоятельных вельмож сновали из города в город, собирая информацию. Всем хотелось узнать побольше об этой женщине, которая досталась в качестве полководца осторожному дофину Карлу Валуа. И все из уст в уста пересказывали одну и ту же волшебную историю. К дофину Карлу в замок Шинон приехала деревенская девушка и сказала: «Я пришла, чтобы изгнать англичан из милой Франции и сделать вас королем в Реймсе!»

И пока двор Карла Валуа пировал, празднуя победы, история Девы обрастала удивительными подробностями, которые, узнай о них сама Жанна, сразили бы ее наповал.

Спустя три дня после победы под Пате, когда Карл Валуа трапезничал в обществе своей супруги, тещи и других придворных, заговорил камергер и королевский советник Персеваль де Буленвилье:

— Прощу прощения, сир, — поклонился он, — миланский герцог Филиппо Мария Висконти просит написать о Деве Жанне подробнее. Насколько подробно я могу нарисовать ее портрет и каков он должен быть?

Карл Валуа взглянул на Иоланду Арагонскую:

— А что думаете по этому вопросу вы, матушка?

На королеву осторожно перевел взгляд и советник.

— Она должна быть воительницей, Буленвилье, которая спустилась с неба, чтобы защитить от врагов родную Францию, — как ни в чем не бывало сказала теща короля. — Ее образ должен поразить весь мир. Она… должна выглядеть таковой, каковой и представляет себя перед всеми — посланницей небес. И при этом — скромной и достойной Девой, — добавила королева.

— Одним словом, опишите ее такой, какая она есть на самом деле, — усмехнулся Карл Валуа. — За исключением подробностей, о которых не стоит знать всем кому попало.

Персеваль де Буленвилье еще раз поклонился.

В этот же день, 21 июня 1429 года, он напишет в Милан письмо, где нарисует портрет Жанны:

«Дева сия сложением изящна, держится она по-мужски, говорит немного, в речах выказывает необыкновенную рассудительность. У нее приятный женский голос. Ест она мало, пьет еще меньше. Ей нравятся боевые кони и красивое оружие. Она любит общество благородных воинов и ненавидит сборища черни. Обильно проливает слезы, но лицо у нее веселое. С неслыханной легкостью выносит она тяготы ратного труда и бремя лат…» Персеваль де Буленвилье задумался, надо было прибавить что-то не просто героического, но исключительного в ее образ, и он дописал: «…так что может по шесть дней и ночей подряд оставаться в полном вооружении».

Штрих — достойный героя из легенды.

И уже далее он вкратце опишет ее историю, в которой сообщит герцогу много любопытных фактов, в том числе и тот, что рождение Девы — в ночь на Богоявление! — сопровождалось пением петухов, разбудивших скромную деревеньку Домреми и не умолкавших до рассвета.

А противники Жанны, еще не успевшие возненавидеть ее как следует, тоже очарованные ее явлением, в «Дневнике парижского горожанина» упомянули, что когда девушка пасла овец на родных лугах, то «лесные и полевые птицы прилетали по ее зову и клевали хлеб у нее на коленях, как ручные». Нашлись и те, что сообщили, будто Жанна обладает даром прорицания. Разве она не напророчила дофину освобождение Орлеана? И разве не предсказала (факты реальные плодили факты вымышленные) погибель одному из английских капитанов, и погибель не от ран. В означенный день — день битвы — англичанин утонул. Так и Вильяму Гласдейлу, сгоревшему и канувшему в водах Луары, досталось немного от зарождающейся легенды.

Герцогиня Миланская Бонн Висконти с такой искренностью прониклась героическим мифом, что написала Деве письмо, в котором просила помочь ей вернуть ее законные земли. А муниципалитет города Тулузы, боровшийся с порчей монеты, также отписал Деве, где испрашивал ее совета, как бороться с этим пагубным явлением? И ведь кто спрашивал — финансисты, собаку съевшие на денежных операциях! И у кого — у девушки, никогда и ничего не имевшей общего с куплей-продажей!

За кого же должны были принимать ее жители Европы? И какой силой они наделяли ее?

Письмо итальянского путешественника Джованни де Молина, посланного из Авиньона на родину в конце июня 1429 года, как нельзя лучше раскрывает образ Жанны: «Воистину — великие чудеса! За два месяца девушка одна, без солдат, завоевала столько земель! (“Одна, без солдат” — легенда уже отливала из бронзы свою героиню!) Разве это не верный знак того, что все эти деяния совершены не человеческой доблестью, но Богом? Уверяю вас, что без божественного вмешательства дофин два месяца назад должен был, бросив все, бежать. Но посмотрите, как помог ему Господь. Подобно тому, как через женщину — святую Марию, Он спас род человеческий, таким же образом Господь спасает через непорочную и чистую девственницу лучшую часть христианского мира».

Куда там сравнению со святой Екатериной! Бери выше…

16

Капитаны Карла Валуа умом противились желанию Девы немедленно добраться до Реймса. Идти через территории, где полновластные хозяева — бургундцы? Когда есть Париж, уже трепещущий от страха? А также изнывающая от ига англичан Нормандия, которую захватчик сделал своей кормушкой?

Но сердце подсказывало им другое.

За эти месяцы Жанна не дала еще ни одного ложного совета. И потом, за Реймсом в ее списке следовал Париж…

Хитрый ум и коварное сердце Ла Тремуя подсказывали одно единственное: нужно сделать все, чтобы осадить девчонку. Поставить на место. Должен быть где-то предел ее настырности! Он уже настоял на том, чтобы Артюр де Ришмон, только что отличившийся при Пате, так и не был прощен королем. Как за него ни просила Жанна, полководцу пришлось уйти со своими людьми подальше от двора.

— Государь, необходимо укрепить наши позиции здесь, на Луаре, — высказал свою точку зрения Ла Тремуй. — Главное, чтобы от наших успехов не закружилась голова…

— Как только король будет коронован и миропомазан, сила врагов станет убывать! — воскликнула Жанна. — И более они не смогут вредить ни королю, ни всему королевству!

— Вам был дан такой «совет», Дама Жанна? — усмехнулся фаворит короля.

— Благодарение Богу — да! Потому что, если бы мы слушали только вас, монсеньор, то сидели бы сейчас на юге Аквитании и наблюдали бы, как англичане и бургундцы подводят войска к последнему французскому замку, еще свободному от годонов и бургундцев!

Ответная реплика Жанны зажгла королевский совет — капитаны посмеивались. Ла Тремуй побледнел, а это бывало с ним редко. Его оскорбили — и оскорбили публично. Бросив ему в лицо такое, девчонка говорила, что он — плохой политик.

— Я пропускаю вашу колкость мимо ушей, — процедил он.

— Мы пойдем на Реймс, — уже забыв о его существовании, Жанна взглянула на Карла. — Скажите, мой дофин, что это так…

Ее взгляд был требовательным и умоляющим одновременно. Она единственная, кто называла его «мой дофин». Это раздражало Карла Валуа, но и подстегивало тоже. Реймс был городом его мечты — там короновался великий Хлодвиг, ставший вождем всех франков по воле Бога. И тот, кто хотел править Францией, должен быть миропомазан в Реймсе! Таково правило — не он выдумал его и не ему его отменять.

Вера в правоту девушки уже давно пленила его. Советчиков было много — побед мало. И вдруг все изменилось. В одночасье. Он плыл по течению реки, а имя этой реки было «Дева Жанна».

— Мы пойдем на Реймс, — сказал Карл. — Я верю Даме Жанне, волей Божьей она приведет нас к городу Хлодвига!

Члены совета склонили голову перед королем — его воля была законом. Больше других за Жанну радовался Рене Анжуйский, державшийся особняком от других полководцев хотя бы уже потому, что полностью доверял гению своей подруги.

— Спасибо, — едва проговорила Жанна — горло перехватило. По лицу девушки текли слезы. — Спасибо, мой благородный дофин! Да хранит вас Господь!

В эту минуту Жорж Ла Тремуй окончательно понял, кто самый главный его враг при дворе. Девчонка. Артюр де Ришмон по сравнению с ней — полевой кузнечик. Она сидела напротив, гордо подняв голову. Заплаканные и счастливые глаза сияли. Ла Тремуй, бледный, точно смерть, натянуто улыбался.

Забыв, как сам оказался при дворе,он ненавидел эту выскочку — лютой ненавистью!

25 июня, за два дня до начала похода, Жанна диктовала своему духовнику отцу Паскерелю письмо, которое будет размножено и разойдется по городам, что предпочитали Карла Валуа — бургундцам и англичанам.

«Иисус, Мария!

Благородные и верные французы! Дева посылает вам следующие вести: в течение восьми дней она, отбивая укрепления у англичан, изгнала их из долины Луары. Граф Суффолк, его брат Джон Пуль, лорд Талбот, лорд Скейлз и многие рыцари и капитаны были захвачены, второй брат Суффолка и Гласдейл убиты. Держитесь стойко, верные французы, молю вас! Также молю вас и требую, чтобы вы готовились идти на провозглашение благородного короля Карла в Реймс, где мы скоро будем. Молюсь за вас перед Богом, пусть Господь поможет вам и поддержит вас для храброй битвы за Французское королевство.

Писано в Жьене, июня двадцать пятого дня».

В тот день Жанна написала еще одно письмо — герцогу Бургундскому. Упомянув о поверженных англичанах, Жанна просила Филиппа прибыть в город Реймс на коронацию Карла Валуа.

30 июня королевская армия, с которой отправился и двор, подошла к Оксёру. В феврале Жанна проезжала через этот город, занятый бургундцами, никому не известной девушкой, переодетой в мужское платье, а теперь, в сверкающих доспехах, она грозой встала под его стенами.

Требование было — открыть ворота. Но горожане противились. Делегация заявила, что город соблюдает нейтралитет. Жанна настаивала на штурме, но Ла Тремуй неожиданно вызвался быть посредником между горожанами Оксёра и королем. Неподалеку он имел свои земли, и здесь его хорошо знали. Фаворит убедил короля не идти на крайние меры. Закончилось все тем, что город продал по сходной цене провиант французской армии, на том и отделался легким испугом.

Жанна негодовала: оставлять за спиной города с сильным вражеским гарнизоном — верх неосмотрительности и легкомысленности!

— Будем по-христиански великодушны, — только и сказал Карл Валуа.

Он еще находился под воздействием беседы с Ла Тремуем.

Капитаны были с солидарны с Жанной. Но поскольку король сам вел свою армию, то последнее слово оставалось за ним.

Много позже автор «Хроники Девы» напишет, что за услугу (оставить Оксёр в покое) Ла Тремуй получил от богатых горожан названного города взятку в размере двух тысяч экю…

Следующий пункт на пути Жанны — Труа. Но теперь вместе с бомбардами и кулевринами, горшками с зажигательной смесью и камнями, ломавшими ребра крепостным стенам, Жанна решили использовать иную артиллерию — почту.

4 июля, на марше, Жанна диктует письмо отцу Паскерелю. А утром 5 июля, когда французская армия неотвратимо приближалась к городу, жители Труа уже смогли прочитать следующее:

«Иисус, Мария!

Дорогие и добрые друзья, если вы на самом деле друзья нам, дворяне, горожане и жители города Труа, Жанна Дева шлет вам свое послание и извещает вас именем Царя Небесного, ее суверена, которому она служит каждый день, что вы должны выразить полное повиновение и признать благородного короля Франции, который скоро будет в Реймсе и Париже. Кто бы ни стоял на его пути, он будет в добрых городах своего королевства с помощью Господа нашего Иисуса Христа.

Законопослушные французы! Выходите встречать короля Карла, и да не будет на вас вины. Если вы так поступите, не опасайтесь ни за свою жизнь, ни за свое добро. Но если же вы так не сделаете, я обещаю вам и заверяю вашей жизнью, что мы войдем с помощью Божьей во все города, которые должны по праву принадлежать святому королевству, и установим там добрый и прочный мир, кто бы ни выступал против нас.

Поручаю вас Богу, и да хранит Он вас, ежели Ему будет угодно.

Ответьте кратко.

Написано в Сен-Фале, во вторник, июля четвертого дня, перед городом Труа».

Вот это самое «ответьте кратко» вселило особый ужас в сердца жителей Труа — из тех, кто поддерживал англичан. «Ответьте кратко» означало, что не стоит тянуть понапрасну время. Выбирайте: откроете ворота по-хорошему — будете живы и здоровы, а нет — так пеняйте на себя…

Труа немедленно посылает гонцов в другие города, где стоят бургундцы: вопрос один — что предпримут они? Этому городу есть чего бояться. Карл Валуа ненавидит его. Именно в нем 21 марта 1420 года, его лишили права на престол. Здесь его мать Изабелла Баварская отреклась от него — назвала ублюдком.

А пока жители Труа ждут ответа от других городов, армия Карла Валуа подходит к городу и разбивает в его окрестностях лагерь. Но армии нелегко — ощутимо не хватает продовольствия. Каждый день ожидания только раздражает и накаляет противостояние.

Жителям Труа хочется узнать побольше о Жанне — не с тремя ли она головами и не дышит ли огнем? Они посылают в лагерь благочестивого священника, монаха-францисканца. Он должен узнать, не солгут ли Жанна и дофин? Не ждут ли город репрессии?

Францисканца проводили к Деве. Осторожно входя в дом, где она остановилась, он осенял крестным знамением все, что попадалось ему на пути — углы, предметы, оружие.

— Подходите смелее, святой отец, я не улечу! — рассмеялась Жанна. — Зачем вас послали? Посмотреть на меня? Что хотят горожане — говорите. У нас мало времени.

Францисканец признался — жители Труа озабочены таким поворотом дела. Французы у их стен! Они опасаются…

— И мой благородный дофин, и я — мы сдержим свое слово! — выслушав его, грозно сказала Жанна. — Но вам лучше поторопиться!

Полный сомнений, монах удалился.

Но город Труа не открыл ворота и на следующий день. Карл Валуа, становившийся бельмом в глазу в этом походе, созвал военный совет. Вопрос был один — как быть?

— Благородный дофин, — взяла слово Жанна, — прикажите, чтобы ваши люди осадили город Труа, и не затягивайте с решением. Мы не должны проявить слабости. Если мы будем потакать всем городам, как Оксёру, с нами перестанут считаться. Возьми мы Оксёр — сейчас бы армия ночевала не в поле, а в городе. Послушайтесь меня во имя Бога, и не пройдет трех дней, как я введу вас в Труа. Я введу вас в этот город любовью, или — силой и храбростью. И лживая Бургундия будет этим поражена!

Карл Валуа понимал правоту Жанны — необходимо было проявить волю. Тем более — в Труа. Один раз ему уже плюнули здесь в лицо — он утерся и пошел своей дорогой. Второго раза не должно было повториться.

На следующий день, 10 июля, город с ужасом обнаружил, что он окружен тесным кольцом артиллерии. Солдаты подносили фашины — заполнять рвы. Пример повергнутого и разграбленного Жаржо заставил трепетать Труа. Французы не шутили! Помощи ждать было неоткуда. Но не так напугала горожан артиллерия, как появление самой Жанны. Вырвавшись на черном скакуне из гущи французских войск, с белым стягом, воинственная Дева нетерпеливо разъезжала на виду у осажденного города. Она была в сверкающих латах, без шлема. Конь то приплясывал на одном месте, то пускался рысцой вдоль крепостных рвов. Знамя, о котором уже ходили легенды, развивалось по ветру. У старейшин города, глядевших на воительницу с крепостной стены, томительно сосало под ложечкой. Все понимали — Дева готовится к штурму.

Сейчас она укажет знаменем на Труа, и все будет кончено…

Город открыл ворота, делегация старейшин во главе с епископом Жаном Легизе поднесла Карлу Валуа ключи. Все оказалось так просто! Нужно было всего-то-навсего немного припугнуть зарвавшихся бургиньонов…

Два дня армия отъедалась в Труа, а 12 июля двинулась в сторону Шале. Горожане тоже были безгранично рады своему решению — пойти на мировую. Конечно, их запасы немного потрепали. Но разве это можно было сравнить с разграблением города победителями? Тем более, что Жанна сдержала слово — по амнистии Карла Валуа никто не пострадал.

Следующий город на пути армии Шалон-сюр-Марн сразу же открыл ворота. Епископ Жан де Монбельяр выехал навстречу дофину и передал ему ключи.

Карлу Валуа было очень трудно скрыть свою радость. Еще в начале марта, отсиживаясь в Шиноне, ни в одном из самых счастливых снов он не мог предположить такого триумфа!

Из ставки дофина во все города — проходил он через них или нет — шли письма: Карл Валуа приглашал всех добрых людей королевства на свою коронацию в Реймсе. На том настояла Жанна. Она не сомневалась в удачном исходе дела, решил не сомневаться и он.

В Домреми она написала сама — ее мать и отец должны были увидеть свою Жаннету.

И вот случилось чудо — параллельно с армией, идущей наудачу покорять города, топали и простые французы — посмотреть на великое действо, которое было центральным действом в королевстве западных франков вот уже почти тысячу лет!

Шолон был последним крупным городом, впустившим французов, на пути армии в Реймс. Жанна ехала через город по правую руку от короля, принявшего после переговоров ключи. Подданные, так быстро обретенные французской короной, с любопытством и опаской глядели на девушку, чья сила, как утверждала молва, была ниспослана ей свыше. Никто бы не рискнул вызвать гнев в ее сердце!

На последней остановке перед Реймсом, когда все чаще обгоняли армию спешившие на коронацию французы, Жанну осторожно окликнули. Ее назвали именем, которое ушло в прошлое — «Жаннетой»…

Девушка обернулась и отыскала глазами окликнувшего ее человека. Это были два воина Жака д’Арка — Жан Моро и Жерар д’Эпиналь.

Она повернула коня, спрыгнула на землю.

— Здравствуй, Жан, Жерар, — радостно сказала она. — Знает Господь, как мне отрадно видеть знакомые лица!.. Как мать и отец? — назвав их так, она осеклась.

Жанна знала, что чувство, связанное с этими словами — самыми близкими для каждого человека, навсегда будут отзываться болью в ее душе.

Земляки низко поклонились.

— Благодарение святому Михаилу, все живы и здоровы, — ответил д’Эпиналь. — Они тоже на пути в Реймс.

— Как высоко ты взлетела, — покачал головой Моро. — Прости, что назвал тебя Жаннетой, я не знаю, как тебя теперь называть…

— Король зовет маня Девой, — улыбнулась она. — Принцы — Дамой Жанной. А вы называйте так, как называли раньше. Когда мы наедине, — добавила она. И тут же, чтобы не выглядеть зазнавшейся гордячкой, пояснила: — От Жаннеты осталось совсем немного, друзья мои. Только вы и знаете о ней!

Жан Моро и Жерар д’Эпиналь вновь поклонились.

— На родине о тебе только и говорят! — воскликнул Моро. — Мы гордимся тобой. Прошло всего ничего, но столько подвигов совершила ты в королевстве! — Мужчины переглянулись. — Может быть, ты и впрямь святая, а мы этого и не знали? — предположил воин.

Жанне недоуменно подняла брови — верно, этот вопрос не на шутку заботил жителей Домреми!

Но д’Эпиналь, увидев замешательство Жанны, тут же спросил:

— Наверное, нет ничего на свете, чего бы ты теперь могла устрашиться?

Девушка покачала головой:

— Ничего кроме предательства.

Наступал последний этап «Чудесного похода» Жанны Девственницы. Большинство не верили в него, но верила Жанна. И она победила.

16 июля в замке Сэт-Со Карл Валуа принял депутацию горожан Реймса — они безоговорочно признали его своим сувереном.

В этот же день в самом Реймсе случилось и другое событие. Город пустил самому себе дурную кровь и вздохнул облегченно. Из Реймса бежали все те, кто был непримиримым врагом будущего Карла Седьмого. Кто служил верно бургундцам и англичанам и не желал менять хозяина. На чьей совести накопилось столько грехов против лагеря арманьяков, что они вряд ли бы смогли рассчитывать на амнистию.

Одним их этих людей был уроженец Реймса, состоявший на службе у бургундцев и англичан, бывший ректор Парижского университета и епископ Бове — Пьер Кошон де Соммьевр.

17

Затемно, при свете факелов, королевская процессия въехала в переполненный город. Реймс и не думал спать — он гудел и ждал.

Здесь и сейчас решалась судьба Франции.

Армия была поспешно расквартирована. Часть двора отошла ко сну, другая — занялась священнодействием. Нужно было все подготовить к завтрашнему утру. Великое событие было назначено на воскресенье — 17 июля 1429 года.

Конечно, такое действо не терпит суеты, и другие короли готовились к этому представлению иначе. Но они не везли с собой артиллерию и не шли под охраной многотысячного войска. Они получали отцовскую корону, торжественно выезжали из Парижа, наблюдая за подданными, толпящимися вдоль дорог, и со спокойной душой въезжали в город Хлодвига. Но в данном случае оттягивать коронацию было бы неразумно. Карла Валуа и его двор подгоняла опасность быть застигнутыми врасплох. На западе и на севере формировал войска лорд Бедфорд, на востоке затаился кузен Карла — Филипп Бургундский, чьи города предавали герцога один за другим. Разве он мог простить такое? Скрежет зубов вождей англо-бургундской коалиции разносился по всей Франции! Если что-то и останавливало Бедфорда и Филиппа, временно парализовало их, так это неслыханные победы французского оружия и присутствие в войсках Девы. Если бы не эти два обстоятельства, враг, объединив силы, уже был бы на подходе к Реймсу.

Город проснулся обновленным — чистым, с гирляндами цветов, украшавших дома. Король лично выбрал четырех «заложников святого сосуда» — рыцарей, которые должны были привезти из аббатства Сен-Реми ковчежец в форме голубки, в котором, в драгоценном пузырьке, хранился мир. «Заложниками» стали маршал де Буссак, адмирал де Кюлан, сир де Гранвиль и Жиль де Рэ.

Процессия двинулась через весь город к кафедральному собору. Улица Парвис, по которой медленно ехал король в окружении свиты, была забита так, что шагу нельзя было ступить. Солдаты, сцепившись друг с другом через локти, сдерживали напиравшую толпу.

Роскошные попоны укрывали лошадей свиты короля. Пестрели гербы и воинские знамена. Справа от короля ехала Жанна в своих сверкающих доспехах — она сама везла свое белое знамя, усыпанное золотыми лилиями. Те же лилии были и на голубой накидке Жанны, поверх ее доспехов. Дева не скрывала — кто она. Слева от короля ехал Потон де Ксентрай — он держал в руках королевский меч.

Карл Валуа, сердце которого трепетало от восторга, сожалел, что его не сопровождала Мария. Если бы он знал, что путь на Реймс окажется таким легким, он бы обязательно взял жену! Тем более, что королева должна была стать непосредственной участницей этой церемонии. Но не ведая, что им предстоит в дороге, Карл оставил ее с матерью в Жьене. Опальный коннетабль Артюр де Ришмон умолял его разрешить присутствовать на коронации — ведь это коннетабль, первый полководец, должен был нести меч своего короля! Но Карл только усмехнулся: «Я предпочел бы никогда не быть коронованным, чем терпеть присутствие этого сеньора!» Еще два человека по статусу должны были участвовать в церемонии — первый из шести светских перов — герцог Бургундский, и один из шести церковных перов — епископ Бове. Но по известной причине 17 июля 1429 года в городе Реймсе их не оказалось. Кошон в повозке со скарбом устремился в сторону Бове, а Филипп был приглашен деверем Бедфордом в гости — в Париж. Правда, хитрый герцог Филипп, наблюдая за стремительными победами кузена Карла, послал в Реймс скромное посольство.

Кто знает, как сложится будущее?

Под ликующее гудение толпы Карл Валуа спешился, зашел в собор. За ним потянулась и его свита. И только потом, по традиции, прямо на лошадях въехали в ворота собора четыре «заложника святого сосуда». Маршал де Буссак лично передал архиепископу Реньо де Шартру, на которого была возложена миссия коронации, ковчежец-голубку со священным миром.

Не было короны Карла Великого, меча каролингов и золотого скипетра, без которых не обходилась ни одна предыдущая коронация. Исторические атрибуты власти томились «в плену» у англичан — в Сен-Дени, под Парижем. Но решили, что мир, принесенный небесным Ангелом в образе голубки святому Хлодвигу, и легендарный город Реймс, куда важнее! А корона и скипетр были приготовлены еще в Жьене…

Собор оказался переполнен — яблоку некуда было упасть.

Хор священников уже пел древний латинский гимн «Te Deum Laudamus», а король у алтаря громко клялся любить свой народ и служить ему во имя веры Христовой.

И вот наступило время главного таинства. С короля сняли кафтан — и он остался в штанах и рубахе. К нему подошел Жиль де Рэ. Прихватив пальцами ткань, рыцарь разорвал рубаху на спине и груди короля. Публика замерла.

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа! — повторял архиепископ, кисточкой, смоченной миром, касаясь обнаженного тела Карла Валуа, его рук и темени. — Аминь!

Свершилось! — священный мир под сводами храма коснулся кожи короля, избранника небес!

Но это было только начало…

Жиль де Рэ помог одеть заранее приготовленную для короля тунику и шелковую мантию. На тронутые миром руки короля одели перчатки, и он взял два скипетра — золотой и из слоновой кости. Первый был знаком королевской власти, второй именовался «рукой правосудия». И пока король шел от алтаря к трону, десять пэров, пять светских и пять церковных, держали над его головой корону. Не хватало еще четырех рук — герцога Бургундского и епископа Бове — но об этом вновь решили забыть.

У самого трона архиепископ де Шартр одел на голову Карла Валуа теперь уже его законную корону.

Но сесть Карл Седьмой не успел…

Вперед быстро вышла Жанна и, неожиданно упав на колени, обняла ноги своего короля.

— Милый мой король! — громко воскликнула она. — Отныне исполнено желание Господа Бога, который хотел, чтобы я сняла осаду с Орлеана и привела вас в город Реймс — дабы приняли вы святое миропомазание! Сегодня вы стали истинным королем, которому принадлежит королевство Франция!

Да, ей позволялось многое! И лишь ее боевой стяг, поднявший дух французов, стоял сейчас на хорах кафедрального собора города Реймса!

Карл благодарно коснулся рукой ее головы — и Жанна разрыдалась. И тогда затрубили трубы, а собравшийся в соборе народ закричал:

— Радостная весть! Радостная весть!

Новый король опустился на богатый трон, положил на подлокотники руки. И только самые близкие в эту воистину торжественную минуту могли заметить, что взгляд Карла Валуа изменился. Стать прежним ему уже было не дано…

Высоко подняв голову, Карл Седьмой оглядел присутствующих, и в первую очередь — своих приближенных. Да, все изменилось! Каждый в его государстве называл его «королем», но далеко не все верили в это! Даже самые близкие! Даже Орлеанский Бастард и Алансон! Некоторые до сих пор считали, что настоящий, законный король — в Англии, в плену, и это — Карл Орлеанский. Но что грезить о том, кого никогда не увидит земля Франции? Он же, Карл Валуа, от которого отреклись отец и мать, назвав его ублюдком, всегда был запасным вариантом. Но теперь все изменилось! Пророчество Жанны сбылось — и капли древнего мира упали на его чело, окропили его тело! Дело сделано — теперь никто не усмехнется за его спиной. А усмехнется — поплатится головой! Да будет так!

…День коронации заканчивался. Многих отпрысков знатных родов и простых оруженосцев, отвагой прославивших свои имена в Луарской кампании, посвятили в этот день в рыцари. Рене Анжуйский принял посвящение от графа де Клермона. Жиля де Рэ король сделал маршалом Франции. Что до простого народа, то он ликовал, набивая животы дармовым угощением и наслаждаясь дешевым вином, расставленным в бочках по городу.

К большому сожалению Жанны, Рене Анжуйский вскоре намеревался вернуться домой — в Бар и Лотарингию. Бургундские банды не давали покоя его владениям. На время Жанну собирались покинуть Бертран де Пуланжи и Жан де Новелонпон. Робер де Бодрикур, приехавший на коронацию, тепло обнявший Жанну, лично собирался увезти своих рыцарей — их боевые таланты понадобились ему в Вокулере.

Но Деве Жанне было не до сантиментов. Даже счастливый праздничный день она проводила в трудах.

— Герцогу Бургундскому, семнадцатого июля тысяча четыреста двадцать девятого года, — продиктовала она отцу Паскерелю первые строки письма. — Иисус, Мария!..

Темнело. Двор уже давно бражничал на пиру, посвященном великому празднику, а Жанна все еще сочиняла послание человеку, которого искренне не любила, но готова была простить, если он одумается и встанет на путь истины, поверенной ей Богом. Иногда она улыбалась выдуманным оборотам, и вместе с ней улыбался отец Паскерель. Наконец духовник Жанны выправил текст, и девушка сказала:

— А теперь прочитайте.

— Гм-гм, — откашлялся тот и отер губы платком. — «Высокочтимый и внушающий страх принц, герцог Бургундский! — начал он. — Дева просит вас от имени Царя Небесного, моего справедливого и высочайшего Господина, чтобы король Франции и вы заключили добрый и прочный мир на долгие лета. Полностью простите друг друга от всего сердца, как то подобает истинным христианам; а ежели вам нравится воевать, идите на сарацин. — Жанна и отец Паскерель, довольные шуткой, переглянулись. — Принц Бургундский, я смиренно прошу вас не воевать более со святым королевством Франции и немедленно отозвать своих людей, кои находятся в некоторых крепостях святого королевства. Что же до славного короля Франции, он готов заключить мир с вами, и теперь все зависит от вас. От имени Царя Небесного, моего справедливого и высочайшего Господина, ради вашей пользы, чести и жизни сообщаю: вам не выиграть ни одного сражения против французов! И будьте уверены — какое бы количество людей вы ни повели против нас, вам придется сожалеть о сражении и пролитой крови. Вот уже три недели, как я написала вам и послала с герольдом доброе письмо, чтобы вы присутствовали на миропомазании короля, кое сегодня, в воскресенье семнадцатого дня нынешнего месяца июля, происходит в городе Реймсе. Но я не получила на это письмо ответа и с тех пор не имела известий от названного глашатая. Поручаю вас Господу Богу, да хранит Он вас, если Ему будет угодно. И молю Бога, чтобы Он установил добрый мир».

— Хорошее письмо, — сказал Жан Паскерель и вздохнул. — Но что-то подсказывает мне, что герцог не ответит…

— Не ответит — ему же будет хуже, — твердо сказала Жанна. — Англичан Господь уже наказал — накажет и бургундцев!

— Дай-то Бог, — кивнул отец Паскерель.

В эту минуту в дверь постучали.

— Кто там? — громко спросила Жанна.

Дверь приоткрылась и в комнату заглянул ее паж де Кут.

— Дама Жанна, — тихо произнес он. — К вам господин и госпожа д’Арк. Что им сказать?

Жан Паскерель поднялся.

— Я загляну попозже, дочь моя, — кивнул он.

— Да, святой отец, — согласилась девушка. — Попозже…

18

Они стояли перед ней — два скромных человека, отец и мать. Именно — отец и мать, потому что других родителей она никогда не знала. Сколько угодно Жанна могла фантазировать, придумывая себе достоинства Людовика Орлеанского, всесильного владыки… Но его никогда не было с ней. А вот Жак д’Арк был. Это он держал ее на руках, усаживал к себе на колени, когда забирался в седло, чтобы вместе путешествовать по округе Домреми. И эта женщина нянчила ее, спасала от болезней… Их она любила и не принимала одновременно. И от этого еще горше было ее сердцу.

— Здравствуйте, — сказала Жанна.

Жак д’Арк и Изабелла де Вутон поздоровались с ней, но как-то иначе, чем раньше. Между ними выросла стена — из победоносных боев Девы, восторженной молвы, блистательных принцев, окружавших нынче их Жаннету, — принцев, которые всегда смотрели сверху вниз на всех, в ком текла кровь разлива попроще. Сам король, как говорили все, слушает ее. А еще между Жанной и отцом стояло его непонимание, неверие в нее, его нежелание даже предположить, что она была способна на чудо. И вот это чудо было сотворено — перед лицом всей Европы, за считанные недели. И собственная глухота и слепота Жака д’Арка отторгали его от девушки, которую он называл дочерью. Жанна видела, что мать хочет броситься к ней — обнять ее, но не решается.

Не решилась сделать первый шаг и Жанна.

Им принесли еды, но Жак д’Арк так и не притронулся к ней. Он все хмурился, только пригубил вина. Мать сказала, что сыта, что в «Голубом теленке», где они остановились, их хорошо накормили. Они проговорили недолго.

— Что я могу сделать для вас? — в конце этого свидания спросила Жанна.

— У нас все есть, Жаннета. Вот Домреми…

— Что — Домреми?

— Если ты сделаешь что-нибудь для своих земляков…

Жанна кивнула:

— Я попрошу короля освободить Домреми и Грё от налогов. Он не откажет мне. Это будет мой подарок всем, кого я знала с детства.

— Наши друзья будут молиться за тебя, — со слезами на глазах проговорила Изабелла де Вутон. — И не только они — их дети и внуки.

Интерлюдия

Пришло время великого воодушевления. Франция поверила, что Карл Валуа ее законный король. Поверили даже неприятели. И ворота городов открывались перед миропомазанным государем так легко, точно он знал волшебное слово.

Через четыре дня после коронации армия вышла из Реймса.

23 июля 1429 года король был в Суассоне, где Карл Валуа подписал документ об освобождении жителей Домреми и Грё от налогов на все века, 29 — в Шато-Тьерри. Там произошло весьма загадочное событие. Франция на словах, через послов, договорилась с Бургундией о двухнедельном перемирии. И послы Филиппа намекнули даже, что герцог мог бы предложить королю сдать Париж! Ни один капитан не поверил этому, тем более — Жанна. Стычки между французами и бургундцами продолжались везде, где противостоящие стороны обнаруживали друг друга. Тем не менее это известие тронуло сердце короля и настроило его на пацифистский лад, не без помощи Ла Тремуя.

2 августа армия Карла Валуа вошла в Провен.

Раздраженная политическими интригами, Жанна написала сердечное письмо обеспокоенным жителям Реймса, которые совсем недавно предпочли бургундцам — французов.

«Дорогие и хорошие мои друзья, добрые французы города Реймса! Жанна Дева посылает вам новости от нее. Это верно, что король заключил перемирие на пятнадцать дней с герцогом Бургундии. Герцог якобы обещает после перемирия отдать мирно город Париж, но не удивляйтесь, если я буду там раньше! Сколько бы ни было подобных перемирий, я этим очень недовольна и не знаю, буду ли соблюдать их. И если пока я соблюдаю их, то лишь потому, что дорожу честью короля. Обещаю и ручаюсь, что не покину вас, пока жива.

Писано в пятницу, 5 дня августа, неподалеку от Провена, в поле по дороге в Париж».

Жанна искреннее верила, что армия короля идет на столицу, а не просто гуляет по городам Шампани.

Тем не менее все шло как по маслу. Королю доставили ключи от города Лана, хотя армия и не зашла туда. Перед ним склонились Крепи-ан-Валуа и Куломмье. Из Крепи Карл послал герольдов в Компьен, наиболее важный в стратегическом плане город на севере от Парижа, и жители ответили письмом, где заверили короля, что выполнят его волю с большой охотой.

3 августа армия подошла к Бове — и город открыл Жанне и королю ворота. А за несколько часов до этого из противоположных ворот выехала повозка с беженцем епископом Пьером Кошоном, бросившим дом и скарб и устремившимся что было прыти в сторону спасительного Парижа…

Франция слагала о Жанне Освободительнице песни. Не о Карле Седьмом Валуа — об Орлеанской Деве!

Ее подвиг воспела самая известная поэтесса Франции — Кристина Пизанская. Она написала о том, что отныне быть женщиной — великая честь! Потому что когда французский народ был жалок, как бродячий пес, а страна походила на пустыню, Господь выбрал для спасения королевства — женщину!

На Деву, подогреваемые яростью лорда Бедфорда, набросились церковники Парижского университета, называя ее еретичкой и колдуньей, но в защиту Девы выступил известный богослов и писатель Жан Жерсон — бывший хранитель печати Парижского университета, исключенный из корпорации богословов за выступления против английских оккупантов.

Кристине Пизанской вторил другой поэт — Ален Шартье. Он также провозгласил Деву Жанну посланницей Небес, которой Господь повелел поддержать голову сраженной Галлии! И только в ней — истинное величие королевства, а сама она — свет французской лилии и слава не только соотечественников, но всех христиан!

Поэты благодаря своему гению с простодушной искренностью подбрасывали дрова и в без того ярко и горячо полыхающий огонь.

И вот уже иным этот огонь слепил глаза, а жар его — обжигал кожу…

Жанна недоумевала, почему они не идут на Париж? Сейчас — самое время! Она не понимала главного, что была пылающей головней, а ее «любимый король» — остывшей золой. У них оказалось разное состояние души — они не могли понять друг друга по своей природе. И каждый смотрел на другого со своей колокольни.

Военные — принцы и простые капитаны — сетовали: сидел бы их венценосный стратег у себя в Жьене, или в Бурже, или в Шиноне, французы давно бы уже вошли в столицу, преодолев все препятствия. Тем более — на гребне славы французского оружия! Под знаменем Девы! Но войско Карла Валуа крутилось на одном большом пятачке, между десятком городов, дружно поднявших руки, теряя драгоценное время и никак не желая приблизиться к столице. Точно армия, возглавляемая королем, и столица Франции были нечем иным, как двумя одинаково заряженными магнитами.

Часть вторая. Безвременье

«Вокруг его персоны происходили частые и разнообразные замены, так как он имел привычку по истечении некоторого времени, когда кто-то из его окружения поднимался на вершину колеса фортуны, скучать и при первом же удобном случае, который мог дать хоть какую-то возможность соблюсти приличия, с удовольствием переворачивал колесо сверху вниз».

Жорж Шателлен,

бургундский хронист, о Карле Седьмом Валуа

«Когда король находился в Жьене, герцог Алансонский пожелал увести Деву и солдат короля в Нормандию, но сеньор де Ла Тремуй не захотел этого. И Дева осталась при короле… очень опечаленная отъездом герцога».

Персеваль де Кани,

хронист герцога Алансонского

1

— Она неистова и кровожадна, государь! — в присутствии Реньо де Шартра, союзника и единомышленника, говорил Ла Тремуй, но голос его то и дело переходил на шипение. — Мне много рассказывали о ее жестокости! Да, она героиня, об этом никто не спорит, но… — Ла Тремуй взглянул на бледное лицо короля и сразу вспомнил, что тот не дубинноголовый капитан из войска Девственницы, способный только работать мечом, а знаток латинской литературы. Нужен был образ — и немедленно! — Она как бог Марс, но только в мужском обличии! Битвы — вот цель ее жизни! Она ненасытна в своем желании убивать! Если ей позволить, эта война продолжалась бы до последнего англичанина и француза! — Ла Тремуй усмехнулся и развел руками. — Но, государь, она не Марс. Жанна — простая смертная. А значит, ее кровожадность — грех. Порок терзает ее, но Дева не желает с ним бороться!

Короля настораживал этот напор, но он не перебивал фаворита. Как еще узнаешь о том, чем болеют твои подданные? Чем болела Дева, он знал — битвами. Она с назойливостью осы преследовала его с самого Реймса, настаивая на скорейшем наступлении. Он только и слышал: «Англичане! Нельзя упускать момента! Нужно немедленно идти на Париж!»

Что и говорить, если бы он не обмолвился при Ла Тремуе, что «Дева подчас раздражает его, ежечасно настаивая на кровопролитии», сейчас бы его фаворит не был так уверен в себе, пытаясь потоптаться на авторитете прославленной героини Франции.

— Вспомните ту мартовскую ночь в Шиноне, когда Жанна появилась при дворе. Что она сказала: «Я освобожу Орлеан, мой благородный дофин, и поведу вас в Реймс». Разве не так? Орлеан освобожден, и вы коронованы в Реймсе. Все, что Дева обещала нам, она исполнила. — Ла Тремуй сделал паузу. — О Париже речь не шла, государь. А вдруг это уже слишком?

Реньо де Шартр, сложив руки на животе, кивнул мощной головой:

— Господь принимает войны, но не поощряет их.

— Ей неведома мера, государь, — продолжал Ла Тремуй. — Сейчас самое время начать серьезные переговоры с Филиппом Бургундским. Если бы он не хотел мира, то не прислал бы на коронацию своих людей, не согласился бы на перемирие. Да, территориально мы разъединили англичан и бургундцев: ваши капитаны говорят, что это — стратегическое превосходство. А может быть, наоборот, мы загнали себя в западню? Мы оказались меж двух огней, так давайте потушим хотя бы один из них? Бургундию! Но не силой оружия, — а вдруг это пламя разгорится еще сильнее? — а миром. Миром, государь!

Карл Валуа понимал правоту и неправоту своего фаворита и его вечного единомышленника — канцлера де Шартра. Залогом верной победы над англичанами всегда считался прочный мир с Бургундией. Воевать на два фронта дело опасное, если не губительное! Но в прошлые времена не было Девы. И не было такого воодушевления французов. Раньше, взяв оружие, они шли на битву, исход которой был для них неясен.

Теперь они шли побеждать.

В конце концов осторожный король дал распоряжение «миролюбцам» искать дальнейшего мира с герцогом Бургундским и в случае чего пообещать ему ряд территориальных уступок. Он не знал о том, что его кузен Филипп в те дни, когда гостил в Париже и пропустил коронацию, получил от Бедфорда 20 тысяч ливров на срочный набор армии против французов. И не знал другого, что лорд Бедфорд послал депешу в Лондон, в которой регент требовал еще золота для укрепления отношений с герцогом Филиппом и утверждал, что без союза с Бургундией дела англичан на континенте будут плохи.

С Бургундией, решил Карл Валуа, он определился. Но как быть с Англией? Ответ не заставил себя долго ждать. В «английском вопросе» все решила англо-французская корреспонденция.

7 августа Бедфорд написал Карлу Валуа гневное письмо, через несколько дней король получил его, и 13 августа французская армия, до того плохо понимавшая свои цели, наконец-таки двинулась в сторону Парижа. Понадобилось открытое оскорбление, чтобы Карл Валуа зашевелился.

Письмо Бедфорда было следующим:

«Дофину Карлу Валуа, в настоящее время беспричинно называющему себя королем!

Отчего Вы предпринимаете шаги против короны и правления куда более высокого, чем ваше? Зачем Вы противостоите принцу Генриху, что милостью Бога является истинным сюзереном королевств Франции и Англии? Вы обманываете простых людей сообщением, что даруете мир и безопасность, но я позволю себе не поверить в нее. Потому что Вы используете сомнительные средства, и цель ваша — совратить и оскорбить неосведомленный и суеверный народ. Обмануть его при помощи омерзительной и распутной женщины, ведущей позорную жизнь, одетую в мужское платье, которая действует на пару с мятежным монахом и вероотступником. (На орехи досталось и отцу Паскерелю.) Они оба, согласно Святому Писанию, отвратительны Господу!

А посему предлагаю Вам, дофин! Выберите любое угодное Вам место и в установленный день появитесь там с сей женщиной, монахом-отступником, Вашими клятвопреступными союзниками и такой силой, каковую Вы сможете собрать, и тогда мы будем, к удовольствию Господа, лично встречать Вас в названном месте как представители истинного наследника короны Англии и Франции принца Генриха!»

Победы французского оружия довели до белого каления лорда Бедфорда, и он, в приступе бессильной ярости, оскорбил Карла Валуа. Король, взбешенный тоном англичанина, к великой радости Жанны и ее капитанов шикнув на «миролюбцев» Ла Тремуя и де Шартра, повелел идти на англичан.

Но потерянный месяц времени лорд Бедфорд использовал с умом. К середине августа у него была хорошо подготовленная армия, пополненная солдатами, срочно прибывшими из Англии, их послал кардинал Винчестерский, и полком бургундцев, посланным герцогом Филиппом.

2

Вблизи Доммартена, что находился в двадцати лье от Парижа, Карлу Валуа донесли, что из столицы вышла армия под командованием Бедфорда и она уже близка. На военном совете, проходившем бурно, решили в бой не вступать, а вернуться в Крепи-ан-Валуа, откуда и вышли.

Утром 14 августа армия во второй раз выбралась из Крепи и направилась в сторону Санлиса, что опять же находился на пути к Парижу, но уже по северной дороге. Капитаны сами удивлялись этим замысловатым маршам и демаршам, которое совершало их войско — то наступая на противника, то поспешно уходя от него, и вновь ища битвы. Все понимали, возглавь король войско, идущее в апреле на Орлеан, окружи он себя советчиками, как Ла Тремуй и де Шартр, воз и поныне был бы там. Но Карл Валуа противился воле и активности своих капитанов. У него на все было свое мнение. Вернее, отсутствие такового ему удачно заменяло упрямство, которое он использовал по любому поводу.

В полдень того же дня две армии остановились друг против друга. Это было недалеко от Санлиса, в местечке Монтепилуа, у речушки Ноннетт. И англичане, и французы нашли такие удобные позиции на холмах, в окружении лесочков, ставших живыми стенами на флангах, что сходить с них для атаки не собирались. Тем более, англичане окружили себя плотным частоколом и поставили вдоль всего фронта несколько рядов лучников. Французы превосходили числом противника, но стрелки Бедфорда в случае атаки английских позиций всегда могли с легкостью уничтожить это преимущество. Изгородью англичане оберегали и свой тыл, на случай, если французская конница обойдет позиции англичан. Наученный горьким опытом Пате, где растянувшиеся лучники без палисада оказались беззащитны перед маневром конных рыцарских отрядов, Бедфорд врос в землю и стал ждать. Жанна не знала, как ей быть. С одной стороны, от нее ждали чуда, с другой — было ясно: англичане не станут нападать первыми, чтобы ни случилось.

Если, двигаясь к Орлеану, Жанна была уверена, что нападет на первый же бастион Суффолка и Талбота, что встретится у нее на пути, и именем Господа одержит победу, то теперь все изменилось. В ряде блистательных битв, где она участвовала, Жанна приобрела опыт командира. И теперь этот опыт боролся в ее душе с безоговорочной верой в победу. Прежняя Жанна говорила: «Атакуй англичан, несмотря на потери, сломи их одним гневным порывом, накрой их волной французского оружия, пусть они захлебнутся!» Нынешняя Жанна предостерегала: «Атаковать позиции англичан — значит положить несметное количество солдат под английскими стрелами. Не исключено, что твоя волна разобьется об эту скалу…»

Противники бранили друг друга на чем свет стоит. Иногда брань перерастала в короткие стычки по фронту, но не более того. Жанна понимала: что-то изменилось. И не в лучшую сторону. Она до сих пор не могла понять, почему король — ее любимый король! — не послушал ее и не позволил поступить так, как единственно было правильно. Их промедление было подобно тому, как если бы охотники, уже загнавшие волка в овраг, вдруг забрали собак, дали отбой и отправились в замок — обедать, отложив охоту на пару дней.

И вот этот волк уже обернулся целой стаей серых врагов, которые нынче чувствовали себя хозяевами положения.

15 августа перестрелки и стычки переросли в небольшое сраженье на поле между лагерями, где участвовало около пятисот бойцов с обеих сторон, но в решающую битву оно так и не переросло. В плен к противнику попали как французы, так и англичане.

На следующий день армии разошлись.

Французы первыми снялись с места, а за ними, осторожно, и англичане. Брань стояла надо всей округой Монтепилуа и над речушкой Ноннетт. Обе стороны были так злы друг на друга, что, разбредаясь, без сожаления прикончили пленных.

Бедфорд ушел в Санлис, а потом в Нормандию, что была на пороге восстания против англичан, а Карл Валуа — в Крепи, где получил ключи от Компьена, который согласился подчиниться ему, и далее — в сам Компьен, где теперь, после сомнительного похода на Париж, он должен был показать свои силы.

3

Карл Валуа въехал в город через южные ворота Пьерфон. Его вышли встречать именитые горожане во главе с Гильомом де Флави, комендантом Компьена, опытным и независимым капитаном.

Этот большой город, выросший у слияния двух рек северной Франции — Уазы и ее притока Эно, представлял мощную крепость. Он дорогого стоил. Владеющий Компьеном мог угрожать Парижу, если в столице засел его враг, или напротив — быть его надежным защитником, если Париж был своим.

На Компьен всегда с жадностью смотрел герцог Бургундский, и вот уже, не успел король осмотреться в своих заново приобретенных владениях, как в Компьен пожаловало посольство герцога. На этот раз посланников Бургундии возглавлял первый из вельмож Филиппа — граф Жан Люксембургский. Граф гордился своей кровью и кланялся очень редко — представители его фамилии в разное время правили Священной Римской империей; Люксембурги были королями Венгрии и Чехии.

Король Франции встретил почетного гостя в окружении своих капитанов. В их компании он производил серьезное впечатление! Особенно среди французских вояк выделялась коротко стриженная темноволосая девушка в черном камзоле и черных в обтяжку штанах, перепоясанная широким кожаным ремнем, с мечом у левого бедра. Увидев ее, от нее трудно было отвести глаза.

Трудно было отвести взгляд и от графа Люксембурга. Левую часть его лица, через губы, пересекал глубокий шрам. Пустая левая глазница была перевязана широкой черной лентой.

Люксембург поклонился и поприветствовал короля Франции от имени герцога Бургундии, пожелал ему доброго здравия.

— Благодарю вас, граф, — ответил Карл Валуа. — И я желаю моему кузену Филиппу всех благ, да хранит его Господь! — Король скосил взгляд на Деву. — Моих капитанов представлять вам не стоит, вы их знаете…

Потон де Ксентрай с легкой усмешкой поглядывал на обезображенное лицо графа — ведь это его секира на боевом турнире в Аррасе семь лет назад прямым ударом разрубила шлем графа Люксембурга и оставила его на всю жизнь калекой и уродом.

— Но позвольте представить вам Дама Жанну, — договорил Карл, — с ней вы еще незнакомы.

Граф кивнул девушке, и она ответила ему легким поклоном.

«Вот, значит, какова эта девчонка, что навела столько страху на англичан!» — подумал граф Люксембург. Губы Жанны едва заметно зашевелились. «Проклятый бургундец!» — прошептала она.

— Больше так не могу! — наследующий день, во время прогулки верхом по окрестностям Компьена, сказала она герцогу Алансонскому. — Я лучше вернусь в Домреми и буду пасти овец — так я принесу больше пользы Франции, чем теперь!

За ними на расстоянии следовала свита — ее и герцога.

Алансону, только что выплатившему выкуп за свою персону и тем самым избавившемуся от данного слова — не воевать против англичан, тоже не сиделось на месте. В сердце молодого человека кипела ярость и жажда отмщения. Один из первых вельмож Французского королевства — он был нищим. Ни денег, ни земель — все досталось англичанам. Ненавистный ему лорд Бедфорд присвоил себе провинцию Алансон! Поэтому, глядя на сонного короля, он, как и Жанна, тоже едва сдерживал себя.

Девушка оглянулась назад.

— Пойдете со мной на Париж? — спросила она. — Теперь же?

Он поймал ее неспокойный взгляд.

— Теперь же — а именно?

— Завтра, — уточнила она. — Очень хочется увидеть столицу своими глазами! А не по рассказам моих друзей, — добавила она.

— А вы, Жанна, после Парижа пойдете со мной в Нормандию?

Девушка усмехнулась — хитер был ее родственник! Но в справедливости вопроса отказать герцогу было невозможно.

— Пойду, Алансон, — сказала она.

— Да будет так, Жанна… А как же король?

— У него есть послы герцога Бургундского.

— Верно! — рассмеялся Алансон. — Их общество он предпочитает нашему!

Рассмеялась и Жанна, только с горечью.

— А раз так, мой прекрасный герцог, сегодня же собирайте ваших людей!

Жанна пришпорила коня, Алансон тоже, и они быстро помчались вперед, отрываясь от медленно преследующей их свиты.

4

— Да что она себе позволяет?! — восклицал Ла Тремуй в покоях короля. — Как понять ее поступок?! — Его справедливый гнев был таким искренним, что на Ла Тремуя просто жалко было смотреть. — Ослушаться своего короля?! Немыслимо! Невероятно! Да она… — он взглянул на короля, сидевшего в кресле в парчовом ночном халате, но так и не договорил. Хотел было назвать ее «смутьянкой», но ведь не против же короля она собрала свое войско, а против его врагов! Крутилось еще словцо «ослушница», но кого она ослушалась? Она просто поступила по-своему. — На нее нет никакой управы! — наконец высказался он.

— Что вы хотите, Тремуй? — спокойно заметил король. — Мы сами доверили ей командование целой армией и полную свободу действий, а теперь держим ее на коротком поводке.

— И Алансон! — после паузы продолжал Ла Тремуй. — Уверен, что это она настропалила его идти на Париж!

— За что вы так не любите Жанну? — спросил Карл Валуа.

— Не люблю? — изумился Ла Тремуй.

— Еще как! — прищурив глаза, король смотрел на него шутливо и серьезно одновременно.

— Она… опасна, — неожиданно вырвалось у фаворита короля. — Опасна, государь…

— Для кого — для вас или для меня? — попросил его уточнить Карл.

Король играл с ним? Что ж, он принимает игру!

— Для любого человека, кто не желает поступать по ее воле, — вкрадчиво ответил фаворит. — Будь то простой смертный или король.

Он взглянул на своего государя и по выражению глаз того понял, что выдержал этот словесный поединок. Была ничья.

А Жанна и герцог Алансонский тем временем выдавали себя за авангард королевского войска. Впрочем, так оно и было на самом деле, хотя они не знали этого. Жанна и герцог потребовали, чтобы Санлис, еще недавно дававший приют армии лорда Бедфорда, открыл им ворота — и город выполнил их волю.

26 августа они без боев заняли предместье Парижа Сен-Дени. Жители и солдаты бежали за крепостные стены столицы. Всего три лье отделяло их от столицы. В это самое время король, который плелся за Жанной и Алансоном, во главе армии въезжал в Санлис…

Когда король приближался к Сен-Дени, войско Жанны и герцога Алансонского стало у Ла-Шапели — в полутора лье от столицы. Но идти на штурм без санкции на то короля было бы слишком большой дерзостью, и они покорно дожидались Карла Валуа в предместье святого Диониса.

И норовистым капитанам — Жанне и Алансону — и королю было выгодно сгладить этот небольшой конфликт, и когда король добрался-таки до места, они приветствовали его так, точно это он послал их вперед, а не они сами решились на подобный шаг. «Все готово для штурма, государь!» — было их дружным приветствием Карлу Седьмому. И король милостиво дал добро — коль все так желают захватить Париж, быть посему.

5

С холмов Монмартра Жанна впервые смотрела на Париж. Она была точно паломником, пришедшим в священный город. Но пришла она к нему не с молитвой, а с мечом.

А было на что посмотреть с желтеющих холмов! Перед Жанной рос не мощный Орлеан и не внушительный Компьен. Это был грозный гигант, равного которому вряд ли можно было найти на белом свете. Но именно таким Жанна и надеялась увидеть Париж!

По двум берегам Сены раскинулся великий город — оплот королей, чья кровь текла в ее жилах. Высокие крепостные стены и грозные башни, насыпные валы и глубокие рвы окружали столицу Франции, неприступную на первый взгляд.

Часть города за рекой, на правом берегу, была окутана голубой утренней дымкой. Лезвие Сены нежно вонзалось с двух сторон в каменную громаду. С острова Сите поднимался к утреннему небу прекрасный и величественный Нотр-Дам, о котором Жанна немало слышала от своих капитанов. Храмы, дворцы и замки ждали ее за стенами Парижа. Сотни улиц и улочек, тысячи прилепленных друг к другу домов простых горожан, затаив дыхание, дожидались ее. Ближняя часть города, по эту сторону реки, была видна куда отчетливее, яснее. Хорошо читались бойницы, башни выглядели куда более устрашающе! Точно трехглавый дракон, выдаваясь вперед, смотрели в сторону подступившего войска три башни самых ближних Монмартрских ворот. Такими же внушительными были ворота Сен-Дени — слева, и Сент-Оноре — справа. Через крепостные рвы от городских ворот были переброшены мосты. И новые крепостные башни уже за этими рвами и валами поднимались вверх. Они, являясь форпостом Парижа, готовы были первыми встретить врага. Но даже если башни мостов будут взяты оглушительным напором, штурмом и преодолены валы и рвы, каждые из трехглавых городских башен за ними, представлявшие собой самостоятельные крепости, остановят нападающих. Огнем бомбард, градом камней и стрел, кипятком и смолой они встретят любого противника — опрокинут его, не подпустят. О том, чтобы штурмовать одни из трех этих ворот, не стоило и думать — каким бы сильным ни было войско! Пробивать бреши стоило в стенах, между воротами.

Но до них тоже нужно было добраться…

Желтеющие леса спускались с холмов Монмартра и подступали к каменному оплоту. Жанна знала — город уже проснулся и тоже сейчас смотрит в ее сторону! Смотрит и ждет. Готовится к бою. Если бы парижане вняли ее голосу, как она внимает голосу Господа, поверили и открыли ей ворота, сколько было бы радости в ее сердце!

Но они не сделали этого…

И потому ее солдаты уже катили к городу, к воротам Сент-Оноре, которые она выбрала главной мишенью, бомбарды и катапульты. Тесно сомкнув ряды, оградившись щитами, шли в древним стенам бойцы.

В этот день секретарь Парижского парламента взирал с крепостной стены на подступавшее войско французов. Это был тот самый Клеман де Фокемберг, что четыре месяца назад, задумавшись, нарисовал портрет Жанны на летописном документе! Неприятно было у него на душе от вида ползущих, как саранча, французов, но крепостные стены Парижа внушали уверенность в силе своего оружия.

— Простите, монсеньор! — окликнул он важного рыцаря, облаченного в доспехи, с открытой головой. — Простите, что побеспокоил вас…

— Да, мэтр Фокемберг? — глядя на холмы Монмартра, откликнулся тот.

— Мы… выстоим? Эта Дева, о ней столько говорят…

Рыцарь взглянул на него с улыбкой. Многие боялись улыбки этого человека куда больше, чем его гнева. Но кто был такой секретарь Парижского университета? — бумажная душа. Мышь. Что с него взять…

— Париж может погубить только предательство, мэтр Фокемберг. Силой они не возьмут его. Только предательством. Если бы я не создал отряды милиции, то сейчас бы нашлись такие, кто надумал бы открыть ворота самозванцу. Но паникеров ловят и сажают под замок, поэтому будьте покойны. А что до Девы, однажды мы и ее посадим в клетку, и все увидят, что она — пустое место.

— Благодарю вас, монсеньор, — поклонился рыцарю Клеман де Фокемберг. — Вы меня успокоили. И да благословит нас Господь!

Поглазев на неприятеля, секретарь отправился продолжать свою летопись. Человек, с которым он говорил, был не кто иной, как Луи Люксембургский — родной брат Жана Люксембургского, помеченного секирой Ксентрая. Луи совмещал при английском дворе несколько должностей. Он был канцлером английской части Франции, комендантом Парижа и начальником английского гарнизона столицы, еще — епископом Терруанским и личным другом лорда Бедфорда.

Уехав подавлять бунты в Нормандию, Бедфорд оставил Луи Люксембурга оборонять Париж. И за то время, пока король Франции решал — нападать ему на столицу или нет, идти за Жанной и Алансоном или не идти, Луи Люксембургский, следуя наказам Бедфорда, превратил Париж практически в неприступную цитадель, попутно расправляясь со всеми, кто мог бы выдать столицу неприятелю.

…Чистым и свежим был утренний воздух на холмах Монмартра, звонким пенье птиц. Но грозным было идущее к стенам Парижа воинство — сотни солдат, пушки и вновь сотни солдат. И лестницы, лестницы…

— В такой день можно полюбить весь мир, — сказала Жанна. — Забыть о крови. Если бы не война!

Мир разделился. Есть французы, а есть англичане и бургундцы. Есть ее армия и есть Париж, готовый оказать сопротивление своему королю — помазаннику Божьему. И никакое пение птиц, даже райских, не остановит ее! Окутанные первым увяданием осени холмы Монмартра — последняя черта перед беспощадным приступом.

— Сегодня день Рождения Богородицы, Жанна, — осторожно сказал Алансон. — Вы не забыли?

Забыла! Сердце Жанны больно сжалось. Еще четыре месяца назад она бы не позволила себе проливать кровь в такой день! Четыре месяца назад она бы запретила даже думать о войне — и молилась бы: за себя и других. Как в старинные рыцарские времена, когда святая церковь устраивала воскресные перемирия! Но все изменилось. Теперь она думает о стратегии, о том, чтобы не потерять лишнего дня, а ее чистая вера, куда она подевалась?

Девушка перехватила взгляд Рауля де Гокура — он с любопытством смотрел на нее.

— Не забыла, мой прекрасный герцог, — гордо улыбнулась Жанна. — Этот день станет великим днем!

— Вы знаете, я верю вам! — кивнул Алансон.

— А раз так — командуйте штурм. Господь на нашей стороне!

Тем временем Клеман де Фокемберг добрался-таки до своего кабинета. Он открыл тетрадь и, смочив горло глотком вина, поразмыслил над увиденным. А далее обмакнул перо в чернила и записал следующее:

«Четверг, 8-й день сентября. Праздник Рождества Богородицы. Солдаты мессира Карла де Валуа большим числом собрались пред стенами Парижа у ворот Сент-Оноре. Надеясь захватить город и нанести вред его жителям в большей степени внезапностью нападения, чем мощью и силой оружия, они около двух часов пополудни стали делать вид, что хотят осадить столицу…»

Мэтр де Фокемберг сделал еще глоток вина, и тогда же услышал первый гром — это били грозные бомбарды нападавших. «Началось…» — только и подумал секретарь Парижского парламента.

Удар французов пришелся на пространство между воротами Сент-Оноре и Монмартр, ближе к первым. Артиллерия била по столице — каменные ядра вырывались из широких жерл бомбард и с устрашающим свистом летели в сторону крепостной стены. От их ударов вздрагивала земля и, кажется, осажденные должны были сыпаться вниз как горох! Работали катапульты, кулеврины, сотни арбалетов посылали железные стрелы в англичан и бургундцев, и столько же английских стрел, если не больше, летело в тех, кто сейчас бежал с фашинами забрасывать рвы.

…Существовало две бури, что столкнулись друг с другом. Страшно было осаждающим, подбегающим ко рву с охапками хвороста, смотреть на стены, что грозились изрешетить их стрелами, но еще страшнее было смотреть вверх — дневное небо было темным от оглушительных каменных молний, разрезающих воздух над головами, и пронзительно свистящих стрел.

Когда поле перед воротами Сент-Оноре было покрыто трупами нападающих, а ров — доверху наполнен фашинами, Жанна схватила белое знамя и, выкрикнув: «Вперед, французы! Господь с нами!» — первая побежала к стене. Порывом она увлекала за собой целое войско, уставшее за два часа непрерывных военных действий под вражеским огнем, вдохнула в него новые силы, и сотни солдат уже тащили лестницы, а арбалетчики, идущие за ними, прикрывали их. И все била и била артиллерия по крепостным стенам…

Французы падали с лестниц, изрешеченные стрелами англичан, ошпаренные кипящей смолой, и ложились во рвах друг на друга. У Жанны кружилась голова — ад был перед ней! В какой-то момент она передала знамя Баску, а сама, вытащив меч, бросилась на лестницу, но вот уже несколько убитых французов, летевших вниз, сбили ее. Оглушенная, она выкарабкалась на вал. Знамени не было. «Баск! Баск!» — кричала она. Но потом знамя вновь возникло — в руках д’Олона. Баск был убит стрелой.

Она вырвала знамя из рук оруженосца.

— На штурм! Возьмите Париж, французы! Господь с нами! — изо всех сил кричала она и все поднимала знамя выше и выше, чтобы солдаты видели его.

Сумерки коснулись земли и кровавой каши перед Парижем, стен обороняющейся столицы и выдохшихся нападающих, но дальше крепостного вала французы не прошли — это была их единственная победа.

Тогда стрела, пронзив стальные поножи, и пробила ногу Жанны. Она покачнулась, упала на колено. Ее подхватили и понесли прочь от битвы. Руки оруженосцев и солдат крепко держали ее, потому что она пыталась вырваться и все кричала: «Все на стены! Французы! На стены! Город будет взят!»

Когда солнце качнулось и медленно потянулось вниз, и стало темнеть, Рауль де Гокур, наблюдавший за мясорубкой у ворот Сент-Оноре, сказал герольду:

— Трубите отбой!

Алансон не посмел перечить ему — было ясно: Париж выстоял. Они проиграли.

Все это время Клеман де Фокемберг пил вино, и сердце его съеживалось от гулких, непрерывных выстрелов, потрясавших древний Париж. Но вот канонада смолкала. Неужели — все?

Вскоре дверь в его кабинет приоткрылась и в проем ввинтилась голова слуги:

— Мэтр де Фокемберг! Все кончено! Французы отходят, а смутьяны схвачены. Их было много, они хотели открыть ворота и сдаться. Но теперь кончено!

— Благодарю, голубчик, — облегченно вздохнул секретарь Парижского парламента, — а теперь ступай, ступай…

И когда ликующий слуга исчез, Клеман де Фокемберг неторопливо допил вино и вывел в реестре:

«И в те часы были в Париже поддавшиеся панике или подкупленные люди. Они подняли голос во всех частях города, с той и с другой стороны мостов, и кричали, что все потеряно, что враг вот-вот войдет в Париж. Они уверяли, что всем нужно бежать и стараться спастись. Но до того не дошло…»

6

Жанну доставили в Ла-Шапель, вытащили стрелу, промыли рану. По дороге она то и дело пыталась вырваться — она не хотела верить, что кровопролитный штурм, на который столько было потрачено сил, провалился. Алансон и д’Олон, сопровождавшие девушку, успокаивали ее.

Кость оказалась целой. Ночью, забыв о боли, Жанна что есть сил молилась. Вопрос, заданный Алансоном: «Вы не забыли, сегодня день Святой Богородицы?» И ее ответ: «Не забыла, мой прекрасный герцог. Этот день станет великим днем! Господь на нашей стороне!» — преследовали ее. Собственный голос — голос гордячки! — стоял в ушах. Она ненавидела себя за него!

Но утром все изменилось.

— Мы возьмем Париж! — схватив руку герцога Алансонского, едва он вошел в ее дом, горячо сказала она. — Возьмем! Вы верите мне?

— Да, Жанна, — искренне ответил тот.

В эту минуту паж де Кут сообщил, что к Деве пришли от короля. Это был граф де Клермон — влиятельный вельможа королевской крови и не очень удачливый полководец, тот самый, из-за нерасторопности которого год назад была проиграна битва при Рувре.

— Я хочу возобновить штурм! — оповестила его девушка.

— Сожалею, Дама Жанна, — сказал де Клермон, — но его величество приказал передать вам, что он отдал приказ к отступлению.

— Как это — к отступлению?!

— Военная кампания завершается, — поклонился он.

Жанна встала с кровати и тут же припала на раненую ногу.

— Завершается?! Не может быть! После вчерашнего?

— Вот именно — после вчерашнего, — откликнулся де Клермон. — Прошу внять голосу рассудка, Дама Жанна. Париж неприступен.

— Для вас — неприступен! — зарычала она. — Но не для меня! Я не сдвинусь с места, пока Париж не будет взят!

Граф де Клермон гордо поднял голову:

— Я пришел не для того, чтобы устраивать ссору, Дама Жанна. Я только передаю вам волю его величества милостью Божьей короля Франции Карла Седьмого. Ввиду вашего ранения его величество дает вам два дня для того, чтобы поправить здоровье, собрать ваших солдат и прибыть ко двору в Сен-Дени. Это все. Желаю скорейшего выздоровления, и да поможет вам Бог.

На том, не желая более продолжать прения, де Клермон удалился.

— В дипломатии он больший знаток, чем в военном деле! — вырвалось у Алансона. — Черт бы их всех подрал!

— Вот что, милый герцог, — сказала девушка. — Мы поступим иначе. Сегодня ночью вы возведете мост из лодок, и мы нападем на Париж со стороны Сены! К утру столица будет наша!

Той же ночью герцог Алансонский, вдохновленный уверенностью Жанны, бросил часть своей армии на возведение моста из лодок, но о самовольной выходке узнали в ставке. Король был вне себя от гнева. «Да как она смеет?!» — кричал он и топал ногами. Чаша его терпения была переполнена. Ла Тремуй очень точно уловил момент, когда времяегомузыкальной партии. До этого, заручившись поддержкой архиепископа Реймсского, он уже говорил его величеству обреченным тоном: «Париж не сдался Даме Жанне. Господь хочет мира — не войны». Теперь же он восклицал: «Сегодня они не слушают своего короля, а что завтра? Обратят в его сторону свои мечи?» Фраза была резкой, даже опасной, вызывающей! Но Карл Валуа был так разгневан, что тонко продуманный вопль Ла Тремуя пришелся как раз кстати. Он точно ранил короля в сердце, и рана эта осталась кровоточить. Герцогу Алансонскому и Жанне было приказано разрушить мост и без промедления вернуться со своими войсками в ставку.

— Мы были рядом с победой, — утром 11 сентября сказала Жанна, представ перед своим королем.

Карл Валуа гневался и метал громы и молнии только при самых избранных — Ла Тремуе, архиепископе Реймсском, де Гокуре. Но когда Дева появилась перед всем двором, он был величественно спокоен.

— Увы, Жанна, мы не были близки к победе. Время захватить Париж еще не настало. Ожидание — порой тоже битва.

— Ожидание и подвело нас, Ваше Величество! — не удержалась девушка. — Париж успел подготовиться к осаде!

Карл Валуа потемнел лицом — это был вызов. Жанна при всех обвиняла его в том, что из-за его медлительности они проиграли битву. Но он быстро согнал набежавшую тень, хоть ему это и было нелегко. Он даже нашел в себе силы приветливо улыбнуться.

— На все воля Господа, — сказал он. Король встал со своего походного трона и, пройдясь по зале, громко оповестил двор: — Мы возвращаемся к берегам Луары — в Жьен. Завтра же. Такова моя воля!

Сердце Жанны больно сжалось. Это было поражение. Трагедия. Катастрофа. Париж оставался в руках англичан… Девушка ничего не знала о том, что совсем недавно Карл Валуа принимал у себя некоего Пьера де Бофремона, знатного бургундского дворянина, который от лица своего сюзерена пообещал, что Филипп Бургундский вскорости приедет в Париж и будет говорить с людьми ему верными и убедит их сдать столицу королевства французам. Для этого он выпросил у Карла охранную грамоту — дабы герцогу свободно странствовать по землям, занятым королем Франции.

…В день ухода армии из предместий Парижа Жанна в сопровождении д’Олона и пажа де Кута принесла в аббатство Сен-Дени свои сверкающие доспехи и оружие — меч дю Геклена из Сент-Катрин-де-Фьербуа и боевой топор, подаренный ей де Ковальоном при взятии бастиона Сен-Лу.

Дева чувствовала за собой вину. Она навязала врагу битву в день Святой Богородицы. Несколько тысяч человек нещадно избивали друг друга. И вот — бой позорно проигран.

Великий поход, который начинался как гром небесный, и ангелы разили в нем демонов, пророча царство света, был окончен.

Жанне казалось, что она шагает в пустоту…

7

То и дело менялся пейзаж. Замки, принимавшие короля-триумфатора, сменяли друг друга. И вот уже заблестела впереди осенняя Луара…

Армия прибыла во главе с королем в Жьен, где и была распущена. Для Жанны это казалось последней точкой в великом походе. Из Жьена двор переселился в замок Мён-сюр-Йевр. Рядом с королем уже была королева Мария Анжуйская и ее мать Иоланда Арагонская.

— Я не ошиблась в вас, — наедине с Жанной сказала ей королева четырех королевств. — Вы — наша героиня.

Об этом Жанна думала меньше всего. Она говорила королеве, что англичане и бургундцы уже поднимают голову и будут искать реванша! Но лицо Иоланды было непроницаемо.

— Как мне убедить вас? — Жанна готова была расплакаться. Почему эта мудрая женщина не хочет понять ее? — Наши победы — временная удача, не более! Англичанам надо было отсечь голову, пока они стояли на коленях!

— Всему свое время, — сказала королева. — Вам нужно отдохнуть, Жанна. Вы так много сделали для нас!

— Я не устала! — это был крик отчаяния. — Я готова сражаться!

— А я вижу, что устали. Вы приехали свежей, точно распустившаяся лилия. Но теперь я вижу, что вы похудели. У вас круги под глазами. Война — тяжелая работа. Отдохните. Пусть теперь дипломаты возьмутся за дело. Впереди — зима. — Королева помолчала и многозначительно улыбнулась девушке. — Если бы вы знали, душенька, сколько стоит содержать армию! Если бы знали…

Жанна не понимала королеву. И понимать не хотела! А Иоланда Арагонская со свой стороны призадумалась: не ожидала она от своей протеже такого упорства и непримиримости. Дева выполнила свою миссию — так решила королевская семья. Разве этого не достаточно, чтобы хоть немного унять свой пламень?

При дворе превозносили Карла Валуа, славили Жанну. Для всех весенне-летняя кампания была триумфальной! Неудача под Парижем была ложкой дегтя, и бочку с медом она не испортила. Попытка овладеть Парижем — экспромт! В начале весны буржский двор посмеялся бы над каждым, кто сказал бы, что в сентябре дофин будет осаждать столицу!

Неожиданно уехал герцог Алансонский. Он был неразговорчив и хмур, попрощался наспех. Сказал, что на время уезжает в Анжу. Жанна попросилась с ним, она видела, что Алансон с радостью взял бы ее, но король запретил.

— У меня на вас, милая Жанна, большие планы, — только и сказал он. — Если, конечно, вы не устали от битв и чувствуете в себе силы защищать корону Франции!

Очень скоро в Центральной Франции намечалась военная кампания, и опыт и отвага Девы, а главное — имя, должны были пригодиться.

Жанна ничегошеньки не знала о разговоре, состоявшемся между королем и герцогом Алансонским в замке Мён-сюр-Йевр, как только армия вернулась на зимние квартиры.

«Вы оставите Жанну в покое, иначе я расценю это как бунт, Алансон!» — когда герцог со всей решительность заявил, что хочет взять Жанну в Нормандию, выкрикнул Карл Валуа. — Вам ясно?»

Алансону оставалось только потупить глаза и пробормотать:

«Да, Ваше Величество».

«Отлично! А теперь ступайте — в Нормандию или даже в саму Англию! Вам виднее. — Потом он смягчился и добавил: — Я отпущу с вами Ла Ира и Ксентрая».

Это был сделка.

Но разговору с Алансоном предшествовал еще один разговор, состоявшийся между королем и Ла Тремуем.

«Отпустить ее с герцогом? — восклицал фаворит. — Это невозможно, Ваше Величество! Они уже раз ослушались своего короля. Что им мешает повторить это преступление? Дайте им волю — они тотчас пойдут на Париж и сломают всю дипломатическую игру! Герцог Бургундский хочет быть нашим союзником! Если этот план осуществится, англичане сдадутся без боя!»

В сущности, это утверждение не было лукавством. Иметь в союзниках Бургундию — это значило уже наполовину одержать победу. Но король не ведал другого, что в конце сентября, когда его войско прибыло на берега Луары, любезный кузен французской короны герцог Бургундский заключил новый дружественный союз со своим деверем лордом Бедфордом, вместе с ним посмеявшись над размечтавшимся о Париже Карле Валуа.

И этот союз был той реальной угрозой, что должна была заявить о себе сразу, как только на смену зиме придет весна. Жанна была права, когда говорила о том, что врагу нужно было рубить голову тогда, когда он стоял на коленях…

Войско собиралось в Бурже, столице Карла Валуа. А пока что Жанне было приказано его величеством отдыхать в Мён-сюр-Йевр, набираться сил на охотах, турнирах и пирах. Но друзей ее здесь почти не осталось. Орлеанский Бастард отправился в Орлеан — помогать восстанавливать город. Куда-то подевались Ла Ир и Ксентрай. Оставаться при дворе, что готовился зимовать, утопая в пирах и увеселениях, Жанна не пожелала. Лучше — в Бурж, где собиралась армия. Король не протестовал. Затаив на сестру обиду за ее дерзость, брошенную ему в лицо в Сен-Дени, он с легкостью отпустил Жанну.

Девушке определили нового опекуна — Карла д’Альбре, королевского наместника в Берри, племянника того самого коннетабля, что погиб под Азенкуром. Но этот Карл д’Альбре был еще и сводным братом Жоржа Ла Тремуя.

Заботливый и предупредительный, в начале октября сир д’Альбре увез Жанну в Бурж.

Героиня Франции поселилась в доме Рене де Булини, королевского генерального советника по финансам. Жанна подружилась с его супругой, Маргаритой Ла Турульд, они вместе ходили в церковь, часами беседовали.

Тем временем слава Девы Жанны росла и укреплялась с каждым днем. Где бы она ни появлялась, за ней сразу же устраивались процессии горожан и бедняков. Всем хотелось дотронуться до спасительны Франции, взять немного ее святой силы. Жанне докучала такая популярность, но укрыться от нее было невозможно. Ей приносили четки, крестики и медальоны — люди хотели, чтобы их самые дорогие вещи побывали в руках Девы.

Жанна послушно выполняла просьбы народа.

— Вы и впрямь передаете им силу? — однажды совершенно серьезно спросила Маргарита свою гостью. — Всем этим вещам?

Жанна улыбнулась:

— Дотроньтесь до них сами — они будут так же хороши от вашего прикосновения, как и от моего!

А в сорока лье от Буржа, в замке Мён-сюр-Йевр, перед обедом подогревая вином аппетит, беседовали Карл Валуа и его фаворит Жорж Ла Тремуй.

Герцог посвящал короля в наиболее интересные события, что происходят в королевстве. Заговорили, как и положено, о Деве Жанне. Обойти ее персону вниманием было невозможно — о Жанне вспоминали даже те, кто всеми силами хотел позабыть о ней. И может быть, эти — в первую очередь!

— В честь Девы Жанны, спасительницы Франции, ваши подданные воздвигают алтари и часовни, — смакуя вино, как бы между прочим говорил Ла Тремуй. — Священники служат мессы за ее здравие и по тому же случаю устраивают торжественные процессии.

Он очень хотел бы добавить, что церковь уделяет внимание Жанне куда большее, чем самому королю, но это было бы чересчур откровенно. Мысль должна сквозить между строк. Так оно вернее и безопаснее! За несколько лет придворной жизни и тесной дружбы с королем Ла Тремуй разгадал этого человека. Будучи слабым и нерешительным, Карл Валуа завидовал всем сильным и целеустремленным. Человек без власти так бы и носил эту зависть в себе, так бы она и грызла его до самой смерти. Что слабый сделает сильному? Но Карл Валуа был королем — и мог дать разгуляться своим страстям! Даже по отношению к близким и верным ему людям. Всех, кто поднимался высоко, рано или поздно при этом государе ожидало падение. Что до самого Ла Тремуя, он сердцем почуял, как нужно вести себя с королем Франции! Быть тенью. Но той тенью, которая всегда впереди своего хозяина.

— И это все, Ла Тремуй?

— Как вы могли подумать, государь? Конечно, нет! Мне говорили, что в Орлеане и Блуа иконописцы придают ликам святых черты девушки из Домреми. А в Перигоре какой-то сельский священник ежедневно проповедует о великих чудесах, совершенных во Франции заступничеством Девы, посланной Богом. Тех же, кто смеет сказать в адрес Жанны бранное слово, заключают в тюрьму. Французы уверены, что Жанна — небесное создание. Карл д’Альбре говорит, что в Бурже народ ходит за ней повсюду. Ей поклоняются, как живой святой!

Слушая герцога, Карл Валуа кивал.

— Как святой, — наконец рассеянно повторил он. — Забавно.

Но произнес он это «забавно» мрачно. Точно вынес приговор.

8

Имя одного человека наводило страх на Центральную Францию, подобно тому, как наводило страх имя Минотавра на остров Крит. Звали его Перрине Грессар. Начинал он военную карьеру простым наемником в войсках герцога Бургундии Жана Бесстрашного. Грессар поднялся благодаря военному таланту, беспринципности, жестокости и безудержной алчности. Заправляя бандами головорезов, он нанимался то в услужение к герцогу Бургундскому, то к англичанам. Он занимал города, грабил и вырезал жителей, угонял скот. Не брезговал ничем. Но состояние он сколотил в первую очередь на том, что брал в плен важных аристократов, не обязательно воевавших с ним, но просто пересекавших поднадзорную им территорию, и требовал за них непомерный выкуп, справедливо считая, что жизнь — дороже всего золота мира. Он был человеком, который сам, в обход всех королей, присвоил себе дворянский титул — в 1426 году Перрине Грессар купил крепость Ла-Мот-Жоссран и стал именоваться «Сеньором де Ла-Мот-Жоссран»! Вскоре благодаря неуемной предприимчивости разбойник с большой дороги стал хозяином еще двух крепостей — Сен-Пьер-ле-Мутье, и что особенно важно — Ла-Шарите. Последняя находилась всего в пятнадцати лье от королевского Жьена! Было время, когда на короткий срок Перрине Грессар блокировал в Бурже дофина Карла Валуа, а в декабре 1425 года в сети разбойнику попался Жорж Ла Тремуй, тогда еще даже не представленный дофину. Чтобы не проститься с жизнью и вырваться на свободу, герцогу Ла Тремую пришлось заплатить 14 000 экю золотом! С тех самых пор нынешний фаворит Карла Валуа имел большущий зуб на сеньора Грессара! Бывший наемник становился настоящим магнатом, готовым поспорить как с короной Франции, так и с троном Бургундии.

В конце октября, вдохновленный славой французского оружия, Ла Тремуй убедил короля начать военную кампанию против злодея Перрине Грессара.

Полководцем назначили Карла д’Альбре, капитанами были Людовик Бурбон, граф де Монпансье, маршал де Буссак и Дева Жанна. Борьба с Грессаром и была теми «большими планами», которые король возлагал на Жанну — ей вновь предстояло одеть доспехи, на этот раз — подаренные Рене Анжуйским в Нанси.

Перрине Грессар был не только ловким разбойником и безжалостным душегубом, но и талантливым полководцем. Все крепости «Сеньора де Ла-Мот-Жоссран» были готовы к долгой осаде и обороне, а дисциплине его армии могли позавидовать королевские войска.

Первый удар французы нанесли по Сен-Пьер-ле-Мутье, самой южной из крепостей Грессара на Луаре. Крепость была взята в осадное кольцо и скоро начался штурм. И тут случилось новое чудо — как отголосок тех чудес на Луаре, что потрясли весной всю Европу. Ядра крушили стены, рвы наполнялись вязанками хвороста и трупами французов. Но штурм был отбит, и вот уже войска короля отступают, едва ли не бегут от крепости и от стрел солдат Перрине Грессара. И только одна Жанна, держа в руках древко своего знамени, вросла в землю. Но стрелы, нацеленные на нее, летят мимо…

…Жан д’Олон хватает ее за руку:

— Жанна! Мы уходим! Прошу тебя! Ты — одна!

— Нет! — оборачивается она к нему. — Со мной пятьдесят тысяч моих солдат! Оглянись! Неужели ты не видишь их?!

Оруженосец Жанны вертит головой, но видит только нескольких арбалетчиков, которые, отступая, пытаются выбить из бойниц врага.

— Жанна, вокруг никого нет! Ты погибнешь!

И тогда девушка сорвала с головы шлем и, еще крепче схватив знамя, закричала отступающим:

— Солдаты! Враг боится нас! Он трепещет! Берите вязанки! Мост — наша победа! Именем Господа, враг будет повержен!

Она была услышана. Остановились те, кто был рядом, за ними — другие. И вот уже готовая бежать армия вновь пошла на штурм, и спустя всего час город был взят.

Эта победа вдохнула надежду в солдат Карла Валуа и заставила Перрине Грессара бросить все силы на укрепление главной своей крепости — Ла-Шарите, откуда он совершал грабительские набеги на земли Франции и Бургундии.

От Сен-Пьер-ле-Мутье войско Карла д’Альбре двинулось вдоль берега Луары на север и 24 ноября осадило Ла-Шарите. Но недостаточно было продовольствия в армии и боеприпасов. К тому же приближалась зима — время года, когда феодальные войны сходили на нет, предоставляя хозяевам замков трехмесячную передышку, заполненную пирами и охотой.

В конце декабря осада была снята и продрогшее войско сира д’Альбре, бросив часть артиллерии из-за боязни, что Перрине Грессар совершит контрудар, поспешно ушло на зимние квартиры к Жаржо. Годовая эпопея непрерывных войн, оглушительных побед и немногих поражений подошла к концу.

9

Для Жанны «южный поход» был еще одним поражением. Она не скрывала этого. Как и не скрывала того, что армия была брошена королем на произвол судьбы.

Может быть, она и сгущала краски, но не намного.

А в замке Мён-сюр-Йевр процветало беспечное счастье и благодушие. Короля и королеву носили на руках, вино лилось рекой, а о войнах забыли, точно и не было их вовсе. И на позорное отступление от Ла-Шарите посмотрели сквозь пальцы. Двор более не хотел проливать кровь — свою и чужую. Что до возможной опасности со стороны англичан и бургундцев, то на нее просто закрыли глаза.

— Я прошу отпустить меня домой, — в один из зимних дней сказала Жанна своему королю.

— Домой — куда? — удивился он.

— В Домреми. — Как ей хотелось вырваться из королевского плена под любым предлогом и примкнуть к своим друзьям, которые сейчас дрались с англичанами в Алансоне и Мэне! — Я не гожусь для дворцовой жизни, государь.

Идея отправить Жанну подальше понравилась Карлу Валуа, и он сказал:

— Я подумаю, Жанна.

Но стоило девушке оставить короля и его фаворита наедине, как Ла Тремуй завелся: «Ее нельзя отпускать, государь! Неужели неясно, что у нее на уме? Она затеет войну! Все пойдет прахом — все наши многомесячные труды! Немыслимо, если Жанна окажется вне нашего поля зрения!»

И ей было отказано под предлогом… Да не было никакого предлога! Король — повелитель французов. Всех без исключения! И если он кого-то хочет видеть рядом с собой, то счастливчик должен радоваться — днем и ночью. Во сне и наяву.

Жанна понимала, что так продолжаться долго не может, но терпела. Она ощущала, что Господь отвернулся от нее. Она искала причины своих неудач и находила их. Беды, свалившиеся на нее, были искуплением. Тот ад, в который она ввергла две армии — в святой день, у стен Парижа — не отпускал ее. Она горела в его пламени. Вновь возвращались к ней картины смерти. Ворота не открылись ей. А сама она едва избежала смерти.

Но чем дольше она сидела на привязи, тем четче понимала: она не святая. Не хочет и не может быть таковой. Все сильнее Жанна ощущала себя воином, жизнь которого существует только на острие меча.

И другому быть не дано!

Об этом она и сказала своему королю — сказала при всех.

— Кажется, я недооценила твою сестру, — в один из зимних дней в замке Мён-сюр-Йевр, сидя у камина и глядя на огонь, проговорила Иоланда Арагонская королю Франции. — А со мной такое случается редко…

— Что вы хотите этим сказать, матушка?

Иоланда взглянула на зятя, неопределенно улыбнулась. Она протянула руки к огню и теперь вновь смотрела на языки пламени, жадно лижущие дрова в камине.

— Возможно, твой Ла Тремуй был прав, что так боялся ее, — сказала она.

Карл не верил своим ушам:

— И это говорите мне вы, так радевшая за нее?!

— А почему бы и нет? Жанна неуправляема. Не то плохо, что она не знает слова «мир», что ей нужна война, и только с мечом в руках она чувствует себя хорошо. Она воюет против твоих заклятых врагов — англичан, все сделавших, чтобы отнять у тебя Францию. Я тоже считаю, что лучший язык для переговоров с ними — это меч. — Иоланда положила руки на колени, сцепила пальцы. — Плохо другое, Карл… Она не слушает своего короля. Когда король говорит, что надо вложить меч в ножны, даже если он не прав, нужно исполнить его волю и вложить меч в ножны. Тот, кто не повинуется своему королю один раз, будет так поступать и впредь. Этот человек допускает, что его воля — выше воли короля. — Она встретила взгляд Карла. — Вот что разглядел в Жанне твой трусливый Ла Тремуй и чего не доглядела я, потому что никогда и никого не боялась.

Карл Седьмой стерпел оскорбление своего фаворита.

— И что же вы мне предлагаете сделать, матушка? Наказать ее?

— Наказать Жанну — нет! — улыбнулась королева. — Она не из тех людей, которых наказывают. Тем более, что Жанна денно и нощно борется за своего короля и столько сделала для него! Нет…

— Что же тогда?

— Пока не знаю. Но я поговорю с ней. Пора твоей сестре забыть о доспехах и примерить платье, чтобы блистать при дворе так, как она блистала на поле боя. Пора…

— А если она не согласится — что тогда?

Помолчав, смотревшая на огонь королева усмехнулась:

— Тогда тебе решать, Карл. — Она обернулась к зятю. — Ведь ты — наш король.

Жанна вновь и вновь просила разрешение удалиться от двора. И всякий раз, когда Карл Валуа, уставший от сестры, уже готов был дать добро на ее каприз, Ла Тремую приходилось убеждать короля в обратном: «Богу войны приказать нельзя, но Даме Жанне — можно. И образумить ее в вашей власти, государь!»

Единственный раз, когда мнения Иоланды Арагонской и его фаворита неожиданно совпали. Надо было появиться такой фигуре, как Дева Жанна, чтобы они запели в унисон!

Милостью короля Франции Карла Седьмого Валуа в январе 1430 года Деве Жанне было даровано поместье д’Э, и теперь этот титул должен был фигурировать в ее имени. Помимо этого д’Аркам возвратили дворянство^[116], временно ими утраченное, и наградили привилегией: отныне, в обход «саллического закона», дворянство и владение землей в этой семье должно было передаваться как по мужской, так и по женской линии. Пьер и Жак д’Арки были бесконечно рады — меньше чем за год своими ратными подвигами они вернули семье ее былую гордость!

Но сама Жанна иначе отнеслась к награде: «За похвальные, милостивые и полезные услуги, оказанные Жанной Девой нам и нашему королевству».

Девушка стойко снесла это оскорбление — именно так она восприняла свое поощрение королем Франции! Ее, Деву Жанну, принцессу крови, теперь должны будут именовать как какую-то дворяночку — Жанна д’Э?!

Она во всеуслышание сказала, что вряд ли когда-нибудь воспользуется этой милостью, дарованной ей королем. Она была Жанной Девой и останется ею!

10

В середине февраля двор переехал в роскошный замок герцога Ла Тремуя Сюлли-сюр-Луар. Беспечное житье-бытье Карла Валуа продолжалось, а коварный враг, чувствуя, что король дает слабину, и впрямь поднял голову.

Сближение Англии и Бургундии, вопреки прогнозам Ла Тремуя и мало обоснованным ожиданиям Карла Валуа, развивалось стремительно.

Еще в октябре, почувствовав, что его деверь то и дело поглядывает на французскую сторону, лорд Бедфорд наградил герцога Бургундского титулом генерального наместника короля Англии во Франции.

8 января 1430 года, в городе Брюгге, во Фландрии, Филипп женился в третий раз — на кузине лорда Бедфорда, португальской принцессе Изабелле. Его второй брак, случившийся пятью годами раньше, также оказался неудачным. Бонна д’Артуа умерла родами через год после свадьбы. Погиб и ребенок. Именно тогда Филипп изрек свою знаменитую фразу: «Уж лучше ему умереть младенцем и не вкусить всей горечи этого мира!» Но вопреки собственным ожиданиям Филипп Бургундский влюбился. Влюбился в тот самый момент, когда ему привезли из Португалии портрет будущей невесты, выполненный кистью великого ван Эйка. К тому же, теперь их родственный союз с Бедфордом был закреплен двойным узлом. В честь женитьбы Филипп учредил светский рыцарский орден Золотого Руна, куда вступили наиболее важные бургундские аристократы, в том числе и любимец герцога — искалеченный Жан Люксембург.

Двор Карла Валуа благодаря торжеству «партии политиков» смотрел на все эти события сквозь пальцы.

В те дни, когда король переезжал из замка Мён-сюр-Йевр в Сюлли-сюр-Луар, случилось совсем невероятное: щедрый лорд Бедфорд подарил ненаглядному родственнику Филиппу французские графства Бри и Шампань, пообещав, что вскорости отвоюет их для него у короля. Иначе говоря, перед самым носом Карла Валуа уже делили его земли, а он и в ус не дул. Тем более, что «партия политиков» продлила перемирие с Бургундией, уже во всю готовившей поход на Францию, до 15 марта!

Час истины наступил для Карла Валуа неожиданно, когда он узнал от дрожащего как осенний лист Ла Тремуя, что герцог Бургундский, не дождавшись конца перемирия, направил свою армию в Шампань. В обмен на прекращение военных действий Филипп Бургундский потребовал от французского кузена отдать ему стратегически важные города на Уазе, включая Компьен.

Струсившему Карлу Валуа, неожиданно оказавшемуся перед возможной катастрофой, выход представлялся один — как можно скорее идти на сделку с совестью.

11

Жанна вошла к королю, когда он, удобно устроившись в кресле, разговаривал с королевой. Мария Анжуйская, как всегда — улыбчивая, лежала на кровати и играла с лисьимворотником своей шубы.

— Нет, Мария, — отпивая из кубка вино, с высокой печалью в голосе говорил Карл, — я не властен надо всеми, как ты думаешь. А так хотелось бы!..

Но Жана уже стояла на пороге — она смотрела на своего короля. Смотрела — и видела другого человека. Совсем не того, в которого верила, которого любила.

— Жанна? — увидев ее, осекся Карл.

Он уже давно привык к таким вот ее появлениям — внезапным, точно ветер врывается, распахивая створки окна. Но все чаще этот ветер был не летним, как прежде, в первые дни их знакомства, полным благоухающих цветов и надежд, а зимним. Стужей веяло от его единокровной сестры. Она уже давно не на шутку раздражала его, эта вспыльчивая Девственница.

— Дама Жанна! — воскликнул за ее спиной спальничий короля виконт де Сёр, но она бросила:

— Убирайтесь прочь, виконт! — и захлопнула дверь перед самым носом спальничего.

— Ты не больно церемонишься с ним, — усмехнулся Карл. — Что тебе нужно, Жанна?

Мария откинулась на подушки, спрятав лицо в рыжем меху. Своячка утомляла ее — всем, но больше другого — необузданной жаждой подвигов. Марии, женщине из нежной плоти и горячей крови, желавшей получать от жизни удовольствия, а не шрамы, порыв Жанны был не понятен. И если Мария желала быть в обществе рыцарей, друзей ее мужа, которые рассыпали комплименты в ее адрес, то лишь с кубком вина в изнеженной, как и пристало королеве, руке.

— Что мне нужно, Ваше Величество?! — кулаки Жанны сжались сами собой, она резко побледнела, и от Карла не укрылось это. — Вы отдали приказ отдать Компьен бургундцам?! Это правда?

Всего час назад к ней вошел Жан д’Арк и хмуро сказал:

«У меня новости, Жанна. Только прими их как должное. И не беспокойся, не страдай. Прошу тебя…»

Жанна сидела у камина — в профиль к дверям.

«Говори, Жан».

«Ты не поверишь, но король дал приказ отдать Компьен Филиппу».

Жанна обернулась к нему рывком:

«Что?»

«Я узнал об этом случайно. Крепости Компьен, Крёй и Пон-Сент-Максенс по договору о мире король обещал отдать бургундцам».

Она поспешно встала с кресла.

«Этого не может быть…»

«Может, Жанна. Это — так».

Жанне хотелось закричать — схватив меч, иссечь стены этой комнаты, этого замка. Здесь все дышало предательством! Ненавистью к ней!

«И ты предлагаешь мне принятьэтокак должное?!»

Жан развел руками:

«Такова воля короля, Жанна».

«Короля? Он не в своем уме, если такова его воля!»

«Тише, прошу тебя, тише!»

Она отрицательно замотала головой:

«Нет, не тише! Это — предательство…»

«Я не договорил. Граф де Клермон лично ездил в Компьен уладить дела, убедить верхи горожан, но жители отказались сдать город бургундцам. Напротив, капитан гарнизона Гийом де Флави решил укрепить город на случай, если бургундцы атакуют его…»

Ее глаза вспыхнули:

«Молодцы!»

«Король еще не знает об этой новости».

«Вот сейчас он ее и узнает!»

«Послушай, Жанна, — молодой воин шагнул к девушке, точно пытался сдержать ее порыв. — Что бы ни случилось, Карл Седьмой — наш король. Твой король. Ты уже искушала судьбу, и не раз. Не стоит делать этого вновь».

Жанна быстро пошла к дверям, но он окриком остановил ее.

— Я встану на колени, только не делай этого!

— Не стоит!

Жан умолял ее оставить эту затею, смириться, но она не желала его слушать. От нее скрыли условия этого мира. Ее обманули. Обошли. То великое королевство, которое она создавала своими руками, вопреки предателям и наушникам, лепила, как гончар лепит кувшин, разваливалось на глазах!

Она оттолкнула Жана, вылетела в сумрачный коридор и почти тотчас сорвалась на бег…

— Как вы могли отдать Компьен бургундцам? — повторила она, стоя перед королем. — Владеть этим городом — значит держать в страхе бургундцев и англичан!

— Я не хочу держать в страхе бургундцев и англичан! — выкрикнул Карл. — Понимаешь, Жанна, не хочу! Нам нужен мир! Франция огромна, и мы можем управлять ею вместе!

— Вместе?! — она не могла поверить тому, что слышит.

— Да, Жанна, вместе! Кто сказал, что все принадлежит мне? Кто — ты? Но это — твоя фантазия, Жанна! Еще одна фантазия! — Король давно уже подскочил с кресла. — Филипп Бургундский такой же потомок и наследник Карла Пятого, как и я! Генрих Шестой — сын моей сестры, Екатерины Валуа! И здесь, на континенте, у каждого есть своя земля, которая принадлежит только ему! И мне прискорбно знать, что ты, в своей безграничной гордыне, не желаешь понимать этого!

Жанна усмехнулась:

— Какая незадача: а вот жители Компьена считают, что они принадлежат французской короне. Даже если так не считаете вы, Ваше Величество.

— Что это значит?

— Спросите у вашего слуги — графа Клермона, которого вы послали сдать Компьен бургундцам.

Мария уже давно отбросила меховую накидку в сторону и, сев на кровати, смотрела на разбушевавшуюся своячку и разволновавшегося мужа. А теперь еще и побледневшего от гнева.

— Что это значит, Жанна? — повторил вопрос король.

— Это значит то, Ваше Величество, что жители Компьена выгнали Клермона вон и во главе с капитаном де Флави укрепляют город, чтобы сражаться с бургундцами. Вам скажут об этом, может быть, завтра.

— Но это — бунт! — Теперь уже Карл сжимал кулаки — тон его сестры был оскорбителен для короля. И еще эта новость! Не была бы она Жанной Девой, он приказал бы арестовать ее немедленно!

— Бунт против несправедливости и предательства, — глядя ему в глаза, добавила она.

Она словно говорила: возьмите меч, Ваше Величество, и убейте меня, если я не права! Что же вам мешает — жалкие остатки совести, которые еще теплятся в вашей скупой душе?

— Жанна, ты… — у него пересохло во рту. Карл не мог даже пошевелиться. Он походил сейчас на окаменевшего путника, внезапно застигнутого взглядом Медузы Горгоны. — Ты…

Жанна усмехнулась, повернулась к дверям, рывком открыла их вышла вон. Мария соскочила с кровати, обняла мужа, но он все еще был неподвижен.

— Да как она смеет? — наконец вымолвил он.

— Забудь о ней, — ласково сказала Мария. — Она одержима. Но ты ведь знал об этом и раньше?

Королева увлекла его на кровать, уложила, наполнила кубок вином.

— Выпей, Карл, — тихо сказала она. — Не думай ни о чем, просто выпей…

И когда он выполнил ее просьбу, она села рядом с ним, поджав под себя ноги, положила голову мужа на колени.

— Не она — твоя королева, ты — ее король. Она просилась домой — так разреши ей уехать. Возьми с нее слово больше не брать оружие в руки и отправь подальше. — Мария склонилась над ним, поцеловала его в губы. — Я больше не могу видеть, как она досаждает тебе.

12

Жанна смотрела в окно — там занимался рассвет…

Всю ночь она не спала. К ней то и дело подкрадывался шепот. Девушка знала его, хотя иногда ей стало казаться, что она говорит сама с собой. «Жанна! Жанна! — звучал в ее ушах знакомый голос, обрываясь и возвращаясь вновь, звучал то вкрадчиво, то настойчиво. — Жанна!» «Да?» — отзывался ее собственный голос. «Ты — избранница, но ты свернула со своего пути. Как ты могла поступить так?» «Я не виновата! — отзывалась она. — Так захотел мой король!» Но голос не слушал ее: «Как ты могла обмануть нас? — вопрошал он. — Бросить, предать?» «Я не предавала!» Но голосу не было дела до ее оправданий: «Тебе не будет прощения! — устрашал он ее. — Вставай же, иди! Твоя судьба ждет тебя!..» Голова ее наполнялась звуками — они, то и дело вплывающие в ее сознании, не давали ей покоя. Она зажимала уши руками, но не могла справиться с ними. Так продолжалось долго. Темнота, огонь и голоса. Они то умолкали, то говорили наперебой, захлестывая друг друга. Голоса настойчиво повторяли ее имя — издалека, эхом или совсем рядом, горячо. Она готова была сойти с ума. «Нет, нет, нет! — твердила она. — Я не хочу, прошу вас, прошу. Мне тяжело…»

А потом, точно услышав ее, они оставили ее, ушли. Будто бы и не было их вовсе. Сон — и ничего больше… Сон?

Нет, она не спала — Жанна дрожала, закутавшись в одеяла. Только треск дров в камине нарушал тишину, шелест пламени и отчетливый стук ее сердца.

Так шли часы…

Она сама не успела заметить, как забылась сном — коротким, живительным, блаженным. Не больше четверти часа. Но за это время все изменилось — в ее душе и в целом мире.

Жанна открыла глаза, когда в окне забрезжил рассвет, серо-голубая дымка тронула густой ультрамарин ночи. Тьма отступала, небо становилось прозрачнее. И когда первая птица нарушила тишину раннего часа, Жанна быстро вскочила с постели, отбросив меховые накидки, и босиком подбежала к окну. Она распахнула створки и задохнулась от свежести — от весеннего, еще ночного ветра и запаха спавшей пока земли.

Обновление! — вот чего она ждала, ждала уже долго. В предчувствии чего-то нового билось ее сердце. И только теперь оно поймало все звуки, всю музыку мира, которую мог услышать человек.

Стоя у окна, Жанна была счастлива.

Через четверть часа она была одета в походный костюм, который ждал ее в сундуке. Она натянула сапоги, но только без шпор, чтобы не громыхать в столь ранний час по коридорам замка. Как славно, что вчера был пир! Сейчас все спят — спит король и его прислуга. Спят придворные, предвкушая во сне новое роскошное застолье. Спят их изнеженные тела, души, сердца.

Но не ее! Хватит этой спячки — она проснулась, она хочет жить, и она будет жить! Сегодня, сейчас!

Жанна открыла дверь — в конце коридора, облокотясь о копье, дремал стражник. Девушка прокралась на цыпочкам к соседним дверям и постучала в них. Затем еще раз и еще, пока не услышала шаги.

— Кому я нужен? — спросил из-за двери заспанным голосом ее оруженосец.

— Открывай, д’Олон, это я — Жанна!

Оруженосец поспешно открыл дверь и уставился на свою госпожу. Но она толкнула его в комнату и, еще раз оглянувшись на стражника, быстро вошла за ним.

— Что случилось? — Он оглядел ее костюм. — Жанна?..

Девушка закрыла дверь.

— Ты со мной, д’Олон?

Он плохо понимал ее.

— Что случилось?

— Ты — со мной? — требовательно повторила она.

— Конечно, но…

— Тогда одевайся.

— В такую рань, Жанна? Но… куда?

— Мы уезжаем, — сказала она.

— Надолго?

— Там будет видно.

Оруженосец Жан д’Олон нахмурился:

— Мы уезжаем из замка?

— Да, милый Жан, мы уезжаем из замка. Мы едем туда, где нас ждут.

Кажется, только теперь д’Олон понял, что она затеяла. Но он не верил своим ушам.

— А как же приказ короля?

— Это не его приказ — это приказ змеи Ла Тремуя. А слушать таких мерзавцев не стоит. А потом… я не думаю, что после нашей беседы с королем он станет удерживать меня. — Жанна взялась за медную рукоять двери. — Разбуди моих братьев, Ковальона и тех, кто не проговорится и последует за мной хоть в саму Англию. Пусть собираются так скоро, точно под стенами англичане. Через полчаса мы должны покинуть это место. Если спросят, куда мы, ответим, что на охоту.

Жан д’Олон печально усмехнулся:

— В полном доспехе, с мечами, щитами, алебардами и палицами?

— Пусть думают, что хотят.

…Через полчаса человек тридцать во главе с Жанной, в полном вооружении, подъехали к воротам замка и потребовали опустить подъемный мост. Охрана и слова не сказала против: пока король и его фавориты спали — воля Девственницы была законом.

Жанна обернулась на еще спавший Сюлли-сюр-Луар. Могучий замок окутывала голубая дымка, поднимавшаяся от реки, серые башни пиками уходили в утреннее небо.

…Когда отряд, уходя по извилистой тропинке, въехал в ближайший лес, Жанна обернулась на замок.

— Проклятое место, — сказала она. — Царство сна. Здесь проклятый Тремуй усыпил нашего короля…

Жан д’Олон промолчал, Жан и Пьер д’Арки тоже. Они в который раз ехали испытывать судьбу, полностью вверясь девушке, Афине Палладе, не знавшей покоя и усталости, выкованной из воли и стали, осмеливающейся легко дерзить королю и поступать по-своему. Но в отличие от нее они-то были смертными! И все же десять рыцарей и оруженосцев и два десятка самых преданных солдат Жанны были рады: они освободились из плена. В долине Луары стояло раннее утро, свежее и волнующее. Храпели кони. Таили мечты о будущей крови мечи в ножнах бойцов.

— Веселее, мои благородные воины! — окликнула она их, оглянувшись на лица, укрытые тенью сомнения. — Вы рассержены, что я разбудила вас в такую рань?

— Куда мы едем, Жанна? — спросил де Ковальон.

— На кого будем охотиться? — поинтересовался Жан д’Арк.

— Мы едем туда, где мы нужны, — ответила она. — А охотимся мы только на одну дичь. Улыбнитесь же, господа, впереди нас ждут победы и слава. Мы поставим на колени бургундцев и выгоним прочь проклятых англичан! Улыбнитесь, прошу вас…

И они улыбнулись — одно за другим расцветали их суровые лица. Сердца Жана д’Олона тоже коснулся этот вольный ветер — перемен и счастья будущей победы. Братья д’Арки — Жан и Пьер — вновь верили в ту, которую считали своей сестрой, и запросто отдали бы за нее жизнь. Улыбался и Ковальон, отчаянный рубака, друг д’Олона. Радость коснулась лиц и других ее верных спутников. Да, они верили ей и знали: их ждут подвиги и слава — под знаменем Жанны, Девы Франции.

В полдень солнце все-таки пробилось в узкие окна королевской спальни. На груди Карла лежала рука его жены. Она еще спала. Ночью они пили вино и занимались любовью. Его гнев ушел, но неприятный осадок после вчерашнего разговора остался.

— Ты спишь? — спросил он.

Он поцеловал ее ладонь. Мария полусонно потянулась к нему, поцеловала мужа в плечо, с которого сползла меховая накидка.

— Де Сёр! — негромко, чтобы сильно не тревожить жену, крикнул он. — Виконт!

Дверь приоткрылась.

— Да, Ваше Величество? — пропел спальничий.

— Принеси мне вина! И немного еды…

Через минуту виконт де Сёр вошел в спальню с кувшином вина и подносом, наполнил кубок, подал его королю. Поставил рядом с ним на кровати, в меха, поднос. На серебряной тарелке была поджаренная ножка фазана, нарезанный сыр и хлеб.

— Как вы спали, Ваше Величество? — льстиво улыбаясь, тихонько спросил де Сёр.

Говоря это, он не смотрел в сторону королевы, даже взгляда не бросил, точно ее и не существовало тут вовсе. И не было белого плеча и розовых пяток, выпроставшихся из под меховых накидок. Таков придворный этикет…

— Неплохо, благодарю тебя, — отпив из кубка, ставя его рядом, на поднос, и принимаясь за ножку, ответил король.

— Еще что-нибудь, Ваше Величество?

— Нет, пожалуй, хватит…

— Ваше Величество…

— Да?

— Мы не стали вас будить, это случилось рано, на рассвете…

Прелюдии де Сёра умиляли Карла — но с ним, подчас, было весело.

— Что случилось, виконт?

На губах спальничего блуждала неопределенная улыбка. Он просто не знал, как ту или иную новость воспримет его король.

— Дама Жанна — она уехала.

— Как это — уехала?

— Взяла своих рыцарей и уехала. С ней было человек тридцать, Ваше Величество, и все были в полном вооружении, точно за воротами замка их ждал неприятель.…

— Рыцарей?! Тридцать человек?! — Карл сел на постели. — В полном вооружении? Она решила объявить войну — кому?

— Всем, — тихо, через остатки сна, прошептала разбуженная Мария. — В том числе и тебе.

— Они сказали, что едут на охоту, — почтительно улыбнулся весьма дерзкой реплике королевы виконт.

— Почему вы не разбудили меня?

Этого и боялся де Сёр — не угодить королю! Мария открыла глаза, но увидев физиономию де Сёра, который вечной пиявкой болтался на ее муже, недовольно отвернулась.

— От вас нет покоя, виконт, — только и сказала она, переворачиваясь на другой бок. — Ни днем, ни ночью…

Виконт де Сёр, стараясь не встретиться взглядом с королевой, поклонился ей и вновь обратился к королю:

— Мы посчитали, что отъезд Дамы Жанны не стоит того, чтобы будить вас, Ваше Величество…

Его слова неожиданно понравились Карлу. И впрямь, чего это он так завелся? Лучше было бы, чтобы эта девчонка таила злобу и гнев рядом с ним? В его счастливом замке? Торчала занозой? Нарыв взорвался сам собой. Лопнул. Он столько мучил его, а теперь изничтожился сам по себе. Даже не понадобилось хирурга. Жанна страдала в золотой клетке? Она получила вольную. Ну, ее! — пусть убирается! Ему опостылела ее дерзость, враждебность всему, чем он дорожил, во что верил. Она ищет приключений — это ее дело. У нее больше нет армии, она более не первый полководец Франции. И даже не последний. Отныне она сама по себе — частное лицо… Эта мысль еще больше понравилась королю. Карл взглянул на де Сёра, он даже хотел было облегченно вздохнуть — и тем самым приятно поразить спальничего, но передумал. Пусть думает, что провинился…

Король откинулся на подушки.

— Подите, виконт, благодарю вас, — все-таки сказал он и закрыл глаза. — И проследите, чтобы мне не мешали, я встану чуть позже.

— Да, Ваше Величество, — в голосе уходящего спальничего звучало облегчение.

Дверь за ним закрылась. Карл слушал слабый треск дров в камине и смотрел на высокий потолок спальни. Жанна исчезла! Ее больше не было. Частное лицо!.. Карл Седьмой обернулся к жене, забрался под ее меховые накидки, тоже поцеловал Марию в плечо, окунулся в ее теплоту. Закрывая глаза, наполняясь давно позабытой легкостью, он понял, что государственные дела подождут и он еще может поспать — часок, а то и другой. И это будет сон, доступный разве что невинному дитя, у которого нет никаких забот и кому ни до чего нет дела.

13

Филипп Бургундский пребывал в гневе. Ему сказали: «Компьен твой — бери его». Но ворота крепости оказались закрыты. Герцог рассвирепел и лишний раз, перед своими вассалами, обозвал своего кузена Карла «безвольным королем, который не достоин носить корону». И впрямь, что это за государь, которого не слушается комендант его крепости и отдавшие ему ключи горожане?

— Моему кузену нужна не корона, а шутовской колпак! — проходя перед строем солдат, в бургундской крепости Перрон, говорил герцог. Его сопровождала молчаливая свита. — Сидел бы у себя в Бурже, и носа бы не казал за Луару! Если бы не девчонка, не видать ему ни Реймса, ни Компьена, как собственных ушей!

Он остановился, обернулся на свиту — и вельможи замерли. Герцог был мрачен как туча. Его злило буквально все. Да, он наконец-таки решился помириться с Карлом Седьмым. Скрепя сердце, но пошел на это. Забыв обиды, забыв смерть обожаемого отца. Вероломный поступок Карла был ему понятен: Жан Бесстрашный убил Людовика Орлеанского, Карл Седьмой Валуа расправился с Жаном Бесстрашным. Око за око, зуб за зуб. Но политика есть политика, и у нее свои интересы. Если выпала удача отсечь противнику голову одним ударом — воспользуйся шансом! А если такой возможности нет? Вести вечную кровную вражду — дело бесперспективное. И тут в ход идет дипломатия. Но надо отвечать за собственные слова! И если ты хочешь мира и обещаешь за этот мир Компьен, Крёй и Понт-Сент-Максенс, будь любезен предоставить их! А граф де Клермон, посланник Карла, намеками и оговорками предложил бургундцам взять Компьен и другие города самим!

Неслыханно! Смешно.

Смотр войскам герцог дал 16 апреля, а ровно через неделю, двадцать второго, армия Филиппа Бургундского двинулась в сторону Мондидье…

В тот же день, 22 апреля, перед городом Мелёном Жанна лежала в крепостном рву, а над ее головой ураганом летали стрелы и ядра — в ту и другую сторону. Ноги девушки были придавлены трупами двух ее солдат — один был расстрелян из арбалета, другой — обезглавлен ядром от бомбарды. Ноги Жанны были залиты кровью несчастного…

Удрав двадцать пятого марта из замка Жоржа Ла Тремуя Сюлли-сюр-Луар, где царедворец обеспечил своему королю райскую жизнь, с охотами и катаньями на лодках, роскошными пикниками и балами и откуда совсем не слышен был грохот войны, Жанна и ее соратники бросились на север страны. Весть о том, что Дева Жанна вновь взяла в руки меч, облетала город за городом. К ее отряду присоединялись рыцари и солдаты, одни хотели свободы Франции, другие — разжиться на войне, третьи — и того и другого, и уже к середине апреля войско Жанны насчитывало более двух тысяч человек.

Именно так она оказалась у города Мелёна, в котором отбивался от ее войска опостылевший горожанам английский гарнизон. Жанна скатилась в ров, опрокинутая убитым арбалетчиком. Крики и вопли оглушали ее. Кто-то пронзительно взывал к ней, пропавшей, растворившейся в одной из атак: «Жанна!! Жанна!!» Ее звало много голосов, но среди них она различала только два — верного оруженосца д’Олона и своего брата Жана д’Арка. Но подняться сил у нее не было. Сверху валились снопами вязанки хвороста, падали убитые и раненые. А ее все звали и звали. Но вот к двум знакомым голосам стал примешиваться инойголос, от которого мурашки побежали по ее спине. Ее звали по имени — протяжно, глухо, раскатисто. Выпучив глаза, она смотрела на раскисшее тело убитого солдата, лежавшего на ней, но не видела его. Не чувствовала липкой крови на своих ногах. Голоса живых людей уходили — теперь она уже не смогла бы разобрать, кто звал ее. Все громче взывал к ней один только голос — густой и протяжный: «Жанна! Ты слышишь меня?! Жанна!..» Она поняла — ее зовет Ангел. Ее Ангел! Она почему-то подумала, что сейчас он объявит день ее смерти. Час, минуту, мгновение. И тогда кровь убитых во рвах перед городом Мелёном закипит и утопит ее. Она боялась откликнуться. Через пелену со страшным свистом пролетали ядра, крики смертельно раненных людей отзывались на каждый такой полет. Столько вокруг смертей, а она все жива! Справедливо ли это? Нет! Нет… «Жанна! — в который раз требовательно воззвал голос. — Ты слышишь меня?» — «Да! — откликнулась она. — Я слышу тебя!» — «Ты должна знать — тебя ждут испытания! — сказал голос. — Тебя ждет плен, Жанна!» Она задохнулась: «Плен! Плен! Плен…» — стучало в ее голове. «Когда? — выкрикнула она. — Когда?!» — «Покорно прими все, что выпадет на твою долю, — сказал голос, — не ропщи…» — «Когда?! Скажи…» — «Скоро — ждать осталось недолго…»

Канонада над ее головой не утихала.

— Жанна! Жанна! — ее тряс за плечо д’Олон. — Слава Богу, мы нашли тебя!

— Ты не ранена? — спросил склонившийся над ней Жан д’Арк.

Рядом уже был и Пьер, готовый прикрыть свои телом сестру.

— Нет, — отозвалась она. — Нет, милые мои друзья…

— Но… что с тобой? — не отставал д’Олон. — Ты сама не своя?

— Все хорошо, все… хорошо.

Прикрывая своего полководца щитами, солдаты вынесли Жанну изо рва. Она быстро пришла в себя и скоро возглавила новую атаку. Англичане слабели на глазах. К вечеру гарнизон сдался, и горожане открыли Жанне ворота. Когда в окружении своих рыцарей и оруженосцев она проезжала через опущенный мост, голос неожиданно вернулся к ней. «Скоро, — протяжно и гулко сказал он, — ждать осталось недолго…» Жанна вздрогнула, но тут же поняла — это было только воспоминание. Оно прорвалось через восторженные и оглушительные крики встречавших ее горожан и победоносные вопли солдат ее армии…

Следующий день, 23 апреля 1430 года, Жанна будет слушать молебен в честь освобождения города Мелёна от англичан. Филипп Бургундский встретит этот же день в походном строю, намереваясь расправиться с любым французским войском, что встретится у него на пути. Что до лорда Бедфорда, то он, вдохновленный своим дядей, кардиналом, лордом Винчестерским, издаст документ, в котором объявит Деву Жанну пособницей дьявола и противницей христианской веры: может быть, хоть так он отвадит от нее часть французов!

В тот же самый день пролив Ла-Манш накроет непогода, но сорок семь кораблей, отплывших от берегов Англии, будут медленно, но верно продвигаться в сторону французского берега…

14

Сильный апрельский ветер нес со стороны Ла-Манша соленую влагу. Закручивая гребни волн, он бросался порывами на берег Франции. Ветра пришло много. С прошедшей ночи он набирал силу, и теперь, к полудню, готов был взволновать всю землю. Здесь, у крутого берега, он бередил недовольное море и терзал чуть зеленеющие леса, обступавшие Па-де-Кале, и они взволнованно шептались под его нескончаемыми порывами.

Стоявшие на берегу люди — клирики и сановники, именитые рыцари и солдаты — до рези в глазах впивались взглядами в даль. Никто не смел отвернуться от моря, увлечься чем-то другим. И никто не смел нарушить торжественного молчания. Только ветру это было по силам — грозно завывая, он теребил рясы священников и плащи рыцарей; и время от времени, над головами зачарованно глядящих в морскую даль людей, тяжело хлопал широкий английский стяг.

…А там, в море, уже вырастала темная гряда. Точно высокие холмы Англии двигались сюда по воде. И они становились все выше, темнее.

Это были корабли. Стоявшие на берегу люди, в полном вооружении, с нетерпением ждали их.

— Наконец-то, — пробормотал стоявший впереди священник, в меховой шубе, из-под которой выходила ряса. — Я благодарю Господа, что дует попутный ветер. Как вы думаете, офицер, скоро они будут здесь?

Рыцарь, к которому обратился священник, в стальном панцире и богатой накидке, но с открытой головой, сказал:

— Думаю, через час, ваше преосвященство.

— Да-да, через час, — удовлетворенно кивнул священник.

Он оглядел суровые лица воинов, окружавших их, отыскал взглядом слугу:

— Эй, Гильом, — негромко сказал он, — принеси мне складной стул. И поживее. Ноги слабеют с каждым годом, — точно оправдался он перед военным. — Вам, закаленным рыцарям, верно, этого не понять?

Тот сурово усмехнулся:

— От старости никому не уйти, монсеньор: ни воинам, ни священникам, ни простолюдинам. Но вы правы: тот, кто привык к походам, может сутками не сходить с места.

Соглашаясь, священник утвердительно покачал головой:

— Вот-вот, сутками… — Он зыркнул глазами на слугу, но тот уже спешил с долгожданным стулом, раскладывая его на ходу. — Благодарю тебя, любезный. — Подбирая полы шубы, священник уселся на стул. — Ступай же, — бросил он слуге, — ступай…

Священником был не кто иной, как Пьер Кошон де Соммьевр, епископ Бове, хозяин отнятой у него французами земли. Отнятой ни кем-нибудь, а лично Девой Жанной. Вспоминая о ней, он поеживался.

Его карьера, с тех самых пор, как он подготовил договор в Труа и довел дело до победного конца, стремительно шла в гору. Бедфорд не обманул его — Пьер Кошон был назначен графом-епископом Бове. Но священник не сидел на месте — его деятельная натура требовала решения задач куда более важных, чем руководство одним епископатом. Во всех юридических делах Кошон являлся первым советником лорда Бедфорда. Пьер Кошон представлял Парижский университет и одновременно был официальным посланником короля Англии.

Жизнь казалась одной увлекательной, приносящей огромные барыши, авантюрой. А Пьер Кошон, несмотря на сан священника, любил авантюры!

Все стало ломаться из-за этой девчонки, стоило ей взять в руки меч! Англичане терпели поражение за поражением. И с той великолепной горы, куда он однажды забрался, Кошон покатился стремительно и с треском. Он бежал из Реймса за сутки до того, как туда вошла Дева Жанна. Но на Реймсе, как прежде — на Орлеане, она не остановилась — пошла дальше. И вот уже народ Бове гонит прочь англичан и бургундцев, а он теряет свой епископат и подаренные ему англичанами земли. Беглеца принял Руан, но местный капитул хорошо знал аппетиты фаворита короны Англии и Бургундии. Пьер Кошон, потерявший все кроме авторитета, который был выше всяких похвал, стал исподволь добиваться своего назначения архиепископом руанским, тем более, что это место было свободно. И встретил грозный отпор — местный клир, желавший выбрать своего человека, встал стеной на его пути к архиепископской митре.

Кошону оставалось вновь заняться политикой. Это была беспроигрышная стезя для реализации его талантов.

Она и привела Кошона 23 апреля на французский берег у английского порта Па-де-Кале для встречи юного короля Англии — Генриха Шестого, что направлялся сюда с целым флотом и снаряженной для будущих боев армией.

Море волновалось. Серые паруса приближавшихся кораблей заслонили горизонт. Английские флаги бились на ветру — над ожидавшими высадки сгрудившимися войсками. А потом паруса стали падать, моряки взялись за весла. Грозно они выглядели, эти громоздкие суда, предназначенные для переброски солдат за море. Пенились вокруг волны, суда раскачивались, все ближе подходя к берегу…

— Слава Богу, офицер, вот и прибыл наш король! — поднимаясь с раскладного стула, пытаясь разглядеть из гряды судов головной корабль, пробормотал Кошон. — Слава Богу…

С трех часов пополудни один за другим сорок семь кораблей стали приставать к берегу Франции. Карл Седьмой, коронованный в Реймсе, упустил момент, когда он мог разбить англичан и разметать их прах по ветру, как того и заслуживали захватчики. Теперь новое войско прибыло в его страну и угрожало ей нападением.

…В ближайшие часы две тысячи английских солдат сошли на землю Франции, по-хозяйски ступили на нее первые вельможи английского королевства — кардинал Винчестерский и герцог Норфолкский, граф Хандингтон, графы Уорвик и Стэффорд, лорд Арундел. В сопровождении знатных вельмож сошел на берег восьмилетний мальчик — юный король Генрих Шестой. Одетый в роскошный наряд, с золотой цепью на груди поверх багряного камзола, в черном берете, расшитом бриллиантами, в меховой накидке, он уже по-королевски взирал на незнакомый берег. Кардинал Винчестерский, дядя его отца, как и прочие лорды, соратники Генриха Пятого, все сделали для этого. Они хорошо помнили завет покойного государя: мальчик должен стать хозяином континента!

Пьер Кошон заметил, что лицом юный Генрих походил на отца, но было в нем что-то женственное, изнеженное. От красавицы матери — Екатерины Валуа.

— Да благословит Господь Ваше Величество! — под очередной порыв ветра с Ла-Манша, пропел счастливый епископ Бове, назначенный главой делегации, встречающей монарха на французском берегу. — И да ниспошлет Он вам победу над самозванцем Карлом Валуа!

— Благодарю вас, монсеньор! — ответил венценосный мальчик, посмотрев поверх головы Пьера Кошона.

В следующую минуту все верноподданные юного Генриха Шестого, ждавшие его на французском берегу, почтительно поплыли к нему, заверяя его в своей любви и верности. Перед ними явилась живая кормушка, из которой с годами они могли бы извлекать золото, власть, земли. Всем было ясно — в случае удачи военных кампаний будет положен великий передел всем французским землям.

Всех ждал праздничный ужин — настоящий пир! — веселая ночь, ветреное морское утро. А далее — трехдневный отдых и дорога на Париж, но без юного короля: французские банды совсем распоясались, опасно вести мальчика там, где его может подкараулить ведьма, которую самозванец взял к себе на услужение!

Но ближе к вечеру, незадолго до означенного пира, состоялся разговор между Пьером Кошоном, доверенным лицом регента Бедфорда, и первыми лордами Англии. Суть его была такова: Карл Седьмой через герцога Савойского ведет переговоры с герцогом Бургундским о сепаратном мире. Карл Валуа предлагает своему кузену Филиппу встретиться в Оксёре первого июня. А всем известно, чем может обернуться союз Франции с Бургундией. Англия лишится союзника, а Франция будет готовиться к войне на один фронт, чего допустить нельзя. Условия мира между Карлом и Филиппом — безоговорочная сдача бургундцам ряда городов, в том числе и Компьена. Последний, занимая стратегическую позицию на северо-востоке Франции, является грозным оплотом! Лакомый куш для любого государя! Он уже давно стал яблоком раздора между французами и бургундцами. Мешает их союзу только то обстоятельство, что Компьен решил не подчиниться своему королю и взял оборону против бургундцев. Если Англия немедленно не предоставит Филиппу более выгодную сделку, может случиться катастрофа.

— Лорд Бедфорд считает, что необходимо как можно скорее помочь бургундцам взять Компьен, — уверенно изрек Пьер Кошон и подтвердил свои слова документом, на котором стояла печать всемогущего регента. — Это поможет как можно скорее отбросить французов с их позиций и проложить безопасную дорогу на Париж новому королю Франции — Генриху Шестому Ланкастеру, да благословит его Господь!

Дело было сделано — и кости в руках судьбы были брошены на игральный стол. Малолетний король Англии, едва вылупившийся из скорлупы птенец, должен был занять трон Франции, который перешел к нему по наследству — от отца Генриха Пятого Ланкастера и Екатерины Валуа.

Еще один виток злейшей из войн набирал силу…

15

Это было смутное время, терзавшее северо-восток страны нескончаемыми сражениями. На сравнительно небольшом пятачке — от Парижа до Шалона с запада на восток и от Мелёна до Нуайона с юга на север — умудрялись воевать три самые сильные в Европе государства: Англия, Франция и Бургундия.

Взятие крепостей и снятие осад той или другой стороной калейдоскопом сменяли друг друга. Иногда французы, бургундцы или англичане толком и не знали — на чьей стороне крепость, что вырастала на пути их войска. И кого приветствует вдалеке развивающийся на весеннем ветру штандарт — сторонников Карла Седьмого, Генриха Шестого или Филиппа Бургундского.

Герцог шагал по французской земле широко: теперь он точно знал, с кем нужно придерживаться мира и с кем воевать. Французский кузен отсиживался в тылу, окруженный заботой осторожных фаворитов, его капитаны промышляли разбоем или бездельничали, а вот англичане, под руководством лорда Бедфорда, неустанно трудились над будущей победой. И с ними герцогу было по пути.

Обладая превосходящими силами, бургундцы осадили и принудили к сдаче замок Гурне-сюр-Аронд. Дальше армия герцога двинулась к Нуайону, очищая от французов область Бовези. Авангардом командовал Жан Люксембургский — он занимал один за другим замки в этой области и по ходу снял осаду с крепости Монтегю, которую безуспешно пытались взять французы.

Англичане, поняв, что план окончательно размежевать бургундцев и французов удался, смело бросились на разрозненные отряды Карла Валуа, действовавшие в окрестностях Парижа. Так они старались уничтожить угрозу, то и дело нависавшую над столицей.

Сила притяжения вновь неумолимо сводила вместе бургундцев и англичан, которых не устраивало само существование королевства Карла Седьмого.

Небольшая, но бойкая армия Жанны ненадолго овладела Сен-Дени, сняла осаду англичан с города Ланьи и разбила их же близ крепости Шелль. Военная удача под Ланьи особенно вдохновила Жанну: она и ее капитаны Жан Фуко, Жеффруа де Сент-Обен и шотландец Уго Кеннеди разбили бургундскую банду знаменитого наемника Франке из Арраса, опустошавшего округу жестокими набегами. Жанна лично пленила его, но бальи Санлиса потребовал выдачи преступника, которого вскоре казнили на рыночной площади города. А у нее были свои планы на этого разбойника. Недавняя попытка впустить французов в Париж провалилась. Сочувствующие Карлу Седьмому горожане и военные во главе с Жаком Гийомом, участвовавшие в заговоре, были схвачены и казнены. На своего соратника Жака Гийома — вождя парижских заговорщиков, Жанна и хотела обменять бандита Франке, но потерпела неудачу.

В Ланьи, в доме, где остановилась Жанна, умирал ребенок. Младенец, едва появившийся на свет, трое суток не приходил в себя. Он посинел — ему не хватало воздуха. Трое суток родители и священник не отходили от него — они уже знали, что он не выживет, но перед смертью дитя должно было получить крещение! Девушка опустилась рядом с колыбелькой на колени, взяла крошечный кулачок в свою руку и стала молиться. Ее желание облегчить страдания ребенку было так сильно, что он открыл глаза. Все замерли — им явилось чудо! Ребенок зевнул — и родители упали на колени перед Жанной, пораженные великой благодатью, сошедшей с неба.

— Святая Жанна! — вырвалось у матери ребенка. Она обняла колени девушки и зарыдала.

Жан д’Олон и Франсуа Ковальон, стоявшие рядом, потеряли дар речи. Священник едва мог поверить своим глазам. Поневоле он вспомнил историю о Лазаре, рассказанную в Священном Писании. Историю о человеке, воскрешенном из мертвых самим Спасителем!..

— Храни тебя Господь, святая Жанна! — заплакал и отец ребенка, вставая перед ней на колени.

Священник успел окрестить новорожденного, который вскоре умер, но умер во Христе и был похоронен в христианской земле.

А Жанна думала: как случилось это чудо? Есть ли в том ее заслуга? Или — нет? И не великая ли гордыня — приписывать себе воскрешение младенца? Может быть, это искушение? Но если все же это благодать, и ей, Жанне, выпало притворить ее в жизнь, как бы она хотела совершить большее! Если бы она могла так просто оживить всю Францию, которая задыхалась от засилья бургундцев и англичан! Лечь на ее землю и обнять ее всю — руками…

Победы Жанны оказались временными и не приносили того успеха, которого она добивалась. Если бы у нее было такое войско, какое ей вверили под Орлеаном, она поставила бы на колени Филиппа Бургундского и выкинула бы из Парижа англичан! Но ее армию скорее можно было назвать большим отрядом.

Ей просто не хватало бойцов совершить тот подвиг, к которому она была готова.

Поэтому Филипп Бургундский одолевал французские крепости, и торжествовали ненавистные Жанне англичане: еще немного, и дорога между Па-де-Кале и Парижем будет полностью освобождена. И тогда они без боязни доставят в столицу Франции ее короля — юного Генриха Ланкастера. Чтобы возложить на его голову корону святого королевства!

Далеко от северных областей Франции, на Луаре, в замке Сюлли-сюр-Луар, Карл Седьмой тоже был мрачнее тучи. Он больше не тешил себя призрачными надеждами о «долговременном и надежном мире» с Бургундией. Но в отличие от Филиппа он-то выглядел в этой истории смешно, потому что оказался недальновидным и легковерным политиком. Тем более, неспособным держать слово. Теперь уже всем было ясно: до официального разрыва между Францией и самым могущественным герцогством Европы оставались считанные дни. Война шла в полный рост.

Хмуро поглядывая на придворных, в те дни Карл понимал: Жанна была права! И от этого она вызывала в нем еще большее раздражение. Едва ли не ненависть! По глазам своих рыцарей он читал, что они видят в нем труса, в который раз предавшего интересы Франции. И прав был Гильом де Флави, этот непокорный вельможа, нарушивший волю короля и не сдавший Компьен бургундцам.

Теперь этот город поистине был новым Орлеаном — северным оплотом Франции в войне с англо-бургундской коалицией.

В боевом доспехе, на белом коне, под гордым бургундским стягом, герцог смотрел на Уазу. Весна входила в этот мир. Смело, вдохновенно. И весною было объято его сердце. Все способствовало его победам, и каждый новый шаг приближал его к долгожданной цели! Перед герцогом Бургундским открывался свободный путь — на Шуази. Как долго он ждал этого! Его кузен хотел, чтобы он взял Компьен сам — прекрасно! Но теперь он не будет мелочиться — он возьмет по дороге не один город и не три, как было обещано по «шутовскому миру» (договор с Карлом он называл только так), теперь он возьмет штурмом десятки городов!

Отважное бургундское войско стояло за его спиной. Он взял Нуайон, отдохнул от баталий неделю и, оставив в городе роту капитана де Савеза, продвинулся до Пон-Левека и стратегически важного моста через Уазу. Тут останется рота англичанина Монтгомери. А сам он во главе войска двинется вдоль Уазы — к Шуази, северному форпосту Компьена. Два дня ходу, и он на месте. Авангард Жана Люксембургского, его любимца с иссеченным лицом, кривого на один глаз, но твердого, как скала, будет расчищать дорогу перед основным войском, обремененным тяжелой артиллерией и внушительным обозом.

Вот к нему подъехал граф Люксембург — на изуродованном лице его вассала радости было не меньше. Они оба грезят победой, и они получат ее!

— Ваша светлость, — поклонился граф, — депеша от англичан. — Он протянул ему свиток.

— Читайте, граф, — глядя вдоль реки, сказал Филипп.

Люксембург сорвал печать, развернул свиток.

— «Светлейший герцог Бургундии, наш кузен, друг и верный союзник! Дабы ваши победы над самозванцем Карлом Валуа стали еще более скорыми, мы посылаем к вам рыцарей графа Хандингтона и лорда Арундела с отрядом английских стрелков, только что прибывших на континент. Мы надеемся, что они верно послужат нашему общему делу. Герцог Джон Бедфорд».

Филипп усмехнулся:

— Что ж, Люксембург, теперь кузену Карлу точно придется потесниться. Англичане так рьяно набиваются к нам в друзья, что мы просто не можем им отказать! — Герцог сжал кулак в плотной замшевой перчатке. — Дайте мне только добраться до Компьена, и я вздерну этого прохвоста де Флави на первом суку, даю слово!

16

Гильом де Флави, комендант Компьена, с тревогой в сердце дожидался этой весны. Не так давно, по требованию именитых горожан, он прогнал графа де Клермона, посланника короля Франции. Карл Седьмой, перед которым Компьен полгода назад с радостью открыл ворота, решил сделать город игрушкой в своих политических играх. За мир с бургундцами Карл решил расплатиться его, Гильома де Флави, крепостью! Конечно, она ему не принадлежала, но авторитет коменданта был среди горожан куда выше, чем авторитет самого короля! С ним мог поспорить разве что авторитет Девы Жанны, но спасительница Франции по слухам сама терпела от короля одни беды. Даже ребенку было ясно, что отдать Компьен бургундцам — чистой воды предательство! Войдя в Компьен, бургундцы припомнят добровольную сдачу города Карлу Валуа в июле прошлого года — и тогда многим не сносить головы!

Ему — в первую очередь!

Компьен — сильная крепость, после долгих размышлений решил Гильом де Флави, с надежным гарнизоном, и она выдержит не один удар бургундцев и англичан! Стоит потягаться силами! Правда, для французского короля он теперь бунтовщик, но платят-то ему городские старшины! А только ради того, чтобы наказать его, мятежника, Карл вряд ли объединится с Филиппом и Бедфордом!

И вдруг седьмого мая случилось поистине чудо…

В полдень де Флави обходил крепостные стены, когда с одной из башен увидел значительный отряд, поспешно продвигающийся к Компьену с юга…Скоро этот отряд уже стоял у ворот башни, что через широкий крепостной ров соединяла город с внешним миром.

Таких гостей Гильом де Флави не ждал! Компьен открывал ворота не кому-нибудь, а высочайшим посланцам короля — канцлеру Реньо де Шартру, епископу Реймсскому, и графу Вандомскому Людовику Бурбону. Их сопровождало две сотни солдат и большой обоз.

— Мы приехали засвидетельствовать почтение доблестному коменданту Гильому де Флави, — въехав в крепость и спешиваясь, сказал граф Вандомский. — Король поручил нам проведать готовность к бою всех его крепостей на Уазе и снабдить храбрых горожан Компьена оружием для будущих боев.

Де Флави низко поклонился высокопоставленным гостям:

— Да ниспошлет Господь Бог и архангел Михаил здоровья его величеству Карлу Седьмому Валуа!

Всем своим видом комендант выражал покорность королевским посланцам и благодарность заботе короля. Про себя же, улыбаясь гостям, думал: «Надо же, Карл Седьмой сделал вид, что ничего не произошло! Ему плюнули в физиономию, а он утерся! Вот ничтожество! — его опытный взгляд оглядел войско канцлера. — А не за тем ли эти две сотни бойцов, чтобы арестовать меня?»

— Мы редко видимся, — спешиваясь с помощью двух слуг, отдуваясь, проговорил его дальний родственник и предприимчивый деляга Реньо де Шартр, — а стоило бы видеться почаще! Не так ли, кузен де Флави?

«Нет, король не осмелится, — целуя руку архиепископу, глядя в его льстивые сощуренные глаза, размышлял комендант. — Карлу Седьмому нужен Компьен, а Компьен сейчас это я!»

«Прощению» де Флави предшествовал гнев Карла Седьмого, собравшего в парадной зале замка Сюлли-сюр-Луар своих бесценных советников.

— Вы больше всех ратовали за мир с бургундцами, ваше высокопреосвященство, и выставили меня дураком! — в присутствии Ла Тремуя, уже получившего взбучку и прикусившего язык, кричал он канцлеру де Шартру. — Так вот поезжайте на север и лично займитесь инспекцией всех крепостей на Уазе! И не забудьте навестить этого разбойника, Гильома де Флави! Кажется, он ваш дальний родственник? Надеюсь, это вам поможет и он не выставит вас так же, как два месяца назад выставил Клермона!

Карлу Седьмому хотелось погнать на север и Ла Тремуя, еще одного «миролюбца», но отпустить своего фаворита он не решился. Партия Иоланды Арагонской, его тещи, которой он избегал последнее время, станет выкручивать ему руки. Потребует решительных действий. А пока Ла Тремуй рядом, они не подступятся — побоятся. Хватит одного де Шартра. А для укрепления сил он пошлет вместе с ним хитрого дипломата графа Вандомского, Луи де Бурбона… Конечно, Карлу Седьмому хотелось попросту арестовать де Флави и посадить за решетку, дабы другим капитанам не было охоты плевать на королевские указы, но время не располагало устраивать распри внутри своего лагеря. Король понимал: такое решение смерти подобно! Да и не даст де Флави себя арестовать: строптивый капитан — хозяин положения. Он дерзок, амбициозен и держит нос по ветру. Надумай чертов авантюрист продать город бургундцам, и никто и никогда уже не вышибет их оттуда! А от того, в чьих руках окажется Компьен, решится исход войны на севере Франции. Поэтому на королевском совете было решено: поступок Гильома де Флави — поступок настоящего патриота, не допустившего бургундцев на французскую землю.

Принимая с почестями де Шартра и графа Вандомского, Гильом де Флави принимал шитую белыми нитками королевскую игру.

Впрочем, для него все складывалось как нельзя лучше…

Интерлюдия

…Конный отряд обходил лес. Вначале шли рысцой, но когда увидели темную массу людей у опушки, на другом краю леса, Жанна крикнула: «Это Франке!» — и они перешли в галоп. В рядах врага, не ожидавшего нападения, произошла сумятица. Враг решил отступить и уже за лесом поспешно построить ряды для сопротивления атаке. Но он не знал, что в поле его ждут арбалетчики и конный отряд Уго Кеннеди. Когда Жанна обогнула лес, она застала битву в разгаре. Железные стрелы арбалетчиков сбивали с коней проклятых бургундцев, а Кеннеди со своими рыцарями вырубал их всполошенные и не ожидавшие нападения ряды. Часть бургундцев, поняв, что они попали в засаду и битва будет проиграна, решила уйти двумя косами в разные стороны от отряда Кеннеди, но Жан Фуко и Жеффруа де Сент-Обен бросились за ними по следу, уничтожая противника.

Франке бился в окружении самых отважных бургундцев, не сходя с места. Они дрались как волки, которых окружили десятью кольцами охотники и которым исхода уже не было. Одна надежда — с честью погибнуть! Французские воины ложились вместе с бургундцами на одном пятачке весеннего поля. Но превосходство силы было за солдатами Жанны. Вождь бургундцев был похож на дьявола, которого самого загнали на жаровню. Стальной шар, покрытый шипами, вертелся в воздухе и сокрушал французов, что приближались к Франке. Двое арбалетчиков уже целились в бургундца — они не стреляли только потому, что боялись попасть в своих.

— Живым! — закричала Жанна. — Он мне нужен живым!

Девушка сама пробивалась к Франке — вот ее меч пронзил панцирь одного из оруженосцев Франке, дравшегося к ней вполоборота, повалил с коня, — уже смертельно раненного Жанна свалила его ударом меча по забралу. Покрытый шипами шар со свистом пролетел у самого ее лица, и тогда, улучив момент, пока стальная молния набирала силу, она ударила рычавшего Франке по запястью. В тот же момент лошадь бургундца протяжно заржала — несколько железных стрел пробили ее броню и смертельно ранили животное. Молот выпал из пораженной руки бургундца и он вместе с убитым конем рухнул на землю. Редевших воинов Франке, дравшихся позади их вождя, выкашивал шотландец Уго Кеннеди. Вот тогда Жанна и увидела, как один из оруженосцев Франке, забыв о противниках за спиной, бросился на нее с криком: «Арманьякская ведьма! Смерть тебе!» Но чуть раньше Жан д’Олон выкрикнул: «Жанна! Жанна!» — желая предупредить ее об опасности. Меч противника ударил ее в плечо, но надежный панцирь спас от ранения, а далее оруженосец Франке повалился на холку своей лошади — в его спине торчал боевой топор. Девушка все еще тяжело дышала, не могла оправиться от внезапного нападения, грозившего ей гибелью. А д’Олон, точно и не видевший, что опасность миновала, все кричал — звал ее по имени…

— Жанна! Жанна! — ее трясли за плечо. — Проснись, Жанна!

Она села рывком — уже держа в руках меч; девушка смотрела на того, кто ее разбудил. Острие меча было направлено в сторону ночного гостя. В первые мгновения она даже не поняла, кто это — враг или друг.

— Я могла убить тебя, д’Олон, — хрипло пробормотала она.

Это было в Санлисе, десятого мая. Во сне она вновь переживала стычку с Франке из Арраса. Вновь стальной шар, покрытый шипами, свистел у ее головы, и вновь она рассекала его запястье своим мечом.

— Ты спишь с мечом — почему?

Она никому не говорила о том, что узнала во рву под Мелёном. А ведь не проходило ни дня, чтобы вновь и вновь она не слышала этот глухой и раскатистый голос: «Ты должна знать — тебя ждут испытания! Тебя ждет плен, Жанна!» Он возвращался к ней и повторял: «Покорно прими все, что выпадет на твою долю, не ропщи…» Она молилась, чтобы голос ушел, но ему не было дела до ее просьб. «Скоро, — говорил он, — ждать осталось недолго…» Он не просто так возвращается к ней, решила Жанна. Он предупреждает ее! Она должна помнить, не забывать. Но если и ждет ее плен, то лишь по одной причине: предательство!

Жан д’Олон все еще держал ее за руку, в которой она сжимала свой меч. Наконец она стряхнула его руку.

— Что тебе? Говори.

— Англичане высадились в Кале и теперь продвигаются к Парижу. Они привезли с собой мальчишку — Генриха Шестого.

— Что?! Это правда?

— Да, у них несколько тысяч солдат. Бургундцы опять вступили с ними в сговор. Часть англичан останется под Компьеном.

Жанна покачала головой:

— Я говорила ему, что так будет…

— Говорила — кому?

— Нашему королю. Моему брату. Но он не послушал меня… Кто привез эту новость? — Жанна нахмурилась: сквозь озабоченность и тревогу д’Олона сквозила непонятная ей радость — и он был точно уверен, что его хозяйка разделит эту радость с ним. — Гонцу… можно доверять?

— Можно! — громко ответил человек, бесцеремонно вошедший в покои полководца. — Еще как можно!

Знакомый голос заставил ее сердце бешено забиться.

— Ксентрай! — воскликнула она. — Ты?!

— Я, — он уже вставал перед ней на одно колено, склонял перед своей принцессой голову.

Да, это был Потон де Ксентрай, один из ее самых верных рыцарей! Она коснулась рукой его коротко стриженных волос.

— Господи, милый мой Ксентрай…

Последнее время капитана Девы Жанны, с которым ее развели пути-дороги, разбирало особо острое чувство мести к бургундцам. 20 февраля в Аррасе состоялся турнир между бургундскими и французскими рыцарями — по пять с каждой стороны. Инициатором «дружественного» турнира был сам герцог Филипп! Формальное перемирие еще действовало. Но удача отвернулась от французов. Ксентрая выбили из седла, его товарища, испанца Теодоро Вальперга, оглушили молотом, когда он сражался пешим. Но они легко отделались — трем другим французам пришлось оказать хирургическую помощь! Благо дело, у герцога оказались добрые врачи. С подарками Филиппа Бургундского, которые рыцарь готов был проклясть, Потон де Ксентрай приехал из Арраса в Компьен, где зализывал раны и мечтал о возмездии. Но уже не о бутафорском, под звук герольдовых труб, но о настоящем — на поле брани. И когда до него дошел слух о том, что Жанна вырвалась из королевского плена и снова на боевом коне, он немедленно поспешил к ней.

Склоняя голову, Ксентрай горячо поцеловал ее руку, она подняла его и обняла.

— Милый, милый Ксентрай, доблестный мой Ксентрай. В глазах Жанны блестели слезы. — Как я рада нашей встрече!

— А как я рад этой встрече, Жанна, — ответил он.

Молодой рыцарь тоже готов был расплакаться.

— А где же наш друг — Ла Ир? — спохватилась Жанна. — Твой неразлучный товарищ? Он оставил двор, не сказав ни слова…

— Ла Ир воюет с Алансоном в Мэне и Нормандии, — сказал Ксентрай. — Он звал и меня, но нашлись дела поближе. Например, бургундцы. Но я приехал не один. Со мной те, кто верит в тебя. Сотня отчаянных рубак и рыцари, которых ты знаешь. Жак Шабанн и Теодоро Вальперга, Барталамео Баретта и Реньо де Фонтен. Они с трепетом ждут момента, когда смогут засвидетельствовать тебе свое почтение.

Слушая его, Жанна улыбалась. Жан д’Олон радовался вместе со своей госпожой — такое подкрепление было хорошим подарком судьбы!

— Неразлучны, как и прежде? — когда Ксентрай договорил, спросила она.

— Да, моя прекрасная Дама, — ответил рыцарь. — Сейчас в Компьене только и говорят, что о тебе. Там сходятся тучи. К Компьену прорывается Филипп Бургундский — он занимает крепости вокруг города. Часть англичан тоже будет там. Горожане ждут тебя, Жанна. Они готовы оплатить нашу войну с бургундцами. — Он усмехнулся. — Сейчас ты нужна им как воздух!

Часть третья. Паллада в плену

«И бургундцы, и англичане были рады куда больше, чем если бы они пленили пятьсот рыцарей, потому что они не испытывали страха и не боялись капитанов и других военачальников так, как до сего дня боялись Деву…»

Ангерран де Монстреле,

бургундский хронист, о пленении Девы Жанны

1

Гильома де Флави разбудили рано утром, когда он и не думал вставать. Его оруженосец, выполнявший роль спальничего, легонько тряс коменданта за плечо, но проснувшемуся де Флави показалось, что его поднимают сразу десять человек.

— Что, бургундцы?! — точно ошпаренный, отбросив одеяло, подскочил он. — Говори, бургундцы?!

Его горячий порыв был оправдан. Крепость ощетинилась бомбардами и катапультами, гарнизон — луками и арбалетами, каждый человек знал свое место, готовый дать отпор врагу. Наготове стояли котлы, где за час забурлит кипяток и смола, дабы пролиться на головы всем незваным гостям. В городе имелось вдоволь запасов продовольствия. Все было готово и к осаде, и новому штурму, который в любой момент могло предпринять воинство Филиппа Доброго. Заполночь де Флави лично обошел все главные посты крепости и нашел оборону отличной. На охоту он с утра не собирался, да и какая могла быть охота в этих местах — повсюду рыскали вражьи отряды! И в поход он тоже не торопился. А вот выспаться, напротив, очень даже хотелось! Его могли разбудить только в одном случае, если на них напали бургундцы. Поэтому в свой вопль разбуженный комендант вложил много искренних чувств — тревогу и удивление, решимость сражаться и дать отпор.

— Нет, мессир! — постарался как можно скорее оправдаться оруженосец. — Приехала Дева Жанна! Она у ворот!

— Что? — глаза коменданта засветились. — Дева Жанна?!

— Да! С ней целое войско! Как нам быть?

— Что значит, как нам быть? — заревел де Флави. — Впустить ее, болван! — Он уже влезал в походные штаны, одевал сапоги, хватался за стеганый пурпуэн. — Открывайте же ворота! Немедленно! Сейчас же!

…Гильом де Флави глаз не мог отвести от этого зрелища. Дева Жанна входила в Компьен как спасительница, святая! За ней следовала ее армия. Но, одетый наспех, наблюдая с крепостной башни за тем, как в ворота города вливаются все новые и новые сотни конных и пеших солдат Девы, комендант города не знал: радоваться ему или огорчаться. Что на уме у прославленной воительницы? Так же, как и он, Жанна ослушалась короля. И так же, как и он, оказалась на высоте. Она считает, что Компьен — одна из самых важных крепостей Франции на севере и отдавать ее врагу — безумие. Но он-то на неприступности этой крепости строит свою политику — сеньора, феодала, авантюриста. Он получает от богатейших горожан города немалые деньги за то, что играет рискованную роль — независимого ото всех коменданта. Что может быть лучше свободного города? Но Жанна — другое дело. Она думает обо всей Франции в целом. А это трудно — думать сразу о всей стране. Которой, в сущности, и не существует вовсе. Так можно и прогадать — для самого-то себя…

Взволнованные горожане Компьена кричали: «Да здравствует Жанна! Да здравствует Дева Жанна!» Эта стихийная радость неприятно поразила Гильома де Флави. Он неожиданно понял, что появиласьта, на фоне которой его фигура бледнеет.

…Жанна остановила коня, когда увидела, что толпа обступает ее, не дает двигаться дальше. Громада войска застыла за ее спиной. Она давно привыкла к таким встречам, но тут видела особую искренность этих людей. Жители Компьена ненавидели бургундцев и не верили в короля, решившего отдать их как заложников герцогу Филиппу. Но они всем сердцем верили в нее — Деву Жанну, спасительницу Франции.

Гильом де Флави был только опытным полководцем, она — почти святой!..

Девушка сидела на лошади и слушала, как они кричат: «Да здравствует Дева Жанна!» Их руки тянулись к ее стременам, коленям.

И тогда, облаченная в панцирь, уставшая, в намокшем плаще, держа в руке шлем, она дала себе слово защищать этот город до последнего. И если ее король прикажет передать город бургундцам, она не послушает его — она поступит так, как поступил де Флави. Луара отдыхала, Париж был неприступен. Сейчас ее любимая Франция была здесь — под Компьеном! И она не отдаст эту Францию ни одному завоевателю! Она будет сражаться, как сражается лев, не думая о смерти, и если надо, погибнет на этой земле…

Отдохнув, переодевшись, Жанна вошла в парадную залу, где ее ждали старейшины города и военачальники во главе с комендантом Гильомом де Флави. Она ожидала этой встречи, но не была готова к другому… Впереди всех она увидела человека, от одного вида которого у нее закружилась голова и комок гнева больно запылал в груди. Перед ней был королевский канцлер — Реньо де Шартр! Лицо Жанны вспыхнуло. Какой же злой ветер принес сюда этого человека, ее заклятого врага, ненавистника, подлого лицемера?! Это же он совсем недавно хотел отдать Компьен бургундцам! Да если бы не этот святоша и его подельник Ла Тремуй, король давно бы уже был в Париже, бургундцы отброшены на свою территорию, а проклятые годоны — вышвырнуты с материка! Как же он посмел?!.

— О, благородная Дама Жанна! — простирая вперед руки, пропел де Шартр, точно встретил самого любезного своего друга. А следом архиепископ восторженно развел руками, почти всплеснул ими. — Не могу выразить, как нам отрадно видеть вас в славном городе Компьене!

— Вы как всегда прекрасны в блеске своего оружия! — пропел граф Вандомский, Луи де Бурбон. Лицо хитрого царедворца было бледным, взгляд — приветливым. — Мы волновались, когда вы так неожиданно покинули двор!

— Компьен счастлив встретить великую героиню Франции! — вторил им Гильом де Флави.

Жанна поклонилась аристократам, поцеловала руку архиепископа.

— Рада вашей заботе о городе Компьене, монсеньор, — сказала она, встречая лукавый взгляд де Шартра, который, дай ему волю, с удовольствием избавился бы от нее. Например, послал бы ее в Африку воевать с сарацинами — одну против всех. — Как чувствует себя его величество?

— Я оставил короля в добром здравии и трудах и заботах о королевстве, — взволнованно пропел де Шартр. — Он скучает без вас, Дама Жанна!

Девушка не смогла не улыбнуться. Скучающий без нее Карл Седьмой — это и впрямь достойно улыбки!

Именитые горожане во все глаза смотрели на Жанну. Для всех она представляла собой диво! Ей было двадцать два года, — красива, умна, чиста. Воинственна, когда дело касалось праведной битвы. Да так воинственна, что враг, будь то англичанин или бургундец, чувствует беспокойство при одном ее имени! За три месяца освободила половину страны. И если не освободила всю страну, так это только потому, что величия девушки испугался ее же король! А сколько подвигов ждет амазонку впереди? Представить трудно. Не было равной ей женщины на земле Франции, да и на всей земле в целом!

— Дама Жанна, вы побьете бургундцев? — голос, вырвавшийся из рядов горожан, удостоенных этой встрече, был совсем юный.

— Мы вместе побьем бургундцев! — отыскав взглядом богато одетого юношу, глаза которого горели, ответила она. — Вместе!

— Но вначале мы вместе будем пировать! — осторожно беря ее под локоть, громко сказал де Флави. — Город дает в вашу честь обед, Дама Жанна! Пир на всю ночь!

2

13 мая Жанна вошла в Компьен со своим войском, в этот же вечер она «пировала», хотя от одного присутствия за столом Реньо де Шартра можно было поперхнуться и Богу душу отдать, а уже через день она со своими людьми, не желая засиживаться в Компьене, решила действовать.

Стало известно, что бургундцы осадили Шуази. Это была ключевая крепость на подступах к Компьену, в полутора лье на северо-востоке, наиболее сильная в его окрестностях. В Компьене знали, что катапульты, бомбарды и кулеврины бургундцев работают днем и ночью, забрасывают город камнями и ядрами, разрушают стены самой крепости и дома за крепостными стенами, что Шуази в смятении, а гарнизон редеет. Эхо канонады то и дело достигало Компьена. Но Шуази находился за Эно — притоком Уазы. Чтобы добраться до Шуази, Жанне необходимо было совершить обходной маневр — перейти по каменному мосту через Уазу, пройти вдоль течения реки шесть лье, взять штурмом мост у Пон-Левека, перебраться вновь на южный берег Уазы, пройти около пяти лье назад и напасть на осаждавших Шуази бургундцев с тыла.

План казался выполнимым, и утром 15 мая, еще до рассвета, Жанна, в окружении испытанных капитанов — Ксентрая, Шабанна, Вальперга, Баретта, Фонтенна и Фуко — вышла из Компьена. С ними было чуть меньше тысячи конных и пеших воинов. Через два часа уже светало, войско добралось до Пон-Левека. Но тут его встретил град английских стрел. Две атаки — и все впустую. Лучники капитана Монтгомери и лорда Арундела, что подоспел к тому на выручку, из-за частокола выбивали пеших и конных солдат Жанны, не давая им приблизиться и навязать англичанам рукопашный бой. Во время третьей атаки северную часть моста французы взяли, англичане отступили, но их оборона на другой стороне реки была выше всяких похвал. На мосту образовалась свалка из убитых и раненых солдат Жанны, которых настигали стрелы англичан и не давали двигаться дальше.

Молниеносного штурма и такой же победы не получилось, зато раненых оказалось больше чем нужно — и к вечеру Жанне и ее капитанам пришлось отойти к Компьену.

Неудача вывела Жанну из себя — она была в ярости. Утром шестнадцатого мая ее войско двинулось другим маршрутом. Теперь Жанна решила пройти двенадцать лье до Суассона вдоль Эно, притока Уазы, перейти реку и напасть опять же на осаждавших Шуази бургундцев, но уже не с востока, а с юга.

К полудню пополненное войско Жанны подошло к башне моста города Суассона, от которой начинался мост через Эно.

Ксентрай лично ударил наконечником копья в ворота и крикнул:

— Эй, офицер, перед вами Дева Жанна, открывайте ворота!

— Я должен переговорить с комендантом! — крикнул офицер с башни.

Прошло пять минут, десять, четверть часа… Войско Жанны ожидало появления коменданта — страсти накалялись. Их заставляли ждать — это было неслыханно! Через полчаса вернулся офицер от коменданта и крикнул с башни:

— Мессир Бурнель велел передать, что отказывает Деве Жанне в требовании пройти через Суассон!

— Что?! — завопил Ксентрай. — Повтори!

Офицер повторил приказ коменданта. Конь Жанны завертелся на одном месте. Войско роптало. Это был бунт, вызов, предательство. Девушка дрожала от гнева. Она вытащила меч, сама не понимая — зачем.

— Да как ты смеешь?! Ты и твой командир?! Я прикажу повесить вас!

Но офицер был непоколебим. Впрочем, как и его «командир», наблюдавший из окна крепостной башни на серую тучу подошедшего к его городу войска. Дело было в том, что всего час назад комендант Суассона Гишар Бурнель узнал, что гарнизон Шуази капитулировал и что англо-бургундские войска одолевают французов по всей окрестности. Он решал, как ему быть: выбрать честь и долг или деньги. Гишар Бурнель как раз вспомнил, что граф Жан Люксембургский предлагал ему вознаграждение за сдачу города Суассона бургундцам. Мессир Бурнель выбрал деньги и поэтому повелел отказать Деве Жанне в ее патриотической просьбе.

Еще через две недели мессир Бурнель продаст город графу Жану Люксембургу за четыре тысячи золотых салю.

Но это будет позже, а пока взбешенной Жанне, негодующим капитанам и недоумевающему войску пришлось отступить. Но они не вернулись в Компьен. Войско Жанны пошло на юг — к Крепи-ан-Валуа. Ей стало известно, что на помощь Филиппу со стороны Парижа движется англо-бургундский отряд. Потон де Ксентрай устроил засаду у леса Валуа и встретил роту вражеского капитана Жана де Бримо во всеоружии. Англо-бургундцы были захвачены врасплох и разбиты наголову. Никто не ушел, самого де Бримо пленил лично Ксентрай. Но пока войско Жанны пробавлялось малой добычей, бесценное время уходило. Ее силы нужны были на другой стороне Уазы — северной, но она пока не знала об этом.

Тем не менее к двадцатому мая англичане и бургундцы захватили практически все крепости, окружавшие Компьен с севера. Герцог расположился в Кудане, самой отдаленной от Компьена крепости, его вассал и сподвижник Жан Люксембург занял Клеруа, крепость, стоящую на слиянии Уазы и Эно, недалеко от Компьена, сеньор Бодо де Нуаэль захватил укрепленную деревню Мариньи, выросшую напротив Компьена — через Уазу, но в нескольких милях от реки, а англичанин Монтгомери со своей геройской ротой обосновался в селении Ла Венет, неподалеку от Мариньи. Все северо-восточные подходы к Компьену были тем самым блокированы.

Победы позволили Филиппу отпустить на все четыре стороны гарнизон Шуази, которым командовал Луи де Флави, родной брат Гильома, дерзкого коменданта Компьена. Впрочем, это было условием сдачи крепости. Герцог Бургундский позволил даже младшему де Флави прихватить с собой несколько орудий. Он был великодушен, потому что не сомневался: скоро придет очередь главного города, обещанного ему Карлом Седьмым по «шутовскому миру».

Узнав обо всех перипетиях, случившихся в Компьене в ее недолгое отсутствие, Жанна со своим войском вернулась в город. Теперь она была нацелена воевать на северной стороне Уазы, где собирались тучи. Легкой победы не случилось, а угроза изнурительной осады Компьена стала реальностью. Было ясно: на этот раз бургундцы и англичане не шутили. Они останутся здесь, пока не возьмут Компьен — измором и артобстрелами, как Шуази, или беспощадным штурмом и еще более беспощадной резней.

Во-первых, враги подбирались к форту моста, что соединял два берега Уазы, пытаясь отрезать одну из важнейших коммуникаций Компьена. И во-вторых, готовили нападение с востока, налаживая разрушенный мост через Эно. Как когда-то Орлеан, Компьен в ближайшие дни мог оказаться в смертельном капкане.

3

— Мы должны отбить Мариньи и Клеруа, — вечером 22 мая на военном совете сказала Жанна. — Затем захватить Ла Венет и Кудан.

— Легко сказать — отбить и захватить, — усмехнулся де Флави. — Бургундцы не для того занимали эти крепости, чтобы так легко их отдать.

На совете присутствовали братья де Флави, Жанна и ее капитаны. Архиепископ Реньо де Шартр и граф Вандомский Луи де Бурбон отсутствовали — напряженная обстановка вокруг Компьена заставила их поспешно отбыть в Санлис. Свое дело они сделали — признали поступок Гильома де Флави полноправным, помогли Компьену, по мере королевских сил, оружием и продовольствием и направились вдохновлять другие города, верные Карлу Седьмому, на бой с англо-бургундской коалицией.

Теперь все решали военные, но полного согласия они найти не могли. Жанна и самые отчаянные ее капитаны настаивали на быстрых атаках, Гильом де Флави — на серьезной обороне города. Но все сходились на одном: крепость моста на той стороне реки необходимо было сохранить любым путем. Если англо-бургундцы займут крепость на северном берегу Уазы, связанную мостом с Компьеном, и в то же время, перейдя Эно, обойдут город со стороны Шуази и блокируют его с юга, сдача Компьена будет только делом времени. Артиллерия герцога Бургундского уже показала себя под Шуази — город и сама крепость оказались в развалинах. Та же участь могла ожидать и Компьен, даже несмотря на то, что он был значительно больше по размерам и лучше укреплен.

Надеялись еще и на то, что канцлер Реньо де Шартр и Луи де Бурбон смогут убедить короля прислать значительную военную помощь городу.

— Плохо, что все эти деревни почти прилеплены друг к другу! — ударив рукой по столу, вздохнул Ксентрай. — Атакуя бургундцев в Мариньи, мы выдадим свое присутствие англичанам в Ла Венете, и наоборот.

— Поэтому надо ударить так быстро, как бьет молния с высоты неба! — откликнулась Жанна.

Гильом де Флави кивал. Что говорить, Дева была права! Но одно дело сказать, а другое — выполнить.

…Жанне не спалось. Ночью она покинула дом, в котором остановилась, и забралась на крепостную башню Компьена. Она смотрела через бойницу, обращенную к северу, — в сторону занятых англичанами и бургундцами небольших крепостей за рекой.

Холмы, темные леса, редкие огни…

Завтра, утром 23 мая, за час до рассвета, она выйдет со своим отрядом из ворот Нотр-Дам, пройдет по речному мосту, соединяющему Компьен и северный берег Уазы и, минуя предмостную крепость, окажется лицом к лицу с врагом. С ней будет тысяча человек, не меньше. Она ударит по Мариньи, затем — по Клеруа. Они возьмут штурмом обе деревни, превращенные неприятелем в форты. Возьмут стремительно, как раньше, когда шли по долине Луары и брали крепость за крепостью. Да разве деревянные укрепления на Уазе, срубленные наспех, вокруг деревень, сравнятся с теми роскошными замками, которые одолевала она! Основные силы Филиппа в Кудане, герцог не успеет на выручку своим вельможам. Он готовится нападать — и не ожидает атаки французов. Победа будет решительной и быстрой. Если не думать, что победишь, зачем тогда вообще рваться в бой?

И все-таки полководцы Жанны, и в первую очередь Гильом де Флави, подумали о возможном отступлении. В крепости моста, на северном берегу Уазы, расположилась рота стрелков, на случай, если придется прикрывать огнем своих воинов. Это был стратегически понятный шаг, и Жанна ничего не сказала против. Но у той же крепости моста ждали лодки, больше сотни, — а вдруг во время отхода не хватит времени всех запустить в ворота: тогда солдаты переправятся в Компьен через Уазу. В Жанне вызывала сомнение такая осторожность. Бросаясь в атаку, они думали не просто об отступлении, а о паническом бегстве! А нужно было думать о победе! Если она и побеждала, то лишь потому, что свято верила, что дело ее — правое, мысли не допуская о поражении.

Жанна закрыла глаза — она уже слышала победный звон французского оружия, ее солдаты под знаменем Девы уже брали приступом Мариньи, затем шли на запад и штурмовали Клеруа, а за ним Ла Венет, обходным маневром уходили на северо-восток и бросались на Кудан…

4

— Мариньи наш! Жанна, слышишь, наш! — кричал скакавший рядом с ней д’Олон.

Напор французов оказался стремительным и беспощадным. Деревня была взята разом — накрыта одной волной. Ворота разлетелись в щепы от выстрелов двух бомбард. Частокол был невысоким. Лучников у бургундцев в Мариньи было немного. Потери французов оказались незначительными. Застигнутые врасплох бургундцы капитана де Нуаэля еще оказывали сопротивление в разных уголках деревни, но были обречены.

Этот майский рассвет, свежий и теплый, был насквозь пропитан бургундской кровью!

Выбиваемые из домов, бургундцы высыпали наружу. Кто-то, самый отважный, отбивался. Другие бежали, куда глаза глядят.

Жанна, д’Олон и знаменосец неслись по деревенским улочкам. Во время одной из стычек они разделились с другими рыцарями. Белое полотнище, усыпанное золотыми лилиями, а поверх — залитое грязью и кровью, билось над их головами.

— Да здравствует Франция! — высоко подняв меч, кричала Жанна. Словно сам ветер подхватил и теперь нес ее. Их тройку видели издалека, и этот полет вдохновлял ее солдат. Он давал им ярость, ожесточенность, силу. Несколько раз меч Жанны и ее оруженосца настигали убегающих вдоль улиц бургундцев. Попоны лошадей и латы были обрызганы кровью. Кровью были покрыты лезвия мечей. Жанна знала, что победила, и задыхалась от переполнявшего ее чувства. Сердце бешено стучало — ей казалось, она одним желанием может двигать горы!

…Арбалетчик натягивал тетиву, глядя, как на него по узкой деревенской улочке несутся три всадника — французы! Последний — знаменосец. Но бургундец, заряжая смертоносное оружие, то и дело поднимал голову на одного из них — первого, рыцаря в ладном доспехе, похожего на юношу, в ярко-алой накидке, сверкавшей золотом в первых лучах утреннего солнца, и с мечом в руках, отведенным в сторону для скорого замаха.

Всадники все ближе. Топот копыт. Крики погибающих его товарищей за спиной — во дворе дома. И всадник — впереди. Вестник смерти. Сама смерть. Топот уже оглушает его. Вот тетива натянута, он поднимает арбалет. «Берегись, Жанна!» — слышит он окрик второго всадника, тоже с занесенным мечом. Этот крик тонет в других звуках. Но прицелиться он не успевает. Прямой золотой луч взмывает над ним и рассекает воздух. Бургундца нет. Арбалет падает из мертвых рук, выпущенная стрела пролетает между ног лошади и уходит в кустарник, уже обрызганный чьей-то кровью.

Жанне кажется, что мир замедляет ход. Голова бургундца плывет в воздухе, переворачивается, окропляя все фонтанчиками алых брызг, и точно мячик отлетает к забору. Обезглавленное туловище, уродливое, бухается в придорожную пыль. И эта пыль, куда направлена часть изуродованной шеи, немедленно становится бурой жижей…

— Жанна, осторожно! — крикнул д’Олон. — Бургундцы!

Из дома сразу за арбалетчиком, высыпают еще шесть солдат, вооруженных копьями и алебардами. Но они не ожидают нападения трех рыцарей. Белое знамя бьется на весеннем ветру, грозные мечи пущены в дело. Одному бургундцу д’Олон разрубает шлем, другому рассекает руку. Копье третьего пронзает брюхо коня Жана д’Олона, конь падает на задние ноги, но Жанна ударом меча убивает копейщика. Конь Жанны, только что казавшийся ей облаком, что двигается едва-едва, как пух одуванчика на легком ветерке, теперь, огненный и неприступный, вертится вокруг своей оси, а она ловко орудует мечом, пытаясь сделать много дел — обезопасить себя, своего оруженосца и сокрушить врага. Четвертый бургундец не знает — бежать или сражаться, и выбирает последнее: держа топор в обеих руках, он намеревается, как мясник бычка, разделать Жана д’Олона, который вывалился из седла на землю и запутался в стремени, но и его настигает меч Жанны. Пятый пытается подрубить ноги коню Жанны. Шестому мечом в свободной руке рассекает лицо знаменосец, не подпуская врага к штандарту.

Все шестеро бургундцев убиты. Тут подоспевают свои — они-то и выбили неприятеля из дома. Последний, раненый, корчится на земле, закрывая окровавленное лицо, но девушка приказывает солдатам:

— Добейте его!

И один из ее воинов, высоко подняв меч, исступленно пронзает врага. Только сейчас Жанна понимает, как она огрубела! Закалилась в боях — сказали бы Ксентрай и Ла Ир. Но она-то знала правду! Кровь для нее стала водой. Крики погибающих, как порывы ветра. Смерть — только частью жизни. Последней. Без таинств и скорби.

Ее солдат вырвал из спины убитого бургундца меч, преданно улыбнулся своему капитану. Жанна опустила голову, ничего не сказала. Бог рассудит! Сейчас важно только одно — битва. И победа. Конь Жана д’Олона смертельно ранен — брюхо распорото широким лезвием копья, но животное пытается встать. Припав на колено и поклонившись боевому товарищу, д’Олон с силой бьет мечом в грудь животного, и когда оно затихает, лихо садится за спину Жанны, она пришпоривает Ястреба, и они, втроем, под белым знаменем, мчатся дальше — через Мариньи, через всю деревню, где режут бургундцев, где кровью врага так обильно полита земля, что так раскисает под ногами; они летят вперед — найти д’Олону лошадь, продолжать бой и стремительное наступление…

Громы и молнии в Мариньи разбудили Клеруа и Ла Венет. Всем было ясно — французы атаковали ближайший к Компьену форт. Монтгомери в Ла Венете поспешно строил ряды английских лучников, Жан Люксембург спешно поднимал конницу, чтобы одним броском достичь Мариньи и помочь капитану Нуаэлю. Хотя, подсказывала графу интуиция, с Мариньи кончено. Послав гонца в Кудан, где расквартировались основные силы бургундцев на этой стороне Уазы, Жан Люксембург выступил с пятьюстами всадниками на Мариньи. Пехота должна была следовать по пятам, к тому же сроку туда подойдут и англичане, решил он. Он попытается сдержать напор французов, копейщики, арбалетчики и английские лучники, подоспев, поддержат его.

Еще будет видно, кто победит в этой схватке!

Когда Мариньи было вычищено, бургундцы втоптаны в землю и Жанна строили ряды, чтобы вдоль Уазы следовать на Клеруа, от означенной деревни уже двигалось в ее сторону войско Жана Люксембурга.

Жанна и Ксентрай, возглавлявшие ряды конных рыцарей, переглянулись. Худшие предположения оправдывались — бой был услышан, и враг быстро сориентировался. Если поднялся Клеруа, то можно ожидать и удара в спину — от лучников Монтгомери. А был еще и Кудан!..

— Черт! — вырвалось у верного капитана Девы. — Черт! Черт!

— Попроси лучше милости у Бога! — бросила ему Жанна. — Солдаты, — встав на стременах, она обернулась на рыцарей, оруженосцев и простых ратников, — бейтесь так, как вы бились бы в последний раз! Ничего не бойтесь! Я буду с вами до конца! Мы накажем бургундцев и проклятых годонов! Вперед!

Рыцарская конница Жанны, взрывая копытами весеннее поле, летела вдоль Уазы — на темную массу бургундцев впереди, тоже двигавшуюся вперед. Они столкнулись в полумили от Мариньи — копье на копье, меч на меч. Солдат у Жанны было немногим больше, они уже были разгорячены недавней битвой, залиты кровью, и они стали побеждать, теснить рыцарей Жана Люксембурга, еще полчаса назад мирно спавших, и тогда с севера, со стороны Кудана появилось другое бургундское воинство, под командованием капитана де Креки.

Но и это было не все. Пехота вышла из Клеруа и Кудана; в пешем строю быстро продвигались к месту боя английские стрелки. Капитан Монтгомери лично поторапливал своих солдат.

Конное войско, подходившее из Кудана, укрепило рыцарей Люксембурга. Они ждали подмогу — и дождались ее. Стоило отряду из Кудана вмешаться в бой, как перевес сил сразу оказался на стороне бургундцев.

Ударом булавы был убит знаменосец Жанны, но она успела перехватить древко и продолжала драться — ее меч отбивал удары бургундских рыцарей, но вскоре французы дрогнули.

— Мы не удержим наших солдат! — крикнул Ксентрай, сражавшийся рядом с Жанной, д’Олоном, Франсуа Ковальоном и братьями д’Арк.

Отбиваться на этом поле, под Мариньи, было делом гибельным. Сражение, начавшееся так великолепно, оказалось проигранным. Отряды бургундцев и англичан, на этот раз пеших, подходили из Клеруа, Кудана и Мариньи, ввязывались в драку. Теперь численное превосходство бургундцев подавляло самые смелые и отчаянные попытки французов противостоять им.

Отряд Жанны медленно откатывал назад — к предмостной крепости Компьена…

И наступила минута, когда ее рассыпавшееся по холмам войско дрогнуло и побежало к Уазе. Вот когда понадобились лодки! Оглядываясь, Жанна ненавидела эту предосторожность! Если бы не эти лодки, точно накликавшие беду, говорившие: «Кишка у вас тонка побить бургундцев и расправиться с англичанами!» — все было бы хорошо. И она победила бы! Или — нет? И ее ожидание победы — только иллюзия? Неужели она обманывает себя?

Жанна была в смятении. Ее воины бежали — сломя голову, без оглядки. Теперь их единственной целью были ворота предмостного форта и лодки. Обратно в Компьен! Обратно — за крепостные стены!..

— Жанна, пора уходить! — кричал Ксентрай. — Будет поздно!

Но девушка не слышала его. Она настаивала на этой битве, и она уйдет с поля боя последней! Жан д’Олон, братья д’Арк и Ковальон бились рядом с ней — по левую и по правую руку. Никто из них даже не подумал о бегстве, не взглянул в сторону пока еще открытых ворот…

— Мессир! — в башню к де Флави ворвался ординарец. Комендант Компьена и его брат наблюдали сейчас за битвой, идущей за рекой, а именно — за бурлящей кашей. — Мессир, бургундцы и англичане теснят наших людей к форту моста!

— Дело так плохо? — озабоченно спросил Гильом де Флави.

— Битва проиграна, мессир!

В сторону Компьена с того берега Уазы уже тянулись лодки. Кажется, его ординарец не врал, и битва на самом деле была проиграна. Но что такое битва за крепостными стенами Компьена? Одна из многих битв. Важен сам Компьен и его безопасность…

Гильом де Флави переглянулся с братом.

— Если они захватят форт моста, это будет катастрофа, — сказал Луи де Флави. — Этого допустить нельзя…

Гильом де Флави до рези в глазах всматривался в идущий за рекой бой. Он не ожидал такой развязки сегодняшней потасовки. Самонадеянность Девы была тому виной. А она еще возражала против лодок — на случай поражения! Луи прав: занять бургундцам форт моста он позволить не мог. А стихийное отступление французов вот-вот могло привести англо-бургундские части к крепости моста. Как же быть?

— Много еще наших за пределами ворот? — спросил он у ординарца.

— Достаточно! Но они постепенно заходят в крепость… Каков будет приказ?

Гильом де Флави вновь переглянулся с братом.

— Вот что, Луи, отправляйся и лично отдай команду немедленно закрыть ворота. Возьми всех моих людей, самых преданных. Крепость моста должна быть в безопасности. Иначе… Мы не успеем оглянуться, как они перейдут мост и окажутся у ворот Нотр-Дам. Иди же!

Луи кивнул. Собрав самых надежных рыцарей Гильома де Флави и своих лично, что вместе с ним отражали атаку за атакой бургундцев в Шуази, Луи де Флави поспешил к крепости моста.

А Гильом, прилипнув к окну башни, смотрел на ту неразбериху, что творилась сейчас на противоположном берегу Уазы. Лодки уже подплывали к Компьену, по мосту несли раненых.

Сомнений не оставалось — битва оказалась проиграна. Надежды, которые жители Компьена связывали с Жанной и ее военным гением, рушились на глазах. Это было печально, но Господь почему-то перестал помогать своей избраннице.

…С башен предмостной крепости Компьена французские арбалетчики и лучники во все глаза смотрели на битву. Им была дана команда в случае отступления своих бить по врагу, но сейчас они могли бы запросто их расстрелять! По этой же причине не вступали в бой и английские лучники — они могли бы легко положить у предмостного форта немало своих союзников — бургундцев! Поэтому лучникам капитаном Монтгомери был дан приказ взяться за свое второе оружие — мечи и топоры.

Свалка у предмостного форта, также окруженного рвом, была отчаянной. Рыцари с обеих сторон мешали друг другу в этой кровавой толкотне — трудно было по-настоящему замахнуться, нанести удар. Ворота были открыты — пробегая по мосту, надо рвом, в них ломились свои же солдаты, только что в панике бежавшие с поля боя.

То и дело от берега отрывались лодки — на них удирали те, кто еще недавно жестоко и с азартом расправлялся с бургундцами в Мариньи…

Наступил тот момент в битве, когда каждый сражался только за себя. Капитаны, окруженные своими оруженосцами, один за другим отходили к крепостным воротам и исчезали за ними. Все — только не Жанна. Она дала слово последней уйти с поля боя, и она выполнит его!

— Жанна! — выкрикивал д’Олон, отбиваясь от напиравших бургундцев. — Пора уходить!

— Уходи, Жанна! — кричал Франсуа де Ковальон, сражавшийся рядом.

— Нет! — яростно отвечала она. — Я не уйду! Не уйду!

Но течение, становившееся все сильнее, само несло их к крепости моста — к мосточку через ров, окружавший предмостную крепость с суши, к раскрытым воротам. Бой уже шел в десяти шагах от крепости и открытых ворот. Некоторые солдаты не могли удержаться на мосту и срывались в ров. Среди простых пехотинцев-наемников, сражавшихся зазвонкую монету, была паника. Если бургундцы и не пытались проникнуть в крепость, то лишь потому, что никто не давал приказа идти на штурм — атака предмостной крепости оказалась стихийной! Тем более, что основная масса бургундцев и англичан только подступала к крепости, прокладывая себе дорогу мечом. А с холмов стекались все новые и новые бойцы: здесь уже были все англо-бургундские силы — из Клеруа, Кудана и Ла Венета.

…Отряд Луи де Флави, пробежав по каменному мосту над Уазой, смерчем ворвался в крепость, за стенами которой сейчас было столпотворение.

— Именем коменданта Гильома де Флави я принимаю у вас командование! — бросил Луи де Флави дежурному офицеру, командовавшему крепостью. — Приказываю опустить решетку, закрыть ворота и поднять мост!

— Но Дама Жанна, — воскликнул офицер, — она еще там! И ее офицеры!

— Опустить решетку, закрыть ворота и поднять мост! — зарычал младший из братьев. — Это приказ коменданта! — С обнаженным мечом Луи де Флави вцепился в грудь офицера. — Немедленно! Или повешу!

…Жанна и ее верные рыцари были всего в десяти шагах от ворот крепости моста, когда случилось то, чего никто не мог предвидеть. На башне произошло движение, сумятица, а затем… тяжело опустилась кованая решетка, закрыв арку ворот, и со скрежетом, перекрывая лязг и звон оружия, неожиданно стал подниматься мост.

Вокруг Жанны все еще звенела сталь, но она видела только одно — как подъемный мост плывет вверх, а за решеткой закрываются тяжелые ворота. «Это она! — вопил кто-то рядом. — Ведьма!»

Ее узнали…

И вновь девушке, державшей меч, отражавшей удары, все показалось медленно плывущим — гулкий звон стали, белый стяг с лилиями, хлопающий на ветру, ставший серым от крови и пыли, яростные вопли атакующих и крики раненых, смазанные точно ветром, неистовый зов — знакомый голос: «Жанна! Жанна!»… Девушка опомнилась только тогда, когда ее тащили вниз, с коня, крепко ухватив за накидку. Она отмахнулась мечом — кто-то отшатнулся, схватившись за лицо, повалился назад, но другие руки уже крепко держали ее, точно тисками, опрокидывая, а знакомый голос все звал ее: «Жанна! Жанна!»

— Нет!! — закричала она, вырываясь, но ее тащили вниз, мяли. Она была брошена на землю. Конь бесновался, грозя затоптать ее. Кругом — плясавшие копыта, ощеренные рты и рассеченные лица убитых, обрубки конечностей, кровь и грязь. Сапоги, свалка, смерть. Мертвое лицо Франсуа де Ковальона, лежавшего там же, на земле, с рассеченным лбом. И бешено пляшущие копыта, ноги солдат, наступавшие на него. «Франсуа!» — только и крикнула она — яростно, отчаянно, горько. Жанна вырывалась, но несколько пар мужских рук скрутили ее, прижали к земле; разжали пальцы и вырвали меч; сорвали шлем. Злобное, красное лицо расплылось над ней в улыбке, открыв ряд гнилых зубов: «Она моя! — вырвалось из этого рта. — Моя!» Тени в латах обступали ее, склонялись над ней, забыв о бое. «Деритесь, черт бы вас подрал! — гремел чей-то голос. — Французов осталось мало! Перебейте их всех! Деритесь!» «Моя! — рычал громче других все тот же бургундец. — Моя!» Куда бы Жанна ни смотрела, везде был его рот с гнилыми зубами. «Жанна! Жанна! — полный ярости, кричал совсем рядом другой голос. Это был д’Олон. — Жанна, держись!» А затем она увидела, как рядом падает Ястреб с распоротым брюхом, пытается встать и падает вновь. «Будьте прокляты! — все еще вырываясь, но уже слабея, хрипела она. — Прокляты!..» — «Моя! — уперев колено ей в грудь, хрипел тот, чей рот казался самим адом. — Слышите? — моя!» Грозной тенью поднималась над ней крепость моста. Через мелькание крупов лошадей, локтей, щитов она видела бойницы. Жанна еще слышала звон клинков — у ворот дрались остатки ее людей. Возможно, пытались пробиться к ней. Или просто спасали свою жизнь. «Ворота! — рывком освободив одну руку, уперев ее, в стальной перчатке, в красное лицо бургундца, прохрипела она. — Ворота, д’Олон! Пусть откроют ворота! Скажи им! Откройте ворота!» Бургундец пытался увернуться, но сталь царапала его физиономию, и не выдержав, он ударил Жанну наотмашь по лицу. Один раз, другой. Все поплыло перед ее глазами, краски и звуки стали угасать, сознание меркло. Последнее, что она слышала через туман, голос д’Олона: «Жанна! Жанна!»

Она потеряла сознание…

5

…Жанна очнулась, когда ее везли, перебросив через седло лошади. Руки не слушались — они были крепко-накрепко связаны, ноги тоже. Шум битвы стих. Она поймала вечерний отблеск на реке — уже далеко. Там была река — какая? Что с ней? Почему она связана? Что случилось?! В ушах стучала кровь. «Ты должна знать — тебя ждут испытания! — услышала она далекое эхо. — Скоро, ждать осталось недолго…» И тогда разом обрушились на нее звон мечей, вопли погибающих людей, топот копыт, испачканное в крови знамя, падающая решетка ворот и знакомый голос, звавший ее по имени.

И еще одно — страшное слово: плен!

ПЛЕН!

Отчаяние обожгло ее, опалило — всю, от пяток до макушки головы. Оно было столь велико, что Жанна застонала. Девушка попыталась оглядеться, но увидела только разрозненные отряды — конные и пешие, идущие по холмам, которые накрывал вечерний свет. Увидела золотисто-розовую полосу реки и уже далекую крепость за сверкающей полосой. Это был Компьен — ее Компьен.

Закрывший перед ней ворота…

Теперь она ощутила боль — зудела щека от удара, невыносимо ныло запястье и пальцы, давило грудь. Плен…

Они проехали еще с четверть часа, когда Жанна дернулась — оставаться в такой позе было невыносимо. Кровь все сильнее, молотом, стучала в ее ушах. Голова готова была разорваться. Теперь ее стон был похож на зов о помощи.

— Кажется, вы очнулись? — услышала она.

— Развяжите меня, — едва слышно прошептала девушка.

— Я не слышу — что вы сказали?

— Кто вы? — собрав силы, прошептала Жанна.

— Лионель Вандонн, командир роты его светлости, графа Жана де Люксембурга.

— Посадите меня на коня, — чуть громче проговорила она. — Я устала…

— Мы уже почти приехали, Дама Жанна. Кажется, вас так зовут? Потерпите. — Человек усмехнулся: — Поверить не могу, что говорю с вами! А впрочем, добро пожаловать в Мариньи! Кажется, сегодня вы уже побывали здесь?

Они въехали в деревню. Сельские дорожки, дома. Этим утром, стремительным вихрем, несущим смерть, она летела через это селение, а теперь ее везли, как рабыню, купленную на невольничьем рынке.

Девушку стащили с коня. Какой-то здоровяк взвалил ее на плечо, миновал с ней ворота, пересек двор, внес в дом. Офицер, говоривший с ней, не отставал от нее ни на шаг. У него было тонкое рыжеватое лицо, приветливое и нагловатое одновременно. Он улыбался Жанне. За ним следовали солдаты — лицо одного из них показалось ей знакомым. Солдаты хмуро молчали. Жанну положили на кровать.

— Стерегите ее, — сказал офицер и вышел из дома.

Солдаты стояли на пороге.

— Она моя, — хрипло сказали один из них, чье лицо вновь показалось ей знакомым.

Гнилой рот! Это он стащил ее с коня у ворот Компьена!

— Проклятый бургундец! — подавшись вперед, прошептала Жанна.

— Что? — тот шагнул к ней. — Что ты сказала, арманьякская дрянь?

— Ты слышал, мерзкое отродье! Проклятый бургундец…

Он приблизился к ней. Солдат держался за рукоять меча, но вытащить его боялся — ему, видимо, сказали, чего будет стоить самоуправство.

— Я бы отрезала тебе уши, если бы в моих руках был меч! — бросила ему девушка. В это мгновение она подумала, что мгновенная смерть — лучшее избавление от позора и возможных страданий. Чего бы она не стала просить, так это пощады — ни у кого!

Солдат в два шага оказался у ее кровати, схватил Жанну за волосы, но они были коротки и ему пришлось несколько раз цеплять ее, чтобы ухватить покрепче. Его рука выворачивала ей шею…

— Ты принадлежишь мне! — зарычал он. — Мне! По законам войны — мне, а не капитану!

Другие солдаты одобрительно закивали. Бургундец обернулся:

— Кто сказал, что я не могу дотронуться до нее?

Его товарищи зло засмеялись.

— Можешь! — кивали они. — Еще как можешь!

— Я хочу знать, мужчина она или женщина! — зарычал бургундец. — А если она женщина, я хочу быть с ней! Я имею на это право! По законам войны! И вы тоже! Идите же сюда!

Но соратники его опасались.

— Ну же! — свирепея, рычал он.

Плюнув в их сторону, он уже пытался сорвать с Жанны доспех, но хитросплетение пряжек и замков были ему незнакомы, и тогда бургундец вытащил широкий нож и стал разрезать толстые кожаные ремешки, спрятанные под металлическими пластинами ее панциря. Жанна хрипела, пыталась укусить его, но он вновь ударил ее по лицу. Зараженные его смелостью, товарищи были уже рядом и помогали ему.

— Режьте веревку на ногах! — рявкнул он. — Так мы не разденем ее!

Они сорвали с нее кирасу, наплечники и набедренник, поножи, наручи и перчатки, стальные башмаки. Она пыталась ударить их ногами, но они затекли, а мужские руки были сильнее. Один из бургундцев порвал шнурок у пояса, стащил с нее штаны, другой разорвал камзол на груди… Она была обнажена, руки солдат уже ломали ее, пытаясь усмирить, когда дверь открылась.

На пороге стоял бледный от гнева офицер Лионель Вандонн, а за ним уже вырастала другая тень. Оглянувшись на двери, бургундцы отпрянули. Скулы солдата, затеявшего эту расправу, уже сводило от желания — Дева оказалась женщиной, молодой и красивой, желанной. Но ему помешали…

— Убирайтесь прочь! — процедил сквозь зубы офицер.

— Но по закону войны… — попытался оправдаться и настоять на своем праве бургундец.

— Прочь! — рявкнул офицер.

А из-за его спины уже выходил другой рыцарь — его лицо было изуродовано давним, но глубоким шрамом, рассекавшим обе губы и щеку. Его левый глаз вытек, и пустую глазницу туго прикрывала черная повязка. При виде второго рыцаря в богатом доспехе солдаты мгновенно отступили от девушки и притихли.

— Освободите ей руки и отдайте одежду, — сказал офицер солдатам.

Те повиновались. Жанна, по-прежнему со стянутыми руками, сжалась калачиком на крестьянской кровати.

Поспешно распоров веревку на руках Жанны, кланяясь аристократу и не смея больше перечить, незадачливые насильники вышли.

— Оденьтесь, Жанна, — сказал рыцарь со шрамом.

Он отвернулся, его примеру последовал и офицер Вандонн. Девушка наспех растерла руки и стала одеваться, все выходило кое-как — пальцы плохо слушались.

— Простите наших солдат за эту выходку, Жанна, — стоя к ней спиной, проговорил рыцарь, — но они только солдаты, и больше ничего.

— Я оделась, господа, — тихо проговорила Жанна.

Мужчины обернулись.

— Граф Жан де Люксембург, — представился рыцарь. — Я помню вас.

Они познакомились в Компьене в конце прошлого лета! Посол герцога Бургундии…

— Я тоже помню вас, — сказала Жанна. — Ваше лицо трудно забыть….

Уродливая улыбка пробежала по рассеченным губам графа.

— Вы взяты в плен моим офицером и должны понимать, что это значит.

Девушка кивнула:

— Мой король пришлет за меня выкуп, — все так же тихо проговорила она. — Нужно только сообщить ему.

— Не сомневаюсь, — утвердительно покачал головой Люксембург. — Вы дорого стоите, Жанна. Нет отважнее капитана в лагере Карла Валуа. Это известно всем.

— Благодарю вас, — ответила девушка.

Она подняла на него глаза — лицо графа хоть и было изуродовано шрамом, но не скрывало в себе злодейства. Напротив, это было лицо рыцаря, которому можно верить.

— Верно, ваша отвага и породила разные небылицы? — предположил Люксембург.

— Какие именно, граф?

Он вновь улыбнулся, но из-за шрама даже самая беззлобная его улыбка выходила некрасивой:

— Что вы — пособница дьявола. Никогда бы не поверил в это! — Улыбка сошла с его лица также быстро, как и появилась. Он зорко взглянул на офицера. — Приставьте к пленнице надежную охрану, Вандонн. Из лучших солдат. И помните — вы отвечаете за нее головой.

6

Когда Филиппу Бургундскому сказали, что Жанна Дева пленена Жаном Люксембургским, герцог даже не поверил. Жанна Дева, эта напасть, воплощение злого рока в женском обличие, представлялась ему мифом, легендой. Иногда он думал, что таковой нет вообще! Что ее грозным именем хитрая Иоланда, теща его кузена, просто пугает англичан и бургундцев, как пугают непослушных детей злыми духами леса.

И вдруг — такое…

— Я должен увидеть ее собственными глазами, — сказал Филипп посланцу своего вассала, который прибыл в Кудан. Он неожиданно легко рассмеялся: — Это, наверное, как поймать… молнию!

Герцог как раз собирался в Мариньи — хотел посмотреть на место битвы, оценить потери и осмыслить неожиданную победу, подаренную ему оплошавшими французами. Ведь бургундцы в этот день могли расширить свое преимущество. Проведи они удачную атаку, и крепость моста могла быть взята. Нужно было просто оказаться напористее и сообразительнее! А завладей они мостом, ведущим к главным воротам Компьена, то были бы уже на полдороги к долгожданной победе…

Они ехали впереди небольшого отряда — Филипп Бургундский и его уже немолодой ординарец и телохранитель, тень герцога — Жак де Ба, убийца Людовика Орлеанского. Его побаивался весь бургундский двор! Оба с ног до головы были покрыты боевым панцирем — новая битва могла развернуться в любой час дня или ночи. А перед ними, как на ладони, в полутора милях открывалось Мариньи. Дым поднимался темными косами на фоне прозрачного вечернего неба — было видно, что французы похозяйничали здесь на славу.

— Как ты думаешь, эта самая Жанна — награда или обуза? — спросил у слуги герцог.

Жак де Ба уже был наполовину седой, ему перевалило за пятьдесят. Но все также зловеще блестел твердый серповидный шрам, рассекший его лицо от верхней левой скулы до подбородка.

— И то, и другое, ваша светлость, — ответил верный слуга. — А что перетянет — видно будет.

Филипп въехал в деревню, когда алое солнце уже садилось. Далекая полоса Уазы, выглядывающая из-за холмов, казалась кроваво-алой. Темнеющие холмы набирали краски — изумрудно багряными были они на закате… Герцогу Бургундскому показалось, что пахнет не только близкой водой, но и свежей кровью, которой была пропитана засыпающая земля…

— Да-а, — протянул герцог, отвечая легким поклоном офицерам, что приветствовали его по пути. — Поймать молнию!..

…Она слышала голоса, перебранку. Топот копыт. Брань и гогот солдат. В комнате, где она дожидалась решения своей участи, ее охраняли пять бургундских солдат из личной охраны графа Люксембурга. Они иногда переговаривались, вспоминая сегодняшнюю битву, перемигивались, косились на Жанну, но не заговаривали с ней. И она была за это благодарна графу. Ее покормили, дали немного вина.

Вечерело, когда у дома остановился небольшой конный отряд.

— Останьтесь здесь, Жак, — услышала она отдаленный властный голос.

— Да, ваша светлость.

Шаги… Дверь открылась, и в комнату вошел рыцарь — в богатом доспехе, лет тридцати пяти или около того, но уже немного лысеющий ото лба. Он был худощав, высок, приятной наружности. Лицо его казалось лицом человека проницательного, умного, надменного и утонченно-лукавого одновременно.

— Убирайтесь, — сказал он охране. — Все.

— Но его светлость, граф Люксембургский…

— Я же сказал — вон!

Охрана послушно оставила пост… Теперь они были вдвоем.

— Вот и вы, Жанна, — выпрямившись, разглядывая ее так, как опытный купец разглядывает диковинный товар, прибывший из-за десяти морей, улыбнулся рыцарь. — Подумать только!

Жанна смотрела немного растерянно на этого человека — догадка была близка…

— Мы никогда раньше не встречались, — продолжал рыцарь, — судьба не сводила нас. Но теперь этот пробел восполнен, моя милая пленница.

— Вы… герцог Бургундии, Филипп?

Он рассмеялся:

— Вы и впрямь ясновидящая! Вы угадали, Жанна. Да, я Филипп, герцог Бургундии и многих других земель. И, как я понимаю, ваш кузен.

Жанна не отпускала взгляд герцога, а тот и не пытался отвести его.

— Если вы герцог Бургундии, то все именно так, — язвительно усмехнулась она. Перед ней был ее враг — заклятый враг. — Равно как и другое: это вы разоряли наши земли и… это ваш отец убил моего отца.

— Но ваш брат, Карл, отомстил за… своего дядю. Или тоже — за отца? А что до разорения тех или иных земель, война есть война. Кажется, вам, Жанна, настоящей Афине Палладе, это объяснять незачем. — Он кивнул на нее. — Ваша дорогая одежда обагрена кровью, как кожаный фартук у заправского мясника. Только на вас человеческая кровь. Или не так?

Жанна опустила глаза.

— Поэтому — что вспоминать прошлое, — продолжал герцог Бургундский. Он не сводил глаз с пленницы. — А вы — красивая девушка. Очень красивая. Мне говорили об этом. И совсем непохожи на ведьму, какой вас хотят представить англичане. У вас ясные глаза, чистый голос…

Жанна молчала.

— С вами хорошо обращались?

— Мне разбили лицо, монсеньор. Еще меня раздели, как уличную девку, и хотели изнасиловать, но Жан Люксембургский помешал этому. Граф уже принес мне извинения за своих солдат.

Филипп усмехнулся:

— Мой друг и вассал граф Люксембургский — истинный рыцарь. А что до солдат, Жанна, вы же — легенда. Ваше имя на устах всей Европы. Поэтому каждому хочется потрогать вас. Откусить кусочек… Даже мне.

Она подняла на него глаза, но, усмехнувшись, вновь уставилась в пол.

— Что будет со мной в ближайшее время, герцог? — В Жанне теплилась надежда, что ее капитаны немедленно соберут войско, бросятся на врага и отобьют ее. Любыми силами! Они соберутся все вместе, как когда-то под Орлеаном, и придут за ней… А если — нет? Она взглянула на Филиппа. — Куда вы меня отвезете? Ведь вы не будете держать меня в Мариньи?

— В Мариньи? — нет! — рассмеялся герцог. — Чтобы ваши друзья, Ксентрай или еще кто-нибудь ворвались сюда и устроили резню? Я даже не оставлю вас в Кудане, Жанна. Что с вами будет? — Филипп Бургундский вздохнул. — Этого я не знаю. Теперь вы принадлежите доблестному рыцарю Жану Люксембургскому. Он ваш полноправный хозяин. — Бургундец лукаво улыбнулся. — Можно только позавидовать вашему новому хозяину…

Девушка гордо взглянула на Филиппа.

— У меня есть только один хозяин — Царь Небесный.

— Безусловно, мы все в руках Господа. Наши души принадлежат только ему. Но пока вы живы, милая Жанна, и пока вы определяете свою жизнь и жизнь других людей с мечом в руках, вы должны были знать, что могли оказаться пленницей. Как и любой другой воин. Даже король. Иоанн Второй Добрый был пленен англичанами и умер в плену. — Он не спускал с нее глаз. — Наш с вами прадед, Жанна… — Герцог Бургундский прошелся по дому. — Я уже не говорю о вашем сводном брате, Карле Орлеанском. Он в плену у англичан уже пятнадцать лет, если не больше! И одному только Господу Богу известно, ждет ли его когда-нибудь дорога домой. Кстати, скажите спасибо, что вас схватили не лучники Монтгомери…

— Я бы не далась живой англичанам в руки — им пришлось бы убить меня.

— Охотно верю, — кивнул Филипп. — Охотно…

На улице гоготала солдатня. Жанна понимала, что играть в кошки-мышки с этим человек не стоит. Он был умен, расчетлив и, конечно, любил золото. Потому что знал ему цену. Он дал ей понять, что хорошо осведомлен о ее происхождении и чтокровьтолько повышает цену. Чудовищное слово: цена — за живого человека! Но таков рынок войны — чем благороднее течет в тебе кровь, тем дороже ты стоишь!

— Вы будете просить за меня выкуп — сколько?

— Думаю, граф уже сказал вам, что вы стоите дорого. — Он пожал плечами: — Как десять ваших капитанов! Моему кузену Карлу придется здорово раскошелиться, чтобы заполучить вас обратно.

В эту минуту сердце Жанны странно заныло. Она вспомнила многое из того, что за последние полгода наговорила своему королю. «Трус и предатель» — вот два имени, что стояли за всеми ее обвинениями, направленными в адрес венценосного брата.

— Он заплатит ровно столько, сколько вы попросите, монсеньор, — твердо сказала Жанна.

— Не сомневаюсь, — с улыбкой кивнул Филипп.

Они возвращались в Кудан — деревня на пепелище не пришлась по вкусу герцогу. Как лагерь, Мариньи был разгромлен. Но его нужно восстанавливать — осада Компьена будет долгой. Месяцы…

— Иметь такую пленницу — значит нажить себе заклятого врага. — Филипп усмехнулся. — Не уступишь ее французам, будут помнить до Страшного суда — это ведь их героиня! А не продашь Деву англичанам — станешь их злейшим врагом. Что думаешь, Жак?

— Именно так, монсеньор, — Жак де Ба слушал хозяина и кивал.

Потом они ехали молча, но Филипп не переставал думать о девушке, которую увидел сегодня. Прекрасно сложена, но все же похожа на юношу! И смотрит, как попавшийся в капкан зверь. А как же иначе — не игла швеи, а меч стал продолжением ее руки! Она несла смерть и каждое мгновение была готова принять ее. Но сколько силы оказалось в ней — за один год Жанна изменила весь политический расклад в Европе!

— Ее нужно увезти подальше от этих мест, — вслух рассуждал Филипп. — Она должна быть надежно спрятана от своих капитанов! Эти головорезы обязательно попытаются освободить ее — не сомневаюсь! Как только опомнятся!

Молчаливый Жак де Ба усмехался про себя: он понимал, что одна и та же дума не отпускает его хозяина. Даже когда тот умолкает и не говорит об этом. Как быть с Жанной? — теперь этот вопрос будет неотступно преследовать его светлость.

Поймать молнию! Что же это — награда или наказание?

7

Эту ночь Жанна не спала: желание убежать — любым способом вырваться из клетки! — стало навязчивой идеей. Но ее охраняли бургундцы — пять человек. Они менялись каждые три часа. Чего она только не придумывала себе! Вот она бросается на одного из них, вырывает из ножен врага меч, поражает его, за ним — другого солдата. Сердце вырывалось из груди от таких мыслей. Она бросается к дверям. А что за ними — свобода? Нет!.. И там были солдаты — не менее десятка! Весь дом был окружен — герцог Бургундский и его правая рука граф Люксембург предусмотрели все. Бегство в том числе… Еще она представляла, как вдруг услышит грозный гул наступающего войска. Топот копыт, крики атакующих, битва. «Французы! Французы!» — услышит она истошные крики бургундцев. Ее охранники бросятся на улицу, но будут смяты лавиной французского войска. А потом двери распахнутся, и войдет с обнаженным мечом Ксентрай. «Мы пришли за тобой, Жанна! — громко скажет он. — Идем!» Но ничего этого не было. Округа спала, и только была слышна непрестанная речь — бургундская речь: это переговаривались, тихонько бранились, смеялись ее тюремщики.

Она забылась сном глубокой ночью, а проснулась от густого конского топота — он смолк совсем рядом, за стеной ее дома. Светало…

Жанну вывели из дома рано утром, когда птицы запевали в деревьях над обугленными крышами Мариньи. У ворот дома ее ждала телега и конный отряд человек в пятьдесят.

— Если вы обещаете, что не будете пытаться убежать, мы не станем связывать вам руки, — сказал Лионель Вандонн. — Так распорядился граф Люксембург.

— Он очень любезен, — сказала Жанна. — Я могу узнать, куда меня повезут?

— В Клеруа, Дама Жанна.

Еще вчера она думала, что, взяв Мариньи, бросит все силы на Клеруа и захватит вторую деревню, превращенную в форт, так же быстро. Как наивна она была! Гордыня ослепила ее, предала в руки врагов…

— Так вы обещаете вести себя благоразумно?

— Да, офицер.

— Отлично.

По дороге к ним двигался пеший отряд — человек десять вооруженных бургундцев. Они сопровождали трех пленных, видимо, французов. Руки их были связаны. Мужчины крепились, но было видно — вчерашняя битва здорово потрепала их. Тот, что шел слева, здорово хромал. Идущий справа поднял голову, и Жанна непроизвольно сделала шаг вперед. Ее сердце сжалось — она еще не верила своим глазам. И все же ей хотелось закричать что есть силы — назвать человека по имени. Пленный увидел ее, толкнул локтем товарища, тот тоже посмотрел вперед.

«Господи Боже, д’Олон! Жан! Пьер!» — хотела закричать Жанна, броситься вперед, обнять их, но выдавать свои чувства ликующим бургундцам она не решилась. И все-таки не справилась с собой — слезы уже текли по ее щекам. Она отвернулась от Вандонна.

— Эти люди назвались вашими оруженосцами. Вы хотите, чтобы они были с вами?

— О, да! — горячо воскликнула Жанна. Голос ее сорвался. — Да…

Жан, Пьер и д’Олон в сопровождении отряда, приблизились к Жанне. Они, покалеченные, в изодранной одежде, с лицами, выпачканными кровью и грязью, едва скрывали свою радость.

— Жива, — тихо бормотал Жан д’Олон, — жива…

Жан д’Арк тоже хотел что-то сказать, но разбитые губы с запекшейся на них кровью едва шевелились.

— Эти люди — дворяне из моей свиты, — сказала Жанна офицеру. — Я прошу, чтобы с ними обращались, как того заслуживает из происхождение.

— Мы не были убеждены, что они те, за кого выдают себя, — усмехнулся Лионель Вандонн. — Но теперь я вижу, что они не солгали нам. Ваши чувства, сеньора, лучшее тому свидетельство. Решено — вы поедете в Клеруа вместе.

— Развяжите им руки, — попросила она офицера.

— Этой просьбы я выполнить не могу. Вы — дама, они — просто военнопленные. Эй! — Вандонн окликнул двух солдат, сопровождавших братьев д’Арков и д’Олона. — Помогите Даме Жанне и этим людям забраться в телегу, и поживее!

Жанну увозили из Мариньи от греха подальше. А вдруг французы залижут раны и ринутся выручать свою героиню? Этого допустить было нельзя. Она стоила баснословные деньги, и бургундцы готовы были сплести для этой птицы самую надежную клетку.

8

Известие, что Дева взята в плен, с быстротой урагана накрывала область за областью на континенте…

В день пленения Жанны, вечером 23 мая, капитан Монтгомери, локти кусавший, что не англичане, а бургундцы захватили первого рыцаря Франции, послал своего человека в Париж. А утром 24-го лорд Бедфорд уже мерил шагами свой кабинет под преданными взглядами трех псов, не смевших нарушить сиятельного молчания даже тихим зевком.

Лорд Бедфорд был обрадован известием и озадачен им одновременно. Он был уверен, что теперь Жанна должна попасть в руки англичан. Имя Жанны просто необходимо было развенчать и, если получится, предать анафеме. Недаром же год назад, во время ее побед на Луаре, та часть церкви, что поддерживала англичан, выдвинула предположение: Дева Жанна, женщина в мужском одеянии, является пособницей дьявола, а значит, ее победы угодны не Богу, а лукавому. Его дядя, кардинал Винчестерский, совсем недавно, при молчаливой поддержке папы римского, выдвинул уже не предположение, а вынес вердикт: Жанна — дьяволопоклонница.

Эту тему необходимо было развить!

Но бургундская политика была темным омутом: еще два месяца назад его родственник Филипп решал, с кем ему быть — с французами или англичанами. Это означало, что позиции Англии пошатнулись, а виновата была в том лишь она — Дева.

Эта девчонка!..

Ее нужно было заполучить любым путем. Бедфорд мерил шагами свой парижский кабинет, не просто мучая себя догадками: как же быть в этой ситуации? У него был точный план. Лорд Бедфорд дожидался нескольких официальных лиц, которых вызвал пред свои очи.

Первым прибыл ректор Парижского университета, профессор Тома де Курсель — тридцати лет отроду, худощавый и высокий, с лицом тонким и бледным, но горевшими праведным огнем глазами. Опасное это сочетание — бледное лицо и глаза, точно угли! Тома де Курсель прославил себя как дока по части богословия и ревностный католик, способный отправить на костер любого, чьи убеждения противоречат догматам церкви. Сразу за ним приехал Жан Лемэтр, секретарь Парижского инквизитора Граверана.

— Господа, — начал лорд Бедфорд, — с великой радостью могу вам сказать, что вчера наши союзники и друзья бургундцы взяли в плен еретичку Жанну, именуемую Девой.

Тонкие губы Тома де Курселя дрогнули:

— Это… знамение Господнее!

Жан Лемэтр поклонился:

— Поздравляю вас, милорд.

— Это я поздравляю святую инквизицию! — резко откликнулся Бедфорд. — И призываю вас немедленно вместе с богословами университета написать письмо герцогу Бургундии, дабы он выполнил свой христианский долг и отдал в руки церкви эту богопротивную девчонку! Завтра же, — он строго взглянул на де Курселя, — я хочу увидеть на своем столе письмо, которое университет незамедлительно отправит герцогу Филиппу! Вам все ясно?

Тома де Курсель и Жан Лемэтр поклонились. В голове молодого и горячего ректора университета, когда он выходил из апартаментов лорда Бедфорда, уже слагались огненные строки.

— Как мы решим, мессир, — обратился Тома де Курсель к Жану Лемэтру, человеку более старшего возраста, — поедем в вашу резиденцию или в университет, чтобы написать требуемое от нас письмо?

— Я во всем полагаюсь на вас, мэтр де Курсель, — поклонился ему Жан Лемэтр. — На нас сейчас более трехсот судебных разбирательств, связанных с обвинениями в ересях, и потому, если вы не против…

Одним словом, секретарь парижского инквизитора предложил ректору написать письмо самому. Тома де Курсель не возражал. Он возвращался в университет окрыленным. У него руки чесались сесть поскорее к столу, обмокнуть перо в чернила и создать произведение искусства, что так яростно рвалось наружу — прямиком из его пылающего сердца!

Филипп Бургундский должен был дрогнуть от его напора и сдаться!

Тем временем, 24 мая, в тот самый час, когда Тома де Курсель, следуя в повозке по Парижу, слагал строки письма герцогу Филиппу, сам герцог в крепости Кудане диктовал своему секретарю крайне важное для судеб Франции и Бургундии письмо. Одетый в длинный парчовый халат, герцог ходил по своим покоям — богато обставленному дому, отнятому у старосты деревни.

Филипп Бургундский был полон энтузиазма.

— По воле нашего благословенного Создателя женщина, называемая Девой, была взята в плен. — Бургундец задумчиво крутил в воздухе длинным указательным пальцем с дорогим перстнем. Послушные слова сладко сливались в долгожданные строки. — Ее пленение докажет заблуждение и безрассудность всех тех, кто благосклонно относился к деяниям сей женщины и всячески одобрял ее поступки. Мы сообщаем вам сию новость, дорогой герцог, в надежде, что она обрадует и утешит вас и вы, — Филипп на минуту остановился, — и вы… м-м, — вдохновенно замычал он, и палец его сделал в воздухе изящный круг, — и вы возблагодарите Создателя нашего за Его помощь в правом деле, — Филипп ткнул-таки пальцем в секретаря, ловившего каждый звук своего повелителя, — за помощь в правом деле и на благо государя нашего, короля Англии и Франции, а равно к утешению его добрых и верных подданных… Аминь! — Он поймал взгляд секретаря. — Последнее слово можешь опустить.

Филипп Бургундский писал не кому-нибудь, а герцогу Амедею Савойскому, искусному дипломату, уже не один год выполнявшему роль посредника в переговорах между Францией и Бургундией. Письмо начиналось с вопроса о том, при каких же условиях Карл Седьмой решится-таки на мир с Бургундией? Возможен ли этот мир? И что для этого события необходимо предпринять обеим сторонам? А заканчивалось оно упоминанием о пленении «женщины, называемой Девой». Война трепала Бургундию уже десять лет! Осада вожделенного Компьена обещала тянуться бесконечно. А Жанна оказалась отменной наживкой, чтобы поймать на нее и перемирие, и уступки со стороны французской короны. Филипп знал, что суть письма Амедею Савойскому немедленно будет известна Карлу Седьмому, которому поневоле придется задуматься, как быть дальше: а не отдать ли Компьен за первого капитана Франции?

Закончив с этим письмом, Филипп Бургундский продиктовал куда более сухое — для лорда Бедфорда: женщина, именуемая Девой Жанной, пленена им, доблестным рыцарем, герцогом Бургундским. Славься Господь Всемогущий!

Это же послание должно было отправиться и другим государям Европы, неважно, кому они сочувствовали — французам или бургундцам и англичанам.

Гонец Филиппа Бургундского выехал из Кудана в Париж с письмом регенту вечером 24 мая.

25 мая, в полдень, гонец передал письмо адресату. Лорд Бедфорд, которого оторвали от важной беседы, сорвал печать, взглянул на строки, поблагодарил посла, поручил секретарю написать ответное послание, в котором он тепло поздравлял своего родственника со знатной добычей, скрепил письмо своей печатью и велел послу немедленно возвращаться в лагерь герцога.

А сам вернулся к своему посетителю — профессору Тома де Курселю.

На столе его ожидало другое письмо герцогу Бургундскому, но на этот раз — послание от Парижского университета и святой инквизиции.

— «Всем известно, что законопослушные христианские принцы и прочие истинные католики обязаны искоренять любые заблуждения, противоречащие вере, и предотвращать возмущение, которое они за собой влекут в простом христианском народе, — взвешивая каждое слово, внимательно прочитал лорд Бедфорд. — А поскольку теперь общеизвестно, что некая женщина по имени Жанна, называемая врагами сего королевства Девой, во многих городах и других местах сеяла различные ереси, мы со всей любовью молим вас, могущественнейшего принца, как можно скорее, и под надежной охраной, привезти к нам вышеназванную пленницу Жанну. Она, подозреваемая во многих преступлениях, в коих, по мнению церкви, ощущается ересь, должна как можно скорее предстать перед нами и прокурором святой инквизиции…»

— Ну что ж, неплохо, — кивнул головой лорд Бедфорд. — Как это у вас… — он отыскал взглядом запомнившуюся строку: — «Мы молим вас со всей любовью…» Трогательно, де Курсель, трогательно. Я не очень-то верю в набожность герцога, но тем более интересно, что он ответит… Не будет же он пререкаться с церковью!

Это письмо Филипп Бургундский получит через день — 27 мая. Он перечитает его несколько раз, усмехнется, зримо представляя за щуплыми и расплывшимися фигурами профессоров университета внушительную фигуру своего могущественного деверя и бросит письмо на стол. Он что, ребенок? Пусть святая церковь, управляемая лордом Бедфордом, шутит так с кем-нибудь другим!

К великому разочарованию Тома де Курселя, ответа на письмо не последует.

В те самые часы, когда раздраженный Филипп Бургундский посмеется над посланием Парижского университета, Жанну, вывезенную из Клеруа, и ее пленных ординарцев привезут в бургундскую крепость Больё, стоявшую на Уазе много севернее Компьена. С тяжелым сердцем она будет следить, как все дальше уезжает от французских земель, от свободы, в неизвестность. Тогда же, в Компьене, Потон де Ксентрай и другие капитаны Жанны потребуют от Гильома де Флави войско — отбить Жанну. Их солдат было недостаточно для такого похода — у них осталось менее тысячи человек, конных и пеших. А бургундцы и англичане, намного превосходившие их силами, были наготове — только и ждали вылазки противника.

— Простите, мессир де Ксентрай, — ответит ему Гильом де Флави, позади которого будет стоять его брат Луи и самые преданные рыцари. — Я не могу вам дать солдат. В ближайшие дни осада Компьена ожесточится. У нас огромное количество раненых. Нам нужны люди здесь, за этими стенами. Дама Жанна дорога Франции, но Компьен дороже. (И по-своему он будет прав — не пройдет и двух недель, как крепость моста, закрывшая перед Жанной ворота, будет взята англо-бургундцами, сам город, окруженный со всех сторон, станут буквально разносить камни и ядра артиллерии герцога Филиппа; во время одного из таких обстрелов будет убит Луи де Флави, а осада Компьена примет самый трагический для жителей оборот.) Будем надеяться, что наш король Карл Седьмой незамедлительно выкупит Даму Жанну из плена, — заключил комендант города. — Давайте уповать на Господа, мессир де Ксентрай.

А еще в те самые часы, когда письмо парижских богословов будет отброшено рукой Филиппа Бургундского, в далеком от Кудана Париже в кабинет лорда Бедфорда войдет человек в архиепископской сутане, с выправкой настоящего рыцаря…

9

— Здравствуйте, Луи, — приветствовал священника могущественный регент. — Я ждал вас с нетерпением!

По лицу регента было видно, что он искренне рад приезду гостя.

— Добрый день, милорд, — с улыбкой старого друга ответил тот. — Я приехал тотчас, как только узнал, что нужен вам.

Три пса, виляя хвостами, поспешно встали и подошли к вошедшему. Они-то знали, если к кому и благоволит их грозный хозяин, так к этому человеку! А уж если кто по сердцу их хозяину, тому и они с радостью оближут руку.

Человек в епископской мантии погладил по голове каждого из псов, потрепал их за уши.

— Ты — единственный человек, которого они слушаются, — недоуменно покачал головой лорд Бедфорд. — Кроме их хозяина, конечно. А ведь, если надо, они злы, как черти! Ах, простите, ваше преосвященство. Садитесь, Луи, садитесь… Вы с дороги, голодны, отведаете чего-нибудь?

— С удовольствием, — кивнул гость. — Немного…

Лорд Бедфорд хлопнул в ладоши — слуги принесли им вина и закуски: немного холодной дичи, запеченную форель, хлеб и разнообразных сортов сыр.

— Этих перепелов поджарили два часа назад, они превосходны, — кивнул на птицу лорд Бедфорд. — И попробуйте, мой друг, этот пикодон — он такой душистый, что пальчики оближешь!

Гость, улыбаясь, взял наполненный слугой кубок и сделал несколько глотков.

— Вы правы, милорд, что предпочитаете бургундское. Это — лучшее вино.

— Оказались бы еще сами бургундцы так же покладисты, как их вино! — с усмешкой произнес регент. — Цены бы им не было! — Он сурово взглянул на слуг. — Подите, мы управимся сами.

Слуги поклонились и поспешно вышли. Один пес разлегся у ног Бедфорда, два других — у ног гостя.

— Полагаю, Луи, вы уже догадались, зачем я так срочно вызвал вас?

— Догадываюсь, милорд, — разжевывая кусочек пышного хлеба, откликнулся тот. — Дева Жанна — только она сейчас занимает умы французов, англичан и бургундцев.

— Ваш брат пленил Деву и теперь он полновластный ее хозяин. Все именно так?

— Да, милорд.

— Полновластный — насколько? Я не слишком хорошо знаю, что у него на сердце. Говорят, он рыцарь без страха и упрека?

Человека, вызванного лордом Бедфордом, звали Луи Люксембургом. Он был родным братом Жана Люксембурга, первого из вассалов Филиппа Бургундского. Личный друг и советник регента, Луи занимал с 1425 года пост канцлера Франции (английской ее половины), был епископом Теруана и начальником английского гарнизона в Париже. Это он так удачно отбил атаку Жанны 8 сентября прошлого года от столицы. Луи побаивались многие из окружения лорда Бедфорда, и если бы сам регент оказался личностью менее значительной и был способен к чему-то испытывать страх, то и он опасался бы такого слуги.

— Вы спрашиваете, в силах ли Филипп Бургундский настоять на выдаче ему, как сюзерену графов Люксембургских, плененной Жанны?

— Именно так! — кивнул Бедфорд. — Мало чего я опасаюсь в этой жизни, Луи. Но Дева и впрямь опасна! Толпы идут за ней — они прославляют ее, называют святой! Нам выпала удача — развенчать героиню Франции! Предать ее суду церкви. Нам необходимо первыми выкупить ее у Филиппа. Мне не нравится, что они увозят ее все дальше — вглубь люксембургских земель, подальше от Парижа! Еще недавно мой шурин Филипп готов был вступить в союз со своим кузеном Карлом. А значит — предать Англию! Жанна — козырная карта в его руках. Что он надумал на этот раз? Епископ Бове, Пьер Кошон, свяжется с канцлером Карла Валуа — Реньо де Шартром, архиепископом Реймса. Он постарается уговорить канцлера убедить своего короля повременить с выкупом. А вы, Луи, мчитесь к своему брату — просите его, убеждайте, предостерегайте, если надо. Но он должен уступить Жанну нам! Я же со своей стороны, при поддержке церкви и университета, буду настаивать на христианском долге Филиппа — выдать еретичку суду католической церкви… Вы совсем не едите, Луи. Прошу вас… ешьте, ешьте. Сыр, перепела, вино. Я совсем заговорил вас!

10

Замок Сюлли-сюр-Луар, где под опекой своего фаворита отдыхал от мирских забот король Франции, затих. Но все знали, что это затишье перед бурей. Вот уже несколько дней все придворные говорили только об одном — о пленении Жанны. А когда прибыл ко двору Потон де Ксентрай с небольшим отрядом — просить войско, чтобы немедленно броситься за Жанной, и король ответил уклончиво, что, мол, сейчас это вряд ли возможно, даже сам воздух в замке накалился. Тем более, Ксентрай рассказал, с какой яростью в тот день билась Жанна, как они заняли Мариньи, перебив бургундцев, но силы оказались неравны, как их стали теснить, как все капитаны вошли в форт моста, а она с горсткой самых преданных людей все еще прикрывала отход с поля боя последних своих солдат…

Когда-то Жанна приехала в Шинон, чтобы стать героиней, она стала ею и ни разу не осрамила себя — трусостью, предательством, малодушием. Она была героиней на полях сражений — и, бросив вызов всем бургундцам и англичанам в тот трагический день, героиней попала в плен. Что теперь с ней будет — одному Богу известно! Но ее можно освободить. Пока бургундцы бросили все свои силы на Компьен и его округу, французы могли бы прорваться к Уазе с юга и перехватить Жанну! Могли бы…

В день приезда Ксентрая король ушел от обстоятельного разговора на эту тему. Он сказал:

— Посмотрим, милый Ксентрай, посмотрим. — И тут же вспылил. — Ей нужно было быть осмотрительнее, а не рваться в бой любой ценой, сломя голову! А вам — вовремя предостеречь ее! Она стоит дороже, чем все мои капитаны вместе взятые!

Сам того не зная, Карл Седьмой повторил фразу Филиппа Бургундского. Но думал он в эту минуту не об авторитете Жанны в королевстве французском, на который опирался столько раз, и ни о том, чего она стоит на поле боя, когда несется впереди войска, под белым знаменем, усыпанным золотыми лилиями, увлекая за собой армию, а просто… о золоте. О том его количестве, которое, вероятно, запросит за нее его кузен Филипп…

11

До того как Жанна прибыла в Больё, ее тюремщики сделали остановку в Нуайоне. В доме епископа Жана де Майи, примкнувшего к бургундцам, девушка дожидалась встречи, как ей сказали — с «сиятельной госпожой». Она стоялав середине богато украшенной залы в своем мужском костюме, дорогом, но потрепанном, кое-где порванном и наспех перехваченном нитками, уставшая, бледная, растерянная. Эти дни — плена, бездействия, безвременья, когда она только и делала, что сидела взаперти или ехала и ехала в сопровождении бургундской охраны, истощили запас ее сил. Это был какой-то сон — дурной, злой, который хотелось поскорее стряхнуть. Вырваться из него, сбежать…

Сбежать!

Одно это слово — «бегство» — заставляло ее сердце стучать так, что она боялась выдать свои чувства тюремщикам. Не проходило минуты, чтобы она не думала о побеге. И если бы ей выпала самая ничтожная возможность, она воспользовалась бы ею!

В залу вошла молодая женщина, темноволосая, в длинном шелковом платье и легком парчовом сюрко, улыбчивая, но терявшаяся от предстоящей встречи.

— Здравствуйте, — проговорила она.

Девушка ответила на приветствие. Она ожидала еще одного аристократа из враждебного ей лагеря, а тут… У дверей залы стояли охранники с алебардами — они держали глаз востро, следя за женщинами, особенно — за французской воительницей.

— Вы — Жанна? — спросила молодая женщина.

— Да, — ответила пленница.

Только тут она разглядела, что женщина беременна — ее живот был округлым, и рука ее то и дело непроизвольно касалась его, точно она нащупывала своего ребенка — не делся ли он куда-нибудь, не убежал ли.

— Мне так хотелось увидеть вас…

— Кто вы?

— Меня зовут Изабелла, я… супруга Филиппа, — смущаясь, добавила она, — герцога Бургундии.

Жанна вспыхнула — и это не укрылось от герцогини. Изабелла Португальская! Кузина лорда Бедфорда, жена — Филиппа! Сестра врага, жена врага…

— Я понимаю ваше чувство, — поспешно проговорила Изабелла. — И все-таки я хотела увидеть вас, Жанна. Чтобы ни говорил мой муж и лорд Бедфорд, вы — героиня. И беседовать с вами для меня большая честь.

Жанна усмехнулась. Надо же, какие нежности!

— Прошу вас, сядем, — Изабелла указала на одно из кресел. — Прошу вас…

Они сели в епископские кресла — друг против друга.

— Что же привело вас сюда — только любопытство? Но что во мне такого необычного, герцогиня?

— Все! Держать в руках меч и проливать кровь своих врагов, днем и ночью быть в седле, командовать целой армией… Сколько вам лет, Жанна?

— Двадцать два.

— Двадцать два! Так это ли не чудо? Вы даже не знаете, Жанна, как вы смотритесь со стороны!

Жанна улыбнулась:

— Не знаю, герцогиня. У меня никогда не было на это времени — смотреть на себя со стороны. Я всегда смотрела только вперед и никогда не оглядывалась.

Как это странно, думала Жанна, у злодея, терзавшего ее землю, была такая милая жена, с округлым животом, выдававшим ее беременность; у него должен был родиться ребенок, которого он несомненно будет любить, ограждать его от опасностей, играть с ним…

— Скажите, Жанна, это сложно — быть воином?

— Нет, когда знаешь, за чтопроливаешь кровь — свою и чужую. Когда веришь, что Господь на твоей стороне. Тогда и умереть не страшно.

— Так мог сказать только благородный рыцарь…

Дамы с интересом смотрели друг на друга — они были двумя разными планетами. Изабелле было непонятно, как это — врываться с мечом в ряды врагов, отсекать головы и руки. Ведь это работа мужчины! И Жанне было непонятно счастье этой милой женщины. Во всем угождать мужу, только и делать, что примерять платья, пытаясь быть обольстительной, и еще — носить под сердцем дитя… Каково это — быть матерью? Но ведь это и было — главное счастье любой женщины! Разве не так? Счастье, которого она, по воле Господа, лишена…

— О чем вы думаете, Жанна? — спросила Изабелла.

— О себе и о вас, герцогиня, — честно ответила девушка. — Мы такие разные. И вы думаете о том же…

Изабелла опустила глаза — Жанна поняла, что попала в точку.

В том же дворце епископа Нуайона, в то же самое время, беседовали двое мужчин — Филипп Бургундский и его вассал Жан Люксембург.

— Жанна принадлежит вам, граф, каковы ваши планы?

— Она принадлежит нам обоим, монсеньор. — Жан Люксембургский пожал плечами. — Я думаю продать ее французам. Уверен, что очень скоро мы получим от Карла Валуа письмо, в котором он заверит нас о скорой передаче денег. — Люксембург следил единственным глазом за своим сюзереном. — Война вытянула из нас много средств. Дева Жанна приложила к этому немало усилий — она и пополнит нашу с вами казну.

Слушая его, Филипп Бургундский качал головой — он готов был подписаться под каждым словом своего верного вассала.

— Не буду с вами лукавить, граф, инквизиция просит меня передать Деву в ее распоряжение. Они утверждают, что Жанна должна предстать перед судом как подозреваемая во «многих сильно отдающих ересью преступлениях». Это слова Парижского университета. — Он усмехнулся. — Как видно, англичане торопят их. Я не ответил инквизиторам, и поэтому со дня на день жду нового письма.

— В ересях? — усмехнулся Люксембург — из-за шрама его улыбка выходила кривой. — Англичане должны что-то придумать в свое оправдание — им не терпится посчитаться с ней за все ее победы!

Жан Люксембург вспомнил о недавней встрече с братом, которую он скрыл от своего сюзерена. Луи советовал не связываться с королем Франции, а предложить англичанам выкупить Деву. Но этот поступок был бы постыдным и Жан ответил категорическим отказом. Впрочем, последнее слово окажется за Филиппом Бургундским. Как ни крути.

— Будем надеяться, что Карл Валуа не станет тянуть с выкупом, — заметил герцог. — Что он как можно скорее нырнет в закрома и приступит к сбору звонкой монеты за свою ненаглядную сестренку! — Филипп взглянул на входные двери. — Пора мне вызволять Изабеллу, пока амазонка Жанна не убедила ее подстричься под юношу, одеть кальсоны и взять в руки меч. — Он рассмеялся. — Моя жена просто бредит этой воительницей!

…Беседа двух дам начиналась настороженно, но они и не заметили, как между ними появилась доверительность, дружеское взаимопонимание. Ну и что оттого, что одна взяла в руки меч, а другая решила испытать обычную женскую долю? Они обе были красивы и молоды. У каждой — только начиналась жизнь. В какой-то момент португальская принцесса забыла, что она — жена Филиппа, герцога Бургундии, а Жанна — о том, что муж молодой герцогини — ее заклятый враг. Теплый ветер юности легко обдувал сердца обеих дам — они просто болтали. К концу беседы дамы почувствовали, точно были знакомы, и уже давно. Жанна забыла, когда последний раз смеялась, а тут не смогла удержаться от улыбки, когда Изабелла ей рассказала о том, как она мучила известного голландского художника Яна ван Эйка, что был прислан ее будущим мужем писать ее портрет. Ей все время казалась, что она недостаточно хороша — и художник вновь и вновь переписывал ее лицо! А Жанна рассказала ей, как ее преследовал мальчишка из Невшато, пытаясь взять ее в жены, и как она огрела его палкой. Только потом он и отстал от нее…

Изабелла хотела спросить о чем-то, но точно стеснялась.

— И вы… никогда никого не любили? — наконец вымолвила она. — Я говорю о мужчинах…

— Я выбрала путь невесты Господа нашего, — сказала Жанна. — Так захотел сам Царь Небесный. Я не смогла противиться Его воле — и никогда не пожалела о своем выборе.

Изабелла сказала, что, наверное, понимает ее. Такой выбор заслуживает уважения и требует большой силы! Вот она бы так не смогла…

— А ведь это я упросила мужа приехать сюда, — созналась Изабелла. — Мы проделали путь из Перрона только для того, чтобы я могла поговорить с вами. Наверное, это глупо, но я не жалею. Особенно теперь, Жанна, когда узнала вас. Я хочу сказать, что сделаю все, чтобы ваше пребывание в плену, надеюсь — недолгое, стало бы… как можно более легким. Я расскажу о нашем разговоре мужу, и уверена — он поймет меня. Если бы вы оказались моей пленницей — я бы тотчас отпустила вас. Еще бы наградила конем и оружием. — Она улыбнулась. — Вот я и сказала то, что хотела сказать.

— Спасибо, — Жанна растрогалась — молодая герцогиня была прекрасна в своем искреннем выражении дружбы. — За последнее время я не так часто слышу подобные слова. Буду откровенна, мне страшно быть среди чужих людей — тех, кто ненавидит меня. Но вы — другая… Вы — настоящая принцесса, Изабелла. Спасибо вам.

Герцогиня встала, за ней поднялась и Жанна. Изабелла шагнула к девушке и, взяв ее руки в свои, сжала их:

— Крепитесь, Жанна, и да поможет вам Господь!

— А вы… берегите вашего ребенка, милая герцогиня. Я желаю вам счастья.

Они расстались тепло.

12

Это было в Нуайоне. А здесь, в Больё, она в первый раз почувствовала себя пленницей, за которой захлопываются все двери, ведущие в этот мир.

В крепости находилось много солдат — Больё в свое время занял Жан Люксембургский, и бургундцы, осаждавшие крепость, ненавидели французов. Штурм и кровавый бой, незажившие раны и погибшие товарищи еще были в памяти победителей. На Жанну смотрели с ненавистью. По ночам в своей комнате, она слышала хохот тюремщиков — они бранились, проклинали французов. И если в ее адрес проклятий было немного, то лишь потому, что Жан Люксембургский запретил издеваться над пленницей. И все-таки ей было страшно. А вдруг — ворвутся? Забудут, что она — военнопленная? Решат отомстить? Но, может быть, так и надо — и лучше погибнуть, чем быть затравленным зверем? Но об этом она думала лишь в крайнем случае, когда отчаяние целиком овладевало ее сердцем. Но были и светлые минуты — они и спасали ее. К ней милостиво, по разрешению свыше, допускали д’Олона и братьев. Пусть ненадолго, но эти встречи придавали ей силы. Мужчин содержали рядом, на том же этаже. Ей даже выделили прислугу — женщину, которая стирала ее белье, готовила ей и, конечно, во все глаза следила за именитой пленницей.

Так прошел месяц — мучительный месяц пустого ожидания. Самым страшным было то, что ничего не изменялось. Не приходило весточки ни от ее короля, ни даже от Филиппа Бургундского и его вассала — графа Люксембурга. Только два письма от Изабеллы Португальской, с выражением дружбы. Правда, герцогиня просила Жанну не выдавать ее переписку с ней. Видимо, герцогу Филиппу эти отношения были не по вкусу. Девушка могла понять герцога: он, хозяин Бургундии, и она, Дева Жанна, враги до гроба. А посему нечего тормошить его жену и играть на ее чувствах!

Те, от кого зависела ее судьба, молчали. Все были заняты войной — враги и друзья. Где-то под артиллерийским обстрелом погибал Компьен, но сдаваться за так город тоже не хотел — ядра рвались и в бургундском лагере, разметая врагов. Самонадеянный авантюрист Гильом де Флави, комендант крепости, талантливый командир, к тому времени уже потерявший брата, решил биться до конца. Он хорошо знал: бургундцы не спустят жителям Компьена их упорства — прежнего и особенно — нынешнего. А своей участи, ворвись бургундцы в город, он пожелал бы только заклятому врагу.

О надвигающейся трагедии Жанна не ведала, пока в конце июня, во время одного из посещений, Жан д’Олон и д’Арки не поделились с ней новостями. В тот вечер оруженосец и ее братья пришли как обычно, перед сном, поговорить положенные им четверть часа и утешить свою госпожу. Она лежала на кровати, свернувшись клубком, когда сурово скрипнул засов. Стоило Жанне увидеть друзей, как слезы заблестели в ее глазах.

Несколько слов приветствий, горячие объятия. Мужчины переглянулись. Жан д’Арк тяжело вздохнул. Пьер опустил глаза.

— Жанна, — очень тихо проговорил д’Олон, — Компьен, который тебе так дорог, скоро окажется во власти наших врагов.

— Этого не может быть! — Жанна схватила его за руку. — Что случилось? Говори же!

Желая получить объяснения, она требовательно взглянула в глаза д’Олону, но тотчас поняла — ее оруженосцу было не до шуток. Он смотрел так, точно город уже сдался.

— Не может быть… — повторила она. — Не верю.

— Может, сестренка, — кивнул Жан д’Арк. — Господь отворачивается от них…

Терзания о собственной судьбе заслонили от Жанны грозу, нависшую над городом, который еще месяц назад она обещала защищать до последней капли крови. Девушка уставилась в пол и как можно тверже произнесла:

— Все крепости, возвращенные Царем Небесным при моем содействии королю Франции не будут отняты у него! — Она стремительно посмотрела на мужчин. — Слышите, Жан, Пьер, д’Олон! Только бы Карл сумел защитить их! — Жанна отрицательно замотала головой. — Тебя обманули, д’Олон! Тебя обманули…

— Нет, Жанна. Это передал мне знакомый солдат, он сражался с нами на Луаре и под Компьеном. Он один из тех, кто свято верит в тебя. Город погибает от огня — и так продолжается днем и ночью. Не осталось ни одной крепости в округе, свободной от бургундцев и англичан. Недавно они захватили крепость моста, окружили Компьен с юга. Каждый день тысячи ядер и камней перелетают через крепостную стену и разрушают дома, убивают людей… Компьен готов сдаться.

— Не смей говорить так! — Жанна подскочила с кровати. — Не смей… Я обещала жителям Компьена, что в трудную минуту буду с ними! Слышишь?! — обещала!

— Тише, тише! — Жан д’Олон тряхнул ее за плечо. Он заговорил шепотом — быстро. — Они подслушивают нас, Жанна, ты должна остерегаться…

— Я не стану остерегаться бургундцев!

— Опомнись, Жанна! — д’Олон схватил ее руку, но она вырвалась.

— Жаннета… — Жан д’Арк умолял ее.

— Не стану! Я убегу! — в ее голосе прозвучало отчаяние. — Убегу!

— Даже не думай об этом! — вырвалось у Пьера д’Арка. — Милая сестренка…

— Убежишь, но куда? — спросил д’Олон. Оруженосец переглянулся с братьями д’Арк — мужчины были не рады, что затеяли этот разговор. — Скоро все изменится, — теперь д’Олон говорил едва слышно. — Король соберет деньги и выкупит тебя. И тогда мы вернемся под Компьен, и ты выполнишь свое обещание! Надо ждать, надо выждать, Жанна!

— Выждать! — усмехнулась она. — Надо бежать, мой милый д’Олон! Бог подскажет — куда. Он направит нас…

«Я же говорил, Жан, не стоило сообщать ей», — проговорил старший из д’Арков, когда они выходили из ее комнаты. Жан д’Олон только кивнул в ответ.

— Убегу… — прошептала Жанна, когда стража захлопнула двери и задвинула тяжелый засов.

Их подслушали. Один из бургундцев, которому вменялось в обязанность слушать все, о чем будет говорить Жанна и ее пленные товарищи, уловил обрывки нескольких фраз: «Не осталось ни одной крепости в округе, свободной от бургундцев и англичан — Компьен готов сдаться…» «Не смей говорить так! Я обещала жителям Компьена, что буду с ними!.. Я убегу! Убегу!»

Над этим «Убегу!» стражники только посмеялись. Убежит — куда? А вот заботу о Компьене не позабыли. И уже на следующий день один из стражников шагнул в ее комнату — за служанкой, что принесла Жанне еду и питье.

— Ты слышала, Маргарита, Компьену крышка! — Бургундец покосился на Жанну. — Еще несколько дней, и город возьмут штурмом.

Он воевал под Компьеном — был ранен, его в трех местах продырявили французские арбалетчики, один из рыцарей Девы Жанны отсек ему пол-уха, под теми же стенами он потерял с десяток своих земляков и теперь ненавидел французов лютой ненавистью.

— На все воля Божья, — ответила служанка, едва скрывая улыбку.

— Жаль, меня там не будет! — вздыхая, продолжал бургундец. — Говорят, его светлость приказал вырезать всех жителей, чтобы другим неповадно было идти ему поперек! И детей, и женщин, — всех! Как это делал Генрих Пятый Английский! Вот будет потеха! Поквитаемся мы с французами! За все поквитаемся! Я бы своими руками загубил их столько, сколько бы мне дали. Да я этих французов и за людей не считаю! Они — точно скоты, как их самозванец король…

— Не смей говорить так, жалкий выродок! — Жанна уже стояла рядом со стражником. — Если кто и скотина, так это ты!

Она готова была вырвать из его ножен меч и зарезать его тут же. Бургундец сделал бы тоже самое — с не меньшим удовольствием. Но он уже вцепился в рукоять меча, придерживая его и зорко следя за пленницей. Служанка вовремя отпрянула — об этой ведьме говорили многое. Что мечом она владеет, как своей рукой! А убить ей — раз плюнуть…

— Смотри-ка, арманьякской девке новость не по нраву! — усмехнулся тюремщик. — Но уж если герцог приказал всех вырезать, то по-другому не бывать! Пойдем, Маргарита, пусть остается. Она-то отвоевалась! Была бы моя воля, я бы ее на хлеб и воду посадил. Зря только мясо и рыбу на нее переводим!

Эту ночь Жанна не спала. «Его светлость приказал вырезать всех жителей — и детей, и женщин, — всех! — преследовал ее голос стражника. — Вот будет потеха!» Утром служанка принесла еду — овощи, рыбу и хлеб. Вечером пришли д’Олон и д’Арки. Она уже давно разузнала, куда ведут коридоры башни, где ее держат в невольницах. Ее ординарцам разрешалось выходить за пределы крепости — Жан Люксембург был уверен, что они не убегут, не оставят свою госпожу. Скорее умрут. Он был рыцарем и верил в кодекс чести, а Жан д’Олон и братья д’Арки внушали ему доверие.

Выходя из ее комнаты, мужчины недоумевали: глаза Жанны сияли. С чего бы? Неужели кто-то принес ей новую весть — Филипп Бургундский погиб под Компьеном? Лорд Бедфорд заболел холерой, как некогда его брат — Генрих Пятый, и умер в муках?

Чуть позже служанка принесла Жанне ужин, солдат, грозивший Компьену расправой, вновь зашел за ней следом.

— Я хочу вина, — сказала Жанна.

Бургундец усмехнулся. Служанка, впервые услышав от Жанны такую просьбу, медлила…

— Ты не слышала? — спросила пленница.

Служанка поклонилась:

— Да, госпожа.

Она вышла, а бургундский солдат, держа левую руку на рукояти меча, неспешно прошелся по ее комнате. Когда он повернулся к Жанне спиной, у нее в руках была кочерга. Она ударила его сбоку по голове, второй раз — по затылку; тюремщик еще не успел грохнуться об пол, а Жанна уже вырвала из его ножен меч. Но удары получились что надо — охранник лежал без сознания. Тогда она стянула ему руки веревкой, сорванной с балдахина над кроватью, сорвала с охранника амуницию.

Вернувшись с вином, служанка огляделась — охранника не было. Жанна стояла, прижавшись спиной к стене. Неожиданно она шагнула вперед и, выставив вперед руку — с мечом — негромко сказала:

— Ни слова, или погибнешь! — Жанна потянула ее на себя и захлопнула дверь. Обмершая от испуга служанка взглянула в сторону — и кувшин с вином выпал из ее рук, разбился вдребезги. У кровати лежал охранник, на его затылке волосы слиплись от крови.

Служанка хлопала глазами, рот ее открывался, как у рыбы, выброшенной на берег, но меч Жанны, которым она указала на поверженного охранника, отрезвил ее.

— Протяни мне руки и не говори ни слова.

Через несколько минут служанка была связана и сидела рядом с тюремщиком, находившимся без сознания. Каждому досталось по кляпу.

Прихватив нож охранника, не выпуская из руки меч, Жанна вышла из своей комнаты и, подобрав к замку ключ, закрыла дверь. В коридоре она огляделась. За поворотом справа стояла охрана. Коридор, ведущий влево, заканчивался тупиком. Что ей было делать? Жан д’Олон и д’Арки находились через комнату — один из ключей в связке был от их двери. Жанна вновь открыла свою дверь и, вздохнув поглубже, что есть силы крикнула: «Стража! Стража!»

Двое всполошенных охранников выбежали из-за поворота — они увидели дверь, открытую нараспашку, что вела в покои Жанны. Вытащив мечи, оба бросились туда. Она захлопнула дверь за их спинами — щелкнула задвижкой, провернула в замочной скважине ключ. Дело было сделано. Жанна бросилась к дверям своих ординарцев. Подобрала ключ и отперла дверь.

— Выходите! — крикнула она.

Трое мужчин не верили своим глазам — перед ними был призрак, не иначе!

— Бежим! — сказала она. — Сейчас же!

Жан д’Арк развел руками:

— Но…

Ее верный оруженосец первым сообразил, что случилось:

— Жанна, я прошу тебя — опомнись! Это бессмысленно…

— Нам не выйти из замка! — оценив обстановку, кивнул Жан д’Арк.

Пьер тоже закивал головой.

— Если Господь даст — мы выйдем! — Она рассекла мечом воздух. — Ну же!

Мужчины раздумывали. В дверь комнаты, где томилась Жанна, изнутри дубасили кулаки обманутых охранников. Узкое окно ее комнаты выходило на густые пикардийские леса — мало было вероятно, что запертую стражу очень быстро услышат снизу. И все-таки нужно было торопиться…

— Я приказываю вам! — взорвалась она. — Или вы больше не служите мне?! — Жанна протянула мужчинам нож. — Это вам!

И они решились — вчетвером бросились по коридору. Они сумели обезоружить еще двух охранников, пройти два этажа…

…Их взяли на первом этаже — они нос к носу столкнулись с хромым привратником, обходившим коридоры. Он уже видел Жанну раньше, когда ее привозили в Больё, сам готовил для нее комнату на верхних этажах башни.

— Тревога! — что есть мочи заорал тот. — Ведьма сбежала!!

Припадая на левую ногу, он дал деру и захлопнул двери перед самым их носом. А когда они открыли эту дверь — их встретил отряд ночной стражи, с копьями и алебардами. Беглецов окружили — отточенное оружие оказалось у самой шеи бесстрашной девушки и ее верных спутников. Только случаем их не прикончили на месте.

В епископском дворце, в Нуайоне, Филипп Бургундский стоял у окна и смотрел на густо раскинувшиеся за крепостными стенами леса, которые уже укрывал вечер, и рваную ленту розовой Уазы. Скрестив руки на груди, герцог размышлял. Чуть поодаль стоял Жан Люксембургский.

Им было над чем подумать.

Филиппу только что сообщили, что Жанна пыталась бежать. Какова причина? Слуги пошутили: сказали, что он, Филипп Бургундский, собирается вырезать всех жителей Компьена, когда наконец-то возьмет город. Жанна хотела вырваться из плена и помочь несчастным… Но эти сантименты отчаявшейся дамы не могли вызвать в нем сострадания.

Только раздражение!

— Будет с нее вольностей, — сказал герцог. — Сколько можно потакать этой девчонке? Может быть, запереть ее в каком-нибудь подземелье? Или одеть кандалы?

— Я хочу перевезти ее в свой родовой замок, мессир.

— В Боревуар? — оглянулся Филипп.

— Да, мессир. Ей будет спокойнее в окружении дам. Моя тетка лучше ста солдат проследит за ней. А потом, в Боревуаре ее не найдет никто — ни французы, ни даже англичане. Неприступная крепость в самом сердце владений Люксембургов — чем не клетка для принцессы? Ее не будет преследовать ненависть солдат, у Жанны появится достойное общество — моей супруги, тетки и падчерицы.

Жан Люксембургский скрыл истинную подоплеку этого решения, как чуть раньше скрыл от своего сюзерена встречу с братом Луи, посланником лорда Бедфорда. Их властная тетка, Жанна Люксембургская, когда-то блиставшая при французском дворе, а позже, во время гражданской войны, навсегда покинувшая Париж, хозяйка многих земель, пожелала, чтобы плененную Деву Жанну, пока ее не выкупит Карл Седьмой, привезли в Боревуар. На том же горячо настаивала и супруга Жана Люксембургского — тоже Жанна, в девичестве де Бетюм.

Со своей стороны, Филиппу Бургундскому тоже было что скрывать от своего вассала. Насколько сильно было желание англичан и церкви заполучить Деву Жанну, настолько безразлично отнесся к ее судьбе Карл Валуа. Через герцога Савойского, но уже в обратном порядке, король Франции ответил письмом своему кузену. Он приветствовал стремление Бургундии к миру, но не передал никакой весточки о составлении купчей — точно и не было никогда у Карла Валуа такого полководца, как Дева Жанна! А ведь она дорого стоила — если не мира, то хотя бы денег. И продать ее стоило раньше, чем она нарвется на пики своей стражи. Ведь только чудом ее не закололи в Больё!

— Значит, Боревуар? — соглашаясь, покачал головой Филипп. — Что ж, будем надеяться, что общество ваших дам, граф, скрасит тяготы ее плена.

13

Атмосфера в замке Сюлли-сюр-Луар, ставке короля, за последние дни накалилась добела. Капитаны и соратники Жанны неоднократно просили его величество начать переговоры с Филиппом Бургундским о выкупе их полководца, король по-прежнему уходил от решения этого вопроса.

Ксентрай бил тревогу. Ко двору из Орлеана поспешил Бастард, из Нормандии вернулся Ла Ир, из Бретани — Жиль де Рэ.

О том, что англичане, при пособничестве церкви, засыпают письмами Филиппа Бургундского, пытаясь дотянуться до «французской еретички», уже знала вся Европа.

Если не поторопится Франция — Англия будет тут как тут.

Но король бездействовал. И только самые близкие видели, как раздражен их государь, которого рвали на две стороны противостоящие друг другу придворные группировки. В лучшие времена решающий голос мог оказаться за Иоландой Арагонской, но она молчала. Приехав в Шинон, Жанна предстала перед всеми знаменем освобождения, как того и хотела королева, ясным пламенем будущей свободы, но уже через полгода триумфального шествия пламя превратилось в исполинский столб огня, бесконтрольный, стихийный, в пожар, все сжигающий на своем пути!

Жанна напугала ее…

Пленницу вновь везли в телеге по дорогам Франции. Жана д’Олона и обоих д’Арков отлучили от нее. «Надо проучить ее», — решил герцог Бургундский. Так и сделали. Ей связали руки, чтобы она не пыталась лишить себя жизни. За мертвую Жанну никто бы не дал и десяти золотых! Разве что ревностные инквизиторы Бедфорда, чтобы публично сжечь ее прах. Девушка была подавлена, дорогой она молчала, лежа в сене, под плащом, подаренным ей Жаном Люксембургским.

В тот самый день, когда Жанна увидала высокие башни неприступного Боревуара, стоявшего недалеко от Соммы, окруженного рядами стен — одна выше другой, среди лесов, принадлежавших графам Люксембургским, в покоях короля Франции состоялся разговор между Карлом Седьмым и его капитанами. В этот день рыцари поняли, чего стоит хваленая дружба короля. Как ошпаренные они вылетели из его покоев.

— Он что, хочет оставить ее бургундцам?! Бросить?! — Ксентрай был в ярости. — Чего мы должны ждать? Я не понимаю…

— Память его коротка, — кипел Орлеанский Бастард. — Ох, коротка!

— Он испугался церкви? — негодовал Жиль де Рэ. — Да я прокляну любую церковь, которая обвинит Жанну! Пусть выберет своего папу, — он обращался к Бастарду, — как это делал ваш отец — Людовик Орлеанский!

— Если только Людовик был его отцом! — усмехнулся Бастард.

Багровое лицо Ла Ира было искажено гневом, но он сдерживал себя. И только твердил, как заклинание: «Черт возьми! Да как он смеет?! Черт возьми!»

Но им пришлось замолчать сразу после того, как впереди замаячили две знакомые фигуры: изящная — Ла Тремуя, и мясистая — первого канцлера королевства, архиепископа Реньо де Шартра.

— Вот почему он сказал нам «ждите, будущее подскажет»! — едва они разминулись, воскликнул Орлеанский Бастард. — Вот оно — «будущее»! Ему понадобился мудрый совет!

— Из преисподней! — откликнулся маршал де Рэ.

Капитаны с ненавистью и презрением взглянули на Ла Тремуя. Нарочито низко поклонились первому канцлеру де Шартру.

— Ну-ну, — усмехнулся Ла Тремуй, краем уха уловив несколько неосторожных фраз, брошенных капитанами. Он взглянул на де Шартра. — Господа рыцари играют с огнем? Нам это на руку.

Они вошли в покои короля. Карл сидел в кресле — он ждал их.

— Доброго дня, государь. Вы не боитесь вот так запросто впускать к себе этих головорезов? — поклонившись, осторожно спросил у короля Ла Тремуй. Лукавому советнику сразу бросилась в глаза бледность лица его величества. Два чувства бушевали в короле: гнев и нерешительность. Порочная смесь — удел слабых. — Они могут быть опасны, когда что-то выходит против их желания.

— Я подумал о том же, — откликнулся Карл Седьмой.

— И потом, их речи! — Ла Тремуй улыбнулся. — Бунтовщики, да и только!

Слушая фаворита, король задумчиво кивал. Бедняга, думал Ла Тремуй, он не знает, как ему быть! Надо помочь его величеству…

— Я слишком много им позволяю, — сказал король. — Стоило бы урезонить их.

Ла Тремуй был рад: его величество первым произнес эти слова. Но едва король замолчал, он вновь поклонился.

— Государь, мы с его высокопреосвященством прибыли сразу, как только узнали о вашем желании поговорить с нами.

— Вам, господа, известно, что англичане совместно с инквизицией решили во что бы то ни стало заполучить Деву Жанну в свои руки. Все, кто сражался с ней плечом к плечу за мою корону, в один голос просят, если не требуют, освободить Жанну любым способом. Будь то выкуп или военные действия. Мне нужен ваш совет. Совет политика и совет слуги церкви.

Ла Тремуй и архиепископ де Шартр отвесили королю поклон.

— Это очень серьезный вопрос, — со вздохом сказал Ла Тремуй. — Жанна… Жанна… Все, что касалось ее, никогда не было простым, всегда доставляло столько хлопот…

— А ее победы? — заметил король. — Кажется, их она одерживала с легкостью. Не так ли? И совсем без хлопот, Ла Тремуй.

— Победы — да, — поклонился тот.

Вельможа понял, что добиться своего ему будет не так-то просто. Король на перепутье: он готов сопротивляться, и даже агрессивно. Недавний разговор с капитанами и чувство их правоты переполняли его. Надо быть осторожным!

— Но победы и поражения сменяют друг друга, как ясные и ненастные дни осенью, — продолжал Ла Тремуй. — А вот ругаться с церковью — значит обречь себя на долгое ненастье. Было бы неосмотрительно, Ваше Величество, завладев лишь половиной Франции, конфликтовать с инквизицией.

— А вы что скажете, ваше высокопреосвященство? — король перевел внимание на де Шартра. — Как поступит папа, если дело дойдет до него?

— Римская курия примет сторону инквизиции, государь, — кивнул архиепископ Реймсский. — Она вряд ли заступится за еретичку в мужском платье, с мечом, обагренным кровью. Которая, по ее словам, говорит с Господом и то и дело использует Его имя так, как ей заблагорассудится. Ведь именнотаковойинквизиция представляет себе Жанну.

Король встал с кресла, прошелся по зале. Рывком обернулся к вельможам. Он не мог найти ясного ответа, и оттого нервничал, злился.

— Я слушаю, господа, говорите!

— История сообщает нам, — незамедлительно вступил Ла Тремуй, — что немало королей нажили себе серьезную головную боль, ссорясь с церковью. Вспомните хотя бы Генриха Четвертого^[117], императора Священной Римской империи. Ему пришлось босиком, в мороз, идти через всю Европу — из Германии в Италию! — и стоять трое суток у стен Каноссы, чтобы понтифик снял с него анафему и вернул ему трон.

— Что вы предлагаете, Ла Тремуй? Не ходите вокруг да около…

— Ваши доблестные капитаны уверены, что дело Жанны — живо. Я с ними согласен…

Король взглянул на фаворита, пытаясь понять, куда он клонит.

— Да, согласен, государь. Но только надо кое-что прояснить. Это не дело Жанны, — он развел руками требовательно, дабы его поняли, — это — ваше дело. Священное дело Французской Короны, — закончил свою мысль Ла Тремуй. — Разве нет? — Он взглянул на де Шартра. — Ваше высокопреосвященство?

— В этом нет сомнений, государь, — поклонился королю грузный де Шартр. — Это было и естьвашедело.

— Деву Жанну пригласили и доверились ей для того, — продолжал Ла Тремуй, — чтобы вдохнуть в наши войска уверенность в победе. И Жанна, как мессия, явилась миру с мечом в руках. Каждая ее победа воспринималась как дар Божий — Франции. — Лицо Ла Тремуя стало очень серьезно. — Но вот — она пленена. Будь Жанна простым полководцем, как ваши Орлеанский Бастард или Ксентрай, ее можно было бы обменять на Талбота или Суффолка. И вновь, каждый со своей стороны, взялся бы за оружие. Как это было веками! Но дело куда сложнее…

— К чему вы все-таки клоните, Ла Тремуй? — вновь стал раздражаться Карл. — Мне надоели ваши витиеватые речи, черт возьми!

Архиепископ опустил глаза — последнюю фразу стоило пропустить мимо ушей.

— Дева Жанна выполнила свою миссию, государь, — утвердительно сказал Ла Тремуй. — Вот о чем я говорю. О чем я осмелился наконец-таки сказать. Она исчерпала себя. Отныне она — пустой сосуд.

Карл поднял брови:

— Как это — «пустой сосуд»?

— Жанне не надо было попадаться, Ваше Величество, — с плохо прикрытым злорадством проговорил Ла Тремуй. — Ей надо было больше слушаться вас. И когда вы просили ее держать меч в ножнах, исполнять вашу волю, а не перечить вам. Она была героиней, пока побеждала. Французы носили ее на руках, англичане трепетали перед ней. Но теперь она попалась. Почему пресловутые голоса подвели ее? Почему позволили попасть в руки бургундцев, союзников англичан? И почему они позволяют церкви, святой церкви Христовой, называтьгероинюеретичкой и колдуньей? А может быть, церковь права? А может быть, ошеломляющие победы Жанны — лукавая насмешка дьявола?

— О чем вы говорите, Ла Тремуй? — гневно обернулся на фаворита король. — Вы в своем уме?!

— Я говорю только о том, о чем подумают люди — миряне христианских государств. Вот и все.

Король обернулся к архиепископу:

— Что скажете вы, де Шартр?

Вздохнув, архиепископ сложил руки на животе.

— То, что думаем и знаем мы, и то, что думают и знают другие, — разное дело. Мы знаем, что Жанна — плод выдумки ее величества королевы Иоланды, но для большинства это навсегда останется в секрете. Что до народа, то он уже сейчас усомнился в Жанне как в божественной посланнице, и это сомнение будет только расти…

— Если говорить честно, государь, — подхватил эстафету Ла Тремуй, — последний год Жанна была бельмом в глазу для нашей политики.

— Она не следовала ничьим советам, но всегда поступала по-своему, — печально вздохнул архиепископ Реймсский. — И поэтому Господь отвернулся от нее. Колосс упал, «святая» оказалась обычной пленницей. В Компьене я имел возможность наблюдать за ней — она перестала отличать реальность от своих фантазий. Она не думает о стратегии: она ищет только одного — битвы. Стоит вам выкупить Жанну, как она вновь бросится собирать войско. И тогда никакой мир не будет возможен на земле Франции. Даже если вы всем сердцем захотите его! Жажда крови и месть окончательно застит ей глаза…

— Вы предлагаете мне бросить Жанну на произвол судьбы? — гордо подняв голову, в лоб спросил у своих советников Карл Седьмой.

Оба молчали.

— Она столько говорила о Божьей помощи, — наконец вздохнул де Шартр, — о Его любви к ней…

— Может быть, пришло время проверить ее слова? — осторожно заметил Ла Тремуй. — И позволить Господу самому отличить зерна от плевел? Вы — король. Мы подчинимся любому вашему желанию, государь.

Король отвернулся от канцлера и фаворита. Он не сомневался, как эти двое ответят на его вопрос: «Что ему делать с Жанной?» Он был неприятен самому себе оттого, что соглашался с ними. И чувство своего унижения еще больше отторгало его от взбалмошной сестры. Почему он должен потакать ей? Думать о ней днем и ночью и тяготиться этими думами? Сносить ее оскорбления? Де Шартр прав: вернись она, все начнется сызнова! Она не даст ему спокойного житья — будет изводить его своими кровожадными планами! Деревенская девчонка, возгордившаяся своей кровью, подкидыш!

Он — король! Она — его выдумка. Тень. Ему решать ее судьбу, а не Жанне — его.

14

Высокие башни неприступного Боревуара повергли Жанну в уныние, но мир изменился в одночасье. Синяя лента Соммы вдалеке вдруг стала теплой и ясной, радостны и зелены леса, птицы запели так, точно они пытались уловить и повторить пение райских птиц.

Не успела она откинуть край плаща, подняться, когда телега, проехавшая мост надо рвом, миновав две крепостные стены, въехала в древние ворота замка. А дальше и случилось то, что заставило измениться мир — Жанна услышала радостный вой герольдовых труб — так встречали победителей!

Держась связанными руками за край телеги, Жанна увидела у высоких деревянных дверей, ведущих в замок, стайку женщин, из которых, на фоне прислуги, выделялись три дамы. Они точно олицетворяли собой три возраста: первая, с тростью в руках, в центре, была стара; та, что стояла слева, — совсем молода; и третья, по правую руку от старухи, — средних лет.

Жанна недоумевала — почему трубили герольды, а совсем юная хозяйка замка держит в руках букет полевых цветов. Та дама, что была средних лет, зашептала что-то служанке — все смотрели на связанные руки пленницы. Служанки следом зашептались между собой. Но старуха грозно вымолвила:

— Эй, солдаты! Кто из вас старший? Развяжите этой девушке руки!

Офицер, отвечавший за доставку Жанны по назначению, быстро бросил одному из стражи: «Выполнять!» — и уже через минуту Жанна растирала запястья.

Взглянув на всадников — не остановят ли беглянку! — Жанна осторожно спрыгнула с телеги.

— Душенька, — сказала старая дама. Прихрамывая, опираясь на трость, она сама подошла к девушке, обняла ее, опешившую, поцеловала ее в лоб. — Слава Господу! Как я рада этой встрече! — Она обернулась к двум другим дамам. — Сегодня мы будем пировать, и никто не помешает нам! Ну, что же ты! — нахмурившись, кивнула она юной даме. — Цветы же! Цветы!

Юная дама подбежала к Жанне и, поклонившись, протянула ей букет. Жанна взяла цветы в руки и, даже не задумавшись, погрузила в них осунувшееся лицо. И запахи детства, давно позабытые, заставили ее захлебнуться от счастья…

Сама того не зная, Жанна очутилась в удивительной компании. Старуха, графиня Жанна Люксембургская, в молодости — светская львица, была богатой теткой Жана Люксембургского, пленившего Деву. Дама средних лет приходилась отмеченному шрамами графу женой. Она, в девичестве де Бетюм, а по первому мужу — герцогиня Барская, имела от последнего взрослую дочь — опять-таки Жанну (девушку, подарившую пленной Деве букет цветов). Супруга Жана Люксембургского овдовела пятнадцать лет назад. Храбрый Робер де Бар, ее первый муж, которого она страстно любила, погиб при Азенкуре, сражаясь за Французскую Корону. (Это его младший брат, кардинал Луи де Бар, усыновил Рене Анжуйского!) И если тетка Жана Люксембургского просто не любила англичан, как злых чужаков, то его жена и падчерица, у которых англичане отняли мужа и отца — Робера де Бара, люто их ненавидели. Боревуар был своего рода антианглийским гнездом, где втайне надеялись, что французы наконец-то дадут проклятым годонам жару и выбросят их с континента!

Но у старой герцогини была еще одна причина, по которой она хотела как можно скорее заполучить Деву Жанну.

Это была тайна, и до времени она ее скрывала…

— Поухаживай за гостьей! — строго наказала юной госпоже старая графиня.

Измученной дорогой Жанне выделили трех служанок. За первые два часа пребывания в Боревуаре Жанне показали ее комнаты — в высокой башне, где был большой камин и добротная мебель.

— Если вы позволите, я прикажу принести вам несколько своих платьев, Жанна, — сказала ей девушка, герцогиня Жанна де Бар, унаследовавшая от отца его знаменитую фамилию. Неожиданно она смутилась. — Или… вы не носите платья?

— Ношу, милая герцогиня, — ответила Жанна. — Я же не на войне.

— Тогда я прикажу — они подойдут вам, не сомневайтесь!

Жанну отвели в купальню, где ее уже дожидалось деревянное корыто с горячей водой, от которой, полной благовоний, поднимался душистый пар. Служанки помогли Жанне раздеться и, как она не противилась, сами искупали ее. Еще одна девушка, сидевшая на высоком стуле у стены, играла на виоле и пела песни. Вначале служанки побаивались гостью замка, наслышанные о ее подвигах, но когда она оказалась раздетой, такой похожей на них, забыли о страхе. Работая мочалками, они уже смеялись вовсю. Жанне казалось, что из глубин ада она перенеслась в руке Господа на душистое облако, где ангелы ухаживали и пели для нее. Жанну обернули полотенцами и проводили в другую комнату, где гостья примерила новенькое платье юной герцогини де Бар. Оно оказалось Жанне почти впору, разве что швея перехватила материал на бедрах — юная герцогиня была чуть полнее.

Счастливым сном в своей опочивальне Жанна проспала до вечера…

Ее разбудила одна из служанок, помогла одеться и проводила Жанну на другой этаж — в огромную залу для приема гостей, где был уже накрыт длинный стол, бегали, ожидая подачек, псы, сновали слуги. Жанна де Бетюм сама указала на место, отведенное для гостьи. Вскоре в залу, точно с порывом ветерка, вбежала Жанна де Бар; последней, чуть припозднившись, опираясь на трость, вошла графиня Люксембургская.

Горел камин, обогревая просторную залу. Слуги зажгли свечи. Четыре Жанны принялись за ужин. Тут была и птица, подбитая в пикардийских лесах, и каплуны, взращенные в местных курятниках, и форель, еще утром пойманная графскими рыбаками в Сомме, и горячий хлеб, и вино — много старого доброго бургундского; стояло и молодое вино.

Никогда и никому Жанна еще не была так благодарна в своей жизни, как трем этим женщинам, принявшим ее как родную.

Конечно же она почти тотчас сказала им об этом. Ее признание разволновало дам. Но и они не стали тянуть — объяснили ей, на чьей стороне в этой бесконечной войне их симпатии. Все очень быстро встало на свои места. Жанна поняла, что рядом люди, которые хотят ей только добра.

— А ведь я — крестная мать вашего брата, душенька, — сказала старая графиня.

— Брата — какого? — удивленно спросила Жанна.

— Карла Валуа, — просто ответила графиня. Голос ее был хрипловатым. — Я была близкой подругой вашей матери, Жанна, ее фрейлиной.

Жанна забыла про еду.

— Матери?..

— Да, вашей настоящей матери, душенька, Изабеллы Баварской, королевы Франции. Мы были подруги. Мои близкие, — она говорила о двух Жаннах, сидевших тут же, — хорошо знают эту историю. Я покинула двор вскоре после того, как был убит Людовик Орлеанский, и Жан Бесстрашный развязал эту кровавую резню. Если бы гражданская война не ослабила настолько французское королевство, англичане не сунулись бы к нам. А теперь они ведут себя так, точно Франция принадлежит им! Мерзавцы, да и только!

Юная Жанна де Бар опустила глаза — ей было всего четыре года, когда отца ее убили под Азенкуром, расстреляли английские крестьяне, а потом перерезали горло, точно на живодерне. Но она помнила, как отец возил ее на лошади по родным лесам и рассказывал про охоту. Вздохнула и Жанна де Бетюм, вспомнив о любимом муже. Ей было больно, что ее новый муж сражается плечом к плечу стеми, кто разрушил ее прежнюю жизнь. Дочь по той же причине избегала отчима. Но граф был вассалом Филиппа Бургундского, он давал ему клятву верности, и не мог поступить иначе.

— Вы росли неподалеку друг от друга, — кивнув на обеих девушек — свою дочь и гостью, улыбнулась Жанна де Бетюм. — Насколько я помню, д’Арки всегда были вассалами герцогов Барских. И пока ты, Жанна, — она обратилась к дочери, — играла в куклы в Бар-ле-Дюк, наша гостья, наверное, впервые взяла в руки меч в доме своего… — она осеклась, раздумывая, как лучше назвать человека, ставшего для нее отцом, — …в доме тех, кто ее воспитывал. А было это всего-то в трех или пяти часах быстрой езды. Вы были соседями!

— Я взяла в руки меч, чтобы сражаться с бургундцами, — сказала Жанна. — Я тогда была зла на них за все то горе, что они причинили нам, — зла и сейчас. Ничего не изменилось.

— Бедная Франция, — вздохнула старая графиня. — Сколько еще будут терзать ее междоусобицы! Все, что нужно Франции, это единый король. Ну да что мы о грустном? Ведь у нас сегодня пир, не так ли?

15

Жанна, забыв, что она пленница, играла со своей ровесницей в серсо, учила ее драться на легких мечах и стрелять из лука. Воинские удачи сопровождались одобрительными хлопками старой графини и супруги Жана Люксембурга, следивших за удивительной парой амазонок.

Восторгу Жанны не было границ. Она не только забыла о своем плене, но и о том, что она — капитан армии его величества, реками проливавшая кровь своих врагов. Она забыла, что еще недавно штурмом брала крепости, обращала в бегство целые армии и покоряла земли.

Она вновь была девчонкой, что, смеясь, играла в войну. Но только теперь она была изощренно ловкой, отчаянно смелой, неуязвимой.

Но когда не забывала, она поддавалась своей подруге…

А тем временем враги плели сети, в которые ей суждено было попасться. Это были мастера своего дела!

В середине июля в сопровождении английского отряда Пьер Кошон прибыл под Компьен. На его письма с просьбами и требованием выдать «еретичку и колдунью, именуемую Девой Жанной», ни герцог Филипп, ни граф Люксембург не отвечали.

Лорд Бедфорд рвал и метал.

— Да что возомнил о себе этот граф? — рычал грозный регент, и его псы оскаливали пасти, готовые разорвать проходимцев, что осмеливались ослушаться их хозяина. — Да и герцог Филипп тоже хорош! Может быть, он безбожник?

Пьер Кошон терпеливо ждал, когда лорд Бедфорд выговорится. С годами регент становился все раздражительнее и мрачнее.

— Вот что, мэтр Кошон, бросайте все дела и отправляйтесь в ставку герцога Бургундии. Вы были его приближенным и приближенным его отца, который вам доверял как самому себе. Призовите этого аристократа к совести! Посмотрите ему в глаза. Что он себе позволяет! Посулите ему деньги, наконец! Пять или шесть тысяч ливров.

Кошон отрицательно покачал головой:

— Герцог отклонит это предложение. Принцы крови стоят десять тысяч, милорд. Вы же знаете об этом лучше меня, слуги церкви…

Бедфорд яростно топнул ногой:

— Да это грабеж средь бела дня! Десять тысяч! А впрочем… — Он вздохнул. — Куда катится мир!

Прибыв под Компьен, в Кудан, где остановился вооруженный до зубов бургундский двор, Пьер Кошон встретился с герцогом.

— Слава Господу, вы живы и здоровы! — воскликнул епископ Бове, увидав герцога, облаченного в панцирь, уже готового выехать на передовую.

Даже здесь, в Кудане, были слышны далекие частые хлопки взрывов — это работала артиллерия обеих сторон.

— Ваше преосвященство! — развел руками Филипп Бургундский.

Он радушно улыбнулся старому знакомцу, но улыбка его вышла кислой. Филипп знал наверняка, что понадобилось епископу под стенами Компьена.

— Уверен, вы уже догадались, зачем я здесь? — вздохнул Пьер Кошон.

— Конечно же благословить моих воинов на сражение! — радостно ответил ему Филипп.

— Я неоднократно писал вам, герцог, но вы не отвечали мне, — пропуская шутку мимо ушей, продолжал Пьер Кошон. — Но я не отчаивался. Говорящий да будет услышан, неустанно повторял я. А потом сел в скромную кибитку и прибыл сюда. Вы уже знаете, что наша святая церковь хочет призвать Деву Жанну, дабы задать ей некоторые вопросы, касающиеся веры… Не так ли?

— Что-то припоминаю, — нахмурился герцог. — Вы о… Деве Жанне, которую пленил мой вассал граф Жан Люксембургский?

— Именно о ней, ваша светлость.

— Право слово, монсеньор, сейчас моя голова настолько занята осадой Компьена, что я забываю о Деве Жанне. И какие же вопросы хочет ей задатьнашасвятая церковь?

Пьер Кошон елейно улыбнулся:

— Для этого Дева Жанна должна предстать перед судом инквизиции.

Филипп Бургундский резко вытянул на два дюйма меч и с хлопком отправил его обратно в ножны.

— Может быть, мы перестанем ломать комедию, мессир Кошон? Мы с вами знакомы не один десяток лет! Так зачем эти игры? Жанна стоит денег! Говорите, что вам наказал сказать мой деверь лорд Бедфорд! И тогда я стану думать! Ну же? Меня ждут войска.

— Пять тысяч ливров золотом, — не раздумывая, ответил епископ.

Филипп Бургундский усмехнулся:

— Пять тысяч? За Деву Жанну, отбросившую англичан от Орлеана? Пленившую Суффолка и Талбота? Отнявшую у Бедфорда половинуегоФранции? У меня нет слов, Кошон…

— Шесть тысяч, — вздохнул епископ Бове.

Деньги были не его — и ползать в ногах у зарвавшегося мальчишки Филиппа Бургундского он, человек пожилой, не собирался.

— Я точно милостыню собираю, ваше преосвященство. Шесть тысяч! — Сверкая начищенной сталью брони, он прошелся по дому. — Сколько вам лет, мэтр Кошон?

— Шестьдесят, — ответил тот.

— Шестьдесят, — вздохнул герцог. — Это немало…

— Увы, да.

— Вы — епископ. Вам должно заботиться о душах людей в своем приходе, а вместо этого вы носитесь по всей Франции на посылках у лорда Бедфорда. Разве это правильно?

— У меня был приход, монсеньор, но армия Девы отняла его. У меня были поместья, но и своей земли я лишился. Теперь я зарабатываю на хлеб насущный тем, что стремлюсь привлечь к суду известную еретичку — Деву Жанну. Вот и все игры, монсеньор.

Герцог покачал головой:

— Мы с вами точно два лавочника, торгующие свининой.

— А какие будут ваши условия, монсеньор? — спросил Кошон.

Филипп Бургундский встретил взгляд прелата.

— Десять тысяч ливров золотом — как и положено за принца крови. Это мое последнее слово… Впрочем, нет…

Пьер Кошон опешил — неужели герцогу хватит наглости запросить больше? Больше просили только за его отца — Жана Бесстрашного, когда он находился в плену у турок. Но это понятно — Жан был единственным наследником престола и сыном крупнейшего в Европе землевладельца! И больше давали за Карла Орлеанского, но ведь и он — крупнейший землевладелец. Другое дело, что Франции не дано было выкупить беднягу. Но за безземельного принца больше десяти просить грех!

— Впрочем, нет, — повторил Филипп Бургундский. — Жанна принадлежит не мне, а моему вассалу графу Люксембургу.

— Но граф — ваш вассал! — удивился Пьер Кошон. — Разве он не должен выполнить любое ваше указание?

— Граф — мой друг, монсеньор. В первую очередь. И я не хочу навязывать ему свою волю. Я соглашусь продать Жанну англичанам только в том случае, если на это даст согласие Жан Люксембургский. Вот это — мое последнее слово!

Филипп строил свою игру. Если Жан Люксембург согласится — они продадут Жанну и поделят деньги. А если граф станет медлить — что ж, подождут выкупа от Карла Валуа. Но если все-таки французы выкупят свою героиню, пусть англичане точат зуб не на него, Филиппа, а на его непокорного вассала Жана Люксембурга. Ведь это он откажет им в сделке!

— А где сейчас граф де Люксембург? — спросил Пьер Кошон. — Под стенами Компьена?

— В соседней комнате, ваше преосвященство, — ответил герцог, и глаза Кошона округлились. — Мы как раз говорили с ним о новом приступе, но вы отвлекли нас от дел военных… Хотите поговорить с ним прямо сейчас?

— Если это возможно, герцог…

— Конечно, возможно!

Филипп Бургундский прошагал через комнату, открыл дверь и громко сказал:

— Граф, если вы не заняты и можете оставить карту военных действий, мы просим вас присоединиться к нашей беседе!

И через несколько секунд на пороге комнаты появился граф Люксембургский, с истерзанным шрамами лицом и повязкой через левый глаз. Суровая внешность графа всегда отталкивала Пьера Кошона, сегодня — особенно. Епископ Бове не сомневался, что Люксембург, по желанию своего сюзерена, не пропустил в их беседе ни единого слова.

Пьер Кошон по второму разу изложил позицию церкви на плененную Деву Жанну. Что же ответит Жан де Люксембург?

— Я против этой продажи, — ответил граф.

— Против — но почему?

— Видите ли, ваше преосвященство, моя тетушка, графиня Жанна Люксембургская, является владетельницей огромных земель в Пикардии. Я — ее единственный наследник. Есть еще двое племянников — Пьер д’Ангьен, которого она всегда недолюбливала, и Луи, епископ Теруанский, ваш коллега и друг лорда Бедфорда. Племянника Луи моя тетя не переносит на дух. Ему не достанется и пяди ее земли. Остаюсь только я. А моя тетушка — очень пожилая дама.

— К чему, собственно, этот доклад, граф? — стараясь скрыть раздражение, спросил Кошон. — И какое отношение к Жанне имеют ваши семейные дела?

— Огромное, монсеньор, огромное, — продолжал Жан Люксембургский. — У моей тети есть основания благоволить Деве Жанне — когда-то она была подругой и фрейлиной Изабеллы Баварской, матери Девы.

Пьер Кошон закивал головой:

— Это замечательно. Но, граф, мнение святой церкви должно быть для вас дороже, чем мнение тетушки, даже самой любимой. Разве не так?

— Я не хочу лишиться наследства только потому, что святая церковь, а вернее — англичане, решили во что бы то ни стало отомстить Деве за ее победы! — резко бросил Жан Люксембургский. — Я получаю от короля Англии ежегодно пятьсот ливров как военный советник, но я не слуга англичанам! Тем более, что я видел Деву — она непохожа на колдунью!

Филипп Бургундский устало закрыл глаза. Именно такого разговора он и ожидал. Обезображенное шрамами лицо Жана Люксембурга напугало Кошона, но он решил сопротивляться.

— Инквизиции виднее, граф, кто похож на колдунью, а кто нет!

— Тогда пусть инквизиция и брала бы ее на поле брани, мессир Кошон! Положила бы несколько сотен своих верных пастырей, и взяла бы Жанну! Но странно — я не видел там ни одного прелата!

— Тсс! — приложил палец к губам Филипп Бургундский. Он с укором, сдобренным улыбкой, взглянул на соратника. — Граф…

Надо сказать, что его развлекала эта перебранка. Пьер Кошон сложил покорно руки на животе — он понял, что ничегошеньки не добьется от заносчивого Люксембурга.

— Я бы хотел поговорить с вашей тетей, граф. Надеюсь, она верная католичка?

— О, да!

— Тогда бы я хотел встретиться с ней как можно скорее.

— Для этого надо добраться до Боревуара, ваше преосвященство. А это более сорока лье!

— Вы нужны мне здесь, Жан, — сказал герцог. — Завтра мы будет готовить новый штурм.

— Я подожду вас в Кудане, — покорно сказал Пьер Кошон. — Надеюсь, герцог, ваши войска вскоре займут Компьен.

Филипп Бургундский выдохнул:

— Вашими бы молитвами, мессир Кошон!

16

Компьен взят не был, и через несколько дней Жан Люксембургский и епископ Бове под охраной надежного отряда двинулись в путь вдоль Уазы.

Остановку они сделали в Больё. Пока Пьер Кошон отдыхал, граф приказал выпустить из темницы трех сподвижников Девы, не так давно пытавшихся бежать вместе с ней из этой крепости, и попросил их к себе.

— Вот что, господа, — сказал он, — вы — доблестные рыцари, но ваши жизни стоят немного. Вы не принцы крови и не маршалы. Поэтому я хочу отпустить вас под честное слово к своему королю…

Жан д’Олон и братья д’Арки были изумлены. Конечно, они сразу спросили, что с их госпожой, и не потому ли их отпускают, что король выкупил Деву и теперь она просит отдать своих ординарцев?

— Нет, господа, — ответил Жан Люксембургский, — ваш король не выкупил Жанну. И если он этого не сделает в ближайшее время, ее попытаются выкупить англичане. Они желают судить Жанну, как еретичку. Немедленно поезжайте к вашему королю и сообщите ему об этом. В конечном итоге, я — вассал герцога Бургундского, и буду вынужден поступить так, как повелит мне мой сюзерен. Вам дадут лошадей и снаряжение, а вы дадите мне слово вернуться с вестью. Если вам дорога жизнь вашей хозяйки.

А утром Жан Люксембургский и Пьер Кошон продолжили путь на северо-восток, в глубь Пикардии — к замку Боревуар.

В то же самое время друзья Жанны, ее верные капитаны, бросили клич о сборе денег на выкуп за героиню Франции.

Король мрачной тенью блуждал по замку Сюлли-сюр-Луар, увертываясь от придворных, будь то разгневанные его бездействием капитаны, державшийся нейтралитета Рауль де Гокур и его окружение или Ла Тремуй и де Шартр, благословившие своего монарха властью светской и властью церковной на величайшую подлость.

Бедфорд в Париже получил первую весточку от Кошона, которая заставила регента негодовать: герцог Бургундский и граф Люксембург упорствуют и затягивают дело. Грядет поездка в отдаленный замок Боревуар, где живет некая старуха, от решения которой зависит, будет Жанна у англичан или нет.

Не знай Бедфорд Кошона так хорошо, он мог бы задуматься, а не лукавит ли епископ? И не спятил ли он?

Но Луи Люксембургский, узнав об истории с престарелой родственницей, лишний раз успокоил его:

— Тетушка Жанна — свирепая женщина. Кошону придется нелегко! — Он рассмеялся. — Вот я бы продал вам Жанну, милорд, не задумываясь. Мне-то старая грымза в любом случае не оставит ни единого ливра!

…А Дева Жанна тем временем, не зная, как быстро собираются над ее головой тучи, в компании юной герцогини де Бар разъезжала верхом близ замка — под присмотром многочисленной стражи из личной охраны графа, выезжала со своей «свитой» на охоту и учила юную подругу владеть оружием. Двум юным амазонкам было хорошо вдвоем. Они подружились, и жизнь, в сущности, казалась Жанне доброй затеей. Если только не замечать тюремщиков, не думать о Компьене, попавшем в кольцо осады, и о короле, который тянул с ее выкупом.

— Смотри! — остановив коня у совсем юного орешника, вполоборота крикнула Жанна герцогине. — Эта лента — шея твоего врага!

Воительница перевязала тоненький ствол алой лентой. Затем, повернув коня, вернулась к своей подруге.

— Кто первый? — спросила Жанна.

— Ты, — ответила герцогиня де Бар.

— Идет!

Тюремщики издалека наблюдали за развоевавшимися девицами.

Жанна вытащила из ножен меч и, пришпорив коня, понеслась вперед. Вот она поравнялась с деревцем, взмах рукой — и меч рассекает его напополам, верх орешники падает на землю, а Жанна, остановив коня, срывает алую ленту с оголенного ствола.

— Браво! — захлопала в ладоши герцогиня. — Теперь я, Жанна!

Но Дева, привстав на стременах, уже смотрела в другую сторону — на дорогу. Туда же уставилась и стража. Быстро подъехав к подруге, герцогиня сказала:

— Это муж моей матери. Но… почему он вернулся? — в ее голосе звучало разочарование. — И кто это с ним?

Вдалеке, по дороге к Боревуару, ехал конный отряд, он сопровождал большую карету, запряженную двумя парами лошадей, в каких следовали важные персоны. Но ни граф Люксембургский, никто из его приближенных не использовали такого средства передвижения — они, как и положено рыцарям, предпочитали седло. А все дамы оставались в крепости…

У Жанны было острое зрение — она увидела, как в открытом окошке громоздкой кареты мелькнуло бледное полное лицо человека. Она почувствовала, как сердце ее защемило. Кто он, этот гость? Ее тревога, явившаяся внезапно, несомненно была связана с визитом незнакомца…

Отряд и повозка миновали подъемный мост и ворота трех крепостных стен, окружавших Боревуар неприступными кольцами. Из окошка Кошон с подозрением взирал на могучую крепость, выросшую на крутом обрыве. За такими стенами можно кому угодно бросать вызов, хоть самой церкви, — не страшно!

Скоро в замке стало известно о приезде хозяина и епископа Бове Пьера Кошона. Эту фамилию знали в замке — епископ долго служил герцогам Бургундским.

— Один из тех прелатов, кто молитвам предпочитает политические интриги, — хмуро отрекомендовала епископа своим фрейлинам старая графиня. — Уверена, он ходит у англичан на посылках!

Жена графа встречала своего полководца, слуги готовили праздничный ужин. Но по лицу мужа Жанна де Бетюм поняла, что визит их гостя не простой.

— Где сейчас Жанна? — спросил граф Люксембургский. — Я говорю о Деве…

Муж и жена беседовали в их покоях, куда в открытые окна густо вливался аромат полевых цветов. Хозяин только что смыл с себя походную грязь, оделся в свежий наряд.

— Она с нашей Жанной. Дева учит ее искусству войны, — улыбнулась графиня.

— Ты так легко говоришь об этом?

— Они подружились.

Ей казалось, что супруг нервничал, а это случалось с ним редко.

— Подружились! — с горечью усмехнулся Люксембург. Он покачал головой. — Подружились…

— Что в этом плохого? — Она взяла его за руку. — Тебя что-то тяготит, я вижу. Этот епископ… пожаловал сюда из-за Жанны? — настороженно спросила графиня.

— Ты угадала, милая. Англичане хотят выкупить Деву Жанну, пока это не сделал Валуа. Если он вообще собирается ее выкупать! Мне кажется, он решил бросить ее на произвол судьбы.

Графиня закрыла руками рот:

— Господи…

В этот самый момент с затянувшейся прогулки возвращались две Жанны. Юная герцогиня хотела похвастаться своими достижениями: она блестяще метнула десять дротиков с десяти шагов, каждым поразив цель — узкий ствол дуба. Она держала свою подругу и учителя за руку, не отпускала. Жанна покорилась ей. Но что-то мешало пленнице чувствовать себя свободно, больно хватало сердце. Она знала — что: приезд Жана Люксембургского и его гостя, прятавшегося в богатой карете. И теперь, остановившись в дверях, она явственно услышала последние фразы — мрачное: «Мне кажется, он решил бросить ее на произвол судьбы» и недоуменное: «Господи…» Жанна удержала за руку свою ученицу, но юная герцогиня и сама поняла, что мать и отчим сейчас их не ждут. Они хотели повернуться и уйти, но не сумели. Решили подслушать.

— За англичанами церковь и папа, — продолжал Люксембург. — Кардинал Винчестерский убедит понтифика в своей правоте. Бедфорд уже предложил за Деву десять тысяч ливров. (Юная герцогиня де Бар взглянула в глаза подруге и увидела, как губы той дрогнули.) Филипп готов уступить им. Он не хочет ссориться с Бедфордом и желает получить свой куш до того, как Жанна навредит себе. А я давал клятву во всем подчиняться ему! Я вкладывал свои руки — в его руки, перед Господом Богом, и не могу ослушаться своего сюзерена — герцога Бургундии!

— Он не посмеет продать ее, это… неблагородно!

— Дела Жанны плохи, — только и ответил Люксембург.

Граф не хотел сообщать жене, что Филипп не стал бы унижать его беспрекословным приказом. Но сколько эти французы могли раздумывать — покупать свою героиню или нет? А война требовала денег, земли Люксембургов истощались. Дева же была сундуком, набитым золотом!

— Я послал людей Жанны к Карлу Валуа, — продолжал он, — предупредить его, чтобы он поторопился… — граф Люксембургский глубоко и непритворно вздохнул. (Жанна сжала руку своей притихшей юной подруги так, что та едва не ойкнула от боли и не выдала их.) — Но надежды мало. А сейчас мне и монсеньору Кошону предстоит разговор с моей тетушкой.

Его жена кивнула:

— Боитесь, граф, что она лишит вас столь долгожданного наследства?

— Я оказался между двух огней, графиня, и потому надеюсь на ваше понимание.

Через пять минут Жанна была в своих покоях. Гость, этот монсеньор Кошон, приехал за ней! Ее хотят продать — и кому? — англичанам! Проклятым годонам!! И еще — отцам инквизиторам, которые вот уже год поносят ее со всех кафедр, подчиняющихся Генриху Шестому! Да лучше в ад! Лучше — смерть!.. Но страшнее всего была даже не угроза ее продажи, а слова: «Он решил бросить ее на произвол судьбы».

Вот отчего стыло сердце…

— Как слуга церкви, графиня, я уже имел честь сказать вам, что мы думаем о Деве Жанне и ее так называемых «подвигах», — говорил Пьер Кошон тетке графа, Жанне Люксембургской. — И потому я взываю к вам от лица всего христианского мира…

Поклоны и расшаркивания остались позади. Первые слова, касающиеся дела, уже прозвучали в парадной зале. Их суть графиня уловила как нельзя лучше: «инквизиция, христианский долг, пособничество дьяволу». А за ними слышались другие: «англичане, лорд Бедфорд, месть». Старуха то и дело поглядывала на своего племянника, стоявшего недалеко от Кошона. И взгляды ее не предвещали племяннику ничего доброго.

— Поймите, графиня, — осторожно продолжал Кошон, — бывают ситуации, когда любой христианин должен положиться на мнение церкви. А церковь считает, что Жанна — злостная еретичка…

— Во-первых, монсеньор, есть две церкви: одна прославляет Карла Валуа, другая — Генриха Ланкастера. Вы о какой из них говорите?

— Вы и сами можете догадаться, о какой.

— И все же?

— О той, что поддерживает истинного короля — Генриха Шестого.

— Вот незадача, монсеньор, другая половина церкви утверждает, что истинный король — Карл Валуа, а Генрих Шестой — самозванец.

Пьер Кошон оглянулся на Жана Люксембургского. Но выражение обезображенного шрамами лица доблестного рыцаря говорило: разбирайтесь сами, ваше преосвященство!

— А ведь я — крестная мать Карла Валуа! Вам это неизвестно, монсеньор?

Епископ Бове даже отпрянул: коварный Люксембург, кривой мошенник — ничего не сказал об этом! Надо было как-то держать удар…

— Но я думал, графиня, — продолжал Пьер Кошон, — что поскольку графы Люксембурги — вассалы герцогов Бургундских, а герцог Бургундский — верный христианин и друг короля Англии и Франции Генриха Шестого, вы должны стараться выполнять его волю…

— Вы напрасно так думали, монсеньор! Я не собираюсь выполнять волю мальчишки Генриха Шестого! А вернее — волю его ненасытного дядьки! И моя фамилия не менее знатна, чем фамилия Ланкастеров! Люксембурги были императорами Священной Римской империи и королями Богемии, между прочим! Что мне за дело до вашего Генриха? У него есть Англия, вот пусть туда и возвращается! — Она ударила об пол тростью. — Вместе со своей родней!

— Забудьте об англичанах, графиня, подумайте о церкви, — Кошон потряс пальцем, — и святой инквизиции!

— Неужто вы грозите мне, монсеньор? — Старуха даже подалась вперед, точно готовилась стукнуть своей палкой Кошона по темени. — Мне шестьдесят восемь лет, монсеньор. Скажите, я похожа на человека, который чего-нибудь боится?

— Нет, графиня…

— Так вот послушайте меня, монсеньор. Жанна — прекрасная девушка с благородным сердцем, и будь я проклята, если позволю увезти ее вам или кому-нибудь другому, кто служит англичанам! Вначале заставьте меня умереть, а потом приходите! Жан! — громко, точно он был не в десяти шагах от нее, а за крепостной стеной, выкрикнула она. — Жан, племянник мой! — Старуха встала с кресла, опираясь на свою трость, но неожиданно вырвала ее из-под себя и потрясла ею в воздухе. — Клянусь, если ты отдашь англичанам нашу гостью, то я передам все свои земли этому бездельнику Пьеру, твоему брату, а еще лучше — моему крестнику Карлу Валуа, пусть купит побольше оружия и задаст этим проклятым годонам перца! Слышишь, Жан?!

Даже Люксембург не ожидал такого от своей тетки. Что до Пьера Кошона, так он вылетел из ее апартаментов как ошпаренный.

— Да это… да это — фурия! — бормотал он. — Она сама — еретичка! Таких еще поискать! Это куда же годится? Да она… Это же — богохульство! Это — плевок в лицо церкви!

Жан Люксембургский догнал его и упросил не уезжать, хотя Кошон уже готов был броситься в свою карету и гнать поскорее от этих злых мест.

От праздничного ужина в обществе благородных дам Боревуара епископ отказался — он решил трапезничать в отведенных ему покоях. Попросил прислать к нему доктора, сославшись на недомогание. По той же причине к столу не вышла и Жанна. У нее болела голова, она потянула руку. Все что угодно. Свернувшись калачиком на своей кровати, она смотрела на вечернее небо за окном спальни и алый свет, разливающийся по всей округе и все гуще рдеющий на каменном карнизе.

Никогда еще не было такого мрачного молчания в Боревуаре во время трапезы, посвященной радостному событию — возвращению доблестного полководца в родной дом.

На следующий день Жан Люксембургский и Пьер Кошон, в сопровождении отряда, отбыли из Боревуара. А Жанна узнала, что старая графиня указала на дверь епископу, посланцу лорда Бедфорда, и даже пригрозила племяннику, если он пойдет на сговор с англичанами, лишить его наследства. Жанна встала на одно колено перед креслом графини и коснулась лбом ее сухих, но еще крепких рук. Так она могла поклониться только королю.

— Встань, голубушка, встань, — поднимая ее, сказала растроганная графиня. — Я знаю — у тебя благородное сердце. Тут я не могу ошибиться…

Она с честью выиграла этот поединок. Глаза юной герцогини де Бар светились от счастья, графиня де Бетюм не могла удержать слез.

— Англичане разбиты наголову! — ударив тростью об пол, громко, надтреснувшим голосом сказала старая графиня. — А вот теперь мы устроим настоящий пир!

И в честь этой победы в тот же вечер устроили праздничный ужин.

…Если бы лорд Бедфорд увидел, какими веселыми и счастливыми были пирующие, он бы непременно задохнулся от злости.

Впрочем, задохнуться от злости у него выдалась возможность неделей позже.

— И тогда она назвала англичан так, как называют их самые последние враги, и поклялась лишить своего племянника наследства, если он выдаст нам еретичку Жанну!

О проделках старой графини Кошон с придыханием рассказывал в парижской резиденции регента. Уже в середине беседы лорд Бедфорд подскочил с кресла и теперь мерил шагами залу.

— Эта старуха бросает вызов Англии? — вконец опешив, спросил лорд Бедфорд. — Англии?!

— Не только Англии, — поправил его Кошон, — но церкви и святой инквизиции.

— А граф Люксембург, что же он? А мой дружелюбный шурин — Филипп? — Герцог сжал кулаки. — Ох, этот Филипп! Как они допускают такую низость? Ведь это… предательство своего союзника!

Присутствовавшие при разговоре три пса лорда Бедфорда удрученно смотрели на своего хозяина. По его тону, все оттенки которого они различали на зависть самому искусному дипломату, псы понимали, что их грозный повелитель оскорблен до глубины души.

— Как я заметил, милорд, между ними существует круговая порука, — осторожно добавил епископ Бове.

Вернувшись в кресло, лорд Бедфорд, будучи широко мыслящим человеком, неожиданно задумался о том, как бы он поступил на месте Люксембурга. Графиня стара, недужна. И от ее прихоти зависит, будет племянник и его наследники владеть многими землями или они отойдут к одному из его братьев. Тем более, что война требовала больших финансовых затрат. Сдаваясь, регент вздохнул: он бы тоже медлил. Как же быть ему, обремененному заботами Джону Бедфорду, в сложившейся ситуации?

— Вот что, Кошон, — сказал регент, — главное сейчас — не дать возможности Карлу Валуа выкупить свою сестру. Несомненно он боится и недолюбливает ее. А посему мы должны подбросить дров в этот очаг и подлить туда масла. Подобно тому, как осадные машины бомбят взятый в тиски город, пусть Парижский университет бомбит письмами всех сеньоров Европы. Короли, герцоги и принцы должны знать, что святая инквизиция требует от Жанны предстать перед судом и ответить на ряд вопросов. Эта свистопляска заставит Карла Валуа медлить и сомневаться — выкупать Жанну или оставить ее нам. А тем временем что-нибудь да решится.

— Уверен, Господь подскажет это решение, — уверил его Пьер Кошон. — И справедливость восторжествует.

— Аминь, — мрачно заключил лорд Бедфорд.

Но они и сами не знали, какая удача ждет их со стороны французов. Страшась, что Жанна может быть выкуплена королем, его фаворит Ла Тремуй и канцлер Реньо де Шартр распространяли с королевскими гонцами важный государственный документ за подписью архиепископа Реймсского. Он гласил: «Жанна Дева попала в плен, потому что относилась без доверия к любым советам и поступала лишь по своей воле!» Тем самым они говорили: «Вашей святой больше нет, французы! Девой обуяла гордыня, и Господь отвернулся от нее!» Это был удар ножом в спину — вероломный и беспощадный удар.

17

Знаменитая пленница, успевшая сдружиться с хозяевами замка, вела в Боревуаре светскую жизнь. Иногда сюда съезжалась бургундская знать, и трем Жаннам приходилось прикладывать немало усилий, чтобы вытащить Деву за общий стол. На нее смотрели, как на восьмое чудо света! Среди других бургундских рыцарей в замке Боревуар неожиданно появился старый знакомец Жанны — Эмон де Маси, выбитый ею из седла в Нанси полтора года назад.

— Вы?! — впервые увидев его, воскликнула девушка, точно увидела привидение.

— Однажды я сказал, что люблю вас, и вот я у ваших ног! — ответил тот. — Мое сердце по-прежнему принадлежит только вам, Дама Жанна!

Это было чересчур! Жанна спросила у хозяек Боревуара, кто пригласил наглеца, и они ответили: Жан Люксембург. Ничего не оставалось делать, как терпеть Отважного бургундца. А Эмон де Маси был навязчив! Все свое время он уделял пленной героине. Ходил за нею по пятам, бросал пламенные взоры. Эмон де Маси владел замком, был молод, богат и, как оказалось, весьма неотесан. Жанна пыталась не обращать внимание на ухаживания новоиспеченного кавалера. А бургундец, пытаясь быть галантным, рассыпался в неуклюжих комплиментах, называя ее то «нежной ланью», то «громом небесным». Его обращение стало даже веселить Жанну. Как бы ни относилась она к бургундцам, но любой женщине приятно, когда ее боготворят и превозносят до небес. Но одна из приветливых улыбок Жанны была неправильно растолкована Эмоном де Маси. Они беседовали в проеме окна, вокруг никого не было. Тогда гость Боревуара и заключил Жанну в объятия, весьма неловкие, а попросту — схватил ее за талию, посылая поцелуи куда придется, а потом и за грудь. Верно, именно так он приставал к своим подданным в юбках, чем поражал их, в буквальном смысле слова, наповал. Но тут у захолустного повесы не вышло. Жанна быстро вырвалась и влепила ему звонкую пощечину. Схватившись за горящую щеку, Эмон де Маси отступил. И тогда вид разгневанной молодой женщины, тонкой и сильной, огненной и цветущей, прекрасной в своем гневе, окончательно пленил его. Он бухнулся на одно колено и сказал:

— Жанна, выходите за меня замуж!^[118]

Девушка вначале смотрела на него, как на безумного, а потом, не сдержав себя, расхохоталась. Давно никто так не веселили ее, и давно она вот так, от души, не смеялась.

— Прошу вас, — повторил он свою просьбу. — Прошу!

— Да вы спятили, де Маси! — сказала она. — Встаньте — нас увидят. Еще, не дай Бог, чего подумают.

— Пусть думают! — горячо воскликнул рыцарь. — Я заплачу за вас выкуп и возьму вас в жены.

— У вас не хватит денег, де Маси, — с горечью усмехнулась она. Ей даже стало жаль беднягу. — Я очень дорого стою. Вернемся к гостям, — она подала ему руку, — теперь я прошу вас.

Эмон де Маси сдался, но как должно было показать будущее, только на время.

Так и протекала жизнь Жанны в замке Боревуар. А за тройными стенами этого замка протекала жизнь других людей, которые ни на минуту не переставали думать о пленнице.

Жан д’Олон и братья д’Арк, благополучно добравшиеся до замка Сюлли-сюр-Луар, нашли двор притихшим. Говорить о Деве было тут строго запрещено. Они ворвались к королю, полные недоумения — отчего же он медлит? Англичане тянут лапы к Жанне! Но даже Ксентрай и де Рэ не могли больше позволить себе вопроса: почему? А тут — простые рыцари…

— Да кто вы такие, чтобы говорить мне, вашему королю, как поступать? — шипел побелевший Карл Валуа. — Кто?! Убирайтесь, чтобы духу вашего здесь не было! С глаз долой!

Волной королевского гнева Жана д’Олона и Жака д’Арка вынесло из апартаментов Валуа. Они не сразу осознали, что произошло. А когда поняли и уяснили, то приняли одно единственное решение, которое было возможным в сложившейся ситуации.

Оба ординарца немедленно уехали в Орлеан — поддержать горожан, которые собирали выкуп за свою героиню.

Бедфорд в парижской резиденции никак не мог поверить своему счастью. Документ, подписанный Реньо де Шартром, лишал Деву божественного заступничества! О таком подарке он мог только мечтать! Но каков этот пройдоха, Карл Валуа! На золотом блюде она принесла ему корону, а он взял и отказался от нее… Да, Валуа боялся своей сестры, и этим необходимо было воспользоваться как можно скорее!

18

Для графини Люксембургской-старшей пришло время ежегодного путешествия в Авиньон — город «плененных» понтификов^[119]. Там находилась могила ее младшего и бесконечно любимого брата Пьера, которому она заменила мать. В восемнадцать лет Пьер Люксембургский стал кардиналом и в том же году скончался. Проживи он дольше, его бы несомненно ожидала папская тиара! С 1387 года графиня Жанна Люксембургская ежегодно приезжала на могилу любимого брата.

Но в этот раз дорога измотала ее — не помогли даже частые остановки, во время которых она переводила дух. Прибыв в Авиньон 10 сентября, Жанна Люксембургская почувствовала себя плохо и решила написать завещание. В качестве наследника больших частей ее сеньорий значился «любимый от всего сердца племянник сир Жан Люксембургский».

Утром 18 сентября графиня испустила дух.

Весть о ее смерти полетела сразу по двум направлениям — в Боревуар и под Компьен.

Над пленницей Боревуара собиралась гроза…

В десятых числах октября Жан Люксембургский и Пьер Кошон вновь отправились в дорогу. «Выезжайте немедленно, — едва узнав о смерти старой графини, сказал епископу Бове лорд Бедфорд. — И без Жанны не возвращайтесь!»

Но уезжая из-под Компьена, граф Люксембург даже не догадывался, что их затея с герцогом Бургундским по взятию города становится все более призрачной, что к осажденной твердыне уже идет войско Карла Валуа в четыре тысячи человек. Англо-бургундская партия при дворе Карла Седьмого в лице Ла Тремуя и Реньо де Шартра временно умолкла. Франция решила силой отстаивать свои позиции в этой войне.

Люксембурга больше не мучили сомнения — Карл Валуа отказался от Жанны. За два дня до отъезда к нему приехал Жан д’Олон, ее оруженосец, и сказал, что орлеанцы собрали часть денег и соберут остальное, только дайте им время. Но времени не оставалось. Все, что он мог, это дать «вольную» ее оруженосцу и братьям д’Арк.

Жизни второстепенных рыцарей и впрямь мало стоили! А если кого пусть и винят преданные слуги Жанны, так это их короля — отпетого мерзавца!

14 октября граф и епископ прибыли в Боревуар. Крепость встретила их молчанием. От Жанны до последнего скрывали смерть старой графини, жизнь которой была залогом относительной свободы пленницы.

Но все изменилось в одночасье.

И теперь Пьер Кошон чувствовал себя почти хозяином в этом замке. Люксембург и епископ Бове составили официальный договор о продаже пленницы. Сумма — десять тысяч золотых турнейских ливров. В тот самый миг, когда подписи были поставлены, из самой души Пьера Кошона, едва не хлопнувшего в ладоши, вырвалось: «Продано!» Конечно, это восклицание он произнес про себя.

Супруга Жана Люксембургского попыталась заступиться за Жанну.

— Неужели нельзя быть к пленнице снисходительным? — горячо вопросила графиня. — Ведь она — женщина!

— Когда Жанна решилась взять в руки меч, она стала мужчиной, — резонно ответил ее муж.

Юная герцогиня, падчерица графа, плакала. Графине стало ясно наверняка, что муж не отступится от своего решения.

— Завтра я сам обо всем расскажу Жанне. А теперь идите спать, и не вздумайте говорить с ней. Такова моя воля.

…Она открыла дверь на тихий стук и не успела опомниться, как в ее комнату, приставив палец к губам, вошла графиня. Ее глаза были красными, лицо заплаканным. Но она держала себя в руках.

— Что с вами? — оторопев, спросила Жанна. — Кто вас обидел?

Графиня молчала. У Жанны тяжело и быстро забилось сердце. Предчувствие чего-то жуткого мешало дышать…

— Скажите ради всего святого, графиня, что приключилось?

— Жанна, мы сделали все, что от нас зависело…

— Я… не понимаю вас…

— Они продают вас.

— Что?!

— Вы знаете, мой муж — вассал Филиппа Бургундского и во всем обязан подчиняться ему. Он так поступает против своей воли, не вините его, но дело уже решенное.

Брови Жанны нахмурились:

— Поступает против своей воли? Объясните же!

— Как военнопленная, вы принадлежите Филиппу Бургундскому. А герцог Бургундский продает вас англичанам. Мы умоляли графа не поступать так, но он отказал нам. Он бы потерял рыцарскую честь, стал клятвопреступником и смертельным врагом своему сюзерену. Он отказал нам, простите его…

Жанна не желала верить в услышанное.

— Меня продают англичанам?!

Она заметалась по своим покоям так, как мечется от стены к стене голубь, случайно залетевший в чью-то комнату.

— Жанна, милая Жанна, я не знаю, что сказать вам…

— Уходите, прошу вас, уходите! — Жанна бросилась на кровать. — Прошу вас! — точно заклинание, повторяла она.

Графиня ушла.

Через час в коридоре возникло копошение, бряцание оружия, голоса. Она поняла — к ее дверям приставили стражу. Все было кончено. Старая графиня умерла — так Господь отступился от нее, Девы Жанны. Не было больше сил, желания жить. «Ты должна знать — тебя ждут испытания! Тебя ждет плен, Жанна! Покорно прими все, что выпадет на твою долю, и не ропщи…» Холодный ветер врывался в ее душу, принося эти слова, и он же уносил их прочь. Сердце было пусто. От нее отказался «любимый король» — это и оказалось началом краха, смерти… Надо было только угадать! А она не смогла, не решилась…

…Жанна стояла на краю карниза — внизу была каменная площадка, и бледный свет луны неярко обливал ее лунным серебром. Окно нараспашку. Ночной осенний ветер наполнял ее всю — до краев. И от его легких порывов было легче. Где-то справа блестела каска стражника.

Каменные плиты внизу, под окошком, и лунный свет…

«Если я нужна Господу, — прошептала она, — он позволит мне убежать, если нет, то и жить мне незачем!»

Она вывалилась в пустоту, расправив руки, как крылья, до боли стиснув рот, хотя крик так и норовил вырваться из нее — оглушительный, страшный. Она падала молчком, не нарушив тишины, но оглушив саму себя пронзительным стоном, идущим из самого сердца…

А потом глухо ударилась о камни…

Ее нашли тотчас, перенесли в одну из комнат, куда сразу же сбежались все, кто был заинтересован в том, чтобы она жила. Жан Люксембургский думал о потерянных деньгах, возможно, жалея и саму пленницу. У епископа Бове хватало сердце от одной мысли, что он может привезти Бедфорду только труп девицы, которую народная молва с тех пор раз и навсегда назовет святой. Прибежала Жанна де Бетюм и ее дочь, хотя девушку и не хотели пускать…

И еще — врачи. Все врачи, которые были в замке.

— Это чудо! — оглядывая присутствующих, говорил первый лекарь Боревуара. — Она жива! Упасть с такой высоты! Дева цела-целехонька! Ни одного перелома! Святой Михаил! Это же чудо!

Пьер Кошон бормотал молитву, с пронзительной искренностью молились и две Жанны — де Бетюм и де Бар, даже суровый Жан Люксембургский думал о провидении Господнем…

И впрямь — случилось чудо. Упав с большой высоты на голые камни, Жанна отделалась ушибами и ссадинами, а во всем остальном осталась жива-здорова.

Потом ее лечили, ухаживали за ней, как за белой голубкой, поранившей крыло. В один из этих дней в Боревуар на имя Кошона было доставлено два письма. Первое — от Парижского университета, второе — от лорда Бедфорда.

«Мы с огромным удивлением отмечаем, — писалось в первом письме, — что отправка этой женщины, называемой Девой, столь надолго откладывается, что наносит вред вере и церковному правосудию…»

Парижский университет нервничал — Тома де Курселю, главному поборнику искоренения ересей, не терпелось поскорее дотянуться до Жанны. Но Кошона только разозлило это письмо. Если бы они знали, каких трудов ему стоила эта купчая! Сколько нужно было потратить сил, применить ловкости, изворотливости, чтобы заполучить девчонку!

— Легко писать депеши и отправлять их из Парижа, как почтовых голубей! — обиженный, пожаловался Кошон Жану Люксембургскому. Прелат выждал паузу. — Вот что, граф, я также получил письмо от лорда Бедфорда. Он попросил заверить вас, что означенную сумму вы получите в Ле-Кротуа. Регент рекомендовал перевезти Жанну наиболее безопасным путем — через север Франции — в Руан. Тем более, что Нормандия платит выкуп за Жанну, и Нормандия потребует показательного процесса над ней. Да поможет нам Господь!

19

Она уже забыла, каково это, когда руки связаны. Точно вновь вернулись те часы, когда ее везли из-под Компьена в Мариньи переброшенной через лошадь.

— Я хочу оградить вас от новой попытки самоубийства, только и всего, — объяснил Жан Люксембургский этот поступок.

— Самоубийство — смертный грех! — сопротивлялась Жанна. — Никогда бы я не осмелилась разгневать моего Господа! Я только хотела… убежать.

Лицо графа Люксембургского, изуродованное шрамами, было непроницаемо.

— Тем более, Жанна. Этого я никак не могу допустить. Вы — дорогой приз.

…В телеге, под осенним небом Пикардии, Жанна вспоминала лица двух женщин, неожиданно возникших в ее жизни. Они по-христиански отнеслись к пленнице и так же быстро расстались с ней по воле их властелина. Вспоминала прощание. Супруга Жана Люксембургского сдерживала слезы, стоя у ворот, юная герцогиня рыдала навзрыд, закрыв лицо руками. Вот для кого купля-продажа подруги оказалась истинным горем! «Покорно прими все, что выпадетна твою долю, и не ропщи…» — глядя в небо, твердила Жанна одну, единственную фразу, однажды услышанную под Мелёном в крепостном рву.

Пока Жанну везли по тщательно выбранному маршруту, под Компьеном для бургундцев и англичан начался Судный день.

Филипп Бургундский отбыл в Нидерланды — ему предстояло бороться за наследство, главнокомандующим герцог назначил Жана Люксембургского, вернувшегося после удачной сделки к своим полкам. Но выдохлись не только осажденные в Компьене, но и осаждающие — каждый день от артиллерийского обстрела погибали те, кто жаждал смерти городу.

Тем временем войско маршала де Буссака вошло в те земли, что были заняты противником.

Опыт заставил французов поумнеть. Под крепостью Вербери, на Уазе, что стояла юго-западнее Компьена, лицом к лицу оказались два войска — Карла Валуа и англо-бургундской коалиции. Но на этот раз французы, почти все — конники, готовые для быстрой атаки, не подходили близко. Они стали на полтора полета стрелы лучников Хандингтона, которых было около семисот человек. Войско англичан и бургундцев, по обычаю спешившееся, ожидало атаки. Расчет был простой — английские лучники смертоносным огнем сломят атаку рыцарской конницы, а бургундцы добьют противника в пешем строю. Но бой не начинался. Англо-бургундцы не знали, что сейчас, сделав большой обход со стороны Шуази, к воротам Шапель, напротив которых не было бастилий осаждающих, под конвоем ста человек в Компьен устремился обоз с продовольствием! А недалеко от Пьерфонских ворот, напротив которых бургундцы выстроили мощную бастилию, названную «Большой», и угрожали означенным воротам днем и ночью, в густом лесу затаился отряд Потона де Ксентрая числом в триста бойцов — в случае нападения на обоз они должны были внезапной атакой отбросить охотников за провизией.

Два войска — французов и англо-бургундцев — небольшими отрядами выходили вперед. Они обстреливали друг друга из луков и арбалетов и даже скрещивали мечи, но в большое сражение эти стычки не перерастали. Тем временем жители Компьена, измученные долгой осадой, узнали, что к ним идет обоз с продовольствием — это придало им силы, и городское ополчение, открыв Пьерфонские ворота, вооружившись осадными лестницами, напало на Большую бастилию. Первый штурм был отбит, но ополчение, в числе которых были и женщины, не желая отчаиваться, совершили второй штурм.

— Мы должны помочь им! — получив известие от гонца, сказал Потон де Ксентрай.

К тому времени обоз достиг ворот Шапель, а бургундцам было не до вылазок из Большой бастилии — их судьба сама висела на волоске!

И тогда к городскому ополчению Компьена присоединились отборные бойцы Ксентрая, находившиеся в лесу. Такого поворота дела бургундцы не ожидали! Штурм был беспощадным — одной мощной волной накрыл он бастилию перед Пьерфонскими воротами.

…В те самые часы Жан Люксембургский стоял во главе бургундского войска под Вербери, томительно ожидая битвы. Тогда к нему стрелой и примчался гонец:

— Монсеньор! — сходу выкрикнул он. — Большая бастилия атакована! Первый штурм отбит, но французы идут на новый штурм! Нам не хватит сил выстоять, у нас мало людей. Дайте подкрепление, монсеньор!

Жан Люксембургский хмуро окинул взглядом единственного глаза конные ряды французов, плотно стоявших впереди, готовых в любой момент сорваться в галоп. Обернулся на свои войска… Как быстро они поменялись местами с французами, — подумал он. — Кто бы мог ожидать!

Тогда граф Люксембург и совершил роковую ошибку — он отказал посланцу осажденной бастилии, тем самым подписав ей смертный приговор. Принимая это решения, он смутно догадывался, что наступают перемены, и не в его пользу. Но он не знал, что именно его осторожность станет началом изгнания бургундцев из-под Компьена. Не ведал, что уже через час волна французского ополчения сметет противника, из последних сил оборонявшегося в Большой бастилии. Многие знатные бургундские рыцари погибнут в этом бою, остальные — будут взяты в плен.

Гнев графа Люксембурга в этот день будет граничить с бессильной яростью. Узнав, что Большая бастилия пала, маршал де Буссак повернет свою армию и, как ни в чем не бывало, направит ее в Компьен. На глазах у Жана Люксембургского почти четыре тысячи конных воинов войдут в город. Командуя по преимуществу пешим войском, рассчитывавшим на оборону и победу в обороне по всем правилам английской тактики, граф не отважится преследовать противника.

Поздним вечером того же дня, окрыленные победой, французы атаковали форт ворот моста, но потерпели неудачу. Часть англичан, вернувшихся из-под Вербери в Ла Венет, наблюдавших за вошедшей в Компьен свежей армией французов, ночью дезертировала.

Утром граф Люксембург переправил свои войска через Уазу, пытаясь реабилитироваться — он хотел вызвать французов на сражение, но те во второй раз «не заметили» его. Зато компьенцы беспощадно расстреливали крепость моста на той стороне реки, вынуждая англичан и бургундцев покинуть ее.

— Удерживать дальше наши позиции бесполезно, — на военном совете в Пон-Левеке сказал лорд Хандингтон. — Надо отходить.

Жан Люксембургский был сер лицом — давно он не терпел такого краха. Разве что удар секиры Потона Ксентрая, разрубивший его лицо, лишивший глаза, был сравним с этим поражением. Но тогда был сражен только он сам, а теперь за ним стояли тысячи солдат, вся Бургундия, силы коалиции. Как он жаждал отмщения! И какой тщетной была его жажда…

Ночью англо-бургундцы покинули и подожгли крепость моста и спешно двинулись в Пон-Левек.

Но французы не стали дожидаться, пока противник отойдет, собрав свои пожитки. Без большого труда они развивали преимущество, отвоевывая крепость за крепостью, мост за мостом.

И вскоре бургундцы и англичане побежали, оставляя в своих лагерях крупные бомбарды, кулеврины и другую артиллерию, которую увезти с собой уже не было никакой возможности.

Все досталось наступающим французам.

Военные успехи бургундцев и англичан под Компьеном улетучивались, как улетучивается утренний туман над озером с восходом солнца…

Если бы Жанна, которую везли по северным дорогам Франции, знала об этом, счастье коснулось бы ее, даже пленной, связанной по рукам и ногам. Видеть освобожденный Компьен — было ее заветной мечтой!

Ее везли осторожно — через северные города Франции, куда бы не смог пробиться быстрый отряд одного из ее капитанов.

Боревуар — Камбре — Аррас — Дуллан — Сен-Ринье — Абвиль — Ле-Кротуа. В последнем из названных городов 20 декабря англичане выплатили бургундской партии сумму в 10 000 турнейских ливров. В тот же день, во время прилива, Жанна покинула Ле-Кротуа. Ее перевезли в лодке через эстуарий, в который впадала Сомма. Далее был городок Сен-Валери и долгий путь вдоль побережья. Ее везли по дороге, недосягаемой для самого бойкого и летучего отряда французов. Не отрываясь, Жанна смотрела в сторону Ла-Манша — за проливом была Англия, вотчина ее врагов, сотни лет подряд посягавших на ее любимую Францию. Первый раз она была так близка к этой земле…

Следуя побережьем, они достигли Дьеппа, а затем резко повернули на юг.

В субботу 23 декабря 1430 года, накануне Рождества, Жанну привезли в Руан, столицу Нормандии, в неприступный замок Буврёй, когда-то построенный французским королем Филиппом Августом, а нынче ставший резиденцией графа Уорвика, правой руки лорда Джона Бедфорда.

…Когда она подъезжала к Буврёю, семь башен на фоне зимнего нормандского неба показались ей преддверием ада. Как она думала, так и случилось. Сырые каменные лестницы, хмурая стража. Злорадство на лицах победителей.

Ее ввели в камеру, состоявшую из двух комнат, соединенных коридором. В дальней в середине стояла клетка. Клетка! В углу ее — кровать. И все же — клетка! Точно она была зверем!

Она — Дева Франции.

Офицер открыл дверцу, и ее втолкнули внутрь, но она бросилась назад, вцепилась связанными руками в горло солдату и едва не придушила его, но ее оторвали от тюремщика, сломали, повалили на пол. «Мерзавцы! Мерзавцы! — повторяла она. — Подлые трусы, вы не имеете права!» Несколько пар мужских рук подняли ее и поставили у прутьев, как она ни пыталась вырваться, и кто-то сзади стал стягивать ее руки и ноги, приковывая ее к прутьям.

Жанна оказалась распятой.

— Так оно будет спокойнее, — сказал офицер.

— Долго вы ждали, чтобы так поступить со мной! — бросила Жанна офицеру, когда он и солдаты собрались уходить.

— Мы ждали терпеливо, — усмехнулся офицер. — И мы победили. Когда ты одумаешься и дашь слово вести себя спокойно, мы смягчим наказание.

— Будьте вы прокляты! — вырвалось у нее.

Дверь в камеру захлопнулась. Англичане ушли. «Проклятые годоны! — остервенело кричала она. — Свиньи! Чертово отродье!» Она бранилась долго — ругательства рвались из нее наружу. Долгие дни молчания вырывались из нее, наполненные страхом, яростью и отчаянием. Но, кроме стен, слушателей не было.

В который раз Жанна рванулась — но двигаться она не могла. Это было истязанием — грубым и утонченным одновременно. С ней поступали не так, как поступают с пленным командиром, с ней обошлись как с непокорной рабыней.

Затихнув, она вновь вспомнила долгую дорогу сюда — в Руан. Она дала себе слово вынести ее с той же твердостью духа, с какой она собиралась на битву. Кричать бесполезно. Так она заставит только ликовать своих врагов. И праздновать победу.

Теперь она уже не сомневалась — семь башен Буврёйского замка были преддверием ада…

Близким огнем уже обожгло ее лицо.

20

Собаки, лежавшие неподалеку друг от друга, мрачно взирали на Пьера Кошона. Священник сидел, сложив руки на животе, и ожидал, когда лорд Бедфорд, его повелитель, заговорит. Вспышки негодования, которые последнее время так часто терзали лицо лорда Бедфорда, сменились на мрачное веселье. Да, Компьен был отбит французами, но Жанна — еретичка и колдунья Дева Жанна! — теперь принадлежит им. А она стоила не только десяти своих капитанов, но двух Компьенов! Ее доставили в целости и сохранности, поместили в одной из комнат Буврёйского замка, обезопасили от самой себя, привязав к клетке, и теперь… Да, а что же теперь? А теперь в силу вступают законы церкви!

Бедфорд, стоявший у окна, повернулся к епископу Бове.

— Университет добивался суда над Жанной лично, — его зычный голос заставил трех псов немедленно повернуть головы к хозяину, — но она была взята в плен на территории епископата Бове — и потому судить ее вам^[120]. Тем более, что в Руане кафедра архиепископа временно пустует. Я знаю, что ваши поместья заняты войсками Карла Седьмого. Ваш епископат Бове тоже в руках французов. Трудно лишиться одновременно и дома, и прихода. Зато самое время подумать о новой серьезной должности. Скажите, Кошон, вы хотели бы стать архиепископом Руанским?

Кошон трепетал, но не подавал вида. На его лице было смирение. Руан — заветная мечта! Руан — сказочная пристань. Всемилостивый Господи, помоги!

— Вы же знаете, главная цель моей жизни — служить Богу и английской короне, — смиренно ответил он.

— Считайте, что митра архиепископа Руана ваша, — Бедфорд взглянул на трех присмиревших собак. — Все, что мне нужно, это убедительное решение суда, что Жанна — ведьма, еретичка и колдунья. А все ее завоевания — не заслуга Бога, как она уверяла весь христианский мир, а происки дьявола. — Взгляд Бедфорда был холодным и требовательным. — Она должна быть проклята — церковью и людьми. Проклята во веки веков. Я полагаюсь на вас, потому что вы умнее других законников. Процесс будет открытым, Жанне позволят говорить во всеуслышание. Она — особа королевской крови, об этом знают почти все влиятельные аристократы, и мы не можем калеными щипцами выдавить из нее признание. Конечно, мы попытаемся сломить ее дух — найдем для этого средства… Ваша задача, Кошон, заставить ее признать свои грехи, какие — сформулировать вам, заставить раскаяться при всех, просить, умолять о пощаде! — Глядя на собеседника, регент зло усмехнулся. — А когда процесс закончится, мы бросим ее в тюрьму и заставим ждать окончания войны — полной победы Англии над Францией. Вернее, короля Генриха над самозванцем Карлом Валуа. И если эта ведьма не отправится в ад из тюремной камеры, мы отпустим ее — отпустим вместе с Карлом Орлеанским, ее братцем. Но я уверен, что о них забудут раньше, чем придет конец войне. — Бедфорд ткнул пальцем в епископа. — Главное, Кошон, Жанна должна превратиться из героини — в прокаженную!

Пьер Кошон возвращался в свой дом — иначе говоря, в архиепископский дом, который еще нужно было заслужить. Он ехал в карете по улицам Руана, под прицельным взглядом слуги и секретаря Гильома, размышляя над тем, что слишком много грезил об удаче. Одно дело — выкупить Жанну, и другое — судить ее. Многого требовал такой процесс от судьи! Очень многого! Весь мир будет смотреть на того, кто станет требовать приговора для Девы Жанны.

— Вы чем-то обеспокоены, монсеньор? — заботливо спросил Гильом.

— Ты приготовил форель, как я просил? — вяло поинтересовался у слуги Пьер Кошон. — Хорошо обжарил ее?

Карету тряхнуло, и зубы Гильома, уже хотевшего ответить, звонко прищелкнули. Кошон слабо улыбнулся. Как он устал за эти месяцы! Как измучился…

— Я обжарил ее так, монсеньор, что солнышко Прованса сможет позавидовать этой форели!

Кошон улыбнулся вновь — мастак на словечки его Гильом!

— А тех куропаток, что купил утром, ты замочил в винном соусе?

— Они сейчас наполняются им, монсеньор, как кубок — из бочонка бургундского! Ужин будет на славу!

— Хоть это радует, — кивнул Пьер Кошон.

И все-таки на лице его радости не было. Даже несмотря на обещание лорда Бедфорда сделать его архиепископом Руана. Ноша была тяжела. Молва о Жанне, спасительнице Франции, давно околдовала Европу. Ее имя прославляли колокола всех французских церквей и повторяли с надеждой уста всех французов, ее имя с трепетом и страхом произносили англичане. До него доходили слухи о характере Жанны — властной, дерзкой, не умеющей лукавить, но зато умевшей говорить правду своему королю в лицо.

Сила, воля и страсть — против зрелости, опыта, глубоких теологических познаний.

«Кто победит?» — спрашивал себя Пьер Кошон, когда, опираясь на руку Гильома, выходил из кареты у дома архиепископа — временного своего пристанища. Жанна не боялась смерти — всегда была впереди войска. Она не страшилась ни английских стрел, ни крепостных стен. И вряд ли можно было надеяться, что она испугается своих судей. По дороге из Боревуара в Руан он так и не познакомился с ней. Почему? Видел только издалека. Не хотел торопить события. Точно думал, а вдруг миунет чаша сия — и судить ее будут другие?

21

Жанна свернулась калачиком на своем топчане, в углу клетки. Она думала, что сейчас, в глазах ее стражников, похожа на зверя, загнанного в угол. Она может укусить зеваку, которому вздумается дотянуться пальцем до клетки, но разорвать — нет.

Отомстить за себя она была не в силах.

Несколько дней назад к ней пожаловала красивая молодая дама и представилась Анной Бургундской. Жена Бедфорда, сестра Филиппа! Жанна не знала, что ожидать от этого визита. Но дама, на лице которой девушка прочитала сострадание, попросила довериться ей. Анна сказала, что ей необходимо убедиться в том, что пленница ее мужа и впрямь девственница. От этого будет зависеть будущее Жанны. И все случилось сызнова — как год назад в Шиноне. Ее заставили раздеться. Вновь ее ощупывали чужие руки, но на этот раз грубее и бесцеремоннее. И вновь повитуха изрекла: «Девственна!» Анна облегченно вздохнула. «Запрещаю вам прикасаться до нее, — сразу после осмотра сказала она офицерам своего мужа. — Запрещаю издеваться над ней, привязывать ее к клетке. Обращайтесь с ней, господа, как с благородной дамой!»

С этого дня английская солдатня не смела трогать ее, ломать, как прежде. Только злобно поглядывала с той стороны клетки, отпуская грязные шутки. Пленница была благодарна и этому заступничеству. Как-никак, а герцогиня Анна Бедфордская приходилась Жанне своячкой…

Сжавшись на топчане, Жанна закрывала глаза и видела юную девушку в сияющих доспехах, что, обнажив меч, неслась по зеленым лугам. Где рядом блестела на солнце прекрасная река — милая сердцу Луара, свидетельница ее великих побед; в руках девушки было белое знамя, усыпанное золотыми лилиями, стяг, с которого смотрели на целый мир — ее мир! — Господь, Богоматерь и Ангел. Все было подвластно этой девушке, все было в ее руках. И где-то, за ней, шло воинство, готовое погибнуть за нее и за их страну. Отважные рыцари и смелые солдаты, на конях и в пешем строю, двигались по лугам, — по ее следу, — и не было им преград. Великая дорога открывалась перед ними. Дорога побед…

За дверями камеры нарастал шум — брань тюремщиков и чьи-то стоны. Видение стало рваться, развеялось. Жанна подняла голову.

— Получай, скотина! — ударив кого-то, у самых ее дверей крикнул один из солдат.

Кто-то тяжело охнул.

— Встань! — зарычал солдат. — А ну встань!

Лязгнул засов, открылись двери и в камеру к Жанне втолкнули человека в рясе. От тычка в спину он не удержался на ногах и упал. Его пару раз пнули, и скоро он оказался у самой клети.

— Арманьякский выродок, тут тебе самое место! — рявкнул солдат. — И соседка под стать! Будешь гнить вместе с ней, пока дьявол не приберет вас обоих!

Второй солдат рассмеялся:

— Или раньше не поджарят пятки отцы-инквизиторы!

Дверь закрылась, вновь громыхнул засов. В свете факела девушка попыталась рассмотреть человека, но он уткнулся лицом в каменный пол. Несколько минут мужчина не двигался, но затем пошевелился, со стоном попытался сесть: он зацепился руками за прутья клетки, желая немного подтянуться, но сил у него не было даже для этого.

— Кто вы? — садясь на корточки, спросила Жанна. — Эй!..

Человек поднял голову — его худое лицо казалось изможденным, в глазах читалось страдание. Он был уже немолодым…

— Кто вы, добрый человек? — переспросила Жанна.

— Я — священник, отец Гримо… — Слабый, срывающийся голос выдавал его: человека несомненно истязали. — А кто ты, милая девушка?

— Я — Жанна, — разглядывая его лицо, не сразу ответила она.

— Жанна, — растерянно проговорил он. — Какая Жанна?..

— Жанна Девственница, — просто ответила та.

Обрывки света падали на истерзанное лицо человека в рясе.

— Ты?! — ожил священник. — Ты — Жанна Девственница, спасительница Франции?

— Благодарю за эти слова, добрый человек. Как бы мне хотелось, чтобы они были хоть наполовину правдой.

Но человек, представившийся отцом Гримо, неожиданно отпрянул от клетки.

— Я не верю тебе. Зачем моим палачам сажать простого священника рядом с героиней, о которой говорит все королевство? Я не верю тебе…

Жанна улыбнулась:

— Это я, святой отец. Ведь я могу вас так называть?

— Можешь, конечно… — В его голосе звучало недоверие. — Но чем ты докажешь, что ты — Жанна?

— Посмотрите внимательно: мои тюремщики боятся меня так сильно, что посадили не только в тюремную камеру, но и в клетку. И этого им показалось мало: они одели на меня кандалы и приковали цепями к прутьям.

Ослабевшей рукой священник рискнул потрясти один из стальных прутьев, но только обреченно вздохнул:

— Крепкая клетка…

— Еще бы! — горько усмехнулась Жанна.

— Для меня им понадобилось средств куда меньше. Десять ударов по ребрам, еще столько же, — голос его дрогнул, — и еще; и каменный пол…

— Мне жаль, что с вами приключилось такое несчастье, святой отец. Откуда вы родом?

— Из Лотарингии.

— Неужели?! — ухватившись за прутья, обрадованно воскликнула Жанна.

— Да, Жанна…

— Да мы с вами земляки, святой отец! Какое счастье… Из какого же города или деревни?

— Из окрестностей Нефшато.

— Да я была там, и не раз. Мы прятались с моей семьей от бургундцев…

— О, проклятые бургундцы! — покачал головой священник. — Гореть им в аду! Они алчны и беспощадны, как дикие звери. Только англичане могут поспорить с ними во всех грехах!

— Как вы правы, святой отец…

— Значит, ты — Жанна, — все еще плохо веря в это, пробормотал священник. — Это большая честь для меня… Но как ты оказалась тут, в Руане?

— Меня взяли в плен у Компьена. — Жанна покачала головой. — Долгая история, святой отец. Вряд ли вы захотите ее слушать…

Священник все-таки сел на пол, у самой клетки.

— Долгими будут наши дни в этой тюрьме… Я слышал, что тебя взяли в плен еще весной. Слышал от людей, которые даже тебя не знали, — он взглянул печальными глазами на узницу, товарища по несчастью, — но и тогда я не пропустил о тебе ни единого слова. Но услышать твою историю из твоих же уст, Жанна, я даже не мог и мечтать. Если бы мне дано было выйти из этой темницы, клянусь Богом, я бы каждый день рассказывал о тебе людям. Как же ты попалась им в руки? Ведь ты… почти святая! Так говорят. Или… нет?

— Странно, что вы говорите обо мне так. Вы же священник…

— Но ведь ты не такая, как все… Разве нет?

— Я не святая, отец Гримо, — усмехнулась Жанна. — Просто я очень верила в свою победу. — Она вздохнула. — Уже под Мелёном я знала, что буду взята в плен. Об этом мне сказали мои голоса — святой Екатерины и Маргариты…

Ее рассказ был подробным и полным: Орлеан, Луара, Реймс. Вот она под Парижем, но с горсткой людей ей не дано взять столицу; затем — под Компьеном, но перед ней закрывают ворота; ее берут в плен, в цепях она кочует из замка в замок; потом ее продают англичанам, как рабыню на венецианском торге. А не так давно привозят в Нормандию — на ту землю, куда было не дотянуться ее верным капитанам. И где теперь она ждет суда и возможной расправы.

— А ведь мне известно, что твои люди пытались вызволить тебя…

— Кто?!

— Я не знаю их имен. Я — простой священник, Жанна. В мирских делах я смыслю мало. Кто-то из твоих полководцев.

— Это Орлеанский Бастард! — вырвалось у Жанны. — Я верю в него. А с ним Ла Ир и Ксентрай. И Алансон…

— Говорят, тебя окружали принцы крови?

— Да, было…

— Я слышал, твои полководцы били англичан на окраинах Руана, да и сейчас все еще надеются спасти тебя. Об этом говорят многие, хотя за такие разговоры можно поплатиться языком, если не жизнью…

— Я очень надеялась на них вначале. Но теперь надежды остается все меньше…

— Не смей отказываться от надежды, Жанна!

Девушка печально улыбнулась.

— А за что взяли вас, святой отец?

— Вместе со словом Божьим я проповедовал свободу французов от англичан, — держась за стальной прут, улыбнулся он. — Проповедовал в тех землях, где это карается законом. Но разве не среди язычников проповедуют истинные миссионеры христианство?

Жанна горячо кивнула:

— Вы правы, святой отец: слово Божье необходимо там, где о нем мало слышали!

— Именно так, дочь моя. Мы понимаем друг друга. Меня взяли тут, в Нормандии, где проклятые англичане вот уже полтора десятка лет разоряют французские земли. Каждый день в Руане, на главной площади, кого-то сжигают или вешают. Тебя ждет долгий суд, меня — скорый. Кто я такой? Один из малых мира сего, кто борется в меру своих сил, отпущенных ему Богом, за правду…

Жанна положила руки, закованные в цепи, на руки священника.

— Святой отец, простите, что я начинаю так сразу, ведь мы едва знакомы… — она медлила.

— Да, Жанна?

— Вы могли бы меня исповедовать? В Руанской крепости мне отказали в этой милости, сославшись, что на мне — мужской костюм. Но мне не во что переодеться.

— Конечно, я тебя исповедую, Жанна, — отец Гримо протянул руку через клетку и дотронулся головы девушки. — Конечно…

— Спасибо вам. Я давно хотела этого, и вдруг — такая удача. Я только соберусь с мыслями.

— Не торопись, Жанна. Сдается мне, у нас еще будет время, чтобы поговорить о многом. — Неожиданно он точно о чем-то вспомнил. — А что тебе говорят твои голоса, будешь ли ты освобождена?

— Я давно не слышала их, — вздохнула Жанна. — Я так умоляла, чтобы они пришли ко мне, но все тщетно. Может быть, я не заслужила больше того, чтобы они были со мной?

— Я так не думаю, Жанна. Если к кому и приходить святым, так это к тебе. Ты еще услышишь их, обязательно услышишь!

Они проговорили весь вечер, затем поспали, Жанна — на соломенном топчане, отец Гримо — просто на ворохе соломы. А едва проснувшись, на голодный желудок опять увлеклись беседой и проговорили до тех пор, пока им, как собакам, не поставили на пол по деревянной тарелке с кашей. Но от еды отцу Гримо, с отбитыми внутренностями, стало плохо, и он сказал, что вряд ли когда уже сможет принять пищу, даже самую простую. А к началу следующего вечера дверь в их камеру открылась, и один из солдат крикнул:

— Эй, священник, выходи!

Отец Гримо перекрестился.

— Не слышишь? — спросил тот же солдат.

— Меня казнят? — дрогнувшим голосом спросил отец Гримо.

— С тобой будет говорить граф Уорвик и два палача, — рассмеялся солдат. — Давно ты не пробовал каленого железа?

— Что они хотят от вас? — вцепившись к прутья клетки, спросила Жанна. — Что?

— То, чего я не знаю: имена моих сообщников. — Отец Гримо пожал плечами. — Им и невдомек, что я один брожу по этому свету и говорю людям правду. Со мной только Господь Бог.

Едва он успел договорить это, как его вытолкали из камеры.

— А как же исповедь, святой отец?! — почти с отчаянием вслед ему закричала Жанна. — Как же исповедь?

«Буду жив, я тебя исповедую! Крепись, дочь моя! Крепись!..» — услышала она из-за дверей, которые захлопнулись в ту же минуту.

Перед отцом Гримо открыли двери. За большим столом трапезничал Пьер Кошон. Перед ним, на огромном серебряном подносе, стояла жареная утка, на другом блюде с ней соседствовало много вареных яиц, блюдо с горячим хлебом и другое — с пирогами, соленые овощи и сушеные фрукты, красное и белое вино в кувшинах. Пьеру Кошону прислуживал Гильом, его секретарь, спальничий, камергер и стольничий в одном лице. Дверь за отцом Гримо закрылась. Заключенный прошел к столу, переглянувшись с Кошоном, обгладывающим утиную ножку, отодвинул стул и бросил его слуге:

— Воду и полотенце, Гильом! — И только потом, усевшись, прихватив кусок пирога, тяжело вздохнул: — Тюремная камера — это пытка, монсеньор!

Кошон продолжал обгладывать ножку и не произносил ни слова. Тем временем отец Гримо сунул руки в тазик с водой, принесенный слугой, ополоснул лицо и вытерся полотенцем.

— Уфф! Эта Жанна и впрямь — крепкий орешек! — он выпил кубок вина, налитого ему расторопным Гильомом. — Вам с ней помучиться, монсеньор!

— Нам! — поправил его Кошон.

— Хорошо, пусть будет «нам», — ломая утку, согласился отец Гримо. — И как она, бедняжка, терпит свою долю в этой клетке, не представляю! Да еще под страхом смерти! — Едва сдерживая улыбку, он мельком взглянул на Кошона. — Англичане немилосердны, ваше преосвященство, как духовному лицу, вам стоит обратить на это внимание.

Он поглощал все, что было на столе, под терпеливым взглядом Кошона.

— Я целые сутки не ел, монсеньор, — уплетая за обе щеки епископские яства, оправдался он. — Кстати, я попробовал ту кашу, которой англичане кормят Жанну, и, представьте, меня стошнило. Я ей сказал, что проклятые англичане отбили мне кишки. Ха!

— Вот что, мой милый Луазелёр, заканчивайте вашу трапезу и говорите по делу, — оборвал его Кошон. — Я в нетерпении.

— Потому что в нетерпении лорд Бедфорд? — улыбнулся полным ртом его гость.

— Вы очень проницательны, Никола. Не было бы причины, я бы не торопил вас!

Когда его агент Луазелёр спросил, как ему назваться перед Жанной, Кошон раздумывал недолго. «Назовитесь отцом Гримо», — сказал он. «Почему именно так?» — спросил агент. «Я так хочу», — без объяснений ответил Кошон. Он хорошо помнил, что именно под этим псевдонимом покидал однажды Париж в сопровождении Жака де Ба и его людей, когда повсюду сновали арманьяки. Псевдоним принес ему в ту ночь удачу…

Запивая ужин вином, Никола Луазелёр облегченно вздохнул и весело посмотрел на Кошона:

— Хотелось бы еще переодеться! Как вы на это смотрите?

— Нечего делать, Луазелёр! Скоро вам отправляться обратно.

— Это меня и пугает! Кстати! — Луазелёр поднял указательный палец. — По просьбе Жанны я должен исповедовать ее. Сегодня же. Как смотрит на это церковь?

— Господь простит вас.

— Нас, монсеньор, ведь это была ваша идея.

— Не испытывайте мое терпение, любезный Никола.

— Хорошо, монсеньор, хорошо. Жанна — добрая девушка, она выложила священнику, тем паче — «земляку» все, что было у нее на сердце. Ну так вот, с юности она обуреваема голосами. Все, что она делает, с их соизволения. По ее утверждению, с ней говорят святые Екатерина и Маргарита, а также святой Михаил. Я уже не говорю о том, что подчас она слышит голос самого Создателя!

Они проговорили добрых полтора часа, и Кошон остался доволен добытой Никола Луазелёром информацией. Голоса Жанны должны будут стать тем камнем, что окажется привязанным к ее ногам, когда Жанну бросят в пучину судебных разбирательств.

— Вы сделали, как я говорил вам? — в заключение спросил Кошон. — Посоветовали ей держаться со священниками, что служат англичанам, как с врагами? Ни в чем не слушать их, не поддаваться никаким их уговорам?

— Разумеется, монсеньор.

Кошон вытащил из тайников епископской одежды записную книжку, нахмурившись, произнес:

— Вот это мне понравилось. Никола Луазелёр:«Но разве не среди язычников проповедуют истинные миссионеры христианство?» Жанна:«Вы правы, святой отец: слово Божье необходимо там, где о нем мало слышали». Просто разговор двух богословов! — Не глядя на опешившего агента, Кошон усмехнулся. — А вот это не очень-то пришлось по вкусу лорду Уорвику. Где же эти строчки? А, вот! Никола Луазелёр:«Меня взяли тут, в Нормандии, где проклятые англичане вот уже полтора десятка лет разоряют французские земли. Каждый день в Руане, на главной площади, эти изверги кого-то сжигают или вешают…»Кошон в упор посмотрел на своего агента. — Граф рассердился не на шутку. — На лице епископа Бове играла улыбка. — Просто он ненавидит, когда его называют «проклятым англичанином» или «извергом».

— Не понимаю, монсеньор… — Провокатор был бледен. — Но… как?

— Что тут непонятного, мэтр Луазелёр? В соседней камере есть слуховое окно. А у Маншона и Буагильома, между прочим, прекрасный дар быстрого письма. Если их дар кому и уступает, так это только вам. У вас пропал аппетит? Вы перестали есть, Луазелёр…

— Я уже сыт, ваше преосвященство.

— Наконец-то. А не то я думал, что вашему приступу голода не будет конца. Так вот, Луазелёр, я хочу, чтобы ее исповедь была долгой и красочной, как ясный летний день. И чтобы Жанна говорила громко. Я ничего не хочу упустить. А теперь отправляйтесь обратно, Никола, вам давно уже пора к нашей подопечной. И далеко не испускайте винный дух. Жанна проницательнее, чем вы думаете!

Интерлюдия

Женщина была так полна и неповоротлива, что ее, в ночной рубашке, укрытую меховой накидкой, вели от роскошной кровати с балдахином к столу две служанки. Черные волосы женщины были густо побиты сединой, и сейчас, распущенные, ложились на плечи. Ее пальцы вздулись, и дорогие кольца, казалось, впились в них мертвой хваткой раз и навсегда. На распухших ногах были одеты парчовые тапочки, расшитые золотом, с загнутыми носами.

В углу просторной спальни, по всему — когда-то богатой убранством, а теперь — обедневшей, с ночи горел камин. Почти все дрова превратились в угли. Языки пламени слабели. Кое-где уже остывала зола.

Пока одна служанка поддерживала госпожу под локоть, вторая отодвинула перед ней стул. Женщина с трудом села. Служанки ждали распоряжений. Но женщина не спешила. За окном королевской спальни дворца Сен-Поль было непогожее зимнее утро.

— Зажгите свечи и принесите перо и бумагу, — сказала она служанкам. — И поторопитесь…

Одна из служанок зажигала одну за другой свечи в тяжелом медном подсвечнике, вторая расторопно принесла письменный прибор, аккуратно разложила перед госпожой предметы — бумагу, перо, чернила.

— Теперь обе подите, — сказала тучная женщина, — нет, стойте… Виолетта…

— Да, Ваше Величество?

— Разыщи Шарля. Если спит, разбуди его. Пусть немедленно придет…

Она вновь посмотрела в окно. Сырой зимний день. Безрадостный. Тяжелый. Как и все остальное. Особенно ее тело, которое она не узнавала. Распухшее, отечное, уродливое. Оно, точно мешок, в который ее затолкали насилу и выбраться из которого уже было нельзя. Затолкали и бросили в Сену. Каждый день был новой волной, который захлестывал ее. Особенно вот такой — серый, зимний. Вначале она ненавидела свое тело. Но потом устала. Устала даже презирать. Она просто стала равнодушна к нему.

Женщина обмакнула гусиное перо в чернила, но не сразу коснулась им бумаги. Перо мелко дрожало над ней, и уже через несколько секунд черная клякса расплылась по листу.

Но это мало тронуло женщину…

Вновь обмакнув перо, она коснулась им бумаги.

«Уважаемый мэтр Кошон! — написала она. — Надеюсь, что мое письмо застанет Вас в добром здравии…»

Она вновь посмотрела на небо за арочным проемом окна. Надо было собрать воедино все потоки слов, которые последние дни беспощадно размывали ее сон. Эту ночь она не спала совсем. И оттого голова и все тело было тяжелым. Мысли терзали ее, не давали покоя. День сегодняшний и день вчерашний спорили друг с другом. Она то и дело оглядывалась — возвращалась на много лет назад, когда была могущественной государыней, желанной любовницей — великих мира сего и простых рыцарей, бойкой наездницей, матерью принцев и принцесс. Сейчас она думала о том, что дала жизнь многим детям, но злой рок, точно в насмешку над ней, отнимал их у нее. А она старалась не замечать этого. Точно это были и не дети вовсе, а облака, подхваченные ветром и навсегда уплывающие куда-то. Единственный оставшийся сын ненавидел и презирал ее.

А дочери…

«Мы не всегда ладили, договор в Труа был тому виной, но я не забыла и другого, — продолжала писать она. — Вы готовы были оказать помощь, когда мне понадобилось много сил, чтобы стать одной из тех, кто вершит судьбы народов. С тех пор прошло много времени, мэтр Кошон. Простите меня, если я порой была несправедлива к вам. Это — гордыня опальной королевы. Нынче ни друзья, ни враги не вспомнят, жива я или нет…» — Страстный голос пробивался через отяжелевшую вместе с телом душу — голос, о котором она хотела бы позабыть. — «Отныне другая женщина занимает умы французов, англичан и бургундцев. Для одних она — героиня, для других — проклятие. Одни готовы назвать ее святой, другие — растерзать, как ведьму. И теперь Вы — ее судья. Не скрою, мэтр Кошон, я боюсь за ее жизнь. Мне известно, что уже давно Жанна знает о своем происхождении. Уверена, что я причинила ей боль и что сердце ее не раз наполнялось ненавистью к родной матери. Но, тем не менее, мэтр Кошон, прошу Вас, расскажите ей о том, что я сделала для нее. И тогда мой грех не покажется Жанне столь тяжелым. Расскажите ей, что мне пришлось пережить с моим супругом. Сколько горечи, обид и унижений я испытала в этом браке! Не объяви я тогда ребенка мертвым, оставь Жанну у себя, то каждый день боялась бы за нее. Бог свидетель, была бы моя воля, никогда бы я не бросила свою дочь, не отправила бы на границы королевства, подальше от двора и материнской ласки. Только так я могла спасти ей жизнь. Нынче я горда за Жанну — она в полной мере унаследовала рыцарский дух своего отца и является лучшей памятью о нем. Памятью для меня, уже старухи, которой казна платит всего лишь семь денье в день. Мне приходится продавать мебель и платья, чтобы не стать нищей. Это не жалоба, это осознание того, что отчеканено на оборотной стороне монеты, называемой “суета сует”. Мой дворец уже давно как пустая могила. Только призраки. Среди них мне осталось доживать свою жизнь. Но зачем я говорю о себе? Уверена, Вы уже догадались, зачем я пишу вам. Если что у меня и есть, так это мои дети, те немногие, что остались в живых. Я знаю, что вряд ли заслужила их любовь, и все-таки… они часть меня. И никуда им от этого не деться, даже если бы они захотели. Будьте же милостивым судьей, мэтр Кошон! В память о нашем знакомстве. На коленях прошу Вас за нее. Не дайте погубить Жанну, умоляю Вас! Спасите ее. Я говорю не о ее чести — о ее жизни. Да благословит Вас Господь!»

Порыв, вихрь, неожиданно взорвавшийся в душе этой грузной, старой, малоподвижной женщины, расплывшееся лицо которой было покрыто слезами, сходил на нет. Когда-то в ней бушевали страсти, великие страсти, и теперь их отголосок тронул ее душу. Она позволила ему ранить сердце и теперь гнала его прочь.

Женщина вновь занесла перо над бумагой и написала:

«Сожгите мое письмо, как только прочтете. — И только после этого поставила две буквы. — И. Б.» Так она расписывалась только в личных письмах, полностью доверяя адресату.

Когда-то красавица, имевшая в руках целое королевство, Изабелла Баварская давно превратилась в жалкую тень самое себя. И даже эта тень была слишком уродлива и нелепа. Она растрачивала себя так, точно была птицей Феникс, которой еще много раз предстояло возродиться из пепла. Но она оказалась простым человек, хоть все и называли ее богиней. Она пленяла первых мужчин королевства, властвуя над их сердцами; изгоняла неугодных ей женщин; распоряжалась несметными богатствами; наконец, носила первую корону Европы. Но была всего лишь простой смертной.

Единственная ее вина в том, что она не знала этого…

До королевы донесся приглушенный смех одной из служанок — звонкий, какой бывает только у юности. Смеху вторил мужской басок. За дверями ее спальни ворковали…

Старая королева огляделась. Шнурок, что будил колокольчик, звоном которого она вызывала прислугу, остался у кровати. До него было не добраться.

— Виолетта! — хрипловатым после сна и слез голосом крикнула она. — Виолетта!

— Да, Ваше Величество? — приоткрыв дверь, негромко отозвалась служанка.

— Шарль пришел? — перебила ее королева. — Я слышала его голос…

— Он уже четверть часа, как у ваших дверей, — скромно ответила служанка.

— Чего же он ждет? Позови его…

Одетый чуть наспех, представ перед очами своей королевы, секретарь низко поклонился.

— Тебя ждет дальний путь, Шарль, — сказала королева. — Ты отправишься в Руан. — Говоря это, она утвердительно кивала головой, точно слов ее было недостаточно. — У тебя будет возможность увидеть своего учителя, мэтра Кошона. — Секретарь, изумленный таким поворотом дела, хотел было открыть рот, но она не дала ему сказать. — К полудню ты должен выехать из Парижа. Поторапливайся, Шарль, дело срочное.

Часть четвертая. Звери рыкающие

«Я пришла во Францию лишь потому, что того хотел Бог. Я бы предпочла быть разорванной четырьмя лошадьми, нежели прийти во Францию без Его позволения. Нет ничего, чтобы я сделала в мире не по заповеди Божьей…»

Из протокола публичных допросов

1

Его преосвященство Пьер Кошон де Соммьевр, епископ-граф Бове вошел в наполненную зимним светом залу, где лорд Бедфорд, в наброшенной на плечи шубе, отдавал распоряжения двум своим секретарям. Слуга Бедфорда тем временем подбрасывал дрова в огромный камин.

— А, Кошон! — воскликнул регент королевства, и три его пса немедленно подняли головы. — Проходите, я с нетерпением ждал вас. Этот документ должен быть готов через полчаса, — сурово бросил Бедфорд секретарям, — идите. Садитесь, Кошон. Жакмен, — обратился он к слуге, — поди прочь. — И когда тот поспешно вышел, добавил: — Все мы в преддверии великих событий, не так ли?

— О, да, милорд…

— К чему пришло предварительное следствие, Кошон? — усаживаясь в свое кресло с высокой, устремленной вверх резной спинкой, почти что трон, кутаясь в шубу, спросил лорд Бедфорд. — Было видно, что он готов целиком и полностью отдаться столь волнующему его делу. — Ваши люди уже вернулись из Лотарингии?

Епископ Бове заметно нервничал. Грозный дядя малолетнего короля Англии Генриха Шестого строго-настрого наказал ему собрать уничтожающий компромат против Жанны Девственницы, послать людей в Домреми, проследить каждый ее шаг, выяснив, когда же она, юная ведьма, порочное создание, сговорилась-таки с дьяволом, чтобы начать свое богопротивное дело — воевать против англичан и помогать самозванцу Карлу, именующему себя королем Франции Карлом Седьмым. Но результаты поисков оказались так ничтожны, что Пьер Кошон не просто загрустил, а едва не впал в отчаяние.

Провести расследование на родине Жанны было поручено Жерару Пети, прево округа Андело в Шампани. И что же он привез из этой дальней поездки, на которую столько надежды возлагал лорд Бедфорд? Устрашающие легенды о том, как деревенские жители были свидетелями взросления колдуньи, насылающей порчу на их скот, готовящей приворотные зелья, замышляющей недоброе против всех и вся? Вовсе нет. Этот болван Жерар Пети привез почти библейский рассказ о послушной христианке, девочке Жаннете; как она любила Францию и как часто ходила в церковь и не пропускала ни одной исповеди. Пришлось выставить незадачливого следователя, не заплатив ему ни ливра за его никчемную работу. Ничтожный прево из Шампани точно предлагал ему, Пьеру Кошону, самому выдумывать о Жанне всяческие небылицы!

Как можно мягче об этом и поведал Пьер Кошон могущественному регенту.

— Что до истории с «деревом фей», — заканчивая рассказ, вздохнул епископ, — что тут скажешь! Кто не водил хороводы вокруг костров, не давал клятвы вековым дубам и не разговаривал с ветром, когда был молод?

— Да вы у нас поэт, Кошон! — грозно сказал регент, и три его пса не менее грозно взглянули на епископа. Этот рассказ разозлил лорда Бедфорда. — Сделайте милость, поделитесь вашими соображениями. Если я не ошибаюсь, осталось меньше месяца до начала процесса.

— У обвинения достаточно фактов и без юности Жанны, — поняв свою оплошность, церемонно поклонился Пьер Кошон. — Граф Уорвик, наверное, говорил вам, что мой агент Никола Луазелер, «брошенный» в ее камеру, как священник из лагеря арманьяков, собрал достаточносведений о Жанне? У нас есть что предложить трибуналу. Это и голоса «святых», которые «вели» ее, и мужская одежда, в которую она нарядилась, что противно Писанию, и ее безграничная власть над околдованным королем и его приближенными, и грозное оружие в руках девушки, я говорю о боевом оружии, и ее вызывающая кровожадность. Вот где начинается настоящее раздолье для богословов, которых в зале руанской капеллы соберется более сотни. Ей не отвертеться, милорд.

— Так-то лучше, Кошон. Кстати, насчет богословов. Главные обвинители от Парижского университета приезжают завтра. Я бы хотел, чтобы между вами не было разногласий. Знаю я вас, теологов! — Он зло усмехнулся. — Каждый тянет одеяло на себя!

На том их разговор и закончился. А на следующий день в апартаментах все того же лорда Бедфорда Пьер Кошон встречал шестерых главных обвинителей Девы Жанны. Все они, как и сам Пьер Кошон, были в разное время профессорами Сорбонны. Перед лордом Бедфордом предстали Жан Бопер, самый старший и опытный из этой команды, ловкий и хитрый Никола Миди, Тома де Курсель, известный своей фанатичностью и любовью к исцеляющему души еретиков огню, а также Жерар Фейе, Жак де Турен и Пьер Морис. Пьер Кошон был знаком с каждым — все они верой и правдой, за хорошую плату, служили короне Англии.

— Доказать, что Жанна Девственница — пособница дьявола, это значит уже наполовину выиграть войну с Карлом Валуа, — в завершение разговора бросил лорд Бедфорд, запахивая полы непокорной медвежьей шубы. — Войну, которая, к огромному моему сожалению, непростительно затянулась!

А когда Пьер Кошон и профессора Парижского университета удалились, слуга лорда Бедфорда объявил:

— Как вы и просили, милорд! Сэр Джон Грис, сэр Вильям Талбот и сэр Джон Бервойт!

Три рыцаря вошли в залу, поклонились регенту. Каждый из них держал кисть левой руки на эфесе своего меча. Собаки взглянули на рыцарей, рыцари — на собак. И тотчас все разом уставились на регента.

— Вы мне понадобились, господа, для дела, которое я могу поручить только самым доверенным людям, — сидя в своем кресле, сказал лорд Бедфорд. — С этого дня вы денно и нощно будете охранять еретичку, именуемую Девой Жанной. Денно и нощно, — сурово повторил он. — Она не должна знать покоя — пусть почувствует себя на Страшном суде. — На губах Джона Гриса блуждала холодная улыбка. — Вы не должны истязать ее тело, но душу — обязаны. Пусть уяснит главное — у нее нет выбора. Только признание всех грехов, которые ей вменяет в вину святая церковь, избавит ее от мучений. А пока эта женщина будет упрямиться, я хочу, чтобы она страдала. Вам все ясно?

Рыцари поклонились.

— Идите… И вот что еще, — рыцари замерли под грозным взглядом регента. — Найдите такую прислугу для нее, таких добрых малых, чтобы жизнь в этой клетке стала для нее не тюрьмой — адом. Но если с этой чертовой Девой что-нибудь случится, ответите мне головой. Вот теперь вы свободны.

2

По обыкновению свернувшись калачиком на соломенном топчане в углу камеры, Жанна смотрела на охранников, что сейчас шептались друг с другом.

— Говорят, это правда, что ты спишь с дьяволом? — осторожно спросил один.

— Нет, это неправда, — ответила она.

— А еще говорят, что ты можешь так закричать, что противник бросит оружие и побежит от тебя без оглядки?

— И это — ложь.

— А что же правда? — удивился тогда стражник.

— Правда? — Жанна пожала плечами. — Правда то, что скоро англичане уйдут их Франции и никогда больше не вернутся сюда.

Из темноты вышел офицер. Оба солдата вытянулись перед ними.

— Вы так уверены в этом? — спросил подошедшей офицер. — Что англичане уйдут из Франции и не вернутся сюда?

— Да, — ответила она.

— Ну-ну, — усмехнулся офицер. — Блажен, кто верует… Меня зовут Джон Грис, — представился офицер. — Эй, солдаты, ваш караул закончен. Идите наверх.

Солдаты отдали честь и, тихо переговариваясь, ушли.

— Отнынеябуду неотступно следить за вами, Жанна. Днем и ночью. Я и мои друзья.

— Чем же я обязана такому вниманию, сэр?

— Важности вашей персоны. Вы должны здоровой и в своем уме предстать перед судом короля Англии и Франции и понести ответ за свои деяния.

— Не сомневаюсь в этом…

— Говорят, Жанна, у вас было двое герольдов? — спросил Джон Грис. — Одного звали Кёр-де-лис, а другого Флёр-де-лис? Не так ли?

— Да, это так, — ответила Жанна.

— И где же они теперь?

— Не знаю. Но надеюсь, что они живы.

Джон Грис прошелся мимо ее клетки, провел пальцем в перчатке по стальным прутьям.

— Мы подумали, что нехорошо было бы оставлять вас без привычной свиты. Вот и подыскали двух весьма симпатичных герольдов. А заодно, в их лице, и слуг, и телохранителей, и собеседников, и друзей. Один будет моей правой рукой, другой — левой. Эй, — крикнул он, — эй, герольды! Идите сюда! Покажитесь своей госпоже!

Из дальней комнаты сюда двинулись двое и наконец вышли в свет факелов. Жанна вздрогнула от одного их вида. У обоих были лица палачей. Приземистые, широкоплечие, они улыбались. У первого лицо оказалось изрыто оспой, у второго вместо зубов торчали объеденные гнилушки. Жанна взглянула на Джона Гриса — тот улыбнулся ей в ответ.

Развел руками:

— Как они вам, Жанна? Чем не герольды, а? Вот этот, — он ткнул пальцем в того, чье лицо было изуродовано оспой, — будет зваться Кёр-де-лис. Слышишь, бездельник? А этот, — он кивнул на беззубого, — Флёр-де-лис. — И сам, не удержавшись, рассмеялся собственной шутке. — Ну, разве не хороши? А это — ваша новая подруга, господа, — представил он девушку тюремщикам. — Ведьма, колдунья, еретичка и опаснейшая преступница, именуемая Жанной Девственницей.

— Девственницей? — оживился изуродованный оспой.

— Так что, вам нравится ваша госпожа? — спросил Грис.

— Еще бы! — закивали оба.

— Девственница, это хорошо, клянусь святым Патриком! — отозвался все тот же, переболевший оспой, названный Кёр-де-лисом.

— Сэр, — проговорила Жанна.

— Да, Жанна?

— Кто ваш командир — самый главный?

— Мой самый главный командир — лорд Бедфорд.

— Я бы хотела видеть его.

— Это невозможно, Жанна. Он занят неотложными делами и просил не беспокоить его. А кто ослушается регента королевства, тому несдобровать.

— Кто же помощник лорда Бедфорда?

Джон Грис задумался.

— Пожалуй, что лорд Уорвик.

— Тогда бы я хотела переговорить с ним.

— Это также невозможно, лорд Уорвик отбыл по срочным делам в Париж.

— Кто же замещает лорда Уорвика в его отсутствие?

— Постойте, дайте подумать, Жанна. — Грис неожиданно рассмеялся. — Лорда Уорвика замещаю я. Совсем забыл!

Жанна побледнела от гнева.

— Вы?!

— А что в этом странного? Вы считаете меня недостойным замещать лорда Уорвика? Конечно, я замещаю его не во всем. И это не значит, что я командую войсками и разрабатывают стратегию войны с вами, французами. Это замещение касается только этой тюрьмы и в первую очередь вас, Жанна…

Девушка задыхалась от бессильной ярости.

— Вам, сэр… вам должно быть известно мое положение во французской армии… Разве нет?

— Конечно, Жанна, — охотно кивнул Джон Грис. — Когда-то вы командовалицелойармией.

— Вот именно, сэр, армией. Неужели я не достойна другого обращения?

— А разве с вами плохо обращаются? — Он огляделся по сторонам. — Кто эти негодяи? Кто вас не устраивает? Назовите…

— Вы, сэр.

— Я?

— Именно — вы.

Джон Грис стал подчеркнуто холоден.

— Чем же я вас не устраиваю, Жанна?

— Всем. Начиная с вашего недостойного рыцаря тона до тех слуг, которым вы решили перепоручить мою жизнь.

— А мне так кажется, что эти слуги — вам под стать, Жанна.

Оба стражника, стоя в стороне, тихонько загоготали.

— Вам известно, кто я? — не обращая на них внимания, спросила Жанна. — Вам известно, сэр, кто я по происхождению? Каков мой герб? Почему король Карл Седьмой поручил мне обязанности полководца?

Джон Грис приблизился к клетке:

— Мне известно только то, что ты — безродная крестьянка, которая колдовским путем завладела волей своего самозванца-короля и, встав во главе его самозванной армии, выступила против единственного существующего короля Англии и Франции — Генриха Шестого! Богоугодного короля! — Он говорил все громче. — И благодаря тем же чарам истребившая многих его солдат. А теперь — попавшая в плен, оказавшаяся в клетке, как дикий зверь. Каковым ты, арманьякская девка, и являешься! Вот что известно мне!..

Его речь остановил плевок Жанны. Джон Грис отшатнулся от клетки. Вытер слюну со своего лица рукавом.

— Ах так? — дрожа от гнева, едва сдерживая себя, проговорил он. — Откройте клетку! — крикнул Джон Грис тюремщикам и вытащил меч.

Тот, что был с лицом, сплошь побитым оспой, быстро отпер замок. Жанна прижалась в противоположной стороне клетки, куда уже шагнул Джон Грис. Держа меч в вытянутой руке, он устремил конец лезвия к шее Жанны, коснулся сталью кожи.

— Я могу убить тебя, чертова ведьма… Слышишь?

— Слышу, — процедила девушка.

— И ты, конечно, боишься?

— Ты — глупец, — насколько ей позволяло положение шеи, усмехнулась она. — Столько раз я была впереди войска, под градом английских стрел, неужели ты думаешь, что теперь я испугаюсь какого-то щенка?

Меч в руке Джона Гриса уже готов был рассечь кожу на шее Жанны, пронзить ее плоть, когда в коридоре, под веселый смех, загромыхали чьи-то шаги — сюда шли люди. Открылась дверь в дальнюю комнату, шаги стали близкими…

Джон Грис отвел меч и наотмашь ударил ее по лицу — тяжелый удар свалил ослабевшую Жанну с ног. Держась за разбитую губу, она смотрела на Гриса — и в ее взгляде было куда больше твердости и выдержки, чем в глазах тюремщика.

— Эй, Джон! — окликнули Гриса. — Да ты спятил! Оставь ее!

Джон Грис, стоя над Жанной с обнаженным мечом, обернулся к товарищам — Вильяму Талботу и Джону Бервойту. Грис уже был по-прежнему весел — только пронзительная бледность и выдавала его.

— Я только решил проучить ее, вот и все.

— Не стоило этого делать, — покачал головой Вильям Талбот. — Не стоило.

Жанна встала на одно колено.

— Она жива и здорова, друзья, — даже не оглянувшись на нее, Джон Грис отправил меч в ножны. — Закройте клетку, — бросил он тюремщикам.

Те поторопились выполнить его приказание.

— Милый каземат, — огляделся Бервойт. — Надеюсь, что я буду сюда заглядывать нечасто!

— А я — напротив, — откликнулся Джон Грис. — Хочу почаще заходить в этот склеп. Думаю, сюда стоит принести побольше вина. И вина покрепче. Тут можно здорово повеселиться!

Девушка с трудом поднялась на ноги.

— Простите, господа, что мешаю вам, — глядя на вновь вошедших офицеров и совсем не замечая Джона Гриса, проговорила она. — Но по чьему приказу вы так запросто можете избивать меня? Герцогиня Анна Бедфордская распорядилась, чтобы вы относились ко мне, как благородной даме. Или ее слово для вас ничего не значит?

Английские дворяне не услышали ее.

— Мы пришли позвать тебя на обед, — сказал Грису офицер Бервойт.

— Очень кстати, — усмехнулся тот. — Я проголодался!

— Ей, рыцари! — Жанна уже твердо стояла на ногах. Порыв гнева жег ее изнутри, и отчаяние, которое она всеми силами старалась скрыть. — Если вас так можно назвать! (На этот раз ее окрик заставил обернуться трех англичан одновременно.) Я задала вам вопрос! — Она не желала отступать, даже если бы сейчас ей угрожали смертью. — По чьем приказу вы можете избивать меня — по приказу лорда Бедфорда или самого короля Англии?

— Короля Англии? — насмешливо спросил Бервойт. Он переглянулся с Джоном Грисом. — Слишком много чести!

Жанна смотрела на Вильяма Талбота. Из рассеченной губы ее на подбородок стекала тонкая струйка крови.

— И все-таки?

— Это не твое дело, — четко выговорил младший брат полководца, плененного капитаном Жанны — Потоном де Ксентраем.

— Я хотела бы получить других слуг, господа, — требовательно произнесла она, глядя именно на Вильяма Талбота. — Это в ваших силах.

— Это не в наших силах, Жанна, — отрезал тот. — Тем паче, что эти слуги — хорошие слуги. — Он усмехнулся: — Кажется, наш товарищ назвал их в честь твоих герольдов? Остроумно…

— Вы полюбите друг друга, — вставил Джон Бервойт. — Вам просто нужно время. Ну так что, идем обедать?

— Пожалуй, — кивнул Вильям Талбот.

— Эй, Сердце лилии, Чистое сердце! — окликнул Джон Грис стражников, — стерегите ее!

— Головой отвечаете! — погрозил им пальцем Бервойт.

Тюремщики из темноты поклонились господам. Грис на прощанье улыбнулся Жанне, и трое офицеров ушли, оставив девушку наедине с двумя стражниками. Только за дворянами захлопнулась дверь, оба тюремщика подошли к клетке.

— Какая непокорная, — сказал Кёр-де-лис.

— И хороша, чертовка, — отозвался Флёр-де-лис. — Лакомый кусочек…

— Смотри, такая превратит тебя в деревянного истукана. Бросят тебя в очаг, будешь корчиться, как еретик на костре…

— Чтоб отсох твой язык, — огрызнулся второй тюремщик. Он прищурил глаза, улыбнулся оторопевшей Жанне беззубым гнилым ртом. — А все-таки она хороша, эта Девственница, эта дьяволица.

Он быстро вытащил из ножен кинжал. Жанна отпрянула, а тюремщик громко провел лезвием по стальным прутьям.

— Дьяволица! — громыхая и лязгая, смеялся беззубый Флёр-де-лис. — Дьяволица!

Жанна едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться — от обиды, страха, отвращения. А обезображенный оспой Кёр-де-лис, тоже вытащив нож и пустив его в дело, вторил хохоту своего товарища надтреснутым эхом. «Дьяволица! — пела вся тюрьма их голосами. — Дьяволица!» Оба тюремщика припустили вокруг клетки, Жанна пыталась уследить за ними, стоя в середине, не решаясь коснуться рукой прутьев, ведь оба ножа так и лязгали по железу, вышибая искры. В глазах Жанны потемнело от пляски двух животных, их бесноватых воплей, лязга стали о прутья. Она оборачивалась за ними, пока голова ее не закружилась и Жанна не повалилась на прутья клетки и каменный пол под ними.

3

С того самого дня два «герольда» стали неотступными спутниками Жанны. Если один засыпал, то другой всегда караулил ее. Смотрел из угла, а то и подходил к клетке. Говорил с ней. И, как правило, говорил мерзости. За один взгляд этого существа она отсекла бы в иные времена ему голову, но не теперь. Приходилось терпеть. Жанна ловила себя на мысли, что уже привыкает к этим животным. Она научилась засыпать под их болтовню, свернувшись калачиком на своем топчане, укрывшись стеганым одеялом. Иногда они громко будили ее — просто так, но она отключалась даже под их злобное рычание. Когда совсем не оставалось сил…

— А ну, вставай, девка! — за несколько дней до означенного суда поднял Жанну окрик рябого тюремщика. Она только что задремала. Рябой колотил широченными ладонями по прутьям. — Девка! К тебе пришли! Вставай, вставай!

Рывком подняв голову, Жанна смотрела на новое лицо, появившееся в ее тюрьме. Это был пожилой упитанный священник в богатой епископской мантии, с лицом умным и пытливым.

— Успокойся, солдат, — ответил священник. — Отвори дверь в эту клеть и ступай.

— Но, ваше преосвященство, а вы не боитесь? Мы и помочь вам не успеем, как она вопьется вам в глотку!

— Я же сказал, ступай вон. Нет, вначале принеси мне кресло и поставь его сюда, — он кивнул на середину клетки. — И не забудь снять с нее кандалы.

Рябой недовольно пробурчал:

— Да, монсеньор.

Когда важный священник вошел в ее клетку, где уже стояло кресло, девушка встала.

— Здравствуй, Жанна.

— Кто вы? — спросила она.

— Ты не хочешь поздороваться со мной, как это делают все добрые христиане?

— Здравствуйте… Кто вы?

Епископ улыбнулся.

— Я твой судья, Жанна. Меня зовут Пьер Кошон де Соммьевр, граф-епископ Бове. Тебя взяли в плен на территории, вверенной мне римским понтификом, а также королем Англии и наследником французского престола Генрихом Шестым. Мои полномочия подтверждены капитулом руанского архиепископства.

— Вот оно что…

— Нам придется поладить, Жанна.

— Как же нам это сделать, ваше преосвященство, — пригладив спутанные волосы, улыбнулась Жанна, — когда я не знаю такого наследника престола Франции, как Генрих? — Она растирала запястья. — Будь он Пятым, Шестым или Седьмым…

Сложив руки на животе, Пьер Кошон прошелся по камере. Наконец уселся в кресло.

— Пойми, Жанна, ты воевала с моим королем, за своегокороля. Но не я пленен тобой, а ты — союзниками короля Генриха. И теперь не мне нужно бороться за свою жизнь, а тебе, Жанна. — Он смотрел в ее глаза. — Я знал, что быть твоим судьей — задача не из легких. Но я пришел защитить тебя. Если тебе безразлична твоя жизнь, тогда нам не о чем разговаривать и я понапрасну трачу свое время. Это нам и необходимо сейчас выяснить… Тебе безразличная твоя судьба?

— Нет, монсеньор, не безразлична.

Кошон кивнул:

— Уже кое-что.

— Я окружена ненавистью, монсеньор. Я не привыкла к такому обществу. Меня окружали принцы и герцоги, я достойна другой стражи. Проклятые англичане пытаются извести меня…

— Это расплата, Жанна. Целый год ты убивала их друзей, братьев. Теперь они мстят тебе.

— Я сражалась! — воскликнула Жанна. — Это были битвы, а в них погибают! Я военнопленная, монсеньор. Разве нет?

— Боюсь, что нет, Жанна. Ты не просто военнопленная. Ты говоришь со «святыми», видишь загадочный свет, прорицаешь будущее. Ты — девушка, одевшая мужское платье, что богопротивно, и не просто мужское платье, а рыцарские латы, взявшая в руки меч и топор, чтобы сокрушать головы своих врагов…

— Врагов Франции!

— Неважно, Жанна, — твердо сказал он. — Такой, как ты, нельзя было попадаться в плен. Была бы ты простым полководцем, за тебя взяли бы выкуп и отпустили. Но ты шла на борьбу, вдохновленная темными силами, которые помогали тебе. Ни одного шага ты не сделала без них. Тебя будут судить как еретичку, колдунью и дьяволопоклонницу.

— Но ведь это смешно…

— Это очень серьезно, Жанна.

Она, совсем как ребенок, который не желает смириться с неминуемым наказанием, замотала головой:

— Смешно и глупо…

— Как ты можешь говорить, что это смешно и глупо? — Епископ недоуменно поднял брови. — Ты распоряжалась жизнями десятков тысяч людей? Кто из них прав, а кто нет, известно только Господу Богу. Но ты взяла на себя право общаться со Всевышним.

— Это право любого христианина!

— Но диктовать от Его имени свои правила — это великий грех! А потому тебя будут судить со всей строгостью гражданского и богословского права. И, скорее всего, признают виновной — ты должна знать это.

Она подняла на него глаза:

— Зачем же тогда суд? Отдайте меня сразу палачу.

— Нет, Жанна, не все так просто. Тебя ждут годы заключения в каменном каземате — на хлебе и воде. Болезни, смерть и забвение. Но ты можешь помочь себе.

— Как именно?

— Ты должна измениться. Во-первых, одеться как подобает женщине — в платье. Почему до сих пор ты носишь костюм мужчины?

— Почему я ношу костюм мужчины? — горько усмехнулась Жанна. — Неужели вы так наивны, монсеньор? Я просила дать мне платье, но они бросили мне драные лохмотья грязной девки, пропитанные мочой. А в следующий раз протянули на палке другое платье, почище. Я спросила, почему на палке? Они смеялись, говорили, что это платье с секретом. А потом один из них сказал, что, нарядись я в него, через год буду жить вместе с прокаженными. Такое платье вы предлагаете мне одеть, монсеньор?

— Твои тюремщики не подарок, — сочувственно покачал головой Кошон. — Но это можно исправить. Помимо платья есть и прочие условия твоей будущей свободы. Ты должна сознаться, что по наущению дьявола ушла во Францию к дофину Карлу. Ты должна признаться, что твои «голоса», которые руководили тобой, это дьявольское искушение, что твоя богохульная одежда — наущение дьявола, что меч, который ты держала в руках, вложил в твои руки дьявол. Ты должна публично, перед всем миром, покаяться и признать законного короля Англии и Франции Генриха Шестого. И смиренно ждать приговора.

— Всего-то-навсего?

— Это требование суда, Жанна. Мы не будем суровы, обещаю тебе. На какое-то время ты останешься в тюрьме, но уже не в клетке — в камере с кроватью и чистыми простынями. Хорошей едой. У тебя будут не стражники, а слуги. Женщины. А потом, когда все уляжется, ты дашь обязательство никогда не брать в руки меч против англичан. Через год или через два ты уедешь в свою Лотарингию и будешь гулять по родным лесам и полям. Тебя отпустят, когда молва о тебе утихнет, сойдет на нет.

— Не понимаю, — тихо сказала Жанна.

— Что тебе не понятно, дочь моя?

— Как же вы, священник, решились сделать мне такое предложение? — Жанна недоуменно покачала головой. — Предать Господа моего? Сказать, что освобождение милой моей Франции от врага, который истязает ее, — это искушение дьявола? Да была бы у меня сотня жизней, в каждой из них я бы одела мужской костюм, взяла меч и погнала бы поганых англичан на их остров! На дьявола скорее похожи вы, монсеньор. Вы искушаете меня, хотите купить мою душу…

Епископ Бове слушал ее молча. Глаза Жанны горели — их огонь завораживал пожилого священника. Он думал о том, что эта девушка никогда не пойдет на темную сделку, которую он предлагает ей, дабы умилостивить всемогущего лорда Бедфорда. И он понапрасну тратит свое время.

— Тогда пусть этот спор решит суд, — неожиданно сдался он.

— Пусть, — сказала девушка.

— И вот что еще, Жанна… Надеюсь, ты достаточно умна, чтобы не претендовать на королевское происхождение? Для всех ты — крестьянка из Домреми.

— Но ведь суд потребует от меня клятву перед Богом. Вы просите, чтобы я солгала?

— Я заранее прощаю тебе эту ложь и отпускаю этот грех.

Жанна метнула на него уничтожающий взгляд:

— Как все просто, монсеньор!

— Напротив, все очень сложно, — заметил епископ Бове. — Если ты объявишь о своей крови во всеуслышание, это будет оскорбление не только суда, но всей королевской династии. В этом случае тебя ждет публичное наказание.

— Что это значит?

— Тебя разденут догола и высекут перед всем народом. А затем суд продолжит свою работу. И так будет всякий раз, как ты начнешь морочить голову о том, чья ты дочь. Я лишь предупреждаю тебя, чтобы ты не наделала глупостей.

Девушка отвернулась от него, вцепившись руками в железные прутья. Ему оставалось только крикнуть сражу, которая оденет на Жанну кандалы и запрет ее клетку.

4

Отрезанная от своего мира, окруженная врагами, Жанна недоумевала, где ее друзья, почему они ничего не предпринимают, чтобы освободить ее? Приливы отчаяния все чаще подступали к ней. Где они — Орлеанский Бастард? Ксентрай? Ла Ир? Алансон? Де Рэ? Владетельный сеньор Рене Анжуйский?

Но если она и таила на них обиду, то была не права. Многого она не знала. Ведь столько изменилось с тех самых пор, как Жанна попала в плен!

Герцог Алансонский собрал небольшую армию и воевал с англичанами в Мэне, Анжу и Нормандии. Воевал за свои земли, за Францию. Куда больше Жанны он презирал Карла Седьмого за трусость, нерешительность. И за предательство в отношении родной сестры, которая столько сделала для него — бездарного короля! Ла Ир, какое-то время воевавший под знаменами Алансона, в это время находился в плену у бургундцев — в Дурдане. Он никогда не забывал о Жанне, которую полюбил, как можно полюбить самого близкого, искреннего друга. Но только выкуп или равноценный обмен теперь мог спасти его. С Алансоном воевал и другой капитан Жанны — Амбруаз де Лоре.

А любая война с англичанами в эти дни была продолжением дела Девы Жанны, война за нее, их героиню.

Помнил о Жанне и Рене Анжуйский — один из первых сеньоров Франции. Но в июне 1430 года, когда Жанна только попала в плен, неожиданно умер кардинал Луи де Бар, и усыновленный им Рене стал герцогом. Ему необходимо было утвердиться на новом месте. Тогда все еще думали, что Карл Седьмой вот-вот выкупит свою капитаншу. А еще шесть месяцев спустя, в январе уже 1431 года, когда Жанну перевезли в Буврёй, умер тесть Рене — Карл Лотарингский. Любвеобильная красавица дю Мэй не рассчитала сил и свела-таки своими ласками пожилого любовника, пичкавшего себя возбуждающими средствами, в могилу. Рене Анжуйский попытался отстоять наследные права своей жены Изабеллы Лотарингской, но у него появился грозный и беспощадный конкурент — Антуан де Водемон, брат Карла и дядюшка Изабеллы. Антуан претендовал на всю Лотарингию и вошел в союз с герцогом Бургундским Филиппом. И пока Рене спешно собирал войска для битвы, бургундцы и водемонцы разоряли его земли в герцогстве Барском и захватывали лотарингские замки. Попросив помощи у шурина Карла Седьмого и своей матери Иоланды Арагонской, Рене готовился к решающей битве, в которой готов был погибнуть, но отстоять ему положенное. Трудно было обвинить его в том, что в те дни, когда его дому и семье грозил смертельный враг, плен Жанны отошел для двадцатидвухлетнего герцога на второй план. Отряды для помощи Рене Анжуйскому формировал на своих землях и его военный советник — капитан Вокулера Робер де Бодрикур.

Владения еще одного друга Жанны — Жиля де Рэ — были несравнимо меньше, чем земли Рене Анжуйского, но и его затянула междоусобная война в Бретани. Жанна не знала, что несколько раз, собрав войско на свои средства, он бросался в Нормандию, выходил к Руану, но тщетно. Слишком малы были его силы. А теперь не на жизнь, а на смерть он дрался с другим бретонским аристократом — де Буэлем, посягнувшим на его замок Сабле.

Но что же делали еще два капитана Жанны — доблестный Орлеанский Бастард и Потон де Ксентрай? Чем были заняты их головы в преддверии суда над Жанной, которого с трепетом ожидала вся Европа?

Через день после того, как Жанну навестил ее будущий судья — Пьер Кошон, тонкий лучик счастья, распоров ночной полумрак тюремной камеры, пробился к ней. Коснулся ярким своим светом ее сердца. Этот лучик был стрелой, выпущенной из лука. Боевой капитан, Жанна хорошо знала звук летящей стрелы, пусть даже выпущенной очень далеко, ее шипящий свист. А звук этот был непривычным — здесь, в Руане, незыблемом оплоте англичан, где последние двенадцать лет не знали войны. Но вслед за свистом случилось еще более странное и неожиданное — что-то громко чиркнуло по потолку ее камеры и ударилось о клетку. Вскочив с топчана, Жанна прислушалась. В отличие от нее тюремщики спали. Похрапывал в дальней камере один из уродов. Офицеров не было. Жанна огляделась. Она не могла ошибиться — стрела попала в ее камеру, ударилась о решетку. Два факела горели на стенах, коптя воздух. Света было мало. Жанна подняла голову и сразу увидела стрелу, лежавшую на прутьях клетки — решетчатом потолке ее каземата в каземате.

Кандалы мешали девушке, но она все же подпрыгнула, но до прутьев не достала. Зато железо отчаянно загремело…

— Эй, девка! — сонно промычал из другой комнаты рябой. — Уймись ты…

Жанна затихла. Храп возобновился. Она подпрыгнула еще раз, зацепилась руками за прутья, подтянулась, оторвав левую руку, быстро ухватилась за оперенный конец стрелы. В другой комнате заскрипела кровать; раскачиваясь, к ней вышел рябой.

— Не спится, девка? — спросил он.

— Не спится, — ответила она, пряча стрелу за спиной.

— А почему руку прячешь? — спросил он. — Что там у тебя?

Жанна подумала, что приблизься он к ней, сейчас она легко смогла бы уложить урода — вонзив стрелу ему в горло или в глаз, но ее пальцы уже нащупали неровность стрелы — это было послание. Сомневаться не приходилось — послание для нее!

Рябой приблизился к ее клетке, но у него неожиданно зачесалась спина. Тюремщик изогнулся и стал драть себя между лопаток.

— Покажи руку, — начесавшись вдоволь, потребовал он.

Жанна показала требуемую руку.

— Спи, ведьма, — сказал рябой и пошел к себе. — Спи!

Стрела лежала на постели Жанны — там, куда она ее незаметно бросила. Кусочек бумаги был крепко-накрепко прикручен к стреле бечевой. Девушка зубами раскусила веревку, сорвала бумагу. Подставив клочок свету, прочитала:

«Крепись, Жанна! Государь предупредил англичан, если с тобой что-то случится, тоже произойдет с их пленными — графом Суффолком, Джоном Талботом и другими. Мы найдем, как помочь тебе! — Была и подпись. — Бастард, Ксентрай».

Вот когда сердце Жанны превратилось в птицу. Так и выпорхнуло бы из груди! Но кто был таким метким, кто отважился прокрасться в стан врага и, рискуя жизнью, предупредить ее? Жанна догадалась раньше, чем увидела при изменчивом свете факела у самых гусиных перьев букву «Р». Метким и отважным был шотландец Ричард, ненавидевший англичан, готовый пойти в ад, но отомстить за своих сородичей, с которыми так беспощадно расправлялись годоны.

Незадолго до того, как лучник Ричард выпустил стрелу в окошко тюремной камеры, где была заключена Жанна, в Бурже не находил себе места Карл Валуа. Он давно пожалел, что не постарался выкупить Жанну раньше. Не выкупил, а именно — «постарался выкупить», и не тайно, но перед лицом всей Европы. Чтобы государи всех мастей видели, что он — благодарный король и заботливый брат. Попасть в плен к врагу на поле боя — обычное дело для аристократа. Но его сюзерен, друзья и родные тут же вступают в переговоры. Он этого не сделал. Ла Тремуй, на которого нынче Карл Валуа был зол, и Реньо де Шартр отговорили его. И если раньше его подданные, даже те, кто недолюбливал Жанну, думали о нем как о «нерешительном» и «безвольном» короле, то теперь в их глазах Карл Валуа читал другое определение: «предатель». Каждый мог поставить себя на место Девы. А как поступят в этом случае с ним?

Именно поэтому Карл Валуа передал через герцога Савойского устное послание лорду Бедфорду, в котором предупреждал регента, что судьба Жанны напрямую отразится на участи пленных английских полководцев, в первую очередь — Суффолка и Талбота. Именно поэтому он принял Орлеанского Бастарда и Ксентрая, последние месяцы вынашивающих грандиозный план возмездия, и внимательно выслушал их.

— Мы возьмем в плен лорда Бедфорда, — сказал королю Орлеанский Бастард. — Англичанам некуда будет деваться — они обменяют его на Жанну.

— Бедфорда — в плен? — нахмурился Карл. Да его капитаны что, спятили? Он внимательно посмотрел на решительные лица Бастарда и Ксентрая. — Где, в Руане? Это невозможно…

— Конечно, невозможно, — улыбнулся Орлеанский Бастард. — Невозможно в столице Нормандии. Мы перехватим его по дороге из Руана в Париж или на обратном пути. Мне известно, что Бедфорд скоро отправится в путь. — Бастард переглянулся с Ксентраем. — Я думаю, в Париже он будет занят подготовкой к важному для англичан событию…

Карл Валуа посмотрел в сторону.

— Они хотят короновать моего племянника Генриха на французский престол? — усмехнулся он.

— Именно так. Недаром же они привезли его во Францию?

— Я ждал этого. — Вздохнув, король сокрушенно покачал головой. — Бедфорд никогда не успокоится, верно?

— Никогда, — кивнул Орлеанский Бастард. — Он скорее умрет, чем согласится уйти из Франции.

— Он скорее умрет, чем согласится поделить ее с вами, государь, — добавил Потон де Ксентрай.

Король прошелся по мягкому ковру.

— Странно, странно… — Он нервничал. — А вот мой первый министр Ла Тремуй утверждал и утверждает, что предел аппетитам англичан существует. — Бастард и Ксентрай вновь переглянулись, но на этот раз на лице каждого была едкая усмешка. Карл посмотрел на обоих капитанов. — И все еще утверждает, что знает этот предел.

— Хотелось бы поинтересоваться, где проходит священная граница? — заметил Орлеанский Бастард.

— Мне тоже хотелось бы знать это, — совершенно серьезно кивнул Карл Валуа. — Вот что, Жан, — пройдясь по своим покоям, после длинной паузы обратился он к другу детства. — Возьми столько людей, сколько считаешь нужным. — Король обернулся к Потону де Ксентраю. — Я верю в вас, мои рыцари. И всем сердцем благословляю на подвиг.

В том же самом буржском дворце, бледный и растерянный, не находил себе места еще один человек. Им был герцог де Ла Тремуй. Что-то он сделал неправильно, где-то просчитался. Король, всегда находившийся в его изящном кулаке, неожиданно сделал попытку вырваться на свободу.

Сегодня он бросил ему:

— Благодаря вам, Ла Тремуй, я выгляжу перед лицом всей Европы трусом и подлецом!

— Но это не так, государь! — горячо возмутился фаворит. — Тот, кто вам внушает эти мысли, сам трус и подлец!

Король вначале усмехнулся, затем расхохотался, но умолк так же внезапно.

— Это говорит мой внутренний голос, герцог. А значит, я сам.

Ла Тремуй опустил глаза — что и говорить, он оплошал.

— Вы всегда ненавидели Жанну, — проговорил король. — И все потому, что она была удачливее и сильнее вас.

«А не потому ли и вы, государь, ненавидели ее?» — хотелось спросить Ла Тремую, но это значило бы в один миг стать врагом Карла Валуа. Поэтому приходилось молчать и принимать оплеухи.

— Вы были против всего, что делала и за что боролась Жанна. И если бы я слушал вас, то в Реймсе короновали бы Генриха Шестого Ланкастера, а не меня, — безжалостно заключил король. — Это лишь немногое из того, что я хотел вам сказать.

Выйдя от государя, Ла Тремуй знал главное, что он ненавидит Жанну еще пуще прежнего. Даже в плену у англичан, может быть, забыв о нем, она вредила ему с десятикратной силой. Почему ей не умереть в застенках? — думал Ла Тремуй под взглядами придворных, которые мгновенно прослышали о размолвке между их королем и первым министром. — Ведь сколько умирает людей и в более благоприятных условиях! А тут — тюрьма, тысячи врагов под боком. Неужели она от этого становится только сильнее? Тогда она и впрямь — ведьма!

Что больше всего занимало первого министра, так это Орлеанский Бастард и Ксентрай, которые несомненно замышляли что-то дерзкое. За последний год война разметала большую часть верных капитанов Жанны — кого куда, но не всех. А жаль! С непроницаемым лицом шагая в свои апартаменты по коридорам буржского дворца, герцог Жорж де Ла Тремуй думал о том, что ему нужно как можно скорее помириться с государем. Да, он покается. Скажет, что виноват. Но виноват только в том, что слишком горячо пытался защитить своего короля от вечно жаждавшей войны Жанны. Конечно, надо было попытаться выкупить ее. Даже несмотря на то, что Господь, именем которого она вершила свой суд, отвернулся от нее, предав Жанну в руки врагов. Он вымолит у короля прощение, предложит какой-нибудь сумасшедший план по возвращению Жанны из плена, а потом обязательно узнает, что задумали Бастард и Ксентрай.

5

21 февраля 1431 года Пьер Кошон проснулся в пять утра. За окном чужого архиепископского дома было темно, в камине потрескивали дрова. Кошон думал, что в эту ночь не заснет вовсе, все ворочался и ворочался на широкой чужой кровати, под балдахином, укутавшись одеялами. Он вспоминал все эти месяцы, закрутившие его в свой водоворот, не отпускавшие. Столько хлопот свалилось на него, а ведь он уже далеко не молод. Шестьдесят лет! А нужно было сдвинуть гору. Угодить лорду Бедфорду, показать себя незаменимым слугой англо-французского государства, не забыть о своей выгоде.

Жанна…

Ее лицо поразило его при первой встрече. Да и потом, когда он посещал ее в камере, он всегда старался лишний раз заглянуть в ее глаза. Они были и впрямь удивительными. Молва не врала…

Кошон искренне удивлялся ее стойкости. Девушка в двадцать лет берется за меч. Окружает себя, точно пажами, принцами крови, отчаянными капитанами. Требует дать ей армию и получает ее. Она воодушевляет речами солдат, и они забывают, что идут на смерть; штурмует и овладевает вражескими крепостями с такой легкостью, точно перешагивает кочки; одолевает именитых полководцев — колет их, как орехи; пытается растолкать сонного и трусливого государя, сплошное ничтожество, к тому же — неблагодарное, несмотря на это, называя его: «мой любимый король»; своим порывом окрыляет всю Францию, до этого смиренно сносившую удар за ударом, забывшую о победах, а теперь гордо поднявшую голову и уже вряд ли готовую опустить ее. Она тащит за собой целый народ — тащит куда-то, в одни ведомые только ей дали. К звездам…

И теперь он — ее судья. Всего через несколько часов им встретиться лицом к лицу перед сотнями людей, по большей части — темных, грубых, жестоких. И ему нужно доказать, что Жанна — исчадие ада.

Кошон думал, что не заснет, но ошибся. Великая усталость взяла верх, и он провалился в сон — в бездонную яму…

А теперь пора было вставать. Епископ крикнул слугу. Гильом помог ему одеться, побрил его, освежил лицо лосьоном. Усадил к столу, у камина, куда предусмотрительно подбросил дрова, зажег свечи. Еще вчера Кошон завтракал гусиным крылышком и перепелом, но сегодня была Пепельная среда, первый день поста. Поэтому Кошон ограничился жареной форелью, сушеными фруктами, сыром и горячим хлебом. Запивая все это разбавленным вином, глядя на брезживший за окном рассвет, он размышлял над тем, как, совершив злодеяние, сохранить достоинство.

— Гильом! — глядя на огонь, рассеянно крикнул он своему слуге. — Гильом!

— Я здесь, ваше преосвященство, — почти у самого уха епископа ответил тот.

Кошон молча воззрился на слугу.

— Скажи, Гильом, что ты думаешь о Жанне Девственнице? Она и впрямь колдунья?

— Я думаю так же, как думаете вы, монсеньор.

Кошон, пережевывая сушеную грушу, взглянул на слугу:

— Это очень хорошо, Гильом. Это похвально. Но я сейчас спрашиваю о другом: веришь литы, что Жанна — колдунья?

— Жанна — арманьякская девка, монсеньор. Враг бургундцам и англичанам. Вот кто она такая. Вы знаете, как я отношусь к арманьякам. (Слушая его, Кошон кивал.) А ведьма она или нет, это уже неважно… Вы хорошо себя чувствуете, монсеньор?

— А почему ты спрашиваешь?

— Вы бледны, монсеньор.

— Я плохо спал, потому и бледен. Сейчас выпью немного вина и мне, дай Бог, станет лучше. — Пьер Кошон смотрел на серый рассвет за окном. — Ты прав — враг бургундцам и англичанам.

Через полчаса в сопровождении Гильома и двух сержантов, сбив с сапог раскисший снег, Пьер Кошон вошел в королевскую капеллу замка Буврёй. Было четверть восьмого. Нужно успеть подготовить документы, встретить многочисленных обвинителей, среди них — профессоров Парижского университета, руанских священников, которых не менее сотни, притереться за судейским столом. Правда, накануне он уже просидел за этим столом добрых два часа, глядя на пустые ряды для чиновников и ротозеев, но так и не сумел срастись с ним, почувствовать себя в своей тарелке. Только бы это неудобство укрылось от глаз всевидящего и всеслышащего лорда Бедфорда!

А потом капелла забурлила, заходила ходуном. Реки людей: аристократов, чиновников, офицеров и солдат, а пуще всего — горожан, — отыскав одно русло, хлынули сюда. Капелла превращалась в шумное море, готовое вот-вот выйти из берегов.

И только когда секретарь трибунала Маншон произнес:

— Именем короля Англии и наследника престола Франции Генриха Шестого, досточтимый судья, граф епископ Бове, Пьер Кошон де Соммьевр! — капелла стала затихать.

Пьер Кошон, важный, немного бледный, вошел под взглядами сотен людей и занял свое место. Но он мало интересовал собравшихся. Вернее, не интересовал вовсе.

Что такое — судья?

Всем хотелось одного — как можно скорее увидеть ее — ЖАННУ! Какова она? Красива или уродлива? Может быть, у нее пять рук? Некоторые шептались, что в зал суда ее занесут в клетке, дабы она благодаря своим колдовским способностям не вылетела в окошко. Другие говорили, что хватит и цепей. Дамы решали, какой будет на ней костюм — мужской или женский. И каков фасон. Офицеры хотели понять, какая же была заключена в этой девчонке сила, что она, не зная поражений, справлялась с ними — мужчинами, англичанами и бургундцами, точно с непослушными детьми. И только лорда Бедфорда и его ближайшее окружение — Уорвика, Стэффорда и Люксембурга, интересовало одно: кого они сейчас увидят перед собой? Прежнюю гордячку или противника, взывающего к милости победителя?

Тем временем Маншон представил трибунал, состоявший из сорока двух человек — докторов, бакалавров и лиценциатов богословия, гражданского и канонического права. Все они разместились группами на расставленных полукругом скамьях вокруг кресла судьи.

Объявили о том, что накануне обвиняемая просила допустить ее к мессе. Похвальное желание! Но Жанне предложили переодеться в женское платье, а она отказалась, и потому к службе ее не допустили.

Это было то же самое, что погладить пса против шерсти — капелла Буврёя немедленно осудила преступницу недоброжелательным ропотом.

Секретарь поймал взгляд Пьера Кошона, его легкий кивок, и громко выпалил:

— Прошу ввести в зал подсудимую, именуемую Девой Жанной!

Дворяне, дамы, военные, солдаты и простолюдины — все притихли. Наконец-то, свершилось!

Жанна Дева…

Нет, она не была в клетке. И даже руки ее не сковали цепью. Она вошла окруженная четырьмя охранниками в потрепанном мужском костюме, но сшитом из дорогой ткани и несомненно по ее фигуре. Она была черноволосой, ее волосы успели отрасти, бледной, по всему — изнуренной заточением в камере, но не сломленной, готовой драться за свою жизнь. И каждый, несмотря на сословное отличие, хотел заглянуть в ее глаза, о которых столько ходило легенд. Одни говорили, что в них — пламень геенны огненной, другие — горний свет. Но сейчас каждый, кому удалось заглянуть в ее глаза, ясно увидел, что в них есть сила, желание быть. И этой силы, этого желания хватило бы на многих…

Четыре стражника препроводили Жанну к тому месту, где следовало стоять подсудимому, и остановились в двух шагах от нее.

Кошон, напустив на себя вид предгрозовой тучи, обратился к процессуальному листу:

— Сегодня, двадцать первого февраля тысяча четыреста тридцать первого года от Рождества Христова, мы, с соизволения его величества короля Англии и наследника французского престола Генриха Шестого, стремясь исполнить с милостивой помощью Иисуса Христа, дело которого защищается, долг нашего служения защите и возвеличению католической веры, приступаем к процессу над Жанной,именуемой Девой Жанной, обвиненной людской молвой в еретических отступлениях от веры Христовой, колдовстве, черной магии, а также в злодейских преступлениях против короны государства Англии и Франции…

Чем дольше он читал, тем выше поднималась голова девушки и неприступнее было ее лицо. А пунктов было немало! Их подготавливал не Пьер Кошон — и без него было кому заняться подобным сочинением. Тома де Курсель и другие профессора Парижского университета потратили не один час, чтобы составить длинный список всех преступлений Жанны. Епископу Бове, вдохновленному «народной молвой», оставалось только принять этот долгий перечень. Которым, кстати, так восхитился лорд Бедфорд!

— Для ускорения настоящего дела и для очищения собственной совести, мы хотим, Жанна, чтобы ты поклялась на святом Евангелие, что будешь говорить правду относительно всего, о чем тебя здесь будут спрашивать. Ты готова сделать это?

Но Жанна смотрела в другую сторону. Она не слушала своего судью. Она смотрела на одного-единственного человека, в черном одеянии, сидевшего сейчас в амфитеатре, среди подобных себе — служителей церкви, купленной Англией. Он улыбался ей. Легко, беззаботно. Но его улыбка, прежде — друга, стала нынче улыбкой змеи. Отец Гримо! Человек, исповедовавший ее. Которому она день за днем открывала сердце. Сколько же черноты было в его душе? Да и была ли она у него — душа? А может быть, это сам дьявол затесался в ряды ее непримиримых судей, чтобы посмеяться над ней?

Сам дьявол! Иного и не предположить…

Теперь Жанна знала наверняка: она никому ничего не докажет. Все эти люди подобны отцу Гримо. И все они заодно. Они пришли сюда не добиться от нее правды, а обвинить ее во что бы то ни стало и предать суду. Любым способом. Ложью, предательством. Не от Бога они были, ее судьи, и не Церковь Христову они представляли…

В этот день, 21 февраля 1431 года, в Руане, Жанна до самого перерыва на обед не желала клясться на Евангелие, что будет отвечать на вопросы по требованию трибунала.

— А вдруг вы будете спрашивать меня о том, о чем я обещала Господу не говорить во всеуслышание? — упрямо отвечала она одним и тем же вопросом. — Кого я должна в первую очередь слушать — Господа или вас?

И забитая до отказа капелла Буврёя гудела как разбуженный улей; взрывалась, ахала сотнями женских голосов, ревела голосами английских и бургундских офицеров, хрипела на все лады. Священники потрясали пальцами и кричали, перебивая друг друга, пророча подсудимой скорую расправу.

Это и заставило ее сдаться.

Она заговорила, положив руку на Евангелие, но в душе пообещала, что останется собой. В каждом слове. Не предаст себя. Это будет бой — сотен людей против одного человека. И Жанна приняла его.

— Как твое имя и прозвище? — спросил Пьер Кошон.

— На родине меня звали Жаннета, но после того, как я пришла во Францию, стала зваться Жанной. Что до моего прозвища, то я его не знаю.

— Но некоторые люди тебя называют Девой или Девственницей Франции…

— Это не прозвище, монсеньор, — гордо произнесла девушка. — И даже не имя. Это то, кем я являюсь под этим небом.

Ее спрашивали наперебой — Пьер Кошон, Тома де Курсель, Жан Бопер, другие богословы, теологи и прелаты церкви. Иногда они перебивали друг друга, и Жанна просила задавать вопросы по очереди. Ответить всем и сразу — не в ее силах!

— Знаешь ли ты молитвы, Жанна? И если да, кто тебя научил им?

— От матери я знаю молитвы «Отче Наш», «Богородица, Дева, радуйся» и «Верую».

— Прочитай нам «Отче Наш», Жанна. Мы хотим убедиться, что ты и впрямь знаешь эту молитву.

Просторная капелла, пронизанная зимними светом, стремительно затихала.

— Эта молитва не для того, чтобы я читала ее здесь, перед всеми, — смело отвечала девушка. — Вы можете выслушать ее на исповеди, монсеньор. Тогда я охотно прочитаю ее вам!

И зал Буврёя вновь бесился от ее непримиримости. А Кошон думал, что рано вздохнул с облегчением. Жанна была полна сюрпризов. У девушки спрашивали, откуда она родом, кто ее родители. Кто крестил ее, жив ли тот священник. Кто были крестными. Чем она занималась в дома отца. Например, пасла ли она скот?

Но у Жанны подобные вопросы вызывали только улыбку:

— На домашнюю работу, считала я, найдется женских рук!

— Имела ли ты в юношеском возрасте откровение от «голосов» в том, что англичане должны прийти во Францию?

— Англичане уже были во Франции, когда голоса стали приходить ко мне.

— Скажи, Жанна, желала ли ты стать мужчиной, когда должна была прийти во Францию?

— У меня было только одно желание — помочь своему королю!

Вот когда начиналась свара.

— Карл Валуа — лже-король! — подскакивая, Тома де Курсель, ревностный фанатик, даже выбрасывал руку с указующим перстом вперед.

Остальные богословы, ангажированные короной Англии, протестовали почти что хором:

— Его отец и мать отказались от него по разным причинам и предпочли ему своего внука Генриха Шестого!

Они перебивали друг друга:

— Это подтверждено документом в городе Труа!

— По смерти короля Карла Шестого французская корона навечно перешла к Генриху Пятому и его наследникам!

Пьер Кошон стучал деревянным молотком по столу.

— Мне нету дела до ваших документов, господа, — гордо отвечала в наступающей тишине Жанна. — Они — только хитрые уловки политиков, решивших, как поделить между собой мою Францию!

Капелла вновь закипала.

— Господь решает, кому быть королем любимой Им страны! — не давая им вставить слова, с новым напором продолжала девушка. У нее был голос — еще поискать! Полководческий! — Не ваш король, а Карл Седьмой Валуа был коронован в Реймсе, и только он является королем Франции!

Капелла Буврёя гудела неистово, все перекрикивали друг друга. В эти минуты Кошон даже боялся смотреть на лорда Бедфорда — тот сидел весь зеленый от гнева, сжав кулаки. Только отчаянно сверкали в зимнем свете, падавшем из окон, перстни на его пальцах.

На следующее заседание лорд Бедфорд запретил пускать горожан. Стойкость и непримиримость Жанны возбуждала в людях опасные чувства. Не все видели перед собой еретичку и колдунью, многие начинали догадываться, что перед ними — героиня. Великая Дева, отвага которой безгранична. Многие понимали, почему за ней шли тысячи французских солдат, и даже наемники, польстившиеся на звонкую монету, складывали головы с ее именем на устах. Теперь слушать Жанну могли только аристократы, офицеры и священники. Англичане и те, кто ратовал за их господство во Франции. Одним словом, все, кто люто ненавидел Жанну и не мог поддаться ее героическому обаянию.

Непокорность Жанны перед судьями отлилась ей в тюремной камере, когда она попала в лапы двух выродков и офицера Джона Гриса. Они не давали ей спать, оскорбляли и травили ее. Но девушка решила пройти и эти испытания.

— Расскажи нам о дереве Фей, Жанна, которое растет в роще вблизи твоего дома. — Жан Бопер уже со второго заседания перенял эстафету у Пьера Кошона, который показался лорду Бедфорду и шести парижским профессорам-богословам слишком вялым обвинителем. — О том дереве, которое считают волшебным.

— Близко от Домреми есть роща рыцаря Пьера де Бурлемона. В этой роще и впрямь растет дерево, которое именуют «деревом Фей».

— И часто ты ходила с девочками к этим деревьям?

— Не помню, как часто, но иногда я ходила туда гулять с моими подругами из нашей деревни.

— Что вы там делали, Жанна?

— Мы плели у дерева гирлянды для иконы святой Марии. Мы называли эту икону «Святой Марии Домреми» и считали ее покровительницей нашей деревни.

— А теперь скажи, не говорил ли тебе кто, что у этих деревьев и впрямь собираются феи?

— Старые люди из Домреми говорили об этом.

— Отлично! А разве не ходила народная молва о том, что именно в этом лесу, в этой самой Дубовой роще, и должна была появитьсядева, которая будет творить чудеса? И возможно, с мечом в руках?

— Я ничего не знаю об этом…

Жанна еще не понимала, к чему он клонит.

— Всем христианам известно, что феи — прислужницы сил тьмы, охотницы за простыми душами! Не их ли противопоставляет дьявол всему сонму святых? И не в их ли плену ты росла, Жанна? Водила хороводы, пела, плела венки? Может быть, это они нашептали тебе дьявольскую мысль — пойти против короля Англии и наследника престола Франции, Генриха Шестого? А? Велики дороги Господа, но и пути лукавого непросты! И не в коварном ли плену фей, с сердцем и разумом, которые тебе уже не принадлежали, ты явилась к дофину?! Скажи нам…

— Господь указал мне дорогу к моему королю! — с не меньшим вызовом откликалась Жанна. — Я увидела свет и услышала голос Царя Небесного, когда сидела в саду своего отца. И свет этот шел от церкви! Господь сказал мне, что придет время, я возьму меч и выгоню англичан из Франции!

Капелла неистовствовала — девчонка во всеуслышание приписывала себе диалог с Богом! О, кощунство! И опять нападала на англичан, ее судей…

«Может быть, отравить ее?» — глядя, как неистово сопротивляется Жанна, размышлял лорд Бедфорд. Но тогда все скажут: «Джон Бедфорд — палач». И она будет святой. Уморить ее голодом — результат тот же. Да и любимая жена Анна, благоволившая к Деве, не простит ему этого злодеяния! А он бы не хотел очернить себя в ее глазах. В любом случае Жанне нельзя умирать в тюрьме. Даже если объявить во всеуслышание, что Дева Жанна покончила жизнь самоубийством — никто ему не поверит. Оставалось только одно — уничтожить ее без кинжала, яда или удавки. Но пока все попытки были тщетны. Но почему? Что за несправедливость? Ведь ему служат лучшие судьи обоих королевств, ее, Жанны, злейшие враги! Почему им не удается сломить ее? Неужели они так слабы? Или… так сильна Дева?

Тома де Курсель, самый молодой из шести главных обвинителей, вытребовал у лорда Бедфорда лично провести одно заседание. Регент согласился — у этого богослова была хватка охотничьего пса. Так говорили. Может быть, ему удастся то, чего не удалось раскисшему Кошону и старику Боперу?

— Поговорим о твоей одежде, Жанна, — на очередном заседании ледяным тоном обратился к подсудимой Тома де Курсель. — Суд интересует, как ты осмелилась одеть мужское платье?

— А это — великий грех для взявшего в руки оружие?

— В Писании сказано, Жанна: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье; ибо мерзок перед Господом, Богом твоим, всякий делающий сие». Значит, Писание для тебя не закон?

— Писание для меня закон, монсеньор. Но Господь повелел мне сражаться за моего короля. Хорошо бы я смотрелась перед своими врагами в платье! Для английской стрелы не было бы лучшей мишени! А как бы я одела доспехи, чтобы защитить себя? Господь сделал меня воином, и Он разрешил мне одеть мужское платье! При дворе своего короля я одевала женское платье, тому есть свидетели. Но на поле боя — свои правила! Солдат должен выглядеть как солдат, а не как праздная барышня на гулянье!

— Если бы Господь, как утверждаешь ты, руководил тобою, Он позволил бы тебе сражаться в женском платье и не быть убитой!

— Ни один солдат не пошел бы за юбкой — и Господь знал это! Вот почему я оделась в доспех!

— Если бы Господь был на твоей стороне, то он сделал бы так, чтобы солдаты пошли за тобой, даже если бы ты, Жанна, была в юбке! Что ты скажешь на это?

— Если бы все так было просто, Господь поднял бы меч и отсек голову всем врагам доброй Франции. Но зачем тогда нужны были бы люди? Он вдохновляет нас на подвиги. И мы совершаем их. Господь не любит Сам творить чудеса. Он любит, когда люди, вдохновленные Им, творят их!

Пьер Кошон, которого оттеснили от допроса его коллеги — пылкий Тома де Курсель и хитрый Жан Бопер, посмеивался. Но про себя, конечно. Стоило взглянуть на лорда Бедфорда — оторопь брала.

24 февраля, после третьего заседания, Пьер Кошон вернулся в дом архиепископа Руанского, и тот показался ему особенно чужим. Который, возможно, скоро придется покинуть.

А регент королевства, лорд Бедфорд, возвращаясь после очередного заседания в свои апартаменты, становился все мрачнее. Садясь в кресло, кутаясь в шубу, он швырял и швырял окровавленной рукой мясо — любимым псам; он бросал машинально, кусок за куском; в собак уже не лезло, но они все глотали и глотали, медленно, но покорно, опасаясь отказом обидеть грозного хозяина.

Острые зубы лорда Бедфорда, которых боялись государства — большие и малые, ломались один за другим, попадая на крепкий орешек по имени «Дева Жанна».

На очередном заседании бывшие ректоры Парижского университета под предводительством Жана Бопера взялись допрашивать Жанну все скопом.

— Мы только и слышим о «голосах святых», Жанна, так настойчиво помогавших тебе от имени «господа». — Эта тема особенно волновала судей. — Ты слышала их так же явственно, как слышишь наши голоса?

— Да, господа.

— И ты видела своих «святых» так же отчетливо?

— Да, я видела их так же ясно, как вижу сейчас перед собой моих судей.

— Прекрасно! Тогда скажи нам, Жанна, в каком виде приходил к тебе архангел Михаил?

— Не понимаю вас…

— Что тут непонятного? Скажи нам, Жанна, твой «архангел» предстал перед тобой нагим?

Кошону было предельно ясно, куда клонят хитрые богословы. Не секрет, в каком виде приходят потусторонние силы к людям. Приходят во сне. За такой визит — сразу на костер. К мужчине дьявол приходит в образе женщины, он зовется суккубом, к женщине — в образе мужчины, и его имя — инкуб. И всякий раз дьявол приходит лишь для одного — для совокупления, чтобы посеять семя, и приходит он без одежд…

— Так он приходил нагим?

— Неужели вы думаете, что Господу не во что одеть своих святых?

Кто-то в капелле хохотнул.

— Имел ли архангел Михаил волосы на голове? — раздражаясь от неудач, вопрошали судьи.

— А с чего бы ему быть стриженым, господа?

— Скажи нам, Жанна, на каком языке говорили с тобой святые?

— На прекраснейшем, и я их хорошо понимала!

— Как же они могли говорить, не имея органов речи?

— Я оставляю это на усмотрение Господа. Их голос был красив, мягок и звучал по-французски.

— Разве святая Маргарита не говорит по-английски?

— Как же она может говорить по-английски, если она не англичанка?

Несколько смешков в парадном зале — и вот уже лорд Бедфорд, пунцовый от гнева, переглядывается с графом Уорвиком. Регент готов лично раскромсать на куски смехачей и скормить их своим псам.

— Ты так часто поминаешь всуе Господа Бога; скажи нам, Жанна, ненавидит ли Бог англичан?

— Почему бы вам не спросить об этом у самого Бога?

— Ты бесконечно дерзишь суду! — возмущались богословы под гневное завывание капеллы. — Ты знаешь, что самоубийство — смертный грех?

— Да, господа.

— Когда ты находилась в заточении в замке Боревуар, у графов Люксембургских, ты бросилась с башни. Разве это не попытка самоубийства?

— Я сделала это не от отчаяния, но наоборот — в надежде спасти тело свое и отправиться на помощь французам. До меня дошла весть, что все жители Компьена старше семи лет будут преданы огню и мечу, я же предпочла бы умереть, чем оставаться в живых после подобной расправы с добрыми людьми. И потом, чего мне было ждать в этом замке, когда я узнала, что меня продадут англичанам? Мне легче было умереть, чем попасть в руки моих врагов.

— Значит, ты все-таки думала о самоубийстве?

— Когда я лежала без движения, не могла ни есть и ни пить, ко мне пришла святая Екатерина. Она сказала мне, что я должна исповедаться и попросить прощения у Господа за то, что так поступила. За то, что бросилась из башни. А жители Компьена, сказала она, непременно получат помощь до наступления праздника святого Мартина. Так и случилось: я пошла на поправку, вскоре выздоровела и смогла покаяться, а бургундцы и англичане ушли из-под Компьена, да еще, говорят, с большими потерями от французов!

Лежа на кровати в камере, Жанна удивлялась, как до сих пор враги не разделались с ней. Как терпят ее. Она понимала, чему обязана — полководческой славе, пронесшейся по всей Европе, и происхождению. Если бы не эти спасительные веточки, брошенные ей, давно бы ее спалили на костре! И все-таки ненависти врагов было больше. Рано или поздно ее палачи, забыв обо всем, должны будут обрушить на нее всю свою ярость…

Она засыпала обессиленной, вымотанной судом, издевательствами стражников, зимним холодом, плохой пищей, страхом за свою жизнь.

6

— Что больше ты почитала, Жанна, свое знамя или меч?

На пятом заседании парижские богословы-обвинители решили идти в атаку. Пьер Кошон, главный судья процесса, не препятствовал коллегам, чьим неудачам в глубине души он радовался. Зазнайки хотели вырвать у него славу. Что ж — вперед!

— Знамя я предпочитала всему остальному. В сорок раз больше я любила знамя, чем мой меч.

— Но почему?

— На моем знамени был изображен Господь.

— Кто приказал тебе нарисовать на знамени упомянутое тобой изображение?

— Я уже достаточно говорила, сеньоры, что ничего не делала, кроме как по указанию Бога. И не лучшее ли доказательство силы моего знамени, что под ним я одержала все свои победы?

За эти слова ее ненавидели — все без исключения, кто собрался в капелле Буврёя.

— Скажи, Жанна, когда ты нападала на противников, сама ты носила свое знамя или у тебя был знаменосец?

Жанна закрыла глаза — стихия войны, крови и смерти охватила ее. Она помнила — помнила все. Каждую битву, почти каждую смерть…

— Свое знамя я носила всегда сама, чтобы никого не убивать.

— И за все баталии, которые ты вела, ты ни разу не убила ни одного противника?

— Я ни разу не убила ни одного человека.

— Столько кровопролитных битв, взятых крепостей, и не одного убитого своей рукой! Может ли быть такое?

Вся капелла замка Буврёй задыхалась от негодования. «Ложь!» — кричали английские аристократы. Им-то было известно, какова Жанна на поле боя, с оружием в руках! «Ведьма лжет!» — с пеной на губах вопили они.

Кошон громко бил молотком по столу.

— Наше дело выслушать ее! Выслушать, господа!

Зал утихал…

— Но зачем тогда Жанне нужен был меч и боевой топор? — не унимались богословы.

Они опять и опять говорили наперебой:

— Ее всегда видели в гуще битвы!

— Французы, англичане и бургундцы смогут подтвердить это!

— И все это время, когда над ней заносились мечи и копья, она смиренно держала в руках знамя?!

Свидетели готовы были присягнуть: она не избегала рукопашных схваток! Она проливала кровь, и не единожды!

— Ответь нам, Жанна, зачем тебе был нужен твой меч и боевой топор, если ты не выпускала из рук знамени и не думала собственноручно разить противника?

Жанна молчала — она смотрела в толпу и не видела сейчас ни одного лица.

— Ответь нам, Жанна, — сдержанно попросил Кошон. — Это законный вопрос.

— Мое оружие укрепляло меня, — негромко проговорила девушка.

— Тебя укрепляло оружие? — зацепились за нечаянно оброненную фразу парижские богословы. — Но ты говорила, что тебя укреплял Господь?

— Значит, не слишком она надеялась на Бога, если обзавелась смертоносным оружием!

— К тому же у нас есть свидетельства, что ты прекрасно владела им. Участвуя в турнирах со своими офицерами, ты готовилась к битвам. Готовилась драться — мечом и топором!

— Вот именно, отсекать руки и разрубать черепа!

— И ты хочешь убедить нас, что владея мужской профессией — сражаться на поле боя, ты в гуще битвы никогда не вынимала из ножен меч?!

Жанна молчала. Реки крови, которые проливала она на полях Франции, сейчас текли через ее сердце. Но быть откровенной с этими людьми она не могла. Они разопнут ее. Немедленно. Здесь же!

— Скажи нам, Жанна, какое войско передал тебе дофин Карл, когда поручил командование?

— Он дал мне несколько тысяч человек…

— И каковы были твои действия? Кто разрабатывал план похода на Орлеан?

— Господь Бог.

— Ты говоришь о своих «голосах»?

— Да, я говорю о Голосе, который указывал мне путь.

— И ты ни разу не усомнилась в своей победе под Орлеаном?

— Откровение, которое было у меня, не давало мне повода усомниться в этом. Когда мы вышли из Блуа, я уже знала, что снятие осады с Орлеана — вопрос времени. Я знала об этом еще в Домреми. В той деревне, откуда я родом. И об этом я сказала своему королю, как только пришла к нему в замок Шинон.

— Скажи нам, Жанна, говорила ли ты своим людям, чтобы во время штурма бастионов вокруг Орлеана они не боялись англичан? Что твоя сила оградит их — и ты сама будешь принимать на себя стрелы, дротики, камни из метательных орудий или из пушек?

— Нет. Мои солдаты погибали и получали ранения, как и все прочие. Я не переставала говорить моим людям одно, главное: чтобы они не колебались и сняли осаду.

— И ты была ранена под Орлеаном?

— Да, была.

— Когда и где?

— Во время штурма Турели.

— Как это случилось? Расскажи нам.

— Я первая приставила лестницу, чтобы мои люди взбирались наверх. Тогда меня и ранили стрелой.

— Пусть укажет, куда!

— В шею…

Она сказала это негромко. Жанна не хотела вспоминать тот штурм. Но воспоминания сами атаковали ее, внезапно. Крики и лязг оружия обрушились на нее, окровавленные лица, обрубки конечностей, которыми была устлана земля. Разбитые черепа и розовая каша — забрызганные кровью мозги. И сталь, много стали, алые от крови мечи, и хруст, хруст костей. Потом рыжая физиономия наверху, в проеме бойницы, и тупой удар, боль, желание крепче сжать знамя. Но оно уже выпадет из рук. Звуки плывут. Она глохнет. И опять врываются крики. И вновь исчезают — разом. Тьма…

— Жанна! — окликнули ее.

— Да? — точно очнувшись, рассеянно проговорила она.

— Тебе плохо, Жанна?

— Нет, — она отрицательно замотала головой, — ничего …

— Тебя ранили в шею, и ты осталась жива? Не истекла кровью?

— Чуть ниже шеи, — ее пальцы нащупали узелок в области ключицы. — Вот сюда. Я могу показать, господа. У меня остался шрам.

— Ты знала наперед, что будешь ранена?

Она собралась — последние крохи недавней грезы, кошмара, вернувшегося неожиданно, разом, рассыпались.

— Я хорошо знала об этом и сказала о том своему королю.

— И тебя не остановило ранение?

— Нет. Ни меня, ни мое войско.

— Но как такое могло быть?

— Я получила большое утешение у святой Екатерины и поправилась в течение двух недель.

— Эти две недели ты была прикована к постели?

— Нет, я ездила верхом и готовила моих людей к битве. Надо было торопиться…

— Торопиться? Куда, Жанна?

— Все мои победы, точно надежные камни, выстилали дорогу к одному городу — Реймсу, где я должна была короновать дофина Карла. Что я и сделала позже.

— Скажи нам, Жанна, ты щадила своих противников?

— Я щадила тех, кто готов был сложить оружие.

— Когда комендант Жаржо предложил тебе двухнедельное перемирие, почему же ты не согласилась? Разве мир — не то, чего ты добивалась на французской земле?

— Мне не нужно было перемирие с англичанами. Я и сеньоры моего войска потребовали от англичан сдачи крепости и немедленного ухода. Мы предложили им оставить оружие и доспехи и уйти на конях, в кафтанах или плащах, как мирные граждане. Я пообещала сохранить всем жизнь. Это ли не милосердие? Это ли не попытка решить наше дело миром? Я никогда не нарушала своего слова и сдержала бы его в этот раз. Но коменданту Жаржо графу Суффолку нужно было время, чтобы дождаться подкрепления и решить наши дела войной. Я не предоставила ему этой возможности. Я предупреждала его: штурм Жаржо будет жестоким, и он был таковым. И кто не был убит в Жаржо, тот был пленен, как и сам граф Суффолк!

— Тогда ответь нам, Жанна, на следующий вопрос. Ты штурмовала парижские ворота Сент-Оноре восьмого сентября тысяча четыреста двадцать девятого года — в праздник Рождества Богородицы. Неужели «голоса святых» подсказали тебетакойдень наступления на Париж?

— Я уже не помню…

— А ты вспомни! Ведь ты называешь себя христианкой!

Нет, она помнила — все помнила. Такое не забудешь!

— Так могут ли, Жанна, «святые» подтолкнуть человека на убийство в святой день?

— Я не каждый день слышала «голоса». И часто поступала по собственной воле. — Она готова была разреветься. — Война есть война…

— Это не ответ! Или такты хочешь оградить своих «святых»? Но тогда ответь, хорошо ли ты поступила?

— Скажи нам, Жанна, можно ли устраивать бойню в праздник? И кто ты после этого — «посланница небес», как утверждаешь сама, или кровожадный убийца в женском обличии?!

— Англичане уже почти сто лет приходят на землю Франции, которая им не принадлежит! — Негодование, ярость и боль захлестнули ее. — Жгут и разоряют, насилуют и убивают, не задумываясь, праздники то или будние дни. Так ли уж велик мой грех, что я попыталась освободить столицу своего королевства, выбрав день, который оказался праздничным? Война есть война, господа! И вы ее начали — не я!

7

Войдя в камеру Жанны, Кошон сразу понял, что она в отчаянии.

— Я расскажу им, ваше преосвященство, кто я! — взглянув на него, неожиданно выпалила она.

— О чем ты, дитя мое?

— Я признаюсь суду, что я — принцесса крови. Все узнают об этом!

— Ты… не принцесса.

Жанна изумленно взглянула на собеседника:

— Нет?!

— Нет, моя девочка. Конечно, — поспешил поправить самого себя Пьер Кошон, — для меня — да. Я знаю, кто ты. Знает об этом и узкий круг посвященных. Но для целого мира — нет. Для всех ты — девушка из Домреми. Девушка, околдовавшая дофина Карла и его свиту. Назовись ты принцессой, тебя еще будут судить как самозванку, порочащую имя Карла Шестого и Изабеллы Баварской, между прочим, добровольно отдавших предпочтение своему внуку Генриху Шестому Английскому. В ущерб дофину Карлу.

— Карл Шестой был безумен, и мне нет до него дела. И тем более — до Изабеллы Баварской. Мать отказалась от меня. — Слезы текли по ее щекам. Гремя цепью, она вытерла рукавом холщовой рубахи лицо. — Даже собаки, и те выкармливают своих щенков, прежде чем выбросить их в этот мир!

Кошон протянул ей платок.

— У твой матери не было выбора, Жанна. Я не одобряю ее поведения, но и не смею осуждать ее. Она совершила немало ошибок, поддавшись человеческой греховной природе, но искупление этих грехов было куда более тяжелым. Потерять четырех сыновей, двое из которых уже были взрослыми, и трех дочерей, разве это не наказание? Не обрести радости в браке, на что уповает каждый мирянин, едва достигший совершеннолетия, но найти в нем только горе; жить в постоянном страхе за свою жизнь, оказаться заложницей политических распрей, наконец, быть отвергнутой последним из сыновей — не всякому по силам вынести такой груз. Разве после такого наказания человек не достоин христианского прощения?

Жанна покачала головой:

— Я уже не знаю, ваше преосвященство…

— Но даже если ты сможешь доказать свою кровную связь с королевским домом и если тебе поверят, будет еще хуже, в первую очередь — коронованному тобой Карлу. Да-да, Жанна, своим признанием ты не столько нанесешь удар по Генриху, сколько по своему возлюбленному королю, как ты его называешь, — епископ скупо улыбнулся, — и которого мы, подданные Генриха Шестого, королем считать не можем.

— Отчего же так, ваше преосвященство?

— Тогда уже всем будет ясно, почему десять лет назад, на соборе в Труа, Карл Шестой и Изабелла Баварская отказались от дофина в пользу будущих детей от брака их венценосной дочери Екатерины Валуа и Генриха Пятого Английского. Всем станет ясно, что Карл, смело называющий себя «королем Франции Карлом Седьмым», попросту ублюдок.

Жанна усмехнулась:

— Как и я?

— Да, Жанна, — не отпуская ее взгляда, едва заметно кивнул Кошон, — как и ты.

Она опустила глаза.

— Обрадуется ли твой король, узнав об этом? — продолжал Пьер Кошон. — Удар, под который ты поставишь его, будет куда страшнее всех англичан и бургундцев вместе взятых. Это будет предательство, которое он никогда тебе не простит. А главное, одним этим признанием ты сведешь на нет все свои ратные подвиги.

Нахмурившись, Жанна быстро взглянула на него.

— А как же ты думала? — Сейчас взгляд Кошона был жестким. — Получится так, что ты сражалась за самозванца. И все это время, не боясь гнева Господа, прикрывалась Его именем.

— Я воевала Его именем, а не прикрывалась Им!

— Да-да, я знаю, — снисходительно проговорил Кошон. — Ах, Жанна, Жанна, объявив всему миру, что ты — принцесса, ты объявишь куда большее: что грех и блуд ворвался, точно смерч, в королевскую семью. Ничто уже не будет свято ни на французской, ни на английской земле, поскольку по обе стороны Ла-Манша управляют отпрыски одного рода. Более того, Жанна, подобным признанием ты внесешь сумятицу не только в умы простых смертных, но и в умы знати. Особенно тех, в ком течет королевская кровь.

Жанна испытующе смотрела на Кошона.

— Да-да, моя девочка, именно так. Гордыня и жажда власти могут взять верх надо многими сердцами и заставят забыть о благоразумии и высшем благе — спокойствии и мире своих подданных. Каждый принц крови будет гадать, а не он ли более достойный претендент на корону, чем тот сомнительный король, что занимает сейчас трон?

— Я не думала об этом…

— Надо об этом думать, Жанна, надо. Сколько еще десятилетий будет продолжаться эта распря? И не только между Англией и Францией. Саму Францию будет ожидать гражданская война, сумей ты опорочить королевскую фамилию. Разве этого ты хочешь? За это ты боролась?

Жанна отрицательно замотала головой:

— Нет.

— Вот видишь… Да, совсем забыл. — Он полез рукой в свои одежды и вытащил письмо. — Прочитай его.

— От кого это? — спросила Жанна. — От моего… короля?

Кошон печально улыбнулся:

— Увы, дитя мое, это письмо от другого человека. От королевы…

Жанна взяла в руки сложенный вчетверо лист бумаги.

— От королевы Иоланды? — на лице Кошона она не находила того ответа, которого так искала. — Или… Марии?

— Нет, Жанна…

Она уже разворачивала листок.

— Это письмо от твоей матери, — понизив голос, сказал Кошон. — Настоящей матери…

Едва зацепив взглядом строки, Жанна посмотрела на судью так, точно ее только что ударили по лицу.

— Читай же, дитя мое, читай…

Скрестив руки на животе, епископ Бове, полный трагического молчания, отвернулся.

«Уважаемый мэтр Кошон! Надеюсь, что мое письмо застанет Вас в добром здравии…» — быстро прочитала Жанна. «Мы не всегда ладили, договор в Труа был тому виной, но я не забыла и другого. Вы готовы были оказать помощь, когда мне понадобилось много сил, чтобы быть одной из тех, кто вершит судьбы народов…» Строки пролетали перед ее глазами. «…Отныне другая женщина занимает умы французов, англичан и бургундцев. Для одних она — героиня, для других — проклятие…» Жанна читала с жадностью, она улавливала в первую очередь то, что сразу и пронзительно трогало ее сердце. «…Не скрою, мэтр Кошон, я боюсь за нее. Мне известно, что уже давно Жанна знает о своем происхождении. Уверена, что я причинила ей боль и что сердце ее не раз наполнялось ненавистью к родной матери…» Несколько раз слезы мешали, но Жанна смахивала их сжатым в кулаке платком, который только что получила от своего судьи. «…Но тем не менее мэтр Кошон, прошу Вас, расскажите ей о том, что я сделала для нее. И тогда мой грех не покажется Жанне столь тяжелым». Письмо, точно пущенная стрела, уже заканчивало свой путь: «…Бог свидетель, была бы моя воля, никогда бы я не бросила свою дочь, не отправила бы на границы королевства, подальше от двора и материнской ласки. Только так я могла спасти ей жизнь…» Пелена слез уже застилала глаза Жанны, она до крови закусила нижнюю губу, чтобы не поддаться рвущимся наружу рыданиям, и все читала, читала. «…На коленях прошу Вас за нее. Не дайте погубить Жанну, умоляю Вас! Спасите ее. Я говорю не о ее чести — о ее жизни. Да благословит Вас Господь!»

Кошон обернулся. По лицу Жанны катились слезы. Глаза ничего не видели. Он обнял ее, и она разрыдалась ему в плечо.

— Поплачь, — говорил он. — Это слезы прозрения, Жанна. И прощения. Я рад, что ты плачешь. Значит, сердце твое вовсе не из камня и стали, как думают одни, и не принадлежит дьяволу, как думают другие…

Неожиданно девушка отстранилась от епископа. На ее лице отразилось смятение.

— Я не знаю почерка королевы. — Ее голос срывался. — Вы можете поклясться, что это писала она?

Кошон улыбнулся.

— Господь не любит клятв, да, кажется, и ты сама бранила своих солдат, когда они раздавали клятвы?

— Вы правы, простите меня. Тогда именем Господа прошу вас, просто скажите…

— Именем Господа, Жанна, говорю тебе, что это письмо написано рукой твой матери, Изабеллы Баварской. Ты многого не знаешь. Когда королева пребывала в Труа, я был ее секретарем и выполнял по ее указанию все дипломатические поручения. Она доверяла мне, и я платил ее величеству самым искренним уважением. Затем ее дела я препоручил своему ученику, доверенному человеку, именно он и доставил мне это письмо.

Жанна кивнула:

— Я верю вам.

— А теперь отдай мне его, — Кошон протянул руку. — Ты должна понять, это письмо нужно уничтожить, как и пожелала королева. Видишь, как печальна эта жизнь? — письмо матери к дочери, одно из самых искренних и сердечных писем, я должен бросить в огонь. И насколько ты, Жанна, отныне не принадлежишь самой себе. — Он взял из ее руки письмо, спрятал в складках одежды. — Отдохни, Жанна, послезавтра у тебя трудный день. Собери все свои силы, которые тебе с такой щедростью отпустил Господь Бог, и смиренно предстань перед своими судьями… Ты будешь вести себя как полагается, Жанна?

— Я постараюсь, — тихо проговорила она.

Пьер Кошон перекрестил ее.

— Вот и хорошо. А теперь отдыхай, отдыхай… Я распоряжусь, чтобы лишний раз никто не донимал тебя.

…Когда дверь за ним закрылась, Кошон облегченно выдохнул. Покачав головой, отыскал в складках своей одежды еще один платок и вытер им вспотевший лоб. Прошептал короткую молитву и перекрестился. И только потом быстро засеменил по коридору.

8

Заседанию 3 марта суждено было стать последним публичным допросом Жанны. Но утром, когда капелла Буврёя наполнялась английскими аристократами, военными и прелатами, когда в зал вводили Жанну, об этом еще никто не знал.

Богословы видели, что на прошлом заседании они заставили Жанну дрогнуть. Она храбрилась и держалась по-рыцарски, но они успели ранить ее. За эти два дня, под предводительством Жана Бопера и Тома де Курселя, они решили нанести еще один удар, на этот раз — смертельный. Так предполагали они. Каждый из них был ректором Сорбонны, каждый собаку съел в вопросах теологии. Разве девчонке тягаться с ними? Нет!

— Ты говоришь нам, что если бы не милость Божья, ты бы ничего не смогла совершить. Это так?

— Да, господа, это так. И я уже устала об этом повторять.

Богословы заговорщицки улыбались.

— Значит, ты смело утверждаешь, что в милости у Бога, не так ли?

Пьер Кошон навострил слух — коварнейший вопрос! Если Жанна скажет «да», ее обвинят в гордыне, и это будет ее приговором, скажет «нет», сама перечеркнет влияние Господа на все свои поступки. И тем самым вынесет себе тот же приговор: «Виновна!».

— Если я не в милости у Бога, то я буду молиться, чтобы Он переменился ко мне. Если же в милости, то пусть Господь сохранит ее. Потому что без его милости моя жизнь стала бы не нужна мне.

Богословы были изумлены — они сами не знали ответа на этот вопрос! Лорд Бедфорд, сидя на почетном месте в амфитеатре, хмурился. Капелла враждебно притихла. Один только Пьер Кошон злорадно посмеивался в глубине души — никто бы не ответил лучше!

— Знаешь ли ты, Жанна, через откровение свыше, которых у тебя так много, ждет ли тебя вечное блаженство?

— Мне об этом ничего не известно, но я во всем полагаюсь на Господа.

Это был еще один силок для их птички — и он, вспыхнув разом, сгорел. Пепла не осталось!

— Уверена ли ты, что уже никогда не совершишь смертный грех?

— Если я объявлю себя неспособной совершить смертный грех, значит, я впаду в грех гордыни, господа, а если признаю, что могу совершить смертный грех, то выставлю себя орудием дьявола. Как же вы посоветуете мне ответить?

Это было форменным издевательством над судом!

— Отвечай, Жанна! — выкрикивали богословы. — Ты обязана ответить!

Кошон, затаив дыхание, следил за девушкой.

— Мне ничего не известно об этом, но я во всем полагаюсь на Господа.

— Считаешь ли ты себя достойной мученического венца?

— Ответ будет тот же.

— Отвечай на вопрос!

— Я ничего об этом не знаю, но во всем полагаюсь на Господа моего. Это мой ответ!

— Ты во всем полагаешься на Господа?! — взвился Тома де Курсель. — Тогда скажи нам, если Он, по твоим словам, так заботился о тебе, почему позволил попасть тебе в плен?

— А разве Господь не знал, что будет предан своим учеником — Иудой? Разве Он не сказал Петру, что тот откажется от Него еще до того, как петух прокричит три раза?

— Ты равняешь себя с Господом?!

Богословы Сорбонны точно дунули на медленно тлеющую солому, и та вспыхнула со всей силой — зал капеллы Буврёя всколыхнулся, гневно зашумел. Проклятия и угрозы посыпались в адрес подсудимой. А Пьер Кошон лупил и лупил деревянным молотком по столу.

— Нет, я не равняю себя с Господом! Потому что я простой человек, не больше того. Но когда я сидела в крепостном рве Мелёна, мой Голос сказал, что еще до наступления дня святого Иоанна меня возьмут в плен. Это было на Пасхальной неделе: я запомнила этот день, потому что забыть об этом было невозможно, как я ни старалась. Голос сказал мне, что так тому и быть, что мне не стоит перечить этому, но надо смириться, и тогда Бог поможет мне.

— Значит, Бог должен помочь тебе?

— Он никогда не обманывал меня!

— Ты считаешь, что попасть в кандалах на суд, это и есть помощь Господа?

— А разве сам Господь не знал, что будет предан пыткам и унижениям и погибнет на кресте, чтобы через три дня воскреснуть?

Богословов трясло от гнева, им не хватало слюны. Зал бесновался. Ярости англичан не было предела. Лицо лорда Бедфорда казалось мертвенно бледно. Пьер Кошон продолжал работать молотком.

А Жанна продолжала:

— И разве Господь не учит каждого из нас как можно ближе подойти к Нему — в поступках, в мыслях, желаниях? — Сейчас глаза девушки горели особенным огнем. От нее веяло такой силой, что богословы сидели как на иголках. — Разве Он не пример нам во всем?! С кем же еще сравнивать свою жизнь, как не с Ним? И если вы думаете иначе, то от чьего же имени вы тогда меня судите?

Кошон мельком взглянул на Бедфорда. Герцог сидел, закрыв глаза рукой. А самого Пьера Кошона, готового разбить в щепы судейский стол, обуревали странные мысли. Пока богословы бились в припадке ярости, как и вся капелла, он думал о том, что в доме архиепископа Руана, временном пристанище, его ждет добрый обед, приготовленный заботливым Гильомом, хорошее вино. Поскорее бы добраться до теплого камина, миновав промозглые улицы города, отужинать и повалиться в широкую кровать, под одеяла. Потому что он, Пьер Кошон, лишенный земель и прихода епископ Бове, смертельно устал…

Интерлюдия

В первых числах марта, с пятьюдесятью отборными рыцарями и оруженосцами, лорд Бедфорд выехал из Руана в Париж. Герцога разрывали на части политические неурядицы. Огромное государство, раскинувшееся на необозримую территорию — от Шотландии до Аквитании включительно, трещало по швам. И регент, как хороший портной, что, вооружившись кривой иглой, подступает к старому расползающемуся сапогу, все еще не терял надежды слатать из всего этого безобразия что-то путевое. Именно поэтому он хотел как можно скорее короновать племянника на французский престол и теперь намеревался лично проследить за приготовлениями к коронации. Граф Уорвик предлагал своему товарищу плыть по Сене, но тот выбрал путешествие в седле. Так выходило быстрей. Бедфорду предстояло обернуться за пару недель — он знал, что в Руане без него дела пойдут медленнее. Кошона и богословов надо было ежедневно подстегивать, чтобы они землю рыли на своем посту.

Конный отряд продвигался по лесистым холмам вдоль Сены. В замках с английскими гарнизонами меняли лошадей. Спали только один раз — несколько часов. Бедфорд намеревался за двое суток достигнуть Парижа.

Всегда и все получалось у него лучше, чем у других. Он был блестящим администратором, тонким политиком, если надо — удачливым полководцем. А вот с судейским ремеслом дело как-то не шло. Раньше, уставший, в походах или в парламенте, он закрывал глаза и слышал голос любимой Анны. Теперь шепот милой сердцу жены не приходил к нему в коротких грезах — в его ушах стоял только один голос, подчас сопровождаемый возмущенным гулом. Голос Девы Жанны — звонкий и сильный, как поющая сталь дамасского клинка. «Жанна, ты говорила, что когда увидела в первый раз дофина, то над его головой сияла корона. Какой же она была?» — «Она была в тысячу раз более богатой, чем та, которую позже король получил при миропомазании в Реймсе. Она была из света, господа судьи. Корону, сотканную из сияния, принес на голову моего короля Ангел небесный! Я даже чувствовала ее запах. Она благоухала!» — «Какой знак ты дала дофину Карлу в подтверждение того, что пришла от Бога?» — «А вот это идите узнавать у него самого. Если он вам скажет, считайте, что вам повезло!» Взрыв сотен возмущенных голосов до сих пор преследовал лорда Бедфорда. «Что Господь Бог сказал тебе о французах и англичанах?» — «Господь сказал, что не пройдет и семи лет, как англичане оставят куда больший заклад, чем это было под Орлеаном, и потеряют многое во Франции». Но его уже трудно было разозлить. Уставившись в пространство капеллы, полной холодного зимнего света, он грустил…

Наступила вторая ночь пути. Темная дорога вела через дубовые леса, пролегшие гигантскими широкими лоскутами на равнинах и холмах вдоль русла Сены. Конный отряд шел рысью. Впереди с факелами ехали два гонца, хорошо знавшие дорогу от столицы Нормандии к столице Иль-де-Франса. Десять оруженосцев, тоже с факелами, следовали за ними. В окружении своих рыцарей в середине ехал сам лорд Бедфорд. Отрядоруженосцев замыкал шествие.

До Парижа оставалось нее более пяти лье, когда ехавший впереди гонец закричал:

— Стойте! Стойте!

Отряд остановился не сразу. Лошади ржали, крутились под воинами. Всадники бранились. Мелькали факелы.

— Черт бы вас подрал, Роберт, что случилось?! — гневно вопросил лорд Бедфорд.

— Там, на равнине! — он указывал вперед и влево, где что-то шевелилось среди редких деревьев. Повсюду была ночь, непроглядная темень. Но там, куда указывал зоркий гонец, сверкала сталь и был слышен топот. — Это засада! — только и успел выкрикнуть он.

Гонец захлебнулся собственным криком — стрела ударила ему в грудь, выбила из седла. За ним повалился и второй гонец, подстреленный так же быстро.

— Мечи из ножен! — завопил что есть силы Бедфорд.

«Мечи из ножен!» — разнеслось по отряду. Один из оруженосцев, со стрелой в груди, уже заваливался на бок. С факелом в руке он был отличной мишенью! Другому стрела задела плечо и ушла в темноту ночного леса. И тогда англичане увидели, как черной косой, из лесистой низины, что подходила к дороге, на них движутся всадники. Их было немало — добрая сотня! Кое-где, попадая в свет луны, поблескивала сталь их клинков, шлемов, наплечников и щитов. А невидимый лучник неторопливо, но четко выбивал одного англичанина за другим.

— Бросить факелы! — скомандовал Бедфорд.

Факельщики немедленно повиновались. В эту минуту первая волна ночных разбойников вылетела на дорогу. Они были отбиты англичанами, сумевшими взять оборону, но другие стали ломать их ряды. Двуручный меч Бедфорда смертоносным жалом разил нападающих. Но англичан уже теснили.

— Сдавайся, Бедфорд! — зарычал рыцарь, пробивавшийся к регенту.

— Кто ты?! — не менее страшным голосом заревел в ответ первый из английских лордов.

— Сдавайся! — отвечал разбойник. — Иначе — смерть!

И тут с нападавшими что-то случилось. Они дрогнули, стали уязвимы, нерешительны.

— Мессир, англичане в нашем тылу! — закричали где-то рядом. — Они повсюду!

— Наконец-то! — переходя в наступление, поражая противника мечом, грозно выкрикнул Бедфорд своим людям. — Я уже думал, о нас забыли! И найдите мне того лучника, из-под земли достаньте!

Ночные разбойники напали на лорда Бедфорда, но сами тут же подверглись нападению. Потому что за Бедфордом следовало три сотни конных бойцов — рыцарей и оруженосцев. Они шли по пятам регента, готовые прикрыть его в любую минуту. Охотники в мгновение ока превратились в дичь. На них напали со спины и с фланга, уничтожая на месте. Но главарь разбойников, облаченный в дорогой доспех, понимая, что бой проигран, все еще пытался дотянуться до выбранной им мишени. К несчастью, было поздно. Его солдаты полегли или бежали с поля боя, а сам он оказался в кругу избранных товарищей по оружию. Отбиваясь от англичан, они погибали на месте. Скоро он остался с пятью соратниками, не более того. И уже лорд Бедфорд пробивался к нему со своим двуручным мечом, а конь его, не менее грозный, чем хозяин, топтал раненых и убитых на дороге — своих и чужих.

— Если ты рыцарь, назови свое имя и сдавайся! — выкрикнул Бедфорд. — Я сохраню тебе жизнь!

Еще двое товарищей предводителя разбойников упали, сраженные английскими мечами, прежде, чем тот выкрикнул:

— Я рыцарь, и мы сдаемся!

На оставшихся разбойников уже целили оружие с десяток англичан, но разделаться с ними они не успели. Подняв меч, сверкнувший в лунном свете, лорд Бедфорд закричал громовым голосом:

— Остановитесь! Это мой приказ!

Англичане неохотно отступили — ослушаться Бедфорда не посмел бы никто. Рыцарь в дорогом доспехе и шлеме с забралом обернулся на товарищей.

— Приказываю сложить оружие! — приказал он. Трое рыцарей готовы были погибнуть, но не сдаться. — Мы не поможем ей мертвыми…

Он перехватил меч левой рукой в стальной перчатке, взяв его за окровавленное лезвие. Английские рыцари из охраны регента, все еще сжимая в руках оружие, разъехались в стороны. Предводитель разбойников тронул коня и, подъехав к лорду Бедфорду, протянул ему меч. И когда тот взял его за рукоять, предводитель снял с головы шлем и тряхнул взмокшей головой.

— Меня зовут Жан Потон де Ксентрай, я рыцарь, — сказал он.

— Ксентрай? — нахмурился регент. — Да вы, кажется, один из первых капитанов Карла Валуа?

— Он тот самый де Ксентрай, который обезобразил лицо моего родного брата — Жана, — за спинами разводящих в стороны лошадей англичан сказал кто-то.

— Слава Богу, Луи, вы здесь, — обернулся к рыцарю лорд Бедфорд. — А то я уже стал беспокоиться, что вы непростительно отстали!

Снимая шлем, вперед выехал Луи Люксембург, с ног до головы закованный в броню, в черном плаще. Епископу Теруанскому, первому из советников, Бедфорд и поручил следовать за ним с большим отрядом.

— Вы оказались правы, Луи, — кивнул лорд Бедфорд. — Нас ожидали.

Англичанин и люксембуржец, оба взглянули в лицо французу.

— Надеялись взять меня в плен? — спросил регент. — И потребовать за меня Жанну? Ничего не скажу, план хорош!

Луи Люксембург усмехнулся:

— Но на всякого хитреца найдется хитрец почище, капитан.

Потон де Ксентрай молчал, гордо подняв голову. Враги перехитрили его, и с этим приходилось мириться. Несомненно это было предательство…

Неожиданно круг всадников дрогнул. Четверо английских бойцов вытащили к лорду Бедфорду упирающегося человека. Его бригандина была разрублена в нескольких местах, лицо — окровавлено, глаза горели непримиримой ненавистью к удачливому победителю.

— Мы взяли его, милорд, — сказал оруженосец Бедфорду. — Едва не ушел в лес. Он убил еще пятерых наших, прежде чем попасться!

— Как твое имя? — спросил регент у кряжистого лучника.

Тот молчал, только яростно скалил зубы.

— Как твое имя, стрелок? Или я не достоин его услышать?

— Ричард, милорд, — зло сказал тот.

— Ты… шотландец?

Лучник засмеялся.

— Говори же…

— Да, я шотландец, милорд.

Бедфорд усмехнулся:

— Я так и подумал. Англичане — злы, но вы, шотландцы, злее во сто крат. — Он вытер о край плаща, протянутого ему, лезвие двуручного меча. — Вы неисправимы, поэтому я вешаю вас при первом удобном случае… Что ж, капитан де Ксентрай, и вы, господа, — он обращался к трем пленным французам, — следуйте за нами. Мы торопимся в Париж и надеемся с рассветом быть там. А этого, — он кивнул на шотландского лучника, — повесить на суку. Здесь же и сейчас.

Потон де Ксентрай метнул взгляд на Ричарда, затем на Бедфорда.

— Милорд, я прошу вас!

— Ни слова больше, рыцарь! — рявкнул регент. — Именно так я поступаю со всеми шотландскими собаками. Что до вас, то вы — мой пленник, поэтому смиритесь. Думайте о своей жизни!

— Не просите за меня, сир де Ксентрай! — крикнул Ричард, которого уже волокли к дереву. — Я — шотландец!

Лорд Бедфорд усмехнулся:

— О том и речь!

Ричарда повалили на землю у дерева, скрутили руки и ноги веревками, чтобы сбить его сопротивление. Набросили на шею петлю и перекинули веревку через сук, привязав конец в седлу крепкой лошади. Англичане, ненавидевшие своих соседей по острову, улюлюкали. Всадник двинул лошадь вперед.

— Гореть тебе в аду, Бедфорд! — прохрипел Ричард, перебирая ногами по земле. Его уже медленно тащили вверх, а он еще сопротивлялся. — Будь проклят!

— Я слышал это много раз, шотландец! — откликнулся регент. — Пришпорь коня, солдат!

Английский всадник ударил шпорами по бокам своего коня, и тот рванул вперед. Тело Ричарда взметнулось вверх, он почти задел головой сук. Шея от рывка не сломалась — это был настоящий бык, и он еще немного бился там, наверху, извивался и дергался, а потом затих.

— Кончено, — сказал Луи Люксембург. — Вы можете отправляться в путь, милорд.

Всадник рассек мечом веревку, и тело Ричарда грузно упало на землю.

— Распорядитесь, Луи, чтобы собрали наших раненых и похоронили убитых, — сказал Бедфорд, все еще глядя на черный сук, клыком читавшийся на фоне ночного синего неба. — Раненых французов пусть прикончат — это наемники, они ничего не стоят.

Часть пятая. Скала

«Привели ее из замка. Лицо ее было закрыто. Согласно донесению видевших ее, ее подвели к месту, где уже было все готово, чтобы зажечь огонь»

Летопись Персеваля де Каньи

1

Целую неделю Жанна томилась в ожидании нового публичного допроса. Но кольцо из волков, лязгающих зубами, оказалось ею разорвано.

10 марта судилище продолжилось, но при закрытых дверях — в камере Жанны. Его возглавил опытный, но незлобивый богослов Ла Фонтен, старый товарищ Кошона. «Попробуйте теперь вы пободаться с ней», — сказал коллеге епископ Бове, сослался на простуду и «слег» в доме архиепископа Руанского.

Теперь судей, рассевшихся вокруг клетки на стулья, кутавшихся в шубы, занимали исключительно вопросы теологии. И больше другого волновало отношение Жанны к «церкви воинствующей». Девушку сразу насторожило это понятие, для нее — новое. Она всегда считала, что церковь и Бог — едины. Так было для нее, но не для богословов-парижан. Для них церковь воинствующая — это церковь земная, та, которую представляли на этом свете они — теологи, клирики, инквизиция, наконец. А вот церковь торжествующая, которую Жанна принимала сердцем и умом, была в облаках. Она поднималась где-то невидимым оплотом, и там восседал Господь, и в окружении воинства ангелов повелевал всеми. Об этой церкви всегда грезила Жанна, ее превозносила в своих молитвах. И между ее судьями, обслуживающими интересы англичан, и церковью, торжествующей с самим Господом во главе, Жанне виделась такая же пропасть, как между землей и небом.

— Скажи нам, Жанна, согласна ли ты во всем покориться церкви воинствующей, то есть господину нашему папе, кардиналам, архиепископам, епископам и другим прелатам церкви? — взяв слово, грозно спрашивал у нее Жан Бопер.

— Я покорюсь церкви воинствующей, лишь бы она не повелела мне сделать невозможное. Но если мне придется выбирать между Господом моим и этой церковью, я выберу Господа.

«А значит — свои голоса, видения, свою гордыню!» — потирали руки многие из ее судей. Но только не Ла Фонтен. Неожиданно для себя он проникся уважением и даже симпатией к юной, но несгибаемой воительнице.

— Если ты хочешь присутствовать на мессе и причаститься святых даров на Пасху, — на одном из допросов сказал он ей, — ты должна сменить мужское платье на женское. Ты готова это выполнить, Жанна?

Девушка была в крайней степени подавлена. Эти долгие месяцы, заточенная в камеру и клетку, она сидела на цепи, как собака, над ней издевались, ее унижали. И еще — допрашивали. Ей казалось, что от нескончаемых визитов в ее камеру всех этих людей, их вопросов, часто — одних и тех же, она сходит с ума. Все, что осталось от ее прежней воли, подчас — жажды борьбы, искрометных ответов, — простое и бесхитростное упорство. Только упорство, и оно было подобно скале, о которую разбиваются штормовые волны.

— Дайте мне женское платье, мессир, чтобы я могла вернуться в дом, где я выросла, и я возьму его. — Дни мытарств изменили ее требования. — Только так я возьму его!

Ее ответ даст повод Жану Боперу и Тома де Курселю повторять по дороге в гостиницу: «Преступление налицо, метр Бопер!» — «Воистину налицо, мэтр де Курсель!» — «Она упорно не желает снять богомерзкий костюм, мэтр Бопер!» — «Какая удача, мэтр де Курсель!» А едва добравшись до письменного стола в своей гостинице, они немедленно возьмутся за перо и чернила:

«Названная женщина утверждает, — напишет Тома де Курсель к обвинительному заключению, — что она надела, носила и продолжает носить мужской костюм по приказу и воле Бога…»

Старый клещ Жан Бопер, стоя рядом, будет многозначительно кивать головой.

«Она заявляет также, что Господу было угодно, чтобы она надела короткий плащ, шапку, куртку, кальсоны и штаны со многими шнурками, а ее волосы были бы подстрижены в кружок над ушами и чтобы она не имела на своем теле ничего, что говорило бы о ее поле, кроме того, что дано ей природой, — будет скрипеть гусиным пером молодой богослов. — Она отвергла кроткие просьбы и предложения переодеться в женское платье, заявив, что скорее умрет, нежели расстанется с мужской одеждой…»

25 марта, в воскресенье, после очередного длительного допроса Ла Фонтен, который казался очень уставшим, спросил у заключенной:

— Хорошо, Жанна, а теперь скажи: почемуты, а не кто-нибудь другой? Ты понимаешь, о чемя?

— Да… Богу было угоднотакпроявить свою волю. Грозные рыцари с обеих сторон могли еще сто лет сражаться друг с другом, и не было бы этому конца. Но если простая дева, не сильнее любой другой, сумела победить целые армии врагов, значит, дело, за которое она воюет, правое. Значит, ее король должен править Францией. Это же так просто, мессир…

Ла Фонтен заглянул в ее глаза. О том, что он там увидел, он никогда бы и никому не рассказал. Все, что он сделал, так это постарался как можно скорее прогнать пробежавшую по его губам печальную улыбку.

В этот же день он сказал своему товарищу по цеху Пьеру Кошону, что бросает суд и уезжает в Париж.

— Вы тоже разбились об эту скалу! — грея руки у каминного огня, печально усмехнулся епископ Бове.

— Только иначе, ваше преосвященство, — ответил ему Ла Фонтен. — И я не жалею об этом.

2

Но обвинение уже писалось — и писалось вовсю. Прокурор метр д’Эстиве, которому был назначен в помощники парижский богослов Тома де Курсель, старался на славу. Вдохновение метра д’Эстиве брало свое начало в английской казне, и потому конца его творческому порыву не было видно. В пылу сочинительства забыв о существующем протоколе, мэтр д’Эстиве выводил:

«Названная Дева Жанна некоторое время хранила у себя на груди корень мандрагоры, надеясь этим средством приобрести богатство и прочие земные блага…»

Мэтр д’Эстиве откладывал один лист и брался за другой. Он старался. Обвинительные статьи ложились одна к другой:

«Названная Дева Жанна с детства обучалась у старух искусству магии и ведовства, ходила по ночам на бесовские игрища под “дерево фей”, похвалялась, что родит трех сыновей, один из которых станет папой, другой — императором, а третий — королем, сама подложила в церкви Сент-Катрин-де-Фьербуа меч, чтобы обольстить государей, сеньоров, духовенство и народ, заколдовала свой перстень и знамя, а также скупала предметы роскоши, дабы наслаждаться ими…»

Мэтр д’Эстиве уже грезил своим триумфом, который должен был состояться в ближайшие дни. Что до Тома де Курселя и еще пятерых парижских богословов, то они даже не потрудились прочитать документ, во всем положившись на прокурора. Ту же оплошность совершил и легкомысленный Пьер Кошон.

В субботу 24 марта Жанне зачитали запись вопросов, задаваемых ей судом, и ее ответов. Она приняла этот список.

А во вторник в малом зале замка Буврёй при всем трибунале, избранных дворянах и священниках руанского клира мэтр д’Эстиве начал читать свой удивительный труд. В преамбуле, смело рисовавшей портрет «названной Девы Жанны», прозвучало: «колдунья и чародейка, идолопоклонница и лжепророчица, заклинательница злых духов и осквернительница святынь, смутьянка, раскольница и еретичка, что предавалась черной магии, злоумышляла против единства церкви, богохульствовала, проливала потоки крови, обольщала государей и народы, требовала, чтобы ей воздавали божественные почести…»

Немало…

А далее шли семьдесят статей обвинения — трактат о злостной грешнице, исчадии ада, воплощении дьявола на земле. Чего там только не было! Ей приписывалось ношение мандрагоры, распутство, бесовские оргии. Жанна ушам своим не верила, впрочем, как и ее многочисленные судьи. Но вот дело коснулось несчастной Англии, пострадавшей от злой воли колдуньи, и лорд Бедфорд, до того не сводивший глаз с витии — удивительного мэтра д’Эстиве, даже вздрогнул.

— Одержимая злыми духами, с которыми она часто советовалась, как ей надлежит действовать, Дева Жанна намеревалась пошатнуть законную власть короля Англии и наследника французского престола Генриха Шестого, настаивая, что мир можно принести только на острие копья! — Мэтр д’Эстиве для пущей важности потрясал кривым указательным пальцем с нанизанным на него дорогим перстнем, в котором так и сверкали отблески английского золота. — Презрев простую работу в родной деревне, она облачилась в мужское платье и ушла во Францию, дабы околдовать дофина Карла и возвеличиться надо всеми, и в первую очередь — над Англией! — Кривой палец мэтра д’Эстиве выделывал грозные фигуры над судейской кафедрой. — Названная Дева Жанна через свои бесовские голоса околдовала дофина Карла, самозванца и узурпатора, и встала во главе целой армии! — Ему не хватало воздуха, метр д’Эстиве перехватывал его на лету, просто паря над кафедрой. — В своих письмах к английским полководцам она требовала отдать ей ключи от завоеванных городов и убираться восвояси!..

Лорд Бедфорд был похож на древнего сфинкса, от которого можно ожидать всего. Всего самого плохого. Пьер Кошон пару раз украдкой смотрел на регента: а вдруг разговор об Англии, которую терроризировал Жанна, растопит сердце герцога? А вдруг… Нет. Сердце регента сейчас было камнем. И епископ Бове понимал — почему. Примитивная игра д’Эстиве не проходила. Обвинение англичанами Жанны перед лицом Европы было ни чем иным, как обвинением ее военных успехов! И только подчеркивало нелепость предыдущих обвинений — в колдовстве, идолопоклонничестве и заклинании злых духов.

Отвечая на обвинения, Жанна была неистова:

— Вы называете преступлением освобождение родной земли от захватчиков? Но это не преступление — это благо! Вы говорите, что я избегала простого женского труда? — Она смеялась в лицо мэтру д’Эстиве. — Но я не раз говорила, что на женскую работу всегда найдется много других. Вы говорите, что я утверждала, будто мир находится на кончике копья? Но если мир во Франции без англичан можно установить только таким способом, значит, и это правда! Вы обвиняете меня, что я была военачальником и командовала войском? Да, но только для того, чтобы бить англичан, пока они рвут на части мою землю! И я поступала бы так до тех пор, пока враг моей Франции не убрался бы на свой остров!

— Где вы нашли этого олуха? — ледяным голосом спросил лорд Бедфорд у Пьера Кошона, который был вызван к регенту сразу после зачтения обвинения. — Я о мэтре д’Эстиве. Этом великом радетеле за всех англичан.

Кошон взглянул на псов лорда Бедфорда. В их глазах и сжатых пастях точно звучал тот же вопрос: «Мы о мэтре д’Эстиве, старик. Великом радетеле за всех англичан…»

— Он считался лучшим прокурором…

— А вы слышали, епископ, старую поговорку: «Тот, кто слишком многое доказывает, не доказывает ничего». Ваш д’Эстиве превратил суд в комедию!

Разумеется, это был провал. Все семьдесят статей, осуждающие Жанну, оказались белыми нитками, которыми пошили черный костюм обвинения. И почему он, несчастный Пьер Кошон, сам не потрудился перечитать бумаги, которые так рьяно писал его прокурор?

— Нам остается осудить Жанну только на основании ее действий, — смиренно сказал Кошон. — Она не хочет снимать мужской костюм. Этим надо воспользоваться. Ссылаясь на Писание, мы обвиним ее в ереси против веры христовой. Серьезный пункт для обвинения, поверьте мне, милорд.

— Так действуйте, Кошон, действуйте! — рявкнул на епископа Бедфорд, и три пса разом оскалили пасти. Они ждали одной команды: «Фас!»

— Вы видели собак лорда Бедфорда? — в этот же день в доме архиепископа Руанского спросил Пьер Кошон у шести богословов из Сорбонны. И ответил за них: — Конечно, видели. Вас, мэтр де Курсель, это касается в первую очередь. Ведь это вы у нас помогали талантливому мэтру д’Эстиве? Так вот, если мы не хотим оказаться в пасти этих чудовищ, то в течение двух дней нам необходимо составить новый обвинительный документ.

По бледному лицу Кошона и его ироничному тону богословы поняли, что лорд Бедфорд в бешенстве. Обычно импульсивный, Тома де Курсель был сейчас тише воды, ниже травы.

— И чтобы никаких бесовских оргий. Обойдемся без них. Главное, это «голоса», видения, поклонение Дереву фей, мужской костюм, непослушание родителям, попытка самоубийства, уверенность в спасении своей души и, конечно, отказ подчиниться воинствующей церкви. За работу, коллеги!

Через два дня Пьер Кошон читал новый документ, состоящий из двенадцати статей. Он был образцом скромности в сравнении с шедевром прокурора д’Эстиве.

«Названная Дева Жанна сказала, что предпочитает смерть английскому плену, а значит, она покушалась на свою жизнь», — написали парижские богословы, совсем забыв о том, что Жанна добавляла, что, отчаявшись, бросилась из башни замка Боревуар, думая не о смерти, а о побеге, дабы вернуться под Компьен и освободить от осады его жителей.

«Названная Дева Жанна всячески выказывала непослушание родителям и против их воли ушла во Францию», — обвиняли они Жанну, не желая внимать ее словам, что сделала она это по велению Бога и ради спасения родной Франции.

«Названная Дева Жанна полагает, что не может больше впасть в смертный грех», — вычеркнув из памяти собственные показания Жанны, грозно написали они, как им советовал епископ Бове.

Если бы вновь было собрано публичное заседание, куда бы судья Пьер Кошон пригласил трибунал, весь руанский клир, дворян и солдат, а может быть, и горожан, желавших все знать, Жанна, услышавшая последнее обвинение, вновь крикнула бы своим врагам:

— Я же говорила вам, что мне ничего не известно об этом, но я во всем полагаюсь на Господа моего!

Но… такого права ей не предоставили.

В четверг 5 апреля суд одобрил и утвердил обвинительное заключение. Армия писцов сотворила море копий, и они были разосланы многочисленным докторам и прелатам, к которым, по обычаю суда инквизиции, обратились за консультацией. И, разумеется, поскольку они были разосланы только сторонникам англичан, ответ был похож один на другой как две капли воды. Два епископа, три аббата, восемнадцать докторов богословия, четыре доктора канонического права, восемь бакалавров-теологов и одиннадцать лиценциатов-правоведов, верой и правдой служивших короне Англии, ответили хором: «ВИНОВНА!»

Обвинение поддержали большинство священников города Руана и членов коллегии адвокатов архиепископского суда. Правда, оказались священники, которые усомнились в реальности обвинений, но их голос Пьер Кошон не услышал.

Но окончательное решение было за Сорбонной. И десятого апреля Жан Бопер, Тома де Курсель, Никола Миди и Жерар Фейе отправились в Париж за решающим словом университета — гегемона в области канонического права, теологии и истребления ересей.

Единственный человек, который ничегошеньки не знал о «двенадцати статьях» и о прениях, разгоревшихся вокруг этого документа, была сама Жанна.

3

Эти дни стали затишьем. Рыцари, охранявшие Жанну, теперь очень редко появлялись в ее каземате. Два тюремщика, которых она в лицо называла выродками, совсем забыли про свою подопечную. В камере стало больше света, ее лучше кормили, даже давали немного вина, чтобы она чувствовала себя бодрее. Но Жанна больше не соблазнялась мыслями о том, что лучшие условия ее заключения станут преддверием будущей свободы, пусть и относительной. После бесчисленных статей обвинения, зачитанных ей прокурором, она твердо поняла: дело сделано. Слова Кошона, сказанные ей в день знакомства, снова и снова всплывали в памяти: «…тебя будут судить со всей строгостью гражданского и богословского права и, скорее всего, признают виновной. Ты должна знать это».

Все случилось именно так. Ее судили со всей строгостью. И в обход всякого права. Теперь ее судьба была решена. Она виновна.

Но и во время обманчивой тишины случилась неприятность, из-за которой Жанна могла запросто лишиться жизни, а Гильом, слуга и секретарь Кошона, едва не поплатился головой. Епископ Бове искренне любил дары Бога в форме мяса и рыбы, птицы и яиц, овощей и фруктов; и, конечно, вина — красного и белого, крепкого и не очень. После одного из обедов четырнадцатого апреля у него осталась добрая часть зажаренного карпа, но Гильом к ужину сочинил другое блюдо, о карпе забыли. А к завтраку придумал что-то новенькое. А карп лежал себе и лежал, отвергнутый и печальный. Повторилось так и на следующий день. И вот шестнадцатого апреля епископ Бове вспомнил о Жанне и сказал своему слуге:

— Послушай-ка, Гильом, отнеси часть еды страже, в замок Буврёй, пусть ее передадут от меня Жанне. Хоть она и еретичка, а все-таки человек.

Гильом подумал, что бы ему взять такое этой «ведьме», чего не жалко. Поскреб по сусекам и наткнулся на карпа. Вот и ладно, подумал он. Хозяин есть старого карпа уже не будет, епископ употребляет в пищу все только самое свежее, а этой девке сгодится.

Этот самый карп и попал к столу Жанны в тот же день. Если можно было назвать «столом» то, как ее кормили: открывали решетку и оставляли на полу, в глиняных лоханках, пищу. Жанна была рада и такой заботе Кошона, могла бы отказаться, но не стала. Мало ей попадало доброй еды за все это время. Карпа она съела. А к ужину ей стало плохо, подступила тошнота, Жанну бросило в жар. Вызвали тюремного врача, о происшествии узнал прокурор д’Эстиве.

Он ворвался в камеру Жанны, грозно влетел в отпертую клетку:

— Ты специально объелась всякой дранью, чтобы морочить нам голову! — завопил он. — Ты — грязная, распутная девка!

Мэтр д’Эстиве не мог простить Жанне того унижения, которому она подвергла его на оглашении семидесяти гениальных статей обвинения.

Но Жанна, хоть и слабела на глазах и страдала от боли, сказала:

— Убирайтесь прочь, лжец!

— Что?! — позеленел от злости мэтр д’Эстиве.

— Убирайся прочь, мерзкий лжец! Я бы сама отправила тебя в ад — там тебе самое место!

Прокурор, на короткое время потеряв дар речи, судорожно искал новые ругательства, но тут подоспел тюремный врач. Он пощупал пульс Жанны, приложил ладонь ко лбу девушки. По его обеспокоенному лицу д’Эстиве понял, что дело серьезное и пришло время ретироваться. Оказаться в эпицентре еще одного конфуза он не захотел. Тем временем, Жанна становилась горячей, как кипяток, и вскоре ее стало рвать. Стороживший ее в ту ночь Джон Грис решил, что пора бить тревогу. Послали за другими врачами и за Кошоном, но одним из первых прибыл главный ее тюремщик, отвечавший за Жанну головой перед Бедфордом, граф Уорвик. Вокруг девушки, которой становилось все хуже, поднялась целая буря. За Уорвиком прилетел Жан Тифэн — личный врач герцогини Анны Бедфорд, супруги регента. Стали выяснять, что же случилось. Жанна была на редкость здоровой девушкой, многие могли бы позавидовать не только крепости ее духа, но и тела. Обследовав больную, Тифэн вынес заключение: это — отравление. Что же она ела? Стражники сказали: карпа. Откуда карп? Из дома архиепископа — подарок…

Когда, едва узнав о серьезном недомогании Жанны, в крепость приехал Кошон, его имя уже было на устах всех — от графа Уорвика до последнего стражника. Войдя в камеру, Кошон встретил взгляд графа и оторопел. Остальные боялись заглянуть в глаза епископу.

— Как это понимать, Кошон?!

Граф Уорвик еще никогда не разговаривал с нимтак. Как правило, он был куда более любезен. Теперь же…

Одно упоминание графом Уорвиком «чертова карпа» — и Кошону все стало ясно. Он вспомнил и день, когда не доел злосчастную рыбу, и свое поручение, данное «мерзавцу Гильому». Смерть Жанны в тюрьме была бы для английской политики ударом, от которого трудно было бы оправиться. Кто-кто, а Пьер Кошон хорошо знал это! А колоссальная сумма денег, потраченная Бедфордом на суд, только усугубляла ситуацию…

— Это случайность, — пролепетал Кошон, — это случайность, граф…

— Случайность?! — заревел Уорвик.

— И потом, это надо еще доказать…

Епископ Бове был бледнее Жанны, а с ее бледностью могла сравниться разве что смерть. Врачи взялись за дело. Девушку перенесли в другое помещение, положили на кровать. Жанне промывали желудок, пустили кровь, без чего не обходилось ни одно лечение какой бы то ни было болезни.

Когда Жанне делали кровопускание, граф Уорвик негромко бросил двум врачам:

— Кровь пускайте осторожно, она хитра, эта чертовка, кто его знает, может быть, она хотела убить себя? И вы только поможете ей!..

Его можно было понять — он тоже боялся лорда Бедфорда.

Пьер Кошон не отходил от девушки. Он был заботливее любого отца. Епископ Бове знал, если Жанна умрет по его вине, Бедфорд просто скормит его своим собакам. В тот же день и тот же час, да что там час — в ту же минуту, когда узнает об этом. Скормит — и глазом не моргнет.

После кровопускания Жанне стало немного лучше. Когда Кошон отошел, чтобы чуточку перекусить вместе с врачами, ему ненароком встретился Гильом.

— Если она умрет, я тебя скормлю собакам! — очень тихо сказал он своему слуге. — Простым руанским собакам, которые ждут на рынке своего куска. И ты отправишься прямехонько в ад. Потому что грехи я тебе не отпущу. Ты понял, мерзавец?

Никогда еще его хозяин не говорил с ним таким образом. Онемев, Гильом испарился в то же мгновение.

…Едва рассвело, в замке собрались все лучшие врачи Руана. Граф Уорвик и трое дворян, которым поручили сторожить Жанну, были уже тут.

— В следующий раз, Грис, — Уорвик взглянул на дворянина, — вы будете первым пробовать всю пищу, которую подают Жанне. — Он обернулся к Талботу и Бервойту. — И вы тоже, господа! Вам понятно?

Трое молодых дворян были похожи на трех псов лорда Бедфорда, попавшихся хозяину в часы его особо скверного настроения.

— Отвечаете за нее головой! — рыкнул граф Уорвик врачам. — Если она умрет собственной смертью, вы станете личными врагами лорда Бедфорда. Помните об этом!

Восемнадцатого апреля, во вторник, около полудня к Жанне вошли епископ Бове, парижский богослов Пьер Морис и еще несколько руанских священников. Жанна все еще была слаба. Она думала, что умрет, и сама позвала Кошона.

— Мне кажется, это — роковая болезнь, монсеньор, и мне не совладать с ней, — сказала она Кошону, как только он справился о ее здоровье. — А если так, я хочу доставить радость Богу. Я прошу дать мне исповедоваться и получить святое причастие. — Голос ее время от времени прерывался. — И еще я хочу быть похороненной в святой земле…

Пьер Кошон обернулся на своих коллег. Эта просьба о многом говорила! Да, он был согласен исповедовать Жанну, но только в том случае, если она скажет, что покоряется церкви воинствующей. Увещевание Жанны не привело ни к чему. Она отказалась. Девушка прекрасно осознавала, что немалая часть этой церкви — все те лжецы и предатели, что истязают ее без всякой жалости. Это и ее судья, который издевается над ней и следом успокаивает ее, и парижские богословы, звери рыкающие, и весь трибунал, у которого течет слюна при виде ее, как у стаи волков, завидевших путника на дальней дороге. Это и отец Гримо, исчадие ада, который может «исповедовать» ее, утешить, даже спать в одной с ней камере, «разделяя участь пленника», а потом ударить кинжалом в спину и провернуть там лезвие, слушая, как музыку, хруст костей. Видит Господь, этот человек — тоже часть церкви воинствующей!

Жанна осталась без причастия.

Впрочем, с хворью все обошлось — со следующего дня Жанна медленно, но верно пошла на поправку. Сильный и молодой организм взял вверх над отравой. Ей становилось лучше. И ко 2 мая, дню для нее знаменательному, она уже выглядела настолько выздоровевшей, что ее отправили обратно в камеру — под надзор: ведь она уже была в силах навредить себе. Жанна приняла это обратное переселение, как и цепи, которые ей одели на руки, спокойно. К этому она была готова.

Это был день повторного увещевания, на которое могла рассчитывать любая заблудшая душа. В этот день ее вновь допрашивали — о той же воинствующей церкви.

И вновь Жанна дала исчерпывающий ответ:

— Я верю в церковь на этом свете. Я верю, что воинствующая церковь не может ни впасть в заблуждения, ни ослабеть. Что же до моих слов и поступков, я вверяю их Богу и полностью полагаюсь на Господа, повелевшего мне совершить то, что я совершила.

Она еще не знала, что в этот день, 2 мая, она была публично осуждена по всем двенадцати статьям как еретичка, идолопоклонница, колдунья и прочая, прочая, прочая. Это известие привезли из Парижа господа богословы.

Сорбонна наконец-то вынесла свой приговор: виновна. Больше между костром и любым еретиком не стояло ничего, кроме требуемого отречения. Только оно могло спасти жизнь человека, остаток которой он должен был провести в каменной яме.

— Мне необходимо ее раскаяние, Кошон, — настаивал лорд Бедфорд. — Вы понимаете? — публичное раскаяние! Во что бы то ни стало! Я должен унизить этого щенка, Карла Валуа. И сейчас я могу это сделать только с ее помощью. Торопитесь!

4

9 мая с Жанны сняли кандалы, открыли клетку и вывели из камеры. Она была уверена, что ее ведут в большой или малый зал Буврёя, где начнутся новые допросы, но ее привели в другое место.

Здесь она еще не была ни разу…

Вначале она увидела лица Пьера Кошона и Никола Луазелёра. Змеиная улыбка была на его губах… Она даже не могла назвать его «человеком». По-другому не скажешь — оружие церкви воинствующей! Там присутствовали и другие члены трибунала, которых она видела раньше.

Богословов парижского университета здесь не было — они свою работу уже сделали.

Зато находился среди присутствующих еще один человек, которого до этого Жанна никогда не видела. Звали его — Можье Лепармантье. Стоял он в кожаных штанах, на его камзоле из грубого сукна был одет лоснящийся кожаный наплечник, специально покрытый жиром. Человек был похож на мясника. Так одевались только те, кто имел работу с живым мясом, когда кровь брызжет в стороны — легче смывать. Это был палач. А рядом с ним, скромнее росточком, топтался помощник в похожей одежде. Оба они походили на двух быков — побольше и поменьше. А она была — красной тряпкой…

В этой комнате оказалась дыба, на растопленной жаровне лежала решетка, здесь было много инструментов — крючья, клещи, длинные железные штыри.

Жанна остановилась на пороге, и Жану Массьё, ее провожатому, пришлось подтолкнуть ее.

— Здравствуй, Жанна, — сказал Пьер Кошон и указал рукой на залу, — проходи.

Он точно приглашал ее на пир.

— Зачем все это? — спросила она, входя в залу.

— Не смотри на эти орудия, — сказал епископ Бове, — вначале мы хотим просто поговорить с тобой.

Все собравшиеся кивнули в подтверждение его слов. Конечно, поговорить. Что ж еще? Но взгляд Жанны не отпускала улыбка Луазелёра. Вот когда она жалела, что нет меча в ее руке! Она собрала бы те силы, которые у нее еще остались, стражники, вставшие у дверей залы, не успели бы перехватить ее. Палача, прегради он ей путь, она бы проткнула насквозь, как бычью тушу, как умела это делать на поле боя, а за ним — и его подручного! А эти крысы в сутанах тем более не помешали бы ей! В ее теле осталось еще достаточно силы и ловкости, чтобы догнать это мерзавца, отца Гримо, заставить встать на колени и отсечь ему голову, как отсекают голову предателям на поле боя. Она даже видела, как он понесся бы от нее по этой зале, сшибая нехитрую утварь, гремя падающими щипцами…

— Ты слышишь меня, Жанна?! — окликнули ее. — Жанна!

Она стремительно обернулась — ее звал Кошон.

— Ты слышишь меня?..

— Да, монсеньор, — стряхнув пелену наваждения, очнулась она.

Ее дыхание было порывистым, глаза смотрели широко и, казалось, ничего не видели. Епископ Бове был уверен, что вид комнаты так отразился на ее чувствах, но правды он не знал…

— Ты должна сесть в это кресло, — он указал рукой на высокое кресло, что стояло недалеко от огня.

— Зачем?

— Так надо, Жанна. Я… прошу тебя.

— Вы… хотите пытать меня?

Жанна не верила, что это возможно, она была принцессой. Это было бы слишком! Одно дело — изводить ее издевательствами, и совсем другое — пытать раскаленной кочергой. Она быстро взглянула в лицо Кошону. Неужели англичане дошли до такого бесчестия? Неужели решатся?

— Сделай, как я тебе говорю, — повторил Кошон.

— Нет, — отрезала она.

Но палач Можье Лепармантье и его помощник уже подняли ее — подняли как былинку! — силком усадили в кресло и скрутили ремнями. Она беспомощно дернулась — нет, это были тиски! От жаровни шел густой жар… Неужели решатся?

Жанна ощутила страх — настоящий страх. Она созналась самой себе, что не готова для пытки. Она ждала чего-то другого, может быть, страшного приговора, время которого должно было когда-то настать, но не пытки — сегодня, сейчас…

Теперь перед ней стоял Пьер Кошон, ее судья, а за спиной, держа ее за плечи, двое палачей. Судья и палачи. Вот они и сошлись все очень близко. Ближе некуда. Ближе только смерть.

Жанна смотрела в уставшее лицо Кошона.

Ее смерть…

— Мы в третий раз увещеваем тебя — отрекись ото всех своих помыслов и поступков. Признай себя виновной. Признай перед всеми. У тебя нет другого пути.

— Воистину, монсеньор, даже если бы вы вырвали мне руки и ноги и моя душа уже собралась покинуть тело, я бы вам ничего больше не сказала. А если бы и сказала что-нибудь под пыткой, не вытерпев ее, то после этого я бы рассказала всем, что вы силой заставили меня сказать это. Таков будет мой ответ, монсеньор Кошон. А теперь, если вы и впрямь решились на свое дело, так приступайте!

Кошон опустил глаза. Он вспомнил день накануне. В доме архиепископа Руанского был созван целый консилиум. На повестке дня стоял вопрос: Жанну необходимо запугать возможными пытками, но до какой черты можно дойти?

— Если бы дело касалось меня, — отпивая из кубка вино, сказал Никола Луазелёр, — я бы не раздумывая применил пыточный огонь. Он стал бы лучшим средством врачевания изболевшейся во грехе души Жанны!

Его поддержали почти все присутствующие — особенно горячо Жан Бопер и Тома де Курсель, получившие от Жанны вдоволь затрещин.

— Вы пойдете с нами, Луазелёр, — сказал Пьер Кошон, искоса наблюдая за проворным Гильомом, пытавшимся уловить самый незначительный взгляд хозяина. — Ваше присутствие наведет Жанну на мысль, что для нее все кончено. Вы для нее, как стрела, пущенная в сердце. Она должна почувствовать себя на Страшном суде.

— С удовольствием, монсеньор, — допивая кубок, усмехнулся провокатор и крикнул епископскому слуге: — Эй, Гильом, еще вина!

Вчера, наблюдая за тем, как его слуга наполняет из кувшина кубок «отца Гримо», и сегодня, стоя у кресла Жанны, стянутой ремнем, обездвиженной, с глазами полными слез, но гордо поднявшей голову и готовой ко многому, Кошон думал об одном: сколько в этой девушке было несокрушимой силы воли, чтобы оставаться верной себе? Любой из титанов мог бы позавидовать ей…

Через час Жанна была уже в своей камере, а епископ Бове на приеме у лорда Бедфорда, пред грозными очами регента и трех его верных псов.

— Поступайте, как считаете нужным, Кошон, — сказал Бедфорд. — Если в течение ближайших недель Жанна не признает себя виновной, мы решим это дело быстро. — Он смотрел на собак, они — на него. Молчаливый диалог продолжался недолго. — Хватит тянуть.

5

Тринадцатого мая граф Уорвик давал роскошный обед для узкого круга своих друзей. Причина была — от Амедея Восьмого Савойского приехали рыцари его двора с важным письмом. Вначале их принял лорд Бедфорд. Он сорвал печать и прочитал послание. В нем герцог Амедей, посредник между лагерем Карла Седьмого и англо-бургундской коалицией, сообщал следующее. В случае, если с Жанной что-то случится, Карл Седьмой, которого англичане называли дофином, и никак иначе, угрожал регенту Бедфорду отплатить за ее смерть той же монетой в отношении влиятельных английских пленников, первыми из которых были командующие граф Суффолк, Вильям де Ла Поль и лорд Джон Талбот, сторожевой пес Англии.

— Ненавижу этого мальчишку! — прочитав письмо, взревел лорд Бедфорд. — Он пугает меня! Доберусь я до него…

Тем не менее, письмо звучало убедительно и заставляло задуматься, как поступить с Жанной дальше. Карлу Седьмому было совершенно наплевать на выдумки про «ведьму» и «дьяволопоклонницу». Бедфорд мучил лучшего из его полководцев, и только. Мучил за талант и везение. А ему, Карлу, было чем поквитаться…

На обед к Уорвику лорд Бедфорд не пошел, были дела поважнее, а вот рыцари из Савойи приняли оказанную им честь с благодарностью. Первым из этих рыцарей был Пьер де Монтон-Монротье, вторым — Эмон де Маси по прозвищу Отважный бургундец.

На званом обеде, где помимо прочих яств и вин подавали первую в этом году клубнику со сливками, присутствовал сплошь персоны важные: родные братья Жан и Луи, графы Люксембургские, Пьер Кошон де Соммьевр, дочь Уорвика — Марго де Бошан (супруга несчастного Джона Талбота, который томился в плену, в городе Пате), был Хемфри, граф Стэффорд, Жан де Майи, епископ Нуайона, другие знатные господа. Многие из них потратили немало сил на борьбу с Жанной Девой, другие были далеки от баталий с воинственной девушкой. Но говорили, так или иначе, только о ней. В те дни Жанна занимала умы всех англичан-аристократов и их союзников.

— А если нам всем проведать нашу обожаемую Деву? — в разгар пира спросил граф Стэффорд.

— Думаю, это будет лишнее, — взглянув на него, заметил Уорвик. — Ее узилище отвратительно. Зачем портить аппетит?

— Мы могли бы все вместе попросить ее отречься от ересей, — вступил в диалог искалеченный Жан Люксембургский. Вина за продажу Жанны англичанам и все ее мытарства лежали не только на совести его сюзерена Филиппа Бургундского, но и на нем. Граф никогда не забывал об этом. — А вдруг она образумится?

— Хотите, дорогой брат, сделать то, чего не мог сделать суд за три месяца? — улыбнулся Луи Люксембургский.

— Вот именно! — горячо воскликнул Эмон де Маси, поддержав соседа. Многим была известна тайная страсть бургундского рыцаря к Жанне. Образ прекрасной Девы, с которой он однажды столкнулся на турнире в столице Лотарингии — Нанси, а позже — в Боревуаре, не отпускал воображения Отважного бургундца. — Мы попросим ее отречься! Я сам встану перед ней наколени!

— Сейчас не время беспокоить эту несчастную — ей и так худо, — попытался остановить рыцарей Пьер Кошон.

Граф Стэффорд, разгоряченный вином, не отставал. Братья Жан и Луи Люксембургские поддержали его. Первый хотел мира с Жанной, второй поддался праздному любопытству — эта девчонка всегда удивляла его. Эмон де Маси также настаивал на визите. Жанна давно стала для него наваждением. Судьбой. Не скрывал любопытства и Пьер де Монтон-Монротье. Уорвик готов был сдаться.

Все решили слова графа Стэффорда:

— До вынесения приговора остались считанные дни — мы можем никогда больше не увидеть ее!

Одним словом, любопытство победило. Оба епископа и Марго де Бошан остались — рыцари громкоголосой толпой последовали в темницу замка Буврёй.

…Жанну насторожил приближающийся топот. Точно целое войско приближалось к ее темнице! Она уже слышала голоса. Смех. Они идут за ней, пронеслось у нее в голове, они решили ее убить. Она быстро встала. Нет, не может быть. Такого не может быть. Не сейчас…

Лязгнул замок, со скрипом открылась дверь. Да, их было много, они держали в руках факелы. Но это были не солдаты — она знала этих людей…

Первым в камеру вошел граф Уорвик, за ним Жан Люксембургский, когда-то — гостеприимный хозяин, его брат Луи, епископ Теруанский, и граф Стэффорд. И среди последних, она даже глазам не поверила, разглядела Отважного бургундца де Маси, однажды выбитого ею из седла, а позже преследовавшего ее в Боревуаре с любовными домогательствами.

Отсветы пламени плясали по их лицам. Нет, эти люди не станут ее убивать. Напротив, они принесли какие-то вести…

— Добрый вечер, Жанна, — добродушно сказал граф Уорвик. — Мы решили навестить тебя и справиться, не хочешь ли ты чего-нибудь? Доброй еды или вина?

— Не скажу, граф, что этот вечер для меня добрый, но я бы выпила немного вина.

— Конечно, конечно, — граф крикнул слугу, и тот немедленно внес поднос, на котором стоял кубок, наполненный вином, и немного снеди — ножка гуся, сушеные фрукты, сыр и хлеб.

Девушка жадно смотрела на еду, но, представив, как бы она смотрелась, накинься она немедленно на этот ужин, стала гнать мысли о яствах. Она будет похожа на дикого зверя, пожирающего нежданную, брошенную кем-то добычу. Пусть — голод и холод, и унижения, которым она подвергалась здесь, она откажется от еды. Вдруг они пришли посмеяться над ней? Но нет, вряд ли…

— Вы хотите говорить со мной? — спросила она.

— Да, Жанна, — ответил граф, — за этим мы и пришли.

— Тогда пусть с меня снимут кандалы.

Уорвик переглянулся с герцогом Жаном Люксембургским, его братом Луи, со Стэффордом, и дал распоряжение снять оковы. Растерев запястья, Жанна потянулась к кубку. Она сделала глоток, другой, и сама не заметила, как выпила все до последней капли. Она редко пила вино, но сейчас это было блаженством. Давно она не испытывала ничего подобного.

— Я вас слушаю, господа, — сказала она, чувствуя, как голова ее идет кругом. Она едва не схватилась за железные прутья клетки.

Жан Люксембургский обратился к пленнице со словами:

— Мы пришли с миром. Я готов предложить отпустить вас за выкуп, только пообещайте, что никогда не восстанете против нас.

— Во имя Бога, вы смеетесь надо мной, граф…

— Отчего, Жанна?

— Я прекрасно знаю, что у вас нет на это ни желания, ни власти.

— Вы напрасно так думаете, Жанна…

Но слушать такое пленнице было смешно. Интересно, что бы сказал лорд Бедфорд, услыхав о подобном предложении графа Люксембургского? Смешно и больно…

Их разговор ни к чему не мог привести.

— Тебе стоило бы одуматься, Жанна, — неожиданно резко вступил в нелепую беседу граф Стэффорд. — Ты одной ногой стоишь на эшафоте!

— На эшафоте? — воскликнула она. — Ваш суд хотел признать меня виновной в ереси, но разве он доказал мою виновность? Нет. Если вы хотите казнить в моем лице полководца, которого вы боитесь как огня и который за один месяц отогнал от Луары весь ваш сброд, так и скажите!

Лицо Стэффорда было искажено гневом.

— Как ты смеешь называть англичан сбродом?! Чертова ведьма!

— Граф, я прошу вас, — обернулся к нему Уорвик. — Это не лучшее место, чтобы…

Но ни Жанна, ни Стэффорд не слышали его.

— За такие слова тебе стоило бы отрезать язык! — разъяренно рявкнул граф, наступая на Жанну.

— А еще лучше — голову, верно? — бросила в лицо графу Стэффорду Жанна. — Чтобы сразу и наверняка. Ведь оставь вы мне руки, я смогла бы вновь взять меч!

Лицо Стеффорда налилось кровью.

— Голову лучше! — грозно откликнулся он.

— Тогда вам придется оплакивать ваших незадачливых полководцев — Суффолка и Талбота, — язвительно усмехнулась она. — Мой брат Жан, сын герцога Орлеанского, дал слово рыцаря, что они умрут той же смертью, что и я!

Все уже были не рады, что, распаленные вином, пришли сюда. Жанна встала у стены своей клетки, гордо подняв голову.

— Я знаю, вы, англичане, погубите меня, так как считаете, что только после моей смерти Франция станет вашей. — Она усмехнулась. — Но будь даже вас, — она смотрела в глаза Стэффорду, — презренных английских чертей, на сто тысяч больше, чем сейчас, вам не получить французского королевства!

— Ах ты мерзавка! — вырвалось у графа Стэффорда. — Да как ты смеешь?!

— Я — смею! — бросила ему Жанна. — Потому что била, била вас без сожаления, и не проиграла ни одной битвы! И если бы сейчас мне дали коня и меч, граф, я бы тотчас увидела вашу спину, а на английские спины я насмотрелась!

Бургундец Эмон де Маси глядел на нее с восхищением и восторгом. Он благоговел перед ней — выбитый ею из седла, отхлестанный девушкой по щекам. Уорвик был уже не рад, что поддался настояниям навестить пленницу, герцог Жан Люксембургский с горечью потупил взор. Полгода назад они вместе трапезничали за одним столом: два рыцаря, и оба — королевской крови. Одного только Луи эта перепалка развеселила. Он-то знал ее исход наперед!

Рука Стэффорда потянулась к кинжалу:

— Чертова ведьма, — хрипло сказал он. «Английских чертей» он не желал прощать пленнице. — Я убью тебя…

Но рука графа Уорвика вовремя ухватила его руку, заставила спрятать наполовину обнажившийся кинжал обратно в ножны.

— Хватит, Хемфри! — сказал он. — Хватит… Мы уходим, Жанна. Прости нас за этот визит. Он был не к добру…

— Да, граф, — согласилась Жанна, — он был не к добру.

— Спокойной ночи, — кивнул Уорвик и крикнул страже. — Оденьте на нее кандалы. — Когда они вышли из камеры Жанны и поднимались наверх, мрачные и молчаливые, граф сказал: — Лорд Бедфорд прав: процесс над Жанной затянулся — пора разрубить этот узел.

На следующий день, 14 мая, теологи и правоведы Сорбонны направили письмо Генриху Шестому, в котором покорно просили его величество короля Англии и наследника французского престола распорядиться: «…чтобы это дело было бы срочно доведено правосудием до конца, ибо промедление и оттяжки здесь очень опасны, а отменное наказание Девы Жанны крайне необходимо для того, чтобы вернуть народ, который сия женщина ввела в великий соблазн, на путь истинного и святого учения».

Король ответил согласием. Хотя, о каком короле идет речь? — мальчишке было всего девять лет! Лорд Бедфорд распорядился дать ход решающему документу. Юный король подписывал любую бумагу, на которой требовал поставить визу его грозный и, надо отдать ему честь, всецело преданный короне дядюшка.

23 мая Пьер Кошон в присутствии трибунала прочитал Жанне бумагу, подписанную Генрихом Шестым, и вновь сказал:

— Отрекись, Жанна, у тебя нет другого выхода.

— Даже когда меня осудят и я увижу столб и палача, готового поджечь под моими ногами солому, и когда я буду в огне, то и тогда я не скажу ничего, кроме того, что уже говорила на суде. И с этим умру.

Но скоро они остались наедине — в ее камере.

— Послушай меня, Жанна, — проговорил Кошон. — Дело осталось за малым. Если ты не признаешь себя виновной, тогда церковь передаст тебя в руки светской власти. А ты знаешь, англичане не жалеют еретиков, когда они к тому же — ее заклятые враги. Тебе зададут три раза один и тот же вопрос: «Отрекаешься ли ты?» Если ты все три раза ответишь: «Нет», — судьба твоя решена. Даже я не смогу помочь тебе.

Жанна взглянул на Кошона — в ее глазах стояли слезы. Это было отчаяние. Открытое, явное.

— Они не посмеют сжечь меня! Во мне течет королевская кровь!

— Ты слишком далеко зашла. Лорд Бедфорд и вся английская знать переступят эту черту. Тем более, что для всех ты — деревенская девчонка. Ты сама назвалась так перед всем миром. Окрестив Карла Валуа богоугодным королем, ты тем самым оскорбила Генриха, отведя ему роль плачевную. Ты взяла на себя слишком много, и теперь будь готова многое отдать.

Жанна сидела, опустив голову. Кошон дотронулся до ее плеча. Она вздрогнула, но не отстранилась.

— Тебе стоило погибнуть на поле брани, Жанна. То, что тебя ждет, ужасно. Не многим по силам это вытерпеть. Я бы не смог, честное слово. Но я и не посягал на имя Господа. Завтра тебя привезут в клетке на кладбище Сент-Уэн. Возможно, это будет твой последний день. — Кошон поднялся с кресла. — Да хранит тебя Господь, Жанна… Уже не тебя — твою настрадавшуюся душу.

Епископ Бове ушел, а Жанна так и осталась сидеть на своем топчане, сцепив руками колени. Сегодня была особенная тишина в ее подземелье. Сколько дней и ночей, которые Жанна провела здесь, она мечтала о такой вот тишине. А теперь боялась ее — не было ничего невыносимее этой тишины.

Не раз она думала: вот он — самый главный день в ее жизни. Так было, когда она впервые увидела Свет в саду своего отца, так было много раз позже: когда стрела ударила ее под ключицу и она думала, что смерть пришла за ней; когда англичане сняли осаду с Орлеана и все торжествовали и, кажется, хоры ангелов пели на облаках; когда ее брат, дофин, вошел в кафедральный собор Реймса, чтобы стать королем Франции…

Много было таких дней, но, оказывается, главный день Господь приберег для нее впереди. Этот день. Когда она осталась один на один со смертью.

С пламенем. Костром.

На как же с ней могли поступить — вот так? Не англичане, нет!

Свои.

Она подарила дофину королевство, а он бросил ее, как пес — кость, которую обглодал и от которой больше не было толку. Друзья оставили ее. Они рвались к ней на выручку, так говорили слухи, но рвались плохо. Неумело. Или просто они не хотели победить ради нее? Что же случилось?..

Обман. Вот что это было. Обман — всюду.

Она больше не верила никому. Потому что никому не была нужна. Никому из людей. Так что же, простит ее Господь, если она отречется от своих обещаний, данных ему? Простит? За то, что делала все ради кого-то, а ее оставили, и теперь она хочет сохранить свою жизнь? Пусть — путем предательства. Не кого-то. Плевать она хотела на них. Даже на своего венценосного брата. Они давно предали ее.

Она предавала саму себя.

Простит ли Он ее за это? За то, что она не хочет, чтобы языки пламени охватили ее, сжигая заживо? Если бы вспыхнуть как щепке, как соломинке! Разом!

Но она видела, как горят люди на кострах. Как огонь идет от самых пят вверх. Подбирается к лицу. Как люди ревут от боли, и небеса содрогаются от их криков. И кровь стынет в жилах у тех, кто смотрит на эту смерть. Долгую, мучительную. Если бы ей сказали, что ее ждет петля, она согласилась бы! Видит Бог — согласилась бы… Шея ломается быстро. А если даже и нет, то смерть придет через полминуты. Это можно вытерпеть. Но огонь — страшно.

Почему она не умерла от этой проклятой рыбы? Все было бы так просто! Жар уже охватил ее тело, она ушла бы в бреду, так и не заметив своего ухода…

Жанну колотило — и она не могла справиться с этой дрожью. А сколько было битв! Стрелы тысячами пролетали мимо нее. Одна ударила в грудь, другая в бедро. Пустяк! Почему одной из них не пробить было ее сердце? А сколько мечей высекали искры друг из друга рядом с ней, терзали тела ее солдат и ее врагов. И ни один не ударил ее в шею, чтобы кровь брызнула из разорванной жилы и она захлебнулась этой кровью, истекла ею за одну минуту. Почти заснула — под грозный шум битвы. Геройская смерть, любой воин мечтал бы о таком сне, если бы выбирал, как ему умереть!..

Но ей предоставили другой выбор — сгореть заживо или предать. Она должна была согласиться с воинствующей церковью и отказаться от Бога, именем Которого она совершала все свои подвиги. Именем Которого жила и в любое мгновение была готова расстаться с жизнью. Стоя перед этим выбором, можно было сойти с ума…

6

Утро было сырым. Мглистым. Туман стелился по кладбищу Сент-Уэн, когда Жанну привезли в клетке, на повозке, запряженной двумя лошадьми.

Два деревянных помоста сколотили здесь. Первый, гигантский, соорудили для гостей и трибунала. Другой, поменьше, был отведен подсудимой, а также ее охране, секретарям трибунала и судебному исполнителю Жану Массьё. Горожане толпились повсюду, где только было место. Они пришли с едой, на всякий случай, если последнее увещевание еретички затянется.

На 24 мая 1431 года церковный суд Руана, который возглавлял епископ Бове Пьер Кошон, назначил вынесение окончательного приговора Деве Жанне.

Последний раз увещевать героиню Франции было поручено незнакомому ей человеку.

— Суд предоставляет голос преподобному Гильому Эрару, проповедующему слово Божье в своих нелегких странствиях, — сказал Пьер Кошон. — Он известен своим благочестием, мудростью и преданностью вере Христовой… Прошу вас, мэтр Эрар.

— Благодарю вас, ваше преосвященство…

Сухой человек сложил руки на груди. Его лицо было лицом страдающего аскета, но страдающего по собственной воле и с глубочайшим удовлетворением. В сущности, мэтр Эрар был счастливым человеком. Он ни на секунду не сомневался в своей правоте, и голова его больше была занята истреблением еретиков и врагов англичан, нежели ожиданием подачки от оккупантов. Он был просто находкой для англо-французской короны и для Пьера Кошона. Епископ Бове, которого регулярно ободряли грозные речи лорда Бедфорда, подчас против желания самого епископа, конечно же не хотел терять надежду закончить дело Жанны мирным путем. Еретичка возвращается в лоно церкви, англичане торжествуют победу, выскочка Карл повержен. А он, Пьер Кошон, становится архиепископом Руана. Что может быть лучше и радостнее?

Даже и не скажешь вот так сходу…

Жанна все время оглядывалась на небольшую повозку — всю занятую клеткой. Это была тележка палача. «На ней тебя повезут к месту казни», — когда они, под взглядом многотысячной толпы, добрались до места, сказал ей офицер охраны Джон Грис. «Значит, такова воля Бога», — ответила своему тюремщику Жанна.

Окруженную охраной, девушку поставили напротив сухого, как щепка, священника.

— Лоза не может приносить плоды, Жанна, если она отделена от виноградника, — надтреснутым голосом сказал тот. — Так говорит Евангелие от Иоанна. Каждый добрый христианин ощущает свою неразрывную связь с Церковью Христовой, без нее он — ничто. Он без нее мертв, как будет мертва виноградная лоза, отсеки ее от куста. А все твои заблуждения и исходящие из них пагубные деяния говорят о том, что ты поставила себя вне Церкви. Ты позволила отсечь себя от живого виноградника и поэтому твой дух враждебен Христу!

— Я не слышу в вашей проповеди голоса Господа моего Иисуса Христа, — спокойно сказала Жанна.

— Ты напрасно дерзишь мне! — ткнул в нее сухим пальцем проповедник. — И всему суду! На пороге страшной смерти тебе стоило бы дать другой ответ!

— На пороге мученической смерти. Но разве Господь не заповедовал нам следовать Его примеру, когда нет другого выхода?

Новая «дерзость» была похожа на предательский нож, что ранил мэтра Эрара в самое сердце. Она равняет себя с Господом? Но он был новичком, этот мэтр Эрар, что касалось поединков с Жанной.

— Каждое твое слово и каждый поступок — богопротивны! — продолжал мэтр Эрар. — И лучшее подтверждение моим словам — явление того, в ком ты, по наущению дьявола, увидела короля! Вы стоите друг друга! Обращаюсь к тебе, Жанна, от имени Бога, признай, что твой король — еретик и схизматик, а ты — потерявшая разум женщина, вдохновленная дьяволом! Признай это перед судом, всем народом и перед памятью благородных французских королей, заступников христианской веры!

— Со всем почтением осмелюсь вам заметить, мессир, — улыбнувшись, сказала Жанна, — что мой король вовсе не такой, как вы утверждаете. Напротив — он самый благородный из всех христиан. — При этих словах слезы едва не брызнули из ее глаз. Она уже давно не верила в это, она знала, что он — трус и предатель, неблагодарный, лживый, но сказала так, чтобы всех этих людей перевернуло. Она обманулась в нем, но сознаться в этом перед врагами значило бы проиграть. Посмеяться над собой, над своей верой. Когда-то этой вере не было границ! И потому Жанна готова была сражаться до последнего. Это был ее выбор — и сердца, и разума. Ее взгляд пересекся со взглядом мэтра Эрара, похожего на старого потрепанного орла. — И вы не достойны даже произносить его имя всуе!

— Заставьте ее замолчать! — хрипло выкрикнул Эрар судебному исполнителю. — Заставьте немедленно!

Для него заявления Жанны были внове, но не для судебного исполнителя господина Массьё и членов трибунала. Полный гнева, мэтр Эрар поймал уставший взгляд Пьера Кошона, но тот только легонько махнул рукой, что означало: не распаляйтесь, коллега, берегите сердце.

Остаток проповеди мэтр Эрар провел в более спокойном тоне. И в конце концов сказал именно то, что от него ждали.

— Тебя много раз убеждали отречься от богомерзких слов и дел, Жанна. По определению Святой матери церкви, их не должен был ни произносить, ни тем более исполнять тот, кто зовет себя христианином. Ты не пожелала подчиниться церкви. Но твои судьи еще перед тобой, и они по-прежнему ждут ответа. Говори, отрекаешься ли ты?

Она ждалаего — это был первый вопрос.

— Я вам отвечу… Вы говорите, что я не хочу подчиниться Святой матери церкви, но это не так. Я просила моих судей отослать мое дело в Рим, на суд святому отцу — папе. — Она верила в то, что говорила. Почему же они не понимали ее? Ведь она права! — Ему я готова вручить себя — первому после Бога.

— Отец наш папа находится слишком далеко, Жанна, — мэтр Эрар свирепо смотрел на нее. Он первый раз услышал о подобной просьбе, которая своей наглостью ошеломила его. — Он не может разбирать каждое дело каждого еретика! И никто не вправе требовать от него этого! На то и есть другие слуги церкви, поставленные папой, как то архиепископы и епископы, которые являются полновластными судьями в своей епархии! И не знать этого — невежество! Потому что сам папа вручил им право вершить суд, и таковой состоялся в Руане — над тобой, Жанна! И тот приговор, который будет тебе вынесен, это приговор и понтифика тоже. И я хочу быть уверенным, что ты поняла это, прежде чем приговор тебе будет вынесен, когда ни ты, никто другой не сможет повернуть время вспять! Отрекаешься ли ты, Жанна, от своей ереси?!

— Нет, — она отрицательно замотала головой. — Нет!! — выкрикнула она что есть силы.

— Церковь милостива, Жанна, но не испытывай ее терпения, — сухо проговорил Гильом Эрар. — По законам суд три раза повторяет свой вопрос. Два раза я его уже задал. Остался третий… Отрекаешься ли ты от своей ереси, Жанна?

Вот когда умолкли все — и важные дворяне, и простые горожане Руана. Взгляд лорда Бедфорда был прикован к девушке: он не верил, что бывает такая стойкость! Его жена Анна смотрела на девушку с великой болью. Граф Уорвик мрачно следил за героиней всех французов, думая о том, что герои, по всей видимости, именно так и должны поступать, как она. Джон Грис торжествовал. Эмон де Манси, неотрывно смотревший на Жанну, страдал вместе с ней. Никола Луазелёр не мог отвести от нее глаз — ему было непонятно это упрямство. Он знал ее лучше, чем другие, но она была загадкой для него тогда и оставалось таковой и сейчас. Пьер Кошон смотрел на ее лицо — он бы и не хотел, но взгляд его, как и прежде, притягивали глаза Жанны. Глаза гордого ангела, ступившего на тропу, которая неминуемо ведет к смерти…

Люди молчали. Только птицы, что запевали в деревьях над кладбищем Сент-Уэна, и нарушали эту тишину. Да фыркали ни о чем не подозревавшие лошади. Люди ждали.

— Говори, Жанна, — повторил мэтр Эрар. — Отрекаешься ли ты от своей богопротивной ереси? Говори…

— Нет, — едва слышно прошептала девушка.

— Громче, Жанна! — выкрикнул он.

— Нет, — четко и внятно сказала она.

Свершилось. Но все — и дворяне, и простолюдины, собравшиеся на кладбище Сент-Уэн, — еще точно ждали чего-то…

Мэтр Эрар кивнул:

— Ты сделала свой выбор. Ваше слово, господин судья, — он поклонился Пьеру Кошону, — ваше преосвященство…

Епископ Бове Кошон встал к кафедре. Он задумал одно, но все получилось иначе. Жанна не сдалась. Она выиграла и она проиграла.

Церковь отказывалась от своей дочери. Она вычеркивала ее из списка людей, которые могут рассчитывать на Царствие Небесное. Ее душа отныне будет проклята. И уже скоро Господь, встретив ее на Своем суде, покарает ее, низвергнет вниз, бросит в огонь. Но чуть раньше должно быть брошено в огонь тело…

Пьер Кошон читал приговор отречения Жанны от Церкви Христовой, читал громко и уверенно, так же, как уверенно берет умелый палач в руки свой топор… И тогда пронзительный крик остановил его:

— Стойте!

Кошон прервался.

— Стойте, прошу вас! — Это кричала Жанна. Ее кулаки были прижаты к груди. Она опустила голову, но тут же вновь подняла ее. — Стойте…

— Да, Жанна? — спросил Кошон.

— Не читайте дальше, монсеньор, прошу вас…

— Но Жанна…

— Не читайте. Я отрекаюсь.

— Что?!

Взволнованный шепот порывом ветра пронесся по рядам зрителей всех сословий. И аристократы, и простолюдины с одинаковым любопытством смотрели на девушку.

— Я отрекаюсь, монсеньор.

— Повтори еще раз, — приказал ей мэтр Эрар.

Но она даже не взглянула на него. Она смотрела на епископа Бове.

— Я отрекаюсь! Отрекаюсь… Я согласна принять все, что соблаговолят постановить судьи и церковь, и подчиниться во всем их воле и приговору. — Голос ее то и дело прерывался, но она, собираясь с силами, продолжала. — Если церковь утверждает, что мои видения и откровения являются ложными, то я больше не желаю защищать их. Я отрекаюсь…

Лорд Бедфорд хотел вновь и вновь слышать это признание. «Свершилось, свершилось, свершилось!» — пело его уставшее английское сердце. Когда Жанна в последний раз сказала: «Отрекаюсь», — он закрыл глаза, члены его обмякли. И выдох регента оказался похож на сладострастный стон.

Колосс рассыпался, подрезанный репей упал к его ногам…

А Жанна уже читала новую бумагу, глядя в строки слепыми глазами. Пьер Кошон все предусмотрел. И выиграл! Жанна читала бумагу, где она обязывалась не одевать более мужской костюм и стричься под горшок, не брать оружия в руки и не воевать против англичан, где она отрекалась от Карла Седьмого и вверяла свою судьбу истинному королю — Генриху Шестому и Святой матери церкви.

Даже голос ее изменился, точно другой дух вселился в эти минуты в девушку. Дух страха и опустошения, а главное — предательства.

Пьер Кошон боялся и потому торопился. Жанна не должна была нарушить то хрупкое отречение, на которое решилась. Дух силы и воли, непобедимый дух прежней Жанны, для которой не было никаких преград, не должен был вселиться обратно в ее тело.

И потому Кошон уже брал новый свиток, разворачивал его и читал во всеуслышание, что именем короля Генриха Шестого и Святой матери церкви, учитывая чистосердечное раскаяние подсудимой Девы Жанны, суд снимает с нее церковное отлучение и возвращает ее обратно в свое лоно.

— Но так как ты, Жанна, тяжко согрешила против Бога и святой церкви, — продолжал Кошон, — мы осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечное заключение, на хлеб горести и воду отчаяния, дабы там, оценив наше милосердие и умеренность, ты оплакивала бы содеянное тобою и не могла бы вновь совершить то, в чем ныне раскаялась.

Документ был приготовлен заранее с разрешения лорда Бедфорда, который уже и не рассчитывал на подобную удачу, и под диктовку епископа Бове, в сердце которого теплилась надежда: а вдруг свершится, вдруг воля Жанны подведет, рассыплется в прах?

Так и случилось: Жанне дали перо и — о чудо! — она поставила свою подпись.

Жанна была сама не своя. В ее глазах Пьер Кошон увидел что-то безумное, страшное. Точно еще минута, другая — и она проклянет всех, здесь сидящих, и провалится в разверзнутую землю.

Или вознесется огненным столбом в небеса.

— Суд окончен, — четко скомандовал он, — осужденную увести и посадить под замок до дальнейшего рассмотрения ее судьбы!

Стража взяла Жанну, потерянную, едва ли помнящую, где она, и запихнула в клетку на телеге. Лязгнул замок, и еще не успели важные дамы и господа, вздохнувшие свободно после долгих месяцев судебных прений, разбрестись по своим кортежам, а Жанну уже везли в сторону Буврёя.

7

Она сидела в другой клетке, просторной, на своем топчане, обхватив колени руками, спрятав в них лицо. Так она пряталась от мира. Жанна только что переоделась в платье — на этот раз одежда была чистой, опрятной. Простенькой, правда. Великая героиня походила в этом платье на самую обыкновенную горожанку, каких тысячи. Мужской костюм, ставший ее кожей, остался лежать здесь же, в клетке. Его почему-то не унесли, не бросили в огонь. Забыли о нем. Она услышала шаги, которые приблизились к ее клетке, но голову не подняла.

Кто-то стоял рядом… Громко сопел.

— Жанна, Жанна, — ледяно посетовал мужской голос. Это был ее тюремщик — Джон Грис. Его голос приходил к ней даже во сне. — Выходит, ради своей лжи ты убивала, проливала реки крови?

Жанна оторвала голову от колен.

— Что тебе нужно, англичанин?

Джон Грис усмехнулся:

— Какая же ты мразь, Жанна…

Девушка закрыла глаза и опустила голову на колени. У нее не было сил пререкаться с этим человеком. Ни желания, ни сил. А главное, у нее не было этого права.

Когда Жанну везли обратно в Буврёй, к ее тюремщику Джону Грису подъехал важный сеньор в черном плаще, открывавшем золотую цепь на груди, лежавшую поверх такого же черного сюрко. Он обернулся к девушке — их взгляды встретились. Лицо человека было злым, разгневанным. Жанна вспомнила, где видела этого рыцаря. Он был одним из той компании англичан, что не так давно, разгоряченная французским вином, ввалилась к ней в камеру и потребовала дать обещание не драться более против их короля. Она не сдержалась в словах, и граф Стэффорд, «оскорбленный годон», угрожал ей кинжалом, да граф Уорвик пресек его порыв. Но этого человека, поравнявшегося на вороном коне с ее клеткой, в тот день лишь потешала их перебранка — змеиная улыбка не сходила с его губ. Жанна не знала, что именно этот незнакомец оборонял Париж от штурма ее армии год назад, что по сей день он числил себя в самых жестоких ее врагах. Она не ведала, что он был родным братом пленившего ее графа Люксембурга. Луи Люксембургский! Епископ, военачальник, верный слуга англичан.

Он что-то бросил Джону Грису в день ее отречения, и они оба, пришпорив коней, поскакали вперед.

— Вот что, Грис, — сказал Луи Люксембургский английскому дворянину, когда они пролетели далеко вперед. — Ведьма отреклась от своей ереси, но я не верю в ее искренность. Это всего лишь временный испуг перед возможными испытаниями. А вдруг забудут, что она — принцесса? Вдруг — костер?!

Джон Грис кивнул:

— Даже не сомневаюсь в этом!

— Она обманула старика Кошона и нашего регента — лорда Бедфорда. Она готова одурачить всех, но только не меня! — Управляя конем, он взглянул на англичанина. — Вы готовы помочь мне, Грис?

— Да, милорд, — не задумываясь, кивнул тот.

— Отлично. Скоро вы дадите ей платье, и она оденет его. Но вот что, Грис, не забирайте ее мужской костюм, пусть он останется в ее клетке. Я предупрежу Талбота и Бервойта. Просто не замечайте его. А я приду к вам сегодня вечером, мы выпьем вина и потолкуем о ее подвигах. Идет?

— Буду рад видеть вас, милорд, — улыбнулся Джон Грис.

…Вечером лязгнула дверь, и по каменным ступеням в дальнюю камеру, где сидела стража, спустился гость, закутанный в плащ. Девушка увидела только его высокую фигуру, прошедшую в полумраке тенью. За человеком вошел слуга с корзиной. Загремела посуда. «Добрый кувшин!» — услышала Жанна восклицание Гриса. «А какова форель, а? — спросил чужой голос. — Золотая! А сыры, взгляните…» «Бесподобны! Поужинаем на славу. Ступай», — сказал тот же голос, и слуга вышел.

По кубкам разлили вино. Причмокивая, выпили. Разлили вновь. Слушать, как тюремщики набивают утробу, для Жанны было обычным делом. Но кто был этот гость ненавистного ей Джона Гриса? Сюда не пускали тех, кто не имел отношения к заключенной. Запрет был строг. Только судьи, тюремщики и священники. Никого больше…

— Значит, эта стерва все время морочила нам голову? — спросил незнакомый голос. — Дурачила нас?

Жанна прислушалась.

— Именно так, милорд, — ответил Джон Грис. — Она признала, что все ее поступки — ложны. Она убивала тысячи людей во имя дьявола!

Милорд?! Кто же — граф Уорвик?

— А сколько было разговоров! — насмешливо продолжал незнакомый голос. — Мой благородный дофин, мой король! Я пришла, чтобы освободить Орлеан и короновать вас в Реймсе! Эту фразу повторяла вся Европа. А на деле оказалось, что все ее подвиги не стоили ломаного гроша!

Джон Грис рассмеялся.

— Меч — дьявола, штандарт — дьявола, армия — тоже дьявола, — сказал ее тюремщик. — Куда ни плюнь…

Вновь вино полилось по кубкам.

— А мне сдается, что дьявол тут ни при чем, — заговорил незнакомец.

— В чем же тогда дело? — спросил Джон Грис.

— В чем дело? — усмехнулся незнакомец. Но он не ответил. — Налейте еще вина, Грис. — Тон его изменился. — Теперь, после отречения, она никому не нужна — ни своему королю, ни французам, о которых так пеклась, ни Господу Богу. Она — тень! Презренная тень… Если бы она нашла в себе силы просто сдохнуть, и то бы ее имя осталось на устах людей, а теперь они будут плеваться, услышав имя Жанны Девы! Потому что она отвергла все, за что боролась. Ее слово, которому верили, ничегошеньки не значит! Она просто струсила — вот в чем дело! Дева Жанна — всего лишь жалкая тряпка. Ничтожество. В земляном черве и то больше достоинства, чем в этой «героине»! Покажите мне ее, Грис…

Жанна, слушавшая их разговор едва дыша, напряглась. Ей стало страшно. Сейчас на нее будут смотреть — как на земляного червя. Сейчас…

— Извольте, милорд, — с усмешкой сказала Джон Грис. — Идемте!

Скрипнули табуреты. Две тени появились в коридоре между двух камер. Но только Джон Грис вышел на свет — два слабых факела, освещавших камеру Жанны, бросили отблеск огня на его лицо. Спутник Гриса остался в темноте. Он был одет в черное. Жанна всматривалась в окутанные сумраком черты его лица, но рассмотреть их не могла.

— Любуйтесь, милорд, — сказал Джон Грис, кивнув в сторону заключенной. — Это — Жанна!

— Кто вы? — спросила девушка, не сводя глаз с незнакомца.

Но он молчал.

— Кто вы — назовитесь, — вставая с топчана, подходя к клетке, повторила она.

Джон Грис усмехнулся, оглянулся на спутника.

— Какая разница, кто я? — проговорил тот. — Важно, кто ты. Полбеды, Жанна, если ты разуверилась в голосах, говоривших с тобой. И беда, если сознательно отреклась от Господа своего. Если Его голос ты назвала голосом дьявола. Гореть тебе в аду за эту ложь. Потому что не родится на свет большего ничтожества, чем ты. Не увидит отныне свет более подлой и лживой твари!

Вцепившись в прутья клетки, Жанна всматривалась в незнакомца. Даже Джон Грис теперь смотрел на человека-тень, стоявшую в полумраке камеры.

— А я знаю, кто вы, милорд, — тихо проговорила девушка, сделав ударение на последнем слове. — Вы — тот, с кем я боролась всю свою жизнь. Кого ненавидела и презирала. Вы и есть — дьявол. Слышите, Грис, вы делите хлеб с дьяволом! И пьете с ним вино! — Она вновь обратилась к тени. — Но я… не боюсь вас. Слышите? Как не боялась никогда…

— Я сказал все, что хотел сказать, — проговорил незнакомец. — Идемте, Грис, у нас еще есть вино. — Он усмехнулся. — И хлеб, которым я с вами с удовольствием поделюсь. Оставим Деву Жанну — теперь ее ждет иной суд.

Джон Грис еще раз взглянул на девушку, повернулся и пошел вслед за своим гостем. А Жанна еще долго стояла у края клетки, слушая голоса двух людей — тюремщика Гриса и незнакомца, который, казалось, забыл о ней.

8

За обедом 27 мая, употребляя жареную форель, сыры, хлеб и зелень, запивая нехитрое яство вином, Кошон размышлял о Жанне. Когда он уже перестал верить в удачный исход дела, злился на нее, готов был проклясть девчонку, она сломалась, сдалась. И теперь он, хоть и противился своему чувству, вновь злился на нее. Ведь он уже смирился с мыслью, что она — героиня. Не его героиня. И все же… Что она сильнее всех своих врагов вместе взятых…

Его трапезу прервал секретарь суда Массьё — Гильом впустил его.

— Ваше преосвященство, у нас — беда, — поклонившись, выпалил запыхавшийся секретарь. — Дева Жанна вновь одела свой богомерзкий костюм.

— Что?! — едва не подавившись куском рыбы, пробормотал епископ.

— Жанна вновь одела мужской костюм, ваше преосвященство.

Пьер Кошон прожевал кусок форели, поспешно запил его вином.

— А… лорд Бедфорд уже знает об этом? — спросил он.

Массьё вздохнул:

— Увы, да.

Кошон вытер губы платком, хлопнул в ладоши:

— Гильом, одеваться!

Через двадцать минут его карета остановилась у ворот замка Буврёй, еще через десять минут перед ним открывали ворота в камеру Жанны. Архиепископу поклонился дворянин-тюремщик:

— Ваше преосвященство…

— Как это могло произойти, Грис? — тихо, но гневно спросил Кошон.

— Ведьма взялась за старое, монсеньор.

— Я не об этом, Грис! Откуда у нее взялось мужское платье?

Англичанин пожал плечами:

— Кажется, мы забыли его забрать из клетки…

— Забыли забрать из клетки? — побагровел Кошон. Он затряс головой. — О чем вы думали, Грис?! Оставьте нас, — сказал он, когда тюремщик хотел было сопровождать его, и направился к клетке с заключенной.

Пьер Кошон вышел в свет факелов. Девушка сидела на топчане, подтянув к себе ноги, обхватив колени руками. Да, она была в своем прежнем наряде. Черный камзол, черные штаны. Только волосы ее были длинными, спутанными. Трудно было понять, куда она смотрит. Глаза ее казались пустыми. Она никого сейчас не видела.

— Жанна, почему? — приблизившись к клетке, спросил Кошон.

Девушка ожила, взглянула на него.

— Почему — что?

— Ты знаешь… На тебе вновь мужская одежда. Зачем ты одела ее?

— Это моя одежда, в ней я совершала свои подвиги, на которые у других не хватало духу. В ней я изгоняла англичан и короновала своего дофина в Реймсе. — Ее голос становился все тверже. — В этой одежде меня исповедовали священники, в ней я слушала сотни месс. Господь велел мне одеться так, и потому никто не имеет права указывать мне, в чем ходить. Тем более англичане! И вы — кто служит им!

— Жанна, это повторное впадение в грех, оно наказуемо смертной казнью…

Жанна спрыгнула с топчана.

— Хотите сжечь принцессу крови?! Так сожгите, святой отец! Сожгите сестру своей английской королевы и тетку своего короля! И тогда мой король перевешает всех пленных аристократов, как он и обещал! Всех до единого! — Она яростно замотала головой. — Ненавижу вас…

Пьер Кошон опустил глаза. Еще два дня назад ему казалось, что узел развязан. Но на месте одного узла появился другой — в десять раз крепче и замысловатей. Чуда не произошло. Жанна осталась Жанной. Каковой ее создал Господь Бог — непримиримой, страстной, смелой.

— Я забираю назад свое отречение, — подняв глаза на Кошона, сказала девушка. — Я поступала так, как говорил мне Господь, и я не отрекусь более ни от чего. Я была верной Его дочерью и останусь таковой до последнего дня, до последнего мгновения своей жизни!

Замолчала Жанна, молчал и Пьер Кошон. Любые слова сейчас были бы лишними.

В эти самые минуты в руанской резиденции лорда Бедфорда, поглядывая на присмиревших собак, Луи Люксембург говорил регенту:

— Милорд, просто чуда не произошло. Вы ведь рассчитывали на него, не так ли? Мы запугали ее, но запугали ненадолго. Поймите, Жанна останется Жанной, ее не переделать. Нельзя орлицу превратить в перепелку. А то, что Жанна — орлица, это несомненно! Даже если, запугав ее всеми кругами ада, мы и добьемся вновь ее отречения, то и на следующий день, придя в себя, она поднимет голову и скажет: «Я — Жанна, и говорю от имени Господа нашего!» Это — очевидно.

— Вы правы, — кивал лорд Бедфорд, — вы правы, дорогой Луи.

— Мир вздохнет свободно только в том случае, когда Жанны не станет. Мы с вами вздохнем свободно, Джон…

В редких случаях Луи Люксембург называл своего хозяина и друга по имени, когда разговор их, сбрасывая последние крохи официоза, становился по-товарищески доверительным.

Бедфорд исподлобья взглянул на графа:

— Возможно, я ошибался, когда рассчитывал на ее благоразумие.

Луи Люксембург слегка улыбнулся:

— Все поправимо, милорд.

Джон Бедфорд дал указание прислуге немедленно разыскать Пьера Кошона, но тот сам быстрым шагом уже входил в открытые двери регентских апартаментов. Едва он вошел, как собаки подняли головы; стоило Бедфорду подняться с кресла, как те вскочили за ним.

— Кошон! — выпалил регент, едва епископ Бове успел ему поклониться. — Думаю, вы уже знаете, что Жанна вновь одела мужской костюм?

Это прозвучало как обвинение.

— Да, милорд, — ответил Пьер Кошон, зацепив взглядом Луи Люксембурга. Воистину — злой дух, которому открыты все дороги! Два епископа почтительно раскланялись друг с другом. — Я только что был у нее.

Бедфорда эта расторопность его верного слуги немного озадачила.

— И что вы скажете? Вы говорили с ней?

— Это осознанный шаг, милорд. Увы, она отреклась от своего раскаяния. Но интересно другое, почему за три дня никто не убрал из ее клетки мужской костюм?

Бедфорд взглянул на Люксембурга. Но тот лишь пожал плечами:

— Оплошность, но разве она что-нибудь решает? Главное, это сердечный порыв, милорд. — Он цепко взглянул на Пьера Кошона. — Не так ли, ваше преосвященство?

Пьер Кошон знал, что там, где ступает нога Луи Люксембурга, вянет трава и перестают петь птицы. Еще он знал, что никогда не сможет занять при лорде Бедфорде того места, которое занимает Луи Люксембург. Эти двое были первыми аристократами своих королевств — Англии и Франции. А он, Пьер Кошон, оставался для них безродным чиновником. И не ему было спорить с Люксембургом.

— Сердечный порыв — великая сила, — согласился Пьер Кошон.

— Нам нужно немедленно решить, что делать с Жанной, — сказал лорд Бедфорд. — Кошон, что делают с людьми, которые повторно впадают в грех?

— Церковь навсегда изгоняет их из своего лона, — проговорил епископ Бове, — и передает в руки светской власти. В данном случае, в ваши руки, милорд. И с этой минуты вы вольны делать с ней, что захотите.

— Иначе говоря, я должен немедленно отправить еретичку и колдунью на костер?

— Именно так, милорд. Другого пути еще не придумано.

Лорд Бедфорд прошелся по зале, поглядывая на вновь присмиревших псов, следивших за ним.

— Господи, как я устал от нее, — остановившись, прошептал он. И тут же почти выкрикнул: — Устал! — Бедфорд тяжело вздохнул. — Она подписала себе смертный приговор. — Регент сжал кулаки, пальцы которых были сплошь унизаны перстнями с каменьями. — Сама подписала!.. Кошон, Люксембург… — Он обернулся на своих верных помощников. — Сегодня же оповестите всех, что Дева Жанна вновь одела богомерзкий для любой женщины костюм мужчины и взяла свое отречение назад. А значит, впала в повторный грех. Сегодня же приготовьте бумагу, Кошон, о ее отлучении от церкви. — Он зло усмехнулся, и собаки настороженно уставились на хозяина. — Я готов буду в любой день и час взять ее из лона Церкви Христовой под свою опеку!

9

К полудню 31 мая 1431 года Старая рыночная площадь Руана и ближайшие улицы, выходившие на нее, были забиты горожанами до отказа. Стянулся люд и с окрестностей города. Не оставалось человека в этот день, который бы не ведал, что должно было случиться. Деву Жанну, победительницу англичан, колдунью и ведьму, а может быть — ангела, кто его знает, должны были предать огню. Грядущая смерть вероотступницы стояла лишь в ряду других смертей — казни шли в Руане почти ежедневно. В этом городе, покоренном Генрихом Пятым двенадцать лет назад, далеко не все приняли англичан. Большинство только терпело их до поры до времени, скрывая свою ненависть к захватчику, когда-то бравшему город измором. Таких людей искали, находили, а затем вешали или отправляли на костер под предлогом все того же дьяволопоклонства. Иногда казнили и по десять человек за день. Крики и вопли умирающих страшной смертью привычно резали слух горожан. Но сегодня каждому хотелось услышать последний крик Жанны, вырывающийся из ее тела вместе с настрадавшейся душой…

Люди напирали друг на друга, все ближе притягиваясь к столбу, стоявшему на возвышении, и вязанкам хвороста. Время шло — ничего не происходило. Но в два часа дня к собравшимся на Старой рыночной площади вышла целая армия солдат. Восемьсот лучших воинов графа Уорвика, пеших и конных, принялись теснить народ, выдавливая его подальше от места казни, и не успокоились, пока перепуганные горожане не откатили по всему периметру на самую кромку площади. Оцепление было надежным, но вскоре на Старую рыночную вышли еще сто двадцать солдат, очертив новую границу, разделявшую любопытных горожан и столб для аутодафе. За солдатами проследовал конный отряд английских дворян. Среди прочих руанцы могли наблюдать коменданта Руана графа Уорвика и его свиту. А также быстрым шагом сюда же шли около полусотни штатских — это были судьи и священники, что еще недавно заседали в замке Буврёй. «Мирную» процессию возглавлял Пьер Кошон. Все они встали перед ближайшим оцеплением, шагах в пятидесяти от столба. И только тогда из замка вывели одетую в черное женщину сосвязанными руками. Ее сопровождал священник, палач Жеффруа Тераж и несколько людей охраны с офицером. В руках они держали зажженные факела. Вот когда народ замер. Руанцы следил за той, которую сейчас вели к столбу, придерживая за локоть. На ее лицо был надвинут черный капюшон, а сверху плотно одет высокий черный колпак. Невысокая ростом, женщина шла медленно, было видно, что у нее мало сил. Ее провели по «коридору» между рядами солдат, возвели на невысокий помост.

Вперед вышел епископ Бове.

— Мы, Пьер Кошон, Божьим милосердием епископ Бовеский, и брат Жан Леметр, викарий преславного доктора Жана Граверана, инквизитора по делам ереси, объявляем справедливым приговор, обвиняющий тебя, Жанна, во многих заблуждениях и преступлениях. Мы решаем и объявляем, что ты, Жанна, должна быть отторжена от единства церкви и отсечена от ее тела как вредный член, могущий заразить другие члены, и что ты должна быть передана светской власти. Мы отлучаем тебя, отсекаем и покидаем, прося светскую власть смягчить свой приговор, избавив тебя от смерти и повреждения членов. Ступай с миром, Жанна. Церковь не может больше защищать тебя и передает светской власти. Во имя Господа, аминь.

Это была формальная тирада. Куда могла ступать, тем более — с миром, связанная по рукам и приговоренная к смерти ведьма? Кошон оглянулся на графа Уорвика. Тот, олицетворяя на Старой рыночной площади светскую власть, безмолвствовал. Но его молчание для палача было красноречивее любых слов.

— Ты готова, Жанна, предстать перед Господом? — спросил у осужденной Пьер Кошон.

Но женщина не произносила ни слова.

— Она ваша, милорд, — уже тише проговорил Пьер Кошон.

— Крест, дайте мне крест! — неожиданно громко выкрикнула женщина.

Сопровождавшие ее засуетились. Кажется, они не ожидали от нее такого порыва. Священник, оглянувшись на почетных зрителей, снял с шеи деревянный крест, поднялся на помост и приблизился к осужденной. Он хотел было одеть на нее этот крест, но ему мешал колпак.

— Положите ей крест на грудь! — выкрикнул Пьер Кошон. — Под одежду! И поскорее!

Священник выполнил его указание, и палач, ухватив женщину за руки, крепко привязал ее к столбу. Священник, стоявший тут же, прочитал молитву и спустился обратно. Прислуга стала забрасывать ноги осужденной вязанками с хворостом. Затаив дыхание, волнуясь, толпа наблюдала. Зрелище было привычным, но на этот раз казнили не просто ведьму, а саму Деву Жанну. Через пять минут все было готово. Палач взял у одного из солдат горящий факел и обернулся на графа Уорвика. Тот переглянулся с Пьером Кошоном и поднял руку. Голоса над Старой рыночной площадью смолкли. Только бранились две вороны, кружа над ближними деревьями.

Граф Уорвик махнул рукой:

— Делай свое дело, палач!

Жеффруа Тераж коснулся пламенем вязанок, и те вспыхнули неожиданно быстро и ярко. Они были пропитаны серой, как и одежда осужденной. Потому что едва пламя коснулось ее черного балдахина, как стремительно поползло вверх. Прошло несколько секунд, и огонь охватил всю привязанную к столбу женщину, перекинулся на капюшон и остроконечный колпак. Сера густо пропитала каждую стежку черного материала. Вот когда женщина, отданная огню на Старой рыночной площади Руана, истошно закричала:

— Иисус!! Иисус!!

В этом вопле было отчаяние, боль, страх, близкая смерть. Услыхав ее голос, народ, окруживший площадь, качнулся в сторону костра, но был остановлен солдатами. Несчастная в мгновение ока превратилась в пылающую головню. И чем сильнее разгорался огонь, тем истошнее она выкрикивала имя Господа: «Иисус! Иисус!» Она захлебывалась этим криком, дергаясь у столба, извиваясь, насколько ей могли позволить крепкие веревки…

Глядя на пылавшую женщину, Пьер Кошон молился. В тот день, когда он пришел к регенту, принимавшему Луи Люксембургского, и сообщил ему, что Жанна вновь одела мужской костюм, Бедфорд мысленно уже совершил крайний шаг.

«Я готов буду в любой день и час взять ее из лона Церкви Христовой под свою опеку! — воскликнул тогда регент. И тут же окликнул своего слугу. — Кошон…» — «Да, милорд…» — отозвался он. «Найдите мне приговоренную к смерти еретичку. Ее должны звать Жанной. Завтра же, в крайнем случае — послезавтра, я хочу увидеть эту несчастную. — Регент хмуро взглянул на епископа Бове. — Она должна быть одного роста с Жанной, одного телосложения. А главное, она должна быть уверенна, что только огонь сможет спасти ее душу от проклятия Господа». Кошон поклонился — он ждал подобного указания. «А вы, Люксембург, — обратился регент к епископу Теруанскому, — найдите таких врачей, которые готовили бы одурманивающие снадобья. Ведь у вас, французов, лекаря на все руки мастера! Мне нужно такое снадобье, выпив которое, человек бы находился в полусне. Думаю, это несложно?»

…Окруженная двумя суровыми охранниками, Жанна готовилась покинуть камеру, когда туда ввели молодую женщину — она никого не замечала вокруг себя, она была похожа на того, кто бродит во сне. С порога девушка увидела, как у самой клетки эту женщину поспешно стали наряжать в черный балдахин. Джон Грис, с усмешкой поглядывая на Жанну, держал в руках черный колпак. Он передал его слуге, облачавшему молодую женщину. Приторно пахло серой…

Поняв, кого она видит перед собой, Жанна побледнела. Это произошло всего час назад. Именно тогда, на пороге камеры, она в отчаянии бросила своему судье:

— Вы погубили меня, монсеньор Кошон! Погубили мое имя! Мою жизнь…

— Ты сама подписала себе смертный приговор, — спокойно ответил тот, повторив недавние слова лорда Бедфорда. — Назад пути нет. Скоро ты навсегда умрешь для всего мира, станешь призраком. Но молиться о своей душе в тюремной камере все же лучше, чем сгореть заживо.

— Я скажу всем, что я — жива! — вырвалось у Жанны.

Но Джон Грис не дал ей наделать глупостей.

— Если не хочешь, чтобы мы закололи тебя, — сказал ей тюремщик, — веди себя тихо. Сейчас ты на волосок от смерти.

Пьер Кошон кивнул, подтверждая слова англичанина.

— Будь смиренна, и тебя не тронут. — Епископ Бове проиграл этот суд, так ничего и не сумел толком доказать. Но костер в Руане, с одной стороны, и каменный мешок в одной из неприступных европейских крепостей — с другой, сравняют все неровности, решил он. Да будет так. — Прощай, Жанна. Мы с тобой больше не увидимся. Теперь о тебе позаботятся другие люди.

И Жанна сдалась. Наконец-то она поняла: принцесс не сжигают заживо, их прячут от глаз в казематах. Возможно, до конца дней. Но любые кандалы лучше, чем пожирающий тело огонь.

— Ты будешь вести себя хорошо? — спросил Джон Грис. — Или нам вынести тебя зашитой в мешок, с кляпом во рту?

— Не надо, — ответила девушка. — Я буду вести себя хорошо.

Ей связали за спиной руки и одели длинный плащ с капюшоном, надвинув его на лицо. Так ее и вывели из камеры. Джон Грис крепко держал ее за локоть. Пьер Кошон обернулся на Жанну, которую уводили вдоль по коридору. Обернулся с сожалением. У него была другая забота — сопроводить приговоренную к смерти Деву Жанну до места казни, прочитать во всеуслышание отлучение от церкви и проследить, как палач подпалит хворост под ногами несчастной. Ад продлится недолго — ведьма сгорит за считанные минуты.

…Жанну вели по коридорам. Охрана молчала, но иногда врывались голоса проходивших мимо стражников. Вели долго. Она даже не пыталась сосчитать количество коридоров, поворотов и лестниц, которые ей пришлось миновать. Наконец перед ними со скрипом открылась дверь и пахнуло холодом и сыростью.

— Осторожнее, Дама Жанна, — услышала она насмешливый голос Джона Гриса, еще крепче ухватившего ее за локоть. — Впереди крутая лестница. Один неверный шаг — и вы свернете шею.

Жанна промолчала. Они спускались минут пять по винтовой лестнице, не спеша делая круги, ведущие вниз. Все это время Джон Грис крепко держал ее — нелегко были идти по такой лестнице со связанными руками. Нет, она была нужна им живой. Сомнений не оставалось!

Лестница закончилась. Теперь они шагали по длинному тоннелю. Гулко отдавались их шаги. Жанна слышала, как пламя факелов лижет пустоту.

— Куда вы меня ведете? — не удержавшись, спросила она.

Еще одна усмешка Джона Гриса.

— А что вам говорит Господь, вы, кажется, с Ним на короткой ноге?

И вновь девушка не ответила. Она давно была всего лишь сухим листом, подхваченным ветром. Стоило смириться. А коридор все продолжался, извиваясь гигантской змеей… Вот они остановились. Стража отворяла впереди еще одну дверь — та шла тяжело, с пронзительным скрежетом.

— Последняя лестница, Дама Жанна, ведущая наверх — в небеса! Впрочем, долой капюшон!

Тюремщик стянул с ее головы черный мешок, и Жанну резанул по глазам яркий огонь двух факелов. Вокруг были стены, сложенные из грубого камня, кое-где поросшего мхом. Жанна мельком взглянула на двух стражников — при мечах, в бригандинах и бацинетах. Лица их оставались все так же непроницаемы и суровы. Два верных пса, не иначе. Таким только дай команду — в миг заколют. Джон Грис посмеивался. Они поднялись по новой крутой лестнице, но путь вышел недолгим. Грис все так же уверенно опекал ее, пока стражник открывал новую дверь в бесконечном лабиринте. А когда та отъехала в сторону, выстрелил яркий дневной свет. Золотые лучи шли из окон башни, где плыли облака. Тут уже не было и в помине сырости и холода подземелья.

— Где мы? — дрогнувшим голосом спросила девушка.

— В раю, Дама Жанна, — откликнулся Джон Грис.

Там, за окнами башни, было много майского солнца. И оно казалось таким близким, необыкновенно ярким, выстелив солнечными полосами суровый камень! Через несколько минут ворота башни открылись, и Джон Грис подтолкнул Жанну вперед…

Башню окружали поля. Величественный город был совсем близко — серой твердыней поднимался он в четверти лье отсюда. Ее тюрьма, позор и бесчестие, наказание за гордыню. Ненавистный и ненавидящий ее Руан. И еще — синий обрывок весенней реки разглядела Жанна в промежутках между дальними лесочками. Сена…

От самого ближнего к башне леса отделились несколько всадников — они рысью шли сюда. Жанна подсчитала — шесть человек. И одна свободная лошадь. Несомненно они скакали к ним. Но кто эти всадники?

Расстояние между ними быстро сокращалось…

Жанна смотрела на командира отряда — светло-рыжеватые волосы, гордо поднятая голова. И лицо — заносчивое и сияющее одновременно.

Не может быть!

Всадники остановили коней у ворот башни. Англичанин и предводитель отряда поклонились друг другу.

— Кажется, вы уже знакомы, Дама Жанна, — усмехнулся Джон Грис. — Сир де Маси.

Рыцарь едва заметно поклонился.

— Надеюсь, вы в полном здравии, Дама Жанна?

Но девушка все еще не могла справиться со своими чувствами — Эмон де Маси по прозвищу Отважный бургундец! Человек, преследовавший ее с навязчивостью тени. Битый ею. Ее ненавидевший. И, по его словам, страстно любивший. Но что ему надо было здесь? От нее? В этот день ее мнимой смерти?

— Отныне он ваш тюремщик, — объяснил Джон Грис. — Английская корона передает, скажем так, женщину без именигерцогу Савойскому. Если бы не ваша благородная кровь, Дама Жанна, не угрозы вашего самозванца Карла Валуа, вы бы уже пребывали в аду. Чему я был бы несказанно рад. И ваш пепел сейчас сметали бы в горшок на Старой рыночной площади Руана, чтобы выбросить в Сену. Но вам повезло — и вы остались живы.

Жанне все стало ясно: свободная пегая лошадь в полном снаряжении — для нее. Мир вновь открывал для своей избранницы двери — возможно, к новому горю. Но только не к смерти. И потому она верила, что Господь на ее стороне. Она хотела верить в это…

— Разрежьте веревки, сир де Маси, — попросила девушка.

Бургундец кивнул одному из солдат, и тот выполнил требование. Жанна подошла к лошади, легко запрыгнула в седло. Все мужчины до одного наблюдали, как ловка она, как влилась в седло, как тотчас преобразилась, приобретя осанку наездника и воина. Девушка потянула за узду, и конь быстро обернулся на одном месте.

— Не Ястреб, но сойдет, — сказала Жанна, легонько хлопнув скакуна по могучей пятнистой шее.

Огромным было небо над ее головой. Синим, бездонным. Весенним. От одного только больно сжималось сердце. Она больше не слышала шепота, который так часто касался ее слуха. Голоса ушли. Точно теперь она была хозяйкой своей душе. Она спасена и свободна. Но дорога ее более не известна никому. И меньше всего — ей самой. Совсем еще молодой и уже так много испытавшей в этой жизни. Голоса оставили ее. Она знала — навсегда. И только майский ветер, теплый, немного сухой, цеплял полевые цветы и молодую траву, и трогал волосы Жанны, напевая песню, которую она раньше никогда не слышала…

Интерлюдия

…Когда костер охватил несчастную и она что есть сил закричала: «Иисус! Иисус!» — толпа качнулась в ее сторону, но солдаты щитами остановили народ. Огонь жадно пожирал женщину, привязанную к столбу. Ее одежда, пропитанная серой, горела ярко и сильно. Уже светились через исчезающую одежду и пламя обгоревшие ноги и живот. Огонь раздевал несчастную, страшным и беспощадным языком вылизывал лицо; столб пламени шел от колпака — вверх. Ветер выхватывал клубы дыма и разбрасывал их по Старой рыночной площади. Женщина все еще выкрикивала: «Иисус!! Иисус!!» Но очень скоро призывы ее слились в один вопль — жуткий, яростный, полный животного отчаяния. Она оказалась наполовину обнажена. А огонь, тянувшийся от густо насыпанных вязанок, впивался языками в ее плоть, слизывал кожу, оставляя страшные следы, новыми порывами полз и полз вверх, к груди и лицу, и только хрипы еще говорили, что женщина жива.

…Пылающая головня в неистовом столбе пламени, наполнявшем сухим треском всю площадь, уже превратилась в прах — только черный силуэт с задранной вверх головой могли увидеть руанцы и солдаты, окружившие площадь…

Ей дали сгореть до конца, пока уродливая черная кукла не осталась стоять у столба. Она дымилась. И черная воронка открытого рта была обращена к небу. Народ молчал. Но руанцам не дали толком рассмотреть то, что осталось от великой воительницы. Палач Жеффруа Тераж попросил у солдата копье. Перехватив его, он ударил по останкам сгоревшей женщины древком, и те рассыпались.

— Дело сделано, — тихо проговорил Пьер Кошон.

— Палач, — выехал вперед граф Уорвик. — Собери пепел и выброси его в Сену!

Под взглядами тысяч людей Жеффруа Тераж принялся сгребать прах в большой глиняный горшок, но вдруг замер на месте. Его рука сама собой потянулась к предмету, который лежал в ворохе пепла. Взяв его, еще только догадываясь, что это, он быстро взглянул в сторону английских аристократов. Но по толпе, окружившей Старую рыночную площадь Руана, уже покатилась волна голосов: «Сердце! Сердце Жанны!» Тераж не понимал, как такое могло случиться, и все держал и держал в руках этот предмет, едва лишь обуглившийся, но — уцелевший и даже сохранивший упругость!

— Болван, что за болван! — цедил сквозь зубы граф Уорвик. — Почему он не бросит его в горшок?

Но Жеффруа Тераж медлил, потому что первый раз столкнулся с таким чудом. И лишь опомнившись, сообразил, как нужно поступить.

— Как такое могло случиться, граф? — спросил Уорвик, сидевший в седле рядом с Луи Люксембургом.

Тот был немного бледен и также удивлен.

— Ей-богу, милорд, ума не приложу. Впрочем, беднягу накачали особыми снадобьями, чтобы она не выдала себя. А я слышал, в таких случаях бывает, что даже после огня сердце твердеет и остается невредимым.

«Господи, — думал Пьер Кошон. — Они сами создают легенду о Жанне! Какая оплошность и недальновидность! — Но уже таял и посмеивался про себя. — Впрочем, Люксембургу достанется за это от Бедфорда!»

А народ все еще продолжал роптать: «Сердце Жанны осталось живым! Сердце Жанны…»

Наконец-то приказание коменданта Руана было исполнено, и палачу выделили надежную охрану. Вместе с частью прелатов, среди которых был и Пьер Кошон, он торжественно проследовал к реке. Епископ Бове должен был лично убедиться, что прах будет высыпан в волны. И когда при всех Тераж опрокинул горшок и черные хлопья, а с ним и обугленное сердце полетели по ветру в воду, Пьер Кошон, с печальным лицом взиравший на это действо, вновь произнес заветное слово: «Аминь».

Воды Сены подхватили останки сожженной Девы и понесли их в сторону Ла-Манша. Отныне в долгом и беспокойном деле о Жанне, Деве Франции, история ставила жирную точку. Наблюдая за течением весенней воды, в тот ветреный день 31 мая 1431 года Пьер Кошон думал именно так…

Часть шестая. Жизнь после смерти

«В городе Руане в Нормандии она была возведена на костер и сожжена. Так говорят, но с тех пор было доказано обратное!»

Летопись настоятеля собора св. Тибо в Меце

Стихотворение Жоржа Шателена, советника Филиппа Доброго, позже — Карла Смелого, историографа герцогства Бургундского

«Мы, Робер Армуазский, рыцарь, сеньор де Тишемон, передаем в полноправное пользование Жанне дю Лис, Деве Франции, Даме означенного Тишемона, все, что будет перечислено ниже…»

Купчая, из «Истории Лотарингии»,

от 7 ноября 1436 года

«В память о благе, принесенном ею городу во время осады оного, Жанне Армуазской даруется 200 ливров золотом парижской чеканки».

Из реестров города Орлеана за 1439 год

1

Париж готовился получить нового законного короля. Пусть, малыша, но сына самого Генриха Пятого Ланкастера и французской принцессы Екатерины Валуа! Ритуал коронации малолетнего Генриха Шестого в соборе Парижской Богоматери, как решил лорд Бедфорд, не должен был уступать коронации самозванца Карла Валуа в Реймсе, а наоборот — превзойти его. Правда, не было священного елея Хлодвига, дабы миропомазать мальчишку на царство, как положено, но можно обойтись и без него. Главное — это впечатляющая помпезность, демонстрация военной мощи, много музыки, слаженное участие в торжестве всех слоев общества под неусыпным надзором устроителей и распорядителей праздника, а также бесплатное кушанье и питье.

Из Руана в Париж мальчика доставили по Сене. На протяжении всего течения реки народ выходил на берега поглазеть на корабли, торжественно плывущие к столице Франции. Смешанные чувства пытали сердца людей, наблюдавших за этой сценой. Но, главное, всем хотелось, как всегда, одного — мира.

Мира любой ценой…

16 декабря 1431 года Генрих Шестой следовал через весь Париж на собственную коронацию, ведомый блистательной свитой. Ее возглавлял граф Уорвик с семьей; кардинал Винчестерский, герцог де Бофор; Луи Люксембургский; Пьер Кошон де Соммьевр; граф Стэффорд; другие аристократы и епископы. Впереди процессии, по обычаю прокладывая путь звонкой медью труб, ехали на белых лошадях герольды. Далее вышагивали менестрели, услаждая слух ротозеев слаженными музыкальными аккордами. За ними следовали конные отряды избранных рыцарей королевства и конюшие малолетнего короля Англии, торжественно держа горностаевый плащ и меч правосудия. Мальчишка, которого они представляли, сидел в седле белого иноходца, а городские старейшины и представители купеческих гильдий через весь город несли над его головой, на высоких шестах, лазурный балдахин, вышитый золотыми лилиями Валуа. Ювелиры и меховщики, суконщики и бакалейщики, а также грозные мясники, вовремя перехватывая шесты, сменяли друг друга во время церемонии продвижения к собору. За юным королем Англии, окруженным первыми аристократами обоих королевств, опять ехали трубящие герольды, десятки пажей и оруженосцев, а далее стальным хвостом вновь следовали многочисленные конные отряды рыцарей. Как отметили в тот день парижане, зрелище не уступало въезду в Париж Генриха Пятого. Разве что теперь в седле парадного коня сидел не великий воин, железной десницей повелевавший народами, а одиннадцатилетний юнец. А друзья умершего девять лет назад, в расцвете лет, короля собирались на скорую руку построить вокруг мальчишки свою политику. Все было ясно как белый день. Но от этих мыслей парижан отвлекали театральные сцены и мистерии, которые разыгрывали жонглеры по всему пути следования будущего короля Франции. Среди прочего на кладбище Невинных разыграли псовую охоту, а в Шатле представили зрителям картину — на троне восседала огромная кукла ребенка, а над ее головой были подвешены две короны — Англии и Франции.

Сердце замерло в груди парижан, когда мальчик проезжал мимо дворца Сен-Поль. Там коротала свои дни ставшая похожей на зыбкую тучу шестидесятилетняя королева Изабелла Баварская. В открытом окне появилось ее оплывшее постаревшее лицо, публика замерла, дворяне с любопытством смотрели вверх, мальчик при виде бабушки снял широкий берет, королева взмахнула платком и тотчас, всплакнув, закрыла им отечные глаза. Появились лица служанок, как видно, не из слабого десятка, они подхватили королеву под руки, и окно опустело.

У собора Парижской Богоматери мальчика лично встречал лорд Бедфорд с супругой Анной. В три часа пополудни Генриха Шестого короновали как государя объединенного королевства Англии и Франции, а затем был устроен пир. Аристократы и старейшины столицы праздновали в Большом дворце на острове Сите, а остальные жители столицы, где придется. Им вынесли мясо, вино и хлеб. Но мясо оказалось с душком. День предполагаемой коронации несколько раз менялся. И повара, чтобы не сесть в лужу, поторопились зажарить говядину, баранину и свинину заранее. Получилось, что дней этак за пять, а то и семь до праздника. Парижане кривили рты, но все же истребляли дармовое угощение, запивая его вином из бочек, вынесенных на мостовые столицы. Пищеварению кое-как помогали псалмы на тему «Я послал ангела…», распеваемые священниками повсюду, и другие музыкальные произведения. Устроенный на следующий день турнир также не произвел впечатления на жителей столицы. Обставлен он был бедно, проведен наспех. Ко всему прочему, не успели парижане привыкнуть к новому королю, толком рассмотреть его, как мальчика вновь посадили на корабль и отправили обратно в Руан. Оттуда новоиспеченный король двух великих государств отплыл в родную Англию.

Но все эти накладки резали глаз только жителям столицы. (А кому и животы — после праздника!) Парижане гадали, куда же дальше заведет их тернистая дорожка смены королей, придворных интриг и бесконечных войн на французской земле.

И совсем этих нелепостей не было видно за Луарой, в Шиноне, где в очередной раз, но под новым соусом, Карла Валуа лишали престола.

— Вы только и делали, что искали мира с англичанами, Ла Тремуй! — упрекал фаворита Карл, узнав о коронации своего племянника на французский престол. — И что же? Они послушались вас? Нет! Они лишний раз бросили мне в лицо оскорбление, назвав мальчишку владыкой обоих королевств! Какое же место во Франции вы вместе с вашими англичанами определили мне — Карлу Валуа?!

— Помилуйте, государь, англичане вовсе не «мои», — пролепетал Ла Тремуй. — Помилуйте, государь…

Впрочем, ответить ему было нечего. Выжидательная и примиренческая политика первого министра Франции и первого ее священника — Реньо де Шартра, трещала по швам.

— Я ненавижу англичан не меньше вас, — мямлил бретонский герцог. — И могу это доказать на деле…

— Каким же образом?

— Я бы хотел лично доказать мою преданность вам на поле боя, государь.

— Отлично! — усмехнулся Карл Валуа. — Англичане отняли у нас Монтаржи — вот и отправляйтесь туда!

И Ла Тремуй отправился на войну.

2

Несмотря на коронацию Генриха Шестого, англичане чувствовали себя во Франции все более неуютно. 3 февраля 1432 года некий авантюрист, капитан Рикарвиль, с сотней солдат взял штурмом «неприступный» замок Буврёй, в котором совсем недавно томилась Дева Жанна, и долго удерживал его. Опешившие руанцы раздумывали, как им быть, на чью сторону встать, чтобы потом не поплатиться головой, но все решил случай. Во время драки французской стрелой был убит ребенок из толпы, и нормандцы заступились за графа Арундела, командовавшего поредевшим, но укрывшимся в одной из башен английским гарнизоном. Рикарвиль был обстрелян из бомбард, сдался под обещание быть помилованным, но его и всех его солдат обезглавили на той же Старой рыночной площади Руана, где сжигали еретиков.

А 20 февраля Орлеанский Бастард занял Шартр — один из первых городов Центральной Франции. Молодой стратег вновь отличился присущей ему хитростью. Его блистательный план согласился выполнить некий орлеанский купец. План, которым гордился бы сам Одиссей! Купец, торговец рыбой, доставил в Шартр два десятка подвод, груженных бочками с сельдью, а когда мост был опущен и ворота открыты, нарочно заблокировал въезд в город. Но почти во всех бочках оказалась не рыба, а лучшие головорезы Бастарда. По условному сигналу — звуку трубы, они выбили крышки и набросились на стражу. Со стороны города охрану англичан и бургундцев убирали горожане-заговорщики из арманьяков. Отряды Орлеанского Бастарда подоспели из близлежащих лесочков и ворвались в город. Так неистовы были французы, что в боевом пылу не пожалели даже епископа Шартрского Жана де Фетиньи, ярого сторонника англо-бургундской партии, и многих старейшин города.

А Бастард вновь стал героем Франции.

Что до герцога Бедфорда, то летом он потерпел личное поражение — ему пришлось снять осаду с города Лани. Эта крепость занимала стратегическое положение — она перекрывала движение обозов из Шампани в Париж. Герцог вернулся в столицу, еще не зная, какое горе ждет его в скором времени. 14 ноября 1432 года во время родов скончалась его молодая супруга — Анна, сестра Филиппа, женщина умная и благородная, часто умевшая сгладить противоречия, возникавшие между поднадоевшими друг другу союзниками — англичанами и бургундцами. Именно она пыталась сделать все, чтобы Жанну Деву не трогали ее тюремщики. Смерть Анны на время надломила волю лорда Бедфорда к победе. А тут еще герцога вызывал на родину парламент — Джону Бедфорду Плантагенету предстояло оправдаться перед народом Англии за поражения на континенте. Готовый драться, с разбитым, полным отчаяния сердцем, лорд Бедфорд покинул Францию…

Волна английского напора откатывала назад…

Но победы, приходившие одна за другой благодаря силе, воле и бесстрашию французов, только лишний раз доказывали главное. Последние годы политика Карла Валуа оказалась провальной. А флагманом ее был все тот же бретонский герцог Жорж Ла Тремуй. Чувствуя, что земля ходуном ходит под его ногами, он приложил все свои полководческие таланты и взял Монтаржи. Личная победа первого министра вновь укрепила его положение в глазах Карла Валуа. Но застить глаза Карлу Седьмому было одно. Обмануть Иоланду Арагонскую и верных ей людей — совсем другое дело. Всему Буржскому королевству давно стало ясно: вновь наступало время таких людей, как Орлеанский Бастард, Ксентрай и Ла Ир. Время маршалов и капитанов. Франции давался второй шанс — и выпустить его из рук оказалось бы преступлением. Нужно было бить англичан ежечасно, не вкладывая мечи в ножны. Как это блестяще умела делать истинная героиня Франции — Жанна Дева.

Именно теперь о ней вспоминали чаще, чем прежде.

Все в том же 1432 году с войском границу нейтрального герцогства Савойского перешел Рауль де Гокур. У него был тайное поручение — подойти к Аннеси, угрожая столице, а затем продвинуться до Ущелья Гордеца, где стоял неприступный замок Монротье. Но англо-бургундская коалиция была еще сильна, и де Гокуру пришлось вернуться назад…

Наступил 1433 год, и французы узнали, что англичане вновь, как и раньше, собирают войска на своем враждебном острове, чтобы переправиться через Ла-Манш и дать решающую битву. Теперь все зависело от одного человека — короля Франции. Но рядом с ним, прикладывая титанические усилия для восстановления былого влияния и вновь заговорив о примиренческой политике, стоял вездесущий первый министр.

— А теперь скажи мне, Карл, чем тебе помог твой осторожный Ла Тремуй? — в один из осенних вечеров 1433 года в Шиноне вопрошала у зятя Иоланда Арагонская. — Ведь именно за хваленую осторожность ты так полюбил его, разве нет? — Королева четырех королевств была точно скала — незыблема и неприступна. — Что же он сделал для тебя и для королевства Французского?

Карл Валуа ненавидел, когда его припирали к стенке. Тем не менее Дева Жанна, для всех оставшаяся в памяти грозным призраком-победителем, все чаще противопоставлялась змееподобному Ла Тремую. Тенью ползущему за королем, проникающему в его мысли, сердце; вновь пытавшемуся отвоевать потерянные позиции.

— Я бы не хотел сейчас об этом говорить, — раздраженно откликнулся Карл.

— Нет? А когда — завтра? К тому времени, когда эта змея уже побывает в твоих покоях, всех оболжет и обвинит, а сама останется чистой, как агнец? Я согласна, Жанна была чересчур горяча и неуправляема, но ее можно понять, ведь она — принцесса, удачливый полководец, общая любимица. Жанна могла позволить себе несдержанность, излишнюю пылкость, даже грубость по отношению к монарху.

— Я давно простил ее, матушка!

— Надеюсь, это она простила нас! На радость Тремую, ты посадил Афину Палладу на цепь у своего трона. Тремуй что есть силы отговаривал тебя идти на Реймс, он увещевал, что это невозможно! А поход в народе уже окрестили «бескровным». Ворота сами распахивались перед тобой. Соберись ты идти на Реймс месяцем позже, пришлось бы брать каждую крепость на пути к нему штурмом! Разве я не права?

— Вы правы, матушка. И что же дальше?

— Потом был Париж. Ла Тремуй доказывал, что Париж для тебя недоступен! Хотя он сдался бы при первом звуке твоих боевых труб. В те дни англичане дрожали при одном имени Девы Жанны. — Королева сцепила кисти рук так сильно, что даже пальцы ее побелели. — И она всякий раз вытаскивала тебя из петли, которую Ла Тремуй так искусно набрасывал тебе на шею! Потому что у Жанны было чутье. А вот меня оно подвело — мне тоже показалось, что удачи не бывает так много сразу. Но я ошиблась. Стоит только потерять веру — и конец всему. Надеждам, будущему. Мы оба стали бояться Жанну, а надо было верить ей!

Лицо Карла Валуа стало обиженным, как у ребенка.

— Но как можно верить ветру, матушка?

— Это был попутный ветер — и он дул в твои паруса! А мы сами избавились от него. — Он усмехнулась. — Никто так не радовался плену Жанны, как твой осторожный советник!

— Господи, — проговорил Карл, закрывая лицо руками, — как я устал…

— Сейчас не время уставать. Нужно принимать решения.

— Решения — какие?

— Ла Тремуй всегда был с англичанами и бургундцами заодно. Он служил не тебе — им. Он служил Бедфорду и Филиппу. Оглянись, Карл, ни одно из его решений не принесло тебе пользы. Все те бреши, которые он пробивал в твоем королевстве, позже ты затыкал тысячами солдат, моим золотом, напрасно улетевшими годами. Он разорял тебя, а ты не видел этого!

Карл поднял на королеву и впрямь уставшие глаза.

— Что же вы предлагаете, матушка?

— Пора сбросить с груди пригревшуюся змею. Вот что предлагаю я.

— Удалить Ла Тремуя?

Королева усмехнулась:

— Арестовать его.

— Господи, матушка, арестовать Ла Тремуя?

— Да, — твердо ответила она.

— Но ведь он… он мой друг…

Иоланда разочарованно покачала головой:

— Крепко же он отравил тебя своим ядом, что ты белое видишь черным, и наоборот. Но тем опаснее я вижу его фигуру. Тем страшнее… Да, арестовать. И немедленно. Пока здесь де Гокур и его солдаты.

— Я не пойду на это, — замотал головой Карл. — Нет, не пойду. — Он гневно взглянул на тещу. — Я не иуда! — Король гордо поднял голову. — Я — добрый христианин…

Перед Иоландой Арагонской, в ее покоях, стояли трое молодых людей — Жан де Бюэй, Прижен де Коетиви и Пьер де Бризе. Три пылких арманьяка, все они сражались под знаменем Девы Жанны.

— Вы одели кольчуги под ваши кафтаны, господа? — негромко спросила королева.

— Да, Ваше Величество, — кивнули они.

— Берегите себя, на вас вся моя надежда. — Она перекрестила каждого из них. — А теперь ступайте. И да пребудет с вами Господь. Истребите змею. Франция будет благодарить вас.

Трое молодых рыцарей припали на правое колено и поочередно коснулись губами украшенных перстнями рук Иоланды Арагонской. Выбор мудрой королевы оказался не случаен: все трое были заклятыми врагами англичан и бургундцев, но еще больше они ненавидели того, кто сделал все, чтобы Жанна оказалась в руках противника.

— Помните, когда они поднялись, — предостерегла она их, — это должна быть ссора, а не нападение. Иначе мне трудно будет бороться за ваши жизни. Ступайте!

Когда рыцари покинули ее покои, кто-то поскребся в потайную дверь.

— Да? — спросила королева.

Поддерживая платье, в комнаты вошла Мария — она была непривычно бледна.

— Вы уверены, матушка, что все пройдет так, как вы задумали?

— Мы будем молить об этом Господа. — Королева четырех королевств взяла в руки голову дочери, коснулась ее лба губами. Затем заглянула Марии в глаза, полные слез. — Мы затеяли опасную игру, дочь моя…

Дружба Жоржа Ла Тремуя и Реньо де Шартра медленно остывала. Не потому, что у одного из вельмож поменялся взгляд на внешнюю политику Буржского государства. Просто архиепископ Реймсский, обладавший тонким чутьем, давно распознал, что вокруг его союзника собираются тучи. Угроза Ла Тремую читалась в глазах всех военачальников Буржского двора, включая де Гокура и маршала де Буссака, Орлеанского Бастарда и Ксентрая, который лишь недавно вернулся из английского плена, выкупленный своим королем. Но, как отметил для себя архиепископ, первый министр не хотел этого замечать — он вел себя так же самоуверенно, будучи убежденным, что ему все сойдет с рук. Реньо де Шартр сообщил о своих опасениях Ла Тремую, но тот проигнорировал предупреждение. И напрасно, потому что де Шартр был прав, а Ла Тремуй оказался слепцом.

Именно поэтому в сырую осеннюю ночь 1433 года, после очередного пира, он удирал по пустым коридорам шинонского замка Кудрэ в сторону своих покоев, держа в руках меч и выкрикивая за спину: «Именем короля, остановитесь! Именем короля!» — а за ним гнались трое молодых людей, также вооруженных мечами. Один из охранников Ла Тремуя лежал позади, истекая кровь, сам первый министр свободной рукой зажимал рану на животе. Часть охраны предусмотрительно сняли с постов, а Карл Валуа, на которого так рассчитывал Ла Тремуй, весьма опьянел на пиру. К тому же Мария в эту ночь готова была заласкать мужа до смерти. Что до Реньо де Шартра, так архиепископ и совсем сказался больным и предался молитве в одной из дальних часовен.

Одним словом, думать о несчастном Ла Тремуе было некому.

И все же план Иоланды Арагонской оказался сорван. В затеянной ссоре был заколот охранник первого министра, самого Ла Тремуя легко ранили в живот. Рыцарь дю Бюэй, если бы не одел кольчугу под сюрко, оказался бы сражен мечом ловкого Ла Тремуя. Только поняв, что перед ним — убийцы, настоящие ассасины, чистые фанатики, Ла Тремуй дал деру. И спасся. Подоспевшая охрана остановила трех рыцарей, приставила к их горлу копья и разоружила, а Ла Тремуй заперся в своей части дворца.

Шинон затаился. Королева четырех королевств, узнав, что ее рыцари арестованы, несмотря на сдержанность, ломала руки. Узнав о случившемся, скоро подоспела и Мария, оставив мужа в крепких объятиях Морфея.

— Мы должны нанести еще один удар, — четко сказала Иоланда. — И нам стоит торопиться. Если Тремуй найдет подход к королю, быть беде.

Пока спал Карл Валуа, молился де Шартр и затаился в своих покоях Ла Тремуй, зализывая нанесенную ему рану и лихорадочно обдумывая отмщение, наиболее авторитетным вельможей, наделенным властью, в Шиноне являлся Рауль де Гокур. За ним и послала Иоланда Арагонская. Губернатор Шинона полностью разделял ее взгляды на фигуру первого министра, но без решения короля он не мог покуситься на свободу Ла Тремуя. Все, что он смог сделать, так это освободить трех молодых рыцарей, напавших на первого министра, формально вызвав их на допрос.

…Карл Валуа вздрогнул, когда его лица коснулись. Он сонно открыл глаза и увидел над собой лицо жены. Мария улыбнулась, но улыбка вышла странной. Напряженной.

— Что случилось? — спросил король.

— Тебе необходимо принять решение государственной важности, милый, — проговорила молодая женщина.

— Сейчас? — нахмурился Буржский король. — Что, англичане высадились в Кале? — Он был совершенно серьезен в своих предположениях. — Что случилось?

— Они обязательно высадятся в Кале, если вы немедленно не примите этого решения, — сказал по другую сторону от его постели знакомый голос. — Немедленно, Карл.

Валуа обернулся — там стояла теща, сцепив руки под грудью.

— Вам опять не спится, матушка? — попытался съязвить он, еще окончательно не протрезвев.

— Не спится, Карл, потому что за вашей спиной совершается предательство.

— Предательство? Но кто предатель?

— Сейчас вы все узнаете, государь. Войдите, господа! — громко сказала Иоланда. — Его величество ждет вас!

— Жду — кого? — хрипло спросонья вопросил король.

Он настороженно уставился в темноту. В его опочивальню, в свет факелов и мерно горевшего камина, входили люди. Король хотел было вознегодовать, даже успел испугаться, но это были его придворные. Лучшие из лучших! Верные из верных. Кто не жалел для него крови и десятки раз ради него рисковал своей жизнью. Рауль де Гокур, маршал де Буссак, друг детства Орлеанский Бастард, Ксентрай и могучий Ла Ир, младшие товарищи — Жан дю Бюэй и Пьер де Брезе.

Мария взяла его за руку.

— Что все это значит? — садясь на постели, спросил король.

— Предатель, о котором вы спрашивали, ваш первый министр — Ла Тремуй, — грозно сказала королева.

— Глупости, — глядя на лица воинов, пробормотал Карл.

— Он сделает все, чтобы вы проиграли в этой войне, — также грозно и неумолимо продолжала королева четырех королевств. — Он делает все для этого, и уже давно.

— Где доказательства?

— Вы помните, Ваше Величество, — выступив вперед, поклонившись, проговорил Рауль де Гокур, — что четыре года назад, тридцатого июня, наша армия подошла к Оксёру, занятому бургундцами? Нашим требованием было — открыть ворота. Но горожане упорствовали. — Он усмехнулся. — Якобы город соблюдал нейтралитет! Чушь! Дама Жанна настаивала на штурме, но первый министр вызвался быть посредником между горожанами Оксёра и своим королем, то есть вами, государь. Тогда вы встали на сторону Ла Тремуя. Мы были так милостивы, что не взяли силой, а купили у враждебного нам города провиант. Ла Тремуя хорошо знали в Оксёре, поблизости у него много своих земель. Первый министр получил за эту сделку от наиболее богатых горожан взятку в размере двух тысяч экю. А ведь мы тогда оставили за спиной крепость с сильным вражеским гарнизоном — бургундским гарнизоном!

— Взятка? — вспыхнул Карл Валуа. — Это ложь…

— Нет, не ложь, — возразил Рауль де Гокур. — У нас есть свидетели из старейшин города. Есть список имен, участвовавших в этой сделке.

— Даже если это так, то ведь и впрямь все обошлось! Ни капли пролитой крови!

— Это под Оксёром — ни капли пролитой крови! — ворвалась в разговор Иоланда Арагонская. — Но было еще поражение под Парижем! Если бы он не убедил вас медлить, вы бы уже в сентябре того года, когда были коронованы, въехали в Париж триумфатором и освободителем Франции!

— Верно, государь, — поклонившись королю, вступил Орлеанский Бастард. — Мы то и дело шагали вперед, а потом отступали. И если бы не Жанна, боровшаяся с Ла Тремуем всеми силами, вечное отступление стало бы нашим призванием.

«Жанна, Жанна, Жанна!» — это имя так и вонзалось в его слух. Карл Валуа опустил глаза.

— Что же вы предлагаете, господа? — Он взглянул на тещу. — Дамы и господа, мои подданные!

— Необходимо немедленно арестовать Ла Тремуя, — ледяным голосом сказала Иоланда Арагонская. — Немедленно!

— Нет! — вырвалось у Карла.

Рыцари переглянулись.

— Это необходимо, — кивнул умудренный опытом Рауль де Гокур. — Он погубит нас. Ваше государство. Продаст его англичанам.

— Он погубит вас, государь! — вырвалось у Орлеанского Бастарда.

Все рыцари неожиданно стали опускаться перед ним на одно колено.

— Мы просим вас, государь, — склонив головы, произнесли они почти что хором.

Точно сговорились! Карл Валуа понимал: если бы не Оксёр, они придумали бы что-нибудь другое.

— Мы просим вас, — кивнула Иоланда, — потому что любим и болеем за вас, государь. — И тоже смиренно опустила голову.

Мария поцеловала его руку, сжала ее. Карл взглянул в лицо жены. Впервые он увидел в ее глазах отблески той воли, которая была у ее матери — Иоланды Арагонской. Он понял, двор уже вынес приговор его фавориту. И тогда же он насторожился — в какой-то мере этот приговор был вынесен и ему. Той его части, что еще боролась за первого министра. Вот когда он почувствовал ненависть ко всем этим людям. Даже к Марии — его прекрасной Марии, цепко державшей сейчас его за руку…

Ла Тремуй посылал к королю и теперь ждал ответа. Но прошло несколько часов, приближался рассвет, а Карл Валуа не торопился прийти к нему на помощь. Он вспомнил, что король был пьян, а Мария все ласкалась и ласкалась к мужу, заставляя слуг подливать ему вино. Они заодно — все! — пульсировала каждая жилка в его теле.

Когда за окном брезжило утро, к Ла Тремую пожаловал Рауль де Гокур. Это был либо плохой, либо хороший знак. Де Гокур не мог прийти с чем-то важным без ведома короля. Губернатор Шинона был верным слугой Карлу Валуа.

Ла Тремуй сидел у камина, его живот был перевязан. Меч одного из этих мерзавцев располосовал ему жир, но кишки были не тронуты.

— Вы пришли мне сказать, что неудачливые убийцы скоро предстанут перед судом? — спросил Ла Тремуй.

— Не совсем, монсеньор.

— Тогда… что же?

Рауль де Гокур протянул руку:

— Ваш меч, монсеньор.

Ла Тремуйсмертельно побледнел:

— Что?..

— Повторяю, дайте мне ваш меч. Если вы в силах подняться, конечно.

Ла Тремуй хотел что-то сказать, но язык не слушался его.

— Именем короля, — глядя ему в глаза, холодно улыбнулся де Гокур.

— Я не верю…

— Это не имеет никакого значения.

Ла Тремуй поднялся и отступил:

— Это заговор, вы хотите убить меня? Добить?!

— Нет, только арестовать. В случае сопротивления, монсеньор, я имею полномочия применить силу. Ваш меч.

Держась за живот, Ла Тремуй вытащил меч из ножен, задержав взгляд на лезвии, протянул оружие губернатору крепости.

— Я давно мечтал об этом, монсеньор, — принимая оружие, улыбнулся де Гокур. — Сегодня для меня праздник. Благодарю вас.

— Рад был оказать вам такую любезность, — справляясь с собой, пробормотал Ла Тремуй. — Я могу поговорить с королем?

Де Гокур отрицательно покачал головой:

— В этом нет надобности, монсеньор. Впрочем, — он задержал немного насмешливый взгляд на давнем противнике, — стоит ли вас теперь называть монсеньором?

Губы Ла Тремуя дрогнули. Де Гокур пожал плечами:

— Вы более не первый министр и не советник короля. До окончания рассмотрения вашего дела и вынесения приговора, вы — частное лицо.

— Вынесения приговора? — Уже бывший министр вскинул голову. — В чем же меня обвиняют?

— В измене своему государю.

Две недели Ла Тремуя держали под домашним арестом. Все попытки бывшего первого министра связаться с королем оказались тщетными. По истечении этого времени, когда рана Ла Тремуя зажила, ночью, под усиленной охраной, его вывезли из крепости. Поскольку бывшего фаворита сопровождал все тот же де Гокур, Ла Тремуй понимал, что везут его не на расправу.

В пол-лье от крепости, у подножия исполинского холма, у леса, их ждал другой конный отряд. Луна серебрила кирасы и шлемы полусотни воинов.

— Есть человек, который с удовольствием примет участие в вашей судьбе, — холодно улыбнулся де Гокур, когда их отряд приблизился к ожидавшим.

Навстречу к ним выехали три всадника.

— Кажется, это он, — усмехнулся де Гокур.

— Он — кто?! — не выдержал Ла Тремуй, сердце которого готово было выпрыгнуть из груди.

Всадники подъехал вплотную, из темноты выплыли в лунный свет их лица. Но Ла Тремуй не мог оторвать взгляда только от одного — от лица предводителя отряда. Страшного, лягушачьего лица!

— Добрый вечер, герцог.

Ла Тремуй отшатнулся — нет, перед ним был не призрак! Но оболганный и преданный им Артюр де Ришмон — во плоти и крови…

Так закончилась при дворе Карла Валуа карьера Жоржа де Ла Тремуя, главного ненавистника Девы Жанны, которому суждено было отныне уйти в безвестность.

3

Сырой март наполнял землю влагой. Зимой войны прекращались. В это время года сеньоры охотились на зверя, бражничали в своих замках и ждали весны. Пора войн приходила с теплом, она стучалась в ворота всех крепостей, больших и малых, тяжелым древком копья. В начале весны сеньоры рассылали гонцов своим вассалам, рыцари осматривали вооружение, подрастающие юнцы просились у отцов и воспитателей, у которых они служили пажами и оруженосцами, попробовать себя в деле. И вот уже два враждующих лагеря начинали полниться солдатами, которым предстояло, под руководством своих полководцев, преследовать друг друга, совершать марши и демарши, разжигать по ночам тысячи костров, устрашая ими противника, и наконец встретиться на поле брани, откуда вернуться суждено будет далеко не всем.

Весной 1436 года на землях Лотарингии с мобильной армией в полторы тысячи человек появился полководец Карла Седьмого Жан Потон де Ксентрай и его помощник Жан де Бланшфор.

Повод оказался серьезный. Герцог Бургундский Филипп претендовал на часть герцогства Лотарингского. За последние тридцать лет бургундцы вдвое увеличили территории своего государства. Такова была захватническая политика еще Филиппа Храброго — деда нынешнего Филиппа. Что до внука, то он уже давно приглядывался к двум герцогствам — Лотарингскому и Барскому. Карл Седьмой Валуа, увещеваемый тещей Иоландой Арагонской, не мог позволить себе бросить на произвол судьбы земли своего шурина — Рене Анжуйского.

Попавшего, увы, в настоящий капкан…

Соратник Жанны и ее друг вот уже пять лет как пребывал в плену Филиппа Бургундского. Битва при Бульеньвиле, произошедшая на полях Лотарингии 2 июля 1431 года, где отпрыск Анжуйской династии отстаивал свои права, выступив против дяди жены — графа Вандомского, оказалась для Рене роковой. Тем более, что коварному графу помогал Филипп Бургундский. Рене едва избежал смерти. Попав в плен к бургундцам, вот уже пять лет он был заточен в замке столицы герцога Филиппа — в Дижоне. Ему милостиво позволили заниматься сочинительством, иногда выезжать на охоту. Разумеется, в сердце молодого герцога, обреченного лучшие годы проводить вдалеке от дома и любимой жены, кипела жажда мести. Но будучи пленником, он мог рассчитывать только на помощь своего деверя — короля Франции.

И когда войска Филиппа Бургундского отрядами стали проникать в Лотарингию, туда же направился и Потон де Ксентрай — один из лучших капитанов королевства. Но это вторжение не ограничивалось одной только миссией отпугнуть живодеров Филиппа Бургундского. Расквартировав войска в Жарнизи, де Ксентрай взял триста лучших людей и двинулся через земли Священной Римский империи, в обход Бургундии, к мирному герцогству Савойскому, хозяином которого был все тот же Амедей Восьмой, посредник между англичанами и французами в затянувшейся войне. У Жана Потона де Ксентрая, кроме того, чтобы дать отпор бургундским капитанам, была и еще одна задача — трудная, рискованная, дерзкая. Но, как решил Карл Седьмой, выполнимая. И все благодаря тому, что события на исторической арене за последние пять лет в корне изменились.

Причиной перемен стал разлад в отношениях между Англией и Бургундией. Вначале между союзниками пробежала черная кошка, а потом прошел и черный зияющий провал, безжалостно расколов два однажды породнившихся государства. Все началось после того, как родами умерла жена лорда Бедфорда — Анна Бургундская. Джон Бедфорд был в отчаянии — он искренне любил Анну, но и Филипп не скрывал обиды. Ему казалось, что англичанин не все сделал для счастья обожаемой им сестры. А после того, как Бедфорд женился на совсем юной Жаклин де Сен-Поль, Филипп разобиделся на недавнего родственника окончательно.

С тех самых пор притяжение Франции и Бургундии, соседей, однажды разведенных в стороны братоубийственной войной, стало набирать обороты.

16 января 1434 года в герцогстве Неверском враждующие стороны сделали первый шаг навстречу друг другу. А 5 августа 1435 года мирные переговоры начались. В Аррасе, в аббатстве Сен-Вааст, наконец-то встретились послы трех государств. Поначалу были приглашены и англичане — последним тоже хотелось передышки, но вскоре они поняли, что предъявляемые им французами требования неприемлемы. Тем более, из Нормандии пришла тяжелая для них весть. Несмотря на то, что Бедфорд с успехом отчитался перед английским парламентом за поражения во Франции, военные и политические передряги последних лет подорвали здоровье неутомимого администратора. Он все яснее понимал, что рассчитывать на двойную корону — Англии и Франции — его племянник уже вряд ли сможет. Мечта Генриха Пятого о создании великого объединенного государства оставалась только мечтой. Простудившись во время охоты, в возрасте сорока пяти лет лорд Джон Бедфорд, после нескольких дней горячки, умер. Он испустил дух 15 сентября в Руане, в том самом замке Буврёй, где четырьмя годами раньше — столько месяцев напролет! — всячески измывался над своей именитой пленницей — Девой Жанной.

Его похоронили там же, в столице Нормандии, в соборе Пресвятой Девы Марии.

А всего через двенадцать дней после смерти Бедфорда в Париже, во дворце Сен-Поль, скончалась от ожирения Изабелла Баварская. Еще одна некогда значимая фигура сошла с исторической арены…

Призраки трагического прошлого отступали назад — и теперь уже ничто не могло помешать мирным переговорам Карла Валуа и Филиппа Бургундского. В Аррасе могущественный герцог выдвигал два главных условия мира: во-первых, Карл Валуа перед всей Европой приносит извинение за убийство Жана Бесстрашного, а во-вторых, Бургундия во веки веков становится суверенным государством, свободным от вассальной зависимости по отношению к французской короне.

Отступить Карл Седьмой не решился. Покаяние стоило того — все и так знали, кто убийца злобного коротышки Жана. А мир с Бургундией означал бы роковой удар в спину и без того терявшей силу Англии. Карл Валуа был эрудитом и хорошо знал латинские премудрости. А главной из них была: «Разделяй и властвуй». Римляне никогда не ошибались! Что до формальной свободы Бургундии от Франции, так грозный сосед Карла — Филипп давно уже добился ее на полях сражений. Оставалось только закрепить де-факто — де-юре.

28 октября в Аррасе посол Карла Валуа мэтр Жан Тюдер, при большом скоплении французской и бургундской знати, в почтении преклонил колено перед герцогом Филиппом. Посол сорвал печать, развернул свиток и громко и торжественно прочитал послание своего короля:

— «Я, Карл Седьмой Валуа, милостью Божией король Франции, прошу у Вас, мой дорогой кузен, прощения за убийство вашего отца Жана, герцога Бургундии, совершенного в минуты ослепления, взаимной ненависти и вражды».

Далее был подписан и документ, по которому Франция отпускала своего самого мощного, опасного и строптивого вассала на свободу. Филипп выиграл в этом затянувшемся противостоянии. Он выходил победителем из кровавой династической распри, показав всему миру пример христианского прощения, и получал полный суверенитет от французской короны. Не имея возможности назваться королем, отныне он стал именовать себя «Великим герцогом запада».

В конце концов каждый остался в выигрыше — и Франция, разбившая коалицию, и Бургундия, освободившаяся от формальных пут. Все кроме Англии. Но мирное соглашение Франции и Бургундии не мешало искать им новых территорий. Именно поэтому через полгода после Арраского договора Филипп двинул свои отряды в Лотарингию, и там же, ответом на этот выпад, появился с небольшой армией Жан Потон де Ксентрай и Жан де Бланшфор.

Как и четыре года назад Рауль де Гокур со своей армией, в марте 1436 года Ксентрай вошел в Лотарингию, прошел через земли Священной Римской империи вдоль бургундской границы и пересек с большим отрядом границу герцогства Савойского. Вскоре он подошел к Аннеси. Но не столица мирной Савойи была нужна полководцу Карла Валуа. Его интересовало Ущелье Гордеца, что разрезало скалы в двух лье от Аннеси, и замок Монротье, возвышавшийся над ущельем. Замок вырастал над бездонной пропастью — она, полная тумана, служила ему крепостным рвом. И только единственная извилистая дорога с другой стороны вела по гористой местности к Монротье. Иными словами, замок над ущельем, как продолжение скалы, устремившийся к небу Савойи, был неприступен. Если в таком замке окажется в достатке продовольствия и боеприпасов для бомбард и кулеврин, его не возьмет ни одна армия мира. Горохом будут сыпаться солдаты противника вниз — в Ущелье Гордеца, или катиться вниз по дороге, ведущей от ворот замка!

В конце марта Жан Потон де Ксентрай взирал на эту величественную твердыню и диву давался грозе, читавшейся в каждой линии Монротье — в его волнообразных зубчатых стенах, прочными поясами обхвативших вершину скалы, в крепостных башнях, в могучем донжоне. Как это было непохоже на замки, выстроенные французскими аристократами вдоль благословенной Луары и Вьенны, Сены или Уазы! Среди южных долин или северных холмов его родины…

— Нам не хватит зубов на этот замок! — мрачно усмехнулся он одному из своих офицеров.

Потон де Ксентрай, оставивший основное войско в Лотарингии на Жана де Бланшфора, с отрядом лучших бойцов, закованных в доспехи, обошел ущелье и продвинулся в сторону Аннеси. В столицу были высланы герольды, и через несколько дней в стан Ксентрая приехали послы с ответом. Их возглавлял рыцарь, одетый в черное, с лицом бесстрастным, как у священника. Савойцы спешились, стороны поклонились друг другу.

— Я имею честь говорить с отважным капитаном Жаном Потоном де Ксентраем? — проговорил рыцарь в черном.

— Именно так, герцог, — поклонился француз.

Ксентрай знал его — это был не кто-нибудь, а сам Луи Первый, старший сын герцога Амедея Савойского. Затворник, которому не было дела до светской жизни, коротавший дни в своем замке Рипай. Оба рыцаря уединились в деревенском доме, где расквартировался Потон де Ксентрай, им принесли вина.

— Мой король часто прибегал к посредническим услугам вашего благородного отца, — начал Ксентрай. — Он хотел бы вновь воспользоваться этой услугой.

Луи Первый скупо улыбнулся:

— Теперь, когда Карл Седьмой и Филипп Бургундский заключили «крепкий и добрый мир надолго»? — он процитировал строки, ставшие известными всей Европе.

— Именно так, монсеньор. Но это посредничество иного характера. У вас есть человек, которого мой король хотел бы как можно скорее увидеть на свободе. Бургундцы продали его англичанам, последние же переживают не лучшие времена. Вы знаете, что наши войска наступают на Париж. Они уже взяли Понтуаз, Мелён и Лани.

— И все же этот человек принадлежит англичанам, — ответил герцог. — И они вверили его нашим заботам. Мы обязались охранять его от кого бы то ни было, мы поручились за него.

— Мой король дал мне большие полномочия, герцог.

— Если вы видели замок Монротье, то как опытный военный могли бы отметить, что он — неприступен.

Жан Потон де Ксентрай кивнул:

— Монротье — да. Но не Аннеси, и не другие города Савойи.

Рыцарь в черном побледнел.

— Это — угроза?

— Нет, монсеньор, это — предупреждение. Нам не нужна война. Нам нужна Жанна. — Он сжал руку в кулак. — Она не заслужила такой судьбы!

— Возможно, что это так, — смирился Луи Первый. — Я плохо знал ее. — Он все также скупо улыбнулся. — Англичане и бургундцы трепетали перед ней, как перед гневом Божьим.

Потон де Ксентрай взглянул в глаза собеседнику:

— Джон Бедфорд, ее главный враг, в могиле. Филиппу нет до нее дела. О Жанне давно забыли — для всех она сгорела в руанском костре пять лет назад. Вы отпустите призрака, не более.

— Будь она моей пленницей, я бы не раздумывал ни мгновения, капитан, но я уже сказал: нам она не принадлежит, — твердо откликнулся Луи Первый. — Она — собственность английской короны. Как рыцарь, человек благородный, вы должны понять меня. Но… я поговорю с отцом о судьбе Жанны. Обещаю.

На этом храбрый капитан Карла Валуа и сын герцога Савойского Амедея Восьмого расстались. Жану Потону де Ксентраю оставалось только поднять свой отряд и через пройденные земли империи вернуться в Лотарингию.

Но события ближайших дней сами расставили все по своим местам. 6 апреля под Сен-Дени были наголову разбиты две тысячи англичан. Французами командовал Артюр де Ришмон, «человек-лягушка», вновь вернувшийся на службу к Карлу Седьмому. Прощенный своим государем, в который раз помиривший Бретань и Францию, он вновь занял пост коннетабля и со всей присущей ему горячностью бросился на врага. А 17 апреля тот же де Ришмон с помощью отрядов Орлеанского Бастарда и капитана Вилье де Иль-Адана захватил Париж, ворвавшись через ворота Сен-Жак. Но если бы не активность парижан, чьи симпатии оставались на стороне Карла Валуа, и не обещание полной амнистии всем, кто когда-то встал на сторону англичан, этой виктории бы не случилось. Уцелевшие англичане укрылись в парижской крепости Сент-Антуан, но скоро голод заставил их сдаться. От кровопролития отказались. Англичанам разрешили выйти из крепости и погрузиться на корабли. Когда гарнизон спешно проходил по улицам столицы, их забрасывали чем ни попадя — из окон летели старые табуреты, скамьи и даже сундуки. Военный комендант Парижа граф Луи Люксембург, по совместительству — епископ Теруанский, допустивший в столице повальный голод, всем давно опостылел. «Бей годонов! — улюлюкали парижане. — Ату их! Ату!» Англичанам, офицерам и солдатам, приходилось увертываться от тяжелой бомбардировки, и тут им пригодились и шлемы, и щиты. Все атакующее оружие у них отобрали. Сам Луи Люксембургский гордо шел с открытой головой. Но Бог его миловал, и мебелью не разнесли голову еще одному врагу и судье Жанны, а могли бы. Тесно заполнив корабли, англичане отплыли вниз по течению — в сторону Руана, навсегда распростившись со столицей Франции.

4

Ночью 18 мая 1436 года конный отряд в пятьдесят человек обошел Ущелье Гордеца и выехал на каменистую дорогу, ведущую вверх — к мрачной твердыне, сложенной человеческими руками. Здесь было подножие горы и темный лес. Там, на скале, уходили в ночное небо донжон и башни замка Монротье. Ночь была теплой. Ярко светила луна. Отряд затаился. И вот послышался топот на темной, чуть высеребренной лунным светом дороге. Слышно было, как мелкие камни разлетаются из-под копыт. Три всадника рысью спускались с горы. Так же три человека отделились и от отряда, спрятавшегося в редком лесочке, и быстро поехали навстречу.

Расстояние между ними сокращалось. Завидев друг друга, они резко остановились на расстоянии шагов ста, не более. Каждый ждал условного сигнала.

— Да пребудет мир в славном герцогстве Савойском! — подняв руку, выкрикнул предводитель тройки, вылетевшей из темного лесочка.

— Да пребудет мир в добром королевстве Французском! — так же подняв руку, воскликнул один из тройки, спустившейся с горы.

— Тот, кто нам нужен, с вами? — спросил все тот же предводитель.

— Да! — выкрикнул человек, приехавший из замка.

— Тогда пусть приблизится, и вы с ним!

Среди тройки на освещенной лунной дороге произошло движение. Трое всадников ударили шпорами по лошадиным бокам и быстро преодолели короткое расстояние.

Они остановились друг против друга, жадно всматриваясь в лица, едва освещенные бледной луной.

— Ксентрай! — воскликнула молодая женщина в мужском костюме. Ее длинные волосы были стянуты узлом на затылке. — Я узнала твой голос! — Она обернулась на сопровождающих, спрыгнула с коня.

То же самое немедленно проделал и Потон де Ксентрай. Они оказались так близко! Глаза ее сияли. Он схватил девушку за плечи. Разом оглядел ее лицо. Нет, глаза ее не сияли. Это были слезы. Они уже текли по ее щекам. Он прижал Жанну к груди, тесно, горячо, и сразу почувствовал, как ее душат рыдания. Она вся содрогалась в его руках, а он все теснее, нежнее прижимал девушку к себе.

— Какое счастье видеть тебя, — говорил он. — Какое счастье…

Наконец он отпустил ее, вновь посмотрел в чудесное лицо женщины.

— Ты похудела, принцесса, — сказал он. — Изменилась…

— Тюрьма не идет на пользу, Ксентрай. А ты все такой же, мой рыцарь.

Потон де Ксентрай взглянул на сопровождающих Жанну. Она тоже посмотрела на них.

— Вы свободны, Дама Жанна, — поклонился человек из замка. — А вам, сир де Ксентрай, монсеньор герцог Луи Савойский велел передать, что Париж помог этому побегу.

— На все Божья воля, — откликнулся Потон де Ксентрай.

— Прощайте, Дама Жанна, — сказал сопровождавший ее воин. — И да пребудет с вами Господь! Это не только мои слова, но и герцога Луи.

Он кивнул де Ксентраю и вместе со своим спутником, повернув коней и ударив шпорами по конским бокам, понесся по каменистой дороге вверх — в сторону неприступного замка Монротье.

…Пятью минутами позже, следуя за разведчиками и оставив отряд за спиной, тесно, вдвоем, они быстро продвигались по ночным горным дорогам Савойи в сторону Лотарингии.

— Что это значит — Париж помог этому побегу? — спросила Жанна у своего друга.

— Луи Первый Савойский решил, что не стоит тягаться с королем-победителем. — Потон де Ксентрай был счастлив. Его распирало от хороших новостей. — Жанна, милая Жанна, месяц назад Артюр де Ришмон и Орлеанский Бастард заняли столицу Франции! — Улыбка не сходила с его губ. Он смеялся, радовался как мальчишка. — Пока ты отдыхала себе вволю!

— Ах ты негодяй, — тоже смеялась, и еще плакала, девушка. — Ах, негодяй! Я знала, что так и будет. Проклятые англичане — поделом вам! Поделом!

С жадностью до смерти изголодавшегося человека, нежданно-негаданно оказавшегося на роскошном пиру, она узнавала о событиях, которые от нее годами скрывали тюремщики. Ксентрай сообщил о разгроме англичан под Сен-Дени, о взятии других городов. Рассказал, как попал в плен к англичанам на два года, пытаясь захватить Бедфорда в плен. Как его отвезли в Англию. Он думал, что уже не вернется! Там-то он и повидал Карла Орлеанского. Герцог создал в Лондоне свой маленький французский двор и крошечную академию наук, переправив на остров всю свою библиотеку.

— А на сердце его, Жанна, черным-черно, — добавил рыцарь. — Двадцать один год в плену — это настоящий ад!

Потон рассказал, что Рене Анжуйский пятый год томится в плену в Дижоне, а его юная супруга, оказавшись ловким и мудрым администратором, ведет войны за своего мужа и вот уже пять лет собирает за него выкуп. Ах, если бы Жанна была в том бою при Буленьвилле! Увидев ее, французы бы победили! Робер де Бодрикур едва спасся бегством из этой битвы, теперь над ним посмеиваются, а сеньор де Барбазан, скрестивший в подкопе под Мелёном мечи с самим Генрихом Пятым Ланкастером, пал смертью храбрых! Много французов на радость англичанам погибло в той бесславной битве…

— Но как лорд Бедфорд допустил, чтобы меня, колдунью и еретичку, освободили? — погоняя коня, удивлялась Жанна.

— Он бы скорее дал убить себя, Жанна, чем позволил бы заклятому врагу всех англичан выйти на свободу, — с мрачной усмешкой отозвался Потон де Ксентрай. — Но его больше нет!

— Нет?!

— Он умер в прошлом году в Руане, в том самом замке, где держал тебя на цепях, как зверя.

Жанна ничего не ответила.

— И нет больше Изабеллы Баварской, твой матери, да хранит Господь ее душу, — сказал рыцарь. — Многих не стало за эти пять лет, Жанна!

Одна горная тропинка сменяла другую. Не всегда лунный свет серебрил дорогу. Темные леса то и дело все окутывали черной тенью. И только далекие скалы серебрились среди ночного мрака и ультрамарина снежными вершинами. Приближалась Лотарингия.

— А Филипп — он жив? — Жанна метнула на друга вопрошающий взгляд. Никогда бы она не простила бургундцу эту подлую продажу англичанам. Никогда!

— Не только жив — он теперь наш союзник и «дорогой кузен»! — с той же мрачной усмешкой ответил Потон де Ксентрай. — По крайней мере по документу! Твой брат принес ему извинения за убийство Жана Бесстрашного на мосту Монтеро.

— Союзник?! — едва пролепетала она. — Господи…

— Ловкий политический ход. Наш Карл набирается мудрости. Теперь англичанам не на кого положиться, кроме как на себя.

— А Ла Тремуй? — Но раньше она сама ответила за Ксентрая. — Конечно, куда денется эта змея!

Рыцарь с усмешкой посмотрел на девушку.

— Можешь быть спокойна — змее отсекли голову. — Его распирало от смеха при одном воспоминании о дворцовом перевороте трехгодичной давности. — Твои доблестные молодцы де Брезе и де Бюэй гонялись за ним с мечами наголо по Шинону и даже подсекли его. Отныне Ла Тремуй изгнан как предатель!

— Это меня радует, Ксентрай, — не ожидая такого ответа, кивнула она. — А что… мой король? — тон девушки изменился, ведь она заговорила о человека, ради которого не жалела жизни и который предал ее. — Как он?

— У твоего короля появилась новая страсть, — как ни в чем не бывало ответил рыцарь. — Совсем юная любовница — Агнесс Сорель. Фрейлина королевы Марии. Ее сосватала ему Иоланда Арагонская, почуяв охлаждение между зятем и своей дочерью. Королева четырех королевств всегда должна держать повод боевой лошади, именуемой государством.

— Я не держу на него зла, — твердо сказала Жанна. Она от всего сердца хотела верить тому, что говорила.

Разведчики впереди махали руками. Савойя, а с ней и Ущелье Гордеца с грозным замком Монротье, оставались позади. Впереди открывались земли Священной Римской империи, которой не было никакого дела до Девы Жанны. Нейтральная территория!

— Это он послал меня за тобой, — сказал рыцарь. — Твой брат. — Вместе с Потоном де Ксентраем Жанна остановила коня. — И еще…

— Да, Ксентрай?

Счастливый воин взглянул на своего полководца. Правда, улыбка его стала чуть спокойнее, взгляд более рассудительным.

— Мой тебе совет. Не торопись искать с ним встречи. У инквизиции на тебя зуб. Для папы римского ты по-прежнему ведьма, еретичка и дьяволопоклонница. — Его голос звучал убедительно. — Одним словом, еще рано.

— Я понимаю, — откликнулась Жанна.

Закрыв глаза, она высоко подняла голову. На фоне гор, в седле, молодая женщина смотрелась птицей, готовой взмахнуть крыльями и легко рвануть в ночное небо.

— Не верю, я — свободна, — вдохнув полной грудью ночной воздух, горячо произнесла Жанна. — Свободна!

5

Через два дня после «бегства» из Монротье отряд Ксентрая и Жанны прибыл в Жарнизи — небольшой городок в Лотарингии, где расквартировалась армия королевского капитана. Там Ксентрай и Жанна распрощались.

— Мы скоро встретимся, — сказал ей на прощание рыцарь. — Ты понадобишься своему королю, вот увидишь… Ты выбрала себе имя?

— Да, пусть меня зовут Клод. Хочешь, принимай за женщину, хочешь — за юношу. Как тебе нравится больше, Ксентрай?

— Мне больше нравится Дама Жанна. Но хочешь быть Клод — будь Клод! Ты понадобишься, — повторил он на прощанье, — и очень скоро!

— Надеюсь, — ответила она.

А 20 мая Жанна, под охраной лучших бойцов Ксентрая, прибыла в селение Гранж-оз-Орм, неподалеку от Сен-Приве, под городом Мецем. Жанна улыбалась, располагаясь в крестьянском доме на ночлег. Это были родные края. Жан из Меца — таково было прозвище ее друга Жана де Новелонпона. Как он там? Жив ли? Герцоги и графы, понятно, знают только о себе подобных. Об исходах великих битв. А простые рыцари? О них часто забывают. Но она, Жанна, сумела прожить две жизни — простой девчонки из Домреми и принцессы крови, которой подчинялись великие мира сего. И потому она по-иному смотрела на людей, окружавших ее. Знала и понимала их лучше, чем все герцоги и крестьяне вместе взятые.

Утром ее несмело разбудила деревенская девчонка, которую наняли прислуживать заезжей госпоже. «Дама Клод, Дама Клод!» — звала она ее, вырывая из объятий сна, в котором все наступал и наступал на нее бургундец — ее тюремщик де Маси. Тянул руки, обнимал, как мог добивался ее. Жанна открыла глаза. Счастливый месяц май заливал солнцем деревянные полы дома. Солнце пересекало стол, на котором стоял кувшин и миска с яйцами, другая — с хлебом. Переползало через грубоватые стулья с высокими спинками. Счастливое было утро…

— Дама Клод, — подождав, пока гостья проснется, сказала девчонка, — к вам двое рыцарей, просят вас принять немедленно. Сказали, что за ними посылали.

На дворе и впрямь заржали лошади, были слышны мужские голоса. Жанна насторожилась — последние годы это не предвещало ничего хорошего. Как и была — в рубашке до пят, она села на постели.

— Кто они, эти рыцари? — нахмурилась Жанна. Но тотчас вспомнила, что в доме охрана Ксентрая. Значит, свои…

— Сказали, Жан и Пьер д’Арки.

— Что?! — она подскочила с постели.

— Так и сказали, Дама Клод, — пробормотала деревенская девушка, отступив. — А я вам все приготовила, как вы и просили с вечера. Приготовила молоко в кувшине, только что корову подоили, вареные яйца, горячий хлеб. На заре испекли, Дама Клод, на заре…

— Зови немедленно! — опомнившись, выкрикнула Жанна.

Они вошли разом — едва протолкнулись в дверях — широкоплечие, в пурпуэнах и штанах, в высоких сапогах с кривыми, как турецкие кинжалы, шпорами; при мечах на широких ремнях. Рыцари!

Протолкнулись и замерли…

— Жан, Пьер! — выкрикнула она, но они уже бросились к ней.

Хватило голоса — близкого, родного. А едва обняв ее, как и когда-то в Туре, где она собирала армию, упали перед сестрой на колени, не на одно — на оба, как добрые дети перед милостивым отцом, сразу поделив ее руки, горячо их целуя. А она стояла и обливалась слезами, не смея прервать их. Стояла и ревела. Если и стоило жить, думала Жанна, так ради таких вот встреч. Вся жизнь теперь представлялась ей иной — сплетенной из сердечных свиданий. Горячих, полных любви…

Потом она пила парное молоко наполовину со своими слезами, а они — точно такое же вино. И все втроем смеялись, говоря урывочно, совсем бестолково. Куда тут до разумной и обстоятельной беседы!

Она узнала, что Изабелла де Вутон и Жак д’Арк живы. Что они в чести, и всякий перед ними снимает шляпу, когда издалека видит их. Ведь их дочь для простых крестьян — почти святая. Мученица. Кто-то верил в ее смерть, кто-то нет. Но уже давно ползли слухи, что Дева Жанна жива, но Господь ее определил в такое место, куда не дотянется рука ее врагов.

— Если бы так, — горько улыбнулась Жанна. — А что думали вы?

— Разное думали, — честно признался Пьер. — Но не хотели мы верить в твою смерть, сестренка. — Он переглянулся с братом, отрицательно покачал головой. — Ни за что не хотели. Да и Робер де Бодрикур намекал нам, что даст Господь, свидимся мы с тобой.

— Как он — старый добрый Робер?

— Так ведь это он послал нас сюда, — вновь переглянувшись с братом, выпалил Пьер.

— Он послал вас? — удивилась Жанна.

— Вчера днем сам сказал нам об этом в Вокулере, — подтвердил слова младшего брата Жан. — Так и есть. Робер де Бодрикур сказал, что скоро счастье вернется в наши сердца. Ему о твоем приближении сообщил капитан де Ксентрай.

Жанна усмехнулась:

— Узнаю Робера де Бодрикура — все предусмотрел! И каков же он наметил мне путь? Уверена, вы уже знаете его?

Братья кивнули:

— Сегодня же едем в Бакийон. Там с тобой хотят встретиться важные сеньоры. Ты их знаешь. Камергер Карла Седьмого — Николя Лув, глава старшин Меца — Обер Буле, и губернатор Меца — Николя Гронье. Они бы пригласили тебя в сам Мец, да опасаются. Ты ведь у нас — покойница. А если воскреснешь, это нас предупредил Бодрикур, то инквизиция имеет полное право вновь потащить тебя на костер.

— С нее станется, — согласилась Жанна. — И зачем я понадобилась господам Луву, Буле и Гронье?

— Думаем, они хотят лично опознать тебя, — предположил Жан.

Девушка разочарованно покачала головой:

— Значит, одного Ксентрая моему королю — Карлу Валуа — мало? — Она резко поставила кувшин, и остатки молока расплескались по столу. — Они не приглашают меня в Мец не потому, что боятся за меня, а потому, что не верят. А вдруг я — это не я? А вы, братья, долго думали, глядя на меня? — Она бросила гневный взгляд на Жана и Пьера. — Ну, отвечайте!

Жанна поняла, что обидела молодых людей.

— Простите меня, вы тут ни при чем. Бакийон — так Бакийон. Мне не привыкать — выставлять себя на показ.

6

В городке Бакийон под Мецем важные господа долго смотрели на Жанну — в их взгляде смешалось острое любопытство, почтение и подозрение. Странные и мало совместимые чувства! Но ведь не каждый день тебе приходится определять, кто перед тобой — сама Орлеанская Дева, спасительница Франции, или простая мошенница. Сеньоры Николя Лув, Обер Буле и Николя Гронье почти одновременно взглянули на Жана и Пьера д’Арков. Лица молодых людей сияли. Тут все говорило само за себя! И вновь они вопросительно уставились на Жанну. Их подозрение можно было понять. Да, они были важными горожанами Меца, самыми авторитетными, но они не были принцами крови или герцогами. Каждый из них хотя бы однажды видел в прежние времена блистательную Жанну Деву — с пылающим взором, в сверкающих доспехах или роскошной одежде. Но они видели ее из круга почетных гостей-горожан на больших торжествах. Они не пили с ней вина, глядя друг другу в глаза, и не лежали, в полном вооружении, у костра, перед вражеской крепостью, как это случалось много раз с Алансоном, Ксентраем или Ла Иром. Тем более, за пять лет они подзабыли черты спасительницы Франции. И потому вновь, в который уже раз, трое старейшин Меца вопросительно и даже требовательно взглянули на Жана и Пьера д’Арков. Но, кажется, молодые рыцари уже теряли терпение.

— Если родные братья утверждают, что дама Клод и есть Дева Жанна, — поклонился Николя Гронье, — тем более это засвидетельствовал капитан де Ксентрай, то значит так оно и есть.

— Блестящий ответ, сеньоры, ничего не скажешь! — усмехнулась Жанна. Глаза ее негодующе блеснули. — А я ожидала иного!

По всему, решили старейшины, это и впрямь Дева. Характер и впрямь — принцессы!

— Мы обеспечим вас самым необходимым, Дама Жанна, — поклонившись, сказал Николя Лув. — Боевым конем, одеждой, доспехами, оружием. Ведь вы несомненно, соответственно вашему положению, рано или поздно пожелаете встать в ряды французов, сражающихся против англичан.

— Несомненно! — уже мягче усмехнулась Жанна.

— Город возьмет расходы на себя, — сказал Николя Лув. — Не так ли, господа? — обернулся он на Обера Буле и Николя Гронье.

Те поспешно закивали:

— Город почтет за честь взять на себя эту заботу.

— Я вам заранее благодарна, — кивнула Жанна. — Надеюсь, мы сегодня же отправимся в Мец. В Бакийоне мило, но я бы предпочла иную обстановку.

Воистину, это была Дева Жанна, чудом спасенная! — облегченно вздохнули старейшины. Такие повадки бывают только у принцесс, тем более, познавших великую славу.

7

Слухи о том, что Дева Франции спасена, расползались по всем дорогам Лотарингии и уже выходили за ее пределы. «Дева жива!» — пели ветра в герцогстве Барском. «Она вновь со своей любимой Францией!» — распевали они в Шампани. «Жанна вновь идет к нам!» — взрывались они на подступах к Парижу.

«Берегитесь, бургундцы! — предостерегали они, клубясь вокруг Дижона. — Дева не забыла вашего предательства!»

Великий герцог Европы Филипп, заметно полысевший ото лба, года напролет ходивший все в том же черном костюме — трауре по убитому отцу, первым прознал о похищении Девы. Он ни на минуту не сомневался, что все было подстроено герцогами Савойскими, этими миролюбцами, Амедеем ли, его сыном Луи, неважно.

Выезжая на охоту вместе с Рене Анжуйским, похудевшим в заточении за эти пять лет, ставшим заметно старше, угрюмее, он сказал:

— А вы знаете, герцог, что говорят о Жанне? Якобы она осталась жива после Руана и недавно освобождена из своего заточения?

Они вырвались вперед других охотников и теперь скорой рысью шли по тенистому лесу, в самом сердце Бургундии, столь ненавистной принцу Рене.

— Я никогда не верил, что она погибла, — сухо откликнулся пленник.

С недавнего времени Рене Анжуйский почувствовал себя куда более уверенно в бургундском плену. Два года назад, еще до мира в Аррасе, безвременно ушел из жизни его старший брат — Луи Третий Анжуйский, и Рене унаследовал огромные территории — герцогство Анжу, Прованс и права на три королевства — Неаполитанское, Сицилийское и Иерусалимское. Теперь он мог смело, подобно своей матери, назвать себя королем трех королевств. Но если Иерусалим был для него недосягаем, то Неаполь, вопреки противоборству Альфонсо Арагонского, своего дяди, он намеревался получить во что бы то ни стало! Свобода Рене стоила баснословно дорого — четыреста тысяч золотых экю. Это было в два раза больше, чем в свое время запросил за Жана Бесстрашного султан Баязид! Рене просил Филиппа Бургундского отпустить его до полного выкупа, под честное слово, но беспощадный и осторожный Филипп был неприступен. Слишком сильным противником вырисовывался ему Рене, тем паче — в союзе с Карлом Седьмым Французским и своей грозной матерью — Иоландой. Вся надежда Рене Анжуйского была на жену — двадцатипятилетнюю Изабеллу. И она не сплоховала. Та самая Изабелла, что когда-то в Нанси делилась нарядами с Девой Жанной, оказалась отважной и дальновидной женщиной. В отсутствие мужа она была коронована неаполитанскими послами и с войском отправилась в Италию — воевать против Альфонсо. Рене знал, свобода его не за горами, но тем томительнее был каждый день плена!

— Жанна — птица Феникс, — бросил на скаку Рене Анжуйский Филиппу, заметно вырываясь вперед, — она возрождается из пепла для новых подвигов! И даст Господь, она еще одержит не одну победу!

А тем временем, прибыв со старейшинами, в сопровождении двух братьев в Мец, побывав на почетному пиру, который город дал в ее честь, Жанна взялась за перо. Никому бы она не доверила прочитать это письмо! Она писала его сама — в день приезда, после пира. И даже предостережения Ксентрая: «Еще рано искать с ним встречи», — не могли остановить ее.

«Мой возлюбленный король! Прошу Вас принять меня, и как можно скорее. Я желаю только одного — обнять ваши колени и быть полезной своей милой Франции. Будьте же ко мне великодушны. Ваша Жанна Дева. Иисус, Мария».

Слухи о спасении Девы шли не только по Лотарингии, Франции и Бургундии. Они уже достигли влиятельного герцогства Люксембургского, входившего в Священную Римскую империю, и его владычицы — герцогини Элизабет фон Гёрлиц^[121]. Последняя, племянница императора Сигизмунда, всегда недолюбливала Филиппа и восхищалась деяниями Французской Девственницы. В Мец прибыли послы от герцогини, прося Жанну навестить их патронессу. Но Жанна с открытым сердцем и со всей данной ей страстью ждала другого приглашения — из Шинона, где сейчас пребывал Карл Валуа. Она жадно ловила все новости, приходившие из Франции. Но эта самая Франция, ради которой она претерпела столько бед, молчала.

Была нема как рыба.

И тогда Жанна собралась и, с небольшой свитой люксембургцев, выехала в Арлон, где пребывал двор герцогини. В середине июня девушка предстала пред ясные очи уже немолодой, но все еще цветущей Элизабет фон Гёрлиц. Весь двор с почетом встречал Жанну.

— Милочка моя! — обняла ее при всех герцогиня. — Вы не только героиня Франции, но и прекрасное созданье. Только Господь мог позаботиться о такой красоте — души, сердца и внешнего облика. Расскажите нам о себе — о ваших подвигах, о том, как избежали костра, о тех годах, что вы провели в заточении.

Оглядев двор, Жанна поняла, что без рассказа ей не обойтись. Но чего же она хотела, отправляясь сюда? Не было последние четверть века фигуры более загадочной и волнующей, чем она. И ей пришлось превратиться в рассказчика Одиссея, выброшенного на чужой берег и случайно оказавшегося в Феакийском дворце перед царем и его вельможами, жаждавшими повести о легендарном взятии Трои. Жанна рассказала о том, как, вдохновленная голосом Царя Небесного, входила в Орлеан, и под белым знаменем, усыпанным золотыми лилиями Валуа, с ликом Господа и его ангелов, гнала англичан от Луары до Сены. Как короновала Карла Седьмого в Реймсе и как неудача, предательство и ранение остановили ее под Парижем.

Все смотрели на молодую женщину с восхищением, но один вельможа, красивый и статный рыцарь, с особым чувством следил за Жанной. И с особым удовольствием она ловила его взгляд…

А рассказ ее продолжался. Возвращение в Жьен, козни подлеца Ла Тремуя, Сюлли-сюр-Луар, овеянный непробудным сном, ее бегство с лучшими рыцарями. А затем — Мелён и трагический бой под Компьеном… И уже потом — спасительный Боревуар, грязная продажа злейшему врагу и Руан. Замок Буврёй и беспощадный лорд Бедфорд со сворой английских псов и предателей-французов — инквизиторов и богословов, судивших ее за любовь к Франции.

— Но я предостерегала англичан в Руане. Господь сказал мне, говорила я им, что не пройдет и семи лет, как они оставят куда больший заклад, чем это было под Орлеаном, и потеряют многое во Франции! То же самое я предсказывала своим солдатам во время прежних боев. Сам король — свидетель этому предсказанию. И вот всего два месяца назад столица взята, — улыбалась люксембургцам воскресшая Жанна. — А значит, по воле Царя Небесного, победила я. И мой король, — опустив глаза, добавила она.

— Кого же сожгли вместо вас, Дама Жанна? — спросила ее хозяйка Арлона и всего герцогства Люксембургского.

— В те дни англичане сжигали недовольных ими французов сотнями, приписывая им обвинения в колдовстве. Мало ли было женщин…

По просьбе двора герцогини Жанна рассказала и о своем плене в Савойе, но коротко и сухо. Сколько унижений и горечи стояло за ее недолгим рассказом. Впрочем, эти страсти нельзя было сравнить с теми муками, которым ее подвергали в Руане. Здесь не было клетки, тюремщиков-изуверов. Но был навязчивый ухажер, чье изъявление чувств, чередуемое взрывами гнева и попытками добиться своего через силу, продолжалось почти пять лет! И все же она говорила о своем плене в замке Монротье с улыбкой на устах — словно речь шла о ненастной погоде, не более.

— Однажды, на турнире в Нанси, я достала его копьем. Кто бы мог подумать, что все повернется так — и вновь нам встретиться? Только мне — быть безоружной и беспомощной… Но если наши дороги вновь пересекутся, — добавила Жанна, — то этого человека ждет смерть. Слово рыцаря!

Рыцаря! Мужчины пожирала глазами эту невероятную женщину, Деву! И дамы двора герцогини фон Гёрлиц не отставали от своих кавалеров…

— Но как вам удалось бежать из Савойи, Дама Жанна? — поинтересовалась у рассказчицы одна из фрейлин герцогини Лотарингской.

— Я дала клятву, что это останется тайной, сеньора, — ответила Жанна. — И я унесу ее в могилу.

И всем и каждому стало ясно, что так оно и будет.

— Воистину, вы прекрасны! — когда пир был в разгаре, сказал ей тот самый красивый рыцарь, что глаз не сводил с нее много часов. И тут же представился: — Робер де Варнербург. Когда вам надоест Арлон и его обитатели, я прошу вас посетить мои родные места и столицу Кёльн. Прошу вас, не отказывайте мне сразу!

Но Жанна только улыбнулась галантному кавалеру. И в тот же вечер села за новое письмо, предназначенное родному брату — Карлу Седьмому Валуа.

«Разве пять лет пытки не стоят того, чтобы Вы, мой благородный король, приняли меня и разрешили обнять ваши ноги?»

Но ответа и на это письмо, и на следующее так и не последовало.А в августе Жанна, одетая в роскошные платья, выехала из Арлона в Кёльн со спутником, о котором могла мечтать любая женщина.

Через несколько дней, проследовав через лесистые земли Священной Римской империи, они прибыли в древний город на Рейне — величественный и прекрасный. Полторы тысячи лет назад Кёльн был основан, как крепость, римскими легионами, дабы давать отпор исконным жителям этих территорий — древним германцам, и двигаться далее — на край земли.

Графы Варнербургские были одними из самых могущественных сеньоров Рейнланда — группы феодальных княжеств, расположенных по течению Рейна.

В столице графства молодую героиню Франции встретил, в окружении своего двора, отец Робера де Варнербурга — разодетый не по годам пышно и нарядно седовласый старик.

— Но где же ваш легендарный сияющий доспех, Дама Жанна?! — хмурясь, воскликнул старый граф. — Тот самый, при одном виде которого, как утверждает молва, англичане бежали со всех ног?

Тощий седой граф, разодетый как на парад, был восхитителен в своей детской непосредственности. Удивилась даже его гостья, привыкшая ко всему. Кажется, он совершенно серьезно предполагал, что Дева Жанна, о прибытии которой через послов его заблаговременно известил сын, явится в Кёльн в том самом облачении, в котором она рубила англичан на землях Франции и короновала Карла Седьмого в Реймсе.

— Мой сияющий доспех и все оружие я оставила в Сен-Дени, граф, когда поняла, что Париж мне не дадут взять предатели, окружавшие на то время моего короля. Что до другого доспеха, подаренного мне моим кузеном Рене Анжуйским, то тут всему виной разбойники-бургундцы. Если они сумели разорить на пару с англичанами половину Франции, что говорить о моем доспехе! Думаю, сейчас моя кираса в сундуке герцога Филиппа, и он бережно стережет ее!

Старик весело рассмеялся и похлопал в ладоши. Ему вторил весь двор.

— Немедленно прикажу, Дама Жанна, выковать вам наилучший доспех за счет свой казны, не хуже того, что был у вас! — с горячностью юноши пообещал старик. — Если, конечно, вы не откажетесь принять от меня и моего сына такой подарок!

— Отчего же? — улыбнулась Жанна, переглянувшись с Робером де Варнербургом, сыном вельможи. — Только не стоит делать его сияющим. Прежней Жанны больше нет. Пусть он будет просто удобным, легким и надежным.

— Решено! — хлопнул в ладоши старик Варнербург. — Сам Ахиллес позавидовал бы вам!

— А если так, граф, то я обещаю немедленно собрать войско и двинуться в Чехию, на проклятых гуситов, отступников от католической веры и Рима!

И двор, во главе со стариком графом, вновь зааплодировал французской героине. А через несколько дней пиров, даваемых в честь гостьи, лучшие кузнецы Кёльна застучали молотками по раскаленному железу, выковывая пластины, и вновь начались изнурительные примерки. Но в перерывах между примерками Жанна времени не теряла. Граф Варнербург показывал ей город с прекрасными готическими храмами и окрестности с замками. Мелкие феодалы со всей округи опускали мосты и открывали ворота перед Девой Жанной, в спасении которой из плена больше никто не сомневался. Странно, но именно германские земли так радушно приютили французскую героиню. И пока Жанна, человек-демиург, созданный для преображения мира, насидевшаяся в клетках и каменных колодцах тюрем, жадно вникала в политическую жизнь земель Священной Римской империи, ее родина только готовилась к появлению великой героини.

Франции мешали с трепетом открыть для своей дочери объятья не только придворные интриги, опасность святой инквизиции, что могла настаивать на справедливости суда, и папа римский, на которого эта самая инквизиция вполне могла рассчитывать.

Существовала и другая причина, куда более важная.

Уже лето стояло в разгаре, но, к удивлению своих капитанов, не раз проливавших кровь за Париж, и всего двора, Карл Седьмой Валуа не торопился въезжать в занятую еще в апреле Артюром де Ришмоном столицу. Кажется, странно, именно Иль-де-Франс — первая вотчина их короля. Но нет. Сидя в неприступном Шиноне, Карл Валуа с ненавистью, презрением и страхом думал о Париже, который принес ему столько бед и унижений! Ведь он должен был с гордо поднятой головой явиться к тем, кто признал его незаконнорожденным и отдал его корону беспощадному завоевателю Генриху Пятому, а потом и его сыну — малолетнему сопляку Генриху Шестому. Если бы Карл Валуа был непомерно тщеславен, как тот же Генрих Пятый, или на худший случай — Филипп Бургундский, он давно бы помчался в столицу, чтобы в колонне верных ему рыцарей, вооруженных до зубов, испепеляющим взором оглядывать бледные лица парижан. Кто из вас, подлецы, выкрикивал: «Да здравствует Англия!»? Кто с яростью призывал: «Долой ублюдка Карла!»? Всех выведу на чистую воду! Никого не пожалею. Но не тут-то было. Другим человеком родился на белый свет Карл Валуа. Нерешительным, боязливым, сомневающимся в себе. Страшившимся темноты и мостов над водой. Не любившим, вопреки всем законам своего времени и сословия, оружия. Не участвовавшим в турнирах. Даже не пристрастившимся к охоте. Человеком, которому ровным счетом ни до чего не было дела. Если бы он родился во времена древней Эллады, то не стал бы он, как прочие греки, строить корабли, отправляться в далекие земли и совершать подвиги. Так и прожил бы где-нибудь на берегу моря, глядя в синюю даль, не заметил бы, как поседел и состарился, и там же бы умер. Насколько легче было прятаться в замках благословенной Луары, читать книги и пировать! А еще — быть страстно влюбленным в юную фрейлину жены — совсем девочку Агнесс Сорель, воспламенявшую его, как мальчишку! А ведь Карлу недавно исполнилось тридцать три года. Это был возраст, значимый для каждого христианина.

И тут вновь — Жанна. Он повторял это имя до оскомины на зубах! Дева Франции! Его сестра, которую он так и не сумел полюбить по-братски. Была бы она скромной принцессой, которую воспитали в деревне, а затем привезли в Шинон, чтобы она вкусила всех прелестей придворной жизни, как ей положено по крови, тогда бы другое дело. Он привязался бы к ней, при встрече нежно целовал ее в лоб, а потом отдал бы за какого-нибудь герцога или графа. Но как полюбить Афину Палладу, которая глядит с презреньем на всякого труса? Да что там труса — на всех, кто не умеет, подобно Зевсу, метать молнии налево и направо. В его воображении Жанна возникала точно из огненного столба, в тех же сверкающих доспехах, и шагала ему навстречу, гордо смахивая с брони обрывки докучного огня. Нет, он не забыл ее речей в Сюлли-сюр-Луар шесть лет назад: «Как вы могли отдать Компьен бургундцам? Его жители считали и считают, что они принадлежат французской короне! — даже если так не считаете вы, Ваше Величество! Они выгнали де Клермона, намеревавшегося продать их, и теперь укрепляют город». «Но ведь это — бунт!» — в ярости возразил он тогда. «Да, бунт! — воскликнула она. — Бунт против несправедливости и предательства». Она назвала его предателем, глядя ему в глаза. И даже не с глазу на глаз, но при Марии, своей королеве и его, Карла Валуа, жене. И его спальничий де Сёр, как пить дать, за дверью слышал это. Не являлась бы она принцессой и его сестрой — бросил бы он ее в каземат и сгноил бы там. Велик был его гнев в те минуты! А взгляд Жанны тогда же точно говорил: возьмите меч и убейте меня, если я не права! Что же вам мешает — жалкие остатки совести, которые еще теплятся в вашей скупой душе?!

Нет, не совести — трусости. А лучше сказать — осторожности.

Тех слов, брошенных ему в гневе в замке Ла Тремуя, он не забыл. Короли такого не забывают! И никогда не простил их Жанне. И знал уже точно — не простит до могилы!

Только что в своих покоях он занимался любовью с юной Агнесс — девочкой с очень взрослыми глазами и кожей нежной, как лепесток белой розы. Такой податливой, ароматной, манящей. Желающей услужить ему — душой, сердцем, прекрасным телом. Но вот она ушла, и вновь одно-единственное имя вернулось к нему: «Жанна». Как бы ему хотелось, чтобы она вышла замуж в своей Лотарингии или Люксембурге за местного сеньора, осела бы там, стала хозяйкой замка и забыла о нем, ее короле. Но вместо этого она шлет ему письмо за письмом и просит принять ее. Она хочет обнять его колени! Для чего? Чтобы стать придворной дамой? Куда там! Чтобы снова служить любимой ей Франции! Снова воевать и упрекать его в нерешительности. Вот уж спасибо! О ее удесятеренной ненависти к англичанам можно только догадываться…

Он лежал на кровати — целом ристалище, под балдахином, все еще полный любовной истомы, прикрывшись парчовым покрывалом. Здесь все еще полнилось ароматами его маленькой Агнесс! И теплый ветер летней ночи, гулявший по долинам Луары, иногда втекал в его опочивальню и все приводил в легкое движение. Редко бывавший счастливым, Карл Валуа размышлял так: Потон де Ксентрай выполнил его поручение. Теперь вся Европа знает, что он не оставил в беде свою сестру, вызволил ее из плена. Но он не обязан приближать ее ко двору. Для папы римского и святой католической церкви Жанны Девы более нет. Она сгорела на костре в Руане. А он, король Франции, должен прислушиваться к голосу Церкви Христовой. Поэтому Жанна-беглянка должна знать свое место. Аминь!

8

А в Кёльне для Жанны дела развивались плохо, за исключением того, что она получила обещанные доспехи, и впрямь — роскошные, которые лучшие кузницы выковали-таки по приказу старого графа Варнербурга.

Дело было в том, что Жанна, не умевшая укрощать свой нрав, попала в эпицентр церковной борьбы двух влиятельных священников за епископское место в Трире. Авторитет Девы Франции, о «новом рождении» которой уже трубили во все рога по всей Священной Римской империи и чему она ровным счетом не противилась, был выше всяких похвал. Ведь она говорила с Царем Небесным, победила англичан, избежала костра и чудесным образом спаслась из плена! А значит, Господь любит ее! Партия графов Варнербургских решила этим воспользоваться — и было бы странно, поступи она иначе. По просьбе графа Ульриха, друга семьи Варнербургов и политика до мозга костей, Жанна публично высказались в защиту их кандидатуры. За первым выступлением последовали и другие.

Этими днями в графский дворец пришло послание. Жанну вызывал к себе главный инквизитор города Майнца Генрих Кальтизерен, отец из ордена доминиканцев, приехавший по делам в Кёльн.

В сопровождении охраны Робера де Варнербурга Жанна, одевшись в богатое женское платье, подаренное ей графом, навестила отца-доминиканца в одном из домов архиепископа Кёльнского, где он остановился.

— Что вы себе позволяете, Дама Жанна? — вопросил пожилой и высохший, точно щепка, инквизитор в черной сутане. Он отложил бумаги, с которыми возился за столом, как пить дать — доносами, и воззрился на гостью. — Мало того, что церковь во главе с понтификом определили вашу вину, так вы еще осмеливаетесь лезть в дела церкви! — Из-под седеющих бровей, густых и низких, он смотрел так, точно жалил.

Несомненно, от такого взгляда у людей стыли сердца — подобные святые отцы сотнями отправляют людей на костер!

— Если вы думаете, что я испугаюсь вашего взгляда, святой отец, то могу вас разочаровать, — легко сказала Жанна. — Я — птица стреляная. А коль вы знаете, кто я, тогда должны знать и другое: однажды на меня смотрели вот так же, как вы, не один и не два, а полторы сотни священников. И я — победила!

— Вы еще смеете мне дерзить? — он встал из-за стола. — Да знаете ли вы, Дама Жанна, что завтра же, нет — сегодня, я отправлю послов в Рим, а еще через две недели сюда явятся легаты понтифика и целая армия святой инквизиции, возьмут вас и выполнят предписание руанского суда! Здесь же — в Кёльне! Или препроводят вас в Рим и сожгут публично перед папой! И никакой граф Варнербург вам не поможет! — нарочито громко выкрикнул доминиканец. — Потому что не станет спорить с наместником Бога на земле, дабы не потерять большее!

Жанна смотрела на него по-прежнему гордо, но заметно побледнела. Но отец Кальтизерен неожиданно поутих.

— О вас рассказывают многое, но мне это безразлично. Я вижу перед собой неразумную женщину, только и всего. А если так, то мой долг предостеречь вас, — в его тоне смешались презрение и снисхождение. — Кёльн — не Орлеан, а инквизиция — не англичане. Меч и секира вам тут не подмога. Вы проиграете. И очень быстро. Уезжайте из этого города. Я даю вам три дня. Если в течение этого срока вы не уедете, пеняйте на себя. Сюда прибудут инквизиторы со всех германских земель. Нам безразлично — незаконнорожденная принцесса вы или простая крестьянка. Для понтифика вы всего лишь колдунья и еретичка, впавшая в повторный грех и обязанная понести заслуженную кару.

— Но, кажется, инквизиция уже сожгла Жанну? — по-прежнему гордо спросила молодая женщина. Она усмехнулась. — Разве не так? Или вы хотите сжечь колдунью и еретичку по второму разу?

— А коль так, Дама, не знаю, как вас именовать в этом случае дальше, мне стоит сообщить об этом графу Варнербургу, чтобы он приказал вывести вас на рыночную площадь, содрать с вас одежду и высечь, а затем продержать в таком виде денька этак три! Чтобы каждый горожанин имел возможность пройти и плюнуть вам в лицо — в лицо самозванке!

На этот раз Жанна побледнела смертельно — ни одной кровинки не осталось в ее лице.

— Да как вы смеете, святой отец?! — на этот раз возмутилась она. — Если бы вы не были священником…

— Убирайтесь, кто бывыни были, — усмехнулся он. — Три дня, — Генрих Кальтизерен выставил вперед три сухих крючковатых пальца — большой, указательный и средний. — Три! — Глубоко посаженные глаза его продолжали жалить гостью из-под низких бровей. — Во имя Господа, я не шучу.

И тогда Жанна поняла — с этим фанатиком бороться ей не по силам. Она могла истреблять врагов своей родины — англичан и бургундцев, могла поразить мечом или взять в плен любого полководца. Но эти люди в сутанах, с зажженными факелами в руках, готовые подпались вязанки хвороста под ногами у любого за одно неосторожное слово, были сильнее ее.

Жанна покинула Кёльн на следующий же день, и графы Варнербургские, уже прослышавшие про дискуссию действующего инквизитора и бывшего полководца, не стали удерживать гостью. «Встретимся в Арлоне», — только и сказал ей на прощанье Робер де Варнербург. Как видно, инквизитор был прав — случись что неладное, хозяева Кёльна не смогли бы ее защитить. И ей пришлось бы бежать.

Впрочем, именно так Жанна и поступала сейчас…

9

Она стояла перед Робером де Бодрикуром. За ее спиной, подпоясанный мечом, в широкоплечем бархатном сюрко, улыбался Бертран де Пуланжи. Капитан Вокулера, немного погрузневший, долго всматривался в ее черты, точно всеми силами своей души хотел поверить своим глазам, но… не решался.

— Господи, это вы, — наконец произнес Бодрикур. Он сделал несколько шагов к ней, затем обнял ее, совсем по-отечески, и только потом горячо поцеловал ее руку. — Это вы…

— Старый добрый Робер, — не сумев сдержать слезы, проговорила она, осторожно касаясь ладонью его склоненной головы. — А вы поседели, Робер…

— Жизнь очень жестока, — откликнулся он. — Кому об этом не знать, как не вам! — Глаза Бодрикура, этого сильного и расчетливого человека, тоже наполнились искренними слезами. — Вот обрадуется Аларда! Она переживала за вас, Дама Жана. Все эти годы переживала, как за родную дочь!

Жанне уже не раз говорили, что поражение в битве при Буленвилье надломило несгибаемого Робера де Бодрикура. Бегство с поля боя и обвинения, выдвинутые против него позже, изменили его. Он не погиб, как де Барбазан и как большинство французов в тот день, что боролись до последнего — каждый на своем пятачке, не разделил участь герцога Рене, которому служил, но предпочел показать врагу пятки. И кому? — даже не англичанам! Соседям — водемонцам и бургундцам. Но если бы он погиб, кто бы защищал Вокулер? В этой крепости признавали только его авторитет. А еще хуже — попади он в плен. Его персоной шантажировали бы Карла Валуа, обобрали бы до нитки его семью. Бодрикур знал, даже если сам герцог Рене Анжуйский не простит его, то простит Карл Седьмой. Потому что он, Робер де Бодрикур, нужен был своему королю не мертвецом-героем, тем более не пленником, а, как и прежде, преданным капитаном крепости Вокулер.

— Что вам известно о герцоге Рене? — спросила Жанна.

Бодрикур таинственно улыбнулся:

— Говорят, что он всеми силами рвется на волю, но Филипп всячески старается удержать птицу в силке. Горячность подвела его светлость. Если бы в тот роковой день он послушал меня и доблестного де Барбазана, все вышло бы иначе. — Как видно, даже спустя пять лет то поражение не отпускало капитана Вокулера, мучило его, угнетало. Бодрикур покачал головой. — Все, что было нужно, это выждать. Но Рене Анжуйский поторопился стать героем. — Бодрикур поднял глаза на Жанну. — А ведь герцог говорил мне, что он собирается освободить вас. Захватить Савойю и потребовать у этого прохвоста Амедея свою принцессу!

Жанна не смогла не улыбнуться этим словам.

— Не сомневаюсь, Рене Анжуйский именно так бы и поступил.

Только тут она увидела у дальней стены парадной залы человека. Он стоял в глубине, у выступавшего вперед камина, и свет от жаркого огня не касался его. Робер де Бодрикур уловил взгляд Жанны. Обернулся.

— О, позвольте представить вам, Дама Жанна, моего кузена. Он грезил знакомством с вами. Прошу вас, Робер, подойдите к нам…

На свет вышел статный худощавый мужчина лет сорока пяти, с острой бородкой, одетый в черное плечистое бархатное сюрко и такие же штаны, подпоясанный ремнем, с кинжалом на боку. Он был бледен природной бледностью. Черты его были тонки, глаза печальны. Но сейчас, даже через эту печаль, они горели особым чувством. И Жанне стало ясно — в том ее заслуга.

— Мой кузен граф Робер дез Армуаз, сеньор Тишемона, рыцарь, — представил родственника Бодрикур. И с достоинством прибавил: — Его род восходит к графам Фландрским.

Граф низко поклонился.

— Дама Жанна, — продолжал Бодрикур. — Орлеанская Дева, Девственница Франции. Не скрою, Робер, я горд, что когда-то именно мне выпала честь отправить ее к нашему королю — Карлу Седьмому Валуа, чтобы свершилась воля Господа.

— Я благодарен судьбе за это знакомство, Дама Жанна, — вновь низко поклонившись, произнес граф, и голос его дрогнул. — Когда я думал о вас, сердце мое всегда трепетало от восторга.

Он сказал еще многое, что польстило Жанне. Несмотря на те пиры, которые закатывали в ее честь в Меце, Арлоне и Кёльне, она еще не пресытилась комплиментами и восторгами по поводу своей персоны. Пять лет в заточении среди недругов брали свое.

Вскоре появилась Аларда де Бодрикур, расцеловала Жанну по-матерински, и обе дамы долго плакали, в конце концов по новой растрогав капитана Вокулера. Что до графа дез Армуаза, то он, рыцарь, с глазами полными слез, смотрел на Жанну с обожанием и преклонением одновременно. Перехватывая его взгляды, она даже смущалась…

Вечером, после ужина, Жанна нашла время остаться с Робером де Бодрикуром наедине.

— Я хотела спросить вас, мой добрый Робер… Наш король… Я послала ему не одно письмо со своими братьями, но не получила ответа. Почему он молчит? Я знаю, что по-прежнему нужна ему. И он нужен мне. Англичане еще во Франции. Мы вместе должны прогнать их. Я готова вновь взять в руки меч. Возглавить войско. Сражаться — это единственный путь. Может быть, мои письма не доходят до него? Кто-то рвет их? Враги, предатели. Я даже не знаю, кто окружает его нынче. Что можете сказать мне вы, искренний друг?

Капитан Вокулера кивнул:

— Я кое-что знаю об этом…

— Расскажите. Во имя Господа нашего, мой добрый Робер! — Ее глаза умоляли. — Расскажите…

Бодрикур потупил взор.

— Ваши письма доходят до него. Но король не готов пока принять вас, Дама Жанна. Все очень просто. О вашем столкновении с инквизицией в Кёльне уже стало известно при всех дворах Европы. Вы — опасный гость, моя девочка, — очень по-дружески сказал он. — Не для меня — пока вы в провинции, до вас нет никому дела. Как нету дела охотникам до оленя, что прячется в непроходимой чаще. Но стоит ему показаться у края леса — он превратится в мишень. Я слышал, что король говорил кому-то… — Бодрикур осекся.

— Что говорил? Ради всего святого…

— Вы не можете появиться перед ним, пока вас зовут как и прежде. Карл Валуа не пойдет против папы и церкви даже ради собственной сестры. И его можно понять. Девы Жанны более нет. Но если она вновь воскреснет, то воскреснет еретичкой. Так решил Рим. И любой человек, который примет ее, формально должен быть отлучен от церкви. Король считает, что вы должны изменить имя.

— Имя — но как?

Робер де Бодрикур посмотрел в ее глаза:

— Например, путем замужества.

— Выйти замуж — мне? — Она ушам своим не верила. — Деве Франции?!

Ее собеседник сокрушенно покачал головой.

— Господи! Девы Франции более нет! Она сгорела в Руане пять лет назад! Как вы этого не поймете…

— Однажды меня «похоронили» в Сен-Дени, как малыша Филиппа. Спустя двадцать четыре года «сожгли» в Руане. — Она взглянула ему в глаза. — Я устала умирать, Робер!

Капитан Вокулера вздохнул:

— Ваша судьба сложилась печально, Дама Жанна, но бывали судьбы и похуже. Вашего отца предательски убили на улице — разделали на части, как быка на скотобойне. Ваш сводный брат, Карл Орлеанский, да хранит его Господь, уже двадцать один год не видел родины. Другой ваш сводный брат, герцог Ангулемский, отданный Карлом Орлеанским англичанам в заложники еще до Азенкура, живет пленником в Англии уже четверть века! Каждый Божий день сердце их разрывается на части, но они только не подают виду. Не хотят лишний раз радовать ненавистных годонов. А вы — живы, молоды, прекрасны. Полны сил.

— Только имени у меня нет, — с горечью усмехнулась Жанна.

И вновь она вспомнила тот день в Руане, когда вместо нее повели на костер незнакомую ей, покорную во всем женщину. «Вы погубили меня, монсеньор Кошон! — воскликнула она тогда. — Погубили мое имя! Мою жизнь…» «Ты сама подписала себе смертный приговор, — спокойно ответил ее судья. — Назад пути нет. Скоро ты навсегда умрешь для всего мира, станешь призраком». Так оно и случилось…

— Серьезно подумайте о замужестве, Дама Жанна. Если вы решитесь обрести супруга, ваше положение изменится. Нужно только найти достойного рыцаря. Вы будете носить его имя и без страха за собственную жизнь появляться где угодно.

Она грустно улыбнулась.

— Многие признавались мне в любви. Я даже сбилась со счета. Но ближе всех моему сердцу был Жан де Новелонпон. Помню, как он открыл мне сердце в Нанси. Где он сейчас?

— Жан? — Робер де Бодрикур усмехнулся. — Он женат, у него свой замок в предместьях Нефшато. И уже двое детей — мальчик и девочка.

Жанна покачала головой:

— Времени он не терял…

— Жан — доблестный и благородный рыцарь. Но такой, как он, вам не ровня, Дама Жанна. Вы должны выбрать человека с именем, род которого если и уступит вашему, то не во многом. — Он внимательно посмотрел на собеседницу, надеясь на понимание. — Ведь вам придется представлять своего мужа королю Франции.

10

Жанна гостила в Вокулере. За это время она успела побывать дома — ее мать много плакала. Изабелла де Вутон приготовилась к встрече, ведь Жан и Пьер предупредили семью о возвращении дочери. А вот отец был холоден. Для него она давно стала отрезанным ломтем. Неровней ему — самому простому из дворян, арендатору чужих угодий. Даже ее плен не растопил его сердце. Более того, Жанне казалось, что человек, которого она когда-то называла отцом, была рад всем тем горестям, что выпали на долю заносчивой гордячки. Хотя, может быть, она и ошибалась. Главное, было ясно, что он не забыл давних ее слов, брошенных сгоряча: «Ты — жалкий крестьянин, а я — принцесса! Вы больше мне не ровня. Я знать вас не знаю. И не люблю вас. Не хочу больше любить…»

Это было, и самое главное, что оказалось правдой. Этих слов Жак д’Арк и впрямь не смог простить той, которую воспитал. И которую когда-то очень любил…

В родном доме Жанна долго не задержалась. Она вернулась в Вокулер, где проводила время в обществе Робера де Бодрикура, его супруги и Робера дез Армуаза. С последним они часто выезжали на охоту, просто катались по окрестностям города, а иногда скрещивали турнирные мечи. Жанна понемногу проникалась симпатией к своему обожателю — бледному, статному, всегда готовому услужить, часто молчаливому и, она уже догадывалась, влюбленному в нее сеньору де Тишемону.

Нонесмотря на внешнюю веселость, Жанна была в крайней степени подавлена, раздосадована. Она жила с обидой в сердце и не могла найти себе места. Почти шесть лет, проведенные в тюрьмах различных замков, не прошли даром. Она сидела на цепи, как собака, над ней издевались, ее унижали. Допрашивали. Затем ее домогались — настойчиво, упрямо, долго. Часто Жанне казалось, что она сходит с ума, и лучше было бы ей умереть.

А ведь она была красива, блистательна, умна, и не могла не понимать своей избранности. За один год она изменила то, что складывалось сто лет! Она короновала дофина, отвоевала у англичан половину Франции. Она смогла подарить целому народу — ее народу! — дух свободы. Ее окружали первые вельможи королевства, ей поклонялись принцы, ее воспевали лучшие поэты эпохи, в нее влюблялись, она носила дорогие наряды — расшитый золотом пурпур, бирюзовые накидки, покрытые золотыми лилиями, ни перед кем не скрывая своего королевского происхождения, доспехи от лучших оружейников Европы. И все это она получила, еще не перешагнув порог юности! Когда она только собиралась войти в новую, более взрослую жизнь. Нужно быть ангелом, чтобы, получив такое, не почувствовать в своем сердце великую гордость! Наконец — она говорила с Богом! Сам Создатель направлял ее, подарив ей силу, мечту… Он окликал ее в отцовском саду, в долгих походах, на поле брани. Кто может еще похвастаться таким счастьем?

Как же трудно ей было теперь — быть выброшенной на границы королевства, стать незаслуженно забытой, ненужной…

11

В октябре 1436 года, в Арлоне, Дева Жанна стала графиней дез Армуаз. Место венчания предложила сама герцогиня Люксембургская Элизабет фон Гёрлиц. Жанна и Робер не смогли отказать столь сиятельной особе в ее просьбе. На свадьбе присутствовала вся знать Люксембурга и Лотарингии, в том числе и Робер де Бодрикур с супругой. Но сразу после торжеств чета молодых уехала в фамильный замок дез Армуазов — Жольни, под Мецем.

Весть о свадьбе мгновенно облетела Европу. Она успокоила англичан, уже прослышавших о «воскрешении» французской героини. Удовлетворила герцога Бургундии Филиппа, не преминувшего сказать своему пленнику Рене Анжуйскому: «Кажется, наша своячка решила перековать меч на орало. Интересно, она все еще руководствуется своими голосами или выбрала наконец-то свой путь?» Но больше всех весть о замужестве Девы Жанны пришлась по вкусу Карлу Седьмому Валуа. Тем более, что он получил послание от своего верного вассала Робера де Бодрикура, который писал, что «Жанна поступила так, потому что так было угодно ее королю».

— А еще говорят, что люди не меняются! — прочитав письмо в один из мирных вечеров в Шиноне, воскликнул Карл Валуа.

Играли две лютни. Дремали охотничьи псы. Помимо избранных придворных, рядом была теща Иоланда Арагонская, королева Мария, к которой монарх давно охладел, и тринадцатилетний дофин Людовик, мальчик скрытный и молчаливый. Карла нередко раздражала замкнутость сына, но он просто не хотел признаваться себе, что Людовик — его копия в том же возрасте. Иоланда Арагонская не разделяла восторгов зятя по поводу супружества Девы — она отнеслась к известию скептически, но промолчала. Что до Карл Валуа, то он, наблюдая за тем, как Агнесс Сорель щебечет с другими фрейлинами его венценосной супруги, думал о том, что еще несколько часов, и возлюбленная окажется в его объятиях. «Если Жанна и впрямь стала смиренной дамой, хозяйкой замка, — так, между прочим, размышлял он, — то я, пожалуй, приму ее. — Он наблюдал, как юная Агнесс смеется, как горят ее щеки, светятся глаза, и улыбался сам. — Не завтра. И не послезавтра. Но обязательно приму…»

А в замке Жольни под Мецем происходили странные для супружеской четы события. Граф и графиня дез Армуаз были и не были мужем и женой. Вместе проводили время, но спали в разных опочивальнях. Обедали, выезжали на охоту, но дальше сухих поцелуев дело не шло. «Вы должны дать мне время, — сразу после свадьбы сказала супругу Жанна. — Я пока не готова к тому, чего вы ждете от меня». Граф по-рыцарски обещал ждать столько, сколько будет нужно. И вот он ждал, но дело с места не двигалось. А в парадной зале графского замка тем временем работал художник: над старинным камином он создавал живописную фреску — портрет счастливой пары — графа и графини дез Армуаз с их родовыми гербами. Написанные в профиль, они, как два голубка, влюбленными глазами смотрели друг на друга…

Слуги стали перешептываться: мол, странная у нас госпожа. Конечно, она была Девой, но теперь-то — замужняя дама. А держится так, точно приехала погостить. Да и знакомые феодалы то и дело интересовались, будет ли пополнение у супругов дез Армуаз? В ноябре подули холодные ветра, в декабре и того пуще…

В один из первых дней зимы граф вошел в спальню жены, чтобы поцеловать ее в лоб, как он это делал и прежде. Он присел на край ее высокой кровати, под балдахином, но поцеловал Жанну в губы. Потом еще и еще. Жанна отвечала, но несмело. Он осторожно сдернул одеяло, его рука, раздвинув края ночной рубашки, коснулась ее тела — шеи, плеч, груди…

— Прошу вас, граф, не надо! — она сбросила его руку, рывком села на постели. — Прошу вас…

— Не надо — но почему? — готовый расплакаться, воскликнул он. — Ведь вы — моя жена! Перед Богом! Не любовница…

— Я не могу. Никогда не смогу…

Он оцепенел.

— Никогда?

Жанна отрицательно покачала головой:

— Никогда. Я — Дева и останусь Девой, граф. Однажды я поклялась в этом Господу. И не изменюсь никогда.

— Но зачем же тогда вы согласились стать моей женой?

— Простите меня, Робер. Вы меня умоляли на коленях. Я поддалась вашему порыву. Нам не стоило этого делать.

— Я думал о счастливой жизни под одним кровом, о наследниках…

Жанна посмотрела ему в глаза:

— Я — невеста Господа. И останусь ею навсегда.

Робер дез Армуаз был безутешен. Жанна подавлена. В эти дни в замок Жольни пришло неожиданно письмо из далекой Бретани. Оно адресовалось хозяйке замка. Адресатом выступал маршал Франции барон Жиль де Рэ.

«Моя Дева! — писал он. — Весть о Вашем спасении вдохнула и в меня желание жить! Я жажду увидеть Вас как можно скорее. Я намереваюсь собрать войска, чтобы в скором времени двинуться на Ла-Рошель — бить проклятых англичан. Если Вы — это Вы, моя прежняя Дама Жанна, берите меч и приезжайте как можно скорее! Я знаю, вы должны были соскучиться по битвам и английской крови. Ваш Жиль де Рэ. Замок Тиффож».

Для Жанны письмо бывшего соратника оказалось провидением Господним. Она призналась в этом несчастному мужу. Только тут сеньор Тишемона стал понимать, в какую ловушку он сам загнал себя. Кого взял в жены…

— Я верный католик и добрый христианин, — проговорил в тот день Робер дез Армуаз, — и не могу иметь другой жены. Что же мне делать — уйти в монастырь? Навеки похоронить там наш с вами несчастливый брак? Что мне посоветуете вы, графиня?

— Вы вольны поступать так, как вам подсказывает сердце, — все, что нашлась ответить Жанна. — Я уезжаю завтра на рассвете.

Она даже не предложила ехать с ней — только бы подальше от супружеской постели!

На следующее утро, собрав небольшую свиту, упаковав доспехи и платья по сундукам, новоиспеченная графиня покинула Жольни. Гонец Жиля де Рэ обещал провести их по самой короткой дороге. Все, что осталось у Робера дез Армуаза от сбежавшей жены-девственницы, это портрет супругов над камином. Образ счастливой пары, продиктованный мечтой хозяина замка и запечатленный фантазией художника.

12

Больше недели добиралась Жанна из Лотарингии до Бретани. Она и ее спутники спали по несколько часов, по дороге меняли лошадей. Но, конечно, бегство от мужа было не главной причиной ее скорого отъезда. Она не хотела плести уютное гнездо, бросать поленца в семейный очаг. Жанна просто не умела этого делать. В мирной жизни обычной женщины для нее было чуждо все. Господь родил ее воином — она знала это всегда. А то, что вдруг изменила себе, так виной тому обстоятельства. Если бы Робер де Бодрикур не убедил ее, что единственная возможность вернуться ко двору и прежней жизни принцессы-победительницы — это замужество и новое имя, никогда бы она не пошла под венец! Как бы ни умолял ее о том на коленях несчастный граф дез Армуаз…

В середине декабря Жанна приехала в Бретань. Раньше она не бывала в этих краях. Родина Артюра де Ришмона и Жоржа Ла Тремуя. Здесь был хозяином Жан Пятый, герцог Бретани, что так часто, следуя убедительным советам энергичного младшего брата Артюра, менял свою позицию по отношению к Франции.

Жана заметила, что на подъезде к замку Жиля Де Рэ, попадавшиеся им на пути люди становились замкнутыми и осторожными. А в одной из харчевен она услышала, как мать пугала непослушного юнца: «Будешь плохо себя вести, заберет тебя дьявол из Тиффожа!»

— О чем они говорят? — спросила Жанна у гонца маршала.

— Ума не приложу, Дама Жанна, — ответил тот.

Жиль де Рэ встретил ее так, как встречают посланницу небес. Он встал перед ней на одно колено и, припав губами к ее руке, долго не отпускал гостью. А когда прервал поцелуй и взглянул в ее лицо, глаза его были полны слез.

— Я страдал вместе с тобой, — сказал он. — И теперь с тобой буду радоваться, моя Жанна!

Но едва попав в замок, Жанна насторожилась. Странные личности окружали ее друга. Они возникали точно из ниоткуда. Жиль знакомил их по мере того, как они попадались на глаза Жанне. Так он представил ей двух своих кузенов — братьев Жиля де Сейе и Роже де Бриканвилля, как видно — больших хитрецов; священника Эсташа Бланше, который вел себя так, точно он — капризная женщина; Анри Гриара и Этьена Корийо, на вид — самых настоящих разбойников.

— Кто эти люди? — спрашивала у боевого товарища Жанна.

— Милейшие бездельники! — весело отвечал маршал. — Тебе они понравятся.

— Я не люблю бездельников, Жиль, — отзывалась она.

В эти дни, в честь приезда Жанны, в Тиффоже была дана мистерия «Орлеанская Дева». Красочное представление, в которое маршал вложил порядком средств и где задействовал целую армию балаганных актеров, смыло неприятное впечатления от приживал барона. А вскоре на Жанну свалилась забота собирать войско, и она отдалась этому со всем своим энтузиазмом. Ей было так привычно и отрадно создавать роты наемников — копейщиков, латников, арбалетчиков, проводить осмотр оружию, наблюдать за тренировками, самой выступать в роли учителя.

Иногда она видела, как из окон замка на нее поглядывают приятели Жиля де Рэ — Эсташ Бланше, что похлопывал кончиками пальцев, аплодируя дерущемуся полководцу, или хитрецы-кузены, наблюдавшие за Жанной так, как наблюдали бы гиены за львом.

Однажды Жанна ворвалась в покои маршала. Здесь находились оба кузена, женоподобный священник и два приятеля — Гриар и Этьен. Облаченные в домашние одежды, они выглядели так, точно только что встали с одной общей постели. Длинные восточные халаты, нижнее белье. Воркование. Смех. В покоях пахло благовониями. Причем, рука Эсташа Бланше, сидевшего в кресле рядом с хозяином замка, была вложена в руку маршала так, как вкладывает женщина свою руку — в мужскую.

— Оставьте нас вдвоем, господа, — сказала Жанна.

Приживалы барона переглянулись и обиженно уставились на господина.

— Вы же слышали, вас попросили уйти, — ледяным тоном бросил он.

— Послушай, — сказала Жанна, когда они остались вдвоем, — я услышала то, отчего мне стало не по себе, Жиль. Мне сказали, что в твоем замке пропадают дети из окрестных сел.

Жиль де Рэ нахмурился.

— Кто сказала тебе такую глупость?

— Неважно, кто. Объясни.

Жиль де Рэ, прихватив полы парчового халата, прошелся по своим покоям.

— Ты знаешь, Жанна, в Бретани у меня много врагов, — сухо сказал он. — Они пытались отнять у меня мои земли, а теперь пытаются оклеветать меня в глазах герцога Жана. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Лучшее, что ты можешь сделать, это не слушать болтунов.

В этот день Жанне показалось, что она не узнает своего друга. Точно в его шкуру влез кто-то другой. Но кто, ответить она не могла.

13

Весной, когда во всех королевствах начинаются войны, Жанна двинулась из Бретани на юг — на Ла-Рошель. Формально командовал войском верный вассал Жиля де Рэ — Жан де Сиканвилль. Но путеводной звездой небольшой бретонской армии была конечно же Дама дез Армуаз.

Облаченная в доспех графов Варнербургких, она ехала впереди войска с небольшим отрядом. И ей скулы сводило от желания поскорее встретить англичан и поквитаться с ними.

За Францию и за себя.

Но ее планы шли дальше обычной мести обидчикам. Она не могла не победить в этой битве. На нее будет смотреть не только вся Европа, но и ее брат — ее король, который всеми силами пытается отстраниться от нее. Но до поры до времени. Она больше не станет клянчить у него аудиенции. Она вернется в блеске былой славы — ослепительной и грозной.

Под Ла-Рошелью войска короля, подуставшие от стычек, встретили ее, как встречают победителя. Многих офицеров она знала лично. Радости французов не было предела — Дева вернулась! Она прошла через ад, как может пройти только святой, и вот она вновь со своей армией!

Жанна решила пролететь ураганом по занятой англичанами французской земле. Как она задумала, так и сделала. Под Ла-Рошелью нужны были не только наземные силы, но и морские.

— Корабли, нам нужны корабли! — говорили полководцы Карла Валуа. — Без них нам не взять Ла-Рошели!

Жанна написала королю Кастилии письмо, в котором просила дать ей корабли для битвы с англичанами. Ни у кого бы не хватило смелости на такую просьбу. Но имя Дамы дез Армуаз, за которой стояла великая воительница Дева Жанна, принцесса крови, уже летело вперед.

Король Кастилии дал ей корабли, и Ла-Рошель была взята.

Отныне Жанна принадлежала самой себе — осторожный Карл Валуа более не диктовал ей условий. Король Франции выжидал исхода событий в Шиноне, всего в шестидесяти лье от Ла-Рошели. Когда ему сообщили, что Жанна дез Армуаз, неожиданно появившаяся на политической и военной арене, с помощью испанских кораблей взяла важнейший стратегический пункт в Бискайском заливе, он долго не мог произнести ни слова. Это было блистательной дерзостью, ошеломляющим и долгожданным событием.

— Я так и думала, что долго ее замужество не продлится, — в тот день сказала ему теща Иоланда Арагонская.

Затем Жанна бросилась с войсками в Гиень — туда, где еще хозяйничали англичане. Она прошла тридцать лье от Ла-Рошели и сходу взяла город Блэ. Великий судья Богемии Леон де Розмитал, сторонник англичан, по делам оказавшийся в городе, с раздражением записал в своей реляции: «В течение 150 лет этот город принадлежал королям Англии, но он отнят одной вещуньей, которая отвоевала у англичан все Французское королевство. Эта женщина, родившаяся от некоего пастуха, получила от Господа столько энергии, что во всех своих начинаниях она достигала своей цели».

Новый поход Жанны напоминал Карлу Валуа старые добрые времена, когда он сидел все в том же Шиноне и получал счастливые известия из-под Орлеана, которые каскадом громоздились друг на друга.

От Блэ Жанна пошла еще южнее — на Бордо, главный город англичан в Гиени. Их оплот и надежда. Сюда, в устье Гаронны, то и дело вплывали английские корабли, чтобы высадить войска и двигаться по французской земле. Жанна осадила Бордо и выдвинула требование: сдача или смерть. Шесть недель англичане ждали подкрепления с моря, но не дождались. Завоеватель капитулировал. Жанна пощадила сдавшихся англичан.

Но теперь графиня дез Армуаз не торопилась к своему брату. И не из гордости. Она попала в свою стихию — стихию войны, и не могла вырваться из нее. Даже речи не шло о том, чтобы уйти с той земли, где еще находились англичане. Жанна намеревалась освободить от захватчика все южное побережье Франции, выходившее на Атлантику. Она двинула свои войска вновь на юг и осадила Байонну, стоявшую всего в десяти лье от границ двух королевств — Кастилии и Наварры. Байонна была последним серьезным оплотом Англии на тех землях, что вот уже почти триста лет являлись яблоком раздора между Англией и Францией. Враг бежал из Байонны морем — поспешно сел на корабли и уплыл.

Карлу Валуа оставалось только удивляться тому, что все происходит без его вмешательства, ценных указаний, приказов с королевской печатью.

— Ах, государь, — говорил ему новый фаворит Карл Менский, лукавый и напористый, занявший место Ла Тремуя, — представьте, что запущен некий скрытый механизм, в устройстве которого мы с вами смыслим немного. — Как правило, они беседовали с глазу на глаз. — Но этот механизм полезный и ценный для нас. А значит, его стоит беречь и смазывать оливковым маслом!

Король слушал фаворита и понимал, что их свидание с Девой Жанной неминуемо приближается. Отказать в аудиенции победительнице и родной сестре он не сможет.

Это было мучением…

14

А для Жанны Байонна стала последним рубежом перед возвращением в самый лучший город на земле — в Орлеан. Там ее любили, помнили, ждали. Жан д’Арк уже доставил старейшинам письма от Девы Жанны, в которых она говорила, что пусть они готовят встречу. Но так велико было счастье — вновь обрести спасительницу, святую Деву, что писем оказалось недостаточно. Все это время, с мая 1431 года, в Орлеане ежедневно шли службы за упокой души великой героини. И теперь горожане должны были увидеть ее лицо.

И вот, в начале лета 1439 года, как и десять лет назад — в доспехах, с короткой стрижкой, под белым знаменем с золотыми лилиями Валуа, Жанна въезжала в Орлеан. Только прикованный к кровати больной не вышел в этот день на улицы города, по которым проезжала Жанна и ее вооруженная свита. Жан Потон деКсентрай, Братья д’Арки, оба герольда — давно возмужавшие, другие рыцари.

И не было человека, который бы не проливал слез от одного вида Девы, живой и невредимой. Разве что повзрослевшей. «Это она! Это она! — неслось по улице, вдоль которой проезжала графиня дез Армуаз. — Она жива! Святая Жанна!» Плакали старики, еще не забывшие Людовика Орлеанского и свято верившие в избавительницу — его дочь, Орлеанскую Деву; плакали взрослые мужчины и женщины, ненавидевшие англичан и помнившие торжественный въезд юной Жанны в их город; плакали от восторга дети, глядя, какие искренние чувства переполняют их родителей.

Но одна женщина, прижав к лицу платок, смотрела на победительницу, сожженную на костре и воскресшую из мертвых, особыми глазами. Ее звали Изабелла де Вутон. Овдовев год назад, она переехала в Орлеан, где ее встретили с почетом и назначили пожизненную пенсию. Она не ведала, любит ли ее Жанна, так же как она любила свою приемную дочь, но была счастлива уже потому, что видела ее — свою принцессу. Величавую, на белом коне, с высоко поднятым флагом…

А Жанна ехала торжественно, в окружении соратников, гордо подняв голову, сжимая в руке древко победоносного штандарта. Она мечтала об этом триумфе долгие годы — в плену у бургундцев, в руанских застенках, в Савойе — в неприступном замке Монротье…

И об одном она только горько жалела, что не было сейчас здесь ее короля, брата, отказавшегося от нее. Бросившего сестру на произвол судьбы.

И теперь — ее избегавшего.

А Карл Валуа в этот день пребывал в замке Лош. Он многого боялся в жизни — мостов, лестниц, воды, ночного крика совы, сражений, турниров, крови…

Но больше всего он боялся заглянуть в ее глаза. Потому что все эти годы, оказавшиеся для нее адом, разом встали бы между ними непреодолимой стеной. Ее страдания, какие не пожелаешь никому, и его неблагодарность и предательство.

Уже через несколько дней до Карла дошли вести о том, как встречали в Орлеане графиню дез Армуаз. Какие закатывают ей пиры старейшины города. Они даже подарили ей двести ливров золотом — за прежние заслуги! Как народ ходит за ней толпами, пытаясь дотронуться до края ее одежды. Как ее громко и во всеуслышание называют «святой». И это только прибавляло нерешительности и даже озлобленности его душе — он ненавидел за трусость себя, и вновь ненавидел Жанну — за то, что она заставляла его мучиться, переживать, бояться встречи. Скромная жена лотарингского вельможи, остепенившаяся хозяйка далекого замка, — увы, его заветная мечта не сбылась!

Но долго Жанна в Орлеане не удержалась. Ей было приятно сидеть во главе стола у знатных горожан, но пресыщение наступило раньше, чем она думала. И в это же время стали приходить плохие вести из Пуату. В этой провинции смертельно раненный захватчик развязал настоящую гражданскую войну. Отголоски старой распри — сторонников Карла Валуа и его заморского племянника — неожиданно стали набирать силу. Это была лебединая песня приверженцев Генриха Шестого Английского, но Жанна отнеслась к ней со всей серьезностью. Она выступила из Орлеана к своим бретонским войскам, которыми командовал де Сиканвилль. Сюда же прибыли многие капитаны и старые знакомцы Жанны — Потон де Ксентрай и Жиль де Рэ, Жан де Ла Рошфуко и Луи д’Амбуаз.

И здесь же, в Пуату, в июле 1439 года, Жанна была ранена.

В одном из боев за небольшой замок, когда она взбиралась по лестнице на крепостную стену, ее прошили три арбалетных болта. Один пробил плечо, второй и третий — грудную клетку. Жанну отбросило назад, и она оказалась в гуще трупов и раненых. Когда ее вынесли с поля боя, все думали, что она мертва. Но сердце Девы еще билось. Осмотрев ее, врач сказал: «Дама Жанна скоро предстанет перед Господом. Нам остается только молиться за ее бессмертную душу…»

Гонцы понеслись во все стороны света со скорбной вестью. И пока Жанна лежала без сознания, в Орлеане, погрузившемся в траур, было отслужено восемь заупокойных месс.

Но, к счастью, они опередили события…

15

24 августа того же 1439 года в Орлеан прибыл Карл Седьмой Валуа. Его целью было собрать Генеральные штаты и провести в жизнь несколько новых законов, судьбоносных для Франции.

Этому решению предшествовали долгие раздумья. До Карла Валуа стали доходить слухи о том, что герцог Бургундии Филипп изъявил желание стать посредником между англичанами и Орлеанским домом в вопросе о выкупе Карла Орлеанского. Недаром же Бастард все эти годы собирал деньги для освобождения сводного брата! А Валуа знал, как ждали во Франции героя Азенкура! Едва нога его ступит на континент, многие сразу же вспомнят, что на троне сидит человек, которого отец и мать на всю Европу назвали ублюдком.

И потом, не доверял он последнее время своим друзьям — этим заносчивым принцам крови! Они были так свободолюбивы! И Алансон, и Бурбон! В их отношениях к нему он давно заметил холодок. А как они посматривают на его непокорного сына, которому дела нет до отца? Точно хотят прибрать его к рукам! Рассорить их окончательно! Что у них на уме — только Господу и ведомо. Да еще дьяволу…

— Я знаю, какой преподнесу сюрприз моим любезным принцам, — еще за несколько месяцев до приезда в Орлеан со злобой говорил он своему фавориту Карлу Менскому. — Я им запрещу иметь собственную армию. Отныне мои вассалы лишатся такого права. Я отменю все феодальные повинности, которые мой народ платил моим дворянам как защитникам государства. Армия будет постоянной и станет подчиняться только своему королю. Моя драгоценная теща права, их стоит урезонить! Тем более, в преддверии возможного возвращения Карла Орлеанского — Филипп Бургундский так и тянет его за уши на континент! Армией будет командовать коннетабль, а все принцы и герцоги будут обязаны подчиняться ему! Кто не подчинится — того ждет суд. А мой народ будет содержать эту армию. И подать эту я назову «военным налогом». Как вы думаете, Карл, хороша идея, не так ли?

— Блестящая, мой государь!

Карл Менский, как и когда-то Ла Тремуй, быстро разгадал короля Франции. Ему нужно было поддакивать, одобрять все его планы, льстить. Но если опальный Ла Тремуй желал завладеть своим государем так, как спрут завладевает своей жертвой, то Карлу Менскому было достаточно меньшей роли — простого паразита. Впрочем, очень жадного. Он не лез в политику, опасаясь принцев. Главное, чтобы жилось хорошо. Быть обласканным королем, иметь много любовниц, золота…

— Я знаю, вы меня понимаете, как никто другой, — кивал Карл Валуа. — Меня это так радует.

С таким настроем Карл Валуа и приехал 24 августа в Орлеан. Генеральные штаты, куда входило духовенство, дворянство и третье сословие, должны были одобрить его проект. Он был выгоден для всех кроме небольшой кучки сеньоров, в чьих жилах текла голубая кровь самой высшей пробы.

Но не прошло и двух дней, как в роскошный дом Жака де Буше, главного казначея города Орлеана, где остановился король, явился некий дворянин Жан д’Арк и сообщил, что в Орлеан едет Дева Жанна.

И вот уже, не находя себе места, Карл Валуа прохаживался по большому саду Жака де Буше. Жарко грело солнце, но тут было хорошо. Особенно в просторной беседке, где расторопные слуги казначея накрыли стол: копченый барашек, фазаны, утки, сыры и фрукты громоздились на нем. Пирожные и конфеты. И много было вина — красного и белого, розового и золотистого, чтобы король и его верные сеньоры могли утолить жажду.

По саду прохаживались те, кого король пригласил к себе для совещания. Тут бродили Карл Анжуйский и епископ Вьеннский; запросто беседовали камергер короны Орлеанский Бастард и великий капеллан Франции — Реньо де Шартр, а в былые времена они готовы были порвать друг друга на части! Но плохое забывается, когда успех, по части государственных дел, бежит впереди тебя. Сеньор де Шомон смеялся, и ему вторил Жан Рабато, не так давно назначенный председателем Парижского парламента. Разумеется, был тут и Гильом Гуффье^[122], сеньор де Буази, камергер короля. В тот момент, когда дежурный офицер, облаченный в кирасу и шлем, шел по аллее, камергер беседовал с Карлом Менским, всегда следовавшим за своим королем.

Придерживая рукоять меча, офицер почтительно поклонился де Буази и его фавориту:

— Дама дез Армуаз просит его величество принять ее, — сказал он.

Карл Валуа обгладывал в беседке утиную ножку, когда уловил эти слова, и тотчас лишился аппетита. Первое, что ему захотелось, это закричать: «Нет, скажите, что я занят! Я болен! Меня нет в Орлеане!»

Но он только вытер губы и руки салфеткой и, бледный, вышел из беседки.

— Господа! — громко сказал он. — Окажем нашей дорогой гостье достойный прием! Прошу вас, господа, прошу…

Придворные поспешили окружить государя.

— Любопытно посмотреть, — негромко обронил Карл Менский.

Но стоило взгляду фаворита встретиться с ледяным взором Орлеанского Бастарда, как он тут же присмирел.

А Жанна, в черном бархатном костюме, держа руку на эфесе меча, уже шла к ним по аллее. Такая же стройная, подтянутая, с возрастом она стала чуть крепче. Все те же коротко остриженные темные волосы. Широкоплечий бархатный камзол, расшитый серебром, и облегающие бедра штаны, широкий кожаный пояс на узкой талии, высокие сапоги с длинными носами. Было в ней, одетой в черное среди буйного лета, что-то неумолимое, волнующее. Точно некая сила двигалась на короля и его придворных, перед которой стоило трепетать.

— Господи Всемогущий, — пробормотал Реньо де Шартр. — Это и впрямь она…

— А вы сомневались, ваше высокопреосвященство? — усмехнулся Орлеанский Бастард.

Многое вспомнилось архиепископу Реймсскому! Неожиданная встреча тоже мало его радовала. Отступив за спину короля, он весь собрался и даже подтянул объемный живот.

С яркого солнца Жанна вошла в тень акации. Она остановилась перед ними в трех шагах.

— Ваше Величество, — поклонившись, произнесла Дама дез Армуаз.

Карл Валуа, гордо подняв голову, смотрел в одну точку — между круто изломленных бровей Жанны. И только потом, набравшись смелости, заглянул ей в глаза. Глаза родной сестры, приведшей его на трон и брошенной им на произвол судьбы. И как набрал он в себя этот пряный воздух летнего сада, чтобы стать значительным, неприступным, великим, так и выдохнул его.

— Девственница, душенька моя, — пролепетал он, — добро пожаловать во имя Господа нашего, — на мгновение он осекся и тотчас продолжил, — ведающего тайну, которая есть между вами и мной…

Глаза Жанны отчаянно блестели. И как много лет назад, она встала на одно колено и, схватив его безвольную руку, которую он готов был отдернуть, спрятать за спиной, прижалась к ней губами. Прижалась и долго не отпускала.

— Я ждала этой встречи, государь, — наконец сказала она.

Сердце его бешено колотилось, но, услышав ее голос, стало биться умереннее. Он понял, что прощен. Что великодушия Жанны оказалось больше, чем его предательства и черной неблагодарности. Все его пороки рассыпались, столкнувшись с ее благородным сердцем. Дышать ему стало легче…

Жанна выехала из Орлеана 4 сентября и вернулась в Пуату, но не надолго. Ее капитаны, на чьей стороне оказалась воинская удача, устроили своим противникам настоящую бойню. Все, кто был замечен в симпатиях к англичанам, вырезались или обирались до нитки. Насилие и кровь охватили и затопили провинцию.

Дева Франции не пожелала участвовать в этой резне. Тем более, что создавалась новая, регулярная армия — в противовес старой, наемной, которая в один миг оказалась вне закона. А в новой армии, строго подчиняющейся центральной власти, женщине делать было нечего.

Той же осенью Жанна уехала в Лотарингию, к брошенному мужу. Когда-то она была в долгу перед Францией, теперь — перед графом дез Армуазом. С которым, увы, у нее не было и не могло быть той идиллии, о которой мечтает любой смертный, решивший прожить свою жизнь в миру.

А над землями Франции тем временем собиралась гроза. Это было грозное эхо новых законов, внедряемых в жизнь государственным аппаратом Карла Валуа. Центробежная сила часто разбрасывала принцев крови и герцогов в разные стороны. Они оспаривали друг у друга угодья, симпатии короля, боевую славу. Но теперь первые аристократы королевства почувствовали угрозу своей независимости. И перед этой опасностью им оставалось только объединиться…

16

Военный корабль совсем недавно отошел от берегов Англии. Курс был взят на континент. В проливе Ла-Манш штормило. Холодный февральский ветер продувал палубу, но человеку, стоявшему на носу, кутавшемуся в плащ, подбитый куньим мехом, в широком черном берете с изумрудной брошью, не было до этого дела. Он смотрел вперед — туда, где была его родина. Громоздкое судно, раскачиваясь, шло медленно. Скрипели мачты. Над головой тяжело хлопали паруса. И хлесткий дождь сек по лицу.

— Милорд! — окликнули его сзади. — Вам лучше спуститься с палубы!

Человек неторопливо оглянулся. За его спиной, держась за тот же парапет и канаты, стоял англичанин — в кирасе, шлеме и теплом плаще. Жизнь пленника стоила дорого — как целая провинция, и за нее беспокоились.

— Называйте меня «монсеньор», капитан! — откликнулся он.

— Да, монсеньор! Я прошу вас спуститься вниз! Ваши слуги уже согрели для вас вино!

Но человек, не ответив, вновь обратил взор к серому горизонту.

Карл Орлеанский, рыцарь и поэт, возвращался во Францию. Четверть века его нога не ступала на континент. В двадцать четыре года, пылким воином, грезившим подвигами, с поля боя под Азенкуром он попал пленником в Англию. И теперь плыл назад сорокадевятилетним, умудренным опытом мужем. Опытом по большей части горьким. Английский корабль перевозил назад и его библиотеку. Занятия философией, медициной, теологией, механикой, историей, а равно как и поэтические опыты помогали герцогу коротать дни на чужбине. Что творилось в эти часы в сердце одного из самых благородных и талантливых людей эпохи, стоявшего на палубе английского военного корабля, одному только Богу было известно…

Карл Орлеанский оказался более не нужным англичанам. Генрих Шестой Ланкастер достиг совершеннолетия, англичан вытесняли с континента. Позиции Карла Седьмого Валуа становились только прочнее с каждым годом. Отпустить Карла Орлеанского домой теперь стало даже выгодно его тюремщикам. А вдруг появление легендарного герцога во Франции пошатнет авторитет Карла Валуа? А вдруг они перегрызутся за французский трон и дадут англичанам еще один шанс — вернуть упущенное?

Через два дня герцог высадится в Па-де-Кале, но весть о его возвращении на родину уже будет лететь по всей стране. За Карла Орлеанского поручился его кузен Филипп Бургундский. А герцог Орлеанский дал клятву, что никогда не будет воевать против англичан и бургундцев. Сотни тысяч ливров золотом и его слово стали условием свободы. Но мечтам англичан не суждено будет сбыться. Вернувшись во Францию, Карл Орлеанский не примкнет к восстанию принцев, хотя будет сочувствовать ему. Вместо этого он женится на дочери Филиппа Бургундского и Изабеллы Португальской — пятнадцатилетней красавице Марии Клевской. Они даже обменяются примирительным поцелуем с Филиппом. Принявшие одинаково страшную смерть — Людовик Орлеанский и Жан Бесстрашный, при жизни ненавидевшие друг друга так, как только могут ненавидеть друг друга два человека, — переворачивались, верно, в гробах своих фамильных усыпальниц. И как же иначе — сын одного взял в жены внучку другого! Тем более, что Карл Орлеанский по настоянию Филиппа стал еще и рыцарем ордена Золотого Руна, куда изначально принимались только враги Орлеанского дома. А впрочем, именно так заканчивалась кровавая вражда арманьяков и бургиньонов, заставившая пройти Францию по всем кругам ада.

…Но всего этого Карл Орлеанский пока еще не знал. Его просто переполняло счастье. Хватало шторма, холодного соленого ветра, хлесткого дождя. Английское военное судно плыло к берегам континента, и человек на его борту не мог сдержать слез…

17

Февраль 1440 года в укрытой лесами Лотарингии выдался теплым. Мягкий снег укрывал остроконечные крыши восьми башен замка Жольни, его стены и бойницы. Хозяева замка редко приглашали гостей, еще реже навещали кого-то. Зато они часто выезжали на охоту — то загоняли быстроного оленя, то свирепого кабана. Графиня дез Армуаз прекрасно стреляла из лука — когда-то у нее был хороший учитель, шотландец Ричард. И своры псов неслись по полям Лотарингии за своей Артемидой, стараясь не попасть под копыта ее лошади…

В один из таких февральских вечеров у ворот замка остановился конный отряд. На вопрос, кто приехал, ответили: «Орлеанский Бастард, граф Дюнуа! Дома ли графиня дез Армуаз?»

Через пять минут в залу, где жарко горел камин, а полы и стены были укрыты коврами, вошел Бастард. Граф хворал на своей половине. Знатного гостя вышла встречать Жанна, одетая в домашнее платье.

— Каким ветром занесло тебя, Бастард? — она была искренне удивлена.

Ее сводный брат сбросил подбитый мехом плащ. Он был в кирасе, точно готовился к бою. Орлеанский Бастард подошел к камину и протянул к огню руки.

— Пусть помогут мне раздеться, Жанна, — сказал он.

Хозяйка хлопнула в ладоши, и два пажа, отданные благородными родителями на воспитание в дом графов Армуазов, быстро разоблачили гостя.

— Дай вина и еды своему брату, — попросил он. — Я чертовски проголодался. И прикажи слугам — пусть покинут нас.

— Хорошо, Бастард, — ответила она.

Было принесено вино, остывшие после обеда перепела, хлеб и сыр. Слуг отослали кормить спутников гостя. Орлеанский Бастард сам наполнил кубок вином и выпил его до дна.

— Жанна, Жанна… — произнес он, не зная, с чего начать.

— Во имя Господа, хотя бы сядь, — недоуменно проговорила хозяйка замка. — Что же случилось?

— Англичане согласились отпустить Карла Орлеанского из Англии. Он на пути во Францию.

Глаза Жанны загорелись:

— Хвала Господу, молитвы мои услышаны! Добрая новость, Бастард, добрая…

— Но это не все новости, Жанна. — Бастарду не сиделось — он выпил еще кубок вина, разорвал зубами перепела. Но трапезничал граф Дюнуа недолго — минуту или две. — Ты, наверное, знаешь, что наш король, этот никудышный монарх, оскорбил всех принцев?

Хозяйка замка нахмурилась:

— Не понимаю…

Он заглянул в ее глаза.

— Не понимаешь? На собрании Генеральных штатов в Орлеане Валуа утвердил ряд преступных законов.

— Вот оно что… Но эти законы говорят лишь о том, что теперь я больше не смогу воевать против англичан. Раньше я могла возглавить личное войско Алансона, Бурбона или Жиля де Рэ. Но быть офицером у де Ришмона — увольте. — Она рассмеялась. — Дева Франции — командир полка живодеров!

— Все гораздо серьезнее, Жанна. — Кажется, его злила ее беспечность. — Законы, принятые Генеральными штатами, не приемлемы для нас. Не хуже моего ты знаешь, что у Карла Орлеанского больше прав на престол Франции, чем у Валуа. Мать и отец отреклись от нашего короля — назвали ублюдком. Мы служили ему только потому, что он был первым из сеньоров Франции. Мы поставили на него. Но скоро появится законный наследник — сын Людовика и Валентины Висконти. По праву престолонаследия он, и только он, должен сесть на трон Франции!

— У тебя далеко идущие планы, — Жанна с трудом верила в услышанное.

— А как ты думала, моя милая принцесса?

Хозяйка Жольни недоуменно покачала головой:

— А как же дофин? Семнадцатилетний Людовик?

— Он — сын своего отца. И нужен нам только на время…

— А когда это время закончится?

— Во Франции много провинций, Жанна. Одну отдадут ему.

— И кто же поддержит тебя?

— Меня поддержат рыцари Орлеана.

— А принцы — Алансон, к примеру?

— Алансон, Клермон и Карл Анжуйский также хотят отстранить от власти Карла Валуа, но они задумали посадить на трон дофина Людовика, чтобы от его имени управлять страной. Им дела нет до Карла Орлеанского.

— А мои капитаны — Ксентрай и Ла Ир?

— Твои доблестные капитаны и мои друзья раздумывают.

— А братья де Шабанн?

— Антуан поддержит меня, Жан — Алансона. Со мной граф Вандом, а также де Бризе и де Бюэй. Ты их знаешь — надежные рыцари!

— Господи Всемогущий, — покачала головой Жанна. — Для того я боролась с англичанами, Бастард, чтобы вы разделили Францию между собой? Перегрызлись, как псы? Для того я страдала в английской тюрьме и терпела унижения, чтобы теперь брат пошел на брата, а сын — на отца? Да вы хуже англичан! Как же вы посмели пойти на своего короля, — вы, французы?

— Любой король Франции — всего лишь первый среди равных себе, — холодно сказал Бастард. — Так было веками. Но Карл Валуа посягнул на священное право аристократов — быть свободными в своем выборе. В защите и нападении. Держать войско и угрожать врагу. Карл Орлеанский отменит этот закон. Если мы победим…

— А если победят дофин, а с ним Алансон и Клермон?

— Тогда дофин Людовик отменит этот закон! А с ним мы сговоримся.

— Какая же участь ждет Карла Валуа?

— Мы отдадим его под опеку сыну как человека безумного… Почему ты упрямишься? Столько раз он предавал тебя!

— Я не пойду против своего короля, каким бы он ни был, — сказала Жанна. — Жалким, ничтожным, трусливым. Одиннадцать лет назад я привела его в Реймс, на голову его был пролит елей святого Хлодвига и возложена корона. Ему и править в этой стране.

— Карл Орлеанский — твой брат, Жанна, как и я. У нас один отец — Людовик!

— У Карла Валуа тоже.

— Это никому не известно, — зло усмехнулся Бастард.

— Мне об этом сказал Господь!

— А веришь ли ты сама себе, Жанна?

Она гордо подняла голову.

— Спокойной ночи, Бастард, граф Дюнуа. Слуги уложат спать тебя и твоих людей. Но, засыпая, помни: если вы все, забывшие о чести, ввергнете Францию в гражданскую войну и англичане вновь займут наши земли, которые мы отвоевывали такой кровью, Господь не простит вас. А я — прокляну.

Орлеанский Бастард выпил еще вина.

— Ты сделала свой выбор, — сказал он. Ему было все ясно — на помощь Девы Франции его партия могла не рассчитывать. — Тогда хотя бы скажи, не пойдешь ли ты против Карла Орлеанского, если тебя призоветтвойкороль?

Но Жанна только презрительно усмехнулась, так и не удостоив ответом гостя. Взяв подсвечник, она пошла к себе.

…Утром она провожала своего брата. Бастард и Дева ехали впереди отряда молчком. За их спинами, в окружении лесов, поднимались серые башни замка Жольни. Отъехав на лье, они увидели на дороге встречный конный отряд, идущий на них.

— Кто же это может быть? — всматриваясь вдаль, произнесла Жанна. — Надеюсь, не разбойники? Я даже не взяла с собой меч…

— Будьте на чеку, — бросил своим людям Бастард. А спустя несколько минут, ошеломленно добавил: — Кажется, я знаю этого разбойника…

— Я тоже, — сказала Жанна.

На них двигался отряд человек в тридцать — шел он рысью. По всему, отряд торопился. Он приближался быстро. Уже можно было различить лицо предводителя — лягушачье лицо.

Это был второй сын герцога Бретани — Артюр де Ришмон…

Два отряда остановились друг против друга. Вокруг были укрытые снегом поля. Вдалеке — леса. Позади серой скалой поднимался Жольни. Храпели лошади, пуская пар из ноздрей.

— Дама Жанна, — поклонился хозяйке этих земель коннетабль Франции, даже не взглянув на Бастарда. — Рад видеть вас в здравии.

— Спасибо, граф, — она ответила поклоном.

— Дама Жанна, я приехал от имени его величества короля Франции Карла Седьмого, — сказал бретонец. — Он просит вас приехать к нему.

— Зачем, де Ришмон?

Взгляды коннетабля и Орлеанского Бастарда наконец-то встретились.

— Его предали, Дама Жанна, предали те, кого он считал самыми близкими друзьями.

— Черт! — вырвалось у Дюнуа. — Друзьями!

— Именно так, Дама Жанна, — продолжал «человек-лягушка». — Они — оборотни. Они — те, кто вонзает кинжал в спину!

Орлеанский Бастард вырвал из ножен меч, сбросил с плеч в снег подбитый мехом плащ.

— Это мы — оборотни?! — Орлеанский Бастард, под которым рыл копытами снег и мокрую землю его боевой конь, направил острие меча в сторону коннетабля Франции. — Если хочешь сражаться — я готов!

— Нет, Дюнуа, — сказал тот, даже не вынимая меча из ножен. — Не сегодня и не сейчас! Позже!

По кивку коннетабля несколько рыцарей и оруженосцев сделали круг перед ним. Теперь уже оба отряда были готовы к битве. Не зря и те, и другие облачились в латы, точно шли на англичан.

— Ты — трус, де Ришмон! — выкрикнул Бастард, едва сдерживая коня.

— Ты знаешь, что это не так, Дюнуа. Но я нужен своему королю — я обещал ему вернуться живым и разделаться со всеми вами, изменниками короны! И я сдержу свое слово… Дама Жанна, с кем вы? С кем Дева Франции?

— Участвовать в распре единокровных братьев, готовых перерезать друг другу глотки? — усмехнулась она. — Увольте…

— В таком деле быть в стороне нельзя, — возразил коннетабль.

— Я нездорова, де Ришмон, последнее время раны не дают мне покоя. — Конь Жанны тоже волновался. — Война больше не для меня.

Она не врала — ранения, полученные в Пуату, иногда тревожили ее не на шутку. Артюр де Ришмон молчал, точно пытался понять — не кривит ли она душой. Он поймал ее взгляд:

— Мой король и ваш брат хотел бы знать наверняка, что вы не встанете на сторону Карла Орлеанского и Бастарда или дофина Людовика.

— Да как вы смеете, де Ришмон?! — взорвалась она.

— Простите, Дама Жанна, но у той партии, чью сторону вы примете, все шансы на победу. Народ верит вам, солдаты верят. Я — просто воин. Один из многих. А вы — Дева Франции. Почти святая. Вы говорите с Богом. Люди пойдут за вами.

Жанна опешила:

— Мой король и брат… боится меня?

— Если вы останетесь в стороне, Дама Жанна, этого уже будет достаточно, — вместо ответа произнес коннетабль.

Дюнуа усмехнулся, но Жанна вскинула руку, и он замолчал.

— Скажите моему недоверчивому брату, Карлу Валуа, что никогда я не обнажу против него меч. Я лучше умру…

Артюр де Ришмон кивнул:

— Этого достаточно, Дама Жанна. Я буду молиться за вас.

Жанна оглядела обоих мужчин.

— Дайте мне слово, господа, что вы не наброситесь друг на друга сразу же, как я покину вас.

Орлеанский Бастард и Артюр де Ришмон молчали.

— Ну же!

— Слово рыцаря, — уверенно сказал коннетабль.

— Слово рыцаря, — кивнул Дюнуа.

И он не хотел рисковать понапрасну собственной жизнью. У него также были обязательства, но перед Карлом Орлеанским.

— А теперь прощайте, господа, — сказала Жанна и, повернув коня, галопом направила его в сторону замка. Только снег и земля вырывались из-под копыт ее скакуна.

Она не оглянулась — ей больше не было до этих людей дела…

— Кто поедет вперед? — спросил Орлеанский Бастард.

— Я пропущу вас, — ответил коннетабль.

— Тогда встретимся на полях Франции! Поклон его величеству!

— Обязательно передам! — улыбнулся лягушачьей улыбкой Артюр де Ришмон. Он указал рукой на дорогу. — Прошу вас, граф…

Они разъехались по-рыцарски. Первым ушел вперед отряд Орлеанского Бастарда, за ним — де Ришмона. Преодолев границу Франции, они разъехались по разным дорогам. Граф Дюнуа направился в Орлеан и Блуа — заручиться поддержкой городов на Луаре, де Ришмон — в Бурж и Шинон, собирать войско.

Той же весной и летом 1440 года войска под предводительством коннетабля Франции Артюра де Ришмона прошли через Пуату, Овернь и Бурбон. Второй сын герцога Бретани сдержал слово, данное королю. Это был его звездный час! Он завладел наиболее опасными крепостями, в которых укрывались мятежники. Главные заговорщики, опекавшие дофина и намеревавшиеся возвести его на престол, сдались на милость победителя. Это были: принц Жан д’Алансон, друг и близкий родственник Девы Жанны, когда-то безуспешно штурмовавший с ней Париж; Карл де Бурбон, граф де Клермон, из-за нерасторопности которого оказалась проиграна «битва селедок» при деревне Рувре; и Карл Анжуйский, младший сын королевы четырех королевств — Иоланды Арагонской. Более других не повезло Алансону и Бурбону. Первый был приговорен к смерти, но помилован и посажен в тюрьму. Второго лишили части родовых земель и удалили от двора. Семнадцатилетнего дофина Людовика, взбунтовавшегося против отца, Карл Седьмой Валуа отослал в небольшую провинцию Дофине, под надзор.

Всех остальных после повинной и нового оммажа, принесенного своему королю, Карл Валуа помиловал. В том числе друга детства Орлеанского Бастарда и его приспешников — де Шабанна, де Бризе, де Бюэя и других знатных рыцарей. Поняв, что Карл Орлеанский, опустошенный длительным пленом, не бросится отвоевывать трон, Бастард дал отступного. И уже вскоре, по указу короля, помогал Артюру де Ришмону реформировать старую феодальную армию, превращая ее в новую регулярную.

Он был не только смел, но хитер и ловок, этот «красавчик Дюнуа», Орлеанский Бастард!

Что до Девы Жанны, то ей никто не простил бездействия. Карл Седьмой был оскорблен до глубины души, что она не выступила на его стороне против заговорщиков, а Бастард затаил обиду на сестру, которая не захотела встать на защиту Орлеанского дома.

Обретя покой в замке Жольни, графиня дез Армуаз любила часами сидеть у камина и смотреть на огонь. Наблюдать, как языки племени лижут дрова и ползут по поленцам вверх. У нее были с огнем особые отношения! Дружеские. Но глядя на пламя и тлеющие угли, вспоминая былые времена и походы, потрясавшие ее страну, Жанна, прозванная Девственницей Франции, никогда не пожалела о своем поступке. Она осталась в стороне от прокатившейся по королевству гражданской войны, в которой ее братья вцепились в глотку друг другу. Жанна не изменила себе — и не могла поступить иначе.

Эпилог. Портрет над камином

1

Птица мерно плыла в июньском небе, высоко над землей, и кончики упругих крыльев ее трепетали в плотном воздушном потоке. Без единого взмаха она рассекала горячую лазурь, немного поднимаясь или мгновенно падая, делая один неторопливый гигантский круг за другим. Ее клюв был тверд, как камень, а когтистые лапы прижаты к животу. Орлица обозревала землю, и та, с ее зелеными полями, изумрудными коврами лесов казалась одной яркой, не имеющей границ поляной. Где-то на той солнечной поляне люди сеяли и собирали хлеб, там высились замки, и паутиной расходились во все стороны света дороги, сверкали на солнце реки и озера, отливая золотом, там любили и ненавидели, и целые армии истребляли друг друга, оставляя тысячи убитых; им суждено было кровью удобрить землю для новых всходов. Орлица парила в небе — она ловила крыльями ветер. Она сумела подняться так высоко над этой землей, куда не долетит стрела самого сильного лучника. И не было человека, который бы, увидев ее, не засмотрелся на этот полет.

А еще выше, над солнечной поляной, плыли облака — величавые, недосягаемые. Орлица нашла свой мир — он был там, в горячих слоях воздуха. В прозрачной синеве…

…Черный конь, совсем еще молодой, несся по проселочной дороге. Он учился лететь быстрее ветра, а наставник у него был отменный! Наставница! У него получалось особенно ретиво, когда она легонько всаживала в его бока шпоры. Летнее поле пряно пахло травами. Россыпи цветов расходились яркими пестрыми змеями. Всадница решила срезать путь и, сорвавшись с дороги, ушла вправо — через высокую траву.

Скоро за лесом показался замок, совсем небольшой, не чета Жольни. Начиналась сеньория Отре-сюр-Мадон. Здесь жил племянник Робера дез Армуаза — Франсуа, женившийся на Изабелле д’Отре. Молодые поселились в скромном замке, и у них уже появился первенец — Людовик. Именно сюда спешила всадница — тут ее любили и ждали. Не имея возможности иметь своих детей, она всем сердцем привязалась к малышу, ставшему ее крестным сыном, и его родителям — милой провинциальной паре. Она часто навещала их, за полтора часа пролетая пятнадцать лье от Жольни до Отре-сюр-Мадон.

Скоро ей открыли ворота. Гостью встречали хозяева замка — Изабелла и Франсуа.

— Хорош, не правда ли? — ловко спрыгнув с коня, весело спросила наездница. Она хлопнула его по мускулистой вороной шее. — Я назвала его Ястребом! Славное имя, уж поверьте! — Наезднице было немногим более сорока лет. Подтянутая, похожая на юношу, сильная. С лучиками морщинок в уголках глаз. В камзоле, расшитом серебром, с расстегнутым на груди воротником и обтягивающих штанах. На широком кожаном поясе — длинный кинжал в серебряных ножнах. Лук за спиной, колчан у седла. — А у меня радостная весть. Я не могла сдержаться, чтобы самой не рассказать ее вам. — Глаза ее светились.

— Не томите нас, Дама Жанна, — улыбнулась гостье Изабелла.

Но в ее глазах уже блестели слезы.

— Войска нашего короля занимают в Нормандии город за городом. Руан будет скоро отвоеван, я знаю это! Мы прогоним годонов прочь — сбросим их с берега! Скоро так будет, милая Изабелла, Франсуа, верьте мне!

— Слава Пресвятой Марии! — с радостью проговорила хозяйка замка.

Руан! Молодая женщина понимала, что это значит для их гостьи…

— За такую новость стоит сейчас же выпить! — кивнул Франсуа.

Он дал слугам поручение принести вина и накрыть стол за воротами замка.

— А Людовик сегодня впервые сказал «папа», — похвалился он. — Я так счастлив, Дама Жанна!

— Не дождусь, когда увижу его! — горячо откликнулась гостья.

Через пять минут служанки вынесли ее крестника, и она немедленно подхватила на руки упитанного бутуза. Она полюбила его, так полюбила! Чета Армуазов-д’Отре, чтобы угодить родственнице, назвали мальчика Луи, хотя раньше никто в этих семействах не носил подобного имени по мужской линии. Назвали в память о Людовике Орлеанском — что ни сделаешь для знаменитой Дамы Жанны!

— К нам приехали музыканты из Меца! — за ее спиной уже говорила Изабелла д’Отре. — А какая лютня! Так звучит!

— Послушать ее перед обедом — наслаждение! — вторил жене Франсуа.

А Жанна все смотрела на маленькую кроху, хлопавшую синими глазами. Людовик улыбался крестной и теребил ручонкой манжет ее камзола…

Они славно отобедали на одной из лужаек, в тени. А к вечеру Жанна вновь оседлала молодого Ястреба и понеслась назад — домой. В Жольни ее ждал верный супруг, которому она так и не смогла подарить долгожданное счастье.

По дороге, на середине одного из полей сеньории Отре-сюр-Мадон, Жанна остановила коня. Солнце шло к закату, и разноцветье трав, и ближние леса все сильнее впитывали розоватый свет. Она подняла голову — в вечернем небе, высоко над полем, парила орлица. Медленно она очерчивала один круг, другой…

Гордая птица смогла подняться на высоту, недоступную другим живым существам. Ее жизнь проходила там — под самыми облаками. Орлица плыла черной точкой, и ветер был ей помощником и другом. И земля простиралась перед ней, как на ладони. А еще орлица видела в середине поля и некошеной травы всадницу. Та долго смотрела вверх, а потом сорвалась с места и через угасавшее в вечернем свете поле помчался прочь…

Дева Жанна умерла в 1449 году в замке Жольни, в Лотарингии, из-за неожиданно открывшейся старой раны, полученной во время гражданской войны в Пуату. По завещанию ее похоронили в маленькой приходской церкви в деревне Пюллиньи, что входила в сеньорию супругов Армуазов-д’Отре. При жизни она помогала этой церкви средствами. Муж графини после ее смерти ушел в монастырь, где спустя год и скончался. Замок Жольни перешел его сыну от первого брака.

С 1449 года в реестрах городских расходов Орлеана при выдаче пожизненной пенсии Изабелле де Вутон, в прежней строке «Изабо, мать Девственницы» появилось изменение: «Изабо, матьпокойнойДевственницы».

В год ее смерти, медленно набирая обороты, начался процесс по оправданию осужденной в Руане за ересь и колдовство Девы Жанны. Тем более, что уже сменилось несколько понтификов. С прошением от Карла Седьмого Валуа и отправился в Рим семидесятичетырехлетний Рауль де Гокур. О том, чтобы открыть истинное происхождение Жанны, не было и речи. Это лишний раз подтвердило бы прежнее распутство королевы Изабеллы Баварской и в очередной раз поставило бы под сомнение право на престол двух королей — Карла Седьмого Валуа, сына упомянутой Изабеллы, во Франции, и Генриха Шестого Ланкастера, ее внука, в Англии. Именно Карлу Седьмому, как никому другому, Дева Жанна была нужна простой крестьянкой, посланной Богом на защиту его королевства. Поэтому жители Домреми и Грё, которых милостивый король освободил от налогов и податей, на оправдательном процессе в один голос рассказывали о чудесной девушке-пастушке, направленной Господом освободить Францию от англичан.

В 1456 году новый понтифик Каликст Третий, в миру — Альфонсо Борджиа, подписал рескрипт о реабилитации Девы Франции. Именно в этом документе ее впервые в истории назвали «Жанной д’Арк».

В том же году граф Дюнуа, Орлеанский Бастард, воздвиг у дороги в Пуасси каменный «Крест Девственницы», чтобы все французы знали, кому они обязаны свободой.

2

Поднимая меч, задумайся о том, что последует за этим. Проливая кровь, знай, что придет расплата. И никому не уйти от нее. Но самое страшное, если платить будешь не ты, а твои дети и внуки…

Это — закон Божественный, и обойти его еще никому не удавалось. И не удастся.

15 апреля 1450 года в битве при Форминьи, в западной Нормандии, коннетабль Артюр де Ришмон, а с ним граф де Клермон, прощенный своим королем, и граф Дюнуа наголову разбили английского полководца Кириэлла. В том бою на три с половиной тысячи убитых англичан пришлось не более сотни погибших французов.

Нормандия была окончательно освобождена.

А в 1451 году, в южной Франции, в Гиени, столкнулись еще два войска. Англичанами командовал восьмидесятилетний лорд Джон Талбот, давний знакомец Девы Жанны, прозванный Сторожевым псом Англии. В какой-то момент англичанам показалось, что разрозненные отряды французов бегут. Но это было не так. Англичан, а с ними их союзников гасконцев, бросившихся догонять противника, расстреляла французская артиллерия. Но англичане и гасконцы не сдавались и, собрав силы, вновь попытались атаковать неприятеля. И вновь полегли под смертоносным огнем. А затем с тыла по врагу ударила французская рыцарская конница. Англичане и гасконцы были истреблены. Старого лорда Талбота, прямо в седле, зарубил топором молодой французский воин Мишель Перуни. Сын Сторожевого пса погиб в том же бою. Вот когда повторился Азенкур, но с точностью до наоборот! В битве при Кастийоне полегло три с половиной тысячи англичан и двести французов. Ждать пришлось тридцать шесть лет! Отныне на смену английским лучникам, самому опасному противнику в любой битве, пришло новое оружие — артиллерия. Теперь она стала полноправной хозяйкой во всех сражениях на полях Европы.

Но эти поражения Англии были только прелюдией к великой катастрофе, уже поджидавшей их страну. Генрих Шестой Ланкастер, сын великого и беспощадного Генриха Пятого, оказался безумен. Ему передалось то проклятие, которым был поражен его дед — Карл Шестой Безумный, король Франции. На долгие месяцы, как и его дед, он превращался в слепое и глухонемое животное. И его супруге, королеве Англии Маргарите Анжуйской — дочери Рене Анжуйского, приходилось наблюдать, как английские аристократы все стремительнее делились на две партии.

В 1455 году две боковые ветви Плантагенетов — Ланкастеры и Йорки — столкнулись лбами. Все повторилось, как под копирку. Тридцать лет шла кровавая резня — настоящая вендетта, в сравнении с которой распря арманьяков и бургиньонов могла показаться мальчишеской потасовкой. Эта война получила название Алой и Белой розы, потому что в герб Ланкастеров была вплетена роза алая, а в герб Йорков — белая. Английские короли, то из одной, то из другой династии, более не мечтали о Франции. Они боролись только за свой остров. И время от времени, проигрывая сражения, убегали на континент, прячась у короля Франции или герцога Бургундии. И вновь, собрав войска, переплывали Ла-Манш, надеясь на военную удачу. Тридцатилетняя война унесла четверть населения Англии! В ней погибло только около сотни принцев королевской крови. Был замучен в тюрьме безумный и многострадальный Генрих Шестой Ланкастер. Их сыновей с Маргаритой Анжуйской, Эдуарда и Ричарда, приказал зарезать в Тауэре их родной дядя — Ричард Глостер, будущий зловещий Ричард Третий, который и сам вскоре будет убит. Так Рене Анжуйский лишился двух своих внуков — наследников английской короны. В этой войне безжалостно истребили друг друга все дворянские фамилии Англии, предки которых более ста лет разоряли Францию. Если бы норманны, приплывшие с Вильгельмом Завоевателем в 1066 году покорять огнем и мечом англов и саксов, узнали бы, в какой кровавой бане погибнут их потомки и пресекутся роды, каждый день для них наполнился бы неутешной скорбью.

Когда сражаться оказалась почти некому, войну остановил энергичный политик Генрих Тюдор — дальний родственник обеих враждующих партий. С 1485 года он положил начало новой династии и был коронован как Генрих Седьмой. Две розы — алую и белую — он вплел в свой герб королей-Тюдоров. Рыцарство в Англии оказалось истреблено настолько, что богатым людям, бюргерам и торговцам, отныне вменялось в обязанность покупать золотые шпоры, даже если они этого не хотели! Франция, сохранившая аристократию в полной мере, лишь с презрением наблюдала за подобным срамом.

Но и самой Франции еще предстояли немалые беды…

Карл Седьмой так и не помирился со своим сыном Людовиком. Последний же, несмотря на молодость, оказался хитрым и дальновидным интриганом. Окруженный знатью, он то и дело пытался свергнуть своего отца. Раздор оказался так силен и непоправим, что в год реабилитации Девы Жанны, в 1556 году, Карл Валуа выступил во главе войска, дабы наказать вероломного сына. Но тот предусмотрительно сбежал в Бургундию к герцогу Филиппу. Они более не увиделись. Карл Седьмой Валуа, с возрастом все более страшившийся отравления, почти не ел. Он умер от истощения — психического и физического — в 1461 году. Много раз намереваясь лишить Людовика короны в пользу младшего сына Карла, он этого так и не сделал, страшась братоубийственной войны.

Филипп Бургундский,давний его соперник, пережил кузена на шесть лет. Воистину он создал великое герцогство и наслаждался плодами рук своих. Двор Дижона был куда великолепнее двора Парижского, а время, пришедшееся на расцвет герцогства, в Европе окрестили временем «бургундской моды». Впрочем, герцог держал также двор в Брюсселе, Брюгге, Лилле и других городах, где его поджидали любовницы. Их, только официальных, было у него одновременно более тридцати. Когда епископ Турне обвинил герцога в слабости плоти, тот, надеясь на понимание, ответил: «Другой жизни не будет, ваше преосвященство!» Филипп Бургундский признал двадцать семь внебрачных детей, и многие из них преуспели. Жан, к примеру, стал епископом Камбре, а Давид — епископом Теруана. А сколько было тех, о которых не знал герцог?

Уже к зрелым годам он получил прозвище Филипп Добрый и всячески старался поддерживать свой имидж. С летами его стали одолевать беспричинные вспышки гнева, и чтобы никого лишний раз не послать на виселицу или под топор палача, он садился на коня и срывался прочь. Где его носило, один Бог знает! Было два дела, которые успокаивали и умиротворяли герцога. На старости лет Филипп любил точить ножи и чинить старые очки. Когда он занимался тем или другим, никто не смел его беспокоить. В последние годы жизни он неожиданно облысел — выпали все волосы на голове, даже бровей не осталось. И тогда Филипп повелел подстричься и побриться налысо всем придворным мужчинам. Один неосмотрительный виконт, гордившийся длинными русыми волосами, не захотел выполнить приказания, и тогда слуги Филиппа его скрутили и обстригли насильно.

Филипп мечтал еще при жизни быть причисленным к лику святых. Для этого он не ел три дня в неделю, пил только воду. А еще — планировал крестовый поход. В 1453 году турки захватили православный Константинополь, и Европа долго не могла свыкнуться с мыслью, что великая христианская держава, пусть и не католического толка, погибла. Но некому было поддержать великие планы Филиппа Бургундского.

Времена рыцарства уходили в прошлое…

Герцог Филипп умер в 1467 году, в Брюгге, от простуды. Ему исполнился семьдесят один год. До последнего Филипп повторял фразу, которую все его окружение выучило наизусть: «Если бы захотел, стал бы королем!»

Эпоха Девы Жанны закончилась, но войне еще предстояло бродить дорогами Франции. Кое-как помирившиеся Карл Валуа и Филипп Добрый, отправившись в лучший мир, сами открыли ворота новой распре. Не на жизнь, а на смерть сцепились их дети — хитрый и осторожный Людовик Одиннадцатый, прозванный Пауком, и отважный и агрессивный Карл, названный Смелым. Они вместе мужали при бургундском дворе, но жизнь круто развела их, стоило двум молодым людям стать хозяевами огромных земель в Европе. Карл Смелый намеревался объединить обе Бургундии с Нидерландами и выпросить у понтифика королевскую корону. Ведь когда-то, века назад, Бургундия была королевством!^[123]

Он становился самым опасным врагом Франции, и чаши весов, уравнявшись, замерли на месте…

Какая же судьба ожидала тех, кто бок о бок сражался с Девой Франции — Жанной? Или напротив — скрещивал с ней оружие?

Артюр де Ришмон, «человек-лягушка», в зрелом возрасте определившись со своими политическими симпатиями и увековечив свое имя победами под стягом Валуа, отошел в мир иной в 1456 году полновластным герцогом Бретани. Жан Потон де Ксентрай умер маршалом Франции — в один год со своим королем. Именно он за одиннадцать лет до этого, в 1450 году, вез церемониальный меч Карла Валуа, когда государь вступал в захваченный французами Руан. Его друг и соратник Ла Ир умер в 1442 году от ран, полученных в боях за юго-запад Франции. Он оставил по себе военную молитву: «Господи, помоги мне в бою! Соверши для Ла Ира то, что Ты хотел бы, чтобы Ла Ир совершил для Тебя, если бы Ты был Ла Иром, а он — Тобой!»

Граф Дюнуа, Орлеанский Бастард, был одним из французских полководцев в борьбе за Нормандию. Его любили дамы королевского двора и обожали солдаты. Правда, вместе с Алансоном он оказался участником «Лиги общественного блага»^[124], направленной против абсолютистской политики Людовика Одиннадцатого, но был вовремя открыт и милостиво прощен. Что до соратника и друга Девы Жанны герцога Алансонского, самого активного врага усиления королевской власти, то в 1474 году, в возрасте шестидесяти семи лет, он был вновь приговорен к смерти, теперь уже Людовиком Одиннадцатым, и вновь помилован. Умер Алансон под домашним арестом в Лувре. Сразу после его смерти король въехал в провинцию Алансон с войском и присвоил эти земли короне Франции, выгнав вон последнюю жену покойного герцога.

Иоланда Арагонская, королева четырех королевств, умерла в Сомюре 14 декабря 1443 года и была похоронена в церкви Сен-Морис с Анжере. По завещанию она оставляла большие средства не только своим детям, наследникам Анжу и других владений, но и на благоустройство всего Французского королевства. При дворе судачили, что для достижения политического успеха Иоланда использовала своих фрейлин, делая их любовницами могущественных сеньоров Европы, а так же создала широкую шпионскую сеть из монахов-францисканцев, действовавших по всему королевству и за его пределами. Впрочем, что ни совершалось королевой Иоландой, все было во благо Франции.

Агнесс Сорель родила Карлу Валуа трех дочерей, которых он признал и дал им родовую фамилию Валуа. Во время четвертых родов в 1450 году Агнесс Сорель скончалась в муках. Но тело ее оказалось так обезображено, что его боялись даже показать Карлу. Все сошлись на том, что любовницу короля отравили. Ей едва исполнилось двадцать восемь лет. Смерть Агнесс Сорель заставила Карла Валуа, страшившегося всех и вся, еще больше замкнуться в себе и никому не доверять.

Королева Франции Мария, в девичестве — Анжуйская, умерла в 1463 году, на два года пережив своего многострадального и непостоянного мужа.

Жиля де Рэ еще в 1440 году, при жизни Девы Жанны, обвинили в содомии, изнасиловании и массовом убийстве детей в бретонском замке Тиффож. Правда, сознался он в этих преступлениях под пытками инквизиции. Некоторые поговаривали, что все эти обвинения были сфабрикованы и являлись всего лишь проделками герцога Бретани — Жана Пятого, который хотел присвоить себе земли барона де Рэ. Тем не менее маршала Франции повесили в Нанте, а труп его публично сожгли.

Главный тюремщик Жанны, граф Уорвик, как и его друг лорд Бедфорд, умер в Руане, но в 1439 году, и все в том же замке Буврёй. Это была усмешка судьбы, не иначе. Граф Суффолк Вильям де Ла Поль, во время плена сдружившись с графом Дюнуа, Орлеанским Бастардом, неожиданно стал пацифистом и выступал за мир между Францией и Англией. В 1444 году это он приплыл на континент во главе посольства, дабы найти своему королю Генриху Шестому жену — ею на свое горе и стала французская принцесса Маргарита Анжуйская, дочь Рене. Суффолк был убит в 1550 году по обвинению в измене Англии, но истинной причиной была его миролюбивая политика по отношению к соседу, с которым некогда он воевал не на жизнь, а на смерть. Лорд Томас Скейлз, еще один полководец, дравшийся с Девой Жанной, попал в круговорот начинающейся войны Алой и Белой розы. В 1560 году, когда Йорки вступили в Лондон, он оказался последним капитаном, защищавшим Ланкастеров. В те дни он до последнего удерживал Тауэр, открыв артиллерийский огонь по улицам столицы, но вскоре был убит йоркистами. Джон Фастольф судился с Джоном Талботом из-за поражения при Пате, но суд рыцарей ордена Подвязки оправдал бегство Фастольфа, назвав его «своевременным отходом». Награбив во Франции довольно добра, Фастольф вернулся в Англию через четыре года после сдачи Парижа, в войнах более не участвовал, приобрел 94 поместья, окружил себя ветеранами былых кампаний и умер своей смертью в 1459 году на восемьдесят втором году жизни.

Вилли-Нос, курносый нос, вернулся в родной Уэльс уже немолодым человеком. Его Мэри умерла, пока он странствовал по Европе, вооружившись луком и топором. Детей он так и не нажил. Зато, когда за рассказы о былых войнах ему наливали в тавернах добрый эль, он вспоминал, как однажды меткой стрелой сбил со штурмовой лестницы неуязвимую французскую колдунью, которую если что и смогло взять в конце концов, так это пламя костра инквизиции. Даже став седым как лунь, Вилли-Нос сохранил смешную рыжую физиономию. А еще он вспоминал о своих друзьях, которые полегли на полях Франции, так и не вернувшись в Англию. И когда он говорил о них, то часто надолго замирал с кружкой в руках, и никто не смел нарушить его молчание…

Жак де Ба, убийца Людовика Орлеанского, на старости заболел проказой, и Филипп, его покровитель, отправил верного слугу своего отца умирать в лепрозорий. Говорят, его смерть была страшной — он буквально развалился на куски.

Судебный процесс над Жанной, Девственницей Франции, стал лебединой песней в политической карьере Пьера Кошона. Еще несколько лет он переписывал материалы процесса по обвинению героини Франции, так что историкам вряд ли уже дано прочитать и осмыслить то, что было на самом деле произнесено в те месяцы в Руане. Пьер Кошон умер в столице Нормандии 18 декабря 1442 года, так и не став архиепископом Руана. Там же остались жить и его потомки, но им не раз вменялась в вину кровная связь с судьей Жанны, за английское золото совершившим бесчестный поступок. Их даже пытались выставить из города. Так что в конечном итоге потомки Кошона через судебного поверенного Жана де Гувиса заявили, что они «…хотят спокойно жить и дальше в большом доме на улице ла Кеин». Что «…процесс их никоим образом не касается, поскольку они были тогда совсем маленькими или же еще не родились». Печально прожить свою жизнь таким образом, чтобы позже внуки и правнуки всячески пытались отмежеваться от тебя.

Долгая жизнь была суждена двум великим мужам неспокойной эпохи — Карлу Орлеанскому и Рене Анжуйскому. Блистательнейшие рыцари и никудышные полководцы, они посвятили свою жизнь бесславным войнам и, слава богу, искусству и литературе.

Потерпев поражение в войне за герцогство Миланское, завещанное ему матерью Валентиной Висконти, Карл Орлеанский основал свой двор в Блуа, где окружил себя художниками, поэтами и музыкантами. Став одним из первых стихотворцев своего времени, он проводил поэтические турниры, где открыл миру Франсуа Вийона. Юная Мария Клевская, обожавшая роскошь и увеселения, родила герцогу трех дочерей, а затем еще и сына — Луи, которому суждено было стать королем Франции Людовиком Двенадцатым. Правда, к тому времени Карлу Орлеанскому шел уже семьдесят первый год, и многие шептались, что отцом ребенка скорее является молодой ухажер герцогини и ее спальничий в одном лице — красавец Рабаданж, но история замалчивает истину. Тем более, что Людовику Двенадцатому не суждено было оставить по себе наследников. А значит, и делить было нечего. Рыцарь и поэт Карл Орлеанский отошел в мир иной в дорогом его сердце Блуа в 1465 году, а его супруга вскоре вышла замуж — за своего спальничего Рабаданжа.

Особый след оставил по себе и Рене Анжуйский. Проиграв, как и его отец, итальянские войны, распрощавшись с мечтой овладеть Неаполем, он осел в своих обширных вотчинах — Анжу и Провансе. Прозванный «Добрым герцогом», Рене целиком посвятил себя литературе. Он написал несколько трактатов, но более других стал известен его труд «Книга турниров». В 1452 году Рене овдовел — не стало его прекрасной спутницы Изабеллы, которую он любил всем сердцем. Но жизнь продолжалась, и спустя два года добрый герцог Рене, которому исполнилось в ту пору сорок пять лет, взял себе в жены двадцатилетнюю Жанну де Лаваль, дочь того самого Ги де Лаваля, что ходил в походы вместе с Девой Жанной. Рене так влюбился в молоденькую бретонку, что посвятил ей пасторальную оду из десяти тысяч строк! Рене Анжуйский упокоился с миром в Экс-ан-Провансе 10 июля 1480 года, оставив по себе славу фигуры таинственной и до конца неразгаданной. Его считали одним из отцов Ренессанса. И все благодаря тому, что в эпоху тотального господства церкви и разгула инквизиции он искал свою Аркадию — страну земных радостей и удовольствий. Мир гармонии, свой рай на земле, озаренный божественным светом… Сразу после смерти Рене провинция Анжу и Прованс была навсегда выкуплена у его потомков королем Людовиком Одиннадцатым.

Возвращаясь к распре двух кузенов — уже названного Людовика Одиннадцатого Паука и Карла Бургундского Смелого, можно сказать без обиняков: судьба оказалось на стороне первого. Так и не осуществив заветную мечту стать новым европейским королем, Карл Смелый погиб в битве при Нанси в 1477 году, где сражался со швейцарцами и лотарингцами. Воспользовавшись непоправимой потерей в бургундском лагере, Людовик Одиннадцатый присвоил себе и само великое герцогство Бургундия, Пикардию и графство Франш-Конте.

Великие мира сего предполагали, но располагал Господь…

Англичане навсегда были выбиты с континента, второй великий соперник Франции — Бургундия, пала, став частью королевства. Дело, так блестяще начатое Девственницей Франции в 1429 году, удачно завершил ее племянник, преумножив победы многократно. Скончавшись в замке Плесси-ле-Тур 30 августа 1483 года, он оставил Францию мирной страной, увеличившейся территориально втрое и уже позабывшей о самой кровопролитной войне в Европе, длившейся с промежутками сто шестнадцать лет.

3

Бури времен проносились по земле, меняя ее облик. Грозным рыцарским ополчениям по всей Европе пришли на смену регулярные армии. Прокатилась и сошла не нет волна религиозных войн. Мрачные замки Средневековья перестраивались, обретая изысканность и легкость. Поспешно срывались крепостные валы, а глубокие рвы, где некогда сотнями погибали враги, обожженные кипящей смолой или пронзенные стрелами, превращались в пруды. Там теперь плавали лебеди. Близлежащие луга и лесочки обретали вид роскошных парков. Пришло время абсолютизма. А за ним и революция. Она и приказала срезать с каменных надгробий дворянские гербы по всей Франции. Так, например, была разрушена усыпальница кардинала Ришелье, выкупившего у короны замок Шинон, а кости его выброшены на парижскую мостовую. Так была разрушена могила капитана Девы — Ла Ира. Не обошел стороной варварский указ и захоронение в деревенской церковке Пюллиньи. Герб графини дез Армуаз был уничтожен, но часть надписи, выполненной готическими буквами пятнадцатого века, осталась: «Молитесь за душу ее…»

В 1871 году к новому хозяину замка Жольни, который приобрел его у генерала Кюрели, пришел местный каменщик и поведал интереснейшую историю. Он рассказал, что существует предание, которое передается в его семье из поколения в поколение. По этому преданию в замке есть скрытая стена с камином. Так вот, над этим самым камином существует портрет давних хозяев Жольни — графа и легендарной графини дез Армуаз. Во времена революции стена была предусмотрительно укрыта от чужаков. Но каким образом — никому не известно. Новый хозяин, каменщик и прислуга предприняли попытки найти эту стену. Поиски закончились неудачей.

В скором времени замок решили благоустроить. Специально вызванный архитектор из города Меца долго ходил по залам и галереям замка, разглядывал стены, потолки и окна. Одна из стен вызвала у мастера подозрение — при простукивании она отзывалась гулким эхом, точно кто-то, через века, рвался наружу. Архитектор ударил молотком по каменной стене, и металл вошел в нее, как в песок. Еще несколько ударов, и в стене образовалась глубокая брешь. Архитектор позвал рабочих, и те стали разбивать стену, состоявшую из глины и соломы. Но это была не стена — только верхний слой, скрывавший настоящую стену. За полчаса дело было сделано. Куски старой глины и горы трухи укрывали пол. Архитектору и рабочим открылся огромный средневековый камин из резного камня, слаженный столетия четыре назад, и фреска с парным портретом. Почти за вековой грязью на ней скрывалось изображение мужчины и женщины. В зале уже собралась прислуга замка, послали за хозяином. Вооружившись щеткой, опасаясь доверить столь тонкую работу другим, архитектор поднялся на стремянку и сам принялся очищать стародавнюю фреску…

Когда новый хозяин замка Жольни вошел в залу, по которой проходил не раз, то к великому изумлению увидел ее преображенной. Роскошный камин предстал его взору и портрет над ним. Слева — мужчина с остроконечной бородкой, в средневековом головном уборе. Полный восторга, он влюбленными глазами смотрит на ту, что изображена справа от него. Ее волосы убраны в замысловатую прическу, взгляд обращен на мужчину. Во взгляде женщины — нежность, печаль и сожаление…

А под портретами — два объединенных герба, выполненных в форме щитов. На первом — серебряном, золотой меч и две львиных головы с открытыми пастями. Герб графов дез Армуазов. На втором — лазоревом, две золотые лилии Валуа и серебряный меч, пронзающий открытую золотую корону принцев крови. Герб Девственницы Франции, который никогда и никому не был передан после ее смерти…

Если бы новый хозяин мог знать, как открылся этот герб миру, то увидел бы картину, поразившую его воображение! А увидел бы он девушку, представшую перед затихшим двором в королевском замке святого Георгия, в Шиноне… Вот она вошла — в черном костюме: приталенном камзоле с пышными рукавами и обтягивающих штанах, стянутая на узкой талии широким кожаным ремнем, ладная и сильная, с открытой головой и мечом в ножнах. Девушка не подавала вида, но сердце ее, полное восторга, трепетало, точно птица, попавшая в силок…

Она шла через золотые квадраты света, падавшего в окна парадной залы, а в глубине этой залы ее ждал король. Перед ним стоял щит, укрытый отрезом расшитого серебром черного бархата. Король загадочно улыбался. До последнего часа от нее скрывался замысел сюзерена. Но когда государь хлопнул в ладоши и его оруженосцы сорвали материю, девушка остановилась. Она не могла оторвать взгляда от подарка воистину королевского — от своего герба. Отныне он свидетельствовал перед всей Европой, что она, Дева Жанна, — принцесса крови. И тогда король поднялся со своего трона и на виду у притихшего двора красноречиво простер к ней руки, и она бросилась к нему. Встав перед королем на одно колено, девушка припала губами к его рукам… А потом она встала и огляделась вокруг. Ее жизнь начиналась так ярко и смело, как приходят в мир весенние грозы. Она и была этой весенней грозой — полыхающей, ослепительной. С мечом в руке и голосом Господа в сердце. И не существовало ничего, способного остановить ее. Она знала это. Весенний мир за пределами замка открывал для нее свои двери, и отныне она была хозяйкой этого мира…

Юлия Андреева Двойник Жанны де Арк

Автор выражает сердечную благодарность Юрию Романову за помощь в сборе исторического материала.

«Я о тебе не напишу»,

Склоняя стрелки циферблата,

Как не положено к нулю идти.

И брызгами заката,

Как будто влагою живой,

Тебя лечу, себя калечу.

В тебя вольюсь и сам не свой

Себя над пропастью замечу.

И буду помнить, что люблю.

Боль не поймет, что ты – утрата.

Страдая ревностью кастрата,

Я о тебе не напишу.

И слов расслышать не берусь

Моей трагедии нежданной

С последним криком: «Иисус!»

Ты на костре сгораешь Жанной.

Юрий Романов

Под знаменем Девы

Черное бархатное небо усыпано бесчисленными звездами, точно покров царицы небесной укрыл благословенную Лотарингию. Брунисента затянула колыбельную, которую пела ей нянька-сарацинка.

Протяжная то была песня и прекрасная, о неотвратимой судьбе и сокрушающем на своем пути все преграды рыцаре Любви.

– Уже поздно, барышня, – тронула ее за плечо нянька, – пожалуйте в светелку, голубица моя сизокрылая. Неровен час батюшка с гостем припожалуют. Девичья честь хрупка да нежна, словно цветочек аленький. Стоит черному взгляду упасть косо, скукожится и порвется, словно певучая струна на лютне трубадура. Пойдемте лучше шелковые нити по цветам подбирать, узоры вышивать или пряжу прясть. Придет гость долгожданный, а моя Брунюшка, яко праведница и белица, у окошечка сидит, иголочку в ручках держит, а пред ней свеча, точно лампада перед образом. Вот как надо жениху показываться.

Брунисента с тоской посмотрела на небо, образ царицы небесной теперь уже слабо читался сквозь крупные звезды. На лице девушки играли блики факела, который несла служанка.

С закатом солнца у ворот замка прозвучал рог, и отец сказал, что прибыл его старинный друг, тоже Гийом, Гийом ле Феррон. Много лет тому назад они условились, что когда-нибудь, когда выйдет срок, поженят своих детей. Поэтому граф велел дочери одеться в самые лучшие одежды и ждать в своей комнате.

С первым поручением Бруня еще как-то справилась, платьев у нее было всего-то два: одно – что на ней, и второе свадебное. Последнее было выкуплено отцом в монастыре за деньги немалые и строгих нравов настоятельницей Иолантой одобрено. Это было лунного цвета платье с вышивками в виде анютиных глазок, сделанных монастырскими белицами. Длинные светлые волосы барышни расчесали и аккуратно уложили, украсив одной-единственной ниткой жемчуга. Вот и все свадебное облачение. Кто-нибудь сказал бы, что дочка графа одета бедно да скромно, но Брунисента все равно этого не знала и очень гордилась своим нарядом.

В ожидании, когда же наконец откроется дверь и на пороге возникнет красавец-жених, Брунисента томилась с прялкой в руках. Вздрагивало сердечко девичье всякий раз, когда за дверью раздавались шаги. Тогда Брунисента принимала заученную позу, скромно опускала глаза, и…

И обязательно в комнату вламывалась черная девка, служанка или кухарка, которым не терпелось поделиться тем, что слышали или видели. Бруня откладывала прялку, жадно слушая новые подробности о гостях.

Так она выяснила, что в замок пожаловал не сам жених, Жак ле Феррон, а его отец Гийом, который теперь и пьянствовал в трапезном зале вместе с отцом Бруни. Беда с этими мужчинами. Так можно до свету за прялкой просидеть, а они не сподобятся ни ее к себе позвать, ни сами зайти.

Брунисента подняла полные мольбы глаза в сторону окошечка, за которым темнело небо, в надежде что Дева Мария услышит ее молчаливую просьбу. И действительно не успела девушка произнести коротенькую молитву, как в дверь постучали и вошедший в светелку паж пригласил барышню спуститься с ним в трапезный зал.

Не помня себя от радости, восторга и страха, Брунисента скользнула в темноту коридора. Ей не был нужен свет, в замке она прекрасно знала каждую ступеньку, каждую щербинку на стенах, все здесь было знакомым и родным, точно замок был старым родственником самой Брунисенты ля Жюмельер, ее плотью и кровью.

Тем не менее она не пошла сразу же к парадной двери, а свернула по дороге и остановилась возле щели в стене, из-за которой лился неровный, теплый свет. Щель была большая, через нее, когда в трапезном зале никого не было, лазали кошки, любившие спать здесь в старых, обитых потертым шелком креслах.

Заглянув в щель, Бруня увидела как на ладони половину зала. Возле камина и по стенам горели факелы, трещали дрова в очаге, испуская неровный свет на серые, украшенные старыми и давным-давно вышедшими из моды гобеленами стены. Соколы в шапочках спали на нашестах, уставшие за день собаки тихо посапывали во сне, устроившись на специальном деревянном настиле и на изразцовом полу прямо под ногами у пирующих друзей. За большим, богато сервированным столом восседали отец с гостем. Незнакомый рыцарь был на вид сущий старец, в свете факелов поблескивала его кираса. У него были длинные спутанные седые волосы до плеч и бородища до пояса.

Брунисента удивилась, что за столом лишь двое едоков, а после сообразила, что остальные уже поели и теперь отправились отсыпаться после долгой дороги, в то время как отец и его гость ждали ее – и дело касалось лишь их троих. Шутка ли – два стариннейших рода желают соединиться через детей!

Девушка хотела уже отойти от щели и предстать перед гостем, как это и полагается благородной девице, но в этот момент Гийом ле Феррон заговорил, и Брунисента поневоле замерла у своего наблюдательного пункта.

– Ты хотел спросить меня о Деве из Вокулера? – старый рыцарь поднял кубок, разглядывая его на свету. – Что ж, теперь, когда мои провожатые оставили нас, я отвечу на твои вопросы, благородный ля Жюмельер. Что ты хочешь знать?

– Правду, добрый друг! Потому что с тех пор, как появилось это благословенное дитя, в моем сердце поселилась надежда. Я вдруг ясно понял, что все произойдет по пророчеству великого чародея Мерлина, который сказал: «Францию погубит женщина, но спасет девушка»! Я поверил, потому что чертовка королева уже сгубила Францию, накинув ей на шею петлю и затянув ее, что есть силы. Потому что в моей стране все больше говорят на английском, нежели на французском языке, и скоро выйдет указ всем знатным рыцарям Франции лизать тощие зады английских ублюдков.

Тьфу! Прости Господи! Одно только смущает меня, как можно нам, природным дворянам и рыцарям, служить под началом крестьянки! То есть поделом, конечно, нам за наше бездействие, но не до такой же степени!

– Крестьянки?.. – гость тихо засмеялся. – Говорят, Господь любит пастушек. – Старый рыцарь приподнялся в кресле и, подцепив с блюда кусок мяса, отправил его в рот. – Не стоит быть настолько доверчивым, мой друг. «Крестьянки» – это для толпы. Как думаешь, послал бы я в отряд маршала де Рэ моего единственного сына Жака, а в свиту Жанны свою единственную дочь Анну, будь Дева простой крестьянкой? Все не так просто, как об этом толкуют на рыночных площадях и в церквях. Скажи, к примеру, пустил бы ты в свой замок безродную дуру, вроде тех, что живут в деревне у реки, даже если бы она заявила, что действует от имени Бога? Дал бы ты ей денег, лошадь, броню, вооружение, людей?

– Пожалуй, что нет, но это-то меня и смущает…

– Не дал бы, потому что ты нормальный человек, который не привык раздавать направо и налево свое добро. Я полагаю, что как истинный христианин ты иногда принимаешь у себя нищих монахов и странствующих пилигримов, подаешь милостыню обездоленным, но ты не даришь им коней и смену одежды. Да что там ты и я. Я говорю о коменданте Вокулера, у которого снега зимой не допросишься. Но он тем не менее дал Деве вооруженную охрану, чтобы она могла посетить дофина. И дофин принял ее с почестями и доверил командование всех своих войск.

– Ты прав, как всегда прав. Возможно, Жанна нечто особенное, и увидь я ее, тоже проникся бы исходящим от нее сиянием и…

– Успокойся, я много раз видел Жанну, она не сияет, не сверкает и не плюется огнем, так что ее нельзя использовать для освещения домов или разведения костров. Спрашиваешь, отчего же она так полюбилась королю? Думаю, ответ напрашивается сам собой. Потому что она далеко не крестьянка. Она дочь, – старый рыцарь подвинулся к графу и шепнул ему что-то на ухо. – Вот именно, бастардка. Скрывалась в никому не известной деревеньке до поры до времени. Рано или поздно Жанну выдадут замуж за самого выгодного во Франции жениха, а пока она прибыла к Карлу, как чудо, и народ, поверив, готов идти за ней хоть в полымя. Попомни мое слово – Жанна исполнит свое обещание, снимет осаду с Орлеана и коронует Карла именем Бога и на благо Франции. Ведь народ верит, что устами Девы говорит Отец Небесный, а значит, правление Карла, благословленного Жанной, будет воспринято как царствие небесное! Запомни, что я тебе скажу. Дева овладеет главными форпостами в стране, прогонит англичан и заключит с ними справедливый мир. Мир на равных, для создания единого войска пилигримов, как в старые добрые времена, и нового крестового похода за гроб господень! А там – либо победа над сарацинами и взятие Иерусалима, либо совместное христианско-мусульманское государство, как это пытались сделать Ричард Львиное Сердце и Саладин! Ты чувствуешь, Гийом, – процветание, богатство и слава! Вместо войн – мирная торговля, вместо раздоров – брачные договоры и братания! Царствие небесное! И все это может сделать она – Жанна Дева-чудо!

– Значит, чудо Жанны – это политика. А я-то, старый дурак, признаться, почти поверил в «чудо» от Господа… – отец Брунисенты поскреб затылок. – Должно быть, так мы устроены, что жить не можем без чуда, ну хоть самого маленького. Помню, еще мальчишкой чуда искал…

Он мечтательно посмотрел на огонь в камине.

– Чудо! Да Жанна каждый день совершает чудеса. Да еще какие! Уже то, что она сделала с нашими солдатами, – это чудо! Заставить этот вонючий, вшивый сброд, который может только винище хлестать да бабам подолы задирать, молиться два раза в день, исповедоваться – это чудо! Жанна прогнала всех шлюх из лагеря, запретила маркитанткам спаивать солдат, заменила пьянство муштрой! Сначала офицеры тумаками загоняли солдатню на исповедь, а после шли туда сами, все, вплоть до генералов, которым, как известно, законы не писаны!

Она заставила людей почувствовать, что от их действий будет зависеть судьба Франции, вселила в них гордость и желание пожертвовать жизнью за свою страну! Если это не чудо, то я не знаю, что такое чудо! – ле Феррон поднял кубок и вылил его содержимое себе в глотку, его лицо раскраснелось, глаза заблестели. – Я был посвящен в тайну Девы, когда той едва исполнилось четыре года, и благословил рождение в своей семье дочери Анны, поняв, что она будет служить госпоже Жанне. Служить мечом и щитом, служить, как служат мужчины! Ну, разве не завидная доля?! С малолетства она обучалась плавать, управляться с лошадью, она одинаково хорошо владеет копьем, мечом и арбалетом. Кроме нее в ставке Девы находятся еще две девицы, обе из дворянских семей, которые состригли волосы и одеваются в точно такие же одежды, как Жанна, их броня и оружие сделаны совершенно одинаково. Они занимают разные походные шатры, с тем чтобы подосланный в лагерь Девы убийца не понял, где Жанна, а где ее отражения. Все сделано с особым искусством и старанием.

Ведь то, как выглядит Жанна, знают единицы – только те, кто находится непосредственно с ней, простые солдаты обычно видят закованную в сталь фигуру. Среди телохранительниц Девы моя Анна самая талантливая. Она в точности скопировала походку и манеры Жанны, она может изменять голос, так что он становится как у Девы, что же касается владения оружием, то здесь она оставляет Жанну далеко позади себя, так как я обучал ее этому искусству с самого рождения.

Мы, то есть партия Девы, вспомнили древнюю легенду, связанную с пророчеством, и потрудились над тем, чтобы люди не забывали о Деве, которая должна прийти, чтобы сокрушить своей рукой супостатов. За много лет до того, как Жанна сумела поднять меч, оплаченные нами трубадуры пели о ней, не называя имени. Священники в храмах предрекали, что однажды по повелению Отца Небесного придет юная воительница, чтобы спасти всех нас. Сначала мы наполнили Францию мечтами о легендарной деве, а потом показали им настоящую, ставшую воплощением пророчества.

С малолетства к Жанне были приставлены самые рьяные наши сторонники, которые тайно готовили ее к благородной миссии. Отец Гийом Фронт, делавший в свое время блистательную карьеру при дворе герцога Орлеанского, отошел от дел и поселился в качестве простого священника в деревеньке Домреми. Он взял на себя обучение и наставление Жанны. То же сделали еще несколько рыцарей, они поселились в окрестных деревнях под видом обыкновенных лесников, рыбаков и даже крестьян, для того чтобы защищать бастардку своими мечами, если на деревню или ее саму будет совершено нападение. Благодаря этим, пока безымянным воинам детство Жанны протекало безмятежно и тихо. Никаких отрядов вольных лучников, никаких разбойников, кроме бургундских рыцарей, и это, заметь, в стране, охваченной войной!

– Чудные вещи говоришь ты, друг! – отец Брунисенты поднялся с места и, подойдя к стене, поправил чадивший факел. – Чудные и прекрасные! Признаться, я не знал, как реагировать на растущую славу Девы. Но после твоих слов и, главное, после того как ты сказал, что твой благородный сын и твоя дочь мужественно служат делу освобождения Франции, я готов сесть на коня и биться плечом к плечу с ними, если только маршал или Дева позволят такому глухому старцу влиться в их отряд. И я хочу вступить в партию Девы, чтобы не на словах, а на деле быть полезным ее святой цели.

Тут Брунисента спохватилась, что слишком долго слушает не предназначенные для ее ушей речи, и тихо прошла в зал.

В ее головке теснились мысли о смелой девушке, сражающейся рядом с Девой, о ее брате из отряда самого маршала де Рэ!

Брунисента вошла и скромно склонилась перед восседавшими за столом мужчинами.

– А вот и Бруня! – старый рыцарь подлетел к ней, сгреб в объятия и поцеловал в щеку. – Выросла, похорошела, невеста, да и только! Ты меня помнишь? Помнишь, как я тебя на шее таскал, как мы с тобой рыбу в пруду ловили, а ты брызгалась и смеялась? Не помнишь? Я тебе тогда гостинцев приносил и сейчас прибыл не с пустыми руками. Есть у меня для тебя жених, мой сын! Ждет тебя, цветочек, наш фамильный замок! Реки глубокие, холмы высокие, деревни богатые! Все будет у тебя, деточка, едва только воспрянет Франция под знаменем Девы!

Он поднял Брунисенту на руки и закружил, точно она все еще была маленькой девочкой.

– Хорошо бы сыграть свадьбу на майских гуляниях, – предложил отец Брунисенты. – Как думаешь, даст маршал отпуск твоему сыну?

– Даст. Об этом договоренность имеется.

Рыцарь поставил Брунисенту на ноги, почтительно склонившись перед ней, словно и не целовал, и не обнимал ее до этого, дыша в лицо терпким запахом отборнейших вин.

Почему-то думая о свадебном сговоре, Брунисента представляла, что приехавший за ней сват вдруг хлопнет в ладоши и откуда-то к нему выйдут разодетые в дорогие одежды сарацины с сундуками, полными сокровищ. Они раскроют перед ней их один за другим, так что в зале станет светло, точно днем, от испускающих свет и жар драгоценностей.

Но ничего этого не произошло. Рыцарь лишь надел ей на шею потемневший от времени медальон с зубом святой Екатерины и фамильным гербом ле Феррон в виде сокола, зажавшего в лапах меч, на крышке.

Гийом ле Феррон, старый рыцарь, повелел ей хранить эту реликвию как зеницу ока.

О том, как Брунисента ждала своего жениха, а Дева готовила наступление

Птица-ночь укрыла своими черными теплыми крылами благословенную или проклятую Францию, страну, где на престоле сидел безумный король, а армия мало чем отличалась от отрядов вольных стрелков да разбойников с большой дороги, где крестьяне съедали посевные зерна, потому что какой смысл сеять, если урожай все равно либо сожгут, либо отберут если не разбойники, так собственный сеньор.

Птица-ночь закрывала спасительной темнотой бедные крестьянские лачуги и башни одиноко возвышавшихся замков. Но в небе ярче обещания любви и спасения души горели звезды, и в их свете на лесных полянах весело кружились маленькие веселые феи и эльфы.

Они излучали свет, и сами становились светом.

Свет от крошечных лампад, которые несли прихожане церквей в День святого Иоанна, струился по водам прекрасной Луары, свет отражался от кольчуг и панцирей рыцарей и их оружия. Светились мистическим светом сердца людей, в которых жили любовь, вера и надежда. Ярче пламени светилось сердце Жанны Девы, и на свет этот летели благородные рыцари, честные сквайры и простые люди, желавшие перешибить хребет своей старой, никчемной судьбы ради судьбы новой, жизни вечной!

Прекрасное было время, прекрасное, страшное, но святое.

Мирно шуршали дешевые камышовые циновки под ногами в трапезном зале, где все еще пировали отец Брунисенты и его благородный гость рыцарь Гийом ле Феррон.

Счастливая и взволнованная сверх меры Бруня шла по замку, не чуя под собой ног. Из кухни доносились приглушенные голоса и бряканье посудой, из темноты бокового коридора, ведущего в помещение дружины, слышались смешки и возня. Бруня остановилась перед лестницей в башню, где располагалась ее светелка, и прижалась к стене. Так о многом еще следовало подумать, так много всего вообразить себе!

– Просватана! – зазвенело в сердце девушки. Тут же откуда-то из леса ей ответили колокольчики ликующего вместе с ней лесного народа.

– Просватана! – прошептала она, чувствуя, как сладко забилось сердце, и в то же время точно специально где-то в замке раздались мелодичные звуки канцоны.

– Просватана, – повторила она, прижимая пылающее лицо к холодной стене. – Просватана и невеста. Невеста, а скоро буду жена!

На счастье ли, на горе? На испытания или одного блаженства ради? Бруня возносилась уже мыслями к своему прекрасному будущему, где рядом с ней смелый рыцарь из отряда самого маршала де Рэ, и, может быть, даже она увидит Деву!

Чьи-то добрые руки обняли Брунисенту и помогли ей одолеть узкую лестницу и подняться наверх, старуха Эсфырь и служанки раздели ее и уложили в постель. Бруня проводила мутным взором уносящееся от нее лунное платье и заснула, погружаясь в ночные грезы о прекрасном рыцаре, имя которого Любовь.

Прошел месяц, пролетел другой. Бруня готовила приданое, подсчитывая дни до свадьбы, но ни от жениха, ни от его отца не было никаких вестей. Меж тем в замок Лероз то и дело прибывали гонцы, разносившие по всей Лотарингии новости с фронта.

От них обитателям замка стало известно, что 18 апреля 1430 года Дева, теперь уже в чине главнокомандующего французскими войсками, направила англичанам, осаждавшим Орлеан, четыре письма. В них она уведомляла своих врагов в том, что она – Жанна, прозванная Девой, послана самим Богом и по воле его намерена снять осаду. Посему она просила англичан внять желанию Господа и освободить Орлеан добровольно, отойдя к Ла-Маншу и заплатив за разрушения, причиненные в ходе военных действий, причитающуюся компенсацию. За что им, англичанам, будут прощены все их прегрешения перед Францией и ее народом.

План наступления, разработанный Жанной, был прост и ясен, словно удар честного меча. Она рассчитывала идти на Орлеан по северному берегу Луары и разместиться временным лагерем на подступах к городу. Вокруг стен Орлеана англичане соорудили деревянные передвижные бастилии, которые закрывали также и ворота в город. Не было бастилии только у одних-единственных ворот. Жанна рассчитывала именно здесь прорвать оборону противника одним мощным ударом. После семимесячной осады город не только израсходовал свои силы, но и весьма истомил англичан, укрывшихся за своими бастилиями и стенобитными орудиями. Захватчики не ожидают от французов решительных действий, а значит, будут застигнуты врасплох.

Кроме этого, Жанна рассчитывала деморализовать противника своим личным присутствием, так как суеверные английские солдаты считали ее самим исчадием ада, посланным им на погибель, страшной французской колдуньей. Как сражаться с нечистой силой? А кто его знает как. Бежать нужно, пока не поздно, а не биться с тем, что выше твоего понимания. Бежать, пока черные силы не захватили твоей воли и не отравили проклятиями твоих потомков до седьмого колена.

Таким образом, один мощный и неожиданный удар мог сразу же обратить в бегство захватчиков, прорвав блокаду.

Слушая своего главнокомандующего, генеральный штаб Жанны только посмеивался, генералы разводили руками или пожимали плечами. Виданное ли дело, стянуть все силы в одно место и затем нанести удар, в результате которого можно положить разом всю армию. Кто же так ведет войну? И откуда малолетка возьмет нужное количество солдат, когда загрохочут вражеские мортиры и две армии столкнутся в чистом поле? Именно солдат, а не отряды этого несчастного сброда, часть которого тут же поляжет, как скот на бойне, и часть дезертирует? Солдат, которые будут защищать своего дофина?

Поэтому они решили не слушать навязанную им Карлом Жанну, а, полагаясь на собственный опыт, в назначенный для выступления день увести войска не на северный, как хотела Дева, а на южный берег, где можно, встав лагерем, готовить постоянные и планомерные вылазки.

В воинстве Девы перед выступлением на Орлеан ощущался душевный подъем. С вечера оруженосцы клепали латы, чистили мечи, арбалетчики запасались дротиками и стрелами. Предчувствуя бой, лошади ржали, перебирая копытами и дрожа от охватившего их возбуждения. Наблюдая за опытными воинами, новобранцы старались не выказывать своего страха, балагуря и славя посланную самим Богом Деву.

«Дева на нашей стороне, значит, Бог будет над Орлеаном, и его ангелы-полководцы незримо встанут среди французов, плечом к плечу сражаясь за свободу любимой Франции», – говорили в отряде.

С рассветом войска пустились в путь. Не догадываясь об измене, во главе первой колонны Жанна достигла Оливе, только тут обнаружив подлый обман и предательство. Между солдатами Жанны и расположением англичан была река!

– Скажите мне, Бога ради! – запинаясь от охватившей ее ярости, кричала она военному совету, – где нуждающийся в нас осажденный Орлеан? что-то я его не вижу!

– На другом берегу, госпожа, – ответил ей недавно прибывший в ставку бастард Орлеанский.

– На другом берегу! – Жанна плюнула на землю, и генералы проследили за тем, как плевок шлепнулся в дорожную пыль. – На другом берегу, а продовольствие для голодающего города – на этом! А рвущиеся в бой солдаты – на этом! Как я должна снимать осаду с города, если он находится на противоположном берегу?! Мои воины еще не научились летать, яко ангелы небесные, или, может, вы умеете? В таком случае я вынуждена сложить с себя полномочия и предоставить генералам, умеющим летать, вести за собой войско!

Позже понявшие глупость создавшегося положения генералы сделали попытки прикрыть свой позор, но молва сделала свое дело. Причем слухи упорно крутились вокруг двух объяснений того, как войска Жанны оказались на южном берегу. Одни были уверены, что это заговор, другие же склонялись к предположению, что генералы попросту перепились и случайно завели войска не на тот берег.

И если первая версия по причине недоверия ветеранов неопытному главнокомандующему получила свое распространение среди дворян, вторая была почитаема у простолюдинов, искренне не понимающих, как можно не доверять Божьему посланнику, чьими действиями незримо управляет Отец Небесный и за чьей спиной стоитвысший военачальник, главнокомандующий воинства небесного – Архангел Михаил!

Божье Наказание

Прибывший в замок Лероз гонец так и не сумел объяснить, почему в назначенный день не получилось решительного штурма и отчего Дева не бросила все свои силы в едином смертоносном ударе на осаждавших Орлеан англичан.

– Не повела в бой, значит, так и нужно было, мое дело маленькое – передать что велено. А думать, пусть господа думают… – парень пожимал плечами, косясь на ожидавшего подробностей графа. – 30 апреля Жанна снарядила обоз с продовольствием, командовать которым взялся собственной персоной маршал Жиль де Рэ. Никто не верил, что груженый обоз пройдет сквозь кольца осады, но Дева убедила маршала, что его людям и ему лично ничего не угрожает. На все время пути обоз точно сделался невидимым для английских часовых, и ясным, солнечным днем сопровождаемый небольшим отрядом прошел мимо постов англичан и беспрепятственно проник в город.

Отец Брунисенты пытался получить более подробную информацию, но парень больше ничего не знал. Поэтому граф просил его снова и снова пересказать все с самого начала, пока не запомнил мельчайшие детали предприятия.

Брунисента же поняла только одно: даже если Жак ле Феррон и сопровождал маршала в этом почетном и опасном деле, он жив и невредим, а значит, ничто, кроме, конечно, нового подвига, который юный рыцарь пожелает совершить во славу своей дамы, не помешает ему явиться в Лероз, и свадьба состоится в мае.

Новый гонец протрубил в рог под стенами замка уже через неделю. Он сообщил, что 4 мая Дева совершила свое очередное чудо, и второй обоз с продовольствием для жителей города с успехом прорвался к Орлеану, потеряв всего сто человек против восьми тысяч, которых оставили англичане под стенами города при поспешном отступлении, убегая от французской армии.

Страна ликовала, прославляя Деву и возрождающуюся Францию, ликовал и замок Лероз, пока радость не была омрачена третьим гонцом.

Из Лявро от славного рыцаря Гийома ле Феррона было доставлено письмо, в котором почтенный рыцарь сообщал, что среди ста героев, павших под стенами Орлеана, был его сын и жених Брунисенты рыцарь Жак ле Феррон.

Безутешный же отец немедленно отправляется с небольшим, собранным на собственные средства отрядом к освобожденному теперь Орлеану, с тем чтобы отыскать и привезти в фамильный склеп останки своего сына.

Черное вдовье покрывало ночи опустилось на замок Лероз, заставив счастье смениться горем, а Брунисенту рыдать дни и ночи напролет. И хотя вся Франция после побед Жанны начала оживать, точно пробужденная от долгого мертвого сна принцесса из старинной легенды о графе Раймоне Шестом и даме Глории, бедняжка Бруня чувствовала себя отчаянно несчастной. Видя ее страдания, отец качал головой, ворча, что де дочка оплакивает жениха, с которым даже не была знакома.

В конце концов, на празднике дня рождения коменданта крепости Вокулера он получил предложение обвенчать Брунисенту с легендарным рыцарем Жиро де Вавиром. Рыцарь этот имел прозвище Божье Наказание за свои воинские подвиги и склонность впадать в ярость, в которой он не щадил ни своих, ни чужих. Жиро де Вавир только недавно прибыл из ставки Девы, чтобы собрать на свои средства отряд, и вскоре должен был вернуться на фронт. Граф Гийом ля Жюмельер дал себе время обдумать предложение до вечерней службы и, посоветовавшись со знакомыми, знавшими претендента лучше, нежели он сам, с радостью дал согласие.

Новую свадьбу назначили на третью декаду июня. Услышав имя жениха, Брунисента, не стесняясь прислуги, запрыгала на месте, хлопая в ладошки. Божье Наказание был героем множества прекрасных песен и сказок, которые она слышала еще в детстве. Долгие годы девочка мечтала о женихе, похожем на прекрасного рыцаря из сказок, доблестного и отважного Жиро де Вавира, и вот же повезло! В самое ближайшее время Божье Наказание, на зависть окрестным девицам и вдовам, был готов вступить в брак с Брунисентой ля Жюмельер.

Очарованная и точно сошедшая с ума от радости девочка уже представляла, как они вместе с мужем будут выезжать на праздники и турниры в окрестные города, какая у нее будет свита и на каких конях. Как рыцарь Жиро де Вавир станет победителем всех турниров, принародно назвав ее – свою жену – королевой Любви и красоты.

Она уже слышала радостные крики зрителей и приветственные речи, например: «А вот и он – победитель многих турниров, самый сильный, самый смелый рыцарь, легендарный сьер Божье Наказание на своем вороном коне!» Или: «Вы слышали, говорят, Божье Наказание женился? Интересно, кому же из самых достойных дам королевства досталось Божье Наказание? Не иначе как какой-нибудь прекрасной принцессе. Нет, смотрите, это Брунисента ля Жюмельер! Нет, бери выше, Брунисента де Вавир! Брунисента Божье Наказание! Да здравствует прекрасная Брунисента и ее славный супруг! Долгих лет жизни и множества сыновей!»

Как немного нужно девушке для счастья! С этого дня вновь просватанная Брунисента пуще прежнего начала заботиться о приданом, и замок снова огласился ее заливистым смехом и веселыми песнями.

Радость исчезла, когда в замок пожаловал сьер Божье Наказание. Конечно, великий воин Жиро де Вавир был одним из самых лучших и знаменитых воинов Франции. Ровесники Брунисенты росли на историях его подвигов, и сама она нередко, заслушавшись песен трубадуров о славных скитаниях великого де Вавира, мечтала хотя бы увидеть чудесного рыцаря, не то что сделаться дамой его сердца. Но, увы, когда Брунисента узрела, наконец, предмет своих детских мечтаний, она была вынуждена с ужасом признать, насколько подходило прославленному рыцарю его прозвище! Сьер Жиро был невысок, но очень широкоплеч, говорили, что он спокойно поднимал на плечи лошадь и шел с ней как ни в чем не бывало. Его рыжая жесткая борода торчала, точно взъерошенная сухая мочалка, а лицо было обезображено красными, похожими на червяков, шрамами. Кроме всего прочего, это был грубый, привыкший командовать солдафон, для которого не было разницы между мирным временем и войной, всех и вся он судил по законам военного времени. И мог убить пролившего суп трактирного слугу или повесить собственного оруженосца, промедлившего с выполнением его приказов.

К слову, нередко воины его отряда заканчивали жизнь на острие его же мизерикордии или были вынуждены бежать от безумного военачальника куда глаза глядят, вступая затем в отряды вольных стрелков или вешаясь от невозможной жизни.

Дождавшись, когда гость напьется и, усладив свою плоть тремя служанками, уснет в своей комнате, Брунисента бросилась на колени перед отцом, умоляя его не отдавать ее Божьему Наказанию. Но тот был и сам рад разорвать договор, вдоволь наглядевшись на буйное поведение будущего зятя. Только мало сказать: мол, разрываю договор, а как это сделать, не навлекая на себя беду и гнев Божьего Наказания?

Скажи ему такое старый Гийом ля Жюмельер, проклятый жених тут же вырежет всех мужчин, изнасилует всех женщин. И в довершение бесчинств, к гадалке не ходи, спалит замок.

Свадьба должна была состояться через месяц в домашней церкви, куда был вызван священник из Нанси, но неожиданно само провидение вмешалось в это дело.

Неожиданный гость

В субботу 4 июня сразу же после мессы на дороге в сторону замка Лявро появилось облачко золотистой пыли. Наблюдавший за этим явлением из окна замка граф долго щурил глаза, стараясь понять, что происходит. Как вдруг золотое облачко сделалось более прозрачным, и обитатели замка ясно увидели приближавшихся всадников. Утреннее солнышко играло на их панцирях и шлемах, – казалось, что из золотистого облака пыли проглядывают крохотные звездочки.

Вскоре у ворот прозвучал хриплый звук рога, и графу донесли, что рыцарь, называющий себя Жаком ле Ферроном, сыном славного рыцаря Гийома ле Феррона и женихом несравненной мадемуазель Брунисенты, просит дозволения войти в замок.

В полном замешательстве граф сошел вниз и велел пропустить рыцаря, на щите которого был начерчен герб в виде сокола, несущего в своих лапах меч, и его оруженосца, ведущего под уздцы двух великолепных коней черной масти.

Несмотря на то что граф ни разу до этого не видел сына своего друга, не было никакого сомнения в том, что юный рыцарь действительно ле Феррон. Невысокого роста, с прямыми каштановыми волосами, подстриженными под горшок, как носили военные, юноша больше походил на свою мать, несравненную госпожу Марию. Ее же граф знал с малолетства.

Его лицо было темным от загара. Зеленые яркие глаза светились юношеским задором.

– Я несказанно счастлив, что могу приветствовать благородного графа ля Жюмельера в его родовом замке! – звонко произнес рыцарь. – Давно мечтал засвидетельствовать вам свое почтение, и… прошу прощения за то, что не сумел явиться к сроку, – он покраснел, опустив глаза с пушистыми, точно у девицы, ресницами. – Но причиной тому стало ранение, полученное мною под Орлеаном, которое я был вынужден лечить, скрываясь от мести врагов Франции в монастыре Святого Бенедикта. – Юноша вежливо поклонился графу, плохо скрывая смущение. – Жанну схватили, сьер Гийом. Я услышал об этом уже на подступах к вашему замку и, к сожалению, не знаю подробностей. Говорят, она попала в плен к бургундцам в битве при Компень…

Молодой рыцарь покачнулся и, наверное, упал бы, не поддержи его верный оруженосец.

– Простите мне мою слабость, должно быть, я еще не достаточно оправился после ранения, – он снова покраснел. – Простите меня… за то что… я не был с Жанной и не предотвратил позорный плен… Боюсь, что теперь мы должны лишь уповать на волю провидения и на то, что дофин сделает все возможное, чтобы вызволить Деву.

Приятный в обхождении юноша сразу же понравился графу, и он устроил пир в честь его счастливого исцеления и возвращения в родные земли. Увидев своего бывшего жениха, Брунисента зарделась, точно маков цвет, мгновенно ощутив, как стрелы любви пронзают ее сердце. Она была готова броситься на шею благородному и, надо сказать, очень красивому рыцарю, умоляя его выкрасть ее из родительского замка, дабы она не смогла достаться проклятому де Вавиру.

Очаровательный юноша поселился в замке Лероз. Каждый день он просыпался с первыми лучами солнца и отправлялся на охоту с отцом Брунисенты или на конную прогулку вместе с ней и сопровождавшими ее дамами. По вечерам он рассказывал о своей службе у маршала де Рэ и встречах с Жанной.

– Когда Дева в сопровождении рыцарей Бертрана де Пуланжи, Жана де Нозеленпона, прозванного Жаном из Меца, Коле де Вьена, лучника Решара и вашего покорного слуги из Вокулера прибыла к дофину Карлу, он решил подвергнуть ее испытанию. Жанна и ее свита вошли в зал, полный придворных, на троне сидел облаченный в сверкающие одежды молодой дофин.

Жанна остановилась в нескольких шагах от трона. В воздухе повисла напряженная тишина, так что было слышно, как кипит смола на факелах в руках слуг. Я шел в нескольких шагах от Девы, гордый своей высокой миссией и тем, что сейчас увижу знаменитых рыцарей, прекрасных и благородных дам, дофина, которого Жанна обещает сделать нашим королем. Но почему-то Жанна медлила.

Я рассеянно оглядывал гобелены и матерчатые обои, украшавшие стены, чувствуя, как восторженная улыбка, словно сама собой, сползает с моего лица. Жанна молчала. Я смотрел ей в затылок, стремясь разбудить ее взглядом.

Ничтожный человек, я проклинал ее в этот момент за неумение вести себя в благородном обществе и одновременно с тем понимал, что она могла попросту испугаться, смутиться, лишиться дара речи при виде окружавшего ее великолепия и, главное, от свалившейся на нее ответственности. Смешно признаться, я серьезно решил, что Дева струсила. Я хотел выйти вперед и встряхнуть ее как следует за плечи или извиниться за нее перед дофином. Но вдруг она заговорила.

– Что же она сказала? – замирая от любопытства, спросила Брунисента, на всякий случай прикрывая ротик изящным платком с вышивками.

– Она обратилась к вельможе на троне в своей простой манере. «Простите, господин, – сказала она, – я пришла к дофину, не подскажете ли вы, где я могу найти его?»

По толпе придворных прокатился ропот. Я был готов провалиться сквозь землю от позора. В то время как сидевший на троне снисходительно улыбнулся Жанне.

«Я твой дофин, милое дитя», – растягивая слова, протянул он, сверля ее взглядом.

«Нет… Вы не дофин. Я узнала бы дофина под любой маской, в любом обличий, ясным днем или темной ночью». Жанна начала крутить головой, точно безумная. Я снова захотел провалиться сквозь землю, только тут заметив, что придворные Карла хихикают и перемигиваются между собой. Маловеры – они устроили ей испытание!

Жанна сделала несколько шагов от трона, подошла к толпе придворных и, заметив кого-то, вдруг бросилась перед ним на колени.

«О, мой дофин! Как долго я шла к тебе! Как много всего я должна тебе сказать!»

Я посмотрел на молодого человека, перед которым стояла на коленях наша Дева. Небольшого роста, с желтым, нервным лицом и бегающими маленькими глазками, он был скромно одет и, на мой взгляд, больше походил на писаря, цирюльника или какого-то другого малозначительного слугу, нежели на монарха.

«Ты ошибаешься, милая, я не дофин. Вот дофин!» – он показал рукой в сторону трона.

«Нет. Ты и есть дофин! Зачем ты прячешься от меня! Зачем называешь другого человека дофином! Знай же, я принесла тебе великую радость – Господь Бог благословил тебя стать королем Франции и ты станешь им в славном городе Реймсе, где и будешь миропомазан. Мне же дай по воле Господа войска, чтобы я могла снять осаду с Орлеана. В этом моя святая миссия, которую я должна исполнить».

– И что же, Жанна оказалась права?

Граф покручивал длинный ус, история казалась невероятной и прекрасной, как и сам образ невинной Девы, почти ребенка, которая прибыла к Карлу, подобно библейскому пророку.

– Права! Ведь ее глазами глядел сам Отец Небесный, именно он направлял ее, так что дофину и его командующим следовало всего лишь идти за ней, подобно послушным ягнятам за своим пастырем, и она привела бы их к окончательной победе.

Брунисента смотрела в зеленые, точно два лесных озерца, глаза рыцаря Жака ле Феррона, млея от счастья и страдая от предвкушения неминуемой свадьбы с Божьим Наказанием. Иногда она хотела наброситься на Жака с кулаками, высказав ему все, что накопилось у нее на сердце и теперь болело.

«Ну, почему он не требует, чтобы отец отдал меня ему по праву первенства. Ведь именно за него я должна была выйти замуж, именно его, а не рыцаря Жиро де Вавира я ждала долгие ночи, именно для него шила приданое и молила Деву Марию о ниспослании нам счастья.

Не моими ли молитвами он выжил и теперь вновь рвется в бой?! Отчего же прекрасный Жак не признается в любви? Не вызывает на смертельный бой моего жениха, не зовет меня венчаться с ним тайно?»

Как много «почему»! И нет на них ответа.

Брунисента стояла на крыше главной башни донжона, где любила страдать и плакать, направляя свои горестные слова в низкие небеса, на которые, кажется, прыгни и беги прямой дорожкой к самому престолу Господа Бога. Чтобы грохнуться перед ним на колени и слезно умолить ошеломить глупого, красивого рыцаря Жака ле Феррона любовью, растопить его ледяное сердце, чтобы не мог он ни спать, ни есть, чтобы вошла любовь ему в плоть и ярость! Чтобы зажгла огонь в его сердце и вложила жупел в его печень. И чтобы он мучился любовной хандрой до тех пор, пока священник не обвенчает его с Брунисентой. Аминь.

И чтобы затем жили они душа в душу и умерли в один день. Аминь, аминь, аминь. Во имя Отца, Сына и Святого Духа.

И еще один раз аминь.

Тяжко было Брунисенте, тяжко и обидно. Казалось бы, ведь не ее вина, что в назначенный день рыцарь ее не явился к венчанию. Не ее, а ей теперь за это расплачиваться. С нелюбимым да постылым куковать. С Божьим Наказанием жизнь проживать.

– И чем я ему не подхожу? – вслух удивлялась Брунисента, когда служанки заплетали на ночь ее волосы в тяжелую светлую косу.

– Всем ты хороша, моя ягодка, во всем прекрасна, Брунюшка, – шептала в ответ няня. – По мне, так краше тебя где ж ему сыскать?

– Да видно, сыскал, раз канцон под окнами не поет, о любви не говорит, подвига во славу совершить не обещает, даже не додумается шарф какой выпросить или колечко, как это рыцари делают. Чем я ему не угодна?

– Когда ему другой-то обзаводиться? Война дело серьезное. На войне все больше временных подруг, о которых опосля и не вспоминают. Как не вспоминает протрезвевший, что наворотил, будучи пьяным.

– Так, значит, временная у него есть. А временное – самое постоянное. Как война эта. Попомни мое слово, голубушка Эсфырь, говорят, война на миг, а эта на целый век затянется. И конца ей и краю не будет, – Брунисента ополоснула личико поданной служанкой водой и велела оставить ее с нянькой наедине. Сама же забралась с ногами на ложе и старуху за руки к себе притянула, чтобы та тут же села посекретничать. – Что, нянюшка, коли бы кто-нибудь подсказал ему, чтобы ну… сама понимаешь. Чтобы… – она набрала в легкие воздух и выдохнула, – женился на мне.

– Мысль разумная, – закивала головой старая сарацинка. – Только кому же сказать. Думаю я, барышня, что отец ваш сам все и устроит. Я давеча слышала, как молодой Жак ле Феррон просился в отряд возвращаться. Так господин граф его возьми и удержи. Мол, здоровье у него после ранения еще не очень, да и батюшка его, как отправился в ставку де Рэ, до сих пор вестей о себе не давал. А значит, куда молодой сьер отправится? Все лучше, чтобы здесь еще побыл, пока отец его не вернется или вести какие о Деве или маршале не придут. Думаю я, Брунюшка, что господин граф, так же как и мы, думает, что сьер Жак подходит вам куда как лучше, нежели Божье Наказание.

– Хорошо, чтобы так все и произошло, – Брунисента мечтательно склонила головку на плечо старухи. – Только боюсь я, что не успеет отец, жду, что не сегодня завтра прискочит очередной гонец с новостями от маршала, и рыцарь мой отправится на войну и меня позабудет.

Брунисента позволила няньке уложить себя, вполуха слушая ее заверения в том, что надо де во всем полагаться на мудрость господина графа. Что, мол, сьер граф лучше других знает, как обойти молодого рыцаря и благородно все ему подать. Меж тем в голове Брунисенты складывался нечеткий план дальнейших действий. Мысль о страшной свадьбе была настолько невыносима, что девушка была готова на все, даже отравить при случае своего жениха. Впрочем, отравительницы не могут попасть в царствие небесное, да и где, сидя запертой в замке, достать толкового яда? Был другой способ – не менее опасный и скользкий, гиблый способ, – но он был и в случае удачи сулил Брунисенте замужество по любви. Какая, в сущности, разница, из-за чего в петлю лезть – из-за того, чтобы не выходить замуж за Божье Наказание или из-за того, что будешь опозорена и ославлена?

Брунисента решилась во всем открыться своему любимому, и не просто открыться, а сделать так, чтобы юный рыцарь был бы обязан жениться на ней, а значит, должен был бы вызвать на поединок сьера Жиро и убить его.

Тайна мадемуазель Анны

На следующее утро Брунисента решилась действовать. Но как? Постоянно за ней следили нянька и служанки. Ночью в ее комнате спала девка, данная ей в услужение, а на самом деле приставленная за ней шпионить. Брунисента не стала посвящать в свои планы прислугу, опасаясь, что они от страха разболтают все отцу. Может, во время конной прогулки отдалиться вместе с Жаком от сопровождающих ее служанок, заехать куда-нибудь в лес и там во всем ему открыться?

Неожиданно решение нашлось само собой. С первыми проблесками рассвета Брунисента проснулась, словно кто тряхнул ее за плечо. Она села на постели. В углу дрыхла служанка.

Брунисента поднялась и, самостоятельно надев платье, тихо прошмыгнула в дверь. Она шла, плохо понимая, куда идет и что собирается делать. Смутно вспомнилось, что приблизительно в это время Жак просыпается, садится на коня или дерется со своим оруженосцем на мечах, тренируя руку.

Она вышла в запущенный сад, слушая разбуженных вместе с ней птиц и удивляясь солнцу и прохладе. Ноги несли ее дальше от замка, туда, где у трех озер зимой можно встретить лису или волка, где крестьянки собирают грибы, и куда ввиду отдаленности от замка не ходит ни за водой, ни белье полоскать прислуга. Идя мимо второго озера, она расслышала плеск воды и остановилась, боясь оказаться застигнутой кем-нибудь из слуг.

Брунисента оглянулась по сторонам, приметив под кустом аккуратно сложенную одежду. Крадучись она подошла ближе, вдруг узнав синюю коротенькую курточку Жака, какие только что вошли в моду в Нанси, и шляпу. Ее сердце забилось с неожиданной силой. В первую секунду Брунисента хотела бежать, опасаясь быть уличенной в подсматривании за молодым человеком. Но потом пересилила себя и, подойдя к густым кустам, за которыми поблескивала вода и было слышно, как кто-то купается, тихонько стянула с себя платье и в рубашке шагнула в воду.

Замирая от страха и неприятно ежась от холода, она все же заставила себя погрузиться в воду и поплыть. Плавала Брунисента великолепно. Однажды в детстве нянька не доглядела за ней, и Бруня, свалившись в воду, начала тонуть. Извлекши ее из воды, отец не покарал прислугу и не пожурил дочку, а применил свойственное истинному рыцарю наказание – начал учить Бруню плавать.

Стараясь не глядеть в сторону стоявшего к ней спиной рыцаря, Брунисента поплыла, делая вид, что не замечает присутствия постороннего.

Проплыв порядочно, она повернула назад, нацеливаясь на молодого человека и с удовольствием отфыркиваясь от воды. Когда же до желанной цели осталось с десяток гребков, Брунисента посмотрела на своего рыцаря, да чуть и не утонула тут же. Вместо красавчика Жака на нее глядела напуганная не меньше ее самой девушка.

Они завизжали одновременно, незнакомка, прикрывая голую грудь, Бруня – давясь озерной водой. Холодная зеленая вода покрыла ее с головой, где-то в вышине светлым пятном угадывалось солнце. Брунисента чувствовала, как какая-то сила потащила ее вниз, в холод и пустоту, туда, где нет жизни, а есть холодная, сырая могила.

В то же время кто-то сильный схватил ее за косу и решительно потащил наверх. Бруня забилась и, глотнув воздуха, начала кашлять. Чьи-то руки вытащили ее на берег. Кашляя и заливаясь слезами, Брунисента встала на колени. Перед ней сидела давешняя девушка, но теперь Брунисента видела в ней то, чего не сумела разглядеть в озере – это был еще и ее рыцарь, ее Брунисентин любимый Жак – единственная надежда избавиться от Божьего Наказания.

– Кто ты такая? – все еще кашляя, спросила Брунисента, зло поглядывая на свою спасительницу.

– Бруня, прости меня, пожалуйста, – девушка зашла за куст и принесла и свою и Брунисентину одежду. – Сейчас я тебе все расскажу.

– Простить? – Брунисента повела плечами. Мол, видали мы таких «простить», из-за нее, можно сказать, вся жизнь наперекосяк пошла, а она – «простить».

– Ты зачем в мужское платье рядишься? – спросила Брунисента. – Не знаешь, что ли, что за такие вещи святые отцы тебя могут от церкви отлучить?

– Знаю, – девушка бесцеремонно натянула на себя рубашку Жака. – Да что делать, когда жизнь свою нужно было спасать, а о душе всегда успеется подумать.

– Отчего же так? – Бруня отжала руками косу, и незнакомка подала ей влажную тряпицу, которой до этого сама утиралась.

– Я Анна, дочь Гийома ле Феррона и сестра Жака. Служила под началом Девы, ее взяли в плен при обороне крепости Компень. Во время отступления комендант Компени открыл нам ворота, но вошли не все, а только те, кто был у самих стен. Жанна также пыталась прорваться в крепость, но ей не дали этого сделать бургундцы. Тем временем комендант закрыл ворота, и она с кучкой солдат оказалась отрезанной от основных сил. Я тоже была в крепости. Я понимаю, теперь это сложно доказать, но я умоляла коменданта открыть ворота и впустить Жанну, но он не мог, в противном случае бургундцы ворвались бы в Компень.

Что было дальше – смутно помню. Я была двойником Жанны, поэтому не могла оставаться в отряде. Само мое присутствие дало бы повод королю усомниться в том, что Жанне нужна помощь.

– Небось комендант, увидев тебя, решил, что впустил в крепость саму Деву, вот и дал приказ закрыть ворота, – зло оборвала рассказ Брунисента.

– Может, и так, – Анна оделась и, подняв с земли платье Брунисенты, подошла помочь.

– Отчего назвалась именем брата? – Брунисента не скрывала охватившей ее ярости.

– А как мне было называться? Дева изгнала из отряда всех продажных девок и маркитанток, поэтому я не могла просто надеть платье и прикинуться одной из них. В то же время у меня были вещи брата, и внешне мы на одно лицо. Потом, когда я надела броню, нас вообще невозможно стало отличить. Брат погиб или взят в плен, маршал не ждет его в своей ставке. Я пробиралась вместе с одним из наших воинов – Гуго, который знал меня и пожелал следовать за мной в качестве оруженосца и слуги. Конечно, мне следовало сразу же скакать в замок отца, но по дороге я решила заехать сюда, в замок его друга, и разузнать о том, что происходит и чего мне следует опасаться.

– Почему же ты не отправилась затем к себе? – Брунисента направилась в сторону замка. – Надо же было явиться и сразу же все испортить!

– Я боялась, Бруня. Ну, честное слово, боялась. Ты не знаешь дофина! Он труслив, злобен и мстителен. Я боялась, что он найдет способ поменять меня на Жанну, чтобы только не платить выкуп проклятым бургундцам. А те, в свою очередь, продадут меня англичанам. Я подумала, что здесь меня никто не отыщет, и я смогу отсидеться до того времени, пока короли решат что-нибудь между собой, и я смогу вернуться к моему любимому.

– У тебя есть любимый? – Бруня развернулась, прикусив губу.

– Есть. На войне все не так, как у вас здесь. Там каждый миг может быть последним. А потом будешь жалеть, да ничего уже нельзя поделать. Упустила свое счастье, другого не будет. Но я ведь ничем тебе не навредила. У тебя новый жених, уже после моего брата, я тебе ни слова не сказала. Ясное дело – нет его, значит, нет. Это у сестры другого брата не будет, родители старые. Мать так и вовсе лет десять в монастыре за нас Богу молится. А ты молодая, тебе жить да жить…

– Жить?! Умереть мне и ничего другого! – заревела в голос Брунисента. – Отец сосватал меня, не спросив. Жених – чудовище страшенное! Божье Наказанье! Жиро де Вавир! Господи, ну неужели на мне такая вина, чтобы карать столь жестоко. Не под венец пойду я, а в петлю или с донжона вниз сигану, или в озеро – один конец. Смерть меня ждет лютая, а не жизнь! Вот! А ты лучше уж уезжай к себе и не мучай меня более, – сказав это, Брунисента тяжело вздохнула и, утерев слезы, повернула в сторону замка.

– А ты не выдашь меня? – зеленые глаза Анны уставились на нее, словно до сердца достали.

– Не выдам. Ступай с Богом. Если бы твой брат не погиб, мы бы сестрами теперь были.

– Постой, Бруня, – Анна взяла ее за руку и увлекла за собой обратно к озеру за густые кусты. – Что скажешь, если твоего женишка кто-нибудь на поединке укокошит?

– Благословлю того рыцаря, – Бруня посмотрела на воду, в которой только что чуть не погибла. Надо было этой Анне ле Феррон не вытаскивать ее, сейчас бы все мучения остались позади.

– А отец тебя снова просватает. И кто знает – может, новый похуже этого окажется.

Брунисента молчала.

– А ведь я могу вызвать сьера Жиро де Вавира на поединок по праву твоего жениха и избавить тебя таким образом от Божьего Наказания.

– Ты?! – У Брунисенты перехватило дыхание.

– Ну да, я, – Анна не моргая смотрела в самую душу Брунисенты, словно измеряя ее на глубину.

– А если тебя убьют? – Бруня была ошеломлена неожиданным предложением несостоявшейся сестры.

– Убьют так убьют, тебе что за дело? Отец меня с малолетства учил владению мечом и копьем, так что мы еще посмотрим, кто кого. Я вот что думаю, – она говорила медленно и четко, впечатывая слова в сознание Брунисенты. – Жениха твоего можно убить тайно – прирезать, когда спать будет, или вызвать на честный поединок. Но отец тебя сразу же за другого выдаст. И, повторюсь, каков будет тот другой, никто не знает.

Но ежели я, под именем брата, затребую на тебя свои права, то после поединка с де Вавиром я же должна буду на тебе жениться. А это грех против церкви, так что, ежели обман раскроется, нас обеих либо живьем в землю зароют, либо на костре, как ведьм, сожгут. С другой стороны – мой брат в плену или мертв, отец отправился за ним, да и сам, похоже, сгинул по дороге. Замок близ Вокулера мой, земли, лен. Уедем вместе, будем там жить спокойно, как Бог на душу положит. Захочешь завести себе милого друга – мешать не стану.

Они еще шептались какое-то время, пока барышню не начали разыскивать служанки.

За завтраком Брунисента сидела тише воды, давешний разговор обдумывала да в голове прокручивала. Отец не начинал трапезы без гостя, от скуки ломая хлеб, обмакивая его в пахучее сало и бросая собакам. Наконец Анна явилась в новом дорогом костюме, с золотой трехрядной цепью на груди и мечом. Красавец, глаз не отвести! Весело подмигнув Брунисенте, лже-Жак прямиком обратился к ее отцу, прося руки дочери и обещая лично поговорить с благородным рыцарем Жиро де Вавиром.

Краем глаза Брунисента увидела, как всплеснула руками нянька, а прислуга поставила мимо стола пустую кружку. Ну и звону же было!

О войне и о любви

Разумеется, Анна не собиралась вызывать на рыцарский поединок сьера Жиро. Как-то раз ей посчастливилось увидеть эту громадину в действии. И впечатление навсегда сохранилось в ее памяти, оставив неизгладимый след. Огромный, точно гора, рыжий воин пробивал себе дорогу в гуще врагов, сокрушая их здоровенным, красным от крови топором. Разя направо и налево, подобно взбесившемуся дровосеку, он был весь от макушки до пят залит кровью.

Страшная то была работа и прекрасная. О таких воинах трубадуры слагают свои песни, именами подобных рубак называют себя мальчишки, играя в войну.

В тот день чудовищный рыцарь пробивал дорогу непосредственно для нее, для лже-Жанны, которая следовала за ним, перескакивая через мертвых и живых и отбивая удары своим мечом. Анна старалась не смотреть на обезображенные лица и тела людей, не чувствовать омерзительного запаха, пропитавшего, казалось, все вокруг, не слышать крики и стоны. Но это было невозможно. И она видела все в подробностях, кусая губу и стараясь сдерживать дыхание и подступившую к горлу рвоту.

Потом видения трупов преследовали ее по нескольку дней, так что Анна, подобно другим воинам, начала было искать спасение в вине, за что получила выволочку непосредственно от Жанны, которая не дозволяла своим двойникам малейшего отступления от придуманных раз и навсегда правил. Шутка ли – любой слух, распущенный по поводу трех тел охранительниц, мог отразиться на репутации самой Девы, а тогда уже дисциплину в отряде не сохранишь. Шутка ли – вдруг кто-нибудь застанет Анну за бутылкой и растреплет, будто бы видел саму Деву, которая была пьяней дорвавшегося до трофейного бочонка с вином арбалетчика!

Плохо ли, хорошо ли Анне, она должна была служить Жанне, выполняя свой долг и чувствуя возложенную на нее ответственность.

Вот и в тот день она заменяла в бою Деву, которую следовало беречь, потому что только она, божественная Жанна, могла поднять дух воинов, заставив их сражаться, подобно дьяволам.

Враги бежали с поля битвы, завидев оперенную шапочку Девы, ее светлые, серебряные доспехи и сверкавшую на солнце кольчугу, а значит, Жанна была необходима, как волшебный талисман. Жанна – это сама Франция, душа Франции, любили говорить в отряде.

Во время боя Анна чувствовала обращенные на нее взоры своих воинов, ощущая невиданную силу, силу Жанны Девы. На краткий миг она преображалась и даже становилась выше ростом. В этот момент она была Девой, посланной Богом, Девой, не знавшей страха, а не маленькой Анной ле Феррон, дочерью прославленного воина и магистра ордена Верности Гийома ле Феррона, сестрой рыцаря Жака ле Феррона, сражавшегося под знаменем самого де Рэ.

В этот момент она любила Жанну больше всего на свете! Любила, несмотря даже на то, что ревновала ее к своему прекрасному возлюбленному, к человеку, который так же, как и она, больше всего на свете, больше собственной жизни, своих близких, больше солнца и воздуха любил Жанну.

Ох уж эта Жанна! Ночью, когда Анна проникала в его шатер или комнату в замке, которую занимал Жиль, она была одета в точно такой костюм, в котором до этого была Жанна. Иногда он просил, чтобы любовница брала настоящую одежду Жанны, на что Анна со смехом отвечала, что Жанна выше ее на целую голову, и Жаннины вещи будут смотреться на ней нелепо. Но Жиль любил Жанну, он хотел ее, как еще ни один мужчина до этого не хотел женщину. Хотел и не смел к ней приблизиться. Его пьянил запах Жанны, мягкость ее курточек и перчаток, круглые оперенные шапочки, которые она так любила и которые так шли ей.

В те дни, когда Анне ле Феррон удавалось раздобыть какую-нибудь вещь Девы, он становился неистовым в своих ласках, заставляя юную воительницу оказываться на гребне счастья и восторга.

Жиль, ее нежный, ласковый и неистовый Жиль сердцем и душой принадлежал Жанне. Анна старалась не думать об этом, принимая свою долю счастья и прекрасно понимая, что если бы только Жиль де Лаваль имел возможность прикоснуться к Жанне, в ту же минуту он забыл бы несчастную Анну ле Феррон.

Слава Богу, Жанна не могла разделить страсть своего подчиненного, потому что в пророчестве сказано яснее ясного: «Женщина погубит Францию, а дева спасет ее». А значит, пока идет война, Жанна будет вынуждена оставаться девственницей.

Так пусть же война длится вечно! Тогда и Жиль будет всецело принадлежать Анне, пока смерть не разлучит их!

И вот теперь в одночасье Анна потеряла и Жиля, и Жанну, и родной замок, и даже этот, такой спокойный и надежный на вид Лероз, в котором она рассчитывала спрятаться до поры до времени. Теперь ей нужно было сниматься с места и бежать, куда глаза глядят.

Она боялась вернуться домой. Что ждало ее там? Фанатичный отец, разумеется, сразу же погнал бы ее обратно, нашел бы способ поменять на настоящую Жанну или заставил бы изображать Деву перед войсками. Но одно дело быть Жанной время от времени, и совсем другое – постоянно, когда нужно принимать быстрые и гениальные военные решения. Наносить сокрушительные удары. Нужно быть неотвратимой богиней войны и одновременно с тем – страстной поборницей добродетели. Нужно получать поддержку с небес посредством видений или хотя бы обладать знанием и военной интуицией.

От всего этого кружилась голова.

Идею сразиться с де Вавиром и, прости Господи, «жениться» на Бруньке подсказал Анне страх за собственную жизнь. Когда девочки встретились у озера и Брунисента начала тонуть, Анна хотела поначалу позволить ей сделать это, дабы никто не сумел разоблачить ее, но потом она сдалась и вытащила уже изрядно нахлебавшуюся воды девицу.

Нет, она не собиралась выполнять обещание, просто ей нужно было выждать время, дать возможность Гуго добраться до замка Лявро и вызнать, вернулся ли отец и есть ли сведения о брате или письма от Жиля.

Анна продолжала играть свою роль, обещая Брунисенте поддержку и защиту и обсуждая вместе с графом предстоящий поединок.

Господи, какой еще поединок, когда Анна великану де Вавиру в пупок дышит! Его кулак, что ее голова, ноги, как две колонны, бычья шея и загривок, точно у лесного тролля! Во время боя он один может, поднатужившись, деревянную бастилию со стрелками наземь свалить, ворота в крепости проломить, ухватиться за подвесной мост и не дать ему подняться…

Тем не менее в идею поединка почему-то все сразу же поверили, мало этого, граф тут же назначил и день, когда следовало выехать в Нанси, где рыжий черт Божье Наказание засел, не дожидаясь, когда он за невестой в Лероз припожалует, дабы не произвел он разрушения в самом замке после поединка.

Лихорадочно Анна соображала, как улизнуть из Лероза, в то время как взявшийся лично сопровождать ее граф ругал на дорожку слуг и прощался с дочерью.

Нужно было бежать. Но было уже слишком поздно! Кроме всего прочего, в замок еще не вернулся оруженосец, а значит, случись Анне обмануть графа и улизнуть по дороге в Нанси, она осталась бы совершенно одна.

Меж тем граф приставал к ней с разговорами о соколиных охотах, пытаясь развлечь молодого зятя перед поединком.

«Нужно будет, сразу после того, как устроимся в Нанси, отыскать Божье Наказание и, самое милое дело, прирезать его, пока тот будет спать пьяный, или напасть под прикрытием ночной темноты. Хорошо было бы воспользоваться ядом, но где же его взять?» Анна зло посмотрела на графа.

Как она ненавидела в этот момент всю семейку ля Жюмельер, из-за которой должна была пойти на смерть. Ненавидела Брунисенту, желающую ее руками избавиться от чудовищного жениха, ее отца, у которого хватило ума согласиться на подобный брак. Всех ненавидела.

Точно во сне она позволила графу увлечь себя в это смертельно опасное приключение, точно во сне смотрела на тянувшиеся вдоль дороги хилые деревеньки и леса, на серое, набрякшее дождем и, как казалось, готовое расплакаться небо. Как было бы хорошо сейчас дать шпор коню и ускакать от надоевшего графа, но куда ускачешь? Дорога одна, прямая и наезженная, точно ведет она не в столицу Лотарингии Нанси, а прямиком в ад. А в конце пути – Божье Наказание.

Можно было бы попытаться убить графа и его слуг, но удастся ли справиться с четверыми, не получив ранения, а куда потом деваться одной и раненой? В таком состоянии легче легкого сделаться добычей лихих людей. А ведь еще не известно, что хуже: пасть от меча де Вавира или стать добычей отбросов общества!

Анна вспомнила Жиля, которого, должно быть, ей уже не суждено увидеть воочию, его сильные руки, глубокие, красивые светло-карие глаза, его голос. И то, как он называл ее Жанной.

Нет, об этом Анне совсем не хотелось думать.

О том, как Анне ле Феррон удалось избавить Брунисенту ля Жюмельер от Божьего Наказания

Сделав всего одну остановку в пути и проведя ночь на холодной земле, они снова двинулись в путь. Анна не ощущала холода и не пожелала снимать воинского облачения даже во время сна, чем вызвала восторг графа, начавшего сравнивать ее с героями древности.

Не заметила Анна и как дорога закончилась, и они добрались, наконец, до Нанси. То есть не почувствовала ни времени, ни пути, впав в странное состояние безвременья и похожего на длительный обморок отчаяния. Вдруг точно из-под земли перед ними встали белые стены крепости, и, удивившись, Анна поняла, что это конец. Конец пути или конец самой жизни.

Никто не задержал путников, не воспрепятствовал их проникновению за городские стены. Ленивые часовые с вежливым безразличием осведомлялись об именах и титулах приезжих, вполуха слушая ответы. Что было неудивительно – Нанси, впрочем, как и другие города, кишел солдатами расформированной королем армии. Не находя себе дела, а может, и не собираясь его себе искать, ветераны взахлеб рассказывали о недавних событиях, которым они лично были очевидцами. Во всех трактирах непременно велись горячие обсуждения последних действий Девы, которая, несмотря на роспуск армии, с небольшим отрядом, еще перед своим пленением, успела взять несколько крепостей, в которых стояли английские гарнизоны. Каждому хотелось получить ответ на главный вопрос, заплатит ли Карл Седьмой бургундцам выкуп за своего главнокомандующего, за своего главного воина, за человека, возложившего на его голову корону Франции?

– Меня просто за язык тянуло рассказать этим любезным военным, ради какого подвига мы прибыли в их городишко, – весело подмигивая, сообщил камергер графа, – они бы такую новость неделю обсуждали, не меньше. Виданное ли дело, вызвать на поединок самого де Вавира!

– Ну и сказал бы, – угрюмо буркнула в ответ Анна. – Они бы нас всех за милую душу упекли в темницу. Кому интересно пускать в город людей, приехавших сюда с единственной целью затеять ссору, которую в результате им же и придется разнимать.

– Ты совершенно прав, мой драгоценный зять, – Гийом ля Жюмельер отвесил подзатыльник слуге. – Осторожность в нашем деле не помешает. Тем более что стража сейчас явно удвоена, и ночью по улицам, должно быть, ходят усиленные патрули. Помню, во времена моей молодости…

И он пустился в пространное повествование.

Анна не слушала графа, рассеянно оглядываясь по сторонам. Ей уже приходилось бывать здесь с отцом и братом, и теперь она наслаждалась последними часами своего пребывания на этом свете, прекрасно понимая, что против Божьего Наказания ей не выстоять.

Они остановились в скромной, но чистенькой гостинице со звучным именем «Лев и Роза». По слухам, де Вавир располагался в квартале от них в гостинице «Золотой сокол», куда для разговора с ним следовало прийти по наступлении темноты, когда рыжий бес, возможно, соизволит вернуться на ночлег. В остальное время суток он мог быть где угодно, но только не в своих комнатах.

Анна заказала себе заячий паштет и мясную поджарку, предусмотрительно отказавшись от пирогов и запив все это молодым анжуйским вином, она старалась не привлекать к себе внимания, сидя в самом темном углу. Трапезный зал гостиницы был полон солдат, и любой из них мог узнать ее. Поэтому Анна постаралась быстрее расправиться со своей едой, после чего поднялась в комнату, лишенную окон, бросилась на кровать и закрыла глаза.

Снизу еще долго доносились пьяные разговоры, песни и тосты. Анна услышала, как какой-то недавно прибывший из Бурже арбалетчик рассказывал о том, что, если у Карла Седьмого хватит наглости не заплатить выкуп за Деву, это сделают преданные ей люди. Достаточно пустить шлем по кругу, и он тут же наполнится звонким золотом! Кроме того, ведь все знают, что маршал де Рэ богат, как Кресс, что он несколько лет давал взаймы самому королю и его приближенным и содержал на свой счет отряд. Кому как не сьеру де Рэ выплатить выкуп за Жанну?

При упоминании о Жиле Анна напряглась, превратившись в слух. Но проклятый арбалетчик перешел на описание недавних боев, расхваливая собственное военное искусство. Так что Анна поняла лишь то, что Жиль жив и здоров. И еще то, что он, без сомнения, сделает все возможное, для того чтобы спасти Деву.

Вот этого она и боялась. Жиль присягалДеве, присягал страшной клятвой рыцаря Ордена Верности, в котором состояло ближайшее окружение Жанны, включая женщин. Ту же клятву давала и Анна, клятву умереть за своего обожаемого командующего. Клялись покойные ныне Кларенс и Беатрис. Теперь был черед Анны. Она просто чувствовала кожей, что вот прямо сейчас к гостинице подлетит гонец от маршала или самого короля, и ей напомнят о ее клятве.

Анна уже ходила в бой вместо Жанны, пару раз ее ранили, принимая во время сражения за Деву. И что же теперь? Теперь оставалось одно – умереть за Жанну, умереть вместо Жанны!

Анна заплакала. Жиль богатый человек, а значит, он будет собирать выкуп за Жанну и соберет.

Выкуп казался более реальной идеей, нежели поиск исчезнувшей Анны.

Жиль! Любимый, единственный, прекрасный, неотвратимый Жиль! Всем сердцем Анна стремилась вновь оказаться в его объятиях и бежала от него куда глаза глядят. Жиль был рыцарем, а рыцарь верен своей клятве, даже если исполнение ее будет стоить ему неимоверных страданий. Он пожертвовал бы спасением собственной души, ввергнув себя в пламя ада. Жиль был рыцарем – рыцарем Ордена Верности – он был знаменем и примером чести и добродетели. Поэтому Анна любила и страшилась его.

О том, что на улице стемнело, она догадалась, слушая, как смолкают разговоры за стеной. Дождавшись, когда из соседней комнаты, занимаемой графом и его оруженосцем, начал доноситься храп, Анна тихо села на своем ложе.

Во дворе разговаривали между собой две женщины, Анна не разбирала слов, но, по всей видимости, это гостиничная прислуга доделывала все то, что не успела сделать днем.

Тихо, точно ночная кошка, Анна надела сапоги и, подпоясавшись мечом и прихватив с собой парочку верных кинжалов, открыла дверь и выбралась в темный коридор. Внизу у лестницы ей поклонился старик сторож, Анна кивнула ему и вышла на улицу.

Пусть думает, что молодой рыцарь отправился на поиск ночных приключений, проведать свою возлюбленную или решил поиграть на деньги богатого папеньки в карты.

Оказавшись на улице, Анна укуталась в плащ и, свернув на узкую, грязную улочку, пошла по ней. Темнело. Где-то лаяли собаки. Анна потрогала рукоятки кинжалов и осталась ими довольной. Божье Наказание следовало прирезать, пока тот спит.

Подло, цинично, неблагородно, но по-другому не получится.

Она поморщилась при мысли, что сказала бы Жанна, но делать было нечего. Ведь бой с де Вавиром нельзя назвать иначе как убийством. Потому как у нее, у Анны, нет ни одного шанса против Божьего Наказания. А раз силы настолько неравны и Анну ждет смерть, то кто посмеет осудить ее за то, что и она пойдет на бесчестный поступок, спасая свою жизнь?

Анна чуть было не упала, поскользнувшись в луже выброшенных на улицу нечистот и выругавшись, пошла дальше уже медленнее. Темнело. В бедных домах не зажигали света, богатых в окрестности не было. Одиноко светились окна гостиниц и кабаков. Но Анна старалась избегать этих веселых мест. Несколько раз на дорогу из раскрытых дверей дешевых притонов выскакивали шлюхи, зазывающие прохожих обещаниями удовольствий.

Наконец она достигла гостиницы, над дверью которой над фонарем был прикреплен личный герб хозяина с изображением золотого сокола.

Анна прислушалась. Ни звука. Она окинула взором двухэтажное здание, стараясь разглядеть окно с выставленным в нем гербом благородного сьера Жиро де Вавира с красной головой сарацина. На счастье, в одном из окон второго этажа действительно угадывался герб, но что на нем было нарисовано, Анна не смогла уже разглядеть. Слишком темно.

Она хотела пробраться в дом, когда за ее спиной послышались нетвердые шаги, и Анна, спрятавшись за угол дома, проводила взглядом прошедшего мимо нее нетвердой походкой здоровяка, в котором она без труда узнала де Вавира. Божье Наказание шатался, то и дело падая и хватаясь за деревья и заборы и рыча себе под нос солдатскую песенку.

Подойдя к дому, он запыхтел, возясь с завязками штанов, вскоре Анна услышала звук льющейся мочи и содрогнулась от омерзения.

Конечно же Божье Наказание набрался по самые уши и теперь поганил крыльцо собственного дома. Покончив со своим делом и даже не пытаясь привести себя в порядок, де Вавир распахнул входную дверь и исчез в темноте.

Затаив дыхание, Анна ждала, но больше не было слышно ни единого звука. Должно быть, сьер Жиро добрался до своей комнаты и завалился спать. Ничего лучшего и придумать было невозможно. Спящий враг, что ребенок малый.

Анна обнажила мизерикордию и, перекрестившись и прочтя охранное заклинание, скользнула в дом. Некоторое время глаза привыкали к темноте. Краем уха она услышала, как где-то по улице цокают копыта коней и тут же забыла об этом. Сквозь окно в помещение проникал слабый свет, должно быть, луна вышла из-за туч. Анна разглядела лестничные перила и, сообразив, что окно с гербом располагается где-то там, куда ведет лесенка, крадучись поднялась наверх.

У двери Божьего Наказания был выставлен щит с гербом. Поднеся его к окошечку над лестницей, Анна убедилась, что не ошиблась дверью.

Постояв еще немножко и послушав тишину, она взялась за ручку двери и тихо потянула ее на себя. Дверь подчинилась, слабо заскрипев, точно разбуженная кошка. В одну секунду Анна оказалась в комнате, запоздало соображая, что кроме пьяного в ветошь де Вавира, там мог оказаться слуга или оруженосец. Впрочем, какой же оруженосец спит в гостинице, когда его господин подвергается опасности на улице?

Анна огляделась. Широкое ложе оказалось разобранным, одеяло было скомкано и сброшено на пол. На постели никого не было. Анна повернула голову и только тут приметила сидевшую за столом фигуру. Воительница вздрогнула, липкий, холодный пот заструился по спине.

Де Вавир не шевелился. Анна тихо позвала его, но Божье Наказание не ответил. Пряча за спиной кинжал, она приблизилась к сидевшему за столом мужчине. Не было никаких сомнений, что это де Вавир. Анна подошла почти вплотную к столу, и тут Божье Наказание застонал и, схватив девушку за рукав куртки, повис на ней, увлекая ее за собой под стол. Анна забилась, закричала, пытаясь ослабить мертвую хватку железных ручищ великана.

По лестнице загрохотали шаги. Дверь распахнулась. Как в бреду, Анна щурилась от света факелов, не понимая, реальные ли люди или все дьяволы ада пришли на помощь своему рыжему избраннику.

Ее подняли на ноги и тут же усадили на табурет. Кто-то плеснул в лицо водой, похлопал по щекам.

Анна замотала головой. Перед ней стоял граф Гийом ля Жюмельер. В комнате теперь было светло, как днем. Воительница посмотрела на людей, пришедших вместе с графом, с ужасом узнала броню патрулирующих по городу стражников, на одежде которых красовался герб Нанси.

«Все. Попалась», – подумала она, но в ту же секунду откуда-то снизу раздался душераздирающий стон, и поднявшийся на руках стражи и слуг де Вавир, отплевываясь кровью, слепо уставился в лицо Анны.

– Это был честный поединок, господа, благородные рыцари. Я вынужден признать, что этот юноша ни в чем не виноват. Это был рыцарский… – он закашлялся, поперхнувшись кровью, и обмяк.

Анна поднялась и на нетвердых ногах подошла к покойному. На теле сьера Жиро красовались по меньшей мере восемь ран. Правого уха не было. Должно быть, он попал в переделку, где и получил все эти ужасные ранения, и уже потом чуть живой добирался до гостиницы.

Немудрено было в темноте принять тяжелораненого за мертвецки пьяного. Что-то объясняя страже, Анна ответила на несколько вопросов, назвала адрес, по которому ее можно будет найти в Нанси, после чего любезный молодой офицер стражи поздравил ее с беспримерным подвигом. Он прекрасно знал Божье Наказание и теперь не скупился на комплименты.

Анна была поражена, что никто не обратил внимания на тот факт, отчего меч де Вавира был окровавлен, в то время как оружие молодого рыцаря, которого сьер Жиро назвал своим победителем, оставалось чистым. Никто не удивился, что во всей гостинице ни один человек не слышал шума сражения, и на следующий день, после того как тело де Вавира было уложено в гроб, никто так и не нашел отрубленного уха.

Зато теперь на нее обрушилась громкая слава рыцаря, сумевшего избавить Нанси и всю Лотарингию от Божьего Наказания, и оставшегося при этом невредимым.

Битва при Сен-Лу

Весть о блестящим подвиге рыцаря Жака ле Феррона сразу же облетела Нанси и вышла за городские стены. Местная знать начала наперебой приглашать к себе графа Гийома ля Жюмельера и его юного зятя, устраивая в их честь пиры и охоты. Анна тяготилась этими светскими обязанностями, так как всерьез опасалась, что среди гостей могут оказаться люди, знавшие брата лично, и тогда ей уже несдобровать. Граф же чувствовал себя на светских раутах, точно рыба в воде. Он рассказывал о подвиге Жака так, словно сам совершил его или, по крайней мере, присутствовал во время сражения.

Сьер Гийом был воистину прекрасным рассказчиком. Он, описывая в картинах блистательный поединок, показывал ужас, охвативший оруженосцев и невольных зрителей.

«Когда вдруг победа уже почти что досталась Божьему Наказанию, великан занес свой меч над головой отважного Жака ле Феррона, прозвучали громовые раскаты колокола, услышав которые сьер Жиро выпустил из рук свой ужасный меч и упал на колени, прикрывая голову руками.

Должно быть, в этот момент ему показалось, что сам Господь Бог разговаривает с ним! После мой благородный зять поднял меч гиганта и подал его господину де Вавиру с грацией и изяществом, от которого я невольно прослезился, сраженный благородством и простотой юного рыцаря.

Не веря в свою удачу, великан Жиро де Вавир принял из рук Жака свой меч, в тот же момент в его глазах заиграло адское пламя, рот искривила ядовитая усмешка.

– Ты не убил меня, когда я был в твоих руках! – заорал сьер Жиро. – Ну, а теперь прощайся с жизнью. Я не буду таким благородным и разделаюсь с тобой.

В тот же момент он занес над головой огромный меч и с чудовищной силой опустил его перед собой, рассекая воздух. Меч вошел в камень, на котором стоял великан, застряв в нем. Тогда мой благородный зять быстрее молнии направил свой удар снизу вверх, пропоров противнику брюшину, достигнув сердца.

Но должно быть, у проклятого де Вавира было два сердца, потому что тот только засмеялся, отплевываясь кровью, и, выхватив из-за пояса длинный нож, бросился на Жака».

Взоры присутствующих обратились на Анну, и та невольно залилась краской, проклиная старого болтуна. От раза к разу повествования графа становились все более и более кучерявыми и долгими. Все больше поединок напоминал какую-то полузабытую сказку, к которой реальность не имела ровным счетом никакого отношения.

Всем своим видом Анна показывала, как ей неприятно говорить о недавних событиях, уступая, таким образом, эту возможность болтливому графу.

Тем не менее нельзя же вот так переходить из дома в дом, не проронив при этом ни единого слова. Поэтому, когда местная знать уразумела, что юный рыцарь Жак ле Феррон не хочет рассказывать о поединке, его начали пытать о событиях, происходящих вокруг снятия осады с Орлеана, о которых он, как рыцарь из отряда маршала де Рэ, должен был знать не понаслышке.

В один из таких дней, находясь в гостях у коменданта Нанси, Анна рассказала о битве за крепость Сен-Лу.

На самом деле ей было сложно начать рассказ, так как не было до конца понятно, как объяснить, отчего вообще Жанна направила свои войска против одного из самых укрепленных фортов лорда Тальбота сразу после того, как ее войска освободили Орлеан и не успели даже как следует отдохнуть.

Говоря по правде, никуда она их не посылала и не собиралась этого делать. Юная, но мудрая Дева прекрасно разбиралась в военном деле и не стала бы до времени трогать своих людей, но они…

Семь долгих месяцев длилась осада Орлеана, в течение которых город находился в состоянии жестокой блокады. Семь долгих месяцев запертые за своими стенами французы могли только обороняться. Дети забыли, что такое зеленые поля и чистые реки, город был серым от пыли, уставшим и изможденным.

Давно уже никто не пел веселых песен, молодые люди не назначали свиданий, не играли свадеб. Не было достойных поединков – это невозможно, когда каждый человек на счету! В общем, люди застоялись в блокаде, подобно тому, как благородное вино задыхается в непрочной бутылке, превращаясь в уксус.

И вот в один прекрасный день появляется благословенная весть о том, что к Орлеану спешит во главе могучего войска посланная Богом Дева! Потом в город поступает продовольствие. Горожане видят Жанну и понимают, что уже очень скоро сумеют посчитаться с англичанами.

Жанна вновь зажгла сердца этих людей, вдохнула в них смелость и воинскую доблесть. Поэтому неудивительно, что горожане Орлеана и особо отчаянные и недисциплинированные солдаты Жанны решились собственными силами взять находящийся по соседству Сен-Лу.

Ничего никому не говоря и не дожидаясь разрешения, они вышли из ворот Орлеана и неорганизованно пошли на Сен-Лу, где их поджидал боеспособный гарнизон, состоящий из ветеранов-англичан. Предприятие было неоправданным риском, тем более что англичане уже привыкли к виду спин бегущих от них французов и без колебаний вышли навстречу атакующим.

В поле тут же закипела суровая военная работа, привыкшие к победам англичане оскорбляли атакующих, смеясь им в лицо и осыпая их откровенными издевательствами. Мечи сталкивались с боевыми топорами, копыта коней топтали пехотинцев, визжали мортиры. Устроившиеся за укреплениями арбалетчики расстреливали французов на расстоянии.

Увидев с высот своих башен, какая каша заварилась в поле, на помощь англичанам пришли свежие силы из форта Париж и обратили часть французских воинов в бегство.

Жанна пришла на подмогу своим людям, когда они уже были обречены на поражение. Со знаменем в руках, в развевающейся на ветру епанче Дева неслась во главе конницы. Она сразу же врезалась в самую гущу дерущихся, размахивая своим знаменем и призывая французов не сдаваться. Захваченная боем, она продиралась сквозь толпу народа и на какой-то момент оказалась отрезанной от своего же войска.

И тут кто-то из офицеров Жанны приказал встать кольцом вокруг нее, что было сразу же и сделано. Ощетинившись копьями и мечами, этот живой круг бился, пульсируя и отражая немыслимые выпады англичан, желающих только одного – добраться до «французской колдуньи».

Слава создателю! Этот круг существовал всего несколько минут, стоивших многим достойным рыцарям жизни, очень скоро на помощь прорвались основные силы, которые и смели англичан. Дождавшись подкрепления, Жанна повела французов на штурм Сен-Лу, у стен которой все еще шли ожесточенные бои, в то время как большая часть англичан успела скрыться за крепостными стенами, впервые за весьма долгое время готовясь к обороне.

В тот день Анна была одета в отличную от Жанны броню, так как войско не должно было увидеть сразу же двух «Дев». Пробивая себе дорогу к стенам крепости, Анна старалась не выпускать Деву из поля зрения.

В какой-то момент, отражая удар палицы, Анна заметила, как рядом с Жанной мелькнул черный с блесками плащ сьера Дюнуа, бастарда Орлеанского, в следующее мгновение она увидела и его самого.

Дюнуа что-то доказывал Деве, показывая на Орлеан. Анна увидела, что Жанна решительно качала головой, показывая в сторону крепости, за стенами которой скрылись англичане. Ее глаза светились радостью и воинским задором.

Анна была вынуждена отвлечься от Жанны, чудом увернувшись от пущенного в нее дротика, рухнула на землю среди трупов, изо всех сил пихая сапогом подлетевшего к ней с ножом в руках английского солдата.

В этот момент прозвучала труба. Анна различила команду «На приступ», в тот же момент Жиро де Вавир опустил свою железную палицу на голову напавшего на Анну воина и, расквасив этим ударом череп под шлемом, отсалютовал ей.

Да, теперь она это точно вспомнила, это был именно Божье Наказание – один из лучших французских воинов, спасший в тот день ей жизнь. Почему-то после взятия Сен-Лу Анна позабыла об этом эпизоде, и только теперь он всплыл в ее памяти с неожиданной силой и остротой.

Снова зазвучали трубные звуки, и армия ответила им боевым кличем. Кричала и Анна. Не просто кричала, она орала, что было сил, несясь в атаку теперь уже на своих двоих.

К стенам были приставлены лестницы, по ним полезли охочие до поживы воины. Но, как это обычно случается, первые лестницы были сброшены вниз, ломая кости смельчакам. Снова лестницы. Жанна выстроила арбалетчиков, приказав им снимать всех показывающихся на стене воинов. Это значительно упростило задачу.

Полбеды было с солдатами, которые скидывали лестницы, не давая смельчакам прорваться в Сен-Лу. Куда больше неприятностей приносили те, что кидали со стен огромные камни, убивающие сразу же по несколько человек. За попадание в этих геркулесов маршал де Рэ обещал награду, так что арбалетчики могли, даже не влезая на крепостные стены, получить свои барыши.

Бой длился три часа, за которые волны человеческого моря то накатывали на отчаянно защищавшуюся крепость, то были вынуждены отступать прочь. Наконец на подмогу Жанне подоспел преданный ей капитан Ля Гир со своим отрядом, который и нанес англичанам сокрушительный удар, после чего французская армия взяла крепость.

Наконец-то воины узрели настоящую добычу, за самое короткое время из крепости Сен-Лу было вынесено все, что только можно было вынести, как говорили тогда, все, что не приколочено. Орлеанцы пополняли свои запасы, радуясь добыче, как дети подаркам на Рождество, воины Жанны тащили мешки и тюки, улыбаясь друг другу, – мол, «с добром уходим, зла не держим».

Проклиная несправедливую судьбу, хромой арбалетчик, рана которого не позволила ему пробраться в город, теперь был вынужден бродить по полю, грабя мертвых и извлекая свои и чужие арбалетные дротики из трупов и еще живых врагов. Двоих воинов, отказавшихся идти в крепость, так как во время сражения им посчастливилось взять в плен двух дворян-англичан, которых они боялись оставить без присмотра, Ля Гир теперь велел повесить в назидание остальным.

Их добыча по наследству перешла к нему.

Потом Анна была призвана сопровождать Деву, так что о дальнейшем разрушении крепости и судьбе ее защитников могла передать лишь то, что слышала от других.

Но в этом не было ничего особенного – крепость была разрушена и сожжена. Народ? Ну, что народ, кто с ним особо будет возиться? Нет людей, нет проблемы. Тех, что могли представлять какую-нибудь ценность, взяли в плен, остальных порешили за ненадобностью. Война…

Правда, Жанна спасла несколько священников, говоря, что не может поднять руки на служителей Господа. Но это же ее право.

В пылу рассказа Анна совсем забыла, что не знает, где именно в этот момент были люди де Рэ, так что, услышь ее рассказ кто-то из ветеранов битвы за Сен-Лу, могли бы возникнуть ненужные вопросы. Но таковых в гостях у коменданта Нанси в тот день не оказалось. И она с успехом закончила свой рассказ.

О том, как Анна ле Феррон чуть не погибла за Жанну Деву, и о счастье, которое ниспослал ей Господь

Все хотели услышать продолжение, но этого как раз Анна и не могла рассказать. Дело в том, что измученные боем свыше меры, они все вернулись за стены Орлеана, где спали несколько часов, даже не потрудившись поесть или привести себя в божеский вид.

Паж Жанны Леонель разбудил Анну, сообщив, что Дева желает пить, и она как телохранитель обязана испробовать предназначенные для Жанны кушанья.

Уставшая и не выспавшаяся Анна поднялась со своего ложа и, качаясь, проследовала в соседнюю комнатку, обычно занимаемую офицерами стражи, где осушила кубок вина и немного поковыряла предназначенную для Девы еду.

Какая ужасная ошибка, глупая небрежность, чуть не стоившая ей жизни. Обычно во время снятия пробы с еды, предназначенной для Жанны, она, так же как и другие девушки, пользовалась жабьим камнем, который следовало опустить в напиток. В этот раз Анна была настолько утомлена, что мало что соображала, двигаясь точно сомнамбула и, конечно, не вспомнив ни о каком жабьем камне. Кивнув стражникам, что все в порядке, она хотела отправиться в свою каморку, как резкая боль поразила ее предательским, невидимым кинжалом в живот.

Анна поперхнулась и скорчилась, опрокидывая на себя поднос с завтраком для Жанны.

Тотчас был вызван лекарь, одновременно с тем стража бросилась на кухню в поисках отравителя. Обливаясь потом, Анна лежала на своей постели, ее внутренности пылали огнем, пронзая тело жуткой болью.

Три дня длилась болезнь. Наконец дежурившие у постели лекари сообщили Жанне, что опасность миновала, и сильный молодой организм ее телохранительницы справился.

Еще неделю Анна не касалась никаких дел, отдыхая после перенесенного несчастья.

Любопытно, что именно благодаря отравлению и последующему излечению Анна и узнала по-настоящему Жиля Лаваля и полюбила его.

Но об этом она не могла ничего рассказать собравшимся у коменданта гостям. А жаль. Жанна по своей доброте и благородству приравняла отравление Анны к ранению, вынеся ей благодарность и впервые при всех назвав своей подругой. А это чего-то да стоит! Стоит самых больших наград, стоит земель, титулов и денег! Честь быть другом Жанны, честь умереть за нее! Честь, о которой Анна должна была молчать, но которую не променяла бы на все золото мира!

Некоторое время выздоравливающую Анну никто не трогал. Пара улыбчивых служанок, которые ухаживали за пострадавшей, нахальный смазливый паж, служивший прежде у кого-то из генералов и отданный Анне для срочной связи со штабом и передачи сообщений от Девы, вот и вся нехитрая свита.

Анна почти ничего не ела, но зато на второй день лекарю Леопольду Тирсе удалось-таки остановить ужасную рвоту, и за это ему уже следовало сказать спасибо. Утомленная, обессиленная Анна лежала в своей комнате, изредка и при помощи все тех же служанок поднимаясь по нужде.

Через неделю ей сделалось лучше, и она смогла, одевшись, прогуляться по дому коменданта. Теперь у нее было время и желание рассмотреть его. Дом был старым и заслуженным, точно бывалый, но еще крепкий вояка. Парадные залы отделаны новыми матерчатыми обоями, на окнах свежие, дорогие гардины. На полу были расстелены ковры, в приемном зале вязанный красный, в будуаре дочери коменданта – пушистый и мягкий.

Во всех комнатах, кроме помещений для стражи и казарм, была довольно-таки изящная мебель, резные стулья и кресла, небольшие, но удобные кровати. Повсюду были расставлены и развешены недорогие, но симпатичные подсвечники. Литые приборы для письма были сделаны таким образом, что ни даме, ни рыцарю, если только они имели навык письма, было бы не зазорно пользоваться такими приятными и красивыми вещами.

В оружейной комнате царил полнейший порядок и чистота. Любая вещь, даже мизерикордия, с помощью которой дед нынешнего градоначальника избавил от предсмертных мук своего старшего брата, после которого все состояние семьи досталось ему, сияла и сверкала, точно прославленный воин мог вернуться с того света и взять ее в руки.

Правда, здесь почти не было доспехов, но комендант объяснил Анне, что доспехи находятся в комнатах рыцарей, которым они принадлежат, за исключением снаряжения, пожертвованного храмам после ранений, как это было принято с незапамятных времен.

Комендант лично препроводил Анну в замковую церковь. На стенах ее действительно висели великолепные доспехи. С замиранием сердца Анна трогала латы героев, о которых она слышала от отца, представляя, что разговаривает с их бывшими владельцами.

По словам Дюнуа, бастарда Орлеанского, в то время, когда город находился в осаде, доспехи были выставлены в главном соборе, где им поклонялись воины и простые люди. Так, считалось, что если женщина оботрет платком нагрудник на доспехах и затем протрет этим же платком грудь своего мужа, то ему не страшна целый месяц стрела неприятеля или удар каким-то другим оружием. То же говорили о шлемах, наколенниках, боевых перчатках и сапогах. Поэтому все латы были исправно обтерты заботливыми руками женщин.

Мужчины клялись пред доспехами, что будут защищать Орлеан и его жителей до последней капли крови. Детям показывали вооружение знаменитых рыцарей прошлого, надеясь, что это вдохнет в них мужество.

Не имея еще достаточно сил для того, чтобы выйти в город, Анна гуляла по замку в ночное время, когда было меньше шансов встретиться с другими людьми. В последнее время ее все раздражало, она словно хотела чего-то, стремилась к недостижимому свету, который постоянно ускользал от нее, не давая даже как следует разглядеть себя.

Анна жаждала любви, а любви не было. Конечно, она была окружена блистательными рыцарями, каждый из которых мог составить ей великолепную партию. Но она чувствовала, что все это было не то.

Прикрываясь долгом службы, она отклоняла сыпавшиеся к ее ногам титулы и земли, обижала прославленных воинов и влюбленных в нее или, точнее, в тень великой Жанны, вельмож.

«Что же я делаю? – в ужасе спрашивала она себя, глядя в зеркало, когда придворный цирюльник в очередной раз подстригал ее темно-каштановые волосы. – Сейчас я красива, молода, похожа на Жанну. Любой неженатый щеголь, любой генерал Жанны может быть моим. Но я не могу выбрать ни одного из них. Не могу, потому что жду чего-то другого, кого-то другого. Но кого? Жду любви, будь она проклята».

В ту памятную ночь Анна дождалась, когда прислуга уляжется спать, и поднялась с постели. Надела бархатный костюмчик, один из тех, которые помогали ей достичь наибольшего сходства с Жанной, шапочку с павлиньим перышком, которая ей так шла. Бросив взгляд в зеркало, она отметила, что если не считать некоторой бледности и худобы из-за болезни, то выглядит она очень даже хорошенькой. Особенно понравились ей глаза – блестящие с колдовской поволокой, как у самой Жанны.

Крадучись, Анна вышла из комнаты. Дом коменданта она изучила, как свои пять пальцев. Больше всего в доме ей нравилась небольшая, совершенно пустая галерея с коричневыми колоннами, выполненными из яшмы. Здесь гулял ветер и жило эхо. Через эту галерею можно было попасть в коридорчик с гостевыми комнатами, где жила Жанна и две телохранительницы. По причине нездоровья Анну поселили в комнате большего размера, нежели она занимала здесь – поближе к лекарю, подальше от возможных неприятностей, которые поджидали Деву и ее «отражения».

Мягкие сапожки касались каменного пола почти бесшумно. Анна вспомнила, как хозяин дома рассказывал о том, что в этой галерее несколько раз видели призраков, и перекрестилась.

Наверное, было глупо идти сюда, где стража охраняет личные покои Девы и где ее могут поймать или, того хуже, пристрелить. Анна хотела уже повернуть обратно, когда ей послышался какой-то шорох, и тут же ледяное дуновение ветра, точно рука призрака, дотронулось до ее лба, шевельнув перышко на шляпе.

Анна прижалась к колонне, читая молитву и жалея, что не прихватила с собой оружия, хотя какое оружие может пронзить призрака? Кто-то коснулся ее плеча.

Анна резко обернулась, но этот кто-то нежно и властно запечатал ее губы поцелуем. Мгновение девушка старалась вырваться из объятий незнакомца, а после обмякла в них, смирившись с неизбежным.

Неожиданно она оказалась свободной. Анна хватала ртом воздух, перед ней стоял красивый, словно молодой Аполлон, Жиль де Лаваль.

– Как ты похожа на нее, прекрасная Анна! – он отстранился от девушки, рассматривая ее с ног до головы. – Ты совершенна, как только может быть совершенен земной человек, земная женщина. Я люблю тебя, – он тихо рассмеялся и, видя, что Анна зарделась и пытается уйти, нежно взял ее за руку и поцеловал.

– Что вы делаете, благородный рыцарь?! – Анна хотела кричать, но вместо этого зашептала, не умея скрыть охватившего ее смущения. – Да если я пожалуюсь Жанне…

– Пожалуйся, несравненная. Как еще я могу доказать тебе свою любовь? Только умереть с твоим именем на устах. С твоим поцелуем на устах.

Анна отвернулась, не в силах скрыть предательскую улыбку.

– Прошу вас, сьер де Лаваль. Оставьте меня, сюда в любой момент могут выйти офицеры стражи или слуги, – пролепетала Анна, чувствуя, как ее собственные, вдруг разбуженные чувства объявляют о своей полной и безоговорочной капитуляции.

– Я уйду, только если ты согласишься прийти еще раз, милая Анна, война есть война – мы оба можем погибнуть, и что тогда? Всю жизнь сожалеть о том, что из-за глупой осторожности не вкусил счастья?

– Но слуги, – Анна повернулась к Жилю и тут же ткнулась лицом в его грудь. Мягкие, теплые объятия скрыли ее от остального мира, его губы нежно и ласково целовали ее глаза, щеки, подбородок. Истомленная в неведомых ей до этого момента ласках Анна чуть не потеряла сознание, держась на плаву лишь мыслью, что в галерею в любой момент может кто-нибудь войти. – Постойте, Жиль, побойтесь слуг…

– Чтобы Жиль де Лаваль, маршал де Рэ, боялся слуг?! – он засмеялся, запрокинув голову, и тут же снова принялся целовать Анну. – Нет, слуг я не боюсь, их господ тоже. Не боюсь ни черта, ни дьявола.

– Но огласка… – простонала Анна, отвечая на поцелуи и желая только одного – умереть прямо сейчас в объятиях Жиля.

– Неужели ты думаешь, что я позволил бы ославить имя женщины, которую люблю? Я убил бы любого, кто застал бы нас вдвоем. Вот и все. Как видишь, все просто, твоя честь не пострадает!

Их первая встреча в продуваемой всеми ветрами галерее, подобно прекрасной драгоценности, навсегда сохранилась в сердце Анны.

Почему-то так получалось, что чем больше балагурил и хвастался граф Гийом ля Жюмельер, тем задумчивее становилась Анна, ведь на всякую побасенку «будущего тестя» у нее была своя, известная только ей правда, тем не менее она вовсе не стремилась раскрывать ее перед случайными знакомыми графа или гостями коменданта Нанси.

Кроме того, она боялась слишком часто показываться на публике. Поэтому, не дав словоохотливому графу допеть своей лебединой песни, Анна засобиралась домой. Несчастный сьер ля Жюмельер был вынужден сопровождать своего будущего зятя, не без основания опасаясь, как бы тот не перепутал дороги и не свернул в сторону от его замка.

О том, как Брунисента готовилась к свадьбе, а ее отец со свитой встретились с баронами лесов Нанси

Вопреки обыкновению Брунисента плохо спала ночь. Причиной тому были папильотки, на которые новая служанка накрутила ее волосы. Проклятые папильотки были жесткими словно камни и больно тянули волосы. Вторая причина ее состояния – горестные думы о своей безрадостной доле и прекрасном рыцаре, который приходил к ней лишь во сне. Вместо рыцаря на ее дороге оказывались то рано погибший Жак, то рыжее чудовище Божье Наказание, то вот теперь Анна!

Горькая долюшка женская, сиди и жди, сама не знаешь чего. Девушка знатного рода – разменная монета, козырная карта в колоде отца или сеньора. Для чего девушку выдают замуж? Чтобы были дети, чтобы род не угасал. Удачный брак укрепляет отношения с соседями, несет мирный исход дела в войне, но как же тогда любовь? Где та любовь, о которой поют трубадуры, о которых сочиняют поэмы и рассказывают легенды? Неужели вся кончилась, и нам этой самой любви совсем не осталось? Даже крупицы?..

Брунисента вздохнула и оглядела раму, на которой была натянута холстина с нанесенным на нее рисунком для вышивания. Рама была выше ее роста и требовала по меньшей мере ларец разноцветного шелка, не говоря уже о женщинах, которых следовало призвать к этому делу.

Уезжая вместе с переодетой Анной в Нанси, отец велел ей, не мешкая, приниматься за вышивание, с тем чтобы закончить работу к свадьбе.

Хотя кто сказал, что Брунисента вообще когда-либо выйдет замуж? Тем более что не далее как вчера в замок явился гонец, привезший радостную весть от отца о том, что сьер Жак убил на рыцарском поединке Жиро Божье Наказание, чем подтвердил свое право на руку и сердце Брунисенты.

Услышав о смерти рыцаря Жиро де Вавира, Бруня поначалу так и рухнула на колени перед черным распятьем на стене, проливая слезы радости и воссылая благодарственные молитвы небесам, но потом, поразмыслив и вдоволь нагулявшись по саду, она вдруг осознала всю шаткость сложившегося положения.

Шутка ли – ведь теперь отец непременно выдаст ее за Анну, а это грех, за грехом – человеческое осуждение, церковное проклятие и ад. Ад уже клокотал под ногами несчастной Брунисенты, норовя сцапать ее за ногу. Девушка ощущала его тяжелое, горячее дыхание и смрад.

Одно счастье – если Анна умудрится сбежать на обратном пути, и в замок отец вернется без зятя.

Теперь Брунисента стояла возле вышивки, на которой была изображена свадьба то ли Аделаиды, дочери Раймона Пятого Тулузского, с Каркассонским сеньором, то ли союз трубадура Арнаута де Морвиля с его дамой. Хотя последнее вряд ли – всем известно, что они были только любовниками, а кто же станет венчать любовников в настоящей церкви при большом стечении народа?..

Брунисента взяла иголку, но тут же вколола ее обратно в пухленькую игольницу в виде сердца, руки не желали слушаться, голова пылала.

Необходимо было что-то предпринять. Брунисенте срочно был нужен настоящий рыцарь и жених, такой, какого она видела во сне, о котором гадала ей старуха Эсфырь. Рыцарь, за которого она пойдет по любви и которому родит сыновей.

Брунисента не могла сидеть на одном месте, поэтому она кликнула служанок, велев им приниматься за свадебное вышивание, а сама поднялась на башню. Нужно было срочно что-то делать. Но что? Женихи, как известно, на дороге не валяются. То есть валяются, конечно, если верить истории с мадемуазель Жюстиной из Периге, которая подобрала незнакомого ей молодого человека прямо в канаве у дороги, куда сбросили его разбойники. Жюстина привезла несчастного к себе домой и ухаживала за ним до тех пор, пока благородный рыцарь не признался ей в том, что он незаконнорожденный сын короля Арагонского и любит ее. После этого Жюстина и ее рыцарь сыграли свадьбу.

На самом деле стерва Жюстина была на десять лет старше своего пленника, держала юношу взаперти, не давая ему послать весточку родным. Этот сладкий плен продолжался до тех пор, пока бастард не согласился заплатить положенную прекрасной воительнице дань, а именно жениться на ней.

Злые языки поговаривали, что коварная Жюстина будто бы и разбойников сама наняла, чтобы они отходили, как следует, королевского сынка. А после сама пожаловала на поле боя, чтобы снизойти до страждущего, подобно какой-нибудь языческой богине или доброй самаритянке.

Брунисенте тоже не помешал бы смелый план, но только где его взять? Как заставить таинственного жениха примчаться в замок? Разве что колдовством, но за колдовство ждет людское осуждение, церковное проклятие и пламя ада.

Анна прилегла на расстеленной для нее теплой накидке. Она не желала ни с кем разговаривать, поэтому притворилась, будто смертельно устала, и отвернулась от своих спутников, делая вид, будто заснула.

Один из слуг графа умолял не зажигать костра, так как это могло привлечь дорожных грабителей или отряды вольных стрелков, которые нет-нет, да и безобразничали в этих местах. Сьер Гийом ворчал, мол, негоже ему, природному дворянину и рыцарю, бояться какой-то голытьбы, но потом сдался, решив лишний раз не искушать судьбу.

Вскоре разговоры затихли, и Анна, перевернувшись на спину, могла позволить себе любоваться крупными звездами. Она не пыталась сбежать, какой смысл оказаться в пустынной местности, где кричи не кричи все равно никто не придет на помощь, так что никто и никогда уже не узнает, где твоя могилка.

Неожиданный вскрик на мгновение вывел Анну из блаженной дремоты, она напряглась, вслушиваясь в ночь. Крик повторился, но уже тише. Она села, порывисто дыша и пересчитывая своих спутников.

Так и есть, графа не было на месте. Бесшумно она подползла к одному из слуг и, приказав ему будить остальных, взялась за меч. Разбуженный слуга вскочил и тут же рухнул наземь, сраженный дротиком, выпущенным из арбалета.

В ту же секунду на поляну выскочили двое молодцов с дубинами. Перекатившись по земле, Анна рывком села на корточки и, одним движением подрезав ноги первому мужику, чудом увернулась от удара дубиной, который тут же обрушился на нее сверху. Подоспевший телохранитель графа умудрился закрыть ее своим щитом, приняв при этом часть удара на себя. Анна тут же вскочила на ноги и обрушила мизерикордию сверху вниз на не успевшего второй раз поднять дубину мужика.

Рядом с ней завязался бой, воительница увидела тела дерущихся на земле, тут же рядом с ней оказались еще две черные тени. Она рубанула перед собой, намереваясь достать нападавших, но один из ее противников ловко перехватил меч своим плащом, вырвав его из рук Анны. В следующее мгновение воительница прыгнула в сторону ближайших кустов, справедливо рассудив, что раз она не может сколько-нибудь толково разглядеть своих врагов, они так же почти не видят ее.

Маневр удался. Спасло то, что на Анне не было тяжелых и мешающих движению доспехов. Она видела, как черные тени бились друг с другом, пытаясь угадать, где свои, а где чужие. Наконец, голос одного из дерущихся показался ей знакомым, Анна вынырнула из своего убежища и одним метким ударом прикончила разбойника, падая на распростертое на земле тело.

– Черт возьми! – воительница хотела уже вновь броситься на своих врагов, когда человек под ней застонал. Анна провела рукой по телу лежащего, не было никакого сомнения, это был граф Гийом. Анна сама вместе с ним выбирала эту замшевую курточку в лавке жида Абракаса и не могла ошибиться.

Она помогла графу сесть, только теперь понимая, что его руки скручены за спиной, а рот заткнут какой-то тряпкой.

Перерезав веревки, она похлопала графа по щекам, чтобы он пришел в себя, и ринулась на подмогу слугам.

Бой закончился так же внезапно, как и начался, со стороны оврага донесся пронзительный свист, и оставшиеся в живых разбойники дали деру.

После отхода грабителей слугам пришлось-таки разводить костер. Все были возбуждены дракой и уже просто не могли и дальше оставаться в темноте. К тому же следовало перевязать раненых, разобраться с валявшимися тут же телами и выяснить, не пропало ли чего после ночных визитеров.

С огнем все сделалось более понятным и родным. Двое слуг получили пустяковые ранения, которые тем не менее сразу же обработали специальной мазью из арсенала графа. Сам сьер Гийом потирал здоровенную шишку на лбу, из-за которой он теперь не мог надеть новый, только что приобретенный шлем с плюмажем.

Один разбойник был мертв, другого, не мудрствуя лукаво, повесили на ближайшем дереве.

В общем, порядок был восстановлен, но спать уже никто не мог. Возбужденный свыше других сьер Гийом рассказал, как он отправился ночью до того места, куда другого вместо себя никак нельзя послать. Местом этим он выбрал находившиеся в десяти шагах от их временного лагеря кусты, за которыми виднелась канава. Но едва только граф развязал тесемку на штанах, как его кто-то кольнул острием меча в бок, попросив не шуметь, коли жизнь дорога.

Сьер Гийом не видел своего противника, тем не менее он счел ниже своего достоинства выказывать перед разбойниками страх и мягко спросил, с кем он имеет счастье встретиться и что им нужно от него в столь пикантной ситуации?

– Мы бароны леса Нанси, контролирующие проезжую дорогу и охраняющие ее и находящихся на ней путников от разбойников и грабителей, за что всякий проезжающий платит нам дань, – ответил голос.

– Но мы же не на дороге, а на расстоянии полета стрелы от нее, – попытался возразить граф.

– Дорога там, где решил проехать или пройти. А раз так, и ты на дороге – плати или расставайся с жизнью.

– Платить?! Вот еще! Я никогда не платил дань дорожным грабителям и не собираюсь впредь этого делать! – гордо заявил граф.

– Ну, тогда прощайся с жизнью! – прошипел в ответ незнакомец, ударив графа рукояткой меча по голове.

После этого граф уже ничего не помнил до того момента, пока его юный зять не перерезал веревки, стягивающие его руки.

– Отчего же вы, ведя столь изысканные светские разговоры, не представились лесному барону, пленившему вас, и не узнали в ответ его имя? – спросила Анна.

– Да потому что в противном случае они сразу же потащили бы меня в свой лагерь, где нашли бы способ заставить написать в замок, чтобы за меня выплатили выкуп. Этого еще не хватало! Я слишком стар, чтобы начинать разорять семью!

Довольный своим ответом, граф еще долго повторял себе под нос весь разговор, представляя, как он будет рассказывать о ночном приключении в Лерозе. Никто не собирался ложиться. Тихо запел, аккомпанируя себе на трехструнной гитаре, оруженосец графа, искры костра танцевали в воздухе, поднимаясь, казалось, в самое небо, где терялись среди звезд.

О том, как закончилась ночь близ лесов Нанси

Не заметив как, Анна заснула, погрузившись в пышный хоровод сновидений, где снова слышались пушечные раскаты, летели стрелы и реяло гордое белое знамя Жанны. Она снова была там с любимым. Была счастлива и напугана. Все время, пока отряд Жиля бился отдельно от отряда Жанны, Анна умирала от ужаса за своего любовника. Когда от маршала приходил гонец, ее не интересовали победы и поражения. Все, что хотела слышать Анна, была информация о маршале. Жив ли? Здоров ли? Не ранен? Не показывая вида, насколько важен для нее сей предмет, Анна чинно выслушивала гонца, после чего разворачивалась и быстро уходила, чтобы, добравшись до своего шатра или любого другого тихого места, упасть на колени и благословлять Господа за милость к Жилю.

Анна проснулась от собственного крика. Последнее, что она помнила из сна, было видение мертвой Кларенс. Кларенс Шеффилд, так же как и Анна, служила двойником Девы. Однажды во время привала в лагере посреди кромешной ночи послышались крики людей, лязг оружия и конское ржание. Выяснилось, что небольшой, но, по всей видимости, недурственно подготовленный отряд англичан напал на лагерь с южной его стороны, сняв часовых и спалив зажженными стрелами несколько походных шатров офицеров.

При помощи оруженосца Гуго Анна надела латы и бросилась на помощь к своим людям, когда те уже и сами почти что одержали победу. В тот момент никто не понял, отчего англичане предприняли столь отчаянный шаг, совершив атаку ночью, когда никто из нормальных людей не воюет, да еще и сравнительно малымотрядом.

Все выяснилось достаточно быстро. Оказалось, что коварные англичане разделились на два отряда, которые напали на лагерь одновременно с южной стороны с шумом и огнем и спокойно и тихо с восточной. Под прикрытием темноты они переоделись в плащи французов и беспрепятственно добрались до шатра, в котором, по их представлению, должна была отдыхать Дева.

Дева в шатре была. Одетая точно в такой же костюмчик, в котором ее могли видеть до этого разведчики, с гербом герцога Орлеанского на груди, она сидела на большой подушке, играя в кости с пажом и весело хохоча при этом. Охранники у шатра упали, сраженные метко брошенными дротиками, и тут же разведчики влетели к Деве. Не успевший не то что прикрыть собой даму, а даже пикнуть паж тут же был проткнут насквозь ударом меча. Вскочившую девушку оглушили, набросили на голову мешок, руки и ноги замотали веревками. Пользуясь заварушкой на южной стороне, разведчики вытащили девицу из шатра и скрылись в ночи.

В тот вечер Жанна находилась в шатре Дюнуа, бастарда Орлеанского, где проходил совет. Анна дожидалась своего маршала в его шатре, а Кларенс Шеффилд как раз была в шатре Девы.

Узнав о похищении верной Кларенс, Жанна потребовала, чтобы ее рыцари немедленно скакали в погоню за девушкой, но в кромешной тьме воины Жанны не могли различить следов, а значит, любые действия были бесполезны.

В погоню за похитителями пришлось выехать только на рассвете. Капитан ля Гир отыскал следы отряда разведчиков, и вскоре спасатели достигли места, еще недавно служившего лагерем для англичан.

Во всяком случае там были следы от костров, и по примятой траве можно было разобрать, где стояли шатры. Непостижимо – почти что под боком французской армии! Именно там, под большим, раскидистым дубом рыцари увидели ее – двойника Жанны Девы, которая теперь уже совсем не была похожа на человека. Руки и ноги девушки были прибиты к дереву дротиками, все тело покрывали жестокие раны. Правое плечо оказалось раздроблено, рука держалась на полоске кожи. Живот был вспорот, глаза вытекли, рот был забит дерном. Должно быть, поняв свою ошибку, разъяренные солдаты распяли телохранительницу Жанны, пожертвовавшую собой ради ее спасения. А затем, желая выместить на ней свои потери и разочарования, поочередно метали в нее боевые топоры и ножи.

Увидев это, Жанна повалилась на колени, плача и стеная, так что ля Гиру пришлось взять ее на руки и унести подальше от страшного зрелища. Анна не могла пошевелиться из-за охватившего ее страха, так что, если бы не оруженосец Жанны Жан де Олон и офицер Сантраиль, которые помогли ничего не соображающей Анне сдвинуться с места и почти что донесли ее до ее коня, наверное, она умерла бы на месте рядом с обезображенным телом подруги.

Именно это страшное зрелище и предстало в сонном видении перед Анной. Она закричала, и тут же ее начали трясти за плечи, Анна открыла глаза, перед ней возникло озабоченное лицо графа ля Жюмельера.

– Что с вами, сьер Жак? Очнитесь! Клянусь честью, вы видели дурной сон и все!

– Ля Гир, де Олон, Жанна, – Анна медленно приходила в себя, по ее лицу текли слезы.

– Вы вспомнили что-то, что произошло на войне, не так ли? – сьер Гийом нежно поглаживал ее по плечу, преданно заглядывая в глаза. – Это был сон, страшный сон, мой юный зять, не стоит обращать внимание на сны. Сны обманчивы.

– Да, я видел… – язык не хотел слушаться, Анна потрясла головой, принимая из рук графа флягу с водой. – Господи! Какой страшный сон!

– Вы кричали во сне? – Гийом, встав на колени перед Анной, с отеческой заботой обтер мокрым платком ее влажное от пота лицо.

– Что я кричал? – Анна напряглась, обезображенное лицо Кларенс все еще страшным кошмаром стояло перед ее мысленным взором.

– Вы звали Жанну. Мой дорогой зять, расскажите, бога ради, что вы видели, и, надеюсь, страшный сон оставит вас и вы снова обретете бодрость духа и душевные силы.

– Я видел, – Анна быстро соображала, что бы такое измыслить пострашнее, не раскрывая правды, и, наконец, решилась рассказать другой, реально происходивший эпизод, когда Жанна получила ранение, поднимаясь по приставной лестнице на стену крепости Турели.

– Жанна призывала солдат идти на решительный приступ, – начала Анна. – Она сама несла свое знамя, которое хотела водрузить над крепостью. Поставили лестницу. Держа одной рукой знамя, она начала карабкаться вверх, в это время садилось солнце, сквозь дым и пыль оно выглядело окровавленным оком бога. Жанна поднялась до половины лестницы, когда со стороны атакуемой башни в нее полетел выпущенный из арбалета дротик. Дротик врезался ей в грудь, пробив доспехи, и Жанна, скорчившись от боли, полетела вниз, ударилась о землю и скатилась в ров с трупами.

Бой не утихал, но теперь он сосредоточился вокруг тела Жанны, за тело Жанны! Прекрасно понимавшие, что без Девы французы не смогут воевать, англичане рисковали жизнью, чтобы забрать Жанну в плен или добить ее на месте, в то время как наши солдаты готовы были положить свои жизни, спасая Деву.

Бой длился около часа, пока мы не выбили англичан, загнав их за их же укрытия. Тогда один из воинов спустился в ров, где среди мертвых и живых лежала Жанна, и вынес ее на свет божий. Ее белые латы от крови сделались красными, казалось, что вся эта кровь – ее кровь и Дева уже не поднимется.

Но то была кровь англичан и французов, лежавших вместе в том страшном рве. Вот что я увидел во сне.

Анна посмотрела в глаза старому Гийому и нашла в них понимание.

– Да, мой юный зять, пережить такое еще раз! Клянусь вам, увидь я что-нибудь подобное во сне, наверное, заперся бы в своем замке и не вылезал из него, во всяком случае до следующих майских праздников. Впрочем, вы не кажетесь мне изнеженным молодым человеком, и, должно быть, подобные сцены вы видели далеко не один раз за время военной кампании, а значит, ничто не помешает вам обвенчаться уже завтра с моей дочерью Брунисентой, как это и было запланировано вашим отцом и мной, – он довольно рассмеялся. – И я, Гийом ля Жюмельер, обещаю, что брошу рыцарский вызов всем страшным видениям, сколько их ни есть на свете, если они только попытаются омрачить этот праздник.

Венчание в замке Лероз

Почему-то всякий раз, как Брунисента делала приворотный магический расклад, с целью направить наконец-то к замку данного ей судьбой рыцаря, в гости наведывался придурковатый кузен Бруни Филипп. Жирный, постоянно потеющий, никчемный гад, тетка юной баронессы Констанция держала его у себя из милости, а может, в искупление каких-нибудь грехов в качестве добровольно возложенной на себя епитимьи.

Брунисента снова посмотрела на расклад, силясь отыскать закравшуюся в него ошибку. Проклятый кузен сидел поблизости, с увлечением грызя ногти.

– Неужели судьба хочет сказать, что этот гад и взаправду есть не кто иной, как мой суженый? – Бруня поежилась от омерзения. Но тут же запретила себе поддаваться эмоциям. – Кто его знает, как фортуна повернет.

Она снова воззрилась на кузена. Мог ли он оказаться ее рыцарем, посланным самим Богом в утешение девичьих слез?

Похож ли он на рыцаря? Способно ли его сердце на страсть и верность, подвиги и честь?

Нет, он не был похож на рыцаря. Он вообще ни на что не был похож. При одной мысли, что после смерти Жиро де Вавира ей не светит ничего иного, как это сопливое позорище, Брунисенте захотелось прямо сейчас выброситься из окна. А тогда уж точно ее ждет осуждение людей, проклятие церкви и ад.

Нет, лучше уж бежать вместе с Анной, бежать в ее замок, где можно будет жить, не думая о страшном замужестве. Эта мысль вдруг заиграла в воображении Брунисенты своими новыми и неожиданно яркими гранями. Брунисента еще раз подумала об Анне и о том, как все может получиться, и эта мысль, такая пугающая прежде, не вызвала у нее внутреннего протеста.

Странное дело, чем больше Бруня думала об Анне, тем больше ей нравился ее невероятный план. Пусть даже не на всю жизнь, на некоторое время, но Брунисента сможет быть самой собой, не куклой, которую отец мечтает сбыть с рук, не разменной монетой, а хозяйкой замка, дамой, которую будут воспевать трубадуры.

Может ли Анна предать ее, когда они будут жить вместе как муж и жена? Да никогда, потому что в противном случае ее саму сожгут на костре как ведьму.

Брунисента поднялась и подошла к окну. Жить как госпожа де Вервиль, чтобы в один из дней встретить своего рыцаря, свою любовь. Не мужа, как это мечталось вначале, а прекрасного возлюбленного, который не будет иметь на нее никаких прав, который не сможет заточить ее в монастыре, как это нередко делают с надоевшими женами. Если Брунисента понесет от своего любовника, Анне придется принять этого ребенка, а значит, сын Брунисенты станет наследником замка Лявро и земель господ ле Феррон.

Помешает ли Анна любви Брунисенты? Вряд ли, потому что она, Брунисента, всегда сможет уличить Анну. Попытается ли отправить в монастырь? Снова нет!

В это время на дороге появились несколько конных путников, которые стремительно продвигались в сторону замка. Брунисента затаила дыхание, силясь разглядеть знамена. Так и есть – роза, переплетающая меч ля Жюмельеров и сокол с мечом в лапах ле Ферронов. Отец и Анна возвращаются из Нанси.

Брунисента хлопнула в ладоши, вызывая служанок, но стража и так уже заметила хозяина, по этажам замка забегали слуги. Застучали сапоги, завыла труба, и сразу же из нескольких окон, точно языки голубого пламени, вылетели длинные знамена с розой и мечом.

Кузен поднялся со своего места и, неловко обходя столик для триктрака, на котором Брунисента раскладывала до этого пасьянс, приблизился к окну.

«Вот и сбылась моя судьба, – улыбнулась про себя Брунисента. – Магический расклад оттого и магический расклад, что не показывает судьбу предопределенную, как карта ляжет, а напрямую зависит от того, как эту самую карту положишь. – Не обращая внимания на сопевшего за спиной кузена, Брунисента подошла к столу и ткнула пальчиком в карту короля. – Крестовый – значит, шатен. А Анна как раз и есть шатенка. Правда, для нее правильнее было бы выложить даму, но да какое это имеет значение, когда все и так яснее ясного. Раз отец умудрился притащить своего «будущего зятя» обратно в Лероз, значит, уж не упустит законной добычи. Доведет до желанного венца».

Суженого не избегнешь! Что начертано свыше или сделано при помощи магического расклада – не минуешь. А значит – зачем волноваться? Что должно быть – произойдет, а чего не должно – не будет.

Свадьбу сыграли на следующей неделе в крошечной замковой церквушке. Во время венчания обе девушки порядком перетрусили, ожидая, что в любой момент их сговор будет раскрыт.

После брачного пира молодожены отправились в спальню, где Анна, скинув с себя свадебные одежды, порезала себе ногу ножом и запачкала простыни. Вот и все тебе церемонии.

– Что будем делать? – Брунисента испуганно косилась на Анну, стараясь не замечать загаженных простыней.

– Ты в кости играешь? – Анна перевязала чистой тряпицей рану и как ни в чем не бывало принесла на середину комнаты тазик с водой и начала мыться.

– Кости – занятие для мужчин. Отец говорит, что в походах солдаты все время играют в кости. Огромные деньжищи проигрывают, а потом драки, убийства… – она зябко повела плечами, кутаясь в расшитое золотой нитью одеяло.

– Там много во что играют, – Анна задумалась, – кости вообще-то запрещенная игра, уж слишком много разорений и ссор из-за них, это сьер Гийом правильно говорит. Я больше люблю шахматы. Там головой думать нужно, а не полагаться на волю судьбы, как кости выпадут. Но шахмат у меня с собой нет.

– А во что играет Жанна? – Брунисента поднялась с постели и, подойдя к Анне, взяла в руки чистую тряпицу и, свернув ее в несколько раз, начала намывать ей спину. – То есть до плена она во что-нибудь играла или… – ей вдруг показалось, что она произнесла какое-то кощунство. Ведь всем же известно, что Жанна святая, что она послана на землю самим Богом, а значит, у нее должны быть куда более важные дела, чем глупые игры.

– Однажды мы играли в «Исповедника», – задумавшись на секунду, ответила Анна.

– Как это было? Ну, расскажи, пожалуйста! – Бруня только что не запрыгала на месте, предвкушая невероятный рассказ.

– Да как обычно. Выбрали исповедника – помню, был им сьер де Бусак, и вот он, облачившись в длинный темный плащ, то есть будто бы в рясу, начал исповедовать всех собравшихся, задавая каверзные вопросы. А исповедующиеся должны были ему честно отвечать. О том, что будем отвечать честно, перед игрой мы поклялись на настоящей Библии, поэтому никто не смел лукавить. Сначала все шло хорошо, и тем, кто вытащил короткие палочки – их было двое, капитан ля Гир и оруженосец Жанны Жан де Олон, – де Бусак назначил рассказать смешной или казусный случай, который произошел с ними во время трапезы.

– И что же? – Брунисента застыла с открытым ртом, боясь пропустить интересные подробности.

– Ты мой давай, – усмехнулась Анна, набирая полную пригоршню воды и погружая в нее лицо. – Ля Гир рассказал о том, как однажды он, вернувшись из похода, начал пить вино и никак не мог остановиться и выпустить бочонок из рук, так пить хотел. И пил он так долго, что вино начало выливаться из него прямо под стол. Описался, в общем.

Брунисента прыснула и подала Анне полотенце.

– Что, так прямо за столом и описался? И ты в это веришь?

– Верю, не верю, какая разница, главное, смешно получилось. Впрочем, он тоже поклялся, так что не думаю, что соврал. После ля Гира пришла очередь оруженосцу Жанны Жану де Олону. Красивый юноша, тебе бы определенно понравился, светлые волосы, серые глаза, на подбородке рыжеватый пушок.

Жан рассказал, что однажды во время совместной трапезы с одной дамой он решил признаться ей в любви, но все не мог придумать, как начать.

Краснея и мучаясь стеснительностью, наконец, он придумал, как можно признаться в любви своей даме, не уронив при этом своего достоинства. Дело было весной, и за окном пел соловей. Услышав птицу, де Олон указал на нее даме, и когда та отвернулась к окну, бросил в ее суп перстенек.

– И что же, прекрасная дама выудила перстень и оценила куртуазный поступок своего рыцаря? – Брунисента помогла Анне вытереться и подала ей мужскую нижнюю рубашку.

– Ага. Она так заслушалась пением, что проглотила суп вместе с перстнем, даже не заметив этого.

Девушки рассмеялись.

– Ты разыгрываешь меня, милая Анни, ну разве можно проглотить перстень, не заметив этого? – Брунисента вытерла рукавом выступившие от смеха слезы.

– Ты лучше представь себе замешательство несчастного оруженосца, ведь перстень принадлежал его покойной матушке, который он должен был передать своей будущей жене.

– Как же сьер де Олон вышел из такого щекотливого положения? – Брунисента хохотала, прыгая на кровати.

– Поначалу он пришел в ужас от произошедшего, но затем расценил, что все, что попадает в желудок, рано или поздно оттуда выходит, поэтому он тут же отправился к своему командиру и упросил его немедленно пойти с ним к отцу прекрасной дамы и добиться согласия последнего отдать дочь за де Олона. Что, в конце концов, и произошло. Так что вскоре перстень вновь увидел свет дня, и Жан вручил его своей уже законной жене. Так что все, как говорится, к лучшему, в противном случае ума не приложу, как бы оруженосец сумел обследовать горшок своей дамы, не имея на это морального права законного супруга.

– Что же было потом, милая Анни? – Брунисента отодвинула одеяло, чтобы Анна могла лечь рядом с ней.

– Что было, что было. Второе задание, а что же еще. Тем, кто вытащит средние палочки, а нас было четверо: Пьер, брат Жанны, Кларенс, одна из ее телохранительниц, Жан из Меца и я. Нам было велено назвать имена наших любовников и сообщить место последнего свидания. Помню, я побледнела тогда, земля ушла из-под ног. А Жанна смеялась, хлопая в ладоши. Ей ужасно понравились первые две исповеди, и де Бусак старался теперь от души.

Первой по жребию выпало исповедоваться Кларенс, которая, стесняясь и смущаясь, так как нам, телохранительницам Жанны, было запрещено иметь возлюбленных, призналась, что грешок амурный за ней числился. Но было то всего-то один раз, зато с самим Рене Анжуйским, в чем Кларенс не без гордости теперь и призналась.

Я увидела, что Жанне не понравилось то, что она услышала, и поняла, что после игры Кларенс получит взыскание.

Вторым вышел Пьер, возлюбленная которого осталась в его родной деревеньке Домреми, до которой никому, кроме разве что его брата Жана и самой Жанны, не было никакого дела. Он назвал имя, оно тут же стерлось у меня из памяти, но Жанна узнала все об этой девице. Кроме оставленной в деревне невесты, у него еще были приключения на фронте, но имени проведшей с ним несколько минут девушки он не знал, так как не удосужился осведомиться, как звали горожанку из захваченной войском Жанны крепости. Эту женщину он поспешно насиловал, поглядывая на дверь и ожидая услышать в любой момент сигнал к отступлению. Пока Пьер по-деревенски обстоятельно выкладывал все интересующие «Исповедника» и Жанну сведения, мне хотелось провалиться сквозь землю. Я взглянула на Жиля, и он кивнул мне, чтобы я не боялась, после чего вдруг вышел вперед, прервав словоохотливого Пьера.

– Что за интерес слушать глупые и неприличные истории? Я лично больше люблю другую игру.

– Какую же? – заинтересовалась Жанна. Ее лицо покрывал довольный румянец, глаза сверкали. – Неужели тебе, маршал, не интересно узнать о том, с кем греховодничают твои солдаты?

– Не люблю, когда у меня перед лицом кто-нибудь независимо от звания и положения в обществе трясет своими вшивыми подштанниками. Пусть ночь скрывает влюбленных, я не стану приподнимать завесу тайны.

– Ты как всегда прав, благородный Жиль, а я не права, – Жанна вздохнула. – Нет в мире совершенства. И я, вместо того чтобы быть примером для своих солдат, сама же поощряла потешную исповедь. Впрочем, во что ты хотел предложить поиграть?

– Моя игра тоже может показаться святотатством, но зато, думаю, она никого не обидит. Слышали ли вы когда-нибудь историю об ожившей статуе святого в кафедральном соборе Реймса? По правде сказать, сама-то история гроша ломаного не стоит, мол, молился какой-то горожанин, и тут ему показалось, будто бы статуя ожила и скорчила вот такую гримасу, – он скривил рот так, что засмеялась и погрустневшая Жанна. – Игра называется «Святой Куаня» и играют в нее так. Выбирается святой Куаня, его мы поставим в центр, и каждый по очереди должен подойти к нему и принести какие-нибудь подарки. Причем все это он должен проделывать с максимальной серьезностью, в то время как «святой Куаня» должен любым доступным ему способом рассмешить прихожанина. Если у него это получится, святым Куаней станет проигравший. А мы присылаем к нему нового прихожанина.

Игра всем понравилась, и мы весело провели остаток вечера.

Поболтав еще немного, девушки заснули. На следующий день Анна уже готовилась в дорогу, она стремилась поскорее убраться из замка, где никому не могла доверять и боялась чем-то выдать свою немужскую природу.

Поэтому она велела Брунисенте собираться, дав ей на сборы три дня.

– Замок Лявро – отличное убежище. Слуги надежны, они живут в замке от колыбели до гробовой доски. Они знают, что я ушла на войну в мужском облачении, и не выдадут нас, даже если с них начнут живьем сдирать кожу. Если Жиль захочет отыскать меня, он пришлет письмо в мой родовой замок. И ко всему прочему в Лявро есть бомбарда.

А значит, в случае если мы все же будем разоблачены и церковные власти захотят призвать нас по суду, мы всегда сможем укрыться за стенами замка и обороняться при помощи артиллерии.

Весть о находящейся в замке пушке поначалу напугала Брунисенту, но потом она благоразумно рассудила, что бомбарда опасна лишь для того, в кого из нее стреляют, но если она служит для защиты от врагов, то это не так уж и плохо. В общем – хорошая пушка в хозяйстве завсегда сгодится!

Счастливый тем, что все, как в хорошей песне, закончилось свадьбой, граф ля Жюмельер всячески противился решению молодых покинуть его, изливал потоки красноречия на своего юного зятя и дочь. Старый рубака приводил все новые и новые доводы, умоляя их пожить в замке хотя бы еще несколько дней. Но на этот раз стрелы его красноречия не достигли цели, и он был вынужден благословить дочь в дальнюю дорогу.

Замок Лявро

С внутренним трепетом и молитвой на устах въезжала Брунисента в ворота замка Лявро. Боязливо косилась она на склонившихся перед ней в поклонах слуг и стоящих на коленях крестьян.

Позади остался тяжелый и полный страхов и испытаний путь с множеством крепостей, через которые следовало проехать, не обнаружив страшного кощунства – мужскую одежду на женщине. Вместе с Анной и несколькими слугами они миновали крепость Мец, чуть не угодили в засаду возле Мазьера, миновали Намюр, что на берегу Мааса. И вот, наконец, уставшие и грязные, они добрались до крепости Лявро.

Всю дорогу бедняжка Брунисента ждала, что кто-нибудь признает в сопровождающем ее рыцаре дочь старого Гийома ле Феррона Анну и заорет во весь голос: «Кощунство!», представляла, как вдруг, точно из-под земли явится стража, их свяжут и отправят в церковный суд.

Теперь, когда они благополучно достигли Лявро, Брунисента постигла, сколь эфемерна эта видимая победа, ведь если в Меце, Мазьере и Намюре Анну не знали и вполне могли принять за смазливого юношу, то здесь, в ее родных землях, каждый крестьянин, каждый замковый слуга мог представлять смертельную угрозу. Любой из воинов гарнизона мог вскочить на коня и стрелой помчаться в столицу, чтобы доложить о них властям.

Брунисента посмотрела на гарцующую рядом с ней Анну, на той предусмотрительно был надет непроницаемый шлем, сквозь прорезь которого сияли глаза. Анна была счастлива уже тем, что ей удалось вернуться домой, что теперь можно не прятаться и не бояться, как бы граф ля Жюмельер или его слуги не опознали в ней женщину. Дома, как говорится, и стены помогают, а в Лявро были превосходные, крепкие двойные стены, с тайным лазом, подземельем и удобными смотровыми площадками. Просторные и ухоженные внутренние дворы были засеяны травой, а не вымощены камнем, как это делали некоторые недальновидные рыцари. За состоянием травы следил особый человек, трава была необходима на случай, когда приходилось прятать за стенами замка ищущих защиты крестьян, которые приходили туда со своим скотом. Именно на этой траве и должна была продержаться скотина вплоть до полного снятия осады. Дворы окружали внутренние стены с башенками и специальными крытыми площадками, по которым ходили часовые. В центре замковых строений высилась неприступная квадратная башня – надежда и последний оплот Лявро, на которой в былые героические времена прабабка Анны донна Констанция командовала десятком уцелевших лучников, которые неделю удерживали неприятелей, обстреливая их с крыши башни, пока супруг доблестной дамы не подоспел на выручку своей жене и своему имуществу.

Слева от башни размещалось сердце Лявро – божий храм. Не большой, но и не малый, а как раз такой, какой и необходим крепости. Душевный такой, добрый храм.

Анна так любила эти прекрасно укрепленные стены, этот земляной ров и подвесной мост! Страстно любила старую честно отобранную в бою у неприятеля бомбарду. Она с трудом справилась с искушением сорвать с головы шлем и направить своего коня рысью, чтобы ветер развевал волосы и чтобы сердце замирало от радости и восторга, как когда-то в далеком детстве. Но не стоило спешить, первым делом следовало добраться до замка и потолковать с управляющим.

Впрочем, старый служака принял их с помпезностью, выстроив всех находившихся в замке слуг, дабы новая хозяйка Лявро могла познакомиться с ними лично и при желании дать поручения и разъяснить, что те должны делать, чтобы самым наилучшим образом услужить ей.

Привыкшая в доме отца к постоянному присмотру да догляду служанок, Брунисента смутилась вдруг свалившимся на ее голову благам и обязанностям, которые она должна была теперь исполнять на правах хозяйки. Но благородный Парцефаль де Премель, в прошлом оруженосец Гийома ле Феррона, а ныне его управляющий, так расположил ее к себе нежными речами и комплиментами, что юная Брунисента, наконец, осмелела и даже снизошла до того, что перемолвилась несколькими словами с прислугой.

После того как сьер Парцефаль и приставленные к госпоже Брунисенте служанки проводили ее в отведенные для молодоженов покои, Анна велела управляющему следовать за ней. Вместе они вошли в кабинет отца Анны, где все было точь-в-точь, как в тот день, когда старый ле Феррон покинул замок.

Простой камин, по обеим сторонам которого размещались насесты для соколов, герб над камином. По стенам развешены головы животных – охотничьи трофеи, собранные сьером Гийомом и его предками. Тяжелый дубовый стол, рядом с которым стояло величественное, точно трон, кресло. Другой мебели в комнате не было, так как старый Гийом обычно вызывал сюда слуг или детей, которым не позволялось сидеть в присутствии господина.

Какое-то время Анна стояла в дверях, не смея без разрешения зайти в эту святая святых замка. Зайти без специального вызова отца. Даже тогда, когда, затачивая нож, она случайно ранила себя, да так сильно, что рубашка ее тут же набрякла кровью, а в глазах потемнело – даже тогда напуганная до смерти и истекающая кровью Анна не посмела зайти к отцу, а тащилась через весь замок, чтобы рухнуть на пол в людской.

Узнав о произошедшем, отец сразу же пришел к раненой дочери. Выяснив, в чем дело, он велел ей немедленно подниматься на ноги. Превозмогая боль и почти теряя сознание, Анна поднялась с постели и вытянулась перед отцом, как это и следовало сделать дочери рыцаря.

«Любопытно. Значит, по приказу ты можешь и со смертного одра восстать!» – пошутил отец, похлопав дочь по щеке и велев ей снова ложиться.

Теперь Анна стояла, прислонившись к косяку двери и не смея перешагнуть порога.

– Смелее, барышня, – управляющий нежно подтолкнул ее и вошел сам. – Теперь все здесь ваше. Во всяком случае пока мы не узнаем доподлинно о судьбе вашего родителя, вы – законная хозяйка, то есть, простите, хозяин?

– Слуги не предадут? – Анна смотрела перед собой, шлем делал ее голос глухим, точно она только что вылезла из преисподней.

– В моем ведении предателей нет.

Сьер Парцефаль коснулся плеча Анны и, видя, что та не сопротивляется, помог ей снять шлем.

– Крестьяне?

– Не посмеют, ваш батюшка здесь всех запугал.

Бережно и проворно снимал он с Анны железные перчатки, нарукавники, наплечники, панцирь. Ей казалось, что вместе с тяжелыми латами из ее жизни словно уходят тяготы и заботы.

– Называй меня Жак, – попросила она, потягиваясь от удовольствия. – И дай помыться с дороги.

– Все давно готово, благородный сьер, – де Премель улыбнулся в светлые усы. – Для вас и вашей… жены.

Он опустил глаза, вставая на колени перед Анной и помогая ей снять тяжелые сапоги.

Вскоре Анна уже отмокала в горячей бочке, в которую служанки влили любимый ею отвар пахучих трав.

Брунисента уже помылась и теперь разгуливала перед Анной в длинной вышитой у горловины и по подолу рубашке. Страх давно ушел, и сердце девушки начало оттаивать.

Битва при Шерри. Разоблачение Анны

Спокойно и беззаботно потекли денечки. По-прежнему Анна просыпалась с первыми лучами солнца, скакала на коне, тренировалась с управляющим на мечах или отправлялась вместе с егерем и воинами гарнизона Лявро на охоту. Охоту в замке предпочитали псовую. Для этой надобности в замковой псарне жили семьдесят собак различных пород, характеров и возрастов. Волкодавы и борзые – для охоты на бегущую дичь, спаниели и терьеры – для ловли животных в норах. Собак в замок привозили из ближайших городов и деревень, если только там нарождался пес-охотник. За хорошую собаку Гийом ле Феррон мог простить дань с семьи за целый год, поэтому собак для замка выращивал всякий кому не лень.

Молодые люди, имевшие с детства навык общения с псами, могли надеяться получить место на псарне, а это значит довольствие, коричневая кожаная куртка псаря, шляпа с перышком рябчика, и главное – положение в обществе и возможность помогать своим родным.

Брунисента попробовала вставать вместе с Анной, но та объяснила, что это совершенно не обязательно, и ей, Анне, будет приятнее, если ее подруга не станет неволить себя выполнением никому не нужных правил, а для простоты заведет свои.

Поэтому Брунисента каждый день, умывшись, одевшись и причесавшись, первым делом отправлялась на прогулку по дому, где осматривала комнаты, совершала ревизии сундуков и кладовок, после чего отдавала необходимые распоряжения служанкам или даже самому управляющему, который ей очень нравился.

Затем она шла на кухню, где лично снимала пробу с еды, и сообщала, что они с мужем желают вкусить назавтра. Обычно к обеду, если только дела не заставляли умчаться в дальний конец принадлежащей замку земли, Анна старалась вернуться домой, чтобы пообщаться с Брунисентой, с которой они очень сдружились. После обеда Брунисента взяла в обычай выслушивать просьбы прислуги и крестьян, которые нет-нет, да и наведывались в замок.

Пять месяцев они жили в спокойствии, казалось, будто ничто уже не сможет помешать им. Но однажды Анна не вернулась домой к назначенному часу. Встревожившись, Брунисента отправилась к управляющему, и тот сообщил ей, что «господин» умчался, прихватив с собой несколько человек из замковой дружины, дабы разобраться с шайкой поджигателей, которых наконец-то удалось выследить.

Среди знатных рыцарей того времени ходили слухи, будто бы недовольные их правлением крестьяне нет-нет, да и подпускали красного петуха в их замки. Но на самом деле, а это удалось установить доподлинно, замки жгли специально обученные этому мерзкому делу люди.

Как, если разобраться, крестьяне, даже очень злые, могут подпалить замок, который в основном состоит из камней и в котором всегда есть стража? Когда возле замка, скорее всего, находится ров с водой и ворота заперты на все замки и засовы? Конечно же это не под силу рукам, привыкшим к лопатам и мотыгам. Для того чтобы снять стражу, нужны либо быстрые стрелы, а значит, арбалетчики и, естественно, арбалеты, либо яд, а значит, нужно еще проникнуть в замок и оставить на видном месте отраву. Потом следует обложить замок со всех сторон специально заготовленными вязанками хвороста, обильно смоченного в масле. По возможности забить этой снедью не только входы и выходы, но и все доступные коридорчики и лестницы. И только после этого совершить поджог.

Но и этого мало. Нужно встать с мечами и топорами возле выходов и колоть и рубить всех, кто хоть нос попробует высунуть из объятого огнем здания.

И это только в том случае, если заказчикам угодна лишь смерть тех, кто находится в замке, а на сам замок и добро в нем они не покушаются. Если, же требуется еще и ограбить оный, снаряжается отряд, который подкупит через подставных лиц стражу, проникнет ночью в замок и затем вырежет в нем всех, начиная от хозяев и кончая их комнатными собачками. А уж потом устроят поджог, уничтожающий следы, который можно будет с чистой совестью свалить на недовольных крестьян.

Для этих целей формировались специальные разбойничьи шайки, рядовые члены которых, как правило, даже не догадывались, под чьими знаменами служат. Но почти все подобные «вольные» отряды возглавляли прославленные рыцари, дворяне или, по крайней мере, именитые горожане.

Именно такой отряд, а точнее, дом в чаще леса, куда интенданты вольных стрелков складывали награбленное и где жили время от времени прятавшиеся от правосудия разбойнички, и удалось обнаружить близ богатой деревни Шерри, которая платила семье ле Феррон двести двадцать золотых экю в год за охрану. А значит, Анне, как нынешнему хозяину, не оставалось ничего иного, как отправиться в указанное ей место. А так как гарнизон Лявро был недостаточно большим для такого дела, пришлось призвать на помощь вокулерских арбалетчиков, которых комендант отправил по первому зову Жака ле Феррона, радуясь, что наконец-то есть возможность покончить с проклятыми разбойниками.

Руководил арбалетчиками молодой рыцарь Луи де Аллон, служивший начальником стражи крепости Вокулер, но главной все же была Анна, то есть Жак ле Феррон, а значит, именно она должна была решать, как именно напасть на разбойников. Ей же полагалась большая часть добычи, а также плата за доставку в Вокулер вольных стрелков живыми, если таковые будут.

Признаться, Анна еще ни разу не руководила отрядом и понятия не имела, как будет действовать в сложившейся ситуации. Но когда она увидела широкий в боках невысокий дом, стоявший посреди леса, подобно грибу боровику, и лежавшие под навесом промасленные вязанки, которые лихие люди заготовили для ближайших вылазок, план созрел сам собой.

Судя по всему, разбойнички не подозревали о том, что их местопребывание раскрыто, и к моменту, когда отряд окружил поляну, на которой стоял разбойничий дом, все вольные стрелки были мертвецки пьяны.

Поблагодарив своего любимого святого – архангела Михаила, Анна приказала своим людям обложить дом вязанками хвороста, после чего арбалетчики обстреляли их зажженными стрелами. Анна с ее парнями встали возле пылающего дома, встречая разбойников и предлагая им сдаваться или убивая на месте.

Разбойники выскакивали по одиночке и сразу по несколько человек, так что у Анны и ее людей не было причины жаловаться на скуку и бездействие. Не заметили они также, что с другой стороны леса на помощь к разбойникам подошел фуражный отряд. Анна почувствовала резкую боль в подмышке и, увидев хвост арбалетной стрелы, упала, корчась от боли, прямо под ноги дерущимся, и ее бы затоптали, не приди ей на помощь сьер де Аллон, который, рискуя собственной жизнью, выволок ее с поля боя и дотащил до безопасного места.

Плача от собственной беспомощности, Анна следила какое-то время за ходом сражения, не в силах поднять меч левой рукой и понимая, что сейчас ее обнаружат, после чего убьют или возьмут в плен. Но ничего такого не произошло. Вскоре бой прекратился, и склонившийся над Анной Луи де Аллон попытался вытащить стрелу, причиняя ей жуткую боль. Анна отбивалась, силясь поймать звучавшего ее рыцаря за руку, но он уже успел ухватиться за торчащий из раны деревянный кончик. Она закричала, ругнулась всем телом и обмякла, потеряв сознание на руках сьера Луи.

Анна очнулась на другой день в своем замке, без брони и одежды, перевязанная по всем правилам. Рядом с ней сидели бледная заплаканная Брунисента и Парцефаль де Премель.

– Что произошло? – Анна покорно приблизила губы к поданной ей чашке и сделала несколько глотков горьковатого варева.

– Все раскрыто, – прошептал управляющий. – Наши рыцари и воины пытались отбить вас у де Аллона, чтобы правда не вышла наружу, но тот понял, что к чему, и направил гонца в Вокулер. Пока гонец не скрылся из вида, арбалетчики заслоняли дорогу нашим рыцарям, так что не было возможности перехватить его и прирезать.

– Понятно, – Анна с жалостью посмотрела на Брунисенту и отвела глаза.

– Я подвела тебя, прости.

Она попыталась взять подругу за руку, но та, закрыв ладонями лицо, разрыдалась.

– Не бойся, мы скажем, что я силой принудила тебя совершить церковный обряд, и все это подтвердят. Тебя вернут отцу. Ну, может быть, заставят совершить какое-нибудь небольшое паломничество или что там в таких случаях полагается. Лучше всего, если прямо сейчас ты вернешься к господину ля Жюмельеру и, бросившись ему в ноги, расскажешь, что только теперь узнала, что твой муж на самом деле женщина. Что, мол, я держала тебя в заточении, намереваясь прихватить твое приданое и потом прибрать к рукам весь Лероз. Он поверит, особенно когда дело коснется его собственности. Я слышала, в молодости твой отец сделал себе состояние на том, что предлагал свое заступничество всем окрестным деревням, и если те отказывались, нападал на них и увозил все добро, которое затем сдавал за бесценок перекупщикам. Расскажи ему, какая я гадина, и он примет тебя обратно и не выдаст суду кастилянства.

– Но я не хочу! Не хочу оставлять тебя, Анни! – Брунисента упала перед подругой на колени, покрывая ее руки поцелуями. – Я на костер вместе с тобой пойду, все выдержу! Я ведь из рыцарского рода! Я сильная! Ты одна ко мне как к человеку отнеслась! Я не предам тебя, вот увидишь – умру, а не предам.

Не помогли ни слова, ни уверения. Упрямая Брунисента наотрез отказалась покидать замок, угрожая в случае, если управляющий или сама Анна захотят выдворить ее силой, выброситься из окна своей комнаты.

Так Брунисента осталась в замке, так и предстала вместе с Анной перед церковным судом, который длился несколько недель вплоть до первого декабря. Все время, пока шел скандальный процесс, по неслыханной щедрости коменданта Вокулера Робера де Бодрикура, знавшего отца Анны и ее лично, а также располагавшего сведениями о том, что юная воительница служила у самой Девы, обе девушки оставались под домашним арестом в своем замке. Из него, правда, вывезли столь любимую Анной бомбарду и установили пост вокулерской стражи, чтобы из Лявро не вылетели попавшие в силки птички.

2 декабря 1430 года в замок Лявро должен был прибыть главный инквизитор Лотарингии сьер Иоганн Казе, который и должен был, наконец, разобраться в этом странном деле и вынести окончательное решение.

Несчастные узницы томились в отведенной им комнате башни, не имея возможности ни выйти, ни подать о себе весточку. Анна уже почти поправилась и теперь расхаживала взад и вперед по комнате, тренируя ослабшие во время болезни мышцы и всячески стараясь смягчить положение Брунисенты, которая в преддверии конца вдруг ослабла и, словно потеряв нить жизни, целый день лежала, глядя в потолок, или сидела у окна.

В другой комнате содержались замковые служанки, которые не могли не заметить подмены Жака Анной, а значит, были их соучастницами. Теперь Анне и Брунисенте прислуживали молчаливые и грубые старухи, которые приносили еду и одежду, убирали в комнате, и все это без единого слова.

Брунисента старалась не плакать, дабы не расстраивать и так винившую себя сверх меры Анну. Анна же, чувствуя состояние подруги, забавляла ее армейскими рассказами и песнями. Иногда Брунисенте удавалось проникнуться веселым духом вечно пьяных, вечно жаждущих любви рыцарей, которых повидала на войне Анна, и тогда она пела услышанные еще в детстве канцоны, аккомпанируя себе на лютне.

Но потом печаль снова наваливалась на нее с удвоенной силой, и Брунисента корчилась в постели, затыкая себе рот, чтобы не разрыдаться и не повредить Анне.

Анну обвиняли в том, что она надела мужскую одежду. Это уже тянуло на самое суровое наказание, которое только могли измыслить церковники, плюс присвоение себе имени брата, преступный сговор с прислугой замка с целью захватить не принадлежащее ей имущество и земли. Убийство брата и отца, чьи тела до сих пор никто не нашел и от которых не было ни слуху, ни духа. И главное – осквернение священного таинства брака путем вступления в оный с лицом своего же пола! А это, по меньшей мере, отлучение от церкви и смерть на костре.

Брунисента обвинялась в том, что заключила преступный сговор с Анной ле Феррон с целью овладения имуществом ее семьи – замком и принадлежащими ему землями. Осквернение таинства брака – так как Брунисента вышла замуж за другую девушку и не сообщила об этом властям, когда обман был ею раскрыт. Ее не обвиняли в смерти Жака ле Феррона и Гийома ле Феррона только потому, что было доподлинно установлено, что когда те пропали, она безвыездно сидела в отцовском замке, а значит, не могла участвовать в этом страшном деле.

Под судом были управляющий замком Парцефаль де Премель, вся прислуга и находившийся на территории замка гарнизон.

В ночь перед приездом инквизитора было решено разлучить Анну и Брунисенту, чтобы напугать и сломить их волю. Ни к одной из девушек не были применены пытки, но тем не менее они не собирались каяться, а это бросало тень на судопроизводство в Вокулере.

Анну отправили в подвал замка, где обычно содержались пойманные разбойники. Брунисента осталась в комнате, служившей обителью для обеих узниц несколько недель, что заседал суд.

Ночь перед судом господина Казе в замке Лявро

Ночь перед судом выдалась темная да странная, странней не придумаешь. Накануне вечером к замку подъехала карета главного инквизитора Лотарингии сьера Иоганна Казе, который и должен был разобраться в скандальном процессе двух высокородных девиц Анны ле Феррон и Брунисенты ля Жюмельер или Брунисенты ле Феррон, как она сама себя называла.

Дело было до крайности запутанное и неприятное. Участие в судьбах вышеупомянутых девиц проявляли такие особы, как король Франции Карл Седьмой, который справлялся о продвижении следствия через своего маршала Жиля де Рэ и в случае, если девиц как-нибудь удастся оправдать, обещал передать лично господину Казе или его шурину один из богатейших во Франции приходов. Кроме того, в защиту Анны ле Феррон выступал сам Рене Анжуйский, с которым, как известно, шутки плохи. Добавьте к этому Иоланту, королеву Сицилийскую, и положение сделается жарким, как раскаленная сковородка.

Господин Казе злился. Его вытащили из постели и послали разбираться с этим поганым делом, невзирая на разыгравшуюся подагру, при которой необходимо принимать целебные ванны и пить вино, чтобы хоть как-то уменьшить боль. Мало этого – ему еще следовало тащиться не в Вокулер, где у него полно знакомых, а в замок этих самых развратных девиц. Так как обычно крутой на расправы комендант Вокулера сьер Робер де Бодрикур на этот раз решил проявить никому не нужное милосердие, заключив девиц под домашний арест в замке Лявро.

Правда, в случае осуждения Анны и ввиду отсутствия других наследников замок переходил в собственность короля, и его можно было бы вытребовать на нужды церкви.

Вопреки ожиданию собравшихся в Лявро судейских, господин Казе не соизволил сразу же по прибытии навестить арестованных, а плотно поел и, велев доставить в его комнату материалы дела, приказал оставить его в покое.

Инквизитор не доверял вокулерским судьям, как и всем судьям всех кастилянств вместе взятых. Вечно они суетились и занимались никому не нужными деталями, забывая оглавном. Но что было главным в этом процессе? И почему делом заинтересовался Карл Седьмой? Что общего между королем и никому не известной до этого Анной ле Феррон?

Инквизитор проглядел несколько листов и попросил слугу принести еще свечей.

Почему судьи Вокулера не смогли сами решить, виновны ли девицы хотя бы по ряду пунктов предъявленных им обвинений? Неужели трудно было хотя бы проверить, является Анна женщиной или мужчиной? Потому как если она женщина – то уже виновна в том, что носит мужскую одежду. Это же так просто! Далее, если она женщина, то не могла жениться на другой женщине. Судя по протоколам дознания, было доказано только, что Анна ле Феррон называла себя именем брата Жака ле Феррона – и под этим именем вступила во владение имуществом семьи. Значит, пункт по незаконному завладению имуществом доказан. Одно логично вытекает из другого. Почему же судьи не решили все сами? Что помешало им вынести приговор хотя бы по этим трем пунктам, минуя явно притянутые за уши убийства Жака и Гийома ле Ферронов?

Не иначе страх. Чего боятся судьи? Господин Казе откинулся на спинку удобного деревянного кресла и посмотрел в потолок. Боятся они Анну или Брунисенту? Вряд ли. Мести их семьи? Снова мимо. Тогда мести тех самых высокопоставленных особ, которые интересуются процессом? Вот это похоже на правду. Значит, кто-то получил ясные указания: мягкое содержание узниц, допросы без применения пыток в их собственном замке. Возможно, есть приказание вообще оставить девиц в покое и его ждут со дня на день. Скорее всего, вокулерские судьи сами не знают, как поступить с проклятыми греховодницами, и хотят свалить всю вину на него, специально приглашенного на процесс инквизитора. Значит, они либо желают казнить девиц и не измазаться при этом в их крови. Либо не знают, что от них требуется, и поэтому предоставляют всю полноту власти и ответственности ему.

Господин Казе поежился и, пнув задремавшего на скамье слугу, потребовал принести вина.

Самое правильное было бы затянуть процесс, дожидаясь более четких указаний от папы или Карла Седьмого или знака, который будет оставлен именно для него, например, Рене Анжуйским, власти которого Казе негласно подчинялся, а уж потом, с милостью божьей, принять единственно верное решение.

Иоганн Казе слыл действительно мудрым человеком, умевшим принимать справедливые и своевременные решения.

За окном быстро темнело, на небо высыпали крупные звезды. Где-то в лесу за замком ухнула сова, и ей отозвалась еще одна. На стенах и у ворот поменялась стража.

Поставивший новых часовых, офицер сразу же спустился в предназначенную для него комнатку, зажег свечу и, неспешно подойдя с ней к окну, подал сигнал – вверх, вниз и два круга. Ответом ему был троекратный крик совы. Офицер поставил на стол свечу и, снова подойдя к окну, успел заметить, как из леса выскользнула одинокая черная фигура, которая, двигаясь небольшими перебежками, вскоре достигла крепостной стены, сделавшись невидимой для глаз.

Затаив дыхание, офицер наблюдал за всем этим ночным, одиноким маршем и вздохнул с облегчением, когда черный человек, не остановленный никем, добрался до стены. Но было еще не время праздновать победу. Впереди у ночного гостя был тайный лаз и, самое главное, подземелье, где выставлен пост охранения.

Офицер поспешно взял со стола специально приготовленный кувшин с вином, в которое было добавлено с избытком сонное зелье, и, перекрестившись и прочитав короткую молитву, вышел из своей комнаты и, насвистывая, отправился в сторону подвальной лестницы.

Как и следовало ожидать, стража беззаботно резалась в картишки, проигрывая свое скудное жалованье. Бесшумно офицер скользнул сначала в боковой коридор, из которого можно было попасть в апартаменты гостей, и оставил там кувшин. Затем, нарочно топая и сопя, добрался до стражников и, обругав их, велел отправляться на пост возле комнат гостей. Когда те скрылись из вида, он, уже не опасаясь быть застигнутым, открыл крошечную дверку и впустил стоявшего за ней человека, одетого во все черное. Незнакомец коротко поклонился встречающему и, поднеся к свече руку, продемонстрировал серебряное кольцо с восьмиконечной звездой. После чего ночной гость скользнул во тьму людской лестницы, а офицер остался, усевшись на перевернутый бочонок.

Он не успел прочитать и двадцати раз «Отче наш», как черный человек вновь возник перед ним.

Пожелав ему успешного завершения операции, офицер гостеприимно открыл секретную дверь. Дождавшись, пока тот вылезет с другой стороны стены, офицер отер с лица выступивший пот, тщательно запер дверцу, после чего вернулся в свою комнату.

Он знал, что выполнил задание магистра ордена тамплиеров, Рене Анжуйского, оказав содействие в спасении рыцаря другого рыцарского ордена – ордена Верности и, вернув таким образом священный долг, мог теперь считать себя достойным посвящения.

О том, как проходило судебное дознание в замке Лявро

На следующий день, едва проснувшись и проглотив изысканно приготовленный завтрак, отец Казе попросил доставить к нему Анну ле Феррон.

Для допроса был заранее избран бывший кабинет Гийома ле Феррона, отца Анны, которого она, по слухам, боялась, как черт ладана, а значит, среди личных вещей которого она должна была бы испытывать робость.

Отец Казе оглядел темную без изысков комнату, с добротным, хоть и некрасивым камином и массивным креслом. Понравились ему и красная скатерть, и темно-багровые шторы, создающие тяжелое и скованное настроение.

Устроившись за столом, он оглядел с этого места остальное пространство, только теперь заметив отсутствие других стульев. Оценив идею бывшего хозяина заставить любого вошедшего стоять, точно провинившийся ученик перед учителем, он тем не менее не пожелал воспользоваться этим преимуществом, велев принести два стула – для писаря и допрашиваемого. Первый допрос он желал провести сам без посторонних глаз. Правда для этой цели судьи Вокулера рекомендовали ему допрашивать девиц на чистом воздухе в саду, как это часто делалось, но он решительно отверг это предложение, так как боялся, что у него разыграется подагра.

Вскоре в коридоре послышались ровные шаги и бряцанье брони и оружия – стража ввела арестованную.

С первого взгляда на Анну ле Феррон отец Казе потерял дар речи. Перед ним на низком, почти детском стуле сидело красивое миловидное существо с каштановыми волосами, которые едва доходили до плеч, и блестящими карими глазами в опушках густых ресниц. Он мог бы назвать его красивым пажом, смазливым юношей, признать за красавчиком склонности к однополой любви, но назвать его женщиной – никогда!

Инквизитор быстро взял себя в руки и, делая вид, будто бы ничего не произошло, начал:

– Назовите себя. Свое имя и свое прозвище, если таковое имеется. Кто ваши родители, откуда вы родом?

Писарь тут же зафиксировал вопрос на бумаге и замер с выражением ожидания на лице.

– Мое имя, святой отец, Жак ле Феррон. У меня нет никаких прозвищ. Я сын хозяина этого замка Гийома ле Феррона и его жены Катрин ле Феррон, урожденной Фей.

Отец Казе смотрел на подсудимого во все глаза. Разумеется, ему приходилось видеть достаточно плотных и рослых девиц, ширококостных крестьянок, кряжистых бабенций на рынках, но это существо на них никак не походило. Среднего роста, подсудимый был достаточно изящного телосложения, не склонный к полноте. Тем не менее у него было загорелое лицо, крепкие, привыкшие к военной работе руки, широкая мужская шея. Глядя на него, инквизитор думал, что, возможно, пристрастие к мужской одежде и воинской службе и могут сделать женщину похожей на мужчину, но не до такой же степени.

– Вы утверждаете, что вы Жак ле Феррон? – судья порылся в разложенных перед ним протоколах допроса. – Отчего же господа вокулерские судьи называют вас Анной?

– Анной звали мою сестру, – подсудимый неловко вытер лицо связанными руками. Должно быть, у него это не очень хорошо получилось, потому что он повторил свою попытку, при этом на безымянном пальце его левой руки сверкнуло простое серебряное кольцо. Что было странно, так как, во-первых, у подсудимого должны были отнять все принадлежащие ему драгоценности, и, во-вторых, серебряные украшения были не популярны у дворян. Зато тамплиеры предпочитали золоту серебро. Это мог быть знак, которого ждал инквизитор. К сожалению, со своего места он не имел возможности разглядеть, было ли что-либо написано или нарисовано на кольце, но да всему свое время.

– Значит, вы не Анна. Отчего же тогда на допросе от 10 ноября записано, что вы назвали себя Анной?

– Добрейший господин, – подсудимый попытался встать, но дежуривший в дверях стражник усадил его на место. – Добрейший господин…

–Называйте меня отцом Казе, как называли бы своего духовника, – одними губами улыбнулся инквизитор.

– Отец Казе, когда меня допрашивали в первый раз, я был серьезно ранен и бредил. Возможно, тогда я даже не слышал обращенных ко мне слов и просто звал сестру. Простите меня за это.

– Что-то слабо верится.

Судья откинулся на спинку кресла, смотря на подсудимого с насмешкой.

– Я не стал бы называть себя именем сестры, женским именем, но… честное благородное слово, я был болен и мало что соображал. Меня сначала везли к замку, а я все думал, что умру по дороге и не увижу более моей жены, не сумею исповедаться. Потом, помню, передо мной возник священник, я думал, что он даст мне последнее утешение, но вместо этого он обозвал меня бабой и ушел.

– Обозвал бабой? – отец Казе поднял кустистые брови. – Что, так и сказал? С чего бы это?

– Ах, господин судья, боюсь, это стыдно для рыцаря, коим я являюсь, но я плакал, – подсудимый тяжело вздохнул. – Мой отец всегда говорил мне, что лить слезы стыдно, и, будучи ребенком, я делал это только в одиночестве, чтобы меня не могли застать за этим занятием слуги. Но тогда, после битвы у деревни Шерри, я плакал от боли. И, должно быть, заставший меня за этим занятием святой отец разгневался и назвал меня слабой женщиной. Он так и сказал: «Вы женщина?»

– И что же вы? – Казе кинул взгляд на скрипевшего пером писаря и тут же забыл о нем.

– Я вынужден был признать, что я не лучше скулящей бабы! Что я слабый, точно женщина, потому что плачу. Я так и сказал: «Да. Считайте меня женщиной». Я просто очень хотел, чтобы он удалился и оставил меня в покое.

– Дар слез свидетельствует как раз о том, что сердце ваше еще недостаточно огрубело в грехе. В некоторых судебных процессах способность подсудимого плакать засчитывалась ему за добродетель, что помогало снизить наказание. Впрочем, это не ваш случай и не относится к делу. Отчего вы назвались Анной ле Феррон?

– Чтобы от меня отстали, святой отец! – Жак снова попытался встать, и страж усадил его на место.

– Значит, вы не Анна? Не женщина?

– Конечно, нет! Я брат Анны – Жак, и, слово рыцаря, я мужчина! – произнеся это, подсудимый попытался связанными руками распутать тесемку, стягивавшую его штаны, но это оказалось не самым простым делом.

– Что вы собираетесь делать? – Казе, не мигая, следил за действиями подсудимого.

– Снять портки. А что же еще?! – он покраснел, глаза его метали молнии. – Может, хотя бы таким диким способом я сумею доказать, что я мужчина, и меня обвиняют черт знает в чем!

– Не чертыхайтесь, – инквизитор задумался, продолжая следить за попытками подсудимого стянуть панталоны. Конечно, экспертиза в таком деле была необходима, но не пытается ли коварная Анна совратить его таким образом? Не хотят ли через Анну ле Феррон враги бросить тень на его кристально чистую репутацию?

– Ваша честь! Позвольте мне заявить протест, – на лбу подсудимого выступили крупные капли пота, кадык двигался вверх и вниз, что выдавало сильное волнение. – Должно быть, враги Франции, с которыми я боролся под знаменем маршала де Рэ, возымели такую силу надо мной, что честь и добродетель попираются ныне ногами. Я был ранен под Шерри, где вместе с капитаном лучников Луи де Аллоном и двумя отрядами воинов уничтожал не дающих спокойно жить всей Лотарингии отряд поджигателей. Мой замок захватили, а я, моя жена и мои люди оказались под домашним арестом. Все время меня оскорбляли, называя женщиной, ругая за то, что я, оруженосец маршала де Рэ, посмел надеть на себя мужскую одежду! Как будто сам Господь не повелел мужчинам одеваться по-мужски! Они подвергли сомнению священное таинство брака, соединившее меня с моей драгоценной женой Брунисентой, урожденной ля Жюмельер. Прошлую ночь меня отправили дожидаться вашего приезда в подвал моего же замка, о судьбе супруги мне ничего не известно. Возможно, она умерла от страха за меня и стыда, так как оскорблениям подвергали и ее.

Все это время ей говорили, будто бы она не может являться моей законной супругой. Хотя мы венчались в часовне замка Лероз, и об этом имеется соответствующая запись. Что мы оба воры. Я ждал вас как Бога. То есть я знал, что вы разумный человек и сумеете установить, что я это я! – во время всей речи подсудимый распутывал тесемку на штанах. Закончив излагать свой протест, он резко поднялся, отчего штаны его упали до колен, обнажая природное естество.

– Подойдите сюда, – Казе подозвал к себе пытающегося восстановить порядок стражника. – Вам придется засвидетельствовать то, что вы сейчас видите. Назовите писарю свое имя и откуда вы родом.

После чего инквизитор велел позвать еще несколько человек, включая замкового лекаря, которые подтвердили факт, что подсудимый действительно оказался мужчиной.

– Отчего же вы до сих пор не догадались предъявить те же доказательства другим судьям? – уже более мягко осведомился Казе, когда веревки с рук юноши были сняты и он снова натянул штаны.

– Простите меня за то, что я опустился до таких крайностей, – Жак покраснел, отчего его красивое лицо сделалось еще более привлекательным. – Признаться, я решился на эту дерзость только потому, что мне сказали, будто бы вы моя последняя надежда, и если вы тоже признаете меня женщиной, больше мне уже никто не поверит. Еще раз простите меня…

– Отчего же ваши служанки и воины дружины признали в вас женщину Анну?

– Простые люди, – Жак улыбнулся, – я похож на сестру, что немудрено, ведь мы с ней появились в один день и один час. Что же касается допросов… Они боятся господ судей до такой степени, что готовы сознаться в чем угодно, лишь бы только их отпустили восвояси. А их еще и держали под арестом, обвиняли бог знает в чем. Я прощаю их всех и не держу зла.

– Хорошо. Но теперь, когда мы установили, что вы действительно мужчина, кто может подтвердить то, что вы Жак ле Феррон, сын владельца этого замка?

– Все слуги и служанки Лявро, мой благородный тесть Гийом ля Жюмельер из замка Лероз, господин комендант Вокулера Робер де Бодрикур и его семья, многие из его офицеров, я могу назвать имена. Множество господ в Нанси. Кроме того, все крестьяне окрестных деревень, напрямую принадлежащих замку, а также пользующихся его защитой, а их здесь немало. Но если этих свидетельств недостаточно, спросите обо мне маршала Франции Жиля де Рэ, рыцарей или простых воинов его отряда или адресуйте сей вопрос главнокомандующему французских войск Жанне Деве, посланной к нам самим Господом Богом! Если только она уже на свободе. Или всему ее штабу, генералам, офицерам, знаменосцам, секретарям и оруженосцам. Я удивлюсь, если кто-нибудь из этих господ откажется признать, что я это я!

Господин Казе потратил еще четыре дня, устанавливая личность человека, значащегося в судейских протоколах сначала как Анна ле Феррон, а затем как Жак ле Феррон. Собрав достаточное количество свидетельств от лиц, в правдивости которых не приходилось сомневаться, и, завершив, таким образом, это невероятное дело, он отправился в обратный путь.

Произведенное им дознание на самом деле нельзя было назвать идеально честным, так как он не соизволил выслушать доводы вокулерских судей. Куда-то пропал рыцарь Луи де Аллон, первым сообщивший духовным властям о том, что раненый Жак ле Феррон на самом деле является женщиной, и лекарь, лечащий рану Анны.

Благородный суд был предан всеобщему осмеянию, об этом деле еще долго судачили как о забавном анекдоте. Что вполне устраивало уезжавшего из замка Лявро отца Казе, на пальце которого поблескивало серебряное кольцо с восьмиконечной звездой рыцарей храма.

О том, как Брунисента согласилась выйти замуж будучи замужней дамой

Проведя ночь перед судом в одиночестве и слезах, Брунисента вспоминала Анну, физически предчувствуя пытки, которым жестокие люди в скором времени подвергнут их обеих. Она уже ощущала жар костра, корчась на своем одиноком ложе от предчувствия боли.

Утром ей подали легкий завтрак. Новые служанки по-прежнему не разговаривали с ней. Ожидая самого плохого, Брунисента стояла перед зарешеченным окном в своей комнате, вспоминая то далекое время, когда она точно так же глядела из окон замка своего отца, поджидая прекрасного рыцаря.

Брунисента вспоминала, как впервые увидела старого Гийома ле Феррона и была счастлива мыслью о предстоящей свадьбе, как встретила Анну, как приехала в Лявро и снова была счастлива.

Очень счастлива. И вот теперь Брунисента должна готовиться к смерти. Как глупо и нелепо, как чудовищно несправедливо!

Брунисенте не хотелось покидать этот мир, такой странный и такой интересный. Она оторвалась от созерцания пейзажа за окном и обвела глазами комнату, которая вдруг показалась ей удивительно прекрасной. Как не хотелось ей прощаться с этой комнатой! С канарейкой в плетеной клетке, столиком для карточных игр, сундучком с шелковыми нитками, такими тонкими, словно скручивали их не реальные люди, а лесные феи.

В этот момент в коридоре послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и Брунисента, вскрикнув, упала в обморок, подхваченная знакомым и одновременно с тем незнакомым юношей.

Когда она начала приходить в себя, рыцарь любовно обнимал ее за талию, поддерживая голову, пока служанка давала ей понюхать соли. Другая прислужница растирала Брунисенте виски.

Девушка взглянула в лицо молодому человеку, но тот вовремя подал ей знак молчать. Брунисента разглядывала его, открыв рот и не сопротивляясь тому, что посторонний мужчина столь бесцеремонно держит ее на руках.

Велев служанкам оставить их наедине, красавец отнес Брунисенту на постель, уложил ее и сам присел на краешек кровати.

Брунисента смотрела на своего рыцаря и не могла наглядеться. Господи! На все твоя воля! Это была Анна и одновременно с тем не Анна. Анна – но только мужчина. Мужчина, не любить которого было невозможно. Рыцарь, одного слова которого было бы довольно, чтобы Брунисента бросила все и пошла за ним на край света. Это был ее жених Жак ле Феррон, о котором она грезила еще ребенком и которого видела во сне.

– Надеюсь, что не слишком напугал вас, прекрасная дама? – Жак взял со столика белый веер и начал обмахивать им Брунисенту. – Меня зовут…

– Жак ле Феррон, – Брунисента хотела сесть, вдруг осознав, что лежит в присутствии мужчины, но галантный Жак остановил ее, не позволив двигаться.

– Я должен извиниться перед вами, прелестная, что не смог прибыть в Лероз на нашу с вами свадьбу. Но у меня есть на то извинительная причина. Дело в том, что я был ранен и взят в плен во время битвы за Орлеан. Поэтому не имел возможности отписать вам. Только недавно король внес за меня и еще нескольких офицеров и оруженосцев выкуп, и я снова обрел свободу. Возвращаясь в Лотарингию, я услышал о том, что, оказывается, нахожусь под судом, и понял, что Анна заняла мое место, – он улыбнулся Брунисенте и, отложив веер, поправил ее светлый локон. – Оказывается, мы женаты?

Брунисента не знала, что ответить, густо покраснела и спрятала лицо в подушки.

– Я прошу вас, несравненная Брунисента ля Жюмельер, стать моей женой, – Жак опустился на одно колено, и Брунисента была принуждена сесть, чтобы посмотреть в лицо своему нежданно обретенному рыцарю и мужу.

– А где Анни? – спросила она сквозь слезы.

– Анна в безопасности, мне пришлось проникнуть в замок ночью, это же, в конце концов, мой замок, и я прекрасно знаю здесь все входы и выходы. Так вот, при помощи моего сообщника, находящегося в замке, я пробрался за его стены и освободил Анну из подземелья. Мы поменялись одеждой, после чего она выбралась тем же черным ходом и сейчас находится среди друзей в одной симпатичной деревеньке недалеко отсюда.

– Каких друзей? – Брунисента понимала, что негоже держать рыцаря так долго на коленях, но ничего не могла с собой поделать, страх за подругу, гнетущий ее всю бессонную ночь, теперь вырвался наружу.

– Среди доблестных рыцарей и их слуг, воевавших вместе со мной в отряде маршала де Рэ. Так что же мое предложение? Станете вы моей женой?

– Но я ведь и так уже ваша жена, – Брунисента попыталась отвернуться от смущавшего ее молодого человека, но не смогла. Жак резко поднялся, весело подхватил ее на руки и, смеясь от счастья, прижал девушку к груди.

Замок Лявро и его обитатели

После окончания судебного разбирательства Анна вернулась в замок в сопровождении друзей Жака. Теперь она носила платье и шляпки, чтобы скрыть еще недостаточно отросшие волосы. Став наконец-то по-настоящему замужней дамой, Брунисента ходила гордая. Ее дни проходили в заботах о Жаке, его друзьях и свите, поселившихся в замке.

Она следила за тем, чтобы Жаку всегда подавали его любимые блюда, чтобы оленина была прожарена так, как это нравится ему. Чтобы одежда мужа и его слуг всегда была чистой и опрятной, чтобы красавчик Алан, оруженосец Жака, не забывал чистить его латы и оружие, чтобы кони были здоровыми, – словом, много всяких обязанностей было у хозяйки Лявро.

Жак, как это и было положено молодому рыцарю, занимался охотой, защищал крестьян от разбойников – банд бретонских рыцарей, по давней устоявшейся привычке хозяйничавших в этих местах бургундцах и французских солдат, которых после расформировании армии в округе было несчетное количество.

По два-три раза в неделю Жак слал письма маршалу де Рэ, Рене Анжуйскому, писал герцогу Висконти в Рим, в надежде поскорее отыскать выкуп за Жанну. По вечерам вся ватага приехавших в Лявро рыцарей горланила, кто во что горазд, обсуждая, отчего король столько времени ничего не предпринимает для того, чтобы вызволить из бургундского плена своего главнокомандующего. По словам Жака, он был готов лично пойти по округе с чашей для подаяния, собирая проклятый выкуп, или штурмовать крепость, в которой содержится Дева. Но никуда не отправлялся и ничего не делал.

Анна ждала появления Жиля, который тоже почему-то не спешил к ней. Как выяснилось значительно позже, 30 ноября 1430 года Жиль де Лаваль, маршал де Рэ, женился на Екатерине де Труар.

Желая быть хорошей женой для своего рыцаря, Брунисента выискала среди бумаг Гийома ле Феррона старинную книгу «Парижский хозяин», писанную ровным почерком на твердой, пожелтевшей от времени бумаге, у которой почему-то не было переплета.

Начав читать, Брунисента прониклась исходящей от книги мудростью и даже обратилась в монастырь святого Иоанна, славившегося своими мастерами переплетчиками и художниками, умеющими рисовать на полях книг красками самые крошечные миниатюры, какие только возможно себе представить.

Те было взялись пособить новой хозяйке замка, но не сошлись в цене. За обыкновенный кожаный переплет с тиснением и золотыми застежками монахи запросили совершенно несообразную цену, и когда Брунисента была вынуждена отказаться, предложили сделать деревянный переплет. Понимая, что монахи и сами не прочь скопировать для себя книгу, Брунисента решила потянуть время, не говоря ни да, ни нет.

Тем временем она попросила пажа Жака, юного Этьена Кастра, почитать ей книгу вслух, пока сама она занимается рукоделием. Так и сделали. С разрешения мужа перед вечерней молитвой Этьен приходил в покои Брунисенты для того, чтобы почитать ей из «Парижского хозяина».

Так, благочестиво взирая на красавчика пажа, Брунисента слушала проистекающую на нее книжную мудрость, думая о том, как сделаться идеальной женой рыцаря или хотя бы походить на идеал жены, описанный в книге, идеал жены горожанина:

«Жена должна заботиться о муже, чтобы тот не покинул ее, – с выражением читал юный паж, – мужчина должен заниматься делом, забота же о доме – дело женщины».

Брунисента довольно кивнула, книжная мудрость подтверждала ее представление о счастливой жизни.

«Муж не побоится ни снега, ни дождя, ни града, если знает, что вернется в уютный дом, где его разуют у натопленного камина, омоют ноги, дадут новые штаны и башмаки», – Этьен вопросительно поднял брови. Брунисента тоже не могла уразуметь некоторых слов. С какой это стати, например, ей самой мыть ноги мужа, когда это может сделать служанка?

Этьен же печалился, что у него, хоть он и дворянин, всего одна-единственная пара штанов и один камзол, так что, если он даже вымокнет до нитки, ему придется сушить весь свой гардероб на себе, стуча зубами у камина.

«Хорошо накормят, хорошо напоят, хорошо обслужат. Обойдутся с ним по-хозяйски, уложат на чистое белье, наденут чистый колпак, хорошо укроют добрыми мехами», – тут они оба были согласны. Добрые меха кого угодно сделают веселым и счастливым. Что же касается колпака, то это, смотря на чей вкус. Жак, например, никаких колпаков отродясь не носил и носить не собирался.

«Три вещи гонят хорошего человека из его жилища: закрытый дом, дымный камин, сварливая жена. Следите, чтобы зимой в камине был хороший огонь без дыма, уложите мужа меж ваших грудей, хорошо укройте, и вы его обворожите. Летом же старайтесь, чтобы ни в вашей комнате, ни в вашей постели не было блох. От них можно избавиться шестью способами…».

Насчет очага Брунисента не волновалась, в Лявро с печными трубами все было в порядке. Что же касается грудей, между которых автор рекомендовал уложить мужа, то это ведь не каждой может подойти. У нее, у Брунисенты, например, груди большие и сочные, меж них отчего же не положить голову красавчику Жаку, а вот у Анны груди поменьше. Так что же, ей теперь не быть хорошей женой?

Разобидевшись за подругу, Брунисента на целую неделю отказалась от чтения мудрой книги, но потом снова взялась за постижение основ семейного счастья.

Оруженосец Жака

Занимаясь по хозяйству, а точнее прогуливаясь как-то по саду, держа под руку жену одного рыцаря, прибывшего для разговора с мужем, сквозь заросли цветущего шиповника Брунисента увидела Анну, беседующую с показавшимся Брунисенте знакомым молодым человеком.

Когда дамы подошли ближе, парочка заметила их, и молодой человек вдруг с проворством зайца сиганул в сторону пересохшего пруда, спрятавшись там. Тем не менее Брунисента сумела опознать в нем Алана – оруженосца мужа. Удивленная таким его поведением, она решилась расспросить обо всем Анну, но та отшучивалась и переводила разговор на другую тему.

Это было еще более подозрительно, потому что прежде Анна всегда честно делилась с подругой всем, что у нее на душе, и уж не стала бы скрывать встречу с оруженосцем, если бы это не было важным для нее.

Поразмыслив немного, Брунисента пришла к выводу, что Анна наконец-то позабыла Жиля и влюбилась в Алана. Что было очень приятным, потому как где маршал де Рэ, а где никому не известная и не особенно богатая девица Анна ле Феррон? Небо и земля.

Тем же вечером осторожно она выспросила у мужа о состоянии Алана и узнала, что тот происходит из очень хорошего рода, кроме того, его отец весьма богат, так что когда старика не станет, Алан может рассчитывать на более чем приличное наследство. Ободренная полученными сведениями Брунисента по секрету рассказала Жаку о том, что видела в саду, предположив, между прочим, что будет обидно, если столь выгодный и красивый жених не достанется Анне.

Выслушав супругу, Жак призадумался, но тут же развеселился, сказав, что лучшего жениха действительно невозможно пожелать, и пообещал лично поговорить и с Аланом и с Анной и уладить это дело. Ласково попрощавшись с супругой, он вышел из ее комнаты, оставив Брунисенту в радужных мечтах о предстоящей свадьбе.

Думая, что муж сразу же пошел к Анне, чтобы узнать ее мнение об Алане, Брунисента ждала, что подруга сразу же явится к ней, но Анна была занята своими делами. И о свадьбе больше никто не говорил.

На следующий день, обходя свое обширное хозяйство и раздавая поручения и приказы, Брунисента с удивлением обнаружила, что куда-то пропал оруженосец Алан. Отправив на поиски кухонного мальчишку, она закончила обычный обход, попросив другого оруженосца Жака Себастьяна в отсутствие Алана почистить латы и проверить, в порядке ли бомбарда.

Вечером Анна ходила как в воду опущенная, стараясь не попадаться на пути Жака и объясняя свое поведение головной болью. Алана не было ни вечером за ужином, ни ночью, когда стража закрывала ворота.

Встревоженная Брунисента спросила об оруженосце мужа, но тот только пожал плечами, сказав, что проклятый мальчишка исчез, по всей видимости, ночью сел на коня и, забрав все свои вещи и не спросив разрешения, покинул замок.

На вопрос, знает ли Анна что-нибудь об Алане, она также сказала, что это ей неизвестно, и поспешила уйти. Позже наедине с Брунисентой она призналась, что прошлым вечером Алан был в ее комнате. И она убедила его отправиться к де Рэ, поскольку ее оруженосец Гуго так и сгинул, отправившись на разведку в Лявро. Так что впору было гадать, к какой шайке он попал в руки и где теперь была его могилка. Если, конечно, вольные лучники были настолько добры и милосердны, что, убив своего пленника, похоронили его. Утром юноша должен был прийти к ней и получить письмо для маршала. Но Анна напрасно прождала его с рассвета до самого обеда. Алан как в воду канул.

– Странное дело… – Брунисента была несколько разочарована, услышав, что Анна опять думает о Жиле. – Когда, говоришь, ты встречалась с оруженосцем?

– В своей комнате, когда уже стемнело, – Анна казалась раздосадованной нелепым поведением юноши. – Надо же было сначала пообещать, а затем сбежать без каких-либо объяснений.

– Вы встречались в твоей комнате. Не страшно? Тебя ведь могли заметить и подумать бог весть что! – Брунисенте вдруг сделалось боязно оттого, что кто-нибудь из гостей или слуг мог увидеть, как ночной порой, когда все ворота на запоре, юноша оруженосец тайком покидает комнату незамужней сестры хозяина замка! – Будь осторожнее, дорогая, – Брунисента затравленно смотрела на подругу. – Это не война. Твое поведение может повредить репутации твоего брата, моего мужа и…

– Да будет тебе, Бруня! – Анна рассердилась. – Ничего такого мы не думали. Просто я отдала распоряжение одному из слуг.

– Из слуг твоего брата, – уточнила Брунисента. – Для тебя он не слуга. Ты уверена, что вас никто не видел?

– Жак проходил мимо окон как раз тогда, когда от меня вышел Алан, – Анна вздохнула. – Но я не видела, чтобы они встретились. Думаю, оруженосец спрятался за дверью или за деревом и дождался, когда Жак пройдет мимо.

Брунисента сама не могла объяснить, что же такого странного в этом вроде бы пустячном деле.

Распрощавшись с Анной и пожелав ей приятных снов, Брунисента зашла на конюшню проведать свою недавно подаренную Жаком серую кобылку со звездой во лбу. Все кони, кроме одного, того, на котором, скорее всего, и умчался невесть куда Алан, были в своих стойлах. Брунисента прошлась по конюшне, рассматривая темные силуэты лошадей, и вернулась в замок.

«Странное дело», – повторила она про себя, поднимаясь в их с мужем спальню. Жака не было, но Брунисента прекрасно понимала, что муж играет в карты с друзьями и печалиться из-за этого не следует. «Странное дело», – снова сказала она себе и только тут поняла, в чем странность. Анна сказала, что Алан был у нее, когда начало темнеть, а значит, он был у нее, когда были закрыты ворота. Из замка можно выехать на коне или выбраться через подземный ход, через который еще недавно проник сам Жак, спасая подруг. Но в подземный ход не может пролезть лошадь. В то время как муж утверждал, что Алан покинул замок, сев на своего коня и прихватив вещи. Мог ли Алан уехать из замка утром, когда стражники открывали ворота? Нет. Потому что его поджидала Анна, которая бы услышала стук копыт и выглянула бы в окно, выходящее как раз на главные ворота. Вывод: Алан не мог покинуть замок. Но тогда где же он?

Не зная, как реагировать на все эти странности, Брунисента попросила служанку принести из ее комнаты подсвечник в виде ветки дерева и зажгла свечу. Как обычно, она заглянула в кухню, проверив, все ли как следует убрано на ночь, после чего прогулялась до оружейной, рассчитывая найти там следы Алана, но ничего не обнаружила, хотя она и сама бы не могла объяснить, что именно ищет. Мальчишка как в воду канул.

Теперь можно было ложиться спать, но сначала Брунисента решила зайти в трапезный зал, где Жак развлекал своих гостей карточной игрой. Очень странно, но только тут она заметила, какая вокруг тишина. Тишина, когда в замке полно гостей, когда из трапезного зала должны доноситься песни и заздравные тосты, лай собак и пьяные голоса.

Впрочем, совсем недавно, буквально когда Брунисента заходила в конюшню и после, когда она входила в замок, все эти звуки доносились до нее. Если муж с приятелями до сих пор пируют в зале, почему же на кухне нет ни одного человека?

Неужели Жак разогнал сотрапезников и, вернувшись к себе, не застал там жены?!

Брунисента поспешно подобрала подол платья и уже поставила ногу на первую ступеньку лестницы, когда до нее донесся полный боли и отчаяния крик. Потом еще один, тише, потом крики начали сменяться со стонами, перемешиваясь с ними и сливаясь в какой-то страшный предсмертный вой. Она затаила дыхание, порывисто крестясь и стараясь не производить шума. Стон в ночи мог обозначать все что угодно. На замок могли напасть враги. Стражники могли поубивать друг дружку из-за смазливой служанки или выигрыша в кости. Наконец, в замке могло завестись привидение. Последнее казалось наиболее ужасным.

Брунисента постояла еще немножко на лестнице и, не услышав больше никаких звуков, оглядываясь и читая молитвы, поднялась наверх.

Мужа еще не было, она хотела позвать к себе служанку, чтобы было не так страшно, но потом передумала. Тоже мне, веселое занятие с прислугой болтать! Поэтому она вновь взяла подсвечник и отправилась к Анне. Та не спала, хотя и свечи не зажигала, сидела на разобранной постели, опираясь на стену. Мечтала о чем-то.

– К тебе можно? – Брунисента прикрыла ладонью пламя свечи, боясь, что свет как-нибудь помешает подруге.

– Входи, – Анна подвинулась на край постели, давая место.

Брунисента поставила на стол свечу и легла к Анне. Какое-то время обе молчали.

– Я слышала ужасный крик, – сказала Брунисента. При одном воспоминании о пережитом ужасе ее начал бить озноб, по спине поползли мурашки.

– Ты тоже? Странно, а я-то думала, что мне это приснилось.

– И Жака, как на грех, ни в трапезном зале, ни в спальне, ни в оружейной нет. Нужно было поискать как следует, да боязно, – призналась Брунисента. – Не иначе как в нашем замке поселилось привидение.

– Брр… – Анна брезгливо повела плечами. – Этого еще не доставало.

– Ты когда-нибудь видела привидение? – Брунисента прижалась плечом к плечу Анны, невольно ища в ней защиты.

– Нет. А ты?

– Никогда. Крестьянки из деревни говорили, будто бы в нашем лесу на поляне по ночам раньше видели маленьких фей, но феи не привидения. Они милые и безвредные. Нянька много историй знала про фей. А я так видела только маленькие огонечки, которые кружились в темноте, точно рой звезд, – Брунисента была рада перевести разговор на менее страшную тему.

– Жанна рассказывала о феях, – Анна потянулась, поправила начавшие отрастать волосы. – Недалеко от ее родной деревни Домреми жили феи. Там было особое, волшебное дерево, которое все так и называли – Дерево Фей или Прекрасный май. В четвертое воскресенье великого поста под этим деревом собирались молодые люди и девушки, для того чтобы плести венки из цветов, часть из которых с песнями и танцами вешали на волшебное дерево, а часть относили в церковь, украшать статую Девы Марии. Наш капеллан говорил, что негоже вешать цветы, собранные на поляне, где танцуют феи и справляют свои обряды язычники, на статую Богоматери, а Жанна, наоборот, считала, что Дерево Фей в Домреми все так любили, что их любовь сделала цветы, травы и даже воздух в том месте священным. А что может быть более приятным Господу, если не эта любовь?!

Недалеко от волшебного дерева находился целебный источник, куда приходили пить воду страдающие лихорадкой люди. Брат Жанны Пьер рассказывал, что после того, как до деревни начали доходить радостные вести о победе Жанны, ее начали называть Святой Жанной, так что теперь и источник носит имя Жанны. А Дерево Фей – деревом Жанны. Все родившиеся девочки – Жанны, Жанны Орлеанские, Жанны-Орлеан-Пуатье, – она тихо рассмеялась.

– Не смейся. Пока Дева в плену, мы не имеем права смеяться и быть счастливыми. Ведь она… – Брунисента хотела продолжить, но в это время за дверью послышались тяжелые шаги Жака. Поэтому Брунисента поспешно распрощалась с подругой и, прихватив свечу, выскочила навстречу мужу.

Узник Лявро

В ту ночь Жак был весел и пьян. Он помог раздеться жене и, уложив ее на постель, принес по бокалу сладкого вина, которое они с удовольствием и выпили вместе. Это вино, особенно почитаемое женщинами, обычно не подавалось в мужских компаниях, а так как в замке редко принимали дам, Жак предпочитал держать запас сладкого каркассонского в собственной спальне для жены и сестры.

Выпив и немного придя в себя после пережитых ужасов, Брунисента успокоилась и даже немного развеселилась, ласкаясь к мужу и весело щебеча милые глупости и называя его ласковыми именами.

Разомкнув объятия, они лежали довольные и счастливые. Брунисента совсем не хотела спать, она думала о том времени, когда Господь наградит их с Жаком первенцем, представляя, как она, такая красивая и желанная, сообщит мужу о своей беременности и как при этом он будет счастлив.

Брунисента почти уснула, когда сон ее прервал доносившийся откуда-то снизу, точно из самой преисподней, стон.

Она села на постели, охваченная внезапным ужасом. Жак тоже проснулся.

– Что это? – Брунисента тряслась от страха.

– Ничего. Спи, – Жак отвернулся, подложив руку под голову.

– Что если в замке завелось привидение? Может быть, твои предки замуровали в подвале какого-нибудь несчастного узника, и теперь его душа взывает к отмщению!

– Глупости, – Жак попытался закрыться с головой. – Никто из моих предков не стал бы осквернять собственный дом!

– Но ты ведь тоже слышал! И это уже не в первый раз.

– В подвале находится разбойник, головорез из бургундской банды, которого мои ребята поймали вчера. Я велел допросить его до утра, чтобы, когда проснусь, вздернуть мерзавца на башне или отослать в Вокулер к Роберу де Бодрикуру, если выяснится, что разбойник более виноват перед ним. В конце концов, лишняя монета за поимку преступника никогда не помешает.

Новый крик прервал объяснения мужа.

– Не ожидал, что он будет так орать.

Жак сел на постели и, отерев ладонями лицо, встал и, как был, в одной рубахе вышел из комнаты. Брунисента услышала, как Жак забарабанил в дверь своего телохранителя, тот открыл, после чего мужчины некоторое время о чем-то разговаривали. Вскоре Жак вернулся и лег рядом с женой.

– Я велел Симонену спуститься в подвал и передать ребятам, чтобы они заканчивали на сегодня с пытками. Так что можешь спокойно спать.

Он привлек к себе жену и вскоре уже спал, тихо похрапывая. Брунисента лежала, боясь побеспокоить Жака. Сон не шел.

«Какой такой разбойник в подвале замка? – недоумевала она. Обычно весть о том, что Жак или его люди изловили разбойника, разносилась по всем окрестным землям как величайшая радость. Люди высыпали из своих домов, дети кидались комьями грязи в разбойничью рожу, женщины старались вцепиться ему в волосы, собаки лаяли, мужчины обсуждали пленника. Жак мог даже в качестве особой милости оставить головореза, закованного в колодки, на потеху черни, с тем чтобы те могли выместить на нем свои обиды. Народищу при этом собиралось, что в базарный день. Пели, плясали, кидались в пленника гнилыми овощами, оскорбляли, каждый на свой лад, на ходу сочиняя смешные куплеты или переделывая сообразно случаю известные песни. Если удавалось поймать насильника, проходящие мимо женщины старались плюнуть ему в лицо, самые смелые задирали подол, предлагая скованному по рукам и ногам разбойнику овладеть ими. Весело было.

Почему же на этот раз Жак не похвастался поимкой разбойника перед своими людьми? Если это был незначительный, рядовой грабитель – его можно было вообще отдать на растерзание скучавшим без праздника крестьянам. Но если это был главарь банды – почему Жак не повез его сразу же в Вокулер, где можно получить вознаграждение, или не послал гонца в его лагерь, где можно было обменять живопыру на богатый выкуп. К чему эти ночные пытки? Для чего нужна такая секретность?

Брунисенте не спалось, да и как тут заснешь, когда в замке творится нечто несусветное: сначала через запертые ворота исчез Алан со своим конем и вещами, а потом откуда ни возьмись появился таинственный разбойник.

И тут Брунисенте сделалось плохо. Она поднялась и, стараясь не разбудить мужа, быстро встала, подняла со стола подсвечник, в котором еще остался огарок, и, завернувшись в накидку, тихо, на цыпочках выбралась из комнаты и пробралась к Анне. Сердце ее при этом было готово выскочить из груди, так что Брунисенте казалось, что его громкий стук в состоянии перебудить стражу. Анна была на ногах. Поверх ночной рубахи на ней была надета золотистая епанча, которую она, подражая Деве, обычно надевала поверх лат.

– Ты слышала новые крики? – задыхаясь от волнения, спросила она.

Брунисента кивнула, не в силах произнести вслух то, о чем уже давно догадалась.

– Я хочу добраться до подвала и выяснить, кого там держат, – Анна взяла у Брунисенты свечу и, не глядя на подругу, пошла вперед, освещая путь. Их тени поднимались до самого потолка, вытягиваясь и зловеще изменяясь с каждым шагом, точно вслед за ними шли черные призраки ночи. – Симонен сказал, что они допрашивают в подвале какого-то узника. Не успокоюсь, пока сама не узнаю, ктоон.

Они спустились по лестнице и достигли ведущего в подземную тюрьму коридора.

– Здесь, наверное, должна быть охрана, – предположила Брунисента.

– Должна, значит будет. Хотя зачем? Стражники нужны у ворот и на постах, с которых можно видеть, что делается вокруг замка. Когда нас судили, охрана стояла возле комнат приехавших вельмож из Вокулера. А преступников чего стеречь, там решетки, разломить которые под силу одному только дьяволу.

– А что если там дьявол? – чуть не падая от страха, прошептала Брунисента.

– Дьяволу наша стража – раз плюнуть. А раз так, то опять же, какой смысл пост ставить?

Крадучись они прошли по коридору, где снова никого не оказалось, точно замок вымер или обитатели его вдруг каким-то таинственным образом исчезли. В подвале Анна ориентировалась лучше, нежели Брунисента, которая сюда вообще никогда не спускалась. Поэтому она шла, бесстрашно – или это только казалось? – показывая дорогу.

Вдруг свеча в ее руках дрогнула, Анна вскрикнула и остановилась.

Брунисента замерла. Перед ними стояла клетка, прутья которой были в толщину руки Брунисенты, в самом углу прикованный цепями к стене лежал человек. То есть то, что еще совсем недавно было человеком. Красавчиком оруженосцем Аланом…

Брунисента не могла кричать, крик застрял в горле. Она опустилась на колени, борясь с рвотой, в то время как Анна подошла к решетке и тут же, точно только тут сообразила, что к чему, вернулась к Брунисенте.

– Быстрее отсюда! Жак не должен знать, что мы видела Алана, – трясясь всем телом, она обняла лишившуюся сил подругу и, поставив на пол подсвечник и подхватив Брунисенту под мышки, поволокла ее к выходу. Когда они добрались до лестницы, Брунисента рыдала чуть ли не в голос. Анна была вынуждена обнять ее, прижать голову подруги к своей груди, заглушая, таким образом, ее рыдания.

Вместе они поднялись по лестнице, поддерживая друг дружку.

– Я думаю, брат убил Алана либо потому что решил, что он мой любовник, либо понял, что я пишу маршалу, и пытался вызнать у оруженосца смысл поручения. В любом случае мне лучше потихоньку покинуть замок.

Брунисента погладила мокрую от слез епанчу Анны. Ее ноги давно уже озябли на каменном полу, но она не решалась оставить подругу, с которой, быть может, больше никогда не увидится.

– Ты твердо решила бежать? – только и сумела вымолвить Брунисента, чувствуя, как горячие слезы вновь потекли по ее лицу.

– Я говорила с рыцарями, приезжающими в замок вместе с Жаком, все они уверены, что Карл не заплатит выкупа, а это значит, брат постарается сделать так, чтобы я исполнила свой долг. Он постоянно пишет Жилю, значит, тот знает, что я в замке и никуда отсюда не денусь. Так что в решающий час меня просто свяжут, посадят в карету и отвезут туда, где будет Дева, чтобы тайком поменять нас местами. Лявро хорошо укрепленный замок, здесь всегда полно стражи, а Жак еще и привез с собой рыцарей, так что не отчий это дом, а тюрьма, моя тюрьма, Брунюшка. Тюрьма, из которой мне одна дорога – на костер. Иди к мужу и постарайся, чтобы он ни о чем не догадался, я же кину в походный мешок кое-какие вещи и постараюсь пролезть через секретный ход.

Они обнялись. Дойдя до дверей супружеской спальни, Брунисента обернулась и увидела, что дверь в комнату Анны приоткрыта. Оттуда лился мягкий серебряный свет луны. Сама же Анна не сдвинулась с места, провожая глазами подругу.

Брунисента тихо открыла дверь и, сбросив с себя накидку, притулилась рядом с Жаком. Он обнял ее во сне, бормоча, что она очень холодная.

– Я ненадолго выходила, – объяснила она, содрогаясь под прикосновениями мужа. Перед глазами ее стояло обезображенное пытками лицо Алана.

О том, как птички попали в клетку

Утро началось с того, что кто-то громко постучал в спальню Брунисенты и Жака. Проснувшись, рыцарь первым делом схватился за меч, но тот не понадобился, в дверях стоял его телохранитель Симонен, в руках которого был бронзовый подсвечник в виде ветви дерева. Брунисента сразу же узнала свой подсвечник, тот самый, который прежде стоял в их с мужем комнате и который она забыла в темнице. Брунисента затаилась под одеялом, ожидая немедленной расправы и сверля глазами спину мужа.

От возбуждения, страха или от того, что мужчины разговаривали очень тихо, Брунисента не разобрала слов, но одного красноречивого взгляда, брошенного на нее мужем, было достаточно, чтобы молодая женщина поняла: пощады не будет.

Как только за Симоненом закрылась дверь, Брунисента, не дожидаясь вопросов, с ревом повалилась к ногам мужа, цепляясь за них и плача.

Одним рывком Жак поставил ее на ноги и тут же свалил звонкой пощечиной. Никогда прежде ни один человек не смел ударить ее. Брунисента повалилась на кровать, захлебываясь стыдом и гневом.

Хотелось наброситься на Жака и бить его что есть силы. Хотелось вцепиться ему в горло или наговорить дерзостей, но Брунисента понимала, что подобным поведением она лишь уронит свою честь, честь женщины рыцарского рода, честь своего отца, достойного Гийома ля Жюмельера и честь своего мужа.

Жак сгреб в кучу свои вещи и, избегая смотреть в глаза жены, вышел из комнаты, звеня связкой ключей. Вскоре Брунисента услышала, как лязгнул дверной замок, и, уткнувшись в подушку, завыла.

Анна была схвачена перед рассветом при попытке выбраться через секретный ход. Не помогло и наличие ключа от потайной дверцы. С другой стороны стены, там, где в кустарнике ракиты на поверхность земли выходил лаз, стоял часовой.

Так что, едва только голова Анны высунулась из дыры, у ее горла оказалось лезвие короткого меча. Тихо и без лишнего сопротивления она была водворена обратно в замок. Обезоруженная, связанная по рукам и ногам, так, словно Жак или его рыцари боялись ее, Анна дожидалась разговора, сидя на соломе в одной из подвальных комнат, куда ее доставили.

Жак появился в сопровождении телохранителя, велел принести ему бумагу и чернила, после чего, делая вид, что не замечает присутствия сестры, составил послание, которое тут же унес от него мальчик, недавно взятый на должность посла.

«Маршалу Жилю де Рэ», – услышала Анна.

– Вы нашли все-таки способ поменять нас с Жанной местами? – Анна выпрямилась, насколько это позволяли веревки. – Вы отдадите меня Иоанну Бургундскому или сразу же передадите англичанам?

– Тебя вот забыли спросить, – Жак взялся за другую бумагу, и Анне только оставалось догадываться, кому на этот раз писал ее мучитель.

– Ничего у тебя не выйдет! – закричала она, кидая злобные взгляды на безмятежного с виду брата. – Там тоже не дураки, думаешь, тюремщики не распознают подмены? Черта с два!

– С тюремщиками и судьями все как раз просто. Им заплатят, – доброжелательно парировал Жак, покусывая гусиное перо и глядя в потолок, точно там, среди копоти и плесени, могла появиться его неприхотливая муза.

– Но народ?! Они еще помнят Жанну, а я совсем не такая, как она. Жанна выше меня на целую голову! Что, думаешь, никто не заметит, что Дева в тюрьме малость усохла? У нее черные волосы, а у меня каштановые! Опять несоответствие. Она…

– По большей части Деву видели на коне, сама знаешь, как трудно определить рост у всадника. Бывает, думаешь, что рыцарь высок и статен, а как спешится, так сущий карла. На голову можно надеть капюшон.

– А как быть со шрамами? – не отставала Анна. Веревки впились в ее тело, но она старалась не замечать боли. – Все знают, что Жанна была несколько раз ранена!

– Что же с того, ты тоже была ранена.

– Но есть же люди, которые были с ней, когда она получала ранения. Жив лекарь, который лечил ее. А как говорится, в мире нет двух одинаковых шрамов! Ты проиграл! – она нервно расхохоталась.

– Шрамы можно сделать, – Жак ласково улыбнулся сестре. – Причем нанести их может тот самый лекарь, который лечил Жанну, так что они окажутся там, где нужно.

– Но они же будут свежими, – Анна почувствовала, что ей делается дурно, серый туман заволакивал комнату.

– Есть немало эликсиров, способствующих быстрейшему заживлению ран. Но можешь радоваться, я не стану тебя резать. Это и не нужно. Наш король не собирается, похоже, платить за Жанну, а значит, Иоанн Бургундский продаст ее англичанам, и те приговорят ее к сожжению, как они это не раз и обещали. Костер спрячет любые следы, не так ли?..

– Но я не хочу умирать! Я не собираюсь умирать! Я сразу скажу, что я не Жанна, что я…

Закончив очередное послание, Жак помахал им в воздухе, чтобы подсохли чернила, после чего вручил его подошедшему на зов пажу в бордовой курточке.

– Срочно доставить сьеру Рене Анжуйскому, – Жак подошел к Анне и, вытащив из голенища нож, разрезал веревки. – Ты еще носишь то кольцо? – спросил он, наблюдая за тем, как сестра растирает руку.

– Кольцо с восьмиконечной звездой? – Анна сама удивилась своему вдруг откуда-то появившемуся спокойствию и безразличию. Это было тамплиерское кольцо, одно из тех, что вручал в свое время Рене Анжуйский рыцарям только что образованного для защиты миссии Девы ордена Верности.

– Ношу иногда, а что?

– Жиль говорил, что носит это кольцо так, словно оно обручальное.

Анна вздрогнула, но вовремя взяла себя в руки.

– Не одна я ношу такое кольцо. Оно было у Рене Анжуйского и Дюнуа бастарда Орлеанского, да и мало ли у кого еще. Это знак… – только тут она разглядела на столе подсвечник в виде ветки дерева.

– Он носит это кольцо как знак верности одной даме. Он говорил, что по древнему обычаю, у каждого рыцаря должна быть дама. Дама сердца. Дама, которую он любит всей душой. Многие считают, что Жиль влюблен в Деву.

– Немудрено. В нее все влюблены, – Жанна отвернулась от брата, чтобы скрыть охватившее ее волнение.

– Но Дева не может ответить своему рыцарю, если у нее имеется таковой, взаимностью. В то время как другая, не связанная клятвой безбрачия женщина может быть дамой маршала, его тайной супругой…

– Маршал не монах. У него всегда есть кто-то, – уклончиво ответила Анна.

– Но он говорил об одной-единственной женщине, ради которой он может поступиться всем на свете, даже свободой, сделав ее своей обожаемой женой. Госпожой де Лаваль де Рэ.

– Что ты хочешь от меня, Жак? – Анна не могла постичь странной игры брата, но одновременно с тем его слова звучали словно музыка, а в рассуждениях о Жиле начала мерещиться некая надежда.

– Я хочу сказать, что никто не собирается сжигать тебя на костре. Даже если Жанну передадут в руки англичан. Извини за злую шутку. Просто мне доложили, что ночью вы с моей женой были в темнице, а утром ты попыталась бежать из Лявро. Вот я и решил припугнуть тебя как следует.

– Ты убил Алана, – Анна хотела заплакать, но не сумела выдавить из себя ни единой слезинки.

– Да. Потому что увидел, как он поздно ночью выходил из твоей комнаты, а ведь сьер Жиль посвятил меня в тайну вашей с ним любви. И я должен был сберечь тебя для него.

У Анны закружилась голова, и она была принуждена облокотиться о стену.

– Шутка ли, маршал Франции желает жениться на моей сестре и тем самым покрыть ее позор. В то время как моя сестра спит с моим же оруженосцем!

– Но я никогда не спала с Аланом! Клянусь Богом, у меня вообще не было других мужчин, кроме Жиля!

В запале Анна не заметила, как после ее признания на лице Жака мелькнула победная улыбка, которую он тут же скрыл.

– Я хотела передать с Аланом письмо для Жиля. Только письмо и ничего больше.

– Мне хочется верить тебе, Анна, – Жак задумался. – Но твой побег!..

– Я бежала, потому что, увидев, что ты сделал со своим оруженосцем, решила, что ты хочешь убить и меня. Что ты хочешь поменять меня местами с Жанной. Чтобы герцог передал меня англичанам и чтобы я погибла на костре, а она осталась жива! Ведь ты получил рыцарское посвящение ордена Верности, ты клялся в верности Жанне, в верности Франции…

– Хочешь, расскажу наш с Жилем план? Мы устраиваем побег Жанны из люксембургской тюрьмы, или где ее там держат. В то же время де Рэ собирает отряд и отправляется осаждать какую-нибудь из крепостей бургундцев, что отвлекает внимание герцога. Когда под стенами твоей крепости появятся стенобитные машины и лестницы, все внимание переключится на отражение внезапной атаки. До Жанны ли будет Иоанну Бургундскому? Мы же посадим Жанну в одну карету, тебя в другую и еще двух похожих на Жанну девушек в третью и четвертую. Четыре внешне похожие женщины в четырех похожих каретах уедут в разные стороны света, так что преследователи не будут знать, за какой из них гнаться. Как в старые добрые времена, когда были живы Кларенс и Беатрис. Вы разъедетесь на все четыре стороны и бог с вами. Потом, когда страсти немного улягутся, Жиль заберет тебя к себе.

– Откуда заберет? – не поняла Анна.

– Пока не могу ответить на этот вопрос с максимальной точностью. Вас увезут в разные стороны, значит, по вашим следам пойдут ищейки, кто-то спрячется в монастыре, кого-то удастся устроить в отдаленных провинциях Франции. В качестве временного убежища для одной из вас мы выбрали замок Лероз. Лотарингия спокойное местечко, не так ли?..

Думаю, что об этом тебе лучше всего расспросить самого господина де Лаваля. Для тебя он подберет что-нибудь такое, куда ему самому будет легче приезжать – богатое аббатство или один из его собственных замков. Признаться, сам он хотел, чтобы пока он отвлекает внимание, ты бы прямиком устремилась в Тиффорг в Бретани, который он особенно любит. Так что нашему отцу пришлось применить все свое красноречие, для того чтобы убедить маршала отказаться от столь сумасшедшей и опасной для тебя идеи. Ведь ребенку ясно, что после того, как исчезнет Дева, первым делом будут искать в замках рыцарей, принадлежащих к ее окружению.

– Наш отец жив? – Анна удивленно вытаращила на брата глаза. Все эти вдруг открывшиеся обстоятельства теперь теснились в голове, не давая ей сосредоточиться и решить, что из сказанного Жаком правда, а что наглая ложь.

– Жив, здоров и даже просил передать тебе письмо, – изящным движением Жак извлек из рукава сложенный в несколько раз лист бумаги и протянул его сестре. – Наш отец все-таки довольно серьезная фигура в партии Девы, поэтому он и руководит ее спасением.

Жак поднялся и, отряхнув солому, весело подал руку сестре.

– Пойдем отсюда – хоть мы с тобой в детстве постоянно играли в подземелье, на самом деле я терпеть не могу подвалов. Прочтешь в своей комнате, я же вынужден откланяться. Обещаю, что очень скоро приеду с твоим возлюбленным, так что готовься к свадьбе. Скоро я стану называть тебя Анна де Лаваль де Рэ и обращаться с тобой, как с одной из самых знатных дам королевства.

Он грациозно поклонился Анне и, предложив ей руку, как это принято при дворе, вывел ее из-под мрачных сводов подземелья.

В тот же день Брунисента также обрела свободу. Но свободу внутри самого замка. С отъездом хозяина в Лявро была выставлена утроенная стража, в том числе и на этажах, так что где бы ни находились дамы, рядом с ними несли свой пост рыцари, друзья Жака. Вежливые и обходительные, они были готовы хоть целый день напролет петь страстные песни, рассказывать забавные истории, играть в разные, даже самые глупые игры. В общем, делать все что угодно, только не оставлять своих пленниц в одиночестве.

Ночью в их комнате, которую они снова, как во время судебного разбирательства, занимали вместе, кроме них спали еще две служанки. В общем, их клетка была искусно вызолочена и снабжена диковинными узорами, так что для постороннего взгляда она могла показаться сущим раем, но на самом деле являлась тюрьмой.

Эта мысль была очевидна не только заранее оплакивающей свою участь Анне, но и жизнерадостной и всегда старающейся видеть крупицы добра и света в самых безвыходных ситуациях Брунисенте.

Узницы замка Лявро

– Почему нам нельзя гулять за пределами замка? – спрашивала Анна.

– Потому что вокруг полно разбойных банд и отпущенных по домам солдат, – отвечали ей рыцари. – Мы поклялись вашему брату заботиться о вас.

– Почему я не могу написать письма моим друзьям?

– Потому что скоро вы станете госпожой де Лаваль, и сьер Жак не хочет, чтобы у кого-нибудь из недоброжелателей был повод распускать грязные слухи.

– Почему я не могу послать весточку своему жениху?

– А вы думаете, хорошо еще до свадьбы демонстрировать своему будущему мужу неповиновение воле старшего брата? Захочет ли он брать вас в жены, если вы сами предупредите его о том, что не станете ему покорной женой, как не были покорной дочерью и сестрой?

– Не к свадьбе меня готовят, к похоронам. Припомнишь, милая Бруня, когда повезут косточки мои на кладбище. Вспомнишь, как я плакала и молила отпустить меня.

Брунисента старалась утешить Анну, но та была неумолима, каждый раз, выходя на прогулку, она зажимала уши, чтобы не слышать шагов сопровождавших ее тюремщиков. Каждую ночь она видела во сне незнакомую ей площадь с двумя помостами. Один, большой, для суда и второй, поменьше, для нее, одетого в красное палача и то, как он приближается к ней с зажженным факелом в руках.

Она боялась и не хотела умирать. Судьба сыграла с ней злую шутку, и вот любимый и такой безопасный Лявро обернулся самой крепкой в мире тюрьмой, из которого, а это она знала даже лучше охранявших ее воинов, было не выбраться.

Как часто в детстве Анна и Жак играли в этом самом замке в короля Англии Генриха Второго и его неверную супругу Элеонору. Генрих запирал Элеонору в высокой башне, и она не могла выбраться оттуда. Тогда Анне нравилось изображать из себя плененную, опасную и такую прекрасную королеву Элеонору, отравившую любовницу мужа и настроившую его детей подняться против отца и занять его трон. Теперь игра превратилась в реальность.

Однажды, возвращаясь вечером в свою комнату в компании рыцаря Жордана ля Трура, который куртуазно провожал ее после вечерней прогулки, Брунисента услышала короткий вскрик и стон, исходящие из их общей с Анной комнаты. Переглянувшись со своим спутником, они бросились вперед и, распахнув незапертую дверь, застали скорчившуюся у стола Анну.

– Что случилось? – подскочила к подруге Брунисента.

– Ничего, – Анна прижимала к груди руку, лицо ее было искажено болью и страхом, глаза сверкали, как у безумной.

– Покажите, – сьер Жордан медленно приблизился к девушке, бережно взял ее руку и поднес к свету. На ладони краснел ожог.

Не говоря ни слова, ля Трур помог Анне сесть на постель, после чего крикнул, чтобы позвали служанок и лекаря.

– Я хотела попробовать, как это, гореть… – плечи Анны беззвучно тряслись. По лицу текли слезы бессилия и стыда. – Я не хочу умирать! Или хотя бы не так, не в огне!

Через неделю после отъезда Жака в замок наведались монахини из находившегося по соседству монастыря Святой Терезы, которые пришли снять с Анны мерки для свадебного платья.

– Вот видишь, глупая, это свадьба, свадьба, а не то, что ты вообразила себе! Ты выходишь замуж, Анна! Замуж за любимого мужчину! – обняла ее за плечи Брунисента.

– То не свадебное платье шьют мне, а саван, – Анна позволила снять с себя мерки, после чего сестры удалились, пообещав управиться как можно быстрее.

По словам одной из них, за это платье монастырь запросил у сьера ле Феррона теленка или двух овечек, которые были необходимы святым сестрам в хозяйстве. Жак же торговался с настоятельницей, убеждая ее в непомерности цены на платье, которое можно будет надевать лишь по большим праздникам. А какие нынче праздники? Война! В результате сторговались на трех пленных французов, которых друзья Жака привезли с полей сражений в качестве воинской добычи и которых они уступили ему по дешевке.

Взяв в руку перо и бумагу, Брунисента пристроилась за изящным игорным столиком в их с Анной комнате и начала выводить на бумаге колонки цифр. Как хозяйка замка, Бруня старалась вникать во все хозяйственные дела, не докучая ненужными заботами мужу. Даже при беглом рассмотрении сделки выходило, что Жак выиграл в этом споре с настоятельницей. Так как теленок, которого просил монастырь, стоил 30 франков, овца 16. То есть, если бы Жак согласился отдать монастырю двух овец, это бы означало, что он переплатил 2 франка. А отдав не двух овец, а трех пленных французов по 8 франков за человека, он экономил 6 франков!

Но что в этой истории было самым замечательным, так это именно то, что в дело пошли бесполезные французские солдаты, имевшие глупость служить под знаменами бургундцев или англичан и попавшие в плен к людям маршала де Рэ. Ведь, положа руку на сердце, кому сейчас нужны французские пленные, да еще и низкого ранга? Командирам легче набрать новых солдат, чем выкупать этих. Семьи их, как правило, крестьянские, которые с голодухи разве что не щиплют траву на полях, куда им выкупать своих ребят.

Другое дело пленные дворяне, еще лучше рыцари или особы королевской крови. За принца можно было разжиться 10 000 золотых экю. А это более чем приличное состояние.

Особы же королевской крови – совсем другое дело.

Хорошо также иметь пленными англичан, вот кто имеет хорошую цену. Можно привезти домой несколько пленных и потом жить припеваючи на деньги с выкупа.

У друзей Жака было несколько пленных французов, которых они уже намеревались убить, лишь бы не кормить и не тратиться на охрану, как вдруг подвалило такое выгодное дело, и они по-рыцарски, не торгуясь, уступили пленных Жаку по 5 франков за штуку, о чем сами же и рассказали Брунисенте. Иными словами, свадебное платье Анны обошлось всего-то в 15 франков! А это вполовину меньше суммы, первоначально запрошенной настоятельницей!

Анна и паж

Появление в замке монахинь и вся предсвадебная суета заставили Брунисенту подумать о том, что ее свадьба, или точнее свадьбы, готовилась совершенно по-другому. В смятении она поняла, что никто в целом замке не готовит Анне приданого, а ведь Жак может вернуться в любую минуту и спросить за этот недочет с нее. Поэтому Брунисента взялась за дело со всей свойственной ей старательностью и рассудительностью, посадив служанок за шитье и вышивание.

Первое время она надеялась как-то привлечь к работе и Анну, но та предпочитала целый день валяться на постели в своей комнате или сидеть на башне и смотреть на дорогу.

За этим занятием однажды ее и застал паж Жака, юный Этьен Кастра из замка Лиль. Молодой человек кашлянул, стараясь привлечь внимание Анны, и когда та отвлеклась от своих мыслей, подошел к ней с поклоном и присел рядом.

– Простите, что потревожил вас, мадемуазель Анна, – он улыбнулся девушке, отмечая, что та бледна и лицо ее осунулось, а глаза горят, как у больных лихорадкой.

– Что вам угодно? Я же просила не беспокоить меня!

В нескольких шагах от них прямо у лестницы сидел один из приставленных к Анне рыцарей, перебирая струны на светлой лютне и насвистывая себе под нос.

– Простите еще раз, но, – он показал ей письменный прибор и стопку бумаги, – я мечтаю услышать о Жанне Деве. Сохранить, так сказать, для потомков ее образ, слова, ее дела…

– Разве в ставке маршала вы ничего не слышали о Деве? – Анна удивленно приподняла брови, но голос ее сделался мягче.

– Все, что я сумел узнать, и то, что рассказали мне знавшие Жанну, я уже записал, но это ничто по сравнению с тем, что можете рассказать мне вы, госпожа. Ведь вы – это почти что Жанна!

– Что за вздор! – Анна покраснела от гнева, зеленые глаза заблестели.

Паж невольно попятился от нее. Какое-то время они, не отрываясь, смотрели друг на друга, меряясь силой, наконец, юноша нашел в себе мужество заговорить первым.

– Я узнал о вашей тайне от господина Гийома ле Феррона. Он рассказал мне, что к чему, потому что я должен был скакать по вражеской территории с вестями к одному из ваших союзников. А так как сьер Гийом опасался, что я могу быть захвачен в плен, послание я должен был передать устно. Так я, не желая того, проник в ваши тайны и знаю, кто вы есть для Девы! – всю эту тираду паж произнес на одном дыхании, запыхавшись в конце. – Я подумал, – он молитвенно сложил руки, – что если уж сейчас Господь свел нас под одной крышей, может быть, вы могли бы рассказать мне о Жанне.

– Я подумаю, – Анна отвернулась от Этьена, благосклонно отпуская его прочь.

– Но, мадемуазель Анна, времени так мало… – захныкал паж.

– Да. Ты прав. Времени действительно мало. Ты признаешь это?! Ты можешь подтвердить мне сейчас, что мой брат замыслил убить меня?!

Приставленный к Анне рыцарь приподнялся и недовольно посмотрел на пажа, так что тот сжался под его взглядом.

– Убить? Ну, что за глупости! Скоро вы станете женой нашего боевого командира! Самого лучшего командира, конечно, после самой Девы! Вы станете самой богатой и влиятельной дамой во Франции и…

– Что ты хочешь, чтобы я рассказала тебе? – Анна сменила гнев на милость. – И что отдашь за эти сведения?

– Отдам? Да все что угодно! Жизнь отдам! Госпожа Анна, ведь я люблю вас с того дня, когда увидел впервые, вы для меня, как солнце и все светила вместе взятые.

– Если я прикажу тебе убить человека, убьешь?

– Убью, если это будет не господин Жак, не господин маршал и не члены королевской семьи, которым я поклялся служить верой и правдой.

– Клянись, – кошачьи глаза Анны сверкнули, лицо обрело румянец, глаза светились силой и боевым задором.

– Клянусь, – паж опустился на колени.

– Хорошо. С чего же мне начать? – Анна бросила недобрый взгляд на стража и потом, подойдя к самому краю, глянула вниз сквозь зубцы, плюнув на шлем проходящего внизу стражника. Не попала.

– Расскажите, как вы в первый раз встретились с Девой, – попросил Этьен, пристроившись на скамье рядом с Анной и обмакнув перо в чернильницу.

– Это было в январе 1429 года, не помню числа, в Нанси, на турнире, устроенном герцогом Лотарингским. Жанна тогда удивила всех, появившись на турнирном поле в броне и вызвав на бой достойнейших рыцарей. Тогда, еще до всех этих великолепных побед, до снятия осады с Орлеана и коронации Карла Седьмого, Жанна только начинала входить в моду, и все стремились с ней познакомиться. Тогда ее называли Дева из Вокулера, хотя это не верно, официально она является уроженкой деревни Домреми, в Вокулере же она добилась славы и почестей, убедив в своей миссии коменданта де Бодрекура. А он еще тот Фома неверующий.

– И как показалась вам Дева? – паж усердно записывал, то и дело поднимая на Анну полные восторга глаза.

– Нормально, – Анна пожала плечами. – Высокая, статная, как рыцарь, с короткой стрижкой, которую рыцари называют «под шлем», а крестьяне – «под горшок». Нормально.

– Но, позвольте, все говорят, что она не умела скакать верхом и управляться с копьем или мечом? – паж старался говорить почти шепотом, дабы не быть услышанным стражником. Анна видела, как трудно ему справиться с охватившим его волнением.

– Выходит, им видней, – Анна посмотрела в сторону Нанси, – я видела своими глазами, как ловко она управляется с копьем и как слушается ее норовистый конь. Другие могут говорить, что видели они.

– И вы сразу же поняли, что будете служить Деве? Это было ваше призвание? Голос сердца?!

– Мой отец всегда хотел, чтобы жена родила ему множество сыновей, а родились мы с Жаком. Жак первый, я вторая. Отец решил воспитывать меня, как воина. И я не возражала. Да и что могла я ему возразить! Он сказал, что я должна стать хорошим воином, чтобы защищать родину, и я старалась стать хорошим воином. Это нормально, когда дети воспитываются в послушании, даже если их родители делают странные вещи. Однажды, мне тогда было семнадцать лет, отец велел мне ехать с ним в Нанси, где я должна была предстать перед Жанной и поступить к ней на службу.

Он подвел меня к ней и, велев встать на колени, представил по всем правилам.

– И что сказала вам Жанна? – Этьен затаил дыхание. Мимо башен пролетели две вороны.

– Она сказала: «Боже! За что мне это?! Неужели недостаточно тех двух, что мне дали до этого? Почему ради того, чтобы я могла освободить Францию, нужно губить невинные жизни?». Она говорила о своих тел охранительницах, которые должны были служить ее живыми щитами. На что мой отец благоразумно ответил ей, что будет вдвойне хуже, если она, начав славное дело, вдруг падет от руки предателя или отравителя, оставив армию без духовной поддержки. Он-то наверняка знал, что никто так, как она, не умел вдохновлять людей, превращая их из бессловесного скота в героев.

– Скажите, как вы стали рыцарем ордена Верности? – произнеся это, Этьен Кастра инстинктивно прикрыл рукой глаза, опасаясь, как бы Анна не ударила его по лицу.

– Ты слишком много знаешь, милый паж, – она поежилась на ветру, кутаясь в свою шерстяную накидку. – Скажу только, что я не проходила никаких испытаний и не соблюдала тяжелых постов, о которых так любят рассказывать наши рыцари. То есть кроме тех, что предписывает нам соблюдать церковь. Я встала на колени перед алтарем, и рыцарь, имени которого я тебе не назову, дотронулся до моего плеча мечом, произнеся формулу посвящения, – Анна выпрямила спину и торжественно произнесла: – «Анна ле Феррон, посвящаю тебя в рыцари ордена Верности! Будь честной и благородной, защищай слабых и беззащитных, твори добро и справедливость. Отдай свою жизнь за дело Господа и ради счастья других людей. Живи, как заповедал нам Иисус. Аминь».

Она резко поднялась и, не поворачиваясь, пошла в сторону лестницы. Поджидавший ее рыцарь поднялся и, куртуазно подав ей руку, повел в темноту башни.

О том, как в аду проводился конкурс поэзии

В ту ночь Анна увидела перед собой врата ада, попыталась сбежать, но бежать было некуда, идущие за ней, точно конвойные, рыцари сомкнули ряды, выставив перед собой раскаленные щиты, прикоснуться к которым она боялась. Так и двигались они, щит к щиту, оттесняя Анну к проклятым воротам. А она пятилась, шаг за шагом приближаясь к гибели. На Анне было белое с синими и золотыми цветами неудобное платье, которое она не помнила, как надела.

Разглядывая платье, она не заметила, как рыцари подтолкнули ее вперед, она влетела в небольшую залу, которая подобно сковородке была окружена со всех сторон огнем.

– А мы тут стихи пишем, – ласково приветствовал ее лорд Распорядитель пыток. – Стихи сочиняем, тебя поджидаем.

– Себя поджигаем, – захихикала какая-то адова бабенка, отдаленно напоминающая Беатрис, вторую из погибших телохранительниц Девы.

– Тебе страшно, а ты не бойся. Огонь – в нем столько любви, отдайся демону огня, он полюбит тебя. Приголубит тебя, будет целовать в сахарные уста, обнимать. Смерть на костре – быстрая смерть, раз и на небе, два и в геенне. Но какая разница для того, кто побывал в костре. Ад – дело привычки и ничего больше, – лорд Распорядитель попытался погладить Анну, но она с ужасом вырвалась из его когтистых рук.

«Огонь! Огонь! Ты моя последняя любовь!» — пропела сидевшая на полу девушка, которую Анна не заметила вначале. Нежная, со светлыми волнистыми волосами, она сидела на краю огненной пропасти, точно крошечный заблудившийся эльф или фея из рассказов Жанны.

Анна посмотрела туда, в ревущее под ногами девушки пламя, и вдруг изумилась, как это красиво, как величественно, когда огонь является любовью и любовником в одном лице.

Девушка пела, а Анна смотрела в бушующее пламя, отогреваясь в его свете и словно одеваясь пламенем.

– У сожженных нет кожи, оттого мы все чувствуем тоньше, нежели обычные люди. Наше восприятие более остро, и мир горний открыт для нас, потому как куда же ему от нас скрыться, – пояснила эльфоподобная девушка. В ее глазах играло пламя.

«Огонь, огонь, поиграй со мной»! — донеслось со стороны ворот, где остались сопровождающие Анны, и тут же один из рыцарей-охранников молнией пронесся мимо них, для того чтобы ринуться в пропасть вместе с великолепным конем. Они застыли над пропастью на секунду, и тут же огонь объял их целиком, увлекая на дно огненной пропасти, превращая и всадника и прекрасное животное в алую звезду.

«Платье огня не очистит меня, Богу не надо, чтобы я сгорала», — прошептала Анна, и тут же за ее спиной заскрипели врата, отворяя перед ней жизнь. И она вышла на свободу…

Анна проснулась.

На свободу ли? В тот день монахини привезли готовое свадебное платье, белое с синими и золотыми цветами.

Увидев его, Анна потеряла сознание.

О том, как в Лявро состоялся рыцарский совет

Еще через день вернулся Жак. Едва переехав через мост и бросив поводья следующему за ним телохранителю, молодой рыцарь сорвал с головы шлем и, качаясь от усталости и размазывая слезы и грязь по щекам, нимало не смущаясь, заплакал в голос, словно маленький ребенок.

Брунисента бросилась в объятия к мужу.

Сотрясаясь всем телом, Жак обнимал Брунисенту, точно цепляясь за нее, как за последнюю, ускользающую реальность.

Собравшиеся в замковом дворе люди притихли, ожидая худшего. Наконец, Жак поднял красные от слез глаза и не своим, глухим голосом произнес роковые слова:

– Жанна продана англичанам!

После чего силы оставили его, и Жак рухнул бы на землю, не поддержи его собственные воины.

Новая весть поразила присутствующих в самое сердце. Жанна в плену у своих злейших врагов англичан, у тех, у кого она отобрала корону, чтобы надеть ее на голову французского дофина! У тех, кого она стремилась изгнать за пределы французских земель. Что это означало? Только одно – англичане устроят церковный процесс, чтобы доказать, что Дева ведьма и посланница Сатаны, а значит, все ее деяния будут расценены как вредные и опасные, следовательно, под подозрением в ереси могут оказаться все те, кто был рядом с Девой.

– Пьер Кошон и канцлер английской королевы передали Иоанну Бургундскому десять тысяч золотых экю – выкуп за передачу Жанны, – уже немного придя в себя, но все еще оставаясь бледным и ослабевшим, Жак собрал вокруг себя совет, состоявший из гостивших в замке боевых друзей, офицеров замкового гарнизона, а также управляющего, жены и сестры. Последнюю пришлось привести под руки, так как от страха она не могла идти, предполагая, что брат заставит ее собираться в дорогу прямо сейчас.

Совет был совмещен с трапезой, ведь Жак и сопровождавшие его рыцари были голодными и уставшими. Поэтому они лишь избавились от тяжелых доспехов, наскоро умылись, заменили пропахшую потом одежду, чтобы еще раз услышать то, что должен был сказать их господин, и снова возмутиться и не поверить своим ушам.

– Как вам известно, Жанна попала в плен у крепости Компень, после чего взявший ее в плен бургундец продал ее своему сеньору герцогу Иоанну Бургундскому. Тот держал ее в своем замке в Люксембурге. Это было нам известно, – Жак отпил из кубка и продолжил свою речь стоя. – Полгода мы, французы, ждали того, что король, которому мы присягали и который обязан самой короной Жанне, предложит за нее выкуп герцогу. Того же, смею заверить, ждал Иоанн Бургундский не от короля, так от бастарда Орлеанского, которому Жанна ни много ни мало вернула город, сняв с него семимесячную осаду. И которому она приходится… впрочем, не о том речь. Выкуп могли собрать поодиночке или вскладчину и сеньоры других городов, которым Жанна Дева приходила на помощь. Но, а это я знаю доподлинно, герцог Бургундский не получил ни одного предложения со стороны Франции! Позор на наши головы! – он грохнул кулаком об стол, Брунисента сидела бледная и взволнованная, веселый веер с блестками и легкими перышками в ее ручках замер, а сами руки сделались холодными, словно лед, так горько дочь и жена рыцаря воспринимала эту вопиющую несправедливость.

– Но, возможно, король полагал, что бургундский сеньор не согласится принять выкуп со стороны своего врага? – подумав, спросил Этьен Кастра, который сидел за столом рядом с Анной.

– За своих офицеров обычно платят их военачальники. Это нормально. К тому же англичане предложили герцогу 10 000 золотом, что в пересчете на франки составляет 61 125 франков – это сумма, которую прилично предлагать за принца крови, – Жак снова подставил кубок, и стоявший рядом мальчик тотчас же наполнил его. От еды он отказался, отшвырнув от себя тарелку, так что та чуть было не слетела со стола. – Возможно, юный паж, вы не знаете, что во время войны устанавливаются твердые цены на пленных разного ранга. Так, если за принца крови предлагают 10 000 золотых экю, сторона, держащая такую особу в плену, обязана без проволочек выдать пленника сразу же после уплаты означенной суммы, не торгуясь.

– Выходит, англичане дорого оценили жизнь Жанны, – довольно крякнул сидевший напротив Жака рыцарь Жордан ля Трур.

– Совершенно верно. Иоанн Бургундский был вынужден выдать пленницу, не обращая внимания на мольбы и слезы своей жены, умоляющей его не делать этого: все-таки герцог является французским принцем, в его жилах течет кровь французских королей. Далее, нам стало известно, что, томясь в плену, Дева предприняла по крайней мере две попытки к бегству, одна из которых чуть было не стоила ей жизни. Жанна пыталась вылезти из окна башни, в которой ее держали.

– Но я слышал, что Жанну держали в подземелье за семью замками и семью печатями на цепях и… – начал было управляющий, но Жак тут же осадил его.

– Я могу сказать точно, что она была помещена в небольшой замок, в котором ее хорошо охраняли, но Жанна сумела обмануть тюремщика и выбраться из камеры, где она находилась. Тогда герцог был вынужден перевести ее в башню замка Боревуар. Там она и томилась, и лишь птицы да ангелы могли лицезреть ее. Томилась, ожидая, что король или друзья выкупят ее из плена. Это произошло через два месяца после того, как она попала в плен.

В башне она просидела пять с половиной месяцев. С разрешения Люксембургского сеньора к ней наведывались важные господа, специально приезжавшие со всего света, чтобы познакомиться с ней. Но при этом она не получила ни единой весточки из дома!

Однажды она разорвала свои простыни, связала их между собой и ночью попыталась вылезти из башни. Самодельная веревка не выдержала, и Жанна сильно расшиблась.

Услышав, что Дева пострадала, упав с башни, обе женщины одновременно вскрикнули, лицо Анны исказила гримаса боли. Брунисента попросила пажа налить подруге немного вина. Выпив его, Анна почувствовала себя немного лучше.

– Находясь в Бурже при дворе Карла Седьмого, я узнал, что герцог согласился продать Жанну англичанам, и, естественно, единственным моим желанием было немедленно собрать отряд и отбить несчастную по дороге. Но, к сожалению, вести доходят до нас не так быстро, как бы нам этого хотелось, и когда гонец сообщил королю эту скорбную весть, а было это 1 января, то есть неделю назад, Жанна уже была доставлена в Руан и брошена в тюрьму.

Теперь я обращаюсь к вам с тем, чтобы спросить, кто из вас поедет со мной к рыцарю, верному своей присяге и человеку чести, последнему, кто старается спасти нашу Деву, к маршалу де Рэ, для того чтобы с его помощью решить, как можно вызволить Жанну из плена?

Ответом ему были крики и бряцанье оружия. Все вскочили одновременно, доказывая свою преданность, требуя немедленно осадить Руан и вызволить Деву.

Тишина в зале настала так же внезапно, как этот взрыв возмущения, ярости, негодования. В полной тишине Жак поднес к губам кубок и выпил его до дна. Сидевшие за столом люди завороженно следили, как двигался вверх и вниз его кадык. Наконец, Жак отер рукавом губы и, смотря перед собой, почти одними губами произнес:

– Тогда, мужественные французские рыцари, готовьтесь к худшему. Готовьтесь к смерти, своей и… – он замолчал, снова оглядывая собрание.

Затем по его приказу из зала вышли слуги и пажи, кроме Этьена Кастра, который в последнее время сделался кем-то вроде хроникера и записывал происходившие события для грядущих поколений.

О том, как Жак ле Феррон поделился с присутствующими на совете своими планами

Когда за последним слугой закрылась дверь, Жак сел на свое место и тихо, но внятно произнес:

– Чем страшно то обстоятельство, что Жанна в плену у англичан?

– Страшно уже тем, что она в плену, какая разница у кого. Плен есть плен! – возмутился Парцефаль де Премель.

Жак кивнул ему и продолжил:

– Нет. Плен плену рознь. Находясь в плену у Бургундского, Жанна ждала, что ее выкупят. Англичане же не отдадут ее за выкуп, а подвергнут церковному суду, целью которого будет втоптать в грязь ее честное имя, назвав ее не божьей посланницей, а ведьмой, вступившей в сношения с сатаной.

Анна вздрогнула, припоминая недавний сон.

– Они осудят и сожгут ее, – тихо выдохнула юная воительница.

– По правде сказать, не это самое страшное, – Жак ласково поглядел на сестру. – Смерть ждет каждого из нас, с этим ничего не поделаешь. Страшно другое: если Жанну признают исчадьем ада, все, что она сделала, будут считать сделанным по наущению сатаны, а не по воле Бога. А значит, коронация в Реймсе не сможет считаться законной, потому что Карла короновала Жанна. Если Жанну признают ведьмой – значит, Карла Седьмого короновала ведьма, значит он посажен на трон сатаной. От него отберут корону и коронуют маленького Генриха, как это и было бы, не появись на политической арене Жанна.

Кто такой Генрих Шестой? Давайте вспомним. Наш король Карл Шестой был побежден Генрихом Пятым Английским и отрекся от престола в пользу своего победителя, лишив таким образом престола своего законного наследника французского дофина Карла, ставшего впоследствии Карлом Седьмым.

В 1422 году умер Генрих Пятый, и вскоре за ним сошел в могилу его излюбленный враг – старый Карл Шестой, прозванный Безумным. После него престол должен перейти к малолетнему Генриху Шестому, регентом при котором назначен Бертфордский герцог. Таким образом, над Францией плотно устанавливается власть английских королей. Это ясно?

Все кивнули.

– Жанна короновала Карла Седьмого, потерявшего свои права сына Карла Шестого. Короновала, сообщив ему волю Бога и подтвердив, теперь я это могу вам открыть, то, что дофин Карл действительно является законным сыном короля. Сам он не смел и думать о короне, полагая, что не имеет законного права на это.

Услышав такую пикантную подробность, слушатели начали улыбаться и посмеиваться.

– Сами знаете, королева Франции настоящая шлюха! – теперь слова Жака были встречены раскатом хохота. – Шлюха и кровавая убийца! – закончил характеристику королевы Жак. – Что будет, если церковный суд признает Жанну ведьмой? Карл потеряет корону, мы получим себе на головы в качестве руководителей станы англичан. Англичанебудут собирать налоги, возглавлять армии. Пошлют ли английские генералы наши войска против других англичан – ни-ког-да! Посему я намерен отправиться в Руан и попытаться убить Жанну до начала процесса.

Все замерли, не в силах поверить своим ушам. Кто-то схватился за оружие. Жак оставался невозмутимым и спокойным.

– Для церковного суда не важно, умрет Дева на костре или будет заточена пожизненно в какой-нибудь темнице. Главное, чтобы она была признана слугой сатаны. Если нам удастся лишить ее жизни до суда или до вынесения приговора, в глазах народа она умрет как мученица. Умрет, как воин, и память о ней будет жить в веках, и французский король останется на французском престоле. Не знаю как, но я постараюсь сделать это.

Если приговор будет произнесен, нам придется становиться англичанами или навеки уходить в подполье, чтобы вести партизанские войны.

За столом стояла напряженная тишина, наконец, поднялся рыцарь де Монморанси, который подошел к Жаку и, ничего не говоря, пожал его руку. Потом вслед за ним стали подниматься и другие. Все молча, тихо, обреченно.

Да и как же могло быть иначе? Жанна – свет, честь и достоинство Франции, должна была погибнуть от руки убийцы, но это было единственно верным решением.

– Постарайся сделать это не больно, – не вставая с места и не глядя в глаза брата, попросила Анна.

В пути

После приезда Жака жизнь Анны вдруг словно вырвалась из своей более или менее привычной колеи и понеслась с роковой скоростью. Уже через три дня по приезду брата Анна и сама была вынуждена сесть в тяжелую походную карету, застеленную для тепла шкурами зверей и шерстяными одеялами. Рядом с Анной Жак усадил взволнованную Брунисенту.

Жак и несколько верных ему рыцарей должны были проделать весь путь в седле. Они расположились по обеим сторонам от кареты, а также впереди и замыкая кавалькаду. Через крошечное окошечко, расположенное на дверце кареты, Анна наблюдала за тем, как замок, в котором она провела свое детство, исчезал за горизонтом. Карета скрипела и потрескивала, точно делилась какими-то понятными только ей воспоминаниями, без устали рассказывая старую-престарую повесть.

Весело щебетавшая о пустяках в самом начале путешествия Брунисента постепенно теряла свое хорошее настроение, видя, как все ее усилия хоть сколько-нибудь расшевелить Анну разбиваются, словно волны, пытающиеся штурмовать гранитный утес. Вскоре Брунисента замолчала и уставилась в окно.

Анна старалась ни о чем не думать, ничего не чувствовать, ничего не воспринимать. Ее попытка приучить себя к восприятию боли провалилась. Теперь она знала наверняка, что смертельно боится костра. Тысячу раз она корила себя за малодушие и слабость, недостойные рыцарского звания, и тысячу же раз понимала, что на самом деле она всего лишь женщина. Маленькая, слабая и беззащитная женщина. Из плоти и крови, из сомнений, снов, суеверий и любви. Именно любви, которой она была пропитана насквозь, точно кусок сахара травяным чаем. Для которой была создана.

«Огонь, огонь, ты моя последняя любовь», – вспыхнуло в мозгу, и Анна непроизвольно вздрогнула. В этот момент открылась дверца в карете, и внутрь просунулась голова пажа Этьена Кастра.

– Я хотел бы узнать, не нужно ли чего прекрасным дамам? – он вежливо поклонился, перевешиваясь из седла, отчего его длинные светлые волосы затрепетали на ветру, точно пряди конопли, из которой крестьянки сучат нитки.

– Благодарим тебя, любезный паж, нам ничего не нужно, – весело помахала ему рукой Брунисента. – Скажи только, не известно ли тебе, где мы собираемся остановиться на ночлег, ты не запомнил название крепости?

– Сьер Жак говорил о крепости Амьен как о первой остановке, где мы проведем ночь, затем по старой дороге мы должны добраться до Абвиля. После чего пойдем по берегу до Дьепа, где можно будет остановиться и немного отдохнуть, далее Гавр, после чего переправимся через Сену и, если англичане снова перекрыли дорогу на Лаваль, остановимся в Алансоне, откуда и дадим знать о себе барону. От Лаваля, как известно, до крепости Тиффорг рукой подать.

– Что до меня, то я слабая женщина и молю Бога, чтобы он послал нам спокойное путешествие без всех этих стычек, поединков и неожиданностей, которые так любят наши доблестные рыцари, – Брунисента была рада немножко поговорить.

Паж заискивающе посмотрел на Анну, которая, казалось, не обращала внимания ни на Этьена, ни на Брунисенту.

– Я хотел попросить вас, мадемуазель Анна, если это, конечно, не затруднит вас, рассказать мне еще что-нибудь о Жанне, – он тоскливо заглянул в глаза мадемуазель ле Феррон, чуть не выпав при этом из седла. Брунисента прыснула, отворачиваясь от незадачливого кавалера и прикрывая личико плащом. Анна слегка улыбнулась.

– Конечно, доблестный рыцарь. Отдайте своего коня оруженосцу и пересаживайтесь в нашу карету, здесь достаточно места, – Брунисента показала рукой на пустующее сиденье, и вскоре Этьен Кастра сидел напротив них, жадно глядя в лицо Анны и ожидая услышать захватывающий рассказ.

– Что вы хотите, чтобы я рассказала? – Анна ощущала себя пойманной в силки пичугой. И в то же время Этьен казался ей таким милым и беззащитным, таким своим и домашним, что рядом с ним она начинала забывать о своих злоключениях.

– Мне так о многом нужно расспросить вас… – он поперхнулся и закашлялся.

– Ты же вроде хотел записывать? – Анна подняла брови. – Для потомков или как ты там говорил?

– У меня прекрасная память, – Этьен опустил глаза, изучая свои сапоги. – Честное слово, я легко запоминаю самые сложные и многотрудные тексты, так что не извольте беспокоиться, я запомню все, как надо, и затем напишу. По правде сказать, карета так трясется, что, решись я принести сюда чернильницу, мы все были бы уже черными, точно сарацины, и наши доблестные рыцари, не поняв в чем дело, порубили бы нас, думая, что совершают великий подвиг.

– Что ж, слушай, а потом я заставлю тебя повторить, что запомнил. Не повторишь – твоя печаль. Я больше рта не раскрою.

Анна набрала в легкие воздух и затем скороговоркой выдохнула:

– Январь 1429 года. Город Нанси, Жанна явилась к герцогу Лотарингскому. Она участвовала в турнире с копьем. Там мы пробыли до 13 февраля, после чего покинули крепость, так как Дева получила разрешение отправиться к дофину Карлу.

Чуть позже, 23 февраля, мы отправились в Шинон. В начале марта, не помню числа, выехали в Пуатье, где просидели три проклятые недели – столько времени длился инквизиторский суд. Профессора богословия, знаменитые академики и теологи должны были определить, от Бога ли миссия Девы и давать ли Карлу рекомендации следовать ее советам и доверять ей войско. Эта битва завершилась триумфальной победой. Жанна была признана посланницей Господа, кроме того, ей официально разрешалось носить мужское платье. То есть за это преступление против общества и устоев церкви ее не могли подвергнуть наказанию. На меня это распоряжение не распространялось.

Далее, в полном соответствии с волей святой церкви, Карл сделал Деву главнокомандующим всех войск, и, явившись в армию, она совершила свое главное чудо, как говорит мой отец, сумела сделать из банды подонков бойцов и героев.

29 апреля 1429 года с войском покинула Буа. 10 июня – Труа, 16 июля прибыли в Реймс, где пробыли пять дней. Далее 23 июля – Суасан, 29 июля – Шато-Тьерри, 2 августа – Провен. 8 августа прибыла под Париж. Взять Париж не удалось, 7 мая при взятии Турели была ранена, 8 мая снята осада с Орлеана. Повторишь?

Побледнев, паж зашевелил губами, безмолвно перетасовывая в уме полученные от Анны сведения, точно раскладывая их по полочкам.

– Какая же ты все-таки недобрая, Анна, – пожурила ее Брунисента. – Виданное ли дело столько всего запомнить кряду! Это же самая ясная голова не выдержит, не то что мальчик…

Но в этот момент юноша попросил ее жестом немножко погодить, после чего сначала неуверенно, а затем все более и более входя в раж, пересказал весь путь Девы, допустив лишь пару незначительных неточностей, на которые ему тут же указала Анна.

– Что ж, ты выиграл. Спрашивай, что хочешь! – развеселилась Анна. Способности юноши приятно заинтриговали ее, хотелось испытывать его и дальше, но Анна понимала, что Этьен Кастра жаждет своей награды, и не стала томить его дополнительными проверками.

– Можешь рассказать об оружии и доспехах Жанны? – Этьен глядел с немым обожанием, так, что не услышь Брунисента, о чем беседовали эти двое, она могла бы вообразить себе бог весть что.

– О каком именно оружии и доспехах? – сделала вид, что не понимает, Анна. – У Девы был, как ты понимаешь, некий выбор и того и другого.

– Я хотел бы узнать о мече, который был найден Жанной посредством голосов, которые она слышала.

– А, об этом… – Анна задумалась. Вообще во всем, что касалось личности Девы, следовало быть как можно осторожнее и по возможности не болтать лишнего.

– Да, да, о волшебном мече, который был найден в церкви Святой Екатерины! – захлопала в ладоши Брунисента. – Дева услышала о нем от Господа Бога, после чего велела принести его ей. Монахи не знали, что в их церкви хранится этот древний меч, они отправились на то место, которое указал им посланец Девы, и меч сразу же нашелся!

– Ну, вот, ты все знаешь лучше меня, – улыбнулась Анна. – Подтверждаю, что все действительно было так, – воительница обрадовалась, что Этьен проглотил наживку. Потому что на самом деле, что она могла рассказать? О мече знал ее отец – магистр ордена Верности, один из активнейших членов партии Девы. Признаться, Анна была уверена, что и голос, сообщивший Жанне о местонахождении меча, принадлежал пройдохе Гийому ле Феррону. Именно он совершил чудо, еще более укрепившее репутацию божьей посланницы. Но с другой стороны, могло быть и так, как сказала Бруня. Жанна могла узнать о мече от ангелов, которые были осведомлены о тайнике в церкви Святой Екатерины не хуже рыцаря ле Феррона.

– Голоса поведали Жанне, что под алтарем церкви Святой Екатерины в Фьербуа находится древний меч, и она послала рыцаря де Меца, чтобы тот привез его. Меч пришлось отчищать от ржавчины и заново наточить. Были рыцари, утверждавшие, что этот меч принадлежал самому Карлу Великому, а значит, носить его было почетно. Впрочем, не помню, чтобы Жанна билась этим мечом, она носила его, – Анна подняла глаза к небу, – для важности, что ли. Нет, не так. Просто на войне принято, чтобы рыцарь был закован в броню, с мечом и знаменем. Я знаю, что Рожер Бодрекюр, снаряжая Жанну к дофину, подарил ей свой меч, но этот меч был самым обыкновенным, хотя и очень хорошим. Потом, помнится, она пленила в бою какого-то бургундца и забрала в качестве воинской добычи его меч и что-то из брони. Я не знаю его имени. Жанна любила хорошее оружие.

– А ее доспехи? Правда ли, что после снятия осады с Орлеана благодарные жители подарили ей латы, сделанные из чистого серебра? – глаза Этьена сверкали, как у человека, стоящего на пороге раскрытия величайшей тайны, весь он превратился в одно ожидание. Казалось, он боялся моргнуть или пошевелиться и спугнуть таким образом свою удачу.

– Доспехи были из серебра. Мы с Беатрис называли их белыми доспехами. Но вот из чистого ли серебра они были сделаны – я сказать не могу.

– Но это же огромные деньги? Откуда бастард Орлеанский, город которого изнывал в семимесячной осаде, а отец по сей день продолжает томиться в неволе, взял такую сумму?

– Об этом нужно спросить самого господина Дюнуа или его казначея, – Анна зябко повела плечами, пытаясь плотнее зарыться в теплую накидку. – В городе было полно богатых людей, которые не успели растратить свои капиталы даже во время семимесячной блокады и всеобщей дороговизны. Должно быть, они скинулись и купили Жанне доспехи, – Анна отвернулась к крошечному окошечку, пытаясь разглядеть в нем что-то помимо серого горизонта и серого неба, по которому ползли тяжелые тучи. На самом деле она еще в штабе Девы слышала разговор, что финансовая помощь Орлеану приходит из итальянских земель. А точнее, от самого герцога Филиппо Мария Висконти, который живо интересовался всем, что происходило во Франции, и, в частности, любыми подробностями о Деве, коей он был страстным поклонником. Переписку с герцогом, с милостивейшего разрешения короля, вел камергер и советник Карла Седьмого Персеваль де Буленвилье, дабы иноземные властители могли знать о чудесах, творимых Богом во французских землях.

– Кто такая Беатрис? – прервал размышления Анны Этьен Кастра.

– Пропускаю вопрос, – Анна зевнула. – Есть еще вопросы?

– Я слышал, Жанна попала в плен в обычных латах. А куда делись те, серебряные?

– У воинов есть обычай: в благодарность за благополучное выздоровление после ранения жертвовать свои доспехи и оружие церкви. Если ты был на войне, ты должен был бы это знать. Под Парижем Дева была ранена, поэтому она и пошла в церковь Сен-Дени и повесила там свои доспехи и меч.

– Почему же именно эти доспехи и именно этот чудесный меч? – вмешалась в разговор Брунисента. Как хорошей хозяйке, ей была ненавистна мысль о том, что драгоценные латы, которые можно было продать целиком или по частям или завещать благодарным потомкам, были оставлены в чужом городе в церкви.

– Жертвовать нужно то, что по-настоящему любишь, то, что тебе дорого, а не возьми боже, что нам не гоже.

Анна снова уставилась в окно. Теперь они проезжали через какую-то забытую богом деревеньку. Она приподнялась и разглядела фигурки стоявших на коленях в мерзлой грязи крестьян. Жанна умела жалеть этих людей, у нее же, у Анны, сам вид немытых и нечесаных людей вызывал глубокое отвращение и желание поскорее убраться восвояси. На самом деле у нее была своя версия, почему Дева отказалась от своих необыкновенных доспехов. Легче легкого создать другую серебряную епанчу, костюмы и обувь для двойников, чтобы они были точь-в-точь, как у самой Жанны, чего не получится с редкостными, дорогими и сделанными определенным мастером доспехами. То есть, конечно, и не такое можно было повторить, но откуда у нищего Карла вдруг возьмутся такие деньжищи, чтобы одевать в серебро двух телохранительниц Жанны. К тому времени Кларенс уже умерла, речь шла о ней и Беатрис. Так что Жанне, хочешь не хочешь, пришлось в конце концов отказаться от своих доспехов, признав, что безопасность того стоит.

– Последний вопрос: что Дева любила больше – свой меч или свое знамя?

– А бог ее знает, – откровенно зевнула Анна. – Хочется сказать знамя, она же сама придумала, что на нем должно быть изображено, но в бою знамя на самом деле – бесполезная штука. Ни кольнуть, ни зарубить, ни удар отбить.

– Белое знамя из тонкой белой материи с шелковой бахромой, – показала свои знания предмета Брунисента. – На знамени в центре изображен восседающий на троне из облаков Бог-отец. В руке он сжимает державу. Два коленопреклоненных ангела подают ему лилии. На знамени написано: «Jesus, Maria». На оборотной стороне нарисована корона Франции, поддерживаемая двумя ангелами. Отец заставил выучить, чтобы жениху понравиться, – отдышавшись, сообщила она. – В первую брачную ночь я… – она запнулась, покраснев.

Анна невольно улыбнулась пикантной подробности о первой брачной ночи брата. Вот, оказывается, чем обольщала его прелестная Брунисента.

– В Туре знамя было расписано по заказу Жанны шотландским художником Джеймсом Пауэром, – добавила Анна. – Была еще хоругвь с изображением ангела, подносящего лилию Богородице. Но Жанна больше любила все же первое знамя. Иногда она несла его сама, воодушевляя солдат. Мне казалось, что оно таит в себе какую-то особенную силу, я даже молилась на него, чтобы отец небесный уберег меня, а также всех, кого я люблю, от ран, увечий и ранней смерти.

О том, как Брунисента делала магический расклад

Распрощавшись с Этьеном из замка лишь Брунисента сидела какое-то время молча, обдумывая услышанное. Истории, которые рассказывала Анна, всегда приводили ее либо в наивысший восторг, либо ввергали в мечтательное состояние души. Вот и сейчас она словно окунулась в недавние события, словно побывала там и видела все собственными глазами.

Нянькина колыбельная точно сама собой слетела с уст Брунисенты, вторя стуку колес и скучному зимнему пейзажу за крошечным окошечком.

Она нащупала колоду карт, которую припрятала в кармане дорожной накидки, и извлекла их оттуда на свет божий.

– Хочешь…

– Погадать? Я и сама все знаю, – отмахнулась Анна, заворачиваясь по самый нос в свою накидку, так, словно собиралась спать.

– Не погадать, а притянуть события, – усмехнулась Брунисента. – «Помоги мне, Божья Мать, все белье перестирать». Хочешь, положу карты таким образом, чтобы твой рыцарь выехал к нам навстречу? Чтобы он одну тебя любил, ну, как меня Жак. Я ведь намолила его перед иконами, а затем для верности карта за картой, карта за картой еще и выложила наши отношения.

– И что же? Все сбылось? – Анна смотрела на Брунисенту с недоверием. Пухленькая, светловолосая Бруня совсем не походила на разгадавшую тайны мира ведьму.

– А то как же? – обиженно вздернула носик Брунисента. – Я и твой приезд нагадала, и победу над Божьим Наказанием, чтобы вернулась ты в целости и сохранности. Правда, сначала я раскладывала на твоего брата, но кто же знал, что ты явишься в мужском костюме и все карты мне собьешь? Зато все по-доброму получилось, по-хорошему. Хочешь, я и твоего господина Лаваля вызову. Разложу карты, так он и примчится. Ну, а если не примчится, тоже не беда. Мы все равно к нему едем, так что ничего страшного. Хоть не так скучно будет.

– Раскладывай, – Анна махнула рукой, – что с тобой делать? Раскладывай мою судьбу.

Помолившись, как она это обычно делала перед раскладом, Брунисента начала класть карты, подбирая их по известным лишь ей правилам, шепча над каждой волшебные слова, и Анна вскоре уснула.

Тихо скрипела и постукивала карета, мирно падали на скамью карты, Брунисента шептала заклинания вперемешку с молитвами.

Неожиданно карета остановилась, тряхнув так, что все карты, а заодно и все будущее Анны, разлетелись по карете.

Анна выглянула в окно и обомлела. Дорогу им преградили три воина, одетые в длинные темные плащи. В руках одного из них был свиток, который он с поклоном протянул Жаку. Со своего места Анна не могла слышать, о чем они говорили, но видела, что брат тотчас развернул письмо и, прочитав его, сделался мрачнее тучи.

Он спешился и направился в сторону кареты. Анна успела сесть на свое место, притворившись только что проснувшейся, когда Жак распахнул дверцу.

– Что это у вас? – грозно выпалил он, разглядев рассыпанные по карете карты. – Гадаете? В ад хотите попасть?

– Играем, – Брунисента смотрела на него своими честными, чистыми голубыми глазами. – Дорога-то долгая, скука смертная.

– Я только что получил письмо от маршала, – Жак отметил, как вспыхнуло лицо сестры, и закончил фразу. – Жиль де Лаваль де Рэ женился. О чем и сообщил мне.

Услышав страшную новость, Брунисента открыла рот, не зная, что и сказать, Анна же побелела, ее глаза увлажнились.

– В общем, так, – Жак почесал затылок. – Я думал, что везу тебя к венцу, но раз этого не получилось, что ж… Как ни прискорбно, но мне придется пока оставить тебя в монастыре Святой Екатерины, что недалеко от того места, где мы сейчас находимся. Прости, но после того, как ты призналась в том, что утратила девичью честь, мне остается одно из двух: либо срочно выдать тебя замуж, либо заточить в монастыре. Но поскольку лично я должен отправляться в Руан, тебе придется пока пожить среди добрых монахинь, – он развел руками и вернулся к своей лошади.

О том, как Этьен Кастра получил рыцарское посвящение

В связи с только что открывшимися обстоятельствами женитьбы сьера де Рэ, Жак должен был обсудить со своими рыцарями, что делать дальше. Выходило так, что сам Жак с горсткой верных ему и готовых на все людей должен отправиться в Руан, где, переодевшись ищущими службы воинами, наняться для охраны преступников в тюрьму или устроить засаду на улице, когда Жанну повезут на казнь, чтобы прикончить по дороге, не отдавая огню. Кроме того, несколько человек, причем обязательно чтобы во главе их стал рыцарь, должны были отправиться к маршалу де Рэ. Тот, несмотря ни на что, был и оставался активнейшим членом партии Девы и рыцарем ордена Верности, с мнением которого нельзя было не считаться. И еще следовало выделить свиту для сопровождения Анны до ближайшего монастыря. Без охраны та в два счета сбежала бы или сделалась добычей одной из местных шаек. А потом плати за нее выкуп.

Отряд Жака был невелик, каждый рыцарь и ветеран на счету, поэтому было сложно решить, кому и куда отправляться. Кто возьмет на себя почетную обязанность нанести удар милосердия самой Деве? Кто должен доложить о действиях Жака ле Феррона и его людей в Тиффорг? Кому достанется скучная участь доставить его сестру в монастырь?

Брунисенту Жак планировал забрать с собой в Руан, решив, что пробраться в город под видом зажиточного торговца, путешествующего вместе с молодой супругой, намного легче, нежели явиться туда с десятком сорвиголов, которых в Руане, судя по утроенной страже и заново введенным пропускам, поджидали.

Воспользовавшись паузой, Анна попросила проходившего мимо кареты оруженосца одного из рыцарей позвать к ней пажа-летописца, как теперь в шутку называли Этьена Кастра. И тот не замедлил явиться на зов прекрасной дамы.

– Господин Этьен! – Анна покосилась на стоявших кружком и державших совет рыцарей. – Я хотела спросить: вы дворянин? Рыцарь?

– Дворянин, но не рыцарь, – вежливо поклонился ей Этьен.

– Не рыцарь… – Анна улыбнулась своим мыслям. – Что ж, хорошо. Скажите, господин Этьен, довольны ли вы тем, что услышали от меня?

– Конечно… Каждое ваше слово точно слиток золота, точно самородок, вырытый из земли или вынутый из бурной речки. Вы…

– Помните, вы поклялись сделать все, что я попрошу? – напомнила Анна, обворожительно улыбаясь. Брунисента затаила дыхание в предвкушении великолепной развязки.

– Да, но если это не будет противоречить…

– Ничему это не противоречит, – оборвала его Анна. – Скажу более – я хочу осчастливить тебя. Знаешь как?

Этьен отрицательно помотал головой, его глаза и щеки горели, лоб взмок. Брунисента решила, что сейчас Анна совершит невозможное, предложит дворянину Этьену Кастра свою руку и сердце, избавившись таким образом от монастыря. Но Анна вдруг вылезла из кареты и рассчитанным на эффект жестом скинула с себя дорожную накидку и весело рассмеялась.

– Хотел бы ты стать рыцарем?

– Это мечта всей моей жизни, но господин Гийом никогда…

– Господин Этьен, дайте мне ваш меч.

Он протянул меч, опасливо оглядываясь по сторонам и предвкушая, что даже если Анна и не убьет его на месте, Жак уж точно снимет три шкуры.

– Встаньте на колени, – продолжала весело командовать Анна.

Паж повиновался.

– Что ж, Этьен, я посвящаю тебя в рыцари ордена Верности! Будь честным и благородным, защищая слабых и беззащитных, твори добро и справедливость. Отдай свою жизнь за дело Господа и ради счастья других людей. Живи, как заповедал нам Иисус. Аминь, – Анна дотронулась мечом до плеча пажа. – Встань, рыцарь. Встань, сьер Этьен Кастра!

Анна счастливо рассмеялась, крутя в воздухе меч прямо перед носом новоявленного рыцаря.

– Я рыцарь! Что вы говорите, мадемуазель ле Феррон?! Я действительно… Вы смеетесь надо мной? – Этьен поднялся и принял у Анны меч, который она подала ему рукояткой вперед.

– Я посвятила тебя, недотепа. Властью, данной мне орденом, – она села на ступеньки кареты, наблюдая за тем, как Этьен приходит в себя. – А теперь я хотела бы, чтобы ты, рыцарь, исполнил свою клятву, – ее лицо вдруг сделалось печальным, глаза погасли.

– Чего же вы потребуете от меня, госпожа Анна? – Этьен тоже сделался серьезным.

– Мой любимый женился на другой, теперь брат либо запрет меня в монастыре, либо найдет способ все-таки поменять нас с Жанной местами, и тогда… Я не хочу умирать на костре. Все что угодно, но только не это. Поэтому я прошу тебя, рыцарь, будь верен своему слову и заколи или заруби меня прямо сейчас.

– Я?! – Этьен отпрянул от Анны, вытаращив глаза. – Но я не могу…

– Но ты поклялся! – Анна вскочила, злобно сжимая кулаки и надвигаясь на пажа. В это время несколько воинов заметили возню у кареты и поспешили вмешаться в происходящее.

Взбешенная Анна сверлила глазами клятвопреступника, понимая, что у нее не остается даже шанса покончить с собой, единственное оружие – меч Этьена – было возвращено ему. В одну секунда воительница ле Феррон была зажата в плотном кольце вооруженных воинов.

– Что там такое? – к карете вразвалочку подошел Жак.

– Будь человеком, дай мне хотя бы нож… – задохнулась змеиным шепотом Анна. Но Этьен только пятился от нее, раздувая ноздри и лепеча что-то нечленораздельное. В какой-то момент он споткнулся и упал, потешно задрав ноги в красных сапогах с длинными узкими носами.

– Я только что посвятила твоего пажа в рыцари, – наконец сдалась Анна. Игра была проиграна, силы оставили ее, молодая женщина прижалась спиной к дверце кареты.

– Ты создала нового рыцаря.

– Нет, новое дерьмо, – она вернулась в карету.

Оценив ситуацию, Жак поставил возле кареты пост.

– Зачем ты посвятила Этьена в рыцари? – Брунисента была взволнована и напугана. Ведь только что она своими глазами сначала наблюдала обряд всамделишного посвящения, а затем ее Анна чуть не лишилась жизни. Стояла, ожидая удара меча. И взбесилась, когда паж отказался зарубить ее на месте.

– Думала, это придаст ему сил, – Анна пожала плечами. – Мог бы хотя бы в благодарность…

– Но тогда Жак и другие проткнули бы его в нескольких местах. Шутка ли – убить сестру собственного господина! Ты все-таки странная, Анни!

– Ну и что. Он умер бы рыцарем, – Анна отвернулась от нее и, открыв дверь, уставилась на ворон, сидевших на дереве.

– Ты это сама придумала? Ну, посвятить человека в рыцари для того, чтобы потом он убил тебя?

– Нет. Я позаимствовала эту идею у брата графа Суффолька Джона де ла Поль, которого Жанна взяла в плен при Жаржо, – она поймала взглядом рассказывающего что-то нашим рыцарям пажа Этьена и прикусила губу. – Битва была жаркой и весьма кровопролитной, но мы брали верх. Жанна предложила англичанам и бургундцам сдаваться, пообещав сохранить им жизнь да еще и позволив каждому воину гарнизона забрать с собой лошадь или столько имущества, сколько те в силах на себе допереть.

Любой нормальный человек, дорожащий своей жизнью, понял бы, что на таких условиях можно и сдаться. Но только не господин Суффольк. Сначала он сообщил, что отдаст свою шпагу только Орлеанской Деве, видите ли, никто другой ему не подходил, так что пришлось отрывать от дел Жанну. Но игра того стоила, и после того как сдался главнокомандующий и его знамя с зазубренным крестом перестало развеваться над крепостью, рыцарям его гарнизона и простым воинам уже стало незазорно последовать его примеру.

Они сдавались целыми десятками, покидая поле боя. Но едва мы разобрались с рыцарем Суффольком, то же загнусил и его брат Джон де ла Поль – напыщенный индюк! Терпеть не могу таких. Припертому к стене, со сломанной шпагой, ему оставалось одно из двух – или умереть или признать себя пленником. Но и он, подражая своему братцу, не желал сдаваться кому попало.

В честной схватке его победил Гийом Рено. И вот, когда тот уже занес над ним свой меч, предлагая сдаться или умереть, англичанин вдруг посмотрел на него своими прозрачными голубыми глазами и как ни в чем не бывало спросил Гийома, дворянин ли он. И когда господин Рено сказал, что дворянин, тут же спросил, является ли тот рыцарем.

Гийом Рено не был рыцарем. Тогда посреди поля боя англичанин велел Гийому отдать ему меч и встать на колени. Невзирая на летящие снаряды и арбалетные стрелы, он посвятил своего врага в рыцари. Только после этого согласился признать себя пленным.

– Господи! На все твоя воля! – Брунисента размашисто перекрестилась. – Вот я бы на месте славного Рено ни за что на свете не поверила бы собаке англичанину. Виданное ли дело, ведь когда тот встал на колени, его было легче легкого убить! А отдать шпагу или меч! Да это Джон де ла Поль должен был отдать господину Рено свое оружие, а не наоборот!

– Ты права, – Анна нашла свою накидку и, пригибаясь в крохотной карете, завернулась в теплую шерстяную ткань. – Но бой был уже выигран. Что бы дал такой сумасбродный поступок? Только смерть. А Суффольк, как известно, богат, он в течение нескольких дней нашел денег на выкуп себя и брата.

Какое-то время подруги молчали.

– Если бы тебя убил не рыцарь, это было бы противно твоей рыцарской чести? – наконец нарушила молчание Брунисента. Их карета слегка качнулась, слышались крики людей и стук копыт. Должно быть, они продолжали движение.

– Главное, чтобы это сделал кто-нибудь другой, а не я сама, – Анна вздохнула. – Чтобы я могла как-то оправдаться перед творцом. А самоубийство… не знаю, смогла бы я…

– Помоги мне, Божья Мать, все белье перестирать… – только и могла произнести Брунисента.

Монастырь Святой Екатерины

Монастырь Святой Екатерины, в котором Жак оставил Анну, был одним из самых богатых и процветающих по тем временам. Его владения простирались на многие мили плодородных земель, где чего только не росло. Но богатые угодья было еще не все, чем славился монастырь. В роскошной, недавно отремонтированной церкви могли разом молиться четыреста монашек и послушниц, и никому не было тесно. В огромном доме, куда был заказан вход мирянам, располагались четыреста пятьдесят монашеских келий, зал капитула, помещение для репетиций хора, трапезная, библиотека, помещение для швей, красильня. Особняком стоял странноприимный дом, или по-простому гостиница. Его комнаты в любое время года были заняты дамами и их свитами, приехавшими в монастырь помолиться.

Особое внимание настоятельница уделяла своему сладкогласному хору. Так что почти в любое время в монастыре звучали возвышенные григорианские песнопения.

Внутренний обширный монастырский двор был засеян травой, которую время от времени косили усердные сестры. Здесь частенько послушницы и монахини устраивали игру в мяч, весело прыгая и бегая наперегонки, или, чинно выстроившись в круг, перебрасывали друг дружке тяжелый кожаный мешок. Смеялись, когда тщедушная сестра, кастелянша, поймав его, падала на землю, весело вереща что-то на певучем языке своей родной Италии, или сетовала на свою судьбу толстая сестра-повариха, у которой от усердия поймать мешок вдруг захолонуло сердце и потемнело в глазах.

Изящные ряды готических арок крытой галереи были выложены красным кирпичом, что в сочетании с густой зеленью травы, покрывающей двор, выглядело по-праздничному ярко и красиво. По этим галереям обычно прогуливались сестры-монахини. Всегда чинно и по двое, как того требовал устав.

Двери в монастырскую библиотеку в любой час были раскрыты, и там можно было читать священные книги, помогать сестре-библиотекарше, переписывая фолианты, и копировать рисунки на полях. Это была тяжелая, но очень увлекательная работа. Ведь рисунки делались очень яркими, и раскрашивать их было одно удовольствие. Во всем монастыре не было ни одной монахини, владеющей искусством гравера по меди, но зато во множестве было белошвей и золотошвей, весть об их искусстве разнеслась на многие мили от монастыря, принося ему славу и немалые барыши.

Огромная прачечная и красильня размещались на первом этаже, с выходом на задний двор. Здесь, не покладая рук, трудились сестры-прачки и красильщицы.

Приходилось работать и на обширных полях, огородах и виноградниках монастыря, чтобы прокормить всю немалую общину, поэтому никто не удивлялся, если вдруг посреди всей этой красоты, тепла, света и чистоты появлялись потные, одетые в испачканные землей одежды монахини. В фартуках, с ведрами, вилами или лопатами в руках время от времени на зеленой лужайке перед церковью появлялись сестры, ухаживающие за скотиной. Все знали, как тяжел крестьянский хлеб.

Повинности в поле, на скотном дворе и в прачечной обычно исполняли по установленной очереди, но это не относилось к монахиням, работающим в библиотеке, не касалось золотошвей, белошвей и всех тех сестер, которым было указано их постоянное место работы или послушания.

Особой популярностью среди монахинь пользовались сестры, поднаторевшие в рыбной ловле, так как толстая сестра-повариха прекрасно умела готовить рыбные блюда.

Молодежь же считала особенно желанной работу на монастырской голубятне.

Вот именно в этот процветающий, богатый монастырь и была помещена девица ле Феррон, где она пока находилась на правах гостьи, не носила облачения послушницы, не давала никаких обетов, но и не могла выбраться из монастыря без соответствующего разрешения сестры-настоятельницы или своего брата.

До принятия пострига Анну поселили в отдельную белую келью. Все ее убранство составляли тяжелая кровать с соломенным матрасом, распятье на стене, стул, на который можно было повесить свое платье, да небольшой столик, на котором добрыми монахинями были оставлены пирог с яблоками да чашка молока. Вот и все, что причиталось на ужин гостье монастыря, ищущей спасения в его стенах. Крошечный огарок свечи в битой чашке стоял на подоконнике, тускло освещая келью. На полу, ближе к стене располагался тазик для умывания и в нем белый кувшин.

Не моясь и не снимая дорожного платья, Анна рухнула на кровать и лежала какое-то время, слушая ночные звуки. Она почти уже начала засыпать, когда дверь в ее келью скрипнула и через полуприкрытые веки Анна увидела, как в комнату кто-то пробрался.

Затаив дыхание, она ждала, что незнакомец подаст о себе знать, но он молчал, нависая над кроватью и глядя на Анну. От страха она не знала, что предпринять. Закричать? Позвать на помощь? А что если это мать-настоятельница или кто-нибудь из сестер? А она будет орать, точно последняя дура?!

Анна открыла глаза, и тут же черный призрак бросился на нее, целуя и сжимая в объятиях. Анна отбивалась, что было силы, стараясь укусить ночного визитера, человека без чести и совести, посмевшего сначала жениться, а затем снова наведаться к своей бывшей возлюбленной, да еще когда та находится не где-нибудь, а в монастыре Святой Екатерины, готовясь к неизбежному постригу.

Она била Жиля и одновременно с тем больше всего на свете желала его ласки, желала вцепиться в него и не отпускать, даже если это будет стоить ей жизни.

Она перестала сопротивляться. Волосы Жиля касались лица Анны, их дыхания слились воедино.

– Как же я долго искал тебя, любимая, – с невыразимой нежностью Жиль поцеловал Анну в губы.

– Предатель! – со всего размаха Анна саданула его кулаком в бок и заплакала.

– Справедливо ли называть предателем того, кто искал тебя среди мертвых и живых? Того, кто засылал гонцов во все английские крепости с единственным вопросом, не находишься ли ты среди пленных, чтобы немедленно прислать выкуп.

Это ты предала меня, любимая, а не я тебя. Это ты сбежала после пленения Жанны, не оставив мне весточки. Я был готов изрыть все братские могилы в поисках твоего тела! Чуть не вздернул коменданта Компени, который утверждал, будто бы Жанна успела войти в крепость. Но, поскольку я знал, что Жанна была пленена, я понял, что он принял тебя за Жанну, что, если честно, немудрено. Ты всегда была моей Жанной, самой лучшей Жанной из всех, что у меня до тебя были…

При упоминании о других женщинах Анна попыталась ударить Жиля по лицу, но он перехватил ее руку и, целуя сжатые в кулак пальцы, продолжил:

– Теперь я знаю, что, оказывается, ты отсиживалась сначала в замке графа ля Жюмельера, затем отправилась на прогулку в Нанси и только после этого в Лявро. Как я мог отыскать тебя? Я посылал своих людей в Лявро, но это было еще до того, как ты, прости господи, «женилась» и вернулась домой.

– Но мой брат, он же писал тебе! – Анна по-прежнему полыхала ненавистью, но теперь ее пламя поугасло, встретившись с ледяными доводами Жиля.

– Да, написал. А когда он написал? После окончания дознания над вами, то есть в первых числах декабря, а я женился в ноябре. Да и потом, какого черта, эта свадьба была предопределена, еще когда я и Катрин были детьми. Как будто ты не знаешь, что я, как и другие молодые люди из знатных семей, не могу жениться по любви, – он сидел, отвернувшись от Анны. – Не могу, потому что есть такое понятие, как долг перед собственной семьей, родом. Не могу, потому что вся любовь отдана тебе. Без остатка тебе одной.

– Ты всегда любил Жанну, – Анна села рядом и против своей воли склонила голову на плечо любимому.

– А ты была моей Жанной. Я клялся Жанне в рыцарской верности, я сделаю все что угодно для того, чтобы она была жива и на свободе. Но люблю я тебя.

– Жак собирается убить Жанну, – прошептала Анна, уже кляня себя за это признание, так как Жиль после такого известия должен немедленно покинуть ее, устремившись спасать своего кумира.

– У него ничего не выйдет, – сьер де Лаваль тихо улыбнулся в полутьме. Фитилек догорел, и теперь на столе угадывалась лишь оранжевая колышущая точка.

– Почему? – не поняла Анна.

– Потому что в Руан сейчас не так просто пробраться. Потому что Жанну защищают войска, и даже если Жак сумеет как-то проникнуть за городские стены, под видом, скажем, ищущего себе работенку воина-наемника, кто сказал, что его отправят сторожить французскую колдунью? Жак вернется домой несолоно хлебавши.

– Ну а если все же его план осуществится? – не замечая как, Анна обвила шею Жиля руками, целуя его в затылок.

– Мой план – подкупить судей и стражу, им и самим не выгодно сжигать Жанну. Опозорить, назвать ведьмой – да. Но уничтожать – ни в коем случае. Ведь они тоже боятся, что Жанна может оказаться посланницей Бога, и тогда как они станут оправдываться перед всевышним, когда он призовет их?

Они назовут Жанну ведьмой и приговорят ее к пожизненному заточению. А потом, когда страсти немного поулягутся, я заберу ее из тюрьмы. Мы посадим ее в карету, в другие три сядут еще три похожие на нее женщины, для того чтобы преследователи не смогли сказать, куда повезли Деву. Но этот план очень хрупок. Все может измениться, может поменяться стража или в последний момент будут заменены судьи, и тогда все пропадет. К тому же они все-таки могут отправить Жанну на костер, и тогда уже я буду волосы на себе рвать, отчего не позволил Жаку убить ее в тюрьме. Все-таки костер и удар кинжалом – две совершенно разные смерти. Я не могу лишить Жанну права уйти из этого мира с меньшими страданиями. Поэтому я не остановил твоего брата. Пусть попытается сделать то, что может сделать он, и если не получится, осуществим мой план.

Конечно, в случае если приговор будет произнесен над Жанной, Франция и король пострадают. Но я считаю, что это лучше. Пусть Карл наконец-то позаботится о себе сам, а мы постараемся помочь Жанне выжить.

Твой же брат прежде всего служит королю, ему не интересно, будет ли жива Жанна. Главное, чтобы король остался при своих интересах. Вот, в общем, и вся политика.

Какое-то время они молчали, Анна плакала, оперевшись о плечо Жиля, где-то во дворе лаяла собака, старая кастелянша выговаривала молоденькую белицу.

– Ты поедешь со мной в Тиффорг? – он попытался привлечь к себе Анну, но та оттолкнула его руку, уткнувшись лицом в жесткую монастырскую подушку. Все ее тело сотрясалось от беззвучных рыданий.

– Какой Тиффорг? Как ты себе это представляешь, когда ты женат и все шансы для меня потеряны! Брат знает о нашей связи, и теперь, когда ты не можешь исполнить свой долг жениться на мне, он запрет меня в этом монастыре. Я проклята, воистину проклята. Лучше бы мне сейчас лежать в сырой могиле или попасть в плен вместо Жанны!

Жак рассержен, ты даже не представляешь, как он взбешен. Он…

– Плевать я хотел на твоего брата, – Жиль рывком поднял не сопротивляющуюся Анну и, прижав к груди, начал осыпать ее мокрое от слез лицо и шею поцелуями. – Я увезу тебя и спрашивать никого не стану.

– Но он же поймет, что это ты! Он все равно будет искать, он не отстанет!.. – выла Анна. В темноте Жиль не мог видеть ее лица, но он знал это лицо до последней черточки, знал и любил.

– Позволь мне забрать тебя в один из моих замков. А там видно будет, – тихо произнес он, вцеловывая каждое слово в лицо, глаза и волосы Анны. – Прикажу, отстанет. Что он мне? Бывший оруженосец и ничего больше. Спрячу тебя, стражу выставлю, не отыщет. А хочешь, так и фальшивую смерть можно устроить. Предъявим ему могилу, по всем правилам, а сами будем жить поживать да добра наживать. А не хочешь с братом ссориться, я тебя враз замуж выдам. За кого-нибудь из моих же слуг. Пусть все думают, что ты его жена, а на самом деле моя.

– Жить как твоя любовница, терпеть косые взгляды и оскорбления? Рожать незаконных детей, а если Жак провалит свой гениальный план, еще и спасать Жанну? – Анна оттолкнула рыцаря и поднялась с постели. – Как много вы хотите от меня, не давая ничего взамен.

– Как хочешь, – Жиль поднялся, оправил куртку и, не оборачиваясь, вышел из кельи, прикрыв за собой дверь.

Какое-то время Анна молча глядела туда, где несколькими секундами назад угадывался силуэт любимого, потом рухнула на постель и зарыдала в голос.

«Все. Жиль ушел. Жизнь кончена! – металось у нее в мозгу. – Ничего не сбылось и теперь уже не сбудется, после того как сама же оттолкнула свое счастье! Ведь он же нашел меня, проник за стены монастыря, позвал с собой. А я!» –Анна снова зарыдала, уже не страшась того, что ее могут услышать.

Вдруг кто-то потряс ее за плечо, и тут же Жиль сгреб ее, точно охапку цветов, и прижал к груди.

– Поедем со мной, Анна ле Феррон. Прямо сейчас поедем! Я не оставлю тебя здесь. Просто скажи «да» и будь что будет. Да, я не могу жениться на тебе, но что нам супружеские обеты, что обряд венчания? Я рыцарь и ты моя дама. Мы обвенчаемся по законам небесной любви, в церкви с единственным священником перед богом, имя которого Любовь. Ты даруешь мне свое кольцо, как это делали наши предки, я повешу его на шею, и мы будем соединены самим небом. Скажи только «да».

– Я согласна, – выдохнула Анна, обмякая в руках своего рыцаря, так, словно это признание лишило ее остатка сил. В следующее мгновение Жиль подхватил ее на руки и, выйдя вместе с ней из кельи, побежал по черному монастырскому коридору, победно звякая рыцарскими шпорами. Эти шаги, да еще ржание дожидающихся Анну и ее любимого коней еще долго вспоминали затем послушницы монастыря. Еще много ночей чудесный рыцарь приходил и за ними, бряцая оружием и броней, распевая любовные песни и убивая одного за другим присланных шпионить за влюбленными мерзавцев вкупе с кровожадными драконами и полчищами атакующих монастырь сарацин.

Жизнь в Тиффорге

Вскоре Анна и Жиль обосновались в его любимом замке Тиффорг в Бретани, где Анна чувствовала себя в относительной безопасности. Сюда не могли добраться Жак и отец, и даже сам король Карл. Если бы ему вдруг зачем-то понадобилась бывшая телохранительница Девы, он должен был бы сперва спросить дозволения у Жиля войти в крепость.

Замок прекрасно охранялся и был достаточно укреплен и снабжен продовольствием на случай длительной осады. Бродя по коридорам и лестницам, заглядывая в роскошные залы и комнаты, Анна думала, что, наверное, и за всю жизнь не сумеет обойти его полностью. Это было странно, учитывая, что Лявро она знала вдоль и поперек. Да и Лероз графа ля Жюмельера был ею изучен за несколько дней.

Тяжело, наверное, быть хозяйкой в Тиффорге, где можно заблудиться и плутать затем в поисках выхода. Все было точно в сказочном сне. Анну окружали разодетые в дорогие одежды слуги, пажи носили малиновые бархатные костюмчики и черные, подбитые красным мехом плащи. Егерям выдавались коричневые с красным куртки, широкополые шляпы, узкие штаны и сапоги с раструбами.

Гарнизон был экипирован на испанский манер, да так ладно, что любой самый незначительный воин Тиффорга, оказавшись при дворе, где ничего не знали о том, кто он такой, с легкостью мог сойти там за небогатого каталонского идальго. Короткий камзол темного золота прекрасно гармонировал с белым кружевным воротником и манжетами, черные панталоны в обтяжку до колен, высокие черные или темные сапоги с золотистыми под цвет камзола раструбами, золотистые или черные перчатки, широкополая шляпа со страусовыми перьями. Добавьте к этому короткий плащ и длинную испанскую рапиру на поясе, и получится изысканный каталонский рыцарь – или один из воинов гарнизона в Тиффорге.

Мало этого, все двести воинов замкового гарнизона были конниками, а это уже сущая роскошь и трата денег.

Жиль обладал великолепным природным вкусом и фантазией. Его поверенные постоянно снаряжались в разные страны для заказа и покупки великолепных тканей, приобретения красивой церковной утвари, украшений и всевозможных редкостей. Он прекрасно знал, какой монастырь славится искусными вышивальщицам по шелку, где плетут лучшие кружева и откуда можно выписать самых многообещающих книжных художников, переплетчиков и копировщиков.

Сам лично он подновлял, копировал и расписывал заново свои любимые книги, которые всегда возил с собой и которым только что не поклонялся. В отличие от большинства дворян своего времени, Жиль любил читать, причем круг его чтения не ограничивался только церковной литературой. С ним можно было поговорить о вопросах философии, богословия, музыки, стихосложения, живописи и театра.

Он сам придумывал пьесы, которые исполнялись затем актерами его придворного театра. В дальнейшем Жиль собирался выстроить новое здание театра и пригласить туда актеров иностранцев, так как отдавал предпочтение итальянским певцам и испанским плясунам, которых считал лучшими. Он писал стихи и перекладывал их на музыку, соревнуясь в трубадурском искусстве с самыми известными менестрелями своего времени.

Жиль де Лаваль привык жить сразу же на несколько домов, внезапно перебираясь со всем двором в новый замок. Туда, где, как ему казалось, в эту пору можно было устроить лучшую охоту, или потому что на клумбе перед крыльцом там расцветали его любимые цветы. Правда, чаще он переезжал из-за обыкновенной скуки.

Сейчас, когда Жиль год провел в постоянных сражениях рука об руку с Девой, где с ним было ограниченное число прислуги и всего пятьдесят телохранителей, взятых им из замкового гарнизона в Тиффорге, все ждали, что он вот-вот войдет в прежний ритм и вновь начнет переезжать с места на место, устраивая охоты и развлечения и приглашая друзей.

В Тиффорге, равно как и во всех других замках, принадлежащих Жилю де Лавалю, были специальные залы, в которых хозяин собирал оружие, одежду, драгоценности и все, что могло понравиться часто наезжающим к нему гостям. Он давно уже завел обычай щедро одаривать любого, кто перешагивал порог его дома, будь то принц крови, странствующий рыцарь, трубадур или случайно забредший в крепость нищий. Этот похвальный обычай он унаследовал от рыцарей древности, правилам жизни и идеалам которых он откровенно поклонялся.

Бедный трубадур мог прийти к нему на своих двоих, в полинявшей рубахе, без сапог, имея лишь трехструнную гитару в руках и надежду в сердце. А уезжал зажиточным человеком, который мог уже не только купить себе небольшой домик, но и жениться.

Однажды во время осады крепости Льеж Жиль был ранен, и его, конечно, затоптала бы собственная конница, если бы в последний момент заметившая его отчаянное положение маркитантка не бросилась на помощь и, рискуя жизнью, вытащила барона на себе, спрятав его до окончания сражения в ближайшей канаве.

За эту помощь раненый Жиль обещал ей щедро заплатить и даже жениться.

Когда воины его отряда доставили его в шатер, где извлекли из раны наконечник стрелы и перебинтовали рану, Жиль пожелал, чтобы спасшую его женщину немедленно доставили к нему.

Он приказал пажу принести ларец с золотом и повелел маркитантке, чтобы та взяла столько монет, сколько поместится в ее ладонях. Когда же она заикнулась об обещании жениться, Жиль привлек ее к себе, весело рассмеялся и заявил, что на войне могут быть лишь временные жены.

В ту же ночь, от небывалой своей щедрости, он сделал маркитантке ребенка и в рыцарском великодушии больше никогда уже не возвращался к этой теме, не пожелав не только забрать к себе бастарда, но и увидеть его хотя бы раз.

Анна узнала эту историю от одной из придворных дам, данных ей в услужение Жилем, и благоразумно решила сразу же выкинуть ее из головы. Все-таки чего не бывает на войне, и нельзя же обращать внимание на всякую обозную шлюху, которой маршал оказал честь. На будущее же она решила проследить, чтобы спальня барона была открыта лишь для нее одной. Анна могла согласиться с ролью наложницы, возлюбленной блистательного маршала, находящейся в замке лишь по его прихоти. Но при этом она желала оставаться единственной, не сдавая своих позиций ни хорошеньким горничным, ни смазливым пажам, коих в замке было в изобилии.

Решив при первом удобном случае сообщить о своем решении Жилю, она невольно согласилась с мыслью, что останется лишь его любовницей, не помышляющей когда-либо сделаться законной супругой.

От такого решения все тело Анны сотрясалось, точно в лихорадке, шутка ли, дочь рыцаря, магистра ордена Верности – любовница маршала Франции! Ее дети в лучшем случае будут бастардами, а сама она всегда будет презираема всеми порядочными женщинами и матерью католической церковью. Отринута от собственного дома, выброшена из Лявро, куда ей, падшей, потерявшей честь, теперь дорога заказана, проклята…

Анна понимала, что будет проклята отцом, если не вернется к нему по доброй воле. Еще больше она боялась того, что тщеславный и обидчивый Гийом ле Феррон соберет отряд и предпримет осаду Тиффорга, под стенами которого ему придется погибнуть, заставив дочь всю оставшуюся жизнь молить Господа за его душу и проклинать себя за ослушание. Но все это было ничто перед другой угрозой – страшной, как сама смерть – угрозой церковного отлучения. Вот чего боялась Анна больше всего на свете, даже больше костра! Она боялась сделаться отрезанной ветвью, отломленным ломтем, боялась потерять любовь Господа!

Хотя, если подумать, какой церковный суд станет отлучать любовницу самого влиятельного и знаменитого воина Франции, потомка легендарного рыцаря Дю Геклена?

О том, как проходил роковой совет в замке Тиффорг

Однажды, поднявшись на башню, Анна заметила небольшой отряд, приближавшийся к замку. Напрягая зрение, она пыталась разглядеть знамена, но ей это не удалось, так как те намокли и прилипли к древкам. Небольшая квадратная карета, больше походившая на ящик на колесиках, была присыпана сверху снегом. Сопровождающие карету всадники кутались в теплые плащи, пытаясь как-то укрыться от ледяного январского ветра.

Возле моста процессия остановилась. Со своего места Анна наблюдала, как от отряда отделился герольд или оруженосец, чтобы по всем правилам представить визитеров капитану стражи. Но, должно быть, тот не справился с возложенной на него задачей, так как вслед за незадачливым герольдом в переговоры вступил невысокий рыцарь, в котором, к своему ужасу, Анна узнала Жака.

Путаясь в меховой накидке, она слетела по лестнице вниз, где упала бы, не подхвати ее оказавшийся поблизости Жиль.

– Здесь твой брат и отец, – нежно заглядывая в глаза Анне, шепнул он. – Ты не должна ничего бояться. Иди в свою комнату. Я постараюсь уладить все миром. Ну а нет, так нет, – машинально он коснулся рукоятки шпаги.

Анна кивнула и, побелев от страха, пошла в свою комнату. Ноги не хотели ее слушаться, и Анна несколько раз останавливалась, прислушиваясь к звукам шагов и голосам, разносимым эхом, но, разумеется, не смогла различить в них голос брата.

Замок Тиффорг был целым миром, в котором можно было затеряться и бродить, не находя выхода. Иногда Анне казалось, что когда-то здесь жили другие девушки, возлюбленные достойных предков Жиля де Лаваля. Девушки, которые давно затерялись в лабиринтах Тиффорга и превратились в бестелесных призраков. Жизнь в прекрасном замке могла продолжаться, пока была жива любовь его хозяина, потом, когда любовь уходила, исчезала и жизнь.

Когда-нибудь Анна тоже превратится в призрак. Потому что без любви нет и жизни, а есть одно только призрачное существование.

Анну вдруг окружили служанки. Проводив госпожу до ее комнаты, они стали расчесывать ее волосы, а затем прикололи жемчужную сетку с чужой косой, отрезанной у какой-то крестьянки в уплату долга ее отца. Чужие волосы были немного светлее, нежели у Анны, но под сеткой это было незаметно. На Анну надели зеленое с золотом платье, ее изящные маленькие ноги скользнули в тонкие туфли из парчи, запястья украсили браслеты с неотесанными камнями, шею и грудь отяжелили богатые ожерелья.

Анна наблюдала за тем, как изменялось в зеркале ее отражение. Наконец все было готово, но девушки не отставали от своей госпожи, точно опасаясь, что она может со страху наделать глупостей. Каких глупостей? Зачем? Анна находится в самом укрепленном замке Бретани, который только можно себе вообразить. Защитой ей – честь и любовь ее рыцаря и повелителя, замковый гарнизон и крепкие стены. Что может быть прочнее рыцарской клятвы? Что может быть вернее любви?..

В дверь постучали, одна из служанок подошла на стук и впустила пажа. Он доложил, что госпожу Анну ждут в малом трапезном зале.

Анна еще раз глянула в зеркало и, не найдя изъянов, отправилась в сопровождении придворных дам туда, где должна была решиться ее судьба.

«Сейчас все решится. Раз и навсегда», – в смятении думала Анна. Страха не было, да и откуда он мог взяться? Со спокойным достоинством она прошла в накрытый для ужина трапезный зал и, стараясь не встречаться взглядом с братом и отцом, величественно прошествовала во главу стола, где на золотом троне сидел барон де Рэ и был незанят трон поменьше, предназначенный для нее. Для его любовницы, Анны ле Феррон, потому что законная жена Жиля Екатерина де Лаваль в девичестве де Труар, по данному Жилем слову, никогда не будет допущена в волшебный и благословенный храм любви – Тиффорг, где единственной хозяйкой останется она, прекрасная возлюбленная маршала Анна ле Феррон.

При виде ее отец хмуро поднялся навстречу, но был остановлен необыкновенной силой и достоинством, исходящим от дочери. Замешкавшись, в конечном итоге он был принужден снова сесть, с ворчанием уткнувшись в свою тарелку.

Эта первая победа принесла Анне секундную радость, она подошла к Жилю и, сделав реверанс, заняла свое место.

Перед ней тут же был поставлен изящный зеленый с золотом кубок чуть меньше того, что стоял перед хозяином Тиффорга. За столом напротив них с Жилем, то есть на почетном месте, сидел отец Анны, старый рыцарь и магистр ордена Верности Гийом ле Феррон. Справа посередине, а значит на расстоянии пяти шагов, сидел Жак, рядом с ним, мирно болтая, располагались рыцари Гийом де Рикарвиль, с которым Анна встречалась еще на фронте, Жордан ля Трур из личного отряда Жака и телохранитель Симонен, с которым брат никогда не расставался. Слева ближе к середине сидел капитан ля Гир, некогда служивший под началом Жанны, и Дюнуа бастард Орлеанский. Оба ласково поприветствовали Анну. Дюнуа учтиво, как прекрасную даму, и ля Гир – как боевого товарища.

– Итак, господа, мне кажется, мы сумели достичь некоторого понимания, и, надеюсь, что вы не станете возражать, если я посвящу в наши дела рыцаря ордена Верности, телохранительницу Девы, Анну ле Феррон, – он кивнул старому Гийому, одновременно салютуя собравшимся своим кубком. – Дорогая моя, – голос Жиля был медоточив, но тверд, – твои отец и брат оказали мне честь, дав тебе разрешение и дальше гостить в Тиффорге, – он улыбнулся одними губами, в то время как глаза его оставались холодными.

Анна поняла, что пока она наряжалась в своей комнате, Жиль провел сражение, из которого вышел победителем, но, по всей видимости, победа далась ему не малой кровью.

– Я хочу знать, когда именно будут переданы деньги и земли, о которых мы тут договорились, а также крепость Сен-Этьенн-де-Мер-Морт и замки в Блезоне и Шевийе? – грубо перебил Жиля Гийом ле Феррон.

Анна вздрогнула, нет, она не питала надежды, что отец отпустит ее без всякого выкупа, но то, что она услышала, было совершенно чрезмерным!

– Всему свое время, – Жиль натянуто улыбнулся, хотя было видно, что он скорее готов спустить на гостей собак, нежели и дальше терпеть их вздорные выходки. – Как я уже сказал, вы получите все в наилучшем виде, согласно моему векселю, который остается у вас в качестве гарантии, – он подчеркнуто вежливо поклонился Гийому.

Заиграла лютня, отворились двери, и в зал вбежали плясуньи, переодетые в прозрачные крылатые платьица фей. Худощавый трубадур, подойдя к столу и отвесив хозяину и его гостям мешковатый поклон, запел грустную балладу о любви королевы фей и земного юноши.

– Сен-Этьенн-де-Мер-Морт, замки в Блезоне и Шевийе – не слишком ли? Как хотите, но я этого не стою! Что вы задумали? – Анна придвинулась к Жилю, продолжая для вида следить за плясками фей.

– Речь не о тебе. То есть не только о тебе, – Жиль коснулся губами кубка с вином и передал его Анне. – Целую тебя, пока так, но ночь вся наша, до последней звезды наша. Не бойся, – продолжая следить за представлением, он тихо продолжал вводить Анну в курс дел. – Слава Богу, твой брат не сумел убить Жанну, и мы с чистой совестью переходим к моему плану, – он ласково погладил Анну по руке. – Твой отец составил целый финансовый план по спасению Девы и ее дальнейшей судьбы. Я согласился взять все расходы на себя. Пустое! – остановил он готовый сорваться с уст любимой протест. – Главное, что ты остаешься со мной, и никто уже не сможет разлучить нас.

– Но это в любом случае очень много! – Анна была поражена. – Ты не можешь отдавать чуть ли не половину того, что имеешь, даже ради спасения Девы!

– Во имя Девы и любви! – Жиль вздохнул. – По-другому, к сожалению, не получилось, – он сделал вид, будто бы увлечен необыкновенным танцем, зааплодировав, когда одна из плясуний подпрыгнула особенно высоко, обнажив в прыжке хорошенькую попку. Анна незаметно наблюдала за братом и отцом, размышляя, куда они подевали Брунисенту.

Наконец представление закончились. Танцовщицы и трубадур, весело раскланявшись, убежали, оставив в воздухе аромат духов и набросанные на пол лепестки бумажных цветов.

– Я предлагаю обсудить более подробно наши действия, – произнес Гийом ле Феррон, едва только за актерами закрылась дверь.

– Что ж, согласен, – Жак поднялся и осушил кубок. После постигшей его неудачи он выглядел истомленным, но отнюдь не поверженным. На сильно осунувшемся лице горели глаза человека, никогда не отступающего от намеченной цели. Натолкнувшись на этот взгляд, Анна невольно опустила голову, уставившись в поставленную перед ней тарелку. – Я бы хотел попросить славного маршала еще раз изложить присутствующим план по спасению Девы.

– Итак, начало известно всем, – Жиль не потрудился встать, все присутствующие повернулись к нему, жадно ловя каждое его слово. – Мы подкупаем судей и стражу и забираем Жанну, после чего я с отрядом отправляюсь под стены Руана, где внезапной атакой отвлекаю руанский гарнизон. Когда на твою крепость напали, хочешь не хочешь, приходится защищаться, и тут уже не до судов и казней. В это время магистр ордена Верности благородный Гийом ле Феррон забирает пленницу и привозит ее в маленькую деревеньку под названием Безанси, что под Руаном. Там Жанна и еще три похожие на нее и одетые точно так же, как и она, женщины садятся в четыре одинаковые кареты и, сопровождаемые небольшими свитами, благополучно разъезжаются в четырех различных направлениях.

Далее нам следует позаботиться о строжайшей секретности содержания Жанны, которая более не покажется на политической арене, а значит, может выйти замуж и поменять имя. Список достойных кандидатов в мужья для Жанны, как я понял, находится у господина ля Жюмельера, чье деятельное участие в делах партии Девы не может остаться незамеченным.

Так что наше дело, дело рыцарского ордена Верности, ордена Тамплиеров, ордена Борзой и непосредственно партии Девы обеспечить безопасность Жанны и ее дальнейшую достойную во всех отношениях жизнь. Честное благородное слово, она это заслужила!

– Воистину благородные слова! – ля Гир вскочил, роняя тарелки и пугая уснувших на своих нашестах соколов.

– Теперь по поводу выплат и передачи замков и земель, – продолжал Жиль. – Как я уже имел честь докладывать почтенному собранию, господин Гийом ле Феррон предоставил нашему вниманию остроумный финансовый план. Поэтому, не вдаваясь в скучные подробности предстоящей операции, хочу уточнить: я не могу выплатить сразу же всю требуемую сумму. Так как такой мой жест не может остаться незамеченным, и нас сразу же поймают.

Поэтому в случае успеха предприятия я выплачу всю сумму по частям за шесть полных лет и передам означенные замки, как мы об этом и договорились.

Сам я покидаю двор Карла и полностью отхожу от государственных дел с тем, чтобы уединиться в Тиффорге, – говоря это, Жиль коснулся под столом носком своего сапога туфельки Анны. – Постепенно мы будем распускать слухи, будто бы я разоряюсь… скажем, на постановке мистерий, библиотеке или еще что-нибудь в том же духе. Разорившись, я буду вынужден распродать часть своих земель, так что под прикрытием купчей мы легко сможем оформить передачу замков в собственность… – он обвел взглядом присутствующих, словно только что сообразил, что ему до сих пор не известно, кому именно он должен передать свои замки.

– Господину Гийому ля Жюмельеру отойдут замки в Блезоне и Шевийе. Именно он будет назначен главным хранителем Жанны. Думаю, что первое время она сможет пожить в его родовом замке Лероз под видом дальней родственницы или его дочери Брунисенты, которую он по нелепой прихоти будет прятать от людей. Такое поведение рыцаря, конечно, встретит некоторое осуждение знати в Нанси, но в целом не будет выглядеть подозрительным, – помог маршалу молчавший до этого Дюнуа. – Крепость Сен-Этьенн-де-Мер-Морт формально сделается собственностью Гийома ле Феррона за… то есть как магистру ордена Верности и одному из…

– Понятно, – Жиль улыбнулся. – Что такое богатство в жизни временной? Прах. Будем же стремиться к благам в жизни вечной. Аминь. Я уверен, что вы, господин магистр, и граф ля Жюмельер сумеете с пользой распорядиться моими крепостями, и это спасет Жанну и приведет Францию к окончательной победе в войне, – он вежливо склонил голову. – Сумму же, предназначенную для подкупа стражи и судей, я передаю прямо сейчас. Сундук с золотом ждет вас в моей сокровищнице.

О том, как Анна чуть было не была убита, и о том, что обещания следует исполнять вовремя

На следующий день Жиль отправился со своими пятьюдесятью телохранителями и сорока слугами на охоту с соколами, и Анна была вынуждена скучать в замке. Сроду не приученная к женской работе, она с опаской поглядывала на изящные пяльцы и ткацкий станок сестры Жиля Жанны, которые теперь перешли в полное ее распоряжение. В замковой библиотеке по слухам хранилось множество книг, но все они запирались на ключ, который носил с собой Жиль, а значит, требовалось его милостивое разрешение.

Анна изнывала от тоски, когда ей доложили, что сьер Этьен Кастра умоляет принять его. Несмотря на то что Анна никогда не жаловала клятвопреступников, она все же решила встретиться с мальчиком, решив, что это как-нибудь развлечет ее.

Юный паж был одет в новенький малиновый костюмчик с золотым ремнем и оперенным беретом. Анна невольно отметила, что рыцарство сделало его более уверенным и свободным, нежели он выглядел до этого. Видеть такое преображение было отрадно, так что Анна даже улыбнулась мальчугану.

Увидев, что дама не сердится, Этьен упал перед ней на колени, умоляя простить его за то, что невольно обманул ее ожидания.

– Ты снова хочешь о чем-то спросить меня? – Анна присела к окну, откуда было хорошо видно широкое поле, местами покрытое снегом, точно проеденная молью шуба. Дальше простирался лес, в котором, должно быть, сейчас гонял зайцев и уток Жиль.

– Я пришел, чтобы… – мальчик побледнел и потрогал висевший у пояса меч. – Тяжелый. Я привык пользоваться шпагой, а не мечом. Даже не знаю, сумеет ли меня кто-нибудь обучить владению этой штукой. Получится ли у меня?..

– Так и не носи, – Анна смотрела на лес, пытаясь разглядеть там какое-либо движение, но все было спокойно.

– Когда солдаты или люди в городе видят, что я опоясанный рыцарь, они относятся ко мне с уважением, спрашивают совета, интересуются, не нужно ли чего-нибудь сьеру рыцарю, – он почесал в затылке, отчего его берет съехал на лоб. – Вот и сегодня сокольничий господина барона вежливо так спросил меня, как я считаю, какого сокола следует сегодня посадить на перчатку сьеру де Рэ. Он так и сказал: подскажите, пожалуйста, сьер рыцарь, ведь их, соколов-то, у меня сорок штук.

– И что ты ответил? – Анна зевнула.

– Я осмотрел соколов и выбрал наиболее симпатичного из них.

– И что он? – Анна глядела на пажа, как на дурака. Только что по голове себе не постучала.

– Поблагодарил и принес барону совсем другого сокола, – Этьен вздохнул. – Это оскорбление, да? Теперь я должен просить удовлетворения у господина де Лаваля?

– Рискни, – Анна отвернулась.

– Думаешь, маршал высечет оскорбившего меня сокольничего?

– Не-а. Жиль своих не сдает. Тем более своего сокольничего, которого он специально переманил у герцога Алансонского. Насколько я понимаю, это еще тот хват… – Анна прищелкнула языком.

– Почему же он спрашивал меня, советовался?.. – лицо Этьена сморщилось, точно он был готов расплакаться.

– Да потому что ты опоясанный рыцарь, а он простолюдин. Потому что многие рыцари больше всего на свете любят, чтобы их о чем-то спрашивали, советовались, просили…

– А почему не сделал, как я сказал?

– У него своя голова на плечах имеется.

– Что же – они теперь постоянно будут надо мной издеваться? – не выдержал Этьен.

– Первое время, – Анна пожала плечами. – Ты же, наверное, слышал, новичков учат.

– Я думаю, это оттого, что я проболтался, что вы взяли с меня клятву выполнить любое повеление в обмен на сведения, которые я получаю о Жанне и о войне. Сьер Гийом де Рикарвиль так и сказал, что негоже де, став рыцарем, в первую же секунду изменить своей клятве. А миссир ля Гир добавил, что последнее дело не заплатить полагающегося за знания. Так что в их глазах я самый позорный из всех рыцарей, клятвопреступник и должник.

Анна усмехнулась. Какое-то время оба молчали. По белому полю мимо замка крестьянская девчонка гнала пегую коровку.

Неожиданно до слуха Анны донесся характерный звук вынимаемого из ножен меча. Она резко повернулась и встретилась глазами со стоявшим напротив нее и державшим обеими руками страшное оружие молодым человеком.

– Этьен?! – вскрикнула Анна, и в тот же момент новоявленный рыцарь шатаясь поднял тяжелый меч и со стоном рубанул им воздух, чудом не задев плеча своей жертвы, после чего лезвие звякнуло о деревянную лавку, на которой сидела Анна, и застряло в крашеном дереве.

– Что ты делаешь, Этьен?! – Анна вскочила, сверкая на пажа глазами. Но тот не глядел на нее, пытаясь высвободить меч.

– Исполняю свою клятву, а ты что подумала?! – высунув язык, он упер ногу в изящном сапожке в скамью и, напрягшись, попытался вытащить лезвие.

Давясь от смеха, Анна толкнула пажа и, проскочив мимо него, добежала до двери, когда Этьен подскочил к ней с кинжалом в правой руке. Левой он схватил Анну за сетку с фальшивой косой и, оторвав ее, нанес удар. Анна успела перехватить руку с кинжалом, после чего вывернула запястье таким образом, что паж завыл от боли, выпуская оружие. В следующее мгновение Анна отшвырнула кинжал в сторону и ударила Этьена коленом в солнечное сплетение. В коридоре послышались торопливые шаги, в дверь шарахнули сапожищем. Анна отскочила, боясь, как бы ее по неосторожности не зашибли, и, прижавшись к стене, наблюдала за тем, как в светелку ворвались слуги барона, как они вытаскивают оттуда еще не успевшего отойти после недавней стычки пажа, осматривают воткнутый в скамью меч и валяющийся на полу кинжал.

Глупая, в общем, история произошла с пажом Этьеном Кастра. Глупая, но недолгая. В тот же вечер Анна все рассказала Жилю, умоляя его пощадить глупого мальчишку.

Тот обещал к утру выпустить парня из замковой тюрьмы. Но, так как Жиль был зол на учинившего такое в его отсутствие пажа, он попросил стражников поместить сьера Кастра в самый холодный каземат замка, так что к утру тот мало чем отличался от покойника и был спасен лишь усилиями взявшегося вернуть жизнь новоявленному рыцарю лекаря, молитвами за миловидного юношу придворных дам и чуть не погибшей от его руки Анны.

О том, как в Тиффорг приехал маг и алхимик Франческо Бреладди

Не зная, что на самом деле происходит в руанском суде и каких каверз следует ждать от председательствующего там епископа Кошона, Жиль пригласил в Тиффорг известного итальянского мага и алхимика Франческо Бреладди, от которого ждали одного: чтобы он при помощи своих заклинаний оказался на заседании суда и рассказал, что именно предъявляют судьи Жанне и что отвечает им она.

В назначенный день к замку подъехала запряженная хилой рыженькой лошаденкой бедная дорожная карета в сопровождении стражи Тиффорга, которых посылали в Гренобль, где в последнее время находилась резиденция Франческо Бреладди. На козлах восседал рослый детина в одежде, приличествующей для слуг. После того как командир тиффоргской стражи ответил на обычные вопросы, без которых в крепость никого не пускали, слуга мага лениво сполз с козел и, не торопясь, распахнул дверь перед своим господином.

Маг оказался маленьким, кривоногим, с острыми чертами лица и темными длинными волосами человечком. По тому, как он оглядывал замок, можно было заключить, что в Италии он не видел ничего подобного этому величественному сооружению. Тем не менее, оказавшись в специально приготовленной для медиумических манипуляций комнате, где его уже дожидались облаченные в плащи своих орденов верные Деве рыцари, он вдруг сделался весел и словоохотлив.

Облачившись в мантию, в которой он должен был проводить магические манипуляции, и напялив словно припечатавшую его квадратную шапочку, магистр магии велел привести в зал всех юношей и девушек, находившихся в замке, что было вскорости исполнено. Смешно выбрасывая ноги в туфлях с непомерно длинными носами, маленький медиум обошел ряды слуг и служанок, подмигивая кухонным мальчишкам или весело щипая за пухленькие щечки служанок, после чего развел руками.

– Все эти люди чересчур грубы и неотесанны. Они не могут подойти для дела, ради которого я прибыл сюда. Нет ли в замке еще кого-нибудь, кого я не видел. Не обязательно, чтобы они были девственны, обладали какими-нибудь талантами или имели склонности к хождению во сне или еще чему-нибудь в таком роде. Мне нужны помощники, умеющие тонко чувствовать, те, которые в своем сознании отправятся на процесс для того, чтобы изложить происходящее там.

– Моя супруга Брунисента в настоящее время находится в монастыре Святой Терезы близ Шартра, где я оставил ее, она из рыцарского рода, умеет гадать на картах и часто видит вещие сны, – неуверенно предложил Жак, – если повелит барон, я пошлю за ней немедленно, и через два-три дня она прибудет в замок.

– Ваша жена? – глаза медиума затуманились. – Дама Брунисента… Что ж, может быть, беременные женщины повышенно чувствительны. Пошлите за госпожой ле Феррон, и надеюсь, она согласится оказать нам эту услугу.

– Брунисента беременна? Вы ждете ребенка? – Гийом встряхнул за плечи погрузившегося в транс вслед за магом сына.

– Да, Брунисента тяжела уже пару месяцев, но, черт возьми! Мы держали это в тайне, каким образом?.. И откуда вы знаете, кто я и?..

– Простите, что я невольно раскрыл вашу тайну, – Франческо Бреладди самодовольно усмехнулся, первый удар был за ним. Это придало магу еще большую уверенность и укрепило веру в него окружающих.

– Можно пригласить сюда Анну? – Гийом бросил неуверенный взгляд на Жиля, не зная, как тот отнесется к предложению использовать в качестве помощника медиума любовницу. – Анна близко знакома с Жанной, кроме того, она здесь, и ее появления нам не придется ждать, томясь неведением несколько дней.

Послали за Анной. На самом деле она давно уже наблюдала за происходящим из небольшой клетушечки, расположенной по соседству от медиумического зала, куда спрятал ее Жиль. Услышав свое имя, она вздрогнула и, сгорая от любопытства и панически боясь вновь оказаться втянутой в какие-либо дела, связанные с Жанной, она тем не менее поднялась навстречу присланному за ней слуге и вошла в зал, скромно потупив глаза, как это и подобает девушке из добропорядочной семьи.

Маг тотчас подошел к ней и, расточая комплименты относительно ее красоты, подвел к поставленному в центре зала креслу. Анна села, положив руки на подлокотники.

– Не бойтесь, дитя мое, – господин Бреладди старался успокоить Анну, нежно напевая что-то и то и дело кланяясь ей. – Вам не будет больно или неприятно. Все, что требуется от вас, это слушать мой голос. Только слушать. Слушать и слушаться. Вам понятно? Анна кивнула.

– Прекрасно. Удобно ли вам, дитя мое? – маг метнулся к окну, где на диванчике лежали подушки, и, притащив их все, устроил ту, что поменьше, под голову Анне и две другие под ноги. – Вы прекрасны, моя королева, моя богиня, сивилла, жрица, пифия. Вы прекрасны!

Его голос заставил Анну расслабиться и почувствовать себя легко и свободно, что было непросто под пристальными взглядами брата и отца, в присутствии посторонних людей.

Магистр Франческо Бреладди отошел на шаг, оглядывая Анну с ног до головы и найдя картину удачной, протянул руку, в которую тотчас слуга вложил золотой кубок с выгравированным на нем глазом. По слухам, этот кубок господин Бреладди получил во время спиритического сеанса от духа самого Гермеса Трисмегиста. Итальянский маг никогда не расставался с ним, повсюду возил его с собой. Поговаривали, что кубок был волшебным образом связан с самим Бреладди, потому что когда на одном из сеансов ассистирующая магу послушница монастыря в Тулузе, расположенного близ святилища иберийского бога солнца, выронила кубок, господин Бреладди тут же лишился чувств. Пролежав в беспамятстве неделю, находясь между жизнью и смертью, в конце концов, он выздоровел. Но еще долго жаловался на боли в голове и спине. Его тело покрыли многочисленные синяки, так что складывалось впечатление, будто бы не золотой кубок Трисмегиста со звоном ударился об изразцовый монастырский пол, а сам магистр вывалился из окна на мощенный булыжником двор монастыря.

– Окажите мне честь, испейте этот божественный напиток, – Бреладди поклонился Анне, как кланяются королеве, протягивая кубок.

Анна попробовала на язык напиток, им оказалось очень приятное, сладкое вино. Она сделала глоток, потом еще один. Голос мага теперь звучал несколько отстраненно, так, словно господин Бреладди отошел в конец комнаты, потом дальше, голоса присутствующих стихли.

Анна хотела отхлебнуть еще раз, но кубка в руках не оказалось. Ее же наряд из ярко-красного превратился в похоронно-черный. Мало того, на ней был мужской костюм, облегающие панталоны, курточка с кружевным отложным воротником. Анна увидела свои худые и белые руки, закованные в кандалы, и тут же кто-то толкнул ее в спину. Она была в темном коридоре, и за спиной ее стоял человек с алебардой. Не помня себя от страха и боясь произнести хотя бы слово, Анна попыталась сдвинуть с места ногу и чуть не упала. Ноги были также закованы в кандалы.

Медленно она шла по темному тюремному коридору, туда, где в конце пути слабо угадывался свет. Туда, где ждал ее суд.

«Господи! Так я что же, Жанна? Я стала Жанной?» – недоумевала Анна.

– Анна, ты слышишь меня? – прозвучал у нее в голове знакомый голос мага. – Сейчас ты спишь и видишь сон. Расскажи, что ты видишь. Ты нашла Жанну Деву?

– Я и есть Жанна Дева, – ответила Анна. – Меня ведут по тюремному коридору. У меня закованы руки и ноги, мне страшно.

– Не бойся, Анна, тебе ничего не грозит, просто рассказывай мне все, что видишь и слышишь.

Первое заседание суда

Процесс был показательным, поэтому слушание было объявлено открытым, туда допускались не только священнослужители и члены церковного трибунала, но и простые зрители, интересующиеся ходом разбирательства, – рыцари, дворяне, именитые горожане.

Огромный зал суда не вмещал всех желающих поглазеть на французскую ведьму, поэтому было решено соорудить приподнятые деревянные трибуны для зрителей, как на турнирах.

Сто тридцать два члена трибунала: кардинал, епископы, профессора теологии, ученые аббаты, множество монахов и священников собрались против беззащитной девушки, на стороне которой не осталось никого. По решению, вынесенному еще до процесса членами церковного трибунала, Жанна должна была защищать себя сама без помощи адвоката, без совета или возможности получить разъяснения.

Скамья для подсудимой не имела спинки и была крайне неудобна и жестка. Она стояла посередине огромного зала с тем, чтобы высокие трибуны со зрителями как бы нависали над ней, грозя обрушиться на девушку, погребя ее под своими обломками.

Торжественное облачение представителей высшей церковной власти, сияющие в неровном свете свечей, масляных светильников и факелов стражи кресты, блеск оружия стражи – все это должно было смутить уставшую, изможденную за год жизни в неволе девушку, заставить ее съежиться под обращенными на нее взорами, почувствовать себя неловко.

Анна видела все так, словно сама присутствовала на суде. Она уже не была Жанной, отделившись от нее, но и не став собой. Призрак, по воле всесильного мага оказавшийся там, где его никто не ждет. Шпион во вражеском лагере. Больше всего на свете она хотела сейчас сорвать с Жанны оковы и увести ее каким-нибудь волшебным способом из зала суда. Безошибочным чутьем хорошего воина она понимала, что готовится не суд в обычном его понимании, а травля. Где сто тридцать два служебных церковных пса будут преследовать одну скованную по рукам и ногам девушку. Это было несправедливо.

«Сегодня, 21 февраля 1431 года, в зале суда проходит первый публичный допрос женщины по имени Жанна, обычно называемой Девой», – прочла она лежащую перед писцом бумагу, на которой тот выводил свои закорючки.

– Подсудимая, назовите себя, как ваше имя или, возможно, прозвище, как вас обычно называют, – мягко попросил ее председательствующий епископ Пьер Кошон.

– На моей родине в деревне Домреми меня называли Жаннетой, а во Франции Жанной, – ответила Жанна и прикусила язык. На самом деле все знали ее под прозванием Дева, но она побоялась назваться так в церковном суде, так как это могло повлечь за собой обвинение в смертном грехе – гордыне.

– Да, в Домреми ее и вправду называли Жаннетой, я подтверждаю это, – не выдержал наблюдающий медиумический сеанс Гийом, Жиль был принужден шикнуть на него. Меж тем Анна что-то забормотала, и господин Бреладди был вынужден переспросить ее.

Должно быть, Деву спросили о возрасте, потому что Анна сказала:

– Мне девятнадцать лет или около того. Точно не знаю.

– Хорошо, моя дорогая, – магистр магии сделал знак, чтобы все замолчали и, ласково обратившись к Анне, попросил ее не бояться и рассказать то, о чем Жанну спрашивают судьи.

– Они хотят, чтобы Жанна присягнула, что будет отвечать на все вопросы суда с полной искренностью. Присягнула на Библии, но Жанна говорит, что это невозможно! Она не вправе разглашать те тайны, в которые была посвящена, ни человеческие, ни божественные. Господь запрещает ей открывать людям то, что не предназначено для их ушей. Дева спрашивает у меня, что она должна делать в этой ситуации?

– Бедное дитя, бедная Жанна, – запричитал пораженный в самое сердце Гийом ле Феррон, – она не может выдать ни тех, кто опекал ее все эти годы, ни своих подлинных родителей. Она вынуждена быть одна-одинешенька, в то время как Карл, которого она посадила на престол, не собирается ничего предпринять, для того чтобы спасти ее.

– Еще одно такое вмешательство, и я выведу госпожу Анну из транса, – зашипел на него Франческо Бреладди.

– Я не знаю, что вы намерены спрашивать; вы можете задать мне такой вопрос, на который я не обязана отвечать. Я клянусь говорить правду обо всем, что относится к делу веры, кроме «откровений», которые получала от Бога, – громко голосом Жанны прервала пререкания Анна, ее глаза горели, тело трепетало.

В это время в суде поднялся крик. Все орали, кто во что горазд. Неслыханно – ведьма отказалась присягнуть, как до нее делали все проходившие через церковный суд преступники. Ученые богословы и юристы спорили между собой о правомочности такой клятвы. Несколько раз председатель стучал по столу, но гомон не прекращался.

Сидевшая отдельно от всех на жесткой неудобной скамье Жанна спокойно ждала дозволения продолжить, уткнув локти в колени и подперев ладонями бледные щеки. Черный мужской костюм и черные до плеч волосы резко контрастировали с болезненно-белым лицом подсудимой. За время, проведенное в плену у бургундцев и затем в тюрьме в Руане, ее челка отросла и теперь покрывала брови.

Наконец суд пришел к решению принять клятву в том виде, как пожелала ее дать подсудимая, и судья продолжил:

– Суд хочет знать, была ли ты обучена какому-либо ремеслу?

– Да, – на лице подсудимой появился румянец, глаза заблестели задором, – да, господин судья. Моя мать научила меня прясть и ткать холсты. И я не побоялась бы состязаться в этом с любой руанской мастерицей!

В зале послышались смешки и одобрительные аплодисменты. Жанна весело раскланялась.

– Какие еще работы вы исполняли в доме своих родителей? – последовал новый вопрос.

– Живя в отцовском доме, я помогала по хозяйству, делала все, что делают другие женщины, но не пасла ни овец, ни других животных.

– Господин Бреладди, – Жак потянул мага за рукав, осторожно привлекая его внимание. – Нельзя ли узнать, в чем именно обвиняют Жанну?

– Дитя мое, – лилейным тоном медиум обратился к Анне. – Сейчас я попрошу тебя отойти от Жанны и подойти к судье, перед которым лежит документ с обвинением, или послушать, что говорят судьи. В чем они обвиняют нашу Деву?

– Я иду через зал. Но мне страшно. Жанна такая бледная и уставшая, она сильно разбилась во время побега из башни, у нее до сих пор болят кости. Мне жалко ее. Моя жалость удерживает меня рядом с ней. Разрешите мне остаться и выполнить долг телохранителя до конца?

– Не сейчас, дитя мое. Сейчас мне важно услышать то, в чем обвиняют Жанну!

– «Названная Жанна часто ходила к источнику и к дереву, именуемому Деревом Фей или Прекрасным маем. Где по ночам, а иногда и днем в те часы, когда в церквах шла божественная служба, она кружилась, танцевала, обходя в танце источник и дерево, плела из цветов венки и вешала их на ветви дерева, произнося до и после обряда колдовские заклинания и призывы к темным силам. К утру эти венки исчезали», – Анна произнесла пункт обвинения на одном дыхании, ее лицо при этом побледнело и пошло пятнами, она начала задыхаться, и маг был вынужден взять ее ладонь и нежно погладить ее, уговаривая потерпеть еще несколько минут.

– Вблизи Домреми, – уже более спокойным голосом, похожим на голос Девы, продолжила Анна, – растет дерево бук, в детстве мы любили играть рядом с ним. Его действительно называют деревом фей. Но лично я никогда не видела никаких фей. Рядом с ним есть источник. Говорят, что его вода может исцелить лихорадку, но я не знаю, правда ли это. Говорят, владельцем дерева являетсямессир Пьер де Бурлемон, рыцарь. Но я никогда не видела этого рыцаря, так же как не видела и фей. Когда я была маленькой, я любила играть с другими девочками под деревом. Там мы плели венки из цветов для статуи Богородицы в церкви Домреми. Я знаю, что другие почему-то надевали венки на ветви дерева, не помню, чтобы я делала что-нибудь подобное. Я несла цветы в церковь. Разве плохо приносить цветы в церковь?

Анна встала на ноги, но не удержала равновесия и упала в объятия стоявшего рядом Жиля, который тут же усадил ее обратно. Вызвали лекаря. Анна медленно приходила в себя. Было решено, что она отдохнет, а затем сеанс будет продолжен. После чего, не доверяя никому и уже не пытаясь маскировать их отношения, Жиль взял Анну на руки и отнес в их общую спальню.

Железная клетка

Анне позволили как следует выспаться, после чего прямо в комнату, по настоянию магистра Бреладди, ей принесли плошку с бульоном, мясо и красное вино. Весь оставшийся день и всю ночь Жиль был с нею необыкновенно нежен. Они гуляли по парку, расположенному вокруг замка. При этом паж Жиля вел за ними запряженных коней на случай, если господа захотят прокатиться верхом. Анна почти не чувствовала усталости или страха после транса, в который ее ввел Франческо Бреладди, и была готова помогать Жилю и дальше. Все были с ней вежливы и внимательны. Каждый старался сказать что-нибудь доброе, сделать комплимент ее силе и мужеству, рассказать забавную историю или просто постоять рядом.

Все, даже обычно суровый и деспотичный отец, улыбались Анне, понимая ее вдруг возросшую значимость и строго исполняя инструкции, данные медиумом. Вечером, после осмотра Анны личным лекарем Жиля и освидетельствования ее ауры господином Бреладди, ей было разрешено приступить к новому сеансу.

Из медиумического зала предусмотрительно вынесли всю мебель, кроме удобного, похожего на трон кресла, дабы впавшая в транс Анна ненароком не повредила себе что-нибудь. В этот раз на Анне было зеленое с золотом платье, изумрудные сережки и браслеты в виде ящериц, которые недавно подарил ей Жиль.

Все ждали информации со второго заседания суда, на котором тайно должна была появиться Анна или ее душа, маг не объяснял, как именно его помощница, не вставая с места, пересекает в считанные секунды сотни лье. Перед началом сеанса все присутствующие в Тиффорге рыцари засвидетельствовали, что господин Франческо Бреладди действительно является белым магом, общающимся со светлыми силами, к помощи которых и прибегали в тот день в замке господина Лаваля. После чего можно было уже смело начинать сеанс, не опасаясь за то, что, пытаясь спасти Жанну, они погубят свою душу или навлекут на себя подозрения церкви.

В этот раз компанию Жилю и его гостям составили два ученых богослова сьер Гуго де Карро и Антонио де Терси, прибывшие в Тиффорг накануне из Парижа, и известный адвокат из Нанси господин Гастон де Бруаси, который обещал предсказать, какие выводы могут сделать из показаний уважаемые судьи, дабы члены партии Девы могли вовремя предпринять решительные шаги по ее спасению.

В избранный по звездам час Анна вошла в зал и, поклонившись собранию, подала руку маленькому магу, который галантно подвел ее к предназначенному для нее креслу. Убедившись, что Анне действительно удобно, и лично подоткнув подушки, господин Бреладди, как и вчера, попросил ее выпить волшебного вина.

Анна весело отсалютовала кубком Жилю. Как и накануне, вино было сладким и тягучим, такое вино невозможно проглотить залпом, поэтому Анна пила его мелкими глоточками, смакуя вкус и ощущая, как волны теплого тумана обволакивают все ее тело, как по ее жилам начинает струиться не кровь, а белая и горячая субстанция, созданная из звезд и лунного света.

Она оторвала взгляд от кубка, зал растворился, Анна неслась по коридорам времени навстречу неведомому, навстречу с Жанной и неизвестностью.

Второе заседание суда в Руане произошло 22 февраля 1431 года.

Снова суд начался с вопроса о присяге на Библии, на что Жанна только удивленно подняла брови.

– Я клялась вчера и не буду повторять своей клятвы! Одного раза вполне достаточно.

Снова начались требования и отказы, уверения и отпор, смиренные просьбы и решительные ответы, в результате которых суду так и не удалось сломить дух подсудимой и вытребовать от нее новой клятвы.

Затем парижский богослов Жан Бопер, прибывший на суд по специальному приглашению, поинтересовался у Жанны, давал ли ей голос, который она слышала, наставления относительно спасения души.

– Он учил меня хорошо себя вести и посещать церковь, – спокойно ответила Жанна, доброжелательно и открыто смотря в лицо богослову. – И еще голос велел мне пойти во Францию…

– Как часто ты слышала этот голос? – продолжил расспрос Бопер.

– Он обращался ко мне два, а то и три раза в неделю. Но бывало и чаще. Он настойчиво говорил мне, чтобы я ушла из дома и направилась во Францию и чтобы отец ничего не знал о моем уходе.

– С какой стороны звучал голос, если это, конечно, можно было определить? – добрый голос Бопера сделался напряженнее, его глаза заблестели,

Жанна успела заметить, как богослов чиркнул что-то на бумаге и тут же прикрыл написанное рукой.

– Он всегда звучал со стороны церкви, с востока, и сопровождался светом и необыкновенно приятным ароматом ладана и еще чего-то, названия чего я не знаю.

– Жанна, ты сказала, что голос велел тебе идти во Францию, не спрашивая разрешения отца, но разве ты не знала, что первейший долг дочери подчиняться своим родителям?

– Да, я знала это, но, когда бы у меня было сорок отцов и сорок матерей, я бросила бы всех их по одному слову Бога!

В зале произошло оживление. Ученые богословы, судьи и простые зрители шумно обсуждали слова подсудимой.

– Что еще сказал тебе голос?

– Он велел, чтобы я пошла в крепость Вокулер к капитану Роберу де Бодрикуру и попросила его, чтобы он дал мне людей для охраны, которые пойдут вместе со мной к дофину.

– Голос повелел тебе надеть мужскую одежду?

– Да, это приказал мне Господь. Хотя я с радостью осталась бы в женском платье.

– Хотела бы ты надеть женскую одежду прямо сейчас и предстать перед нами, как это и подобает существу твоего пола?

– Отпустите меня домой к моей матери, и я оденусь в женское платье. Но в тюрьме, в оковах, – она подняла над головой руки, звеня цепями, – я останусь в мужском!

– Почему голос требовал от тебя одеться в мужское и носить оружие?

– Потому что я должна была выполнять мужскую военную работу, а колоть и рубить проще, будучи и одетой, как мужчина.

После окончания сеанса Анна почти ничего не помнила об увиденном или услышанном на суде. В памяти сохранились только длительные пререкания Жанны с судейскими, она помнила ее осунувшееся лицо, но сама уже не была Жанной. Это успокаивало. Анна не хотела снова оказаться Жанной, снова ощутить тяжесть кандалов и безысходность, с которой Жанна пыталась бороться, но которая, судя по всему, начинала одерживать над ней верх.

На суде Жанна только один раз попросила расковать ее, но суд самым решительным образом отказал ей в этой милости. Больше Жанна не поднимала этого вопроса. На ночь ее приковывали цепью к стене, днем и ночью рядом с ее железной клеткой находились пять английских солдат, в присутствии которых она должна была есть, справлять естественные потребности, раздеваться перед сном. Нежная девятнадцатилетняя девушка, не знавшая мужчин! Она умирала от насмешек и похотливых взглядов, слушая оскорбления и попреки. Молилась ли она, лежала на своем жестком ложе, пыталась умыться и привести себя в порядок – все самым язвительным образом тут же обсуждали охочие до издевательств стражники.

Анна не могла объяснить, когда именно ее крылатая душа вдруг оказалась в железной клетке, в которой томилась Жанна, но она помнила все до мельчайших подробностей и могла засвидетельствовать увиденное и услышанное.

После окончания сеанса Анна пожелала присутствовать на дискуссии, которая была необходима, с тем чтобы ученые богословы и адвокат сделали выводы относительно тех обрывочных сведений, которые удалось получить на сеансе медиумической связи с руанским судом.

Их мнения относительно того, куда клонят судьи и что они собираются приписать Жанне в дальнейшем, были однозначны: неподчинение родителям. Мужская одежда, как свидетельство отсутствия скромности и незнания правил приличий и добродетелей, присущих ее полу. И, наконец, самое страшное, Дерево Фей! Благодаря данным Жанной показаниям относительно игр под этим деревом можно было утверждать связь со злыми духами и вызывание оных. Венки на ветвях дерева – жертва темным силам.

Они совещались довольно долго, дискуссия плавно перешла в ужин, после которого утомленная Анна отправилась готовиться ко сну, а Жиль остался с гостями.

На следующий день сеанса не получилось, и, несмотря на выпитое вино и полное погружение в транс, Анна видела только пустой зал, слышала голоса уборщиков и беготню слуг.

Как выяснилось позже, 23 февраля суд решил устроить свободный день, дабы с большим вниманием и усердием изучить материалы дела и как можно лучше подготовить новые вопросы.

Руанская мистерия

От сеанса к сеансу Анна оказывалась в здании суда, то была отвечающей на вопросы Девой, то наблюдающей со стороны Анной. Она уже начала привыкать поднимать голову, когда кто-нибудь говорил «Жанна». Иногда сказанное на суде было интересно для нее, чаще же всего это была пустая трата времени. Снова и снова судьи возвращались к одним и тем же вопросам, требовали, чтобы Жанна принесла присягу по всем правилам, чтобы признала право церкви на рассмотрение ее дела целиком и полностью, на что Жанна отвечала неизменным отказом, повторяя свои доводы.

24 февраля состоялось третье заседание суда. Из него Анна вынесла всего два новых вопроса. Так, суд интересовало, были жители Домреми сторонниками бургундцев или же сторонниками противной партии арманьяков. Как будто это имело какое-то отношение к существу дела.

Жанна ответила, что знала там только одного «бургундца», им был житель их деревни, который не только в пристрастии к непопулярной партии, но и во всем остальном старался не походить на своих соседей. Рассказывая об этой белой вороне, Жанна призналась, что хотела бы, чтобы ему отрубили голову, но смягчила это неожиданно резкое заявление, добавив «если на то будет воля Господа».

– Что сказал голос, когда он вас разбудил?

– Чтобы я отвечала смело, и Бог мне поможет!

Из монастыря Святой Терезы, что близ Шартра, наконец, прибыла немного располневшая и еще более от этого красивая Брунисента. Хвастаясь своей беременностью, она выставляла напоказ начавший округляться животик, смеясь и то и дело прижимаясь к мужу. Взяв за руку подругу, Анна водила ее по комнатам замка. Для этой цели ключник отдал ей полную связку ключей, которые она как хозяйка замка повесила себе на пояс. Пусть Бруня думает, будто бы она законная супруга Жиля.

Тиффорг привел Брунисенту в восторг, все нравилось ей в этом чудесном, сказочном замке, по сравнению с которыми Лероз и Лявро казались детскими игрушечными крепостями. Одетая в элегантные дорогие одежды, рядом с Жилем Анна выглядела королевой. Но Брунисента не завидовала подруге, она была рада и счастлива за нее, по-детски воспринимая эту вдруг ставшую реальностью сказку как нечто чудесное и прекрасное, что-то такое, ради чего ей – Брунисенте ле Феррон урожденной ля Жюмельер, нужно было жить все эти годы. При этом Брунисента даже не пыталась представить себя хозяйкой волшебного Тиффорга.

Ей было достаточно и того, что в чудесном замке жила ее лучшая подруга, самый добрый и справедливый человек на всем белом свете. Брунисента радовалась за Анну и за себя. За себя, потому что рядом с ней был Жак и Господь благословил их брак долгожданным плодом. За Анну, потому что она нашла своего рыцаря, человека, которого любила и вместе с которым теперь жила в прекрасной сказке.

По причине опасения за протекание беременности Брунисенту, как бы она не рвалась помогать Анне и поскорее испробовать на себе волшебное вино магистра белой магии сьера Франческо Бреладди, которого она сразу же стала называть добрым господином Франческо, к сеансам допускали лишь в качестве зрительницы.

Зато Анна теперь уже по два раза в день входила в божественный транс, сообщая подробности процесса, которые затем горячо обсуждались во время дискуссий.

Больше всего юриста и богословов пугало то, что на процессе все чаще и чаще задавались вопросы относительно внешности посланными к ней для наставлений святыми и разговоров, происходящих у Жанны с ними. Господин Гуго де Карро опасался, что премудрые богословы, участники процесса, постараются очернить эти голоса, доказав в результате, что Дева была вдохновлена духами ада, а не посланцами рая.

На вопрос, возможно ли совершить подобный подлог и выставить являвшихся Жанне святых дьяволами, богослов только захихикал, сообщив, что превращение святых в дьяволов и обратно есть процесс, напрямую зависящий от того, за что будет заплачено больше. Иными словами, если бы ему заплатили англичане, а не благородный Жиль де Рэ, он бы сумел доказать, что Жанна – ведьма. После таких слов Жак попытался вытащить из-за пояса нож и вспороть нечестивцу живот, но старый Гийом остановил сына, лихо проведя прием, обезоруживший его.

– Я могу понять убить крючкотвора, который больше не нужен, – тяжело дыша, пенял он своему наследнику, – но прикончить человека, без которого вся наша миссия может полететь в тартарары?! Убить человека, которого некем заменить… Что это, сударь мой, если не настоящая глупость и предательство?! Так может вести себя безграмотный крестьянин, не знакомый с военным делом, но не оруженосец маршала Франции, рыцарь и, черт возьми, мой сын!

– Самое скверное, – прервал всех писклявый голос адвоката Гастона де Бруаси из Нанси, – самое скверное, сьеры рыцари, почтенное собрание, что этого суда вообще не должно было произойти. Потому что не должно было никогда, – он выждал паузу и, когда в зале воцарилась мертвая тишина, продолжил: – Как, скорее всего, известно всем присутствующим здесь, подобный процесс уже имел место над Жанной в Пуатье, где суд вынес решение в ее пользу. И позвольте подчеркнуть, что трибунал этот был во всех отношениях более компетентен. И в нем председательствовал сам архиепископ Реймский. Ему Кошон обязан во всем подчиняться, как власти, поставленной над ним. А не оспаривать его решения, словно зазнавшийся школяр, – господин де Бруаси погладил свой кругленький животик и, заложив пальцы за широкий пояс с золотыми и серебряными вышивками, продолжил: – Для того чтобы сказанное мною стало очевидным для всех присутствующих, приведу такой пример. Десятник подчиняется сотнику, сотник капитану и так далее. Извините, если пропустил пару званий – не важно, – он отмахнулся от пожелавшего поправить его ля Гира. – Не суть. Важно понять, что приказ, данный сотником своим подчиненным, может быть отменен капитаном или тем, кто стоит над сотником, а никак не десятником из его подчинения. Если вас осудил городской суд, можно подать апелляцию своему сеньору, с тем чтобы он разобрался в вашем деле. Можно написать королю, умоляя его разобраться в происходящем и вынести единственно правильное решение. Но если суд сеньора уже постановил, что обвиняемый ни в чем не виновен, городской суд не имеет никакого права вновь пересматривать процесс. Точно так же Пьер Кошон, епископ Боверский, со своим судом низшей инстанции не вправе пересматривать решение суда высшей инстанции, суда архиепископа Реймского. То есть если кто и может пересматривать это дело, так это Папа Римский как представитель высшей власти и, соответственно, высшей инстанции, которому подчиняется архиепископ.

– Что нужно для того, чтобы дело Жанны было передано в Рим? – спросил окончательно обескураженный доводами адвоката Жиль.

– Осужденная должна сама попросить об апелляции. Кроме того, эта просьба может исходить от самого Кошона, хотя зачем ему это нужно? Но судопроизводство имеет ряд своих правил, нарушать которые никто не правомочен. Так вот, с точки зрения права, этот, с позволения сказать, процесс вообще ни на что не похож, – мэтр де Бруаси вынул из кармана кружевной платок и отер им вспотевший лоб. – Начать уже с того, что ваш разлюбезный Кошон вообще не имеет права председательствовать в этом суде, так как Руан не является частью его епархии. Он мог бы судить Жанну, если бы ее задержали по месту ее постоянного жительства в Домреми, но мы знаем, что это далеко не так. Кроме того, и это обычно считается самой главной причиной отвода любого из судейских, каждый солдат вашей армии может сказать, что Кошон является заклятым врагом Жанны, а о какой справедливости можно говорить, если волк начнет судить овцу?!

– Итак, нашу Деву судят за преступления, которые она не совершала, судом, который не имеет права ее судить, – подвел черту ля Гир.

О том, как Анна оказалась в суде без помощи мага

– Подсудимая Жанна! – прозвучавший неожиданно, когда участники совета преспокойно обедали в столовой за роскошно накрытым столом, голос ошеломил Анну, заставив ее отбросить ложку, проливая на себя суп. Уставившись безумными глазами в пространство, Анна чувствовала, как что-то тянет ее из зала, от Жиля и Брунисенты. Она закричала, не в силах сопротивляться нарастающей скорости. Ее трясло и мотало, выворачивало наизнанку. Ее снова уносило прочь из Тиффорга, мимо полей и лесов, через Анжу, вперед, на север, в далекий и зовущий ее Руан.

Анна видела зал суда, в котором на этот раз не было зрителей, только судьи и обвиняемая да нависающая над ней стража. Страшнее всего было то, что на этот раз Анна переместилась в Руан без магического вина, без доброго магистра, без каких бы то ни было подготовок, обычно предшествующих трансу.

– Подсудимая Жанна, – кто-то настойчиво стучался в ее мозг и ее сердце. Анна собралась с силами и разглядела подругу, дающую показания стоя.

В этот момент в замке Тиффорг сотрапезники повставали с мест. Жиль схватил Анну в охапку и, сбросив со стола кушанья и приборы, уложил на него ее тело. Кто-то схватил в руки веер и начал обмахивать задыхающуюся женщину, кто-то полез открывать тяжелые ставни, кто-то совал к ее носу соль.

Неожиданно Анна открыла глаза и забормотала каким-то чужим, металлическим голосом, словно не говорила, а чеканила монеты.

– Подсудимая Жанна, суд хочет знать, как могли говорить с тобой святые, если они не имеют органов речи?

Тут же ее лицо преобразилось, и Анна ответила звонким голосом Жанны, столь хорошо знакомым всем, кто когда-нибудь знал ее, сражался бок о бок, кто любил ее.

– Оставляю сей вопрос на рассмотрение Господа. От себя могу добавить, что их голоса были красивы, мягки и звучали по-французски.

– Неужели и явившаяся тебе святая Маргарита не говорила по-английски? – голос Анны снова приобрел металлическое звучание, но теперь в нем ощущался оттенок скрипящего железа.

– Как она могла бы говорить по-английски, если не стоит на стороне англичан?! – снова раздался голос Жанны, исходящий словно и не из уст пребывающей в трансе Анны, а весело порхающий вокруг них.

– Ради всего святого, мэтр де Терси, на каком языке должны были на самом деле говорить святые с Жанной? – затараторил пораженный услышанным Гийом ле Феррон.

– На латыни, на святом языке латыни, – отмахнулся от него ученый богослов, его глаза были устремлены на белое, словно полотно, лицо Анны, так, словно он боялся, что женщина может исчезнуть, подобно призраку, не закончив начатого диалога.

– На понятном языке, господин Гийом, – ласково улыбнулся Франческо Бреладди, – на каком же еще? Когда Господь желает донести что-либо до своих слуг, станет ли он обращаться к ним на языке, смысла которого они не в состоянии уразуметь?

– Подсудимая Жанна, ответь суду, можешь ли ты припомнить, какой святой явился тебе первым и когда это было?

– Это произошло, когда я была еще совсем девочкой одиннадцати или двенадцати лет днем. Первым ко мне явился святой Михаил и сопровождающие его ангелы. От них исходил дивный аромат, явление архангела сопровождалось громом труб и благоуханием, лучше которого ничего нет в мире.

– Предстал ли святой Михаил перед тобой нагим? – задребезжал голос Анны так, что собравшиеся вокруг нее невольно представили, что это говорит маленький и тщедушный старичок, один из тех, кто ни разу в жизни не держал в руках меча, а лишь портил глаза чтением мудрых книг.

– Неужели вы думаете, что Богу не во что его одеть?! – весело парировала Жанна.

– Подсудимая Жанна, суд желает знать, имел ли святой Михаил волосы? – новый выпад против Жанны был сделан противником, обладающим хорошо отточенным умом и знанием богословия.

– А с чего бы ему быть стриженным? – парировала Жанна. Ее ответ вызвал одобрительное покашливание и смешки.

– Подсудимая Жанна, поясни суду, видела ли ты святых или только слышала их голоса?

– Так же, как сейчас вижу вас.

– Являлся ли тебе архангел Гавриил?

– Да. Но реже, чем Михаил. Чаще всего я общалась со святыми Екатериной и Маргаритой.

– Как происходили эти разговоры? Ты вставала на колени, молилась им, целовала их?

– Я разговаривала с ними, иногда стоя на коленях, иногда сидя или стоя. Я вдыхала исходящий от них аромат, иногда обнимала их.

– Как именно ты обнимала их? Снизу или сверху?

– Мне было удобнее обнимать их снизу, а не сверху, – Жанна пожала плечами, Анна в точности повторила ее жест, заключая в объятия воздух. – Я целовала землю, по которой они ступали. Я не хотела расставаться с ними и слезно молила, чтобы они взяли меня с собой. Господи, возьми меня к себе! Прошу тебя…

Анна застонала и очнулась от транса. Ее платье было в жирных и винных пятнах, волосы растрепались. Жиль обнял ее и, как маленькую, посадил себе на колени, обнимая и целуя.

Вместе с Брунисентой и служанками они отвели Анну в ее с Жилем спальню и уложили в постель. Распрощавшись с любимой, Жиль вернулся в столовую, где уже велось бурное обсуждение услышанного.

– Объяснит ли мне кто-нибудь, что хотел этот чертов судья, когда расспрашивал ее о святых? – перекрикивал собрание гигант ля Гир.

– Они пытаются доказать, что Жанна общалась не со святыми, а с переодетыми в них людьми или демонами, – ответил ему Гуго де Карро.

Пажи убирали со стола. Все были слишком возбуждены, чтобы продолжать трапезу.

– Если бы Жанна сказала, что святой Михаил предстал перед ней без одежды, ее можно было судить как вступившую в преступную любовную связь с сатаной, – возмущенный, что его никто не слушает, кричал Антонио де Терси.

– А почему они спрашивали, целовала ли она своих святых? – орал Жак.

– Либо снова любовная связь, либо идолопоклонничество и обряды вызова нечистой силы, – приводил свои доводы де Карро.

– Они сожгут ее и дело с концом. Костер уже разложен, орудия пыток приготовлены, а мы сидим и ничего не делаем! – неистовствовал ля Гир.

– А что мы можем сделать? – Жак был доволен, что Брунисента ушла вместе с Анной и не слышит всех этих криков. – В Руан пускают лишь по специальным пропускам, Жанну караулят все силы Англии!

– До вынесения приговора мы не можем выручить Жанну, – голос Жиля звучал властно и строго. – Я много раз говорил, что, если мы хотим спасти Жанну, нам придется принять это как неизбежное. Жанна будет осуждена церковью, ее отправят в тюрьму, откуда мы и вытащим ее.

– Но Франция будет погублена! Карл лишится короны! Самое дело Жанны будет под угрозой! – неистовствовал Жак.

– Плевал я и на Карла и на его Францию, – тихо, но четко подытожил разговор Жиль. – Если бы Карл желал не опозориться, он бы выкупил Деву или послал войска на штурм Руана. Карл не ребенок и может постоять за себя сам. К черту короля, к черту Францию. Я присягал Жанне и буду верен ей и своему слову!

Его голос заглушили аплодисменты согласных с ним и бряцанье оружия и недовольный вой противной стороны. В общем, как обычно, каждый остался при своем.

Поход на Руан

Меж тем время шло, наступила весна. В Руан удалось-таки проникнуть нескольким малозначительным членам партии Девы, и они теперь отправляли свои шифрованные сообщения в Тиффорг, сделавшийся штабом партии Девы. Так, они сообщили о болезни Девы, причиной которой, по слухам, было отравление рыбой, присланной Жанне епископом Кошоном.

На вопрос, что думает Жиль о том, не попробует ли коварный Хряк, как переводится фамилия Кошон, в другой раз отравить Жанну, он ответил, что кому-кому, а епископу уж совсем не выгодно губить Деву. Одно дело, если ее осудит святая церковь, после чего она сгниет в темнице или будет отправлена светскими властями на костер. И совсем другое, если она умрет в тюрьме, словно святая мученица. Такое клеймо Свинье уже никогда не удастся свести со своей репутации, и его карьера будет погублена самым глупым образом.

Не надеясь ни на кого другого, кроме как на себя, Жиль подготовил отряд, который должен был отправиться под стены Руана и отвлечь на себя внимание стоявшего за стенами города гарнизона. В этой поездке Анна сопровождала своего возлюбленного.

Признаться, больше всего на свете она боялась приближаться к Руану и вообще ко всему, что было как-то связано с Жанной, но оставаться в замке без Жиля и без вестей о нем было еще невыносимее.

Ведь, если разобраться, кто она такая – любовница и только. А значит, если в замок пожалует законная жена Жиля, ее выбросят как старую тряпку. Кто защитит ее тогда? Кто вступится за женщину, которая большую часть жизни носила не подобающий ей мужской наряд, которая, отринув приличия и честное имя своей семьи, сделалась сначала армейской подстилкой, а затем штатной любовницей великого Жиля де Лаваля, маршала де Рэ! Как же низко она пала!

Но Анну страшила не людская молва и осуждения. Анна боялась остаться одна. Она боялась замка, который из надежной крепости мог сделаться ее тюрьмой. Как это уже однажды случилось с ней в Лявро. Но самое главное, она боялась видений, которые в последнее время охватывали ее, как волны океана накатывают на одинокий камень, скрывая его под своими водами.

Теперь она начинала понимать, каково бывало Деве, одолеваемой голосами, которые требовали, приказывали, наставляли… Хотя не так, Жанну посещали добрые и светлые видения, в то время как Анну преследовали призраки руанского процесса. Жанна общалась со святыми и ангелами, а Анна – с людьми, одержимыми дьяволом, для которых не было ни жалости, ни сострадания, ни любви. Общаясь со своими ангелами, Жанна вдыхала чудесные ароматы, а Анна запахи серы и горелой человеческой плоти.

Наконец, Жанна не боялась своих видений, видя в них счастье и свет, в то время как Анна ненавидела и страшилась того, что с ней происходило. Все впадения в транс, которые происходили с ней помимо специально устроенных господином Бреладди, были неожиданны для Анны и имели над ней такую власть, что несчастная не могла не только сопротивляться им, но и пытаться как-нибудь предсказать их появление с целью, по крайней мере, скрыться от людских глаз.

В этом плане походный шатер Жиля был более удобным убежищем, нежели прекрасно укрепленный замок Тиффорг.

Видения и голоса, они преследовали Анну по пятам, настигая ее за столом или утренним туалетом, когда она прогуливалась верхом вместе с Жилем, телохранителями, слугами и пажами. Видения ошеломляли ее, мучили, вынуждая отвечать на поставленные перед Жанной вопросы. Вместе с Девой, а иногда и часами вместо нее, Анна пыталась придумать, какие бы объяснения суду предъявила она, Анна ле Феррон.

Иногда она слышала голос Жанны, обращенный непосредственно к ней, видела ее осунувшееся, измученное лицо, пытаясь как-то утешить подругу.

– Мы вытащим тебя, Жанна. Вот увидишь, не пройдет и трех месяцев с момента перевода тебя в руанскую тюрьму, и мы освободим тебя. Потерпи еще немного – три месяца, максимум три месяца, и ты будешь свободна.

Анна рисовала в воображении картины разбуженной весной природы, прозрачные зеленые листочки на деревьях, такие нежные и ароматные… цветы желтые и белые, голубое высокое небо, пение птиц. Весной, когда вся природа празднует победу над холодом и смертью, Жанна по решению всесильного Жиля де Рэ должна была выйти из мрачной тюрьмы, сбросив с себя оковы и как бы родившись заново. С другим именем и другой, более счастливой судьбой.

– Как я спасусь? – спрашивала Жанна.

– Держись, мы вытащим тебя. Мы уже близко. Несколько дней и мы у цели, – отвечала ей Анна. Она не могла объяснить, как именно произойдет это долгожданное событие, но была в этом уверена. Не случайно Жиль заплатил столько денег и будет еще платить долгие шесть лет. Жанну спасут, выведут из крепости ночью, отобьют по дороге на эшафот. Мужчины не посвятили ее в тонкости плана, и приходилось додумывать самой.

– Скажи, король атакует Руан? Армия на подходе? – не отставала Жанна. Ее военный гений требовал посвящения в детали проведения операции.

– Мы идем отрядом, – Анна заплакала, потому что не знала, как ответить на вопросы Девы.

– Несколько смельчаков могут взять целый город! Придите мне на помощь, я верю в вас! Я не могу больше находиться здесь, среди этих грязных англичан! Спасите меня или я не выдержу! – голос Жанны срывался, становился неслышным, то и дело его перекрикивали другие голоса, требовавшие от Анны внимания к их персонам и не интересным для нее вопросам.

Они скулили, кричали, шептали. Просили помочь или проклинали, обещали сказочные богатства и счастье. Анне приходилось собирать всю свою волю, чтобы не слушать невидимых попрошаек и сосредоточиться на Жанне и происходящем вокруг нее.

– Названная Жанна, не будучи в юные годы воспитана и наставлена в главных основах веры, научилась у неких старух ведовству, гаданию и прочим магическим искусствам, – гудел в уши Анны взявшийся неведомо откуда призрачный судья, перекрикивая чистый, словно бьющий из-под земли ключ, голос Жанны.

– Подсудимая Жанна, суд желает знать, каких богатств и почестей требовала ты у своего короля кроме лошадей, о которых ты говорила ранее?

– Я не просила у него ничего, кроме хорошего оружия, добрых коней и жалованья для своих людей, – чувствовалось, что Жанна крайне измучена и истощена, силы ее были на исходе.

– Бедная Жанна, – только и успела подумать Анна. Жанна по данному обету бедности никогда не просила ничего лично для себя, но ее теперь упрекали в алчности и корыстолюбии. Король пожаловал ей дворянство, а теперь ее обвиняли в том, будто бы дворянство она выпросила себе в качестве награды. Король дал ей герб с лилиями на нем и коронованным мечом, а ей говорили, что она не имела право на этот герб и что само использование символа Франции в ее гербе неправомочно и преступно.

Но разве можно отказаться от чего-то, что жалует тебе король, не навлекая при этом на себя его гнев?! Жанне не было нужно это чужое ей дворянское имя де Лис, ни герб, ни что иное. Она приняла все это из вежливости, для того чтобы тут же передать названным братьям. Судьи извратили ее поступок, упрекая ее черт знает в чем.

Жанна была избранницей Господа, человеком, которому дано слушать его живой голос и воспринимать его свет. Могла ли она использовать полученные откровения в корыстных для себя целях? Конечно, нет. Потому что тогда, получив свою награду в жизни временной, она не могла бы уже рассчитывать на награду в жизни вечной. Две вещи попросила Жанна у короля, после того как полностью выполнила свою миссию, сняв осаду с Орлеана и короновав в Реймсе Карла.

Она попросила избавить ее родную деревню Домреми от всех налогов на все времена. И второе: отпустить ее домой. Так как она выполнила все, что ей было указано свыше.

Король исполнил только первую просьбу. Жанна не была отпущена домой, как обещал ей Бог, так как король не хотел этого. И вот теперь она томилась в тюрьме, отвечая на бесчисленные вопросы судейских и ожидая решения своей участи.

Как тамплиеры и рыцари ордена Верности, Жанна не признавала золотых украшений, считая золото греховным материалом. За неимением золота судьи были готовы судить ее за малоценные серебряные вещи, как за отсутствием серебра судили бы за железо ил и дерево…

Когда-то у Жанны было два серебряных кольца, их отобрали у нее бургундцы сразу же после того, как она попала в плен. Эти кольца нельзя было отнести к роскошным вещам, поэтому судьи ставили ей в вину, что женщины, с которыми она встречалась, дотрагивались до этих колец. Это наводило на мысль, что кольца были заколдованы.

На вопрос, было ли что-то написано на кольцах, Жанна ответила, что на одном из них были выгравированы слова «Jesus, Maria», соединенные восьмиконечной звездой, на другом не было никаких надписей. Даже ребенок мог бы догадаться, что кольцо с такими именами нельзя использовать в колдовстве. Но ученые богословы этого не понимали.

– Почему женщины касались своими кольцами твоих колец?

– Спросите их. Я не знаю, почему они так делали.

– Касались ли воины своим оружием твоего оружия?

– Да. Они делали это, но я их об этом не просила. Должно быть, они исполняли какой-то обычай. Я не препятствовала им в этом, но и не поощряла.

– Верно ли, что когда была снята осада с Орлеана, люди целовали твои латы, целовали тебе руки и ноги, землю, по которой ступали копыта твоего коня?

– Да, но как я могла помешать им в этом? Нас окружила ликующая толпа, меня и еще нескольких военачальников несли на руках…

– Во время военных действий ты неизменно находилась в мужском костюме и среди мужчин, что несопоставимо со скромностью, предписанной женщине, и тем более девушке.

– Во время походов я спала, не снимая с себя лат, в шатрах или под открытым небом. В гостиницах и домах, где мне отводились комнаты, со мной всегда были женщины. Была женщина… – глаза Жанны заглянули в самую душу Анны, достигнув дна.

– Я сделаю все для тебя, Жанна! Я спасу тебя! – Анна плакала.

– Слушайте меня, судьи! – Жанна подняла голову на Кошона. – Вот вам мое предсказание, голоса сказали мне, что не пройдет и трех месяцев с момента первого допроса, как я буду свободна!

– Что ты имеешь в виду, Жанна? – было заметно, что судейские в замешательстве.

– Я не знаю, как это произойдет, отобьют ли меня на улице или мой король возьмет Руан, но я буду свободна уже в мае!

Кладбище аббатства Сент-Уэт

24 мая в 8 утра кладбище аббатства Сент-Уэт заполнилось желающими поглазеть на французскую ведьму, которую до этого год держали по разным тюрьмам, не показывая народу.

Для удобства обозрения соорудили два помоста – один большой, на нем к назначенному времени должны были поставить удобные мягкие кресла для судейских, и второй помост поменьше, для подсудимой. Туда же еще с ночи прислали военных для охраны судейского имущества и соблюдения порядка. Тем не менее никто не собирался раньше времени выставлять дорогую мебель, искушая руанских воров и вечно голодных и неопохмеленных солдат. Все-таки вояки – народ ненадежный, будет возможность продать судейское кресло – продадут вместе со столом и Библией, на которой приносят присягу подсудимые. Продадут и орудия палача, и его самого, окажись у них такая возможность. Все продадут и тут же пропьют.

Приблизительно за час до начала церемонии стал прибывать народ, желающий занять лучшие места. Поглазеть на ведьму пожаловали горожанки с малыми детьми, некоторые из малюток еще сосали грудь, другие бежали за матерями, держась за их подолы. Ради такого дела лавочники не стали открывать своих заведений и ремесленники не вышли на работу.

Публика с удовольствием обсуждала подготовку, пересчитывая прибывших в каретах и на лошадях священников и свирепых на вид стражников. Особую радость всем доставляли красные, протертые на задницах и коленях панталоны помощников палача. Самого главного палача – господина Филиппа еще не было, так как он должен был привезти ведьму. Его приезда ждали так, словно дородный дядька в неизменно красных облегающих штанах и куртке с капюшоном был не палачом, а самим епископом Кошоном. Почесать языком о постоянных неудачах и промахах его в деле с ведьмой последнее время стало популярнейшим развлечением в Руане.

В церкви аббатства прозвонил колокол. Пробираясь через коридор, сделанный солдатами, на помост один за другим взошли судьи во главе с Боверским епископом Кошоном и инквизитором Леметром.

Собравшаяся у помостов толпа шумно обсуждала каждого из судейских, называя их по именам и прозвищам и припоминая, где и когда те опростоволосились. Особенно доставалось епископу Боверскому, фамилия которого «Кошон» переводилась как «боров», «хряк» или попросту «свинья». Ни для кого не было секретом, что на протяжении всей дороги от тюрьмы до дома епископа стены, колодцы и даже мощеная мостовая пестрели рисунками, изображающими свиней. Свиньи были в епископском облачении, валялись в лужах и демонстрировали публике жирные прыщавые задницы. Все это снабжалось надписями, самые пристойные из которых были: «Жирный кабан попался в капкан», «Кабан его честь пытался Деву съесть», «Свинья судьею быть старалась и обосралась»…

Стража получила приказ изловить проклятых «художников», но пока не преуспела в этом. Постановили обыскивать на улицах праздно шатающихся горожан на предмет обнаружения у них в карманах кисти или следов от краски, которая могла быть на карманах и на руках. Но таким способом пока арестовывались одни только ученики маляров да подмастерья, расписывающие глиняные горшки. Так что складывалось впечатление, что стража вовсе не стремилась ловить уличных пачкунов, радуясь каждому новому рисунку и смешной подписи. Несмотря на довольно-таки ранний час, солнце уже вошло в свои права и жарило так, словно на улице стояла не весна, а середина лета. Ко всему прочему, ясно чувствовалось приближение грозы, перед которой обычно становится невыносимо душно.

Пришедшие на казнь горожанки обмахивались платочками и веерами, мужчины снимали кожаные жилеты и развешивали их тут же на могильных оградах. Все были злы на епископа, выбравшего такой жаркий день да еще и устроившего проволочки и никому не нужные задержки.

Жанну долго не привозили. Народ начал шуметь, выкрикивая шутки в сторону судейских и выстроившейся в цепочку возле помостов стражи. Какие-то озорники притащили свистульки и трещотки и теперь шумели под прикрытием спин соседей, недосягаемые для солдат.

Прямо на земле перед малым помостом стоял позорный столб, рядом с которым лежали вязанки хвороста.

Наконец по толпе пронеслась весть о том, что везут ведьму. Вскоре на кладбище въехала тележка палача, на которой, сгорбившись, сидела подсудимая. Завидев издалека ее приближение, на малый помост поднялся проповедник Эрар, секретари трибунала и судебный исполнитель Жан Массье. Проповедник обратился к Жанне с последним увещеванием.

Обливающиеся потом зрители ругались из-за того, что церемонию затягивают. Все, даже те, кто в душе был на стороне Жанны, желали сейчас одного, чтобы ее поскорее сожгли, чтобы можно было с чистой совестью разойтись по домам или выпить холодненького винца с друзьями.

«Ветвь не может приносить плода сама собой, если не будет на лозе», – начал зачитывать кусок из Евангелия от Иоанна мэтр Эрар. Толпа стонала. Пришедшие вместе с родителями к месту казни дети бегали и, фехтуя на палках, играли в рыцарей. Жанна покачнулась, но устояла на ногах. Ее лицо было белым, как у покойника, она то и дело стирала рукавом струящийся пот. Жадно ловя ртом воздух, она прилагала усилия, чтобы не грохнуться тут же в обморок. Лошаденка палача беззаботно пустила струю.

«Перед тобой сидят судьи, которые много раз убеждали и просили тебя передать свои слова и поступки определению нашей святой матери церкви, доказав, что среди этих слов и поступков есть многое, чего, по мнению клириков, не следовало бы ни говорить, ни поддерживать».

Теряя сознание от жары и усталости, Жанна ответила Эрару, что она согласна передать ее дело в Рим на рассмотрение его святейшеству. Это была формальная просьба об апелляции, которую суд был не вправе отклонить, но Эрар тут же нашелся и, заглянув в глаза Жанны, произнес:

– Что ты, милая? Посуди сама – где Рим, а где мы?! Папа слишком далеко, да и зачем тебе Папа, когда здесь присутствуют его представители, наделенные всей необходимой властью для проведения этого процесса.

Дальше дела пошли немного быстрее. Обманом отразив атаку, Эрар передал слово Кошону, который сразу приступил к оглашению приговора. Потея под темными одеждами и не имея возможности отойти в тень, он тем не менее не спешил отправить Жанну на костер, предпочитая жариться на солнце. Медленно и размеренно он произносил пункты обвинения, точно вколачивал в гроб гвозди.

Каждое движение епископа словно говорило: не будь дурой, еще есть время, откажись от своих слов, покайся и спасешь свою жизнь.

Толпа недовольно гудела, но Кошон не обращал на нее никакого внимания. Слышались хлопки, свистки, блеяние и хрюкание. Кошон терпел, смотря в глаза Жанны и пытаясь сломить ее волю.

Жанна стояла, качаясь и хватая ртом воздух. Безумными глазами она смотрела то на жаждущую ее крови толпу, то на приготовленный костер, вспоминала показанные ей накануне инструменты пытки.

– Смирись, Жанна, – Кошон не выдержал и, спустившись со своего помоста, взобрался на помост подсудимой и подошел к ней. – Отрекись, признай свои дела греховными, покайся, и мы переведем тебя в монастырскую тюрьму, где за тобой будут присматривать благочестивые монахини и где не будет английских солдат. Ты сможешь избавиться от цепей, надеть женскую одежду, причащаться святых даров, слушать проповеди и исповедоваться. Решайся, Жанна, если не отречешься сейчас, после никто уже не сможет спасти тебя.

– Я согласна, – Жанна опустила голову, и Кошон тут же подсунул ей заранее приготовленную бумагу с текстом отречения, который она должна была произнести, стоя на коленях.

Толпа гудела и изрыгала богохульства. Все были рассержены на подложившего им свинью Кошона, который спас ведьму и испортил им таким образом весь день. Солдаты у помоста были вынуждены выставить перед собой копья, отодвигая готовую взорваться толпу.

Жанна подписала отречение, после чего Кошон вернулся на судейский помост, где у него был заготовлен другойобвинительный протокол, заранее составленный в надежде на то, что подсудимая в последний момент все-таки отречется и покается.

– Суд учел чистосердечное раскаяние подсудимой и снял с нее оковы церковного отлучения, – перекрикивая толпу, начал свою новую речь епископ. – Но так как ты, Жанна, тяжко согрешила против Бога и святой церкви, – он размашисто показал в сторону подсудимой, избегая смотреть ей в глаза, – то мы осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечное заключение, на хлеб горести и воду отчаяния, дабы там, оценив наше милосердие и умеренность, ты оплакивала бы содеянное тобою и не могла бы вновь совершить то, о чем ныне раскаялась.

После чего Кошон велел страже увести осужденную Жанну в Буврейский замок, где она и содержалась до этого, а не в церковную тюрьму под присмотр монахинь, как сам же обещал.

Измученная, обиженная и обманутая Жанна только и могла, что смотреть во все глаза на епископа, из-за которого она сделалась мерзкой предательницей, ради посулов которого отреклась от всего, что ей было свято. И что же взамен?! Слезы текли по ее бледному, изнуренному лицу, она плакала от унижения и собственной слабости, плакала, потому что ничего другого ей уже не оставалось. Только одно – плакать…

Как выяснилось гораздо позже, через пару дней после официального отречения Жанна в тюрьме снова переоделась в мужской костюм, который неведомым образом оказался в ее камере. Она признала свое отречение ошибочным, сделанным из страха быть сожженной, о чем она тяжело скорбела.

Суд был созван снова, но на этот раз клятвопреступница и упорствующая в своих заблуждениях еретичка должна была понести суровое наказание.

Руанский костер

Май сиял во всем своем великолепии, отряд остановился около небольшой деревни, принадлежащей Версалю. Сквозь белые стены шатра было видно поднявшееся солнце. Жиль поцеловал Анну и хотел уже подняться, когда она вдруг остановила его, схватив за руку, и привлекла к себе.

– Постой, любовь моя, еще один поцелуй, побудь со мной хотя бы немножко, еще чуть-чуть, побудь со мной. Последний раз… – слезы выступили на прекрасных глазах Анны. В этот момент она вдруг с обреченной уверенностью осознала, что это действительно последний раз, когда она прикасается к любимому человеку. К своему ненаглядному Жилю, своему любовнику, своему рыцарю, своему… Анна не могла подобрать слов.

– Почему последний? Вот придумала – последний! Так я тебя и отпущу! Все, попала птичка, не улетишь. Буду любить тебя, пока не залюблю совсем.

– Люби меня вечность, в вечности я твоя супруга, а ты мой супруг, – прошептала Анна.

Жиль поднялся и, взяв с пола стоявший там кувшин с вином, налил его в кубок и подал любовнице.

– Пришел мой час, – глаза Анны увлажнились, но она быстро отерла их и, улыбнувшись, приняла кубок.

– Поцелуй меня еще раз, – попросил Жиль. На его пальце при этом сверкнул перстень рыцарского ордена Верности. Верности Жанне Деве.

– Последний раз, – эхом отозвалась Анна. На ее пальце тоже было кольцо ордена Верности. Верности Жанне и любви к Жилю.

Они поцеловались, и Анна не смакуя выпила алхимическое вино, падая на руки Жиля и проваливаясь в долгий, беспробудный сон.

Жиль с нежностью поцеловал Анну, уже не сдерживая слез. Затем снял с ее пальца кольцо и, уложив возлюбленную удобнее, оделся и вышел из шатра.

Оказавшись на свежем воздухе, он сел на камень и ждал, пока к нему не подошли Жак с тремя рослыми воинами.

– Она там, – Жиль кивнул в сторону своего шатра. – Я исполнил свой долг. Исполни теперь и ты свой.

Жак кивнул. Воины зашли в шатер.

– Хорошо, что ты недолго возился, – Жак оторвал травинку и теперь сосредоточенно жевал ее, смотря на бегущие мимо волны реки. – После того как Жанна принародно отреклась от своей миссии и признала себя врагом Господа и ведьмой, у нас уже почти не осталось времени.

– Я помню, что ты говорил вчера, – Жиль старался не смотреть в лицо Жака, в лицо, которое так напоминало ему Анну. Жиль плакал. – Ее вновь поместили в тюрьму, оттуда тебе не трудно будет вытащить Жанну. Но, прошу тебя, верни мне ее, как только это будет возможным.

– Как только ты выплатишь остальную сумму, – эхом отозвался Жак.

В этот момент воины вытащили из шатра завернутую в одеяло Анну и Жак, кивнув Жилю, пошел за ними.

31 мая 1431 года в 8 часов утра на рыночной площади города Руана все было готово для сожжения ведьмы.

Осужденная была одета в темное платье горожанки и шапочку, которая постоянно сползала ей на глаза. Ее лицо было мертвенно-белым, губы пылали. Она не стояла на ногах и не могла бы без посторонней помощи подняться на помост, что часто случается с приговоренными к сожжению. В последнюю минуту мужество оставляет их, уступая место лютому страху, который словно парализует несчастных.

Присутствующие на казни зеваки невольно отмечали, какая в сущности хрупкая и маленькая эта, некогда внушающая ужас и благоговение, женщина.

Теперь, растратив все свое былое величие, она позволяла палачам подготавливать себя к смерти.

Говорили, будто бы она исповедовалась в тюрьме и получила отпущение грехов.

Теперь, когда жестокая развязка была неминуема, от нее ждали слез, мольбы, проклятий или яростной хулы Господа. Но ничего этого не последовало. Она молчала, впав в странное оцепенение, сходное с глубоким сном, в котором она, должно быть, уже видела лица ангелов, открывающих для нее двери в небеса. Слышала их песни и торжественные звуки труб.

Хотя, со слов тюремных охранников, Жанна призналась Кошону, что голоса пеняли ей на ее слабость и отречение. Они, по свидетельству самой Жанны, оставили ее, скорбя о ней как о невольной предательнице и осквернительнице божественной миссии, к которой она была призвана. А значит, о каких ангельских трубах и хорах могла идти речь?

«Во имя Господа, аминь… Мы, Пьер, Божьим милосердием епископ Боверский, и брат Жан Леметр, викарий преславного доктора Жана Граверана, инквизитора по делам ереси… объявляем справедливым приговором, что ты, Жанна, обычно именуемая Девой, повинна во многих заблуждениях и преступлениях…».

Начавший речь Кошон прервался для того, чтобы бросить взгляд в сторону преступницы и тут же отвел глаза. Она не слышала, не видела и, похоже, не осознавала происходящего.

«…Мы решаем и объявляем, что ты, Жанна, – снова взгляд в сторону помоста, и снова ничего, никакого отклика, ни малейшей человеческой реакции. В толпе зевак послышались возгласы неодобрения, и Кошон зачастил формулу отречения, – ты, Жанна, должна быть отторжена от церкви и отсечена от ее тела, как вредный член, могущий заразить другие члены, и что ты должна быть передана светской власти. Мы отлучаем тебя, отсекаем и покидаем, прося светскую власть смягчить приговор, избавив тебя от смерти и повреждения членов».

После этих слов все находившиеся рядом с осужденной священники торопливо покинули ее помост. Церковь отступила и отошла в сторону.

Когда дрова запылали и дым начал подниматься вверх, народ замер, заранее зажимая уши. Приговоренная же к казни смотрела на этот мир с высоты своей смерти спокойными и отрешенными глазами человека, видящего вечность. Она не шевелилась, не плакала, не хватала ртом воздух. В какое-то мгновение на ее лице появилось некое подобие улыбки, и тут же едкий дым скрыл выражение ее лица, словно какую-то страшную тайну.

Огонь лизнул ее ноги и, схватившись за край платья, понесся вверх. Секунда, и женщина превратилась в живой факел.

– Иисус! – раздалось над площадью, точно призыв к ожидающему ее на небе другу. После этого был слышен лишь треск поленьев и звуки огня.

Была прекрасная весенняя погода, в четыре часа пополудни костер догорел.

От несчастной женщины осталась кучка пепла, обгоревшие кости и… сердце… по странной прихоти судьбы, сердце казненной осталось невредимым.

По словам палача и его помощников, оно было словно обтянуто масленой пленкой, что может иметь место, если предположить, что сгоревшая была предварительно отравлена. Последнее во многом объясняет ее отрешенное состояние и равнодушие к боли во время казни.

Должно быть, господин Кошон в последний момент сжалился над осужденной и отдал приказ как-то смягчить страшную участь юной девушки, которой предстояло заживо сгореть на костре.

Жак и Брунисента не были в Руане в момент казни, они дожидались кареты со спасенной у небольшой деревушки, находившейся недалеко от Сен-Дени. Жак ждал Жанну, а его жена – Анну, с которой ей разрешили попрощаться.

На самом деле не то чтобы разрешили, просто Брунисента воспользовалась своим деликатным положением и предъявила мужу форменный ультиматум: если он не возьмет ее поглядеть хотя бы на расстоянии за тем, как будут уезжать четыре кареты, она не сумеет разрешиться от бремени и их первенец погибнет.

День был солнечным и ярким. Брунисента вся вспотела под вуалью, которую Жак заставил ее надеть. В огороде возле крошечного деревенского домика работала дородная баба, дети пускали в луже кораблики.

– Вот они, – Жак толкнул Брунисенту в бок и тут же сжал ей локоть, словно пытаясь удержать супругу от необдуманного шага.

В этот момент через мост переехала карета, сопровождаемая рыцарем и двумя его оруженосцами. За ней на расстояний полета арбалетной стрелы тащилась вторая карета, похожая на первую, точно родные сестры. Тут же с другой стороны деревни им навстречу выехала еще одна. Возле каждой кареты было три или четыре человека. Они поравнялись возле моста и, перестроившись так, что первая оказалась в хвосте, проехали какое-то время гуськом.

– Почему их три, а не четыре? – Брунисента не отрываясь смотрела на приближавшиеся кареты, по лицу ее текли слезы. – Почему их только три?!

Жак молчал, все еще сжимая локоть жены, словно боялся, что она каким-то неведомым способом ускользнет от него.

До последнего момента Брунисента была уверена, что одна из карет остановится рядом с ней и оттуда выскочит живая и невредимая Анна. Почему бы ей и не выскочить, когда ее любимый со своим отрядом совсем близко? Ждет не дождется ее, чтобы увезти в Тиффорг. Но ни одна карета не остановилась возле Брунисенты, лица скачущих возле карет рыцарей были закрыты забралами и нашеломниками, на светской прислуге были широкополые шляпы. Первая карета с задернутыми занавесками прошла в шаге от ничего не понимающей Брунисенты. Проскакали рыцари. Вторая проделала тот же маневр.

Жак и Брунисента чуть шеи не свернули, пытаясь разглядеть что-нибудь за плотными занавесками, прочесть какой-нибудь оставленный специально для них знак, но ничего не увидели.

Третья карета поравнялась с четой, и только тут занавески вздрогнули и на секунду они увидели силуэт женщины, молча отсалютовавшей им.

В этот момент, повинуясь какому-то внутреннему зову, Брунисента рухнула на колени и залилась слезами. Но вместо слов молитвы в ее голове звучала старая и давно надоевшая песенка:

Внезапно она ощутила боль внизу живота и со стоном повалилась в дорожную пыль, по которой только что проехали три кареты.

Жизнь после руанского костра

Шли годы. В 1435 году Жиль окончательно отошел от политики и обосновался в Тиффорге, где жил сам по себе, эдаким красивым и всевластным корольком своих земель. Он все еще был поразительно красив, элегантен и весьма куртуазен. Но, должно быть, руанский костер выжег в его сердце неизгладимый след, сделав бывшего маршала нервным, капризным и подверженным приступам гнева человеком.

Сторонники Девы, ветераны, воевавшие некогда вместе с ней, всячески превозносили Жиля де Рэ как единственного рыцаря, сделавшего отчаянную попытку напасть на Руан и освободить Жанну.

Даже когда 3 февраля 1432 года намеченный маршалом рейд предпринял и осуществил один из офицеров его отряда, а именно Гийом де Рикарвиль. Скрытно проведя отряд в восемьдесят солдат под стены Руана, он ворвался в цитадель, подчистую вырезав руанский гарнизон. Чем обессмертил свое имя. То есть сьер де Рикарвиль сделал то, что не удалось в свое время Жилю. Но это не вызвало подозрений в скрытом умысле барона не нападать на Руан.

Люди говорили, что в проклятом 1431 году маршалу пришлось обходить английские позиции, которые располагались несколько иначе, нежели во время знаменитого марша его подчиненного.

После суда над Жанной ее король почти полностью утратил свое влияние и авторитет. Этому во многом способствовал тот факт, что Карл Седьмой не пришел на помощь почитаемой в народе Деве. Не выкупил ее из плена, не обрушил свой гнев на Руан. Кроме того, у короля по-прежнему не было денег. А без денег о каком авторитете и влиянии может идти речь?..

Сразу же после руанского костра во Францию пришла чума, ураганом прокатившаяся по стране, точно разгулявшаяся не в меру черная ведьма, которая знает, что никто уже не защитит несчастную Францию. Нет больше Девы, нет больше и божьего благословения.

Едва оправившись от урона, нанесенного чумой, Карлу Седьмому пришлось вновь собирать воинские силы хотя бы для удержания в повиновении городов, расположенных в долине Луары. Нищий король никак не мог свести концы с концами, то увеличивая и без того жестокие налоги, то выклянчивая ссуды у иноземных банков и местных ростовщиков.

Второго ноября 1431 года ликующий Париж провозгласил, наконец, девятилетнего Генриха Шестого королем Франции, что еще больше усилило напряжение в стране. Впрочем, два короля какое-то время делили престол, властвуя каждый на своей территории. Генрих в крепостях, подчиняющихся могуществу Англии и теперь присягнувших своему законному монарху Генриху Шестому. И Карл, продолжавший с величайшим трудом удерживать свои позиции в крепостях, не принимающих власть Англии.

Столицей Генриха был верный ему Париж, Карл облюбовал Бурже.

Сторонники Карла называли себя патриотами, а Генриха и его людей – проклятыми захватчиками и английскими прихвостнями.

Люди Генриха провозглашали своего короля единственным законным монархом, власть которого перешла ему от двух славных королевских семейств Англии и Франции.

При дворе Генриха Карла называли выскочкой, неудачником, незаконным королем, посаженным на престол ведьмой, а также вором, лишившим себя божеского благословения, чести и разума.

Дошло до того, что даже сторонники Карла начинали роптать на судьбу, все чаще называя своего короля незаконным и представляя, что произойдет, когда вся власть во Франции перейдет юному Генриху, с которым теперь связывали идею возрождения страны.

В это время Жиль окончательно покинул своего короля, к которому после истории в Руане мог относиться лишь с неприязнью и презрением.

Ему было двадцать шесть лет, когда он затворился от света в Тиффорге, где жил почти безвылазно, дабы шпионы не могли выйти по его следам на историю с вывезенной из Руана дамой.

Тем не менее он платил огромные деньги, которые Жак ле Феррон или его отец должны были передавать на содержание Девы. На самом деле он не знал, действительно ли старому магистру ордена Верности Гийому ле Феррону удалось спасти от костра подлинную Жанну или в Лотарингии в замке Лероз скрывается замаскированная под Деву его любовница Анна. Но платил, как и обещал на памятном совете в Тиффорге, не отступая от своего слова и не требуя никаких иных доказательств спасения Девы, кроме рыцарского слова.

Когда Жиль пытался выведать у Жака или его отца про Анну или Жанну, те только пожимали плечами, мол, не выплачено еще по всем векселям, не переданы крепости.

В ожидании Жанны, которую он любил и боготворил, Жиль отремонтировал свои дворцы и замки, сделав их достойными божественного создания, посланной Богом Девы.

Богатая библиотека господина де Лаваля включала в себя редкие и великолепнейшие произведения, привозимые ему из всех частей света. Светоний, Валерий Максим, Овидий – пергаментные рукописи, переплетенные в красную кожу, с алыми застежками, запирающимися на ключ – были жемчужинами его коллекции.

Многочисленная роскошно одетая свита, которой мог бы позавидовать любой монарх, добавляла блеска его главной цитадели – замку Тиффорг, охраняемому гарнизоном численностью более двухсот человек.

Здесь, среди роскошно драпированных церковной золотой парчой стен и изысканной мебели, среди предметов и украшений, выложенных драгоценными и полудрагоценными камнями, барону де Рэ служили знатные шевалье, прославленные еще во времена походов с Жанной военачальники, оруженосцы, пажи. Каждый из них имел свой собственный штат слуг, любезно содержащийся из казны хозяина.

Жиль выстроил свою собственную огромную церковь и часовню, в оформлении которых участвовали знаменитые художники Франции, Англии и Италии. Полюбоваться на чудесную роспись церкви, поглядеть мистерию в придворном театре Жиля и ощутить на себе щедроты благородного хозяина приезжали настоятели монастырей, викарии, казначеи, каноники и иные духовные лица со всего света. Многие, приехав ради любопытства в Тиффорг, оставались в нем навсегда.

Славному барону желали служить знаменитые художники, певцы, музыканты и поэты. Он создал собственный театр и заказал мистерию «Орлеанская Дева», каждый показ которой стоил Жилю де Лавалю восемьдесят тысяч золотых экю, то есть больше, чем выкуп, некогда заплаченный англичанами за Жанну.

Поговаривали, что в волшебном Тиффорге и бедняк может сделаться богачом, если только на то будет воля всесильного барона.

Все это, рассчитанное на внешний эффект мотовство не могло остаться не замеченным и не стать в результате притчей во языцех. Жилю завидовали, его ненавидели за его красоту, богатство и роскошь, которыми он окружал себя и своих приближенных.

Поэтому никто не удивился, когда прославленный богач и бывший маршал начал делать заемы, беря деньги в долг, закладывать свои земли и замки.

Желая еще больше подлить масла в огонь, Жиль написал королю, что его былое богатство ныне растрачено окончательно и бесповоротно. Так что, если в ближайшее время не произойдет какого-нибудь чуда, он будет вынужден пойти по миру.

Затем Жиль продал свои владения в Конфолане, Шабанне, Шатомуране и Ломбере капитану жандармов Нанта, потом распрощался с Фонтэном. Далее пошел черед земель в Гратэкюиссе, которые достались епископу Анжерскому. После чего де Лаваль понял, что его час настал, и он не без внутреннего трепета передал крепость Сен-Этьенн-де-Мер-Морт давно дожидающемуся ее Гийому ле Феррону, который тут же уверил барона, что в самое ближайшее время тот увидит спасенную в Руане даму.

Изнывая от нетерпения и любви, Жиль передал ключи от замков в Блезоне и Шевийе Гийому ля Жюмельеру и принялся ждать появления Жанны.

Через три дня после передачи крепости Сен-Этьенн-де-Мер-Морт Жиль де Лаваль получил письменное уверение от господина ле Феррона в том, что Жанна приедет в Тиффорг 26 мая на праздник встречи лета.

Охваченный глубоким волнением, Жиль рыскал по замку, проверяя, все ли готово к встрече с обожаемой им женщиной. Грандиозные постановки в ее честь, певцы, музыканты и художники – все в Тиффорге должно было говорить, нет, кричать, о любви барона, его жертвах прекрасной даме и его страданиях.

Снова и снова он вспоминал время, когда спорил с Девой на советах в штабе или скакал впереди колонны своих солдат, наблюдая за фигурой в серебряных латах и в серебряной развевающейся на ветру епанче. Вспоминал ночи, чудесные ночи, проведенные с Анной ле Феррон, когда она прокрадывалась к нему, переодетая в костюмы Жанны. Жиль целовал Анну, возносясь своими чувствами к божественной Жанне, к Жанне Деве, к которой не смел прикоснуться, чтобы не разрушить тем самым ее священный ореол.

Анна, нежная, страстная Анна… Жиль был благодарен ей за эти минуты счастья и мечты о единственной в его жизни любви к Жанне Деве. Жива ли она? Сгорела ли в Руане вместо Жанны? Или, как не уставали уверять его, то была чужая, не знакомая ему женщина, по странной прихоти судьбы похожая на Жанну и оказавшаяся в Руане именно в тот день и час, когда Гийом ле Феррон сумел ее сцапать, опоить и выставить вместо Девы. В глубине души Жиль не верил в это, прекрасно понимая, что чудес не бывает, а значит в Руане сгорела либо Анна, либо Жанна.

Теперь, когда настало время узнать правду, Жиль жаждал этого и одновременно с тем страшился.

Кого привезет ему магистр ордена Верности? Жанну? Тогда он будет уверен в том, что исполнил рыцарскую клятву, но предал любящую его женщину. Анну? Значит, его состояние пошло в уплату долга любви, а не долга чести. Если жива Анна – значит, он не сумел вызволить из заточения своего кумира.

Долгие годы Жиль пытался разгадать загадку имени спасенной, вызнать это у не желающего раскрывать карты Жака, выспросить на медиумических сеансах у духов мира мертвых.

Для этой цели в Тиффорг постоянно приглашали известных медиумов, колдунов, ведьм и алхимиков, которые уверяли, что могут наладить контакт с потусторонним миром. Среди них особенно выделялись такие прославленные мастера магии, как Антуан де Палерм, Франсуа Ломбардом, Жан Пети.

Если бы удалось установить доподлинно точно, что Анна мертва, Жиль мечтал вызвать дух погибшей и выспросить у нее прощение. Его мучило, что тогда во время их последней встречи он был вынужден подать ей кубок с алхимическим вином, которое изготовил для него магистр магии сьер Бреладди, не дав ей принять самостоятельного решения. А так не принято поступать с рыцарями. С любой женщиной, даже с королевой можно, но только не с рыцарем!

Анна! Вот уже пять лет он видел ее повсюду, чувствовал запах ее духов, слышал голос. Анна заполняла любимый ею Тиффорг, словно душа ее поселилась под его сводами.

Любя алхимию и изучая магию, Жиль зачитывался трудами Альберта Великого, Арно Вилленефера, Раймонда Люллия, Николаса Фламеля.

Труды великих мужей прошлого были запутаны и содержали больше туманных аллегорий, нежели реальных рецептов, но Жиль не терял надежды увидеть однажды в волшебном круге или начерченной на полу пентаграмме образ Анны и вымолить у нее прощение.

Если поначалу он созывал чернокнижников и колдунов с тем, чтобы те сообщили ему о том, жива Анна или мертва, надеясь услышать, что она жива и здорова, то после, когда все они точно один человек признали Анну ле Феррон мертвой, Жилю не оставалось ничего иного, как просить их устроить им свидание, чтобы он сам мог выспросить ее о том, в аду или в раю она находится.

И если в аду, то есть ли способ ему, Жилю де Лавалю маршалу де Рэ, помочь ей, пока тот еще жив.

В своих изысканиях и опытах Жиль не считался ни с какой опасностью и ни с каким риском. Прекрасно зная об эдикте Карла Пятого, запрещавшем под страхом тюрьмы и смерти через повешение занятия черной магией, и о специальной булле Папы Иоанна Двадцать второго, предававшей анафеме всех алхимиков, он продолжал свою деятельность в надежде вновь увидеть Анну.

В конце концов, это переросло в манию, от которой его могла излечить лишь одна женщина – божественная Жанна. В поисках ее любви он когда-то сошелся с Анной ле Феррон, погубив навеки свое сердце, которое теперь вот уже более пяти лет изнывало от любви и потери.

Магические эликсиры, способные приманить духов-проводников в иные миры, специально начерченные фигуры-ловушки, круг рук соединенных за столом спиритов – ничего не помогало. Анна упорно не являлась на сеансы к человеку, отправившему ее на верную гибель.

Тогда в ход пошли вызовы духов тьмы, демонов и даже сатаны, как не страшился этого бывший маршал.

Одержимый Анной, он был готов отдать все, что имеет, включая душу, за одну лишь встречу между мирами. За поцелуй, за слова прощения.

Теперь на черные алтари лилась человеческая кровь, и в Тиффорге курили серу вместо ладана. Бог отказался помогать Жилю де Лавалю, и ему не оставалось ничего иного, как просить помощи у дьявола.

Для этой цели медиум и некромант Франческо Прелати во славу сатаны теперь лишал жизни маленьких детей, которых слуги барона крали у крестьян. Жиль морщился, но терпел в ожидании, когда же, наконец, темные божества выкажут свою милость и явят ему из мрака образ любимой.

В это время некогда прославленный маршал получил свое легендарное прозвище Синяя Борода, под которым его знают и поныне.

Как и следовало ожидать, многочисленные жертвы не дали ожидаемого результата. Ничего не получалось, вместо этого каждую ночь Жиль видел одно и то же – жадный огненный цветок, поглощающий его возлюбленную Анну, которой он не мог помочь.

Каждое утро он просыпался в холодном поту, пиная не успевшего проснуться пажа или придворную даму, смотря кто в тот момент делил с ним ложе.

И не было спасения от этого еженощного огня, от этой постоянной казни, к которой приговорил себя пять лет назад Жиль де Лаваль, маршал де Рэ.

* * *

В назначенный день к замку Тиффорг прибыла карета с гербом в виде восьмиконечной звезды в сопровождении четырнадцати рыцарей. Они проехали по подвесному мосту и вскоре оказались во внутреннем дворе замка.

Изящный паж спрыгнул с запяток кареты и галантно распахнул дверцу, из которой навстречу Жилю вышла высокая дама. Не без трепета господин де Лаваль подал ей руку, на которую дама с благодарностью оперлась. Под густой вуалью горели светом вечности прекрасные глаза Жанны Девы.

Гарнизон замка был выстроен перед каретой, так что Жиль и таинственная дама прошли мимо него, как прежде в былые добрые времена перед парадом войск.

Сердце Жиля бешено колотилось, он едва дождался окончания всех заранее придуманных им же церемоний, после чего, отведя Жанну в самую красивую комнату замка и усадив в предназначенное для нее удобное кресло, сам встал на одно колено, приготовившись слушать ее приказы.

Жанна подняла густую вуаль, ее губы чуть раскрылись в улыбке, показывая ряд жемчужных зубов. Жиль отметил, что годы сделали ее краше. Черные прекрасные волосы были уложены в великолепную прическу, которую теперь подкалывала и поправляла суетившаяся возле Жанны служанка.

Выяснилось, что Жанна заключила брак и теперь носит имя Жанна де Армуаз. Он знал об этом, так как еще раньше Жак ле Феррон показывал ему брачный контракт, в котором Жиль сразу же узнал подпись Орлеанской Девы.

Благодаря деньгам, которые регулярно присылал ей Жиль и другие ее сподвижники, благородная дама Жанна де Армуаз много путешествовала по Франции, бывала в Орлеане, где ее признавали спасенной Девой. Перед тем как посетить ожидающего ее пять лет рыцаря, Жанна заезжала в Домреми.

Должно быть, ее влекла сама идея посетить любимые или памятные ей по делам минувших дней места.

Жанна говорила о переезде в новый, подаренный ей Жилем замок, расхваливала окрестные деревни и выспрашивала насчет охотничьих угодий в лесах около замка Шевийе, в котором она собиралась жить.

Жиль вежливо отвечал на вопросы Жанны, внутренне холодея и не понимая, куда исчезает его пламенная любовь, питавшая столько лет его сердце.

Жанна была жива – теперь он это точно знал, мог при желании дотронуться до нее рукой, но впервые не желал этого делать. Жанна была необыкновенно красива, чудесна, прекрасна, она была благодарна Жилю и по-прежнему расположена к нему. Казалось, попроси он сейчас ее стать его женой – она согласилась бы, быстро признав себя вдовой никогда не существовавшего сьера де Армуаза. Но Жиль не хотел просить ее об этом.

Не хотел, потому что только сейчас понял, что не испытывает любви к этой замечательной женщине. В то же время любовь жила в его сердце, разрывая его на части, подобно тому, как проклюнувшиеся весной семена растений разрывают скрывающую их почву для того, чтобы выбраться на свет божий. Любовь всецело царствовала в его сердце, но это была любовь не к Жанне Деве, перед которой он приклонялся и ради которой, исполняя рыцарскую клятву, он пожертвовал Анной ле Феррон.

Сердце Жиля де Лаваля де Рэ всецело и безо всяких условий было отдано сгоревшей в Руане Анне.

Когда Жанна покинула Тиффорг, Жиль остался совсем один, со своей любовью, болью, со своими снами, в которых был лишь Руан и огонь, огонь и боль. Огонь и бесконечная, не проходящая мука.

Огромный, пожирающий все и вся огненный цветок и слабая, прекрасная и любимая, сгорающая в нем женщина.

Послесловие

Пережив Анну ровно на три года и разрешившись перед смертью двойней, Брунисента покинула этот мир, не жалея и не оплакивая своей участи.

После смерти Брунисенты Жак неожиданно для всех постригся в монахи, их дети были отправлены на воспитание к деду Гийому ля Жюмельеру в замок Лероз, где еще девочкой жила их мать.

Говорят, в их воспитании принимала деятельное участие та, что еще совсем недавно называлась Жанной Девой, а теперь вела спокойную жизнь владетельницы замка.

Как это часто случается, тот, кто громко заявляет о своем разорении, в конце концов, действительно разоряется. Так это произошло и с Жилем де Лавалем бароном де Рэ.

Видя, что состояние мужа тает, а он только и делает, что закладывает и продает свои земли и замки, супруга Жиля Екатерина де Лаваль подала жалобу королю, в которой просила защитить ее и ее состояние от безумств мужа.

Зная репутацию барона и его связи при французском дворе, король ни за что не стал бы вторгаться в его личную жизнь, но тут в дело вмешалась политика. Карлу доложили, что некоторое время назад в Тиффорге был устроен великолепный прием в честь сына короля наследника французского престола – дофина Людовика, находившегося в немилости. Дофин, уличенный в интригах против Карла и его придворных, скрывался от монаршего гнева, живя то у своих друзей, то вдруг перебираясь к сторонникам юного Генриха, и всегда старался каким-либо образом навредить Карлу Седьмому.

Поэтому король невольно связал продажу замков самого богатого во Франции барона с помощью, которую бывший маршал якобы оказывает мятежному принцу. Если бы подобная информация подтвердилась, барон де Рэ мог бы быть обвинен в государственной измене. Но Карл не стал действовать напрямик и устроил дознание, опираясь на слова Екатерины де Лаваль, жены Жиля.

По факту жалобы была проведена тщательная проверка финансовых операций, проводимых бароном, которая позволила Карлу Седьмому убедиться в том, что сьер де Рэ не в состоянии справляться с управлением принадлежащих ему областей. Поэтому король был вынужден прислать Жилю письменный приказ, запрещающий всякую продажу замков, крепостей и земель.

Кстати, проверка подтвердила, что господа Гийом ля Жюмельер и Гийом ле Феррон вступили во владение землями и замками, не заплатив за это ни единого су. Но в тот момент сему факту не уделили должного внимания.

После письма короля Жиль не мог уже открыто распоряжаться своим состоянием. И так получилось, что вместо того, чтобы прекратить всякие отношения с ростовщиками, бывший маршал был вынужден продолжать закладывать свои земли и замки тайно, что сразу же сказалось на их ценах, так как все знали о приказе Карла и опасались монаршего гнева.

Желая заполучить земли барона де Рэ, Жан Пятый, герцог Бретани запретил своим подданным, имеющим дела с Жилем, давать ему денег и заключать какие бы то ни было финансовые операции. Благодаря этому шагу герцог сделался единственным покупателем земель и имущества Жиля де Рэ, с монаршей непосредственностью устанавливая на все собственные цены.

Тем временем униженный и обманутый Жиль снова потерял из виду Жанну, которая теперь вдруг потеряла для него весь свой свет и любовный ореол, перестав быть для Жиля манящей звездой и дамой сердца. Заточив дочь в замке Пузорг и пригрозив жене в случае появления еще одной жалобы не менее жестокой расправой, он вновь погрузился в медиумические опыты, пытаясь отыскать в потустороннем мире Анну ле Феррон.

Несмотря на свой священнический сан, Жак продолжал служить чем-то вроде проводника между партией Девы, которой Жиль по-прежнему оставался должен, и хозяином Тиффорга. Однажды Жак явился в замок, забыв предупредить о своем появлении письмом, как это он обычно делал.

Должно быть, в тот день Жиль был пьян и чрезмерно огорчен новой неудачей, связанной с миром мертвых. Увидев своего бывшего оруженосца, Жиль набросился на него и, жестоко избив,велел страже бросить Жака в замковую тюрьму.

Возможно, сам ле Феррон тоже испытывал некие муки совести, связанные со смертью сестры, и не стал бы жаловаться на буйное поведение своего бывшего господина, но отсутствие Жака заметили в монастыре, настоятель которого подал жалобу на незаконное задержание служителя церкви.

Жака вызволили из темницы, а Жиля арестовали. Шел 1440 год. Начался процесс по делу барона де Рэ, которого обвиняли в ереси, оскорблении служителя церкви, вызывании демонов, сексуальных извращениях с детьми и детоубийстве. Обвинение выдвигал Нантский епископ Жан де Мелеструа при поддержке инквизитора Жана Блуэна и герцога Бретонского, который третьего сентября, то есть за пятнадцать дней до начала суда над бароном де Рэ, вошел во владения львиной долей земли подсудимого, минуя основных наследников.

Барон был вызван в суд 13 сентября 1440 года. Официальный суд начался 15 октября, но уже 19-го де Рэ, а также его слуги и предполагаемые сообщники были подвергнуты пытке. За все время слушания дела судом были допрошены сто десять свидетелей.

Вина сьера де Лаваля барона де Рэ была полностью доказана, и 26 октября 1440 года в Нанте отлученный от церкви Жиль де Рэ покаялся, после чего его вернули в лоно церкви и по приговору Нантского суда он был благополучно задушен.

Тело бывшего маршала бросили на погребальный костер, где уже лежали тела двух его сообщников. Но прежде, чем огонь начал добираться до него, родственникам было разрешено забрать тело и поместить в ближайшую кармелитскую церковь, что они и сделали.

Так умер Жиль де Лаваль, барон де Рэ.

Все эти события, произошедшие после руанского костра, не имеют уже никакого отношения к самой героине нашего повествования – рыцарю ордена Верности, телохранителю Жанны Девы, несчастной Анне ле Феррон, погибшей 31 мая 1431 года в Руане. А тогда был ясный, солнечный день, пели птицы, и легкий приятный ветерок далеко разносил запахи всевозможных цветов. Кошки нежились на солнышке, и под крышами целовались голуби. Но Анна не видела всей этой красоты, не чувствовала солнечного тепла, не обращала внимания ни на окружающие ее лица, ни на строгие слова судей. Ее душа была далеко и высоко от темницы и уже разложенного для нее костра.

Опоенная волшебным эликсиром, она ощущала только невыразимое блаженство, видя перед собой лишь влюбленные глаза Жиля, ощущая его прикосновения.

В ее сне рыцарь Жиль де Лаваль, барон де Рэ пред Богом и людьми брал ее в жены. Венчание происходило в главном соборе Нанта, так как Тиффорг относился к Бретани и, соответственно, к нантскому кастелянству. Конечно, барон мог устроить скромное венчание в своей собственной церкви в Тиффорге, но он хотел, чтобы о его любви знали все вокруг.

Входя под своды собора, Анна видела только свою любовь, которая вдруг вырвалась из сердца, где ей стало тесно, и затопила собой сначала все тело Анны, до темного последнего уголка, вытесняя все злое, недоброе или трусливое, что было в нем. Потом любовь золотым потоком вырвалась наружу, затопляя все вокруг. Жиль и Анна стояли, обнявшись, в потоке золотого света.

Когда огонь захватил ее полностью, Анна увидела сияющий рай и обращенное к ней лицо Спасителя и в восторге воскликнула: «Иисус!» Она погибла со священным именем на устах.

Почти десять лет Жиль де Лаваль барон де Рэ пытался вызвать на спиритическом сеансе погибшую по его вине Анну, но она не приходила к нему. Почти десять лет бывший маршал вымаливал прощение от возлюбленной, но не получал ничего. Напрасно в Тиффорг приезжали иноземные маги и некроманты, напрасно устраивались шабаши и распевали свои странные заклинания знаменитые ведьмы. Анна ле Феррон была выше их возможностей и не обращала внимания на творившуюся вокруг ее имени суету.

В день казни Жиль де Рэ был удостоен, наконец, долгожданного видения. Когда два одетых в красную одежду палача набросили на шею барона петлю, перед его глазами вдруг возник столб света, и Анна ле Феррон предстала перед своим несчастным возлюбленным на огненной колеснице в сиянии Божьей Славы.

Не зная зла и обид, ведомая одной только любовью и состраданием Анна протянула своему рыцарю руку, и Жиль, барон де Рэ, за свои злодеяния прозванный в народе Синей Бородой, вступил вместе с ней в царство Божье, где отмоленная Анной его душа обрела наконец долгожданный покой и счастье.

Юлия Андреева Последний рыцарь Тулузы

Смерть, не гордись, когда тебя зовут

Могучей, грозной. Жалкие слова!

Кого взяла ты – в вечности живут,

И навсегда моя душа жива.

Джон Донн

Мой ангел, наклонясь над колыбелью.

Сказал: «Живи на свете, существо,

Исполненное радости, веселья,

Но помощи не жди ни от кого».

Вильям Блейк

Во время ремонтных работ в знаменитых подвалах города Каркассона на юге Франции 1 июля 2005 года был обнаружен тайник, в котором находились ларец с рукописью и несколько книг, принадлежащих так называемой Церкви Любви, уничтоженной во время четвертого крестового похода против альбигойцев.

Судя по записям на пергаменте, в который была завернута рукопись, личным печатям и подписям, для опальных катаров документ этот был настоящим сокровищем. Автором найденного манускрипта был Анри Лордат, телохранитель Раймона Шестого.

Рукопись проливает свет на одну из самых загадочных и одиозных фигур средневековья – на графа Тулузы, герцога Нарбонна, маркиза Прованса Раймона Шестого, прославившегося своими шестью отлучениями от церкви, пышными свадьбами и громкими разводами.

Да еще тем, что, умерев, по сегодняшний день богатейший человек своего времени не удостоился даже могилы.

Неожиданное свидетельство Анри Лордата открывает правду о подлинной роли Раймона Шестого в истории Лангедока и его святой миссии.

В конце рукописи сделаны три более поздние приписки.

Первая: свидетельство хранившего документ библиотекаря аббатства Сен-Христиан, подписавшегося «брат Иосиф». Он подтверждает верность предсказания астролога из Анжу, составившего гороскоп Раймона Шестого и предрекшего ужасную долю и благородную миссию ныне проклятого графа Тулузы. А также сообщает, что церковь госпитальеров, в которой было захоронено обезглавленное тело Раймона, была разрушена в 1839 году, то есть после смерти автора рукописи.

Вторая приписка: свидетельство магистра ордена Иоаннитов о полном оправдании Тулузского графа Папой Иннокентием Четвертым и признании его добрым католиком.

И, наконец, свидетельство опального епископа Церкви Любви города Каркассона Пьера де Шатору, сообщающего о том, что Раймон Тулузский был канонизирован церковью катар в качестве святого мученика.

Свидетельство рыцаря ордена Иоаннитов барона графства де Фуа Анри Лордата о Раймоне Шестом, графе Тулузском

Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Во имя непорочной Девы Марии и матери нашей Святой Церкви. Аминь.

Мое настоящее имя Анри Лордат, хотя все вокруг знают меня под именем Анри Горгулья – так называют чудовище, каменное днем и живое ночью. Горгульи часто претворяются безобидными статуями на крышах соборов и храмов. Были и другие прозвища, но с этим меня, похоже, похоронят.

Я происхожу из знатных домов Лангедока – бароны Лордаты ведут свой род от богини луны Белиссены. Следовательно, я состою в родстве с графами де Фуа, а через них с благородным правителем Тулузы, потомком легендарного готского князя Гурсио.

Мне доподлинно известно о том, что во всем графстве Фуа нет замка, не принадлежащего сыновьям Белиссены. Я родственник баронов де Вердюн, Арнав и Рабат – самых сильных и влиятельных домов в графстве Фуа. Я седьмой законнорожденный сын Карла и Катрин Лордат.

Тем не менее я никогда в жизни не носил имени своих благородных родителей и не претендовал на их земли.

В детстве моими игрушками были наконечники стрел и кинжалы. Я научился ездить верхом раньше, чем начал ходить. А в шесть лет убивал мелкую дичь, охотясь в лесах и помогая тем принявшей меня на воспитание семье.

Когда мне исполнилось семь лет, я впервые убил человека. Этот день совпал с моим первым причастием в общине катар, очистившим меня от греха. Как оказалось, ненадолго.

Всю свою жизнь я был воином, более тридцати лет состоял при графе Тулузы Раймоне Шестом – том самом, что был отлучен от церкви шесть раз и останки которого съели подлые крысы, а череп забрал аббат ордена госпитальеров – в сущности, та же крыса, только поздоровее и пожаднее. В сокровищнице госпитальеров по сей день хранится череп моего хозяина и друга. Не верите – проверьте. Нынешний приор показывает его гостям, словно какую-то редкую диковину: череп графа Тулузы, который так и не нашел успокоения.

О нем молюсь я.

Сейчас, когда моего хозяина уже десять лет как нет на свете и находятся трусы и клеветники, желающие поносить в своих вздорных памфлетах имя Раймона Шестого, мой долг – долг преданного вассала, дворянина, личного телохранителя и друга – рассказать наконец правду о своем сеньоре. Пока смерть не запечатала мне уста, пока тверда память. И пока в моих жилах течет кровь славных сыновей Белиссены, а на знамени моего рода сияет полумесяц, возвышается неприступная крепость и плещется рыба.

Но прежде чем начать рассказывать о своем господине, мне придется поведать о себе, о своих близких и о злоключениях, свалившихся на головы моих родителей. Рассказать о том, почему я потерял дом, утратил фамильную честь и благословение семьи.

Дом у дороги

Мой отец, как я уже говорил, происходил из одного из самых знатных семейств Лангедока. Он был четвертым сыном прославленного Вильгельма Лордата, получившим от своих родителей лишь малую толику семейных богатств, а именно – тощий кошелек, верный меч да несколько десятков слуг.

Желая умножить состояние ипрославить свое имя, он ввязался в повстанческую войну за французский трон, примкнув к одной из воюющих сторон. Силы были приблизительно равны, но, как это часто случается, в последний момент на подмогу к врагам явилась помощь в лице отрядов Генриха Второго Английского. Перевес сил оказался решающим, сопротивление было подавлено, и кампания потерпела крах, после чего мой отец был вынужден затаиться вместе со всей семьей в крошечном замке в мрачных горах Тулузского графства, где они и прожили три ужасных года. За это время мои родители похоронили двоих своих старших дочерей, не выдержавших голод и лишения, и зачали меня.

В день, когда я появился на свет, с восточной стороны от нашего замка появился черный дым. Горела деревня, отец хотел броситься на помощь людям, как это и подобает доброму сеньору и благородному рыцарю, но примчавшийся гонец сообщил, что к замку приближаются отряды Генриха Второго, по устоявшейся привычке бесчинствовавшего в этих краях. Численность воинов, стоящих под знаменем с изображением ветки цветущего дрока, превосходило число слуг моего отца в десятки раз.

Отец приказал всем собираться, в этот момент его тяжелый взгляд упал на бедное, забрызганное кровью ложе его жены, рядом с которой лежал новорожденный младенец, то есть я.

– Этот ребенок должен умереть, – отрезал отец и, грубо схватив меня перчаткой для соколиной охоты, с которой он не расставался, повернулся к дверям.

– Ты не сделаешь этого! Ведь это твой сын! – крикнула мать из последних сил, тщетно стараясь встать с ложа.

– Сделаю. Оставаться здесь невозможно, с пятью десятками слуг я не могу сражаться. А значит, мы должны отступить. Предстоит долгий и тяжелый переход. Ребенок все равно не выдержит. А мы – мы должны побеспокоиться о других детях. Или ты хочешь, чтобы они погибли? Оденьте госпожу, помогите ей лечь на телегу, – приказал он слугам и вышел во двор. Вслед за ним выскочил его преданный друг и верный вассал Мишель де Савер.

Граф небрежно передал ему в руки ребенка и приказал сбросить в ближайший колодец.

Вокруг творилось что-то неописуемое – крестьяне из соседних деревень, ищущие спасения за стенами крошечного замка, лошади, повозки, домашняя скотина, грязная разбитая дорога, слезы и страх.

Надо ли говорить, что де Савер не посмел уничтожить младшего сына своего сеньора. Вместо этого он решил предоставить все на волю судьбы. Он сбежал с холма, на котором стоял замок, и, оказавшись на охотничьей тропе, исчез за деревьями.

Мишель де Савер отнес ребенка в одну из ближайших деревень и оставил на попечение бабе, уже содержащей нескольких ребятишек. Уходя, он бросил ей в фартук несколько монет.

И пустился догонять своего сюзерена.

Но Савер так и не нашел его. В местечке, где граф должен был устроить привал, валялись лишь бездыханные трупы людей и животных да дымились пепелища хижин бедняков. Судя по всему, граф приказал свернуть с дороги, дабы не попадать из огня да в полымя.

Обыскав окрестные горы, дважды наталкиваясь на засаду, де Савер отказался, наконец, от бесполезных поисков и решил спасать свою жизнь.

О графском ребенке он вспомнил лишь через шесть лет, явившись за мной в дом к моей приемной матери. По его словам, я не умел говорить, но был высокого для своего возраста роста и достаточно крепко сложен. Я хорошо лазал по деревьям, разоряя птичьи гнезда, ловил мышей и мог сразиться даже со здоровой крысой или вороной. Я сам смастерил для себя некое подобие пращи и умел поразить цель. Мало того, однажды, бродя в окрестном лесу в поисках поживы, я нашел нож, с которым затем не расставался, выхватывая его из-за пояса всякий раз, когда кто-то пытался отобрать мою добычу или сказать резкое слово.

Благодаря этим моим талантам моя приемная мать и пять ее воспитанников выжили во время страшного голода.

Женщина, пригревшая меня, была дочерью сапожника из Периге и вдовой деревенского лекаря. Я не помню ее лица, вообще ничего о ней не помню. Хотя живо сохранил в сознании образ первого голубя, которому я от голодухи оторвал башку. Мария считала меня дьяволенком и только поэтому не извела ядом, как это сделала со своей старшей воспитанницей, забеременевшей от звонаря. Я был ей полезен.

Слава войне и голоду, царившим в тех местах. Благодаря им я остался жив.

Мессен де Савер заявил мне, что я должен идти с ним, а когда я заупрямился, схватил меня за шиворот и, разоружив, поволок к своему коню. Но я с таким остервенением вцепился зубами в его перчатку, что вырвал добрый кусок кожи. Проклиная все на свете, господин де Савер сел рядом со мной на камень и принялся уговаривать меня ехать добровольно, обещав подарить мне настоящий меч.

Так я стал воспитанником де Савера, а заодно и его учеником.

К тому времени он открыл нечто вроде школы, где готовил мальчишек к нелегкой воинской службе. Правда, воинов вокруг и без того было немало, но ту подготовку, которую давал де Савер, богатые сеньоры и купцы, занимающиеся перепродажей молодых воинов, ценили на вес золота.

В школе наряду с владением мечом, ножом, луком, новым оружием – арбалетом и всеми видами копий – нас обучали различать, использовать и изготовлять яды. Мы развивали способность видеть в темноте и красться, подобно диким кошкам. Воспитанники с легкостью штурмовали самые непреступные стены и осуществляли поджоги. Так что нас можно было использовать как в роли наемных убийц, так и в качестве военачальников, разведчиков и телохранителей.

Однако я уже сказал, что ученики де Савера ценились на вес золота, а это значит, что далеко не каждый даже очень богатый человек мог позволить себе иметь такого слугу. Поэтому многие нанимали нас на разовые работы, после которых мы неизменно возвращались к своему учителю.

Когда же работы не было, мы брали заложников. Своих пленников мы держали в специально оборудованном для этой цели доме в горах, пока родственники или сеньоры не присылали за них выкуп.

Поиском «жирных» занимались все ученики школы, от мала до велика, ведь наводка давала верный процент с выкупа, так что можно было, не участвуя в вылазке, быть при барышах.

Хорошее было время.

Таинственные путники

Однажды, когда я вернулся с очередного задания, а значит, принес звонкую монету, мессен де Савер велел мне отдыхать. Это была обычная практика. За семь дней, положенных по договору, мы могли убедиться в том, что за выполнившим работу учеником не было хвоста и что тот не объявлен в розыск.

В течение недели я был предоставлен самому себе. Так что с самого утра я брал с собой лук и отправлялся на охоту или скакал на коне по лесам и горам, наслаждаясь свободой и покоем.

В тот день, о котором мне хотелось бы рассказать, я выслеживал лань. Деяние, мягко говоря, не приветствовавшееся в лесах графа де Фуа. Во всяком случае, обнаружь меня за таким занятием замковые лучники, на моей шкуре добавилось бы отметин.

Притаившись за кустом ракиты, я выслеживал крупную самку. И тут ее спугнули. Я повернул голову. На всякий случай, тетивы я не ослабил.

По тропинке ехали всадники. Четверо невзрачно одетых мужчин, дама в мантилье и мальчишка лет шести в шерстяном плаще, с увесистой серебряной цепью на груди.

Кто они, эти люди? Враги или друзья? Они могли быть заказчиками учителя или гостями властелина этих мест, благородного инфанта Фуа Раймона Роже. А значит, их следовало пропустить. С другой стороны – все шестеро могли быть шпионами, присланными с целью погубить учителя и школу.

Мальчишку я не исключал, так как сам сделался учеником де Савера в этом возрасте. А когда мне исполнилось десять лет, в Тулузе ко мне уже приклеилось прозвище Черный Лис и за мою голову было положено вознаграждение, достойное тройного убийцы и поджигателя.

Когда путники приблизились настолько, что я слышал, о чем они говорили, я понял, что дама и ее сын были пленниками четверки разбойников.

Я рассвирепел! Ученикам школы мессена де Савера, равно как и орудующим по соседству конкурентам, под страхом смерти запрещалось нападать на людей близ его владений. Все мы свято чтили это правило, так как никто не хотел, чтобы нас обнаружили лучники. Но эти четверо были чужаками, которые по неосмотрительности или злой воле могли навести на школу гнев властей.

Не меняя положения тела, я выпустил одну за другой три стрелы, сразив трех разбойников. Четвертый познакомился с моим ножом, который я метнул ему в горло.

Затем я вышел из своего убежища.

Насмерть перепуганная госпожа ничего не могла толком вымолвить. Но из ее слов я мог без труда предположить, что они – гости Раймона Роже. Разбойники захватили их в плен во время прогулки. Посочувствовав даме, я взял под уздцы ее лошадь и, рассказывая глупые истории о рыцарях, которых знал предостаточно, вывел их на дорогу.

Когда до замка де Фуа оставалось рукой подать, я раскланялся с благородной сеньорой, сославшись на массу неотложных дел и скорбя о том, что не смогу проводить их даже до ворот и получить заслуженную награду из рук достославного хозяина этих мест.

Дело в том, что Раймон Роже, хоть и являлся галантным рыцарем и хорошим трубадуром, больше известным под именем Раймон Друт, имел отличную зрительную память и был наделен весьма крутым нравом.

Он казнил бы меня без суда и следствия, окажись я в его руках.

Поэтому я быстро нырнул в лес, и только меня и видели.

Кто бы мог предположить, что я встречусь с ним уже через десять дней?

Лис в капкане

По истечении срока вынужденного безделья я отправился к своей голубке, прачке из Тулузы Люси, с которой встречался время от времени. Войдя в дом через черный ход, я, как обычно, огляделся по сторонам, проверил все запоры и засовы и уж потом обнял и поцеловал свою милашку. Затем сел за стол, где меня ждал кувшин молодого вина.

Люси налила для меня полную кружку и пристроилась рядом со мной, подперев пухленькую щечку кулачком, как она это любила делать. Но едва я отпил первый глоток, неизвестный яд свалил меня с ног так быстро, что я даже не успел схватить кошель с противоядием.

Я очнулся на следующий день в подвале Тулузского замка оттого, что мне на голову кто-то лил холодную воду. Я был безоружен, шею и руки давили деревянные колодки, ноги были опутаны цепью. Все тело нещадно болело, левый глаз заплыл, губы распухли, во рту ощущался вкус крови. Должно быть, копейщики прежде всего отходили меня сапогами, а уж потом отправили в тюрьму.

Мне помогли напиться и потащили наверх в небольшую залу с камином и разложенными и развешенными повсюду орудиями пыток. В большом удобном кресле ближе к огню сидел тулузский граф собственной персоной. Я и прежде видел Раймона Пятого. Я не смог бы ни с кем его спутать.

Стражники поставили меня на колени. Все это время я безуспешно пытался освободить руки. Если бы допрос затянулся, это можно было бы проделать. Рядом с Раймоном трудился писарь. Заметив на полу следы крови, я понял, что не первый здесь сегодня.

– Итак, неужели сам Черный Лис пожаловал в мой курятник? – Раймон с довольным видом рассматривал меня, взгляд его при этом был вполне дружелюбным. Это наводило на мысль, что хозяин Тулузы давно уже принял решение на мой счет. – Признавайся, шельмец, ты поджог дом цирюльника на площади? Девку у жида ты упер? Я уже не говорю о разбоях на большой дороге. Сколько же времени мои доблестные рыцари за тобой, поганцем, бегать должны? Ну, отвечай, не то прикажу раздеть донага и нашпигую твою задницу раскаленными углями. Черти в аду застонут.

– Его вина давно доказана, ваша милость, – поднял голову писарь, – пока этот ухарь в подвале отлеживался, сюда приходили и жид, и цирюльник, и лучники, что его в прошлый раз упустили. Они его опознали, едва стражники подоспели, а то пришлось бы вместо суда закапывать где-нибудь у большой дороги.

– Ну, если вина доказана, приказываю повесить мерзавца. – Граф махнул в мою сторону платком. – Все понял, сучье отродье? Вопросов нет? А нет, так нет, хуже кислого уксуса ты мне надоел.

– Повесить, – записал в свою книжку писарь.

– Ладно, с этим покончено, давай следующего.

– Прошу прощения! Господин де Савер, за которым вы изволили посылать, сейчас в приемном зале и ожидает вас. Так может, примите его перед следующим разбойником или... – Писарь смотрел сквозь меня своими прозрачными рыбьими глазами так, словно жизнь моя уже закончилась и сам я не что иное, как бесплотный дух.

– Стефан!

К графу подлетел дежуривший у дверей паж.

– Стефан, мальчик мой, скажи господину де Саверу, чтобы спустился сюда. Он мне срочно нужен. Поторапливайся, милый, одна нога здесь, другая там...

Паж поклонился и выскочил вон.

Мишель де Савер здесь! В замке! У графа! Это могло дать шанс, но могло и отобрать последнюю надежду. Я напряг мышцы и, превозмогая боль, постарался вытянуть кисть правой руки, выворачивая сустав большого пальца и чуть не теряя при этом сознание от боли.

Учитель не заставил себя долго ждать. Вскоре я различил его шаги. Он вошел в зальчик, демонстративно оттолкнув замешкавшегося пажа, и закрыл за собой дверь.

– Простите меня, мессен, – де Савер отвесил Тулузскому глубокий поклон, – но при моей работе крайне нежелательно, чтобы меня кто-то здесь видел или кто-то слышал наши разговоры.

– Да, да, мой друг. Я все понимаю. – Раймон подал худую, унизанную перстнями руку, которую де Савер церемонно поцеловал. – Наша тайна не выйдет из этих стен. Петра из Нанта ты хорошо знаешь, – он небрежно кивнул в сторону писаря, – что же касается этого молодчика, то он будет повешен в самое ближайшее время. Впрочем, если ты опасаешься, что он выдаст нас во время казни, я распоряжусь, чтобы сначала ему отрезали язык. – Граф чарующе улыбнулся.

Учитель кинул небрежный взгляд в мою сторону, я затаил дыхание, ожидая, что он метнет мне в горло нож.

– Хорошо, ваша милость, если вы предпочитаете говорить здесь, я также не имею возражений. Итак, из вашей шифровки я понял, что вы желаете получить от меня парня, годного на роль телохранителя для вас и вашего старшего сына.

– Да, это так. Мне нужен человек, который будет оставаться в моем распоряжении долгие годы. В моем распоряжении, Мишель, а не в вашем. И я бы хотел сам платить этому парню, чтобы вы не забирали от него денег за учебу или за что вы там обычно забираете.

– Я беру пятьдесят процентов, – развел руками де Савер. – В течение каких-нибудь десяти лет. Если вы выплатите мне эту сумму вперед, а парень нарвется на нож или позволит себя укокошить каким-нибудь иным способом, вы же сами начнете требовать с меня неустойку. А так – все чинно и благородно – он служит, я получаю деньги. Он погиб – я ничего не получаю. Зачем мне вводить вас в такие расходы? Это было бы неблагородно с моей стороны и несправедливо по отношению к моему главному заказчику и господину.

– Я заплачу тебе то, что должен будет заплатить он. Только дай мне лучшего своего ученика. Слышишь, де Савер – самого лучшего! Речь идет о моем будущем и о будущем моего рода!..

– У меня есть такой человек, – де Савер скромно поклонился, бросив на меня быстрый, словно кинжал, взгляд.

В этот момент я вывернул второй палец и, высвободив руку, начал распутывать веревки, стягивающие колодки.

– Когда же ты сможешь предоставить его мне?

– Прямо сейчас, – де Савер вновь поклонился Раймону. – Разрешите представить, лучший ученик моей школы Анри Горгулья, больше известный под прозвищем Черный Лис!

В этот момент колодки со звоном упали на пол, а я, насколько это позволяла цепь на ногах, склонился перед своим новым сюзереном в церемониальном поклоне.

– Но это же поджигатель и убийца! Это разбойник с большой дороги и растлитель малолетних! Вся Тулуза от него плачет! Он семь лет в розыске, и только сейчас...

– Да. Вам известно, что моих учеников нередко нанимают для разных дел, – не моргнув глазом, продолжил де Савер. – Этот парень прекрасно владеет любым видом оружия, он молод, силен, пронырлив и крайне умен. Кроме того, он происходит из одного из самых известных домов Лангедока, в чем я готов дать свое поручительство. Признаться, я бы не посмел рекомендовать вам простолюдина. Юноша – сын старого барона Карла Лордата, который ныне живет святой жизнью среди катар и у которого я много лет служил. Он младший брат нынешнего барона Пьера Лордата.

– Но... – Граф был в явном замешательстве. – Но я же повелел повесить этого негодяя.

– Так повесьте, – усмехнулся де Савер. – Что у нас, мало негодяев? Повесьте кого-нибудь, назвав его Лисом. Можно даже сначала, как вы предлагали, вырезать ему язык, чтобы не болтал лишнего. Лис умрет, а у вас появится новый телохранитель, скажем, присланный из Англии. Как вам такая версия?

– Что ж... – Граф оглядел меня с головы до ног. – Лучший ученик, стало быть? Да... что, разбойничек, будешь служить мне и моему сыну? Присягнешь или с лавки сиганешь? Что выбираешь – крест целовать или мертвым лежать?

– Присягаю служить вашей милости верой и правдой до самой моей смерти. – После этих слов я сорвал с ног цепи и упал на колени перед своим новым господином, целуя его одежды.

Надо отдать должное Раймону Тулузскому – зная мою репутацию и догадываясь о физической силе и подготовке, он не шелохнулся, когда я повалился перед ним ниц, и даже дружелюбно протянул мне руку для поцелуя.

– Служи, мой друг. Служи. Не то всю вашу школу под корень вырежу, мне без толковых людей плоховато будет, но и вам, коль предадите, не жить.

С этими словами он поднялся и, сняв с себя плащ, покрыл им мои плечи. Вместе мы вышли из пыточного зала. Я старался не хромать, разминая на ходу затекшие ноги. При виде моего побитого лица служанки прятали глаза.

Раймон шел передо мной, не оборачиваясь. Если бы было нужно, я мог бы убить его сотню раз. Но я не собирался этого делать. Сбылась заветная мечта. Я на службе, оправдан и обелен. Черный Лис умер, Анри Горгулья будет жить. Прощай, ночные вылазки, одноразовые заработки. Прощай, густые леса и беспрестанная опасность. Теперь я смогу жить, как все люди, завести домишко, подкопить деньжат, жениться, наплодить кучу детишек и разобраться, наконец, с семьей, вышвырнувшей меня из своей жизни. Аллилуйя!

Мы остановились около изукрашенной деревянными цветами двери. Раймон постучал и, когда служанка открыла дверь, вошел, велев нам следовать за ним. Посреди небольшой залы за вышиванием сидела дама. Рядом с ней на полу играл в деревянных рыцарей мальчишка.

Дама приветливо улыбнулась нам, сказала пару слов Раймону, избегая смотреть на мою побитую физиономию, в то время как ребенок вдруг вскочил со своего места и, издав боевой клич, бросился ко мне.

– Папа, папа! Это же тот самый рыцарь, который спас нас с матушкой от грабителей! Мама – подтверди!

Графиня наконец взглянула на меня, и в глазах ее заблестели благодарные слезы.

– Да, сын мой, вы совершенно правы! Это тот самый молодой человек, совершивший беспримерный подвиг и скромно удалившийся, не дождавшись благодарности и не назвавший даже своего имени. Сам подвиг и последующее поведение, по истине, достойно древних.

– Забавно, мой друг, – Раймон подхватил на руки пацана, целуя его в щеку, – оказывается, еще до того как поступить ко мне на службу в качестве телохранителя, вы уже отличились тем, что спасли жизни моих близких. Такое не забывается! Сходите к казначею, скажите, чтобы дал вам сотню золотых, и примите мою личную благодарность.

Так я стал телохранителем Раймона Пятого и его юного сына, Романе, которого после будут называть Раймоном Шестым.

Старые счеты

Моя жизнь в Тулузском замке протекала спокойно и мирно – по сравнению со школьными годами уж точно! При дворе Раймона Пятого было полно музыкантов и трубадуров, то и дело устраивались рыцарские и поэтические турниры, охоты и конные прогулки, часто двор со всей помпой – каретами, слугами и музыкантами – отправлялся куда-нибудь в живописные места. Иногда знать пускалась в буйные пиршества или все неслись на турниры и празднества в окрестные замки или города.

Я даже сумел отпроситься на пару месяцев для того, чтобы познакомиться, наконец, со своей семьей.

Мои благородные родители были еще живы, но, о горе, вступили в секту еретиков катар! Оставив старшему сыну, моему брату, замок и половину земель, они жили теперь среди «добрых людей», которые, благодаря этой полоумной парочке – моим родителям, оторвали от семейного пирога несколько нехилых деревень.

Община произвела на меня удручающее впечатление. Моя мать вышла мне навстречу, одетая в черную хламиду. Распущенные волосы доходили ей до колен. В этом нелепом виде она была похожа на престарелую русалку. Отец был безбородым и тоже длинноволосым, его голову венчала тиара. Так же как и матушка, он был одет во все черное. В первый и последний раз я видел человека, обрекшего меня на верную гибель.

Какое-то время мы молчали.

– Я ваш седьмой сын, – наконец выдавил я.

– Ты сын божий, впрочем, так же как и мы, – с поистине королевским достоинством ответствовал отец.

– Я тот самый ребенок, которого вы приказали утопить в колодце! – Гнев выжигал слезы, руки тряслись. Я смотрел в безмятежное лицо моего погубителя-отца, испытывая жгучее желание рубануть по нему мечом.

– Ни я, ни кто другой не может обречь другого человека на смерть. Все мы в руках Господа, – загнусил отец.

– И Господь любит тебя! – вторила ему мать. Взявшись за руки, они пропели короткую молитву, переглядываясь и улыбаясь, словно молодожены.

– Отчего вы носите черные одежды? – непонятно зачем спросил я. Гнева уже не было. В душе воцарилась пустота.

– Это траур по нашей жизни, по тому аду, который каждый из нас встречает на этой земле. По тому, что ожидает этот пропащий край и всю землю, – серьезно ответил отец. – Это траур по тебе, мой мальчик, по человеку, забывшему, кто он такой и откуда. По человеку, который и не человек вовсе, а небесный ангел, который...

Я развернулся и вышел вон. Отец еще долго бежал за моим конем, путаясь в своих черных одеждах.

– Мир не таков, каким его привык видеть ты! Совсем не таков, – кричал он. – Мы все жили когда-то в Раю, но потом нечистый заманил нас на землю и лишил памяти. Вспомни, сын мой, райские кущи, вспомни свой настоящий дом и своего настоящего отца, которого ты утратил. В Евангелии сказано: Бог есть Любовь. Открой свое сердце любви...

– Прочь! – Я пришпорил коня и не оглядывался, пока не умчался из этого проклятого места.

Своего брата я нашел в нашем фамильном замке. Представляясь ему, я сжимал рукоятку меча. За поясом я припрятал несколько легких, но беспощадно разящих ножей.

Пьер был старше меня на два года, его волосы были так же черны, как и мои. Кроме того, он был всего на полголовы ниже меня, и почти так же, как я, широк в плечах. Если бы ни мои слова и письмо, написанное Мишелем де Савером, ему было бы достаточно подойти вместе со мной к металлическому зеркалу, висящему тут же в зале, и убедиться в несомненном нашем с ним сходстве.

– Мне все равно, кто ты – законный сын моих родителей или ублюдок, которого родила моя мать, спутавшись с сокольничим или лучником. Если отец велел убить тебя – на то был повод. Но даже если ты и законный сын моих родителей и подлинный Лордат, ты не получишь ничего. Замок почти разорен, за последнее время милостью наших родителей мы лишились доброй половины своих земель. Кроме того, я старший сын, и даже если тебя и признают по суду, ты все равно не можешь рассчитывать ни на что из того, что по закону имею я. Иди и найди себе службу или женись на богатой вдовушке. По праву нынешнего главы рода я готов благословить тебя на любое из этих славных дел. Но это – все.

Мысленно я поклялся отомстить заносчивому братцу. И как это часто бывает, подходящий случай не заставил себя долго ждать. Заливая свою обиду в деревенском трактире, я вызнал, что Пьер помолвлен с дочерью богатого барона, которую он видел лишь раз, когда им обоим было лет по десять. Свадьба должна была состояться через три месяца, как раз после сбора налогов.

Я решил опередить братца и нанес визит его нареченной. Шестнадцатилетняя баронесса была белотела и светловолоса. Ее голубые, поистине небесные глаза излучали дивный свет, а звуки голоса заставляли забыть все печали. Я представился ей именем брата, сказав, что специально приехал к ней раньше срока, для того чтобы убедиться в ее добрых ко мне чувствах и расположить к любви.

– Я не хотел бы, чтобы наш союз был лишь торговой сделкой. Я мечтаю видеть в своей жене не просто женщину, которая подарит мне сыновей и с которой я продолжу род баронов Лордат. Я хочу найти в ней неземную любовь, любовь до гроба, любовь, побеждающую смерть.

В школе господина де Савера мы обучались не только владению оружием, но и трубадурскому искусству. Кроме того, мне было восемнадцать лет, я был очень высоким и стройным, у меня были черные шелковистые волосы ниже плеч, я был одет в ладно скроенное платье, которое приобрел на деньги хозяина. Словом, я быстро добился взаимности. Мы встречались с ней в ночной тиши великолепного сада, где в беседках предавались любовным утехам.

Ко дню, когда должен был прибыть мой ненавистный братик, она призналась мне, что беременна.

Зная от своих слуг, что Пьер со свитой остановился в дне пути от Лурда, где находился замок прекрасной Амалии, я отлучился от нее и, напав на брата, скрестил с ним мечи. Тяжело раненного Пьера я бросил в канаву и затем вернулся в баронский замок, где сразил свою даму неожиданным признанием.

– Да, я не Пьер Лордат. Я Анри Лордат – его младший брат. Я убил твоего жениха, потому что я люблю тебя.

Услышав это, прекрасная Амалия сначала залилась слезами, а потом велела мне доподлинно объяснить, где я бросил тело Пьера, и, собрав слуг и надев теплую накидку, отправилась на поиски. Мне пришлось ехать с ней, чтобы показывать дорогу. За все это время мы не проронили ни единого слова.

Найдя брата, я понял, что он, к моему удивлению, еще жив. Амалия велела своему лекарю осмотреть Пьера, после чего, когда его уложили в карету, она подошла ко мне и тихо, но властно велела убираться прочь.

– Я полюбила вас, сеньор, чистой любовью. Теперь же моего ребенка отдадут на воспитание чужим людям, а я сама от позора должна буду закрыться в монастыре, где и проведу оставшиеся мне годы. Молите Бога, чтобы ваш брат выжил и чтобы душу вашу не испоганила печать Каина. Я тоже буду молиться за вас. Прощайте.

Потерянный и убитый, я вдруг понял, что люблю эту женщину. Я просил ее бежать вместе со мной в Тулузу, где добрейший граф Раймон, без сомнения, благословит наш союз. Но она осталась непреклонной. Пьера положили в карету, и вскоре процессия скрылась за поворотом дороги.

Я снова остался один.

Потом, через пару лет, я узнал, что Пьер не отказался от спасшей его Амалии и моей дочери. К слову, после нанесенного мною ранения он уже не мог иметь собственных детей. Таким образом, моя девочка сделалась законной наследницей Лордатов. Ценой, которую я заплатил за это, было данное мною честное слово не искать встреч ни с Амалией, ни с дочерью, и до самой смерти Пьера и его жены не открывать девочке правды.

Будь я Богом – не было бы и дьявола

Мучаясь от неожиданного для меня чувства вины и пытаясь забыть укравшую мое сердце мадонну Амалию, я невольно возвращался мыслями к своим родителям. Правы ли они, став катарами? Можно ли с твердостью сказать, что вот эта вера является истинной, а та ложной? Как разобраться во всех этих сложностях, если ты не Бог? Зачем разбираться? Тулузское графство наполовину состояло из добрых католиков и почти наполовину – из катар. Были, конечно, и другие церкви и религии, но они представляли меньшинство, и я не буду тратить на них время.

Несмотря на явные противоречия доктрин, в мирной Тулузе католики и катары уживались на правах добрых соседей. Католики и катары могли жить в одной семье и не мешать друг другу. Выходя из своего дома, житель Тулузы мог отправиться сначала в трактир к католику, потом в харчевню, хозяин которой почитал Совершенных. А где и у кого оказывался после... да какое это имеет значение?..

Большинство тулузских дворян и рыцарей были катарами или симпатизировали им. Совершенные ходили босиком и не ели мяса, не желая осквернять себя мертвечиной. Главы католической церкви разодевались в драгоценные одежды, унизывая пальцы дорогими перстнями. Монастыри постоянно увеличивали свои владения, пополняя закрома и сокровищницы, а рыцарские ордена зачастую мало чем отличались от разбогатевших на чужом горе разбойников, управляющих теперь собственными наемниками.

Поэтому неудивительно, что народ симпатизировал катарам, а не католикам.

Видя такое отношение к новой религии, Раймон Пятый был вынужден к своим детям в качестве наставников пригласить католического священника и Совершенного. Столь прогрессивное решение стоило ему немалой крови, так как в 1163 году, приблизительно через год после того как господин принял меня на службу, Папа Александр Третий созвал Собор в Тулузе, на котором заседали шестнадцать кардиналов, сто восемьдесят четыре епископа и более четырехсот аббатов. Итогом Собора было вынесенное официальной церковью решение о том, что ересь нашла приют в Тулузской земле, откуда она распространяется в Гасконь и другие южные провинции. Посему церковь вменяла в обязанности духовенству под страхом отлучения не принимать у себя в домах еретиков и даже не торговать с ними.

Впрочем, до известного времени решение это оставалось лишь решением на бумаге, в то время как в свободной Тулузе царили законы любви, братства и взаимной помощи между сеньорами и их подданными.

Еще через два года католическая церковь снова напомнила о себе, устроив публичную дискуссию, на которую были приглашены представители всех значимых в южных провинциях еретических церквей. Были также сеньоры, принявшие катарскую веру или открыто сочувствующие какой-нибудь секте, не состоя в ней: одной из первых свое приглашение получила графиня Констанция – сестра Людовика Седьмого Французского, супруга Раймона Пятого и мать Романе, Раймон Транкавель – виконт Альби, Безье и Каркассона, и почти что все вассалы графа Тулузского.

Как я понял из рассказов наших баронов, то и дело наезжающих со своими свитами в замок, под предлогом публичного обмена мнениями святые отцы попытались устроить судилище над прибывшими туда сеньорами, зачитав им обвинения и требуя ответов в форме допросов. Это самовольство было встречено выражением всеобщего неодобрения. Так что большинство дворян, посчитав себя оскорбленными, попытались сразу же покинуть собрание. Духовенству пришлось наконец отступить и устроить обещанную дискуссию.

Все шло более или менее мирно, стороны обменивались своими толкованиями различных мест в Евангелии и Библии. Камнем преткновения оказался вопрос, связанный с церковными богатствами. То есть – больной вопрос для духовенства.

Католическую церковь и раньше обвиняли в том, что, проповедуя бедность, они живут роскошнее князей, носят дорогие одежды, украшения, латы.

После этого, не нашедший слов оправдания или каких-нибудь других контрдоводов, аббат Альби отлучил «добрых людей» от церкви. Те же только посмеялись над священниками, сообщив им, что те сами являются еретиками, а отлучения, брошенные еретиками, не могут восприниматься как серьезная потеря для людей, живущих во Христе.

Катары не были лишены свободы передвижения, так что сразу же по окончании дискуссии они благополучно убрались в свои лесные церкви и горные общины. В общем, каждый остался при своем.

Тем же, кто лишь сочувствовал и помогал катарам, было сделано предупреждение. Впрочем, вряд ли оно кого-нибудь по-настоящему могло задеть. Тулуза была богатейшим графством, исправно вносящим в казну и закрома Франции немалые доходы. Поэтому трудно было предположить, что король Франции когда-нибудь может пожелать беды своим верным вассалам.

Однажды, задержав обучающего Романе катара после занятий, я попросил его изложить мне суть своего учения. Он охотно поведал мне историю сотворения мира и человека. Вот она.

Господь сотворил небо и землю, растения, животных да ангелов небесных. Ему не было нужды сотворить смертного человека. Ведь смертный должен был погибнуть, а разве приятно отцу видеть смерти своих детей? Бог не изобретал смерть – не звал ее в свое царство, которое было совершенно и прекрасно.

Но Люцифер – один из ближайших высших ангелов Бога – возревновал своего создателя к тому, что тот умел творить, и что все, что он делал, было прекрасно.

– Все это я смогу сделать лучше и совершеннее, нежели Бог, – сказал Люцифер и восстал против Бога.

Восстал и был повержен. Повержен, но не уничтожен – потому что не Бог сотворил смерть. Зачем Богу убивать кого-либо?

Бог не разорвал вероломного вассала Люцифера на тысячу кусков, не разметал его по ветру, так чтобы и памяти о нем не осталось. А всего лишь отправил в ссылку на землю, позволив ему осуществить там свой замысел, не касаясь божественных дел.

Бог надеялся, что падший ангел поймет свои заблуждения и, смирив гордыню, признает свои ошибки и снова, подобно блудному сыну из Писания, явится к нему со словами покаяния.

Но этого не свершилось. Вопреки всему Люцифер объявил остальным ангелам, что с этого дня он сделался свободным и теперь зовет их присоединиться к нему.

В доказательство своей возросшей силы он создал человека из глины, но глиняный болван не смог даже открыть глаз. В нем не было божественной искры, которую мог зажечь лишь Бог.

Тогда Люцифер заманил к себе двух ангелов, Адама и Еву. Они пришли, желая убедить своего бывшего собрата вернуться в семью.

Но вместо того чтобы послушаться друзей, Люцифер создал для небесных ангелов земные тела и предложил попробовать пожить на земле, чтобы убедиться в правдивости его слов.

«Поживите здесь хотя бы один день, и если к заходу солнца вы решите, что мой мир хуже того, что создал ваш Господь, я признаю его правоту и покаюсь в грехах», – сказал он. При этом Люцифер заколдовал тела таким образом, чтобы вошедший в них ангел тут же потерял память. Забыл, кто он и откуда, и был полностью во власти врага.

Так вероломный Люцифер, отец лжи и смерти, создал людей.

Наблюдая с неба за тем, что творилось на земле, другие ангелы пытались спасти порабощенные души перволюдей, но едва они оказывались на земле, Люцифер уговаривал их облачаться в тела. И как только ангелы касались земных оболочек, они теряли память.

Тем не менее сама земля устроена таким образом, что всему когда-нибудь на ней приходит конец. Так и человеческие, смертные тела должны были, отслужив свой срок, сойти в могилу, выпустив из своего плена бессмертные души ангелов.

Но Люцифер изменил правила, и после смерти ангелы не могли освободиться от ненавистных земных оболочек, а были призваны перерождаться вновь и вновь. Жить, любить, творить, убивать и снова умирать, чтобы вновь рождаться и жить...

И тогда Господь послал своим ангелам спасение – благую весть о том, кто они такие, потому что только вспомнивший о своих крыльях ангел может в час смерти взлететь, достигнув престола Творца.

Только истинное создание Господа может победить смерть и вновь войти в дом своего отца.

Я внимательно выслушал Совершенного и попросил разрешения встретиться вновь. Но я не стал катаром. Вообще, я готовился к вступлению в орден Иоаннитов, к которому принадлежал мой юный повелитель Раймон. А я как верный телохранитель должен был везде и всюду быть при своем молодом господине. Так я стал рыцарем.

Признаться, под влиянием учившего Романе катара я начал испытывать определенные симпатии к этой вере и даже немного простил своих родителей.

Как слугу графа меня глубоко задело и возмутило предательство вассала Люцифера. Воистину, будь я Богом, от Люцифера после учиненной им пакости осталось бы мокрое место!

Будь я Богом – не было бы и дьявола!

Да минует меня чаша сия

Думаю, теперь я должен рассказать немного о детстве Раймона. Романе был пухленьким мальчиком, любившим хорошо поесть и попроказничать. Отец готовил его к благородной роли хозяина Тулузы, поэтому Романе с самых ранних лет приучался к мысли, что в один из дней он станет графом и нашим сюзереном. Мальчик присутствовал на Совете, сидя сначала на руках у няньки, затем на большом стуле рядом с отцом. Умирая от страха и не смея ослушаться Раймона Старшего, он присутствовал при допросах и пытках разбойников, приучаясь к отведенной ему судьбой роли.

Часто засиживаясь вместе с взрослыми на веселом пиру, он засыпал, нахлебавшись разбавленного вина, подперев ручонками щеки, или заваливался рядом с собаками на деревянном настиле.

Впрочем, слуги сразу же относили его в опочивальню, где малыша раздевали и укладывали на жесткое ложе, как это и было положено рыцарю.

Несколько лет моя жизнь в замке напоминала спокойный и мирный сон. Время от времени я участвовал в небольших вылазках, возглавлял отряды по истреблению особо разгулявшихся лиходеев. Но это не шло ни в какое сравнение с бурными школьными годами. Я отдыхал.

Когда маленькому Раймону исполнилось семь лет, я начал обучать его владению мечом. Не скажу, что всю жизнь мечтал о роли няньки при карапузе, но работа есть работа. И с Раймоном не было особых хлопот.

Он показал свой нрав в десять лет, в день рождения своего отца.

Как обычно, этот праздник отмечала вся Тулуза. На улицах повсюду горели факелы, специальные устройства метали в воздух капли горящей смолы. Подготовка к торжеству заняла целый месяц. Красотки раскупили материи на новые наряды, в которых собирались щеголять на празднике. Обычно в день рождения Раймона Пятого простолюдины заключали помолвки и устраивали свадьбы, приобщаясь, таким образом, к общему ликованию знати.

В тот день на турнирном поле, согласно обычаю, поставили огромные столы, из погребов по доскам выкатили толстопузые бочонки. В печах нескольких харчевен готовились мясные и рыбные пироги, вокруг поля с угощениями были выставлены специальные жаровни, на которых жарилось мясо.

В день рождения Раймона Пятого проводили два воинских турнира: первый – среди рыцарей самых благородных кровей, второй, на закуску, – из простолюдинов. Потом начинались шутливые поздравления, танцы юных дев, на головах которых красовались венки с гроздями винограда – это символ процветания Тулузы – и горящими свечами во славу Святой Церкви.

Добрейший Раймон вышел к накрытым столам своих подданных и выпил с ними кружку молодого вина, после, благословив их на пир и перецеловав красоток, хозяин Тулузы возвращался в замок, окруженный свитой, гостями и воинами.

Вдоль дороги к замку выстроились тулузские лучники с зажженными факелами, которые они поднимали над головой, салютуя, когда мимо них проезжал их сюзерен. Замок также светился от разноцветных огней. Казалось, будто ночь и день меняются местами. Вино лилось рекой, вокруг стола в замке скакали акробаты, пели свои песни трубадуры и жонглеры, бывалые рыцари рассказывали о своих славных подвигах. С веселым лаем меж слуг, суеты и веселья сновали графские собаки, которым гости кидали щедро промоченные в сале куски хлеба и обглоданные кости.

Вдруг музыка стихла. По особому знаку графини Констанции слуги расчистили дорожку, по которой в зал вошел маленький Романе. Мальчик был серьезен и слегка печален, всем бросилось в глаза его черное облачение, отсутствие оружия и украшений, которые он так любил.

Гости замолчали, давая возможность наследнику поздравить отца. Раймон Пятый поднял от тарелки уже довольно-таки тяжелую голову и доброжелательно уставился на мальчишку.

– Отец! – четко и звонко произнес Романе. – Я поздравляю тебя с твоим днем рождения и желаю долгих лет жизни, блистательных подвигов, процветания графства и... и... я хотел бы сказать, что хочу уйти к «добрым людям» и отдать права наследования моему брату Булдуину.

Все замолкли.

– Надеюсь, это шутка? – Хмель разом улетучился из головы хозяина Тулузы. – Ты выдумал эту чушь с тем, чтобы развеселить наших гостей? Отвечай же!

– Мое желание сделаться катаром тверже стали. Я никогда не отступлю от задуманного. – Мальчик побледнел, но выдержал испепеляющий взгляд отца.

– Это ты внушила ему подобные мысли? – Тулузский граф ткнул в лицо жены кривым, похожим на коготь хищника пальцем. – Ты, змея, хочешь, чтобы он стал чертовым катаром? Одним из тех, которые, словно не мужчины, ходят в бабьих тряпках, бреют бороду, не едят мяса и не носят оружия?! Ты хочешь, чтобы он сделался святошей! Чертовым святошей, спасающим свою душу и не пытающимся спасти никого боле?! Человеком, который ни за что не отвечает, ничего не хочет, никуда не стремится?! Для которого нет ни дома, ни семьи, который может удавиться или броситься на меч, лишь бы только поскорее завершить свою жалкую жизнь!

– Нет, отец, мама тут ни при чем, я сам хочу стать катаром! Потому что наш мир, он не совершенный, отец! Мы живем во лжи! Церковь Любви – она спасет всех. Я знаю, я хочу быть среди «добрых людей»! Я хочу, чтобы любили меня, я...

– Молчи! Кто внушил тебе, что тебя не любят? Кто сказал тебе, что я, Раймон Пятый, не люблю своего наследника, своего старшего сына? Назови имя того лжеца, который посмел сказать тебе такое, и я убью его собственными руками!

– Никто, отец. Никто не виноват. Я сам. – Мальчик затряс каштановыми, чуть вьющимися кудрями. Казалось, он готов провалиться сквозь землю. Но отступать не собирался. – Я был среди них, мне хорошо там, они любят меня, они и тебя любят, отец, просто ты не хочешь услышать их, впустить Христа в свое сердце, впустить любовь.

– Да не любовь это, пойми! – Раймон ударил по столу кулаком, опрокинув золотой кубок. – Не любовь—уходить от своей семьи, бросая ответственность на плечи младшего брата. Не любовь – бросать без защиты мать нашу Тулузу. Кто, как не мы – потомки легендарного князя Гурсио, маркграфа Тулузы, – призваны самим Богом охранять эту землю и этих людей?! Кто как не мы?!

– Но Церковь Любви...

– Еще раз говорю – это не любовь! Пойми ты – легче легкого думать только о себе и ни о ком больше. Я оберегаю народ, защищаю его своим мечом. Я щит Тулузы и его меч! Ты тоже должен стать мечом, щитом и весами правосудия. Это наша ноша, и ни один из рожденных правителем не в праве отказываться от нее. Прими и ты, мой сын, свой крест. Прими его и веруй!

– Но если эта ноша слишком тяжела для меня?

Раймон задумался. Конечно, можно просто наподдатьмальчишке. Запереть его в его же комнате, посадить на хлеб и воду, как это принято у его возлюбленных катар, заставить признать свою ошибку. Но граф действительно любил сына. Поэтому он сделал невозможное.

– Я выслушал твою просьбу, Романе, и вот что решил. Кто я такой, чтобы идти против воли Бога? Возможно, ты и твои катары правы, и на самом деле ты призван для чего-то иного. Что ж, если твое решение непреклонно, я не стану мешать тебе. Для того чтобы сделаться катаром, следует поститься в течение месяца. Начинай пост прямо сейчас. И если через месяц ты будешь достоин стать катаром – что ж, значит, ты будешь катаром, а твой младший брат Булдуин унаследует трон Тулузы. – После этого Раймон Пятый подозвал к себе сына и заключил его в объятия, одновременно давая знак слугам убрать со стола поставленные для наследника тарелку и кубок.

По тому, с каким вожделением юный Романе проводил глазами слугу, уносящего тарелку, я решил, что он уже сожалеет, что не объявил о своем решении поcле окончания пира, и заподозрил, что блажь его вскорости пройдет. Я ошибся.

Не знаю, почему Раймон Старший принял такое странное решение. Знаменитые трубадуры начиная с этого дня не уставали слагать песни, прославляющие это событие. Никто не мог ничего понять, строя догадки и измышляя собственные версии произошедшего. Но, возможно, Раймон лучше других знал своего сына и не верил в то, что сластолюбивый, нервный и взбалмошный мальчишка сумеет выдержать строгую и полную лишений жизнь истинного катара. Ко всему прочему, он прекрасно знал Совершенных из Церкви Любви, понимая, что кому-кому, а им меньше всего нужен бывший наследник тулузского престола. В то время в Тулузе было множество церквей, рыцарских орденов и различных общин, каждая из которых мечтала заполучить в число своих прихожан отпрыска благородного дома, с тем чтобы впоследствии влиять через него на политику в стране и пополнять свои кошельки. Но отрекшийся наследник никому нужен не был.

Как выяснилось впоследствии, Раймон Пятый оказался прав.

Подготовка к поездке и ночной гость

Маленький Раймон начал голодовку, цвет его одежды был неизменно черным, пухлые прежде щеки опали, лицо сделалось бледным. Много раз Раймон Пятый пытался помешать подготовке сына к посвящению. Он устраивал блистательные выезды, охоты и турниры, приглашал в замок детей знати – надеясь, что сын соблазнится и возьмет в руки лук или меч. Придворные дамы и служанки получили строжайший приказ увлечь юного Раймона своими чарами. Но охочий до женского общества мальчишка сделался теперь недоверчивым к прекрасным феям, не без основания подозревая заговор.

Много раз на столе новоявленного катара оказывались принесенные как бы по ошибке пироги с мясом. Романе не осталось ничего другого, как постоянно держать при себе верного пажа, который пробовал все блюда, прежде чем их отведает молодой хозяин.

Подозревая, что прислужники отца могут пойти на более коварные меры, чем подложить кусок мяса в яблочный пирог, он перешел исключительно на хлеб и воду.

По окончании трех недель Раймон Пятый держал совет со священником и Совершенным, и все вместе они пришли к выводу, что прежде чем позволить наследнику отправиться к «добрым людям», ему стоит встретиться со знаменитым астрологом Иоганесом Литтен-бахом, который предскажет наследнику будущее и откроет, наконец, его путь и предназначение в этом мире.

Романе выслушал отца со смирением, и, пробормотав, что, несмотря на мнение астролога, он не отступит от задуманного, мальчик вернулся на свой этаж замка, где ему следовало собрать свиту и отдать распоряжения.

Я должен был в качестве телохранителя сопровождать наследника в этом путешествии. Поэтому сразу же после получения приказа я отправился к графским воинам и лично отобрал лучших лучников и мечников, не обращая внимания на наличие дворянского звания и основываясь лишь на том, насколько хорошо они знают свое дело и насколько будут послушны моей воле.

Вернувшись в свою комнату, я обнаружил там своего приемного отца де Савера, устроившегося в самой вольготной позе возле стола, на котором стояла кружка вина, был разложен хлеб и дымилась миска с мясом. Свою кружку зн Мишель держал в руках, на полу стоял ополовиненный бочонок – такие же бочонки виночерпий держит для самого графа.

Я уже пробовал это винцо и потому невольно улыбнулся. Де Савер перехватил мой взгляд и тихо засмеялся в ответ.

Мы обнялись. Я подсел к столу и, налив себе полную кружку, с удовольствием опрокинул ее в глотку.

Эн Мишель благосклонно наблюдал за мной. Я наполнил его кружку и затем снова налил себе, наши руки поднялись в одновременном салюте. Мы еще раз выпили.

– Я вижу, мальчик мой, ты растешь не по дням, а по часам. Удачно, что ты при графе, боюсь, что для ночной работы ты теперь слишком здоровенный. Рослый вор – не вор, а мишень. Как же хорошо сложилась судьба! Вот уж не думал, что буду так радоваться, похоронив своего Черного Лисенка... – он снова засмеялся.

– Хорошее мясо, – я извлек из миски добрый кусок говядины, макнув его в жир, положил на кусок хлеба, как это любил учитель, и подал ему. Де Савер явно хотел что-то сказать, и я не собирался тянуть его за язык. В конце концов, этот визит был первым за четыре года моей службы у Тулузского.

– Я решился побеспокоить тебя, милый Анри, потому что имею в тебе нужду. – Он улыбнулся, на придворный манер, тремя безукоризненно сложенными перстами подцепляя кусок мяса и опуская его в рот. – Да, ты можешь помочь старику де Саверу, отблагодарив его тем самым за то, что он некогда спас твою жизнь и научил делу.

– За мое обучение граф платит вам половину от моего жалования. И будет платить еще шесть лет. – Я тряхнул головой, заставляя себя очнуться от того благостного заблуждения, в которое ввел меня учитель.

– Это так, но обстоятельства моих дел таковы, что вскоре, боюсь, не останется ни старика де Савера, ни его школы.

– Тогда мессен граф будет платить только мне. – Я пожал плечами. – Вы же сами всегда говорили: нет человека – нет проблемы. Я могу продолжить эту мысль – за отсутствием кредиторов, долг погашается сам собой.

– Это, конечно, справедливо, но... – де Савер помрачнел, – конечно, ты имеешь полное право отказаться, и я не стану преследовать тебя, выдвори ты сейчас меня из своих покоев... Но прежде чем покинуть тебя, я хотел бы рассказать о нависшей над школой и, возможно, над всей Тулузой опасностью.

– Еще бы – я поклялся никогда не поднимать руку лично на вас, равно как и на школу. Но я не обязан вас защищать. Ныне я предан своему новому хозяину, добрейшему графу Раймону, выпьем же за его здоровье, учитель!

Де Савер поднял кружку в молчаливом салюте и выпил ее до дна.

– Тем не менее я скажу тебе то, ради чего пришел. Я пожал плечами.

Де Савер поднялся и прошелся по комнате, для чего-то рассматривая похожую на ветку дерева трещину, тянувшуюся через всю стену.

– Моя школа не единственная в Лангедоке, тем не менее она всегда была лучшей, ибо я готовил действительно стоящих воинов. Как ты теперь знаешь, нас поддерживает сам граф, – он многозначительно воздел очи к потолку.

Я кивнул в знак того, что понял, о ком он говорит.

– До недавнего времени все было вполне нормально, и если на нашу территорию заявлялись пришлые, школа справлялась с ними своими силами. Но сегодня ситуация в корне изменилась. Наши враги не имеют никакой школы, или я не знаю об этом. Насколько я понимаю – есть хозяин или хозяева, есть те, кто отыскивают для них хороших воинов.

– Где отыскивают? – не понял я.

– В том-то и дело, что они набирают людей из охотников, лесников, побывавших в различных войнах и вылазках воинов, – главное, чтобы они хорошо знали свое дело и чтобы их никто не знал.

Ну, скажем, они приезжают в забытую богом горную деревеньку, где живут пастухи и охотники, договариваются со стрелком, отвозят его в Англию или, скажем, Париж, где требуется убить какого-нибудь знатного вельможу. Показывают ему цель, тот стреляет.

Между горным охотником и его целью никогда не было никакой вражды, он чужой человек, ничей не слуга, кто на него подумает? Ищи ветра в поле.

– Обычно с вашими врагами справлялись сами ученики школы, – протянул я, пытаясь обдумать услышанное. – Если эти люди начали творить свои дела на территории Тулузского графства – их следует примерно наказать.

– Творят, да еще как. Тем более что их расценки во много раз дешевле, нежели наши. Подумай сам: привести охотника или воспитать воина – небо и земля... Ученики нашей школы вот уже полгода как не получают заказов в Тулузском графстве.

– Так накажите... – Я снова принялся за трапезу, но кусок не шел в горло. Де Савер терпеливо выжидал, когда я докумекаю сам.

– Если так пойдет дальше, скоро я уже не буду контролировать дела в Тулузе, и тогда...

– Тогда их будет контролировать кто-нибудь другой, я уже не ученик школы, это не мое дело.

– Формально да, но... – Учитель погладил рукой живописную трещину на стене. – Вот уже много лет я готовлю учеников с благословения добрейшего Рай... – он улыбнулся в усы, – поэтому, даже если враги нашего благодетеля пожелают насыпать мне горы злата, я не предам славного Рай... и его потомство. Никогда не подниму руки на него и его семью и всячески буду защищать их, потому что, если благословенный Рай... дает мне возможность жить и содержать школу, я не могу сказать, будет ли столь же благосклонен к нам Романе, Аделаида или Булдуин. То есть, пока жив замечательный Раймон, жив де Савер и его мальчики. Но как только на престол Тулузы взойдет кто-нибудь из его потомков, мне придется заключать с ним договор заново, и кто знает, быть может, беднягу де Савера ждет виселица, топор или костер... Равно как и его учеников...

И тут только до меня дошло. Если убийц в графстве будет поставлять не де Савер, а кто-то другой, нет никаких гарантий, что пришлый охотник не будет подослан к хозяину Тулузы или его наследнику.

Есть ли возможность вычислить охотника? Никакой! Никто не знает, с какой стороны придет беда, мужчина он или женщина, возраст, приметы... Сумею ли я в таких условиях защитить своего господина? Вряд ли.

Что я буду делать, случись Раймону Пятому или Романе погибнуть? А делать-то и нечего. Я гол как сокол. Ни дома, ни семьи, о которых я опрометчиво заикался вначале. Нет даже каких-нибудь сбережений – до сих пор я проигрывал и пропивал свое жалование в веселых кабачках, бросал монеты в подолы шлюх и их дочерей. И вот же, добросался! Получалось, что больше всех в случае падения школы де Савера страдал как раз я, человек, получивший лучшую во всем графстве работенку.

«Что я без графа и его сына? – задал я себе еще один вопрос. – Что я могу? Чем буду зарабатывать на жизнь?»

Кражи? Мессен де Савер прав, вор с моим ростом и телосложением – а я был самым высоким и рослым из воинов Тулузского – это уже не вор, а мишень. Стать наемным убийцей – тоже вряд ли, во всяком случае, вряд ли мне удастся долгое время работать в одном городе и оставаться неузнанным. Остается грабеж на больших дорогах или поединки за деньги. Последнего я особенно не любил.

Получалось, что без графа и его сына я не представлял собой ровным счетом ничего. Я был человеком на своем месте, на единственном подходящем мне месте, и я не собирался с этим местом расставаться.

Учитель все еще стоял, подпирая плечом стену, терпеливо дожидаясь, когда до меня наконец-то дойдет. Я кивнул ему.

– Что я должен делать?

– Как лучшему ученику моей школы, я поручаю тебе дознаться, кто эти негодяи, и уничтожить их. – Де Савер снова вернулся на свое место, и я налил ему вина.

– Как я должен найти их, если даже вы не можете сказать, кого мне искать? – Я чуть не задохнулся. Когда я буду искать, если вынужден проводить все свое время с молодым Раймоном?

– Я только что от графа, так же как и я, он считает, что именно ты должен возглавить это дело, – как ни в чем не бывало, продолжил де Савер. – Скажу больше – граф сделает все возможное, чтобы вся поступающая к нему информация о возможных действиях пришлых будет доводиться и до твоего сведения, со своей стороны я обещаю, что все сведения, которые добудут ученики школы, также будут передаваться тебе.

– Но... я даже не знаю, с чего начать, прежде я никогда... – Я посмотрел на трещину и отвел взгляд. Теперь она пугала меня. Казалось, что этот мрачный символ долгие годы поджидал здесь меня специально, чтобы испортить тихую и беззаботную службу, праздную и сытую жизнь...

– Прежде всего ты должен обратить внимание на смерти.

– Смерти? – Я перекрестился.

– Да. Смерти, особенно смерти знатных господ. У меня есть сведения, что в последнее время наши конкуренты повадились устраивать все таким образом, чтобы в результате либо судили невиновного, либо считали убийство самоубийством. Найди несколько подходящих покойничков. Через них можно будет выйти на заказчиков и, наконец, на наших конкурентов. В конце концов, я не предлагаю тебе самостоятельно уничтожать осиное гнездо. Постарайся хотя бы обнаружить его, а там уж...

– Лучше бы вы поручили мне лезть в это самое гнездо, – откровенно признался я. – Можно подумать, что ученики нашей школы когда-нибудь действовали по-другому. Как я отличу их работу от дел пришлых?

– Ты невнимателен, мальчик мой, – де Савер покачал головой, – я же говорю тебе, что наши ученики не получали работу в Тулузе уже полгода. Впрочем, если будет дело, тебе об этом доложат.

Мы еще поговорили какое-то время, после чего учитель распрощался со мной и скрылся в ночи. Я не ходил просить, чтобы ему открыли ворота, уверенный, что он либо заночует у какой-нибудь милашки в замке, либо у него найдутся собственные ключи. Я был уверен, что он найдет выход из замка.

«Последнее пристанище» – начало пути

В ту ночь я обошел конюшни, проверил подготовленных для нас лошадей и велел заменить одну, показавшуюся мне недостаточно выносливой, кобылу, осмотрел оружие и поклажу, отдал последние распоряжения рыцарю, которого сам же назначил главным. После чего тайно покинул замок, отправившись «ходить по дну».

«Хождение по дну» – так я называл свои редкие, обычно ночные, вылазки в город. Опасаясь встретить знакомых, я выбирал самые злосчастные и грязные кабачки и гостиницы, где за кружку дешевого вина и мясную поджарку местные забулдыги выворачивали передо мной свои душонки.

Так, не прибегая к сети шпионов и не используя «инструментов правды», коими предпочитают орудовать заплечных дел мастера и которых не чурается знать, я получал сведения из жизни города и, как ни странно, замка.

Месяца три как я не «ходил по дну» и теперь понимал, что сделал глупость. Ведь не предупреди меня многомудрый де Савер, я пребывал бы в блаженном неведении о том, что уже наточен и вложен в верную руку нож против моего господина или его сына.

Таких кабаков в Тулузе было несколько, но самой мерзкой репутацией пользовался кабак, он же гостиница, с невеселым названием «Последнее пристанище», прославившийся тем, что его хозяин давал в долг, скупал краденное и нередко снабжал лихой работенкой местных прощелыг и пропойц.

К «Последнему пристанищу», расположенному в заброшенной бухте, где всегда воняло гнилыми водорослями и куда частенько выбрасывало волнами утопленников, вели три моста. Два платных и один рисковый. На одном из платных мостов собирали денежку монахи ордена госпитальеров.

Второй мост стерегла гильдия воров, заправляющих в этом квартале. Третий – «Мост последнего гроша», а точнее, совершенно отвесная лестница, позволяла, не платя никому, рискнуть здоровьем во имя предстоящей выпивки.

Когда трактирный слуга примечал ползущего по крутой, узкой, словно адово горло, лестнице отчаявшегося пьянчугу, он тут же начинал бить в висящую над крыльцом железяку, возвещая всех о бесплатном зрелище. Нередко именно этот звон, да еще и крики трактирных гуляк были причиной гибели отчаянных пьяниц, рискнувших на этот шаг.

Конечно, для меня, как и для любого ученика школы де Савера, эта лестница не была чем-то из ряда вон, но я пошел через мост, охраняемый монахами, не желая до срока выставлять себя на обозрение местной голытьбы.

Был отлив, и в бухте немилосердно воняло. Но едва только я открыл дверь в «Последнее пристанище», как в нос мне шибанул такой резкий и смачный запах, что заслезились глаза, а дух гниющих водорослей показался горным воздухом.

Я оглядел кабак и сел в углу перед козлами, чьи массивные ноги вошли в мягкий, много раз орошенный вином и пивом пол, в ожидании, когда ко мне подскочит обслуживающий посетителей мальчишка.

Справа от меня за большим столом веселилась компания во главе с широколицым, плотным воином с красным носом, бритым подбородком и седыми патлами. Одет он был в видавшую виды кожаную рубаху с нашитыми на ней металлическими бляшками и истертые до дыр штаны. По тому, что рядом с ним лежал боевой, а не охотничий лук, я понял, что это военный. Скорее всего, вернувшийся из похода лучник. У стены, где обычно у дворян размещается настил для собак, сидели слуги пропивающего свое жалование бедолаги. Каждый из них подпирал или сидел на тюке, от которого ему, по всей видимости, было запрещено отлучаться даже по нужде. Перед слугами прямо на земляном полу стояли блюда с вареной говядиной и хлебом, которые они запивали кислым вином.

То и дело лучник оборачивался к спутникам, проверяя их бдительность и хвалясь перед гостями своими сокровищами.

– Эй, Джон пройдоха, твою так, перетак, что-то я не вижу узел с периной?! Периной перышко к перышку для моей ненаглядной Анни. Отвечай, свиное рыло, где перина, не иначе как сперли, а ты и уши развесил.

– Ни боже мой, господин, вот она целехонька, извольте проверить. – Носильщик вскочил, вытаскивая здоровенный узел и демонстрируя прореху на заднице. Раздался дружный оглушительный смех.

– Ладно, ладно, смотри, не спи. Не то ты меня знаешь – пристрелю, как собаку, и сброшу в ближайшую канаву.

Трактирный слуга принес столешницу и утвердил ее на козлах передо мной. Я заказал кувшин вина и поджарку.

За одним столом с лучником веселились два ремесленника, судя по пятнам на одежде, красильщики или кожевники, монах и трое крепких парней – либо из лихих людей, либо служащих в отряде какого-нибудь бедного рыцаря.

Я перевел взгляд на камин и заметил еще одного гостя, это был худой, словно щепка, со светлыми глазами и свалявшимися длинными патлами менестрель. Его некогда зеленый плащ вылинял под многочисленными дождями, был порван в нескольких местах и забрызган грязью; на нем не было никакой рубахи, только серое и такое же потасканное, как и он сам, блио. Худые руки музыканта были покрыты грязью, тем не менее пальцы его сжимали маленькую изящную арфу, на которой он тихо наигрывал какую-то мелодию. Было немного странно, что этот явно голодный и страдающий от жестокого похмелья человек не нашел способа присоединиться к развеселой компании. Я привстал и убедился, что перед музыкантом не стоит даже кружки с вином.

Когда мне принесли еду и питье, я тихо попросил слугу пригласить менестреля за мой стол, что тот и проделал, не забыв принести еще одну кружку.

– Извините, что нарушил ваше уединение, благородный господин, – я вежливо поклонился музыканту, от чего тот вдруг гордо выпрямил спину и икнул. – Мне показалось, что вы пришли в эти места издалека...

– Мое имя, добрый сеньор мой, Лоренцо из Турина, впрочем, о себе я могу сказать, что, поистине, я отовсюду и одновременно с тем ниоткуда, – он поднял брови и, отсалютовав мне кружкой, вылил ее содержимое себе в глотку. – Благодарю вас, сэр, за оказанную мне честь сидеть с вами за одним столом. Могу ли я узнать имя своего благодетеля?

– Расскажи лучше, откуда ты идешь и куда путь держишь, – отмахнулся я.

– Я странствующий трубадур, – гордо сообщил Лоренцо. – Хожу от замка к замку, пою в трактирах и гостиницах, веселю народ на ярмарках. Иду... если сеньор желает знать, откуда я иду сейчас, то я держу путь из самого Перигё, где месяц назад почил безвременной смертью славный рыцарь Эльот.

– Эльот мертв? – Я сделал озабоченное лицо, осеняя себя крестом, хотя на самом деле никогда не слышал такого имени.

В этот момент лучник в очередной раз вызвал к себе одного из носильщиков, требуя продемонстрировать великолепный отрез бархата, который, так же как и перина, предназначался даме его сердца Анни.

– Ясное дело, он умер, – развел руками трубадур. – Я пел благородные баллады, посвященные былым подвигам сэра Эльота. Их было двенадцать, и про всех их я имел что пропеть. Я знал сэра рыцаря, еще когда он жил в отчем замке недалеко от Йорка. С того времени много воды утекло. Я всегда пел ему, а он так и не оставил меня в замке. Я думал, что на старости лет смогу упросить благородного сеньора дать мне кров над головой, кружку вина да кусок хлеба, навроде тех, что он кидает за обедом собакам. Но – вот ведь несчастливая судьба – мой рыцарь умер, свалился с лошади. – Трубадур оживился, подливая себе винцо. – Правда, злые языки говорят, что истинный виновник его смерти —барон Вердюн из Фуа, но я вот что скажу, сеньор. Когда два рыцаря много лет меж собой грызутся, а опосля один из них себе шею ломает, завсегда толки идут.

Выпив еще с музыкантом, послушав его песни и разговоры, я был вынужден вернуться в замок. Конечно, после встречи с учителем мне следовало проверять всякого покойника на предмет, отчего тому вздумалось преставиться и не помог ли кто со стороны, но неизвестный мне рыцарь Эльот не подходил под эту категорию.

Засветло я вернулся в замок.

Еще один покойник

С немногочисленной свитой в сто человек, включая меня, Романе отправился в Анжу, где жил престарелый астролог. Справа от лошади Раймона брела гнедая катара, именовавшего себя братом Христианом, слева месил грязь мой конь. После дождя дороги раскисли и представляли собой довольно-таки опасное дело для конного путника и весьма мерзкое – для пешего.

Романе казался печальным, его плечи покрывала теплая накидка с тонким рисунком, у пояса не было никакого оружия.

– Отчего вы невеселы, мой господин? – попытался я немного расшевелить Раймона. – Не успеет зайти солнышко, как мы будем на месте. Сбывается ваша самая заветная мечта, а уже через неделю вы получите посвящение. Разве это не то, чего вы добивались от отца?

– Конечно, милый Анри, – голос Раймона был тихим, словно шелест листьев. Кроме того, он упорно смотрел прямо перед собой, то ли на жидкую грязь, по которой с превеликим трудом шествовали наши кони, то ли на холку своего коня, так что мне при моем росте пришлось согнуться в три погибели, приблизив свое лицо к лицу молодого господина.

– Быть может, вы передумали? – с надеждой в голосе осведомился я. – В таком случае нам следует отправиться в Тулузу и обрадовать вашего благородного родителя. Вы можете прямо сейчас составить послание, и я отправлю его вместе с одним из моих бездельников.

Я кивнул в сторону нашей свиты.

– Никто никуда не поскачет. Я не передумал и не отступлю.

Мальчик нахмурился.

– Тогда отчего же вы так печальны, благородный рыцарь?

В этот момент мой конь споткнулся, и я чуть было не вылетел из седла. Выправившись, я услышал ответ Раймона.

– Ты хочешь, чтобы я веселился, а чему мне веселиться? Этот мир создал Сатана, и все мы здесь его заложники. Чему может радоваться пленник? Я мечтаю сделаться катаром, получить посвящение, после чего я надену на себя белые одежды чистоты и невинности, заберусь на самую высокую скалу и шагну в пропасть. Человеческая природа слаба, я не уверен, что сумею оставаться чистым долгое время, поэтому я убью себя сразу же, не запятнанным и не успевшим согрешить вновь.

– Мир создан не Сатаной! – не заметив, я начал говорить громче. – Мир создан Творцом всего живого – Богом! Что же касается пленения ангелов, о которых говорит катарское вероучение, то я в своей жизни навидался людей, в которых, похоже, никогда и не горел божественный свет. Если бы вы, господин, побывали там, где бывал я, пожалуй, вы сказали бы, что Сатана научился творить жизнь, ибо в людях, о которых говорю я, нет ничего, что указывало бы на их божественное происхождение.

– Нет! В каждом человеке есть свет божий! – горячо зашептал Раймон. – В каждом, Анри, и даже в тебе!

– Но не лучше ли жить и объяснять другим людям, кто они такие на самом деле? Как можно думать только о себе?

– Будь у меня сила, – Раймон сжал кулаки, – будь у меня сила, словно у апостола, я, наверное, сумел бы помочь людям. Но я слаб, Анри. Например, я вижу, что моя мать, та, которая должна слыть образцом добродетели и христианского смирения, спит со слугами. Моя сестра Аделаида всему учится у матери. Я знаю, что должен возненавидеть мать за это, но не могу. Я хочу стать катаром, уйти в общину. Я решил – значит, мои помыслы должны быть лишь о Боге, но почему-то я постоянно думаю, как там отец, и не учинил ли чего Булдуин. Ведь за ним еще няньки должны ходить.

Я думаю о разбойниках в темнице замка, мне не нравится, когда их пытают, хотя без этого никак. Но большинство из них все равно ничего не скажут, хоть шкуру с них с живых снимай. Но... разве пытать других людей, пусть даже они разбойники и убийцы, по-божески? По-христиански? Я бы придавал их быстрой и непозорной смерти. Потому что разбойников нужно уничтожать – они грабят и убивают наших подданных. Рыцарский долг – защищать доверенных нам людей.

Я не могу не думать об этом. О людях, которые не знают, что на самом деле они ангелы. Поэтому мне жалко их – жалко добрых, а злых еще жальче. Ведь с каждым шагом они все дальше и дальше от Бога...

И самое страшное, что все они – эти женщины, друзья, семья, даже враги – все они стараются ввести тебя в искушение, с тем чтобы привязать к себе самыми крепкими веревками. Все они желают моей погибели. Поэтому я и должен ненавидеть их, но я не могу, я...

Дорога сделалась суше и ровнее, Раймон пришпорил своего коня, вылетев вперед процессии.

Суд юного Раймона

Кинув пожитки в дешевой гостинице, расположенной недалеко от дома астролога, и переодевшись, я, Раймон и сопровождающие нас пятьдесят воинов отправились к Иоганесу Литтенбаху. Дом астролога был двухэтажным, с плоской крышей, на которой, подобно ушам, торчали две причудливые башенки. Должно быть, в доме располагались два алтаря. И каждый требовал себе по персональному куполу.

Каким двум богам астролог воскуривал ладан? Осталось загадкой. Жалею, что не осведомился об этом заранее, но теперь уже приходилось принимать все как есть.

Бьюсь об заклад, с такой крыши мог навернуться только сильно пьяный. Так что создавалось впечатление, что крышу сделали специально для того, чтобы располагать на ней лучников. Во всяком случае, получи я приказ прикончить кого-нибудь из посетителей мессена Иоганеса, спрятался бы за одним из «ушей». Поэтому я сначала отправил туда своих ребят и только после того, как они дали сигнал о том, что путь свободен, позволил молодому господину выйти из гостиницы.

Нам надо было пересечь небольшую круглую площадь у храма. На паперти по заведенному обычаю клянчили медяки нищие да убогие, на самой же площади несли постовую службу копейщик и лучник да сновали мелкие торговцы с корзинами и переносными лотками.

Следуя в шаге от Раймона, я зорко оглядывал все крыши, прилегающие проулки и окна, за тяжелыми ставнями которых мог притаиться вооруженный арбалетом убийца.

После того как мессен де Савер сообщил о пришлых, я почувствовал себя приблизительно так же, как чувствует себя кот на раскаленной пожаром крыше. Мои ребята ждали лишь сигнала/Даже не глядя на них, я махнул старшему – и тут же несколько лучников понеслись через площадь, заняв все стратегически важные точки. У дверей храма, у дома астролога, в маленьком проулке, у кучи с нечистотами. Еще десяток занял вокруг нас оборонительную позицию, заключив юного хозяина и меня в ощетиненный стрелами круг.

Таким манером мы достигли цейтра площади.

Слушая вполуха проклятия Раймона, которому были не по душе принятые нами меры безопасности, я обернулся.

И увидел, что на крыше нашей гостиницы мелькнула тень. Я скомандовал лучникам, а сам, схватив в охапку ничего не понимающего Романе, бросился к храму. Нам удалось быстро добраться до спасительной тяжелой двери.

В церкви был полумрак, в одну секунду мы пересекли зал. Я распахнул перед юношей первую попавшуюся исповедальню и затолкал его туда. Если в храм ворвутся лучники, толстые стены лучше самой крепкой кольчуги сберегут графского сына. Сам я обнажил меч, готовясь к нападению.

С площади не доносилось никаких звуков, какое-то время я стоял с мечом в проходе между сиденьями. Наверное, если бы снаружи происходил бой, я услышал бы это. С другой стороны, если опасность миновала, старший рыцарь должен был бы прийти за нами.

Я оглядел церковь и увидел, что на специальном возвышении стоит гроб, покрытый плащом рыцарей-иоаннитов. Все еще не убирая меча, я подошел к гробу и только тут заметил, что в зале кроме меня находится еще кто-то. Это был старик в черном плаще и коричневой одежде. В руках он сжимал кожаную шапку с ушами, которые обычно надевают под шлем. Седые волосы были вымыты и опрятно расчесаны, голубые глаза излучали силу.

Я заметил, что незнакомец сидит неподвижно и смотрит мне в глаза, как это и подобает мужчине и воину, а не на меч, как сделали бы простолюдины.

В то же время, я был готов отдать голову на отсечение, старик просто выжидал, что предприму я, чтобы верно отразить удар и, по возможности, унести с собой и мою жизнь.

– Кого хороните? – хрипло спросил я, косясь на исповедальню, из которой мог в любой момент показаться непоседливый Раймон.

– Барона де Вердюна, – акцент незнакомца выдал в нем германца, голубые глаза смотрели прямо, точно направленные в мою сторону, как два острия со смертельным ядом.

«Вердюн... А не так ли звали смертельного врага покойного Эльота?» – припомнил я.

– Барона де Вердюна, чьи владения находятся в графстве Фуа? – на всякий случай уточнил я, подходя к гробу.

– Да.

– Отчего же хороните в Анжу?

– Тебя не спросили. – Старик обнажил кривые клыки, одновременно выставляя на обозрение рукоятку своего короткого меча. Такой меч был более приличен слуге, нежели господину, поэтому я приободрился и, одним движением скинув плащ, зашел за гроб, где мог отложить меч и попытаться открыть тяжелую крышку. На случай внезапного нападения гроб прикрывал бы меня почище знаменитого щита короля Ричарда.

– Я прислан графом Тулузским, – многозначительно сообщил я, наконец отодвинув крышку гроба. Услышав это, также подошедший к гробу германец бросил на пол меч и начал поспешно произносить молитву.

Уверен, он убил бы меня, не успей я сообщить, что являюсь представителем власти.

Лицо покойника было черным, на шее красовалась резаная рана.

– Две недели назад моего господина убил подлый Эльот, в чем я могу поклясться вам на Библии. Беззаконие, что наш епископ запретил хоронить мессена Жуафри де Вердюна на его землях в Фуа. Графу Раймо-ну следовало давно уже вмешаться в это подлое дело.

– Ваш епископ, должно быть, посчитал покойного самоубийцей? – склонившись над раной, я старался не дышать.

– Да вы и сами все прекрасно знаете, доблестный рыцарь. Раз сам Раймон Тулузский прислал вас разобраться в этом деле. Подлость и неуважение к благородным людям! Посмотрите: разве человек может нанести себе такую рану, я вас спрашиваю?

Я задумался. Когда человеку режут горло, кровь хлещет фонтаном, так как повреждаются жизненно важные артерии. За считанные секунды человек теряет всю свою кровь. Лицо же Жуафри де Вердюна красноречиво доказывало, что он был задушен, в результате чего кровь прилила к голове. Рана была нанесена ему позже, чтобы скрыть след от веревки. Для чего можно скрывать удушение? Только для того, чтобы скрыть факт самоубийства, ведь если бы Жуафри де Вердюн был задушен наемным убийцей, священник счел бы такого покойника достойным погребения на кладбище.

Кроме того, кому могло понадобиться скрывать факт самоубийства? Только близким самого барона.

– Рыцарь Эльот подослал убийцу, который совершил это злодеяние! – затараторил старик. Глаза его забегали.

– Кто нашел барона? – тихо спросил я, уже зная ответ.

– Я. Его старый воспитатель.

С помощью старика я закрыл крышку гроба, вернув на место плащ.

– Сэр Эльот умер месяц назад. – Я посмотрел в глаза германцу. Это снова была не та смерть, чтобы выйти на конкурентов де Савера.

В этот момент церковная дверь открылась, на пороге стояли два моих лучника. Путь был свободен.

Раймон вышел из исповедальни и встал рядом со мной, разглядывая плащ своего ордена.

– Ты пытался скрыть то, что твой господин убил себя.

Старый воин дернулся, руки его метнулись к пустым ножнам. На всякий случай я выхватил свой меч и направил его в грудь германцу.

– Должно быть, в доме де Вердюна произошло нечто страшное, отчего твой господин повесился. Ты нашел его в петле, перерезал ему горло и затем позвал слуг и стражу. Ты думал свалить вину на давнего врага твоего господина рыцаря Эльота, потому что твой сеньор всю жизнь грызся с ним. Ты просто пытался завершить его дело. В конце концов, если твой хозяин мертв, отчего должен жить его враг... Так ли все было?

Раймон смотрел на старика испуганными и в то же время восхищенными глазами.

– Да, милостивый сэр, все было именно так. Дочь моего господина спуталась с одним из наших рыцарей стражи и бежала из замка. Все остальное верно. Я понимал, что знающий человек разберет, что такая глубокая рана отворила бы кровь, не пустив ее к голове. Но у меня не было времени. Жуафри я знал с детства. С самого младенчества он был нежным и впечатлительным ребенком. Он повесился на шарфе своей дочери. Когда я разрезал шарф и освободил его шею, на коже остались характерные вмятины от жемчужин, которыми был разукрашен шарф. Я понял, что даже если я сообщу, что господина задушили наемные убийцы, по отметинам легко найдут шарф, а дальше раскрутят и все дело. Поэтому я разрезал горло, уничтожив следы от жемчуга. Одна просьба, благородные рыцари: позвольте все-таки моему господину покоиться в церковной земле. Не открывайте моей тайны. Лучше уж я покаюсь в убийстве своего сеньора и понесу заслуженную кару. Пожалуйста, позвольте мне умереть за моего господина. Зачем такому старику жить на свете? – Он попытался упасть на колени, но я не дал ему сделать этого. Во-первых, не было времени, во-вторых, на полу все еще лежал его меч, а видеть этого черта вооруженным рядом с моим юным господином я не желал.

– Лично я не имею ничего против того, чтобы барон Жуафри де Вердюн был похоронен как это и подобает христианину, – я дал знак своим лучникам, чтобы ждали нас – Что же касается тебя, старый, то не думаю, что мне понравится вид твоей головы в корзине палача. Впрочем, я сам ничего не решаю, решает он. – Я поклонился Раймону. – Сын Тулузского графа и наследник престола решит, кому жить, а кому умирать, кого хоронить как христианина, а кого выбрасывать в канаву, точно пса. Я же, как верный вассал, выполню любой приказ. – С этими словами я поднял не дававший мне покоя меч германца и властным движением приказал ему самому опуститься на колени перед своим сеньором.

Губы Раймона посинели, лицо сделалось мертвенно-белым.

– Зачем ты искушаешь меня, Анри? – прошептал он. – Ведь ты знаешь, что я уже, можно сказать, не...

– Но пока еще вы наследник и можете вершить закон именем своего отца, – упорствовал я.

– Доблестный рыцарь, – в черных глазах Раймона стояли слезы. – Своим судом и судом Тулузы я повелеваю похоронить твоего господина по христианскому обычаю, и как можно быстрее. Что же до тебя, то... я не думаю, что рана, нанесенная трупу, карается законом так же строго, как убийство. Во всяком случае, ты сделал это не с целью поиздеваться над своим господином, а из любви к нему и из милосердия, как учит нас святое писание. Милосердие выше справедливости. С давних времен Тулуза жила по законам милосердия, иногда, правда, в ущерб справедливости. Поэтому, хоть твоему господину, возможно, и уготовано место в аду, мы не станем вредить ему еще больше и разрешаем похоронить на освященной земле. Поэтому я отпускаю тебя с миром, но всю оставшуюся тебе жизнь ты должен провести в неустанных молитвах за душу барона Жуафри де Вердюна. Тебе понятно решение тулузского суда? – отработанным движением Раймон протянул германцу руку, и тот схватил ее обеими руками и начал целовать, орошая слезами.

В тот день я вдруг остро ощутил, что именно Романе – юный сын Великого Раймона Пятого – и есть тот господин, которому я буду служить до своего последнего вздоха. Несмотря на свою любовь к катарам и детское желание куртуазно расстаться с жизнью, сиганув со скалы, он был человеком этого мира. Нет, не так, он был самой сутью этого мира – мира грешного и каявшегося в своих грехах, мира, где милосердие возводилось на престол и попиралась справедливость. Где рыцари славили любовь и мальчишки молились на пропахшие потом боевые войлочные одежды отцов, и где сильнее солнца горели кольчуги и кресты в руках священников. Раймон Шестой был истинным сыном Тулузы, воистину они стоили друг друга и друг для друга были созданы, точно идеальные любовники, воспетые в нескромных кансонах трубадура из Тулузы Гийома де Л а Тур.

Распятый дьявол

На пороге дома астролога Романе вдруг сделалось дурно, пошла носом кровь. Я подхватил его на руки и внес в дом. Представляю, что это было за зрелище – окровавленный отрок, которого, яко агнца божьего на заклание, я нес на встречу с его судьбой. Охнула какая-то женщина, вскочил одетый в золотую парчу старик, я прошел в комнату, пнув ногой дверь, отчего она чуть было не слетела с петель, и возложил своего юного господина на черный каменный стол в виде креста с вырезанными на нем каббалистическими знаками.

– Свершилось! – залепетал старик, хватаясь за сердце и усаживаясь на сундук в углу комнаты.

Понимая, что никто мне не поможет, я засунул Рай-мону за шиворот его медальон. Потом взял кувшин с водой, стоявший тут же на небольшом алтаре, и, намочив платок Раймона, приложил к его переносице.

С Романе и прежде случались подобные казусы, так что повода для беспокойств не было. Наконец он начал приходить в себя. Я заметил в дверях наблюдающую за моими действиями бабу и, взяв ее за плечо, подвел к своему господину, велев ей помочь ему умыться и привести себя в порядок.

Постепенно до меня начала доходить вся странность окружающей нас обстановки. Черный каменный стол в виде креста с каббалистическими знаками. Окровавленный Раймон на кресте.

Спустя годы эта картина будет преследовать меня во сне, не давая покоя. Ведь в ту ночь Раймон действительно принял свой крест, и крест этот был ужасен, словно растянувшаяся на долгие годы пытка. Как рас-пинание на кресте, творимое каждый день. Смерть без права воскрешения. Жизнь, в которой не было места надежде и в которую почти не заглядывало счастье, а была лишь одна сплошная и всепоглощающая любовь. Любовь к Тулузе – своей земле и людям, любовь к своим детям, женщинам, к. своим подданным, ради которых долгие годы он шел на пытки, лишения и бесчестия, не получая в ответ ничего и ничего не прося.

Окровавленный отрок на кресте, о, мой господин! Отчего же тогда я не внял твоим словам о том, что милосердие выше справедливости, и не убил тебя прямо там, на каменном кресте, отчего позволил агнцу божьему еще раз спуститься в этот мир, населенный демонами, и страдать?

Господи Иисусе Христе! Прости в своем божественном великодушии грехи Раймона Шестого и отвори ему, наконец, врата в Царствие Небесное.

О, мой господин, грешный и святой, о тебе молюсь я!

Тем же вечером во время ужина Романе подозвал меня, велев сесть рядом. Мальчишка слуга поставил передо мной деревянную миску с парой кусков мяса. Рай-мон довольствовался сваренной на воде кашей и хлебом.

Какое-то время мы молча жевали. Я знал, что не посрамлю за столом ни своего достоинства, ни достоинства моего сеньора, так как среди прочих премудростей, полученных в школе Савера, я был обучен этикету, равно как и правилам поведения за столом. Я держался свободно и уверенно, не приставая к Романе с разговорами и давая таким образом ему возможность обдумать то, чем он со мной вознамерился поделиться.

– Слышал ли ты предсказание благородного сеньора Иоганеса Литтенбаха? – наконец нарушил тишину юный хозяин.

– До последнего слова. – Я пожал плечами, не отрывая взгляда от своей плошки, в которую паж только что положил поджарку. – Правда, я не совсем уверен, можно ли называть уважаемого сеньора Литтенбаха благородным, потому как нигде у дома или в доме я не видел родового герба, а значит...

– Не суть. – Романе поморщился, словно разгрыз перец. – Я хотел спросить: что ты думаешь о том, что сказал астролог?

– Что тут думать? Вы хотели услышать предсказание, он вам его дал, а дальше уж вам самому, а не кому-то другому решать, верить или не верить, следовать или не следовать.

– А ты веришь?

Я снова пожал плечами.

– Мое дело маленькое. Прикажете поверить, поверю.

– Ты и в черта поверишь, если тебе прикажут! – Романе недовольно стукнул по столу кулаком. – Ты же сам слушал вместе со мной господина Христиана. Ты был на всех уроках, я думал, что ты последуешь за мной к «добрым людям».

– «Добрым людям»... – Перед глазами всплыло лицо отца, и настроение мое резко упало. – Моя работа быть везде рядом с вами, слушать то, что слушаете вы, особенно если это имеет отношение к новым религиям или политике. Мое дело быть всегда подле своего господина, – я поклонился, – чтобы в решительный момент спасти его от опасности.

– И ты последуешь за мной к катарам?

Я дал себе время обдумать это предложение.

– Если на то будет воля моего сюзерена, вашего отца, я вступлю в братство, как вступил уже до этого в орден Иоаннитов.

– Если прикажет, будет на то воля... – передразнил меня Раймон. Паж налил ему полный кубок анжуйского вина. – У тебя нет своего мнения. – Он встал, по-видимому, желая подняться к себе, но тут же сел, так что я даже не успел подняться вслед за ним, как того требовал придворный этикет. – Скажи, Анри, милый, дорогой Анри, я приказываю тебе говорить, что ты думаешь, потому что ты знаком с учением катар и слышал предсказание благородного Иоганеса Литтенбаха. Скажи мне, Анри, могу ли я верить в то, что сказал мнеастролог, действительно ли я стану великим Совершенным? Действительно ли я буду первым Совершенным королем, первым после Бога на земле королем над катарским королевством?

– Не станете. – Я разломил хлеб и вытер руки о еще теплый мякиш. – Не станете, сеньор, потому что само катарское учение предусматривает не только отказ от мясной пищи, оружия и украшений, оно требует от своих последователей особых правил и норм поведения, которые невозможно сочетать с управлением графством или страной. – Я подставил свой кубок пажу и, сразу же осушив его, велел налить еще раз. – Потому что, если вы останетесь на престоле, вы должны будете жениться и произвести на свет наследников, а связь с женщиной запрещена орденом. Потому что катары ходят босиком или в сандалиях и отдают все беднякам. Правитель же собирает со своих подданных налоги, в то время как Совершенный должен раздать их...

– Ты совершенно прав, благородный друг. Они меня обманули... Мой отец! – Он вскочил с места. – Немедленно поднимай людей, мы едем в братство!

– Людей, конечно, поднять можно, – я неохотно встал, – только не думаю, что это хорошее решение. Люди устали, но как-нибудь еще выдержат, чего не могу сказать о лошадях...

– Замени лошадей, – Романе покраснел, глаза были полны слез.

– О какой же любви вы говорите, мессен, – я выдержал полный негодования взгляд подростка, – если приказываете мне бросить здесь прекрасных, верных и ни в чем не повинных животных, заменив их на других? Если не даете отдохнуть людям? В чем ваша любовь, если вы не даете жить себе и другим?

– В Тулузе отец повесит тебя на первом же суке, – прошипел Романе.

– На все божья воля, – спокойно ответил я. – Но лично я думаю, что всего лучше выспаться в удобной гостинице, закупить еду – и в путь. В дороге, извините, я отвечаю за вас и не желал бы, чтобы ваш благородный отец повесил меня за то, что я не уберег его наследника.

– Он повесит тебя за ослушание! – С этими словами Романе пронесся мимо меня к ведущей наверх лестнице.

– Скор на расправу ваш сеньор. – Толстяк, хозяин гостиницы стоял в дверях, держа на плече толстенький бочонок с вином. – Меня он тоже обещал колесовать за то, что я не позволил ему щупать мою дочь. Обещал прислать из Тулузы отряд лучников. – Кряхтя, он поставил на пол свою ношу и, довольный собой, отер пот со лба. – А я так считаю, пусть моя девка и не знатного рода, а коли просватана, то просватана. И не дело, чтобы всякий проезжий на нее пялился, тем паче руки распускал. Хотя подскажите, сеньор, не сочтите за труд, окажите божескую милость, надоумьте старика. Может, зря я мальчишке отказал-то? Не пришлет его отец лучников? А?

– Может, и зря отказал. – Я налил себе еще вина, садясь таким образом, чтобы видеть лестницу, по которой поднялся Раймон.

– Думаете, пришлет лучников? – Хозяин старался заглянуть мне в глаза.

– Не пришлет, делать ему больше нечего, как людей от дела отрывать. Не бойтесь. Но вот коли дочь твоя проявит благосклонность к моему сеньору, за это я тебя сам отблагодарить могу, не дожидаясь тулузского папочки. – Я испытующе посмотрел на хозяина гостиницы. Вдруг подумалось, что вот же – самый простой вариант, Раймон честно держит пост, не прикасается к оружию и вдруг ни с того ни с сего возжелал женщину... Иными словами – получи он то, что желает, и никакому посвящению, во всяком случае сейчас, не бывать. А значит, не будет и дурацкой, нелепой смерти, парню придется снова поститься и молиться, а там – кто знает...

Мы сговорились, что я заплачу трактирщику, если он приведет ночью дочку в покои Раймона. На те деньги, которые этот поборник нравственности заломил за свою дочку, можно было нанять девок для всего отряда, и еще осталось бы, но я согласился не раздумывая. В конце концов, в случае успеха я получил бы от Тулузского в сто раз больше.

Подлинное предсказание астролога

Ночью я расставил стражу, еще раз обошел посты. Возле кухни меня ждал хозяин гостиницы, рядом с которым стояла девчонка. Увидев меня, она залилась слезами и даже попыталась сбежать, но отец тут же отвесил ей оплеуху, и она сделалась более любезной.

Отдавая отцу задаток, я объяснил прелестнице, что она нужна не мне, а молодому господину, после чего она заметно приободрилась, утерла слезы и даже улыбнулась мне.

– Господин сам послал за мной? – Лукаво улыбаясь, она заглянула мне в глаза. – Я что, понравилась ему? Да?

– Понравилась, не понравилась, делай свое дело и ни о чем не спрашивай. Мой сеньор не знает, что ты придешь, может, даже будет гнать. Но если все получится, я немало заплачу твоему отцу, да и для тебя лично что-нибудь останется, – я вынул из кошеля золотую монетку и покрутил ею возле носа девчонки. Она с удовольствием кивнула, глаза заблестели.

Мы поднялись по лестнице, и я постучался в двери Раймона. Ответом мне была гробовая тишина. Возможно, молодой хозяин спал или не желал общаться. Я подтолкнул девку в комнату и осторожно прикрыл за ней дверь.

В конце концов, мое дело было уберечь мальчишку от поджидавших его неприятностей, а решись он уйти в общину, оттуда ему лежала прямая дорога в холодную могилу. Уж лучше тогда так, как сказал астролог, оставаться на престоле и быть катаром – правда, не Совершенным катаром, это он загнул, – верить, посещать мессы, поощрять Церковь Любви и защищать ее прихожан. В конце концов, не самый плохой вариант. Граф католик или катар, какая, в сущности, разница, если в Тулузе при этом будет тишь, гладь да божья благодать. Хотя чего-чего, а тишины там отродясь не было и никогда уже не будет.

Я притулился около дверей, прямо на полу, прислонился спиной к стене.

Конечно, Раймон будет сердиться, может, даже попросит отца примерно наказать меня за этот ночной гостинчик, но, с другой стороны, если он совершит грех прелюбодеяния во время строжайшего катарского поста, его посвящение придется отложить. Правда, он может со зла прибить девчонку. Хотя убить без оружия сложно. Простолюдинки достаточно сильны, а эту, по всей видимости, били не однажды, и вот же выжила, расцвела...

Дверь скрипнула, и я поднялся на ноги, ожидая всего чего угодно. На пороге стояла девчонка.

– А где господин-то? Нет его в комнате! – Она казалась растерянной. Я оттолкнул ее и влетел в комнату.

Ну я дурак, расставил стражу, а птичка уже давно упорхнула!

Одним прыжком я оказался внизу, велел поднимать людей и обыскивать гостиницу и окрестные улицы.

Воины начали действовать быстро и бесшумно, но я не думал о них, полагаясь на своего выдвиженца. Прихватив с собой троих лучников, я пошел через площадь к дому астролога.

Небо было черно, словно вороново крыло, ни тебе звездочки, ни луны. Город спал, но в доме старого Иоганеса Литтенбаха горел свет. Оставив лучников у дверей, я отыскал садовничью лестницу и, приставив ее к стене, поднялся на плоскую крышу.

Внизу подо мной в личных покоях астролога горел свет и слышались голоса. Я лег на пузо и заглянул на расположенный подо мной балкончик, куда как раз в этот момент вышли сам астролог и сопровождающий Раймона учитель-катар. Ситуация становилась все интереснее и интереснее.

– Мне не следовало соглашаться с вашим предложением, брат Христиан, – услышал я писклявый голос астролога. – Во имя всего, что вам свято, во имя милосердия, юному Раймону не место на тулузском престоле. Ему вообще нельзя давать никакой власти.

– Судя по тому, что вы мне сообщили, дражайший брат, наша вера будет подвергнута невиданным доселе гонениям, мать наша Тулуза будет в огне и пепле, и только Раймон Шестой сумеет спасти ее.

– Да. Но ценою невыносимых страданий! Ценою позора, гонений и разочарований. Ценою права на спасение и вечной жизни, наконец! Сатурн в таком положении, что... боюсь даже произнести, но все указывает на то, что у Раймона не будет даже собственной могилы, что, согласитесь, уже слишком! Во имя милосердия, благочестивый брат. Неужели вам, его наставнику, не жалко бедного мальчика? Заклинаю вас, милейший, отпустите его, и да не прольется кровь агнца даже ради спасения Тулузы!

– В Тулузе тысячи моих братьев, во Франции, Англии, Аквитании и Италии десятки, может быть, сотни тысяч, а вы говорите о жизни одного мальчика?

– Уверен, так же говорили и во времена Христа, – вздохнул астролог. – Тогда тоже решили, что человечество и один человек – несопоставимые понятия, тем не менее мы до сих пор содрогаемся при одном воспоминании об этой жертве. Не знаю, как вам, любезный синьор, а мне невыносимо думать, что ради меня была пролита сия драгоценная кровь, что Он страдал ради меня! Вы знаете, крест на моей груди – это пустой крест, крест без распятого, крест, символизирующий раскрывшийся дух человека, а не муки и пытки...

– Раймон не Христос, я давно знаю этого мальчика. У него на редкость плохие наклонности, он сластолюбив и похотлив, постоянно засматривается на женщин, любит роскошь, подвержен гневу и злобе. Словом, мне не жалко Раймона. Признаться, я не могу понять, почему именно Романе избран жертвенным агнцем. До сих пор я считал, что жертвой может стать лишь самый чистый, самый лучший из людей, но Раймон... Раймон – это маленький дьяволенок и ничего больше.

– Так вы хотите распять дьяволенка? Принести его в жертву? Простите, но я мог бы обвинить вас в своеобразной мести дьяволу...

– Ради спасения своих братьев я принесу в жертву тысячу таких дьяволят, больше! Мне безразлично, как вы это назовете. Раймон никогда не станет Совершенным, он будет сидеть на троне Тулузы и защищать нас, катар. И это будет правильно и справедливо. Аминь.

– Аминь, – прозвучало у меня за спиной. Я дернулся. Рядом со мной стоял Раймон.

Искушение Раймона

– Прирезать? – Я тихо тронул Романе за плечо, он отвернулся, смахивая слезы.

– Астролога? Бог с ним, пусть живет, небо коптит, что мне до него, только грех на душу брать.

– А катара? – Я первым ухватился за лестницу, поддерживая мальчика.

– Перед посвящением? Дурак!

– Так вы все-таки собираетесь его принять? – От волнения я чуть не потерял равновесие, но вовремя удержался на месте, прижимая лестницу и стоящего на ней Раймона к стене.

– Это мой путь. Астролог же сказал – подальше от власти.

– Но он еще сказал, что вы избраны, что без вас Тулуза погибнет. Все мы...

– Что мне все? – Раймон презрительно засмеялся. – Как расцветет, в общину. Я был кротким месяц. Если здесь еще немного поживу, точно кого-нибудь порешу.

Мы достигли земли, и я, спрыгнув, подал Романе руку.

Весь следующий день мы провели в седлах, редко отдыхая и варя на привалах походную кашу. Романе был мрачнее обычного и ни с кем не разговаривал. Двигались мы, однако, медленнее, чем в прошлый раз, поэтому к Ла-Рош-сюр-Йон, где собирались заночевать, не успели добраться до заката.

Сумерки делали леса таинственными и волшебными. Один из воинов взял в руки трехструнную гитару и тихо запел старинную балладу. Романе не захотел заночевать в лесу, и мы двигались теперь по проселочной дороге в сторону ближайшей деревеньки, где рассчитывали найти приют.

Меж деревьев невдалеке поблескивало озерцо. Над водой клубилась легкая дымка, точно шарф подводной дамы. Чьей-то дамы сердца. Интересно, есть ли у меня сердце? А у Раймона? А если сердца нет, полагается ли иметь даму сердца?

Благодаря моему росту и телосложению многие бывалые воины почитали меня за старшего. Мне же шел двадцать первый год жизни. Никчемной, если подумать, жизни. Моей дочери уже, должно быть, исполнилось года два. Жива ли она? Хотя, что с ней сделается?

Я чуть было не заснул в седле, когда кто-то из лучников толкнул меня в бок. Я тут же протер глаза. Откуда-то доносился устойчивый запах гари.

– Деревня должна быть справа? – Я поднялся на стременах и сделал отряду знак остановиться.

– В чем дело? Там, должно быть, разбойники грабят крестьян! А мы, рыцари, будем на это смотреть? – налетел на меня Раймон.

– Зачем же смотреть, можно и отвернуться. – Я сплюнул. – Мое дело доставить вас в целости и сохранности, а не бегать по полям и лесам за лихими людишками да в поисках чужих стрел на свою голову.

– Тогда я сам пойду в деревню. И пусть меня убьют! – Конь под Романе рыл копытами землю.

Я махнул старшему, чтобы тот подъехал поближе. Решение далось мне немалыми усилиями. Раймон молод и безоружен. Его нужно охранять, но и людям нужна помощь. Я разделил отряд надвое. Половину отослал вперед в горящую деревню, с другой половиной решил пройти мимо, по возможности не ввязываясь в бой и защищая Раймона.

На первый взгляд все складывалось вполне нормально, но не успел передовой отряд скрыться за поворотом дороги, а наш перестроиться для нового марша, как вдруг на дорогу рухнуло здоровенное дерево, напугав коней скачущих перед отрядом герольдов. Двое юношей рухнули наземь, я схватил поводья коня Раймона левой рукой и, прикрывая себя и молодого хозяина щитом, повернул на боковую тропку.

Идущие за нами повозки с провиантом и оружием не могли повторить этого маневра и оказались отрезанными.

Несколько воинов последовали за нами, но я сосредоточился на защите Раймона, полагая, что лучники сумеют позаботиться о себе сами.

Сразу две стрелы врезались в мой щит, я пришпорил коня, не разбирая дороги и стремясь любой ценой вырваться из кольца засады.

Ветки стегали нас по плечам, под Романе встрепенулась, встала на дыбы и тут же рухнула лошадь. В последний момент я успел сгрести юного господина и перетащить его на круп своего коня.

Вскоре мы вырвались из леса, и тут же навстречу моему коню вылетели два всадника. Я спихнул Раймона на землю, и он скользнул в густую рожь, сам же я бросил на землю щит и, обнажив огромный меч, ринулся навстречу врагам. Меч первого всадника оказался на локоть короче моего. Так что я успел сразить противника еще до того, как его меч сделался для меня опасным, после чего мой конь умчал меня на встречу со вторым нападавшим. Не успев поднять меч во второй раз, я развернул его острием в сторону врага, точно это не меч, а турнирное копье, и наклонил голову так, чтобы через прорезь в шлеме не видеть, что произойдет.

В последний момент конь подо мной дернулся, а меч с глухим чавком вошел во что-то твердое. Я чуть было не вылетел из седла, ошалело сбрасывая с себя еще дергающееся тело противника и обливаясь его кровью.

Давясь кровью и пеной, мой конь сделал еще пару шагов и рухнул в траву. Оказывается, меч второго нападавшего чиркнул его по шее, так что после сшибки я скакал на мертвом жеребце.

Я огляделся. Стемнело. В лиге от меня догорала деревня, оттуда слышались крики и звуки боя. Романе я оставил к югу от деревни. Не вытирая меч, я побежал что было сил в ту сторону, где, по-моему, ждал меня молодой господин.

Когда я почти уже разглядел накренившееся дерево и стоящего под ним человека, откуда ни возьмись на меня набросились трое убийц.

Увидев, что мне не до него, безоружный Раймон спрятался за дерево. Я бился как* черт, со стороны деревни мне на помощь бежал паж Людовик. Ловко орудуя цепью, он взял на себя одного из нападавших, стараясь садануть врагу по открытой голове или затянуть это гибкое оружие на шее.

Отбиваясь от своих противников, я не мог отослать Людовика к Раймону или послать его за подмогой. К слову, оба моих разбойничка были отличными мечниками, так что мне пришлось повозиться, прежде чем удалось обезоружить хотя бы одного из них, отрубив ему кисть руки, все еще сжимающую меч.

Я оглянулся в сторону Раймона, но вместо него увидел лишь одетую в светлую рубашонку босоногую девочку, со всех ног улепетывающую от несущегося за ней негодяя. С той стороны уже пылала рожь. Валяющийся у меня под ногами негодяй тщетно пытался остановить кровь, сжимая искалеченное запястье и вопя так, что я не слышал ни криков девочки, ни звона наших мечей. Раймона я не видел.

Отбивая очередной удар, я заметил, что паж, наконец, уязвил своего противника, саданув ему цепью по глазам.

Присев, я пропустил над своей головой меч, срезавший мой плюмаж, и одновременно с тем увидел, что разбойнику удалось-таки схватить девку за длинную косу. Он бросил беглянку на землю и покрыл ее своим телом.

В тот же момент слева от меня послышался стук копыт и возникший точно из-под земли, а точнее, из моря огня, всадник чуть было не затоптал меня своим конем.

Отчаянным движением я отсек, наконец, голову своего пешего противника и кинулся под копыта коня, пытаясь проткнуть брюхо животного.

В тот же момент лошадь обрушилась на меня всем своим весом, дергаясь в предсмертных судорогах и нанося мне новые и новые удары мощными копытами.

Как потом выяснилось, несколько наших лучников, которых я отправил в деревню в составе передового отряда, пришли к нам на подмогу, заметив, что мы попали в засаду. Один из них и сразил вражеского коня, попав стрелой ему в глаз.

Выбравшись из-под конской туши, я не сразу сумел понять, что все закончилось, и продолжал крутиться на месте с обнаженным мечом в руках, ожидая нового нападения.

Горела рожь, вместе с ней горели свежие трупы людей и животных.

Спасший меня лучник деловито вытаскивал из головы коня свою стрелу. Увидев, что я смотрю на него, лучник кивнул мне, продолжая свое дело. Двое наших тут же стаскивали кожаные доспехи и сапоги с мертвого разбойника. Того, который по моей вине утратил кисть, тащили к дереву, по дороге налаживая веревку.

Тут же веселый и возбужденный больше обычного Людовик хвастал перед своим командиром недавно совершенным подвигом, помогая ему стягивать с раненого плеча порванное в нескольких местах, красное от крови и черное от копоти сюрко. Словом, воины занимались привычными делами.

Я нашел глазами Раймона. Мальчишка стоял посреди пылающей ржи с окровавленным мечом в руках и плакал. Перед ним на коленях стояла спасенная им девочка и тоже выла, цепляясь за его одежды и целуя ноги.

Коса девчонки была толщиной с мою руку, и это было удивительно красиво.

Меж тем безрукого раздели донага и удавили на яблоне. Я услышал стон чуть ли не у меня под ногами – лучник вырывал стрелу, застрявшую в груди еще живого разбойника. Спокойно и деловито он и его друзья искали свои стрелы, изымая их из трупов и раненых.

Я подошел к Раймону и, обняв его за плечи, подвел к остальным. Он плакал.

Несмотря на то что просьба графа любым способом помешать его сыну выдержать пост и получить посвящение неожиданным образом исполнилась, мне было искренне жалко Романе, потерявшего свою мечту не из-за собственного неразумного или злого проступка, а ради того, чтобы защитить женщину.

Утро застало нас за похоронным делом. Из ста отборнейших тулузских воинов у меня осталось восемьдесят. Причем пятеро опасно раненых. Добравшись до соседней, не потревоженной разбойниками деревни, мы потратили сутки на приведение себя в должный вид, а также покупку лошадей и провианта. Раненых нам пришлось оставить там, снабдив их какими-то деньгами и пообещав выслать за ними отряд.

Потеряв двадцать человек, я не хотел утратить еще и этих пятерых. Замечательно, что ни Раймон, ни я не были ранены. Несмотря на то что на мне, что называется, не было живого места, а лицо опухло и почернело от синяков, я старался не думать об этом.

Бриллиантовый крест

Отъезд отряда был запланирован на следующее утро. Ночью Раймон велел мне явиться к нему.

– Анри! – Раймон дал мне знак приблизиться к своему жесткому ложу. – Я хотел поговорить с тобой. Милый Анри, – на секунду он посмотрел на мое лицо и отвел взгляд. – Я нарушил пост и прикоснулся к оружию. – Он глубоко вздохнул. – Это значит, что мечте моей не суждено сбыться. Я потерпел поражение, и после возвращения в Тулузу отец подберет мне невесту. А значит, я никогда, никогда уже не смогу... – он сжал кулаки. – Катары ни за что не согласятся принять человека, не выдержавшего испытания. Горе мне! Горе! Горе! – Он ударил кулаком по деревянному настилу, на котором лежал.

– Зато наши рыцари будут прославлять вас за этот подвиг, трубадуры будут петь прекрасные песни, которые не умрут в веках! Ваша жертва, сеньор, никогда не будет забыта, и потомки...

– Молчи, Анри! Молчи. И без тебя тошно! – Раймон вдруг порывисто сел, стиснув мою руку. – Анри, ты друг мне? Ты выполнишь то, о чем я тебя попрошу сейчас? Поклянись, что исполнишь одно мое желание, и я вознагражу тебя по-королевски.

– Мне ничего не нужно, мессен, – я поцеловал руку Раймона. – Клянусь вам, что я постараюсь сделать все, что вы прикажете, если это не будет расходиться с приказом вашего благородного родителя и уставами рыцарского ордена, к которому мы оба принадлежим.

– Можно подумать, что ты чтишь устав, – ухмыльнулся Романе.

– Если бы я его не чтил, меня бы давно уже попросили из ордена, а значит, я не смог бы сопровождать вас на собраниях. А зачем нужен телохранитель, который не может везде следовать за своим господином?..

– Ты не можешь думать ни о чем другом, кроме собственной выгоды. – Раймон поморщился, брезгливо отталкивая мою руку. – Короче, ты помнишь девку, которую я спас?

– Конечно. Ее коса снится мне по ночам. Трубадуры... – Я почувствовал неладное.

– Я приказываю тебе взять нескольких проверенных воинов, отправиться в ту деревню и перерезать всех оставшихся там жителей от мала до велика. Что же касается этой белокурой ведьмы, то я хочу, чтобы ты сначала отдал ее лучникам, а затем отсек голову и, привязав ее за косу к нагруднику своего коня, вернулся ко мне.

– Но мессен! Спасти прекрасную донну, для того чтобы после убить ее?! – Не заметив как, я перешел на крик.

– А разве она не убила мою мечту? Разве она не разрушила все то, к чему я так стремился? Чего желал всей душой? Что тебе жизнь какой-то крестьянки рядом со страданием твоего сеньора?! Отвечай – ты сделаешь это или нет?!

– Нет. – Я встал на колени перед Раймоном. – Ваш отец не одобрил бы такого решения, да и вы сами уже завтра пожалеете о своем приказе. Я не сделаю этого.

– Но мой отец покарает тебя за ослушание!

– Пусть покарает. Я рыцарь и призван защищать мирных людей, а не убивать их, словно ночной разбойник. – Я встал и повернулся уходить.

– Постой! – Раймон ухватил меня за плащ. – Постой, Анри! После смерти моего отца я стану графом, и тогда мне понадобятся верные и готовые на все ради меня люди. Я отдам тебе пост главнокомандующего всеми тулузскими войсками, Анри! Разве не стоит пост главнокомандующего жизни одной простолюдинки? Ты поедешь в деревню ночью, когда все заснут, возьмешь с собой пятерых преданных людей – никто не узнает о том, что произойдет. А если слухи все же дойдут до моего отца – ты всегда сможешь сказать, что это я принудил тебя совершить мою месть.

Я задумался. Пост главнокомандующего и вправду был королевской наградой, да и девчонка, с ее сказочными волосами, была для меня желанным подарком.

– Хорошо. Я выполню все, что вы приказываете. – Я поклонился Раймону.

– Выполнишь?! – Его лицо теперь искажала гримаса ужаса. – Но ты же сказал, что долг рыцаря защищать мирных людей.

– Я клялся Тулузе, а это Анжу.

Какое-то время мы смотрели в глаза друг другу.

– Хорошо, иди, – наконец выдавил из себя Раймон. – Повеселись как следует.

– Да уж, этого я не упущу.

Обойдя деревню и собрав пяток своих верных людей, я велел им взять с собой по колчану стрел и опоясаться мечами, после чего мы сели на коней и поскакали знакомой дорогой.

Деревня, защищая которую, я потерял двадцать человек, была сожжена лишь наполовину. Возможно, следовало незамысловато подойти к деревне с разных сторон и подпалить оставшиеся после набега разбойников дома, но я боялся, что в общей панике могу не сыскать длинноволосую. Поэтому я решил войти в деревню открыто и, собрав жителей возле церквушки, сначала схватить девку и только после этого цинично расстрелять всех находившихся там крестьян. Мой план одобрили лучники. Поль, который был в деревне после сражения для закупки провизии, предложил поехать вперед, так как его там уже знают, а значит, примут как старого знакомого и не почувствуют подвоха.

Мы уже хотели въезжать в деревню, когда за нами на дороге послышался стук копыт, а в лесу замигали факелы. Мои ребята взвели тетивы, готовые поразить первых нападавших, но неожиданно пред нами предстал сам Раймон в окружении наших же воинов.

– Неужели, Анри, ты действительно собрался совершить такое?! – закричал он своим ломающимся юношеским голосом. Хлыст в его руках свистнул в воздухе, больно ужалив меня в щеку.

– Должность главнокомандующего – хорошая плата. – Я стер кровь и опустился перед Раймоном на колени. Меня душили обида и стыд. – Вам хорошо известно, сеньор, что я дворянин и рыцарь, и вы, чего бы я ни совершил ужасного, не имеете права бить меня, словно какого-нибудь простолюдина.

– Ты продал свое рыцарство за тридцать сребреников! – Он снова поднял хлыст, но теперь уже я перехватил его, дернув к себе и обезоружив не ожидавшего подобного маневра подростка.

Раймон соскочил с лошади и, упав на колени, порывисто обнял меня за плечи.

– Прости меня, Анри, брат мой! Чем я лучше тебя, если хотел заглушить боль собственной души чьим-то страданием! Чем я, приказавший убить, лучше тебя, который готов убить по первому же приказу? Ничем, друг, брат мой! Моя душа погублена и проклята во веки веков. Прости меня, брат мой, – разорвав на груди шнурки сюрко, он сорвал с себя золотой с брильянтами крест и, поцеловав его, надел на меня. – Не было еще в мире человека более дорогого мне, чем ты! Прими же мой крест! Прими его, как я теперь принимаю на себя твои грехи!

Он заплакал и, поднявшись, снова скользнул в седло своего коня.

– Запомни, Анри, придет час суда, и тогда я взойду на голгофу, но первым делом отвечу за все твои прегрешения, потому как теперь я твой должник, и долг свой я отдам сполна!

В ту же ночь дверь дома, в котором разместились мы с Раймоном, приоткрылась, и на мою подстилку нырнула спасенная Романе девочка. Тщетно я пытался отослать ее к рыцарю, спасшему ей жизнь и больше, нежели я, достойного награды. Красотка только целовала меня, шепча, что Раймон еще совсем дитя и от него ей не будет ни радости, ни пользы. В то время как ребенок, которого она понесет от меня, станет таким же сильным и могучим, как и его отец. А значит, он станет великим воином и сумеет защитить и ее и себя, пробив себе дорогу в жизни.

Никогда я не отказывал прекрасным доннам и заколдованным в простых прачек и крестьянок принцессам. Так что меня не пришлось долго уговаривать, и если от меня и зависело зачатие чудо-младенца, то в ту ночь я сделал все что мог. Ночь принесла мне радость, утром, пока все спали, я простился со своей феей, чтобы сохранить ее образ в своей памяти.

Впрочем, я никогда не испытывал недостатка в женщинах.

Раймон и куртизанка

По возвращении в Тулузу добрейший граф Раймон и правда сообщил сыну о своем намерении женить его. Невестой была избрана несравненная Эрмезинда де Пеле, род которой был равен королям, а красота уже тогда воспевалась трубадурами. К отцу прекрасной мадонны Эрмезинды было отправлено посольство с дорогими подарками и предложением выдать дочь за старшего сына и наследника Раймона Пятого, Романе.

Все это мой юный господин принимал с похвальной покорностью судьбе и необыкновенной кротостью.

Вскоре от родителей донны пришел благоприятный ответ. Ввиду юности жениха и невесты брачный договор подписали пока на бумаге, обручив, таким образом, Романе и Эрмезинду.

Само венчание должно было произойти через три года, когда Романе и его нареченной исполнится по четырнадцать лет.

За полгода до назначенного дня весь двор принялся готовиться к приезду невесты и долгожданной свадьбе. Предстояли праздничный турнир, танцы и свадебный пир. Граф выделил из казны деньги на ремонт главного храма, в котором и должно было совершиться венчание.

В один из таких полных веселой предпраздничной суеты и радостных хлопот дней Романе подошел ко мне и признался, что не имел до сих пор опыта общения с женщинами.

Я смутился, так как знал о любовных похождениях юного господина с придворными дамами, но Раймон убедил меня, что эти приключения не стоит брать в расчет, так как служащие при дворе его матери девицы готовы оказывать услуги многим влиятельным господам, независимо отличных достоинств последних.

Мне пришлось согласиться с ним. Действительно, для того чтобы завоевать любовь простолюдинки, следовало лишь поманить ее пальцем, для того же чтобы переспать с придворной дамой, иной раз нужно было всего лишь не запирать своей двери.

– Я хотел бы познакомиться с женщиной, которая не знала бы, кто я такой. Пусть меня представят как молодого и небогатого дворянина, прибывшего в Тулузу с тем, чтобы сразиться на турнире или найти себе службу в одном из замков. Мне хотелось бы заслужить ее благосклонность, как это делают другие. Скажем, я подданный инфанта Фуа, который сейчас гостит у моего отца, небогатый дворянин. Так ей будет сложнее выведать обо мне. А значит, она не станет врать, и если я и обрету благосклонность, это будет моей личной заслугой, а не авансом в счет будущей короны.

Признав правоту его взглядов, я пообещал познакомить его с какой-нибудь красавицей, но так как все мои подружки в Тулузе были частью городского дна, то понятно, что я не мог знакомить с ними молодого господина. Продумав целую ночь, но так и не найдя подходящей девицы, мне пришлось обратиться за помощью к прославленному трубадуру и достойному рыцарю Гийому де Кобестань. Его песни неизменно приводили меня в наивысший восторг, а репутация не оставляла сомнений в его популярности среди дам самого разного сословия.

Уроженец Руссильона, он состоял в свите Арагонского, тем не менее в Тулузе Гийом бывал столь часто, что даже был вынужден принять в подарок от графини Констанции небольшой, но удобно расположенный домик. Сим подарком прекрасная дама давала понять трубадуру, что всегда рада видеть его в своем замке. Этот подарок мог бы навлечь на неосмотрительную графиню ненужные подозрения, мог бы – если бы не был столь куртуазен и если бы сам Раймон Пятый не одобрил ее траты и выбор рыцаря.

Гийом де Кобестань встретил меня в своем доме, прозванном трубадурами «Привалом странника». Хозяин был необыкновенно мягок и грациозен. Ни мало не удивляясь моему приходу и ни о чем не спрашивая меня, Гийом проводил меня в трапезный зал и прежде всего велел пажам накрыть стол и выставить великолепные вина. Во время нашей трапезы Гийом пел для меня и рассказывал забавные истории, происходившие с ним в различных замках, где он, по трубадурскому обычаю, частенько бывал.

Непринужденная обстановка и радушие хозяина наконец сделали свое дело, и не знаю как, но я расслабился и тоже начал шутить и веселиться вместе с Гийомом. Мы проговорили полдня, и он обещал познакомить Раймона с одной тулузской красавицей. У нее не было ни болезней, ни богатых покровителей, которым визит юного дворянина мог бы показаться неприятным.

На следующий день, весело болтая и балагуря, де Кобестань проводил нас с Раймоном к дому достойной донны.

– Вы должны склонить прекрасную Катарину к благосклонности вечерней канцоной в ее честь, – наущал трубадур юного Раймона.

– Но мой голос! Я совершенно не умею петь... – сокрушенно разводил руками Раймон, скорбно вздыхая.

– Петь придется, впрочем, петь за вас могу и я, – де Кобестань рассмеялся, – но, если прекрасная донна сбросит вам лестницу, почетную обязанность лезть в окно придется исполнять вам, а не мне...

На том и порешили. По дороге мы зашли в трактир и выпили для храбрости. Дом красавицы находился несколько на отшибе, недалеко от складов виноторговца Уя и суконщика Эдуарда из Шато. Это был небольшой двухэтажный домик, увитый диким виноградом, отчего казалось, что на него наброшена кружевная мантилья.

Прекрасная донна приоткрыла ставни, лишь только к небесам понеслись первые аккорды песни Гийома де Кобестань. Нежный голос его, казалось, мог пробудить и мертвые камни.

Он пел о ночных птицах и звездах, под которыми юный рыцарь мечтает о любви. О том, как тяжела жизнь без любимой. Рыцарь в песне Гийома так и умер от любви и был похоронен у дороги, так как святые отцы посчитали его самоубийцей. Проезжая мимо, прекрасная дама вдруг почувствовала странное желание спешиться и помолиться у одинокой могилы. Увидев около холмика любимую собаку рыцаря, оплакивающую своего хозяина, она поняла, кто покоится в нецерковной земле, и от горя умерла на месте, сойдя за своим возлюбленным в ад, откуда божий ангел извлек их страдающие души и препроводил на небо.

По мере продолжения песни ставни прекрасной донны раскрывались все шире и шире, из окна доносились стоны и всхлипы. Наконец, утирая слезы, донна сбросила веревочную лестницу, по которой к ней и поднялся бледный и взволнованный не менее своей красавицы Раймон.

Я распрощался с Гийомом и остался ждать господина под окном. На первый взгляд, все складывалось более чем удачно: Раймон приобрел даму сердца, так что даже если ему и не было суждено влюбиться в собственную супругу, в городе его ждала восхитительная возлюбленная.

Но все обернулось полным кошмаром. На следующее утро веселый и счастливый Раймон показался в окне своей прелестницы. Я придерживал его лестницу, пока он спускался с небес на грешную землю.

– Я женюсь на ней! – сообщил он мне.

– На ком? – выдавил из себя я. Подобного поворота судьбы и столь сильной каверзы со стороны наших ангелов-хранителей я никак не ожидал.

– На даме моего сердца, прекрасной и несравненной Катарине! – Он счастливо рассмеялся. – А как же по-другому? Этой ночью мадонна удостоила меня такими знаками внимания, после которых я, как честный рыцарь, просто обязан жениться на ней!

– Но ваш отец желает женить вас на достойнейшей Эрмезинде! Весь двор готовится к вашей свадьбе! Дело решенное! – Я чувствовал, как земля уходит из-под копыт моего коня.

– Решенное, перерешенное, я люблю ее. Слышишь ты, Анри! Я женюсь на ней, и катись к чертям собачьим тулузский трон вместе со всеми достойными невестами!

Доставив Раймона в замок, я стрелой вылетел оттуда и, не отдыхая и не переодеваясь, бросился к дому де Кобестаня. Несмотря на ранний час, трубадур встретил меня со всем радушием, сразу же предложив позавтракать и обсудить ночные приключения.

Когда же он услышал о решении Раймона и моих злоключениях, он только покачал головой, сказав, что лично навестит донну Катарину и выбьет, если понадобится, дурь из ее башки. После этого он собирался заехать в замок и потолковать с Романе по душам.

На том и порешили. В конце концов Раймон Пятый все равно не позволил бы своему старшему сыну жениться на его любовнице. К моей радости, де Кобестань действительно имел влияние на эту особу, так как она состояла в любовной связи с еще несколькими господами и частенько ублажала и самого прекрасного певца. Так что, когда он потребовал от нее отказать юному Раймону, ей не оставалось ничего другого, как подчиниться приказу.

В тот же день Гийом явился к Романе и без обиняков объяснил ему, кто есть его дама и кем ей положено быть при сыне хозяина Тулузы.

При этом выведенный из равновесия Раймон сорвал со стены меч и попытался зарубить трубадура, но Гийом – а об этом мне рассказал дежуривший возле покоев наследника паж, – обернув руку плащом, с легкостью перехватил обращенный к нему на манер турнирного копья меч и отшвырнул его в угол. Обезоружив таким образом Раймона, Гийом как ни в чем не бывало поднял с пола меч и с грациозным поклоном подал его Романе.

– Если господин желает убить меня, это всегда можно сделать на честном поединке, – со льдом в голосе сообщил он. – Что будет легко устроить, так как я считаю вашего благородного отца графа Раймона своим благодетелем и не посмею убить или нанести увечье его сыну. А значит, не стану сопротивляться вашему оружию. Убить меня, тем не менее, я прошу по благородному обычаю, с полным соблюдением рыцарского кодекса чести и турнирных правил, так как я получил посвящение в этом самом замке от вашего благородного родителя и не желаю, чтобы меня зарезали ваши люди, как собаку.

После такой отповеди Раймон был вынужден просить у де Кобестаня прощения. Но впоследствии он уже не доверял ему и никогда не встречался с донной Катариной.

Две охоты

Меж тем стремительно приближался день приезда невесты. В ожидании свадьбы сына граф заканчивал последние приготовления и принимал явившихся к нему с визитом крестоносцев, собиравшихся воевать в Святой земле под знаменами Английского Льва. В честь этих господ хозяин Тулузы устроил большую охоту. Туда впервые я был приглашен не в качестве телохранителя графа, а как гость.

Конечно же, я возгордился, как последний дурень, и даже заказал у графских портных для себя новую одежду, а также прикупил сбрую для своего коня и драгоценности, отсутствие которых могло быть извинено только каким-нибудь суровым обетом.

О, ну почему я позволил своему добрейшему хозяину увлечь меня обещанием радостей и веселий? Для чего мне вдруг понадобился этот почет и высшее общество? Никогда прежде я не стремился оказаться среди слуг Ричарда, из-за отца которого я был отвергнут собственным родителем и изгнан из дома. Почему я не остался с Романе? Почему больше заботился о своих удовольствиях, нежели о благе и безопасности семьи Раймона Пятого?

До сих пор эти вопросы не дают мне покоя. И я не могу ответить ни на один из них.

Утром перед знаменитой охотой я приметил Романе, весело беседующего о чем-то с приближенными юношами, которые составляли свиту наследника. Увидев меня, Романе спешно распрощался с придворными и, похвалив мой новый наряд, пожелал всяческих успехов на охоте.

– Но разве вы сами не поедете? – изумился я. Всем известна любовь юного сына графа к охотам и развлечениям, тем более был повод отличиться перед английскими рыцарями, показав себя отменным стрелком и знатоком местной дичи.

– Нет, мой милый Анри, сегодня меня ждет охота поинтереснее... – ухмыльнулся Раймон.

Я пожал плечами и отправился на конюшню, где оруженосец уже седлал мне коня. О какой охоте говорил Романе? По его ухмылке и тому, как быстро после моего появления от него отдалились его дружки, я решил, что наш жених желает наверстать перед свадьбой упущенное. Частенько рыцари называли любовные забавы охотой, а женщин, на которых расставлялись сети, – дичью. Должно быть, поэтому я и не обратил внимания на слова Раймона.

Как выяснилось – зря.

О том, что в замке произошло что-то неладное, мы поняли, когда переезжали через цепной мост. В воздухе висело напряжение. Невольно охотники и слуги вдруг разом перестали разговаривать. Раймон Пятый посмотрел на меня и пришпорил коня. Я незаметно сотворил крестное знамение и последовал за ним, стараясь не отставать ни на шаг. На какое-то мгновение были забыты и важные гости, и охотничьи трофеи.

Плечом к плечу мы влетели в замковый двор и, спешившись, бросились в замок. Все те же слуги и придворные встречали нас у дверей и у лестницы. Конюхи брали под уздцы наших лошадей и с поклоном уводили их в стойла. Маленький и худой, словно хищная птица, Раймон вертел головой, силясь разглядеть знаки произошедшей катастрофы. Наконец, навстречу к нему в голубом с белым платье и конусообразном головном уборе с вуалью спустилась сама графиня. Я заметил, что голубые глаза мадонны Констанции были красны от слез. Она что-то шепнула Раймону, и вместе они устремились в замок.

Я, как дурак, остался на крыльце, не зная, что предпринять.

Как выяснилось позже, во время нашего отсутствия в замке произошло следующее: уже неделю как Романе следил за своей сестрой Аделаидой, в опочивальню которой начал наведываться юный трубадур Тибо из замка Лавор. Подкупив служанку, Романе выяснил, что любовник сестры воспользуется отсутствием графа и навестит Аделаиду в определенный час. Знаком же свидания послужит шарф, прикрепленный на решетку окна.

Романе знал имена всех рыцарей, пажей и слуг, участвующих в охоте. Имени любовника Аделаиды среди них не было. Романе послал человека проследить, появится ли в окне шарф. И шарф появился. После этого у Романе не оставалось уже никаких сомнений в вероломстве сестры, и он решил разобраться с этим делом по-своему.

Он подкараулил несчастного трубадура, спешащего на свидание со своей возлюбленной, и прирезал его в одном из коридоров замка. Сам ли он совершил этот безжалостный поступок или при помощи своих дружков, я так и не выяснил. Пьяный Раймон хвастал, что сей подвиг совершил в одиночку. Но я больше склоняюсь к тому, что в гнусном деле участвовали все прихлебатели наследника.

После этого Романе завернулся по самые глаза в плащ покойника, нацепил на голову его берет и отправился в комнату Аделаиды. В ожидании любовника девушка прилегла и, должно быть, заснула, потому что не слышала шагов Романе и проснулась лишь, когда ощутила, как кто-то приблизился к ее ложу.

– Тибо, любимый, – прошептала не подозревающая о подмене Аделаида и тут же оказалась в горячих объятиях молодого человека. Не сразу разобрав, что произошло, Аделаида была притиснута к постели, незнакомые и одновременно с тем знакомые руки сжимали ее юные груди, губы покрывали шею и щеки страстными поцелуями. Собравшись с силами, Аделаида оттолкнула набросившегося на нее человека, узнав в нем брата, и тут же тот ударил ее по лицу.

– Тибо, любимый! – передразнил Раймон. – Так значит ты, проклятая шлюха, решила позорить наш род, спутавшись с простолюдином? С человеком подлого происхождения? С незаконнорожденным сыном козла и гиены? – Он снова ударил сестру и тут же обнял ее, осыпая ее тело поцелуями и проклятиями. – Почему ты вырываешься из моих объятий, разве не хочешь подарить мне братский поцелуй, как это принято во всем христианском мире? Подчинись, или я расскажу все отцу, ославлю тебя на весь белый свет, так что ты не сможешь выйти замуж ни за кого, кроме проклятого прокаженного!

Обезумевшая от страха Аделаида била брата кулачками, не смея кричать и звать на помощь.

Раймон сорвал с нее рубашку. После чего Аделаида поняла, что не может больше держать оборону, и закричала что было сил. Ответом ей была гулкая тишина. Предавшая ее служанка в этот момент стояла за дверью вместе с друзьями Романе, а верный рыцарь был уже на пути в чистилище.

Сразу же после ухода брата Аделаида нашла в себе силы подняться на ноги, служанок по-прежнему не было, ее ложе было осквернено, как и она сама. Кое-как умывшись и нацепив насебя платье, Аделаида явилась к матери и, выставив всех слуг, рассказала о деянии своего старшего брата, не скрывая ничего.

Секрет должен был остаться между членами семьи, но посвященные в тайну охоты молодые друзья Рай-мона разнесли эту весть по всему замку.

Узнав о произошедшем, я бросился к Романе, еще не решив, что предприму, душа моя восставала против ужасного преступления, на которое пошел наследник, и в тоже время я понимал, что тоже повинен в произошедшем, ведь не отправься я на охоту, Раймон не посмел бы осуществить столь гнусный замысел.

Влетев в покои Раймона, я застал его за чтением Евангелия от Иоанна, которое, подражая катарам, он всегда держал при себе. Спокойный и невозмутимый, он делал пометки в огромной книге.

– Сеньор, – тихо позвал я.

Раймон закончил строку и поднял на меня свои безмятежные темно-карие глаза.

– Что ты хочешь от меня, любезный Анри? Неужели того же, чего хотят от меня мой отец и моя мать? То есть объяснений. Фи, ты мог бы разобраться со всем сам.

– Но, господин, неужели и вправду... – я не смог найти в себе силы продолжить начатую фразу. – Как же вы посмели?

– Кто посмел? Я посмел? – Раймон насупил брови. – Можно подумать, что этой юной шлюхе не все равно с кем! Она точно такая, как и ее непотребная мамочка! Что же касается проклятого трубадура, то он получил по заслугам. Возможна ли такая дерзость – покушаться на то, что тебе не может принадлежать по самому твоему рождению... – Он отложил перо. – Согласись, Анри, я не мог не наказать прелюбодея и изменника. Да, изменника, – казалось, он изумился внезапно посетившей его мысли, – ведь он был принят на службу в замок моим отцом, доверия которого он не оправдал, вступив в преступную связь с его дочерью. Как это тебе?

– Но что сотворили вы?! – Мой голос сделался глухим, точно исходил он уже не из моего тела, а из самой преисподней, открывшей свой зев прямо под полом замка. Лица моего коснулось адово пламя, и кровь прилила к голове.

– Признаться, я совсем не собирался заниматься этим с собственной сестрой, ты веришь мне, Анри? Но когда я увидел ее – юную и прекрасную, точно богиня зари, в розовой рубашке с румянцем на щечках... Я просто не смог устоять. Мужское сердце не камень, ведь так?..

Меня трясло.

– Но она ведь ваша сестра! Я понимаю, вы покарали трубадура, но ее... Вспомните, как вы сами запретили мне убить крестьянку, которую до этого вы спасли от насильника. Вы запретили мне тогда убить ее, хотя именно она и стала преградой между вами и вашей мечтой! Крестьянка и сестра!

– А как ты сам обошелся с невестой своего брата, несравненной Амалией? – Лицо Раймона вдруг сделалось белым, точно полотно. – Разве ты не пытался убить своего старшего брата, и где теперь твоя дочь?

Ноги подкосились, и я был принужден схватиться рукой за стену.

– Вот видишь, милый Анри, все мы не без греха, но я не виню тебя, так и ты, сделай такую милость, не обвиняй меня. Признаться, мне и так нелегко сносить все это.

Он положил руку мне на плечо, отчего я задрожал, не в силах сдержать охватившего меня отвращения.

– Вот видишь, мой друг, как неправильно было всем вам сбивать меня с моего личного пути. Ведь уйди я тогда к «добрым людям», все бы и обошлось.

Удивительно, как в тот миг я не свернул шею своему юному господину, будущему Раймону Шестому, ведь так хотелось, так хотелось, так...

Женитьба Раймона

Через месяц к замку подъехала блистательная кавалькада, и я увидел невесту Романе – рыжую и смешливую четырнадцатилетнюю мадонну Эрмезинду.

«Возможно, эта жизнерадостная и веселая девчонка сумеет, наконец, укротить нрав тулузского наследника», – подумал тогда я.

К сожалению, Эрмезинда не смогла зажечь огонь любви в сердце Романе, формально он женился на ней, как и велел ему отец, но после той злополучной истории с пажом и сестрой наследник вошел во вкус. Так, распростившись вечером с придворными, он кротко отправлялся в спальню жены, но буквально проходил эту комнату насквозь, то есть прямо в сапогах, не снимая с себя одежды и плаща, Раймон шествовал через собственное супружеское ложе, минуя которое, он выходил через секретный ход, где уже поджидали его дружки.

Все вместе они отправлялись на ночную охоту в город. Там они искали «дичь» в надежде поживиться ею и вволю поразвлечься. Так, они могли вдруг атаковать какой-нибудь богом забытый кабачок, где целовали женщин и избивали мужчин. Им нравилось, подкараулив пьяницу, снять с него всю одежду, оставив бедолагу посреди улицы. Встреченных на пути шлюх они обливали краской или состригали бедняжкам волосы.

Признаться, я не сразу узнал о проделках Романе, а узнав, пришел в ужас от того, сколько неприятностей могло подстерегать наследника Тулузы в его же городе. К тому же мессен де Савер до сих пор не отыскал конкурирующей с ним школы, выходя лишь на отдельных исполнителей или обнаруживая свежие жертвы. Так что опасность можно было ожидать откуда угодно.

Понимая, что не сумею убедить Романе отказаться от опасных вылазок, я решил войти в его компанию, дабы все время быть подле господина.

Любопытно, что граф Раймон ничего не знал или знать не хотел о проделках наследника, который ничем не выдавал своих дурных наклонностей. На какое-то время Романе словно затаился. Днем он был покорным сыном, принимал участие во всех мероприятиях отца, вел от его имени переговоры, отправлялся во главе небольших отрядов утихомиривать вдруг вспыхнувшую ссору между баронами графства или расследовать какое-нибудь преступление.

Он уже не морщился, присутствуя на допросах и казнях. Подражая катарам, Романе никогда не расставался с Новым Заветом, который был необходим для получения последнего утешения, на случай, если такая необходимость возникнет где-нибудь в пути. Для этой же цели рядом с ним всегда были от двух до четырех Совершенных, сопровождающих его во временной жизни ради жизни вечной. Не став Совершенным и не войдя в катарскую общину, Романе помогал матери подготавливать лучшие залы дворца для катарских собраний и неизменно присутствовал на них, опускаясь на колени во время благословений и принимая приносимый Совершенными хлеб.

После четырех лет супружеской жизни прекрасная супруга подарила ему, наконец, наследника, которого по традиции также назвали Раймоном.

Казалось, что Романе самый счастливый человек на свете. Он с такой любовью и заботой относился к крошке сыну, с такой вежливостью и галантностью подносил кубок с вином своей дорогой женушке, так нежно нашептывал ей что-то на ушко!

Все эти знаки благополучия и счастья могли бы ввести в заблуждение кого угодно, но только не меня. Человека, уже несколько лет следовавшего за юным наследником Тулузы, словно его мрачная тень. Я-то прекрасно знал, что раз или два в неделю Раймон идет в спальню своей жены для того, чтобы прошествовать в сапогах по ее ложу и скрыться за заветной дверью. При этом Романе не заговаривал с женой и не смотрел в ее сторону, словно ее и не было, или безжалостно отталкивал ее в сторону, если она пыталась заслонить собой проклятую дверь. Все это время прекрасная Эрмезинда не смела слова сказать свекру или свекрови о том, как обходится с ней муж. Вместо этого она таила обиды и искала спасения в дурманящем вине и веселых трубадурах, украшающих ее Двор любви.

Раймону не было дела до того, как и с кем проводила время его супруга. Он обожал сына, оставаясь равнодушным и холодным к его матери.

Наблюдая за тем, как мой господин возится с мальчишкой, я невольно страдал оттого, что не могу обнять свою дочь.

В год, когда у Романе появился первенец, ей исполнилось одиннадцать лет. Юная наследница Лордат была белокура, как и ее мать, с голубыми сияющими глазами. Обычно она играла недалеко от замка в окружении слуг и нянек. Несколько раз я видел ее вместе с Пьером. Как выяснилось многим позже, мадонна Амалия тяжело захворала после рождения малышки и несколько лет не покидала после этого своей комнаты.

Пару раз девочка видела меня и махала рукой, призывая заглянуть в замок. Тогда я разворачивал своего коня и скакал прочь.

Тяжела доля отца, судьба которого не позволяет ему прижать к сердцу собственное дитя.

Золотая горлица

О, горе-горюшко, что высокая горушка, через которую и пешком не перейдешь, и на коне не перескочишь. Большое горе было у мадонны Диламеи, огромное. Все было у нее – высокий замок Лордфорд белел на холме среди зеленых лесов, словно колдовских заклятий, стада коров да коз паслись на зеленых лугах.

Были сады и виноградники да целых четыре деревни крестьян.

Был подвесной мост на черных певучих цепях и главная башня донжон, на которой так приятно было играть в куклы и высматривать своего принца.

А его все не было и не было.

Диламея всю жизнь ждала своего суженого, каждую минуту думала о нем, меж тем принц не скакал и не скакал на своем белом коне.

В общем, это и было горе донны Диламеи.

– Другим доннам трубадуры-рыцари любви по ночам поют нежные канцоны, о них слагают легенды, – сетовала на свою судьбу Диламея, положив голову на колени няньке. – Все как-то устроены, и только у меня нет сердечного друга, нет мужа-защитника, никого нет.

– Что вы, что вы, госпожа! – нежно утешала ее старая и черная, точно выжженная головешка, сарацинка – единственный трофей деда Диламеи, который он в незапамятные времена привез с собой из Святой земли. – Дайте срок – все у вас будет, моя горлица.

Но Диламея только вздыхала да охала, представляя монастырь, где скончает она рано или поздно свои золотые денечки.

– Ой, чувствую я, милочка Эсфырь, схоронят меня в сырой земле, в саду, повитом виноградом и розами. Каждый год на мою одинокую могилку будут съезжаться знатные сеньоры, благородные рыцари да прекрасные дамы. Будут они горевать о том, что я умерла я во цвете лет. Будут.

– От чего же дитятко мое собирается умирать? – Старуха Эсфырь всплескивала руками, ее черные глаза наводнялись слезами. – Неужели болезнь какая-нибудь появилась, порча или наговор недобрый свершили злые люди?

– Умру я без любви, – вздыхала Диламея, тоже плача от жалости к самой себе, – умру ни разу не целованной, от тоски и в ожидании своего суженого.

Диламея оставила няньку и, сохраняя скорбное выражение на прелестном личике, поднялась на донжон, где ветер так приятно играл с ее светлыми волосами и широким платьем, словно это и не ветер, а сказочный возлюбленный прикасался к ним своими нежными пальцами.

Диламея любила башню, потому что была приучена играть там с самого детства, потому что отец никогда не вешал на своих башнях пойманных разбойников и еще потому, что именно с главной башни увидела она в первый раз странного черного рыцаря, время от времени появляющегося на их земле.

В первый раз Диламея решила, что это друг отца или посланник сеньора, но по тому, как быстро скрылся незнакомец, она догадалась, что приезжал он исключительно для того, чтобы увидеть ее. С тех пор она ждала своего суженого, днем и ночью мечтая о нем.

О том, как в замке Лорд форд появились три чудесных монаха

В родительском замке юная Диламея росла веселой и беззаботной пичугой. Просыпаясь с первыми лучами солнца, девочка радовалась новому дню, встречая его песнями и заливистым смехом.

Своими светлыми кудрями, голубыми глазами и хрупким телосложением она походила на мать, но при этом была невероятно выносливой, так что друзья отца не раз восхищались редким сочетанием внутренней силы и жизнеспособности с нежным обликом юной красавицы.

Диламея никогда не болела, даже не простужалась. Несколько раз, падая с коня, она не только не калечила себя, а умудрялась даже не поставить себе синяка. Возможно, такая редкостная живучесть досталась ей в качестве дара от ее необыкновенно внимательного и заботливого ангела, подставляющего свое плечо и свое крыло всякий раз, когда малышке грозила беда.

Или эту невероятную удачу можно было отнести в счет поселившихся с незапамятных времен в замке родителей Диламеи трех чудесных монахов. Говорили, будто бы своей святой жизнью и неустанными молитвами три монаха обеспечивали всем обитателям замка защиту и покровительство свыше.

Сейчас уже трудно сказать, какие именно причины сделали жизнь в замке Лордфорд и вправду веселой и достойной, почему здоровье его обитателей, особенно хозяев, было отменным, а достаток постоянным.

Но именно с момента появления в замке первого монаха их прежде истощенные земли начали родить, вернулась давно утраченная милость сюзерена, а в казну потекли золотые червонцы.

Хотите услышать легенду бродячих сказителей и веселых жонглеров? Слушайте.

Давным-давно в замке отца Диламеи обосновались три странных монаха, которые годами палец о палец не ударяли, а только лежали на мягких тюфяках, ели, пили, вели мудрые беседы да Богу молились.

А началось все вот с чего. Однажды к замку Лордфорд подошел пеший странник – толстый, словно бочонок с вином, монах Харитон. Хозяин замка повелел впустить прохожего, накормить его чем Бог послал да уложить спать, чтобы на следующий день тот мог отправиться дальше.

Сказано, сделано. Слуги барона впустили мокрого от дождя и дорожной грязи монаха на кухню, где его обсушили и накормили.

Но на другой день толстый монах и не подумал убраться из гостеприимного замка, а пошел к самому барону.

– Мессен барон, – толстобрюхий монах прошлепал к лошади барона прямо по раскисшему двору, кряхтя и поднимая рясу чуть ли не до колен.

Барон как раз собирался прокатиться на охоту.

– Что вам угодно? – недовольно буркнул он.

– Я хотел бы поговорить с вашей милостью по одному важному делу, – пробасил монах, стоя посреди грязи с задранной до самых толстых волосатых ляжек рясой.

– Так говорите, о чем речь? – Барон терпеть не мог проволочек. Его лошадь нетерпеливо ходила под всадником. Но монах, судя по всему, был не таким человеком, от которого можно вот так уехать, не сказав ни слова.

– Хорошо бы потолковать об этом деле где-нибудь в сторонке, – косясь на давно греющих любопытные уши охотников, промямлил толстобрюхий.

– Ладно. – Барон велел оруженосцу подвести его лошадь к крыльцу и только там спешился, не желая пачкать сапог. – Говорите, святой отец, но только быстро и по делу. Дождь вот-вот разойдется, и тогда уже... – Он махнул рукой своим спутникам, чтобы те не приближались. – Что вы хотели сообщить мне?

– Нужны ли мессену барону деньги? – простовато спросил монах. Год тот был недородным по всему Лангедоку, урожай либо уже погнил, либо собирался это сделать, доставив хлопоты господам и горькие слезы крестьянам. Не сегодня-завтра мог начаться голод, и тогда...

Барон замахнулся на монаха хлыстом, но тот даже не закрылся рукой и, как ни в чем не бывало, смотрел в глаза хозяину замка.

– Дело в том, мессен, что я как есть монашеского звания и умею лишь молиться Богу, но молюсь я только о деньгах и всяком другом благополучии. Эти молитвы, сударь мой, прямехонько попадают в уши Бога, так что он спешит утешить страждущего. То бишь меня. – Монах погладил свое толстое брюхо, его сутана покрылась мелким бисером капелек.

– Так я тебе и поверил?! Решил меня надуть и в замке обманом пристроиться зиму зимовать. Всяко лучше, чем в чистом поле или в одном из ваших монастырей, где приходится трудиться и вести святую жизнь. Вот сказки и сочиняешь. Слыхивали мы и не такое. На что только народец не пойдет, лишь бы его кормили да поили задарма. Да был бы таким умельцем, что стоило тебе лишь лбом как следует стукнуть об пол, как золотые червонцы с неба падали, неужто тебя отпустили бы из твоего монастыря? Да если бы и отпустили, ты бы уже давно укоренился в каком-нибудь более богатом замке. А не таскался бы по дорогам в дождь и слякоть.

– Все верно, сеньор. – Монах горестно вздохнул, еще сильнее выпятив невероятное брюхо. – Так оно и есть. Орден мой, принявший обет бедности, постоянно пенял мне за нечестивые молитвы о деньгах. Сам отец настоятель ругал меня последними словами и даже иногда заставлял работать вместе со всеми. Только – святую правду я говорю – ни о чем другом, как о деньгах, сызмальства думать я не приучен и ни о чем другом молить Бога не в силах.

Много раз отец настоятель ругал меня ругательно при братии нашей нищей да в острог на хлеб и воду сажал многократно. А потом сам же приходил ко мне в одинокую келью с кашей, мясом, вином да заморскими угощениями, названий которых я не упомню. И просил слезно, чтобы я молил Бога ниспослать блага на монастырь.

От такой двойственности у меня в голове большой кавардак приключился, и как-то ночью темною сбежал я от своих братьев, желающих жить в нищете, и от отца-настоятеля, пекущегося о хлебе насущном для чад своих.

Верно вы, ваша милость, говорить изволите. Не прошел я и полдня пути, как проголодался и с непривычки устал ногами. Вот и зашел в первый попавшийся замок, хозяин которого сильно бедствовал. Слово за слово, открыл я ему правду о своем даре, и он повелел мне прималивать в замок золотишко.

Месяц живу в замке, два, более – деньги рекой текут, исправно урожай рождается, должники долги возвращают, жиды торгуют. Я в особой светелке лежу, брюхо чешу да разными вкусностями набивать его не забываю.

– Отчего же ушел из замка? – Барон велел монаху идти к нему под навес. А сам прислонился к каменной стене, скрестил руки на груди и насупил брови. Речи монаха странным образом походили на какую-то старую легенду или сказку, в которую, однако, так хотелось поверить.

– Сбежал. – Монах горестно замотал башкой, отчего его бычья шея покрылась пятнами, а по щекам потекли слезы. – Хозяин-то мой жадней жадного оказался. Не давал мне покоя, все ему мало да мало. Ладно, я кроткий, сказали усерднее молиться, я молюсь днем и ночью.

Так он, прости Господи, родственников своих извел, делиться счастьем не хотел. Падчерицу в монастырь, охальник, заточил, а девка, того, просватана была. Только приданого ей и не хватало.

Не выдержал я такого сраму и, главное, того, что все намоленное мной добро в мертвых сундуках, точно покойники в гробах, лежит, судного дня ждет. Взял и ушел из замка. Перебежал ночью темною аккурат к соседу моего господина да и Христа ради попросил оставить меня там.

– И что же новый хозяин – тоже оказался жадным, словно жид? – Барон закусил длинный ус. Хорошо если бы сказанное монахом оказалось правдой. Чудно бы вышло. Уж не опозорился бы он – прославленный рыцарь знаменитого рода – подлой жадностью, устраивал бы пиры да турниры, вырастил бы дочь да выдал ее замуж за самого достойного из рыцарей, какой ни будет. Сам стал бы столпом и опорой графству Фуа.

– Новый хозяин мой был трубадуром и большим мечтателем. В год моими молитвами обрел он земли наследные, о которых по скудному своему родству и мечтать не мог, золото потекло к нему рекой. Так нет же – не может человек быть счастливым просто так. В Авиньоне увидал он красавицу графиню и вознамерился жениться на ней. А был он хоть, моими молитвами, и богат, да на личико весьма паскуден. Вот и отказала ему высокочтимая графиня. Он ко мне – молись, говорит, божий человек, о ниспослании мне милостей от дамы моего сердца.

– А я-то тут при чем? Не по этой я части, не по женской, не по любовной. Стыжусь глаз поднять на прекрасных донн, помыслить о них боюсь, не то что Бога молить.

Как осерчал он, сударь мой, руками, ногами, палкой меня отходил. А когда схватился за меч, я деру и дал. Да и что говорить-то – дар у меня на деньги, не могу ни любви снискать, ни благосклонности, случись что – даже жизнь себе продлить не в силах. Вот оно как. Теперь, мессен барон, пред вами стою – весь как есть человече горемычный. Коли позволите мне остаться в замке, денно и нощно буду Бога молить, озолочу к весне Лордфорд, как есть озолочу. А прогоните, дальше пойду. Даст Бог, может, найду себе приют, а нет, так замерзну, яко пес на дороге.

Барон оставил монаха, пообещав не выпроваживать по крайней мере до конца зимы. Все-таки молитвам тоже нужно время до ушей Господа дойти. Но клятвенно пообещал в случае неудачи натравить на него охотничьих собак, чтобы в следующий раз врать не повадно было.

Так и поселился пузатый Харитон в замке Лордфорд. Целый день валялся он на тюфяке из соломы, гладил свое брюхо, ел, пил и неустанно звал в замок деньги.

Странное дело, но уже к новой луне положение действительно начало исправляться. Вдруг из дальнего похода в земли неверных возвратился считавшийся погибшим племянник барона, родной сын его старшей сестры. Да не просто так вернулся, а с черноволосой султаншей женой да приданым ее, состоящим из двух сундуков золота и ларца со специями.

Племянник уступил один сундук барону как нынешнему главе рода и владельцу замка, с тем чтобы жить в Лордфорде всем вместе.

Потом пришла весна, и барон с семьей выехал на майский турнир в Тулузу, где его младшая сестра вдруг приглянулась германскому рыцарю, и тот засыпал Лордфорд подарками, вымаливая отдать ему в жены Элеонору.

Избавившись от засидевшейся в девах сестры и заручившись обещаниями вечной дружбы с новым родственником, барон счел это наилучшим из происшествий весны. И ошибся, так как сам же выиграл на турнире главный приз – золотой венец. Он сразил тупым турнирным копьем самого опасного противника во всей Франции, прославленного Гуго де Лилль по прозвищу Черный Дьявол.

А на следующий год приключилось новое чудо. К еще более потолстевшему от постоянного лежания и неустанных молитв Харитону пришли два его монастырских приятеля, которых толстобрюхий привел пред очи барона. Сам Харитон с трудом пролез в узкую дверь личных апартаментов барона, отчего запыхался и был красным, словно вареный рак.

– Вот братики мои, монахи, – представил он гостей. – За мной следом из проклятого монастыря подались, пристанища себе теперь ищут. Вот.

– Что же, покорми своих гостей да дай им доброго вина, – улыбнулся барон. Он был благодарен отцу Харитону и страшился чем-нибудь не угодить ему.

– Думаю я, что было бы хорошо оставить в замке и их, на вечные времена. Потому как братики мои тоже кое-какими талантами обладают. – Он выразительно подмигнул барону.

– Что же за таланты такие, ради которых я должен оставить у себя еще двух святых отцов? – насторожился барон.

– Да таланты, оно того, для монастыря, мягко говоря, не пригодные. Лавр вот умеет призывать земную любовь, да так призовет, что и захочешь опосля, а уже не отвяжешься. В монастыре многие ему поначалу не верили, а когда убедились – поздно было. Всех наказали – кого работой исправляющей, кого пищей скудной, а кого и выпороли, чтоб о срамных своих желаниях позабыли. Грех-то какой! – Отец Харитон перекрестился.

– Что ж, хороший талант, да только светский он, в монастыре, пожалуй, даже и опасный.

– Не то слово! – наконец-то вставил словечко Лавр. – Одно понять не могу, мессен, отчего мне, монаху, дана способность думать лишь о любви и благосклонности прекрасных дам?

– Ладно, этот остается, – рассмеялся барон. – Испытаю, так и быть, и его способности.

– Что же до брата Балтазара, так он имеет и вовсе странный талант – потому как он... – Толстопузый обернулся на смиренно ожидающих решения барона монахов и молча приказал им пойти вон. – Что же до брата Балтазара, – продолжил он, убедившись, что оба кандидата выдворились из покоев и плотно закрыли за собой дверь, – так оный имеет талант странный и местами полезный, местами же...

– Ты ври, да не завирайся, – барон притворно насупился на монаха, – а то не посмотрю на священный сан да и велю вышвырнуть твоих монахов не солоно хлебавши. Излагай, какими такими местами полезными талантами обладает твой Балтазар. Небось, еретик он, а вовсе и не монах никакой!

– Да он, кормилец, денно и нощно молится о здоровье. Об одном только здоровье, чтобы ни благородный мессен рыцарь, ни супруга его, ни доченька, ни прислуга, стража, сокольничьи, крестьяне, и никакая другая скотина в хозяйстве не хворала. И не заболеет ведь никто. На том тебе, кормилец, присягнуть готов. Будет нужда помереть, ведь не помрешь просто так, от чумы, кори, оспы да проказы, а только если сообразишь сигануть откуда-нибудь с высоты или конь тебя с себя скинет. От меча, ножа, копья, боевого топора, палицы, стрелы или любого другого оружия также не защитит тебя брат Балтазар, о том врать не буду, но вот чтобы с горячкой слечь, да опосля преставиться, это навряд ли... Всем хорош брат Балтазар, одно плохо в нем – характер скверный да язык уж больно поганый. Потому как коли Балтазар своим языком кого-нибудь проклянет, всенепременно у того понос злющий приключится. Так, от последнего своего хозяина, где он жил и столовался, был он с позором изгнан и не бит лишь по тому, что трогать его никто не отважился.

– Ну, уж я такого в своем замке не потерплю! – Барон нервно прошелся по комнате. С одной стороны дающий здравие монах был ему нужен, с другой, – проклятие его было настолько неблагородным, что барон скорее был готов лишиться свалившегося ему на голову целителя, нежели подвергаться столь страшному унижению. Повздыхав да подумав еще немного, барон был вынужден признать, что придется отказать Балтазару в крове.

– Проблема в том, что нельзя взять Лавра, отказав при этом Балтазару, – словно прочитав мысли барона, выдохнул толстопуз. – Потому как они близнецы и всегда вместе быть должны.

Правильно или нет передавали бродячие сказители историю появления в Лордфорде трех чудесных монахов, про то никто доподлинно не знает. Но в замке жила любовь, водились деньги и никто не жаловался на здоровье.

Монахов почитали за святых, отдавая им лучшие куски и обильно угощая вином.

Диламея же хоть и знала о чудесных талантах святых отцов, но особенно не задумывалась о них, считая нахождение под крышей отчего дома трех вечно пьяных и бездельничающих монахов само собой разумеющимся.

Поняла она, насколько повезло Лордфорду, лишь когда не стало отца Лавра, а Диламея влюбилась в сероглазого и похожего на прекрасного принца мальчика Аймерика из замка Лавор.

Диламея познакомилась с Аймериком и его сестрой Геральдой, когда те приехали в Лордфорд в гости. Она целовалась с Аймериком за кустами диких роз, и они дали друг другу вечную клятву, обменявшись кольцами. С тех пор девочка каждый день взбиралась на донжон, смотрела на дорогу и ожидала, что оттуда появится ее суженый и что вместе они упадут в ноги барону, признавшись в своей неземной любви.

Потом Аймерик даст клятву не возвращаться к Ди-ламеи пока не совершит три рыцарских подвига, а Диламея будет ждать его, отвергая ухаживания всех остальных рыцарей вплоть до короля. Аймерик вернется с победой, прислав вперед себя нескольких побежденных им рыцарей с добрыми вестями и приветами для своей дамы. Они сразу же обвенчаются в Тулузе или в отцовском замке. Диламея никак не могла решить, где лучше, а пока решала, отец получил известие от своего друга, отца Аймерика и Геральды, что его старший сын совершил помолвку в соборе святого Павла в Нанте с прекрасной донной Брунисентой из Сайсака.

Услышав столь скорбную весть, Диламея чуть не умерла от горя и обиды. Произошло это в год, когда преставился отец Лавр, и никто уже не мог помочь безутешной Диламее вернуть свою любовь и заставить вероломного рыцаря Аймерика, – которому, как и Диламее, было одиннадцать лет, – признать свои ошибки и заново влюбиться в нее. Целый месяц девочка плакала и отказывалась от еды, готовя себя к монашеству, пока отец не приказал ей сопровождать его на турнир в Тулузу, где и рассчитывал выдать замуж и тем прекратить любовную хандру.

Странное знакомство

Блуждая по ночной Тулузе в Раймоновой компании, я старался выполнять свой долг, защищая молодого господина от посягательств на его жизнь. При этом сам я не испытывал ни малейшей радости, когда юные друзья Раймона вдруг посреди ночи врывались в лавку к какому-нибудь торговцу и разносили ее в щепки, когда начинали стрелять из лука по окнам домов или скакали по полям и виноградникам, вытаптывая посевы.

Все это не только не радовало меня, а скорее наполняло сердце гадливостью и презрением к юным мерзавцам. Ко всему прочему, в теплое время года, из-за необходимости находиться при молодом господине, я был вынужден реже выбираться по своим любимым маршрутам, а значит, не отдыхал.

Однажды, проводя Раймона и его шалопаев до гостиницы, где они и собирались заночевать, я не выдержал и отправился опрокинуть кружечку-другую бургундского в кабачок, располагающийся напротив, со звучным названием «Тулузская дырка». Последнюю неделю мы развлекались более чем мирно, соря деньгами в кабаках и щупая шлюх и не скрывая при этом своих имен и гербов. Так что даже я был вынужден приказать намалевать себе горгулью на знамени, чем несказанно порадовал юного Раймона. Дело в том, что у Романе завелась сердечная подружка, к которой он воспылал нежностью и которую стремился покорить не столько лиричными канцонами и любовными стихами, сколько звоном золота и геральдическим блеском. Поэтому всю неделю мы вели себя паиньками, аккуратно пропивая деньги в одних и тех же кабаках и время от времени показываясь возле дома прелестницы.

Устроившись, как обычно, в уголке, я попивал кислое винцо, заедал жареным мясом и слушал рассказы завсегдатаев.

Неожиданно двери распахнулись, и я увидел старого, одетого в меховую телогрейку и шлем рыцаря и стройную красавицу, на которую он опирался, как на костыль.

Старик устроился недалеко от моего стола и заказал вина себе и своей молодой спутнице. Рожи всех посетителей трактира тут же обратились к этой странной паре. И было из-за чего. Женщин, в том числе и шлюх, в такую пору и в таком захудалом кабачке отродясь не водилось. Незнакомка же была высока ростом, с убранными под золотую сетку черными волосами. Ее темные глаза с поволокой излучали свет и неженскую силу, а длинные пушистые ресницы выглядели восточными опахалами, которые привозили с собой из земель неверных крестоносцы.

Пьяный суконщик, пропивающий свой недельный заработок вместе в шайкой дружков, рыгнув и отерев руки о пивное брюшко, выбрался из-за своего стола и, не ожидая приглашения, плюхнулся на скамейку напротив таинственной незнакомки. Я услышал женский крик и, быстро проглотив остатки своего вина, сделал шаг в сторону грубияна. Широко размахнувшись, я утвердил кружку на лысине суконщика.

Конечно, будь на его месте более достойный соперник, мне следовало усовестить его или вызвать на поединок, но с подобными отбросами и следовало обращаться как с мусором, который можно только выбросить вон.

Крякнув и пустив струйку кровавой пены – должно быть, прикусил язык, – толстяк осел под стол. И тут же ко мне подлетели его дружки, один вооруженный похожим на кухонный нож широким кинжалом, другой – со столешницей в руках. Мгновенно оценив ситуацию, я ухватил угрожающего мне ножом забияку за запястье и со всей силы маханул его о надвигающуюся на меня столешницу, после чего оба пьяницы повалились на пол.

Я кивнул трактирным слугам, чтобы они выдворили их на улицу, кинув кошелек в уплату их ужина, и хотел вернуться на свое место. Но старый рыцарь любезно попросил меня присоединиться к их с дочерью трапезе.

Оказалось, что они уроженцы Прованса, где веками были земли их предков. Они не оставили бы ни за что на свете свой фамильный замок, но после случившегося там пожара семейство было вынуждено перебраться к родственникам в Тулузу. Прежде чем решиться на путешествие с дочерью, старик благоразумно отправил в Тулузу своих сыновей, и после того как они ответили отцу, что их ждут, старый рыцарь покинул родные стены.

И все бы было хорошо, но, должно быть, старый рыцарь действительно давно не выбирался из своего замка. Ибо он не рассчитал время, которое было ему необходимо, для того чтобы добраться до Тулузы, и явился туда на день раньше запланированного, к тому же на закате, когда стража закрывает городские ворота и добрые христиане расходятся по своим домам.

Рассказывая свою историю, старик щедро потчевал меня хмельным вином, так что я удивлялся тому, как складно шел рассказ и с какой скоростью слуги убирали порожние кружки и ставили на стол полные.

Свою неслыханную щедрость старик объяснял тем, что благодарен мне за ту небольшую любезность, которую я им оказал, кроме того, он желал бы продлить нашу беседу, так как опасался, что на него или его несравненную дочь снова могут напасть.

Признаться, я и сам не смел подумать о возможности бросить прекрасную Марию и ее отца, благородного сера Гийо де Гамурета, на произвол судьбы. В чем я и заверил их самым искренним и почтительным образом.

Старик ждал утра, трясясь от страха за припрятанную на груди мошну и сидящую рядом с ним красавицу дочь. Утром он рассчитывал отыскать дом своих родственников.

Я просидел бы с ними до утра, но тут в трактир явился юный паж, Арно из Руссильона, состоящий в свите Раймона, которому я открыл место, куда собираюсь идти. Он сообщил мне, что молодой хозяин отправился в замок и желает, чтобы я был там, так как могу понадобиться ему в любой момент.

Разрываясь между долгом рыцаря перед немощным старцем и прекрасной дамой, которые нуждались в моей защите, и долгом перед своим сюзереном, я решился, наконец, проводить старика и его несравненную дочь в дорогую и оттого безопасную гостиницу, находящуюся недалеко от замка, и заплатить за их проживание.

Голова кружилась от обилия выпитого, так что я и сам стремился поскорее добраться до постели. Поэтому, сердечно распрощавшись с моими новыми знакомыми, я отправился в замок.

Ночная донна

С памятной встречи со старым Гийо де Гамуретом прошло три дня, за которые я ничего не слышал о своих новых знакомых. Тулуза готовилась к очередному турниру, на который съезжались благородные рыцари и прекрасные дамы со всех окрестных земель.

В ночь перед турниром я проснулся от ощущения присутствия в комнате постороннего человека. Приоткрыл один глаз, луна светила сквозь узкое окно комнаты. Рядом со мной на постели лежала девушка. Хрупкая фигурка, посеребренное ночной повелительницей влюбленных точеное плечо – в жизни не видел ничего прекраснее, чем это плечо, – длинные, черные, словно поглощающие свет волосы, тонкие черты лица, длинные ресницы. Свободные нравы тулузского замка не мешали свиданию влюбленных, в моей же постели довольно часто оказывались местные служанки, что неудивительно, – я был на две головы выше любого графского лучника и шире в плечах.

Но сегодняшняя гостья была особенной. Она просто излучала опасность. Теперь я узнал ее – Мария, дочь старого рыцаря де Гамурета. Но что она делает в моей постели? Благородная девица?!

Мария лежала с закрытыми глазами, тем не менее я чувствовал, как она напряжена, как тяжело вздымается ее высокая грудь, как сжаты кулаки. Казалось, еще секунда, и она зайдется в беззвучном плаче или заорет от ужаса и отчаяния.

Я приподнялся. Мария тут же села на кровати, пытаясь прикрыть грудь покрывалом.

– Благородная донна, что привело вас ко мне в столь поздний час? – Я постарался придать своему голосу самые мягкие и учтивые интонации, на которые только был способен.

Вместо ответа она прижалась к стене, рыдая.

– Прекрасная леди, должно быть, существуют причины, по которым вы оказались здесь. Возможно, вас преследовали, или вы не сумели найти себе место для ночлега. Позвольте предложить вам остаться здесь до первой стражи.

Я медленно поднялся, боясь резкими движениями напугать девушку. Мне вдруг сделалось совестно за то, что я такой большой и могучий, уже одно это и то, что я был неодет, могло до смерти напугать мою ночную гостью. Впрочем, что же ей было нужно?..

Отступив к окну, я нашел кувшин с водой, вылил немного в таз и умылся. По правде говоря, в предшествующий вечер мы с Раймоном, его приятелями, придворными и уже приехавшими на турнир гостями изрядно повеселились, устраивая состязание, кто больше выпьет, и сейчас я был пьян. Пьян, но не до такой степени, чтобы пригласить к себе благородную деву из рыцарского рода и забыть об этом! Вино еще играло в моей крови, но новые обстоятельства и ощущение исходившей от девушки опасности окончательно протрезвили меня. Я подошел к сундуку, где держу платья, и вынул из него теплый плащ, которым теперь собирался воспользоваться как постелью. Плащ я расстелил на сундуке и только тут опомнился, что даже не предложил гостье вина. Поспешно я отошел в угол комнаты, где у меня стоял небольшой бочонок сладкого каркассонского, которое так любили дамы. Помнится, я обнаружил его в винном погребе и, не взирая на попытки графского виночерпия остановить меня, вытащил этот трофей на свет божий и, отбиваясь от мешающей мне стражи, допер до своей берлоги. Бочонок я приволок три дня назад, но, судя по весу, сейчас он был наполовину пуст, впрочем, это скорее вина моего оруженосца Мигеля, нежели моя. Вновь вернувшись к сундуку, я извлек оттуда выигранный в прошлом году золотой турнирный кубок Бордо и подошел со всем этим к Марии. Аккуратно отвернув пробку и наклонив бочонок, я налил вина и с поклоном подал его гостье.

– Не желаете ли... – начал было я, но она только всплеснула руками.

– Но почему же вы не пьяны? Ведь мне сказали, что вы должны были быть совершенно пьяны! – точно в беспамятстве зашептала она, трясясь всем телом. – Они же мне обещали!..

От неожиданности я отхлебнул из кубка и тупо уставился на прекрасную донну, заливающуюся слезами в моей постели. Получалось так, что моя гостья рассчитывала на то, что я буду пьян. Зачем? Мысли мешались...

Я поставил бочонок и кубок на пол и хотел уже вернуться к своему сундуку, как вдруг Мария остановила меня, поспешно схватив за руку. От этого прикосновения кровь застучала в висках, а сердце забилось, словно разбуженная внезапной молнией птица.

– Постойте, сэр рыцарь, я сейчас, – она порывисто перекрестилась и вытянулась на ложе, закрыв лицо руками. – Вот!

Я медлил. Только глупцы и лгуны могут говорить, что знают, что делать с девушкой, когда она украдкой прокрадывается в комнату мужчины. То есть, будь это обыкновенная служанка, прачка или дочка простолюдина – вопросов не возникло бы. Но обесчестить благородную донну?..

– Ну, что же вы! Начинайте! – чуть ли не завизжала донна Мария. – Делайте свое дело, или вы не мужчина?!

Не говоря ни слова и едва сдерживая неподобающий смех, я лег на свой сундук и слушал какое-то время дыхание девушки. Наконец Марии надоело лежать с закрытыми глазами, выставляя напоказ свое прикрытое тонкой рубашкой тело, и она натянула на себя покрывало. Я лежал, затаив дыхание и слушая тишину.

Девушка оказалась здесь не случайно, а значит, очень скоро за ней должен был кто-то явиться. Это наводило на недобрые мысли. Конечно, следовало вывести ее отсюда. Но куда? На потеху дежурившим лучникам? Опять же – в какой бы щекотливой ситуации ни оказался я сам, я не мог дать этому делу огласку и скомпрометировать тем самым благородную девицу, оказавшуюся в моей постели в эту лунную ночь.

Я почувствовал, что Мария смотрит на меня, но не понял, осуждала она меня за бездействие, была ли разочарована, или, наоборот, обрадована, что ее ночное приключение столь благоразумно закончилось.

– А где ваш меч? – вдруг спросила она.

– Меч? – не понял я. – Неужели вы хотите уподобить себя благородной Изольде, а меня Тристану, между которыми, согласно легенде, лежал меч? Но хочу заметить вам, что они спали в шатре, на ложе из душистых трав, где Тристан, будь он менее благородным рыцарем, мог бы перейти грань дозволенного. В то время как меч служил преградой его действиям. Мы же находимся на разных постелях и...

– Найди свой меч, потому что сейчас он тебе понадобится, – сквозь зубы прошипела Мария.

– Они ворвутся сюда? – Я протянул руку и взял со стены висевший надо мной меч.

– Ворвутся, как только я закричу.

– Вы собираетесь кричать?

– Я должна кричать, но вы можете помешать мне в этом. Например, можно заткнуть мне рот... – Мария села на постели, в лунном свете ее лицо напоминало лик мадонны из аббатства Святого Иоанна.

– Мешать в чем-то даме, тем более таким образом? Кричите, если хотите.

– Вы не понимаете, они все равно ворвутся сюда, даже если я не закричу. Они, должно быть, уже устали стоять под дверью. И... и я слышу их.

– Ваш отец и братья, которые должны были прибыть в Тулузу раньше вас?

– Да.

– Часто они заставляют вас заниматься подобным?

– Три раза, но прежде это происходило в нашем доме, когда у нас останавливались на ночлег благородные рыцари и трубадуры. Сначала отец напаивал их, потом я увлекала гостей к себе в комнату, позже, когда мы уже почти... ну... в общем, когда наша одежда была в беспорядке, прибегали братья. О, мне больно об этом говорить, они кричали, пугали гостя, так что он отдавал им все деньги, украшения, оружие, коня и даже иногда одежду. Но дом моего отца недавно сгорел, я думаю, его поджег кто-то из ограбленных нами гостей.

– Немудрено, – я усмехнулся, хотя бродившие в моей голове мысли были не из веселых.

– В ту ночь, когда мы с вами познакомились, о, это была не случайная встреча. Мы уже несколько дней выслеживали свиту наследника и видели, как вы, оставив всех, пошли в кабак с этим странным названием. Не знаю, как и выговорить.

– «Тулузская дырка», – помог я ей.

– Напавший на меня простолюдин и его друг были слугами моего отца. Все было подстроено от начала и до конца. Мне так стыдно. Мы рассчитывали, что я уже тогда сумею как-нибудь навязаться вам, и тогда они сумеют разыграть свое представление, но вас вдруг призвали в замок. Не представляете, как был рассержен отец. Тем не менее он не отказался от своего решения ограбить именно вас, так как считал теперь это делом чести. Он решил, что раз уж мы познакомились, то вы уже не посмеете утверждать обратное, а признав, что вы знаете меня, придется соглашаться и с остальным. Мой отец – прекрасный охотник, я не могла ему противоречить. Саг мое трудное было то, что вы жили в замке, а значит, нам предстояло действовать на чужой территории, что добавляло риска. Но помог турнир. Сейчас в замке много пришлого люда, отец и братья представились садоводами, прибывшими в замок для украшения его перед турниром... Они и провели меня в замок, сюда, к вам. Отец сказал, что, уходя с пира, вы едва переставляли ноги и уж точно ничего не соображаете и сразу же наброситесь на меня.

– Но почему ваш отец решил охотиться именно на меня? – Я испытывал жгучее желание схватить ее за волосы и,вытащив в одной рубашке в коридор замка, бросить там, но ситуация забавляла меня, заставляя кровь быстрее бежать по жилам.

– Вы служите наследнику, вы богаты и на ваши деньги мы сможем отстроить замок заново.

– Прекрасно. Но почему же вы все это рассказываете мне?

– Потому что никогда прежде я не была в столь... столь... ужасной ситуации. Потому что раньше они не бросали меня наедине с мужчиной. Я только заманивала в комнату. Я немного владею мечом и рукопашным боем. Отец обещал мне, что я буду иметь дело с Раймо-ном младшим, с которым я бы, безусловно, справилась. Но вы!.. Нет, это слишком позорно, рассказывать такое. Вчера сразу же после пира двое моих братьев пробрались туда, переодевшись в слуг, Поль, старший брат, сказал, что это даже хорошо, если вы лишите меня девственности, потому что в этом случае они смогут подать на вас в суд и...

– Понятно.

В этот момент в коридоре и вправду завозились, под дверью появилась полоска неровного света факела. Я вскочил с сундука и, оказавшись рядом с донной Марией, одним движением стащил ее с ложа прямо на каменный пол. В следующее мгновение рядом с моим лицом просвистела оперенная стрела и врезалась в стену с трещиной. Я вскочил, размахивая перед собой длинным мечом. Лучник не успел во второй раз натянуть тетиву, как я подрезал ему ноги, бросаясь в самую гущу толпы. Кто-то швырнул в меня факелом, на секунду я ослеп. Мгновенная боль пронзила бедро, я зарычал, хватая кого-то руками и со всей силы кидая в стену. По характерному звуку я понял, что мой обидчик получил по заслугам. В следующий момент я прыгнул за сундук, еще недавно служивший мне постелью, и, подняв его, обрушил на моих обидчиков. На шум и крики со всех сторон уже летели лучники и дежурившие на этаже копейщики и мечники. Пара ударов сердца, и мои гостьи оказались в кольце направленных на них стрел.

Моя комната располагалась рядом с покоями графа и его сына, где всегда было довольно стражи.

При этом согласно приказу Раймона я лично отбирал воинов стражи, все они были моими давними знакомыми или даже учениками, так что я мог самостоятельно решить, что делать с попавшейся мне шайкой. Отправить в тюремный подвал или отпустить, велев страже навешать им по дороге тулузских гостинцев. Что я, несомненно, и сделал бы, не привлекая внимания властей.

Но в этот раз обстоятельства были не за меня. Расталкивая лучников, в комнату прошел сам Раймон Тулузский. Одетый в длинную белую рубаху, с растрепанными волосами и мечом в руке, он осмотрел стоящих на коленях людей, потрогал пульс на шее убитого мной лучника. Подошел к постели, рядом с которой, скорчившись, лежала Мария, и, присвистнув, посмотрел в мою сторону.

– Этот человек похитил мою дочь, – начал оправдываться старый рыцарь. – Вот она, мое сокровище! Прошу защиты и милосердия, мой господин. Я, Гийо де Гамурет из Прованса, присягаю, что Анри Горгулья похитил мою дочь из гостиницы, где мы остановились, и, притащив ее сюда, лишил невинности. Подобное преступление должно как минимум караться четвертованием мерзавца. Его же состояние по праву должно перейти к моей несчастной дочери и ее ребенку, если после этой ночи у нее родится ребенок. Мой сеньор, вы же сами все видите, они оба не одеты, она в слезах, сама обстановка обличает этого злодея, насильника и вероломца. Он...

– Так все и было? – Маленький Раймон смотрел на меня своими серыми стальными глазами.

Превозмогая боль в ноге и зажимая рукой рану, я опустился на одно колено.

– Если бы я похитил девицу и притащил ее в замок, должно быть, кто-нибудь из офицеров стражи мог видеть нас.

– Днем он выходил в город, но, прискакав в замок, успел к началу пира. Мессен Анри был один! – не дожидаясь позволения, вступились за меня сразу же несколько голосов.

– Если бы я похитил донну Марию, ее отец и братья, во имя чести благородной девицы, были бы обязаны пуститься в погоню, и при этом они, без сомнения, должны были сообщить стражникам суть дела и принудить их проверить мои покои и арестовать меня.

– Все эти люди прошли в замок как слуги, нанятые для украшения завтрашнего турнира, – сообщил офицер стражи. – Я видел их днем и поставил метки на их руках, чтобы пустить затемно, как обычно приходят такого рода работники, но никто из них при этом не назвался рыцарем и не предъявил гербов.

– Но моя дочь?! – Гийо де Гамурет упал на колени и попытался подползти к Тулузскому, но охрана тут же встала между ними. На тыльной стороне обеих ладоней рыцаря были знаки допущенных в замок простолюдинов.

– Твоя дочь будет осмотрена лекарями графини, – Раймон смерил всю ватагу уничижающим взглядом. – Я назначаю судебное разбирательство на завтра, и если только выяснится, что вы проникли сюда с целью опорочить честь моего телохранителя или замыслили убить кого-нибудь из моей семьи, – пеняйте на себя. Но если Анри хотя бы отчасти виновен в том, в чем вы его обвиняете, он также понесет наказание.

С этими словами повелитель Тулузы вышел прочь, не оглянувшись на нас.

Монарший суд

На следующий день паж пригласил меня проследовать в большой зал, где должен был проходить суд. Из всех участников ночной заварушки я единственный не был арестован, к тому же меня осмотрел личный лекарь графа и наложил повязку с отборнейшими травами и бальзамами. Тем не менее на суд меня должны были сопровождать стражи.

Я переоделся в синее сюрко с черными и золотыми вышивками, красные штаны и черные сапоги с рыцарскими шпорами. В качестве украшения я надел только золотую трехрядную цепь, купленную в позапрошлом году в день именин графини. Мой оруженосец опоясал меня мечом и помог надеть на плечи длинный плащ иоаннитов, который в некотором роде ставил меня на одну ступеньку с хозяином и его сыном.

Тот же оруженосец расчесал мои волосы, разложив их по плечам, так как я не хотел надевать какого-либо головного убора, тем более тонкую и мерзкую ка-тарскую диадему, которые с недавнего времени сделались популярными у наших придворных. Терпеть не могу эти дамские штучки.

Хромая, я вошел в зал, сопровождаемый своим оруженосцем Мигелем и офицерами стражи, поклонился Тулузскому и прошел на указанное мне место. Зал был убран для вечернего поэтического турнира, вдоль стен в несколько рядов стояли лавки, на которых уже сидели немногочисленные зрители. Граф, графиня, а также их старший сын Романе и дочь Аделаида размещались в специальной, отгороженной от остальных гостей пристройке, обитой драгоценными тканями и переплетенной цветами. Посреди зала, там, где обычно выступают соревнующиеся трубадуры, располагался наспех сооруженный шатер из грубых белых тканей. Судя по всему, судебный процесс над господами де Гамуретами должен был послужить незапланированным развлечением для прибывших на турнир гостей. Постепенно зал наполнялся.

Мои обидчики Гийо де Гамурет и его трое сыновей располагались напротив меня, на всех четверых были тюремные цепи, их окружала великолепная стража.

Процесс начался. Поочередно герольды вызывали в зал рыцарей стражи, которые повторяли вчерашние показания, клянясь на Библии. Я смотрел на Тулузского, стараясь угадать, что тот задумал. Если повелит мне сразиться с отцом и братьями Марии, то она уже сейчас может считать себя круглой сиротой. Даже при условии, что они нападут на меня все вчетвером, шансов у них против меня нет.

В этот момент герольд велел привести в зал дочь рыцаря Гийо де Гамурета Марию. По рядам прошел шепот, я невольно приподнялся, когда открылась маленькая боковая дверь. Важные от осознания предстоящей им миссии старухи ввели ее в зал. На Марии была надета длинная белая рубаха без всяких украшений, ее черные волосы, слегка приподнятые на затылке, лежали на плечах. Она шла босая и оттого казалась такой нежной и хрупкой, что у меня захолонуло сердце. Не поднимая глаз, она грациозно опустилась на колени перед графом, выслушивая его укоры и кивая в ответ. Когда ей было разрешено подняться, она не смогла этого сделать. Старухам пришлось помочь ей, после чего они увели ее в шатер.

– Как ты думаешь, они сейчас разденут ее донага или прикажут задрать подол и лечь на ложе? – дыша мне в лицо перегаром, спросил офицер стражи. – Должно быть, она хороша, ох, как хороша. Мадонна! Но почему никак нельзя проникнуть за эти ширмы, вот где он, рай земной! А у тебя с ней что, и вправду ничего не было? Не успел или...

Я отодвинулся от стражника. По шатру ползли причудливые тени.

Вдруг, подобно молнии, в голове сверкнула мысль: а что, если Мария не девственна? Немудрено с ее семейкой и образом жизни. Еще хуже, если она лишилась невинности недавно. Признает ли в этом случае граф виновным меня? Скорее всего, признает, несмотря даже на то, что я ему нужен. Признает, потому что вчера в присутствии стражей и ее семьи сказал, что покарает виновного. Потому что сегодня устроил публичный процесс. Я почувствовал, как по лицу заструился пот. Утираясь рукавом, я незаметно сотворил крестное знамение.

Наконец одна из старух вышла из шатра и поступью, больше подобающей рыцарю, нежели пожилой даме, подошла к Тулузскому, остановившись на расстоянии удара копья.

– Мой господин! – Ее голос не дрожал и был сильным и моложавым. – Мы произвели дознание. Донна Мария девственна. Никакой порчи, никаких следов насилия или посягательств на оное нет.

Я вздохнул с облегчением.

– Что ж, – Раймон подозвал вышедшую из шатра Марию, которая шла, поддерживаемая все теми же старухами. – Если ты невинна, значит, невиновна и оправдана. Тем не менее произошло низкое деяние, несопоставимое с рыцарским званием, правом носить герб и именовать себя дворянами. – Он задумался. Затем обратился к одному из свидетелей: – Вы утверждаете, что эти люди пришли под видом простолюдинов и вы даже поставили им на руки специальные знаки?

– Да, мой господин. Я поставил печати, потому что...

– И они согласились носить эти позорящие их знаки?

– Да, никто из них не признался в своем рыцарском звании и благородном происхождении.

– В таком случае, пусть носят их отныне и до века! С этого момента я хочу, чтобы этих людей лишили рыцарской чести и дворянского звания, их и их потомков. Кроме того, пусть палач поставит им на лбу клеймо вора и лжесвидетеля, потому что кто как не вор является в чужой замок под видом слуги, кто как не вор покушается на чужую честь?! Уберите их с глаз долой. Мы же все пойдем в замковую церковь и преклоним колени перед распятием, дабы очиститься от скверны, которую подсудимые внесли в наш дом.

После этих слов дежурившие в проходах лучники вышли вперед, показывая дорогу в часовню и не давая толкаться и скапливаться в узких местах. Опасаясь, как бы не задели мою рану, я решил дождаться, когда основная толпа схлынет, чтобы дойти в церковь спокойно. Я стоял, кланяясь и отвечая на обращенные ко мне поздравления и пожелания скорейшего выздоровления. Когда народ в дверях немного рассосался, я последовал за всеми преклонить колено перед распятьем и послушать священника. Я встал позади всех у самой стены, опираясь на нее.

Как и следовало ожидать, по такому случаю преподобный Марк заготовил речь о нравственности и долге, поминая вавилонских блудниц, а также погибель Содома и Гоморры.

Мы стояли и внимали сказанному, как вдруг я ощутил, что кто-то сжал мою руку. Я обернулся и обомлел, рядом со мной стояла донна Мария де Гамурет. Ее глаза горели, лицо залил румянец, дыхание было частым. Она не смотрела на меня, делая вид, что увлечена словами святого отца, и сжимала мою руку. От этого прикосновения кровь снова закипела в моих жилах. Едва дождавшись окончания речи священника и произнеся «аминь», я подтолкнул ее вперед меня целовать крест и следовал в двух шагах от нее, боясь оторвать взгляд от изящной фигурки, словно она могла каким-то чудесным образом растаять у меня на глазах. Машинально я преклонил колени перед распятьем и тут же поднялся и устремился за исчезающей девушкой. Теперь на ней была надета длинная серая накидка. Я проследовал за ней, держась на почтительном расстоянии и все еще кланяясь и отвечая на обращенные ко мне приветствия. Когда же мы покинули общий зал, я одним прыжком догнал Марию и, обхватив ее за талию, увлек в боковой коридор, ведущий в жилые помещения. Там я припер ее к стене. Сжимая ее в объятиях, я думал только об одном: как бы не сломать ее, такую тонкую, такую драгоценную и желанную. Мария не пикнула, вместо этого она дождалась, когда я чуть ослабил объятия, отвела мне от лица волосы и поцеловала в губы.

– Теперь ты мой, а я твоя. На час, на день, на год, навсегда. Мне все едино! Люблю тебя больше жизни!

Я подхватил ее на руки и, превозмогая собственную боль, поднялся с нею по лестнице. Повязка давно уже набухла кровью, но я не думал о таких мелочах. Добравшись до оружейной комнаты, я на секунду поставил Марию на ноги и отпер дверь отмычкой. Целуясь, мы ворвались в эту уставленную оружием каморку, я успел только запереть за собой дверь. Я обнимал мадонну одной рукой, другой я сорвал с себя плащ, бросив его на пол.

– Погоди, я сама, – она сняла с плеч свою накидку, оставшись в рубахе, в которой она была на процессе. Я расстелил свой плащ прямо на полу, и он оказался мягким, словно самая лучшая в графстве перина.

Кровь из-под моей повязки и ее кровь смешались, венчая нас. Над головой у нас висел щит с гербом Тулузы, в ногах стояли, точно в почетном карауле, турнирные копья.

Когда, счастливые, мы разомкнули, наконец, объятия, я понял, что ни за какие сокровища мира не соглашусь уступить эту дарованную мне самой судьбой женщину.

Явившись на следующий день к не успевшему еще протрезветь после вчерашнего пира графу, я объявил ему о своем желании жениться, на что он резонно заметил: «Дурак, так женись». После чего добрейший Раймон благословил меня метко брошенной туфлей и попросил не будить больше по таким пустякам.

Мы венчались в крошечной часовенке замка, да благословит Господь ее своды.

Неожиданная встреча

Несмотря на рану в ноге, я решил все-таки испытать еще раз судьбу и выступить на турнире с ясеневым копьем против любого желающего сразить меня воина. Вообще-то сам я не любил турниры, и уж куда охотнее орудовал мечом или палицей, нежели этой придворной штуковиной. Но, по правде говоря, моя женитьба на девушке, которая еще недавно служила приманкой, стала участницей показательного суда, в результате которого все ее родственники были лишены дворянской чести, наводила на мысли, что многие задиры пожелают доказать мне своим оружием, что я неправ.

Ко всему прочему, я хотел порадовать свою несравненную женушку, добыв для нее приз состязания на тупых турнирных копьях – золотое перо, которое могло бы стать отличным свадебным подарком.

Но едва только я выехал на своем боевом коне в центр турнирного поля, приветствуя зрителей и призывая смелых рыцарей скрестить со мной копья, а мой повелитель Раймон дал клятву на Библии, что мое происхождение позволяет мне участвовать в турнире, не опозорив тем самым благородное собрание... Эта мера была необходима, так как на моем щите красовалась уродливая рожа каменной горгульи, а не родовой герб Лордатов с башней, рыбой и полумесяцем. Так вот, как только произошло все вышеописанное, я понял, что не должен был биться в этот день.

Дело в том, что среди зрителей, буквально в двух шагах от моей черноволосой дамы Марии, разубранной по такому случаю в алый сарацинский шелк и золото, я увидел свою дочь – белокурую и нежную, словно утренняя лилия. Малышка сидела рядом с Пьером, весело показывала в мою сторону рукой и что-то возбужденно кричала. Должно быть, она отмечала мою доблесть, призывая отца, – как же мне неприятно называть брата ее отцом! – сделать ставку именно на меня.

Сконфуженный присутствием на турнире дочери, я даже не расслышал имени принявшего мой вызов рыцаря, отметив про себя лишь то, что его герб показался мне смутно знакомым. Кажется, это был какой-то бедный, но весьма достойный германский рыцарь. Мы разъехались в разные стороны турнирного поля и наклонили навстречу друг другу турнирные копья.

Первый удар угодил мне в плечо, отчего я чуть было не вылетел из седла. Я повертел рукой, ставя на место сустав и собираясь с мыслями. Когда прозвучал гонг во второй раз, я призвал на помощь всех святых угодников и, наклонившись, слился со своим конем. В этот раз мой противник получил свое, опрокинувшись на круп коня и потеряв сознание. Победа была признана за мной.

Понимая, что невозможно, начав турнир, без особых причин на то выйти из него, я рассеянно принимал поздравления, пил предложенное мне вино и ждал следующего вызова, стараясь не смотреть на зрителей. Тем не менее передо мной стояли то голубые, сияющие глаза мадонны Амалии, то голубые и лучистые глаза моей дочери. И я вспоминал, вспоминал, вспоминал...

Наконец, рассердившись на себя, я ринулся в бой, стараясь как можно скорее покончить со сделавшимся ненавистным мне турниром.

В этот раз судьба благоволила ко мне. Не осознавая как, я свалил своего последнего противника и, встав на колени перед правителем Тулузы, получил золотое перо. Когда же благородный Раймон велел мне снять шлем для того, чтобы священник мог окропить мою голову, а мадонна Констанция – возложить венец победителя, я сослался на то, что шлем слишком погнулся и не может быть снят с головы иначе, как в кузнице.

Конечно, не моя вина в том, что Пьер привез дочь в Тулузу и мы оказались с ней на одном турнире. Но я не собирался нарушать данной ему клятвы даже таким образом.

Впрочем, как это выяснилось позже, на том же турнире Пьер нашел для моей девочки жениха, благородного рыцаря, выигравшего в тот же день турнир на мечах. Сразу же после вручения наград они дали друг другу клятвы.

Жених был на двадцать три года старше своей невесты и являлся старинным другом Пьера. Это был один из храбрейших, но и беднейших рыцарей, добывавших себе пропитание и славу острым мечом и тупым турнирным копьем, выступая на различных турнирах.

Во время войн и заварушек он предлагал свой меч и свою преданность одной из воюющих сторон и честно исполнял свой долг.

Поговаривали, что на теле у этого рыцаря было столько шрамов, что не хватило бы пальцев на руках, чтобы пересчитать их все. Тем не менее он был высок ростом, с каштановыми, длинными, но уже достаточно поредевшими волосами и мрачным нравом.

Впрочем, Исильдор-Дени де Ломбриве, так звали рыцаря, был одним из тех людей, с которыми мне тогда хотелось свести дружбу, и не исключено, что, знай я этого рыцаря столько же, сколько знал его брат, возможно, и сам бы плюнул на ужасную разницу в возрасте и благословил этот союз.

О том, как Романе бросил вызов черной смерти

Здесь я намеренно пропускаю два года, которые не были отмечены сколько-нибудь примечательными событиями ни в жизни моего господина, ни в моей жизни.

Я купил домик в Тулузе, где и поселилась моя супруга с челядью, сам я по долгу службы был принужден часто бывать при дворе и редко дома. У Романе родился второй сын. Мы же пока дождались лишь рождения мертвого ребенка, из-за которого Мария чуть было не отдала Богу душу. Тем не менее мы продолжали надеяться на то, что в один из дней Господь благословит нас младенцем. В ожидании этого события мы четыре раза ездили на моления в аббатство Святой Терезы и два раза в год богато украшали ближайшую к нашему дому церковь Де Ла Дальбада.

Рассказывая о тулузской жизни, мне следовало пояснить, что с давних пор время в Провансе, Лангедоке и Гаскони шло по одной и той же накатанной дороженьке. Жизнь начиналась в мае, когда ласковое солнышко согревало все вокруг, на деревьях появлялись не только листья, но и цветы, а копыта коней и колеса телег переставали вязнуть в дорожной жиже. Начинались славные турниры, на которых рыцари мечтали снискать славу для себя и своих дам, прославленные воины и рвущиеся в бой новички искали, кому бы продать свою верную руку и зоркий глаз. Каждой весной прекрасные донны надевали сшитые за зиму наряды, в которых они жаждали встретить любовь. На турнирах, кроме золотых призов и кошелей с деньгами, нередко разыгрывались рука и сердце какой-нибудь отчаянной донны, за что борьба уже велась не тупыми турнирными копьями, а острыми боевыми. А донна рисковала остаться не только без мужа, но и без претендентов на ее сердце. Впрочем, в этом случае она приобретала славу, ибо ее имя, красоту, добродетель и горькую участь воспевали трубадуры.

Славное время весна, славное и прекрасное. Сколько чудесного происходит на земле в эту пору, сколько необычного. Другое дело – лето.

Тогда наши рыцари больше предпочитают валяться где-нибудь в теньке, а не бряцать оружием или скакать неизвестно куда и зачем. Тогда металлические нашивки на одежде разогреваются, а по лицу и всему телу начинает струиться противный пот.

Нет, лето – далеко не лучшее время для воинов и куртуазных кавалеров. Хотя летом так приятно бывает петь ночные серенады под окнами красавиц, обнимать безродную и оттого почему-то еще более соблазнительную деву прямо в теплой пашне или на мягком сене. Летом можно не думать о походных шатрах, теплых плащах и конских попонах. Во время перехода кони кормятся травой и цветами, не требуя овса, а сам ты лежишь себе, глядя на крупные звезды, и попиваешь нежное винцо, на краткий миг ощущая, что счастлив.

Хорошее время лето.

Следующий всплеск придворной жизни относится к благословенным дням осеннего сбора урожая. Говорю «осеннего», потому что в наших краях урожай собирается не менее четырех раз за отпущенное Богом время. Осенью, когда льется рекой вино, и, точно явленное по приказу алхимиков, в сундуках начинает посверкивать золото, снова начинаются турниры и свадьбы.

Знать и весь народ вдруг точно срываются с места, для того чтобы нагуляться всласть перед зимой. Не нашедшие себе господ, мечутся трубадуры и бесхозные воины, стараясь как можно лучше проявить себя лютней и копьем.

Осенью дамы сговорчивее, так как боятся потерять поклонников и кандидатов в мужья. Шутка ли, впереди несколько месяцев зимы, когда рыцари будут сидеть в своих замках, точно барсуки в норах, охотясь, слушая придворных музыкантов и сочиняя жалобные песни в честь своих дам. То есть будут полностью предоставлены себе, а там, кто их знает, как судьба распорядится. Вдруг откуда ни возьмись появится какая-нибудь пришлая донна, и еще вчера верный рыцарь вдруг совершит вероломную измену и женится на ней. Все знают, как коварны бывают женщины зимой.

В зимнее время Романе скучал, не зная, чем бы заняться. Он старался не пропускать ни одного совета, ни одной письменной или устной челобитной, будь то просьба рассудить двух поссорившихся баронов или перспектива размять косточки, уничтожив особо обнаглевших разбойников. Романе был готов делать все что угодно, лишь бы вырваться из опостылевшего ему замка во главе отряда бравых тулузских лучников.

И, разумеется, везде с ним был я.

Обычно тулузские лучники заправляли в самой Тулузе и окрестных деревнях. Но бывали и более дальние вылазки. Так, однажды на Совете хозяину Тулузы было передано донесение, что в испанских землях будто бы началась эпидемия чумы.

– Где Испания, а где мы? – спросил Раймон и, когда перед ним разложили карту, пожал плечами. – Испания не часть Тулузского графства, потом Испания достаточно далеко, кто вообще сказал, что черная смерть посетит нас?

– Быстро принеси карту поменьше, – шепнул мне на ухо Романе, заговорщически сжимая мне руку. Карта хранилась в моей комнате, и я послал за ней пажа.

– Известно ли, каким образом распространяется черная смерть? – спросил Романе, нервно кусая ногти.

– По воле Божьей, – развел руками присутствующий на Совете отец Доминик.

– Скорей уж, по воле лукавого, – передразнил его гостивший в замке инфант Фуа Раймон Роже.

– Черная смерть посылается нам за грехи наши, – отец Доминик был неумолим.

– То есть вы хотите сказать, что мы никак не можем бороться с черной смертью? – настаивал на своем Романе, нетерпеливо скребя пол рыцарской шпорой, точно готовящийся к бою петух. – Неужели мать наша Святая католическая церковь ничем не может защитить нас?

– Мать наша Святая католическая церковь, – Доминик осенил себя крестом, – молится о здравии своей паствы.

– Но может ли священник сделать так, что чума отступит?

В этот момент паж принес карту. Романе нетерпеливо вырвал ее из рук мальчика и разложил на столе.

– Да, священнослужители имеют власть, данную им Богом, для того чтобы изгонять черную смерть Его святым именем, путем освящения воды и склонению паствы к покаянию.

– Отлично, значит, одно оружие против черной смерти у нас есть. Нутак, где Испания, а где мы? – Романе склонился над картой.

– Вот она, земля испанцев, а вот наши владения – показал я, внутренне посмеиваясь над идеей молодого господина. – Для того чтобы добраться из Тулузы до испанской границы, нам следует, – я начал водить пальцем по карте, – идти вдоль Южного канала в Каркас-сон, затем выйти к Лионскому заливу и добраться до Перпиньяна, а там уже и до границы рукой подать.

– Отец, но это же рядом! – Романе всплеснул руками. – Черная смерть, можно сказать, под боком, не сегодня завтра постучится в двери, а мы ничего не делаем!

– Действительно, по этой карте получается, что земли испанцев и наши земли чуть ли не...

– Благословите меня на этот подвиг! – Романе встал на одно колено, склонив голову. Насколько я знаю, искусству актера и трубадура его обучал не кто иной, как сам Бертран де Борн, частенько посещающий Тулузу и полюбившийся юному наследнику.

– Хорошо, сын мой, – Раймон Старший был в замешательстве. – Только странно мне и страшно отсылать вас против врага, о котором мы так мало знаем.

Может, отрядить туда праведных монахов? Раз уж речь идет о столь высоких и незримых обычным взором материях? Что могут сделать лучники и мечники против... – он замялся.

– Рыцари ордена Иоаннитов могут взять на себя подобную миссию, чтобы снискать славу на этом святом поприще, – настаивал Романе.

– Может быть, кто-нибудь еще предложит оружие, которое можно использовать против черной смерти? – неуверенно обратился к собранию Раймон.

– Я был в городах, в которых свирепствовала чума, – произнес главный графский лекарь господин де Бриансон. – Не стану утверждать, что научился лечить эту болезнь, но... как видите, не заболел пока... Впрочем, – он перехватил злобный взгляд отца Доминика, – кроме чисто медицинских средств... Мы никогда не выходили из дома без определенного количества молитв и никогда не давали лекарств, не читая оные. Поэтому справедливости ради должен заметить, неизвестно, что повлияло на то, что черная смерть в конце концов отступила. Молитвы или медикаменты... Скорее всего и то и другое, потому что все происходит с согласия Отца Небесного и никак иначе.

– Разумеется, если на этот подвиг пойдут рыцари ордена святого Иоанна, они запасутся должным количеством священных текстов, святой воды и распятий. За подготовку отряда будет отвечать отец Доминик. Что же касается медицинских средств, то мы тоже желали бы узнать что-нибудь о них.

– Сеньор, – лекарь с трудом оторвал взгляд от налитой злобой физиономии святого отца. – Мы носили на шее по маленькой коробочке, в которой лежала пропитанная уксусом тряпица, воскуривали вокруг себя ладан и другие благовония, которые я с радостью передам вашему отряду, постоянно кипятили уксус, чтобы воздух насыщался его парами, протирали им двери, перила и все, что было в домах. Уксусом же мылись сами и заставляли обтираться людей. Даже в колодцы...

– Решено, вы также поедете вместе с отрядом и сделаете все необходимое, чтобы черная смерть на этот раз обошла стороной Тулузу. Два орудия – это уже что-то. Если не помогут ваш уксус и благовония, с чумой справится святая молитва.

О том, как близ города Перпеньяна по милости Всевышнего была побеждена черная смерть

Через три дня все приготовления были завершены, и мы тронулись в путь.

– Ну и зачем вам сдалась эта чума? Только черной смерти на наши головы и не доставало? – спросил я у Романе, едва только мы перешли через мост.

– Никакой черной смерти в Тулузе нет, а когда еще появится возможность выбраться так далеко? К тому же грех отказываться от славы, для достижения которой не нужно ровным счетом ничего делать. Мы же без шума и трудов совершим беспримерный подвиг, о котором будут петь трубадуры! Кроме того, по пути мы можем встретить странствующих рыцарей и сразиться с ними во славу наших дам. Мы сможем заехать в гости в замки, которые окажутся на нашей дороге. Да мало ли что может произойти?

Желая создать вокруг себя поистине очаровательную атмосферу веселья и непринужденности, Раймон сам отобрал участников похода против чумы. Впереди отряда красовалось квадратное знамя Тулузы, далее несли три треугольных знамени рыцарей. Командиром отряда, к моему удовольствию, был выбран сэр Жиро из Ле-Крезо, кстати, как и я, в прошлом ученик де Савера. Знамя Ле-Крезо было украшено его фамильным гербом – кровоточащей вервью. Следующее знамя с поднятой на задние лапы пантерой принадлежало юному рыцарю, недавно появившемуся на службе у Романе, Раймону де Тревилю из Гаскони, далее следовало мое знамя с рожей горгульи. Таким образом, мы имели одно квадратное и три треугольных знамени, и весть о нашем появлении должна была лететь далеко впереди нас. Впрочем, для этой цели нас сопровождали горластые герольды.

Кроме того, в наш отряд входил отец Доминик из ордена святого Иоанна и личный лекарь Раймона Пятого мессен де Бриансон. Оруженосцы – по два у Раймона и меня и по одному у Жиро и юного де Тревиля. Пятьдесят отборнейших лучников и приблизительно столько же слуг, в числе которых я считаю и пажей.

Я чуть было не забыл про трубадуров, сопровождающих Раймона. Их имена: Пьер Дюран, Монтодонский монах, Пейре Кардиналь и Бертран де ла Барт. На самом деле желающих прогуляться с нами было значительно больше, и мой господин был готов забрать с собой и остальных, но тут вмешался Раймон Пятый, обвинив сына в том, что он желает совершенно лишить его песен и приятного общества.

Поэтому господа Гийом Реналь Каданэ по прозвищу Багуас, Бертран Парижский, Гуго Брюнэ, Пердигон, Элиас Король, Гуго де Сенсир, Адемар Черный, Севарик де Малеон, Элеас де Баржоль, Аймерик де Пегильян и Эмери де Бельна были принуждены остаться в Тулузе. Они затаили на нас обиды и заявили Романе, что если он не вернется в положенное время, их нежные сердца разорвутся от горя разлуки.

Для путешествия мы взяли лучших лошадей графа, кроме этого за отрядом шли пять или шесть груженных провиантом, одеждой, броней, оружием и даже музыкальными инструментами кобыл.

Романе оказался прав: это было самое приятное путешествие из всех, которые когда-либо бывали у нас с наследником. По дороге мы не пропускали ни одного храма, где преклоняли колени и просили благословения у священников, затем отправлялись в ближайший трактир выпить и как следует подкрепить свои силы перед дальней дорогой. Впрочем, дальней она стала исключительно по желанию Романе, который старался по возможности растянуть удовольствие. Каждый день мы ночевали в разных гостиницах, слушали трубадуров, щупали трактирных девок, сцеплялись по поводу и без оного со встречными-поперечными рыцарями. В общем, развлекались как могли, пока нашего слуха не достигла страшная весть. В Тулузском графстве – черная смерть!

– Где черная смерть? – спросил Романе, после того как паж с утра пораньше вылил на него третий ковшик ледяной воды. Сам наследник по причине запойного пьянства не мог бы подняться и к вечерне.

– Перед нами, мессен! – завопил отец Доминик, в отчаянии заламывая руки.

– Говорят же – вспомни черта, рожки появятся, – с досадой плюнул я.

– Не поминайте хоть чертей, сеньор Горгулья, не то нам с вами придется скрестить копья, но это вряд ли поможет делу! – резонно заметил командир отряда достойный сэр Жиро из Ле-Крезо.

– Где именно черная смерть? – Раймон стучал зубами от холода и страха.

– В лиге от нас, в деревне, что за Перпиньяном! – сообщил Жиро.

– А мы сейчас где? – Молодой господин беспомощно обвел глазами присутствующих.

– Мы в самом Перпиньяне, достойный сэр, – помог я Романе сориентироваться. – В гостинице «Молодой бычок».

– И мы должны туда ехать? – На лице Романе читалось отчаяние.

– Это наш святой долг, – кашлянул лекарь. Все понимали, что единственно правильным решением будет немедленно похватать свои пожитки и со всей прыти лететь в Тулузу. Раймон медлил. Без сомнения, эта идея посетила и его. Но он никак не мог теперь —после бравады, клятв и похвальбы, после того как мы с ним вывели из Тулузы отряд рыцарей ордена святого Иоанна и после заказанных трубадурам песен, – никак не мог он отступить.

– Мы поедем навстречу нашему врагу, – наконец выдавил из себя Раймон, и его тут же вырвало.

Мы двинулись в путь уже менее весело и беззаботно. Монах читал псалмы, раскачиваясь в седле, подобно чучелу на тренировочном поле, в которое засадили копьем. Рядом с доктором было невозможно ехать, так как он смердел чесноком, ядовитым уксусом и еще Бог ведает какой дрянью.

Полные горестных предчувствий и злые на Раймо-на, мы отправились в зараженную местность. При въезде в деревню Романе приметил у дороги крохотную церковь. Войдя туда, он долго и горячо молился о спасении от чумы. В завершение молитвы он положил в дароносицу золотую, в руку толщиной, цепь, после чего мы въехали в деревню.

Первым делом на борьбу с чумой Романе отправил отца Доминика, который немало надоел нам своими наставлениями и жалобами, во время всего похода. Так что, случись ему заболеть, эта неприятность не сделала бы никого из нас более несчастными. Зараженным оказались два рядом стоящие дома, кроме того, местные жители в один голос уверяли, что болезнь появилась в этот раз из колодца в виде злющей маленькой кикиморы, которая грозила кулаком в сторону Перпиньяна.

Отец Доминик сгорбился, точно на спину ему повесили невидимый мешок с камнями, и, причитая о своей судьбе, поперся к зараженным домам. Он прочитал полагающиеся молитвы на пороге, обрызгивая крыльцо и дверь святой водой, после чего пошел, поддерживая длинную рясу, по жидкой грязи к проклятущему колодцу.

Мы чинно мокли под мелким дождичком, слушая лай снующих вокруг нас деревенских собак. Пристрелить их во время священного таинства никто не решился.

Наконец, высоко задирая рясу, так что обнажились по колено грязные волосатые ноги, святой отец подошел к лошади Раймона.

– Меня посетило видение, достойный лорд! Только что на этом самом месте ко мне явился евангелист Иоанн и поведал, что в результате моих ничтожных стараний черная смерть отступила. И мы можем возвращаться.

– О, чудо! – Раймон поднял глаза к небесам. – Я повелю воздвигнуть здесь церковь в честь явления святого и чудесного избавления от чумы. А вы, достойный отец Доминик, должны в самом ближайшем будущем стать, по меньшей мере, кардиналом! Так как отец, я уверен, сразу же отпишет в Рим, и понтифик, без сомнения, приблизит вас к своей особе и наградит в соответствии с вашим подвигом. Паж, – позвал он, – сбегай же к колодцу и принеси из него воды, ибо я хочу, чтобы все убедились, что она действительно чиста, как совесть нашего святого отца!

По приказу Раймона паж Себастьян соскочил со своего коня и опрометью бросился к колодцу. Набрал в ведро воды, перелил ее в собственную флягу и с поклоном передал отцу Доминику.

– Вы хотите доказательств, маловеры?! – завопил священник, вытаращив на Раймона налитые кровью глаза.

– Боюсь, что в отряде могут оказаться такие, которые не поверят вам. Впрочем, приказ пить уже произнесен, и ваш отказ может повлечь за собой предположение, что вы либо не видели чудесным образом появившегося перед вами святого Иоанна, либо видели и слышали, но посмели не поверить словам евангелиста! А это уже ересь! Я не потерплю в своем окружении еретика! И если вы откажетесь пить, я пожалуюсь отцу, и он отпишет в Рим о вашем поведении.

– Нет, что вы... – отец Доминик запинался, – конечно, я выпью эту воду, – он мелко перекрестил фляжку и уже поднес горлышко к губам, но в последний момент отбросил ее в грязь и сам упал на колени перед Раймоном.

– Баша очередь, достойный де Бриансон, – Раймон зевнул, всем своим видом выказывая, как ему надоели не отвечающие за свои слова люди. Отряд напряженно ждал.

Тем временем почтенный доктор отнюдь не спешил. Я уже говорил, что от него нестерпимо воняло, но прежде чем подойти к зараженным домам, он вылил себе на голову еще фляжку какой-то пакости и тщательно вымыл в ней же руки, после этого он велел своим умирающим от страха помощникам протереть двери и ступени зараженных домов. И затем он лично пошел в один из этих домов, неся перед собой зажженную чашу, из которой валил едкий дым. Его же помощники с видом обреченных на мучительную смерть людей начали доставать из колодца воду.

Шло время, дождь из моросящего превратился в настоящий ливень. Наши кожаные латы и плащи вымокли насквозь, вода текла за шиворот, руки озябли в охотничьих и ездовых перчатках до такой степени, что то и дело приходилось снимать их и дуть на побелевшие пальцы.

– Принесет ли кто-нибудь вина? – недовольно фыркнул Раймон, конь под ним перебирал ногами. Выкачанная из колодца вода образовала уже здоровенную лужу, в которой и стояли теперь наши кони.

Тут же к наследнику приблизились командир отряда Жиро из Ле-Крезо и оруженосец Бертран из Пуатье, во фляжках которых еще сохранилось сладкое каркассонское вино. Раймон быстро поднес фляжку рыцаря ко рту и ополовинил ее.

– Спросите господина де Бриансона, как долго мы еще должны торчать тут для того, чтобы получить какой-нибудь результат? – нетерпеливо переспросил Раймон.

Один из лучников приблизился к дому, в котором тем временем в тепле и уюте сидел лекарь, и, опасаясь даже прикоснуться к чему бы то ни было в зараженном доме, прокричал вопрос Раймона в крохотное окошечко.

На крыльцо вышел лекарь. Кутаясь в черный плащ с тулузским крестом, он пошел по грязи прямо к своему господину, не желая передавать ответ через лучника.

– Мессен, черная смерть – самое опасное заболевание, какое только известно людям, – сообщил он, благоухая чесноком, уксусом и каким-то дешевым пойлом, – я лишь ничтожный ваш слуга и адепт медицинской науки, являющейся несовершенной на сегодняшний день. В доме находится семья крестьян, дети которых заболели этой болезнью, поэтому я и пытаюсь оказать им помощь и...

– Я велел тебе не лечить крестьян, а сделать так, чтобы зараза не ползла дальше! – прокаркал Раймон. Холод и непрестанный дождь, похоже, доконали его.

– Но если не помочь этим людям, от них заразятся другие. – Лекарь пожал плечами. – Хорошо, что вы хотите, чтобы я сделал?

– Выпей воды из колодца! – встрял в разговор святой отец.

– Выпью, безусловно, выпью, ибо, согласно медицинской науке, мои помощники сделали все, или почти все, что мы знаем, для того чтобы обеззаразить колодец.

– Мы ждем! – Священник трясся от холода, его лицо посинело, а нос покраснел. Я отвернулся от него, так как больше всего на свете сейчас хотел все бросить и отправиться куда-нибудь в уютную гостиницу, где столы будут ломиться от вкусных яств и вино литься рекой. Где будет тепло и можно будет наконец-то обсушиться у огонька и забыть обо всем этом кошмаре, о дожде, холоде и черной смерти.

– Простите меня, мессен, – лекарь вежливо поклонился Раймону, – но боюсь, что я не могу прямо сейчас выполнить ваше приказание. Дело в том, что, насколько я это вижу, мои помощники пока только вычерпали больную воду из колодца, теперь же они должны очистить его от грязи и ила, промыть стенки приготовленным мной раствором. И, наконец, требуется, чтобы колодец вновь наполнился водой. Что я, с вашего позволения, должен пить, если всю воду мы вылили на землю?

– Сообщите мне о результате, – Раймон развернул коня, показывая жестом, что остальные должны следовать за ним.

Никто, даже униженный и оттого злой, как черт, священник, не стал спорить с решением наследника, так как не без основания предполагали, что возражения в справедливости слов лекаря могут повлечь за собой приказ остаться и проследить за дальнейшим развитием событий.

С наступлением сумерек мы уже сидели в гостинице, из которой выехали на рассвете. Доброе вино и вкусная еда немного привели нас в чувство. Когда же к утру следующего дня нас разбудил стук в дверь, я поднялся со своей постели, расположенной около дверей Раймона, и пропустил к еще не до конца проснувшемуся господину уставшего и весьма довольного собой доктора, в руках которого находилась круглая чаша.

Тут же по приказу Раймона вокруг его ложа столпились рыцари, священник и несколько наиболее уважаемых лучников.

В присутствии всего честного собрания доктор выпил половину чаши и отер губы.

– Какая наглая ложь! – вмешался отец Доминик. – Ведь мы же не видели, как этот человек набирал воду из колодца! Как мы можем утверждать, что нас не обманули?

– Колодец именно тот, а воду я излечил, – утомленно отмахнулся от него доктор, его глаза были воспаленными от недостатка сна, с волос капала вода. – А если не верите и считаете, что я взял воду из другого колодца, так, милости прошу– пейте!..

Крестясь и бормоча нечто нечленораздельное, отец Доминик выскочил из комнаты, хлопнув дверью.

– Итак, вы утверждаете, что мы победили черную смерть?! – с весельем в голосе осведомился Романе у лекаря.

– Да, мессен, во всяком случае, мы сделали все, что можно, вода чиста.

– Что ж, с этого момента я, виконт Тулузы Раймон, удостоверяю, что в присутствии господ Анри Горгульи, отца Доминика, командира Жиро из Ле-Крезо, а также троих оруженосцев и лучников, главный лекарь Тулузского графства, благородный сеньор де Бриансон, выпил воду из колодца, который до этого очистил при помощи новейших медицинских методик и чтения святых молитв. А значит, мы можем возвращаться домой, трубя о своем подвиге! – Он счастливо засмеялся. – В Тулузе вас, дорогой де Бриансон, ждет высокая награда!

Наваррские земли

После того как Раймон выслушал все полагающиеся по такому поводу поздравления и отпустил воинов, он велел мне сесть на край его ложа.

– Ну что, милый Анри, рад ли ты, что с этим мерзким делом покончено?

– Не то слово как рад, сеньор! И думаю, что чем скорее мы отсюда уедем, тем больше шансовдействительно не заболеть черной смертью или еще какой-нибудь другой гадостью.

– Ты читаешь мои мысли! – Романе засмеялся.– Сразу же после завтрака трогаемся в путь! Но прежде чем наши ноги коснутся стремян, я хочу слышать, какой дорогой ты поведешь нас.

– В каком смысле? – не сразу нашелся я. – Конечно же, той, по которой мы шли сюда. Там мы уже знаем все гостиницы, горожане ждут новостей от истребителей черной смерти, наш путь будет легким и приятным. Женщины, вино, заслуженная слава, песни трубадуров вплоть до самой Тулузы...

– Так-то так, но на той дороге мы уже все видели и вряд ли заметим что-нибудь принципиально новое.

В то время как я хотел бы получить иные впечатления перед тем, как начнется настоящая зима и мы будем сидеть в замке точно какие-нибудь испуганные крестьяне.

– Крестьяне не сидят в замках. – Я задумался. – Другая дорога – почему бы и нет? Можно двигаться по богатым и изобильным краям вдоль гор до дороги, ведущей в Фуа, или пройти еще дальше, до реки Гаронна, а там по ней – до самой Тулузы. Это будет в высшей степени приятное путешествие – замки, гостиницы, богатые деревни – лучше не бывает!

– Все хожено, перехожено. – Раймон задумался. – Каждый год сразу же по окончании тулузского турнира мы спешим в Каркассон. Что же касается лесов Фуа, то я знаю их вдоль и поперек с самого детства. Зачем было выбираться из дома, если в результате ты можешь предложить все то же самое? Впрочем, я знаю, куда мы отправимся. Я хочу, чтобы ты провел нас вдоль гор, но только с другой стороны, по территории Наварры. Где подступы к вершинам охраняют свирепые, дикие горцы и где, быть может, найдутся достойные рыцари, которые пожелают преклонить нам навстречу турнирные копья или мы сможем узреть прелестных дам. Я не хочу упустить что-либо интересное в этом путешествии.

Напрасно я отговаривал Раймона ехать этой гиблой местностью, напрасно описывал зверства, творимые контролирующими козьи тропы басками. Наследник вбил себе в голову, что пройдет этим маршрутом, так что мне не оставалось ничего другого, как подчиниться ему.

Сказано – сделано. Теперь наш путь лежал через недобрые наваррские земли.

Прежде я никогда не бывал в этих местах. Да и зачем, когда рукой подать, буквально по другую сторону гор, раскинулись благословенные Фуа и Гасконь с их веселыми песнями, ароматными винами, востроокими красотками и пылкими, славившимися своими боевыми подвигами рыцарями.

Нет, Раймон захотел разнообразия, и теперь мы должны были пробираться по этому странному краю. Огромные валуны и осколки скал были разбросаны по бесплодной равнине, посреди которой возвышались серые, морщинистые горы, похожие на сдохших или притворившихся таковыми драконов, о которых рассказывается в старых легендах. Казалось, что мы ехали по полю боя древних великанов, которые, согласно легенде, кидались друг в дружку целыми скалами и выпивали на спор озера и моря.

Неудивительно, что эту землю никто не обрабатывал, а значит, и людям не было смысла селиться здесь. Во всяком случае, мы почти не встречали на своем пути крестьянских хижин.

Иногда из-за гор показывались башни какого-нибудь замка, и мы устремлялись туда, в надежде на веселый пир и воинские забавы, которые помогли бы нам добиться славы и почестей, но в последний момент оказывалось, что замок находится на другом кон це ущелья и между нами пропасть.

Квадратное знамя Тулузы с ярко очерченным на нем полумесяцем (знаком того, что под знаменем идет не сам граф, а его наследник) также не привлекало к нам странствующих рыцарей или хозяев замков, мимо которых мы проезжали.

Хотя о каких рыцарях можно говорить в холодном и дождливом ноябре? Что же касается хозяев замков, то те либо не замечали нас по причине большого расстояния, либо не успевали перебраться через ущелья и леса.

Без сомнения, в иное время года отряд, над которым сияли квадратное и целых три треугольных знамени достойнейших рыцарей Тулузы, привлек бы к себе десятки мечтающих сразиться с нами рыцарей, сквайров и оруженосцев.

По причине отсутствия в этих местах гостиниц, пару раз мы были вынуждены разбивать лагерь, расставляя походные шатры и готовя на кострах. За время этого перехода один раз прямо перед нами вдруг начали падать камни, и две испугавшиеся лошади, везущие припасы, вырвались и угодили в пропасть, куда полетел за ними пытающийся спасти продовольствие паж Раймона Себастьян.

Его бренные останки, наверное, до сих пор гниют на дне проклятой лощины без христианского погребения.

Однажды сквозь утренний туман перед нами снова появилось очертание далеких башен, на шпиле гордо реяло желто-черное знамя. Но даже самый глазастый из наших лучников не сумел разглядеть герба хозяев.

В полной уверенности, что горы снова сыграли с нами злую шутку и волшебный замок, манящий на расстоянии, будет все отдаляться и отдаляться, пока не заманит нас со всеми знаменами, вооружением и лошадьми на дно Богом забытого ущелья, мы продолжали свой путь. Сеньор де Бриансон предположил, что если замок и не окажется сном, то как пить дать будет заколдован до самых шпилей. То есть стоит только нам войти в него и сесть за праздничный пир, как он вдруг исчезнет подобно утренней дымке, оставив нас не солоно хлебавши. По словам лекаря, горы обычно славятся такими колдовскими замками, заезжать в которые в высшей степени небезопасно, а следовательно, и неразумно.

Но то, что приключилось в действительности, оказалось не менее чудным и удивительным. До сего дня я так и не могу разобраться, что же на самом деле произошло в 1175 году в землях Наварры.

Замок женщин

Первый раз мы увидели очертание замка, когда солнце должно было занять центральное положение на небе. Говорю, должно было, но в тот день оно так и не соизволило показаться из-за сплошной серой перины облаков.

А на закате мы услышали стук копыт, и вскоре из-за поворота дороги перед нами возникли три всадника. Рослая красавица лет двадцати, которую я поначалу из-за шлема и мужского платья принял за воина, и два охранника, оба в черных длинных одеждах с чалмами, нижние края которых закрывали лица до глаз.

На одежде и щитах этой странной троицы сияли изображения чаши, переполненной кровью. Над чашей красовался глаз. Никто из нашего отряда никогда не видел подобного герба, и это настораживало.

Мы остановились, на всякий случай держась за свои мечи. Тем временем таинственные незнакомцы приблизились к нам на расстояние полета стрелы.

Девица в воинском облачении приподнялась на стременах и, насколько это ей позволял звонкий, привыкший командовать голос, приветствовала нас, представившись сестрой хозяйки замка.

Нам не было нужды представляться, так как если донна и ее спутники не были слепы, они не могли не видеть квадратного и треугольных знамен, и если не были дураками и полными нехристями, то должны были прочесть начертанное на них.

Впрочем, побывавшие в Святой земле рыцари утверждали, что воины Саладина недурственно научились не только определять, где чей герб, но и могли описать раз увиденное на гербе изображение с предельной точностью.

Троица приблизилась и, остановившись на расстоянии копья, чинно поклонилась отряду. Бьюсь об заклад, они видели знак наследника Тулузы и гадали, кому из нас он принадлежит.

Мы же по причине боязни за жизнь наследника не спешили вносить в этот вопрос ясность.

Меж тем прекрасная воительница сняла с головы шлем, тряхнув золотом завитых в тонкие спиральки волос. Ее глаза были серыми с маленькими белыми звездочками в них. Возможно, эту воинственную даму и нельзя было назвать безусловной красавицей по причине высокого роста и мужественной осанки, но нам тогда, среди хмурых и неприветливых земель и сурового неба, она показалась самой прекрасной женщиной на свете.

– Мессен Раймон! – Она чарующе улыбнулась Романе, кокетливо поведя плечами, точно ей вдруг сделалось зябко или тесно в кожаных латах с металлическими вставками. – Благородный наш сеньор, и вы славные рыцари. Умоляю вас посетить наш замок, ибо мы ждем вас уже более ста лет, в страхе и надежде.

– Она сумасшедшая, – шепнул я Романе. – Сколько же ей лет, если она ждет вас столетие?

Возможно, прекрасная воительница услышала меня, потому что она вдруг сделала сосредоточенное лицо и, вздохнув, пустилась в объяснения.

– Знай же, мужественный наследник великой Тулузы, что замок, который высится на скале, есть замок дев, носящий имя LaRosedegloire– Роза славы. В замке этом исстари живут одни только женщины, и никогда прежде не бывало мужчин. Когда хозяйка замка считает нужным понести, она сама спускается в долину, где ждет ее божественный жених. Так было с начала времени: хозяйка замка всегда знала, что в нужный час духи земли, воды, огня и воздуха приведут к ней доблестного рыцаря, достойного во всех отношениях жениха, который сможет подарить ей желанное дитя.

Но однажды, ровно сто лет назад, в замке заночевала одна знатная дама. Жившие в то время в LaRosedegloireженщины не знали, что принимают у себя великую колдунью. Тем не менее прием, оказанный этой даме, был достоин королей. И любая на ее месте посчитала бы за честь находиться в столь славном месте и в обществе знатных дам и девиц, пришедших в замок служить его повелительнице и госпоже.

Знатная дама съела все, что было ей подано на стол, и потребовала еще. Женщины удивились, никогда прежде никакая другая дама не могла похвастаться аппетитом, позволившим ей съесть в один присест молодого подсвинка, нескольких уток, куропаток в тесте, отличную жареную свинину, яйца, запеченные по старинным шотландским рецептам, а также великое множество пирогов.

– Должно быть, наша гостья давно ничего не ела, – сказала хозяйка и велела накрыть стол еще раз.

Гостья снова накинулась на угощение, и вскоре на столе ничего не осталось.

– Я снова хочу есть! – заорала дама, сотрясая своим криком стены Розы славы.

И снова был накрыт стол. Но дама и в этот раз все съела.

Вскоре в замке не осталось никакой еды.

– Я испытала голод в вашем замке, госпожа, – с укоризной сказала ведьма, – поэтому твоя правнучка ощутит нужду в самом главном в своей жизни. Я не стану наказывать твою дочь и внучку, потому что ты мужественно пыталась услужить мне. Тем не менее слушай сейчас мое предсказание относительно твоей правнучки, несравненной мадонны Глории, которая родится в этом замке и будет сильной ведьмой. Она сумеет принести удачу тому, кого полюбит, женившийся на ней будет всегда богат и счастлив. Судьба будет благосклонна к нему, и он всегда в любое время будет окружен верными друзьями и развлечениями. Кроме того, он станет лучшим воином, о котором будут петься песни и слагаться сказки. Но прекрасная Глория будет ждать его, лежа в гробу! Ха-ха, когда твоей правнучке исполнится шестнадцать, она вдруг упадет в обморок, и затем только истинный жених сумеет вернуть ее к жизни.

– Как же мы узнаем жениха леди Глории? – заливаясь слезами, спросила колдунью хозяйка замка.

– Он появится на третий день после того, как Глория умрет, – выдохнула гостья. – Он поцелует ее, и этот поцелуй вернет ее к жизни. Но берегитесь, если другой мужчина, а не божественный жених, дотронется до тела Глории. Если на третий день после ее смерти к замку подъедут несколько рыцарей и вы не сумеете распознать, на кого из них указывает перст судьбы, – она превратится в прах, и твой род погибнет!

Моя сводная сестра Глория, хозяйка замка LaRosedegloire, знала о страшном проклятии, она и ее мать искали средство избегнуть столь страшной участи. И, насколько мне это известно, они сумели немного приоткрыть вуаль тайны. Правда, это приключилось как раз в день шестнадцатилетия сестры.

В тот день она стояла у окна и смотрела на эту самую дорогу, я находилась в комнате подле нее. Вдруг Лора вскрикнула, и, показывая на дорогу, произнесла:

– Mon Dieu^[125]! Он идет, мой Раймон – мой благословенный жених! И тут же упала в обморок и скончалась.

Сегодня ровно три дня, как моя сестра легла в гроб. Я увидала ваш отряд из того самого окна, в которое смотрела в последний раз Лора. Я еще не могла разглядеть знамен, но тотчас взяла двоих наших воинов, для того чтобы они сопровождали меня в пути, и понеслась навстречу к вам.

Богом заклинаю вас, мессен Раймон, во имя предвечной тайны, бога Амура и вечной любви, к которой мы все стремимся, пойдемте со мной в замок. Там в главном зале в своем гробу лежит убранная точно невеста госпожа этого замка Глория. Прошу вас, сеньор, вы и никто другой можете оживить мою любимую сестру!

– В жизни не слышал большей ерунды, – заворчал отец Доминик, – замок женщин, а эти с закрытыми лицами, что, тоже женщины?

– Да, они тоже женщины.

Воительница подняла руку, и по ее сигналу страж-ницы открыли лица.

– Зачем нам дохлая девица? – Я придвинулся вплотную к Романе, чтобы всадницы не расслышали, о чем я говорю. – Приедем в Тулузу, будут вам, сколько хотите, живые и горячие.

Но Романе зачарованно смотрел на замок.

– А вдруг это действительно правда, и там нас ждет несчастная, которой мы можем помочь?

– Есть возможность совершить великий подвиг! – Рыцарь Жиро из Ле-Крезо облизал обветренные губы, не сводя плотоядного взора с воительницы.

– А вы уверены, что ваша сестра умерла не от черной смерти? – недоверчиво сощурился Романе.

– Лицо моей Лоры свежо, точно роза, а на щеках все еще заметен слабый румянец, ее тело чисто, словно слоновая кость, а волосы чернее ночи...

– Решено – мы едем в замок! – Раймон поклонился воительнице. И, повернувшись ко мне, шепнул: – Конечно, если я не тот Раймон, которого ждала прекрасная Глория, то нас ждет довольно забавное зрелище. Ты, например, видел когда-нибудь, как люди ни с того ни с сего обращались в прах?

О том, как мессен Раймон совершил беспримерный подвиг, воскресив прекрасную Глорию

К ночи мы добрались до славного LaRosedegloire. Огромный подвесной мост застонал, словно раненый дракон, опускаясь к нашим ногам, и поднялся, едва только последняя из лошадей и ее всадник оказались за воротами. Перед нами был просторный двор, в котором кипела привычная и одновременно с тем непривычная жизнь. Стражницы в роскошных кожаных одеждах с оружием у тонких талий чистили оружие, закрывали засовы на воротах, бросали игральные кости. Дородная донна и ее юные помощницы приняли у нас коней и тут же девочки-придворные проводили нас в замок.

Обойдя загон для животных, где плохо одетые крестьянки запирали на ночь сараи и выносили помои, мы свернули к замку, из кухни которого доносились соблазнительные запахи. Кланяясь и лучезарно улыбаясь нам, служанки несли напитки и блюда в трапезный зал, где в нашу честь должен был состояться пир.

В замке нас несказанно удивило обилие пушистых ковров, которые лежали по всем коридорам, неся приятное тепло. Внутри стены залов были разубраны охотничьими трофеями, великолепными золотыми вышивками и гобеленами. Кругом царили ухоженность и красота.

– Нельзя ли как-нибудь отговориться и сначала поесть, как это и приличествует благородным рыцарям, а уж потом идти в склеп? – спросил я у Романе.

– Откуда я знаю, – огрызнулся он.

Нас действительно сначала усадили за стол, где мы несколько часов веселились, слушая сладкое пение дев и любуясь их диковинными танцами. В полночь прекрасная воительница попросила Раймона следовать за ней. По моей команде мы все до последнего лучника поднялись со своих мест и пошли за господином, чтобы иметь возможность прикрыть его своей грудью.

В прокопченном, убранном цветами и сухими травами зале горело столько свечей, что казалось, ночь в этой части замка превратилась в ясный день. Посреди зала стоял высокий стол, на котором находился открытый гроб. Рядом с гробом сидела пожилая, но еще красивая женщина и горько плакала.

Раймон перекрестился первым, мы последовали его примеру.

– О, благородный рыцарь! Не ты ли обещанный небом жених моей дочери?! – простерла руки навстречу Раймону несчастная женщина. – Подойди же, дотронься до нее, запечатлей поцелуй на ее челе, и, если ты истинный жених, по предсказанию, она воскреснет.

– Что делать? – Глаза Раймона метались, как у загнанного в ловушку лисенка. – Какой я жених, если у меня жена и двое детей?

– Раньше думать было надо, – прошипел я сквозь зубы, и тут же мой взгляд упал на молодого рыцаря Раймона де Тревиля. – Мессен, я, кажется, нашел выход из этого положения. Сеньор Тревиль, сводный брат герцога Шампанского, тоже носит имя Раймон, к тому же он не женат и...

Раймон дал знак рыцарям приблизиться к гробу вместе с ним. Не отрываясь, он смотрел на белое прекрасное лицо покойницы в обрамлении черных волос. Лоб леди Глории венчал венок из каменных прозрачных цветов, на лебединой шее красовалось массивное ожерелье.

– Попытайтесь, во всяком случае, благородный сеньор! – повалилась перед ним на колени несчастная мать. – Моей дочери только что исполнилось шестнадцать. Вы не можете уйти, не попытавшись спасти ее.

– Боюсь, что я не лекарь, – Раймон топтался на месте, не отрывая пылающего взора от лица прекрасной Глории. – Быть может, будет больше пользы, если ее сперва осмотрит доктор или священник.

– Ни доктор, ни священник не помогут! Благородный сеньор! Разве Розамунда не сказала вам, что до дочери моей может дотронуться лишь посланный Богом жених, руки врача или священника немедленно превратят ее в прах, и мой род навсегда угаснет!

– Делать нечего. – Раймон набрал в легкие побольше воздуха. Мы все застыли, боясь пропустить что-то и одновременно с тем понимая, что если девушка вдруг обратится в прах, нам всем придется как-то выбираться из этого замка, в котором полным-полно воинов, в данном случае не имеет значения, что они женщины, и ворота на запоре.

Я увидел, как Романе склонился перед покойницей и дотронулся до ее холодных рук. В этот момент ветер со скрежетом открыл окно, затушив половину свечей. Раймон вскрикнул и от страха грохнулся рядом с гробом, из которого поднималась прекрасная покойница.

Двое наших рыцарей кое-как подняли с пола лишившегося вдруг дара речи Романе, так что он смог, наконец, предстать перед ожившей по древнему предсказанию красавицей.

Прежде чем Раймон сумел снова говорить, доктору пришлось влить в него пару кружек доброго вина с травами. Тем временем, нежно обняв прекрасную Глорию за талию, я вынес ее из гроба и передал сбежавшимся поглазеть на чудо девушкам, которые тут же начали целовать и растирать свою госпожу ароматными маслами, распевая свадебные песни.

Наконец разубранную в меховой плащ Глорию ввели в зал, где во главе стола сидел все еще не сумевший опомниться Раймон, и усадили ее рядом с ним.

Мы провели в замке несколько дней, наслаждаясь жизнью и любовью.

Когда же пришло время прощаться, Раймон сообщил Глории, что, к сожалению для себя, он женат и посему не может забрать ее в родную Тулузу.

– Ты не женат, – рассмеялась Глория. – А вот я теперь ношу твоего ребенка. Значит, я и должна быть с тобой как твоя супруга.

Напрасно он уговаривал прекрасную донну, призывая в свидетели доктора, священника и всех трех наших рыцарей. Она твердила свое.

Удивляюсь, что нас так легко отпустили, хотя, если верить прекрасной Розамунде, в LaRosedegloireиздревле жили своими законами, и законы эти не терпели присутствия или, во всяком случае, долгого нахождения в замке мужчин.

Прощаясь с несравненной мадонной Глорией, Раймон заливался слезами, обещая сохранить в сердце ее милый образ. За ночь до этого он приказал мне развестись с Марией и взять в жены прекрасную хозяйку замка.

Хорошо зная Романе, могу предположить, что столь смелый план был задуман с той целью, чтобы Глория всегда была в буквальном смысле слова у него под боком.

Поблагодарив сеньора за оказанную мне честь и видя, что он все еще в плену черных глаз донны, я решил сыграть на его чувствах, соврав, что и сам влюблен в Глорию, и если только Раймон пожелает уступить мне ее, я сделаюсь самым усердным в плане выполнения супружеского долга мркем. Вероятно, Раймон представил себе, как стоны из нашей комнаты будут доноситься до его с Эрмезиндой покоев, и сразу же расхотел отдавать мне свою возлюбленную, чему я был рад.

На самом деле мне не нравилась Глория; не думаю, что она когда-либо умирала и воскресала. Скорее всего, мой господин пал жертвой ловкой и расчетливой особы, которая вызнала, что мы изгоняли черную смерть в Перпиньяне и затем повернули в сторону Наварры, и решила воспользоваться такой редкой возможностью – заполучить олуха-наследника самого богатого графа.

Мы же – лекарь, священник, два рыцаря и я, горе-телохранитель – внимали чуду, развесив уши и совершенно позабыв о здравом смысле.

Забавно, что после этого «подвига» моего господина родилась легенда о красавице, проспавшей сто лет и проснувшейся от поцелуя рыцаря. Песни с этим сюжетом были отнесены к традиционно свадебным. Их распевали практически все известные мне трубадуры, но при этом имена Раймона и Глории упоминались лишь в балладах тулузских певцов. В остальных случаях либо трубадуры подставляли имена новобрачных, на свадьбе которых они гуляли, либо оставляли персонажей безымянными.

Когда мы, наконец, вернулись в Тулузу, нас встретили траурные знамена. Оказывается, в наше отсутствие супруга Романе, двадцатилетняя донна Эрмезин-да, умерла от неизвестной хвори.

Едва похоронив жену, Раймон велел снаряжать отряд в замок LaRosedegloireза прекрасной Глорией, которая ждала его ребенка и должна была стать его законной супругой. Но ни этот отряд, ни тот, что был отправлен после неудачи, постигшей первый, так и не отыскали заколдованного замка, который исчез столь же неожиданно, как и появился.

Да убережет Господь наши души, да смилуется над нами святой Христофор, помогающий в поисках кладов. Долгие месяцы после возвращения в Тулузу Раймон безутешно катался по полу или гнал своего коня в поле, пытаясь расшибиться до смерти.

– Я нашел свой клад и потерял его! Как несправедлива жизнь, Анри! Почему все, во что я влюбляюсь, исчезает, подобно протекающему сквозь пальцы песку? Почему я не могу быть счастлив?!

О том, как Раймон женился во второй раз

Похоронив прекрасную Эрмезинду, подарившую моему молодому господину двух сыновей и крошечную, малость недоношенную дочку Цецилию, Романе недолго оставался вдовцом. Да, ему не удалось вновь встретиться с дамой Глорией, к которой он испытывал нежные чувства, но уже спустя месяц после похорон виконтессы Раймон старший сообщил сыну о намерении сразу же по окончании траура женить его вторично.

Девушка, которую хозяин Тулузы посчитал достойной выйти замуж за его старшего сына, звалась Беатрис из Безье. Она была сестрой Роже-Тайлефера Второго из рода Транкавель, предназначавшегося в мужья сестре Романе Аделаиде. Правда, хозяин Каркассона, Безье и Альби медлил с помолвкой и не стремился лично познакомиться с дочерью Тулузского. Он посылал ей лишь подарки да сладкогласных трубадуров, поющих о его бесконечной к ней любви.

Раймон Пятый не торопил Роже, в конце концов, было бы странно, если бы Роже и Аделаида не встретились на свадьбе Романе и Беатрис. А если встреча неминуема, то зачем же торопить неповоротливую судьбу?

Решись Транкавель на этот брак – получился бы двойной союз, еще крепче связавший бы между собой Тулузу и Каркассон.

Все предварительные переговоры насчет свадьбы и приданого Беатрис прошли под траурными знаменами. Больше опечаленный вынужденным бездействием, нежели кончиной супруги, Романе принимал у себя послов, постоянно ловя себя на мысли, что с каким бы умением и мастерством министры Каркассона ни обходили печальную тему, все разговоры, так или иначе, крутились вокруг покрытого траурным знаменем и цветами гроба.

Не желая предаваться унынию и, как обычно, ища малейшего предлога для того, чтобы убраться куда подальше из Тулузы, он не преминул воспользоваться приглашением Роже-Тайлефера познакомиться с Беатрис, дамой из Безье, для чего выехал в Каркассон.

Маленькая и пухленькая, словно только что испеченная пышка, леди Беатрис ничем не походила на даму сердца моего господина, черноволосую колдунью Глорию. Но та, похоже, была потеряна навсегда.

На самом деле я до сих пор считаю, что чудесный замок LaRosedegloireвместе с его несравненной хозяйкой никуда не исчезал, а преспокойно стоял на своем месте, ожидая вестей от суженого. Просто кому-то, а скорее всего, отцу Романе Раймону Пятому было не выгодно принимать в семью эту подозрительную особу. Кроме того, можно предположить, что еще не успели остыть ноги невестки, а хозяин Тулузы уже заслал сватов в Каркассон.

Воистину, если бы Раймону Тулузскому было угодно, чтобы замок LaRosedegloireбыл найден, отчего ему было не включить в отправляемые в Наварру отряды хотя бы по одному из тех, кто был в таинственном LaRosedegloireвместе с Романе и мог бы показать дорогу? Лично я не отказался бы отправиться с посольством к прекрасной Глории и ее воинственной сестре Розамунде, о которой я скучал не меньше, чем мой господин о своей черноволосой колдунье.

Но так или иначе, а ровно через год после смерти Эрмезинды Раймон женился на Беатрис, даме из Безье, а Аделаида познакомилась, наконец, с Роже-Тайлефером из рода Транкавелей и стала его невестой.

Венчание и помолвка прошли в Тулузе. Аделаида смотрела полными восторга глазами на своего прекрасного рыцаря, приехавшего во всем воинском облачении, поверх которого во время помолвки он лишь надел кроваво-красный плащ и украсил себя тяжелой золотой цепью с драгоценными камнями и медальоном с находившимся там зубом святой Клары. Массивные перстни унизывали его пальцы в кожаных перчатках, удобных как для езды, так и для соколиной охоты. Сияли дворянские шпоры. Огромный меч в здоровенных ножнах, которые иные рыцари из-за тяжести и неудобства носят на спине, оттягивал массивный пояс. В свете факелов сверкали металлические пластины и золотые украшения. Шлем с крестом, нижняя планка которого закрывала переносицу, был украшен сверху изящной перчаткой невесты, которая колыхалась, точно живая, когда рыцарь двигался.

Рядом с ним хрупкая фигурка Аделаиды казалась еще меньше и нежнее. Ее от природы мягкий голос и изящные манеры рядом с воинственным женихом приобрели теперь особую значимость и прелесть.

Выйдя из церкви, Роже опустился на одно колено перед Аделаидой, и та благословила его на подвиг по всем рыцарским правилам, соблюдая сложную старинную форму. При этом она была столь нежна, изящна и одновременно с тем естественна, что невольно вызвала слезы восторга у всех присутствующих. После чего ее благородный рыцарь вскочил на коня, поднял турнирное копье и сразил на турнире одного за другим с десяток сильнейших рыцарей Тулузы, получив главный приз и право увенчать голову своей дамы короной турнира и провозгласить ее королевой красоты и любви.

Роже сгреб полученные от судей призы и, небрежно бросив их на руки своих оруженосцев, подал руку Аделаиде. Вместе они, словно завороженные, вступили в зал, где был устроен великолепный пир.

Во главе стола сидел старый граф, по правую руку от него находились Беатрис и Романе, по левую стояло пустое кресло – графиня Констанция, как всегда, опаздывала, дальше располагались Аделаида и Роже. Булдуин, младший брат Романе, устроился в окружении своих друзей, с которыми они вспоминали прошедший турнир, поздравляя друг друга и поднимая кубки за каждый удачный удар, который только удавалось припомнить. Я сидел рядом с Романе не потому, что был телохранителем и должен был оберегать его, а по праву своего происхождения, которое Раймон Тулузский не собирался забывать, несмотря даже на то, что сам я не носил гербов Лордатов и никогда и ни перед кем не признавался, кто я есть на самом деле. Рядом со мной была моя Мария, которую я был обязан взять с собой на пир.

Король Арагона о чем-то болтал с инфантом Фуа, который несколько лет назад мечтал повесить меня на самой высокой своей башне. Должно быть, разговор шел о трубадурском искусстве, потому что хозяин Фуа вдруг сделал знак своему оруженосцу, и тот принес ему трехструнную гитару.

Тут же по залу разнеслись веселые голоса и приветствия.

– Раймон Друт! Влюбленный Раймон будет петь! Тишина, дайте послушать вечно влюбленного, вечно страдающего рыцаря!

Мне нравился голос принца-трубадура, хотя если его песни и можно было назвать лучшими песнями людей, он не шел ни в какое сравнение с голосом нового трубадура графства, юного Пейре Видаля. Гений Видаля заставлял вспомнить о вечных ангелах, которые иногда спускаются на землю, с тем чтобы показать людям, что со смертью еще ничего не заканчивается и впереди тебя ждут небеса, ангельские крылья и твой настоящий дом, дом, в котором тебя по-настоящему любят и ждут.

Все было как всегда, пели трубадуры, рыцари хвастались своими бравыми подвигами, ученые мужи трактовали Священное Писание, тулузские дворяне планировали завтрашнюю охоту и делились с каркассонскими рыцарями опытом, наставляя их, как, куда и с каким оружием следует поехать.

В какой-то момент я чуть было не отключился, нырнув в собственные мысли, как это со мной часто бывает. Тогда я скорее даже не увидел, а ощутил незаметное движение воздуха и, резко поднявшись, попытался отбить летящий предмет, который по началу принял за нож.

Обглоданная кость стукнулась о мою руку и упала посреди стола.

Я посмотрел на совершившего этот неподобающий поступок. Качаясь и улыбаясь во весь свой беззубый рот, навстречу мне поднялся одетый в красное сюрко и золотистое блио рыцарь Вильгельм из Пуатье.

– Такая красивая донна Аделаида, такая изящная и образованная, из такой семьи – и вынуждена сочетаться браком с человеком без чести! – Он рыгнул, и тут же Каркассонский сюзерен вскочил со своего места и, обнажив меч, прыгнул на стол, встав на него сразу же двумя ногами и распрямившись во весь рост. Его глаза метали молнии, а на обнаженном клинке плясали отблески пламени освещающих трапезный зал факелов.

– Что ты сказал, пес? Кто не имеет чести?! – заорал он, раскидывая блюда с едой и не отрывая глаз от обидчика.

– А как я должен величать человека, продавшего кровь своего отца?! – заорал в свою очередь дворянин, обнажив свой меч и делая попытки взобраться на свое кресло. Тем временем Роже подскочил к нему и, не дав противнику выбраться из-за стола, замахнулся мечом.

На турнире я уже имел возможность наблюдать, как орудует этой штукой потомок Транкавелей, и не стал останавливать его. Бесполезно.

– Помнишь горожан Безь... – раздался свист разрезаемого воздуха, и голова тулузского дворянина шмякнулась на стол. – Безье... – прошептали мертвые губы.

– Прошу прощения, благородный мой тесть, – Роже-Тайлефер спрыгнул со стола и, не замечая наставленных на него мечей, подошел к Раймону Пятому. За его спиной слуги выволакивали из зала еще дрыгающееся в последних конвульсиях тело. – Простите мой поступок, но дело в том, что ваш гость жестоко оскорбил меня, и стерпи я подобное после всех тех почестей, которыми вы осыпали меня на турнире, это могло бы бросить тень и на мою прекрасную даму, которой я поклялся в верности и непорочности нашей любви. – Он поклонился, не вытирая меча и ожидая, как будет развиваться ситуация. Приехавшие с ним рыцари сбились в кучу около своего сеньора.

Когда Раймон извинился перед своим будущим зятем за пьяную выходку покойника, Роже Второй сел за стол, вручив свой меч оруженосцу, который тут же принялся отчищать его от крови.

Тем не менее праздник был омрачен, и не оставалось ничего другого, как напиться.

Все вздохнули с облегчением, когда в назначенный час Романе и супруга встали со своих мест и проследовали в приготовленную для них спальню. Немногим позже Аделаида простилась со своим женихом и ушла в сопровождении придворных дам.

В тот день я оставил Марию в замке. Тем не менее какое-то внутреннее чувство подсказало мне, что история с оскорблением за праздничным пиром и таинственными горожанами Безье получит свое развитие в самое ближайшее время. Так и вышло.

Утро в часовне тулузского замка

Едва первый луч рассвета озарил горизонт, в дверь постучали. На пороге стоял паж Романе Антуан, который попросил меня срочно прийти в замковую часовню, где дожидается меня мой молодой господин.

Я быстро оделся, опоясался мечом и через несколько минут был там. Напротив окна, так, что я видал лишь силуэты, сидели трое. Один из них, судя по росту и телосложению, был Романе. Я поклонился ему и только тут признал в сидящем рядом с ним здоровяке властелина Каркассона и Безье. В этот момент паж принес свечи, и я машинально взглянул на третьего собеседника, им оказался король Арагона Петр. На редкость венценосная получилась троица. Роже-Тайлефер Транкавель, казалось, не мог сидеть спокойно на одном мете. В отличие от Романе, он опять был во всем вооружении, так что создавалось впечатление, будто он не переодевался с самого своего выезда из Каркассона. Романе был одет по-домашнему, в мягких, обрезанных у самой щиколотки и разношенных до такой степени сапогах, что их можно было надеть без помощи рук. Теплое вязанное блио было подбито мехом. Его начавшее полнеть лицо в слабом рассветном пламени казалось образцом спокойствия и безмятежности, темные кудри были завиты и благообразно уложены.

Петр Арагонский был в красном, с гранатовым ожерельем на груди и изящным женским шарфом на плече, которым он, по всей видимости, очень гордился. Мне уже случалось видеть этого рыцаря прежде. Петр Арагонский был высок и худ. Он не писал стихов, не любил менять лошадей и оружия, был весьма сведущ в соколиной и псовой охоте. Но самое главное – был редкостным интриганом и весьма мстительным и желчным человеком, так что с ним невольно приходилось держать ухо востро.

Во всяком случае, если бы я хоть раз наступил ему на ногу или каким-то иным способом вызвал его немилость, мне не следовало уже расслабляться в его присутствии.

Тем не менее я знал, что из этих троих рыцарей бояться стоит именно моего такого спокойного и тихого с виду хозяина.

Потому как, если Роже-Тайлефер Транкавель был резок, силен и скор на расправу, а Петр Арагонский мог незаметно стравить между собой противников, чтобы, когда те как следует вцепятся друг в дружку, присвоить себе их добычу и взять в плен их самих, Раймон мог сначала погладить по головке, а потом сунуть эту самую головку в петлю. Иными словами – мой сеньор был славен тем, что он был непредсказуем.

– Я бы хотел, чтобы вы, достойный брат... Надеюсь, что теперь, после того как я женился на вашей достойной сестре, а вы попросили руки моей, я могу называть вас так?.. – Раймон улыбнулся.

– Разумеется. – Не желая сдерживать своего гнева, Роже метался по часовенке, подобно запертому в клетке тигру.

– Так вот, любезный брат, я уже говорил вам, что все военные операции, в которых я так или иначе участвую, я привык обсуждать с моим другом Анри Горгульей, который более опытен в этих делах, чем легион боевых чертей. Поэтому не сочтите за труд, и перескажите ему свою историю, дабы он смог помочь нам мудрым советом.

Я насторожился: обычно с меня не спрашивали мудрых советов. С самого детства Романе привык к словам: «Я хочу», а дальше уже я начинал соображать, как сделать так, чтобы это «хочу» исполнилось.

– Не понимаю, для чего я должен пересказывать историю, каждое слово которой, подобно каплям расплавленного свинца, прожигает мое сердце? – Роже сел напротив меня, какое-то время мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Затем он продолжил: – Возможно, мой брат прав, и я должен сперва вывернуть перед вами душу, чтобы вы решили, будете ли участвовать в задуманном нами деле и согласитесь ли жертвовать своей жизнью ради восстановления справедливости, поруганной чести и всего святого, что только есть в мире.

– Благородный сеньор, если вы не желаете посвящать меня в курс дела, уже по тому, что вы сказали о справедливости и чести, я готов не только участвовать в нем, но и отдать свою жизнь до последней капли крови, ради того чтобы справедливость и честь восторжествовали. – Я выдержал королевскую паузу, наблюдая за тем, как меняются лица присутствующих. – Тем не менее, если бы вы посвятили меня в некоторые подробности предстоящего дела, уверен, это помогло бы мне стать наиболее полезным для вас. – Я вежливо склонил голову перед Роже-Тайлефером.

Каркассонский сеньор порывисто пожал мою руку. Он снова был в тяжелых перчатках.

– Все произошло в тот печальный год, когда мой отец, прославленный и знаменитый виконт Раймон Транкавель, вместе с юным Арагонским королем, королями Англии и Франции выступили против отца Романе, Раймона Пятого, да ниспошлет Господь ему долгие годы жизни. Тулузскому графу тогда исполнилось всего лишь десять лет, но он уже тогда был доблестным рыцарем и великолепным военным стратегом.

– О, не стоит преувеличивать доблести моего отца и преуменьшать, таким образом, славу и победы вашего благородного родителя, – вмешался Романе, которому польстило то, что его отца назвали великолепным военным стратегом.

На самом деле каждый в Тулузе, да и вообще в Лангедоке, знал эту историю. Когда пропели трубы второго крестового похода, отец Раймона Пятого граф Альфонс Непорочный спешно отбыл в Святую землю, прихватив с собой свою любимую дочь Индию и свалив на плечи старшего сына, которому тогда едва исполнилось девять лет, все свое огромное графство.

Неудивительно, что Каркассонский виконт, вкупе со своим родным племянником, королем Арагона, и при участии злейшего врага Тулузы, из-за которого и в моей жизни все пошло шиворот-навыворот, короля Генриха Второго Английского и короля Франции, вознамерились отхватить себе по куску от тулузского пирога.

Это не мог допустить юный Раймон. Посему он заключил союз с королем Франции против остальных своих врагов, женившись на его сестре Констанции, овдовевшей графине Булони, которая уже тогда была вдвое старше юного графа. Сочетавшись браком и принеся вассальную клятву Франции, Раймон спас свое графство.

Французская армия разрозненными отрядами начала нападать на земли, принадлежащие королю Англии, а именно на Анжу и часть Перигора, так что тому пришлось отзывать войска с тулузской земли и прикрывать собственные тылы.

– Позвольте же мне начать эту скорбную повесть, – улыбнулся Роже. – Если бы наши земли находились не вплотную друг к другу, у нас было бы меньше поводов для ссор и взаимных притязаний. В той ситуации победили вы, и я должен признать, что сделали вы это с честью и благородством. Так что я вовсе не собираюсь унижать чём-то достоинства славного Каркассона. Тем не менее я продолжаю.

Во время похода против Тулузы армия Каркассона состояла не только из рыцарей, лучников и копейщиков, находящихся на содержании у виконта, моего отца. Немало воинов поставили и сами Каркассон и Безье, которые формировали свои отряды и самостоятельно, содержа воинов за счет собственной казны, оплачивая лошадей, вооружение и даже добиваясь некого единообразия в одежде, что могут себе позволить далеко не все известные мне рыцари.

Именитые горожане Каркассона и Безье живут в настоящих дворцах и занимаются, по уговору с моими предками, самоуправлением – так что Каркассонский сюзерен волен получать богатую дань, требовать воинов и все, что причитается ему по закону, но не больше этого.

Совет горожан может в случае надобности одолжить денег своему сеньору. Но ни под каким предлогом ни один из рыцарей этих городов не может забрать себе понравившуюся девчонку или безнаказанно попользоваться чьим-то винным погребом – не заплатив.

Я говорю это для того, чтобы вы поняли нравы, царящие в моих городах.

– Ничего удивительного. Мы в Тулузе стараемся придерживаться сходных правил и ни сколько не жалеем об этом. Мы живем в просвещенное время и управляем не дикарями, а благородными рыцарями, те, в свою очередь, – своими землями и живущими на них крестьянами. Следовательно, и методы управления должны быть возвышенными и соответствовать законам Любви, Благородства и Чести.

– Да, точно подмечено. Все то же самое я могу сказать и об Арагоне! – вступил в разговор долговязый король.

Как горожане Безье расправились со своим сеньором

Я вовремя сдержался, чтобы не порассказать этим привыкшим не вылезать из-за своих крепостных стен господам о том, как иные рыцари обходятся с крестьянами, но вовремя сдержался.

– Однажды во время злополучного похода против Тулузы, один из горожан Безье подрался с рыцарем. Честное слово – я не помню, как звали ни того, ни другого, и если бы знал, какие события повлечет за собой это рядовое мордобитие, с охотой удавил бы обоих. Ведь именно эта ссора и положила начало моего несчастья и позора.

Рассерженные таким неуважением к дворянскому званию, гербу и рыцарским шпорам бароны потребовали от моего отца, чтобы тот выдал им горожанина, дабы они могли наказать его так, как тот заслуживал.

Мой отец отдал им проклятого драчуна, даже особо не задумываясь о том, что это может повлечь за собой.

Понятия не имею, что именно сделали с этим бедолагой. Одно можно сказать определенно: он остался жив. Помню, отец говорил, что горожанина подвергли какому-то позорному наказанию, но, по младости лет, я не понял, что же произошло на самом деле.

Когда война закончилась, жители города Безье потребовали у своего виконта удовлетворения за оскорбление горожанина. На что мой отец, любящий решать все миром, ответил, что желал бы устроить третейский суд баронов и нотаблей.

С собой на суд он взял епископа Безье, своего старшего сына, моего брата, который горел желанием увидеть третейский суд, а также своих приближенных баронов – это была пышная свита. В назначенный день, а именно пятнадцатого октября 1167 года, торжественная процессия подошла к церкви Святой Марии Магдалины в городе Безье, где их уж ждали горожане.

Виконт и его люди спешились и, оставив коней, вошли в церковь. То же сделали и горожане.

Все молчали, когда в гробовой тишине к моему отцу подошел тот самый горожанин, которому были нанесены оскорбления.

– Мессен виконт, я тот самый несчастный, которого вы, мой сеньор, выдали на поругание, вместо того чтобы защитить, как это и подобает рыцарю. С тех пор я коплю в себе обиду и не могу подавить нанесенного мне оскорбления. Весь славный город Безье ждет от вас, что вы дадите емуудовлетворение за мой позор.

– Что ж, я пришел сюда, чтобы ответить за свои действия перед третейским судом. И я готов предать себя решению суда баронов и нотаблей, – громко и четко ответил мой отец, уже догадываясь, что происходит нечто из ряда вон.

– В чью пользу, по-вашему, решит суд? – рассмеялся в лицо моему отцу горожанин. – Мой позор может смыть только ваша кровь! – С этими словами он выхватил из-под накидки длинный нож и воткнул его в сердце моего отца.

Это послужило сигналом для начала избиения прибывших с отцом баронов. Погиб и мой старший брат. Их кровь пала на алтарь, точно кровь жертвенных агнцев.

Я жил с мыслью о мести за смерть моего отца и брата. Целыми днями я тренировал руку, упражняясь с мечом, отдыхая от тяжелого меча во время уроков верховой езды, и затем снова упражняя руки, растягивая лук. Я привык всегда и везде приходить в полном вооружении, так что, когда мне приходится снимать с себя кожаную одежду с металлическими пластинами, чувствую себя как краб, которого извлекли из панциря.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я обратился к королю Арагонскому с просьбой помочь мне покончить с Безье. Сам я, насколько это возможно, тайно снарядил своих баронов, так же как и я, желающих справедливого возмездия. С Арагонским пришли каталонские идальго, очень смелые, доблестные воины и благородные рыцари. Хотел бы я иметь таких подданных!

Мы окружили проклятый город и снесли его ворота после двухнедельной осады. Тем не менее, это был мой город, и я не собирался отдавать его на разграбление каталонцам. Проезжая мимо сваленных грудами мертвецов, я почувствовал в себе вдруг проснувшуюся жалость к этому городу и этим прекрасным стенам.

Я услышал в себе голос, предупреждающий не уничтожать этих людей и этого места, и, заплакав чистыми слезами юности, простил их, обрушив свой гнев лишь на церковь, алтарь которой некогда обагрился кровью моих родственников.

Славным каталонцам я дал всего полчаса на разграбление города, понимая, что таким образом они много не унесут, и запретил им при этом убивать и насиловать.

Но вот вчера на пиру, устроенным нашим хозяином в честь свадьбы его старшего сына и помолвки несравненной дочери, мне бросили в лицо страшное оскорбление. Тот барон крикнул: «Вы продали кровь своего отца»! Сеньор Горгулья, я не могу перенести подобного оскорбления! Память об отце, годы ожидания мести с новой силой вспыхнули в моей памяти.

Я не могу уже снова наслаждаться жизнью, не могу жить, любить, иметь собственных детей, пока не рассчитаюсь в полной мере с Безье!

Много раз моя мать говорила мне, что глупо стирать с лица земли собственный город. Глупо убивать людей, которые пополняют мою же казну и содержат воинов. Но я не могу! Не могу больше терпеть это!!!

– Я понимаю вас, достойный брат! – Романе обнял Роже, который вдруг размяк и зарыдал, уткнувшись в плечо моего молодого господина.

– Я предложил Роже помощь, разумеется, тайную помощь, потому что мой отец не одобрил бы подобный план. Но я надеюсь, что ты, Анри, понимаешь, чего мы хотим от тебя. Какой помощи и совета ждем?

Я задумался. Рассказанная повелителем Каркассона история была мне известна, мало того, я был уверен в том, что его отец заслужил свою гибель. Дело в том, что с давних пор между графами Тулузы и их подданными, равно как между виконтами Каркассона и их подданными, существовал неписаный договор – никогда ни при каких обстоятельствах не выдавать друг друга. Все вопросы решались за прочными крепостными стенами и не выносились для всеобщего обозрения. Иными словами, факт, что сеньор выдал горожанина, которого должен был защищать, дало честный повод расправиться с ним как с клятвопреступником.

– На Безье следует напасть ночью, без объявления о своих намерениях, как это сделали они. – Я старался взвешивать каждое свое слово, так как не знал еще в достаточной степени характера Каркассонского сеньора, и опасался, что подобный неблагородный способ может возмутить его как рыцаря. Тем не менее Роже молчал, и я счел это хорошим знаком. – Насколько я помню, Безье – хорошо укрепленный город-крепость, и для того чтобы его осадить, потребуется снова созывать армию. Хлопотно, дорого, и главное – с какой это стати, ради такого, можно сказать, домашнего дела тащить сюда иноземные рати? – Все во мне протестовало против этого убийства, но одновременно с тем я был вынужден исполнять свой долг перед Романе, перед Тулузой, которой могло бы повредить нахождение на ее землях чужих отрядов.

– Кто хозяин Безье? Вы, мессен Роже, – продолжал я. – Если вы захотите войти в принадлежащий вам замок—вы входите в него. То же самое следует сделать и с городом. Войти в него по праву хозяина, которому можно делать все что захочется в принадлежащем ему городе.

– Мы сделаем это ночью, когда горожане будут спать? – Роже поскреб затылок.

– Ну да, разве хозяин обязан предупреждать заранее о своем прибытии?

– Конечно, не должен. Но нам придется снять часовых, возможно, убить множество народу и, главное, всех, кто как-то мог быть причастен к смерти моего отца.

– Сеньор вправе казнить, или миловать по собственному желанию.

Покончив таким образом с нравственными вопросами, мы приступили к подготовке к вылазке.

Безье – суд чести или кровная месть?

На самом деле, идея проникнуть в город ночью приказала долго жить уже при ближайшем рассмотрении плана города. Безье был более чем хорошо укрепленным городом, за крепостную стену которого мало проникнуть, нужно еще и контролировать каждую улицу и по возможности каждый дом, в противном случае нас бы оттуда Живо выбили.

Поэтому вскоре родился новый план: со слов сеньора Роже мы знали, что через две недели жители Безье устраивают осеннюю ярмарку. Что такое ярмарка? Это толпы разношерстного люда. Купцы с товаром, работники, ищущие новых хозяев, мечники, копейщики и лучники – в поисках места службы. Мы должны были воспользоваться этой возможностью.

Итак, за неделю до знаменитой ярмарки в Безье начали стекаться люди. Никто не обратил внимания на безобидного с виду торговца оружием, который привез на ярмарку свой товар. Никто не задержал желающих посостязаться в традиционном ярмарочном конкурсе стрелков пришедших в Безье лучников. Никто не почувствовал подвоха, когда в город приехали охочие до веселых зрелищ господа из соседних городов в окружении пышных свит.

В общем, все прошло более чем спокойно. Сам Каркассонский сеньор прибыл на ярмарку совершенно открыто. Лучшая в городе гостиница встретила своего господина с настежь открытыми дверьми и при параде всей прислуги.

Роже-Тайлефер совершил краткий визит к главам города, после чего отправился обмениваться любезностями с приехавшими на ярмарку знакомыми рыцарями. В свободном городе Безье царили вольнолюбивые нравы. В этих поездках я сопровождал молодого Роже-Тайлефера из рода Транкавель и должен отметить, что как бы ни был он зол на горожан Безье, как бы ни желал их крови, он ничем не выдал себя, весело раскланиваясь с убийцами отца и брата.

Раймона я препоручил двум подготовленным для защиты господина телохранителям. Он должен был расположиться со своим отрядом в северной части города, в то время как Роже с каркассонскими рыцарями – занять южную половину.

Оба сеньора имели при себе весьма ограниченную свиту, в то время как их основные силы под видом мирных граждан, приехавших на ярмарку, располагались по одиночке в различных гостиницах города, трактирах и частных домах. В назначенную для захвата города ночь все они распределились на улицах таким образом, чтобы контролировать каждый дом.

Сигналом к разворачиванию военных действий должна была послужить пылающая башня Городского Совета, которую было видно из всех частей города.

Конечно, Роже не хотел губить собственное имущество, но другого способа дать одновременно сигнал для нескольких сотен распределенных по городу воинов просто не нашлось.

Посреди ночи несколько заранее отобранных смельчаков нетвердой походкой сильно набравшихся людей вышли из двух стоящих по обеим сторонам центральной площади трактиров и подошли к означенной башне, у которой и днем и ночью стоял пост лучников.

Когда к лучнику приблизился подвыпивший пузатый ремесленник, руки которого сжимали бочонок чудесного сладкого и очень дорогого каркассонского вина, тот даже не подумал вынуть из колчана стрелу или пригрозить пьянчужке мечом. Толстяк казался таким пьяным и беззащитным, что лучник невольно засмеялся и поманил его рукой.

– Сдается мне, уважаемый, что вам никак не дотащить этот бочонок, – весело предположил лучник.

– Мне и самому кажется, что я грохну его где-нибудь по дороге, – кряхтя сообщил толстяк, грузно осев рядом с постом, прямо на мощенную булыжником мостовую. – Путь мой неблизок, до улицы Святой Клары, мимо церкви Возрождения и катарской лавки с готовыми платьями. А там уж рукой подать.

– До улицы Святой Клары! – присвистнул лучник. – Не близко...

– Я вот что думаю, – толстяк взвесил на руках бочонок, – что если, господин лучник, нам немного отпить из этого бочонка? Авось, все не таким тяжелым будет.

– И то верно, – согласился лучник, вытирая длинные усы и приставляя к стене лук. Он поднял бочонок и принялся жадно пить из него.

В это время за его спиной образовался еще один ночной прохожий.

Секунда, и лучник повалился на землю, из его спины торчала рукоятка кинжала. Тут же толстяк перехватил бочонок – зачем же добру пропадать, – а его подельщики притащили к башне промасленные вязанки хвороста и зажгли.

Хворост вспыхнул мгновенно. Пламя сразу же начало подниматься все выше и выше, облизывая башню с такой жадностью и аппетитом, будто бы она была и не башней, а сахарной головой, которыми так славилась во все времена ярмарка в Безье.

Заметив пламя, из домов начали выбегать люди. Поджидающие их у дверей и в узких проулках воины безжалостно кололи и рубили их мечами, лучники стреляли, устроившись в окнах гостиниц и трактиров.

Через много лет после учиненной в Безье бойни господа хроникеры напишут в своих хрониках, что воины вырезали все мужское население Безье. Прощение получили женщины и жиды. Но лично я не стал бы доверять подобным высказываниям. Повторюсь, мы стояли в узких неосвещенных проулках или у дверей домов и били буквально всех, кто вылетал на нас. Говорят, ночью все кошки серы. Так что не могу взять грех на душу и утверждать, что убивали только мужчин.

Натренировав руку в уличных расправах, мы бросались в дома и, добивая оставшихся мужчин, тут же оказывались в их еще теплых постелях, рядом с воющими от страха их женами и дочерьми.

На следующее утро мы вывели и вытащили за волосы на улицы всех оставшихся в живых и поставили их на колени перед их повелителем Роже-Тайлефером.

– Я приказал убить всех мужчин Безье – потому что только их кровь может смыть кровь моих отца и брата. Что же до вас, то... – Он выдержал паузу, словно принимая серьезное решение. – Если вы остаетесь добрыми христианками и будете чтить своего господина словно бога и выполнять все, что бы я ни приказал, то я оставлю вам жизни.

Ответом ему был плач. Многие женщины распластались на земле.

После столь явного знака покорности Роже подмигнул гарцующему рядом с ним Раймону, и тот велел привести епископа.

Испуганный и несчастный тулузский епископ так же был готов распластаться перед грозным Транкавелем-рубщиком.

– Епископ! Когда-то жители Безье совершили страшный грех: убили своего природного господина и его сына. Господина, данного им самим Богом! Сегодня город очистился от скверны, но остались эти женщины, против которых я не в силах поднять своего меча и к которым я не обращу моего гнева. Потому что, по рыцарским законам, нельзя не только ударить или обидеть женщину, но и подумать о ней плохо. Я понимаю, что им будет тяжко нести все повинности и собирать дань в полном объеме. Кроме того, женщина – слабое существо, и ей требуется руководитель. Поэтому я прошу вас сочетать законным браком всех имеющихся в отрядах неженатых воинов и этих женщин, с правом наследования всего имущества покойных. Я прошу вас, святой отец, – благословите эти союзы, и да воцарится в Безье мир!

С этими словами он развернул коня, и вместе с Раймоном и Петром Арагонским они поехали прочь.

Возможно, что избиение жителей Безье и могло бы навлечь проклятия на голову моего несчастного хозяина, но в тот год неожиданно и ярко взошла звезда самого красивого и талантливого трубадура Лангедока, юного и прекрасного, точно ангел, Пейре Видаля. Слушая песни которого, люди забывали собственные боли и обиды, хотелось любить и жить!

Дама Беатрис из Безье

Теперь я хотел бы вернуться к новой жене моего господина, даме Беатрис. Наши благородные рыцари в один голос утверждают, что некрасивых женщин нет. Возможно, я не настолько рыцарь, чтобы признать Беатрис красавицей.

Маленькая, с детскими ямочками на румяных щечках и светлыми, точно солома, волосами, она не походила на тот идеал прекрасной возлюбленной, который из года в год прославляют наши лучшие трубадуры. Она совершенно не походила на своего воинственного брата. Позже я узнал, что у них разные матери – это многое объясняло.

Отчего-то так получилось, что буквально с первого дня эта девочка начала вызывать во мне любопытство и сочувствие, так, словно я должен был заступаться за нее – такую неопытную, запутавшуюся в политических сетях пташку.

Пухленькая, если не сказать толстая, я сразу же заметил, что, сидя за ломящимся от изысканных яств свадебным столом, она в буквальном смысле слова умирала от голода. Во всяком случае, было видно, как она жадно оглядывает стол, не смея прикоснуться к лежащим перед ней роскошным кускам оленины. Ее маленькие пальчики терзали лежащий перед нею хлеб, из которого она незаметно катала шарики и запихивала их себе в рот.

Я подозвал прислуживавшего мне оруженосца и, показав на невесту господина, попросил принести ей с другого конца стола рыбное блюдо, а также подвинуть поближе вареную кукурузу, которая недавно была завезена в Тулузу и пользовалась любовью наших дам, а также, блюдо с гроздями винограда.

Еще раньше я приметил, что почти половина из свиты Каркассонского сеньора были катарами, и мало кто из сидящих за столом ел мясо.

Увидев, что перед ней действительно рыба, девушка набросилась на нее, стараясь при этом не уронить своей чести и достоинства. Кусок за куском исчезал в ее розовом ротике, так что я невольно засмотрелся на это зрелище. Давно не видел, чтобы дама ела с таким волчьим аппетитом.

Как я узнал многим позже, Беатрис голодала уже двадцать дней, и, продержись она еще неделю, ее мечта исполнилась бы и она, толстая и некрасивая сестра великого Роже-Тайлефера, сбросила бы наконец не идущие ей светские одежды, облачившись в черную, свободную хламиду. Выбросила бы золотые заколки и, увенчав голову одной-единственной диадемой, ушла бы к «добрым людям», которым нет дела до красоты и знатности – они любят тебя такой, какая ты есть.

То есть так думала наивная Беатрис, поверившая в слово всесильного брата, что ежели она, толстая белобрысая корова, сумеет месяц продержаться без мяса и пирогов, он отпустит ее. Удивительно, как женщины падки на мужские обещания.

Когда Беатрис впервые услышала о том, что тулузский граф желает сочетать ее браком со своим старшим сыном, она в слезах пала к ногам брата, умоляя отпустить ее в общину катар в Сен-Жулиан, что аккурат возле Рокекурб. Но Роже только отхлестал ее по щекам и запер в светелке с одной-единственной служанкой, велев готовиться к свадьбе.

Когда же он, спустя два месяца, наконец соизволил посетить затворницу, толстая Беатрис вскочила на стол и, открыв окно, вылезла на самый край, занеся ногу над пропастью.

– Еще шаг, Роже, и я брошусь вниз! Слышишь – твоя сестра погибнет из-за тебя, волк! Душегуб проклятущий!

Не ожидавший такого яростного сопротивления, Роже отступил, обдумывая, чем помочь горю. По большому счету, ему было наплевать, разобьется толстая корова или нет. Но Тулузский желал ее в жены для сына, и только что сам Романе пожаловал в замок в надежде познакомиться с будущей невестой. А значит, жизнь сестры приобретала неслыханную цену, и Беатрис была нужна ему в целости и сохранности.

– Так, значит, ты действительно хочешь уйти к катарам? Это окончательное и бесповоротное решение?

Беатрис кивнула, по ее красным, распухшим щекам текли слезы, белые волосы прилипли к лицу, делая ее еще более безобразной.

– Прости меня, честное слово, я понятия не имел, что все так серьезно. Я думал, что все это девичья дурь. Я был неправ.

Не привыкшая к подобному обращению, Беатрис чуть было не слезла с окна, но в последний момент только сильнее вцепилась в ставни.

– Не приближайся, зверь! Не подходи ко мне!

– Хорошо, хорошо, пышечка, – Роже вынужденно улыбнулся, – только все-таки я тебе не верю. Ты, которая так любит выряжаться, готова сменить шелка и бархат на черное катарское рубище?

– Да, да... – Беатрис рыдала, утирая кулаком слезы.

– Ты, которая никогда не ходила пешком, а всегда ездила в карете с каркассонским гербом, будешь ходить босой?

– Буду... – выла Беатрис.

– Впрочем, это все ерунда. Но ты хочешь, чтобы я поверил, будто бы ты готова отказаться от великолепной свинины, баранины, от оленины и заячьих почек? От гусиной печенки, от мяса лебедя, от уток, кур, гусей и перепелок? Не смеши меня. Чтобы толстушка Беатрис сумела продержаться без еды хотя бы подготовительный месяц – я не говорю уже о целой жизни, полной лишений и неустанных молитв?!

– Я сумею, Господь укрепит мои силы, он не оставит меня. Он поможет противостоять тебе! – Говоря это, виконтесса чуть было действительно не вылетела из окна, в последний момент чудным образом удержавши равновесие.

– Послушай меня, сестра. Я не ожидал, что твое решение уйти в общину столь сильно. Признаться, я отпустил бы тебя прямо сейчас, но вот ведь дилемма – если я отпущу тебя, а ты провалишь испытание, тебя не примут ни в Сен-Жулиан, ни в какую другую общину. А значит, ты вернешься домой, но будет ли ждать тебя наш сосед Раймон Пятый, который подыскивает жену своему овдовевшему сыну? Скорее всего, нет. Такой товар, как наследник тулузского престола, на дороге не валяется. А значит, ты потеряешь и общину, и жениха. – Он почесал бороду. – Сделаем так. Сейчас тебя вымоют, приоденут и украсят твои любимые служанки. Потом ты сойдешь в трапезный зал и предстанешь перед женихом, дабы он мог лицезреть твою неземную красоту. Если он согласится, мы заключим договор.

После, когда Раймон уедет в свою Тулузу, ты сможешь начать пост. В случае если тебе удастся продержаться положенные тридцать дней – я отпущу тебя к катарам, а Раймону скажу, что ты умерла. Я даже сделаю гроб и похороню его с почестями в нашем родовом склепе. Так и Раймон не сможет обидеться и пойти войной на Каркассон, и ты будешь знать, что никто, никогда уже не станет допекать тебя в твоем монастыре.

Если же ты поддашься своей природе и пост окажется слишком тяжелым для тебя, ты выйдешь замуж за наследника Тулузы, как это и подобает даме из рода Транкавель.

Беатрис согласилась с поставленными условиями, и брат помог ей слезть с окна. В тот же день окно было забито решетками, прислуге же было приказано ставить на стол несчастной Беатрис лишь мясо и хлеб. При этом день и ночь слуги брата следили за каждым движением несчастной узницы. Так что если Беатрис поддавалась искушению и хотя бы прикасалась к запретному блюду, об этом тотчас докладывалось Роже и ей приходилось начинать пост с самого начала.

Несколько раз она начинала голодать и несколько раз срывалась, не дойдя до финала. Время же шло, и к назначенному дню приданое ее было готово.

Последний раз она доблестно выдержала двадцать дней поста, после которых вероломный брат вдруг сообщил ей, что завтра она едет в Тулузу.

Должно быть, горести и лишения закалили дух девушки, ибо она не сдалась и продолжала голодать и во время всего путешествия. Не желая искушать благосклонную к себе судьбу, Роже продолжал держать сестру под стражей, только теперь невеста уже не получала вообще никакой еды. Во время всего пути несчастная Беатрис несколько раз довольствовалась лишь простой водой, и один раз, когда она от голода и страданий потеряла сознание, брат напоил ее крепким вином, которое всегда носил на поясе.

– Признаю, что обманул тебя, но только отчасти, – шепнул он на ухо Беатрис, когда та пришла в сознание. – Раймон, которому ты должна стать верной и преданной супругой, с самого детства воспитывался катарами. Он и сам пытался стать катаром, и думаю, что еще продолжит свои попытки. Так что – не будь дурой – это муж как раз по тебе. Вместе вы сможете осуществить свою мечту. Но только после того, как вы обвенчаетесь, пока ты незамужняя – за тебя отвечаю я. А я не позволю тебе лишить меня возможности укрепить границы Каркассона.

Оказавшись в тулузском замке, Беатрис тут же была подвергнута новым унижениям. Как мне передал на следующий день после свадьбы паж Себастьян, дежуривший у опочивальни молодых, покинув брачный пир, Романе отвел супругу в спальню, где пробыл с ней не более времени, которое потребовалось Себастьяну для того, чтобы десять раз прочитать «Отче наш», после чего спешно оделся и отправился на переговоры с Петром Арагонским и Роже-Тайлефером, куда потом пригласили и меня.

Никогда прежде я не слышал о столь краткой первой брачной ночи. Тем более ночи со знатной дамой. Подобным образом мог обойтись безграмотный лучник с пленницей, но только не рыцарь и наследник самого богатого и знаменитого графства. Так что я усомнился поначалу в словах Себастьяна, подозревая, что тот наговаривает на своего господина но он поклялся мне спасением своей души, ради которой он, впрочем, и читал «Отче наш». Так повелел ему святой отец, чтобы замолить грех прелюбодеяния, в котором паж сознался ему на исповеди.

Белые одежды

Раймон и Роже со своими отрядами задержались в Безье, в то время как Петр Арагонский поспешил в свои земли. Как выяснилось позже, змея все-таки успела пустить в ход свое жало. За всеми этими громкими рассказами и справедливой местью мы не заметили очевидного. Благодаря разорению Безье король Арагона создал себе надежный тыл между принадлежащими ему графством Руссильон и землями в Провансе. Так как после того, как все мужчины Безье были вырезаны, он приказал своим воинам спешно венчаться с женщинами Безье, получая, таким образом, готовый и боеспособный отряд в чужом лагере.

Кроме того, по своему расположению Безье мог стать выгодным форпостом по отношению к Тулузе и Каркассону, случись кому-нибудь из этих милых соседей напасть на него.

Поняв это, Раймон и Роже сначала чуть было не прибили друг дружку, схватившись на мечах, так что слугам и телохранителям пришлось буквально растаскивать их в разные стороны.

Затем, немного опомнившись, названные братцы скользнули в свои седла и не мешкая поскакали в сторону Тулузы, дабы Роже-Тайлефер из рода Транкавель мог жениться на дочери Раймона Пятого Аделаиде, укрепив таким образом свои тылы еще больше, нежели это произошло после бракосочетания Беатрис и Романе.

Вскоре Роже и Аделаида покинули Тулузу. И тут произошло то, чего никто не ожидал. Умирающий от скуки Романе вдруг обратил внимание на свою супругу и начал от нечего делать разговаривать с ней. Выяснилось, что у них много общего. Беатрис была прекрасно образована, на протяжении многих лет ее учителем был сам профессор из Вовэра раби Авраам. Кроме того, она училась грамматике и счету сначала у министра финансов Каркассона господина Натана, а когда того не стало, ей преподавали по очереди его достойные приемники Самуил и Моисей Каравита.

Вместе с Беатрис Романе снова воспрял духом и решился еще раз пройти испытание.

– Если у нас не получится вступить в общину и достигнуть степени Совершенных, – успокаивала его Беатрис, – мы всегда сможем стать частью общины, не расставаясь с Тулузой. Необязательно тешить свою гордыню и достигать высших степеней, достаточно жить достойной жизнью, не употреблять мяса, не брать в руки оружия. Что же до того, что катары всегда и всюду должны ходить с близким другом, дабы оберегать друг друга, вместе молиться, вместе искоренять в себе остатки темного и дать друг другу последнее утешение, то...

– То это будешь ты – моя милая Беатрис! – восклицал Раймон. – Для чего мне искать себе названного брата, когда есть ты – ты, которая для меня ближе сестры, жены и даже моей маленькой дочери Цецилии.

Они могли сидеть часами, держась за руки и смотря друг другу в глаза, читая и разбирая святое писание или разрабатывая манифесты и законы, которые примут, когда Романе вступит на престол Тулузы.

К сожалению, их планам было не дано сбыться. Приблизительно через полгода после того, как Романе и Беатрис сочетались браком, зашевелились те самые клятые конкуренты, ставшие костью в горле для моего учителя. Так что де Савер явился к графу и попросил его помочь с людьми для уничтожения своих врагов.

Раймон с радостью отрядил отряд лучников, поставив во главе его своего старшего сына и меня. Другой отряд – боевая конница, возглавляемая Булдуином, должна была ждать в засаде, для того чтобы обрушиться на стан врага после того, как наши лучники обстреляют его со всех сторон.

Но, к сожалению, неприятель не стоял лагерем, а расположился за стенами укрепленной крепости, на осаду которой ушло два месяца. После чего мы прорвались, не оставив там ни единой живой души и к чертовой матери спалив крепость в конце операции.

Из похода многие простые воины отряда возвращались богатыми людьми. Почти все везли тюки с дорогими тканями и золотые вещи. Из-за всего этого барахла мы двигались с непростительной медлительностью. Впрочем, должно быть, так было угодно судьбе.

Тулуза, которая должна была встречать своих воинов радостными колокольными перезвонами, поджидала нас с похоронным плачем и траурными знаменами.

Оказывается, за время нашего отсутствия жена Раймона Беатрис выдержала требуемый пост, вступила в общину. Сразу же после посвящения, надев на себя не черные одежды катар – символ траура по этому миру, Беатрис, а вместе с ней еще пятьдесят женщин, облачились в белые одежды смертниц. После чего они взошли на мост Четырех Евангелистов, что над Гарроной, слугам было велено не мешать молитве, и те стояли в стороне, не понимая, что происходит, и считая, что госпожи исполняют какой-то обряд, связанный с недавним посвящением.

Пятьдесят одна женщина в белых одеждах с распущенными длинными волосами взялись за руки и с радостным пением бросились в реку.

Разумеется, их пытались спасти, и многие доблестные рыцари и простые воины бросились в воду, но все усилия были тщетны.

Тело несчастной Беатрис было выброшено на берег только через неделю. Несмотря на протесты церкви, хозяин Тулузы повелел поставить гроб невестки в семейный склеп. Но затем отправил его в Сен-Жулиан, где находилась ее община.

Все слуги и стража, кто сопровождал в тот день Беатрис и не помешал самоубийству госпожи, были посажены в подвал замка и дожидались своей участи. Судить их должен был вернувшийся Романе.

После смерти второй жены Романе на несколько месяцев словно ушел в себя. Он снова чувствовал себя преданным. Его жена – его единственный друг и наставник – ушла из жизни, не дождавшись его, не спросив позволения, не позвав с собой, даже не сказав ни единого слова.

В огне собственного страдания он простил всех повинных перед ним слуг, но покарал меня, приказав развестись с Марией, отправив последнюю в монастырь.

Слава Богу, что гнев Раймона никогда не был сколько-нибудь долгим, и после того, как по всем правилам и канонам была составлена соответствующая бумага в Рим и за разрешением аннулировать брак отправилось целое посольство, Романе вдруг сжалился над нами и послал скорого гонца отозвать посланное ранее прошение.

Так что мы не расстались с Марией, а еще через год она родила мне долгожданного сына Андре.

Сэр Исильдор-Дени де Ломбриве

В день святого Якова благородный рыцарь Исильдор-Дени де Ломбриве пересек границу Фуа, и вскоре перед ним появились башни замка Лордфорд, к которому он стремился, связанный данной три года назад клятвой и все растущим любопытством.

Дело в том, что в замок Лордфорд он прибыл не столько ради встречи со своим боевым другом, сколько желая увидеть наконец предназначенную для него невесту. Невеста, вот ведь невидаль какая. Тридцатишестилетний Исильдор-Дени и слово-то такое давно позабыл, ввиду непрестанной бедности и солидного возраста. Потому как, говорят же в народе, кто в двадцать лет еще не женился, до веку не женится, А тем более на благородной донне тринадцати лет отроду.

Когда-то он мечтал жениться и завести семью. Мечтал о кровавых войнах и о том, как он возвращается с богатой добычей, выкупает родовые земли и отстраивает заново замок. В мечтах он уже сделался обладателем квадратного знамени и держал при замке бравую дружину. Но в действительности от всех его планов остались только войны. Бесконечные переходы, холод или жара. Бои и кровопролитные бойни.

Была, конечно, и добыча, но либо не достаточно жирная, либо все средства уходили на лечение полученных ран. Несколько раз его брали в плен и пытали, пока он не соглашался отправить к своим людям или сеньору гонца с просьбой немедленно выслать выкуп. Свои люди выручали – один раз он уже почти что сидел на собственной мошне, в богатом, крепком гасконском доме. В подвалах стояли бочки с вином, а под потолком висели закопченные окорока мяса, были и служанки, и парочка оруженосцев, которые помогали справляться по хозяйству.

Все вроде бы начинало налаживаться, и тут его угораздило угодить в плен к самому Ричарду Львиное Сердце. Так что, немного покочевряжившись и для порядка сделав попытку сбежать, Исильдор-Дени был вынужден просить выслать выкуп у своего сеньора, трижды проклятого короля Франции. Который не только не заплатил, но и посмел сказать слуге английского короля, будто бы знать не знает этого наемника.

После такого известия сэр Исильдор-Дени де Ломбриве на какое-то время лишился дара речи, вся его жизнь замелькала перед глазами, подобно витражным стеклам собора святого Иоанна. Меж тем неотесанные слуги короля начали подталкивать его в спину. Точно каленым железом обожгли плечи природного дворянина руки простолюдинов. Так что он зарычал от унижения и позора и, разбрасывая все на своем пути, кинулся очертя голову на короля, сметая оказавшихся на его пути пажей и воинов. Кто-то ударил его по голове ножнами меча, тут же несколько человек навалились сверху, рыцарь был свален на заплеванный пол и поставлен на колени.

– Ты хотел убить меня? – поднял свои рыжие брови на связанного де Ломбриве король; он не казался рассерженным или испуганным, скорее, Ричард был бесконечно удивлен таким поведением пленника. – Интересно, как бы ты это проделал со связанными руками?

Послышались смешки.

– Я искал меч... – прошептал рыцарь, но король расслышал его.

– Меч? А на что он тебе? В зубы, что ли?

– В сердце. – Де Ломбриве опустил было голову, но тут же снова посмотрел в глаза англичанина. – В моих жилах течет кровь пяти поколений рыцарей, и даже если мой сеньор и не пожелал заплатить за меня, это еще не дает вам повода, сир, предать меня позорной смерти от рук этих безродных тварей! Я природный дворянин и требую к себе соответствующего отношения! Так что, если вы чтите рыцарский кодекс чести, прошу вас об услуге. Пусть меня лишит жизни человек, равный мне по своему рождению, или хотя бы рыцарь.

– Смелая речь, и весьма достойное предложение. – Ричард закивал головой, подтверждая справедливость притязаний пленника. – Кому же поручить это почетное дело? Разве что, может, мой командующий пожелает обезглавить вас.

– Делать мне больше нечего, как только поганить свою новую одежду кровью этого пса, – скривился рыцарь, к которому обратился король. – Если хотите, чтобы его прикончили рыцари, отдайте его мальчишкам, – он кивнул в сторону стоящих небольшой группкой молодых сквайров, – пусть потренируются на нем в стрельбе из лука.

– Скажите, сеньор, – король подошел к пленнику, по-отечески возлагая свою унизанную драгоценными перстнями руку ему на плечо, – что связывает вас с этим неблагодарным королем Франции, который даже не пожелал заплатить за вас положенное по законам войны?

– Ничего, кроме рыцарской клятвы.

– Вы поклялись ему служить всю свою жизнь или только на эту военную кампанию?

– Никто не знает, когда прервется жизнь рыцаря, – обдумав свой ответ, произнес Исильдор-Дени. – Я продал свой меч на время, пока наши войска не разобьют вас, мессен, или вы его.

– А лично вы, по какой-нибудь причине, не испытываете ненависти ко мне лично или к кому-нибудь из моих людей?

Рыцарь отрицательно помотал головой.

– Развяжите его. – Король дождался, когда с Исильдора-Дени сняли веревки, и приказал пленнику следовать за ним. Вместе они прошли через ряды воинов. Рядом с Ричардом шли два его телохранителя.

Достигнув королевского красного шатра с огромными золотыми львами на нем, Ричард пригласил пленника зайти туда и немножко выпить.

Исильдор-Дени проследовал за ним, на ходу разминая затекшие руки.

В шатре был расстелен дорогой ковер и повсюду лежали расшитые золотом подушки, на которые и плюхнулся рыжий король, сбросив на руки оруженосцу тяжелый пояс с мечом.

– В этой войне вы всего лишь наемник, который сражается за деньги. Но денег вам как раз и не заплатили, а от ваших услуг отказались самым невежливым и непростительным способом. Иными словами – вы свободный рыцарь. Так?

– Я не стал бы называть себя свободным, пока я нахожусь в плену, – напомнил королю де Ломбриве, смакуя волшебный вкус монастырского вина, которым Английский Лев потчевал гостя.

– Сегодня пленный, а завтра, быть может, и один из моих командиров. Я прекрасно знаю ваш герб и треугольное знамя, которое развевалось во многих заварушках. Видел вас и в бою, и на турнирах – мне нужны хорошие воины. Платить же я буду вдвое, нет, втрое больше, нежели французский пес. Ну же – решайтесь, сеньор, клянусь апостолом, служить у меня намного интереснее, нежели пропадать в плену.

– А если я откажусь? – Исильдор-Дени затаил дыхание.

– Так или иначе, не хочу быть причиной вашей смерти, во всяком случае, если это не произойдет во время сражения или на турнире. Так что, если вы найдете способ заплатить пленившему вас рыцарю выкуп, то можете идти на все четыре стороны.

– В любом случае я сначала выплачу выкуп из собственных средств, а уже затем поступлю к вам на службу, – высокомерно заявил Ильсидор-Дени.

– Как вам будет угодно, – усмехнулся король.

Так Исильдор-Дени де Ломбриве утратил свой домик и поступил на службу к королю Англии, где прослужил пять лет. После чего, получив серьезную рану, он решил уже больше не пускаться в военные авантюры.

С весны до глубокой осени он бился на всевозможных турнирах, оттачивая свое мастерство, так что вскоре сэр де Ломбриве прослыл лучшим и получил прозвище Непобедимого. Долгие годы он завоевывал драгоценные призы, которые позже переплавлялись или отправлялись в лавки к жидам в обмен на звонкое золото.

Всегда находясь в гуще живущих своими мечами людей, Исильдор-Дени де Ломбриве знал наперед, где и в какое время будет устроен следующий турнир и сколько там можно будет заработать. Иногда ему платили за то, чтобы он позволил какому-нибудь богатому сопляку выбить себя из седла. Денег за поражение, как правило, было чуть ли не столько же, сколько за окончательную победу, но падение в песок требовало меньше сил, нежели участие в ряде поединков, из которых следовало выйти безусловным победителем. С другой стороны, лежание в песке отнимало славу, а ведь без славы не было песен трубадуров и упоительных рассказов, то есть всего того, что открывает рыцарю путь на следующие турниры.

Кроме того, прознай кто-нибудь, что рыцарь живет со своих поражений и поднимает червонцы, лежа, точно свинья, в грязи, его быстро бы перекрестили в Продажную шлюху или того хуже, клеймили бы коровьим клеймом.

На деньги, оставшиеся от жалования, которое платил Ричард, он купил дом в Тулузе. Каждый день Исильдор-Дени отправлялся вместе со своими двумя оруженосцами тренироваться на специальную площадку в лесу. Там были развешены изготовленные из палок, соломы и тряпок чучела и расставлены хитроумные приспособления, которые следовало поражать копьем или мечом и которые, при невнимательном к ним отношении, могли так приложить рыцаря, что тот падал на землю и только что не испускал дух.

Но годы шли, и молодые и наглые рыцари начинали теснить Непобедимого. Погибли или оставили нелегкий воинский хлеб его друзья, а на их места заступила новая поросль рыцарей.

«Еще немного – год, два, три – я еще смогу быть первым, но что потом? А если я заболею или слягу с тяжелой раной, как это уже бывало не раз? Кто позаботится обо мне?»

Рассуждая таким образом, он уже приглядел для себя дородную хозяйку трактира «У Розы», к которой иногда заходил по-соседски провести ночку. Конечно, госпожа Эльза была низкого происхождения и, кроме того, совершенно не соответствовала идеалам рыцарства, но на что он мог рассчитывать в свои тридцать три, без средств к существованию и сеньора, который прекратил бы его заботы звонким золотом? Ни на что другое, кроме как стать сожителем толстой Эльзы и, соответственно, зажиточным трактирщиком.

Он уже почти решился бросить свое ремесло и перевести вещи в дом к любовнице, но вдруг судьба улыбнулась несчастному рыцарю, послав долгожданную удачу.

Размышляя, следует ли ему, природному дворянину и рыцарю, венчаться с кабатчицей или достаточно того, ч-го он будет открыто жить с ней и таким образом приобретет право на ее имущество, сэр де Ломбриве отправился на турнир мечников.

Почему в тот день он вынужден был выступать только в поединке на мечах, а не на турнирных копьях, этот вопрос он уже задавал своему бестолковому конюху, который не сообщил заранее о болезни его любимого коня. Так что сеньор де Ломбриве не успел ни заменить коня, ни как следует отходить палкой наглого слугу. Но делать нечего, пришлось в этот раз довольствоваться только поединком на мечах, за который и приз был дешевле, и славы меньше.

Кто же мог предположить, что уже после поединка перед ним возникнет давний приятель и товарищ по оружию Пьер из славного рода Лордат, с которым они хлебали похлебку из одного походного котла на службе у французского короля? Умирали под палящим солнцем Палестины и терпели неудобство от морской болезни на борту «Святой Клары» под славными лильскими знаменами?

Там же на турнире приятель представил Исильдору-Дени свою юную дочь, предложив рыцарю взять ее в жены. Предложение было настолько необычным и приятным, что несчастный де Ломбриве оробел, и только и мог что икать, исподволь поглядывая на чудесную девочку, предназначенную ему в жены.

Да и было от чего оробеть. Род баронов Лордатов был не то что равен роду де Ломбриве, а стоял на ступеньку или две выше, что само по себе великая и редко кому достающаяся честь. Кроме того, старый приятель имел землю и замок в графстве Фуа, в то время как Исильдор-Дени мог предложить своей юной невесте только дом. Причем не свой дом, а взятый в наем. Но о последнем обстоятельстве достойный рыцарь постеснялся поведать своему наивному боевому другу. И вот теперь, после трех лет ожидания, Исильдор-Дени де Ломбриве примчался познакомиться со своей, должно быть, успевшей достигнуть брачного возраста, невестой.

Когда он подъезжал к замку, еще на расстоянии он увидел стоящую на главной башне фигурку и на всякий случай поднял своего коня на дыбы в знак приветствия. Его свита, состоящая по такому случаю не просто из двух оруженосцев, а из двух оруженосцев и одного нанятого трубадура – сэра Элеаса де Баржоль, послушно следовала под его треугольным знаменем.

С визгом и лязгом зазвенели цепи, и тяжелый мост, подобно лапе огромного дракона, лег перед копытами коней рыцаря и его свиты.

Исильдор-Дени спешился и прошел в замок, где сразу же угодил в объятия старого приятеля.

О том, как донна Диламея встретилась со своим рыцарем

Попросив разрешения Пьера встретиться наедине с его дочерью, Исильдор-Дени почувствовал, что подписал себе тем самым смертный приговор. Потому как если на турнире он и был Непобедимым, то по амурной части – дурак дураком.

То есть не то чтобы сэр де Ломбриве не знал или не любил женщин, Боже сохрани, но женщины его всегда были из низкого сословия, с которыми можно было не разводить церемоний. А тут ему следовало добиться благосклонности не просто знатной дамы, не просто единственной и любимой дочери боевого друга, но юной особы, в глазах которой он выглядит глухим стариком.

Что, если Диламея будет смеяться над его неуклюжими признаниями или безобразными шрамами, один из которых рассекает бровь, так что его даже не прикрыть волосами, а два других разрезают уродливыми полосками щеку? Когда рыцарь краснел, его шрамы, напротив, белели.

Анри вошел в отведенную для встречи комнату, невольно оправляя чисто вымытые волосы и одергивая кожаную безрукавку. Конечно, следовало взять под залог у старьевщика кольца или какую-никакую цепь. Женщины любят, когда мужчины выглядят богато. Конечно, еще вернее было бы принести на встречу свой меч, сделанный лучшим кузнецом в Генуе и стоящий как три боевых коня, или сходить вместе с Диламеей на конюшню и поглядеть в сахарные зубы новой кобыле... Но обо всем этом следовало подумать заранее, а теперь несчастный де Ломбриве чувствовал себя голым без своих доспехов с металлическими бляшками и меча, старым и безобразным.

Диламея приоткрыла дверь в комнату, где ожидал ее жених, и ласково улыбнулась ему, отчего рыцарь покраснел, а шрамы на его лице побелели, что заставило его отвернуться от девочки.

– Отчего вы не смотрите мне в глаза. – Диламея подошла к рыцарю и, взяв его за руки, усадила на скамью. Ее руки были нежными, точно лепестки роз, и стареющий воин вдруг почувствовал себя слабым и беззащитным перед ее яркими голубыми глазами и чарующей улыбкой.

Меж тем девочка с интересом разглядывала своего будущего мужа. Он же искал куртуазные слова, но все они, заученныезаранее, разбежались неведомо куда, оставив его безоружным перед этой нахлынувшей вдруг на него молодостью и красотой.

– У вас такие шрамы... – наконец выдохнула Диламея.

– Да, войны не красят, – попытался улыбнуться Исильдор-Дени, снова краснея и отворачивая от прелестницы лицо.

– Можно потрогать? – Диламея опасливо придвинулась к рыцарю и, дотронувшись до изуродованной щеки, провела пальчиком по белеющему шраму. – Так не больно?

– Нет, не больно.– Рыцарь де Ломбриве задрожал под этими прикосновениями, чувствуя, что весь он превращается в клубок обнаженных нервов, каждый из которых мог в любой момент закричать, запеть или засмеяться от переполнявших его чувств.

– И над бровью, – она ласково повернула голову рыцаря, разглядывая бровь.– След меча? – Точно определилась она. – Самым кончиком прошелся.

– Да, – рыцарь сглотнул слюну, откашлялся, чтобы прочистить горло, после чего пустился в длинное и путаное повествование о делах давно минувших дней.

Диламея слушала, разглядывая лицо и руки рыцаря в поисках новых отметин, за которыми мог последовать новый увлекательный рассказ.

В этот момент под окнами послышалась лютня, и ветерок донес песню трубадура.

– А у вас только на лице шрамы или еще где-то есть? – по-детски откровенно поинтересовалась Диламея. От чего рыцарь сначала вскочил, а потом принялся стягивать кожаную безрукавку. На плече красноватым жгутом, похожим на адову веревку, красовался след от боевого топора германца, полученный во время славной заварушки в Каталонии.

Не успел Элеас де Баржоль пропеть и трех своих баллад, как в оружейную к Пьеру Лордату ворвался, красный и потный, его старый боевой друг, умоляя того немедленно отправить в Фуа за священником и венчать его с прекраснейшей Диламеей. Либо он, как честный рыцарь, должен будет покинуть Лордат, дабы не причинить урон чести принимающего его друга и его благородной дочери.

К вечеру находящийся в замке монах Харитон повенчал славного рыцаря Исильдора-Дени де Ломбриве и Диламею, урожденную Лордат.

О том, как протекала семейная жизнь четы де Ломбриве

Диламея не успела даже как следует прочувствовать свое счастье, как оказалась не только просватана, а и под венцом. Сэр Исильдор-Дени де Ломбриве гостил в замке всего месяц, после чего, погрузив в повозки приданое и усадив юную супругу на коня, вместе с оруженосцами, трубадуром и тремя служанками госпожи они двинулись в обратный путь.

Только в Тулузе Диламея смогла по-настоящему понять, что значит быть замужем за человеком, добывающим кусок хлеба воинским мастерством, а не получающим дани с крестьян.

Поначалу все было еще ничего, зимнее время муж часто бывал дома, заставляя оруженосцев по нескольку раз в день чистить его оружие, металлические пластины на воинском облачении да дорогой шлем, в дни походов служивший также миской, из которой ел рыцарь.

Частенько Исильдор-Дени де Ломбриве приказывал оруженосцам седлать коней, и тогда они вместе с прелестной Диламеей отправлялись скакать по полям или гуляли вдоль реки.

На первом турнире, состоявшемся в Каркассоне, Диламея сидела среди почетных гостей, с восторгом наблюдая за тем, как благородные рыцари преклоняли навстречу друг другу свои копья. Исильдор-Дени подробно объяснил ей заранее, чем знамениты эти рыцари, какое оружие и каких коней они предпочитают.

Вопреки ожиданию, Диламея оказалась талантливой ученицей, она запоминала все буквально слету, и вскоре уже могла и сама порассказать об излюбленном оружии и приемах того или иного рыцаря. Кроме отличной памяти и природной сообразительности Диламея де Ломбриве прекрасно разбиралась в гербах, так что за день до начала турнира из окна гостиницы, где они остановились с мужем, она успела разглядеть нескольких противников Исильдора-Дени и предупредила его об их приездах.

Желая помочь мужу, она слегка перегнула палку и позволила проезжавшим мимо рыцарям заметить себя и выказать знаки внимания.

Эти вежливые приветствия были замечены мужем, который отчитал ее за непристойное поведение и хотел уже не брать на турнир, но вовремя одумался. В противном случае как бы его юная жена могла составить представление о доблести своего мужа и тех почестях, которыми его будут осыпать?

Отправив Диламею на скамью для зрителей и приставив к ней слугу, Исильдор-Дени вдруг понял, что не может найти себе покоя, не видя прелестное личико женушки. Ожидая, когда герольд произнесет его имя, и потея под тяжелыми кожаными латами и раскалившейся на солнце кольчугой, он не отрываясь смотрел туда, где должна была сидеть она.

Думая о жене, он чуть было не пропустил вызов и тронулся с места, лишь когда оруженосец шлепнул его коня по заду. Но дальше было хуже. Его противником оказался английский рыцарь, имени которого он даже не расслышал и герба не разглядел.

Исильдор-Дени помотал головой, силясь отогнать рассеянное состояние и оправив шлем, понесся навстречу противнику. На какое-то мгновение он сделался прежним, слился воедино со своим конем, выставил вперед тяжелое копье. Удар! Оба копья оказались расколотыми почти до рукоятки, отдача была такой сильной, что он чуть не вывернул себе плечо.

Противники сменили копья, англичанин с гневом вытащил из-под мышки, самого уязвимого места, щепу. Его герольд замахал руками, требуя небольшой передышки, но рыцарь крикнул на него, вырвав из рук оруженосца новое копье и занимая позицию.

Второй заход, гонг – Исильдор-Дени пришпорил своего коня и, направив свое копье чуть выше обычного, заехал противнику в плечо, выбив его таким образом из седла. Публика разразилась радостными криками. Салютуя собранию, сэр де Ломбриве объехал почетный круг, наблюдая через щель в шлеме за выражением лица супруги. И тут его хорошему настроению наступил конец. Рядом с Диламеей стоял один из каркассонских придворных и о чем-то весело говорил с ней.

Оскорбленный до глубины души рыцарь решил поразить негодяя на месте, но вовремя остановился и вернулся на место.

Теперь напротив него стоял итальянский рыцарь, с которым он уже имел счастье биться три года назад под Парижем. Его звали Паула де Висконте, он был моложе Исильдор-Дени на десять лет, легче и отчаяннее. Поприветствовав итальянца, рыцарь принял у своего оруженосца копье и снова посмотрел в сторону Диламеи. В этот момент прозвучал гонг, и Исильдор-Дени, замешкавшись на старте, получил копьем по шлему, отчего был слегка оглушен.

Следующая сшибка оказалась роковой для обоих противников, так как они одновременно вылетели из седел, и итальянец повредил себе колено, а Исильдор-Дени второй раз ударил голову, и ему пришлось отправиться ни с чем.

При помощи оруженосцев он покинул поле боя и добрался до лазарета, куда прибежала встревоженная Диламея. В присутствии любимой Исильдор-Дени почувствовал себя лучше и даже, несмотря на уговоры оруженосцев и слезы жены, отправился на состязание мечников, где добился высшей награды.

Дома, когда оруженосцы помогли рыцарю снять кожаную броню и Диламея, промыв неглубокую рану на боку и приготовив для оруженосца Доминика, который умел штопать различные раны, иголку и шелковую нитку, хотела удалиться, муж задержал ее.

– Ты жена рыцаря, а значит, должна уметь все, – сказал он, смотря в ее небесно-голубые глаза, – С деланной учтивостью Исильдор-Дени предложил Диламее иголку.

Зная, как многие женщины боятся крови, рыцарь ожидал слез и мольбы, но Диламея храбро взяла в руки толстую иглу и, перекрестившись, принялась за дело.

Если бы такую сцену взялись описывать наши трубадуры, они, без сомнения, воспели бы силу и благородство обоих супругов, сказав, что их союз был прочным, чистым и возвышенным. А храбрость юной жены скрепила их брак настолько, что ничто и никто не сумел бы разлучить этих людей, любовь которых была столь совершенной и чистой, как основа всего прекрасного на этой земле и выше – святой Грааль.

Но на деле именно с этого дня сэр де Ломбриве начал ревновать юную Диламею, придираясь к ней по каждому ничтожному поводу и без оного. Ревнуя, он таскал ее за собой по всем городам, где проходили турниры, так как боялся, что в его отсутствие юная супруга увлечется кем-нибудь помоложе или ее похитят охочие до прекрасного пола богатые мерзавцы. Но и на турнирах он не мог не ревновать ее к рыцарям, очаровыванным прелестной донной.

С того дня его удача покатилась под крутую горку, и он получал больше ранений, нежели наград.

О том, как Диламея де Ломбриве была вынуждена взять командование в свои руки

Однажды – это произошло в Альби, сразу же после того, как достойный Исильдор-Дени и Диламея отметили вторую годовщину своей свадьбы – на втором дне турнира рыцарь де Ломбриве был тяжело ранен. Он не приходил в сознание несколько дней. Несчастная Диламея не знала, что предпринять, видя, как доверенные ей мужем деньги уходят на лекарей, оплату недешевой гостиницы и пропитание ее, двух оруженосцев и служанки, которую она повсюду возила с собой, а также на овес для шести лошадей – пять ездовых и одна везущая на своей спине весь скарб.

Кроме того, она совершенно никого не знала в Альби, а значит, не могла обратиться за помощью и советом. Поняв, что дальше так продолжаться не может и еще неделя, максимум две, и у нее не останется уже средств на обратный путь, Диламея решилась на отчаянный шаг. Призвав к себе оруженосцев мужа, она на правах госпожи потребовала купить повозку для раненого и отвезти их с мужем в отчий замок в Фуа, где она рассчитывала поднять мужа на ноги. Не силой купленных у местных лекарей настоек, так силой молитв отца Харитона.

Предприятие это было небезопасно, так как рыцарь был уж очень плох, и лекари не уставали твердить Диламее, что его никак нельзя везти куда бы то ни было, а лучше послать человека в Фуа за деньгами на лечение. Кроме того, дороги кишели лихими людьми, да и пьяные по случаю турниров и всевозможных весенних праздников лучники и ратники в отсутствие денег и женщин мало чем отличались от разбойников.

Тем не менее, посетив в последний раз храм Девы Марии и пообещав Владычице Небесной в случае их успешного возвращения домой отлить ее серебряную статую величиной в локоть, Диламея укрепилась в своем решении немедленно ехать домой. Сеньора де Ломбриве рассчиталась с хозяином гостиницы, проверила, достаточно ли припасов лежит в дорожных мешках. И, надев черную накидку с капюшоном и проверив, все ли благополучно с мужем, велела Доминику скакать перед телегой, разгоняя толпу и показывая дорогу.

Беспрепятственно они покинули город. День выдался жарким, и Диламея специально забралась на телегу, сев таким образом, чтобы закрывать лицо раненого от палящих лучей солнца. Несколько раз, когда колеса телеги попадали в ямки, рыцарь стонал, при этом сердце бедной Диламеи обливалось кровью и она просила управляющего лошадью парня, которого специально пришлось нанять для этого путешествия, быть осторожнее.

Заранее постановив, что не будут путешествовать в ночное время, к вечеру они старались устроиться в какой-нибудь гостинице, на окнах которой не висело пучка зелени – знака того, что в этом доме самое место для пьяниц. Диламея боялась разнузданного сброда, так как понимала, что выпившие люди могут не заметить рыцарского знамени в окне отведенной им комнаты и выставленного у дверей герба и нанести ей какое-нибудь оскорбление, в результате которого муж имеет право – отказаться от нее как от падшей женщины.

Диламея впитала с молоком матери правило, согласно которому простолюдин ни при каких обстоятельствах не должен коснуться тела благородного человека. Рыцарь считал себя опозоренным на том и этом свете, если должен был умереть не подобающим его званию и положению образом или от рук безродного. Если к благородной женщине приставал подвыпивший лучник или крестьянин и касался при этом ее лилейного ротика или талии – женщина также считалась опозоренной, и этот позор полагалось смывать не малой кровью.

Монтобан встречал прекрасную Диламею, ее рыцаря и немногочисленную свиту развеселой ярмаркой.

Некоторые улицы были так запружены людьми, что буквально негде было проехать. Диламея задыхалась под тяжелой черной накидкой, тем не менее ее мысли были сосредоточены на страданиях ее супруга.

Спрыгнув на землю, Диламея бросила поводья служанке, и сама села на телегу рядом со своим рыцарем, опасаясь, как бы тому не были нанесены новые раны торговыми лотками и тележками, плотно стоявшими вдоль улицы. Один из оруженосцев, по имени Марк, взял в руки длинный хлыст и принялся разгонять толпу загородивших дорогу простолюдинов.

Диламея слышала смешки и обращенные в их сторону проклятия тех, кого Марк стегнул хлыстом.

В какой-то момент она подняла глаза к небу, желая произнести благочестивую молитву, как вдруг взгляд ее встретился с обращенным на нее взглядом богато одетого сеньора, мирно беседующего с красавицей на балконе второго этажа небольшого, но изящного дворца.

Когда их глаза встретились, Диламея зарделась и спешно опустила голову, так как никогда прежде никто из мужчин, кроме ее мужа, не смел бросать на нее столь горячих, столь откровенных и наглых взоров.

– Это Тулузский Раймон! – сообщил хозяйке идущий рядом с повозкой Доминик. – Я часто бывал у него в замке вместе с господином.

– Тулузский граф? – Диламея старалась больше не поднимать лица, чувствуя, что краска стыда до сих пор не покинула ее щек.

– Нет. Граф Раймон уже стар, это его старший сын и наследник Тулузы. Думаю, мы могли бы просить его защиты и покровительства на оставшийся путь. – Оруженосец тоже слез с коня и теперь шел рядом с телегой, на всякий случай защищая госпожу.

– Кто знает, когда он собирается обратно в Тулузу, – украдкой Диламея поглядела на оставшийся теперь позади дворец. – Его сестра вышла замуж за виконта Каркассона, возможно, после ярмарки он отправится прямо к ней. Не стоит беспокоить по пустякам этого господина.

В тот день они заночевали в гостинице, а служанка и нанятый парень сходили на рынок и прикупили все необходимое для следующего перехода.

Как известно, от Монтобана до Тулузы рукой подать, а оттуда уже легче легкого добраться до родного Фуа и безопасного замка Лордфорд, за стенами которого благость от молитв двух святых отцов и где ждет ее отец. Какое счастье вернуться домой!

Но, как это часто бывает, человек предполагает, а располагает событиями жизни кто-то другой.

Конечно, закутанная в накидку с капюшоном, прелестная Диламея не могла знать, что одного взгляда на ее очаровательное личико было достаточно для того, чтобы узревший ее сеньор тут же воспылал к ней страстью, а наспех приделанные к телеге герб и знамя сообщили Тулузскому наследнику кто она такая. Так что не успела еще свита Диламеи и ее рыцаря завернуть за угол ближайшего дома, как за ними уже крался шпион, посланный Романе.

Он смешался с толпой и незаметно проследовал до самой гостиницы, где остановились Диламея с раненым мужем.

О том, как прекрасная Диламея и ее муж попали в плен

С рассветом, когда они, не подозревая дурного, двинулись в путь-дорогу, на этой самой большой дороге их поджидала засада.

Неожиданно неведомо откуда налетели несколько всадников с закрытыми плащами лицами. Напрасно оруженосцы встали на защиту дам и умирающего господина. Доминик тут же пал, сраженный угодивший ему в глаз стрелой, Марк был ранен в плечо мечом, после чего на него навалились и, связав, потащили куда-то. Новый слуга попытался бежать, но был сражен стрелой в спину. Испуганная Диламея была безоружной, поэтому она только и смогла что прикрыть собой тело своего мужа от случайных стрел. Сражение длилось всего несколько ударов сердца. Диламея подняла голову и увидела, что ее служанку схватил какой-то ратник, а другой тянет руки к ней.

Она закричала, отбиваясь от разбойника, но была стиснута в железных объятиях, после чего ее перекинули через круп коня, и перед глазами замелькали трава и дорожные камни.

Повернув голову, Диламея увидела, что следом за ней везут телегу с ее мужем.

Их доставили в какой-то замок, находящийся в лесу в стороне от дороги. Диламея понятия не имела, сколько прошло времени, по ее лицу тек пот, все мысли были о раненом муже, с губ слетали лишь отчаянные молитвы не защитившей ее Святой Деве и покровителю рыцарства Святому Денису. Она не плакала, напротив, глаза ее были сухи и метали гневные молнии.

Молча Диламею подтолкнули в сторону замка и, проведя по коридору, оставили в камере с решеткой, не забыв запереть дверь, точно пленница могла сбежать из этого каменного мешка, перелетев через крепостную стену, яко птичка.

Целый день она не видела никого – ни своей, ни замковой служанки. Ей не предъявляли никакого обвинения, не требовали, чтобы она писала отцу с просьбой о выкупе.

К вечеру дверь с решеткой отворилась, и в комнатку к узнице все так же молча вошли трое слуг, внесших богатый ужин.

Диламея поела, и слуги вынесли остатки трапезы. Когда стемнело, ей принесли свечи, и вскоре за этим в коридоре возле ее камеры послышалось какое-то движение, лязгнул замок и перед узницей возник наследник тулузского престола. Он упал на колени перед прекрасной Диламеей, умоляя ее принять его любовь и сделать его своим рыцарем и возлюбленным.

Диламея попыталась успокоить Романе мудрыми увещеваниями. Она говорила, что замужем и не собирается изменять данной клятве. Что любит своего мужа и может сейчас думать только о нем. Заливаясь слезами, прекрасная донна молила Раймона помиловать их и отпустить в Фуа, где в отцовском замке, несомненно, найдутся средства излечить ее дорогого супруга, если, конечно, тот еще жив.

– Ваш муж уже умер или умрет в самое ближайшее время, – сообщил рыдающей пленнице Раймон. – Собственно, мы можем даже помочь ему избавиться от телесных страданий и поскорее отбыть в мир иной. Ваши родители хотя и живут в графстве Фуа, что, по сути, недалеко от Тулузы, но откуда им знать, что вы спешите к ним? Вы ведь, насколько я это сумел разузнать от ваших слуг, не посылали вперед себя гонца, а значит, никто не станет искать вас. Да и где искать? Этот замок я держу специально для того, чтобы останавливаться в нем во время охоты, и о нем мало кто знает.

– Охоты на кого? На благородных донн, о красоте и добродетелях которых поют ваши придворные трубадуры?

– А ты умна, моя птичка. – С этими словами Раймон сжал отбивающуюся Диламею в объятиях и поцеловал ее в шею. Но когда он попытался уложить ее на жесткое тюремное ложе, Диламея подалась вперед и на свой страх и риск схватила завязки его штанов, которые тут же запутались маленьким, неприятным узлом.

Раймон был вынужден отступить от строптивой дамы и попытаться развязать узел, но это у него не получилось. В то же время разрезать завязки ему не хотелось, так как в противном случае ему пришлось бы затем идти через весь замок, поддерживая собственные штаны.

– Ладно, девочка моя. Ты говоришь, что любишь мужа, так докажи мне это. – С этими словами Раймон схватил за руку донну Диламею и поволок ее за собой по узкой лестнице в самый глубокий подвал замка. Там посреди вонючей камеры, на охапке прогнившей соломы лежал ее муж. В первое мгновение Диламее показалось, что Исильдор-Дени мертв, от чего у нее потемнело в глазах и она была вынуждена опереться о холодную каменную стену.

Резкий голос Раймона разрезал затхлый воздух тюрьмы.

– Что с ним?

– Еще жив, сильный чертяка, – последовал ответ. Диламея повернула голову и, наконец, увидела маленького серого человечка, притулившегося на корточках рядом с Исильдором-Дени.

– Неужели вы хотите, чтобы я подверг этого и без того страдающего человека пыткам? Поверьте мне, будет лучше, если вы наконец перестанете кочевряжиться и уступите мне сами. – Он улыбнулся.

– Страшной пыткой для моего мужа являются уже ваши слова, обращенные ко мне, – упавшим голосом ответила ему Диламея, собирая остатки своих сил и молясь только о том, чтобы не потерять сознания.

– Что ж, кривой Жан, позови палача и начинай раздувать жаровню. На теле этого воина добавятся сегодня ожоги от раскаленной кочерги.

Диламея вскрикнула и упала бы в обморок, не поддержи ее Раймон.

Тем временем в камеру вошел здоровенный детинушка, в руках которого были зажаты железные пруты и огромные клещи.

Больше Диламея ничего не видела и не слышала, она потеряла сознание, провалившись в черный и беспросветный обморок.

Очнувшись на мгновение, она поняла лишь то, что Романе тащил ее по полутемным коридорам замка, перекинув точно куль через плечо и громко ругаясь при этом. Остановившись возле какой-то двери, он начал стучать и со злостью пинать ее ногами, пока за дверью не послышались шаги.

Незапланированная встреча

В ту ночь хозяин разбудил меня, барабаня в дверь, точно нас атаковали злобные соседи и все башни замка были уже в огне.

Я вскочил с постели и, схватив меч, в одной рубашке вылетел навстречу хозяину. За день до этого мы пировали в Монтобане, празднуя победы наших рыцарей на устроенном главами города по случаю приезда Раймона турнире, и я здорово набрался.

Когда я отпер дверь, передо мной возник мой молодой хозяин, под мышкой которого была зажата потерявшая сознание девушка. Я не видел ее лица, так как не зажег свечи. Раймон оттолкнул меня в сторону и, пройдя в комнату, бросил девушку на мою постель.

Я поспешно вытащил из походной сумки огниво и зажег фитилек свечи.

– Мой милый Анри, я отдаю тебе эту суку, потому что она отказалась добровольно принадлежать мне! А брать женщин силой противно мне как рыцарю. Поэтому я дарю ее тебе.

– Но мессен Раймон должно быть забыл, что и я рыцарь, а значит, предлагая мне то, что, по-вашему мнению, несопоставимо с рыцарской честью, вы оскорбляете меня! – попытался я возразить ему.

– Я сказал то, что хотел сказать! Я хотел сделать ее своей возлюбленной, но раз она отказала мне, я отдаю ее тебе, и когда натешишься, можешь передать ее солдатам.

С этими словами Романе вышел, хлопнув тяжелой дверью, я же взял со стола светильник и поднес ее к лицу пленницы.

Секунду мне казалось, что я грежу наяву: напротив меня горели лютой ненавистью голубые глаза моей дамы, дамы Амалии, которую я до сих пор не забыл и втайне от всех боготворил.

Моя дочь, прекрасная Диламея из замка Лордфорд, с ужасом смотрела на меня, ожидая нападения и готовая биться до последнего вздоха.

В полном ужасе я опустился на колени перед ребенком своей любви и, не называя ей своего настоящего имени и кем ей прихожусь, поклялся на распятье, что не причиню ей никакого зла. После чего она рассказала мне о своей жизни и том позорном плене, в котором она и ее муж оказались.

Вне себя от гнева я оделся, схватил меч, засунул за пояс несколько кинжалов и кошелек с золотом и крикнул своего оруженосца, спавшего в соседней комнате, и, спрятав между нами прекрасную Диламею, мы выбрались в плохо освещенный коридор замка. Первым делом следовало вытащить из темницы рыцаря Исильдора-Дени де Ломбриве. Несмотря на то что в последнее время слуги, которых я время от времени посылал справляться о том, как живет моя дочь, сообщали, что обуреваемый лютой ревностью и еще более сильной любовью муж моей дочери ведет себя с ней не по-рыцарски. Я даже собирался лично проследить за этой парой, и если мне покажется, что Диламея несчастлива со своим рыцарем, прекратить их брак, тайно прирезав мерзавца. И вот теперь я был вынужден нести его на себе. За спиной остался обезглавленный труп охранника и смертельно раненный палач, с которым схватился мой верный оруженосец.

Буквально в последний момент мы обнаружили служанку Диламеи и Марка – раненого оруженосца де Ломбриве, которые подошли к решеткам своих камер с мольбами о помощи. Их счастье, потому что даже если бы дочь на коленях умоляла меня вытащить ее людей, я не стал бы терять драгоценное время, обшаривая темницы.

Вокруг охотничьего замка не было рва, поэтому я особенно не переживал о том, что не получится открыть ворота и заставить стражу опустить мост.

Я открыто зашел на конюшню и выбрал самых быстрых коней графского сына. Затем так же открыто явился на пост к страже и потребовал незамедлительно открыть ворота, выбранив дежурных копейщиков за то, что они дрыхли на посту.

Зная мою репутацию личного телохранителя и друга Раймона, меня и моих спутников выпустили без вопросов, так что я даже не обагрил рук кровью преданных мне солдат.

Я уходил навсегда и бесповоротно, уходил не оглядываясь, не жалея и почти даже не думая о мести. В конце концов, моя девочка жива и здорова, а если нам удастся дотащить ее мужа до замка Лордфорд, святой монах, без сомнения, отмолит его проклятую душу и вернет былые силы и здоровье.

Кони под нами были сильными и отдохнувшими, но из-за раненого мы не могли скакать во весь опор, и к утру за нашими спинами послышался лошадиный топот. Я переложил раненого рыцаря на круп коня его оруженосца, и вместе с Мигелем и раненым, но еще могущим постоять за себя Марком мы встали с обнаженными мечами на защиту наших дам.

Всадники остановились на расстоянии трех копий от нас, так что я слышал, как лучники растягивали тетивы своих луков. Их было человек пятьдесят.

– Обидно, сеньор, что не удастся перед смертью унести кого-нибудь из этих учтивых рыцарей с собой, – грустно улыбнулся мой оруженосец. – Боюсь, они не снизойдут до честного поединка, а расстреляют нас стрелами и заберут дам.

– Диламея, – позвал я дочь, и когда она приблизилась, я занес над ней меч. – Не бойтесь прекрасная донна, вам не будет больно.

– Не будет, не будет. Мой господин уж постарается, чтобы чик – и на небесах, – попытался успокоить ее Мигель.

Она все поняла и, кинув последний взгляд на мужа, осенила себя крестом.

– Я готова, – тихо шевельнулись ее губы. – Я надеюсь, что такой же милости удостоится и мой благородный супруг. Потому что я вижу, что вы рыцарь: однажды на турнире в Тулузе я видела вас, и отец сказал, что вы хоть и носите имя Горгулья, на самом деле являетесь потомком рода, равного королям, а значит, ни я, ни мой муж не будем опозорены такой смертью.

В ее печальных голубых глазах не было ни слез, ни отчаяния.

Опасаясь, как бы лучники Раймона не опередили меня, я приготовился нанести смертельный удар, но в этот раз меня остановил голос моего молодого господина.

– Остановись, Анри! Неужели ты хочешь совершить поступок, еще более гнусный, чем предательство и бегство?

– Я убиваю ее с единственной целью – спасти от надругательства и бесчестья, – крикнул я в ответ, не сводя глаз с белого лица своей дочери, которое не сделалось более румяным даже в лучах восходящего солнца.

– Я не сержусь на тебя и не собираюсь преследовать ее. Мало того, я сохраню твою тайну, как хранит ее мой отец.

Не ожидая подобного, я повернулся к Раймону, на всякий случай прикрывая Диламею своим телом.

– Я знаю, кто она тебе, так как давно уже наблюдаю и за ней, и за тобой. Прошлая ночь – ночь испытаний. Ты был со мной во всех тяжких, ты убивал безоружных жителей Безье и насиловал их жен и дочерей. Ты наблюдал, как я издеваюсь над случайными прохожими на улицах Тулузы и похищаю юных дев, отвозя их в этот замок. Я хотел проверить, насколько закостенела твоя душа и живо ли еще сердце в твоей груди. Это была проверка, милый Анри. Всего лишь проверка и ничего больше. Я никогда не был влюблен в донну Диламею де Ломбриве и не имею к ней или ее спутникам претензий. Кроме того, – Раймон спешился и бесстрашно подошел ко мне, – кроме того, я прошу прелестную донну принять все мои деньги, все, которые находились в замке. С их помощью она куда быстрее сумеет добраться до замка Лордфорд в графстве Фуа и излечить своего дорогого супруга.

Вам же, дорогой Анри, я даю отпуск, для того чтобы вы могли уладить свои семейные дела и вернуться ко мне на службу.

С этими словами Раймон подозвал держащего шкатулку пажа и, видя, что никто из нас не собирается подходить к нему, поставил ее на траву. После чего он сел на своего коня, велев трубить сигнал к отступлению.

Мы остались одни.

На деньги, подаренные Раймоном, в Каркассоне я сумел нанять надежную стражу, а также карету с паланкином для удобства раненого. Прихватив с собой все необходимое для последнего перехода и личного лекаря графа, мы вновь пустились в путь.

Непостижимый характер Романе, наверное, уже никогда не даст мне покоя, а его тайна, которую он унес с собой в могилу, будет терзать умы многих и многих последующих поколений. Раймон, в котором сочеталось все самое темное и возвышенно светлое, который был весь из одних противоположностей, ведущих между собой кровопролитный постоянный бой, – такого Раймона запомнил я и о таком рассказываю ныне на склоне лет.

Странно, но даже судьба Романе постоянно шутила с ним злые шутки и наказывала его за его же добрые порывы. Так, устроив мне проверку и отпустив с миром и шкатулкой с деньгами плененную им ранее мою дочь, он утратил свою.

В то время, когда он, распрощавшись с нами, отправился досыпать в свой охотничий замок, в то же утро, с первыми лучами солнца оборвалась жизнь его крошечной дочери Цирцеи, оставленной на попечение нянек в тулузском замке.

Возвращение в Лордфорд. О том, как я взял на себя полномочия, которых у меня никогда не было

Я ничего не объяснял своей дочери и оставил бы ее невдалеке от замка, если бы не опасался, что едва только я покину ее, как откуда ни возьмись на них накинутся дорожные разбойники, или засада может поджидать ее прямо в замке. Романе я не доверял, прекрасно помня, как он умел одной рукой гладить и другой бить. Причем и той и другой он владел одинаково хорошо.

Мой оруженосец протрубил в рог у подвесного моста, хотя это было излишним – с главной башни за нами наблюдали слуги брата, а может, и он сам.

– Когда-то я стояла на этой башне, ожидая своего суженого, – Диламея с нежностью посмотрела на осунувшееся, давно не бритое лицо своего мужа. – Несколько раз точно видела человека на коне с мечом и металлическими нашивками на одежде, которые светились, точно осколки солнца.

– Это мог быть кто угодно, – я пожал плечами, оглядывая замок и соображая, не соизволит ли брат пустить в меня стрелу, когда я буду пересекать мост, или сделает это во дворе.

Из-за стены о чем-то спросили, я не расслышал вопроса, так как беседовал в этот момент с Диламеей, за меня ответил мой оруженосец Мигель, назвав мое имя и должность при тулузском дворе, а также имена Диламеи и ее мужа. После чего цепи заскрежетали и огромный черный мост, сдвинувшись с места, поплыл вниз.

Первым, кого я увидел в замковом дворе, был мой брат. Он стоял, опоясанный мечом, в длинном сюрко и легком плаще и зло глядел на меня.

Я поклонился ему с придворной учтивостью, после чего Диламея повисла у него на шее, плача и целуя его.

За время, что мы не виделись, брат отпустил бороду, но утратил половину своих волос. Тем не менее только слепой мог не заметить нашего природного сходства.

Мы смотрели в глаза друг другу не в силах произнести ни единого слова. Рядом с нами крутились, болтая и суетясь, слуги. Сразу четыре человека попытались поднять обессиленного рыцаря, да, видимо, сделали это так неумело, что тот застонал от боли и, едва придя в сознание, снова впал в беспамятство.

Я оттолкнул нерадивых слуг и, обняв раненого, как малого ребенка, поднял его и понес в замок. Передо мной, кланяясь и извиняясь за что-то, спешил человек, взявшийся показывать дорогу.

Я снова был в своем родном замке. Доставив рыцаря в указанный мне небольшой зал, я уложил его на жестком ложе, приказав немедленно пригласить лекаря. В этот момент Исилъдор-Дени очнулся и узнал меня.

– Куда ты привез меня, Анри Горгулья? И почему делаешь это? – с трудом поворачивая языком, осведомился он. – Я помню, как нас взяли в плен, и потом, смутно...

Я приметил на столе кувшин с водой и, отпив из него, дал напиться раненому.

– Я здесь, потому что кто-то должен был помочь попавшей в беду даме, – сухо ответил я, собираясь уйти.

– Тебя попросила моя жена? – Глаза Исильдора-Дени засветились дикой ревностью, рука метнулась к бедру, где рыцарь рассчитывал найти свой меч. – Почему ты спас меня? Потому что она...

Одним неслышным прыжком я оказался у дверей и запер их на засов, потом вынул из-за пояса нож и, поднеся его к горлу рыцаря, посмотрел в его глаза.

– Ты хочешь убить меня, после того как спас? Не зря о тебе говорят, что ты не человек, а чудовище – горгулья! Проклятый оборотень! – Благотворный возт дух замка явно обладал мощными целительными силами. – Что же – я безоружен и бессилен, убей меня! Этим рыцарским поступком ты упрочишь свою славу!

– Если мне понадобится убить тебя, я сделаю это, не прося твоего разрешения, и тогда, когда этого пожелаю.

Служа у Тулузского, я немало повидал рыцарей, подобных этому, и знал, как с ними разговаривать. В чем-то мы были даже похожи: оба умели быть образчиками рыцарства и примером для молодежи и оба забывали прикреплять свои золотые шпоры, когда попадалось денежное дельце, в котором было не принято щеголять регалиями и знаками отличий.

Понимая, что лежащий передо мной человек много дней находился между жизнью и смертью, я дал ему время обдумать положение и понять, что я не из тех чистоплюев, кто погнушается прирезать раненого. А значит, нет никакого смысла пытаться ругать меня или молить о пощаде, нужно просто перекинуть поводья судьбе и, смирившись, принять свою участь.

Должно быть, к такому же выводу пришел и мой зять.

– Что я должен делать, мессен Анри? – задыхаясь, спросил он. Теперь в глазах рыцаря появилось больше покорности и достоинства, хотя я прекрасно понимал, что Исильдор-Дени один из тех замечательных воинов, которые при отсутствии меча бьются ножом, а потеряв нож, пускают в ход зубы. – Одного только никогда не уступлю я вам – мою жену мадонну Диламею! Хоть разрежьте меня на куски и съешьте вместе со своим проклятущим хозяином. Я останусь с нею навсегда!

– Аминь. – Не убирая ножа, я кивнул зятю. – Если вы хотите остаться в живых, я потребую от вас платы за жизнь.

– Платы?! Боюсь, что сам я не смогу собрать достойного выкупа, но уверен, что мой благородный тесть Пьер Лордат поможет мне. Сколько вы хотели бы получить за мою жизнь и свободу?

Должно быть, он не узнал замка и посчитал себя моим пленником. Я ухмыльнулся.

– Я потребую не золота и не ваши земли, которых у вас, кстати, нет. Единственное, чего я вправе требовать от вас, это прекратить ревновать вашу супругу к каждому встречному-поперечному рыцарю, оруженосцу и, прости Господи, безродному крестьянину. Потому что в этом случае вы мараете и ее честь, и свою собственную!

Он попытался дернуться, но я кольнул его в кадык. В дверь постучали.

– Вы понимаете, что если я пожелаю прирезать вас, я сделаю это? – склонившись к самому уху Исильдора-Дени, шепнул я. В дверь теперь уже не стучали, а скорее барабанили. – Сударь, ваши деяния и недостойное рыцаря и дворянина поведение дошло до магистра вашего ордена. – На самом деле, я понятия не имел, к какому такому ордену принадлежит распростертый передо мной рыцарь, но он же тоже не мог знать о моей неосведомленности. – Я уполномочен властью, которая выше всех тронов, гербов и корон, навести, наконец, порядок в Божьем воинстве! И начну я с вас! С рыцаря, который своей неуместной ревностью и жестоким отношением к женщине позорит само звание рыцаря. Я говорю с вами, Исильдор-Дени де Ломбриве, и требую: подчинитесь голосу разума! Оставьте шумную Тулузу, если уж не можете переносить, когда рядом с вашей супругой оказывается кто-нибудь из рыцарей, и переселяйтесь в Лордфорд. В противном случае я имею власть отсечь ваши шпоры и лишить вас самого рыцарского звания, так что вы будете опозорены на все последующие века и лишены достойного посмертия.

– Я... я... – де Ломбриве был попросту убит подобной перспективой.

Я убрал нож от его горла, но казалось, что он даже не заметил этого. В дверь теперь уже ломились.

– Я смирю гордыню, достойный лорд, я прекращу ревновать мою жену и сделаюсь смирным, как агнец. – Он молитвенно сложил руки. – Простите меня, мессен Анри, простите ради всего святого и не исполняйте ваших страшных угроз, лучше смерть, чем бесчестье! Что же касается моей любимой, то, вы правы, я виноват перед ней, так виноват. Но всему причиной ее молодость и красота. Я ревновал ее потому, что боялся потерять. Потому что невыносимо для человека один-единственный раз на пути из многих жизней встретить любовь и понимать, что любой смазливый оруженосец может отобрать ее у тебя, в то время как ты словно видишь перед собой все прошедшие жизни – жизни без любви, и предчувствуешь грядущие эпохи, которые еще предстоит прожить! И все это без любви! Без любви, свет которой лишь коснулся тебя, чтобы...

– Ты опять?

– Нет, мессен, честное слово, я исправлюсь. Я буду достойным моей дамы.

– Хорошо, рыцарь. Даю тебе последний шанс. – С этими словами я подошел к двери и, отодвинув тяжелый засов, впустил толпу слуг во главе с тощим монахом, лекарем и Диламеей, которая, заметив, что муж ее пришел в сознание, тут же бросилась перед ним на колени, плача от счастья.

– Какого черта ты здесь делаешь? – Пьер взял меня под руку и отвел в дальний конец коридора, где нас не могли услышать.

– Я ничего не сказал ей. Клянусь честью.

Я вдруг почувствовал, что не хочу покидать этого места, хочу видеть, как будут развиваться отношения Диламеи с ее непутевым мужем. И вздохнул, понимая, что, если я действительно хочу блага для своей дочери, самое правильное будет незамедлительно покинуть замок и никогда больше не возвращаться в него.

– Диламея рассказала мне обо всем, Анри.

Пьер показал мне знаком следовать за ним; минуя несколько коридоров и лестничный проем, мы оказались в покоях, в которых он разговаривал со мной в первый раз.

– Когда-то ты стал причиной всех моих несчастий, ты отобрал у меня леди Амалию. Как я ненавидел тебя тогда. Но сегодня ты возвращаешь мне дочь, и я не могу не признать, что тем самым ты возвращаешь меня самого к жизни. И, справедливости ради, я готов в присутствии сначала своей семьи, а затем знати Фуа и Тулузы признать тебя братом и вернуть утраченное имя Анри Лордат.

Я вздрогнул.

– Не хочу причинять беспокойства леди Амалии, но если бы ты сказал до... госпоже Диламее, что я ее родной дядя, и позволил бы хотя бы изредка видеть ее, это было бы самым лучшим для меня. Что же касается Тулузы – забудь. Я вполне сжился с именем Горгулья.

Я махнул рукой, стараясь не выдавать охватившего меня смущения и – больше всего на свете в этот момент – желания обнять брата, которого должен был ненавидеть.

На самом деле, после того что выкинул мой молодой хозяин, мне уже не хотелось носить семейный герб или похваляться древностью рода, как это делали все вокруг. Служа дьяволу в преисподней, не станешь носить при себе святыни. Имя же моей семьи и герб с луной, рыбой и башней были и остаются святынями для меня.

Первый удар по Лангедоку

Распрощавшись с моей вновь обретенной семьей, я вернулся к Раймону, ждать, когда тот придет к власти и сделает меня главнокомандующим. Во всяком случае, всякий раз после веселых попоек Романе вис на мне, описывая, как же хорошо заживем мы все после смерти его дорогого отца.

Бедный наследник – он страдал оттого, что любил своих родителей, и одновременно с тем маялся бездельем и все время ускользающими от него перспективами. Его отец Раймон Пятый правил Тулузой с девяти лет, Роже-Тайлефер в двенадцать получил Каркассон и Безье. Вокруг него постоянно копошились молодые и охочие до денег, власти и славы рыцари, совершающие громкие дела и вырывающие у судьбы все то, что она не собиралась им давать по праву рождения.

Началась массовая подготовка к Третьему Крестовому походу, целью которого было отбить у нехристей Иерусалим. При дворе все чаще начали звучать боевые сирвенты вдохновителя Христова воинства, славного Бертрана де Борна. Жиро де Борнель и Пейре Видаль пели о войне, призывая на ратный подвиг рыцарей, чьи имена должны были навечно вписаться в историю.

В предчувствии грядущей разлуки дамы сделались более страстными и самоотверженными. Они заранее проливали слезы, представляя себе, как осиротеют веселые земли Лангедока без славных рыцарей и прекрасных трубадуров. Весело стучали молотки кузнецов, изготовляющих великолепные, похожие на чешую рыб, кольчуги, ладные шлемы, мечи и специальные металлические пластины, которые следовало набивать на кожаные латы в особо уязвимых местах, дабы сохранить жизнь смелым воинам.

Постепенно по всему краю начали появляться страшно довольные собой рыцари в белых плащах с разнообразными крестами, соответствующими символике рыцарского ордена, к которому они относились.

«В Святой земле все по-другому, – делились своими воспоминаниями ветераны, – дома ты можешь быть никем, но там... там ты станешь тем, кем только сможешь стать. Там в один день можно разбогатеть, пленив какого-нибудь султана. Их же там не сосчитать, потому что у каждого правителя огромные гаремы с множеством жен. А те, ясное дело, исправно рожают им наследников. А наследник султана – и сам султан. Ты можешь добиться невиданной воинской славы и снискать любовь высокородной дамы. Ты вообще можешь стать бароном или королем. Там – воистину Святая земля, где исполняются самые смелые мечты. Там простятся все твои вольные и невольные прегрешения, ты очистишься и сможешь начать жизнь заново. Вот что такое Святая земля!»

Я тоже подумывал попытать счастье в землях неверных, но мой молодой хозяин был вынужден сиднем сидеть в Тулузе, защищая свое наследство от сделавшегося коварным и весьма злокозненным младшего братца.

Любопытно, что родившийся в Триполи Раймон Пятый никогда не стремился отправиться в Святую землю, должно быть, предчувствуя, что сразу же после его смерти в его родной Тулузе настанут события почище битв с сарацинами, и врагом его будет не благородный, хотя и чужой Саладин, а коварные святые отцы во главе с Папой Иннокентием Третьим, да покарает Господь его душу, да пребудет он в вечном адовом пламени во веки веков. Аминь!

Неожиданно я получил письмо от брата. Пьер писал, что вполне оправившийся от полученных на турнире ран Исильдор-Дени принял крест, вновь вступив в воинство Ричарда Львиное Сердце. Диламея же сделалась придворной дамой при леди Жанне Английской,сестре короля, сопровождающей его в этом походе.

С тех пор я ни разу не был в Лордфорде и потерял след своей дочери.

Через четыре года после смерти Беатрис Раймон женился на дочери кипрского короля Бургильде де Лузиньян. Придворные трубадуры пели об этом союзе, как о редкостном единении двух любящих сердец, но, прошу прощения, где Кипр, и где наша родная Тулуза?

Романе не знал и не мог знать Бургильду до свадьбы. Отправляющиеся вместе с Ричардом Львиное Сердце тулузские рыцари везли письма Раймона Пятого к королю Кипра с предложением заключить этот выгодный во всех отношениях союз.

На обратном пути эти же рыцари были счастливы сопровождать невесту наследника в Тулузу.

Я не нашел общего языка с супругой Романе и мало что могу сообщить об этой достойной донне, кроме того, что это именно с ней он вступил наконец на престол Тулузского графства.

В апреле 1194 года прозвучало страшное и одновременно с тем долгожданное: «Умер Раймон Пятый, да здравствует Раймон Шестой!»

В ту пору Романе, или теперь уже Раймону, исполнилось тридцать восемь лет. Вступление на престол произошло в Сен-Пьер де Кюизин, где была проведена торжественная служба, по окончании которой наш новый граф запланировал пиры, народные гуляния и турниры по случаю вступления на престол, плавно переходящие в традиционные майские гуляния.

Но праздника не получилось. Казалось, что покойный граф унес всю радость и беззаботность, присущую его времени, с собой в могилу. Натужно шутили друзья Раймона, поднимая кубки, натянуто звучали учтивые речи благородных рыцарей и невеселыми были улыбки придворных дам. Скучными и неинтересными стали праздники и выступления трубадуров. Потому что не было среди поющих здравицы новому графу лучшего трубадура Лангедока, его золотого соловья и ласкового рыжего солнышка – Пейре Видаля. Пейре же, надев на себя одежды цвета ночи, обрил свои шелковые кудри и отпустил бороду, как это делали мусульмане. Не мылся и не пел своих песен, а только и делал, что горевал по старому Раймону, желая лишь как можно скорее сойти за ним в холодную могилу.

А вместе с Пейре страдали и лили слезы трубадуры, которых Раймон Пятый осыпал своими милостями, а без трубадуров плакал целый двор. Обескураженный и сбитый с толку Раймон был вынужден обратиться к своей сестре, ныне уже год как овдовевшей виконтессе Каркассона, Безье и Альби, правящей по-рыцарски мягко, но справедливо, с просьбой начинать наконец турниры и праздники. Но и виконтесса не знала, как вновь вдохнуть в трубадура жажду жизни.

Из Отфора был срочно вызван Бертран де Борн, но, увидев траурное настроение Тулузы, он и сам пожелал примкнуть к Пейре, с которым они теперь только и делали, что день-деньской заливали свое горе вином.

Несколько раз Раймон подсылал к Видалю гонцов с письмами, в которых новый тулузский сюзерен обещал ему богатые деревни в обмен на его улыбку и сундуки с золотом за песню.

Но Пейре не желал ничего и никого слышать. Золото перестало его интересовать. Присланных же Аделаидой красоток прогнала в три шеи супруга Видаля, несравненная Апполинария Константинопольская, с которой он сочетался браком в ставке Английского Льва на Кипре.

Наконец Аделаида нашла способ спасти трубадура. Она собрала всех рыцарей, которые только смогли услыхать ее зов, и прекрасных дам, которые с богатыми дарами и словами любви бросились к ногам безродного музыканта, умоляя его вернуть им радость и веселье.

Раймон страдал из-за того, что какой-то Пейре Видаль имеет влияние, которое он, тулузский граф, наверное, никогда не сможет снискать. Скорее всего, он убил бы безобидного Пейре, если бы не боготворил его голос и не стремился хотя бы время от времени слышать его песни.

В это время я возобновил отношения с все еще крепким стариком Мишелем де Савером и от его имени перезаключил договор с Раймоном Шестым, бравшим теперь под свое покровительство самую сильную и знаменитую в Лангедоке школу наемных убийц.

За это соглашение де Савер теперь сам платил мне проценты, как когда-то это делал за меня мой сеньор. Справедливость восторжествовала.

Подросли и сыновья Раймона, но я не занимался этими лоботрясами, отдавая все свои силы подготовке тулузских воинов и укреплению крепостей. Подобно Раймону Пятому, его старший сын также женил своих сыновей на подобранных для них невестах. Все было более или менее ничего, если бы не странное предчувствие надвигающейся беды. Казалось, все позади, уже начал забываться старый и правящий долгие годы тулузский граф, снова пел Пейре Видаль, и вокруг него собиралось изысканное общество прославленных рыцарей и прекраснейших дам, жизнь уже снова взяла бразды правления в свои натруженные руки.

Раймон Шестой отстроил две новые академии и университет, в которые приходили пешком и приезжали на конях и в дорогих каретах желающие приобщиться к знаниям молодые люди. Возводилась духовная католическая семинария и повсеместно строились новые церкви, прославляющие деяния крестоносцев в Святой земле. Была расширена торговля вином и оружием. А в Тулузу вдруг хлынули редкостные восточные товары, перевозимые через Кипр. Так что наши дамы ходили разодетые в дорогие платья султанш и рыцари пленяли взоры шелковыми плащами всех цветов и оттенков, которые только можно было вообразить.

На ярмарках появились восточные специи, и повара вовсю употребляли их в различных блюдах, воображая, будто стряпают те же самые кушанья, которые вкушает каждый день Саладин со своими тремя сотнями прекрасных наложниц.

Но... как это часто бывает, счастье и радость были прерваны в единый миг.

Ровно через год после восшествия на престол Раймона Шестого последовало страшное известие – тулузский граф спешно призывается к своему королю в Париж. Еще до этого ползли тревожные слухи о том, что в Лувре недовольны разросшимися и богатеющими год от года катарскими общинами. На самом деле это можно было прочесть так: Париж недоволен богатством Тулузы и требует отдать ему его долю по праву властелина.

Вместе с Раймоном в Париж отправились бароны из его постоянной свиты и специально подготовленные мною телохранители, так что я не опасался за жизнь сеньора, предпочитая делать свое дело.

В отношении французского короля мы ожидали чего угодно. Того, что Раймона попросят уделять больше внимания католическим орденам и общинам, выклянчат деньги на строительство храмов и монастырей во Франции или заставят сделать роскошные подарки самому королю или его министрам. Но все обернулось намного суровее.

Раймон Шестой был вызван в Париж на суд.

– Вы являетесь катаром? – спросил судья, едва только Раймон и его люди заняли предназначенные для них места напротив судейского места.

– Нет, я католик. – Раймон пожал плечами, что-что, а если бы он, самый богатый граф, вступил в общину, об этом не услышали бы разве что глухие.

– Причащаетесь ли вы святых даров? Ходите ли на службу?

– И причащаюсь, и хожу, и возвожу храмы. – Больше всего на свете Раймон в этот момент желал уйти, не отвечая ни на один вопрос навязчивого священника.

– Признаете ли вы власть святой Римской церкви? – продолжал расспросы дознаватель.

– Да, признаю, как все. Почему меня об этом спрашивают?

– Как все в вашей общине? Но, возможно, мы с вами говорим о разных вещах, добрейший граф, вы сказали, что признаете власть святой Римской церкви как все. Кто эти все? И что они признают на самом деле?

– Я имел в виду, как все истинные католики. – Наконец Раймон понял, что его ловят, и попытался выпутаться из ловушки, в которую угодил.

– Кого вы называете истинными? Согласитесь «истинные» и «совершенные» два похожих слова, а катарские учения весьма неоднозначны. Возможно, в одних сектах используется слово «совершенные»: для обозначения наиболее погрязших в своей ереси еретиков. А в другой – «истинные». Как в вашей общине, которую вы посещаете, любезный граф, называют тех, кто произносит перед вами проповеди?

– В моей общине – в святой католической церкви, к которой я принадлежу, – их называют святыми отцами, кардиналами и епископами. Мы подчиняемся власти Рима. – Незаметно для самого себя Раймон перешел на крик.

– Возможно, в Риме находятся главы вашей секты, и поэтому вы говорите здесь, что подчиняетесь власти Рима?

– Я подчиняюсь всему, что говорит Римский Папа! – Раймон затрясся, его лицо побагровело от злости, в висках застучало. Он почувствовал, что сейчас пойдет носом кровь, и поспешно вытащил из рукава платок.

– Словосочетание «Римский Папа» может обозначать как понтифика, так и обыкновенного человека, живущего в Риме и имеющего детей.

Кровь залила светлое сюрко и светло-голубое блио графа, он покачнулся и упал бы, не поддержи его слуги.

– Возможно, именно вы, мессен Раймон, пока не являетесь еретиком катаром, хотя и делали попытки покинуть лоно церкви и вступить в общину. Нам известно тем не менее, что ваша сестра Аделаида, виконтесса Каркассона, является приверженкой ереси, равно как и чуть ли не все ваши приближенные. Даже в вашей свите, прибывшей в Париж вместе с вами, мы насчитали по девять еретиков на каждые десять человек.

– У них даже мыши в закромах еретички, – рассмеялся брат короля, жадно посматривая на драгоценные цепи Раймона, сверкающие на его окровавленной груди и животе подобно кольчуге.

– Зато в ваших закромах, сир, последняя мышь повесилась от голода, – зашипел в ответ ему тулузский граф.

В тот же день Раймон Шестой был отлучен от церкви. Правда, ему удалось ценой двух своих лучших украшений добиться свободы, и тем из баронов своей свиты и их слуг, которые исповедовали религию еретиков, и вернуться в Тулузу без потерь. Но эта маленькая победа была ничто в сравнении с тем несчастьем, которое обрушилось на его подданных, отринутых вместе с опальным графом святой церковью. И лишенных благословения на эту жизнь и благодати в жизни вечной.

Кто же мог предположить, что это было только начало бед, выпавших на долю Тулузского графства и всего Лангедока в целом?

О том, как Раймону Шестому удалось, приняв удар на себя, предотвратить вторжение Ричарда Львиное Сердце в Тулузу и снять церковную опалу с графства

После того как страшная весть об отлучении добралась наконец до Тулузы и граф Раймон самолично подтвердил ходившие слухи, графство изменилось почти до неузнаваемости. Так, что казалось, будто бы каждый дом в Тулузе оделся в траурные одежды. Повсюду слышался плач. Плакали простолюдинки на улицах, разрывая на себе одежды, они валялись в грязи, зовя Бога и не слыша ответа. Плакали на папертях храмов, разбивая себе головы в земных поклонах. Кто-то от страха и беспризорности подался в секты, кто-то, надев белые одежды, вскрывал себе вены, расставаясь с жизнью.

Отлученным запрещалось справлять любые священные ритуалы, венчаться, крестить младенцев, хоронить. Я сам видел, как одна мать, принеся в храм своего новорожденного ребенка и узнав, что его нельзя принять в лоно церкви, взяла младенца за ноги и разбила его крошечную головку о стену. Она неистово смеялась и плакала.

В замке похудевший и как бы сразу же постаревший Раймон собрал своих баронов, для того чтобы решить, что делать.

Странный вопрос: «что делать?». Нужно было выкладывать деньги, причем немалые.

Министр финансов предлагал поторговаться с Парижем, но мессен Раймон, ударив кулаком по дубовому круглому столу совета, заставил его замолчать.

– Дать придется. Следует выяснить, какой суммой они удовлетворятся, и заплатить, чего бы это ни стоило. В конце концов, пусть знают, с кем имеют дело. Тулуза всегда выплачивала свои долги!

Это была роковая ошибка. Так как после того, как король Франции получил требуемую сумму, а церковь приняла клятвенные заверения графа в верности и преданности, в Париже поняли, что Тулуза с ее богатствами может стать настоящей дойной коровой для господ с севера.

Едва-едва к королю Франции отправились послы от Раймона и других, отлученных сеньоров Лангедока, у ворот Тулузы уже встал со своими белыми рыцарями Английский Лев.

Прославленный герой Третьего Крестового похода и верный сын католической церкви Ричард Плантагенет услышал о бедственном положении Тулузского Раймона и поспешил предъявить свои требования на его земли.

При этом, как это часто бывает, он взял себе в союзники католическую церковь, интересы которой он представлял в Святой земле и через которую рассчитывал влиять на короля Франции, с тем чтобы тот изгнал признанного еретиком Раймона и присоединил его земли к Англии.

Он расположился лагерем возле ворот Тулузы. Его воины осыпали бранью тулузского сеньора, называя его проклятым сектантом и еретиком, который не может стоять во главе католического графства и который приведет своих подданных прямой дорогой в ад.

Пришедшие под знаменем с веткой дрока и цвета крови квадратными знаменами с изображением золотых львов священники призывали жителей Тулузы открыть врата и впустить армию освободителей.

Впрочем, все эти крики и визги длились недолго. Тулуза была еще достаточно сильна, и Раймон бесстрашно вышел на переговоры с королем-крестоносцем. На этот раз я сопровождал его в качестве телохранителя.

Раймон шел на встречу с английским королем с видом крестьянина, уставшего выдворять из своего огорода соседскую свинью, которую нельзя убить или искалечить, так как это может повлечь гнев хозяев нерадивой скотины, и одновременно с тем невозможно позволить топтать его грядки.

В установленном на предыдущих переговорах месте мы с Раймоном спешились и пошли навстречу Ричарду, который, также согласно утвержденному протоколу, шел в сопровождении всего одного охранника.

Я невольно сравнил двух владык. Ричард был в снежно-белом плаще с крестом и золотой кольчуге, надетой поверх алого сюрко. Широкий голубой пояс с золотыми бляшками делал его фигуру более стройной и подтянутой. На боку висел меч в ножнах, усыпанных драгоценными камнями, которые весело поблескивали на солнце. Шлем был сделан из странного сплава серебра и золота с распятьем, выложенным бриллиантами, так что когда король поворачивался в сторону солнца, крест на его шлеме начинал светиться подобно мистической звезде.

Несмотря на то что Раймон был моложе Ричарда, он выглядел старше и опытнее английского короля. Он был мешковат, с некрасивым, оплывшим лицом и темными волосами, небрежно заложенными за уши. На нем было красное сюрко и фиолетовое блио с золотой цепью. За спиной красивыми волнами ниспадал дорогой черный плащ. То есть – он был одет чуть ли не по-домашнему.

Когда перед встречей с Ричардом слуги переодевали Раймона, графиня Бургильда лично принесла ему тулузскую корону. За ней шел оруженосец графа с символом власти в Тулузе – драгоценным мечом двенадцатого сына легендарного маркграфа Тулузы, готского князя Гурсио, являвшегося предком Раймона.

– На что вы принесли мне все это, дорогая моя? – Брови Раймона поднялись, к лицу прилила кровь. – Уж не хотите ли вы, чтобы английский недоносок отобрал у меня все это силой, или, по-вашему, я должен принести свои регалии власти ему на расшитой золотом подушке?

Бургильда смутилась, но на помощь ей пришел младший сын графа Филипп.

– Графиня хотела, чтобы вы выглядели представительнее, отец. В конце концов, вы ведете переговоры от имени всего графства, и...

– Глупости говорить изволите, сеньор! – Раймон подошел к окну, на секунду задумался и тут же продолжил начатый разговор. – Тулуза – мой дом, а в своем доме я могу ходить в чем пожелаю, я и в сношенных сапогах граф и хозяин своему графству, меня здесь каждая собака знает. Это пусть он напяливает на себя регалии, кто он и кто я? Это он пожаловал на мою землю, так ему и нужно представляться мне. К тому же корона будет целее, если полежит в замке. Или нет? И вернувшись, я застану подлое предательство и вероломство? Неужели вы – моя супруга, или вы, мой сын, считаете, что в моем замке моя же корона не находится в безусловной безопасности?

– Я буду беречь вашу корону, как зеницу ока, – Филипп казался подавленным внезапным отпором отца.

– Что же касается меча, то если дело дойдет до стычки, я не собираюсь оказывать этой английской собаке такой чести и убивать его мечом моего предка! Впрочем, если этот рыжий черт захочет забрать мою голову, вы, мой дорогой Анри, уж постарайтесь разобраться наперво с его головой.

– Как-нибудь да укорочу, – я поклонился графу. – За мной дело не станет.

Так на встречу с Ричардом Львиное Сердце мой граф поехал в своей обычной каждодневной одежде, с непокрытой головой и простым мечом, который не только не шел ему, а казался смешным и неуместным.

Раймон вообще не любил обнажать меч и делал это с величайшей неохотой, на самом деле, он не стал бы брать с собой оружия, если бы не знал, что без оного человек выглядит голым.

Вот такими я увидел обоих властителей в тот роковой для Тулузы день.

– Приветствую тебя, дорогой сосед, – Раймон слегка поклонился Ричарду, сверля его своими маленькими, недобрыми глазками. – Сколько раз ты бывал на наших турнирах? Сколько ты выпил здесь вина, скольким женщинам задрал подолы, и вот теперь наконец-то до тебя дошло, что Тулуза – неплохой куш для такого старого стервятника, как ты. Твой отец уже как-то пытался отобрать графство у моего отца, помнишь, чем это кончилось?

– Мой отец был неплохим воином, но он претерпел не одно поражение. – Ричард ухмыльнулся. – Слава Богу, я не похож на него. Мой удел – победы!

– Не похож, говоришь? Я-то думал, что это у вас, Плантагенетов, семейное – тянуть руки к чужому. – Раймон сделал придурковатое лицо.

– Так или иначе, а тебе все равно придется отдать мне графство! Тулуза – католическое графство, а католики подчиняются Папе, чуешь – кто из нас двоих Христов воин, а кто проклятый еретик и первый претендент на костер? Я же сказал: победа – мой обычай!

– Это говорит человек, который угодил в позорный плен к австрийскому герцогу Леопольду Шестому и без году неделя как вылез из тюрьмы в Дюрренштайне! От тебя еще воняет парашей, а твоя земля захвачена младшим братом, так что ты даже не смеешь вернуться в Англию. Не думал я, что позорный плен можно назвать победой. Впрочем, у каждого свое мерило успеха. – Он оглядел собранное Ричардом воинство и, весело подбочинясь, предложил: – А что, король, может, нам выпить славного каркассонского винца да и поговорить о том, что ты на самом деле хочешь от меня или моего графства, как это делают нормальные люди? Ведь не хочешь же ты сказать, что намерен осаждать меня с таким смехотворным воинством!

– Это все отличившиеся в боях и походах рыцари! – возмутился Ричард.

– А это – самые крепкие в мире стены моего графства. Хочешь, я скажу, на что ты можешь надеяться, придя без разрешения на мои земли? Ты можешь с боем или без боя взять несколько деревень, возможно, осадить какой-нибудь одинокий замок. Дальше все пойдет по обычной схеме. Вы возьмете все, что вам понравится, и будете устраивать бесчинства и считать себя удачливыми воинами, пока на помощь побежденным вами не явятся тулузские лучники, которые быстро наведут порядок, всадив в каждого из вас по нескольку стрел. Что, не так? На что еще ты можешь рассчитывать? На то, что лишишь меня на несколько дней или недель сна и покоя? Ты не добьешься здесь ни славы, ни барышей, в то время как я с легкостью изничтожу твоих рыцарей. Подобно тому как бык покрывает собой свинью, Тулуза возьмет своим числом, да и не отстанет от вас, англичан, в воинском умении, вооружении и талантах военачальников.

С другой стороны, у меня сейчас полно более неотложных дел, чем война с тобой. Поэтому давай на чистоту – предлагаю следующее. Насколько я понял, тебе не удалось пристроить свою сестру в жены Саладину, да и король Франции на нее не зарится. Ладно, я принимаю леди Жанну и женюсь на ней. Подходят тебе такие условия?

– Мне не нравится твой тон, – Ричард угрожающе положил руку на рукоятку меча. Я дотронулся до своего.

– Хорошо, хорошо, я оставлю свой тон, разведусь с Бургильдой и женюсь на леди Жанне. Твои племянники получат по своему куску Тулузы, если только твоя сестра сообразит родить их.

– За моей сестрой дело не станет, – расплылся в улыбке Ричард. – Впрочем, как это ты собираешься разводиться или жениться, когда ты отлучен от церкви?

– А вот в этом, мой будущий родственник, тебе придется мне помочь. Святые отцы вряд ли посмеют отказать герою Третьего Крестового похода, самому Ричарду Львиное Сердце, слава которого бежит впереди него. Они не осмелятся остаться в народной памяти как неблагодарные свиньи, отказавшие рыцарю, просящему за павшего друга.

Так начало сбываться предсказание астролога Иоганеса Литтенбаха, и Раймон Шестой первый раз спас свое графство от вторжения рыцарей Ричарда Львиное Сердце, приняв удар на себя.

Раймон запретил мне говорить кому-либо, какой ценой удалось ему отвести войска Плантагенетов от стен Тулузы, но сразу же по прибытию Раймона в замок пришлось собрать Совет, единственным вопросом которого было как можно быстрее и по возможности безболезненно развестись с дочерью кипрского короля Бургильдой де Лузиньян.

Предлог был найден достаточно быстро – Раймон и Бургильда находились в родстве третьей степени. Что в свое время, при заключении брачного союза, было благоразумно скрыто, а теперь поднято на поверхность, как вдруг вскрывшийся факт.

Спустя где-то полгода после отлучения Раймон и его графство вновь были возвращены в лоно церкви, после чего он благополучно избавился от уже начавшей надоедать ему графини и женился на Жанне Английской. Шел 1196 год. Вступившему в четвертый брак Раймону было сорок.

О том, как Английский Лев искал святой Грааль

На правах ближайшего родственника жены Раймона Ричард поселился в Тулузе, изводя своим присутствием сделавшегося с годами нервным и капризным графа.

С завидной регулярностью его величество наведывался в тулузский замок, вынуждая тем самым его хозяина срочно отбывать на охоту или спасаться от назойливого шурина на скучных Советах.

– Смерти он моей ждет или того, что из чрева леди Жанны вдруг начнут выпрыгивать долгожданные наследники? – ворчал он. – Ну почему всем так нравится именно мое графство – почему не Гасконь, отчего они не желают попробовать прихватить себе часть Италии? Если всем нравится мой дом, разве это повод лезть сюда без спроса?

Однажды Раймон вызвал меня к себе и потребовал, чтобы за Английским Львом была установлена слежка. Так мы узнали, что в Тулузе Плантагенет сидит не из-за леди Жанны и, что совсем странно, не из-за тулузского владения, от которого он, правда, не отказался, несмотря даже на то, что Раймон выполнил условия соглашения.

Осведомитель, пристроенный нами в свиту Льва, сообщал, что уже много лет Ричард идет по следу какого-то сокровища, о котором, правда, нашему шпиону так ничего и не удалось узнать.

Именно за этим сокровищем, якобы принадлежащим королю Англии, он сначала отправился в Святую землю и, пропустив его там, ринулся обратно в Лангедок. Истоптав копытами коня полстраны, он наконец обнаружил драгоценность в Тулузе.

– Знать бы, что это за сокровище. – Раймон казался удрученным и весьма озабоченным. – Дай волю этому горе-рыцарю, и он, как волк, начнет резать людей в поисках своего клада.

– К сожалению, ничего определенного неизвестно, – покачал головой я. – Впрочем, пусть себе ищет. Я, конечно, тоже не против найти это сокровище и присвоить себе «Львиную долю», но и без него других дел невпроворот.

– Сокровище... – Раймон задумался. – Для этих нищих Плантагенетов любой камень с моей руки – уже сокровище. Тем не менее мне неприятно, что Ричард рыщет именно по моим землям.

– Если сокровище принадлежит Льву, может, и не мешать ему с поисками... – попытался я вставить словцо.

– Насколько я знаю Ричарда, он всегда тянул руки к тому, что плохо лежит. К тому же откуда у этого давно потерявшего трон королька могут взяться какие бы то ни было сокровища? – Раймон поморщился. – Сокровище, которое он ищет, не имеет к нему ни малейшего отношения, это факт. Просто оно настолько ценно, или настолько ценно для Ричарда, что тот готов преследовать его хоть до края земли. В любом случае, следи за ним. Я не хочу, чтобы из-за английской жадности пострадали мои подданные, кем бы они ни оказались. Подкупи приближенных Ричарда, зашли к нему еще народа, попроси вмешаться Мишеля де Савера с его ребятками. Я должен все знать об этих поисках и об этой драгоценности, или что это на самом деле такое.

– Но, мессен, подобные поиски будут стоить кучу денег, в то время как мы знаем лишь то, что Ричард желает ограбить кого-то из ваших людей, но не знаем, ни о ком речь, ни что так приглянулось Плантагенету. Может, сокровище – это дочка какого-нибудь рыцаря, которую он возил с собой в крестовый поход и которая теперь вернулась в Тулузу, старинная книга, амулет, дающий силу и удачу, или сундук с монетами.

Говоря о дочери, я представлял себе Диламею, о которой не было никаких вестей.

– Если Лев охотится за прекрасной и благородной донной, дело чести защитить ее от преследований. Если это амулет, дающий бессмертие или обеспечивающий победы в войнах, тем более он не должен попасть в руки нашему, с позволения сказать, родственничку. Впрочем, что бы это ни было, мы должны попытаться защитить наших людей. Ты забыл, между графами Тулузы и их подданными заключено неписаное соглашение – не выдавать друг друга? И я не собираюсь нарушать его ни при каких обстоятельствах.

Следя за Ричардом, я подкупил служанку леди Жанны, но то, что передала она, внесло лишь еще большую неразбериху в этот вопрос.

Так, девушка утверждала, что сразу же после распятия Господа нашего Иисуса Христа и воскрешения его через три дня его возлюбленная Магдалина и сопровождающие ее апостолы были вынуждены нанять небольшое судно, чтобы бежать от преследовавших ее римских сановников.

Они плыли по воле волн, несколько раз сбиваясь с курса, пока, наконец, перед ними не развернулся прекрасный берег. Красивые горы и чистые реки, виноградники и фруктовые сады манили измученных людей. Ко всему прочему, Магдалина носила во чреве своем дитя, а в руках ее находилась шкатулка с драгоценным Граалем – камнем, сосредоточивающим в себе всю благость и чистоту горнего мира, который Иисус Христос завещал своим верным рыцарям.

Мария Магдалина ступила на благословенный берег Лангедока, и тут же в сердце несчастной дамы прозвучал голос ее любимого, который незримо присутствовал с ней во время всего путешествия.

– Останься здесь, душа моя. Воспитай в этих местах наше дитя и возглавь общину. Бог есть Любовь, счастье мое. Иди, неси этот свет людям. Создай на этой чудесной земле первую Церковь Любви и завещай ей камень Грааль.

Так появилась первая Церковь Любви, а позже и рыцари любви, с неба спустился золотой сокол, в лапах которого был зажат свиток с правилами Мене и уставом рыцарского ордена во имя любви.

Сейчас, как выяснила Жанна и повторила за ней служанка, хранительницей Святого Грааля является епископиня катар Эсклармонда де Фуа, которой помогает дева Репанс де Шой.

Сам камень хранится в крепости Монсегюр, в подземной церкви на алтаре, сделанном из растущего из земли сталактита.

Правда, остается загадкой: отчего же Ричарду понадобилось рыскать за священным камнем по всему белу свету, если четко и ясно известно место его нахождения?

На это служанка не знала ответа. По ее утверждению, хозяйка то говорила, что камень должен храниться в Монсегюре и только там, то вдруг сообщала, что хранители перепрятали сокровище.

То есть либо знавшие о поисках Ричарда катары постоянно перевозят камень из одного замка в другой, что вряд ли, учитывая тот факт, что Монсегюр во все времена была самой защищенной крепостью Лангедока, а значит, где прятать святыню, как не там? Либо охрану святыни поручили какому-нибудь сумасшедшему, который по собственному усмотрению таскал его с собой.

Я навел справки об Эсклармонде де Фуа и Репанс де Шой и выяснилось, что они преспокойно живут в Монсегюре, ведя полумонашескую, полусветскую жизнь. Вообще, идею о том, что прекрасная донна мотается по Лангедоку с сокровищем в руках, я отбросил сразу. Не могла женщина, тем более молодая женщина, бродить по дорогам, точно бродячий жонглер. Ее бы уже давно захватили в плен какие-нибудь разбойники, да и вообще – если бы кто-нибудь когда-нибудь узрел воочию странствующую даму, все говорили бы только об этом чуде, не заметив даже божественный свет Грааля. Поэтому я попытался сосредоточиться на образе рыцаря одной из этих дам, странствующем рыцаре, коих было много и среди которых можно было затеряться истинному хранителю.

Почему я выбрал рыцаря, а не катара-монаха – думаю, это очевидно. Катары не могли носить оружия, а значит, случись хранителю реликвии попасть в руки врагов, он не сумел бы отбиться от них и спасти Грааль.

Все эти предположения я передал Раймону, но дальше дело не сдвинулось, так как Раймон встретил Элеонору Арагонскую и не желал думать ни о ком другом, как только о новой даме своего сердца.

О том, как Раймон вновь спас Тулузу от посягательств Ричарда, и о том, как он снова был отлучен и проклят

В 1198 году на папский престол в Ватикане взошел Папа Иннокентий Третий. Мир еще не видел более деятельного и ревностного к истинной вере понтифика.

Не прошло и двух месяцев, как он начал рассылать письма прелатам, князьям, рыцарям и простым людям с повелением сжигать еретиков и забирать себе их имущество. Последнее предложение не могло не заинтересовать охочих до чужих земель и богатств нищих рыцарей. Но в Тулузском графстве подобные идеи не прижились. Граф проповедовал веротерпимость, и никто не желал ради нескольких монет или тюка с бельем соседа прослыть позорным Иудой.

Жанна Английская умерла в начале 1199 года от тяжелой простуды, что послужило началом новой серии сплетен про моего хозяина. Злые языки утверждали, в частности, что Раймон отравил сестру Ричарда, так как замыслил новый брак с дамой своего сердца Элеонорой из Арагона.

Не могу с этим согласиться, так как, во-первых, наличие жены для Раймона никогда не являлось препятствием для начала нового романа. Во-вторых, Жанна была больна уже много лет. И наконец, в-третьих, союз с Плантагенетом обеспечивал Тулузе мир с Англией. Сразу же после смерти сестры неугомонный король снова начал грозить войной, так что Раймону не осталось ничего иного, как спешно засылать сватов в Арагон, жениться на своей красавице, поставив, таким образом, силы Арагона как щит против алчной до чужих земель династии Плантагенетов.

Впервые Раймон женился по любви и впервые я видел его таким сияющим и счастливым. Казалось, все неприятности отошли прочь, и только Английский Лев свирепо скалился из темноты, сгущающейся вокруг нашей родной Тулузы, да со стороны Парижа тянулись черные тучи ненависти. Все это время я занимался ревизией укрепления крепостей и дополнительным набором и подготовкой воинов в отряды.

Время от времени, переезжая из одной крепости в другую, я встречал на дорогах разодетых в пурпур и золото католических священников, епископов, путешествующих в дорогих каретах и на специальных носилках с балдахинами. Из-за расшитых золотыми и серебряными нитками занавесок они смотрели на окружающий мир, проповедуя смирение, кротость и бедность. Было смешно и нелепо слышать, как эти чванливые и не привыкшие к работе люди рассказывали о Христе, который ходил по земле босым и нищим.

Пару раз я встречал Ричарда, не собирающегося, по всей видимости, покидать наших благословенных земель даже после кончины сестры. С досадой и разочарованием следил он за укреплением крепости Табор, куда я приехал за неделю до этого с инспекцией и артелью каменщиков, посланных хозяевам замка моим господином.

Я думал, что нам уже никогда не удастся избавиться от проклятого крестоносца, но в том же году он неожиданно погиб во время осады замка Шалю, принадлежащего его бывшему вассалу Аймерику виконту Лиможскому, посмевшему скрыть от жадного взора Ричарда, якобы принадлежащую ему драгоценность.

Уж не знаю, действительно ли Аймерик скрывал за стенами своего замка Святой Грааль, или речь шла о какой-то другой реликвии. Насколько мне известно, под стенами Шалю Ричард нашел бесславную смерть.

В 1203 году случилось то, чего давно следовало ожидать, мессен Госелин, катарский патриарх в Аквитании, пришел во владения Пьера-Роже в Фуа и привел с собой несколько сотен Совершенных и множество Верующих. Для них был устроен открытый диспут с целью принять решение, как Церковь Любви будет встречать военных представителей католической церкви, случись им прийти с оружием и стенобитными машинами.

Было решено обратиться с просьбой к мадонне Эсклармонде и ее вассалу Раймону из Перельи разрешить использовать в качестве последнего пристанища для катар самую укрепленную крепость – замок Монсегюр. Деньги на укрепление стен Монсегюра давал Раймон Тулузский.

К тому времени епископиня катар Эсклармонда из рода Фуа овдовела, ее супруг – виконт Жордан, сюзерен Гаскони, почил с миром, составив перед смертью завещание в пользу любимой жены. Но, вопреки всеобщему мнению, Эсклармонда оставила благословенную Гасконь, где все напоминало ей о ее рыцаре, и переселилась во владения брата Раймона-Роже в крепость Памьер. Об этой крепости вскоре стали говорить как о мистической метрополии Романии.

Сюда стекались многочисленные паломники, постоянно устраивались встречи и философские диспуты. Представители разных церквей приходили к вдовствующей виконтессе с тем, чтобы вместе разбирать старинные тексты, восхищаясь мудростью Платона и Аристотеля.

Несколько раз я сопровождал графа в резиденцию Эсклармонды, откуда он уходил либо окрыленный и полный сил и желания продолжать строить новые университеты и семинарии, либо отягощенный думами о будущем своей родной Тулузы.

В 1207 году в крепости Памьер вновь ждали представителей господствующей католической церкви, с которыми Эсклармонда рассчитывала найти точки соприкосновения и по возможности приостановить неизбежную войну. Но все снова остались при своем – катары остались катарами, а католики – католиками. Зато моего графа, как явного пособника еретиков, вновь отлучили от церкви, а на его земли наложили интердикт.

Приговор был подписан Петром из Кастельно и утвержден Папой, который не придумал ничего лучшего, как направить всем тулузским баронам предложение немедленно изгнать опального и проклятого Раймона, с тем чтобы разделить его богатые земли между собой.

Это щедрое предложение также не было принято, более того, рыцарство посчитало себя оскорбленным и только еще плотнее сомкнуло свои ряды вокруг Раймона. Опальное графство готовилось к войне.

Я получил приказ Раймона утроить против обычного состав работников, укрепляющих стены городов, на все это, он, не скупясь, велел своему казначею выдавать столько денег, сколько будет нужно, без дополнительных проверок и проволочек. В том случае, если кто-нибудь из его вассалов – владельцев замков – не имел достаточных средств для укрепления стен и защиты людей, Раймон распорядился оплачивать эти издержки из казны Тулузы, не беря долговые расписки и не требуя возвраты долга в дальнейшем.

Повсеместно мы закупали броню и оружие, собирали продовольствие на случай длительной осады. Одновременно с тем Раймон вел переговоры с папскими легатами, уверяя их в своей преданности и выражая желание принять все условия церкви. Неоднократно во время этих диспутов и частных встреч его – рыцаря ордена Иоаннитов – открыто называли трусом, предателем и проклятым клятвопреступником, и ни разу Раймон Тулузский не потребовал удовлетворения своих оскорблений, не вызвал никого на бой.

Он принимал грубость и хулу, улыбаясь и кланяясь. Спрашивал совета и унижался, унижался и еще раз унижался, выгадывая время, необходимое для подготовки городов и крепостей к осаде.

И надо же, чтобы именно в то время, когда благородный граф Раймон молил о пощаде жестокосердных церковников, посланник Папы, отлучивший тулузского графа, Петр из Кастельно вдруг погиб от рук неизвестного.

С этого дня во всех церквях Запада ежедневно стала проходить троекратная церемония отлучения тулузского графства от церкви «колоколом, книгой и свечой». На все земли, принадлежащие Тулузе, равно как и оскверненные присутствием на них отлученных, налагался интердикт.

Все вассалы Раймона Шестого получали папское разрешение разорвать клятву, связывавшую их с опальным сюзереном. В противном случае отлучение грозило и им.

Крест тулузского графа

Открыто началась подготовка к Четвертому Крестовому походу – походу против Тулузы. Короли Франции и Англии заключили временный мир и объединили свои силы против юга.

– Что обещает его святейшество рекрутам? – спросил обессиленный Раймон своего посланца, только что прибывшего из Парижа.

– «Каждый, каким бы великим грешником он ни был, может избежать адских мучений, если отправится воевать с еретиками!» – без запинки процитировал гонец слова понтифика. – Это кричат на улицах городов, постоянно повторяют в церквах.

– Отправится воевать и только? Но на таких условиях новобранцы могут принять крест утром, а к обеду отринуть его. Если дело в том, чтобы только пойти, это еще не так страшно.

– Они говорят, что нужно пробыть воином Христовым сорок дней. Сорок дней – и тогда все грехи простятся и можно будет забрать себе все имущество еретиков, – с грустью в голосе ответил посланец.

– В таком случае, нам следует готовиться ко всему. – Раймон казался измученным и постаревшим. Мне было жалко его, но что я мог сделать? Что вообще может один человек? Мне тогда исполнился шестьдесят один год, а Раймону – пятьдесят один. Мы все еще любили женщин, пили вино и иногда даже выходили помериться силами на турнирах, но, Боже мой, так много еще нужно было сделать, так много, что на все у нас не хватало ни сил, ни времени.

Наши дети давно уже выросли и теперь имели уже собственных детей, ради которых нам следовало жить. Или умереть во имя их жизни.

В это нелегкое для всей Тулузы время в замок пожаловал племянник Раймона, юный виконт Каркассона, сын Аделаиды и Роже-Тайлефера Раймон-Роже.

Говорят, «устами младенца глаголит истина», – племянник прискакал убеждать своего дядю сражаться до конца.

С невольной нежностью я смотрел на золотоволосого виконта с нежным девичьим лицом и огнем в глазах. В тяжкое время он явился поддержать своего дядю. Хотя знал, что армия крестоносцев располагалась в Леоне, следовательно, Каркассон должен будет первым принять бой, защищая собой Тулузу. А значит, каркассонские рыцари будут держаться до последнего, и только после того, как над городами юного виконта поднимутся черные столпы дыма, Тулузе придется вступить в смертельный бой и либо выстоять, либо пасть.

Должно быть, юный виконт решил, что его дядя отчаялся и разуверился в собственных силах, потому что, коротко простившись с ним, Раймон-Роже вскочил на коня и, не оглядываясь, поскакал в свой родной Каркас-сон, где ждала его мать и готовились к войне отважные, проверенные в боях ветераны. Рядом с ними, может быть, первый раз в своей жизни, должны были встретить лицом к лицу врага вчерашние мальчишки, а ныне рыцари и воины Каркассона, Безье и Альби.

Но нужно было знать Раймона. Он не мог даже вообразить себе, чтобы использовать в качестве щита любимого племянника, равно как и прекрасный Каркассон, с которым у него было связано столько воспоминаний. Поэтому сразу же после того, как юный Раймон-Роже и его свита покинули замок, Тулузский граф отправил послов в Ватикан с письмом, в котором он заранее принимал все условия церкви и клялся в своей готовности безоговорочно подчиниться ее власти.

Раймон считал, что эта переписка сколько-нибудь отсрочит страшный час, а может быть, и позволит полностью или частично устранить военную угрозу.

Ответ пришел неожиданно скоро. Иннокентий Третий дал понять Раймону, что не верит в чистосердечие его отречения от ереси и желание подчиниться власти церкви. Впрочем, если Раймон тверд в своем решении, то для начала он должен передать в ведение церкви семь своих наиважнейших крепостей – список прилагался ниже – с тем, чтобы ему было позволено совершить публичное покаяние и, возможно, заслужить прощение.

Убитый горем, с трясущейся головой и безумным взором Раймон ходил по залам своего замка.

– Что ж, я отдам им то, что они хотят. Я подчинюсь церкви, и пусть они помилуют моих людей. Семь крепостей – без боя! – это много. Но если они обещают сохранить жизнь хотя бы находящимся там католикам, а катар я выведу... Тогда можно и уступить крепости.

Я был против того, чтобы отдавать свои земли и хорошо укрепленные крепости без боя, но Раймон твердо решил нести свой крест. И крест этот был так тяжел и так ужасен, что вряд ли кто-нибудь другой на целой земле мог поднять его и донести до Голгофы!

Подготовка к войне

Был ли прав Раймон, идя на бесконечные переговоры, унижения и уступки? Во всяком случае, он выиграл два года, за время которых мы сумели должным образом укрепить тулузские военные силы, подготавливая воинов и запасая наряду с продовольствием все необходимое для отражения атак.

Все это время Раймон неустанно слал письма в Рим и общался с папскими легатами, заверяя их в своей преданности и верности. Он унижался и клянчил, лебезил и забрасывал церковных сановников подарками, а приходы – богатыми подношениями. За это время он снискал множество позорных прозвищ, самыми скромными из которых были «Раймон-полижи-задницу» и «Раймон-политическая-шлюшка».

Он много пил и почти совсем забыл о былых развлечениях, сосредоточившись на одной мысли, на одной цели – любой ценой спасти Тулузу. Раймон просил своих вассалов послушаться Рима и формально отречься от него, спасая тем самым жизни себе и своим подданным.

Ответом ему было негодование. Рыцари считали себя глубоко уязвленными подобным предложением. Гордо поднимая головы и выпятив грудь, они восклицали высокопарные речи, обещая погибнуть ради любимого графа и положить рядом с собой всех своих домочадцев, челядь и крестьян.

С глубокой скорбью Раймон взирал на все эти благородные выкрики и помпезные словеса, не в силах что-либо предпринять или попытатьсяобъяснить свое поведение.

Но так или иначе – два года он выиграл, отсрочив расправу над графством. За это время его сестра, благородная виконтесса Каркассона, выводила из южных провинций катар, нередко лично сопровождая их до портов, где уже были наняты корабли. Эта отважная женщина была истинной дочерью Раймона Пятого и потомком легендарного князя Гурсио, ибо, не требуя почестей и славы, она совершала свои маленькие подвиги, держа эту свою деятельность в строжайшей тайне.

Интересно, что именно общее горе и забота о благе подданных вдруг сплотили находящихся много лет в ссоре брата и сестру. Думаю, что Аделаида была единственным человеком, по-настоящему понявшим Раймона и поддержавшим его в момент испытаний.

Все чаще теперь я задумывался над справедливостью предсказания благородного Иоганеса Литтенбаха из Анжу, считавшего Раймона единственным человеком, способным спасти нашу несчастную Тулузу. Тем не менее я сам никогда бы не согласился заплатить за это такую цену, какую заплатил мой хозяин. Да что я – никто бы не согласился!..

Все чаще я видел один и тот же сон: окровавленный Раймон распластался на черном каменном кресте с непонятными иероглифами и рядом я, который ни чем не может ему помочь. В этом сне Раймон то был десятилетним отроком, таким, каким я возил его познакомиться с Литтенбахом, то юношей, рядом с которым, сидя в своем гробу, рыдала черноволосая Глория, которую он только что до этого пробудил ото сна. Но чаще я видел его уже стариком, испуганным, седовласым старцем, которого стаскивали с трона, вырывали из рук меч и в одной длинной рубахе тащили через весь город, для того чтобы бросить на черный камень.

При этом старик то плакал, то смеялся, то отпускал непристойные ругательства. Потом я видел кровь, льющуюся из-под ножа палача, и полные боли и тоски глаза Раймона.

– Ну что, мой дурачок Анри, ты видишь, я принес жертву, и на моей крови выросли прекрасные алые розы, и лоза, стегавшая до этого мое тело, снова зазеленела и вот-вот начнет плодоносить. Я жил любя и умираю не потому, что меня убивают, а потому, что не могу больше сдерживать в себе всех этих цветов, которые смогут жить, лишь когда я расстанусь с жизнью. В ту же секунду из глаз, носа, рта и ушей Раймона начали ползти зеленые стебли с нежными бутонами, которые раскрывались, являя миру удивительную красоту...

– Помоги мне! – услышал я голос Раймона. – Помоги им, выпусти пленников на свободу, дай мне покой!

В следующий момент я поднял свой меч и рассек им тело моего несчастного хозяина, выпустив на свет божий томящиеся в нем цветы. Мгновенье – и я перестал видеть Раймона за мириадами живых цветов.

Голгофа по имени Сен-Жиль

Все эти два года непрестанной переписки графа с Римом я надеялся, что каким-нибудь образом все же удастся избежать войны, хотя и понимал, что после того, как все южные богатейшие провинции были обещаны стае голодных рыцарей и солдатне, они уже не могли не напасть на нас.

Странно, еще совсем недавно сама мысль как-то потревожить покой находящегося в близком родстве с королями Франции, Англии и Арагона графа Тулузы казалась невозможной. Теперь мир перевернулся, черное сделалось белым, а белое – черным. Раймон готовился к новым испытаниям.

18 июня 1209 года я воочию увидел своего хозяина, восходящего на собственную Голгофу недалеко от Тулузы в местечке Сен-Жиль. Одетый в одну длинную рубаху каявшегося грешника, с распущенными волосами, босой, по центральной улице города, окруженный служителями церкви и улюлюкающей толпой, шел самый богатый и знаменитый граф Тулузы – Раймон Шестой.

Я был там, потому что такова была воля моего сюзерена. Был и ничего не мог предпринять. Вместо этого я двигался с толпой зевак, не сводя взгляда с моего графа, в тщетной надежде увидеть в его глазах приказ вмешаться и уничтожить его врагов.

Вместе со мной в Сен-Жиль переодетые под простых горожан находились мои лучшие ребята, готовые по первому сигналу варить кровавую кашу.

Но приказа действовать не последовало. Не привыкший ходить босиком Раймон то и дело натыкался на мелкие камешки, сбивая себе ноги. В его руках горела свеча, пламя которой он слегка прикрывал рукой. В какой-то момент порыв ветра бросил ему в лицо горстку мелких камешков и растрепал волосы, но, дивное дело, свеча осталась гореть, ее ровное пламя лишь слегка вздрогнуло, но не погасло.

Вместе с процессией мы дошли до площади у городского собора, где на специально возведенном помосте нас уже поджидали разодетые в пух и прах церковники – три архиепископа, девятнадцать епископов, а также, насколько я понял, и все окружное духовенство. Невольно я пересчитал своих врагов, отмечая, кого из них убью раньше, решись Раймон показать, кто здесь истинный хозяин. Я сбился со счета, когда взгляд мой невольно упал на лисью морду папского легата Милона, и понял, что почетнее всего, для такого человека, как я, будет, прежде всего, разделаться с этой мразью. Хоть на том свете будет что вспомнить.

– О, мой господин! – мысленно обратился я к нему, продолжая начатый накануне разговор. – Мучительно для ваших верных вассалов видеть вас унижающимся перед этими дьяволами. Одно слово – и мы перестреляем их всех до единого. Мои лучшие лучники давно ждут на крышах окрестных домов.

– Чтобы потом они перебили вас? – Раймон отмахнулся от меня, думая о чем-то своем.

– Пусть мы погибнем, но зато погибнем с честью, и последующие поколения будут слагать о нас песни, и слава наша не померкнет в веках.

– Если вы открыто нападете на представителей церкви – у вас уже не будет никаких потомков, потому что их всех вырежут. Папа Иннокентий Третий уже дал понять, что не собирается оставлять здесь камня на камне, сказав, что Тулуза нуждается во втором потопе. Согласись, друг Анри, потоп – хороший образ, он чисто вымоет все вокруг, для того чтобы понтифик мог заселить наши земли благочестивыми католиками.

– Но это же невозможно для истинных рыцарей – видеть то, что будет происходить в Сен-Жиле, и не попытаться вмешаться! Как сможем мы жить с таким позором? Предки проклянут нас из своих могил за то, что мы выдали своего сеньора и...

– Рыцарская честь... – Лицо Раймона почернело, вены на висках набухли, в какой-то момент мне показалось, что он сейчас падет мертвым. Я подскочил к графу, но он отстранил меня властным движением руки, после чего вынул платок и, приложив его к носу, сел на свое место у окна, задрав голову к потолку. – Что значит ваша или моя честь, если мы не сумеем уберечь от опасности то, что нам доверено? Кому нужен рыцарь, сохранивший в чистоте свою честь и доброе имя, но позволивший при этом врагам топтать копытами коней свой народ, который он призван защищать? Трудно, Анри, сражаясь, не запачкать свой плащ и нагрудник кровью. Трудно, лучше сказать – невозможно.

Видя, в каком состоянии находится ее супруг, донна Элеонора оставила свое вышивание. Намочив платок водой, она начала обтирать лицо Раймона.

– Если моя миссия состоит в том, чтобы потерять самое дорогое, что есть у рыцаря, – честь, значит, я положу и ее на алтарь моего графства, – изрек через какое-то время он.

– Выше чести стоит душа, – раздался мягкий голос госпожи, ее белые руки в драгоценных перстнях и браслетах мелькали длинношеими птицами возле некрасивого лица тулузского графа.

– И так плохо, сердечко мое, – улыбнулся Раймон супруге, – а ты предрекаешь, что, потеряв честь, я утрачу душу. А ведь даже первое страшит меня и приводит в ужас при одной мысли, что, потеряв честь, я не смогу уже открыть дверь в вашу спальню. Ибо вы, без сомнения, отвергнете рыцаря, опозорившего свое, а значит, и ваше имя.

– Если мой рыцарь даже утратит само право называться рыцарем и будет принужден скитаться по свету, выпрашивая милостыню, в тот же момент я оставлю украшения и дорогие наряды, надену на себя рубище и пойду за ним. Или скроюсь за монастырскими стенами, чтобы никто больше, кроме моего супруга, не смог прикоснуться ко мне.

В этот момент донна Элеонора была сказочно прекрасна, и я, поклонившись, вышел из зала, не желая мешать Романе, быть может, в последний раз быть счастливым.

По правде говоря, наблюдая за тем, как воркуют между собой Раймон и Элеонора, я невольно преисполнился восторга, решив, что мой сеньор наконец остепенился и, найдя свою любовь, станет верным мужем благородной донны.

Ничего подобного. Не успел я и пару раз перекинуться в картишки с офицерами стражи, как передо мной возник сам Раймон.

– Черт тебя возьми, Анри! Ну почему ты всегда занят своими делами, в то время как я хочу, чтобы ты занимался моими?! – выкрикнул он с порога, не замечая поклон и знак внимания своих офицеров.

В следующее мгновение мы вылетели с ним во двор, где нас поджидали слуги и превосходные кони.

– Могу я осведомиться, куда мы так спешим? – спросил я Раймона.

– Как куда? К донне, укравшей мое сердце, конечно. К прекрасной Геральде из замка Лавор! Вот куда.

Любовная осада замка Лавор длилась несколько дней, за которые Раймон испытал все оружия бога Амура и, наконец, был вынужден признать, что дама Геральда – поистине неприступна и целомудренна. Правда, это обстоятельство никак не повлияло на то, что Раймон продолжал любить прекрасную донну всю оставшуюся жизнь, то и дело вспоминая о ней.

Унижение тулузского графа

На паперти против церковных дверей Раймон опустился на колени перед аналоем, на котором лежали священные реликвии и дары Христовы.

Раймону подали какую-то бумагу, и, сощурившись, граф прочел одно за другим все приписанные ему прегрешения, от первого до последнего. После чего он поклялся впредь не нарушать законов церкви и во всем беспрекословно подчиняться повелениям Папы и его легатов. Не предпринимать ни единого шага без дозволения на то церкви.

Шестнадцать вассалов графа, присутствующих тут же на экзекуции со свечами в руках и без головных уборов, но не в рубищах, повторили за Раймоном его клятву.

После этого Милон подошел к Раймону и надел веревку ему на шею. Все затаили дыхание, я вытащил наполовину свой меч, когда кто-то из наших рыцарей остановил меня, бросившись мне на шею и прикрыв, таким образом, оружие. В противном случае и мне, и моему графу пришлось бы туго.

Раймон с трудом поднялся, и тут же легат потянул его за собой, точно животное. Граф попытался что-то сказать, но опустил глаза и последовал за Милоном, который развернул его спиной к толпе и начал стегать пучком розог.

Я закрыл глаза, считая удары и слушая при этом биение собственного сердца. Наконец легату, похоже, надоело пороть графа, и он снова потянул его за веревку, таща Раймона в церковь. Вслед за ними туда повалил народ, так Что уже через несколько минут вокруг меня образовалась такая давка, что нельзя было не только выбраться из церкви, но и поднять руку или переставить ногу.

Здесь, насколько я слышал, находилась могила Петра из Кастельно, в убийстве которого церковь, в частности, обвиняла моего господина. У надгробия Милон развернул Раймона так, чтобы он видел выгравированную надпись, после чего снова начал избивать его.

Все удары Раймон вытерпел по-рыцарски стойко, ни единого стона, ни одного лишнего слова не добился от него легат. Граф Тулузы был жестоко оскорблен и унижен, в его глазах и глазах его вассалов, присутствующих на экзекуции, стояли слезы стыда и гнева.

Но Раймон ничем не выдал своего состояния, взглядом приказывая и нам молчать, подчиняясь несправедливой судьбе.

Тщательно исполнив все предписанные в таких случаях действия, Милон вновь поставил Раймона на колени, снял с его шеи веревку и торжественно надел на него белый плащ крестоносца.

Пересохшими губами граф начал повторять за легатом клятву служить церкви, уничтожать ересь и отправиться вместе с аббатом Сито в поход против еретиков южных провинций —то есть против Тулузы!

Когда судилище закончилось, в соборе сделалось нечем дышать, рядом со мной потерял сознание какой-то старик, но не сумел упасть, удерживаемый со всех сторон стоящими впритык людьми.

Не понимая, что происходит, прелат благословил присутствующих на экзекуции людей, разрешив им покинуть собор. Но его услышали лишь передние ряды, которые и так уже не могли повернуться, невольно напирая на охраняющих святых отцов стражей. Наверное, сгорели несколько мерных свечей, прежде чем в соборе началось какое-то движение, и мы стали разворачиваться и продвигаться к выходу. При этом успевший умереть старик был вынесен из собора, рухнув только на паперти, где было свободнее.

Гонцы смерти

После судилища граф казался разбитым и несчастным. Он позволил усадить себя в карету и отвезти в лагерь крестоносцев в Леон. Откуда они должны были двинуться на Тулузу. Молча смотрел он перед собой, не желая вступать в какие-либо разговоры.

Я сидел напротив Раймона, не смея заговорить. Да и что я мог сказать? Лезть с утешениями? Вновь спорить, доказывая неправоту графа?..

Когда сгустилась мгла, и мы уже достаточно далеко отъехали от Сен-Жилля, он порывисто схватил меня за руку, приказав немедленно покинуть его и скакать в Тулузу, обороной которой я должен был руководить.

– Возвращайся домой, мой милый Анри, я сделаю все, что только будет в моих силах, для того чтобы убедить аббата Сито и участвующих в походе сеньоров помиловать Тулузу. Теперь, когда я принял крест и стал одним из них, позорно для воинства аббата Сито нападать на нас! – Я почти не видел лица Раймона, слабо освещенное факелами идущих по обеим сторонам от кареты слуг, но почувствовал, как у того заблестели глаза и забилось сердце. – Ты бы напал на земли своего союзника, бьющегося плечо к плечу рядом с тобой?

– Нет, мой повелитель, – я почувствовал, как захолонуло сердце. Вот, оказывается, какой план вынашивал все это время мой сеньор!

– Так вот, если в тех, кто ведет этот поход, есть хоть капля благородства, чести или хотя бы здравого смысла, они не предпримут подобных позорных действий. – Он тихо засмеялся. – Но даже если предпримут, я повелеваю тебе, мой Анри, Анри Горгулья, Анри Лордат!

Я вздрогнул, услышав свое настоящее имя.

– Властью, данной мне Богом, я повелеваю тебе, Анри Лордат, защитить Тулузу от вторжения кого бы то ни было. И, не опасаясь мести людей или Господа, убивать всякого, кто придет к тебе с войной. Даже если это буду я. Клянись мне, своему сюзерену и графу Тулузы, в том, что выполнишь все в точности, и даже если Арнольд из Сито выставит меня как свой щит, ты, посадив на трон Тулузы моего старшего сына, сумеешь как следует вдарить по этому щиту! Клянись, рыцарь!

Что делать? Я был вынужден произнести требуемую от меня клятву, после чего надел на палец перстень власти, с которым Раймон не расставался со дня восшествия на престол и который должен был подтвердить прекрасной Элеоноре мои нынешние права и справедливость слов ее мужа. Я выбрался из кареты и, вскочив на коня, махнул своим ребятам следовать за мной. Мы оставили графа в окружении крестоносцев.

Я был зол на Романе за то, что тот смалодушничал, позволив своим врагам истязать себя на глазах у своих же подданных, и еще больше за то, что не позволил своим честным рыцарям восстановить справедливость, прикончив папских прихвостней.

В тот момент я думал, что мой граф тронулся умом, не подозревая, что дураками были все мы, призывающие его к оружию и требующие дать немедленный отпор хозяйничавшим на нашей территории папистам. О каком отпоре и о какой справедливости могла идти речь, когда в результате уже через несколько дней после позорной экзекуции над Раймоном из Леона в сторону Роны вышли двадцать тысяч хорошо подготовленных и экипированных рыцарей и более двухсот тысяч воинов. Все они были крестоносцами, а следовательно, Воинством Бога. Выступая против них, мы невольно ставили себя на сторону сатаны. Впрочем, тех, кто не собирался сражаться с ними, также ждала смерть. Поэтому особого выбора они нам не оставили. Наша судьба была принять бой.

Но теперь я должен был биться не просто с вторгшимися на наши земли чужаками, а поднять оружие на собственного сюзерена, которому я присягал на верность!

От всего этого можно было сойти с ума.

Мы поскакали домой, неся страшную весть о неизбежной войне, а по нашим следам, буквально дыша нам в затылки, смрадом ада шли три сотни тысяч белых рыцарей апокалипсиса.

Четвертый Крестовый поход начался 24 июня, то есть всего лишь через шесть дней после истязания графа Тулузы.

Добравшись до какой-либо крепости, замка или деревни, мы предупреждали людей о белых рыцарях, несущих смерть. Любой человек мог выбрать, уходить ему за стены укрепленных крепостей или нет.

Проходя через Безье я невольно вспоминал собственные лихоимства. Уверен, что и меня там не забыли. Но перстень графа на моей руке открывал ворота в любую крепость Тулузы и владений Транкавелей.

Я осмотрел укрепления и остался доволен. Безье был первым городом юга на пути крестоносцев в Тулузу.

Я рассказывал рыцарям Безье о том, что произошло в Сен-Жиле, чувствуя, что разговариваю с мертвецами. Наскоро перекусив вместе с командиром стражи, я отправился в городской собор и, помолившись, просил тамошнего епископа заступиться за его паству перед крестоносцами.

Понимая всю ответственность момента, святой отец пообещал, что если ворота Безье или его стены не выдержат, он лично выйдет навстречу аббату Сито во главе крестного хода и попытается остановить разграбление города.

Я решил, что выйти навстречу воинству Господа с иконами и пением псалмов будет хорошим шагом: не станут же они, в самом деле, стрелять по своим же святыням. Кроме того, мне понравился вместительный, выложенный из крупного тесаного камня собор, в котором при желании можно было спрятать полгорода.

Раньше на этом месте находилось святилище языческого бога солнца, позже храм был разрушен и на его фундаменте возведен новый католический собор, мощный, настоящий, не чета нынешним легким, точно игрушечные, постройкам. Не отдыхая и лишь поменяв уставших лошадей, мы отправились дальше.

На наше счастье мы путешествовали налегке, не отягощенные провиантом, дополнительным оружием или добычей, поэтому вскоре дорога привела нас к стенам Каркассона. Там я был вынужден повторить все то, что уже говорил в Безье, и предупредить, что стоять придется насмерть.

Озабоченный и огорченный судьбой своего дяди не меньше, чем грядущими потерями, юный Раймон-Роже пообещал мне при первом удобном случае явиться в лагерь крестоносцев с просьбой решить спор путем поединка его, как хозяина Каркассона, с одним из лучших рыцарей крестоносцев. Бесстрашный Транкавель, казалось, был готов в одиночку выйти против тьмы врагов. Впрочем, он не отвергал также возможности договориться с аббатом Сито и принять разумные условия церкви.

Я не стал разуверять юного сына Аделаиды и отправился в Тулузу, оборона которой была мне поручена.

Новая встреча с Раймоном Шестым. И о том, как доблестные рыцари уговорились вытащить из тюрьмы виконта Каркассона Раймона-Роже

Теперь события начали развиваться с невиданной до этого скоростью. Едва я прибыл в Тулузу, запылал Безье. Как я услышал позже, святые отцы Безье так и не вышли с крестным ходом. Паства хлынула в соборы и церкви, спасаясь там от толп прорвавшихся в город мародеров. Но церкви оказались ненадежным пристанищем. Крестоносцы накинулись на безоружных людей с мечами и ножами, лучники осыпали коленопреклоненных и молящих о пощаде горожан градом стрел. Погибли все, даже проводящие службы священнослужители, которых не спасло ни их облачение, ни протянутые к крестоносцам кресты и дароносицы.

Город был разграблен и сожжен.

После Безье пал Гравейд, Сен-Венсен, на милость победителей сдался прекрасный Каркассон.

По местоположению очередной дымовой тучи мы узнавали имя павшей крепости. Постоянно принимая в своих стенах беженцев, очень скоро мы поняли, что уже не можем разместить их в домах.

Люди и животные заполонили улицы Тулузы, невозможно было не то что проехать на коне, но даже пройти пешком.

В один из этих ужасных дней я неожиданно получил послание от Раймона. Он предлагал мне прибыть в небольшую деревеньку, находящуюся рядом с ныне стертым с лица земли Сен-Венсеном. Защитникам этого города несколько раз удавалось отбросить от своих стен отряды Симона де Монфора.

Возможно, именно потому, что взятие Сен-Венсена заняло больше времени и отняло большее количество жизней, нежели это было запланировано аббатом Сито и Симоном де Монфором изначально, деревенька осталась цела. На нее либо не хватило военных резервов, либо кто-то из боевых командиров планировал в дальнейшем получить эти земли в собственное пользование, а в своем дому, как известно, не гадят.

В общем, так или иначе Раймон выбрал именно это местечко. Я не заставил себя ждать, взяв с собой для охраны около пятидесяти верных людей.

Раймон ждал нас в крохотной церкви, недалеко от того места, где, как я считал, крестоносцы должны были встать лагерем.

– Каркассон взят. Взят в пятнадцатый день августа, при весьма странных обстоятельствах, – задыхаясь и кашляя, сообщил граф. – Его белый плащ был аккуратно свернут и лежал рядом с ним на скамье для моления. Сам же Раймон был одет в мирское платье, на котором поблескивала кольчуга.

Я сел рядом с ним, еще не до конца веря, что вновь вижу своего господина.

– Проклятый Сито обманом заманил в лагерь Раймона-Роже. Он передал через посланца, что желает переговорить с ним. Бедный, благородный мальчик, сейчас он в тюрьме Каркассона! А город – город пал. То есть Аделаида, умница сестренка, сумела тайно вывести людей из города. Огромный Каркассон! Прекрасный Каркассон! Он всегда славился своими подземельями. По ним она и вывела всех, от мала до велика. Умная, стерва, храбрая как рыцарь и на редкость верная. Аббат Сито приказал колесовать ее, но куда там, моей славной сестрички давно уже нет в городе. А где она – спросите вольный ветер!

– Неужели всех вывела? – не поверил я.

– Человек пятьсот осталось. Но что это в сравнении с тысячами! Их выловили из подземелий и, раздев донага, заставили бегать по улицам города «одетыми в свои собственные грехи». Кого-то сожгли, кого-то повесили, сколько было смертей, милый Анри, всех и не сосчитаешь, но я, похоже, буду помнить их вечно.

– Как же вы живете, мой сеньор. – Я хотел дотронуться до руки графа, но остановился. Раймон мог неверно расценить мой дружеский жест, решив, что я жалею его.

– После этих кошмаров еще можно жить днем. Но ночью!.. Ночью приходится очень много пить. Слишком много – но сны от этого только гаже.

– Как аббат Сито пленил Раймона-Роже? – Я оглянулся на своих людей, хотя мог и не делать этого. Они хорошо знали свое дело и не подвели бы, нагрянь к нам гости.

– Это случилось после того, как король Арагона вместе с сотней своих каталонских идальго пожаловал в лагерь. Благородный Петр Арагонский, наш родственник, первым делом зашел ко мне в шатер, да... Мы поговорили, и он обещал заступиться за Каркассон. Шутка ли сказать, Карл Пятый не взял его в свое время, так неужели рыцари Господа пожелают погубить такое чудо!.. Но Арнольд из Сито разрешил ему только передать виконту Каркассона, что тот может выйти из города сам, взяв с собой всего двенадцать человек, которых чертов аббат обещал помиловать.

На это мой благородный племянник сказал то же, что должен был бы ответить любой рыцарь на его месте: я не отдам и не предам ни одного из моих самых незначительных подданных, тем более не стану спасать свою шкуру, смотря, как горят стены моего главного города! Хороший мальчик.

После того как Петр Арагонский покинул Каркассон, к Раймону-Роже пожаловал парламентер из лагеря. Он предложил ему приехать к аббату Сито для переговоров. При этом он посмел поклясться Богом, что виконт и его свита не встретят в лагере ни малейших притеснений. Богом! Ты понимаешь, Анри?

Но никаких переговоров не было, Анри. Якобы из страха перед тем, что вооруженные люди могут повредить безоружному аббату, их принудили расстаться с оружием и потом взяли в плен. А дальше произошло это чудо, и Аделаида успела вывести народ из Каркассона, так, что когда открыли ворота, за ними никого не было. Чудо, да и только! – Раймон помолчал, играя с пламенем свечи. – Находясь в лагере крестоносцев, я также не терял времени. Переговорив с герцогом Бургундским и графами Невера и Сен-Поля, которым в качестве платы было предложено виконтство Безье и Каркассон, я призвал к их чести, и это помогло. Они с отвращением отвергли папский дар, сказав, что пришли на юг воевать с еретиками, а не посягать на чужую собственность. Правда, Сито сразу же нашел этого выскочку де Монфора, которому и отдал Каркассон и Безье, но, зная его репутацию, легко предсказать, кому будут верны наши подданные – героически стоящей Аделаиде и моему незаконно захваченному племяннику или ему.

Теперь ставка крестоносцев располагается в Каркассоне, а мой племянник дожидается смерти в подвале собственного замка. Анри, я хочу, чтобы ты помог мне вытащить его оттуда.

– Но как? – Я уставился на Раймона. – Пробраться в город, в котором полным-полно крестоносцев, дальше – хорошо охраняемый замок и не менее охраняемая тюрьма...

– Да, в городе полным-полно крестоносцев, но чем больше людей, не знающих друг друга в лицо, тем легче мы наденем белые плащи с крестами. Твои друзья из школы де Савера должны знать все подземные коридоры Каркассона, а значит, для них не составит труда привести нас к темнице. Скажи, что я заплачу им столько, сколько они запросят. Но одно обязательное условие: я сам пойду в тюрьму Каркассона за Раймоном-Роже. Мой племянник должен быть на свободе!

Договорившись с Раймоном о новой встрече и оставив ему в качестве телохранителя своего сына Андре, я устремился в Тулузу, откуда рассчитывал подать весть ребятам де Савера. Сам учитель уже несколько лет как почил с миром, но мое имя было широко известно в школе, так как после перезаключенного с Раймоном Шестым договора я получал проценты от всех операций, производимых учениками школы.

Поэтому я даже не подумал отправляться в одиночку в леса Фуа, а, взобравшись на городскую стену, прикрепил к стреле футляр с посланием и выстрелил в сторону служащего почтовым ящиком дерева. После чего спокойно отправился спать.

Амори

Перед рассветом я проснулся от неприятного ощущения присутствия в моей комнате постороннего и, спокойно вынув из стоящего на полу сапога нож, присел на кровати.

Напротив меня стоял человек среднего роста. Лицо его было скрыто плащом.

Несколько секунд мы изучали друг друга, после чего незнакомец показал мне прикрепленный к внутренней части его плаща значок, который де Савер обычно давал своим ученикам, не знающим друг друга в лицо, дабы они в результате встречи остались живы.

– Анри Горгулья, ты вызвал меня, я пришел. – Незнакомец остался стоять, ожидая приглашения.

– Мне нужна помощь, – я поднял с постели плащ, служивший мне одеялом, и, завернувшись в него, указал гостю, куда он может сесть.

Тот открыл лицо и занял предложенное ему место. Он был сухопарым и невысоким, с длинными, давно не мытыми волосами.

– Я весь внимание, – расплылся в улыбке посыльный.

В этот момент начало вставать солнце, и я увидел, что гость до странности напоминает самого учителя, точно хитрюга де Савер сумел переродиться для того, чтобы в новой жизни снова заниматься созданной им школой.

– В подвале Каркассонского замка томится узник, которого следует вызволить оттуда живым. – Я продолжал изучать лицо гостя, находя в нем все больше и больше знакомых черт, не дающих ошибиться в истинности моего невероятного предположения, что де Савер каким-то образом сумел побороть смерть.

– Это почти что невыполнимая задача, – незнакомец повел острым носом, отрицательно мотая головой. – Во всяком случае, это очень, очень дорого... и я думаю, что... так ли важен этот узник, чтобы...

– Я заплачу любые деньги. Столько, сколько вы запросите. Но вместе с вашими людьми пойду я сам и... – я призадумался, как обозвать Раймона, не выдавая его, – и непосредственный заказчик.

– Могу я узнать имя узника, для того чтобы предварительно навести справки о том, в какой именно части темницы его скрывают? – все так же вежливо осведомился гость.

– Его имя виконт Каркассона Раймон-Роже, и действовать следует очень быстро, потому как скоро в замок прибудет его новый хозяин Симон де Монфор, и тогда может произойти непоправимое!

– Виконт Каркассона?! – Незнакомец вскочил на ноги, его лицо залила краска. – Вы предлагаете школе вытащить из тюрьмы самого виконта Каркассона, племянника Раймона Тулузского Раймона-Роже?

– Да, и не надо так орать. – Я полез в угол и, достав стоящий там бочонок с вином, отвинтил краник. Налив себе и гостю по доброй кружке, вернулся ко все еще стоящему, точно виселичный столб, гостю.

– Выпьем за успех предприятия, – похлопал я его по худому тщедушному плечу, – и, ради всего святого, спешите к своему начальству, мне необходимо, чтобы уже в это полнолуние, десятого ноября, мы вытащили мессена Раймона-Роже из его темницы.

– Ни к какому начальству я не побегу, – все еще ошеломленный моим предложением, гость сел на свое место и, не салютуя мне, отпил залпом половину кружки.

– Мое имя Амори де Савер, – неожиданно представился он. – Я сын Мишеля и его законный преемник. Я и есть высшее начальство школы и ее банкир. – Вздохнув, он допил свое вино. – То, что вы предлагаете мне, господин Горгулья, странно и одновременно с тем прекрасно. Спасение виконта Каркассона – дело чести для каждого благородного человека, поэтому я обещаю вам, что сделаю все, что только возможно, чтобы вызволить его на свободу. Что же касается денег, – он мягко посмотрел мне в глаза, отчего стал еще более похож на своего отца, – школа де Савера почтет за великую честь выполнить этот заказ, не взимая за него никакой платы.

Он допил вино и поднялся с места.

– В полнолуние я буду ждать вас недалеко от восточных ворот замка, в кабачке «Бочонок глупостей». – Он посмотрел в окно на встающее над горизонтом солнце. – И... я почту за честь наконец-то увидеть вас в деле.

После чего мы пожали друг другу руки, и Амори де Савер скрылся за дверью. Так же как когда-то я не провожал его отца, не стал теперь следить за тем, как мессен Амори выберется из замка. Но с этого момента я понял, что наши шансы помочь Каркассонскому виконту значительно возросли.

Каркассонский узник. Чаша с ядом

Несмотря на изрядный возраст, я был еще в отменной форме, мои колени гнулись и спина болела разве что перед сильной грозой. Подражая католикам, еще в начале всех наших неприятностей мы с господином отпустили себе бороды, и мою сейчас можно было затыкать за пояс. Тем не менее я не боялся, что подведу проворного и, по всей видимости, сильного, как его покойный отец, Амори де Савера. Чего никак не мог сказать о Раймоне. Тучный, на коротких кривых ножках, он вел жизнь для чего-то снабженного душой винного бочонка. А кто, благородные сэры рыцари, отправляется в опасное предприятие, прихватив с собой здоровенный бочонок, до краев полный стонов и жалоб? Граф спал на мягких перинах, не выносил холода и отсутствия женщин. На самом деле до последнего момента я надеялся, что он струсит и откажется от участия в рискованном предприятии. Но не тут-то было, по части издевательств и создания невыносимых условий жизни Раймон был первым и самым выдающимся из всех известных мне господ Лангедока.

Ко дню, когда луна округлила свои бока, мы с Раймоном были уже на месте, оба в плащах крестоносцев и со шлемами в руках. Мессен Амори, должно быть, уже давно расположился за столом в кабачке, поджидая нас. Входя, Раймон прикрыл лицо плащом, но по тому, как сверкнули глаза де Савера, я понял, что тулузский граф узнан. Так что оставалось надеяться лишь на то, что мы сделаем свое дело и Раймон сумеет вернуться в лагерь.

Мы вышли в ночь. Луна светила на славу, наши плащи сияли каким-то тусклым фосфоресцирующим светом, подобно саванам вставших из могил мертвецов. Привыкшие к большим свитам, мы с Раймоном оглядывались по сторонам, ожидая нападения. По сигналу де Савера за его спиной появились с десяток бесшумных молодых людей, все, как и мы, в белых плащах и шлемах, делающих их похожими друг на друга.

Я в последний момент оглянулся, и тут же мой взгляд наткнулся на темный силуэт, который сначала был словно слит со стеной кабака, а теперь вдруг отделился от него, для того чтобы шмыгнуть под навес колодца.

Я обнажил меч, то же сделали трое стоящих рядом со мной воинов. Остальные заняли оборонительные позиции вокруг Раймона, ощетинившись серебряными лучами мечей.

В руках одного из учеников школы оказался лук, он взвел тетиву, готовый поразить цель, как вдруг со стороны колодца раздался голос.

– Отец и вы, сеньор мой! Это я, Андре, ради Бога, не убивайте меня.

Я положил руку на лук, но воин де Савера и сам уже понял, что стрелять не придется.

Андре вылез из своего убежища, и тут же натолкнулся на мой кулак.

– Какого черта ты рыщешь по ночам? – зашипел я в лицо Андре, как только он оправился после моей оплеухи и сумел подняться на ноги. По правде сказать, я не рассчитал удар, который мог бы убить более хлипкого, нежели мой сын, рыцаря. К слову, порода Лордатов проявилась в моем отпрыске как нельзя лучше.

Раймон и Амори с интересом наблюдали эту семейную сцену.

– Вы сами, отец, назначили меня телохранителям мессена, – заметив мой сигнал молчать, он не успел выдать имя, хотя, боюсь, что внешность моего господина вряд ли могла быть не опознана, тем более молодцами школы де Савера.

– Справный воин! – вмешался в разговор мессен Амори. – Предлагаю взять его с собой. Авось на что и сгодится.

– Если вы не возьмете меня с собой добром, я все равно поплетусь по вашим следам, потому как мой святой долг быть рядом с моим сеньором. – Анри вытер рукавом выступившую на губах кровь и посмотрел на меня победоносным взглядом.

– Что ж, иди, в случае неудачи твоя мать сразу же лишится и мужа, и сына, и всех своих еще не рожденных внуков, поскольку ты до сих пор не женат, – я пожал плечами. – Иди, глупость бессмертна!

Все вместе мы шли через какие-то огороды, минуя крестьянские жилища и зорко глядя по сторонам.

Когда мы добрались до берега реки, мессен Амори показал нам, что следует спуститься вниз. Там, глубоко в кустах, и находился тайный лаз в Каркассон, вонючий туннель, через который, судя по запашку, из славного города вытекали нечистоты. Незамеченными мы нырнули в эту чертову дырку, где на входе нас уже встречали так же одетые в белые плащи воины, откуда-то появились факелы.

Амори был немногословен и сосредоточен. Его воины окружили Раймона, готовые, если понадобится, нести его на руках. Слава Богу, что мы не остановились на моем первоначальном плане лезть через стены. Я ни в жизнь не сумел бы втащить туда этот мешок с дерьмом, называемый Тулузским сеньором.

Мы шли какое-то время по вонючему коридору и затем свернули вправо, двигаясь вдоль склизких стен. Кое-где дорогу освещали гнилушки.

Один раз Раймон поскользнулся и чуть не грохнулся на лежащий тут же окоченевший труп престарелого горожанина.

– Эка, убрать не могут, нехристи, – зло проскрежетал он зубами и, перешагнув через труп, пошел дальше.

Меж тем коридоры, по которым мы шли, сделались просторнее и суше. Сеньор Амори остановился и приказал нескольким своим людям занять оборонительные позиции, после чего те бесшумно распределились кто где. Взяв за плечи Андре, он велел ему устроиться в переходе между двумя коридорами, следя, чтобы оттуда нас не достали крестоносцы. Дальше мы следовали впятером: я, Раймон, Амори и два его воина. Андре попытался поспорить с де Савером, но тот так глянул на моего парня, что тот сразу же смутился и отправился исполнять приказ. Невероятная сила исходила от этого тощего и жилистого человека, сила, сопротивляться которой, наверное, не посмел бы и такой опытный воин, как я.

Общаясь со своими людьми понятными им жестами, Амори послал одного из воинов вперед. Тот тихо постучал в маленькую дверь условным стуком. Секунда, и в просвете двери появилась голова нашего разведчика. Заметив де Савера, он махнул рукой, тихо свистнув, после чего мы прошли в отпертую дверь, на пороге которой лежал прирезанный стражник.

– Мы в замковой темнице. Раймона-Роже держат здесь, – прошептал одними губами Амори.

Мы миновали коридор, по обеим сторонам которого находились двери с решетками. Хорошо было бы отпереть теперь их все, получилось бы по-христиански, но томящиеся в застенках Каркассона узники подняли бы шум, и это помешало бы выполнению нашей миссии.

Поэтому мимо чертовых дверей мы шли молча. За некоторыми угадывалась жизнь. Кое-где наш факел вырывал из темноты лица, но я старался не смотреть на них, боясь увидеть знакомых.

Мы свернули в узкий, точно чертово горло, проход и, спустившись по лестнице, оказались в нижнем подземелье. Прежде я ни разу не бывал в каркассонской тюрьме и понятия не имел, куда следует идти, чего не скажешь об Амори де Савере, который ориентировался в подземелье точно у себя дома.

Мы услышали шаги и, спешно затушив факелы, спрятались в небольшой нише в стене. Замелькал неровный свет, и вот перед нами появилась небольшая процессия, во главе которой шествовал толстый, одетый в дорогую одежду вельможа. Рядом с ним шли стражники и маленький, благообразный священник с чашей в руках.

– Это Симон де Монфор, – прошипел Раймон. – Принесла же его нелегкая раньше всех сроков. Не терпится ему занять чужой замок. Вор! – Он сплюнул на пол.

– Нам придется подождать, когда они оставят виконта в покое, – рассуждал вслух де Савер. – Возможно, де Монфор припожаловал в темницу, чтобы познакомиться с самым знаменитым своим узником, или он желает допросить виконта лично. В любом случае – это не будет длиться вечно.

– При них как будто нет никаких орудий пыток, – заерзал Раймон. – Было бы непростительно нам наблюдать из своего убежища, как зверюга истязает моего любимого племянника.

Я поежился, понимая, что для того чтобы сделать человеку невыносимо больно, на самом деле не нужны никакие специальные инструменты и хитроумные приспособления.

– Камера, в которой держат виконта, слишком тесна, чтобы производить пытки, – попытался утешить графа Амори. – Если бы господин Симон де Монфор желал пытать узника, он мог бы распорядиться доставить его в специально приспособленный для этого зал.

Пока мы шептались, дверь в камеру отворилась, и из нее вышел весьма раздосадованный Симон, после чего к виконту зашел священник.

Часть стражи удалилась с новым хозяином Каркассона, освещая его путь и защищая от возможных покушений, часть же осталась ждать монаха.

Наконец и тот вышел, поспешно кланяясь узнику и прикрывая за собой дверь.

Мы дождались, когда вся эта компания покинула коридор и исчез последний отблеск света, после чего вновь разожгли свои факелы, без них в подземелье было нечего делать, и устремились к заветной двери.

– Мой племянник, мой драгоценный племянник, – нервничал Раймон, – надеюсь, эти мерзавцы не вернутся для какой-нибудь надобности, и Господь позволит нам забрать моего мальчика целым и невредимым. Надеюсь, они не успели покалечить ребенка за время его пребывания в тюрьме.

Амори де Савер повертел чем-то в замке, и дверь отворилась. Первым в темницу ворвался Раймон.

На соломенном тюфяке, прикованный толстой черной цепью к стене, лежал распростертый юноша, в котором я сразу же признал виконта Каркассона.

Его лицо было липким от пота, глаза выражали муку. Мы остановились как вкопанные.

– Мальчик мой! Дорогой мой! – Раймон упал на колени перед ложем виконта, покрывая его руки поцелуями. – Что сделали с тобой эти нелюди? Можешь ли ты идти со мной и верными людьми? Если нет – мы понесем тебя на руках. Мы спрячем тебя далеко отсюда, чтобы ты снова смог возглавить рыцарей!

– А, это ты, дядя Раймон, – юноша с трудом шевелил запекшимися губами. – Я ждал вас, но теперь все кончено. Вы опоздали, – он застонал, скорчившись на тюфяке. – Только что мне предложили испить чашу яда. Знаю, что допустил слабость, но они сказали, что я все равно умру, а позорно умирать вот так, не имея даже возможности отойти по нужде. Я выпил яду и теперь уже не завишу от них, дядя.

– Ты выпил яду?! – Раймон вскочил на ноги. Де Савер поднял с пола круглую чашу и, понюхав ее, кивнул головой.

– Но вы можете излечить его? – Раймон порывисто схватил его за руку. – Вы ведь умеете спасать отравленных.

– Не от этого. – Де Савер был расстроен не меньше графа. – Этот яд мы называем «Поцелуем Иуды». Мы не знаем средства, позволяющего спастись от него. Все кончено.

Амори де Савер опустился на колени перед ложем виконта, то же сделали и остальные. Раймон порывисто вытащил из-за пояса припрятанный Новый Завет и начал читать оттуда.

– Я благословляю вас, друзья мои, – прошептал умирающий. – Если Господь соблаговолит открыть для меня врата в рай, вместо спасения своей души я попрошу его за наши земли и за наших людей. Если он посчитает возможным принять меня в раю, я буду ждать вас там, милый дядя. Я сам открою вам дверь, и тогда...

Очередной спазм заставил Раймона-Роже скорчиться на ложе, граф поднес к его губам распятие. Поцеловав его, юноша упал мертвым.

Де Савер отстегнул цепь, уложив мертвого виконта удобнее на его ложе. Раймон закрыл ему глаза.

Мы возвращались с горестными мыслями. Раймон рыдал чуть ли не в голос, затыкая себе рот плащом. Я и прежде знал, что он любил племянника больше, нежели собственных сыновей, и теперь юноша умер, а он был вынужден продолжать жизнь, мучиться и страдать.

Когда мы выбрались из подземной тюрьмы и оказались в обычном подземелье, к нам снова присоединились оставленные там воины. Я увидел, как мессен Амори тихо обнял за плечи моего сына, что-то шепча ему на ухо. В это время на мне мешком висел рыдающий Раймон и я ничего не услышал, а только увидел, как Андре и один из учеников школы де Савера метнулись в сторону темницы, освещая себе дорогу факелом.

Выбравшись из подземелья, я хотел проводить Раймона до лагеря, но тот запротестовал, опасаясь за мою жизнь. Свиту графа в эту ночь составляли переодетые в плащи крестоносцев ученики школы де Савера.

В последний момент Раймон подошел ко мне и сообщил, что, оказывается, из рядовкрестоносцев начали выбывать один за другим самые его именитые участники, уводя с собой своих солдат, что, без сомнения, расшатывало позиции самого крестового похода. Безнаказанно снять с себя белый плащ разрешалось после сорокового дня – срок, поставленный самим Римом. К сожалению, Раймон не мог поступить так же и вернуться домой. Он все еще был под подозрением. Мы снова расстались.

Позже я узнал, куда сеньор Амори де Савер услал моего сына. Андре и неизвестному мне воину было поручено почетное дело: вызволить оставшихся в темницах рыцарей. Что они с радостью и проделали, отмыкая двери, снимая цепи и разрезая веревки.

Перстень Раймона Шестого

Через два месяца после памятного посещения каркассонской тюрьмы я получил известие от сына, в котором он сообщал мне, что он отправляется в свите Раймона Шестого в Рим для частной аудиенции у Папы.

Все церкви Тулузы принялись горячо молить Господа Бога, чтобы тот вразумил Иннокентия Третьего и помог обелить честное имя тулузского графа. Но вместо ожидаемых послаблений нас совершенно заели папские легаты. Вместо того чтобы подготавливать очередной Собор, целью которого должно было стать продолжение разбирательства дела Раймона Шестого и снятие с него, как с участника крестового похода, всех обвинений, легаты постоянно обращались к пастве, убеждая их отказаться от их же законного и Богом поставленного господина.

Специально созданное духовное братство, имя которого я, как ни пытаюсь, уже не могу вспомнить, вместо того чтобы обращать еретиков в католичество, ходило по улицам наших городов с увещеваниями про дьявольскую природу нашего графа и про то, что из-за него тулузцы непременно отправятся в ад. Но ни народ, ни знать не собирались предавать своего господина. Скорее уж наоборот – происходящее разжигало еще большую ненависть к завоевателям.

Сам нынешний хозяин Тулузы, Каркассона и Безье Симон де Монфор со своими рыцарями не без труда пробирались сквозь опальное графство, сжигая крепости и оставляя за собой адские запахи серы и гари.

Пал город Минерва, и вновь зажглись костры, куда с радостными песнопениями всходили сотни и тысячи людей, отказавшиеся отречься от своей веры.

Взяв Минерву, рыцари в белом встали у стен Термэ. Я прекрасно знал, что Термэ был укреплен самым наилучшим образом и ему было нечего опасаться даже длительной осады. Тем не менее аббату Сито это тоже было известно. Поэтому к Термэ он притащил самую современную осадную технику – тараны и катапульты. Он поручил осаду города знатоку осадных орудий и, я не побоюсь этого слова, мастеру своего дела парижскому аббату Гильому, да свалится когда-нибудь каменное ядро с катапульты на его лысую голову!

Несколько месяцев все шло лучше не придумаешь – крестоносцы голодали в лагере, защитники Термэ жили за стенами крепости если не в свое удовольствие, то по крайней мене вполне сносно. Но потом закончилась вода, и долгое время не было никаких дождей. Тогда хозяин города рыцарь Раймон открыл свои винные погреба и напоил жителей вином. Но и оно должно закончиться. Понимая, что его люди не смогут выстоять, Раймон решился открыть ворота крестоносцам.

Но в последний момент Господь послал долгожданный дождь.

Казалось бы, Термэ спасся, но не тут-то было: дождь принес несчастье, в городе начались болезни и смерти. Напуганные горожане пытались выбраться из зараженного города. Но эти вылазки были замечены крестоносцами, которые перебили пытающихся покинуть город через потаенные ходы людей и проникли за стены. Так был взят Термэ.

Снова запылали костры. Хозяин города был замурован в подвале собственного замка.

Тем временем я получил вести от своего сына из Сен-Жиле, где вновь был собран Собор по делу Раймона. Андре писал мне, что поскольку тулузский граф добровольно отрекся от ереси и, приняв крест, выступил в Христовом воинстве против еретиков, папские легаты не посмеют более мучить его и снимают все или почти все обвинения.

Но мой наивный сын оказался не прав. И в ответ на смиренные просьбы Раймона снять с него хотя бы обвинение в убийстве Петра из Кастельно, его спросили, есть ли еще на его земле хотя бы один еретик.

Раймон был вынужден признать, что еретики в Тулузском графстве еще есть. Большая часть подданных Раймона не принадлежала к официальной церкви, и отрицать это было бы сложно.

«А клялись ли вы в том, что уничтожите еретиков?» – спросили его.

«Да, клялся», – вновь был вынужден признать Раймон.

«Но если вы признаете, что клялись уничтожить еретиков, но соглашаетесь с тем, что еретики в Тулузе есть, следовательно, вы не выполнили своей клятвы. Вы клятвопреступник, граф, а клятвопреступник может быть и убийцей!»

Я не был на этом Соборе, что было неплохо, так как я мог бы и накинуться на легатов с одним острым и увесистым аргументом в виде меча. Раймон же, не скрываясь и не пытаясь что-либо возражать, горько заплакал. Об этом мне написал мой Андре, и я не склонен подвергать его слова сомнению.

Месяцем позже я случайно встретился с сыном в замке Монсегюр, куда мы привезли провиант, деньги и оружие.

По словам Андре, из-за этого похода, смерти любимого племянника и бесчестности противника, с которым нельзя было ни о чем договориться, Раймон по-настоящему сдал.

Он то заговаривал о смерти, грозя покончить с собой, то вдруг ни с того ни с сего начинал опасаться, как бы ему не подали яда. При этом он то впадал в ревностное и неистовое благочестие, то требовал к себе девок, пьянствовал и заставлял свою свиту и гостей орать вместе с ним солдатские песни.

Казалось, Раймон разуверился в собственных силах и способностях что-либо сделать для своего графства, как вдруг Папа Иннокентий Третий сам подтвердил его приверженность к католичеству, сняв с графства церковное проклятие.

Должно быть, очумев от радости, Раймон тут же устроил роскошный пир, на который было приглашено множество участвующих в крестовом походе благородных сеньоров. В благодарность за снятие обвинений в ереси он тут же повелел своему казначею отправить в Сен-Жиль достаточно приличную сумму денег, чтобы отреставрировать собор.

Признаться, я до сих пор не могу с точностью сказать, катаром был мой господин или добрым христианином, так как помогал он и тем и другим. Но одно можно утверждать со всей определенностью – он терпеть не мог, когда дом Бога выглядел не должным образом, и всегда помогал терпящим нужду приходам.

Иннокентию Третьему, в благодарность за то, что тот спас его от козней легатов, Раймон приготовил роскошный и изящный подарок – расшитый каменьями плащ и прекрасного коня, равного которому невозможно было найти во Франции, Англии и Каталонии вместе взятых. В порыве восторга и признательности граф снял с пальца перстень и, положив его на плащ, с теплотой посмотрел на стоящего перед ним пилигрима, который должен был отправиться в Рим.

– Передай этот скромный дар его святейшеству Папе от вечно преданного ему раба божьего Раймона, – сказал он, весело рассмеявшись и не замечая, как заблестели глаза посланца и с какой жадностью он посмотрел на драгоценные дары.

Непостижимо. Но в этот раз Раймона сгубила его же щедрость, так как Папа и его кардиналы восприняли подарок графа как знак явного издевательства. Позже я узнал об этом из доверенного источника.

– Мне говорят, что графство Тулузское в развалинах, что нет семьи, не потерявшей хотя бы одного родственника, что защитники крепостей умирают от голода, а Раймон Шестой сделался бесприютным, словно осенний ветер? Но что вижу я? Он богат, как царь Мидас! Осажденная Тулуза шлет королевские подарки, словно издевается над нами! Мы рассчитывали увидеть Раймона в рубище, а он счастлив и богат! Он издевается над Римом и самим Крестовым походом!

В том же 1210 году капитул с невиданной до этого помпой сопроводил Раймона в Рим, и я на какое-то время потерял его из виду.

Новый Собор – новые унижения

Несколько месяцев я не видел Раймона, в графстве Тулузском шел период двоевластия, то есть официально Рим принудил тулузских дворян признать своим новым сюзереном Симона де Монфора и аббата Сито, но на практике никто и не думал подчиняться их приказам. Так что бедолага Монфор везде и всюду встречал одни только пни да колдобины. Пути его не были прямы и покойны. Если ему не хватало денег, в банках также заканчивались деньги, если он хотел учинить проверки какой-либо из крепостей, его пускали не далее порога или там срочным порядком заводилась какая-нибудь злобная хворь, от которой следовало спасаться, а не лезть на рожон.

Симон передвигался по некогда веселому и беззаботному графству, точно по густому лесу, прорубая себе дорогу огнем и мечом.

Правда, надо отдать ему должное, бедняга Симон продолжал завоевывать крепости, и часто ему это удавалось. Несколько раз он бился и за мятежную Тулузу, которая, точно строптивая девка, выданная замуж за нелюбимого, отбивалась от него, не желая смириться со своим положением. В результате этих постоянных осад де Монфор, наверное, настолько устал постоянно размещать лагерь, думать о стенобитных машинах, катапультах и прочей технике, которую было негде держать, что в один не самый веселый денек он решил выстроить замок напротив ворот Тулузы, где и подготавливал свои атаки.

Несколько раз мои ребята наведывались на строительство, убивая мастеров и разрушая все, что удавалось разрушить. Должен признаться, что эти меры не испугали де Монфора, который сделал для себя вывод, что для защиты строительства ему придется привести под стены Тулузы дополнительные силы пилигримов.

Меж тем не прошло и пяти месяцев с последнего Собора в Сен-Жиле, как легаты организовали новый Собор, призванный лишить нашего графа всякой власти и наследственных прав.

Будучи извещенным заранее, я выбрался в Сен-Жиль и примкнул к свите моего сеньора. Слава Богу, Андре был при нем. За те несколько месяцев, которые я не видел сына, он добился немалых почестей и славы. Андре женился, взяв за себя одну из придворных дам виконтов Каркассона, прелестную донну Эрменгарду из рода де Пьерфон, отца которой он вызволил из каркассонской тюрьмы. Невестка сразу же понравилась мне, так как своей хрупкостью и черными, точно смоль, волосами напомнила несравненную Глорию из замка LaRosedegloire. Раймон также заметил это сходство, по поводу которого он не переставал отбрасывать едкие шуточки, особо упирая на то, что это он упросил каркассонского рыцаря отдать свою дочь за моего Андре.

Впрочем, он не изменился. Стоило мне только спешиться во дворе гостиницы, снятой полностью для графа с его многочисленной свитой, как в окне второго этажа появилась недовольное лицо моего дорогого хозяина. Окинув меня и моих людей беглым взглядом, он тут же заметил, что мы недостаточно хорошо одеты для того, чтобы предстать вместе с ним на Соборе. И велел вызвать своих портных.

Я заметил, что никто в свите графа ныне не блистал белыми одеяниями праведности. И если прежде Раймон Тулузский пытался даже самим своим видом доказывать церкви, что он ее верный сын, то теперь он сбрил бороду и завил поседевшие, редкие волосы, как это было в моде.

Я поднялся наверх и только там смог упасть на колени перед своим вновь обретенным сеньором. Раймон постарел и сделался еще толще и непригляднее, под глазами мешки, нос сделался сизым, щеки надулись, точно свежеиспеченные булки, а подбородок утроился.

Тем не менее он был изысканно одет, каждый его палец был унизан драгоценными перстнями, а шею украшала тяжелая тройная цепь с горящими на ней камнями.

Мы пили и беседовали весь вечер и всю ночь, лаская слух пением прелестных девиц, приглашенных для нашего удовольствия. Раймон знал все, что творилось в Тулузе, сетуя на своих сыновей, на которых, по его словам, он не мог полагаться даже в мелочах.

В порыве откровенности Раймон сообщил мне о том, что уже несколько лет занимается поиском своих бывших подружек, чтобы, если повезет, отыскать бастарда, достойного унаследовать Тулузу.

Мы стали вспоминать былые подвиги, по ходу дела составляя длинный список имен, некоторые из них Раймон тут же вычеркивал, так как эти дамы, по его сведениям, не оставили после себя наследников. Других, тех, что мы делили с ним, пришлось занести в отдельный список. Я обещал лично отправиться в наваррские земли, чтобы отыскать там заколдованный замок LaRosedegloire.

На эту, произошедшую в незапамятные времена связь Раймон по-настоящему рассчитывал, припоминая то таинственные предсказания, связанные с его появлением в LaRosedegloire, то волшебное воскрешение из мертвых донны Глории, то ее черные, гладкие, точно шелк, волосы. И утро прощания, когда прекрасная хозяйка замка созналась ему в том, что беременна.

Наутро, слегка освежившись молодым вином и обтерев лица мокрыми полотенцами, мы нарядились, как этого желал Раймон, и отправились к легатам.

Не желая вызывать кривотолков, мы выехали заблаговременно, чтобы специально проехать через весь город, красуясь перед наблюдающими за нами из окон домов и с балконов знатными дамами и высыпавшими на улицы простолюдинками.

Январское утро было солнечным и морозным, но неожиданно подул холодный ветер, так что я был рад, что пил всю ночь.

Не любивший из-за своей подагры холода Раймон пришпорил коня, и вскоре мы уже находились на центральной площади около печально знаменитого собора. Правда, в этот раз, стараниями Раймона, здание выглядело обновленным и красивым.

Мы спешились и подошли к ожидающим нас на паперти монахам. Поклонились одновременно. Я не знал никого из них. Раймон втягивал голову в плечи, спасаясь от ледяного ветра.

– Не растягивайте приветствие, святые отцы, – мягко предложил он, – на холоде неприятно стоять ни вам, ни нам, так что оставим все эти титулы и регалии. Вы знаете, кто я, и что нас ждут господа легаты. – Он дружелюбно улыбнулся, похлопав стоящего тут же мальчишку служку по плечу.

– К сожалению, мы не можем пригласить вас прямо сейчас в собор, – сообщил настоятель, возвышающийся жердиной над остальными встречающими. – В данный момент аббат Сито разговаривает с представителями Папы, и мы не можем им мешать.

– Что ж, – Раймон переступил с ноги на ногу. – Возможно, мы могли бы подождать в тепле. Безусловно, я не собираюсь мешать господам папским легатам и уверен, что в аббатстве окажется немало места для меня и пришедших со мной рыцарей. Мне хотелось бы посмотреть, как изменился собор после ремонта.

Я почувствовал неладное и шепнул Раймону, чтобы тот не злил святош. В конце концов он отстал, и мы принялись ждать. Ветер крепчал, теперь он начал приносить легкие снежинки. Видя, как страдает от холода его сеньор, Андре скинул с себя подбитый мехом плащ и предложил его Раймону. Тот был вынужден принять неожиданную помощь.

Никогда не забуду, как мы ждали, сами не зная чего. Уже несколько месяцев как Раймон был оправдан, но какой-то черной душе хотелось истязать его бесконечно.

Веселое настроение предыдущего дня и радостного шествия через город было разрушено. Мы стояли на ветру, не смея ни уйти, ни открыть двери и войти внутрь, словно просящие на паперти милостыни попрошайки.

Конечно, рыцари должны молча переносить холод и зной, равно как и другие телесные мучения. Но... если холод еще как-то можно было пережить, не такое еще терпели, хуже всего было ожидание... ожидание чего-то плохого.

Когда солнце должно было встать в зените, проклятые двери наконец открылись, и нас, замерзших до такой степени, что мы едва могли передвигать ноги, впустили внутрь.

Центр зала был пуст, как на поэтическом турнире. Господа легаты сидели за длинным столом со стороны алтаря. По бокам зала на скамьях для молений размещались крестоносцы и монахи разных орденов. Горели свечи. Нас вывели на середину зала, заставив стоя слушать приговор суда, на котором нам не было дано даже присутствовать.

Раймона попросили подойти к столу, за которым сидели легаты.

По решению суда граф Тулузы должен был распустить свои войска и выдать духовному суду тех своих подданных, на которых ему укажут.

С этого дня жителям графства Тулузского, как дворянам, так и простолюдинам, как женщинам, так и мужчинам, было запрещено носить модное платье и украшения. По особому указу мы все должны были одеваться в грубо вытканные балахоны, вроде мешков с прорезями для головы и рук с пришитыми к ним рукавами.

Кроме этого, в пищу разрешается употреблять всего два сорта мяса. Все оборонительные сооружения вокруг городов и отдельных крепостей должны быть сняты, чтобы этот сумасшедший де Монфор и его прихвостни не тратили время на осады, а имели возможность беспрепятственно передвигаться по всем землям Раймона.

Сам граф терял всяческую власть, лишался даже права вмешиваться в творимые на собственных землях беззакония. Власть переходила к де Монфору и аббату Сито.

А чтобы Раймон особо не печалился, глядя на то, во что легаты вознамерились превратить прежде прекрасно вооруженную и сильную Тулузу, ему следовало незамедлительно отправиться подальше в Палестину и оставаться там вплоть до специального разрешения легатов.

Пленение и наказание Булдуина

И вот я снова руководил обороной Тулузы, готовил фуражные отряды, занимался набором и подготовкой новобранцев.

Снова крестоносцы долбили стены и забрасывали город каменьями из катапульт, и снова камни и стрелы неслись на них из-за крепостных стен. Войска пилигримов то редели, потому что из них уходили считавшие, что уже достаточно послужили Господу рыцари, то снова пополнялись новыми силами.

Катар тоже, как будто, не становилось меньше. Бывали случаи, что перед тем как должны уже были рухнуть крепостные стены какого-нибудь города, толпы ее защитников и простых горожан вставали на колени перед находящимися в городе Совершенными с просьбой принять их в лоно Церкви Любви. Сразу же после посвящения, не успев согрешить даже в мыслях, они всходили на костер, откуда, как известно, прямая дорога на небеса.

Казалось, что вторжению не будет конца и все жертвы напрасны. Пал замок Лавор, принеся Церкви Любви новых мучеников в лице его хозяйки, прекрасной, воспетой трубадурами Геральды, ее брата Аймерика и всех оставшихся им верными вассалов.

Донну Геральду, которую много лет почитал мой сеньор, фанатики сбросили в колодец и закидали камнями.

Я никогда не говорил с Раймоном о ее смерти, как не обсуждал и смерть других. Уже народилось новое поколение тулузцев, не знавших, что такое жизнь без войны. Рушилось все, что мы считали своим миром, повсеместно слышалась французская и английская речь вместо провансальской, вместе с монастырями и аббатствами погибали их библиотеки.

В это время, а точнее, сразу же после смерти Раймона-Роже, на сторону опального графа Тулузы встал его родственник Петр Арагонский, который открыто выступал против нехристианских деяний легатов. Еще в самом начале вторжения король Арагона отправил посольство в Ватикан с единственной целью – пожаловаться понтифику на беззаконие, творимое в тулузских землях.

Теперь же его послы снова обивали пороги Ватикана с требованием немедленно вернуть незаконно отобранные земли и устроить новый Собор, уполномоченный рассмотреть деятельность де Монфора.

При этом они недвусмысленно давали понять Иннокентию, что дальнейший разгром Тулузы не даст начаться очередному и заранее запланированному крестовому походу против извечных врагов христианского мира – сарацинов.

Потому что невозможно одновременно содержать две огромные армии, воюющие в разных частях света, как нереально сесть одним седалищем сразу же на двух лошадей. Все эти справедливые требования не могли не довести легатов до белого каления, так как в результате заступничества знаменитого короля им приходилось бороться с еретиками в Тулузе и одновременно с тем отвечать за каждый свой новый шаг перед Ватиканом.

В 1213 году Петр Арагонский вручил папским легатам петицию, в которой – неслыханное дело – предлагал отнестись к лишенным имущества тулузским дворянам милостиво, а не справедливо. Чисто катарское выражение. Арагонский предлагал – и к его предложению прилагали свои печати графы Фуа и Комменжа – отдать все отобранные у Раймона земли в пользу Арагона, который стал бы лишь формальным сюзереном, так как тут же передал бы их истинным хозяевам, разумеется, после того, как они поклялись бы в верности церкви.

Ручательство короля могло бы положить конец войне и разрушению графства Тулузского, так как оно содержало в себе необходимые гарантии и позволяло считать поход против еретиков юга победоносным. Но Арнольд из Сито усмотрел в гарантиях короля Арагонского стремление вернуть все на круги своя и пригрозил королю, а заодно и всем его вассалам, отлучением от церкви.

В сентябре того же года произошло решающее сражение при Мюрэ, на котором встретились силы романской коалиции, подкрепляемые каталонскими идальго короля Арагонского, и крестоносцы.

На тот период Раймону уже исполнилось пятьдесят семь лет; годы не сделали его более привлекательным, но при этом он был самым знаменитым и почитаемым монархом. Когда Раймон Шестой и Петр Арагонский появлялись среди своих воинов, те встречали их криками восторга, горожане толпами вели в шатры про славленных рыцарей и знаменитых монархов своих дочерей и жен, стараясь поддержать воинов-защитников, выказывая им таким образом свои верноподданнические чувства.

Как оказалось позже, именно эти подношения и сгубили славного короля Арагона, но об это позже. Я хочу вернуться к младшему брату Раймона Булдуину, о котором совершенно не упоминал с того времени, когда последний был еще ребенком. На самом деле мне никогда не было дела до этого парня. Сначала граф Раймон Пятый держал меня при себе, затем приставил к своему старшему сыну, которому я был и учителем, и телохранителем в одном лице.

Так что я обращал внимание на Булдуина постольку, поскольку тот находился рядом. Формально Булдуин был на стороне Раймона вплоть до последнего Собора в Сен-Жиле, когда тот потерял всю свою власть. Позже он открыто перешел на сторону аббата Сито и крестового похода, а на самом деле просто пытался подобрать, что плохо лежало, или выклянчить у легатов передачи земель брата в свое пользование.

Во время сражения при Мюрэ братья наконец встретились, и Булдуин был пленен. Раймон затащил его в замок Шато де Лольми, где судил за измену и приговорил к смерти.

На следующее утро на площади у церкви был спешно сооружен эшафот и плаха. Булдуина, бледного и трясущегося от страха, ждал палач. При виде его Булдуин упал в обморок, так что до эшафота его несли на руках.

Рыцари Булдуина, с цепями на руках и в простых рубахах на голое тело, ждали своей очереди покинуть этот свет. После того как священник и Совершенный исповедовали их и дали последнее утешение, с кубком в руках и изрядно навеселе перед осужденными предстал сам Раймон.

– Ну что, сукины дети, обосрались?! – весело приветствовал он мятежников. – Впрочем, я не держу на вас зла. – Он икнул и, проливая вино на свой дорогой наряд, подошел к одному из осужденных. – Боже мой, клянусь апостолом, это же Дени из Монреаля, славный рыцарь, большая честь сражаться с таким воином. А это, – он засеменил к другому пленнику, – это же Джон из Сайсака. – Он отпил вина. Казалось, что Раймон едва стоит на ногах, как вдруг он взглянул на осужденных совершенно трезвыми глазами и, бросив пажу кубок, безошибочно назвал имена и титулы всех приговоренных дворян, которые теперь ждали смерти вместе со своим недостойным командиром.

– Славная подобралась компания, – вздохнул он, отметив последнего рыцаря. – Ну, что ж, конечно, все вы здорово влипли, спутавшись с моим братиком. Но ничего не поделаешь, если он такой дурак, чтобы покушаться на мою собственность, выступая против собственного сеньора, Бог ему судья. Вас я как раз могу понять. Что ж, если вы дадите мне клятву, что не будете больше сражаться против меня, я помилую вас. Если нет, – он помедлил, глядя в небо, которое вдруг начало заволакиваться тучами, – вы либо умрете, либо разделите участь своего, с позволения сказать, сеньора, который отправится в ссылку туда, куда я это ему укажу. Я правильно рассудил, Анри?

Я с радостью стянул с головы колпак палача. Надо ли говорить, что в воинстве Раймона, равно как и среди рыцарей короля Арагонского, не было человека, способного соперничать со мной в росте и силе. А значит, я как никто другой подходил на роль чудовища-палача в придуманной Раймоном и Петром мистерии, чтобы до смерти напугать его непутевого братца.

Обливаясь слезами благодарности или стыда, Булдуин тут же поклялся не вредить более своему старшему брату, то же сделали и его люди, после чего мы все сели за веселый пир, слушая трубадуров, состязаясь в скорости поглощения вина и великолепных блюд и целуя присланных из окрестных городов и деревень девчонок.

Кстати, о женщинах. Я уже хотел как-то рассказать о том, что именно женщины сгубили славного короля Петра из Арагона.

А было это так. Перед решающей битвой, по заведенному не помню когда обычаю, Петр из Арагона гулял на пиру, во время которого ему, Раймону и всем доблестным рыцарям, находящимся в лагере, были предоставлены самые красивые женщины тех мест.

Покойный Мишель де Савер всегда предупреждал своих учеников от излишнего употребления вина и расходования сил на любовные утехи перед боем.

Против вина я лично ничего не имею, так как отродясь плохо хмелею и не был до сих пор свален с ног винным бесом. Совсем другое дело – мерзкое пиво, которое так нравится англичанам и германцам. С этого подлого напитка неизменно тянет сходить по нужде, так что во время боя приходится делать это под себя, что малость неудобно.

Что до прекрасных дам, то сам я никогда не верил, будто бы силы рыцаря могут пострадать в результате постельных утех, тем не менее обычно я ограничивал себя. Одна, возможно, две девушки перед боем, мне кажется, не должны возбраняться даже самыми строгими судьями чужой нравственности. Но в ту ночь арагонский сеньор, похоже, перебрал и с вином, и с женщинами, так что на утро не мог держаться на ногах во время совершения мессы. О чем свидетельствую я лично.

В тот же день он был убит в бою, сраженный двумя знаменитыми французскими рыцарями-крестоносцами Аленом де Руси и Флораном де Биллем.

Должно быть, в благодарность за спасение верного сына церкви и ее защитника – рыцаря Булдуина и его приближенных, в том же проклятом 1213 году Арнольд из Сито отлучил моего господина в шестой, и, как оказалось впоследствии, в последний раз.

Замок La Rose de gloire

Пятью годами позже Раймон вновь вернулся к планам отыскать заколдованный замок LaRosedegloireи выяснить, что же стало с прекрасной Глорией и их общим ребенком. Мучаясь от одолевающей его подагры и в очередной раз предчувствуя свою смерть, Раймон вручил мне ларец с драгоценностями, которые я должен был передать наследнику или наследнице.

Я хотел собрать отряд, который бы повел молодой и свободный рыцарь, но Раймон настоял на том, чтобы я отправился лично. По хитрому выражению его лица я понял, что он что-то задумал, и не стал спорить.

Этот поход отнял у меня пару месяцев и был менее приятным, нежели тот, в котором мы бросили вызов госпоже черной смерти. Впрочем, тогда я был молод, и хотя бы часть пути мы продвигались по богатому и веселому краю, где на каждом шагу нам встречались кабаки и гостиницы, церкви и приходы, где можно было остановиться в деревне и получить там ужин, достойный самого короля. Теперь же я продирался по истощенной войной земле, то и дело натыкаясь на пепелища деревень и руины крепостей. Что же сделали эти проклятые крестоносцы с моей землей?!

Я вспоминал, картины прошлого вставали передо мной с такой небывалой ясностью, что я словно грезил наяву. А за мною следом шли юноши с гербами своих отцов, которые не знали той Тулузы, которую знал я, – настоящей Тулузы! Хотя не была ли Тулуза, о которой я вспоминал, лишь прекрасным сном, который навестил нас, поманив мечтой о рае, для того чтобы исчезнуть, ввергнув нас, еще живых, в настоящий ад?

Герб Тулузы, который мы носили на своих плащах как знак приверженности Раймону, открывал для нас двери уцелевших домов и крепостей.

Удивительно, но после картины разрушений в тулузских землях неприветливая Наварра не показалась мне такой безобразной, как в прошлый раз. Снова среди гор виднелись башни замков, и снова их пожирал туман, но я знал, что все эти замки живы, в то время как от многих прекраснейших замков моего графства ныне остались одни лишь воспоминания. Давным-давно они превратились в прекрасный сон, продолжая жить в памяти стариков.

Замок LaRosedegloireбыл разрушен, от всего его былого великолепия осталась одна-единственная почерневшая от бушующего здесь сколько-то лет назад пламени стена. В принадлежавшей LaRosedegloireдеревне, расположенной у подножия горы, куда вела разбитая дорога, нам рассказали, что замок был захвачен еще Ричардом Львиное Сердце, считавшим, что в замке прекрасных донн спрятан Священный Грааль, поиску которого, по всей видимости, безземельный король посвятил всю свою жизнь.

По словам крестьянина, в доме которого я и двое моих оруженосцев остались переночевать, Глория и ее сестра Розамунда погибли во время осады. Что же касается ребенка хозяйки замка, то меньше чем через год после посещения замка наследником тулузского престола у хозяйки родилась девочка. Госпожа назвала ее Раймондой, она осталась жива после падения крепости, так как в возрасте четырнадцати лет, то есть за два года до несчастья, была выдана замуж за благородного рыцаря из Каркассона, с которым она и покинула этот горный край.

Я решил передать услышанное Раймону, так как понятия не имел, куда именно увела Аделаида каркассонских катар и где она сама.

Прощаясь с нами, крестьянин добавил, что несколькими годами раньше его уже расспрашивали прибывшие из Тулузы люди. После чего мы двинулись в обратный путь.

Первое, что мы услышали, едва только наши кони вступили на землю Тулузы, была радостная новость о том, что наш злейший враг Симон де Монфор наконец-то отправился ко всем чертям. Должно быть, Господь внял нашим молитвам, избавив своих верных сыновей от этого упыря. Радостный и счастливый, я был готов загнать коней, лишь бы только быстрее предстать перед моим господином.

Раймона я застал в его родовом тулузском замке, в спальне, где граф валялся среди расшитых золотом покрывал и перин. Я подошел ближе и встал на одно колено перед своим сеньором, ругая себя за то, что не справился заранее о его здоровье, а влетел как последний деревенщина. И вот теперь смотрю и ничего не понимаю, то ли у моего графа опять подагра разыгралась, то ли с коня упал, то ли пьян и после вчерашнего еще отойти не может.

– А, это ты, мой милый Анри, – Раймон высунул нос из-под одеяла, слабо улыбаясь и слегка подтягиваясь на локтях, чтобы удобнее было меня видеть.

Я помог ему подпихнуть подушку под спину и сам сел рядом.

– А ты постарел, любезный друг, сила уже не та, да и былой прыти не наблюдается.

– По сравнение с Симоном де Монфором я еще очень даже ничего себя чувствую, – ухмыльнулся я, тщетно пытаясь догадаться, какая такая хворь принудила моего господина лежать, словно бревно, посреди вновь оживающей Тулузы.

– Симон был достойным противником. – Раймон зевнул. – Мне обидно, что он пал не от моего копья. Когда еще представится такой замечательный случай – злой, опасный, упрямый, словно вепрь, враг... Хотя, разве вы поймете... Я тоже сдал, мой милый Анри, должно быть, Господь желает, чтобы я отбыл в иные края, где на райском рыцарском поле меня будет ждать рыцарь Симон или Арнольд из Сито. Надеюсь, что там, на божественном турнирном поле, он будет одет не в рясу, а предстанет передо мной как мужчина, облаченный в латы, выкованные в адской кузне. Потому как нельзя же вечно всех обманывать. Люди – одно дело, люди доверчивы и глупы, людей можно обвести вокруг пальца, но его – нет! Господь все видит. Ты слышал, говорят, что Арнольда из Сито убила женщина? Достойнейшая, по всей видимости, дама. Я желал бы дать ей дворянство и, если она не замужем или вдова, выдать замуж за благородного человека. Что ты об этом думаешь?

Я пожал плечами.

– А я, изволь видеть, совсем сдал. Лежу и помираю. Нет, буквально, – он почесался под одеялом. – Подагра проклятая замучила, лекарь – шарлатан несчастный, повесить мало, – говорит, будто бы не смогу уже меча поднять. Опять же, запрещает мне жареное, словно папский легат в 1211 году, помнишь? С женщинами тоже... того... особенно если как следует выпить... самое время податься к «добрым людям». Что думаешь, старина?

– А что, жить без оружия, без мяса и без женщин – да еще и не стрясти с этого выгоду? На вашем месте я незамедлительно вступил бы в какую-нибудь общину. – Говоря это, я прекрасно понимал, что планы Раймона опять останутся нереализованными.

– Хочешь пойти со мной? – Раймон, казалось, не замечал моего саркастического настроения.

– Не-а... – я покачал головой, – не привыкну. Задание ваше еще не исполнил, да и вообще – не достоин.

Мы переглянулись.

– Что удалось узнать о?.. – Раймон сел в подушках, только теперь я заметил, что его правая рука тщательно перебинтована и завернута, точно грудной младенец, в теплое.

Я пересказал ему все, что узнал от крестьянина, не упустив ни одной детали.

– Рыцарь из Каркассона... – Раймон задумался. – Придется дожидаться Аделаиду. Насколько я помню, она всегда хвасталась книгой, в которую они вписали все дворянские роды, их отпрысков и заключение брачных союзов. Зная имя моей дочери и из какого она замка, мы легко отыщем ее следы. И возможно даже, найдем ее саму. Впрочем, у нас и без этого полно дел. Завещаю тебе найти мою наследницу или ее потомство, если таковое имеется, после моей смерти. А пока у нас есть дела и поважнее.

С этими словами Раймон откинул одеяло и кликнул пажей, которые уже летели откуда-то из ближайших комнат замка одевать своего господина.

Забегая вперед, скажу, что Раймон так и не вступил в общину катар, так как это повлекло бы новую агрессию со стороны Рима.

Поняв, что святые отцы не дадут ему возможность жить праведной жизнью, граф Раймон завел себе сразу двоих любовниц в Тулузе, с которыми теперь и коротал ночи.

Тем не менее после формального возвращения к власти жизнь Раймона изменилась, он все чаще размышлял о смерти, то и дело жалуясь на несправедливость судьбы, духовные раны и телесные страдания, приносимые ему массой болезней.

К концу жизни он выглядел, наверное, так же, как и его любимая Тулуза, – разрушенным и несчастным. Казна опустела, Раймону пришлось поднимать графство практически из руин. Тем не менее каждый год он находил возможность сокращать налоги, уменьшая тем самым бремя, лежащее на плечах населения. В конце концов, он оставил лишь налоги на хлеб, соль и вино – невиданный до этого акт милосердия.

О том, как умер Раймон Шестой, или История только начинается

Граф Раймон Тулузский умер в 1223 году от рождества Христова в возрасте шестидесяти семи лет.

Утром этого памятного дня он ездил помолиться в храм Ля-Дорадо, после чего в компании друзей и знатных горожан отправился к сеньору Жану Хьюго – аббату Сен-Сернена. Небольшой, но изящный дворец его был максимально удобен для пиров такого ранга. Откушав и почти умеренно выпив да послушав пение трубадуров, Раймон изъявил желание прогуляться по саду.

Он угощался фигами, беседуя с одним из гостей. Раймон срывал фиги прямо с веток. В какой-то момент он ощутил сильную боль в сердце, словно его проткнуло тонкое лезвие. Граф охнул, его лицо почернело, а ноги подкосились.

В последний момент я подскочил и поддержал Романе, со всех сторон сада к нам уже бежали его друзья и гости. Все вместе мы отнесли Раймона в дом. Он тяжело дышал, хватая ртом воздух. Кто-то бросился за лекарем.

Раймон лежал без движения, его грудь тяжело вздымалась.

– Ты здесь, Анри?! – выдавил из себя Раймон. – Будешь свидетелем, я завещаю похоронить себя в аббатстве Сен-Сернен, и только там. Все уразумели мою волю?! Надеюсь, тем самым я доставлю удовольствие нашему благородному хозяину и отблагодарю его за доставленную сегодня радость.

– Но, простите, – вперед вышел приор аббатства святого Иоанна. – Благородный сеньор похоже запамятовал, что много раз устно и письменно обещал удостоить этой чести усыпальницу нашего аббатства.

– Черт вам, а не мое тело! – озлился Раймон. – Это мое дело, где бросить свои кости. Никогда никого не спрашивал, и сейчас не буду. Сказано в Сен-Сернене, значит, в Сен-Сернене. Я так решил. Я так хочу!

– Но, смею заметить, что господин граф является рыцарем Иоаннитом, а значит, его тело должно быть похоронено именно на освященной земле, принадлежащей нашему ордену.

– Анри! – перебил Раймон злобно ворчащего приора. – Помнишь, я посылал тебя найти моего наследника или наследницу? Теперь я приказываю тебе: отправляйся в мою опочивальню, возьми большую книгу с именами всех каркассонских рыцарей, которые там когда-либо жили. Найди мое потомство. А дальше распорядись тем, что я оставил тебе на сохранение. Прощай, мой добрый друг. Прощай, Анри Горгулья, Анри Лордат.

После этого Раймон Шестой замолчал. Аббат Сен-Сернена соборовал его. Из последних сил Раймон поцеловал крест, и тут же в воздухе раздался шелест и неизвестно откуда взявшийся порыв ветра. Секунда, и все присутствующие увидели, что находящийся в комнате рыцарь госпитальер покрыл еще живого Раймона своим плащом, который он набросил на него, точно сеть на птицу.

– Право на погребение тулузского сеньора принадлежит нам! – победоносно заключил он, одобрительно взирая на своего аббата. Подобное поведение было настолько странным и вызывающим, что все присутствующие на мгновение застыли, не зная, что предпринять. Первым нашелся приор аббатства святого Иоанна, который сорвал с умирающего госпитальерский плащ и покрыл его своим. С вызовом он уставился в глаза рыцарю госпитальеру. Но внезапное нападение пришло с другой стороны. На иоаннита набросились слуги хозяина дома, которые после непродолжительной потасовки выдворили его на улицу.

Я посмотрел на лицо Раймона: он беззвучно хохотал, прижимая руку к сердцу. Аббат Сен-Сернена, отложив святые дары и сняв с Раймона плащ, бережно накрыл его своим. В этот момент Раймон поперхнулся смехом и застыл.

– Граф умер в моем доме! – Аббат закрыл глаза Раймону. – Он ясно выразил свою волю! Прошу уважать волю покойного. Наш орден не уступит права похоронить его.

О том, как тело Раймона Шестого было похищено

Убитый горем, я сидел возле деревянного гроба моего хозяина, оплакивая его участь и вспоминая все то, что мы пережили вместе. Теперь, когда Раймона не стало, я собирался сразу же после похорон исполнить волю покойного и выяснить, наконец, судьбу его потомков. Странно, почему это не сделал он сам, держа книгу в своей опочивальне? С этим была связана какая-то тайна, но какая...

Я вспомнил, как мы отправились в Анжу на встречу с астрологом, вспомнил его странное предсказание, которое теперь почти полностью сбылось. Мой хозяин действительно спас Тулузу, чем больше я думал об этом, тем больше наполнялся уверенностью. Если бы не странная политика Раймона, если бы не его постоянные отречения и затяжные судебные разбирательства, кто знает, может быть, графство Тулузское уже не просто лежало бы в руинах, а было стерто с лица земли...

Я вспомнил маленькую церковь и гроб с телом моего родственника господина Вердюна и старика телохранителя рядом с ним. Теперь я тоже сидел рядом с гробом моего господина и плакал о нем. Не понимая, что я делаю, я подошел к гробу и в горестном порыве обнял покрытое рыцарским плащом дерево, упав на него грудью. При этом легкий гроб сдвинулся с места и поехал на бок, так что я, как ни пытался, не сумел задержать его падение, и он с треском грохнулся на каменный пол. Крышка отлетела в сторону, а содержимое – грязная одежда и несколько подсвечников – попадали к моим ногам.

В священном страхе я глядел какое-то время на пустой гроб, после чего, не веря своим глазам, рухнул на колени и для чего-то ощупал днище. Раймона не было.

Я встал и, велев седлать коней, отправился к приору аббатства святого Иоанна, совесть которого была отягчена кражей трупа. Ворвавшись в церковь, мы обыскали все укромные уголки, не позабыв также о заднем дворе, подвале, и даже забрались на колокольню, куда было довольно трудно поднять тело. Но ни Раймона, ни мессена приора нигде не было.

Подняв на ноги школу де Савера, мы в течение недели обыскивали дороги, церкви и постоялые дворы, где проклятый святоша мог спрятать тело. Наконец Амори де Савер сообщил мне, что означенный вор перевез тело в гостиницу Де Ла Дальбад, где оно и было обнаружено в бедном деревянном гробу.

Добравшись туда и убедившись, что умерший действительно является покойным графом, мы доставили гроб в Сен-Сернен, возмущенные нехристианским поведением бесноватого приора и уверенные, что на том дело и закончилось.

Но на следующий день между двумя рыцарскими орденами началась настоящая война за тело моего господина. Один тянул в одну сторону, другой в другую. Разбирательство длилось несколько недель, в течение которых гроб постоянно окуривался ладаном и другими благовониями, названия которых я не помню.

Впрочем, тело все равно невыносимо воняло.

В конце концов, собранный по поводу возникшего конфликта Собор постановил захоронить тело Раймона Тулузского в церкви госпитальеров на углу улицы Святого Иоанна.

Я пришел попрощаться со своим сеньором. К сожалению, я ничего не мог сообщить ему по поводу его предсмертной просьбы, так как был вынужден сначала искать его похищенное тело, а затем ожидать решения Собора и само захоронение.

Богато украшенный гроб стоял посреди церкви, куда мы вошли вместе с господином Амори, с которым в последнее время мы сдружились.

– Я бы хотел побыть с ним один на один, – не поднимая глаз на де Савера, попросил я. – Вы не против, благородный друг? Впрочем, я не стану возражать, если вы сперва попрощаетесь с графом, а затем оставите нас. В конце концов, он должен быть благодарным вам за ту помощь, которую вы оказали ему... то есть всем нам, тем, что нашли его тело.

– Конечно-конечно. – Взгляд Амори метался от стены к стене подобно солнечным зайчикам от металлических пластин на кожаных латахрыцарей. – Но только я не совсем убежден... – Он повел головой. – Прежде чем оставить вас, я хотел бы быть уверенным в том, что больше не произошло никакого подвоха. – Он вздохнул, собираясь с силами. – Иными словами, мессен Анри, я хотел бы удостовериться, что труп графа находится именно в этом гробу, потому что...

Но я уже опередил его. Одним прыжком оказавшись возле гроба, я сорвал покрывавший его плащ, сбросил на пол цветущую ветвь какого-то дерева, положенную для украшения, и отвернув крючки, открыл крышку.

Запах разложения ударил мне в ноздри, но я не отвернулся, как это и было положено рыцарю. В гробу лежал человек, завернутый в погребальный саван, на голове которого красовался квадратный шлем крестоносцев.

Не до конца осознавая, что делаю, я снял шлем и закричал от ужаса и охватившего меня отчаяния. Раймон был обезглавлен!

Должно быть, бой, который мой сеньор вел на земле, продолжился в преисподней, где ждали его со своими копьями, мечами и стрелами заклятые враги, отразившись на земле в виде всех этих странностей, происходящих с захоронением самого знаменитого рыцаря и правителя нашего времени.

Спустя некоторое время после захоронения обезглавленного тела Раймона в церкви госпитальеров на углу улицы Святого Иоанна его голова отыскалась сама собой. То есть она никуда и не пропадала – магистр ордена госпитальеров приказал сохранить череп Раймона на вечные времена, как память о нем.

Не знаю, имели ли они право на такой шаг – прекрасная Элеонора, требовавшая от рыцарей госпитальеров отдать ей череп мужа, получила вежливый отказ. Не удалось вытребовать его и ордену Иоаннитов, членом которого был Раймон.

Сеньор Амори де Савер, к помощи которого я снова был вынужден прибегнуть, желая выкрасть драгоценный череп, мог только разводить руками. Сей предмет, по словам мессена Амори, содержался в особом тайнике сокровищницы ордена, который магистр показывал словно редкую реликвию своим гостям. Выкрасть голову Раймона не смог даже де Савер, а это наводило на мысли...

Со всеми этими неприятностями и тайнами я чуть было не забыл о последней просьбе Раймона. Слава Богу, означенная книга каркассонского дворянства действительно находилась в его опочивальне, и вдовствующая графиня, которой бесспорно передали последнюю волю покойного, вручила мне ее с нескрываемым благоговением.

С неохотой старая книга открывала свои тайны. Ее пожелтевшие страницы были местами склеены. Рядом со мной в изящном выкрашенном в золотую краску кресле сидела Элеонора. Но я знал, что она не станет вредить мне, захочу ли я вывести на политическую арену нового наследника Раймона, или оставлю все как есть. Ведь у нее самой не было детей, а значит, вдове Раймона Шестого оставалось увядать, подобно цветку на ветке, цветку, не давшему плода.

Много лет эту книгу старательно составляли министры каркассонских сеньоров, вписывая в нее имена наследников местного дворянства и регистрируя браки и новые рождения.

Истратив среднюю мерную свечу, я, наконец, обнаружил имя дочери леди Глории, донны Раймонды, вышедшей замуж за каркассонского дворянина сэра Арно де Пьерфона и о рождении их дочери Эрменгарды.

И тут все наконец-то встало на свои места. Рассказав мне о наследнице Раймона, крестьянин из деревни, принадлежащей замку, сказал, что до меня его уже спрашивали о ней. Но тогда я не предал этому особого значения, радуясь, что смогу выполнить данный мне приказ, и не интересуясь, кто был здесь до меня и получил ту же информацию. А зря, ведь до меня в наваррских землях побывали доверенные люди Раймона, а может, и он сам, которые и узнали, что прекрасная Глория родила наследницу и эта наследница жива и живет в Каркассоне. Далее Раймон отыскал свою дочь и внучку.

Как может сеньор отблагодарить своего верного рыцаря, доказав, что ценит его услуги и считает другом? Конечно, сделать его своим родственником.

Поэтому совершенно не важно, действительно ли Андре спас отца прекрасной Эрменгарды, или Раймон приказал бедному каркассонскому рыцарю признать этот факт и выдать дочь замуж. Главное, что внучка Раймона Шестого, рожденная незаконнорожденной дочерью Раймондой, сделалась женой моего сына, а значит, ветви наших родов переплелись и в жилах моих внуков теперь будет течь не только благородная кровь баронов Лордатов, но и кровь самого прославленного монарха нашего времени, благородного рыцаря и моего единственного господина и друга Раймона Шестого, герцога Нарбонна, маркиза Прованса.

Призрачный рыцарь

Я остался в замке, живя как и жил, в своих покоях, находящихся по соседству от комнат, где больше не было моего сеньора. Старый пес в ожидании своей смерти.

Однажды я проснулся от ощущения, что в комнате опять кто-то есть. Я замер, силясь догадаться, кто мой гость, как вдруг холодный ветерок зашевелил мои волосы, я услышал, как где-то в глубине комнаты скрипнуло кресло и кто-то тихо поставил кубок на стол. В следующее мгновение, ощутив тонкий запах любимого вина моего господина, я был готов поверить, что стоит мне только подняться и передо мной возникнет прозрачный призрак Раймона.

Я лежал еще какое-то время, страшась и желая вновь видеть его. В какой-то момент мое желание сделалось настолько невыносимым и страстным, что я чуть было не назвал его по имени.

Кресло снова скрипнуло, ночной гость заметил мое пробуждение. Скрываться больше не было смысла, и я сел на кровати.

– Доброй ночи, мессен Анри. – Напротив меня с кубком вина в руке сидел Амори де Савер. Впрочем, кто еще из живых мог проникнуть в замок, на самый охраняемый этаж, да еще и забрести к бывшему телохранителю Раймона Шестого, а ныне боевому командиру всех тулузских войск, украв по дороге вино из личных запасов нынешнего графа Раймона Седьмого?

– Доброй ночи, сеньор Амори. Вы, как и ваш покойный папенька, вечно врываетесь ко мне без разрешения; впрочем, я привык.

– С годами вы сделались ворчливы, – де Савер повозился какое-то время с огнивом и наконец зажег свечку.

– Как дела в школе? – Я запахнулся в плащ, по стене с трещиной гуляли причудливые тени, как тогда, когда покойный Мишель де Савер поведал мне о появившихся в Тулузе конкурентах. Давно же это было.

– Неплохо, благодарю вас. Люди никогда не утратят склонность уничтожать друг друга, а значит, мы бессмертны.

– Хотелось бы в это верить. Впрочем, – я кинул взгляд на бочонок с вином, пить почему-то не хотелось. Вместо этого я провел рукой по щели на стене. В ту памятную ночь, когда меня посетил учитель, она походила на раскидистую ветку дерева, теперь ветвь превратилась в красивое дерево. Еще пара лет такой красоты – и стена рухнет, подумал я, в который раз давая себе зарок вызвать каменщика и зная, что не сделаю этого.

– Работы в последнее время достаточно, особенно в Тулузе. Приходится убирать новых господ, получивших земли от Арнольда из Сито или Симона де Монфора. Уйма работы – французы так просто с дареных земель не слазят, приходится пугать, угрожать, в крайнем случае, переодеваться недовольными крестьянами и жечь замки. Без замка – ясное дело, на голой земле жить не будешь...

– В крайнем случае, наверно, отнимаете и жизнь, – уточнил я.

– Не без этого. Но я называю крайним случаем пожар – потому что заказчики не любят строиться заново. Слишком большие вложения, а у кого теперь есть деньги? Впрочем, я не из-за этого, в последнее время наши ребята начали докладывать мне о неких странностях, которые...

– Вам опять нужна помощь? И вы не нашли ничего лучшего, как обратиться к немощному старцу?

– Что касается немощи – то это не про вас, мессен Анри, – тихо рассмеялся де Савер, в эту минуту он сделался еще более похожим на своего отца. – А насчет помощи, то, право, не знаю, кого эти события больше касаются, вас или школы.

– Что еще за события такие? – Плотнее завернувшись в плащ, чтобы не дуло, я подсел к столу, за которым сидел Амори, и, обнаружив там еще один кубок, налил себе.

– После того как мы схоронили Раймона, – мы оба перекрестились, – приблизительно через сорок дней, может быть, чуть меньше, мои ребята, работающие в ночь, стали видеть некий призрак, бродящий вокруг стен Тулузы.

Я затаил дыхание.

– Поначалу я не обращал внимания на поступившие донесения, мало, что ли, призраков блуждает по ночам? И мало ли их еще появилось после нашествия? Сколько рыцарей с гербами и без лежат неотпетыми в неосвященной земле? Но однажды – это было в прошлое полнолуние – я лично отправился выполнять особенно серьезный заказ. Мы должны были аккуратно проникнуть в дом на окраине Тулузы, не буду говорить в какой, и подсыпать яда в вино. Мой помощник открыл дверь в погреб и остался наверху следить, как бы кого не принесли черти, дабы подать мне знак в случае опасности. Я быстро спустился по лестнице, отколупал затычку на бочонке, достал мешочек с зельем и уже хотел всыпать его, как вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Я развернулся, успев выбросить вперед руку с кинжалом, и обомлел.

Передо мной стоял прозрачный, словно лунный свет, рыцарь. Его длинный плащ, фосфоресцируя, стелился по лестнице и восходил к входной двери. Моя рука с кинжалом прошла сквозь него, не встретив никакой преграды. Я попытался бежать, но исходящая от рыцаря сила приковала меня к месту, не давая ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни слова молвить.

– Неужели, мессен Амори, ты считаешь, что я позволю тебе уничтожить хотя бы самого незначительного из моих подданных? – грозно спросил он, заставив каждую мышцу моего тела затрястись от ужаса. – Запомни сам и передай другим, что я, Раймон Шестой, граф Тулузы, герцог Нарбонны, маркиз Прованса, поставлен возле стен Тулузы на вечный пост, охранять всех честных сердцем и благородных духом чад Божьих от грозящего им зла.

С этими словами призрачный рыцарь снял шлем и я узнал черты покойного графа.

Де Савер поспешно отпил из своего кубка, от его былой развязности и уверенности не осталось и следа.

– После этого я не стал травить семью и вернул деньги заказчику. Но... я, конечно, не могу утверждать, что Раймон Шестой, презрев наш с ним договор, будет вредить работе школы. Тем более что он заступается далеко не за всех, кого нам заказывают, но... право же, я затрудняюсь сказать, чья это проблема – ваша, уважаемый Анри, или наша...

– Я хочу его видеть, – выдавил я.

– Признаться, я был уверен, что вы примете именно это решение. – Де Савер облегченно вздохнул. – Насколько я понял из сообщений о призраках, которые приходили от моих людей, чаще прочего его видят в полнолуние. Впрочем, тогда все лучше видно. И, как правило, он возникает где-нибудь возле ворот.

– Понятно. – Я посмотрел в узкое окошко. – Сейчас.

– Полнолуние, и я к вашим услугам. – Мессен Амори встал и вежливо поклонился мне. Как обычно, я не заставил себя ждать, мгновенно собравшись и прихватив с собой меч и кинжалы. Не для призрака, конечно, – все знают, что обычное оружие бессильно против посланника иного мира, – просто я так привык и без оружия чувствовал бы себя голым. Кроме того, разве смог бы я поднять оружие на Романе, которого любил всем сердцем? Скорее уж я согласился бы умереть у стен Тулузы, чтобы продолжать служить ему мертвому, как служил живому.

Мы выбрались из замка и понеслись по улицам спящего города. Не было страха, точнее, страх был – больше всего на свете я боялся не застать призрака, потому что тогда мне пришлось бы уподобиться ему, бродя вдоль стен Тулузы в надежде когда-нибудь встретить моего сеньора и поговорить с ним.

Я то молился Богу, прося его не отнимать у меня этот шанс, то со страхом замолкал, понимая, что вряд ли тому будет приятно поддерживать общение живого с миром мертвых. Тогда я обращался в своих молитвах к Раймону, умоляя его дождаться меня.

Наконец мессен Амори остановил свою лошадь и, спрыгнув на землю, оставил ее пастись на лужке. Я последовал его примеру. Сердце мое при этом трепетало и захлебывалось собственной кровью. Я пожалел, что не захватил с собой флягу с вином.

Вместе с Амори мы подошли к стене в том месте, где она была разбита во время осады. Странно, что раньше я не приметил этой дыры, непременно бы заделал. Мы вскарабкались на стену и, перелезая по едва различимым выступам, оказались на грешной земле по другую сторону стены. Я огляделся, и тут увидел призрака. Странно, но я был уверен, что мне придется искать его повсюду, в то время как он преспокойно сидел на камне у дороги, держа на коленях огромный меч.

Я ощутил стеснение в груди, в глазах потемнело, ноги подкосились. Но я нашел в себе силы и сделал шаг в сторону прозрачного рыцаря. Боясь, что тот в любой момент может исчезнуть, оставив меня с моими вопросами и горем.

– А вот и ты, мой милый Анри, де Савер хорошо сделал, что доставил тебя сюда. – Он снял шлем, поставив его на землю рядом с собой.

– Мой господин! – Я попытался встать на колени, но прозрачная рука Раймона остановила меня.

– Полно, друг мой, здесь сыро, и это весьма не полезно для твоих старых костей. – Раймон улыбнулся.

– Я хотел бы знать, могу ли чем-либо послужить вам. В аду вы или в раю? Возможно... – Я смотрел на Раймона во все глаза, чувствуя исходящую от него силу. Которая теперь пронизывала меня насквозь.

– Не в аду, слава Богу, но и не в раю. Я нахожусь между небом и землей. – Раймон сплюнул. – Я не могу предстать пред Богом без своей головы, отделенной от тела! Кстати, если верить Писанию, это помешает мне воскреснуть из мертвых, когда наступит Царствие Небесное. Без головы я не могу даже разобраться, мои ли кости нашли временное погребение в госпитальерской церквушке, или нет. Время от времени, когда я хочу увидеть свою могилу, я вижу только мрачный, вонючий подвал в каком-то монастыре и груду костей, обгладываемых крысами. Так что я сильно подозреваю, что не только моя голова, но и мое тело остались непогребенными. Впрочем, даже если все это мне и кажется и мое тело действительно похоронено в госпи-тальерской церкви, верь мне, Анри, не пройдет и шестнадцати лет после погребения, как все кости, захороненные когда-либо там, будут лишены земного пристанища, и...

– Могу ли я чем-нибудь помочь вам в вашем нынешнем состоянии? – чуть было не закричал я, чувствуя, что свет, исходящий от моего господина, начал меркнуть.

– Я смогу помочь тебе, благородный друг, и всем, кому будет нужна моя помощь в этом и грядущих веках.

Я страж Тулузы, рыцарь, защищающий своим мечом слабых и обездоленных, провожающий души праведников на тот свет и знающий, как убедить следящих за дорогами призраков тамплиеров открыть контролируемые ими проходы в Царство Божье. Иди и расскажи всем, что это я, проклятый и отлученный шесть раз от церкви Раймон, поставлен здесь на эту почетную должность.

И, может быть, тогда до слуха Господа дойдут молитвы чистых душ об охраняющем их призрачном рыцаре, и он позволит мне оставить службу и, сложив свое оружие, достигнуть его чертогов. Кто знает...

Раймон исчез, оставив меня в темноте. Амори тяжело дышал. Мы оба молчали, уставившись на камень, на котором сидел до этого мой господин, не смея пошевелиться, все еще скованные его силой.

Наконец я ожил, тут же обнаружив, что на моем поясе нет меча. Встревожено я посмотрел на Амори, думая, что тот разоружил меня, пока я разговаривал с призраком. Но тот снова охнул, показывая мне на камень, на котором вновь прорисовался силуэт рыцаря.

– Прости, Анри, я забрал твой меч. – Всю жизнь хотел спросить: для чего тебе могло понадобиться носить такую тяжесть?

– Для устрашения, – сознался я.

– Замечательно! Тогда я забираю твой меч и буду стоять на страже Тулузы с ним в руках. Думаю, мой вид вкупе с этим оружием демонов надолго отучит вторгаться к нам.

Я склонил голову и ждал, пока Раймон не исчезнет полностью. Когда его не стало, на камне остался светящийся зеленоватым светом призрачный меч.

С благоговением я поднял его и, поцеловав, нес в руках, пока нарождающийся рассвет не сделал его невидимым.

Вставало солнце, но оно не радовало меня. Потому что я знал, что уже ночью мой господин встанет на защиту стен Тулузы и будет стоять так вечно. Вечно, если добрые души не зажгут в церквях миллионы свечей за помин души раба Божьего Раймона, графа Тулузы, призрачного рыцаря, готового прийти на помощь по первому зову.

Вернувшись в замок, я велел пажу принести перо и бумагу и начал писать о Раймоне, чтобы, когда меня не станет, не иссякали молитвы и не гас свет. Чтобы каждый чистый сердцем и честный помыслами знал, что Господь даровал ему не только шанс на спасение, но и рыцаря, готового вступить за него в бой.

Вот я и рассказал о своем господине, о спасении души которого молюсь денно и нощно. Истаяла свеча, но горит в темноте точно налитый силой призрачный меч. Скоро закончится и моя жизнь, я, Анри Горгулья, Анри Лордат, молю Бога, чтобы тот либо раскрыл двери рая перед Раймоном Шестым, либо позволил мне встать рядом с моим господином у стен Тулузы, с тем чтобы продолжать сражение света с тьмой. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Во имя непорочной Девы Марии и матери нашей Святой Церкви. Аминь.

Писано в мае 1233 года от Рождества Христова рыцарем ордена Иоаннитов, бароном графства Фуа Анри Лордатом.

Декабрь 1839 года. Свидетельство библиотекаря аббатства Сен-Кристиан брата Иосифа

Мое имя брат Иосиф, я являюсь библиотекарем и хранителем архива аббатства Сен-Гристиан, где, в частности содержится и рукопись телохранителя графа Раймона Шестого Тулузского Анри (Горгульи) Лордата.

Настоящим документом удостоверяю, что предсказание астролога Иоганеса Литтенбаха из Анжу, записанное Анри Лордатом, о том, что цитирую: «у Раймона не будет даже собственной могилы», равно как и предсказание, произнесенное призраком графа Раймона Шестого, о том, что не пройдет и шестнадцати лет после захоронения тела, как церковь, в которой содержались, или считалось, что содержатся бренные останки Тулузского графа, будет разрушена, полностью подтвердились.

Так, в марте этого года я лично стал свидетелем того, что церковь госпитальеров, в которой было захоронено обезглавленное тело Тулузского Раймона, разрушилась в результате ветхости. После чего из-под обломков были извлечены несколько гробов. Все было перенесено в церковь Де Ла Дальбада. Были ли там останки Раймона, установить не представляется возможным.

Свидетельство магистра ордена Иоаннитов Иоганеса де Клермона

Настоящим свидетельством подтверждаю, что предпринятое в 1247 году Папой Иннокентием Четвертым расследование завершилось. В результате дознания было допрошено сто двадцать свидетелей, на основании показаний которых постановлено, что граф Тулузы Раймон Шестой был добрым католиком и верным сыном церкви, который никогда не был еретиком сам, не способствовал распространению и укоренению ереси, а всегда боролся с нею.

На основании вышеизложенного Раймона Шестого, графа Тулузы, герцога Нарбонна, маркиза Прованса, перед лицом матери нашей Святой Церкви полностью оправдать.

Писано в августе 1247 года от Рождества Христова в Риме.

Свидетельство епископа Церкви Любви Каркассона Пьера де Шатору

Я, епископ Пьер де Шатору, получил в мае этого 1300 года от Рождества Христова рукопись, подписанную именем телохранителя графа Раймона Шестого Тулузского, Анри Лордата, больше известного как Анри Горгулья.

Во имя Иисуса Христа и матери его Марии, во имя Отца нашего небесного и Любви, которая правит всем, свидетельствую, что все предсказания знаменитого астролога из Анжу Иоганеса Литтенбаха сбылись в полном объеме.

Рукопись же Анри Лордата еще раз подтверждает, что канонизированный на совете катарских общин городов Каркассон, Тулуза, Фуа, Безье и Альби в 1240 году Раймон Шестой, граф Тулузы, был действительно избранником Божьим и вошел в пантеон мучеников, пострадавших за веру.

Невозможно отрицать, что Раймон Шестой был тайным катаром, получившим особое посвящение, о чем он не сообщил даже своему другу Анри Горгулье, так как поклялся ранее в неразглашении этой тайны.

Свидетельство Анри Горгульи (Лордата) красноречиво подтверждает, что Раймон Шестой знал предсказание Иоганеса Литтенбаха и добровольно принял свою судьбу, судьбу мученика и святого.

Помолимся, братья мои, о душе сына Божьего святого мученика Раймона. Аминь.

Марина Никандровна Алексеева Пираты Короля-Солнца

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Приключения королевского пажа

Детям вечно досаден их возраст и быт,

И дрались мы до ссадин, до смертных обид.

Но одежды латали нам матери в срок,

Мы же книги глотали, пьянея от строк.

В. Высоцкий. 'Баллада о борьбе' .

И когда Мудрые оказались бессильны, помощь пришла из рук слабых.

Дж. Р. Р. Толкиен. 'Сильмариллион' .

ЭПИЗОД 1. ИНТРИГИ ГАСКОНЦА И ГЕРЦОГА

1. Д'АРТАНЬЯН ПРИНЮХИВАЕТСЯ К ДВОРЦОВОМУ ВОЗДУХУ

Вернувшись из своего южного путешествия, Д'Артаньян поспешил до встречи с Людовиком XIV разузнать последние новости от своего верного адъютанта, красавчика Жан-Поля де Жюссака.

— Ну, что у нас новенького, мой дорогой Жан-Поль? Какие новости, сплетни, интриги?

— Много новостей, мой капитан! — отвечал Жан-Поль, — Что вас интересует?

— Прежде всего, вы, мои мушкетеры, черт побери! Вы все! Как вы тут без меня жили? Рассказывай, Жан-Поль, рассказывай, кто с кем подрался, не захромали ли лошади, как поживают ваши очаровательные любовницы, не случилось ли чего за время моего отсутствия?

— Мы вас так ждали, капитан! Но…Мы потеряли двух наших товарищей.

— Дуэль? Кто с кем дрался?

— Нет-нет, они живы…Но Гугенот…я хочу сказать, Анж де Монваллан и Оливье де Невиль больше не состоят в списках Полка Королевских Мушкетеров, господин капитан.

— Король?

— Король…Последствия той стычки Гугенота с Сент-Эньяном, которую остановила мадемуазель де Лавальер, помните?

— Король выгнал Гугенота из Полка?

— Если бы только это! Хуже.

— Гугенот арестован? А де Невиль? Стало известно о его дуэли с маркизом? Говори как на духу, мне предстоит встреча с королем, и я этого дела так не оставлю.

— Оливье и Гугенот свободны, но…По приказу короля Гугенота перевели от нас в армию Бофора. А Оливье по дружбе или по какой другой причине явился к Бофору и предложил свои услуги. От него не выпытаешь — он же такой скрытный, наш милейший де Невиль. Бофор знал Оливье по Фронде и назначил своим командиром охраны.

— Вот это новость, — протянул Д'Артаньян.

— Мы, конечно, проводили наших товарищей на войну как полагается.

— Вы не очень нашумели, Жан-Поль?

— Как всегда, мой капитан, как всегда, — Жан-Поль улыбнулся, — Мы верны нашим славным традициям. Они и меня звали с собой, но что я там забыл, в этой дикой Африке? Мне и при Дворе неплохо. Я ужасный лентяй. Что вам еще рассказать, мой капитан?

"Опять Бофор встал у меня на пути, — подумал Д'Артаньян, — Король Парижа, Рыночный Король, утащил за тридевять земель моего храброго и дерзкого Гугенота, моего честного Оливье и — черт бы побрал этого герцога, не мог проехать другой дорогой! — моего бедного Рауля' .

— Что говорят насчет этого?

— Что говорят? При Дворе?

— Жан-Поль, дорогой, в том, что говорят при Дворе, я сам разберусь. Что говорят военные. Конде, в первую очередь?

— Конде…Конде сказал, что хитрый Бофор заманил в свою африканскую экспедицию весь цвет нашей молодежи. Еще принц сказал…Принц назвал это фрондерской ностальгией. Конде сейчас как лев в курятнике… И хотя Конде назвал бофорову затею авантюрой, кажется, принц завидует герцогу. А узнав, что наш общий друг Рауль де Бражелон адъютант Бофора, Конде воскликнул: 'О, этот парень себя покажет!" и назвал Рауля "восходящей звездой африканской войны' .

— Если бы это сказал не Конде…

— Конде имеет право так говорить, — заявил Жюссак, — Сколько раз принц сам рисковал жизнью.

— "Восходящая звезда" — так и сказал?

— Так или примерно так, мой капитан. Что-то вроде… Дайте вспомнить точно: 'Вот увидите, господа, мы будем встречать в конце этой войны нового полковника' .

— Да услышит Бог слова принца… — прошептал Д'Артаньян.

— А вы сомневаетесь в словах Конде? Он давно знает Рауля.

— Да, но Конде не знает…Впрочем, ладно, давай дальше…

— Вас все еще интересуют военные новости?

— Прежде всего, конечно, черт побери! Какие слухи ходят обо всей этой авантюре?

— Мой капитан, король принял решение о войне с алжирскими пиратами ни с бухты ни с барахты, как говорится…

— Знаю, дьявол!

— Бофор занялся выполнением королевского приказа и…

— Бофор, Бофор, — хмыкнул Д'Артаньян, — Знаю я, как он выполнял королевский приказ, этот беспечный принц! Руками своего адъютанта! А сам пьянствовал в своем отеле и выколачивал деньги из кредиторов.

— Вы, видно, обо всем информированы лучше меня.

— Поживи с мое, — буркнул капитан мушкетеров.

Самолюбивый гасконец не мог простить герцогу де Бофору Вандомскую проезжую дорогу. На друзей — Атоса и Арамиса — у Д'Артаньяна не осталось досады, но имя Бофора было связано в сознании Д'Артаньяна с неудачей. И, помимо всего этого, капитан ревновал к Бофору отчаянную, отважную молодежь.

— Ходят слухи, что герцог, раздав все свое состояние, разорившись подчистую, вернется невероятно богатым, как герой арабской сказки Аладдин. Говорили о золоте и серебре, об алмазных россыпях, обо всем, чем богаты те дикие земли, населенные варварами.

— То есть грабительская война с целью захвата чужой территории, если я верно понимаю цели и задачи африканской войны?

''В какую же вы грязь влипли, бедные ребятки' .

— Адмирал и король — так болтают — все трофеи, захваченные сокровища собираются делить пополам. А что, капитан, почему бы и нет! Вот испанцы сколько золота вывозят из Нового Света!

''А мальчишки будут проливать кровь ради королевских сокровищ. О, проклятье!

— Потому-то я и не увлекся этой идеей, мой капитан. Одно дело, если бы самой Франции угрожали враги, как в войнах Конде, не так ли? И все же…Вы не совсем правы. Мы тоже так считали, но не так давно я узнал еще кое-что. Король поручил господину Кольберу подготовить доклад о положении в Алжире. Ситуация в Северной Африке оказалась не такой, как представлялась Людовику, когда Бофор впопыхах погрузился на корабли и уплыл в Средиземное море. Король собирался начать быструю победоносную войну, завоевав новую территорию, подобно Испании, ее американским колониям.

Доклад, представленный Кольбером, говорил об очень сложной обстановке в Средиземноморье. Пираты Алжира имеют на побережье Средиземного моря ряд сильно укрепленных крепостей, их притонов. Одна из этих крепостей — Джиджелли, куда и держит путь эскадра нашего герцога. В этих пиратских городах-крепостях сильные гарнизоны, мощный флот, много артиллерии. Войско составляют янычары — турки, представители привилегированных войск, так как правитель Алжира подчиняется турецкому султану. А также местные жители — арабы, бедуины и прочая мусульманская публика, варвары, одним словом. А наши — я имею в виду христианских пленников — содержатся там в поистине нечеловеческих условиях. Они возводят укрепления, составляют основу галерного флота пиратов, выполняют самые тяжелые работы. И тем не менее французы, наши купцы, мирно торгуют с Алжиром, и город Марсель очень и очень заинтересован в развитии этих отношений, так как это укрепляет экономику Франции. Я так подробно говорю об этом, потому что находился на дежурстве, когда господин Кольбер делал доклад Его Величеству.

— Кольбер! — презрительно пожал плечами мушкетер.

— Я тоже разделял вашу антипатию к Кольберу, но вчера он показался мне очень умным человеком.

— Что же говорил Кольбер?

— Приготовьтесь слушать — это надолго.

— Ничего. Время терпит — я все равно жду Его Величество.

2. ДОКЛАД ГОСПОДИНА КОЛЬБЕРА

Город Марсель, по словам господина Кольбера, сумел поддерживать почти беспрерывные торговые отношения с варварийскими государствами, такими как Тунис, Марокко и особенно с Алжиром. В 1561 году два арматора Марселя основали возле тунисской границы торговую контору. Это было наше первое поселение в Северной Африке — сто лет тому назад. Контора Ла Калье мало-помалу начала процветать. Марсельцы решили начать переговоры о назначении консула в Алжир. Попытки эти делались при короле Карле IX еще в… дай Бог памяти… 1564 году.

— Все лучше, чем стрелять из аркебузы по гугенотам! — проворчал Д'Артаньян.

— Карл IX назначил на место консула марсельского негоцианта Бертолля. Бертолль принес присягу перед графом де Танд, губернатором Прованса, но первый консул Франции так и не попал в свою резиденцию. В 1579 году… это уже Генрих III царствует, насколько я помню историю…марсельцы все еще не добились этой милости, однако же французское консульство основали через некоторое время монахи Святой Троицы. Святые отцы занимались преимущественно выкупом невольников. Первым консулом стал отец Буассо. В 1581году священник появился в Алжире и начал свою миссию. Четыре года спустя паша Алжира приказал заточить его в тюрьму. Дальнейшая судьба нашего священника неизвестна.

В 1604 году толпа оголтелых янычар разрушила марсельское консульство. При известии об этом Генрих IV попросил турецкого султана Мухаммеда III о посредничестве. Король просил турка запретить пиратам Алжира нападать на корабли, плавающие под французским флагом. В 1605 году господин де Брев отправляется в Алжир послом, чтобы проследить за распоряжением султана — султан с нашим королем договорился и послал свой 'эдикт' — я забыл, как это у турок называется, но вы меня поняли, не так ли?

— Фирман, — буркнул Д'Артаньян.

— Ага янычар громко объявил, что не будет повиноваться распоряжению султана. Алжир уже при Генрихе Четвертом начинал выходить из-под власти султана, хотя и сейчас паша Алжира обязан выполнять распоряжения… то есть фирманы султана, их величеств Оттоманов, скажем так. С трудом наш соотечественник добрался до корабля, дикари проклинали посланника, а Генрих-король, занятый другими интересами, не пытался наказать за оскорбления, нанесенные послу Франции.

— Эх! Добрый король Генрих в то время волочился за мадам де Верней и катал на себе верхом маленького Людовика.

— Людовик XIII вырос и стал королем. 20 июня 1626 года…

Д'Артаньян вздохнул.

"Июнь 26 года… Боже праведный! Тогда я только-только подружился с Атосом, Портосом и Арамисом…"

Жан-Поль замолчал:

— Вам надоело, капитан?

— Говори, говори, у тебя отличная память.

— Итак, 20 июня 1626 года, едва наш посол вышел на берег, как подвергся угрозам арабов и оскорблениям янычар, предлагавших сжечь его живого.

"Черт побери, дипломатия — штука нелегкая не только в мусульманских странах — солдаты Монка едва не спалили беднягу Атоса, да, слава Богу, обошлось. А может, опять нас вывезет кривая?!

— Твердость поступков, хладнокровие и самообладание французского посла охладила пыл мусульман. Когда нашего представителя привели к паше, опять закипели страсти. Нашего посла обвиняли в подделке султанской грамоты… опять забыл…

— Фирмана!

— Город Марсель и главные города Франции собрали деньги, чтобы возобновить торговлю. Посол благополучно вернулся в Алжир, купив мир, который был недостижим путем дипломатических переговоров. Фирман был подписан в конце 1628 года.

''До конца осады Ла Рошели оставался месяц… А Констанция уже была мертва…

— Согласно фирману, возобновлялись торговые заведения Ла Калье. То же соглашение постановляло обоюдный обмен пленниками. Было решение с той и с другой стороны более не захватывать пленных, и также алжирцы больше не имели права даже осматривать корабли, плывущие под французским флагом. Принятию этих решений немало способствовали успешные действия наших войск под Ла Рошелью. И все же дорогой ценой был куплен договор! 100 000 ливров пошло на подарки сановникам турецкого дивана — это их парламент, что ли, и даже простым янычарам.

Французские невольники, содержащиеся в тюрьмах язычников, большей частью искусные мастера и ремесленники, их труд был выгоден пиратам. Несмотря на все усилия отцов Святой Троицы, пираты шли на всяческие уловки, чтобы увильнуть от выдачи рабов. Родственники пленников то и дело обращались к Людовику XIII, умоляя помочь их близким, томящимся в мусульманской неволе. Король Людовик XIII в 1637 году послал эскадру из 13 кораблей, которая вышла из Тулонской гавани в сентябре 1637 года под началом адмирала Манти.

— Вот это я помню, что-то слышал краем уха. Правда, сам я тогда дрался с испанцами.

— Вы знаете эту историю?

— Продолжай.

— Не успели корабли выйти в открытое море, как разразился страшный ураган, рассеявший эскадру. После продолжительной борьбы с яростью волн, адмирал один появился близ Алжира, вступил в гавань под парламентским флагом, чтобы скрыть потерю кораблей, и не побоялся предать себя в руки пиратов, чтобы дипломатическим путем достигнуть того, чего уже нельзя было требовать с оружием в руках.

Начальники янычар встретили его неистовыми воплями. Дикари хотели сжечь французский корабль. Адмиралу потребовалась вся его твердость и присутствие духа, чтобы, не роняя достоинства, отступить на свой корабль под охраной офицеров паши. Прибыв на борт, он немедленно приказал сняться с якоря, но, полный гнева за оскорбления, которыми осыпали его мусульманские фанатики, поднял красный флаг в знак близкой мести. Несколько дней спустя один из кораблей королевской французской эскадры, успевший выправить курс после бури, захватил две алжирские фелуки, нагруженные товаром значительной ценности…

Д'Артаньян вспомнил взорвавшуюся фелуку 'Молния'.^[126] Тоже ценный груз везла, черт побери, порох в бочках от портвейна.

— При известии об этом пираты тотчас решились на страшную месть, вооружили пять галер и отправились на разбой в Ла Калье. Добыча была несметной. В темницы паши были заключены 300 новых пленников. И сейчас они нет-нет да и нападают на французские корабли.

3. КЛЯТВА АНЖЕЛИКИ ДЕ БОФОР

— Отомстить им, гадам! — скрипнул зубами Д'Артаньян, выслушав о происках дикарей Средиземноморья, — А теперь о Дворе. Что еще происходит в этом птичнике?

— Несколько дней тому назад герцог Орлеанской появился на малом приеме Его Величества Короля с распухшим носом. Его фаворит шевалье де Лоррен хромал на правую ногу. Де Вард тоже пострадал: сквозь пудру на его лице проступал огромный фингал под глазом.

— Кто же их так славно разукрасил?

— Виновник происшествия остался неизвестным. Король хотел поручить расследование вам и отозвать вас в Париж, но почему-то внезапно изменил решение. Кажется, полиция продолжает следствие, но дело это очень и очень запутанное, словом, никто ничего толком не знает. С кем схватились люди Месье, из-за чего произошла стычка — все держится в секрете. Похоже, эта история компрометирует не столько неизвестного, сколько самого брата короля. Королева Анна Австрийская заявила в частной беседе, что никакой стычки не было, опрокинулась карета, в которой ехали принц и его фавориты.

Позиция короля не понятна. Король хранит молчание. Принял ли он всерьез версию несчастного случая или же продолжает свое расследование — неизвестно.

— А у тебя как дела?

Жан-Поль пожал плечами:

— Живу помаленьку.

— Что так кисло? Не случилась ли 'неприятность' с твоей любовницей?

— С которой?

— А! Так у тебя их несколько? О-ля-ля! Времена Тревиля возвращаются!

— Мадемуазель де Монтале — это моя последняя 'победа' , если можно так сказать.

— Жан-Поль! Что ты несешь?

— Разве вы никогда не были молоды, мой капитан? Жан-Поль де Жюссак продолжит свой донжуанский список из уважения к нашим славным традициям. И потом, зачем упускать случай, когда добыча сама идет в руки? Я не монах, обета целомудрия не давал, а нравы Двора вы знаете. Кроме того, если честно, за это я должен благодарить милейшего Бражелона. Рауль и загнал для меня эту дичь.

— Дичь — это то, что ты говоришь, Жан-Поль. Рауль не интересовался подобными потаскушками.

— Мой капитан, мы считали вас воплощением находчивости! Неужели вы не понимаете?

— Разрази меня гром, если я понимаю логику нынешней молодежи!

— Хорошо, объясняю. Мы же друзья. А женщины — их хлебом не корми, а дай посплетничать на чей-нибудь счет. Они и давай приставать ко мне со всякими расспросами — 'что да как' . Но не буду же я рассказывать этим шалашовкам 'что да как' , а послать их к черту воспитание не позволяет. Вот я и начинаю: 'Вы меня очаровали, дорогая Ора, я сгораю от страсти, ваши божественные глаза…" И я ее обнимаю, целую и так далее… Ох и язва она, эта Ора! И подруга ее, Атенаиска, язва еще та.

— Атенаис еще себя покажет, — заметил Д'Артаньян, — Так что у тебя с Монтале?

— Мимолетная связь, ничего серьезного. Правда, Монтале, эта мартышка…

— Что Монтале?

— Да…Ничего, ничего, право, не стоит. Я же не от хорошей жизни за этими кокетками волочусь.

— Бедняжка! — сказал Д'Артаньян насмешливо.

— Капитан! — обиженно воскликнул Жан-Поль.

— Не обижайся, я пошутил. Оставим кокеток, еще что новенького?

— Сутки спустя после несчастья с принцем герцог де Бофор устроил бал у себя во дворце.

— Опять Бофор гуляет? Он же разорился.

— Вы забыли — Бофор Король Парижа.

— Рыночный Король, лучше скажи.

— Можно и так, — согласился Жюссак, — а можно иначе — Король Парижских Баррикад. Да, герцог остался в опустевшем дворце, сена для лошадей — и того не было.

— Где же тут балы давать?

— Внезапный приезд дочери герцога заставил его отложить на день отъезд из Вандомского отеля.

— Что еще за дочь?

— Девушка воспитывалась в монастыре Святой Агнессы в Бретани. Явилась проводить отца на войну. В честь своей любимицы Бофор внезапно решил устроить еще один праздник. И, как по волшебству, все вдруг появилось, вплоть до последнего канделябра. Вся бывшая Фронда, вся знать, парламентские советники, купцы, студенты Сорбонны, цветочники, кондитеры, художники, актеры — все помогли кто чем Бофору. Праздник удался на славу! А какой фейерверк был!

— И ты там был, Жан-Поль?

— Меня привел Оливье де Невиль — я очевидец.

— Кто еще был на балу?

— Да все наше высшее общество — Лонгвили, Роганы, Граммоны…Принц Конде. Граф де Гиш. Графиня де Фуа. Оливье со своей маркизой… Но я так до вечера могу перечислять. Кто вас интересует из окружения герцога?

— Герцогиня де Шеврез?

— Нет, Прекрасная Шевретта блистала своим отсутствием.

— Ты же сказал о Роганах.

— Другая дама, некая Диана де Роган, вроде аббатиса из Сен-Дени. Мне это Оливье сказал, она, конечно, не в монашеской одежде явилась.

— А король?

— Короля не было. Не знаю почему. Приглашения писала юная герцогиня, и сама решала, кого выбирать. Граф де Гиш танцевал с ней и долго о чем-то задушевно беседовал. А когда все сели за стол и выпили за здоровье дочери герцога, девушка с прелестной улыбкой на устах поблагодарила гостей, и после тоста за успех экспедиции или Девятого Крестового Похода — так стали именовать сию авантюру — поднялась, держа в руке хрустальный кубок с шампанским и произнесла:

— Господа! Я, Анжелика де Бофор де Вандом, дочь Короля Парижских Баррикад, правнучка короля Генриха IV, благодарю вас за честь, которую вы оказали нашему дому своим присутствием здесь, и хочу поднять тост за дворянина, который выручил меня из смертельной опасности и благополучно доставил сюда, чтобы я могла увидеть и обнять моего дорогого отца перед разлукой.

Мы не поняли, о какой опасности говорила герцогиня, но вывод сделать нетрудно — она ехала из Бретани в Париж, и по дороге некий дворянин оказал ей услугу, пожелав остаться неизвестным.

— Итак, господа, мой тост — за Шевалье де Сен-Дени!

— Я знать не знаю этого так называемого Шевалье де Сен-Дени, — пробормотал Д'Артаньян.

— Разумеется, дочь Бофора назвала вымышленное имя, и бывшая тут же графиня де Фуа сказала госпоже де Севинье, что это, скорее всего, мистификация, принцесса придумала этого шевалье, она с детства знает Анжелику де Бофор, у нее всегда было живое воображение. Но тост обе дамы поддержали. А герцогиня продолжала:

''Я, Анжелика де Бофор, клянусь выйти замуж только за Шевалье де Сен-Дени, потому что он лучше всех в мире, а, если мне более не суждено увидеть своего смелого и благородного защитника, моим уделом будет покрывало монахини. Богом клянусь!

И дочь Бофора поцеловала крест, висящий у нее на шее, а мы терялись в догадках — кто бы это мог быть? Что она хотела сказать?

— Что же скажет отец юной герцогини? — с еле уловимой иронией спросила Бофора Великая Мадемуазель, Мария-Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье.

— Скажу, — серьезно отвечал Бофор, — что я подтверждаю клятву моей дочери и готов благословить ее союз с этим молодым человеком.

— Вы нас мистифицируете, герцог! — не унималась Мария-Луиза, — Признайтесь, что это шутка, и Шевалье де Сен-Дени не существует.

— Могу ли я обманывать героиню Сент-Антуанской битвы и Орлеана? — галантно сказал Бофор, намекая на известные события Фронды.

— Но кто он? — спросила герцогиня де Лонгвиль.

— Мы его знаем? — спросил принц Конде.

— Не хочу казаться любопытным, но всем интересно узнать настоящее имя Шевалье де Сен-Дени! — заявил граф де Гиш.

— Вы все узнаете в день свадьбы Анжелики. Несмотря на будущую войну, мне хотелось бы до него дожить! — отвечал Бофор.

— Надеюсь, герцог, все присутствующие здесь увидят вашу очаровательную дочь в подвенечном уборе в день ее свадьбы с вашим таинственным рыцарем, — улыбаясь, сказал Конде, — Мне хотелось бы погулять на свадьбе Юной Богини Фронды!

— Дай Бог, принц! — живо воскликнула Анжелика де Бофор.

И пошел пир горой! Все были заинтригованы, наше общество тайны просто обожает. Гости были удивлены такой декларацией дочери Бофора, а также реакцией самого герцога, который, будучи принцем беспечным и легкомысленным, на этот раз отнесся к смелым словам девушки вполне серьезно. Все хотели увидеть таинственного шевалье, узнать, кто же все-таки скрывается под этим псевдонимом, после анжеликиной клятвы имя Шевалье де Сен-Дени было у всех наустах. Молодая герцогиня очаровала общество. Изящная и остроумная, она беседовала о литературе с маркизой де Рамбулье, с госпожой де Лонгвиль делилась воспоминаниями о Ратуше, ибо в детские годы и дочь Бофора там побывала, Великой Мадемуазель ввернула комплимент, вспомнив пушки Бастилии, которые в дни Фронды гремели по приказу отважной дочери Гастона Орлеанского, она рассмешила и очаровала самого Конде, поведав принцу, как в детстве на уроке истории получила 'отлично' за Победу при Лансе… К концу вечера ее уже называли Бофорочкой, но поверьте, мой капитан, в этом, с позволения сказать, прозвище, нет ни на йоту неуважения или фамильярности по отношению к этой милой девушке, а только нежность и восхищение. Если герцог — Король Парижа, то Анжелика де Бофор была в тот день его принцессой. И каждому умела сказать приятное эта очаровательная принцесса!

— Принцесса… А принцесса Генриетта Орлеанская была у Бофора?

— Приглашение было послано, ее ждали, но принц, ее муж…вы же знаете что за человек брат короля.

— Никогда не слышал об этой девушке, Анжелике де Бофор, — заметил Д'Артаньян.

— Я уже сказал: она воспитывалась в провинции, в монастыре. Бофор прятал свое сокровище от всех.

— Теперь ее представят ко Двору?

— Нет. При дворе она так и не появилась. Полагаю, проводив отца, Анжелика де Бофор вернулась в свою обитель.

— Я видел Бофора при въезде в Тулон, и никакая дочь его не провожала.

— Вы видели герцога? Как же вы Оливье не заметили? Он должен быть подле Бофора. Оливье теперь от герцога ни на шаг — раз ему поручена охрана его светлости.

— А я и не разглядывал вашего Рыночного Короля! — огрызнулся Д'Артаньян, — У меня были дела поважнее.

— Так вот…Юная Богиня Фронды промелькнула как комета, как огонек фейерверка, вспыхнула и погасла. Нет, скорее как звездочка, которая сияет уже не в парижском небе, а Бог знает где — для этого загадочного Шевалье де Сен-Дени.

— Ты так дерзко говорил о Монтале и Атенаис и так восторженно об этой Бофорочке. Не влюблен ли ты в Анжелику де Бофор?

— Девушка само очарование, — сказал де Жюссак, — На вид ей лет шестнадцать, не более. Но я реалист, и не строю воздушные замки. Она же любит другого.

"Ну и фортель выкинул Бофор этим своим пиром, — подумал Д'Артаньян, — Всю Фронду собрал, лукавый герцог, да еще в довершение всего устроил фейерверк, взбудоражив все окрестности. Надо будет выяснить три вещи:

1. Что собой представляет дочь Бофора

2. Кто скрывается под именем Шевалье де Сен-Дени?

3. Кто расквасил нос Месье и отделал де Варда и де Лоррена?

Но это терпит, если я интересуюсь этим, то только из-за своего гасконского любопытства. Какое мне дело до этих счастливых влюбленных — Анжелики де Бофор и Шевалье де Сен-Дени. Пора заняться делами несчастного влюбленного и идти в этот курятник. Ах, Рауль!

4. ОТЕЦ И ДОЧЬ

Ни наяды и дриады парка Фонтенбло, ни сильваны из лесов Блуа и Ла Фера, ни фрондерские лидеры и кавалеры мадемуазель де Бофор на первом бале, ни капитан мушкетеров, который заинтересовался мадемуазель де Бофор пока только из-за своего гасконского любопытства, — никто и представить не мог, куда подевалась дочь Бофора. А дочь Бофора уговорила герцога взять ее с собой. Анжелика де Бофор сменила свое нарядное платье на пажеский костюмчик и назвалась именем Анри де Вандома.

Анри де Вандом быстро успел свыкнуться со своей ролью пажа. Неловкость первых дней прошла, когда мнимому пажу казалось, что все догадываются о том, что шевалье де Вандом — вовсе не паж, а переодетая девушка. Анри присматривался к поведению настоящих пажей и старался вести себя так же, как эти озорные, бойкие мальчишки. И все-таки Анри слишком легко краснел от двусмысленных шуток, слишком изящны были его манеры, весь он был слишком чистенький и аккуратненький, и это сразу выделяло Анри де Вандома в обществе пажей герцога.

Без особых приключений Анри де Вандом добрался до Тулона со свитой герцога де Бофора и всей бофоровой армией. Дорогой Анри жадно всматривался в окружающих, словно ожидал, что вот-вот появится Шевалье де Сен-Дени — его так настойчиво приглашала в экзотическое путешествие дочь Бофора! Ожидание это совсем измучило Анри. Иногда все приключения герцогини де Бофор и Сен-Дени начинали казаться Анри де Вандому почти сном.

Между тем герцог, оказавшись в приготовленном для него доме, позвал своего любимого пажа и, оставшись наедине с Анри, расцеловал в обе щеки со словами:

— Ты прекрасно держишься, моя умница! Все принимают тебя за настоящего мальчишку! Знаешь, даже пошли сплетни, что ты, Анри, не мой какой-то пятиюродный племянник, а… ха! — незаконный сын! Каково вам это слышать, Анжелика де Бофор?

— Ой, папочка, — зашептала Анжелика, ласкаясь к отцу, — Мне что-то стало страшно!

— Самое страшное еще впереди, — вздохнул герцог.

— Франсуа де Бофор! — воскликнула девушка, — Вы уже раскаиваетесь, что взяли меня с собой?! Мы уже обо всем сто раз договорились! Ведь вам не с кем меня оставить… А если меня, вашу единственную дочь, принимают за вашего внебрачного сына, это даже лучше — ведь я действительно похожа на вас так, как только дочь может походить на отца, и мы были очень наивны, полагая, что сходство удастся скрыть. Внешность выдает. Но я буду вести себя так, что никто не посмеет назвать меня в лицо вашим бастардом. А если все же назовут, надо что, на дуэли драться, да?

— Не посмеют.

— Ах, батюшка, Гиз-Меченый в Блуа тоже говорил "не посмеют", однако заговорщики посмели заколоть Гиза. А если посмеют, надо драться?

— Ох, — вздохнул герцог, — Все же лучше бы я тебя оставил во Франции.

— С кем, отец! Не с кем!

— Так уж и не с кем, — опять вздохнул Бофор, — Та же Диана, я знаю ее с детства — она, как и мой отец, участвовала в заговоре Шале. Диана из Сен-Дени. Ты жила бы почти в Париже, и я был бы спокоен…

— Менять шило на мыло? Святую Агнессу на Сен-Дени? Один монастырь на другой? Благодарю покорно! Довольно уроков! Мое образование закончено! Свободы хочу!

— Мой прощальный прием показал, что у меня все-таки много друзей. Я мог бы доверить тебя…

— Знаю, знаю! Герцогине де Лонгвиль, принцессе Конде, Анне-Марии-Луизе Орлеанской, женам и дочери ваших фрондерских товарищей по оружию. Я не спорю, герцогиня де Лонгвиль — прелесть, и мне очень нравятся ее малыши, особенно старший, дитя Фронды, родившийся в Ратуше, помните, я с ним нянчилась, с маленьким Лонгвилем? Я не спорю, Анна-Мария-Луиза Орлеанская, героиня Фронды, умна и отважна как амазонка, но покойный Гастон, ее отец, предавал всех своих сторонников, начиная с Анри де Шале, а я ненавижу предательство! Не дай Бог, заговорим о Гастоне, я что-нибудь выпалю в его адрес! Не хочу ссориться с Великой Мадемуазель, я ее люблю и уважаю… Я не спорю, принцесса Клара-Клеманс де Конде-милейшая женщина, и сын Великого Конде уже пытался за мной ухаживать, но комплименты, которые говорил мне ягненочек-Энгиенчик во время танца…

— Он твой ровесник, — усмехнулся Бофор, — Ты уж слишком, дочка! Ты и сын Конде родились в один год!

— Я знаю, но девочки взрослеют быстрее! Комплименты этого мальчугана мне представляются наивными и банальными, когда я вспоминаю слова, что говорил мне Шевалье де Сен-Дени!

— Да, язык-то у него подвешен, — заметил Бофор и вдруг спросил: — А если бы я тебя оставил у графа де Ла Фера?

— У Атоса? — вздохнула Анжелика, — Отлично вы придумали! 'Дорогой граф, я увожу вашего сына, а вам оставляю мою дочь. Приглядывайте за Анжеликой, а я присмотрю за вашим Раулем' .

— Адмирал не нянька, чтобы присматривать за Раулем, — усмехнулся герцог, — Ты плохо представляешь себе обязанности главнокомандующего.

— Я вообще не представляю себе обязанности главнокомандующего, такими скучными делами мне некогда заниматься!

— Но ты так и не ответила мне, — улыбнулся Бофор на слова дочери.

— Бедный Атос! — засмеялась Анжелика, — Такая ответственность!

— Меньше, чем пасти его виконта, — проворчал герцог.

— Ага! Значит, вы все-таки собираетесь присматривать за виконтом, как бы чего не вышло?

— А ты как думала? Парень-то он отчаянный.

Бофорочка улыбнулась. Те качества виконта, которые внушали тревогу Бофору — и не только Бофору — вызывали интерес у молодой принцессы. Ей нравились отчаянные парни.

— Так что же? Поедешь к Атосу? Я могу это устроить. Там и Вандом недалеко. И места красивые.

— Я знаю, но уже поздно. Нет. Не поеду. Скажи вы раньше, я пришла бы в восторг от вашей идеи, но сейчас, когда в моем сердце царит только Сен-Дени, Сен-Дени, Сен-Дени-и-и, я… Мне даже досадно, что в детстве мне немного нравился сын Атоса. И меньше всего я хочу встречаться с теми, кто может напомнить мне о том глупом увлечении.

— Немного! Ничего себе немного! Да ты так и бегала за Раулем!

Бофорочка покраснела.

— И вы смотрели на мое безобразное поведение сквозь пальцы! И никто не сказал мне о существовании соперницы — этой блондинки Лавальер!

— С малолеток какой спрос, — пробормотал герцог, — А Сен-Дени ты любишь?

— Всем сердцем! — воскликнула Анжелика.

— Но ведь Сен-Дени, это…

— Кто?!

— Оставим, — увильнул герцог.

— А вы, отец, разве еще увидите Атоса? Мы же уезжаем.

— Да, увижу. Но слушай, ангелочек, может, все-таки пересмотрим решение? Поеду-ка я один, детка…Я могу оставить тебя с кем-нибудь из рода Вандомов.

— Потерять такой шанс, отец, ни за что! Вы, мужчины, всю жизнь можете гоняться за приключениями. Но я когда-нибудь выйду замуж — я все-таки надеюсь, что Шевалье тоже любит меня — такие поцелуи не дарят без любви! Я выйду за него замуж, у нас появятся дети, и у меня прибавятся новые заботы, тогда мне уже будет не до путешествий в Африку! Правда же? Да что с вами, милый мой батюшка? — тревожно воскликнула Анжелика.

— Я сглупил, Анжелика, — прошептал герцог, — Боюсь, что я сглупил…

— Вы боитесь войны с мусульманами? Для вас это не первая война…Будем надеяться на лучшее…

— Хорошо, Анри де Вандом, — овладев собой, сказал Бофор, — Уже поздно что-то менять. Пойдем побродим, пока готовят ужин. Завтра наши корабли выйдут в открытое море. Ты видела 'Корону' , мой флагман?

— На картинках.

— Пойдем, ангелочек, я покажу тебе мой флагманский корабль. Что там картинки! 'Корону' надо видеть наяву!

Паж набросил накидку, надел берет, прицепил к поясу короткую шпажку и снова стал Анри де Вандомом.

— Монсеньор герцог, я счастлив сопровождать вашу светлость до 'Короны' , — заявил Анри официальным тоном.

''Ишь ты какова! Что Мольеровы актрисочки! ' — подумал Бофор, но не стал говорить своей невинной девочке о Мольеровых актрисочках, у которых Франсуа де Бофор, Рыночный Король, проводил не самые неприятные часы своей бурной, полной приключений жизни.

5. О ТОМ, КАК Д'АРТАНЬЯН НЕТОЧНО ВЫПОЛНИЛ ПОРУЧЕНИЕ РАУЛЯ, ОТДАВ ЕГО ПРОЩАЛЬНОЕ ПИСЬМО, НАПИСАННОЕ НА ОСТРОВЕ СЕНТ-МАРГЕРИТ, ЛУИЗЕ ДЕ ЛАВАЛЬЕР РАНЬШЕ ФАТАЛЬНОГО ДНЯ

Разговор Д'Артаньяна с дамами, злословие Атенаис де Тонне-Шарант и тревожные известия о Рауле — все это довело Луизу де Лавальер до отчаяния. По поручению короля Д'Артаньян должен был отправиться в Нант. Он совсем уже было собрался идти по делам королевской службы и мельком взглянул в окно, выходившее в сад, куда так стремительно убежала Луиза. Она, съежившись в комок, сидела на скамейке и, похоже, плакала, закрыв лицо руками.

''А что если я именно сейчас отдам ей письмо Рауля' , — подумал Д'Артаньян. 'Эх! Была не была! ' Д'Артаньян направился в сад и позвал:

— Мадемуазель де Лавальер!

— Господин Д'Артаньян! — воскликнула Луиза, подняв залитое слезами лицо, — Вы вернулись?

— Я уезжаю по поручению короля, мадемуазель. Но вы убежали так поспешно, и мы не договорили.

— Разве не все еще было сказано?

Д'Артаньян покачал головой.

— Говорите, господин Д'Артаньян, я вас слушаю.

Луиза испуганно смотрела на мушкетера.

— Мадемуазель, — стараясь смягчить голос, заговорил капитан мушкетеров, — Ради Бога, не смотрите на меня так, словно я палач какой-то. И соберите все свои силы, чтобы выслушать меня. Я должен выполнить поручение моего юного друга, которое…/ И находчивый гасконец замолк на полуслове, не закончив фразу./

Луиза, внутренне приготовившись к новому удару, решительно взглянула на мушкетера:

— Поручение? — перебила она, — Что за поручение?

— Мадемуазель Луиза! Держитесь, дитя мое…

— Господин Д'Артаньян! Что вы хотите сказать? Неужели Рауля уже…

— Нет, — сказал Д'Артаньян, — Нет, но это может случиться в любой момент. Да простит меня отсутствующий здесь мой молодой друг, что я выполняю его поручение слишком рано, чтобы не отдать вам письмо Рауля слишком поздно. Вот его письмо. Читайте же!

Луиза прочла:

"Чтобы иметь счастье сказать вам еще раз, что я люблю вас, я малодушно пишу вам об этом, и, чтобы наказать себя за малодушие, я умираю.

Рауль, виконт де Бражелон. '^[127]

— Это не мальчишеская бравада, — дрогнувшим голосом сказал капитан мушкетеров, — Рауль осуществит свое намерение скорее рано, чем поздно.

— Но его необходимо остановить! — вскричала Луиза.

— Как? — печально спросил Д'Артаньян, — Я поступил бестактно по отношению к Раулю, отдав вам его записку сегодня, но вы и я — мы оба слишком хорошо знаем его. Он писал не для того, чтобы разжалобить вас. Просто он прощался с вами навсегда.

— А я не хочу навсегда! — сдвинула брови Луиза, — Я хочу, чтобы он остался жив!

— Спасите его, если можете.

— Как?

— Напишите. Но постарайтесь найти слова, чтобы это не было ответом… словно вы ничего не знаете…

— Как будто я не получала ничего? — догадалась Луиза.

— Именно так, мадемуазель. Мне не хотелось выполнять поручение Рауля в точности. Для этого рядом с этим словом, — Д'Артаньян щелкнул пальцем по слову 'умираю' — надо было написать несколько цифр. Год. Месяц. Число. Мне бы хотелось отодвинуть этот срок, мадемуазель де Лавальер.

— Мне тоже, господин Д'Артаньян! Мне хотелось бы выкинуть этот день из Семнадцатого Века! Я напишу, обязательно напишу.

— В этом я не сомневался, — поклонился Д'Артаньян.

Луиза, сжимая в руках записку, вздохнула, покачала головой и прошептала:

— О Рауль, он весь в этом — не мог обойтись без иронии.

— Вполне по-гасконски, — заметил Д'Артаньян, — В юности я говорил себе, что способен острить и в аду на сковородке. Но это не тот случай.

— Вы хотите сказать, что Рауль больше гасконец, чем вы сами? — спросила Луиза.

— Сами видите, мадемуазель.

— Это внушает надежду, правда? — пролепетала Луиза.

— Неужели вы надеетесь, что это шутка? Ирония здесь ярко выражена, но ирония направлена на автора письма, а не на вас. А теперь, мадемуазель, — последовал повторный поклон гасконца, — Разрешите откланяться.

— Вы очень спешите, господин Д'Артаньян?

— Служба короля! — по-военному ответил капитан мушкетеров.

— Я задержу вас совсем ненадолго, — робко сказала Луиза, — Скажите…вы будете писать…ему?

Имя Рауля застряло у нее в горле — так же как и Рауль, говоря о ней, не мог выжать из себя ее имя.

— Непременно, мадемуазель, хотя я не любитель писать письма! Я всего лишь грубый солдат…

— О, господин Д'Артаньян! Вы — сама честь, сама доблесть, сама деликатность! Зачем вы так говорите о себе?

— Я хотел сказать, мадмуазель, что на войне так ждут писем с Родины!

— Подождите, пожалуйста, и простите, что я прошу вас задержаться еще на несколько минут. Я напишу сразу же, сейчас же! Можно?

Как король писал письма Луизе на охоте на шляпе, подставленной вездесущим Сент-Эньяном, так и Луиза писала свое письмо на шляпе мушкетера маленьким карандашиком на листках, вырванных из крохотной записной книжки с розами и амурами. Она писала, смахивая слезы, то и дело набегавшие на глаза. Д'Артаньян молча ждал, пока она закончит.

— Вы торопитесь, простите, что задержала вас, сударь. Когда будете отправлять свое письмо, вложите, пожалуйста, и это, — попросила Луиза. — Так больше шансов, что господин… де Бражелон получит его.

— Именно так я и сделаю, — заверил капитан мушкетеров, — Но вы не хотите его запечатать?

— Я доверяю вам, господин Д'Артаньян. Я вас больше не смею задерживать, — тихо сказала Луиза, — Доброго пути, сударь!

— Я ухожу, но вот что хоте бы еще добавить: постарайтесь узнать побольше о той войне, которая начинается в далеком Алжире. Это не европейская война. Это не Фронда. Понимаете?

— С мусульманами, Людовик говорил.

— Постарайтесь узнать побольше об условиях войны с мусульманами. И, когда вы узнаете достаточно, используйте все свое влияние на Людовика, чтобы он отозвал войска. Кровь не должна литься понапрасну.

— Но там наши пленники, — робко возразила Луиза, — Долг милосердия призывает нас встать на их защиту. Но я, право, почти ничего не знаю об этой не европейской войне. Вы будете держать меня в курсе?

— Обязательно. А теперь разрешите откланяться, мадемуазель де Лавальер.

Д'Артаньян поклонился Луизе и направился по делам.

— Господин Д'Артаньян! — отчаянно закричала Луиза, — Вернитесь! Пожалуйста, вернитесь!

Д'Артаньян проворчал чуть слышно свое коронное 'черт побери' .

''Не раздумала ли она и хочет отобрать письмо — а в нем хоть слабая надежда? И не к добру это — возвращаться' .

Д'Артаньян вернулся. Снял шляпу. Пристально посмотрел на Луизу.

— Господин Д'Артаньян, — горячо сказала Луиза, — Вы всех нас знаете с детства. Людовика, Рауля и меня. У нас нет тайн от вас. Прочтите, что я написала Раулю и выскажите свое мнение. А я еще напишу приписку. Я мигом! Я понимаю, что вы очень спешите.

— Вы предлагаете мне прочесть ваше письмо? — изумился гасконец.

— Да, — твердо сказала Луиза, — Читайте. Я хочу, чтобы вы все-все прочли.

Тут гасконец нашелся что ответить.

— Чего хочет женщина, того хочет Бог, — сказал он любезно.

А Луиза, печально улыбнулась и, забрав у Д'Артаньяна шляпу, вновь принялась писать. Вот что прочел Д'Артаньян:

Костры в лесах Блуа.

Экспромт Луизы.

P.S. Дорогой Рауль!

Прости меня. Мы очень нехорошо расстались с тобой в твоей парижской квартире, когда я пыталась объяснить тебе все, что у меня на душе, но, к сожалению, мне это не удалось. С тех пор не проходит и дня, чтобы я о тебе не думала и не молилась за тебя. Я очень люблю тебя, Рауль, так же как моего родного брата Жана. Но Людовика я люблю по-другому, и с этим ничего невозможно поделать. Я пишу глупо и не думаю о стиле — не хочу задерживать г-на Д'Артаньяна. Но самое главное постараюсь высказать. Я поняла одну простую вещь — нельзя строить свое счастье на несчастье других. И главное в любви — это искренность. Так вот, любя Людовика, я не буду ему принадлежать — а я ему не принадлежала. Пока ты не вернешься, и мы не помиримся, забыв все обиды — ты, я и наш король. Ты ведь не хочешь, чтобы мы все трое продолжали мучиться? Мы должны быть друзьями. Я очень хочу надеяться на это.

Я не хочу, чтобы тебя убили на войне. И Бог не хочет. А если ты не вернешься, клянусь души спасеньем, я в тот же день уйду в монастырь на всю жизнь, и никакой король меня оттуда не увезет. И это я сегодня же скажу Его Величеству. Но сердце мне говорит, что мы еще встретимся. И твоя настоящая любовь еще впереди.

А наше детство в Блуа мы будем вспоминать с теплотой и нежностью.

Так должно быть. В этом мире мы еще не раз должны встретиться!

Береги себя!

До встречи.

Луиза.

— Можно ли, — спросила Луиза, — отправлять это письмо в таком виде?

— И даже нужно, — сказал Д'Артаньян.

— Так ли я написала?

— Экспромт прелестен, но почему вы пишете, что король 'ваш палач' ? Для рифмы или у вас какие-то серозные разногласия?

— Его Величество очень ревнив.

— Его Величество очень любит вас.

— Знаю. И все-таки будет только так, как в постскриптуме.

"Что за мода у нынешних девиц — угрожать свои поклонникам монастырем? М-ль де Бофор клянется, что станет монахиней, ежели на ней не женится какой-то там Шевалье де Сен-Дени. М-ль де Лавальер клянется, что уйдет в монастырь, если Рауль не вернется с войны. А у меня к женским монастырям давнее предубеждение. С тех пор, как похоронил Констанцию' .

И Д'Артаньян вздохнул. Луиза же приняла вздох гасконца на свой счет.

— Вы не верите, что мы все помиримся? — спросила она, — В письме…что-то не так?

— Нет-нет, я сегодня же отправлю ваше письмо с секретной королевской почтой.

— Но вы вздохнули.

— Это я о своем.

"Эх, черт побери! Пусть в Нанте меня ждет какая-нибудь гадость, ради приписки стоило вернуться. А все-таки, мне-то на старости лет читать письма этой ребятни и улаживать их дела — занятие не из легких. Но ребятня / к 'ребятне' капитан мушкетеров причислил и Короля-Солнце / запуталась, приходится помогать, ничего не поделаешь. А ведь только эта девчурка заговорила о 'наших пленниках' и долге милосердия, ни словом не обмолвившись о сокровищах. Это вызывает уважение, черт возьми!

— Вы позволите? — и гасконец галантно поцеловал руку Луизы. А рука была очень горячей, и он тревожно спросил:

— Вы нездоровы, мадемуазель?

— Почему вы так решили, господин Д'Артаньян?

— Рука у вас очень горячая.

— Это жар или огонь внутри меня. Словно на меня сейчас пахнули горячие ветры Алжира… и опалили… но почему вы смеетесь?

— Возьмите ваш веер и прогоните алжирские ветры. А напоследок позвольте дать вам совет.

— Я слушаю, — сказала Луиза.

— Поменьше обращайте внимание на ваших злоязычных подружек. Не слушайте, что они болтают. Слушайте свое сердце — оно не обманет. Что же до короля — говорите ему правду. То, что чувствуете. Он поймет. Так действительно будет лучше для всех нас.

Луиза улыбнулась.

— Удачи вам, сударь!

— О! Удача мне всегда сопутствует! — лихо сказал гасконец и заторопился по своим делам.

ЭПИЗОД 2. БУДУЩИЙ МУШКЕТЕР

6. ТОТ, КТО ПОМНИТ

/ Мемуары шевалье Ролана де Линьета, бывшего пажа короля Людовика XIV, в данный момент внештатного барабанщика при Штабе его светлости герцога де Бофора, Великого Адмирала Франции, начатые на флагманском корабле 'Корона' 2 мая 1662 г. на пути из Тулона в Джиджелли./

Я, Ролан де Линьет, самый молодой участник славного Девятого Крестового Похода доблестной французской армии под командованием великого героя фрондерских баталий, его светлости герцога де Бофора, начинаю эти записки, которые послужат материалом для будущих историков, которые напишут свои сочинения, художников, которые посвятят нам свои батальные полотна, скульпторов, которые воздвигнут прекрасные конные памятники в нашу честь, архитекторов, которые соорудят триумфальные арки, трубадуров, которые сложат о нас новые сирвенты и баллады, для прекрасных дам, которые будут рукоплескать нам и бросать цветы под копыта наших скакунов!

Я начинаю свои мемуары в день своего рождения — сегодня, 2 мая, мне исполнилось 14 лет, но об этом не знает ни одна душа, даже мой друг, паж де Вандом, потому что я выдал себя за шестнадцатилетнего. А братец Жюль, слава Богу, помалкивает!

Я родился 2 мая 1648 года в замке Линьет в провинции Бретань. Мой отец, граф де Линьет, мирно жил в своем поместье и занимался охотой, хозяйством и воспитанием детей, которых у него кроме меня было еще двое, мои старшие брат и сестра, виконт Жюль де Линьет и мадемуазель Жюльетта де Линьет.

Сестру в детские годы я помню плохо, так как мне исполнился всего год от роду, когда отец отвез десятилетнюю Жюльетту в монастырь Святой Агнессы. Батюшка сделал это скрепя сердце, но Жюль и Жюльетта, по рассказам матушки и слуг, были невероятные озорники. Они были двойняшки и пользовались сходством, чтобы дурачить кого угодно — родителей, слуг, соседей, воспитателей и даже священника на исповеди. Жюльетта носила волосы, падавшие на плечи, как наш маленький король Людовик XIV, такую же прическу 'под короля' носил и мой брат, и отличить виконта от мадемуазель было невозможно — сходство было абсолютное.

Такие дурачества сначала забавляли родителей, но, когда сестра, упросив брата, сбегала с урока танцев и заявлялась на урок фехтования, одетая как молодой дворянин, а брат, желая избавить мадемуазель от назойливого поклонника, втискивался в жюльеттино платье, терпению родителей настал конец, и мадемуазель отвезли к монахиням.

Между тем началась Фронда, и до нас стали доходить известия о событиях, которые я здесь описывать не буду, поскольку они и так всем известны, а коснусь только тех, что непосредственно имеют отношение к истории нашей семьи.

Мои родители и старший брат во Фронде не участвовали, но сочувствовали фрондерам. Поэтому, когда граф Генрих Д'Орвиль возглавил оборону восставшего Города, мои родители оказали повстанцам содействие и не раз принимали в нашем замке всадников Фронды, оказывая им услуги разного рода.

Когда восстание в Городе было жестоко подавлено, мы укрывали беглецов и раненых. Виконт де Линьет указал дорогу до монастыря Святой Агнессы, где восставшие нашли убежище. События тех лет я помню более отчетливо, в 1653 году мне уже минуло пять лет. В наших краях полыхала гражданская война, и родители, полные тревоги за дочь, забрали Жюльетту из монастыря. В то время ей исполнилось 14 лет. Точнее, они послали за Жюльеттой Жюля — он ее и привез в нашей старенькой карете. Лучше бы, видит Бог, Жюльетта переждала это время в монастыре!

Пока в Городе шло сражение роялистской армии с фрондерами, монастырь окружили королевские гвардейцы. Монахини приготовились к самому ужасному, они готовы были стрелять, если гвардейцы вломятся в их обитель. Но их небольшой отряд не причинил никакого вреда обитательницам монастыря. Командир отряда предъявил аббатисе приказ господина де Тюррена, предписывающий им охранять монастырь во избежание беспорядков. Видя, что гвардейцы короля ведут себя по-дворянски и сами просят женщин сохранять спокойствие, монахини вернулись к своим обычным делам.

Тюррен только-только подходил к Городу, когда там учинил разбой и насилие артиллерийский полковник граф де Фуа. Его батарея стреляла по мирным жителям, славный храм Города — Собор Святой Агнессы — сильно пострадал, в результате бомбардировки были повреждены стекла старинных витражей XII века, в древних стенах зияла не одна пробоина.

Явившись в Город, господин де Тюррен выдворил оттуда графа де Фуа и восстановил порядок. Де Фуа, отступая из Города, проезжал мимо монастыря Святой Агнессы и решил обыскать монастырь, подозревая, что там прячут раненых фрондеров.

Гвардейцы короля, охранявшие монастырь, заявили, что не пропустят полковника де Фуа на территорию святой обители. Командовавший гвардейцами офицер Тюррена, 19-летний виконт де Бражелон велел своим всадникам построиться возле монастыря и заявил артиллерийскому полковнику, что он и его товарищи пойдут со своими шпагами на пушки, но не позволят полковнику де Фуа нарушить древнее право убежища.

Де Фуа готов был разнести в пух и прах и горсточку гвардейцев, и стены монастыря, но приказ Тюррена, хладнокровие королевских кавалеристов и угрозы настоятельницы отлучить де Фуа от церкви возымели свое действие. Де Фуа ушел от монастыря и увел своих солдат. Вскоре после его ухода к гвардейцам прилетел курьер от Тюррена, господин Шарль де Сен-Реми. Он привез своим товарищам приказ оставить монастырь и возвращаться в Город. А над Городом клубился черный дым пожаров…

В этот роковой день полковник де Фуа явился со своей солдатней в наш замок.

Кто сообщил де Фуа о нашей помощи Фронде, мы так и не узнали. Шантажом и угрозами де Фуа стал заставлять родителей подписать брачный контракт с моей сестрой. Жюльетта де Линьет становилась графиней де Фуа и получала в приданое замок и имение, а мы — батюшка, мать, брат и я — оставались без гроша за душой.

Сначала Жюльетта ни за что не соглашалась выйти за де Фуа, но, когда виконт де Линьет, пытаясь спасти сестру от грозящего ей брака с карателем, направил на полковника охотничье ружье, де Фуа сказал, что сейчас велит арестовать всех нас и отправить в Нант, а Нант, увы, знаменит не только Нантским эдиктом Генриха IV, но и кровавыми трагедиями — казнями повстанцев.

И бедняжка Жюльетта обвенчалась с полковником, а мы, оставив уже не принадлежащий нам замок, перебрались в Нант. Жюльетта с мужем вскоре уехала в Париж, кардинал Мазарини, отметив заслуги полковника де Фуа, сделал его генералом, разумеется, за большие деньги.

Наше тяжелое положение вызывало сочувствие у оппозиции. Благодаря знатным покровителям нам удавалось кое-как сводить концы с концами. По рекомендации сеньоры нашего Города, герцогини де Шеврез, я, Ролан де Линьет, в начале 1660 года стал пажом Его Величества короля Людовика XIV.

Когда-нибудь я напишу свои мемуары о том, как король женился на испанской инфанте, как Двор путешествовал в Испанию, как Людовик ездил в монастырь Шайо, взяв Д'Артаньяна, нескольких придворных и меня, чтобы забрать оттуда Луизу де Лавальер, но сейчас не до этого!

Мой брат, Жюль де Линьет поступил в гвардию короля, в полк графа Д'Аржантейля, который должен был принять участие в африканской экспедиции Бофора. Я, узнав об этом, чуть не лишился рассудка от зависти. Я мечтал поехать с Жюлем, но брат запретил мне даже думать об этом. Тогда я решил бежать на войну и тайком пробраться на корабль. И вот я на корабле!

7. СТАРШАЯ СЕСТРА

/ Продолжение 'Мемуаров' Ролана де Линьета /.

Но, чтобы рассказать о том, как я попал на «Корону», мне придется вернуться в прошлое — не такое далекое как Фронда, от силы дней десять. Я, Ролан де Линьет, приглашаю любезных читателей моих мемуаров перенестись с 'Короны' в богатый особняк, принадлежащий графу де Фуа, о котором я рассказал в предыдущей главе. Богач и пьяница, артиллерийский генерал Жозеф де Фуа жил в этом особняке с молодой графиней, моей сестрой Жюльеттой.

В тот день я прибежал навестить сестру, поднялся по лестнице в залу, где графиня де Фуа стояла перед парадным портретом своего супруга и, сжав кулаки, гневно смотрела на изображение мужа. Парадный портрет генерала де Фуа был написан в год поражения Фронды и свадьбы генерала. Тот год де Фуа, тогда еще полковник, считал счастливейшим в своей жизни, а мы, особенно бедняжка Жюльетта — самым несчастным.

Де Фуа был изображен во весь рост в парадной одежде, в модных тогда ренгравах — он и к алтарю вел свою молодую жену в этой дурацкой расшитой и украшенной бантами юбке, которая меня тогда очень смешила, во время венчания я то и дело фыркал и не понимал, почему не смеется невеста, ведь Жюльетта была такой хохотушкой! Но бедная сестра то и дело вытирала слезы.

Художник, хоть и старался приукрасить графа де Фуа, польстил ему, все же был вынужден передать определенное сходство с моделью, и ему не удалось избежать изображения, хоть и преуменьшенных, но приметных мешков под глазами, надменно оттопыренной нижней плоской губы, которая мне всегда почему-то напоминала дождевого червяка, одутловатых щек. Неприятное впечатление от портрета артиллерийского генерала не могли скрасить ни мастерски написанные драпировки, ни богатое оружие, ни ордена, пожалованные Мазарини за победы над фрондерами, ни пучки колосьев, брошенные к ногам генерала — символ поверженной Фронды.

Я исподтишка наблюдал за сестрой. Мне казалось, Жюльетта с трудом сдерживает искушение плюнуть на портрет.

— Негодяй! — прошептала Жюльетта, — Злодей! Мерзавец! Ничего у тебя не выйдет! Я сорву твои подлые планы, коварный старикашка! Я предупрежу Бофора!

Она погрозила портрету кулаком и заявила:

— Ах, мне лучше удалиться в мой будуар, этот монстр действует мне на нервы.

Но, прежде чем уйти к себе, графиня де Фуа ласково погладила рукой поверженные фрондерские колоски, преклонила колени и поцеловала нарисованные колосья.

''Фронда жива! '- прошептала Жюльетта и вышла.

Я, повинуясь внезапному порыву, сделал то же — поцеловал пучки колосьев, повторяя как пароль:

''Фронда жива!

Жюльетта, шурша пышным платьем, направлялась к себе, я следовал за ней.

Я хотел было напугать Жюльетту и появиться неожиданно, но в последний момент изменил решение и засвистел нашу любимую песню, конечно же, гимн Фронды, конечно же, 'Фрондерский ветер' …

Жюльетта приветливо улыбнулась, едва заслышав мелодию 'Ветра' , она приходила в хорошее расположение духа.

— Эй, сестренка! Салют! — крикнул я.

— Осторожнее, Ролан, помнешь мою юбку! — воскликнула графиня, когда я попытался расцеловать ее, — Осторожнее, и извини, дитя мое, я уже накрашена и не могу тебя поцеловать.

И Жюльетта ласково погладила меня по голове, ограничась воздушным поцелуем. Меня это нисколько не обидело: я уже привык. Жюльетта стала настоящей светской дамой. Я забрался в кресло с ногами и заявил:

— Вели подать завтрак, Жюльетта! Я чертовски голоден! Этот хрыч, твой муж, уже убрался?

Жюльетта лукаво прищурилась и спросила:

— А скажи, милейший Ролан, почему ты не у Его Величества? Как ты ухитрился сбежать?

Тут я выбрался из своего любимого кресла, сделал постное лицо и сказал загробным голосом:

"Граф и графиня де Линьет с глубоким прискорбием извещают о кончине престарелой графини де Линьет и умоляют Его Величество короля Франции Людовика XIV отпустить шевалье Ролана де Линьета, королевского пажа, проститься с бабушкой и отдать последний долг покойной.

К сему граф де Линьет, графиня де Линьет…"

И я жалобно шмыгнул носом, смахнув мнимую слезу.

— Но наша бабушка, графиня де Линьет, умерла, когда тебя на свете не было! — расхохоталась Жюльетта, — Выходит, ты "отпросился на похороны", плут?

— А какое дело королю до какой-то престарелой графини из провинции? Что он, проверять будет? Подумаешь, старушка померла! А за упокой души бедной старушки-графини Жанны-Анны-Изабеллы де Линьет я сегодня же поставлю свечку в Нотр-Дам. Три дня свободы от Людовика стоят свечки и молитвы пажа, правда, сестренка?

Жюльетта покачала головой.

— Но письмо от имени родителей написать не так-то просто, чтобы никто ничего не заподозрил! — возразила она.

— Подумаешь, письмо! Мой дружок Поль де Шатильон запросто скопирует любой почерк. Я ему дал для образца последнее письмо нашей матушки, где она пишет как всегда: 'Не дерись на дуэли, ходи в церковь, не груби господину графу, будь умницей, слушайся старших…" — и так далее, одной морали на целых пять страниц. И вот Поль настрочил королю бумагу…

Жюльетта сердилась для порядка, по смеющимся глазам сестры я понял, что ее гнев показной. Но, видимо, Жюльетта считала своим долгом старшей сестры воспитывать младшего брата, и она отчеканила, изо всех сил стараясь казаться сердитой:

— Твой Поль — негодный мальчишка, и ты от него учишься всяким проказам, я непременно отдеру его за уши, как только увижу! Так и передай!

Я расхохотался: Жюльетта так и не научилась притворяться! Придворные фрейлины усвоили науку притворства куда лучше.

— Ничего не выйдет! Поль — дворянин, а дворян за уши драть нельзя!

— А я не посмотрю, что он дворянин, — продолжала кипятиться сестра.

— Согласен, пажи Его Величества любят пошутить, но ты ничего не сделаешь Полю, лучше, как добрая христианка, прости нас, грешных! Ты же не позволишь себе, милая сестрица, нанести оскорбление королевскому пажу!

— Почему это?

— Потому что честь — это честь даже у пажа!

— Передай своему Полю де Шатильону, что, хотя его ушам и чести ничего не грозит, на сладости пусть больше не рассчитывает!

— Ах, сестрица, как это жестоко! Но скоро завтрак-то будет? Ты еще не распорядилась? Ну, как можно быть такой вороной? Дай-ка я сам!

— Ролан, это слишком! — сказала Жюльетта. Но я вышел на балкон и крикнул слугам:

— Эй, вы, там, на кухне! Спите вы, что ли? Паж Его Величества умирает от голода! Завтрак пажу Короля-Солнца! И побыстрее!

— Потрясающий нахал! — всплеснула руками Жюльетта.

— А вот увидишь, слуги будут кормить меня как на убой, — сказал я сестре, — Слуги генерала меня обожают, прямо-таки души не чают.

Я знал, что слуги генерала де Фуа так же любят меня и Жюльетту, как терпеть не могут своего хозяина. Жюльетта улыбнулась, потом взглянула на часы, ахнула и заявила:

— Хорошо, Ролан, побудь здесь, а я скоро вернусь.

— А куда ты собралась?

— К герцогу де Бофору.

— Опять старый хрыч скандал устроит. А скажи, Жюльетта, я понимаю, если Бофор у тебя бывает или ты встречаешься с герцогом у ваших общих знакомых — старикашка ревнив, скандал — дело обычное, но все же…я уже не малыш, при Дворе всякого насмотрелся…правда ли, что говорят о тебе и Бофоре?

— Что Бофор мой любовник? — выпалила Жюльетта, — Правда!

— Молодец! Если уж наставлять рога графу де Фуа — а он вполне заслужил это украшение за все 'хорошее' , то с настоящим дворянином!

— Не вздумай только подрисовывать рога к портрету, — улыбнулась Жюльетта.

— Я уже не ребенок. Понимаю, что к чему. Бофор…Бофорище! Бофорчик! А может, ты подождешь, пока Бофор сам нанесет тебе визит? Генерал твой, он в ярости и убить может. А если герцог сам приедет, и генерал будет меньше бесноваться — не выгонит же он из дома внука Генриха Четвертого! Ты просто обязана принять его!

— Бофор может забыть обо мне в суматохе. Покидая Францию, наш взбалмошный и добрый герцог наверняка гульнет со своими дворянами. А гулянка людей Бофора это…

Это было ясно: бессонная ночь Парижа, пирушка до рассвета и так далее. Жюльетта набросила на плечи легкую накидку.

— Так ты сейчас к Бофору? Это правда так важно? Может, останешься? Я так соскучился по тебе, сестренка! Ну, останься!

— Я должна ехать, мой мальчик, — упрямо сказала Жюльетта, — Не задерживай меня, дело очень серьезное…

— Какие-нибудь козни против Бофора?

Жюльетта гордо усмехнулась:

— На то он и Бофор, чтобы ему строили козни! Герцога надо предупредить во что бы то ни стало!

— Какая опасность угрожает Бофору? Здесь, в Париже? Его хотят убить? Покушение?

Я терялся в догадках.

— О! — воскликнула сестра, — Сколько покушений было на герцога — со счета собьешься! Но у герцога такая охрана и такие друзья во всей Франции! Нет, Ролан, не здесь, не в Париже герцога ждет беда, а там, где-то в Африке, куда он уезжает, и я…хочу спасти их!

— Значит, не только герцогу угрожает беда, но и его людям?

— Беда, это я мягко сказала. Может быть, трагедия. И, может быть, всей армии Бофора.

— И Жюлю де Линьету тоже, — вырвалось у меня. Жюльетта вскрикнула и схватила меня за руку:

— О нет! Разве его полк уезжает с Бофором?

— Граф Д'Аржантейль, командир гвардейцев, старый друг Бофора. Стоило герцогу сообщить о своем путешествии, Д'Аржантейль заявил, что берет только добровольцев, дело будет опасное и предложил солдатам серьезно подумать, прежде чем принять какое-либо решение. Но все как с ума посходили — приключения, богатство, слава! Никто не отказался! А наш брат как все. Кроме того, Жюль стремится пробиться не за счет своего шурина-генерала, а собственной шпагой!

— Это он тебе говорил?

— Да, и ругал меня за то, что я принимаю подарки от твоего хрыча. Но старый хрыч за все заплатит де Линьетам! Вот я вырасту, и за каждую слезинку, пролитую тобой по его милости, он получит от меня добрый удар шпагой!

— Тогда он превратится в решето, — отшутилась Жюльетта, — А скажи, Ролан, скажи, дитя мое, что можно сделать с пушками, чтобы они не стреляли?

— С пушками? Порох намочить.

— А еще?

— А еще? Не знаю. Я же не пушкарь. Если бы ты спросила про шпаги или про пистолеты…Я даже из мушкета не стрелял, к своему стыду, только из охотничьего ружья…хотя я так просил Жюля, чтобы он дал стрельнуть хоть разок — помнишь, когда граф со своими солдатами захватил наш замок…

— Не напоминай мне об этом! — вскрикнула Жюльетта, — Хотя нет, мы должны все помнить!

— И я тот, кто помнит — сказал я как можно серьезнее и торжественнее.

Жюльетта обняла меня. Так мы стояли минуты две-три. Потом сестра очнулась и вернулась к своим пушкам.

— Но насчет пушек я не могу тебе объяснить! Тут нужен специалист. Вспомни своих друзей по Фронде!

— Де Невиль… Де Бражелон…Найти бы их.

— Я не уверен, что они разберутся в твоих пушках. Я не уверен, что разберется сам Бофор — он не артиллерист, а адмирал.

— А на кораблях тоже пушки!

— Ты, похоже, помешалась на пушках. А виконт и барон…

— Что они, пушек не видели?

— Видеть-то видели, но навряд ли сами стреляли из пушек. Кавалеристы, знаешь ли, особая публика, элита армии, не то, что работяги-артиллеристы. А твои фрондерские приятели все на лошадках, все с принцами, и пушки — это не по их части.

— Ты смеешься, что ли?

— Я? Я мечтаю быть мушкетером! Но увы! Возраст пока не позволяет. Но в чем дело, отчего ты так заинтересовалась пушками? Ищи тогда дочь Гастона!

— Прекрати ехидничать. Дело серьезное. Мой муж собирается подсунуть герцогу де Бофору поврежденные пушки. Причем это не такая банальная штука как мокрый порох. Неисправность может установить только хороший специалист, знающийтолк в артиллерии. А может, спросим Д'Артаньяна?

И этот вариант не подошел. Д'Артаньян и Бофор не очень-то ладили, и, кроме того, Д'Артаньян и его мушкетеры, королевский эскорт, мало имели дело с богами войны. Конечно, мы считали Д'Артаньяна прекрасным профессионалом, но я вспомнил, что капитан мушкетеров давно не появлялся при Дворе, выполняя какое-то секретное поручение.

— Кто же тогда нам поможет? — вздохнула Жюльетта. Я развел руками.

Тут Жюльетта набросилась на меня:

— Что ты расселся! Поедешь со мной!

— А завтрак?

— Я тебя накормлю по дороге, когда мы все уладим.

— Но кого мы будем искать? Бофора? Невиля? Бражелона? Кому мы можем довериться?

— Кто попадется!

8. ЧУДНЫЙ УЛОВ

/ Продолжение мемуаров./

— Ты прав! — согласилась Жюльетта, — Быстренько переоденься.

— Во что?

— О, мой дорогой, я уже позаботилась. Ты вырос, мой Роланчик, и я надеюсь, новый костюм от Персерена тебе подойдет. Это мой подарок. Ведь тебе скоро — подумать только, как время летит! — уже четырнадцать!

— Ты заказала мне костюм у самого Жана Персерена, королевского портного? Вот молодчина! Но ты меня подождешь? Не уезжай без меня!

— Не уеду, не уеду! Честное фрондерское!

Новый костюм от королевского кутюрье пришелся мне в самый раз. Я с великой радостью стянул с себя форму пажа. С каким удовольствием я променял бы эту надоевшую форму на гвардейский мундир, не говоря уже о плаще мушкетера! Но это было будущее. А пока я облачился в новый наряд. В этой одежде я показался себе старше, торжественно поклонился своему отражению и, полагая, что у меня теперь вид настоящего дворянина, завернулся в красивый модный плащ и побежал к Жюльетте.

Каково было мое удивление, когда вместо сестры я увидел старшего брата! Графиня де Фуа исчезла, меня встретил королевский гвардеец в бело-синем мундире. Я разинул рот.

— Жюль, — пробормотал я, — Как ты здесь оказался? Ты же клялся, что ноги твоей не будет в отеле де Фуа? А где Жюльетта? Она уже уехала? Обещала же подождать меня, обманщица!

Гвардеец расхохотался.

— Роланчик, — отвечал гвардеец, — Я жду тебя! Но ты очарователен, мой малыш! И ты уже совсем взрослый!

— Жюльетта! Ты тоже переоделась?! Глазам не верю!

— Я решила тряхнуть стариной, — улыбнулась юная графиня, — Как? Меня можно принять за виконта де Линьета?

— Один к одному! А усы где взяла?

— Приклеила! — объяснила Жюльетта.

— А карету будем брать?

— С гербами де Фуа? Не стоит. Обойдемся. Тут недалеко.

Мы вышли из дома. Надо сказать, что на меня в персереновском костюме никто не обращал внимания, зато, когда Жюльетта шла через Новый мост, монашенки уставились на нее так, словно увидели привидение, а несколько минут спустя мнимого виконта такими же обалделыми взглядами провожала группа придворных.

— Неужели я так плохо играю свою роль? — прошептала Жюльетта.

Я пожал плечами. Тогда я не знал о том, что несколько часов назад наш Жюль дрался с этими самыми придворными, и де Вард едва не убил его. Тогда я не знал, что Жюля подобрали монашки из Сен-Дени и взялись выхаживать, и, завидев двойника в той же одежде на Новом мосту спустя несколько часов после происшествия, монахини ужаснулись. Но, пока Жюль отлеживался в монастыре, мы с Жюльеттой начали действовать.

По дороге мы обсудили план действий. Мы решили идти в кабачок Луи Годо 'Три золотые лилии' — во времена Людовика XIII кабак назывался 'Сосновая шишка' , Годо переименовал свое заведение после осады Ла Рошели. Там мы наверняка найдем кого-нибудь из наших!

Жюльетта рассказала о том, как она узнала о подлом заговоре. Оказывается, графиня установила потайные двери, чтобы быть в курсе коварных планов генерала. Де Фуа и его приятели, старые враги наших фрондерских героев, собрались на тайное совещание, а Жюльетта, устроившись в своем тайнике, все подслушала! Графиня собственными ушами слышала, как заговорщики решили устроить саботаж, испортить пушки Бофора. Вот до чего их довела лютая злоба! Ведь, если у них получится, не только Бофор может погибнуть и их личные враги, а ни в чем не повинные люди, которых де Фуа и его шайка в глаза не видели — простые солдаты. Такая подлость — даже для жюльеттиного старикашки чересчур!

Правда, среди заговорщиков находился один молодой маркиз, муж Жюльеттиной подруги Женевьевы, он попытался было воззвать к совести генерала де Фуа, к его патриотическим чувствам, но де Фуа заявил, что он припомнит проклятым фрондерам все их выходки. С Бофором все было ясно. Рога, которыми Рыночный Король украсил лысину генерала, быть может, и требовали возмездия, но остальные-то при чем? — говорил молодой маркиз.

— Кто остальные? — прошипел де Фуа, — Этот дуэлянт де Монваллан по прозвищу Гугенот? Мой мятежный племянник Серж? Вы защищаете этих головорезов?

— У Бражелона, — заметил маркиз, — Всегда была безупречная репутация.

Де Фуа еще больше разъярился:

— Вот именно — была! Вы очень кстати употребили прошедшее время! Маркиз, вы мальчишка и ничего не понимаете! А с Бражелоном у меня старые счеты!

— У вас, генерал? — удивился маркиз.

— Да, маркиз! Я припомню этому юнцу монастырь Святой Агнессы!

— А-а-а, вот вы о чем, — протянул маркиз. Он еще пытался отговорить генерала.

— Я знаю эту историю, — сказал маркиз, — Господин генерал, позвольте заметить, что в той ситуации вы были неправы. Виконт и его гвардейцы ничем не скомпрометировали себя, они защищали женщин, как и положено вести себя истинным дворянам, тогда как вы…

— Что я?

— Если вы хотите мстить за монастырь, за ваше моральное поражение под стенами обители, я вам не союзник! Вы поступаете вопреки законам чести!

— Успокойтесь, маркиз! — усмехнулся де Фуа, — Я вам сообщу нечто такое, что заставит вас расстаться с вашими рыцарскими иллюзиями!

— Что вы мне сообщите?

— То, что тогда гвардейцы по приказу молокососа Бражелона пропустили в монастырь мятежника, раненого фрондера!

— Ну и что? Вы бы его прикончили? Пытали? Повесили — как вы когда-то угрожали виселицей своему родному племяннику Сержу? Это на вас похоже, генерал. Но все-таки…вы носите славное имя, вы же дворянин! Я удивляюсь, что дворянин по имени ДЕ ФУА не может понять, что можно вести себя как-то иначе с раненым повстанцем!

— А имя этого повстанца было… Я удивляюсь, что вы, маркиз, говорите о защите женской чести! Мятежник, спасенный виконтом от тюрьмы, и, по всей вероятности, от плахи, выжил и стал причиной бесчестья вашей молодой жены! Его имя — барон Оливье де Невиль, и о связи этой болтает весь белый свет!

Этими словами де Фуа добил маркиза. Бедняга опустил голову и прошептал:

— Я ваш, господа.

Вот что узнала Жюльетта, подслушав тайное совещание у мужа. Мы ждали, что хоть кто-нибудь из наших прежних друзей заявится в мушкетерский кабачок господина Годо. Я рассказывал Жюльетте новости Двора. Между делом сообщил ей, что утром, когда я уже бежал к ней, мне повстречались знакомые ребята, пажи этого бесноватого урода герцога Орлеанского, им, бедным, нелегко приходится с этим избалованным истеричным принцем, мой Людовик намного лучше, с ним можно договориться. Пажи поведали мне, что только что видели красавчика Бражелона в Люксембургском дворце. Я добавил, что виконт обзавелся новой шикарной шляпой, с длиннющими черными перьями, и эта шляпа вызвала зависть и восхищение всех пажей женоподобного брата короля, Филиппа Орлеанского.

— Что за глупость, какая-то там черная шляпа! — перебила меня Жюльетта, — Речь идет о жизни и смерти, а ты об этой дурацкой шляпе.

— Вовсе не дурацкая! Дурацкая шапка — колпак с бубенчиками, что надел Ришелье, когда по наущению герцогини де Шеврез плясал сарабанду перед Анной Австрийской! А у виконта дворянская шляпа, широкополая, с перьями. Моя, наверно, хуже!

— Оставь шляпы в покое! Будет время, я достану тебе шляпу в сто раз лучше, чем у виконта, нашел чему завидовать!

— Сомневаюсь.

— Не сомневайся. Скажи лучше, что ты знаешь о бароне де Невиле.

— У де Невиля новая лошадь. Он ее купил совсем недавно у де Гиша, а тому продал его приятель Шарль де Сен-Реми. Отличный конь! Английский жеребец. Кличка Дуглас. А любовница старая — твоя подруга маркиза.

* * *

— Лучше бы было наоборот, — вздохнула Жюльетта, — это все, Ролан?

— Это все, Жюль…етта, / я шепнул ее имя тихонько./

— Шляпа, лошадь… одни глупости в голове у этого мальчишки?

Я тихонько засмеялся и пропел вполголоса:

''Во что-то надо верить, о чем-то надо петь,

И на ноги примерить, и на голову надеть?

— Откуда это?

— Да так, старая песенка. Сочинил ее когда-то давно Шарль де Сен-Реми. Помню, там еще такие слова были:

''Интриг я не любитель, в политике профан,

Что делать дворянину, если он не Д'Артаньян?

Жюльетта вздохнула:

— А время идет!

— Подожди…Еще не вечер!

И тут нам неожиданно повезло! Мы сидели себе в уголке, для вида заказав кисленькое винцо и довольно съедобный обед, ели-пили потихоньку, поджидая кого-нибудь из друзей нашего фрондерского детства. Мы сравнивали себя с рыбаками, закинувшими удочки в ожидании, пока клюнет какая-нибудь рыбешка. Хоть мелкая, да наша…

''Ловись, рыбка, большая и маленькая' , — пробормотал я, чокаясь с Жюльеттой. Но Жюльетта недаром воспитывалась у монахинь. Она напомнила мне о Чудном Улове Рыбы и процитировала Иисуса:

`'Я сделаю вас ловцами человеков' .

— Ого! Кажется, нам повезло! Бог нас услышал!

— Что такое? — спросила Жюльетта — она сидела спиной к двери и не видела вошедших.

— Не оборачивайся! Какие к нам плывут… крупные рыбы…

Я развел руками как хвастун-рыбак.

— Кто?

— Не оборачивайся! Я говорю,…крупные рыбы… Есть вариант: прилетели птицы высокого полета. Нам повезло больше, чем мы ожидали!

— Да кто, не томи!

— Знаешь, кого занесло в эту харчевню?

— ?

— Сюда явились маршал де Граммон и граф де Ла Фер, и с ними целая компания каких-то лихих парней, судя по всему, ребята серьезные!

— Что они делают?

— Разговаривают.

— Но у них свои дела.

— Конечно. Пусть обсудят свои дела, а мы пока прикончим это винцо. А потом я, Ролан де Линьет… закину удочку. А наживкой будет…

— Что?

— Наша песня, Жюльетта, наша песня!

И я тихонько просвистел несколько тактов 'Фрондерского ветра' . Глаза Жюльетты вспыхнули.

— О да, Роланчик, ты умница, на такую наживку как "Фрондерский ветер' и граф и маршал наверняка клюнут! — восторженно сказала графиня де Фуа и, продолжая разыгрывать гвардейца, разлила остатки вина.

— За удачу, Роланчик!

— За удачу, Жюльетта! Ой — прошу прощения — Жюль!

9. СИЛА СОЛОМУ НЕ СЛОМИТ!

/Продолжение мемуаров/

Нам не пришлось долго ждать: беседа графа, маршала и их приближенных оказалась недолгой. Я находился в очень удобном положении: меня было незаметно, тогда как я прекрасно видел происходящее и не спускал глаз с их компании. Маршал Граммон, по всей вероятности, знакомил графа де Ла Фера с этими молодцами.

Поднялся рыжеволосый великан с пышными усами и бородой. Граф протянул ему руку, которую парнище почтительно пожал. Они еще о чем-то говорили минут пять, сблизив головы. После этого граф вручил великану какой-то мешок. Парень запустил руку в мешок и показал содержимое своим товарищам. Те пришли в восторг и хотели было закричать не то 'Ура! ', не то 'Да здравствует граф! ' — но граф сделал предостерегающий жест, парни притихли и начали прощаться.

Все свои наблюдения я тихонько пересказывал сестре, и мы пришли к единому мнению: это неспроста, затевается какое-то опасное предприятие, участниками которого будут рыжий великан и его отряд, а вдохновителями — граф де Ла Фер и де Граммон.

— Ну что же ты? — нетерпеливо спросила Жюльетта, — Иди же, Ролан! Иди, пока они не ушли!

А мне вдруг стало очень страшно. Нет, не мести де Фуа я испугался! Я боялся так запросто подойти к таким знаменитостям, я, маленький паж… А если они мне не поверят? Посмеются да прогонят, и я буду вынужден с позором удалиться.

— Мы же решили… Песня будет как пароль.

— А почему они должны поверить моей песне?

— Нашей песне, — поправила сестра, — Их тоже, Ролан. Это же наши!

— А если они мне не поверят? Нашу песню не только друзья знали. Боюсь я, ужасно боюсь, Жюльетта.

— Раньше ты никогда не произносил слово боюсь. В Доме де Линьетов не было трусов!

— Но я правда боюсь!

— Что ж, — сказала Жюльетта, этак презрительно сощурившись, — Тогда уходим. Пусть все остается на своих местах. Пусть Бофор воюет поврежденными пушками. Пусть все погибнут, потому что Ролан де Линьет струсил!

— А ты? Почему я? Почему бы тебе самой не обратиться к ним? — Жюльетта посмотрела на меня, и я понял, что она, удивленная и испуганная такой реакцией монахинь и придворных, предпочитает держаться в тени.

— Ты права, Жюльетта. В Доме де Линьетов не было трусов. Прости мне эту минутную слабость. Я просто очень разволновался, но это пройдет! Уже прошло!

— Вот и умница, Роланчик. Иди. С Богом, малыш!

— Позвать их сюда?

— Да, да! Я жду!

Ноги мои сделались как тряпочные, но я выбрался из-за столика и, стараясь держаться как можно непринужденнее, направился к Атосу и Граммону, которые продолжали свою беседу. Веселая компания рыжего парняги уже удалилась, хохоча и бряцая шпагами. Я подошел к столу, поклонился и вполголоса пропел: 'Фрондерский ветер веет над страной…" Граф и маршал переглянулись и удивленно взглянули на меня.

— И 'Фрондерский ветер' принес к нам такого малютку? — насмешливо спросил герцог де Граммон. А граф де Ла Фер ничего не сказал, но смотрел на меня с лукавой, но добродушной улыбкой.

Тогда я вспомнил, что мне рассказывали о захвате Города вояками генерала де Фуа.

Когда фрондеры вывесили белый флаг, и Генрих Д'Орвиль заявил роялистским послам, что сдает Город армии короля, защитники Города бросали оружие, а люди де Фуа срывали с их шляп соломенные жгуты и выдирали из-за лент пучки колосьев — фрондерские знаки отличия. Де Фуа наблюдал за этим, сидя на коне, и тогда произнес фразу, которую потом повторила вся страна — кто с ненавистью и отчаянием, кто со злорадным торжеством: 'Сила солому ломит!

А я сказал: 'Сила солому не сломит! ' Граф и маршал опять переглянулись.

— Господа, — тихо сказал я, — Простите за дерзость, что я, не имея чести быть представленным вам, осмеливаюсь отрывать ваше время, но, клянусь честью, только вещи чрезвычайной важности побудили меня обратиться к вам.

— Мы готовы вас выслушать… молодой человек, — сказал с улыбочкой граф де Ла Фер, но, кажется, смотрел на меня как на несмышленого малолетка.

— Но просим покороче, юноша, — проворчал маршал, — В одном предложении два раза слово 'честь' , ужасно, не правда ли, Атос?

— Такому ребенку можно простить, — усмехнулся Атос.

— Говорите, в чем дело, и поживее — мы спешим.

— Я буду краток. Вернее, мы будем кратки. Не угодно ли вам, господа, последовать за мной?

Опять переглядки! Ясно, господа подозревают, что я подослан, чтобы заманить их в ловушку.

— Может быть, вы сначала представитесь?

— Шевалье Ролан де Линьет, к вашим услугам!

У господ вытянулись лица — конечно, они знали нашу грустную историю.

— Этого достаточно, — сказал граф де Ла Фер и поднялся, — Я следую за вами, шевалье де Линьет.

Маршал пожал плечами и поднялся вслед за Атосом.

И, хотя Жюльетте не удалось выдать себя за виконта де Линьета, она рассказала Атосу и Граммону про подлый заговор генерала, но, в отличие от нас, фрондерские вожди встретили наше сообщение спокойно.

— Нечто подобное следовало ожидать, — сказал граф де Ла Фер, — Не знаю как насчет саботажа, но панику враги герцога пытаются посеять. Не беспокойтесь, сударь.

Хотя он назвал Жюльетту "сударь' , в глазах его блеснули лукавые огоньки, и мы поняли, что тайна разгадана.

— Вы предупредите герцога?

— Мы предупредим не герцога, мы предупредим катастрофу, — сказал Граммон, — Заглянем в Королевский Арсенал, дорогой Атос?

Атос кивнул.

— Вы сможете разобраться, в чем там дело? Ведь неисправность очень хитрая, мы не знали, к кому обратиться. Мы позвали вас на помощь наобум!

— И правильно сделали…молодые люди. Вы сделали то, что должны были сделать, а теперь наша очередь.

Так мы с Жюльеттой сорвали подлый заговор генерала де Фуа. Я, честно говоря, так и не понял, в чем была причина, что там напортачил де Фуа, чтобы пушки не стреляли. Но зато теперь я знал, где находятся бофоровские пушки, и решил забраться в одну из этих повозок и бежать на войну.

Так я и сделал!

10. О ТОМ, КАК Я ПОССОРИЛСЯ С АДЪЮТАНТОМ БОФОРА, ГОСПОДИНОМ ВИКОНТОМ ДЕ БРАЖЕЛОНОМ

/ Мемуары Ролана. /

Увы! В Тулоне меня ждал неприятный сюрприз: порт был закрыт! Часовые никого не пропускали, осматривали каждую повозку, и, честно говоря, я даже расплакался от досады! Забраться в такую даль, быть у самой цели — и внезапно потерпеть такое фиаско! А у меня не было ни лошади, ни еды, ни денег, даже если бы я решил вернуться. Но с какой миной я вернусь? Все откроется, надо мной будут потешаться все наши пажи, дразнить, издеваться, сочинять эпиграммы — я знал, на что способны эти ребята. Когда я представил ехидную физиономию Поля и как наяву услышал его голос: 'Героический рыцарь Ролан, победитель арабов, виват! ' — я застонал от отчаяния. 'Нет, Ролан, — сказал я себе, — Нет обратной дороги! Любой ценой надо пробраться в порт, а оттуда — на корабль!

Но охрана не дремала! Я пожирал глазами повозки. Неужели мне не затаиться где-нибудь между мешками, тюками, хотя бы внизу, под колесами? И что за дотошные люди эти бофоровцы, настоящие черти! Наверно, Святой Петр так не сторожит вход в Рай, как эти стражники!

А народ все скапливался у ограждения, и я понадеялся на то, что возникнет суматоха, давка, сутолока, и я прошмыгну в порт. Но надеждам моим, видно, не суждено было сбыться, меня преследовал злой Рок! Как ни напирала толпа, стоило выйти сержанту и рявкнуть, люди шарахнулись назад, и давка возникла, но в обратную сторону. `'И какой идиот это придумал! ' — с досадой проворчал я, едва не угодив под копыта какой-то лошади.

Какие-то молодчики пробились вперед и стали совать свои пропуска. Сержант велел их пропустить.

Толпа заволновалась.

— Вам лучше отойти в сторону, барин, — посоветовал парень, сидевший на повозке с бочками вина, — Видите, какая давка, как бы вас не придавили ненароком. Эй, сержант! Пропусти, у меня есть бумага!

— Покажь! — потребовал сержант, — Чего везешь?

— Вино для его светлости! — отвечал возница, — Вот, извольте взглянуть! И бумаги в порядке.

— Ща проверим, что за вино, — буркнул сержант.

— Неужто вы будете проверять каждую бочку? — удивился парень.

— Да, будем! Таков приказ!

— Перебесились вы тут, что ли! Никогда такого не было!

— А теперь будет!

— Совсем долбанулись!

— Молчать!

— Да это…я даже не знаю, как это называется!

— Это называется произвол! — закричал я.

— Ну-ка потише, ты, мелкий! — рявкнул сержант, — Ишь, какой горластый! А ты, с бочками, проезжай сюда, если все в порядке, мы тебя пропустим.

— Но! — крикнул парень. Он подъехал на своей повозке к самому ограждению. Бофоровцы стали осматривать его повозку. Тут я проскользнул под колесами повозки и подошел к вознице.

— Слушай, милейший! — обратился я к нему, — Какую такую бумагу ты предъявил сержанту?

Парень усмехнулся.

— Да неужто вы не знаете, барин?

— Не знаю. Слышь, мужик, расскажи, будь любезен. Я ведь не местный, из Парижа. Путешествую для собственного удовольствия. Почему закрыли порт?

— Порт закрыли по приказу бофоровского адъютанта, господина виконта де Бражелона. Его светлости герцогу хотели подсунуть поврежденные пушки. Чтобы, значит, герцога и всех наших там поубивало. Говорят, не обошлось без алжирских шпионов. Вот теперь и проверяют. А еще, говорят, поступило сообщение, что враги Бофора подложили взрывчатку на его флагманский корабль, вот тот, самый большой, 'Корона' — вот мачты торчат, видите? Теперь и мышь в порт не прошмыгнет без проверки, ясно, барин? Да завтра с утра порт откроют, вы увидите все корабли. И ярмарка будет!

— Яснее не бывает. А покажи-ка мне, приятель, твой пропуск!

— Вот, глядите, мне не жалко, у меня совесть чистая — я везу вино. Когда еще такой случай представится подзаработать! Пусть смотрят, да только поскорее, чтобы мне еще разок успеть за винцом сгонять!

Я пробежал глазами документ и успокоился. Да я сам запросто состряпаю такую бумагу! Возможно, Поль сделал бы лучше, но Поль далеко. Еще не все потеряно, Ролан!

И, поблагодарив хозяина бочек, я выбрался из толпы, насколько мог, почистил персереновский костюм, в первой же лавке раздобыл бумагу и чернила и накарябал себе пропуск на имя шевалье Ролана де Линьета и расписался за бофоровского адъютанта, господина виконта де Бражелона.

C этим пропуском я вернулся в порт. Там был все такой же сумасшедший дом! На этот раз грозный сержант разбирался с каким-то дворянином, но, уточнив по спискам его фамилию, велел пропустить.

Дворянин сказал сержанту с угрозой:

— Вы еще услышите о шевалье де Мормале! — и проехал в порт.

— Видали мы таких! — фыркнул сержант этак беспечно и мне:

— А тебе чего, мелкий? Опять ты тут ошиваешься?

— У меня есть пропуск! — закричал я, — Вот!

— Что ж ты раньше молчал?

— Я… я думал, что потерял его.

— А ну, покажь!

Я с важным видом достал свою бумагу. Сержант воззрился на мой документ, принялся вертеть и так и сяк, посмотрел на свет.

— Что-то не так, сержант? — спросил я.

— Где ты взял эту бумагу?

— Я с вами свиней не пас, сержант! Извольте не говорить мне 'ты' ! Я дворянин!

– 'Шевалье де Линьет' ?

— Шевалье де Линьет!!! — заорал я.

— И ваш пропуск, шевалье, подписал…

— Виконт де Бражелон. Вы что, читать не умеете?

— Нет!

— Не умеете?

— Не так наш виконт расписывается!

— Как это не так? Какая это буква? 'Б-э-э-э' !

— Нет!

— Как это не 'Бэ' ?

– 'Бэ' , но виконт не так ее пишет. А ну, говори, дворянчик, где ты взял эту бумагу?

— Пропустите меня немедленно!

— Не имею права.

— Вот что, жирный боров, позови дежурного офицера, если не умеешь читать!

— Ты, мелкий, не оскорбляй королевского сержанта при исполнении служебных обязанностей!

— Позовите офицера, я требую! Месье!

Подошедший к нам офицер оказался Сержем де Фуа. Но племянник генерала не узнал меня, посмотрел свысока и спросил:

— Что у вас опять за разборка?

— Вот, сударь: фальшивый пропуск у этого малька. Говорит, сам виконт подписывал! А я же знаю, как его милость расписывается. Во всех бумагах такое навороченное 'Бэ' с двойным колечком, а тут простое.

— Ты прав! — сказал Серж де Фуа, — Не его рука.

— Ведите меня к виконту! — потребовал я.

— Какой прыткий! — усмехнулся Серж, подумал немного и сказал:

— Что ж, пошли, разберемся.

— Господин офицер, должен ли я отдать вам мою шпагу? — спросил я Сержа, — Вы меня арестовали, надо полагать?

— Не надо полагать, — зевая сказал Серж, — Просто мне чертовски скучно, мне все надоело, все задолбало, а ты забавный малый. Идем, маленькое развлечение, развеселим господина виконта.

— За кого вы меня принимаете? Я не шут! У меня важное дело!

— Какие могут быть важные дела в твои-то годы… — опять зевнул Серж.

— Вы не выспались, сударь?

— Я же тебе говорю: тос-ка!

Виконта окружала толпа народа, со всех сторон к нему тянулись руки с прошениями, чеками и прочими документами.

— Да этому базару конца-края не будет, — буркнул Серж и, растолкав толпу, пробился к виконту:

— Гони их в шею, Рауль!

— Оставь, — отмахнулся виконт, — Ждут же люди. Эй, ты, с мукой, давай твой чек, я подпишу.

— Все, этот мукомол последний! — заявил Серж, — А ну, убирайтесь! Перерыв! Его милости нужно отдохнуть! С каких это пор ты занимаешься мукой?

— Я, сударь, отвечаю за свой товар, у меня мука высшего качества! — утверждал мукомол.

— Я знаю, — кивнул виконт.

— Ну и дела! — захохотал Серж, — Ты что-то понимаешь в муке, друг мой?

— Я? Абсолютно ничего! Но Гримо — вот он понимает. Все, 'мученик' , иди, получай деньги.

– `'Мученик' . Ну и шутник вы, ваша милость! Премного благодарен!

— Не стоит. Тебе спасибо. Ну, кто там еще?

— Никого! — закричал Серж, — Никого не пущу! Убирайтесь отсюда, вам говорят!

— Да подожди ты! Мне не трудно, их не так много осталось.

— Ах, господин виконт! Вы сама любезность! Подпишите! От вашей подписи зависит все наше благосостояние! Вот спасибо-то! Дай вам Бог здоровья, сударь!

И виконт с любезной, бесстрастной и скучающей миной подписал еще несколько бумаг, и, когда просители убрались восвояси, обернулся к нам. Сразу скажу, знаменитой черной шляпы на нем уже не было. Шляпа была светлая, с ярко-алым пером. Серж показал мой пропуск.

— Смотри, любезный друг, какого лазутчика задержали мои люди при попытке пробраться в порт.

— И ты меня беспокоишь из-за такого пустяка? — устало спросил виконт, — Занимался бы делом, Серж!

— Я все-таки оставлю тебе этого малого. Он так настаивал на личной встрече с тобой! А кстати, забавный мальчишка.

— Нашел время забавляться!

— Все! Следую твоему разумному совету, дорогой мой, и возвращаюсь на свой пост, а ты решай, что делать с этим юным шевалье.

Серж зевнул в третий раз.

— Тоска, Рауль!

— Тоска, Серж! — вздохнул виконт и обратился ко мне:

— Пройдемте в помещение, господин лазутчик. х х х

— Ваше счастье, шевалье де Линьет, что я немного знаком с вашим братом. Вас, впрочем, я тоже встречал при Дворе, и неоднократно. Вы ведь паж короля, если мне память не изменяет?

— Вам память не изменяет, господин виконт, но я уже не паж короля.

— Сочувствую, — пробормотал виконт, — Но как вы сюда попали?

— Долго рассказывать, милостивый государь. Сюда-то я попал сравнительно легко, все затруднения начались из-за того, что вам было угодно приказать закрыть порт, а мне надо было попасть туда во что бы то ни стало!

— Зачем?

— Я скажу вам чуть позже. Меня все гнали, не пропускали, вот и пришлось пойти на хитрость, которую вы, надеюсь, мне простите! Видит Бог, я не стал бы дурачить людей, но грех не воспользоваться последним шансом.

— Грех не воспользоваться последним шансом… — задумчиво повторил виконт, — А! Кажется, я догадываюсь в чем дело! Вы проделали это путешествие, чтобы попрощаться с братом? Я очень сожалею, Ролан, что вас не пропускали. Мы были вынуждены принять меры предосторожности.

— О, я понимаю, господин виконт! Вы не сердитесь?

— Нисколько. Вашу проблему легко решить, дитя мое. Я велю позвать вашего брата, Жюля де Линьета, и вы сможете пробыть в его обществе, сколько вам будет угодно. Что с вами, де Линьет? Разве вы не этого добивались?

Тут я попался! Если Жюль меня увидит, не видать мне Африки, и придется возвращаться!

— Нет! Не надо! Не зовите Жюля, господин виконт! Умоляю вас! Братан не должен меня видеть!

— Почему? Я, право, не понимаю.

— Ах, сударь! Как же вы не понимаете? Я удрал от короля насовсем! Я хочу драться!

— С кем?

— С этими… с дикарями!

— Вы в своем уме, шевалье де Линьет?

— Да! Возьмите меня с собой, умоляю вас!

— Какой великий воин!

— Не смейтесь надо мной, пожалуйста, я могу быть, к примеру, барабанщиком!

— Отставной козы барабанщик, — проворчал виконт.

— Судар-р-рь! Если бы я не знал ваше героическое прошлое, если бы на вашем месте был какой-нибудь придворный хлыщ, я заставил бы ответить на это ужасное оскорбление так, как подобает дворянину!

Виконт расхохотался.

— Серж прав, ты действительно забавный мальчишка. Не сердитесь, шевалье, я не хотел вас обидеть. Я пошутил. Но ваши услуги нам не понадобятся, примите мои искренние извинения и…

— Простите, что перебиваю вас, но если для меня не найдется лишнего барабана, я увековечу ваш славный поход своим пером!

— Вы собираетесь сочинять сказки о войне? Вы еще забавнее, чем показались с первого взгляда.

— О нет! Почему сказки? Ваши будущие подвиги должны быть отражены на страницах…

— Романа? Хе! Еще лучше, мой юный Скюдери!

— Нет, мемуаров. Сейчас ведь все пишут мемуары. И я обязательно напишу мемуары, вот увидите! А для этого мне необходимо быть очевидцем и участником событий!

— Вы, право, сумасшедший, — покачал головой виконт, — Только писателя нам и не хватало!

Я все еще надеялся убедить этого упрямого господина и от литературы перешел к войне. Я пытался объяснить, что Двор мне смертельно надоел, и я не хочу терять шанс отличиться и покрыть свое имя славой, подобно моим предкам, участникам крестовых походов.

— Да-да, сударь, говорил я виконту, — Мои предки ходили в крестовые походы, неужели же я буду прозябать при Дворе, занимаясь гнусными интригами, в то время как цвет нашего рыцарства поднимает знамя крестоносцев и начинает борьбу с неверными! Да Жоффруа де Линьет, тот, что воевал при Людовике Святом, от ярости в гробу перевернется! Я, что ли, виноват, что родился слишком поздно? Не при Людовике Святом, а при Людовике Четырнадцатом! Но ошибку судьбы можно исправить, если меня возьмут на войну с мусульманами!

— Вот что я тебе скажу, юнец, охваченный военным психозом! Убирайся домой, учи латынь и лопай кашку, и чтобы я тебя здесь больше не видел! И нечего нюни распускать!

Я смахнул со щек слезы обиды.

— Вас не устраивает мой возраст? Да, я… молод, но что за беда! Ваш друг Д'Артаньян, теперь первая шпага Франции, был ненамного старше! А вы, сударь, вы-то сами? Вы были совсем мальчишкой, когда начали свою блистательную военную карьеру! Разве я не прав?

— Ваша лесть слишком груба, де Линьет. И разве мы начинали с такой войны?

По нескольким резким словам, сорвавшимся с уст бофоровского адъютанта, я понял, что он считает будущую войну с мусульманами очень опасной и кровавой, и именно из этих соображений отказывает мне.

— Детям Бретани ничего не страшно! — гордо сказал я, — О сударь, неужели вы откажете земляку?

— Я вам не земляк, де Линьет, — отрезал виконт, — Я всю жизнь прожил в долине Луары, возле Блуа, и в вашей Бретани был всего несколько раз по случаю.

— И тем не менее, сударь, ваше имя поминают сестры Святой Агнессы в заздравной молитве в годовщину известных вам событий.

— Скоро будут поминать в заупокойной, — проворчал виконт.

— О нет, надеюсь, не скоро, что это вы, Боже упаси! И тем не менее жители Города помнят вас и ваших людей как своих спасителей, и, более того, в Городе говорят, что вы не кто иной как…

— Меня не интересует, что болтают кумушки вашего захолустья!

— Конечно! Вас больше интересует, что болтают придворные шлюхи-фрейлины! Что ж…извините… Наши кумушки, конечно, ошибаются.

Наследник герцога де Рогана, наш таинственный сеньор не мог бы даже в шутку назвать свой Город захолустьем.

— Я, пожалуй, пойду. Еще раз извините, что побеспокоил вашу милость. Не поминайте лихом!

— И куда же ты пойдешь?

— Куда глаза глядят! Вы же сами велели убираться.

— Ты должен вернуться в Париж.

— К королю? Никогда!

— Это уж твои дела. Но здесь, с нами, тебе не место.

— Я понял, и я ухожу.

— А ну, сядь! Черт побери! Неужели мне отрывать людей от дела, когда и так каждый человек на вес золота, чтобы доставить домой этого сосунка!

— Я обойдусь без ваших провожатых! Да пустите же меня!

— Сядь, я сказал! Ты ел сегодня?

— Вам-то что?

— О! Я знаю, что делать с вами, шевалье де Линьет! Как это мне сразу не пришло в голову! Когда уйдут наши корабли, вы вернетесь в Париж с графом де Ла Фером.

— Пеший конному не товарищ. У меня нет лошади.

— У нас есть запасная. На время путешествия отец вам ее одолжит. Я даже рад, что вас сюда занесло, шевалье де Линьет — с таким собеседником как вы, будущий великий мемуарист и сочинитель исторических хроник, графу будет не так скучно в дороге.

— При всем моем огромном уважении к графу де Ла Феру, я не собираюсь играть роль шута! В Доме де Линьетов не было шутов!

— А то Жоффруа де Линьет от злости в гробу перевернется. Я вам роль шута не навязываю. Вы мне понравились, Ролан. Вы умны, отважны — трус не добрался бы до Тулона совсем один, без денег, без лошади, трус не мечтал бы о военных подвигах. И я прошу вас быть добрым спутником моему отцу. Договорились?

— Это значит — вернуться, а вернуться невозможно!

— Хорошо, упрямая башка, я тебя не выпущу отсюда.

— Попробуйте только!

Не знаю, до чего бы мы договорились, но вбежал барон де Невиль и крикнул:

— Тебя зовет граф де Ла Фер!

— А что на 'Короне' ?

— Все в порядке. Ложная тревога. Взрывчатка не обнаружена!

— А крюйт-камера?

— Под охраной экипажа.

— Знал бы, кто распустил эти слухи, велел бы повесить, — пригрозил виконт, — И все с одной целью — посеять панику. Тогда отбой, Оливье. Порт можно открывать.

— Ясно, — кивнул де Невиль и удалился.

— Никуда не смей уходить, — сказал виконт, поднимаясь, — Я вас сейчас познакомлю.

— Я знаком с господином графом, — крикнул я виконту, — Даст Бог, свидимся в другой раз! — с этими словами я бросился к окну, вскочил на подоконник и был таков. Так неудачно закончилась моя беседа с господином виконтом.

11. О ТОМ, КАК Я ПОДРУЖИЛСЯ С ПАЖОМ БОФОРА,ГОСПОДИНОМ ШЕВАЛЬЕ АНРИ ДЕ ВАНДОМОМ

/ Мемуары Ролана./

Я перевел дух и собрался с мыслями. Теперь придется прятаться от всех! Я сидел за скалой и размышлял о своей печальной участи.

Между тем открыли порт, убрали ограждения, народ хлынул со всех сторон, откуда-то появились шатры, палатки, стали продавать всякую снедь, вино, цветы, простенькие сувениры.

Народ пил, плясал, глазел на фокусников — один малый дышал огнем подобно дракону, и на него с ужасом и восхищением пялились мои тулонские ровесники, иные факелами жонглировали, а ребятня помладше окружила кукольный театр, где показывали сказку в духе времени — храбрец-солдат обращает в бегство целую шайку разбойников в чалмах и покоряет прекрасную принцессу.

Люди в военной форме были героями этой ярмарки. Народ на них бросался, едва завидев бело-синие куртки королевской гвардии, словно стая гончих на охоте Людовика XIV, их качали, угощали и цветочки им вручали.

Но я сидел в своем укрытии, проклиная свою участь. А хотелось побродить по ярмарке, поглазеть по сторонам, посмотреть пьесу, что играли уже не куклы, а живые актеры, послушать невероятно интересные песни — сто пудов, в Фонтенбло такое не услышишь, это не для нежных ушек жеманных фрейлин, они все бы в обморок попадали, начиная с тихони Лавальер!

А песни мне ужас как понравились! Матросы пели о море и дьяволе, о татуированных креолках, виселице и ударах ножа, коке, утонувшем в котле с супом, скелете, охранявшем сундук с пиратским кладом, влюбленной в капитана девице, переодевшейся юнгой.

И есть уже хотелось. А денег нет, и приходится скрываться.

Вдруг послышались шаги. Я ничком бросился на землю и затаился. У меня отчаянно забилось сердце, когда послышался знакомый звук — с таким звуком шпага вылетает из ножен. Я сжался в комочек. Кончено! Сейчас меня обнаружат — и прости-прощай Африка!

Звонкий и нежный голос, принадлежащий, по всей вероятности, человеку еще очень молодому, спросил:

— Кто здесь?

Конечно, я промолчал.

— Мусульманский шпион?

Раздался звук, напоминающий щелчок пистолета.

— Выходи или я стреляю! Сдавайся! Да здравствует Франция и Сен-Дени!

— Не стреляйте! Я свой!

— Значит, хуже, чем шпион язычников! Заговорщик! Может, новый теракт замышляешь? Бросай оружие и выходи, или я пристрелю тебя на месте, Богом клянусь!

— Я не заговорщик, сударь! Идите сами сюда!

— Сено к лошади не ходит!

— Зато Магомет идет к горе!

— А… Магомет! Я так и подумал, что ты алжирский шпион!

— Да нет же, идите сюда, не бойтесь! Я свой, свой, клянусь честью! А прячусь я здесь, за скалой, потому что…

— Почему?

— Идите сюда, я расскажу.

— Если это ловушка, учти, Бофор повесит любого, кто коснется меня хотя бы пальцем!

— Это не ловушка, сударь, слово дворянина!

— Сейчас увидим, что ты за дворянин!

Обладатель звонкого голоса в два прыжка оказался возле меня. Это был стройный юноша небольшого роста, в голубом бархатном берете с белым пером и легкой накидке, одетый в красивую форму бофоровых пажей.

Этот юноша, лучше сказать, мальчик, очень миловидный и изящный, понравился мне с первого взгляда. Паж Бофора был примерно одного роста со мной, и по годам мы, скорее всего, были ровесники. У него по плечам струились золотые локоны, а у меня из-под шляпы свисали грязные космы, паж смотрел на меня широко открытыми глазами, а я, наверно, напоминал затравленного волчонка. Паж взглянул мне в лицо и с улыбкой засунул за пояс пистолет. Все так же продолжая доверчиво улыбаться, мальчик вложил в красивые ножны свою короткую шпагу и протянул мне руку.

— Теперь я вижу, что ты друг. Но скажи, от кого ты прячешься и кто ты такой?

— Легче ответить на второй ваш вопрос, господин паж! Я шевалье Ролан де Линьет!

— Де Линьет? Виконт де Линьет ваш брат? — спросил паж взволнованно.

— Да, сударь, так же как и графиня де Фуа, в прошлом мадемуазель де Линьет — моя сестра.

— Рад с вами познакомиться, господин де Линьет-младший. Я наслышан о вас.

— Вот как? От кого же?

— Э… От моей кузины. Моя кузина, мадемуазель де Бофор, в детстве знавала вашу сестрицу, разумеется, до ее печального замужества. Итак, малыш Ролан?

— Может быть, вы представитесь, господин паж.

— Я Анри де Вандом, — сказал златокудрый паж, — А вы, де Линьет, соблаговолите объяснить, почему вы тут прячетесь от всех.

— Я хочу пробраться на корабль, а меня не пускают!

— Кто?

— Все кому не лень. Сначала — сержант Гастон, потом — Серж де Фуа и в конце концов — виконт де Бражелон.

— От сержанта до адъютанта! — улыбнулся паж, — Прием, именуемый градацией. По восходящей. Вам не хватает для полного счета самого…

— Бофора! — воскликнули мы в один голос и захохотали.

— Я вам помогу, Ролан, — пообещал паж и подал мне руку, которую я на этот раз пожал не так осторожно, как в первый, а сжал изо всех сил, так, что паж чуть не ойкнул, но тут же улыбнулся.

— Но все должно быть в тайне, господин де Вандом.

— Зовите меня Анри. Красивое имя, правда?

— Еще бы! Вы можете гордиться, у вас имя величайшего короля!

— О да! Вы тоже можете гордиться, Ролан, у вас имя величайшего рыцаря!

— Вы очень любезны, Анри!

— Вы тоже, Ролан!

— Вы мне очень понравились!

— Вы мне тоже!

— Так мы друзья?

— Конечно! Я очень счастлив иметь такого друга как вы, Анри! Ведь я совсем одинешенек. Можно, я вас поцелую?

Анри отступил назад.

— Нет, вот это лишнее, — сказал паж краснея, — Что мы, девчонки?

— Простите, это от одиночества.

— Я понимаю, но я терпеть не могу телячьи нежности и всякие сюсюканья! Будем друзьями без этих поцелуев. Теперь мы вместе, и я вам обязательно помогу! Скажите, вы, наверно, голодны?

— Как волк!

— Я стащу вам что-нибудь со стола у Бофора — герцог опять начал свои возлияния.

— Не уходите!

— Я скоро вернусь, не бойтесь, Ролан, друг мой! — воскликнул Анри и убежал, а я затаился в своем убежище. Минуты ожидания казались часами. Мне ужасно захотелось спать. Я считал, что Анри отсутствовал очень долго, и, когда мальчик наконец появился с большим пакетом, я воскликнул:

— Наконец-то! Как вы долго, Анри!

— Да что вы, Ролан, я очень быстро обернулся! Вот вам еда, стащил, что мог, не обессудьте! И приятного аппетита!

— Спасибо! Но неужели вы полагаете, что я способен съесть все это?

— Почему нет? Ешьте впрок, когда еще поесть доведется.

Меня не надо было уговаривать, и я с жадностью набросился на колбасу, хлеб, рыбу, фрукты и сладости, принесенные Вандомом.

— А теперь слушайте, какой план я придумал! — сказал Анри, — Сначала я подумал, что вас можно посадить в бочку от портвейна или в мешок с мукой. Но куда бы мы дели содержимое?

— Вино можно вылить в море, а муку можно высыпать где-нибудь в укромном месте вроде этого. Но мешок грязный, и я вылезу весь белый, а бочка мокрая, и я пропахну портвейном.

— Это беда небольшая, но вино и провиант уже погрузили. Сейчас грузят оружие и лошадей на транспортники. Преинтересное зрелище!

— И вы задержались посмотреть?

— Вы меня упрекаете, Ролан? Да, я взглянул, но всего одним глазком!

— Но вы так и не сказали, в чем ваша идея!

— Все очень просто: вы заберетесь в сундук Бофора!

— Я там задохнусь, в сундуке! Вы с ума сошли!

Анри подал мне шило.

— Вот! Проделаете дырочки, и ничего с вами не случится. Д'Артаньян таким образом переправил генерала Монка Карлу Второму.

— Сравнил! У Д'Артаньяна был ящик специальный, воздуху, небось, больше!

— Но вы же меньше Монка по комплекции, вам и воздуха меньше надо!

— А потом, в трюме, запертый в сундук, как я вылезу?

— Я постараюсь распорядиться, чтобы сундук с вами поместили в адмиральскую каюту, и, когда мы будем далеко в море, выпущу вас.

— Прекрасно! Друг мой, благодарю вас за ваше участие! Идемте же! А ключ?

— У меня есть, — сказал паж.

— Вы, видно, пользуетесь доверием герцога.

— Еще бы! Идемте, Ролан! Не бойтесь — уже темнеет, и на нас не обратят внимания. А какая красивая луна сегодня!

— О да! Я и не заметил было. Ах, если бы я был живописцем, непременно написал бы такую картину: луна, море, эта лунная дорожка и "Корона' — прекрасный корабль, не правда ли, Вандом?

— Да! Но представьте, что будет, когда 'Корона" полетит под всеми парусами!

— Здорово! Скорее бы завтра!

— До завтра еще надо дожить! Хватит любоваться морским пейзажем, бежим!

Мы пустились бегом, и все-таки опоздали. Анри де Вандом печально сказал мне:

— Увы, Ролан, уже поздно. Вещи герцога уже на корабле. Все пропало!

— Придумайте что-нибудь! Вандом, Вандом, вы такой находчивый, я умоляю, спрячьте меня в вашем чемодане, бауле, сундуке…

— В моем? Невозможно!

— Почему невозможно?

Анри вздохнул, сжал мое плечо.

— Друг мой, Ролан! Я всей душой хочу вампомочь, но это невозможно, честное слово! Не обижайтесь, ради всего святого, не обижайтесь!

— Но почему, почему?

— Да разве у бедного пажа столько всякого барахла, как у адмирала?

— Тогда запрячьте меня куда угодно.

— Тс! Посидите тут, а я пойду на разведку.

— Мне надоело сидеть и ждать вас, Анри! Пойдемте вместе!

Анри огляделся по сторонам, хлопнул меня по плечу и прошептал:

— Нам повезло, Ролан! Видите того высокого сутулого старикана?

— Вижу. Смешной дед! Но нам-то что до этого?

— Я давным-давно знаю этого потешного старикашку и расскажу вам о нем совершенно потрясающие вещи… в лучшие времена. А сейчас поступим следующим образом: пока старикан беседует с этим рыжим детиной — видите, борода косичкой — полезайте в сундук, что стоит за его спиной. Я заглядывал — там одни тряпки, и ключ в замке торчит.

Я узнал рыжего бугая, это был верзила из кабачка. Только в кабачке длинная борода его еще не была заплетена в косичку.

— А чье это имущество?

— Только не падайте — красавчика Бражелона!

— Ой! Только не это! Он меня убьет, если обнаружит!

— Не бойся! Наше помещение будет рядом, если я услышу шум, сразу прибегу на помощь. Не выкинет же он тебя в открытое море?

— Он мне уши надерет. Или отшлепает.

— Я же сказал: прибегу на помощь! Обещаю! Ну что же, Ролан? Хотите потерять последний шанс?

— Вы правы, Анри! Спасибо за все!

— Увидимся на 'Короне' ! C Богом!

Я торопливо пожал руку Анри и юркнул в сундук. Анри мигнул мне на прощанье и аккуратно опустил крышку. Я плюхнулся на что-то мягкое и теплое, свернулся в клубочек и вскоре спал крепким сном.

Я так вымотался за последние дни, что даже не почувствовал, как мой сундучок погрузили на корабль, и, когда 'Корона' вышла из Тулонской гавани, продолжал крепко спать. И даже пальба из корабельных пушек, которую поднял герцог, прощаясь с берегами милой Франции, не нарушила сон бывшего королевского пажа, шевалье де Линьета.

ЧАСТЬ 2. МАЛЫШ ШЕВРЕТТЫ

''Госпожа де Шеврез открыла боевые действия, а она способна была исполнить это лучше, нежели все мужчины, каких я знавал в жизни' .

Поль де Гонди, кардинал де Рец. "Мемуары' .

"В море соли и так до черта, морю не надо слез' .

Андрей Вознесенский " 'Юнона' и "Авось' ''.

ЭПИЗОД 3

— О, Боже мой, Атос, что вы все наделали?! Где Бофор? Где Рауль? Где все? Неужели я опоздала? Да скажи хоть что-нибудь, не сиди как истукан, Ато-о-ос! Ты слышишь, это я, твоя Мари! Очнись!

— Вот и все. Все. Корабли ушли.

— Почему — «все»? Я не узнаю тебя, ты всегда боролся до конца!

— …

— Нет уж, позвольте, сударь, если вы готовы капитулировать, то я так легко не сдамся!

— Что ты можешь сделать?

— Увидишь! Но сначала найди мне какую-нибудь яхту, лодку, что угодно! И побыстрее!

— Лодку? На лодке догонять флагман? Ты в своем уме, дорогая?

— Не лодку так яхту, какая разница, ты в этом больше понимаешь. Полагаюсь на тебя, мой милый кэп!

— Неужели ты хочешь догнать Бофора?

— А разве трудно догадаться? Да, я хочу догнать Бофора! У меня на руках документы чрезвычайной важности, которые могут изменить весь характер войны с арабами.

— Но не остановить войну, ведь так?

— Увы, нет! Но из грабительской, захватнической войны, которую собирается развязать король Людовик…

— Война, можно считать, уже началась: эскадра ушла.

— Это будет война за свободу!

— А за чью свободу? Местного населения? Ты хочешь создать в Алжире республику, подобную древнеримской?

— Я и не думаю о местном населении. В этом ларце документы отцов Святой Троицы и Марселя о наших пленниках, томящихся в неволе у мусульман, а также самые подробные планы крепости, которые мне удалось раздобыть у моих испанских друзей. Вот за чью свободу я хочу предложить сражаться Бофору, раз уж войну предотвратить невозможно! По крайней мере, я буду знать, что наш сын воюет за правое дело, и буду с надеждой ждать его возвращения.

— Возвращения? — печально переспросил Атос.

— Да, возвращения! — воскликнула Шевретта, сверкнув глазами, — И не смей мне возражать!

Вздох был ответом. Полчаса спустя Атос, прекрасно знавший побережье Тулона, проводил герцогиню на яхту 'Виктория' . Название яхты привело Шевретту в восторг. Она увидела в этом добрый знак, волю Провидения.

— Виктория… Победа…, — прошептала она, — Так должно быть.

Наши победят, вот увидишь! А теперь, дорогой граф, отнесите меня в лодку.

— Повинуюсь!

Граф взял Шевретту на руки и отнес в лодку. Они обнялись и еще раз взглянули на белую 'Викторию' , готовую к отплытию.

— Тебя я с собой не приглашаю, мой милый кэп, долгие проводы

— лишние слезы. Я тоже немного суеверна, это не к добру — возвращаться. Не волнуйся, я все сделаю правильно. Подожди меня, мы вместе решим, как быть дальше. Мне так много надо сказать тебе!

— Мне тоже! — ответил Атос, — Я жду!

* * *

В это время флагман Бофора, прекрасный трехмачтовый галеон «Корона», скользил по волнам Средиземного моря. Анри де Вандом, помня о запертом в сундуке юном Ролане, решил подойти к Бражелону с вполне определенной целью: наговорить комплиментов, любезностей, напроситься в гости и, улучив минутку, незаметно выпустить из сундука де Линьета.

Анри так и сделал. Он направился к группе, окружавшей герцога де Бофора. Слова приветствия замерли у Анри в горле, когда он увидел, что Рауль при его приближении резким движением надвинул шляпу на самые глаза. Анри готов был поклясться, что зрение его не обмануло, и по щекам отчаянного парня катились слезы. Вандом решил отвлечь внимание бофоровой свиты на себя, чтобы дать Раулю возможность успокоиться. Решение пришло моментально. Вандом обратился к Сержу де Фуа:

— А что же молчит наш бард? Песню, господин де Фуа, песню!

Бофор мельком взглянул на Рауля, внимательно на Анри, слегка улыбнулся и подхватил:

— Да, спой нам, мой дорогой бард!

Серж де Фуа ответил герцогу поклоном, выражавшим согласие.

Ему подали гитару. Серж перебрал струны и сказал:

— Я спою вам, господа, известную английскую песню. Я перевел ее на французский, правда, слегка изменив текст. Эту песню очень любили кавалеры, сторонники Карла Первого, во время диктатуры Кромвеля — изгнанники на собственной родине.

Серж вздохнул. Вскочил на бочку. Взглянул на своих зрителей.

— Просим! — сказал Бофор.

— Но помните, господа, предупреждаю честно — не я автор песни!

Серж де Фуа чаще исполнял песни собственного сочинения.

На мгновение встретились голубые сияющие глаза Вандома и виконта, все еще полные слез. Вандом, загородив собой виконта, встал на пути у де Невиля, который хотел подойти к другу. А Рауль, глядя в голубые глаза Анри де Вандома, вспомнил слова отца, сказанные, когда они покидали Париж: "А теперь, едем, Рауль, погода так божественно хороша, небо так чисто, небо, которое мы будем видеть над своей головой, которое в Джиджелли будет еще чище чем здесь, и которое вам будет напоминать вам в чужих краях обо мне, как оно напоминает мне здесь о Боге".^[128]

Голубые глаза…Такого же цвета были глаза герцогини де Бофор. Паж Анри очень сильно напоминал Раулю спасенную им девушку. Вандом все так же пристально смотрел на него. Рауль, смущенный и раздосадованный тем, что паж увидел его слезы, взглянул на небо. 'Каким будет небо в Джиджелли? ' — подумал он. Странная вещь! В этот момент он совсем забыл о голубых глазах своей прежней любви, Луизы. А Серж повторил концовку куплета: 'Но случись, что о родине я загрущу, я в глазах твоих небо отцов отыщу… ' Рауль резким движением надвинул шляпу еще глубже — на самый нос.

Серж продолжал:

Вот тут Рауль и вспомнил о своем талисмане, белокуром локоне Луизы. Дальше он слушать не мог! Оставив герцога, он пошел в свое помещение. Уходя, Рауль услышал комментарий Сержа: `'Я плохой переводчик, господа, в оригинале речь шла о золотом локоне.

— Я почему-то так и подумал! — воскликнул Анри, тряхнув золотистыми кудрями, — Повторите! Еще раз, господин де Фуа, мы все вас просим!

— Просим, просим! — зааплодировала свита.

Серж опять поклонился и начал сначала.

— Вижу яхту на горизонте! — донесся голос впередсмотрящего.

— Кто это может быть? — пробормотал Бофор, — Сейчас узнаем. Анри, подзорную трубу!

Бофор вглядывался в горизонт несколько минут, пока Серж на бис исполнял свою 'Прощальную' .

— Ничего не разобрать, — вздохнул герцог и отдал трубу Сержу, — Подождем пока. А сейчас гульнем, мои львята!

2. В КОТОРОЙ МНОГО ПЕСЕН И НЕМНОГО СЛЕЗ

— Что с вами? — спросил Гримо.

Как бесили Рауля эти сочувственные вопросы! Он не хотел рассказывать о своих переживаниях даже Гримо и чуть было не огрызнулся, но выдавил из себя кислую улыбочку и, немного обрадовавшись своей находчивости, заговорил:

— Знаешь, старина, Серж там, на верхней палубе, пел такую песню… прекрасные слова, и исполнял ее наш бард с таким воодушевлением, лирическая музыка — эти гитарные переборы… Старик, как ни смешно, но я растрогался. Этот дьявол Серж не зря прозван нами бардом.

Гримо кивнул, вполне поверив такому объяснению.

— Жаль беднягу Сержа, — вздохнул Рауль.

— Себя пожалейте, — проворчал Гримо.

Рауль махнул рукой. Гримо поскреб лысину, откашлялся и заговорил:

— Что же до вашего Сержа, я всегда был в курсе его любовных дел, аж со времен Фронды. Все то же — мадемуазель де Монпансье, герцогиня Орлеанская? Ей, небось, адресована прощальная песня?

Рауль удивленно посмотрел на Молчаливого. Таких длинных речей он не ждал от своего неразговорчивого Гримо. Поскольку в шестидесятые годы Семнадцатого века титул герцогини Орлеанской носили две юные дамы — и Генриетта-Анна, жена принца Филиппа, брата короля, и Анна-Мария-Луиза Орлеанская, дочь дяди короля Гастона, м-ль де Монпансье или Великая Мадемуазель, ограничимся последним именем Великой Мадемуазель, а принцессу Генриетту так и будем называть, чтобы было ясно, о ком идет речь. Обе эти дамы, хоть и не играют главной роли в нашей истории, но их рыцари — Серж и де Гиш — друзья нашего главного героя, и, следовательно, без герцогинь Орлеанских обойтись просто невозможно.

— М-ль де Монпансье, — кивнул Рауль, — 'Золотоволосая принцесса баллад Сержа де Фуа' . Так Серж, считая себя наследником традиций трубадуров Прованса, с давних пор величал м-ль де Монпансье, немного подражая Шекспиру, 'Смуглой Леди' его сонетов.

— Но м-ль де Монпансье еще не вышла замуж, чего ж убиваться? — возразил Гримо.

— Ну и что? Разве самая богатая невеста Франции выйдет замуж за такого бедняка, в которого превратила Сержа гражданская война?

— Африка! — пробормотал Гримо, — Страна чудес!

— Алжир, Алжир, страна чудес — зашел в гарем и там исчез. Знаем мы эти арабские сказки. Сержа ожидают сокровища Али-Бабы! Мы же не дети, ты-то, Гримо, до старости дожил, неужели ты веришь в эти глупости?

— А Бофор?

— Тоже мне, Синдбад-Мореход! Это же они по пьяному делу болтали на отвальной у Бофора, что мы на этой войне раздобудем несметные сокровища. Вздор! Не сокровища раздобудем, как бы последнего не лишиться, что у нас осталось. Я не хочу охлаждать излишне горячие головы, но послушаешь этих фантазеров, тоска берет! Ну, сами убедятся на собственных шкурах, как сказал бы гасконец, что сказки 'Тысячи и одной ночи' — плохой справочник для войны с пиратами Алжира. И Серж того же мнения. Что бы он ни говорил в обществе наших новоявленных крестоносцев, он не верит своим словам. Он не верит, что вернется сказочно богатым и сможет просить руки м-ль де Монпансье. Даже если это и случится — предположим невероятное — король не отдаст ему свою кузину.

— Почему бы и нет, если Серж разбогатеет?

— Ему, фрондеру? Как бы не так!

— М-ль де Монпансье тоже фрондерка, и еще какая! Родственные души!

— О да! Но она кузина короля. А принцам и принцессам королевского дома сходят с рук и заговоры — вспомним Гастона, ее 'почтенного' батюшку, и восстания. На то они и принцы. А король все-таки недолюбливает Великую Мадемуазель. Остается Сержу только оплакивать свою потерянную Златокудрую принцессу. И это усугубляет мою собственную тоску.

— Я слышал его песню, — сказал Гримо, — Граф де Фуа пел ее так громко, что даже рыбы в воде и чайки в небе, наверно, слышали со всеми нами, но, увы, Золотоволосая принцесса ее не услышит.

— Черт побери! — воскликнул Рауль, — Гримо, ты не пьян?

— Обижаете, сударь! Ни капли! — заверил Гримо.

— Ты меня поражаешь! Ты не отличался красноречием! Сколько я себя помню, ты обходился жестами.

— Как сказать, — хмыкнул Гримо, — А у меня для вас подарок.

— Какой подарок? — спросил Рауль, встрепенувшись. Гримо подал зачехленную гитару.

— А-а-а, — протянул Рауль, — А я-то думал.

Гримо не стал уточнять, от кого его господин мог получить подарок. Но обе девушки — и былая возлюбленная, Луиза, и новая любовь — Анжелика — могли напомнить о себе каким-нибудь прощальным сувениром. Впрочем, поскольку Шевалье де Сен-Дени, тщательно заметал следы, и, желая сохранить инкогнито, заявил Анжелике, что уезжает… 'в Китай' — Бофорочка вряд ли. А Луиза? А Луиза… возможно, но слишком хорошо. Правда, Рауль не знал, какую враждебную позицию заняла к нему м-ль де Монтале и как пыталась настроить против него м-ль де Лавальер, внушая Луизе, что Рауль ее презирает и ненавидит. После всего, что наговорила Монтале Луизе в уже не задушевной беседе, та решила было `'не унижаться' и не бегать по Парижу в поисках Рауля. Но был и добрый советчик — Д'Артаньян. И письмо гасконца с луизиным экспромтом и столь важным постскриптумом уже было в пути. Все это Рауль еще не мог знать и занялся своим подарком.

— Давай посмотрим.

Подарок был от де Гиша. Де Гиш не успел вручить другу свою гитару в Париже. Он уже не застал Рауля в Доме Генриха Четвертого — так назывался исторический дом, связанный с именем Короля-Повесы, где Рауль снимал квартиру. Поэтому гитару взялся передать Оливье де Невиль, с которым де Гиш встретился на балу у Бофора. Оливье забежал к де Гишу, расставшись со своей возлюбленной ранним утром в день отъезда. Де Гиш между тем полночи сочинял письмо. Послание де Гиша заключало в себе подробный отчет о прощальном визите герцога де Бофора к Его Величеству королю, о последнем параде бофоровцев и первом бале Анжелики де Бофор, о ее тосте, поднятом в честь Шевалье де Сен-Дени и торжественной клятве молодой герцогини. В заключение де Гиш, не обращаясь к Раулю прямо как к таинственному Шевалье де Сен-Дени, просил передать господину Шевалье от него, де Гиша, самые искренние поздравления, и, вспоминая добрые старые времена, намекал на то, что Ангелочки Конде оказались правы, и карты правду говорят, и сны снились вещие неким Ангелочкам. И в заключение после нескольких страниц всяких пожеланий де Гиш просил уничтожить его письмо. В письмо де Гиш вложил свою новую песенку 'О Рыцаре и Поэте в душе' . Наутро Оливье забрал 'реляцию' де Гиша, и, взвесив на руке, присвистнул:

— И вы это за ночь накатали?

Де Гиш усмехнулся:

— За полночи, Оливье всего лишь за половину, надо же когда-то и…

— Поспать! — понимающе кивнул Оливье, — Сильны вы, граф!

С этими словами Оливье забрал гитару, засунул пакет за пазуху и, раскланявшись с де Гишем, вышел, позвякивая шпорами, а де Гиш, в душе немного завидуя Оливье и Раулю, зевнул, сбросил свой атласный халат и завалился спать — бдение над письмом его доконало. Между тем Гримо достал гитару из чехла, походил туда-сюда, и, услышав возглас хозяина:

''Только этого не хватало! ' — подошел к нему.

— А хотите, я вам песню спою? — предложил Гримо, проведя по струнам большим пальцем.

— Ты?! — улыбнулся Рауль, — Валяй.

Он вложил письмо в пакет и засунул в первую попавшуюся книгу. Гримо запел песню, сочиненную Оливеном:

— Довольно! — крикнул Рауль, — Прекрати!

— Позвольте припев, вам понравится!

Гримо не дошел до припева. Рауль перехватил гитару у грифа.

— Старина, — сказал виконт грубоватым, даже немного наглым тоном, — Старина, прекрати выть. Тебе петь противопоказано, хрипатый ты мой.

Гримо опустил голову. Рауль слегка покраснел, упрекая себя за то, что так невежливо говорил с Гримо. Но и старик хорош! О чем он осмеливается петь, на что намекает! Не зря, видно, Атос когда-то велел ему помалкивать. Этот болван Гримо пытается его развеселить, но, сам того не ведая, сыпет соль на рану. 'Соль на ране' — любимое выражение Сержа де Фуа, которое бард употреблял, когда речь заходила о м-ль де Монпансье. И если госпожа совесть советовала Раулю извиниться перед Гримо в какой-нибудь мягкой форме и дать старику отвести душу, он свою госпожу совесть не послушался.

— Гримо, оставь меня, пожалуйста. Иди, погуляй.

' Охо — хо-нюшки…, — очень тяжело вздохнул добрый Гримо, — Иди, погуляй… ' — именно этими словами Рауль десять лет назад выпроводил Оливена, чтобы доверить ему, Гримо, запрещенную цензурой 'Мазаринаду' Поля Скаррона. Теперь и он стал лишним. Книга, в которую Рауль вложил письмо, внезапно упала — наши герои находились в каюте, и корабль слегка покачивало. Гримо поднял выпавший пакет.

— Хотите, съем? — с улыбкой спросил он. Этими словами Гримо предлагал хозяину "перемирие".

— Мой друг де Гиш написал мне более объемное послание, нежели то, что матушка Арамису в Ла Рошель.

— Я хотел сказать, что…

— Письмо такого же политического значения, как то, что скормил тебе граф де Ла Фер? Успокойся. Не те времена. Конечно, я его уничтожу — де Гиш сам просит об этом, но не таким диким способом. Я его просто-напросто сожгу, только еще раз перечитаю. Ты прав, Гримо. Спасибо, старина.

Гримо отправился 'погулять' , по совету хозяина. Отчасти избавившись от упреков совести, Рауль склонился над гитарой. Он хотел было подобрать сопровождение к песенке де Гиша… 'Заговоры с целью захвата власти будут еще довольно долго. Ах! Уберечься бы от напасти ради невыполненного Долга!..Так и живешь, хоть плачь, хоть смейся, то Ланселотом, а то Шекспиром. Господи! Долго ль еще злодейство будут брать верх над нашим миром?! Нам ведь нельзя с тобой, приятель, где-то в степи лежать убиту… '^[130]

…Но со вздохом отложил гитару. Не то было настроение! Как-нибудь в другой раз, решил Рауль.

Он проиграл было мелодию прощальной песни Сержа, но слова запомнил не все, хотя яркие образы врезались в его память, песню Сержа он слышал впервые — это было, видимо, нечто новое в репертуаре барда, ибо последний регулярно знакомил друга со своими произведениями. А что за песня без слов? Так, машинально перебирая струны, Рауль вспомнил одну очаровательную английскую народную песню, мелодия которой восходит чуть ли не ко временам Робин Гуда, а по другой версии, она родилась в незапамятные времена в Ливерпульской гавани. А в веселой Англии у Рауля было очень много знакомых. 'До-ре-ми-ми-ми-ми-ми, фа-ми-ре-до-до-соль-до…до, си, ля, до-ре-до-си-ля-соль… '^[131]

Уточнив мелодию, добавив бемоли, Рауль подумал о прочитанном письме и…запел совсем не то, что могли бы от него ожидать все посвященные в историю его любовной катастрофы.

Теперь он не с таким раздражением вспомнил свой сон в Вандомском дворце, когда ему приснилась свадьба с Бофорочкой, и это привело его в ужас. Этот старый-престарый сон де Гиш сейчас ему и припомнил. Но Великий Магистр иоаннитов уже, наверно, получил его письмо, и Командор Гастон де Фуа дал очень любезный ответ, а Бофорочка поторопилась объявить всему Парижу, что выйдет замуж только за Шевалье де Сен-Дени! 'Лишь в мечтах я называл тебя своей невестой, но у нас расходятся пути' . Какое тут замужество, если 'Шевалье' не сегодня-завтра облачится в рыцарский плащ с восьмиконечным крестом, как ни старалась воспрепятствовать этому аббатиса монастыря Сен-Дени, тетушка Диана…

И еще ему вспомнилась златокудрая Анжелика на портрете в медальоне, который Бофор вручил ему в Вандомском дворце. Когда Рауль собрался уходить и положил талисман перед герцогом, Бофор почему-то сказал: 'Оставь себе' . И, когда Рауль смотрел на Анжеликин портрет — а за это время он нет-нет, да и открывал подарок его светлости, ему все время казалось, что упрямая Анжелика говорит: 'Нет-нет, этого мало, придет день, и ты будешь умолять меня сказать 'да' , от которого зависит твоя жизнь, запомни, это тебе говорит Анжелика де Бофор' .

Тогда, в Париже, я был увлечен, думал Рауль, почти влюблен. Но тогда мы находились в отчаянной ситуации, то банда придворных, то стычка с повстанцами Роже де Шаверни, и все время угроза того, что мы попадемся полиции, и брат короля опознает меня, а 'оскорбление величества' — это смертный приговор без всяких апелляций. Тревога за наше будущее обострила все чувства. Наверно, это была только вспышка. А теперь, сейчас, что бы я делал, если бы сюда внезапно явилась Анжелика де Бофор?! Теперь, когда все вроде пока так спокойно, и мы в относительной безопасности, учитывая отсутствие пиратов и ураганов. Рауль проиграл мелодию уже без слов — мысль эта так его ошарашила, что и слов не нашлось для продолжения. В дверь настойчиво постучали. Ритм ударов напоминал песню "Фрондерский ветер' .

— Кто там еще? — раздраженно спросил Рауль.

— Свои! — отвечал чей-то звонкий голосок.

— А все-таки?

— Это я, господин виконт. К вам можно?

— Заходите! — сказал Рауль, припомнив голос нового пажа Бофора.

Дверь открылась. На пороге стоял паж герцога, шевалье Анри де Вандом.

3. 'ГЕРЦОГИНЕ — БАЛ, ВИКОНТУ — БОЙ!

Анри де Вандом приветствовал виконта любезным и грациозным поклоном, почтительно сняв свой голубой бархатный берет. Именно так в годы Фронды Ангелочки принца Конде раскланивались перед маленькой Бофорочкой и прочими прекрасными дамами. Но господин виконт не соизволил даже привстать навстречу пажу. Он как валялся с гитарой, полулежа на своей постели, так и продолжал валяться, даже гитару из рук не выпустил. Анжелике, привыкшей к тому, что при ее появлении молодые люди раскланиваются и не садятся, пока она не предложит, такое поведение виконта показалось ужасным. Правда, на ней был костюм пажа, и Рауль, правая рука главнокомандующего, совершенно не обязан был оказывать такой мелочи, как паж Анри де Вандом, знаки внимания. Анри де Вандом растерялся.

А Рауль продолжал лениво перебирать струны. Четверть часа назад, на палубе 'Короны' , он был очень благодарен пажу за то движение, которым он закрыл его от посторонних, даже от Оливье де Невиля. Впрочем, глаза увлажнились не только у него — и капитан флагмана, и адмирал Бофор смотрели на удаляющийся французский берег далеко не сухими глазами. Погруженный в свои переживания Рауль этого не заметил. Но он отлично заметил повышенное внимание к своей персоне этого Вандома. Паж, похоже, был слишком проницательным, и, по всей видимости, понял, что с ним происходило при прощальном залпе и песне, которую Серж де Фуа пропел, или, вернее, прокричал, стоя на бочке со своей гитарой, повернувшись к Африке спиной, а лицом к 'берегу французскому' . Ветер был попутный, и плащ Сержа, и перья на его шляпе развевались, но он-то, Серж, пел свою 'Прощальную' с абсолютно сухими глазами, на виду у всех! И многие понимали подтекст песни Сержа, его трагическую любовь к принцессе крови, Анне-Марии-Луизе де Монпансье…

''Серж молодец, не то что я, — думал Рауль, продолжая наигрывать свою мелодию, — Но Серж любит дочь Гастона с давних пор, и уже успел привыкнуть к тому, что его любовь обречена. А я считал себя любимцем Фортуны, и привыкнуть к мысли о неудаче очень тяжело. Но что все-таки хочет от меня этот малый? Не пришел ли он требовать благодарности? Или вздумает шантажировать? ' Вместо того чтобы поблагодарить Вандома за его тактичное поведение на палубе, Рауль неприветливо молчал, слегка сдвинув брови и продолжал пощипывать струны. Он довольно успешно контролировал свои эмоции и постарался придать себе тот холодновато-любезный вид, с которым ходил — так давно! — по галереям Лувра и дорожкам Фонтенбло.

Вандом, видя нежелание хозяина каюты начинать разговор, заговорил первым, краснея от смущения. / По правилам аббатисы Альбины Д'Орвиль, разве могла девушка, уважающая свою репутацию, явиться в комнату… в каюту к молодому человеку?! Но аббатиса учит правилам хорошего тона других девочек, она не узнает о таком грешке своей любимицы, и Анжелика одета по-мальчишечьи /.

— Виконт, что за прелестную мелодию вы сейчас играете? Я шел мимо, услышал и был совершенно очарован! Это вы сами придумали?

— Нет, господин де Вандом, — лениво сказал Рауль, — Это английская народная песня.

— А-а-а, — протянул паж, — И где вы ее слышали?

— При Дворе Карла Второго, — ответил Рауль, — Вам еще что-нибудь интересно?

— Хотелось бы услышать еще раз!

— Извольте, — сказал Рауль, зевая, и, небрежно перебирая струны гитары, проиграл понравившуюся Вандому мелодию.

— Тот раз вы играли лучше, — заметил Анри, — А слова есть у вашей песни?

— У каждой песни есть слова, — ответил Рауль и вздрогнул, подумав о том, что паж, возможно, подслушал сочиненные им слова песни. Анри, заметив, что виконт изменился в лице, предположил, что песня посвящена Луизе де Лавальер, и Рауль обманывает его, утверждая, что его научили придворные Карла Второго. Но Рауль, говоря об английском Дворе, вовсе не собирался обманывать пажа.

— Do you speak English? — спросил он.

— Уеs, I do, sir.

— В таком случае вы поймете.

— А о ком она?

— О Девушке.

— О какой?

— Все-то вам расскажи… Просто о Девушке. О Девушке На Все Времена, — загадочно улыбнулся он, вспоминая беседу с Бофорочкой у костра на берегу Сены и их разговоры о Прошлом и Будущем. Анри, подметив искорки в его глазах, еще более уверился в том, что героиня песни — Луиза де Лавальер. Она и есть Девушка На Все Времена. Анри вздохнул.

— Вы позволите присесть возле вас? — робко спросил Анри.

— Конечно же, садитесь. Слушайте!

И песня повторилась на английском языке.

— Вот, — сказал Рауль, отложив гитару, — Надеюсь, вы не заставите меня исполнять ее еще раз?

— Я вам искренне благодарен, виконт. Вы доставили мне огромное удовольствие. Только странно, что все звучат английские песни. И Серж туда же. Неужели своих мало? Англичане сильнее нас на море, неужели они и в музыке завоюют пальму первенства?

— Но мы же перевели их на французский, — усмехнулся Рауль.

— Ваш перевод я не слышал, — заметил Анри.

— И не услышите, — проворчал Рауль, — А насчет первенства на море — как раз настало время показать не только арабам, но и голландцам с англичанами, что Лилии расцветут и в Средиземноморье!

— Вы правы, но, что касается песен, я все же предпочитаю наших. Вот, например,… Назовите любого поэта, кто придет в голову!

— Карл Орлеанский!

— Сеньор из Блуа, пленник английского короля?

— Он самый, — усмехнулся Рауль. А сам подумал: 'Сеньор из Блуа, пленник английского короля… это как про меня' . А паж подумал: 'Карл Орлеанский не стал бы так раскисать из-за несчастной любви' .

— Есть одна чудесная баллада у Карла Орлеанского, — сказал Анри, — Напомните, если вам не трудно.

— На берегу морском, близ Дувра стоя,

Я у Франции свой жадный взор стремил…

Но, Вандом, эту балладу Карл Орлеанский написал, возвращаясь на родину после двадцатипятилетнего плена. Не подходит к нашей ситуации, милый паж.

— Все равно мне очень нравится баллада Карла Орлеанского!

Послушайте только!

А давайте закончим 'посылку' вместе!

— Слова Карла бы да Богу в уши! — вздохнул Рауль, — Эх, Вандом, когда будете возвращаться, споете герцогу балладу Карла, и все будут рады послушать юного барда.

— Нет, лучше вы!

— Я?

— Разве вам не нравится баллада Карла Орлеанского?

— Очень нравится!

— Тогда в чем дело? Голос у вас прекрасный, и вы…

— Дело в том, милейший паж, что я не… Меня убьют на войне, вот в чем дело!

— На войне могут убить любого!

— Да, любого. Но в том, что меня убьют, я уверен на все сто.

— Ну и дурак!

— Возможно.

— Скажите, виконт, — спросил паж, — скажите, а Девушка На Все Времена, о которой вы пели, это мадемуазель Луиза де Лавальер, разумеется?

Рауль так и не научился сохранять бесстрастный вид, когда речь шла о Луизе. И если, благодаря неоднократным консультациям «сверхинтриганки» Шевретты, ухитрялся сохранять равнодушно-скучающий вид при Дворе молодого короля — он все же прошел придворную школу и еще мог как-то владеть собой, когда в беседе придворные упоминали ее имя, то вопрос Вандома, обращенный к нему лично, заставил нашего героя подскочить на месте.

— С чего вы взяли? — резко спросил он, — Нет! Тысячу раз нет!

— Достаточно и одного, милый виконт! — вкрадчиво сказал пажик, — Тогда я за вас спокоен, и вас не убьют.

— Посмотрим, — буркнул виконт, закусывая усики.

— А коль вы пока не хотите петь французские песни, я посоветовал бы вам попробовать изучить музыкальное творчество народов Алжира. Я не сомневаюсь, господин виконт, случись нам, к примеру, воевать с Англией, вы вполне могли бы разыграть из себя любого лорда в тылу врага, но вот алжирского реиса вы не сыграете, правда же?

— Я почти ничего не знаю про Алжир, — опять зевнул Рауль, — Кроме общеизвестных фактов.

Анри был очень доволен фразой 'тысячу раз нет", рассмеялся, и, желая дать выход своей радости, созорничал и загнусавил на манер мусульман:

— Иншалла!

— Силен! — засмеялся Рауль, — Будете у нас по совместительству муллой. Примете сие почетное назначение?

Вандом сложил ладошки лодочкой и закивал на восточный манер.

— А все-таки, господин де Вандом, — начал Рауль, намекая на то, что визит пажа затянулся / ему захотелось найти в своих вещах медальон с портретом Бофорочки и белокурый локон Луизы и наедине с собой разобраться в своих смятенных чувствах/ — …чему я обязан счастью видеть вас у себя?

— Ах, я забыл, совсем забыл! Вы свели меня с ума вашей песней, я и забыл, зачем шел! Вас зовет герцог!

— Зачем?

— Вот так так! Разве адъютант спрашивает, зачем его зовет главнокомандующий? Зовет — и все!

— Вы правы, Вандом. Я, кажется, превратился в самого настоящего идиота.

— Смею заверить, еще нет. Когда вы говорите по-английски, до идиотизма далеко! Но когда вы несете бредятину 'меня, мол, убьют на войне", вы, милый виконт, мне представляетесь полным идиотом!

— Человек — существо противоречивое, — философски заметил Рауль, лениво поднялся и вышел, не надевая камзола, в рассеянности не обратив внимания на то, что паж Анри де Вандом остался в его каюте.

4. ИЩИТЕ И ОБРЯЩЕТЕ

/ Продолжение мемуаров Ролана /.

Я проснулся оттого, что по крышке моего сундука забарабанили. Смотрю — полная темнота! Но я вспомнил, где нахожусь, вспомнил о нашем уговоре с де Вандомом, о придуманном нами плане, словом, все вспомнил.

Я позвал:

— Анри! Это вы?

— Я, я, — говорил Вандом, прильнув к сундуку, — Ну вы и спать, шевалье де Линьет! Я уж боялся, что вы там задохлись. Как вы себя чувствуете?

— Я в полном порядке, Вандом. Но выпустите меня отсюда поскорее!

— Минутку, шевалье, минутку. Я же должен найти ключи, подождите! Вы не представляете, чего мне стоило выпроводить отсюда виконта де Бражелона! А он вот-вот вернется, и тогда нам попадет!

— Что же вы болтаете! Ищите ключи!

Судя по удаляющимся шагам, Анри отошел и занялся поисками ключей. Мне надоело сидеть в тесном сундуке, да к тому же затекла рука, и я вскоре опять позвал Анри.

— Вандом!

— Ну что? Я еще не нашел, потерпите, Роланчик!

— О, Боже мой, Вандом, мне так страшно!

— Мне не меньше.

— А вам кого бояться? Вы-то тут на законных основаниях, это я заяц.

— Ну, заяц, ну погоди, пожалуйста!

— Здрасьте вам! Вы же не забрались в чужой сундук как воришка. Ох, Вандом, Вандом, ищите поскорее, пока виконт не вернулся! Я ужасно боюсь!

— Мне бы ваши заботы, — вздохнул Анри.

— Не понял?

— И не поймете, шевалье де Линьет, — опять вздохнул Анри, и мы снова замолчали. Я слышал, как Вандом метался туда-сюда, передвигая какие-то вещи. На этот раз меня окликнул Вандом:

— Ролан! Как вы там?

— Нормально, только очень тесно. Не представляю, что я тут спал несколько часов!

— Однако не разбуди я вас, вы так и дрыхли бы до самой Африки!

— А мы уже давно в пути?

— Нет, мы только-только отплыли. Разве вы не слышали выстрелы, то есть залпы?

— Нет, признаться, я вообще ничего не слышал!

— Ну и сон у вас, де Линьет! Ведь пушки палили так, что, наверно, в Алжире было слышно!

— Аой!^[132] Пусть слышат! Пусть знают, что мы идем!

— Мы плывем!

— Вот именно 'идем' , Анри, не смешите меня! Как же вы, паж адмирала, таких вещей не знаете! Я, заяц, и то знаю! Моряки не говорят 'флагман плывет' , это звучит просто отвратительно! Флагман идет! — вот как надо говорить!

— Буду знать, — согласился Анри.

Флагман-то шел, но и время шло!

— А вы не боитесь мусульманских пиратов? — спросил Анри.

— А чего их бояться? У нас столько войска, мы их непременно побьем! Но ищите, ради Бога, ищите ключ!

— Ай, черт возьми! — вскрикнул Анри.

— Что случилось?

— Я свалил вазу.

— Ну и что? Подумаешь, беда!

— Да в ней цветы.

— Какие такие цветы?

— Да… всякие разные… розы, лилии, тюльпаны… я ж не девчонка, чтобы к цветочкам принюхиваться!

— Не принюхивайтесь, засуньте их обратно, где они были, к чертовой матери, и ищите ключ, а я помолюсь! Вот уж не подумал бы, что такой вредный и мрачный тип любит цветы!

— Вы заблуждаетесь относительно виконта. Он не такой и вредный.

— Нет, вредный! Это просто чудовище! Ужасный человек! Вы только подумайте, он обозвал меня 'отставной козы барабанщиком' ! Я, правда, простил виконта, зная его героическое прошлое, но, если он еще позволит себе сказать что-либо в этом роде, я, как Бог свят, вызову этого щеголя на дуэль, здесь же, на палубе, и вы, шевалье де Вандом, будете моим секундантом. Вандом… Что вы смеетесь? Это еще не все! Если бы вы слышали — "юнец, охваченный военным психозом" — как вам это нравится?

— Очень точная характеристика, господин Отставной Козы Барабанщик!

— Какой вы бессовестный, Вандом! Вы пользуетесь тем, что я — узник этого средневекового сундука и повторяете оскорбления!

— Не кипятитесь, де Линьет, я смотрю, так ли эта ваза стояла. Вдруг я не так поставил?

— У-а-у, Вандом!

— Кстати, о цветах. Роланчик, вы-то не видели, как нас провожали местные жители! Они нас забрасывали цветами. И за несколько дней виконт развернул тут такую бурную деятельность! А местные жители без конца жаловались на набеги пиратов, и за то время, что наше 'чудовище" тут распоряжалось, люди прониклись большим уважением к 'чудовищу' . А тулонские девицы глазки ему строили, нахалки! К-кокетки бесстыжие! О герцоге я и не говорю, я сам видел — герцогу не один букет достался. И теперь вся палуба усыпана цветами.

— Рано радуетесь, Вандом. Вот я проходил Древний Рим, там розами засыпали этих самых… гладиаторов,… забыл слово…

— Триумфаторов!

— Да-да, триумфаторов, словом, победителей. Мы же еще не победили, как бы беды не накликать.

— Правда. Черт побери, какой-то тупой букет у меня получился.

— А что, вы все с этими цветочками возитесь, изверг? Вазу грохнули, ясно, что не тот вид будет.

— Да она небьющаяся, ваза, металлическая. Там какое-то сражение изображено, я все разглядываю и не знаю, какой стороной повернуть — гербом или той стороной, где человечки?

— Оставьте вы этих человечков! Ищите ключи, вам-то что за дело до этой дурацкой вазы!

— Тут вода пролилась. И лужу нечем убрать.

— Ищите ключи! Что вам до этой воды?

— Но что я скажу виконту?

— Скажете, что нечаянно. Ищите!

— Тс! Шаги!

— Ой! Мама!

Прошло около минуты. Вандом окликнул меня:

— Эй!

— Что?

— Пронесло! Продолжаем поиски!

— Аой!

— Ролан, а может, мы напрасно ищем? Может, ключи в кармане у Гримо?

— Кто такой Гримо?

— Тот смешной дед, которого я вам показывал в Тулоне.

— Тогда вам придется залезть к дедушке Гримо в карман!

— Я никогда в жизни не лазил по карманам!

— А если вы в разведке и воруете у какого-нибудь араба ключи от темницы, где томятся наши пленники?

— Очень трудно представить Гримо в роли араба!

Я совсем извелся. И, когда мы уже потеряли всякую надежду, Вандом промолвил:

– 'Дитя мое, нельзя мне медлить' , как сказал отец Лоренцо Джульетте Капулетти в знаменитой трагедии Шекспира.

— Трагедия будет, если вы уйдете! И вовсе не так сказал отец Лоренцо, он сказал: 'Уже подходит стража. Джульетта, в путь! Нельзя мне оставаться!

— Видимо, мы читали разные переводы. А как на самом деле сказал отец Лоренцо, выясняйте у виконта — он превосходно владеет английским языком.

— Не настолько же, чтобы с ходу цитировать Шекспира?

— С него станется, — сказал Вандом.

— Верно! От этого типа всего можно ожидать!

И тут ключи нашлись! Они преспокойно лежали под шляпой этого типа. Вандом радостно завопил:

— Нашел! Эврика! Есть! Я сделал это!

— Аой! Открывайте скорей!

Вандом открыл сундук не без некоторых усилий, и мы сообща подняли крышку.

— Да здравствует Свобода! О Вандом, как мне вас благодарить!

— Тс! — Анри прижал палец к губам, внезапно бледнея:

— Боюсь, что нам не скрыться! Виконт возвращается!

— Ай, мама, что делать?

— Прячьтесь, а я пока закрою сундук!

— Обратно в сундук? Ни за что!

— Не в сундук, а за сундук! Я вас накрою.

Я забился в уголок, и Вандом набросил на меня длинный нарядный плащ господина виконта, а сам присел возле сундука на корточки и стал пытаться закрыть его.

5. ЗАСТИГНУТЫЙ ВРАСПЛОХ

Анри де Вандом стоял на коленях возле сундука виконта, тщетно пытаясь повернуть ключ. Ключ застрял и никак не поворачивался. Анри нервничал, нажимал все сильнее, но замок, похоже, заклинило.

Положение было ужасное: сейчас войдет Рауль, увидит весь этот ужасный беспорядок, увидит его на коленях перед сундуком. Анри был готов провалиться под землю, хотя, случись ему и впрямь провалиться, он оказался бы в соленой воде Средиземного моря. Анри вспомнил, как в аналогичной ситуации Шевалье де Сен-Дени сломал свою шпагу. Увы! Благородные господа и благовоспитанные девушки, оказавшись в подобных обстоятельствах, бывают совершенно беспомощны. Тогда они с Шевалье рисковали жизнью, теперь на карту поставлена репутация Анри де Вандома! 'Не надо было связываться с этим горе-барабанщиком, но, видит Бог, я же помогала мальчику из лучших побуждений. Конечно, при Дворе — тоска, пажеская должность — не сахар, по себе вижу, да и приключений хочется! И вот — приключение! И вот я попала в ужаснейшую ситуацию! И как теперь выкручиваться?

В каюту вошел Рауль и застыл на месте, увидев беспорядок в своем помещении и Анри, замершего с ключами в руках возле сундука с его вещами. Первое, что пришло в голову Раулю — паж шпион короля. Он оторопел. А ведь друзья его предупреждали, он все верить не хотел, что Людовик его в покое не оставит. Конечно, это шпион! Недаром он так ловко навел разговор на Луизу, на интересующую этого юного негодяя тему! И разговорчики такие патриотические о французских песнях, тоже, по всей вероятности, не случайны. Все эти мысли пронеслись в сознании Рауля быстрее, чем автору потребовалось описать их. Рауль схватил пажа за шиворот. Такое грубое обращение возмутило Анри, он отбивался, лягался, вырывался из рук виконта, но Рауль держал 'подлого мальчишку' мертвой хваткой. Он ухватил пажа поперек талии и, зажав под мышкой, потащил к сундуку. Анри, вырываясь, дубасил его по спине кулачками.

— Кусаться буду, если не отпустите! Рожу расцарапаю! — орал Анри.

Рауль посадил пажа на сундук, сам уселся напротив, скрестив руки на груди и сказал:

— А теперь, господин соглядатай, я жду объяснений. Вы, кажется, пришли от имени герцога?

Анри растерянно кивнул. За рожу-то испугался, подумал он. Не выдавать же Ролана, тайком пробравшегося на корабль! Ролану нужногде-то укрыться, пока 'Корона' доплывет… не доплывет — дойдет! — до Африки. Но как Ролан выберется отсюда!

— Что за гадость ты тут устроил?

— Господин виконт! Я не могу предоставить вам доказательства моей невиновности, а на слово вы мне, конечно, не поверите, застигнув 'на месте преступления' , но клянусь вам, клянусь своей честью… честью дворянина, что я…

— Весьма дворянское занятие, — усмехнулся виконт, — Ты не выйдешь отсюда, пока все мне не расскажешь, — с этими словами Рауль закрыл дверь каюты на задвижку.

— Не будете же вы прибегать к насилию! — вскричал Вандом, — Вы что, меня бить будете?

— Нет, потому что ты сам мне все расскажешь. Кто поручил тебе следить за мной? Король?

— Нет!

— Полиция?

— Нет!

— Почему ты спрашивал меня про Луизу де Лавальер? Черт возьми! Быть шпионом в таком юном возрасте — фи! Как это мерзко! Вандом, вы внушаете мне ужасное отвращение!

Анри опустил голову. Рауль заглянул в книгу. Письмо было, к счастью, на месте. Он взял пакет де Гиша и поднес к самому носу пажа.

— Вы уже успели прочесть это? — спросил он.

— Что вы, виконт! Я не читаю чужих писем!

— И, тем не менее, как ни жаль мне уничтожать это письмо, приходится с ним расстаться, — сказал Рауль, сдерживая гнев, — Из-за такого подлого щенка как ты, Вандом, не придется даже перечитать напоследок письмо моего лучшего друга. Черт бы тебя побрал!

Вандом привстал, пытаясь остановить его, но Рауль пихнул пажа на прежнее место, разорвал письмо на мелкие клочки и, раскрыв окно каюты, выбросил в море.

— Если его прочтут рыбы, это менее опасно, чем некоторые не в меру любопытные пажи!

Анри прошептал:

— Боже мой! Какой ужас! Да ведь я никогда в жизни…

Рауль презрительно усмехнулся и, оставив от длинного письма только стихи, вложил в ту же книгу. Анри, заметив это, все же решился робко заметить:

— А вы забыли один лист.

— Ничего я не забыл, — огрызнулся Рауль.

— Подумайте, может быть, это опасно. Я имею в виду настоящих шпионов. Что за беспечность — засовывать письма в книги!

— Не заговаривайте мне зубы, Вандом! Говорите, что это вам понадобилось в моих вещах? Все перерыто!

С какой стати, думал Анри де Вандом, порядочный человек полезет в чужой сундук? Это либо вор, либо шпион. Виконт прав, и мне никак не оправдаться. Лучше молчать. Вообще с ним не разговаривать. Пусть говорит любые гадости, а я в ответ ни слова. Буду молчать до тех пор, пока отец не начнет меня разыскивать. Дам обет молчания, вот только спрошу одну вещь…

— А где герцог? — спросил Анри.

— А где ему быть? На палубе, под тентом, пьет наш герцог! Он и мне предлагал, хочешь, мол, выпить, да нет настроения. Так что не рассчитывайте, что Бофор явится вам на выручку, господин лазутчик! Отвечайте!

''Ах, если Бофор начал свои возлияния, это надолго. Бахусу приносятся не менее обильные жертвы, чем Венере и Марсу! О я, несчастная! Как же мне выбираться?"

— Отвечайте! — повторил Рауль еще более настойчивым тоном.

— Что я могу сказать? — печально пролепетал Анри.

''Слава Богу, он еще драться со мной не собирается. Все! Буду сидеть, набрав в рот воды. Даю обет молчания. Буду сидеть и тупо пялиться на виконта. Ему тоже надоест со мной играть в гляделки, и он меня отпустит. А не отпустит, придут дружки, утащат в свою компанию' .

Наступила тишина.

Тут в углу раздался шорох — юный де Линьет, отбросив плащ виконта, выпрямился, сделав несколько шагов, и встал между Анри и Раулем.

— Господин виконт! Это я во всем виноват! Не сердитесь на Анри! Он не вор, не шпион, шевалье де Вандом мой друг и такой же благородный дворянин, как мы с вами! Умерьте свой гнев и поймите, что Анри не злоумышлял против вас! Клянусь своей честью, господин де Бражелон, поверьте нам, пожалуйста!

Рауль, сначала несколько удивленный неожиданным появлением мальчишки, сразу разобрался в ситуации, вспомнив настойчивость, с которой этот искатель приключений просился в Африку. Он отвесил Ролану насмешливый поклон:

— Здравствуйте, уважаемый летописец, господин Отставной Козы Барабанщик! Так вы все-таки пролезли на корабль?

— В вашем сундуке, сударь! Простите, что мне пришлось прибегать к такому необычному способу, но вы сами виноваты.

— Да, это ты верно сказал, малыш, я сам виноват: мне надо было догнать тебя, черт возьми!

— Да вы нипочем бы меня не догнали, знаете, как я быстро бегаю! Как марафонец!

— Ну, сил-то у меня как-никак побольше, марафонец. А ты еще и на моего отца свалился из окна второго этажа, как гасконец во времена Тревиля.

— Все было не так — ваш отец подхватил меня, я чуть-чуть боднул его, но он не разозлился, потому что я отпрыгнул и сразу стал извиняться. Это Д'Артаньяна тогда ваш отец успел удержать, но я-то сразу стал раскланиваться и приносить свои глубочайшие извинения по всем правилам хорошего тона, потому что понимаю, что, когда на такую важную персону, как граф де Ла Фер, вываливается из окна какой-то пацан, воспитанный человек учтиво извинится. И я, по правде, королю так не кланялся, как вашему почтенному отцу! Весь песок с ботфорт смел пером моей шляпы! Тулонские метельщики отдыхают после моих поклонов! 'Сударь, простите меня, но я спешу, я убегаю от одного человека! ' Д'Артаньян тогда гнался за Рошфором, а я убегал от вас!

— Еще не поздно все исправить, — сказал Рауль, — Мы, слава Богу, не отошли очень далеко. Итак, насколько я понял, Вандом ваш сообщник?

Ролан и Анри переглянулись.

— Друг, — сказал Ролан, — Анри помог мне.

— Дурачки вы, дурачки, — вздохнул Рауль, — Куда вас несет, такую мелюзгу!

— Туда же, куда и вас! — ответил Вандом, сияя от того, что Ролан его реабилитировал своим появлением.

— Позвольте вам возразить, господин де Бражелон, слово 'мелюзга' несколько неуместно в беседе с лицами благородного происхождения, каковыми являемся мы — шевалье Анри де Вандом и я, Ролан де Линьет!

— Да-а-а?! Этот сопляк еще будет учить меня риторике? Скажите-ка, Цицерон Африканский!

— Вы ошиблись, сударь, был Сципион Африканский, а Цицерон, это был, насколько я помню римскую историю…

Рауль расхохотался.

— Я не хуже тебя знаю и первого и второго, дурень.

— Виконт, что вы ругаетесь, словно какой-то кабатчик! У нас в Бретани даже возницы, даже портовые грузчики, даже пьяные матросы не ругаются так часто!

— А ты желаешь, молокосос, чтобы я говорил тебе комплименты за все твои выходки?

— Ваши комплименты еще впереди! Вот когда я напишу мемуары, и вы прочтете о своих будущих подвигах в моем изложении, я уверен, вы проникнитесь уважением к автору! Вот увидите!

— Вандом, — обратился Рауль теперь уже к пажу, — Вы немного постарше этого сумасброда. Если с этим ребенком что-нибудь случится, ответственность падет на вас! Вы, видимо, не отдаете себе отчета в том…

— В чем?! — в один голос спросили Анри и Ролан.

Рауль задумался. Надо любой ценой отправить малыша де Линьета во Францию. А что если… А что если сейчас притащить этого «зайца» к герцогу и попросить, чтобы Бофор назначил кого-нибудь сопровождать Ролана во Францию. Кого-нибудь из его друзей. Оливье. Сержа. Гугенота. Скорее всего, так и надо сделать. Вывести из кровавой игры ребенка Ролана и его 'сопровождающего' , так как тому придется доставить де Линьета либо к сестре в Париж, либо к родителям в Нант. Но они все могут отказаться. А Гугенот и вовсе не может поехать — он здесь по приказу короля. Значит, остаются Оливье и Серж. Это шанс. Шанс спасти Оливье или Сержа. Они могут кинуть жребий. По-морскому. А Ролан взял книгу, в которую Рауль вложил стихи де Гиша. Это был первый том 'Неистового Роланда" Людовико Ариосто.

— Ого, — сказал Ролан, — Это что, продолжение "Песни о Роланде"? Взгляните-ка, Вандом!

— А? Вы о чем, шевалье? Нет, какое может быть продолжение, если в "Песне о Роланде" трагический конец, разве вы забыли? Ведь Роланд погиб в Ронсевальском ущелье, мы все это с детства знаем.

— Но Роланд! Тот самый! Наш Роланд!

— Ну и что же, что наш Роланд! Про нашего Роланда писали все, кому не лень! Есть такие бродячие сюжеты — бродят себе по разным странам от одного автора к другому. Это продолжение поэмы — 'Влюбленный Роланд' .

— Вы читали?

— Нет, я только 'Песнь о Роланде' читал.

— Аой! Это-то я читал! Вау! Какие тут картинки! Вот здорово! Это чья книга, сударь? — спросил Ролан.

— Чья, чья, Бофора книга, — ответил Рауль, продолжая размышлять.

— Вот бы ее почитать! Смотрите, Вандом: Роже и Анжелика! Я уже догадался, в чем тут дело — рыцарь Роже любит Анжелику…

— Китайскую принцессу, — хихикнул Анри, слегка покраснев.

— А ее любит Роланд, и от этого впадает в неистовство, так?

— Вроде. Я не читал, мне друзья говорили об этой книге.

— Видите, какое у меня чутье к изящной словесности! Мне ужасно интересно узнать, чем же закончится вся эта история! Господин виконт! Вам очень нужна эта книга?

Рауль не слушал болтовню Анри и Ролана, он продолжал обдумывать свою идею, как поскорее спровадить малыша де Линьета с 'Короны' на сушу, и как отнесутся к этой идее его друзья.

— Что? — спросил он, очнувшись.

— Я говорю, вам очень нужна эта книга?

— Просто необходима, — усмехнулся Рауль, — Штудирую технику неистовства.

Ролан и Анри, не читавшие Ариосто, не поняли его сарказма и пожали плечами.

— Извините, — вздохнул Ролан, приняв слова Рауля за чистую монету, — Когда вы начитаетесь, дадите мне хоть на ночку?

— Да читал я все это сто лет назад, — лениво сказал Рауль, — Забирайте оба тома и собирайтесь.

— Куда?

— Домой! О приключениях воскресшего Роланда, Роже и Анжелики вы успеете прочитать. Это как раз в вашем вкусе, уважаемый летописец.

— А первой части у вас нет?

— Какой еще первой части? 'Песни о Роланде' ?

— Нет, 'Влюбленного Роланда' , той, к которой продолжение написали. Самого первого тома не хватает, а что за интерес читать, когда не знаешь, что было сначала.

— Вроде была, валялась где-то дома. Да что вам неясно, Ролан? В этой истории самый тупой, и то разберется. Сначала любовь, потом измена, потом неистовство. Банальная история, растянутая на три тома. Плюс уйма невероятных приключений в блистательном изложении поэтов — графа Маттео Мариа Боярдо, сочинившего 'Влюбленного Роланда' и Людовико Ариосто, автора этой презабавной эпопеи. Случайно или нет, но в Штабе герцога появился неведомо откуда двухтомник Ариосто. Случайно или нет, но адъютант герцога уволок к себе вышеназванный двухтомник, и, посмеиваясь над самим собой и "китайской принцессой", перечитывал любимые эпизоды презабавной эпопеи.

''Кто же убережется от власти жестокого предателя Амора, если даже в Роланде заглушил он великую верность государю?…Вот Роланд, весь в черном, о покинутых друзьях не жалея, едет в стан, где готова к бою стоит Африка и стоит Испания… День настал, солнечный и светлый, а он все обыскивал вражий стан — без опаски, потому что одет был по-арабски… За три дня все он здесь обыскал, а потом пошел по городам и слободам; и окрестную Францию, и даже Овернь, и даже Гасконь… от Прованса рыскав до Бретани, от Пикардии до испанских границ… Слышится ему: Анджелика плачет, молит: 'Ко мне! ко мне! '…напирали нехристи на Роланда: 'Смерть ему! смерть! '…ни души живой в пустом поле — прячет рыцарь окровавленный клинок, а куда поворотить, не удумает… не дается в ум, взять направо или взять налево, он устал идти не по тому пути и ловить Анджелику там, где нет ее… пробирается граф к скале посмотреть, не там ли Анджелика… так Роланд в трудах по следам надежды шел за дамою… Анджелика, одинешенькая, держит путь, незримая, но тревожная из-за шлема, что оставила она… 'Унесла я у графа этот шлем: это ли награда за все его мне услуги? ' Людовико Ариосто, автора этой презабавной эпопеи.

Всю эпопею читать с первой песни у него не хватило терпения, он полистал, полистал оба тома и отложил — до лучших времен. Все приключения героев Ариосто очень близки к популярному в наше время жанру фэнтэзи, но то было фэнтэзи эпохи Возрождения. Надо сказать, что и Король-Солнце зачитывался терцинами Ариосто. Два года спустя, в первых числах мая 1664 года Людовик XIV устроит в Версале праздник 'Забавы волшебного острова' , на сюжет Ариосто. Сам король в этой ролевой игре будет рыцарем Роже, а Роландом — молодой сын Конде, которого Бофорочка в беседе с отцом обозвала ягненочком-Энгиенчиком. И на этом празднике будет блистать Луиза. Но все это в будущем…

— Забирайте своего Роланда и…

— Уматывайте? — спросил Ролан, — Заберу, конечно. Но я вот чего не понимаю — откуда взялась китайская принцесса? Да еще и Анжелика?

Анри вспомнил слова Шевалье де Сен-Дени о Китае и сказал:

— А почему бы и нет? Китай преинтересная страна. Туда, в далекий Китай, кажется, уехал один… хороший знакомый, можно сказать, возлюбленный моей кузины. И вот, когда мы победим арабов, я попрошу герцога де Бофора заехать в Китай, проведать этого господина и передать ему привет от кузины.

Рауль чуть не взвыл, услышав эти слова. Двое сумасшедших его доконали.

— Эй вы, безумцы! Вы хоть знаете историю крестовых походов?

— Да, виконт! Вот Жоффруа де Линьет…

''Я уже скоро возненавижу этого Жоффруа де Линьета' , — подумал Рауль и сказал:

— Царство ему небесное, твоему незабвенному Жоффруа, равно как и прочим благородным участникам сих деяний, но я имею в виду детский крестовый поход.

— Да, — печально сказал Вандом, — Я знаю. А вы, Роланчик?

— Я знаю, — сказал Ролан.

— Так вот, господа крестоносцы, вы очень похожи на тех бедных ребят, одураченных участников трагического крестового похода детей.

— Позвольте вам возразить!

— Вы достаточно возражали, молодой человек! Кажется, я знаю, что с вами делать!

— Да мне много не надо: барабан да карандаш и немного бумаги, ем я немного, вина не пью. И я буду вам бесконечно признателен.

— Ничего вы не получите, шевалье де Линьет! Я считаю своим долгом немедленно отвести вас к герцогу де Бофору и отправить во Францию!

— Не выбросите же вы меня за борт! — с вызовом сказал Ролан, — Я и плавать не умею!

— Чтобы бретонец не умел плавать! Ты лгать не умеешь, вот это верно. За борт тебя никто бросать не собирается. Можно поступить проще. Опустить на воду одну из шлюпок с гребцами и назначить сопровождающего. Вам это не приходило в голову, шевалье де Линьет?

— Вы этого не сделаете, виконт де Бражелон!

— Именно это я и сделаю, — твердо сказал Рауль.

— Только попробуйте, — прошипел Ролан.

— И что же тогда будет? — насмешливо спросил Рауль.

— А вот увидите! — заявил шевалье де Линьет.

6. ТАЙНЫЕ ДУМКИ РОЛАНА ДЕ ЛИНЬЕТА, РАУЛЯ ДЕ БРАЖЕЛОНА И АНРИ ДЕ ВАНДОМА

Анри де Вандом устало опустился на сундук. 'Боже мой, а ведь виконт, по большому счету, прав. На мне лежит ответственность за судьбу Ролана. Я виновата во всем, а ведь я в долгу перед его старшим братом — виконт де Линьет первым бросился на мою защиту, и, хотя бой с придворными злодеями был неравным, он не отступил, пока сам не был ранен. Роланчик, младший брат, последний представитель Дома де Линьетов. Как же я могла об этом забыть? Если с Роланчиком случится несчастье, какими глазами я взгляну на Жюльетту де Фуа, мою подругу детства? Конечно, Ролана нельзя было брать в такой опасный поход!"

— И кого же вы думаете назначить сопровождать шевалье де Линьета к маме в Нант или к сестре в Париж? — спросил Анри.

— Кого придется, — ответил Рауль, — Оливье, например, или старшего брата — Жюля. Уж он-то не упустит!

— Вы хотите лишить нас последнего шанса подняться над судьбой? — с упреком сказал Ролан, — Виконт! Жюль, мой брат, не от хорошей жизни поехал в Алжир!

— А кто туда едет от хорошей жизни? — мрачно спросил Рауль.

— Я! — заявил Вандом, — А почему бы вам, виконт де Бражелон, именно вам не поехать с мальчиком? Вы уже немного знакомы с Роланом, знаете, что от него можно ждать, от вас он не сбежит, и вы благополучно доставите нашего несостоявшегося барабанщика к его пенатам. Ваши тулонские поклонницы будут в восторге, а в Париже и с Лавальер своей повидаетесь.

— Болван, — сказал Рауль.

— Предатель, — сказал Ролан.

— А вы думайте хоть немного своей красивой башкой, прежде чем предлагать людям такие вещи! — сказал Анри.

Рауль встал у двери каюты и положил руку на задвижку. Анри де Вандом пристально смотрел на Рауля, сидя на сундуке и болтая ногами. Обидные слова он пропустил мимо ушей, поскольку не считал себя болваном и тем более предателем. 'А ведь виконт, несмотря на ужасный характер, не только отчаянный парень, но и очаровательный! ' И, сам того не желая, Анри залюбовался Бражелоном: белая рубашка, кружевной вороник полурасстегнут, на шее поблескивает золотой католический крест на тоненькой цепочке, темные кудри падают на плечи, лицо, может, немного бледное и вид мрачноватый, тщательно уложенные усики придают облику виконта еще более печальный вид — тот же Д'Артаньян лихо закручивает кончики своих великолепных усов. 'О чем я думаю, и как мне только не стыдно так нагло разглядывать почти незнакомого молодого человека. А глаза у него все-таки красивые. Весь из себя такой — не поймешь какой, то очень милый, то злой как черт. А одевается со вкусом. Ботфорты белые, кружево свисает на отвороты. В порту я и шпоры золоченые приметила, да на корабле отцепил, наверно. Нет, виконт все-таки прелесть' .

— Что вы на меня глазеете, шевалье де Вандом?

Анри смущенно опустил глаза.

''Ах, какая я глупая кокетка! А как же мой Шевалье де Сен-Дени? Неужели я готова забыть нашу встречу и мою клятву?! И мой первый в жизни Настоящий Поцелуй! О нет! Это забыть невозможно. Такие поцелуи люди вспоминают, наверно, в свой смертный час, когда за секунды проносится вся жизнь и лучшие ее мгновения. Но почему Шевалье прятал лицо под бархатной маской? Вдруг его лицо изуродовано? Вдруг у него на лице шрам или какой-то ужасный ожог? Все равно, все равно я люблю только Шевалье де Сен-Дени! Я не должна даже думать о Бражелоне!!!

Анри поднял голову:

— Хочу ума набраться, — заявил он — Болван я или нет, вопрос спорный. Вот вы, такой умник, скажите-ка, какие слова произнес отец Лоренцо в склепе Капулетти, но, чур! — по-английски! Держу пари, что не знаете!

— Зачем? — спросил Рауль.

— Не знаете, не знаете! — захлопал в ладоши Вандом, — А людей болванами обзываете.

Рауль подумал-подумал и выдал;

— Ваша взяла, — вздохнул Вандом, — Где это вы так поднахватались?

— Все в той же Веселой Англии, точнее, в Хемптон-Корте. Как-то заезжий театр посетил королевскую резиденцию.

''Вот куда меня занесла судьба из роскошной ложи посла Франции, а рядом сидела прелестная леди Мэри Грефтон".

— Шекспир сейчас в Англии очень популярен, — добавил Рауль, — Во времена Кромвеля театры были запрещены, и теперь народ не пропускает ни одной стоящей премьеры. Одна прелестная леди сказала мне на прощанье: I must be gone and live or stay and die.

— Уйти мне — жить, остаться — умереть, — прошептал Вандом, — Но ведь это же слова Ромео!

Рауль пожал плечами. Театр Хэмптон-Корта и Мэри заслонила Бофорочка.

Но это он только подумал.

Ролан пропустил все это мимо ушей. Он лихорадочно обдумывал свои дальнейшие действия. Теперь и Вандом против него. Будь они заодно, могли бы они что-нибудь предпринять? Даже вдвоем им не справиться с Раулем. А он один против Бражелона и Вандома — что он сможет? Силой ему не вырваться. И шпага его осталась в сундуке. Даже будь она под рукой, Бражелон разоружит его в один момент, нечего и думать. Что же делать?

А Рауль задумался над предложением Анри. "Неужели это возможно? Неужели герцог может отдать мне такой приказ? И тогда… — у него даже голова закружилась от невероятной возможности — возвращения с Роланом в Тулон: они догоняют Атоса — ведь Атос сказал Д'Артаньяну, что поедет не торопясь. А дальше? А потом они привезут маленького Роланчика в Париж к сестре. И там Рауль разыщет Анжелику де Бофор! Но, прежде чем встретиться с Анжеликой, он постарается отыскать Роже де Шаверни, поставив букет с колосьями и лилией на окно Дома Генриха Четвертого! И они все вместе попробуют вырвать из застенков Сент-Маргерит Железную Маску! ' И тут Рауль с отчаянием вспомнил, что он не успел рассказать отцу о встрече с Шаверни и его друзьями и не сообщил условный сигнал, по которому Роже де Шаверни будет готов начать действовать. А ведь Роже предлагал ему не много не мало, а восстание за права Филиппа Бурбона, не герцога Орлеанского, младшего брата короля, а другого Филиппа, близнеца Людовика Четырнадцатого. Он не поверил Роже, но увидел этого несчастного принца на Сент-Маргерит собственными глазами. Слова Роже сбылись… Как он сказал? "Господи! Дай этому Фоме Неверующему собственными глазами увидеть нашего принца Филиппа Бурбона и убедиться в том, что я прав. Если Бог меня слышит, вы увидите этого принца! ' Рауль вздрогнул от неожиданной мысли: теперь, когда Д'Артаньян по приказу короля умчался в Париж, у Атоса развязаны руки, и он вполне может взяться за освобождение этого принца. Если вспомнить славные дела графа де Ла Фера, его участие в побеге Бофора в канун Фронды, совсем недавнюю Реставрацию Карла Второго — освобождение Железной Маски вполне в стиле Великого Атоса! Но верные люди, повстанцы Шаверни, готовые отдать жизнь за свободу принца, преклоняющиеся перед его отцом, Великим Атосом, где-то скитаются по злачным местам Парижа, ведя вийоновский образ жизни, маясь в бездействии, с тех пор как Рауль не поверил Шаверни и отказался возглавить повстанцев. "Роже де Шаверни никто не знает, но добрая половина Франции знает Рауля де Бражелона. Ваше имя, виконт, привлечет к нам лиц нейтральных", — убеждал его Роже, а он отшутился: 'И огромную толпу к моему эшафоту…"

А в одиночку даже Атос не сможет спасти Железную Маску. 'Как это я забыл о Роже, — ругал себя Рауль, — Меня все время не покидало чувство, что я не сказал отцу что-то очень важное. И вот о ком напомнили терцины Ариосто! О чем я только думал на острове Сент-Маргерит! Говорил какие-то глупости Д'Артаньяну, зачем-то написал совершенно идиотское письмо Луизе! Не надо было писать его! И Д'Артаньян говорил, не надо! Но я, упрямый осел, опять поступил по-своему. Зачем было лишний раз унижаться? Вернуться бы туда снова, на Сент-Маргерит, я смотрел бы на крепость не глазами влюбленного болвана, а глазами разведчика! Но Д'Артаньяна не вернешь, не вернешь Атоса. А ведь все еще может вернуться на исходную точку! Если бы… Ох уж это "если бы"! Если бы… меня послали с де Линьетом! Если бы… мы нагнали Д'Артаньяна! Я забрал бы у него свою записку, разорвал бы ее на мелкие клочки, как письмо де Гиша. Нет! Еще мельче! Если бы… мы нашли Шаверни, теперь, когда я воочию видел все укрепления Сент-Маргерит, мы начали бы готовить побег принца.

Почему бы и нет, черт побери! Убежал же Бофор из Венсена!

Но я никогда не позволю себе использовать этот шанс, чтобы оставить Бофора и моих друзей. Они сочтут меня дезертиром. И надо еще решить, кому хуже: одному человеку по имени Филипп под железной маской на Сент-Маргерит или сотням наших невольников в рабстве у мусульман. Господи, как бы дать знать отцу о Шаверни! Если Роже со своими друзьями будет действовать в одиночку, они погибнут. И отцу одному не справиться с гарнизоном Сент-Маргерит. А что, если… написать и передать письмо с Роланом? Это идея! Надо только обдумать текст, чтобы в случае чего никто ничего не понял, и только Атос догадался обо всем. Может быть, этот барабанщик, наивный ребенок, будет тем связующим звеном, которого недостает в нашей цепочке. Разумеется, я не могу доверить Ролану такую опасную тайну. Впрочем, что-нибудь придумаем.

Я должен придумать что-нибудь!"

А Ролан думал о своем. Он думал, что жизнь второй раз заставляет его сделать такой шаг — преодолеть страх. Так же страшно было ему в кабачке подойти и запросто обратиться к Атосу и Граммону. Но он смог! Так же страшно ему было сбросить плащ виконта и встать между Анри и Раулем. Но он заставил себя подняться. Но, если в первый раз его действия увенчались успехом, и подлый заговор генерала провалился, теперь, похоже, он попал в западню. Судя по тому, как виконт замер этаким изваянием у двери, он не изменит решения. И Вандом заколебался. Но Ролан не может просто так взять и уехать! Нет! Они от него не избавятся! Он уговорит герцога. Герцог возьмет его, герцог поверит ему! А как же иначе! Ведь нужен Бофору барабанщик! Они не найдут барабанщика лучше! Он не проспит, он будет писать свои мемуары и вовремя забарабанит, если увидит врагов! Ролан упрямо сжал губы.

А Вандома очень разозлило упоминание об английской леди. Он вспомнил английскую песню, посмотрел на задумчиво стоящего Рауля и предположил, что Девушка На Все Времена — леди из Хемптон-Корта. Только этого не хватало!

— Ненавижу англичанок, — сказал Анри, — Своих лордов мало, за наших взялись! А вы, Ролан?

— А я их и не видел, кроме невестки короля, принцессы Генриетты. Та вроде ничего, но фрейлины — полные дуры! Да я вообще женоненавистник! Виконт, разве я не прав, что вы смеетесь?

— Прав, — насмешливо сказал Рауль.

— Он прав, называя дурами женщин? — вскинулся Вандом.

— У женщин масса головного мозга меньше, чем у мужчин, научный факт, — все так же насмешливо сказал Рауль.

— А сам-то, сам, так и любезничал с тулонскими барышнями!

— С женщинами полагается быть учтивым, вот и все, — вздохнул Рауль. Анри расхохотался. Очень учтиво сегодня обращался с мадемуазель де Бофор этот рыцарь! Но он же не знает, кто я на самом деле!

Рауль очнулся от своих думок и серьезно сказал Ролану:

— Ну, вот что, мой юный друг, игра затянулась. Давайте говорить всерьез. Сейчас вы пойдете со мной к герцогу. И лучше по-хорошему. Не устраивайте представление, здесь вам не театр. Я, конечно, могу взять вас в охапку и доставить на верхнюю палубу, но лучше не надо. Идите со мной спокойненько и не трепыхайтесь. Вы, как я понял, дорожите своим достоинством, и вам будет не очень приятно, если я вас поволоку, применив силу, на потеху экипажу.

— А, сила есть, ума не надо! — огрызнулся Ролан.

— Так мы обойдемся без эксцессов? — холодно спросил Рауль.

— Можно, — спросил Ролан, — попросить время на размышление?

— Пять минут, не больше, — сказал Рауль, взглянув на часы.

— Пусть будет по-вашему, монсеньор, — вздохнул Ролан.

Рауль воздержался от комментария сверхпочтительного обращения де Линьета, но затаенную иронию уловил. А Вандом, чувствуя невольную вину перед Роланом, решил попробовать потянуть время. Он несколько раз виновато поглядывал на бывшего пажа, но Ролан, на мгновение встретившись с ним глазами, упорно отворачивался. Анри взял в руки вазу, которую так неосторожно свалил и, любуясь прекрасной работой, сказал:

— Какая прелесть! Удивительная работа!

— А, это вы о моем кувшине? — спросил Рауль, — Право, не знаю, почему моему Гримо вздумалось взять его. Конечно, прелесть, ведь это же работа самого Бенвенуто Челлини!^[134]

Тут Ролан не выдержал и подошел к Вандому.

— Покажите-ка, Вандом. Неужели сам Бенвенуто Челлини? Вы нас не мистифицируете, виконт?

— Разве я похож на мистификатора? Это скорей по вашей части, сударь.

И он взглянул на часы. Прошла одна минута.

— Но тогда это страшно дорогая вещь! Ей цена не меньше миллиона!

— Ей нет цены! — сказал виконт, и у Анри сжалось сердце: теми же словами Шевалье де Сен-Дени говорил о своей шпаге.

— А какие человечки хорошенькие! — воскликнул Анри.

— Я в детстве тоже любил разглядывать человечков, — с улыбкой заметил Рауль.

— А это кто? — спросил де Линьет, — Расскажите, пожалуйста. Похоже, великий Бенвенуто изобразил какую-то легенду.

Рауль опять взглянул на часы. Время позволяло.

— Это не легенда, а одно событие из прошлого века. Вот этот человечек — король Франции Франциск Первый, а этот, со шпагой — мой предок, Ангерран де Ла Фер. Видите?

— Ух ты! Класс! — восхищенно сказал Ролан, — Я непременно напишу в своих мемуарах про это чудесное изделие! Вы, наверно, в детстве часто хвастались перед ровесниками этим своим предком Ангерраном?

— Нет, Ролан. Я вспоминал моего Ангеррана не так часто, как вы — доблестного Жоффруа де Линьетта.

Прошло три минуты.

— А я на вашем месте бы…

— Я знаю, знаю, Ролан. Просто… в силу некоторых политических интриг, в которых были замешаны мои родители, они были вынуждены скрывать мое происхождение, и я, приняв их правила игры, должен был согласиться с их версией.

— Да вы как Король Артур! — сказал Ролан.

Вместо ответа Рауль показал ему на часы. Ролан понял это так: если это лесть, со мной такие номера не проходят. Но Ролан говорил искренне.

— Но вы-то сами знали, что это ваш предок?

— Да. Это я знал. Но мы заболтались. Вы хитрец, Ролан, умеете зубы заговаривать! Пойдемте к герцогу, что ли?

— Это нечестно, виконт! У меня в запасе минута!

— Минута ничего не изменит.

— А вдруг! — сказал Ролан, — Дайте еще взглянуть на кувшин! Я чувствую, что это магическая вещь! Правда, Анри? В ней есть какая-то небесная энергия! Какая-то божественная сила!

— Это шедевр, — сказал Анри, — А шедевры всегда оказывают подобное действие.

— А что было потом? — спросил Ролан, — Когда ваши родители… когда вы узнали тайну ваших родителей?

— Когда отец уехал в Англию в сорок восьмом. Прошло три месяца, и я прочел все то, что мне было нужно.

— А в наших краях говорят, что герцогиня де Шеврез рано или поздно своего добьется и вырвет у короля Город, завещанный вам старым герцогом Роганом! — сказал Ролан.

— Теперь мне уже все равно, — вздохнул Рауль.

Последняя минута назначенного им срока была на исходе. Ролан потерся носом о человечков на кувшине и стал что-то шептать им.

— Так уж и все равно? — спросил Анри.

— Да! — резко сказал Рауль, — Все! Время вышло! Пошли, Ролан!

В дверь каюты постучали, вернее, забарабанили. Рауль открыл задвижку. На пороге появился Оливье де Невиль, слегка пьяный, сияющий, с цветком в петлице камзола.

— Сеньор мой! Матушка вас просит! — воскликнул Оливье, слегка изменив реплику Джульеттиной кормилицы. Рауль вздрогнул.

— Оливье, — промолвил он с мягким упреком, — Пей в меру. Друг мой, это удар под ложечку.

— Но я вовсе не пьян, мой милый, и я говорю истинную правду! Там, на палубе, герцогиня де Шеврез собственной персоной, и она послала меня за тобой. Впрочем, я по привычке так назвал Прекрасную Шевретту: нам она отрекомендовалась как графиня де Ла Фер.

— Это не сон… — прошептал Рауль, бледнея.

— Да иди же, она ждет! — сказал Оливье, подталкивая Рауля.

Рауль, забыв обо всем на свете, помчался на верхнюю палубу.

— Тоже мне тайна! — воскликнул Ролан, — Да вся Бретань знает историю нашего герцога!

— Я тоже все давно знал, — сказал Анри де Вандом, — Для меня не было ничего таинственного в тайне Рауля со времен Вандомской охоты, а она была вроде в сорок девятом году.

— Что до меня, милостивые государи, то я причастен к этой истории в прямом смысле — с пеленок, — заявил Оливье, — Но пойдемте, господа, пойдемте. Кажется, Прекрасная Шевретта привезла какие-то важные бумаги. Надо узнать, в чем дело.

ЭПИЗОД 4. ДА ЗДРАВСТВУЮТ МЕЛОДРАМЫ!

7. В КОТОРОЙ 'ВИКТОРИЯ' , ЯХТА ШЕВРЕТТЫ, ДОГОНЯЕТ 'КОРОНУ' , ФЛАГМАН БОФОРА

Пока Рауль, Анри и Ролан выясняли отношения, на палубе флагмана произошли следующие события. Яхта 'Виктория' шла полным курсом, и с 'Короны' ее заметили очень быстро. Экипаж яхты состоял из опытных моряков, нанятых Атосом в Тулоне. Атос занимался отправкой Бофоровой флотилии, и жители Южной Франции, особенно побережья, его прекрасно знали. Поэтому от желающих не было отбоя. Некоторых Атос приметил, еще занимаясь делами Бофора, они и составили команду.

Герцог де Бофор, сидя под тентом, пировал со своими приближенными. Настроение у всех было боевое — и лирическое, чему немало способствовали огромные букеты цветов — население побережья не скупилось на цветы для солдат. Уставшие от набегов берберийских пиратов люди возлагали большие надежды на экспедицию адмирала Бофора. И еще — была весна! Природа казалась раем.

Бофор, узнав о приближении яхты, велел де Невилю и Сержу наблюдать за суденышком. Серж, разглядев в подзорную трубу название яхты, сообщил его адмиралу. Сначала, правда, Серж сделал международный жест, сложив пальцы в виде буквы 'V' , но герцог пожал плечами: Гримо ты, что ли, подражаешь? Тогда Серж заорал: ` ''Виктория' ! Это название яхты, черт возьми! ' Вскоре Серж разглядел на борту фигуру дамы и сопровождавших ее моряков.

— К нам приближается — кто бы вы думали?

Оливье выхватил подзорную трубу у Сержа.

— …герцогиня де Шеврез! — провозгласил Оливье.

— Да ну! Быть того не может! — удивился Бофор.

— Ей-Богу, герцог, она, собственной персоной!

— Так встретим герцогиню, как полагается, — велел герцог, — Ну-ка, приведите себя в порядок! А впрочем, это в духе Шевретты! Ничего удивительного!

И вот Шевретта поднимается на палубу 'Короны' . Бофор быстро отдал необходимые распоряжения, и его приближенные моментально сообразили, что от них требуется. Все построились, образовав живой коридор, в руках оказались цветы — благо на них не поскупились провожавшие флотилию жители Тулона и окрестностей, и цветы эти полетели под ноги герцогине, а шляпы взмылись в воздух.

Шевретта подошла к герцогу. Бофор учтиво поцеловал руку герцогине. Свита захлопала в ладоши и закричала: 'Виват! ' Герцогиня расхохоталась и по-дружески чмокнула Бофора в щеку: 'Некий отважный мореплаватель по имени Мишель говорил мне и моему мужу, что на небольшом пространстве между баком и ютом не очень-то важны наши сухопутные титулы. Рада тебя видеть, мой друг Франсуа!

Бофоровцы были в восторге от такого приветствия. Кто-то даже засвистел от энтузиазма. Знаменосец герцога вскочил на бочку, развернул флаг с лилиями и принялся им размахивать. Все закричали по команде Сержа: 'Да здравствует герцогиня де Шеврез! Да здравствует герцог де Бофор!

Бофор шепнул Шевретте на ухо:

— Прелестная сумасбродка! Атос меня не приревнует?

Она с улыбкой покачала головой.

— Прочь лицемерье, Франсуа! Ведь мы почти родственники.

— Надеюсь, дорогая герцогиня, мы действительно породнимся к концу кампании. Но это зависит не от нас, а от наших детей. Вы ведь знаете?

— Она здесь? — еле слышно прошептала герцогиня.

Бофор кивнул.

— Я все знаю, Франсуа, — прошептала Шевретта, — Но сейчас я хочу представиться всем этим господам под своим настоящим именем.

Бофор улыбнулся.

— Наконец-то! — воскликнул герцог, — Сколько лет мы ждали этой минуты.

— Господа, наше время пришло! — сказал Бофор с торжественной радостью, — Прекрасная дама, явившаяся проводить нас и пожелать удачи, оказала мне честь, разрешив назвать ее настоящее имя…

"Бог из машины", — пробормотал образованный Гугенот.

…Итак, господа, нас провожает и желает нам победы, удачи, счастья и триумфального возвращения в Милую Францию госпожа…

Бофор сделал паузу. Все затаили дыхание.

…ГРАФИНЯ ДЕ ЛА ФЕР!

На Шевретту посыпался дождь из цветов.

— А теперь, Франсуа, велите позвать моего сына, — попросила Шевретта.

— Оливье! — приказал Бофор, — Рауля сюда, немедленно! Но садитесь же, сударыня! Уступаю вам свой "трон' .

Она уселась на место герцога как королева на трон, а Оливье со всех ног побежал за Раулем. Герцог на мгновение задержался, усаживая Шевретту, и прошептал: 'Но помните, моя дочь здесь инкогнито, в одежде пажа, и ваш Рауль пока не подозревает ни о чем' .

Шевретта усмехнулась.

— Тем лучше, — пробормотала она, — Дайте ему прийти в себя. Мы тоже так начинали.

Герцог расхохотался.

"Да знаю я, как вы начинали' , — подумал он. Многие близкие друзья были посвящены в историю отношений графа де Ла Фера и Шевретты. А герцог де Бофор тем более — он-то уж был в курсе любовных дел своих друзей с самого начала, и долгое время заменял хозяина замка Бражелон, когда Атос в 1635 году уезжал в Англию на поиски своего кузена Мишеля.

* * *

Появление Оливье де Невиля неожиданным образом положило конец дискуссии между нашими героями, а самого Рауля новость Оливье сделала счастливым и несчастным одновременно.

Счастливым — потому что исполнилось одно из самых заветных желаний — Шевретта перед всем обществом наконец-то открыто назвала его своим сыном. Но сбылось это желание слишком поздно! И все-таки радость была сильнее сожаления, предстоящая встреча с матерью наполнила его сердце счастьем и заставила бешено заколотиться.

Сама Шевретта намеревалась когда-нибудь открыть тайну происхождения своего младшего и обожаемого сына — Рауля. Тайна эта перестала бы быть тайной еще десять лет назад, когда Атос и Шевретта после смерти герцога де Шевреза вступили в законный брак и выполнили необходимые формальности.

Но, зная жестокие нравы сильных мира сего, герцогиня очень боялась за сына. Именно в то время она, по-прежнему оставаясь доверенным лицом королевы, выполняла секретные поручения Анны Австрийской, поддерживая связь между принцем-изгнанником и королевой-матерью. Вот тут для герцогини настала пора пожалеть о том, что когда-то она была излишне откровенна с Анной, и в задушевной беседе призналась королеве, как дорог ей ее пропавший малыш, как хочет она найти его, и королева, тронутая ее злоключениями, пообещала ей помочь в поисках ребенка. Но разговор этот состоялся до того, как Шевретта узнала правду о 5 сентября 1638 года. Посвященная в тайну рождения близнецов, Шевретта с ужасом почувствовала, что попала в ловушку. Узнав о том, что существововал второй принц, а наследником провозгласили Людовика, устранив Филиппа, Шевретта почувствовала, что в ее отношении к Анне Австрийской что-то сломалось. К чести герцогини, надо отметить, что она пыталась убедить 'сестру-королеву' в жестокости, даже преступности подобного поступка, попирающего все божеские и человеческие законы. Но запуганная мужем-королем и всесильным кардиналом, Анна Австрийская ответила, как всегда, слезами. Герцогиня давно уже считала королеву слабой натурой и понимала, что она может предать — не из корысти, не из подлости, просто из слабости. Будь герцогиня де Шеврез подле Анны Австрийской 5 сентября, она не допустила бы такого беспредела по отношению ко второму ребенку.

Но она тогда была в эмиграции, и Анна с рождением Людовика очень изменилась. Королева-мать, регентша, тайная супруга Мазарини — болтали и это — мало чем напоминала герцогине подругу ее юности, прежнюю Анну Австрийскую!

А ее так любили, королеву Анну!

За нее погибли Бекингем и Констанция, а сама Шевретта, хоть и выжила, но в неравной борьбе с Ришелье потеряла любимого и ребенка. И Шевретта уже не доверяла Анне Австрийской. Она не переставала бояться за сына и стала уходить от откровенных разговоров с королевой. Она боялась тайны, которой владела и, сохраняя видимость официальных отношений с графом де Ла Фером, даже ему не поведала тайну королевской семьи — не потому, конечно, что не доверяла — и за него она боялась. А Атос не расспрашивал ее, пытаясь казаться нелюбопытным, хотя чувствовал, что ее что-то гнетет.

Когда между ними заходил разговор о будущем, Шевретта отделывалась уклончивыми обещаниями. В последний раз Атос изменил своей обычной сдержанности и поставил вопрос ребром: до каких пор будет продолжаться это двусмысленное положение? По тону, каким был задан вопрос, она поняла: что-то случилось. И тогда граф поведал об оскорблении, нанесенном де Вардом-младшим, о стычке Рауля с оскорбившим его придворным, о разбирательстве, которое устроил Д'Артаньян, пригласив придворных, и в результате — извинение де Варда перед Раулем в присутствии свидетелей, которое Д'Артаньян вырвал у обнаглевшего придворного при помощи, с позволения сказать, шантажа.

— Шантаж? Конечно — шантаж! Не извинишься — будешь сидеть! А как же иначе? Молодец, гасконец! — воскликнула Шевретта а потом спросила:

— И даже тогда Рауль не назвал мое имя?

Граф молча покачал головой.

— Я не выдержала бы на его месте… Черт побери! Мое имя произвело бы фурор!

— Дорогая, Рауль понимает с полуслова. И, как бы ни старался де Вард задеть его самолюбие, он боялся, что, поддавшись на провокацию своего врага, может повредить вам — и промолчал. Он слишком любит вас, чтобы причинить вам хоть малейшие неприятности.

— Рауль чудесный мальчик! — нежно сказала герцогиня, — Но де Вард, негодяй, у меня за все ответит!

— Де Вард отвратительный тип, — произнес Атос.

Тогда разговор их так и закончился неопределенным обещанием. Атос называл такие разговоры Ни О Чем. Шевретта, обладая очень развитой интуицией, предчувствовала, что не сегодня-завтра всплывет имя второго принца. На это ее навели кое-какие высказывания Арамиса, и их соперничество в борьбе за власть в Ордене иезуитов. Слава Богу, Атос не знал о тайных делах своей благоверной!

Впрочем, участие Шевретты в интригах иезуитов он как-нибудь пережил бы! То, с чем не смирился бы ее муж — она не давала ему повода заподозрить в неверности, беспечная авантюристка осталась в далеком прошлом, в прежней, до-атосовской эпохе. А политика — что же, он знал, кого берет в жены!

И Шевретта, ожидая грозы, которая вот-вот готова была разразиться над домом Бурбонов, вызванной Арамисом-громовержцем, новым генералом иезуитского ордена, жалела юного короля Людовика XIV, жалела его заключенного в Бастилию брата, жалела свою подругу-королеву, с которой возобновила контакт. Она думала-гадала, как бы эту грозу предотвратить. Она видела Арамиса насквозь и боялась за всех.

А новости Атоса добавили ей головной боли. Она упрекнула Атоса в том, что он слишком быстро сдался и уступил Раулю в вопросе женитьбы. На это граф ответил вымученной улыбочкой. Шевретта знала, когда он так улыбается и встревожилась еще больше. Обычно в такие минуты она старалась оставить его в покое; этаулыбочка ясно говорила ей, что дела хуже некуда, даже не спрашивай. И она не спрашивала, в такие минуты она старалась отвлечь его от тревожных мыслей и проблем, и в ее объятьях он забывал о своих напастях. Но на этот раз она не отстала. На карту была поставлена не жизнь зарубежного короля Карла Первого, не судьба политической партии — Фронды, а будущее их сына. И — слово за слово — вытянула из него всю беседу с королем Людовиком XIV. Это ее отчасти успокоило. Слава Богу, у Луи хватило ума отложить эту нелепую свадьбу! А значит, не все потеряно. Если, конечно, сынок не задурит и не обвенчается тайком со своей хромоножкой! Но герцогиня надеялась на благоразумие виконта и оказалась права.

Все еще, быть может, переменится, думала Шевретта, и невестой Рауля будет та, кого они хотели видеть, та, на кого намекал Атос, говоря о девушке из высшего света, когда сын преподнес ему новость, что все-таки намерен жениться на Луизе де Лавальер. А на месте невесты виконта его знатные родители хотели видеть не Луизу, а юную Богиню Фронды — прелестную Бофорочку, дочь герцога, их старого друга. И самое главное, что вызывало их протест — они не верили в серьезность чувства Луизы.

Важные решения герцогиня де Шеврез принимала внезапно. Это были своего рода озарения. Она решила в очередной раз помочь своей подруге королеве. Спасти Анну Австрийскую от смертельной болезни, и для этого привлечь все силы, включая Мишеля, всемогущего Мишеля, кузена Атоса, графа де Бражелона, который всю свою полную опасных приключений жизнь ищет магический эликсир. И королева будет спасена или роковой недуг даст измученной женщине хотя бы передышку. Она научит королеву побеждать боль, а это в положении Анны Австрийской уже много! Но она, `'сестра королевы' , возможно, спасительница жизни ее величества, если повезет, не будет в случае удачи бескорыстной, как в юности, о нет! Она потребует услугу за услугу. И прежде всего — Раулю должны вернуть права на его Город, которым владели его предки — Роганы. И когда все ее планы были близки к осуществлению, она по просьбе Анны Австрийской посетила Голландию, чтобы убедить Республику в мирных намерениях Людовика.

Вернувшись в Париж, Шевретта послала слугу за Раулем, чтобы узнать от него о здоровье королевы-матери. Но вместо Рауля в особняк Роганов прибежал печальный и взволнованный Оливен с шокирующей новостью: Рауль уехал на войну с герцогом Бофором.

8. МАТЬ И СЫН

Рауль выбежал на палубу. Шевретта протянула к нему руки.

— Рауль, — проговорила она, — Иди сюда, сынок!

— Мама… — прошептал Рауль и бросился к ее ногам. Шевретта обняла его и прижала к себе изо всех сил. В последний раз она, наверно, так крепко обнимала его, когда он был совсем крошкой и не мог помнить рук герцогини.

Даже Бофор, не считавший себя сентиментальным человеком, почувствовал комок в горле. К герцогу подошел капитан, и они договорились уменьшить скорость не то до пяти, не то и вовсе до трех узлов. По команде капитана Шевретта и Рауль догадались, что ради такой посетительницы 'Корона' замедляет ход. Яхта 'Виктория' сопровождала флагман адмирала. Вдали белели паруса линейных кораблей конвоя и транспортных судов.

— Мадам, — почтительно обратился к Шевретте капитан, — Прошу прощения, что я осмелюсь прервать беседу с виконтом, вашим сыном. Мое имя — граф Ришар де Вентадорн, я капитан 'Короны' . Я хочу довести до вашего сведения, что 'Корона' перешла на минимальную скорость, и вы можете находиться здесь, сколько пожелаете. Я только попросил бы вас, прежде чем вы выразите желание покинуть наш флагман, окажите честь экипажу и посетите нас в кают-компании, чтобы поднять тост за успех экспедиции.

И Ришар де Вентадорн почтительно поклонился Шевретте.

— Благодарю вас, капитан, — улыбнулась Шевретта, — Я уже поняла, что`'Корона' перешла `'с рыси на шаг' .

Капитан обратился к людям герцога.

— Господа! — объявил капитан, — Прошу в кают-компанию! Мадам, мы уходим и ждем, что вы присоединитесь к нам. Виконт, вы проводите госпожу?

— Да, — все так же тихо сказал виконт.

— Еще раз простите, что помешал вам, мадам, виконт, — кивнул капитан и удалился, а с ним и все присутствующие на палубе приближенные герцога.

Остались только матросы, занятые своей повседневной работой. Рауль оценил деликатность капитана `'Короны' , герцога и своих товарищей, которые под предлогом подготовки к торжественному обеду отправились в кают-компанию, чтобы не мешать их беседе. Он знал, что никакой банкет не намечался, герцог и капитан сговорились внезапно. Но он знал также и то, что по приказу адмирала все будет организовано за считанные минуты.

Хотя капитан и упомянул слово `'беседа' , это не совсем верно характеризовало первые минуты встречи Рауля и Шевретты. Он просто потерял дар речи, жадно глядел на мать, словно не веря, что это происходит наяву, а не во сне. Смотрел на нее — и слезы катились по его щекам. Теперь, когда все ушли, он престал сдерживаться.

В кают-компании уже вовсю шла подготовка к банкету — расстилали скатерти, расставляли приборы, музыканты настраивали инструменты. Бофор, войдя, пробормотал, обращаясь к капитану:

— Да здравствуют мелодрамы, черт возьми! Вас, смотрю, тоже едва слеза не прошибла, морской волк?

— Моряки не менее сентиментальны, чем придворные дамы, — улыбнулся капитан.

— Более, капитан! Много более! — промолвил Бофор, — Придворные дамы, как правило — жестокие кокетки, а я не знаю людей более чувствительных и добрых, чем моряки, призываю в свидетели Посейдона с его сиренами. Только моряки эти качества, как правило, не показывают. Ну, скоро вы там? — последняя реплика герцога относилась к персоналу.

Капитан `'Короны' , высокий красивый молодой человек лет тридцати, спокойно наблюдал за действиями своих людей. Он был уверен в своем экипаже.

— Да, — ответил капитан герцогу, — Да здравствуют мелодрамы, герцог! Мы, моряки, имеем право быть чувствительными и проливать слезы, расставаясь с теми, кто остается на 'французском берегу' , как пел ваш бард де Фуа. Но нас должна поддерживать надежда, что нас любят и ждут, и тогда при встрече прольются сладкие слезы радости.

— А у вас есть семья, капитан? — спросил Бофор.

— Да, монсеньор герцог. Жена, сын, родители.

— Жена, полагаю, красавица? — продолжал расспрашивать герцог.

Капитан улыбнулся, что, конечно, означало 'да' .

— А сын большой?

— Четыре года, — ответил капитан.

— И, наверно, мечтает о море?

Капитан кивнул, улыбаясь. Он не отличался особой разговорчивостью и не считал себя очень общительным человеком. Застенчивый по натуре, он немного стеснялся и робел в присутствии блистательного герцога. Не сразу он сходился с людьми, не каждому спешил открыть душу. Только когда дело касалось его профессиональной деятельности, он становился смелым и уверенным в себе. И высказывал свои чувства капитан 'Короны' редко, только когда был сильно взволнован.

— А я не видел, чтобы вас провожали в Тулоне, — заметил Бофор.

— Моя семья осталась в Париже, — объяснил капитан, — Я не хотел затягивать прощание.

Здесь я должен быть в полном порядке. Жена хотела сопровождать меня, но я запретил ей. Да и ребенок слишком мал, чтобы путешествовать до Тулона. Еще успеет попутешествовать.

— Вы сильный человек, капитан, — заметил Бофор.

— Стараюсь быть сильным, — сказал капитан.

— А давно вы на `'Короне' ?

— Пятнадцать лет, монсеньор.

— А капитаном вас назначили четыре года назад. Помню, мне встречалось ваше имя. И в Морском Министерстве мне предложили вас и ваш галеон. Вас — как самого талантливого командира корабля, и 'Корону' — как лучший корабль.

— Благодарю за добрые слова, герцог, постараюсь их оправдать. 'Корона' — действительно наш лучший корабль! Вы правы, меня назначили капитаном четыре года назад. Это совпало с рождением сына.

Бофор улыбнулся. Доброжелательный и открытый, как говорят, `'душа нараспашку' , герцог интересовался делами своих людей, принимая их радости и беды так же близко к сердцу, как за десять лет до этих событий радости и беды парижан, что сделало его `'Королем Парижа' .

— А как вам мой адъютант? — спросил Бофор.

Капитан пожал плечами. Бофор по недавней истории с Шевалье де Сен-Дени знал, на что способен Бражелон, и такая сдержанность капитана вызвала его недоумение.

— Бражелон отличный малый, капитан. И очень способный. Надеюсь, вы подружитесь.

— Я дикарь, — сказал капитан, — Я морской волк. Такому утонченному и изящному молодому человеку, как виконт де Бражелон, будет скучно в обществе скромного моряка.

— Понял, — усмехнулся Бофор, — Вы, похоже, считаете моего адъютанта слишком изнеженным! Впечатление обманчиво, в эту игру он более десяти лет играет. Конде мне рассказывал преинтересные вещи о нашем молодом друге. Уверен, виконт заставит вас в скором времени изменить мнение. Вот увидите!

— Возможно, герцог, первое впечатление обманчиво. Возможно, повторяю, да я еще в Париже от жены слышал какую-то историю… меня все эти интриги Двора мало интересуют, но женщины… Моя супруга все возмущалась коварством мадемуазель… как ее? Лавальер, что ли? Девчонка-фрейлина, если не ошибаюсь.

— Именно так. Но ваша жена сдержала данное вам слово, а эта девчонка нарушила. И ваша жена вас любит.

— Повторяю, герцог, вашу фразу: да здравствуют мелодрамы! Ваш виконт избалованный мальчишка, и я уверен, что серьезное чувство у него еще впереди. А так, конечно, все это вызывает сочувствие…

И капитан вздохнул.

— Избалованный? — удивился Бофор, — Вы его совсем не знаете.

— Конечно, герцог, я совсем не знаю виконта. Я сужу по тому, что видел своими глазами. По таким проводам, которые ему закатили родители.

Бофор вздохнул.

— Тот красивый дворянин, что остался на берегу, когда ваш адъютант прыгнул в шлюпку, это ведь его отец?

— Да, — сказал герцог с теплотой в голосе, — Мой старинный друг.

— Вот! Отец мне понравился. В нем чувствуется сила и благородство. Хотя, герцог, это первое впечатление.

— Говорите, — сказал Бофор, — Я слушаю вас.

— Ну, а маменька прилетела сюда на собственной яхте. Не успел мальчик помахать ручкой папе, как врывается графиня и вызывает такой переполох… Н-да… Избалованный мальчик. Хотя видите — я сам смотрел на все со слезами. Такой уж я человек.

— А все-таки, — заметил Бофор, — Вы что-то не договариваете.

— Монсеньор, мне показалось по меньшей мере странным, когда вчера во втором часу пополудни на мой корабль явились эти мальчики из Фонтенбло, все в кружевах, надушенные — ваш начальник охраны и командир разведки, я уточнил потом по спискам пассажиров — Оливье де Невиль, Анж де Монваллан и с ними солдаты. Они предъявили приказ, подписанный вашим очаровательным адъютантом, где говорилось о необходимости проверить весь флагман в связи с опасностью теракта. Как прикажете это понимать? Разумеется, взрывчатку не обнаружили, но я был вне себя. Не много ли себе позволяют эти молодые люди?

— Вот где собака зарыта! — сказал Бофор, — Дорогой граф, на французском берегу остались не только друзья, которые нас любят и ждут нашего возвращения, но и враги, которые нас ненавидят и ждут нашей погибели. Это привет от них. Решили напакостить напоследок.

— Я так и понял, — сказал капитан, — Но сейчас, герцог, я командир корабля, и я несу ответственность за экипаж и за пассажиров. Поэтому я отбрасываю всякие эмоции, когда выполняю свои профессиональные обязанности.

Бофор понимающе кивнул. Капитан `'Короны' оставил семью в Париже и к моменту отплытия 'Короны' уже был в полном порядке. И не хотел травмировать красавицу-жену, которая наверняка ужаснулась бы, увидев все военные приготовления.

— А ваш красавчик Бражелон… Герцог, я очень сомневаюсь, что такой чувствительный и эмоциональный молодой человек, из высшего света, из золотой молодежи — в войне с арабами…

— О, насчет этого я спокоен! — заявил Бофор, — Когда настанет его черед действовать, он не дрогнет.

— Дай Бог, дай Бог.

— А вы сомневаетесь?

— Как вам сказать… — протянул капитан, — То же относится и к остальным мальчикам из Фонтенбло. Просто виконт из них более заметный, что ли. Но все уже готово, герцог. Зовите своих людей. Вот еще что я хотел узнать, если вы в курсе — мореплаватель Мишель, о котором говорила прелестная графиня, это случайно не граф де Бражелон, близкий друг Великого Магистра иоаннитов?

— Он самый, — сказал Бофор, — А вы его знаете?

— Встречались не раз, — ответил капитан, — И, полагаю, еще не раз встретимся.

— И мне так кажется, — кивнул герцог де Бофор.

А на палубе `'Короны' под тентом на своем почетном месте сидит Шевретта, а Рауль — на ковре у ее ног, и она перебирает тонкими пальцами его темные кудри. Но как бы ни хотелось Прекрасной Шевретте просто посидеть со своим дорогим мальчиком и ни о чем не говорить — в такие минуты взгляды и жесты заменяют слова — она сделала волевое усилие и заставила себя обратиться к сыну, сменив ласковый тон на серьезный.

— Рауль… / и тут она запнулась, подумав 'дитя мое' , но никогда прежде герцогиня де Шеврез не обращалась так к виконту де Бражелону — и молниеносно сообразила, что лучше пока обращаться к нему по имени. /

… Рауль, милый, очнись. У нас очень мало времени, а мне нужно сказать тебе очень многое. И все очень важно!

— Да, мама, — все так же тихо ответил виконт, — У нас действительно очень мало времени.

И тут он испугался: его ослепили синие молнии шевреттиных глаз.

— У нас мало времени, — сказал Рауль испуганно, — Я только это хотел сказать вам, матушка.

— И думал ты то же? — спросила она.

Бражелон вздрогнул и опустил голову.

''Я привела бы тебя в чувство, — подумала Шевретта, — Ты уже меня боишься. Отлично, сынок' .

— Я не хочу с тобой ссориться напоследок, — резко сказала она, — Но запомни, мой мальчик, со мной такие номера не проходят! Если ты посмеешь сказать мне, твоей матери, 'Я скоро умру' , ты заработаешь от меня на прощанье не поцелуй, а оплеуху!

— Я этого не говорил, — ответил Рауль все так же тихо.

Этот тихий голос, опущенные глаза, печаль на лице — все это выводило из себя полную жизненной энергии Шевретту.

— По-моему, ты никогда не лжешь?

— Я не солгал вам, матушка. Я этого не говорил.

— Именно это ты, конечно, сказать не помел. Но смысл был такой. Не увиливай!

На этот раз Рауль не стал отворачиваться. Он взял Шевретту за руки и прошептал:

— Матушка, не мучайте меня, пожалуйста.

Теперь слезами наполнились глаза Шевретты. Она заметила резкую перемену в поведении сына. 'Страсть к этой дуре Лавальер затягивает тебя в бездну, из которой нет возврата. Нервы ни к черту не годятся. И с таким настроением — на войну. К чертям собачьим! Пока не поздно, я должна найти слова — а помогут ли слова? И все же, Боже мой, я не из тех, кто сдается. Будем бороться до конца. За тебя, дурачок!

— Я больше ничего не скажу тебе.

Рауль облегченно вздохнул.

— Но вот ларец. Держи его. Здесь очень важные документы. В верхнем отделении — бумаги, предназначенные господину де Бофору и всему вашему Штабу. Сейчас речь не о них. Во втором отделении пакет. В нем мои записки. Я писала их в разные годы, но начала именно тогда, летом тридцать четвертого, когда родила тебя. Я мечтала, что ты когда-нибудь прочтешь их. Если бы ты не натворил таких дел, возможно, только после моей смерти. Но ты ускорил события, и теперь у меня нет причин скрывать тайну. В пакете, разумеется, копия, если ты соблаговолишь прочесть в часы досуга то, что я…

— Мама! — перебил Рауль, — Я прочту все сегодня же! Не иронизируйте! Если что-то осталось у меня в душе — то это уважение к вам и к отцу.

— Уважение — и только?

— Прибавьте более глубокие чувства. Я не мастер говорить об этом. Если я скажу — любовь, обожание, обожествление — вы будете довольны?

— Я буду довольна, если ты перестанешь быть эгоистом и подумаешь немного не о твоей ребяческой влюбленности, а о нас с отцом! Я буду довольна, если ты прочтешь все, что тут написано. И задумаешься над событиями, о которых я рассказала в этих записках.

Рауль хотел что-то спросить, но Шевретта жестом остановила его. Он замолчал.

— О! Имей терпение, мой мальчик, я отвечу на твои вопросы, но дай договорить. Я ждала этого дня четверть века. Очень смелые, добрые, благородные люди защищали меня и тебя с оружием в руках. Иногда — ценой собственной жизни. Ты был совсем малышом. И кардиналу Ришелье так просто, казалось бы, схватить мятежную герцогиню с ребенком на руках, если бы на пути у гвардейцев кардинала не встали верные друзья. Мои друзья — всадники с белыми перьями. Друзья твоего отца — мушкетеры. Гвардейцы кардинала пытались захватить нас и убить наших друзей. И моих слуг. Филипп де Невиль, отец твоего друга Оливье, граф Патрисио де Санта-Крус, Генрих Д'Орвиль по прозвищу Орсон, Портос… пусть простят меня те, кого я забыла упомянуть. А были многие другие, чьих имен я не знаю.

И Шевретта, вспоминая друзей юности, всадников с белыми перьями, своих погибших вассалов провинции Бретань, и художника Бертрана Куртуа, — всех, кто был тогда с нею, смахивала со щек горячие слезы и пылко говорила своему обожаемому мальчику:

— И если ты, прочтя все эти записки — а я клянусь тебе, что здесь правда — все, до последнего слова — про тебя, про меня, про твоего отца — все же будешь продолжать вынашивать свои преступные замыслы, будешь стремиться избавиться от жизни, которую я тебе, черт возьми, подарила, и ее защищали отважные люди, и они очень хотели жить, но некоторые из них погибли во имя того, чтобы мы с тобой остались живы и не попали в лапы Ришелье. Они защищали ребенка и женщину. Они спасли нас в кровавые годы владычества Красного Герцога. И они, мои друзья, верили, что малыш, лежащий в колыбели, вырастет достойным человеком.

Рауль бережно взял ларец.

— Если и после этого, — сказала она выразительно, — ты не оставишь свою фикс-идею, свою манию… я не знаю, что еще говорить такому человеку! Но я надеюсь на твою совесть, на твою честь, на то, что мы, твои родители — не чужие тебе люди, и ты не захочешь убить и нас! Я не уверена, что ты хоть что-нибудь понял из того, что я тебе сейчас наговорила, Рауль. Но после, даст Бог, поймешь.

Рауль слушал мать внимательно, не перебивая. Он не считал нужным оправдываться и лицемерить. Герцогиня видела его насквозь, она читала в его душе, и, если граф де Ла Фер в общении с сыном придерживался 'бархатного' стиля, Шевретта выбрала стиль `'железный' . Она решила не нежничать. Она всегда говорила мужчинам все, что придет в голову. Но взглянув в полные слез глаза своего ребенка, она поняла, что все-таки не сможет сказать Раулю все те резкие слова, которые придумывала в дороге, и которые казались ей очень убедительными, умными, благородными. Она струсила и смягчила стиль своей речи. Она не сказала ему все те резкости, которые просились на язык. Она замолчала и стала гладить Рауля по голове. А он вздохнул и уткнулся в ее колени.

А потом поднял голову, улыбнулся и спросил:

— Мама, вы тогда и придумали вашу песню?

— Какую? — спросила Шевретта.

— Вот эту… Вы часто ее напевали. Помните?

Он взял оставленную кем-то лютню и проиграл красивую печальную мелодию.

— Конечно, — улыбнулась она, — В моих записках я написала тебе весь ее текст. 'Колыбельная Заговорщицы… или Мятежницы' , как тебе больше нравится.

— Не будет ли большой настойчивостью с моей стороны…

— Не будет, — усмехнулась Шевретта, — Я спою ее тебе. Ты ведь очень хочешь знать, о чем она?

— О да! Я даже расспрашивал тетушку Диану.

— Вот как? — спросила Шевретта, взъерошив его волосы, — Как ты попал в обитель Дианы?

— Гулял, — вздохнул Рауль.

И Шевретта, которую Диана де Роган уже предупредила об отчаянном намерении племянника, решила пока не поднимать вопрос о Мальтийском Ордене. Аббатиса вытянула из Рауля его тайные намерения, когда они любовались витражами Сен-Дени. Шевретта подумала: 'Это подождет' . Она верила во всемогущего Мишеля, знала о дружеских связях Мишеля с Магистром иоаннитов и была уверена, что Мишель не допустит, чтобы Рауль осуществил свою безумную мечту. И, не расспрашивая сына о подробностях и мотивах его прогулки по столь важному объекту как Сен-Дени, она кивнула ему с легкой улыбкой, которая так украшала ее и делала Шевретту столь загадочной, прелестной и таинственной. Рауль подал ей лютню. И, перебирая струны, она запела свою `'Колыбельную Заговорщицы' :

`'Я это уже слышал' , — подумал Рауль, и, хотя он знал только мелодию, слова показались ему очень знакомыми, словно их подсказывала прапамять крошечного мальчика, каким он был в октябре тридцать четвертого года, когда Шевретта сочиняла ему колыбельную. А потом музыка изменилась, и нежность перешла в отчаяние.

Теперь Раулю стали понятны загадочные слова Дианы в Сен-Дени: 'Ты — Роган, а мы, Роганы — птицы высокого полета… ' Диана знала эту песню издавна. А из песни слова не выкинешь. И, хотя мамина колыбельная утверждала его принадлежность к знаменитому бретонскому роду Роганов, он мысленно возразил ей теми же словами, что и Диане де Роган в Сен-Дени: 'Я не Роган, я — Бражелон' .

А Шевретта продолжала:

Тут она улыбнулась, ибо за эти годы ее малютка вымахал, и теперь сам тоже улыбается от такого сравнения.

Ее рука дрогнула, и мелодия сорвалась…

— Продолжайте, прошу вас, — промолвил Рауль.

`'О, если бы можно было начать сначала, превратить тебя опять в малыша, и чтобы ты держал в руке погремушку вместо мушкета…"

— Видишь, — сказала Шевретта, снова прервав песню, — И я покидала Францию.

`'Но я — навсегда' , — подумал Рауль.

— И тогда, уезжая в изгнание, — продолжала она, — За границу, я думала, что это навсегда.

Рауль вздохнул — что-то мистическое было в таком совпадении его грустных мыслей и слов матери. Она молча проиграла мелодию без слов.

— А пока был жив Ришелье, мне была закрыта дорога во Францию. Здесь меня ждала смертная казнь. Кардинал не любил проигрывать. А я не хотела умирать. Но предполагала, что за тайную казнь миледи и сорванные нами замыслы Ришелье он сведет счеты с нами, превратив в спектакль казнь мятежницы Шевретты. Отомстив сразу за все одним ударом. И за Алмазные Подвески, и за многое другое. И, быть может, погубит королеву…Я понимаю, сынок, ты бросил вызов королю Людовику XIV, но твои разногласия с королем не приведут тебя на эшафот.

— Могут привести, мама, — печально ответил Бражелон, — Если не на эшафот, то уж в Бастилию наверняка. И, пока царствует Людовик, возможно, мне тоже будет закрыта дорога во Францию. Я не посмел сказать это отцу.

Шевретта растерялась. От Атоса она узнала, что тайна принцев-близнецов стала известна ее мужу и сыну совершенно случайно, и они чудом остались живы благодаря находчивости Д'Артаньяна и самообладанию мнимых испанцев. Все эти новости они обсуждали на бегу, в спешке, в суматохе, когда она так спешила на яхту. Но как тогда понимать слова Рауля об эшафоте?

Что он не посмел сказать отцу? Что он еще успел натворить? То, что не знает Атос? Но и эту тему она пока закрыла, надеясь на их связи и свое влияние на королеву-мать.

— Ты все видишь в мрачном свете, мой дорогой, — сказала она.

Рауль промолчал.

— Во Франции — война, — продолжала Шевретта припев колыбельной.

— К счастью, война не во Франции, — прошептал он.

— Какое мне дело, где война, если ТЫ уезжаешь на эту войну, черт побери!

Рауль опять промолчал, как ни хотела Шевретта вытянуть из него хоть уклончивое обещание. Она тревожно взглянула на сына. Похоже, мальчик всерьез примеряет на себя мантию иоаннита…Этот взгляд, отрешено-отсутствующий, то опустит реснички, то губы сожмет…

`'О, если бы Мишель был рядом, под звуки моей колыбельной он погрузил бы тебя в сон и внушил бы тебе, все, что я скажу…

Рауль старался сдерживать свои чувства, но мамина колыбельная глубоко его взволновала. А на последнем куплете его прищуренные глаза вновь наполнились слезами.

— Лишь во сне, — повторил он.

— Я тебя расстроила, дорогой, — мягко сказала Шевретта, — Но ты сам попросил спеть тебе `'Колыбельную' . Знаешь, мне хочется, чтобы ты, засыпая, иногда вспоминал ее. Представь, что я рядом, и я пою ее тебе. Где бы ни застал тебя сон.

— Спасибо за песню, мама, — прошептал виконт, — Так, наверно, ангелы небесные поют. А ведь я вспомнил ее, как только вы запели. Вы верите?

— Верю, — сказала Шевретта, целуя его щеки, — Верю, мой дорогой. Я только напомнила ее тебе.

И тут Шевретта отважилась.

— Рауль — сказала она, не скрывая отчаяния, — Пожалей отца! Ты не представляешь, что с ним творится. Он вбил себе в голову, что ты будешь искать смерти на войне, я старалась разубедить его как могла, но эта ужасная идея прочно засела в его голове. Ведь это не так? Скажи, что это не так?

— …

— Запомни — если с тобой что-то случится, Атос умрет. Умрет Атос — умру я. Этого ты добиваешься?

— Вы оба такие сильные. И вы теперь вместе. Навсегда.

— Сильные…Гасконец в юности сравнивал твоего отца с Ахиллесом. Но и Ахиллес был уязвим. Ты — его Ахиллесова пята. Так что?

— Это не так, мама. Теперь уже не так. А я тоже хочу сообщить вам важные новости, мама.

— Я тебя слушаю, сынок, — сказала Шевретта, вздохнув с облегчением.

Но она рано расслабилась!

— Вы видели отца только что, не так ли?

— Да.

— Он вам рассказал о нашем путешествии на Сент-Маргерит?

— Очень коротко: самую суть. Я же так спешила к тебе.

— Вы знаете, КОГО мы там видели?

— Д'Артаньяна.

— Если бы только Д'Артаньяна! Мы видели ЕГО. И я убедился, что он существует.

— Кто?

— ЧЕЛОВЕК В ЖЕЛЕЗНОЙ МАСКЕ.

— Я тебя не понимаю.

— Разве отец не сказал вам, что на лице узника была ЖЕЛЕЗНАЯ МАСКА?

— Нет…Настоящая железная маска? И все лицо было закрыто?

— Да.

— Какой ужас! — воскликнула Шевретта, — Нет, я не знала этого. Твой отец не сообщил такие подробности. Он только сказал, КТО этот узник.

— Итак, мама, это правда? Этот несчастный — действительно сын Людовика Тринадцатого и Анны

Австрийской, близнец короля Людовика XIV?

— Под железной маской может быть кто угодно из врагов короля.

— Но мы видели вещественное доказательство — свидетельство преступлений коронованных особ по отношению к этому принцу!

— Какое доказательство?

— Отец и про серебряное блюдо не говорил вам?

— Что еще за блюдо, Рауль, о чем ты? Мы еле успели перемолвиться парой слов.

— Узник выбросил блюдо из окна. Я подобрал его. Нас тогда чуть не застрелили. Но мы прочли надпись на блюде.

— Что такое? Что написал этот несчастный?

— Я не знаю, имею ли я право… — замялся Рауль.

— Говори!

— Это тайна, которая убивает. Вам лучше не знать ее, мама.

— Глупыш! Я храню эту тайну много лет. Говори!

– 'Я БРАТ ФРАНЦУЗСКОГО КОРОЛЯ, СЕГОДНЯ УЗНИК, ЗАВТРА УМАЛИШЕННЫЙ. ДВОРЯНЕ ФРАНЦИИ И ХРИСТИАНЕ, МОЛИТЕСЬ БОГУ О ДУШЕ И РАЗУМЕ ПОТОМКА ВАШИХ ВЛАСТИТЕЛЕЙ…

— так или примерно так, за абсолютную точность не ручаюсь, но слова эти не дают мне покоя.

— Расскажи все более подробно.

— Вам?!

— Мне.

— Я не могу.

— Ты должен все рассказать. Я знаю этого принца очень давно.

— Давно?

— Да, мой дорогой. Многие годы.

— Какой ужас, — прошептал Рауль, — А я все не мог поверить.

— Я была связной королевы. Все эти годы я поддерживала связь королевы с сыном и устраивала им свидания. Но во что ты не мог поверить?

— В то, что король Людовик Тринадцатый пошел на такое преступление, и королева подчинилась ему! Это так не по-человечески… Это даже для животных дико. Выходит, короли хуже последних помойных кошек по отношению к своему потомству…

Шевретта прикусила губу.

— А если без цинизма?

— Я уже не могу без цинизма.

— По-моему, ты напускаешь на себя цинизм и меланхолию. Это пройдет. Оставь эмоции и расскажи конкретно, что произошло на острове Сент-Маргерит.

— Вся эта история, в которую мы оказались замешаны совершенно случайно…

И Рауль, подчиняясь воле Шевретты, довольно подробно описал встречу с принцем в тюрьме на Сент-Маргерит.

— Об этом никому ни слова, Рауль, ты меня понял? Иначе ты не жилец! О, не надо усмехаться, я знаю, сейчас до тебя не доходит, в какую страшную тайну ты проник…

— Я не такой дурак — по поведению Д'Артаньяна и некоторым его репликам я все очень даже хорошо понял.

— Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не заикайся о человеке в железной маске! Ни друзьям, перепив вина, ни любовнице, ни…

— Какие друзья, какие любовницы, о чем вы?

— О будущем. Поклянись!

— Хорошо, клянусь — ни друзьям, ни любовнице не говорить о Железной Маске. Но мне не трудно сдержать подобную клятву. Мои друзья, если они и были — остались за морем, а любовница — это не для меня.

— Как знать! Мое дело — предупредить тебя. Эта тайна смертоносна. Кормилица и гувернер несчастного принца умерли от яда. Они убиты по приказу кардинала Мазарини и — боюсь подумать! — королевы.

— Ни в чем не повинные люди, слепо преданные своим монархам, — сказал Бражелон без ожидаемого возмущения, как бы констатируя факт, — Обычное дело для коронованных особ, не правда ли? За что же королева и кардинал так жестоко обошлись со своими верными слугами?

— В результате их халатности или неосторожности молодой принц узнал то, что не должен был знать ни в коем случае. Этого им не простили.

— Что именно узнал принц?

— О своем королевском происхождении.

— А что сделали с принцем?

— Принца поместили в Бастилию.

— В Бастилию?! — с ужасом спросил Рауль.

Шевретта кивнула.

— Это было давно?

— Достаточно давно. Принцу было тогда — если мне память не изменяет, около пятнадцати лет.

— Только потому, что он узнал правду о себе?

— Не только. Сходство с королем, его братом, было фантастическим.

— Вы близко видели принца?

— Так же как тебя. Только у Филиппа — так зовут второго принца…

— Да, я знаю, — проговорился Рауль.

— Только у Филиппа глаза 'не те' .

— Я понял, — сказал Рауль, — Вы правы, мама. Я видел глаза принца.

Действительно `'не те' . Не те, что у Людовика.

— Но откуда ты знаешь его имя?

— От кого, точнее. От Роже де Шаверни.

— Ты встречался с Роже?

— Да, мама, совсем недавно. Роже предлагал мне мятеж…нет, мятеж не то слово, — поправился он, — восстание за попранные права Филиппа Бурбона. Жаль, что я тогда отказался. Но я не верил в существование принца!

— Я вижу, ты так до конца и не понял, какой опасности подвергаются посвященные в тайну королевской семьи. Если бы не боязнь за тебя, разве я стала бы скрывать столько лет наш брак, твое происхождение? Я владела убийственными тайнами. И сама удивляюсь, что жива до сих пор. Поэтому я и молчала. Я не хотела, чтобы тебя убили.

— За что?

— За то, что ты мой сын, и я слишком много знаю о наших королях!

— Так вот в чем дело…

— А в чем же еще?

— Спасибо, короли, — саркастически произнес Рауль.

— Но скажи, что за восстание задумал Роже?

— Роже — подчиненный Арамиса. Когда план Арамиса в Во провалился, Роже остался не у дел. Ну и — решил действовать на свой страх и риск. А для этого начал искать главу заговора. Одним из возможных вождей восстания они намечали меня. О, если бы вернуть наше ночное совещание у церкви Сен-Жермен-де-Пре! Если бы я тогда уже знал все эти факты, клянусь честью, матушка, мы уже начали бы боевые действия за жизнь и свободу принца Филиппа! Но увы — возврата нет. У меня обязательства перед Бофором.

— Только перед Бофором? — как бы вскользь спросила Шевретта.

— Да. Пока только перед Бофором.

— Пока?

— Там видно будет, — уклончиво ответил Рауль.

— Значит, связь с Роже прервалась? — вернулась к прежней теме герцогиня.

— Не совсем, — сказал Рауль, — Я мог бы установить с ним контакт. Роже и его отряд в Париже и готовы начать действовать. Мы условились о сигнале в случае экстренной связи.

И Рауль назвал матери условный сигнал — букет с колосьями и лилией в окне Дома Генриха Четвертого.

— Занятно, — сказала Шевретта, — Мы подумаем, что тут можно сделать.

— Кто — мы? — спросил он тревожно.

И вновь загадочная лукавая улыбка промелькнула по губам Шевретты.

ЭПИЗОД 5. ДНЕВНИК БЕЗ ПРАВИЛ

9. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. ШТОРМОВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

/ Из дневника Анжелики де Бофор./

Если мы потерпим кораблекрушение, если наш корабль налетит на скалы, или на какие-то там рифы, если нас отнесет течением в северные моря, где плавают викинги или еще севернее, где плавают айсберги, и один из них — не викинг, а айсберг — протаранит 'Корону' , если мы окажемся в южных морях, и на берег выбросит сундук герцога де Бофора с моим дневником, я, Анжелика де Бофор де Вандом, правнучка Генриха Четвертого и Габриэль Д'Эстре, внучка Сезара де Вандома, дочь его светлости герцога де Бофора, предупреждаю дерзких незнакомцев — вас, о викинги, если вы еще есть на свете, вас, о пираты северных, южных и прочих морей, вас, о дикари Нового Света — не смейте читать мои записки, ибо Великий Адмирал Франции, герцог Франсуа де Бофор по прозвищу Рыночный Король, 'Честнейший Человек Франции' , по словам Ее Величества Королевы Франции Анны Австрийской, накажет вас, кто бы вы ни были — будь то индейский вождь, дикий шаман, негритянский царь или викингский хевдинг!

Если же дерзновенная рука твоя, о чужеземец, хевдинг, шейх, раджа, вождь краснокожих, осмелится перелистать страницы моего Совершенно Секретного Дневника, невзирая на грозное предупреждение мое, запомни: ты будешь повешен на рее самой высокой мачты /она называется Грот-мачтой, довожу это до твоего сведения, дерзкий чужеземец!/ нашего флагмана /это самый главный корабль каравана, чтоб ты знал, о дикарь!/ — повешен, как гнусный святотатец, осквернивший святыню и посмевший проникнуть в тайну!

После такого предупреждения, полагаю, у хевдингов, буканьеров, негров, индейцев и прочих чужеземцев отпадет охота читать мою исповедь. Потому что мою исповедь даже мой собственный горячо любимый папочка Бофор читать не имеет права! Право это имеет только мой далекий герой, мой таинственный рыцарь, моя любовь в Бархатной Маске! Ты, называющий себя Шевалье де Сен-Дени!

А вы все, прочие — уберите свои грязные лапы от моего дневника!

В противном случае Шевалье отомстит вам, и месть его будет ужасна: он проткнет вас насквозь своей прекрасной шпагой! Да-да, именно так он и сделает, если вы осмелитесь проникнуть в мою тайну!

Но, если быть откровенной /а я постараюсь писать истинную правду/ я вовсе не такая важная персона, чтобы по моему желанию Бофор и Шевалье вершили свой суд над дерзкими негодяями. Не принцесса, повелевающая толпой слуг, а замухрышка-паж, на которого смотрят как на нечто наивное, докучное, нелепое, словно соринка в глазу или пятое колесо в телеге, скажем лучше, в карете — на телегах я никогда не ездила, а в каретах катаюсь с тех пор, как себя помню.

Я очень одинока и несчастна и никому на свете не нужна! Даже Ролан де Линьет, и тот меня оставил ради сочинения своих мемуаров. Все прочие либо пьют, либо сидят по своим каютам. Вот бездельники! У меня нет слов от возмущения, мне чертовски скучно, и от скуки лезут в голову всякие мысли.

Например, о том, что здорово было бы устроить бунт на корабле, ворваться к капитану де Вентадорну и, угрожая этому морскому волку отцовским пистолетом, скомандовать: 'Меняем курс, капитан! Тысяча и один черт! Плывем в Китай! ' — `'Но сударь, — возразит капитан де Вентадорн, — Приказ Короля! Девятый Крестовый Поход!

А я отвечу: 'К черту Короля! Хочу в Китай!

… Что-то я не то пишу. Капитан де Вентадорн не подчинится и не велит изменить курс. Он скорее умрет, чем нарушит приказ короля. Хотя я совсем мало знаю капитана, но уверена, что этот человек любой ценой выполнит свой долг, и никакая сила не заставит его изменить этому долгу. Тем более — паж с пистолетом. Да он меня сразу разоружит, и еще пинка даст. Какой ужас!

Какие дикие мысли лезут в мою голову! Потому что я хочу в Китай!

Что бы такое придумать, чтобы они меня послушались и поплыли в Китай, вернее, 'пошли' — говорят, что корабли 'ходят' , хотя я не понимаю, почему говорят 'мы идем' , когда мы не идем, а на самом деле плывем? Но так говорят, хоть это, кажется, глупо.

Только Иисус, наш Божественный Спаситель, ХОДИЛ ПО ВОДАМ.

Может, потому моряки и говорят: 'Идем туда-то! ' Тогда интересно другое: язычники, турки и арабы тоже так говорят: 'Идем туда-то! ' Ну, это мы еще выясним.

А в Китай я так рвусь из-за вас, о Шевалье. Я все думаю, думаю — что же вам там понадобилось? Почему вы меня не послушались, ведь я так звала вас принять участие в нашем путешествии! Не думаю, чтобы вы струсили и испугались арабов. Не страшнее же они напавших на нас возле церкви Сен-Жермен-де-Пре авантюристов во главе с Роже де Шаверни. Нет, вы, конечно, не струсили — вы так смело дрались с этими бедовыми ребятами! И еще раньше, там, в тайной резиденции Месье…Но об этом слишком опасно писать, и я увлеклась воспоминаниями.

А попасть в Китай так просто! Только пройти Гибралтар, обогнуть Африку, пересечь Индийский океан и достичь этой Земли Обетованной. Я почти ничего не знаю об этой Земле Обетованной, и теряюсь в догадках — зачем, зачем вам нужен этот Китай?

Я не думаю, чтобы вы были доверенным лицом короля — судя по вашим резким высказываниям в адрес Людовика XIV — но это тоже писать опасно, и я опять себя останавливаю, не дописав фразу.

Может быть, Шевалье, вы — миссионер? Вы связаны с иезуитами, и они вас послали к китайцам, чтобы вы их обратили в нашу веру? Как это мне раньше не пришло в голову! Просто, Шевалье, я никогда бы не подумала, что иезуит может так нежно и горячо целовать девушку, как вы целовали меня.

О Шевалье, неужели ваши поцелуи были иезуитскими? Не так много я знаю об этих иезуитах — но все больше, чем о загадочной стране, именуемой Китаем, и больше, чем о загадочной стране, именуемой Алжиром, куда нас несет воля короля, лучше сказать, куда нас несет нелегкая!

Но я знаю, что иезуиты хитрые, умные, знают много разных языков, включая восточные. / И не лень им, бедным, учить их было!? / А как по-китайски: 'Я вас люблю' , Шевалье? Там, кажется, тысячи разных закорючек, я хочу сказать, иероглифов… Еще иезуиты владеют ядом и кинжалом, подчиняются своему Магистру… нет, Магистры были у других… Генералу Ордена. Тоже тупо: генералов в армии полно. Лучше бы говорили Маршалу. Или еще лучше: Коннетаблю — главнее коннетабля никого нет.

Значит, Шевалье, чтобы все выяснить насчет вас, надо познакомиться с Генералом Ордена Иезуитов. Но это, конечно, страшная тайна. Этот господин, наверно, засекречен! Как бы это узнать? У кого бы это узнать? Папа Римский, наверно, знает имя Генерала. Значит, надо дойти до Римского Папы! Решено! Папа / Римский, а не мой/ мне скажет, где находится резиденция Генерала Ордена, я разыщу этого человека, и тогда спрошу, что делает в Китае дворянин, называющий себя Шевалье де Сен-Дени. Может, Генерал Ордена мне откроет ваше настоящее имя, Шевалье.

Но мы не приближаемся к Риму, а удаляемся от него. За кормой осталась Европа — Франция, Италия — Рим и Папа в Ватикане. Вот дьявольщина! Ну почему мне так не везет! Но все-таки, Шевалье, я не прощаюсь.

Это разлука на время. Возникли разные заморочки, но наши душки-моряки приплывут в Алжир, мы завоюем арабов, война закончится победой, и тогда я добьюсь аудиенции у Его Святейшества Папы

Римского благодаря победе, одержанной моим папой! Сейчас-то с какой радости Римский Папа будет знакомить пажа Анри де Вандома с Коннетаблем,…то есть с Генералом Иезуитов. Логичнее подождать до победы.

Может быть, я ошибаюсь, и вы вовсе не иезуит? Что-то мне страшновато, да и не хочется идти к этому таинственному начальнику иезуитов. А чего бояться? AMOR VINCIT OMNIA — ЛЮБОВЬ ВСЕ ПОБЕЖДАЕТ! Ура! Латынь не забыла. Не съест же меня этот Генерал.

Впрочем, надо взять с собой кого-нибудь. Например, Ролана де Линьета. Дура я, дура! Сумасшедший писатель,'Отставной Козы Барабанщик, охваченный военным психозом' , как обозвал моего единственного друга г-н де Бражелон, — разве он защитит меня от хитрых иезуитов, если мы с ними не договоримся? Я хочу сказать, что Ролан не сможет справиться с иезуитами, а не г-н де Бражелон, как-то не очень понятно я пишу, сама порой удивляюсь, как это так выходит? А все-таки, если я поссорюсь с ними, требуя, чтобы они вернули вас во Францию, Шевалье? / Они — это иезуиты./ Нет, Ролан не подойдет: нужен кто-то постарше.

Роже де Шаверни, вот кто подошел бы. Вот кто никого и ничего не боится. Сам черт ему не брат. Опять глупость! Роже не подойдет по другой причине. Я поняла, что Роже…словом, хотя Роже отлично дерется на шпагах… / Правда, хуже вас, Шевалье — вы же выбили у него шпагу возле церкви Сен-Жермен-де-Пре!/… и готов ради меня на все — именно поэтому г-на де Шаверни нельзя брать с собой.

Тогда, дорогой Шевалье, чтобы выяснить, куда вы подевались, почему исчезли так внезапно, узнать, кто вы такой на самом деле, мне придется просить об этой услуге… / Хотя очень неприятно обращаться к этому самоуверенному пирату! /…придется, ничего не поделаешь, на безрыбье и рак рыба — а он, насколько я помню, Рак по гороскопу, по причине безрыбья придется — а так не хочется! — нанести визит Генералу Ордена иезуитов в обществе г-на де Бражелона.

Это ужасно!

Но выхода нет: из пиратской компании моего папочки он самый умный, порядочный и, надо отдать ему справедливость, красивый.

И еще — он-то уж точно не будет покушаться на мою добродетель, потому что все его мысли заняты ничтожной хромулей Лавальер, согласно разным слухам и моим собственным наблюдениям.

Вот глупец!

Зла не хватает. Но мне до них нет дела. Мне дело только до вас, Шевалье. Я пыталась, выполняя обещание, данное де Невилю, наладить "дипломатические отношения" с виконтом, но он шипит на меня, как рассерженный кот.

10. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. ТОСТ В ЧЕСТЬ АБСОЛЮТНОГО МОНАРХА

/ Из дневника Анжелики де Бофор./

И зря он, кстати, так себя ведет! Мы только начали путешествие, а я уже дважды за сегодняшний день пришла на помощь виконту, и вот его благодарность! Но пора набираться житейского опыта, как советовала госпожа аббатиса и не идеализировать людей. К сему сентенция — ни одно доброе дело не должно оставаться безнаказанным.

Я в самом начале путешествия, можно сказать, спрятала его от всех, чтобы не видели, как он плачет, а спустя каких-то полчаса мы переругались в его каюте, и никто никогда за всю мою жизнь не подозревал меня в таких гадостях, как виконт де Бражелон! Я его скоро начну ненавидеть! Ой, кажется, я уже начала его ненавидеть! Чтобы я — я! — читала чужие письма! Чтобы я — была шпионкой Людовика!

Конечно, ситуация, в которой я оказалась, говорила против меня.

Еще хорошо, что виконт не счел меня воришкой. Ему это и в голову не пришло.

А так бы: 'Что вы здесь искали, Вандом? ' — "Денежки, виконт, денежки! Экю, пистоли, луидорчики!" Даже мороз по коже от таких мыслей. А все-таки мне очень обидно. Если бы не Ролан, не могу представить, как бы я выпуталась из этой ужаснейшей ситуации. И как ругала бы меня аббатиса! Наверняка наложила бы какое-нибудь строгое покаяние. Она бы сказала, что я себя скомпрометировала, что девушка не должна себя так вести.

Но я же вела себя как паж, согласно моей роли! А паж может запросто зайти в любую каюту. Но вот сейчас подумалось, если бы я могла надеть свое любимое платье, цвета колосящейся пшеницы с хорошенькими узорчиками в виде гирлянд из колосков, вышитых золотыми нитками, и в этом платье… о, тут я не переступила бы порог его каюты, это было бы такое вопиющее нарушение приличий! Скорее бы я утонула!

Сейчас я перечитала написанное, и мне очень не нравится фраза, что добрые дела не должны оставаться безнаказанными. И не хочется мне набираться 'жизненной мудрости' . Лучше останусь такой дурочкой, как сейчас, но предпочитаю верить в то, что справедливость восторжествует рано или поздно. Чем раньше, тем лучше, не может быть так, не по-божески это, добро должно быть вознаграждено, а порок наказан. Все-таки у меня много лишнего в дневнике написано. Зря я это делаю. Вдруг он попадет в чужие руки.

Что ж, тогда… /cм. выше/.

Хотя я придумала название для сегодняшнего дня, уже не одну страницу исписала, но все не по теме. О самом ПУТЕШЕСТВИИ почти ничего не написано. Все больше о чувствах к Шевалье. Простите, милый, дорогой, любимый Шевалье, о вас я могу писать без конца, а пришлось отвлечься от столь приятной темы, чтобы заставить себя писать на весьма неприятную тему — о моих отношениях с г-ном де Бражелоном. И все-таки, любовь моя, буду писать на тему 'О первом дне нашего путешествия' . А вы, мой Шевалье, мой друг, мой рыцарь, мой идеал, все равно никуда не исчезнете со страниц моего дневника, когда мне надоест описывать путешествие, я с удовольствием займусь тем, что в профессиональной литературе называют ЛИРИЧЕСКИМИ ОТСТУПЛЕНИЯМИ.

А писать все по порядку лень. Писать, как мы ругались в каюте виконта, мне противно. Я могу проникнуться отнюдь не христианскими чувствами, если начну вспоминать, как со мной обращался виконт. Черт возьми! Если негры или реисы, а также хевдинги или папуасы будут читать это, они могут подумать о нас… ой! не о нас, я уже дошла до того, что пишу 'мы' ! О нем — Бог знает что. Эй, вы!

ПУСТЬ БУДЕТ СТЫДНО ТОМУ, КТО ПОДУМАЕТ ОБ ЭТОМ ДУРНО. Вот, съели? Все-таки, справедливости ради, чтобы у индейцев, шаманов, хевдингов и т. д. не сложилось превратное впечатление о французах, / а что с дикарей взять, мало ли что могут подумать туземцы?/ сразу скажу, что виконт меня и пальцем не тронул. Просто он довольно бесцеремонно схватил меня как какого-то котенка за шиворот и пихнул на сундук, злосчастный, роковой сундук, ставший причиной всех этих бедствий! Вот и все. Это я для того, чтобы установить истину. Но мной овладевает дремота, и перо падает из моих рук, посплю немножко, потом допишу…

Два часа спустя. Вот — выспалась, сразу голова лучше работать стала! Я не исправляю написанное — бумаги жалко, но рассказ о Первом Дне Путешествия начну с банкета, который по приказу моего отца организовали в кают-компании 'Короны' . Надо бы написать, что мы ели, но мне лень. Надо бы описать сервировку стола, цветы, всю эту роскошь — это очень хорошо, что 'Корона' — такой комфортабельный корабль, здесь чувствуешь себя как дома. Но описывать всю эту посуду и интерьер кают-компании мне тоже лень,… Да и не стоит у меня над душой аббатиса, заставляющая упражняться в описаниях пейзажа, интерьера, букета цветов. Хватит! Да здравствует свобода! Буду писать о чем хочу и как хочу!

Я не помню сейчас все тосты, которые следовали один за другим, все остроумные реплики, которыми обменивалось общество, собравшееся в кают-компании — но мы перезнакомились очень быстро, и вскоре я уже знала не наглядно, а по именам моряков 'Короны" — самого капитана де Вентадорна и его первого помощника, господина де Сабле. Конечно, они, как и весь наш Штаб, рассыпались в любезностях перед герцогиней де Шеврез /. Теперь уже можно писать ее настоящее имя — графиней де Ла Фер, исправляю ошибку — привычка! /

Графиня любезничала с ними, но если не считать виконта, сидящего по правую руку от нее, чаще чем к другим, обращалась ко мне и поглядывала на меня с ласковой снисходительностью. Еще бы!

Столько раз за эти годы я с ней встречалась. Надеюсь, она не выдаст мою тайну. Банкет шел своим чередом, когда помощник капитана, господин де Сабле / была его очередь говорить тост / поднялся с бокалом и сказал:

— Господа! Мы забыли один тост, самый важный: 'За Короля!

Моряки дружно загомонили: 'За короля! ' Наши — папин Штаб — тоже. А Шевретта тревожно взглянула на виконта, который не дотронулся до своего бокала. Все чокаются и пьют за короля, а виконт и не думает. Это был если не открытый вызов, то все-таки протест. Наши-то все понимали, потому, видно, никто из наших и не предложил этот тост. Но моряки, возможно, не знали об интригах Молодого Двора, и господин де Сабле предложил тост 'За Короля' от чистого сердца.

И тут я отважилась! Я как бы нечаянно смахнула со стола бокал виконта. Бокал упал и разбился. Вино разлилось. Я извинилась. Удивительно, откуда на парусном корабле хрустальные бокалы? Видно, капитан их хранил для особо торжественных случаев в специальной упаковке.

— Посуда бьется к счастью, — заметил де Невиль.

— Минутку, вам заменят бокал, — засуетился де Сабле.

Но тост уже прошел, и помощник капитана сказал мне с досадой:

— А вы, паж, похоже, уже выпили лишнего.

Теперь меня оскорбил де Сабле! Еще не хватало, чтобы меня сочли пьяницей! А графиня все поняла. Я знаю, что она все поняла, потому что она меня поблагодарила. Взглядом. А ведь ситуация была очень непростая. Подумать только, до чего может доиграться в будущем господин де Бражелон!

Сейчас мы выпутались, но если он и дальше будет продолжать в том же духе?! А ведь это не последний тост 'За Короля' в течение путешествия! Надо заметить, что и его матушка и мой отец выпили 'За Короля' как ни в чем ни бывало. И я тоже.

Но виконт скорее бы стал пить за турецкого султана или за алжирского дея — так вроде их властелин называется. Нет, за таких уродов никто бы пить не стал! Это я к тому, что, несмотря на все огорчения, что мне пришлось испытать из-за него, / ужасные подозрения, взял за шиворот и т. д. / я его очень уважаю за этот вызов.

А бокалы вновь были наполнены, и хитроумная матушка г-на виконта заявила:

— Его Величеству Людовику, да хранит его Господь, за чье здоровье мы только что подняли тост, приписывают слова: 'Государство — это я! ' За Короля мы выпили, выпьем же за Государство!

Ну, а кто откажется пить за Францию? Так хитрая графиня выручила своего сына. А если бы я не опрокинула бокал, возможно, она сама бы это сделала. Но она уже, наверно, на пути в Париж, и я боюсь, что виконт когда-нибудь уже открыто откажется пить за здоровье Короля.

А ведь когда-то мы в Вандомском дворце пили за нашего Короля так же искренне и радостно, как сегодня за Францию! / Я тогда пила, разумеется, не вино, а морс, но со взрослыми! / Но оставим короля, Бог с ним, важная мысль сейчас пришла мне в голову. Во время банкета мне показалось, что после тоста 'За Короля' , который виконт пропустил, перед тостом 'За Францию' , который виконт не пропустил, он, предлагая мне какое-то кушанье, прошептал: 'Благодарю вас… ' но так тихо, что мне, быть может, показалось, а переспросить я постеснялась, оробела вдруг почему-то… А что он мне предлагал, как я это слопала, уже не помню, я ела как во сне. Потому что меня поразило одно совпадение.

Мой дорогой Шевалье, вы, наверно, будете смеяться надо мной, но мне показалось, что это тихое 'Благодарю вас' прозвучало почти так же, как ваше: 'Не спрашивайте' , когда мы прощались ночью, вернее, на рассвете 2 апреля.

И еще мне казалось — я участвовала в общей беседе и не прислушивалась к разговору виконта с его матушкой, но во время банкета какие-то обрывки фраз до меня долетали, так вот, мне его голос временами очень напоминал ваш, дорогой Шевалье. Но со мной в каюте он говорил совсем другим голосом! Да и я-то, я, совсем на себя не похожа! А что думать, будь что будет!

Надо закончить описание банкета и переходить к дальнейшим событиям. Но больше ничего примечательного не было на этом банкете. Все было очень вкусно. Если каждый день мы будем так питаться, то нам крупно повезло!

А я слышала о всяких лишениях: о сухарях, солонине, о цинге — это ужасная болезнь, когда люди до того доголодались, что у них уже зубы выпадать начинают. Да сохранит Господь Всемогущий наши зубы, головы, руки и ноги в целости! Представить, что мы будем рады засохшей корушке, несмотря на то, что, по словам аббатисы, у меня богатое воображение, я никак не могу!

Теперь надо бы описать нашу экскурсию по 'Короне' , организованную капитаном де Вентадорном по окончании банкета. Но на меня опять напала лень. И вообще по 'Короне' — по трем ее палубам, по галерее, идущей вдоль кают-компании, по лесенкам, ведущим с палубы на палубу и к надстройкам на баке — носе и юте — корме, по всему этому дворцу под парусами лучше бегать с Роланом, чем описывать в дневнике. Вот, вспомнила, кстати, о Ролане! О нем надо написать — мальчик того стоит. И, кроме того, барабанщик — мой единственный друг. Не считая герцога де Бофора. Но это само собой разумеется.

11. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. ПРЕРВАННАЯ ЭКСКУРСИЯ

/ Из дневника Анжелики де Бофор/.

Итак, Ролан. О Ролане де Линьете-младшем я слышала с давних пор от подруги моего детства, Жюльетты де Линьет, еще, когда наш барабанщик был совсем крошкой. Жюльетта, возвращаясь в монастырь к началу занятий, привозила запретные плоды — романы, ноты и даже игральные кости, которые для нее Бог весть, где раздобывал ее братец, де Линьет-старший. Ролана в семье все просто обожали, он был малыш, общий любимец, крохотулечка, душечка, ангелочек, очаровашечка. Судьба свела меня с душечкой, крохотулечкой, ангелочком и очаровашечкой в тулонских скалах. Сначала я испугалась, а потом разобралась в ситуации. Ролан хотел любой ценой попасть на корабль, а его не пускали.

Меня осенила гениальная идея — гениальная! — не побоюсь этого слова, скажу без ложной скромности. Я вспомнила, как Д'Артаньян переправил генерала Монка Карлу Второму, и решила тем же способом доставить Ролана на борт корабля. Увы! Мы опоздали. Главная фигура этой эпопеи — герцог де Бофор, мой отец, и его багаж был уже отправлен на корабль. Но не могла же я ему предложить свой багаж! Ролану было бы, конечно, удобно среди моих платьев, но содержимое моего сундука сразу выдало бы меня Ролану. С какой стати паж Бофора везет платье цвета колосящейся пшеницы, или то, другое, нежно-бирюзовое, или красное, расшитое золотыми розами, или цвета морской волны с морскими узорами — их так интересно придумывать, узоры для моих платьев! Но о платьях я могу писать и писать — это тема весьма приятная для меня. Не такая приятная, как вы, дорогой Шевалье, но и не такая неприятная, как этот колючий, вредный г-н де Бражелон. Скажу только, что каждое платье мне доставалось с боем, и отец ругался, зачем я столько тряпок набираю. Но мужчины ничего не понимают в женских нарядах! Как можно оставить дома мое сиреневое платье с итальянскими кружевами? А с розочками вокруг воротника? Да я была бы просто дурой, если бы его оставила дома! И как это мой герцог представляет, я, его дочь, что ли, так и буду ходить в курточке, штанах и сапожках, когда мы победим мусульман? В день победы я надену свое лучшее платье, хотя выбрать его трудно — в одном бесподобная вышивка, другое сшито из прекрасного шелка, третье отделано очаровательными жемчужинами, и к нему очень подходят серьги и ожерелье из жемчуга, словом, прелесть! И все же о платьях я пишу слишком много, а, если начну о своих украшениях, то еще одну страницу начинать придется. Надо покороче.

Нам неожиданно повезло. Бражелону взбрело на ум достать из своего сундука какой-то пакет. Что он и сделал и переложил пакет в дорожную сумку. Теперь-то я знаю, что было в том пакете, но всему свое время. Итак, я затаилась с Роланом возле какой-то повозки и выжидала момент, чтобы спрятать де Линьета-младшего в сундуке. А в пакете, решила я, скорее всего, какая-нибудь еда — это то, что путешественники стараются держать под рукой, поближе. Колбаса какая-нибудь, или курятина, булочки, пирожки, вареные яйца, фрукты — вспоминала я свое дорожное меню. Ну, может, любимая книга.

Я представляла, что я держу поближе в своих путешествиях, правда, до сих пор сухопутных. Еду и книгу. Но путешествовать со старенькой монахиней из отцовского замка в монастырь — а без сопровождающей монахини меня не выпускали за стены монастыря — это тоже ужасно. И читать не всегда удавалось. Помню, в прошлый раз за мной прислали сестру Урсулу, а читала я, вернее, перечитывала взятый наугад том 'Кира Великого' . А Урсула ворчала, что карету трясет, читать вредно, и я порчу себе зрение. Нет, морские путешествия все же интереснее! Урсула! Вот кто внушает мне больший ужас, чем целая шайка, полк, дивизия янычаров. Как хорошо, что ужасная Урсула осталась в Бретани. Пусть там грызет других воспитанниц нашей аббатисы. Я теперь свободна!

Но оставим виконта и его таинственный пакет, перехожу к его сундуку, где очень уютно устроился бывший паж короля, Ролан де Линьет. Во время банкета о Ролане забыли. А я думала о своем дружке, куда он подевался, где прячется. Я решила, как только наша гостья вернется на 'Викторию' , можно будет открыть отцу, что де Линьет-младший тайком пробрался на корабль. В открытом море с ним ничего не сделают, и цель Ролана будет достигнута. Поставим адмирала перед фактом. Но мои планы нарушил наш злой гений — виконт!

Вот как это случилось. Мы все были на носу 'Короны' . Нос — это то же, что и бак, между прочим, целый день запоминаю! Капитан де Вентадорн показывал, где у них ростр, носовое украшение. А ростр был в виде фантастической птицы, вроде огромного деревянного голубя, и на этой птице сидит человечек с копьем. Прелестный ростр! Показал капитан и бушприт — это такая длинная палка, точнее, балка, к которой приделана другая палка, типа шеста, а на этом шесте приделан наш белый флаг с золотыми лилиями.

Очень красиво развевался флаг на фоне синего неба, дух захватывало! А между этим бушпритом и ростром — надутый парус, он «блинд» называется, единственный парус, название которого застряло в моей голове, и то потому, что капитан объяснил, что 'блиндом' — 'слепым' передний парус называли потому, что он закрывал рулевому обзор и делал его зависимым от впередсмотрящего. А еще один четырехугольный парус — бом-блинд, тот поменьше, на маленькой мачте, поставленной на бушприте. Мне пока никак не запомнить парусное вооружение 'Короны' . Но надеюсь, к концу путешествия буду знать все эти паруса как Отче Наш и таблицу умножения. /А ведь тоже когда-то не выучить было./

Капитан де Вентадорн еще долго что-то вещал, я устала его слушать и смотрела на флаг — то он на фоне облака, тогда облако светлее, а то облако проносится, и тогда флаг светлее синего неба.

Красота! Шевретта спросила, не задерживает ли она капитана, ибо весь караван по примеру флагмана еле полз. На это капитан ответил, что они еще наверстают, и все стали просить ее, чтобы она побыла с нами еще 'хотя бы часик' . Капитан де Вентадорн говорил так уверенно, что я подумала: вот здорово будет, когда 'Корона' прибавит ходу! Но сейчас паруса были убраны, и корабль как-то развернули, это уж не мои дела, им виднее. А прелестная двухмачтовая яхта 'Виктория' следовала за нами 'в кабельтове' — кажется, /так ли я написала?/как собачонка за хозяином.

Тогда Шевретта показала виконту «Викторию» и заметила:

— Это твоя яхта, мой дорогой, ты теперь судовладелец.

Виконт улыбнулся, а его приятели захлопали в ладоши и завопили: "Ура-а-а!"

— От души поздравляю, — сказал капитан и похвалил яхту. Яхта и правда была как игрушечка, чудо, что за яхта! А капитан поведал о другой 'Виктории' , флагманском корабле адмирала Фернандо Магеллана.

Попробую хоть вкратце изложить его захватывающий и будоражащий воображение рассказ.

В сентябре 1522 года изрядно потрепанная каррака вошла в гавань Сан Лукар и встала на якорь в устье Гвадалквивира. За кормой судна-инвалида остались тяжелейшие испытания. Бизань на одну треть обломана, а две остальные мачты связаны из отдельных кусков. Протертые паруса заштопаны во многих местах. Палубные доски прогнили.

Люди с 'Виктории' , оборванные, изможденные, изголодавшиеся, обросшие, с длинными бородами, держа в руках горящие свечи, направились в город к ближайшей церкви. Большинство из них были молоды, но нечеловеческие лишения превратили их в стариков. Их осталось тридцать из двух сотен с лишним.

Три года назад из этой гавани вышло пять парусников, а вернулся только один. Покидая гавань, хромой адмирал маленькой эскадры обратился к своим товарищам с коротенькой речью, которую закончил пламенным призывом: 'Да увидит каждый из вас вновь свою родину! ' Сам адмирал Фернандо Магеллан не вернулся. Не вернулись и большинство его людей.

Но они совершили величайший подвиг в истории мореплавания: они обошли вокруг света! Хотя очень дорога была цена победы, с которой 'Виктория' Фернандо Магеллана вернулась в родимую гавань.

— Но мне очень хочется, господа, — продолжал капитан, — Здесь и сейчас повторить слова великого Магеллана и выразить надежду, что будет так:

ДА УВИДИТ КАЖДЫЙ ИЗ ВАС ВНОВЬ СВОЮ РОДИНУ!

Все опять зааплодировали и стали расспрашивать капитана о подробностях Магелланова путешествия. Капитан рассказал много интересного. Все я, конечно, не запомнила, но кое-что записываю.

…Подавив мятеж, вспыхнувший у патагонских берегов, Магеллан провел свою флотилию между южной оконечностью Американского субконтинента и Огненной Землей. А затем около четырех месяцев люди видели одну воду и только,… Но штормов не было, и огромный океан Магеллан назвал 'Mare Pasifico"…Сам адмирал погиб в перестрелке с туземцами на Филиппинах, пытаясь обратить аборигенов в христианство силой…

На родину шли через Индийский Океан, вокруг мыса Доброй Надежды. Флагман 'Виктория' выдержал это плаванье, будучи самым прочным. И то, чтобы его починить, пришлось пожертвовать вторым парусником, уже не пригодным к плаванью… Это все, что мне запомнилось из рассказа капитана де Вентадорна.

А потом виконт что-то спросил у капитана, и тот пошел сыпать терминами, его уже было не остановить. Я ничегошеньки не понимала, они как на иностранном языке говорили. Капитан, правда, время от времени спрашивал виконта: 'Вам понятно? ', а тот кивал и снова задавал какой-то заумный вопрос. Но мне ничего не было понятно.

— Надеюсь, — сказала виконту его матушка, — с таким учителем, как наш замечательный капитан, ты сможешь управлять 'Викторией' , мой дорогой!

— О, сейчас я салага, — ответил он.

— А кто-то говорил, что знает море, — сказал отец.

— Не так хорошо, как уважаемый капитан, — ответил виконт.

Может, я и ошиблась насчет расстояния, в котором шла за 'Короной' «Виктория», признаюсь честно — слово понравилось — «кабельтов». Потом Шевретта сказала, что это подарок на день рождения. А виконт поцеловал ее руку и сказал, что будь его воля, он переименовал бы яхту. Вот какой тип, подумала я, и тут не может без фокусов. А он вот что выдал: 'Бьюсь об заклад, вы все думаете, что я назвал бы мою яхту 'Луиза' ? Как бы не так! Яхта 'Мари Мишон' , как вам моя идея, мама?" Я не успела подумать, что Мари Мишон — какая-нибудь тулонская кокетка, но тут Шевретта его расцеловала и объяснила всем, что это ее псевдоним. А народ заорал: 'Да здравствует Мари Мишон!

Правда, яхту пока решили не переименовывать. Вот как я разболталась, 'Виктория 'Магеллана, 'Виктория 'Шевретты, а ведь собиралась о Ролане рассказывать.

Ну и смотрел бы на яхту, продолжал бы свою высокоученую беседу с капитаном, любовался бы напоследок своим движимым по волнам имуществом. Так ведь нет! Этот вредина вдруг вспомнил / а я-то надеялась, что в суматохе он забудет! / о существовании незаконно проникшего на корабль Ролана де Линьета. И вот что сделал этот злодей! Он сказал герцогу и капитану, что на борту флагмана находится ребенок, тайком проникший на корабль, и его нужно срочно найти, пока графиня не покинула 'Корону' .

От такого бесстыдства я чуть не лишилась дара речи! Но я представить не могла, куда спрятался Ролан и думала, как бы стащить из кают-компании какой-нибудь еды для Ролана, как, бывало, в монастыре я припрятывала еду для нищих. Ну и — последовала морская команда графа де Вентадорна: 'Свистать всех наверх! ' — кажется, он так сказал. Экипаж получил приказ — обшарить всю 'Корону' в поисках спрятавшегося ребенка.

Расчет виконта был — спровадить Ролана на `'Виктории' . Мне было бы жаль, если бы Ролана выпроводили с нашего флагмана. Дай Бог, чтобы Ролана не нашли, молилась я. Но Ролана нашли.

Обнаружили моего дружка на камбузе / это кухня по-морскому /,где он прятался в большом котле, как грешник в аду. В сопровождении матросов, обнаруживших его, уже не милашка и очаровашка, а и правда похожий на грешника в аду, ибо перемазался о закопченный котел, Ролан был немедленно доставлен на бак и предстал перед герцогом, капитаном, графиней, виконтом и прочей высокопоставленной компанией. Отец дал морякам десять пистолей за то, что нашли Ролана. Я заметила, он обычно по сто пистолей раздает, а тут что-то пожадничал. А мне давал по сто пистолей на ленточки и сладости, когда 'вручал' вручал меня Урсуле, провожая из дома.

Судьба Ролана решалась.

Ой, я еще вот что забыла! Когда искали Ролана, я не выдержала и стала ругаться с виконтом.

— Как это подло, сударь, стучать, ябедничать, доносить! Зачем вы выдали Ролана герцогу?

Бражелон даже не обиделся, он посмотрел на меня сверху вниз, мне показалось, презрительно, но скорее насмешливо.

Он процедил:

— Я сделал то, что должен.

— Вы должны делать то, что скажет герцог, а не вылавливать зайцев! Кто вас просил? Видите, какой переполох вы устроили.

— Не я — ваш дружок, этот войнолюбивый Ролан.

— Он не войнолюбивый, он вольнолюбивый! А вы что, хотите опять его отдать в рабство Людовику?

Ну, разве я была не права? Конечно, права! Но разве можно было что-то объяснить этому ужасному типу! Когда я стала пересказывать то, что Ролан говорил о войне, и я абсолютно разделяю его точку зрения, виконт заявил, что ему противно слушать такой бред, хочется, мол, уши заткнуть. Я завозмущалась, какой же бред, если Ролан мечтает о блистательных подвигах, хочет покрыть свое имя неувядаемой славой, быть не мальчиком на побегушках у Людовика и его тупых фавориток, а доблестным рыцарем — и эти ролановы мечты виконт смеет называть бредом?! А виконт прошипел — именно прошипел, этак сквозь зубы и отмахнулся от меня: "Отстаньте!" Вот когда я пишу про это, вспоминаю презрительное «Отстаньте», я проникаюсь ненавистью. Но я опять заболталась. Речь шла о Ролане.

Ролан все-таки добился своего. Когда Бофор, капитан и графиня стали отчитывать незваного пассажира, Ролан улучил мгновение, и, нырнув под рукой герцога, побежал на самый нос корабля. Ролан добрался до ростра и там, цепляясь за хвост деревянного голубя-ростра, заорал, что он бросится в море и потонет, если его не оставят на флагмане. Капитан и герцог решили оставить Ролана внештатным барабанщиком при Штабе. Наш искатель приключений очень понравился и обнаружившим его матросам. И Шевретта сказала, что знает Ролана с самого рождения и просит капитана де Вентадорна и моряков приглядеть за ним. Все были, конечно, рады, кроме виконта, он, похоже, был недоволен, что Ролан остался с нами. А герцог крикнул пажу:

— Выбирайтесь оттуда, шевалье де Линьет! Никто вас не гонит!

— Это вы сейчас так говорите, — возразил Ролан, — А потом цап-царап — и погрузите как кулек на ту белую яхту!

— Лезь назад, черт побери! — закричал капитан.

— Дайте слово дворянина, черт побери, тогда полезу! — ответил Ролан.

Капитан и отец расхохотались. Впрочем, все засмеялись, включая виконта.

— Слово дворянина! — крикнул Бофор. И Ролан оказался с нами на баке — уже не на птичьих правах.

— Вы могли бы и не требовать с адмирала клятвы, — не удержалась я, — Бофор — честнейший человек Франции, разве вам не известно?

— Это мне известно! — важно сказал Ролан, теперь уже барабанщик при Штабе адмирала, включенный в состав нашей экспедиции.

— Спасибо вам, дорогой шевалье де Вандом.

И Ролан пожал мне руку, хотя я привыкла, чтобы мне руку целовали и не без труда перестраиваюсь на другое обращение.

— Если бы не вы…

— Оставьте, — сказала я, — Не стоит благодарности…

— Думал ли я, когда прятался под повозкой, что наш дерзкий замысел увенчается успехом! — продолжал Ролан восторженно.

Вот о чем я забыла рассказать! Там, под повозкой, Ролан прятался не только от Рауля и Сержа де Фуа / А с какой это радости я вдруг начала называть виконта по имени? — но так писать легче, как-то живее получается /. Ролана уже, оказывается, многие знали: например, владелец повозки, простецкого вида парень, доставивший вино моему отцу. Ролан прятался и от него, и от сержанта Гастона, и от каких-то вчерашних пажей, нынешних гвардейцев, и от старшего брата Жюля, словом, от всего света. Кроме меня!

Там у повозки стоял здоровущий мужик, живая натура художника Люка, рыжий такой великан с бородой в виде косички. Он дул вино из горлышка бутылки, предложенной возницей. Его товарищи бренчали монетами и вместе с рыжим пили вино тем же варварским способом, чокаясь бутылками. А подле них ошивался виконтов слуга, презабавный и предобрый старикан Гримо, наш с отцом старый приятель. Без бутылки. Старик подошел к рыжему и его товарищам в самое время, а то он все сидел на сундуке, и Ролану никак не забраться туда было. Оно понятно, ноги-то старые, посидеть хочется, не то, что мы с Роланом. Так вот, о рыжем. Мы шептались с Роланом, и не слушали, о чем рыжий говорил со своими людьми и Гримо. До нас донесся только громкий бас рыжего: 'Дети Одина! ', звяканье бутылок и хохот этой удалой компании. Рыжий — это ведь тот самый солдат, которого Люк-живописец нарисовал с натуры для плаката по поручению моего отца. Надо отдать должное Люку, парень получился похоже, один в один. Но о Люке потом, до него я еще дойду в свое время.

Ролан, о нем раз уж начала, надо все дописать о моем новом товарище. Шевретта заметила, что 'ребенка' , то есть Ролана надо накормить и умыть. На это господин де Сабле отвечал, что он сам этим займется. 'И я знаю, с кем поселю Ролана' , — сказал он. Я испугалась. Если нас поселят вместе, Ролан узнает мою тайну! А Ролан мог попроситься в мою каюту. Но Ролан ничего не просил — он был рад-радехонек, что его оставили на флагмане, полагаю, он и на палубе перебился бы, если бы мест не нашлось. Но место нашлось в кормовой каюте, у доктора Себастьена Дюпона, кажется, так, всех сразу не запомнить!

Так Ролан, дикий путешественник, получил место в отличной каюте, барабан и заверил, что будет достоин оказанной ему чести. После приключения с Роланом народ как-то сник, и продолжать экскурсию уже никто не хотел. И у капитана де Вентадорна пропала охота вести все общество в те места, где помещаются пушки. Мне, честно говоря, не очень-то интересно было идти смотреть все эти пушки. Нашей гостье, по всей видимости, тоже. Кто-то выразил желание вернуться в кают-компанию, раз уж госпожа так любезно согласилась побыть с нами еще часик.

— Лучше бы вы взяли Ролана с собой, матушка, — сказал виконт.

— Присмотри за мальчиком, — ответила Шевретта, — Сейчас, на корабле, я за него спокойна, но в будущем — когда вы высадитесь на берег. Я очень тебя прошу.

Виконт состроил кислую мину. Видно, ему очень не нравилось поручение, но он сдержался и даже не пикнул. Эх, если бы со мной он был такой же, как с красавицей-графиней! Но тем временем все общество засобиралось в кают-компанию, виконт подал руку матери, что, скажу откровенно, было не только великосветской учтивостью, а просто необходимостью, потому что корабль немного качало, а ступеньки на местах переходов были довольно крутые. Тогда я очень позавидовала графине де Ла Фер, ибо мне пришлось самой топать по ступенькам, вас-то со мной не было, чтобы предложить мне руку по всем правилам этикета, мой таинственный Шевалье.

Ролан де Линьет, умытый и причесанный, вместе с доктором Себастьеном Дюпоном и художником Люком уже находился в кают-компании. Ролан уписывал обед за обе щеки и не сразу заметил меня — все эти яства больше привлекали внимание штабного барабанщика. Капитан, желая оживить разговор, рассказал, как они для развлечения, а матросы, те иногда и за работой, поют морские песни и играют в фанты на отдыхе.

— В фанты? Отлично! Давайте и мы сыграем! Научите нас! — потребовала Шевретта, — Спойте ваши морские песни, мы их с удовольствием послушаем. А Бофор заявил, что его Штаб от экипажа не отстанет, и они тоже присоединяются к игре в фанты. Ведущим назначили господина де Сабле. Вытаскивать фанты игроков из шляпы помощника капитана должен был самый юный участник Девятого Крестового Похода, шевалье Ролан де Линьет.

12. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. БАНДАНЫ С ЛИЛИЯМИ

/ Из дневника Анжелики де Бофор/.

Вот тут я и узнала тайну пакета виконта. Не колбаса и не рыцарский роман находились в пакете. Там были синие платки с золотыми лилиями — 'банданы' . Оказывается, у него была договоренность с де Невилем, такая пиратская униформа, что ли.

— И мне! — закричали Гугенот и Серж де Фуа.

— Берите, — сказал Рауль, /Опять я называю его по имени, нарушая всякие приличия, вот аббатиса взъелась бы на меня! О, как она строго предупреждала нас, чтобы мы не смели так обращаться к молодым людям. Но я же не к нему обращаюсь, я просто рассказываю о нем. А обратиться по имени к виконту — ой, лучше прыгнуть с ростра в воду, никогда я не позволю себе такой бесцеремонности!/

Итак, Рауль сказал:

— Берите, всем хватит.

И вся эта компания, повязав банданы с лилиями, приобрела какой-то лихой пиратский вид. Де Сабле смотрел на них восхищенно, а капитан де Вентадорн молча усмехался и ничего не говорил.

Игра началась! Господин де Сабле собрал в шляпу все фанты. Я не помню, кто какой фант дал, мне, скромному пажу, пришлось дать в качестве фанта мой талисман — игрушечного ангела, купленного на ярмарке в Тулоне. Фант, конечно, ребяческий, но больше у меня ничего не было.

К счастью, Ролан так и не вытащил мой фант. Я не хотела петь — мне было страшно. А виконт отцепил брошку с сапфиром и бросил в шляпу г-на де Сабле. Надо сказать, что синяя бандана с золотыми лилиями и золотая брошка с сапфиром очень красиво сочетаются с его синими глазами! Зря я восхищаюсь синими глазами виконта. Я лучше буду думать о синеве ваших глаз, Шевалье. Они очень похожи…

Фанты, которые Ролан доставал из шляпы г-на де Сабле, принадлежали морякам. Они, как и обещали, пропели какие-то свои морские песни.

Но песня капитана была так перегружена морскими терминами, что я ничего не поняла в ней, а спросить постеснялась. Или я тупая какая-то? А Штабу песня очень понравилась. Припев они даже стали подпевать вместе с моряками. Другие моряки тоже что-то пели свое. Один спел какую-то грустную балладу про красавицу, оставшуюся на берегу, такая грустная песенка, что я даже прослезилась. Потому что ее моряк не вернется, корабль затонул, а девушка все ждет и ждет…

Жаль мне стало эту девушку и ее моряка. А потом спели песню о том, что в каждом порту у моряка есть подружка и… дальше уж, я думаю, аббатиса сочла бы песню просто непристойной. Я пишу не в том порядке, в котором эти песни исполнялись, ибо фанты выпадали вперемешку. Была еще совершенно дикая 'Песня Буканьеров' . На таком цивилизованном корабле как 'Корона' , орут песни буканьеров с Тортуги! И все-таки мне песня буканьеров понравилась. Я так и вытаращила глаза, слушая ее. Отец смеялся в усы, поглядывая на меня. Хорошо бы слова записать, но я не так близко знакома с моряками, чтобы просить у них слова песен. Итак, о моряках я написала, ибо они хозяева корабля, и о них надо было написать в первую очередь. Засим приступим к пассажирам, сиречь, к Штабу.

Ролан достал фант, принадлежащий Сержу де Фуа.

— Просим, просим! — закричали все, ибо все помнили, как Серж, стоя на бочке, пел свою прощальную песню, когда «Корона» покидала Тулонскую гавань. И всем, наверно, захотелось еще раз ее услышать.

Я ее, к сожалению, не запомнила… Золотой локон… бесприютные скалы… глаза, в которых отражается небо отцов, следовательно, синие… и еще что-то про французский берег, исчезающий за кормой… Нет, не помню. Я заметила одну вещь: чем прекраснее песня, тем больше она теряет в пересказе…

— Нет, — сказал Серж, — У меня сейчас не то настроение. Такие песни исполняются только раз. Но, коль выпал мой фант, я спою вам 'Балладу против врагов Франции' , слова Франсуа Вийона, музыка… Сержа де Фуа,… / Если вы, уважаемая публика, сочтете возможным назвать мое сопровождение — три банальнейших аккорда — музыкой!/

— Просим, просим! — опять закричали все. Имя Вийона вызвало в папином Штабе легкий ажиотаж. Все эти элегантные господа, как я поняла, просто «балдели» от Вийона. Это делает честь их вкусу!

Ролану эта игра очень нравилась. Его фанта в шляпе де Сабле не было, ибо он сам тащил фанты из шляпы, а де Сабле был ведущий. Неужели я и Вийона забыла? Как там пел Серж?

А Серж, конечно, не зря из всего Вийона выбрал именно эту балладу, она к нашей ситуации очень подходила. Но эти враги пока не стали для нас реальностью. И мне еще не верится, что они существуют в далеком загадочном диком Алжире…Ибо к ним обращал свою балладу наш бард — Серж де Фуа.

…Честно говоря, хотя я очень люблю Франсуа Вийона…/

О Шевалье, это из-за вас, ибо вы мне цитировали посылку его Баллады о Дамах Былых Времен, и на следующий день в библиотеке Рыночного Короля я разыскала изрядно потрепанную книгу и открыла для себя нового поэта — прекрасного поэта! — аббатиса нам Вийона не читала, увы! — только отрывки… И, если припомнить рефрен вийоновой Баллады о Сеньорах Былых Времен 'Куда девался Шарлемань", то, подражая Вийону, я написала бы Балладу о Сеньорах Наших Времен с таким рефреном: 'Куда девался Шевалье' …/…но в Балладе, исполняемой Сержем, вся эта античность, Троя, Елена, аргонавты очень уж напоминали уроки г-жи аббатисы, когда мы учили подвиги Геракла и всю эту древность. Все-таки я не могу вспомнить Балладу полностью, вот досада!

Вот жестокие эти турки! Еще во времена Вийона, в пятнадцатом веке, людьми торговали, варвары! Но я забыла, как там дальше…Речь шла о Нарциссе и об Иуде…

Наш бард разошелся! Он извлекал из старенькой морской гитары резкие аккорды и исполнял Балладу Вийона с каким-то, я сказала бы, надрывом, на нервах! Я думала, струны сорвет!

От этой лютости мне стало не по себе. Лучше всего рефрен в Балладе Вийона. Рефрен всех купил.

Серж, как всегда, был удостоен аплодисментов, но, похоже, сей бард уже привык к популярности и воспринял как само собой разумеющееся. Но где же справедливость? Я подумала об авторе, Франсуа Вийоне. Уже за одну эту Балладу тогдашний король Франции должен был сделать Франсуа Вийона по меньшей мере графом! А его, беднягу, кажется, повесили… Впрочем, об этом спорят до сих пор. Но оставим графский титул, который так и не получил Франсуа Вийон. Оставим глупые мечты. Вернемся к реальности.

В глубине души мне хотелось, чтобы Ролан вытащил фант нашего" злого гения", потому что в его каюте я слышала прелестнейшую мелодию. Она так и звучит в моей памяти: 'Ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля, ля-ля. Но не знаю песенки слова-а-а…

Вот я и сочинила! Не так складно, но это же для себя, и только. А поют ее при Дворе Карла Второго, конечно, где же еще…Мы говорили об одной балладе, автором которой был Карл Орлеанский. Вот бы ее спеть, но она не по теме: она относится к возвращению. И совсем не о войне, а о мире: 'Война мне враг, войну я не хвалил…"

Наконец Ролан вытащил фант — сапфировую брошку виконта!

— Просим, просим! — закричала уважаемая публика.

— Минутку, — сказал Рауль, — Схожу за своей гитарой.

Капитан де Вентадорн пожал плечами и переглянулся со своими офицерами. Похоже, ему не понравилось, что 'морская' гитара, которой воспользовался наш менестрель, Серж, не подошла г-ну виконту.

Между тем, как только он выбежал из кают-компании… /Все взялись бегать, такая жизнь пошла суматошная!/…к графине де Ла Фер, с опаской, чуть ли не по-кошачьи ступая, приблизился де Невиль. Шевретта и Оливье о чем-то принялись шептаться. У Оливье был виноватый вид, он как бы оправдывался перед графиней и показывал на свою бандану с лилиями. А она его вроде как успокаивала и даже снизошла до того, что собственноручно перевязала ему этот экзотический пиратский платок, после чего барон галантно поцеловал ей руку, а она с насмешливой улыбочкой потрепала его по щеке. Я, кажется, догадываюсь, о чем они говорили. Узнав из беседы Штаба о пиратской униформе, я поняла, что Оливье во время экскурсии по 'Короне' прятался от графини, так как боялся ее упреков, что это он, несчастный злополучный барон де Невиль, втянул ее драгоценного ненаглядного сыночка в эту войну. Иначе с чего бы ему было прятаться? Именно он, де Невиль, вбежал в каюту и сказал Раулю, что его хочет видеть его матушка! Тогда он попался под руку Шевретте, и она вовсе не думала отчитывать барона. Но барон зря боялся. Они беседовали спокойно. Оливье перестал дичиться.

А мне было страшно. Вмешаться в разговор я не могла: повода не было, и я очень боялась, не проболтался бы барон де Невиль обо мне! Кажется, Оливье не узнал меня. Но барон де Невиль втянул в войну с мусульманами не только своего друга, виконта де Бражелона, но и меня. Именно он, барон де Невиль, начальник охраны моего отца, явился, переодетый нищенкой, в монастырь Святой Агнессы и рассказал мне, что мы начинаем войну с дикарями, на эту войну уезжает мой отец, и выложил как на духу интригу короля, Лавальер и Рауля.

Воттут-то барон, узнав о детской влюбленности моей, разразился целым монологом, что я, именно я, Анжелика де Бофор, Юная Богиня Фронды, могу 'привести в чувство' его близкого друга, виконта де Бражелона, пока этот бедняга не наделал каких-нибудь безумств. Вдруг де Невиль начал выбалтывать все это матушке г-на де Бражелона?

Я знаю, что Шевретта умеет развязать язык любому мужчине. И не таких, как барон, раскалывала милейшая Шевретта!

Нет! Он этого не сделает! Слава Богу, у меня хватило ума потребовать с него Слово Дворянина! Неужели можно нарушить Слово Дворянина? Я такого человека не могу представить даже в кошмарном сне!!! А теперь ведь это и не важно. Мало ли что было в детстве!

Сейчас я уже другая, все очень изменилось. Мне не понадобилось выяснять отношения с Раулем де Бражелоном, потому что я встретила и полюбила вас всем сердцем, Шевалье де Сен-Дени!

Ну вот, опять лирическое отступление! А остановилась я на том, что Рауль ушел за гитарой. Сабле передал морскую гитару с якорем на деке кому-то из своих и попросил на бис спеть песню буканьеров.

Что и было исполнено морячком. А сам де Сабле, заметив, как капитан скривился, тоже пробормотал, видно, обидевшись за морскую гитару: 'Скажите, пожалуйста, наша гитара, видите ли, не подходит его милости, подавайте собственную! ' — 'Золотая молодежь' , — только и сказал капитан. Вот тут я закусила удила! Мне промолчать бы, но я отлично знала ТУ ГИТАРУ и ее историю. Я сразу узнала этот прелестный музыкальный инструмент, и палисандровую деку, и костяные колки, и декоративную розетку из каких-то ценных пород дерева.

"Вы неправы, господин де Сабле, — сказала я помощнику капитана, — Вы привыкли к своей гитаре, а они — к своей. И та гитара, за которой ушел виконт, очень дорога ему. Это прощальный подарок его лучшего друга, графа де Гиша. Сам де Гиш когда-то захватил ее у испанцев. И все эти годы не расставался с ней. Я еще в детские годы видел эту гитару в руках молодого Граммона /. Но это же правда, я видела ее сама!/ Вы не совсем понимаете, господин капитан, с кем имеете дело. Речи нет о том, что ваша простая гитара не идет в сравнение с прекрасной испанской гитарой. Дело не в строе, не в цене инструмента, не в оформлении. Дело в дружбе отважных Ангелочков Принца Конде, начавшейся под испанскими пулями! Да вот!"

Да вот — приходится объяснять его поступки самому капитану. А то ведь, правда, моряки могли понять не так и обидеться. Но я, кажется, понятно все объяснила, и Серж кое-что добавил от себя. Узнав о боевом прошлом своего пассажира и его испанской гитары, де Сабле и капитан уже не ехидничали, а встретили виконта, как и вся компания — аплодисментами, что его, по-моему, несколько удивило. Итак, мы обратились в слух. Что-то споет нам виконт? — думала я. Хорошо бы ту милую английскую песенку, только со словами.

"Это для Ролана, — сказал виконт, — Песня «Капитаны». Ролан, я сочинил это, будучи вашим ровесником, следовательно, очень и очень давно". Ролан задрал нос, ему очень льстило, что для него поет песню сам виконт. Я оставила место, чтобы записать слова. Когда-нибудь я их узнаю.

Далее другим почерком:

1.

2.

3.

— Повтори, дружок, — остановил Рауля герцог, — Сделай одолжение!

— Бис! Бис! — заорали все.

Рауль слегка поклонился и повторил:

— Да здравствуют приливы и отливы…приветствуем тебя, морская гладь…

И вся компания дружно подтянула: 'Сокровища, быть может, и фальшивы, но как же интересно их искать! ' А я смотрела на плакат Люка Куртуа: 'В Алжир, за сокровищами! ' и думала, что это, конечно, фальшивые сокровища, без всяких 'быть может' . Сокровища, которые сулят участникам этой авантюры, если называть вещи своими именами. Этой авантюрной войны. Этой военной авантюры. Но полно играть словами! Вернусь к песне.

Тем же почерком:

4.

Засим последовало прелестное арпеджио, а потом несколько финальных аккордов, кажется, a-moll, насколько я знаю музыку. Говорят, покойный король Людовик XIII был страстным меломаном. Не меньше, чем охоту, он любил музыку и неплохо играл на гитаре. Наш Король-Солнце, кроме гитары, освоил и лютню и что-то там еще тра-ля-ля-ля… Но игру Короля-Солнца я не слышала, а эта песня покорила все сердца. Капитан просто обалдел! Ролан был восхищен песней и чуть не отбил себе ладошки. Но впечатление испортило бахвальство барона де Невиля.

— Вот, — важничая перед помощником капитана, сказал де Невиль, — Вы, сударь, вроде говорили, что свои морские баллады сочиняете сами, а наш Серж пел песню на стихи Вийона. Знай наших, барон де Сабле! Мы тоже можем сочинять песенки, видите, как все рты поразевали! Замечу, кстати, песня эта десятилетней давности!

Господин де Сабле искоса взглянул на барона де Невиля.

— Песня прелестна, — промолвил помощник капитана, — Но, должен заметить, столь полюбившаяся вам 'Песня Буканьеров' , более энергична! На это барону де Невилю возразить было нечего. Он потянулся за бутылкой. Но возразил виконт.

— А позвольте-ка, экспромт! — сказал он, усмехаясь, и вновь взяв в руки свою прекрасную палисандровую гитару, после нескольких энергичных аккордов, скорее выпалил, чем пропел следующее:

На этом импровизация г-на виконта закончилась. Он отложил гитару и уселся, сказав Оливье и помощнику капитана:

— Больше меня не провоцируйте. Хватит с меня! Отбыл повинность! Надеюсь, общество довольно?

Общество было довольно, но виконта в покое не оставили, расспрашивая его что-то насчет испанской гитары. А Штаб моего отца решил, что это будет их песня. Мне это показалось абсурдом, и абсурдом опасным. Я представила, как солдаты наши идут по пустыне и поют: 'Вперед, пираты Солнца-Короля' … -как это понравится Королю-Солнцу? А еще я подумала, хорошо бы заиметь такую же синюю бандану. Пойдет ли мне синяя бандана, и где бы ее раздобыть?…

…Как ни приятно всем было общество Прекрасной Шевретты, но время ее визита подошло к концу, и все гурьбой отправились провожать ее на верхнюю палубу. А графиня вдруг поманила меня, именно меня! О, если бы я могла поговорить с ней наедине! Вот кто наверняка может знать тайны иезуитского ордена! Дело в том, что наша аббатиса и графиня — подруги с самого детства. Я не очень-то много знаю о тех временах, но кое-какие слухи доходили. Вроде бы наша аббатиса и втянула графиню в это общество, когда ее жестоко преследовал Ришелье, и ей с малышом на руках просто некуда деваться было. И тогда именно она, графиня де Ла Фер, ответила бы на мои жизненно важные вопросы:

— Кто у них сейчас самый главный — Генерал Ордена?

— Верно ли мое предположение о том, что Шевалье де Сен-Дени в Китай послали иезуиты?

— И кто, по мнению графини, может скрываться под этим именем?

Увы! Графиня за то короткое время, что Рауль ходил за гитарой, беседовала с Оливье де Невилем.

Я могла бы порасспросить Шевретту, пока Рауль пел песенку, но тогда к ней подошел мой отец, и они начали что-то обсуждать, а что? Очередная тайна, но все-таки я это как-нибудь разузнаю. Словом, я упустила этот шанс. В присутствии виконта я не могла задать его матушке такие вопросы. Но зачем я ей понадобилась?

— Анри! Дитя мое, подойдите к нам! — повторила Шевретта. А вдруг сейчас она выдаст мою тайну?! Я сделала отчаянные глаза. "Эта девушка — дочь Бофора. Оберегай ее, мой дорогой…" — или нечто в этом роде. Но разоблачения не последовало. Слава Богу! Лукавая Шевретта разразилась целым монологом, смысл которого сводился к тому, что она просит присмотреть и за Анри де Вандомом. Не скажу, что мне это было очень неприятно. Но мне показалось, что виконт чуть не взвыл от такого поручения его дражайшей матушки. То она ему навязывала сумасшедшего барабанщика, а теперь еще и меня!

Но он любезно улыбнулся и сказал:

— Чего хочет женщина, того хочет Бог, — и поцеловал ей руку, а она подмигнула ему этак многозначительно и шепнула: 'После поймешь…" От этого подмигивания и шепота я пришла в ужас, она, конечно же, намекала на то, что я… Я постаралась исчезнуть, хотя мне было очень обидно, что мне не удалось задать Шевретте такие важные для меня вопросы. Но что поделаешь! Дама сия была занята беседой с более важными персонами, чем паж Анри де Вандом.

— Черт побери, — сказал де Невиль своему приятелю Гугеноту, — Бьюсь об заклад, что Шевретта начинает во Франции великолепную интригу!

— С чего ты взял, барон? — зевнул Гугенот, — А нам какое дело?

— До нас докатится эхо Шевреттиных интриг, вот увидишь.

— Если увижу, — вздохнул Гугенот, — Надо отдать должное милой Шевретте, эта дама во всех своих интригах действовала как покровительница разлученных влюбленных, вопреки политике, логике, войне и здравому смыслу.

— Эх, — вздохнул де Невиль, — Ей бы быть королевой 'Страны Нежных Чувств' , описанной в романах Скюдери. Но это вымысел, мой дорогой Гугенот. Хотя…льщу себя надеждой, Королева Страны Нежных Чувств привела в чувство…прости мне тавтологию, мой высокоученый приятель…привела в чувство своего Принца.

— А мы поможем Ее Величеству Королеве, — заметил Гугенот.

— И сегодня же устроим грандиозную попойку! — заявил Оливье.

Между тем Королева Страны Нежных Чувств сказала своему Принцу, обнимая его напоследок:

— РАУЛЬ! ТЫ ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬСЯ!

Слова эти долетели до меня, и я испугалась — что-то он ей ответит?! Я вспомнила, как мой отец, отважный Бофор, отправляясь на войну, сказал мне, когда я просила, чтобы он дал слово, что вернется с войны живой: 'Анжелика, малышка, я хочу вернуться, но слово такое я дать тебе не могу. Ты еще ребенок, но когда подрастешь и будешь провожать в опасный поход своего любимого, жениха, мужа, не требуй такой клятвы. Нельзя это. Это от нас не зависит' . И я, хотя тогда не очень поняла отца, никогда не требовала от него такого слова.

А Шевретта загнала своего сыночка прямо-таки между Сциллой и Харибдой. Сцилла — это нахально-лицемерная ложь: 'Я вернусь, обещаю вам… ' И Харибда — не менее наглое, отчаянное: 'Я никому ни- чего не должен' . Но виконт успешно миновали Сциллу и Харибду, ответив:

— ЕСЛИ БУДЕТ НА ТО ВОЛЯ БОЖЬЯ.

Слева подошел Гугенот, справа де Невиль, они обнялись и махали уходящей 'Виктории' своими синими банданами. Вот, кажется и, все про визит Королевы Страны Нежных Чувств.

13. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. COMPANIA JESU

/ Из дневника Анжелики де Бофор./

А теперь, когда я так подробно описала первый день нашего путешествия, постараюсь вспомнить все, что мне известно о могущественном и таинственном Ордене иезуитов.

Общество Иисуса — Compania Jesu — католический Орден, основанный в 1534 году св. Игнатием Лойолой. Главная задача Ордена — распространение и защита католического учения. В 1540 г. устав Ордена учрежден папой Павлом II. Своих сподвижников св. Игнатий встретил на пути из Монсеррата, где он сложил шпагу и кинжал перед образом Богоматери, объявив себя ее рыцарем, в Саламанкский Университет.

В 1534 году на празднике Успения в Париже, где продолжалось образование будущих монахов, в подземной часовне на Монмартре, на месте мученичества первого парижского епископа — Дионисия, семь молодых людей дали клятву посвятить жизнь Богу. Последние ее слова — Ad majorem Dei gloriam / К вящей славе бога /. Начертанный Лойолой на алтаре "J H S' т. е. 'Jesus Hominem Salvator' — / "Иисус людей Спаситель"/ стал девизом Ордена.

Все это очень таинственно и романтично: подземелье, клятва Святой деве, скрещенные шпага и кинжал, семеро основателей — семь, как известно, счастливое число, число Иисуса, но все-таки мне очень не хочется мириться с тем, что Шевалье — подземный иезуит и рыскал в капюшоне и маске под часовней Монмартра. Хотя ваш псевдоним / Сен-Дени, это то же, что Святой Дионисий / наводит на мысль о том, что, возможно, там и надо искать ваши следы, Шевалье де Сен-Дени…

Подземелье, шпага, клятва…что-то я уже слышала такое, но забыла. Да, начало более 100 лет назад, было красивое, возвышенное, романтическое, а сейчас об иезуитах говорят такие ужасы!

Постараюсь все же восстановить в памяти лекции госпожи аббатисы. В 1535 году рыцари разными дорогами выехали из Парижа и встретились в Венеции, чтобы плыть в Палестину для обращения неверных. От папы они получили благословение, разрешение принять духовный сан и деньги на дорогу в Иерусалим. Планам Лойолы помешала война между Венецией и Османской империей. В результате будущие иезуиты остались проповедовать в Италии.

В названии Ордена отразились две его особенности: по своему образу жизни иезуиты должны были стать похожими на гуманистов и на военных рыцарей. Орден, который возглавлял Генерал, делился на 4 ступени посвящения: к 1 классу относились священники, давшие, кроме главных монашеских обетов, обет послушания папе. Они допускались в Генеральный Капитул и преподавали философию и богословие, из них избирались ассистенты Генерала.

Что-то не очень Шевалье похож на философа. И на богослова тоже. Не думаю, чтобы он был ассистентом этого самого Генерала. Но кто знает? Иезуиты такие лукавые! Кого хочешь обведут вокруг пальца. Европа разделялась на 5 ассистенций: итальянскую, французскую, португальскую, испанскую и германскую. После предварительного экзамена желающий вступить в Орден — новиций — призван был два года работать в госпитале или совершать паломничество, нищенствуя или босиком.

Как же, как же! Очень сомневаюсь, чтобы вы нищенствовали или шатались босиком по большим дорогам, даже 'Для Вящей Славы Бога' , Шевалье! Да и глупо это — шататься босиком, имея такие красивые ботфорты! Богу, я уверена, такая жертва с вашей стороны показалась бы очень глупой. Помнится, мы с вами даже шутили по этому поводу. Но все-таки я разгадаю вашу тайну. Не буду отвлекаться, беседуя с вашим милым образом, вернусь к иезуитам. Ведь это они, злодеи, нас разлучили, не так ли?

По решению старшего в Ордене отбирались лица для годичного новициата — терциарии, которые могли стать членами двух следующих ступеней Ордена: коадьюторов — помощников и профоссов, принимавших три монашеских обета: целомудрия, бедности и послушания. Но в это я никак не могу поверить. Потому что все равно вспоминаю наш поцелуй. И буду вспоминать еще бесчисленное множество раз! Опять отвлеклась!

…Из профоссов отбирались затем 'профосы четырех обетов' , которые приносили обет личного послушания папе. Они избирали пожизненного Генерала Ордена, которому принадлежала вся полнота власти. Да, чтобы разыскать вас, Шевалье, мне не обойтись без Генерала Ордена и Римского Папы.

…Иезуиты носили черный кафтан, плащ и шляпу с загнутыми полями. Как вы, Шевалье! Вы ведь именно так были одеты! По костюму Генерала Ордена ввиду большого авторитета называли Черным Папой. Миссионерская деятельность Ордена уже в XVI приняла широкий размах. Франсуа Ксавье / св. Франциск Ксаверий /, первый сподвижник Игнатия Лойолы, проповедовал в Японии, Индии, Индокитае.

Его ученики широко применяли тактику приспособления к местным религиям и обрядам: вступали в касту брахманов в Индии, приспосабливали католическую религию к конфуцианским обрядам в Китае, развивали миссионерство в Японии. В прошлом году иезуиты достигли Лхасы в Тибете и наблюдали строительство Потала — дворцовой резиденции Далай Ламы. Через миссионерство в Китае в Европу проник секрет фарфора и мода на китайские изделия. Есть!

Наверно, наш Шевалье поехал в Китай за фарфором и за чаем, вот за чем! И в один прекрасный день мы с вами будем пить китайский чай из китайского фарфора. Очень даже может быть. Чем мы хуже англичан — те давно уже чай пьют. Даже русские пьют чай с начала нашего века. Ну, им проще, Китай к ним ближе. А мы к тому времени, когда вы вернетесь из Китая, уже победим арабов и отберем у них кофе — краем уха я слышала, что casus belli — какой-то корабль с грузом кофе, затерявшийся в Алжире, корабль, которого не дождался наш король. И тогда, Шевалье, в ответ на вашу любезность, я предложу вам настоящий арабский кофе! Вот будет здорово! И все будет, как положено, по всем правилам этикета, а то, боюсь, мы преступили эти правила… в особенности я. Еще хорошо, что все осталось в тайне — наш поцелуй у костра на берегу Сены. О милый, я опять отвлеклась…Я еще не все написала про иезуитов, а мечтаю Бог весть о чем! Сейчас закончу.

Последний вопрос — об образовании господ иезуитов. Их тайны мы не проходили. А жаль! Самое интересное осталось неизвестным. Между тем аббатиса напичкала нас уймой всяких сведений, которые застряли в моей голове, и я вовсе не думала, что они мне когда-нибудь пригодятся. Могла ли я подумать, когда зубрила этих иезуитов, что возьмусь соблазнять… нет, нехорошо написано, я вовсе не думала вас соблазнять… что безумно влюблюсь в одного из них?! А если вы все-таки не 'один из них' , а тут кроется что-то другое? Ой, милый мой Шевалье, ну как же вы мешаете мне думать!

Средние школы иезуитов по традиции назывались коллегиями. Крупные университеты — академиями. Средняя школа включала курсы грамматики, философии и риторики. Высшее образование было рассчитано на 7 лет, включало изучение логики по Аристотелю, этики, философии, физики и метафизики. Увы! Придется признать себя настоящей невеждой. Из всего этого перечня наук иезуитских академий г-жа аббатиса слегка знакомила нас с достопочтенным Аристотелем, и то не с логикой, женщине, по словам аббатисы, логика не нужна, а с 'Поэтикой' . Теория катарсиса и прочее. Да еще с картиной великого Рафаэля 'Афинская школа' , где Платон и Аристотель никак не могут сойтись во мнениях. Ну, мужчины всегда спорили из-за разной ерунды, даже во времена Платона. И сейчас продолжают. Как сойдутся, так и не могут во мнениях сойтись. Amicus D'Artagnan, sed magis amica veritas.^[137]

А жаль, что аббатиса не научила меня логике. Но кто мог подумать, что мне придется играть роль мальчишки? Вот. Это относительно почтенного мудреца Аристотеля и его логики. Что же касается физики, метафизики и философии — тут я совершенная невежда. Знаю только… ай! ничего не знаю. И думать не буду, а то с ума сойду! Спасибо, хоть этикету научила в полном объеме. Но жизнь складывается так, что я постоянно нарушаю правила этикета и искусства вести приятную беседу. Куда там!

А еще студенты-иезуиты знакомились с богословием св. Фомы Аквинского, Библией и древнееврейским языком. Но я, увы, ничего не знаю по-древнееврейски. А хотелось бы знать…прежде всего: 'Я тебя люблю' , — как говорил царь Соломон прекрасной Суламифи. И прочие влюбленные из Ветхого Завета. А впрочем, можно ведь найти какого-нибудь благородного еврея, он-то, наверно, знает древнееврейский? Правда, у нас тут нет евреев, ни древних, никаких. Но где-нибудь раздобыть можно. Их узнать можно по прическе: они носят такие красивые кудряшки — завлекалочки, как наши модницы. Пейсы называются. Может, в Алжире встретится толковый еврей с такими кудряшками, к примеру, Раввин Якоб или Купец Исаак из… Орана? Все, я заканчиваю. Ко всему прочему, хитроумные иезуиты великолепно знают иностранные языки. Жарко, Шевалье! Что-то такое в нашей ночной беседе позволяет предположить, что вы весьма бойко говорите не только по-французски.

Что же мне делать? А если зайти с другого конца? Не с самых главных фигур Ордена, а самой попроситься к ним. Логику и языки я еще как-нибудь выучила бы с Божьей помощью, к вящей славе Бога и во имя любви к вам, Шевалье. Но вот скитаться и нищенствовать босиком — не знаю, как это у меня получилось бы. А ведь это еще не все. Если Генерал прикажет кого-нибудь отравить? Я же не смогу даже кошку отравить, не то, что живого человека. И, прежде чем стремиться проникнуть к иезуитам, надо сперва наверняка знать, что вы принадлежите к этой организации. Но я это узнаю. А сейчас буду спать. Так много я никогда не писала.

Я не прощаюсь с вами, Шевалье, в надежде, что мне приснится Китай, их чудные домики с загибающимися крышами, их странные лодки со странными парусами — джонки, и мы на борту джонки пьем чай. Лучше бы, наверно, перевести на английский и написать 'Jesus amp; Company' , как вы считаете, мой таинственный рыцарь? Разумеется, к Company я отношу людей порядочных, отважных героев, а не лукавых интриганов. И, уже совсем засыпая, обращаюсь к Тебе, Боже Всемогущий: пожалуйста, пусть мне приснится мой любимый! Amen!

ЭПИЗОД 6. ТРЕВОЖНОЕ ПРОШЛОЕ И НЕЯСНОЕ БУДУЩЕЕ

14. МУШКЕТ И ПОГРЕМУШКА

Рауль лениво тренькает на своей палисандровой гитаре все ту же навязчивую мелодию прелестной английской песенки, она преследует его сегодня постоянно, так и звенит в ушах, хотя он очень критически относится к своему экспромту, и лень ему даже записывать слова на бумаге — он и так запомнил. Но песенку невозможно было исполнять в кают-компании, вот и пришлось спеть весьма невинных 'Капитанов' , да и барабанщика задобрить хотелось, в глубине души он восхищался мальчишкой, хоть и казался самым непримиримым противником Ролана. Он перебирает струны, мелодия повторяется…Эту песенку и петь-то приходится мысленно, и только одна строчка ему нравится из всех трех четверостиший:

Он насвистывает эту мелодию, продолжая забавляться со своей гитарой, весьма комфортабельно устроившись, подложив под спину мягкие шелковые подушки и слегка покачивая в такт ногой, мимоходом заметив, что кружевинки на отворотах светлых ботфорт слегка завернулись, но ему лень расправлять их, плевать он хотел на эти кружева, не Фонтенбло, и так сойдет, пират, что вы хотите! Продолжая насвистывать свою песенку, Рауль косится на часы, вздыхает и уже который раз начинает сначала.

— Не свистите, — ворчит Гримо, — Денег не будет. Плохая примета.

— Денег и так нет, — беспечно отвечает Рауль, — А плохих примет я уже не боюсь. Мне теперь море по колено. Вот! — за этой декларацией следует вызывающий аккорд, и треньканье продолжается.

— Как это нет денег? — возмущается Гримо.

— Разве это деньги? — фыркает Рауль.

Гримо возмущенно трясет седой головой:

— Заелся вконец, — ворчит старик, — Да мы при Людовике Тринадцатом считали бы себя богаче короля!

— Скажи лучше 'при Ришелье' , старина. Людовик Тринадцатый почти не царствовал. Да не злись ты, я пошутил.

Гримо шмыгает носом.

— Тоска, — зевает Рауль, — Как бы убить время до ужина, подскажи?

— Вы проголодались? — живо спрашивает Гримо, — Если хотите есть, я мигом организую. Тут есть нечто вроде буфета, я уже знаю.

Рауль смотрит на старика с интересом. Гримо, молчун Гримо, становится все более разговорчивым. Знаменитый Гримо, которого принимали за немого, а его друзья так и звали Молчаливый, и прозвище это уже прилепилось к нему на 'Короне' .

— Я не хочу есть, с чего ты взял? Просто после ужина намечается большая пьянка на шканцах, и я намерен принять в ней самое активное участие.

Заявление это было завуалированной провокацией. Рауль хотел дать понять своему Молчаливому, что он не нуждается в няньке и сам себе хозяин. Гримо, разумеется, был иного мнения на этот счет.

— А-а-а, — сказал Гримо и вздохнул.

— Бэ-э-э, — сказал Рауль и фыркнул.

— Шутить изволите? — спросил Гримо, — И не совестно вам, сударь, передразнивать старика?

— Я вовсе не передразниваю тебя, мой дорогой Гримальди! Ты неподражаем! Передразнить тебя невозможно! Ты чудо природы! Это я…от безделья. Эх, чем бы заняться… Мы решили начать попойку после ужина: в кают-компании приходится все же соблюдать приличия. А потом уже начнется настоящий 'шторм' .

— Что?

– 'Шторм' — то есть грандиозная попойка. Посвящаю тебя в наше арго.

— Но вы все же не очень штормите, — не удержался Гримо от предостережения.

— Я так и знал! — воскликнул Рауль, — Старина, запомни, я уже не в том возрасте, чтобы пользоваться услугами гувернера.

— К сожалению, — заметил Гримо, — Вы были тогда таким милым ребенком, загляденье просто!

— А стал отъявленным негодяем, просто кошмар! — продолжил Рауль.

— Я не говорил этого, — возразил старик.

— Это я сам сказал о себе, Гримо. Да не смотри ты на меня так жалобно, дружище, и не шмыгай носом, не будем ссориться напоследок. Давай заключим нечто вроде соглашения. Потерпи меня еще немного, не докучай, не лезь со своими сантиментами. Дай мне дожить мой недолгий век, как мне хочется — это все, о чем я тебя прошу.

— Вам не стыдно? — спросил Гримо.

— Вот еще! А с чего мне должно быть стыдно?

— Вы уже забыли, что вам на прощанье сказала госпожа? Или мне повторить?

— Не надо. Я помню.

— И свои слова вы тоже забыли? Быстро, сударь!

— И свои слова я помню. Да что ты на меня взъелся? Ты говоришь `'сударь' , когда очень злишься, что я, тебя не знаю? Ты утром еще обиделся, что я не захотел слушать твою песню? Ну, пой, пой, я послушаю! Валяй!

Гримо взял красивую гитару и проиграл несколько тактов песенки Оливена:

Рауль на этот раз не остановил Гримо. Он зааплодировал, но не без некоторой наигранности. Гримо, уловив эту неестественность, замолчал сам, не стал петь дальше. Песенку Оливена он считал слишком задушевной и обиделся теперь уже на аплодисменты.

— Когда ты это сочинил? — спросил Рауль.

— Это не я. Оливен.

— Черт возьми. Все очень мило, кроме последней строчки, но Оливену я не могу выразить свое негодование. Попробовал бы он, каналья, спеть это мне самому!

— Он и не стал вам петь, — вздохнул Гримо.

– 'Любови сдавшись в плен' ?! Каков подлец! Если бы это было так, разве я находился бы здесь? Я болтался бы по Парижу, в надежде встретить… э-э-эту особу, и непременно ввзязался бы в какую-нибудь заваруху, пытаясь сорвать злобу на первом встречном. А кончилось бы все это сам понимаешь чем…

— Уж ясно, добром не кончилось бы, — проворчал Гримо, — Здесь-то поспокойнее.

— И еще — я не из тех, кто сдается.

— И слава Богу, — сказал Гримо, — Я с вами абсолютно согласен, господин Рауль. Не судите строго Оливена. Он писал от всей души.

— Я знаю, — улыбнулся Рауль, — Просто не люблю, когда мне напоминают, каким я был дураком.

— Будьте готовы к тому, что еще не раз напомнят, — вздохнул Гримо, — Ваши же друзья. Пока не забудут. Это мой жизненный опыт мне говорит. А вы не лезьте на рожон.

Рауль подошел к большому овальному зеркалу в золоченой раме, поправил свою бандану и спросил старика:

— Гримо, как ты думаешь, долго ли растет борода?

— Вы хотите отрастить бороду? — поразился Гримо.

— Пиратскую, — сказал Рауль.

— Долго, — сказал Гримо, — Поверьте моему опыту.

— А все-таки я попробую. Раз уж мы начали пиратскую войну, будем и внешне походить на пиратов.

— Кхм, — кашлянул Гримо и опять затряс головой.

— Я называю вещи своими именами, Гримо. Мне с самого начала было ясно, что это пиратская война. Авантюра в духе Фрэнсиса Дрейка. Не один ли черт — Франсуа де Бофор или Фрэнсис Дрейк. Имя одно и то же. И профессия та же. Только Фрэнсис — пират королевы, а пират короля — Франсуа. Почти стихи. Складно получилось!

— Вас интересует пиратская борода? Да у вас терпения не хватит, сударь! Дня три, максимум пять, и вам захочется плюнуть в собственное отражение и сбрить к черту эту гадость. Я вам точно говорю.

— На основании твоего богатого жизненного опыта, — сказал Рауль насмешливо. Его уже начало раздражать, что старичок так хвастается своим жизненным опытом, тем самым дает понять, что он сам этим хваленым жизненным опытом не обладает.

— А мне и сейчас хочется плюнуть в собственное отражение, и без пиратской бороды.

— Кокетство, — хмыкнул Гримо.

— Кокетство?! — возмутился Рауль, — Думай, что говоришь.

— Я говорю как раз то, что думаю. Кокетство двадцатипятилетнего красавчика. Вот я, старый урод, не хочу и не буду плевать в собственное отражение.

— Ты вовсе не урод!

— Так вот, о бородах, господин Рауль. Когда мы с вашим уважаемым отцом сидели в амьенском погребе, у нас выросла двухнедельная щетина, и смотрелась она весьма отвратительно даже на таком видном мужчине, как граф де Ла Фер. И мы были как выходцы с того света. Но уже утром мы избавились от наших двухнедельных бород. Иначе бы моя внешность, хоть и невзрачная, но, сколь возможно, благопристойная, не привлекла бы покойного лорда Уинтера, царство ему небесное!

— Лорд Уинтер был очень умный человек, — сказал Рауль с уважением,

— Англичане любят все оригинальное, из ряда вон выходящее, экзотическое. Ты — сокровище, Гримо. Ты цены себе не знаешь! Но как медленно тянется время, черт возьми! Чем бы заняться! Открой-ка иллюминатор.

Гримо посмотрел в окно.

— А если волны?

— До нас не достанут. Да ты не бойся, чудак-человек, я не собираюсь топиться. Вот-те крест. Ты, похоже, совсем дураком меня считаешь? Просто жарко.

Гримо открыл иллюминатор.

— Так-то оно лучше, — сказал Рауль, — Будем ждать ужина. Сколько склянок пробьет, когда позовут на ужин?

Гримо подал бумагу с расписанием:

— Читайте. А вот меню.

Рауль просмотрел бумагу и вернулся на место.

— Все-то ты знаешь, — сказал он и повторил: Цены тебе нет.

Гримо улыбнулся. Взглянул на ларчик на столе.

— И вы не знаете, чем занять себя до ужина? — спросил Гримо.

— Не знаю, — искренне сказал Рауль, — Правда, не знаю.

Гримо показал взглядом на шкатулку Шевретты.

— А "Записки' вашей матушки? Я думал, вы сразу броситесь читать их.

— Но я же все знаю, — сказал Рауль, — На трезвую голову читать мамины 'Записки' … лучше ночью.

— Боитесь? — спросил Гримо, — Не бойтесь. И ничего-то вы толком не знаете!

— Знаю, — сказал Рауль, — Всегда знал. Не знал только причины, по которой мама столько лет скрывала свой брак с отцом. Теперь знаю и это. Вот цена королевской дружбы.

— Вы обещали нашей госпоже… — начал Гримо.

— …прочитать 'Записки' . И я сделаю это. Но потом.

— А еще вы обещали ей…

— Присмотреть за барабанщиком. Но это, как я понял, на суше. Сейчас шевалье де Линьетом занимается помощник капитана, молодой де Сабле и сам господин де Вентадорн.

— А Вандом? — спросил Гримо.

— Ах, да! Еще и этот кукленыш на мою бедную голову! Я все помню, старина.

— Будьте помягче с Вандомом, — сказал Гримо, — Мне довелось слышать, как вы сказали ему: 'Отстаньте' …Вы отвернулись и не видели, как вздрогнул паж. Анри де Вандом — очень кроткое и нежное существо.

— Тем хуже для него, — резко сказал Рауль, — Надо быть толстокожим носорогом, кроткие и нежные существа не выживут в этом сволочном мире, поверь моему жизненному опыту, не такому богатому как у тебя, но достаточно горькому.

— Для чего же тогда живут сильные и добрые, если не для того, чтобы защищать слабых, кротких и нежных?

— Я не сильный и добрый. Я слабый и злой.

— Вы на себя наговариваете.

— Анри де Вандом не в меру чувствителен. Вот Ролан — другое дело. А ведь Ролан еще моложе, чем паж Бофора. Гримо, что-то тут не так! Тебе-то что до этого сладкоголосого неженки?

— Мне-то ничего, — проворчал Гримо, — Но вас же просила госпожа наша. Я думал, вы сдержите обещание.

— Да, матушка позаботилась, чтобы я не соскучился в обществе этих сосунков. Хотя, пока мы, к счастью, не на суше, я могу не утруждать себя и предоставить молокососам развлекаться самостоятельно.

Он машинально провел по струнам. Завалился в кучу подушек.

— А тут премило, правда?

— Правда, — сказал Гримо, — Поспите пока, я вас разбужу к ужину, если не хотите читать 'Записки' на трезвую голову, сударь!

— Подай шкатулку, — сказал Рауль, — Я не такой законченный трус.

— Мне — погулять? — спросил Гримо.

— Останься, — велел Рауль, — Может быть, кое-что понадобится уточнить по ходу действия.

— Как скажете, господин Рауль — согласился Гримо, — Тогда я, с вашего позволения, тоже займусь чтением. Я почитаю 'Дон Кихота' — с чего это ваш знакомец, Люк-живописец, решил, что я похож на ламанчского идальго?

— Хоть картину пиши! — сказал Рауль, — Странно, что мы этого раньше не замечали.

"Записки Мари Мишон" приводятся здесь в очень сокращенном варианте, только то из объемистой рукописи, что имеет непосредственное отношение к этой истории. Впрочем, полная версия 'Записок' , быть может, когда-нибудь будет достоянием читающей публики. Рукопись открывалась следующим посвящением:

Рауль отложил рукопись. Слова Гримо о Вандоме задели его. Он вовсе не считал себя 'слабым и злым' , скорее, наоборот. Но, вспомнив события сегодняшнего дня, Рауль признался себе, что его, 'сильного и доброго' , защищал 'слабый, кроткий и нежный' Анри де Вандом. Докатился! Анри, легкий, изящный, грациозный, опрокидывает его бокал на торжественном обеде. Все принимают неловкость пажа как должное. Из всех участников пиршества только его мать была способна на такое. И рука ее чуть дернулась. Но приятельница королевы, дама, принадлежащая к высшей знати, урожденная де Роган, могла ли допустить такую оплошность? А с пажа спрос невелик. Надо все же быть с Вандомом помягче, насколько это в моих силах, решил Рауль и продолжил чтение.

* * *

Лист со стихотворным посвящением был вклеен, и чернила — значительно темнее, чем в самой рукописи. Да и бумага белее. Затем следовал 'Пролог' на пожелтевшей от времени бумаге, в котором Мари Мишон рассказывала о том, как Анна Австрийская, измученная ухаживаниями кардинала Ришелье, попросила свою подругу, 'сестрицу' , наперстницу Шевретту шутки ради пококетничать с кардиналом, повторить историю с сарабандой, но с тем, чтобы главным действующим лицом была не она, королева, а герцогиня. Хотя Ришелье внушал Шевретте отвращение, она беспечно взялась за дело, строила министру глазки, кокетничала, и всемогущий кардинал вскоре начал всерьез волочиться за прелестной герцогиней. Решив повторить потешную историю с сарабандой и превратить грозного кардинала в посмешище, приятельницы устроили тайное свидание, где в укрытии на этот раз находилась королева, а визитера / кардинала в костюме всадника / принимала герцогиня де Шеврез. Свидание, которое начиналось как легкий флирт и должно было закончиться, по замыслу очаровательных насмешниц как розыгрыш, завершилось пылкой атакой со стороны Ришелье, поддавшегося чувственному порыву, ловким приемом самообороны со стороны герцогини, отчаянным воплем пораженного в весьма чувствительное место кардинала и затрещиной со стороны выскочившей из укрытия Анны Австрийской. А когда они стали смеяться над страждущим кардиналом, тот заявил в гневе: 'Я отправлю вас обеих на плаху! ' — и смех замер на устах королевы и ее подруги. Они ведь только шутили!

После чего началась интрига с монастырем Валь-де-Грас, где были обнаружены секретные документы, арестом и заключением Ла Порта, поспешным бегством Мари Мишон, предупрежденной принцем де Марсильяком, который впоследствии за содействие побегу "государственной преступницы' , как и Ла Порт, оказался в Бастилии. Связной королевы, граф де Санта-Крус, зная маршрут беглянки от принца де Марсильяка, задержался на несколько дней, старался раздобыть денег, продавая кое-какие драгоценности, пытаясь собрать нужную сумму. Ему королева поручила охранять 'милую Мари' во время бегства, и Санта-Крус поклялся защищать Мари Мишон ценой собственной жизни.

На этом "Пролог' заканчивался, и начиналась первая часть, озаглавленная "МУШКЕТ И ПОГРЕМУШКА", где герцогиня де Шеврез рассказывала о своем бегстве, нависшей над ее головой секирой Ришелье, гениальном и отчаянном решении, сверкнувшем в ее сознании: кардинал не посмеет казнить ее, если она обзаведется ребенком! А за это время друзья что-нибудь придумают. Малыш Шевретты поможет отсрочить казнь на 9 месяцев. Главное — выиграть время! А мятежная герцогиня уже видела себя арестованной, окруженной гвардейцами кардинала. Санта-Крус, ее единственный защитник, все еще не появлялся, а рядом была только верная, но такая же перепуганная Кэтти в нелепой ливрее. Тогда Мари Мишон и сказала 'господину аббату' :

— Я ХОЧУ БЫТЬ МАТЕРЬЮ ТВОЕГО РЕБЕНКА.

— ЧЕГО ХОЧЕТ ЖЕНЩИНА, ТОГО ХОЧЕТ БОГ, — любезно ответил "господин аббат".

— "Чего хочет женщина, того хочет Бог", — прошептал Рауль, — Так вот почему мама сказала "после поймешь"…Господин аббат…Так вот откуда это! Черт возьми! А я-то думал, что я — 'дитя любви' .

— Это и была любовь, — сказал Гримо, — Разве вы не поняли? Как взрыв. Это правда. Только у меня слов, к сожалению, не хватает. Отвык я говорить о таких чувствах.

— Но тут черным по белому написано, что матушка "завела ребенка", то есть меня, чтобы отсрочить казнь? Разве мои родители в детстве не были знакомы?

— Были. Но потом расстались. Ваш отец женился, как вы знаете от него самого, весьма неудачно. И герцогиня не была счастлива с де Шеврезом. Судьбе было угодно, чтобы они встретились вновь. Говорят же, что браки заключаются на небесах.

— А ты там был, Гримо?

— Но, разумеется, в другом помещении, — сказал Гримо.

— Почему же отец оставил женщин, преследуемых кардиналом, без защиты?

— Мари Мишон не просила вашего отца о защите и ничего не сказала об угрозе Ришелье. Мы тогда ничего не знали об этой истории, господин Рауль. Мы приехали в Рош-Лабейль за "Политическим Завещанием' короля Генриха IV. Священник был хранителем королевского завещания. Вручить его надо было сыну Генриха IV, принцу Сезару де Вандому. Поэтому мы на рассвете поспешно покинули дом кюре и отвезли этот документ адресату. Сезар де Вандом и совсем еще юный Франсуа де Бофор, сын Сезара, прочли 'Завещание' короля.

… Дальше герцогиня рассказывала в своих воспоминаниях о путешествии в обществе Кэтти и Санта-Круса по южной Франции, о почтительной 'усатой дуэнье' — доне Патрисио-Родриго де

Санта-Крусе, о первой дуэли в городе Каркассоне, когда она нечаянно нанесла рану своему противнику, как ее секундант, Санта-Крус, наивный человек, решил, что ей стало дурно от того, что она пролила кровь противника, а между тем причина была в ее состоянии. В 'Записках' Мари Мишон не щадила себя и поведала о том, как, убедившись, что коварный вездесущий Ришелье не выследил ее, и, быть может, ей удастся уйти от погони, поддавшись минутной слабости, попросила спутника раздобыть ей снадобья, чтобы избавиться от ребенка, но благородный испанец возмутился и убедил беглянку не брать греха на душу и сохранить жизнь ребенку.

— Значит, если бы не Санта-Крус, я мог бы и вовсе не родиться?

Гримо вздохнул.

— Черт возьми! — опять сказал Рауль.

Далее в 'Записках' рассказывалось о встрече Санта-Круса с герцогом де Шеврезом, отказе последнего предоставить убежище мятежной герцогине, готовности Санта-Круса добиваться развода с ненавистным герцогом и отрицательным ответом Мари Мишон на предложение Санта-Круса, который, как истинный идальго, предложил и руку, и сердце, и бегство в Америку. 'Ребенок французов не будет носить испанское имя и жить в Америке' , — ответила она дону Пато, как порой по-дружески называла испанца.

…Скитания Мари Мишон, Кэтти и дона Патрисио по Бретани. Преследования гвардейцев кардинала…Хижина, затерянная где-то в глуши рогановских лесов, где 14 июля появился на свет Малыш Шевретты…Санта-Крус, арестованный гвардейцами кардинала, бежит из замка Лош, куда Ришелье, пылая жаждой мести, намеревался заточить и мятежную герцогиню. Преследуемый врагами, дон Патрисио скитается по долине Луары и, сбившись с пути, выходит на лесную дорогу недалеко от БЛУА.

— Теперь мне всеясно, — сказал Рауль, — Его нашли наши?

— Да, — сказал Гримо, — Ваш отец и Шарло. Дон Патрисио вылез из кустов и стал просить лошадь и шпагу на испанском языке, угрожая какой-то дубиной. Он хотел пробираться в Бретань на помощь вашей матушке. Ведь он схватился с гвардейцами, чтобы прикрыть бегство женщин и даже не знал, родился ли ребенок, живы ли беглянки. Но вдали уже показались преследователи, и граф, ваш отец, велел Шарло спрятать сеньора в волчьей яме, пока он спровадит незваных гостей. И знаете, кто возглавлял охоту на человека? Де Вард-старший, отец вашего заклятого врага.

— Они узнали друг друга?

— Еще бы! Де Вард узнал лучшего друга 'проклятого гасконца' — Д'Артаньяна, а один из гвардейцев, Генрих Д'Орвиль — героя Ла Рошели. Гвардейцы спрашивали о беглеце, но граф предложил им убираться восвояси. Что они и сделали, хотя последние слова де Варда наших порядком напугали.

— А что сказал де Вард?

– 'Едем в Бретань искать Шевретту и ее отродье' .

— Вот гад! И нашел?

— Разве мы беседовали бы с вами, господин Рауль, если бы нашел? Конечно, не нашел!

Санта-Крус выбрался из волчьей ямы с помощью Шарло, и граф предоставил ему убежище.

— Гримо, а разве в наших лесах были волки?

— Тогда — были. До вас, господин Рауль. При господине Мишеле, прежнем владельце имения, все было весьма запущено. Но потом волки ушли к Орлеану.

— Ясно. Значит, Санта-Крус отцу все рассказал? Но почему он доверил незнакомому графу такую важную тайну?

— Санта-Крус услышал, как де Вард назвал вашего отца по имени.

— Атосом?

— Да. Но с угрозой в адрес всей четверки, а особенно гасконца. А Санта-Крус был верным другом Анны Австрийской и тайным обожателем Мари Мишон. Он заочно знал всех друзей Арамиса. Понимаете?

— Понимаю. А дальше?

— А дальше ваш отец убедил Санта-Круса не ездить в Бретань, а пробираться в Испанию. Смуглый, черноволосый дон Патрисио, в минуты волнения переходящий на испанский, никак не мог сойти за бретонца. Он только выдал бы беглянку.

— Но граф де Санта-Крус, приехавший во Францию в свите инфанты Анны, отлично говорил по-французски. Почему же он заорал: 'Кабальо! Эспада! '^[139]

— Дон Патрисио походил скорее на лешего, чем на графа. Не очень-то с ним в замке Лош церемонились. Он был в очень тяжелом состоянии. Санта-Крус перевел дух в нашем замке, получил от нас оружие, лошадь и деньги. Он поехал на юг. Ваш отец сказал, что сам займется этим делом, ссылаясь на родство с Роганами, не посвящая, однако, дона Патрисио в тайну своих отношений с Мари Мишон.

— И нашел меня?

— И нашел вас. Совершенно верно.

— Но ведь не в Бретани, а в этом самом Рош-Лабейле?

— А вот за это благодарите господ иезуитов. Мы были почти у цели, но нас направили по ложному следу. Тут и подоспели гвардейцы кардинала. Аббатиса монастыря, где скрывалась ваша матушка, решила свести с де Вардом счеты. Вроде он когда-то отправил на эшафот ее мужа. Поэтому аббатиса убедила герцогиню доверить ребенка, то есть вас, своим друзьям-бретонцам и скрыться за границей. Одного из друзей звали Филипп де Невиль.

— Отец Оливье?

— Да. Отец Оливье. Второй — Генрих Д'Орвиль.

— Гвардеец кардинала?

— Да. Взбунтовавшийся против своего господина. Дружба победила.

— И мама согласилась?

— Аббатиса убедила ее в том, что могущественный Орден иезуитов гарантирует безопасность Малышу Шевретты. А кардинал уже выслал погоню. Барон де Невиль выдал вас за своего сына.

— За Оливье?

— Да, за Оливье, хотя Оливье де Невиль был старше вас чуть ли не на полгода, а это весьма существенно, когда дети такие малютки. Был октябрь месяц, карета увязла в дорожной грязи. Барон де Невиль был в отчаянии. Но ему повезло. Путешественник, к которому г-н де Невиль обратился за помощью, обладал геркулесовой силой и вытащил карету. А этот путешественник был…

— Подожди, я сам скажу… Неужели Портос?

— Портос, Портос. Он навещал со своей супругой, бывшей госпожой Кокнар, в роскошной карете своих бретонских родственников. И оказал помощь путешественникам из скромной кареты с баронской короной над гербом де Невилей. 'О, как бы я хотел обладать вашей силой, сударь! ' — восторженно воскликнул де Невиль. А Портос: ' А я отдал бы все богатства мира за такого малыша и баронскую корону' . Но все и так, должно быть написано…

— Да, Гримо, там все написано. Все, как ты говоришь. У меня голова идет кругом от всех этих новостей. Санта-Крус…Генрих IV, его таинственное завещание, Филипп де Невиль, аббатиса, иезуиты, де Вард, Портос…

— Не забудьте Роганов. Юную Диану и старика Рогана. Старик Роган признал вас своим наследником. Впрочем, вам знакомо его завещание.

— А Диана де Роган, она здесь при чем?

— В воспоминаниях герцогини должна упоминаться и госпожа Диана, я так полагаю. Дело в том, что Диана…

— Любила Анри де Шале. Это я слышал от нее самой.

— Но Диану любил Мишель де Бражелон. Этого вы, по всей видимости, не знали.

— Знал, Гримо. Вот это я как раз знал, и очень давно. А еще я очень давно знал историю, похожую на миф о Малыше Шевретты и преследователях-гвардейцах, но в детстве я и не догадывался, что я и есть этот Малыш. Тогда бы я, наверно, очень кичился бы, важничал, воображал.

— Еще бы, — сказал Гримо, — Потому-то вам и не говорили. Можете теперь важничать — никто не запрещает. Важничайте, сколько вам угодно.

— Спасибо, — сказал Рауль грустно, — Что-то не хочется… важничать. Я уже не малыш. Лучше почитаю.

15. МАЛЫШ ШЕВРЕТТЫ

— Читайте, читайте! — напутствовал Гримо и уткнулся в "Дон Кихота".

— Выходит, аббатиса при активном участии Дианы де Роган отправила на тот свет господина де Варда-старшего? Я что-то слышал об этой истории, но не знал, что и тетушка Диана в ней была замешана.

— Они обе лишились своих любимых из-за Ришелье. Не нам их судить. Устранив де Варда, аббатиса убила двух зайцев — свела счеты со своим заклятым врагом и избавила вашу матушку от самого яростного ее преследователя.

— А она-то тут при чем?

— Самая крупная фигура в партии королевы? Лучшая подруга Анны Австрийской? Вы не понимаете, наверно, что борьба между партией королевы и партией Ришелье шла не на жизнь, а на смерть. Кардиналу надо было любой ценой добыть компромат на Анну Австрийскую. Сам он, может быть, и гнушался бы прибегнуть к подобным средствам, но за него действовал его 'серый кардинал' , Жозеф дю Трамбле и кровожадный де Вард — у этого малого руки были по локоть в крови. Но все же, сдается мне, она была права, рассчитавшись с нашими врагами за монастырь в

Бетюне. Ведь там, за несколько лет до вашего рождения трагически погибла госпожа Бонасье, прелестнейшая женщина, первая и самая большая любовь господина Д'Артаньяна.

— Но она, эта черная аббатиса, чтобы заманить де Варда в ловушку, вынудила свою подругу — мою мать — отдать меня чужим людям!

— Эти чужие люди, Всадники с Белыми Перьями, как их в Бретани называли, защищали вас с оружием в руках и готовы были отдать за вас жизнь. Лучше, что ли, было бы, если бы вы попали в лапы преследователей?

— Что же тогда было бы?

— Вот уж не знаю. Мы полагали, Малыш Шевретты будет разменной монетой в игре Ришелье, чтобы скомпрометировать Анну Австрийскую.

— А, понимаю. Вроде заложника. И тогда кардинал получил бы от матушки так ему необходимый компромат на королеву?

— Мы считали так. Хотя, возможно, это был блеф. И кардинал не такой Ирод.

— Но и я не Царь Иудейский. Я хочу сказать, что сам по себе я ценности не представлял, самый обычный ребенок. На меня охотились из-за того, что я был Малышом Шевретты.

— А представьте на минуту, что кровавому убийце де Варду на мгновение стала доступна вся та информация, которой нынче владеете вы, мой господин? Впечатляет, не правда ли?

— А конкретнее? — спросил Рауль.

— Например, настоящее имя таинственного 'господина аббата' . Например, вся история с миледи, на которой де Вард намеревался жениться в свое время, и миледи собиралась подцепить третьего мужа. Не будем осуждать 'черную аббатису' и Диану де Роган. Мы смешали карты наших врагов.

— И все-таки я не могу преодолеть предубеждение к этим иезуитам. Лучше бы матушка держалась от них подальше. Вы, что ли, не могли нас защитить, черт возьми!

— Мы все тогда блуждали в потемках, ничего толком не зная друг о друге. А разве лучше было бы, если бы мы помчались по следам беглянки-герцогини и бросили вас на произвол судьбы? Лучше было бы, если бы вас нашел не ваш собственный отец, а люди кардинала Ришелье?

— Что ж, они убили бы меня?

— Не думаю, господин Рауль. Я уже говорил, Ришелье не такой изверг. Но, возможно, вы именовались бы тогда 'маркизом де Шеврезом' . Вам это понравилось бы? Ришелье мог это устроить.

— Вот дьявольщина! Нет, ты прав, это я глупости говорю. А иезуиты не охотились за Малышом Шевретты? "Ребенок принадлежит нашему Ордену к вящей славе Бога' . И был бы я нынче каким-нибудь аббатом. Нет уж! Ни маркизом, ни аббатом я не могу себя представить.

— Насчет иезуитов не знаю. Мы опасались Ришелье в первую очередь. Но мы всех опередили!

— А вы случайно монетку не подбрасывали, кого искать — ребенка или женщину? Орел — ищите ребенка, решка — ищите женщину?

— Вам не стыдно?

— Я только шутил… Черт возьми, потрясающая фраза! И как вовремя мама ее ввернула этому некоронованному королю! Он ей: 'Я предлагаю вам то-то, то-то и то-то… если вы согласитесь…", а она ему: "Хи-хи-хи, господин кардинал, я только шутила…"

Гримо вздохнул.

— Никаких монет мы не подбрасывали. Мы сразу решили разыскивать ребенка. Но если вы скажете что-нибудь против нашей госпожи, я с вами разговаривать не буду!

— Ты и так со мной не разговариваешь.

— Я? Да я никогда так много не говорил!

— Правда, черт возьми! Я и не заметил. Ты сегодня выболтал свою годовую норму.

— Даже язык болит с непривычки, — пожаловался Гримо.

— Но послушай, дальше мама пишет о том, что существует закон, по которому женщина, подбросившая своего ребенка, будет осуждена на смерть. Разве ее подруга-иезуитка не знала об этом законе, так ее подставляя? И я мог стать причиной ее смерти, а не спасения!

— Это еще надо было доказать, — вздохнул Гримо.

— Что я — Малыш Шевретты?

— Вас привез в дом священника в Рош-Лабейле барон де Невиль. Герцогиня благополучно сбежала за границу. Искали женщину с ребенком, кардинал, наверно, не предполагал, что Шевретта отважится расстаться со своим Малышом. Но она это сделала ради вас. И еще — она не боялась доверить вас 'господину аббату' . А во Франции она уже была почти осуждена. Как заговорщица и по закону, о котором вы сейчас говорили. И вообще — не мешайте мне читать "Дон Кихота' !

— Читай, читай. Я только спросил. Но Гримо тупо смотрел в книгу, по десять раз перечитывая одну и ту же строку. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский даже не успел начать свой первый поход.

— Господин виконт! — на этот раз позвал Гримо.

— Ну, что тебе? — отозвался Рауль, увлеченный чтением "Записок".

— Отвлекитесь на минутку, — попросил Гримо.

Рауль неохотно отложил рукопись.

— Вот это да! — сказал он восхищенно, — Теперь я понимаю, почему прежнее поколение так иронически относится к нам, "современным молодым людям". Черт возьми, Гримо, обидно признать, что мы с нашими романами, дуэльками, интрижками в подметки не годимся нашим родителям. Вот время было!

— Не прибедняйтесь, господин виконт. Надеюсь, вы все-таки превосходите своих ровесников во многом.

— В глупейшей навивной доверчивости, бесспорно, — проворчал Рауль.

— Да перестаньте! Вы знаете о своем превосходстве, и все они чувствуют это ваше превосходство. И ваши новые друзья это чувствуют. Вы, может, и не замечаете, но мне-то со стороны виднее.

— О-ля-ля, Гримальди! Ты, правда, так думаешь, или взялся утешать Малыша Шевретты?

— Вот-те крест! — перекрестился Гримо.

— Но я же сын Атоса! Разве я могу вести себя так, как бедняжка де Сент-Эньян!

— Вы сказали 'бедняжка' ? — усмехнулся Гримо.

— Ну да, бедняжка и есть. Нагнали мы с Портосом страху на этого певца пастушек и фонтанов. Вот кто — мальчик из Фонтенбло, а не мы, правда? А то у меня впечатление, что капитан…

Гримо махнул рукой.

— Не берите в голову. Вы еще себя покажете.

— А согласись, во времена Людовика XIII дуэль состоялась бы.

— Еще бы! Покойный король сам науськивал своих мушкетеров. А они были в юности весьма безбашенными ребятами.

— Тогда мне положено быть безбашенным вдвойне, — сказал Рауль, перелистывая рукопись, — Матушка, чьи записки я сейчас дочитываю, дама настолько же прелестная, настолько же и безбашенная.

— При Людовике Тринадцатом это называли сумасбродством. Но Людовик Четырнадцатый — убежденный противник дуэлей, разве вы этого не понимали?

— Понимал, конечно. Потому и вызвал фаворита. А сейчас бы я знаешь, что сказал бы им — королю и Сент-Эньяну: 'Я ТОЛЬКО ШУТИЛ' .

— Серьезно? — спросил Гримо с сомнением.

— Вот-те крест! — перекрестился Рауль.

И они расхохотались.

— Кстати, господин де Сент-Эньян тоже сделал для себя кое-какие выводы. Раньше он считал себя неуязвимым. А после вашего вызова он чаще брался за шпагу, чем за перо и подолгу тренировался с лучшим учителем фехтования. Это пошло ему на пользу: физиономия несколько осунулась, сбросил лишний жирок, изнеженный пастушок Аминтас стал более… спортивным, что ли.

— Как ты его назвал?

— Пастушок Аминтас. Только это он сам так себя назвал. Знаете эту байку?

— Знаю, конечно. Тупость невероятная!

— Поэтому он и смог какое-то время противостоять вашему приятелю де Монваллану, когда тот спровоцировал поединок. Я верно назвал фамилию Гугенота?

— Верно. Видишь, мы все-таки не совсем ничтожества.

— Особенно вы, Малыш Шевретты.

— Скажи-ка, Гримо, раз уж ты все про всех знаешь, Гугенот нанес фавориту серьезную рану? Шрам на умильной физиономии Аминтаса останется?

— Вас это очень волнует? Вам жаль фаворита?

— Мне жаль Гугенота.

— Анж де Монваллан прошел школу гасконца и прекрасно владеет шпагой. Он отлично контролировал ситуацию и только слегка царапнул румяную щечку Сент-Эньяна. И следа не останется.

— Слава Богу! А ведь Гугенот хотел только выбить оружие.

— Да господин фаворит должен бы поблагодарить и вас и Гугенота. Дамы считают его теперь более интересным.

— Меня Гугенот беспокоит. Будущее его. Эта история сорвала его… личные планы.

— Вы же понимаете — воспитание гасконца. Он не мог поступить иначе. И де Невиль не мог иначе выразить свою солидарность с Гугенотом.

— А у Д'Артаньяна остался только Жюссак. Остальные — молокососы, там всеми делами рулила эта троица.

— Гасконец натаскает молокососов. И непременно уладит дело с Гугенотом. И теперь, когда наконец-то все встало на свои места, тайны больше нет, живите да радуйтесь. И помните, что вас ждет белая яхта 'Виктория' , прекрасный гнедой конь и все наши, а они вас очень любят. А все эти шашни, интрижки — да бросьте вы о них думать! Будьте выше этого.

— Это все вздор. Морок какой-то. Но я… ухитрился ввязаться в другие интриги, посерьезнее, чем дурацкая история, из-за которой я так стремился заколоть бедняжку Сент-Эньяна. Поверь, это дело нешуточное. Вполне в духе прошлого царствования.

— Что вы еще натворили? — с тревогой спросил Гримо.

Рауль махнул рукой.

— О Господи! — простонал Гримо, — Беда мне с вами. Вас, как дитя малое, без присмотра оставлять нельзя. Скажите же, Христом-Богом вас заклинаю, вместе что-нибудь, да и придумаем.

— Читай Сервантеса, — сказал Рауль.

— Предпочитаете скрытничать? — вздохнул Гримо, — Эх, если и здесь замешана какая-нибудь юбка… Я угадал?

Рауль усмехнулся.

— Та, прежняя?

— О нет!

— Новая юбка?

— Не знаю. Нет, скорее всего, нет.

— А что же вы покраснели?

— А что же ты побледнел?

— Господи Боже, все наши беды от проклятого бабьего племени!

— Вот как! А ты только что пел дифирамбы прекрасному полу!

— Я 'пел дифирамбы' , как вы изволили выразиться, нашей госпоже, а это женщина необыкновенная.

— Двойной стандарт, — сказал Рауль.

— Исключение из общего правила, — возразил Гримо, — Ваши приятели уже провозгласили нашу госпожу `'Королевой Страны Нежных Чувств' .

— В самом деле? Хотя королеве далеко до мамы, верно, Гримо? Я не могу судить объективно, но все-таки я высказываю не только свое мнение.

— Комплименты, мой господин, вы умели говорить еще в очень нежном возрасте. Вашей матушке очень польстило сравнение с королевой, которое Шевретта услышала из уст своего вновь обретенного Малыша.

— Но о Стране Нежных Чувств я не говорил, — возразил Малыш Шевретты, — И осталось тайной провинция, подрисованная нами к карте Страны Нежных Чувств.

— Какая такая провинция? — удивился Гримо.

— О, мы там просто издевались над Скюдери и 'нежными чувствами' его напыщенных персонажей! Сейчас и не припомню… Улица Рогатых Мужей… Монастырь Кающихся Распутниц… Кабак Классных Телок и прочие объекты.

— Вот чертенята! — проворчал Гримо.

— Болван, — вдруг сказал Рауль.

— Кто — я? — обиделся Гримо.

— Не ты. Ты, Гримо, ума палата.

— Спасибо на добром слове, господин Рауль, но позвольте-таки полюбопытствовать, кто же болван? Или вы о себе?

— Нет. О де Невиле. Этот болван надеялся 'отсидеться' в Алжире, чтобы все забыли о его проделках. О его похождениях, которые могли весьма плачевно закончиться. Зря надеялся. Отсидеться ему не удастся. Там будет целая Троянская война, верно, старина?

— Верно. Никак и вы собирались 'отсиживаться' за компанию с де Невилем, чтобы Двор забыл о ваших выходках?

— Может быть. Сам не знаю.

— Что ж вы раньше не сказали, что собираетесь «отсиживаться» в Джиджелли? Мы бы так не переживали!

— А я и сам не знаю, чего хочу, понимаешь ты это? Иногда мне хочется забраться в какую-нибудь нору подальше, как раненое животное уходит в дебри зализывать раны.

— У вас, — заметил Гримо, — Была прекрасная возможность отсидеться в вашем имении, кой черт вас понес на эту войну?

— В имении? Не очень-то там отсидишься! В имении жизнь цивилизованная, вы все шныряете с умильными лицами, к обеду появляешься в приличном виде. Здесь будет дикая жизнь и дикие приключения!

— Эх! — пробормотал старик, — Что же вы нам головы морочили? Стоило вам раньше сказать, что желаете приключений! А мы все очень боялись, что вы, как когда-то молодой Д'Артаньян после гибели Констанции Бонасье, решите лезть под пули арабов, как гасконец под пули гугенотов.

— Разве я это говорил? — удивился Рауль.

— Да, — сказал Гримо, — А вы что, не помните?

— Тогда 'болван' относится ко мне! А что, Д'Артаньян… правда?

— Да. И не раз ваш отец спасал ему жизнь.

— О Господи! Чтобы Д'Артаньян… невероятно!

— Так у вас нет этого намерения? — подозрительно спросил Гримо.

— Черт возьми! Кто может быть уверен на все сто процентов, что вернется с войны живым? Даже легендарный Ахилл.

— Скажете тоже, Ахилл! Да никто не может сказать о себе такое.

— Я просто реально смотрю на вещи, старина. Но, раз уж на то пошло, поиграем в Троянскую войну, правда, без Елены.

— Как знать, — захохотал Гримо, — Как знать!

— Дорогой, еще раз повторяю, я избавился от своих юношеских иллюзий. Маленькая Луиза не тянет на роль Елены Прекрасной.

— Я не о м-ль де Лавальер, мой господин. А раз уж вы назвали ее прежней…

— Это ты назвал.

— Виноват, ошибся, вы сказали морок, так?

— Так, морок и есть.

— То с королем вам делить нечего. Король будет только рад, если вы в этой Троянской войне завоюете себе Елену.

— Гм! Аиша или Патимат? Не в моем вкусе. Послушай, Гримальди, ты напрасно стараешься сгладить противоречия. Между Людовиком Четырнадцатым и мною уже не заплаканная мордашка королевской возлюбленной.

— Если не она, то кто?

— Один человек. ВОИСТИНУ НЕСЧАСТНЫЙ. Сам Д'Артаньян признал это. А Д'Артаньян слов на ветер не бросает. Жертва королевской немилости. Деспотизма, лучше сказать.

— Вы о себе? Король вас не тронет.

— О нет! Не о себе. Д'Артаньян когда-то очень едко смеялся над моими бедами и, по-моему, никогда всерьез не считал меня несчастным.

— Вы обиделись на него?

— На Д'Артаньяна обижаться невозможно. Тогда мне его слова казались очень обидными, а теперь смешными. Если я на него обижался какое-то время, значит, у меня с головой не все было в порядке.

— Если вы о графе, его король оставил в покое и сейчас с ним наша госпожа.

— Нет. Не о графе.

— Кого же вы имели в виду, господин Рауль?

— Да не могу я сказать тебе это! Я поклялся! Все!

— А наши господа знают этого вашего несчастного человека?

— Да.

— Черт возьми! — Гримо поскреб лысину, — Вы меня озадачили.

— Больше меня ни о чем не спрашивай.

— Я не любопытен, как все бабье племя, и, можно сказать, ненавижу таинственность, ибо от нее только головной боли нашему брату прибавляется, но ваши таинственные недомолвки, ваши загадки…

— Не чеши лысину, Гримо, все равно не разгадаешь. Тебя Люк сравнил с Дон Кихотом, а не с Эдипом.

— Что еще за новая таинственная история, что еще за интрига?

— Но я же сын своих родителей, — сказал Рауль полушутя-полусерьезно, — Таинственность — один из даров, которым феи и эльфы бретонских лесов наградили Малыша Шевретты при рождении.

На эту шутку Гримо ответил жалобным вздохом. Старик вовсе не считал таинственность волшебным даром фей и эльфов бретонских лесов.

16. ВНИМАНИЕ!

Синие волны Средиземного моря плескались о берег. На утесе среди скал сидел молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати в дорожной одежде, в ботфортах и обмахивался широкополой шляпой с красными перьями — была середина дня, начало мая, и, разумеется, было жарко. Он потянулся, тряхнул головой, и, делая вид, что любуется прекрасным пейзажем окрестностей Тулона, взглянул на путешественника, бродящего в задумчивости по берегу.

Путешественник, одетый, как и «скалолаз», по-дорожному, но более богато и элегантно, был значительно старше наблюдавшего за ним молодого человека. Ему было лет пятьдесят-шестьдесят, хотя издали он казался моложе. Путешественник то и дело поглядывал на скалу, где сидел юноша. Молодой человек принял живописную позу: оперся на левую руку, полусогнул правую ногу и положил руку на колено. В правой руке он держал свою шляпу таким образом, что длинные красные перья свешивались со скалы.

Впрочем, юноша сидел на скале минуты две-три, не больше. Заметив путешественника, он, как белка на дерево, взобрался на утес и обосновался там. "Искупаться бы сейчас", — пробормотал молодой человек по-испански. Поймав взгляд путешественника, сделал приветственный жест своей шляпой. Тот издалека кивнул ему, скорее машинально, чем сознательно, в силу привычки отвечая на приветствие молодого человека — тот был ему незнаком.

Этот еле заметный сигнал придал юноше уверенности в себе, и он сразу вскочил на ноги: 'Искупаться! Сантьяго! Жребий брошен! Levantate y vamonos! '^[140]

Решив это, он отряхнулся, подхватил лежащий подле него черный плащ с белым восьмиконечным крестом Мальтийского Ордена, скроенный по требованиям военной моды XVII века — по фасону синих плащей французских мушкетеров. Он надел плащ, подхватил свою шляпу, подошел к самому краю утеса, и, держась правой рукой за выступ, спрыгнул на песок. Посматривавший на него путешественник слегка вздрогнул, увидев этот рискованный прыжок, но, убедившись, что парнишка цел и невредим, отвернулся и продолжил свою одинокую прогулку.

Молодой человек решительно направился к путешественнику, и, когда тот повернулся к нему лицом, раскланялся со всей испанской церемонностью и почтительностью, так, что перья его широкополой шляпы намокли в воде. Тот ответил ему вежливым поклоном, полным сдержанного достоинства, так, как старший приветствует младшего. Юноша улыбнулся. Путешественник смотрел на него внимательно и доброжелательно, но без улыбки.

— Сударь, — сказал юноша, волнуясь и слегка покраснев, — ВЫ ОЧЕНЬ ЛЮБЕЗНЫ! СРАЗУ ВИДНО, ЧТО ВЫ ПРИБЫЛИ ИЗДАЛЕКА!

Услышав такое приветствие, путешественник сделал брови домиком и чуть улыбнулся.

— Вы правы, сударь. Я действительно прибыл издалека. С Севера, а точнее, из Парижа.

— А я с Юга, — сказал юноша.

— Из Испании, я так полагаю? — спросил парижанин.

— Нет, с Мальты. Так что не совсем с Юга, — он прижал руку к белому кресту и снова поклонился, — Я чертовски рад, что отыскал Вас в этом Ноевом ковчеге. А как Вы угадали, что я испанец?

— По вашему произношению, кабальеро.

— Al demonio!^[141] А я так старался! Это потому, что я волнуюсь.

— Alla va,^[142] рыцарь, ваш прыжок напоминает мне выходку моего близкого друга, когда он был так молод, как вы сейчас! Какой смысл так беспечно рисковать своей жизнью? Вы могли разбиться!

— И мое обращение к Вам, граф, тоже кое-кого напомнило, не так ли? Хотя я и прибыл издалека en este arca de Noe,^[143] — он мотнул головой в сторону Тулонского порта, — Я ПОЧТУ ЗА ЧЕСТЬ ПОУЧИТЬСЯ У ВАС ХОРОШИМ МАНЕРАМ, — и рыцарь поклонился в третий раз.

Путешественник, он же граф, смотрел на рыцаря с возрастающим интересом.

— У меня для вас письмо чрезвычайной важности, — тихо сказал юный рыцарь, — А прыгнул со скалы я, чтобы привлечь Ваше внимание. Вы угадали, господин граф — я подражал Вашему другу гасконцу.

— Me oiran los sordos!,^[144] — сказал граф немного насмешливо, — Поберегите свою энергию для более важных дел. Что вы хотели этим доказать, кабальеро? Такое лихачество произведет впечатление разве что на какую-нибудь Ла Каву.^[145] Письмо, говорите? Отойдем туда, за скалы.

Письмо гасконца — так решил граф — надо было читать не на открытом месте. Побережье просматривалось со всех сторон.

— Вы правы, клянусь Сидом и Бернардо дель Карпио! Я и хотел это Вам предложить, граф, но Вы не обращали на меня внимания.

Теперь, когда граф опознал в нем испанца, рыцарь употреблял в речи привычные ему слова и выражения. Граф понимающе улыбнулся и ответил цитатой из Лопе де Вега: 'И львы и замки на знаменах, и Арагона герб двухцветный". На это рыцарь ответил восхищенным взглядом, и они нашли укромное местечко в скалах возле утеса, с которого совершил свой отчаянный прыжок юный испанец.

— От кого у вас письмо? — спросил граф.

— От Великого Магистра Мальтийского Ордена, — торжественно сказал рыцарь и пояснил: — Это насчет Вашего сына.

Граф взглянул на белый крест на черном плаще испанца и закусил губу.

— Уже… — прошептал он.

— Не огорчайтесь, — сказал юноша, — Письмо Вас обрадует, клянусь честью!

— Так давайте же его скорей! — воскликнул граф.

Рыцарь достал из-за пазухи запечатанный конверт и, преклонив колено, вручил графу. Граф опять сделал брови домиком.

— Я же не коронованная особа, — сказал он иронически и взял письмо.

— Это в знак уважения, — сказал рыцарь, поднимаясь и отряхиваясь, — Мы Вас уважаем гораздо больше, чем наших коронованных особ.

Граф слабо улыбнулся, чуть пожав плечами, распечатал пакет и стал читать письмо. Рыцарь отвернулся, чтобы не мешать ему. Пристроившись на камне, испанец мурлыкал романс своей родины — "Граф Гваринос". Должен же он был ответить любезностью на любезность и на цитату из 'Фуэнте Овехуна' ответил своей песенкой, попавшей даже на страницы 'Дон Кихота' , песенкой, популярной и за Пиренеями. В романсе, который сопровождал чтение письма, речь шла об одном из паладинов Карла Великого, попавшем в плен к арабам и после семилетнего плена и всяческих лишений с триумфом вернувшегося во Францию. Правда, кое-какие злоключения героического паладина Гвариноса испанец выпустил — нынешнее положение в Средиземноморье очень напоминало ситуацию, отраженную в старинном романсе.

— Я вам не мешаю читать? — спросил рыцарь.

— Нет-нет, — сказал граф, — У вас приятный голос, и романс этот мне давно знаком.

Испанец закончил свою песенку:

Он набрал горсть камешков и принялся швырять в море. Граф взглянул на него и опять слегка улыбнулся. Ярко светило солнце. Синело море.

— Мне нравится, как вы поете, — сказал граф, закончив читать письмо.

– 'Где все рыцари и дамы с честью приняли его! ' — пропел на 'бис' испанец, — Славный рыцарь этот ваш Гваринос!

ПРИМЕРУ ПАЛАДИНА КАРЛА ВЕЛИКОГО ДОЛЖЕН СЛЕДОВАТЬ КАЖДЫЙ НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА!

— Послушайте! Откуда вы все это знаете?

— Я так рад, что наконец-то вижу воочию Вас, живую легенду! — сказал рыцарь восхищенно, — Я столько слышал о Вас и Ваших друзьях!

Он прижал руку к сердцу и склонил голову: De todo corazon!^[146]

— Определенно, вы все больше и больше напоминаете мне…

— Гасконца, не правда ли? Увы! Я еще не совершил ничего…выдающегося.

— У вас еще все впереди, — сказал граф мягко.

— Надеюсь! — воскликнул испанец, — Вы прочли письмо?

— Вам знакомо его содержание?

— Я его и писал. Магистр диктовал и только поставил подпись.

— У вас прекрасный почерк, и он мне уже знаком, — заметил граф, перечитывая письмо Великого Магистра.

— Я в Ордене вроде секретаря. Но мне диктует письма не только Магистр. А также еще и МИШЕЛЬ, Ваш кузен.

— МИШЕЛЬ? — переспросил граф.

— Да, сударь, когда Ваш МИШЕЛЬ не может оторваться от своих научных занятий, он, подобно великому Цезарю, делает несколько дел одновременно. Но под диктовку МИШЕЛЯ я пишу письма частного характера. Информацию о МОНКЕ он сам лично шифровал для Вас. МИШЕЛЬ просил передать Вам вот это, — с этими словами испанец достал большой флакон и вручил графу.

— Что это? — спросил граф, — Неужели у МИШЕЛЯ получилось?

— Еще нет, — вздохнул рыцарь, — Но он весь в поисках. Пока удалось получить в наших лабораториях этот эликсир. ЭЛЕКСИР МИШЕЛЯ. Это чудодейственное лекарство, и одной из составляющих является ГАСКОНСКИЙ БАЛЬЗАМ. В экстремальных случаях наши рыцари уже начали применять эликсир и результаты обнадеживают. Вот инструкция по его применению. Зная Ваш образ жизни, изобилующий опаснейшими приключениями, МИШЕЛЬ полагает, что его эликсир и Вам может пригодиться, — рыцарь вручил графу бумагу, написанную уже рукой самого МИШЕЛЯ.

— Поиски МИШЕЛЬ прервал в самом разгаре, — продолжал юноша, — Прошение на имя Великого Магистра, которое написал Ваш сын, привело к тому, что МИШЕЛЬ оставил работу и поехал инкогнито… туда же, куда и ваш principe encantado.^[147] Он взял имя не то брата, не то отца Сильвана. Понимаете?

— Сильван. Понимаю, — кивнул граф, — Зеленые леса нашего детства. Но все остальное…Как это он себе представляет?

— Очень просто — торговое судно где-то в пути подойдет к адмиральскому флагману, и флагман возьмет на борт еще одного пассажира. У вас есть куда положить эликсир?

— Да, не беспокойтесь. Но мне хотелось бы кое-что уточнить по письму.

— Я весь внимание, — серьезно сказал рыцарь.

— Великий Магистр Мальтийского Ордена, как я понял, близкий друг моего кузена МИШЕЛЯ, что, впрочем, для меня давно не секрет, ссылается на поправку к вашему Уставу, когда речь идет о единственном наследнике знатного рода. Он пишет, что необходимо согласие родителей.

— Да, — сказал молодой испанец, — Ваше и Вашей жены, — он махнул рукой в сторону горизонта, — чья белая яхта с символическим названием «Виктория» уже догнала «Корону», флагман герцога де Бофора. Но вы же это согласие не собираетесь давать?

— Наш сын уже совершеннолетний и может обойтись без требуемого согласия.

— Или, в конце концов, добиться оного от вас, как в свое время — Alla va! — сказал он, повторив испанское восклицание своего собеседника.

— Он у вас настойчивый малый, если что задумает, не успокоится. Вот МИШЕЛЬ и раскопал в архиве эту поправку, зная упрямый характер своего племянничка.

— А то и придумал, — заметил граф, зная находчивость своего кузена.

Рыцарь развел руками, как бы говоря, что это знает только МИШЕЛЬ.

— МИШЕЛЬ понимает, что решение Вашего сына необдуманное и скоропалительное. А для Вас и Вашей жены будет ударом. Великий Магистр, встретив фамилию МИШЕЛЯ в письме Вашего сына, сразу же вызвал своего друга посоветоваться, какой ответ дать будущему рыцарю. Не смотрите так мрачно на мой плащ, господин граф, со мной не тот случай. Я обожаю море, мечтаю о сражениях… И это-то, что мне надо! Но Ваш сын — здесь другое. У меня призвание, у него протест. Неприятие деспотической власти обидевшего его короля, так?

— Итак, это лишь отсрочка, — вздохнул граф.

— Решение за вами. Но главное сейчас — выиграть время. И тогда- arrebocese en ello, — сказал он с улыбкой.

— Если я верно понял вас, рыцарь, вы позволили себе заметить, что "такого добра вам не надо", — не без обиды сказал граф.

— Нам очень пригодилось бы такое «добро» как Ваш сын, господин граф, мы кое о чем наслышаны! Наши приняли бы его как своего. И все-таки… Это вынужденное решение. Сам потом жалеть будет!

Что же до короля…Le llegara a su San Martin.^[148] И вот еще что: если надумаете писать что-нибудь очень важное, воспользуйтесь нашими каналами связи, иначе письма будут прочитаны, и их содержание передано Людовику Четырнадцатому. Не мне, пацану, Вас учить, знаете, как это делается. А, чтобы не вызывать подозрений, простой почтой посылайте невиннейшие письма частного характера — о природе, о погоде и т. д. — Вы же в этом собаку съели!

— Ваш канал связи? А ОТТУДА?!

— А ОТТУДА — в смысле ИЗ-ЗА МОРЯ? То же самое. С какой-нибудь оказией. Мы это наладим. Все это просил Вам передать Ваш кузен МИШЕЛЬ. И еще вот что: если понадобятся деньги, много денег,

МИШЕЛЬ оставил распоряжение. Вот здесь все записано.

— Деньги не понадобятся, но все-таки спасибо.

Вы знаете этот романс, господин граф?

— Да, рыцарь, — сказал граф, — Герой романса — Фернан Гонсалес, личность историческая. Жил в X веке. В цикле романсов рассказывается о борьбе кастильского графа с леонским королем за независимость Кастилии от Леона. Но так спорные вопросы решали в десятом веке, а не в семнадцатом.

Вот, — закончил рыцарь, — Из песни слова не выкинешь. Кстати, мое родовое имя имеет отношение к гордой Кастилии, — и он шепотом назвал свое имя графу.

— Командор дон Патрисио де Санта-Крус вам не родственник? — спросил граф.

— Сантьяго! Это мой командир и родной дядя! Теперь вы не удивляетесь, что я так подробно осведомлен о Вашем окружении. Командор возглавит нашу, с позволения сказать, армаду. Ведь, хотя у герцога де Бофора весьма многочисленное войско — тысяч двадцать, я полагаю, прикинул, пока проходили полки… И все же в одиночку ему не справиться.

Флотоводцем был назначен

Граф, бесстрашный рыцарь Соль, — пропел он.

— Санта-Крус, — задумчиво повторил граф.

— Именно он, — твердо повторил рыцарь, — Намечали другого командующего, француза, графа де Фуа, но, в конце концов что-то перерешали. Санта-Крус велел спросить Вас: можем ли мы чем-нибудь помочь Вашим друзьям?

— Кому? Гасконец в добром здравии.

— ТЕМ, ДВОИМ, НА БЕЛЬ-ИЛЕ…Наша разведка не уступает разведке Людовика Четырнадцатого и Карла Второго, и мы В КУРСЕ СОБЫТИЙ В ВО. Что можно сделать для них?

— Мальта может предоставить им убежище? Меня очень тревожит судьба не столько САМОГО ОРГАНИЗАТОРА ЗАГОВОРА…

— Понимаю. БАРОНА-ВЕЛИКАНА. Если они захотят покинуть свой остров ради нашего. Необходимы инструкции моего начальства. Полагаете, на Бель-Иле ваши друзья подвергаются опасности?

— О да! — сказал граф.

Рыцарь пропел:

Его черные глаза лукаво блестели на загорелом лице.

— Мне нравятся ваши романсы, — сказал граф, — И вижу, что вы понимаете с полуслова. Вы здесь давно?

— Несколько дней, — ответил рыцарь, — Я все видел. Я ждал случая, чтобы переговорить с Вами. Я же остановился в той же гостинице, что и Вы. Мы встречались за обедом.

— Я вас помню, — сказал граф.

— Вы были с сыном, а письмо я должен был вручить Вам, когда уйдет эскадра. Я ждал случая и болтался по городу. Потом Вы искали яхту для Вашей супруги, и я опять должен был ждать. Увидев Вас на берегу, я сказал себе: 'OJO ALERTA!"^[149] и стал искать повод, чтобы завязать разговор. И залез на этот утес, тот, где вы вчера ночью сидели. Надеюсь, я показался Вам не очень неприятным собеседником. На лице графа промелькнула усталая улыбка, в глазах блеснули искорки симпатии. Он по-приятельски обнял юношу.

— Спасибо за все, мой молодой друг, — сказал он. Испанец просиял.

— Возвращается Ваша жена, — заметил молодой человек, показывая на мачту 'Виктории' , — Встречайте ее, а я, с Вашего позволения, откланяюсь.

— Желаю удачи, — сказал граф, пожимая руку испанцу.

— И Вам того же! — воскликнул юноша и побежал к городу, напевая:

Граф с улыбкой посмотрел ему вслед и стал следить за несущейся по волнам яхтой с гордым именем 'Виктория' .

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БРАЖЕЛОН И КОМПАНИЯ "ШТОРМЯТ"

ЭПИЗОД 7. ДИСПУТ 'САЛАЖОНКА' ВАНДОМА

1. БРАТ БАРАБАНЩИКА

— Как поживает хитроумный идальго? — спросил Рауль.

— Я еще не дошел до хитроумного идальго, — сказал Гримо.

— А что ж так?

— А то! Разве с вами почитаешь спокойно? Я застрял на 'Прологе' , в десятый раз читаю одно и то же.

— Что именно?

— А! Умная фраза, по латыни — Non bene prototo libertas venditur auro. Намотайте на ус, мой господин. 'Свободу не следует продавать ни за какие деньги' .

— Золотые слова, — согласился Рауль, — Да пошли ты этот 'Пролог' к чертовой бабушке! На кой он тебе сдался? Не лень тебе читать? Этак ты до Алжира первый том не одолеешь.

— Разве вы «Пролог» не читали? — спросил Гримо.

— В первый раз, конечно, нет. В первый раз я читал только про приключения. Муру — а я тогда считал любовь мурой — я, как всякий нормальный десятилетний мальчишка, пропускал. И сейчас совершенно искренне советую тебе начать с первой главы. Вот потом, через некоторое время, не будем уточнять, когда именно…у меня текли слюнки в тех местах, где речь шла о рыцарской любви. Мура это, Гримо, не забивай голову, старина. Сервантес высмеивает этот вздор.

— И правда, почитаю «Пролог» в другой раз. Сонеты вы тоже читать не советуете? Даже это — 'Неистовый Роланд — Дон Кихоту Ламанчскому' .

— Это тем более, — засмеялся Рауль, вспомнив утреннюю полемику с неистовым барабанщиком насчет 'Неистового Роланда 'и 'китайской принцессы' .

Но Гримо, еще не дойдя до первой главы, в душе присвоив себе эпитет 'хитроумный' , продекламировал:

Сонет Роланда в устах Гримо прозвучал так комично, что Рауль с хохотом воскликнул:

— Пощади, Гримальди, ты меня доконаешь!

Гримо опять стал чесать лысину. Мимо! Имя м-ль де Бофор вызвало у его господина только взрыв хохота. Но развеселило Рауля не имя Анжелики, а старательное подражание Гримо декламации трагических актеров. Чем больше старик старался, тем смешнее получалось.

— Читай, читай, — сказал Рауль, смеясь, — С тобой, право, не соскучишься. Лучше всего там лошадиный сонет. Это ты оценишь, старина.

— "Диалог Бабьекки и Россинанта"? — спросил Гримо.

— Нашел? Бабьекка — лошадь Сида.

— Это я знаю. И Россинанта знаю.

— Еще бы ты не знал! Что ж ты замолчал? Читай, я послушаю. Даже аккомпанемент подберу. А 'неистовый Роланд' у нас уже есть.

— Барабанщик?

— А кто жееще. Поехали. Но, коняшки!

— Какой ужас! — сказал Гримо, — Неужели несчастный идальго дошел до такой жизни!

— То ли еще будет, — лукаво сказал Рауль, продолжая извлекать из гитары невероятные звуки, даже воспроизвел нечто напоминающее лошадиное ржание.

— Прекрасные стихи, — сказал Гримо, — Я проникаюсь уважением к дону Мигелю Сервантесу Сааведра!

— Вместе со всей Европой, — усмехнулся Рауль.

— Жалость-то какая, — вздохнул Гримо, — Да разве уважающий себя рыцарь сядет на клячу?

— В том-то и соль… Да что тебе объяснять, читай, потом поймешь.

— Не пойму! — возразил Гримо, — Ваш Люк ошибся, сравнив меня с Дон Кихотом. Я отродясь на клячах не ездил.

— Я закажу Люку твой портрет, старина. В натуральную величину на фоне ветряка. Когда вернемся домой. Вопрос только в том, где достать клячу.

— Для клячи подошла бы лошаденка гасконца, да ее давно в живых уже нет.

— Еще бы! Столько лет прошло. Итак, ты дошел до первой главы, старина?

— Я еще раз перечитываю 'лошадиный сонет' , — сказал Гримо, — Душевно написано. Но не издевайтесь вы над несчастной гитарой.

— Да это большое барре, — сказал Рауль.

— А клички лошадей — ваши инициалы, — заметил Гримо.

— Совпадение, — фыркнул Рауль.

Гримо стал читать и вскоре увлекся описанием жизни ламанчского идальго, а Рауль 'с головой ушел' в чтение 'Записок' . Так прошло несколько минут. Рауль закончил чтение рукописи и спрятал в шкатулку, закрыв на ключ. О документах, предназначенных герцогу де Бофору, он и не вспомнил, находясь под впечатлением Шевреттиных 'Записок' .

"И вот, — произнес Гримо, — когда он уже окончательно свихнулся, в голову ему пришла такая странная мысль, какая еще не приходила ни одному безумцу на свете, — а именно: он почел благоразумным и даже необходимым как для собственной славы, так и для пользы отечества сделаться странствующим рыцарем, сесть на коня и, с оружием отправившись на поиски приключений, начать заниматься те же, чем, как это ему было известно из книг, все странствующие рыцари, скитаясь по свету, обыкновенно занимались, то есть искоренять всякого рода неправду и в борении со всевозможными случайностями и опасностями стяжать себе бессмертное имя и почет' .

— Абсолютно согласен с уважаемым автором, сударь. Воистину Мигель де Сервантес — здравомыслящий человек. С превеликим удовольствием пожал бы его руку.

— Автор "Дон Кихота" давно умер, Гримо.

— Жаль. Тогда… Царство ему Небесное!

— Аминь. Полагаю, автор 'Дон Кихота' пребывает в Раю. Как, впрочем, и все, кто создает шедевры.

— Воистину верно. Но либо я — осел, либо вы очень хитро научились притворяться.

— Да понял я все твои намеки. А сейчас дай отдохнуть своему языку. Заболит с непривычки. И можешь по-прежнему изъясняться жестами, если тебе так удобнее. Привычка — вторая натура.

Гримо кивнул.

— Что же до нашей попойки, не вздумай меня выслеживать, понял?

Гримо опять кивнул.

— То-то же, — сказал Рауль.

— Да пейте, жалко, что ли! Видно, ваше время пришло. Уж на что господин граф, ваш отец, был сумасброд в ваши годы, а и он перебесился. Все повторяется, сударь. Видно, мне на роду написано служить пьяным сеньорам. Пейте, а я подожду.

— Чего?

— Пока вы перебеситесь.

В дверь робко постучали. Гримо открыл дверь и пропустил молодого человека в бело-синем мундире Королевской Гвардии. Рауль сразу узнал гвардейца. Это был Жюль де Линьет, старший брат "неистового Ролана' . В одной руке виконт де Линьет держал бумажку с планом 'Короны' , в другой — бутылку вина.

— Я вам не помешал, сударь? — спросил де Линьет, — Если вы заняты, не стесняйтесь, так и скажите, я зайду попозже, в любое время, когда вам будет угодно.

И де Линьет поклонился.

— Заходите и присаживайтесь, господин де Линьет, — приветливо сказал Рауль, — Я как раз дохну со скуки, не знаю, как убить время до ужина.

Гримо, прихватив "Дон Кихота", стал пятиться к двери. Де Линьет внимательно посмотрел на название книги, затем окинул взглядом фигуру старика, опять на книгу и закусил губу, сдержав улыбку. Молчаливый с достоинством поклонился посетителю и вышел.

— Похож, не правда ли? — спросил Рауль смеясь.

— Ваще похож! — воскликнул де Линьет, — Это и есть ваш знаменитый Гримо?! Наслышан, наслышан!

— От кого? От самого герцога, наверно?

— Что вы, господин де Бражелон! Герцог меня и знать не знает. О вашем Молчаливом я слышал от друга, Шарля-Анри де Суайекура. Знаете такого?

— Дай Бог памяти…мне встречалась эта фамилия. Суайекур…главный ловчий, что ли?

— Мимо, сударь, мимо. Шарль-Анри — это из другой оперы. Бывший паж вашей матушки.

— Вспомнил! Теперь ясно, откуда Шарль-Анри знает Гримо. А как поживает молодой Суайекур?

— Хорошо поживает. Сейчас он сочиняет письмо своей кузине, с которой обручился накануне нашей экспедиции.

— Как? Шарль-Анри здесь?

— Гвардейский Королевский Полк, — важно сказал де Линьет.

— Не рано ли, — пробормотал Рауль.

— Самое время! — заявил де Линьет, — Представляете, Шарль-Анри поклялся писать своей невесте каждый день.

— Каждый день? — удивился Рауль, а потом вздохнул и пожал плечами.

— Он уверен, что сдержит клятву. Уже сейчас Шарль-Анри настрочил целых три листа.

— Бедняга, — опять вздохнул Рауль, — Стоит ли его кузина такой клятвы? Но не буду издеваться над возвышенными чувствами Шарля-Анри де Суайекура. Всему свое время. В 'Стране Нежных Чувств' , описанной Скюдери, появляются новые обитатели.

— Он же дал кузине Слово Дворянина, — сказал де Линьет, — И сдержит его, вот увидите!

"Но дождется ли кузина Шарля-Анри, — подумал Рауль, — Очень сомневаюсь. Выскочит замуж за какого-нибудь богатенького женишка, вопреки обручению и всем этим наивным клятвам' .

Он понимал, что неожиданный визитер, как и его товарищ, пребывает в мире иллюзий и оставил без ответа реплику де Линьета.

— Вы не сочтете бесцеремонностью мой визит к вам, господин де Бражелон? — робко спросил де Линьет.

— Не сочту, — сказал Рауль добродушно, — Мы ведь уже знакомы.

— Я еле нашел вас — мы разместились на другой стороне кормы корабля. Вот и бродил, как Тезей по Лабиринту. А план был моей нитью Ариадны.

— Минотавр здесь, к счастью, не обитает.

— Минотавр поджидает нас за морем, — вздохнул де Линьет, — Я пришел выпить с вами. Вы это пьете?

Винцо было так себе, но Рауль мужественно ответил:

— Я все пью!

— Отлично! — обрадовался де Линьет, — Выпьем?

— Выпьем! За победу над Минотавром!

Бокальчики стукнулись и разом опустели.

— Прошу, — сказал Рауль, — печенье, фрукты, сладости.

— Спасибо, — ответил де Линьет, с аппетитом уплетая предложенное угощение, — Я пришел поблагодарить вас за моего Ролана, сударь. Я зашел было к малому, но он спал. Умаялся, бедняга. Мне наши ребята все рассказали.

— Ваши ребята — Королевская Гвардия?

— Да-да, гвардейцы Королевского Полка графа Д'Аржантейля. Дело в том, что я спал как сурок и проспал все самое интересное. Полковник нам посоветовал спать, чтобы преодолеть морскую болезнь. Сначала мутило немного, но уже прошло. Так я и проспал визит вашей матушки и поиски моего братишки. И Шарль-Анри проспал свою госпожу, расстроился, бедняга. Очень он, Шарль-Анри, вашей матушкой восхищался. Будете писать ей, привет от пажа передайте.

Рауль кивнул.

— А проснулся я час назад. Я и не знал, что Ролан пробрался сюда на корабль.

— Да, он от вас скрывался. Но вам не за что меня благодарить. Мне не удалось вернуть вашего брата домой. Мальчишка добился-таки своего. Он у вас упрямый. Теперь его включили в состав экспедиции, несмотря на все мои аргументы.

— Ролан у нас такой. Младшенький, общий любимец, балованное дитя.

— Вы не переживайте, де Линьет. Мы за ним присмотрим. Мальчишка будет при Штабе герцога.

— Да я и сам за ним присмотрю, зачем вам-то беспокоиться, господин адъютант! Вы и так для Ролана сделали все, что могли. Но сейчас он это еще не может понять.

''За де Линьетом-старшим еще нужно присматривать' , — подумал господин адъютант, — и зачем герцогу понадобились эти желторотые?

— Не может, — сказал Рауль, — Сейчас ваш воинственный братец считает меня коварным интриганом, не способным оценить рыцарский пыл потомка доблестного Жоффруа де Линьета.

Виконт де Линьет покраснел и пробормотал:

— Он и вам болтал про нашего Жоффруа? Он всем уши прожужжал с этим нашим предком! А ведь я запретил ему, паршивцу! Мало я в детстве за уши драл негодяя!

— Я слышал впервые от Ролана имя доблестного Жоффруа де Линьета еще в прошлом году, если не ошибаюсь. Но что вы сердитесь? Он еще ребенок, и вполне понятно, что он гордится своим предком.

— Это профаниция, — нахмурился де Линьет-старший, — Ролан становится смешным, и, несмотря на мой запрет, то и дело его нарушает.

— Запретный плод сладок, сударь. Запретите запрещать — мой вам добрый совет. И никто не думал смеяться над рыцарскими подвигами соратника Людовика Святого, крестоносца Жоффуа де Линьета. Я серьезно.

— Так вы давно знаете моего малька? — спросил Жюль де Линьет.

— Около двух лет, — ответил Рауль, — Но вас-то я узнал значительно раньше.

— Тогда, в монастыре Сен-Дени, вы меня узнали?

— Не сразу. Вы выросли за то время, что мы не виделись. Потом припомнил, что мы и во времена Фронды встречались.

— Вы ведь не приняли за розыгрыш мои слова о похищении м-ль де Бофор, хотя мы и встретились 1 апреля?

— Какой тут розыгрыш! Кстати, как ваше самочувствие? Рана зажила?

— Как на собаке, — сказал Жюль де Линьет, — Но с де Вардом я еще сведу счеты. Давайте выпьем за это!

— Давайте выпьем за вашего бабабанщика!

— Он у нас такой сорванец! — вздохнул Жюль де Линьет, — Ролан вбил себе в голову две идеи — он предается по ночам сочинительству и помешан на войне. Началось все с детства. Матушка читала ему вслух, покупала всякие книжки, сама носила старые платья, но Роланчику нанимала учителей, да и я, чтобы помочь семье, разоренной негодяем де Фуа, давал частные уроки.

— Латыни или французского?

— Черт возьми, господин де Бражелон! Фехтования!

— Ясно. Ваши уроки фехтования, быть может, спасли вам жизнь, господин де Линьет. Де Вард — человек очень озлобленный. Он чуть не убил де Гиша и Бекингема! Вам повезло, господин де Линьет.

— Мне не повезло, господин де Бражелон. Я вызову его на дуэль, когда война закончится.

— Простите, но следует уважать право первенства. Полагаю, я имею больше прав на дуэль с нашим общим врагом.

— Не надо меня прикрывать, господин де Бражелон. Вы? После визита вашей матери на 'Корону' ? Вам-то с ним драться с какой стати? Стал бы кто-нибудь драться на дуэли, если бы кому-нибудь вздумалось говорить, что солнце восходит не на востоке, а на юге? Что земля плоская? Что за весной следует зима и подобные истины наизнанку?

— Смотрите-ка! Вы, видимо, в курсе всех событий нашего Двора?

— Да это мой сумасшедший мемуарист, ваш пламенный поклонник Ролан мне поведал. Он же тоже путешествовал с вашей компанией в Гавр встречать принцессу Генриетту.

— Ролан? С нами? Я там его не помню.

— Да неужто вы, один из руководителей нашего посольства, обратили внимание на маленького пажа!

— Тогда не обратил. Но Ролана я приметил раньше.

— Ролан впутался в какую-то интригу?

— Как вам сказать… Не Ролан, а скорее…Жоффруа…

— Вы говорите загадками. Он, что ли, под именем Жоффруа сопровождал короля в Шайо?

— Ролан сопровождал короля в Шайо?

— А разве вы не знали? Мой Ролан, Д'Артаньян, Маликорн и Маникан — вся эта компания помчалась забирать из Шайо несостоявшуюся монахиню Луизу де Лавальер.

"Луиза-монахиня! Что может быть более невероятное?!"

— Об экспедиции в Шайо за несостоявшейся монахиней я знал, но не знал состав участников экспедиции, — сдержанно сказал Рауль.

— От Лавальер?

— О нет.

— Значит, от гасконца? Или от ваших приятелей — придворных?

— Мимо, виконт. От прелестной герцогини Орлеанской. Давайте-ка за нее выпьем! Вот женщина! Дай ей Бог счастья!

— Это уже наш третий тост. Мы не опьянеем?

— Бог троицу любит. За принцессу, виват!

— Виват! — сказал Жюль де Линьет, — А за Лавальер пить не будем?

— Ни в коем случае, черт побери!

— Браво! Я тоже ни в коем случае не стал бы пить за эту особу. Так вот, мой Роланчик вбил себе в голову, что он непременно заработает себе мушкетерский плащ. Кстати, ведь место при Дворе — должность пажа Короля-Солнца Ролан получил благодаря любезности вашей матушки. Она замолвила словечко королеве-матери, та шепнула Людовику, и Ролана пристроили в королевские пажи. Нам бы нипочем не купить мальку эту должность. Но мальчишка сбежал на войну, безумное созданье! Мне кое-какие высказывания братишки внушали тревогу, но я и представить себе не мог, что малыш доберется до самого Тулона и проникнет на флагманский корабль.

— Да вы не переживайте, — повторил Рауль, — Двор Короля — не самое безопасное место на свете для таких как ваш 'Неистовый Ролан' . Сейчас его подселили к корабельному врачу, за ним присмотрит и сам капитан, а на суше будет при Штабе.

— Так-то оно так, да у семи нянек дитя без глазу. Может, лучше перевести Ролана в наш полк, как вы думаете?

— Оставьте его при Штабе. Там все же поспокойнее.

— Я знаю, но ведь он может выкинуть какой-нибудь фокус.

— Я ему объясню насчет фокусов.

— Спасибо, — вздохнул де Линьет-старший, — Я вас не задерживаю?

— Нет, — сказал Рауль, — А теперь с меня бутылка. Прошу!

Жюль де Линьет поднял бокал.

— Вы помните, что я вам сказал 1 апреля в Сен-Дени? Вам и монахине, которая привела меня в чувство?

— В чувство вас привела аббатиса монастыря Сен-Дени, госпожа Диана де Роган. А сказали вы: 'Похищена дочь Бофора!

— Мой тост — за дочь Бофора! — сказал де Линьет восторженно, — За Анжелику де Бофор!

— Виват! — кивнул Рауль.

— Мои слова о похищении Анжелики де Бофор вы приняли как руководство к действию, не так ли, господин де Бражелон?

— Почему вы так решили?

— Не такой же я тупой! Когда я поправился, а я уже через неделю вполне очухался, наши ребята мне рассказали о прощальном бале, данном герцогом де Бофором в честь своей прелестной дочери…А вы согласны, что дочь Бофора — прелесть?

— Ангел во плоти, — прошептал Рауль.

— И вы знаете о клятве этого 'воплощенного ангела' выйти замуж за спасшего ее незнакомца, скрывшего свое имя под псевдонимом "Шевалье де Сен-Дени". А поскольку именно там меня подобрали монашки, именно там я, единственный свидетель похищения девушки, рассказал вам о происшествии, я понял, КТО спас дочь Бофора. Или вы будете отрицать это, виконт?

— Не буду. Это я и есть. Правда, я выбрал псевдоним, руководствуясь другими мотивами. Но прошу вас молчать о моем псевдониме.

— Теперь вы женитесь на Анжелике де Бофор? Поздравляю! От души поздравляю! Она прелестна, и она достойна вас, виконт де Бражелон.

— С чего вы взяли, что я собираюсь жениться?

— А разве нет?

— А разве да? Разве я похож на жениха или кого-нибудь в этом роде?

— Но она же вас любит! Неужели вы откажетесь от ее руки?

— А мне никто не предлагал ее руку.

— Да вы же сами должны были это сделать.

— Я вас не понимаю, господин де Линьет. Мне кажется, что мадемуазель де Бофор произвела на вас очень сильное впечатление.

— Вы очень деликатно выразились, господин де Бражелон. Я скажу сильнее, как оно есть: я влюблен в дочь Бофора!

Бражелон пожал плечами, пождал губы и опять вздохнул.

— Да, я понимаю, у меня нет шансов. Но я не стремлюсь к взаимности. Я готов обожать ее, любить ее издалека. Понимаете?

— Если вы готовы обожать ее, зачем вы ввязались в эту войну? Ваша рана давала вам возможность остаться в Париже.

— Да? Как отнеслись бы ко мне наши ребята? Меня сочли бы трусом! Или — выражусь покрепче — дезертиром. Я уже подписал контракт. Обратной дороги нет. И еще — вы знаете, что мне показалось? Дочь Бофора — где бы вы думали, она находится?

— Представления не имею. Где-нибудь в замках герцога. Может, в Ане, может, в Вандоме.

— Она здесь. Правда, она здесь.

— Вы… в своем уме? Простите, господин де Линьет, я не имею ни малейшего намерения оскорбить вас, но, видимо, рыцарские романы, которые запоем читал ваш младший братишка, отпечатались и в вашем сознании.

— Я ее видел. Рядом с герцогом.

— Рядом с герцогом было много народу.

— И среди этих людей златокудрый паж в голубом бархатном берете с белым пером. Вы видели этого пажа?

— Анри де Вандома? Видел, конечно.

— А вам он никого не напомнил?

— Самого Бофора, — сказал Рауль, мягко улыбнувшись.

— А Анжелику?

— Да, пожалуй… Анри похож на м-ль де Бофор. Но не настолько же герцог безумец!

— Почему же безумец? — спросил де Линьет.

— Взять молодую девушку на войну?

— А Орлеанская Дева?

— Это слишком, господин де Линьет!

— Да. Я увлекся. Но не будем заноситься так высоко, вспомним Фронду и фрондерских амазонок!

— М-ль де Бофор мечтала стать чем-то вроде фрондерской амазонки, когда была маленькой и когда была Фронда. Принц Конде так и называл ее когда-то: "Юная Богиня Фронды".

— Да? В самом деле? Значит, вы давно знакомы с "Юной Богиней Фронды' ?

— О, то было детство. Нет, все-таки не могу поверить, чтобы Бофор настолько обезумел.

А ведь Анжелика де Бофор приглашала своего рыцаря в это 'путешествие' , и 'Шевалье де Сен-Дени' , заметая следы, сболтнул принцессе, что готов защищать ее, но в скором времени сам уезжает в…Китай. Рауль в тот момент вспомнил, как когда-то гасконец направил его самого по ложному следу, послав Атоса вместо Лондона в Константинополь. И он, поверив Д'Артаньяну, засобирался в Турцию, даже раздобыл карты и начал брать уроки турецкого языка. Рауль не подозревал, как из одного слова 'Китай' , случайно слетевшего с его уст, фантазия Анжелики настроит целые пагоды воздушных замков в китайском стиле, как и он когда-то, наивный молокосос, интересовался 'турецким вопросом' .

— Да нет же, — сказал он, — Это абсурд. Фронда — это совсем не то. Бофор не мог бы взять девочку на такую войну. Восток!

— А что в ней такого особенного? — спросил де Линьет.

— Господин де Линьет, сейчас я не могу ответить на этот вопрос, потому что, как и вы, не дрался с мусульманами. Это было бы слишком нелепо. Вы думаете, м-ль де Бофор решила подражать героиням популярных комедий?

– 'Дон Хиль Зеленые Штаны' и 'Двенадцатая ночь' ? — спросил де Линьет.

— Да это любимая фигура Семнадцатого Века — красавица в мужском костюме, — сказал 'малыш Шевретты' , припомнив 'Записки' своей матушки, — И все же это не Анжелика де Бофор: волосы по плечи, голос хоть и звонкий, но интонации совсем не такие — не нежные, а задиристые, вид вызывающий, типа "кто против меня?" а не невинный и возвышенный, этакий ангельски-эльфийский, как у Анжелики, девушки с именем и внешностью ангела.

— Так вы полагаете, это не она? Может быть, виконт, может быть, вы правы, по всей вероятности. Вы больше с ней общались, вы старше и опытнее меня. Да вы, оказалось, в детстве еще знали дочь Бофора. Вы считаете, что Анри де Вандом — внебрачный сын адмирала?

— Ну, это уж не нашего ума дело, — уклончиво сказал Рауль, — Но малый избалованный, изнеженный, довольно самоуверенный, я сказал бы, нагловатый, с герцогом держится весьма фамильярно, что вам еще надо, де Линьет?

— Наверно, это так и есть. А я наивный дурак. Но я удивляюсь, что вы, будучи знакомы в столь юном возрасте с прелестнейшей дочерью Бофора, предпочли ей м-ль де Лавальер.

— А вы видели м-ль де Лавальер? — спросил Рауль, стараясь сохранять бесстрастный вид.

Де Линьет пожал плечами.

— Любовь зла, — вздохнул он, — Простите, я не хотел вас обидеть.

— Да вы меня и не обидели, де Линьет, — таким же равнодушным тоном сказал Рауль, но все-таки сердце его сжалось, — Я сейчас сам себе удивляюсь. О, как мы скоротали время! Скоро ужин.

Он хотел прекратить разговор на столь неприятную тему. Де Линьет почувствовал, что пора заканчивать визит, и Рауль оценил деликатность гостя.

— О, очень хорошо, — сказал Жюль де Линьет, — Пойду будить Ролана, он тут рядом помещается.

— А я вас приглашаю на пьянку. Познакомитесь со всей пиратской компанией.

— Неудобно как-то, — смутился де Линьет, — Вы же, наверно, скидываетесь, а я еще и жалованье не получал.

— Я вас приглашаю, де Линьет. И молодого де Суайекура. Насчет денег не волнуйтесь, я за вас внесу.

— Вы счастливчик, господин де Бражелон! Значит, я могу и Шарля-Анри позвать от вашего имени? — восхищенно спросил Жюль де Линьет.

— Зовите, зовите! Чем больше народу, тем лучше! И запомните: вы мне ничего не должны, виконт! Участвуя в этой гулянке наравне с вами, я доставляю удовольствие себе — а я эгоист, каких мало, вам, своему старому знакомому, Шарлю-Анри, маминому шустренькому пажу и своему знаменитому отцу — тем, что трачу деньги, черт возьми!

— А ваш батюшка не будет ругаться? — робко спросил де Линьет.

Рауль покачал головой.

— Мой батюшка, — сказал он, улыбаясь, — так и сказал: "Истратьте эти деньги, если хотите доставить мне удовольствие". Уверяю вас, это подлинные слова моего отца. А я, как послушный сын, это желание спешу выполнить.

— У вас идеальный отец, — сказал де Линьет.

— Но я-то не идеальный сын, — вздохнул Рауль.

— И все же вы счастливчик, — сказал Жюль де Линьет.

— Вообще счастливчик, — заявил "малыш Шевретты", — Допьем уж, чтоб не оставалось, и идите к своему братишке.

— За продолжение знакомства! — сказал Жюль.

Они допили вино, и виконт де Линьет тревожно спросил Рауля:

— А наш полковник? Получится неудобно, что мы и граф Д'Аржантейль будем пить вместе. Начальство, как-никак!

— Спокойно, г-н де Линьет. Граф Д'Аржантейль, ваш полковник, пить будет не на шканцах. У меня верные сведения. Граф, герцог и его генералы организуют пьянку в другом месте. Я это знаю наверняка, из первых рук.

— Понимаю. Вы же адъютант самого герцога. А герцог не будет обижаться на вас, если вы и де Невиль, его начальник охраны, не присоединитесь к их обществу?

— Да де Невиль на нашей пьянке и будет "magister bibiendi".^[150] И мы пойдем к генералам, только если нам прикажут! А так — увольте! Мух, подохших от скуки, я насмотрелся на военных советах. Пить со старыми генералами — такая же тягомотина.

— Вы очень любезно мне все объяснили.

— Да вы и сами разберетесь. Так до встречи на шканцах. Грядет 'шторм' — то есть попойка!

— Понял! Спасибо за штормовое предупреждение, вернее, за штормовое приглашение. Сколько баллов?

— Сколько хотите.

— А гитару вы возьмете? — спросил де Линьет.

— Какая же пирушка без музыки! — усмехнулся Рауль, — Возьму!

— Можно вас еще спросить? — заикнулся де Линьет, — Барон де Невиль — автор одной песни, которую мне очень хотелось бы услышать.

— Я понял, о какой песне вы говорите. Но не надо просить Оливье ее исполнять.

— Почему? Ведь ее поют! И она всех берет за душу!

Я даже все слова не помню…что-то такое: 'Стрелять в свой народ — незавидная доля, уж лучше стать ветром, былинкою в поле… ' Можно вашу гитару на минутку?

С согласия владельца гитары Жюль де Линьет проиграл мелодию.

— А дальше у Оливье вот что, — сказал Рауль: 'Стрелять в свой народ — мало чести, поверьте, а я все ищу героической смерти…" А как вы узнали про 'Песню фрондерского подранка' ? Оливье написал ее в минуты отчаяния, когда скрывался, тяжело раненый, в монастыре Святой Агнессы.

— Мне ее спели наши ребята — Королевская Гвардия. А они узнали у мушкетеров господина Д'Артаньяна. Но я с ними не знаком, а вы…

— А я вас давно знаю. Берите пример с вашего младшенького, не робейте! Вы незнакомы с Оливье и Монвалланом? Познакомитесь! На сегодняшнем 'шторме' . Что же до песни…может, и услышите когда-нибудь.

— Дело в том, господин де Бражелон, что я, хотя и не принимал участия во фрондерских баталиях, о которых говорится в песне де Невиля, и я в некотором роде фрондерский подранок. И это про меня тоже! "Оно не вернется, фрондерское детство, зачем же так быстро колотится сердце…

– 'Я, бедный изгнанник, умру под забором, но так и не сдамся, останусь фрондером!" Не в некотором роде. Это про всех нас. И мне песня де Невиля очень нравится… Но Оливье нельзя просить ее исполнять. Я запишу вам слова, мне не впервой, последний, кому я записывал эти слова, был молодой адвокат Фрике, мой старый приятель еще со времен Фронды. Он, кстати, начинает собирать материалы, чтобы восстановить справедливость и покарать вашего обидчика-генерала. И вас найти хотел.

— Адвокат Фрике меня нашел. И за это вам спасибо! Ведь вы ему рассказали о нашей семье. Но я не смею вас больше утомлять своими просьбами. До встречи! Обещаю не просить у де Невиля его песню и не называть ваш псевдоним.

— А я обещаю записать вам слова. До встречи!

Де Линьет-старший раскланялся и направился со своим указателем в каюту младшего брата. Если бы Жюль де Линьет не сдержал обещание и разболтал своим ребятам тайну псевдонима Шевалье де Сен-Дени, дочь Бофора на второй день путешествия надела бы свое нарядное фрондерское платье с узорами из золотых колосков. Но виконт де Линьет очень уважал Бражелона и всегда держал слово.

2. НОЧЬ НА КОРАБЛЕ. ВО СНЕ И НАЯВУ

/ Продолжение дневника Анжелики де Бофор./

Нет, господин де Бражелон меня доведет, я когда-нибудь лопну от злости, чем больше я его узнаю, тем больше ненавижу, и в конце концов вызову его на дуэль, / только бы добраться до суши!/ взорвусь как ракета, бомба, бочка с порохом! Да, я его почти ненавижу — и в то же время восхищаюсь им за один его поступок, но об этом потом…

Надо писать по порядку. Как его только земля носит! Земля, кстати, его не носит, ну, то, что заменяет землю — палуба, скажем так. Как его только палуба носит! Палуба его 'носить' и не думает, она неподвижная, он сам носится по палубе, так точнее! Вот чудовище! Вот дьявол! Мне никак не остыть, и обиднее всего то, что мой отец, мой собственный отец после ужина спросил меня, собираясь на пирушку со своими генералами: "Что это ты сегодня за ужином наболтала моему красавчику-адъютанту? ' Он решил, что мы 'ворковали' . Нашел голубков! Когда я сказала, что мы разругались в пух и прах из-за иезуитов, Аристотеля и Макиавелли, отец /тоже хорош!/ долго смеялся и, отсмеявшись, уяснил, в чем суть нашей полемики, предательски согласился со всеми доводами моего оппонента, назвал меня глупышкой и заявил, что об иезуитах и Аристотеле я могу спорить сколько моей душе угодно, все равно мне не переспорить виконта, но чтобы я не смела и пикнуть насчет Людовика и даже не заикалась о королевской фаворитке, Луизе де Лавальер. Я, кажется, покраснела, потому что один разочек я пикнула, и это здорово взбесило господина виконта — утром, в каюте. Но с тех пор я зареклась упоминать имя этой особы. Похоже, отец считает меня абсолютной дурой, как бы я ни злилась на виконта, я никогда не скажу ничего подобного ни про эту девицу, ни про абсолютного монарха.

Но я вела себя, наверно, очень глупо, и, видимо, со стороны наша полемика походила на бой, когда один противник бегает со всех сторон, пытаясь зацепить другого, а тот небрежно, играючи, лениво так, еле отмахивается, как от назойливой мухи. Это я сейчас, поразмыслив, начинаю анализировать свое поведение и вспоминаю его насмешливые реплики и ужасный диалог, когда атаку моих восклицаний он парировал своей едкой шуткой, и я выглядела смешно, глупо, а он, злодей, торжествовал, хотя так явно не показывал свое превосходство, втихаря посмеивался, купая в вине свои ухоженные усики, а мне так и хотелось со зла дернуть его за эти усики, как в детстве я папу за усы дергала. Герцог ругался, хотя в шутку, смеялся и говорил: "Перестань, малышка, больно же!" Это, конечно, мысль от дьявола пришла в мою бестолковую голову — но когда я подумала, как этот спесивый красавчик заорал бы на всю кают — компанию, мне стало ужасно смешно / а я всегда была пустосмешкой, хохотушкой, всегда была готова рассмеяться в самый неподходящий момент, про меня даже говорили: 'Палец покажи — захохочет"/. Я и фыркнула, а виконт, не подозревая о моих сатанинских мыслях, как нарочно, погладил свои злосчастные усики и пробормотал: 'Молокосос' .

Тогда мне захотелось убежать и переодеться в платье цвета морской волны и надеть жемчужное ожерелье / жемчуг как раз в море добывают из раковин! /, вот даме он не посмел бы так нагло перечить! Никогда не думала, что притворяться мальчишкой так трудно! Никто, совершенно никто со мной не считается! Уже глубокая ночь, я сижу одна в адмиральской каюте, а все пьют — дым коромыслом. Отец со своими генералами на корме, то есть по-морскому, на юте, там такое логово им обустроили моряки, целый оркестр играет, а у грот-мачты, на шканцах, обосновалась пиратская шайка, народ помоложе, и у них веселье в разгаре. А про меня все забыли. Ролан, одержимый манией сочинительства, пишет свои мемуары, которые он намерен по окончании войны издать, получить кучу денег и сделаться знаменитым писателем.

Я же пишу для себя и для вас, Шевалье, ни за какие деньги, даже за все миллионы Фуке и сокровища Али-Бабы не соглашусь предать гласности эти страницы! С Роланом мы договорились встретиться завтра и осмотреть носовую часть 'Короны' , но сейчас ночь, и я боюсь высунуть нос из нашей каюты, да и не высуну, ни за что, потому что отец велел сидеть и не высовываться, и я обещала ему, что никуда не выйду. А еще меня ждет небольшая книга о Китае, которую любезный господин капитан разыскал в своей библиотеке — вот человек, просто душка, не то, что это синеглазое усатое чудовище — Б-р-ра-желон! Если бы только душка-капитан не преследовал дуэлянтов, он был бы просто совершенством.

Граф де Вентадорн любезно довел меня до самой каюты. Он в пирушке не участвует — давно уже спит, наверно. Капитан сказал, что он рано ложится и встает на рассвете. "Значит, вы жаворонок, капитан". — "Разве вы сова?" — спросил капитан. "Я ни то, ни другое, — ответила я капитану, — Когда у меня хорошее настроение, я жаворонок, когда плохое — сова". Но сейчас у меня ужасное настроение, спать я все равно не смогу, значит, я сейчас сова. Опять я дала волю эмоциям. Надо как-то успокоиться и привести мысли в порядок.

Говорят, что месть — это блюдо, которое подают холодным. Как бы похитрее отомстить виконту за все его насмешки? Пожалуй, я мыслю как какая-то иезуитка, но все-таки какое-нибудь коварство я придумаю. Нельзя же так нагло издеваться над несчастным Анри де Вандомом при всем честном народе? Что бы такое придумать? Но коварные планы мои отложим до лучших времен. Путешествие только началось, и какой-нибудь случай непременно должен представиться. Можно приладить ведро воды над его дверью… вымазать вареньем его физиономию, подсыпать табака, чтобы расчихался. Нет, все не то! Детские проказы в духе тех, что мы с подружками подстраивали друг другу во время моего обучения в монастыре, не сработают. Да, мы мазали друг друга вареньем по ночам, но не пойду же я ночью с банкой варенья мазать его, спящего! У папы был один вредный лакей, я ему пуговицы обрезала с ливреи и сложила в карман. И поделом — этот кошачий палач утопил котят нашей кухарки. К сожалению, я узнала про это зверство post factum, а то бы я не допустила гибели котят! Мими, бедняжка, все бегала, искала котят, так жалобно мяукала! Но Бражелон кошек не топил, такая месть не подходит. Мне и не добраться до его верхней одежды, и потом, только лишняя работа Гримо будет, не сам же он возьмется пришивать пуговицы, он, наверное, и не умеет, бьюсь об заклад! Можно стащить мел в биллиардной и измазать одежду. 'Сударь, у вас спина белая' . Нет, тоже тупо. Так шутят 1 апреля, в День Дураков. Надо придумать что-нибудь посерьезнее. Я пока не буду думать об этом. Вернусь-ка я лучше к исходной точке моего повествования.

Итак, засыпая в адмиральской каюте, я думала о вас, мой милый, далекий путешественник, Шевалье де Сен-Дени — о вас и о Китае. Я мечтала о том, что мы с вами пьем чай из китайского фарфора на борту китайской лодки джонки и была уверена, что мне это приснится во сне. Вы, чай, Китай и джонка. Но мы не властны над своими снами. А ведь я, засыпая, даже молила Бога, чтобы он послал мне сон с моим любимым. О Шевалье, Шевалье! Думаете, я вас увидела во сне? Как бы не так! Закон подлости или злой рок — называйте как хотите, но я увидела во сне не вас, а… господина де Бражелона.

Мне снилось подземелье на Монмартре, под той самой горой, где Святому Дионисию, вашему патрону, Шевалье де Сен-Дени, в старину голову отрубили. И вроде бы из этого подземелья вел подземный ход прямо в резиденцию Черного Папы — Генерала Ордена. Мы пробирались по узким темным коридорам, то и дело мимо нас порхали летучие мыши, а под ногами шныряли огромные крысы. Все это было так ужасно! Мы проникли в тайное логово иезуитов, нас пропустили люди в черных капюшонах, за нами закрылись решетки и железные двери. Виконт держал в руке факел и вел меня за руку. Откуда он знал дорогу? Но мне снилось, что он шел прямо по этому подземному лабиринту, а под ногами хлюпала вода, и я очень боялась, что мы заблудимся в этом подземелье. Но мы же должны были дойти до резиденции Генерала Ордена! Вот в каком 'милом обществе' я оказалась, дорогой Шевалье! Где-то в глубоком подземелье, даже под руслом Сены: говорят, в Париже есть какие-то подземные коммуникации, еще при тамплиерах прорытые, но я по таким ужасным лабиринтам в реальном мире не шастала. Милое общество — летучие мыши, крысы и мой подземный телохранитель, г-н де Бражелон. Правда, в его обществе я все-таки чувствовала себя защищенной. Он велел мне в случае опасности взять у него факел, а он, мол, тогда будет драться."Вы полагаете, сударь, иезуиты могут организовать покушение на нас?" — спросила я. "Эти милые ребята на все способны, герцогиня", — ответил виконт. Вот какая глупость мне снилась! Но это еще не предел моей глупости!

В детстве мне рассказывали разные страшилки про камеры-ублиетты, приводимые в действие не то кнопкой, не то рычагом. Вроде бы такие ублиетты есть в Лувре, в Анжерском замке, и злая королева Екатерина Медичи широко применяла их в своей практике. Я вовсе не думала о Екатерине Медичи, ни об этих подземных камерах, сама удивляюсь, с чего мне приснилась такая дикая глупость! Но, видимо, детские ужастики как-то отпечатались в моем сознании…

Словом… страшная черная рука в черной-черной перчатке нажала на рычаг…и… перед нами распахнулась бездна, черная дыра!

Мой сопровождающий оттолкнул меня — во сне-то он вел себя по-рыцарски, не то, что наяву, а сам, бедняга,… провалился в эту ублиетту!

Вообще-то, насколько я помню страшилки, люк сразу захлопывается, но дыра так и осталась, и я — у самого края этого люка. Я очень испугалась, и еще мне стало очень жаль виконта, я подумала, что он, наверно, разбился при падении. Но, к счастью, мой спутник остался невредим. Я подобралась к самому краю колодца, шахты, дыры этой и окликнула: 'Виконт, вы живы? Как вы там?" — "Нормально! — "Вы себе ничего не повредили?" — "Целехонек! Спокойно, принцесса, будем выбираться!" Голос шел из глубины, и меня охватила дрожь, потому что я была одна-одинешенька в этом подземелье, и мой единственный защитник провалился в ублиетту.

Но это еще не все! Факел, разумеется, погас, и мы оказались в полной темноте, скажем лучше, во тьме кромешной! Я сейчас уже не помню в точности, о чем мы разговаривали, но тут в конце галереи мелькнул свет, и появился человек с фонарем. Я совсем перетрусила, увидев этого человека. Я уж решила прыгнуть в эту ужасную ублиетту к виконту и стала просить его, чтобы он поймал меня на лету, потому что у человека с фонарем была накручена на голове большущая чалма, белая чалма, какую носят мусульмане, совершившие паломничество в Мекку. Мало того, что этот язычник проник в святая святых суперкатоликов — иезуитов, это, наверно, какой-то свирепый ассасин, решила я с перепугу.

— Дочь Бофора! — воскликнул человек в чалме. Я зажмурилась — сейчас, конечно, этот язычник нанесет мне ассасинский удар! Но удирать я не могла, даже если бы захотела. Во сне всегда так — хочешь спасаться бегством, и не можешь. Да и как можно бежать, бросив в подземной камере виконта, я же его втянула в это путешествие по парижским подземельям. Кажется, я молилась, но не помню, что лепетала. А подземный человек в чалме отцепил красивый бриллиант, что сиял во лбу незнакомца как звезда, и снял свою чалму. Я думала, он будет бритый, как принято у мусульман, но под чалмой были густые темные волосы, и я узнала переодетого мусульманина.

Это был…

…Д'Артаньян!

— Господин Д'Артаньян, как вы сюда попали? — спросила я.

— Парижские тайны! — сказал гасконец. И стал разматывать свою длинную чалму. Он мотал, мотал, мотал и мотал свою длинную-длинную-предлинную чалму, а она все не разматывалась, не разматывалась, не разматывалась, ну никак не могла размотаться. А когда все-таки размотал, бросил конец чалмы в подземную камеру, крикнул: "Держись, дружок!" — и вытащил виконта как рыбину. Я хотела помочь гасконцу вытаскивать виконта, но он растопорщил усы и рявкнул на меня: "Отойдите, принцесса, не путайтесь под ногами". И я даже не обиделась.

Итак, с помощью переодетого турком Д'Артаньяна виконт выбрался из подземной камеры, они, конечно, начали обниматься, а потом гасконец спросил: "Кой черт вас занес сюда?" Мы стали объяснять, зачем мы полезли в подземелье, мимо шныряли летучие мыши. "Кыш, нечисть!" — отмахнулся от них гасконец.

— Вот дурачье, — проворчал Д'Артаньян, — Мне на старости лет делать больше нечего, как таскаться под руслом Сены.

Мы стали говорить гасконцу комплименты, что он вовсе не старый, и, если бы не он, мы бы, быть может, так и пропали бы в мрачном подземелье иезуитов.

— Черт побери! — сказал Д'Артаньян, — После поговорим.

…И я проснулась, так и не узнав, кто такой Черный Папа иезуитского Ордена и не досмотрев до конца мой кошмарный сон. А уже пора было идти на ужин — били склянки, я сказала отцу, что причешусь и сразу же прибегу. Но я немножко задержалась перед зеркалом, совсем немножко. Я заметила, что воротничок моей рубашки уже не совсем свежий, решила переодеть рубашку и, разумеется, верхнюю курточку. Вот и все, совсем недолго, но, тем не менее, к ужину я безнадежно опоздала. Все уже были в кают-компании.

Что ж, опишу наш Коронный бомонд, наше изысканное общество! Капитан и отец за обе щеки уплетали куриный бульон, поминая добрым словом Генриха IV. Ну, ясно, КУРИЦА В СУПЕ! Впрочем, не одна курица с южного побережья милой Франции была сварена в огромном котле, несколько часов назад служившем убежищем Ролану. Я этих курей видела еще живых, в клетках — вот пейзаны нажились, сбывая своих куриц адмиралу. Мне стало жалко курочек, и суп в горло не шел. Ролан сидел на почетном месте: рядом с капитаном и так уписывал Суп имени Генриха Четвертого — за ушами пищало. Он, конечно, не думал об осиротевших цыплятах… Серж де Фуа, как и все пираты, в бандане с лилиями, уже с супом покончил и перешел ко второму блюду — рису с курятиной. Он глодал косточку — куриную ножку, напевая песенку, как раз про короля Генриха. Его дружки были тут же — Оливье де Невиль жадно смотрел на бутылки и что-то выяснял с обслуживающим персоналом, писал что-то на салфетке, оказывается, уже тогда он договаривался насчет ночной пирушки. Гугенот, или шевалье де Монваллан, уже пил на брудершафт с господином де Сабле. О Гугеноте я еще не писала, а между тем у этого парня весьма высокий рейтинг в пиратской компании. Моряки его тоже зауважали, узнав, что бывший мушкетер Д'Артаньяна устроил нечто вроде дуэли в королевском дворце и оцарапал щеку фавориту короля, проныре де Сент-Эньяну. А еще Гугенот учился в каком-то коллеже, вроде даже иезуитском и знает уйму всяких вещей, но что-то ему там не понравилось, не то вытурили его иезуиты, не то он разругался с ними, точно не знаю. Все это мне поведал Ролан де Линьет, не зря малый два года при Дворе Короля-Солнца ошивался, все интриги знает. Я надеюсь, что найду ваш след, Шевалье, но пока не извлекла из рассказов Ролана интересующей меня информации. Люк-художник, доктор, священник — я уже устала описывать это пиршество, тем более что меня поразило отсутствие 'чудовища' , кошмара моего!

Герцог, погрозил мне пальцем: 'Анри, впредь прошу не опаздывать! Бьют склянки — бегом на ужин!" и поманил меня к себе, но я так была смущена общим вниманием, что скромненько уселась, где придется, извинившись перед монсеньором герцогом и господином капитаном.

А потом явилось и 'чудовище' , уже после меня. Пираты, как и мне мой отец, замахали ему, мол, давай к нам. 'Начинается", — проворчал капитан. Да не так-то мы и опоздали, подумаешь, минут семь каких-то! «Чудовище», однако, не воспользовалось приглашением. Сделав вид, что не слышал замечания капитана, виконт сделал общий поклон и уселся рядом со мной…и как-то внимательно на меня посмотрел.

Я тоже на него пристально посмотрела — еще бы, после сна моего кошмарного! 'Добрый вечер' ,- произнес виконт. Я в ответ так же пожелала ему доброго вечера. Он опять пристально взглянул на меня, и мне стало не по себе. Может, он догадался, кто я такая на самом деле? А виконт, как назло, потянул носом воздух, и я в душе выругала себя за ландышевые духи, потому что в последний момент я не удержалась и надушилась моими любимыми ландышевыми духами.

— Ландыши? — спросил виконт.

— Ландыши, — прошептала я, оробев, — А вам не нравятся ландыши, сударь?

— Обожаю ландыши, — ответил он, — Прелестные цветы. Колокольчикиангелочков.

Вот так начинался ужин, и никаких гадостей мы сначала не говорили. Гугенот разговаривал с капитаном о книгах, они занялись скучнющим профессиональным разговором, виконт черкнул что-то на салфетке, завернул в нее несколько золотых монет и передал салфетку соседу, кивнув в сторону барона де Невиля. Записка переходила из рук в руки и благополучно добралась до барона. Тот прочел ее, улыбнулся, сунул в кошелек золотые и энергично закивал головой, соглашаясь с пиратским атаманом, хотя я не знала об их заговоре — планируемой гулянке. И тут я сделала глупый ход. Я вспомнила свой сон, интонации в голосе виконта, которые напомнили ваш голос, Шевалье, и решила намекнуть на Китай. Я подумала, что если вы — это он, то намек на Китай он сразу поймет и как-то выдаст себя. А мы уже покончили с бульоном, и перед нами поставили рис с курятиной. К этому блюду мы еще не притронулись, когда я спросила:

— Сударь, рис выращивают в Китае, не правда ли?

И вытаращила глаза. А смотрела прямо в зрачки, но виконт и усом не повел, и глазом не моргнул. Увы, это не вы! Это я тихо схожу с ума! Я чуть было не пошла по ложному следу и заглядываюсь на первого красавчика нашего 'пловучего дворца' , вот я какая дрянь!

— Общеизвестный факт, шевалье де Вандом, — ответил виконт и принялся посыпать рис какой-то приправой, перцем со специями, — Вам передать приправу? — спросил он довольно учтиво и улыбнулся очень даже мило, а не иронически, как обычно.

— Да, — сказала я, — будьте так любезны, сударь.

Сударь передал мне приправу, и я принялась перчить рис, но я была в расстроенных чувствах и думала о грустных вещах, а вовсе не о рисе. От моих грустных мыслей меня отвлек г-н де Бражелон, удержавший мою руку над тарелкой с курятиной. Тут паж на какое-то время уступил место дочери герцога, я вышла из роли. Разве мадемуазель де Бофор позволила бы хватать себя за руку кому бы то ни было, включая папиного адъютанта!

— Что вы себе позволяете, сударь? — зашипела я на виконта.

— Взгляните, — сказал он насмешливо, — Вы способны съесть это, маленький Вандом?

Боже мой! Ужас! Добрая половина перечницы была высыпана в проклятый рис, а я его, кстати, не очень-то и люблю.

— Вот жадный пажик, — сказал кто-то из моряков.

— Поменяемся? — предложил виконт.

— А вы способны съесть это, сударь?

— Почему бы и нет? Я на все способен.

Вы на его месте сказали бы: "Я на все готов ради вас", да, Шевалье? Но, увы! Я пишу о том, как все было, и не могу писать так, как мне хотелось бы, чтобы было. Мы поменялись тарелками, и виконт преспокойно уплел этот ужасный рис и, разумеется, курятину. Мне захотелось как-то отблагодарить своего соседа, и я с самыми добрыми намерениями шепнула ему:

— Старайтесь больше не опаздывать, сударь. По-моему, капитан недоволен.

— Я заметил, — сказал виконт, / вот притворщик!/ — Постараюсь. Я…читал.

Я с самого начала заметила, что мой сосед явился не то чтобы пьяный, но слегка навеселе, и глаза блестят явно не трезвым блеском.

— Ликер или коньяк? — спросила я. Он усмехнулся и ничего не ответил.

А потом я уже не помню, что ело все общество, мясо, салаты, спаржу, но мне хватило курятины! Серж де Фуа уже писал на своей салфетке какие-то стихи. Видимо, салфетки с 'Короной' - эмблемой нашего корабля вошли в моду, и я, вспомнив свои изыскания об иезуитах, написала на своей салфетке маленьким свинцовым карандашом: A.M.D.G. — Ad Majorem Dei Gloriam-К Вящей Славе Бога, — пока обслуживающий персонал убирал посуду и подносили новые блюда. Вот тут и началась наша словесная война. С иезуитов.

— Как? — спросила я, подвинув салфетку.

— Дерьмо, — сказал виконт.

— Иезуиты дерьмо? — я вытаращила глаза.

— А вы восхищаетесь иезуитами?

— Разве вы не знаете, что… — и тут я обрушила на своего собеседника все, что знала об Ордене иезуитов. Мой собеседник слушал меня, склонив голову, смакуя ликер, с видом ленивым, блаженным, отдыхающим, но внимал мне с каким-то снисхождением, словно я вещала ему азбучные истины, что и выяснилось впоследствии — вся информация, обрушенная мною на голову г-на де Бражелона, давно была ему известна. То ли он из учтивости не перебивал меня, но думал он, по всей вероятности, о чем-то своем, нахмурился, поджал губы, и я испугалась — может, он рисом отравился?

— Вам плохо, сударь? — спросила я.

— С чего вы взяли?

— Воды, не угодно ли? Может, вы рисом отравились?

— А! Вот вы о чем! Не бойтесь, дорогой Анри, у меня железный желудок. Вот только сердце, к сожалению, не железное, — заметил виконт, продолжая цедить ликерчик.

— А вы хотели бы иметь железное сердце? — спросила я.

— Еще бы! — сказал виконт и залпом выпил весь свой ликер. Это высказывание г-на де Бражелона еще более утвердило меня в том, что я очень грубо ошиблась, найдя в нем отдаленное сходство с вами, дорогой Шевалье. Вы бы так никогда не сказали! Помнится, вы нежно сжимали мою руку и шептали: 'У вас очень горячая рука, мадемуазель де Бофор". — 'Такая же, как сердце, рыцарь' , -ответила я. Тогда вы вздохнули, — а я опять спросила: 'Разве это плохо?" — "Это прекрасно, мадемуазель де Бофор, но люди с горячими сердцами редко бывают счастливы в эпоху Людовика XIV".

И мы дружно стали ругать наш Семнадцатый Век.

— Но почему, виконт, вы так ненавидите иезуитов? Что они вам сделали? Разве дон Игнасио Лойола не был достойным человеком?

— Все, что вы говорили об основателе 'Общества Иисуса' , шевалье де Вандом, давно всем известно. Да, дон Игнасио был боевым офицером, участвовал во многих сражениях, был тяжело ранен и на всю жизнь остался…э…хромым…

— Игнасио Лойола! — повторила я настойчиво, — Мы говорим о Лойоле.

Мне показалось, виконт опять впадает в задумчивость и начинает уноситься мыслями к своей ХРОМУЛЕ Лавальер. Виконт налил себе ликерчику, и я, осмелев, подставила рюмку, попросив самую малость — донышко закрыть.

— Залечив раны, Лойола обратился на служение богу с тем же фанатизмом, с каким он привык сражаться с врагами. В тридцатилетнем возрасте он надел нищенское рубище и стал монахом-отшельником, он жил в пещере на обрывистом берегу реки и там писал свою первую книгу.

— Вот и молодец!

— Я не вижу смысла в том, чтобы книгу писать именно в пещере и носить нищенское рубище. Что он, не мог заниматься этим у себя дома, черт его подери?

— А может, он был очень бедный, и ему не на что было купить бумагу и одежду?

— Совсем бедный! На мой взгляд, это крайность.

Я тоже считала, что это крайность, но стала спорить из вредности.

— В книге этой, — продолжал виконт, — Иисус Христос был представлен благородным рыцарем, а апостолы выглядели как оруженосцы.

— Разве это плохо? Я почел бы за величайшую честь быть при Иисусе вроде пажа. А вы сами, что, не хотели бы быть его вооруженным Апостолом? Оруженосцем?

— Мне кажется, дону Игнасио изменило чувство меры. Все уже сказали евангелисты. Тут нечего добавить, Вандом.

— Я слышал, что дон Игнасио, не владея латынью, уже взрослым человеком, сел за парту с малыми детьми, потому что для духовной войны латынь ему была необходима.

— Ne puero gladium dederis!^[151] - пробормотал виконт, — Я не собираюсь нападать на дона Игнасио, мир праху его. Но нынешние иезуиты — неужели вам нравится эта отвратительная публика? Вы только что пили за Генриха IV, а ведь иезуиты устроили на него 19 покушений.

— Что вы говорите? — я так и подскочила, / аббатиса мне таких гадостей не рассказывала / — Быть того не может!

— Девятнадцать раз, — повторил виконт, — Если не больше. И кинжалы и пули. И добились-таки своего, сукины дети.

— Равальяка натравили Кончини и его Элеонора. Не без участия Марии Медичи. Разве вы не знаете?

— Есть много версий. В этом и испанский двор был замешан и те же иезуиты.

— Испанский двор, возможно, но с иезуитами Генрих жил в мире и дружбе. Отец Коттон был его духовником.

— В мире — возможно, но не в дружбе. А вы слышали о таком Жаке Шателе?

— Нет, сударь, впервые слышу от вас это имя.

— Так вот. Для вашего общего развития, милый паж. 27 декабря 1585 года к королю Генриху, принимавшему придворных, подбежал неизвестный и попытался сразить ударом ножа в грудь. Убийца промахнулся — Генрих как раз в эту минуту наклонился, лезвие скользнуло по лицу и выбило королю зуб. Покушавшийся Жан Шатель был орудием иезуитов — отцов Гишера и Гере. Преступника казнили, иезуитов выгнали из Франции. Через восемь лет они вернулись. А зуб Жана Шателя иезуиты берегли как реликвию.

— Вы издеваетесь, виконт, скажите, что это неправда, и вы это выдумали? Это невероятно!

— Я говорю то, что было.

— Зуб? А может, это был все-таки зуб Генриха?

— Спросите у иезуитов. На Генриха у них был зуб, так вернее.

— Вы сказали, что королю выбил зуб убийца, подосланный иезуитами, и я подумал…Слушайте! Но покушение было ДО Нантского эдикта! Эдикт был принят в 1598 году, верно?

Тут виконт посмотрел на меня не с насмешкой, а, как мне показалось, с уважением и кивнул головой.

— Но злодейство свое они все же осуществили. Разве убийство Генриха — к вящей славе божьей?

— Я ничего не знал об этом.

— Из Равальяка сделали козла отпущения, но за его отвратительной фигурой прячутся, как и вы, Анри, справедливо заметили, более важные персоны. Ну, то, что на каждой кухне и в каждой гостиной судачат о том, что в этом замешана Мария Медичи и ее приближенные, ясно как день. Плюс иезуиты.

— Но это было очень давно, сейчас они уже не такие. Я знавал одну аббатису.

— И я знавал одну аббатису.

— Вы о ком?

Оказалось, мы говорили об одной и той же аббатисе, которая для меня была строгой наставницей, а виконт обозвал ее фанатичкой и "черной монахиней".

— Аббатиса как раз и утверждала то, что она и ее сподвижники — "белые иезуиты' ! Что их сфера — образование и духовная жизнь! Жизнь души!

— Волчица в овечьей шкуре, — прошептал виконт, — Промывает мозги малолеткам ваша аббатиса.

— У вас какие-то личные причины так резко отзываться о святой матери?

— Отстаньте, — огрызнулся виконт и опять опрокинул рюмку ликерчика.

Я и разозлилась на него и испугалась за него одновременно. Я полагала — ведь я пришла раньше на несколько минут — что первый тост пили, по традиции "Короны"- за короля. За Луи XIV. За Генриха пили, когда был суп с курятиной. Уже второй тост! Я подумала, что Бражелон, проведав об этой традиции, намеренно опоздал к ужину, чтобы не пить за Людовика. Но так не может без конца продолжаться! Не может же он постоянно опаздывать! Не может пропускать все тосты вообще — не выдержит. И не может ничего не есть, удалившись в свою каюту, как Ахиллес в шатер.

Я решила все же улучить минутку и объяснить ситуацию капитану де Вентадорну. Потом, когда ужин закончится. И предлог придумала — книгу о Китае, ибо уже успела узнать, что на 'Короне' отличная библиотека.

3. НОЧЬ НА КОРАБЛЕ. КИСЛЫЙ ВИНОГРАД

/ Продолжение дневника Анжелики де Бофор./

А еще я подумала, что чуть себя не выдала. Какая неосторожность! Стоило задать вопрос: 'А откуда вы, шевалье де Вандом, знаете эту аббатису? ' — Как мне выкручиваться? С виконтом-то все ясно, я же помню, как он со своими гвардейцами охранял наш монастырь от мародеров де Фуа.

Ему-то можно не скрывать свое знакомство с аббатисой, здесь все чисто. Но меня занесло в споре, и я пила ликерчик, вязкий, крепкий — шампанское лучше! Но, хоть я и выпила самую малость, столовую ложку, щеки у меня разгорелись, я почувствовала прилив храбрости и осмелела до того, что дернула виконта за рукав.

— Сударь?

А виконт так присосался к вишневому ликерчику, опять налил себе из пузатой бутылки.

— Что, еще ликеру?

— Да! Будьте так добры!

— Извольте.

На этот раз виконт налил мне побольше: две столовых ложки. Мне все-таки было обидно за миссионеров. За тех, кого аббатиса называла 'белыми иезуитами' , хотя самое аббатису виконт назвал 'черной монахиней". Я не могу терпеть, когда кого-нибудь несправедливо обижают, когда на кого-нибудь возводят напраслину. И, хотя элита Ордена мне представлялась довольно зловещей и коварной публикой, миссионеры, рядовые его члены, всегда вызывали у меня горячее сочувствие и страх за их судьбу. И меня понесло! Я думала о Китае, об Индии, об Америке, о Тибете с его Далай Ламой, о Канаде — о целой Земле, где к диким людям идут отважные миссионеры, вооруженные только святым крестом и Словом Божьим.

— Вот вы тут сидите, сударь, лопаете курятину и потягиваете ликерчик среди ковров и зеркал, а миссионеры…

— Разве сегодня постный день, дорогой де Вандом? Курятину мы уже слопали, очередь за десертом. Хотите винограду, кстати?

Мне было не дотянуться до трехслойной вазы с фруктами, которую мой сосед поставил прямо передо мной. И, завладев виноградной гроздью, виконт принялся отрывать по ягодке, иронически на меня посматривая, а я чуть не сбилась с мысли.

— Что же до кружев, а вы на себя-то взгляните! Как бы вы не восхищались доном Игнасио, пока есть возможность, советую вам есть виноград и носить кружева. А в столь милое вашему сердце рубище, подобное тому, что красовалось на плечах Лойолы, не спешу облачиться. Простите, шевалье, вынужден вас разочаровать. Закусывайте виноградом — опьянеете, милое дитя. У вас уже глаза блестят и щечки румяные.

— У вас тоже — как у молочного поросенка!

— Вот как? Спаси-и-ибо! — протянул виконт и, похоже, обиделся.

А я стала ругать себя за свой несносный характер. Нет, чтобы поблагодарить за трехслойную вазу, а я взялась обзываться. Не иначе, в меня бес вселился. Я взяла бокальчик с ликером и сказала:

— За миссионеров!

А думала я о вас, Шевалье.

— Вот представьте, где-то в Америке, среди дикой природы, среди диких индейцев, в девственных лесах Америки, наш миссионер пытается приобщить этих детей природы к цивилизации, научить этих язычников правилам, по которым живет цивилизованный мир, а Франция — так меня учили — из цивилизованных стран самая цивилизованная…

— Браво, браво, — сказал виконт насмешливо, — Какой пафос! Цивилизованный мир тоже живет по волчьим законам, только дикари не лицемерят, а мы притворяемся.

/ Видимо, разозлился на меня за "молочного поросенка' , вот и возводил напраслину на цивилизованный мир/. А я как наяву видела несчастного миссионера, привязанного к дереву дикими краснокожими, и как эти дикари кидают в него топоры.

— Томагавки, — поправил виконт, — В индейцев в детстве не играли, что ли? Любой мальчишка знает, что у индейцев томагавки. Но у вас богатое воображение, маленький Вандом.

А в индейцев я в детстве не играла — не с кем.

— Мне это не раз говорили — насчет воображения. Но сударь, разве вам не жаль этого несчастного миссионера?

— Какого-то абстрактного, плод вашей разыгравшейся фантазии, больного воображения, подогретого вишневым ликерчиком? Не жаль, конечно! Как можно жалеть того, кто никогда не существовал? Я предпочитаю опираться на факты, а не на фантазии.

— А людоедские племена в Центральной Африке? Они же миссионеров живьем съедают! Меня так учили…

— В Центральной Африке есть христианская империя с великолепной крепостью и храмом. Этому вас забыли научить ваши воинствующие иезуиты, которым вы, наивное дитя, пытаетесь подражать.

— Да вовсе я не пытаюсь! Но нельзя же обвинять во всех грехах весь Орден иезуитов.

— Дались вам эти иезуиты и миссионеры впридачу! Всех я не обвиняю. Но погоду делают не ваши героические миссионеры, а главари, верхушка, которая не гнушается никакими средствами. Да и миссионеры не очень удачную тактику выбирают, пытаясь навязать нашу религию силой.

— А что, лучше идолопоклонство и человеческие жертвоприношения?

— Это признак дикости. Когда-то и мы были варварами, когда-то и римляне были язычниками. И викинги. И славяне. А потом христианская религия завоевала Европу. Так будет повсюду, во всем мире, но все это должно произойти не насильственно, а сознательно. Никого никогда нельзя заставлять силой менять религию.

— А как быть, если они тупые и молятся уродливым истуканам, да еще и людей убивают?

— Убеждением, а не силой.

— Да разве можно убедить тупых дикарей! Вспомните Колумба! Вспомните крестоносцев!

— А что мне их вспоминать, — пожал плечами виконт и ухватил гроздь зеленого винограда.

— Кислятина, — поморщился он, — Фиолетовый послаще. Мы говорили о Колумбе? По-моему, и Колумб и крестоносцы пролили зря много невинной крови.

— Крестоносцы должны были защищаться!

— Разве речь идет о защите? Нет, мне определенно не повезло с виноградом, в жизни не ел подобную кислятину!

Я так и не поняла, с чего мой собеседник гримасничает — возмущает ли его невинная кровь, пролитая нашими предшественниками или недозрелый виноград, который он, однако, лениво общипывал.

— Рано, — сказала я, — Рано мы это затеяли.

— Вы о Девятом Крестовом походе? Начальству виднее. Но все-таки не очень продумана эта экспедиция, мягко говоря.

— Я о винограде. Виноград созревает к осени. Откуда он вообще взялся?

— Не с виноградников, а из теплицы одного местного поставщика. У него круглый год зреет виноград. Но управляющий оказался пройдохой. Стоило на денек отлучиться — и, пожалуйста, извольте откушать! — всучил эту кислятину.

— А куда вы отлучались на денек?

— Да так, — сказал виконт, — На один островок.

И опять ликеру отхлебнул, вот пьянчуга-то!

— Хотя вы еще очень и очень молоды, маленький Вандом, вы, наверно, помните недавние события, потрясшие всю страну — я имею в виду Фронду.

Еще бы не помнить! Знал бы мой насмешливый амбициозный собеседник, что его прославленный командир — Великий Конде — назвал меня еще в детстве Юной Богиней Фронды. И я вздохнула при воспоминании о том, что принц Конде выразил желание погулять на моей свадьбе с Шевалье де Сен-Дени. И виконт вздохнул. По Фронде, надеюсь.

— О да! — сказала я.

— Не останавливаясь подробно на тех событиях, скажу только, что рядовые участники Фронды действовали геройски, но вожди ее, лидеры, не все оказались на высоте. Превыше всего они поставили личные, эгоистические интересы, что привело к поражению движения и торжеству нынешней диктатуры. Над фрондерской трагикомедией, над фрондерской кадрилью сейчас, спустя пяток лет, можно было бы смеяться, припоминая ухищрения принцев и ухищрения Мазарини. Но мне не смешно. Не знаю, зачем я вам это говорю, Анри. И вы навряд ли поймете. Но в первую очередь мне жаль тех, кто погиб, пока бушевала война, и оппозиция никак не могла договориться с Двором. А в особенности — мальчишек. Таких, как фрондер Танкред де Роган и роялист Паоло Манчини.

А я немного была знакома с племянником Мазарини, Полем де Манчини — так мне представился этот мальчик, когда отец взял меня в Лувр, и я осталась с Людовиком и компанией, а Бофор беседовал с королевой об освобождении Конде из тюрьмы и изгнании Мазарини из Франции… Конде был освобожден самим кардиналом, Мазарини после непродолжительного изгнания вновь вернулся… а шестнадцатилетнего Поля де Манчини, убитого в сражении в Сен-Антуанском предместье, уже не вернуть…Что же до фрондера Танкреда, о нем я ничего не знала. Но Роганы — они как мушкетеры, все за одного. И у меня на глаза навернулись слезы, я сама наполнила понемногу наши бокалы и мы выпили не чокаясь со словами 'вечная память' .

— Они были нашими ровесниками, Танкред и Паоло. Танкред чуть постарше. Паоло чуть помладше. А мы выжили — Оливье и я. Оливье называл себя фрондерским подранком. Да все мы, рожденные в тридцатые, и есть фрондерские подранки. Вам не понять этого, на ваше счастье. Я не говорю уже о других… кто хоть сколько успел пожить на свете. О герцоге де Шатильоне, убитом Арамисом в сражении под Шарантоном.

— Герцог, который отвез королеве испанские знамена, после Ланской победы? И вы его тогда сопровождали?

— Одно из испанских знамен было захвачено Сержем де Фуа. А Сержа потом чуть не повесили. Серж остался жив. Но по приказу принцессы Конде во время восстания в Гиени повесили заложника роялистов, барона де Каноля…^[152]

— По приказу принцессы Конде? Такой милой женщины?!

— Да. По приказу такой милой женщины.

— Барона ДЕ? Дворянина?! Заложника?!

— Да, барона. Да, дворянина. Да, заложника.

— Какие ужасы вы рассказываете! Что же тогда ждать от бесноватых арабов?

— Да уж ничего хорошего ждать не приходится. Будем пить не просыхая, потому что жизнь лихая, и компания бухая, ручкой Франции махая, будет пить, не просыхая…Совсем отупел, рондо и то не могу сочинить.

Тем временем ужин подошел к концу, и пираты стали собираться на свою ужасную пьянку, а я выжидала момент, чтобы подойти к капитану 'Короны' . Мне трудно и страшно высказывать все те мысли, что роятся в моей голове. И не хочется вспоминать все детали нашей дискуссии об Аристотеле и Маккиавлли. Не так это интересно. Что же касается 'Политики' Аристотеля и 'Государя' Макиавелли, то, хотя я и видела эти умные произведения в библиотеке капитана, очень сомневаюсь, что когда-нибудь до них доберусь. Для этого меня надо заточить в Бастилию и отобрать всю более интересную литературу.

Но прежде чем приступить к рассказу о библиотеке капитана де Вентадорна, коснусь еще одного момента нашей беседы. На Макиавелли и Аристотеля у меня уже сил нет. А о Фронде писать сейчас чересчур тяжело… Как я уже говорила, мы ели курятину. Ergo,^[153] остались кости.

Тут мне вспомнилось одно происшествие в монастыре св. Агнессы, когда я с ложечки поила бульоном раненого барона де Невиля. Но более старшая воспитанница наша, Женевьева, теперь жена маркиза***, влюбилась в Оливье де Невиля, и, перехватив у меня завтрак, бежала ублажать страдальца. Однажды, когда Оливье уже излечился и покинул нашу обитель, я заметила, что моя подруга Женевьева частенько заглядывает в маленькую прелестную коробочку, всю украшенную купидончиками, розочками и сердечками. Будучи очень любопытной, я пристала к Женевьеве, чтобы она показала мне, что это такое интересное она прячет в этой прелестной коробочке. Женевьева долго не соглашалась, но, в конце концов, взяла с меня страшную клятву, что я не расскажу аббатисе о ее сокровищах. Я поклялась страшной клятвой на собачьем черепе, что даже самые жестокие пытки не исторгнут из моих уст признание! Женевьева раскрыла коробочку. Там лежали какие-то косточки.

— Какая гадость, — сказала я, — Зачем тебе эти бренные останки?

— Это не гадость! — важно сказала Женевьева, — Это мои священные реликвии! — и она благоговейно поцеловала. Я перекрестилась.

— Это что, мощи какого-нибудь святого? — спросила я в восторге, — Где ты их взяла? У монахов купила? Или тебе из Рима прислали? Святой Валентин есть? Меняться будешь?

— Да нет же, глупышка! Это кости Оливье!

— Кости…Оливье? Как так? Оливье жив-здоров, и кости его побольше! Или барон де Невиль так уменьшился в размере?

— Глупенькая Анжелика. Это не его собственные кости. Это кости курицы, которую кушал Оливье. А здесь — она развернула фиолетовую атласную тряпочку — сливовые косточки. От слив, которые кушал Оливье, красную парчовую тряпочку — вишневые косточки…

— От вишен, которые кушал Оливье. Желтая бархатная тряпочка от персиков, которые кушал Оливье! Что еще слопал твой Оливье? Сделай себе четки из этих косточек. А тряпочки отдай мне. Я из них платья для моей куколки Изольды сошью. А куриные кости отдай нашей собаке.

Жюльетта обиделась, захлопнула свою коробочку. Кукла Изольда не получила новые платья. Но нашей аббатисе нанесла визит ее подруга Шевретта и столько тряпок для кукол мне привезла — все воспитанницы завидовали! Смешно,… но в детстве я обожала красивые лоскутки и своих кукол. А Шевретта сказала, что она тоже играла в куклы и собирала красивые лоскутки. Впрочем, девочки выпросили у меня добрую часть моих сокровищ. Чем-чем, а жадностью я не отличалась. А Жюльетта… потом не раз доставала свою коробочку из-под подушки и целовала куриные и прочие косточки.

Когда я рассказала про этот случай виконту, — со слов 'кузины' , чтобы себя не выдать — он долго смеялся и заметил, что таких дур только поискать. И вообще, заметил он, насколько он помнит прелестных воспитанниц монастыря Святой Агнессы, которых ему с его гвардейцами когда-то довелось охранять, самой умной и прелестной была как ни странно, самая младшая — Бофорочка! И случай с коробочкой Женевьвы и куклой Анжелики — лишнее тому подтверждение. За себя мне стало очень приятно. А за подругу обидно.

— А вы представьте — любовное свидание…праздничный ужин…свечи… цветы… любовь… романтическая… обстановка… С вами возлюбленная. Вы пьете вино,… не уточняя всего меню праздничного ужина,… предположим, вы едите курятину,… неужели вы не сохраните что-нибудь на память об этом чудесном вечере?

— Но не кости же, черт возьми!

— Да, правда, кости — это глупо. Я засушил бы цветок из букета на память. А вы?

— Анри, я не ботаник! А вот с куриными костями я поступил бы очень просто — отдал бы их Киру Великому.

— Кому… простите? Зачем принцу Конде куриные кости?

— Почему Конде?

— Разве вы не знаете, что под именем Кира Великого в романе Скюдери выведен принц Конде?

— Знаю, Анри, детка, как не знать. А еще Кир Великий — мой кот. Кир Великий обожает куриные косточки, а я — Кира Великого.

Тут я потеряла дар речи на целую минуту, не меньше. Только такое чудовище как господин де Бражелон, который способен над всем на свете насмехаться и иронизировать, может назвать своего кота именем героя популярнейшего романа. У которого, к тому же, столь знаменитый прототип! Вот если бы про него, насмешника, кто-нибудь поумнее Скюдери, написал рыцарский роман… и потом кто-нибудь из читателей назвал бы кота Бражелоном, понравилось бы ему это?

ЭПИЗОД 8. ВАНДОМ ПРОДОЛЖАЕТ СПОРИТЬ

4. ПОСЛЕ УЖИНА, ПЕРЕД 'ШТОРМОМ'

Анри де Вандом терпеливо ждал, когда все общество покинет кают-компанию. Он хотел переговорить с капитаном. Но господин де Вентадорн вел беседу с художником Люком Куртуа и опальным дуэлянтом Гугенотом. Вандом решил проявить настойчивость и дождаться своей очереди. Заметив пригорюнившегося пажа, капитан приветливо улыбнулся ему и спросил:

— Что вам угодно, шевалье де Вандом?

— Прежде всего, господин капитан, позвольте вас поблагодарить за отличный ужас… — оговорился Анри, — за отличный ужин, я хотел сказать.

— Наша скромная трапеза пришлась вам по вкусу? Очень рад.

Анри заверил капитана, что все было очень вкусно, и восхитился искусством корабельного кока. Это было бессовестным лицемерием — он еле справился с рисом, ликер был слишком крепким /даже три столовые ложки / виноград слишком кислым, но все же, полагал Анри, это лучше, чем солонина, сухари и тухлая пресная вода — рацион терпящих бедствие. Как мало ни знал паж из области навигацкой науки, это-то ему было известно, и, кроме того, к комплиментам побуждала воспитанность.

— Не злоупотребляйте приправами, — засмеялся капитан, — Пряности, вывезенные из тропических стран, с непривычки могут вызвать аллергию. На этот случай у нас есть наш уважаемый доктор Себастьен Дюпон! Если бы вам по-рыцарски не пришел на помощь ваш сосед, г-н виконт, быть может, нам уже пришлось бы прибегнуть к помощи вышеупомянутого врача, господина Себастьена.

— Со мной все в порядке, — заявил Анри, — С виконтом тоже. По его словам, у него железный желудок.

— Рад это слышать, — ответил капитан несколько суховато, как показалось Анри, — Однако виноград вы нашли несколько кислым?

— Ничего слаще я не ел в своей жизни! — поспешил заверить Анри. Капитан, Люк и Гугенот рассмеялись.

— Ваша лесть слишком груба, шевалье де Вандом, — усмехнулся капитан, — Виноград оказался кислым, об этом мы только что говорили с этими господами. Какой-то проходимец ухитрился всучить нам кислятину, и я только что извинился перед пассажирами.

— Это слишком, господин капитан. Мне кажется, вы изволите шутить, господин капитан! Вы доводите свою учтивость до абсурда, господин капитан!

— Почему вы так думаете, молодой человек? Я и вам приношу извинения за кислый виноград, и не откажите в любезности передать мои извинения виконту. Я видел, как вы гримасничали, ощипывая зеленые гроздья.

— Мы гримасничали не из-за винограда, а из-за покушений иезуитов на Генриха Четвертого, — сказал Анри, — Но извинения ваши я передам непременно. Хотя виконт к таким вещам равнодушен — не к извинениям, а ко всяким трудностям. И все-таки, я уверен, вы шутите.

— Отчего же? Я в ответе за все, что происходит на моем корабле… Простите! Невольно оговорился — на корабле Его Величества. И за питание наших пассажиров тоже.

— Господин капитан, я все-таки не так глуп, чтобы не понимать, что нам предстоит отнюдь не увеселительная прогулка, — сказал Анри, — Вот почему я предположил, что вы своей преувеличенной любезностью как бы проверяете нас.

Люк и Гугенот переглянулись с капитаном.

— Браво, господин паж! — усмехнулся капитан, — Итак, хоть кто-то из беспечных пассажиров этого корабля отдает себе отчет в том, что путешествие наше — не развлекательный круиз.

— Это понимают все ваши пассажиры, — сказал Люк, — Но до поры до времени стараются не думать об этом.

Анри после этой короткой беседы еще более утвердился в своем намерении. 'Мой корабль' , как бы умышленная оговорка — капитан считает себя хозяином корабля, это было понятно еще во время экскурсии. И затем, непринужденно беседуя, поправляет себя: 'Корабль Его Величества' . Капитан видел все, что происходило во время ужина. Бог его знает, как ему это удается, привычка, видимо. Он заметил и обмен тарелками и виноградную баталию. И, конечно, не ускользнул от его внимания бокал, опрокинутый Анри во время обеда. Как бы ни был зол Анри на виконта, раз уж последний "по-рыцарски' пришел ему на помощь, придется отплатить той же монетой.

— Это все, что вы мне хотели сказать, господин де Вандом?

— Я хотел попросить что-нибудь почитать. Говорят, у вас отличная библиотека.

— Буду рад предоставить ее в ваше распоряжение, — ответил капитан, — Но у меня одно строгое условие: книги не зачитывать!

— Что вы, как можно! — возмутился Анри, — Я никогда не зачитываю чужие книги. И, спешу вас уверить, очень аккуратно с ними обращаюсь.

— В этом я не сомневаюсь, — сказал капитан, окинув взглядом изящного, аккуратненького пажа. И вздохнул.

— Что ж, молодые люди, милости просим в библиотеку. Здесь недалеко.

Оказывается, опальный мушкетер, и свободный художник тоже решили запастись литературой на время путешествия. Анри об этом догадался, но, воображая себя участником интриги, поклонился капитану де Вентадорну. Тот кивнул своим пассажирам и сделал приглашающий жест — идемте, мол. Граф де Вентадорн, капитан королевского флагмана, продолжал общаться с пассажирами учтивейшим образом. Может, подумал Анри, он обиделся на пиратов, и ведет себя так с нами, желая продемонстрировать свою светскость, культуру, воспитанность? Или все-таки в этом скрыта пародия на церемонность Двора Короля-Солнца, затаенная насмешка? Анри не доводилось путешествовать ни на комфортабельных кораблях королевского флота, ни на пиратских посудинах. Юный интриган не без смущения вспомнил свои глупые идеи о бунте на корабле и требовании изменить курс на Китай. Знал бы капитан де Вентадорн о таких диких планах его юного пассажира! К счастью, 'хозяин" «Короны» знать об этом не мог.

А перед дверью возникла заминка. Люк, зная об опале, постигшей Гугенота, предложил ему пройти первому, желая выказать уважение. Гугенот, зная Люка по Парижу как талантливого художника, предложил ему воспользоваться этой честью. Капитан посматривал на них с добродушной усмешкой. Анри де Вандом еще более проникся уважением к капитану. Свободный бродячий художник и дуэлянт, а капитан ведет себя с ними, подчеркивая свое уважение, во всяком случае, больше выказывает его художнику и Гугеноту, чем папиным генералам. Esse Homo!^[154] - восторженно подумал Вандом.

Но что эти парни устроили здесь полемику, образовав пробку в дверях? Она, Анжелика де Бофор, не делала бы из этого проблемы. Она привыкла, чтобы перед ней раскрывали двери, ей уступали дорогу, ее пропускали вперед.

— Я слышал или читал когда-то, — сказал Гугенот, — Что какой-то король в похожей ситуации повел себя не по этикету, пренебрегая своим величием, уступил дорогу художнику. Возможно, господин Люк, вы слышали об этом факте.

— Рафаэль Санти… — стал, вспоминать Люк, — Или нет, Леонардо да Винчи, а король — Франциск Первый. Или нет, испанский король, а художник Диего де Сильва Веласкес? — Люк был рассеянным молодым человеком и не мог припомнить историю о короле и художнике, — А может, Питер Пауль Рубенс, — бормотал Люк, — вот только король… наш Анри…

''Я не король' , — подумал Анри, хихикнув.

…или Карл…Забыл! — сказал он, вздохнув.

Своих уважаемых коллег, последователей Святого Луки, проще говоря, художников, Люк Куртуа почти всегда почтительно называл полным именем, а королей по рассеянности 'Анри' , 'Луи' и так далее.

— Какая разница, — с улыбкой заметил капитан, — Вы назвали великих королей и великих художников. Позвольте выразить надежду, что вы, господин Люк, будете их достойны.

— Я в этом уверен, — сказал Гугенот.

— Это большая честь, — промолвил Люк и вышел на галерею. Гугенот — за ним.

— А вы что же, господин паж? — спросил капитан.

— Вы и со мной так любезны? — робко спросил Анри.

Капитан ограничился приветливым жестом. Анри присоединился к пассажирам. Де Вентадорн закрыл кают-компанию на ключ и теперь уже сам возглавил процессию, провожая своих пассажиров в библиотеку, которой по праву славилась его 'Корона' .

* * *

Капитан шел по лабиринтам своего пловучего дворца смело и уверенно. Он знал здесь каждый закоулок. Гугенот, видя, что Люк то и дело спотыкается и не поспевает за капитаном, взял его за руку и, обернувшись, крикнул Вандому: 'Паж! Не отставайте!" Анри замыкал шествие, семеня следом за мушкетером и художником. Те не разгадали секрет Анри де Вандома. С ролью мальчика адмиральская дочка справлялась, не скажем — отлично — ибо отлично сыгранная роль — это если бы абсолютно все были введены в заблуждение. Но кое-кто разгадал тайну пажа, следовательно, о высшем балле речи идти не может. Анри и не провалил свою роль — ибо провал роли предполагает разоблачение. Разоблачением и не пахло. Справедливости ради заметим, что объективная оценка игры де Вандома колебалась между 'хорошо' и 'удовлетворительно' , с отклонениями в ту или другую сторону.

Миновав несколько проходов и лесенок, следуя за Вентадорном, наши герои вышли на верхнюю палубу и с наслаждением вдохнули свежий морской воздух. Люк, будучи художником, разглядел на небе множество божественных оттенков, а морские волны и вовсе вскружили ему голову. Разве на суше увидишь такую красоту! Жаль только, что корабль покачивает, и в сумерках нельзя писать. Люк широко раскрыл глаза, стараясь запомнить цвета.

— Ультрамарин… — бормотал Люк, — Да, конечно, ультрамарин! В тени, наверно, добавим кадмия фиолетового темного. Нет, кадмий с ультрамарином не сочетается. Лазурь железная. Точно! А на свету — белил. И еще, наверно, изумрудной зелени. Ай, белила-белила… Их, конечно, не хватит! А хватит ли мне ультрамарина, берлинской лазури и изумрудной зелени? Надеюсь, хватит. Но белил наверняка не хватит. И охры маловато. Зря я пожадничал. Надо было больше брать белил!

— Надо было больше брать пороха! — сказал Гугенот.

— Черт возьми, господин де Монваллан! Порох вы сможете использовать трофейный, когда ваш выйдет. А вот белила — очень сомневаюсь, что среди военных трофеев окажутся цинковые белила!

— Свинцовые годятся? — спросил капитан.

— Если белила получают из свинца, мы вам добудем белила, Люк! — заявил воинственный Гугенот, — Это наше дело.

— Свинец для пуль не то, что свинец для живописи. Мне нужен пигмент. Белый порошок, понимаете? — стал объяснять Люк, — А разве у вас есть свинцовые белила, господин капитан?

— Спросите лучше, чего у меня нет, — ответил капитан, — Один художник оставил в качестве платы за проезд. Я не хотел лишать живописца его имущества, но он заверил меня, что краски ему более не понадобятся, а вот деньги как нельзя более кстати. И расплатился пейзажами и натюрмортами, что вы уже видели в кают-компании и еще увидите в библиотеке и биллиардной. Малый не без таланта, но решил, что в наши дни живописью не прокормишься. Решил заняться торговлей. А краски так и лежат с тех пор, вас дожидаются.

— Отлично! — воскликнул Люк, — Завтра же и начнем, как договорились.

Он задрал голову, любуясь парусами.

— Эх! — вздохнул художник. — И охры маловато.

— Светлой или золотистой? — спросил капитан.

— И той и другой, — ответил Люк, — Знаете, охра тоже быстро кончается. Чтобы писать паруса, ее уйдет чертова уйма. А о рангоуте и такелаже я и не говорю.

— Что такое 'такелаж"? — спросил паж, — И "ран… 'как вы сказали?

— Рангоут, — повторил Люк, — Такелаж — это вот эти тросы, видите? А рангоут — все, что из дерева. Мачты, бушприт и реи. Я, конечно, объясняю примитивно…и тупо, да, господин капитан?

— В принципе правильно и доступно для господина де Вандома, — сказал капитан, — Хочу, чтобы вы знали еще кое-что: рангоут 'Короны' из мачтовых лесов господина дю Валлона. Это владелец лучших мачтовых лесов Франции.

— Портос? — спросил Гугенот.

— Портос, он самый. Так его зовут, — подтвердил капитан.

— А мачты изготовлены из сосен, которые выросли в Вилле-Котре или в Турени? — спросил Вандом.

— Сие мне не ведомо, — сказал капитан насмешливо, — Вещая вам о соснах Портоса, я имел в виду неподвижный рангоут. Мачты от сих до марса…

— До чего? — спросил паж.

— Марс! Вот! — сказал Гугенот с некоторым раздражением и показал на марсовую площадку.

— …и стеньги, — продолжал де Вентадорн.

— Кто? — спросил Анри опять.

— Вот тупой! — Гугенота все-таки прорвало, — Составная часть мачты! Смотри, салажонок!

— Ну, вы-то тоже не морской волк, — парировал салажонок Вандом.

— Господин Анж де Монваллан, вооружитесь ангельским терпением соответственно вашему имени и не гневайтесь на столь некомпетентного пассажира. Специально для Анри де Вандома добавлю, что рангоут в переводе с голландского означает 'круглое дерево' . Сейчас мы с вами находимся возле бизань-мачты. Задней мачты, понимаете, паж? То есть мы на корме. Но рангоут бывает и подвижный. Это реи. Реи поворачиваются вокруг мачты. Следовательно, относятся к подвижному рангоуту. Но я вижу, наш милый паж скучает.

— О ради Бога! — воскликнул Гугенот, — Мы еще не говорили о такелаже.

— Очень коротко, чтобы не быть назойливым. Такелаж бывает стоячий и бегучий…

''И куда же он "бегает"? ' — подумал паж.

…Стоячий такелаж, из растительных волокон — это туго натянутые канаты. Видите, какие они толстые. Толщина равна примерно руке юного Вандома. Их роль…

— Растяжка, — сказал Гугенот.

— Вот именно, — сказал Вентадорн с одобрением, — Без этих растяжек мачта вмиг бы расшаталась и рухнула.

Анри потрогал маленькой тонкой ручонкой дерево толстой бизань-мачты из корабельных лесов Портоса и подумал: 'Вот ужас-то!

— Милые мои пассажиры, со всеми этими тонкостями вы еще успеете познакомиться. Я же начинаю с азов. Мой короткий комментарий о такелаже продолжается. Ванты, запомните это слово, мои очаровательные пассажиры — это главная часть стоячего такелажа, — и капитан взялся за эту 'главную часть' , — Ванты, господин де Вандом, понимаете? Захотите вспомнить веревочные лестницы, по которым бегают наши ловкие матросы, вспомните банты на ваших нарядных камзолах и…прочей одежде.

— Зачем вы мне говорите о бантах? — спросил Анри де Вандом, — Мое мышление несколько отличается от мышления владельца лучших корабельных лесов, господина Портоса! Для того чтобы я вспомнил ванты, мне не надо менять буквы, я лучше вспомню побег Бофора из Венсена. Словом, веревочную лестницу.

— Простите, — сказал капитан, — Впечатление обманчиво. Итак,…ванты.

— Ванты идут от топ-мачты к бортам, — вставил Гугенот. Он хотел показать, что не такой он салажонок как Вандом, и кое-что знает. А хитрый капитан такой своей лекцией для самых-самых необразованных, может быть, сводит счеты в столь мягкой форме с мальчиками из Фонтенбло.

— Браво, сударь, браво! — сказал капитан, — Здесь у нас бизань-ванты. Там, дальше, видите?

Грот-стень-ванты. Есть и брам-стень-ванты, идущие к салингам. Но, полагаю, брам-стень-ванты и салинг это…не то что для гардемаринов, не то что для матросов-профессионалов но, милые мои пассажиры, не для вас. Пока я вас накормил достаточно.

Анри подумал, что ни за какие сокровища мира он не полез бы по брам-стень-вантам на этот самый салинг!

А Гугенот начал тупить:

— Ваш урок мы усвоили, дорогой капитан! Рангоут — веревки, такелаж — доски. Бревна из лесов Портоса. Простите, все наоборот! Рангоут — бревна, такелаж — веревки! Паж, вы запомнили?

— Такелаж — снасти, рангоут — мачты и реи, — сказал Анри сухо, — Даже я это усвоил.

— А вы, как я понял, скорее тактик, чем стратег, — сказал капитан, обращаясь к Гугеноту.

— Я, скорее стратег, чем тактик, — возразил Гугенот, — Спасибо, господин капитан. Все чертовски интересно. От вас можно получить много ценной информации. Надеюсь, вы нам еще много чего расскажете, пока мы идем в Алжир. Мне, как уроженцу Ла Рошели, было весьма интересно узнать, что ванты — это веревочные лестницы. И я сегодня же доведу эту информацию до сведения прочих мальчиков из Фонтенбло, с вашего позволения.

— Не обижайтесь, — сказал капитан, — Я пошутил.

— Не грубите нашему капитану, господин Гугенот, — сказал Анри, — Вот я действительно узнал очень много интересных вещей!

— Видите, — сказал капитан, — Пажу герцога моя проповедь понравилась.

— Мне тоже понравилась ваша проповедь, — сказал Гугенот, — Но хотелось бы услышать нечто более навороченное.

— Приму к сведению, — пообещал капитан.

Анри смутился, вспомнив тупые /ой-ой-ой, какиетупые!/ рисунки кораблей в свои ученические годы. Корабль — иллюстрацию к трагической истории Тристана и Изольды. Боже милостивый! Такой корабль не прошел бы и полкабельтова! На чем держались черные паруса? Да ни на чем! На честном слове! Анжелика де Бофор, иллюстрируя печальную древнюю легенду, считала такелаж корабля чем-то лишним, грубым, неизящным, и убрала все пеньковые тросы и веревочные лестницы, вернее, не сочла нужным их изображать. Так что корабль с черными парусами при отсутствии такелажа не мог доплыть до Бретани, где ждал вестей от Изольды Белокурой влюбленный рыцарь Тристан. Очень глупым и непрофессиональным был детский рисунок десятилетней Анжелики де Бофор. Дочь Адмирала Франции вздохнула. Не доплыл? Тем лучше. Значит, корабль в пути. И пусть будет вечным морским скитальцем. Зная древнюю легенду с детских лет, дочь Адмирала хотела, чтобы корабль с черными парусами не доплыл до Тристана.

Но при чем тут охра? Она красила белилами паруса другого корабля, с другого рисунка, на котором у Тристана и Изольды любовь только начиналась. И они были вместе на корабле. И пили Любовный Напиток, ясно, лучше на вкус вишневого ликера! Люк охотно объяснил. Охра? Да разве можно писать без охры? Портрет, и то не напишешь. И для верной передачи формы паруса охра необходима. И в эти ванты, тросы — тоже добавлять охру придется.

Увы! Хотя юная дочь Адмирала Франции узнала очень много нового и интересного и пополнила свой словарный запас терминами «рангоут» и «такелаж», а также узнала, что свинец служит для приготовления белил, а железо — для божественной лазури / Свинец и железо! Воинственные металлы и прелестные краски, белая и лазурная! Раньше она, как все дети, различала краски по радуге: 'Каждый Охотник Желает Знать… 'Красный, Оранжевый, Желтый, Зеленый…/ но ни профессиональные навигацкие термины, ни знания о свинцовых белилах и железной лазури, белое и синее, свинец и железо, надо поближе познакомиться с Люком, решила для себя Бофорочка, — ни на дюйм, ни на милю, ни на лье, ни на кабельтов не приблизили ее к Китаю и к ее таинственному герою, Шевалье де Сен-Дени. Зачем мне тогда рангоут, такелаж, ванты, свинец, железо? — вздохнула Бофорочка.

Следуя за капитаном 'Короны' и внимая в пол-уха его комментариям и занятным рассказам о путешествиях, проделанных 'Короной' за почти тридцатилетнее свое существование / Люк и Гугенот ловили каждое слово г-на де Вентадорна, этой ходячей навигацкой энциклопедии! / адмиральская дочка топала от полуюта с бизань-мачтой к грот-мачте, сердцу 'Короны' , иначе, к шканцам.

Там, по словам того же г-на де Вентадорна, было почетное место, центр корабля, оглашались указы Его Величества, приказы капитана, встречали важных гостей, и днем там чествовали Адмирала, а потом Прекрасную Шевретту, а несколько часов спустя, на месте, доступном только господам морским офицерам, Пираты Короля-Солнца устроили с согласия герцога и капитана 'шторм' , иначе говоря, нахальную гулянку, пирушку, попойку и матросы спешили на вышеупомянутые шканцы, поднося корзины с бутылками и закусками по заказу Оливье де Невиля.

5. 'ТОЛЬКО СМЕЛЫМ ПОКОРЯЮТСЯ МОРЯ!

— Надо было взять больше провианта, — вздохнул Вандом, с тревогой взглянув на корзины с выпивкой, закуской и фруктами.

— Дай Бог этот съесть, — сказал капитан, — Все трюмы забиты и добрая часть палубы.

— Провиант, так же как свинец и порох, мы добудем в Алжире, если какая нехватка, — Гугенот гнул свою линию, рассчитывая на трофеи, добытые в грядущих баталиях, — На кой черт переполнять трюмы лишним грузом? Как я понимаю, господин де Вентадорн, скорость корабля повышается, если заострить форму корпуса, это я просек еще в Тулоне. И также уменьшить объем трюмов на носу и в корме.

— Вы так торопитесь в Алжир? Хотя мы и сохранили дедвейт, — сказал капитан 'Короны", — то есть полную грузоподъемность, направление ветра нам благоприятствует, и мы идем…

— Мы бежим! — воскликнул Вандом, — хоть этот термин моряки и не употребляют. А раньше ползли как черепахи.

— Черепаха черепахе рознь, — сострил Гугенот, — Быстроногий Ахиллес и то никак не мог догнать черепаху. И еще черепаха была у древних римлян…нет, паж, вам это определенно не интересно. Эх!

Аве, Цезарь!

Вандом зевнул.

— Nemo nascitur artifex,^[155] - сказал Анри небрежно. Люк рассмеялся.

Капитан подмигнул Гугеноту и Люку. Они поняли, что и паж оценил юмор Гугенота, но так же и то, что паж пытается не очень-то умело подражать Бражелону, и это вызвало улыбки моряка и мушкетера и смех художника. Анри по наивности решил, что общество восхищено его знанием латыни и остроумием и задрал нос.

— После столь остроумной реплики шевалье де Монваллана в защиту черепах, — сказал капитан, — два слова относительно нашей 'черепахи' . Я вам объясняю очень просто. Элементарные морские маневры, поворот по траверзу — не понимаете, Анри?

— Простите?

— Я тоже, — сознался Люк, — Мы развернули корабль, вроде так?

— Прощаю, паж, — кивнул капитан, — Так, господин Люк, так. Мы развернули корабль, чтобы замедлить ход и зарифили паруса. Ну, тут я не буду говорить вам, какие именно. Будет с вас на сегодня.

Люк и Гугенот с улыбками переглянулись.

— Все равно не поймем, — вздохнул Вандом, — Но сейчас-то вы их разрифили, чтобы ускорить ход.

— Еще не все, — продолжал капитан, отдавая распоряжения своему неизменному де Сабле, и матросы полезли по такелажу / вантам или веревочным лестницам / на рангоут / рей грот-мачты развязывать «завязки» у верхнего паруса — так, во всяком случае, восприняли Люк и Вандом грот-бом-брамсель у самого салинга грот-мачты.

— Вы развернули корабль и распустили паруса, — предположил Вандом.

— А не слишком ли мы теперь торопимся?

— Скорость? — спросил де Вентадорн у своего помощника.

— Девять узлов, господин капитан, — ответил де Сабле.

— Хорошо! Так держать!

До Анри долетело слово 'узлы' . Это не карета, подумал паж, по бегу лошади еще можно определить скорость, но с привычных лье на морские мили, а тем более не узлы очень трудно было переключиться. Да и узлы в представлении Анри, или, вернее, той, кем на самом деле являлся Анри, ассоциировались с иголками, нитками, вышивками, изнаночной стороной красивой вышивки, маленькие узелки, которые нужно аккуратно спрятать, которые нужно завязать на двойной нитке, иначе шов распустится. При чем тут огромные пенящиеся волны? Этого Анри еще не понимал. Задумавшись о своих узелках и нитках, адмиральская дочка пропустила информацию о направлении ветра, и это не смогла записать в своем дневнике. Но, судя по надутым парусам, развевающимся вымпелам и флагам, ветер был попутный.

А на шканцах уже началась пирушка. Корзины были опорожнены, к Пиратам присоединились Жюль де Линьетт и Шарль-Анри де Суайекур. Записка на салфетке с эмблемой 'Короны' , которую Рауль передал де Невилю во время ужина, предупреждала 'магистра пьяниц' о том, что в грядущем 'шторме' будут новые участники, и он, Рауль, вносит за них необходимый взнос. Де Невиль ничего не имел против, зная Жюля с давних пор как своего земляка, и Шарль-Анри был ему хорошо известен. Правда, несколько лет разницы заставляли лихого барона смотреть на гвардейцев Королевского Полка как на желторотых. Де Невиль любил веселые компании. Не всякую компанию он считал веселой и достойной себя, но здесь были все свои, и знали друг друга с незапамятных времен 'фрондерского детства' . Душа его отчасти успокоилась после беседы с Шевреттой, к изящной словесности он особой склонности не имел, если не считать пары-тройки популярных песен, волочиться было не за кем, оставалось только пить! Барон решил наслаждаться жизнью, пока есть такая возможность.

Серж де Фуа, полный дум об оставленной красавице, Великой Мадемуазель, не уверенный в завтрашнем дне, в том, что Анна-Мария-Луиза Орлеанская сдержит клятву и дождется его, тоже, как Оливье, решил гулять и ни о чем не думать.

И Рауль, примерив к себе пиратскую бандану, решил, что этот головной убор предполагает и пиратский образ жизни. И еще ему очень хотелось отключиться от всех тревог и проблем, а денек сегодня выдался весьма напряженный и суматошный. В отличие от Анри де Вандома, Рауль не фиксировал свои переживания. В отличие от Ролана, Рауль не собирался писать хронику IX Крестового Похода. Он искал покоя и забвения. По его представлениям, желанное забвение должен был дать ему хоть на какое-то время грядущий 'шторм' . Не то, чтобы у него был большой опыт подобных мероприятий, — во время возлияний с друзьями он всегда останавливал себя, хотя совсем недавно спьяну уже успел сделать несколько глупых поступков. Эти свои глупые поступки он и хотел поскорей забыть.

Ролан, разумеется, в гулянке не участвовал — Жюль де Линьет категорически воспротивился. Ролан не протестовал: ему и без этого дел хватало. У него было чтиво на всю ночь — 'Неистовый Роланд", его знаменитый тезка, сочинение Людовико Ариосто! И любимое детище — 'Мемуары' . Оставалось несколько страниц в тетради, открывающейся скучнющими сведениями по истории, которыми пичкал Ролана когда-то, еще в родном Нанте, его педант — гувернер / короли Франции и даты их царствования /. За Их Величествами шли главы 'Мемуаров' , и в тетрадку Ролан вложил похищенные на ужине салфетки, предполагая, что бумаги не хватит, и, приметив, что де Фуа использует салфетки для поэтического творчества.

Пираты Короля-Солнца, уже 'хорошие' , бойко приветствовали капитана и его спутников. Шайка сидела на ковре по-турецки. Похоже, они надолго обосновались на столь престижном и уважаемом моряками месте, как шканцы. Люк и Гугенот на упрек де Невиля в «дезертирстве» заверили, что скоро присоединятся к компании Пиратов и наверстают упущенное.

— Идемте же в библиотеку, — предложил капитан, — Или вы еще хотите полюбоваться морским пейзажем?

— Если мы вас не задерживаем, — сказал Люк, — Такой горизонт, такие краски! Я так счастлив! Мне и не снилось такое! Я и представить не мог такую красоту!

Капитан вздохнул.

— Тс! — сказал паж, — Пираты поют что-то интересное!

Гугенот навострил уши.

— Как раз по интересующей вас теме, г-н де Монваллан, — промолвил капитан. Пассажиры услышали гитарный перебор и голос Оливье де Невиля с утрированно-восточным акцентом:

И дружное 'Ура! ' пьяных Пиратов. Песня прервалась, кто-то из шайки перехватил гитару у грифа.

— Так выпьем же за то, — услышали пассажиры голос Бражелона, — Чтобы погибла надежда Ислама!

Последовало очередное 'ура' , и романс продолжился:

— Вам знакома эта песня? — спросил Анри с любопытством, судя по тому, как капитан заулыбался, кивая головой в такт испанскому романсу, виртуозно исполняемому де Невилем.

— Еще бы! — сказал капитан де Вентадорн, — "Романс весьма печальный об осаде и взятии Аламы' , — Алама, Альгама, Аляма — переводите как вам угодно, речь идет о крепости-дворце мавританского правителя Гранады. Внезапный захват Аламы христианами в 1482 году предрешил победу испанцев в Реконкисте и падению всего Гранадского эмирата в конце XVI столетия.

— 1492 год или десять лет спустя, — уточнил образованный Гугенот.

— Султан Абдалла из романса, так жестоко поступивший со своим гонцом — Абу Абдалла Боабдиль, последний мавританский правитель Гранады. Вы как раз интересовались, господин де Монваллан, историей войн испанцев с маврами.

— Да-да, — закивал Гугенот, — Оливье знает этот романс и на испанском. У него же слуга — выходец из Испании, Педро-цыган. Помню припев: Ay, de mi Alama!

— А что же печального, если христиане победили мусульман? — удивился Вандом.

— Слушайте! Название, разумеется, шутливое. И барон очень весело это поет.

Узнайте, о други, что скорби виной:

Нэ жэч нам Алле фимиама.

Кастилец свой крэст вадрузыл над Луной,

Прэд ным прэклонылас Алама!

— Кастилец! — пожал плечами Вандом, — То английские песни, то испанские романсы. Свое сочинить слабо?

— Но мы еще не победили, Вандом. Наберитесь терпения. Все же Крест над Луной, понимаете? Это наша общая победа.

— Взятие Аламы в XVI веке? — не унимался Анри, — Я рад, как добрый католик, всякой победе Креста над Полумесяцем, но сейчас хочу победы Лилий! Вот!

— А Лилии победят, — сказал граф де Вентадорн, — Будьте уверены.

— Тогда мы вам и споем 'Романс весьма веселый об осаде и взятии Джиджелли' . Ай, де ми Джиджелли — даже лучше рифмуется, чем Алама. Мы просто обречены на то, чтобы взять эту крепость!

— Я подожду, — сказал Анри, — Смотрите не обманите.

— Если жив буду, — сказал Гугенот, — Грех детей обманывать.

— Альфаки — это визирь или мулла? — опять поинтересовался Вандом.

— Законник у мусульман, — прокомментировал капитан, — В некоторых текстах его заменили на алькальда.

— Алькальд — у мавров? — хихикнул Вандом, — Вот тупые!

— Народу так понятнее, — сказал де Вентадорн, — Кстати, в испанском варианте письмо о взятии Аламы Султан в гневе бросает в огонь.

– 'Las cartas echo en el fuego',^[156] -сказал Гугенот, — Это мы тоже знаем.

— Господа, мы задерживаем нашего капитана, — заметил Люк, — Тут так здорово, так и стоял бы всю ночь!

— Идемте, — пригласил капитан, — Мы уже почти пришли. Библиотека в двух шагах.

— Алама, — пробормотал Анри, — Это никак не связано с тополями? Насколько я знаю, по-испански 'тополь' — 'эль аламо' .

— Спросите что-нибудь полегче, господин де Вандом. Очень возможно, ваша этимология правильна. Но я не посещал Испанию, мы только в порты заходили. Я готов ответить на любой ваш вопрос о моем корабле и морских путешествиях, но насчет Гранады поинтересуйтесь у тех, кто там побывал.

— Спросите Педро-цыгана, — посоветовал Люк, — Он присоединился к Филиппу де Невилю в Испании, где батюшка нашего барона скрывался от Ришелье.

— Или спросите Рауля — он был в Гранаде с принцем Конде совсем недавно, — сказал Гугенот.

— Предпочитаю цыгана, — наморщил нос Вандом и удивился, почему все опять захохотали.

— А зря, — заметил Гугенот, отсмеявшись, — Педро соврет — недорого возьмет. Уж я-то его знаю!

— А Рауль дорого берет, когда врет? — съязвил Анри.

— Не цепляйтесь к словам, Анри, Рауль вообще не врет.

— Сейчас вы говорите неправду, Анж де Монваллан! — сказал Анри, — Таких людей не существует! Все люди лжецы! Уж на что я честный, и то…ввожу людей в заблуждение, а Рауль, ваш пират, тем более, наверно, изоврался вконец.

— Вандом, я вам прощаю как несмышленышу. А то бы я…,- и Гугенот усмехнулся воинственно, вернее, агрессивно. По лицу капитана пробежала тень.

— Спокойно, спокойно, — промолвил де Вентадорн, — Мы уже пришли. Вот и библиотека.

— Ай да ми Алама, ай де ми Джиджелли! — пропел Гугенот. Капитан достал ключ, открыл резную дверь и пропустил любителей литературы в большую каюту, предназначенную для библиотеки.

— Как тут у вас замечательно! — воскликнул Вандом восхищенно, — Просто Лувр под парусами! Цветы, картины, а книг сколько!

— О книгах чуть позже, — произнес капитан, — Мои милые пассажиры, я должен предупредить вас, и, полагаю, вы передадите своим приятелям мое правило, которому я неукоснительно следую.

— Не зачитывать книги и аккуратно с ними обращаться? — влез Анри, — Это мы поняли.

Люк и Гугенот тревожно взглянули на капитана. По лицу де Вентадорна, ставшему вдруг напряженным и суровым, путешественники догадались, что их любезный и умный гид хочет сообщить им нечто очень важное и не очень веселое.

— Что-нибудь случилось? — спросил Люк.

— На корабле пробоина, и нас заливает? — спросил Гугенот, — Нужно организовывать помощь?

— С кораблем все в порядке. Быть может, светлейший герцог не довел до вашего сведения, что здесь, на корабле, строго запрещены дуэли.

Пассажиры беспечно расхохотались.

— Открыли Америку! — фыркнул паж.

— Дуэли запрещены королевским указом, — заметил Гугенот, — На суше тоже.

— Примите к сведению, молодой человек, и вы все тоже — а также ваши товарищи на шканцах — если здесь кто-нибудь из вас осмелится устроить дуэль — будет ли то поединок между пассажирами, спровоцируете ли вы и ваши друзья кого-нибудь из офицеров моего экипажа, хотя мне такое не представляется возможным, исход один: виновные будут повешены на ноке рея.

Наступила тишина. Нарушил молчание Анри.

— Какой ужас! — воскликнул Анри, — Вы не имеете права! Дворян не вешают!

— Морской закон, — ответил капитан, — Гревской площади здесь нет, палача я не держу. Дуэлянта ждет веревка, кем бы ни был дуэлянт. Вы поняли, шевалье де Монваллан?

— Да, господин капитан. Я понял. Но я не собираюсь драться. Я обнажу шпагу только против мусульман.

— А вы, господин де Вандом?

— Я, как добрый католик, считаю кровопролитие грехом. Но…если меня оскорбят? И я буду драться?

— Будете болтаться на ноке рея.

— Понял, — сказал Вандом, — Сурово, капитан.

— Мое дело предупредить, — произнес капитан, — Надеюсь, до этого не дойдет.

— Вот что, любезный капитан де Вентадорн, — с учтивым нахальством заговорил Анри, — Вы, конечно, здесь хозяин, но над вами, сударь, стоит кое-кто повыше! Я уверен, что мой… герцог, да-да, мой герцог, Великий Адмирал Франции, отменит ваш бесчеловечный, дикий, варварский приказ, оскорбляющий наше сословие! Я готов в этом поклясться!

— А я уже клянусь, что велю повесить любого, так я и поступлю, не будь я Ришар де Вентадорн. Что до вашего…герцога… Светлейший герцог уже подписал приказ. Это доведут до сведения экипажа и пассажиров. Завтра утром. Сегодня мы решили не тревожить это милое общество, и так день был тяжелый. Пусть себе гуляют.

— Бофор… подписал? Сам Бофор? — переспросил Гугенот, — Но ведь герцог сам неоднократно дрался на дуэли!

— Бофор подписал… — умирающим голосом произнес Анри.

А Люк ничего не сказал. Он разглядывал книги и картины.

— А что вы так переживаете, шевалье? Вы только что заверяли меня, что намерены применять оружие только против мусульман.

— Да, но…бывают непредвиденные обстоятельства.

— Значит, вы все-таки рассчитывали на защиту Бофора?

— Черт возьми! — сказал Гугенот, — Хитро придумано.

— Выясняйте отношения где угодно, но не на моем корабле.

— Венсенский лес слишком далеко, — вздохнул Гугенот, — Остается только читать, пить и спать. Но я, право, ни с кем не собирался затевать ссоры. Просто… чем строже запрет, тем сильнее искушение его нарушить. Так уж устроен человек.

— Запретный плод сладок, но лучше откажитесь от мысли его попробовать и займите чем-нибудь свой ум, вот вам мой добрый совет, — сказал капитан уже более мягким тоном.

— А ведь вы верно сказали, уважаемый господин Гугенот!/ Анри назвал Гугенота его прозвищем, но в пылу полемики даже не заметил это/. Меня так и подмывает устроить дуэльку и посмотреть, что из этого выйдет! Неужели Бофор велит МЕНЯ повесить? Или барабанщика? Очень сомневаюсь!

— Вы же несовершеннолетний, — сказал капитан, — И вы, Вандом, и барабанщик. Известно ли вам, что негласный дуэльный кодекс запрещает участие в поединке несовершеннолетних? Ни один уважающий себя дуэлянт не вызовет малолетка. Если и вызовет, то для потехи, попугать молокососа. Но в данной ситуации, как бы вы ни петушились, никто из моего экипажа не примет ваш вызов, милый юноша. За экипаж я ручаюсь.

— А я ручаюсь за наших, — сказал Гугенот, — Хотя, господин капитан, позвольте заметить, иногда и несовершеннолетние дрались на дуэли. И побеждали.

— Вы имеете в виду гасконца? — спросил паж.

— Я имею в виду нашего адъютанта. Он дрался еще в более молодом возрасте и победил. Без всякого кровопролития, учтите. Просто разоружил противника несколько раз.

— Господин де Монваллан, видите, у Вандома уже слюнки текут от зависти. Господин Люк, вы нашли для себя что-то интересное?

– 'Жизнеописания художников' Вазари и 'Сонеты' Микеланджело Буонаротти. Господин капитан, я хотел спросить вас, знаменитый трубадур Бернар де Вентадорн не ваш предок?

– ' Уж не вернусь я, милые друзья,

В наш Вентадорн, она ко мне сурова", — процитировал Ришар де Вентадорн, — Нет, господин Люк, мой предок как раз сеньор знаменитого трубадура.

— Виконт Вентадорнский? — спросил Люк, — Ясненько! С чем вас и поздравляю! Ergo, мы с вами земляки, капитан.

— Это я уже понял. Хотя вы и носите фамилию Куртуа.

Люк сдержался, не желая называть свою настоящую фамилию, которую скрывал от всех. Только Рауль, волей случая узнавший его тайну, знал, что Люк — не кто иной как наследник славного и знатного рода де Фуа и кузен Сержа. Но Люк умолял сохранить его тайну…

— Поэтому меня, как южанина, особенно задевает наглость пиратов Магриба, — сказал Ришар де Вентадорн.

— Ну, если вы потомок виконта Вентадорнского, — тоскливо сказал Анри де Вандом, — С вами все ясно. Что же вы раньше не похвастались своим знаменитым предком?

— Зашел разговор, к слову пришлось, и всего лишь. В отличие от нашего восторженного барабанщика, который кстати и некстати поминает доблестного соратника Людовика Святого, героического крестоносца…

— Жоффруа де Линьета! — хором сказали Люк, Гугенот и Анри, и все захохотали.

— Понимаю, — засмеялся и капитан, — Ролан и вас достал со своим предком.

— Достал — не то слово! Кажется, о Жоффруа уже знают и кок, и капеллан, и врач, и, наверно, последняя корабельная крыса. А крысы здесь водятся?

— Вы боитесь крыс, шевалье де Вандом? — спросил капитан насмешливо, — Не бойтесь — крысы в трюмах.

— Вот еще! Очень мне нужно бояться!

— А туда нам нет доступа? — спросил Гугенот.

— Вы желаете посетить трюмы?

— Я просто так спросил. Я желаю подробнее ознакомиться с 'Короной". Пушки нам, к примеру, не показали.

— Не все сразу, друг мой. Если интересуетесь, покажу. Я счел, что всему обществу это не интересно.

— Итак, мы можем ходить, где хотим? — спросил Анри.

— На бушприт и на салинг-то вы сами лезть не захотите.

— Это куда Ролан залез?

— Ролан забрался на ростр.

— Боже сохрани! Я не самоубийца! А спросил я вас потому, что у меня возникли подозрения. А не везете ли вы, к примеру, контрабанду?

— Королевская таможня, — рассмеялся капитан, — Не волнуйтесь, груз проверен не один раз. Будь на борту контрабанда, стал бы я разрешать пассажирам свободно бродить по всему кораблю?

— А в трюмах только груз и крысы? — продолжал вредничать Вандом.

— А что же еще?

— А не везете ли вы, случайно, негров?

— Негров — из Тулона? Где вы таких глупостей набрались, паж?

— Мне говорили, что есть такие жестокие капитаны, которые наживаются на торговле людьми!

— Против таких мы и начинаем войну. Только их называют "реисами' .

— Я не имею в виду торговлю людьми, которую ведут мусульмане. Просто я слышал, что и европейцы промышляют работорговлей.

— Я знаю о таких мерзавцах. Но эти деятели орудуют в Центральной и Южной Африке и вывозят несчастных чернокожих в Америку. Обшарьте все мои трюмы, если найдете хоть одного негра в кандалах, ваш… адмирал может повесить меня самого на ноке рея.

— Да как вы могли подумать такое, Вандом? — возмутился Гугенот, — Таких уродов я и сам бы вешал на реях.

— Вы меня успокоили, — сказал Вандом, — Простите. Мой вопрос был провокационный. Я решил, что, раз вы готовы вздергивать дуэлянтов, чего не делали ни Ришелье, ни наш христианнейший монарх, то почему бы вам не подзаработать на торговле чернокожими? А ваш приказ — такой же беспредел по отношению к нам, как пиратский захват и продажа в рабство бедняжек-чернокожих!

— Оставьте меня в покое с вашим чернокожими! — сказал капитан, — В данный момент меня интересует Северная Африка и судьба европейцев, попавших в рабство к мусульманам. Всех проблем сразу не решить.

— А пиратство — это не проблема? — спросил Вандом.

— О пиратстве особый разговор, — заметил капитан, — Господин де Монваллан, вот интересующая вас книга.

– 'Морские разбойники Средиземного моря' , — прочел Гугенот, — То, что надо!

— Читайте побыстрее, — сказал Вандом, — Я тоже хочу.

— После меня, — ответил Гугенот.

Вандом сунул нос в книгу. 'Падение Гранадского царства' . Гугенот перелистывал страницы.

''Испанская армия, после осады, стоившей больших потерь обеим сторонам, принудила, наконец, город Малагу к сдаче…

— О, Малага! Отличное вино! Гасконец его любит!

… Фердинанд опустошал Андалузию до 1489 года. Муллей-бен-Гассан умер, и престол наследовал сын его Мухаммед-Абдалла-эль-Зогоиби.

— Вот нехристи, — шепнул Вандом, поеживаясь.

…Баязет II, султан константинопольский и смертельный враг его, султан Египта, отсрочив свою кровавую распрю, заключили договор для подания помощи испанским мусульманам…

— О Господи, — прошептал Люк, — А если и сейчас против нас объединятся все мусульманские правители? Во главе с турецким султаном…

Гугенот перелистал еще несколько страниц.

''Бесчеловечия морских разбойников ни в чем не уступали жестокости испанцев: бесчисленные набеги опустошали прекрасное побережие Андалузии, и всякий раз нападающие, нагруженные добычей, возвращались на корабли свои с толпой несчастных, осужденных испытать все бедствия рабства. Напрасно испанские войска старались подавать помощь несчастным: они никогда не поспевали вовремя. Враги налетали подобно туче, разили как гром, и когда кастильские всадники появлялись на месте набега, то находили дымящиеся развалины, пустыню, усеянную трупами и плач нескольких старух, которых пираты не сочли достойными увоза в неволю' .

— Господи Боже, — прошептал Вандом, — Правда, это Андалузия, но все-таки жаль людей…

— То же происходит и в Провансе, — хмуро сказал капитан.

— Боже! — охнул паж, — Читайте же, что было дальше! Вот ужас!

''Ужас, произведенный этими хищничествами и убийствами, которым, по тонко рассчитанной мести мавров, подвергались дворяне и монахи больше, чем простой народ, дошел до того, что Фердинанд Католик, наскучив беспрерывными жалобами, в 1504 году принужден повелеть, чтобы приступили к приготовлениям для крестового похода в Африку… '- прочитал Гугенот.

— А почему священникам и дворянам больше доставалось от этих злодеев? — спросил Анри.

— Святая простота! Священник — более опасный враг для оголтелых мусульман.

— Это понятно. А дворяне?

— А дворяне могут оказать ожесточенное сопротивление, и за них можно содрать выкуп побольше, чем с мирных поселян.

— А дальше? Что тут у вас?

''Кампании кардинала Хименеса. Харуджи-носильщик, пират алжирский' . Вау! Я смотрю, тут и крепость Джиджелли мелькнула где-то..

— Стоп! — сказал Гугенот, — Хорошего понемножку. Я читаю первым, потом вы, господин паж.

— Значит, за полтора с лишним века до нас, — вздохнул Люк, — Фердинанд Католик. 1504 год… История повторяется… Испанцы тоже называли себя участниками крестового похода…

— Ай, де ми Алама! — сказал на этот раз сам капитан, заметив, что пассажиры приуныли, — Как там поется: 'Погибла надежда Ислама' ?

— Вы так полагаете? — спросил Вандом с надеждой.

— Будем стараться, — улыбнулся капитан, — Вас еще что-то интересует, господин де Монваллан?

— Да, сударь. Учебник или что-нибудь в этом роде, самое примитивное, для начинающих.

— По навигации? — спросил капитан.

— Нет, сударь. Что-нибудь арабское или турецкое. Если можно, и то, и другое.

— А испанским вы владеете?

— В достаточной мере.

— В таком случае с арабским вы должны разобраться. Дело в том, что мой учебник на испанском языке.

— А наши, что ли, не издавали арабскую грамматику? — спросил Анри.

— Может, и издавали, но до меня сия литература не дошла, — вздохнул капитан, — Чтобы легче разобраться, могу дать кое-какие свои записи. И простейший словарь типа разговорника.

— Буду вам очень признателен. А как с турецким?

— Здесь проще. Наши короли поддерживали со Стамбулом связь, и литература такого рода выходила еще в прошлом веке.

— Что вы говорите? — вытаращил глаза Вандом, — Наши короли сотрудничали с Турцией, тем самым, предавая Испанию?

— Трудно иметь дело с молодыми наивными людьми, — вздохнул граф де Вентадорн, — Вы знаете историю XVI века?

— Знаю, конечно! Итальянские войны, Франциск. Первый и Диана де Пуатье, petit bande, роковой турнир, копье Габриэля де Монтгомери, Амбуазский заговор… — затараторил Анри.

— Остановитесь на мгновение, — взмолился капитан.

— Но я еще не все сказал! Злодейство Екатерины Медичи, отравленные перчатки Жанны Д'Альбре…ай! Я забыл сказать, что,…давая жизнь Генриху Наваррскому, героическая Жанна пела! А еще колдун Рене! Ай! Я забыл Мишеля! Великого ученого Мишеля Нострадамуса! Что еще? Свадьба Генриха и Марго, героические планы Адмирала /!!!/…Колиньи по освобождению фламандцев, ужасная резня, самая позорная и кровавая страница нашей истории — Варфо…

— Остановитесь, — снова воззвал капитан, — Мы все это знаем…

— Ла Моль! — не унимался Анри, — Восковая фигурка, страстная, роковая, безумная, прекрасная люовь Провансальского графа де Ла Моля к прекраснейшей королеве Маргарите Наваррской и еще…

— Я хотел сказать вам, паж, — простите, что перебиваю вас, только то, что в шестнадцатом веке Испания стремилась играть ведущую роль в европейской и мировой политике. Варфоломеевская ночь отчасти была спровоцирована Мадридом. Короли Франции стремились помешать гегемонистской политике Мадрида. Отсюда и сотрудничество со Стамбулом. Ну, а теперь Мадрид не опасен. Не так опасен, — поправился граф де Вентадорн.

— Когда же настал перевес в нашу сторону?

— В нынешнее царствование, если с этим подразобраться. К этому стремились и Великий

Генрих IV и жестокий кардинал Ришелье. Почти все войны и заговоры нынешнего века проходили не без участия наших южных соседей. Вижу, художник, и г-н де Монваллан разделяют мою точку зрения.

— Конде их проучил! — сказал Вандом.

— О да, Конде их проучил. Победы Конде значительно ослабили Мадрид. Не будем останавливаться за недостатком времени на отношениях Великого Конде с Мадридом и Парижем, это особая тема. В итоге — Пиренейский мир и союз — брак нашего короля и испанской инфанты Марии-Терезии.

— Значит, это не было предательство со стороны молодого короля? — спросил Вандом, — Мне говорили другое. Мне говорили, что, женившись на инфанте, Людовик предал свою первую любовь, Марию Манчини…

— Вы хотели бы видеть на троне Франции племянницу Мазарини? — холодно спросил капитан, — Женившись на инфанте, король поступил как мудрый политик. Война была предотвращена. Кто осуждает короля за это — очень наивен и не понимает высокой миссии монарха.

— Лучше бы взял в жены дочь Карла Первого, — вздохнул Анри, — Принцесса Генриетта умна и прелестна, она и любила короля!

— Свадьба короля с инфантой опередила Реставрацию Карла Второго. Произойди Реставрация раньше, может, так и случилось бы. Но лучше не сожалеть об этом. И я когда-то очень сожалел, что Король-Повеса женился не на Габриэли Д' Эстре, а на Марии Медичи. Но что толку думать о том, что могло бы быть? — и он все-таки вздохнул.

Путешественники тоже вздохнули.

— Не сыпьте соль на рану, — сказал Вандом, подняв голову, — Тогда королями были бы Вандомы, а не Бурбоны!

— Раз короли — Бурбоны, господин де Вандом, мы их подданные, и долг наш — служить им.

— Смотрю, вы убежденный сторонник Короля-Солнца, — заметил Вандом.

— А как же иначе? — удивился капитан.

— Ох! Даже голова разболелась от этой дискусии.

Гугенот, нагруженный книгами и тетрадями капитана, собрался покидать библиотеку.

— Я вам помогу, — предложил Люк.

— Господин де Монваллан! Я после вас буду читать книгу капитана! — напомнил Вандом, — Никому не давайте!

— Хорошо, буду иметь в виду. Полагаю, кроме вас будут желающие, так что долго не держите.

— Но! — погрозил пальцем капитан.

— Не зачитывать! — хором сказали пассажиры.

— Господин Люк, а вы взяли только две эти маленькие книжки? — удивился Анри.

— Мне читать некогда, — улыбнулся Люк, — Предстоит большая работа, — и он блаженно улыбнулся.

Чем будет заниматься Гугенот, Анри де Вандом представлял — изучать военные действия какого-то там кардинала Хименеса в испанском крестовом походе, а также учить арабский и турецкий. Но что будет делать Люк Куртуа, паж и не догадывался. Капитан пообещал Люку завтра же дать драгоценные белила и охру и решить все технические вопросы. Люк и Гугенот откланялись. Вандом стоял перед графом. Пришло его время.

6. БИБЛИОТЕКА КАПИТАНА

Анри де Вандом давно ждал этой минуты. Но когда время настало, паж оробел и не смог сразу начать разговор об опрокинутом бокале и тосте в честь абсолютного монарха. Состояние легкого опьянения, котором Анри находился сразу после ужина, прошло. Хмель выветрился, уже не было того отчаянного, лихого, смелого подъема, как в кают-компании. Прогулка по верхней палубе и беседа в библиотеке, когда паж больше спрашивал, чем говорил, заставили пажа усомниться в своих возможностях. Анри столкнулся с сильным противником, убежденным сторонником Короля, гораздо более опытным и знающим, чем 'салажонок' Вандом.

И все-таки Анри настраивал себя на грядущий словесный бой, призывая в секунданты всех великих писателей и поэтов. Между тем граф де Вентадорн любезно осведомился, что желает почитать молодой паж. Анри нужна была книга о Китае! Но он не решился сразу так ни с того ни с сего просить заветную книгу. С предыдущими читателями все было ясно. Что художник берет читать Микеланждело и Вазари — вполне естественно. Что Гугенота, командира разведчиков, интересует борьба испанцев с магометанами и языки противника — тоже. Но при чем здесь Китай?!

— Глаза разбегаются, — сказал Анри, — Сокровища Али-Бабы, господин капитан.

— Вы хотите почитать сказки '1001 ночи' ?

Анри покраснел. Неужели капитан считает его таким ребенком?

— Нет, благодарю вас, эти очаровательные сказки уже давно прочитаны.

— Есть сказки, которые время от времени стоит перечитывать.

— Согласен с вами, господин капитан, но я не найду ответа на свои вопросы в арабских сказках.

— А вы ищете в художественной литературе ответы на какие-то важные жизненные вопросы? — спросил капитан, — Я полагал, что вы желаете почитать что-нибудь легкое и захватывающее, для развлечения.

Анри не хотел раскрывать свои карты.

— Да-да, — закивал Анри, — Что бы вы могли предложить легкое и захватывающее?

— Возьмите 'Кира Великого' , — посоветовал капитан снисходительно и вытащил пухлый потрепанный том.

— Однако, — не удержался Анри, — Хоть вы и требуете аккуратно обращаться с книгами, 'Киру Великому' сильно досталось. Вы поклонник творчества Скюдери?

— Не я, наша молодежь. Я-то сам читал это в незапамятные времена. Так берите 'Кира' и покончим на этом. Второй том на руках, но вам пока хватит.

— Я читал, — ответил Анри, — Простите, что так бессовестно злоупотребляю вашим драгоценным временем, но не хочу уйти от вас с пустыми руками. Что же до истерзанного 'Кира' , я готов подклеить его странички. А то ведь растеряют!

— Буду вам очень благодарен, милый юноша, — искренне сказал капитан, — У меня не только 'Кир' такой истерзанный. 'Дон Кихоту' еще больше досталось, — он показал на шкаф с испанской литературой.

— Значит, победа осталась за ламанчским идальго? — спросил паж лукаво, — Вы-то сами отдаете предпочтение Дон Кихоту?

— Разумеется, — сказал капитан, — 'Дон Кихота' я часто перечитываю. Хотя это не такое легкое чтиво, как эпопея Скюдери, могу его предложить вам, с условием, что вы не потеряете ни одного листочка.

— Я вам подклею и 'Дон Кихота' , — пообещал Анри, — Перевяжу, так сказать, раны и 'Киру' и 'Дон Кихоту' . Раны, нанесенные небрежными читателями. А, подклеивая и перечитаю кое-что. Но не сейчас.

– 'Роман о Тристане и Изольде' ?

— Читал.

— Гм. 'Амадис Галльский' .

— Старо, господин капитан.

— Гм. Возьмем что-нибудь посерьезнее. Рабле. 'Гаргантюа и Пантагрюэль' .

— Спасибо, я помню. Как там…

— процитировал капитан с улыбкой,-

— закончил строфу паж.

— Браво, — похвалил капитан, — Может быть, желаете 'Гептамерон' Маргариты Наваррской?

Анри покачал головой.

– 'Франсион' г-на Сореля?

Анри вздохнул.

– 'Астрею' г-на Д'Юффе?

Анри зевнул: Достаточно одного раза, — сказал он, — Захочу спать, и без 'Астреи' засну. Что у вас еще на этой полке? 'Опыты' Мишеля Монтеня?

— О! — сказал капитан, — Это вам еще рано.

— Что-нибудь фривольное? — спросил паж лукаво.

— Нет-нет. Просто…сложновато.

— Еще один Мишель. Великий Нострадамус.

— Интересуетесь?

— Как вам сказать, господин капитан…Нострадамуса я могу читать в маленьких дозах. От него у меня голова кружится. Я начинаю думать о вечности, о смысле жизни и тихо схожу с ума.

Анри перелистал страницы книги Мишеля де Нострадамуса.

— Ну, вот это, например…

IX.49. СЕНАТ ЛОНДОНА КАЗНИТ СВОЕГО КОРОЛЯ…

СОЛЬ И ВИНО СВЕРГНУТ ЕГО…

Я уже от этих слов схожу с ума! Откуда он знал это за сто лет до нас? И вино… Кромвель-то был пивоваром…А это…

XI.8. ЛОТАРИНГСКИЙ ДОМ УСТУПИТ МЕСТО ВАНДОМУ…

Увы, пророчество не оправдалось. Нет, я боюсь читать Нострадамуса.

— И не читайте, если вы такой впечатлительный. Я же говорю, на этой полке книги не для мальчишек.

— А на верхней?

— Там поэзия. Желаете? — капитан — сама любезность — подвинул легкую лесенку.

— Спасибо, — сказал Анри, — Я и отсюда вижу. 'Песнь о Роланде' , 'Поэзия трубадуров' , 'Плеяда' , — у меня сейчас отнюдь не поэтическое настроение, займусь поэзией на обратном пути.

Капитан вздохнул. Анри уселся на лесенке и печально посмотрел на капитана.

— Я вам очень надоел, господин капитан?

— На вас не угодишь, — сказал капитан, — Что ж, раз вас не устраивает отечественная литература, посмотрим что-нибудь английское. Томас Мэлори. 'Смерть Артура' . Берете?

— Читал.

— Перечитайте, — пробормотал капитан.

— Не хочется читать книгу с таким мрачным заглавием. А кстати, что думал сэр Томас Мэлори, называя так свое произведение? Уже знаешь, чем закончится. Сюрприза для читателя нет. Все уже сказано. А в книге вся соль в том, чтобы не знать, что будут дальше!

— Читатель знает, ЧТО 'будет дальше' , но не знает, КАК будет. Что же вам предложить, мой юный друг? А возьмите-ка Робин Гуда!

– 'Веселый месяц май! ' — воскликнул Анри, — Я обожаю Робина из леса, но, как и трубадуров, отложу на потом.

— Тогда…Шекспир…Но…поймете ли?

— У меня своих проблем выше крыши, а вы хотите, чтобы я терзал свою душу из-за Гамлета, Лира и Джульетты? Премного благодарен!

– 'Что ему Гекуба? ',^[157] — вздохнул капитан.

— Вы не поняли меня, господин де Вентадорн! Я не хочу сказать, что герои Шекспира оставляют меня равнодушным. Но мне надо успокоиться, а разве я успокоюсь, читая Шекспира? Я еще больше помешаюсь, чем от Нострадамуса.

— Тогда возьмите комедии.

— Вы мне предлагаете изысканные блюда литературной кухни, а я хочу нечто попроще.

— Посмотрим у испанцев. ' Плутовские романы' .

— Я, — сказал Анри, — дурею от скуки, читая длиннющие рассуждения и описания. Я больше люблю читать книги, где напряженное действие, живые диалоги и счастливая развязка.

— А вы начните, зачитаетесь. 'Хромой бес' .

— Не надо о хромых, тем более, о бесах. Я знаю одну хромую… ведьму, — сказал Анри, нахмурившись, — Читайте сами своего 'Хромого беса' .

— Тогда 'Назидательные новеллы' Сервантеса.

— У-у-у! — завыл Анри, — `'Назидательные! ' От этого эпитета мне сразу не по себе. Вы скажете, что я 'начну и зачитаюсь' , но у меня само название вызывает предубеждение.

Капитан уже не по-великосветски почесал голову.

— Раз уж вы любите живой диалог, возьмите пьесы Лопе де Вега, Тирсо де Молина, Кальдерона.

— Понимаете, я больше люблю смотреть пьесы, чем читать их.

— Вы же любите диалоги. А тут только 'говорят' .

— Говорят, — согласился Анри, — Но не так, как в романах. Реплики следуют после имен действующих лиц. Теодоро — двоеточие и слова Теодоро. Диана — двоеточие и слова Дианы. Это меня отвлекает.

— Тогда, — вздохнул капитан, — Вас не устроят ни Эврипид, ни Софокл, ни Аристофан…

— Вы собираетесь всучить мне древних греков? — с ужасом спросил Анри, — Да я их еще в годы… э… отрочества…зубрил…Вот, вижу толстушку 'Илиаду' а за ней не менее толстая, но более потрепанная 'Одиссея' . Понимаю, что ваш экипаж увлекается приключениями Уллиса, но гекзаметры мне не идут в голову.

— Сдаюсь, — сказал капитан, добитый гекзаметрами пажа, — Что вы сами хотите? Выбирайте, что вам угодно.

— Мне угодно, — вкрадчиво сказал Анри, — Что-нибудь историческое.

— Какой период? Наша история?

— Нашу историю я знаю.

— Вы полагаете? — улыбнулся капитан.

— Если чего-то не знаю, вы, такойпросвещенный человек, восполните пробел в моем образовании. Но я хотел бы познакомиться с историей Китая.

— Китая? — удивился капитан, и задал ожидаемый Анри вопрос, — Зачем вам Китай?

— А просто так, — сказал Анри.

— История Китая? Полагаете это 'для души' или 'для развлечения' ?

— Для образования. Но у вас, видимо, нет ничего о Китае? — с иезуитским коварством спросил Анри, — Я так и полагал, у кардинала Мазарини была, наверно, получше библиотека, та, что разграбили во время Фронды.

— Экс-либрис Джулио Мазарини! — фыркнул капитан, — Как сказать!

Капитан 'Короны' выговорил имя Мазарини с отвращением. Анри утвердился в своих предположениях. Ришар де Вентадорн в прошлом был явным противником кардинала. Хоть в этом повезло. Ишь как он агрессивно говорил о племяннице Мазарини. А капитан достал откуда-то сверху после непродолжительных поисков небольшую книгу среднего формата.

— Возьмите это для начала. Но вы большой оригинал.

– 'История Поднебесной' , — прочел Анри.

''Хотя вы получили Поднебесную, сидя на коне, но нельзя, сидя на коне, управлять ею' .

Елюй-Чу-Цай.

Анри де Вандом с жадностью впился в картинку на форзаце. Во весь разворот шла высокая и толстая крепостная стена, над широкими воротами возвышалось деревянное сооружение с загнутыми вверх краями крыш. Архитектура китайской крепости очень отличалась от привычной европейской архитектуры, и романской и готической. Конный отряд встречала какая-то армия в шапках-лодочках, круглых шлемах, у некоторых повязки на голове, но не банданы, не чалмы, не испанские платки. Нечто совсем новое. Вооружены китайцы были луками, копьями и причудливой формы щитами. Анри перелистал странички.

''Империя Юань' .

— О, картинки! — обрадовался Анри.

''Император Хубилай — основатель империи Юань. Император Тогон Тэмур' .

— Вот страшилы, — сказал Анри, — У Хубилая борода как у козла, да еще и раздвоенная. И щурится так хитро, как иезуит.

— Четырнадцатый век, — сказал капитан.

— А! Современники Филиппа Красивого? Тогда смотрим дальше. Пропускаем Хубилая.

''Крепостная стена Пекина' , — прочитал Анри и задумался, разглядывая человечков возле пекинской стены. Опять эти дома с загнутыми крышами, выпуклый каменный мост с арками, река, лодочки… И где-то здесь, возле пекинской стены, наверно, бродит Шевалье и задумчиво смотрит на реку и, быть может, вспоминает Сену, лодочки и…м-ль де Бофор… Анри тряхнул кудрями.

''Империя Мин… — прочел Анри, — 'Небо поставило государя, чтобы он заботился о народе' .

Чжу Юань Чжан' .

— Да Мин — 'Великая империя Света' . Император является тем самым долгожданным 'Князем Света' , о котором говорится в пророчествах…17 — летняя гражданская война… после ста лет варварского произвола и войны, пришло время мира…

Капитан терпеливо слушал Вандома.

— Король-Солнце — Князь Света, — прошептал Анри, — Гражданская война. Пророчества. У Нострадамуса есть что-нибудь о Людовике XIV?

— Есть, — сказал капитан, — Найти?

— Я вам верю. Но это же как про нас!

''Я хочу искоренить чиновников — взяточников, — говорил император, — утром казнишь одних, а вечером совершается новое преступление. Отныне казнить всех взяточников, независимо от тяжести проступков' .

— Вы проводите параллель с нашей историей, с казнью сторонников Фуке в прошлом году? — спросил капитан.

— По сравнению с китайским императором наш король еще мягко обошелся. Он, насколько я знаю, велел казнить только двоих.

— Китайский император- варвар, а Людовик — цивилизованный монарх. И виселица — это все же не…

— Ой, ужас какой! 'С крупных взяточников и вымогателей сдирали кожу, набивали чучело и выставляли на обозрение народа. Вытаскивали сухожилия. Втыкали иглы под ногти, отрубали ноги, брили и клеймили' . Мы не так уж плохо живем, капитан.

— Варвары, я же говорю.

— Неужели в Китае так же жестоко поступают со…шпионами или с… миссионерами? — спросил Анри, бледнея.

— Вот уж не знаю, — сказал капитан, — Очень может быть.

— Да хранит их Господь, — перекрестился Анри, — Миссионеров, а не взяточников. Что там дальше? 'Храм Неба в Пекине' , — прочитал Анри подпись под очередной картинкой, — Это вроде как их Нотр-Дам? А тут что? Вау! АДМИРАЛ Чжан Хэ…Флот Чжан Хэ в открытом море… Торговля с Западом. 'Галерея в императорском дворце близ Пекина' .

— Это вроде нашего Фонтенбло, — заметил капитан.

Анри прижал книгу к груди.

— Спасибо! — сказал Анри, — Душевно рад! Лучшее вы мне предложить не могли.

Капитан пожал плечами. Он не то, что не разделял страсти пажа к Китаю — он не мог понять Анри. Оставалось только удивляться.

— Все? — спросил он с улыбкой.

— Не все. Есть у вас что-нибудь подобное тем книгам, что вы дали Гугеноту? По другому языку.

— Китайскому? — расхохотался капитан, — Простите, нет. В Китай мы не ходили.

— Я так и знал. Нет, сударь. Меня интересует древнееврейский язык.

— Только библия.

— А учебника нет? И словаря?

— Что нет, то нет. И записи не сохранились.

— А вы пытались изучать древнееврейский?

— Давно когда-то. В вашем возрасте.

— Зачем?

— Хотел попробовать перевести Библию.

— На латынь? С древнееврейского? С ума сойти!

— На французский.

— О! Вы что, гугенот?

— С чего вы взяли? Католик, самый что ни на есть католик.

— А зачем тогда перевод?

— Для себя. Хотелось разобраться кое в чем. Ведь наш перевод очень старый.

— А…может, вы — иезуит?

— Я — иезуит? — расхохотался капитан, — Я простой моряк, господин паж, и от политиканов предпочитаю держаться подальше. Почему вы решили, что я — иезуит?

— Иезуиты изучают древнееврейский, — объяснил Анри, — И еще…Разве не бывает капитанов — иезуитов?

— Мне, конечно, доложили об этом, — сыронизировал граф, — Может и есть, не знаю. Вас проводить?

— Не выпроваживайте меня, господин де Вентадорн! Я должен сказать вам самое важное!

— Тысяча чертей! — воскликнул капитан, — Так говорите в двух словах!

— В двух словах не получится, — вздохнул Анри.

— А вы учитесь быть лаконичным. Итак?

— Хорошо, — вымолвил Анри, — Постараюсь. Помоги, Господи! Господин де Вентадорн! Я знаю, что негоже идти в чужой монастырь со своим уставом. Я уважаю традиции вашей 'Телемской обители' под парусами, и все же, поймите, вы, монархист, самый что ни на есть монархист, приверженец Короля — Солнца, о пришествии которого после гражданской кровопролитной войны за сто лет предупреждал Нострадамус, что первый ваш тост: 'За Короля! ' в этой конкретной ситуации не этичен! Честь имею! — чуть ли не хрипло сказал Анри де Вандом.

Мировая литература от Гомера до Сервантеса помогла златокудрому пажу. Капитан де Вентадорн так устал от разговора об изящной словесности, что у него просто не было сил продолжать полемику. К тому же вопрос о первом тосте был давно решен в пользу романтиков. Он внимательно посмотрел на взволнованного и напряженного Анри.

— Господин де Вандом, — устало, улыбаясь, сказал он, — Вашему приятелю, господину де Бражелону, совсем не нужно опаздывать на ужин, или, Боже сохрани, переходить на сухой паек. Первый тост мы, находясь в море, поднимаем за Нептуна, царя морского. За ужином мы сегодня за него и пили. Если бы вы пришли вовремя, вы присоединились бы к нашему тосту. К сиренам и русалочкам морского царя виконт не собирается ревновать властелина морей, не так ли?

— За Нептуна? — вытаращил глаза Анри, — Первый тост — за Нептуна? А не за Людовика Четырнадцатого?

— Этот вопрос, — сказал капитан, — Мы решили с вашим…нашим светлейшим адмиралом, играя в биллиард после обеда.

— Черт возьми! Вы говорили об этом в биллиардной?! — вскричал Анри, — Как вам не стыдно!

— Игроков было двое — Бофор и я. Это было секретное совещание, скажем так. Тогда же мы решили вопрос о дуэлянтах.

— Следовательно, игра закончилась вничью? — спросил Анри.

— Да, но мы непременно продолжим партию.

— Тут и биллиард имеется?

— И биллиард, и фехтовальный зал к вашим услугам, пажи и паладины. Но это для особых условий.

— Понимаю. Когда корабль ложится в дрейф или полный штиль.

Капитан улыбнулся.

— У вас должен быть план корабля.

— План есть. Но я в нем еще не разобрался. Позволю только уточнить, господин капитан, — добавил Анри, — Вы назвали господина де Бражелона моим приятелем, а я это категорически отрицаю! Мы с ним почти враги! Я его терпеть не могу! Я его почти ненавижу! Что вы смеетесь? Разве я говорю что-то смешное?

— Обратите свою ненависть против настоящих врагов, господин де Вандом! Какие вы враги! Да, дитя мое, с вами не соскучишься!

— Но мы все время спорим и ругаемся. Он все высмеивает!

Капитан махнул рукой.

— Одного поля ягоды, — сказал он, — А насмешка, это своего рода защита.

Анри опять хотел возразить, но капитан де Вентадорн состроил трагикомическую гримасу.

— Увольте…вы меня с ума сведете. Если вы намереваетесь выпалить р-р-романтичекий монолог, вроде того, что вы произнесли давеча о шестнадцатом веке и в таком же стиле говорить о нашей эпохе, у меня нет ни малейшего желания внимать вам. Меня ждут люди. Сколько можно, черт вас раздери!

— Нет-нет, — кротко сказал Анри, — Я ухожу. Вы, наверно, больше на порог меня не пустите?

— А кто-то обещал подклеить книги, — напомнил капитан.

— Я сдержу обещание.

— Отлично. А теперь идемте, — он посмотрел на часы, — Я провожу вас до вашей каюты, не дай Бог, вы заблудитесь.

Анри в смятении отправился в обществе капитана в обратный путь.

ЭПИЗОД 9.СЕРЖ ДЕ ФУА ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: НА КОРАБЛЕ СТУКАЧ

7. 'БЫВШИЙ ЛУЧШИЙ, НО ОПАЛЬНЫЙ СТРЕЛОК'

— Вот так номер! — сказал Гугенот, когда они с Люком вышли из библиотеки капитана, — Черт возьми!

— Ай, де ми Алама… — пробормотал Люк.

— Скажи еще 'мама миа' , как когда-то говаривал Мазарини или: 'Это сурьезно' .

— Очень надо! — огрызнулся Люк, — Вижу, доблестный Д'Артаньян воспитал у своих мушкетеров ненависть к Мазарини. Судя по тому, как вы презрительно произнесли имя кардинала и передразнили его итальянский акцент.

— Д'Артаньян, — грустно произнес Гугенот, — Д'Артаньян нас не дал бы в обиду. Вот попали! Тысяча чертей, да что же теперь с нами будет?

— Господин де Монваллан, я надеюсь…

— Оставь надежду всяк сюда входящий, — мрачно сказал Гугенот, — А какого дьявола мы сейчас разводим церемонии, Люк? Мы уже пили на брудершафт в 'Золотых лилиях' у папаши Годо и еще тогда решили перейти на ты. Все остается в силе. Согласен?

— Что ты предлагаешь, Гугенот? — спросил Люк, — На мой взгляд, надо обо всем рассказать нашим Пиратам. И они нас уже заждались.

— Мы расскажем, но не сегодня. Пусть хоть сегодня гуляют. Сегодня не будем ничего говорить нашим товарищам.

— Но они перепьются и могут передраться, — возразил Люк.

— Нет, — сказал Гугенот, — Этого не случится. Пираты пить умеют. Вот только Оливье…он иногда срывается… И эти, молодые — я их совсем не знаю. Но Рауль не пригласил бы кого попало. Ему виднее.

— Пойдем к Пиратам? — предложил Люк.

— Подожди. Я что-то как пришибленный. Надо выработать нашу тактику.

— И стратегию, — пробормотал Люк, — Объясни мне, Гугенот, в чем ты видишь опасность? Может, мы преувеличиваем? Ты же сам сказал, что собираешься обнажать шпагу только против мусульман.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — вздохнул Гугенот, — Ты вроде давно меня знаешь, Люк.

— Да, Анж, я давно тебя знаю. Но тогда, в Париже, ты был блистательным мушкетером, а я бедным, вечно голодным художником.

— Уже тогда я понимал, что ты нечто большее, чем бедный художник.

— Я Люк Куртуа, — сказал художник, — А ты — Анж де Монваллан.

— Да полно сказки-то рассказывать! — сказал Гугенот, — Хочешь скрывать свое дворянское имя, твоя воля. Мушкетера этим не удивишь!

Люк поджал губы.

— Никогда бы не подумал, что де Бражелон меня сдаст.

— Рауль знает, кто ты такой?

— Да.

— Но он мне ничего не говорил о тебе, Люк.

— Почему же ты решил, что я дворянин?

— Это знал не только я, а все наши ребята из Роты Гасконца. Люк, наивный ты мой Люк, это же не скроешь!

— Несмотря на мою заляпанную краской одежду и стоптанные башмаки? — спросил Люк.

— Да, Люк. Это проявлялось во всем.

— Ах, — вздохнул Люк, — что теперь говорить о наших дворянских грамотах, если Бофор и капитан завтра огласят свой чудовищный приказ! Плаха — это одно. Но болтаться в петле на ноке рея — это уже выходит за пределы моего понимания.

— Это произвол. Наши так и расценят этот приказ.

— Выражусь посильнее, используя арго Двора Чудес — это беспредел.

— Согласен, — кивнул Гугенот, — И выхода нет. Черт возьми! Как не хватает гасконца! Вот кто всегда прикрывал дуэлянтов!

— Мы в ловушке. Мы в западне. Бежать-то здесь некуда. Открытое море. В Париже столько возможностей, столько вариантов! Добрый конь, дорога, верные друзья!

— А тут — только за борт и топиться. Но ведь жалко душу губить!

— Да… — протянул Люк, — Влипли. А ты думаешь, без дуэлей не обойтись?

— Кто знает? — пожал плечами Гугенот, — Уже сам подобный приказ может вызвать у наших парней возмущение.

— Бунт на корабле? Ай, де ми! А если попробовать проанализировать ситуацию спокойно, не предвзято. Здесь у них свои законы. Мы здесь пассажиры. Мы должны подчиняться их правилам.

— Они и так к нам приспосабливаются, — сказал Гугенот, — Ты помнишь тост 'За Нептуна' ?

— Да, — сказал Люк, — Морская традиция, на мой взгляд.

— Это не что иное, как уступка экипажа нам.

— Почему? — спросил Люк.

— Уточню, раз ты такой непонятливый. Не нам, а Раулю. Лично ему. Опять не понял?

— Понял! Очень тактично со стороны моряков. Интересно, они сами догадались, или их кто надоумил?

— Вот уж не знаю, — пробормотал Гугенот, — Один подводный риф мы миновали.

— Думаешь, больше не будет тостов за здоровье Короля-Солнца? Там, за морем?

— Не знаю. Но знаю, что Рауль не будет пить за короля.

— И я не стал бы пить на его месте.

— И я, — сказал Гугенот.

— Но мы же пили на обеде, — сказал Люк, — Ерунда какая-то получается! Дай Бог, чтобы вся эта история скорее забылась!

— Дай Бог, — кивнул Гугенот, — Мне только на сегодняшнем обеде стало ясно, как умно и дипломатично вел себя граф де Ла Фер, не принимая участия ни в парижском, ни в тулонском банкетах адмирала, несмотря на настойчивые приглашения милого герцога.

— А Атос не стал бы пить за Людовика?

— После того, что было? Конечно, нет!

— А ты был на банкете?

— Да. За короля пили и в Париже и в Тулоне. В этой ситуации один выход — уклониться от банкета.

— Ай, де ми, — опять сказал Люк, — От этих разборок схватиться за голову хочется.

— Вы еще всего не знаете о короле и Атосе, — хмуро сказал Гугенот.

— Ты опять 'выкаешь' ?

— Я имею в виду не только тебя. А моего капитана. Гасконца, разумеется.

— Я понял. Кого еще?

— Ближайшее окружение Людовика и Атоса.

— Рауль, Луиза, Анна Австрийская.

— Да, да, они самые.

— А ты знаешь?

— Знаю. Но ничего не скажу тебе, и не спрашивай лучше.

— А Раулю?

— Потом. Пусть малость придет в себя. По-моему, он еще не вполне очухался.

— Черт возьми, Гугенот!

— Я для себя решил быть эталоном выдержки и самообладания. И уже начал заводить дружбу с моряками.

— Я видел вашу приятельскую беседу с помощником капитана.

— Да. Но я объясню тебя ситуацию и прошу взглянуть на события остраненно, с точки зрения экипажа. У нас — как и во всем этом далеком от совершенства мире — много шума, показухи и прочей мишуры. Моряки жили спокойно, не тужили и вот — на тебе! — им выпала честь принимать на борту важных персон — Адмирала Франции со штабом и свитой. Я знаю эту кухню, черт побери.

— Разве ты повар? Прости друг, я пошутил. Ты говоришь о тех временах, когда ты был мушкетером Его Величества?

— Эх! Сколько ругани мы выслушивали от гасконца после всяких парадов и путешествий с королевским Двором. Раз Жюссак свалился с лошади… А, не стоит. Он нам не прощал ни одной ошибки. Но мы не обижались, зная, что он нас всех очень любил…

— Любит, — поправил Люк, — Тебя и Оливье, наверно, еще больше, чем тех, кто с ним сейчас в Париже. Но я не замечал, когда видел прекрасных мушкетеров, что вы совершаете какие-то ошибки. Вы казались идеальными всадниками. Правда, я рассуждаю как мечтатель, а не как профессиональный кавалерист.

— Но мы-то замечали свои ошибки и надеялись втайне, что Д'Артаньян не заметит! Напрасно! От него ничего скрыть было невозможно. Я не о том. Я о показухе, которая сопутствует важным персонам на море и на суше. Так вот, дорогой мой Люк, моряки из кожи вон лезут, чтобы не ударить в грязь лицом перед парижанами. Мы не профессионалы, мы многое не замечаем. Но де Вентадорн видит все промахи своего экипажа, как видел все наши оплошности Д'Артаньян.

— На корабле полный порядок, по-моему. Опять же с точки зрения художника.

— Это со стороны пассажиров. Но я не стремлюсь проникнуть в тайны корабля. А наши, попав в общество таких классных навигаторов, пытаются доказать, что они не 'сухопутные крысы' , и играют в пиратов. Пираты, корсары, флибустьеры, авантюристы… Дети считают подобную публику круче, чем военные моряки, каковыми являются члены экипажа 'Короны' .

— Согласен, игра в пиратов несколько ребячлива, но ты тоже повязал бандану с лиилями.

— Я в детстве не наигрался в пиратов, — усмехнулся Гугенот, — Хотя и родился в Ла Рошели. Но меня эта игра сначала забавляла и увлекала. А сейчас я вижу, что Оливье начал злоупотреблять морским жаргоном, а моряки начинают посмеиваться над ним. И даже, пожалуй, считают это профанацией своей профессии. Он этого пока не замечает. Но он такой вспыльчивый!

— Ай, де ми! — свистнул Люк, — Думаешь, конфликт неизбежен?

— Думаю, эти чрезвычайные меры все-таки оправданы. Нельзя расслабляться. Вот что я думаю.

— А можем мы хотя бы выразить протест? Любой может сорваться. У всех нервы на взводе.

— Что ты предлагаешь?

— Я сам человек не конфликтный. Когда речь идет обо мне лично. Но если затронут мою живопись! Это моя ахиллесова пята, и тут я очень уязвим. Назовите Люка мазилой, пачкуном, бездарью, и Люк…знаешь, Анж, в минуты отчаяния я сам говорю себе это, но от профанов я выслушивать такие вещи не намерен! И я уже не буду добродушным 'своим парнем' . Я буду… разъяренным монстром. И вызову на дуэль того, кто посмеет,…позволит себе…Кстати! С драки и началось мое знакомство с Раулем. Он посмеивался над моими коммерческими картинками, а я, понимая, что это мазня на продажу, все-таки обиделся на 'барчонка' , которому собирался сбыть свою продукцию.

— Да? Вы дрались? Как ты еще жив остался?

— Мы, в сущности, и не дрались. Минуты две-три… В моей мастерской. Стычку прервали.

— Кто же остановил ваш, с позволения сказать, поединок?

— Иисус Христос.

— Кто-кто?

— Иисус Христос, — повторил Люк.

— Явился к вам с небес? Люк… я понимаю, у художников богатое воображение, и все же позволь усомниться. Это слишком.

— На моей картине, — сказал Люк смущенно, — Кабатчик Годо увидел, что мы деремся, схватил мой картон с Христом-Спасителем и отчаянно закричал: 'Не проливайте кровь, господа! ' Рауль увидел моего Христа и сразу прекратил 'поединок' . И мы помирились.

— А мне ты не показывал свой картон с Иисусом.

— Он еще не закончен, — сказал Люк смущенно, — Годо увидел случайно. У художников есть очень дорогие им работы, которые они пишут для души, а не для продажи. Но, чтобы писать такие работы, надо что-то есть. Нужны краски, много чего нужно…Вот и приходится порой…Эх!

— Люк! Неужели ты боишься, что будут ругать твою живопись? Да ты пишешь как бог!

— Нет, — сказал Люк, — Все-таки, все, что я хочу, выразить не удается. Но я буду работать как лошадь, чтобы писать как бог. Вот и сейчас мне предстоит уйма работы.

— Я понял, — сказал Гугенот, — Какой-то заказ.

— Экслибрис для капитана, — сказал Люк, — Но это мелочь, прикладная графика.

— Не морочь мне голову. Для экслибриса не нужны ни охра, ни белила.

— Я получил большой заказ, — сказал Люк тихо, — очень интересный, но сложный в техническом отношении. Групповой портрет капитана и его офицеров для кают-компании. Маслом.

— Но корабль качает?

— Пока буду делать наброски композиции, эскизы…Капитан обещал какие-то приспособления. Потом мы идем с опережением, и, когда флагман будет поджидать, пока подтянется весь караван, можно будет работать. Завтра корабельный плотник приготовит подрамник, натянет холст. Никогда не писал на парусине! Мои холсты тоньше. Но, надеюсь, справлюсь. А еще грунтовать холст, ждать, пока грунт высохнет. Но это мои профессиональные тонкости.

— Значит, ты выходишь из игры, — сказал Гугенот, — Придется мне в одиночку пасти эту пиратскую компанию. А у меня тоже дел по горло.

— Понимаю, — сказал Люк, — Экспедиция Хименеса и изучение языков. А если Рауль будет добрым пастырем для этого стада?

Гугенот пожал плечами.

— Раньше — да, теперь… не уверен. Время покажет. Рауль, по-моему, больше всех Пиратов склонен к эксцентрическим выходкам.

— Тогда не знаю, — сказал Люк, — А Рауль, не в упрек ему будь сказано, сначала не угадал во мне дворянина.

— Для этого тебя надо узнать поближе, — сказал Гугенот, — Я тоже не сразу понял, что ты принадлежишь к нашему сословию. Люк, прости за откровенность, но когда ты сидел, съежившись, сгорбившись где-нибудь в уголке в кабаке Годо, поставив перед собой плакат: 'Рисую портрет. Цена 10 ливров. Идеальное сходство' . — Ты очень мало походил на владельца герба и замка. Но стоило тебе взять в руки карандаш и начать работу, ты преображался! Словно ангел слетал с небес и касался тебя крылом. Я наблюдал за тобой в такие минуты. Сутулый оборвыш становился властелином, ты был выше герцогов и королей. Ты был — прости за пафос — но мне казалось, что ты избранник Богов, что ты весь в ином мире, мире твоих грез и фантазий, прекрасном, лучшем, чем наш, нам недоступном…

— Мне тоже порой кажется, что я избранник Богов, — прошептал Люк, — Но неужели я был таким неуклюжим, сутулым, жалким? Сейчас-то я приоделся…

— Благодаря щедротам герцога де Бофора, — улыбнулся Гугенот, — Ты считаешь это счастливым поворотом в твоей судьбе?

— Если я состоюсь как художник, — сказал Люк, — У меня бывает столько мыслей, столько замыслов, но, если упустишь момент… Бывает, так хочется работать, но то кисти вытерлись, то нет нужной краски, то еще что-то… И есть нечего было… Вот и приходилось писать портреты за гроши,…а время уходило. Но теперь я надеюсь, что выбился из нищеты. Я просто богач, Гугенот! Но зря я, дурак, пожадничал. Зря купил мало красок. Все же я решил оставить кое-какие деньги на всякий случай. А тратить-то их и не на что.

— Тебе же капитан обещал дать еще белил. Люк, но, наверно, ты не отдаешь себе отчет, насколько все это опасно?

— А ты отдаешь?

— И я не отдаю…В достаточной мере. Навряд ли на мои вопросы ответят кардинал Хименес и Педро Наваррский.

— А ты заметил, как капитан обозлен на испанцев?

— Он сказал правду, Люк. В XVI веке испанский Двор так и лез во все наши дела.

— Это сложный вопрос. В XVI веке турецкие пушки бомбили Мальту ядрами с лилиями. Я сам видел на Мальте. Мне рыцари показывали.

— Ты был на Мальте?

— Давно, — сказал Люк, — Пацаном еще, в конце сорок восьмого.

— Я не говорю, что Франциск I был агнцем, но и испанцы хороши! Ну вот, к примеру, некий посол Испании дон Бернандино де Мендоса. Конец прошлого века. Этот дон и его приспешники, дипломаты Тасио и Морео, шпионы, проще говоря. Ты слышал о Жуанвильском договоре 1584 года?

— Гугенот. Но нам-то что до этого?

— Вышеупомянутые испанцы заключили договор с герцогом Майенским, младшим братом Гиза-Меченого. К нам это относится постольку, поскольку, согласно Жуанвильскому договору, мы признаем испанскую монополию на торговлю с Новым Светом. Понимаешь, чем это пахнет? Испанцы прочно воцарились в Центральной и Южной Америке. Караваны с перуанским и чилийским золотом…Имеют право! 'Спасибо' , Лига! От 'благодарного' потомства! Черт бы побрал этих Гизов!

— О-ля-ля! Теперь я понимаю Береговое Братство! — захохотал Люк, — Теперь я понимаю, почему капитан так обижается на Испанию! Но нас не проведешь! То-то так популярна 'Песня Буканьеров! ' Гугенот, мы хитрее испанцев. Наши парни на Тортуге грабят испанские караваны с золотом и правильно делают. Нет, Гугенот, французов не перехитришь! А Людовик делает вид, что ничего не знает.

— Но теперь нам нужно забыть старые разногласия и объединиться. А случись сейчас какой-нибудь конфликт в Атлантике — и доны, разобидевшись на наглых лягушатников, откажутся драться с реисами.

— А мы при чем? Мы же не буканьеры? Мы люди культурные, цивилизованные! Ай, де ми! Знаешь, если доны нас предадут, и черт с ними! Все равно хочу в Африку!

— Ох, Люк. Тебя надо охранять еще более бдительно, чем господина де Бофора.

— Меня? А зачем меня охранять?

— А то! — разозлился Гугенот, — Забредешь куда-нибудь 'полюбоваться пейзажем' , а 'они' тут как тут.

— У меня еще остались деньги. Пятьдесят пистолей. Откуплюсь.

— Дурак! О, какой дурак! За пятьдесят пистолей и лошадь не купишь!

— Я жил на пятьдесят пистолей всю зиму, — сказал Люк, — Гонорар за картину. И ничего, не умер.

— На такие гроши — всю зиму? — вздохнул Гугенот, — Да я в карты больше за вечер проигрывал.

— Но ты был мушкетером короля, а я жил на чердаке и был свободным художником.

— Оставим это. Это было в той жизни, прежней. Ты очень наивен. Ты себя так низко ценишь? Вспомни Цезаря в плену у пиратов.

— Но я же не Цезарь, — сказал Люк, — Ты говоришь так, словно я уже в плену у мусульман. Напишу портрет какого-нибудь паши, реиса, аги. Авось и отпустят.

— И групповой портрет женщин из гарема. Дурень, наивное дитя! Да ведь они людей не изображают. Запрещено Кораном.

— Жаль. Хотел бы написать томных одалисок. Желательно обнаженных.

— Хочешь стать евнухом? — фыркнул Гугенот.

— Чур, меня, чур! — перекрестился Люк, — Что за ужасы ты говоришь!

— Ты же хочешь в Африку? Или Африка для тебя — это львы, верблюды, горы, страусы…

— Пирамиды, — сказал Люк, — Сфинксы. Крокодилы. Людовик Святой. Клеопатра. Но это меня уже в Египет понесло.

— Дитя, — вздохнул Гугенот, — Сидел бы в Париже, рисовал детей да голубей. У тебя очень хорошо получались дети и голуби.

— Ангельский период моего творчества прервался, — сказал Люк, — Я вернусь к детям и голубям, но сейчас начинается батальный период моего творчества. Правда, на время путешествия я, скорее маринист, чем баталист. Зеленой, белой, синей — я не называю какие именно краски — у меня припасено достаточно.

— А кадмий красный у тебя припасен для батальных полотен? — спросил Гугенот.

— И кадмий, и краплак, и киноварь, и сажа газовая и кость жженая. Все припасено!

— Молодец, — сказал Гугенот, — Главное, не жалей кадмия красного.

— Ты хочешь сказать, что на этой войне прольется много крови?

— Я хочу сказать, что тебе понадобится очень много красного кадмия. Больше, чем белил цинковых и лазури железной.

— Нет! — сказал Люк, — Ты ничего не понимаешь в живописи, мой дорогой мушкетер! Белила превыше всего! Любая картина съедает уйму белил!

— Ты ничего не понимаешь в войне, мой гениальный художник!

— Ну, посмотрим, — сказал Люк, — А почему тебя зовут Гугенотом? Ты ведь не Гугенот?

— Я католик. Я даже в иезуитском коллеже учился. Но предки мои были гугенотами. Даже круче — катарами! Альбигойцами. Во времена Симона де Монфора отряд рыцарей под предводительством графа Рауля де Монваллана защищал Монсегюр, цитадель катаров. Исторический факт, отраженный в средневековых летописях и хрониках. За невестой графа охотился сам предводитель крестоносцев, Симон де Монфор.

— Вот про Монфора-то я знал, а про Монваллана, к своему стыду, нет. Хотя твой предок вызывает больше симпатии, чем жестокий Монфор. История бывает порой так несправедлива!

— Теперь будешь знать, что был некогда такой граф Рауль де Монваллан.^[158]

— Значит, ты тоже южанин? — спросил Люк.

— Не совсем. Я парижанин. Родился в Ла Рошели. А предки, да, те южане. Но ничего с тех пор не сохранилось…Ведь Монсегюр… Ну, ты меня понял.

— Может быть, они когда-то все вместе защищали Мон-се-гюр? — шмыгнул носом Люк.

— Кто? — спросил Гугенот.

— Наши предки. Представь, может, в те времена… они были вместе… Твой предок, мой…

— И Д'Артаньяна. И капитана нашего.

— А северяне? Сторонники Монфора?

— Гм! Доблестный Жоффруа де Линьет! — усмехнулся Гугенот.

— Мне что-то жутковато, когда я думаю о прошлых веках и северянах. Среди рыцарей Монфора могли оказаться предки наших друзей.

— Это у тебя фантазия разыгралась. Пойдем на шканцы. Нас ждут.

— Я лучше бы работал над композицией, — вздохнул Люк, — Пить что-то не хочется.

— И у меня нет настроения, — сказал Гугенот, — Я лучше бы поработал с этой литературой. Но нельзя нарушать компанию и обижать Пиратов. Помни: сегодня до конца 'шторма' — молчи! Помни о нашем уговоре.

— Я не проболтаюсь, — заверил Люк.

— Да, будь так добр. Будем пить по чуть-чуть.

— Лить в рукав и присматривать за Пиратами, — улыбнулся Люк, — Так и сделаем! А все-таки, Анж, давай хоть книги занесем в нашу каюту. И я… чуточку порисую.

— Уговорил, — сказал Гугенот, — И, правда, не идти же с книгами на пирушку. А я чуточку почитаю.

8. ТО, ЧТО БЫЛО И ТО, ЧЕГО НЕ БЫЛО

— Да вы просто Король Пиратов, господин де Бражелон! — сказал восторженно Шарль-Анри, — И откуда вы все это знаете?

— Так, читал кое-что, — сказал Рауль лениво.

Пираты Короля-Солнца валялись на ковре среди цветных шелковых подушек, украшенных красивыми вышивками. На ковре помещались емкость, нечто среднее между ведром и вазой, довольно скромной конструкции, переполненная цветами от жителей побережья. Цветы уже начинали вянуть, и лепестки осыпались на ковер. О таком украшении пирушки позаботились слуги 'Пиратского Короля' и 'магистра пьяниц' — Гримо и Педро-цыган. 'Магистр пьяниц' сидел, прислонясь к самой мачте и раздавал бутылки из стоящей перед ним корзины.

— Кинь-ка бутылку, Оливье, — все так же лениво попросил Рауль.

— Поймаешь?

— А то нет!

— Лови!

— Оп! У всех есть вино? Тогда продолжаем…веселье! Кто говорит тост?

— Приказывайте, Ваше Пиратское Величество, — шутливо сказал 'магистр пьяниц' , — Мое дело следить, чтобы у всех была выпивка. Поддерживать беседу и изобретать тосты — ваше дело, я уже 'хороший' .

— Ты лучше всех, — усмехнулся Рауль, — Но неужели вы приняли мою болтовню за рекламу пиратства? Я ни в коей мере не собирался восхвалять джентльменов удачи!

Он насмешливо посмотрел на самых молодых участников пирушки — де Линьета и де Суайекура. Готовясь к 'шторму' , желторотые, чтобы не отстать от 'старших' , смастерили себе банданы с лилиями. Правда, синего шелка не нашлось, банданы у желторотых были черные, а лилии любезно изобразил Люк кадмием желтым средним, оказав услугу безвозмездно, зная, что с желторотых взять нечего. От гвардейцев пахло скипидаром и масляной краской, хотя экономный Люк и нанес ее очень тонким слоем. Правда, на свежем воздухе запах помаленьку выветривался. Королевские лилии на черном — такого еще не было! Но черные банданы были более 'пиратские' , в соответствии с цветом Веселого Роджера, отметил Пиратский Король.

— Поддерживать беседу, — пробормотал Серж, — Красиво говоришь, барон! Пьяный базар!

— Твой тост, Серж, — сказал Рауль.

— Подчиняюсь, сир, — ответил Серж насмешливо, — За удачу, джентльмены!

Король Пиратов уловил в тосте Сержа скрытую защиту морских разбойников. Он-то сам употребил расхожий термин 'джентльмены удачи' в негативном смысле. Но Серж обыграл свой тост и еще сиром величает. 'Пожалуй, я заигрался, — подумал Рауль, — Но что поделаешь, если до людей не дошел мой юмор! Они или не поняли мою шутку, или… слишком хорошо поняли' . Конечно, Пираты Короля-Солнца — оксюморон. Несовместимые понятия. У Короля-Солнца не может быть ничего общего с морскими разбойниками. Официально Король-Солнце отрекается от пиратства и делает вид, что борется с ними. Он не будет, подобно Елизавете Английской, возводить в рыцарское достоинство корсаров, флибустьеров, приватиров, буканьеров и прочих морских бродяг. Но суть экспедиции была пиратская. Рауль считал, что называет вещи своими именами. И еще — в этих пиратских банданах, в этой новой ролевой игре, был вызов королевским пастушкам и римлянам — прежним, придворным ролевым играм. В пиратов придворные молодого Двора не играли.

— О чем задумалось Ваше Пиратское Величество? — спросил Оливье, кидая апельсин.

— Бомбардировка? — спросил Рауль, перехватывая апельсин на лету, — Предупреждать надо, магистр!

— Закуска, — сказал Оливье, — Реисы тебя предупреждать не будут.

— Будем так же ловко ловить ядра и гранаты и швырять их обратно в противника, — отшутился Рауль, снимая кожуру с апельсина своим острым фрондерским кинжалом так, что получилась длинная оранжевая спираль.

— Но все-таки, — заговорил де Линьет, — Сэр Френисис Дрейк — личность интересная, загадочная и в какой-то степени героическая…на мой взгляд…

— И работорговля, на ваш взгляд, героическое занятие? — спросил Рауль.

— Работорговля — это мерзость, — сказал де Линьет с отвращением, — Поэтому я и сказал 'в некотором роде' . В защиту Дрейка повторю то, что вы сами только что изволили нам поведать: в 12 лет-юнга, в 18 — капитан. Галеон 'Юдифь' , я не ошибся?

— Вы не ошиблись, Жюль.

— А насчет работорговли — вы в этом уверены?

— Мне рассказывал о делах сэра Френсиса Дрейка милейший герцог Бекингем. Знаменитая 'Золотая лань' , бывший 'Пеликан' . Кругосветное плаванье, торжественная встреча в Англии, захват 'золотого флота' испанцев. В сущности, один вор ограбил другого вора. Сокровища-то принадлежали инкам. Да я же вам все это только что говорил, лень повторяться.

— Позвольте вам напомнить ваши же слова: 'Сокровища, быть может, и фальшивы, но как же интересно их искать! ' — заметил Жюль.

— Я тогда был ребенком, — усмехнулся Рауль, — Позвольте процитировать Цицерона: 'Нет ничего более стесняющего и подчиняющего души, чем любовь к богатству. Нет ничего достойнее и благороднее презрения к деньгам' .

— Ну вот, Цицерона приплел! — проворчал Оливье, — Quosque tandem, 'Bragellonus' , abutere patentia nostra?^[159] Лучше расскажи еще что-нибудь интересненькое из жизни буканьеров или пиратов, а мы послушаем. Что тебе еще Бекингем рассказывал?

— Бекингем много чего рассказывал, — ответил Рауль, — Сразу и не припомнить. Ну, например, сейчас восходит звезда, если можно так выразиться, говоря о пирате, молодого пиратского капитана Генри Моргана.

— Ему тоже 18 лет, как Дрейку? — спросил Жюль.

— Чуть больше. Морган примерно моего возраста. Вроде бы так. Этот парень орудует в Карибском море. Представляете, где это?

— Примерно. Возле Центральной и Южной Америки.

— Да-да, именно там. Острова Ямайка, Малые Антильские. Ну и — на побережье. Картахена, Маракайбо, Пуэрто-Бельо. Милорд герцог уверен, что у Генри большое будущее.

— Он поднимется выше Дрейка? — спросил Жюль.

— Кто знает? Черт возьми, бутылка опустела.

— Вина Его Величеству! — Оливье хлопнул в ладоши, — Рауль, больше я не отваживаюсь кидать тебе бутылки. Ты тоже уже хороший.

— Я всегда был хорошим, — заплетающимся языком сказал Рауль, принимая бутылку из рук Шарля-Анри, — Так о ком бишь шла речь? О Генри Моргане? Да Бог с ним, с Генри Морганом, что я вам, сказочник или проповедник какой? Дайте отдохнуть.

Он облокотился на подушки и заявил:

— Вот так и буду лежать как колода до самого Алжира, с места не сдвинусь.

— В этом я очень сомневаюсь, — сказал Серж, — Мы говорили о пиратах 'веселой Англии' , так я напомню одну английскую пословицу: 'Катящийся камень мхом не обрастет' .

— Rolling stoune? — сказал Рауль, — А 'под лежачий камень вода не течет' . Я же буду обрастать мхом. В крайнем случае, бородой.

— Ну, джентльмены, пока этот камень — или с чем ты себя сравнил, дружок, с колодой? — лежит…

— Вы споете нам песню, — умоляюще сказал Шарль-Анри, — Мы очень просим, господин де Фуа!

— Да, мы очень просим! — поддержал Жюль де Линьет.

— По просьбе публики… Джентльмены… удачливые мои джентльмены…А? Вы хотите что-то возразить, господин де Бражелон? Вы не считаете нас 'удачливыми джентльменами' ? Подберите тогда противоположные слова: 'невезучие пейзаны' , 'злосчастные мужланы' - вам так больше нравится?

— Вещай, вещай, — сказал Рауль, — Я не возражаю, Серж. Спорить с тобой бесполезно. Себе дороже.

— Вот и умница. А то ты из духа противоречия закопошился среди этих мягких подушек.

— Я закопошился, чтобы достать розу и наслаждаться ее ароматом. Пой же, что ты хотел.

— Рауль вам рассказал о том, что было, а я спою о том, чего не было. Хотя моя песенка не по теме. Я не отождествляю себя с ее лирическим героем. Хотя я — граф де Фуа, и песня моя от лица графа, это не какой-то конкретный человек. Будучи, однако, автором этой глупенькой песенки, я, прежде чем исполнить ее вам, друзья мои, предупреждаю всех лиц, носящих благородные графские титулы, что все это — плод моей фантазии, быть может, больной, вам виднее! Возможные совпадения — случайность. Это образ собирательный, скажем так. Символ эпохи, что ли.

— Ваще граф, поняли, ребята? — сказал Оливье и сделал жест — все зааплодировали.

– 'Песенка о стукаче при Дворе Короля-Солнца' , — объявил Серж.

— Граф-стукач? — вытаращил глаза де Линьет, — Разве такое возможно?

— Мой граф как раз не стукач. Хотя стукачами и принцы бывали. Недоброй памяти Гастон Орлеанский.

— А, пошел он, — сказал Шарль-Анри, — Достал, сволочь, весь наш веселый град Блуа. Пойте, не томите душу. Хотя…можно тост? От нашего имени.

— Даже нужно, — `'величественно' кивнул Рауль, держа розу на отлете в одной руке, бутылку в другой, — Реките, о юноша!

— Так выпьем же за то, чтобы среди нас не было ни стукачей, ни предателей! — воскликнул Шарль-Анри. Пираты, подняв бутылки, переглянулись, чокнулись и выпили.

— Ты собираешься закусывать розой? — спросил Оливье.

— Я собираюсь нюхать розу, — Король Пиратов поднес цветок к лицу, уже не столь уверенным движением, волнообразным. Остальные последовали его примеру. Серж взял гитару и после вступления запел свою песенку.

Серж прижал струны, и, изменив сопровождение, от звонких маршевых аккордов перешел к более легкому, прыгающему аккомпанементу.

Серж виртуозно менял сопровождение. Графу соответствовали быстрые, немного нервные, напряженные аккорды, а стукачу — легкие скользящие переборы. Так же он менял и тембр голоса.

Серж взял несколько резких аккордов и сделал паузу. Притихшие Пираты молча слушали его. Де Невиль сделал глоток из своей бутылки, Шарль-Анри сжал розу в кулаке, забыв о шипах. Жюль де Линьет задумчиво следил за опавшими лепестками своей розы. Рауль зажал розу в зубах и слегка улыбался.

Забыв о своих цветах, желторотые дружно зааплодировали и закричали: 'Бис! ' Серж улыбнулся друзьям, те понимающе кивнули, и куплет повторился на бис.

Певца наградили аплодисментами.

— А если серьезно, — сказал Серж, — Не будьте очень беспечны. На нас могут настучать. И я знаю кто. Я могу вам сказать, кто именно собирает на нас компромат. Меня предупредили верные люди.

— Кто? — спросил де Линьет.

— Кто предупредил? — вздохнул Серж, — Я не хочу вас обидеть, юноша, но вы в вашем Нанте отстали от парижской жизни. Об этом не принято говорить среди порядочных людей. Я дал слово. А стучит… некий… де Мормаль…

— Где-то я уже слышал эту фамилию, — сказал Рауль задумчиво.

— Вызвать сукина сына на дуэль, заколоть — и все дела! — решительно сказал Оливье, — Я и вызову!

— Почему ты? Можно бросить жребий, — сказал Серж.

— По-морскому, — добавил Рауль.

— Заговор! Против стукача! Как романтично! — восхитился Шарль-Анри.

— Тс! Тс! И еще раз тс! Сначала надо удостовериться, — предостерег Король Пиратов, — Заколоть стукача мы всегда успеем.

Он засунул свою розу за бандану. Пираты последовали его примеру.

— Как скажете, Ваше Пиратское Величество, — пробормотал Оливье, — А если мы опоздаем?

— Тогда, как сказал поэт, — изрекРауль, поправляя свое украшение, — 'Красавцы, розы с ваших… шляп…вам снимут вместе с головою' .^[160]

— А я-то думал, ты добрый малый, — упрекнул Оливье, — Жестоко так пугать наших юных друзей.

— С чего вы взяли, что мы боимся? — возмущенно воскликнул Шарль-Анри.

— И, позволю себе заметить, дорогой земляк, вы напрасно считаете, что мы молокососы, — произнес Жюль, — Мы полны решимости доказать…

— …что вы ветераны, закаленные в тысячах сражений, — насмешливо сказал Оливье, — В особенности вы, уважаемый виконт де Линьет.

— Вы, кажется, ищете ссоры? — вскинулся Шарль-Анри.

— Я ищу…

…корзину с бутылками. Одну корзину мы уже приговорили.

Пощади свою розу, Рауль! Скоро от нее останется один стебель…ай! Ничего не осталось.

— Тут их еще много, — сказал Рауль.

— Не опрокинь букет! Хоть ты у нас и 'лежачий камень' , ведро перевернется, и под тебя потечет вода.

— Постараюсь…координировать… свои движения.

То, что осталось от розы, было выброшено в корзину.

— Прощай, — сказал Рауль, — Прощай, о роза! Ты была недолговечна, как все прекрасное в этом мире.

Он взял другую розу, засунул за бандану и еще парочку цветов за уши.

— Мы тоже так хотим! — сказали желторотые и полезли за розами.

— Все равно они не доживут до утра, — вздохнул Серж и последовал примеру желторотых.

— Почему это мы не доживем до утра? — спросил Шарль-Анри.

— Не вы, господин де Суайекур! Розы!

— Украсили себя цветами, подобно жертвам тирана Нерона, — заметил Рауль, потягивая вино, — Вполне созрели.

— Ну, ты загнул! Не слушайте, молодые люди, этого пьяного господина. Он вас провоцирует, рассказывая свои ужасики.

— Исторический факт, — сказал Рауль.

— Знаю, — огрызнулся Оливье, — Но такая роль не по мне.

— А если не остается выбора? Либо ты палач, либо жертва. То-то же. Древние в совершенстве отработали технологию жертвоприношений.

— Не будем говорить о язычниках, — возразил Серж, — Хотя как раз будем! Тезей, к примеру, не примирился с ролью жертвы и убил Минотавра!

— Да-да! — закивал де Линьет, — О Минотавре мы уже говорили сегодня, помните, господин виконт?

— Если бы Тезей знал свою дальнейшую судьбу, — заметил Рауль, — Он, быть может, предпочел бы в юности погибнуть в Лабиринте в схватке с Минотавром.

— Ну, у тебя и шуточки!

— А я не шучу. Все мы учили в детстве этих древних греков.

— Раз так, уподобимся афинянам — вот кто понимал и ценил красоту! — сказал Шарль-Анри.

— Еще цитата, на этот раз из Бена Джонсона: 'И мы, синьор, как римляне умрем, хоть жили мы как греки' . Это я повторяюсь, — пробормотал Рауль, — Стихи эти мне во сне приснились.

— Лучше бы ты был неграмотным, Бражелон.

— Лучше бы, — согласился Рауль.

— Что же до римлян, — сказал Оливье, — Я помню одного очаровательного центуриона на маскараде в парке Фонтенбло. Юлиус-Август-Брагеллонус Непобедимый.^[161]

— Sic transit gloria mundi,^[162] — сказал Рауль.

— Представляю, как вы были живописны вы в красном плаще, шлеме и доспехах центуриона, — сказал де Линьет.

''Да, возможно, — подумал Рауль, — Но сейчас я предпочел бы белую тогу с пурпурной каймой и кинжал заговорщика. К черту! К черту эти 'брутальные' мыслишки! Опять меня заносит. 'И ты…Бр…ажелон? ' Мы не язычники, чао, Рома' .

— Что-то вы загрустили, — сказал он, — Хотите, развеселю? Эти подушки, на которых вы возлежите, подобно римлянам, нам подарили…монахини. Кто хочет, может считать для колорита — жрицы, весталки… Да-да, прелестные воспитанницы какого-то монастыря, сам не знаю, какого — вышивали эти цветочки, букеты, гирлянды, птичек — в подарок 'доблестным воинам' . Возрадуйтесь же, о ратоборцы!

— Сюда бы их самих! — сказал Оливье, — Вот тогда я развеселился бы!

— Господин де Невиль, невинные молодые девушки пришли бы в ужас, увидев нашу попойку, — заметил де Линьет, — Мы бы их разочаровали — такие как сейчас.

''Весталка и центурион — абсурдное сочетание, — подумал Рауль, — Вот весталка и…император — более реально. А центуриону больше подойдет гетера' .

— Да. Лучше бы вакханки, как полагает Ваше Величество?

— Лучше гурии, — сказал Рауль, — Но за неимением лучшего и вакханки сгодились бы.

— И мусульманки, — заявил Оливье.

— Умные ребята эти мусульмане, — заявил Серж, — Держат баб в недоступных гаремах, роняешь платок — и к твоим услугам томная, кроткая и тупая…гурия…

— Как вы можете так говорить? — сказал Шарль-Анри, — Неужели вы, католик, можете хоть на мгновение представить себя мусульманином?

— Властелином католического гарема очень даже могу, — сказал Серж, — Что у трезвого на уме — у пьяного на языке. Все лучше, чем мечтать о недоступной принцессе. Рауль, я прав?

— Прав, Серж, прав, — и он продекламировал:

— Вот теперь ты говоришь дело, — сказал Оливье, — Так и поступим.

— Теперь я говорю глупости по пьяному делу, — фыркнул Рауль.

— Я на трезвую голову подумаю над твоими мудрыми словами, и, быть может, сочиню свой дистих.

— Да глупость я сказал. Какой кабак? Вино они не пьют.

— А как насчет борделей? — спросил де Линьет.

— Попросите у капитана путеводитель по борделям Магриба. У господина де Вентадорна, говорят, отличная библиотека.

— Кто-то идет, — насторожился Шарль-Анри.

— Но уж явно не гурия. Может, наши пропащие души возвращаются? Люк с Гугенотом?

— А может, стукач крадется?

— Да нет, это мой Гримо, могу поспорить, что это он. Я узнал его походку. Гримо! Какого черта ты не спишь? Что тебе надо? Выпить хочешь?

Гримо покачал головой.

— Тогда зачем ты приплелся, Гримальди? Я и сам нашел бы дорогу.

— Вас хочет видеть герцог де Бофор, — сказал Гримо, — Немедленно!

Рауль выругался сквозь зубы и поднялся, пошатываясь.

— Редеют наши ряды, — вздохнул Оливье, — Не задерживайтесь, сир, и не изменяйте нашей компании!

— Я мигом, — сказал Рауль, — Если меня зовут в общество начальства, улизну при первой возможности. Во рву со львами лучше, чем с этими напыщенными господами.

— Возвращайтесь, Ваше Пиратское Величество! — хором сказали желторотые.

— Ждите, но пейте без меня. А вице-королем Пиратов будет г-н де Фуа. На время моего непродолжительного отсутствия.

— Повелеваю! — сказал Серж, — Подать сюда корзину с агуардьенте!^[163]

— Дело будет, — засмеялся Рауль, — Это уже тяжелая артиллерия.

— Мы вам оставим, сир!

''Ишь до чего докатились, агуардьенте' ,- подумал добропорядочный Гримо.

9. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ПИРАТСКОГО КОРОЛЯ

— Вы несетесь на всех парусах, остановитесь, сударь! — Гримо еле поспевал, — Не спотыкнитесь!

Рауль добрался до деревянной лестницы — перехода между палубами — и плюхнулся на ступеньки.

— Ну-ка сядь рядом! — велел он, — Что это за шутки! Я же просил тебя не таскаться за мной! Знай свое место!

— Вы пьяны, — сказал Гримо, — А я свое место знаю.

— Вот сволочь старая! — выругался Рауль.

— Уже было, — сказал Гримо, — По пьяной лавочке и ваш батюшка так меня называл. Правда, во времена Ришелье я был просто сволочью, а вы добавили определение.

— Я тебе уже сказал, что не нуждаюсь в гувернере. Что я, не понял, зачем ты приперся? Боишься, дурак? Хотел удалить меня с пьянки? Да на моем месте, ангел, и тот напился бы сегодня в хлам!

— Сегодня все пьют. Сам Бог велел. Только не делайте это системой. Не втягивайтесь, это гибель.

— Давай потом, а? На трезвую голову! Не срами меня перед людьми! При них я не стал с тобой разбираться. Но здесь мы одни. Все, Гримальди, разбегаемся. Топай в каюту и читай Сервантеса, или спи. А я возвращаюсь к нашим.

— Вы пойдете со мной, — сказал Гримо, — Вас действительно хочет видеть герцог де Бофор.

— Среди ночи? Так я тебе и поверил!

— Это правда.

— Зачем я ему понадобился?

— Он сам скажет.

— Черт подери! Скажи, что не нашел меня.

— Может, я и сволочь, и к тому же старая, но не настолько, чтобы обманывать герцога.

— Прости, Гримальди. Это вырвалось под досаду. Ты же знаешь, что я очень тебя люблю, мой старенький лысенький Гримальди! — он попытался обнять старика, но чуть не упал с лестницы.

— Осторожнее! — Гримо еле успел подхватить своего господина, — Вы не ушиблись, господин Рауль?

— Я в порядке. Но в таком состоянии я не могу разговаривать с герцогом. Я ж вдрабадан пьяный. Какого черта ему надо?

— Он сам вам все скажет.

— Слушай, Гримо, если герцогу понадобился менестрель, чтобы развлекать его светлость и шайку его генералов, я не пойду к генералам. Видно, Бофору скучно с этими старыми пердунами, но я ему не шут!

— Начальство уже спит. Проспятся и продолжат свой кутеж. А Бофор хочет вас видеть по делу.

— Лучше бы ты меня не нашел.

— Успокойтесь, — сказал Гримо, — Бофор сам выпить не дурак. Я-то знаю!

— Ты-то знаешь, еще бы ты не знал!

— Идемте же!

— Подожди. Есть одно дело. Тут действительно никого нет, кроме нас?

Гримо, обладающий способностью видеть ночью, подобно кошкам, огляделся по сторонам.

— Никого, — сказал Гримо.

— Ты будешь моим тайным советником, — заговорщицки сказал Рауль, — Конфидентом!

Гримо вздохнул.

— Я так и знал, — вздохнул Гримо, — Это вы после 'Записок' госпожи так заблажили?

— Нет. Открылось одно обстоятельство. Ты видел здесь некоего де Мормаля?^[164]

— Благородное имя, ничего не скажешь, — усмехнулся Гримо, — Видел.

— Это стукач, — сказал Рауль, — Проследи за ним. Если что заметишь, скажи. Тебе он не показался подозрительным? Я даже не знаю, кто это такой.

— Совсем безликая личность.

— Шпионы, соглядатаи, стукачи такими и должны быть — неприметными, безликими, не запоминающимися.

— Я присмотрюсь к нему, — пообещал 'тайный советник' .

— Может быть, я зря остановил моих друзей. Оливье уже был готов вызвать его на дуэль. Но, быть может, он не так и опасен. Сержу везде мерещатся шпионы.

— Глаз с него не спущу, господин Рауль, — заверил Гримо.

— Вот из тебя шпион не получился бы. Как это тогда, в Венсене, не догадались, что ты — наш?

— Расчет был на мою индивидуальность, — важно сказал Гримо, — А насчет Мор…маля…как бы не повторилась ситуация, когда ваш отец помешал господину Арамису убить Мор…даунта.

— Да иди ты! — сказал Рауль, — Такой мор…ды не найдешь среди самых отвратительных уродов Магриба. Это был уникальный негодяй, единственный в своем роде.

— А вы-то сами видели уродов Магриба? — спросил Гримо с усмешкой.

— Нэ выдэл, дарагой, и нэ жэлаю. Ассалам алейкум! — сказал Рауль с восточным акцентом.

— Алейкум ассалам, — ответил Гримо, — Идемте же, герцог ждет.

ЭПИЗОД 10. СВОБОДНЫЙ ХУДОЖНИК

10. ЛЮК И ЛУИЗЕТТА

Вскоре после ухода Рауля и Гримо Люк и Гугенот присоединились к пирующим Пиратам. Вице-Король Серж, взгромоздившись на бочку, восседал там по-турецки.

— О недостойные! — заявил Серж, — Вы оскорбили мое августейшее земное величество своим опозданием на наш пир! Вы оскорбили и Небеса — самого Бога вина и веселья, сиречь Бахуса!

— Или Диониса, — сказал де Невиль, — то есть, Дионисия.

— То есть святого Дениса! — грозно нахмурил брови Серж, — Отвечайте, что вы можете сказать в свое оправдание?

— Мы и не думали оскорбить ни святейшего пьянейшего Бахуса, ни Дионисия, ни — Боже упаси от такого кощунства! — Святого Дениса! — кротко сказал Люк, — Мы их уважаем.

— Мы их боготворим, — добавил Гугенот.

— Господа Пираты! — обратился Серж к присутствующим, — Виновны ли эти люди в оскорблении Небесного величества?

— Не виновны! — хором ответили желторотые.

— А что вы скажете в ответ на мое первое обвинение? — тоном деспота продолжал Серж.

— То же, что и насчет Небесного величества — мы тебя уважаем, Серж, — сказал Гугенот, — Но, правда, чуть поменьше, чем Святого Дениса.

— Подождите, это еще не все! Как вы оправдаетесь на мое обвинение в дезертирстве? С поля боя, вернее, с мессы Бахуса?

Принимая правила игры, Люк и Гугенот бухнулись на колени перед бочкой, пали ниц и возопили:

— Помилования, государь!

— Вы знаете, нечестивцы, что оскорбление небесного и земного величества карается смертью?

— Нас признали невиновными, о государь! — возразил Люк. Серж махнул рукой.

— Вы знаете, что за дезертирство полагается смертная казнь?

— Но мы вернулись, о государь! С повинной! — кротко сказал Гугенот.

— Милосердия! — закричали желторотые, — Помилования, государь! Они больше не будут!

— Выпейте это! — величественным жестом показал Серж.

— Цикута? — спросил Люк.

— Аква-тофана? — спросил Гугенот.

— Агуардьенте! — заявил Серж, опорожнил добрую половину бутылки в кружки.

— Ave, Caesar… — сказал Люк, поднимая кружку с агуардьенте.

— …morituri te salutant,^[165] - закончил Гугенот, и они чокнулись с трагикомическими лицами, опорожнили кружки.

Жюль и Шарль-Анри, уже знакомые с агуардьенте, хихикнули, заметив, как исказились лица "преступников' и поспешно пододвинули к ним блюдо с ветчиной.

— Вы просто тиран, сир! — сказал Люк, — Это слишком даже для Пиратов.

Серж восседал на бочке и посмеивался.

— И вообще, сир, вы очень напоминаете короля Тюнов, бродяг со Двора Чудес, — продолжал слегка опъяневший Люк, — Его так и рисуют — на бочке.

— Потерпите немного, — сказал Оливье, — Власть этого тирана недолговечна.

— Мы его свергнем. Устроим революцию.

— Нет-нет, обойдемся без революций. Просто этот жестокий временщик — не настоящий король.

— Самозванец! Долой!

— Вице-король, и всего лишь.

— А куда вы дели настоящего Короля, Пираты?

— Его Величество сейчас пожалует. Правление нашего прежнего Короля было более… мягким. Мы утоляли жажду добрым вином. А что мы пили?

— Малагу мы пили, — сказал Оливье, — Это сначала. А потом, что придется. Но я, как министр,… вернее, магистр…не рассчитал аппетиты этих господ. Мы пьяные…

— В хлам! — важно кивнул вице-король и соскочил с бочки, — Буду ближе к народу. А вы тверезые. Непорядок!

— Уже не тверезые, — заявил Люк, — Уже хмельные. Я слышу пение сирен в морских глубинах!

— Мы тебя привяжем к мачте, как Одиссея! — пригрозил вице-король.

— Сразу видно, деспот! И министр у вас под стать. Одна надежда на Гвардию.

— Мое дело следить, чтобы у всех была выпивка, — сказал Оливье, — Продолжим?

— Только не агуардьенте, — поморщился Люк.

— Неженка, — усмехнулся Серж, — К счастью, есть еще вино. Я знал, что вам мало будет. Агуардьенте пока побережем. А чтобы нам не скучно было пить, наш художник расскажет о себе. А мы послушаем.

— Что вам рассказать? — спросил Люк, — Я много путешествовал, лет с двенадцати, а то и раньше. Сначала по Италии, потом по всей Европе.

— Ваш отец тоже художник? — спросил Серж.

— Был, — поправил Люк, — Он умер три года назад. Отец был очень хорошим художником. Мне далеко до моего родителя. Но, кажется, все-таки период моего ученичества окончился, и я выбираюсь на самостоятельную дорогу. Раньше я больше копировал. И помогал отцу писать картины, делать витражи, гравюры, ксилографии.

— Так ваш родитель специалист широкого профиля, — заметил Серж.

— О да! — сказал Люк, — В юности отец был учеником самого Рубенса. И потом они не раз встречались.

— А когда именно? — спросил вице-король.

— Еще при Генрихе IV. Когда Рубенс писал Марию Медичи для Люксембургского дворца.

— Как его звали? — спросил Серж.

— Отца? — переспросил Люк, — Бертран…Куртуа…Бертран Куртуа, сир.

— Куртуа — это фамилия или псевдоним? — опять спросил Серж.

— Молодой граф де Фуа полагает, что человек без 'де" перед фамилией недостоин общества Пиратов Короля-Солнца? — гордо спросил Люк.

— Нет. Ваш талант, Люк, уравнивает вас с нами, — сказал вице-король.

— И даже ставит выше нас, — заметил Гугенот.

— А спросил я вас вот почему…В нашей семье был такой — Бертран де Фуа. Но как раз в те времена, о которых вы говорите, он куда-то исчез — как в воду канул. Я интересовался этим загадочным Бертраном, но так ничего и не узнал.

Гугенот пристально посмотрел на Люка. Люк остался спокойным.

— А почему вас так интересует судьба Бертрана де Фуа? — спросил Люк.

— Потому что мой дядюшка, мазаринский прихвостень, подлейшим образом отнял у меня наследство. Бертран был старший, он мог заявить о своих правах. Если не он сам, то его дети. Правда, имея на руках мое заявление и деньги, дядюшка провел дело через всяких стряпчих, людей Мазарини, конечно, и тем кое-что перепало — и парламент утвердил его в правах. Но я не сдался. У меня есть толковый малый — адвокат Фрике, он начнет контр-процесс. После войны, разумеется.

— Я только не понял, зачем вы подписали заявление, которое требовал ваш алчный дядюшка?

— Я был пленник, точнее, мятежник, еще точнее, фрондер. А дядюшка — роялист, точнее, мазаринист. Это было время борьбы Конде с Мазарини. Мне угрожала смертная казнь. Правда, я надеялся, что заявление, подписанное под угрозой виселицы, сочтут недействительным, но парламентарии поступили так, как хотел кардинал. Там, кажется, и Фуке был замешан. Вот почему я хотел найти своих родственников. Уж лучше пусть им досталось бы наследство графов де Фуа, чем этому мародеру!

— Это точно! — закивал де Линьет, — У нас тоже зуб на вашего дядюшку. Господин де Фуа, моя сестра-близняшка — графиня де Фуа, представляете?

— То-то мне ваше лицо показалось знакомым, — заметил Серж, — Но у очаровательной графини нет усов, как у вас, виконт. Она, наверно, очень несчастна с таким монстром?

— Перестаньте! — сказал Оливье, — Я избавлю молодую графиню от мужа-монстра. Тогда и разберетесь со своими родственными связями. Серж, больше не пей агуардьенте. Разговор о генерале де Фуа заведет нас очень далеко. Мы допьемся до того, что последуют пьяные исповеди. Как магистр пьянки, я требую изменить тему. Пусть лучше Люк, господин Люк, если угодно, рассказывает о своем творчестве. Вы не умеете руководить подобной беседой, Ваше Пиратское вице-величество! Вот Рауль, я хочу сказать, Король Пиратов, очень ловко направлял беседу на нужные темы.

— А о чем вы говорили, пока нас не было?

— О пиратах мы говорили, — сказал де Линьет.

— И очень мрачно острил Пиратский Король, — заметил Серж, — Но я с тобой согласен. Итак, господа Пираты, джин-тльмены удачи, задавайте вопросы господину Люку.

— Можно я? — спросил де Линьет, — Скажите, господин Люк, вы писали женщин… обнаженных? — добавил он, покраснев.

— Наивный вопрос! — сказал Люк, — Впервые обнаженную модель я писал в возрасте нашего барабанщика.

— Так рано? — удивился де Линьет, — И она была вашей любовницей?

— Да нет же, — искренне сказал Люк, — Я даже не испытывал к ней вожделение. Меня больше интересовали рефлексы, светотени… пластическая анатомия.

— Так выпьем же за рефлексы и светотени! — предложил Оливье, — И, конечно, за обнаженных женщин! Представляете, какие рефлексы и светотени у пылких магометанок!

— Не искушайте меня, — сказал Люк, — Говорят, Коран запрещает изображение людей вообще, а обнаженных женщин тем более.

— Не только Коран, господин Люк, а и святейшая инквизиция запрещает писать обнаженных женщин.

— И те и те, по-моему, варвары и не понимают красоту, — заметил свободный художник.

— Да он еретик, — сказал вице-король.

— Не надо так шутить, господин де Фуа. Я художник. Я уважаю вашу профессию, извольте уважать мою!

— Продолжайте — и не обижайтесь. Я пошутил. Тема беседы очень приятная.

— Еще я копировал картину великого Веччелио Тициана 'Любовь Земная и Небесная' . Вы видели эту картину? Я ее обожаю. Любовь Земная изображена в образе прекрасной обнаженной девушки, а Небесная — ее символизирует дама в платье Эпохи Возрождения. Но моделью служила одна и та же натурщица.

— Помню, помню! — сказал Шарль-Анри, — Я видел литографию по этой картине Тициана у герцогини де Шеврез.

— Литографию делал мой отец, он был знаком с герцогиней, — заметил Люк, — А я сам сохранил только маленькую копию знаменитой картины. И то не в цвете, а сангиной. Если интересно, могу потом показать.

— Это весь ваш опыт изображения обнаженной натуры?

— Нас не очень-то приветливо встретил Париж. Отец был очень гордый и ни за что не снижал цену за свои картины. А унижаться перед богатыми заказчиками отец не мог. Такой уж человек был Бертран Куртуа по прозвищу Маэстро. Ниша оказалась занятой пробивными бездарями. Если я буду продолжать на эту тему, я разревусь как девчонка. Барон де Невиль прав — пьяная исповедь никому не нужна. Я пропускаю годы нищеты и одиночества и перехожу к тому дню, когда мне удалось спихнуть один заказ богатенькому буржуа. На радостях я устроил себе пир, а потом решил нанять натурщицу. Но я был гордец и дикарь, и знать не знал, где мои собратья находят натурщиц. Дальше уже забавно. Я очень хорошо знал, где гуляют 'веселые девицы' . Чувствуя себя в состоянии купить любую из них, я, однако, искал модель помоложе и помиловидней. Возле Ратуши я приметил смазливенькую девчонку, весьма изящную, с длинными светлыми волосами.

— Я знаю, о ком ты говоришь, — сказал Серж, — Это малютка Луизетта.

— Она самая, — ответил Люк.

— Девчонка в постели просто чертенок, — пробормотал Оливье, — Такие штуки выделывает!

Желторотые насторожились и, похоже, заинтересовались.

— Но когда этот чертенок понял, что я от нее хочу, она заломила такую цену, что я потерял дар речи.

— Маленькая хищница! — засмеялся Серж, — Как же она это объяснила?

— У моей модели в голове такая каша! Позировать художнику обнаженной она считает грехом, а отдаваться мужчине за деньги — работой. Представляете? Кроме того, пояснила девица, любовная игра не занимает столько времени, сколько сеанс живописи. Но все-таки я ее уговорил. Мне эти деньги достались тяжким трудом, но, хотя Луизетта меня бессовестно обобрала, и ей не повезло. Ее сожитель отобрал почти весь заработок бедной моей натурщицы. Потом я как-то бродил возле церкви на Гревской площади и опять встретил мою натурщицу. Она была на мели, я тоже. Но девушка оказалась великодушной и позировала мне бесплатно. У этих падших созданий иногда бывают порывы бескорыстия. И…что, может, не следовало говорить…если после первого сеанса у меня ничего с ней не было, то, что должно было случиться ранее… свершилось.

— Я думал… художники и натурщицы… всегда… это самое…

— Не всегда, господин де Линьет, не всегда, — сказал Люк, — Живопись так затягивает, что уже не до женщин. А в тот вечер я как раз что-то разленился, и работать не очень хотелось. Освещение было не то, я сделал рисунок углем, но до масла не дошло.

— У вас было мало белил!

— Вы правы, господин Гугенот. У меня их тогда вообще не было. А писать обнаженку без белил просто немыслимо. Как стрелять невозможно, не имея пороха. Кажется, у бедной девушки были неприятности с ее сожителем из-за меня. Тогда я ничего не знал об этом. Она рассказала позже. Я считал, что малютка раскаялась в том, что обобрала бедного художника и решила со мной рассчитаться по-честному. Эх, малютка Луизетта! Как-то она там?

— Так выпьем же за Луизетту! — предложил Серж.

Желторотые переглянулись, но все-таки присоединились к тосту Пиратов.

11. ЛЮК И ЛУИЗА

— А теперь поведайте нам, господин художник, как вас угораздило затесаться в нашу пиратскую компанию, — сказал вице-король.

— Господин де Фуа, Ваше Пиратское вице-величество! Не было бы счастья, да несчастье помогло! — улыбнулся Люк, — Я познакомился с вашим Пиратским Королем, то есть, с господином де Бражелоном и впился в него как клещ, умоляя представить меня господину де Бофору. И получил заказ. Очень интересный!

— От герцога? — спросил де Линьет, — Может, вы писали мадемуазель де Бофор? Но, конечно, в платье.

— Дочь Бофора я не писал. И не так быстро, сударь. Заказ я получил от виконта.

— Что же он заказал вам, Люк? — насторожился Оливье.

— Портрет.

— Чей?

— Молодой особы.

— Мадемуазель де Лавальер в обнаженном виде, — хмыкнул Оливье.

— Твое счастье, что Рауль этого не слышит, — сказал Серж, — От таких версий барона де Невиля я начинаю трезветь.

— Простите, — сказал Люк, — О м-ль Лавальер и речи не было. Я писал совсем другую девушку, и вовсе не в обнаженном виде.

— Я только предположил, — сказал Оливье.

— Что же до Лавальер, то я видел ее изображение у виконта. Пастель, небольшого формата, примерно 22 на 30. Довольно милый рисунок для молодой девицы. Но я раскритиковал автопортрет мадемуазель, после чего владелец сего произведения предал его сожжению. Как когда-то мрачный Савонаролла сжигал произведения искусства во Флоренции.

— Отлично! — сказал Оливье, потирая руки, — Не оправдываю Савонароллу, но полагаю, что это прогресс!

— Что прогресс, не понял? Аутодафе, устроенное Савонароллой?

— Аутодафе, устроенное Раулем.

— А кто модель вашего портрета? — спросил Серж, — Новая возлюбленная нашего Пиратского Короля? Дай-то Бог!

— Близко даже нет. Молоденькая гризетка, продавщица цветов. Юная Розочка, подружка его слуги Оливена.

— Портрет гризетки для слуги — маслом на холсте?! — пожал плечами Серж, — Что Рауль, совсем сбрендил?

— У господ свои причуды, — усмехнулся Люк.

Он не собирался говорить своим собутыльникам о том, что лукавую миловидную мордашку Розы обрамлял фон 'королевского' портрета Лавальер. Но Пираты слово за слово выпытали у Люка тайну портрета и встревожились.

— Но позвольте, — сказал Оливье, — Значит, вы причастны к созданию того таинственного 'королевского' портрета м-ль де Лавальер, который заперт в 'святая святых' квартиры де Сент-Эньяна, и о котором ходило столько слухов при Дворе?

— Я выполнял работу негра, — скромно сказал Люк, — Меня держали в какой-то комнатенке во дворце, приходил какой-то ушлый молодой человек по имени Маликорн, меня проводили с завязанными глазами в аппартаменты де Сент-Эньяна, и я писал фон. А художник, автор картины, работал с живой натурой, то бишь с Луизой де Лавальер.

— С обнаженной натурой, — проворчал Оливье.

— Вовсе нет, с чего вы взяли, барон? На портрете Луиза де Лавальер была в серебристом платье, а вовсе не в обнаженном виде! Я готов присягнуть, что это так! Я готов на Евангелии поклясться. Впрочем, я и платье писал: для меня они манекен приносили, а на манекене точь в точь такое же платье. Это чтобы не утомлять натуру. А сам Миньяр, придворная знаменитость, писал только лицо и руки Луизы. Работать приходилось порой и по ночам, то, что можно писать при искусственном освещении — Сент-Эньян торопил меня, а его торопил король. Подарок на день рождения мадемуазель.

— В таком случае, если вы по ночам работали над портретом, выходит, они отсутствовали в квартире Сент-Эньяна. Алиби, господа! И вот свидетель — Люк Куртуа.

— Разве вы не знали, что на портрете Луиза в красивом серебристом платье и вокруг цветы?

— Да никто из нас не видел королевский портрет.

— А кто видел-то? Сама Лавальер, король и де Сент-Эньян. А потом Рауль и принцесса Генриетта.

— Вы всех перечислили, господа Пираты: модель, заказчика, наперстника, соперника заказчика и соперницу модели, но забыли художника и негра, — заметил Люк.

— Черт возьми, простите, господин Люк. Не обижайтесь и поймите, что мы этой историей интересуемся не из простого любопытства. Наши юные друзья понимают и не проболтаются, не так ли?

— Понимаем, — сказал Шарль-Анри, — Но, как и ваш Двор, мы, услышав эту историю, решили, что портрет был какой-то неприличный…Словом, как заметил господин де Невиль, натура была обнаженной. Иначе с чего бы тогда виконту вызывать на дуэль г-на де Сент-Эньяна?

— И я по простоте душевной решил, было, что юная дева Лавальер была изображена в… естественном виде, — сказал Оливье, — Вроде как Диана де Пуатье в замке Фонтенбло или, там же две красотки в ванне — Габриэль Д'Эстре с сестрицей.^[166] А, если она в серебристом платье — из-за чего с ума сходить?

— Обычно пираты лишали девиц невинности, мы же, напротив, восстанавливаем невинность этой молодой особы. Я, впрочем, и раньше был уверен в этом, — заметил Гугенот.

— Замолчите лучше и никогда не произносите ее имя при Рауле, — сказал Серж, — Король никому ее не отдаст. И сейчас уже не имеет значения, спит Людовик с Лавальер или нет. Не имеет значения, в каком виде была изображена Лавальер на том портрете. Проехали, ясно?

— Не совсем, — сказал Шарль-Анри, — Утверждая столь категорично, что мадемуазель де Лавальер особа добродетельная / а я, признаться, узнав известную вам историю, считал ее самой обыкновенной придворной шлюхой / вы, господин де Монваллан, вносите сумятицу в мою доселе спокойную душу.

— Как так? — спросил Гугенот, — Вы-то тут при чем?

— Вот при чем, — сказал Шарль-Анри, — Я дрался с ее братом, Жаном де Лавальером. Правда, нас разняли. Преподаватели.

— Где? — спросил Гугенот, — Вот, Пираты, у нас растет достойная смена. Кто кого вызвал?

— Жан меня вызвал. Дело было так. Граф Д'Аржантейль, наш полковник, с Бофором и пышной свитой заявился в Блуа, где ваш покорный слуга учился в коллеже. Герцог куда-то смылся по своим делам, а я, проведав, что начинается такая интересная заваруха, решил сбежать на войну. Сказано — сделано. Графу я приглянулся. Короче, меня записали. Я и давай хвастаться перед Жаном. Жан тоже решил на войну податься. Граф сначала проникся, но, узнав его имя, отказал. Жан заявил, что будет ждать Бофора. Вскоре и Бофор явился. Помнится, был вечер, уже почти ночь. Бофор спросил, что мы хотим. Я-то свое дело уже уладил, и только сопровождал Жана. Вместе удобнее перелезать через стену коллежа. Мы часто удирали от святых отцов, но это между прочим. А Бофор сначала тоже склонился к тому, чтобы взять Жана на войну. Как только Жан назвал свою фамилию, герцог переглянулся с полковником. 'Лавальер?" — "Лавальер! ' Я-то понимал их переглядки, но ребята в коллеже скрывали от маркиза всю эту историю. Кому приятно узнать, что твоя сестра — шлюха, что она нарушила клятву, данную жениху и вовсю трахается с Его Величеством? Прошу прощения, благородные господа, но именно в такой форме до воспитанников католического коллежа в Блуа дошли придворные слухи. Мы боялись за Жана, понимаете? Он в состоянии аффекта мог и сестру заколоть, и на короля поднять руку, и с моста в Сену кинуться.

— У вас же там Луара.

— Черт возьми! Но в Париже-то Сена!

— Не перебивайте! Пусть говорит!

— Словом, от Жана все тщательно скрывали. А Жанчик не знал, в чем дело и начал наседать на Бофора, точь в точь как твой Ролан. "На каком основании, — говорил Жан, — Вы мне отказываете, господин де Бофор? Вы что, сомневаетесь в моем происхождении? Я не какой-нибудь самозванец, я маркиз де Лавальер!"

— Вы еще очень молоды, маркиз, — сказал Бофор мягко.

— Но Шарль-Анри моложе меня на два месяца! — завопил Жан, — А его записали!

— Вы единственный сын, — промолвил полковник.

— Шарль-Анри тоже. А у меня еще сестра есть!

— Вот именно, сестра, — вздохнул герцог, — Короче — нет, я сказал.

— Вы относитесь ко мне предвзято, я же вижу! — опять закричал Жан, — Мне нет дела до того, какие у вас были разногласия с моим отцом в прошлом, но сейчас вы не имеете права мне отказывать! Что вам моя сестра? Луиза вот-вот выйдет замуж! Даже если со мною что-то и случится, мое имя может по личному указу Его Величества перейти к ее будущему ребенку. Я слышал, так делают в чрезвычайных случаях.

— Ваша сестра не выйдет замуж, — проговорил Бофор.

— Выйдет! — крикнул Жан, — Очень скоро! За виконта де Бражелона!

Бофор закатил глаза, а полковник выругался.

— Не морочьте мне голову, молодой человек, и возвращайтесь в свой коллеж.

— Я дойду до Его Величества Короля, — пригрозил Жан, — И добьюсь своего.

— Вот вам добрый совет напоследок — поезжайте лучше ко Двору Его Величества, — сказал полковник, — Пока Фортуна… — он закашлялся, — … благосклонна к представителям семейства Лавальер.

Бедный Жан так ничего и не понял. Мы вернулись в коллеж, перебрались через стену и, поскольку сумасшедший Жан собирался в Париж, я рассказал ему все, как мне передавали. И тогда Жан заявил: "Либо ты откажешься от своей клеветы, либо мы будем драться". Мы стали драться. Сбежались святые отцы. Меня выгнали из коллежа. Без треска. Я уже был не школяр, а гвардеец! А Жану ничего не было. Лавальер! Наши преподаватели тоже были в курсе. Тогда же Жан получил письмо из Парижа от сестры. Но в письме Луиза сообщала брату только о своем разрыве с виконтом, причем, по ее словам, именно он был инициатором разрыва. О короле она ничего не писала. А дальше я не знаю, что у них там было. Остался ли Жан доучиваться или поехал в Париж выяснять кто прав, кто виноват — мы, бывшие друзья, расстались очень холодно. Не скажу враждебно, но и не так тепло, как встречались обычно после летних каникул.

— А ты ему напиши, — посоветовал де Линьет.

— У меня и без Жана уйма корреспонденции, — заявил Шарль-Анри.

— Виконт прав, — заметил Гугенот, — Мальчишки упорствуют в заблуждениях, мужчины признают ошибки.

— А ведь пирушка организовывалась с тем, чтобы расслабиться и забыть о проблемах, — проговорил де Невиль, — Что-то мы затихли и носы повесили.

— Потому что давно не пили! — заметил Серж, — Как хотите, господа, но после откровений господина художника и нашего молодого волонтера не обойтись без агуардьенте. Опрокиньте — и сразу налегайте на ветчину. По полной — и вперед!

12. РОЗА И КРЕСТ

Серж де Фуа хотел придать беседе легкий, непринужденный характер и не затрагивать тем опасных и печальных, но он внимательно посмотрел на напряженные лица собравшихся, и то ли он все-таки плохо контролировал себя, то ли поэт, влюбленный в прелестную и отважную дочь трусливого и вероломного Гастона Орлеанского взял верх над бесшабашным гулякой, но вице-король сказал вполголоса:

— А знаете, мой юный друг, во всей этой истории самый несчастный не кто иной, как Жан де Лавальер. Если, конечно, он такой как мы, а не как они…титулованные лакеи.

— Жан такой как мы, — горячо воскликнул Шарль-Анри, — И поверьте мне, господа, Жан был бы нам добрым товарищем! Жаль, очень жаль, что Жан не с нами. Он с детства мечтал о морских приключениях. Жан мне много чего рассказывал о тех временах!

— Тогда мне вдвойне жаль юного маркиза, — все так же меланхолически продолжал Серж, — Если он дорожит своей честью, если у него представление о чести рыцарское, в наше время архаичное, а не придворное, то титул 'брат фаворитки' — этим все сказано. Потому ваш полковник и посоветовал Жану искать счастья не в опасных походах, а при Дворе Его Величества.

— Я, кажется, тебя понял, — сказал Оливье.

— А я не понял. Объясните провинциалу, — вызывающе сказал де Линьет, — Что вы хотите сказать, называя нашу честь, рыцарскую честь, архаичным — то есть устарелым понятием?

— Вы жили при Дворе? — спросил Оливье.

— Нет, сударь. Не выпало такой чести.

Оливье взвыл, а Серж мрачно усмехнулся.

— Не жили при Дворе, так и не поймете. Поговорите на эти темы с вашим младшим братом — он уже, похоже, понял разницу.

— Ролан еще ребенок, — сказал де Линьет, — Он грезит наяву, мечтая о славе.

— И герой его грез — доблестный рыцарь Жоффруа де Линьет. Не хмурьтесь, дорогой виконт, я не вышучиваю нашего барабанщика. В трудный момент Жоффруа, незримый и невидимый, придет на помощь и вам и Ролану. Это ваша сила. Вы можете совершать подвиги, мечтая быть достойными своего предка Жоффруа. А Жан, что бы он ни сделал, за его спиной останется шепот завистников и сплетников: 'брат фаворитки' . Даже если бы Жан совершил какой-нибудь блистательный подвиг, нашлась бы сволочь и сказала бы, что орден или звание, да любую награду, какую ни возьмите, Луиза заработала братцу в королевской постели. Вот что значит быть братом фаворитки, господа Пираты.

— Жан еще себя покажет, — сказал Шарль-Анри, — Вот увидите!

— Может, увидим, может, нет, — пожал плечами Серж, — Скорее всего, не увидим. Скорее всего, король не сегодня-завтра вызовет Жана ко Двору, а Двор, скорее всего, его обломает. И вы, вернувшись во Францию, чего я от всей души вам желаю, Шарль-Анри, не узнаете в придворном надушенном маркизе, или, быть может, герцоге, своего приятеля по коллежу, мечтавшего в детстве о морских путешествиях. Да какой мальчишка не мечтал об этом в детстве!

Оливье встал, вонзил свою шпагу в мачту на уровне полутора метров и выкопал из букета самую большую и пышную розу.

— Что это делает наш магистр? — спросил Люк.

— Sillence!^[167] - прижал палец к губам Оливье, — Вы очень много болтаете, и очень много лишнего. Потом сами будете жалеть.

— Это у них еще Франция из головы не выветрилась. И Двор Короля, — усмехнулся Гугенот.

— Франция не должна выветриваться из головы! — закричал де Линьет, — Никогда!

— Да я не о том, уважаемый виконт, — сказал Гугенот, — Но Двор должен выветриться. Чем скорее, тем лучше для всех нас. Впрочем, чем дальше мы будем от Франции, тем больше наши разговоры будут приобретать восточный колорит.

— А розу эту, — сказал Оливье, — Я прикреплю к гарде моей шпаги. Вспоминайте древних римлян. Эти ребята умели пить! Взглянув на висящую над пиршественным столом розу, благородные патриции говорили себе: 'Стоп! ' и, как бы ни бухали, но прикусывали себе язык во время самых разнузданных оргий.

— Кыф! — сказал Гугенот, — Это я по-арабски.

— Кыф!!! — со смехом закричала компания.

— А еще, — сказал де Невиль, — Тут, на гарде шпаги, моя роза. Роза Невилей. На гербе. Мы пируем под розой Прованса, которая настоящая и розой Невилей, которая металлическая. О, я уже очень хороший, если заговорил о розе моих предков.

— Ты уже говорил это. Мы все видим, какой ты хороший, — пробормотал Гугенот, — Люк, как вам нравится эта композиция? Шпага, вонзенная в грот-мачту и роза в крестообразной гарде.

— Роза и крест, — сказал Люк, — Поэтично. Художественно. Но все-таки в роли Пиратов вы более оригинальны. Римлянами нынче никого не удивишь. Вернее, псевдоримлянами.

— Посмотрите не розу и не болтайте лишнего, — заявил де Невиль и уселся под своей шпагой.

— Ай, де ми, — сказал Люк, качая головой, — Что твой дамоклов меч. Не будь темно, сделал бы набросок, может, пригодился бы когда. Но я вас запомню, господин де Невиль. Вы не боитесь сидеть под такой острой шпагой? Судя по блеску, она у вас очень остро отточена. Что бритва или мой резец.

— Свое оружие не ранит, — смеясь, сказал де Невиль, — Но вы так и не рассказали нам, как вас встретил герцог де Бофор.

— Отлично встретил, — сказал Люк, — Я пришел в резиденцию герцога как есть, в своей перекрашенной одежде и стоптанных башмаках. Хотя Рауль мне заплатил за картину, я очень торопился и решил приодеться потом, когда улажу вопрос с герцогом. Правда, сначала мой внешний вид эпатировал бофоровскую свиту, но я сказал: 'Я художник, и у меня записка от графа де Ла Фера' . Тогда меня сразу пропустили. И я предъявил Бофору свои бумаги вместе с атосовой запиской.

— Дворянскую грамоту? — спросил Гугенот.

— Нет. Я же говорил вам, шевалье, Бофор не знает. Я предъявил свое свидетельство 'витражных дел мастера' , единственный документ, который мог подтвердить мою профессию.

— Но, молодой человек, мне не нужны витражисты. Какие к черту витражи на войне с арабами? — фыркнул герцог.

— Разве, герцог, завоевав эту страну, вы не будете строить храмы? Тогда и витражист сгодится.

Какие-то важные вояки смотрели на меня как на безумца, а герцог усмехнулся и покачал головой.

— Я, — сказал герцог, — Нарвался еще на одного романтика. И откуда вы беретесь на мою голову?

— У меня к вам записка от вашего друга, графа де Ла Фера.

— Это другое дело, — сказал герцог, — Из-под земли, что ли, милейший Атос выкапывает этих романтиков? Ну, посмотрим, на что вы способны. По записке Атоса я не понял, знаком ли мой любезный друг с вашим творчеством.

— Нет, герцог, не знаком, — честно ответил я, ибо портрет гризетки был для меня обычной работой. Я был способен на большее!

Герцог хлопнул в ладоши. Вошел известный вам милашка-паж Анри де Вандом.

— Что вам угодно, монсеньор? — спросил паж.

— Дай твою акварель и кисти этому господину, — велел герцог, — И поживее, у меня много дел собралось напоследок.

— Слушаю, монсеньор, — ответил паж и вскоре пригласил меня в соседнюю комнату, где стоял маленький мольберт, предназначенный для акварели. Рядом с мольбертом, на столике — стакан с водой и акварельные краски. Все это было… школярское какое-то, несерьезное. Но я не знал, что герцог устроит мне экзамен и свои краски не взял. Я предположил, что сейчас герцог велит мне изобразить этого очаровашку-пажа. Но герцог выбрал не пажа. Он подошел к окну, выглянул во двор. Там было полно народу, в основном солдаты. Какая-то веселая компания под самым окном играла в кости. Парень, которому особо везло в игре, привлек внимание герцога. Это был здоровый рыжий великан, по комплекции не уступавший громиле Портосу.

— Викинг! — позвал его Бофор.

Парень вскочил.

— Поднимись суда!

Детина явился и предстал перед нами. В куртке из буйволовой кожи, с рыжими кручеными усами, с длинной бородой, этот малый сразу заполнил пол — комнаты. Даже Бофор рядом с ним казался юношей. Генералы его сразу как бы стали меньше ростом.

— Изобразите мне этого парня. Но не в куртке, а в гвардейском мундире. Вот, как на господине Д'Аржантейле, полковнике Королевского Полка. И без бороды! Сможете?

— Запросто. Садитесь, сударь.

Я взял карандаши — дело пошло. Через полчаса портрет был готов. Замоей спиной то и дело останавливались люди — и начальство, и слуги, и гонцы, и всякий народ.

— Они вас не отвлекают? — спросил герцог.

Все эти бездельники ужасно мне докучали. Но я решил терпеть.

— Отнюдь, — сказал я, — Наш брат художник ко всему привык.

— Похож? — спрашивал всех рыжий.

Все говорили, что похож. Только паж нашел, что в разрезе глаз что-то не то, и в форме носа. Очень дотошный мальчишка, между прочим. Но, справедливости ради, скажу, что замечания были по существу.

— Герцог, этот портрет может быть рекламой нашей экспедиции, — заметил какой-то важный господин. Шишка из морских.

— Д'Эстре, наверно, командующий флотом, — сказал де Невиль, — Простите, что перебил. Продолжайте.

— А что продолжать? Я написал сверху красной акварелью текст, предложенный господином…как вы сказали? Д'Эстре? Господином Д'Эстре: 'Солдат! Хочешь разбогатеть? Вступай в армию Бофора!" — шрифт сделать не проблема. Генералы — или кто там, я не очень-то различал, все казались на одно лицо. Они были зрители, я меня интересовала моя модель с рыжими усами — так вот, зрители дивились, что я этот шрифт сделал а-ля — прима, без линейки и карнадаша. А потом начали наперебой предлагать:

— Господин Люк, нарисуйте сундук с сокровищами.

— Господин Люк, изобразите якорь.

Господин Люк то, господин Люк се — я рисовал что велели. Шпаги, пушечные ядра, мушкеты.

— Отлично! — сказал герцог, — Я вас беру, господин Люк. И мою работу сразу отправили в типографию — и краски не успели просохнуть, а мой красавец к вечеру был растиражирован в тысячах экземпляров.

— Видел я вашего красавца в Нанте, — сказал Жюль, — Даже воровали ваши афиши.

— Польщен такой популярностью, — сказал Люк, — Но я способен на большее.

— В этом мы не сомневаемся, — сказал Гугенот, — Но твой Викинг покорил Париж, а потом и всю Францию. Весь Тулон был обвешан люковыми плакатами. Его и в Тулоне воровали с заборов!

— Это же дешевка, — вздохнул Люк, — Правда, работая над портретом Викинга, я выложился до конца, а шрифт и заставку рисовал играючи. Итак, я подписал контракт, и зашла речь о деньгах. Вот тут-то пришлось торговаться.

— Черт с вами! — махнул рукой Бофор, — Хотя в записке граф представляет вас как 'молодого дворянина' , вы торгуетесь как мои знакомые рыночные торговки.

— Господин де Бофор, все так дорого, а я такой бедный! — сказал я.

Бофор захохотал:

— А что вы беспокоитесь? На лошадь вам тратиться не надо — возьмете любую, когда понадобится. Что есть-пить — не ваша забота. Что касается оружия, ваше дело рисовать, наше — рисковать. Я хочу сказать — драться предоставьте нам.

Художники, кстати, тоже рискуют!

— А краски? — сказал я, — За краски-то надо платить наличными. А у меня как раз кончились…

— Белила! — сказали на этот раз желторотые.

— Белила… Я, чтоб вы знали, портрет Розы заканчивал, вымазывая с палитры остатки белил. Это — чтобы было яснее, как последние капли вина в бутылке. Последние боеприпасы, так понятнее, господа военные?

— Хорошо! — сказал Бофор, — И тогда…

— Его Величество Король! — заорали Пираты.

13. ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРОЛЯ

— Наконец-то! — воскликнул Серж, — Ваше Пиратское Величество, как тяжело было мне нести бремя власти! Вручаю вам скипетр / бутылку / и державу / апельсин / и уступаю свой трон. Где тебя черти носили, приятель?

— Sub rosa,^[168] — сказал Рауль, увидев сооружение, под которым полулежал де Невиль.

— О розах мы в основном и говорили, — заметил Гугенот.

— Что хотел от вас герцог? — спросил Люк не без тревоги.

— Ничего особенного. Потом. Продолжайте свой рассказ, Люк.

— Он продолжит, — сказал Оливье, — Но после очередного тоста. Ждем, Ваше Пиратское Величество.

— За букет роз, преподнесенный Жилем Ганишем Генриху Мореплавателю со словами: 'Плавать по морю необходимо — жить не так уж необходимо' , — сказал Пиратский Король, — Матросская пословица, если точнее.

— Жаль, Ролан не слышит, — вздохнул Жюль, — Он очень любит такие афоризмы.

Король Пиратов отпил из 'скипетра' , закусил 'державой' и милостиво кивнул Люку:

— Вещай!

— Я рассказывал о своем знакомстве с герцогом де Бофором, — пояснил Люк, — Бофор велел мне явиться в его резиденцию к 10 часам утра. А за работу и в качестве аванса вручил мне чек на 1000 ливров. С паршивой овцы хоть шерсти клок, решил я.

— У герцога действительно не было тогда наличных денег, — заметил Рауль, — Он со всеми чеками расссчитывался.

— Да, но на моем чеке нажились хитрые банкиры! Герцог-то мне не сказал, что я могу получить по чеку деньги только в банках Южной Франции. Поверенный Фуке мне отказал, поверенный Кольбера — тоже. А что мне Юг? Деньги-то мне были нужны в Париже!

— Как же ты вышел из положения? — спросил Гугенот.

— Очень просто: уступил чек герцога одному хитроватому молодому человеку с внешностью клерка за 900 ливров. Я потерял на этом 100 ливров, то есть десять процентов, но — хороша ложка к обеду. Толку-то мне с этих денег на Юге? Я побежал по художественным лавкам закупать краски. Да, кстати, виконт, можете не беспокоиться, — первым долгом я пошел в багетную мастерскую и заказал раму для картины… вы знаете, о какой картине я говорю. Я сообщил размеры нашего холста, и на следующий день рама была готова. Точно такая, как вы хотели.

— Отлично, — пробормотал Рауль.

— Раму я сам и доставил вашему Оливену. Конечно, вид у меня был комический, когда я тащил по Парижу огромную золоченую раму. Народ ржал — я сам в этой раме смотрелся, как нечто инородное. "Рама-то лучше будет, слышь ты, парень… ' Но это была жертва, принесенная мною на алтарь искусства.

— Я все жду, как вы расскажете, как обновили свой гардероб, господин Люк, — сказал Шарль-Анри, — Я на вашем месте прошелся бы по модным лавкам и портным. А вы все про свои краски да рамы!

— К самому Персерену, еще скажите! — рассмеялся Люк, — Одежда мне нужна была срочно, и времени бегать по лавкам у меня не было. Выручил меня ваш милейший Оливен, виконт. Он познакомил меня с вашим приятелем, неким Маниканом. Этот господин де Маникан лежал в постели и был одержим бесом, именуемым 'меланхолия' . И, как всегда в таких случаях…

— Продавал костюмы? — предположил Рауль смеясь.

— Воистину верно. Совсем новые и почти не ношеные. Мне везло! Мы с Маниканом оказались почти одного роста. Я облачился в один из его прелестных костюмов, сразу почувствовал себя человеком. О цене мы как-то быстро договорились. Этот милый Маникан, по характеру своему вполне достойный быть аббатом Телемской обители господина Рабле…

— Точная характеристика, — сказал Рауль насмешливо.

— Да? Но это мое первое впечатление… Итак, этот милый Маникан уступил костюмы бедному художнику с большой скидкой. Он, кстати, просил передать вам привет. Простите, что раньше не удосужился сказать вам, что достал багет и передать привет от приятеля.

— Спасибо за багет и за привет. Лучше поздно, чем никогда, — промолвил Король Пиратов.

— Жаль только, что вас облапошили на 100 ливров, — сказал Гугенот, — Бедный Апеллес!^[169]

— Вы слишком добры, господин Гугенот, сравнив меня с Апеллесом. Но я отплачу вам той же монетой, сравнив вас с Ахиллесом, — улыбнулся Люк.

— О, на этот раз я скажу, что вы слишком добры! — возразил Гугенот, — А все-таки грех обижать бедного художника, правда, господа?

— Истинная правда! — подтвердила вся компания.

— Сто ливров не такая уж и крупная сумма, господин Гугенот. Вы сами говорили, что в карты проигрывали куда больше.

— Это цена десяти ваших кабацких портретов, — заметил до сих пор молчавший де Невиль.

— Жаль, я не знал о ваших затруднениях, — сказал Рауль, — У меня же было на руках 100 таких чеков. И наличные.

— Сто тысяч? — разинул рот Люк, — Герцог отвалил вам сто тысяч ливров?

— Не мне. Вот на что пошли чеки герцога, — Король Пиратов кивнул в сторону корзин с бутылками и фруктами.

— Не в упрек будь сказано нашему гасконцу, — заметил Гугенот, — Он бы наварился на таком поручении.

— Ну, мне-то ничего не перепало, — заметил Рауль, — Кстати, кислый виноград всучила какая-то сволочь в мое осутствие.

— Съедим и такой! — заявил Люк, — Было бы что есть!

— Бедный наш Апеллес! Подвергаться насмешкам черни, тащить через весь Париж огромную раму. Лучше уж опасный рейд в тыл врага!

— Я не тащил раму через весь Париж, — возразил Люк, — Багетная мастерская совсем недалеко от квартиры господина виконта.

— Я этого не знал, правда, Апеллес!

— Зато я наперечет знаю все художественные лавки и мастерские. И надо мной смеялись все, да и я сам над собой смеялся. Парижанам только дай повод похохотать. А повод — вот он я! Я же представлял, как это комично выглядит — золоченая шикарная рама с резьбой — цветы, виногрданые гроздья, всякие навороты… рама на ногах!рама наногахгроздья, всякие навороты… Рама, достойная полководца, принца, героя, словом, супер! И из этой супер-рамы выглядывает моя встревоженная рожа! Вот виконт вам скажет, какая великолепная была рама на той картине!

— Да, — процедил Рауль, — Рама была роскошна.

— Вы, видимо, решили, что я пожадничал? Пожалел нанять телегу, фуру какую-нибудь? Да нет же, господа! Такую раму нельзя было везти в телеге! Вот что запомните на будущее…Когда вы станете знаменитыми генералами, полководцами, герцогами, и вам придет на ум заказать конный парадный портрет для украшения картинных галерей ваших фамильных замков…не доверяйте слугам оформление ваших парадных портретов! Доверяйте профессионалам, нам, художникам и багетчикам! А то по дороге в телеге, если, к примеру, гипсовый багет покрыт бронзой — а так часто делают — растрясет в дороге и пиши пропало. Потому-то я и тащил раму сам, на потеху парижанам.

— Насчет генеральских портретов я очень сомневаюсь, — фыркнул Гугенот, — Но я уверен, что мы будем гордиться тем, что знали вас в молодые годы, когда вы станете знамениты как Рафаэль, Рубенс, Леонардо.

— И расскажем нашим потомкам! — заявил Шарль-Анри, — Но пока мы еще не генералы, а вы не Рафаэль, можем мы рассчитывать на самые простые портреты, только чтобы в банданах с лилиями?

— Да, — сказал Люк, — это я обещаю всем вам. Быть может, в будущем, изображая полководца маслом на холсте, я вспомню, каким был этот полководец в двадцать лет. Вспомню парня в бандане с лилиями.

— За это и выпьем! — предложил Оливье.

— Только не тираньте нас, сир, и не заставляйте пить агуардьенте! А все-таки, Ваше Пиратское Величество, что от вас хотел господин де Бофор, если это, конечно, не тайна?

— Вовсе не тайна, — сказал Рауль, — Я поставил свою подпись на контракте, только и всего. В двух экземплярах.

— Разве вы это не сделали еще в Париже? — удивился Люк.

— Не успел.

— А вы прочли бумагу, которую просил подписать герцог?

— Конечно. Хоть в пьяном виде, но буквы своего родного языка я худо-бедно, а разбираю. Не скажу только, что подпись вышла каллиграфическая. Подпись вышла… кляксографическая. Но, — Рауль отхлебнул из своей бутылки и лукаво заметил: — Такой вариант моей подписи мне даже больше нравится! С кляксой аккурат посреди фамилии. Клякса, кстати, чем-то напоминала этот прелестный цветок, — он кивнул в сторону розы, — Уж я постраюсь отныне во всех бумагах, что пойдут к Его Величеству, ставить кляксу!

— Рауль, ты пьян. Один раз сойдет, а потом в этом усмотрят злой умысел, — тревожно сказал Оливье, — Фрондируй, но в меру!

— Кто усмотрит? Чиновники из Морского Министерства? Или наш августейший монарх? Пусть! Мне-то какое дело? Разве клякса может служить обвинением для возбуждения дела об оскорблении величества? Или тут кроется заговор? Шифр посредством клякс? Государственная измена? Свидетельство неблагонадежности? Может, я писать разучился!

— Ай, де ми, — сказал Люк, — Вы подаете дурной пример нашим волонтерам. Бьюсь об заклад, они уже жалеют, что не наставили клякс в своих контрактах.

— А что, круто! — сказал де Линьет.

— Вообще круто! — закивал Шарль-Анри.

— Видите? У вас уже появляются подражатели. Это ребячество!

— Не профанируйте мою кляксу, — сказал Рауль, — Я и не думал дурачиться. Она у меня получилась случайно, и то по пьяни. На второй бумаге я расчеркнулся уже без кляксы.

— А герцог ругался из-за кляксы? — спросил Шарль-Анри.

— Герцог сказал 'сойдет' . Да вы что, не знаете, что он сам с кляксами пишет? Даже трезвый. И, позвольте заметить, за кляксы ругают тупые учителя малюток, только взявших в руки перо.

— А почему ты расписывался два раза? — спросил Оливье, — Мы все по одному.

— Спроси у герцога. Может, он автографы собирает, — отшутился Рауль.

Гугенот, заметив, что Люк, пораженный какой-то догадкой, открыл рот, собираясь заговорить, стукнул по бутылке и указал глазами на розу. Люк понял и прикусил губу. Гугенот протянул Люку бутылку агуардьенте. Люк глотнул из горлышка. Гугенот сделал еле заметное движение в сторону борта. Прочие не заметили их тайных переговоров, они опустошали корзины с провизией и болтали, что на ум придет.

— Ой, кажется, меня мутит, — сказал Люк, приподнимаясь.

— Агуардьенте надо пить залпом и закусывать, — заметил Рауль.

— Я не привык… к агуардьенте.

— Я тоже. Здорово развозит, сразу дуреешь. Гугенот, ты с ним? Влекомый Ахиллесом, Апеллес последовал к борту. Точнее, к релингам. Вот допился! Учтите на будущее, как пить крепкие напитки!

— Мы поняли, сир, — уважительно сказали желторотые.

— Ничего вы не поняли. Извольте повторить!

— Агуардьенте надо пить залпом и сразу закусывать, — прилежно повторил Шарль-Анри, — Вы-то сами, видимо, пьете агуардьенте как воду?

— Скажете тоже! — засмеялся Пиратский Король, — Я вам повторяю слова Д'Артаньяна, а он знаток в этих вопросах.

— Так это господин Д'Артаньян вас учил пить агуардьенте? — спросил де Линьет, — Наверно, очень давно?

— В начале этой недели, — усмехнулся Пиратский Король, — И хочется приврать, и язык не поворачивается. Грех обманывать таких…

— Каких? — обиженно вскричали желторотые, — Таких младенцев, вы это хотели сказать, господин де Бражелон?

Именно это и хотел сказать господин де Бражелон, но остановился на полуслове и учтиво заявил желторотым:

— Таких очаровательных молодых людей и добрых собутыльников. Вы ничего не имеете против такой характеристики, господа королевские гвардейцы?

— Вы слишком добры! — хором сказали желторотые. Они иногда тихо договаривались между собой: "давай хором" и потом выпаливали слова в один голос. Идея принадлежала Шарлю-Анри, в свое время с друзьями-школярами игравшего роль хора в постановках античных трагедий. Пиратов это весьма забавляло.

— Что правда, то правда, — важно сказал Король Пиратов, — Я действительно слишком добр. Даже слишком. Я даже…воплощение доброты… Я люблю все человечество…

— Отлично, — заметил де Невиль, — Есть люди, которые в пьяном виде агрессивны. Этот, напротив, преисполнен добротой. А у меня в глазах двоится… я еще пьянее, чем он. Серж, ты один или вас двое? Рауль, ты один или вас двое?… А вы, ребятки, вас уже стало четверо!

— Сколько роз на твоей шпаге? — спросил Рауль.

— Одна. Ой, черт возьми, я сошел с ума! Их же двое… Неужели я допился до сумасшествия!

— Смотрите на звезды, — посоветовал Серж, — Это мой совет. Сразу прояснится в голове.

14. В КОТОРОЙ ПИРАТЫ КОРОЛЯ-СОЛНЦА ЗАГАДЫВАЮТ ЖЕЛАНИЯ

Серж де Фуа знал, что говорил. Когда Пираты растянулись на ковре и уставились в небо, усыпанное звездами, они почувствовали, что смятение, тревога и опьянение сменяются торжественным, величественным, умиротворенным состоянием. Пиратский Король решил, что Люку действительно стало плохо и объявил получасовую паузу.

— А что делать? — спросил де Линьет.

— Думайте о хорошем, — проурчал Серж и позвал Короля:

— Рауль!

Рауль не отозвался.

— Рау-у-уль! — Серж дернул друга за ногу.

— Что тебе?

— Рауль, ты спишь?

— Нет. Я с астралом разговариваю.

— А-а-а, — протянул Серж, — И как астрал, отвечает?

— Помолчи, а?

В это время наши путешественники заметили падающую звезду. Как известно, в такое мгновение надо загадывать желание. Вот что загадали Пираты Короля-Солнца:

СЕРЖ: Пусть будет счастлива Анна-Мария-Луиза Орлеанская!

РАУЛЬ: Хочу, чтобы человек в железной маске был свободен!

ОЛИВЬЕ: Хочу, чтобы Анжелика и Рауль скорее встретились и полюбили друг друга!

ЖЮЛЬ ДЕ ЛИНЬЕТ: Хочу, чтобы Ролана не убили на войне!

ШАРЛЬ-АНРИ ДЕ СУАЙЕКУР: Хочу, чтобы моя кузина дождалась меня, и мы поженились!

Гугенот и Люк у борта корабля тоже видели падающую звезду, и они успели загадать желания.

ЛЮК: Хочу прославиться!

ГУГЕНОТ: Хочу вернуться с войны живым!

Будучи в допустимых пределах суеверными, Пираты не стали обсуждать, кто что загадал. Только выяснили друг у друга, успели ли, и каждый подумал, что они загадали почти неисполнимые желания. За исключением желторотых — те искренне верили, что их желания сбудутся.

— Вношу предложение, — сказал Шарль-Анри, — Выпить за исполнение желаний!

— Через полчаса, — сказал Рауль, — Сейчас перерыв.

— Вы, может, неважное что-нибудь загадали, а я-то очень важное! — вздохнул Шарль-Анри.

— Я тоже очень важное, — тихо ответил Рауль, — Но почти неисполнимое.

Чтобы Железная Маска оказался на свободе. Разве такое возможно? Пора перестать верить в чудеса. А освободить принца может только чудо. Такое желание спровоцировала 'галлюцинация' Оливье де Невиля, его дурацкие вопросы: 'Ты один? Или вас двое? ' — 'У меня-то двойника нет, — подумал тогда Рауль, — Но то, что есть человек, как две капли воды похожий на короля — не галлюцинация' . Он догадался, какое желание загадал Шарль-Анри де Суайекур, зная о клятве желторотого насчет ежедневных писем оставшейся во Франции кузине. Шарль-Анри опять вздохнул и не стал настаивать на немедленном продолжении пирушки — он, как и все подданные Пиратского Короля, и представить не мог, о чем думает их некоронованный монарх. Все пошли по ложному пути насчет заветного желания своего Короля.

Оливье для себя давно решил, что не для него Любовь с большой буквы и не стал про себя ничего загадывать. Вот его-то 'неисполнимое' желание уже исполнилось наполовину, хотя наши герои еще не разобрались в своих чувствах. Де Невиль думал, что раз уж ему самому так резко не повезло в любви, пусть, если такое возможно, эта Любовь — с большой буквы — посетит его друзей, Рауля и Анжелику.

Серж де Фуа, очень мало надеясь на возможность союза с принцессой Орлеанской, пожелал счастья своей любимой, пусть даже с другим, пусть уже без него самого. А Гугенот, в душе наиболее жизнерадостный и наименее склонный к пессимизму из всей компании, хотя порой производил совершенно противоположное впечатление, все же пытался предпринять все, чтобы встретить грядущую войну во всеоружии — для того и запасался соответствующей литературой. Чтобы выжить самому и помочь друзьям. Итак, наши герои переговаривались, любуясь высокими звездами и обменивались репликами, относящимися к области астрономии.

А Гугенот тревожно сказал Люку:

— Sillence, Люк! Молчи, ты чуть было не проболтался!

— А есть ли смысл в том, чтобы скрывать правду? Все равно не получается веселая пирушка!

— Времена веселых пирушек остались в прошлом.

— И они никогда не вернутся, Гугенот?

— Не сейчас. Сейчас у всех слишком много тревоги. И боли. Хотя все стараются скрывать боль и тревогу. Наше будущее — тревога, наше прошлое — боль.

— А наше настоящее? Послать все к черту и жить настоящим! Моментом, мгновением, секундой! В ожидании отдаленного будущего, когда вместо тревоги и боли будет покой и счастье!

— Я так жить не могу. Но я хотел дать им забыться. А сюда я вызвал тебя не для абстрактных разговоров. Хватит философствовать! Зачем, зачем герцог подсунул Раулю вторую бумагу? Как получилось, что Рауль, такой умница, подписал ее не читая?

— Рауль порядочно нагрузился. И потом, думаю, настолько доверяет герцогу, что не заподозрил подвоха с его стороны.

— А если Рауль уже подписал этот приказ?

— Насчет дуэлей?

— Да.

— Но почему именно Рауль? Вы все ввязывались в дуэли. Ты, к примеру…Даже желторотый Шарль-Анри, и тот ухитрился затеять в своей провинции поединок с братом королевской фав…приятельницы.

— Да потому, что наш лидер — Рауль, и герцог это понял еще на банкете в кают-компании. А стадо следует за вожаком. Так-то вот.

— Тогда тем более надо предупредить Пиратов.

— Подожди, — сказал Гугенот, — Видишь сам, в каком они состоянии.

— По-моему, все сохраняют ясность мысли. Кляксы — это не что иное, как очередной эксцентричный выпад в адрес Короля-Солнца со стороны Рауля. Он придуривается, скорее играет роль пьяного. Вот парень! Так и лезет на рожон.

— Ну, меня-то он не одурачит. А если…мы с тобой ошиблись, Люк!

— То есть?

— Два слова, и возвращаемся. Мы и так долго торчим у борта. Герцог хитростью выманил у Рауля подпись на какой-то важной бумаге. Его матушка о чем-то шепталась с Бофором. Знаешь, что могло быть в той бумаге? У Бофора есть очень хорошенькая дочь. В той бумаге могло быть обязательство жениться на мадемуазель де Бофор.

— Но бумага, подписанная в таком состоянии, не имеет юридической силы. Такие обязательства подписывают, находясь в здравом уме и трезвой памяти.

— Какие-то предательские козни со стороны Бофора я исключаю. Герцог слишком тесно связан с родителями Рауля, чтобы подстроить ему ловушку.

— А женитьба на дочери герцога — не ловушка?

— Это фантастическая удача! — сказал Гугенот.

— Тогда, — Sillence, о Ахиллес!

— Silentium,^[170] о Апеллес! — кивнул Гугенот.

— А как насчет проблемы дуэлей? — вспомнил Люк.

— Ох, — вздохнул Гугенот, — Утро вечера мудренее.

* * *

А Пираты отыскивали на небе Большую и Малую Медведицу, Кассиопею и другие созвездия.

— А я хочу увидеть Южный Крест, — сказал Шарль-Анри мечтательно.

— Это в другом полушарии, чудак-человек, — сказал Серж, — По ту сторону экватора.

— Я знаю, — ответил Шарль-Анри, — Сир, полчаса уже прошло?

— Вам не терпится напиться, Шарль-Анри? Не прошло. Еще десять минут.

— Мне есть захотелось.

— Ешьте сколько угодно. Мой запрет относится только к крепким напиткам.

— Да ладно, — сказал Оливье, — Уже можно, сир!

— Еще нельзя, магистр, если вы отказываетесь подчиняться моей воле, я отрекаюсь от своего королевского звания и иду спать. Печальный пример Люка побуждает меня к столь решительным, хоть и непопулярным мерам.

— Люк — слабак, — сказал Оливье, — Люк пить не умеет.

— Это ты пить не умеешь. Как вы там, Люк?

— Нормально, сир. Все прошло. А что, вы нас ждали? Чего сидим? Господа Пираты! Жизнь так быстротечна, надо ловить каждое мгновение! Я художник, и, быть может, кажусь вам наивным и восторженным, но давайте наслаждаться этим прекрасным мгновением, когда над нами высокое небо, усеянное звездами, перед нами — весь мир, под нами — море, которое встретило нас как друзей. Будущее мы завоюем! А настоящее, эти минуты прекрасны! И чего мы ждем?

— Вижу, Апеллесу полегчало, — сказал Серж, — И, правда, чего ждем?

— Срока, установленного Его Величеством, — с кислой миной сказал де Невиль.

Рауль улыбнулся и махнул рукой. Пяти минут не хватало до окончания получасовой паузы, но он решил дать поблажку своим 'подданным' .

— Да здравствует наш добрый король! — закричали Пираты и вернулись к своей трапезе.

ЭПИЗОД 11. ДОКУМЕНТ, ПОДПИСАННЫЙ БОФОРОМ

15. ВАССАЛ МОЕГО ВАССАЛА — НЕМОЙ ВАССАЛ

Таинственная бумага, подписанная Раулем, бумага, к которой он сам так беспечно отнесся, не подозревая подвоха со стороны 'честнейшего человека Франции' , как с легкой руки Анны Австрийской называли герцога де Бофора, бумага, встревожившая Люка и Гугенота, была связана напрямую с беседой Бофора и Шевретты в кают-компании, но не содержала в себе ни обязательства жениться на мадемуазель де Бофор, ни готовности подчиняться приказу, запрещающему дуэли.

Анжелика де Бофор заметила, что ее отец и графиня что-то живо обсуждали, пока Рауль пел песенку о капитанах. Но содержание беседы Бофора и Шевретты она знать не могла, хотя изнывала от любопытства. Прочие участники играли в фанты от души, их внимание было приковано к певцу, они не подозревали, что тут кроется какая-то интрига.

Между тем герцог еще в начале экскурсии сделал условный знак, прекрасно понятый Шевреттой: "Мне необходимо сообщить вам нечто важное наедине' . События развернулись так, что ни адмирал, ни Шевретта, ни на мгновение не оставались одни, чтобы пермолвиться парой слов. Не будь Анжелика де Бофор переодета, Шевретта легко решила бы эту проблему, сбыв адмиральскую дочку своему мальчику и выбрав в провожатые Бофора. Но такие знаки внимания в отношении пажа были невозможны. Бофор потому так быстро и свернул экскурсию, что понял: во время осмотра корабля ему не удается переговорить с Шевреттой: Рауль не отходит от матери ни на шаг. Графине осталось только пожалеть бедную девочку, Бофорову дочурку, которая в одиночестве карабкалась по крутым ступенькам корабельных лестниц, не без зависти на графиню поглядывая. Ничего, малышка, придет и твое время, подумала хитроумная Шевретта — и предложила игру в фанты. Дальше все пошло, как она задумала, и Рауль, сам того не зная, подыграл своей поднаторевшей в интригах матушке, отправившись за гитарой.

Бофор, как корсарский корабль, готовый взять на абордаж торговое судно, устремился к ней, прокладывая себе, путь среди яхточек, шлюпок, брандеров — такие морские ассоциации пришли в голову Шевретте после песенок экипажа. Но наперерез Бофору устремился де Невиль и перехватил графиню. Стремясь поскорее избавиться от Оливье, Шевретта как могла, успокоила терзаемого сомнениями барона, и Оливье сообразил, что он мешает графине и адмиралу беседовать о каких-то своих делах. Оливье поклонился и отошел. Бофор был тут как тут.

— Мари, — шепнул Бофор одними губами, называя ее по имени, не по-великосветски, а по-заговорщицки, — Я же сейчас могу, пока еще не поздно, отправить с вами Рауля просить подкрепления. Хотите?

— Неужели ситуация настолько опасна? И вам так необходимо подкрепление? — спросила Шевретта, — У вас же около двадцати тысяч войска. Целая флотилия!

— Я говорил с местными жителями, с представителями власти, с разными людьми и в состоянии оценить ситуацию объективно. Да, подкрепление необходимо.

— У кого вы собираетесь просить подкрепления, Франсуа?

— У короля, конечно, у кого же еще!

— Людовик обещал снарядить в ближайшем будущем вторую эскадру. В присутствии всего Двора. И он сдержит слово.

— У короля? О Франсуа, разве вы не понимаете, что Рауль откажется от такого поручения. Разве вы его не знаете?

— Но мы убьем двух зайцев, Мари, друг мой! Я на какое-то время выведу Рауля из игры — а ведь вы этого хотите, я же знаю! И дам знать королю о положении на побережье. Даст Бог, они уладят свои разногласия. Если мы убедим Людовика, что помощь необходима немедленно, а то все пропадем…

— Нет, дорогой Франсуа, мне страшно за него. Боюсь… Я женщина, и я имею право произносить это слово. Франсуа, боюсь, что вражда не только не затихнет, а разгорится с новой силой. Так король вас и послушает!

— Я хотел использовать этот шанс, — сказал Бофор.

— Аплодируйте, Франсуа, аплодируйте! Первый куплет закончился, и на нас смотрит ваша дочь.

Бофор зааплодировал, и все вслед за ним.

— У меня тоже важные бумаги Отцов Святой Троицы. Переведите их как можно скорее — они на латыни.

— Но я еле-еле, и то, если напрягу память, лепечу по латыни…Какая тут латынь! Меня же дразнят косноязычным!

— Не вы, Франсуа, не вы. Переводить документы будет ваша умненькая молодежь. Что же до помощи, здесь нужна более ловкая дипломатия. Я постараюсь настроить мою подругу королеву соответствующим образом.

— Кстати, о золотых, — сказал герцог, — Ваш любезный муж просто убил меня на месте одной своей фразой.

— Это он может, — согласилась Шевретта, — Но вы живы, Франсуа.

— Мари, не играйте словами. Я вижу, у вас уже созрел какой-то план…

— Тс! Слушайте!

"Мы освободим Железную Маску. Мы разыщем в Париже этих мальчишек-заговорщиков, Роже де Шаверни и его товарищей. Организуем захват замка, где Людовик держит в заточении своего несчастного брата. Мы сделаем это. Атос и я".

"А за это время, — думала Шевретта, отметив, с каким вниманием слушает златокудрый паж песенку о капитанах, — А за это время наши милые детки уладят свои дела. Бофорочка просто прелесть, как ловко она опрокинула бокал во время обеда… За это время у них все решится. И тогда мы… с освобожденным принцем…

"…Вернемся к герцогу на нашей белой 'Виктории' и увезем за тридевять земель Рауля и Анжелику. По ту сторону океана. Подальше от Людовика' .

— Вы не принимаете мой план, Мари? Вас не страшит грядущая война с арабами?

— Не хочу казаться лучше, чем я есть. Я далеко не римлянка и далеко не спартанка. Но в этой ситуации, с вами, здесь, безопаснее, чем где бы то ни было.

"Вооруженный захват замка. Или, как хотел Бофор — поручение к королю' .

— Видит Бог, у меня были лучшие намерения…

— "Добрый джин", — пробормотал Бофор, — Какой там добрый джин! Авантюру мы затеяли, Мари…

— Но вы же взяли с собой молоденькую дочь, Франсуа. Ее и будет охранять 'добрый джин' . Наше Сокровище защитит ваше Сокровище, адмирал!

— Или вы хотите, чтобы я увезла на «Виктории» Анри де Вандома? Подальше от войны? Найдите предлог, и я сделаю это.

Бофор вздрогнул.

— Как вы можете так говорить, Мари? Анжелика не оставит меня! Да и я ее ни на шаг не отпущу от себя. Черт с ней, с войной! Двум смертям не бывать. Все лучше, чем оставить моего ангела при Дворе без защиты. Она такая наивная, искренняя, доверчивая! И ее — Ad bestias — видите, я тоже помню кое-что из латыни.

— Вот именно, Ad bestias,^[171] — кивнула Шевретта, — Они нас не послушаются, Франсуа. А если мы будем настаивать, окажем давление… приказы и инструкции…

— …у них еще остается Тортуга.

— Тортуга? Вы с ума сошли! Я похож на отца буканьерши? — Бофор играючи слегка задел свое кружевное жабо и пригладил кудри роскошного парика.

— Так же как я — на мать буканьера, — Шевретта оттопырила пальчик с золотым колечком — знаменитым сапиром в оправе из алмазов, — Но наши дети непредсказуемы. От них можно ожидать чего угодно.

— Полагаете, рванут на Тортугу за сокровищами? У вас есть основания так говорить?

— Если бы не было оснований, я не говорила бы. А может быть, я пошутила, — лукаво сказала Шевретта, и герцог перевел дух.

— Ну у вас и шуточки! Аплодируйте, Мари, аплодируйте! Мне очень нравится эта морская песенка! Просто очаровательна, не правда ли, господа!..Но я еще не сказал нечто очень важное… я начал было, но мы отвлеклись… Рауль! Повтори, дружок, сделай одолжение!

— Вы что-то говорили насчет Атоса? — напомнила Шевретта.

— Да, — сказал герцог совсем тихо, — …есть одна проблема…

— С Атосом? Меня этим не удивишь!

Герцог вздохнул.

— Как вам сказать… — протянул герцог.

— Так и говорите. Как есть.

— Ох…

— Я жду, Франсуа.

— Ваш безупречный рыцарь так настроил Рауля, что парень намерен отказаться от своего жалованья. Как вам это нравится, Мари?

— Вы уверены, что правильно его поняли?

— Увы!

— Меня не деньги беспокоят, а то, что это открытый вызов королю.

— Это поймут именно как вызов. При Дворе,… Да и везде — люди же не дураки!

— Опрокинутый бокал, — вздохнула Шевретта.

— И вы так спокойны?

— Подождите, Франсуа. Я думаю. Я же знаю Атоса.

— Вот-вот.

— Как я понял, — шептал Бофор, — Король сожалеет о случившемся. Очень сожалеет. Не поймите меня превратно, он и не думает уступать и отказываться от этой девчонки, но нечто вроде угрызений совести — насколько такой человек как Людовик Четырнадцатый может испытывать раскаяние… слов не хватает, дорогая Мари… О я… косноязычный! А Атос занял непримиримую позицию, скажем так…

"А тут еще и история с Железной Маской".

— Опрокинутый бокал, — повторила Шевретта, — Бокал. Феодал. Дров наломал.

— Да-да, — вздохнул Бофор, — Вы не находите, друг мой, что ваш феодал зашел слишком далеко? Он забыл, что ли, в какое подлое время мы живем?

— Есть! — шепнула Шевретта, — Гримо!

— Что Гримо?

— Оформите доверенность на имя Гримо. Посвятите Гримо в суть конфликта. Гримо будет расписываться в ведомости за вашего адъютанта. А Рауль подпишет доверенность не глядя. И до короля ничего не дойдет. Король-Солнце будет считать нас лояльными.

— Я вам дала идею. Мне нельзя больше задерживаться. Атос там и так, наверно, с ума сходит.

— Так и сделаем, — решил Бофор, — А то ведь не поймут наших феодалов. Ни Штаб, ни свита, ни экипаж. А о Дворе я и не говорю. А я хочу все уладить.

— Я вас понимаю. И я понимаю моих феодалов. Но прошли те времена, когда независимые феодалы действовали по принципу: "Вассал моего вассала — не мой вассал' .

— Да, о Донна, — вздохнул Бофор, — Приходится интриговать. Хотя в душе я тоже феодал. Но — тайный!

— Без интриг не выжить в наше время, Франсуа. Я реально смотрю на вещи. В конце концов не король же платит жалованье армии!

— Не король, мадам, Франция. Я рад, что мы договорились. Вы замечательный дипломат, Мари!

"Замечательным дипломатом я буду, когда мои интриги увенчаются успехом. А предоставь мы сейчас Раулю свободу действий — вдруг он ввяжется в освобождение Железной Маски".

Шевретта поежилась.

"Вот именно, без тебя, — улыбнулась графиня, — но к счастью, а не к сожалению' .

— Итак, мы обо всем договорились? — шепнул Бофор, — Вы не гневаетесь на меня, Мари?

— Вы как молодой де Невиль, начинаете рассыпаться в извинениях!

— Дело в том, что Алжир, как я понял…

— Тс! Слушайте!

— Вы зря казните себя, Франсуа. Вы поступили как верный друг.

— Мари, я сам бывал в подобных ситуациях.

— Мы вместе бывали в подобных ситуациях, Франсуа. Но тогда — выпутались. Выпутаемся и теперь.

— А все-таки, — заметил Бофор, аплодируя исполнителю морской песни, — Вы что-то затеваете.

— Возможно, — лукаво сказала Шевретта, — Пока мы обсуждали наши проблемы, и песня закончилась.

— Браво! Браво! — закричал герцог.

Шевретта улыбнулась сыну и сделала приветственный жест, слегка пошевелив пальчиками. Засим последовал воздушный поцелуй.

— Мне — уйти, Мари? — спросил Бофор.

— Задержитесь еще на минутку, Франсуа, — остановила его Шевретта, — Рауль окружен поклонниками, и они так быстро его не отпустят.

Рауль, видимо, демонстрировал своим поклонникам достоинства своей палисандровой гитары, и Бофор занял прежнее место.

"Мы должны успеть освободить принца до того, как Бофор начнет штурм мусульманской твердыни. Если принц будет у нас на борту, я смогу убедить Рауля, что сопровождать близнеца Людовика XIV — не бегство, а задача не менее сложная и почетная, чем лезть на приступ вражеских стен, размахивая флагом с лилиями. Но если принц, получив свободу, решит бороться за свои права, можем ли мы рассчитывать на помощь нашего отважного герцога? Тогда неизбежна гражданская война.

— Вы помните Фронду, Франсуа? — тихо спросила Шевретта.

— Еще бы, черт возьми! — сказал Бофор, — О, простите!

— Ничего.

"Итак, если принц решит воевать…

Бофор подскочил на месте.

— Слышите, а? Этот бард меня с ума сведет! И сведет на нет все наши усилия! Это же новый вызов!

— Дослушайте сначала, — повела бровями графиня, — Это скорее шутка.

— Полагаете, королю понравится такой юмор? На словах Людовик отрекается от пиратства, от всех каперов и приватиров. А на деле — тс! — я вам ничего не говорил, но мне ли, адмиралу, не знать,… а на деле Его Величество оказывает им покровительство.

— Я об этом ничего не знаю, адмирал, и вы мне ничего не говорили. Ничегошеньки, — Шевретта сделала детские глаза. Бофор улыбнулся.

— Мари, вы говорили, что вам далеко до спартанки. Но он-то у вас, похоже, спартанец, — вздохнул Бофор.

— Не сбивайте меня со своими спартанцами, герцог! У меня и без древних греков голова идет кругом! Чем вы недовольны — пиратами? Замените пиратов на солдат и спойте королю. Смысл изменится. Людовик обладает чувством юмора, не переживайте.

— Браво, мадам! Оставим как есть. Не зря Ришелье величал вас сверхинтриганкой.

— Это не интрига, герцог, это инстинкт.

— Что за инстинкт?

— Древний инстинкт, герцог, древний как сама жизнь. Желание защитить своего детеныша. Схватить по-кошачьи за шкирку и утащить от всех бед и опасностей.

— Раньше надо было 'хватать за шкирку' , дорогая Мари. Что же вы не хватали его при Ришелье?

Впервые герцог де Бофор в задушевном разговоре отважился напомнить Шевретте о прошлом.

— Никто, кроме Рауля, не вправе упрекать меня за времена Ришелье!

— Он-то вас не упрекнет. Он вас обожает.

— Я знаю, — сказала Шевретта, — Я его тоже.

Бофор опасался Шевретту в гневе, а один осторожный намек на времена Ришелье — и она вспыхнула как ракета.

"Король отрекается от пиратства. А сам-то ты кто, не пират? Пиратский адмирал, кружевной и бархатный Франсуа в парике алонж".

— А насчет опрокинутого бокала не беспокойтесь, — шепнул Бофор, — Вассал моего вассала — немой вассал. Могу я сослаться на вас, убеждая Гримо?

— Немого вассала? Да, разумеется. Вы все сказали, Франсуа?

— Кажется, ничего не забыл… Ах да, насчет опрокинутого бокала… Я переговорю с капитаном де Вентадорном и постараюсь его убедить.

— …в том, чтобы пили первый тост за морского властелина — за Нептуна!

— О Шевретта! Вот кто был бы у меня главным советником! И как вас посещают такие хитрые идеи!

— Это жизненный опыт и немного фантазии, — улыбнулась Шевретта, — Когда-то давно, в гораздо более опасной ситуации мушкетеры подняли тост за пленного короля Карла Первого. И король все понял.

— Я знаю эту историю, — сказал Бофор, — И все-таки мне тревожно. Подчиняясь тому же древнему инстинкту, я думаю о своей дочери.

— Вы же не приняли мой вариант, герцог.

— Я не о том. Если даже крохотуля — барабанщик грозится прыгнуть с ростра и утопиться, моя сумасбродка тем более не повернет назад и не поедет с нами. Думаете, я не пытался внушить ей, что это безумие? А кстати, Рауль до сих пор не подписал контракт.

— Вот и повод, чтобы получить необходимую вам подпись на доверенности. Организуйте это, Франсуа.

— Я думал, вы ухватитесь за эту соломинку.

— Мы еще не утопающие… У меня мелькнула одна мысль…Не будь в этой истории замешана Лавальер, я сейчас не хуже ведущей актрисы мольеровской труппы или покойной миледи грохнулась бы в обморок и разыграла бы тут пред всем обществом нервную болезнь, сердечный приступ — что угодно. Ваш любезный доктор подтвердил бы нужный диагноз, и вы отпустили бы со мной Рауля 'по семейным обстоятельствам' .

— А вы могли бы?

— Безусловно.

— Предупредить врача?

— Не нужно. Бражелон-на-Луаре — райскоеместо, но слишком близко от владений маркиза де Лавальера. ТРИ МУШКЕТНЫХ ВЫСТРЕЛА, не так ли, Франсуа? Там сейчас хуже, чем с вами, герцог.

— Но свет клином не сошелся на вашем Бражелоне-на-Луаре. А ваша мнимая болезнь — достаточно веское основание, чтобы…

— Я не смогу долго притворяться больной. А, разоблачив мой обман, Рауль может впутаться в более опасное дело, чем ваш поход.

— Полагаете, он продолжит неравную борьбу с королем за Лавальер?

— Еще опаснее.

— То, что вы с Атосом замышляете во Франции?

— Скорее да чем нет, — сказала Шевретта.

— Я понял, — кивнул герцог, — Да вы не тревожьтесь. Ваш сын будут постоянно при мне, при Штабе, я его от себя ни на шаг не отпущу.

— Об этом я вас и хотела просить, Франсуа. Вы сами сказали. А за дочь не тревожьтесь.

— Вы не можете понять.

— Я-то как раз и могу, — печально сказала Шевретта, — Вы забыли, что у меня была дочь от первого брака. Дочь де Шевреза.

— Простите! Совсем забыл… Вы меня… простили?

— Я… заговорила об этом… в связи с мадемуазель де Бофор… Рауль не повеса и не волокита. Или вы судите по себе, мой герцог?

— О, я! — пробормотал герцог смущенно, — Жестокая вы все-таки женщина, понял я с полуслова ваш намек. Да, я вел далеко не безупречный образ жизни, но у меня по иронии судьбы — невинная добродетельная девочка.

— Да и я не была образцом нравственности. У меня были увлечения. До Атоса. Вы полагаете, 'малыш Шевретты' повторит безумную юность своей матери?

— Он красавчик, Мари, и чертовски похож не вас.

— На Атоса еще больше. Успокойтесь, Франсуа: влияние Атоса сильнее.

— Я вас не оскорбил своим предположением?

— Что Рауль может перейти границу в отношениях с вашей дочерью? Герцог, они еще очень молоды. Посмотрим.

— Ну а все-таки…Разуверившись в Лавальер, он…

— Решит взять реванш и соблазнит вашу невинность? Он не такой эгоист. Понимает, с кем имеет дело.

— Вы не очень понимаете психологию мужчин, Мари. Что-то все-таки от вас ускользает. А если все-таки это произойдет? Не смейтесь, графиня.

— Вы очень смешны в роли дуэньи.

— А вы подумайте: война, риск, экстремальные ситуации. В такие моменты голова кружится, и отбрасываешь к черту все приличия. Живешь одним часом, днем, минутою…И то, что недопустимо в Вандоме или в Блуа, вполне допустимо в Джиджелли.

— В случае взаимной любви все допустимо. Такова моя мораль.

— Ах, если бы вы могли быть моим начальником Штаба!

— И по совместительству — дуэньей м-ль де Бофор.

— Вы были бы самой очаровательной дуэньей в мире! Хотел сказать "во Франции", но мы уже не во Франции…

— Я предпочитаю быть начальником штаба…

— Вы согласны? Мы в два счета уладим это дело с вашей помощью. Они обвенчаются, и моя душа будет спокойна.

— Начальником штаба, но не у вас, а у Атоса. Там я нужнее. И Атос меня ждет.

— Что за загадки?

— Не пытайтесь разгадать, дорогой герцог. Занимайтесь текущими делами. А если детки согрешат, поворчите, как положено благородному отцу и дайте согласие на брак.

— Я могу сослаться на вас?

— Да.

— И на вашего мужа?

— Да.

— Отлично.

— Вы нам друг, Франсуа?

— Да.

— До самой смерти?

— Да.

— И союзник?

— Разве я дал повод усомниться в этом?

— Нет, мой герцог. Моя подруга королева была права, охарактеризовав вас как честнейшего человека Франции.

— А ваш неприятель Ришелье был прав относительно вас: вы воистину суперинтриганка. Вам не понравился комплимент косноязычного Бофора? Конечно, Атос говорит более остроумные и учтивые комплименты.

— Вы так кокетничаете своим косноязычием, герцог, что это я воспринимаю как скрытую форму похвальбы. Вы ничего не забыли мне сказать?

— Кажется, ничего. А вы?

— Я сказала достаточно. О, Рауль!

— Простите, — сказал Рауль, — Меня задержали.

— Вижу, — с улыбкой сказала Шевретта, — Ты научился брать большое барре.

— Я давно уже умею брать большое барре, — удивленно сказал Рауль.

Шевретта погрозила ему пальцем:

— И я узнаю о твоих достижениях в последнюю очередь!

— Но я…

— Я рада за тебя, мой дорогой. От скуки вы не умрете.

И Шевретта сказала уже не шепотом, а довольно громко, так, что ее слова услышал стоящий поблизости барабанщик:

— Не забудьте, герцог, в шкатулке, которую я вручила Раулю, есть некие очень важные документы, которые могут изменить весь характер войны.

— Не забуду, — сказал герцог. Но забыл через пять минут.

Зато Ролан запомнил.

16. ПАРТИЯ В БИЛЛИАРД

Вняв мудрому совету очаровательной Шевретты, герцог де Бофор решил заняться текущими делами. Он намеревался поговорить с капитаном наедине. Капитан предложил на выбор библиотеку, фехтовальный зал или биллиардную — на выбор его светлости. Фехтовальный зал был занят; в библиотеку Бофор идти не захотел, не будучи страстным читателем и книголюбом. Остался биллиард.

Желая придать беседе конфиденциальный характер, Бофор напросился на партию в биллиард. Кроме того, после обеда полезно размяться. Капитан, со своей стороны, выразил готовность сразиться с герцогом на зеленом поле биллиардного стола и мимоходом заметил, что и он желает сообщить Бофору нечто очень важное.

''Важные вопросы отложим на завтра, — сказал Бофор, — Никаких заседаний, совещаний, военных советов. Сегодня мы расслабляемся' . Капитан пожал плечами. Парижане могут себе позволить такую роскошь. Но если парижане расслабляются, моряки должны быть вдвойне бдительны во избежание эксцессов, непредвиденных ситуаций, аварий и прочих несчастных случаев.

— Отлично, монсеньор! — похвалил Ришар де Вентадорн меткий удар Бофора, — Вижу, у вас твердая рука. Но запомните, монсеньор, я не намерен уступать вам, хоть вы и адмирал, я не из тех льстецов, что проигрывают, желая угодить начальству.

— Браво, капитан! — засмеялся Бофор, — Таких я и люблю! А льстецов и подхалимов терпеть не могу! Как всякий порядочный человек. Вот, к примеру, принц Конде тоже не переносит подобную мразь. Будем играть честно. Ну-ка посмотрим, на что вы способны, морской волк!

— Вы говорите о Конде с большой симпатией, — заметил капитан, — Однако мне рассказывали о ваших разногласиях с принцем.

— Когда это было! — Бофор махнул рукой, — Я всегда уважал принца. Он меня тоже. Что до моих былых разногласий с Конде, объясню в двух словах. Конде претендовал на звание адмирала Франции. Побед на суше, сделавших его бессмертным, Великим Конде, ему, видите ли, мало, море ему подавай! А нам, Вандомам, что остается? Звание Великого Адмирала получил мой отец, Сезар де Вандом. Ну а теперь я — по наследству. Я, знаете ли, не совсем лишен амбиций и намерен войти в историю. То, что Конде совершил на суше, я осуществлю на море. Вот главное.

— Ради ваших амбиций и будущей вечной славы Бофора, Адмирала Франции, мои люди пойдут на смерть?

— Вы меня не так поняли, дорогой капитан! Конде не гнался за славой. Слава ему сопутствовала. Конде дрался за Францию, а что до честолюбия — кому к чертовой матери нужен полководец, лишенный честолюбия?

— Значит, для вас все-таки не слава — главное? — улыбнулся капитан.

— Для меня главное — победа, — сказал герцог, — Победа, которую ждут. Которую я обещал. Нас ждут с победой, черт возьми, и мы победим!

— Победа любой ценой? — спросил капитан.

— Победа, но с наименьшими потерями.

— А когда возникнет ситуация, что придется драться насмерть? А ведь она возникнет!

— Будем драться, черт возьми!

— Что до меня, — сказал капитан, — То я скорее пойду на дно и затоплю свой корабль, чем спущу флаг с лилиями.

— Отличный удар, мой дорогой капитан! У вас верный глаз!

— Хотя моряков порой и изображают одноглазыми, с повязкой через лицо, на деревянной ноге, покрытых шрамами, я пока еще не лишился ни глаз, ни конечностей.

— Так изображают не моряков, а пиратов. На картинках в детских книжках. Прибавьте к этому еще трубку в зубах, попугая на плече, флягу с ромом.

— Согласитесь, монсеньор, нарисованный вами портрет значительно отличается от красавца в мундире, который таращился на нас со всех заборов Тулона, даже, кажется, к деревьям был приклеен ваш плакат.

— Но я же сатирик! Не обладаю даром художника, что нет, то нет. Но когда сидел в Венсене, пытался изображать кардинала Мазарини.

— Знаю, монсеньор. Жаль, что ваш творческий замысел остался нереализованным. Тема явно для сатирика.

— О! Светлейшего негодяя Мазарини напугал уже один мой замысел!

— Волшебная сила искусства, — заметил капитан с улыбкой, — Так этот растиражированный великан, зовущий ваших солдат 'в Алжир, за сокровищами' - творение парижского щеголя Люка Куртуа?

— Щеголя?! — спросил Бофор, — Да он явился ко мне в резиденцию оборванцем, только что не в заплатках. Но парень чертовски талантлив. Вот кто воплотит в жизнь мои замыслы! А мой усач с плаката внушит ужас врагам. Пусть призадумаются, сукины дети, прежде чем нападать на мирных людей!

— Психологическая атака? — сказал капитан, — Забавно придумано.

— Получилось экспромтом, уверяю вас! Я и не думал о психологической атаке на иноверцев. Так вы Люка назвали щеголем? Впрочем, здесь я еще не видел моего художника. Видимо приоделся, подзаработал деньжат.

— Зато я видел, — сказал капитан, — Перьев-то на шляпе… Костюм весь в лентах. Но, правда, сейчас ваш художник надел более практичную одежду и бродит с альбомом по палубе, делая зарисовки.

— Как он ухитряется делать зарисовки при качке? — удивился Бофор и прицелился, — Попал!

— Браво, герцог, — сказал капитан, — Играем же мы в биллиард, несмотря на качку. И фехтовальный зал, как видите, переполнен. Впрочем, разве это качка!

— Согласен с вами, капитан. А все-таки при таком…волнении играть…трудновато, — Бофор бросил кий и запрыгнул на биллиардный стол, усевшись сбоку, — Лучше поговорим, а там, глядишь, и море успокоится.

— Море не успокоится. Но и шторма сегодня не будет.

— Зато мы будем спокойны, капитан. Успокойте же мою душу.

— Будьте спокойны, мой герцог. За экипаж я отвечаю. Все в порядке. Если вам нужны конкретные данные относительно курса, скорости и ветра, то скорость мы набираем, уже дошли до девяти узлов…

— Отлично. Но я не об этом. Ваш экипаж меня не тревожит. Меня встревожил один маленький эпизод во время банкета, на который вы, быть может, не обратили внимания.

— Обратил, монсеньор. Бокал вина, так ловко опрокинутый вашим хорошеньким пажиком во время тоста, предложенного моим офицером за здоровье Его Величества?

— Вы поняли, что это не просто оплошность Анри?

— Я понял, чей бокал он опрокинул. Паж сделал это умышленно. Солидарность парижан вызывает уважение, монсеньор. Но со стороны моего де Сабле это не было провокацией. Ваш командир разведчиков, де Монваллан, ему объяснил ситуацию, и де Сабле очень расстроился. 'Нехорошо получилось' , — говорил он и долго потом сокрушался.

— А дальше? — спросил Бофор, машинально катая шар по зеленому полю биллиарда.

— А дальше, — сказал капитан, взял пару шаров и начал жонглировать ими, — Все пойдет своим чередом. Тост за короля — наша традиция.

— Вот как? — спросил Бофор, — Вы не сделали вывод из этого эпизода?

— Сделал. Если вашему адъютанту не угодно пить за короля, пусть пропускает этот тост. В глотку ему никто лить не будет. Но, если мы уважаем его чувства, пусть и он уважает наши традиции. Разве я не прав, монсеньор?

— Я не могу приказать вам отменить этот тост, — сказал Бофор, взял мяч и стал перебрасывать из руки в руку. Капитан положил два свои мяча и оперся о биллиардный стол.

— Не можете. Это было бы абсурдно. Как может адмирал королевского флота приказать капитану флагмана запретить поднимать тост за короля! Или вы тоже в оппозиции к Его Величеству?

— Нет, капитан.

— В чем же дело?

— На корабле стукач, — сказал Бофор, — Вот в чем дело.

— Стукач? — капитан оперся подбородком о бильярдный кий, — Это серьезно…Надеюсь, вы не подозреваете в подобной гнусности моих офицеров? Герцог, я тщательно подбирал свой экипаж. У нас сложилась отличная команда. В своих я уверен. Среди них не может быть предателя.

— Серж де Фуа… — начал Бофор.

— Не может быть! — вскричал капитан, — Не верю!

— Разве я сказал, что Серж — доносчик? Серж предупредил меня. От имени Конде. А Серж был при Конде со времен Рокруа. Тогда еще паж, лет двенадцати — тринадцати, помоложе Ролана-барабанщика.

— Так давно?

— Да, капитан, так давно. Девятнадцать лет назад. И потом, во время восстания в Гиени Серж был в армии повстанцев. С принцессой Кларой Клеманс Конде и принцем де Марсильяком. Когда принц находился в Испании, Серж сопровождал его в эмиграцию. Так что Конде Сержу доверяет.

— Конде, ваш конкурент, соперник, послал вам предупреждение через Сержа де Фуа?

— Разве вы не поступили бы так же на его месте?

— Вы правы, герцог.

— Но не только Конде предупредил графа де Фуа. Некая высокопоставленная особа. Кузина короля, принцесса Орлеанская.

— Мадам Генриетта?

— Нет, другая кузина. Дочь Гастона. Так вот, она тоже предупредила о стукаче.

— Граф де Фуа так хорошо знаком с Великой Мадемуазель?

— О! — сказал Бофор, — Подобные темы не будем обсуждать.

— Не будем, — согласился капитан.

— И еще, — добавил герцог, — Мой командир разведчиков, шевалье де Монваллан. То же велел передать мне и гасконец.

— А ведь Д'Артаньян тоже ваш конкурент. Я слышал, он все никак не может забыть вам Вандомскую проезжую дорогу и мечтает взять реванш.

— И Конде, и Д'Артаньян слишком презирают стукачей, чтобы не предупредить о предательстве.

— Конде. Д'Артаньян. Дочь Гастона, — лица из ближайшего окружения короля.

— Да.

— Имя стукача известно?

— Да. Это некий шевалье де Мормаль.

— Говорящее имя, — усмехнулся капитан, — Как эта паршивая овца затесалась в ваше стадо?

— Мне его навязли.

— Уже тогда следовало догадаться.

— Я догадался. Мне этот субъект сразу не понравился. Слава Богу, что мерзавца не было на банкете. Но если эксцесс повторится…Так же, как я не могу приказать вам отменить тост за короля, я не могу приказать моему адъютанту пить за Людовика.

— Успокойтесь, герцог — этот ваш Мормаль приболел.

— Что с ним?

— Морская болезнь. Врач нашего экипажа, господин Себастьен Дюпон уже велел ему соблюдать постельный режим.

— Пусть милый доктор держит его подольше в постели. Но это не решит проблему.

— А как насчет остальных пассажиров?

— Я в них уверен. Я же тоже не брал кого ни попадя. И вот что я вам предложу, капитан — давайте пить за Нептуна! Тоже монарх! Абсолютный монарх морских глубин! Как вам моя идея? Вы останетесь монархистами, и мы все как один дружно поднимем первый тост.

— Включая вашего адъютанта?

— Ну, если он и с морским царем рассорится, я — пас! Пусть тогда выпутывается как хочет! Это шутка, дорогой капитан, но вы понимаете, что угроза велика. Любой жест, любое высказывание против монарха могут стать поводом для обвинения в оскорблении величества и обречь виновного на пожизненное заключение.

— Мы этого не допустим, — сказал капитан спокойно, — И вы и я — мы оба понимаем, что король — символ единства нации. Но… продолжим игру, монсеньор. Ваша очередь.

Бофор взял кий. Натер конец мелом.

— К бою, герцог! — сказал капитан.

— Есть! — воскликнул Бофор, — Послушайте, дорогой капитан, мы с вами на корабле, в замкнутом пространстве. У вас свои привычки, и я прошу вас, чтобы все шло своим чередом, рабочим порядком. Я терпеть не могу всякую напыщенную показуху. Я этой пакостью пресытился еще при Дворе нашего августейшего монарха. Вот где сплошная лесть, лицемерие и предательство.

— Я знаю, герцог. Разве вам не понравился прием? Или ваша знатная гостья, прелестная графиня де Ла Фер, осталась недовольна нашей посудиной?

— Графиня очарована вашим приемом и в восторге от экскурсии.

— Тогда чем же вы недовольны?

— Будьте проще, естественнее. Не напрягайтесь. Мои так называемые пираты — отличные ребята.

— Я заметил, они составляют весьма дружную компанию.

— О, их дружеские отношения только завязываются.

— Разве они не были знакомы раньше?

— Если я буду вам рассказывать о каждом, кто с кем, когда познакомился, то мы проболтаем до самого ужина. Но в замкнутом пространстве быстрее узнаешь друг друга, чем при Дворе.

— Однако я заметил — среди этой компании явно выделился лидер — де Бражелон.

— Вы тоже это заметили? — спросил Бофор.

— Это ясно как божий день. А теперь, монсеньор, позвольте сказать пару слов о вашем лидере. Но…не с точки зрения фрондеров, а с точки зрения нейтрального лица. Беспристрастного.

— Монархиста, разве нет?

— А фрондеры разве не были монархистами?

— Фрондеры как раз были больше монархистами, чем те, кто составлял псевдокоролевскую партию, черт возьми! Жаль, что у короля непреодолимое предубеждение к Фронде.

— Но у Его Величества было такое же непреодолимое предубеждение к Мазарини.

— Как я понял, вы не являлись сторонником Мазарини?

— Как все порядочные люди, — сказал капитан, — Но, повторяю, герцог, понимая весь этот романтический конфликт, я прошу вас взглянуть на ситуацию глазами политика. Я поведаю вам, монсеньор, то, что слышал от своих знакомых из Морского Министерства и моих английских коллег.

Теперь на бильярдный стол запрыгнул капитан.

— Итак, монсеньор, когда наша делегация отправилась в Гавр встречать молодую принцессу, среди этой пышной разнаряженной компании великосветской придворной молодежи оказались два юных экстремала. Они запрыгнули в шлюпку, и, несмотря на бурное море, достигли адмиральского флагмана, где находилась вдовствующая королева Английская, дочь Гениха IV, ваша тетушка, монсеньор. А также другие важные персоны — невеста принца, леди Генриетта Стюарт, адмирал Англии Норфолк, герцог Бекингем и так далее. Замечу, что ситуация чем-то сходна. Правда, тогда безумствовал влюбленный Бекингем.

— Свадьба не война, — проворчал Бофор.

"Лучше любовь на войне, чем свадьба без любви, сказала бы моя дочка' , — подумал герцог.

— Но — продолжайте.

— Наши экстремалы — де Гиш и де Бражелон — очаровали английский экипаж.

— Это вам говорили англичане или наши?

— И те и другие, мой герцог. Не такой уж и экстремальной была ситуация для морского волка. Но для мальчиков из высшего света, наверно, целая Одиссея. Как бы то ни было, моя молодежь восхищалась экстремалами и какое-то время моряки только о них и говорили. На суше, уже на нашей территории, возник какой-то конфликт с наглецом Бекингемом. Милорд вел себя как в завоеванной стране.

— Бекингем-младший? Старо, капитан, старо. Все уладилось очень быстро благодаря Раулю.

— Я знаю. Но Бекингему не делает честь подобное поведение. Проанализируем ситуацию. Бекингем-младший миллионер, но поднялся Бекингем-старший при Иакове I, а не при Вильгельме Завоевателе. Кем был знаменитый Джордж Вилльерс, герцог Бекингемский, в начале своей карьеры, при Иакове Первом? Джордж Бекингем, эсквайр, кажется, так? Потом — виконт, потом — герцог и первый министр Карла Первого. Словом, новая знать. Вроде нашего Фуке. Эти фавориты полагают, что за деньги можно все купить.

— Вы слишком строги к Бекингемам. Я плохо помню Бекингема-старшего, но Бекингем-младший — очаровательный молодой человек. Участник войны с Кромвелем, прошу учесть и это!

— Не спорю, Бекингем-младший талантлив. Но и наглости ему не занимать.

— О-ля-ля, капитан! Вы видите в этом конфликте не противостояние между французом и англичанином, а представителя исторической знати и выскочки-фаворита? Но потом они подружились.

— Благодаря тому, что Бекинигем — незаурядная, яркая личность. Вроде и стихи пишет. Нет, скорее героико-комические пародии.

— Это лучше, чем сходить с ума и прыгать с корабля в шлюпку, желая привлечь внимание принцессы. Мне рассказывал очевидец — де Гиш.

— Бекингем тоже экстремал, что вы хотите. Так вот, вернемся к политикам. Один из наших видных политиков, господин Кольбер…Вы морщитесь, герцог? Что с вами?

Бофор вздохнул.

— Креатура Мазарини, — заметил Бофор, — Столь не любимого вами. И наш уважаемый гасконец частенько с ним собачится.

— Будучи рекомендован королю кардиналом Мазарини, господин Кольбер остался честным человеком. Конечно, он не так любезен и обходителен, как господин Фуке. Это… экономическая овчарка, которая вцепится в любую воровскую лапу, протянутую к карману Людовика.

— Но при чем здесь англичане?

— При том, что Кольбер собирался налаживать контакты с судостроителями Англии. Кольберу нужен был представитель нашего Двора — умный, владеющий английским языком, обаятельный. Идеальным кандидатом на эту роль и был ваш адъютант. Вот что хотел этот невзрачный, неприятный, угрюмый Кольбер. Если мы припомним роль вашего друга в Реставрации Карла Второго…

— А что вы прикидывались, что не знаете Атоса, хитрый вы человек?

— Слухами земля полнится, герцог. И море, между прочим. Вы понимаете, что замысел Кольбера был обречен на успех? Какой момент упустили!

— Простите, капитан, но вы выдаете желаемое за действительность. Посылая Рауля в Лондон, король избавлялся от соперника. О контрактах на постройку кораблей речи не было. Идиотские интрижки, достойные пера Мольера, если бы не…

— Простите, что перебиваю, но вы, мой герцог, забегаете вперед. План этот созрел у Кольбера значительно раньше, когда речь зашла о свадебном контракте вашего Пирата. Тогда, уже тогда, господин Кольбер пытался изменить ситуацию в пользу Пира…я хотел сказать, виконта. И Луиза де Лавальер поехала бы в Англию в качестве супруги посла. Вот к чему стремился Кольбер. А когда ваш любимец оказался в Лондоне, Его Величество действительно действовал самостоятельно. Интрижки? Интрижки, монсеньор! И Кольбер выпустил ситуацию из-под контроля, увлеченный своими интрижками — сбором компромата на господина Фуке. А мы на всей этой истории потеряли не один линейный корабль. Это вам говорит, монсеньор, лицо совершенно нейтральное, непричастное к дворцовым интригам. И флирт и дуэли мне равно чужды.

— Это секретная информация? — спросил Бофор, — Эта хромуля, эта плакса сорвала наши контракты? Черт возьми!

— Насколько я понял, ваш Пират, простите, адъютант, весьма самолюбивый малый. Если сочтете нужным, можете в дружеской беседе рассказать ему об идее господина Кольбера. Хотя это слабое утешение. Но пусть хотя бы знает, что при Дворе короля есть влиятельное лицо, очень к нему расположенное, и это не кто иной, как господин Кольбер. А он придет к власти и поднимет экономику. За ним — будущее. Нам с ним еще придется сотрудничать. Скорее вам, чем мне, хотя я мало знаком с господином Кольбером, это, по-моему, человек практичный, честный и умный.

Бофор провел рукой по лбу.

— Вот дурак, — пробормотал герцог, — Такой шанс упустил! Полагаете, если бы Рауль не сбежал бы тогда из Хемптон-Корта, Кольбер установил бы с ним контакт?

— Да. Кольбер уже готовил нужные документы. Интриги? Любовь? Двор? Все к лучшему, это показало бы англичанам, что мы не так-то заинтересованы в этих соглашениях, и мы заключили бы их на самых выгодных условиях. А теперь жди, когда такой случай подвернется. Не каждого Карл Второй и его Двор будут так ублажать!

— Да-а-а. Дурак. Глупый влюбленный мальчишка.

— Дуракам везет, знаете пословицу.

— Знаю. А король-то знал о планах Кольбера? Или узнал постфактум?

— Интрижка — или важное поручение командировка в Лондон? Не знаю, герцог. Это пока тайна. Но при всем уважении к особе короля, я скажу вам, что король… и король… в этом конкретном случае…

— Король…

– 'Дурак' , — написал капитан мелом на зеленом сукне биллиарда.

Бофор хмыкнул и растер крамольную надпись ладонью.

— А теперь два слова относительно дуэлей, мой герцог, — серьезно сказал капитан де Вентадорн.

17. АВТОГРАФ АДМИРАЛА

— Ознакомьтесь, пожалуйста, с содержанием этого документа, монсеньор, — сказал капитан, достал пакет из бумажника и с поклоном вручил адмиралу.

— Ну, посмотрим, — пробурчал Бофор. Герцогу хотелось поскорее избавиться от всех проблем, отдохнуть и посидеть в веселой компании. В пакете оказался тот самый приказ, который вскоре так возмутит Анри де Вандома, Люка и Гугенота. Тот самый приказ, содержание которого Люк и Гугенот, щадя друзей, тщательно от них скрывали, не желая омрачать их пирушку. Бофор прочел приказ несколько раз и тихо выругался. Капитан замер, внутренне напрягся.

— Черт возьми! — сказал герцог, — И вы просите меня подписать этот документ?

— Выше меня, монсеньор, — учтиво, но твердо сказал капитан.

Бофор взглянул на дату.

— Мои люди подписали это, как только сообщили, что нам выпала честь принимать на борту флагмана Адмирала Франции со Штабом и свитой, — сказал де Вентадорн.

— Без возражений? — спросил Бофор.

— Все как один. Правда, я провел небольшой инструктаж и объяснил наши принципы. Придерживаясь их, мы сможем избежать конфликтов с вашими пассажирами.

— С мальчиками из Фонтенбло, как вы их обозвали, — проворчал Бофор, — Что же это за принципы?

— Выдержка. Такт. Дисциплина. Между собой мои не передерутся. А ваши — пылкие, избалованные, необузданные. Стоит маленько остудить их горячие головы.

— Вы хотите подрезать крылья моим орлятам? Вы хотите надеть намордники на моих львят?

— Львята звучит лучше, чем Пираты Короля-Солнца.

— Вот так и буду их звать! В Атласских горах, что в Алжире, кстати, и львы водятся. В любом случае звучит лучше, чем мальчики из Фонтенбло.

— Так как насчет львят?

— Неукротимые хищники, — пробормотал Бофор, — Таких приручить трудно. Где вы видели льва, щиплющего травку?

— На детской картинке в книге моего сына с религиозным сюжетом. Что-то о Рае.

— У вас на все найдется ответ, хитрец вы этакий! Но, подписывая этот приказ, я уподоблюсь старой шлюхе, содержательнице дома свиданий, которая после бурно проведенной молодости призывает своих молодых куртизанок блюсти целомудрие.

Капитан засмеялся.

— Ну и сравнение!

— Во-первых, дорогой капитан, я человек косноязычный. Во-вторых, дорогой капитан, я — Рыночный Король, и в Париже знаю не только дворцы и отели моих друзей, а бордели, кабаки и игорные дома, куда нет-нет и захаживал. Вам, примерному семьянину, это должно внушать ужас.

— Я не пуританин, и до женитьбы случалось,… Правда, бордели были в иностранных портах.

— Оставим бордели. Я провожу аналогию с дуэлями. Я сравнил себя со старой шлюхой, потому что сам не раз дрался. И не два раза.

— О ваших дуэлях, герцог, знает вся страна.

— Тогда не будем останавливаться на событиях моей беспутной юности. Это время ушло.

— Ваших романтиков, Пиратов, львят оскорбило бы сравнение с куртизанками.

— Отнюдь! Они юмор понимают.

— Если говорить о куртизанках, то и эти особы воздерживаются от…

— Ну-ну, от чего воздерживаются эти особы? — подначивал Бофор, — Вы стесняетесь назвать вещи своими именами? Тут только я и вы. Вас не слышат ни ваши тактичные офицеры, ни ваша молодая жена, ни ваш маленький сын! Вас слышит только косноязычный беспутный герцог де Бофор, не только рыцарь с королевами и герцогинями, а веселый дружочек рыночных торговок и толстозадых грудастых потаскух.

Капитан фыркнул.

— От чего же они воздерживаются?

— От распутства, — капитан употребил более крепкое словцо, — Во время Великого Поста. Считайте, что это Великий Пост.

— Так тому и быть, — сказал герцог, — Я подписываю.

Капитан положил приказ на зеленое сукно биллиардного стола, подложив свою кожаную папку. Подал герцогу перо и чернильницу. Герцог расписался.

— Вы знали, что я подпишу, — сказал он.

— Да, монсеньор.

— Но знайте: сухой закон я ни за что не введу.

— Сухой закон для моих, и то во время вахты. Ваши могут пить не просыхая.

— Бедные ребята! Им только это и остается. Ну, ничего, пошумят и успокоятся. А шум… какой-никакой, а будет. Уж я-то знаю эту шайку. Эту компашку. Эту бражку.

— Дадим бражке перебродить, — вздохнул капитан, — Так вы думаете, шторм… я хотел сказать шум будет?

— Перебесятся, — сказал герцог, — Замкнутое пространство. Куда они денутся с вашего Ноева ковчега? А у вас тут настоящий Ноев ковчег.

— Всякой твари по паре, — сказал капитан, — Кроме пернатых, еще и хищники. Веселые львята.

— Что вы так тяжело вздыхаете, граф?

— Мне припомнился мой английский коллега, капитан того корабля, на борту которого находились королева Англии, принцесса и адмирал, когда Бекингем безумствовал.

— Вы с ним знакомы? В смысле — с капитаном?

— Случай свел. Были совместные маневры. Людовик и Карл вроде живут дружно. Но я не о политике. 'Месье, — сказал англичанин, — Не дай Бог вам принимать на борту подобную публику. Я предпочел бы драться с превосходящими силами испанцев или голландцев, чем терпеть выходки сумасбродного Бекингема. А ведь дела-то было всего ничего — пройти через Ла Манш. Но лучше обойти земной шар, чем пересекать Ла-Манш с коронованными особами на борту' . 'Милорд, да минует меня чаша сия, — сказал я в ответ, — И я предпочел бы кругосветное путешествие или морской бой' . Но чаша сия не миновала. Англичанин, как ворон, накаркал беду.

— Понимаю. Королева на борту — большая ответственность. Но Анна Австрийская не любит морские путешествия. Представить только здесь королевский Двор — чур, меня, чур! Но фаворит нашего короля — это вам не экстремал Бекингем. Этот милейший Сент-Эньян не прыгнет с корабля в шлюпку, штанишки свои розовые замочить побоится. И потом, соль, морская соль, от нее пятна. Да как же вы не понимаете, капитан, что мои Пираты из другого теста! Это внушает надежду.

— Это внушает тревогу. Скажите, они знают о стукаче?

— Я велел Сержу потихоньку предупредить своих приятелей. То же и вам советую от всей души. Шепните кому-нибудь из ваших, кто понадежнее. Это не такого рода информация, которую можно открыто оглашать на военных советах.

— Еще бы. Я так и сделаю. А ведь тут опасно и для моих.

— В смысле?

— Стукача могут вызвать на дуэль не только ваши.

— Так пусть болеет. Ваш доктор надежный человек?

— О да, — заверил капитан.

— А что до нереализованного проекта господина Кольбера, капитан, эту идею может…воплотить в жизнь…

— Кто? — пожал плечами де Вентадорн, — Такой случай уже не представится.

— Может воплотить в жизнь не очаровательный молодой человек, свободно говорящий по-английски, а прелестная молодая дама, которую Карл Второй очень любит. Герцогиня Орлеанская.

— Дочь Гастона? — спросил капитан, — Старо, герцог. Если и была у принца Уэльского какая-то влюбленность, то король Англии не клюнет на такую приманку. У него там и без дочери Гастона — и фаворитки, и актрисы моложе герцогини Орлеанской.

— Я не о дочери Гастона, а о сестре Карла.

— А, понял! Вы имеете в виду нежную братскую любовь английского короля к принцессе? А ведь она…

— Умна, отважна, находчива и…прекрасно говорит по-английски!

— Отличная идея, герцог! Еще бы — дочь Карла Первого — и чтобы не говорила по-английски!

— Подбросим идею Кольберу, если вернемся домой.

— Когда вернемся домой.

— Вы надеетесь вернуться? — спросил Бофор.

— Надежда умирает последней. А вы, разве нет?

— Все под Богом ходим. Но вы-то, образцовый муж, несмотря на бурную юность, проведенную в борделях зарубежных портов, вас ждет семья.

— А вас разве не ждет дочь? И любимая женщина?

— Дочь… я и забыл. А женщина — не уверен.

— Я не забыл бы о дочери, — сказал капитан, — Знаете, герцог, моя жена, кажется…

— Черт возьми! — воскликнул герцог, — Я понял и не требую уже от вас называть вещи своими именами. Вы потому и не пустили ее в Тулон?

— И потому. Путешествовать в таком состоянии…

— Знай, я раньше, я оказался бы от 'Короны' .

— Это ничего не меняет, — спокойно сказал капитан.

— Вы хотите еще одного морского волчонка?

— Нет, — сказал капитан, — Сын у нас уже есть. Мы хотим дочь. Младшую сестру для нашего морского волчонка.

— И когда же случится это счастливое событие?

— Примерно к Иоаннову дню.

— Черт возьми! Но ведь именно тогда…

— Да, именно тогда. Король приказал начать штурм Джиджелли, если мусульмане не примут наши условия, и переговоры ни к чему не приведут. Как мы с вами говорили, герцог: "Да здравствуют мелодрамы!

— Да здравствуют мелодрамы, — сказал Бофор, — И да здравствует будущая мадемуазель де Вентадорн. Как вы ее назовете?

— А какое имя лучше дать дочери моряка? — улыбнулся капитан.

— Марина? — спросил адмирал.

— Марина. Марина де Вентадорн, — ответил капитан.

ЭПИЗОД 12. ДОКУМЕНТ, ПОДПИСАННЫЙ РАУЛЕМ

18. "ДОН КИХОТ" В ПАРИКЕ 'АЛОНЖ'

"Отлично, — думал герцог де Бофор, с аппетитом поедая курятину и посматривая в сторону своей дочери, оживленно беседующей с его адъютантом, — Отлично, милые детки! Пока они опаздывают поодиночке, но, черт возьми, все идет к тому, что скоро будут опаздывать вместе! Все идет к тому, что мы не успеем прийти в Алжир, а капеллан обвенчает наших деток здесь же, на шканцах флагмана".

Он заметил обмен тарелками, обратил внимание, что Рауль наливает очень мало ликера в бокал его дочери / может, догадался уже? Дай-то Бог! / и чуть ли не урчал от удовольствия, поглядывая на болтающую парочку. Но парочка не обратила внимания на герцога — они были увлечены своей беседой. Успокоенный, герцог решил сразу же после ужина посвятить Гримо в план, придуманный хитрющей Шевреттой.

На шканцах, где герцог мечтал осуществить бракосочетание своей дочери с Раулем, собирались 'штормить' Пираты во главе со своим предводителем. Рауль, конечно, не подозревал о таких коварных планах своего начальника. Анжелика мимоходом сказала отцу, что намеревается посетить библиотеку капитана. Следовательно, пока парочка отсутствует, нужно решить вопрос с Гримо. Но Гримо, старый приятель, не капитан де Вентадорн, с ним будет легче. А Гримо вместе с Педро-цыганом хлопотал на шканцах, организуя пиратскую пирушку. Приготовления эти много времени не заняли, и старик вскоре вернулся в свое жилище. Неугомонный Гримо принялся наводить порядок в каюте. За этим занятием и застал его посланный Бофором матросик.

— Господин Молчаливый, — обратился к Гримо парнишка, — Вас желает видеть адмирал.

— Гримо, — поправил старик, — Меня зовут Гримо.

— Простите, — смутился морячок, — Я думал, это ваша фамилия.

Старик сделал неподражаемую гримасу. Морячок закусил губу, но все-таки хихикнул. Реакция морячка Гримо не удивила — сколько раз его ужимки смешили окружающих! Он и обижаться давно перестал, а даже втайне гордился. Но, разглядывая в зеркало свою оригинальную физиономию, тщательно расчесывая жиденькие седые волосики, Гримо удивлялся: что люди находят в нем такого необычного? Что смешило зубоскалов-фрондеров, солдат Монка, и вот теперь моряков? Старик оставил свои хлопоты и пошел к герцогу. Бофор сидел у открытого иллюминатора, покуривая трубку: в отсутствие дочери он предавался этой пиратско-солдатской вредной привычке.

— Заходи, старина, гостем будешь! — добродушно сказал герцог, — Присаживайся. Перекурим? Отличный табак. Контрабандный. Угощаю. Возьми трубку. У меня их несколько. Коллекционирую.

Гримо улыбнулся и достал свою собственную трубку из жилетного кармана. От адмиральского контрабандного табака Гримо не смог отказаться, будучи знатоком. Старик с наслаждением закурил. Он, как и герцог, предавался этому тайному пороку в одиночестве, в отсутствии своего господина, выискивая на 'Короне' укромные уголки. Гримо опасался, что его пиратствующий хозяин увлечется этой вредной привычкой. Приходилось курить потихоньку, украдкой, тайком. Запах табака Рауль, к счастью, пока не учуял. Это занятие, бесспорно, вредное, немного успокаивало стариковские нервы славного Гримо. Табак был отменный!

— Вот что я хотел попросить, Гримо, — начал Бофор, — Не хочется обращаться к корабельному плотнику. Здесь у меня Анри де Вандом помещается. Сооруди-ка ты мне тут занавесочку. Знаю, что у тебя золотые руки.

— Когда? — спросил Гримо, собираясь тут же идти за своим саквояжем и приступать к работе. Бофор усадил его, по-дружески хлопнув по плечу.

— Сядь, дружище. Время терпит. Завтра сделаешь?

— Без проблем! — пообещал Гримо.

Девочка выросла. Теперь она требовала, чтобы герцог отворачивался, когда она переодевается. Присутствие молодой девицы на военном корабле создавало определенные проблемы. Гримо измерил расстояние, прикинул длину перекладины, на которую надо будет повесить занавесочку и утверждающе кивнул.

— Все? — спросил Гримо.

— Не все, — сказал герцог, — Слушай! Мне нужна одна важная бумага, подписанная твоим господином.

— А именно? — спросил Гримо.

— Доверенность на твое имя на получение жалованья, — сказал Бофор, — Я все это уже обсудил с Шевреттой. Она тоже просит тебя об этом.

— Зачем? — спросил Гримо.

Бофор затянулся. Задумался. Гримо смотрел на адмирала непонимающе. Бофор объяснил проблему. Гримо вытаращил глаза.

— Да-да, — подтвердил Бофор, — Я все правильно понял. Твой господин совершенно серьезно говорил, что намерен отказаться от жалованья. Такие вот дела, старина.

Гримо постучал пальцем по лбу.

— Безумец, — вздохнул герцог, — Любовь, что тут поделаешь!

— Любовь уже проходит, — проворчал Гримо.

Гримо только со своим господином был разговорчивым, со всеми прочими он общался при помощи жестов или коротких фраз, оправдывая свое прозвище.

— Так какого же дьявола он дурит? — хмыкнул герцог, — Совсем головой не думает, что ли? Жалованье повышено вдвойне: король не зря в детстве читал Цезаря и потом что-то там лепетал Конде о 'Галльской войне' . Да еще проценты… за особые условия…Кругленькая сумма набегает.

С процентами.

— Принцип, — сказал Гримо.

— Так ты против нашей идеи? — спросил Бофор.

Гримо почесал лысину. Затянулся. Выпустил дым. Вздохнул.

— А госпожа?

— Я же говорю: она-то и дала идею. Шевретта очень встревожена. Она сказала, что не деньги ее беспокоят, а то, что все поймут это как вызов Людовику. Нам же за все эти бумаги отчитываться перед финансистами. Представь себе документ, где против фамилии «Бражелон» пустое место. Или прочерк.

— Ну-ну, — хмыкнул Гримо, выпуская дым, — 'Деньги ее не беспокоят' . Тоже не милионерша. Роганы нынче в золоте не купаются.

— Роганы купаются в славе, — заметил Бофор.

— Как и Вандомы, — ответил Гримо.

— Ну, что будем делать? — спросил герцог.

— А граф? — спросил Гримо.

— Что граф? Ты хотел спросить, какова позиция графа по этому вопросу?

Гримо кивнул.

— Остается только пуститься на шлюпке в обратный путь, а дальше — галопом на Север, чтобы узнать мнение Атоса, — отшутился герцог. Он-то знал мнение Атоса, но этого не знал занятый хозяйственными хлопотами Гримо. Но Гримо всегда отличался здравомыслием и практичностью. Он вспомнил периоды безденежья на улице Феру, полуголодное существование 'в дни невзгод' и решил, что так далеко граф не пойдет в конфликте с Людовиком. Это только нашему виконту могло прийти в голову. Граф — человек разумный.

— Вы правы, — сказал Гримо, — Но виконт не подпишет доверенность. Разве только вы прикажете,…Но… и то…

— Хитростью выманить, — лукаво сказал Бофор, — Они там, кажется, пьют наверху?

Гримо махнул рукой:

— Глаза бы не глядели! — вздохнул старик, — Безобразники!

— Шалопаи, — сказал герцог ласково, — Успокойся. Обычное дело в путешествиях. И очень кстати эта гулянка. Подожди, когда Рауль напьется 'в дупель' . И волоки его сюда. Подсунем ему бумагу. Типа контракта. В двух экземплярах. Одна будет настоящий контракт, а под ним доверенность.

— А если он прочтет вторую бумагу?

Бофор развел руками, как бы говоря: 'Ничего не попишешь' .

— Попробуем, — сказал Гримо, — Авось и выгорит. Но он же никогда не был 'пьяный в дупель' .

— Судя по тому количеству вина, что заказал Оливье де Невиль, грядет вакханалия! Да не пугайся ты! Все под контролем. Пусть погуляют. Не дети уже. А потом ты будешь преспокойно расписываться в ведомости за Рауля.

— Адъютант? — спросил Гримо.

— Не волнуйся, эти бумаги не по его части. Это к финансистам. Все будет шито-крыто, и к окончанию этой эпопеи скопится кругленькая сумма.

Гримо заулыбался. Он представил, как вручает своему господину целый мешок золота. Сто тысяч ливров. А может, двести тысяч ливров! С процентами. И, быть может, как раз к свадьбе. С мадемуазель де Бофор.

— Согласен, — сказал Гримо.

— Прекрасно, — воскликнул герцог, — А вот тебе подарок от меня, примерь-ка. Порадуй, дружище!

Герцог достал из пакета золотисто-рыжеватый красивый парик алонж, начинавший входить в моду в шестидесятые годы семнадцатого века. Гримо примерил парик. Вздернул подбородок. Бофор прикусил губу и поднял большой палец.

— О! — воскликнул Бофор, — Идея! Закажем Люку твое изображение в парике алонж и пошлем Атосу.

— Месье Люк хотел изобразить меня в образе Дон Кихота.

— Да это супер! Дон Кихот в парике алонж! Вот Сервантес бы подивился!

Бофор хотел сказать 'посмеялся' , но он не всегда находил нужные слова для выражения своих мыслей.

— Не знаю как Сервантес, но мой граф, наверно, засмеялся бы, увидев меня в парике алонж, — сказал Гримо и добавил, вздохнув:

— Раньше…Засмеялся бы…

— Будешь позировать Люку в парике алонж завтра же, — велел Бофор, — Это произведение исксства и сейчас развеселит графа!

— Как скажете, — ответил Гримо.

19. 'Я, РАУЛЬ ДЕ БРАЖЕЛОН…

— Фу, как надымили! — воскликнул Анри де Вандом, входя в адмиральскую каюту.

Гримо машинально приподнялся. Бофор слегка сощурился и нажал ему на плечо. Гримо понял это движение и остался на месте— он хотел, было по инерции встать при появлении дочери герцога, но герцог желал сохранить тайну — ему виднее, решил Гримо. Паж, не привыкший к табачному дыму, закашлялся. Бофор и Гримо стали разгонять дым, затушив свои трубки.

— Сейчас проветрится, — сказал Бофор, — Видишь, старина, какой нежный у меня паж!

— Ах, монсеньор, монсеньор! Вы опять свою ужасную трубку курили! От табака портится цвет лица, и выпадают зубы! Вы будете желтый как лимон, монсеньор!

— Да я всего одну трубочку выкурил, Анри, — сказал герцог, — Как ты отыскал нашу каюту?

— Капитан был так любезен, что проводил меня до самой каюты, ваша светлость, — ответил Анри, — Я вижу, у нас гости?

Анри не узнал Гримо в парике алонж.

— Да вот с Гримо о жизни толкуем, — пробормотал герцог.

— С Гримо? — прошептал Анри, — Праведное небо! Этот господин — Гримо?!

Тут только Анри признал в госте адмирала старичка Гримо. Паж не сдержался и фыркнул. Анри понимал, что нельзя смеяться, но, как на занятиях с госпожой аббатиссой Бофорочка фыркала и хохотала в самый неподходящий момент, когда ее смешили подружки, она невежливо расхохоталась и сразу же поспешила извиниться перед Гримо.

— Вам невероятно идет алонж, господин Гримо, — сказала Бофорочка, — Я хочу сказать… / Она старалась подражать мальчишкам /. Вам ужасно идет парик! Чертовски! Вы очаровательны! Хи-хи-хи! Господин Гримо!

Бофор и Гримо переглянулись с улыбками. Судя по реакции Бофорочки, то же впечатление произведет и его портрет.

— Завтра милейший Гримо соорудит тебе здесь занавесочку, — пообещал герцог. Анри захлопал в ладоши.

— Спасибо, Гримо! Вы такой добрый! — в восторге воскликнул паж, — Знаете, я люблю утром поспать, а окно такое большое!

Бофор порадовался находчивости своей девочки. Паж герцога любит понежиться, а солнечный свет ему мешает. Паж герцога желает путешествовать с комфортом. Молодец, девочка!

Анри де Вандом собирался читать книгу о Китае. Бофор и Гримо опять переглянулись. Наконец герцог решился:

— Анри, отложи свою книжку, — велел герцог, — Ты у меня и секретарь, между прочим.

Паж вскочил, припоминая правила.

— К вашим услугам, монсеньор. Что вы хотите?

— Возьми перо и чернила. Я знаю, что ты часами что-то пишешь, и чернила у тебя отличные.

Анри достал из своей коробки чернильницу и самое любимое перо. Гримо слегка мотнул головой в сторону пажа и поднял брови. Герцог слегка прищурился, мигнул старому приятелю.

— Анри, — сказал Бофор, — Мы хотим доверить тебе некий секрет. Мне бы хотелось, чтобы то, что я тебе расскажу, ты не передавал никому, ни Ролану-барабанщику, с которым ты, кажется, весьма дружен / Анри энергично закивал /, ни нашим Пиратам, а в особенности твоему приятелю Раулю / Анри резко замотал головой /.

— Ты, что ли, Гримо передразниваешь? — не выдержал герцог, — Что все это значит?

— Тайна! Как здорово! Клянусь, монсеньор! Слово дворянина! Никому ничего не скажу! Ну, говорите скорее, в чем дело? Зачем вам чернила и перо? Вы же, простите за откровенность, отвратительно пишете!

Это было правдой. Бофор, увы, писал весьма неразборчиво. Знал он и то, что почерк милейшего Гримо был весьма далек от каллиграфического. Посторонних людей он не хотел посвящать в свою интригу. А поскольку дочь Бофора часто писала отцу длинные, восторженные, чувствительные письма, он знал, что девочка весьма преуспела в каллиграфии и справится с поручением не хуже любого профессионального писца. Герцог предложил Анри сесть за столик, крепко привинченный к полу. Так же были закреплены и стулья. Анри уселся. Бофор положил перед Анри белый бланк, с узорами и художественной заставкой. Это тоже было работой Люка Куртуа, и бумага на эти бланки пошла лучшего качества. Анри де Вандом узнал красивый бланк. На таком бланке он писал свое новое имя, ибо, по документам, дочь герцога была записана как паж и секретарь и официально включена в состав экспедиции.

— Но я же уже писал это в Париже, — сказал Анри.

— Речь не о тебе.

— О Ролане? Что тут секретного?

О барабанщике герцог и забыл. Конечно, барабанщик завтра же получит такой бланк. Но с малышом де Линьетом таких проблем не возникнет, как с адъютантом. Анри взял перо.

— Диктуй, Гримо, — велел герцог.

Анри вытаращил глаза. Почему Гримо должен диктовать ему контракт? Ролан сам грамотный. Грамотный? Не то слово! Писатель! Мемуары пишет!

— Пишите, — сказал Гримо, — Так надо.

— Постарайся, милый Анри.

– 'Я…

Анри окунул перо в чернила и вывел каллиграфическое «Я». Он поднял голову от листа и с готовностью посмотрел на Гримо. Гримо взглянул на герцога с сомнением. Анри, не дожидаясь подсказки, после 'Я' написал заглавное красивое 'Р. ' и 'о' . Он собирался писать контракт Ролана де Линьета.

— Не 'о' , а 'а' , — сказал Гримо.

— С каких это пор 'Ролан' пишется через 'а' ? — фыркнул Анри, — Ну, господин Гримо, от вас я такого не ожидал! Неужели вы такой безграмотный? Неужели вы не читали 'Песнь о Роланде' ? 'Влюбленного Роланда' ? 'Неистового Роланда' ? Позор какой! Просто ужас!

Бофор ухмыльнулся и сделал жест.

— Пишите то, что я продиктую, — сказал Гримо: 'Я, Рауль де Бражелон…

Анри спросил:

— Как, разве Рауль… я хочу спросить, разве виконт де Бражелон не заполнил контракт? Все же сделали это еще в Париже, как только мы получили бланки? Как его только на корабль пустили без документов!

— Рауль не успел, — объяснил герцог, — Бланки мы получили уже позже. Рауль выполнял мое поручение.

— Ах да, — сказал Анри, — Тогда ясно. Но, позвольте заметить, господин герцог, и вы, господин Гримо, сам-то Рауль де Бражелон пьянствует со своей шайкой на шканцах, а я за него должен контракты писать! Мило, ничего не скажешь!

— Не ворчи, — сказал герцог, — Я разрешил. Пусть погуляют.

— Приказы главнокомандующего не обсуждаются, — покорно сказал Анри, и, слегка высунув язычок, начал писать: "Я, Рауль де Бражелон…

Бофор дал добро для пирушки на шканцах, а, любуясь красивыми буквами на белом листе контракта, думал о том дне, когда там же, на шканцах, эти слова они произнесут, вступая в брак. Начало свадебной клятвы. 'Я, Рауль де Бражелон… ' 'Я, Анжелика де Бофор… ' Но до того счастливого дня еще надо было дожить. А Бофорочка, выводя имя Рауля в контракте, вспомнила, как такая же путаница с именем возникла в монастыре Святой Агнессы, когда переодетый нищенкой де Невиль вычислил имя Рауля по вышитым тряпочкам из ее рабочей шкатулки. Как же давно это было! Как любят говорить Пираты Короля-Солнца — в другой жизни. Под диктовку Гримо Анри заполнил контракт и, присыпав песком для просушки чернил, помахал бумагой, и, с легким поклоном, уже перенятым от Пиратов, / мужчинам и тут повезло, реверанс делать труднее! / подал Бофору бумагу.

— Прошу, монсеньор.

— Отлично, — сказал герцог, — Остается только подписать.

— Но что в этом секретного, и почему вы требовали с меня Слово Дворянина, если без подписи Рауля контракт все равно недействителен?

— Это еще не все, — сказал герцог, — Бери второй лист.

Анри послушно взял второй лист.

''Перкурить бы' ,- подумал герцог. Очень он не любил возню с бумагами. Но честнейший человек Франции решил довести до конца задуманную с Шевреттой интригу.

— Теперь диктовать буду я! — сказал герцог, — Пиши: "Доверенность".

Анри написал.

– 'Я, Рауль де Бражелон…" — продиктовал Бофор.

— Достали с этим Раулем де Бражелоном! — проворчал Анри, — У меня кроме Рауля де Бражелона дел хватает! И пишет ваш Рауль лучше меня! Кстати, господин Гримо, знаете ли вы, что наследнице герцога вышеупомянутый Рауль де Бражелон показывал, как пишутся красивые буквы нашего алфавита?

Гримо покачал головой, подавив улыбку.

— Так знайте. Прутиком. На песке, на дорожке в парке Вандомского дворца. Шрифт каллиграфа Люка Матро. И шрифтом Люка Матро Анри написал 'Б' в фамилии Рауля. 'Ворчит, плутовка, а сама произносит его имя с таким удовольствием' , — подумал герцог. То же подумал и Гримо.

— Что же воспоследует за этим? Полагаю, все же с похмелья Рауль де Бражелон не так красиво напишет свою фамилию как раньше. Рука задрожит, — ворчал паж.

— …доверяю получать мое жалованье господину… — диктовал герцог, — Гримо, тебя запишем как в моем завещании 'Вогримо' .

– 'Вогримо' — слитно или раздельно? 'Во Гримо' ? Или через дефис? "Во-Гримо"?

— Слитно, конечно, слитно! — сказал герцог.

— Тупость какая-то, — бубнил Анри, — Хуже диктовки по латыни! Во! Гримо! При чем тут «Во»? Не Фуке ли навел на мысль? 'Во-ле-Виконт", «Во-ле-Гримо». Написали бы 'Бонгримо' — 'Добрый Гримо", и все дела.

— Ну, все? Гримо, мы тебя запишем как 'военного советника' . Так престижнее.

— …господину Вогримо, военному советнику, — написал Анри, — Все!

— Спасибо, мой дорогой. Ты свободен.

— Но объясните мне, что тут секретного? — спросил Анри, — Самые обычные бумаги. Что за этим кроется? Не хотите говорить? Все равно узнаю!

— А клятва? — спросил Бофор.

— Ну,…окольными путями…

''Скажем?" — 'Скажем!

Бофор объяснил суть интриги.

— Рауль хочет отказаться от жалованья? — переспросил Анри, — Из-за короля? Вот молодец! Принципиальный парень! Мало кто на это способен! Да, можно сказать, никто не способен! Я слышал, Пираты уже считали, по скольку на кого выйдет, если прибавить какие-то проценты… словом, уже начали делить шкуру неубитого медведя. Но я тоже хочу! Из солидарности с Раулем. Я сам напишу бумагу! Я знаю, что писать.

— Черт побери! — воскликнул герцог, — Да мы посвятили тебя в этот, с позволения сказать, заговор, чтобы до короля не дошел его протест, а ты нам все портишь.

— До короля дойдет, — сказал Анри твердо, — Мое заявление, во всяком случае. Лично Его Величеству.

Анри взял чистый лист и написал теперь уже без ворчанья:

''Его Величеству Королю Франции

Людовику Четырнадцатому

Лично.

Заявление.

Я, Анри де Вандом, паж и секретарь Его Светости герцога де Бофора, Адмирала Франции, прошу отдать назначенное мне жалованье матерям, женам и детям солдат, погибших в Девятом Крестовом Походе.

На 'Короне' , флагмане Адмирала.

Анри де Вандом' .

Анри поставил дату и расчеркнулся. Бофор прочитал заявление и взял свою трубку.

— Читай, — сказал он Гримо.

Гримо, прочитав заявление пажа, стал еще мрачнее.

— Ну что, старикан, давай закурим? — предложил герцог.

Гримо кивнул.

— Опять курить? — возмутился паж.

— Отстань, — огрызнулся герцог, — Дай подумать.

Гримо закашлялся.

— Дайте мне трубку! — решительно сказал Анри, — Хватит курить, слышите! Если герцогу угодно отравлять воздух, вы-то хоть будьте благоразумны!

Бофор искоса взглянул на пажа и заметил слезы обиды на глазах Анри. Анри протянул ладошку к Гримо.

— Пожалуйста. Гримо. Вам нельзя так много курить. Отдайте мне вашу трубку.

Гримо откашливался.

— Прошу вас. Вы такой хороший. Мы все вас очень любим. Отдайте мне вашу поганую трубку. Сделайте это не ради меня. Ради Атоса!

Гримо насупился и подал Анри свою трубку. Анри с размаху выкинул трубку в море.

— Ах, черт! — воскликнул Бофор, — Это переходит все границы! Что ты творишь? Атос-то тут при чем?

— Атос не курит, верно, Гримо? — спросил Анри.

— Да… — проворчал Гримо.

— Вот попали, — вздохнул герцог, — Трудно иметь дело с безумцами, а если безумцы спелись, совсем дело табак.

— С кем это я спелся? — спросил Анри, вцепившись в китайскую книгу, словно ища защиты у Шевалье… и китайцев…

— С 'вышеупомянутым Раулем де Бражелоном' , — съязвил герцог.

— Если вы все-таки удостаиваете меня чести беседы с вами, монсеньор, я позволю себе заметить, что во многом не разделяю взгляды господина де Бражелона, — обиженно сказал Анри.

— Как же, как же! Видел я, как вы ворковали! За опрокинутым тобой бокалом последовала курятина, которую виконт уплел в один присест, — усмехнулся герцог, — Ему-то что, парень здоровый. А вот ты все-таки поменьше уделяй внимания красивым глазам своего собеседника, а то…

— А то что? — спросил Анри вызывающе.

— А то… я и сам хотел прийти к тебе на выручку.

— Мы не 'ворковали' , как вы изволили выразиться! И даже не думали ворковать!

— Что же вы делали?

— Ругались, монсеньор! А что касается бокала, хватит на эту тему! Много шуму из ничего! Вы все опешили, растерялись, вот мне и пришлось подстраховать виконта. Ну и пусть де Сабле решил, что я пьянчужка! Бог правду видит!

— Ругались? — удивился герцог, — С чего это вам ругаться?

— Вернее — из-за кого! Из-за иезуитов.

— Иезуитов? — спросил Гримо, вздрогнув.

— Да-да, иезуитов, — кивнул Анри, — И еще из-за 'черной аббатиссы' .

Гримо схватился за голову.

— Так вы все знаете? — спросил Гримо.

Анри передал суть своего спора с Раулем.

— Слава Богу, — вздохнул Бофор.

— Слава Богу, — сказал Гримо.

— А я уж грешным делом подумал, что Малыш Шевретты разоткровенничался.

— Малыш Шевретты уже вырос и может сам распоряжаться своим жалованьем. И, несмотря на наши споры и даже чуть ли не вражду, да-да, вражду, и нечего смеяться! — я повторяю вам, монсеньор, находясь в здравом уме и трезвой памяти, что в этом вопросе, — Анри показал на столик с бумагами, — Я разделяю его убеждения и не желаю принимать подачки от превысившего свою власть короля!

— Бред какой-то, — вздохнул герцог, — Когда Малыш Шевретты говорит разумные вещи, ты на него набрасываешься, а когда он делает явные глупости, ты усугубляешь ситуацию своими ребяческими выходками.

— Я хочу помочь беднякам, — сказал Анри, — Это наш долг. Этому учит христианская мораль. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царство Небесное.

– 'Католичка", — шепнул Гримо на ухо Бофору.

— Да, — сказал Бофор, — Добрый католик, милосердный Анри де Вандом. Но мы не верблюды.

— Докажите это Богу! Кстати, монсеньор, вы меня научите кататься на верблюде? Там же они водятся?

Бофор улыбнулся.

— И еще, монсеньор… Когда мы победим, пожалуйста, не устраивайте охоту на львов в Африке! Пусть себе живут среди дикой природы! Я знаю, в Алжире водятся львы, в Атласских горах особенно. Не убивайте львов и не ловите, даже если король прикажет — для своего зверинца. Проявите милосердие к этим прекрасным животным!

— Мы не на львов собираемся охотиться.

— Я знаю, ваша светлость. Но если во время военных действия погибнут взрослые львы, сохраните жизнь львятам. Отдайте львят мне на воспитание…

Бофор закашлялся и засмеялся, вспомнив, кого он именовал львятами в беседе с капитаном.

— Это тебе…не кошки…, — прокашлял Бофор, — Гримо, пойдем проветримся.

Гримо взял все документы.

— Анри, — сказал Бофор, — Я ухожу и вернусь не скоро. Никуда не выходи из каюты. Обещаешь?

— Обещаю. У меня накопилось много неотложных дел, ваша светлость.

Анри де Вандома ждала книга о Китае и заветный дневник. Бофор поцеловал пажа в лоб.

— Итак, мир? — спросил герцог.

— Мир, — сказал Анри, не сдержав улыбки.

Герцог и Гримо вышли. Анри достал свою тетрадь. "Ночь на корабле", — вывел Анри так же старательно, как полчаса назад в официальных бумагах писал: 'Я, Рауль де Бражелон…

20. ГРАФ ДЕ ЛА ФЕР ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ

— Кого я породил! — сказал герцог.

— О-хо-хонюшки, — вздохнул Гримо, — Ангела вы породили.

Они сбежали из адмиральской каюты в каюту Рауля и опять взялись за трубки. На этот раз Гримо достал запасную трубку и предложил адмиралу свой табачок.

— Я уже понял, что доказывать что-то здесь бесполезно. Потому и увел тебя. Сбежал с поля боя, — сказал Бофор, — Ишь, как монашки ее обработали. Но эту писанину мы припрячем — он сложил 'Заявление" Анри де Вандома, — Не потому, мой дорогой Гримо, что я позарился на эти гроши. Мне, знаешь ли, стало жутковато.

— Мне тоже, — поежился Гримо.

— Мы все еще живы. Да, впереди война. Будут убитые. Будут вдовы, сироты. Это неизбежно. На войне без жертв не обойтись. Но сейчас я не хочу думать об этом.

Гримо кивнул. Бофор затянулся. Выпустил дым. Вздохнул.

— Монсеньор! — тихо сказал Гримо, — Не надо. Не думайте.

— Не надо. Ты прав. Но ведь все думают, вот ведь какая штука. Даже барабанщик, и тот думает, наверно. Черт возьми! Так можно рехнуться!

— О-хо-хо-нюшки, — простонал Гримо.

— А что думать, Гримо! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Часто я что-то стал говорить это…

— Будем жить, монсеньор, — сказал Гримо.

— Сегодняшним днем, — закончил герцог, — А сегодня нам надо покончить с этим делом и больше к нему не возвращаться. На чем мы условились? Ты приведешь сюда Рауля, когда он порядочно надерется. Это примерно через час. Я на час отлучусь к своим генералам, они там, на полуюте. Все пьют. Дым коромыслом. Да и черт с ним! Встречаемся через час. Здесь. Понял?

Гримо ответил жестом. Бофор пошел на полуют — гулять с генералами. Гримо читал историю Дон Кихота около часа. Но Сервантес что-то не очень шел ему в голову. Время от времени старик поднимал голову, задумчиво посматривал в звездное небо за открытым окном и вновь ловил убегающую строку. Он больше не курил. Табаком вроде не пахло. Парик алонж был спрятан в пакет — появляться к Пиратам в подарке Бофора Гримо постеснялся. Когда до назначенного срока осталось семь минут, старик отложил книгу и пошел за своим господином.

— С Богом! — сказал ему подоспевший к тому времени Бофор и вальяжно устроился, перелистывая страницы 'Дон Кихота' .

* * *

— М-м-монсеньор, — сказал Рауль, пытаясь приветствовать герцога, — п-п-простите, м-м-монсеньор, / он покачнулся /, я обращаюсь к вашей светлости не по уставу, то есть не по этикету, но два часа ночи, и корабль качает, и мы… э… с ребятами немножко выпили,… э… с вашего разрешения…м-м-монсеньор.

— Я не в претензии, дорогой виконт, — ослепительно улыбнулся герцог, — Я же сам в хлам пьяный. Слышь, Рауль, ты меня уважаешь?

Надо заметить, что Бофор был, не так пьян — многочисленные пирушки выработали у герцога иммунитет к крепким напиткам. Он и не потреблял крепких напитков, решив расслабиться по окончании 'интриги", а, подпоив генералов, заявил самому устойчивому — полковнику Д'Аржантейлю, что идет на бак / нос /, где помещается весьма нужное заведение, куда и Его Величество Король ходит пешком. Гримо был совершенно трезв, а Рауль пьян наполовину, кое-что он еще соображал. Так, во всяком случае, решил опытный питух Бофор.

— Я вас очень уважаю, монсеньор, — сказал Рауль, пытаясь сохранить равновесие, — Но позвольте поинтересоваться, что угодно от меня вашей светлости в столь поздний час?

— А коли ты меня уважаешь, мой мальчик, будь добр, подпиши эту бумагу. Затянули мы с тобой с этим делом. Моей светлости угодно поскорее разделаться с этой волокитой.

— Какую б-б-бумагу? — спросил Рауль.

— Контракт, черт возьми. Гримо тебе покажет. Бланки получили, когда ты уже уехал на Юг. Кстати, твоего дружка Люка работа. Оцени!

— Монсеньор, может, лучше завтра? Я ж вдрабадан… Испорчу важный документ.

— Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. Народная мудрость. Мотай на ус, сынок, — сказал герцог, — Да что я тебя как девицу уговариваю! Бери перо, ставь подпись, и все дела! Или ты свою фамилию писать разучился? Ты у меня адъютант или кто? Какого черта ты ломаешься?

— Я не ломаюсь, монсеньор, но, правда, могу испортить. Давайте отложим до утра. На трезвую голову. Я же лыка не вяжу. Испорчу ценный экземпляр.

— Заладил!

— Я вижу, тут уже все за меня написано. Жаль трудов вашего секретаря.

— Завтра у нас будут другие дела, — сказал Бофор, — Пиши, тебе говорят!

Рауль взял перо и довольно коряво вывел: 'Браж…

— Видите, — сказал он, — Зря вы меня заставляете.

— Все нормально, — сказал Бофор, — Валяй дальше.

Рауль проворчал: 'Как вам угодно, монсеньор, проспитесь, потом не ругайтесь' .

Он снова окунул перо в чернила, хотел продолжить свою фамилию, но тут с кончика пера сорвалась проклятая клякса и осквернила подпись адъютанта его светлости на бланке контракта.

— Клякса, — сказал Рауль виновато.

— Ну и хрен бы с ней, с кляксой! — сказал Бофор, — Нашел из-за чего тужить! Не бери в голову, пиши дальше.

Тут Рауля осенила дерзкая пьяная мысль о новом варианте своей подписи. Он расхохотался и продолжил свою фамилию, которая вдруг резко взмыла вверх, что, кстати, говорило о весьма приподнятом настроении. Но так безобразно он не писал даже в пятилетнем возрасте. Рауль провел зигзаг под фамилией к началу и добавил несколько росчерков, пытаясь исправить это безобразие. Подсохшей кляксе, он, по-прежнему пьяно посмеиваясь, придал форму розы.

— Да хватит венезля вырисовывать, — проворчал Бофор.

— Раз уж вы приказали, монсеньор, дайте поизгиляться. Я тут еще листочки подрисую, и шипы, шипы обязательно, какая роза без шипов. К моей кляксе типа розы. Вот, монсеньор. Раз уж вам было угодно в третьем часу ночи… собирать бумаги… я же вам говорил… ваша светлость. Утро вечера мудренее. Народная мудрость.

Бофор посмотрел на подпись Рауля и расхохотался:

— И правда, на розу похоже! Но где ты, мой друг, видел черные розы?

— Чернила черные, и клякса, то есть роза, получилась черная. А вам что, монсеньор, кровью подписать? Я могу, если прикажете! Ну, не вышла подпись, разве по пьяному делу напишешь? Я готов, м-м-мон-сеньор, кровью искупить свою вину и поставить вам здесь кр-расный автограф.

— Сойдет и черный. Полно вздор молоть. Давай еще раз, на втором экземпляре.

Тут Гримо напялил на себя знаменитый алонж и отвлек Рауля.

Бофор сказал:

— Я подержу бумагу для надежности, помогу тебе, дружок.

Герцог придерживал бумагу, и Рауль, обалдело глядя на Гримо в парике алонж, машинально вывел свою подпись на доверенности, которая была прикрыта бланком контракта. Бофор облегченно вздохнул. Дело было сделано! Доверенность была у него в руках. Интрига закончена. Рауль мельком взглянул на свою подпись и опять на Гримо.

— Я сплю или брежу, — сказал он, — Гримо, ты ли это? Я допился уже до белой горячки. Ты — в парике алонж?

— Я, — сказал Гримо, — Я самый. Вы что, меня не признали, господин Рауль?

Гримо подошел к своему господину, чтобы тот мог убедиться, что это именно он, и полюбоваться его париком алонж.

— Откуда это у тебя? — вытаращил глаза Рауль.

— Монсеньор подарил, — сказал Гримо.

— Монсеньор? — воскликнул Рауль, — Ого!

Бофор мигнул ему. Гримо не подозревал, что подарок герцога превышает сто пистолей, оставленных ему по завещанию Бофора. Но Рауль знал, что почем. Парики алонж еще не вошли в широкий обиход, а Белокурый Парик, в котором он сам когда-то играл пастушка в Фонтенбло, можно было надевать только по личному разрешению Его Величества Короля. Впрочем, Рауль не пользовался королевской привиллегией, и парик алонж был отдан Оливену, а когда Маникан объяснил, что парень не имеет права носить Белокурый Парик, алонж был водружен на голову Аполлона, которую иногда украшала и шляпа с пером. Пройдет год-другой, и вся Европа наденет парики алонж. Но в описываемое время высший свет еще не захватила эта мода. Бофор в самом лучшем расположении духа обнял своего адъютанта.

— Пустое, мой дорогой. Сочтемся. Извини, что отвлек тебя от веселья. Можешь возвращаться к своим собутыльникам. Да и я пойду.

— Подождите, пожалуйста, монсеньор, — сказал Рауль, — У меня тоже есть для вас документ. Я его написал еще в Париже в здравом уме и трезвой памяти и отвечаю за каждое слово. Кстати, монсеньор, моя сегодняшняя подпись не имеет юридической силы, сказал бы мой адвокат Фрике. Кажется, вы его знаете. Но это шутка, монсеньор, насчет адвоката. Просто мне припомнились бедные пейзаны, которые по пьяному делу подписывают бумаги, ловко подсунутые вербовщиками в нужный момент / конечно, не так красиво оформленные /, и пополняют ряды нашей победоносной пиратской армии.

— К чему ты клонишь? Я, выходит, вербовщик, и твой контракт не имеет юридической силы? Ну, зови своего адвоката. Тут и свидетель есть — Гримо подтвердит. Разорвем контракт. И катись к чертовой матери на все четыре стороны. Скатертью дорога.

— А, — сказал Рауль, — Правда глаза колет. Я-то ладно, а вот пейзанов жаль.

— О себе подумай, — буркнул Бофор, — Однако, мой милый, что у трезвого на уме, у пьяного на языке.

— Я подумал о себе, — сказал Рауль и вручил свою бумагу герцогу.

Бофор развернул документ, который подал ему Рауль. Прочитал. Взглянул на него.

— Садись, — сказал он, — Гримо, доставай трубки. Перекурим это дело.

Рауль уселся, или, вернее, плюхнулся рядом с герцогом и широко раскрытыми глазами смотрел на пускающих дым Бофора и Гримо. Он и не подозревал о таком 'хобби' своего старика.

— Читай, — протянул герцог документ Гримо.

Гримо взял бумагу.

— Долго думал? — спросил Бофор Рауля.

— Eodem flatu — на одном дыхании, — сказал Рауль.

''Его Величеству Королю

Франции

ЛюдовикуXIV

Я, Рауль де Бражелон, адъютант

Его Светлости герцога де Бофора прошу причитающееся мне жалованье отдать

Отцам Святой Троицы для освобождения христиан, томящихся в плену у арабов.

Бражелон. 2. 04. 62.

Заявление Рауля было под стать заявлению Анжелики. Но Рауль не коснулся тем, поднятых дочерью Бофора. «Заявление» было написано четким, красивым почерком. Правда, самыми мелкими были слова: "Его Величеству… ', 'прошу' и 'арабы' . А самыми крупными и красивыми 'Франция' , "Герцог де Бофор", "Отцы Святой Троицы" и "Освобождение христиан". Все прочие слова были написаны обычным размером. Правда, в дате было одно исправление. Единица была исправлена на двойку. Видимо, Рауль написал свое заявление первого апреля, но исправил, решив, что Людовик XIV примет за розыгрыш документ, написанный в День Дураков и поставил завтрашнее число.

— Я так и знал, — сказал Гримо, — О-хо-хо-нюшки…

— Ты действительно хорошо подумал? — опять спросил Бофор.

— Еще бы, — сказал Рауль, покосился на Гримо, мрачно пускающего дым и насмешливо заметил:

— Ты, Гримо, как дракон, дым выпускаешь. Дай-ка попробовать.

Этого Гримо и боялся!

— Вы всерьез в пирата играете, сударь? — спросил Гримо.

— Дай, дай, потешь мальчика, — подначил Бофор с ехидством.

Рауль взял трубку с видом заправского корсара, набрал в рот дым и важно выпустил. Гримо и герцог заметили, что он даже не затянулся, и насмешливо переглянулись. Бофор, пыхая своей трубкой, сказал:

— Не кури, дурачок, цвет лица испортится.

— Тем лучше, — сказал Рауль, опять выпуская дым без затяжки. Его уже раздражала собственная внешность, а в особенности то, что он так и не утратил свою способность легко краснеть, словно ребенок. Даже сегодня Гримо заметил: "А что же вы покраснели?", когда речь зашла об Анжелике де Бофор. Не сегодня. Уже вчера. Люк, правда, объяснял это свойство тонкой и нежной кожей, близко расположенными кровеносными сосудами и заявил, что он, Люк, только радовался бы на его месте. Но Рауль решил избавиться от этого ребяческого свойства, когда его щеки покроются бронзовым загаром. А если трубка Гримо поможет, тем лучше.

— Трубка мира, — сказал Бофор, — Давай считать, что я этой бумаги не видел.

— Я все сказал, монсеньор, хао, — покачал головой Рауль. Тут он затянулся по-настоящему и закашлялся. Неопытный курильщик вызвал у герцога и старика сочувственные усмешки.

— Граф де Ла Фер предупреждает: курение опасно для вашего здоровья, — сказал Гримо.

— Да, доброго мало, — сказал Рауль, возвращая трубку старику.

— Вот и молодец, — заявил герцог, — Ты у нас красивый малый, не смотри на нас, старых греховодников. И розочками украсил себя — розы я вижу не только на твоей подписи.

Рауль так и заявился с розами под банданой и за ушами.

— Это мы все себя так украсили, ваша светлость. Вроде игры. В Древнем Риме жертвы тоже украшали себя цветами. А чем мы, Пираты, хуже древних римлян? Мы тоже любим цветы. И мы тоже жертвы, монсеньор.

— Не нагоняй на меня тоску, сынок. Какие вы к чертовой матери жертвы!

— Жертва жертве рознь. Вроде как Квинт Курций. Правда, цветов тогда не было. История об этом умалчивает. Но я думаю, потом туда все-таки пришли юные римлянки и бросили розы в пропасть, в которую со своим конем бросился Квинт Курций, чтобы спасти Рим. Монсеньор, я могу наговорить вам много лишнего. Можно, я лучше пойду? Разрешите отчалить, мой адмирал?

Бофор махнул рукой:

— Отваливай, мой адъютант.

* * *

— Вот, — сказал он Гримо, — Для чего было давать детям классическое образование?

Он закрыл дверь на задвижку и сравнил оба заявления.

— Да, — улыбнулся Гримо, — Родственные души.

— Мне припоминается, — сказал герцог, — Как моя Анжелика в детстве испортила учебник по римской истории. Она подрисовала патрициям эпохи Республики длинные волосы, широкополые шляпы с перьями, мушкетерские усы и фрондерские знаки отличия. Так, по мнению моей дочери, аристократы стали намного симпатичнее. Такими же черными чернилами. Аббатисса была иного мнения и велела бедной малютке писать какие-то заумные фразы и спрягать какие-то заумные глаголы. Раз этак по двадцать. А я долго смеялся, забрал книгу и потом все любовался ее художествами.

— Littera scripta manet, — сказал Гримо.

— Что ты сказал?

— Я сказал: "Написанное остается' .

— Идея! — хлопнул себя по лбу Бофор, — Знаешь, дружище, что мы сделаем с этими бумагами? Пошлем их Атосу, пусть полюбуется. Заодно с твоим портретом в парике алонж. Одобряешь? Вот, за что боролся, но то и напоролся. Пусть оценит эти ляпсусы.^[172]

— Опусы,^[173] — поправил Гримо, — Опусы, монсеньор.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Братство Синих Бандан

''Ланцелот: Я люблю вас всех, друзья мои. Иначе чего бы ради я стал возиться с вами. А уж если люблю, то все будет прелестно. И все мы после долгих забот и мучений будем счастливы, очень счастливы наконец' .

Евгений Шварц. `'Дракон' .

ЭПИЗОД 13. УТРО В КАЮТЕ АДЪЮТАНТА

1. 'СТРАДАНИЯ' МОЛОДОГО БРАЖЕЛОНА

"Начинается", — прошептал Рауль, проснувшись часа через два после «шторма» с больной головой. Он считал свое состояние весьма отвратительным. Неужели все…любители крепких напитков так же мучаются с похмелья? И древние римляне? И тамплиеры? И мушкетеры? И школяры? И пираты? И…кто там еще?…Мы вчера все-таки перепили. Накажи меня Бог, если я помню, как я здесь оказался. Как я добрался до своей каюты? Как я вообще нашел сюда дорогу и не кувырнулся за борт, не грохнулся с лестницы? И кто меня раздевал и укладывал? Неужели Гримо? И как он только справился со мной?

Он взглянул на старика. Гримо спал, полуоткрыв рот, с самым блаженным видом. Ночной колпак сбился на бок. Бедняга Гримо. Прячет свою лысину под колпаком — мерзнет башка, наверно. Башка… Да, но если после 'шторма' каждый раз будет так трещать моя собственная башка, лучше завязывать, пока не поздно. Еще хорошо, что обошлось без ссор, травм, драк — неизбежных последствий лихой пирушки. Ох уж этот Оливье! Это все он! Не надо было ни в коем случае мешать вино с агуардьенте. Де Невиль заказывал напитки, и я положился на его вкус. Вот дурак! Нет, чтобы самому проконтролировать! Запустил козла в огород с капустой. Открыл волку овчарню. И вот результат. И все, наверно, такие же глумные. А я ничегошеньки не помню — как я заснул, как здесь оказался, провалился в сон, и все. Я слышал, что такое бывает с пьяницами. Они как вырубаются. А потом наутро весьма погано себя чувствуют. Симптомы внушали тревогу. А еще, — вспомнил Рауль, — Пьяницы по утрам испытывают жажду. Прямо как я сейчас. А еще они хотят добавки. Рауль представил бутылку агуардьенте, которую надо пить залпом и делать большой глоток, по совету опытного гасконца.

Нет уж, сказал он себе, — только не это! Озолоти меня, агуардьенте в рот не возьму. Это внушало надежду. Значит, он еще не совсем законченный алкаш. Счастливый Гримо! Дрыхнет себе и в ус не дует.

Гримо заворочался во сне и сдвинул на лоб ночной колпак. Рауль вспомнил, что вчера на Гримо был парик алонж. А может, это ему приглючилось? Гримо в парике алонж… Абсурд! Конечно, это была галлюцинация. Он уже до белой горячки допился! А может, Гримо в парике алонж приснился ему во сне? А что думать, а что понапрасну ломать и так больную голову, решил Рауль, — Разбудим Гримо и все выясним. Тогда будет ясно, наяву все это было или пьяное видение.

Терзаемый угрызениями совести, наш герой все же, как ни стремился выяснить истину, пожалел мирно спящего Гримо и решил подождать, пока Молчаливый сам проснется. Но совесть не унималась.

Эти 'терзания' усугублялись отвратительным состоянием. А желторотые, наивные люди, вообразили, что он хлещет агуардьенте как воду. Вот так создаются мифы, усмехнулся Рауль. Но во время «шторма» он старался по мере возможности поддерживать этот миф, и желторотые невесть, что вообразили о Пиратском Короле. Первый блин комом, вздохнул Рауль. Дальше — больше. Привыкнем, уже не будем так мучиться. Все-таки праздник удался. Пираты оторвались по полной. Так оторвались, что никто ничего не помнит. Это что же, и дальше так будут продолжаться? Мы не только сами погрязнем в беспробудном пьянстве, но и втянем в него желторотых.

Надо заметить, наш герой с непривычки преувеличил свою головную боль. Состояние его было далеко не такое ужасное, как он вообразил с перепугу. К счастью для Рауля, в описываемое время к крепким алкогольным напиткам не подмешивали химии, и его ровесники из XXI века и даже более юные участники фуршетов, дней рождений, презентаций, пикников, барбекью и прочих мероприятий с выпивкой испытывали поутру более жестокие страдания, как на его родине, так и во всем мире. Но в XVII веке виноторговцы были честнее. Вино могли, в крайнем случае, разбавить водой, всучить пьяной компании солдатское пойло вместо изысканного вина. Но паленая агуардьенте — это невозможно было представить себе в эпоху Людовика XIV. А также означенный напиток с примесью технического спирта и прочих ядовитых компонентов. Но «ерш» есть «ерш» и в эпоху Короля-Солнца. Агуардьенте плюс малага дает в итоге 'ерша' . То есть головную боль и жажду.

Добродетельный Гримо не ожидал таких 'подвигов" от своего добродетельного хозяина. Живи Гримо в наше время, он побеспокоился бы о верных средствах для снятия алкогольного синдрома: огуречный рассол или кефир. Но Молчаливый не знал о таких средствах защиты, и его неизменный здравый смысл подсказал ему оптимальное решение: морс, а, проще говоря, варенье, разведенное водой. Но об этой услуге своего запасливого и заботливого Гримо Рауль не знал. К тому же ему было скучно. Не переставая ругать себя, он все-таки дотянулся до пятки своего старичка и стал щекотать ее. Хотя Гримо сравнивали с Дон Кихотом, а не с Ахиллесом, пятка его была не менее уязвимым местом. Гримо проснулся, отдернув ногу.

— С добрым утром, Гримо! — слегка охрипшим голосом сказал Рауль, заискивающе улыбаясь.

Гримо посмотрел на Рауля исподлобья. Точь в точь как наш кот Кир, когда чем-то недоволен, подумал Рауль.

— Не думаю, что для вас это утро доброе, — проворчал старик и постучал по своей голове, — Болит?

— Чертовски! — сказал Рауль, — Места себе не нахожу. Даже во время беспорядков Фронды, когда мамашка Фрике огрела меня по башке горшком с геранью, и то было не так погано!

— Вы просто забыли, сударь, — вздохнул Гримо, — Травма, полученная в драке — тоже дело серьезное.

— Нет, — упрямо сказал Рауль, — Сейчас хуже. Горшок с геранью — чепуха. Агуардьенте — это серьезно.

— Ну, не знаю, не знаю, — продолжал воркотать старик, — Мне голову проломили вилами, тоже мало не показалось. Шрам на всю жизнь остался. Хорошо еще, что в амьенском погребе было оливковое масло. Берегите голову, сударь… — все это Гримо бормотал, закрыв глаза, как бы во сне.

— Дай Бог, чтоб уцелела голова! — продекламировал Рауль, — А не сочинить ли мне рондо?

— Сочиняйте хоть оду, хоть поэму, хоть целую эпопею, только дайте поспать, — буркнул Гримо, — Я думал, вы проспите до обеда.

— Дай Бог, чтобы уцелела голова, — повторил Рауль.

— Дай Бог, дай Бог! — продолжал бубнить Гримо.

— Нет, с похмелья не до рифм, — вздохнул Рауль, — Неужели ты не выспался? Поговори со мной! Мне скучно. Я дохну со скуки.

— Прикажете вас веселить? — заворчал Гримо, — Пусть ваши дружки вас развлекают. Веселые ребята, ничего не скажешь.

Он засунул руку под подушку, достал часы и буркнул:

— Что за черт вас поднял такую рань!

— Привычка, Гримо.

Гримо зевнул. Опять закрыл глаза.

— Давайте играть, — сонным голосом проговорил Гримо, — В Короля и Фаворита. Вы — Король, я — ваш Фаворит. Вас же ваши дружки-Пираты Королем кличут. Ну, а я предлагаю изменить правила игры, коль вы скучаете. Вы — король Людовик XIII, а я Анри де Сен-Мар, ваш фаворит. Итак, 'Поскучаем, господин Ле Гран, поскучаем' .^[174]

— Дай Бог, чтоб уцелела голова,^[175] - в третий раз повторил Рауль, — Эта игра не по мне. Дай попить, фаворит. Есть какое-нибудь питье?

— С утра пораньше? — разозлился Гримо, — Вам мало вчерашнего?

— Я сказал 'попить' , а не 'выпить' . Я попросил 'питья' , а не 'выпивки' . Ты меня не понял.

— Фу! — вздохнул Молчаливый, — А я уж боялся, вы меня пошлете на поиски агуардьенте.

— Не дай Бог! — воскликнул Рауль, — Да минует меня чаша сия!

— Но не минует морс моего приготовления, — усмехнулся Гримо.

— Так бы сразу и сказал! А я тут мучаюсь, изнывая от жажды.

— Совсем измучился, — хмыкнул Гримо.

— Где твой морс, Гримальди?

— Позаботьтесь о себе сами, — проворчал Гримо, — Кувшин на столе. Все, сударь, я сплю!

Хотя старик надеялся заснуть, сон уже прошел. Он опять усмехнулся, видя, как его господин выдул пол-кувшина кисленького морса.

— Полегчало? — спросил Гримо.

— Ух! Еще как! Не то слово! Спи, старина. Прости, что разбудил тебя.

— С вами поспишь, — ворчливо сказал Гримо.

"Определенно, у Гримо портится характер, — подумал Рауль, — Добрый молчаливый Гримо превратился в зануду и ворчуна. Гримо Сварливый! Метаморфозы!"

— Отдыхай, — сказал он кротко.

"Ага, подлизываешься, — подумал Гримо, — Но я уж выдержу характер, нагоню на тебя страху. Будешь знать, как напиваться! Мой благовоспитанный добропорядочный господин превращается в пьяного пирата! Метаморфозы!

— Разве с вами отдохнешь? — буркнул Гримо.

— Так ты совсем проснулся, Гримальди? — спросил 'пират' .

Гримо не сдержал улыбки. Он очень любил своего молодого господина, но в 'воспитательных целях' решил кое-где сгустить краски.

— Тогда, — сказал Рауль, — Я хотел бы кое-что выяснить у тебя.

— Выясняйте, — сказал Гримо 'равнодушно' . И вновь погрузился в блаженную дремоту.

— Но я же не могу разговаривать с мумией! — теперь уже Рауль рассердился, — Ты лежишь как в саркофаге и не смотришь на меня, гадкий старикашка. Какой это к чертям разговор!

— Африка, что вы хотите? — отвечала 'мумия' . Но «мумия» боялась выдать свою игру и сохраняла непроницаемый вид для пользы дела, — Пусть я гадкий старикашка, а вы в таком случае дрянной мальчишка.

— Ладно, — сказал Рауль сердито, — Разговор не получился. Семь бед — один ответ. Хоть мумии были в Древнем Египте, я тоже залезу в свой саркофаг и буду дрыхнуть, пока не разбудят. Приятных снов, мумия Гримо! Поживешь с такой мумией, сам в мумию превратишься. Вот я и буду мумией молодого жреца,…какие там, у египтян боги? «Ра» мне никак не подходит.

– 'Ра" — Бог Солнца, — подумала, вздыхая, 'мумия Гримо' , — Король-Солнце. Старая песня.

— … Богини Бастет. Кис-кис! Канонизируем Кира и будем поклоняться кошачьей богине Бастет.

— Сударь? — позвал Гримо, — Что вы хотели узнать?

— Я — мумия жреца Богини Бастет и лежу в саркофаге, — ответил Рауль, — Не мешай мне грезить о моей богине. Кис-кис-кис! Бастет, кисонька, египтяночка, встречай чужеземца, твоего раба!

2. ГРИМО ЗАСМЕЯЛСЯ

''Ишь, какие мы обидчивые, — подумал Гримо после неоднократных безуспешных попыток завязать разговор с 'мумией молодого жреца древнеегипетской богини Бастет' , — Ну и дуйся на здоровье. Дуйся, дуйся, а я спать буду. Верно, ведь вчера говорил герцог — для чего было давать детям образование? Вчера были римляне, сегодня — египтяне. Эх, маленькие детки, маленькие бедки. Все равно долго злиться не можешь, уж я-то тебя знаю как облупленного. Сам начнешь подлизываться, а мы покамест вздремнем".

Определенно, у Гримо портился характер! Он натянул ночной колпак на уши и придал своей неподражаемой физиономии выражение блаженства, а Рауль попытался сосредоточиться на образе Богини Бастет, и в это время в дверь кто-то начал тихо скрестись. Пораженный таким совпадением, Рауль приподнялся на локте. Он еще плоховато соображал с похмелья. Вот если бы явилась Богиня Бастет, пылкая египтянка, усмехнулся он, так кошки скребутся, возвращаясь после ночных скитаний. Звук повторился.

''Точно, — сказал себе Рауль, посмеиваясь, — Богиня Бастет, она и есть!" Он оглянулся на старика. Гримо хранил молчание. 'Ладно, молчи, черт с тобой, — с досадой подумал Рауль, — Сам открою, я, как-никак, помоложе. Может, у него начинается старческий маразм? Барабанщик, паж и слабоумный старик — веселая компания".

Он вылез из своего «саркофага», сунул ноги в башмаки и, пошатываясь, открыл дверь. Один из представителей "веселой компании" стоял в коридоре. Анри де Вандом! Хорошо, что он не успел ничего ляпнуть вроде: 'Иду, моя Богиня! Бастет, кисонька моя!" Анри де Вандом держал в руках какую-то бутыль.

— Доброе утро, сударь, — поклонился Анри.

''Не такое-то оно и доброе' , — подумал Рауль, но с вежливой улыбкой ответил:

— Доброе, милый Анри. Прошу! Что привело вас в столь ранний час?

Гримо, услышав голос дочери герцога, хмыкнул и с головой укрылся одеялом. 'Мое дело — сторона. Вмешиваться не буду. Пусть сам выпутывается". Анри не решился барабанить в дверь каюты — он помнил, какую трепку получилвчера в этом самом помещении. Трепка, быть может, слишком сильно сказано, но никто никогда не хватал за шиворот адмиральскую дочку! Кроме господина де Бражелона. Поэтому Анри так робко скребся в дверь каюты. Как потерявшийся котенок.

— Господин герцог посылает вам лимонад, виконт, — смущенно сказал Анри, — Говорят, с похмелья помогает. У монсеньора герцога изрядный опыт.

— Передайте господину герцогу мою искреннюю брагодалность… тьфу…благодарность… — пробормотал Рауль и слегка поклонился.

Анри тоже поклонился, стараясь копировать его небрежно-изящный поклон.

"Браго-далность, — подумал перепуганный Анри, — Ничего себе оговорочка! Аббатисса говорила, что случайные оговорки выдают тайные мысли людей. Так оно и есть! Все-таки умные люди иезуиты. Я сама оговорилась, назвав ужин 'ужасом". Рис и кислый виноград действительно были ужасны. И ликер ужасен — я опьянела! Ужас и есть! А тут дело пахнет брагой, а не благодарностью. Одно пьянство на уме у этого Бражника. Ого! А может, фамилия его и происходит от 'бражки' ? Как там у Вийона?… 'Блатная бражка, люд фартовый, кого на лажу не купить… ' А я-то, наивная дурочка, думала о красивой бабочке — Бражнике. Нет, здесь другое. Бражка-бражник-Бражелон. Эфемерные мотыльки сгорели в огне Фронды. Здесь другое. С кем я свзязалась! Ужас!"

— У вас очень болит голова? — спросил Анри.

Разве можно было сказать правду этому несмышленышу?

— Совсем нет! — бодро сказал Рауль, — Я просто еще не совсем проснулся.

И он притворно зевнул. Гримо приоткрыл один глаз. Разумеется, любой воспитанный молодой человек предложит девушке сесть. Но Рауль не знал, что разговаривает с молодой девушкой. Кое-какие подозрения у него мелькнули. Ни один мальчишка не назовет индейский томагавк топором. Но неженка Анри, видно, не строил в детстве вигвамы, не раскрашивал лицо боевой раскраской, не испускал воинственные вопли, охотясь на бизонов и ягуаров, не выдирал перья у петухов для головного убора вождя индейского племени. Анри ловко завел разговор о своей кузине, когда речь зашла о священных реликвиях глупышки Женевьевы, возлюбленной де Невиля. И Рауль решил, что Анри выдал себя за кузена Анжелики, хотя на самом деле таковым не является. На самом деле Анри — брат Анжелики. Не зря Бофор держит пажа при себе в своей каюте. А Анжелика…он не может быть Анжеликой. Он просто очень на нее похож. А похож потому, что он — сын Бофора, вот и все. Какая-то любовная связь Рыночного Короля. Но это не нашего ума дело. Будем снисходительны к бурной молодости адмирала. Герцог безумец, но не настолько же, чтобы взять девушку на войну с мусульманами! Кое-какие факты по восточному вопросу внушали ужас. Что может произойти с молодой красивой католической принцессой, попади она в руки пиратов Магриба? Пленница гарема, наложница какого-нибудь реиса, паши, шейха, погубившая и тело и душу — или спасение души ценой мученичества. В этом мусульмане весьма преуспели. Всем фору дадут.

Капитан де Вентадорн пришел к тому же выводу, что и Рауль. Он значительно больше знал о зверствах пиратов Магриба и считал юного Вандома нежным, заласканным мальчиком. Кроме того, когда Оливье пел 'Романс о взятии Аламы' , и Анри очень заинтересовался этим произведением, Рауль, приметив, издали хрупкую фигурку пажа, утвердился в своем заблуждении. Девчонку, молодую девушку, романс Оливье не заинтересовал бы. Конечно, это мальчик. Разве интересно было бы слушать "Ай, де ми Алама" придворным дурочкам вроде Оры де Монтале? Им бы про влюбленных пастушков, да жестоких пастушек, да про всякие напыщенные чувства. Правда, Анжелика де Бофор отличалась по складу ума от придворных дурочек. Анжелика де Бофор была и осталась Юной Богиней Фронды. Уже без Фронды. Но Фронда и иезуиты несовместимы. Фронда — порыв к свободе, иезуиты — полное подчинение Черному папе.

Так, продолжая упорствовать в своих заблуждениях, проницательный капитан 'Короны' и эрудированный парижский житель оказались оба обмануты Анри де Вандомом. Они оба ошиблись. Ошибся и Гугенот, реально смотрящий на вещи, имея доступ к отрывочным, но довольно жутким сведениям о трагической участи мусульманских пленниц. Все ошиблись, кроме провинциального фантазера, желторотого виконта де Линьета. Прав был желторотый, угадавший в златокудром паже дочь герцога. Но, разубежденный Раулем, желторотый тоже поверил в легенду: Анри — сын Бофора. Сын так сын, с кем не бывает, и де Линьет выругал себя за наивность.

Но они еще не очень хорошо знали своего адмирала! Между тем Гримо не спешил прийти на выручку к своему господину. Гримо злорадствовал и посмеивался втихомолку. И, зная, что в каюту к его господину пожаловало прелестнейшее создание, дочь адмирала, Гримо с любопытством, свойственном старикам, выжидал, чем же завершится эта забавная сцена. Кроме того, добропорядочный старичок не позволил бы себе показаться м-ль де Бофор в ночной сорочке и колпаке. А за своего господина он не волновался. Это он может принимать юную даму в почти естественном виде — в белых коротеньких штанишках с кружевными оборочками.

''Это ничего, — думал, посмеиваясь, старик, — Он у нас красавец, только на пользу' . А юная дама совсем смешалась и растерянно смотрела на 'чудовище' в белых штанишках. В обморок она, правда, не упала, увидев полуголого мужчину, но, честно говоря, была близка к обмороку. Однако воспитанница 'черной аббатиссы' мужественно преодолела бесовские мысли.

''Господи Иисусе, — думала Анжелика, смотря на золотой католический крестик на шее Рауля, — Ты говорил, что тот, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своем. Ты ничего не говорил, о Спаситель, что если женщина или девушка смотрит на мужчину с…этим самым… вожделением…она тоже прелюбодействует…с этим мужчиной в сердце своем. Но это одно и то же, Господи! Помоги преодолеть искушение! Меня привело сюда милосердие, Господи! Я хотела помочь! Я боялась, что он отравился рисом с курятиной, выручив меня за ужином и добавил по пьянке. И отец беспокоится. Но Сатана не дремлет. И я, Анжелика де Бофор, оказалась в обществе почти голого мужчины. Вот ужас!"

— Вы будете пить лимонад? — робко спросил Анри.

— Давайте сюда ваш лимонад. Я предложу вам в свою очередь морс. И вот — сладости. Мне почему-то кажется, что вы лакомка. Я, впрочем, тоже. Садитесь же, Анри!

Анри робко уселся. Рауль разлил лимонад по бокалам. И, конечно, с жадностью выпил. Анри пил маленькими глоточками.

— У меня такое впечатление, сударь, — смущенно заговорил Анри, — Будто вы долго шли по раскаленной пустыне, страдая от жажды — так жадно вы пьете!

— Сушняк, — сказал Рауль, — Спасибо за лимонад.

— Пустяки, — сказал паж, — Не стоит брагодалности. Ой, простите, я тоже…заговариваюсь. Благодарности. С вами действительно все в порядке? Вы, случайно, не отравились?

— Пустыни, жара и жажда у нас еще впереди, Анри. Быть может, когда-нибудь мы вспомним это утро, когда питья было — хоть залейся, и будем рады глотку воды.

Анри вздохнул:

— Какая мрачная перспектива.

— В конце пути — Африка, что вы хотите! Но, пока есть возможность, пейте вдоволь.

— Вы не ответили на мой вопрос, сударь. Вы не отравились? Может быть, вам нужна помощь? Господин Себастьен Дюпон совсем недалеко от нас, и я могу его пригласить.

— Вас герцог прислал с этим поручением?

— Да, господин виконт. Герцог беспокоится, как вы.

— Отлично, господин де Вандом, отлично. Со мной все в порядке!

Может, и стоило проконсультироваться у господина Дюпона, но Рауль предпочел не посвящать посторонних в свое отвратительное состояние. Голова уже не так болела, а морс и лимонад частично нейтрализовали действие агуардьенте.

— Я, конечно, не знаю, что вы вчера пили…

— Агуардьенте! — хвастливо заявил Рауль.

— Ой! Какой ужас! Вы настоящий Пират, господин Бражник…Простите, я хотел сказать, господин де Бражелон.

— Кстати, где моя бандана? — вспомнил Пират и оглянулся по сторонам. Бандана лежала на столе. Он завязал бандану.

— Вот теперь я настоящий Пират, — сказал Рауль с важностью.

Если бы старик Гримо мог передавать мысли на расстоянии!

— Жарко, — сказал Рауль, — А лимонад отличный. Замороженный, что ли? Открыть окно?

— Да-да, будьте так добры, — прошептал паж.

"Молодец, — усмехнулся Гримо, уткнувшись длинным носом в свою подушку, — А теперь будь последователен, предложи пажу снять курточку, и тогда, даст Бог, до тебя дойдет, кто наносит тебе ранние визиты!

— Меня все-таки очень беспокоит ваше самочувствие, — сказал Анри, — Вы съели так много риса, а в рисе было так много перца. Неужели после всего, что вы съели, у вас совсем не болит желудок? Видит

Бог, мной движет чувство милосердия и сострадания к ближнему. При мысли о страданиях, которые вы, быть может, испытываете из-за моей оплошности…

— Да не испытываю я никаких страданий, с чего вы взяли, Анри? — засмеялся Рауль, — Забудьте вы этот несчастный рис! Я же сказал, у меня железный желудок! — и он хлопнул себя по животу, предложив пажу полюбоваться мышцами его 'железного живота' . Паж робко ткнул пальчиком в 'железную мышцу' и со вздохом отвел глаза. Ох, что подумала бы аббатисса! Бофорочка потупила глазки, и потом отважилась взглянуть на своего искусителя. Слава Богу, искуситель не интересовался мышцами Анри де Вандома. А Рауль был уверен, что у изнеженного пажа не мышцы, а кисель какой-то и тактично не задавал Анри вопросов о его мускулатуре. Дойдет своим умом, каким должен быть настоящий мальчишка. А смущение Анри Рауль объяснял очень просто — ханжеское иезуитское воспитание.

— У вас лицо бледное, — сказал Анри, — И щетина на щеках.

— Да я еще не брился, — сказал Рауль, — А бледность — не порок. Все лучше, чем 'молочный поросенок' .

— Я хотел извиниться за 'молочного поросенка' .

— Извинения приняты, Анри. О! Смотрите! Солнце восходит!

— Где? — спросил Анри.

Рауль махнул рукой в сторону окна. Они уселись рядышком у иллюминатора и стали смотреть в окно.

— Моя каюта на восточной стороне, — сказал Рауль, — Корабль идет на юг. Курс зюйд.

— Да, моя тоже на восточной, — пролепетал Анри, — Курс зюйд, я знаю, капитан говорил.

"Восток, — подумала Анжелика, — Восток — это где Китай. Там, на Востоке, в той стороне, где восходит солнце, мой Шевалье, а я, ужасная грешница, я встречаю с другим восход солнца' .

Но солнце, встающее над морем и преображенная морская гладь, засиявшее всеми красками небо, озарившаяся восточная каюта — все это было так прекрасно, что наши герои, как зачарованные, любовались ослепительной картиной. Анжелика подумала, что не сможет найти нужные слова для описания всех красот этого феерического зрелища в своем дневнике. Кто видел восход солнца в открытом море, поймет чувства наших героев. Занималось утро нового дня. Наши путешественники и думать забыли о Короле-Солнце — настоящее солнце было так прекрасно! Анри протянул к солнцу руки.

— Это чудо! — сказал паж восторженно.

Рауль положил руку на плечо Анри.

— Нет слов, — сказал он, — Только кисть Люка передаст все это великолепие.

Гримо поглядывал на них из своего укрытия. Он заметил, что рука хозяина уже лежит на плече пажа. Но приглашения снять курточку не последовало. 'Балда, — сокрушенно подумал Гримо, видя, что Рауль предлагает пажу орехи, — на кой черт ей твои орехи? ' Правда, орешки были предложены со щипцами. Но и тут пажу пришлось самому колоть орехи. 'Крепкие орешки' , — заметил Анри. "Да-да, крепкие орешки' , — ответил Рауль и почему-то вздохнул, словно вспомнил что-то не очень веселое. Гримо заметил, что Анри сидит не по-мальчишечьи, а по-девичьи, сблизив коленки. Но его хозяин рассеянно смотрел на вазу с орешками, а не на коленки Анри де Вандома.

Что касается Анри де Вандома, пажеский костюмчик был продуман до мелочей и сшит для Анри г-ном Персереном по общему эскизу герцогских пажей, но, учитывая индивидуальные особенности фигуры м-ль де Бофор. В плечах — крылышки, штанишки, пышные, коротенькие, как современные шортики, умело скрывали девичью фигурку. Будь мадемуазель экипирована по нынешней моде, футболка и шорты сразу выдали бы ее пол даже Ролану. Но в XVII веке на рубашку шло значительно больше материи, чем на молодежные футболки XXI века. И кое-какими техническими советами Шевретты весьма умело пользовалась ее способная ученица. Сейчас, конечно, Шевретта очень пожалела бы о том, что учила дочь Бофора маскировке. Но, навещая время от времени приятельницу-аббатиссу в монастыре Святой Агнессы, Шевретта выбирала минуту-другую, чтобы поучить кое-каким хитростям маленькую простушку Бофорочку.

— Морс? — предложил Рауль.

— Чуть-чуть, — сказал Анри.

Рауль налил себе полный бокал, пажу — чуть-чуть.

— Никак отпиться не могу, — вздохнул он.

— Сударь, — сказал Анри, — Теперь, когда я убедился, что вы в добром здравии, и вам не нужна медицинская помощь… Хотя почему у вас хриплый голос?

— С перепоя, — сказал Рауль, — А может, и сорвал, песни же всю ночь орали.

— Какая жалость! — воскликнул Анри, — Неужели так и останется?

— Да ладно, — сказал Рауль, — Пройдет. А не пройдет, черт с ним. Я ж не оперный певец.

— О, но вы таким звонким голосом пели песню о капитанах, сударь! И еще…когда предложили тост… чтобы погибла надежда Ислама…

Анри жалостливо вздохнул.

— Можно подумать, я лишился ноги или глаза, — фыркнул Рауль, — У Пиратов это часто. Да еще и шрамы.

— Что бы вы ни говорили, — сказал Анри, робко поднимая глаза на своего собеседника, — Мне очень трудно представить вас на деревянной ноге и со шрамом.

— А вы представьте, — сказал Рауль, стараясь говорить погрубее, — Я же Пират.

Гримо тихо смеялся.

"Нет, мой милый, ты не пират! Ты редкий дурак и теряешь драгоценное время. Черт возьми! Все-таки до отца тебе далеко. Тьфу! Злости не хватает!

— У меня к вам поручение от герцога, — сказал Анри, — Но герцог велел вам сказать только в том случае, если вы себя хорошо чувствуете.

— А если бы я заболел? — спросил Рауль, — Что тогда?

— Тогда г-н Дюпон к вашим услугам. А почему вы спросили? Вы все-таки нездоровы? О сударь, не скрывайте ничего!

Рауль добродушно-шутливо обнял пажа.

— Если я заболею… — пробормотал Рауль.

— То что? Что вы сделаете? Утопитсь?

"Черт возьми! Моя дурная слава бежит впереди меня!"

— Все нормально. Что угодно герцогу? Говорите!

— Может, вы все-таки оденетесь? — спросил Анри, — Вам не кажется, что вы…э… неприлично выглядите?

— Я у себя, и мне жарко, — сказал Рауль, — Позвольте заметить, Анри, я вас сюда не приглашал. Вы пришли,…проявив инициативу, влекомый достойным уважения чувством любви к ближнему…

"Любви к ближнему. Аминь. Но эта любовь к ближнему принимает какую-то не католическую, а древнегреческую форму, — подумала перепуганная Бофорочка, — Господи, защити меня от этого язычника' .

— …но вам угодно читать мне ханжеские проповеди, а я в ответ на ваши проповеди заявляю вам, что не разделяю взгляды господ иезуитов, понимаете, паж? Мне ближе гуманисты, Возрождение, древние греки. На время путешествия эта каюта — мой дом. Мой дом — моя крепость. Я делаю в своей крепости что хочу. И не собираюсь париться как какое-то рагу! Захочу, и вовсе догола разденусь, и никто мне не запретит. А если будет жарко, я так и сделаю, и буду валяться до самого Алжира.

— Но только при мне не раздевайтесь догола, — пискнул паж.

"Да уж, — подумал Гримо, — Это ты хватил лишку. Напугал бедную девочку. Всему свое время, дурачина!

— Но, чтобы не шокировать вас, маленький ханжа, облачусь в свой халат, — сказал Рауль, заметив, что хозяйственный Гримо уже приладил крючки и гвозди и кое-как разместил одежду.

— Вы напрасно считаете меня ханжой, — сказал Анри, переводя дух, — Я тоже считаю, что человеческое тело прекрасно. Я восхищаюсь мраморными статуями. Но сударь, существуют приличия!

— А! Слава Богу, что вы хоть статуями восхищаетесь! А то вы могли бы обозвать античных богинь дьявольскими идолами. Или Амур, Венера, Аполлон, кто там еще — одно дело, а живой человек — другое? И какая же статуя вызывает у вас наибольшее восхищение?

— Амура, — сказал Анри, — В Вандомском дворце. Амура. Бога любви. Вы, между прочим, на него чем-то похожи. Раньше мне это в голову не приходило.

Рауль хотел рассказать о своей статуе Психеи, но решил поскорее узнать, в чем заключается поручение Бофора. Он посмотрел на Анри вопросительно. Гримо же ждал совсем иного продолжения диалога!

— Итак? — спросил Рауль, — Что угодно герцогу?

Гримо больше не мог сдерживаться. Болтовня этих младенцев его доконала. Он захохотал во всю глотку.

— Что это с ним? — испуганно спросил Анри, — Он не помешался? Мне страшно, господин де Бражелон!

— Мне тоже страшно, — сказал Рауль, — Я замечал за бедным Гримо с некоторых пор разные странности. Знаете… Вандом, у стариков бывает иногда…

— Да, бывает! — откликнулся Вандом, — Помнится, мне говорили о бедных стариках, выживших из ума, за ними ухаживали…монашенки. Ваш Гримо тоже выживает из ума. Представляете, он напялил парик алонж!

— А! Так мне это не приснилось?

— Нет-нет! Это подарок герцога.

— А я думал, это я помешался. Но может, обойдется с Гримо, как вы думаете, Анри?

— Надеюсь, обойдется, — сказал Анри, — А вам не страшно оставаться с бесноватым?

— Пустяки, — сказал Рауль.

— Со мной-то обойдется, — захохотал Гримо, — Это у вас, деточки, не все дома! Деточки. Глупенькие маленькие деточки. Ха-ха-ха!

— Не обойдется, — сказал Рауль с расстроенным видом, — Придется все-таки звать г-на Дюпона.

— Сначала выслушайте, что хочет от вас герцог. Это все же важнее. Рауль приготовился слушать Анри, с тревогой смотря на смеющегося Гримо. Паж протянул Раулю записку.

— Читайте, — сказал Анри.

3. "ФОРМА ОДЕЖДЫ — ПАРАДНАЯ"

— Как это понимать? — спросил Рауль, протягивая Анри записку адмирала.

— Так и понимайте, — ответил Анри, — Что вам не ясно?

В записке герцог велел собраться всем участникам ночной пирушки на шканцах по сигналу корабельного колокола. Рауль должен был оповестить всех Пиратов.

— Зачем нас всех собирают? — спросил Рауль.

— Я не знаю, сударь. Правда, не знаю. Рано утром пришел капитан де Вентадорн, и они о чем-то тихо говорили. Потом капитан ушел по своим делам, а герцог написал вот эту записку и велел передать вам. В том случае, если вы вполне здоровы.

"Лучше бы я прикинулся больным, — с тоской подумал Рауль, — Мы, вероятно, очень разгулялись, и грядет втык от начальства. Беда в том, что я ничего не помню. Еще посадят всех под арест. За дебош. Но теперь поздно переигрывать партию. И о Дюпоне ужасики рассказывают. От лекарей лучше держаться подальше, пока есть такая возможность. А под арест так под арест. Не сажают же здесь арестантов в трюмы, в кандалы не заковывают. Выкрутимся".

Анри умолчал о том, что герцог послал с ним сопровождающего. Но этот сопровождающий, смешливый языкастый морячок, поджидал пажа на галерее. Анри запретил следовать за ним в каюту виконта. Морячок было воспротивился, но, получив золотой луидор, примолк. Предусмотрительный герцог побоялся оставлять свою невинную девочку наедине с виконтом. Правда, был Гримо, но Гримо не в счет. Гримо спровадят. Предусмотрительная дочь герцога решила отвязаться от сопровождающего. Она решила, что лучше не давать морякам компромат на парижан. Предусмотрительный моряк чутко прислушивался — в случае чего он подчинится приказу адмирала. Но золотой не так часто удается заработать! Мало ли какие секреты у этих пассажиров?

— Так герцог еще спит? — спросил Рауль.

— Да, сударь. Адмирал еще почивает.

— И когда же всем собраться?

— Как можно скорее. Здесь же написано — по сигналу корабельного колокола.

— Но этот сигнал может раздаться через пять минут!

— Не волнуйтесь, полчаса как миниум у вас в запасе есть.

— Значит, как обычно — в восемь утра. Разве нельзя было указать точное время? Или герцог полагает, что мальчики из Фонтенбло уже запомнили, когда бьют склянки?

— Я не знаю, что полагает герцог, я не знаю, что на уме у нашего начальства! Я всего лишь паж. Я у вас в подчинении. Вроде мальчика на побегушках, — кротко сказал Анри де Вандом.

Принцесса! Анжелика де Бофор де Вандом! Правнучка Генриха Четвертого и Габриэли Д'Эстре — мальчик-паж на побегушках у виконта! Как повернулся язык сказать такую нелепость! Но виконт про- пустил слова Анри мимо ушей и не заметил, как задрожал голосок пажа. Его озадачила странная записка герцога. Время не указано. Психологичекая атака, что ли? Все соберутся и будут ждать сигнала. Неужели мы что-то натворили?

— Что-нибудь случилось? — спросил Рауль.

— Нет, вроде все тихо. Я знаю, что хотят огласить какой-то важный приказ. А то, что господин де Бофор просил вас собрать всех ваших Пиратов — это же в порядке вещей. Вы ж его адъютант.

— Начинается, — проворчал Рауль, — С утра пораньше.

— Позвольте заметить, вы тоже в некотором роде мальчик на побегушках. Только у адмирала. А я — у вас.

— Черт возьми! — прошипел Рауль.

— Что-то не так, господин адъютант? Я не совсем верно понимаю ваши обязанности? Не сердитесь, я же еще новичок.

— Оно и видно, — сказал Рауль, — В сражении быть адъютантом главнокомандующего -

DULCE ET DECORUM!^[176]

— Только не продолжайте латинскую цитату, господин виконт! Я тоже обучен латыни, — сказал Анри тревожно.^[177]

— Я не продолжаю, — усмехнулся Рауль, — Ограничусь многоточием. В сражении мы поддерживаем связь, передаем донесения и приказы, координируем действия…

"Вот тоска", — подумал Анри.

— А сейчас — это тоска! И вообще, я с удовольствием поменялся бы своей должностью с Гугенотом.

Паж вздрогнул.

— Командир разведчиков? Это так опасно.

— Да, это очень опасно. Но зато — dulce et decorum. Но скажите, Анри, что означает эта приписка?

— Где? — спросил Анри.

— Да вот же, под Бофоровой подписью. "P.S. Форма одежды — парадная' .

Анри оживился.

— То и означает, что вы прочли. Форма одежды — парадная. Как у меня.

Анри с наивным кокетством повернулся на каблучках с грацией и изяществом современной манекенщицы на подиуме.

— А у меня нет парадной одежды, — заявил Рауль с вызовом, — Так и пойду!

— В штанишках с кружевами и бандане с лилиями? — рассмеялся паж, — Разве вам нечего надеть? Не прибедняйтесь! Но, что касается новой военной формы, вы отстали от моды, сударь! Разве вы не знаете, что наш Штаб и свита, носят теперь новую форму, как у королевских гвардейцев. Видели, какая у них красивая форма? Белая с синими отворотами и золотыми галунами. И у моряков «Короны» новая форма. Только она синяя с красными отворотами.

Хотя это не так интересно, как платья, корсажи, юбки, но все же, хоть какая-никакая, а все же одежда! Об этом интереснее беседовать, чем о сражениях и ужасах войны.

— Чем мы хуже англичан? Карл Второй, как пришел к власти, одел свою гвардию в красные мундиры. И знаете, я где-то слышал, не то милорд Бекингем кому сказал, не то леди Генриетта, что красные мундиры — в память о крови, пролитой его отцом, Карлом Первым. Знаменитое REMEMBER Карла Стюарта, помните? Ну вот, из-за него. А еще в память о Монтрозе, Уинтере и других героях, погибших за монархию Англии. Правда, кто-то говорил, что это и цвет розы Ланкастеров. Да что я вам говорю, вы же сами видели, наверно, королевских гвардейцев в Уайт-Холле и Хемптон-Корте.

— Видел, — сказал Рауль задумчиво.

— А у нас самая красивая форма, конечно, у мушкетеров. Ну, еще у швейцарцев ничего. Но Людовик решил перещеголять кузена Карла. И он решил выбрать белый цвет для нашей Королевской Гвардии.

Как Королевское Знамя. А золотые галуны — как золотые лилии. Разве вам не нравятся эти цвета?

— Это хорошо для парадов, а не для тропической войны.

— Но позвольте, новая форма и предназначена для парадов. Не каждый же день трепать какую красоту!

— А у меня нет 'такой красоты' , и я пойду, в чем придется.

— У вас есть 'такая красота' . О вас позаботился сам герцог.

— Вот как?

— Вы, видимо, решили, что вам достанется какое-нибудь старье со складов господина Кольбера? Все уже предусмотрели. Для Штаба герцога все шили по индивидуальным заказам! И знаете кто? Сам господин Персерен. У него была такая запарка, такая суматоха, такая напряженка. Ведь они и Двор короля к празднику в Во обшивали, и поэтов Фуке и в то же время начали шить нашу форму. А вы-то сами одевались у Персерена, верно? Он же шил вам не только ваши элегантные курточки, но и какие-то хитрозагадочные костюмы для вашего королевского каранвала — не то пастушка, не то центуриона. Было дело?

— Было дело, — вздохнул Рауль, — Но я думал, г-н Персерен уже и забыл о моем существовании.

— Я мало знаком с г-ном Персереном, — сказал Анри, — Но это отличный портной и очень умный человек! У него целые архивы. И он прекрасно разбирается в людях. Он шил еще для молодого Бофора и сохранил его мерки, даже когда герцога посадили в Венсенский замок. Потому что был уверен, что Бофор еще возьмет реванш! То же относительно вас. Он людей насквозь видит. Так что вас не пришлось зря беспокоить.

— Господин Персерен уверен, что я еще возьму реванш? — спросил Рауль.

— Мы все в этом уверены, — сказал Анри, — Белое с синим вам очень пойдет. Не забудьте приколоть брошку с сапфиром. А теперь наряжайтесь!

Анри выглянул из каюты и три раза хлопнул в ладоши. Морячок, услышав сигнал, предстал перед Анри и Раулем, вручив последнему коробку с новой формой. Правда, в лекции о модах и Персерене Анри отсутствовал один немаловажный факт — эскизы костюмов для Его Величества для праздника в Во и новой формы Гвардии Короля рисовал автор портрета Луизы де Лавальер, не без консультаций вышеупомянутой Луизы и самого Людовика. А влюбленный Людовик, выбрав белый цвет для Королевской Гвардии, шепнул Луизе на ушко: 'Милая, это не только Королевское Знамя, это твой цвет, это цвет твоего Белого платья, которое было на тебе, когда я впервые увидел тебя в Блуа. Но это наш маленький секрет, дорогая Луиза. И это только начало: я придумаю еще что-нибудь покруче, чем Орден Подвязки в честь графини Солсбери' . Луиза благоразумно секрет сохранила. Даже Ора де Монтале не знала об этом. Настроенный соответствующим образом де Гиш с подачи де Бражелона успел предупредить Луизу, и она перестала доверчиво выбалтывать Монтале все свои секреты.

А сам де Бражелон, соперник Короля-Солнца, и не подозревал о том, что весь Королевский Полк, весь Штаб и вся свита Бофора носят цвета его бывшей 'Дамы' — мадемуазель де Ле Блан де Лавальер.

* * *

— Так одевайтесь, пожалуйста, побыстрее, а я вас подожду на галерее, — сказал Анри.

— Вы никак хотите увязаться за мной будить Пиратов? — усмехнулся Рауль.

— Да, сударь.

— Гм…

— Что-то не так?

Рауль пожал плечами.

— Вас ожидает — хе! — забавное зрелище!

— Меня не удивишь подобными зрелищами. Одно презабавное зрелище я уже успел сегодня увидать.

— Да? Когда же это вы успели?

— Вы, господин виконт, представляли собой о-очень забавное зрелище!

— Вот как?

— Впрочем, когда вы облачитесь в парадную форму, льщу себя надеждой, что зрелище будет приятным. Так поспешите же!

— Вы можете подождать меня в моей норе.

— О нет! — смущенно промолвил Анри — Лучше на галерее.

— Вольному воля, — сказал Рауль равнодушно, — А все-таки, мой юный друг, будьте готовы услышать всякое. Ваши нежные ушки могут не выдержать пиратскую ругань. Понимаете: люди с перепоя, будят ни свет ни заря…

— Меня разбирает любопытство, — заговорщицки прошептал Анри, — Что за таинственный приказ?

— Любопытство погубило кошку — английская пословица, — вздохнул Рауль, — Бедная кыса.

— А вы любопытный человек?

— Уже нет. Раньше, черт возьми, я был черезчур любопытным. Совал свой нос куда не надо, ввязывался во всякие истории. Но теперь я одумался. Я стал ленивым, циничным и равнодушным.

— Ясненько. Но мы заболтались!

— Да, мы заболтались.

— Я вас жду!

— Я мигом.

С помощью миляги Гримо Рауль надел свою парадную форму. Критически взглянул на себя и в зеркало и наморщил нос.

— Какая-то помятая физиономия, — пробурчал он.

— Пить меньше надо, — сказал Гримо.

— Больше не буду, вот-те-крест, не буду! Веришь, Гримальди?

Старик усмехнулся.

— Не верю.

— Почему это? — обиженно воскликнул Рауль.

— Не верю, и все!

— Хорошо же! Я тебе докажу! Я не алкаш!

— Вы не алкаш, сударь, но вы хотите забыться, а выпивка дает только иллюзию забвения. Потом только хуже.

— Что же делать?

— Если бы я знал, — пробормотал Гримо, — Но вам пора. Паж, небось, заждался.

Навряд ли найдется на свете человек, довольный собственной внешностью. Даже те, кого окружающие, весь белый свет, tout le mond, считают красавчиками и очаровашками, и те счастливцы не всегда довольны собой. Хотя самому Раулю его физиономия показалась помятой, Анри де Вандом был очарован. Точнее, была очарована Анжелика де Бофор! Ей даже захотелось погладить его по щеке, прижаться своей щекой к колючим щекам Пиратского Короля. От этих мыслей она покраснела. К счастью, Рауль не заметил смущения и замешательства переодетой герцогини — он был слишком задумчив, ломая голову над странным приказом начальства.

— Действовать будем так — обойдем всех наших и соберемся в моей каюте, обсудим ситуацию. Надеюсь, успеем до сигнала.

— Если бы я хорошо ориентировался в корабле, взял бы на себя носовые каюты, в вы кормовые, или наоборот, — кротко сказал Анри, — Но следопыт из меня никакой, я и в трех соснах могу заблудиться, тем более в этом пловучем лабиринте.

— Понятно, — сказал Рауль, — Наши все в кормовых каютах. Топайте за мною, Вандом, и не отставайте ни на шаг. Уяснил? — он провел рукой по щеке, — Черт! Жаль, побриться не успел. Какая-то рожа не та.

— Очень даже та! — живо возразил Вандом, — Лучше сказать — та еще… рожа.

Как и предполагал Рауль, их встречали возгласы, очень мало напоминавшие приветствия и любезности светского общества, к которым приучили Бофорочку. Да и в двери кормовых кают, лучших на флагмане, приходилось стучать, правильнее сказать — барабанить. Первым подняли де Невиля. Рауль сделал жест, который Анри понял так: 'Не вмешивайтесь, я сам буду разговаривать с ним' . Хотя Анжелика де Бофор знала Оливье де Невиля с детства, в новом обличье барон показался ей незнакомцем, совершенно другим человеком. Сравнивая Оливье прежнего и Оливье нынешнего, она ужасалась. Оливье заорал: 'Да какой же это сукин сын, раздери его черт, барабанит в такую рань! ' Бофорочка вытаращила глаза — при ней Оливье никогда так не выражался! Даже когда монахини перевязывали его рану, и строгая аббатисса разрешила ему ругаться, при женщинах Оливье не позволил себе и чертыхнуться. 'Свои' ,- спокойно сказал Рауль. Дверь открылась. Какое-то мгновение Оливье тупо смотрел на друга в парадной форме и удивленного пажа, с робким любопытством выглядывавшего сбоку. `'Б-б-бражелон, ты, что ли? — покачиваясь спросил Оливье, — Че те надо?" — 'С тобой все в порядке? ' Паж хихикнул. "Вы не очень-то оригинальны, сударь' ,- шепнул паж. 'Да-да, — произнес Оливье, — А ты как…после вчерашнего? ' — 'Как видишь' , — лаконично произнес Рауль. 'А какого черта ты так вырядился?" — "Приказ герцога. Общий сбор по сигналу колокола. Форма одежды — парадная' . — "Во дьявол! — выругался Оливье, — И чего ему неймется, герцогу нашему!" — «Собирайся». — 'Ты…зайди…это…и юноша пусть тоже зайдет…надо…поправиться… ' — "Неужели вы опять будете пить с ним, виконт? ' — с ужасом спросил Анри. "Разумеется, нет, — ответил Рауль, — С меня хватит". — 'Как? Вы не хотите выпить? У меня припасена бутылочка, уважь, Бражелон, дружище… ' — "В лучшие времена. А сейчас не хочу и тебе не советую". Оливье, еще плохо соображая, начал ворчать что-то о холоде, которым веет от господина де Бражелона и о таких вот друзьях, которые не хотят понять человека. Анри шепнул Раулю: "Время".

"Он еще не совсем проснулся", — сказал Рауль.

"Он еще не совсем протрезвился", — сказал Анри.

Выручил компанию Педро-цыган. Он заверил Рауля и Анри, что барон через три минуты будет готов, поднес своему господину стакан, который Оливье осушил одним глотком.

Рауль усмехнулся, а паж зажмурился.

ЭПИЗОД 14. "ТАЙНА СЛОВА ПРИКАЗ"

4. 'ЭТО НЕ ОБСУЖДАЕТСЯ'

Вскоре компания собралась в каюте виконта. Выполняя приказ герцога, все надели парадную форму, шляпы с белыми перьями, белые перчатки. Правда, кружева на жабо и рубашках были слегка примяты, и физиономии Пиратов встревожены, хотя они пытались скрыть эту свою тревогу шуточками, наигранной бравадой и болтовней не без элементов черного юмора, который Анри уже не так шокировал — он, подобно хозяину каюты — Раулю — пытался хранить хладнокровный и безучастный вид. Между тем Пираты пытались восстановить последовательность пирушки — желторотые высказали предположение, что они вчера слишком расшумелись, и герцог рассердился на них за такое ужасное поведение. Люк и Гугенот, наиболее трезвые в компании, до конца сохранявшие ясность мысли, возражали, что ничего ужасного не было. 'Мы и не так пили в Париже, — сказал Гугенот, — А Д'Артаньян только смеялся… ' Обсуждение финала пирушки восполнило пробел в сознании Рауля: в свою каюту он был доставлен с помощью верного Гримо, который явился за ним и с помощью Гугенота дотащил бесчувственного гуляку. Гугенот хотел еще что-то добавить — так, во всяком случае, показалось Раулю, но остановился на полуслове. А желторотые продолжали трястись от страха. Серж де Фуа решил припугнуть их и зловещим голосом, безжалостно сгущая краски, припомнив кое-какие эпизоды из своей бурной юности, списал свои былые грехи на желторотых, заверив, что за такое вопиющее нарушение дисциплины, как их вчерашняя попойка, последует неминуемая кара — их всех закуют в кандалы и посадят в самые темные трюмы на хлеб и воду.

— Но зачем же тогда такое странное распоряжение, господин де Фуа, — с сомнением спросил Жюль де Линьет, — Зачем сажать в трюм людей в парадной форме?

— А форму конфискуют, — заявил Серж, — Отдадут другим, более достойным.

Шарль-Анри надвинул шляпу на глаза и шмыгнул носом.

— О, кузина! — прошептал он.

— Да, — продолжал Серж, — Там, в темном трюме, вы, господин де Суайекур, не сможете писать письма своей прелестной кузине.

— Лучше пусть меня расстреляют! — воскликнул Шарль-Анри, — Я ей обещал!

— Полно пугать ребят, Серж, — сказал Рауль, сжалившись над желторотыми, — Он шутит, мальчики. Он просто шутит. Вчерашняя гулянка тут не при чем, уверяю вас. Герцог разрешил пирушку. Здесь что-то другое.

— И, кажется, я знаю что, — сказал Люк, — Гугенот! Анри! Помните наш разговор в библиотеке капитана?

— А о чем вы говорили? — спросил Рауль.

Посетители библиотеки переглянулись. Гугенот собрался посвятить приятелей в суть вчерашней беседы с капитаном. Анри закусил губу — суровые слова капитана он совсем забыл!

— Дело в том, — начал Гугенот.

Зазвонил колокол.

— Пора, — скомандовал Рауль, — Потом расскажешь. Все на палубу!

— Господи Боже! — прошептал Шарль-Анри, — Защити нас, пожалуйста, прости нас, грешных, никогда не буду так напиваться, слово дворянина!

— Аминь, — насмешливо пробормотал Рауль.

Пираты Короля-Солнца побежали на палубу.

* * *

На верхней палубе не было и следа гулянки Пиратов. Свежевымытая палуба сверкала на солнце. У основания мачты стояли Ролан де Линьет с барабаном, Бофор и капитан. Возле них — большая бочка, на ней перо и чернильница. Пассажиры и члены экипажа появились на палубе одновременно. Справедливости ради заметим, что моряки все-таки опередили парижан на полминуты и по сигналу капитана построились в шеренгу. Парижане сбились в кучу. Бофор кусал усы. Капитан улыбался. Бофор слегка кивнул своему адъютанту. Рауль ориентировался в ситуации и отдал команду построиться. Пираты, в свою очередь, образовали бело-синюю шеренгу. Капитан держал в руках бумагу. По приказу герцога Ролан ударил в барабан, который достался ему ценой упорной борьбы.

— Какие церемонии, черт возьми, — прошептал де Невиль.

— Господа, — обратился к присутствующим герцог, — Сегодня мы — капитан де Вентадорн и я должны познакомить вас с чрезвычайно важным приказом. Все зарубите на носу и распишитесь! Прошу, капитан.

— Барон де Сабле, выйти из строя, — велел капитан.

Помощник капитана, молодой де Сабле, подошел, взял из рук Ришара де Вентадорна бумагу и развернул перед капитаном. Последний внимательно оглядел общество. Взял рупор. На несколько минут воцарилась тишина. Опасения Люка и Гугенота подтвердились: усиленный рупором голос капитана флагмана 'Корона' поведал собравшимся о строгом запрете на дуэли во время плаванья и об ужасной каре, грозящей нарушителям сего приказа.

— Я так и знал, — прошептал Гугенот.

Герцог де Бофор, встретившись взглядом с Анри де Вандомом, успокаивающе моргнул:

''К тебе-то это не может относиться ни в коей мере, ты ведь не полезешь драться ни с кем из них, не правда ли, мой ангел?

Но 'ангел' прищурился, задрал нос и вызывающе спросил Ришара де Вентадорна:

— А если мы откажемся?

Капитан усмехнулся и выразительно посмотрел на герцога.

''Будь проклят тот день, когда я дал себя уговорить этой дрянной девчонке, — подумал Бофор, — Она всех перебаламутит! Я ж ее, маленькую дрянь, никогда в жизни пальцем не тронул, а сейчас, Бог свидетель, так и взял бы в охапку, уволок в каюту и отшлепал по мягкому месту!

Молчание герцога не предвещало ничего доброго.

— Можно вопрос, монсеньор? — любезно спросил Серж де Фуа.

— Спрашивайте, — вздохнул герцог.

— Но герцог еще не ответил на мой вопрос! — опять воскликнул Анри де Вандом.

— Цыц! — рявкнул герцог, — Спрашивайте, господин де Фуа, надеюсь, ваш вопрос поумнее.

— Я только хотел узнать у вашей светлости и уважаемого господина капитана — разве нельзя, принимая во внимание наше происхождение, в вашем приказе заменить виселицу — извините! — нок-рей — на расстрел?

— Да, — сказал де Невиль, — Мои предки в гробах перевернутся, если вы посмеете вздернуть меня на ноке рея.

— Нок-рей, это который? — шепотом спросил Ролан у де Сабле.

Помощник капитана показал барабанщику нок-рей. Ролан поднял глаза и зажмурился. Он хотел опять забарабанить, но сжал в кулаке палочки и опустил руку. Он хотел сказать, что если его, Ролана, вздернут на рее, его славный предок, крестоносец, верный рыцарь Людовика Святого, доблестный рыцарь Жоффруа отомстит за такое варварство! Он превратится в призрака, нет, лучше в вампира и перекусает всех — адмирала, капитана и весь экипаж. И тогда королевский флагман станет кораблем-призраком с вампирами на борту! Но эти слова показались Ролану очень глупыми и застряли в горле. Страшилками о вампирах можно было развлекать пажей Людовика, те слушали Ролановы россказни, разинув рты! А здесь над ним только посмеются эти усатые дядьки!

— Это не обсуждается, — холодно сказал Бофор.

— Вы посягаете на нашу свободу! — опять воскликнул Анри.

— Свободы захотел, сидел бы в Ф-ф-фонтенбло, черт побери! Это не увеселительная прогулка, а военная экспедиция! Вы все знали, на что шли, когда ныли, чтобы я взял вас с собой! А теперь — на попятный! Убирайся в Фонтенбло, к чертовой матери, — я никого не держу и никого сюда силком не тащил.

— Красноречие нашего милого герцога просто очаровательно, — произнес Гугенот.

— Это в Фонтенбло — свобода?! — иронически спросил Рауль.

— Скажете тоже! Ф-ф-фонтенбло! — фыркнул Ролан, даже, скорее, этак по-кошачьи прошипел:

''Ф Фонтенбло…

— Цыц, малек! — прикрикнул Бофор, — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Помолчи, когда говорят старшие!

— Расцыкался… — прошипел Анри.

У Ролана потемнело в глазах. Он сжал палочки и выбил тревожную отрывистую дробь.

— Прекрати это безобразие!

— А что, очень даже ритмично, — заметил Серж, — Молодец, малек!

Ролан опустил палочки.

— Вы не имеете права оскорблять меня, монсеньор! Или… найдутся честные люди,… я хотел сказать… се-кун-дан-ты!

И Анри энергично закивал головой: — Я готов!

— Пора кончать этот цирк, — прошептал капитан.

— Пора, — согласился герцог, — Ролан, малыш, несовершеннолетние не могут участвовать в дуэлях. Это правило соблюдается неукоснительно. Присылайте ко мне хоть тыщу секундантов. Остальное вам объяснят эти господа, они побольше вашего смыслят.

Бофор решил обратить протест мальчика в шутку. Он церемонно извинился перед Роланом и покосился на своих Пиратов. Но Пираты тоже не страдали отсутствием чувства юмора — извинения герцога встретили аплодисментами. Правда, герцог заметил насмешливую улыбочку Рауля, иронический взгляд капитана, а де Невиль слегка пожал плечами. Что касается помощника капитана, простодушный де Сабле вытаращил глаза. Ролан поклонился главнокомандующему и ответил:

— Ваши извинения приняты, господин герцог!

Ролану зааплодировали все, включая моряков. Он гордо улыбнулся.

— А теперь, мой мальчик, барабань погромче, и мы в торжественной обстановке подпишем эту бумагу, как гарантию того, что во время плаванья на нашей славной 'Короне' не будет никаких эксцессов!

Ролан выбил дробь.

— За борт — вражду! За борт — интриги! За борт — оскорбления, раздоры и прочие… гадости! Мы все, здесь собравшиеся, должны быть едиными и сплоченными! Мы должны быть друзьями, черт побери! Давайте, ребята, подписывайте поскорее! Ну, кто тут у нас старший по званию? Г-н де Бражелон, прошу!

О, как Анри де Вандом надеялся, что Рауль что-нибудь натворит! Придумает что-нибудь экстраординарное! Такое, такое, разэтакое, что и самому Д'Артаньяну не придет в голову! Во многом герцог прав, и все же — вешать людей благородного происхождения на этой палке — это уж слишком! "Придумай что-нибудь, — внушал Анри Раулю, — Придумай! Неужели не можешь? За тобой пойдут все, у тебя получится. Ну что же ты!!!

Рауль взял перо, повернулся к Пиратам и сказал:

— Это не обсуждается. Мыдолжны подписать. Пусть победит дружба. Подписывайте, господа Пираты! Так надо, правда.

И подписал! Но на середине фамилии опять поставил кляксу — то ли у него рука дрогнула, то ли назло — Анри так и не понял. Но Пираты поняли отлично и из вредности наставили клякс на приказе.

— Вам угодно издеваться? — спросил Бофор.

— А! Над нами можно издеваться, почему бы и нам не поиздеваться ответ? — заявил Анри.

— Все свободны, — вздохнул герцог.

— Наконец-то, — пробормотал Рауль.

Он не удержался от насмешливого жеста — помахал рукой ноку рея.

— Прощай! — сказал он.

— Ты это кому? — спросил Оливье.

— Это я…нок-рею.

Анри де Вандом постоял, постоял, посмотрел на злополучный нок-рей / так бы и отпилил его, окаянного! / и побежал за Раулем. Прочие Пираты сбились в кучу и начали оживленно обсуждать ситуацию, а моряки вернулись к своим повседневным делам.

5. 'ВОТ И ПОГОВОРИЛИ'

Анри решительно постучался — как и в первый раз в ритме 'Фрондерского ветра' .

— Не заперто! — донеслось из каюты.

— Что вы наделали! Что все это значит! Как вы могли! Я никогда не ожидал, что вы пойдете на компромисс!

— Здрасьте! Снова вы, Вандом! Сколько можно! Я спать хочу!

— Врете вы все! Внаглую врете! Я же вижу, вы притворяетесь, вы вовсе не хотите спать!

— Хочу, ей-Богу, хочу! Оставьте меня в пок-о-о-ое!

— Вы притворяетесь! Вы даже зеваете притворно!

— Ей-Богу, не притворяюсь!

— Зевайте поосторожнее, сударь! Вы рискуете ВЫВИХНУТЬ ЧЕЛЮСТЬ! Что вы смеетесь? Я прекрасно знаю, кто автор этой фразы!

— И кто же сей автор?

— Д'Артаньян.

— Д'Артаньян. Если вы коллекционируете изречения Д'Артаньяна, в лучшие времена я вам подброшу парочку афоризмов гасконца, и вы в любом обществе сможете блистать остроумием.

— Выслушайте меня! Это очень важно!

— Анри, вы потрясающий нахал! Врываетесь в чужое помещение с безумными глазами, лепечете какой-то вздор, когда вас просят, про-сят — не до-ку-чать! Вы просто…персонаж!

— Кто я?

— Персонаж Мольера. 'Докучные' . В лучшие времена, если будет настроение, расскажу подробнее.

— Сам персонаж! — буркнул Анри, надувшись, так, как дети говорят 'сам дурак' .

— А сейчас, умоляю, дайте поспать.

— Спать ночью надо!

— А я хочу сейчас!

— А я вам не дам!

— Вот интересно! Анри, не испытывайте мое терпение. Когда я сплю, я не представляю опасности. Вот так-то. Лучше всего спать — самое мирное безопасное занятие. И вам то же советую — спать. До самого Алжира.

— Сударь!

— М-м-м… Не трясите меня!

— Пожалуйста!

— …

— Ну, погоди же!

Анри взял бандану, намочил в кувшине. Но даже мокрая бандана не помогла.

— Да уж, — вздохнул Анри, — Крепкий орешек.

— Какой есть! Ваши жемчужные зубки слабоваты для такого крепкого орешка как я. Вам меня не разгрызть.

— Ваши дурацкие комплименты банальны! И вообще, я же вас не кусаю! Я только немножко побрызгал на вас водичкой, чтобы разбудить, а вам хоть бы что.

— Даже приятно, а то жара. Спасибо за мокрую бандану. Не мешает освежиться. Да она при такой жаре высохнет за пять минут. Что же до банальных комплиментов — виноват, в лучшие времена придумаю, если жив буду, что-нибудь пооригинальнее.

— Заладил: 'В лучшие времена, в лучшие времена' . Когда наступят ваши "лучшие времена"?

— Хе! Спросите что-нибудь полегче! А вообще-то — никогда! Все! Будьте здоровы! Прощайте!

— Хорошо, я уйду, можете дрыхнуть. Но все-таки последнее слово останется за мной — раз вы такой бессовестный эгоист, и вам плевать на всех нас, можете спать спокойно, или притворяться спящим, а я от всей души желаю вам…

— И вам того же. Баюшки-баю.

— Я не закончил, сударь! Желаю, чтобы вам ПРИСНИЛСЯ САМЫЙ СТРАШНЫЙ КОШМАРНЫЙ СОН!

Тут Рауль встряхнулся.

— Зря вы это сказали, Анри. Вы не понимаете сами, что говорите. Разве я вам враг? Я и врагу не пожелал бы такого!

— Я не хотел вас обидеть, — сказал Анри, — Вас что, кошмарные сны мучают?

— Уже нет. Но однажды, — его передернуло, он опять тряхнул головой и задумался — о чем-то своем.

— Расскажите, — сказал Анри, — Сразу полегчает.

— В лучшие времена.

— Я тоже очень-очень боюсь, когда снятся кошмарные сны. Вы на меня так смотрите, словно сомневаетесь, что я могу видеть страшные сны. Вы думаете, что ли, я только прекрасных эльфов вижу во сне?

— Эльф вы и есть, Анри де Вандом.

Этот комплимент Анри счел более оригинальным, чем предыдущий. Паж улыбнулся, но сделал усилие, стараясь сохранить серьезную мину.

— Польщен, но эльфы — это по вашей части.

— В смысле?

— В смысле — у вас эльфийское имя, господин Рауль. Разве вы не знаете этимологию своего имени? Древнеанглийское Рэд плюс Эльф, так ведь?

— У меня волчье имя!

— В смысле?

— В смысле — есть и другая версия, древнескандинавская. По этой версии мое имя от волка.

— Эльфийский волк! Волчий эльф! Противоречивая личность! Скажите-ка мне, господин Эльф, почему вы подписали приказ? После вас все как один подписались! А надо было бороться! Протестовать! Устроить бунт!

— Валяйте дальше. Захватить корабль, сбежать в Америку, в Индию, на Тортугу.

— Но разве можно брать на себя такие обязательства? Скажите, может, я чего-то не понимаю, Де Бутвиль — вам что-то говорит это имя?

— Разумеется.

— Его вызов кардиналу Ришелье достоин уважения?

— Вы уверены, что вызов де Бутвиля был направлен Ришелье? Противника звали иначе! А впрочем, вы правы, маленький Вандом. Дуэль де Бутвиля была протестом.

— И этот протест вы, лично вы — оправдываете?

— Да. Мне жаль Бутвиля, но он был отнюдь не ангелом.

— Ну вот! А, подписав сегодняшнюю бумагу, мы все предали память де Бутвиля, а ведь он погиб в борьбе за наше право — защищать честь ценой собственной жизни! А вы, господин де Бражелон, расписались в собственном конформизме, — и Анри утрированно произнес, передразнивая царедворцев: 'Монсеньор, смиренно и всепокорнейше получив приказ, который вашей светлости благоугодно было… '^[178]

— Вот и поговорили, — вздохнул Рауль.

— Вы обиделись? — спросил Анри.

— Я не буду притворяться добрым малым и уверять вас, что не обижен. Да! Потому что ненавижу предателей, а вы назвали меня предателем.

— Я сказал 'мы все' . Но вы виноваты больше всех, потому что все последовали вашему примеру.

— Нельзя нам здесь драться, Анри. Разве это не ясно?

— Ясно-то ясно, но бывают непредвиденные обстоятельства, так ведь? Если вам нанесут оскорбление — смер-р-ртельное оскорбление?! Что вы будете делать?

— Ишь, 'слова-то какие важные' !^[179] Глупенький паж, не вгоняйте меня в краску! И я когда-то говорил подобные глупости.

— Ну вот, к примеру, вас назовут дураком? Что вы сделаете?

— Ничего. Пусть говорят. Вы читали 'Похвалу глупости' Эразма Роттердамского?

— Да! Супер! А вы это к чему?

— А я это к тому, что за свой недолгий век столько глупостей успел наделать — глупцы Эразма отдыхают.

— Так уж и отдыхают! Скажете тоже! Это вы загнули! / Анри изо всех сил старался говорить по-мальчишечьи, и очень надеялся, что его получается /. Ну что вы от меня отмахиваетесь? Я вижу, вы уверены в своей правоте, а я в своей! И мне очень, очень, очень обидно, что Бофор, тот еще дуэлянт, превращается в тирана! В деспота! Ну перестаньте же смеяться надо мной, сударь! Ух, как я ненавижу вашу насмешливую улыбочку!

— Боже, сколько эмоций!

— Я вас по-хорошему просил объяснить, в чем я неправ, а вы насмешничаете! Почему вы не можете поговорить со мной, как с нормальным человеком? Почему вы смотрите на меня как на недоумка?! Знаете, господин де Бражелон, я ненавижу лицемеров.

– 'Страшна здесь ненависть… ' — продекламировал Рауль.

— "…любовь страшнее! ' — закончил Анри, — Не паясничайте, пожалуйста, и не смейте издеваться над Шекспиром! Должно же быть что-то святое, а вы, вы…

— Что я?

— Вы утрируете слова Ромео.

— Вовсе нет.

— Да, наверно! А то я не понял ваши интонации!

— Что вы ко мне привязались?

— Хочу во всем разобраться. Почему вы так решительно сказали: 'Это не обсуждается' .

— Вам знакомо понятие 'братство по оружию' ?

— Конечно!

— Так о чем спорить? Братство исключает решение каких-то разногласий вооруженным путем. Мы должны быть сплоченными, едиными, дружными. Конечно, в таком разношерстном…коллективе могут быть какие-то недоразумения, но их лучше избегать любой ценой. Не должно быть деления на морских и сухопутных, на вентадорновцев и бофоровцев. И конфликтов не должно быть. Их надо избегать.

— Любой ценой? Но не ценой чести!

— Опять! Анри, у меня впечатление, что мы говорим с вами на разных языках. Подначки и шуточки Пиратов не приведут к поединку. Я этого не допущу, раз уж эти бедовые ребята прозвали меня Пиратским Королем. Клянусь… — он хотел было сказать 'клянусь честью' , но подумал-подумал и сказал:

— Клянусь нок-реем, на котором никто не будет повешен!

— Вы опять насмешничаете! Какой же вы ужасный человек! Какой вы вредный! Я очень уважаю искренних людей…

— Я тоже.

— В этом, господин де Бражелон, позвольте усомниться. Вы слишком язвительны и ироничны, а искренних людей, по-моему, считаете придурками.

— Анри! Но нельзя же выбалтывать встречному-поперечному, что у тебя на душе! Провались в преисподнюю такая искренность! И знаете что…Позвольте вас предостеречь. Не надо быть чересчур доверчивым. Это я вам советую от души и вполне серьезно. Вот — хотел же впрок полентяйничать, побездельничать, так нет, явился, растормошил…

— Вы что, испанский король,^[180] что вас нельзя потормошить?

— Слушайте, вы, неугомонный! Я — вот я лично — живу сегодняшним днем. В данный момент мы все отлично себя чувствуем. Вот и цените этот момент. Время быстротечно. Сейчас нам хорошо — и слава Богу! Как знать, какие беды и лишения ждут нас в будущем.

— Вы боитесь будущего?

Рауль покачал головой.

— Честно?

Рауль кивнул.

— Совсем-совсем? Неужели вы нисколько, ни чуточки не боитесь ужасных иноверцев? Ведь они подвергают людей чудовищным пыткам, превосходящим человеческое воображение.

— Если и боюсь — да, пожалуй, боюсь, — то за своих приятелей. За вас, за малька, за желторотых.

— А за себя вы не боитесь?

— Мне все равно. И вообще, как любит повторять наш милый герцог, двум смертям не бывать…

— Вы, наверно, сочтете меня малодушным трусом, господин де Бражелон, вы такой отъявленный храбрец, но… когда я начинаю думать о войне, и о том, что меня могут убить, я мысленно обращаюсь к Богу: "Боже Всемогущий, если уж мне суждено погибнуть, сделай так, чтобы СРАЗУ, чтобы не мучиться долго' .

Анри робко взглянул на Рауля, ожидая очередной насмешки, презрительной фразочки типа 'ишь чего захотел' , но Рауль понимающе кивнул и поднял руку в дружеском жесте. Паж понял этот жест, и они ударили друг друга по ладошкам.

''Вот и поговорили", — сказал Анри с улыбкой.

6. ХАРАКТЕР РОЛАНА ВЫРИСОВЫВАЕТСЯ

— Сир! Извините за вторжение, но мы придумали потрясающую вещь! — воскликнул де Невиль.

— Пришвартовывайтесь, ребята, — пригласил 'сир' , — Выкладывайте, что там у вас.

Пираты разместились кто где, чуть ли не на коленях друг у друга.

— Вот что мы придумали: поручим твоему Гримо сделать чучело, он же мастер на все руки, твой Молчаливый!

— Зачем?

— Это будет чучело Дуэлянта. Люк нарисует рожу пострашнее, и мы повесим чучело на рее. Как бы понарошку, понимаешь? Но пригласим начальство, устроим все как на самом деле. Со священником, палачом, барабаном. Это будет наш ответ Бофору и капитану! Я наряжусь пострашнее и повешу чучело Дуэлянта. Ты у нас будешь священником и пробормочешь что-то типа молитвы. Малек будет барабанить. А прочие господа Пираты сменят парадную форму на одежды кающихся — дырка в мешке — вот тебе и кающийся грешник! Вроде Двора Генриха Третьего. А потом торжественно снимем чучело с рея и выбросим в море. На их приказ ответим им потешной церемонией. Ну как, согласен?

— Нет. Мне не нравится эта идея.

— Но это же шутка! Развлечение!

— Мы только шутили… Оливье, потешная казнь — дело, недостойное нас. Я сказал бы, что это ребячество, но в этом есть изрядная доля кощунства. Даже не ребячество. Нормальные дети не играют в смертную казнь, разве выродки какие-нибудь.

— Не губи на корню отличную идею!

— Тупую идею. Я в этом отказываюсь участвовать.

— Можешь не участвовать, от тебя требуется только приказать Гримо сделать нам чучело.

— Вот еще! Делайте сами, если вам охота.

Гугенот, примостившись в уголке с книгой о пиратах, сказал:

— Ты прав, Рауль. Зубоскалить над смертной казнью — тупо, пошло и цинично. Эта публика мается от безделья.

— А ты вообще молчи! — огрызнулся Оливье, — Мушкетер нашелся! Книжный червь! Уткнул нос в книжку и ничего слышать не хочет.

— Да позволено мне будет вмешаться, — заговорил Анри де Вандом, — Книга, которую с такой жадностью читает господин Гугенот, содержит весьма интересные, но и жутковатые сведения о морских разбойниках Средиземноморья. И я намерен познакомиться с ней в ближайшем будущем. Вы помните, что я занял очередь за вами, сударь?

Гугенот кивнул и снова уткнулся в книгу.

— Какие же вы скучные! — протянул Оливье, — Значит, за начальством останется последнее слово? Гугенот читает, Рауль зевает, а я должен думать — один за всех! Эй вы, сонные мухи! Можете вы представить, чтобы Тревиль приказал своим мушкетерам подписать такую поганую бумажонку? И что, они подписали бы? Мог бы наш гасконец потребовать от нас поставить подписи на такой бумаге? Д'Артаньяну в голову бы не пришла такая пакость!

— Моряки флагмана — это тебе не гвардейцы кардинала, — буркнул Гугенот.

— Ладно, мальчики из Фонтенбло, отдыхайте. Что мне, больше всех надо? Капитан прав. Пай-мальчики из Фонтенбло.

Рауль задумчиво дергал хвостики своей банданы.

— Не горячись. Дай подумать. Есть одна мыслишка.

— Что за мыслишка? — живо спросили желторотые.

— Дайте подумать! — он повысил голос.

— Думайте, думайте, — примирительно согласились желторотые.

Рауль взял у Гугенота книгу / не без некоторого сопротивления со стороны последнего /, полистал ее, открыл начало и зашептался с Гугенотом. Между тем Серж обратился к Пиратам:

— Не так надо действовать, господа хорошие. Не дело мы затеяли.

— Но сначала все согласились! — возразил Оливье.

— Ряженый священник, ряженый палач, чучело Дуэлянта, кающиеся, барабан. Пародия на смертную казнь. Нельзя глумиться над трагедией нашего века. А ты, Ролан де Линьет, — продолжал Серж, — Не для того выпрашивал свой барабан, чтобы участвовать в таком тупом фарсе. Героическому Жоффруа понравилось бы это, а?

Ролан молча покачал головой.

– 'Люди бегут за несчастными преступниками, чтобы взглянуть на них вблизи, выстраиваются шпалерами и высовываются из окон, чтобы увидеть, с каким лицом и осанкой идет на казнь человек, который приговорен и ждет неизбежной смерти. Какое пустое, злобное, бесчеловечное любопытство! Будь люди немного разумнее, место казней всегда пустовало бы, а присутствовать на подобных зрелищах считалось бы позором'.^[181]

— Простите, господин граф, — сказал Ролан, — Мы заигрались. И я готов был принять участие в этой игре, недостойной нас — вы совершенно правы, господин виконт. Но я еще никогда не видел…этого…

— И не увидишь, даст Бог, — сказал Рауль вполголоса.

— А я… а мне уже приговор прочитали! — вырвалось у Сержа, — Меня, как сторонника мятежного Конде должны были вздернуть на виселицу. Не дай Бог никому из вас… Тьфу, черт, опять я…

— Мы знаем, Серж, — так же тихо сказал Рауль, — Это прошло. Успокойся. Не терзай себя кошмаром прошлого.

— Прости, дружище, — виновато проговорил Оливье, — Я не хотел сыпать соль на твою рану. Я думал, она уже давно зажила. Я хотел обратить кошмар в шутку.

— А может быть, господа, наш король когда-нибудь отменит смертную казнь? — спросил Ролан.

— Держи карман! — фыркнул Рауль, — Дорогой Ролан, ваш покорный слуга когда-то тоже на это надеялся. Правда, нашлись добрые люди и помогли мне расстаться с наивными иллюзиями. Но довольно о грустном. Что-то вы и впрямь приуныли. Я предлагаю высмеивать наших врагов, это более достойное занятие. Но сначала, Пираты, нам необходимо узнать о них побольше. Я только повел носом по страницам книги, в которую с такой жадностью вцепился Гугенот, но, смею заверить, есть нечто, заслуживающее нашего внимания.

— Вот смотрю я на вас, — вздохнул Гугенот, — и удивляюсь вашей беспечности, — Сидите тут, разнаряженные, в кружевах, и не понимаете, какие чудовища ожидают вас за морем!

— Можно — рондо? — спросил Рауль, — А то народ в тоске.

— Просим, просим! — закричали Пираты.

— С одной оговоркой — некоторые строки ваш покорный слуга внаглую похитил у самого Франсуа Вийона.

Автор 'глупенького рондо' , многие строки которого он заимствовал у Вийона, о чем честно предупредил своих приятелей, не ожидал такой реакции! Они устроили овацию, подобную той, которой награждали ведущих звезд мольеровской труппы, принялись тормошить, похлопывать по плечам и требовать повторения и продолжения.

— Да вы, похоже, рехнулись, люди, — пробормотал Рауль смущенно, — Это же шутка, и довольно-таки дурацкая.

— Не скромничай, Бражелон, повтори, раз публика просит! — сказал Гугенот.

— Гугенот?! И тебе мой бред пришелся по душе?

— В духе времени, — сказал Гугенот.

— В тему, — сказал Серж, — Так что не кокетничай, Рауль, и давай по новой.

— Ну, если угодно, слушайте.

– 'А уж сама орава какова' ! — восторженно повторил Ролан, — Гениально!

— Не мое, — сказал Рауль, — Великого Вийона.

— Вы мне напишете ваше рондо, сударь? — взмолился Ролан.

— Зачем тебе эта чушь?

— Это не чушь! — горячо возразил Ролан, — Как же вы не понимаете? Все, что сейчас происходит, принадлежит Истории! Мы все — участники великих исторических событий, мы живем в великую эпоху, в великой стране / к счастью, он умолчал о великом короле /, и я… вы только не смейтесь, пожалуйста,…пишу об этом…мемуары.

— Что ты пишешь, малыш? — спросил Оливье.

Ролан покраснел и повторил:

— Мемуары.

Старший брат шутливо дернул барабанщика за ухо:

— Не позорь меня перед этими господами… Не принимайте его всерьез, господа. Он еще ребенок, сам не понимает, что говорит. Замолчи, Ролан, — И Жюль с силой сжал плечо барабанщика, но Ролан стряхнул с плеча руку брата и вскочил на ноги. Пираты и не думали смеяться над Роланом.

— Если ты старший, это не значит, что ты можешь затыкать мне рот! — обиженно проговорил Ролан.

— Верно, малек! — поддержал Серж, — В нашей 'ораве' не принято обижать новичков.

— Но вы же его не знаете, — устало сказал Жюль, — Он вас еще не успел достать! Ишь, писателем себя возомнил! Хотел быть писателем, учился бы в Сорбонне. Матушка последние деньги тратила, чтобы этот разгильдяй получил образование, надеялась, что он выучится на аббата или на юриста, а он на войну сбежал, пр-р-ридурок!

— Да какой из него аббат? — фыркнул Оливье.

— А барабанщик из него уже получился, сказал Гугенот.

— Вот, съел? — Ролан показал язык старшему брату, — А еще из меня получится мушкетер!

— А мы тебе поможем! — пообещал Гугенот.

— Зря вы его защищаете, господа, — сказал Жюль, — Это самое вредное и приставучее существо во всей Бретани!

Самое вредное и приставучее существо во всей Бретани тряхнуло длинными космами и исподлобья взглянуло на Жюля.

— А ты — самое вредное существо во всей Франции!

— Не надо ссориться, господа, — вмешался Анри де Вандом, — У нас, как мне любезно объяснил г-н де Бражелон, должно быть вроде как братство по оружию.

— Без 'вроде как' , — заметил Гугенот, — Просто — братство по оружию.

— Братство по несчастью, — мрачно сказал Жюль де Линьет.

При этих словах Рауль, до сих пор не вмешивавшийся в беседу, внимательно посмотрел на де Линьета-старшего. Именно это он говорил себе самому, но считал желторотого слишком наивным и молодым, чтобы разобраться в тревожной ситуации, в которой вскоре окажется их веселая орава. Но де Линьет имел в виду другое «несчастье» — своего младшего братишку.

— Вот оно, наше несчастье, господа! — простонал он, — Я думал, он хоть на время притихнет, а он уже начал! Писатель хренов! Сбежал от короля, а мы тут с ним возиться должны!

— Что я начал? — огрызнулся Ролан.

— Людей доставать начал! Не обращайте на него внимания, господин де Бражелон, умоляю! Братишка у меня малость с приветом.

— Сам ты с приветом.

— Да мы тут все с приветом, — лениво изрек г-н де Бражелон, — А что вы так набросились на Ролана, де Линьет? Может…/ он постарался сделать серьезную мину,/ мемуары нашего барабанщика представляют интерес для истории. Правда, Ролан?

— Льщу себя надеждой, — важно сказал барабанщик.

— Не надо так шутить, — вздохнул Жюль, — Этот олух, он же все принимает за чистую монету. Вам, господа, угодно забавляться, а я не хочу, чтобы он тут был вроде шута!

— Об этом мне успел поведать ваш младший брат еще в Тулоне, — заметил Рауль.

— Не надо поощрять бредни этого безумца! Рондо ему, видите ли, подавай! Шиш тебе, а не рондо! Я прошу вас прощения за этого нахалюгу, виконт. Если его не остановить, он вас всех достанет! Он вам сядет на шею!

— Да напишу я ему это рондо, жалко, что ли!

Ролан просиял, а Жюль расстроился вконец.

— Вы слишком снисходительны к этому оболтусу, — сказал де Линьет, — Если бы у вас был младший брат, такой же вредный и настырный, как Ролан, вы бы меня поняли! Убирайся с моих глаз, горе мое! У нас важные дела! Пшел отсюда! Брысь! Нечего крутиться возле взрослых!

Ролан вздрогнул от гнева — он чувствовал, что после таких слов старшенького может наговорить Жюлю ужасных вещей. Пока эти слова еще не сорвались у него с языка. Он сдерживался изо всех сил. Но Жюль никогда не позволял себе орать: 'Брысь! ', как какому-то паршивому коту! Попробовал бы он так орать при маме! Или при господине Д'Артаньяне! Но мама осталась в Нанте, а господин Д'Артаньян, вероятнее всего — в Фонтенбло. И барабанщик рванулся было из каюты, Рауль подставил ему ножку, Ролан споткнулся. Бражелон ухватил мальчика за курточку и усадил рядом.

— Ты не прав, парень, — сказал он де Линьету-старшему, — Ролан никому из нас не мешает. И, если честно, я тебе даже немного завидую.

Я В САМОМ ДЕЛЕ ХОТЕЛ БЫ, ЧТОБЫ У МЕНЯ БЫЛ МЛАДШИЙ БРАТ — ТАКОЙ КАК РОЛАН

— Я тоже! — заявил Оливье.

— И я! — сказал Гугенот.

— Ролан заслуживает того, чтобы мы приняли его в наше Пиратское Братство. Кстати, где-то у меня лишняя бандана завалялась.

/ Толстушка Катрин в спешке обшивала банданы золотой бахромой, ее дочь Мари лихорадочно ей помогала. Второй пакет Рауль раскопал в своих вещах совсем недавно./

Он сказал барабанщику:

— Зажмурься, сейчас будет фокус!

Ролан послушно зажмурился.

— Раз-два-три!

С этими словами Рауль, как заправский фокусник, растряхнул синюю бандану с золотыми лилиями и повязал на голову Ролану. Барабанщик был на седьмом небе. "Нашел защитника", — подумал де Линьет-старший, не без зависти созерцая роскошную бандану, королевского синего цвета, которую г-н де Бражелон собственноручно повязал на лохматую башку его разгильдяя-братца. Разгильдяй, вполне освоившись в этой милой компании, прижался к Раулю.

— Ну вот, теперь ты наш!

— Повезло мальку! — вздохнул Шарль-Анри.

Желторотые были еще в черных банданах с уже подсохшими лилиями. Но кадмий желтый средний — это вам не золотое шитье!

— И для вас найдется кое-что, ребята! Прошу!

"Фокусник" протянул банданы желторотым и Анри де Вандому.

Желторотые дружно завопили: 'Да здравствует наш добрый Король!"

— Я не умею, — сказал Вандом не без лукавства, — Вы мне не поможете, Ваше Пиратское Величество?

7. КОРОЛЕВСКИЙ СИНИЙ

/ Из дневника Анжелики де Бофор/.

Ну вот, наконец-то! Я закрываю дверь каюты на ключ, сбрасываю курточку, и, как все наши Пираты Короля-Солнца, закатываю рукава. 'Жара. Мы закатали рукава' . Интересно, чьи это слова? Рауля или Франсуа Вийона? Чьи бы ни были — не мои, и я честно ставлю кавычки. Теперь я спокойно могу полюбоваться на свое отражение в синей бандане. Да, синие банданы с золотыми лилиями и золотой бахромой — это супер! Недаром пять минут назад батюшка в полном восторге сказал: 'Анжелика, я и не думал, что ты у меня такая очаровашка! ' И, сославшись на важные дела, пошел играть в карты с капитаном. Сейчас! Еще раз полюбуюсь на синюю бандану. А что, здорово!

Мне кажется, синяя бандана мне очень идет! Лучше, чем любой из головных уборов, которые мне когда-либо доводилось носить. И цвет — прелесть! Как поведал Люк, художники называют этот цвет "королевский синий". Вот как полезно общаться с людьми исксусства! Раньше я этого не знала. Но именно такого цвета синяя полоса, которая идет вдоль борта нашей 'Короны' , именно такого цвета мушкетерские плащи, именно такого цвета банданы Пиратов Короля-Солнца.

Может быть, это глупо — прийти в такой восторг из-за лоскутка синего шелка, но это не просто тряпка! Это больше чем тряпка, платок, косынка. Этот синий квадрат с золотой бахромой и вышитыми лилиями — наша униформа! Нашего Братства Пиратов Короля-Солнца. И, если честно, то, даже если бы моя бандана была бы просто модной повязкой, не такой уж и грех — радоваться 'красивым тряпкам' . Почему бы и нет, если 'красивые тряпки' нам доставляют радость! Радоваться, радость — нескладно пишу. Но я для себя, все равно никто никогда не прочтет мой дневник! О чем я?

О красивых тряпках. Вот, например, когда Рауль сегодня утром надел парадную форму, он сразу изменился. Ему очень, очень, очень идет парадная форма! Даже не знаю, что больше — синяя бандана или новая форма. Конечно, всей 'ораве' Пиратов идет новая форма, но справедливости ради должна заметить — Раулю больше всех! Что-то я пишу такое, что потом будет страшно перечитывать. Страшно — и приятно. А ведь я за целый день не прочла ни странички из китайской книжки! Столько событий произошло за один день, и надо бы писать по порядку, но зачем мне какой-то порядок, если я пишу для себя? И мое право излагать события не в хронологической последовательности, а писать, что придет в голову. Это Ролан, сочиняя 'Мемуары' , должен писать 'по правилам' . Для меня правил не существует! Дневник без правил — вот жанр, придуманный Анжеликой де Бофор!

И поэтому я пишу о том мгновении, которое было самым счастливым за долгий сегодняшний день. А мгновение это наступило в 12 часов 45 минут, / на стрелки часов я и смотрела / когда Рауль завязал на моей голове синюю бандану! Вот сейчас я сижу в этой своей синей бандане и держусь за ее узелок. Жалко развязывать узел, жалко снимать бандану. Но… мыслишки, думки немного отравляют мое веселое, приподнятое, почти лучезарное настроение. Для меня уже стало привычкой, отгородясь от всего мира занавесочкой, которую приладил молодчина Гримо, проанализировать свое поведение и спросить себя — все ли я сделала как надо? Похожа ли я на настоящего мальчишку? Не допустила ли я в общении с Пиратами / и особенно с Р./ чего-то такого, что выдает меня, как сейчас выдает легкая кофточка с закатанными рукавами.

И — хотя время юркнуть под одеяло еще не настало, мне кажется, что я допустила ошибку. Надеюсь / дай Бог/ — никто ничего не понял. Но я-то, я себя знаю! И вот сейчас я вспоминаю, как вели себя в аналогичных обстоятельствах настоящие мальчишки! Шарль-Анри и Жюль схватили банданы и завязали за секунды. Правда, барабанщику сам Рауль повязал бандану. Но Ролан очень обиделся на старшего брата, и было за что! Мне самой так и хотелось вцепиться в де Линьета-старшего! Рауль понял состояние барабанщика и — здесь все ясно. Ролан заважничал. А потом, когда барабанщик сидел в обнимку с виконтом, мне почему-то очень захотелось оказаться на месте Ролана. Это было как наваждение, но я пишу истинную правду.

Мне только показалось, что слова о 'младшем брате, таком как Ролан' , прозвучали довольно печально. На самом деле он не 'немного' , а 'очень' завидует Жюлю де Линьету, у которого есть такой сорванец-братишка. Потому что в это мгновение он отвернулся за пакетом, в котором оказались синие банданы. Не знаю, не могу объяснить себе самой, какой порыв, что заставило меня попросить завязать мне синюю бандану?! Не понимаю я себя! Не понимаю — и мучаюсь, что вела себя в этой ситуации как избалованная кокетка! Какая молодая девушка не сможет сама завязать платок? Разве обязательно было просить о помощи Рауля? А когда он завязывал мне бандану, даже спросил: 'Не туго? ' — "В самый раз' ,- пролепетала я. Я почему-то очень разволновалась, сердце мое так и трепыхалось, так и колотилось. А когда я отважилась поднять на него глаза, увидела, что он улыбается, и глаза его именно такого — Королевского Синего цвета. Я, кажется, повторяюсь, о синих глазах я уже писала. Но тогда я не знала, как живописцы называют этот оттенок! Это было сладостное мгновение, хотя ради этого мгновения я забыла свою роль. А еще в это мгновение Рауль улыбался не насмешливо, а даже как-то добродушно. Не такой он и вредный, оказывается. Наверно, совсем не вредный.

Вредными были новые обладатели синих бандан, которые отвлекли Рауля, выясняя, где находится зеркало. А зеркало как раз находилось за Гугенотом и Сержем, те раздвинулись, Жюль и Шарль-Анри сунулись любоваться своими отражениями. Не обошлось без курьеза — они чуть лбами не стукнулись!

А вот я уже понимала, что вела себя не очень-то по-мальчишечьи. И на свое отражение взглянуть не посмела. Но теперь-то я могу вволю полюбоваться банданой Синего Королевского цвета с золотыми лилиями.

ЭПИЗОД 15. ВЫБОРЫ ВОЖАКА

8. АРАБСКИЙ РАЗГОВОРНИК

— Но мы так и не придумали, как ответить нашему начальству, — напомнил Шарль-Анри.

— Тебе непременно нужно ответить? — фыркнул Серж.

— А как же? Мы же не слюнтяи какие-нибудь! Так и проглотим? Ну что же вы молчите, Ваше Пиратское Величество? Вы вроде что-то придумали, сир! Сир! Я к вам обращаюсь! А что, если мы возложим на вашу гордую голову пиратскую корону?

— Только этого не хватало, — проворчал Рауль.

— Почему бы и нет? Потешная коронация нашего доброго Короля!

— Кыф! — воскликнул Гугенот.

— Что вы сказали?

— Это ты по-каковски?

— Не понял, — заговорили все.

— Это я по-арабски. Перевожу: «Стоп». Я уже упоминал это слово. Я вижу, что Раулю не нравится идея с коронацией. Верно, дружище?

— Мне надоело, правда, ребята. И даже противно!

Он меланхолически улыбнулся и подумал стихами:

— Но вчера вы не возражали.

— Вчера я был пьяный. Мне не нравится этот оксюморон.

— Пиратский Король? — сообразил Ролан, — В самом деле, у пиратов королей не было. Но сударь, у пиратов были капитаны.

— На корабле один капитан, и один король в королевстве. Это не по мне. Вздор это!

— Ну, зна-а-а-ешь, — протянул Оливье — Ты хочешь сказать, что наш вчерашний 'шторм' был первым и последним, в котором ты соизволил принять участие?

– 'Пиратский Кодекс' запрещает спаивать людей против их воли, — процитировал Гугенот.

— Да вы что, в монахи записались, праведные вы мои! Пиратское Братство! Да это же монастырь какой-то!

— Остынь, Оливье, в монахи никто не записывается. Будут тебе и «штормы» и даже «шквалы», — сказал Рауль.

— Когда? — живо спросил Оливье.

— Когда рак на горе свистнет, — сказал Гугенот, продолжая читать.

Гугенот и к первому 'шторму' отнесся с прохладцей, а, увлеченный своими интеллектуальными занятиями, и вовсе пить не хотел. Но Оливье прицепился к его словам.

— Парни! Кто Рак по гороскопу? А, знаю кто! Ты, Рауль.

— И что же?

— Свистни!

— Горы не вижу. Не сходится.

— А гора там, — сказал Серж, — За морем.

— Разобьем арабов…

— Залезем все на высо-о-окую гору…

— Будем праздновать победу!

— И тогда 'Рак' на горе свистнет!

— В четыре пальца, — усмехнулся Рауль.

— Надо сначала разбить арабов, — заметил Гугенот, — И не факт, друзья, что праздновать победу мы будем в полном составе.

— Не факт, — кивнул Рауль.

— Не нагоняй тоску, книжник!

— ААСИФ, — сказал Гугенот, — 'Извините".

Все и так уже поняли, что Гугенот выразился по-арабски.

— Молодец, Гугенот! Вот человек — зря время не теряет! — сказал Серж.

— Век живи, век учись, дураком умрешь, — поддел Оливье.

— Ну-ка, Гугенот, изреки еще что-нибудь! — попросил Рауль.

— Читай сам, я уже одурел.

— ШУКРАН, — прочитал Рауль, — «Спасибо». Нет, Гугенот, в другой раз. Что-то в голову не лезет. Ага! Вот это мне нравится: ЛЯЯ АФХАМ — "Я не понимаю". Здорово! Надо запомнить, может, пригодится. Гугенот, просвети невежд на досуге.

— Беспечное ты созданье, Бражелон, — вздохнул Гугенот, — А ведь именно ты, с твоими способностями, мог бы за неделю выучить хотя бы минимальную лексику.

— А мне это надо? — пожал плечами Рауль, — ЛЯЯ АФХАМ я запомнил, и будет с них! Лень!

— Мы еще вернемся, Гугенот, к нашим арабам, — сказал Серж, — а пока затихни и не мешай милейшему господину де Бражелону наслаждаться покоем и негой в эти последние мирные денечки.

— Я все равно от вас не отстану, — сказал Гугенот настойчиво, — Сами потом спасибо скажете.

— Шукран! — крикнули Пираты, — Спасибо, Гугенот!

— Позвольте взглянуть, — вдруг попросил Шарль-Анри. Он взял разговорник, полистал-полистал и вздохнул:

— Но тут не по-нашему.

— Это по-испански, — объяснил Рауль, — Мадридское издание.

— По той простой причине, что наши издатели еще не додумались. А доны докумекали, — сказал Гугенот, — Хотя, возможно, и у нас издавали такую литературу и наверняка печатали тайные типографии господ иезуитов. Но в широкий обиход такие книги не поступали, и в библиотеке капитана они отсутствуют. Как нам поведал г-н де Вентадорн, доны и иоанниты, то бишь мальтийские рыцари, постоянно вели борьбу с морскими разбойниками Средиземноморья. К коим примыкали беглые преступники, убийцы, словом, собиралась сволочь со всей Европы.

— А мы? — спросил барабанщик, — Мы разве не пытались изменить ситуацию в пользу христиан?

— Мы…как бы сказать…пытались, но с переменным успехом.

— Выходит, мы отстаем от донов и иоаннитов? — разочарованно спросил Ролан.

— Увы, мой юный друг, таковы факты, — вздохнул Гугенот. Ролан повесил нос.

— Ребята! — сказал Рауль.

— Что? — спросили Пираты.

— РЕБЯТА! УДИВИМ ЕВРОПУ!

КОЛЬНЕМ РЕИСА ШПАГОЙ В Ж…!

— Уау! — вскрикнул Ролан, — Дайте хоть клочок бумаги! Гениально!

— А если более жесткий вариант, — предложил Серж, — 'проткнем реису шпагой ж… ' Чего их жалеть, уродов?

— Не возражаю против такой редакции, — сказал Рауль, — Наших-то они не щадят.

— Еще что-нибудь в этом роде, — взмолился Ролан.

— Это у меня спонтанно. На заказ не могу! Так что вас интересует, Шарль-Анри? Что тут непонятного? Сначала идет алфавит, насколько я понимаю правила чтения. Арабские слова читаются справа налево. Но тут я полный профан. Гугенот объяснит лучше.

— Нет, — сказал Гугенот, — Читать по-арабски я еще не научился. Я читаю только транскрипцию. Если успею, может, и алфавит одолею. Но книги нужно вернуть капитану к концу плаванья. Они у него на вес золота.

— А потом словарь. И разговорные темы. Так что найти, Шарль-Анри?

— Найдите, как по-арабски 'Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ' .

— Ручаюсь, это он для кузины! — засмеялся Жюль, — Ишь, Синдбад-Мореход!

— Ну не для гурий же, — фыркнул Шарль-Анри. Сравнение с Синдбадом-Мореходом ему очень польстило.

— Querido — 'любимый", — перевел Рауль, — МУФАДДАЛ. Yo te quiero — "Я люблю тебя" — АНА УХЫББАК.

Де Невиль лукаво улыбнулся:

— Какие нежности!

— Когда мы найдем алмазные россыпи в горах Кабиллии, — мечтательно сказал Шарль-Анри, — Я привезу кузине мешок алмазов. И скажу: 'АНА УХЫББАК, АННЕТА!"

— Ах, она еще и Аннета! Браво, Королевская Гвардия! — засмеялся Серж.

— Мираж, — сказал Рауль.

— Что мираж?

— Алмазные россыпи.

— Вовсе нет, виконт! Все говорят, что в горах Кабиллии золота и алмазов немерено!

— Говорят торговки на рынке и кумушки из предместья Сент-Антуан.

— Вот скептик! Да об этом все генералы говорили, когда Бофор в своем дворце устроил отвальную.

— Серж, от тебя я не ожидал такой наивности. Сказки тысяча и одной ночи. Сказки это! Вы что, серьезно верите, что мы отвоюем у арабов какие-то сокровища? Бросьте, ребята, вас дурачат. Вздор это. Мираж!

— А как насчет 'El caballo' ? — спросил Гугенот, — ХУСААН, точнее говоря, ХУСААН АБЬЯД. ХУСААН АБЬЯД АРАБИЙЯ — да простит меня Магомет, если я коверкаю его язык. Я сказал — как насчет БЕЛОЙ АРАБСКОЙ ЛОШАДИ?

— ХУСААН АБЬЯД АРАБИЙЯ, — сказал Рауль, чуть улыбнувшись, — Это реально. У арабов действительно лучшие в мире лошади. Я… не отказался бы. Хотя, наверно, и это — мираж.

— Эти жадные до алмазов и золота господа полезут в глубокие пещеры, подобно сказочным гномам, а мессир Рауль, подобно эльфу, будет гарцевать на белой арабской лошади!^[182] - сказал Анри де Вандом.

— Так выпьем же за твою будущую белую лошадь, за алмазные россыпи Шарля-Анри и за золото Сержа! Дай-ка мне разговорник, может, и для меня найдется тема! Есть!

Оливье гнусавым голосом, утрируя восточное произношение, затянул:

— Даании аштарии ляк машрууб — пазвольте прэдложыть вам что нибудь выпить… Андана хафля — у нас вечеринка…Такдар тахдар — ви прыдете?…Уриид зуджааджит — я хотэл бы бутылку. Ценная книга, Гугенот. Пожалуй, и я займусь на досуге. Возьмешь в ученики, о мудрейший?

— Посмотрим на твое поведение, — сказал Гугенот серьезно, — У вас все шуточки. Лошади, алмазы. Вы как дети малые. Разве что Апеллес — я хочу сказать, Люк — проникся моей идеей.

— А где он сам, кстати?

— С холстом возится. У Люка сейчас дел под завязку. Он просил меня натаскать его в арабском, пока он пишет картину.

— Зачем Апеллесу эта галиматья? — удивился Серж, — Ты — с тобой все ясно. Ясно, что командир разведчиков должен понимать язык неприятеля. Но Люк?!

— Разве вы еще не поняли, какую авантюру затеял наш герцог? Джиджелли — крупная пиратская база, известная еще в прошлом веке. Более точные сведения в этой книге. А Люк художник. И внешность у него южанина. Он за кого хочешь сойдет — за испанца, за араба, за еврея. Люк решил одеться арабом и пробраться в крепость. Сделать точный план.

— Здорово!

— Молодец, Апеллес! — воскликнули желторотые.

— Нет, — сказал Рауль, — Это слишком опасно. Аасиф, Гугенот!

— Насколько я знаю Люка, — заметил Гугенот, — Если эта идея засела в его голове, он своего добьется.

— О да, — сказал де Невиль, — Люк парень упрямый.

— Скажем лучше 'настойчивый' , — заметил Гугенот.

— Я тоже упрямый, — сказал Рауль, — Пусть лучше не помышляет. Это верная смерть.

— Почему? — спросили желторотые, — Люк рисует очень быстро и точно.

— Даже если бы эта идея заслуживала того, чтобы ее рассмотреть всерьез, Люка должна сопровождать очень боеспособная, подготовленная группа прикрытия. Люк в роли шпиона! Не смешите меня! Стоит Люку открыть рот — и поминай, как звали.

— Почему? — опять спросили желторотые.

— Акцент, дети мои, акцент! Вы что, никогда не слышали, как иностранцы говорят по-французски? Или вы думаете, мы сейчас говорили как уроженцы Алжира?

— Полагаю, у нас будет время прислушаться к речи уроженцев Алжира. Люк же не завтра собирается раздобыть план Джиджелли.

— И на том спасибо, — вздохнул Рауль.

9. ГРАФИТТИ СЕМНАДЦАТОГО ВЕКА

— Вам что, люди, головной боли мало? — спросил Оливье, — У нас есть начальство, наш милый герцог и его генералы. Пусть они и думают. Пусть они и приказывают. А наше дело маленькое. Отдохните, люди, расслабьтесь! Играйте в карты, в кости, для интеллектуалов — шахматы. И ни о чем не думайте. А потом, без всяких заморочек: "так точно' , 'никак нет' , 'будет исполнено, мой герцог' .

— Я так и хотел, — пробормотал Рауль.

— Да, ты так и хотел! Я напомню тебе твои вчерашние слова — ты собирался лежать как колода до самого Алжира и обрастать пиратской бородой. Можешь обрастать на здоровье, пока время есть.

— Не получается, — вздохнул Рауль.

— У тебя и не получится, — улыбнулся Серж, — Уж я-то тебя знаю.

— Так и свихнуться недолго, — проворчал Оливье, — Вот и Люк свихнулся. Он оденется арабом и нарисует план Джиджелли! Бред безумца!

— В этом все-таки что-то есть, — заметил Серж.

— Пусть только Люк не вздумает идти в баню — Восток же славится подобными заведениями, — пробурчал Оливье.

— Да! — сказал Серж, — Тогда хана необрезанному гяуру Люку Куртуа.

Пираты переглянулись и захохотали.

— Почему? — спросил Ролан.

— Почему? — спросил Вандом.

— Я вижу, наша молодежь представления не имеет о некоторых обычаях жителей Востока, — сказал Рауль с иронией, — А, серьезно, на этом запросто можно запалиться.

— На чем? — спросили паж и барабанщик.

— Могу объяснить, мои юные друзья, — усмехнулся Оливье.

— Я сам объясню Ролану, — сказал Жюль.

— Но по тем же 'особым приметам' и мыможем вычислить мусульманского лазутчика, — предположил Шарль-Анри, — Они, может, тоже что-то замышляют и готовят своих шпионов!

— Какие у них особые приметы? Татуировки? — спросил Анри — это первое, что он предположил, припомнив, что к мусульманам примкнуло отребье со всей Европы.

— Да-да, — отшутился Рауль, — Татуировки. Полумесяц на левом плече.

— О, я вижу в этом помещении нечто интересное! — Оливье дотянулся до стаканчика с костями, — Вот сейчас, если выпадет 12 очков — я прав! И мой метод правильный — надо послать все к черту, расслабляться и ни о чем не думать! К черту все — это мой девиз!

Он побренчал костями в стаканчике.

— Два очка! — крикнул Ролан.

Оливье развел руками.

— Бросил кости — два очка.

Не ругайте дурачка.

— Оливье, ты неправ! — хором сказали Пираты.

Шарль-Анри потянулся за колодой.

— А я загадаю на красное-черное. Если красное…

Он вытащил червонного туза.

— продекламировал Шарль-Анри.

– 'Пиратский Кодекс" запрещает играть в карты на деньги, — покосившись на колоду в руках гвардейца, сказал Гугенот.

— А мы и не будем играть на деньги.

— Если не на деньги, то на что? Рауль, это слишком.

— На исполнение желаний! — предложили желторотые.

— Вот и играйте на здоровье, детки.

— Мы возьмем вашу колоду? У наших парней есть карты, но они засаленные, и прострелен король треф. А ваши новенькие.

— Берите, — разрешил Рауль, добавив насмешливо: 'Король умер, да здравствует король' .

— Мы вернем. И постараемся не запачкать, — пообещали желторотые.

— Можете не возвращать. У меня есть еще колода. Нераспакованная.

— Запасливый ты парень.

— Это Гримо запасливый. Он собирал мои шмотки.

— Твой Гримо потрясный мужик! — сказал Серж.

— Мы Гримо обожаем! — воскликнули желторотые.

— Я тоже Гримо обожаю! — сказал Анри, — Он такой…/ чуть не сказал "душка"/…замечательный!

— Популярная личность, одним словом.

— Я передам Гримо ваше лестное мнение о его персоне, но только прошу вас не приставать к моему старикану со всякими расспросами о его полной приключений жизни, потому что Гримо занят важным делом, и его не надо отвлекать.

— А чем же он занят таким важным?

— Гримо следит за стукачом.

— У пиратских капитанов было в обычае иметь своего доверенного человека.

— Да. Гримо мой тайный советник.

— Консул! — сказал Ролан.

— Консультант, — поправил Гугенот.

— Господин Вогримо внесен в списки пассажиров как 'военный советник' , — сообщил Анри де Вандом.

— Гримо делает карьеру! — Рауль припомнил старикана в парике алонж и хихикнул.

В каюту с хохотом ввалился Люк в съехавшей набок бандане.

Не переставая смеяться, Люк втиснулся между желторотыми.

— Что с тобой, Апеллес? — спросил Гугенот.

— Смешной случай… — проговорил Люк, вытирая слезы.

— Так поведай! — сказал Рауль.

— Я рисовал-рисовал — чувствую, выдохся. Пошел отлить. /Об этом мог бы и не говорить, — подумал Анри./…Подхожу к известному месту, именуемому гальюн, слышу из-за двери хохот.

Кого это так разбирает, думаю? А тут наш милый герцог направляется, держит курс прямо на гальюн. Из гальюна выходит — кто бы вы думали?

— Ну не Нептун же…

— Нет, не сам морской царь, а его верный рыцарь… капитан — и посмеивается. 'Монсеньор, — говорит капитан, — взгляните на художества ваших 'львят' , как вы их называть изволите' . — "Какая-нибудь похабщина? ' — спросил герцог и устремился в гальюн. И тоже расхохотался.

— И пукнул! — добавил Оливье.

Все захохотали. / Анри, сдерживая возмущение, тоже хихикнул./

— Нет, — сказал Люк, — Что нет, то нет.

Оливье торжественно продекламировал:

— Ода Бофору!

— Только не это! — с притворным ужасом завыли Пираты.

— Пощады!

— Милосердия!

— Успокойтесь, в моей оде две строки! Внемлите, что поведала мне моя Муза!

— Точно, де Невиль сегодня в ударе!

— Не перебивайте Апеллеса. Продолжай, Люк.

— Герцог вышел из гальюна, стараясь сохранить серьезную мину и важно сказал капитану: "Дорогой капитан, я наведу порядок и не буду ЦУЦУКАТЬСЯ с этими разгильдяями' .

— Как сказал герцог?

— Не буду цуцукаться с разгильдяями.

— А капитан?

— А капитан только рукой махнул и, смеясь, пошел по своим делам.

— Что же их так рассмешило?

— Надписи, появившиеся сегодня на стенах этого помещения:

А также:

И потрясное ню! Эти самые дамы с огромными сиськами и невообразимыми задницами.

— Мы пойдем, посмотрим! — вскочили гвардейцы.

— Я с вами, — сказал барабанщик.

— Занятно, что рисунки были выполнены моим художественным углем, хотя я непричастен к их созданию — у меня алиби. Да я, если бы и хотел, ТАК не нарисую. Это нечто. Это надо видеть.

— Оливье, твоя работа? — смеясь, спросил Рауль.

— Бофор и сам пачкал стены! — заявил Оливье, — Бофор поймет.

— Бофор не будет с тобой цуцукаться, — угрожающе сказал Серж.

— Ага! На рее повесит! — хмыкнул Оливье, — Он только раков вешать умеет, наш милый герцог!

— Это не в ваш огород камушек, виконт? — спросил Шарль-Анри.

— О нет, — улыбнулся Рауль, — Речь идет о настоящем красном раке, повешенном мессиром Бофором в Венсенском замке. Шутка была еще и в том, что Мазарини действительно Рак по гороскопу.

— У тебя и день рождения в один день с кардиналом — 14 июля, — сказал Серж.

— Да, такое забавное совпадение — 14 июля. Но сейчас я хотел бы попросить господина Гугенота зачитать пиратский кодекс поведения, а мы выработаем свой, с учетом того позитивного, что можно взять от пиратов, какими бы дикими вам не показались мои слова.

Гугенот сказал: 'Счас найду' и принялся листать книгу о морских разбойниках Средиземноморья.

— Кыф, — сказал Рауль и протянул руку за книгой.

— Я еще не нашел кодекс, — возразил Гугенот, — это еще о викингах.

— Викинги мне и нужны, — сказал Рауль, забирая книгу.

— Разве викинги ходили в Средиземноморье? — удивился Вандом.

— Викинги и в Америку ходили, — ответил Рауль, — Вот — Винланд — Страна виноградной лозы.

— К Франции такое наименование больше подошло бы, — заметил Оливье, — Прости, я тебя перебил. Вещай!

— Викинги использовали классическую пиратскую тактику: СКОРОСТЬ, УЖАС, ВНЕЗАПНОСТЬ.

— Что же ты замолчал?

— Зарубите на носу, как говорит наш милый герцог. Чтобы потом применять на практике.

— На суше, что ли?

— Нет, в воздухе, — фыркнул Рауль, — На летательных аппаратах вроде тех, что изобретал Леонардо да Винчи. Конечно, на суше! Классическая тактика викингов может пригодиться и нам в войне с арабами. Итак, извольте повторить!

— Скорость, ужас, внезапность!

— Запомнили? — спросил Рауль.

— Разбудите меня ночью, сразу отвечу! — воскликнул барабанщик.

— Спасибо викингам. Иногда опыт древних дает свежие идеи. А наши юные друзья, сделав свои делишки, могут занять свои места и послушать господина Гугенота.

Желторотые расхохотались. Ролан и вовсе улыбался во весь рот.

— Что, — спросил Рауль, — Понравились художества Невиля?

— Не то слово, — сказал Жюль де Линьет, — Но мы, как вы выразились, СДЕЛАЛИ ДЕЛИШКИ!

— Жюль хочет сказать, что мы внесли свою лепту в украшение стен гальюна.

— Еще что-нибудь накарябали? — усмехнулся Рауль, — Ну, говорите же!

— А что говорить, сами увидите, — сказал Шарль-Анри.

— Мы написали ваше двустишие… про Европу, — заговорщицким шепотом поведал Жюль.

— А я проиллюстрировал, — добавил Ролан, — Я нарисовал такого потешного человечка со шпагой. В бандане и в плаще мушкетерском. Как он протыкает ж… реису! Даже Жюлю понравилось.

— Не хочу его расхваливать, но рисует он здорово! Смешно!

— Талант! — Шарль-Анри поднял большой палец.

— Вы слишком добры, господа гвардейцы, — голосом пай-мальчика кротко сказал барабанщик.

Пираты захохотали.

— А я увековечил ваше двустишие, господин де Невиль, — сказал Шарль-Анри: 'Если пукнет наш Бофор…

— Какое свинство! — прошипел Анри де Вандом, — Гнусная клевета! Бофор никогда не пукает!

Пираты захохотали еще громче.

— Не бывает таких людей, милейший Анри, — улыбаясь, сказал Серж и продолжил тоном педанта, — В процессе газообразования, вполне естественном для человека во время распада пищи образуется сероводород, который…

— Хватит, Серж, — попросил Рауль, — Дорогой Анри, вы самое что ни на есть наивное и невинное существо на нашей посудине, ангелочек, одним словом. 'Клянусь былой невинностью' , слушать вас очень трогательно. Я, право, расчувствовался, — и он сделал вид, что вытирает мнимые слезы хвостиком банданы.

– 'Былой невинностью' клялась кормилица Джульетты, — отрывисто сказал Анри.

— Можете взять мои слова в кавычки, но я клянусь СВОЕЙ былой невинностью, а не невинностью Джульеттиной кормилицы, вы просто прелесть, Анри!

— Лучше бы вы смеялись надо мной, виконт, как все они, чем вот так утонченно издеваться!

— Бог с вами, Анри, и не думал я издеваться над вами, невинный вы наш!

— Да, сударь, вы 'только шутили". Невинность — это смешно! А мусульманские женщины… легкого поведения с большими… формами на стене, это…

— Еще смешнее! — закончил Ролан, — Но знаешь, Вандом, это женщины тяжелого поведения, увидишь сам!

— Помолчал бы лучше, молоко на губах не обсохло, а тоже, туда же, — прошипел Анри, — А вы, вы все тут совсем забыли правила приличия! Вы, все такие заносчивые перед капитаном и герцогом — кого ни возьми. Что вы пели герцогу на палубе о вашем благородном происхождении? Вы, граф де Фуа? Вы, барон де Невиль? Вы, шевалье де Линьет? Да полно, дворяне ли вы?

— продекламировал де Невиль.

— Шпана? — переспросил Анри, — Вы называете себя шпаной, потомок Ланкастеров? Вот именно, шпана! Так развлекается чернь, вот что я вам скажу!

— Слушай, пажик, ты бы лучше помолчал. Если ты на короткой ноге с Бофором, это еще не значит, что можно болтать, что на ум придет! — в голосе Шарля-Анри прозвучала угроза.

— Да вот, Анри, думай, что говоришь! — обиженно сказал Ролан, — 'Молоко не обсохло' ? У меня уже усы начинают расти.

Еле заметный пушок над губой де Линьета можно было назвать усами с очень большой снисходительностью. Но, если Пираты вышучивали невинного Анри, над безусым Роланом никто и не думал смеяться. Оливье с самым серьезным видом заглянул в лицо барабанщику.

— Растут, растут, — серьезно сказал Оливье, — В Париж вернешься усатым. Д'Артаньян отдыхает!

— Вот так-то, — важно сказал Ролан.

— Вас, шевалье де Линьет, я не хотел обидеть, — сказал Анри, вспомнив, как обижался Ролан на всякие намеки на его юный возраст, — У вас я прошу прощения за 'молоко' . Но вы, господин де Суайекур, позволили себе намек на то, что я подлизываюсь к Бофору!

— А то нет? — спросил Шарль-Анри, — Все и так знают, что ты у Бофора в любимчиках ходишь.

— Любимчик, фаворит, может, вы меня еще как-нибудь назовете?

— Да ты, пажик, можешь запросто настучать Бофору…

— На вас, Суайекур?

— Хотя бы и на меня!

— Да вы дурак, г-н Суайекур! Самый что ни на есть ду-рак!

— Я могу потребовать у вас удовлетворения, — сказал Шарль-Анри.

Анри де Вандом расхохотался в лицо Суайекуру.

— У меня, — сказал Анри, — удовлетворения никто не может потребовать. Никто и никогда! У меня удовлетворения можно только попросить, — Анри тряхнул головой, — И не факт, что каждый, кто попросит у меня удовлетворения, его получит. Это слишком большая честь для вас, Суайекур!

— Вандом!

— Суайекур!

Паж и гвардеец вскочили на ноги.

— Кажется, мне пора вмешаться, — сказал Рауль, — Сели оба!

Они продолжали стоять.

— Черт возьми, — сказал Рауль, — Они, похоже, не понимают. Приказ подписывал? — спросил он Суайекура.

— Да.

— Тогда — сел! Быстро!

Суайекур сел, ворча: ' Много о себе понимает…

— Кто — "много о себе понимает"? — спросил Рауль.

— Не вы, господин де Бражелон. Этот Вандомишко.

— А ты — сюда!

— Не хватайте меня! — Анри уселся рядом с барабанщиком.

— Все успокоились? Тогда слушайте Гугенота. Все никак начать не можем.

— Читай сам, — Гугенот протянул книгу, — От сих до сих. А я пойду, посмотрю на картинки. И добавлю что-нибудь по-арабски.

— Это похоже на массовый психоз, — Рауль покачал головой, — Гугенот, и ты туда же?

— И я, милый Рауль. Мне пришло на ум, что это не что иное, как наш ответ начальству.

— Пираты наносят ответный удар. А об экипаже вы не подумали?

— Экипаж заценил наше, с позволения сказать, творчество, — сообщили желторотые, — Мы сами слышали! Моряки смеялись и говорили, что мы классные пассажиры и еще что-то про 'шутки юмора' .

— Шутки юмора, скажете тоже, — пробормотал Рауль, — Бред сумасшедших. Все, слушайте!

10. ПИРАТСКИЙ КОДЕКС ПОВЕДЕНИЯ

"Все без исключения моряки, в том числе и пираты, знали, что самая важная вещь на борту корабля — это дисциплина' . Вы что-то хотели возразить, господин де Невиль?

— Отнюдь, — зевнул Оливье, — Я внемлю гласу разума. Не отвлекайтесь, милейший, и продолжайте свою проповедь.

''Перед выходом в море и поднятием паруса команда давала клятву, что будет следовать таким принципам:

— Каждый должен подчиняться приказам.

— Добыча должна распределяться следующим образом: одна доля идет каждому моряку, полторы — капитану, одна с четвертью — мачтовому плотнику, лоцману и оружейнику". А поскольку мы господа сухопутные, я предлагаю делить добычу — если она все-таки будет, в чем я очень и очень сомневаюсь — поровну.

— А как же иначе? — спросил Ролан.

— Принято? — спросил Рауль, — Возражений нет?

— Принято! — ответили Пираты.

— Дальше идут довольно забавные вещи, и все-таки стоит послушать. Хотя бы для общего развития. Итак:

"Каждый, кто имеет секреты от других или попытается дезертировать, будет высажен на необитаемый остров. Он может взять с собой только небольшое количество пороха, бутылку воды и ружье' .

— Тогда надо всех высадить на необитаемый остров! — возмутился Анри, — Я уверен, что у всех есть свои секреты, свои тайны.

— Речь идет не о вашей личной жизни, а о том, что представляет интерес для всей команды. А! Вот это забавно! Я не комментировал пунктик пиратского кодекса насчет приказов, и тут воздержусь от комментариев. No comment, как, бывало, говаривал в прелестном парке Хэмптон-Корта милейший герцог Бекингем.

"Наказание за драку на борту — 40 ударов плетью, — добавил зловещим голосом, — По голой спине' .

— Живодерство, — проворчал Шарль-Анри.

— Пираты, и то людей не вешали, а наш милый герцог грозиться реем!

— Хрен редьки не слаще!

Конечно, благородные Пираты Короля-Солнца решили, что такая отвратительная кара не может быть применена ни к кому из них. Все были против.

— Драк на борту не должно быть ни в коем случае, и все тут! — заявил Рауль.

— Все, да не все, — протянул Серж.

— В себе я уверен. А ты?

— Я тоже. И в тебе, и в себе, и в Гугеноте. Учитывая наш, какой-никакой жизненный опыт. Но во всей ораве — отнюдь. Несколько минут назад ты разнял этих мальчишек. Они чуть не бросились друг на друга.

— Да мне не впервой. Жизненный опыт.

— Я помню, как вы в Гавре, когда Бекингем, — заикнулся Ролан.

— Не только в Гавре и не только 'когда Бекингем' . Но не будем отвлекаться. Если драка на борту все же произойдет, предлагаю бойкот нарушителям.

— Бойкот? Это как?

— Прекращаем общение.

— Это значит, не разговаривать, не отвечать на вопросы, словно человек не существует?

— А как еще учить идиотов? Что там у нас дальше?

''Каждый, кто ленится и не чистит оружие, теряет свою долю добычи' .

''Каждый имеет право на свою долю от получения свежих продуктов и питья' .

— Да на камбузе, где я прятался от герцога, этих продуктов — век не съесть! — сказал Ролан.

— Это сейчас. А в пустыне или в горах? О, слушайте! Жуткая вещь!

''Каждому, кто будет воровать от своих товарищей по команде, отрежут нос и уши, и тот будет высажен на берег' .

Пираты расхохотались.

— Можно вопрос насчет отрезанных ушей, милый Рауль? — спросил Оливье.

— Пожалуйста.

— Меня посетила сейчас одна думка, лучше сказать, воспоминание. Когда г-н Д'Артаньян рассказывал нам о своей бурной юности, насколько я помню, ваш уважаемый отец, граф де Ла Фер, в те годы грозился кое-кому отрезать уши. `'Я тебе уши отрежу!" — это была одна из любимейших угроз господина Атоса.

– 'На ходу' — "Я тебе уши на ходу отрежу", — сказал Рауль, улыбаясь, — И не кое-кому, а гасконцу. Это из 'Мемуаров' . Отец мне читал. И еще амьенскому трактирщику. Это когда мушкетеров обвинили в том, что они фальшивомонетчики.

— Вот бы хоть одним глазком взглянуть на 'Мемуары графа де Ла Фера' ! — мечтательно сказал Ролан.

— Да уж! Сам граф де Ла Фер пишет мемуары, и ты туда же! Я уверен, Атос написал шедевр! — воскликнул Жюль.

— Мне трудно быть объективным, я, наверно, слишком пристрастен, — сказал Рауль, — Но мне мемуары отца очень нравятся. Вам, наверно, тоже понравились бы. Что до Ролана, думаю, каждый имеет право писать мемуары, если ему есть что сказать людям. Было бы желание.

— А может, Атос знал 'Пиратский Кодекс' ? И играл в пиратов, когда был мальчишкой?

— Да, играл. Со своим кузеном Мишелем. Мишель, кстати, посвятил свою жизнь морю. Вы что-то еще хотели спросить?

— Мы хотим прочитать мемуары вашего отца! — взмолились желторотые, — Как бы это устроить, сударь?

— Мемуары еще не закончены. И рукопись в одном экземпляре.

— К нашему возвращению граф закончит мемуары?

— И напечатает, не так ли?

— Не так все просто, как вам кажется.

— А вы выпросите для нас, виконт! Вам Атос не откажет. Попробуете?

— Попробую… — пробормотал Рауль.

— Как-то вы уклончиво это говорите, — вздохнул Ролан, — Я больше года в бытность мою королевским пажем вертелся вокруг мушкетеров господина Д'Артаньяна и все расспрашивал, вынюхивал, выведывал, все, что они знали о приключениях знаменитой четверки, по крупицам собирал, а, оказывается, уже есть мемуары Атоса! Скажите, умоляю: там есть про осаду Ла Рошели?

— Да.

— А про Фронду? — спросил де Невиль.

— Да. И про Фронду.

— А про побег Бофора? — спросил Вандом.

— И про Бофора. И про похищение кардинала Мазарини. И про реставрацию Карла Второго. Насколько я помню, на 'Реставрации Карла Второго' отец и застрял.

— И вся эта история с Монком в ящике и миллионом золотых в Ньюкастле? Вау! Нет, вы от нас не отделаетесь!

— Видите, — сказал Жюль де Линьет, — Ролан уже начал вас доставать. Впрочем, коль речь зашла о мемуарах Атоса, да продлит Бог его дни, и я буду доставать вас! Уж не взыщите!

— Пообещайте, что мы прочтем мемуары!

— Мы все тебя достанем!

/ Уже «достали», подумал Рауль./

— Но я же не могу решать за отца!

— Решать вы не можете, но вы можете убедить Атоса, что мы — свои, что нам можно доверить его драгоценную рукопись, и что вся наша орава горит желанием познакомиться с жутко интересными приключениями четырех друзей, написанными к тому же одним из главных участников событий.

— Я… постараюсь, — сказал Рауль мягко, — Мне раньше это и в голову не приходило. Даже де Гишу я рассказывал своими словами. Но в моем перессказе, конечно, не то! Это надо читать! Остроумные диалоги, живое действие…

ОСТРОУМНЫЕ ДИАЛОГИ, ЖИВОЕ ДЕЙСТВИЕ — именно такие книги любил читать Анри де Вандом!

— И счастливая развязка? — спросил Анри.

— Рукопись же незакончена, говорят тебе.

— А насчет отрезанных ушей — это, как вы понимаете, не всерьез.

— Конечно, понимаем! Это шутки юмора!

— Но я продолжаю.

''Запрещается играть в карты на деньги' .

— Это мы уже решили!

''Запрещается пребывание женщин на борту' .

''Полагается смертная казнь всякому, приведшему на борт переодетую женщину' .

— Таковых не имеется, — сказал Вандом.

— Сурово. Лучше бойкот.

— Бойкот так бойкот.

''Музыкантам полагается иметь один выходной день в неделю' .

— Барабанщик может считаться музыкантом?

— Конечно, может, успокойся, Ролан.

— А художникам полагается выходной?

— О художниках кодекс умалчивает.

''Никто не имеет права покинуть корабль, пока каждый член команды не получит свою долю — 1000 золотых' .

''Компенсация за потерянную во время сражения конечность — 800 золотых' . No comment.

Вот. Вроде все. Если подредактировать и кое-что добавить…

— А что именно? — спросил барабанщик, — Драться нельзя, в азартные игры играть на деньги — тоже, женщин не водить — и без них хорошо, делить добычу поровну, необходима дисциплина, важные вопросы решать сообща, дезертирам, предателям и стукачам здесь не место, не обманывать своих, держать оружие в боевой готовности — я верно изложил наши принципы?

— Редакция Ролана вполне приемлема. У малька отличная память. Как, люди, кодекс 'Пиратов Короля-Солнца' в редакции Ролана? — спросил Рауль. Все были за.

— Я только не понимаю, что еще можно добавить? — опять влез Ролан.

— Много чего, — сказал Гугенот. / Он вошел, когда Рауль дочитывал последние 'пиратские принципы' ./ — Вы все о себе. А про врагов вы забыли.

— Не все сразу, Гугенот, — сказал Рауль, — Есть еще время подумать.

— Проповедь о пиратах подошла к концу? — спросил Оливье, потягиваясь.

— Тебе надоело? Потерпи еще немного. Тут есть еще интересные сведения. Ты заценишь. Отрывок из неизвестного судового журнала: 'Ром кончился. Наша компания в дьявольском замешательстве' .

— Еще бы! — сказал Оливье.

— Только когда удалось захватить судно с большим запасом ликера, капитан смог записать: 'Снова все идет хорошо' . И вот что — не делай такую 'кислую физиономию',^[183] мой друг, это уже конец главы.

"Как ни удивительно, пираты считали себя порядочными людьми и даже гордились своей честностью. Они всегда держали слово и не могли нарушить ни при каких обстоятельствах. Капитанские привиллегии были незначительными. Команда, недовольная решениями своего предводителя, требовала его заменить. Случались и заговоры. Такие провинности, как невыполнение приказа капитана, самовольные отлучки, пьянство, наказывались не так сурово, как предательство. Предателей ожидала смертная казнь. Пираты старались поддерживать между собой приятельские отношения, живя по принципам равенства и братства. Всю работу и всю добычу они делили между собой поровну.

Пираты использовали различные трюки, чтобы застать противника врасплох. Один из самых незамысловатых заключался в том, чтобы вывесить на мачте флаг дружественного государства. Еще одним трюком было переодевание. Морские разбойники переодевались даже в женщин' . Все! Проповедь окончена.

— Предлагаешь переодеться в женщин?

— Предлагаю запастись знаменем Пророка и мусульманскими одеяниями.

— А ведь они лица закрывают всякими покрывалами, мусульманки! Чадра, что ли? В форс-мажорных обстоятельствах можно и мусульманками одеться.

— Сто пудов, друзья мои, мы не раз попадем в форс-мажорные обстоятельства, — вздохнул Гугенот, — Ну теперь-то ты мне дашь книгу, Рауль! — и Гугенот углубился в чтение.

— Не каркай! — взвыл Оливье.

— А он и не каркает. Он реально смотрит на вещи. И всерьез готовится к будущему форс-мажору, — заметил Рауль.

— Тоска меня берет от твоих слов, мой капитан, — вздохнул де Невиль.

— Но я же уже просил так ко мне не обращаться, — протянул Рауль.

— А как? — спросил Оливье насмешливо.

— Хотя бы по имени, — ответил Рауль.

— А я обращаюсь по званию, чем ты недоволен? Мой капитан. Ты ж у нас старший по званию.

— Ты не солдат, чтобы обращаться ко мне по званию. И общение у нас здесь и сейчас дружеское, а не официальное. Пираты жили по законам равенства, о каком равенстве может идти речь, если ты обращаешься ко мне как какой-то новобранец? И, позволь заметить, ты занимаешь не менее важный пост, чем я. Быть может, самый важный.

Начальник охраны Великого Адмирала Франции иронически усмехнулся.

— Вообще-то ты имеешь право на звание полковника, приятель, — сказал Серж де Фуа Раулю.

— Сегодня полковник — завтра покойник, — сказал Рауль.

— Ну, у вас и шуточки, сударь! — возмущенно воскликнул Анри.

— А вы уверены, что я шучу, Анри?

— Нет, правда, тут ошибочка вышла, — сказал Серж, — Ты ж был при Дворе капитаном королевской гвардии. В сей армаде милого герцога ты должен быть полковником.

— Вам-то что до этого? — спросил Рауль.

— Я не склонен думать, что это чьи-то интриги. Скорее всего, обычное головотяпство. Забыли или упустили из виду. Все делалось наспех, шаляй-валяй, впопыхах.

— Забыли — и, слава Богу, перебьюсь как-нибудь.

— Он перебьется! — пожал плечами Серж, — Забавный ты парень, Бражелон. Сколько я тебя знаю, не перестаю на тебя удивляться.

— Тебя что, моя карьера беспокоит?

— Представь себе.

— Но это несправедливо! — воскликнули желторотые, — Герцогу нужно напомнить, указать на ошибку.

— Так я и побежал! — фыркнул Рауль.

— Мы напомним! — заявили желторотые, — Должна же быть справедливость, черт побери!

— Ни в коем случае, — сказал Рауль, — Даже не думайте, а то всерьез рассоримся.

— Как скажете, — пискнули желторотые, но упрямо переглянулись. / "Скажем герцогу", — шепнул брату барабанщика воспитанник католического коллежа в Блуа — 'Когда случай подвернется"./

О том же подумал Анри де Вандом.

— Да перестаньте, — сказал Рауль, — Списки утверждены, бумаги подписаны, что вам неймется. И плевать я хотел на всякие чины и звания.

— И это изрек господин де Бражелон с самым гасконским видом.

— Да, парень, ты даже больше гасконец, чем сам Д'Артаньян, — сказал Серж, — Я и не думал, что такая живность водится в долине Луары.

— Он хочет быть маршалом, — сказал Люк, — Что там полковник.

— О нет, Апеллес, — возразила 'живность из долины Луары' , — Маршальский жезл — это заветная мечта Д'Артаньяна. Настоящего гасконца. А мне такие цацки ни к чему.

За пару дней, что 'разгильдяи' провели на 'Короне' , они образовали неформальное сообщество, назвав свою компанию 'Братством Пиратов Короля-Солнца' и наш герой, хотел он этого или не хотел, стал их лидером. Это сразу заметили капитан и герцог, и это объясняли Пираты Раулю, который как мог, отказывался от власти в Пиратском Братстве.

— Но почему я? — воскликнул Рауль, — Есть более достойные — Серж де Фуа, например.

— Серж де Фуа собирается грабить арабов и отвоевывать сокровища, — заявил Серж.

— Все равно не верю, что ты ввязался в эту войну только из-за сокровищ, — сказал Рауль.

— Ну не из-за славы же, — усмехнулся Серж, — Конечно, из-за сокровищ. Из-за чего же еще? Милейший Бражелон, когда ты прекратишь быть идеалистом? Мне надоело прозябать в нищете! Цитирую: "Высокочтимое собранье! Стучится в вашу дверь нужда… '^[184]

— А я считаю, что ты должен быть нашим лидером, — настаивал Рауль.

— Но почему я? — Серж так похоже передразнил интонации Рауля, что все рассмеялись.

— Объясню. Во-первых, ты из нас самый старший. У тебя больше боевого опыта. Господин де Фуа изволит скромничать, но мне-то известны кое-какие факты его биографии.

— Да, — мрачно усмехнулся Серж, — Меня хотели повесить.

— Мы знаем, вы уже говорили, господин де Фуа, — пролепетали желторотые.

— Ты тоже гасконец — хвастаешься виселицей, которая тебе угрожала.

— Почти — я же южанин, — сказал Серж.

— Но ты умалчиваешь о том, что, прикрывая отступление Принца, ты спас свободу Конде, и, быть может, даже жизнь.

— Солдат всегда прикроет грудью генерала, — сказал Серж насмешливо.

— Ты был тогда не солдатом, а адъютантом его высочества Принца Конде, — уточнил Рауль, — Маленькая разница.

— Совсем маленькая, — сказал Люк.

— Это я образно говорю, — сказал Серж, — А ты-то, откуда знаешь?

— От верблюда, — усмехнулся Рауль, -

— помню, как ваша компания скандировала эти стишки на отвальной мессира де Бофора.

— А все-таки? — спросил Серж, — Дело прошлое, но все ж таки интересно. Поведайте, благородный господин де Бражелон, какая сорока на хвосте вам принесла такие факты из биографии висельника и мятежника Сержа де Фуа?

— Поведаю. Но не висельнику и мятежнику, а не менее благородному графу де Фуа. Я знаю об этом от самого принца Конде. Но я хотел посвятить наших друзей в другие детали твоей биографии. Да будет вам известно, что Серж участвовал в битве под Рокруа.

— Слышишь звон, да не знаешь где он. Не участвовал! В обозе сидел! Тогда я был совсем мелким. Моложе барабанщика нашего.

— Но все-таки, Серж, ты всегда был с принцем Конде, с самого начала его блистательной карьеры. А Конде — гениальный полководец.

— Ты и сам знаешь Конде не хуже, — заметил Серж.

— Я не всегда находился подле принца, — возразил Рауль, — Как знать, может быть, сейчас для нас важнее не дни побед, а годы скитаний.

— Я не собираюсь скитаться по горам Кабиллии, — ответил Серж, — Можешь бродяжничать, ежели тебе охота.

— О золоте и алмазных россыпях мы уже слышали, Серж! Не будь эгоистом.

— Я охотно поделюсь своим скромным опытом с нашими юными друзьями, но на большее не расчитывайте. Какой из меня к чертовой матери лидер? Я не гожусь на эту роль даже на дружеской пирушке. Лидер должен быть человеком общительным, энергичным, с активной жизненной позицией. Нам нужен именно такой лидер. А ты именно такой. Я прав, Пираты?

— Да! — гаркнули Пираты.

— Нет! — воскликнул Рауль, — Нет, вы ошибаетесь! Я уже давно не такой!

/…Вялый, расслабленный, апатичный меланхолик, слоняющийся из угла в угол, лишенный энергии, воли, жизненной силы — какой из него лидер? Они помнят его прежнего. 'Мне все равно' …''Пропади все пропадом' …''Скорее бы все кончилось' …''Мне что, больше всех надо?"… — вот до какой жизни докатился г-н де Бражелон, сам себе стал противен. И такого человека Пираты Короля-Солнца, полные юношеского задора и героического энтузиазма, хотят сделать своим лидером?!/

— Это напускное, Рауль, — сказал Серж, — Поверь, это пройдет. Перемелется — мука будет. Так-то вот, дружище. Ты встряхнешься, и все вернется на круги своя. Быть может, ты уже встряхнулся. Мы все отлично знаем твои былые дела.

"Но вы все ничего не знаете о моем нынешнем отчаянии".

— Не так уж все и плохо, — продолжал Серж, — Бревно или колода, с которой ты себя сравнивал — да ты, говоря это, даже немного рисовался. Ты, может, сам еще не понял.

"Теперь еще и Серж будет меня утешать! Кошмар!

Но он не мог ответить резкостью на добрые слова старого друга.

— Я не справлюсь, Серж, — сказал он тихо.

— Отлично справишься. Кто, черт тебя дери, заготавливал всю нашу провизию?

''Если все едут туда затем же, за чем я еду, то в провианте недостатка не будет',^[185] — вспомнив, какую глупость он ляпнул отцу, выходя из дворца Бофора, Рауль ужаснулся. Но теперь не скажешь Атосу: 'Я только шутил' . А Пираты не ужаснулись бы, они сочли бы это одной из острот 'гасконца' из долины Луары.

— Мне помогали. Отец и Гримо. Один я ничего не сделал бы. Вполне возможно, меня обжулили бы какие-нибудь коммерсанты, предприниматели и прочие ушлые людишки.

— Хорошо, — сказал Серж, — А к кому пошли люди с прошениями, адресованными герцогу — родственники всех этих несчастных, пропавших без вести людей, похищенных алжирскими пиратами? И ты записал всех, и не ушел, пока не закончил. А народ собрался со всего побережья — человек двести было, не меньше. Когда наш милейший герцог и все его окружение ждали тебя на банкете.

— Но я же пришел, — сказал Рауль.

— Только затем, чтобы попросить герцога выйти к народу. И милый герцог, выйдя на балкон тулонской ратуши, освещенный факелами, в состоянии этакой ажитации со своим очаровательным косноязычием заверил народ, что наша доблестная армада вернет им их близких из мусульманского плена — да что там плен, это ж не военные, мирное население, — из рабства, лучше сказать. Что-то тебя заставило выслушивать этих людей, взять их прошения, записать сведения — ты мог и не заниматься ими, тебе этого не приказывали. И ты хочешь мне сказать, что ты — ленивое бревно?

— Просто-напросто моя физиономия уже примелькалась жителям побережья. Они меня знали наглядно, вот и все. И, справедливости ради, переходя на морской жаргон, скажу, что и в этом случае РУЛЬ ДЕРЖАЛ ГРАФ ДЕ ЛА ФЕР, Я Ж ТОЛЬКО НАПРАВЛЯЛ ПАРУС.

— сказал Оливье.

Но Рауль все еще не сдавался. Он взял лист бумаги, несколько раз свернул, острием клинка своего кинжала разрезал лист на маленькие билетики.

— Что это ты задумал? — спросил Гугенот.

— Апеллес, дай каждому по угольку, — сказал Рауль.

— Прошу, — сказал Рауль, переворачивая свою шляпу вверх дном, — Тайное голосование. Пишите все имя лидера. Сворачивайте бумажки и бросайте в шляпу. А самый юный Пират нашего Братства под- считает голоса.

Через пару минут все было готово.

— Можно читать? — спросил Ролан, — Внимание! Я читаю!

Ролан, прижав к животу шляпу, стал разворачивать бумажки:

"Бражелон",

"Бражелон".

— О! — сказал Ролан, — Тут еще 'Бражелон' с восклицательным знаком и улыбающаяся рожа в бандане — дружеский шарж неизвестного автора.

Он показал рисунок.

— Определенно, есть сходство. Эта 'рожа' знакома многим жителям Лазурного Берега, — сказал Серж.

— сказал де Невиль.

— Что, скажешь, нет? Итог, Ролан, дитя мое, — попросил Гугенот.

Ролан пересчитал бумажки.

— Восемь голосов за господина де Бражелона, — торжественно сказал Ролан, — один голос за господина де Фуа. Извините, если бы я знал, что мы будем выбирать лидера, непременно взял бы свой барабан. Может, сбегать?

"Все за меня, только я против. Я за Сержа", — подумал Рауль, машинально взяв свою шляпу, которую церемонно подал ему Ролан.

— Что ты сказал? — спросил он Ролана.

— Сбегать за барабаном? Для торжественности?

— Остынь.

— Тогда… можно, я сохраню эти билетики для истории?

— Ну конечно, возьми, — сказал Рауль, встряхнулся, раскланялся перед Пиратами, сделав изящно-лихое движение своей шляпой.

"Друзья отыщутся в беде бездонной", — припомнилась ему вийоновская строка.

— Высокочтимое собранье! Благодарю вас за оказанную честь!

За этим последовали аплодисменты и поздравления. Ролан чихнул. Ему, конечно, дружно пожелали здоровья.

— Младенец чихнул, — заметил старший брат, — Вот и правда!

— Не младенец, — поправил Серж, — Малек!

ЭПИЗОД 16. ШАХМАТНАЯ БАТАЛИЯ

11. ПРО ЦВЕТОЧКИ И ГРИБОЧКИ

— Вот так-то, дружок, — сказал Серж и пробренчал нечто торжественное на своей гитаре, — попробуй теперь возразить высокочтимому собранью. Ты теперь наш вожак, лидер, командир — так решило Братство!

— Морской Робин Гуд! — воскликнул Ролан.

Барабанщик купил нашего героя этой фразой.

— А ты хитрый, малек! — сказал Рауль.

— О! Вы даже не представляете, какой я хитрый, г-н де Бражелон! — важно заявил Ролан.

И конечно, Пираты опять захохотали.

— Веселый месяц май! — вставил свое словечко Анри де Вандом, обожающий робингудовские баллады. А Серж подвел итог выборов лидера провансальской песенкой:

— Это что-то новенькое, — заметил Оливье.

— Новое не что иное, как хорошо забытое старое. Не люблю говорить банальности, но так оно и есть. Песенка эта, вернее, эс-там-пи-ада, упоминается в книге Жана де Нострадамуса 'Жизнеописание древних и наиславнейших провансальских пиитов во времена графов прованских процветавших' . Жонглеры из Франции играли эстампиаду. Она весьма по нраву пришлась кавалерам и дамам. Но Раимбаута ничего не забавляло. Посему маркиз, заметив это, сказал: 'Сеньор Раимбаут, что же вы не поете и не веселитесь, ведь вы слушаете столь прекрасную музыку и лицезреете здесь такую красавицу как моя сестра — наиблагороднейшая дама на свете! А Рау… Раимбаут ответил, что не станет петь. Маркиз же, догадавшись, в чем тут дело, сказал сестре: 'Мадам Беатриса, хочу, чтобы вы из благосклонности ко мне и ко всем этим людям соизволили просить Раимбаута — пусть он ради любви к вам и вашей милости примется петь и веселиться как раньше' .

Серж проиграл мелодию эстампиады.

— О, помню! Я тоже когда-то читал 'Жизнеописание провансальских пиитов' ! Можно, я продолжу? — спросил Анри.

Серж кивнул, продолжая забавляться с гитарой.

— …И мадам Беатриса была столь обходительна и мила, что обратилась к Раимбауту со словами утешения, прося его возрадоваться ради любви к ней и вновь сложить песню. И тогда Раимбаут о том, что вы слышали, сложил эстампиаду…

— Вы запомнили? — спросил Серж, — Споем, что ли?

— Но почему 'лист' , а не 'цвет' , — спросил дотошный барабанщик, — Цветы иван-чая — это так красиво! Я так люблю, когда цветет иван-чай! Они дикие и свободные, и вылезают на Свет Божий, где придется! Не то, что ухоженные, подстриженные лужайки в Ф-ф-фонтенбло, где для каждого цветочка свое место. А иван-чай — Цветок Свободы!

— Теперь он придирается к словам великого трубадура! — воскликнул Жюль, — Где ты видел иван-чай в мае?

— В Бретани не видел. Иван-чай цветет летом. Но в Провансе?

— Иван-чай цветет летом и в Провансе, а у нас как-никак `'начало мая' . Еще не пришло время иван-чая, — сказал Серж.

— Ничего, народ, скоро лето, — сказал Рауль.

— Вы только не смейтесь, — попросил Шарль-Анри, — Но у меня, кажется, тоже стишки складываются.

— Просим!

— Может, это и глупо. Да и третья строчка ваша, виконт, и Вийона.

Не очень точная рифма, я понимаю, — сказал Шарль-Анри смущенно, — `'братва' — `'Блуа' … Но так сочинилось…

/ Я сказал бы `'И больше не вернемся мы в Блуа' , — подумал Рауль, — Но говори за себя, при чем тут Шарль-Анри. В таком случае…Тогда так:

Я не вернусь из этого `'круиза' ,

Девиз мой — `'Здравствуй, грусть,

Прощай, Луиза' .

А переделывать применительно к себе стишок Шарля-Анри что-то лень. А, ладно! Хватит чепуху придумывать! /

— Вот, уже ностальгия начинается, — вздохнул Вандом.

— Она самая, — вздохнул Шарль-Анри, — Глупо, правда? Это все оттого, что вспомнился иван-чай.

— Вот что я тебе скажу, малой, — важно заявил Оливье, — В письме кузине Аннете попроси эту наиблагороднейшую девицу сорвать для тебя Цветок Свободы. Пока твое письмо дойдет до Блуа, как раз и иван-чай расцветет. Верно я говорю, люди?

— Она решит, что я помешался, — Шарль-Анри покрутил пальцем у виска.

— Проверишь ее чувство. Любит — поймет. А я тебя уверяю: кузина Аннета будет столь обходительна и мила, что пришлет тебе с полевой почтой цветок иван-чая. Эх! Мне бы твои заботы, малой!

— Я так и сделаю, — оживился Шарль-Анри, — Спасибо за идею, барон.

— Я ж еще не все мозги пропил, — вздохнул Оливье, — Помню, была стена старого замка, разрушенного еще при Ришелье. Мне нет надобности говорить вам об эдикте Ришелье двадцать шестого года.

— Против дуэлей, — сказал Гугенот.

— Не только. Господин кардинал издал в том же приснопамятном двадцать шестом году `'Декларацию о снесении замков' .

— К чему ты клонишь? — спросил Рауль.

— К тому, что на наших землях был такой архитектурный объект. Построенный Бог весть когда, при Ришелье уже разрушенный. Мятежный барон де Невиль — это мой родитель — сбежал от всесильного кардинала в Испанию. Вернувшись в родные места после амнистии в обществе известного вам Педро-цыгана, отец занялся строительством, и новый замок вырос на нашей земле. Без рвов, подъемных мостов, бойниц — по последней моде. Здесь мы пропустим годков этак десяток и перенесемся в начало сороковых, когда наследник мятежного барона слонялся по этажам, разглядывая гобелены, башенки и дико скучал. В годы моего отрочества я еще не был знаком с творчеством Франсуа Вийона, столь вами почитаемого, но чувства мои были сродни автору `'Баллады о сеньорах былых времен' — 'Куда девался Шарлемань?

Зато вот там, на развалинах, была настоящая жизнь! И все древние стены в разгар лета были покрыты иван-чаем. Я с ватагой сорванцов излазил все эти развалины. А на башне я забирался на самую верхотуру, рискуя сломать шею. Мы попадали в волшебную страну, а цветы иван-чая мне казались приветом от сеньоров былых времен. Как заколдованные мечи. Но, разумеется, это вздор, ребячество.

— Не ребячество, а Детство, — поправил Рауль, — С заглавной буквы.

— Можно смеяться, — сказал Оливье.

— Да нет, — сказал Гугенот, — Мы понимаем.

— Тогда еще об иван-чае, — проговорил Оливье, — Иван-чай такой цветок— в комнате сразу вянет. Помню, на матушкины именины я притащил ей здоровущий букет иван-чая и запихал в самую роскошную вазу. А матушка засмеялась и велела 'убрать этот веник' . И мне: 'Иди в парк, котеночек, нарежь мамуле розочек, если хочешь сделать приятное' . Видите, Пираты, какое у меня было трудное детство!

— Рек он, головой качая:

`'Где ты, Рыцарь Иван-чая?

— Иронизируешь, Рауль?

— И не думаю. Детей всегда тянет в такие места, как развалины, старые башни, лесные заросли.

— И полянки, заросшие иван-чаем! — сказал Шарль-Анри, — Раз достопочтенное общество с таким благосклонным вниманием выслушало г-на де Невиля, вы позволите и мне?

— Мы слушаем.

— Недалеко от Блуа, — заговорил Шарль-Анри, — Есть один лесок. А в том лесочке есть полянка. И на полянке той в разгар лета, куда ни глянь — иван-чай. Тоже вроде волшебной страны. Мы с ребятами любили там собираться. Я имею в виду моих приятелей из коллежа. А на полянке, ближе к лесу, была такая конструкция.

Шарль-Анри взял уголек и на клочке бумаги изобразил восьмиугольник.

— Типа скамейки, поставленной на пеньки. Но я непохоже нарисовал.

Рауль перевернул бумажку и нарисовал 'конструкцию' по правилам линейной перспективы.

— Вот — теперь похоже. В центре 'конструкции' мы обычно зажигали костер. Там были камушки, все что надо, чтобы проводить время на природе. И несколько шалашей.

— Вигвамов, — уточнил Рауль, — Мы там в индейцев играли.

— Да, Жан говорил. Жан мне и показал полянку. Нашей компании она, можно сказать, перешла по наследству. Впрочем, наши младшие товарищи — нынешние мальчишки — нет-нет, да и наведываются на поляну с иван-чаем.

— Вот и славно, — сказал Рауль, — хоть кому-то пригодится.

— О, у вас неплохие преемники! — заявил Шарль-Анри, прижав руку к груди и склонив голову, — Уж поверьте!

— Кто бы мог подумать…

— Жан говорил, вы там на костре грибы жарили на прутиках.

— Трюфели, завоеванные свободолюбивыми индейцами.

— Да! Отчим Жана, толстый Сен-Реми, все шнырял по лесам в поисках трюфелей! Ваше 'племя' взяло толстяка в плен. 'Жестокосердый' Жан хотел снять с пленника скальп, но вы сжалились над бедолагой и отпустили на все четыре стороны.

— Мы содрали с толстяка богатый выкуп — корзину с трюфелями.

— Да ты, как я погляжу, тот еще сорванец! — засмеялся Оливье, — А что же толстяк? Нажаловался небось, на 'диких индейцев' ?

— Как ни странно, нет.

— И вам не влетело?

— Да нет. Вот только на следующий день наш Гримо привез доски и пеньки и соорудил вышеупомянутый восьмиугольник. Мы попрятались в зарослях, но любопытство пересилило. Как я впоследствии узнал через несколько лет, телега с Гримо и нашими парнями оказалась на полянке с иван-чаем не случайно. `'Дети сидят на голой земле, жгут костры, боюсь, они простудятся' ,- сказал г-н де Сен-Реми. Остальное известно. Мы очень любили нашу полянку с иван-чаем.

Странно, рифмы сами лезут в голову.

— Пусть останусь без ушей,

Раем — только в шалаше! — заметил Анри де Вандом.

— Да, — вздохнул Рауль, — Рай был в шалаше.

— Интересно, в Алжире цветет иван-чай? — спросил Шарль-Анри.

— Вот уж не знаю, — сказал Рауль, — Посмотрим.

— Ах вы, ботаники несчастные! — взвыл Гугенот, — Цветочков захотели?

— Опять каркаешь? — разозлился Оливье.

— Молчу, молчу, — прошептал Гугенот.

— Да, — вздохнул Шарль-Анри, — В этом сезоне нам не видать иван-чая.

— Как своих ушей, — заметил Гугенот, — Этот сезон обещает быть весьма жарким.

— Я тебе уши отрежу, если не уймешься! — пригрозил де Невиль.

— Этому человеку, — сказал Гугенот, — Ни в коем случае нельзя читать мемуары уважаемого графа де Ла Фера, учти это, милейший Рауль. Если он начал внаглую к месту и не к месту красть фразочки Атоса, что будет, когда этот нахалюга ознакомится с мемуарами?

– 'Пустяки' , — улыбнулся Рауль, — Тоже, оттуда же. Но уж главу про амьенский погреб ты не получишь ни в коем случае, хмельная душа!

— Про амьенский погреб я и без тебя знаю от гасконца. Это теперь место паломничества. Собственно, погреба, где г-н Атос и потрясный Гримо пили две недели, уже нет.

— Неужели трактирщик разорился? — пробормотал Рауль, — Насколько я знаю, мушкетеры честно расплатились с ним.

— Трактирщик — хитрая бестия, и он еще тогда здорово наварился. А уж потом, когда в его погребок потянулись поклонники аж из-за рубежа — о наших я и не говорю…

— Из-за рубежа?

— Из веселой Англии…

— Ах да, лорд Уинтер…

— Да, лорд Уинтер сделал отличную рекламу своим французским друзьям.

— Скорее амьенскому кабатчику.

— И владелец кабачка смекнул, что, коль его заведение так посещаемо юными безумцами 'с мушкетерскими сердцами' , он сделал в погребке зал с факелами, свечами и уютными столиками. За вход — двойная плата. Предприятие амьенского трактирщика расширилось, и он сам водит любопытный народ, повествуя о тех славных временах. `'Мушкетерский погребок' в Амьене — одна из достопримечательностей. Я там был, я там пил и очень рекомендую наведаться в Амьен.

— Наведаемся! — воскликнул Шарль-Анри.

— А меня возьмете? — спросил Ролан.

— Куда ж мы без тебя, будущий мушкетер! — улыбнулся Рауль.

— Вот там и обмоем твой мушкетерский плащ, малек, — сказал Оливье.

— Этому господину только бы за воротник залить, — покачал головой Рауль.

– 'Он и кувшин повсюду были пара' , — сказал Серж, — Все тот же Франсуа Вийон.

12. ТЕ ЖЕ И ПОМОЩНИК КАПИТАНА

– 'Он и кувшин повсюду были пара' — тема для дружеского шаржа, — сказал Гугенот насмешливо, — Нарисуй шарж на этого шалопая, Апеллес.

— Это я мигом! — оживился Люк, взял свою папку, достал чистый лист и коробку с углями.

— Если ты не очень устал, Люк, — сказал Рауль.

— Пустяки, — заявил Люк, — Я уже отошел. Картина все равно еще не подсохла. Ну-ка, барон, голову правее, ближе к окну. А вы чуть подвиньтесь, люди, не загораживайте натуру. Попрошу живую натуру не шевелиться.

— И долго мне так сидеть? — спросил Оливье.

— Сиди 'по стойке смирно' ! — сказал Серж.

Оливье скривился.

`'Уж я тебе покажу' , — подумал Люк и взялся за рисунок.

Первыми захихикали желторотые. Вскоре на лицах всех Пиратов, с интересом наблюдавших за уверенными взмахами люкова уголька, появились улыбочки. Только Оливье не улыбался — он не видел, что рисует художник. Художник Люк Куртуа, как справедливо заметил герцог де Бофор, был романтиком. Хотя парижские шаржи Люка приводили в восторг 'золотую молодежь' , сам Люк не всегда был доволен подобными произведениями, чаще недоволен, чем доволен. Получая деньги за очередную поделку, Люк старался поскорее забыть свою натуру и проесть гонорар. Но в тех шаржах Люк передавал внешнее сходство, умело утрируя смешные черты портретируемого, не без легкой лести 'живой натуре' . Здесь все было иначе. Барона де Невиля Люк успел узнать ближе, чем случайных клиентов. Да и настроение у него было теперь совсем другое! Он уже не обслуживал богатеев, / бывало, думал: ' Слава-те, Господи, хоть кто-то попался изголодавшемуся художнику! '/ — он был своим в этой компании, одним из них, и сгрудившиеся за его спиной Пираты не раздражали его так, как толпа зевак, обсуждавшая его уличные портреты.

— Ну! — спросил нетерпеливо Оливье, — Скоро ты, Апеллес?

— Сиди, жертва! — цыкнул Люк, — Пять минут всего прошло.

— Хоть бы кувшин дали… — проворчал де Невиль.

— Потерпишь.

— Кувшин я запросто придумаю. Что-нибудь восточное…

Несколько взмахов уголька — и на листе появился восточный кувшин. Украшения на кувшине представляли перепуганную физиономию. Нарисованный Оливье устремил жадный взор на несчастный кувшин.

— Скоро ты, Апеллес? У меня уже рука затекла.

— Я заканчиваю. Остались лилии.

Люк провел еще несколько линий — и на бандане появились лилии. Он добавил прямых штрихов, прорисовывая бахрому.

— Готово! — сказал Люк, и, сняв зажим, показал рисунок своим товарищам. Пираты расхохотались.

— Апеллес, ты превзошел самого себя! — сказал Гугенот смеясь.

— Мое терпение лопнуло! — заявил Оливье, — Дайте взглянуть!

— Извольте, — сказал Люк.

— Эким уродом ты меня нарисовал, — пробормотал Оливье, — Люди, неужели я такой на самом деле?

— Апеллес тебе еще польстил, — сказал Серж.

— Это же шутка, — сказал Рауль.

— Вставь в раму и повесь в фамильной галерее, — посоветовал Гугенот.

— Да мои благородные предки из рам повыскакивают и разбегутся, кто куда, — ухмыльнулся Оливье.

— Твои благородные предки и не такое видали в той же Палестине, — сказал Рауль.

— Ты слишком добр, Рауль. Ну, за неимением конного парадного портрета…

— …генерала де Невиля, — вставил Гугенот.

— …сохраню, пожалуй,… для… потомства!

Пираты опять захохотали.

Анри де Вандом все-таки уловил за этой беспечностью и бравадой скрытую тревогу. 'Все хиханьки да хаханьки. Слишком часто они смеются. Не накликать бы беду' .

Кто-то постучал в дверь. Пираты насторожились. Смех замер.

— Заходите! — сказал Рауль.

Вошел помощник капитана, молодой де Сабле. Он приветствовал собравшихся и обратился к Раулю:

— Приятно видеть, что наши уважаемые пассажиры весело проводят время.

— Стараемся, как можем, любезный господин де Сабле.

— О! — сказал де Невиль, — Вот кого спросим! Господин де Сабле, как скажете — похож?

И Оливье, держа рисунок на уровне лица, вопросительно взглянул на помощника капитана.

— Превосходно! — воскликнул молодой моряк, — Вы такой и есть, господин де Невиль. Господин художник выразил всю вашу сущность.

Оливье хмыкнул и свернул рисунок в трубку.

— А я за вами, господин де Бражелон. Вас желают видеть герцог де Бофор и капитан де Вентадорн.

— Иду, — сказал Рауль.

Пираты притихли. Помощник капитана с лукавой, еле заметной улыбочкой оглядел пассажиров. А те тревожно смотрели на своего вожака. Все они, как и сам Рауль, решили, что появление молодого де Сабле связано с их опытами в области изобразительного искусства.

– 'Храбрый герцог наш' …Бофор

Вызывает на ковер, — пробормотал Рауль со вздохом.

Оливье заметил лукавую улыбку моряка и шутливо обнял Рауля.

– 'В два счета веселуху испохабят',^[186] как сказал поэт, — буркнул Серж. А Рауль вспомнил, что 'храбрый герцог де Бофор' не собирается `'цуцукаться с разгильдяями' . 'Взять все на себя? Эту дурацкую шалость, достойную малолетних школяров? Но лидер в ответе за все, даже за глупости…

— Пустяки, — сказал он беспечно.

— Захватите, пожалуйста, сведения о жителях побережья, взятых в плен мусульманскими пиратами, — сказал помощник капитана, — Монсеньор герцог сказал, что эти документы должны быть у вас.

— Наконец-то, — сказал Рауль, — Расслабьтесь, Пираты, ложная тревога.

Пираты перевели дух. Рауль взял документы.

— Пустяки… — потягиваясь, проурчал Оливье.

— Это-то как раз не пустяки, — проговорил Рауль, — Это серьезно.

* * *

— А вы хитрец, господин моряк! — заметил Рауль по дороге в салон, где нашего героя поджидали Адмирал Франции и капитан 'Короны' , — Вы умышленно затянули паузу, сообщая о поручении насчет этих документов?

— Вы не меньший хитрец, господин адъютант, — парировал де Сабле, — Вы людей насквозь видите.

`'Но только не себя' , — подумал господин адъютант. А де Сабле продолжал:

— Но ваши товарищи зря так напряглись. Клянусь мачтами 'Короны' , всему экипажу пришлись по душе забавные художества наших остроумных пассажиров. Даже ветераны, закаленные в плаваньях морские волки, и те говорят, что таких бедовых ребят еще не брала на борт славная 'Корона' .

— А я знаю, — сказал Рауль, — Разведка сообщила.

— Вы называете своей 'разведкой' юнцов из Королевской Гвардии, которые шныряли среди тюков и мешков с провиантом и чуть не обрушили на себя клетки с курицами? Вы, надеюсь, не обиделись на мою шутку, господин адъютант?

— О нет, — сказал Рауль, — Надо вам сказать, 'бедовые ребята' в полном восторге от славной 'Короны' , ее дружного экипажа и самого путешествия, господин моряк.

— Постучите по дереву, — попросил де Сабле, — Я немного суеверный.

И он постучал по грот-мачте, у основания которой они находились в этот момент.

— Чтобы плаванье было удачным, — сказал Рауль, повторив действие де Сабле. Он на мгновение задержался, любуясь надутыми попутным ветром парусами 'Короны' , синевой моря, дельфинами, играющими в волнах, рассекающими воздух морскими птицами.

— А вам наверняка будет приятно узнать, что наши мачты сооружены из сосен, которые выросли в лесах одного вашего друга, — сказал помощник капитана с улыбкой.

— Какие же они здоровущие! — восхитился Рауль.

— Да и друг ваш подстать этим мачтам — такой же здоровущий! Одна из легенд галеона 'Корона' гласит о том, что когда в тридцать шестом году судостроитель Шарль Моррье из Дьеппа^[187] приступил к работе над лучшим кораблем Франции, этот могучий сеньор одним махом взваливал на фуры гигантские бревна, которые дюжина молодцов с великим трудом отрывала от земли.

— Портос! — воскликнул Рауль, — Да, помню. Он что-то говорил о своих мачтовых лесах.

Он погладил деревянную мачту.

— Жаль, что Портос не видит нашу 'Корону' во всей красе.

— Силач Портос не знает о судьбе его сосен? Не знает, что уже больше двадцати лет 'Корона' считается лучшим кораблем нашего королевства?

— Сто пудов, не знает, — сказал Рауль убежденно, — Уверен, если бы Портос знал то, что вы мне сообщили — об этом бы уже знала вся Франция. Такой уж он человек. Он очень важничал бы. Вернее, очень гордился бы.

— Но финансовые дела, контракты от имени Портоса заключал с судостроителями его управляющий, жирдяй с очень странным именем, не то Мушкет, не то Мушкетон, не то Арбалет?

— Мустон, — уточнил Рауль, — С некоторых пор его зовут Мустон.

`'И `'жирдяй Мустон' , наверно, неплохо наварился на мачтах из портосовских лесов' , — подумал Рауль не без иронии.

— А вы расскажите симпатяге Портосу — вы не в обиде за это слово, виконт? — все, кто знают г-на Портоса, утверждают, что он ужасно симпатичный.

— Симпатяга и есть, — сказал Рауль.

— Расскажите ему про наши мачты, пусть Портос порадуется! И поважничает! Когда вновь увидите Портоса.

— Не факт, что я когда-нибудь снова увижу 'симпатягу Портоса' , — вздохнул Рауль.

— Но вы же хотите снова увидеть вашего друга? — спросил моряк.

— О да, — сказал Рауль, — Конечно, хочу! Но идемте, господин де Сабле, нас ждет наше начальство.

13. ШАХМАТНАЯ БАТАЛИЯ

— Ваша взяла, капитан, — сказал Бофор, — В картежной баталии победа осталась за вами, морской волчара!

''Морской волчара' прикусил губу. Обладателя великолепной библиотеки некоторые выражения Бофора смешили — и чаровали. Бофор подвинул к капитану его выигрыш.

— Так берите же ваш трофей, капитан.

Капитан де Вентадорн замешкался.

— Монсеньор, я готов поверить вам на слово.

И до капитана 'Короны' дошли слухи о том, что разорившийся герцог назанимал денег у кого только можно.

— Берите, говорят вам! — сказал герцог настойчиво, — Деньги — это пыль, приходят и уходят. А сейчас припрячем картишки. Не будем показывать дурной пример нашему молодняку. Предлагаю партию в шахматы.

— Почту за честь, монсеньор, — сказал де Вентадорн вежливо.

— Ага! — обрадовался Бофор, — Белые начинают и выигрывает.

— Это еще как сказать, — заметил капитан.

— Е-2 — Е-4, — сказал герцог, — Тупо, но так все ходят.

— Ничего не имею против, — ответил капитан.

— А вот увидите, на этот раз Фортуна будет за меня! Только не вздумайте поддаваться, капитан!

— Обижаете, монсеньор. Я уже говорил, это не мой стиль. Даже вам, Великому Адмиралу… Пусть победит сильнейший.

— За это я вас и люблю, дорогой капитан! Но и наглые же ваши пешки, так и лезут на рожон! Уводите своего короля, сударь, ему грозит атака моей конницы.

— Ваша конница разбита, — сказал капитан.

Белый шахматный конь составил компанию черным пешкам на столе вне шахматной доски.

— А я беру вашу ладью, — сказал Бофор, — Непростительная оплошность для морского волка потерять ладью. Ого! Вы идете ферзем? Не рано ли выводить такую фигуру?

— Самое время, — сказал капитан.

— Смело! — сказал герцог, — Вы и в бою такой же безбашенный, как в шахматах?

— Увидите, — лаконично сказал Ришар де Вентадорн.

— Знать бы, — сказал Бофор задумчиво, — Кто будет моим преемником, будущим Адмиралом Франции. Хорошо, если бы вы, капитан де Вентадорн.

— О нет, — ответил капитан, — Я на моей 'Короне' пожизненно. Пока смерть не разлучит нас, как говорится.

— Обрученный с морем, — проговорил герцог, — А ведь вы более меня достойны этого звания.

Капитан пожал плечами.

— В нашем королевстве звания порой достаются не по заслугам а по происхождению. Но с вами не тот случай. Вы-то на своем месте. И дай Бог нам служить стране и королю под вашим началом до конца столетия.

Преемником герцога де Бофора, Великим Адмиралом Франции в 1669 году станет двухлетний граф де Вермандуа, сын короля Людовика XIV и Луизы де Лавальер, чего ни сам ныне здравствующий адмирал, ни капитан 'Короны' не могли вообразить в самых фантастических прожектах.

— Шах, — сказал капитан, — Шах вашему королю.

— Шах еще не мат, — сказал Бофор, — О! Вот и помощь подоспела. Садись на мое место, дружище, — сказал герцог Раулю, — И продолжай за меня партию с господином капитаном, а я пока посмотрю эти документации. И вы присаживайтесь, молодой человек, — слова эти относились к барону де Сабле, — В ногах правды нет.

— Не лучше ли сделать турецкую ничью, господин капитан? — предложил де Сабле.

— Герцог, вы согласны? — спросил капитан.

Бофор уже начал читать документы и махнул рукой. Де Сабле сделал большие глаза.

— Ну что вы рты поразевали? — спросил герцог, — Я вышел из игры. За меня доиграет мой адъютант.

— Весьма своевременно, монсеньор, — не удержался де Сабле.

— Ишь, — буркнул Бофор, — Каков поп, таков и приход. Они все у вас такие, капитан?

Капитан улыбнулся.

— Согласны на ничью, виконт? — спросил капитан, — Положение у белых почти безвыходное.

— С вашего позволения, господин де Вентадорн, я хотел бы довести игру до конца, — сказал Рауль и двинул вперед ферзя.

— Ого! — сказал капитан, — Рискованный ход.

— Без риска нет победы. Простите, если мои слова вам показались банальными. Уводите своего короля, господин де Вентадорн.

Бофор, сидя в кресле, читал документы. Помощник капитана внимательно следил за партией. Он очень любил своего капитана. Но в глубине души де Сабле желал победы своему ровеснику, пассажиру — Раулю, который взялся играть за герцога в очень сложной ситуации.

— А теперь ваш король под угрозой, виконт, — заметил капитан.

— Мой король отдыхает, — сказал Рауль, — А вот ваш слон погиб смертью храбрых.

Белый слон занял место черного на доске.

— Говорят, у Карла Великого был белый слон, — сказал Рауль небрежно. Бофор поднял голову от бумаг.

— Знаем мы эти песни, — сказал герцог, — Не лезь на рожон, мой мальчик. Прикройся пешками.

— Я берегу моих солдат, — шутливо сказал Рауль.

— Ну, делай как знаешь. Это ж только игра. Смотри только не доиграйся до патовой ситуации.

— Постараюсь доиграться до победы, — сказал Рауль.

Капитан в раздумье почесал подбородок.

— Однако, виконт!

— Нечего терять, — сказал Рауль, — А теперь, уважаемый господин капитан, мы выводим наш запасной полк. Мне, поверьте, искренне жаль огорчать вас, сударь, но, кажется, вам мат.

Де Сабле с любопытством взглянул на своего командира. Как-то примет Ришар де Вентадорн победу молодого пассажира? Бофор расплылся в улыбке, словно он сам выиграл партию. И Рауль взглянул на капитана не без любопытства. Не так хорошо он знал г-на де Вентадорна. А капитан был порядочным человеком. Он спокойно принял свое поражение и протянул руку победителю.

— Мне остается только поздравить вас с победой, виконт. Играть с вами весьма занятно. Вот только, мой юный друг, в реальной жизни будьте поосторожнее. Понимаете, о чем я?

— Еще бы, — сказал Рауль.

ЭПИЗОД 17. САММИТ ЗНАМЕНИТОЙ ЧЕТВЕРКИ

.

14. КАК ЛЮДИ СТАНОВЯТСЯ МУШКЕТЕРАМИ ИЛИ САММИТ ЗНАМЕНИТОЙ ЧЕТВЕРКИ НАКАНУНЕ КОРОНАЦИИ ЛЮДОВИКА ЧЕТЫРНАДЦАТОГО

— Да это ж не каюта, а проходной двор какой-то! — заворчал Гримо, увидев многочисленное общество, — Ишь, расселись, как у себя дома! Совсем совесть потеряли — отдохнуть не дадут моему господину!

— Ваш господин, уважаемый военный советник Вогримо, в данный момент потащил какие-то документы его светлости герцогу де Бофору, так что мы тут не при чем, — елейным голоском сказал Анри де Вандом и умильно улыбнулся, смутив доброго Гримо своей улыбочкой.

— А вот вы-то нам как раз и нужны, господин Гримо, — почтительно сказал Шарль-Анри, — Так что уж не выпроваживайте нас, будьте ласковы, — и Шарль-Анри так же умильно улыбнулся.

— Зачем это я вам понадобился? — проворчал Гримо.

— Мы хотим кое-что узнать у вас, — проговорил Жюль де Линьет несколько неуверенно, он совсем недавно успел познакомиться со знаменитым Гримо.

— Мы не будем долго злоупотреблять вашим драгоценным временем, достопочтенный Гримо, — добавил осмелевший барабанщик, — Только пока наш милый герцог беседует с нашим вожаком.

— С каким еще вожаком? Какой еще вожак? — спросил Гримо подозрительно.

— Рауль, конечно, кто же еще! — заявил де Невиль.

— А! Так он теперь еще и ваш вожак! За какие такие заслуги? — буркнул Гримо.

— Да хватит притворяться, старикан! — сказал Серж, — А то ты сам не знаешь. За прошлые, настоящие и будущие. Но речь пойдет не о милейшем Рауле. С ним мы и без твоей помощи разберемся.

— Уже разобрались, — пробубнил Гримо, — Вожак! Ишь чего удумали!

— Лидер, лучше сказать.

— Мы хотели бы узнать… — опять пошел в атаку Серж.

— А! — хлопнул себя по лбу Гримо, — Вот вы о ком, граф де Фуа! Полноте, успокойтесь! / Гримо вспомнил о поручении Рауля/. Интересующая вас личность находится в лазарете, и доктор Себастьен Дюпон глаз с него не спускает.

— Атос в лазарете?

— Как он сюда попал?

— Неужели Атос, как и я, залез в сундук? — заговорили в один голос желторотые и барабанщик.

Гримо выпучил глаза.

— Какой Атос? — обалдело спросил Гримо, — Делать ему нечего, что ли, — по сундукам лазить? Вы совсем рехнулись?

— А есть еще какой-то Атос? — спросил иронически Гугенот — он понял, что Гримо и молодежь не поняли друг друга. Тут и до Гримо дошло, что смысл его слов не дошел до молодых собеседников.

— Ох, — сказал он, — Ох-хо-хонюшки, беда мне с вами, неопытными. Вам, как я погляжу, все надо разжевать да в рот положить. Я имел в виду человека по имени Мормаль, которого вам всем следует опасаться. Не без моей помощи он на какое-то время вышел из игры. Но, когда этот тип выберется из-под опеки доктора Дюпона, не болтайте лишнего в его присутствии.

— Да мы знаем, — сказали Пираты, — И не хотим даже говорить про такую мразь.

— Мы вот о чем, — сказал Ролан умоляюще, — Мы хотим любой ценой раздобыть мемуары вашего господина, и вы, потрясный Гримо, должны нам помочь!

— Какие еще мемуары? Скажете тоже! Напишет этот ленивец мемуары! Не на того напали!

— Опять не докумекал! Господин военный советник, не хитрите с нами, пожалуйста! Мы вам толкуем о мемуарах Атоса!

— Пронюхали уже? — спросил Гримо, — Лидера своего просите о содействии, я человек маленький.

— Мы уж просили.

— Ну и? — спросил Гримо.

— Да, мямлит что-то невнятное. Я, мол, за отца не могу решать, как он скажет.

— Не понял. Вы, что ли, хотите предложить, чтобы я выкрал у моего господина его рукопись?! Я?! Да вы тут перебесились, как я погляжу! Знаете, господа хорошие, за одно такое предположение я не посмотрел бы, что вы дворяне — за шкирку и за борт покидал бы всю вашу компанию. Благодарите Бога, что у меня доброе сердце. Полагаю, это вы по недомыслию.

— Полагаем, это вы по недомыслию или по…тупости. Никто не собирается просить вас воровать рукопись. Вас, достопочтенный…

— Уважаемый…

— Бесподобный…

— Непревзойденный…

— Обалденный…

— Офигенный Гримо…

— Просят…

— Умоляют…

— Заклинают…

— Христом-Богом…

— Ради всех святых…

— Составить нам протекцию…

— И рекомендовать нас как наилучших и вернейших читателей…

— …рукописи Великого Атоса!

Старик почесал лысину.

– 'Протеже Гримо' — вот так рекомендация!

— Найдите лучшую рекомендацию, — сказал Оливье.

Гримо опять почесал лысину.

— Ну, разве только гасконец, — пробормотал Гримо.

— За неимением господина Д'Артаньяна остаетесь вы.

— Я ж вас не видел в деле, — сказал старик.

— Вау! Мы не подкачаем! Че-сло! Как в эпосе: Аой!

— Мы покажем, на что мы способны!

— Тогда и вернемся к этой теме, — важно сказал старик, — Это все?

— Это еще не все, — заявил Люк, — Герцогу понадобился ваш портрет в парике алонж. Пока время есть, соблаговолите присесть на ваш сундучок.

— Щас прямо? — спросил Гримо.

— О! Люк вас изобразит за десять минут!

— Точь в точь, как живого!

У Гримо не было возражений. Он напялил на себя алонж, вызвав оживление в обществе и уселся позировать. Анри де Вандом не удержался и расправил несколько локонов алонжа, в душе опять ругая себя за такую не мальчишечью выходку.

— А пока господин Люк будет вас рисовать, — сказал Ролан, присев подле Гримо на корточки, — Поведайте, достопочтенный Гримо — КАК ЛЮДИ СТАНОВЯТСЯ МУШКЕТЕРАМИ?!

— А говорить-то можно? — спросил старик у Люка, — Меня ж рисуют!

— Говорите, — разрешил художник.

— Наш барабанщик спит и видит себя в синем плаще, — сказал де Невиль.

— И что вас интересует? Времена господина де Тревиля? — спросил Гримо.

— Аой! — сказал Ролан, — Времена Тревиля — это уже эпос! Я-то живу сейчас, понимаете?

— Тогда ваш вопрос не ко мне, а к этим молодым людям — к барону де Невилю и шевалье де Монваллану.

— Я их уже спрашивал, — вздохнул Ролан.

— И что же вы ответили барабанщику, господа мушкетеры Людовика Четырнадцатого? — спросил Гримо.

— Мы сказали, что нам синие плащи достались в свое время почти даром, — сказал Гугенот.

— На халяву, — пробормотал Серж.

— Не так уж и на халяву, — протянул Оливье, — Мы склонны предполагать, что не обошлось без Знаменитой Четверки. Это ведь так, обалденный Гримо?

— Это так, — сказал Гримо с торжественной миной, — Вам, барон де Невиль, синий плащ достался в свое время благодаря Атосу.

"Я так и думал", — прошептал Оливье.

…вам, шевалье де Монваллан — вопреки Арамису. Что же до вашего третьего товарища, оставшегося в Париже, Жан-Поля де Жюссака, он приглянулся Портосу, и это решило все.

— А подробности, — спросил дотошный барабанщик, — Вы говорите загадками. Может, мне пригодится опыт моих старших товарищей?

— Не дай Бог, — произнес Оливье.

— Не дай Бог, — вздохнул Гугенот.

— Подробности, пожалуй, заслуживают вашего внимания, — сказал Гримо, — Дело было в пятьдесят четвертом, ежели мне память не изменяет. Помнится, тоже был май месяц, вот как сейчас. Полгода прошло с тех пор, как отгремели фрондерские войны, и на какое-то время в стране воцарился мир. Страна готовилась к торжественному событию — коронации Людовика XIV. Эх! Закурю-ка я мою трубочку! Вам, господин художник, не помешает?

— Нет-нет, — кивнул Люк, поглощенный работой, — Курите на здоровье.

— Волей случая четверо друзей встретились в 'Козочке' , где проживал господин Д'Артаньян.

— Можно вопрос? Они заранее договорились о встрече, или это произошло случайно? — спросил Ролан.

— Ну, я же сказал 'волей случая' — помог Его Величество Случай. У них это бывает, частенько. Я поначалу дивился, а потом перестал. Всем приходит в голову одна и та же мысль. А мысль была примерно такая: 'А не проведать ли нам нашего гасконца?

Гримо выпустил дым и снова затянулся.

— Не опускайте руку, в которой держите трубку! — воскликнул Люк, — Это художественное изделие необходимо увековечить!

— Вы слишком добры, господин художник, — сказал Гримо смущенно.

— Это ведь ваша работа? — спросил Люк.

— А чья же еще! — заявил Гримо.

— Не отвлекайтесь! Дальше!

— Беседа затянулась, как обычно, за полночь. А они все говорили и не могли наговориться. А потом мой господин — уж не взыщите, чтобы не было путаницы и для краткости я буду именовать его Атосом, возьми да скажи: 'У вас какие-то проблемы, дорогой Д'Артаньян? ' Не поручусь за достоверность — мой словарный запас не так велик, но смысл передаю верно. Д'Артаньян спросил с самым что ни на есть гасконским видом: "Почему вы так решили, мой милый Атос?"

— А как это — "с гасконским видом" — спросил Ролан.

Гримо развел руками — если человек и этого не понимает, а тоже, туда же, к мушкетерам решил податься.

— У тебя очень 'гасконский вид' , когда ты хвастаешься нашим пращуром, доблестным крестоносцем Жоффруа, соратником Людовика Святого. Понял, малек?

— Ага, — сказал Ролан, — Теперь понял. Продолжайте!

— …Мне тоже так показалось, — заметил Арамис.

— Не быть мне Портосом, а хилым паралитиком типа покойного Кокнара, ежели и я не подумал о том же! — рявкнул Портос и стукнул кулаком по столу, так, что подпрыгнули бутылки…

— Количество бутылок? — спросил де Невиль.

— Молодо-зелено, — буркнул Гримо.

— Стремится к бесконечности, — пошутил образованный Гугенот.

— …Гасконец, черт тебя дери! Мы же не слепые, видим, что у тебя какой-то камень на сердце, — это, как вы догадались, опять прорычал Портос.

— Я, как лицо духовное, готов снять тяжесть с вашей души, — промолвил Арамис.

— Я еще не нуждаюсь в исповеднике, — проворчал Д'Артаньян.

— Если это, — опять заговорил Арамис, — как-то связано с капитанским патентом, который, как мне передали, у вас отобрал негодяй Мазарини, я могу использовать кое-какие свои связи…

— Не надо, — сказал гасконец.

— Я могу нанести визит Ее Величеству Королеве и кое о чем напомнить, — предложил Атос, — Приближается радостное событие — коронация нашего юного короля. Это повод, чтобы восстановить справедливость.

— Боже сохрани, Атос; даже не думайте!

— А чего думать? Тряхнем стариной, выкрадем кардинала по новой! — изрек Портос.

— Не надо, — опять сказал Д'Артаньян, — Вот в чем дело. Мы едем в Реймс на коронацию. Мне, как всегда поручена охрана особы Его Величества Короля. А людей не хватает. Меня осаждают докучные посетители и просители, как гугеноты Ла-Рошель. Мой стол завален прошениями и рекомендациями, но с кем ни поговори — облом за обломом. А времени в обрез — две недели. Что прикажете делать, друзья мои?

— Неужто нынешние никуда не годятся? — усомнился Портос.

— Вы, быть может, излишне строги, дорогой Д'Артаньян? — предположил Арамис.

— Д'Артаньян, скорее, излишне снисходителен, — заметил Атос.

— Вот именно! — воскликнул гасконец, — Не могу же я доверить жизнь короля кому ни попадя! Мне нужны горячие головы, бедовые ребята, такие, какими были мы, если отбросить несколько десятков лет. А мне подсовывают слюнтяев и неженок.

— Неужели все так плохо? — спросил Атос.

— Увы, — сказал гасконец, — Не люди, а какие-то комические персонажи. Все эти протеже, детки откупщиков, финансистов, судейских, парламентских советников. Будь моя воля, взял бы себе в адъютанты сорванца Фрике. Но Фрике не дворянин, к моему величайшему сожалению, с ним этот номер не пройдет. Что же до молодежи из дворян, может, вам придет кто на ум?

— Возьмите Оливье де Невиля, — сказал тогда Атос, — Я за него ручаюсь.

Д'Артаньян улыбнулся.

— Этого достаточно! — и записал на какой-то бумаге: "Оливье де Невиль' … и ваш адрес, барон.

— Ох, — пробормотал Оливье.

"И они еще удивляются, что я так много пью?!" — подумал "протеже Атоса".

— Откуда вы знаете Атоса? — спросил барабанщик.

— Фрондерские войны, — ответил Оливье.

— Да будет вам известно, господа, что барон де Невиль входил в группу, которая прикрывала бегство г-на де Бофора из Венсена, — сказал Гримо, — И впоследствии наши дороги не раз пересекались.

Гримо не зря порой называли добрым. Добрый Гримо не стал напоминать Оливье де Невилю о фрондерских войнах. И умолчал о словах, которые нашел граф де Ла Фер, убеждая гасконца в том, что молодой де Невиль достоин синего плаща. / "Мальчику нужна помощь, друг мой. В Городе было восстание. Мазарини послал карательную экспедицию. Пытаясь остановить убийц, погибла невеста де Невиля, девушка по имени Жанна, а сам Оливье был тяжело ранен. Мальчик в отчаянии. Поймите и возьмите к себе. Я вас прошу. Оливье смельчак, вы не пожалеете". — 'Хорошо, — сказал Д'Артаньян вполголоса, но добавил ворчливо: — Эпос какой-то, Оливье, Жанна…

— Не эпос, мой друг, а печальная действительность наших дней… '/

А Оливье вспомнил, как он с трепетом взял пакет с королевской печатью, который вручил ему в конце мая пятьдесят четвертого всадник в синем плаще. Участник восстания, 'фрондерский подранок' уже решил, что в пакете приказ об аресте. За все его дела, за все, что он успел натворить за годы Фронды, его посадят в Бастилию, а потом наверняка отрубят голову. Оливье зажмурился и сломал печать. Он не поверил своим глазам. Его приглашал в Париж сам Д'Артаньян и просил поторопиться, чтобы успеть на коронацию в Реймс!

— Чудеса… — прошептал Оливье, — Ведь Д'Артаньян меня и знать не знает.

Черная лошадь затрясла гривой. Всадник в синем плаще спросил:

— Будет ответ? Наш командир, господин Д'Артаньян может рассчитывать на вас?

— О да! — сказал Оливье, — Но какой добрый волшебник рассказал обо мне господину Д'Артаньяну?

— Этого я не знаю, — ответил всадник, — Мне только приказано вручить вам этот пакет. Что передать господину Д'Артаньяну?

— Что я выезжаю сегодня же! Но постойте, куда же вы, сударь! Вы, верно, устали, зайдите, отобедайте с нами.

— Простите меня, — сказал курьер, — НО Я ОЧЕНЬ СПЕШУ!

И почему-то звонко расхохотался.

И только потом до де Невиля дошел подтекст его последней фразы.

15. КАК ЛЮДИ СТАНОВЯТСЯ МУШКЕТЕРАМИ ИЛИ САММИТ ЗНАМЕНИТОЙ ЧЕТВЕРКИ НАКАНУНЕ КОРОНАЦИИ ЛЮДОВИКА ЧЕТЫРНАДЦАТОГО

/ Продолжение./

— …А среди ваших знакомых, дорогой Портос, среди всех этих маркизов и графов, которым вы утерли нос своей баронской короной, может, и отыщется кто-нибудь толковый?

— Утереть-то утер, — сказал Портос, — Но я ж еще не герцог. Ага! Знаю!

И Портос рассказал, как его совсем недавно остановил на улице какой-то юнец, представившись как Жан-Поль де Жюссак. Портос любил находиться в центре внимания; молодому Жюссаку удалось завоевать его расположение. Жан-Поль наговорил Портосу комплиментов. Тут и Портос любезно спросил сына гвардейца кардинала: "Как здоровье вашего батюшки? Давненько я не видел г-на де Жюссака, после осады Ла Рошели он исчез из виду' . Жан-Поль отвечал, что у бывшего гвардейца кардинала здоровье отменное, а занят он сочинением биографии кардинала Ришелье, написанной от лица — кого бы вы думали? — любимого кота его преосвященства Фенимора, белого, пушистого, зеленоглазазого. Вы, разумеется, знаете, что покойный кардинал Ришелье обожал кошек — их у него всегда было огромное количество. А Фенимор,^[188] тот еще котяра! Кстати, к гасконцу кот ласкался, а миледи очень боялся. Кошки, они же чувствуют человека. Этот литературный прием очень позабавил Портоса, но еще больше он заценил в Жюссаке то, что гвардеец кардинала, уйдя на покой, не внушил своему наследнику ненависть к мушкетерам, а наоборот, отзывался обо всех с огромным уважением, чего не скажешь о де Варде.

— Жюссак так Жюссак, — сказал Д'Артаньян, — У меня тоже нет предубеждения. Отец был храбрец, посмотрим, как проявит себя Жюссак-младший…

— Жюссак-младший намерен соблазнить некую фрейлину герцогини Орлеанской, — сказал де Невиль.

— Ничего у него не выйдет, — воскликнул Ролан убежденно, — Лавальер обожает короля. Я сам видел, как они в Шайо миловались.

— Да что, свет клином сошелся на белобрысой плаксе Лавальер? Говоря о фрейлине принцессы, я имел в виду мартышку Монтале. Хотя… к Лавальер это имеет прямое отношение. Кое-какие козни чернавки Монтале кое-кому внушают тревогу. А Жан-Поль, как добрый товарищ, решил помочь в этом щекотливом деле и предотвратить козни мартышки. Зная, что замышляет мартышка и, будучи ее любовником, Жан-Поль выведает секреты этой ловкой особы и поможет Плаксе. Ну, а башка поклонника мартышки, г-на Маликорна, украсится рогами.

— И поделом, — заметил Гугенот, — Маликорн предатель, и вполне заслужил это украшение. Раньше он был лучше. Деградировал парень при Дворе Короля-Солнца!

— Только не вздумайте при моем господине называть м-ль де Лавальер "белобрысой плаксой", — тревожно заметил Гримо.

— Мы вообще при нем даже не упоминаем ее имя! — воскликнул Оливье.

— То-то же, — вздохнул Гримо, — И про обезьяну Монтале лучше помалкивайте.

— Про мартышку!

— Какая разница.

— Но, если будут новости от Жан-Поля насчет Плаксы, тогда как, Гримо?

— Поживем, увидим, — сказал Гримо.

— Плакса о себе еще напомнит, — промолвил Гугенот.

— Лучше бы не напоминала! — воскликнул Вандом.

— А почему вы так уверены, господин де Монваллан? — спросил Гримо.

— Потому что я немного разбираюсь в психологии людей, подобных Плаксе. Отцы-иезуиты успели кое-чему меня научить, пока я не разорвал с ними связи.

— О ваших опасных связях с господами иезуитами мне ведомо, — заметил Вандом, — Наш предводитель упомянул о каком-то справочнике для исповедников, который вызвал ваше справедливое негодование.

— Не только это, — вздохнул Гугенот.

— А что вас привело к иезуитам? — спросил Вандом.

— Романтизм, друзья мои, романтизм! Я, наивный романтик, начитался в юные годы рыцарских романов и старинных хроник. Героические тени защитников Монсегюра и таинственных тамплиеров не давали мне покоя.

— Предок нашего Гугенота защищал Монсегюр, — вставил Люк.

— Аой! — Ролан хлопнул в ладоши, — Я так мало знаю о катарах, расскажете?

— После того, как ты нам поведаешь о славных делах крестоносца Жоффруа, — отшутился Гугенот.

— Хоть сейчас! — воскликнул Ролан и тут же поправился, — Ой, простите, что перебил вас.

— О катарах рассказывают разные легенды, — промолвил Шарль-Анри задумчиво, — Впрочем, насколько мне ведомо, на поляне с иван-чаем, где в незапамятные времена, давны-ы-ым давно-о-о Рауль и Жан, вооруженные деревянными мечами в тамплиерских мантиях с алыми крестами, / проще говоря, похищенных простынях / вели лихие баталии, прорываясь на подмогу к Великому Магистру Ордена Тамплиеров Жаку де Моле и Командору Жоффруа де Шарни, и, как это должно быть в детских играх, разгромив палачей Филиппа Красивого, отправлялись всей компанией разыскивать сокровища Рыцарей Храма. О них, видимо, и идет речь в песенке о капитанах. А о катарах что-то не припомню.

— сказал Гугенот, — А мне отцы-иезуиты сразу заявили, что катары — еретики, и чтобы я о них даже не заикался. Не буду вам подробно говорить о годах моей учебы. Я купился на название — 'Общество Иисуса' . Мечтал стать вооруженным апостолом, защищая своих братьев по вере и утверждая нашу религию где только можно, чтобы в конечном итоге на нашей несчастной земле воцарился ВСЕОБЩИЙ МИР, и люди, наконец, одумались и стали жить так, как учил Иисус. Но, присвоив своей организации святое имя нашего божественного Спасителя, иезуиты во многом оказались не такими, какими рисовались мне в воображении, люди, подобные Франсуа Ксавье или дону Игнасио… Я мечтал о далеких путешествиях в дикие варварские страны, о святой вере в любовь и милосердие…

— Сбылась мечта Гугенота, — вставил де Невиль, — Чем тебе не дикая страна Алжир?

— Мое ученичество подходило к концу, когда в начале мая наше… учебное заведение, скажем так, посетил один высокопоставленный гость. Своим внезапным визитом он вызвал большой переполох. Нас по очереди вызывали в кабинет, где этот господин беседовал с нашей молодежью. Дошла очередь и до меня. Мой наставник рекомендовал меня как способного ученика…

Гугенот скромно умолчал о том, что его представили не просто способным, а лучшим учеником иезуитского учебного заведения.

— Я вошел не без робости, приблизился к важному визитеру. Он сидел в кресле, полускрытый в тени, жестом предложив мне занять освещенное место.

— Анж де Монваллан. — сказал посетитель этак ласково, — Присаживайтесь, МОЙ АНГЕЛ,^[189] и побеседуем.

Хотя он прятался в тень, а мне предложил занять место против солнца, я-то его сразу узнал. Это был не кто иной, как Арамис. Не буду долго утомлять вас перессказом моей беседы с Арамисом, скажу самую суть. А суть была в том, чтобы я, их надежда, с его рекомендацией поступил на королевскую службу и сообщал Ордену обо всех передвижениях Его Величества Короля и Д'Артаньяна, возглавлявшего охрану Людовика XIV. Он хотел быть в курсе церемонии предстоящей церемонии коронации Людовика Четырнадцатого.

Солнечные лучи упрямо рвались сквозь полузашторенные окна. Я подумал было, что в день коронации может произойти нечто непредвиденное, и бывший мушкетер, возможно, желает предотвратить покушение на его Величество? Но почему тогда это поручение необходимо держать в тайне от гасконца? Арамис сказал, что, по Уставу Ордена, какими бы странными и абсурднымине показались мне его приказы, я должен выполнить их не размышляя.

— Но ведь не предательство! — сказал я.

— К вящей славе Бога, — строго сказал Арамис.

— Простите, — сказал я, — На меня не рассчитывайте.

"Небо! — подумал Гримо, — Уже ТОГДА Арамис вынашивал свои зловещие планы. Что было бы, если бы этот мальчик согласился?! Он хотел устранить Людовика ЕЩЕ ДО КОРОНАЦИИ".

Хотя Атос ни словом ни обмолвился своему верному Гримо о сути заговора Арамиса, старый слуга сам сопоставил кое-какие факты и пришел в ужас. Арамис хотел посадить на трон ТОГО, ДРУГОГО еще в пятьдесят четвертом году. Удивительно, что иезуиты не убрали такого опасного свидетеля как Анж де Монваллан. Но беседа проходила наедине, и об отказе молодого человека знал только Арамис. Может, не захотел брать греха на душу, пожалел мальчика? Воистину, чужая душа потемки, подумал Гримо, вздыхая.

— Не закончив обучение, я отправился прямиком к гасконцу. Я решил действовать на свой страх и риск. Д'Артаньяну я ничего не сказал о странных замыслах его друга. Мы беседовали… на общие темы. Д'Артаньян записал мой адрес. "Вам сообщат, г-н де Монваллан". И мне сообщили. Но, раз вы сказали 'вопреки Арамису' , гасконец вспомнил обо мне?

— Вспомнил, — сказал Гримо, — Д'Артаньян назвал ваше имя, и Атос сразу припомнил Монсегюр. А Арамис промолвил: 'Дорогой Д'Артаньян, когда-то вы назвали меня 'питомцем иезуитов' , и мы едва не поссорились. Вижу, вы изменили свое мнение, если вам понадобился "питомец иезуитов", а Анж де Монваллан именно такой' .

И Д'Артаньян стал кусать усы и барабанить свой любимый марш, что свидетельствовало о том, что гасконец пребывает в раздумьях и не знает, как поступить. Но решение все-таки принял в вашу пользу, если вы получили заветный синий плащ королевского мушкетера.

''Фрондер Оливье, питомец иезуитов Анж, сын кардиналиста Жан-Поль, — подумал Анри де Вандом, — вроде бы для офицера мушкетеров г-на Д'Артаньяна не лучшая компания. Как же они все забыли о Рауле?!

Анри так и спросил:

— Как же они все забыли о Рауле?

— О Рауле не забыли, — сказал Гримо, — о Рауле как раз напомнил Арамис.

— Арамис, вы не ошиблись? Логичнее было бы предположить — граф де Ла Фер?

— Хотите верьте — хотите нет, — сказал Гримо, — но именно Арамис, обсуждая кандидатуры будущих мушкетеров, сказал: 'Друзья, мне кажется странным, что никому из вас не пришла мысль о нашей надежде, нашем наследнике, вашем сыне, дорогой Атос!

— Черт возьми! — сказал гасконец, — Я давно Рауля к себе переманиваю, да упрямец не хочет.

— Почему, — удивился Портос, — Я, право, не понимаю! А вы, Атос?

— Кажется, понимаю, — улыбнулся Атос.

— Так вы с ним говорили? — спросил Арамис.

— А то нет! — сказал гасконец, — Со мной все ж-таки поспокойнее. Не хочет и все тут. 'Как вы не понимаете, господин Д'Артаньян, быть сыном такой знаменитости, как граф де Ла Фер — большая ответственность. От меня и так ждут чего-то необычайного. А ваши мушкетеры будут считать, что синий плащ достался мне по блату… Лучше не искушайте, у меня своя дорога. "Рауль, сын Атоса", — это отлично звучало бы в эпические времена, когда сочиняли 'Песнь о Роланде' .

Тогда Атос опять сделал брови домиком…

— Аой! — вздохнул Ролан, — Вы теперь рассказываете о том, как люди не хотят становиться мушкетерами. Простите, я опять влез в ваши воспоминания…

— …Это отлично звучит и в наше время, — перебил Рауля гасконец.

"Для вас — да. Но я не хочу, чтобы говорили, что синий плащ достался мне благодаря вашей многолетней дружбе с моим отцом. 'Пристроили мальчика в теплое местечко' . Я постараюсь сам кое-чего добиться' .

В заключение скажу, что Арамис пообещал кое-кого прислать, но протеже Арамиса опоздал. Вакансий уже не было. А встреча в 'Козочке' закончилась, скажу прямо, эпически.

Разговор вновь вернулся к предстоящей коронации Людовика Четырнадцатого, и мушкетеры, подняв бокалы, произнесли весьма эпический тост:

— ЗА КОРОЛЯ И СТРАНУ!

"Зря Рауль тогда отказался от синего плаща, — подумал Оливье, — Все могло быть по-другому. Мы, какие ни есть, люди Д'Артаньяна, честнее, вернее, надежнее, чем та компашка из Фонтенбло, с которой он якшался прошлым летом. Но потом, когда он, бедняга, доставал Д'Артаньяна, требуя от гасконца всей правды о Плаксе, / а у нашего капитана язык не поворачивался рассказать эту правду, которая для всех уже была секретом Полишинеля, кроме главного заинтересованного лица / в отчаянии Рауль припомнил Д'Артаньяну и мушкетерскую дружбу! Тут уж было не до того, кто что скажет и кто что подумает. А я, арестованный капитаном за дуэль с маркизом, слышал всю эту душераздирающую беседу. Но тогда он был не в себе. Наш Пират, такой как сейчас, никому ничего не сказал бы".

16. ЕЩЕ О СИНИХ БАНДАНАХ

— А мы не сдали наши синие плащи, — сказал де Невиль, — Какой элегантной ни была бы наша новая униформа, последний писк военной моды, мы-то с тобой, Гугенот, в бой пойдем в синих плащах! А пока приберегаем… для форс-мажора.

Гугенот молча кивнул.

— Как это у вас получилось? — спросил Ролан.

— Очень просто — Д'Артаньяна не было в Париже. А мы подчиняемся только ему! Жюссак объяснит все за нас. Гасконец поймет.

— Может, вам и не придется надевать синие плащи, — сказал Гримо.

— Мы это решили еще в Париже, скажи, Гугенот?

Гугенот опять кивнул.

— Я это к тому, — сказал 'военный советник' , — что, может, никакого сражения и не будет.

— Как это?

— Армада Великого Адмирала не что иное, как демонстрация силы. Мы создадим кризис, начнем переговоры. Война разразится только в том случае, если наши условия не будут приняты мусульманами.

— Ясно, люди? Поиграем мускулами перед реисами, — усмехнулся Серж, — Вы сами верите в то, что говорите, уважаемый ветеран?

— Нет, — сказал Гримо, — Вероятность мирного разрешения конфликта очень мала.

— И совсем-совсем нет надежды, что можно решить спорные вопросы путем переговоров? — робко спросил Анри де Вандом.

— Надежда есть всегда, — сказал Гримо, вздыхая, — Но только очень слабая эта надежда.

— Ну и пусть, — сказал Ролан, — Я заработаю синий плащ, как это было во времена Тревиля.

Барабанщик задумался, вернее, замечтался. Что он может придумать этакое, необычное, какой блистательный подвиг? Залезть бы на самый высоченный минарет и водрузить там знамя победы — белое знамя с золотыми лилиями! Но знамя доверено другому человеку, а Ролан не хотел, чтобы кровожадные враги убили их знаменосца. Можно захватить в плен их главаря. Самого злого и жестокого реиса. Это было бы весьма кстати! Но на реиса будет охотиться, наверно, сам Гугенот, он же командир разведчиков. Если бы он жил в эпические времена, как его тезка, легендарный граф Роланд… У эпического Роланда был рог. Идея! Роландов рог IX века — а в XVII веке рог заменит мой барабан! Как плащи мушкетеров и наши банданы — синий с золотыми лилиями.

— Что-то наш вожак задерживается, — заметил де Невиль.

— Да ты видел, сколько бумаг было? Целая кипа. Герцог человек очень дотошный, во все вникает. Пока еще они там разберутся. И поскольку Рауль общался со всеми этими людьми, нужны его комментарии.

— Пойду-ка я на разведку, — сказал Люк, — Вот только закончу портрет. Уже немного осталось.

— Долго ты Гримо вылизываешь, со мной быстро разделался, — сказал Оливье.

— Это когда как, — ответил Люк.

— Скажите, любезный Гримо, а кто сшил наши красивые банданы? — спросил Ролан.

— Наши женщины, — важно сказал "любезный Гримо", — Катрин, жена Шарло-привратника и ее дочь, красотка Мари.

— Прелестный цветок из Сада Франции! — воскликнул Оливье, — Как же, видел я эту очаровашку! Гугенот, приметил прехорошенькую девчурку? Она вручила герцогу букет цветов со словами: 'Возвращайтесь с победой, монсеньор' , и герцог, как истинный рыцарь, галантно поцеловал ее ручонку.

— Да, помню, — задумчиво сказал Гугенот, — На тицианову 'Любовь Небесную' похожа.

— Не может быть! — воскликнул Люк, — 'Любовь Небесная' великого Веччелио Тициана — это идеал, мечта художника. Женщина, с которой ее писал Тициан, жила в прошлом веке.

— Напросись к Раулю в гости после войны и увидишь 'Любовь Небесную' своими глазами, — сказал Гугенот.

— Напрошусь, непременно напрошусь!.. — прошептал художник, — Знаете, когда я копировал эту картину, я просто-таки влюбился в девушку Тициана. Вы скажете, что я сумасшедший художник, что это невозможно, глупо, ребячливо.

— Обычная вещь для подростков, — заметил Гримо, — Есть у нас мраморная статуя, так и мой господин, граф де Ла Фер, когда-то сказал:

"Не женюсь, пока не встречу такую девушку, как Психея".

— И как, встретил? — спросил Ролан.

— Но вы же сами ее видели. И вот еще что — в шелковую штору из самого Лувра была завернута статуя Психеи. А из луврской шторы и сшили ваши синие банданы.

— Мы что-то слышали от гасконца, — припомнил Оливье, — Вроде бы свадебный подарок Генриха IV.

— Именно так, — сказал Гримо торжественно, — Но подарок 'Короля-повесы' был с намеком.

— На что же намекал Король-повеса?

— На то, что сердце прелестной невесты осталось по отношению к дарителю каменным, вернее, мраморным. Девушкой увлекся Генрих-король, но она обвенчалась со своим любимым, Луи де Ла Фером. А Генрих-король обладал чувством юмора и преподнес такой неожиданный подарок молодым. Ну а прелестная графиня — бабушка вашего предводителя.

— И вас еще называют Молчаливым! — воскликнул Ролан, — Вы такие бесподобные истории рассказываете.

— Я не всегда был молчаливым, — заметил Гримо, — В молодые годы я тот еще болтун был. А с вами хочешь, не хочешь, а разговоришься.

Люк показал законченный портрет.

— Пойду к герцогу. Как, добрейший Гримо, вас устраивает моя работа?

— Очень благодарен! — сказал си слабенький. Хотя Анри постарше меня, все же, думаю, физически я сильнее Вандома. Но тут ничего не поделаешь: приказ адмирала — неодолимая сила. Анри обиделся на герцога и закрылся в своей каюте.

И он упустил самое интересное — все собрались в кают-компании, горланили морские песни, гитары — морская и наша — переходили из рук в руки, не обошлось без выпивки. Я не пил. Сидели все гурьбой, разумеется, уже переодетые, и экипаж и пассажиры. Море успокоилось. Путешествие продолжалось.

А кое-какие повреждения быстренько устранили. Знаю, бывают штормы / нет, скажу по-морскому — шторма /, когда рушатся мачты. Но с нашими мачтами ничего не сделалось. Ведь они не откуда-нибудь, их изготовили из портосовских сосен, и, верно, мачтам передалась часть его Силы. И нам, победителям стихии, тоже!

ЭПИЗОД 19. Недописанная баллада

20. НЕДОПИСАННАЯ БАЛЛАДА

Шторм был побежден. Пока участники борьбы со стихией обнимались, делились впечатлениями, экспромтом договаривались о совместной вечеринке в кают-компании, милый герцог вспомнил, как грубо он обошелся со своей малышкой. Герцог огляделся по сторонам, прикидывая, кого бы послать на разведку в адмиральскую каюту.

Ролан? Но Ролана окружили моряки, поздравляли с морским крещением, а барабанщик засыпал вопросами мореходов, в свою очередь, не умолкая, говорил о Сен-Мало, Деве Марии — покровительнице моряков в далекой Бретани, и матросы, растроганно внимая речам барабанщика, чуть ли не качать собрались де Линьета-младшего. Что они и сделали пару минут спустя — об этом Ролан скромно умолчал в своих мемуарах.

Рауль? Но Рауль договаривался о чем-то с помощником капитана. 'И я надеюсь, — говорил де Сабле, — Еще раз услышать в вашем исполнении песню о капитанах, всем она очень понравилась, а капитан, тот так и мурлычет ее, сожалея, что не запомнил слова' . — 'Вы очень любезны, господин де Сабле, но в ответ ждем 'Буканьеров' . И дальше хиханьки и шуточки насчет контактов с Береговым Братством — иначе, откуда же на 'Короне' ямайский ром? 'Гитару не забудьте! ' — 'Куда ж я без нее" — "Увидимся!" — "Увидимся!"

Гримо? Да, решил герцог. Старый мой приятель выручит и на этот раз. А Гримо, облокотясь на кучу мешков, внимал рыжему великану Викингу — тот что-то шептал старику, отжимая свою косичку. Они обменялись условными сигналами и разошлись.

Тут Бофор и поманил к себе Гримо. Гримо ответил кивком — он снова перешел на язык жестов. Опасность миновала. Теперь без него отлично обойдутся. И добрый Гримо затопал к дочери Бофора. Вот что он увидел.

Бофорочка спала, не задернув свою занавесочку, закутавшись во все плащи, зажав в кулачке гипсового ангелочка, из тех, что продаются во всех лавках, торгующих церковной утварью. Она чуть ли не с головой накрылась этими плащами, только нос торчал и золотистая челка. А спала тревожно, во сне всхлипывала и вздрагивала.

Гримо огляделся. На знакомом столике лежала бофорочкина синяя бандана. Из-под банданы высовывался уголок тетради. В отчаянных ситуациях Гримо позволял себе сунуть свой длинный нос 'куда не следует' . Он осторожно вытащил тетрадь из-под синей банданы. Вот что прочел Гримо:

Баллада для***

Гримо расплылся в улыбке. 'С ней все ясно' . Какие еще могут быть сомнения? 'Взять бы сейчас эту тетрадочку — взгляните-ка, мой господин, тут есть нечто весьма интересненькое для вас' . Старик почесал лысину. Не станет читать. Завозмущается. 'Как ты мог читать чужой дневник! Это же подло! ' Он у нас такой — очень уж благородный. Но я-то не такой. Посмотрим, что дальше…

И хитроумный Гримо осторожно перевернул страницу анжеликиного дневника. Дальше следовала третья строфа:

Гримо вздохнул. Так оно и есть. Дочь Бофора писала сущую правду.

Следующие строчки были зачеркнуты, но Гримо удалось разобрать:

Почему она зачеркнула эти строчки? Гримо не писал стихов и не понимал, как это люди умудряются сочинять? Вроде складно написано. Но 'мачты корабля' не трещали, не такой сильный был шторм, в который они попали. Видимо, Бофорочка хотела писать свою балладу, основываясь на реальных событиях. Первые две строфы эти реальные события и отражали. Даже в начале второй строфы безликое "твой друг" Анжелика заменила на имя конкретного человека — де Гиша. Высокий Девиз — тоже было понятно, о каком Девизе речь. О нашем, мушкетерском — 'Все за одного, один за всех' .

Так Гримо, говоря языком филологов, производил 'лингвистический анализ' текста баллады. Он перевернул страницу. Если бы Гримо сказали этот термин, он очень удивился бы. Он и не слыхивал об этом. Он просто размышлял. Но филологи-то знают, что за тремя строфами баллады следует посылка. Обращение автора к лицу, которому адресована баллада. 'О Принц' , 'Сеньор' , 'Донна' , — и так далее. Посылка следовала. Но не к лицу, которому адресована 'баллада' , обращалась дочь герцога де Бофора. Вот что прочел Гримо после слова 'Посылка' :

Посылка была перечеркнута. Крест накрест — диагональными линиями. 'Ну и правильно сделала, — подумал Гримо, почесывая лысину, — Не стоит ябедничать родителям на то, что 'любит он Луизу' . Родителям и без нее об этом ведомо. Впрочем, не так уж и любит. Скорее нет, чем да. А кто их поймет, этих влюбленных!"

Перечитывая 'Посылку' , Гримо мысленно обратился к родителям автора и адресата: "Бофор! Атос! Вы хоть что-нибудь понимаете? Я никак не могу понять' .

Анжелика зашевелилась во сне. Крыло гипсового ангелочка врезалось ей в щеку. Она перевернулась на другой бок. На розовой щеке отпечаталось крыло ангела. Гримо смотрел на гипсового ангела, простенькую поделку, не произведение великого ваятеля. Ему припомнилось, как торговцы и ремесленники расположились со своими изделиями, заполонив все площадки и пятачки Тулонского порта, предлагая свои нехитрые товары солдатам. И, видимо, там же, в Тулоне, дочь герцога выпросила у отца в подарок ангела, бродя по этой импровизировнной ярмарке.

''А может быть, — подумал Гримо, — будет так, как должно быть — не по законам этого подлого мира, а по законам Божественной Справедливости — Бофор и Атос будут крестить у вас детей? Передай это Господу, ангелочек…

Зажатый в кулачке ангел чуть шевельнулся. Солнечный луч скользнул в щель задраенного иллюминатора. В луч попала макушка стихокропательницы и синяя бандана.

''Может, это ответ свыше? — подумал Гримо, и тут же одернул себя, — Я точно впал в маразм. Эти гипсовые ангелы стояли шеренгами на деревянных столах ремесленников. 'Купите ангела, господа! Совсем недорого! Этот талисман принесет удачу! На память о Провансе' . А рядом ловкий малый выводил кисточкой на белых одеяниях ангелов имена покупателей, за собственное имя требуя приплаты. Ловкий малый был окружен группой гвардейцев — те непременно желали иметь собственного ангела-хранителя. А рядом с народным мастером его компаньон выстраивал новые шеренги таких вот поделок. Подходящие сувениры для добрых католиков, которые собираются на войну со злыми мусульманами. Парни учли момент и попали в струю. Но разве может тулонская безделица совершить чудо?

Гримо хотел перелистать несколько страничек вперед, чтобы прочесть, что написала Анжелика до своей баллады: 'Надо с этим подразобраться' . Но спала м-ль де Бофор очень уж беспокойно. Того гляди проснется. И Гримо решил не рисковать. Он положил тетрадь на прежнее место и аккуратно закрыл синей банданой.

И правильно сделал! Потому что в этот момент, конечно же, Анжелика де Бофор проснулась.

21. ЖЕСТЫ ГОСПОДИНА ГРИМО

— Ой, Боже праведный! Мы уже утонули? Мы на дне морском? — воскликнула дочь Бофора.

— Успокойтесь, дитя мое, — ответил Гримо, — Успокойтесь, как успокоилось море.

Гримо не знал, как к ней обращаться. Он решил обойтись нейтральным 'дитя мое' . Старик раскрыл иллюминатор. Высунувшись наружу, Бофорочка собственными глазами убедилась, что гибель в морской пучине им больше не грозит.

— Все живы-здоровы, дитя мое. Никто не пострадал. Все отлично себя чувствуют. Поверьте! И адмирал, и мой господин, и барабанщик — все, все, все.

— Слава Богу! Мне было так страшно! — и она бросилась на шею Гримо. Гримо как мог, успокаивал м-ль де Бофор. А м-ль де Бофор снова вошла в роль пажа и улыбнулась.

— Этот ужасный шторм! Смешно, не правда ли? Я спросонья и не узнал вас, дражайший Гримо! Я принял вас за ангела смерти!

— Ну, вот еще! — буркнул Гримо, — Где вы видели ангела смерти в парике алонж?!

— А кстати, где ваш знаменитый парик, господин Гримо?

Гримо провел рукой по своей блестящей лысине. О парике, так потешавшем всех обитателей 'Короны' , он совсем забыл. Видимо, штормовой ветер сорвал с головы ветерана роскошный алонж и унес в море. Но унесенный ветром парик не вызвал у Гримо особых сожалений. Стараясь быть галантным и остроумным, / кое-что он все-таки пытался перенять у Атоса / Гримо сказал:

— Мой алонж теперь, наверно, украшает голову Его Величества Нептуна.

— Ветром сдуло? Но вы не огорчайтесь, герцог вам новый задарит.

— Это ни к чему, сударь. Почудили и будет.

Вспомнив о герцоге, Анри де Вандом нахмурился. Вспомнив о герцоге, Гримо сосредоточился на своей миссии миротворца. А поручение было не самое легкое — по лицу Анри Гримо понял, что паж обижен на адмирала всерьез. Теперь уже не девушка Анжелика, насмерть перепуганная ужасным штормом, а паж Анри разрыдался и уткнулся в плечо Гримо. А Гримо никогда не приходилось утешать рыдающих девушек.

— Ну,… это… что вы… господин паж… ну перестаньте…

— Герцог, — прошептал Анри, — Ой, Гримо! Я никогда не видел герцога в такой ярости! Я никогда не прощу его! Знаете, что он мне сказал?!

Гримо кивнул. Повторять резкие слова герцога он не хотел. Но угрозу Бофора расслышал отчетливо. Бофор сказал именно то, что нужно. Так сказал бы на его месте любой мужчина. Но нежная утонченная девушка от слов отца в шоке, хоть и пытается изо всех сил разыгрывать отважного мальчишку.

— Что теперь обо мне подумают?! Какими глазами я посмотрю на Пиратов? На моряков? Представляю, как теперь меня все презирают! Я теперь буду сказкой 'Короны' !

''Да вы и есть 'сказка 'Короны' '', мадемуазель де Бофор' , — подумал Гримо, гладя по голове мнимого пажа.

— ПУСТЯКИ, — сказал Гримо.

Но Анри де Вандом употребил слово 'сказка' в негативном смысле.

— Я должен был остаться. Пусть лучше бы герцог убил меня! Но он сказал "клянусь честью' ! И это все слышали! Понимаете? Если Бофор клянется честью — это не пустая угроза! Гримо, знаете, у меня в глазах потемнело! Я даже хотел утопиться! Истинная правда! Броситься за борт!

По лицу Анри Гримо понял, что паж говорит правду.

— Слава Богу, что вы не совершили эту глупость, дорогой Анри. Иначе в ту же секунду ваш… / слово 'отец' чуть не сорвалось, но старик опомнился /…Великий Адмирал последовал бы за вами. Я ли не знаю Бофора!

— А вот и нет! — возразил Анри, — Он отвернулся от меня и побежал к куче мешков. Мешки ему дороже, чем,… / а тут и Анри чуть не выпалил 'родная дочь' , но тоже вовремя остановился /.

— Вас спасли бы по-любому, — сказал Гримо убежденно, — Не герцог, так кто-нибудь из экипажа… и, скорее всего САМИ ЗНАЕТЕ КТО.

— На кого вы намекаете? — спросил Анри.

Гримо улыбнулся.

— ОН ЖЕ БЫЛ НА ВАНТАХ.

— Мне ли не знать моего господина?

Анри вздрогнул.

— Видите, дорогой Анри, вы только бы создали нам лишние трудности. И, слава Богу, что вы справились со своим отчаянием.

Тут хитроумный Гримо решил замолвить пару слов за своего господина, подлить масла в огонь. Он сказал:

— УТОПАЮЩИХ СПАСАТЬ МОЙ ГОСПОДИН УМЕЕТ, поверьте на слово.

— Расскажите, — попросил Анри.

Гримо, конечно, рассказал!^[190] Анри потянулся к своей бандане. Завязал бандану. Схватил свой дневник. Захлопнул и спрятал.

— Вы прочли что-нибудь?

— Ни в коем случае! — напыщенно произнес Гримо.

— Простите, миленький Гримо, я совсем с ума сошел! Не обижайтесь, пожалуйста! Как я мог подумать о вас такое! Вы не обиделись?

Гримо смущенно отвернулся. Анри, по наивности решив, что своим нелепым подозрением оскорбил вернейшего сподвижника благородного Атоса, обнял старика за плечи и затараторил:

— Нет-нет, Гримо, я вижу, вы обиделись, иначе бы вы не отворачивались, я иногда сам не знаю, почему так получается, ляпну что-нибудь не со зла, а просто не подумав, а потом люди обижаются, я же прекрасно знаю, что на такие подлые поступки люди Атоса не способны, такими гадостями могут заниматься только какие-нибудь отвратительные шпионы Людовика Четырнадцатого, умоляю вас простить мне мои глупые слова!

Гримо готов был провалиться сквозь землю. Но земля была очень далеко. Бежать от бофоровой девчонки, куда глаза глядят. А потом подумал: 'Бог простит. Я ж действовал с лучшими намерениями".

Нельзя сказать, что Гримо мучила совесть, когда он читал балладу Анжелики. Его переполняла радость, но к радости примешивалась и тревога. Пока дочь Бофора выпаливала лихорадочные извинения и лепетала комплименты в адрес Атоса, старик Гримо чувствовал, что краснеет как мальчишка. У бедняги даже уши покраснели!

''Вы очень сердитесь, — лепетала Бофорочка, — Я вижу — вы покраснели от гнева. У вас совершенно цвет лица изменился. Вы же обычно какой-то… желтоватый, а сейчас вы такой румяный. Ну какие слова найти, чтобы вы совсем-совсем простили меня' .

''Что же делать, господа хорошие?" — подумал Гримо, мысленно обращаясь к Атосу и Шевретте. "Господа хорошие" не могли ответить старику — между ними простиралось Средиземное море и почти вся Франция. Но — Шевретта! Гримо как наяву услышал ее насмешливый голос: 'Молодец, Гримо, продолжай в том же духе!" А Атос? Гримо припомнил одну дурацкую фразу из молодости своего господина, которая внезапно вошла в моду среди Пиратов: 'Я тебе уши отрежу' . И Гримо заулыбался.

— Ах! — сказал Анри, — Вижу, вы меня простили, — и по-детски чмокнул Гримо в щеку. Гримо опешил. Он решил помалкивать, и это было верное решение. И тут опять ему помог Атос. Гримо припомнил, как ловко Атос умел в сложный момент управлять беседой, переводя разговор на описание природы. У Гримо, как он сам признался, словарный запас был намного беднее, чем у графа де Ла Фера. Он решил обойтись жестом. Гримо, продолжая улыбаться, величественным жестом простер руку в сторону моря.

— Вы хотите сказать, что море успокоилось, да? — предположил Анри, — И что уже вечер?

Вечер?! Как же мог пробиться солнечный луч в восточную каюту? Гримо вытянул правую руку вперед — в ту сторону, где должен помещаться нос корабля. Это — юг. Значит, север — сзади. Гримо сделал взмах рукой назад. Анри вытаращил глаза.

''Что это с ним? Опять начинается? ' Гримо махнул рукой вправо.

''А справа у нас запад. И солнце заходит с западной стороны. Но наши каюты на восточной. Это слева. Я НИКАК НЕ МОГ ВИДЕТЬ ЛУЧ СОЛНЦА НА АНГЕЛЕ И СИНЕЙ БАНДАНЕ. Заходящее солнце осветило бы каюты правой стороны. А наши каюты слева. И это восток. / Гримо махнул рукой влево. Он хорошо помнил начало этого дня! И солнце не могло сойти с орбиты. / Боже милосердный, неужели я начинаю впадать в маразм?! Неужто детки оказались правы, и я превращаюсь в слабоумного старика?

Анри смотрел на Гримо широко раскрытыми глазами. Жесты 'военного советника' он не понимал! А по расстроенному лицу старика Анри догадался, что с Гримо творится что-то неладное. 'Боже, Боже, не лишай меня разума, — думал бедняга Гримо, — Если я сойду с ума, кому я такой нужен? Я не "военным советником", буду, не 'уважаемым бесподобным… каким-то там ветераном,… а растением! И я-то хотел помочь! А куда же я гожусь, если у меня галлюцинации начинаются! Уж лучше утопиться, чем быть обузой' .

Гримо припомнил сцену из популярной испанской комедии 'Благочестивая Марта' , которая когда-то очень смешила его молодого господина.

' -Каков недуг ваш?

— Паралич' .

Гримо задергал рукой, как мнимый паралитик дон Фелипе.

— Что с вами, господин Гримо, — спросил Анри де Вандом с ужасом, — Может, врача позвать?

Гримо провел рукой по лбу.

— Голова болит? — спросил Анри с жалостью.

Гримо кивнул.

— Вам просто нужно выспаться. Отдохнете, и все пройдет. У меня тоже болела голова. Я заснул,… а разбудил меня солнечный луч.

— Вас разбудил солнечный луч, Анри? — ошалело спросил Гримо.

— Да, — сказал Анри.

Гримо только развел руками. И вздохнул. На этот раз с облегчением.

22. ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

— Добрый вечер! — сказал Бофор с любезнейшей улыбкой.

— Добрый, — отозвался Гримо, довольный, что герцог подоспел вовремя, и, хотя миссия миротворца им не выполнена, он избавится от необходимости утешать адмиральскую дочку. Анри вздохнул и отвернулся. Тут и герцог вздохнул. Славно было сидеть в обнимку со своими друзьями, распевать песни, а когда Пираты и моряки пели песни, особо любимые этим милым обществом, они клали руки на плечи друг другу, и раскачивались, чему немало способствовала качка и выпитое вино. Хорошо посидели, пообщались, немало морских историй поведали моряки своим новым друзьям, да и сухопутные господа умели вовремя ввернуть ту или иную забавную историю. Но все ж таки все хорошее когда-то кончается. Пришел конец и вечеринке, посвященной победе над стихией.

Гримо взглянул на герцога виновато.

''Я сделал все, что мог, но… ' — говорила его выразительная физиономия. Герцог решил бить на жалость. Стыдно, конечно, отважному вояке прибегать к таким недостойным методам, но что прикажете делать с этой упрямицей?

— Гримо, дружище, погляди-ка, что у меня там? Какая-то хреновина упала прямо на башку.

Гримо исследовал голову герцога. На высокородной голове доблестного рыцаря была небольшая шишка. Гримо понял, что травма несерьезна, но сочувственно зачмокал губами и затряс седой головой, мол, травма, вот беда-то!

— Господин Гримо, вы полагаете, монсеньор получил травму в самом начале шторма? — спросил Анри.

Гримо кивнул. Взял салфетку. Намочил водой. Приложил к высокородной макушке. В таких делах славный Гримо собаку съел. Герцог застонал. Реснички Вандома чуть задрожали.

— Ясно, — сказал Анри, — Контуженный. С контуженного какой спрос? Видно, после падения хреновины, в мозгах господина адмирала что-то сдвинулось, иначе не объяснить столь ужасные слова…

Тут у Анри задрожали губки. Бофор опять застонал. Анри был не таким и простачком. Он догадался, что Бофор и Гримо просто-напросто дурачат его.

— Учили ли это существо христианскому милосердию? — простонал «страждущий» Бофор, намекая на монахинь, которые занимались воспитанием его дочери, — Учили ли тебя вытирать слезы страдальцев, исцелять раны… и вообще — чему тебя учили?

Передразнивая милосердных сестер из своей обители, Анри сказал:

— Курс "Введение в милосердие" мне читали благочестивые наставники еще в далекие годы моего отрочества, но сейчас, милейший Гримо, мне представляется более занимательным другой спецкурс — "Основы пиратства' . Лекция, прочитанная вашим господином, врезалась в мою память. Правда, пока только лекция, но недалек тот день, когда мы приступим к практическим занятиям. А там и мастер-класс — полагаю, можно не комментировать? И вот что я скажу — есть один пунктик, за который нашего адмирала, угрожающего нок-реем дуэлянтам, самого следует повесить. К счастью, мы только играем в пиратов.

Анри обращался к Гримо, не желая разговаривать с герцогом. Гримо ничего не понял в этой скороговорке.

— Основы пиратства, — проворчал Бофор, — Мастер-класс… Какой же я пират, а, Гримо?

— Человек, издающий пиратские приказы и развязывающий пиратскую войну, может называть себя Великим Адмиралом и перечислять все свои важные титулы, но сути дела это не меняет. Этот человек — морской разбойник, и война из-за сокровищ — грязная война, правда же, достойнейший Гримо?

— Нечто подобное заявил твой господин нашему капитану, — заметил Бофор.

— Я же сказал — родственные души, — улыбнулся Гримо.

Он сказал бы: 'Да вы, ребятки, созданы друг для друга' . Но это он только подумал. На этот раз Анри не зашипел, а грустно вымолвил:

— У дураков мысли сходятся. Мы дураки и идеалисты, если ломаем головы над тем, как помочь нашим людям, которые ждут освобождения, изнывая в рабстве у проклятых язычников.

— И капитан дурак, по-твоему? И король Франции? — спросил герцог.

— Капитан очень умный человек, — ответил паж, незаметно втягиваясь в беседу с герцогом, — А король — не очень. Будь Его Величество Людовик поумнее, он не занимался бы разными глупостями в Фонтенбло, а подготовил бы шпионов, ловких людей, которые выучили бы арабский язык в совершенстве, научились бы говорить без акцента… не так, как бедняга Гугенот, который и писать-то не умеет, хорошо, если выучит арабский алфавит к концу путешествия. О! Будь я на месте Людовика, мои шпионы писали бы по-арабски каллиграфически! Шпарили бы наизусть суры из Корана! Достопочтенный Персерен пошил бы настоящие восточные костюмы нашим шпионам. Оружейник Гуго сковал бы настоящие сабли — как у янычаров, и, когда план Джиджелли, добытый нашими отважными шпионами, поднесли вам на блюдечке с золотой каемочкой, вроде тех, что продавали на тулонской ярмарке — вот тогда и надо было бы браться за оружие!

— Устами младенцев… — вздохнул Бофор.

Гримо поднялся.

— Иди, иди, старина, — сказал герцог, отпуская старика.

— Послушай, малышка, прекрати дуться.

— Вы меня оскорбили, монсеньор, и я решила объявить вам бойкот. Я с вами не разговариваю.

— Но ты только что разговаривала со мной, вещая о таинственных агентах под прикрытием в одеждах от Персерена, засланных в мусульманскую твердыню. Давай мириться, малышка. Что я должен сделать, чтобы ты простила меня? Скажи — я выполню любое твое желание.

— Правда?

— Клянусь!

— Я хочу, чтобы Рауль стал полковником!

— Черт побери! — сказал герцог.

— Да или нет?

— Не так все просто… — протянул герцог.

— А что в этом сложного? Серж де Фуа сказал, что он имеет право на звание полковника.

— А Рауль?

— А Рауль отшутился и сказал, что ему это вовсе не надо. Что-то насчет бумаг и списков… Что все списки утверждены, и… я уже не помню точно… он загнул что-то очень 'гасконское' .

— Он прав.

— Почему? Вы молчите? А еще клялись, что исполните любое мое желание.

— При первой возможности Рауль будет полковником. Я обещаю. Сейчас еще рано говорить об этом.

— Что для этого нужно?

— Немного времени, чтобы кое о чем успели забыть. Вызвать на дуэль королевского фаворита — это тебе не фунт изюма!

— Какого фаворита?

Бофор поведал всем известную историю.^[191]

— Молодец! — воскликнул Вандом.

— Кто?

— Рауль, кто же еще! А Сент-Эньян — гад! Как так можно, батюшка, я просто не понимаю! Он же сдал всех королю — и Рауля, и Портоса, и де Гиша с принцессой. Стукач он, вот кто — королевский стукач! И трус! Трус самый последний! Конечно, он боялся, что Рауль его заколет! А вам от кого все это стало известно?

— От короля, от кого же еще. Людовик мне доверяет. И, надо заметить, общественное мнение все-таки на стороне Рауля. Конде, узнав об этой истории, пришел в восторг.

— Вы говорите 'чтобы успели забыть' . А я слышала, что Людовик никогда ничего не забывает!

— Да, у Людовика память хорошая. Но наш король не страдает отсутствием совести. И совесть его не раз упрекала впоследствии. Он не стал сводить счеты, и это уже много. А я старался, как мог уладить конфликт, выполняя благородную миссию миротворца. То же делал и Д'Артаньян, помирив Сент-Эньяна с Портосом. Видишь, малышка, у нас были благие намерения. Но верно говорят — благими намерениями дорога в ад вымощена.

— Почему?

— Да потому, что мы попали из огня да в полымя.

— Как так?

— Объясняю. Д'Артаньян устроил прием для своего окружения, пригласив фаворита. На приеме присутствовали и его любимцы, три мушкетера.

— Атос, Портос и Арамис?

— Нет, нынешние, молодежь. Де Жюссак, де Невиль и де Монваллан. Богу одному ведомо, откуда эти ребята проведали о непродолжительном 'аресте' графа де Ла Фера — чуть ли не восстание подняли, смелых и решительных действиях своего капитана и решили свести счеты с фаворитом.

Если Сент-Эньян увильнул от дуэли, так как Рауль действовал тайно, не желая, видимо, компрометировать свою бывшую невесту… ну не вздыхай так жалобно!.. то Гугенот, воспитанный иезуитами, придумал свой план и спровоцировал дуэль с Сент-Эньяном. Он оскорбил фаворита прилюдно, и тот не выдержал. Они начали драться. Прямо во дворце!

— Молодец Гугенот! Чем же это закончилось?

— Их разняли.

— Д'Артаньян?

— Луиза де Лавальер. Да-да, 'трусиха и плакса' . Она же потом заступилась за Гугенота. Парню грозила Бастилия. Отягчающим обстоятельством было то, что Монваллан находился на дежурстве, во дворце. Но м-ль де Лавальер привела какие-то аргументы, после чего Его Величество смягчился и сказал мне: ' Бофор, забирайте себе этого дуэлянта' .

— Людовик сменил гнев на милость?

— Милость? Ничего себе милость — командовать разведкой в войне с бесноватыми арабами! Соображай хоть чуть-чуть!

— Но все лучше, чем Бастилия.

Бофор улыбнулся.

— И вот еще что — ты очень неопытна, и многих вещей не понимаешь. Сент-Эньян был сильно скомпрометирован, он места себе не находил. Хоть вроде бы фаворит короля неуязвим, но посматривали ли на него косо.

— Бойкот?

— Так уж сразу и бойкот! Все намного, намного сложнее. А стычка с мушкетером Д'Артаньяна в той или иной степени восстановила его репутатцию.

— Сам виноват! Вызвал его Рауль — надо было драться.

— Король запретил.

— Честь важнее. Король не имел права.

— Пойми и короля. Людовик не мог поступить иначе. Он не мог отпустить своего друга на верную смерть. Рауль очень опасный противник. Король это знал. У Сент-Эньяна не было шансов.

— Друга? Сводника!

— Ты ребенок, и судишь о людях с детской бескомромиссностью. Для детей не существует оттенков. Для детей только черное и белое. Ты в своем сознании уже поспешила записать в 'черные' короля, Лавальер и Сент-Эньяна.

— Да они чернее самых черных эфиопов! У тех только кожа черная, а в душе они вполне могут быть очень даже славными людьми. А вы стали адвокатом подлецов и предателей, честнейший человек Франции, господин Франсуа де Бофор? Простите за откровенность, мой герцог, но вы теряете право на это звание, пытаясь оправдать роль сводника, которую играл негодяй, лакей и лизоблюд Сент-Эньян!

— Ух-ты, ух-ты! Не горячись! Получается двойной стандарт. Имя Луи де Ла Фера говорит тебе что-нибудь? Историю еще не забыла?

— Луи де Ла Фер был любовником королевы Марго после графа де Бюсси Д'Амбуаза, когда последний переметнулся от королевы Наваррской к Диане де Монсоро. Правда, их роман был непродолжительным — то ли Луи понимал, что после Ла Моля никто не заменит его в сердце Марго, то ли он не хотел быть одним из многих. А после трагической гибели графа де Ла Моля все мужчины Марго — это 'многие' . Ла Моль был один! Генрих Наваррский, до того как стал Генрихом IV, был очень и очень снисходительным мужем и сквозь пальцы смотрел на шашни своей жены. Но впоследствии Луи де Ла Фер очень удачно женился. А при чем тут Сент-Эньян?

— Прелестная Габриэль, вот при чем. Луи де Ла Фер был посредником короля, доверенным лицом Генриха IV, когда любовь короля-повесы и Прелестной Габриэли только начиналась.

— И правильно делал! Потому что эта любовь похожа на сказку, легенду! О ней вся Франция песни поет! Помните песенку Генриха IV о Прелестной Габриэли? Если бы не Луи де Ла Фер, быть может, не было бы Сезара де Вандома, вас и меня. Если бы Прелестная Габриэль, на которую я, говорят, очень похожа, не полюбила короля Франции!

— Опять двойной стандарт, малышка. Восхищаясь Генрихом IV и Габриэль Д'Эстре, герцогиней де Бофор, ты осуждаешь Людовика и Лавальер, а, быть может, это тоже любовь, о которой потом будут сказки рассказывать.

— Сказки о лжи и предательстве?

Бофор пропустил реплику девушки мимо ушей и продолжал:

— Если уж Людовик Версаль задумал построить ради Лавальер…

— Версаль, Лавальер — о какой чепухе вы говорите Генрих и Габриэль — это круто! Луи де Ла Фер правильно делал, что помогал им!

— Скажу больше, — вздохнул Бофор, — Луи де Ла Фер был очень честным и порядочным человеком. Он убеждал короля-повесу жениться на Габриэль Д'Эстре, но ему противодействовал герцог де Сюлли. И, если бы Габриэль Д'Эстре не отравили, полагаю, история была бы немного…другой.

— Вандомы были бы королями.

— Не судьба, — вздохнул герцог, — Но с ныне здравствующим королем у меня самые лучшие отношения. Мне жаль, что ты так упряма и непримиримо талдычишь свое. Герцог де Бельгард, бывший жених Габриэль Д'Эстре, не стал драться с Луи де Ла Фером, а отошел в тень.

— Сравнили, Бельгард какой-то! Он, может, так не любил Габриэль Д'Эстре, как Рауль эту Лавальер! И вот еще — если человек с детства знает, что его бабушка отвергла любовь короля Франции и вышла замуж за любимого человека, разве он может примириться с тем, что невеста предала его ради короля? Клянусь нашими банданами, не может!

— Все образуется, — сказал герцог, — Хотя порой получается не так, как хочется, а наоборот.

— Вы говорили о 'миссии миротворца' . Вы как миротворец от короля поехали к Атосу, а не просто так?

— Я поехал по делам. Но, конечно, к Атосу я приехал как друг. И все ж таки я не смог сказать Атосу, что я от Людовика. Я понял, что мои друзья непримиримы в этом вопросе.

— Как дети? Атоса-то вы ребенком не назовете! Опять двойной стандарт, мой герцог. Я — глупый ребенок, идеалистка, допустим. А как насчет Атоса?! Кажется, честнейший человек Франции, я загнала вас в угол! Защищайтесь, сударь!

— Атос идеалист.

— Это плохо?

— Это прекрасно! Наш подлый мир не такой и подлый, благодаря таким как Атос. Но мир все-таки подлый. И моя миссия миротворца провалилась. Я болтал, что на ум придет и доболтался до того, что Рауль загадал сумасшедшее желание, когда мы на троих распили бутылочку Вувре. А я поклялся, что исполню его желание. И отступить уже не мог.

— Какое желание загадал Рауль?

Бофор вздохнул.

— Сама догадайся. Поставь себя на его место.

— На месте Рауля… я… Попросила бы взять меня с собой!

— Вот-вот, именно это.

— Вы исполнили желание Рауля, исполните теперь мое!

— Нашли Санта-Клауса, — пробормотал герцог, — Насчет полковника? Я сказал — при первом удобном случае!

— Знаете, монсеньор, мне что-то не по себе. Вы не договориваете, но я-то понимаю вас. Я понимаю, что на войне означают слова 'удобный случай' .

— Вот с этим мы разберемся сами, мадемуазель де Бофор. Это уж наши мужские дела.

— Если вы сейчас не можете исполнить мое желание, исполните другое.

— Проси что хочешь!

— Ваш плащ из синего шелка, в котором вы были в Тулоне.

— На кой он тебе?

— Я сошью из него флаг Пиратского Братства. Нам нужен наш собственный флаг. "Королевского Синего" цвета!

— Синее Знамя Пиратства, — засмеялся герцог.

Это желание Бофор мог исполнить.

— Ради Бога, — сказал герцог, —Теперь, когда вы получили контрибуцию, между нами мир, мадемуазель Анжелика де Бофор?

— У вас очень болит ваша шишка, монсеньор Франсуа де Бофор? — спросила м-ль де Бофор.

— Совсем не болит, — признался герцог.

Она погрозила пальцем.

— Я догадалась, что вы притворяетесь. Если бы болело по-настоящему, вы не издавали бы такие дурацкие стоны! Вы молчали бы, монсеньор Франсуа де Бофор.

Герцог расхохотался и поцеловал дочку в лоб. Бофорочка словно ждала этой минуты и прижалась к герцогу.

— Так-то оно лучше, — и Бофор вздохнул с облегчением.

ЭПИЗОД 20. ПЕРВЫЙ ЧИТАТЕЛЬ

23. ТРОЙНАЯ ПОБЕДА РАУЛЯ И КОШМАРНЫЙ СОН ГРИМО

— Гримо! Где тебя черти носят!

— Так-то вы встречаете 'потрясного ветерана' и своего тайного советника, господин Рауль.

— А как тебя встречать, пропащая душа, черт побери! Ишь, надулся от важности как индюк.

— Я замечаю, с некоторых пор в вашей речи проскальзывают словечки, достойные гасконца. Вас даже, кажется, назвали 'гасконцем из долины Луары' .

— Все-то ты знаешь. Где ты шлялся? Про тебя все спрашивали — 'где Гримо, где Гримо' — а я и знать не знаю.

— Я был с Анри де Вандомом, — медленно проговорил Гримо.

— А. Вот оно что.

Гримо вздохнул. Как ни хотел старик раскрыть тайну Анри де Вандома, он помнил предостерегающий жест Шевретты и ее шепот: 'Не вздумай. Только испортишь. Сами разберутся' . В этих делах женщины понимают больше. А Шевретта женщина необыкновенная. Если бы Гримо действовал на свой страх и риск, он сразу бы все выложил Раулю. 'Так, мол, и так' . Но Гримо помнил, как насмешливо воспринял Рауль его декламацию стихов Сервантеса, где упоминалось имя Анжелики. И в исполнении песни Оливена он не преуспел. А баллада, сочиненная Анжеликой — ему ли читать такие вирши? Он ее и не запомнил. Ясно как день, балладу Рауль должен услышать из уст самой Анжелики. 'Что же делать сейчас? — думал Гримо, — Почаще заводить разговор о Вандоме, авось и выгорит' .

— О чем задумался, старина? — спросил Рауль, — С маленьким Вандомом все в порядке?

— Маленький Вандом очень расстроен. Герцог рявкнул на него и…

— И бедняжка проливает горючие слезы? — спросил Рауль насмешливо.

— Вандом проливает слезы не столько из-за резкости герцога, сколько из-за того, что вы все будете считать его трусом. Он не посмел ослушаться герцога, и теперь терзается.

— И это все? Ты его успокоил?

Это было далеко не все.

— Там с ним герцог, — сказал Гримо, — Надеюсь, помирятся.

— Конечно, помирятся, — сказал Рауль.

— А с вами-то все в порядке?

— Сам, что ли, не видишь? Царапина на пузе — ерунда. Заживет.

— До свадьбы, — сказал Гримо.

— Я не комментирую твою реплику. No comment.

— И зачем люди ездят в Англию? Чтобы перенимать у англичан дурацкие выражения и ихний окаянный сплин?

— Людей, — ехидно сказал Рауль, — Иногда посылают в Англию против их воли. Лучше по своей воле ехать в Алжир, чем против воли в Англию.

— Вот дичь, — буркнул Гримо.

— Сплин! — фыркнул Рауль, — Какой сплин, старик, о чем ты? Сплина как не бывало! Хотя я и устал как собака, но настроение у меня очень даже боевое!

— Рад слышать, — сказал Гримо, — И, хоть денек сегодня для всех нас выдался тяжелый, это был хороший день, можете гордиться своей тройной победой.

— Ты это о чем?

— Ну-ну, не прикидывайтесь простачком. Давайте посчитаем. Ваши "бедовые ребята", Пираты Короля-Солнца, выбрали вас своим командиром, — и Гримо загнул большой палец, — Раз!

— Ай, Гримо-о-о! Это та еще победа. Это как тулонские букеты — аванс, который надо оправдать, — он вздохнул, — Я не претендовал на роль лидера, сопротивлялся, как мог, но выборы прошли честно, и теперь я в ответе за всех Пиратов.

— Ничего, ничего, — сказал Гримо, — Компания подобралась славная. Я зря давеча ворчал на вас. Хоть вы и не съели еще пуд соли, пираты Короля-Солнца не подведут. Я уж понял, они поверили в вас и за вами пойдут в огонь и в воду.

— И даже на смерть? — спросил Рауль.

— И даже на смерть, — вздохнул Гримо, — Они очень возгордились, узнав, откуда взялись ваши синие банданы.

— Ситуация очень опасная, а ты развлекаешь людей рассказами о Психее и королевской шторе, хвастун!

— Одно другому не мешает. И чего скромничать? Пока я беседовал с вашими друзьями, вы тоже зря время не теряли. Вторая ваша победа — шахматная, — и Гримо загнул второй палец.

— Но я ж упертый. Сдаваться даже в шахматах — не по мне.

— И — Бог троицу любит — третья победа, наша общая: шторм мы все выдержали, — и Гримо загнул третий палец.

А про четвертую победу до поры до времени приходилось молчать. У тайного советника так и чесался язык все рассказать и присоединить к трем победам своего господина любовную победу. Но Рауль завел разговор о Пиратском Братстве, засадах и ловушках, и тайный советник делился своим жизненным опытом, вспоминая Ла-Рошель, войну с Кромвелем, Фронду и многое другое, и, когда они дошли до Гугенота, в мозгу Гримо сверкнула одна мысль, и он спросил:

— А теперь по-честному, мой господин, когда вы вчера говорили о жертве королевского деспотизма, вы имели в виду того, другого?

— Ты о ком, Гримо? О Железной Маске? — прошептал Рауль.

— Значит, вы все знаете?

— И ты знаешь?

— Да.

— Ох, Гримо-о-о. Лучше бы ты ничего не знал. Ничегошеньки.

— Так уж получилось.

— Неужели отец?

— Нет. Дошел своим умом. Я о многом догадывался, господин Рауль, но молчал до поры до времени.

— Почему же ты только сейчас заговорил об этом?

— Вы назвали своего друга Гугенота. Сегодня я узнал одну вещь. Арамис еще до коронации Людовика хотел заменить короля тем, другим…

— Боже милосердный… Но при чем здесь Гугенот?

— Вот при чем, — и Гримо поведал о визите Арамиса в 'учебное заведение" Анжа де Монваллана незадолго до коронации Людовика.

— Арамис, — прошептал Гримо, — Еще тогда, в пятьдесят четвертом, был крупной фигурой в Ордене иезуитов. Зная его непомерное честолюбие, зная то, что этот человек ни перед чем не остановится в достижении своей цели — как это говорят?

— Маккиавелизм.

— Да-да, он самый — я склонен думать, что сейчас он Черный Папа.

— Генерал Иезуитов? Есть! Теперь мне все ясно. Надо обладать огромным могуществом, чтобы организовать такую ужасную авантюру. Погоди-ка, но если Арамис Черный Папа, может, с Портосом обойдется? Портос не при чем, Портос невиновен. Я знаю это от самого Портоса. Он сказал мне, что защищает короля от самозванца. А король, наверно, считает Портоса мятежником.

— Видите, — сказал Гримо, — Куда ни кинь, все клин. В будущем вам, наверно, придется-таки встретиться с Людовиком Четырнадцатым и рассказать всю правду о Портосе и Гугеноте.

— Мне — с королем? Умнее ничего не мог придумать?

— Не будете же вы всю жизнь бегать от короля?

— Достаточно было одного раза, — процедил Рауль.

— А вы подумайте, опальный Гугенот и Портос стоят аудиенции у Короля-Солнца?

— Ты прав, — согласился Рауль, — Их судьба важнее, чем мои амбиции. Но тогда я подставлю Арамиса.

— Надо сначала удостовериться, что Арамис в безопасности и Железная Маска на свободе, — сказал Гримо, — Тогда и действовать.

— Думаешь, его освободят?

— Надеюсь на это.

— Это на грани чуда. Давай постучим по дереву.

— Постучим.

— А если, — прошептал Рауль, — Арамис вмешается и попытается вести свою игру.

Гримо внимательно посмотрел на Рауля.

— Арамис обломается. С вашим отцом такие штучки не пройдут. Он Арамиса насквозь видит.

— Ты меня успокоил. Отчасти.

— А вы меня растревожили, господин Рауль.

— Почему, Гримальди?

— Я видел сон. Когда вы увели своих друзей на палубу…

— Сон?

— Сон, — сказал Гримо, — Ай, не дай бог видеть такие сны!

''Не один я такой сумасшедший' , — пробормотал Рауль и попросил:

— Расскажи, Гримо.

— Вы скажете, что я,… что у меня старческий маразм.

— Не скажу! Мне тоже однажды тот еще кошмар приснился! Выкладывай! Я жду!

— Ну, смотрите, потом не ругайтесь на старика.

— Не буду — над снами мы не властны. Мало ли что приснится.

— Сон мой был сначала такой счастливый и лучезарный, сказка, да и только. Мне снилось, что мы захватили эту мусульманскую твердыню и праздновали победу. Все были счастливы, палили из мушкетов и пушек, чуть ли не в пятнашки играли на бастионах. А потом… во сне так бывает, мой господин… вдруг я почему-то оказался на борту вашей яхты 'Виктория' вместе с вашими родителями, и с нами был принц — человек в железной маске. Они тоже были очень веселы, играл оркестр — скрипки, флейты и что-то там еще…

— Тра-ля-ля-ля, — сказал Рауль, — Что же тут кошмарного?

— Слушайте дальше. Будто бы они освободили принца, и принц этот, не желая развязывать новую войну, сказал вашему отцу:

— А махнем-ка мы в Японию, дорогой граф, поиграем в самураев.

— Отлично, монсеньор, давно хотел посетить Страну Восходящего Солнца.

И так они шутили и смеялись, и вдруг, откуда не возьмись, огромный фрегат, прет прямо на нашу яхту и сигналит, чтобы мы остановились.

— С черными парусами?

— Нет. Паруса были обычные. А фрегат… Дай Бог памяти… испанский. Будете смеяться, не буду дальше рассказывать.

— Извини, я нечаянно. Испанский фрегат — и что же?

— Это, как говорится, присказка. Сказка впереди.

— Что же ты замолчал?

— Знаете, кто был на борту фрегата?

— Представления не имею. Может, сам Мигель де Сервантес — ты же все 'Дон Кихота' читал.

— Если бы! На борту был Арамис. И корабль только шел под испанским флагом. Капитан был подчиненный Арамиса. Иезуит.

— Капитан — иезуит? — усмехнулся Рауль, — И много ты видел таких капитанов? В реальной жизни, а?

— Ну вот — вы смеетесь.

— Я очень терпеливо тебя слушаю.

— Арамис знал, что на борту 'Виктории' находится принц, и хотел подготовить вторжение испанцев во Францию.

— Лихо! А принц?

— А принц войны не хотел, потому и решил махнуть к самураям. И вот начались переговоры. Прогулочная яхта и фрегат под названием «Отчаянный» — «Десперадо», ощетинившийся всеми своими пушками. Арамис стал требовать, чтобы мы отдали нашего пассажира, то есть принца. "О чем вы, любезный Арамис, — говорит ему граф де Ла Фер, — Мы совершаем свадебное путешествие. Кругосветное. Моя супруга возымела желание обзавестись ки-мо-но. Не правда ли, дорогая? Вот мы и направляемся в Страну Восходящего Солнца за ки-мо-но, так как желание дамы — закон!"

Глупо, не правда ли, господин Рауль?

— Не так уж и глупо. Забавно, — сказал Рауль снисходительно, не желая обижать Гримо, а подумал: 'Какая чушь!" И постарался сделать серьезную мину, но Атос в самурайских доспехах и Шевретта в кимоно, как тут не засмеяться.

— Так мне снилось, не обессудьте. На шутки посыпались угрозы.

— Арамис угрожал отцу? Не посмеет.

— Это в реальной жизни не посмеет, а во сне очень даже посмел! В ответ на угрозы граф сказал: 'Это блеф! ' — "Сейчас увидите, какой это блеф, дорогой Атос, — сказал Арамис с иезуитским коварством, — На борту моего фрегата находится заложник. И за этого заложника вы отдадите не только человека в железной маске, вы отдадите, мой друг, всех королей Франции, от Капетингов до Бурбонов!

— Похоже на бред, — пожал плечами Рауль, — В реальной жизни Арамис не стал бы предлагать отцу такие вещи. Всех королей Франции от Капетингов до Бурбонов. Вот чушь! — на этот раз он высказал свою мысль вслух.

''Похоже, наш милый Арамис рехнулся", — сказала ваша матушка. А музыканты сделали непочтительный жест — и Гримо покрутил пальцем у виска.

''Вы сей же час выдадите мне человека в железной маске' , — зловеще сказал Арамис.

— И только? — спросил граф иронически, — И не мечтайте.

— Выдадите. Вы знаете, КТО мой заложник?

— И кто же это был? — спросил Рауль.

— А вы не догадываетесь? — ответил Гримо вопросом на вопрос.

— Представления не имею.

— Ай, господин Рауль, ну за кого Арамис мог так нагло требовать у вашего отца выдачи принца!

— И всех королей от Капетингов до Бурбонов. Что ж он, невежда, Меровингов забыл? И династия Валуа обидится. Нет, Гримо, я не знаю — да откуда же мне знать? Говори без загадок.

— На палубе фрегата 'Десперадо' стояли вооруженные до зубов солдаты. Арамис скомандовал: 'Приведите сюда Рауля!

— Рауля?! — вскрикнули на 'Виктории' .

— Да, — сказал Арамис, — Железную Маску — за Рауля. Три минуты на размышление.

— Вот глупость! — сказал Рауль, — И, позволь тебя спросить, дражайший Гримо, как это я попал на испанский — извини — на иезуитский корабль, да еще и в качестве заложника? Успокойся ты, дурачина. Вот он я, живой и невредимый. Царапина на пузе не в счет. Бедный ты мой Гримо, и во сне тебе от меня нет покоя.

— Не от вас — от Арамиса.

— Договаривай свою нелепицу. Что же ты замолчал?…Коварный Арамис продолжал свой шантаж… Не иначе меня приволокли связанного или по пиратской манере заставили "пройтись по доске' , а, старина? А может, меня сожрали акулы?

— Нет, — сказал Гримо, — Тут я как раз проснулся.

— И вовремя, старина. Арамиса я не боюсь. Ни капельки. Мне он не причинит вреда.

— От Арамиса можно ожидать чего угодно, — сказал Гримо мрачно.

''Всех королей Франции' ,- пробормотал Рауль, — Насмотрелся всяких трагедий — «Сид» и тому подобное. Знаем мы эти приемы — спор между долгом и чувством — любимейший конфликт наших драматургов. Даже интересный сюжет, я так сказал бы. Но развивать этот сюжет что-то не хочется. И мне обидно, старина, что у меня в твоем сне такая жалкая роль. Заложник Арамиса! Приснится же такое! Жаль, нет 'Сонника' Оливена, он бы тебе враз расшифровал твой кошмар. В твоем сне, Гримо, правда только одно — маме очень пойдет кимоно.

— О да! Госпоже нашей все пойдет, — сказал Гримо, — Хотя я никогда не видел, дам в кимоно.

— Но почему вдруг они собрались к самураям?

— Бог его знает. Видно, что-то всплыло в памяти. Как-то речь зашла о путешествиях в дальние страны, говорили о господине Мишеле, вашем знаменитом дядюшке и о разных мореплавателях, о заморских диковинках. А госпожа наша вроде просила у графа САКЕ… Опять вы смеетесь, господин Рауль?

— Ох, Гримальди, с тобой не соскучишься, это уж точно! Не могла мама просить у отца САКЕ! Она скорее бы САКУРУ попросила!

— А какая разница, слова-то бусурманские? — спросил Гримо.

— САКЕ — это японская водка, а САКУРА — цветок вишни, — объяснил Рауль.

— А-а-а, — сказал Гримо, — Буду знать.

24. ИСПОВЕДЬ ТРУСИХИ

/ Продолжение дневника Анжелики де Бофор/.

Я шила-шила Синее Знамя для наших Пиратов, чтобы хоть так искупить свою вину перед ними. И все-таки чувство вины не покидает меня. Теперь я носа не высуну из каюты. Добряк Гримо меня не убедил. Анри де Вандом жалкий трус — так может сказать любой из них, и мне нечего будет возразить. Даже Ролан пытался что-то сделать и изо всех сил тянул огромный парус. А я жалкое ничтожество! Может быть, Пираты не подадут вида и будут вести себя, как ни в чем не бывало? Я заметила, что они тактичные молодые люди и, можно сказать, берегут друг друга. Но я себя не прощаю.

А может быть и так — Анри де Вандома ожидает позорный бойкот. Не помню, как пираты наказывали трусов. Об этом Рауль, кажется, не говорил. Но, видит Бог, я не струсила. Я убежала из-за герцога. Не буду повторять его ужасные слова. Мы все-таки помирились.

Конечно, мне было страшно! Но не за себя, за всех нас! Я никогда не видела ничего более ужасного и была уверена, что мы все потонем. Но я же в этом ничего не понимаю. Ничегошеньки!

А Пираты меня просто не поймут. Анри де Вандом жалкий трусишка. Какое же моральное право я имею осуждать за трусость фаворита короля де Сент-Эньяна, этого де Свиньяна? Но, наверно, все-таки имею право. Хоть и по-дурацки, но я выразила свой протест против «пиратского» приказа отца. И опять — мне было страшно не за себя. Разум мне говорил, что со мной никто из них драться не станет. Как ни обидно сознавать, но всерьез меня никто, кроме барабанщика, не воспринимает. Своим протестом я хотела защитить Пиратов от произвола, а нарвалась на грубое 'цыц' герцога и насмешки Рауля.

Только барабанщик поддержал меня яростной дробью своего барабана. И чего мы добились? Герцог свел на нет протест Ролана, при всем честном народе извинившись перед барабанщиком, а Рауль подписал приказ, чего я никак не ожидала ни от него, ни от Сержа, ни от Гугенота и де Невиля. А ведь тогда, утром, я еще не знала про его дела с этим свином де Сент-Эньяном.

Вот и пойми их! Интересно, пришел бы принц Конде в восторг, узнав, как дружно подписали 'головорезы' Бофора эту ужасную бумагу? Говорят, благородство обязывает… Мне казалось, благородство обязывало не подписывать. А кто-то из Пиратов сказал — ситуация обязывает. Но теперь уже ничего не изменишь, думай не думай.

Если вспомнить сегодняшний день — я наделала уйму глупостей и, наверно, нажила себе врага в лице Шарля-Анри де Суайекура. Сама виновата — за 'дурака' Суайекур разозлился, и, если бы не Рауль, мы могли бы — Суайекур и я — уже сегодня нарушить приказ!

Теперь я начинаю понимать, что имел в виду Рауль, когда говорил о своих глупых поступках. 'Глупцы Эразма Роттердамского отдыхают' . Но я считаю его вызов фавориту не глупым, а героическим поступком. Может, он 'поумнел' и потому подписал бумагу? Что-то не очень в это верится. И не стоит очень-то им восхищаться. Тоже хорош! Схватил меня как… даже не схватил, а пихнул этак: 'Сядь!

Но он же не знал, с кем имеет дело! Я сама поставила себя в зависимое положение. Боже мой, Боже мой, как это трудно — играть роль Анри де Вандома!

Не раз и не два посещает меня отчаянная мысль — предстать перед Пиратами Короля-Солнца в своем настоящем обличье, в своем лучшем платье, открыть им свое настоящее имя!

''А сказать вам, кто мой отец, и вообще, кто я такая?

Но я все время себя останавливаю. И не потому, что я какая-то безбашенная авантюристка, морочащая головы этой удалой компании. Может быть, это только суеверие — что женщина на корабле приносит несчастье? Но я все-таки очень суеверна. И мне кажется, что если я сорвусь и не доведу свою роль до конца, случится какая-то непоправимая беда. Мы все в какой-то мере суеверны. Кто больше, кто меньше. И еще я боюсь — не эта ли морская примета вызвала шторм?

Нептунчик-Посейдончик, грозный Бог Морей, Всемогущий Властелин Бурь, Штормов и Шквалов, Повелитель Океанов, пошли нам самый лучший ветер, то ли 'фордевинд' , то ли 'бакштаг' , то ли еще какой, самый-пресамый лучший. Не знаю, как объяснить, такой, о каком только мечтает наш капитан. И не гневайся на мадемуазель де Бофор. Я же здесь инкогнито, и никто ни о чем не подозревает. Они ни в чем не виноваты. Вся вина на мне.

А ведь женщин на кораблях боятся даже пираты — я имею в виду настоящих морских разбойников, а не нашу блистательную шайку. Иначе с чего бы такое жесткое условие — смертная казнь грозит каждому из пиратов, если тот приведет на судно переодетую женщину. А сами, злодеи, переодевались в женщин, чтобы обманывать свои жертвы и захватывать торговые корабли. Разве поймешь их логику?

А если бы я завтра утром все-таки сменила курточку пажа на свое серебристое платье! Бойкот, которого я так боюсь, был бы невозможен. Упреки в трусости отпали бы сами собой. Я избавилась бы от выслушивания вещей, которые они себе никогда не позволят в обществе молодой девушки. Небо! Чего я только не наслушалась, когда Пираты болтали, о чем придется. И смеялись над 'невинным' Вандомом! Вот какие лицемеры! Вот чего стоят их комплименты и учтивости! Вот как они общаются между собой, когда думают, что их никто не слышит! Конечно, явись я перед Пиратами Короля-Солнца в своем истинном обличье, я поставила бы их в неловкое положение. Ничего, не жалко! Переживут. Нет, тут другое. Нельзя так делать. Боюсь. Боюсь принести несчастье. Боюсь нового шторма, еще более сильного — / хотя, казалось, куда уж сильнее!/. Боюсь нападения врагов. Приходится терпеть. А может, это все-таки глупое суеверие?

Путешествуют же тысячи женщин на тысячах кораблей, и ничего. Разве Шевретта принесла несчастье 'Короне' и ее обитателям? Ее появление произвело фурор, все были в восторге. Но она не осталась с нами. Она, можно сказать, нанесла прощальный визит и умчалась на белой 'Виктории' к своему графу. Это не тот случай. А женщины, отправляющиеся в путешествие — их что, всех за борт покидать? И это не тот случай. На таких кораблях как 'Корона' дамы не путешествуют. Значит, надо держаться изо всех сил. Отчаянный вариант у меня всегда в запасе: 'А вы знаете, кто я такая? ' Но я еще не дошла до последней крайности.

Так до каких же пор — Quosque tandem — как говорили древние — играть эту роль? До Алжира? А там уже не море. Там суша.

Нет! Все-таки подождем до победы. До тех пор, пока мы захватим мусульманскую крепость и будем праздновать победу. Тогда-то и можно будет представиться победителям под своим настоящим именем. Тогда-то я позлорадствую в душе и посмотрю, с какой миной встретят Юную Богиню Фронды мушкетер Ролан и полковник Бражелон — после победы будет именно так, я в этом не сомневаюсь. Если только… случайность не заставит меня раньше времени выдать свою тайну.

Я, кажется, начинаю успокаиваться. Я совсем спокойна. Оставлю на минутку свой дневничок — вижу у отца какую-то красивую книгу в черном переплете с золотой каравеллой на обложке. Видимо, тоже из библиотеки капитана. Почитать, что ли — чтобы не быть совершенной невеждой в беседе с мореплавателями и Пиратами. Нет, лучше погадаю. Открою книгу на любой странице и прочту, что там написано.

Боже милосердный, какая страница мне открылась! Цитирую по книге: 'Люди. Корабли. Океаны' .

' …Когда же налетал шторм, и рангоут начинал скрипеть, и охать, когда верхушки мачт кружились, а палуба, окатываемая забортной водичкой, становилась скользкой, будто смазанная мылом, когда промерзшие канаты деревенели, а судно после нескольких прыжков в этой дьявольской чехарде вдруг давало резкий крен, тогда начиналась битва с морем не на жизнь, а на смерть! Для того чтобы суметь в неистовстве урагана взять рифы на гроте, нужны были нечеловеческие силы.

И барахтались люди в хлещущей их, словно плетьми, путанице такелажа, словно мухи в паутине… И раскачивались между небом и землей на этих сатанинских качелях отчаянные ползуны по вантам, цепенея от ужаса и выкрикивая прямо в тучи богохульные проклятия.

Но никто не покидал своих постов, если только ураган не распоряжался по-другому. За трусость полагалась смерть. Таков был суровый закон палубы' .

Конец цитаты. Анри де Вандом трус. Анри де Вандом по суровому закону палубы должен быть повешен на рее.

Пираты Короля-Солнца об этом законе еще не знают, и я дешево отделаюсь, если мне объявят бойкот. Может быть, до Алжира. А может быть, до конца войны. Ведь никто из них до сих пор не появился, не спросил: 'Живы ли вы, Вандом? Все ли с вами в порядке?

Теперь от меня будут шарахаться как от зачумленной или от прокаженной. Уберу-ка я эту книгу с глаз долой. Хотела успокоиться, прогнать отчаяние, а отчаяние еще более усугубилось. Ну, вот что — продолжу свое занятие. С места не сойду, пока не закончу шов на Синем Знамени… Умный человек написал книгу о кораблях и океанах. Все именно так и было на 'Короне' . Но пусть умная книга, написанная умным человеком, отдохнет. Где мое шитье? Нитку в иголку и полный вперед! Хоть так-то душу успокою…

25. ПЕРВЫЙ ЧИТАТЕЛЬ 'МЕМУАРОВ' РОЛАНА

/ Продолжение мемуаров Ролана./

— Послушай-ка, малек, — сказал мне Серж, когда вечеринка в кают-компании подошла к концу, — У тебя уже много написано? Я имею в виду твои мемуары.

— Несколько глав, сударь.

— Силен! — сказал Серж, — Дай-ка мне почитать. Один черт не заснуть. Да где ж тут заснешь, когда Гугенот всю ночь палит свечи и талдычит свою тарабарщину. А так хоть, может, что подскажу. Да не смотри на меня такими испуганными глазами, я не критик, не редактор, я самый обычный читатель. Ведь ты для кого-то это пишешь?

— Вы самый первый читатель моих мемуаров, господин де Фуа.

— Надо же когда-то начинать.

И я вручил Сержу уже написанные мной главы, а сам засел за описание шторма. Мы договорились, что я зайду за рукописью с утра. Так я и сделал.

— Продолжай в том же духе, — сказал Серж, — Начало, может, излишне патетическое, но, как в одной из глав твоих мемуаров у тебя же говорит граф де Ла Фер — "Такому ребенку простительно".

— Излишне патетическое начало? А как бы вы начали?

— Не обо мне речь. Автор — ты, а не я. Не обижайся, Ролан, будем считать, что я ничего не говорил. Сейчас ничего не вычеркивай. Оставь все как есть. Пройдет время, перечитаешь, и, быть может, найдешь другие слова. Проще.

— У вас есть еще какие-нибудь замечания?

— Разве что реже употреблять слово 'которые' в первой главе. А главное — есть одна глава в твоих мемуарах, которую я попросил бы для общей пользы не читать пока нашим.

— Я вообще не собирался читать вам мемуары. Вы сами попросили! И вообще — все сыро, не доведено до ума, это же всего лишь черновик.

— Что за обидчивый народ мемуаристы! Я не придираюсь к твоему стилю, малыш, да и мои друзья с удовольствием послушают твое сочинение. Только та глава, где ты в обществе переодетой сестричкиие. Только та глава, где ты в обществе переодетой сестовольствием послушают твое со-и глазами, я не критик, не редак-р, встречаешь в кабаке Атоса, Граммона и Викинга — ее сейчас убери из рукописи.

— Вам не понравилось, что я струсил сначала?

Серж покачал головой.

— Вам не понравилась фраза, с которой я обратился к графу и маршалу? Тавтология — два раза слово 'честь' в одном предложении?

— Фраза вполне в твоем духе, Ролан, и сцена очень даже живая.

— Тогда почему такая таинственность? Зачем убирать сцену с Викингом?

— Ты сам поймешь, Ролан. На обратном пути. А может, и раньше. А сейчас вот тебе подарочек от первого читателя.

Серж достал маленькую шкатулку весьма художественной работы и вытащил оттуда какие-то листки.

— Бери. Дарю. Твой первый гонорар.

На шкатулке я разглядел герб де Фуа — быть может, последняя фамильная реликвия Сержа. А свои бумаги Серж разорвал и выкинул в море. Я не хотел принимать такой подарок, но Серж чуть ли не силой всунул мне в руки шкатулку.

— А теперь мы до обратного пути заныкаем сюда твою главу о Викинге. И вот тебе ключ.

Я сделал все, как сказал Серж, но так ничего и не понял в его таинственных словах. А потом Серж проехался по той главе, где говорилось о саботаже, который намеревался устроить его дядюшка. 'Это несерьезно, — сказал Серж, — Очень сомневаюсь, чтобы он на это осмелился. Проверить, конечно, не мешало, но мы только зря время потратили. Взорвать флагман, куда там! Ложная тревога — мелкая пакость напоследок. Но дядюшка сам себя наказал — если уж Граммону известно — басня о 'поврежденных' пушках пойдет гулять по стране. Потому что такого болтуна,^[192] как Граммон белый свет еще не видел' .

— Почему же вы просили спрятать эту главу? Если Граммон — болтун?

— Граммон болтун, да, это так. Но Граммон не дурак. Он умеет хранить тайны. Скажи, Ролан, пришло бы тебе в голову, что рыжебородого Викинга с его легендарной косичкой не кто иной, как Граммон послал в Англию на помощь Карлу Второму? Еще в те времена, когда наш подлый Двор носил траур по кровавому Нолу, и выказывать сочувствие к Стюратам было опасно?

— Нет, конечно. Но это было еще при Мазарини. Зато я слышал много раз, как граммонов сынок де Гиш во всех красках описывал приключения Карла Второго и дивился — откуда он все это знает? Еще до Реставрации английского короля, когда они там скрывались и подвергались всяким опасностям.

— Викинг заплел свою рыжую косичку и погрузился на корабль, — сказал Серж загадочно, — Это внушает надежду.

— А почему Викинг часто трется возле Гримо? — спросил я.

— А-а-а… — протянул Серж, — Так они же старые знакомые. Тогда Викинг тоже заплел косичку и помогал осуществлять бегство нашего милого герцога из Венсена.

— Вас послушать, так пол-Франции помогало Бофору бежать из Венсена! И Оливье, и Викинг.

— Они были рядовыми участниками того дела. Руководителей Венсенской истории ты и без меня знаешь. А Гримо в том деле был главной пружиной. И в Венсен попал не без участия маршала, по рекомендации его управляющего.

— Скажите, кто такой этот Викинг? Бофор, Карл Второй — он каждый раз заплетает свою легендарную косичку, когда берется помогать в опасных делах? Освобождение Бофора, Реставрация Карла Второго… Что ему у нас понадобилось?

— Кто такой Викинг? Солдат удачи. Наемник — как ты сам, наверно, понял…

— У-у-у, наемник.

— Но наемник не совсем обычный. За грязные дела Викинг не берется.

— Я понял, что Викинг наемник еще в кабачке, но скажите…

— В отличие от мечтателя Ролана, Викинг, этот солдат Фортуны…

Серж что-то еще хотел сказать, но его позвали. А я перечитал написанное и решил эти вот листы тоже положить в шкатулку до поры до времени. Загадочная личность этот Викинг! Но к нему лучше не соваться с расспросами. Нас окружают какие-то тайны, но тайны когда-то открываются. Откроется и третья тайна рыжего Викинга. Когда-нибудь мы узнаем, зачем Викинг в третий раз заплел свою косичку! Узнаем, узнаем, 'клянусь Одином' — так часто говорит этот великан.

ЭПИЗОД 21. ГРИМО-ИНТРИГАН

26. ГРИМО — ИНТРИГАН

Я становлюсь отъявленным негодяем, — думал Гримо, натянув на лысину ночной колпак, — Прочел стихи бедной девочки, которые она, быть может, и духовнику не доверила бы, и писала-то она их в шторм, на грани гибели — как я понял, она была уверена, что мы все потонем. А результат нулевой. Разыграл перед м-ль де Бофор оскорбленную невинность и даже не смог сделать самое главное — стащить этот дневник и подсунуть моему господину! А сам заподозрил мальчишек в том, что они подзуживают меня похитить рукопись мемуаров графа! У них и в мыслях этого не было.

Говаривал когда-то мой граф о принципе рыцарской морали, мол, благородные души, которым неведом обман, не подозревают его и в других людях. У дочки Бофора как раз такая мораль, а у меня, негодяя, и мораль-то негодяйская. А я думаю, может, еще какой случай подвернется, удастся-таки выкрасть анжеликину тетрадочку! Буду уж до конца негодяем, только бы детки были счастливы. О-хо-хонюшки, будь на моем месте господин Д'Артаньян, тот, конечно, нашел бы выход. Приходится на старости лет учиться интригам. А как же иначе? Да, пожалуй, надо действовать как Д'Артаньян. А гасконец начинал с того, что составлял план действий. Обычно у него три пунктика было.

Вот и решим, какие вопросы для нас самые важные, и, решив это, будем продолжать интригу. А потом, если моя интрига завершится успехом, во всем покаюсь, повинюсь перед нашим графом, он уж на радостях и простит меня, грешного. Так что нам надо выяснить? Три пунктика. О гасконец, уступи бедняге Гримо капельку своей хитрости!

1. Как относится мой господин к мадемуазель де Бофор?

2. Как насчет 'плаксы Лавальер' — все так же, еще хуже или совсем хорошо?

3. И что он замышляет насчет Мальтийского Ордена?

— Гримо! — позвал Рауль.

— А?! — вздрогнул старик.

— Ты что-то замышляешь?

— Ох, — сказал Гримо, — С чего это вы взяли?

— У тебя на лице написано. Ты обдумываешь какие-то хитрозагадочные планы. Если твои коварные планы относятся к арабам или стукачу, я только приветствую, старина. Какие козни ты придумал, Гримальди?

— На этот раз вы ошиблись, господин Рауль, я просто предаюсь воспоминаниям о минувших днях, — сказал Гримо, — И вот что-то мне припомнился молодой Бофор и его прелестная дочь Анжелика, когда она еще ребенком была. Вы ведь тоже знавали м-ль де Бофор в те годы?

— Кто не знал крохотулю Бофорочку! Но десять лет назад я и вообразить не мог, что вреднющая избалованная девчонка превратится в прелестнейшее создание!

Гримо кхмыкнул и заулыбался.

— Разве мадемуазель де Бофор в детстве была страшненькой? — спросил он, — На мой взгляд, она и в детстве была прелестнейшим ребенком.

— Я говорю не о внешности. Конечно, Анжелика де Бофор была милашка…

— А верно, что де Гиш назвал ее 'мечтой фрондера' ? — спросил Гримо, припомнив текст баллады.

— Да. Знаешь почему? Она, хоть и от горшка два вершка, но была одета по-фрондерски. Это впечатляло! Крохотульку обожавшие ее герцогини одевали по последнему писку фрондерской моды. Сам Конде еще тогда назвал ее 'Юной Богиней Фронды' . И еще она представлялась как Маленькая Мадемуазель — по аналогии с Великой Мадемуазель, знаменитой дочерью Гастона Орлеанского.

— А кто назвал мадемуазель де Бофор 'фрондерской куклой' ? — спросил Гримо.

— Черт возьми, — сказал Рауль, — С чего это ты вдруг?

— Так вы не знаете?

— Знаю.

— Бофор?

Рауль покачал головой.

— Я.

Гримо охнул: 'О-хо-хонюшки. Неужели вы так прямо и сказали?"

— Нет, конечно. Вырвалось под досаду в беседе с друзьями. Очень уж настырная была в детстве Бофорочка. Пыталась натравить меня на капитана гвардии Анны Австрийской Гито — за то, что последний арестовал в свое время ее отца. Сочиняла какие-то глупые записки с ужасающей орфографией и невероятной смесью печатных и каллиграфических букв типа того:

''Асоба, жилающая сахранить в тайни свае знатное имя, просит виконта де Бражилона паследавать за падатильницый сево паслания к качелям в парки вандомково дварца. Очинь важно! Сахранити маю тайну! ' — это все она, Бофорочка.

Отца называла душкой-Атосиком и выблазнила у него мою фрондерскую рогатку, а потом пуляла по изображению Мазарини — это тоже она, Бофорочка!

Собиралась сочинять воззвания вроде того: 'Анжелика де Бофор, дочь Короля Парижских Баррикад — к народу Франции! Соотечественники! К оружию! Долой Мазарини! ' — и это Бофорочка.

Гримо почесал нос. Теперь ему становилось более-менее ясно, о каких глупых капризах писала повзрослевшая "фрондерская кукла".

А сейчас Анжелика де Бофор — прелестнейшее создание! Как бы Гримо ни пытался интриговать и хитрить, многолетнее общение с Атосом дало о себе знать. И он отважился на прямой вопрос:

— Вы ведь видели дочь Бофора совсем недавно, если говорите, что она прелестна?

— Она обворожительна. Я не хочу повторять поэтические штампы. Сент-Эньян сказал бы, что она покоряет вселенную блеском красоты, при виде которой бледнеет утренняя заря, и распускаются цветы. Но это риторическое преувеличение, сам понимаешь. И заря занимается, когда ей положено, и цветы распускаются сами по себе. Но когда человек достоин восхищения, он становится центром вселенной. И это Бофорочка.

— Она вам так понравилась?

— Знаешь, старина, лучше, чем Шекспир не скажешь:

— Позвольте вас поздравить, мой господин.

— С чем?

— Я уверен, что она вас любит!

— И я ее.

— Вот и слава Богу!

Рауль вздохнул.

— Не так все просто.

— Та, прежняя? — спросил Гримо осторожно.

— Мой дорогой конфидент! Прекрати изъясняться намеками. Ты не в Фонтенбло. Давай называть вещи своими именами.

— О! Так Луиза де Лавальер для вас вещь?

— Давай называть всех поименно. Луиза де Лавальер для меня прошлое. И, честно говоря, мне сейчас очень жаль бедную Луизу и… как-то тревожно за нее. Да что там! Я за нее боюсь. Это правда. Зная ее нежный характер и коварство этих трещоток, ее злоязычных подружек, я не могу не сожалеть о ней. Король ее защитит — теперь я могу говорить об этом спокойно. Но женщины ее изрядно помучают. И, возможно, я сам невольно буду косвенной причиной этих интриг. А ведь даже сейчас я готов жизнью пожертвовать, чтобы Луиза была счастлива!

— С королем?

— С королем — их любовь сила неодолимая. Но в эту любовь подливают горечи ее подлые подружки.

— Вы имеете в виду мартышку?

— Мартышку? Такую не знаю. Кто это?

— Мадемуазель де Монтале. Разве вы не знаете, что ее прозвали мартышкой?

— Ты что-то путаешь. 'Пастушка Филлис' — мне так передавали!

— Мартышкой ее зовут мушкетеры Д'Артаньяна.

— Меткое прозвище, — смеясь, сказал Рауль.

— Выполняя миссию вашего тайного советника, — зашептал Гримо, — Я хочу успокоить вас насчет мартышки. Вот что задумали ваши приятели. Слушайте! Вы знаете де Жюссака?

— Жан-Поля? Конечно.

— Вот что они решили.

И Гримо рассказал о том, что затеял Жан-Поль де Жюссак, чтобы обезвредить Монтале.

— Да они, как я погляжу, целую коалицию организовали, — сказал Рауль насмешливо, — Группа поддержки Луизы.

— С вашей подачи, — ввернул Гримо, — Де Гиш — Оливье — Жюссак.

— Ну и слава Богу! Одной головной болью меньше. Жюссак справится с Монтале, у него получится. Все старина, закрыли тему. Ух! Хоть вздохну спокойно. А то как-то так… муторно. Кошки на душе скребли. Нехорошо как-то получилось. А сейчас можно спокойно заняться нашими проблемами. Я, со своей стороны, сделал все, что мог.

''Только бы Д'Артаньян не вздумал сейчас отдать ей мое дурацкое письмо, — подумал он, но тревога улетучилась, — Пока я сам жив-здоров, Д'Артаньян не сделает этого' .

При всем уважении к интеллекту нашего героя, приходится признать, что он весьма беспечно относился к своей корреспонденции и опять наступил на те же грабли. Кое-какие выводы он для себя сделал, и де Гишу решил писать то, что разнесется по всему Парижу и окрестностям, включая Фонтенбло.

Прежде всего — о Пиратах Короля-Солнца. Как-то встретит Король-Солнце известие о том, что у него появилась пиратская шайка, и он, Рауль — главарь этой шайки? А если де Гиш умолчит из сображений безопасности — о Пиратах в скором времени заговорит все Средиземноморье. Если не де Гиш, так испанский посол, какие-нибудь лорды из Адмиралтейства, командоры Мальтийского Ордена, венецианские, голландские какие-нибудь еще важные персоны спросят Людовика Четырнадцатого: 'Сир, какие там ваши Пираты объявились в Средиземноморье, кто такие — они наводят ужас на самых жестоких реисов Магриба? ' И король не сможет ответить: "Таких не знаю".

Попиратствуем под знаменами Людовика, а Д'Артаньяну дадим отбой!

Рауль не ожидал, что гасконец, действуя в его же интересах, уже давно вручил Луизе его прощальное письмо, и это вызвало большой переполох. Письмо, которое он намеревался просить Д'Артаньяна уничтожить, стало известно Людовику. А Людовик… А Людовик серьезно призадумался. Впрочем, нечто подобное он ожидал от 'безбашенного Бражелона' и, со своей стороны, кое-что замышлял. Он же не хотел, чтобы обожаемая Луиза сдержала свою клятву и ушла в монастырь, если Рауль не вернется с войны.

''Заварил кашу, болван, теперь расхлебывай' , — сказал себе Рауль и решительно написал несколько строк:

Дорогой Д'Артаньян!

Отбой! Обстоятельства изменились.

Пожалуйста, уничтожьте известное вам письмо.

Удачи вам! До встречи.

Ваш Рауль.

Гримо с любопытством следил за его действиями.

— Читай, тайный советник, — Рауль протянул ему письмо.

— Что за письмо вы просите уничтожить? — спросил Гримо.

— Д'Артаньян знает. Глупость! Итак, дорогой конфидент, — сказал Рауль, запечатывая свою записку, — Не прозевай почту. РИСААЛЯ, — протянул он.

— Чего?

— Письмо. ГААЛИ САДЫЫК Д'АРТАНЬЯН. Дорогому другу Д'Артаньяну.

''Только боюсь, ГААЛИ САДЫЫК Д'АРТАНЬЯН начнет ехидничать и насмешничать. Ну и пусть! Посмеемся, господин Д'Артаньян, посмеемся. Дело сделано' .

— Вы что-то еще натворили, а господин Д'Артаньян отдуваться должен?

— Без комментариев, — сказал Рауль.

— Без комментариев, так без комментариев.

— Д'Артаньян был прав, называя меня безумцем. "Ты не влюблен, ты безумствуешь".^[193]

— А! А вы все не верили!

– 'Если бы ты был влюблен по-настоящему, мой милый Рауль, это выглядело бы совсем по-другому' .^[194]

— Это вам сказал г-н Д'Артаньян?

— Да, мой конфидент, именно это.

— А сейчас? — спросил Гримо, — Дочь Бофора — центр вашей вселенной, и в нее вы влюблены по-настоящему?

Рауль вздохнул, а Гримо заулыбался.

— Бофорочка… — проговорил Рауль.

— А я так думаю, мой господин, все у вас уладится с вашей Бофорочкой. В один прекрасный день вы с ней… встретитесь, чтобы уже никогда не расставаться.

— Ты так думаешь?

— Я уверен, — сказал Гримо, — И все будут только рады, если, конечно…

— Если, конечно?

— Если, конечно, вы новых глупостей не наделаете.

— Постараюсь воздержаться от новых глупостей.

— А разве не глупость ваше намерение вступить в Мальтийское Братство?

— Гримо! Не надо было бить посуду!

— Посуда, вернее, бутылка, бьется к счастью. Надеюсь, вы передумали?

— Еще ничего не решено, — пробормотал Рауль, — В той ситуации у меня выхода не было. И, должен заметить, я всегда уважал иоаннитов.

— Можно уважать братьев-рыцарей и принимать участие в их экспедициях как частное лицо. Сейчас, я вижу, вы пришли в чувство, и ваши планы изменились?

— Пятьдесят на пятьдесят, — сказал Рауль и повторил, — Еще ничего не решено.

— А они вам нужны, братья-рыцари? Я буду говорить не как ваше доверенное лицо, а как военный советник. Ваше Братство Пиратов Короля-Солнца — уже самостоятельная боевая тактическая единица, и вы командир этой боевой тактической единицы. А рыцари — наши союзники. Чего тут неясного? И не факт, как вы любите говорить, что вы, узнав поближе иоаннитов, захотите стать одним из них. Очень уж вы свободу любите, мой господин. А они отрекаются от свободы. И от любви, заметим, тоже. Я не говорю о том, что мальтийские братья не брезгуют торговлей и с пленными мусульманами не церемонятся, а среди последних далеко не все жестокие убийцы.

— Поживем, увидим, — сказал Рауль.

— Но вы уже установили с ними контакт, — сказал Гримо, — И письмо командору написали.

— Это опять же под вопросом. Я совсем забыл о том, что мой знаменитый дядюшка Мишель де Бражелон — крупная фигура в Ордене, и, если он узнает…

— Еще бы не узнал! Второе лицо послеВеликого Магистра, а может, и поважнее Магистра! Что за наивность, сударь! Он вам помешает. Вот это как раз факт!

— Будущее покажет. А пока — попиратствуем, господин Гримо, попиратствуем!

— Я и вообразить не мог, — сказал Гримо, — Что вы за какую-то пару дней соберете вокруг себя шайку лихих парней, присвоите этой ораве дерзкое вызывающее название Пираты Короля-Солнца, сделаетесь главарем этих бедовых ребят в синих банданах и весьма популярной личностью на флагманском корабле. Времени не теряете!

— Ты популярен не меньше, — сказал Рауль, зевая, — И что за выражения — «шайка», "главарь" — фи! Пираты Короля-Солнца — боевая тактическая единица, а я — их командир. Так-то оно лучше, военный советник Вогримо.

27. ГРИМО — ИНТРИГАН

/ Продолжение./

— Пираты Короля-Солнца, — ворчал Гримо, — Ну надо же такое придумать.

— Мусульманское шматье — чалмы, бурнусы и прочая варварийская экипировка, — бормотал Рауль, — Знамя Пророка. Вылазки и рейды в тыл противника. Ну, это мы еще продумаем. Мы устроим не одну заварушку в провинции Кабиллия ФАДЖРАН, САБААХАН, ХЫЛЯЯЛЬ АН-НАХААР.

— Вы бредите? — спросил Гримо.

— Я сказал 'на рассвете, утром, в течение дня' . Сегодня Гугенот дошел до темы 'время' . А лучше всего, конечно БИЛЬ ЛЕЙЛ. Ночью.

— Жуть, — сказал Гримо, — Меня от ваших 'билейлов' в дрожь бросает. О-хо-хонюшки!

— А что, в этом даже какой-то шик! Одно дело сказать герцогу: 'Я буду готов через пять минут' , а совсем другое — 'СА-АКУУН ДЖААХИЗ БААД ХАМС ДАКААИК". Экзотитка!

— Да уж, — вздохнул Гримо, — Прибавится милому герцогу головной боли с таким адъютантом!

— В адъютанты я не просился, — заметил Рауль, выделив голосом первое слово.

— Вот те раз! — сказал Гримо, — А то я не помню!

— Я просто хотел ехать с герцогом. Блатное местечко он мне сам предложил.

— Блатное местечко? — пожал плечами Гримо.

— Но ты же военный советник, не понимаешь разве?

— Понимаю, — вздохнул Гримо, — На вас не угодишь. Герцог хотел как лучше.

— Ну и вышло как лучше. Чем ты недоволен?

— Да так, — вздохнул Гримо.

— Ну говори же!

Гримо опять вздохнул.

— И принесла же нелегкая этого Бофора, — проворчал Гримо, — О-хо-хонюшки.

— Бофора принесла не нелегкая. Бофора сам Бог послал, — сказал Рауль убежденно.

— Бог? — спросил Гримо, — Бог так Бог. Пребывайте в этом приятном заблуждении, господин Рауль.

— Ты что-то знаешь?

— Знаю, мой господин.

— И я знаю, мой конфидент. Бофор приехал за мной. И за это спасибо принцу Конде. Могу поблагодарить принца по-арабски.

— ШУКРАН, — сказал Гримо с иронией, — Это уж даже я запомнил. И все-таки вы заблуждаетесь. Бофор и не собирался брать вас с собой в этот забытый Богом Алжир. У него и в мыслях не было.

— Ты просто забыл. Хотя — ты не мог слышать, ты пришел позже. Я не успел перемолвиться парой слов с Оливье, Сержем и Гугенотом, когда герцог спросил отца: 'Это тот самый юноша, которого так расхваливал принц? '^[195]

— А Конде за язык тянули. Лучше бы он вас ругал.

— Я остался с ними, а потом, слово за слово, герцог возьми да скажи отцу: 'А вы мне дадите его, если я попрошу вас об этом? '^[196] А я уже уши навострил и понял это как приглашение к путешествию.

— И о чем же вы говорили, пока меня не было? — спросил Гримо.

— О войне.

— А еще?

— Но я не помню дословно всю беседу.

— Напрягите свою память, господин Рауль.

— Это так важно?

— Быть может.

Рауль усмехнулся.

— Герцог назвал меня 'настоящим солдатом' — разве это не приглашение к путешествию?

— Это комплимент. Не каждому Бофор такое скажет! Путешествие намечалось в другое место.

— О чем ты?

— Что еще говорил герцог?

— Рискую показаться нескромным, но герцог проехался по моей внешности.

— Оценка вашей внешности была позитивной? — насмешливо спросил Гримо, заранее зная ответ.

— Более чем, — так же насмешливо ответил Рауль, — Удивляюсь, что Бофору приглянулась моя унылая рожа.

— Вот что я вам скажу, господин Рауль — Бофор хотел возобновить ваше знакомство со своей прелестной дочерью, а вы все не так поняли. Внешность на войне роли не играет. А вот для зятя Бофора привлекательная внешность имеет значение. И потом-то, потом, когда вы пили Вувре из золотого кубка, герцог мигал и вашему отцу, и мне, мы-то поняли его игру, а вы всех нас запутали. Помните, что говорил герцог, когда ваш отец взял золотой кубок? Вспомнили?

''Мне хочется воздать честь вот этому красивому мальчику, который стоит возле нас. Я приношу счастье, виконт, пожелайте что-нибудь, когда будете пить из моего кубка, и черт меня побери, если ваше желание не исполнится' .^[197]

— А вам еще не понятно, 'красивый мальчик' ? Бофор уезжал на войну, оставляя во Франции несовершеннолетнюю дочь. Он хотел выдать ее замуж — за вас! — до своего отъезда. А вас понесло не туда, и вы всех обломали. Да и потом, вы так и не поняли намек Бофора — "Он будет мне адъютантом, он будет мне СЫНОМ". Не мог же он сказать, кем он желал вас видеть. Зятем, сударь, зятем. Мужем своей дочери.

— Это все твои домыслы.

— Ну конечно, домыслы. Для адъютанта Бофора смазливая мордашка и стройная фигура куда как важно. Хорошо, скажу больше — Бофор сам мне говорил об этом. Здесь уже, на корабле. А вы говорите, домыслы.

— Серьезно?

— Как Бог свят! — сказал Гримо, — Мы все так надеялись, что вы вдруг, да и спросите герцога о его дочери, и не знали, как к вам подступиться. А уж когда вы отчебучили насчет Мальтийского Ордена, тут уж я не выдержал, и бутылка грохнулась аккурат на ковер. И еще, сдается, неспроста Бофор к нам приехал.

— В смысле?

— В смысле — не король ли его послал?

— Король?

— Ну да — с миссией мира.

— Очень сомневаюсь. Я расцениваю визит герцога как проявление солидарности, и за это очень его уважаю. А из золотого кубка мы пили как братья по оружию. Это слова Бофора. Хорошая идея — с кубком. Нам, Пиратам, подошла бы. Жаль, кубка нет.

— Вашей ораве мало кубка. Вам бы ЧАШУ, емкостью с добрую супницу. У кубка емкость маленькая. Там всего одна бутылка помещается, — сказал Гримо, посмеиваясь.

— О-хо-хонюшки! — взвыл Рауль, — Прекрати издеваться! На нет и суда нет, и не смей ехидничать!

— Кубок есть, — сказал Гримо с улыбкой, — А вот чаши, эпической, огромной, не обессудьте, не захватил. Виноват, не предполагал, что вы и ваши товарищи…

— Кубок? — перебил Рауль, — Тот, золотой? Ты взял его?

— И бутылочку Вувре прихватил. Но вино прибережем до победы. Пейте покамест что попроще, ваши дружки бочку враз выхлебают.

— Да, они такие. Ты прав. Вино побережем, а кубок нам пригодится. А зачем ты все это взял, Гримальди? Кубок, кувшин?

— Я хотел, чтобы вас окружали красивые вещи, знакомые с детства. Что-то не так?

— Все так. Ты сама мудрость, Гримо. Но насчет короля и миссии миротворца ты жестоко ошибаешься. Король, скорее всего, прислал бы в наши края своих полицейских.

Гримо постеснялся петь песню Оливена и сказал без пения:

— Ты еще и поэт? — спросил Рауль.

— Не я. Оливен ваш.

— Где-то я это уже слышал.

— То был другой куплет.

— Так спой, что ли?

— Увольте, господин Рауль. Пусть уж вам споет ваш звонкоголосый Оливен по возвращении. Не мне, хрипатому, петь для вас.

Гримо уже знал от Бофора о 'миссии миротворца' , но решил пока не вмешивать в свои интриги короля. 'Не навреди, — сказал себе интриган Гримо, — Я и так изощрялся, как мог, чтобы решить дело в пользу Бофорочки. И уже многого добился. Подытожим, как это делал… хитроумный шевалье Д'Артаньян Гасконский:

1. Рауль влюблен в дочь Бофора.

2. Лавальер — прошлое, от которого осталось сочувствие к ее двусмысленному положению при Дворе.

3. Вопрос о Мальтийском Братстве под сомнением.

А король? А на что хитроумный шевалье Д'Артаньян? С королем утрясется.

А война? Ну, тут все мы в руках Божьих. Да и мы не оплошаем.

А Железная Маска?

А Атос?

— О-хо-хонюшки, — простонал Гримо.

— Ты чего? — спросил Рауль.

— Да вот, старые раны ноют, — вздохнул старик.

— Это, говорят, к непогоде, — Рауль выглянул в иллюминатор, — Странно, море спокойно. Бедняга Гримо! Сидел бы ты дома. И зачем ты за мной увязался! Я и так из кожи вон лезу, чтобы ты отдыхал побольше.

— Я благодарен вам за вашу заботу, но мой жизненный опыт еще не раз и не два пригодится вам и вашим друзьям. Я не мог отпустить вас одного на такую опасную войну. Как говорят в сказках 'я вам еще пригожусь' .

— Но я же не один. Я с друзьями, — сказал Рауль, — Ты мне уже пригодился, старина. А все-таки жаль, Гримо. В день отъезда я был…глумной какой-то, себя не помнил. Отцу ты нужнее. Очень уж опасное дело там намечается. И, если все у них получится, и, если все у нас получится — а шансов очень мало — какое наше будущее? Новая гражданская война? Ведь Людовик никогда не допустит, чтобы…

— Мы знаем Людовика, но мы не знаем его брата-близнеца, — перебил Гримо, — Что же до гражданской войны — такие люди как ваш отец, не развязывают гражданские войны. Войну мог начать Арамис.

— Это еще бабушка надвое сказала, — вздохнул Рауль.

— Ваш отец считает гражданскую войну национальным бедствием и предотвратит ее, — сказал Гримо.

— Мой отец уважает свободную волю и предоставит принцу выбор. А война или мир — это решит человек в железной маске, — ответил Рауль.

— Тогда будет мир, — сказал Гримо, — Хоть мы и не знаем, что за человек узник в маске, граф его обработает, как Монка и Ришелье.

— Убедит, — поправил Рауль.

ЭПИЗОД 22. "ПРОЖЖЕННЫЕ АВАНТЮРИСТЫ"

28. СИНЕЕ ЗНАМЯ ПИРАТСТВА

Анри де Вандом сидел по-турецки на своем спальном месте и 'отбывал повинность' , подшивая край Синего Знамени Пиратства.

— Привет! — сказал Рауль, распахивая дверь каюты.

Анри вздрогнул и уронил иголку.

— Здравствуйте, — пролепетал Анри.

"Отсидеться не удалось. Сейчас он скажет: жалкий трус, тебе бойкот!" жось. пролепетал Анри. а своем спальном месте и 'от-бывал повинность' , подшивая край Синего Знамени Пиратства.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — все так же робко сказал Анри, двигаясь вглубь, поближе к подушкам.

— Я ненадолго, — сказал Рауль и плюхнулся рядом с Анри, — Что это с вами, маленький Вандом? Разве я такой страшный?

— Н-н-нет, — проговорил Анри, — В-в-вы, видимо, решили нанести мне ответный визит. Я вчера прервал ваш сон.

— Я уже не спал, да и вы сейчас не спите.

— Не сплю, — сказал Анри, — Шью, как видите. Вот только иголка куда-то подевалась.

— Вот она.

— Благодарю вас.

Анри взял иголку и вколол в подушечку. Рауль покосился на синее полотнище.

— Шьете? Вы?

— Сейчас вы все поймете. Но сначала…

Анри с трудом соображал, подыскивая нужные слова, — … я хотел бы осведомиться о цели вашего визита.

И вытаращил перепуганные глаза.

… если вы хотели видеть герцога…

— Я хотел видеть вас. Герцог с утра на ногах.

— Какая честь! — Анри наморщил нос.

''Ясно. Герцога нет, можно идти напролом, без стука. Учтем на будущее — в отсутствие герцога сюда запросто могут войти, когда я переодеваюсь' .

А Рауль, насмешливо улыбаясь, держал паузу.

— Меня? — спросил Анри с ужасом, — И что?

— Да ничего, — сказал Рауль, — Что вы всполошились, Вандом?

— Вы пришли от имени Пиратов объявить мне бойкот?

— Вам — бойкот? За что, цыпленочек?

— Как вы сказали, милостивый государь?

— Извините, сорвалось. Я шел мимо, зашел узнать, как вы себя чувствуете. Вот и все. А вы так перепугались! Расслабьтесь, Анри, и вылезайте из своего угла.

— Вы шли мимо? И вспомнили обо мне? Спасибо, сударь, — Анри шмыгнул носом.

— Что-то с вами не то, — сказал Рауль, — Я же вижу. С чего вы взяли, что вам кто-то собирается объявлять бойкот?

— Меня считают трусом, — сказал Анри умирающим голосом, — Вы все были на палубе в шторм, а меня прогнал герцог.

— И правильно сделал. Там было опасно. От нас потребовались все силы. Мы убирали фок, второй парус, уже на втором дыхании — простите за повтор. А вы, дорогой Анри, далеко не геракл.

— А Ролан геракл?

— И Ролан не геракл. И даже я не геракл. А там нужна была гераклова сила. Мы были уже на пределе.

— Вы верите, что я не струсил?

— Я слышал ваш разговор с герцогом.

— Хороший же у вас слух, — заметил Анри, — Вы все-все слышали? Герцог заорал: 'клянусь честью! ' А Бофор редко так клянется, и вообще очень редко произносит это слово. Только в беседе с теми, кого он по настоящему уважает…

''Я хочу воздать честь… ', — прошептал Рауль.

…Не смейтесь, виконт, я серьезно! Вы сейчас что-то сказали?

— Я не смеюсь. Я улыбаюсь. Продолжайте.

— Или когда его уже совсем достанут. Значит, если бы я остался, он бы меня… выпорол. Этого я не мог даже вообразить. Получалась дилемма — я остаюсь, и Бофор осуществит свою угрозу, — Анри передернуло, — Я ухожу, и гибнет моя репутация. Но поставьте себя на мое место?

— Вот это я представить не могу, — сказал Рауль.

— Еще бы! Вас же никто никогда пальцем не тронул.

— Я вообще не понимаю извергов-родителей, которые бьют собственных детей.

Анри вздохнул.

— Но я вас успокою. Ваша репутация не пострадала. Вы такой же "белый и пушистый", как до шторма.

— Белый и пушистый? — спросил Анри, — Как это понимать?

— Так и понимайте. Или вам нужны комментарии?

— No comment, как говорил в прелестном парке Хемптон-Корте любезный герцог Бекингем.

Рауль усмехнулся.

— У вас хорошая память, — заметил он.

— Не жалуюсь, — улыбнулся Анри, — Но вы тоже белый и пушистый.

— Я-а-а? — протянул Рауль со смехом, — О нет, Анри, тысячу раз нет!

— О да, виконт, тысячу раз да! Никто из Пиратов не подумал, как мне плохо, никто не зашел узнать, жив ли я или уми-р-р-раю от отчаяния, никто, даже Ролан! А вы поняли…

— Раз уж меня выбрали вожаком, я в ответе за всех. За вас тоже, Анри. А на Ролана не обижайтесь. Барабанщик нашел читателя для своего литературного произведения и выслушивает мнение Сержа де Фуа. Когда они закончат, Ролан забежит к вам. И все-таки, что это вы шили с таким усердием, когда я вошел?

Анри растянул синее полотнище.

— Видите? Это будущее знамя нашего Братства. Королевский Синий — под цвет бандан. Вам нравится, о вождь? — и Анри опять вытаращил глаза этак кокетливо. А Рауль склонил голову, любуясь переливающимся шелком и сказал:

— Сойдет.

— Синий цвет в геральдике, — продолжал Анри, — символизирует благородство, искренность, доброту. Синий — препятствие злу по законам белой магии.

— Не знаю как насчет магии, но в классической геральдике синий цвет называют лазурью, — заметил Рауль, — Сама идея мне нравится. Когда вы это решили?

— Когда вы ушли с помощником капитана. А знаете, откуда этот шелк?

Рауль пожал плечами. Анри рассказал.

— А лилии мы нарисуем сами. Мы так решили. Масляными красками. Каждый — свою. Это не значит, конечно, что каждый за себя. Просто… так интереснее.

Вожаку Пиратов Короля-Солнца эта затея показалась ребячливой, но он отнесся к ней с пониманием и похвалил работу Анри. Правда, ему показалось несколько странным, что Вандом так ловко управляется с иголкой. Он внимательно посмотрел на аккуратный шов, потом на Анри так же внимательно.

— Никто из нас, — сказал он уверенно, — Не смог бы справиться с такой работой. Вы, наверно, больше занимались вышиванием, чем фехтованием?

Салфеточки и подушечки с кошечками / белыми и пушистыми / и розочками, которые вышивала в детстве маленькая дочь герцога, сменились потом кораблями и рыцарями. Анри взял синее полотнище. Сделал несколько стежков. А Рауль задумчиво вертел в руках другой край Синего Пиратского Знамени, уже подшитый. Если бы он знал, КТО шьет Пиратам Синее Знамя! Он поцеловал бы эту ручонку — и no comment, как говорил любезный Бекингем в Хемптон-Корте.

— У бедных свои причуды, — кротко сказал Анри де Вандом, — Иногда приходилось кое-что подштопывать.

— Вы не похожи на бедняка, Анри.

— Я стараюсь не производить впечатление оборванца, дорогой виконт, — сказал Анри, сделав умильную гримасу.

''Да что ты ему голову морочишь, дура безмозглая! Ты же себя выдала, он уже начал что-то подозревать! То, что ты пропищала насчет бедности — говори это кому-нибудь другому' .

И у Рауля не раз закрадывались подозрения насчет истинной сущности Анри де Вандома. Но в такие моменты паж что-нибудь отчебучивал, развеивая его подозрения. А главное — Бофор не мог так рисковать. Это невероятно, немыслимо, невозможно. Спросить самого Бофора он не решался. Анри не спросишь — попадешь в неловкое положение. А может, все-таки спросить?

И тут паж отчебучил. Он вколол иголку в катушку, растряхнул синий шелк и кулачком, бойко, по-мальчишечьи толкнул Рауля в плечо:

— Ну, как, атаман, ништяк? Понравится нашей шайке мой флаг?

Рауль ответил таким же мальчишеским жестом:

— Молодчина, Вандом! Супер!

29. РЫЦАРЬ

Вандом просиял.

— Наконец-то вы говорите со мной не как с придурком, а как с нормальным человеком.

— Извините, — пробормотал Рауль, — Если что было не так.

— Да ладно, проехали! — сказал Анри по-мальчишечьи, — Все так, дружище!

''Мне, конечно, померещилось, — подумал Рауль, — Разве так разговаривают молодые девицы?

— Просто, — сказал Анри, — Очень обидно, когда на тебя смотрят как на чокнутого. Вам, конечно, трудно меня понять.

— Дорогой Анри, вот это-то я как раз очень понимаю. Эти сочувственные взгляды, вздохи, недомолвки — это в отчаянии не помогает, а бесит.

— Ну, не знаю. На вас смотрят как на героя, как на звезду какую-то.

— Да ладно, проехали, — сказал Рауль, — И насчет Суайекура не переживайте — Шарль-Анри давно отошел.

— Благородная миссия миротворца, — улыбнулся Анри, — А можно вас еще кой о чем спросить?

— Спрашивайте.

— Вы ведь хорошо знаете наш молодой Двор?

— Более менее.

— В таком случае вы можете мне подсказать, кто может скрываться под вымышленным именем шевалье де Сен-Дени? Меня просили узнать… Им очень интересуется одна юная дама.

''Анжелика де Бофор' , — подумал он.

''Анжелика де Бофор' , — подумала она.

— Шевалье де Сен-Дени — прожженный авантюрист, у которого за плечами накопилось преизрядно всяких художеств.

— А именно? — спросил насторожившийся Вандом.

— Если бы я взялся перечислять художества этого типа, мы с вами, милый Анри, продолжили бы беседу уже в Алжире.

— Вы несправедливы к Шевалье!

— Я сама справедливость, Анри. Это совершенно безбашенный человек, настоящий дикарь!

— Моя кузина иного мнения. Она считает Шевалье рыцарем без страха и упрека.

— Она его идеализирует.

— Странно, — сказал Анри, — На вас это не похоже, господин де Бражелон. Это не ваш стиль — говорить гадости о людях.

— А я и не говорю гадостей о людях.

— Но вы только что сказали гадость о Шевалье. Прожженный дикарь, безбашенный авантюрист, какие-то загадочные художества… Это в ваших устах комплименты? Я не такой и дурачок, каким вы меня, быть может, считаете. Одно дело если бы вы себя назвали дикарем^[198] в беседе с молодой девушкой.

— И что же? — спросил Рауль с интересом.

— Ну,… Это можно было бы понять, как желание порисоваться, произвести впечатление. Но вы обозвали другого человека.

— Но я же не сказал, что шевалье де Сен-Дени ворует серебряные ложки или бриллианты, играет краплеными картами или подделывает векселя? Я сказал только то, что есть.

— Или развлекается с распутницами, — добавил Анри.

— По-вашему, навестить куртизанку и украсть горсть бриллиантов — одно и тоже? — спросил Рауль насмешливо.

— Элементарно, виконт! 'Не укради' и 'не прелюбодействуй' — это же святые заповеди!

— Насчет первой я с вами согласен. А насчет второй — это еще как сказать.

— Я, кажется, понял, почему вы так озлоблены против Шевалье. Видимо, когда-то у вас был с ним поединок, и Шевалье оказался победителем. Я угадал?

''Поединок этот, черт возьми, продолжается каждый божий день", — вздохнул Рауль, а потом обратился к пажу с напускной усталостью:

— Милосердия, Анри. У меня нет сил продолжать дискуссию.

— Вы на меня не обижайтесь, пожалуйста, — сказал Анри, — Я просто хочу все понять.

— Скромное желание, — засмеялся Рауль.

— А можно, — спросил Анри, — Я расскажу вам одну историю?

— Если это не о шевалье де Сен-Дени, валяйте.

— А вы можете валяться. Устраивайтесь поудобнее и слушайте. Вот вам подушка, ловите! Помните песенку, которую затянул Оливье, когда ваша компания так уютно обосновалась на шканцах в самом начале нашего путешествия? — спросил Анри.

— Ай, де ми Алама, испанский романс? Помню, как же! Вчера еще мы горланили ее на послештормовой вечеринке, и даже по-испански.

— Моя история имеет отношение к падению Гранадского эмирата. Эмир Гранады Абдалла получил ужасное известие о том, что его любимая жена воспылала преступной страстью к Али-Ахмеду, главе могущественного рода Абенсеррахов. Враги Абенсеррахов, Зегрисы, оклеветали Зораиду — так звали фаворитку эмира. И спровоцировали предательское убийство в Львином Дворе. Это ведь, правда было? Вы видели Львиный Двор в Гранаде?

Рауль кивнул.

— Счастливчик! — вздохнул Анри, — Я-то о Гранаде только читал. Но я продолжу… Абенсеррахи погибли бы все, если бы одному ребенку, испуганному шумом резни, не удалось убежать из дворца и поднять тревогу. Тогда они бросились к оружию, поубивали Зегрисов и перешли на сторону христиан. Как вы помните, католическая армия во главе с Фердинандом и Изабеллой осаждала Гранаду. Рыцари приняли Абенсеррахов как братьев. А между тем жестокий эмир решил принести в жертву своему гневу несчастную Зораиду. Фаворитке эмира угрожала смерть на костре, если она не найдет себе защитников. Молодая христианская невольница предложила ей послать тайного гонца в христианский лагерь и просить помощи дона Хуана де Чакона, храбрейшего рыцаря Кастилии. Зораида имела слабую надежду на помощь рыцарей, но решила рискнуть, чтобы избегнуть рук палачей. Девушка, ее служанка, счастливо пробралась к аванпосту христиан.

И вот, когда дон Хуан отдыхал в своей палатке, паж разбудил его и подал ему письмо. Велико было изумление рыцаря, когда он увидел, что письмо это от эмировой фаворитки, красота которой славилась по всей Кастилии. Зораида умоляла его именем той помощи, которую христианские рыцари клялись подавать каждому страждущему, явиться на защиту ее невиновности. Дон Хуан не колебался ни минуты. К нему присоединились трое его товарищей. "Наша рыцарская клятва, — сказал дон Хуан, — предписывает видеть во всех страждущих детей одного и того же Бога' . — "Но, друзья мои, — возразил один из рыцарей, — Мы здесь вассалы короля испанского, мы сражаемся под его знаменами, имеем ли мы право пуститься без его ведома на частное предприятие, неудачное окончание которого лишит жизни его четырех вождей? ' Сомнения охватили защитников Зораиды — они опасались измены и не представляли, как кастильские рыцари свободно проникнут в Гранаду.

А дон Хуан воскликнул: "Честь говорит иногда громче обязанности. Я поклялся посвятить свой меч спасению прекрасной Зораиды и сдержу свою клятву, чего бы мне это ни стоило. Мы явимся в осажденный город в арабских костюмах — продолжительная война снабдила ими всех нас — и вступим в город с противоположной стороны…" Эй, виконт, вы что, заснули? Вам не интересно?

— Говорите помедленнее.

— А что вы глаза закрыли?

— Просто так. Я представляю, как все это было.

— Вам правда нравится моя история?

— Весьма.

— …Рыцари покинули христианский лагерь…

— Санта Фе.

— Да-да, Санта Фе — Святая Вера… И, переодевшись в роще — не то сливовой, не то оливковой, в мусульманские бурнусы, въехали в город. Прекрасную принцессу доставили на Новую площадь. Палачи эмира держали факелы в руках. Все террасы были покрыты опечаленными женщинами, проклинавшими Абдаллу, все сожалели о несчастной участи прелестной Зораиды. Говорили, что затевается бунт. А Зораида, вся в черном, взошла на помост, окруженный тройным рядом воинов.

Предводитель Зегрисов, Мухаммед, обвинитель Зораиды, въехал на ристалище в сопровождении трех воинов, вооруженных с головы до ног. Трубы приветствовали их прибытие, но народ молчал. Зегрисы бросали на всех вызывающие взгляды. Прелестная фаворитка дрожала от ужаса, и зловещую тишину прерывал только топот коней и стук оружия.

Так прошел час. Срок истекал. Но снова запели трубы, и четыре всадника в длинных белых бурнусах появились на ристалище. Один из них подъехал к подножию помоста и поклонился прелестной Зораиде. Началась битва. Четыре пары противников устремились друг на друга с неописуемой яростью. Бой был отчаянный. Христиане, укрепленные сознанием правоты дела, за которое сражались, показывали чудеса храбрости — два Зегриса были убиты в мгновение ока, третий вскоре поледовал за ними, а Мухаммед, смертельно раненый доном Хуаном де Чаконом, перед смертью признался в невиновности Зораиды и Абансеррахов и испустил дух, изрыгая потоки крови.

Веселая музыка приветствовала победителей. Прелестная Зораида была торжественно доставлена во дворец эмира, а христианские рыцари выехали из Гранады, не согласившись открыть, кто они.

— Это все? — спросил Рауль.

— Это еще не все, — сказал Анри, — Слушайте, что было дальше. Абдалла не успокоился. Он пытался отравить Зораиду, и эмирша со своими приверженцами сбежала из дворца в христианскую армию. Вскоре Гранада сдалась Фердинанду и Изабелле. Большой серебряный крест, служивший знаменем испанской армии, явился на самой высокой башне Альгамбры рядом с хоругвью Святого Иакова. Абдалла же, поднявшись на гору, откуда в последний раз открылись отдаленные минареты Гранады, усеянные испанскими знаменами, воскликнул со слезами: 'Есть ли под небом другая горесть, которая могла бы сравниться с моей? ' — "Скажи лучше стыд! — заявила султанша Аиша, мать его, — Да, ты имеешь право оплакивать как женщина прекрасное царство, которое не смог защитить как мужчина' . Вот и вся история. Я не знаю, какая судьба ожидала прелестную Зораиду в испанской армии, но хотелось бы, чтобы они были вместе.

— Рыцарь дон Хуан де Чакон и фаворитка эмира Гранады Зораида? — спросил Рауль.

— Да, почему бы и нет? По справедливости, эту историю надо бы закончить так: 'И они жили долго и счастливо в освобожденной Гранаде' . Вам понравилась моя история?

— Да. Впечатляет. Милая сказка.

— Это правда!

— Правда, правда. Христианские рыцари победили мусульман, никто даже не ранен, их не опознали под белыми бурнусами — все так и было,… если бы так могло быть.

— А рыцарь дон Хуан де Чакон вам понравился?

— Виват, виват, — сказал Рауль, хлопая в ладоши.

— А если без иронии? Вы, вообще-то, хоть когда-нибудь можете быть серьезным?

— Да понравился мне ваш рыцарь! Но ведь это же пятнадцатый век! Когда это было!

— Если вам понравился рыцарь Хуан де Чакон из пятнадцатого века, то не смейте что-либо говорить против Шевалье де Сен-Дени — он тоже спас женщину, вернее, молодую девушку в ситуации не менее отчаянной, чем в далекой Гранаде. И он был один — против всех!

— Но не фаворитку… эмира…

— Фаворитки эмиров… и королей отдыхают. Я говорю о дочери Бофора! И она поклялась, что…

— Знаю, — перебил Рауль.

— Вы знаете? откуда? Вы ведь не присутствовали на балу у герцога, когда она сказала…

— Но я же не могу быть сразу в двух местах — на юге и в Париже.

— Так откуда вы знаете?

— Из письма де Гиша.

— Вот оно что… И вы не хотите помочь мне во всем разобраться?

— Но ведь дон Хуан де Чакон так и не раскрыл свое инкогнито, победив предводителя Зегрисов. Да, вот еще что, Анри — тогда, в каюте, я был неправ. Люди, подобные вам, не читают чужие письма.

— Нунка-хамас, никогда-никогда, как сказал бы благородный рыцарь Хуан де Чакон, — заявил Анри.

30. ВЛАСТЕЛИН УБИЙЦ

— АШЬЯЯ НААМИЛЬХА, — сказал Рауль, потягиваясь.

— Что вы сказали? — спросил Вандом.

– 'Чем бы заняться? ' Пойду, посмотрю, как там наши. Не хотите присоединиться, Анри?

— С места не сойду, пока не дошью знамя! Я дал зарок.

— Что ж, в таком случае — до встречи.

— ИЛЯЛЬ-ЛИКАА, — важно ответил Анри и состроил гримаску. Рауль улыбнулся.

— Что вы смеетесь? ЛИ-МААЗА ТАДХАК? — спросил Анри, — Разве мой арабский так плох?

— Вы делаете успехи, — похвалил Рауль и пошел к своим друзьям, а Анри вздохнул и вновь взялся за шитье.

Пираты обосновались под тентом и встретили своего лидера приветственными возгласами. Вся компания была в сборе, только Люк как всегда отсутствовал. Желторотые играли в карты, Серж перебирал струны гитары, Гугенот был погружен в свою книгу, а Оливье лениво перелистывал арабский разговорник. Ролан громко называл новые слова.

— Золото! — говорил Оливье.

— ЗАХАБ, — отвечал Ролан.

— Жемчуг!

— АЛЬ-ЛЮ-ЛЮ!

— Алмаз!

— АЛЬ- МААС!

— Серебро!

— АЛЬ-ФИДДА!

— Молодец, — сказал Оливье, — Не пропадешь.

— АХЛЯН! / Привет!/ — поздоровался Рауль с Пиратами.

— Привет-привет! — отвечали Пираты, — Наконец-то!

— Как дела? КЕЙФ — АЛЬ УМУУР?

— Нормально, — сказал Гугенот.

— АЗЫЫМ. / Великолепно,/ — сказал Ролан.

— Вы не видели моего Гримо?

— Твой Гримо и герцог дымят как два дракона — в две трубки.

— Черт! — пробормотал Рауль, — ЛЯАЙН. Гробит бедняга здоровье на старости лет. И так кашляет по ночам. Заведу ему кальян, что ли. Посмотри в разговорнике, как кальян по-арабски.

— ШИИША, — сказал Оливье, — На гашиш похоже. Заведи ему гашиш. УРИИД ЛЯУ САМАХТ… Дайте, пожалуйста… — а слово 'гашиш' не найти.

— И не найдешь. Господин де Вентадорн таким зельем не балуется. И знаешь, я плохо понимаю твой арабский, Оливье.

— Это шутка.

— Ты не понимаешь, чем шутишь. Если вспомнить историю…

— Давай, давай! — сказал Оливье, — Просто обожаю, когда наш Бражелон в хорошем настроении и начинает травить байки.

— Вот балда, — сказал Рауль добродушно. — Я коротенько. Я хотел только сказать, что гашиш — пагубное зелье, к которому в эпоху крестовых походов прибегал заклятый враг рыцарей, шейх из Аламута, прозванный Старец Гор или Властелин Убийц. Он одурманивал этим зельем своих разбойников, и те исполняли без рассуждений самые жестокие его приказы. Они превращались в рабов Старца Гор, и зелья им было нужно все больше и больше. Снадобье это вызывало у несчастных волшебные галлюцинации. Они бросались в пропасть, убежденные, что воскреснут в мусульманском раю в объятиях гурий, прелестнейших дев магометанского рая. Эти так называемые ассасины убивали наших вождей и правителей. Вы все это знаете, я только напомнил. Не так ли? Так вот, если бы джин из арабских сказок принес сюда целую бочку гашиша…

— Бочку гашиша? Парень! Да мы были бы богаче Фуке! Ты можешь это перевести на деньги?

— Я вылил бы этот гашиш в море и никому из вас не дал бы ни капли. Потому что это дьявольское зелье вызывает сначала кайф, а потом кошмар и ведет к распаду личности.

— А ты, что ли пробовал?

— Не пробовал и не собираюсь, — отрезал Рауль.

— Вспомнил! — воскликнул Ролан, — Я читал про ассасинов в одном рыцарском романе. Можно, я расскажу?

Пираты выразили согласие.

— Иерусалимский король послал свое посольство к Старцу Гор. Возглавляли посольство граф де Бриссак и граф де Плантар. Последний был облачен в белый плащ с красным крестом Ордена Храмовников. Отряд въехал в ущелье. Рыцари не чувствовали себя в безопасности — им везде мерещились тайные соглядатаи, сарацинские тюрбаны. Они опасались также, что мусульмане могут вызвать горный обвал, то есть попросту завалить их камнями. Но они добрались до безмолвного замка благополучно. Закованных в латы рыцарей встретил приближенный Старца Гор. Рыцари решительно шагнули на камни ассасинского логовища. Рыцарские плащи развевались. Они встретили своего врага — Старца Гор. И тогда тамплиер вручил ему футляр с посланием иерусалимского короля Бодуэна IX. Старец Гор предложил посольству прогуляться по саду, а тамплиера провел в замок. Граф заявил, что нет такой крепости, которую нельзя было бы взять. И вот еще что он сказал Властелину Убийц, слушайте! Отличные слова! Я это на всю жизнь запомнил, хотя давно уже читал этот роман! 'Меч рыцаря прям и победоносен, сабля сарацина изогнута и лукава' . А Старец Гор сделал какой-то жест, и молодой фидаин не раздумывая, прыгнул вниз с крепостной стены. Тамплиер молчал. Властелин убийц повторил жест. Второй воин в белом тюрбане бросился вниз. И третий следом за ним. И четвертый. Вот какой был ответ Старца Гор. Я уже не помню, чем там все закончилось — книга-то толстенная, но эпизод этот врезался в мою память. Я тогда и подумать не мог, что однажды придется лицом к лицу встретиться с этими фидаинами — я ведь правильно сказал, именно так называются мусульманские фанатики?

— Именно так, малек, — вздохнул Серж.

— Властелин убийц, — сказал Ролан, — Но ведь его больше нет, этого ужасного Старца Гор.

— А кто его знает, — пробормотал Гугенот, — Может, какая-нибудь подобная сволочь, только назывется по-другому.

— Я боюсь за герцога, — сказал Ролан.

— А вот за герцога не бойся, — заявил Оливье, — пока я жив, с герцогом не случится никакой беды.

Часть 5. Грот-мачта

Рауля я буду любить еще больше, когда характер его определится, когда он проявит себя в поступках… как вы, мой дорогой.

А. Дюма. "Виконт де Бражелон".

Леголас, Лист Зеленый, Эльфийский герой,

Ты весело жил, но в час роковой

К морю синему в плен душа попадет

И покоя в родных лесах не найдет.

Д. Р. Р. Толкиен. 'Две твердыни' .

ЭПИЗОД 23. ПИРАТСКИЙ МЕТОД

1. НА ПАЛУБЕ 'КОРОНЫ' ПОЯВЛЯЕТСЯ МОРМАЛЬ

Несмотря на искусство корабельного доктора Себастьена Дюпона, одиозная фигура де Мормаля стала мелькать то тут, то там, внушая путешественникам чувства, весьма далекие от христианской любви к ближнему. Доктор вовремя предупредил капитана, тот — герцога, и все насторожились, сохраняя внешнюю беспечность. Герцог просил не проявлять враждебность и вести себя как обычно.

Так и вели себя моряки и путешественники.

Моряки были учтивы, любезны, предупредительны, но за внешней корректностью скрывалось презрение, и не было в общении с Мормалем той теплоты и доброжелательности, с которой они после шторма стали относиться к пассажирам. А Пираты начали утонченно издеваться над стукачом. Особенно в этом преуспел Оливье. Стоило де Мормалю приблизиться, Оливье начинал разглагольствовать, бахвалиться, мешая в своей речи высокопарные монархические монологи и отборнейшие ругательства в адрес предательства. Желторотые и барабанщик простодушно внимали рассказам де Невиля. Ролан, мечтавший о синем плаще, излагал воспоминания мушкетера в своих мемуарах, а прочие посмеивались, предоставляя барону право забалтывать Мормаля.

Серж де Фуа не сказал желторотым, кто именно его предупредил о стукаче: этих мальчишек он впервые увидел на пирушке у грот-мачты. Но Бофору он сразу шепнул о предупреждении Конде и герцогини Орлеанской. А когда предупреждают сразу и командир и возлюбленная — это уже серьезно. Кроме Бофора, Серж предупредил и Бражелона. 'Я не сказал им, но тебе-то я могу сказать' . — "О чем ты, Серж? ' — ' Вернее, о ком. О стукаче. Это серьезнее, чем вы думаете. А ты, я вижу, уже забыл". — "А, вот ты о чем… Ну, можешь и мне не говорить, раз дал слово' . — 'К тебе это не относится. Что Мормаль стукач, мне сказал сам Конде' . — 'Конде? Это действительно серьезно. У Конде разведка что надо' . — 'Не всегда разведка Конде было что надо. Иначе он не дал бы так глупо захватить себя и не угодил в тюрьму… знаешь, когда' . — `'Из прошлых ошибок надо извлекать уроки, что и сделал его высочество принц Конде. Это все? ' — 'Нет, не все. Еще меня предупредила Она… ' Серж не назвал возлюбленную по имени, но Рауль сразу понял, о ком идет речь. Кто-кто, а дочь Гастона посвящена во многие заговоры и интриги.

А Гугенот подлил масла в огонь, сообщив, что и гасконец называл ему это имя. Гугенот немного схитрил — Д'Артаньяна он не видел, капитан предупредил о Мормале значительно раньше, и не только его, а всех своих мушкетеров. Но Гугенот очень хотел, чтобы Д'Артаньян и Бофор в будущем забыли свои разногласия и стали друзьями, и старался расположить окружение герцога в пользу гасконца. Тут и Оливье припомнил, что уже слышал это имя от Д'Артаньяна. "И я слышал это имя, и тоже от Д'Артаньяна, — сказал Рауль, — Но где, когда, при каких обстоятельствах — хоть убейте, не помню' .

И, хотя он мысленно восстанавливал в памяти все свои беседы с гасконцем, имя Мормаля выпало из этих бесед. Провал в памяти. А он еще хвастался своей памятью! Просто свинство — помнить до мельчайших подробностей то, что очень хочешь забыть, а такое важное обстоятельство вылетело из головы. Раулю казалось, что, если он сейчас вспомнит, когда Д'Артаньян назвал ему имя стукача, это даст ключ к разгадке этой невзрачной и гнусной фигуры. Но какая-то невидимая резинка, вроде той, которой Люк подправляет свои зарисовки, стерла в его памяти время, место и обстоятельства, при которых гасконец назвал ему имя Мормаля.

И вездесущему Гримо имя Мормаля не было знакомо. Старик тщетно чесал свою лысину и пожимал плечами. "И рад бы помочь, да не припомнить. Нет, не помню, — сокрушенно говорил Молчаливый, — Мор-маль, Мор-маль… Нет, не помню, мой господин…На 'Мор' я помню только… того… демона… ' — тут бедняга менялся в лице, даже спустя столько лет воспоминание о Мордаунте внушало ему ужас. Вот что резинка должна бы стереть в твоей стариковской памяти, мой бедный Гримо. "А знаете, сударь, они чем-то похожи! ' — 'Мормаль и Мордаунт? — спросил Рауль, — Да иди ты, ничего общего!" Он не стал конкретизировать, не желая усугублять мрачные воспоминания старика. "Похож, — упрямо повторил Гримо, — Я вам точно говорю!"

…Рауль с досадой стукнул себя кулаком по голове. `'Какая муха тебя укусила?" — лениво спросил Оливье, сдавая карты. "Забыл, все забыл. О, почему я такой беспамятный дурак! ' — 'Брось, приятель, не мучайся, — сказал Серж, — это как с потерянной вещью: ищешь, ищешь, все перероешь, а потом находится сама". — "Потерянная вещь иногда находится с опозданием, — возразил Рауль, — Может быть, и я вспомню, когда будет уже поздно' . — "Тихо, ребята, сейчас будет потеха' , — предупредил Оливье.

Пираты учтиво, но холодно приветствовали Мормаля. Тот явился в рыжеватом парике и костюме цвета зеленого горошка, с довольно аляповатыми украшениями. Серж любезно предоставил Мормалю играть вместо него, подталкивая потихоньку локтем Бражелона, и они вместе занялись наблюдениями.

— Какие ставки, господа? — спросил Мормаль.

— Разве вы не знаете, сударь, что пиратский кодекс запрещает играть в карты на деньги? — сказал де Невиль.

— На что же вы играете? — спросил Мормаль.

— На исполнение желаний, — ответил барон, — Мы придумываем разные глупости для потехи.

— И проигравший должен исполнить?

— Безусловно, если вы честный человек. Например, этот юноша,… Что ты делал, Жюль?

— Я залез на марсовую площадку и кричал петухом, — сказал Жюль.

— И поэтому мы считаем Жюля, виконта де Линьета, честным человеком и благородным дворянином, — сказал Серж.

— А матросы? Смеялись?

— Все смеялись и кричали: 'Браво! ' Но, если вы боитесь рисковать… — протянул де Невиль, пожав плечами.

— Я не боюсь, — возразил Мормаль.

Игра началась. Серж невольно отводил глаза — он замечал кое-какие уловки Оливье. Он знал, что Мормаль проиграет. Но Сержу была отвратительна мысль о том, что даже со стукачом можно вести нечестную игру. Рауль посматривал на стукача — не так пристально, как Люк Куртуа на свою очередную модель, как бы между прочим, но уловил в хитрых бегающих глазках Мормаля какое-то коварство и лукавство. Гримо был прав. Этот человек все-таки чем-то похож на Мордаунта. Хотя Мордаунт — высокий, светловолосый и светлоглазый, со впалыми щеками и тонкими губами. А этот скорее упитанный, раскормленный, щеки отнюдь не впалые, а пухлые, глаза темные, а под глазами мешки. Возможно, Мормаль когда-то был крепким и ловким, но уже начал разъедаться и полнеть.

Карточных фокусов друга Рауль не замечал, размышляя о стукаче. Что-то сказал бы о нем наш художник? Как это у него получается на его замечательных портретах — сразу прямое попадание. Но не стоит отвлекать нашего живописца от работы. Сами справимся. Почему это люди, внешне совершенно непохожие, кажутся так похожи? Может, Люк объяснил бы этот феномен. Как когда-то прелестная Франсуаза Д'Обинье, теперь уже Франсуаза Скаррон, напомнила Луизу… 'Стоп, — сказал он себе, — возьмем «резинку». Это мы стираем". А игра закончилась победой Оливье.

— Ну, — сказал барон, — Теперь исполняйте мое желание.

— Надеюсь, не что-то непристойное? — спросил Мормаль.

— Отнюдь, — ухмыльнулся Оливье, — Вы, милостивый государь, поскачете на одной ножке, разыщете капитана, объяснитесь ему в любви и поцелуете в уста. Если вы считаете себя честным человеком и благородным дворянином.

— Но это глупо и смешно, — сказал Мормаль.

— Я так хочу! — твердо сказал Оливье.

— Смешно? Тем лучше, — фыркнул Серж, — Мы, видите ли, ребята веселые.

— Это ребячество, — сказал Мормаль.

— Знаете, мы все здесь немножко дети, — проговорил Серж, — Не надо было с нами связываться.

— Я же залез на марс! — заявил де Линьет.

— Да! Этот парень залез бы и нанастоящий Марс, то есть на звезду по имени Марс ради своей чести! — высокопарно сказал Оливье, — А вы не хотите выполнить такой пустяк.

— Но капитан может подумать про меня…

— У вас остается право объяснить, что вы выполняли условия игры, — адвокатским тоном заявил Рауль, — Тогда ваше признание в любви и поцелуй капитан примет не как приставание, а как шутку.

Если бы это происшествие отбило у Мормаля охоту тереться возле Пиратов! Ничуть не бывало. Он опять появился уже в другом парике и другом кафтане. Оливье снова полез на провокацию. Он взял Мормаля за пуговицу / чего воспитанные люди никогда себе не позволяют/, и принялся крутить пуговицу, рассказывая очередную историю из его жизни при Дворе: 'Вы знаете, сударь, что значит быть всадником Королевского Эскорта? ' — и так далее. Разговор перешел на то, что стукачей господа мушкетеры никогда не принимали в свою компанию. Такой живности среди них не водилось. С этими словами Оливье сжал пальцы и вырвал пуговицу "с мясом" — вернее, с куском ткани.

— О, ради Бога, простите, сударь, — стал извиняться Оливье, — Я так увлекся, меня просто ярость охватила, я человек увлекающийся, эмоциональный. Надеюсь, вы не приняли мои слова на свой счет. Я не вас имел в виду… А вот слушайте, я вам расскажу еще одну байку…

Де Мормаль принял извинения де Невиля.

— Кстати, о стукачах. По пиратскому кодексу стукачам отрезали нос и уши, а затем высаживали на необитаемый остров, — Рауль назвал только что придуманную статью пиратского кодекса и постарался говорить зловещим голосом, что его шайку весьма насмешило, — Нос! И уши! Представляете, какой ужас! Но к вам это никоим образом не может относиться, сударь. Это я просто… к слову. Я не имею оснований сомневаться в вашей порядочности после нежного поцелуя, которым вы наградили нашего храброго капитана.

— А у нас, когда я учился в коллеже, — заметил Шарль-Анри, — Стукачей лупили по ночам в дортуаре. Раз один малый сорвал нам одну классную… шалость, выдав нашу компанию учителю. Но потом он в этом горько раскаялся! Это я тоже… к слову. Я не сомневаюсь, сударь, в вашем благородстве, ибо видел, как вы пыхтели, прыгая на одной ножке и честно выполнили свой долг.

— Очень, очень сожалею, — сказал де Невиль, — До чего же я неловкий! Хотите, я пришлю к вам моего слугу, Педро-цыгана? Он пришьет вам пуговицу.

— Оставьте, это пустяки.

— Нет-нет, это я виноват. Педро придет к вам сию минуту.

Педро-цыган был отправлен к Мормалю, пуговица была пришита, но цыган, зорким взглядом опытного плута окинув пристанище Мормаля, ничего подозрительного не обнаружил. "Если он стукач, рано или поздно он себя выдаст' , — решили Пираты и занялись своими обычными делами, а дел у них особенных не было, и они просто-напросто бездельничали на своей стоянке у грот-мачты.

Только Гугенот торопливо переписывал в свою объемистую тетрадь арабский разговорник капитана и изучал экспедицию Педро Хименеса, время от времени вещая об испано-мусульманских конфликтах своим друзьям. Те уже в шутку называли Гугенота шейхом, и Оливье выспрашивал у Гугенота разные непристойности, чего Гугенот знать не мог, ибо в разговорнике капитана эта тема не была отражена.

— Как же я буду объясняться с гуриями? — досадовал Оливье, — Неужели в капитанском разговорнике нет даже выражения 'будь моей' ?

— Будешь объясняться жестами, как мой Гримо, — посоветовал Рауль.

— Так, что ли?

Жесты Оливье рассмешили Пиратов.

— Э-нет, это не то… А скажи-ка, Гугенот, умный ты наш Гугенот, как по-арабски будет… / он перешел на шепот./

— Да ну тебя! — засмеялся Гугенот, — Очень мне нужно знать твои глупости… Я сказал тебе, что тут написано: 'Сдавайтесь, сволочи!

— Можно и без «сволочей», — заметил Серж, — мы люди цивилизованные…

– 'Сдавайтесь, господа! ' — так, что ли? — спросил Рауль насмешливо.

— Господа? Какие это к черту 'господа' ! Но, кроме повелительной формы глагола 'сдавайтесь' применительно к противнику, я ничего не нахожу.

— В смысле, тут нет слов: 'Пощады, я сдаюсь! ' И не ищи, не найдешь. Капитану эти слова не нужны. Нам тоже.

— Я и не ищу. Лилии никогда не сдадутся Полумесяцу, — заявил Гугенот.

— Хорошо сказано. Как это по-арабски?

— Откуда я знаю, Рауль! У капитана таких фраз нет. У него лексика попроще.

— Надо будет добыть носителя языка, — заметил Рауль.

— Лучше носительницу, — уточнил де Невиль, — У тебя тут одна теория, а я практик.

Гугенот усмехнулся и уткнулся в свои тетради. Появился Гримо и сделал знак тревоги, подзывая своего господина. Этот знак Гримо делал в очень важных случаях. Рауль, словно подброшенный пружиной, вскочил и подбежал к Гримо.

— Авария? Мусульмане?

Это первое, что приходило в голову путешественникам.

Гримо покачал головой.

— Что случилось?

Гримо постучал по дереву, точнее, по рангоуту.

— Что ты хочешь сказать?

Гримо выразительно посмотрел на Рауля и повторил свое движение.

— Стукач? — догадался Рауль.

— Дошло, — проворчал старик, — Можете убедиться сами.

— Итак, я могу застать стукача при исполнении 'служебных обязанностей' ? — прошептал Рауль.

Гримо кивнул.

— Отлично! Дракон вылез из своей пещеры. Змея выползла из норы. К бою, рыцарь! Где он, этот змей?

Гримо показал по направлению к баку.

— Он и сейчас там? Он тебя видел?

Гримо состроил обиженную мину. С появлением Мормаля Гримо перешел на язык жестов и вновь стал почти бессловесным.

— Так. Поймаем стукача на месте преступления. Застукаем стукача.

Гримо сделал предостерегающий жест.

— Не бойся за меня, — сказал Рауль, — Драться я с ним не буду. В смысле — дуэли не будут как таковой. Я же помню приказ. Веди меня!

Гримо, пробираясь между коробок, мешков, бочек и ящиков, привел своего господина к месту на баке, откуда они могли видет Мормаля, сами оставаясь незамеченными. Старик ориентировался на 'Короне' не хуже моряков, что вызывало восхищение всех обитателей корабля. Мормаль сидел среди бочек и коробок. Велев Гримо не высовываться, Рауль вышел из своего укрытия. Он заметил, что Мормаль торопливо спрятал свою писанину под камзол. После обмена приветствиями и разговора о погоде Рауль спросил стукача:

— Вы позволите присесть рядом с вами, Мормаль?

— Садитесь, виконт, места достаточно, — сказал Мормаль, — Становится холодно, вы не находите, господин де Бражелон?

И он застегнул несколько пуговиц на своем камзоле. Ясно: стукач хотел спрятать свою кляузу.

— Не нахожу. Становится жарко, господин де Мормаль. Не так жарко, как в Африке, но все же достаточно… жарковато. Самое время загорать. А вы кутаетесь. О! Хотите анекдот? Встретились как-то еврей, француз и англичанин и давай спорить, чьи женщины…

Мормаль не очень-то слушал анекдот и принужденно рассмеялся. Как бы завладеть его кляузой, думал между тем Рауль, продолжая трепаться.

— Я и не думал, что вы такой балагур, виконт, — пробормотал Морамаль.

— О! Вы меня еще не знаете! А теперь ваша очередь. Жду анекдота! — потребовал Рауль. Мормаль рассказал бородатый анекдот, а Рауль прикинулся простачком и пристал к стукачу с просьбой объяснить, в чем соль рассказанного им анекдота. Мормаль принялся объяснять.

— А-а-а! Теперь понял! — и он расхохотался.

— Красивый у вас платок, виконт, — похвалил Мормаль.

— Бандана называется, — заметил Рауль, — ручная работа. Старинный шелк, еще со времен Генриха Четвертого.

— Что вы говорите? — шелк времен Генриха Четвертого вызвал у Мормаля более живой интерес, чем анекдот о еврее, французе и англичанине.

— Где же вы раздобыли такой раритет?

''Он, кажется, ищет компромат даже во временах Генриха Четвертого' , — подумал Рауль и надвинул пониже на лоб свою бандану. Но, не желая откровенничать со стукачом, он сообщил ему минимальные сведения о шелке, из которого были пошиты синие банданы с золотыми лилиями ручной работы.

— Этот шелк был некогда шторой в покоях доброго короля Генриха Четвертого. В нее король велел завернуть мраморную статую.

— Какую статую?

— Античную. Статую Психеи. Вернее, статую итальянского скульптора по мотивам античного мифа об Амуре и Психее. Статуя Психеи была предназначена в подарок.

— По какому случаю?

— На свадьбу. Полагаю, сударь, ваше любопытство удовлетворено.

Он не хотел больше ничего говорить этому человеку ни о Короле-Повесе, ни о статуе Психеи, хотя его друзья уже знали историю о свадебном подарке Генриха IV.

— Вот откуда этот шелк, — сказал Рауль, улыбаясь, — Ни Лувр, ни Сен-Жермен я не грабил. Можете пощупать: тонкий, но твердый на ощупь. Отличное качество.

Он наклонил голову. Мормаль коснулся пальцами хвостиков под узлом банданы.

— Отличное качество, — угодливо повторил Мормаль, — Сейчас так не делают.

— С этим можно поспорить, г-н Мормаль. Вы не очень-то сведущи в экономике, как я погляжу.

Болтая еще что-то о шелке и его производстве / будь поблизости Анри, речь непременно бы зашла о Китае и шелковичных червях/, Рауль вспомнил кое-какие выходки Д'Артаньяна. Прежде Рауль, возможно, и не отважился бы на такую наглость, но, мысленно призвав на помощь гасконца, он ловко выхватил из-за камзола де Мормаля его блокнот.

— Что вы себе позволяете, виконтик?

— Полно, не стоит обижаться на глупую выходку одуревшего от жары пирата, — сказал Рауль, — Что это тут у вас? Мемуары, небось? У нас уже есть один мемуарист. Зачем барабанщику конкурент! Нас вполне устраивает трактовка Ролана.

— Виконт! Отдайте сейчас же! Это личное!

— Если действительно личное — отдам. Меня ни в коей мере не интересуют ваши личные дела.

`'Ваше Величество, спешу Вам доложить, что интересующий Вас господин де Монваллан, командир разведчиков герцога де Бофора, проводит свой досуг в изучении арабского языка и почти не принимает участия в развлечениях пассажиров. Это наводит на мысль о том, что вышеупомянутый господин де Монваллан имеет преступное намерение перейти на сторону противника. Его зовут в компании Гугенот, что уже говорит о том, что этот молодой человек еретик и вольнодумец.

Что же касается 'Первого' , я пока не заметил ничего, что могло бы вызвать подозрения у Вашего Величества. Памятуя о Ваших указаниях, я с него глаз не спущу и буду регулярно сообщать Вашему Величеству сведения о 'Первом' , а также то, что…

На этом запись заканчивалась.

— Личные записи? — презрительно сказал Рауль, — Кляузу на Гугенота королю вы называете личными записями? В таком случае я очень заинтересовался вашей личной жизнью!

— Отдайте немедленно! — крикнул Мормаль, — Не имеете права отбирать!

— Кто это — «Первый»? Бофор? Молчишь? А на Бофора стучишь! Бофор, я понял!

Если бы Мормаль сказал правду, Рауль не поверил бы ему. «Первым» агенты короля зашифровали его самого, виконта де Бражелона. Людовику XIV важнее было иметь сведения о своем сопернике, чем знать убеждения адмирала и главнокомандующего. Мормаль, казалось, готов был упасть на колени, чтобы вернуть блокнот, но Рауль перехватил его, вырвал из блокнота запись о Гугеноте, заметил красноречивый жест свидетеля этой сцены — Гримо /!/ и со смехом сказал:

— Извольте слопать, господин доносчик!

— Вы сошли с ума, сударь! — возмутился Мормаль.

Гримо тихо посмеивался и кивал головой из-за мешков и ящиков. Теперь старик считал, что его молодой хозяин очень похож на своего отца! Рауль протянул стукачу бумажный комок:

— Ешь, тебе говорят!

— Вы все тут тронутые, — сказал Мормаль, — А я-то считал вас самым разумным из этой компании безумцев.

— Я? Да я-то самый главный псих, и разумным только притворяюсь. Но об этом ты, сволочь, не напишешь. Лопай свою кляузу, урод!

— Да как вы смеете! Виконт! Это переходит все границы!

— Запивать не дам. Сожрешь всухомятку.

Гримо улыбался во весь рот. Мормаль взял бумажный комок и стал нехотя, с отвращением жевать.

— Давай-давай. Не торопись, пережевывай хорошенько.

Мормаль поперхнулся. Рауль похлопал его по спине.

— Слопал? Отлично! Молодец! Если королю и придет гениальная мысль, распороть тебе брюхо, никто ничего не узнает. А харакири ты себе не сделаешь. Ты ж не самурай, о бусидо представления не имеешь.

— Псих! — со слезами на глазах заорал Мормаль, — Идиот! В Шарантоне тебя надо держать на цепи!

— Будешь тут психом. Псих тот, кто написал грязную клевету не честного, умного и верного королю парня.

— Если я ошибался, вы могли это сказать в более учтивой форме!

Это же насилие! Это оскорбление!

— Вы считаете себя оскорбленным, Мормаль?

— Нет-нет, виконт. Я был неправ. Я погорячился. Я не ищу с вами ссоры.

— И я не ищу. Драться мы не будем. Вы недостойны дуэли со мной. И веревка на ноке рея меня не прельщает.

— Я хотел сказать вам… вы не знаете, что я уполномочен Его Величеством королем…

— Шпионить за нами? Знаю.

— Нет. Я должен передать вам, лично вам от имени короля…как посредник…

— Мне не нужен посредник. Никогда — вы слышите — никогда! — я не буду прибегать к посредникам для разговора с королем! Вам ясно?

— Вы даже не хотите прочесть письмо короля? Вы не хотите знать, что вам пишет Людовик Четырнадцатый?

— Посыльный не внушает доверия. Что пишет Людовик? Привет и пожелания удачи, — развязно сказал Рауль, — Что же мне еще может сказать Людовик Четырнадцатый? Я недостаточно ясно выразился? Вы меня не поняли?

— Много о себе понимаете, виконтик, — прошипел Мормаль, — Посредник ему, видите ли, не нужен! Да меня король послал вдогонку за вами, чтобы вы,… чтобы я…

— Это меня не интересует. Что король захочет, скажет сам. Вот он, я. Я не бегаю ни от кого, в том числе и от короля. Понял? Король скажет сам, мне, лично, без всяких посредников.

— Как жестоко в вас ошибается Его Величество король, — сказал Мормаль.

— Ну что ж, мы квиты — я тоже жестоко ошибался в Его Величестве короле.

— Я к тому, что вы совсем не похожи на несчастного влюбленного с разбитым сердцем, — продолжал Мормаль.

Гримо прошептал свое 'О-хо-хонюшки' . Будь это в Париже, дуэли не миновать. После таких слов мой господин бросился бы на любого со шпагой. Неужели этот негодяй сказал правду?

А Рауль? А Рауль расхохотался и дернул Мормаля за парик:

— Старо, милейший, старо! Не повторяйте старые сплетни, вас поднимут на смех мои товарищи! Вы жестоко ошиблись во мне, Мормаль. Я не мальчик из Фонтенбло, а пират!

Гримо просиял. Видели бы это мушкетеры!

— Тогда, виконт, пропустите меня! Вы ведете себя как дикарь! Как грубиян!

— Приношу вам свои извинения. К этим грубым мерам меня вынудили чрезвычайные обстоятельства. Будь ваши записки личного характера или частное письмо — одной строчки достаточно, чтобы понять, что представляет собой ваша писанина. Но я еще не закончил беседу с вами, господин кляузник.

— Что вам еще от меня надо? Дайте мне пройти!

— Поклянитесь спасением души, что вы прекратите заниматься этими гнусными доносами!

Мормаль молчал.

— Тогда, — сказал Рауль, — Я поучу тебя уму-разуму.

— Вы хотите драться? Вы знаете, чем это грозит?

— Вы видите — я без оружия. Но в морду я тебе все-таки дам, Мормаль!

От затрещины Мормаль бухнулся на мешки.

— Это за Гугенота. И за 'Первого' . Может, теперь господин осведомитель даст клятву?

— Бастилия по тебе плачет, каналья!

— За то, что дал вам затрещину? На этот раз я скажу вам, что вы много о себе понимаете. Итак, я жду.

— Не дождетесь. У меня важные полномочия.

— Не превращайте меня в берсерка, Мормаль. Я добрый малый, мирный путешественник. Я хочу только лежать как колода, загорать под горячими лучами южного солнца и не хочу становиться демоном битвы. А ведь придется, ей же ей, придется. Вы меня вынудите. В моей жизни такое уже было дважды: когда в мирное время, уже после всех войн — я не о сражениях веду речь — я на какое-то время становился таким берсерком. И тогда я внушал ужас, — сказал он зловеще, стараясь нагнать на стукача страх и не рассмеяться при этом, — Вы меня поняли?

Но, несмотря на угрозу, звучащую в этих словах, наш герой произнес последнюю фразу небрежно, играючи, и Мормаль, созерцая «пирата» в синей бандане, в белой рубашке с кружевами, не мог представить этого щеголя в роли демона битвы. Мормаль опустил голову, посмотрел на светлые мягкие сапожки с нарядными отворотами.

— Мне говорили, — сказал Мормаль, — Что вы швырнули через забор господина де Варда и выкинули из окна какого-то бандита во время беспорядков на Гревской площади в День Повешенных.

— Совершенно верно — на Гревской площади, которая тоже по мне проливает горючие слезы, не так ли, господин Мормаль? Вижу, господин осведомитель наслышан о моих приключениях. Я становлюсь известным. А вы говорите, что я много о себе понимаю. Я, Мормаль, себя вообще не понимаю, но вам этого не понять!

— Я решил, что слухи эти весьма преувеличены.

— Не судите опрометчиво, — кротко сказал Рауль, — Вы-то меня не видели в деле.

— Разойдемся с миром, виконтик. Вы слишком изящный и утонченный, чтобы я мог предположить, что вы можете стать берсерком.

— Так вы не хотите дать клятву, что не будете писать доносы?

— Клясться спасением души? Вам? Мальчишке?

— Что ж, придется все же стать на время берсерком. Видит Бог, я не хотел этого. Теперь…

Он погладил деревянную фок-мачту.

"Сосна из лесов Портоса, дай мне часть Силы твоего прежнего владельца. Один за всех, все за одного' .

— А-а-а! — заорал Мормаль, — Что вы делаете?

— Клянись, урод! Или пойдешь кормить рыб!

Мормаль барахтался в воздухе, болтая ногами. Рауль держал его за шиворот и за пояс, подняв над бортом корабля.

— Никто ничего не узнает. Несчастный случай. Вы случайно свалились в море. Хотите к сиренам, ундинам, русалочкам?

— Смотрите! Вы утопили письмо короля!

— Значит, судьба такая. Мормаль, у меня тоже силы не беспредельные. Я отнюдь не геракл… придется принести вас в жертву Нептуну, за которого мы пьем каждый день. Клянитесь, или я разжимаю руки. Считаю до трех. Один… два…

— Нет! Не надо! Пощадите! Я клянусь! Клянусь души спасеньем!

Рауль швырнул Мормаля на мешки. Мормаль плакал от злости, страха и ненависти. Не мешке Бог весть с чем расползалось темное пятно. Штаны Мормаля из светло-зеленых стали значительно темнее. 'Вот слабак' , — презрительно подумал Рауль, но сделал вид, что не заметил, какая неприятность произошла с поверженным стукачом.

— Пошли, Гримо, — сказал он старику, — Дело сделано.

— Ловко вы его, господин Рауль. Но будьте осторожны. Теперь этот человек стал вашим врагом. Он подстроит вам какую-нибудь ловушку.

— Этот рохля? — усмехнулся Рауль, — То, что случилось с Мормалем на мешках… я не позволял себе с тех пор, как перестал сосать мою толстушку-кормилицу, известную тебе Катрин.

Гримо улыбнулся, а потом вздохнул.

— А все-таки… — заикнулся Гримо.

— Успокойся, — остановил его Рауль, — Отдыхай. Все под контролем.

Гримо опять вздохнул.

— Жаль, — сказал Гримо, — Если в мешках, которые осквернил Мормаль, была мука.

Гримо всегда был практичным человеком.

2. ПОД ПАРУСАМИ 'КОРОНЫ'

— Ты что так тяжело дышишь? — спросил Оливье, — За кем ты гонялся? Или удирал от кого?

— Выпить есть? — спросил Рауль.

— Обижаешь, вожак! Чтобы у Пиратов не было выпить? Чего изволите?

— Все равно.

Он взял бутылку вина, заботливо предложенную Оливье и сделал глоток, достойный Портоса в его лучшие времена. Гугенот оторвался от своих тетрадей.

— Рауль. Что-то случилось? — спросил Гугенот тревожно.

— Все нормально.

— А чего ж тебя трясет, как в лихорадке?

— Это пройдет. Минута — другая, и я буду в норме.

— Стукач? — спросил Серж.

Рауль кивнул и сделал второй глоток.

— Ты с ним дрался? — спросил Оливье.

— Я с ним… поговорил по душам. Да что вы всполошились? Продолжайте заниматься своими делами. Делайте как Оливье — забалтывайте негодяя. И, ради Бога, не позволяйте себе ничего неуважительного или двусмысленного в адрес нашего августейшего христианнейшего монарха! Вы поняли?

— Ты предлагаешь изменить курс? Вместо шуточек, довольно невинных и безобидных в адрес Людовика Четырнадцатого и его Двора петь дифирамбы?

– 'Властителю, чья слава выше меры' , — сказал Рауль.

— Ущипни меня, барон, мне кажется, я сплю… или брежу, — пробормотал Серж, — Ты это серьезно, Рауль?

— Вполне. У вас получится.

— Мы можем довести восхваление Его Величества до абсурда!

— Не надо до абсурда. А впрочем, если вспомнить Двор, то и абсурд сойдет.

— А ты?

— Что — я?

— А у тебя получится?

— Почему бы и нет? Что вы на меня так смотрите? Так надо. Всей команде. И мои личные чувства не имеют значения.

— Молодец, — сказал Серж.

— То-то же, — вздохнул Рауль, — Давайте продумаем нашу линию поведения, чтобы нигде не засыпаться. Кое-что меня беспокоит.

— А именно?

— Например, шаржи Люка на Двор короля. Люк их делает играючи, легко, иллюстрируя наши байки и анекдоты. Но это надо прекратить и шаржи, как ни жаль — уничтожить. Ради Люка. Ради того, чтобы наш Апеллес в будущем расписывал галереи какого-то там потрясающего дворца в Версале.

— Ты спятил, что ли? Дворец в Версале, в этом захолустье?

— Это сейчас захолустье. Как я понял, там в скором времени будет нечто грандиозное. Но сейчас это не важно. Гугенот, объясни Люку, чтобы без обиды. Ты с ним вроде часто по душам толкуешь.

— А все-таки жаль, — вздохнул Гугенот, — Шаржи у Люка гениальные! Особенно брат короля. И твой дядюшка, Серж!

— И Фуке!

— И Кольбер!

— И сам король!

— А видели, как Люк нарисовал Арамиса?

— В Париже у Люка шаржи были какие-то не такие. Он очень старался, рисуя наших ребят из Роты гасконца, но именно здесь у него появилось то, чего не хватало в его прежних работах. Какой-то задор, беспечный юмор, лихость.

— Он нарисует еще лучше. В будущем, — сказал Рауль.

— Я поговорю с Люком, — пообещал Гугенот, — Он поймет. Это все, что тебя беспокоит?

— К сожалению, не все. На корабле дети.

— Надеюсь, вы это не о нас? — спросил Шарль-Анри.

— Не о вас. О Вандоме и Ролане. Они ничего не знают о стукаче.

— У страха глаза велики, — сказал Оливье, — Паж и барабанщик не представляют интереса для агента короля.

— И все же их надо предостеречь. Ролан пишет в своих мемуарах все, что успевает узнать и запомнить.

— Запретить ему писать мемуары? — спросил Жюль, — Тогда уж запретите ему дышать!

— При Мормале пусть не читает, только и всего. А, если возникнет ситуация, что этот мерзавец подкрадется в момент, когда Ролан читает свое литературное произведение, пусть по ходу действия соображает, что можно и что нельзя читать. Ролан малый находчивый. Он сможет.

— Он сможет, — сказал старший брат, — И он всякое успел повидать еще во времена Фронды, совсем малышом. Да и при Дворе много что успел узнать. Так что новость о шпионе Ролана не травмирует.

— А поскольку наш юный автор знакомит меня со своим произведением, я ему объясню, что к чему, — сказал Серж.

— Остается Вандом, — вздохнул Рауль, — Что ж, Вандомом займусь я сам.

— Я вам от души сочувствую, — вздохнул Шарль-Анри.

— Я сам себе сочувствую, — пробормотал Рауль, — Но я не хочу, чтобы маленький Вандом столкнулся с этой мразью.

Его так и передернуло.

— Куда ты, неугомонный? — спросил Оливье, потягиваясь, — Что тебе все неймется?

— К Вандому, я же сказал. И старичка своего проведаю. Что-то я не очень за него спокоен.

— Это Гримо выследил стукача? От нас ему тысяча благодарностей!

* * *

— Гримо! Я же тебя просил — отдыхай! А ты чем занимаешься?

— Я отдыхаю.

— Ты не отдыхаешь. Ты думаешь.

— Чем не отдых?

— Ты думаешь о гадостях. А это не отдых, а мученье.

— Но я не могу не думать. Что там опять у вас случилось?

— Ничего не случилось. Все идет как обычно.

— Нет. Случилось. Я же вижу.

— А я тебе говорю — все как обычно. Как всегда. И, как всегда, я опять поругался с маленьким Вандомом.

— И все?

— По-моему, достаточно.

— О Вандоме не беспокойтесь. Что бы вы ни сказали, как бы вы ни обидели маленького Вандома, он вас простит сто раз и тысячу раз. Меня больше тревожит ваш новый враг — Мормаль.

— Мы будем начеку и не дадим компромат на себя. В случае чего у любого из нас будет несколько свидетелей, готовых подтвердить показания наших и опровергнуть измышления Мормаля. А этот негодяй способен на любую подлость. Я понял это.

— Надеюсь, вы не так наивны, чтобы поверить, что он прекратит свои доносы?

— Я не поверил. Но душу свою он погубит. Хотя я сомневаюсь в ее существовании. Он просто испугался моей угрозы. А ведь я блефовал. Я и не собирался топить стукача.

— Хотите, я сделаю это?

— Ты?

— Я.

— Об этом ты и думал, когда я пришел?

— Да, мой господин. Я старик, жизнь моя прожита. А вам всем еще жить да жить. Не говорите мне о будущей войне. Я о другом. Я думал о том, как бы это сделать похитрее, чтобы вас не скомпрометировать. Обдумывал варианты.

— Нет, — сказал Рауль, — Выкинь это из головы. Ни один из твоих вариантов не пройдет. Нельзя это делать.

— Я долго к нему присматривался, господин Рауль. Он и короля предаст, если выгодно будет. Это не такой убежденный сторонник короля, как наш капитан. Это хитрая и злобная тварь. Есть вариант, который вас нисколько не скомпрометирует: я утоплю Мормаля в море, и сам потону вместе с ним. Пройдет как несчастный случай. Вы скажете, что я пытался спасти его.

— Нет. Так не пойдет. Гримо, не добавляй мне головной боли. Я не могу разорваться на части и следить еще и за тобой — как бы ты чего не натворил. Пообещай мне, что ты не причинишь ему вреда.

— А он причинит вред всем вам! Это лучше, что ли? У меня предчувствие, он опасен, поймите!

— Понимаю.

— Я могу сделать это… ради всех.

— Ты понимаешь, что должны сделать по закону с убийцей королевского эмиссара?

— Я свое отжил.

— Нет. Я хочу, чтобы ты жил до ста лет!

— До ста лет? Это нереально.

— А ты постарайся. И больше не думай о Мормале. Я прошу тебя, Гримо.

— Постараюсь, если вы женитесь на герцогине де Бофор и ваши детишки будут звать меня 'дедушка Гримо". Тогда постараюсь.

— Это нереально.

— Вот видите!

— Если герцогиня де Бофор не выйдет замуж… и если я…

— Что вы?

— Ничего… Так мы договорились? Ты не тронешь негодяя? Нельзя же убивать человека только за то, что его физиономия нам не понравилась. Какое отвращение не внушало бы нам всем поведение Мормаля, мы не имеем права лишать его жизни.

— Все вы правильно говорите, господин Рауль, а все-таки он подлый и опасный мерзавец. И вы еще пожалеете, что не приняли мой вариант.

— Бог не выдаст, свинья не съест.

— Опять ваши шуточки!

— Не ворчи. О Гугенот! С чем пожаловал!

Гугенот вошел, смеясь.

— Что ты сделал с бедным стукачом? Он опять заболел!

— Правда?

— Я только что своими глазами видел, как над Мормалем суетился наш почтенный доктор Себастьен Дюпон. У него жар, и капитан полагает, что несчастный Мормаль проболеет до конца плаванья. И представьте — его уважаемый док собирается лечить шарлатанскими методами, заимствованными из комедий господина Мольера — то есть клистирами и кровопусканиями. Мормаль пытался протестовать, говорил что-то о заговоре против его персоны, но док и капитан его и слушать не захотели. Док Дюпон — человек серьезный. Его все боятся. Мне де Сабле поведал, что нарушители дисциплины как огня боятся клистирной трубки господина Себастьена. А с капитаном у дока старая дружба. Когда-то он помог госпоже капитанше — так родила малыша во время плаванья. Экстремальные роды. Сын капитана так спешил появиться на свет, что пришлось звать на помощь Себастьена Дюпона.

— Видишь, Гримо, все в порядке. Скажем спасибо милейшему доктору.

— Капитан не хочет портить путешествие своих милых пассажиров.

И мы уже все выразили им глубочайшую благодарность.

— А на суше? — спросил Гримо, — Там Дюпона не будет.

— Мы постараемся внушить герцогу, что у господина Мормаля слабое здоровье, и ему вреден климат Северной Африки, — сказал Гугенот, — И постараемся общими усилиями спровадить его во Францию.

На том и порешили.

* * *

А Ролан де Линьет сделался общим любимцем. Сам Ролан особо привязался к Анри де Вандому. Он был благодарен ему за содействие в проникновение на борт 'Короны' , за его заступничество, да и просто испытывал к Анри симпатию, видя в нем близкого по возрасту человека, способного более чем кто-либо, понять чувство романтического энтузиазма, с которым Ролан писал свои мемуары. Ролан восхищался изяществом и аккуратностью Анри — ему-то еще во время службы в должности пажа при дворе Людовика не раз попадало от начальства за небрежный внешний вид.

Анри де Вандом, в свою очередь, старался подражать Ролану, перенять его мальчишеские ухватки. Анри не без ревности отмечал, что Ролан с наисерьезнейшим видом говорит невероятно наивные, даже, пожалуй, смешные вещи, и эти забавные высказывания почему-то вызывают у серьезных, умудренных опытом людей снисходительные, мягкие улыбки. Он не стесняется спросить кого угодно о чем угодно, если чего не знает — а он почти ничего не знает! И ему все отвечают! Барабанщик — Бог знает, как ему это удалось! — завоевал расположение самого Пиратского вожака, Бражелона, что пажу казалось и вовсе невероятным. Пиратский вожак, добродушно посмеиваясь, выслушивал дурацкие россказни барабанщика, вовсе не дурея от его ребяческой болтовни, а снизошел даже до того, что соизволил выслушать несколько отрывков из сочинения Ролана и вынес свой вердикт: 'Молодец, малек!" Анри не верил, что к сочиняемым Роланом нелепостям можно отнестись серьезно, скорее всего, от скуки. Роланчик забавляет господина виконта и его компанию. Но господин виконт вручил Ролану пачку великолепной бумаги для поощрения дальнейшего творчества юного мемуариста. Ролан завизжал от восторга — последние главы своих мемуаров он писал, на чем придется, даже на салфетках. Безумие барабанщика поощрялось, и Вандому оставалось только дивиться. Бумагу Рауль, по всей вероятности, прихватил в Штабе, на такой бумаге только Его Величеству писать, а он раздает неизвестно кому.

— Такой щедрый дар, сударь! Мне теперь надолго хватит! — с восхищением говорил Ролан, пересчитывая листы.

— Понадобится еще, скажи.

— Вы можете еще достать, когда вся эта пачка выйдет?

— Сколько угодно.

— Но это же королевская бумага! Король не разозлится.

— Король перебьется, — небрежно заметил Пиратский вожак, чем привел барабанщика в полный восторг, ибо бывший паж Короля-Солнца считал Двор Его Величества очень скучным местом.

Может, Бражелон всерьез верит в талант Ролана, но, скорее всего, ему все равно — бумага-то не его собственная, а королевская, не он же за нее платил?! Анри не высказывал свои соображения барабанщику. Ни о шутовской роли мемуариста, ни о наивности стиля произведения Ролана. Чем бы дитя не тешилось, думал Анри. Лучше пусть сочиняет мемуары, чем придумывает свои ужасные авантюры. И Анри, добрый от природы, убеждал мальчика в том, что все восхищаются его творчеством, включая и господина де Бражелона, которого Ролан в начале путешествия считал циничным скептиком, но, узнав поближе, заявил Вандому, что виконт для него — кладезь информации.

И Рауль обстоятельно отвечал на наивные вопросы дотошного мальчишки. У него и голос менялся, становился мягче, что ли. Анри даже показалось — что было уже совсем глупо и дико — голос виконта в такие моменты все-таки напоминал пажу интонации, с которыми обращался к Бофорочке милый, любезный, потерянный Шевалье де Сен-Дени! Это было наваждением, и довольно с меня самообманов, говорил себе Анри. С ним самим, Анри де Вандомом, Рауль не говорил таким голосом. И глаза у него были другие. В синих глазах господина де Бражелона /таких красивых!/ появлялся лед, когда он смотрел на Анри. Все-таки он считает меня трусом после того шторма, сокрушался Анри. Если бы он знал, что я не трус, а… трусиха, может и голос смягчился бы, и синий лед в глазах растаял бы.

Несмотря на старания Анжелики де Бофор подражать бойкому подвижному мальчишке, в ней против воли прорывалось нечто неуловимо-девичье, изящество — но не юношеское, а изящество молодой девушки, и эти качества — нежность, грация, слабость и даже трусость в какой-то степени — / как легко прощают мужчины женщинам трусость — тем храбрее кажутся они сами!/ и склонность к слезам / и это тоже так трогательно у милых дам, что отважные кавалеры клянутся своим возлюбленным, что готовы умереть за одну слезинку своей милой, но сами-то старательно скрывают даже от лучших друзей 'соленую водичку' /. И Рауль был очарован дочерью герцога, когда провожал ее во дворец. Но в Анри те же самые качества казались Раулю доведенными до абсурда, вызывали чувство, близкое к снисходительной жалости, даже напоминали о женоподобном шевалье де Лоррене и Филиппе Орлеанском, а воспоминание само по себе было не из приятных — хотя Рауль отгонял подобные мысли, убеждая себя в том, что Вандом, невиннейшее не свете создание 'не из таких' .

Сам Рауль в свои лучшие времена умел произвести впечатление изящного молодого человека, его грациозные поклоны и изысканные манеры очаровывали общество еще в те далекие безоблачные времена, когда он со своими прежними друзьями составлял содружество очаровательных, но воинственных 'Ангелочков принца Конде' . Повторяем — очаровательных, но воинственных! Поэтому Рауль так благосклонно отнесся к барабанщику и был так холоден с беднягой Анри. Это было постоянной головной болью очаровашки Вандома. Паж не знал, как подступиться к вожаку Пиратов Короля-Солнца.

А наедине с собой, когда паж превращался в молодую девушку, Анжелика де Бофор изводила себя упреками, что не выполняет обещание, данное в монастыре Святой Агнессы не Оливье, ибо Бофорочка ничего не обещала барону де Невилю, напротив, его самого заставила поклясться на Евангелии, что он не выдаст Раулю тайну анжеликиной любви. Но, узнав от Оливье историю любовной драмы Рауля, Анжелика решила вмешаться и пообещала самой себе, что приведет Рауля в чувство. Никто на свете не знает про это обещание. Но разве обещание, данное себе, от этого перестает быть святым делом, которое непременно нужно выполнить. Правда, это было месяц назад! Вот как давно! В прошлой жизни, можно считать. И между этим печальным днем в монастыре Святой Агнессы и нынешним утром на борту 'Короны' была ночь в Париже в обществе Шевалье де Сен-Дени. Теперь новый герой владел мыслями и мечтами Анжелики де Бофор.

Но обещание она так и не сдержала! Как ни старалась. Долгими ночами Бофорочка не могла уснуть, ворочаясь с боку на бок и ругала себя. Бофорочка привыкла выполнять свои обещания. К этому ее приучил отец. Франсуа де Бофор, беспечный искатель приключений, дуэлянт, любитель пирушек и веселых девиц, в вопросах чести был очень порядочным человеком. Бофор всегда выполнял свои обещания, чего бы ему это ни стоило. Бофор держал слово, даже если попадал в затруднительное положение. А она, дочь Бофора, клялась всему Парижу, что выйдет замуж за Шевалье де Сен-Дени — либо пострижется в монахини. Но ее рыцарь уехал, исчез, как сквозь землю провалился! Не оставил даже письма. И, возможно, давно забыл ее. Как он мог забыть ее?! И не только ее — все, что их связывало. Костер. Сену. Ночь. Поцелуй. Хотя, возможно, для него это было всего лишь приключение. И он не идеальный рыцарь, а прожженный авантюрист, как обозвал Рауль анжеликиного героя. Значит, у нее остается монастырь? И она со временем превратится в такую зануду как сестра Урсула? Ой! Не дай Бог!

А еще раньше она пообещала самой себе 'заняться' Бражелоном. И тут она не преуспела. Она потерпела полное фиаско! Сплошное невезение. Настроение Бражелона переменчиво как море, и даже дружеские отношения она с ним никак не может наладить. Не говоря о большем… О большем? А большего ей хотелось, когда она думала о нем. А думала она о нем чаще, чем хотела. В штормовую ночь особенно. Свою недописанную балладу Бофорочка боялась перечитывать, и быстро перелистывала крамольные страницы. Вот наваждение! А вырвать листы с балладой ей было жаль.

Она побаивалась первой встречи с Бражелоном, хотя думала о нем не без любопытства — какой он стал через десять лет? И не без страха — ей казалось, что он ее узнает и поймет, кто она такая, переодетая девчонка, никакой не паж Анри! Встретив его в Тулоне, Бофорочка почувствовала, что ее словно что-то кольнуло в сердце, хотя в тот момент она была убеждена, что любит нового героя,

Шевалье де Сен-Дени, а детская влюбленность в Рауля осталась в прошлом. Как бы не так! И, встретившись глазами с Раулем, Анжелика / уже в облике Анри де Вандома / заметила в первое мгновение удивление, интерес, любопытство, которое она не могла себе объяснить, хотя, возможно, это ей только показалось — через пару секунд лицо Рауля сделалось равнодушным и непроницаемым.

Впрочем, таким он был довольно часто. А ей все кажется, что это маска, но он упорно не хочет снимать эту свою дурацкую маску. Она начинала злиться, ей хотелось сорвать эту маску, но у нее ничего не получалось. Бофорочка старалась убедить себя в том, что ей надо лучше играть роль пажа Анри, и все-таки постараться подружиться с этим непредсказуемым Бражелоном. Но не искать его общества, а даже в мыслях хранить верность своему избраннику — Шевалье де Сен-Дени.

ЭПИЗОД 24. ДОБРЫЙ ПАСТЫРЬ

3. НАВИГАЦКИЕ ПРЕМУДРОСТИ

Ролан и Анри нашли укромный уголок в носовой части 'Короны' и, уединившись там, занимались каждый своими делами. Ролан, как всегда, писал, используя вместо стола свой большой барабан. Анри любовался пейзажем и лакомился печеньем. Время от времени Ролан протягивал руку за печеньем, и Анри насыпал ему в ладонь горстки маленьких печенинок — сердечек, рыбок, птичек и т. д.

Ролан прочел Вандому новую главу своих мемуаров, уже написанную на новой бумаге. Ветер шевелил листы ролановой рукописи. Анри вызвался помочь Ролану и сшить листы так, чтобы получилась книжка.

Барабанщик, видя, как Анри ловко управляется с иголкой, уважительно сказал: 'И ловко же у вас это получается, Анри! Вы орудуете иголкой — ну точь в точь как моя матушка! ' Вандом покраснел, перекусил нитку и со словами: «Держите», вручил рукопись юному автору. После чего вернулся к своему печенью. Вандом поблагодарил приятеля и принялся писать.

— Новая глава? — лениво спросил скучающий Вандом.

— Не совсем, — ответил Ролан, — Я записываю кое-какие теоретические сведения, полученные мною от капитана и Пиратов.

— И не лень вам?

— Но это же для мемуаров! — торжественно сказал Ролан.

Анри улыбнулся.

— Кстати, о Пиратах. Они опять служили мессу Бахусу?

— Мессу Бахусу? — Ролан расхохотался, — Интересно! Я запишу ваше выражение, дорогой Анри, а потом отвечу на ваш вопрос. Да, господин де Вандом, вы совершенно правы. Пираты опять устроили попойку.

— По какому поводу? Чей-нибудь день рождения? Или в честь какого-нибудь святого?

— Повод был очень важный — болезнь господина де Мормаля. На этот раз они превзошли самих себя. Только что в воду не попадали.

Кто-то, впрочем, орал: 'Хочу купаться' и собирался нырять не то с рея, не то с морсовой площадки. Нет, пожалуй, все-таки с рея — не очень-то нырнешь с площадки…

— Вот бездельники! — пробормотал Анри.

— А разбрелись совсем недавно.

— В полном составе? — уточнил Вандом.

— Как всегда, — ответил Ролан, продолжая писать, — А кто вас интересует?

— Де Невиль, например, — сказал Анри, не решаясь сразу назвать главную фигуру мессы Бахуса.

— Де Невиль перепил, бедняга. Его так развезло… Барона так и выворачивало, когда он доплелся до борта. Они же смешали ром, вино, пиво — пили что ни попадя. 'Что за дрянь эта морская болезнь' , — стонал де Невиль, и так заваливался на реллинги, что стоявший подле него Бражелон держал его за полу камзола, чтобы барон не кувырнулся за борт.

— Тоже пьяный?

— Как все!

— Вот разгильдяи! А эта морская болезнь и его скрутила? Тоже, небось, позеленел?

— Кто?

— Де Бражелон! Так ему и надо!

— Нет, знаете, по нему не особо и заметно было. Он даже посмеивался над де Невилем. А тот, умора, все орал: "Вы думаете, я пьяный? Я совершенно трезвый! Это все морская болезнь, так ее и так!" И Бражелон, посмеиваясь, поддакивал ему. Он, конечно, тоже ходил и шатался, но ведь качка, поди, пойми. А остальные пели песни, которые вы, к счастью, не слышали — вы их сочли бы непристойными. Вот так веселились Пираты, или львята, как нас называет герцог, когда у него хорошее настроение.

— Пьяницы несчастные, — сердито сказал Анри.

Между тем Ролан достал очередную бумажку и принялся переписывать с нее всякие термины. Анри полюбопытствовал, что это господин летописец пишет с таким азартом. Ролан взял только что исписанный им лист и важно сообщил Вандому: 'Я сегодня изучал тему Курсы корабля относительно ветра".

— Ну и что же вы изучили, господин писатель?

— Вот, слушайте: если ветер дует прямо в корму, то корабль идет на фордевинд или полным ветром.

— Как сейчас, что ли?

— Почти. Фордевинд, вы запомнили?

— Фордевинд. Попутный ветер. Валяйте дальше. Что вы еще успели разнюхать?

— Если ветер дует в бок, то корабль идет в пол-ветра.

— Это и дураку ясно, — заметил Анри.

— Но есть и специальный морской термин — галфвинд. Повторить?

— Не трудитесь, милый Ролан, все равно не запомню. Пол-ветра запомню, а этим вашим галфвиндом я голову забивать себе не буду.

— Как хотите, Вандом, как хотите. Но я, признаться, нахожу в этих морских словечках особое очарование. Вы послушайте, как здорово звучит: "Бейдевинд" "Правый галс!" "Левый галс!" "Бакштаг!"

Анри захлопал в ладоши.

— Браво, господин сочинитель! Так вы скоро оставите позади высокоученого капитана и прочих морских волков. Мачты и паруса вы уже, кажется, выучили. Все эти барсели и марсели.

— Брамсели, Вандом! — захохотал Ролан, — Вы чудовищно невежественны!

Вандом опять улыбнулся. Ролан заболел морской болезнью в более острой форме, чем Оливье де Невиль. Бывший паж Короля-Солнца влюбился в море, в корабли, в паруса. И Вандом разделял роланову влюбленность, но он только восхищался красивыми парусами, ловкими матросами, замечательным убранством кают. У пажа не хватило бы терпения учить навигацкую науку, даже если бы ему дали нечто вроде учебника. Кое-что запоминалось само собой, и на том спасибо! А Ролан, рискуя показаться навязчивым, собирает по крупицам всякие морские словечки, потом так гордо употребляет их в своих мемуарах.

— Что вы на меня так смотрите, Вандом? — спросил Ролан, перебирая свои бумаги.

— Я?

— Да, вы! Мне кажется, вы смотрите этак с иронией. Вот, мол, совсем помешался на море.

— Нет, Ролан, нет, уверяю вас! Я смотрю на вас с восхищением. Вы умница, Ролан, я же глупец. Я тоже люблю море, но по-другому.

— А сами, небось, думаете: и зачем ему это надо?

— Нет, Ролан, вы ошибаетесь! Я понимаю, что вам все это нужно для творчества. Для ваших мемуаров. Расскажите еще что-нибудь. Я с удовольствием послушаю.

— Извольте. Вы знаете, что я еще разнюхал про 'Корону' ? Наша «Корона» — линейный корабль первого ранга. Понимаете?

— Нет. Не понимаю.

— Ну, корабли, самые крупные, делятся на три ранга. Линейные корабли. Понимаете?

— Не понимаю.

— Линейные корабли составляют основное ядро флота и предназначаются для ведения артиллерийского боя. Теперь понял?

— Более менее.

— Ранг корабля зависит от водоизмещения, количества пушек и численности экипажа корабля. Это понятно?

— Понятно.

— Всего шесть рангов кораблей. А там уже самая мелюзга, брандеры всякие и прочая мелочь. Наша 'Корона' — корабль высшего класса. Впрочем, характеристику 'Короны' я напишу в отдельной главе мемуаров, сейчас столько событий, пока руки не доходят.

— Как вы сказали? — зевнул Вандом, — Водо — что?

— Водоизмещение.

— Это еще что?

— Водизмещение? Ну, слово такое. У 'Короны' во-до-из-ме-ще-ние 2100 тонн!

— Это много?

— Это много даже для корабля первого ранга! Вот, видите, у меня записано, со слов капитана: 'Корабли первого ранга — водоизмещение от 900 до 1800 тонн". Теперь о пушках. Будете слушать?

— Я само внимание!

— Если на корабле от 64 до 100 пушек, его относят к первому рангу.

— А у нас сколько?

— Семьдесят две!

— Ого! Я и не знал, что их так много!

— Представьте себе, когда они все пальнут, вот грохот будет!

— Да, грохот будет, — поежился Вандом, — Но я не разделяю вашего энтузиазма, Ролан. Посмотрите, как сейчас хорошо! Тихо, мирно, красиво… Я не хотел бы, чтобы пушки 'Короны' стреляли в кого-нибудь. Вот для салюта — другое дело.

— Так не бывает, — снисходительно заметил барабанщик, — Так вы договоритесь до того, что армия нужна только для парадов.

Анри достал очередную порцию печенья.

— А что? — вздохнул Анри, — Это было бы здорово!

— Скажите это Пиратам, они вас выкинут за борт! Они уже сетовали на то, что им скучно. Пить да играть в кости, иногда в карты, иногда в шахматы. И ничего не происходит.

— А что им надо?

— Я, Анри, не разделяю точку зрения Пиратов. У меня дел полно! Но — представьте! — они даже хотят, чтобы на нас напали настоящие алжирские пираты — для разнообразия!

— Какой ужас! — воскликнул Анри, — Вот безумцы!

— Это от безделья, Анри, от безделья. Барон де Невиль точно с жиру бесится, вот и хочет подраться с морскими разбойниками. Наверно, правильно было бы сказать, что и возлияния в честь Бахуса сыграли тут не последнюю роль. Только у Гугенота, я хочу сказать, у господина де Монваллана хватает терпения на такой жаре изучать иностранный язык. А разленившаяся пиратская компания внимает ему в пол-уха. Приключения им, видите ли, подавай! Шторма мало было, что ли? Тогда-то мало не показалось, а теперь де Невиль ворчит — вот если бы абордажный бой, тут я размялся бы!

— А мне не хочется ни нового шторма, ни абордажного боя. И капитану 'Короны' с его экипажем тоже, я уверен!

— Да, вы правы, дорогой Анри. О! Вот что я забыл написать в мемуарах! Барон де Невиль чуть не подрался на дуэли с помощником капитана.

— Как так? — спросил Анри.

— Сейчас расскажу, — пообещал барабанщик, — Дайте-ка еще печенюжек!

— Угощайтесь, господин писатель, — учтиво сказал Анри, — Приятного аппетита!

* * *

— Вот как было дело, — начал Ролан, — наши Пираты, и я в том числе, с самого начала путешествия стали щеголять морскими словечками. Это сразу как-то вошло в моду. Мы не скажем 'иди сюда' , а 'бросай якорь' , не скажем 'пошел вон' , а 'отчаливай' и прочие более навороченные термины…

— Вроде поворот на бейдевинд, поднять бом-брамсель?

— Ну,… вроде того. В этом отчасти виноват я, ибо я приставал ко всем. Но все меня, как ни странно, терпят и любезно отвечают на мои вопросы. После того, как любезный господин де Вентадорн поведал мне, что корпус нашего славного флагмана изготовлен из дуба, причем при постройке корабля судостроитель Шарль Моррье и его команда старались, чтобы форма ствола дерева соответствовала форме той или иной детали судна, / например, форштевня / и, следовательно, изгиб волокон соответствовал ее изгибу, что придавало деталям чрезвычайную прочность…, я решил, что с капитана на сегодня достаточно. Капитан, как всегда, уточнил, все ли мне понятно и напоследок сообщил, что для постройки корпуса потребовалось около двух тысяч хорошо высушенных дубов. Тогда я разговорился с нашим Вожаком. К чести нашего Вожака, он пьет нехотя, как бы через силу и, может быть, подстраховывает Пиратов. Чтобы не подрались на дуэли,… чтобы за борт не попадали… Ну, я не знаю, что еще могут натворить Пираты по пьяному делу. Сам-то я не пью! Мало ли что придет в голову людям, когда они вливают в свои утробы такое количество вина. Итак, мы беседовали о парусном вооружении 'Короны' и вообще… о линейных кораблях. И я узнал, что абордажный бой, в котором так хочет поучаствовать неугомонный де Невиль, выходит из моды. То есть корабли выстраиваются в одну линию — могу показать на печенюжках — вот так — и начинают палить из пушек. Потому и название 'линейные' , по словам господина де Бражелона. Так что абордаж, по большому счету, уже прошлое.

— По словам господина де Бражелона, — усмехнулся Анри, — Но знают ли это мусульманские пираты?

— …А господин де Невиль и Гугенот его передразнивали и пили за стаксели, за брамсели, которые вам, Анри, было угодно назвать барселями… и за все парусное вооружение. Кстати, вот его рисунок. Взгляните. Насовсем не дам — мемуары превыше всего! Но, может, что-то запомните, авось, пригодится.

Анри взял лист, на котором несколькими линиями, четкими, точными и немного напряженными, был намечен летящий корабль, и небрежно, размашисто написаны названия парусов.

— Не дадите?

— Не дам! — сказал Ролан, — Я их учу! Это мое наглядное пособие.

— Да и ладно! — фыркнул Вандом, — Очень нужно! Можете хоть до дыр зачитать ваше наглядное пособие! Что мне нужно, я и так запомню. С меня хватит марселей… и…

— Барселей, — хихикнул Ролан, — Нет, господин Вандом, без грота и фока — это те паруса, что мы убирали при штормовом ветре, самые большие! — нам не переплыть море.

— Без блинда тоже, — заметил Анри, — без этого паруса, что за ростром!

— Вы не совсем безнадежны, — заметил Ролан.

— Спасибо на добром слове, — склонил голову Анри, — Печенья еще желаете?

— Благодарю, я сыт. Трудно жевать и рассказывать. А скажите, Анри, я наблюдательный человек?

— О да! — искренне сказал Анри, — Не сто процентов, но близко к тому.

— Вы мне льстите, Анри, — вздохнул барабанщик.

— Я никогда никому не льстю! — вскричал Анри, — Ой! То есть не льщу! — поправился он, — Но почему вы спросили об этом?

— Наблюдательность мне просто необходима, как профессиональное качество. Я понимаю, Анри, что я еще молод, и мне не хватает жизненного опыта, но я стараюсь развить…

— Развивайте, господин мемуарист, развивайте, — напутствовал Анри, отправляя в рот очередную печенинку.

— Вот у Люка Куртуа, нашего художника, стопроцентная наблюдательность!

— У Люка Куртуа скорее то качество, которое называется зрительной памятью, — заметил Анри, — А кстати, где сей гений кисти и холста, сей жрец Аполлона, где наш Апеллес?

— О! Люк пишет монументальное полотно, холст размером примерно два метра на метр с чем-то.

— Ого! Внушительные размеры! Где же он взял такой подрамник? Насколько я помню, весь багаж Апеллеса умещался в одной холщовой сумке, да еще ящик с красками через плечо.

— Вандом-Вандом, — покачал головой барабанщик, — Любой моряк сообразил бы! Здесь же есть плотник, и не один, есть инструменты, на тот случай, если на судне пробоина или мачта сломается, не говоря уже о более мелком ремонте.

— Да, в самом деле. Не сообразил. А на холст пошел какой-нибудь парус.

— Я повторяю, Анри, вы не совсем безнадежны. Из вас еще может получиться морской волк. Капитан заказал Люку групповой портрет — для кают-компании.

— Я рад за Люка, — искренне сказал Анри.

— Но это еще не все, — сказал Ролан, — В перерывах между сеансами, пока краски подсыхают, Люк рисует маленькие картинки-сувениры с изображением 'Короны' . Ибо его монументальное полотно предназначено для украшения кают-компании, а капитан и его офицеры пристали к Люку с просьбой запечатлеть флагман на маленьких картинках. И Люк эти 'Короны' пишет, как лепешки печет. И все в полном восторге! Но это еще не все! Дело в том, что Люк долго высматривал, с какой точки зрения изобразить капитана и его приближенных. У него было два варианта — поместить персонажей на баке, чтобы в перспективе был этот вот блинд, бушприт и ростр. И, конечно, море, и, конечно, горизонт…

— А за горизонтом — Алжир, — вздохнул Анри.

— А другой вариант был на юте. На корме. Там немного другая перспектива. И фоном был бы красный кормовой флаг с золотыми лилиями — морской военный флаг.

— Это я тоже знаю, — опять вздохнул Анри. — Красный флаг на корме — объявление войны. Вчера еще его не было.

— А сегодня он есть! — сказал Ролан.

Анри хотел еще что-то сказать, но вздохнул и промолчал.

— Ешьте ваше печенье, — усмехнулся барабанщик.

— Не хочется что-то, — пискнул паж и спрятал свой кулек в карман курточки.

— И дальше, по второму варианту Люка Куртуа, опять было бы море — до горизонта… Но с этой точки зрения, за горизонтом — Франция. А теперь угадайте, какой вариант выбрали Люк и капитан.

Анри пожал плечами.

— Я не художник и не моряк. Мне нравятся оба варианта. Но, если рисовать вот отсюда, где блинд и бушприт, в картине будет больше движения.

— Браво, Вандом! В яблочко! Вы угадали!

— Значит, капитан и Люк остановились на варианте с блиндом, ростром и… Алжиром за горизонтом. 'Веселая' перспектива, — пробормотал Анри.

— Но и это еще не все! Люк пишет свою большую картину в каюте-мастерской, а этюды он делает здесь, на баке. Потому что ему очень важны какие-то там цветовые отношения, воздух, оттенки, ну, словом, китайская грамота. И теперь Люк вытаскивает свою живую натуру на бак, чтобы все было в естественном освещении.

— И как?

— Сначала ужасная мазня, а потом все оживает! Помощник капитана, господин де Сабле, сначала недоумевал, откуда у него взялся фингал под глазом. Люк ответил, что это тень. А тот все удивлялся, с чего такая тень. 'Я, господин Люк, не исключаю возможность появления фингала на моей физиономии на случай, если в скором будущем нас ждет абордажная схватка, но…" — "Успокойтесь, сударь, — отвечал ему Люк, — Я не исключаю возможность появления на вашей физиономии даже экзотического художественного шрама, ежели воспоследует абордажная схватка, но поймите одно, свет теплый — тени холодные, и тень на вашем лице холодная, с фиолетовым оттенком, черт возьми, клянусь всеми вашими мачтами и реями! ' А потом подошел капитан и сказал только: «Похож». И настырный помощник успокоился. А Люк, закончив работу с натурой, собрал свои вещи и ушел в мастерскую.

— А Пираты не ревнуют Апеллеса к морякам?

— Люк от них никуда не денется. Так что Пираты по-рыцарски предоставили первенство морякам. Люк очень рад, что ему подвернулась работа. Он не очень-то желал участвовать в пиратских оргиях. Оргия, наверно, слишком сильно сказано… Пирушках, лучше сказать. Итак, я продолжаю.

— Продолжайте. Но скажите, Ролан, красный флаг — это уже вступление в войну?

— Ну да, — спокойно сказал барабанщик.

— И вы так спокойны?

— А чего бояться?

— А если… всамделишные… пираты?

— Черт с ними, Вандом! А на что 'Короне' пушки, дьявольщина! Мы как пальнем, будут драпать до самого Алжира!

— А если абордаж… Это же ужасная резня…

— Я вам уже говорил и повторяю еще раз: современный морской бой ведут линейные корабли, абордажный бой вышел из моды!

— Это по новейшей информации господина де Бражелона. Но дикие пираты Средиземноморья не располагают такими сведениями, как адъютант Адмирала Франции. Они дикари и воюют, как придется. И кто будет диктовать моду, тот еще вопрос! А если они полезут на абордаж? Что тогда?

— Тогда будем драться!

— И кто нас защитит? Пьяные Пираты?

— Моряки, конечно! Солдаты! И с Пиратов хмель слетит, если услышат 'к бою' , не переживайте!

— Вы уверены?

— Конечно! Вы успокоились, Вандом? Люк и де Сабле шутили, над де Невилем посмеивались.

— Ах, — проговорил Анри, — Знаете, что я подумал? Может, это и грех, но я хотел бы, чтобы нас унесло течением куда-нибудь в тропики… подальше от жестоких пиратов Средиземноморья. И мы высадились бы — представьте себе! — на необитаемом острове!

— И жили бы как дикари?

— Пусть дикари, зато на свободе! И был бы мир! Построили бы себе хижины…

— А что бы мы ели, господин де Вандом?

— Ну,… послали бы мужчин на охоту.

— Мужчин? А вы кто, не мужчина?

— Я… тоже… Еще ели бы фрукты… Это было бы так здорово!

— Не знаю… — протянул Ролан.

— Вы, Ролан, не хотите попасть в тропики?

— пропел Ролан.

— О! — сказал Анри, — Продолжайте, что ж вы замолчали?

— После как-нибудь спою. Анри, я хотел бы попасть в тропики. Но после победы. Сейчас преступление даже думать об этом.

— Что ж, продолжайте свой рассказ, — сказал Анри, — Это мечта, и всего лишь.

— Я говорил о наблюдательности.

— Да.

— И моя наблюдательность привела к следующим выводам.

— Да скажите просто 'я заметил'`, — усмехнулся Вандом, — Вам, сколько лет, если честно?

— Четырнадцать, — прошептал Ролан.

— Вот. А говорите, как какой-то старый кюре.

— Принимаю ваше замечание. Итак, я заметил, что того единства, которое было между экипажем и пассажирами 'Короны' , когда мы отмечали победу над морской стихией в кают-компании, сейчас нет. Все население нашего замка под парусами разбилось на три группы.

— А именно?

— Поясняю. Бофор и его генералы. Старые дядьки лет под сорок! Это первая партия. Они то собираются в салоне, то поднимаются на ют, где нежатся с шампанским под звуки оркестра и время от времени вызывают кого-нибудь из пиратского молодняка с лютней или гитарой. Разве нет?

— Да, вы правы. Но генералы Бофора и сам Бофор вовсе не старики! Вы их просто не знаете!

— Извините, если я не прав, но мне четырнадцать лет. А им за сорок!

— Но еще нет пятидесяти. Бофору еще не скоро будет пятьдесят! Через четыре года!

— Боже мой! Если я доживу до тридцати, буду считать, что мне очень повезло! Шале, Сен-Мар и Бутвиль не дожили до тридцатилетия. Я не заговорщик и не дуэлянт, но все же… Если я перешагну возраст Христа, то буду считать себя избранником богов!

— Это потому, что вам четырнадцать, Ролан. Ну, а вторая партия?

— Это морские волки. Капитан и офицеры 'Короны' . Да еще боцман, штурман, мой сосед по каюте — док Себастьен и так далее. Эти замечательные господа всегда трезвы, всегда при параде — еще бы, такие персоны на борту! — и всегда при деле.

— С морскими волками тоже ясно. А третья партия?

— А это мы, Пираты Короля-Солнца. Наша милая компания, обосновавшаяся на шканцах, в жару уползающая под тент. А Бофору скучно со своими генералами. Знаете, Бофор и в Фонтенбло дико скучал! Я-то знаю! И, если герцог, ошалев от скуки, — так он сам выражается, время от времени требует к себе кого-нибудь из наших замечательных ребят — они кидают жребий и отправляют жертву на заклание к идолу Бофору.

— Бофор — идол, которому приносят жертвы? Наглецы!

— А сами, — невозмутимо продолжал Ролан, — продолжают свои мессы Бахусу. Хотя… я их понимаю. Подальше от начальства. Ребята расслабляются перед боем.

— Они так энергично расслабляются, что сопьются вконец.

— Говорят, на ярмарке в Тулоне и не так пили. И вообще… на что бдительные офицеры флагмана и наш Вожак, наш — хи-хи! — "добрый пастырь"!

— С чего вы взяли, что де Бражелон — хи-хи! — "добрый пастырь"?!

— Это не я. Так его назвал помощник капитана, господин де Сабле. Вы не даете рассказать, и ваши вопросы опережают мои мысли.

— Добрый пастырь! — фыркнул паж, — Волк в овечьей шкуре!

— Ну,… зачем вы так зло говорите о милейшем господине де Бражелоне! — возмутился Ролан.

— Он тебя купил, отставной козы барабанщик! Этот спесивый нахал купил тебя за пачку бумаги и за эти дурацкие паруса!

— Да что с вами, Анри? Почему вы так обозлены? Вы говорите о нашем Вожаке с такой ненавистью, словно речь идет о всамделишном пирате!

— Он недалеко ушел от всамделишного пирата!

— Ясно, — сказал барабанщик, — Вы опять поссорились? Нельзя быть таким обидчивым, Анри!

— А вы не обижались? Вспомните: 'юнец, охваченный военным психозом' !

— Я подумал, и пришел к выводу, что Вожак был прав.

— Вот как? У меня нет слов, господин барабанщик, охваченный военным психозом! — прошипел Анри.

— Вы только не перебивайте меня, Анри, и вы измените ваше мнение…

— Не изменю, — упрямо сказал Анри, — Волк в овечьей шкуре.

4. БОЧКА ПИВА

— А теперь, Анри, слушайте, я продолжаю.

— У вас язык не заболел? — с притворным сочувствием спросил паж.

— Нисколько, — ответил Ролан, — А что, неинтересно?

— О нет! Все чрезвычайно интересно! — поспешно заверил Анри, надеясь из подробного рассказа Ролана извлечь интересующую его информацию, — Только поменьше комплиментов в адрес господина де Бражелона.

— Тогда я вообще замолчу, ибо без комплиментов виконту мне не обойтись.

На это Анри и рассчитывал, хотя говорил приятелю совершенно противоположное. Но, состроив гримаску, милостиво дал свое согласие, и барабанщик приступил к продолжению анализа обстановки на флагмане.

— Как я уже говорил. Его светлость герцог и господа генералы, наше начальство, эти важные персоны, проводят свой досуг в беседах о войне и женщинах.

— Этого вы не говорили.

— Разве?

— Тему бесед важных персон вы не соизволили назвать.

— Ну, сейчас называю. Начальство делится воспоминаниями о военных и любовных победах, в которых герцогу Бофору с его очаровательным косноязычием принадлежит главенствующая роль.

— Очаровательное косноязычие? — возмущенно закричал Анри, — Да когда же ты прекратишь оскорблять моего герцога, Ролан-златоуст! То у него добрейший Бофор — идол, которому приносятся человеческие жертвы, то вовсе дурак, не умеющий связать двух слов!

— Да я обожаю Бофора! И я тоже играл роль жертвы, так что имею полное право называть его идолом.

— Это вы-то — жертва?

— Да, я! — важно сказал Ролан.

— Вы тоже пели герцогу романсы?

— Нет. Я читал герцогу одну из глав мемуаров.

— И как?

— Аплодисменты! — гордо сказал барабанщик, — А что до очаровательного косноязычия, то… сымпровизировать стиль Бофора гораздо труднее, чем усвоить жаргон морских волков или жеманный стиль великосветских салонов. Ну, мир, Анри? В мои намерения не входило даже косвенным образом оскорбить Бофора. Клянусь, у меня и мысли не было! И тени мысли!

— Я вам верю, — улыбнулся Анри, отвечая на рукопожатие барабанщика.

— Итак, любовные и военные победы герцога де Бофора…

Анри жестом остановил друга.

— Об этом мне известно не меньше вашего, Ролан. И подвиги генералов во славу Марса и Амура меня не интересуют.

— Хорошо, оставим важных, переходим к Пиратам. Там главенствовали те же темы — женщины и война. Но несколько в ином ключе.

— Понимаю. Меньше лирических воспоминаний, больше похвальбы и цинизма.

— Вы близки к истине. Но тут всю компанию забалтывал господин де Невиль. Вас интересуют любовные дела барона де Невиля?

— О любовных делах барона де Невиля знает последняя парижская кошка, в обществе которой сей господин удирал по крышам от разъяренных мужей. Я лучше бы тогда послушал о любовных делах нашего Вожака.

— Увы, тут мне сказать нечего. Если я процитирую реплики господина де Бражелона, столь же остроумные, сколь циничные, вы, Анри, с вашей чувствительностью и мечтательностью и вовсе его возненавидите.

— А вы восхищаетесь циничными репликами господина де Бражелона?

— Но если смешно! — простодушно сказал Ролан.

— Возможно, — раздраженно проворчал Анри / ценной информации выудить не удалось: барабанщик говорил давно известные вещи /, — возможно, я преувеличиваю недостатки этого господина…

— Недостатки? — бросился на защиту барабанщик, — С каких это пор остроумие стало недостатком?

— С каких это пор цинизм стал достоинством?

Ролан замялся: ему нечего было возразить. Анри удовлетворенно усмехнулся.

— Его светлость герцог, направляясь к своей компании на полуюте… тут я уточню, Анри, я допустил неточность, сказав, что герцог разместился на юте. Это не совсем верно. Полуют — это возвышение, где…

— Ют, полуют, я понял! Кормовая надстройка, где оркестр и фонари с резным барьерчиком!

— Совершенно верно. Итак, его светлость герцог, да хранит его Господь, застукал наших героев, когда они руководили такой важной операцией, как извлечение из трюмного люка бочки пива. Все внимание Пиратов было приковано к бочке. Моряки достали бочку и покатили к грот-мачте. Там уже обосновался господин Гримо со своим саквояжем.

— Они и старичка спаивают?

— Ну что вы! Старичок ведет трезвый образ жизни. Но у старичка золотые руки, и за считанные минуты Гримо ввернул в бочку кран. Бочка-то была закрыта. А наша публика любит комфорт. Бочка здоровенная, диаметром примерно…

— Не интересует меня диаметр! — взвыл Анри, — Видел я эти бочки!

— Бочка, установленная возле грот-мачты, бездонная, можно сказать, с краном — пей — не хочу! Гримо повернул кран, и компания заорала: 'Есть! ' и пиво, пенясь, полилось в подставленные кружки. Первая кружка досталась старикану. И матросов угостили — они оказали услугу пассажирам в свое личное время, во время работы они не пьют. Гримо, заметив герцога, громко кашлянул и сделал знак своему господину.

Все замерли с кружками в руках. Последовало вежливое приветствие. Де Невиль протянул герцогу кружку:

— Выпейте, монсеньор, на такой жаре пиво — то, что надо.

Бофор залпом осушил кружку… емкостью, наверно, с литр…

— Он меня убьет со своими диаметрами и емкостями, — проворчал Анри.

— Если я назвал емкость кружки, то это характеризует Бофора как человека, умеющего пить.

— Как любителя пива, — фыркнул Анри, — Фи!

— Отменное пиво, — заметил герцог, вытирая усы и велел матросам установить такую же бочку на полуюте.

А потом герцог нахмурился и поманил к себе виконта и барона. Те подошли, я сказал бы, с опаской.

— Я вас почти не вижу, господа, — недовольным тоном сказал Бофор.

— Монсеньор, — тоскливо сказал де Невиль, — Если вам угодно приказать, чтобы мы находились при особе вашей светлости, мы подчинимся.

И он вздохнул. Очень жалобно.

— Да, монсеньор, — с кротким видом сказал Бражелон.

— Очень мне нужны ваши кислые рожи! — фыркнул герцог, — Можно подумать, вас тащат на каторгу, а не на обед с шампанским! Я вижу, общество этих повес вам больше нравится.

Лица, именуемые повесами, и я в том числе, сидели на ковре, и пикнуть не смели при адмирале.

— Ладно, — смягчился герцог, — Гуляйте, пока я добрый. Но запомните, господа, там, за морем, я вас не отпущу от себя ни на шаг.

— Там, за морем, я и сам ни на шаг не отойду от вашей светлости, — торжественно заявил де Невиль, — поскольку я в ответе за вашу драгоценную жизнь, и охранять вашу светлость — мой первейший долг.

Бофор усмехнулся и напоследок заявил:

— А моего приятеля Гримо я от вас забираю. Старина, собирай свой саквояж! Этот молокосос де Невиль прав — на такой жаре холодное пивко — то, что надо!

Гримо последовал за герцогом на полуют, а повесы чесали затылки.

— Нехорошо получилось, — вздохнул де Невиль, — Похоже, милый герцог обиделся.

— Увы, — вздохнул виконт, — Не хочется быть свиньей в глазах милого герцога. Он к нам со всей душой, а мы…

— Это так, но отбывать повинность с его тупыми генералами, это действительно…

— Каторга! — дружно сказали Пираты.

— Так и следи, чтобы не ляпнуть что-нибудь. Да что мы, не свободные люди? Что мы, не имеем право расслабиться? — вещал де Невиль, — Ну что ты молчишь, виконт?

— Облом получился, — сказал виконт.

— Облом? Здорово ты это сказал!

— Это не я. Мольеровское словечко. Из комедии 'Докучные' .

— Стой, я что-то не припомню. Я ж видел в Во эту комедию. Там одному малому на протяжении всей пьесы надоедают всякие придурки. Та самая?

— Та самая.

— Я ржал, как добрая лошадь! Но ты-то откуда знаешь? Ведь в Во была премьера комедии Мольера.

— Я читал комедию в рукописи, — пояснил виконт, — И слово это мне понравилось. Оно соответствовало моему настроению.

— Вы знакомы с Мольером? — спросил Шарль-Анри.

— Портос. Это был его прощальный подарок.

И тут, Анри, ваш покорный слуга, до сих пор скромно сидевший в уголке, позволил себе вмешаться в беседу. Вернее, не в уголке, а в сторонке, какие на шканцах уголки!

— Не будете ли вы так любезны процитировать более подробно? — попросил я, — С контекстом.

— С контекстом так с контекстом, — согласился виконт. — Извольте. Это реплика тупого охотника, что-то вроде:

''Не хочешь ли охотиться вдвоем, но там, где нам такой не встретится облом?

И я записал цитату из Мольера! — важно сказал барабанщик.

— А сами то вы видели эту комедию? — спросил Анри.

— Не только видел, сам в ней участвовал. Я играл мальчика с пращой!

— Фрондера?! — воскликнул Анри.

— Да! — гордо сказал барабанщик, — Хотя моя роль была без слов, прыгая по сцене театра Фуке, я мысленно повторял слова 'Фрондерского ветра' — о чем, конечно, и не подозревала аплодирующая высокопоставленная публика, включая короля с его семейством. Я же сбежал от короля после событий в Во. А вы не видели? Много потеряли! Занятное было зрелище!

— Не так уж много, — задумчиво сказал Анри. 'Скорее всего, интересующая меня персона на празднике в Во не присутствовала. А без него — зачем мне Во? ' — и, улыбнувшись своим мыслям, шевалье де Вандом сделал свой вывод из рассказа бретонца о бочке с пивом.

— Ролан! А теперь мой комментарий к вышеизложенному, вы позволите?

— Конечно, дорогой друг! Говорите!

— Бофор… Насколько я знаю милого герцога, а я смею утверждать, что хорошо знаю его светлость… он в душе такой же мальчишка и повеса. Среди его генералов есть действительно… тупые, как справедливо заметил барон де Невиль. Чего стоят некоторые из них, герцог понял еще во времена Фронды. Ему их общество наскучило, герцог любит молодежь, но — положение обязывает — и он, адмирал, вынужден с ними ежедневно общаться по долгу службы. А, в сущности, это те же Мольеровы докучные.

Ролан вытащил свою записную книжку и выпалил две цитаты:

"Где только мы живем! Куда не повернись, столкнешься с дураком!"

"О Боже, под какой звездою я рожден, что в жертву каждый час докучным обречен!"

Анри кивнул головой, не уточняя источник, из которого бретонец почерпнул мольеровские премудрости, но слова первого комедиографа Франции запали в его сознание.

— Поэтому Бофор душой с этими шалопаями и повесами и даже им немного завидует. Потому что Бофор всегда останется в душе мальчишкой. Хотя вынужден играть роль респектабельного господина. Не будь Бофор таким, не стали бы вы барабанщиком. И всего этого путешествия не было бы. Да и его генералы лет двадцать назад, были не солидным важными господами, а беспечными мальчишками. Только Бофора время не изменило…

— А вы можете представить, Анри, что лет этак через двадцать наши Пираты станут респектабельными господами и важными персонами? — расхохотался Ролан.

— Эти шалопаи? — фыркнул паж, — Очень сомневаюсь.

— Генерал де Невиль — как вам это понравится?

— Генерал де Невиль! — захохотал паж, — Это просто ужасно! Это так не вяжется с Оливье…

— А герцог де Бражелон, как звучит, здорово?

— Ужасно звучит! — сказал Анри, — Я не комментирую. И так ясно. Но вы поняли хоть отчасти Бофора?

— Я готов пожертвовать собой ради герцога и прочесть ему и его генералам новую главу моих мемуаров, — сказал Ролан, — Но Пираты на такое самопожетрвование не способны.

— Да, наверно, — кивнул паж.

— Серж де Фуа выразил общее мнение, высказав предположение, что какой-то идиот нас всех подставил, наболтав герцогу о короле Ричарде Львиное Сердце, его склонности к песням и балладам, и наш славный герцог решил поиграть в короля Ричарда, заведя собственных трубадуров. Вроде Бертрана де Борна при короле Ричарде.

— Вот уж нет! Ужасный человек! Война и война, ни на волос милосердия! Не должен быть таким рыцарь!

— Я тоже не являюсь поклонником творчества Бертрана де Борна, — заметил Ролан, — И меня отталкивает его жестокость. Настоящему рыцарю так же свойственно милосердие, как и мужество. Как бы вы меня не попрекали военным психозом.

— Вы не совсем безнадежны, — засмеялся Анри, — Из вас получится рыцарь, я хотел сказать — мушкетер!

— Хотелось бы, — вздохнул Ролан, — Но вы поняли идею?

— Я понял идею, — кивнул Анри, — А Бофор в доблести и благородстве — клянусь честью! — не уступит Ричарду Львиное Сердце, увы, в стихосложении первенство остается за королем Англии.

— И тогда Гугенот повинился, что это он наболтал герцогу всякой всячины о короле Ричарде, считая это простой дорожной болтовней, ни к чему не обязывающей. Все это закончилось тем, что Пираты перешли на более крепкие напитки и через некоторое время почти все храпели, и я возвращаюсь к тому, с чего начал — я завладел почти не пьяным господином де Бражелоном, и он любезно проинформировал меня о парусном вооружении 'Короны' . Мы уже разобрались с парусами и заговорили о частях палубы — шкафут, шканцы…

Анри завыл, и Ролан замер на полуслове.

— …и тогда к нам подошел помощник капитана, господин де Сабле. Мы все обменялись приветствиями.

— Присаживайтесь, сударь, — пригласил де Бражелон, — Пива хотите?

— Благодарю, виконт, вы очень любезны, но я на службе, — сказал помощник капитана и уселся с нами на ковер.

— А я думал, вы скажете "пришвартовывайтесь' , — иронически заметил де Сабле.

Виконт цедил свое пиво, прислонившись к бочке и насмешливо поглядывал на помощника капитана. А господин де Сабле из тех, кто за словом в карман не лезет. Я это заметил, еще когда он к художнику придрался. Люк Куртуа поставил этого молодчика на место своим художественным профессионализмом.

— Свет теплый, тени холодные, — кивнул Анри, — Ну а виконт?

— А виконт — этакой ледяной учтивостью.

— О! Это он умеет!

— Он допил свое пиво, поставил кружку и сказал с чисто великосветской развязностью, словно находился не на палубе корабля, а при Дворе Его Величества: 'Я не позволил бы себе злоупотребить морским жаргоном в присутствии такого профессионала как вы, господин де Сабле!

У помощника капитана вытянулась физиономия. Несколько секунд он соображал, комплимент это ему лично как профессионалу или затаенная насмешка, так как молодой господин де Сабле не производил впечатление опытного морского волка, и это было его, если не ошибаюсь, второе плаванье. По возрасту, он был на несколько лет моложе Пиратов. Как и мы, разомлевший от жары, он снисходительно посмотрел на мирно храпящую компанию, и все-таки искушавший его черт показал свои рога.

— В самом деле? — спросил де Сабле, — Я сегодня от этого господина такой вздор, что, когда я процитировал нашим изречение барона де Невиля, все чуть в воду не попадали от смеха.

— Что-то я не помню, — лениво заметил виконт.

— Я вам напомню. Ваш друг изволил сказать: "Отдать шканцы!

— А-а. Это он шутил. Юмор у него такой. Ролан!

Я понял, что мне надо поддержать престиж нашей славной пиратской компании и прокомментировал фразу барона как шутку:

"Шканцы, сударь, это место, где мы с вами сейчас находимся, верно? А надо говорить "Отдать швартовы", не так ли?

— Видите, — холодно заметил виконт, — Даже наш малыш Роланчик правильно употребляет морские термины, не так ли? Это была шутка. Мой друг только шутил.

Вредный де Сабле недоверчиво покачал головой.

— Но я собственными ушами слышал из его уст такую же нелепость насчет парусов! Ваш друг путает бизань и гафель.^[199]

— Кошмар какой-то! — «ужаснулся» виконт, — О, несчастный! И вы хотите вздернуть его на ноке рея, господин де Сабле?

— Пусть живет, — великодушно сказал де Сабле, смеясь, — Он еще путает галеон и гальюн! "Наш гальюн несется под всеми парусами".

И мы засмеялись.

— И все-таки это была шутка, — все тем же ленивым тоном продолжал виконт, — Такую глупость сказать ничего не стоит.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился де Сабле.

— Сейчас, — сказал виконт, потянулся за пивом, и, нацедив себе пивка, в приветственном жесте поднял кружку, учтиво кивнув помощнику капитана, ваше, мол, здоровье, отхлебнул пивка… Видимо, он затягивал паузу, пока пил пиво, чтобы сымпровизировать что-нибудь такое тупое морское…

— О, паузу держать он умеет, это уж точно! И что? Что он сказал?

— О Анри, увольте! Это было длиннющее повелительное предложение типа команды с таким нелепым нагромождением морских терминов от 'крутого бейдевинда' до наименования каких-то Бог весть, каких заумных парусов, и все вместе представляло такую кашу, что де Сабле громко расхохотался и пришел в полный восторг. Понимаете, если бы Мольер писал морскую комедию — такое мог бы придумать только Мольер, я вам точно говорю!

— И вы это придумали вот так сразу? — вытаращил глаза де Сабле.

— А что в этом особенного? — небрежно заметил виконт, — Сущий пустяк!

— Да вы наш человек, сударь! Повторите, сделайте одолжение! Но даже со второго раза я не смог запомнить заковыристую морскую фразу, которую наш Пиратский Вожак произнес с интонациями… я сказал бы, напоминающими площадную ругань какого-нибудь армейского сержанта в захолустном гарнизоне.

Помощник капитана зааплодировал, а виконт пробормотал:

— Видите, мы не такие и профаны, — и снова жест в мою сторону, и я выдал все, что успел узнать о парусах нашей 'Короны' . Я понял игру нашего Вожака — если даже малек знает паруса флагмана, то де Невиль, возглавляющий охрану адмирала, тем более.

— А мне это напоминает, когда детей на Рождество или в какой-нибудь праздник заставляют декламировать стишки или приветствовать коронованных особ, — сказал Вандом, — Простите, я не хотел вас обидеть, я только вспомнил, как часто мне приходилось декламировать стишки и приветствия… А что помощник?

— Помощник сказал: 'Молодец, малек, где ты так нахватался? ' Тут я решил, что надо воздать добром за добро и показал помощнику капитана свое наглядное пособие, указав автора. `'Вот мой учитель' ,- сказал я.

— Вношу поправку, — заметил виконт, — Наш общий учитель — капитан.

— И все-таки, позвольте полюбопытствовать, откуда вы знаете все эти тонкости? Вопросы, которые вы задавали капитану насчет управления вашей яхтой, в самом начале путешествия, уже говорят о многом.

— Так, читал кое-что, — лениво заметил Пиратский Вожак.

Анри прошептал:

— Узнаю стиль де Бражелона.

— Какой такой 'стиль де Бражелона' ? — спросил Ролан, — Объясните, может, и мне пригодится!

— Вы так не сможете, дорогой Ролан. У вас свой стиль, господин малек, и вовсе не нужно подражать пиратскому Вожаку.

— А все-таки, объясните!

— Объясню, зная вашу… настойчивость, вы же все равно не отстанете! Цитата из неопубликованной комедии Мольера, или из шекспировской трагедии — на английском, морская длинная фраза, — виконт производит эффект — и все разевают рты, пораженные эрудицией господина виконта, а он насмешливо улыбается и снисходительно роняет: "Пустяки".

— Да-а-а, — протянул Ролан, — Это здорово. Это круто! Но у меня так не получится.

— Это надо уметь, — повторил Анри, вздыхая, — Но когда вы доберетесь до де Невиля, сколько можно говорить об этом хвастуне? И не возражайте, господин малек, я уверяю вас, что скромность нашего Вожака напускная, это не что иное, как затаенная похвальба. И это тоже надо уметь!

5. ТИП ДОКУЧНОГО, ЗАБЫТЫЙ МОЛЬЕРОМ

— А де Невиль заворочался и забормотал во сне что-то вроде: 'Сдавайтесь, уроды… ' — видимо, барону снились кошмары.

— Допился, — фыркнул де Сабле.

— Бывает, — с пониманием заметил виконт, — Может, ему снятся фрондерские войны нашей юности.

На это помощник капитана не нашелся что сказать. Но де Невиль заорал уже громче:

— Ложитесь в дрейф, суки неверные! По коням, ребята!

— На фрондерские войны это непохоже, — усмехнулся де Сабле, — Ваш дружок допился уже до белой горячки. По морю — на конях?!

— Бывает, — опять сказал виконт, — Я его успокою.

Он потряс за плечо пьяного барона и сказал ему в самое ухо:

— Спокойно, командир, атака отбита. Мы победили!

Де Невиль моментально успокоился. Он продолжал спать уже без возгласов. И тут де Сабле произнес свою сакраментальную фразу:

— Виконт! Вам не надоело играть роль доброго пастыря для этих пьянчужек?

— Очень надоело, — искренне сказал виконт, — Но что поделаешь? Они ведут себя как дети.

— И в пиратов играют как дети.

— Может быть, может быть, — сказал виконт, — Есть нечто детское во всей этой затее. Но, в сущности, игра еще не началась. Это, как говорится в детских сказках, присказка. Сказка впереди, — и он махнул рукой в сторону носа корабля.

— А сейчас вы присматриваете за ними, как гувернер, — усмехнулся де Сабле, — А ведь они вам порядком надоели, ваши поддатенькие дружки.

— Да нет, — спокойно возразил виконт, — Очень славная компания. Они меня даже развлекают… иногда. Честно говоря, господин де Сабле, — добавил он с грустной миной, — Уж лучше с ними, чем с собой наедине.

Каким бы язвой и зубоскалом не был де Сабле, у него хватило такта оставить без комментариев последнюю реплику виконта.

— Что ж, пасите своих заблудших овечек, добрый пастырь. Если что, зовите меня, я буду неподалеку.

— Не беспокойтесь. Я справлюсь. Удачной вахты, господин де Сабле.

— А вдруг? — сказал де Сабле, — Этот миньон, — последовал пренебрежительный кивок в сторону Оливье де Невиля, — того гляди опять проснется, оседлает 'морского конька' и завопит свою несуразицу.

Де Сабле собрался уходить, но де Бражелон задержал его.

— Минутку, — сказал он помощнику капитана довольно резким тоном, — Задержитесь, пожалуйста, сударь!

Де Сабле удивленно посмотрел на него. Удивленно, и, я сказал бы, немного испуганно, потому что в синих глазах виконта вспыхнули огоньки гнева!

— Что с вами, дорогой виконт? — спросил де Сабле.

— Ваше счастье, любезный господин де Сабле, что Оливье спит и не слышит, как вы его только что назвали. Сударь, вы отдаете себе отчет в своих словах?

— А что я такого особенного сказал?

— Мне повторить? Думаю, не стоит.

— Вы обиделись за своего друга?

— Я знаю Оливье лет десять, если не больше. Мы воевали за Францию совсем мальчишками. Подростками, можно сказать. Вот такими, как наш барабанщик.

— Да, вы говорили. Фрондерские войны.

— Вот именно. Как же вы можете называть миньоном человека, который сражался, и за вас, господин де Сабле, когда вы еще пешком под стол ходили?

— Я не знал этого, виконт. Просто у меня сложилось такое впечатление. Эти кудри, эти кружева.

Виконт этак сердито тряхнул кудрями и расправил кружево на отворотах своих светлых легких ботфорт.

— У меня тоже кудри и кружева, так я что, выходит, тоже миньон?!

— О нет! — воскликнул де Сабле.

— Кудри, кудри. Мне их, кстати, никто не завивает. Сами такие, от природы. А вы думаете, мой Гримо бегает за мной со щипцами? Так, что ли?

— О нет!

— А кружева… Так, старые тряпки донашиваем.

Де Сабле промолчал. Он знал что почем, и знал цену 'старым тряпкам' . Но он не хотел злить Бражелона.

— Мальчиков из Фонтенбло мы еще кой-как пережили, но миньоны — это уж слишком!

— Слова не скажи, — прошептал де Сабле, — Вас уже давно никто не называет мальчиками из Фонтенбло. В шторм вы все показали себя с самой лучшей стороны. Успокойтесь, виконт, я не ищу ссоры ни с вами, ни с вашим другом. Я ляпнул, не подумав. В одном только вы не совсем правы — я не настолько моложе вас, чтобы ходить пешком под стол, когда вы с вашим другом принимали участие во фрондерских войнах.

— Я преувеличил, согласен, — смягчился виконт, — Хорошо. Будем считать, что вы ничего не сказали. Я ведь тоже не нарываюсь на ссору.

Он протянул руку помощнику капитана. Де Сабле пожал ему руку и продолжал оправдываться:

— Я иногда люблю пошутить. И от себя скажу, если вы обиделись, что я назвал вас добрым пастырем и сравнил с гувернером, это я не со зла! А мне показалось, что вы все-таки немного обиделись. Поверьте, виконт, я не хотел. Простите, если что не так.

— Знаете что? — задумчиво сказал виконт, — Очень-оченьдавно…можно сказать… в другой жизни… и недавно — если считать по календарю, мой закадычный друг мог наделать непоправимых глупостей. Некий подлый субьект, я даже не считаю достойным в беседе с вами называть имя этого мерзавца, провоцировал моего друга на… безрассудства… Вот тогда я действительно смахивал на доброго пастыря, как вспомню свои проповеди.

— И вам удалось спасти заблудшую овечку… я хочу сказать — вашего друга?

— В общем-то, да. Все закончилось более-менее благополучно. Но наш недруг, или злой гений моего друга был в бешенстве, что его провокации проваливаются одна за другой, и он обозвал меня иезуитом с розгой.

— О ком это они? — спросил Вандом, — Кто этот безрассудный друг, и кто этот негодяй? Виконт так и не назвал имена?

— Де Сабле не настаивал. Но я-то понял сразу, о ком речь. Друг — граф де Гиш, а негодяй — де Вард. Это когда мы из Гавра в Париж путешествовали в свите принцессы. Я ж там тоже был, шнырял повсюду. Вас интересуют подробности?

— Раз это было в другой жизни, расскажете как-нибудь в другой раз. Я почему-то так и подумал.

— …Де Сабле рассмеялся.

— Ну, нет, сударь! Видно, этот сукин сын вас совсем не знал! На иезуита, а тем более с розгой вы нисколько не похожи! Я не так давно знаком с вами, но уверен, что вы не из тех, кто действует иезуитскими методами!

— О да, — сказал виконт с оттенком легкого презрения, — Иезуитский орден — это не по мне.

— Я скорее сравнил бы вас с каким-нибудь старинным героическим тамплиером, если бы они в наше время еще существовали.

— Весьма польщен таким сравнением, — улыбнулся виконт, — А почему, позвольте спросить?

— По разным причинам. Но, кроме всего прочего, вы пьете как тамплиер.

— Вот как?

— Я хочу сказать — пьете и не пьянеете. И, если задуматься над поговоркой пить как тамплиеры, это, по-моему, не значит 'вдрызг' , а совсем другое. И во времена тамплиеров значение было противоположное современному, я уверен!

— Да? Новая трактовка? Это даже интересно. Поясните свою мысль.

— А вы задумайтесь. Все сходится. Тамплиеры пили вино, оно входило в их повседневный рацион, пили — но не теряли человеческого облика, пили — но всегда были готовы к бою с мусульманами и защите мирных путешественников!

— Но не были готовы к предательству со стороны короля Франции, — сказал де Бражелон этак отрешенно.

— Увы, — вздохнул де Сабле.

— Увы, — повторил и виконт, — Ох уж этот урод Филипп Красивый!

Но эту их уже дружескую беседу прервал новый возглас барона де Невиля. Он открыл глаза и пробормотал:

— Где я?! О, дьвольщина! Мне такой сон приснился!

Он повернулся на бок, потянулся, пробормотал:

— У нас еще осталась выпивка, Рауль?

— Бочка пива.

— А п-п-покрепче?

Бражелон переглянулся с помощником капитана. Тот прошептал:

— А все-таки ваш друг не умеет пить по-тамплиерски.

— Все, — сказал виконт, — Только пиво.

— Черт! — сказал де Невиль, — Башка трещит. А кто это сказал, что я не умею пить по-тамплиерски?

— Тебе приснилось.

— Не-е-ет, я слышал… Это вот он сказал. Юноша!

— Это вы мне, сударь? — обиженно спросил де Сабле, — Я что-то вас плохо понял, может, вы к вашему барабанщику изволите обращаться?

— Нет, юноша, я обращаюсь именно к вам. Я что-то не так сказал? Разве вы девушка?

Де Сабле начал краснеть. Такое обращение казалось помощнику капитана в лучшем случае обидным. Но барон де Невиль, похоже, завелся.

— Рауль, старина, правда, нет ничего крепче пива?

— Да ты и так нагрузился по самую ватерлинию, — иронически сказал старина Рауль.

— И даже выше ватерлинии, — обиженно заметил де Сабле.

— Вздор! — заявил де Невиль, — Но я хочу потолковать с этим мальчуганом.

— Это вы опять мне? — не скрывая возмущения, воскликнул молодой офицер.

— Вам, дитя мое, именно вам! А вы опять подумали, что я обращаюсь к барабанщику? Так вот, мальчик, заруби себе на носу. На своем курносом носу! Я не знаю, как пьют тамплиеры, но я знаю, как пьют мушкетеры! Я пью по-мушкетерски. Да, черт возьми, Рауль, неужели мы все выпили, и ничего не осталось?

— Только пиво. А чем тебе пиво не нравится? Ты же сам его рекламировал Бофору.

— Ну, пиво, так пиво.

Оливье доплелся до бочки, нацедил себе полную кружку, даже через край. Кран он, конечно, забыл завернуть, что пришлось делать мне со всей возможной поспешностью. Но, хотя барон вроде бы спокойно пил пиво, я почувствовал, что назревает конфликт, судя по тому, как насупился де Сабле, до пробуждения барона веселый и доброжелательный. Виконт тоже это понял. Не успел Оливье открыть рот, виконт спросил его, что же все-таки ему снилось такое ужасное. Вопрос был задан как нельзя более вовремя, и барон стал перессказывать свой дурацкий сон…

— Что же вы замолчали? — спросил Анри.

— Анри, друг мой, я не знаю, как вам рассказывать сон барона… чтобы вас… не обидеть.

— Барону снились какие-нибудь непристойности?

— Вовсе нет. Но я затрудняюсь передать в своем рассказе речь господина де Невиля.

— Почему?

— Анри, насколько я вас знаю, вы, с вашей ангельской душой, с вашей скромностью, даже, я сказал бы, невинностью…

— Но Ролан, какая связь между сном Оливье и моей ангельской душой?

— Творческая дилемма, — серьезно сказал Ролан, — Или я вам рассказываю сон Оливье без купюр, так или примерно так, как он нам его рассказывал, или редактирую его для вашего восприятия. Но тогда будет не так живо, не так колоритно, не так художественно.

— Если вы считаете, что ругательства и непристойности, которыми украсил свой пьяный бред барон де Невиль, придадут рассказу художественность, я согласен на вашу редакцию.

— Хорошо, — согласился Ролан, — Я буду кашлять в тех местах, где Оливье выражался слишком крепко.

— Я не замечал до этого путешествия, чтобы Оливье сквернословил, — заметил Анри де Вандом, вспомнив галантного кавалера, каким знали в высшем обществе барона де Невиля.

— Да и я давно знаю Оливье. Можно сказать, с детства. Мы же с ним земляки. И я готов поклясться на библии, что господин де Невиль честный человек и благородный дворянин. А сегодня он перепил. Но такая беда может случиться со всяким.

— Не со всяким, — убежденно сказал Анри, — Со мной не может! Я пью только шампанское и то понемногу.

— А я пиво, — сказал Ролан, — Тоже немножко. Шампанское слишком дорогое вино. Вот когда напишу мемуары, издам их, заработаю кучу денег, тогда буду пить шампанское сколько захочу! Впрочем, к тому времени я, надеюсь, совершу какой-нибудь блистательный подвиг, и меня примут в мушкетеры! Д'Артаньян меня знает. Он обещал. 'Подрасти немножко, малек' , — так сказал господин Д'Артаньян, когда мы с ним возвращались из Шайо, когда туда сбежала от короля Луиза де Лавальер.

Вандом подумал, не уточнить бы детали, но, нахмурясь, промолчал.

— А мушкетеры пьют шампанское — хоть залейся! И денег у них немерено.

— В этом я сомневаюсь, — скептически заметил Анри.

— В чем? В моих словах?

— О! В том, что вы совершите что-нибудь героическое, Ролан, я не сомневаюсь. И в том, что мемуары напишете. Я сомневаюсь в том, что господа мушкетеры сказочно богаты. Они просто создают такое впечатление. Это традиция такая. Так повелось. А сами порой без гроша за душой, но разыгрывают богатеев так умело, так по-гасконски, что сам Фуке покажется нищим рядом с людьми господина Д'Артаньяна. Но стоило ли тогда вам бежать от короля!

— Стоило, Анри, еще как стоило! Но — вернемся к нашим баранам.

— Давно пора, — сказал Анри, — Я сам верю в вещие сны, и мне интересно знать, что за сон такой приснился барону.

– 'Снилось мне, — заговорил барон, наполнив пивом новую кружку и время от времени делая мощный глоток, — снилась мне вот эта самая палуба. Все вроде идет своим чередом, тихо-мирно. И вдруг, откуда не возьмись — корабль! Больше нашего! Да-да, больше, не ухмыляйтесь, юноша, я вам точно говорю! Пушки свои — кхм! — 'разэтакие' на нас нацелили, уроды — кхм! — «разэтакие»! Наши, как увидели, столпились все у борта, а вражий корабль подошел к нам совсем близко… ' Барон отхлебнул пива и продолжал с самым серьезным видом: 'А потом вышел их начальник, в чалме, рыжебородый такой бычара…

— Сам Барбаросса, не иначе, — усмехнулся де Сабле.

— Вы угадали, юноша, — важно сказал барон, — это был не кто иной, как разтакой-разэтакий сукин сын Барбаросса, главарь этой — кхм! — разтакой пиратской шайки. Он поднес рупор ко рту и заорал нам:

— Сдавайтесь, необрезанные паписты!

— Сдавайся сам, обрезанный ишак! — заорал я в ответ' . Мы все расхохотались, и тогда барон…

— Минутку, — прервал Анри барабанщика, — Что такое "необрезанный"?

— Разве вы не знаете? — удивился Ролан.

Анри покачал головой. Ролан фыркнул.

— Вы скажете, что у меня нет чувства юмора, но я не понимаю, что в этом смешного, и почему вы все смеялись? Они что, нам головы хотели отрезать?

— Нет… не головы…

— Это опять какая-нибудь непристойность? — начал догадываться смущенный Вандом.

— Не знаю даже как сказать… У мусульман есть обычай…

— Я знаю: они верят в Аллаха, не едят свинину и не пьют вина. И содержат женщин по нескольку сот душ в своих гаремах. И еще какие-то особые приметы… помнится, об этом была речь. Полумесяц в виде татуировки.

— Вожак шутил тогда, Анри, а вы так и не поняли! Что ж, объясню вам, чем отличается необрезанный папист от обрезанного ишака.

Но, едва Ролан приступил к объяснению, как Анри де Вандом, вспыхнув до корней волос, заткнул уши указательными пальчиками и затряс головой, завопив:

— Прекратите вашу похабщину, Ролан! Слышать ничего подобного не желаю!

Барабанщик вытаращил глаза.

— Да-а-а, Вандом, — только и сказал он, — Шли бы вы в монахи. Там вам самое место. Дайте обет целомудрия и ходите, потупив глазки, увидев декольтированных женщин.

— А вы пялились на декольтированных дам?

— Воспитанные люди не пялятся на декольте, а посматривают… украдкой. И право, было на что посмотреть! Чем больше я вас узнаю, тем больше дивлюсь на вас.

— Чему вы дивитесь?

— Что в наше время может быть такой агнец, как вы, Анри де Вандом.

Анри вздохнул. Нечто подобное уже говорил герцогине де Бофор ее Шевалье.

— Не отвлекайтесь. Возвращайтесь к повествованию.

– 'А капитан наш стрелять по ним не мог, — продолжал барон, — Потому как, сказал капитан, это корабль-призрак. Призрак-то призрак, но этот призрак приближался с угрожающей быстротой. И эти — кхм, кхм — мусульмане издавали угрожающие вопли… Тут, дорогой Анри, я воздержусь от перессказа угроз мусульман в наш адрес, а то вы опять назовете нас всех пошляками…

— Конечно, Ролан, — пробормотал Анри, — Мне этого не понять! Итак, вражий корабль приближался…

— Да, — кивнул Ролан, — "Вражий корабль приближался. И мусульманские пираты уже готовились к абордажу. Тут наши лошади разнесли свои стойла и вырвались на палубу. Вот тогда я и крикнул вам всем: "По коням, ребята!" Мы в один миг взлетели в седла, и когда враги приблизились к нам на расстояние, достаточное для прыжка, корма вражьего корабля мелькнула под нашим бушпритом, мы пришпорили наших скакунов и перемахнули с нашей палубы на палубу их — кхм-кхм — посудины! Что тут началось! А рыжебородого урода я зарубил! Победа была полной. А потом откуда-то издалека я услышал, как ты сказал мне, что бой окончен' .

— Забавная сказка, — сказал виконт снисходительно, — Какие только глупости не снятся людям!

— Тупая сказка, — проворчал де Сабле, — Корабль-призрак, прыжки с корабля на корабль. Разве ваши лошади возьмут такой барьер! Меняйте курс, барон де Невиль, пока вы не свихнулись окончательно.

— Молодой человек, — небрежно вымолвил де Невиль, — Чем попусту болтать, лучше бы послали своих матросов за выпивкой.

— Не дождетесь, господин де Невиль. Пейте пиво, чем вам не выпивка?

— Да разве это выпивка? Ну, тогда я сам пойду! Где у вас ямайский ром? — барон встал, покачиваясь.

— Сядь, дурень! — прикрикнул Бражелон.

Барон шмякнулся у бочки.

— Ну, ты чего, дружище? Я тебя когда-нибудь толкал? Нет, ты скажи, я толкал тебя? А чего же ты тогда толкаешься? Я ж мог упасть и удариться головой. Ты, Бражелон, ты негодяй!

Тут я не удержался от смеха: слова барона напоминали лепет обиженного ребенка.

— Это похоже на ссору малышей в песочнице, господин виконт, — сказал я Бражелону, — 'Я тебя толкал?

— Ты! Малек! Ты! Свинья! Ну, ты, свинья, ну, ты, малек, — завелся барон.

— Да уж, — смеясь, сказал виконт, — Ужасный ребенок. Но этот ужасный ребенок из нашей песочницы, и мы его сейчас успокоим. Мы, бяки такие, обидели нашего пай-мальчика. Но пай-мальчик будет спатеньки. Как все эти милые детки.

— Отстань! — огрызнулся барон, — Не хочу я спать!

— Ну что с ним делать прикажете, — вздохнул виконт, — В него словно бес вселился.

— Так изгоните беса, виконт.

— Боже милостивый, я только этим и занимаюсь. Но это не так-то легко. Имя им легион. Слава Богу, что Оливье пропустил мимо ушей реплику господина де Сабле насчет лошади. Я испугался, как бы Оливье не вздумал доказать, что его лошадь может взять этот барьер, — он кивнул на борт корабля.

— Да, я видел, как вы вздрогнули. Но господин де Сабле не очень осторожен.

— Он просто не видел пьяного мушкетера во всей красе.

А де Сабле, как нарочно, язвительно сказал барону:

— Барон! У меня сложилось впечатление, что ваша кормилица частенько прикладывалась к бутылке с ромом и не раз вываливала вас из вашей люльки, когда вы были младенцем. Готов биться об заклад, головой вы ударились не раз в раннем детстве.

— Не стоит говорить такие вещи пьяному человеку, — предостерегающе заметил Рауль, но помощник капитана легкомысленно возразил:

— Да он же ни черта не понимает!

— Я не понимаю?! — возмутился де Невиль, — Все-то я понимаю! Я понимаю, что где-то поблизости шныряют мусульмане, и надо скорей заряжать пушки.

— Успокойте его, виконт! Он всех переполошит!

— Мусульман нет. Они тебе приснились.

— Это был вещий сон! Они вот-вот появятся! Они уже близко! Они рыщут где-то неподалеку! Нутром чувствую! А что там на корме? Красный флаг? Откуда он взялся?

— Уймись. Все на местах.

— Они прозевают пиратов, эти тупые морские свинки!

— Да замолчи же ты, несчастный! Все, кто нужно, на вахте. Мне не веришь, поверь профессионалу.

— Ох, господин Рауль! Это самая тяжелая вахта в моей жизни, клянусь Нептуном!

— Один тип Мольер забыл отразить в 'Докучных' , — пробормотал виконт, — Пьяного идиота.

— Видно, пьяницы не так докучали Мольеру, как нам с вами, — вздохнул де Сабле.

— Я полезу сам! — завопил де Невиль, — Вы все тут деградируете! И ты, Бражелон! Деградация полная! Ты когда-то был хорошим парнем, а сейчас ты, образно говоря, — дохлый кот! И ты, малек! Не скаль зубы, крысеныш! Все, я полез!

— Сядь! — заорал Бражелон.

— Я полезу… смотреть… пиратов! Уж я-то их не прозеваю, как ваши вахтенные! Я сразу заору: 'Тревога! К оружию!

— Сядь, тебе говорят!

Но недаром говорится, что пьяному море по колено. Барон забрался на канаты и потянулся к вантам.

— Вот, — сказал он, показывая на верхнюю смотровую площадку грот-мачты, — Туда полезу мусульман смотреть.

— Это неминуемая смерть, — прошептал де Сабле.

— Мы его не пустим, — сказал виконт, — Держите его!

Но даже втроем нам было не удержать разбушевавшегося барона.

— Слюнтяи! — завопил де Невиль, — Убирайтесь к дьяволу! Я полезу на верхотуру! Не мешайте! Чего пристали!

Де Сабле окончательно потерял самообладание.

— Гром и молния! — выкрикнул помощник капитана, — Слезай с вантов, пьяный ублюдок!

Де Невиль разинул рот. Бражелон зажмурился. Я так и сел на канаты — зная пылкий нрав барона, я понимал, что добром это не кончится. Барон спрыгнул на палубу, схватил де Сабле за его кружевное жабо, встряхнул изо всей силы и швырнул на канаты.

— Ах ты, щенок! — прорычал барон, — Да я тебя приколю к мачте! Где моя шпага?

Тут Бражелон, опомнившись от шока, сделал мне знак, и я поспешно спрятал шпагу барона за бочку с пивом. Де Сабле поднялся, оправил свое измятое жабо и спросил виконта:

— Что это он взбесился? Какая муха его укусила?

— Думать надо, что говорите и кому говорите, — сердито сказал виконт, — Я же предупреждал! Стойте здесь, я постараюсь все уладить.

А разъяренный барон все искал свою шпагу.

— Да куда же подевалась моя шпага, черт побери! — он пнул ногой пустую корзину, та отлетела аж к борту, — Ролан! Ты мою шпагу не видел, черт бы ее взял!

— Черт ее и взял, — только на это у меня и хватило ума.

— Одолжи мне твою шпагу, Рауль! На пять минут! Я заколю этого сучонка и верну в целости и сохранности.

— Вот еще! — презрительно сказал Рауль.

— Но я… — пробормотал де Сабле, — Но он назвал меня…

— Стойте там, где стоите и не приближайтесь к барону, — велел виконт, — Вы же понимаете, что вам нельзя драться с ним.

— Еще бы, — промолвил помощник капитана, — Я на вахте, и я в ответе за пассажиров и экипаж, а тут — дуэль! После подписанного всеми нами приказа! Но он хотел лезть на салинг, а я отвечаю за его безопасность. Если бы он разбился — а он наверняка разбился бы — что я сказал бы в свое оправдание? Кто меня стал бы слушать?

— Я тоже за него в ответе, — вздохнул виконт, — И еще — он мой друг.

— Ну, дай же мне шпагу, если ты мне друг! — орал де Невиль.

— Ни в коем случае, — и виконт добавил крепкое словечко, — Господин де Сабле погорячился.

— Я научу вежливости эту морскую свинку! Я ему не кто-нибудь! Я барон де Невиль! Потомок Делателя Королей, потомок Анны Невиль, самих Ланкастеров! В моем гербе — роза, а не полоса! Как он посмел!

— В данном контексте 'ублюдок' не означает 'бастард' , а всего лишь 'дурак' или что-то подобное. Господин де Сабле и не думал задеть честь благородных Ланкастеров. Не стойте как истукан, Сабле, подтвердите мои слова!

— Вы меня не поняли, потомок Ланкастеров, — сказал де Сабле, — Я назвал вас ублюдком, но мог бы назвать негодяем, сволочью, придурком — такие вот синонимы. Вас устраивает мое объяснение?

— П-правда? Рауль, это можно считать объяснением?

— Ну, мне-то ты можешь поверить? Ты у нас вообще божественного происхождения.

— Ага, сын Вакха, — прошептал де Сабле.

— Тс! — цыкнул виконт, — В бой идут последние резервы.

С этими словами он вытащил из-за канатов бутылку рома:

— Выпейте, Рыцарь Розы, да приснятся вам новые подвиги и толпы сарацин, убегающих от вашего победоносного меча.

— Давно бы так, — проворчал де Невиль и под байки и дурашливые тосты виконта прикончил добрую половину бутылочки. А потом повалился и заснул.

— Что теперь делать? — спросил де Сабле.

— Ничего, — спокойно сказал виконт.

— Не начнет. Я внушу ему, что все это приснилось. Постойте-ка!

Он нащупал пульс барона.

— Не помер бы с перепою, — испугался де Сабле.

— Жить будет, — сказал виконт.

— Вы в этом что-то смыслите?

— Тамплиеров, увы, уже нет, но госпитальеры-то еще остались, — пробормотал виконт.

— Вы имеете в виду Мальтийских братьев? Я хорошо знаю многих — мы же моряки, общаемся между собой.

— Я уже заметил, господин де Сабле, с вами есть о чем потолковать.

— Я рад, — улыбнулся де Сабле, — Но вас-то что объединяет с Мальтийскими братьями?

— Просто… интересно. Но об этом в другой раз.

— Если вас интересуют морские дела… я, право, за этим и шел… Как вы отнесетесь к тому, что я скажу…

— Так говорите.

— Не знаю даже, как начать… Этот ваш друг меня сбил с мыслей. Но я хочу вам предложить не только от своего имени, а от всех наших — оставайтесь с нами, на 'Короне' , в составе экипажа.

— С чего это вдруг?

— Шторм показал, что вы можете организовать людей, и все наши… и сам капитан…

— Шторм показал, что я еще салага, и на суше от меня будет больше толку.

Тут я вздохнул с облегчением. Я испугался, а вдруг виконт согласится на предложение де Сабле и останется на корабле! Что тогда будет с Пиратским Братством без Вожака?! Я не успел подумать, что согласие было бы предательством, но виконт уже благодарил помощника капитана и учтиво, но твердо дал отрицательный ответ.

— Позвольте выразить надежду, что к концу плаванья, если мы вернемся к этой теме, — заикнулся де Сабле.

— Ответ будет тот же, — сказал Рауль, и мне: — Что ты перепугался? Никуда я от вас не денусь! Господин де Сабле! Я прошу вас, очень прошу… об услуге, за которую я буду вам очень признателен.

— Может, когда захочет, сменить пиратский тон на дворянский, — усмехнулся Анри.

— Я к вашим услугам, дорогой виконт, — поклонился помощник капитана.

— Даже если это кое в чем нарушает морской устав? — спросил виконт.

— Выскажитесь, пожалуйста, более конкретно.

— Не говорите ничего капитану де Вентадорну. Происшествий не было. Пожалуйста!

— Но если барон начнет буянить… Я уж думал, не подключить ли дока Дюпона?

— С его внушающим ужас клистиром? Не надо. Вахта прошла нормально. Происшествий не было. Скажете так?

— Из уважения к вам, виконт. Если бы не вы, матросы связали бы голубчика и доставили бы прямехонько к нашему доку. Вы понимаете, что я не мог допустить, чтобы этот буян лез на салинг?

— Вы понимаете, что я не мог допустить эту дуэль? Для вас это катастрофа при любом раскладе. Вам это понятно, надеюсь?

— О да, — грустно сказал де Сабле.

— Дойди дело до поединка, вы убили бы его, а вы почти наверняка уложили бы беднягу Олиьве — он же на ногах не держался…

— Ваши полезли бы в драку с нашими. Могла начаться резня.

— Вот именно! А принять вызов вы не могли. Как вы сами заметили, вы на вахте, и ваш противник в таком состоянии, что с ним справится даже ребенок. И оба обстоятельства отягчающие — один пьяный, другой на вахте. Вам обоим светило… сами знаете что. Какие бы глупости не говорил Оливье, не принимайте всерьез его слова. Я вижу, вы еще не успокоились, но нам всем досталось — мы посмеемся, и все забудем. Дохлый кот — тоже не комплимент, речь шла не об умершем домашнем животном. Так, малек?

— Да барон хуже раненого! У раненого, допустим, голова светлая, а барон ничего не соображал.

— Я понимаю, что не имел права драться с ним. Ни капитан, ни Бофор не простят такое нарушение дисциплины. Но еще меньше я хочу прослыть трусом!

— И что вы предлагаете?

— Я не знаю. Но, если скажут, что я струсил,… Уклонился от поединка. Это же бесчестно!

— Да кто скажет, помилуйте? Все спят. А мы вас трусом не считаем.

— И все-таки, виконт, если сейчас, пока корабль в море, я не могу драться с вашим другом… потом… на месте…

— Потом, господин де Сабле, вы избавитесь от таких беспокойных пассажиров, и все дела.

— Я не это хотел сказать, виконт! Я отпрошусь на берег, и тогда, на суше, готов драться с бароном де Невилем.

— Тогда уже барон не сможет драться с вами, господин де Сабле.

— Почему?

— Разве вам не ясно? Ведь для него дуэль на суше в этой ситуации будет то же, что для вас дуэль на палубе нашего корабля.

— Приказ действителен только на время плаванья, — заметил де Сабле.

— А где гарантия, что герцог не повторит свой запрет?

— Да, вы правы. Что же делать?

— Хотите знать мое мнение?

— Да. Скажите, пожалуйста, что вы думаете по поводу нашей ссоры?

— Это глупая ссора. И сейчас, когда начинается война, дуэль между вами — преступление. Даже в случае серьезных разногласий вам стоило бы отложить выяснение отношений до мирных времен. Но я надеюсь, вам не придется решать этот вопрос в Венсенском лесу.

— Не придется, — вздохнул де Сабле, — Убить могут. Любого из нас. Кто знает, доживем ли мы до Венсенского леса?

— Не будем сейчас загадывать. Но дело это выеденного яйца не стоит.

— Вы действительно так думаете, виконт?

— Черт возьми! Конечно!

— И вы, правда, не считаете меня трусом?

— Вы трус… — начал виконт.

— Как?! — вскричал де Сабле.

— Вы трус в том смысле, что боитесь прослыть трусом.

— О да! — согласился помощник капитана, — А назовите мне дворянина, который не боится, что его сочтут трусом!

— Не назову, — улыбнулся виконт, — Этого, наверно, все боятся. Включая маленького Вандома.

— Вот, собственно, и все, — подытожил Ролан.

— Эта бравая компания и сейчас там, на шканцах? — спросил Анри.

— Нет, — сказал барабанщик, — Все разбрелись. Де Сабле сдал свою вахту коллеге и ушел с виконтом распить бутылочку шампанского, которую герцог вручил Гримо как вознаграждение за установку крана. А прочих выгнала жара. Так что теперь там ни души. Матросы копошатся потихоньку, и все.

— Вы не хотите сходить к грот-мачте, пока Пираты не вернулись? Вы бы показали все на месте.

— Если вам так интересно, идемте, — согласился Ролан.

ЭПИЗОД 25. БУТЫЛОЧНАЯ ПОЧТА

6. БУТЫЛОЧНАЯ ПОЧТА

Ролан и Анри перебежали с бака 'Короны' на стоянку Пиратов. Там, как и предполагал барабанщик, было пусто — все разбрелись по каютам отсыпаться после 'мессы Бахуса' . Анри взялся наводить порядок, ворча: 'Вот насвинячили… ' Паж брал двумя пальчиками и кидал в плетеную корзину салфетки, кожуру от апельсинов, куриные косточки. Туда же последовали и пустые бутылки.

— Что вы собираетесь с этим делать, Анри? — спросил помогавший пажу Ролан.

— Что-что, за борт выкину!

— Стойте! У меня идея!

— Что за идея?

— Вы знаете, что в бутылках посылают письма?

— Нет, не знаю.

— Очень просто. Объясняю! С корабля бросают бутылку, и, если встречный корабль ее выловит, и в письме что-то важное, ее отправляют в Морское министерство той страны, которой принадлежит корабль. Потом из Морского министерства письмо отправляют по адресу. Давайте письма напишем! Так скорее: подумайте, пока еще мы дойдем до Африки, да пока напишем, да пока отправят, да то, да се, а так, может, сразу и пойдет.

— Ох, Ролан, дорогой ты мой Ролан, — вздохнул Вандом, — Мое письмо никак не доплывет до человека, которому я хотел бы написать.

— Он так далеко? Кто это?

— Мой друг, — сказал Анри, краснея, — Самый любимый… Самый лучший…

— Даже лучше меня? — ревниво спросил бретонец.

Анри де Вандом печально улыбнулся и опустил голову.

— Понимаю, — грустно сказал Ролан, — Мы не так давно знакомы, Анри.

— Ролан, не обижайся! Это из области таких чувств, которые нельзя сравнивать. Я очень люблю тебя, но сейчас ничего не могу тебе объяснить. Я очень волнуюсь за него. О нем нет никаких известий уже давно, и я боюсь, не случилось ли с ним какой беды.

И мое письмо никак не дойдет до него.

— А вдруг дойдет? Куда уехал ваш друг?

— В Китай — так он сказал.

— Ну и что? Представьте карту Мира. Очень даже может быть, что дойдет. Пишите своему другу, Анри. И я буду писать.

— А вы кому?

— Только не считайте меня маменькиным сыночком, но я хочу написать маме. В Нант.

— Я не считаю. Вы должны написать маме. А разве вы еще не написали? Герцог же сразу сказал, чтобы все на случай оказии написали домой, что с нами все в порядке.

— Нет, — смутился барабанщик, — Времени не было.

— Да у вас совести нет, шевалье де Линьет! Как вы могли! — возмущенно сказал Вандом, — Ваша мама, наверно, волнуется! Напишите немедленно!

— Я напишу, — сказал Ролан.

— Он, видите ли, мемуары пишет… /Анри чуть не выпалил 'какие-то дурацкие' /, на это он время находит! А мать в Нанте, небось, совсем извелась.

— Не мучайте меня, Вандом! Я уже взял бумагу и карандаш. И бутылка рядом.

— Нет, — сказал вредный Вандом, — Буду мучить. Вам не пришло в голову, что вы могли передать записку для вашей матери с Шевреттой?

— С Шевреттой?

— Ну да, с Шевреттой, если вы из Бретани. Мне что, вам объяснять? Или вы не знаете ее девичью фамилию?

— Кто в Бретани не знает Роганов! Знаю, конечно!.. Но я… постеснялся… И разве ей до меня было?

— Ну, вашу записку она бы передала.

— Конечно, ведь они знакомы — моя мама и Шевретта.

— Вот видите, какой вы бессовестный! Пишите немедленно, пока не напишете, я отказываюсь с вами разговаривать! Понятно, шевалье?

— Понятно. Вы правы. А вы будете писать этому китаезе?

— Китаезе? — Анри де Вандом от души расхохотался, — Это не китаец! Я никогда живых китайцев не видел! Это француз, и слишком французский француз!

— Как это? — вытаращил глаза Ролан, — Что-то я не очень понимаю эту превосходную степень?!

— Я сам не понимаю и не могу объяснить, но это так.

— В чем же его превосходство?

— Во всем! А сейчас отстаньте от меня, дайте сосредоточиться, я тоже буду писать письмо — в Китай!

— Да я к вам и не пристаю, — промолвил Ролан и принялся писать:

"Дорогая мамочка!

У меня все нормально. Я посылаю тебе это письмо с борта самого лучшего корабля нашего королевства 'Корона' , флагмана эскадры герцога де Бофора, который оказал мне честь, назначив своим барабанщиком при Штабе. У Жюля тоже все нормально.

Я посылаю письмо таким способом, в надежде, что оно скорее дойдет до тебя, и ты не будешь беспокоиться за меня и за Жюля. Кормят нас хорошо. Я здоров. И мы с Жюлем вернемся в Бретань, увенчанные славой, богатые, и восстановим могущество рода де Линьетов. Мы будем достойны нашего героического предка-крестоносца Жоффоруа де Линьета!

Пожалуйста, не ругайся, что я удрал со двора Людовика XIV, куда Вы, дорогая матушка, меня пристроили благодаря протекции любезной герцогини де Шеврез. Перед герцогиней я извинился лично, теперь приношу Вам свои глубочайшие извинения. Просто служба при Дворе — не по моей натуре. Надеюсь, Вы обо мне еще услышите!

Господин де Бофор отнесся ко мне очень благосклонно. И я уверен, что прославлю свое имя! Мне очень нравится наше путешествие, и я пишу свои мемуары. Это, на мой взгляд, уже серьезная вещь, и я надеюсь Вас с ними познакомить. И Вы удостоите мемуары своим благосклонным вниманием, как когда-то мою первую трагедию в стихах 'Тайна друидов' , которая теперь мне кажется полной ерундой по сравнению с мемуарами!

И еще мне очень нравится окружение господина де Бофора. Герцог их называет 'мои львята' , и я надеюсь быть достойным их героического общества!

Перечитав свое письмо, нашел важную ошибку. Но не исправляю — Вы меня ругали за исправления. Я написал неверно имя нашей покровительницы. Сейчас ее зовут графиней де Ла Фер!!! Здорово, правда?

Припадаю к Вашим стопам и почтительно целую Ваши ручки.

Ваш любящий сын, шевалье Ролан де Линьет.

В Нант, Бретань. Графине де Линьет' .

* * *

''В Китай. Дворянину, называющему себя Шевалье де Чен-Дени.

/ Исправлено на Сен-Дени /

Мой любимый!

Яд разлуки с тобой отравляет мою жизнь и наполняет мою исстрадавшуюся душу самой черной меланхолией, адскими муками, бесконечной болью. А мир вокруг прекрасен, но что мне этот мир, синее-синее море, яркое-яркое солнце, белые-белые паруса, когда в этом мире нет тебя, мой любимый!

О Шевалье, я вспоминаю тебя, твои синие глаза, твои нежные уста, твой звонкий голос, твои пламенные поцелуи… Кажется, все… Нет, не все — еще твою шпагу, которая сломалась по моей вине… Надеюсь, ты уже починил ее, и она защищает тебя от всех бед и опасностей в далеком Китае. А еще тебя должны защищать мои молитвы… И твой Ангел-Хранитель…

Мое письмо, конечно, не найдет тебя — я уверена, что не найдет… и все-таки я немного надеюсь на чудо, госпдин де Сен-Дени!

Но, если чудо свершится, и ты будешь держать в руках этот листок — запомни — я люблю тебя и буду любить всей душой и всю жизнь. В этом, господин де Сен-Дени, я поклялась перед всем высшим обществом Парижа. Я дала торжественную клятву, что либо выйду за вас замуж, либо уйду в монастырь, если вы не сможете или не захотите жениться на мне.

Прощайте, Шевалье. Но молю Бога, чтобы мы с вами встретились… И, если всемогущий Господь надо мной сжалится, о мой любимый Шевалье де Сен-Дени, так и не захотевший открыть свое настоящее имя, мы встретимся скорее рано, чем поздно.

Любящая вас Анжелика де Бофор' .

— Вот, — сказал Ролан, — На горизонте показался…

— Пиратский корабль? — ахнул Вандом, оторвавшись от своего письма и взглянув на линию горизонта, — Где?

— Вы не туда смотрите, друг мой.

— Я смотрю на горизонт.

— Я имел в виду не настоящий горизонт. Я просто так сказал. Выражение такое.

— Следите за своей речью, Ролан, вы же писатель, — сказал Анри, — Так что там, на вашем горизонте?

— Не что, а кто, — поправил Ролан, улыбаясь, — Наш Вожак собственной персоной.

— Ой! — пискнул Анри, — Сейчас нас прогонит, как пить дать.

Он поспешно засунул в бутылку свое свернутое письмо и заткнул пробкой. 'Ну, это мы еще посмотрим' , — проворчал Анри.

— Вы испугались, Анри? С чего это нас прогонять? Мы тоже имеем право здесь находиться, как все Пираты!

— Утром он велел мне не высовывать носа из каюты! В весьма резких выражениях!

— Мне тоже Жюль велел здесь не появляться. Но ситуация изменилась. Я забыл вам сказать, извините!

Анри перевел дух.

— Бросайте якорь, Вожак! — сказал паж.

Пиратский Вожак подошел к пажу и барабанщику.

— О, навели порядок, — заметил он, — Молодцы.

Ролан просиял, а Анри надулся.

— Еще бы, — буркнул паж, — Вот, — извольте взглянуть, что осталось после вашего 'шторма' . Обломки кораблекрушения, — он брезгливо взял двумя пальчиками апельсиновую кожуру и бросил в корзину, — Такое свинство развели!

— Свинство, — согласился Рауль, — вот я и зашел посмотреть.

А Вандом, расстроенный своим лирическим посланием, продолжал ворчать:

— Не знаю, как вам, а мне очень стыдно за нас всех перед моряками. Львята! Поросята, а не львята!

— Вот как? Господин де Вандом, потом не обижайтесь, что я говорю с вами каким-то не таким тоном! Да еще и герцогу жалуетесь, — последнюю фразу Рауль процедил тоном снисходтельного презрения.

Анри вздрогнул.

— Я?! — вскричал паж, — Я жалуюсь на вас герцогу? На вас? Вы что, с ума сошли? Вы понимаете, что вы сказали?

Пиратский Вожак не снизошел до ответа. Он только небрежно рукой махнул. Этот жест еще больше обидел Анри.

— Вы посмели назвать меня доносчиком! Но это клевета, понимаете, клевета! Это самая гнусная ложь! Я никогда ни на кого не ябедничал! Надо же придумать такую гнусность! Ну почему, почему вы вечно подозреваете меня во всяких гадостях?

Рауль не хотел продолжать эту дискуссию и объяснять маленькому Вандому, что он не считает его доносчиком, если малый и нажаловался герцогу, то не из коварства и подлости, а по простоте душевной. Но объяснение с Вандомом Пиратский Вожак считал ниже своего достоинства. А от разгневанного и оскорбленного Вандома не так-то просто было отвязаться. Анри собрался добавить еще что-нибудь очень резкое, но вдруг шмыгнул носом, и по щекам его покатились слезы.

— Ну вот, теперь еще и слезы, — вздохнул Рауль, — А скажут, что я вас довел до слез.

"Да ты всегда меня до слез доводишь!" — подумал Анри.

Ролан решил вмешаться.

— Вандом действительно не может быть доносчиком, — убежденно сказал барабанщик, — Я за него ручаюсь! Я знаю его лучше, чем вы. Вы зря это, господин виконт. А если герцог что и сказал вам лично насчет Вандома, так это, наверно, потому, что он, Бофор, прекрасный человек, очень добрый и умный, и он хочет, чтобы нас — Анри и меня — тут не обижали.

— Виконту просто напекло голову, — зло сказал Анри.

— А вы не ревите, Анри, — сказал барабанщик, — Тошно смотреть! Было бы из-за чего плакать!

— Было бы из-за кого плакать, — прошипел Анри.

Причиной грусти Анри де Вандома был не столько упрек Пиратского Вожака, сколько печальное письмо в Китай. Сочиняя свое послание, Бофорочка чуть не плакала от нежности к оставившему ее Шевалье, тревоги за него и безвыходности ситуации. Ей было до слез жаль и его и себя, и, стоило с уст Рауля сорваться одному неосторожному слову — она дала волю своим чувствам. Но об этом не подозревали ни Ролан, ни Рауль.

— Вот что я вам скажу, господин виконт, — Анри смахнул слезы и постарался придать себе как можно более задорный и бравый вид, — Я не намерен в дальнейшем выслушивать ваши оскорбления. Хоть вы и важная персона, VIP, как говорят англичане, клянусь честью, доберемся до суши, и вы ответите за свои слова как дворянин, если еще когда-нибудь позволите себе нечто в этом роде! К вашим услугам! — и паж поклонился.

— Может, мне и напекло голову, как вы выразились, но не настолько, чтобы связываться с таким салагой, — насмешливо сказал Рауль.

— Да перестаньте вы ругаться! — сказал Ролан, — Вы лучше скажите, господин виконт, есть ведь такой морской обычай — бросать в море бутылки с письмами?

— Да.

— И, если наши бутылки выловят, их передадут по адресу?

— Смотря, кто выловит. Если наши или союзники… возможно. А вы хотите написать письма?

— Мы уже написали. Закиньте мою бутылку подальше, пожалуйста, — попросил Ролан, — Я, конечно, и сам могу, но у вас сил побольше и еще у вас рука счастливая. Как вы думаете, может мое письмо дойти до Нанта?

— До Нанта?

— Да, до Нанта. Там мама живет.

— Я знаю… Должно дойти… Дойдет, вероятно. Но… есть одно обстоятельство… Вы позволите?

— Конечно! — доверчиво сказал Ролан, — У меня нет секретов от вас! Читайте! Только как бы вынуть из бутылки? А! Знаю! Где наши пистолеты?

Ролан достал из какого-то ящика пистолет, поставил свою бутылку на бочку, попросил Рауля проверить, все ли в порядке с его оружием, и, отойдя от бочки с мишенью на расстояние, показавшееся Вандому весьма значительным, прицелился в бутылку.

— Подойдите поближе, — сказал Вандом.

Ролан затряс головой.

— Помочь прицелиться? — спросил Рауль.

— Я сам! Я верно держу руку?

— Все правильно, малек.

— Промажет, — проворчал Анри.

— Попадет, — сказал Рауль.

— Скомандуйте, пожалуйста, — попросил Ролан.

— Огонь! — скомандовал Рауль.

Ролан выстрелил. Попал! Удачный выстрел Ролана отстрелил горлышко сосуда.

— Вот, — сказал Ролан, опуская еще дымящийся пистолет, — Выстрел моей карронады сбил грот-мачту мусульманской галеры!

— Ты хороший стрелок, малек.

— Еще бы, — сказал Ролан, — Школа Д'Артаньяна.

Барабанщик достал письмо и подал Раулю. Анри принялся убирать осколки — стрельба стрельбой, а люди могут порезаться. Рауль просмотрел послание барабанщика и растроганно улыбнулся.

— Ну, как? — спросил Ролан с любопытством.

— Просто шедевр эпистолярного жанра! — сказал Рауль без своей обычной насмешливости, — Ты вывел формулу письма домой, пиратский историограф!

— Ну, шедевр — это слишком, — смущенно заметил барабанщик, — Но, как вы думаете, когда мама получит мое письмо, она не будет за меня бояться? Я хотел найти такие слова, чтобы успокоить ее. А это труднее даже, чем писать мемуары!

"ВСЕ НОРМАЛЬНО. КОРМЯТ ХОРОШО. Я ЗДОРОВ. ВАШ ЛЮБЯЩИЙ СЫН' .

Госпожа де Линьет все равно будет бояться за своего младшего сына, до тех пор, пока он не вернется домой, в далекий город Нант, что в Бретани. Это Рауль понимал, но барабанщику сказал то, что хотел услышать от него мальчик.

— Она, конечно, успокоится. Письмо твое действительно очень милое, радостное и утешительное. Впрочем, графине де Линьет, наверно, уже передали, что с тобой все в порядке.

— Спасибо, — просиял Ролан, — Вот, Вандом, а вы меня ругали!

Говоря это, он запихивал свое послание в новую бутылку.

— Давай твою бутылку, — улыбнулся Рауль.

Для надежности Ролан по совету Вожака залил горлышко бутылки воском. Рауль размахнулся и зашвырнул роланову бутылку в море, как можно дальше от корабля. Какое-то время наши герои следили за бутылкой, покачивающейся на волнах. Хотя Вандом несколько минут назад назвал Пиратского Вожака 'очень важной персоной' , 'важная персона' все же сочла нужным объяснить свои действия барабанщику.

— Ты, может, считаешь бестактной мою просьбу…

— Дать вам прочесть письмо? Но я же сказал: я вам полностью доверяю.

— Ты слушай и вникай. Есть такое понятие — "Военная цензура". В твоем письме могли быть сведения, которые, попади оно в руки противника, могли бы повредить нам.

— Но я не такой дурак!

— Я не сказал, что ты дурак! Ты, к счастью, не написал ничего лишнего. Но ты так дотошно расспрашивал всех о 'Короне' , что мог в частном письме проболтаться. Флаг на корме показывает, что мы уже не в нейтральных водах.

— Мусульманам больше делать нечего, как вылавливать наши бутылки! — сказал Вандом, — Я же говорю, вы перегрелись! Мусульмане охотятся за более крупной добычей.

— Все возможно. Но подстраховаться не мешает.

— Господин виконт, это очень хорошо, что вы меня предупредили, а то я действительно могу увлечься и ненароком такого понаписать! Впредь буду умнее! А скажите, на суше тоже все наши письма читать будут?

— Не думаю. Просто… бутылочная почта — слишком нетрадиционный способ отправки корреспонденции.

— Чужие письма читать вообще нельзя! — убежденно сказал Вандом.

— Я тоже так считал, — сказал Ролан, — Но если шпион какой-нибудь написал, тогда как?

— Мусульманский? — ехидно сказал Вандом, — У вас разыгралось воображение, шевалье де Линьет. Можно подумать, наш корабль битком набит ассасинами.

— Плохо вы знаете историю, — ухмыльнулся Бражелон, — Ассасины действовали в одиночку. 'Битком набита' такой публикой была только их цитадель в Аламуте со Старцем Гор.

— Что-то вы не в духе, дорогой Вандом, — заметил Ролан добродушно.

— Зато вы в духе, стрелок по бутылкам! — сказал Анри.

Ролан рассмеялся.

— Спасибо за комплимент! — поклонился барабанщик.

— Комплимент? — пожал плечами паж.

— Да! Господин виконт! Это ведь правда, что Атос, ваш достопочтенный отец, когда-то лучше всех отбивал горлышки у бутылок?

— И ножки у рюмок. И это ты тоже выведал у гасконца? — спросил Рауль, — Хотя… сейчас это похоже на миф…

— Это развлечение помогло пажам Его Величества скрасить наше довольно-таки скучное существование в Фонтенбло, — заметил Ролан.

— Как это так? — спросил Анри.

— Мы устроили штаб. Ну, конечно, не там, где Золотые Ворота Жиля Ле Бретона в южномкорпусе королевских покоев. Умные люди и в Фонтенбло найдут укромные уголки. За кухнями и постройками, где хранятся ломаные кареты и всякий хлам, мы из бочек и ящиков соорудили наше убежище, натаскали бутылок и пуляли по ним.

— И Д'Артаньян туда наведывался? — недоверчиво спросил Анри, — Сам капитан мушкетеров посещал ваше пристанище?

— Д'Артаньян разрешил мне присутствовать на тренировках его мушкетеров, а иногда и сам со мной занимался. А я, в свою очередь, применял на практике уроки господина Д'Артаньяна.

— Но почему вам такая привиллегия? — спросил Анри.

— За удачную стрельбу! Но мишенями были уже не бутылки.

— Неужели вы стреляли по людям? — воскликнул Анри.

— По плохим людям, — уточнил Ролан, — И не из пистолета, а из рогатки. Желудями. С королевского дуба, всем известного. Я начитался баллад о Робин Гуде и решил, что королевский дуб сгодится для этой цели. Не Шервудский лес, но все-таки дуб, и дуб здоровенный. Мой приятель Поль де Шатильон подставил спину — и я уже на дереве. Набив карманы желудями, я сидел верхом на ветке и заметил в аллее генерала де Фуа…

Желудь угодил генералу как раз между лопаток. Он так и не догадался, откуда последовал 'выстрел' . С «шерифом» мы разобрались, но надо было еще свести счеты с "Гаем Гисборном".

Мы затаились в кустах. В аллее появился де Вард — чем не Гай Гисборн, такой же негодяй!

Второй мой выстрел был более удачный — расстояние меньше, а желудь больше.

— Тоже в спину? — спросил Вандом.

— Хуже, — сказал Ролан, — Для де Варда хуже. Мой желудь угодил ему в…, извините, Вандом,…задницу! Де Вард так и подпрыгнул! А Поль: "Дай, дай стрельнуть хоть разок по этому козлу!" Мог ли я отказать молодому маркизу де Шатильону в такой пустячной просьбе? Поль де Шатильон стрельнул — и попал! Де Вард тупо озирался. За этим занятием де Варда и застали вы, господин виконт и господин Д'Артаньян. Хотя вы вроде посочувствовали де Варду, мне и Полю ваше сочувствие показалось неискренним. Но мы-то уже знали, что де Вард уезжает с Бекингемом, когда еще такой случай представится! Остальное вам известно, господин виконт. Д'Артаньян решил узнать, кто 'покушался' на де Варда. Вы выразили согласие. Велев Полю затаиться в кустах, я решил отвлечь ваше внимание и пополз на пузе к ограде, с тем, чтобы пролезть между прутьями, а тем временем и Поль скроется. Но я переоценил свои силы, и вскоре вы меня обнаружили в зарослях лопухов и крапивы. И представили гасконцу. Вот, Анри, почему меня так ценит Д'Артаньян!

— Лучше всех прошлое лето в Фонтенбло провел Ролан де Линьет, — заметил Рауль, — А кстати, где ваша почта, шевалье де Вандом?

Рауль задал этот вопрос с самыми добрыми намерениями. Он собирался поступить со второй бутылкой так же как с первой — зашвырнуть подальше в море, куда слабосильный паж не докинет. Хотя он и считал все это ребячеством, затея пажа и барабанщика его немного развлекла. Даже читать письмо Вандома он не собирался. Умный и любопытный Ролан мог случайно в частном письме выдать лишнюю информацию. Что же до плаксы и неженки Вандома, этот малый наверняка писал какую-нибудь слащавую тошнотворную чушь, которая не стоила внимания.

Анри де Вандом, сжав горлышко бутылки, обдумывал свои дальнейшие действия. Если сейчас поставить бутылку на бочку, взять пистолет и повторить действие Ролана… 'Мне не попасть с такого расстояния. Я так давно не стреляла из пистолета… Деградация полная, как говорит Оливье. Но я могу подойти поближе. И, если Ролан отказался от помощи Рауля, я-то не откажусь! Пусть сам направит мою руку! А он и не предложит помощь, после отказа барабанщика. А сама я просить не буду. И вообще… Стрелять по бутылкам — уже не оригинально. Ролану принадлежит первенство. И то, Ролан взял идею у Атоса. А свое что-то не придумывается. Не хочется повторяться. А, может, все-таки попробовать стрельнуть по бутылке? С близкого расстояния и с помощью Пирата?

— Маленький Вандом во "мгле колебаний", — дурашливо сказал Рауль.

Ролан расхохотался. Анри, уже двинувшийся к бочке, замер на месте.

— Ну, вы сказанули, сударь! 'Мгла колебаний' — это надо же такое придумать! Бьюсь об заклад, только ваша голова могла родить такое хитрозагадочное выражение!

— А вот и нет, не моя! Цитата, маленький Вандом, всего лишь цитата! — засмеялся Пиратский Вожак.

— Автор — Вийон! Я угадал? — спросил Ролан, называя любимого поэта Пиратов.

— Холодно, малек, холодно. Автор — некая образованная, обходительная и милая девица… / Он хотел добавить 'и добродетельная' , но прикусил язычок. Сейчас Рауль не мог дословно припомнить длинную книжную фразу, с которой обратилась к нему Луиза на их последнем свидании, но 'мгла колебаний' прочно засела в его сознании. И он удивлялся самому себе, то, что вспоминалось с болью и отчаянием, теперь казалось смешным /.

Злополучная мгла колебаний развеяла сомнения Анри де Вандома. Подобных навороченных выражений в письме Анжелики де Бофор не было. Она выражала свои чувства простыми словами, хотя, наверно, преувеличила 'черную меланхолию' . Прочтет письмо, только посмеется… Или… поможет отыскать Шевалье? Но как же она могла забыть о своем зароке? О том, что письмо подписано ее настоящим именем!

Рауль протянул руку. Анри вообразил, что Рауль требует от него письмо, прыгнул на канаты, с которых де Невиль собирался забираться на ванты, размахнулся — и швырнул в море свое послание.

— Вот, — торжествующе сказал Вандом, — Ныряйте сами, если хотите!

— Я не такой дурак.

— А вдруг я выдал важную военную тайну?

— Вы? — усмехнулся Бражелон, — В письме смазливой гризетке — важная военная тайна?! Полноте, маленький Вандом, не смешите меня!

— Гризетке?! — завопил Вандом, — Вы за кого меня принимаете!!!

— Ну, фрейлине, один черт. Вообще это не мое дело.

— Вообще это не ваше дело! Ф-ф-фрейлине?! Сентиментальные письма ф-ф-ф-р-р-р-ейлинам — это скорей по вашей части, сударь!

— Может, я и перегрелся на солнце, но не настолько, чтобы писать сентиментальные письма фрейлинам.

— Анри! — упрекнул друга Ролан, — Помолчал бы ты, а?

Спору нет, второе письмо было более важным для наших героев. И, стоило Раулю проявить настойчивость и завладеть письмом мнимого пажа, инкогнито герцогини де Бофор было бы раскрыто. Но он не проявил никакого любопытства к корреспонденции Анри де Вандома, считая пажа личностью слишком незначительной, чтобы знать что-то важное. И вторая бутылка, покачивалась на волнах, уносимая все дальше от корабля с большими белыми парусами, то есть, иначе говоря, письмо удалялось от своего адресата. А Рауль, убедившись, что все в порядке, отправился по своим делам, насвистывая фрондерскую песенку, хотя последняя фраза вредного пажа его порядком взбесила.

7. УСЛОВИЯ ПАРИ

— Вы меня удивляете и даже возмущаете, господин де Вандом! — заявил барабанщик.

— Чем это? — печально спросил Анри.

— Зачем это вы говорили такие гадости?

— Какие гадости?

— Э… о фрейлинах. Я удивляюсь, как вас виконт не убил на месте!

— Он первый заговорил о фрейлинах! Да плевать я хотел на этих шлюх! Еще обвинения будут?

— Будут! Вы паж или кто? Вы как себя ведете с начальством? То есть… с Вожаком!

''Или кто, — усмехнулся Анри, — Вот именно 'или кто' . О Роланчик, Роланчик, если бы ты знал, как ты близок к истине, и как трудно гордой избалованной принцессе играть роль беззащитного пажа' . Но меньше всего мнимый паж хотел поссориться с барабанщиком, единственным обитателем столь густонаселенного объекта как 'Корона' , с которым в силу обстоятельств могла общаться юная герцогиня. Анжелика де Бофор чувствовала себя самым несчастным, одиноким и заброшенным существом на корабле. Герцог де Бофор был в центре внимания и мельком перемигивался с ней, а так большую часть проводил со своими на полуюте или в капитанском салоне. Разгул Пиратов приводил девушку в ужас. Все оказалось не так просто, как представлялось раньше Бофорочке, обожающей приключения, переодевания и розыгрыши. Она не будет своим парнем в этой пиратской шайке.

Наивная Анжелика прежде идеализировала подобную публику. Галантные и очаровательные дворяне, какими были прежде ее знакомые в обществе милых дам, превратились в настоящих разбойников! Могла ли она раньше подумать о том, что Оливье, красавец, рыцарь, изящный кавалер, дойдет до такой жизни? Предоставленные сами себе Пираты ругались, пили, играли в карты и рассказывали непристойные истории. Шайка повес внушала ей ужас, и она не могла на равных по правилам игры пить с ними ни по-тамплиерски, ни по-мушкетерски.

А Ролан чувствовал себя как рыба в воде в обществе Пиратов. Когда эти ужасные господа горланили свои дикие песни, Ролан отбивал ритм на своем барабане. С лютней и гитарой это уже был целый оркестр! Но песни были подстать певцам. А она привыкла к нежным балладам. И музыкальное сопровождение не уступало содержанию — резкие, отрывистые гитарные аккорды и нервный, тревожный ритм роланова барабана. Правда, порой они и Ролана выпроваживали. Пока сия публика спала или когда месса Бахуса была в разгаре, барабанщик писал свои мемуары или беседовал со своим новым другом Вандомом. А именно барабанщик был единственным, кому она / кроме Бофора / могла бы довериться в чрезвычайных обстоятельствах. Но Бофорочка не считала нужным даже Ролана посвятить в свою тайну. Но, если бы все-таки пришлось, она доверилась бы только барабанщику. Разочаровавшись в молодых дворянах, герцогиня де Бофор, до которой долетали обрывки чудовищных Пиратских историй, в которых было больше похвальбы, чем правды, перешла к другой крайности. Ей стало страшно за себя, и теперь она вообразила, что любой из компании, собирающейся на шканцах, узнав, что она — женщина, вернее, девушка — начнет к ней приставать, и даже — что казалось ей хуже смерти! — применит силу, домогаясь ее любви…Об этом она и подумать боялась. В любом случае от такой опасной публики надо было держаться подальше.

Все это усугубляло грусть печальной и одинокой Бофорочки. Все были заняты, все в компании, но она-то, дочь Бофора — тоже важная персона, не знала, куда себя деть, где приклонить голову.

Счастливый мечтатель Ролан этого не понимал! Вот и сейчас он набросился на мнимого пажа с упреками, защищая своего кумира. Скорее невольно, чем сознательно, но де Бражелон отнимал у бедного пажа его единственного друга. И Анри ревновал на этот раз своего дружка-барабанщика к виконту. Во время путешествия Анри привязался к мальчику и полюбил как своего младшего брата. Ролан был слишком молод, чтобы на равных участвовать в оргиях этих разбойников. Это недолго, Ролан подрастет и будет таким же головорезом и повесой как все они. У будущего мушкетера многообещающие задатки. Ролановы развлечения в Фонтенбло говорят сами за себя. Но пока он был единственным обществом, достойным переодетой герцогини.

— Я очень сожалею, — тихо сказал Анри.

— Наконец-то, — заметил Ролан.

— Вы меня не так поняли, Ролан. Я очень сожалею, что втянул вас в эту авантюру. Я надеялся, что мы подружимся. Там, в Тулоне, где я познакомился с вами, вы мне казались таким несчастным и одиноким, и я, поддавшись естественному чувству сострадания, помог вам. Но — ни одно доброе дело не остается безнаказанным! Спасибо, господин барабанщик! Кто я такой? Бедный паж, на которого никто не обращает внимания…

Анри де Вандому стало до слез жалко себя. И слезы опять покатились по его щекам.

— Да что вы ноете, Анри? — спросил мальчик, — Прекратите свое нытье! Вдруг увидят? Если вам не стыдно за себя, не будьте настолько эгоистом. А скажут, что я довел вас до слез!

После того как Ролан слово в слово повторил фразу Рауля, паж заплакал в три ручья.

— Вы даже фразы Бражелона повторяете, как попугай! Вот вы какой, Ролан! Конечно, для вашей карьеры дружба с адъютантом важнее.

— Не смейте так говорить, я не карьерист!

— Я же вижу, как вы подлизываетесь к виконту! Смотреть тошно!

— А я вижу, как вы задираете виконта! Тоже тошно смотреть!

— Я больше не буду, — сказал Анри де Вандом, — Я поразмыслил и понял, что вел себя очень глупо.

— Вот и слава Богу! — искренне сказал Ролан, — Но почему же вы плачете, в таком случае?

— Почему я плачу? — всхлипнул Анри, — Я разочаровался в человечестве!

— Сильно сказано!

Счастливые минуты доверия и признательности остались в прошлом. А в настоящем — злые, отталкивающие слова. Как она старалась помочь Ролану, с каким самоотверженным энтузиазмом, рискуя прослыть наивной идеалисткой, оправдывала все действия Рауля, спорила с герцогом. И вот итог — эти господа с цветущим видом расхаживают по кораблю, и совсем-то они не похожи на несчастненьких, которым нужна чья-то помощь, сочувствие, доброе слово. Но за все хорошее она получила суровый урок. Родной отец обозвал ее сегодня 'зареванной лахудрой' .

— Увы! Люди такие лицемеры! Я и не думал, что они такие…

— Я вас не понимаю, Анри! С чего вы взяли, что все кругом лицемеры?

Анри вздохнул.

— Вы помните, какой свинятник мы тут обнаружили? Бутылки, кожура, обглоданные кости…

— Ну, вы прямо как девчонка! Могло быть и хуже! — сказал Ролан.

— Куда же хуже? Хуже, по-моему, некуда! Мы с вами, Ролан, дворяне, убирали апельсиновые корки, все эти чудовищные объедки, потому что… я не мог видеть такую мерзость!

— Ну и что? — пожал плечами Ролан, — Вы полагаете, мы уронили свое достоинство?

— Я не о том. Вы помните, как красиво и поэтично начиналось наше плаванье?

— Как я могу помнить — я спал в сундуке. Вы о визите Шевретты?

— Могли ли мы тогда подумать, в какой хлев превратится палуба, усыпанная цветами? Если бы Шевретта увидела оставленный Пиратами свинюшник…

— При даме — свинюшник? О нет! Но здесь нет дам.

— Вот! — вскричал Анри, — Теперь я знаю, что мужчинам нельзя верить. Может, когда и были благородные рыцари, но все они остались в далеком прошлом. В Столетней войне и крестовых походах. А сейчас, предоставленные сами себе, эти ужасные люди…

— Глупо, — сказал Ролан, — Рыдать, словно настал конец света из-за пары обглоданных костей и апельсиновой кожуры.

— И еще, — сказал Анри, вытирая слезы, — Все мы, в сущности, пираты. И это уже не игра.

— С чего вы взяли?

— А разве нет?

— А разве да?

— Ну, подумайте, Ролан, ради чего Бофор велел поднять красный флаг на корме?

— Бить мусульман.

— Зачем их бить? Что вам лично, бретонцу, сделали мусульмане?

— А вы не знаете? Отобрать обратно все наши сокровища, которые они награбили. Мусульманские государства всегда грабежом промышляют, общеизвестный факт.

— Наши?!

— Ну… не только наши. Испанские. Английские.

— Вот у вора дубинку украл.

— Что за чушь! Надо же их проучить.

— А потом кому достанутся сокровища?

— Королю. Адмиралу.

— Вам не приходило в голову, что главное сокровище — люди? А что выиграют простые люди в этой войне? Матросы? Простые солдаты?

— Ну,… им тоже что-то достанется. Призовые деньги, так, кажется.

— Боюсь, что большинству достанется смерть.

— Всех не убьют. А кому-то повезет. Но, если думать об этом день и ночь, так и спятить недолго. Я стараюсь не думать, и вам то же советую. Лучше бы вы дома сидели.

— Война из-за сокровищ — грязная война!

— Не только из-за сокровищ. Грабежи нашего цветущего побережья должны прекратиться раз и навсегда!

— Я слышал, о чем болтают солдаты.

— И я слышал. Все как помешались на сокровищах.

— Вот видите! И еще называют это Девятым Крестовым Походом! Не нравится мне вся эта затея.

— Зачем же вы поехали?

— Черт попутал.

— Плохое у вас настроение, друг мой.

— Куда хуже. Ролан, но разве я не прав?

— Отчасти. Просто я вспомнил, что Шевретта привезла Бофору какие-то важные бумаги. Они могут изменить весь характер войны.

— Как так?

— Я говорю только то, что слышал. Я же был совсем рядом. Я и сам не понимаю, в чем суть.

— Что же могло быть в этих бумагах? — удивился Анри.

— Говорю же вам — не знаю! Какая-то важная тайна. Но скоро, наверно, мы все узнаем. Вы же знаете, что Шевретта тайны просто обожает. Она без тайн жить не может, прекрасная графиня!

— Мне от этих тайн ни жарко, ни холодно.

— Вам — конечно. Но тем, кто замешан в ее тайны, и жарко, и холодно. Да какие у вас могут быть тайны, Анри, дорогой мой!

Паж возмущенно охнул.

— И у Бофора нет тайн, вы полагаете?

— У Бофора? О нет! Милейший герцог тоже любит тайны. Вот эти секретные бумаги Шевретты — одна из них.

— Это их общая политическая тайна, это не в счет.

— А что в счет?

Анри загадочно улыбнулся.

''Самая главная тайна Бофора — это я!

Ролан взглянул на приятеля, но не стал наседать с расспросами. Барабанщик был смышленым мальчиком и не раз замечал переглядки и перемигивания пажа и адмирала. Ролан сделал именно тот вывод, которого боялась герцогиня де Бофор. Хотя внешнее сходство пажа с адмиралом и вызывающее поведение с важными персонами утвердили Ролана в его предположениях. И Ролан, желая поднять настроение друга, затянул буканьерскую песенку:

— Прекратите! — воскликнул Анри, — Что за ужасы! Каторжники, повешенные! В песне, что пели моряки, таких слов не было!

— Да она очень длинная, буканьерская песенка, — сказал Ролан, — Все куплеты просто невозможно запомнить. Вы меня перебили, а ведь дальше речь пойдет о том, как буканьеры идут на любой риск, чтобы выручить своих. Конечно, при Шевретте моряки исполняли песенку с купюрами. Но после шторма мы имели удовольствие услышать все ее куплеты. Даже этот:

— Боже мой! — ахнул Анри.

— Ну вот, забыл, — вздохнул мальчик, — Вы меня сбили… Смысл в том, что буканьер обрюхатил креолку и…,кажется, так -

А дальше я забыл! Вспомню, допою!

— Не напрягайте свою память, дорогой Ролан. Скажите, вы вдумывались в смысл буканьерской песни? Вы… отождествляли себя с ее… лирическим героем?

— Я просто пел! Чтобы развеселить вас!

— А стали бы вы петь буканьерскую песню вашей матери? И сестре?

— Ни в коем случае! — сказал Ролан, — Но вы мне не мать и не сестра, вы мой друг, разве нет?

— Спасибо. Вы очень подняли мое настроение вашими галерниками, повешенными и креолками в интересном положении.

Ролан пожал плечами.

— Куда хотел залезть де Невиль? — вдруг спросил Анри.

Барабанщик указал ему на салинг. Анри, задрав голову, посмотрел ввысь.

— Сумасшедший, — прошептал он.

— Не такой уж и сумасшедший, — сказал Ролан, — Матросы-то залезают.

— На то они и матросы, — возразил паж.

— А чем мы хуже? — пробормотал барабанщик, — Идея! — воскликнул он.

— Что вы задумали?

— Великолепная идея! Вы скучаете, Анри, вам грустно, вы даже плакали. Предлагаю бесподобное приключение. 'Завтрак на грот-мачте' . На салинге!

Вандом с ужасом посмотрел на барабанщика.

— Что? — спросил он.

— Вот так когда-то и на Атоса в Ла-Рошели смотрели.

— При чем тут Атос?

— Вы знаете про 'Завтрак под пулями' ?

— Кто этого не знает?

Будущий мушкетер толкнул приятеля локтем.

— Ну какой же вы недогадливый! У мушкетеров был завтрак под пулями, у нас будет завтрак… на грот-мачте! Я предлагаю вам приключение, героическое морское приключение, а вы на меня смотрите как на безумца. Мы всем докажем, чего мы стоим! Ну, решайтесь же, Анри, мальчишка вы или нет, черт побери! Вы хотели доказать свою храбрость!

Ролан еще что-то говорил. На современный молодежный жаргон слова Ролана можно было бы перевести как 'слабо' . Да, трус на салинг не полезет! Анри решился. Глаза Вандома вспыхнули.

— Я не сдрейфил, Ролан! Мы докажем! — Анри пожал руку барабанщику, — Мы докажем и морякам, и капитану, и адмиралу, и сыну Атоса — всем им! Но я все-таки уточню ваш план. Вы очень хотите есть?

— Нет. Вообще не хочу.

— Давайте лучше — наперегонки. Не сидеть и лопать, а просто забраться — и сразу вниз. Кто быстрее?

— Принято! — воскликнул Ролан.

Паж и барабанщик ударили по рукам.

— А на что спорим, Анри? У вас есть деньги?

— Нет.

— У меня тоже.

— Давайте на желание.

— Давайте. Ваше условие?

— Если вы, Ролан, выиграете, я буду сшивать все листы ваших мемуаров, что вы еще изволите написать, так, как сделал это с вашей последней главой. И, если этого мало, стащу для вас еще пачку бумаги.

— Идет! — радостно сказал Ролан, — Ну, а я чем могу быть вам полезен? Что я должен сделать, если вы выиграете наше состязание?

— Вы? И вы еще спрашиваете? Паж Короля-Солнца?

— Вчера — паж, сегодня — барабанщик, завтра — мушкетер.

— Безусловно, — кивнул Анри, — С каких пор вы при Дворе?

— Когда король женился на Марии-Терезии.

— То, что надо! Вы напишете еще одну главу мемуаров. Лично для меня.

— О чем?

— О событиях при Дворе Короля-Солнца. До тех пор, как вы удрали к нашему герцогу.

— Зачем вам это надо?

— Мне нужна информация.

— Зачем, о ком и о чем?

— Об интригах, дуэлях, романах.

— Тьфу! Тоска! И все-таки зачем?

— Какой вы настырный!

— Вы еще настырнее!

''А ведь я тоже бывший придворный' , — вспомнила Бофорочка грустные слова Шевалье де Сен-Дени и решила любой ценой вытрясти из пажа хронику событий Двора Короля-Солнца. Если Ролан изложит ей все события, о которых она имела очень смутное представление по беседам с отцом и сжатому и не очень-то понятному рассказу де Невиля, она все-таки вычислит, кто скрывается под таинственным псевдонимом 'Шевалье де Сен-Дени' . А этот неизвестный господин, подумала Бофорочка, печально улыбаясь, тоже, как Бофор и Шевретта, обожает тайны…

— Хроника Двора Людовика XIV? Вам?

— Да, мне.

— Я похож на чокнутого?

— Похож. Разве здравомыслящий человек предложит 'Завтрак на грот-мачте' ?

— Скажем иначе. Я похож на предателя?

— Нет. Кого вы предаете?

— Если я вам выложу хронику Двора, я дам вам оружие против нашего Вожака.

— Он как-то скомпрометировал себя при Дворе?

— Не он, а особа, которую он любит.

— Все еще любит?

— Кто его знает! А вы еще издеваться начнете…

— Я не из-за него вас допрашиваю. Мое бутылочное письмо…Ваша «Хроника» может, имеет отношение к тому, кому мое письмо адресовано.

— Вашему таинственному другу?

— Да.

— Это правда?

— Клянусь вам!

— Тогда я согласен! Ваше условие принято! Итак, Вандом — пора! Поспешим, пока никто не явился мешать нам.

Отступать было поздно.

— Раз, два, три! — скомандовал Ролан.

ЭПИЗОД 26. ФРАНЦУЗСКИЙ ЭКСТРИМ

8. ФОРС-МАЖОР. МОЛИТВА БАРАБАНЩИКА

О, не надо было принимать вызов Ролана! Но Анри де Вандом так хотел казаться настоящим мальчишкой, смелым морским волком, так хотел доказать всем, что он не трус. Он так хотел, чтобы его все уважали. К малышу де Линьету многие относились почти как к равному, а пажа Анри никто всерьез не воспринимал. Бедный Вандом принял участие в глупой авантюре, надеясь, что после этого приключения он завоюет авторитет у Пиратов Короля-Солнца, и даже их лихой Вожак, Бражелон, в особенности Бражелон будет после этой отчаянной выходки относиться к нему с должным уважением.

А теперь Анри застрял на салинге грот-мачты и боится пошевелиться. Стоящий у основания мачты Ролан с тревогой смотрел на крохотную фигурку своего приятеля.

— Вандом! — закричал барабанщик, сложив ладони рупором, — Вандом! Слезайте, пожалуйста!

Несчастный Вандом не отзывался. Паж Бофора казался Ролану похожим на игрушечных солдатиков, с которыми он еще не так давно забавлялся. Анри вцепился в мачту, обнял ее обеими руками, и — это видел даже стоящий внизу Ролан — его била дрожь.

— Перебирайся обратно на ванты! — кричал Ролан, — Не бойся! Ну что же ты, Анри…

Анри замотал головой. Ролан решил, что Анри не знает, что такое ванты или забыл с перепугу и не понял, куда ему лезть. Он опять заорал как можно громче:

— Анри! Лезь на лестницы! У тебя получится! Смелее!

Вандом не ответил. Похоже, он молился. Медлить было нельзя. Не может же этот бедолага торчать на такой верхотуре! Сам он, конечно, пажа не снимет, это было ясно: он не удержит Анри. Надо звать на помощь. Ему попадет, но не бросать же в беде Вандома!

— Держитесь, Анри! — опять закричал Ролан, — Я позову кого-нибудь!

А кого? Капитана? Вожака? Того и другого? Ролан зажмурился, вытянул указательные пальцы. Так! И Ролан помчался за помощью.

— Сударь! — взмолился Ролан, — Помогите! Скорее! Беда!

— Что там еще? — спросил Рауль.

Ролан перевел дух.

— Человек за бортом? — иронически спросил Рауль.

— Не смейтесь, господин виконт! Действительно, беда с Вандомом. Вернее, может случиться беда. Стал бы я вас беспокоить! Его надо скорее снять с мачты!

— С какой еще мачты?

— С грот-мачты, господин виконт! Он там застрял и слезать боится.

— Где застрял Вандом?

— На салинге!

— Ты не путаешь? Ведь мы дальше марсовой площадки не забирались.

— А Вандом забрался. Хорош бы я был, если бы перепутал марс и салинг! Самая верхняя площадка!

— Как он так оказался? — все еще не понимал Рауль.

— Залез.

— Маленький Вандом залез на салинг? Невероятно!

— Почему бы и нет? Почему бы Вандому не залезть на салинг? Чем он хуже других?

— На него это не похоже.

— Вы его еще не знаете! Вы думаете, если он такой хорошенький и аккуратненький, то он миньон какой-нибудь? Ничуть не бывало! Анри де Вандом отличный малый! Бежим же, сударь! Надо спасать Вандома!

— Я никуда не побегу, пока господин сочинитель не соизволит объяснить, как отличный малый Анри де Вандом оказался на салинге грот-мачты. Ведь это немалая высота.

Рауль не верил своим ушам и решил, что барабанщик его разыгрывает. Они сговорились, он, как последний дурак, побежит спасать Вандома, а нарвется на какое-нибудь 'хи-хи, мы только шутили,… обманули дурака…

— Немалая? Ужасная! П'сят метров!

— Пятьдесят семь и шесть, — уточнил Рауль.

Ролан, охваченный тревогой, даже забыл о своих мемуарах и потянул Рауля за рукав.

— Бежим же, — взмолился Ролан, — Пожалуйста!

— Это правда?

— Истинная правда!

— И все-таки, какой черт понес Вандома на мачту?

— Этот черт я, — сокрушенно сказал Ролан, — Мы поспорили, кто быстрее доберется до этого самого салинга.

— И полезли? — спросил Рауль.

Ролан виновато вздохнул и потупился.

— Ну и денек, — проворчал Рауль, — Что ж, пошли.

Он представил весь ужас положения, в котором оказался очаровашка Вандом. Ролан на ходу рассказал ему, что он выиграл состязание, добрался до салинга и сразу же полез вниз. А Вандом добрался до площадки после него, и почему-то не стал спускаться, а просто как прилип к мачте.

— Зацепился? Хотя там не за что зацепиться.

— Нет. Он, наверно, высоты испугался. До верха долез, а лезть назад боится.

— Сукин сын, — выругался Рауль.

Ролан шмыгнул носом.

— Ругайтесь, как хотите, только придумайте, как спасти Вандома!

* * *

— Боже мой, — прошептал Рауль, увидев хрупкую фигурку пажа на площадке.

— Что вы хотите делать? — спросил барабанщик, — Неужели сами полезете?

Рауль ничего не ответил. Он подозвал матросов, велел им взять запасной парус и растянуть его под мачтой.

— Да не прыгнет он, господин виконт, — возразил один из матросов, — Забоится!

— Ваше дело не рассуждать, а повиноваться! — произнес Бражелон.

— Дак я чо…

— Делайте то, что вам сказано! Быстро! — повысил голос Пиратский Вожак.

Матросы стали разворачивать парус. Ролан с замиранием сердца следил за их действиями. Он был согласен с парнем, который осмелился возражать адъютанту герцога — даже когда матросы натянут парус под мачтой, Анри не отважится прыгнуть с такой высоты. Не надо было никого звать на помощь, в отчаянии думал Ролан, я должен был сразу же лезть наверх, и, подбадривая Вандома, помочь ему перебраться на ванты. И вместе мы, с Божьей помощью, как-нибудь слезли бы. А сейчас его, Ролана, к вантам не подпустят. Слишком далеко зашло. Мальчик внезапно сорвался с места и побежал на бак, где еще полчаса назад так беспечно болтал с Вандомом.

Рауль, занятый с моряками, не обратил внимание на исчезновение барабанщика. Ролан появился через несколько минут со своим барабаном. Мальчик сжал палочки — и сигнал тревоги нарушил молчание. Рауль вздрогнул и обернулся. Несмотря на отчаянный момент, он не удержался от легкой улыбки.

— Натяните парус крепче, ребята, — велел Рауль матросам.

— Да знаем уж, господин виконт, — пробормотал языкастый матрос, — Не учите рыбу плавать.

Рауль уловил затаенную насмешку и какое-то превосходство в тоне моряка. Он понял, что хотел сказать парень своей репликой: я, мол, знаю корабль от бака до юта, от палубы до трюма, и грот-мачту эту от киля до клотика, и что этот парижский барчук тут вмешивается? Парень смотрел смело, но не нагло, и, видимо, чувствовал уверенность в своей правоте и в том, что товарищи за него. Этот парень был рядом с Пиратами, когда они убирали фок при штормовом ветре. В словах матроса не было ни вызова, ни протеста. Скорее, он хотел показать Пиратскому Вожаку, что больше понимает в морском деле. И Пиратский Вожак сдержался, хотя в первый момент он чуть было не сорвал злость на матросе.

— Вы должны подстраховать пажа, ребята, — тихо, но твердо сказал он, — Разве я не прав?

— Вы правы, сударь, мы так и делаем, как вы приказать изволили. Но ему нипочем не прыгнуть. Даже если и прыгнет, парус может не выдержать.

— Придется кому-то лезть за мальчишкой.

— А какой дурак полезет? Помирать кому охота? Где ж его снимешь?

— Разве вы не забирались на мачты и реи, ребята, и на тот же салинг, если вы — профессионалы высшего класса?

— Прикажут — и полезешь как миленький. Но одно дело — ставить паруса или…

— Или? — спросил Рауль, — Спасать человека?

Но парень не стал расшифровывать свое «или». Видимо, не считал нужным распинаться перед господином.

— А с чего вы взяли, господин, что мы — профессионалы высшего класса? — спросил его товарищ.

— На флагмане адмирала, на мой взгляд, должны быть профессионалы высшего класса, — холодно ответил Рауль.

— Вы правы, ваша милость, но одно дело — делать что-то самому, тут мы не оплошаем, а тащить на себе этого малого — увольте! Благодарю покорно!

— Разумеется, — согласился Рауль, — Не тащить на себе, а подстраховать. Не оставлять же все как есть?

Матросы зашептались. Рауль не стал прислушиваться к их шепоту, но догадался, что 'морские волки' советуют своему говоруну не высовываться, а то ему-то господин офицер и прикажет лезть на салинг. И полезешь. А куда денешься? 'Пусть сам и лезет, ежели такой умный' , — буркнул парень. Рауль выразительно посмотрел на него и опять промолчал. Между тем по сигналу Ролана люди бежали на палубу. Вскоре собралась целая толпа.

Ролан стоял у мачты, перекинув через плечо кожаный ремень своего большого синего военного барабана. Он продолжал отбивать сигнал тревоги. Никто из собравшихся на палубе сначала не понял, что произошло. Почему тревога? На всякий случай все прихватили оружие — опасались нападения пиратов. Но берберийские головорезы не лезли на абордаж, и корабль тонуть не собирался. Люди недоуменно переглядывались, не понимая, почему такой ажиотаж.

Рауля окружили друзья, пробившиеся сквозь толпу.

— Что случилось, Бражелон? — спросил Гугенот. Рауль молча показал на салинг. Серж де Фуа выпалил фразу, неуместную в печати. Оливье свистнул. Все замерли — на палубе появилось начальство — капитан и Бофор.

— Что тут у вас? — спросил герцог, — Что вы беситесь? Мы, слава Богу, тонуть не собираемся, идем полным ходом! Мусульманских головорезов боитесь? Вам уже везде эти бездельники мерещатся!

— Взгляните, монсеньор!

Герцог УВИДЕЛ.

— Анри… Нет…, — прошептал герцог.

Все молчали. Ролан, сжав губы, все еще бил в свой барабан. После повелительного жеста Бофора барабан замолчал. Адмирал оценивал ситуацию. В тревожной тишине, воцарившейся на палубе, прозвучал голос Франсуа де Бофора. Адмирал обращался к матросам:

— Ребята! Кто достанет этого малого с мачты? Сто пистолей награды!

Сто пистолей — крупная сумма, но ребята не хотели рисковать своими шкурами. Добровольцев не нашлось. Герцог спросил Ришара де Вентадорна, кому из матросов он может отдать такой приказ. Капитан вздохнул и взглянул на салинг.

— Кому? — спросил Бофор, уже не скрывая отчаяния, — Вы уверяли меня, что знаете свой экипаж, кто из матросов самый толковый, самый ловкий, самый смелый? Кто может выполнить этот приказ?

— Приказ должен выполнить любой из моих матросов, — ответил капитан, — Выбирайте любого, монсеньор.

Бофор пристально смотрел в лица матросов. Он видел / полтора десятка войн научили его этому / в глазах моряков ужас и обреченность. Герцог внезапно вспомнил глаза раненой лани на королевской охоте. Очень похоже.

— Тогда, — жестко сказал капитан, — Я выберу сам!

— Господин капитан, приказывать что-либо этим людям бесполезно.

— Почему же, господин виконт? — вполголоса спросил капитан.

— Да взгляните на них! Вы понимаете? Разве вы не видите, что с ними происходит?

— Да, — вздохнул капитан, — Я понимаю. Но выхода нет. Кто-то из них должен лезть за мальчишкой.

Он взглянул в лица моряков из своего экипажа. Но, как и Бофор, видел ужас и отчаяние. И одно желание 'хоть бы не меня' . И обреченность.

— Есть обстоятельства, когда нельзя приказывать, — настойчиво сказал Бражелон, — Если никто не хочет, попробую, монсеньор, достать вам этого мальчишку.

— Рауль, нет!!! — закричал де Невиль.

— Нет, — сказал Бофор, — Ты не должен так рисковать.

— Да, — возразил Рауль. — На такой риск можно идти добровольно. И только. Да вы не бойтесь, герцог. Все будет хорошо, — сказал он с иронией, — Я счастливчик.

— Ты дурак… — прошептал Оливье.

— Хуже, — добавил Гугенот, — Ты самоубийца.

— Это комплимент или оскорбление, господин Гугенот? — лукаво спросил Рауль.

— Понимай, как хочешь, — вздохнул Гугенот.

Оливье попытался удержать друга. Гугенот зашел с другой стороны. Они начали убеждать Рауля, что не его дело — карабкаться по вантам, на это есть матросы, жить надоело, что ли?

— Отстаньте! — прикрикнул на них Рауль.

— Бражелон! Сто пистолей хочешь заработать? — поддел его Серж.

— Сто пистолей — людям, которые держат парус, — язвительным тоном сказал Рауль, вся его наличность слегка превышала сию соблазнительную сумму, — Да отойдите же! Ролан! Не разводи сырость!

— Я не буду, — сказал барабанщик, часто моргая глазами, — А знаете… не так уж и страшно там… на высоте. Я-то ведь залез на самый верх. Вы только вниз не смотрите. Я знал, что нельзя смотреть вниз, но все-таки взглянул, и у меня чуть сердце не разорвалось от ужаса… А все-таки я и сейчас полез бы, но мне не удержать Вандома.

— Ребенок, и то больше понимает! — заметил Рауль, — Эй, вы! Давайте сюда ваши шарфы, платки, у кого что есть! — велел он друзьям.

— Опомнись, болван, грохнешься — костей не соберешь!

— Да полно вам причитать! — фыркнул Бражелон, забрал у друзей вещи, которые они впопыхах подали ему — у кого что нашлось — рассовал все это — что-то за пазуху, что-то по карманам. Бофор и капитан переглянулись. Они поняли замысел Рауля.

— Страховка, — сказал капитан, — Все правильно.

Бофор только кивнул.

— Бражелон! — позвал герцог.

Рауль обернулся и посмотрел на герцога. Это взгляд все решил. Бофор поверил. Во взгляде было нечто необъсянимое — героическая ирония, насмешливая отвага.

— Вы когда-то сказали, монсеньор, что, такие как я, добиваются всего, чего захотят, — напомнил Рауль опять же слегка насмешливо, и, уже серьезно, — Я хочу спасти Вандома!

— Я тогда сказал не только это, — прошептал Бофор, — Я сказал еще, что ты из такого теста, из которого делаются маршалы Франции.

— Как бы этот маршал не расшибся в лепешку, — проворчал Гугенот, — То еще тесто будут! Герцог! Зачем вы его отпускаете! Помешайте!

— Маловеры! — с упреком сказал барабанщик, — Я знал, что вы… Да хранит вас Бог, господин виконт!

— С Богом, сынок… — прошептал герцог.

— Аминь, — подвел итог Рауль и стал подниматься по вантам.

Барабанщик упал на колени у основания мачты и начал тихо шептать слова молитвы. И все присутствующие на палубе мысленно присоединились к молитве Ролана де Линьета. Все очень хотели верить, что молитва мальчика долетит до ангелов-хранителей пажа и адъютанта герцога де Бофора, и все закончится благополучно.

9. ФОРС-МАЖОР. НА ВЫСОТЕ

У Анри больше не было сил ни молиться, ни думать. Глаза закрыты. Слез нет. Анри заплакал в первую минуту, когда понял, что не может спуститься с мачты. Он не слышал, что орали ему снизу. Его подбадривали, но он не различал голоса — все сливалось в каком-то гуле. Так, наверно, и умирают. Голова Анри кружилась, сознание гасло. Так, наверно, сходят с ума… Так сходят с ума. Он сойдет с ума и бросится вниз… Все это были не мысли, а обрывки мыслей. Анри, оказавшись в форс-мажорной ситуации, не мог мыслить логически. Собрав последние остатки воли, Анри заставил себя сосредоточиться. Гул стал отчетливее. Скандировали имя Бражелона. И его имя — Анри де Вандома. Какие дураки! Молчали бы лучше. А снизу кричали: "Держитесь! Смелее! ' Анри заставил себя открыть глаза. Вниз не смотреть, — говорил себе паж, — Не смей смотреть вниз. Вниз нельзя смотреть. Я сойду с ума. У меня сердце разорвется… Но почему Бражелон? Он-то тут при чем?

— Вот и я, — заявил Бражелон. Он был совсем рядом на вантах.

— Я за вами, Вандом. Как жизнь молодая?

— Я вас сюда не звал, — промолвил Анри.

— Я сам явился.

— Вы зря старались, господин де Бражелон, — сказал Анри умирающим голосом, — Я не смогу перелезть к вам. Поздно. Все пропало.

— Так уж и пропало!

— Неужели мое общество вам не надоело?

— Милое общество.

— Вам угодно издеваться? Лезьте вниз. Все пропало. Прощайте. И не поминайте лихом.

— Знаем мы эти слова, — фыркнул Бражелон.

Он понял, что сейчас никакими силами не заставить Анри перебраться с салинга грот-мачты к нему на ванты. Но и он устал, поднимаясь на пятидесятиметровую высоту! И Рауль переводил дух, собираясь с силами для прыжка к Вандому. Он понял по лицу Анри, что несчастный паж в состоянии, близком к обмороку. И с этакой наигранной бравадой / он и сам содрогался от ужаса, забравшись так высоко /, Бражелон сказал пажу:

— Гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе.

И оказался рядом с Вандомом. Внизу заорали что-то приветственное. Анри отпустил мачту и бухнулся к нему на грудь.

— Ну, тихо, тихо, — успокаивал его Рауль, — Мы выберемся, Анри.

— Зачем вы полезли за мной, господин виконт?

— Объясняю, маленький Вандом. Ты — один из нас, и раз уж я ваш Вожак, атаман, командир — я в ответе за тебя.

— Один из вас? Да я самый никудышный из Пиратского Братства!

— Что за чушь! У тебя, маленький Вандом, много достоинств.

— Вы это из жалости говорите. Вы слишком снисходительны. Какие у меня достоинства?

— Анри! Я не за тем лез сюда, чтобы говорить комплименты. Прекрати лепетать, и дай сосредоточиться. Сядем здесь, у мачты. Дайте мне перевести дух. Обдумаем варианты.

Они уселись рядышком, держась за руки. Внизу затихли.

— О, зачем вы…

— Ты опять? Меня просила присмотреть за тобой матушка, покидая корабль. Я обещал. А я всегда выполняю свои обещания. И, наконец, если тебе и этого мало, Ролан успел поведать мне, что ваша дурацкая затея корнями уходит в ларошельское пари мушкетеров. Все! Итак, наши варианты…

— Неужели есть варианты?

— И довольно много. Один вариант — прыжок в парус. Но парус ветхий, и матросы сомневаются, выдержит ли. Не факт. Не пойдет.

— Не пойдет, — эхом пискнул Анри.

— Вариант второй. Мы с салинга перебираемся на перты — вот эти тросы, что под реем, по ним лезем до нока грот-брам-рея или грот-бом-брам-рея, что-то и я запутался…

— До нока, а дальше?

— А дальше — ныряем в море. Вы когда-нибудь ныряли в море со скал? Нырять умеете?

— Нет, — сказал Анри, — Не умею. Ролан умеет. Он говорил, что в Сен-Мало нырял со скал и все тужил, что в Тулоне не успел нырнуть ни с одной скалы. Но мы все были так заняты в Тулоне. Правда, Ролан выразил надежду, что по возвращении…

— Не о Ролане речь, а о тебе. Что правда, то правда — в Тулоне мы все были очень заняты. А Ролан и в Алжире найдет подходящую скалу. Значит, и этот вариант придется забраковать. Этого и следовало ожидать.

— Видите, все пропало!

— Пока я карабкался по вантам, у меня созрел план…

— Какой такой план?

— Вашего спасения, господин де Вандом… Только не душите меня…

— Хотите печенья? — вдруг спросил Вандом, — С орехами или с изюмом?

— Самое время подкрепиться перед опасной дорогой, — пошутил Рауль, — Давайте с изюмом.

— Вкусно? — спросил Анри.

— Просто объеденье! Ну, Анри, поели, теперь за дела!

Он достал свои шарфы и платки и стал связывать их в виде веревки.

— Ну, помогайте же, — велел он Вандому. Анри стал затягивать узлы.

— Для чего вам веревка? — спросил паж.

— Для страховки, — ответил Рауль, — Положитесь на меня, Вандом.

— А если развяжется?

— Затяните узлы, и не развяжется.

— А если оборвется?

— Не должна.

— А если все-таки…

— Можете помолчать? Готово! А теперь слушайте. Это веревка — страховка. Мы с вами будем в одной связке. Я удержу вас, в случае чего. Сейчас я подсажу вас на ванты, и мы начинаем спуск. Это наиболее рациональный вариант.

— Даже не пробуйте, — пролепетал Анри, — Не выйдет. Ничего у меня не выйдет.

— Черт! — выругался Рауль, — Черт, черт, черт!

Теперь и он растерялся. Этот вариант казался ему самым надежным. Уговоры не помогали. Анри твердил свое — зря вы это затеяли, все кончено… Рауль прислонился к мачте и засвистел буканьерскую песенку, проверяя узлы своей веревки.

— Еще хорошо, — заметил он, — что на 'Короне' салинговая площадка с барьерчиком. Нам повезло. Бывают салинги без всяких барьеров.

Красотка-креолка, ты мне отдалась…

Морская любовь, мимолетная страсть…

— А Ролан пел иначе, — вспомнил вдруг Анри, — Морская помолвка… минутная страсть…

— Ролан сам не понимал, о чем пел.

— А вы понимаете? Вы хотите такой участи для своих наследников?

— При чем тут мои наследники?

— Понимаю. Вы, как и Ролан, хотите поднять мое настроение?

— Вроде того, — проворчал Рауль.

Во времена Людовика Четырнадцатого, когда еще не было ни вертолетов, не работали службы спасения, Рауль ломал голову над очередным вариантом помощи несчастному пажу.

— Дай руку, — сказал он.

Он пощупал пульс. Вздохнул. Мгновенный спуск по канату с привязанным Анри — но у малого сердце может не выдержать. Этот вариант слишком рискованный. Он подойдет, если мачту обстреливают вражеские пушки, и она может рухнуть в любой момент. Или при шторме. В себе он был уверен. Чтобы не ободрать о канат ладони, можно было бы обмотать руки хотя бы рукавами рубашки. Но Анри, несчастный Анри! А море начинало темнеть. Только этого не хватало.

— А что если попробовать вариант Фельтона, — задумчиво сказал Рауль.

— Какого Фельтона? — спросил Анри.

— Фельтон… морской офицер, спускался с высоченной башни, связав руки миледи… Это из мемуаров отца.

— Фельтон, тот самый, который убил Бекингема?

— Тот самый… Но на какой высоте было окно — об этом история умалчивает. И все-таки, — Рауль посмотрел на тоненькие запястья несчастного Вандома, — вариант Фельтона нам с вами не подойдет. Не могу я,… так… как Фельтон.

— Я потерплю, — кротко сказал Анри, — Не бойтесь причинить мне боль. Я доверяюсь вам, как миледи доверилась Фельтону.

— Я не Фельтон, а ты не миледи, — сказал Рауль, — Найдем свой вариант. Знаю! Народный-французский!

— Народный-французский? Это так?

— Зачем нам учиться у англичан, маленький Вандом? Лучше учиться у своего народа. Давным-давно, я сопровождал в разведку принца Конде… возле одной деревушки… как бишь она называлась…Отей… Окей… А! Оней! Нам встретились беженцы. В основном женщины. Мне вспомнилось одно семейство. Глава семьи, щупленький такой мужичок, катил тачку, куда эти несчастные погрузили свои жалкие пожитки. Дети, совсем еще мелкие, цеплялись за подол юбки мамаши. А сама крестьянка тащила на закорках третьего ребенка.

— А потом? Что с ними сталось?

— Мы победили, и беженцы вернулись. А сейчас, маленький Вандом, ваш покорный слуга уподобится крестьянке из окрестностей Ланса и возьмет вас на закорки. Буду тащить вас на своем горбу народным способом, раз все прочие варианты мы отвергли. Но веревкой вас, конечно, привязать придется — для страховки. Да, вот еще что… может, вы снимете вашу курточку? Все легче будет…

Снять курточку? Но тоненькая просвечивающая рубашка под курточкой сразу выдаст ее с головой.

— Мне… холодно, — пролепетал Анри, — Ради Христа, не заставляйте меня… Умоляю вас…

— Черт побери, — опять выругался Рауль, — Боитесь простудиться?

— Не чертыхайтесь, пожалуйста, — взмолился Анри, — Уже…пора? Давайте помолимся, страшно же умирать без отпущения грехов. Скажем мысленно что-нибудь вроде Отче Наш…

Господи, если мы сорвемся, пусть живет Рауль! От меня все равно никакого толку, а его все так любят и уважают! Он должен жить, пожалуйста, Господи! Аминь!

Господи, если мы сорвемся, сохрани этого малолетка! Я-то уж пожил достаточно, пусть живет маленький Вандом, это невинное безгрешное создание. А мне прости мои грехи. Аминь!

— А вы не такой и легкий, Анри. Булочками злоупотребляете?

— Вы не удержите меня? — спросил Анри.

— Удержу! — ответил Рауль, — Если вы не будете говорить умирающим голосом.

А сам подумал: "ПОСТАРАЮСЬ удержать' .

— Не надо, — еще пытался остановить страшную минуту Вандом, — Вы меня не спасете, а сами погибнете.

— Туда мне и дорога, — вырвалось у него.

Анри вздрогнул.

— Ну, зачем вы так, — сказал он с упреком.

— Простите, вырвалось, — поправился Рауль, — Держитесь за меня. Я уверен, что это, с позволения сказать, приключение, закончится благополучно.

При помощи самодельной веревки он привязал к себе Анри.

— Теперь мы в одной упряжке, маленький Вандом, — проговорил он, — И пора делать смертельный прыжок, как когда-то ваш знаменитый тезка Генрих Четвертый.

Анри с ужасом смотрел на своего спасителя.

— Мои последние указания. Вниз не смотреть! Смотрите в небо, зовите на помощь своих ангелов-хранителей, или, если уж совсем будет невмоготу — закройте глаза. И вспоминайте тех, кого вы любите. И еще… Поскольку ваша жизнь в моих руках, помолитесь за меня, между прочем. Чтобы у меня хватило сил на этот спуск.

— За вас я и буду молиться в первую очередь! А это поможет?

— Кто знает? А вдруг? Пути Господни неисповедимы.

— А вы не будете молиться?

— Вы невинное дитя, маленький Вандом, и вашим ангелам-хранителям легче.

— Имя им легион?

— Имя им легион… А я закоснел в грехах. И все же, Господи, помилуй.

И Рауль, перестав поддерживать Анри, соскочил с площадки на ванты. Они удержались! Из уст зрителей, наблюдавших 'смертельный прыжок' , вырвался громкий вздох облегчения.

— Вы меня уже не держите? — спросил Вандом.

— Вас держит "веревка".

— А нельзя ли как-нибудь меня поддерживать? — робко спросил паж, — Одной рукой хотя бы… как-нибудь.

— Вы в своем уме? Это даже не канат, а веревочная лестница! Как же я полезу с одной рукой?

— Мне очень страшно стало, когда вы меня перестали держать.

— Сами крепче за меня держитесь. Знал бы я, с кем связываюсь, подумал бы о дополнительной страховке.

— Что же вы не подумали? — простодушно спросил паж.

— Ну, вы и типок, Анри! — Рауль даже опешил от такого нахальства, — Я подумал было, но решил не терять время, пока еще найдут пятидесятиметровый канат. Только лишняя путаница. Я-то дотащу тебя, черт возьми, но, повторяю, сейчас сам держись за меня, в этом твое спасение, бестолковый мальчишка!

Типок обиженно шмыгнул носом.

— А если вы…

— Если-если, — проворчал Рауль, — Помолчите, умоляю!

Типок замолчал. Но жуткое 'если' , сорвавшееся с уст бедняги Вандома, запало в сознание Раулю. Вопреки тому, что он приказал себе не думать о возможных результатах падения с пятидесятиметровой высоты, все-таки представил себе этот ужас — и замер на вантах. Паж дрожал, вцепившись в него с отчаянием погибающего.

— Да не душите вы меня, Вандом, — прохрипел он.

— Почему вы остановились? Лезьте вниз!

— Сейчас полезу, — вздохнул он, — Помолчи хоть пять секунд… типок!

"Так. Чем грозит нам с Вандомом падение с пятидесятиметровой высоты? Идеальный вариант — моментальная смерть. А еще может быть сильная травма, разрыв легкого. Переломы позвоночника и любых наших конечностей. Картинка впечатляет! ' А Вандом, бестолочь, очень мешал Раулю. Он судорожно цеплялся за него.

— Не душите меня, Вандом. — опять вымолвил Рауль, мотая головой, — Постарайтесь немного расслабиться.

— Если я расслаблюсь, я сорвусь!

— Беда мне с вами. На что веревка?

Анри немного ослабил свою 'мертвую хватку' .

— Сейчас доберемся до марсовой площадки и передохнем.

— Положитесь на меня, Анри.

Поскрипывали реи, трепетали паруса, пока еще не было особо ничего угрожающего, но ветер становился сильнее, и, пока паж не почувствовал перемены погоды, Рауль уже не просил его молчать, а сам стал поддерживать беседу.

— Вы думаете, мы спасемся?

— А то нет! Иногда представители человечества завидуют представителям фауны, — заметил виконт. Они опять отдыхали, держась за выбленку, поперечный канат вантов.

— Птицам, я угадал? Как было бы замечательно, если бы люди умели летать!

С уст Пиратского Вожака чуть не сорвалась очередная мрачная шутка, но он решил, что черный юмор в такой ситуации по отношению к Вандому — слишком жестоко. Даже Пиратам порой не по себе от его черного юмора. И он сдержался. 'Летать как птицы, Анри, мы не умеем… Но, если мы полетим…

— Я имею в виду других представителей фауны. Возьмем, к примеру, кошек. Вы видели, как кошки переносят своих детенышей? Взяла котенка за шкирку и — только в путь!

Анри улыбнулся.

— Ой! Кажется, мачта качается!

— Вам померещилось.

— И вы сожалеете, что не можете взять меня 'за шкирку' как котенка, господин де Бражелон?

— Ну да, почти что, — улыбнулся и Рауль.

Несмотря на опасное положение, наши герои были молоды и беспечны. И они засмеялись.

— Тогда вам пришлось бы отрастить вампирские клыки, сударь! — смеясь, сказал Анри, — Вы видели, какие зубы у котов!

— Да, не чета нашим! А вы молодец, Анри! Вы умеете смеяться в минуту опасности, а это уже много. И мне это нравится.

— Польщен вашим комплиментом, — почти весело сказал паж, — Вам правда нравится, сударь?

Он кивнул.

— Вы отдохнули?

— Да.

— Тогда — в путь!

Паж вздохнул и заставил себя улыбнуться. Их глаза встретились. И опять Раулю показалось, что он уже видел такое выражение испуга и вопроса в чьих-то глазах, очень давно. А паж увидел во взгляде Вожака решительность и волю. И еще… синий лед, который так пугал и смущал Анри де Вандома, растаял. Было ли это на самом деле? Анри постарался последовать совету Вожака, он уже не так стискивал шею Рауля, сцепил пальцы и положил голову на его плечо. "От него зависит моя жизнь, но он ее спасет! Он молодец! Из всех он один отважился! Он обязательно доберется! Он такой сильный, такой смелый, такой красивый! ' — правда, последнее качество Пирата никак не было связано с путешествием по вантам. Золотые волосы Анри, относимые ветром, щекотали Раулю лицо. Он вдохнул легкий нежный запах волос пажа — волосы пахли ландышами. И это показалось ему уже знакомым. Анри закрыл глаза и почти успокоился. Анри почувствовал себя защищенным. И вдруг снова захотел увидеть лицо Вожака. Он слегка отодвинулся, разжал пальцы и держался за Рауля уже двумя руками, захватив в кулачки его рубашку.

— Держись-держись, — сказал ему Рауль.

Он решил продолжать отвлекать маленького Вандома пустяковой болтовней, чтобы паж не так боялся и не говорил ужасы ему под руку. Спуск продолжался. Чем ближе была палуба, тем более крепла уверенность Анри, что они выберутся из этой переделки. Вниз они не смотрели — смотрели друг на друга, перед собой и вверх. Внезапно Рауль остановился.

— Подержитесь за выбленку, Анри.

— За что, простите?

— За поперечный канат. Это по-морскому.

— А… Что с вами?

— Так. Минутная слабость. Руку свело.

Он, держась правой рукой за выбленку, согнул и разогнул несколько раз левую руку. Анри заметил тяжелое дыхание, капельки пота на губах.

— Вам плохо? — спросил Анри. Паж стиснул кулачки.

— Ослабьте захват, Анри. Со мной все в порядке. А то вы вцепились в меня…

— Как кошка? — спросил Анри.

— Вот именно! Когда-то в детстве, я снимал с высокого дерева кошку одной маленькой девочки. Вы очень похожи на ту кошку!

Он нахмурился. Анри помолчать бы, но его словно бес потянул за язык:

— И владелицу кошки звали Луиза де Лавальер?

Пажа словно током ударило — хотя сравнение может показаться весьма условным в доэлктрический век. Анри почувствовал, как вздрогнул Рауль. Ресницы его резко опустились, брови сдвинулись. Анри хотел извиниться, но слова замерли в горле. Он понял, что в этом случае извинения бесполезны. Но он похолодел от того, что теперь Рауль, раньше сам запрещавший ему, смотрел вниз! Сам-то паж не сводил глаз с Бражелона. Он еще сильнее захватил в кулачок белую рубашку Вожака.

— Не смотрите туда, — шептал паж, — На меня смотрите! Эй! Вы слышите, черт вас раздери! Мне-то еще жить не надоело! Понял, болван!

''Опять этот синий лед в глазах. И глаза почти ультрамариновые. Неужели он все еще любит эту плаксу Лавальер? Какая я дрянь, что напомнила ему о ней. И еще… я все-таки очень хотела бы быть на месте этой… плаксы. Неужели из-за этого я полезла на эту мачту? Дура я, дура! И ты — дурак!

— Не говори под руку всякую ерунду, — спокойно ответил пажу Рауль. Паж вытер глаза рукавом.

— Ветер, — пробормотал паж, а сам подумал: 'Ага, знаем мы такой ветер. Когда 'Корона' выходила из Тулонского порта, тоже ветерок подул' . И пытаясь как-то оправдать свою слабость, Анри повторил:

— Фрондерский ветер. А у вас, похоже, ветер в голове дует, сударь! Вернитесь к реальности! Опомнитесь! Не смейте вниз смотреть! Послушайте, виконт! Успокойтесь, умоляю вас!

— Да я-то спокоен, ты-то что с ума сходишь?

— Как же, спокоен! А думаете всякие глупости!

— О! Вы умеете читать мысли, Анри?

Рауль опять подумал о возможных последствиях падения с мачты. Разбиться насмерть — черезчур хорошо. А остаться беспомощным калекой, прикованным к постели, обузой для окружающих… Он вспомнил Поля Скаррона в инвалидной коляске.

— Придите в себя! — взмолился Анри, — Я вас очень прошу, виконт!

И тут Анри нарушил запрет — посмотрел вниз. Он увидел крошечных человечков на палубе. Маленький прямоугольник растянутого паруса. Он задрожал. А Рауль справился с ужасом и, держась левой рукой за перекладину, правой изо всех сил прижал к себе Анри.

— Трепыхаться не стоит, — сказал он, — Вперед! Вернее — вниз!

И, наконец, они добрались до марсовой площадки. Рауль развязал страховочную веревку.

— Самую опасную часть пути мы преодолели, — сказал он, — Отдохнем, Анри, мы это заслужили.

Они растянулись у мачты.

— Ой, — прошептал Анри, — Опять что-то скрипнуло. Вам не кажется, что все начинает качаться?

— Чушь, — сказал Рауль, — Все в порядке.

Придется опять отвлекать несчастного пажа какой-нибудь болтовней. Нет, чтобы посидеть и сил набраться перед последним рывком.

— Приветствую вас на площадке бога Марса, господин де Вандом, — сказал Вожак шутливо.

— Вы язычник, господин де Бражелон — если поклоняетесь богу Марсу? — откликнулся Анри.

— Анри, я всего лишь служу богу Марсу, ибо это бог войны. Но не считай меня его адептом. А в морском бою сюда иногда даже пушки закатывали.

— Зачем? — спросил Анри равнодушно, вся эта военно-морская информация очень мало интересовала дочь адмирала. Вот Ролану эти сведения пригодились бы. Но паж вежливо внимал своему спасителю.

— С высоты дальность стрельбы увеличивается.

— Подумать только! — воскликнул паж, — И что же?

— Снизу, с портов, ядро пролетает меньшее расстояние.

— Ну, надо же, я-то и не знал! Так вы еще и Нептуна жрец, господин де Бражелон?

— Нептуна ли, Посейдона ли, но я действительно люблю море. Вода как-то нервы успокаивает.

— И небо тоже, правда? А как насчет Аполлона и Амура? Они не такие грозные, как эти ваши Нептун и Марс.

— Аполлон и Амур отдыхают, — проворчал Рауль.

— Так уж и отдыхают? — лукаво спросил Анри.

Рауль энергично кивнул, еще раз подтвердив, что к вышеупомянутым богам он никакого отношения не имеет.

— Напрасно вы отрекаетесь от прежних кумиров, — вздохнул Анри.

— Анри, ты, спору нет, малый образованный, начитанный…

— Спасибо. Комплимент в ваших устах такая редкость для бедного Анри де Вандома — тем он дороже для меня.

— О, не прибедняйтесь. Вас, на мой взгляд, не удивишь комплиментами.

— Это как сказать, сударь! Не так уж я ими избалован, как вам угодно думать. Ой, вы только говорите что-нибудь. А то мне не по себе, все-таки реи скрипят так ужасно.

— А что говорить? Я не идолопоклонник. И всей этой античной чушью уже не забиваю себе голову.

— Но это же модно! И вы сами Марса назвали!

— Это термин. Морской термин.

— Ясно, — вздохнул Вандом.

— А если серьезно, — задумчиво сказал Пиратский Вожак, и Анри показалось, что всегдашняя маска исчезла, и он узнал в повзрослевшем виконте своего фрондерского дружка, — А если серьезно, Анри, я назвал бы себя адептом Иисуса.

И пальцем нарисовал в воздухе восьмиконечный крест иоаннитов. Анри не знал, что за символ нарисовал виконт — его не особо-то интересовали все эти рыцарские ордена, также как войны на суше и на море. Паж решил, что это пиратский способ молитвы и улыбнулся. Теперь он верил, что будет спасен. Рауль приподнял крыжку люка, ведущего на ванты с марсовой площадки.

— Везет мне на люки, — проворчал он.

— Что вы сказали? — встрепенулся Анри.

— Ничего особенного, мой юный друг. Мысли вырвались на волю. Вернее, не очень приятные воспоминания.

— Про люк?

— Ну да.

— Надеюсь, не в тюрьме какой-нибудь?

— Хуже, черт возьми!

— Извините…

— Да вы-то при чем, Анри? Я сам, как дурак, хожу по замкнутому кругу.

Ванты, идущие от марсовой площадки, состояли из восьми канатов и соответственно из семи поперечных ступенек. По диаметру примерно как рука Анри де Вандома. Теперь наши герои находились на последнем этапе спуска. Они уже различали лица топящихся на палубе людей. Бофор следил за Раулем и Анри с тревогой и надеждой. Рауль окинул взглядом оставшуюся часть. Огибая борт корабля, ванты тянулись до самой ватерлинии. Им все же лучше прыгать, чем слезать с лестницы за борт 'Короны' . Так вернее. Рауль сделал знак матросам придвинуться поближе. Те повиновались. И, когда до палубы осталось метра три, он сказал пажу:

— Будем прыгать.

На запястье пажа Рауль заметил еле видную ссадину. В том месте, где было глубокая царапина, оставленная длинными ногтями герцога Орлеанского на нежной ручке Анжелики де Бофор. И он под вымышленным именем утешал перепуганную плачущую девушку и поцеловал ее тоненькое запястье. Совпадение его поразило, когда речь зашла о Фельтоне и миледи. И форма руки была похожа.

"А что, если это не мальчик Анри, а девушка Анжелика? Нет. Это мне показалось. Пить надо меньше, сударь. Это просто наваждение' . Но мысль возвращалась. 'За' были золотые волосы, ясные нежные глаза, мелодичный голос, и даже эта царапина на запястье. Против — мужская логика и скептический, насмешливый взгляд на мир, который Рауль выставлял напоказ как щит. Он тряхнул кудрями, отгоняя непрошенные мысли и улыбнулся ожидавшему его команды Вандому.

— Чего вы ждете?

— Ваших указаний, виконт!

— Перебирайтесь на внутреннюю строну вантов и прыгайте! Теперь не опасно. Высота — всего ничего. Отсюда парус выдержит. Лезьте, я вас подержу.

— А вы?

— А я за вами, — ответил Рауль, — Вместе прыгать нельзя, чудак человек. Побережем наши косточки.

— Бражелон!

— Что?

— А в этом было даже какое-то упоение, вы не находите? — сказал Анри. Бражелон усмехнулся и слегка пожал руку пажа, что означало согласие.

ЭПИЗОД 27. КОРАБЕЛЬНЫЙ ДОКТОР

.

10. ПОГОВОРИМ!

Бофор внес Анри де Вандома на руках в свою каюту, бережно положил мнимого пажа на постель, закрыл дверь, усевшись рядом с Анри, плюхнул вина в бокал и протянул пажу:

— Выпей и успокойся.

Анри выпил залпом, по-пиратски. Сам герцог допил оставшееся в бутылке вино.

— Ох, — вздохнул герцог, — Меня все еще трясет.

Анри меланхолически улыбнулся, заворочался и устроился поудобнее, подперев щеку кулачком.

— Вы зря так разволновались, монсеньор, — тихо сказал паж, — Все в порядке…

— Оставь ты этого 'монсеньора' . Поговорим!

— Поговорим…

— Боже мой, что ты наделала!

— Простите, отец, — сказала Анжелика, — Я очень виновата…

— Скажи еще как в детстве 'я больше не буду' .

— О да! Клянусь, я больше никогда, никогда не полезу на эту высоченную мачту!

— Но зачем, зачем ты туда полезла? Кошка ты, что ли? Вот что я, хоть убей, никак не могу понять?

— Не знаю… — опустила голову Бофорочка.

— Зато я знаю.

— …

— Вздох не ответ. Глупое пари с этим сорванцом-барабанщиком…

— Нет, отец, дело не в пари.

— Я тоже так думаю. В чем же дело?

— Я не знаю. Сначала я думала, что так надо себя вести, чтобы все меня считали настоящим мальчиком. Но потом я подумала… другое… Но это я, наверно, глупость подумала.

— Анжелика, — проговорил Бофор, — Когда я увидел тебя там, у меня чуть сердце не разорвалось. Я проклинал тот день, когда дал добро на этот безумный маскарад.

— Это вовсе не безумный маскарад. Я привыкаю. И ко мне все начинают привыкать.

— Нет уж, милочка! Вытаскивай-ка ты свои наряды и становись той, кто ты есть на самом деле. Вам ясно, мадемуазель де Бофор?

Анжелика покачала головой.

— Уже поздно. Зашло слишком далеко. Я должна выдержать это испытание и до определенного дня быть Анри де Вандомом.

— До какого дня?

— До победы!

— Абсурд! Разве от твоего зарока зависит наша победа?

— Я так решила, отец! Первые трудности — и сразу назад?

— Я хочу понять тебя, дочка! С какой радости юная девица лезет на мачту, словно какой-то юнга? Твое ли это дело? Разве этим занимаются твои ровесницы при королевских Дворах Людовика и Карла?

— Радости? Близко даже нет радости! В последнее время у меня сплошные огорчения… Мое дело, на ваш взгляд, сидеть и плести кружева? Я умею! Надоело! И… не могу я объяснить! Даже вам! И себе тоже — не могу!

— А я могу, — сказал герцог, начиная отходить, — Ты хотела привлечь внимание к своей особе. Но, привлекая внимание этого молодого человека, ты чуть не угробила его и себя.

— Теперь я вас не понимаю! — возмущенно сказала Бофорочка, — О каком молодом человеке вы говорите?

— Разве я не ясно выразился?

— Вы сказали ужасную вещь, отец. Кого я чуть не угробила?

— Себя, дура бестолковая. И Бражелона, который полез спасать тебя… А шансов у вас было… не сто из ста, скажем так. Ты хоть понимаешь, чего ему это стоило?

— Но все же обошлось, — жалобно сказала она, — Не ругайтесь. А то мне тоже становится страшно. Я понимаю, что опасность была очень велика, но нам повезло!

— Все время везти не будет, — проворчал герцог, — Вы могли сорваться.

— Могли, — печально сказала Бофорочка, — В любую минуту. Я-то знаю! Вы правы. Но зачем опять об одном и том же?

Бофор решил как следует припугнуть провинившуюся дочку. Он напустил на себя самый мрачный вид и изрек:

— Я не уверен, что это последнее приключение Анри де Вандома, связанное с риском для жизни. Но запомни: тогда и мне не жить. Своим безрассудным поступком ты и меня убила бы.

— Что вы хотите сказать, отец? — пролепетала перепуганная Бофорочка.

— А то, мадемуазель де Бофор, что в первом же бою герцог Франсуа исчезнет в пороховом дыму. И поминай, как звали.

Бофорочка не на шутку испугалась. Зловещие слова подействовали!

— Вы не имеете права даже думать об этом! Вы… Как же вы можете предать нас?! В вас все так верят! Пожалуйста, батюшка, никогда не думайте о таком ужасе, если хоть чуточку любите меня!

— Я слишком люблю тебя, негодница! Но завтра ты будешь милой благовоспитанной девушкой, а не взбалмошным мальчишкой!

На этот раз Бофорочка затрясла головой весьма энергично.

— Да мы же, наверно, выдали себя, дочка! Думаешь, никто ничего не понял?! Как бы не так?

— Может, и поняли. Даже наверняка поняли. Лишь бы только не догадались, что я девушка. Ваши Пираты — люди воспитанные, какие бы ужасные песни они не горланили, суть не в этом. Завтра все сделают вид, что ничего не произошло. А если наши опасения подтвердятся, и кто-нибудь сделает вывод, что паж Анри де Вандом — внебрачный сын вашей светлости, это бедный паж как-нибудь переживет. Честно говоря, мне кажется, этот вывод уже сделали многие — и капитан, и Гримо, и Рауль, и даже малек! Но правду все равно узнают. О том, кто такой Анри де Вандом на самом деле. Но сейчас нельзя.

— Тебя, что ли, увлекает романтическая игра? Тебе нравится морочить людям головы?

— Нет. Нет. Совсем нет. Мне стыдно морочить людям головы. Но ваше утверждение о том, что своим эксцентричным поступком я хотела привлечь к себе внимание вашего любимца Бражелона — голословно. Это не так!

— Это именно так, хотя ты стараешься уверить меня в обратном!

— Это не так! Не так! Не так!

— Ты может, сама не понимаешь, что это так.

— Не так!

— Отрицание не доказательство, — усмехнулся герцог.

— Голословное утверждение тоже не доказательство, — возразила Анжелика.

— А-а-а! Тебе нужны доказательства? Пожалуйста! Ты вечно так и смотришь ему в рот, так и пялишься на него. Я сказал бы даже, что ты бегаешь за ним. Словно вернулись веселые денечки Фронды.

— Клевета! — покраснела Бофорочка, — Все неправда!

— Но ведь он тебе нравится.

— Очень нравится! Прелесть!

— Вот и отлично!

— Что же тут отличного? — удивилась Анжелика.

— Ба, крошка! Поверь моему жизненному опыту: становись снова девушкой, займись своими юбками, помадами, мушками и — разрази меня гром, если 'Корона' еще не дойдет до Алжира, а ваши любовные дела устроятся наилучшим образом.

— Как это? — вытаращила глаза Бофорочка, — Вы хотите выдать меня замуж?! И как это вы себе представляете? Вы же не можете приказать ему, господин адмирал?

Бофор покусывал усы.

— В таких случаях 'приказывает' женщина.

— Вы с ума сошли! Он и не помышляет ни о чем таком! У него одни его Пираты в голове! А если бы даже и думал… Вы что, не знаете о Лавальер? И после всего этого вы хотите, что ли, чтобы я сказала: 'Повелеваю! Женитесь на мне, сударь!

— Дитя мое! Милейшая Шевретта считала тебя весьма способной своей ученицей! Что-то ты усвоила из ее уроков? Не прикидывайся дурочкой, ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. И что, ты считаешь бедняжку Луизу опасной соперницей?

— Да. Очень опасной. Она в любом случае 'милая и обходительная' , а не 'зареванная лахудра' .

— Поверь мне, моя очаровательная девочка — ей до тебя далеко. И она сама далеко.

— Но в любви нет логики, и любят не всегда самых красивых. А уж зареванную лахудру…

— Отрекаюсь! Торжественно отрекаюсь от своих слов! А дальше — это уж твоя задача!

— А мне это надо? Вот еще!

— А ты представь, какой фурор произвело бы это событие при Дворе короля! Многие наши враги взбесились бы от ярости. И его враги, кстати, тоже.

— Свадьба на корабле? — удивленно спросила Бофорочка, — Разве так бывает?

— Бывает. Конечно, бывает. Я на слово прошу поверить мне, адмиралу!

— Ваши враги, — повторила она слова отца, — Вы не об этом ли секретничали с графиней?

Бофор загадочно улыбнулся.

— А если даже и так?

Анжелика задумалась.

— Отец, скажите, это ВАМ нужно, чтобы я вышла замуж за де Бражелона? Вы преследуете какие-то политические цели?

— Я о 'политических целях' предпочел бы беседовать не с молодой девицей, а хотя бы с ее предполагаемым супругом.

— Возможно, для всех вас, умные взрослые господа, это было бы очень кстати… Возможно, говорю я, потому что решение принимает не девушка… А 'предполагаемый супруг' .

— О! Он примет нужное решение! Дьявольщина! Я на его месте так и поступил бы! Я уверен! Так и будет! Надо быть полным идиотом, чтобы отказаться от дочери Бофора! Я уверен, что…

— А вот я не уверена, — сказала Бофорочка, — И потом, отец, вы обещали, что я выйду замуж по любви. Разве нет?

— Но ты только что сказала, что любишь его. Разве нет?

— Я сказала 'нравится' . Я не хочу, чтобы меня приносили в жертву даже вы, уважаемые лидеры фрондерской партии! Вы хотите укрепить распавшийся фрондерский блок этой свадьбой? Новую Фронду затеять? А нас вы спросили? Я вам не принцесса Генриетта и не эта… древняя… Ифигения…

— Богинь в жертву не приносят, 'юная Богиня Фронды' .

— Какая же я богиня? Великий Конде мимоходом сказал комплимент маленькой девочке, а его превратили в прозвище. Я — зареванная лахудра, вот кто я!

— Опять! Принц Конде — остроумный, галантный красноречивый вельможа, и он сказал правду! А я — косноязычный Рыночный Король, сболтнул глупость. Забудь! Ифигения… Вот и давай юной особе классическое образование! Генриетта! Сравнила! Бедняжку принцессу выдали замуж за юного негодяя в интересах союза двух великих держав.

— Разве я важнее, чем дочь Карла Первого?

— Нет, детка, — мягко сказал герцог, — Просто я хочу, чтобы ты была счастливее, чем она.

Анжелика вздохнула.

— Богинь в жертву не приносят, — произнесла она нараспев, — А богов? Приносят! Вы ошиблись, мой адмирал.

— Не понял.

— А Иисус?

— Иисус — это исключение, — вздохнул Бофор, — И он сам пожертвовал собой. Ради всех нас.

— Иисус не исключение, отец. Иисус — это идеал.

Анжелика перекрестилась, а Бофор обнял девушку, и она склонилась к нему на плечо.

— Видите, не так уж плохо получить классическое католическое образование, — прошептала дочь Бофора, — В моем монастыре меня кое-чему научили. Вот люди! Оплакивают Ифигению в театре и пляшут на свадьбе Генриетты Орлеанской. И не подумают поставить знак равенства между ними.

— Мы отвлеклись, ангелочек, — напомнил герцог дочери о главной теме их беседы.

— Я знаю, отец. Последует монолог, воспевающий вашего очаровательного, отважного, героического — какого там еще — адъютанта. Но люблю-то я не его!

Герцог расхохотался.

— Слышал я уже твою сказку про Шевалье де Сен-Дени.

— Почему сказку! — воскликнула Бофорочка, — Отец! Вы многого не знаете о нас.

— Чего это я не знаю?

— Про меня и Шевалье! Вы думаете, я просто так дала такую клятву? А вы ее подтвердили! И все — свидетели!

— Да, — кивнул Бофор, — и что же?

— Вы толкаете меня к предательству!

— Вовсе нет.

— Объяснитесь, — потребовала Бофорочка. Герцог уже хотел было назвать настоящее имя Шевалье де Сен-Дени, но его насторожила одна из реплик дочери.

— Сначала я хочу выслушать твое объяснение. Что это 'многое' , чего я не знаю о тебе и этом твоем Шевалье?

Бофорочка смутилась. Герцог взглянул на ее мечтательные глаза и встревожился не на шутку.

— Не знаю даже, как сказать, — смущенно начала Анжелика, — Он… и я… в ту ночь… Вам не понять… но вы не можете принудить меня к замужеству с другим, после того, что было между нами.

Бофор подпрыгнул на месте и схватил девушку за руку.

— Что ты натворила? Ну-ка, выкладывай! Говори правду, как на исповеди!

— Разве любовь — это грех?

— Говори, потаскушка!

— Я не потаскушка! Не смейте так говорить, или я ничего не скажу!

— Прости, погорячился. Итак?

— Мы целовались!

Бофор облегченно вздохнул и расхохотался.

— И все? — спросил он, отсмеявшись, — Я знаю.

— Разве я вам говорила?

— Что за дуры влюбленные девчонки! Ты разоткровенничалась еще, помнится, в Париже. И в Тулоне предавалась воспоминаниям об этих… гм… сладких ощущениях.

— Но отец! Мы целовались по-взрослому! По-настоящему!

— Взасос, — уточнил герцог.

— Так, как вы с госпожой де Монбазон, — уточнила в тон ему дочка.

— А подглядывать нехорошо! — Бофор погрозил пальцем.

— А я никому ничего не говорила! Хотя дети многое замечают. Так вы поняли?

Она мечтательно улыбнулась.

— И у нас… Со стороны, наверно, очень красиво было… Я всегда мечтала о таких красивых и нежных поцелуях.

— С тех пор, как выследила меня с госпожой де Монбазон, вредная девчонка?

— Раньше еще, — заявила вредная девчонка, — Так, как целуются взрослые, я видела на Вандомской охоте.

— Вот уж это враки! — возмутился герцог, — До поцелуев ли мне было на охоте!

— А разве я сказала, что видела вас? Уединившийся охотник со своей амазонкой были вовсе не вы, а ваш любезный друг, граф де Ла Фер, а его даму мы имели счастье принимать на борту 'Короны' .

— Ты была ужасным ребенком, как я погляжу! — проворчал герцог, — Сущая чертовка!

— И ангелочком только прикидывалась? — спросила 'чертовка' со вздохом.

— Просто маленькая стервочка! И я поскорее сбуду тебя с рук: пусть муж с тобой мучается. С меня довольно!

— У вас своеобразный юмор, батюшка. Но я еще не все сказала про Шевалье.

— Как? Было еще что-то?

— Я в другом смысле! Ведь Шевалье де Сен-Дени с тех пор так и не появился. И я очень боюсь, что его убили. Или в тюрьму посадили.

— Его не убили, — усмехнулся Бофор, — Могу поклясться хоть на кресте, хоть на Библии, что твой Шевалье жив, здоров, свободен и прекрасно себя чувствует, потому что он не кто иной как…

Бофор опять собрался назвать настоящее имя Шевалье. Если что-то и было между ними — пара поцелуев, а она вообразила, глупышка, этакую пламенную страсть, этакую роковую любовь, пора открыть ей глаза и вернуть к реальности.

Но девочка нарушила этикет, перебив отца:

— Вы же не знаете, отец, какая угроза висит над нами!

— Больше не висит, надеюсь, — заявил герцог, вспоминая сегодняшнее приключение, — Что же натворил твой разлюбезный Шевалье?

Она приступила к своему рассказу.

…

— … И тогда, — говорила Бофорочка, — я выхватила из-под подушки его пистолет. Я уже говорила вам, отец, что мы надеялись вырваться из этого ужасного дома, не причиняя моим похитителям серьезных увечий и остаться невредимыми. Так и случилось, и все-таки… Нет-нет, я вовсе не собиралась стрелять в них! Мне бы передать пистолет его владельцу! Я знала, что и он никого не застрелит, только припугнет. Но как передашь, если между ним и мной вооруженные злодеи, идет бой, звенят шпаги, он — один против всех, и мне к нему не пробиться. А стрелять по-настоящему я стала бы только в том случае, если бы моего единственного защитника задели вражеские шпаги. Но он очень ловко от них увертывался, парировал все удары, и я надеялась, что мы выпутаемся из этой истории. Я верила в него! Всем сердцем! И я молилась за него! Всей душой! А тут как на грех, Филипп Орлеанский, брат короля, стал отнимать у меня пистолет! Я изо всех сил сжимала рукоять. Месье мог застрелить его, понимаете? И ему, Филиппу, ничего бы не было за это! Кто посмеет осудить брата короля! Филипп вцепился в мое запястье своими длинными ногтями… Они у него длиннее, чем у женщины и такие острые!.. А ведь я просила их, чтобы они пропустили нас, дали нам уйти с миром. Я клялась, что никто не узнает о существовании тайного притона, где брат короля со своими фаворитами предается… запретным порокам. Но они… я им угрожала… я… ой, забыла, как это слово называется… на 'б' . Это слово еще довольно часто употребляют ваши офицеры…

— Блевать? — ляпнул косноязычный герцог.

— Фи! — поморщилась Бофорочка, — Ну что вы! Нет, конечно… Но, похоже… как это действие называется… из головы вылетело…

— Слово на букву 'б' , которое часто употребляют мои офицеры? — пробормотал Бофор, — Но ведь не… таких слов не должно быть в твоем лексиконе! Я даже не представлял, что ты знаешь такие слова.

— Нет, смущенно сказала она, — Хотя я понимаю, что и то и другое, вами не названное действие, входят в 'добродетели' ваших львят. А! Вспомнила! БЛЕФОВАТЬ! Я БЛЕФОВАЛА!

— О да, это они умеют, — усмехнулся герцог, — Что же Месье?

— Ах, отец, он такой урод! Он расцарапал мне все запястье своими когтями! И глаза у него были красные, как у вампира… Я была сама не своя от ужаса… А он мне еще и руку выворачивал. Просто изверг! Живодер! Палач настоящий! Это опрокидывало все мои представления о том, как должен вести себя благородный человек. И я закричала что-то вроде: 'Больно же, гад, отпусти меня!

И, когда Шевалье де Сен-Дени увидел все это, он… влепил Месье такую затрещину, что тот отлетел на несколько шагов.

— Он ударил брата короля? — тревожно спросил Бофор.

— Это из-за меня, отец! Он защищал меня! Клянусь, у него это вышло против воли! Я во всем виновата! Скажите, разве это — преступление?

— Я не могу быть объективным, моя девочка. Пожалуй, и я не удержался бы, если бы увидел тебя в руках этого поганца. Но я твой отец. И все же… когда речь идет о принце крови, это не является смягчающим обстоятельством.

— Значит, Шевалье, по нашим законам, все-таки преступник? Значит, мужчина не имеет права защищать женщину? А коронованным злодеям все позволено? Любое насилие, любое зверство? Разве можно после этого считать, что у нас цивилизованная монархия?!

— Он принц. Он брат короля. Разве ты не понимаешь?

— Этот принц — гомосексуалист, грязный извращенец!

— И все же он принц, — вздохнул герцог.

— Я не понимаю! Неужели вы осуждаете Шевалье де Сен-Дени?

— Я? Да нет же! Я думаю, как выручить вас. Как помочь вам. Уточним детали.

— Вы думаете, этому делу дадут ход? Я поняла, Месье очень боится, что Людовик узнает о его грязных забавах. Людовик сам извращенцев терпеть не может.

— Подстраховаться не мешает, — заметил герцог, — В нашем-то славном королевстве так легко угодить за решетку, так легко потерять голову. Скажи, лицо твоего Шевалье все время оставалось под маской?

— Да. Все время.

— Он ничего не говорил?

— Нет. Ни слова. Они могли узнать его по голосу? Значит, он из высшего света, и вы его хорошо знаете? И отказываетесь сообщить мне, кто он на самом деле? И вам не стыдно так меня мучить?

— Я спросил тебя…

— Нет, отец, он все время молчал.

— Хорошо. И вы там ничего не оставили? Никаких улик?

— Оставили, — прошептала Анжелика, — Платок, которым он замотал обломок своего клинка.

— На платке были инициалы? Герб? Вензель?

— Я не помню. Кажется, была какая-то вышивка. Де Лоррен протянул платок Месье — у того кровь потекла из носа.

— После затрещины, полученной от твоего героя?

— Да, — проговорила Бофорочка, — Но, папочка, это же только в театре бывает, что платок приводит к смерти и служит обвинением. В 'Отелло' , например.

Бофор опять мысленно выразил сожаление, что его молоденькая дочь так осведомлена о том, что 'бывает в театре' .

А она продолжала:

— Зато я спасла очень важную вещь — шпагу. Хотя бы и сломанную. Сантиметров двадцать от рукояти.

— О шпаге мне ведомо, — вздохнул герцог, — Хорошо, хоть на это ума хватило. А как реагировали сообщники Месье на оплеуху?

— Все ужаснулись. Замерли. Да и сам Шевалье замер не секунду, как бы не веря, что это случилось. А потом де Лоррен сказал, на этот раз вполне серьезно, без своей обычной гадкой усмешки: 'Вам лучше застрелиться на месте, молодой человек. Мне даже представить страшно, что с вами теперь сделают' . А что с ним могут сделать, если поймают? Неужели казнят?!

— Действия Шевалье де Сен-Дени по законам монархии могут расцениваться как оскорбление величества, а это смертный приговор.

— Но нам удалось убежать! Он закрыл дверь снаружи, а ключ потом выкинул в Сену. Он почти нес меня на руках, я пришла в себя только на берегу Сены. А остальное вам известно, — вздохнула Бофорочка.

— С вами не соскучишься, милые детки, — проговорил Бофор. У герцога после исповеди дочери пропало желание открывать настоящее имя ее спасителя и организовывать свадьбу на корабле 'Корона' .

11. СЕБАСТЬЕН ДЮПОН, КОРАБЕЛЬНЫЙ ВРАЧ

Расскажем теперь, что происходило с остальными нашими героями…Когда все убедились, что Анри и Рауль оба невредимы, их встретило оглушительное 'Ура!!! ' Народ ликовал. Бофор обнял обоих одновременно. А потом взял на руки Анри и унес в свое помещение. В этот момент Бофор не думал ни о чем, отцовское чувство оказалось сильнее разума. Капитан 'Короны' подошел к Раулю с протянутой рукой.

— У меня нет слов, виконт! — восхищенно сказал капитан, пожимая руку виконту.

— У меня тоже нет слов, капитан, — ответил Рауль c грустной усталостью.

Но тут на него набросились друзья. Рауль принужденно улыбался, отвечая на их шутливые приветствия.

— Постойте, — остановил он их, — Отпустите меня. Мне надо сказать несколько слов нашему капитану. Господин капитан!

Ришар де Вентадорн обернулся.

— Господин капитан, — повторил он, — приношу вам свои извинения за то, что я превысил полномочия и позволил себе отдать команду вашим матросам. К этим чрезвычайным мерам меня вынудили столь же чрезвычайные обстоятельства. Надеюсь, вы не в обиде на меня? Честь имею.

И поклонился.

— Господин виконт, — столь же учтиво сказал капитан, — Какая может быть на вас обида, помилуйте? Вы действовали как профессионал…

— …Высшего класса! — вставил языкастый матрос.

И все засмеялись.

— Но довольно любезностей! — воскликнул Оливье, — Друзья мои, пойдемте выпьем за нашего героя!

— Хо! 'Куда я только не взберусь! ' Помните девиз Фуке? — захохотал Серж, — Возьми это своим новым девизом, Бражелон, тебе он больше подходит!

И по команде Сержа Пираты возопили: 'Куда я только не взберусь! ' Рауль вздохнул и отреагировал на выходку приятелей мягкой меланхолической улыбкой. Капитану бросилась в глаза неестественная бледность его лица. А приятели все зазывали Рауля на пирушку.

— Простите, что нарушаю ваши планы, но у меня чертовски болит голова.

Компания взвыла. Но Рауль не поддавался на уговоры.

— Я вынужден отказаться, — упрямо сказал он, — В другой раз. У меня действительно болит голова.

Гримо встал подле своего господина.

— Вам не ясно, что ли, молодые люди? — заворчал Гримо, — Идемте, мой господин, идемте, а то они вас в покое не оставят.

— Каков мошенник! — хмыкнул де Невиль.

Старик обернулся и сделал грозную гримасу. Пираты захохотали. Де Невиль сделал движение, чтобы утащить приятеля в свою компанию. Но Гримо скрестил руки и энергично затряс седой головой.

— Япришлю к вам нашего врача, господин виконт! — крикнул капитан. Рауль махнул рукой, сделав жест, означающий 'не стоит беспокоиться' .

— Ну вот, — вздохнул Гугенот, — Старая нянька утащила нашего героя.

— Старый черт!

— Злыдень!

* * *

Рауль вошел в свою каюту и повалился на постель.

— Я дьявольски устал, — простонал он, — Гримо, не пускай ко мне никого.

Гримо выразил полное согласие с таким благоразумным решением.

— Не все ж с этими сорванцами пьянствовать, — ворчал старик, — Так и спиться недолго. Лягте отдохните лучше.

— Именно так я и сделаю, — сказал Рауль, — Поваляюсь впрок, пока есть возможность побездельничать.

Он разделся и завалился в постель.

''Что-то с ним не так' , — подумал Гримо с тревогой. Он взглянул на хозяина — тот лежал с закрытыми глазами.

— Кто бы ни пришел — я сплю!

— Во-во, — поддакнул Гримо, — Так всем и скажем.

Гримо пристроился у окна и стал смотреть на море.

— Гримо, платок скорее! — закричал Рауль.

— Что с вами?! — вскрикнул перепуганный Гримо.

— Да ничего, пустяки, — пробормотал Рауль, зажимая нос платком, который Гримо поспешно подал ему, — Что ты всполошился, старина?

От кровотечения из носа не умирают.

— С вами же никогда такого не было, — ворчал старик, стаскивая перепачканную рубашку, — Что за напасть!

— Привыкай ко всяким ужасам, Гримо, — сказал Рауль, — Это еще цветочки. Что-то я не слышу твое о-хо-хонюшки!

— Ну и шуточки у вас последнее время, господин Рауль! — не выдержал Гримо. Он вздохнул, и, намочив салфетку холодной водой, подал хозяину.

— Запомните на будущее, — заметил Гримо, — В таких случаях надо приложить к переносице что-нибудь холодное.

— Думаешь, это повторится?

— А я почем знаю? — буркнул Гримо.

— Уже было, — вздохнул Рауль, — Может быть, это предупреждение. Знак свыше. А может, возмездие.

— Я вас не понимаю. Что за чушь вы несете?

— Тебе не нужно меня понимать. Зато я сам на этот раз прекрасно себя понимаю.

* * *

Полные слез глаза Анжелики де Бофор. Брат короля. 'Ой! Мне же больно, отпусти меня, живодер! '…Кровь на лице принца крови… и освобожденная Бофорочка…

* * *

— Кажется, прошло.

— Ну и слава Богу, — обрадовался Гримо.

В дверь постучали. Рауль сделал запрещающий жест, затряс головой.

— Я сплю! — прошептал он.

Гримо открыл дверь. Вошел скромно, но элегантно одетый человек лет сорока с небольшим саквояжем.

— Меня прислал господин капитан, — сказал посетитель и представился, — Себестьен Дюпон, корабельный врач. Где больной?

''Так вот ты какой, знаменитый док Дюпон, гроза флагмана' , — подумал Рауль.

''Так вот ты какой, Пиратский Вожак, малыш Шевретты' , — подумал доктор. До сих пор они раскланивались издали.

— Мнимый больной, — отозвался Рауль, — Я здоров как бык.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал Дюпон, — Если человек вашего возраста средь бела дня лежит в постели, что-то тут не так.

Гримо нахмурился, пораженный совпадением его мыслей и высказыванием врача. Но он решил вставить словечко.

— У моего господина сегодня был трудный день, — заметил Гримо.

Трудный! Не то слово! Сначала стукач, потом обаранившийся де Невиль, и злосчастный Анри де Вандом.

— У вашего господина все дни трудные, как я погляжу, — улыбнулся Дюпон.

— Я просто хочу побыть один.

— Господин виконт, я же был на палубе со всеми и собственными ушами слышал, как вы жаловались на головную боль. Я и пришел, чтобы помочь вам. Я полагаю, что вы просто переутомились. Но капитан наш очень встревожен. Так на что вы жалуетесь?

— Я ни на что не жалуюсь, господин Дюпон. Передайте капитану, что я очень признателен ему за заботу, но вы напрасно беспокоились, я не нуждаюсь в ваших услугах. Гримо, поблагодари господина Дюпона за визит.

Он сделал жест — заплати, мол. Это была и просьба удалиться. Но от Дюпона не так-то просто было избавиться.

— Понимаю. Вы хотите, чтобы я ушел. Но я должен дать отчет капитану о вашем состоянии.

— Начинается, — вздохнул Рауль, — Уже врачи зачастили. Следующий будет священник, потом гробовщик.

— Гробовщик на море? — хмыкнул Дюпон, — Пожалуйте ручку, сударь.

Гримо подошел поближе.

— Пульс в норме, — сказал врач.

— Я же говорил, любезный господин Дюпон. И не мните, пожалуйста, так мой бедный живот. Я не жалуюсь ни на пищеварение, ни на почки, ни на что!

— А это что? — спросил врач, показывая на перепачканный платок.

— Ничего особенного, — сказал Рауль насмешливо, — Вы поняли, уважаемый господин Дюпон — ничего особенного!

— Но у вас глаза покраснели.

— Это от ветра.

— И лицо бледное.

— Залезьте сами на высоту больше пятидесяти метров, я посмотрю, какой вы будете румяный! Что вас интересует? Язык вам показать? Извольте!

— Вы можете не паясничать, господин виконт?

— Не могу, — все так же насмешливо ответил Рауль, — Меня весьма забавляет эта сцена, господин Эскулап! Ничего не произошло! С чего переполох? Это сейчас, пока мы еще в пути. Что будет, когда начнется война с арабами? Вы и ваши коллеги будете щупать пульс нам после каждого выстрела? Прописывать слабительное после каждой вылазки? А кровопускание нам устроят господа мусульмане, у них это лучше получится, чем у ваших клистироносцев.

— Ох, виконт, — вздохнул Дюпон, — Что за глупости вы говорите! У вас превратное понятие о медицине. Вы судите о людях моей профессии по комедиям достопочтенного господина Мольера. Неужели вы полагаете, что мы лечим своих пациентов только клистирами и кровопусканиями?

— Нет, — нахально сказал Рауль, — Вы еще слабительное даете своим жертвам. Ваша слава, док, идет впереди вас!

— За все гадости, что вы мне наговорили, вы, право, заслужили изрядную долю слабительного.

— Или приличный клистир, не так ли? Но, почтенный господин Дюпон, я вам не дамся живым! — воскликнул он патетически, утрируя трагический тон актеров той эпохи.

Дюпон улыбнулся.

— Да перестаньте ерничать! Жаль, что у вас такое предубеждение к медикам.

— Да я вовсе не знаю медиков. Просто я не прибегал к помощи ваших коллег. Если когда и болел, то само проходило. Если и были какие царапины, заживало как на собаке. А то, что сужу поверхностно, не обижайтесь. Скажите спасибо… Мольеру…

Он чуть не ляпнул 'Коклену де Вольеру' — так в последний раз назвал Мольера Портос, вострженно описывая феерическое празднество в Во, и Рауль сначала не понял, о ком идет речь, но после пары наводящих вопросов сообразил, что Портос исковеркал Мольерову фамилию, и чуть не засмеялся, хотя ему тогда, право, было не до смеха. Но глупость привязывается, и, если речь заходила о Мольере, так и хотелось повторить портосовский ляпсус. Но 'Коклена де Вольера' заценил бы Д'Артаньян, господин Дюпон такую шутку не поймет и сочтет его совсем дураком.

— Скажу спасибо. Впрочем, я уже говорил 'спасибо' ему лично.

— Вот как? А я думал, вы обозлились на него. Здорово он высмеивает вашего брата!

— Ничуть. Мольер высмеивает то, что составляет позор моей профессии. Шарлатанов с клистирными трубками, выкачивающих деньги из богатых профанов. Я же окончил медицинский факультет Сорбонны, стажировался в Отель Дье, и видел столько несчастных и отверженных, еще будучи совсем юнцом, помоложе вас, пожалуй. Мне доводилось приходить на помощь дуэлянтам.

— О! Врач на дуэли — это серьезно.

— Мне приходилось оказывать помощь раненым во время боев в Париже в эпоху Фронды, но даже не это повергло меня в ужас, а болезни, которые порождены нищетой и голодом. Но зачем я вам говорю все это?

— Извините, — серьезно сказал Рауль, — Меня иногда заносит.

— Да меня тоже заносит. Я не люблю, когда профанируют мое ремесло. Вам ведь тоже неприятно, когда высмеивают военных?

— Если смешно, я смеюсь. Кстати, о Воль… о Мольере!

''Мы с ним познакомились в армии: в то время маркиз командовал

КАВАЛЕРИСКИМ ПОЛКОМ НА МАЛЬТИЙСКИХ ГАЛЕРАХ' .

– 'Смешные жеманницы' ? Помню, как все смеялись до упаду, включая короля.

— Да. Весело было. Не то, что весело — умора! Знаете, док, в моей профессии свои проблемы, но вы правы — одно дело — здоровый юмор, а другое — злобное зубоскальство. И мы сойдемся на том, что Мольер — не злобный зубоскал.

— О нет! — сказал Дюпон, — Мольер — первый юморист Франции.

– 'Истинно ученые и истинно мужественные люди еще ни разу не были в обиде на комедийного Доктора или Капитана' , -процитировал виконт с улыбкой, — Это из предисловия к 'Смешным жеманницам' .

— Я знаю, — кивнул доктор, — Может быть, теперь вы будете со мною более откровенны? Скажите, я могу с полной ответственностью сказать капитану, что с вами все в порядке? Если я сейчас уйду, вы сможете заснуть спокойно?

— Что вы, док! Мне и ночью-то не заснуть, тем более средь бела дня.

— И обед вы сегодня пропустили.

— Увы! Дела! И еще — пора приучаться к спартанской жизни, док. Вы полагаете, у нас во все время экспедиции будут такие деликатесы? Отнюдь, прошу поверить на слово как профессионалу. Когда начнется заварушка, будем рады стаканчику вина и корочке хлеба.

— Теперь мне более менее ясно, — сказал Дюпон. Он достал из саквояжа флакон, накапал несколько капель в стакан, разбавил водой и подал Раулю.

— Выпейте это.

— Надеюсь, не слабительное?

— Вовсе нет. Это поможет вам успокоиться и заснуть.

— Ваше здоровье, док!

— Вот так-то лучше.

Себастьен Дюпон был сведущим в медицине человеком. Поговорив минут пять 'за жизнь' , он заметил, что капли начали действовать и тихонько вышел, поманив за собой Гримо. Старик последовал за ним.

12. ПОГОВОРИЛИ

''Вот и поговорили' ,- подумал Бофор, сидя подле спящей дочери. Девушка сжимала руку герцога. Она заснула незаметно, и задумавшийся Бофор не заметил этого в первую минуту. А адмиралу было о чем подумать, и мысли его были невеселые. Все его планы рушились. Вот и не верь приметам.

Женщина на корабле приносит несчастье.

Бофор перешагнул через эту примету, счел ее суеверием. А беда была не за горами, она поджидала их всех. И беда эта не последняя. Напасти посыпятся на них, как волны на палубу во время шторма. Одна уже обрушилась. Продолжение следует. Мы сядем на мель. Начнется шторм, посильнее первого. Мы собьемся с курса. Мы вовсе потонем. И все потому, что старый осел Франсуа де Бофор уступил просьбе своей обожаемой дочурки.

''Да, старый осел, — ругал себя Бофор, — Осел, больше никто. Проявил слабость. Не захотел расставаться с девочкой. На что ты надеялся, кретин, когда поддался на ее уговоры? Хотел, чтобы все были счастливы. И вот к чему привели эти благие намерения. Все несчастны, и он — самый несчастный из всех. Да. Несчастнейший из смертных. Детки наделали глупостей, заварили кашу, а я должен найти выход. Дочка правильно сказала: 'Вы в ответе за всех нас' .'

''Ужасно! ' — пробормотал герцог и постарался одернуть себя.

''А что, собственно, я ною, какая такая беда? Вот тут рядом живая и невредимая моя дочь. Она преспокойно спит, а могла бы… заснуть навеки. Главное — мы все живы. Сейчас главное это. А дальше… Что будут с нами потом? Вот давай и поразмыслим, сударь, что же делать. Какую позицию занять' .

— Рауль! — закричала Бофорочка, — Держи меня крепче! Что это с нами? Мы падаем или мы летим?!

''Бедняжка, ей снится кошмар. Ей снится, что они сорвались с вантов. О, я помню свои кошмары накануне бегства из Венсенского замка! Только мои кошмары снились мне ДО. А у нее все позади' .

— Проснись, крошка, проснись, моя девочка!

— Ах, это вы… — вздохнула Анжелика, открывая глаза.

— О! Я, кто же еще? Ты, похоже, разочарована? Тебе снился кошмар, я и поспешил разбудить тебя. То был сон. Только сон. Рауль спас тебя.

— Я знаю. Только мне не кошмар снился… Мы летели… и оказались в каких-то мягких облаках… на седьмом небе…

— Ну тогда, — вздохнул герцог, — Извини, что потревожил твой сон.

''Ишь ты, вот что ей снится! В объятиях Рауля на седьмом небе! А на меня смотрит с обидой, что прервал ее грезы. Вот, так и будет. Она уйдет с этим мальчишкой, это случится когда-нибудь. Может быть, поэтому я и не решился сказать ей правду' .

Бофор вздохнул, кусая усы. 'Эх, ребятки, — мысленно обратился он к Анжелике и Раулю, — Не ожидал я от вас такого. Никак не ожидал. Но, что бы ни случилось, я вас не дам в обиду. Я отведу от вас все дамокловы мечи и молнии всех на свете громовержцев. А сейчас не будем паниковать понапрасну.

Ваши враги остались там. Но мы-то, дьявольщина, мчимся на всех парусах к новым врагам. А вот об этих бездельниках, герцог, думать пока еще рано. Подумаем о врагах и друзьях, оставшихся во Франции. Ситуация такова: спасая мою дочь от высокопоставленных преступников, Рауль нечаянно ударил по лицу брата короля. К счастью, на нем была маска, и имени его они не знали. 'Нечаянно? — спросил себя герцог, — А не самого ли Людовика ударил Рауль в лице его брата? Как вызвал Сент-Эньяна, направляя вызов королю' . И тут же Бофор одернул себя. По рассказу Анжелики, принц обращался с девушкой так жестоко, что нормальный человек не выдержит и вмешается. Значит, люди принца, придворные — ненормальные? Получается, так. Ни один нормальный человек не сможет спокойно смотреть, как женщине выворачивают руки. Порыв Шевалье был понятен Бофору. И таинственность, с которой действовал Шевалье, он оценил, ибо сам обожал тайны.

И все было бы не так плохо, если бы не поспешная, опрометчивая клятва Анжелики. Она выдала его невольно этой клятвой. Кто ее тянул за язык? Она, что ли, хотела сказать всему высшему обществу — не рассчитывайте на меня как на выгодную партию для всяких ваших кузенов, племянников, детей и внуков — мой выбор сделан! А я мог опровергнуть ее слова, обратить все в шутку. Но — подтвердил. Хорошо, на балу были только наши. Но слухи о странной клятве дочери Бофора, конечно, пошли. И дошли до ушей наших врагов. Так всегда было, так и будет. Узнали наверняка и участники этой истории. Вот мы и попались. Мышеловка захлопнулась. Враги узнали о том, что дочь Бофора поклялась выйти замуж за своего спасителя с вымышленным именем Шевалье де Сен-Дени. Я, Франсуа де Бофор, благословил этот союз.

А дальше, если бы события разворачивались так, как я задумал вначале, как уже было согласовано с Атосом и Шевреттой — моя дочь выходит замуж за их сына. Я торопил события и подталкивал девочку к этому шагу. Чего тянуть? Обвенчаем ребяток на корабле — и семь футов под килем!

Но после рассказа Анжелики мой гениальный проект неосуществим. Увы! Моя дочь получит мужа, но этот шаг выдаст мальчишку с головой. Вот какая дрянь получается. Ибо меня, Бофора, честнейшего человека Франции, знают как человека слова. Человека, человека — балда я косноязычная! Все шло так хорошо, и такой жестокий облом! Замаскированный Шевалье де Сен-Дени, спасший герцогиню де Бофор — поди его найди! — и всем известный Рауль де Бражелон — одно и то же лицо. А король и так обозлен. Впрочем, его тоже не поймешь. Куда ветер подует. Все это дело с Сент-Эньяном и Лавальер мы бы замяли, Людовик был бы только рад такой развязке. Он все-таки не может игнорировать общественное мнение. А общественное мнение за Рауля. 'Молодец, мальчик, моя школа' , — это Конде. Но вот еще и эта история как назло! Как же после этого он может жениться на моей дочери? Это равносильно признанию в преступном подвиге. В героическом преступлении. Потому и на бал не явился, и не стал продолжать знакомство со спасенной девушкой — уже под своим настоящим именем. А она, бедненькая, мучается и думает, что Шевалье забыл ее. А Рауля я расспросить не могу. Надо было сразу. По горячим следам. Упустил время. С чего это вдруг я начну выяснять, как далеко зашел господин де Бражелон в своих отношениях с моей дочерью? Как я могу просить его припомнить обстоятельства, при которых он нанес удар брату короля? Его лучше не дергать лишний раз. Парню и так досталось. Пусть успокоится. А кто вам сказал, господин герцог, что Рауль готов стать мужем Анжелики? Разве это у него на уме? Он сразил нас всех своей фразой: 'Я буду служить не королю, а Богу' . И дальше — полный бред насчет Мальтийского Ордена. И никто из нас не возразил сумасшедшему романтику! Безумным романтикам не возражают. Нет — возразил Гримо. Бутылку разбил. А я потом пробормотал: 'Что-нибудь придумаем' . Я всегда так говорю, когда ситуация заходит в тупик. Но потом как-то выпутываемся из самых, казалось бы безысходных ситуаций. И вот что придумал господин де Бофор: женить Рауля на Анжелике. А если парень заартачится, сказать, что вопрос давно решен с его родителями, и они всей душой за этот союз. Так же 'за' , как были против Лавальер.

Но знают ли высокородные родители моего адъютанта, в какую историю впутался их сынок? Скорее всего, не знают. Скорее всего, он никому из родителей не похвастался, что ударил брата короля. Мальчика можно понять. Мальчик просто-напросто струсил. А может, пожалел родителей. Им и без брата короля забот достаточно.

А родители, кажется, затевают во Франции какую-то заваруху. Шевретта только намекнула, но я знаю ее не первый год, мне достаточно было пол-фразы, пол-слова, чтобы понять, что там что-то затевается. 'Вам лучше пока ничего не знать, Франсуа' , — загадочно улыбнулась она. Впрочем, за нее-то я не боюсь. Она выпутается из любой интриги. Жаль, что она, скорее всего, ничего не знает о наших затруднениях. Она нашла бы верное решение. Она даже 'безумный маскарад' восприняла как должное. Как вполне нормальную вещь. То, что моя дочь, переодетая пажем, сопровождает меня на войну с мусульманами. 'Мы тоже так начинали' , вспомнил Бофор слова Шевретты и опять усмехнулся.

Впрочем, связь с Францией не прервется. А король? Король, черт возьми, очень просто может вычислить Шевалье де Сен-Дени, даже если наши дети не поженятся. Почему? Да потому, что Людовик XIV знал историю прекрасной шпаги Бражелона, которую отец вручил ему в усыпальнице Сен-Дени. Так что этим именем мог назваться не любой, а именно он. Ну вот. Семь бед — один ответ. Поженятся они или нет, король, видимо, все знает. УЖЕ ЗНАЕТ! Догадался. А, пропади все пропадом, захочет жениться, мешать не буду. И вмешиваться не буду. Пусть сами разбираются.

Если Людовик наш враг — нам лучше переждать это время. Захватить вражескую крепость и укрепиться на побережье Алжира. Сидеть в этой крепости и ждать новостей из Франции. Насколько разгневан король? Как он поведет себя в будущем? До истории с Лавальер он относился к Раулю с искренней симпатией. И Рауль тоже. Если от прежних добрых чувств Людовика что-то осталось, может быть, он закроет глаза на отчаянную выходку Шевалье?

Он-то, Людовик, никогда не обижал женщин. И королевский братец перед Людовиком больше виноват. Но Людовик любит брата, несмотря на пороки молодого принца. Если Луи начнет мстить… Герцог поежился… Последствия впечатляли.

Итак — Анжелика не должна знать настоящее имя Шевалье. Если и узнает, то не сейчас, и не от меня. Узнает, так узнает. Чему быть, того не миновать. Я должен быть в курсе намерений Людовика. И знать, что замышляют мои друзья. И знать, насколько опасно положение. А может — как часто бывает — поговорили и забыли?

А у вас, господин герцог, сейчас даже нет права в случае неудачи погрузиться на корабли и удирать во Францию. Вы должны только победить! И беречь как зеницу ока сумасшедшего мальчишку и такую же одуревшую от любви девчонку. И надо же было подвернуться этому окаянному принцу! Выход должен быть, но сейчас я выхода не вижу. Если на одну чаше весов поместить все добрые чувства, которые когда-то питал христианнейший монарх к несостоявшемуся мужу моей дочери — а на другую — пощечину, данную Месье, и все, что этот Шевалье успел натворить — что в итоге? И то — если он не натворит еще чего-нибудь. Покруче. Хотя — круче некуда. Приплыли!

И еще: как бы ни повернулись дела, этот парень не из тех, кто просит помилования. Но другого бы и не полюбила моя дочь. Невеселая картина, вздохнул герцог. Попав в такую заваруху, я счел бы себя обреченным. Правда, ищейки Людовика еще не начали охоту на Шевалье де Сен-Дени. Может, и не начнут вовсе? Дай-то Бог! А если все же начнут? 'Государственный преступник, оскорбление величества и прочая… ' Бофор похолодел от мысли, которая могла прийти в голову любому в подобной ситуации. Он поставил себя на место Рауля и пришел к неутешительному выводу. Что делал бы я, Бофор, на месте Рауля? Разве я стал бы связываться с влюбленной молоденькой девушкой? Навряд ли. Но ищеек короля я уж постарался бы оставить с носом. Как их оставить с носом? Как не дать себя затравить, окружить, поймать? Что за пакость лезет в голову! Эта пакость — вещь обычная, когда думаешь о себе. Я лично, я, безбашенный Бофор, полез бы в самую гущу, в самое пекло. Чтобы потом не попасться в лапы судей и палачей Людовика. Но это только в том случае, если бы знал наверняка, что все кончено.

А наш герой, похоже и в ус не дует! Или только делает вид, что все нипочем? Смотри, герцог, хорошенько за своим героем. Может, он поспешил сделать такой же вывод. И полезет под пули в поисках героической смерти. Такая вот ситуация. Я очень хорошо понимаю тебя, Рауль! Но я поклялся, что ты вернешься живым и невредимым. И я сдержу свою клятву. И Анжелика. Она не собирается мириться с нашими самыми, казалось бы, безысходными ситуациями.

А потом Бофор сказал самому себе еще и то, что до сих пор боялся высказать. Девочка чуть не погибла. А где же был ты сам, отважный герцог де Бофор? Почему сам не полез за дочкой — показал бы пример перетрусившему экипажу? 'В вашей жизни чрезмерной была только храбрость' — сказал бы сейчас то же про него граф де Ла Фер? 'Да не струсил я, — возразил герцог самому себе, — И, видя, что никто не собирается лезть на мачту, я почти решился… Но я не верил в свои силы… Да, я когда-то ловко управился с веревочной лестницей. Правда, сейчас и не припомню, какой высоты была башня Венсенского замка. Столько лет прошло.

Таже мало не показалось. Но я сам был тогда другой — молодой, ловкий, проворный. А сейчас я уже устал… И все же я, видит бог, попробовал бы спасти девочку… Да, несолидно адмиралу карабкаться по вантам. Но не это меня останавливало. Не те годы, не та сила, не та ловкость. Хотя, надеюсь, я далеко не старик. Но в этот момент вызвался Рауль. И сделал то, что я уже не могу сделать.

Бофор не испытывал зависти к своему молодому и энергичному адъютанту. Но с понятной грустью герцог признался себе, что молодость его, Бофора, все же ушла безвозвратно. И не так далек тот день, когда он должен будет уступить дорогу молодежи. Таким, как его геройские мальчики, Пираты Короля-Солнца и их лидер, его адъютант, виконт де Бражелон, который рано или поздно, сделается полковником, а то и маршалом Франции, если только не погибнет в африканской войне. А этого он, герцог, не допустит!

ЭПИЗОД 28. БУМАГИ ОТЦОВ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ

13. ЧЕСТНЕЙШИЙ ЧЕЛОВЕК ФРАНЦИИ

— Я не сплю, — сказала Бофорочка, — Можете шуметь, мой герцог.

Бофор, стараясь не разбудить дочь, ходил по каюте на цыпочках.

— Ты давно проснулась? — мягко спросил герцог.

— Не знаю. Минут двадцать назад, наверно.

Она открыла глаза, вздохнула и печально произнесла:

— Доброе утро, монсеньор.

— Доброе, малышка, — ответил герцог таким же ласковым тоном.

— Отец, вы говорите со мной таким странным голосом! Вы говорили так, когда я болела в раннем детстве. Вчера вы совсем не так говорили…

Теперь вздохнул Бофор.

— А я, — печально продолжала Анжелика, — Вовсе не заслуживаю такого снисходительного отношения со стороны вашей светлости. У меня было достаточно времени подумать обо всем… Я подумала — и ужаснулась. Вы, может, меня и простите, но я себя никогда не прощу. Я доставила вам всем столько хлопот.

— Хлопот, — усмехнулся герцог, — Хлопоты — не то слово!

— Понимаю, — покорно кивнула Анжелика, — Понимаю и не оправдываюсь, потому что моему поступку нет оправданий. Я только прошу вас поверить, что больше это не повторится.

— Надеюсь, — пробормотал герцог, — Что ты больше не захочешь забираться на салинг.

— О никогда! — сказала дочь адмирала, — Никогда! Вы верите?

Вместо ответа герцог поцеловал Анжелику в лоб.

— Все! — решительно сказала она, — Никаких вантов, никаких выбленок, никаких марсовых площадок!

— Да, малютка, ты получила хороший урок.

Она опять вздохнула.

— Вы думаете, меня совесть не мучает? Я только прошу вас, не ругайте Ролана. Он, наверно, тоже мучается из-за всего этого переполоха. Случись что с нами — Ролан не смог бы жить после этого. Он такой.

— А ведь это его идея? — спросил герцог.

— На этот вопрос, монсеньор, позвольте вам не отвечать.

— Понимаю, — вздохнул Бофор, — Мое воспитание. Я учил тебя презирать доносчиков, теперь пожинаю плоды. Да это, собственнно, не так и важно.

— Конечно, — кивнула Анжелика, — Это не важно.

Она казалась очень грустной и испуганной. Вспоминая вчерашние признания дочки, герцог приступил к сложнейшей задаче — утешать влюбленную девчонку. Герцог / в который раз! / пожалел, что судьба ему послала девочку, а не мальчика. 'С мальчишкой я скорее бы договорился. Но невинной девочке не скажешь всего того, что я сказал бы своему сыну' . Герцог де Бофор, как и барабанщик Ролан, был вынужден прибегать к купюрам в разговоре с Анжеликой.

Герцог сказал своей печальной влюбленной девочке слова, которые стали формулой утешения, за которые его, наверно, высмеяли бы острословы литературных салонов. Но в адмиральской каюте не было никого, кроме его дочери.

— Все будет хорошо, — сказал Бофор смущенно. И девочка улыбнулась — она поверила ему. Банальнейшая фраза оказалась самой нужной в их диалоге. Малышка ждала от отца именно этих слов. 'А и правильно, — подумал герцог, — Банальная фраза обретает новый смысл, и для моей отчаявшейся малышки она звучит как впервые! Хотя я сам столько раз говорил это и женщинам и друзьям в минуты опасности. И это срабатывало. И Рауль туда же — ладно, я, косноязычный. И он изрек вроде ту же фразу. И это сработало. Так всегда будут повторять — все будет хорошо. Как заклинание. Как волшебную формулу надежды' .

— Вы правда так думаете? — спросила Анжелика, и в ее глазах загорелась надежда.

Бофору очень хотелось, чтобы все было хорошо.

— Правда, — сказал он, — Ты мне веришь?

— О да! — воскликнула девочка, обнимая отца, — Недаром же королева называла вас самым честным человеком во Франции! Я верю вам как Богу!

Честнейший человек Франции пробормотал что-то невнятное и погладил девочку по голове.

— Ты будешь счастлива, моя дочурка, моя крошка, моя малышка… Подожди… Я твоего Шевалье де Сен-Дени из-под земли достану. Успокойся. Клянусь тебе, с ним не случилось никакой беды!

— Это точно?

— Абсолютно! — заверил герцог.

— Но почему он не дал о себе знать? Исчез — и все!

— Куда он денется! — пробормотал герцог.

— Как это куда?

''Ах да, он ей что-то наплел про Китай' .

— Малышка, как я сказал, так и будет! Даже если бы твой Шевалье был на Луне, я его и оттуда достал бы, поверь! Наберись терпения.

— Я буду ждать, сколько вы скажете, раз вы обещали, — послушно сказала Анжелика, — Но сейчас мне кажется, что я придумала эту любовь. Он не любил меня, раз смог так легко расстаться со мной.

— Это не совсем так, дитя мое. Бывают в жизни ситуации, когда мужчина вынужден покинуть любимую. Сколько раз это было в моей жизни! И, раз ты сделала выбор, смирись с этим. Прими это как должное.

— Насколько я поняла вас, отец, мой любимый выполняет какое-то важное поручение за пределами Франции? — спросила Анжелика.

— Да-да, ты права! — с чистейшей совестью подтвердил честнейший человек Франции, — Готов в этом поклясться, дочурка, всеми святыми и самим Христом.

Бофор говорил так убедительно, что Анжелика доверчиво улыбнулась и спросила:

— Но почему — в Китай?! Какой у нашей страны интерес в Китае?

''А я почем знаю? — ухмыльнулся Бофор, — С чего этот болван приплел Китай? Следы заметал? Ну, назвал бы Японию на худой конец — сегуны, самураи, бусидо… Все же я напряг бы свои извилины и что-нибудь наплел ей. О каких-нибудь ниндзя в черных масках и технологии восточных единоборств. Но — Китай! Вот олух!

— А с чего вы вдруг заговорили о Китае?

— А… я просто приглашала его с нами… В этот наш Девятый Крестовый Поход.

''Ну понятно, ляпнул первое, что пришло в глупую голову!

— Малышка, есть такое избитое, но верное выражение: 'Так надо' .

— Кому надо? Королю? Его король в Китай послал? К этим… китайским… апельсинам…

— Мандаринам, — поправил Бофор.

— Все одно — цитрусовые, — пошутила она, — Мандарины, апельсины, лимоны… Король?

''Король? Очень сомневаюсь. Пылкий Шевалье наверняка выпалил что-нибудь неуважительное в адрес христианнейшего короля' .

Бофор, измученный настойчивыми вопросами дочери, назвал первое имя, что пришло в голову:

— Конде!

— Конде?! — вытаращила глаза Анжелика, — Но что нужно Конде в Китае?

Герцог чувствовал, что зашел в тупик. И правда, что нужно Конде в Китае? Как смеялся бы принц Конде над олухом Бофором, если бы узнал, что, по словам герцога, он, герой Рокруа и прочих баталий, посылает своего эмиссара… в Китай! Но что понимают девчонки в геополитике? Врать так врать, решил честнейший человек Франции.

— Государственная тайна, — важно сказал Бофор.

— Жаль, — вздохнула Анжелика, — Что же вы раньше молчали? Я расспросила бы Господина принца или его сына, мальчишку-Энгиенчика.

— Энгиенчик дал бы тебе исчерпывающую информацию, — фыркнул Бофор.

''Представляю, какими идиотами выглядели бы мы в глазах принца, если бы она спросила его о Китае!

— Еще ничего не потеряно, — заявила Бофорочка, — Я могу расспросить Сержа или Рауля. Они наверняка знают все окружение Конде.

''Из огня да в полымя' , — подумал герцог.

— Они тебе ничего не скажут. И не смей ничего спрашивать!

— Почему?

— Потому что… потому… Это, повторяю, государственная тайна! Ты скомпрометируешь своего Шевалье этими бестолковыми расспросами.

— Но они не могут предать!

— Конечно, не могут. Но их нельзя спрашивать.

— Почему? — опять спросила она.

''Она меня в угол загнала. Но — врать так врать. Больше мне ничего не придумать. О малышка, как же ты меня достала!

— Ни 'малыш Энгиенчик' , родной сын Конде, ни Серж и Рауль ничего не знают о тайной миссии твоего Шевалье. Ты мне обещала ждать — и все! Ты можешь провалить все дело, — добавил герцог таинственно. Похоже, он убедил девочку.

— А если, — заикнулась Бофорочка, — Я уже проводила разведку боем?

— Вот так? И что ты успела разнюхать? Удалось добыть языка? — расхохотался герцог.

– 'Язык' , монсеньор, оказался очень злоязычным, и разведка боем меня только запутала.

— Поясни, — сказал Бофор, — Что-то я тебя не очень понимаю.

— На мой вопрос о Шевалье де Сен-Дени, папочка, Рауль сказал следующее: 'Это прожженный авантюрист, за плечами которого накопилось преизрядное количество всяких художеств' .

''Молодец, честный малый! ' — подумал герцог и захохотал.

— Ну вот, вы смеетесь! — обиделась Бофорочка.

— Честно говоря, я не знаю, смеяться или плакать. Но лучше все-таки… смеяться… Ха! Не переживай! Он… хороший. Он… очень хороший, твой Шевалье.

— И я того же мнения, — сказала Бофорочка.

— И, умоляю, больше не заводи с моими Пиратами разговоров на эту тему.

— Слушаю и повинуюсь, — по-восточному сказала Бофорочка.

— Во-во, — ухмыльнулся адмирал, — 'Поистине, Аллах, знающий, мудрый!

— Ой! — пискнула герцогиня, — Только, ради Бога, Коран не цитируйте! Я очень боюсь одного этого слова 'Аллах' . Сразу представляются страшные мусульмане!

— Волков бояться — в лес не ходить! — заявил герцог.

— Мусульман бояться — в Средиземноморье не плавать! — в тон ему ответила дочь, — Но я все равно боюсь.

— Со мной? — спросил Бофор, — Со мной не бойся никого, ни Драгут-реиса, ни Барбароссу!

— Даже с вами, мой герцог! Последователи Драгут-реиса и Барбароссы — такие жестокие живодеры!

— Не думай ты об этих уродах! Не твоя это забота! Думай лучше о своем красавчике!

— О красавчике? — спросила девушка, — Я даже лицо его не видела. Он же не снял маску, как я его ни просила.

''Хоть на это ума хватило' .

— И влюбилась без памяти, — вздохнул Бофор, — Вот и пойми душу женщины!

— Но вы-то сами, отец, вы видели его лицо без маски, раз назвали красавчиком? — с любопытством спросила Анжелика.

— Да, — усмехнулся Бофор, — Не раз имел удовольствие любоваться твоим героем.

— Ваша характеристика соответствует действительности?

— Если ты потребуешь, чтобы я нарисовал словесный портрет твоего незнакомца, я сразу отказываюсь.

— Жаль, — вздохнула Бофорочка.

— Не волнуйся, ты не будешь разочарована.

— Дай Бог, — опять вздохнула она.

— Черт возьми! — сорвался герцог, — Но что я должен сказать еще, чтобы ты прекратила свое нытье!

— Я не знаю, — пролепетала она.

— Меня бесит твой кислый вид! Ты же никогда такой не была!

— Увы! Монсеньор, на то есть причины.

Герцог схватился за голову.

— Я с ума сойду с тобой! Хорошо! Я знаю, как тебя успокоить! Какой сегодня день?

— Среда.

— Вот. На среду сон верный. Мне снилось, что мы победили. И ты наконец встретила своего Шевалье. На тебе было твое любимое платье… цвета морской войны…

— Цвета морской волны.

— Волны, конечно, а я как сказал?

— Вы сказали 'войны' .

— Это я оговорился. Итак, на тебе было платье цвета морской волны с вышитыми якорями…

Она бежала в этом своем платье цвета морской волны по полю битвы, и Бофор сказал своему лохматому и чумазому адъютанту:

— Вот и пришло ваше время!

Рауль соскочил с лошади и побежал к Анжелике. Они обнялись крепко-крепко. Последовавший за этим поцелуй был долог и нежен.

— Да, — сказал герцог, — Именно так все и было. Черный дым над горами развеялся. Твой любимый обнимал тебя очень крепко, ваши уста слились, и солдаты, вся моя армия, любовались вами. И над минаретом развевалось знамя победы. И мы уже собирались праздновать нашу победу.

— А подробнее? — спросила Бофорочка, — Как он оказался в Алжире?

— Так и оказался, — пробормотал Бофор, — Авантюристы, такой народ — сегодня здесь, завтра там.

— И мы стали праздновать победу?

— Да, — вздохнул герцог, — И мы стали праздновать победу.

— Почему же вы так тяжело вздохнули?

— Просто так, — ответил Бофор, — Правда, просто так…

Сон на этом не окончился. Бофор в подзорную трубу разглядел на высокой скале притаившегося ассасина. Араб держал в руках старинный арбалет и целилися в Анжелику и Рауля. Герцог хотел закричать, но крик замер в горле. Во сне всегда так — хочешь крикнуть и не можешь. И тогда Бофор сделал отчаянный рывок. Он закрыл собой влюбленных и свалился на песок.

— Монсеньор! — закричал Рауль.

— Отец! — вскрикула Анжелика.

Два выстрела прогремели одновременно. Рауль выхватил мушкет у стоявшего неподалеку солдата. Оливье выстрелил вторым, через несколько секунд после Рауля. Убийца свалился в пропасть.

— Скорее врача! — крикнул Рауль, — Герцог ранен!

— Врач не поможет, — сказал герцог, — Я убит. Эти мошенники стреляют отравленными стрелами. Дай руку, дочка. И ты дай руку, виконт. Береги ее, пожалуйста… Не обижай. У нее больше никого не осталось на свете…

— Монсеньор, клянусь вам… Но, может, еще не поздно…

— Поздно, дети мои, поздно.

Герцог соединил руки влюбленных и устало вздохнул.

— Будьте счастливы…

— Вам снилось еще что-то? — настойчиво спросила дочь.

— Дорогая моя! Ну скажи, разве не забываем мы свои сны, едва успев проснуться? Да, что-то еще снилось, но хоть убей, не могу припомнить! А тебе мало того, что мы победили, и ты нашла свою любовь? Больше меня не пытай, я все забыл! Ты слишком многого хочешь! Хватит с меня мелодрам! Сыт по горло сентиментальностями! Пора заняться реальными делами!

— Вы правы, монсеньор, а я только отвлекаю вас. Помните, в Тулоне я говорила, что не представляю себе ваши обязанности — обязанности главнокомандующего.

— Ну и что?

— Я была неправа. Я подумала о ваших обязанностях… и вот что мне пришло на ум… Но… я, наверно, зря отвлекаю вас от ваших дел. Вы и так уделяете мне слишком много внимания.

— Черт возьми, я пока еще могу уделять тебе внимание. Так что же ты придумала, моя юная амазонка, дева-воительница!

— Не получается из меня амазонка и дева-воительница, — сказала Бофорочка, — Я слишком слабая и трусливая.

— И не стремись в амазонки. Воевать предоставь нам. На то мы и мужчины. Не женское это дело. Почудили, и будет! И так уже вся эскадра судачит о приключении на салинге! Шутка сказать — военный корабль! Флагман королевского флота — и вдруг такое.

— Линейный, с во-до-из-ме-ще-нием 2100 тонн, — торжественно сказала дочь адмирала, — А еще… о реальных делах и обязанностях главнокомандующего… Можно спросить?

— Спрашивай…

— Какая государственная тайна заключена в бумагах Шевретты?

— В каких бумагах?

— Вы их не читали? Или не хотите отвечать?

— Черт возьми! Я совсем забыл о них!

— А ведь там какая-то важная информация.

— Это тебе на салинге поведал мой адъютант?

— Нет, не он. Ролан-барабанщик нечаянно услышал конец вашего разговора с Шевреттой.

— Я забыл, Анжелика, честное слово, я забыл. Устами младенцев глаголет истина. Конечно, надо разобраться в бумагах милейшей графини. Спасибо, что напомнила.

Бофор взглянул на часы.

— Сейчас рановато, но через пару часов я пошлю к Раулю за этими бумагами. Ты не выполнишь мое поручение?

— Сказать Раулю, чтобы принес вам бумаги Шевретты? С удовольствием, монсеньор! Я же и поблагодарить его толком не успела…

— Да подожди ты, куда вскочила! Говорят тебе — рано!

— Боже мой! Но я же должна привести себя в порядок!

… Когда молоденькая девушка охорашивается перед зеркалом, время летит для юной особы незаметно. Герцог залюбовался дочерью. Она обернулась, поймала задумчивый взгляд отца и спросила:

— Как я выгляжу?

Вместо ответа Бофор показал большой палец.

— Ты прелестна, моя малышка.

— Есть в кого быть прелестной! — гордо ответила адмиральская дочка.

''Есть для кого быть прелестной' , — усмехнулся адмирал.

Теперь на часы взглянула Бофорочка.

— Еще рано, да?

— Говорят тебе рано, мадемуазель Торопыга!

Бофорочка вздохнула и уселась у иллюминатора, подперев щеки кулачками. В дверь постучали.

— Кто там еще? — спросил герцог.

— Монсеньор, извините — я решился побеспокоить вас так рано.

— О, легок на помине! Заходи, виконт!

Вошел Бражелон, элегантный, нарядный, с большим пакетом в руках. Он поклонился герцогу и добродушно кивнул Анри.

— Господин виконт, — прошептала Бофорочка, вставая.

— Я как раз хотел послать за тобой Вандома. Но я думал, ты еще спишь.

— Я вам не помешал, монсеньор?

— Говорю же, ты как раз кстати! Мы с Анри тоже ранние пташки. Дело в том, что мне нужны документы, которые привезла твоя матушка. А что это за пакет у тебя?

— Это и есть те самые бумаги. Взгляните, монсеньор.

Бофор взял пакет и многозначительно взглянул на Вандома.

— Господин виконт, я вам очень признателен, — промолвил Анри, — Все, что я пережил вчера, не выразить словами. А сейчас, монсеньор герцог, с вашего разрешения, я поднимусь на верхнюю палубу. Можно?

— И даже нужно, — сказал герцог, — Мы тут сами разберемся. Садись сюда, мой дорогой, — он указал на стул возле иллюминатора, — и давай смотреть твои бумаги.

— Извольте, монсеньор, — Рауль вынул из пакета первый лист и протянул адмиралу. Герцог пробежал документ глазами.

— Ого! — воскликнул Бофор, — Ай да графиня! Это серьезно!

— Не то слово! — кивнул Рауль, — Но это еще не все!

14. ЧЕСТНЕЙШИЙ ЧЕЛОВЕК ФРАНЦИИ

/ Продолжение /

— Насколько я понимаю испанский, мой милый виконт, это план крепости Джиджелли.

— Совершенно верно, монсеньор. К сожалению, план прошлого века.

— И то хорошо! — заявил герцог, — У нас и такого не было. Вернее, был, но очень тупой.

Бражелон вздохнул и пожал плечами.

— Понимаю, — сказал герцог, — Я пытался добыть информацию. Но эти болваны-чиновники ни черта не знают. А король заявил: на месте разберетесь. К счастью, наша милая Шевретта оказалась более предусмотрительной. И как только она ухитрилась добыть эти бумаги, удивляюсь! Впрочем — не удивляюсь, вспомнив испанских друзей твоей матушки.

— В архивах Мадридского двора существовал, по всей видимости, не один план мусульманской цитадели… Матушка взяла более современный, полагая, что он представляет наибольший интерес для нас. Ведь крепость строили испанцы. И то, монсеньор, за это время мусульмане наверняка не раз ее перестраивали. 'Это для Аллаха легко! ' Но главное — тайные коммуникации, подземные ходы — вот этой информацией мы, к сожалению, не располагаем.

— Да, — вздохнул герцог, — И все же, дружок, я очень благодарен твоей матушке за этот план. Уже есть над чем подумать.

— Как-то зашел разговор, — заметил виконт, — Если бы у нас было время, можно было бы подготовить разведчиков и раздобыть необходимые нам сведения.

— Что? — изумился герцог, — Послать ТУДА наших людей?

— Переодетых, разумеется, — сказал Рауль.

— Не для того ли вы под пивком лепечете по-арабски?

— И кое-что уже усвоили. Арабский — один из самых простых языков. Вот только обленившийся народ, и я в том числе, никак не может взяться за арабскую письменность. Один Гугенот ценой поистине героических усилий упрямо выводит эти закорючки.

— Неужели вы серьезно замышляли проникнуть в крепость?

— Почему бы и нет?

— Чушь! Думать забудьте! И Пиратам своим скажи — пусть даже не помышляют!

— Как знать, монсеньор…

— Это не удивительные приключения, как, может быть, кое-кто из вас воображает! Это — смертельная опасность и жестокие пытки в случае провала. Вам это ясно?

— Увы! — вздохнул виконт, — В таком деле могут участвовать люди убежденные, я сказал бы, отчаянные.

— Навряд ли такие нашлись бы.

— Если поискать, может, и нашлись бы.

— Вроде тебя, что ли? И твоих бесшабашных пиратов?

— Я не очень силен в арабском. А в остальном — если прикажете, я готов. В случае чего немым прикинулся бы.

— Какие бы невероятные планы вы не придумывали, без меня ничего не предпринимайте.

— Это еще пока не план. Это даже не идея. И навряд ли наши фантастические замыслы заслуживают внимания вашей светлости.

— Мой друг, ты отступаешь?

— А я и не наступал, монсеньор. Мало ли о чем болтают люди, не обращайте внимания на нашу похвальбу. В непринужденной беседе…

— Меня не проведешь — вы все-таки что-то замышляете. Весьма опасное.

— Вовсе нет, монсеньор! Взгляните лучше на остальные документы.

Бофор отложил план крепости, взял второй лист из пакета.

— Что за дьявольщина? — буркнул герцог, — Да это же латынь! — и он выругался по-солдатски.

— Она самая, монсеньор, — сказал Рауль, слегка улыбнувшись.

— А ты знаешь латынь, виконт?

— Более менее. Перевести вам?

— Переводи.

— Этот документ представляет собой не что иное, как декларацию Отцов Святой Троицы. Святые Отцы обращаются к монархам христианских держав Европы — к христианнейшему… королю… Франции…

— Побыстрее можешь? Я и сам вижу, хоть и не знаток латыни — королю Франции Людовику Четырнадцатому…

— … к католическому величеству Филиппу Четвертому, королю Испании, к королю Англии Карлу Второму, к правительствам Венеции, Голландии, Италии, Польши… К Великому Магистру Мальтийского Ордена… и так далее, тут еще много, я сокращу, монсеньор, с вашего позволения.

— Сокращай, сокращай, самую суть!

— Самая суть, монсеньор, заключается в том, что Святые Отцы, с давних пор занимающиеся выкупом невольников, призывают христианские державы и рыцарские организации сплотиться и оказать им помощь в борьбе против мусульманского террора в Средиземноморье и странах Магриба по отношению к христианам. Вот здесь, монсеньор, списки погибших. Далее Святые Отцы приводят конкретные факты. Тут, можно сказать, вся Европа. На родине этих людей считают пропавшими без вести. И вот еще что, монсеньор… этих несчастных… их не просто убили.

— Понимаю, — Бофор нахмурился.

— Мне… переводить? — спросил Рауль тихо.

— Переводи.

— Все?

— Все!

— Здесь рассказывается о восстании рабов-христиан в городе Алжире, столице так называемого Алжирского регентства. Невольники составили тайное общество. Пятьдесят смельчаков переоделись в женское платье и, закрыв лица вуалями, со спрятанным под одеждой оружием вошли в город с разных сторон, подошли к касбе, захватили врасплох часовых и заперлись в этой цитадели. Они призывали присоединиться к ним местное население, чтобы свергнуть в Алжире власть турок. Если бы повстанцы нашли среди местных решительных товарищей, судьба Алжира изменилась бы, владычество турок было бы уничтожено. Но жители Алжира, беспечные и трусливые, заперлись в своих домах и не откликнулись на призыв повстанцев.

Турки, уведомленные о занятии касбы и малочисленности противников, вооружились и толпой побежали к цитадели. Они окружили касбу и предложили сдаться восставшим. Но повстанцы ответили, что не откроют ворота, пока их права не будут восстановлены. Тогда турки подали сигнал к атаке. Внешняя стена цитадели была слишком велика, чтобы малочисленные повстанцы могли защищать ее на всех пунктах. Турки пошли на штурм. Ворота были сломаны пушечными выстрелами.

Янычары устремились подобно потоку во внутренние укрепления. Восставшие, бессильные против этой толпы неумолимых врагов, предпочли смерть ожидавшим их мучениям. Сражаясь, они отступили к пороховому погребу и взорвали его… Тысяча турок убита взрывом. Это был отчаянный шаг, но иного выхода не было.

Когда прошел первый панический ужас, причиненный этой неожиданной катастрофой, взбешенные янычары рассеялись по городу. Невольники, не участвовавшие в возмущении, были схвачены как заложники. Ужаснейшими муками вымещали мусульмане на ни в чем не повинных людях мужество их товарищей… Одни были колесованы живыми, другие, пригвожденные руками и ногами на лестницах, ждали на них медленной и мучительной смерти, одних зарывали живыми в землю, других сажали на кол, иные, брошенные на крючья в продолжении трех, четырех дней ожидали смерти, страдая от знойных лучей солнца и укусов насекомых.

Вот так трагически закончилось восстание в Алжире.

— Звери, — произнес герцог.

— Это еще не все, — сказал Рауль печально, — Впрочем, монсеньор, быть может, вы утомлены и расстроены и не желаете больше слушать столь ужасающие подробности — чересчур тяжело читать эти страницы книги террора.

— Я само внимание, — хмуро ответил Бофор, — Продолжай, дорогой мой. Я должен все знать.

— Отцы Святой Троицы не переставали вести с пиратами переговоры о выдаче невольников. Одного из них заподозрили в заговоре. Целью заговорщиков была организация побега рабов. Дом старого священника, по всей видимости, был штабом. Старик координировал действия своих связных. Кто-то раскрыл пиратам план заговора — то ли из коварства, то ли по слабости. Святой отец и его приближенные были схвачены…

— Что с ними сделали?… — спросил Бофор, заметив, что его адъютант не решается продолжать. Рауль провел рукой по лбу.

— Я буду читать дословно текст Отцов Святой Троицы, — промолвил Рауль дрогнувшим голосом. Герцог молча кивнул.

– 'Отыскав священника, бешеные алжирцы привязали его на стуле, снесли на мол, обернули спиной к морю, и, зарядив пушку порохом, привязали служителя Божия к жерлу, нанесли ему в этом положении тысячи обид и оскорблений, и, наконец, принесли его в жертву своей ярости. Пушку разорвало, но она произвела все действия, которого ожидали от такого неслыханного варварства, так как взрыв уничтожил большую часть плачевной жертвы. Остатки тела и клочья платья его были тщательно собраны несколькими христианами и хранимы как святыни. Добродетели старого священника снискали ему уважение даже среди диких разбойников — многие пираты оплакивали его смерть.

За стариком последовали еще несколько христиан, которые погибли той же смертью. Между ними находился молодой человек, спокойный и решительный, в прошлом офицер французского флота. Когда-то он взял в плен одного алжирского реиса и оказал ему самый радушный прием и человеколюбие. Последний, получив свободу, сохранил добрую память о французском моряке, и в ту минуту, когда его привязывали к жерлу пушки, он узнал его. Немедленно бросился он к нему, крепко обнял несчастного молодого человека, объявляя, что умрет вместе с ним, если не пощадят его друга! Это братское самопожертвование должно было бы спасти обоих, но ярость алжирцев до того была воспламенена заговором, что они не обратили внимания даже на просьбы своего соотечественника, и, вместо одной жертвы, выстрел сделал две…

— Боже мой… — проговорил адмирал, — И мы ничего не знали…

— Я тоже испытал нечто вроде шока, монсеньор. Но я должен был познакомить с этими документами вашу светлость.

— Еще есть что-нибудь?

— Еще, монсеньор, обращение самих невольников. Их свидетельства о зверствах мусульман, о чинимых ими беззакониях по отношению к мирным путешественникам, купцам, ученым… Нечто подобное тому, что говорили жители побережья. Сведения впечатляют, не правда ли, монсеньор? — спросил Рауль.

— Да, — мрачно сказал Бофор, — Сведения впечатляют. Я даже сказал бы, что меня эти факты ошеломили. Я был наслышан о зверствах мусульманских пиратов, но чтобы настолько… И знаешь, что мне пришло в голову, скажу тебе по секрету? Насколько наш король осведомлен о терроре в Средиземноморье? Неужели король все знал?

— Вполне возможно, — сказал Рауль, — Теперь я уже мало чему удивляюсь.

— Версаль! — герцог саркастически расхохотался.

— И что теперь с этим делать? — задумчиво спросил Бофор, как бы советуясь с самим собой. Герцог держал в руках бумаги Отцов Святой Троицы и рассеянно смотрел на Средиземное море за окном. Рауль так и понял этот вопрос как риторический и ничего не ответил. Бофор стряхнул с себя задумчивость и обратился к нему непосредственно:

— Ну, виконт, что с этим делать?

— Полагаю, монсеньор, перевести документы и поставить в известность… наших…

— А не вызовет ли это панику среди них?

— Монсеньор!

— О, милый виконт, я заранее знаю, что ты хочешь возразить мне! Вы, мол, не девчонки, а мужчины, вы знали, на что шли — нет, мой мальчик, даже я, выходит, не знал, на что шел! Вы участвовали прежде в военных действиях, но Фронда и войны с испанцами — это же не то!

— Совсем не то, — согласился Рауль, — Я понимаю, монсеньор, — добавил он все тем же грустным тоном, — Но неужели вы хотите скрыть от людей правду?

— Иногда неведение — счастье, — вздохнул адмирал, — У меня из головы не выходит молодой моряк… Представить на его месте мальчишку де Сабле или капитана де Вентадорна, это…

— Ужасно, монсеньор, — ответил Рауль, — Но мы не имеем права утаивать правду. Скажу больше, монсеньор, не надеясь на особый успех, но Обращение Святых Отцов можно попробовать послать монархам и правителям, упомянутым в их декларации. А разве вы так не считаете, монсеньор?

Честнейший человек Франции задумался. Герцогом овладели противоречивые чувства. Ненависть к палачам, подвергавшим жестоким, невообразимым мучениям его соотечественников, сочувствие к жертвам террора — такое же пламенное, как ненависть, тревога за людей, доверившихся ему, Адмиралу Франции и страстное желание уничтожить эту нечисть, нехристь, выпалить по пиратским притонам из всех пушек трех палуб его флагмана и боевых кораблей, разбить цепи невольников, согнанных на восстановление касбы… Но сохранит ли его армия боевой дух, если он сейчас послушает своего чересчур честного адъютанта и предаст гласности документы Отцов Святой Троицы? Леденящие душу свидетельства жертв террора могут вселить ужас в его людей. Не лучше ли приказать де Бражелону забыть обо всем, словно ничего не было? — такие сомнения терзали честнейшего человека Франции.

— Я должен принять решение? — спросил Бофор то ли себя самого, то ли Бражелона.

— Вы меня спрашиваете, монсеньор?

— А что бы ты сделал на моем месте, мой дорогой? — герцог схватил насколько бумаг и резко взмахнул ими, — Что мне делать со всем этим? Обещал победу, обещал сокровища, а не успели попасть на место боевых действий — и обрушить на солдат такую информацию.

— Зверства, чинимые противником, побуждают в солдатах конкретные чувства, монсеньор. Вы спросили, что я делал бы на вашем месте? Монсеньор! Я польщен вашим доверием, но мне трудно представить себя на вашем месте. Я всего лишь ваш адъютант. Решение принимаете вы, и вы отдаете приказы. Но если бы я был не я, а победоносный блистательный герцог де Бофор, Король Парижа, я сказал бы людям всю правду! Вас называли Королем Парижа, мы вас сделаем королем Алжира! Если, конечно, нас не разорвут мусульманские пушки.

— Да на кой черт мне это королевство! — хмыкнул Бофор, — Но в главном ты прав, виконт. Я так и сделаю. Соберем людей, владеющих латынью, переведем все эти бумаги, и я сам отправлю 'Декларацию Отцов Святой Троицы' сильным мира сего. Хотя, я тоже очень сомневаюсь, что они все как один откликнутся на этот крик отчаяния.

— Да, монсеньор, но бумагам надо дать ход — мы, во всяком случае, сделаем все возможное. Но вы же понимаете — чтобы положить конец мусульманскому террору в Средиземноморье, нужна очень сильная антитеррористическая коалиция христианских держав. А христианские державы все Семнадцатое столетие только и занимаются, что воюют друг с другом. И, возможно, между европейскими странами в ближайшие десять-двадцать лет не одна война разразится. А мы можем сейчас рассчитывать на Испанию и Мальтийский Орден, потому что они не прекращали войны с мусульманами.

— Испания? У нас сложные отношения с Испанией. Наши буканьеры на Тортуге доставляют немало хлопот флоту католического величества. Там, ей-Богу, не разберешь, кто прав, кто виноват.

— Да, монсеньор, мы знаем об этих конфликтах. Но, если в Атлантике наши интересы противоположны, в Средиземноморье мы можем выступить вместе против общего врага.

— Кто знает, — вздохнул Бофор, — Испанцы мужественно сражались с мусульманами на протяжении столетий, но сейчас они, похоже, выдохлись…

— И отделаются от нас классическим 'маньяна' , — насмешливо сказал Рауль.

— Я надеюсь только на реальную помощь Мальтийского Ордена. Эти-то не подведут, — сказал герцог.

— О да, — ответил Рауль, — Я тоже верю, что братья-рыцари нам помогут. А теперь, монсеньор, взгляните сюда! Последний документ из матушкиной шкатулки. Вам будет интересно.

Рауль развернул перед герцогом большую карту.

— Ого! Карта побережья! Капитан все сокрушался, что у нас нет подробной карты. Он за нее готов был отдать десять лет своей жизни!

— Теперь она есть, — улыбнулся Рауль.

— Прекрасно! — воскликнул герцог.

— Вот, — сказал Рауль, — На так уж все и плохо. Карта дает шанс организовать высадку и не сесть на мель, не напороться на скалы.

— Гениальная женщина твоя матушка! — восхищенно сказал Бофор.

Рауль опять улыбнулся.

— А ведь она знает латынь, — вдруг вспомнил герцог.

Рауль слегка вздрогнул.

— Знает, — ответил он, — Честно говоря, монсеньор, матушка — последний человек на свете, которого я, будь моя воля, познакомил бы с трагическими документами Отцов Святой Троицы. Но вышло так, что она первая все узнала.

— Знаешь, мне что-то не по себе, — поежился Бофор, — Давай выпьем!

Герцог достал с полки бутылку и налил вино в бокалы. Они выпили не чокаясь и не произнося тостов. Бофор убрал бутылку.

При этом занавеска, закрывавшая полку, откинулась, и Рауль увидел стоящий на полке портрет Анри де Вандома. Он не удержался от удивленного возгласа. Бофор улыбнулся и протянул рисунок Раулю.

— Произведение нашего юного гения Люка Куртуа. И представь — за час нарисовал! Вот за этого парня тебе тоже от души спасибо!

— Прекрасный портрет, — сказал Рауль, — Это больше чем портрет. Это сам Анри де Вандом. И знаете, монсеньор, Анри мне очень напоминает вашу прелестную дочь…

Скажи это Рауль раньше, до исповеди Анжелики, герцог заявил бы: 'Да это она и есть' . Но герцог решил сохранить тайну Анри де Вандома.

— В самом деле? — шутливо спросил герцог.

— Там, на вантах, мне даже показалось… только не смейтесь, монсеньор… мне показалось, что Анри — это и есть Анжелика…

— Ты сошел с ума, мой бедный виконт! — расхохотался Бофор. Тонкий психолог усмотрел бы в этом смехе неестественность, но Рауль больше смотрел на портрет голубоглазого пажа, чем вслушивался в интонации голоса герцога.

— Анри похож на Анжелику?! — продолжал, смеясь герцог, — Разумеется, черт возьми! Анри похож на меня!

— Я, кажется, понял, — сказал Рауль смущенно.

— Вот и умница, — усмехнулся Бофор.

В политическом вопросе честнейший человек Франции оправдал свою репутацию. Но в частной жизни самый честный человек пошел на обман, который он в данный момент считал весьма невинным…

А Рауль впервые за все эти суматошные дни смог по-настоящему выспаться. Бессонница становилась его ночным палачом. Умница Дюпон понял его состояние, и, хотя Рауль считал ниже своего достоинства жаловаться на самочувствие и побаивался грозного дока, лекарство оказалось более чем кстати, сон дал ему отдых и покой, он проснулся в прекрасном состоянии. Приключение с Вандомом дало ему уверенность в своих силах и затаенную гордость за свой поступок. При всей учтивости и любезности, Бражелон был весьма амициозным молодым человеком. Приключение с Вандомом, стоившее ему нечеловеческого напряжения всех сил, сделало его героем. Он находился в приподнятом настроении и, поскольку было еще очень рано, решил позволить себе поваляться и подумать о вчерашних приключениях, теша свое тщеславие.

Теперь ему на ум приходили многие детали, и он вспоминал их с удовольствием — синяя гладь моря, далекий-далекий горизонт, величественная картина морского простора, открывшаяся с салинга. Деревянный резной барьер круглой марсовой площадки… Теплое дерево мачты из портосовских лесов… И главное, самое приятное воспоминание о спасенном им паже, который так похож на прелестную Анжелику…

А раз так — наш герой выбрался из своей норы, оделся более нарядно, чем обычно, тщательно побрился, стараясь избегать порезов, а такое с ним случалось, когда он обходился без услуг Гримо. Поразмышляв несколько секунд, Рауль достал свою золотую брошку с сапфиром — его знатные родители просто обожали этот драгоценный камень — и, закрепив брошкой свое жабо, расправил пышные кружева. В довершение своего наряда Рауль набросил короткую легкую курточку жемчужно-серого цвета с серебристой вышивкой, под цвет штанов и ботфорт. Обычно с этой курточкой он надевал светлосерую шляпу с синим пером и синий бархатный плащ, но для утреннего визита к герцогу это не было нужно.

Итак, Рауль остался вполне доволен своей внешностью. Он прошелся по каюте, подыскивая предлог, чтобы нанести визит Бофору. Осведомиться, что ли, о здоровье очаровашки Вандома? Да и герцог вчера ворчал, что редко видит своих Пиратов… Он мельком взглянул на Гримо. Старик спал, а возле него лежал толстенный том Сервантеса. В книгу были засунуты исписанные корявым почерком Гримо листы бумаги. Не стал ли Гримо тоже сочинять мемуары? Дурные примеры заразительны. Рауль мельком взглянул на первый лист.

''Мой дорогой господин граф! Спешу поведать Вам…

Рауль понял, что старик всю ночь писал графу де Ла Феру. Интересно, как он там расписал мои вчерашние приключения и что 'спешит поведать' отцу? — подумал Рауль. Любопытство — чувство вполне понятное в его положении… Да он и побаивался, не написал ли Гримо лишнего, не преувеличил ли его подвиги во славу Бахуса.

Но, как ни терзал Рауля демон любопытства, он преодолел искушение и захлопнул 'Дон Кихота' , оставив на прежнем месте недописанное письмо старика Гримо. Мимоходом его кольнула совесть — в отличие от Гримо, исписавшего своими каракулями несколько листов, он до сих пор не удосужился написать ни строчки родителям. Такое с ним было впервые. Но писать неправду он не хотел, а правду не мог. Да что он мог выжать сейчас из себя, если не сокращенный вариант так восхитившего его письма барабанщика, которое назвал 'формулой письма домой' .

''Все нормально. Кормят хорошо. Я здоров. Ваш любящий сын…

Формула эта была все-таки не универсальна. Прочитав такое послание, его родители перепугаются и решат, что он сошел с ума.

Рауль, не зная чем заняться, взялся опять за 'Записки' Шевретты — он не раз их перечитывал. Но в это утро Рауль достал из шкатулки второй пакет, предназначенный герцогу де Бофору. Вот и предлог, чтобы нанести визит герцогу! Рауль стал просматривать бумаги Отцов Святой Троицы. 'Боже мой' , — прошептал он, перечитал раз, другой, убрал бумаги в пакет и вскочил на ноги. Тайна документов Отцов Святой Троицы, казалось, жгла этот пакет.

Рауль решил немедленно идти к Бофору и познакомить герцога с содержанием пакета. Остальное читателю известно.

ЭПИЗОД 29. ОТКРОВЕНИЯ 'ВЕЛИКОГО ГРЕШНИКА'

15. ОТКРОВЕНИЯ 'ВЕЛИКОГО ГРЕШНИКА'

— Анри!

— Господин виконт, — паж заговорил торопливо и взволнованно, — Я даже толком не успел поблагодарить вас. Поверьте, я никогда не забуду ваш героический поступок. Простите, если речь моя покажется вам наивной, но моя благодарность так глубока, что я не нахожу нужных слов. Просто… меня переполняют чувства… Я понимаю, простые слова не произведут на вас впечатления, но мне, честное слово, ничего не придумать навороченного. Вот я сейчас смотрел на эту высоченную грот-мачту, на эти ужасные ванты и думал о вас и угрожавшей нам опасности… Боже мой!

— Вы слишком добры, маленький Вандом. Любой матрос сделал бы то же самое. Люди просто растерялись, опешили.

— Да, но меня спас не 'любой матрос' . Меня спасли вы! А я… А я даже там говорил вам всякую… чушь собачью! Простите ли вы меня? Я ведь не со зла, поверьте!

— Ничего особенного вы не говорили, — спокойно сказал Рауль, — А вот я действительно был… грубоват с вами. Но я тоже не со зла.

Опасности, пережитые вместе, сближают людей, и вскоре они по-приятельски болтали, сидя рядышком на мешках, сваленных в кучу недалеко от трюмного люка на баке.

— Вы сегодня очень хорошо выглядите, — робко сказал Анри, отметив щегольской вид Пиратского Вожака.

— Остатки былой роскоши, — насмешливо заявил Рауль.

— Я надеюсь, мы не будем больше ругаться? — и Вандом добавил совсем по-детски, — Мы с вами помирились, правда?

— Я с вами не ссорился, Анри. Но порой мне казалось, что вы относитесь ко мне несколько предвзято.

Бофорочка собралась с мыслями. Вот теперь настало время вспомнить об Анжелике де Бофор! Это объяснение должно было бы состояться раньше, но лучше поздно, чем никогда, решила Бофорочка.

— Я? Да, вы правы. На это есть причина. Я иногда просто ненавидел вас из-за моей родственницы, Анжелики де Бофор! Вы ведь с ней знакомы, правда?

А Рауль, введенный в заблуждение 'честнейшим человеком Франции' , 'сбился с курса' и решил, что маленький Вандом наслышан о детской влюбленности своей родственницы, наследницы герцога. Он стал уверять пажа, что Анжелику де Бофор, милую, очаровательную, умную девочку он очень смутно помнит, и чувствует невольную вину за дурацкий розыгрыш, который в давние времена устроили его друзья. Он-то сам узнал об этом совсем недавно.

— Это я знаю, — сказал Анри, — Виновник розыгрыша — господин де Гиш, и мадемуазель де Бофор уже его отчитала.

— Бедный де Гиш! — усмехнулся Рауль, — Он, наверно, 'трижды мертв' после этого разговора.

— Жить будет, — хихикнул Вандом, — Хотя… вы правы. Ну а вы? Вы не считали, что и вы в какой-то степени виноваты? Допустим, ваши друзья вас подставили, вы ничего не знали, но сейчас вы могли с ней объясниться.

— Нет, — сказал Рауль, — Я не мог.

— Почему это?

— Разные обстоятельства, — уклончиво ответил он.

— Ну, сказали бы как есть, так, мол, и так, я и не думал в вас влюбляться, у меня и в мыслях не было жениться на вас десять лет спустя, я обожал другую девушку…

— Да разве можно говорить такие вещи девушке, которая…

— Договаривайте, господин де Бражелон! Что же вы замолчали?

— …

— Ну что вы, воды в рот набрали? Я скажу за вас! Которая в вас влюблена, вы так считаете?

''Черт возьми, мне не нужно было разуверять Бофорочку, потому что я сам, как мальчишка, влюбился в нее с первого взгляда. Но ее родственника это не касается!

— Так вот! Не обольщайтесь на ее счет, господин де Бражелон! Она любит другого!

— Вот как? — протянул он недоверчиво.

— Да. Совершенно очаровательного, отважного молодого человека!

— А я, что ли, трус и урод? — пробормотал он не без обиды.

— У вашего соперника одно преимущество: он тоже ее любит! И она поклялась, что будет принадлежать только ему!

— Я рад за нее, — сказал Рауль почти весело: упомянутая Вандомом клятва внесла ясность в ситуацию. 'Соперником' был он сам, но в другой ипостаси.

— Анжелика де Бофор — очень милая девушка, и она заслуживает того, чтобы быть счастливой с… этим вашим 'красавцем и героем' .

— И я того же мнения! — заявил Анри де Вандом.

Но, вспомнив, что Бофор запретил наводить справки о личности 'красавца и героя' , паж решил не болтать лишнего, чтобы не выдать себя ненароком. А Рауль вернулся к исходной точке — стал считать прелестную дочь Бофора милым, но далеким воспоминанием, а сходство Анри с Анжеликой объяснялось совсем не так, как ему померещилось на вантах. То было наваждение. 'Прощай, моя потерянная любовь, — мысленно обратился он к Анжелике де Бофор, задумчиво глядя в синеву, — Пусть это будет нашей тайной. Ты осталась за морем, и лучше тебе поскорее забыть меня. Слишком много дров я успел наломать!

А поскольку паж Анри де Вандом несколько раз проехался в разговорах с ним насчет Луизы, он решил, что теперь его бывшая возлюбленная будет ширмой, за которой он спрячет свою тайну — Бофорочку.

— И все-таки, — сказал Вандом, — Я на вашем месте написал бы Анжелике.

— Ну, нет! С этим покончено! Больше ни одна женщина не получит от меня нежных писем!

— Я обещал не говорить обидные для вас вещи, господин виконт…

— Я вам скажу: с меня хватит мадемуазель де Лавальер! Ясно вам? Сыт по горло!

— Не зарекайтесь, кто знает…

— Я, говоря образно, сжег корабли.

— Вы опять смеетесь? 'Образно говорит' пьянехонький барон де Невиль. Или изволите говорить загадками?

— Может быть. Впрочем, Анри, вы еще дитя и многое не понимаете.

— Если хотите, расскажите. Я постараюсь понять.

— Ангел не поймет грешника. А вы все-таки невинный херувимчик.

— Вы опять изволите насмехаться над невинным Вандомом, как тогда, в вашей каюте? Что ж… У вас много единомышленников. А я, несчастный, один против всей вашей шайки.

— Я не насмехался. Я даже восхищался вами, Анри.

— Да-а-а? Что-то не заметно. Вы так ловко замаскировали свое восхищение, что я понял это как изощренную насмешку. Не такую грубую, как насмешки ваших дружков, но от этого еще более обидную.

— Хотите верьте, хотите нет, но погрязший в грехах пират вам сейчас сказал правду.

— О своих грехах вы изволили упомянуть еще на салинге нашего корабля. Это я помню. Но, может, вы излишне строги к себе? Раз мы остались живы — может, вы не такой закоренелый грешник?

— Мы остались живы — но это скорее из-за вас, ангелочек.

— Как сказать, сударь… Будь грешник послабее, и ангелочек пропал бы. Я только не понимаю, что вы могли натворить такое ужасное? Вы же никого не убили? Не украли ничего?

— Только этого не хватало! Вы, кажется, обижались, что я вас как-то не так назвал?

— Мой вопрос — не утверждение, а отрицание, господин де Бражелон! Я хотел сказать, что вы не можете быть вором, убийцей, предателем — а это, на мой взгляд, самые страшные грехи, за которые действительно гореть в аду!

— В какой-то степени я предатель.

— Я вам не верю! Кого вы предали?

— Любовь.

— Если вы имели в виду… простите, вы сами только что назвали эту… особу — Луизу де Лавальер, то это вовсе не грех. Око за око, зуб за зуб. Вполне по-божески.

— Вы не понимаете, маленький Вандом! Вы ничего не понимаете! И я не хочу докучать вам своими откровениями.

— Ну и не докучайте! — огрызнулся Вандом.

А Рауль, вспомнив, как ловко его отец переводил разговор на природу, и его восхищала блистательная легкость этих диалогов, решил попробовать взять такой тон в беседе с Вандомом. А поскольку ни полей с куропатками, ни грядок с ландышами, ни резных кленовых листьев вокруг них не было, Рауль сказал о том, что видел:

— А кстати, Анри! Как живописно развевается флаг на блинд-стеньге. И заметьте, как красиво надувает свежий ветер белоснежный блинд-парус. И все это на фоне лазури Средиземного моря создает величественную, живописную картину.

Довольный собой, он устроился на мешках поудобнее и перевел дух. Фраза получилась вполне атосовская. Но дерзкий паж был далеко не таким учтивым собеседником, как когда-то молоденький виконт.

— Что вы придуриваетесь? — сказал Вандом.

Вот это ответ! Рауль искренне расхохотался — его риторический прием не сработал. Но он-то сам никогда не сказал бы отцу, когда граф ловко уходил от опасных тем их бесед: 'Что вы придуриваетесь?

— Ну вот, — вздохнул Анри, — Я опять сорвался. Но поймите, если у вас на сердце какая-то тяжесть — вы, может, и пьете со своими дружками из-за этого — подите к священнику, и он отпустит вам ваш грех.

— Простите мне пиратский жаргон, маленький Вандом, но у меня не повернется язык сказать нашему священнику: ' Святой отец, меа максима кульпа, я трахнул на Гревской площади самую красивую шлюху Парижа' .

— Вы убили женщину? Да еще и на Гревской площади? Разве вы палач? Вы опять наговариваете на себя!

— Да как же я могу убить женщину, Вандом? Вы в своем уме?

— Вы только что сами это сказали. 'Трахнул' , разве нет?

— Вы не знаете значение этого слова?

– 'Трахнуть' — это ведь убить?

— О невинность! Да нет же! Я… занимался любовью с этой девчонкой.

— Вы?! Прямо на Гревской площади? В Ратуше, что ли? Или на набережной?

— Да нет… Есть там один закоулок.

— Какой ужас! А что же люди? Прохожие?

— Было очень рано. Людей не было, кроме торговки рыбой. Мою случайную подружку звали Луизеттой. Малютка Луизетта…

— Вы, что ли, специально раздобыли себе шлюху Луизетту, чтобы имя было такое… как у королевской шлюхи?

— Нет. Случайное совпадение.

— Но вы… просто чудовище! Вы развратный негодяй! Вы понимали, что делали?

— Не очень: пьян был.

— Если бы Анжелика де Бофор знала, в какую бездну порока провалился рыцарь ее детства!

— Я тогда не думал об Анжелике де Бофор. Это была в какой-то степени моя месть той, прежней. Предательство за предательство. Разврат за разврат. Грязь за грязь. Но самое ужасное то, что уличная девчонка мне понравилась. Видите…

— Вижу! — перебил Вандом, — Вы грязное животное! Похотливый мартовский кот! И вы еще смеете упоминать имя Анжелики де Бофор после ваших мерзких откровений?!

— У вас пуританская мораль, Анри, — вздохнул де Бражелон, в глубине души не считая свое мимолетное приключение с юной куртизанкой таким уж тяжким преступлением. Для двадцатипятилетнего дворянчика вполне нормальная выходка — визит к жрице любви. Правда, все подобные похождения сохранялись в тайне, как впоследствии провозгласит лицемерный мольеровский Тартюф — 'кто грешит в тиши, греха не совершает' . Своим безнравственным поступком Рауль бросил вызов той, которая предала его любовь. Он в тот момент сравнивал себя с дуэлянтом Монморанси де Бутвилем, который так же дерзко бросил вызов кардиналу Ришелье своей дуэлью на Королевской площади. На дуэлях дрались все, кому не лень, но на открытый вызов осмелился только Монморанси. И поплатился головой. А Вандом, так сочувственно отнесшийся к дуэлянту Монморанси, все-таки его не понимает и возмущенно моргает глазками.

— Да, — повторил он, — У вас пуританская мораль.

— У меня человеческая мораль! То, что вы так назвали — 'заниматься любовью' … допустимо, когда пламенная, взаимная, пылкая любовь, когда роковая страсть, любовь на всю жизнь! В противном случае — это похоть!

— Вы идеалист, Анри. Раньше я тоже так считал.

— А теперь довольствуетесь ласками куртизанки?

— Я же сказал, что сжег корабли.

— Я вам не верю! Песни о креолках поете! То ли еще в Алжире будет!

''Чудовище' и ' похотливый кот' вспомнил, как двенадцать часов спустя после встречи с потаскушкой он обнимал прелестную Бофорочку, вспомнил робкие поцелуи этой нежной невинной девочки и пробормотал:

— Разве я не прав был, говоря, что погряз в грехах?

— Какая гадость! — сказал Анри.

''А мне-то какое дело? Но почему мне так больно? Если бы это сказал кто-нибудь другой, Гугенот или Серж, взбесило бы меня такое признание? Кто угодно, но не Рауль. Как все это глупо, дико и странно. И плакать хочется. И все равно, любовная игра идет не на равных. Молодая девушка в отчаянии никогда не сможет позволить себе то, что позволяют они. Молодая девушка может только плакать. Топить свое отчаяние в вине или даже в агуардьенте, драться на дуэли, искать забвения в объятиях продажных женщин, податься на войну — вот, сколько вариантов у мужчин. А у женщин только слезы' .

— Вы были абсолютно правы, господин де Бражелон, — сказал Анри возмущенно, — Если бы я был священником, и вы на исповеди поведали мне о вашем ужасном прелюбодействе…

— Прелюбодеянии, — поправил Рауль.

— Не важно, суть одна! Конечно, ваши друзья назвали бы это покрепче…

— Я им не говорил о моем, с позволения сказать, приключении. Пока еще. Кроме моего слуги Оливена никто не знает об этом.

— Пока еще? Похвастайтесь!

— Не стоит.

— А что ж так? Они бы это оценили!

— Вижу, вы так ничего и не поняли. Ведь это было назло! Вопреки той, умирающей любви. И, правда, мне стало легче…

— Ага! Целовал шлюху Луизетту с Гревской площади и представлял на ее месте Луизу де Лавальер, развратный негодяй! Да еще и пьяный, что является отягчающим обстоятельством. Ужас какой! Вы не боитесь, что погубили свою душу?

— Да прекратите вы меня стращать, Анри! Какой аскет! Если так судить, всем мужчинам уготован ад!

— Не всем, — сказал Анри, — Только прелюбодейцам… я хотел сказать… прелюбодейникам.

— Прелюбодеям.

— Я не очень-то силен в греховной лексике, но вы меня поняли.

— Аскет, девственник, целомудренный монашек! Вы бережете себя для святой любви, что ли, маленький Вандом? Слушать смешно!

— Почему вы смеетесь надо мной, виконт? Так, по христианской морали, и быть должно. Чтобы жених и невеста вступали в брак, будучи чисты, невинны, непорочны. Как — не смейте смеяться, слышите! — как…Ромео и Джульетта.

— Но это же идеал, и Ромео всего шестнадцать лет. В его годы и я был сама невинность. А, что говорить! До вас все равно не доходит.

— Не доходит. Мораль распущенных молодчиков не доходит!

— Подождите, маленький невинный Вандом, мы раздобудем вам мусульманскую прелестницу, запрем вас с нею в каком-нибудь восточном… будуаре и не выпустим, пока дело не будет сделано. Сам потом спасибо скажешь.

— Только попробуйте! Я из окна выброшусь или еще что-нибудь ужасное сотворю, если вы меня запрете с этой вашей мусульманской прелестницей! Вот! — Анри перекрестился, — Богом клянусь!

— Вот чокнутый! Успокойся, я пошутил. Не хочешь — не надо.

— Да уж, господин де Бражелон, позвольте мне сохранить мою невинность. Обойдусь без вашей любезной помощи. И почему вы проявляете такую заботу обо мне? Уверен, что наш барабанщик, как и я, тоже не… занимался любовью ни с одной женщиной.

— Ролан? Его время еще не пришло. Ролан нормальный мальчишка, я за него спокоен. У Ролана все сложится удачно. Он будет мушкетером, таких, как Ролан, женщины обожают. А уж мы, если живы будем, постараемся, чтобы наш юный друг не повторил наши ошибки.

— А я, выходит, ненормальный? Что это за мораль такая? Невеста должна быть невинна?

— Конечно.

— А жених?

— А жених, милый паж, должен обладать некоторым опытом, чтобы не ударить в грязь лицом в первую брачную ночь, как наш покойный король Людовик Тринадцатый. Неопытный партнер с юной девушкой — ужасное сочетание.

— И этот опыт приобретается в альковах куртизанок?

— У кого как. Не будем уточнять.

— Какая грязь! О, виконт, если бы я был священником…

— Вы, к счастью, не священник.

— Я проучил бы вас и вам подобных…

— Прелюбодейников, — сказал Рауль насмешливо.

— Проучил бы! Не смейтесь, мало не показалось бы!

— И что бы вы сделали, аббатик? Какое покаяние наложили бы на развратное чудовище?

— Я… заставил бы всех грешников читать сто раз 'Отче наш' . Нет, сто раз мало! Тыщу раз! Я заставил бы грешников стоять в церкви на коленях и самобичеваться. Вот так!

— Нашел дураков! Ни один нормальный человек не будет заниматься самобичеванием!

— А на месте герцогини де Бофор я не позволил бы вам, да, именно вам, приблизиться к ней на расстояние мушкетного выстрела, пока вы не очиститесь от скверны!

— Сурово, маленький Вандом, сурово. И как же, по-вашему, бедный грешник должен очищаться от скверны? Самобичевание — это не в моем вкусе, сразу заявляю вам.

— А вот как! В рубище, босой, с веревкой на шее — в таком виде я заставил бы вас совершить прогулку от Гревской площади до Нотр-Дам и там каяться — вот вам за вашу шлюху!

— В рубище? С веревкой на шее? Мне рубище не пойдет! И веревка на шее тоже. И маршрут преступников, одетых подобным образом, проходит в обратном направлении — от Нотр-Дам до Гревской площади.

— А на мой взгляд, рубище — самый подходящий наряд для такого типа! Сам король Генрих Третий в таком виде хаживал по Парижу. И самобичеванием занимался со всеми своими придворными. А чем вы лучше короля Генриха Третьего?

— Я не проливал невинную кровь и не занимался извращениями. У Генриха Третьего и его двора свои грехи были. Этим господам было в чем каяться. Одна Варфоломеевская ночь чего стоит.

— Да, это так. Но все-таки герцогиня де Бофор ни за что не простила бы вам такие… шашни. И кормила бы она вас, как собаку, на полу!

— Знаю, знаю, в монастырях применяют такие… методы. Но я-то не монах! И Вандомский дворец — не монастырь. Мне не хочется ругаться с вами, Анри. Вы говорите вещи очень смешные, но все же я напомню вам о вашем обещании.

— Да, я обещал, — вздохнул Анри, — Обещал не ругаться с вами. Но опять наговорил вам разных гадостей, а вам все нипочем. Как с гуся вода — хихикаете себе в кулачок. Я не знал о вас таких кошмарных вещей! Лучше бы вы мне ничего не говорили! Я знаю, что никто из ваших Пиратов меня не поймет, если я выскажу свои убеждения, меня сочтут свихнувшимся пуританином. Все! Даже Ролан, при полном отсутствии у него амурного опыта. Даже вы, а я вас считал благородным рыцарем. А впрочем, вы не виноваты. Такое уж время. Вы все вполне вписываетесь в Семнадцатый Век. Вы все — достойные детки этого века. А я какой-то выродок, белая ворона. Простите меня. Какое время — такие герои. Вы себя, видимо, очень комфортно чувствуете в этом времени, так что забудьте мои наивные слова, господин де Бражелон. Все так и должно быть в 1662 году. Я тщетно взывал к вашей совести.

— Нет, не тщетно, ангел по имени Анри. Ты, в сущности, прав. Но все-таки я не такой пропащий тип. В дороге с меня слетел хмель, и я решил изменить курс, пока меня не поглотила пучина разврата.

— После того как потеряли управление?

— Да — но всего лишь на какое-то время. А результатом этого приключения было…

— Ой! — вскрикнул Вандом, — Я догадываюсь! Даже я, невинный ангел, как вы изволили выразиться, и то сообразил, что было результатом подобного приключения! Вы подцепили какую-то гадость, несчастный? Что же вы сидите? Бегите к доку Дюпону, он поможет!

— Что за чушь! Я здоров как бык! Вот олух! Я вовсе не о том!

— Вы просто не представляете, как вы рисковали! С вами правда все в порядке?

— Ну конечно. И разве это риск?

— Еще какой! Ох, слава Богу! Тогда что вы имели в виду, сударь? Неужели вы сделали ребенка несчастной девушке?

— Снова здорово! Что за дрянь лезет тебе в голову, пажик?

— Но вы же поете о креолке…

— Далась тебе эта креолка! Это всего лишь залихватская песенка.

— А почему вы так уверены, что ваше приключение не имело последствий…для бедняжки?

— Ну ты и младенец! У женщин… бывают такие времена, когда не грозит появление нежелательного потомства.

— А точнее?

— А точнее — выясняйте у акушерок, у всяких там повивальных бабок. Мне эта тема не нравится.

— Мне тоже. Вы сами ее затронули. Но вы дешево отделались! Только я не понимаю, раз вы здоровы, и ваша милашка… в порядке — все обошлось без последствий, разве нет?

И тогда Рауль рассказал Анри де Вандому про свое отчаянное решение — письмо Великому Магистру, не упоминая только объект, где это письмо было написано — базилику Сен-Дени, не желая профанировать Сен-Дени после своих грешных откровений. Неназванный архитектурный объект мог бы подсказать Бофорочке тайну псевдонима ее рыцаря. Но Рауль поведал пажу только то, что письмо он отослал со своим слугой Оливеном.

— Час от часу не легче! — всплеснул руками Вандом, — Вы решили стать иоаннитом? Теперь я понимаю, что значит 'сжечь корабли' .

А вы уверены, что нужно было сжигать корабли?

На это виконт ничего не ответил. Теперь-то он очень и очень сомневался в том, что в то утро принял верное решение.

— То мартовский кот, то рыцарь-монах! Все крайности у вас!

— Не мартовский, — уточнил виконт, — Апрельский. Все это произошло первого апреля.

Вандом хихикнул.

— Великий Магистр Мальтийского Ордена не принял ваше заявление за розыгрыш? — лукаво спросил он, — Вот так прошение, написанное в День Дураков!

— Я не поставил даты. Именно потому, что был День Дураков.

— А как же мы? Пираты Короля-Солнца? А как же ваша яхта?

— Первого апреля у меня еще не было яхты. И вас со мной не было.

— Но вы еще не были Пиратским Вожаком! Это же понятия… взаимоисключающие. Вы нас бросите и уйдете к иоаннитам? Предадите наше Братство? А кто-нибудь из Пиратов знает?

— Нет. Я же сказал — только Оливен.

— И этот ваш Оливен не проболтается? Он знал содержание письма?

— Еще бы!

— И он не выразил свой протест?

— Пытался что-то возразить.

— Понятно. Вы ему доверяете? Он надежный человек?

— Да.

— Что же вы его не взяли с собой?

— Бедняга так просился… Но я не захотел. Зачем славному парню лишние… печальные переживания? А вот сейчас мне его очень не хватает. Думаю, мне очень пригодился бы Оливен.

— Я все-таки не понимаю. Ностальгия по эпохе крестовых походов? Вы можете раздобыть у Бофора каперское свидетельство и по окончании кампании пиратствуйте себе на здоровье! Зачем же расставаться со свободой? Я, сударь, не такой уж и темный — немного наслышан о законах братьев-рыцарей. Да ваши Пираты на смех вас поднимут, если вы заикнетесь…

— А вы не болтайте.

— Я не разболтаю. Смотрите, как бы не разболтал ваш верный Оливен. Если этот парень вас очень любит, он непременно попытается помешать вам.

Бофорочка вспомнила все уроки аббатиссы, посвященные крестовым походам и рыцарским орденам. Госпожа аббатисса преподавала своим девочкам весьма приукрашенную историю крестоносцев. Но хитрая наставница умела увлечь свою юную аудиторию, и ее малышки обожали таинственных героических иоаннитов и прочую доблестную публику. Подражая рыцарям Госпиталя, воспитанницы аббатиссы активно занимались благотоворительностью — уроки настоятельницы имели реальный результат. И, усвоив из этой сложной и противоречивой эпохи только позитивную информацию, лучшая ученица аббатиссы имела о рыцарях-иоаннитах представление идеализированное, знала то, что хотела ей внушить ее эрудированная воспитатаельница.

— Я… не очень-то представляю,как вы будете мыть ноги нищим! — фыркнул Анри де Вандом.

— Запросто. Так и буду, — лихо сказал виконт, — А вы полагаете, мальтийские рыцари только этим и занимаются?

— Мальтийские рыцари — это рыцари Госпиталя, сударь!

— А то я не знаю. Но главная цель Ордена — война с Полумесяцем!

— Так-то оно так, но они еще и больных лечат. А я очень сомневаюсь, что вы будете заниматься чумными, прокаженными и прочими мизераблями! Пустая затея! Ничего у вас не получится!

— Вот как? — возмутился Рауль. — Да с какой стати я тут с вами болтаю?

Он сам себе удивлялся — с чего это он так разоткровенничался с Анри де Вандомом.

— Простите, сударь, я к вам в собеседники не навязывался, — сказал Анри.

— Да! — отважился Рауль, — Я сам навязался вам в собеседники. Мне нужна твоя помощь. Ты, именно ты, маленький Вандом, сможешь сделать то, что я мог бы поручить Оливену.

— Что именно? — с готовностью спросил паж.

— Да, сущий пустяк. Вытащи мне занозу. Сможешь?

Он протянул руку пажу.

— Это вы… вчера? Из-за меня? Что же вы врачу не показали? Очень больно?

— Вот еще! Буду я беспокоить дока по таким пустякам!

— Мне нужна булавка. А можно вашу брошку? Я отцеплю, да?

— Давай.

Анри отцепил золотую брошку и ловко вытащил занозу.

— Молодец, — сказал Рауль, — У тебя легкая рука. Я почти ничего не почувствовал.

Легкая рука Анри вернула брошку с сапфиром на прежнее место. Паж схватил Рауля за руку и поцеловал то место, где была заноза.

— Что это с тобой? — удивился Рауль.

— Вы меня спасли. Это в знак благодарности. И все-таки вы недоговорили… Дело не в занозе. В чем дело?

— Я тебе скажу… попозже.

— Уважаемый господин де Бражелон, Пиратский Вожак, не знаю, как еще к вам обратиться, чтобы вы мне доверились. Попробую в стиле любимого мной эпоса — О, Рауль, отважный рыцарь, сын Великого Атоса, Наследник Мушкетеров, Малыш Шевретты, — поверьте, что паж Анри скорее умрет, чем предаст вас! Насколько я вас знаю, вы не отличаетесь ангельской кротостью, и, если вы так долго терпели меня, что-то вам от меня нужно?

— Насколько я знаю тебя, маленький Вандом, ты не способен на предательство. И скоро ты все узнаешь. Всю правду об обстановке в Алжире. Будет 'весело' .

— Как-то вы это зловеще говорите. Но я готов на все! Правда, если честно, я не очень метко стреляю. И не очень силен в фехтовании. Кое-что умею, но… но если надо, я научусь! Вы только скажите, что делать. Вы только не думайте, что я безнадежный трус. Вот лошадью управлять я умею, это правда.

— Все это не потребуется. Ни стрельба, ни фехтование. Твоя задача другая. Вспомни, маленький Вандом, свои детские проказы. Всякие шалости. Вспомнил? Итак, в нужное время, если кто-то из начальства будет разыскивать нас, ты сделаешь невинные глазки и с самым честным видом скажешь: 'Адъютант герцога? Да только что здесь был, пять минут назад' . И сиди себе в штабе, вот и вся твоя задача. Это понятно?

— А вы? А где вы сами будете в это время? — тревожно спросил Анри.

— Ну, мало ли где, — сказал Рауль, — Посмотрим по ситуации.

— Вы замышляете что-то опасное! — прошептал Анри, — И вы хотите даже иоаннитов оставить позади, я вас правильно понимаю?

— Вы, похоже, мне не верите?

— О! Я знаю, вы сможете драться с мусульманами. Я уверен, на этом поприще вас ждут блистательные победы. Это так. Но я тоже кое-что помню из истории. Исцеляя больных и раненых, рыцари Госпиталя как бы очищались от пролитой крови… Так, во всяком случае, мне говорили… мои наставники…

— В этом нет противоречия. Это верный принцип. Вот я и собираюсь служить этому принципу, а не земному властителю — нашему монарху.

— В принципе нет противоречия, но противоречие в вас, сударь! Это я к тому, если вы все-таки примкнете к славным иоаннитам.

— Что, я испугаюсь чумы и проказы?

— Я думаю, вы не сможете преодолеть отвращение.

— Я… постараюсь.

— А как насчет нищих?

— Каких нищих?

— Нищих, которым мыли ноги братья-рыцари. И не только они! Позвольте напомнить вам исторический факт…

— Тайная Вечеря?

— Нет, не только. Наш король в возрасте семи лет в Великий четверг сорок пятого года мыл ноги двенадцати беднякам из своего прихода Сен-Эсташ и обслуживал их за столом. А вы не знали?

— Знал. И что? Где ваши нищие?

— А зачем вам обязательно нищие? Гримо годится?

— Гримо? Вы с ума сошли, Анри, детка!

— Ну вот, господин иоаннит, я вас поймал! Старику Гримо вы не станете мыть ноги?

— Я?!

— Да, вы! Докажите, что вы могли бы быть иоаннитом! Вы, конечно, откажетесь! Над вами будут смеяться, правда, коллега Жана де Лавалетта? Вот видите! А старик Гримо вас вырастил, нянчился с вами, он так вас любит, бедный старичок.

— Гримо, — улыбнулся Рауль.

— А верность святым принципам, сударь, доказывается не красивыми словами, а поступками! А вот я мог бы! Я мог бы вам помочь — моя левая нога, ваша правая. Или — пошлите меня ко всем чертям. Я и так уж достал вас.

— Нет, ангелочек Вандом, — сказал Рауль насмешливо, — Я принимаю ваше предложение. Но я обойдусь без вашей помощи. Для подобных испытаний на принципы госпитальеров ищите сами своего старого слугу.

— Только не вздумайте орать на Гримо.

— Гримо точно решит, что я помешался, но орать на него я не буду.

— А вы лучше, чем я думал.

— Тогда — прошу вас ко мне, шевалье де Вандом. Гримо, наверно, уже проснулся.

16. ГРИМО ЗАПЛАКАЛ

Известному читателю господину Себастьену Дюпону была отведена одна из самых комфортабельных кормовых кают, неподалеку от адмиральской. Почтенный доктор со своим помощником занимался составлением какого-то мудреного снадобья, когда появился Гримо. Помощник при виде посетителя скромно ретировался.

Дюпон удивленно взглянул на старика — у бедного Гримо был самый сокрушенный вид, по щекам катились слезы.

— Господин Гримо! — воскликнул Дюпон, — Что с вами? Вы не заболели?

Гримо энергично затряс головой. Дюпон догадался, что это означало на языке старика, что он вполне здоров. Доктор заботливо усадил ветерана и продолжал расспрашивать:

— Значит, что-то не то с вашим господином?

Бедный Гримо так же энергично закивал седой головой.

— Вы преувеличиваете, дорогой господин Гримо, — сказал Дюпон, облегченно вздохнув, — Я понимаю, вы очень любите вашего молодого хозяина, и любая мелочь вам кажется катастрофой. Я же уже говорил вам — не надо так переживать! Успокойтесь! С ним все в порядке, поверьте раз и навсегда!

— Нет, — прервал Гримо, — С ним очень плохо. Хуже некуда!

— Что такое? — спросил Дюпон, — Я же вчера осматривал виконта. Обморок? Головокружение?

— Хуже, — вздохнул Гримо.

— Что именно? — пожал плечами Дюпон.

Гримо постучал пальцем по лбу.

— Не может быть! — вскричал Дюпон.

— Увы! — горестно проговорил Гримо, — Увы! Мой бедный господин! Такой молодой — и такая беда! О я, злосчастный! Что я скажу моему графу! — и Гримо дернул себя за волосы. Обычно это ему немного помогало в стрессовой ситуации, но на этот раз излюбленный способ помог бедному Гримо совсем мало, вернее, вовсе не помог.

— Вы преувеличиваете, добрейший господин Гримо, — повторил Дюпон с сомнением, — Я сказал вам вчера, что у вашего хозяина немного расстроены нервы, переволновался, с кем не бывает. Но не настолько же, черт побери! И я дал вам успокаивающее лекарство. Чего вам еще?

— Настолько! — воскликнул Гримо с отчаянием.

— Не понимаю, — Дюпон опять пожал плечами, — Что он, буйствует? На людей бросается?

Гримо кивнул.

— Не может быть! — усомнился Дюпон, — С негодяем Мормалем все улажено. Ваш господин действовал по ситуации, и я Мормаля не выпущу из лазарета до самой высадки.

Гримо вздохнул.

— На кого ж это бросается ваш хозяин? На капитана? На адмирала?

Гримо покачал головой и ткнул себя пальцем в грудь.

— На вас? — поразился Дюпон, — Ни за что не поверю, чтобы такой умный и воспитанный молодой человек настолько потерял самообладание, чтобы позволить себе что-нибудь некорректное в отношении вас, старого слуги! Он же, как вы мне сами сказали, вырос у вас на руках!

— Увы! — простонал Гримо, рыдая, — Увы, это так!

— Неужели он вас… язык не поворачивается… никогда бы не подумал… неужели он вас бил, господин Гримо?!

— Хуже, — плача сказал Гримо.

— Боже мой, господин Гримо, да скажите же, что он натворил? Если ваш господин так опасен, необходимо принять меры. Но скажите мне откровенно, в чем дело. И успокойтесь, умоляю вас, успокойтесь! Выпейте водички. Сделайте глубокий вдох. И — рассказывайте, что произошло.

— Я спал, — начал Гримо, — Когда мой господин вошел в каюту. С ним был господин Анри де Вандом, — старик замялся, — …паж адмирала… Хотя они двигались очень тихо, я проснулся. Но я затаился и не подавал признаков жизни.

Тут Гримо спохватился: не сказал ли он Дюпону слишком много. Опытный глаз Гримо еще в Тулонском порту разглядел под курточкой пажа юную девушку. Гримо с первого взгляда понял, кем на самом деле является миловидный паж адмирала. То же, кстати, понял и граф де Ла Фер. Слуга и господин без слов поняли друг друга. Впоследствии Гримо убедился, что его предположение верно. Но помалкивал, в надежде, что адмиральская дочка сама себя выдаст.

… Заметив, что Рауль и Анри вошли в каюту, дружески болтая, рука об руку, возрадовавшийся старик решил было, что и Рауль разгадал наконец тайну Анри де Вандома. Скорее всего, он понял это, когда тащил пажа по вантам, а теперь начал ухаживать за прелестной герцогиней. И ему, Гримо, захотелось превратиться в мышь и убежать из каюты, оставив их наедине.

— Понимаю, — сказал Дюпон, — Прекрасно вас понимаю, господин Гримо. Ибо для меня не секрет, что господин Анри де Вандом — женщина, вернее, молодая девушка. От человека моей профессии такой факт скрыть невозможно.

… Итак, старик Гримо ожидал звука поцелуев, всяких нежных слов от этой парочки, а потому закрылся с головой одеялом и затих. Но до слуха Гримо донеслись совсем другие звуки, паж и Рауль шныряли по каюте, шебаршились, переставляли вещи, и, в конце концов его господин заявил:

— Пора будить Гримо! — и осторожно коснулся плеча старика.

— Что же дальше? — с любопытством спросил Себастьен Дюпон.

— Жутко говорить, — сказал бедный старик, — Мой господин разбудил меня. Паж подошел, держа в руке кувшин, знаете, тот, наш, шедевр великого Бенвенуто Челлини и… Нет, вы решите, что я помешался.

— Что же он сделал? Облил вас водой из кувшина великого Бенвенуто Челлини?

— Если бы! Он вымыл мне ноги!

— Всего-то! — расхохотался Дюпон. И хохотал еще пару минут, не в силах остановиться. Гримо насупился. Дюпон усилием воли заставил себя прекратить смех.

— Простите, — сказал Дюпон, вытирая глаза, — Не обижайтесь, но такой развязки я не ожидал. Продолжайте, пожалуйста.

— И паж, то есть мадемуазель… ему помогала… Она поливала водой из кувшина, подала моему господину полотенце… Она даже рукава рубашки ему завернула, чтобы кружева не намокли. Ну разве это не безумие? Господин Дюпон! Мой господин стоит передо мною на коленях и моет мне ноги! И ему помогает в этом более чем странном деле дочь адмирала! Ничего более ужасного я не видел за свою жизнь, а ведь я, господин Дюпон, всякого насмотрелся. О-хо-хонюшки!

— Ничего страшного, — сказал Дюпон улыбаясь, — Это смахивает на розыгрыш. Может, они решили подшутить над вами?

— Да нет же! Они были серьезны и таинственны. Переглядывались с этаким загадочным видом. Мадемуазель смотрела на моего господина с восхищением, а я — с ужасом. Она еще как-то к нему обратилась…

— По имени?

— Нет, нет, погодите, припомню. Она назвала его 'господином иоаннитом' .

— Вот оно что! — сказал Себестьен Дюпон, — Вы напрасно так переживаете, господин Гримо, ваш виконт в здравом рассудке. Он, скорее всего, пытается подражать иоаннитам.

— Но это еще хуже! — выпалил Гримо.

— Чем же хуже? — спросил Дюпон и спохватился, — Ах да, я понимаю. Но, господин Гримо, все это не так уж страшно. Если вы хотите меня выслушать, я вам изложу свои соображения по поводу любовной драмы вашего молодого хозяина и вытекающих из нее последствий.

— Изложите, — попросил Гримо, — Я человек простой, может, чего не понимаю. Но у меня так за него душа изболелась, прямо не знаю, что тут поделать!

— Разумеется, — сказал Дюпон, — Разговор останется между нами…

Гримо оглянулся — посторонних не было.

— Господин Гримо, — начал Дюпон, — Вчера я очень подробно расспрашивал вас о жизни вашего хозяина, начиная с детского возраста. Поверьте, я никоим образом не собираюсь использовать полученные от вас сведения во вред виконту.

— Вы обещали, — напомнил Гримо.

— И сдержу слово, — сказал Дюпон слегка насмешливо, — Вашего брата аристократа хлебом не корми, а подавай торжественые клятвы, тайны и высокие слова. А я практик — поэтому моя речь может вам показаться черезчур прозаичной — но она продиктована чувством искренней симпатии к виконту, который мне представляется очень славным молодым человеком, хотя несколько избалованным. Я долго думал об этой истории, господин Гримо. У меня во Франции остались дети, пока еще подростки, но время летит очень быстро, не сегодня-завтра придет и для них пора любви. Так поверьте, что мое желание помочь вашему запутавшемуся мальчику так же искренне, как если бы речь шла о моем собственном сыне.

— Очень признателен вам за участие, господин Дюпон, — вздохнул Гримо, — Но все это пока только любезности, которые вам кажутся смешными, когда речь идет о нашем брате аристократе. Хотя с чего вы взяли? Я-то сам при чем? Я человек простой!

— Вы это уже говорили. А вы не так просты, как кажетесь. Но — оставим. Мой жизненный опыт показал, — сказал Дюпон задумчиво, — Что молодые люди в своей избраннице нередко ищут черты своей матери.

Гримо вздохнул.

— К моему господину это не может относиться, — сказал Гримо, — Вы знаете из моих слов, что он вырос без матери, так как герцогиня находилась в эмиграции до самой смерти кардинала Ришелье.

— Это вы говорили, господин Гримо.

— И запомнить госпожу он не мог — он был совсем крошкой, когда мы с господином графом привезли ребенка в наш замок.

— В каком возрасте?

— Несколько месяцев, сударь.

— Науке еще мало известно о сознании детей раннего возраста, хотя я допускаю, что образ госпожи герцогини запечатлелся в памяти малыша.

— Но он знал, как выглядит герцогиня! — сказал Гримо, — Я-то ее видел! И граф, его отец — тоже!

Дюпон рассмеялся:

— Не сомневаюсь, что кто-кто, а уж граф, отец ребенка, очень хорошо знал, как выглядит герцогиня, черт возьми!

Гримо улыбнулся в ответ.

— Мы не могли сказать ребенку, что герцогиня умерла. Мы сказали, что она уехала очень далеко. Мы поддерживали в нашем малыше эту надежду, и он знал, что мама любит его и помнит о нем. И когда господин Рауль спрашивал меня, какая она, я говорил ему о сказочной красавице, похожей на фею, с синими, как у него, глазами, с золотыми длинными волосами — до самой земли. Вы видели нашу госпожу, когда она посетила флагман. Судите сами, похож ли нарисованный мной портрет.

— Теперь скажите, господин Гримо, кто больше похож на прекрасную герцогиню де Шеврез и внешне и… психологически — мадемуазель де Лавальер или дочь Бофора?

— Конечно, дочь Бофора! — сказал Гримо не задумываясь.

— Вот так-то, — усмехнулся Дюпон, — И я того же мнения. Конечно, господин Гримо, все это только теории…

— Я тоже слышал подобные 'теории' , — заметил Гримо, — Но из всякого правила бывают исключения.

— Исключительными были обстоятельства детства вашего господина и политическая интрига, в которой были замешаны его родители. В тридцатые года по всей Франции из уст в уста передавалась история, похожая на легенду, о красавице герцогине, мстительном кардинале Ришелье и Малыше Шевретты, хорошеньком как ангел, которого хотели выкрасть гвардейцы кардинала. Я, тогда студент-медик, считал эти слухи весьма преувеличенными, но и подумать не мог в те годы, что четверть века спустя встречусь с повзрослевшим Малышом Шевретты. И вот что я вам скажу… Ваш мальчик рос без матери, вы были окружены врагами, при жизни кардинала ваш господин, граф, отец ребенка, вы сами, все графские слуги готовились отразить любое нападение, хотя, возможно, вы преувеличивали опасность, Ришелье не пошел бы на похищение вашего наследника, упустив герцогиню.

— Кто его знает, — буркнул Гримо, — Кардинал!

— Понимаю, — кивнул Дюпон, — Кардинал! Потом, когда гроза миновала, Ришелье умер, и владельцы замка позволили себе немого расслабиться. Вот тут и появляется белокурая голубоглазая маленькая соседка. С точки зрения психологии все ясно, не так ли?

— Вы хотите сказать, что маленькая Лавальер заняла в сердце моего господина место герцогини?

— О нет! Но, ручаюсь вам, если бы ваш виконт встретился с герцогиней сразу после ее возвращения из эмиграции, в начале сороковых, малышка Лавальер была бы для него милой соседкой, подругой детства — и не больше. А раз уж ваш граф пошел на то, что запретил детям встречаться, привычка превратилась в…

— Любовь? Страсть? Манию? — спросил Гримо.

— Теперь это уже не имеет значения, — сказал Дюпон, — Судя по психологическому портрету мадемуазель де Лавальер, данному вами, господин Гримо, не ваш Рауль, а король Людовик должен был полюбить ее всем сердцем.

— Что общего между королевой-матерью Анной Австрийской и мадемуазель де Лавальер? Ваша теория вас подводит, — фыркнул Гримо.

— Нисколько, — заявил Дюпон, — Вспомните юность вашей королевы, вспомните, как ее преследовал кардинал, как несчастная королева подвергалась нападкам короля Людовика Тринадцатого… Справедливого, — иронически добавил врач, — Вспомните полную зависимость от них молодой королевы. Анна Австрийская жила в постоянном страхе. Сопоставьте это с положением при Дворе молоденькой фрейлины Луизы де Лавальер. Ее, насколько я знаю ситуацию, тоже обижают и преследуют все, кому не лень — и та же королева-мать, и принцесса Генриетта, и завистливые подруги… и — список этот можно продолжать до бесконечности. Вот и получается — беззащитная, робкая, пассивная Луиза вызывает у короля желание защитить ее — так же как когда-то господа мушкетеры защищали его мать — беззащитную, и, можно сказать, пассивную королеву Анну Австрийскую. Не сочтите мои слова крамольными, но вам должно быть отлично известно, что в интригах той эпохи Анна Австрийская была марионеткой, за ниточки дергала ее подруга Шевретта.

— Вы назвали королеву пассивной? Да, так оно и было! Действовали герцогиня де Шеврез и Констанция Бонасье, королева только ждала результатов. 'Но, наверно, самой активной была злодейка миледи' , — подумал Гримо, мрачновато этак усмехаясь, а Дюпон понял его усмешку по-своему, проговорив: 'Но кроткой королева не была даже тогда, хотя и прикидывалась сущим ангелом' .

— О да, — кивнул Гримо, — Мы знаем королеву-мать эпохи ее регентства — и эту Анну Австрийскую никак не назовешь кроткой, пассивной и беззащитной!

— Ее характер изменился после рождения Людовика. Власть она получила в зрелые годы, я же говорил о юности королевы. О тех временах, когда Ее Величество была ровесницей вышеупомянутой Луизы или чуть постарше сей девицы… А король расспрашивал придворных о молодости своей матери, и, к чести Его Величества, никогда не сдавал своих… конфидентов. Вы улыбаетесь, господин Гримо? Я неудачно выразился — скажем проще: людей, от которых получал интересующую его информацию. Подсознательно молодой король мечтал о нежной, беззащитной, бескорыстной подруге, каковую нашел в молоденькой Луизе, тем более, как вы говорили, девочка невольно призналась в своей любви первая. Так я успокоил вас, господин Гримо?

— Право, не знаю. Вы вроде толково все объяснили. Я уступаю силе вашей логики. Действительно, у герцогини де Шеврез и дочери Бофора много общего. Наша госпожа смелая, активная, я сказал бы, отчаянная. Подобными качествами, насколько я могу судить, обладает и мадемуазель де Бофор. Но что будет дальше, господин Дюпон? Будущее представляется мне таким пугающим.

— Ни на картах, ни на кофейной гуще гадать я не умею, — развел руками Дюпон, — Что вас пугает, господин Гримо? Война? Но мы все рискуем. Поверьте, здесь, на борту 'Короны' , в Средиземном море, где к нашим услугам и шторм, и весьма опасные приключения, поверьте, там, в Алжире, на войне с мусульманами, вашему господину сейчас все-таки легче, чем у себя дома, в Блуа, где все напоминало бы ему о той девушке. По себе знаю, — и Дюпон, наводивший ужас на весь флагман, меланхолически улыбнулся.

— Вы правы, — согласился Гримо, — Но я так боюсь за него…

— Это вы мне уже десять раз говорили! — вздохнул Дюпон.

— Разве? — удивился Гримо.

— Вчера, во время нашей беседы, я насчитал раз этак пяток, не меньше! Все, что ни делается, все к лучшему, — философски заметил Дюпон, — Война, иоанниты, мусульмане… Не придумывайте себе кошмары, господин Гримо. Вашему мальчику изменила дочь маркиза — он женится на принцессе! Только так и поступают люди с характером, а характер у него есть.

Гримо почесал лысину.

— Я хирург, и терпевт, и психолог, — продолжал Дюпон, — Но если отношения виконта и дочери герцога будут развиваться так, как и должны, мне, скорее всего когда-нибудь придется выполнять и обязанности акушера. Но я справлюсь и с этой задачей — мне не впервой.

— Дай Бог! — воскликнул Гримо, — Но почему мой господин все еще не заметил то, что вам и мне сразу бросилось в глаза? Может, мне сказать все как есть?

— Оставьте их в покое, — сказал Дюпон, — Если что-то и вызывает подозрения в повадках Анри де Вандома, сама идея Бофора настолько невероятна, абсурдна, фантастична, что вашему Наследнику Мушкетеров, которого все эти годы они все-таки подстраховывали и не втягивали в свои рискованные предприятия, трудно поверить в такую немыслимую авантюру. А сейчас, — добродушно сказал врач, — Настоятельно советую вам пойти к себе, прилечь и успокоиться. Вот вам-то как раз и нужен покой. Смена впечатлений, приключения, опасности, новые знакомства, перегрузки — все это целительно для такого юнца, как ваш ненаглядный Бражелон, но для вас такие путешествия могут быть губительны. Вы должны беречь себя, господин Гримо. Вот вам-то как раз и не следовало ехать в такой… круиз…

— Я захотел, — твердо сказал старик, — Именно я! Вот мне-то как раз и следовало! Есть кому передать мой богатый опыт!

— Вольному воля, — сказал Дюпон уважительно, — Вас этот молодняк чуть ли не за оракула почитает. А сейчас я проведаю молодого барона де Невиля. Вот кому понадобилась срочная медицинская помощь.

— Что с ним? — спросил старик, — Не дуэль, надеюсь?

— О нет! — ухмыльнулся Дюпон, — Острое алкагольное отравление.

Гримо недоверчиво взглянул на доктора и покачал головой. Дюпон, усмехаясь, развел руками. Эти жесты корабельного доктора и старика сразу понял вернувшийся помощник Дюпона и энергично закивал головой, подтвержая последние слова своего начальника.

ЭПИЗОД 30. МНИМЫЙ БОЛЬНОЙ

17. КОРАБЛЬ, ПЛЫВУЩИЙ ПОД ФРАНЦУЗСКИМ ФЛАГОМ

/ Некоторые сведения о корабле 'Корона' . Мемуары Ролана/.

''Корона' , флагманский корабль Бофоровой флотилии, один из лучших кораблей нашего королевства — и как военный корабль, и в художественном отношении — произведение искусства!

Деревья, необходимые для строительства мачт флагмана, предоставил французскому флоту господин барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон, известный также под именем Портоса. Он был владельцем одного из лучших мачтовых лесов Франции. Наибольшая длина корабля — 70 метров, длина по ватерлинии — 50,7метров, максимальная ширина — 9,3 метра, высота бортов до верхней палубы — 10,5 метров, водоизмещение — 2100 тонн.

На трех палубах 'Короны' установлено 72 пушки различного калибра. Высота грот-мачты от киля до клотика — 57,6 метров. Общая площадь парусов — 1000 квадратных метров. Экипаж составляет…

…И тут я прерываю свои мемуары, потому что все эти данные я записывал где придется и когда придется, со слов капитана де Вентадорна и адъютанта его светлости. И только сейчас собрался записать все по порядку. Но сейчас адъютант его светлости, проще говоря, наш Пиратский Вожак, вместе во своими товарищами занялся чтением и переводом документов, переданных монахами марсельского Ордена Святой Троицы. Святые отцы выполняют благородную миссию, выкупая христианских пленников у пиратов Алжира, Туниса, Марокко. В руках герцога де Бофора оказались важные документы о наших соотечественниках в Алжирском Регентстве. Вот они и читают все эти бумаги, передают их из рук в руки и ужасно ругаются. Мне страшно любопытно, что там, в этих документах такое понаписано, если вызвало такую ярость у монсеньора герцога и его Штаба, но капитан отослал меня, и волей-неволей мне пришлось удалиться. Правда, я не теряю времени, и, завершив описание 'Короны' , еще раз хорошенько осмотрю весь наш парусник — не забыть бы чего! А тем временем и их совещание подойдет к концу. А все-таки мне обидно — пажу Анри де Вандома, такому же мальчишке как я, сам герцог милостливо разрешил остаться. Экая несправедливость! Господин де Бофор, капитан и наш Вожак все-таки не желают понять, каким важным делом я занят! Ведь все, что я сейчас пишу, принадлежит истории! Нет, с заглавной буквы — Истории. Так торжественнее.

Я оставил в своих мемуарах прочерк — когда-нибудь я узнаю численность экипажа корабля. Кажется, человек шестьсот. Наш трехмачтовый корабль несется под всем парусами. На носу — синий флаг с золотыми лилиями, на фок-мачте — полосатый, красно-белый, пять белых и пять красных полос по горизонтали. Я несколько раз пересчитывал для верности и даже, чтобы не ошибиться, наводил на флаг подзорную трубу, одолженную мне Вандомом на время совещания.

Но грот-мачте развевается белое знамя с короной и лилиями, в центре — крест из золотых лилий. Такой же золотой крест из лилий Франции на полковом знамени моего старшего брата, гвардейца Королевского полка. Элитная часть, черт побери, знай наших! Я не сомневаюсь, что Жюль де Линьет покроет себя славой в этой войне.

Я надеюсь… тоже.

Но вернемся к 'Короне' . На бизань-мачте — зеленый флаг с золотыми же лилиями, а на корме флаг алого цвета! Конечно, этот флаг служит фоном опять же для наших золотых лилий. Но еще алый флаг, поднятый на корме, по морским законам означает объявление войны. Итак, лилии вступают в войну! Возможно, Бофор велит и бело-синие вымпелы на мачтах заменить военными, красными с лилиями, чтобы все Средиземноморье знало, что мы вызываем пиратов на бой! С пиратами и воевать будем по-пиратски, недаром мы себя называем Пиратами Короля-Солнца! Конечно, Лилии победят, в этом я не сомневаюсь! А пока я смотрю на грот-мачту, где развевается бело-синий вымпел, и мне это напоминает нашу парадную бело-синюю форму.

На корме 'Короны' четыре фонаря. По корпусу, выше пушечных портов идет широкая полоса синего цвета, и наши золотые лилии, цветы победителей, словно солдаты в строю, тянутся в два ряда по всей длине корпуса флагмана, составляя красивый узор. Нельзя не влюбиться в нашу красотку 'Корону' ! Краше корабля, чем 'Корона' , я в жизни не видел! А в Сен-Мало очень красивые корабли заходили… Есть у нашего пловучего дома и носовая скульптура. Ни один уважающий себя корабль без этого украшения не обойдется. Наш ростр — голубь, на нем восседает рыцарь, поднявший копье. Такой вот эпический ростр! Вот как выглядит адмиральский корабль герцога де Бофора!

Я вернусь к описанию нашего путешествия через некоторое время. Итак, курс зюйд, и полный вперед!

Меня охватывает восторг и азарт, я предвижу героические приключения и славные победы. Когда я думаю, что вместо того, чтобы плыть на 'Короне' в Алжир, я мог бы болтаться по Лувру, который мне уже смертельно надоел, шнырять с записками от Людовика к его фаворитке Луизе и от нее — к королю, быть посредником в тупых придворных интригах, заниматься тем, что меня совсем не интересует, я благодарю Провидение за то, что мне удалось, преодолев все препятствия, пробраться на корабль при содействии Анри де Вандома, и там, несмотря на все возражения начальства, остаться с отважными путешественниками! И я наконец — клянусь своей честью дворянина! — на своем месте!

18. МНИМЫЙ БОЛЬНОЙ

По распоряжению герцога у грот-мачты навели порядок, принесли письменные принадлежности и организовали нечто вроде пресс-центра — если мыслить современными категориями. Гугенот, Рауль, Вандом, де Сабле и прочие знатоки латыни собрались под тентом и принялись за работу. Ролан было предложил свои услуги, но его капитан отослал, решив до поры до времени не травмировать психику мальчика трагической информацией. Так прошло несколько часов. Герцог объявил перерыв, пока его команда работала, он покуривал свою трубку. Он забрал у ошалевших от латыни Пиратов бумаги и заявил, что на сегодня достаточно. Обеспокоенный отсутствием де Невиля Рауль отправился его искать и узнал от вездесущего Гримо о недуге несчастного барона.

— Допился, — проворчал Рауль, — Так я и знал. Такие возлияния добром не кончатся.

Он прихватил пакет апельсинов и пошел проведать страдальца. Зрелище было трагикомическое. Оливье лежал, скрестив руки на груди, скорее зеленый, чем бледный. Увидев Рауля, он взглянул на него с отчаянием умирающего. А Рауль еще не вполне опомнился от своей латыни. Барон, заметив, что его друг вошел с грустной миной, жалобно застонал и протянул руку навстречу вошедшему.

— О, друг мой, — простонал де Невиль, — Видимо, я умираю. Мне так плохо, так плохо! Ваще…! — и с уст страдальца сорвалось крепкое словечко.

— Бедняга, — сказал Рауль, искренне сочувствуя страждущему, — он-то помнил свое отвратительное самочувствие утром после первого 'шторма' , — Не горюй — наш милейший док Дюпон поставит тебя на ноги!

— Скорее в гроб вгонит! — простонал де Невиль, — Лучше не говори об этом палаче! Если бы ты знал, что я пережил за эти часы! Нечто вроде пытки водой! Не смейся, Рауль, зря ты смеешься! Воистину я пережил эту пытку! А господину Дюпону угодно называть это 'промыванием желудка' .

— Потерпи, мой бедный друг, это необходимо при отравлениях, — мягко сказал виконт — он пытался постигнуть хотя бы азы медицины по традициям рыцарей Госпиталя, — Я посижу с тобой и постараюсь утешить.

Он присел на постель де Невиля.

— Не утешай меня, дружище, я умираю, я знаю это, — Оливье закатил глаза и, когда Рауль осторожно коснулся его плеча, устремил на него взор великомученика, — Я понял это по твоему расстроенному лицу. Ты смотрел на меня как на умирающего. Наверно, скоро уж агония начнется…

Рауль улыбнулся — на этот раз искренне.

— Вовсе нет!

— Как же нет — ты вошел с похоронным видом. О, Рауль, я без пяти минут покойник! И ведь до чего обидно — не суждено моим бренным останкам даже в фамильном склепе упокоиться, рядом с предками. Зашьют в мешок и выкинут за борт, так ведь в море с покойниками поступают.

— Вздор! Ты совсем не так плох! Тебе еще жить да жить.

— Не утаивай от меня правду. Я-то тебя хорошо знаю — у тебя всегда все на лице написано. Я все понял… У них и мешок, наверно, уже для меня припасен… О, я, несчастный!

— Ничего ты не понял. Твоя болезнь тут не при чем. Бофор собрал нас…

— А… вам досталось от Бофора? Тогда мне и правда лучше отлежаться.

На перепуганную физиономию барона невозможно было смотреть без смеха. Предательская улыбка друга обидела несчастного пациента.

— Смеешься? Вот уж не думал, что ты можешь хихикать, когда я на смертном одре. О, Боже, как же мне плохо! — стонал Оливье, — Всего вывернуло наизнанку. Таких мучений не испытывали, наверно, жертвы Медичи и Борджиа.

— Бедняга, — опять сказал Рауль, — Пить хочешь? Налить тебе?

Он взял стакан.

— Нет! — взвизгнул Оливье, — Только не это! Это ужасное лекарство, горькое как полынь, адское снадобье. Я после него блюю, как беременная женщина! Налей мне из того графина — там, по словам нашего эскулапа, не то успокоительное, не то укрепительное.

Рауль налил лекарство и напоил де Невиля. Оливье откинулся на подушки.

— Сушняк, — простонал он, — Все время пить хочется.

— Еще? — предложил Рауль.

Де Невиль печально покачал головой.

— Думай о хорошем, — посоветовал Рауль, — Пройдет день-другой, и ты забудешь все свои… мучения.

— Да я не протяну день-другой… Хорошо тебе говорить! Хорошо тебе советовать! У тебя-то ничего не болит! А я не могу думать о хорошем, как ты советуешь, умный ты наш! Я думаю… о мешке…

— Да это становится идеей-фикс, — прошептал Рауль, — Утешься, страдалец! — провозгласил он патетически, — Мешка не будет! Мы тебя похороним как викинга! Бренные останки — в шлюпку! И подожжем! И проводим тебя в Вальхалу с воинскими почестями! Мушкетными залпами! Барабанной дробью! Круто, правда? Полегчало?

— Так ты уже примирился с мыслью о том, что я помираю? — огорченно сказал Оливье.

— Я пошутил.

Оливье хотел сказать, что грешно шутить над мучеником, но вовремя вспомнил любимого автора.

– 'Над шрамом шутит тот, кто не был ранен',^[200] — трагически продекламировал он.

Рауль уже подумывал о бегстве. Ему повезло — в каюту вошел де Сабле.

— Господин барон, — промолвил помощник капитана, — Я слышал, вы не совсем здоровы. Я зашел осведомиться о вашем самочувствии.

— Увы! Увы! Увы… господин де Сабле!

На этот раз барон не стал называть молодого офицера ни юношей, ни мальчиком — находясь в столь плачевном состоянии, Оливье воспылал любовью к оставляемому им человечеству и преисполнился желанием помириться со всеми и простить всех. И этих двоих он прощает в свой смертный час. Он прощает помощнику капитана его грубые слова. Он прощает Раулю дурацкий смех.

— Увы, господин де Сабле, — прошептал Оливье, — Я прощаю вас. Вы не имели, конечно, намерения оскорбить меня.

— Нет! Конечно, нет! Милостивый государь! Барон… вот яблоки… покушайте, может, вам станет лучше…

— Оставьте, дорогой господин де Сабле… сам же я… прошу меня простить, если я невольно чем-то обидел вас. Я назвал вас юношей, господин де Сабле, и вы обиделись… Увы! Не считайте это оскорблением, молодость — это счастье. Я начинаю понимать это, находясь у порога смерти. Вы еще станете мужчиной, потом стариком, когда-нибудь ваши волосы поседеют, лицо покроется морщинами. А я… никогда не буду стариком… Видите, мои дорогие юные друзья, я умираю, не дотянув до тридцатилетия нескольких лет.

У доверчивого де Сабле на глаза навернулись слезы.

— Барон, — испуганно сказал Рауль, — Съешь апельсин. Я очищу? Ты, похоже, так ослабел, что и апельсин очистить не можешь.

Он взял свой пакет, с которым пришел к другу.

— Не надо, — простонал барон, — Мой бедный желудок не принимает даже такую нежную пищу как апельсины.

Рауль переглянулся с помощником капитана.

— Ну, хоть одну дольку, — настойчиво сказал Рауль, — За наше Пиратское Братство, Оливье! Не обижай друзей!

Он скормил страдальцу дольку апельсина. Оливье, умяв дольку, тяжело вздохнул и пролепетал слабое 'спасибо' .

— Еще, за Победу! — сказал помощник капитана.

Оливье покачал головой.

— Как, ты не хочешь, чтобы мы победили?

— О, я столько пил, чтобы мы победили, вот теперь и мучаюсь. Будто Победа как-то связана с этим апельсином!

— Как знать, — пробормотал Рауль, — Мы немного суеверны, так что лучше съешь.

Оливье раскрыл рот и слопал вторую дольку.

— За маму! — сказал помощник капитана.

Оливье подчинился.

— За папу! — сказал Рауль.

Оливье проглотил четвертую дольку — за папу.

— Не мучайте меня больше… — жалобно сказал барон.

— За твою маркизу, и мы от тебя отстанем, — пообещал Рауль, — Остальное тебе на ужин.

То, что им удалось скормить бедняге пол-апельсина, внушало надежду. Барон далеко не так плох — его запугал грозный док. Дюпон перестарался — несчастный Оливье уже шутки понимать перестал. А вот сюсюканье неумелых нянек подействовало. И Рауль заговорил с бароном де Невилем как заботливая нянюшка с несмышленым младенцем:

— Вот и умничка, лежи в своей постельке и выздоравливай. Бедняжка!

''Сейчас он разозлится и пошлет меня к чертовой бабушке… или…еще… подальше' . Но Оливье не обиделся на 'бедняжку' и кротко вымолвил:

— Спасибо, милый Рауль, я знал, что ты добрый юноша.

''Добрый юноша' разинул рот. Такой реакции он не ожидал! Не ожидал таких слов и помощник капитана. А, поскольку де Сабле тоже был добрым юношей, у него опять навернулись слезы на глаза.

— Не плачьте, — сказал Рауль моряку, — Он выкарабкается. Барон де Невиль живучий как кошка. Барон! Вспомни фрондерские войны!

— Вот то-то и обидно, — стонал Оливье, — Умереть не в бою, как положено рыцарю, воину, дворянину, а в… постельке… от жалких пилюль и отвратительных клистиров. Что ты там вещал о викингских похоронах? Не видеть мне Вальхалы, попаду с моим отравлением в царство богини Хель.

— Он бредит? — спросил де Сабле.

— Он шутит, — сказал Рауль, — Друг мой, Вальхала — это шутка. Мы с тобой христиане как-никак.

— Фрондерские войны, — простонал Оливье, — Вот, юноша, взгляните, — с этими словами Оливье достал пулю на шнурке, что висела на его груди и показал помощнику капитана.

— Видите, — сказал Оливье слабым голосом, — Эта пуля пробила мою грудь, когда мне и девятнадцати не было.

— А не плечо, ты не ошибся? — спросил Рауль осторожно.

— Грудь! — заявил Оливье.

— Ну, грудь так грудь, — миролюбиво сказал Рауль, — Тебе виднее.

— Я умирал в монастыре, истекая кровью, в голове взрывались миллионы бомб. Такие адские муки я испытывал, когда из моего многострадального тела извлекали эту долбаную пулю, эту вот суку-пулю, эту вот пулю-дуру. Вот она, взгляните, юноша… Я хочу сказать… господин де Сабле! Но эта мука — ничто по сравнению с теперешней. И боль от раны — а рана была тяжелая, скажи, милый мой Рауль? /Рауль кивком подтвердил слова барона/. Боль от раны не то, что мои нынешние мучения.

Молодой де Сабле восхищенно смотрел на 'сувенир' де Невиля. Рауль был в курсе фрондерских приключений барона. Он знал, что рана была далеко не такой тяжелой и мучительной, как Оливье хвастался перед моряком, а еще раньше, в Париже — перед молодыми мушкетерами. Но, конечно, не собирался опровергать барона.

— Барон, — осторожно сказал помощник капитана, — Если вы излечились после такого тяжелого огнестрельного ранения, то теперь-то вы и подавно поправитесь.

Де Невиль ответил жалобным вздохом.

— Ох, — прошептал он, — Он приближается.

— Кто? — в один голос спросили Рауль и де Сабле.

— Мой мучитель, Главный Клистироносец… Я его шаги уже узнаю…

Оливье с отчаянием взглянул на дверь. Рауль и де Сабле повернули головы и увидели доктора Дюпона в сопровождении неизменного помощника.

— Ну, как мы себя чувствуем? — спросил Дюпон.

— Плохо, доктор, очень плохо, — простонал Оливье, — Я прошу только, чтобы меня оставили в покое.

— Конечно, молодой человек. Покой вам просто необходим. Никто вас не будет беспокоить. Но вы должны пройти курс лечения.

Барон взвизгнул. Рауль сосчитал в уме до трех и отважился.

— Доктор, — сказал Рауль решительно, — Можно вас на пару слов?

— К вашим услугам, господин виконт, — любезно сказал Дюпон, и они вышли из каюты.

* * *

— Виконт, — произнес Дюпон улыбаясь, — Я рад видеть вас в добром здравии! Сегодня вас не узнать.

— Спасибо на добром слове, господин Дюпон, но не обо мне речь, а о бароне де Невиле. Что с ним? Бедняга так мучается.

— Пусть мучается, — усмехнулся Дюпон, — Это ему хороший урок. В другой раз не будет так напиваться.

— Вы его замучили своими процедурами.

— Не без этого, милый виконт, не без этого. После моих промываний, клистиров и слабительного барон призадумается, прежде чем устроить новый дебош…

— Я понимаю, он вел себя по-идиотски… Перепил… Буянил… Надоел всему экипажу… Но будьте снисходительны — ему и так плохо. Проявите милосердие!

— Жизни вашего друга, господин де Бражелон, ничего не угрожает. Он вне опасности. Вы и сами это отлично понимаете.

— Что же вы его мучаете? Вы, представитель самой гуманной профессии?

— Ба! Клистир он заслужил в воспитательных целях.

— Еще бы! Вы шантажируете беднягу — когда человек находится перед выбором — клистир или смерть, конечно, он выберет первое. Но ведь это неправда. И больной-то мнимый.

— Вы совершенно правы, виконт. Мнимый больной. Не волнуйтесь за него. Вы же доверяете мне как профессионалу?

— Да. Но на вашем месте, господин Дюпон, я был бы помилосерднее…

— Вы себя, кажется, Пиратом величать изволите? Пират просит врача о милосердии?! Истина наизнанку в духе Вийона.

— Мне его очень жаль.

— Переживет, — сказал врач.

— Эх, — вздохнул Рауль, — 'Недуг желанней исцеленья' , так, что ли?

Дюпон посмеиваясь, продолжил 'Балладу истин наизнанку' .

— Браво, доктор!

— А! Вы думаете, я только рецепты писать умею?

— Вы пишете… стихи?! Вы?

— Было дело — в вашем счастливом возрасте. Видите, я не такой страшный. А то у вас такие испуганные глаза — с луидор величиной! А вы, виконт, не пугайте больше так своего бедного Гримо! Старика чуть удар не хватил — на нервной почве.

— Вижу, доктор, с вами связываться опасно, — смеясь, сказал Рауль, — И моему бедному другу остается только покориться.

— Вы хотели еще о чем-то спросить меня? И не решаетесь?

— Да, но…

— Но не мямлите, смелее!

У Гримо все в порядке с головой? Иногда он ведет себя… неадекватно. Смеется без причины… Разные странности. Это, надеюсь, не старческий маразм?

Дюпон расхохотался.

— Ваш Гримо — чудак, но очень славный и умный. К его чудачествам уже все привыкли. Нет, это, право, сюжет для пьесы Мольера! 'Два психа' … или лучше — 'Психи поневоле' .

— А второй псих — я?

— И вы, сударь мой, в здравом рассудке. Но ваш эксперимент с бедным Гримо вызвал у старика большую тревогу.

— Черт возьми! Гримо решил, что ярехнулся?

Дюпон улыбнулся.

— И вот мой сюжет для господина Мольера. Слуга и господин в какой-то ситуации ведут себя… неадекватно, как вы изволили выразиться. Слуга считает хозяина помешанным, а господин решил, что слуга не в своем уме. И вот завязка интриги.

— А между тем оба 'мыслят здраво' , как вийоновкий влюбленный из цитируемой вами баллады. Забавный сюжет. Подскажите его господину Мольеру, когда вернетесь. Вы ведь с ним знакомы. А знаете, господин Дюпон, я предложил бы господину Мольеру другой сюжет. Мнимые психи — смешно, конечно. Но мнимый больной — еще смешнее. Человек вовсе не болен, а хитрый доктор для пользы дела сочиняет ужасики и держит беднягу в постели.

— О! — сказал Дюпон, — Поздравляю, мой юный друг, за вами осталось последнее слово! Ваша взяла. Вот и подскажете этот сюжет сами.

— Я не знаком с Мольером.

— Зато Д'Артаньян его отлично знает. И все-таки, я подредактировал бы ваш сюжет. Я сделал бы врача шарлатаном.

— Я так и подумал было, но не хотел вас обижать. Но вы были бы первым консультантом Мольера по вопросам, связанным с медициной.

— А вы — по военным вопросам.

— Тут я — пас. Ведь есть сам Д'Артаньян!

— Извините — по вопросам, свзязанным с Востоком.

— Может, и появятся свежие идеи, — сказал Рауль задумчиво. И вздохнул, вспомнив о том, что Мольеровской труппе покровительствовал брат короля, от которого лучше бы держаться подальше при любом раскладе.

''Магомета господина, я просить за Джиурдина, его сделать паладина, дать ему алебардина и отправить Палестина на галера бригантина и со всеми сарацина воевать христианина. Магомета господина, я просить за Джиурдина! '^[201]

Премьера комедии состоялась 14 октября 1670 г. в замке Шамбор, находящемся неподалеку от родового имения нашего героя.

…

Рауль вернулся в каюту страдальца, успокоил де Невиля как мог и увел с собой де Сабле.

— Кстати, — сказал он помощнику капитана, — Я хочу показать вам один боевой прием. Документы, которые мы переводим, такого содержания, что мы должны быть готовы ко всему. Против таких врагов можно и даже нужно применять приемы самообороны, от которых любой из нас воздержался бы по отношению к равному себе. Итак, схватите меня за жабо, как тогда вас де Невиль.

— Я порву ваши кружева, господин виконт.

— Это неважно. Хватайте крепче. А вы в ответ ударяете противника в сгиб руки и коленкой… понимаете куда? И, когда противник сгибается, довершаете ударом локтя по затылку. Попробуем? Но не вздумайте бить меня по-настоящему, — усмехнулся он, — Я хочу, чтобы вы запомнили этот прием и применили его при необходимости.

Де Сабле оказался понятливым учеником и быстро усвоил прием самообороны.

— Потом еще покажу, — пообещал Рауль, — Это самый простой.

Они вернулись под тент и, поджидая своих товарищей, тихо беседовали.

— Как хорошо, как спокойно, — сказал помощник капитана, — Хоть пять минут посидеть в тишине, и то счастье. Сумасшедшее плаванье какое-то! Знаете, господин де Бражелон, первое мое плаванье было совсем другое. Все шло тихо, мирно, рабочим порядком, без всяких происшествий.

— Потому что у вас не было таких сумасшедших пассажиров?

— Раз на раз не приходится, — вздохнул де Сабле, — Потом, если живы будем, вспомним наши приключения с удовольствием. Но сейчас так не хватает тишины и покоя! А вам?

— Мне тоже. Вы устали?

— Не то чтобы физически… Морально. Каждый день так и ждешь, что-то будет! Как просыпаешься, так и думаешь, какие чрезвычайные происшествия произойдут сегодня. И надо быть готовым ко всему.

— Вот-вот. И я жду, что еще отчебучат мои Пираты.

— Эта цепь происшествий мне представляется бесконечной. Как пошло с приказа капитана, а еще раньше откачивали страдающих от морской болезни новобранцев, потом шторм, потом конфликт с де Невилем, да еще этот паж, ваш героический поступок тоже заставил поволноваться… И в заключение — все эти сведения, от которых можно сна лишиться…

''Он забыл о своем тосте, — подумал Рауль, — И не упомянул стукача, может, никто ничего и не знает?

Но де Сабле не забыл о своем неудачном тосте. Он в первый же день, выпив на брудершафт с Гугенотом, узнал всю подоплеку. Помощник капитана и хотел извиниться перед Раулем за свой несвоевременный тост и не знал, с какими словами обратиться к Пиратскому Вожаку. Он так и не нашел нужных слов.

— Не принимайте всерьез недуг нашего барона, — сказал Рауль, — По словам дока, у него ничего серьезного. Вы так близко приняли к сердцу его болезнь, даже заплакали. Это в воспитательных целях, как я понял.

— Я признаюсь вам, виконт, рискуя показаться салагой и молокососом, но я не употреблял столь крепких напитков и не напивался до такой степени. Не имея вакхического опыта, я и решил, что барон серьезно болен.

— Я рад за вас, — сказал Рауль, — А я, имея хоть и не богатый, но кое-какой негативный вакхический опыт, уверяю вас, что завтра этот господин будет здоров.

— Я понял, — улыбнулся де Сабле, — Вы же на прощанье сказали ему, можно сказать, волшебное слово — Слово дворянина. И он вам поверил.

— Еще бы! Он меня знает.

— Только не думайте, что я сдал вашего друга капитану. Я сказал, как и обещал вам — происшествий не было.

— А капитан?

— А капитан переспросил, и я повторил, что вахта прошла нормально. Но, наверно, он откуда-то сам узнал обо всем. Он всегда все знает — что происходит на 'Короне' . И — знаю, что вы хотите спросить. Да. Знает. Про ваш 'задушевный' разговор с Мормалем — знает.

— Так и должно быть, если хороший капитан. А граф де Вентадорн — не просто хороший капитан! Вам крупно повезло с таким замечательным капитаном.

Де Сабле радостно вздохнул. Он между прочим рассказал Раулю о том, что его мать когда-то была придворной дамой Анны Австрийской. Рауль вспомнил, что имя госпожи де Сабле он встречал в 'Записках Заговорщицы' .

— Конечно, — сказал помощник капитана, — Матушка моя не была такой близкой подругой королевы, как ваша, но она обожала Ее Величество королеву, а герцогиня де Шеврез, прелестная, отважная, умная, была для нее идеалом. Правда, она никогда не выказывала своих чувств ни королеве, ни герцогине де Шеврез. Но когда мне матушка рассказывала истории с сарабандой или Алмазными Полдвесками, я считал все это сказками, когда… пешком под стол ходил. И все-таки мне очень хочется, чтобы ваша матушка когда-нибудь узнала, как ей восхищалась в юности госпожа де Сабле.

— Она узнает, и очень скоро, — сказал Рауль, — Обещаю вам, господин де Сабле.

— Но была еще одна 'сказка' , которую мне рассказывала матушка. Было событие, которое повлияло на то, что госпожа де Сабле оставила двор и поселилась в родовом имении. И, когда я появился на свет, матушка поклялась, что ее сын не будет придворным. И я выбрал море! А сказка эта — о Малыше Шевретты и гвардейцах кардинала. Правда, матушка считала, что кардинал все-таки похитил Малыша Шевретты.

— Малыш Шевретты перед вами, — сказал Рауль, грустно улыбаясь, — Но я столько лет не имел права произнести эти слова!

— Я понимаю, — проговорил де Сабле, шмыгая носом, — и все, посвященные в эту историю, сочувствовали ее участникам.

— Не все, — саркастически заметил Рауль, — У гвардейцев кардинала тоже были дети. И мне пришлось скрестить шпагу с сыном самого яростного преследователя мятежной герцогини.

— Забудьте об этом, — сказал де Сабле, — Мы все видели вашу встречу. Уж если Бофор и капитан не сдержали слез, поверьте, что все очень близко к сердцу приняли вашу историю.

— А я и не заметил тогда, — улыбнулся Рауль.

— Еще бы вы заметили! — сказал де Сабле. Они понимающе переглянулись.

— Знаете, виконт, а мне даже жаль, что путешествие подходит к концу. Мне будет не хватать таких беспокойных пассажиров.

Де Сабле подумал, что ему очень хотелось бы назвать виконта, смельчака и умницу, своим другом. Но он не решился сказать об этом, боясь показаться навязчивым. И Рауль решил не давать волю чувствам — такому славному малому как де Сабле его собственная почти неминуемая гибель в грядущей войне принесет меньше огорчений, если он будет держать дистанцию. Поэтому и Рауль и помощник капитана сдержали свои чувства. Но Рауль не мог не сказать:

— И мне, поверьте, будет не хватать 'Короны' !

— А вы не передумали — насчет 'Короны' ? — заикнулся де Сабле.

Рауль покачал головой. Они замолчали. А через некоторое время подтянулись все Пираты, и в 'пресс-центре' герцога вновь закипела работа по переводу документов Отцов Святой Троицы — Пираты Короля-Солнца решили подсуетиться и побыстрее разобраться с бумагами. Впоследствии все эти свидетельства, тщательно переписанные каллиграфическим почерком 'маленького Вандома' , будут вручены герцогу. Герцог заверит своей подписью обращение к сильным мира сего. Над составлением обращения ломали головы самые умные офицеры герцога, стараясь найти слова возвышенные и горькие, пламенные и скорбные, чтобы убедить королей и рыцарские организации подняться на защиту своих единоверцев. Но история не донесла до нас эти интереснейшие документы.

А де Невиль задумчиво смотрел на недоеденный апельсин. Взял одну дольку и пробормотал:

— За короля!

Подумал — подумал, и взял еще одну дольку.

— Это за то, чтобы вражда утихла. Чтобы король, Рауль и Гугенот в будущем все помирились. Возможно ли это, Боже милостивый? Доем-ка я по такому случаю весь апельсин!

19. ДВОЙНАЯ КОНТРАБАНДА

— Опаньки! — возопил де Невиль, — Какие люди! Пришвартовывайтесь, господин де Бражелон!

Господин де Бражелон 'пришвартовался' .

— Ты опять за старое?

И щелкнул себя по шее.

— Я?! Да ну, Рауль, ты что! Ни Боже упаси! Ни в одном глазу!

— Говори-говори! Что под подушкой прячешь?

— Микстуру.

— Как же, микстуру. Так я тебе и поверил.

— Вы сомневаетесь в моей искренности, сударь? Позвольте заметить, что ваши подозрения необоснованы.

— Вот язва, — сказал Оливье, — Погоди же!

— Если бы… — вздохнул адъютант.

— Не понял, — удивился Оливье, — Я имел в виду твои апельсинчики. Самое то!

— И не поймешь. Что с пьяным говорить.

— Знаешь, Рауль, это не очень-то по-товарищески! Я тут валяюсь, дохну со скуки, и ни одна свинья из нашего хваленого Пиратского Братства не наведается проведать страдальца! И тебе меня, несчастного, ни капельки не жалко?

— Дела были, — сказал Рауль холодно, — И док велел тебя не беспокоить. А насчет жалости — смотри не спейся.

— Да какие у вас дела, скажи на милость? Греть брюхо на палубе и трепаться — вот ваши дела. Конечно, один черт, где подыхать от скуки — в гором одиночестве, как я в этой богадельне или в вашем милом обществе, господа Пираты, но сути дела это не меняет.

— Ничего ты не знаешь, Оливье. Пока ты тут валялся, мы работали как проклятые. Но теперь, слава Богу, все закончили.

— Что же за важное дело вам помешало проведать страждущего друга, господин виконт? Пираты Короля-Солнца драили палубу? Или паруса штопали?

— Пожалуй, драить палубу и штопать паруса легче. Работа, которую мы выполняли…

– 'Корона' , насколько я понимаю в морском деле — парусное судно. Галеон. Если бы 'Корона' была галеасом, я еще мог бы предположить, что наш милый герцог посадил вас на весла.

— Скажешь тоже — на весла! Веслом махать и то легче, чем переводить документы Отцов Святой Троицы. После этого действительно хочется напиться… в хлам.

— Какие такие документы?

— Потом расскажу. Когда протрезвеешь, — и Рауль перешел на пиратский жаргон, — А ты лыч налил с утра пораньше.

— Ну иди, сдай меня доку!

— Сдавать я тебя не буду, и ты это отлично знаешь. Но 'микстуру' я конфискую до лучших времен.

— Да пошел ты подальше со своими лучшими временами! Заладил как попугай 'до лучших времен' ! Не сегодня-завтра придем в Алжир, будут там лучшие времена, держи карман.

— Это просто выражение. Что касается Алжира, то сегодня еще нет, а завтра уж наверняка. Народ уже закопошился. Вещи собирают помаленьку. Круиз подходит к концу. Разнежились мы тут. Оливье! Ты что, поэтому пьешь?

— Почему — поэтому?

— Из-за Алжира? Забей! Прорвемся! Это тебя я говорю!

— Почему я пью, тебе не понять.

— Объясни, может и пойму.

— Не могу я объяснить. Дай-ка 'микстуру' .

— Ром? Опять? Где ты его раздобыл?

— Ямайский. Контрабандный.

— Эн-Зе? Тогда был шторм.

— Я еле выпросил эту бутылочку у милейшего г-на де Сабле. Какой милый юноша этот де Сабле! И я, болван, когда-то хотел драться с ним! Он сегодня с утра зашел, спросил, не надо ли мне чего-нибудь. И, поскольку док разрешил посещения, любезный помощник капитана протащил сюда контрабандой контрабандный ром. Двойная контрабанда получается. А ты, как какой-то таможенник.

— Получишь ты свой ром, успокойся. Я не собираюсь выливать в море двойную контрабанду. Но сначала, пока ты хоть что-то способен понять…

— Да я все способен понять! У тебя какие-то новости? Что новенького на нашем корыте?

– 'Корыто' прет в Алжир со скоростью от семи до девяти узлов.

В фордевинд 'Корона''прет, — заявляет Гугенот.

Врешь, 'Корона' прет бакштаг, ошибаешься, дурак, — новый дистих Сержа.

— И пусть себе прет, — сказал Оливье, — И что?

— Сегодня утром к нам подошло торговое судно, и мы приняли на борт одного таинственного пассжира. А капитану отдали наши документы, так как судно возвращалось в Европу.

— А что за таинственный пассажир? — с любопытством спросил Оливье.

— Я его видел только мельком. Кажется, какой-то священник.

— Из Братства Святой Троицы?

— Вот уж не знаю. Но у меня сложилось впечатление, что наш новый пассажир не тот, за кого себя выдает, а какая-то важная персона. Судя по тому, как с ним разговаривали герцог и капитан.

Но это не моего ума дело. Вроде бы ученый или медик. Когда этот путешественник, представившийся как 'отец Сильван' , знакомился с экипажем, я сам разговаривал с капитаном.

— С Вентадорном?

— С испанцем, с того корабля. Я отдал ему наши бумаги и объяснил, что к чему… Пассажиром занялся герцог, а тут подошел де Сабле и поведал, что ты изнываешь от скуки и хочешь меня видеть. У меня как раз выдалась свободная минутка, и вот я здесь.

— И вот ты здесь. Так какого же черта ты злишься?

— Я не злюсь. Но ты и так из-за своих неумеренных возлияний вышел из строя на несколько дней. А нам пригодилась бы твоя помощь.

— Переводить ваши бумаги?

— Наши бумаги! Это очень важные документы. Раньше мы не отдавали отчета, насколько все серьезно. И вот что меня беспокоит, Оливье… Если ты и на суше будешь продолжать вести такой образ жизни…

Оливье икнул. Рауль выразительно посмотрел на него и покачал головой.

— Да не буду я! — заверил Оливье.

— Дай мне договорить. Не перебивай, пожалуйста. Ты начальник охраны герцога. Это большая ответственность. Если, не дай Бог, по твоей вине с Бофором что-нибудь случится, ты мне больше не друг.

Понял?

— Я и так тебе не друг, — хрипло сказал Оливье.

— Я пытаюсь объяснить, а ты обижаешься. Ты не можешь быть выше каких-то мелочных обид? Мы не первый год знаем друг друга, и я считаю, что на тебя можно положиться, тебе можно доверять. Как и славного малого де Сабле, меня встревожило твое внезапное алкагольное отравление. Извини, если я как-то не так выразился, но как прикажешь понимать твои слова?

— Дай р-р-рому, Р-р-рауль! — попросил Оливье.

Рауль тихо выругался и вернул де Невилю бутылку. Оливье сделал жадный глоток. Рауль снова завладел 'двойной контрабандой' .

— Я отвечу на твой вопрос. Я пью, чтобы не думать, какая я сволочь. Я хотел быть твоим другом, Рауль. Ты отличный парень. Тебя все очень уважают. Ты…

— Я тупой! Я не понимаю, к чему ты клонишь?

— Это все из-за меня! Если бы не я, ты сидел бы у себя дома, и не ввязался в этот долбаный Девятый Крестовый Поход! Как говорил там Франсуа Вийон? 'Нет, лучше побалдеть, ребята, дома' . Вот потому-то я и пью. И все, что ты говоришь об опасной ситуации в Алжире и о документах Отцов Святой Троицы камнем ложится на мою грешную душу! Сволочь я! Сволочь самая распоследняя!

— Да ты глупец, мой бедный Оливье! При чем тут ты? Успокойся, и не вздумай проливать слезы, подобно милашке Вандому. Пьяные слезы.

— Вандом плачет не по пьянке.

— Вандом вообще не пьет. И правильно делает. Что же до моего решения увязаться с герцогом в — как я тогда трепался — Джо — Джу-

Джижелли, думка эта посетила меня на несколько минут раньше, чем ты попался мне на глаза. А когда я узнал, какая милая компашка собирается штурмовать Джо — Джу — Джиджелли, то решил, что без меня вы уж точно не обойдетесь. И теперь эта милая компашка превратилась в Пиратское Братство. Я вообще этого не хотел! Я подыхал от тоски. Но вы сами свалились мне на голову.

А вообще-то — спасибо за то, что вы есть. И есть наше Братство.

— Братство Пиратов Короля-Солнца, — сказал Оливье.

— Да, — повторил Рауль, — Братство Пиратов Короля-Солнца, и о нас — чтобы мне пропасть! — в скором времени услышит все Средиземноморье! И пусть меня повесят, но, выражаясь на пиратском жаргоне, мы надерем задницы работорговцам-реисам. долбаным наследникам Хайр-эд-Дина!

— И Драгут-Реиса, — добавил Оливье, — Надерем, ясное дело! Твоя правда, командир! По такому случаю — давай!

— Что ж, — проворчал Рауль, — Дела закончены, буду твоей нянькой, лучше сказать, сиделкой.

— Сиди, сиди, 'сиделка' ! Из тебя сиделка, как из меня…

Но Оливье находчивость изменила, он так ничего и не придумал.

— Деградация, — насмешливо сказал Рауль.

Де Невиль не уловил насмешку и осторожно потянулся к бутылке.

— Полная деградация, — все так же насмешливо сказал Рауль, даже несколько язвительно, — Дай бутылку.

— Ты?

— Да, я! Все… тебе меньше достанется.

— Да ты деградируешь, дружище!

— Деградирую! Черт возьми! Закуска есть?

— Увы, — вздохнул Оливье, — Я слопал все угощенье. Впрочем, на закуску остроумная максима одного нашего знаменитого современника: если не всегда можно есть, то пить всегда можно!

— Дурацкая максима, — заметил Рауль, — Крепкие напитки надо пить залпом и сразу закусывать — это сказал гасконец.

Оливье расхохотался.

— Но наш уважаемый гасконец и предал гласности цитируемую мной максиму, дружище! А ты говоришь, дурацкая… Бьюсь об заклад, ты откажешься от своих слов, когда узнаешь автора афоризма!

— Д'Артаньян? Применительно к нему — не такая уж и дурацкая.

В юности гасконец был очень беден.

— Холодно, господин де Бражелон! Мимо! Автор афоризма — Атос!

Ну, как, 'дурацкий' афоризм?

— Сдаюсь. Беру свои слова назад. Просто как-то не верится — неужели у мушкетеров были дни, когда им есть было нечего?

— И у нас будут — когда провиант подъедим, а выпивка останется.

А закусывать будем… песнями, стихами, афоризмами.

— Духовной пищей, — сказал Рауль.

— А что? Гасконец частенько нас угощал своими хохмами и афоризмами Атоса. Разве ты не замечал, что твой отец иногда изрекает потрясающие афоризмы?

— Конечно, замечал. Но у него есть афоризмы и повеселее.

— Так поведай!

— Не припоминается. Вспомню, поведаю. Если не всегда можно есть, то пить всегда можно… Да… Печально.

— Почему — печально?

— Эти слова могут быть девизом отчаявшихся голодных бедняков.

– 'Отчаявшиеся голодные бедняки' стали успешными респектабельными господами, и их столы ломятся от закусок и изысканных вин. Фортуна! — заявил Оливье.

— Закономерность, — сказал Рауль.

— Ты не веришь в счастливую случайность? — спросил Оливье.

— Я верю в объективную закономерность. Победа зависит и от расчета и от случая.

— За нашу Победу и за нашу Фортуну! — провозгласил Оливье, снова завладев заветной бутылкой.

— Тебе лишь бы напиться.

— Не ворчи, Рауль, меня вновь посещает моя… 'бухая' Муза!

А все-таки жаль… что вина… на донышке. Но есть еще выпивка на нашем суденышке.

— Бездонная бочка, — сказал Рауль.

— Неиссякаемый источник, — сказал Оливье.

— Источник иссяк, — заметил Рауль.

— Пересох родник, и Муза улетела, — Оливье выбросил в окно пустую бутылку, — Быстро мы ее приговорили.

— А все-таки это свинство, — вздохнул Рауль, — Ведь де Сабле принес тебе ром из Эн-Зэ.

— Ну и что? Мы же пили ром после шторма.

— Помнишь, что тогда сказал капитан? Ром — для раненых.

— Все обитатели посудины в добром здравии. Даже я, — сказал Оливье, почесав живот.

— Для будущих раненых, — вздохнул Рауль.

— Лучше мы выпьем немножко рома, пока его не растащило начальство, бофоровские генералы!

— Не растащат. У Вентадорна — не растащат.

— Так стоит ли сокрушаться из-за одной бутылки?

— Оливье, — спросил Рауль, — Тогда, в монастыре… тебе было очень больно?

— Я забыл, — ответил Оливье, — Я, правда, забыл. Предвосхищаю твой вопрос — зачем я выхвалялся перед помощником капитана? А я и сам не знаю — бес попутал. Не все же такие честные как ты и говорят только правду. Я и приврать могу для красного словца. Кстати, это правда, что ты всегда говоришь только правду — или очередной миф?

— Стараюсь… По возможности.

— А если ты не можешь сказать правду?

— Тогда… отмалчиваюсь или ухожу от ответа. А почему ты спросил?

— Да так, — вздохнул Оливье, — а насчет рома, не волнуйся. Хватит и на нашу долю. В случае чего… без обезболивающего не останемся.

— Утешил, — фыркнул Рауль, — Я не о себе беспокоюсь.

Успокойся, Бражелон! — тупо? Мое рондо!

— Тупо, — сказал Рауль, — Тоже мне, легионер!

Не надейся, Бражелон,

Не вернется 'легион' - моя редакция.

— Послал мне Бог сиделку, — вздохнул Оливье, — Сам же говорил — думай о хорошем!

— Думай о хорошем, но готовься к худшему. Ко всему. Тебе объяснить, к чему мы должны быть готовы?

— Не объясняй, и так все ясно. Объясни лучше этим молокососам — они так и глядят тебе в рот, ожидая, какую истину поведает Пиратский Оракул.

— Неудачное сравнение — оракулы предсказывали будущее, а мы не знаем наше будущее.

— К счастью, — сказал Оливье.

— Учитывая индивидуальные особенности наших младших товарищей, чтобы предотвратить кое-какие трагические ситуации во время наших 'покатушек' , я решил всегда иметь, по примеру г-на де Вентадорна, ром в своей фляге.

— Что за особенности?

— Шарль-Анри… Помнишь, как он лизал ладошки после шторма?

— Болевой шок? Пожалуй, ты прав. Запасайся ромом, Рауль, чтобы на всех хватило.

— Приоритет — молодняку, — сказал Рауль жестко, — И у меня ты не выцыганишь ни капли 'за просто так' .

— Приоритет — тяжелым. А не рано ли мы начинаем такие разговоры? И что за 'покатушки' ?

— Сам пока не знаю. Решим на месте. Плохая из меня сиделка, извини. Попробую развлечь тебя. Смотри, что подарил нам капитан.

— Коран? — удивился Оливье, — Зачем тебе Коран?

— Кое в чем разобраться. Ну, какую суру прочитать?

Оливье пробежал глазами 'Оглавление' :

— Пески, Лицемеры, Башни, Джинны… О! Женщины! Валяй четвертую, о женщинах! А то я без прекрасного пола совсем одичал.

— С 'Женщин' и я начал знакомство с Кораном, — признался Рауль, — Открываю наугад…

— … и загадываем на будущее, читай!

— Сура 4. Женщины. Стих 83. Они говорят: 'Повиновение! ' А когда выйдут от тебя, то группа из них замышляет ночью не то, что ты говоришь, и Аллах записывает то, что они замышляют ночью.

— Я понял это так: наша группа замышляет ночные 'покатушки' , по ущельям, плато, горным тропинкам — на месте разберемся и уточним маршруты 'покатушек' . А днем будем с умильными физиономиями преданно смотреть в глаза милому герцогу.

— Прямое попадание! — кивнул Рауль, — Аллах сказал правду.

* * *

А новый пассажир 'Короны' , представившийся экипажу и путешественникам как 'отец Сильван' , войдя в капитанский салон на баке, крепко обнялся с Бофром и Ветадорном.

— Мишель, — сказал капитан, — я знал, что мы встретимся. Кто-кто, а вы не усидите на месте. Добро пожаловать, дорогой Мишель! Будьте как дома, вы здесь среди друзей.

— Мишель, — сказал Бофор, — сколько лет, сколько зим! Наконец-то вы с нами, морской бродяга! Я чертовски рад!

— И я чертовски рад, друзья мои. Франсуа. Ришар. Но здесь и сейчас вы в первый и последний раз назвали меня по имени. Для всех я отец Сильван, священник и хирург из братства св. Козьмы и скромный пассажир, согласно легенде.

— Но вашему племяннику вы откроете свое настоящее имя? — спросил капитан.

— Не здесь и не сейчас, — ответил Мишель, — Позже.

— Мишель, вы не изменились за эти годы, — сказал герцог, — Все такой же таинственный и загадочный, и все так же любите мистификации. А уж хотел пригласить Рауля и познакомить вас.

— Не надо, — сказал Мишель, — Сами познакомимся. А кстати — ваше мнение о моем племяннике?

— Самое лучшее! — сказал капитан.

— Шальной, но очень милый, — сказал Бофор, — За это время я полюбил его всем сердцем.

— Рад слышать, — улыбнулся Мишель, — А шальной… и я был шальным в его годы.

— Я тоже, — сказал герцог.

— И я, — сказал капитан.

Они расхохотались.

— Но довольно лирики, — сказал Мишель, расстилая на столе карту побережья, — Взгляните сюда, господа. Ручаюсь, такой картой не располагает король Франции.

Бофор и капитан переглянулись. Ришар де Вентадорн положил рядом карту, привезенную Шевреттой.

— Сравните обе карты, — сказал капитан.

— Один в один, — удивился Мишель, — Я полагал, что контрразведка Мальтийского Ордена превосходит агентуру Людовика Четырнадцатого.

— Не от агентов Людовика Четырнадцатого мы получили эту карту. Взгляните, у нас еще и план цитадели!

— Хотел вас удивить, да сюрприз не получился. Откуда это у вас?

Бофор рассказал о том, как документы попали в их руки.

— Тогда я не удивляюсь, — сказал Мишель, — 'Рогановскую барышню' я знаю с юных лет. Но с этой минуты называйте меня, пожалуйста, отец Сильван.

— Не слишком ли вы засекречены, дорогой… 'отец Сильван' ? — вздохнул Бофор.

— Человека по имени Мишель не существует. Есть плита в соборе Сен-Жан в Ла Валетте с моим именем. И есть легенда.

— Вы сами — легенда Средиземноморья, — заметил капитан.

— Да полно вам, — усмехнулся Мишель, — Я вполне реален.

— Еще один вопрос, святой отец, и перейдем к самому главному — установив тождество этих двух карт, мы можем обсудить организацию высадки, и здесь нам очень пригодится ваш богатый боевой опыт, — сказал Бофор.

— Я слушаю, монсеньор, — ответил отец Сильван.

— Но мой вопрос не к святому отцу, — сказал герцог, — Мой вопрос к моему старому другу, чье имя я до поры до времени буду произносить только в мыслях — это вы вернули своему кузену Ато…

— Тс! — сказал отец Сильван, — Имен не называйте. Привыкайте к моей легенде, монсеньор адмирал.

— Знаменитое кольцо с сапфиром, которое гасконец получил в подарок от первой жены вашего кузена, а они впоследствии загнали его ростовщику, чтобы снарядиться в Ла Рошель?

— Да, я, — сказал скромный пассажир, — Я снял кольцо с пальца убитого мною в абордажном бою турецкого военачальника и вернул его владельцу. Кузену.

— Вы обратили внимание на восхитительное кольцо на руке… нашей гостьи?

— Сапфир в оправе из алмазов? — спросил граф де Вентадорн, — Я обратил внимание на него сразу, целуя ручки прелестной графине.

И что это — чудо? Счастливый случай? Воля Провидения?

— Не могу знать, — скромный пассажир отделался солдатским ответом.

— А вы верите в Провидение, святой отец? — спросил капитан.

— Хочу верить, — ответил святой отец, — Но я верю в то, что человечество, вопреки всем войнам и несправедливостям, творящимся в этом далеком от совершенства мире, хоть и медленно, но движется к гармонии и Всеобщему Миру. И мы попытаемся немного помочь страдающему человечеству. А вы, монсеньор, позовите на бак ваших музыкантов, скрипачей, флейтистов — кто там у вас — велите организовать фейерверк с танцами, пусть ваши мальчишки повеселятся напоследок. У меня сложилось впечатление, что они как-то скисли. Ракеты для фейерверка — в моем ящике. Свои, 'коронные' , поберегите на будущее.

— Вам не помешает музыка и фейерверк? — спросил капитан.

— Вот еще! Я ко всему привык.

Капитан отдал необходимые распоряжения своему помощнику.

— Такого сюрприза, ручаюсь, наш молодняк не ожидал! — усмехнулся Бофор.

— Эге! Все мои сюрпризы еще впереди. А пока молодежь гуляет, разработаем план высадки во всех деталях.

— Ваши варианты? — спросил герцог де Бофор.

— Мой вариант,… — сказал капитан… и с бака донеслись звуки веселой музыки.

— А что, если,… — предложил Мишель, и небо над флагманом расцвело огнями фейерверка.

— И еще,… — добавил адмирал, а пассажиры и экипаж дружно закричали: 'Ура-а-а! ', когда пушки флагмана 'Корона' снова выпалили в ночное небо над Средиземным морем, и в нем отразились цветные огни, погасшие мгновение спустя, до нового залпа, а звезды продолжали сиять.

Виктория Балашова Конец эпохи Тюдоров

© Балашова В. В., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

* * *

Об авторе

Виктория Балашова родилась в СССР, в Москве, 19 августа. И конкретный год рождения уже неважен – просто родилась в другую эпоху, отличную от той, что на дворе сейчас. Окончила школу № 101 с физико-математическим уклоном, ныне, к сожалению, более не существующую. Зачем автору тогда понадобился «физико-математический уклон», сказать трудно. Наверное, явный гуманитарий остался грызть эти науки, дабы не расставаться с любимыми учителями и одноклассниками. А может быть, повлияли гены бабушки, учителя математики. В литературе первые шаги начала делать еще тогда, принимая активное участие в творческих конкурсах и олимпиадах. В старших классах являлась членом кружка юных журналистов, существовавшего при радиопередаче «Ровесники». После окончания школы стала студенткой Московского лингвистического университета, который в свое время окончили ее родители. Трудовая биография у Виктории начиналась на «Мосфильме». Туда сразу после школы она пришла работать бутафором-декоратором, о чем осталась памятная запись в трудовой книжке. Несколько лет работала в сфере туризма. Последние годы преподает английский язык в Высшей школе экономики.

Окончила аспирантуру на факультете психологии. С 2011 года является членом Российского психологического общества. Имеет ряд опубликованных научных работ, посвященных эмоциональному интеллекту. Пишет стихи и обожает путешествовать. Даже приехав на море, уже на второй день покидает пляж и начинает колесить по стране. Воспитывает дочку Машу.

После некоторого перерыва решила снова начать писать. И в 2010 году заняла первое место в конкурсе рассказа, проводимом журналом «Фома». Рассказ «Дорога» был опубликован в мартовском номере журнала. Первым крупным произведением является роман «Женька», отмеченный на литературном фестивале в Вене. Эссе «Россия и мир в 2100 году» заняло второе место на фестивале фантастики «Созвездие Аюдаг» и опубликовано в сборнике «Настоящая фантастика 2012» в издательстве «Эксмо». Также несколько рассказов были напечатаны в журнале «Пражский Парнас», издаваемом в Чехии. В жанре «женская проза» написала два романа: «Женька» и «Мой лунный муж». К изданию готовится роман «Закрытый клуб» (в одной из новых серий издательства «Вече»). Является членом Московской городской организации Союза писателей России.

Недавно начала писать исторические романы. Первым опубликованным из них является «Шекспир». Перед автором никогда не стоял вопрос: а существовал ли Шекспир на самом деле? Опираясь на те немногие факты его биографии, которые дошли до нашего времени, Балашова предприняла попытку воссоздать картину жизни великого драматурга на фоне происходивших в ту эпоху исторических событий. Любовь и смерть, творческие взлеты и кризисы, душевные метания Шекспира стали основой повествования.

Одной из главных героинь романа является королева Англии Елизавета Тюдор. Две ярчайшие личности того времени, великая королева и великий драматург, не могли не встретиться на страницах книги.

Решив не расставаться со своими героями, Виктория Балашова приступила к созданию трилогии о Елизавете, пытаясь в новых романах описать наиболее яркие эпизоды ее жизни.

Данная книга завершает елизаветинский цикл.

Избранная библиография В. Балашовой:

«Женька, или Одноклассники Off-line» (2010)

«Россия и мир в 2100 году» (2012)

«Afterparty» (2012)

«Шекспир» (2012)

«Елизавета Тюдор. Дочь убийцы» (2013)

«Гибель Армады» (2013)

«Конец эпохи Тюдоров» (2014)

С благодарностью Марусе

Твой памятник —

Восторженный мой стих.

Кто не рожден еще, его услышит.

И мир повторит повесть дней твоих,

Когда умрут все те, кто ныне дышит.

Ты будешь жить, земной покинув прах,

Там, где живет дыханье, – на устах!

Уильям Шекспир^[202]

Январь, 1606 год

– Конечно, больше всех мне нравился Роберт, – немного подумав, ответила я на вопрос дочери. – С сестрой мы всегда были очень близки. Дороти – с раннего детства моя лучшая подруга. А Роберт… – Я опять замолчала, пытаясь точнее ответить Летиции. – Его появления так ждали в нашей семье. И после смерти Робина ничто уже не могло идти как прежде. Пожалуй, я немного покривила душой. На самом деле все изменилось после смерти отца. Если бы твой дедушка не умер тогда в Ирландии, рокового поворота наших судеб, скорее всего, не случилось бы.

– И тебя бы не выгнал из дому мой папа? – Летиция склонила голову к плечу, стесняясь и словно бы удивляясь заданному вопросу.

– Я бы за него не вышла замуж, детка, – на минуту я прижала дочку к себе. – Но я не жалею ни о чем. Ведь сложись жизнь иначе, у меня не было бы всех вас. Господь проявил милость ко мне: даровал одиннадцать детей. Четверо родились от Чарльза. Значит, наш с ним брак не признал только король, а там, на небесах, нашу любовь благословили. Знакомство с Чарльзом излечило душу от боли, которую вызывали воспоминания о моем первом женихе и первой любви – Филиппе Сидни.

– Это он посвящал тебе свои сонеты? – Летиция опять смутилась. Так откровенно мы разговаривали с ней впервые.

– Да, дорогая. Я была его музой. Гибель Филиппа во время войны в Нидерландах стала ударом для многих. Прекрасный поэт, красивый мужчина, он нравился самой королеве Елизавете. Конечно, фаворитов вокруг нее крутилось огромное количество. – Я вспомнила, как невысокая женщина в рыжем парике и с сильно напудренным лицом гордо шествовала по аллеям парка Ричмондского дворца в окружении целой свиты великолепно образованных, привлекательных молодых людей. – Но выделяла королева не всех. Филипп был одной из жемчужин ее коллекции. Впрочем, как и Роберт.

– Почему же она так поступила с дядей? – девочка широко раскрыла глаза и с ужасом посмотрела на меня. – Разве так можно поступать с жемчужинами коллекции?!

Несмотря на грусть, сопровождавшую любой разговор о брате, последняя фраза Летиции заставила меня улыбнуться.

– Нельзя. Но у королев и королей свои резоны. Нам, простым смертным, никогда не понять величины той ответственности, которую они несут перед народом, страной и Богом. Роберт был виноват. Чего тут скрывать… И даже после того, что он совершил, Елизавета могла его помиловать. Но нашлись люди, не позволившие свершиться чуду…

– Почему? Кто эти люди? – Летиция продолжала задавать вопросы.

Что ж, я сама решила рассказать ей историю нашего рода, историю своей жизни. Избежать рассказа о Роберте Деврё – втором графе Эссексе, о королеве Елизавете, о Роберте Дадли – графе Лейстере, и других людях, большинство из которых отошли, к сожалению, в мир иной, будет невозможно.

– Давай попросим принести нам фруктовый пирог и молоко, – предложила я дочке. – А я пока подумаю, с чего начать. Все-таки не с ответа на твой последний вопрос. За один вечер у меня не получится поведать тебе обо всем. Но мы ведь с тобой никуда не торопимся, не так ли? У нас впереди весь вечер и завтрашний день, и вся жизнь…

Сердце сжалось при этих словах. Скольких человек неожиданно призывал к себе Господь, не оставляя им времени, на которое они так надеялись. Или именно так и было задумано? Пожалуй, все они успели рассказать свои истории до конца. Просто кто-то написал сонет, кто-то рассказ, кто-то повесть, а кто-то умудрился написать целый роман.

1566 год

Роберт родился 19 ноября. Мы сразу об этом узнали: по замку Незервуд эхом прокатился крик младенца! Я помню, какая тогда ужасная стояла погода: на улице шел проливной дождь, небо заволокло темными, непроглядными тучами. Но погода не могла испортить настроение тех, кто присутствовал при родах.

Услышав детский крик, я шепнула сестре:

– Дороти, пошли посмотрим на младенца, – взяла ее за руку и повела в спальню матери.

Нашу маму, как и тебя, звали Летиция. Летиция Нолис приходилась родственницей самой королеве Елизавете по материнской линии. Поговаривали даже, ее мать являлась незаконнорожденной дочерью Генриха Восьмого, отца Елизаветы. Если это правда, то королеве твоя прабабушка была сводной сестрой.

– Мальчик! – объявил отец, когда мы вошли в комнату. – Спасибо, дорогая! Ты родила мне мальчика!

Наконец-то, после того как небеса два года подряд даровали им дочерей, Господь смилостивился и решил, что они заслужили сына. Отец обвел присутствующих счастливым взглядом:

– Да здравствует Роберт Деврё, второй граф Эссекс! Пусть принесут вино!

Одна из горничных мамы побежала отдавать распоряжения слугам. А мы подошли поближе, познакомиться с братом. Роберт перестал плакать и, причмокивая, сосал молоко из груди кормилицы. Он нам сразу понравился. Дороти исполнилось два года, мне – три. Мы ждали появления брата с нетерпением. Теперь мамина роль считалась выполненной, она могла вздохнуть спокойно. Рождение сыновей всегда сполна окупает волнения, связанные с тяжелой беременностью и родами. Мы с Дороти этого не понимали, но знали, что мама очень хотела родить именно сына.

Маме тогда было двадцать шесть лет, а отцу – двадцать пять. Я помню, он ее очень любил. А уж после рождения Робина вообще смотрел на жену с обожанием. Папа отличался веселым нравом и просто безудержной энергией. Он регулярно ездил в Лондон к королевскому двору, выказывая преданность Елизавете. Потом я выяснила: маму королева не жаловала. Поэтому отец ездил один. Конечно, если бы он потребовался Англии для выполнения каких-либо важных поручений, он бы отсутствовал дома чаще. Но в Англии до поры до времени дела решались без его участия.

Что происходило в тот год? Шотландская королева еще не стала врагом Елизаветы. Елизавета не одобряла замужества Марии Стюарт. Тем не менее конфликта не случилось, потому что Мария пригласила родственницу крестить своего новорожденного младенца. Ребенок вырос и сейчас стал королем Англии Яковом. Неизвестно, как бы обернулась его судьба, если бы в свое время Якова не окрестила английская королева…

В Ирландии и тогда вспыхивали бунты. Но мой отец еще не успел решиться на поход в эту постоянно воюющую против англичан страну.

Относительно мирное течение жизни способствовало деторождению. Когда наши отцы дома, у матерей рождается куда больше детей, чем в их отсутствие. Что правда, то правда. Это я испытала на себе. В отличие от меня, мама не пребывала в восторге от процесса вынашивания и рождения младенцев. Ее тяготила подобная обязанность.

Мы потоптались немного в спальне, пока на нас не обратил внимание отец.

– Вот ваш брат, – представил он нам Роберта.

А Робин продолжал сосать грудь, не обращая ни малейшего внимания на окружающих.

И в этом месте можно смело перескочить через три года, потому что ничего особенного в то время не происходило. Нет, так сказать нельзя. У родителей появилось еще два сына. Но бедный Френсис умер в младенчестве. А Уолтер рос слабым и терялся в тени старшего брата. Мама с каждой беременностью себя чувствовала все хуже. После смерти Френсиса между ней и отцом наступило охлаждение. Былая любовь угасала на глазах.

Отец чаще и чаще отлучался в Лондон. Возвращаясь домой, он рассказывал маме о происходивших в стране событиях. Я тоже вкратце скажу, что успело произойти с момента рождения Роберта. Итак, та самая шотландская королева Мария Стюарт приехала в Англию. На родине после смерти мужа ее свергли с престола. Она могла бежать во Францию, все-таки Мария стала и французской королевой после своего первого замужества, или просить убежища у Елизаветы – родственницы по линии короля Генриха. Трудно сказать, совершила ли Мария ошибку, но в итоге она прибыла в Англию. Нельзя назвать ее положение завидным. Я считаю, шотландской королеве, в принципе, недоставало ума. Она все время впутывалась в заговоры. Точнее, ее впутывали.

В Англии почти сразу Марии подобрали жениха: герцога Норфолка, очень богатого человека. Герцог тоже не блистал умом. Он позволил вовлечь себя в эту странную историю, которую Елизавета увидела лишь как очередную попытку свергнуть ее с престола.

– Почему женитьба считается заговором? – Дочка с любопытством посмотрела на меня и задала совершенно естественный вопрос.

– Я была слишком мала, чтобы разбираться в хитросплетениях политических интриг. Скажу одно: Норфолка обвинили в организации восстания католиков на севере страны. Его желаниежениться на Марии посчитали верным признаком желания посадить шотландскую королеву на престол, свергнув с помощью католиков-англичан Елизавету. Вина герцога, как я понимаю сейчас, состояла в неправильном выборе друзей, которые настойчиво предлагали ему свататься к Марии и писать ей письма. Сам он до последней минуты клялся в верности Елизавете, уверяя в том, что не помышлял ничего против нее.

1569–1572 годы

Так вот, вспыхнувшее восстание на севере и поехал подавлять отец. Елизавета отметила его старания и назначила фельдмаршалом. Вместе с графом Уорвиком и лордом Клинтоном он отправился восстанавливать порядок. Маме от отца приходили письма, в которых он подробно отчитывался о совершенных подвигах. Нам письма мама зачитывала вечерами после ужина, расположившись у камина. В основном папины подвиги заключались в «свершении справедливого суда над грешниками», потому как сопротивление католиков совершенно самостоятельно угасло, не успев как следует разгореться. Испанцы, пообещавшие поддержку, так ее и не оказали. Марию Стюарт перевезли из замка, расположенного поблизости от восставших земель, подальше на юг. Королева велела еретиков казнить: тех, кто победнее – просто казнить, а тех, кто побогаче – с конфискацией имущества.

Указания Елизаветы отец проводил в жизнь с завидным усердием. Восставших вешали одного за другим. Суды вершились быстро, решения принимались одинаковые. Государственная казна пополнялась на глазах. Жених-неудачник, герцог Норфолк, был отправлен в Тауэр, где при Генрихе уже сиживал его дед. Четкой связи между Норфолком и восставшими не прослеживалось, но факт сватовства к Марии Стюарт не опровергался, а потому все связали воедино, и герцогу оставалось лишь писать Елизавете покаянные письма.

В отсутствие хозяина жизнь в замке Незервуд текла своим чередом. Самым большим вниманием со стороны матери и отца пользовался Роберт. Несмотря на нежный, возраст его воспитанию уделяли большое внимание. Мама любила с ним беседовать, как со взрослым. Мы не ревновали: нам с Дороти больше нравилось играть, а не учиться или слушать мамины рассказы про ее жизнь при дворе до замужества.

А вскоре Елизавета доказала: служба Деврё при дворе Ее Величества оценена по заслугам. Папе даровали титул графа Эссекса и орден Подвязки.

– Вашему отцу оказали великую честь. – Мама собрала нас, детей, в самой большой комнате замка. – Его борьба с католиками отмечена королевой. Заговоры, которые плетут нечестивцы, раскрыты, а виновные понесли заслуженное наказание.

Мы стояли, раскрыв рты, и кивали. Мы успели хорошо усвоить, что католики исповедуют какую-то неправильную веру, а также зачем-то пытаются сместить с трона английскую королеву. Мы помнили, отец борется с этими странными, опасными людьми. И вот – награда за преданную службу. Роберту исполнилось к тому моменту шесть лет. Он мечтал о том, как вырастет и будет помогать отцу и королеве сражаться с врагами Англии.

– Одного из главных заговорщиков, герцога Норфолка, наконец казнили, – продолжала рассказ мать. – Не без помощи вашего отца доказали его связь с испанцами и намерение жениться на Марии Стюарт, чтобы затем занять трон.

– Когда отец вернется домой? – осмелился спросить Роберт. Очень уж ему хотелось расспросить его о жизни в Лондоне и о борьбе с еретиками.

– Думаю, скоро он приедет. – Мама ласково потрепала сына по волосам.

Она с нежностью смотрела на мальчика. Он был порывист, но отличался умом и легким, послушным характером. Летиция понимала: к несчастью, ей рано или поздно придется расстаться с любимым сыном. Но пока он мал, чтобы служить королеве. Пока он будет служить только матери: гулять с ней по паркам, которые окружали замок, слушать ее рассказы и восхищенно смотреть на нее из-под густых ресниц…

Отец и в самом деле вскоре вернулся домой. Оказалось, он не собирался останавливаться на достигнутом. Так как его порывы поощряла сама королева, Уолтер Деврё, граф Эссекс, мечтал о большей славе.

– Я предложил королеве свои услуги по колонизации Ирландии. Есть там провинция Ольстер, в которой не действует власть английской королевы. Со мной готовы идти в поход несколько весьма знатных людей из ближайшего окружения Елизаветы, – слышала я, как делился он с мамой своими планами. – Надеюсь, Ее Величество примет мое предложение. К сожалению, тогда вам придется пожить без меня еще некоторое время. С собой вас брать в Ирландию небезопасно.

Мама ехать в странную страну Ирландию и не собиралась. Но вслух она посетовала на свою непростую судьбу и искренне пожелала мужу удачи. Все же она успела отвыкнуть от него. К тому же отец не становился для нее привлекательнее. Постоянная борьба с заговорами католиков окончательно превратила его в сурового, жестокого мужчину, скупого на улыбку и ласку. Папа по-прежнему любил нас, баловал и привозил подарки, но мы все, пожалуй, кроме Роберта, чувствовали, как он изменился.

1573 год

Королева никогда не любила тратить деньги из казны Англии. Их она справедливо считала своими деньгами. Но если кто-то из ее подданных хотел потратить собственные средства на благо страны, она редко имела что-то против. План новоявленного графа Эссекса не выглядел бы идеальным при условии, что Елизавете пришлось бы оплачивать расходы. Ситуация же складывалась несколько иначе. Граф и его сторонники готовы были вложить в поход против ирландцев деньги.

План не отличался продуманностью, и некоторое время Елизавета все же медлила с ответом. В итоге она позволила отцу отплыть в сторону Ирландии. Вместе с ним в поход отправилось более тысячи человек. Никто не предполагал, чем это предприятие обернется для его зачинщика. Отец, уверенный в своих силах, шагнул на борт корабля в июле. Погода должна была благоприятствовать его начинанию, но планы начали рушиться сразу, еще в море.

«Дорогая, – писал нам отец осенью, – волею Божьей мы находимся вовсе не там, где нам бы хотелось. Наши корабли разметала буря. Мои люди высаживались на берег в разных местах. И только сейчас те, кто выжил, собрались в Белфасте, где мы собираемся переждать зиму. Но я не опускаю руки. К весне надеюсь собрать солдат и окончательно сломить сопротивление местных мятежников: сэра Брайана МакФелима, Тирло Линека О’Нила, а также их предводителя – шотландца Сорли Бой МакДоннела. Я знаю, имена эти вам ни о чем не говорят. Просто, поверьте, ирландцы имеют сильных предводителей и сдаваться не собираются. Что делает мою задачу довольно-таки сложной…»

Несмотря на тающую привязанность к мужу, мама, конечно, волновалось. Прежде чем пришло первое письмо от отца, прошло три месяца. Мама думала, он погиб! Мы же представляли себе страшных, бородатых ирландцев, сражающихся против нашего отца и самой королевы. Мы стали постарше и часто расспрашивали мать про Елизавету.

Помню как-то раз я и Дороти вбежали в комнату, где вечерами любила проводить время мама. Чаще всего с ней вместе там сидел Роберт. Он устраивался у нее в ногах и слушал разные истории, которые в большом количестве знала мать. Она иногда взъерошивала его рыжие волосы, проводя по ним тонкими, изящными пальцами…

Нас с Дороти мама называла «моими золотоволосыми девочками». Как бы то ни было, ни мать, ни отец никогда с нами не проводили столько времени, сколько с Робином. Да и зачем? Главным наследником титула будет именно он. Девочек надо лишь удачно выдать замуж. Это мы усвоили хорошо.

Мы уселись на ковер возле Роберта, хихикая и толкая друг друга, расправили юбки и чуть поправили растрепавшиеся волосы.

– Давно, с тех пор как я появилась впервые при дворе, королева ко мне испытывает неприязнь, – мать теребила рыжий локон, слегка улыбаясь.

Роберт смотрел на Летицию с трепетом. Ему едва исполнилось восемь, и он мало что понимал из слов матери. Сегодня она решила подробнее рассказать о своем знакомстве с самой королевой. Мы знали: нас всех скоро отправят ко двору, и слушали внимательно, стараясь, если не понять, то хотя бы запомнить слова Летиции…

– У Елизаветы есть кузина, – продолжила она, – кто такая кузина?

– Дочь сестры матери королевы, – послушно ответил Роберт. Историю королевского рода, а отчасти и его собственного, он постарался выучить как следует, – а ты ее дочь.

Ласково улыбнувшись и кивнув, мама продолжила:

– Да, я дочь кузины Елизаветы и прихожусь, таким образом, ей близкой родственницей со стороны семейства Болейн. Именно поэтому я попала ко двору, когда Елизавета стала королевой в пятьдесят восьмом году. Я была ее фрейлиной. Меня боготворили! Ваша мать была красавицей. Даже испанский посол писал своему королю обо мне.

– Ты и сейчас очень красивая, – стеснительно пробормотал Роберт, взглянув на мать из-под густых темных ресниц.

Мама вновь улыбнулась:

– Спасибо, мой мальчик. Но королеве никогда этот факт не нравился. Она не терпит конкуренции. При дворе не должно быть иных красавиц, кроме нее. Впрочем, она вовсе не хороша собой.

– Расскажи, как выглядит королева, – попросила Дороти.

На некоторое время в комнате установилась тишина. Лишь потрескивал огонь в жарко натопленном камине. Мама закусила нижнюю губу и чуть нахмурила лоб. Она не видела Елизавету уже более десяти лет. Королева была старше ее на семь лет. Значит, если маме в тот момент исполнилось тридцать четыре, то, о боже, Елизавете – сорок один!

– Мы обе рыжие и белокожие. Но Елизавета всегда страдала из-за своих веснушек. У меня-то их нет. – Мама провела рукой по алебастровой коже.

Мне тоже страшно захотелось прикоснуться к лицу матери. Но я сдержалась и продолжала смотреть на нее снизу вверх.

– Я провела с ней два года. Елизавете исполнилось двадцать пять, когда она вступила на престол. Мне – восемнадцать. Конечно, я ее затмевала. Елизавета пониже ростом. Надо признать, она обладает стройной фигурой. Обладала. Что сталось с ней сейчас? Не знаю. Правда, она не рожала пятерых детей одного за другим. Она вообще не рожала. – Мама хмыкнула. – Двор по-прежнему засыпает ее комплиментами. Только это ни о чем не говорит. – Она вздохнула и положила руку на грудь. Мама всегда так делала, когда тугой корсет начинал мешать ей нормально дышать. – Елизавета – рыжая, в веснушках, которые пытается немилосердно пудрить, невысокого роста и стройна. Все!

Мы заметили, как внезапно у матери переменилось настроение. Если она рассказывала о королеве, то всегда в итоге огорчалась. Рука перестала ерошить волосы Роберта. Фиалковые глаза больше не смотрели на него. Их взор обратился куда-то вдаль, в неведомую точку, располагавшуюся явно за пределами комнаты.

– Когда вернется отец, мама? – решился заговорить Роберт. – Его надолго отправили в Ирландию?

– Когда королева позволит, тогда ваш отец и вернется домой. Она знает, кто из ее подданных способен справиться со сложной ситуацией и сделать так, чтобы сопротивление на ирландской земле было подавлено. Елизавета всегда выбирала достойных. Ваш отец должен гордиться своим назначением. – Мама терпеливо подождала, пока мы перестанем вертеться, и ответила на вопрос Роберта. – Думаю, он там ненадолго. Уолтер вернется и всех нас повезет в Лондон, – мать начала успокаиваться и к ней вернулось ровное, благодушное настроение.

После брат признался мне в том, какие мысли пришли ему в голову после слов матери. «Я подумал, – сказал он, – вы королеве, как когда-то мама, тоже не понравитесь. Ваша красота, пожалуй, будет затмевать всех вокруг. Даже нашу мать».

– О! Мы наконец-то попадем в королевский дворец. – Я захлопала в ладоши. – Как я мечтаю туда попасть!

– Вам подберут лучших женихов. Я помню, как быстро ко мне посватался Уолтер Деврё: не успела и двух лет провести при дворе Елизаветы. А ты, Роберт, должен сделать великолепную карьеру. Сейчас ты получаешь прекрасное образование. Мы с твоим отцом надеемся на тебя.

Мать всегда с гордостью смотрела на нас. Она считала, что ее дочки унаследовали лучшие черты рода Болейн по женской линии. Мы не просто были хороши собой. Даже в юном возрасте в нас чувствовалось безудержное женское начало и сильный характер. Мы с Дороти флиртовали, потому что это было нашим естественным состоянием. Мы надували губы, топали ножкой и требовали своего. Уже тогда в доме становилось тесновато трем женщинам Болейн. Роберт тоже внешне скорее походил на нас и на мать, чем на отца. К восьми годам его волосы потемнели и из золотистых превратились в темно-рыжие. Он был выше своих сверстников и даже мальчиком обладал прекрасной атлетической фигурой. Роберт умел ездить на лошади и фехтовать. Преподаватели хвалили его за острый ум: он все схватывал на лету. Окружающие были уверены: с такими способностями при дворе он быстро сумеет выделиться среди остальных жаждущих славы молодых людей. Так потом и случилось. Королева его сразу заметила…

Отсутствовавший в комнате Уолтер меньше занимал мысли мамы. Младший сын есть младший сын. Его перспективы всегда оставались не самыми лучшими.

1574 год

К весне от папы стали приходить куда более оптимистичные вести. Конечно, сейчас я говорю, как взрослая женщина, которая знает и понимает гораздо больше, чем в одиннадцать лет. Что же происходило в далекой и страшной Ирландии?

За зиму отец потерял больше половины солдат, умерших от болезней и голода. Он злился на свою беспомощность и, несмотря на недовольство его поступками королевы, начал устраивать набеги на незащищенные ирландские деревни, вырезая практически все население, которое попадалось ему на пути. Так и не сумев сломить сопротивления, осенью отец предложил МакФелиму провести переговоры в Белфасте.

«Я заманил их в ловушку, – читала нам мать письмо мужа, – мы схватили самого МакФелима, его жену и брата. Конечно, их сторонники пытались нам оказать сопротивление. Мы убили всех. МакФелима привезли в Дублин и казнили прилюдно, чтобы ирландцы поняли, с кем имеют дело».

Нам стало страшно. А став старше, мы поняли, что кровавые подробности деяний нашего отца мама решила до детей не доносить. Хотя Роберт постоянно просил ее рассказывать о делах отца в далекой Ирландии. Порой нас даже пугала жесткость суждений брата: он полностью поддерживал отца, не понимая толком происходившего.

То, что мы узнавали от мамы, являлось лишь частью его зверских «подвигов». Да, он – мой отец, но правда есть правда. Ирландцы имеют право вспоминать Уолтера Деврё недобрым словом. В итоге стало известно, что Елизавета считает необходимым вернуть графа Эссекса в Англию. Ей докладывали, конечно, о творимых Эссексом беззакониях. А королева не любила допускать излишней, ненужной жестокости.

Мама ожидала отца с содроганием. Она не могла и предположить, каким он стал после бойни в Ольстере. Перед самым приездом страхов только прибавилось: граф сумел подкупить приближенного Тирло Линека и напоследок не только убил его, но также вырезал несколько сотен ирландцев, укрывшихся в пещерах Ратлин. В основном убитыми были женщины и дети…

Тем не менее в последнем письме из Ирландии он заверял нас в том, что возвращается к семье насовсем, устав от собственных бесчинств.

– Я хочу отдохнуть от сражений, вести спокойную жизнь рядом с вами, – вслух читала нам мама, – смотреть, как растут мои сыновья и дочери. – Она задумалась. Жить с человеком, ставшим ей совсем чужим? Иного выхода не было. Мы выжидающе смотрели на мать. Ей пришлось взять себя в руки и продолжать чтение: – Мы сделали в Ольстере все что смогли во благо королевы Елизаветы и Англии. Сопротивление сломлено. Те, кто возглавлял восстание, обезглавлены.

Когда отец вернулся, оказалось, Елизавета ждет его вместе с женой ко двору. Кровопролитие кровопролитием, а все же графу удалось установить в Ольстере власть англичан. Королева хвалила его за усердие и щедро вложенные в предприятие деньги. Маме предстояло вновь увидеться с родственницей. Как ни странно, но поездка в замок Кенилворт, где должен был расположиться весной на девятнадцать дней двор вместе со своей королевой, привела маму в хорошее расположение духа. Все же она не выезжала в свет несколько лет. Замок принадлежал главному фавориту Елизаветы – Роберту Дадли. Говорили, он готовит королеве невиданный прием.

Мама купила новые наряды и драгоценности: Елизавета не любила конкуренции, но и некрасивых, неряшливых женщин в своем окружении тоже видеть не желала. В один прекрасный день я узнала: родители берут меня с собой. Пора было появиться при дворе, и приглашение в замок Кенилворт подвернулось как нельзя кстати. Роберта тоже решили взять. Дома оставались Дороти и маленький Уолтер.

1575 год

Поездка привела нас с Робертом в полный восторг! Ехали мы недолго: от замка Кенилворт нас отделяло всего четыре часа езды. Выехав рано утром, к обеду мы оказались на месте. Королева еще не прибыла: ее ожидали из Лондона к вечеру.

Замок издалека приковывал к себе взгляд. Он стоял на возвышенности, утопая в зелени окружавших его лесов и лугов. Ковер из свежей весенней травы покрывал землю, по которой бодро цокали копыта наших лошадей. Передвигались мы в пяти каретах – на такой срок пришлось многое взять с собой. Слуги несколько часов сначала складывали платья, шкатулки с украшениями, постели и другие вещи – я уж устала тогда следить, что еще – в сундуки, а потом таскали все это вниз в кареты.

Ров вокруг замка был наполнен водой. После зимы даже старые высохшие рвы снова блестели на солнце, отражая в своей зеркальной поверхности небо и ветви склонившихся над ними деревьев. По двум мостам, ведущим внутрь стен замка, проезжали многочисленные гости. Кто-то ехал верхом, кто-то прибыл в каретах. Мое сердце билось все быстрее. Я схватила брата за руку и поняла: он волнуется не меньше моего. Дамы в прекрасных нарядах, мужчины в расшитых золотом камзолах, слепящих глаза украшениями из драгоценных камней, смех, громкие приветствия – мы с Робертом едва дышали, сжимая руки друг друга.

Замок был огромен. Внутри мы обнаружили большой парк с прудами, статуями, неисчислимыми дорожками, вьющимися вдоль изящно подстриженных кустов. В парке шум стал почти невыносим: били в барабаны, дули в трубы, актеры декламировали приветственные стихи. Несмотря на ранний час, в небе вспыхивали фейерверки. Говорили, настоящее действие начнется лишь вечером, когда приедет королева. Но граф Лейстер, хозяин замка, велел репетировать весь день, чтобы никакая оплошность не могла испортить Ее Величеству настроения…

Когда мы вышли из кареты, слуги графа повели нас через весь парк к той части замка, в которой нам отвели комнаты. Я видела, как мать тоже сильно нервничает.

– Добрый день, приятно познакомиться, – лепетала Летиция, совершенно растерявшись в толпе придворных.

Ее постоянно с кем-то знакомили, кому-то представляли, и в первый же день у нее отчаянно заболела голова. Отец иногда подходил к маме, справлялся, как она себя чувствует, и вновь отходил к более важным персонам побеседовать о делах государственных. Для детей специально отвели часть сада, где организовали игры и развлечения. Но в первые дни мы с Робертом не отходили от матери, следуя повсюду за ней по пятам.

Мамина головная боль не утихала: повсюду играли музыканты, вылезая чуть ли не из-под каждого куста, продолжали грохать фейерверки. Более того, в некоторых местах еще и отвратительно пахло.

– Странно, они все не замечают этого запаха! – Мама обмахивалась веером, борясь с тошнотой.

С ней продолжала беседовать одна из дам. Отойти в сторону пока не представлялось возможным, а огромные рыбины, лежавшие на серебряных подносах на расставленных под открытым небом столах, источали такой «аромат», что впору было бежать от них подальше.

– Зачем они их тут разложили? – прошептала я Роберту, показав на рыб.

– Для красоты, – неуверенно ответил он, поморщив нос.

После появления в замке королевы каждый вечер устраивали фейерверки. Несколько лет спустя граф Саутгемптон познакомил меня с известным драматургом и актером – Уильямом Шекспиром. Так вот, он, оказывается, жил неподалеку от Кенилворта – в Стретфорде. Ему исполнилось одиннадцать лет, немногим меньше, чем мне. И воспоминания у него сохранились такие же яркие.

– О, леди Рич, у нас долго вспоминали знаменитый прием королевы в замке Кенилворт! – рассказывал Уильям. – Фейерверки озаряли небо, мимо постоянно проезжали знатные господа. Что нам хотелось больше всего? Попасть в замок!

А место Шекспиру там нашлось бы. Ведь в замок граф пригласил актеров, которые разыгрывали сценку за сценкой. У мамы голова болела, а у меня кружилась. Вскоре головокружение захватило нас обеих и совершенно по иной причине…

С графом Лейстером, главным фаворитом королевы, нас познакомил отец. Мама потом говорила, что они были знакомы с Робертом Дадли, еще когда она служила фрейлиной Елизаветы. Но мне показалось, граф ее не помнил, или мама немного кривила душой. Впрочем, не важно. Дадли нас очаровал. Всех троих: маму, меня и Роберта.

– Дорогая, позволь представить тебе графа Лейстера, – отец почтительно наклонил голову. – Граф, моя жена Летиция Деврё, графиня Эссекс.

Что-то случилось в тот момент. После мама никак не могла вспомнить, почему вдруг перестало неприятно пахнуть рыбой и приторными сладостями, почему вдруг у нее перестала болеть голова, почему тесный корсет перестал сжимать грудь. Ее взгляд встретился со взглядом Роберта Дадли, знаменитого фаворита Елизаветы, хозяина замка Кенилворт, и мир перевернулся.

– Мы не видели вас раньше при дворе, – то ли спросил, то ли высказал сожаление Дадли. – Где вас прятал муж?

– Я служила королеве фрейлиной, но затем вышла замуж и родила мужу пятерых детей, – объяснила мама.

– Затем я отбыл в Ирландию, чтобы достойно послужить Ее Величеству и Англии, – встрял Уолтер. – Сейчас вернулся домой, а королева любезно пригласила нас с женой к вам в замок. Великолепное зрелище! – Папа вновь подобострастно поклонился.

– Спасибо, – прохладно ответил граф Лейстер. – Я рад, что вы смогли опять явиться ко двору. Надеюсь, теперь вас видеть здесь чаще. Не желаете посмотреть замок? – обратился Дадли к маме, игнорируя отца.

– С удовольствием, – согласилась она, но тут к нам направилась целая процессия.

«Елизавета!» – отчего-то сразу поняла я. По непонятной причине сердце сжалось, а голова от волнения вновь начала кружиться.

Роберт Дадли, казалось, полностью потерял к нашей семье интерес. Он улыбнулся еще шире и поспешил навстречу королеве. Отец схватил маму за руку.

– Пошли! – прошептал он ей достаточно громко, чтобы мы с Робертом могли услышать. – Поздороваемся с ее величеством. Представлю тебя. Напомним о сыне. Роберта надо будет скоро отправлять в Лондон.

– Ему всего девять лет. – Мама никак не хотела смотреть правде в глаза и признаться самой себе в том, что разлука с сыном неминуема.

– У королевы отличная память. – Папа тащил ее вперед. А вслед за ними, открыв рты, топали и мы с Робином…

Я не запомнила, как выглядела Елизавета, а, боюсь, и просто не могла разглядеть королеву за спинами взрослых. Помню лишь белоснежную юбку ее платья, расшитую золотом и тяжелый запах духов, смешивавшийся с запахом тухнувшей рыбы. Слова, которые я слышала, взгляды, которыми обменивались люди, их жесты, вежливый смех – все это, пожалуй, позже вплелось в мою память при помощи чужих воспоминаний или отдельными пятнами неожиданно всплывало перед глазами.

– Уолтер, я рада тебя здесь видеть, – Елизавета уже говорила с отцом. – Ты на славу потрудился в Ирландии. Может, несколько перестарался, но мы оценили твое желание служить своей королеве. – Она не смотрела в сторону мамы.

Граф Лейстер стоял возле королевы, преданно глядя ей в глаза.

– Ваше Величество, позвольте представить… Хотя вы были знакомы. – Папа запнулся, – вновь представить мою жену – Летицию Деврё.

Равнодушный взгляд скользнул по маминому лицу.

– Развлекайтесь, Уолтер, развлекайтесь. Вы заслужили, – королева взяла Дадли под руку и пошла прочь.

Вечером того дня мы долго расспрашивали мать про ее впечатления. Ведь она видела Елизавету раньше.

– Издалека Елизавета выглядела точно, как много лет назад: рыжие волосы уложены в высокую прическу, миниатюрная, стройная фигура, прямая спина. На минуту я подумала, что вернулась в пятьдесят восьмой год и меня вот-вот представят королеве в качестве новой фрейлины. Я стараюсь изо всех сил не волноваться, но руки предательски дрожат и леденеют, а в голове нарастает гул, – мама встряхнула головой. – Вроде теперь я не фрейлина, не юная девушка, а замужняя дама. Мне нечего бояться. Но у меня мелькнула невесть откуда взявшаяся мысль: конечно, Елизавета меня узнала и как не любила раньше, так и не любит сейчас.

Оставшиеся до отъезда дни пролетели незаметно. Они все походили один на другой, слившись в сплошное пиршество, выезды на охоту, участие в развлечениях. Будь на то воля мамы, она бы оставалась в самом замке и не выходила никуда из предоставленной ей комнаты. Но было кое-что, точнее, кое-кто, делавший ее пребывание в Кенилворте незабываемым. Роберт. Роберт Дадли, если не сопровождал королеву, то выходил на прогулки с мамой. Он подъезжал к ней во время охоты, неожиданно подходил ближе в саду. Он развлекал ее шутками, говорил комплименты, и она понимала, как неотвратимо влюбляется в главного фаворита королевы.

Внимание, которое Дадли оказывал Елизавете, начинало вызывать у мамы ревность. Сколько она ни уговаривала себя не замечать этого, оставаться равнодушной, сколько ни говорила себе о невозможности стать Роберту хотя бы любовницей – тщетно. Муж стал раздражать, не выдерживая никакого сравнения с галантным и утонченным Дадли. В спальню мама за все дни пребывания в Кенилворте отца не допустила ни разу, ссылаясь на усталость и частое недомогание. Он верил: жена постоянно то краснела, то бледнела и обмахивалась веером.

Осознавала ли я, каким было состояние моей мамы? Нет. Мне было не до ее чувств. Меня обуревали собственные. Дня через три после приезда я познакомилась с Филиппом Сидни. Ему шел двадцать первый год. Филипп недавно вернулся из Европы, где провел три года, путешествуя по разным странам. При дворе он получил почетную должность королевского виночерпия.

Конечно, образованный, красивый, вежливый молодой человек произвел на меня большое впечатление. Мы оба прекрасно говорили по-итальянски, по-французски и на латыни, поэтому Филипп с легкостью читал мне стихотворения на этих языках, цитировал древних философов. Я, правда, и половины не слышала из того, что он говорил, с восторгом глядя в его сияющие глаза.

– Граф сказал, он познакомил с тобой своего племянника, Филиппа Сидни. – Мама лукаво посмотрела на меня перед отъездом. – Вы понравились друг другу? Для тебя это будет хорошая партия.

Я не думала о замужестве, но слова матери вернули меня к действительности.

– Мы подружились, – мой ответ явно пролетел мимо ее ушей. Если родители решили выдать тебя за кого-то замуж, противиться бесполезно. Но в данной ситуации я ничего против не имела. Наоборот, подобное развитие событий предоставляло возможность до свадьбы видеть Филиппа часто.

Разумеется, с Дороти я поделилась большим. Вместо слова «дружба» в наших беседах я использовала слово «любовь». За несколько дней общения Филипп успел написать в мою честь несколько сонетов. Я держала исписанные страницы под подушкой, а в день отъезда спрятала их в тайное отделение своей шкатулки. Наконец-то оно мне пригодилось!

1576 год

Если я с Филиппом встречаться могла вполне официально и довольно-таки часто, то мама виделась с графом Лейстером урывками. Тем более что Елизвета не звала особенно ее ко двору, где существовала формальная возможность встретиться с Дадли.

Мама порой удивлялась, как по-разному относилась к ним с отцом королева. С тех пор как она побывала в замке Кенилворт, ее никуда не приглашали, а мужа привечали как могли. Мама оставалась отверженной, нежеланной гостьей. Видимо, убедившись в том, что мамина красота не угасла с годами, Елизавета не стала настаивать на появлении мамы вблизи собственной персоны.

Отец же часто отлучался в Лондон. Потом я поняла: именно в эти дни, всегда, когда мог, к нам в гости наведывался граф. Сначала я не обращала внимания на подобное совпадение: во время визитов Дадли сопровождал его племянник. Конечно, граф Лейстер поступал мудро: взяв с собой Филиппа Сидни, он ограждал себя и мать от сплетен. Наша помолвка с Филиппом считалась делом решенным.

Так прошло больше года. Неожиданно в конце лета отец получил предложение, от которого отказаться было невозможно. Елизавета пожаловала ему титул графа-маршала Ирландии. Подобной чести удостаивались единицы. Да, лучше бы ему пожаловали сей титул в Англии. Но и Ирландия вполне соответствовала честолюбивым помыслам отца. После подобного назначения, естественно, он не мог не отказаться от очередной поездки через море.

Позже мама не раз думала, а не организовал ли ее мужу новое путешествие в Ирландию именно граф Лейстер? Его влияние на королеву было огромно, а желание отправить нашего отца подальше от родного замка подстегивало воспользоваться собственным положением при дворе. Ведь редкие встречи с мамой в отсутствие отца не устраивали Дадли. К тому же он не всегда мог покинуть королеву именно в тот момент, когда в ее дворец приезжал папа.

Дети ничего не подозревали. Мы жили своей жизнью, не пытаясь понять взрослых, которые нас окружали. Роберт грезил о будущей военной карьере. И будь его воля, он уже тогда поехал бы с отцом в Ирландию. Мы с Дороти мечтали о любви. У сестры не было пока жениха или возлюбленного, но она с радостью обсуждала со мной Филиппа и его чувства ко мне. Несмотря на явную ответную симпатию, я переживала, страдала в отсутствие Филиппа, читала Дороти его письма и сонеты. И тот год навсегда останется самым счастливым в моей жизни. Только когда нас заставили расстаться, я поняла, что такое истинное страдание.

Однажды, прямо перед отъездом отца в Ирландию, я проходила мимо маминой спальни. Мне захотелось зайти и поделиться с мамой своими переживаниями: тогда я готова была делиться ими со всеми, но у меня не так широк был выбор. Я остановилась и неожиданно услышала голоса. Мама разговаривала с графом. Мне стало любопытно. Тихонько я подошла к двери и прислушалась. О чем они там говорят?

– Летиция, я так ждал, когда мы останемся вдвоем, не опасаясь неожиданного возвращения твоего мужа! Всякий раз, когда Уолтер уезжает из дома, я стремлюсь к своей возлюбленной. Но мне не всегда удается осуществить желаемое…

За дверью слышался непонятный шорох, иногда казалось, будто двигают мебель.

– Иногда я с ужасом думаю: «Если королева узнает о моей связи с Робертом Дадли, мне несдобровать», – это уже голос матери. – Дело ведь не во мне, Роберт. – Она явно пыталась сопротивляться нахлынувшим чувствам. – Ты – возлюбленный королевы. Мой муж здесь не играет никакой роли.

– Нас с Елизаветой связывают годы дружбы. Мы знаем друг друга слишком долго, – зазвучал чуть громче голос графа. – Но мы оба понимаем, что наши чувства давно не имеют ничего общего с любовью и страстью, – его голос становился все серьезнее. – Пойми, мне хочется иметь нормальную семью, растить детей. Когда моя жена умерла, многие думали, я женюсь на королеве, и даже обвиняли меня в убийстве жены. Я не женился на Елизавете…

– Почему?

– Потому что этого не хотела Бэт. Извини, Елизавета. Этого не хотела именно она. И теперь я прекрасно понимаю, какую роль мне уготовано играть. Я согласен. Я слишком привязан к ней. Я не могу ее предать и буду верен моей королеве до конца своих дней. Но я люблю тебя. Я влюбился, Летиция, в тот день, когда увидел тебя в своем замке год назад. И если бы не твой муж, я готов был бы на тебе жениться.

– Тебе этого королева никогда не простит, – мамин голос задрожал. И трудно было сказать, что оказалось тому виной: страх перед королевой или те пылкие чувства, которые она испытывала к мужчине, находившемуся сейчас рядом с ней в спальне.

– Я был уже женат. Мою первую жену Елизавета не приняла, и она не имела права появляться при дворе. Ты должна понимать, что и тебя тоже никогда не примут в окружении Елизаветы. А меня простят.

– Это не имеет значения. Меня и так не зовут ко двору. – Я услышала, как мама вздохнула.

О чем они ведут речь? Мама замужем. И будь она хоть сто раз готова навлечь на себя гнев королевы, ее положение никогда не позволит им с Робертом стать кем-то другим, кроме любовников… Чем это могло закончиться?

Всего-навсего новым назначением отца и его отъездом в Ирландию.

Он не успел даже сесть на корабль, а граф уже приехал к нам в дом и открыто делил с матерью ее супружескую постель. Дадли нам с Дороти не нравился. Своим детским умом мы не могли понять слишком многого, но мы любили отца, преданно и верно, как любят дети лишь тех, кого им даровал Господь в качестве родителей. Роберт в графе души не чаял. Он ходил за ним по пятам, засыпал его вопросами и вслушивался в каждое слово. Осуждали ли мы брата? Нет. Он был младше нас, и мы считали, что он просто ничего не понимает. Так я к нему всегда и относилась, как к младшему несмышленышу. Наверное, зря… Хотя сегодня я считаю, все предопределено в жизни нашей. Ничто не спасло бы Робина. Но тем не менее немножко, а чувствую себя виноватой. И Дороти думает так же…

* * *

Известие пришло через три недели после прибытия отца в Дублин.

«Ваш муж скончался от дизентерии», – строчки письма расплывались из-за нахлынувших слез.

Мать прикрыла глаза и начала молиться. Она понимала, грех ее несмываем ничем, но продолжала шептать слова, обращенные к Богу, не испытывая ни стыда, ни угрызений совести. Где-то в глубине души она продолжала бояться. Главный враг еще не имеет представления о тех последствиях, которые будет иметь эта смерть. Королева лишь знает о смерти одного из ее подданных. Уолтер Деврё, граф Эссекс – только один из тех, кого она выделяла. Роберт Дадли, граф Лейстер – единственный из тех, кого она действительно любила.

Следующее письмо пришло именно от него:

«Любовь моя, нам следует немного подождать со свадьбой. О нашей связи узнали некоторые лица, испытывающие ко мне неприязнь и готовые на все, чтобы очернить мое имя. Они пытаются доказать мою причастность к смерти твоего мужа. Его тело привезут скоро из Ирландии, и начнется расследование».

Мама тут же вспомнила о слухах, которые бродили после смерти первой жены графа. Тогда его тоже обвиняли в организации ее убийства. Даже если он опять не виновен, не становится ли это плохой приметой – влюбляться в первого фаворита Ее Величества? Мама с трудом переводила дыхание. Она понимала, отречься от Дадли она не сможет, даже если ей будет грозить эшафот…

Мы плакали. Я же сказала вначале, тот печальный, грустный, безвозвратный поворот наша жизнь приняла именно после смерти папы. Он ушел в мир иной, и тут же начала рушиться наша судьба. Потихоньку. По капле. Она не обрушилась мгновенно. Но оттого не легче вспоминать мне сейчас о тех горьких днях, когда мы узнали о смерти отца.

И оттого не легче мне сейчас понять маму, любившую графа, который до конца хранил верность своей королеве. Ведь его последнее письмо было адресовано вовсе не Летиции Нолис, а Елизавете Тюдор. Оттого не легче, потому что любовь мамина разрушила любовь мою. Я не осуждаю. Я просто пытаюсь объяснить, отчего и по сей день у меня на глаза наворачиваются слезы при воспоминаниях о тех далеких страшных днях, когда мы получили известие о смерти Уолтера Деврё, первого графа Эссекса…

21 сентября, 1578 год. Замок Кенилворт

Мама съездила на похороны отца, чьи бренные останки привезли его друзья из Ирландии. При расследовании, проведенном лордом Берли, не обнаружилось следов яда. Однако смерть Уолтера Деврё по-прежнему являлась предметом слухов и сплетен, но ждать влюбленные больше не могли. Они поженились в том самом замке, где встретились три года назад. От королевы граф связь с мамой скрывал и даже настаивал на том, чтобы не говорить никому о свадьбе. Мама не сомневалась: если бы не ее беременность, Дадли бы на ней не женился. А коль пришлось, то дорога ко двору королевы для нее закрыта, причем даже больше, чем раньше. Боялась она и за судьбу графа. А я нет.

– Дадли вымолит прощение у королевы. Вот увидишь, – сказала я Дороти.

– Но зачем он вообще женится на маме? – Дороти, как и я, сильной приязни к графу Лейстеру не испытывала.

Тут я ничего не могла ответить сестре. Я уже знала, есть дети, рожденные в браке, а есть незаконнорожденные. Положение в обществе последних незавидно, но и не так уж ужасно. Мама даже как-то проговорилась: у графа есть незаконнорожденный сын. На его матери в свое время он жениться не стал.

– Наверное, Дадли все же любит маму, – единственное объяснение, которое я смогла найти для Дороти.

Мои собственные чувства были растоптаны. Перед венчанием мама и граф сообщили мне, что из-за их свадьбы наша помолвка с Филиппом считается расторгнутой. Как я плакала, не передать! Ведь, умирая, папа написал письмо отцу Филиппа, давая в нем официальное согласие на наш брак. Генри Сидни не возражал. Он дружил с папой и понимал его как никто другой: ведь он тоже проводил много времени в Ирландии, устанавливая там власть королевы Елизаветы.

Больше года я летала как на крыльях! Мы с Филиппом будем вместе… И вот все рухнуло. Объяснения, которые мне дали в связи с этим, были путаны и лишь внесли сумятицу в мою голову.

– Видишь ли, дорогая, – виноватым голосом бормотала мама, – у Роберта нет законнорожденных детей, кроме того, которого я сейчас ношу под сердцем. Его единственным наследником является племянник. Ты – моя наследница, не единственная, но ты – старшая дочь. Если Филипп на тебе женится, то у него будет двойная возможность лишить наследства нашего пока неродившегося ребенка.

Я плакала, умоляла лишить нас наследства, пустить по миру, только не разбивать нам сердце. Граф колебался недолго. Его младшая сестра, Катерина, графиня Хангтингтон, обещала представить меня ко двору и найти подходящую партию. Мама видела, как я страдаю, как ненавижу графа Лейстера и как скучаю по отцу. Но пошла на поводу у Дадли и его сестры.

Несмотря на то, что Генри Сидни выступал целиком и полностью за наш брак, он быстро подчинился воле графа. Точнее, воле своей жены – Мэри, старшей сестры Дадли. Сестры Дадли встали на сторону брата и всячески препятствовали моему браку с Филиппом Сидни.

– Поверь, при дворе ты найдешь себе куда лучшую партию, – уговаривала меня мать. – Графиня Хангтингтон согласна забрать вас с Дороти к себе для завершения образования. А после вы будете представлены королеве. И Мэри, и Катерина дружат с Елизаветой. О лучшем и мечтать не следует!

Мои слезы никого не трогали, кроме несчастного Филиппа и Дороти. Сестра страдала вместе со мной совершенно искренне: она не желала уезжать из родного дома к Катерине. Графине Хангтингтон было тридцать восемь лет, детей она не родила и потому оказывала покровительство молодым девушкам, обучая их и представляя ко двору. Мы еще не видели графиню, но ненавидели ее сильнее, чем Роберта Дадли.

Выбора нам не оставляли. На сей раз в замок Кенилворт мы ехали с тяжелым сердцем. Нам предстояла разлука с матерью, с родным домом, а мне – разлука с любимым. За прошедшие дни я привыкла плакать. Лицо распухло. На него постоянно прикладывали какие-то холодные примочки. Я же к своему внешнему виду оставалась равнодушной. Только Роберт выказывал хоть какое-то воодушевление. Он, как и прежде, пребывал в восторге от будущего отчима. Граф обещал брату при первой же возможности взять его на войну. В двенадцать лет Робин мечтал лишь скакать на лошади, драться с врагами Англии и размахивать шпагой. В отличие от нас он рвался уехать из дома.

С таким разным настроением мы второй раз въехали в замок Кенилворт. Нам показалось, будто он встречал нас невесело. После великолепного праздника в честь Елизаветы все вокруг выглядело унылым и безрадостным.

– Граф ради свадьбы с мамой не очень сильно постарался, – зло прошипела я на ухо Дороти. – Ни тебе фейерверков, ни тебе актеров, декламирующих стихи…

Сестра сердито кивнула. Часть прядей выскочила из тщательно уложенной прически. Дороти не обратила внимания: ей тоже было все равно, как она выглядит. Даже мама смотрела на нас печально. Любовь к Дадли начинала обходиться ей дорогой ценой.

* * *

В небольшой церкви, где происходило венчание, собралось совсем немного народу.

– Как ты себя чувствуешь? – Голос Дадли заставил маму вздрогнуть.

– Не самым худшим образом, – она попыталась улыбнуться.

Мысли о судьбах детей были прерваны. Мама говорила мне, как странно на нее влияет граф. В его присутствии забывалось все: дети, ее собственная жизнь, странная смерть отца, даже тяготы шестой беременности отходили на второй план.

– О чем ты думала? – Дадли не отставал. – Ты боишься выходить за меня замуж? Еще не поздно отменить свадьбу.

Мама схватила его за руку.

– Страшнее разрыва с тобой быть ничего не может! Не боюсь. Гнев Елизаветы в первую очередь будет направлен на тебя. – Она лукавила, но постаралась забыть мучившие ее страхи.

– Я справлюсь. И я слишком хорошо знаю Бэт. – Дадли запнулся. – …Елизавету. Она недолго будет злиться на меня. Ну и я постараюсь сохранить нашу свадьбу в тайне, как можно дольше. Скорее, когда правда выяснится, в незавидном положении окажешься ты.

Подобный разговор происходил между ними не в первый раз. Мать постоянно чувствовала уколы ревности, во время того как речь заходила о королеве. Уменьшительное «Бэт», звучавшее из уст графа, резало слух. Кто так может обращаться к Ее Величеству? Только близкий друг и любовник. При всех заверениях Дадли в том, что между ним и Елизаветой никогда не было близости, мама верить в это отказывалась. Да, королева всегда твердила о своей невинности. Но мама не верила и ей тоже. Собственное «незавидное положение» ее волновало куда меньше, чем ревность. Она привыкла жить в удалении от двора. Разве ситуация изменится? Любимому сыну Робину будущий муж обещал поддержку, мне обещали нового жениха, а неродившегося пока общего ребенка Дадли точно не оставит…

Заговорил священник. В церкви стояла тишина, и его негромкий голос был слышен каждому, кто пришел в тот день на церемонию. Свидетели стояли чуть поодаль. Роберт Эссекс сиделна скамье в первом ряду. Мы с Дороти сели за ним. Вот и все зрители.

– Если что-то препятствует заключению данного брака, просьба сказать об этом сейчас, – пробормотал священник и выдержал небольшую паузу.

Мое сердце забилось сильнее, словно я всерьез готовилась услышать слова, способные предотвратить эту свадьбу.

«Если бы сюда проникла Елизавета, она бы нашла что сказать», – мелькнуло в голове. Тут же в памяти всплыли и обе смерти: первой жены Дадли и отца. В обоих случаях графа обвиняли в организации отравления. А вдруг придет человек, у которого на руках есть доказательства? Но нет. Никто не издал ни звука.

Священник закончил церемонию. Граф поцеловал руку матери. А она явно вздохнула с облегчением: вышла все-таки за Дадли замуж, обыграла королеву, не кого-нибудь.

«Обыграла ли?» – непрошеные мысли, как надоедливые мошки, продолжали кружить в голове.

Нас отправили к графине Хангтингтон через несколько дней.

– Мы будем часто видеться, – обещала мама. Она произносила слова, в которые сама не верила. Впрочем, мама светилась от счастья. Наши с Дороти грустные лица не испортили ей настроения.

– Вы, девочки, не должны так переживать. Вы не понимаете, как вам повезло. – Маму даже начала раздражать наша откровенная печаль.

Замок Кенилворт остался позади. Позади осталась и наша прошлая жизнь. К сестре графа мы прибыли со сжатыми в кулаки руками, насупленными, хмурыми лицами и полным нежеланием повиноваться бездетной «тетушке».

1579 год

Наверное, новости о свадьбе Роберта Дадли и Летиции Деврё дошли бы до Елизаветы гораздо раньше. У Дадли было много завистников и тайных врагов. Нашлись бы желающие поссорить фаворита с королевой. Тем более слухи о том, что Роберт отравил нашего отца, дабы жениться на Летиции, не прекращались. Но, зная характер королевы, никто в течение почти целого года не отваживался открыть ей правду. А гнев свой Елизавета в первую очередь направила бы именно на того, кто сделал это. И лишь потом на обманувшего ее фаворита. Кому захочется класть руку в пасть льву по собственной воле? За спиной королевы шептались, время шло, а граф продолжал появляться при дворе один, словно у него действительно и не существовало никакой жены.

В итоге Елизавету просветил сам Дадли. Иногда ревность играет с людьми злые шутки: приревновав свою подругу детства к французу, Роберт и сообщил королеве о женитьбе. К тому моменту я уже жила при дворе королевы. Дороти пока оставалась в доме графини. Я испытывала острое чувство одиночества, и скрашивали его лишь редкие встречи с Филиппом Сидни. Многое из того, что буду рассказывать дальше, я узнала именно от него. Отношения Филиппа с королевой нельзя было назвать простыми. Но Елизавета, как и ее окружение, попала под его обаяние. Он сочинял в ее честь сонеты, поражавшие красотой и изысканностью слога, а также считал своим долгом давать советы по самым разным вопросам. Советы королеву часто раздражали, поэтому она сердилась на своего виночерпия, прогоняя из покоев…

Вот тут мы и подошли к истории о французском «лягушонке». Если бы не Франсуа Анжу, королева нескоро бы узнала о женитьбе Дадли и не поссорилась бы в очередной раз с Филиппом.

* * *

В сорок шесть лет Елизавета оставалась завидной невестой. Ее полностью устраивало данное положение. К женихам королева питала самые разные чувства: кого-то гнала с порога сразу, а кого-то привечала на время и даже давала надежду на успешное разрешение дела. Из трех сыновей французской королевы Екатерины Медичи к Елизавете сватались двое: сначала Генрих, потом Франсуа.

Франсуа герцог Алансонский и Анжуйский приходился французскому королю младшим братом. Его мать, Екатерина Медичи, являлась ярой католичкой. Позиция Франсуа в религиозном вопросе оставалась неустойчивой. Создавалось впечатление, что ему было все равно, на чью сторону встать, лишь бы спасти собственную шкуру. Предательство своих друзей перед лицом смерти не улучшило мнения окружающих об Анжу. Внешней красотой французский принц тоже не отличался.

Но почему-то он Елизавете понравился сразу.

* * *

Королева любила завтракать вместе с графом Лейстером. Вот уж кого я часто встречала в королевском дворце, так это его! Но кроме графа за столом нередко оказывались и другие фавориты Елизаветы. Ей нравилось окружать себя красивыми, образованными молодыми людьми, способными сказать витиеватый комплимент, а то и прочесть очередной сонет, написанный в ее честь. В тот знаменательный день Филипп был в числе приглашенных.

– Я решила позвать Франсуа Алансона в Англию, – игриво сообщила Елизавета за завтраком в Ричмонде.

Стояло лето. Заканчивался июль. Королева, вопреки установившейся в знатных домах традиции, завтракала рано. К семи часам она успела прогуляться по парку и потому, в отличие от большинства присутствовавших, имела отменный аппетит. Для графа единственным плюсом раннего завтрака являлось отсутствие жары. Когда он проводил время с женой, они вставали поздно и после, в двенадцать часов, сразу обедали. Мама никогда не любила вставать с рассветом. Но во дворце все подчинялось Елизавете, даже распорядок дня подданных…

– Франсуа Алансон? Анжуйский? С какой стати? – Дадли чуть не поперхнулся куском хлеба.

– Он предлагает мне стать его женой, – спокойно ответила Елизавета.

– Я слышал. Но не думал, что ты рассматриваешь это предложение всерьез. – Граф нахмурился. – Сын Медичи, предатель, – перечислял он грехи жениха, – развратник!

– С чего ты взял, что он – развратник? – удивилась королева.

– Говорят, он и его братья спят со своей сестрой. Французы, впрочем, все таковы. – Дадли схватил бокал с вином и опустошил его в мгновение ока. – К тому же к тебе уже сватался его старший брат Генрих. Я слышал, сейчас он ходит в платьях и носит огромные серьги в ушах. – Он хмыкнул. – Ты хочешь, чтобы все сыновья Медичи побывали у тебя в женихах? – Дадли понимал, его язвительность переходит границы дозволенного, но сдержаться не смог.

Елизавета засмеялась. Ей было приятно осознавать, что она является причиной ревности любимого мужчины.

– Один брат уже умер, – уточнила Елизавета, словно это как-то принципиально меняло дело. – Франсуа недавно стал протектором Нидерландов. К тому же он следующий по очереди претендент на французский престол. Генрих не имеет детей. Ты прав, он откровенно носит женскую одежду, видимо, оставив все попытки зачать наследника. Брак с Алансоном – выгодный для Англии. – Королева помолчала. – Франсуа в детстве болел оспой. Может быть, он не красавец. Но мне понравился его портрет.

Все вспомнили о болезни самой Елизаветы. Оспа и ей тоже слегка подпортила лицо. Выходить из-за подобного нюанса замуж за француза?

– Ты хорошо подумала? – спросил граф, удивляясь такой прыти своей подруги. – Лучше бы выбрала русского царя Ивана.

– Слишком далека страна Россия. У нас с ней мало общего. А с русским царем мало общего у меня. Он груб. Образован, но груб и неотесан. – Королева продолжала улыбаться.

Вокруг пели птицы, пышная зелень радовала глаз. Кусты, которым заботливые садовники придали форму разных животных, будто подмигивали Елизавете. Конечно, ее намерения нельзя было назвать серьезными. Но почему не провести пару недель в обществе галантного французского принца? Дадли пусть ревнует. Ему на пользу.

– Да, я подумала, брак с французом – в интересах Англии. К тому же Франсуа молод. Кто знает, может, я смогу родить ребенка! – В подобную нелепость Елизавета не верила и подавно, но вслух продолжала мечтать о несбыточном. – Так или иначе, а француз приедет из Нидерландов сюда в начале августа.

Тут-то и грянул гром. Когда Дадли смотрел на Елизавету, он частенько видел в ней не увядающую, порой сумасбродную женщину, а рыжеволосую девочку, которая всегда влекла его к себе. В данный момент любимую пытался увести от него какой-то французишка! Даже не король!

– Бэт, давно хотел тебе сказать. Я женат. Женился на Летиции Деврё, вдове графа Эссекса. Хотел привезти ко двору ее сына. Его тоже зовут Роберт. Ты не против?

Вопрос про Роберта Эссекса Елизавета не услышала. Зато она хорошо расслышала слова, касавшиеся женитьбы Дадли. Да на ком! На Летиции Нолис – той, которую она с удовольствием выдала замуж за Деврё и отправила прочь с глаз долой в удаленный замок рожать детей. И вот эта женщина снова врывается в ее жизнь!

– В Тауэр! Обоих! – Елизавета стукнула кулаком по столу.

Ее глаза метали громы и молнии. Дадли быстро понял, что погорячился, но было уже поздно. Королева вышла из-за стола, не закончив завтракать.

– Приказ будет подписан сегодня же! Вам, граф, запрещается покидать Лондон. Вашу жену доставят в Тауэр со всеми почестями.

* * *

Франсуа не отличался высоким ростом и красивой фигурой. А его лицо подпортила оспа. Тем не менее он был галантен, красноречив и смотрел на Елизавету влюбленными глазами. Королева смущалась и кокетничала напропалую. Называла она француза «лягушонком». Вроде и не самый лучший комплимент, но все знали: если Елизавета дает кому-то прозвище, значит, выделяет этого человека.

Дадли с мамой сидели в Тауэре. Их не пытали, не лишали хлеба и воды, но поместили в разные концы башни. Видеться им запретили.

Утром Елизавета собственноручно приносила «лягушонку» в спальню завтрак. Франсуа не противился раннему приему пищи и благосклонно принимал чашку бульона из рук королевы. Потом они гуляли по парку, представляя собой довольно-таки странную пару. Они были почти одинакового роста. Королева с прямой спиной, Франсуа – немного сутуловатый, пожилая женщина и довольно-таки молодой человек. Рыжие волосы ярко выделялись на фоне черных локонов француза… Они беседовали по-французски на самые разные темы. «Лягушонок» имел неплохое образование и отвечал Елизавете впопад.

Окружение королевы замерло. Брак с французом как-то не входил в планы Тайного Совета. Нельзя сказать, что и народ сильно поддерживал странный альянс двадцатичетырехлетнего Франсуа с Елизаветой. Не из-за разницы в возрасте, а из-за стойкого нежелания попасть под власть французов. Ведь явно у принца есть все шансы пережить королеву, а также стать королем Франции. Таким образом, Англия легко попадала в положение нелюбимой падчерицы. При всем благожелательном отношении Франсуа к протестантам многие помнили его предательство гугенотов, а также вероломство матушки, Екатерины Медичи. Матушка-то уж точно переживет всех и заставит Англию вновь обратиться в католическую веру…

Елизавета старалась не думать о завтрашнем дне. Она чувствовала себя слишком задетой женитьбой Дадли, чтобы обернуть сватовство Франсуа в шутку. Конечно, настроение Совета и простых англичан ей были известны. Но две недели пребывания «лягушонка» в ее дворце она не собиралась омрачать подобными тонкостями.

– Почему бы мне не выйти наконец замуж? – вопрошала она озадаченного Филиппа Сидни. – Пусть члены Тайного Совета обсудят такую возможность. Они так давно хотели меня выдать замуж, – Елизавета хмыкнула. Ее целью был Дадли. Мнение Совета мало волновало королеву. Просто посадить фаворита в Тауэр стало бы слишком легким решением.

– А граф Лейстер будет страдать. Не так же как я. Гораздо сильнее! – вслух сказала Елизавета, выдавая себя с головой.

– Вы твердо решили выйти за него замуж? – Филипп, конечно, понял истинные причины большой любви королевы к французу.

– Если меня поддержит мой народ и Совет, – мудро ответила Елизавета.

Но Совет и англичане воспринимали слова и действия королевы всерьез, не задумываясь о связи между женитьбой графа и сватовством Франсуа. И где-то в глубине души Елизавета надеялась на отрицательный ответ. Королева в англичанах была уверена. Так или иначе, ее месть состоится. Дадли помучается в Тауэре. Его жена не посмеет больше и шагу ступить в королевском дворце. Француз? Француз поедет в Нидерланды воодушевленный поддержкой английской королевы. Ему и этого хватит.

Перед отъездом Франсуа Елизавета подарила ему берет, расшитый драгоценными камнями.

– Мой дорогой лягушонок, – сказала она по-французски, – дарю тебе этот берет, чтобы ты носил его до того момента, как на твоей голове начнет красоваться корона.

Конечно, понять намек было непросто: ведь герцог Анжуйский являлся следующим претендентом на французский престол. То ли Елизавета намекала на корону Франции, то ли на собственное согласие сделать Франсуа своим мужем и королем Англии.

Итак, французский принц уехал воодушевленный. Казалось, он искренне полюбил рыжеволосую англичанку не первой молодости, которая приносила ему две недели завтраки, гуляла с ним по парку и не считала его неким отродьем французской королевской крови. На родине Франсуа не жаловали. В Англии любви народа он почувствовать не успел, но любовь королевы вкусить ему удалось.

Елизавета промокнула глаза платком, прощаясь с «лягушонком». Затем, она дала официальное поручение Тайному Совету обсудить возможность ее брака с французом. Тайный Совет брак не одобрил. А Филипп на всякий случай написал королеве письмо, указывая на важные резоны, согласно которым ей не следовало связывать себя узами брака с Франсуа.

– Так я и знала! – воскликнула Елизавета, узнав мнение членов Совета. – И они еще пытаются уговорить меня выйти замуж!

На самом деле в душе королева поблагодарила Бога за то, что он даровал Совету достаточно мудрости. Народ и Совет в кои-то веки оказались на одной стороне. И к ним покорно примкнула королева. Никаких сообщений по этому поводу Франсуа она не отправила и продолжала переписку, как ни в чем не бывало. Французы ничего не имели против данного брака. Испанцы, которым брак Елизаветы с Франсуа не был выгоден, заволновались. Испанский посол напросился на прием к королеве и выслушал восторженный рассказ о двух «самых романтических в ее жизни неделях».

Перехваченное письмо послу от испанского короля Филиппа гласило: «Не суетитесь. Она не выйдет за него замуж». Елизавета прочитала письмо и вздохнула: Филипп часто понимал ее даже лучше, чем собственные подданные.

Осенью Дадли выпустили из Тауэра. Маму тоже освободили и велели при дворе не появляться. Граф сумел вновь добиться благосклонности королевы. Никто не возражал. Верный фаворит-англичанин куда лучше непонятного французского принца, чья мать травила всех, кто под руку попадался. Нелучшая рекомендация для жениха английской королевы…

Итак, Дадли вернул расположение королевы, маму наградили прозвищем «волчица», у Роберта снова забрезжила перспектива быть представленным Елизавете и сделать блистательную карьеру при дворе. У меня опять возросли шансы удачно выйти замуж. Придется признаться, те три месяца, что мама находилась в Тауэре, я надеялась, их брак признают по какой-нибудь причине недействительным. Королева заставит его аннулировать, и я смогу выйти замуж за Филиппа. Мечтам не суждено было сбыться. Графа никто разводить не собирался. Расположение Елизаветы он возвратил не только комплиментами и заверениями в вечной любви. Дадли притворился больным и заставил королеву поволноваться. «Лягушонок» принимал бульон из рук королевы? Теперь эту честь заслужил приболевший фаворит…

1584 год

Я пропустила множество событий, которые случились за пять лет. Для меня лично те события окрашены в серый, а то и черный цвет. До сих пор мне сложно вспомнить что-то, кроме двух свадеб: моей и Филиппа. До сих пор я не могу спокойно рассказывать об этом. Я вышла замуж первой. После визита «лягушонка» прошел всего год с небольшим, и графиня Хангтингтон нашла мне достойного жениха. То есть достойным он являлся на ее взгляд и на взгляд королевы Елизаветы, которая, не задумываясь, благословила наш брак.

Роберт Рич, граф Уорвик, твой отец, честно сказать, не понравился мне с первого взгляда. Конечно, нет в том его вины. Я, как и прежде, была влюблена в Филиппа. Наши редкие встречи при дворе королевы, лишь разогревали пламя страсти. В сравнении с Сидни Роберт безнадежно проигрывал: он не обладал и долей похожих талантов, не имел такого же уровня образования. Это не говоря уж о галантности и обаянии.

Меня заставили выйти за Рича. Был ли иной выход? Если бы Филипп настаивал, я готова была бы с ним бежать в Европу и выйти за него без благословения родных и вопреки их воле. Сейчас я понимаю: Сидни, известный поэт, живший в своих возвышенных мечтах о прекрасной даме сердца, не способен был на решительные поступки. Он не стал меня красть, тайно увозить из дворца, рискуя репутацией, да и наследством.

Я подчинилась. Мне уже шел к тому времени восемнадцатый год. Графиня пыталась всеми силами от меня избавиться. Тем более, вслед за мной следовало пристроить Дороти. Как младшая сестра она ждала, пока выдадут замуж меня. У нее не было ни к кому пылкой любви и страсти. И я не имела права подводить сестру, бесконечно отказываясь выйти замуж.

Роберт Рич был младше Филиппа – к моменту нашей свадьбы ему исполнился двадцать один год. Его неопытность в делах альковных первые годы спасала меня от настойчивых попыток зачать детей. Позже все изменилось…

После моей свадьбы Филипп написал ставший очень известным сонет «Астрофил и Стела». Прообразом главной героини стала я. При дворе немедленно Пенелопа Рич превратилась из просто знатной дамы в красавицу, вдохновившую Филиппа Сидни на написание великого произведения.

Сам Филипп женился спустя еще два года. Его женой стала Френсис Уолсингем, шестнадцатилетняя дочь одного из главных советников королевы, сэра Уолсингема. Естественно, этот брак тоже одобрили все, включая Елизавету. Для меня это стало последним ударом. Филипп явно увлекся юной женой, и наша любовь осталась лишь воспоминанием о прошедших годах.

* * *

Известия о смерти любимого «лягушонка» пришли из Франции в июне. С момента знакомства Елизавета не переставала с ним переписываться, не разрывая помолвки. Франсуа даже приезжал еще раз к королеве тайно из Нидерландов, подтверждая готовность жениться.

– У Франсуа было слабое здоровье, – жаловалась Елизавета Дадли. – Конечно, провал в Нидерландах подорвал его состояние. Возвращение в Париж стало печальным событием для Анжу.

– Ты не думаешь, что смерть принца – дело рук мамаши Медичи, известной отравительницы всех без разбору? – спросил граф.

Они гуляли по парку Ричмонда. Рядом с ними, как это было заведено, следовало несколько фаворитов королевы. Задав вопрос, граф остановился и внимательно посмотрел на Елизавету.

– Екатерина не заинтересована в браке с королевой протестантов, – продолжил он. – Ты не оповещала никого о нежелании выходить замуж за принца. Напротив, только и делала, что засыпала его нежными письмами, – Дадли вздохнул и укоризненно посмотрел на свою подругу детства.

– О, один человек точно знал, что я не выйду за француза, – Елизавета усмехнулась. – Филипп Испанский даже взял на себя труд объяснить мою позицию, успокаивая французских католиков. Он меня понимает, пожалуй, как никто другой. За исключением тебя, конечно, – королева коснулась манжета камзола графа.

– Надо было выходить за него. Испанский король не стал исключением и тоже делал тебе предложение, – Дадли нахмурился. Почему-то ему казалось, эти два монарха испытывают странную приязнь друг к другу. Ненавидят друг друга, за глаза не скупятся на злобные выпады. Но невидимая нить, связавшая их когда-то давно в коридорах королевского дворца в Лондоне, не прерывалась с годами…

Елизавета продолжала улыбаться: ей нравилось, когда ее ревновали. Летиция сколько угодно может оставаться женой Дадли. Прекрасной Дамой его сердца всегда будет лишь одна женщина – Елизавета Тюдор. И никто другой.

– У Генриха нет детей, и вряд ли они появятся, – говорил Роберт. – Твой «лягушонок» был первым претендентом на престол. Медичи прекрасно понимала, что Франсуа станет для тебя куда привлекательнее, когда взойдет на престол. Зачем ей соперница в виде английской королевы?

– В любом случае Франсуа мне жаль, – Елизавета вздохнула, вспомнив сутуловатого, низенького принца с изуродованным оспой лицом. Он умел говорить красивые комплименты и подолгу преданно смотреть ей в глаза. Королева предпочитала умных мужчин, но Франсуа сумел привлечь ее глупыми французскими шутками и неистощимым запасом красивых фраз. Какая женщина устоит перед подобным красноречием?

* * *

Несмотря на стойкую неприязнь к любовным похождениям Дадли Елизавета всегда была в курсе его личных дел. Мальчика, которого родила мама в год свадьбы с графом, назвали Робертом, и сына Дадли боготворил. Но ребенок с рождения не отличался крепким здоровьем.

– Что ты хочешь? – Елизавета не удержалась от ехидства. – У твоей жены это шестой ребенок. Чем дальше – тем хуже, – со знаем дела продолжала бездетная королева. – Последний ребенок от Эссекса умер в младенчестве. Летиция после здоровее не стала.

Граф выглядел расстроенным. Он даже не стал спорить с Елизаветой. Здоровье пятилетнего мальчика ухудшалось на глазах. Врачи пытались лечить его разными снадобьями, пускали кровь, толкли порошки, но все без толку. Мама постоянно находилась при сыне. Остальные дети более не требовали ее внимания, воспитываясь у опекунов. Я получала от нее письма и знала о болезни сводного брата не понаслышке.

– Я молюсь о его здоровье, – заверила Елизавета своего фаворита. – На свете случаются чудеса. Будем надеяться, Бог проявит милость к ребенку.

Про себя она думала иначе: «За тайную связь с Летицией при жизни ее мужа Роберту придется расплачиваться. Смерть графа Эссекса многие считали делом рук любовника. Сын, которого зачали во грехе, страдает за грехи своих родителей». Эти мысли она не таила, высказывая их вслух некоторым из фаворитов.

Вскоре после разговора с королевой Дадли покинул двор – мальчику становилось все хуже, и мама попросила его прибыть в Кенилворт. Елизавета постоянно отправляла Роберту письма. Он не смел хранить молчание и, не имея на то ни малейшего желания, отвечал королеве. Письма не отличались разнообразием: жизнь в замке текла медленно, полностью подчинившись печальным обстоятельствам.

В начале осени мальчик умер. Роберт остался с женой, разделить горе, выпавшее на их долю. Он написал Елизавете, что не сможет пока явиться к ней. Королева неожиданно поняла, смерть сына объединила Роберта с Летицией больше, чем любая любовь и страсть. Она набралась терпения.

«Нужно лишь переждать тяжелый период. И любимый Роберт снова вернется ко мне», – наверное, так размышляла Елизавета, завтракая в одиночестве. Новые фавориты, всегда готовые составить ей компанию, заменить единственного друга пока возможности не имели.

* * *

В длительные прогулки по парку Елизавета редко отправлялась одна. Обычно за ней на почтительном расстоянии или, по ее желанию, вблизи, шла целая толпа молодых людей. Фрейлин тут не жаловали. Фавориты боролись за место возле королевы. Несмотря на давнишнюю привязанность к Дадли Елизавета с удовольствием принимала комплименты и от других мужчин. Да и надо же было как-то мстить графу за его женитьбу.

В конце осени среди фаворитов вновь появился главный. Дадли покинул замок Кенилворт и приехал в Ричмонд. Он пообещал матери наконец-то представить ко двору ее сына, графа Эссекса. Юный Роберт и до этого бывал при дворе. Его опекун, лорд Берли, давал возможность и Эссексу, и собственному сыну представать пред очами королевы. Она молодых людей заметила. Пока не более. Главный фаворит шел рядом с королевой. Она по нему соскучилась и потому велела не отходить от нее далеко и поддерживать беседу. Роберт Эссекс шел сзади в толпе таких же, как он, претендентов на королевскую благосклонность. Также королеву в этот раз сопровождали и некоторые приближенные. В их числе оказались мы с Ричем…

– Погода портится, – заметила Елизавета. Беседа о погоде казалась ей в данной ситуации нейтральной и не задевающей чувства отца, недавно потерявшего сына.

– Да, холодает, – Дадли кутался в плащ и откровенно завидовал своей подруге. Елизавета все-таки отличалась отменным здоровьем и выносливостью. Слабое здоровье Тюдоров как-то обходило ее стороной.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовалась королева. – Мне нужна твоя помощь. Видимо, нам придется вмешаться в дела Нидерландов.

Граф удивился. Он знал, что не любит Елизавета тратить деньги, тем более тратить их на военные походы. Войну в качестве метода решения проблем она не признавала.

– Почему? Англия вступает в войну с Испанией?

– Что ты! Какая война! – Елизавета аккуратно ступала по мокрой после недавнего дождя земле. – Но помочь придется. Вильгельм Оранский убит. Больше некому возглавлять сопротивление.

– Ты хочешь, чтобы в Нидерланды отправился я?

– Это твое личное желание, Роберт. Я тебя туда отправлять против твоей воли не буду. Но всем известна ваша дружба с Вильгельмом Оранским. Он высоко ценил тебя, ты популярен в стране. И потом, ты сам хотел собрать войско, чтобы отправиться на помощь гёзам.

Елизавета ничего не забывала: несколько раз Дадли действительно высказывал желание помочь принцу Оранскому в его борьбе с испанцами. Неужели Елизавета дала себя уговорить?

Королева неожиданно остановилась. Дадли, не увидевший большой лужи впереди, посмотрел на Елизавету, не понимая причины ее резкой остановки.

– Что случилось? – спросил он.

– Лужа, – Елизавета показала рукой на воду, по которой ветер гнал желтые листья, упавшие с деревьев.

– Можно обойти или вернуться назад, – последнее для Дадли было предпочтительнее. Он давно начал замерзать и очень хотел вернуться во дворец, выпить горячего вина. Он даже не отказался бы от наваристой бараньей похлебки…

Никто не заметил, как от группы молодых людей, следовавших за королевой, отделился высокий юноша. Он подошел к луже, скинул свой шерстяной плащ и кинул его под ноги Елизавете. Королева едва кивнула юноше. Она прошла по плащу через лужу, не намочив ноги, и даже не оглянулась. Но спросила Дадли:

– Кто это был?

– Старший сын Летиции, юный граф Эссекс.

– Пригласи его ко мне сыграть партию в карты. – Елизавета обернулась и увидела, как Эссекс встряхивает плащ. Прекрасная фигура, привлекательное лицо. Пожалуй, он не выглядел таким же утонченным, как Дадли. В нем виделось больше мужественности и внутренней силы.

Елизавета гуляла еще час, утомив графа Лейстера до крайности. Он не смел покинуть королеву, но и сил уже на пространные беседы не оставалось.

В конце концов Елизавета повернула к дому. Слуги всполошились: следовало подавать обед. Большой стол в обеденном зале начали накрывать к приходу королевы. Она проследовала к себе в комнату переодеться.

– Не забудь передать приглашение сыграть в карты Эссексу. Сегодня в пять. А ты приходи на обед, – Елизавета отдала распоряжения Дадли и скрылась за дверью спальни.

В тот вечер и завязалась дружба королевы с Робертом. Молодой человек восемнадцати лет нисколько не робел в присутствии Ее Величества. Она ему сильно напоминала мать. Пожалуй, он даже не замечал разницы: бледное лицо, рыжие волосы… И у той, и у другой присутствовала в характере общая черта, объединявшая всех женщин рода Болейн. Они привлекали мужчин не красотой, о которой можно было бы поспорить, а некой внутренней силой и магнетизмом. Роберт скучал по матери. Они практически не виделись со дня смерти отца. Он скучал по разговорам у камина, по рукам, взъерошивавшим его волосы…

Карточные игры у Елизаветы напоминали ему о днях, которые он проводил с матерью в детстве. Отличное образование, полученное стараниями лорда Берли, помогало Роберту поддерживать непринужденную беседу. Он был в меру галантен и обходителен без заискивания и подобострастия, присущих большинству подданных Ее Величества.

Дадли зарождавшейся дружбе был рад. Граф и сам удивился своим чувствам. Гора свалилась с его плеч: он желал уединения с женой. Жизнь при дворе стала ему после смерти сына в тягость. Если Роберт Эссекс сможет занять место первого фаворита королевы, то лучшего выхода для себя Дадли не видел.

Я же радовалась за брата, потому что знала точно, насколько ему важно стать первым среди первых, лучшим среди лучших. При дворе теперь у меня появился родной человек: после знакомства королева Роберта от себя отпускать не желала.

1585 год

Следующие годы можно назвать трагическими. Иногда я думаю, одни события становятся менее печальными для нас только потому, что мы их сравниваем с другими событиями, произошедшим позже и имевшим куда более страшные последствия. В Нидерландах оказались трое мужчин одновременно. Двое мне были, безусловно, дороги. Третий так и не успел снискать моего расположения. Роберт Эссекс, Филипп Сидни и Роберт Дадли… На сей раз рассказывал мне о случившемся брат и мой второй муж. Скоро ты поймешь, почему…

* * *

Вернуться к жене графу Лейстеру не удалось. Королева пожелала отправить его в Нидерланды и мнения своего на этот счет не изменила. Дадли не стал противиться: ситуация складывалась и в самом деле для Англии неблагоприятная. Роберт, быстро снискавший расположение королевы, теперь также был в курсе событий. Он, как всегда, рвался в бой и очень надеялся, что граф возьмет его в Нидерланды.

– Мы все-таки вступаем в войну с Испанией и Францией? – Граф поверить не мог, что Елизавета, постоянно избегавшая военных действий, решилась на подобный шаг.

– Нет, мы просто помогаем голландским протестантам всеми силами. – Королева поджала губы. Ей и самой совсем не нравилась перспектива отправки за море войска, а главное – денег в поддержку гёзов.

Конечно, если бы не подлое убийство Вильгельма Оранского, возможно, удалось бы избежать открытых действий. Елизавета собиралась продолжать политику невмешательства в дела дерущихся между собой стран, выжидая и переписываясь со всеми «братьями» одновременно. Но после гибели своего предводителя протестанты в Нидерландах остались наедине с врагами. Не только испанцы, но и французы повели против них битву.

– Пал Антверпен. Герцогу Пармскому удалось отбить город. Мне доложили: большая часть населения бежала на север. Но Парма на этом не остановится. Нидерланды по очереди обращаются то к нам, то к французам с просьбой возглавить страну. Французы сейчас выступают на стороне Испании. Англия остается один на один с врагами. – Елизавета нахмурилась. – Если Нидерланды сдадутся, через пролив от нас встанет целая стена католиков, у которых, как известно, одна цель – вернуть Англию в лоно католической церкви, посадить на трон кого-то, кто проводил бы нужную Испании политику.

– Испании и Франции, – тихо добавил Дадли.

– Нет, Францию пока я не считаю достойным противником, – Елизавета покачала головой. – Без Испании она – ничто. Три Генриха дерутся между собой. Вести из Парижа приходят одна хуже другой. Но нельзя забывать, старшая дочь Медичи замужем за Филиппом. Екатерина разделяет испанские интересы.

Разговор велся в любимой комнате королевы, примыкавшей к спальне. Здесь она читала, переводила, писала письма, а порой принимала иностранных послов и близких друзей. Граф был рад, что сегодня они не гуляют по парку. За последний год он не раз жаловался маме на то, как чувствовал себя рядом с Елизаветой не ровесником, а человеком куда более старшего возраста. Отправиться в Нидерланды? Отчасти он повторяет судьбу первого мужа Летиции: тот устанавливал власть Елизаветы в Ирландии, Дадли отправляют устанавливать власть в Нидерланды. Причем и в том, и в другом случае предприятие финансировалось за счет графов. А Дадли прекрасно понимал, это не поход в море Джона Хокинса или Френсиса Дрейка. Последние тоже финансировали предприятия за свой счет. Только прибыль получали, в несколько раз превышавшую вложения. В Нидерландах окупить расходы вряд ли удастся…

– Когда мне выезжать? – Граф покорился судьбе. Отказать королеве он все равно не смог бы. К тому же он осознавал, его популярность в сопротивлявшейся католикам стране играла здесь не последнюю роль. Он ехал туда в качестве давнего друга принца, известного пылкими речами в поддержку страны, в которой бесчинствовали испанцы.

– Тебе надо собрать войско. Чем скорее, тем лучше. Долго гёзам одним не продержаться. А нам нужен союзник на том берегу пролива.

О деньгах королева не сказала ни слова. Друзья и сторонники графа не откажутся отправиться в Нидерланды вместе с ним. Со сбором средств будет несколько тяжелее.

– Вы позволите мне ехать с графом Лейстером? – неожиданно раздался голос Роберта Эссекса.

Елизавете не хотелось отпускать от себя юного фаворита, но его пылкий взор сделал свое дело. Она кивнула в знак согласия.

Через несколько дней перспектива отъезда уже не так пугала Дадли, как вначале. К нему вернулось былое воинственное настроение. Он был готов мстить за друга и возглавить сопротивление мятежной страны. Дадли намеревался заложить свой замок. С помощью вырученных денег он планировал покрыть расходы.

– Не обязательно получать прибыль, – говорил он матери. – Иногда слава на поле брани, слава мудрого правителя стоит дороже золота.

Дадли видел себя на троне в Голландии. Мечты кружили голову, и даже здоровье стало резко улучшаться.

В декабре ему удалось собрать четыре тысячи человек. В Нидерландах официального представителя Елизаветы ждали в каждом из городов Северных провинций. Прием графу готовили истинно королевский. Вместе с графом поехал Роберт. Он стремился проявить себя на поле брани и отчим взял его с собой, назначив командовать кавалерией. Третьим в их компании стал Филипп Сидни. В тот год у него родилась дочь. В честь королевы девочку назвали Елизаветой. Растрогавшись поступком лучшего придворного поэта, Елизавета-старшая взяла на себя ответственную роль крестной матери.

Мы провожали в поход любимых мужчин с тяжелым сердцем. Мама волновалась за Роберта и Дадли. Ее положение оставалось незавидным. При дворе маму не принимали. Замок графа был заложен. Общий с графом сын умер, а сам граф собирался на войну. К тому же с собой брал Роберта. Я имела полное право открыто проливать слезы по брату. В душе больше я переживала за Филиппа. Роберт отличался высоким ростом и крепкой фигурой. Он выглядел старше своих девятнадцати лет. Утонченный Филипп Сидни куда хуже вписывался в картину военных действий. Его место – в гостиных замков, в театрах, на аллеях цветущих садов и парков. Но делать было нечего: он сам проявил желание присоединиться к друзьям.

1586 год

Елизавете сообщили: двадцать пятого января в Гааге графа Лейстера уговорили принять пост генерал-губернатора. Королеве такая самодеятельность не понравилась. Она старалась не путать государственные дела с личными. Коль граф отправился в Нидерланды представлять ее интересы, то должен был посоветоваться, прежде чем принимать высокий пост.

В Англии в отсутствие Дадли она еще больше сблизилась с Чарльзом Блантом, постоянно крутившимся при дворе и снискавшим любовь великой покровительницы.

Да-да, это мой второй муж и отец моих детей. Но тогда мы были едва знакомы. Елизавета ежедневно вызывала Чарльза к себе. Я знала, брат и Блант, оба борются за расположение королевы. Ей прыть молодых людей нравилась. Как нравились и их манеры, воспитание, умение говорить комплименты. Последнее, пожалуй, больше всего. Но Роберта Эссекса и Роберта Дадли в тот момент рядом с ней не было.

За игрой в карты королева делилась с Чарльзом своими заботами:

– Он стал генерал-губернатором, не посоветовавшись. Принял должность, которая обязывает меня стать сувереном Нидерландов. – Елизавета сердилась на Дадли и не упускала случая заговорить о его делах.

– Граф писал вам, – слабо возражал Чарльз. – Но ветры помешали посланию добраться до берегов Англии. – Он не то чтобы пылко выгораживал графа, скорее вежливо поддерживал беседу.

– Какой бы ни являлась причина, нужно было дождаться моих указаний! – Елизавета, загнанная в ловушку решением Дадли, не унималась. – Я не собираюсь управлять Нидерландами. Одно дело – помощь, совсем другое – взять на себя ответственность за еще одну страну. Причем страну, которая находится в состоянии войны!

– Вы могли бы присоединить к Англии новые земли.

– Зачем? Зачем Англии земли Нидерландов? Это заставит нас официально вступить в войну с Испанией. А того хуже и с Францией. Мы туда отправили графа Лейстера, чтобы он предотвратил войну, а не начинал ее.

Чарльз Блант согласно кивал.

– Что вы собираетесь предпринять?

– Отозвать Дадли обратно в Англию. Пусть возвращается.

Но к концу лета Дадли так и не вернулся. Позже брат рассказывал, как по указанию королевы граф пытался проводить реформы в Нидерландах, но безуспешно. Елизавета отдавала приказ за приказом. Единственное, что она не делала – не отправляла графу Лейстеру ни денег, ни солдат. Кампания продолжала существовать полностью за его счет.

– Гёзы больше не поддерживают графа? – спросил как-то Чарльз королеву.

– С чего ты взял? – Она недовольно посмотрела на нового фаворита.

– Он запретил им торговлю с испанцами.

– Торговать с врагом? Запрет наложила я. – Елизавета поджала губы.

Блант понял, что высказался неверно. Он видел: все средства графа уходили в Нидерланды, ему пришлось несколько раз повторно брать в долг. Моя мать надеялась, королева не бросит фаворита на произвол судьбы. Но приближенные Елизаветы хорошо знали королевскую скупость.

– Сам Дадли совершает ошибки, – бубнила Елизавета себе под нос. – Казнил губернатора Грейва, сдавшего город испанцам. Жестокое решение. Это вместо того, чтобы прийти ему на выручку. Теперь против Дадли ополчились слишком многие.

Чарльз осознавал, Елизавета всю вину за происходящее пытается свалить на графа. Она не станет ему помогать. А небольшое войско Дадли не способно сопротивляться огромной силе герцога Пармского. Возвращение в Англию было бы для Дадли сейчас наилучшим выходом из положения. Вместе с ним я ждала и возвращения Роберта и Филиппа.

* * *

Вернулся Дадли в декабре после неудачного сентябрьского сражения при Зютфене. С ним возвратились Роберт и Филипп. Вот только последний вернулся на родину погибшим в сражении героем…

– Странно, но предыдущие стычки с испанцами не приводили к столь печальным последствиям, – брат рассказывал мне подробности рокового сражения. – Герцог Пармский окружил Рейнберг, а мы в ответ начали окружать Зютфен. Парма выслал в Зютфен провизию, помочь осажденным. Граф Лейстер вовремя узнал об этом. Мы стояли наготове. Конница, пехота – все стояли в том месте, где, по словам захваченных нами испанцев, должна была пройти помощь в город. В начале сражения, казалось, мы одерживали верх. Я командовал конницей и не видел, что происходило в других местах. Позже выяснилось, что испанцы не давали нам подойти к конвою, перевозившему провизию, стараясь очистить ему путь в город. То есть они жертвовали всем ради того, чтобы конвой попал в Зютфен. И им это удалось. Когда в город пришла помощь, нападать на нас начали уже оттуда. Нам пришлось отступить. Но осаду мы не сняли.

Да, нельзя назвать результат той битвы поражением. Поражение пришло позже, когда год спустя предатели интересов Англии Стенли и Йорк сдали позиции возле Зютфена Испании. То было поражение формальное. На самом деле именно смерть Филиппа Сидни во время сражения подорвала дух англичан. Он ведь был не только известным поэтом, а и просто человеком, которого многие любили за добрый и открытый нрав.

– Филипп перед сражением снял набедренную часть доспеха, – делился подробностями Роберт. – Именно в бедро и попала потом пуля. Три недели врачи пытались ее вытащить, но безуспешно. Филипп умер от заражения крови.

Я долго не могла прийти в себя, услышав жуткие подробности смерти любимого мною мужчины. Я представляла себе его мучения и вновь, и вновь проливала слезы. В декабре следующего года останки Филиппа Сидни привезли в Англию. А в январе его с почестями похоронили в соборе Святого Павла. На похороны пришла целая толпа людей – у Филиппа было немало поклонников. Граф Лейстер утверждал, такой процессии свет не видывал. Во время похорон пели песню, которую Филипп сочинил умирая и завещал спеть у гроба.

Сама королева проливала слезы возле могилы любимого фаворита. Они часто ссорились, ведь Филипп всегда разговаривал с Елизаветой, откровенно выражая собственное мнение. Но он умел возвращать ее расположение, а она искренне любила талантливого поэта.

1587 год

Все основные фавориты Елизаветы вновь оказались в Ричмонде. Все, кроме недавно преданного земле Филиппа Сидни. Брат и Чарльз Блант соревновались в красноречии, пытаясь завоевать симпатии королевы. Казалось, оба искренне ревновали друг друга к немолодой женщине, любившей пользоваться белилами и румянами в безуспешной попытке скрыть свой возраст. Но культ красоты Елизаветы не уменьшался с годами. За ее общество сражались юные фавориты, чему в глубине души искренне радовался граф Лейстер.

Мама говорила, порой, он вспоминал былые годы, и ревность тоже прокрадывалась в его сердце. Но Дадли устал. Его здоровье заметно пошатнулось после смерти сына и неудачного пребывания в Нидерландах. Пошатнулось и финансовое состояние: долгов у графа накопилось предостаточно.

Ненадолго ему удалось уехать в Кенилворт к жене. Маме по-прежнему не позволено было появляться при дворе. Она вела уединенный образ жизни.

– С долгами мужа иначе бы и не получилось, – объясняла мне мама при встрече. – Самое главное – нежные чувства, которые мы с мужем питаем друг к другу. Конечно, Роберт надеялся, что королева хотя бы частично покроет его расходы. Но она не стала тратить ни пенни.

Это не было местью графу, скорее опостылевшей «волчице», как называла Летицию Елизавета.

В тот год я часто жила у матери, потому что наконец-то, к радости мужа, забеременела. Да и мама искренне радовалась, когда я проводила у нее время. Она чувствовала себя очень одинокой: граф постоянно отлучался в Лондон, еще раз уезжал в Нидерланды, и опять неуспешно. Тем более, Роберт все время проводил при дворе, став для Елизаветы прекрасной заменой Роберту-старшему, графу Лейстеру.

Мы сблизились с мамой, как никогда раньше. И уже ничто после не изменит наших теплых взаимоотношений. Она будет поддерживатьменя, я буду стараться помочь ей. Ведь трагические годы для нас только начинались. Судьба вовсе не собиралась прекращать испытания, которые щедро разбрасывала на нашем жизненном пути.

1588 год

Первым у меня родился сын. Конечно, я назвала его Робертом. В честь брата. Для мамы это имя тоже было дорого. Ведь так звали не только моего брата, графа Эссекса, не только графа Лейстера, маминого мужа, но и их умершего общего маленького ребенка.

К сожалению, после родов мой муж, обрадованный рождением сына, вовсю старался получить от меня следующего ребенка. Я же любила его не более, чем до появления на свет нашего первого сына. Даже хуже – муж стал вызывать отвращение.

Единственное, что меня всегда отвлекало, – двор. Там интриги не прекращались ни на минуту. И подчас принимали вид совсем нешуточный.

А вот Роберту Эссексу жизнь при дворе быстро наскучила. После военных действий в Нидерландах он оставался в королевском дворце неотлучно. Королева его старалась от себя не отпускать. Но в то же время она держала при себе и других фаворитов, то приближая их, то удаляя. Никакая испанская Армада не могла нарушить заведенный порядок. Летом, когда военные действия были в самом разгаре и граф Лейстер возглавлял защиту Лондона, выстраивая на Темзе укрепления, Роберт умудрился вызвать на дуэль Чарльза Бланта.

– Ему не сидится на одном месте, – оправдывала Роберта мама. – Он рвется на поле боя…

Но на поле боя Елизавета ему идти не позволяла. Подобная привязанность вовсе не мешала королеве флиртовать с Блантом. Война с Испанией в свою очередь не мешала проводить турниры. Когда она в качестве особой расположенности пожаловала Чарльзу золотую брошь в виде шахматной королевы, тот тут же нацепил ее на рукав. Роберт в турнире отличиться не смог, и его злило все – и успех Бланта, и собственное бессилие доказать, что он сильнее.

Роберт не нашел ничего лучше, как оскорбить Чарльза прилюдно.

– Дуракам всегда везет! – и Роберт ткнул пальцем в золотую брошь.

Чарльз схватил брата за руку:

– Кого ты называешь дураком? – вскипел он.

– О, ты даже не понимаешь, о ком речь! – Роберт тут же вызвал Бланта на дуэль.

Чарльз отказаться не мог – ссору видело слишком много народу. В итоге Роберта ожидало жестокое разочарование: Чарльз слегка его ранил и сумел отобрать оружие. Унижение скрасило лишь вмешательство королевы. Она вызвала к себе обоих дуэлянтов и заставила помириться.

– Больше не смейте драться, – выговаривала королева, собрав чуть ли не весь двор в своих покоях. – Вы должны обещать мне стать добрыми друзьями.

Фавориты почтительно поклонились. Я на примирение не надеялась, но вскоре Роберт и Чарльз действительно подружились.

– Не ожидала, Роберт, что ты способен наладить отношения с бывшим врагом, – я не удержалась от сарказма, узнав об их сближении.

– Сэр Чарльз оказался не так плох! – заверил меня брат.

Через несколько лет я сама попала под обаяние Бланта. Хотя, пожалуй, понравился он мне сразу. Просто после неудачного замужества и смерти Филиппа я долго не позволяла себе влюбляться.

Вскоре про дуэль забыли. События более важные заслонили всякие мелкие происшествия, случавшиеся при дворе. Осенью стало ясно, Испания терпит от нас поражение на море.

– Дрейк доказал, его тактика превосходит испанскую! – гордо объяснял мне Роберт.

– Все же Армаду по большей части разметала буря, – возразила я в ответ.

Никто, собственно, и не скрывал: погода выступала на стороне англичан.

– Неважно! Знаешь, как говорят в народе? «Сам Господь воюет за Англию». Бури ниспосланы свыше. Не стоило даже пытаться выходить в море для того, чтобы сражаться против нас! – помню, Роберт стоял возле камина, выпрямив спину, отчего казался еще выше. Он снисходительно смотрел сверху вниз на нас с мамой. Мы не пытались спорить. Главное, наши любимые мужчины остались живы. Несмотря на мою неприязнь к графу, я радовалась за мать. Скоро Дадли вернется домой. А учитывая растущую привязанность королевы к Роберту, мама надеялась, граф все же останется на этот раз дома надолго.

Надолго, как это ни ужасно, оказалось «навсегда»…

* * *

Смерть застала его по дороге домой. Граф собирался на лечение в Бат, а по пути хотел заехать повидаться с мамой. Они так и не увиделись после долгой разлуки. Он умер неожиданно, не мучаясь и не проболев ни дня. Просто не проснулся утром, словно посчитав, что настал его час покинуть всех нас.

Новость мы с Робертом узнали в Ричмонде. Некоторое время никто не осмеливался доложить о случившемся королеве. До обеда она пребывала в неведении. Правда, Елизавета явно находилась не в лучшем настроении. После завтрака она, вопреки обыкновению, одна гуляла по аллеям парка. Приближенные шли чуть поодаль, готовые кинуться к ней по малейшему мановению руки. Но Елизавета никого не подзывала к себе.

– Словно чувствует, произошло что-то, – пробормотал Роберт.

Я не верила в предчувствия, да и думала в тот момент больше о маме.

– Робин, мне следует уехать домой. Мама одна принимает сейчас эту ужасную новость. Нельзя оставлять ее в одиночестве.

– Подожди. Увидим реакцию королевы и, может быть, поедем вместе.

– Что изменит реакция королевы? – возразила я, не понимая, почему Роберта больше волнует Елизавета, а не родная мать.

Чувства, которые брат испытывал к королеве, всегда оставались для меня загадкой. Он не играл в ревность, а искренне пытался отвадить от нее других фаворитов. Единственный мужчина, к которому Роберт не ревновал Елизавету, только что умер.

– Граф оставил после себя огромные долги. Думаю, это – одна из причин его скоропостижной кончины. Кампания в Нидерландах высосала с него все силы и все деньги. Я надеюсь, Елизавета хотя бы после его смерти выкупит долги. Иначе матери придется прозябать в бедности, – объяснил Роберт.

– Мама не будет прозябать в бедности! – возмутилась я.

Мы шли в окружении небольшой группы фаворитов и фрейлин. Они услышали мой громкий возглас и смерили меня осуждающими взглядами.

– Я не брошу ее, – зашептала я тише.

– Я тоже не брошу. Но вы с Дороти – замужние дамы и зависите от ваших мужей. Я пока не имею большого дохода. Было бы хорошо все-таки добиться погашения долгов королевой.

К сожалению, брат был прав. Оставалось дождаться момента, когда кто-нибудь решится открыть королеве правду. Уильям Сесил, лорд Берли, взял тяжелую миссию на себя. Двор затих. Кто-то ждал бури, кто-то слез и громкой истерики. Но никто не ожидал того, что случилось на самом деле. Королева заперла дверь в свою спальню и во дворце установилась звенящая тишина.

– Ее отец, запираясь в комнате, начинал бить об стену все попадавшееся ему под руку, – прошепелявил один из старейших подданных Ее Величества.

– Лучше б она что-нибудь била, – ответил лорд Берли.

Не хотелось верить в безумную любовь королевы к Дадли, но где-то в глубине души мне тоже стало страшно. Я вспомнила свою детскую, восторженную любовь к Филиппу и неожиданно представила себя на месте Елизаветы. Она ведь знала графа с ранних лет. Всю жизнь он оставался с ней рядом. Так что же может значить тишина, установившаяся за дверьми ее спальни?

Никто не осмеливался попытаться войти внутрь.

– Я стучал, но королева приказала оставить ее в покое. – Лорд Берли лишь разводил руками. – Надо дать Ее Величеству время побыть одной, коли на то ее воля.

Подданные неслышно передвигались по дворцу. По нескольку раз в день Сесил подходил к спальне королевы и прислушивался. Ни звука!

– Роберт, я поеду к маме, – объявила я брату о своем решении к вечеру. – Она там одна, и только Богу известно, как себя чувствует. Уверена, переживает не меньше Ее Величества.

* * *

Замок стал похож на склеп. Сразу как я вошла внутрь, повеяло холодом. Наступил октябрь, и тепло начало отступать, сдаваясь под напором ветра и дождя. Замок не отапливали.

«Бедная мама, – подумала я, – у нее нет денег даже на дрова для камина!»

Меня никто не встречал. Впрочем, я не предупредила о приезде. Скорее всего, моя комната не готова и в ней холодно, хуже, чем на улице. Те немногие слуги, которых позволила себе оставить мама, наверное, разбрелись по замку, не имея сильного желания выполнять свои обязанности бесплатно.

Я велела моим слугам отнести вещи наверх в спальню, а сама отправилась искать Летицию. Мама сидела в огромной комнате, где когда-то граф принимал многочисленных гостей. Посреди помещения стоял гроб. Я вздрогнула. Сколько мама тут уже находится? Граф умер вчера. Видимо, его привезли сюда к вечеру. У меня начали стучать зубы. То ли от ужаса, то ли от холода.

Обхватив себя руками, я медленно пошла к маминому креслу. Она услышала шаги.

– Ты приехала? – Голос не дрожал, а по щекам не катились слезы. Но мертвенно-бледное лицо мамы отчего-то внушало страх.

– Когда похороны? – ответила я ей вопросом, посмотрев в сторону гроба.

– Завтра. Раньше подготовиться не успели. Мы едем в Уорик, рано утром.

– Ты хочешь похоронить его там же, где похоронен малыш Роберт? – Вопрос вырвался сам собой: я пребывала в уверенности, что похороны графа будут привилегией королевы.

– Это воля моего мужа, – произнесла мама чуть громче. – Граф завещал похоронить себя возле сына. Рядом похоронены его предки. Он всегда любил Уорик.

У меня выбора не оставалось, как только ехать на следующий день с мамой. На пышные похороны денег не было. Их не осталось даже на скромные похороны, но друзья графа помогли вдове устроить Дадли подобающее прощание.

В соборе Святой Марии собралось несколько человек. Я вспомнила такую же малочисленную свадьбу мамы в Кенилворте десять лет назад. Казалось, с тех пор прошла вечность.

«Ах, если бы отец остался жив!» – думала я возле могилы графа Лейстера.

Слухи об организации графом убийства Уолтера Деврё не утихали, несмотря на проведенное расследование. «Я должна простить его. Господи, помоги мне простить человека, чья жизнь на земле уже закончилась. Только тебе известно, действительно ли виновен граф в смерти отца».

Отныне два Роберта покоились рядом: сын и отец. Судьба не была милостива к Дадли. Осталось проявить милость мне. Я перекрестилась и глубоко вздохнула. Вместе с графом я похоронила часть своего прошлого. Стало ли легче на душе? Пожалуй…

* * *

– Королева не покидала спальни несколько дней, – рассказал мне Роберт о том, что происходило в Ричмонде в мое отсутствие. – Лорд Берли распорядился взломать дверь.

– А королева? – я представить не могла, как Уильям Сесил решился на такое.

– Она поблагодарила лорда. «Англия не должна оставаться без королевы, даже если умер один из ее благороднейших подданных», – примерно эти слова произнесла Елизавета, когда дверь в ее комнату открылась.

– Будет ли она оплачивать долги графа?

– Пока об этом нет и речи. – Роберт покачал головой. – Королева лучше к матери относиться не стала. Граф незадолго до смерти прислал ей письмо, которое Елизавета хранит, как драгоценную реликвию в своем ларце. Ее Величество продолжает считать Летицию «волчицей», обманом затащившую графа под венец. Последнее письмо Дадли, считает королева, доказывает, перед смертью он думал лишь о ней, а вовсе не о своей коварной супруге.

– А ты как думаешь, Робин?

– Я всегда хорошо относился к графу. – Брат провел рукой по узкой бородке. – Меня не интересуют его взаимоотношения с женщинами. С его помощью я получил отличное образование и был представлен королеве. Я постараюсь ей заменить Дадли. Она и вправду страдает.

О матери Роберт не сказал ни слова. Он изменился, мой брат. Жизнь при дворе меняет многих. Его взгляд стал холоднее, голос жестче. Или он просто повзрослел? Я не уверена. Но рядом со мной больше не было младшего брата. Рядом стоял высокий, красивый, уверенный в себе мужчина с неизменно горделивой усмешкой на лице…

1589 год

Роберт был уверен, королева считает его трусом, недостойным великих свершений на поле битвы. Она не позволяла ему даже думать об участии в планируемых военных сражениях против Испании.

– Мне надоела жизнь при дворе, – жаловался брат. – Надоели глупые фрейлины с их вечными интригами, хихиканьем, кокетством. Надоели приемы, танцы, охота. Дрейк готовит новый поход, а мне Елизавета запретила идти вместе с ним.

– Она боится потерять тебя, Робин, – неожиданно для самой себя я начала защищать Ее Величество. – Ее верный фаворит умер, и она не хочет рисковать твоей жизнью.

– Я не выдержу постоянного пребывания при дворе! – Роберт, как всегда, стоял, возвышаясь надо мной могучей горою. – Она должна понимать: меня нужно отпускать время от времени. Если мне не позволят ехать, я сбегу!

В Роберте я не сомневалась: если захочет – сбежит. Он держался с королевой на равных, без подобострастия, присущего большинству придворных. Порой даже дерзил, но ему все сходило с рук. Елизавета его прощала, и это раздражало двор. С другой стороны, у Роберта было несколько близких друзей, которые его искренне любили. Они вполне могли помочь ему сбежать с Дрейком.

Чуть позже Роберт столкнулся с новой напастью. Собравшись в поход, он совсем не подумал о деньгах. Королева не изменяла себе – кампанию финансировали сами участники. Вкладывать деньги в сомнительное предприятие никто не торопился: прибылью на этот раз не пахло.

– Зачем Дрейку странная затея с возвращением на престол короля Португалии? Зачем ему лавры военные, когда он их уже получил, разгромив в прошлом году Армаду? – недоумевала я.

Роберт, хоть и считал женщин наиглупейшими созданиями, счел нужным объясниться:

– Армада вернулась к испанским берегам в плачевном состоянии. Всего половина кораблей добралась до родины, и те нуждаются в ремонте. Мы имеем хороший шанс разгромить их до конца. Поговаривают, испанский король планирует нанести второй удар по Англии. Он будет заниматься ремонтом кораблей и сбором новой Армады. Дрейк не хочет ждать, пока Филипп подготовится. Сейчас самое время нанести удар по остаткам кораблей, скопившихся в Сантандере. Затем, сэр Френсис пойдет к Лиссабону и Азорским островам. Есть возможность прославиться и разбогатеть!

– Кстати, интересный вопрос: откуда ты возьмешь деньги, чтобы пуститься в плавание? – Я не удержалась от ехидства.

Плачевное состояние наших финансов не являлось ни для кого секретом. Нас с Дороти содержали мужья, а вот положение Роберта мало чем отличалось от маминого. Наследства, доставшегося ему от отца, едва хватало на покрытие повседневных расходов. А после графа Лейстера остались одни долги.

– Я договорился. Мне дадут денег в долг.

– Опять в долг. Роберт! – Я не верила своим ушам. – Как можно повторять ошибки, которые до тебя уже совершили другие люди!

Тем не менее вскоре стало понятно: Англия серьезно готовится выступить. Королева вопреки обыкновению выделила четверть необходимой суммы. Часть денег поступила от голландцев, кровно заинтересованных в окончательной победе над испанцами. Остальное вкладывали такие же, как Роберт Эссекс, знатные люди Англии и торговцы.

К выходу в море подготовили шесть королевских галеонов, шестьдесят голландских быстроходных судов и двадцать пинасов. Моряков, солдат и командующих набралось около двадцати четырех тысяч. Назвали флот Английской Армадой.

Конечно, я не разбираюсь в тонкостях военных действий. Я лишь пересказываю услышанное при дворе и рассказанное самим Робертом. Великим планам не суждено было сбыться. Но все по порядку. Собранный флот стоял в портах в ожидании попутного ветра. Появлялось подозрение, что Господь препятствует выходу в море англичанам точно так же, как год назад препятствовал испанцам. Нам повезло тогда. Не стоило ли остановиться? Я молчала, а те, кто вложил деньги в предприятие Дрейка, волновались не на шутку.

В этом месте придется немного отвлечься на дела семейные. Мама не уставала нас удивлять и в мае вышла замуж за Кристофера Бланта. Кристофер приходился родственником Чарльзу. Оба дружили с Робертом. Когда умер Дадли, брат попросил Кристофера помочь матери с похоронами. Так они и познакомились. Мама была старше третьего мужа на пятнадцать лет. Кроме того, он являлся близким другом ее сына. Я постаралась проявить понимание и маму не осуждать. Если уж Роберт не считал этот брак чем-то странным или выдающимся, то к чему мне высказываться против.

Мама, однако, посчитала нужным со мной объясниться. Когда я приехала к ней поделиться новостью – муж добился своего, и я забеременела во второй раз – она заговорила о Кристофере.

– Ты, скорее всего, считаешь меня совершенно неспособной на сильные чувства, Пенелопа. Но это не так. Я страдаю, люблю и переживаю так же, как ты. Вы с Дороти меня осуждаете. Я вижу это по вашим глазам, пусть слова и не высказаны вслух. Вы считаете меня виновной в смерти вашего отца.

Я изо всех сил мотала головой, но мама продолжала говорить, не обращая внимания на мои попытки ее остановить.

– Когда я выходила замуж в первый раз, была счастлива. Поверь. В отличие от тебя. Да, я прекрасно помню, что тебя мы выйти замуж заставили. И то мой грех, за который расплачиваюсь своей несчастливой судьбой.

Пересев к матери поближе, я взяла ее руки в свои и сжала их, показывая, что не держу на нее зла. И в самом деле, я бы не считала себя такой уж несчастной, если бы не настойчивое желание мужа делить со мной постель. Забеременев, я освобождалась от тяжкой обязанности всего лишь на несколько месяцев вперед…

– Мы с Уолтером любили друг друга. Мы были молоды и наслаждались жизнью вдвоем. Шло время. Люди меняются, Пенелопа. Яркие краски молодости выцветают, уступая место новым оттенкам. А новое – не всегда достойная замена того, что было. Я не виню твоего отца. Я тоже менялась. Рождение детей давалось мне с большим трудом. Я плохо переносила беременность, с чудовищной болью рожала. Уолтер хотел мальчика. Наследника. Его нельзя не понять. Но и после рождения Роберта он не прекратил попыток подарить миру детей. Я стала избегать мужа. Я радовалась, когда он уезжал из дома.

О, здесь маму я понимала. Чувствовала я себя во время беременности прекрасно. Но отъезд мужа из дома для меня тоже становился праздником…

– Уезжал Уолтер все чаще и чаще. У него появилось желание выдвинуться при дворе. Так он попал в Ирландию. После он уже никогда не был прежним. Он больше не напоминал мне того Уолтера, которого я знала в молодости. В нем появилась не жесткость – жестокость. Если человеку нравится убивать себе подобных, он теряет что-то важное в своей душе. То, чего не вернуть.

Я вздрогнула. Нахлынули воспоминания о недавних разговорах с Робертом, и на глаза навернулись слезы.

– Ты плачешь? Прости, я не должна забывать о твоем положении! – воскликнула мама, проводя по моему лицу платком.

– Нет, нет. Дело не в тебе. – Я снова схватила ее за руку. – Я подумала о Роберте. Он рвется на войну. Он жаждет подвигов, а значит, крови врагов. Ему, как и отцу не сидится на месте. Только сейчас я поняла, насколько они похожи.

Мы обе замолчали. Тягостные мысли кружили в голове. Я первой нарушила тишину:

– Успокойся, мама. Я не виню тебя в смерти отца. И графа тоже не виню. Смерть настигла его тогда, когда то было угодно Богу.

– Спасибо. В графа Лейстера я влюбилась с первого взгляда. Ты же знаешь сама, как бывает. Он был хорошим человеком. Добрым и мягким. Служба при дворе и участие в сражениях не превратили его сердце в камень.

– Но любовь к королеве? Мама, его последнее письмо было написано ей! – воскликнула я, не выдержав. Одно дело – простить графа, другое – сделать из него безгрешного рыцаря.

И снова в комнате повисла тишина. Я успела пожалеть о вырвавшихся словах. Зачем делать больно тем, кого любишь? Тошнота начала неожиданно подкатывать к горлу. Я сделала глоток вина из бокала, стоявшего на столике возле меня. Стало чуть легче.

– Прости, не хотела причинить тебе боль.

– Нет, нет, ничего. Я сама начала этот разговор. – Мама вздохнула. – Знаю. Про письмо я знаю. Он любил и ее тоже. Мужчины умеют любить двух женщин одновременно, – она горько усмехнулась. – Граф никогда не скрывал от меня своей привязанности к Елизавете. Он был обижен на нее за нежелание стать его женой. После смерти первой жены граф ждал несколько лет согласия королевы. Помнишь тот прием в замке Кенилворт? Оказывается, тогда он в последний раз пытался таким образом сделать ей предложение. Великолепное представление имело целью поразить Елизавету в самое сердце.

– И ведь она любила его! – не выдержала я. – Почему же отказала?

– Кто знает… Мы с тобой не занимаем трон Англии, хоть и являемся родственницами королевы. Нам не понять… А Дадли посчитал добрым знаком наше знакомство. Он стремился к семейному теплу и нашел его в нашем доме. Смерть сына стала ударом для нас обоих. Оправиться нам не удалось. Я хотела сказать о Кристофере. Пойми, Пенелопа, я в долгах. Королева не просто отказалась погасить часть долгов графа, она отняла у меня часть имущества, чтобы покрыть долги перед казной.

– Как же Роберт? Она так любит брата!

– Видимо, любовь к новому фавориту не влияет на чувства, испытываемые ко мне. Кристофер помогает всеми силами. Без него я бы не выжила. Но скорее это поддержка моральная. После свадьбы Елизавета распорядилась забрать у меня все украшения, которые дарил мне граф Лейстер. Якобы опять в счет погашения долгов. Но это месть. Месть за то, что я посмела предать память любимого ею мужчины.

Не знаю, подействовал ли на меня тот разговор, но Кристофер Блант, в отличие от Дадли, мне нравился. И в дальнейшем он не раз доказывал преданность Летиции и нашей семье…

* * *

Установилась благоприятная погода, и корабли вышли из порта. На одном из них находился Роберт. Втайне от королевы, ослушавшись ее приказа, он присоединился к Английской Армаде, двигавшейся в сторону Сантандера. Испанский порт, в котором находилась большая часть судов, являлся первой целью нападавших.

– На первый взгляд задача казалась простой. – Роберт вздохнул. – Почти все уцелевшие испанские корабли находились на ремонте в Сантандере. Их никто не защищал. К нашему нападению никто не готовился.

Тебе известно, чем все закончилось. Но я все же, со слов Роберта, быстро перескажу события, которые роковым образом повлияли на течение последующих лет.

Сначала все шло по плану и Армада быстро двигалась к северу Испании. Но буквально в нескольких милях от цели их настиг шторм. Ближайший испанский порт, в котором могли укрыться англичане, располагался в Ла-Корунье. Туда и принял решение двигаться Дрейк. Он сумел потопить корабли, расположенные в порту. Не так там их много насчитывалось, чтобы этим гордиться, но лучше, чем ничего.

Погода не улучшалась. Английская Армада продолжала стоять возле Ла-Коруньи. Сэр Джон Норрис, возглавлявший пехоту, взял нижнюю часть города, убив около пятисот испанцев и разграбив винные погреба, в то время как Дрейк уничтожил тринадцать торговых кораблей в порту. Продолжал дуть западный ветер. Мимо Армады Дрейка спокойно прошли несколько испанских галер, которые везли продовольствие и оружие оборонявшимся в Ла-Корунье.

– Бездействие сказывалось на настроении команды, – говорил Роберт. – Мы попали в ловушку, подобную тем, что щедро расставлял Господь испанцам год назад. Чтобы поднять боевой дух, Дрейк приказал начать осаду верхней части Ла-Коруньи.

Пользуясь благоприятным направлением ветра, испанцы продолжали отправлять помощь осажденным. Поэтому, как только ветер переменился, Дрейк принял решение снять осаду и двигаться к Лиссабону. К сожалению, осада дорого обошлась англичанам: за две недели погибло несколько сотен человек.

– Голландцы повели себя как крысы, которые бегут с тонущего корабля! – возмущался брат. – Большинство из них повернули к берегам Англии, объясняя свое поведение не трусостью, а необходимостью отвести раненых и починить суда.

Если бы не потерянное из-за погоды время, нападение на Лиссабон стало бы более успешным. Разведка доносила, город обороняется с помощью недружественно настроенного к испанцам гарнизона. Дрейк и Норрис считали, проблем с освобождением Лиссабона не предвидится. Но за время, что англичане провели у Ла-Коруньи, испанцы успели укрепить оборону. Также не оправдался расчет на восстание португальцев, которые должны были подорвать испанское сопротивление внутри города.

Дрейку, однако, удалось захватить несколько торговых судов, что хоть как-то компенсировало затраты на кампанию королевы. Взять Лиссабон у англичан не получилось…

– Мы находились почти у цели. Я попал копьем прямо в ворота города! – гордо вещал Роберт. – Трусы-португальцы не стали рисковать. С такими людьми нельзя иметь дело!

Да, удар копья Роберта произвел впечатление. Он не помог взять город, зато позже позволил добиться прощения королевы. Впрочем, по порядку. Итак, выбора не оставалось: Дрейк повел корабли к Азорским островам. Но и здесь ему не удалось достичь цели. Испанцы, полностью осознав опасность, пресекли все попытки прорваться к островам. Они потопили несколько кораблей Дрейка. Из-за болезней и ранений Норрис был вынужден отправиться с частью судов обратно к берегам Англии. Дрейк остался в море. Он хотел хотя бы захватить торговые корабли, которые шли из Америки. Не прекращавшийся шторм не позволил ему сделать даже это.

Королева вернула лишь треть затраченных денег, потеряв около сорока кораблей и тысячи человек убитыми или умершими от болезней. Роберт считал, что поход Английской Армады нанес большой урон испанцам.

– Нельзя считать нас побежденными, – утверждал он. – Мы заставили испанцев на несколько лет отложить приготовления флота к следующему нападению на Англию. Пусть мы не достигли ни одной цели, зато потрепали врага как следует!

Не знаю. Женщине судить о подобных вещах сложно. Но я никогда после гибели Филиппа в Нидерландах не считала смерть людей достойным итогом любого дела. До смерти Сидни я просто об этом не задумывалась. Хотя меня и ужасали деяния отца в Ирландии, только гибель любимого человека заставила посмотреть на войну другими глазами. А Роберт все больше становился похожим на Уолтера Деврё. Остановить его порывы было некому – королева гневалась на фаворита недолго, а мы с мамой уже не являлись для него авторитетом.

* * *

Прием, оказанный Роберту королевой, удивил приближенных. Они знали не понаслышке о ее гневе, вызванном тайным бегством Роберта на корабль Дрейка. Елизавета посылала письмо за письмом с приказами Эссексу вернуться. Ситуацию ухудшали, конечно, и неудачи, которые преследовали Армаду. Победителей принято прощать. Именно поэтому двор был уверен: фавориту несдобровать.

Прекрасно понимая: ей путь к королеве закрыт, мама попросила своего отца, сэра Френсиса Нолиса, замолвить за внука слово. Деду тогда исполнилось семьдесят восемь лет. Он служил еще Генриху, отцу Елизаветы. Несколько десятков лет он являлся членом парламента. Лишь при королеве Марии сэр Френсис вместе с семьей был вынужден покинуть Англию – он не изменил своей вере и, будучи протестантом, поселился в Германии. Смерть Марии позволила ему вернуться на родину.

Надо сказать, сэр Френсис никогда не одобрял маминого брака с графом Лейстером. Отчасти свадьба тогда состоялась из-за беременности мамы. Второй причиной был всем известный жесткий нрав деда. Он настаивал на официальной церемонии, постоянно напоминая Летиции о предыдущей любовнице графа, которая имела от него незаконнорожденного ребенка.

Так вот, именно дедушку и попросили пойти к королеве. Елизавета его уважала и прислушивалась к его советам. Надо ей, правда, отдать должное – королева редко им следовала…

Сэр Френсис просил Елизавету простить Роберта.

– Он вел себя как настоящий герой! – Речь дедушки в основном касалась доблестного поведения внука в бою. – Он не побоялся сойти на берег и метнуть копье в ворота Лиссабона. Роберта могли ранить и даже убить, выстрелив из арбалета. Но он хотел показать этим воякам, какие отважные люди осаждают город. После он выкинул свои личные вещи из шлюпки, чтобы освободить место для раненых. Да, Роберт молод и горяч. Но его отвага и доблесть внушают солдатам уважение.

Елизавету слова дедушки тронули. К тому же у нее Роберт вызывал восхищение. Горящий взор и пылкие речи фаворита всегда нравились королеве. Роберту позволили вернуться ко двору. Мало того, ему предоставили возможность зарабатывать деньги. А потеряв средства, вложенные в поход Армады, Роберту это было как нельзя кстати.

– Королева предоставила мне монополию на импорт сладких вин. Прежде ею обладал граф Лейстер. – Роберт не скрывал радости и хвастался передо мной, как мальчишка. – Королева выделяет меня среди прочих. Мой побег с Дрейком, Пенелопа, принес мне славу и прощение Ее Величества!

– За тебя просил дед, – попыталась возразить я. – Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не его заступничество.

– Не спорь, Пенелопа! – Роберт нахмурился. – Меня все равно бы вернули ко двору. Может, чуть позже. Не сразу. И монополию на вина мне бы дали. Граф умер. Ее, так или иначе, надо было кому-то передать.

Действительно, спорить бесполезно. Брат не хотел видеть очевидного: заменить графа ему не удастся. Со стороны я замечала, королева ни к кому не относилась так нежно, как до этого к Дадли. Остальные фавориты добивались ее расположения лестью, комплиментами, подарками, сонетами. Дадли в свое время тоже не скупился на подобные изъявления чувств. Но их объединяло нечто большее.

С Робертом королева часто ссорилась. Кроме него при дворе насчитывалось еще несколько фаворитов, которых Елизавета заметно выделяла среди прочих.

– Робину следует вести себя поспокойнее, – даже Дороти замечала, как вспыльчивый характер брата портит ему репутацию. – Так он сильнее бы привязал к себе королеву. Она не любит тех, кто часто ей противоречит.

Чем дольше я находилась рядом с королевой, тем яснее понимала, насколько тонкую она ведет игру. И Дороти права. Елизавета при всей любви к комплиментам слушала советы людей, которые не первый год служили при дворе. Таких как, например, лорд Берли. Молодые фавориты имели возможность отличиться и проявить себя. Но не с помощью лести. Сумасбродность Елизавета чаще разыгрывала. Провоцируя фаворитов, она получала удовольствие, какое получают от хорошо поставленного спектакля. А Роберт был слишком уверен в себе. Меня его поведение пугало.

* * *

В тот год Роберт попытался еще раз отличиться на военном поприще.

Первого августа на французский трон взошел протестант Генрих Четвертый. Власть династии Валуа прервалась. Генрих Третий был убит. Умирая, он провозгласил своим преемником Генриха Наваррского. Но нового короля в Париж не пускали его противники. Гарнизон, защищавший столицу, состоял в основном из испанцев.

У Елизаветы не оставалось выбора – ей следовало помочь новому королю Франции в борьбе с Испанией и католической частью Франции. В особенности защиты требовали портовые города, открывавшие доступ в пролив Ла-Манш. Впервые за многие годы она отправила во Францию войско. Несмотря на мольбы Роберта, командовать им королева назначила лорда Уиллогби. Лорд не единожды оказывал услуги Елизавете. В свое время он сопровождал Франсуа Анжу из Англии в Голландию, вел переговоры в Дании об оказании помощи Англии и Голландии в борьбе с испанцами. А главное, он был знаком с Генрихом Наваррским, которого Елизавета поддерживала и до его вступления на престол.

В Голландии лорд Уиллогби служил под началом графа Лейстера, что тоже придавало ему веса в глазах королевы. Неудача лорда в битве при Зютфене никак не сказалась на его карьере.

– Лорд и сам не хочет ехать во Францию! – возмущался Роберт. – Ему тридцать четыре года. Он устал от постоянных переездов по поручению Ее Величества. Почему не отправить командовать собранным войском меня?

Королева знала о желании молодого фаворита отличиться на поле битвы, но продолжала настойчиво отказывать Роберту в его просьбе. Брат не скрывал своего разочарования. Тем более, вести из Франции приходили не самые благоприятные: лорд бесцельно водил солдат по северу страны, словно вышел на прогулку. Во время «прогулки» он потерял почти половину своей армии. И все же гнев Роберта порой переходил границы приличия.

– Дай Бог, чтобы ему так все и дальше сходило с рук. – Мама настороженно относилась к королеве.

Кто-кто, а она прекрасно понимала, что Елизавету лучше не сердить. Королева порой забывала тех, кто помог ей в трудную минуту. Но она никогда не забывала тех, кто шел против ее воли.

В нашей семье пока отверженной оставалась мама, Летиция Нолис, графиня Лейстер. К мужчинам королева относилась более снисходительно. Давало ли это Роберту возможность безнаказанно проявлять свой характер и дальше? Вовсе нет. До того момента, как терпению королевы окончательно придет конец, Роберт успеет совершить не одну ошибку. О следующем неверном шаге я сейчас и расскажу. В отличие от похода с Армадой, он был неминуем, и его совершали почти все фавориты Елизаветы…

1590 год

Роберт не успокаивался и рвался во Францию. Правда, лорд Уиллогби умудрился поучаствовать в двух успешных битвах. Впрочем, успех сопутствовал скорее королю Генриху Наваррскому, чем лорду, просто примкнувшему к армии короля. Обе битвы были выиграны благодаря Наварре, который лично возглавлял войска во время сражения. Несмотря на подобные достижения, Роберт знал, лорд пишет королеве письма с просьбой вернуть его ко двору в Англию. Пока она не соглашалась, но путь во Францию Роберт для себя считал открытым. Вполне вероятно, Елизавета быстрее бы отправила Роберта помогать Наварре, если бы не его женитьба.

Тут надо вновь вернуться к Филиппу Сидни. С Филиппом дружили многие, потому что не дружить с ним было невозможно. Роберт тоже попал под его обаяние. И уж конечно, совместное пребывание в Нидерландах сблизило их еще больше. Когда Филипп умирал от раны, полученной в бою при Зютфене, он отдал свою шпагу именно Роберту. Также он поручил ему заботиться о жене и дочери.

Первое время заботу на себя взял отец Френсис, сэр Уилсингем, но в апреле девяностого года он умер. Несмотря на покровительство королевы, которая являлась крестной дочери Филиппа и Френсис, положение вдовы стало совсем незавидным. Роберт немедленно сделал Френсис предложение.

– Королева не простит Роберту тайной женитьбы. – Мама лишь качала головой.

Она прекрасно помнила, чем закончилась для нее свадьба с Дадли:

– Почему он не спросит сначала позволения жениться на вдове Филиппа Сидни? Скажи он, что женится из жалости, Елизавета дала бы свое благословение.

Роберт, как обычно, поступил по-своему. Тайное венчание недолго держалось в секрете. Королеве быстро доложили о случившемся. Как мы и предполагали, она не стала сдерживать ярость. Мало кому из фаворитов тайные женитьбы сходили с рук.

– Ты не посчитал нужным посоветоваться со мной! – Елизавета не вела речь о чувствах. – Я бы нашла тебе пару поприличнее. Постаралась бы ради нашей дружбы. Роберт, с тобой считала бы за честь породниться принцесса. Ты сделал неправильный выбор!

Методы королевы не менялись с годами. Она прогнала Роберта со двора на некоторое время. Его назначение во Францию откладывалось на неопределенный срок. Ходили слухи, вместо лорда Уиллогби помогать Наварре отправится сэр Джон Норрис.

Жене Роберта вообще велели носа не показывать при дворе. Ее постигла мамина участь: уединенная жизнь и вечная немилость королевы.

Роберт нас удивлял. Он успевал везде. Ведь кроме постоянного ухаживания за королевой, начавшейся семейной жизни, он умудрился завести любовницу. Элизабет Саутвел была замужней дамой, но Роберта такая мелочь не смущала.

– Пусть в самом деле отправляется на войну, – ворчала Дороти. – Роберту не сидится на месте. Спокойная жизнь – не по нему. А о последствиях он не думает.

С сестрой мне трудно не согласиться. Роберт рисковал, вступая в открытое противостояние с королевой. К концу года он вернул себе ее расположение, забросав пылкими письмами. Иногда он советовался со мной, как лучше выразить ту или иную мысль. Я удивлялась, насколько противоречив его характер. Письма получались страстными и искренними, будто не было свадьбы и любовной связи с Элизабет.

– Ты всем так пишешь? – Я не удерживалась от колкостей.

Моя жизнь на тот момент не отличалась разнообразием: недавно родившийся младенец требовал внимания. А муж вновь атаковал мою спальню.

– Лучше послушай! – Роберт вставал во весь рост и декламировал строчки. – «Без вас, любовь моя, моя жизнь теряет смысл. Если вы не позволите мне жить, то я не буду противиться вашей воле. Вы – солнце на моем небосклоне. Вашу немилость я принимаю, смиренно преклонив колени». Ну как? – Брат явно был доволен собой.

– Нормально. Ты красноречив, Робин.

– Передай письмо, Пенелопа. Ты появляешься при дворе. Передай. Прозябать тут вечно я не смогу. Во Франции по-прежнему идет война. Я хочу вернуться к королеве и настаивать на моем назначении!

* * *

Порой я испытывала к королеве странную симпатию, даже скорее жалость. На ее плечах лежала ответственность за целую страну, за народ. Угрожали Англии со всех сторон. Католики не прекращали попыток обратить нас в свою веру. Единственный способ это сделать заключался в устранении Елизаветы. Попытки «правильно» выдать ее замуж проваливались одна за другой. Пожалуй, после «лягушонка» реальных претендентов на ее руку уже не предвиделось. Оставалось завоевать Англию и заставить королеву либо отречься от престола, либо начать проводить нужную политику.

Немолодая, одинокая женщина боролась почти со всем миром. Почему я считала ее одинокой? Я сравнивала с собой. Моя мать была жива, рядом оставались два брата и сестра. Кроме того, у меня был муж, которого я не любила, но с существованием которого смирилась и старалась как-то свыкнуться со своим положением. А главное, у меня родилось двое сыновей. Я искренне привязалась к малышам и часто проводила с ними время. У королевы из близких родственников не осталось никого. Даже любимый фаворит Дадли ушел в мир иной.

– Понимаешь, – говорила я Дороти, – когда ты один в мире – это ужасно! Мало того, ты за этот мир в ответе. Не хотела бы я себе такой доли!

– Так ты не королева и никогда ею не станешь, – смеялась надо мной сестра. – У королей все иначе. Они посланы Богом управлять нами, защищать народ против врагов.

– Не понятно. Один король воюет с другим. Какой народ правильнее защищать? Какую веру правильнее исповедовать? – Я задавала вопросы, от которых самой становилось страшно.

Сестра ответов на них не имела.

В конце года Роберту позволили вернуться ко двору. Естественно, милость королевы на Френсис не распространялась. Напротив, Елизавета еще раз строго-настрого запретила ей покидать пределы родного замка. А Роберт с нетерпением молодого, застоявшегося в конюшне скакуна, помчался в королевский дворец. Он оставил жену на попечении слуг. Прибыв в Ричмонд, Роберт обратился ко мне с просьбой:

– Пожалуйста, поезжай после Рождества к Френсис. Ей пора будет рожать. Нужно, чтоб кто-то из близких поддержал ее и помог.

– Роберт, именно тебе следовало бы остаться рядом с женой, – возразила я.

Брат меня не слушал. Его целью оставалась Франция, и он собирался добиваться ее любой ценой. Пока вместо Уоллогби туда выехал Норрис. Париж находился в руках католиков. Король Франции, как и прежде, не имел возможности въехать в столицу.

Последние новости в тот год пришли от мамы. Ее Роберт попросил принять у себя свою любовницу, леди Элизабет. Ей предстояло рожать чуть позже, чем Френсис. Ребенка Роберт признавал и собирался оказывать ему всяческую поддержку. Но замужняя дама не могла оставить в таком случае младенца у себя. Брат умолял маму после родов забрать ребенка у Элизабет, чтобы в дальнейшем воспитывать в своем доме.

Мама не противилась воле сына. Несмотря на удачное третье замужество, она чувствовала себя одинокой в отсутствие детей. Мы же с Дороти только покачали головами.

– Так делают многие, – попыталась я сказать что-то в защиту брата.

– Роберт для нас не «многие», – возразила Дороти. – Его дети, его жена – часть нашей семьи. Я не оправдываю его поступки. В итоге он опять флиртует с королевой, выпрашивая у нее милости. А жена и любовница готовятся родить ему детей.

– Такова наша судьба. – Я подумала о своей жизни: не успев родить второго сына, в декабре я опять почувствовала приступы тошноты и характерную боль в пояснице. В следующем году, видимо, на свет появится еще один младенец…

1591 год

Наверное, я слишком ругаю Роберта. Его характер не был совсем уж скверным. Мы все любили его, как и раньше. Просто жизнь при дворе меняла людей порой не в лучшую сторону. Друзья Роберта имели одну, а то и две любовницы. Рожденные вне брака дети стали обыкновенным явлением. Отцы старались обеспечить их будущее, наделяли титулами. И никого не удивляла подобная ситуация. Елизавета, которую окружали молодые фавориты, стремившиеся выделиться, красивых женщин терпеть не могла. Когда кто-то из фаворитов женился, его наказывали. После прощали. А вот жене приказывали более в королевском дворце не появляться. Исключения из этого правила встречались крайне редко.

Брат был открытым человеком, веселым и жизнерадостным. Он с трудом переносил интриги двора. И может оттого так и стремился на войну – сбежать от лжи и фальши. Роберт тоже лгал, ухаживая за королевой? Не уверена.

– Она напоминает мне маму, – признавался Роберт. – Я вспоминаю детство, разговоры у камина. С Елизаветой интересно. Она очень образованная и умная женщина.

Пожалуй, проблемой Роберта было то, что он хотел оставаться открытым и откровенным с королевой тоже. Он не желал изворачиваться, притворяясь и играя чужую роль. С одной стороны, королеве эти черты характера Роберта нравились. С другой, она считала, он часто переходила границы дозволенного. И, наверное, с этим мнением приходилось согласиться.

* * *

В начале года я, как обещала, уехала в замок в Стретфортшире, взяв с собой детей. Френсис готовилась стать матерью во второй раз. Но если в первый рядом с ней находился любимый муж, то во второй – лишь слуги да я. Френсис, правда, очень обрадовалась моему приезду. Лучше сестрамужа, чем вообще никого. Тем не менее я видела, как с каждым днем разочарование на ее лице становилось все отчетливее: Френсис надеялась, что Роберт к родам приедет домой.

Хозяйкой она была никудышной. Слуги слонялись без дела по замку, в котором царило запустение. За припасами еды и вина никто не следил, за дровами тоже. В некоторых комнатах холодно было, как на улице. И не из-за недостатка средств. Роберт, получив от королевы монополию на вина, мог достойно содержать семью.

– Я не справляюсь, – жаловалась Френсис, еле передвигая ноги. – Видишь, какой у меня живот. Стараюсь лишний раз из комнаты не выходить.

Спорить я не стала. Пришлось погонять слуг, взяв дело в свои руки. Первые недели собственной беременности протекали у меня так же легко, как и две предыдущие. Мне казалось, я естественнее себя чувствую беременной – так привыкла носить кого-то под сердцем.

Одиннадцатого января я стала свидетельницей рождения своего племянника. Френсис родила сына! Роберту в Лондон отправили гонца с письмом. Суета в замке стояла страшная. Слуги бегали, выполняя мои указания: мне пришлось взять на себя управление всем хозяйством. А Френсис пока была слишком слаба, чтобы встать с постели.

– Ты думаешь, Роберт приедет? – спрашивала она меня с надеждой.

Как лучше ответить, я не знала. Но мне хотелось верить, получив вести о рождении сына, брат тут же поедет в замок навестить жену и ребенка.

От мамы вестей ждать было рано. Второй ребенок ожидался примерно через месяц.

Вместо Роберта вскоре пришло письмо. Он выражал благодарность жене за сына, давал полное согласие назвать ребенка в честь него Робертом. Далее он писал:

«К сожалению, дорогие Френсис и Пенелопа, приехать навестить вас я сейчас не могу. Возле королевы держат меня дела государственной важности. Френсис, тебя я полностью вверяю под опеку своей сестры. Тебе, Пенелопа, признателен за помощь моей жене…»

Прочитав послание, мы обе выглядели растерянными. Я не собиралась постоянно находиться в Стретфортшире. Но, увидев неспособность Френсис управляться с хозяйством, я, конечно, не имела права бросить родственницу одну. Френсис тоже прекрасно понимала: вечно я у нее жить не буду. Она ждала мужа, который, судя по всему, в скором времени навещать ее не планировал.

– Он не приедет, – бормотала Френсис, опираясь на подушки.

Пока она так и не вставала из кровати, бледная и слабая от большой потери крови. Врач, навещавший нас, велел ей хорошенько питаться. Но Френсис жаловалась на отсутствие аппетита и несильно прибавляла в весе. Уверена, присутствие Роберта быстро бы ей улучшило настроение.

– Я бы поехала к нему сама. – Френсис рассуждала вслух. – Но мне не дозволено появляться при дворе. Королева велела даже близко не подъезжать к Лондону. «Она должна жить в своем замке, – так она говорила Роберту, – чтоб я ее не видела здесь никогда!»

Оставалось надеяться, рано или поздно Френсис оправится, и я с чистой совестью поеду к матери. Единственным местом, куда мне точно не хотелось ехать, был дом мужа. Узнав, что я снова беременна, он не настаивал на моем скором возвращении. В ожидании выздоровления Френсис я постаралась навести порядок в замке. Хотя бы до весны ей не надо будет думать о хозяйстве.

Когда Френсис начала перемещаться по замку и даже выходить на свежий воздух, я засобиралась в дорогу.

– Извини, дорогая, мне необходимо заехать к маме, – оправдывалась я. – Ей ведь тяжело приходится одной. Кристофер, как и Роберт, должен появляться при дворе. А Летиции там бывать запрещено. Поэтому она тоже часто остается в одиночестве. К тому же мама хочет повидать внуков.

Мне стало не так страшно покидать Френсис, потому что неожиданно из Лондона домой заехал Роберт. В замке при его появлении стало шумно. Дети бегали за ним по дому, играя в войну. Вечерами Роберт веселил нас с женой, рассказывая новости двора. Он сам первый хохотал над своими шутками, и нам ничего не оставалось порой, как только присоединиться к его заливистому смеху. Френсис становилось лучше день ото дня. Но мы понимали, Роберт здесь ненадолго. Вести из Франции приходили безрадостные, и брат упорно настаивал на своем назначении в помощь сэру Норрису.

* * *

К тому времени как я добралась до мамы, туда приехала и леди Элизабет. Несмотря на стремительно приближавшиеся роды, она выглядела красавицей. Неудивительно, что Роберт в нее влюбился. Спокойная, неброская внешность Френсис не шла ни в какое сравнение с ярким, вызывающим обликом любовницы.

Мы никогда не дружили с Элизабет и ближе не стали. Я холодно ей кивала, когда мы встречались за столом. Беседу в основном поддерживала мама.

– Она родит и уедет. Потерпи, – говорила она мне, если вблизи не было Элизабет.

– Сразу не уедет, – ворчала я, памятуя о плохом самочувствии Френсис после родов.

– Эта – крепкая. Да и не в ее интересах оставаться здесь надолго. Могут пойти нежелательные слухи.

– Они и так пойдут, если уже не пошли, – кое-кто при дворе точно знает о похождениях Роберта.

– Мужу она сказала, что поехала лечить водянку. – Мама улыбнулась. – Водянка – самая распространенная болезнь тех, кто хочет скрыть нежданную беременность.

– Мужчины наивны! – я покачала головой.

– Наивны или не хотят видеть правды. Роберт является фаворитом королевы. Не стоит с ним портить отношения. Все в курсе его взрывного характера. Может и на дуэль вызвать. Зачем это обманутому мужу?

Мама рассуждала мудро. О, через некоторое время я восприняла те мамины слова иначе. Пока сам не окажешься в похожей ситуации, не суди других.

Вскоре врач, которому Роберт заплатил за молчание большую сумму денег, «излечил» Элизабет от «водянки». У нас появилось два младенца. Первого, законного, родители назвали в честь Роберта. Второго, незаконного, Роберт единолично нарек в честь нашего отца – Уолтером. Мама ничего не имела против:

– Значит, этому имени не суждено исчезнуть из моей жизни, – мудро рассудила она, баюкая новорожденного.

– А в Робертах мы скоро запутаемся, – пошутила я. – Твой сын Роберт, мой сын Роберт, Роберт Роберта. Будь граф Лейстер жив, у нас их было бы уже четверо.

Как всегда при упоминании имени графа, мама взгрустнула. Кристофер Блант оказался прекрасным мужем, но в сердце у Летиции жила любовь к одному мужчине. Мама постоянно ходила к нему на могилу. Там также покоился их общий сын.

– Меня похороните рядом с графом, – повторяла мама.

А я удивлялась, что королева не стала противиться воле Дадли и позволила маме похоронить его возле нашего дома, а не где-нибудь поближе к королевскому дворцу.

Вскоре нас навестил Роберт. Он еще раз подтвердил желание воспитывать сына. Точнее, заботы по воспитанию взваливала на свои плечи мама. Роберт оплачивал расходы.

В обратный путь в сторону Лондона в марте мы отправились вместе. Брат взялся сопровождать меня и детей: на дорогах Англии было небезопасно. Естественно, я путешествовала с целым штатом слуг. Но с Робертом я чувствовала себя спокойнее.

– Ты не передумал ехать во Францию? – снова задала я ему волнующий всех нас вопрос.

– Нет, конечно – Роберт ненадолго пересел ко мне в карету, и в ней сразу стало тесно. Брат заполнял собой пространство мгновенно. Этому способствовали не только крупная фигура и высокий рост, но и громкий, раскатистый голос Роберта.

– Дела во Франции идут хуже и хуже. Приказы королевы туда либо не доходят, либо их не выполняют. Наварра по-прежнему не в Париже. Испанцы продолжают вести свою политику, поддерживая католиков, стремящихся к власти.

– Чем ты им поможешь? – Я удивлялась самоуверенности Роберта. Он говорил так, словно именно его присутствие поможет Генриху Наваррскому войти наконец в столицу.

Брат удивленно посмотрел на меня:

– Я знаю, какова воля королевы. Ее Величество советуется со мной, прислушивается к моему мнению. Сэр Норрис – опытный воин, но дни его славы позади. Ему следует уступить место другим.

– Френсис тяжело приходится одной. – Я осмелилась напомнить брату о жене, в одиночестве коротающей дни в Стретфордшире. – Тебе бы следовало больше времени проводить с ней.

– Я постараюсь. – Роберт кивнул. – Хотя такова судьба всех женщин. Мы воюем, вы рожаете и растите детей.

– Королева доказывает своим примером: судьба у женщины может быть иной. – Я сама удивилась вырвавшимся у меня словам.

– Ее Величество – удивительная женщина. Бог назначил Елизавету управлять Англией. Она не выходит замуж и не имеет детей. Такова воля Господа. – Роберт перекрестился. – Не сравнивай себя и королеву. Впрочем, она окружает себя умными мужчинами именно потому, что прекрасно понимает, одной ей не справиться.

Казалось, Роберт сам испугался высказанной мысли. Он остановил карету, прыгнул на землю и велел подвести к нему коня. Я закуталась в теплую меховую накидку и посмотрела вслед удалявшейся фигуре брата. Вот каково его мнение. Он помогает королеве в делах государственных. Я вспомнила Елизавету, цепкий, умный взгляд ее глаз, уверенную речь. Казалось, королева все время разыгрывает шахматные партии. Фигурами на доске ей служили приближенные. Кого хотела, того она снимала с доски. Кого-то двигала вперед, не считаясь с правилами.

– Эх, Роберт, главное – не ошибиться. В партиях с королевой пока выигрывала только она сама. Мудрость, терпение и хитрость – не твои козыри, – Роберт меня не слышал. Он гарцевал впереди, удаляясь все дальше от нашей кареты…

* * *

А вести из Франции, и правда, приходили неутешительные. Джон Норрис просил у королевы помощи. Скупостью своей она тоже удивляла многих. Уже отправив войско в поддержку Наварре, казалось бы, надо продолжать начатое. Или вовсе отзывать англичан обратно на родину. Елизавета не делала ни того, ни другого. Создавалось впечатление, что она забыла про изначальные намерения. Решившись потратить некую сумму денег на французскую кампанию, далее королева упорно делала такой вид, словно она ничегошеньки не понимает. Что там от нее хотят? Средства на поддержание войска? Какого войска? Во Франции?

Отчасти, полагаю, Роберт тоже был прав, когда обвинял Норриса в невыполнении приказов королевы. Но он сам и находил этому простое объяснение:

– Пока приказ дойдет до Франции, Норрис уже поворачивает в ту сторону, в которую считает нужным, и успевает пройти большое расстояние. Порой ему там действительно виднее. Послания от Генриха до него доходят гораздо быстрее.

– Получается, на месте виднее?

– Часто так и есть. Ее Величество заваливают письмами с просьбой выслать денег на оплату солдатам. Елизавету подобные мольбы не трогают. Разбирайтесь как знаете.

Видимо, ситуация в итоге сложилась отчаянная. В мае Джон Норрис лично приехал в Лондон. Его встретили холодно. Не судят победителей. Постоянно проигрывающих судят еще как! Королева не забыла о провальном походе Норриса и Дрейка к берегам Испании. Дрейк никогда не терял расположения Елизаветы, потому что продолжал набеги на торговые корабли и приносил в казну доход. Норрису повезло меньше.

Мне сэра Джона было искренне жаль. Я знала его с раннего детства: Норрис вместе с моим отцом ездил в Ирландию. Несмотря на жестокость проводимой им политики, внешне сэр Джон производил очень приятное впечатление. Поэтому я никак не могла соединить в голове образ Норриса-воина и образ Норриса – друга семьи. Служил сэр Джон не только в Ирландии. Он еще сопровождал графа Лейстера в Нидерланды, а также сражался на стороне протестантов во Франции. Повсюду о нем вспоминали как о не ведающем жалости воине. Он не щадил ни своих солдат, ни самого себя. Жениться Норрис не собирался. Единственной страстью его жизни являлась война…

Почти месяц Норрис провел в Лондоне, пытаясь уговорить королеву выделить ему деньги. О, тактика Елизаветы была отменной! Она не любила отказывать прямо, говорить «нет» в лицо. Елизавета делала вид, что раздумывает, советуется с приближенными. Роберту доставляло удовольствие сидеть в ее комнате за столиком с шахматами или картами и обсуждать перспективы Норриса во Франции. Он не советовал выделять средства, он советовал отправить на выручку Генриху себя.

Упорству Роберта можно было позавидовать. Он выпросил у Елизаветы согласие. Но и ему она не говорила о конкретных сроках. Так, при дворе прогуливались без дела два человека, стремившиеся на выручку Наварре. Один ждал денег, второй – взмаха кружевного платка королевы. Оба посматривали друг на друга враждебно. Еще со времен Нидерландов отношения между сэром Джоном и Робертом были прохладными. Норрис недолюбливал графа Лейстера, а, соответственно, Роберт не жаловал тех, кто выступал против отчима. Сейчас противостояние увеличилось. Брат денег у королевы не просил. Ради военной славы он выражал готовность идти сражаться за свой счет. Что ж, продажи вина способствовали продвижению подобной позиции.

Я же занимала себя тем, что посещала все придворные балы и приемы. Замужние дамы обычно не вызывали у королевы гнева и желания отправить их подальше от себя. Она, как правило, мне ласково улыбалась и справлялась о здоровье детей. Такой чести женатые фавориты не удостаивались. Сие являлось привилегией дам.

Иногда я жалела, что мой муж – не сэр Джон или не порывистый Роберт. Тогда бы он рвался из дома, большую часть времени проводя за пределами острова. Несмотря на чуть ли не постоянную беременность, я оставалась привлекательной для мужчин, и за мной ухаживали.

– Ах, вы и есть муза Филиппа Сидни! О, Боже! – Далее кавалер выражал сожаление по поводу ранней смерти великого поэта либо продолжал засыпать меня комплиментами.

Я равнодушно смотрела на говорившего, но вскоре поняла, мужчин такое поведение только толкает на большие подвиги. Казалось, мое сердце застыло. Оно принадлежало детям, матери, братьям и сестре. Мужчины будто жили в другом мире, путь в который навсегда мне преградил образ Филиппа.

До поры до времени при выходе в свет мою беременность прикрывали пышные юбки. Я танцевала и даже выезжала с королевой на охоту. Вот уж кому следовало позавидовать! Елизавета с легкостью держалась в седле и могла запросто провести в нем весь день. Охота ей нравилась. Скорее мужская, чем женская, забава травить животных могла увлечь Ее Величество на неделю, а то и две. Роберт всегда сопровождал королеву. Но улыбка на его лице оставалась натянутой. Стрелять следовало вовсе не в животных, а в людей. Вот – забава! Он сердился, не в силах выдержать затянувшийся период бездействия.

Наступившее лето не способствовало планам брата. Хорошая погода позволяла королеве передвигаться из замка в замок, наносить визиты. Визиты порой такие неожиданные, что после них хозяин просто-напросто умирал! Ведь принять королеву следовало на высшем уровне. Принять успевал, а после отъезда покидал грешную землю. Часто так не происходило. Но подданные побаивались внезапно увидеть на горизонте целую вереницу карет и кучу всадников…

Торжествовать Роберт начал в июле. Поддавшись на его настойчивые уговоры, Елизавета позволила брату выехать на север Франции. Норрис уехал чуть раньше. Средства были наконец выделены.

Мы все переживали за Роберта. Тем более вместе с ним уезжал наш младший брат Уолтер и мамин муж – Кристофер Блант. Поступок Кристофера, пусть и не вызывал у нас одобрения, был понятен. Блант очень сдружился с Робертом и выражал готовность всюду следовать за ним. Любовь к маме удерживала его дома, но он стремился к военным победам, пожалуй, не меньше, чем Роберт.

А вот Уолтер всегда оставался в тени Роберта. Даже внешне они сильно отличались: Уолтер был пониже и куда уже в плечах. Говорил он тихо, тщательно подбирая слова. При дворе его не замечали.

– Я решил, Уолтеру пора отличиться! – провозгласил Роберт, объясняя причину отъезда брата во Францию. – Засиделся он в окружении женских юбок. Ему надо найти занятие более подобающее мужчине.

Да, несмотря на невыдающийся внешний вид, Уолтер пользовался популярностью у женщин. Они флиртовали с ним вовсю. Для Роберта это являлось загадкой.

– Женщин трудно понять, – рассуждал он. – Ничем не примечательный Уолтер вечно распутывает любовные истории. Скоро не останется ни одной девушки в Лондоне, которая не была бы в него влюблена.

Мне легче давалось понимание популярности Уолтера. Он чем-то походил на Филиппа Сидни: тоже поэт с мягким, волнующим взглядом голубых глаз, окутанных темными ресницами. Брат, как и Роберт, получил отличное образование благодаря опекуну – лорду Берли. Но влияние отца на Роберта оказалось куда сильнее. Уолтер, хоть и названный в честь папы, никогда не рвался воевать или стремительно строить карьеру при дворе. Карьера строилась сама с помощью женщин.

И вот зачем-то Роберту приспичило вовлечь Уолтера в настоящие мужские приключения. Потом он никогда не мог себе простить этого непонятного поступка. Мы проводили обоих братьев, выехавших в конце июля из Лондона в сторону Ла-Манша. Напоследок Роберт заехал к жене, навестил маму и присоединился к Уолтеру, чтобы пересечь пролив.

По ту сторону пролива толком ничего не менялось. Борьба Наварры за трон пока не приносила успеха протестантам. Очередная попытка осадить Париж имела временный успех. Испанский король, следивший за развитием событий, велел герцогу Пармскому срочно выйти из Фландрии на помощь осажденным. В августе Генрих Наваррский снял осаду.

Королеву Елизавету в основном волновал север страны. Испанцы всеми силами противостояли Наварре и англичанам. Успех попеременно способствовал то католикам, то протестантам. Но в целом, к сожалению, Генрих куда чаще терпел поражения. Елизавета в письмах Роберту постоянно выражала недовольство его действиями. Мне сложно судить, насколько верными являлись ее приказы своему генералу, насколько верно сам Роберт их выполнял. Важно одно – при дворе слухи о плохом командовании брата распространялись все сильнее. Длительные осады французских городов не приводили к победе. Города не захватывались. Армия бродила по стране, не давая католикам полностью прибрать власть к своим рукам, но и не приближаясь к собственной цели.

Вскоре стало известно о том, что в Испании на французский престол хотят посадить дочь Филиппа, которая приходилась родственницей предыдущему королю Франции – Генриху Валуа. Елизавета вновь начала засыпать письмами Роберта и сэра Джона Норриса. Денег кампания требовала больших. Но королева всячески старалась обойтись без лишних расходов.

В свою очередь Роберт писал домой письма, в которых жаловался на судьбу. Солдаты болели, разбредались по стране, не подчинялись.

«Чего желать от наемников, которым не платят? – писал брат. – Те, кто остаются в строю, голодают или больны. Они не имеют возможности достойно воевать. Испанцы постоянно высылают католикам подмогу. Парме не стоит труда быстро собирать войско и перебрасывать силы в нужное место. Наварра вместо того, чтобы воевать, преследует по всей Франции свою любовницу. Его мысли только это и занимает…»

Наверное, все-таки Генрих еще и воевал. О нем говорили, как о храбром воине, сражающемся наравне с солдатами. Несколько раз его ранили, но он не сдавался. Любовные похождения? Да, французы всегда славились любвеобильностью. Но, глядя вокруг, я понимала: англичане точно такие же. Может, с нашего острова просто вести не доходили до других стран, слухи распространялись чуть медленнее? И надо отдать должное королеве – она никогда не переходила определенной границы в отношениях с мужчинами. Фавориты, комплименты, стихи… Никаких сильных увлечений, никакой явной страсти. После смерти графа Лейстера она не выделяла никого.

Как-то осенью королева заметила меня во время торжественного ужина. Она приблизилась и заговорила со мной:

– Я бы хотела вскоре видеть вашего брата в Англии. От его действий нет большого толку. А вы, я посмотрю, опять готовитесь родить мужу наследника? Прекрасно! Судя по всему, вы не унаследовали легкомысленного отношения к браку своей матери.

Елизавета, не дожидаясь ответа, быстро пошла прочь…

В тот год напечатали и начали с большим успехом продавать в книжных лавках сонеты «Астрофил и Стелла». Почти десять лет назад творение Филиппа прочитала королева, несколько ее приближенных и друзей автора. Теперь про меня снова заговорили:

– Это Стелла Филиппа Сидни!

А мне пришлось опять вспомнить о погибшем возлюбленном…

1592 год

Предчувствия – горьким не веришь, а они сбываются. Счастливые события словно подергиваются дымкой, отодвигаются назад в прошлое. Как их ни вспоминай, ярче и отчетливее печальное и грустное.

В январе вернулся Роберт. Вернулся он с Кристофером, но без Уолтера.

– Битва под Руаном стоила нам дорого, – Роберт чувствовал на себе вину за смерть брата и не смел смотреть мне в глаза. – Наварра сначала осаждал Шартр, потом от города пришлось отступить. Вездесущий Парма пришел на выручку. И тогда мы пошли к Руану.

– Вопреки приказам королевы? – Я знала, Елизавета велела тогда Роберту поворачивать войска на север и не следовать слепо за Генрихом.

– Я считал, дело выиграно. – Роберт вздернул подбородок. – Я был уверен, она ошибается. Ведь королева в Англии, а во Франции – я. Мне виднее на месте.

– Но она была права. И тебе вовсе не виднее. Ты не король, Роберт. Если тебе приказано отступить, нельзя ослушаться, – твердила я, понимая, словами Уолтера не вернешь, а Роберту и так плохо. Но слова сами вылетали у меня изо рта.

И королева, и двор встретили Роберта немилостиво. Вслед за ним из Франции вернулся Норрис. Для обоих кампания закончилась провалом. Шансы Генриха Наваррского удержать корону на голове они считали крайне низкими. А при дворе шептались, что Роберт не слишком усердствовал, помогая Генриху. Норриса не осуждали. Он давно завоевал славу верного солдата Ее Величества. Сэр Джон не крутился среди подданных Елизаветы. Его постоянно отправляли в разные концы света воевать, причем частенько за свой счет. К тому же во Франции у него отобрали почти половину солдат, командование над которыми передали Роберту. Неудачи, преследовавшие Норриса до приезда Роберта, были быстро забыты.

А в нашей семье установился траур. Маленькие дети скрашивали горе, но заменить милого Уолтера не могли. Роберт злился. Он старался поменьше появляться у мамы, стараясь лишь регулярно отправлять ей деньги на содержание своего внебрачного сына. Моя жизнь, как и жизнь Роберта, по большей части проходила в Лондоне. В столице двор веселился, одинаково быстро забывая героев и проигравших. Одним из любимых развлечений стал театр. Актеров часто приглашали в замки, а то и сами придворные разыгрывали спектакли на специально по такому случаю сколоченных сценах.

К лету Лондон опустел. Собрав детей, я отправилась к матери. У Роберта тоже не было другого выхода, как покинуть город – в столицу пришла чума. Длинные вереницы повозок и карет скапливались у выезда из Лондона. Дома стояли заколоченные. На лицах людей отпечатался ужас и страх.

Беременная уже четвертым ребенком, я желала одного: быстрее выбраться из заполонившей все дороги толпы. Я понимала, мне повезло, потому что мне есть куда ехать. Людям победнее приходилось просто покидать свои дома, отправляясь куда глаза глядят. Я отказалась ехать с Робертом. Он следовал за королевой, и их кортеж медленно двигался в сторону одного из северных замков. Я тоже направлялась севернее, но до мамы добираться было куда ближе. Четвертая беременность давалась мне с большим трудом, чем предыдущие. То ли от жары, неожиданно наступившей в июне, то ли от постоянной тряски, которая сопровождала наше перемещение по плохой, раздолбанной дороге.

– Рада тебя видеть, Пенелопа! – когда мы наконец-то въехали во двор маминого дома, она выбежала нам навстречу с прытью молодой девушки.

Летиции исполнилось пятьдесят два. С годами она стала еще больше напоминать королеву. В их родстве можно было не сомневаться. Я подумывала: а не правда ли то, что нашу бабушку сестра Анны Болейн родила от Генриха Восьмого, отца Елизаветы? Эти слухи возникали время от времени при дворе, когда кто-нибудь вспоминал о существовании Летиции Нолис.

Елизавета тоже не производила впечатление старушки. Ее почти шестьдесят становились заметны вблизи. Толстый слой пудры, парик не украшали королеву. Маме удалось сохранить свои волосы и пудрилась она куда меньше. Брак с Кристофером тоже пошел ей на пользу. У мужа был легкий характер. При этом он славился мужеством и надежностью. Долги графа Лейстера по-прежнему висели тяжким грузом на маминых плечах, но при помощи Кристофера груз все-таки становился полегче.

В отличие от королевы мама не ездила верхом и не ходила подолгу пешком. Она предпочитала проводить время, читая или занимаясь с сыном Роберта. Жизнь мама вела замкнутую, редко выезжая в гости и еще реже принимая у себя. Самыми частыми гостями для Летиции оставались я, Дороти и дети.

– И опять беременна! – продолжались мамины восклицания. – Твой муж не дает себе отдыха!

– Скорее он не дает отдыха мне. – Я вздохнула, погладив чуть округлившийся живот. – Ну ничего. Каждый служит королеве как может. Я рожаю англичан.

Мама заулыбалась.

– А Роберт не приедет?

– Он сопровождает королеву. Она его то приближает, то удаляет от себя. После Франции, я думала, Роберту больше не быть любимым фаворитом Ее Величества. Но он забросал Елизавету письмами со стихотворениями в ее честь и был прощен.

– Тем не менее Роберту следует быть осторожнее. – Мама всегда ощущала угрозу сыну, которая якобы исходила от Елизаветы.

Предчувствия, опять нехорошие предчувствия…

1593 год

В сентябре сэр Джон Норрис снова поехал во Францию, в Бретань. Естественно, Роберт рвался туда же, но на сей раз приказ Елизаветы звучал однозначно. Брату повелевали остаться в Лондоне.

– Ее Величество считает, если она меня ввела в состав Тайного Совета, то остановила, таким образом, мой порыв искать воинской славы, – жаловался Роберт. – Сидеть на заседаниях среди напыщенных членов Тайного Совета не по мне! Они не соглашаются ни с одним моим предложением. Смотрят, насмехаясь!

И в самом деле, молодых фаворитов королевы недолюбливали. Точнее, давним советникам не нравилось, если они лезли в политику, их порывы пытались остановить, решения считали непродуманными. Лишь один молодой человек пользовался уважением членов Тайного Совета и самой Елизаветы – сын лорда Берли. Молодой Сесил не отличался красотой, зато с умом у него все было в порядке. Прекрасное образование тут полностью сочеталось с природными качествами Сесила в дополнение к унаследованным от отца. Лорд Берли не пытался скрывать: он готовит сына занять свое место ближайшего советчика королевы.

Надо сказать, лорд Берли являлся официальным опекуном Роберта с момента смерти нашего отца. То есть за меня и Дороти несла ответственность графиня Хангтингтон, сестра графа Лейстра, а опекуном Роберта и Уолтера был Уильям Сесил. Кроме братьев лорд также воспитывал Генри Ризли, графа Саутгемптона. Именно в тот год – год своего двадцатилетия, Генри начал появляться при дворе. Одним фаворитом стало у Елизаветы больше.

Все трое, Роберт, Сесил и Генри, дружили друг с другом. Но сына лорда Берли явно ревновали к Елизавете, потому что к его мнению она уже прислушивалась. Роберт и Генри оставались только красивым антуражем к королевскому эскорту. Впрочем, граф Саутгемптон ничего против подобной роли при дворе не имел. Он слыл знатоком искусств, покровителем театров. Одним из главных бриллиантов «коллекции» графа был молодой актер и драматург Уильям Шекспир. Генри устраивал спектакли Шекспира в своем дворце. На них собирался весь двор!

Нельзя сказать, что Роберт оставался ко всему этому равнодушным. Ему нравилось ухаживать за фрейлинами и красивыми замужними дамами, присутствовать на спектаклях Шекспира, посещать литературные салоны Генри… Но Роберт быстро уставал от суеты двора. Проведя в Лондоне чуть больше года, он заметно скучал и не скрывал зависти к Норрису, отправившемуся на север Франции.

– Ты женщина, Пенелопа, и тебе не понять, – Роберт пытался втолковать мне свою позицию. – Ты детей должна рожать. Вот и вся задача. А мне надоело сидеть без дела. Дома с Френсис того хуже.

В душе я не соглашалась с Робертом. Однако мне не хватало доводов возразить ему. Я отчасти завидовала королеве. Елизавета всегда знала что сказать. Она лихо цитировала древних философов в ответ на любые реплики, которые считала неверными. Или, наоборот, притворялась нерешительной, выжившей из ума старушкой. Ее перевоплощения вызывали у меня восторг. Так уметь манипулировать людьми дано не каждому. Например, не дано мне.

Тут я вспомню о знаменательном визите в Гринвич одной известной ирландской женщины. Грейс О’Мэлли по прозвищу Грануаль, которую еще называли королевой ирландских пиратов, в конце августа приехала в Лондон и встречалась с Елизаветой. Поглазеть на Грануаль пришел почти весь двор. Ей ведь приписывали такие подвиги! Несмотря на принадлежность к женскому полу, пиратка принимала участие в войнах, набегах на соседские замки, грабила корабли. Говорили про нее разное: например, утверждали, что она лысая. Мол, потому и прозвали ее Грануаль, на ирландском – «лысая Грейс». Прибыла она в Лондон вызволять захваченных в плен сыновей, а также вернуть завоеванные англичанами принадлежавшие ей владения.

Елизавета согласилась принять Грануаль, хотя ее умоляли этого не делать. Видимо, все же английской королеве стало любопытно встретиться с пиратской «королевой».

В комнату, где происходила встреча, вошла темноволосая женщина невысокого роста: с Елизаветой они были вровень. Но в отличие от нашей королевы, Грануаль обладала более крепкой фигурой и более крупными чертами лица. Платье свободного покроя подчеркивало широкие плечи и далеко не тонкую талию их обладательницы. Поэтому, хоть обе женщины и были одного роста, ирландка выглядела куда крупнее затянутой в корсет Елизаветы. Волосы Ее Величества, как всегда, уложили в великолепную прическу. Распущенные волосы Грануаль, отливавшие медью, свободно падали ей на плечи.

Говорили собеседницы на латыни, так как не знали родного языка друг друга. Я пришла в восторг от Грануаль. Я даже начала мечтать о такой же интересной и захватывающей судьбе. Вот уж где не оставалось места для скуки.

Странным выглядело и полное игнорирование гостьей принятого при дворе этикета. Она не поклонилась Елизавете, честно сказав, что не признает ее власти в Ирландии. Весь разговор Грануаль провела, не преклонив колен, а это также являлось грубейшим нарушением этикета – в присутствии Елизаветы подданные стояли на коленях до ее высочайшего соизволения подняться. В тот момент среди присутствовавших пробежал первый изумленный шепоток. Во время беседы Грануаль чихнула, а Елизавета протянула ей свой белоснежный платок. Та громко высморкалась и кинула платок в камин.

– Так принято на моей родине, – объяснила она странный, на взгляд англичан, поступок.

После отъезда Грануаль из Лондона я много раз вспоминала пиратку. Про нее ходило множество легенд. Но, даже увидев ее перед собой, люди не перестали придумывать истории, живописующие подвиги «королевы». Напротив, они обросли куда большими подробностями и деталями.

Поэтому, продолжая разговор с братом, я ответила:

– Мне тоже скучно, Роберт. Я готова сделать что-то важное, кроме вынашивания очередного маленького Рича. Скорее всего, я окончательно отупею, проводя время при дворе и рожая одного ребенка за другим. – Я помолчала. – Ты рвешься на войну, не задумываясь о судьбе жены и ребенка. Да и о маминой тоже. Если с тобой случится беда, они останутся без твоей помощи и поддержки.

Нет, Роберт не прислушивался ко мне. Его не останавливало даже мнение королевы, не считавшей его великим полководцем и не скрывавшей этого. Она никогда не вспоминала собственные промахи и приказы, противоречащие один другому. Зато прекрасно помнила о промахах приближенных.

В конце года пришли вести из Франции: после ожесточенного сражения Норрис взял Брест. Его ранило. Тем не менее он оставался командовать войском. Роберта королева продолжала держать при себе, давая ему мелкие, не очень важные поручения. Она осыпала его почестями и милостями. Намек Елизаветы был ясен всем, кроме самого Роберта: благосклонность королевы будет проявляться и дальше, если он не станет лезть, куда его не просят.

– Как Роберт? – спросила мама, когда я навестила ее на Рождество.

Со всеми четырьмя детьми мы приехали к ней в замок. Новорожденной была лишь Летиция. Свою первую дочь я назвала в честь матери.

– Рвется в бой, мама. Ничего не изменилось. – Я вздохнула. – Робин не хочет видеть, что королева на военном поприще не желает его продвигать. Он не заслужил себе военной славы. Елизавете нравится играть с ним в карты и беседовать на отвлеченные темы. Воевать должны другие.

– Роберт упрям, – справедливо заметила мама. – Он все равно добьется своего. Рано или поздно.

Время неумолимо бежало вперед, приближая нас к великой трагедии. Оставалось сделать несколько шагов…

1594 год

Вспышки чумы продолжали изгонять нас из Лондона на какое-то время, но вскоре люди возвращались, не обращая внимания на опасность. Театры заполнялись зрителями, соскучившимися по развлечениям. При дворе развлечения были свои. Например, мужчин очень интересовали все новые фрейлины, появлявшиеся у королевы. Наша с Робертом кузина, родственница со стороны Деврё, Элизабет Вернон, снискала у Елизаветы расположение и стала ее очередной фрейлиной.

Элизабет отличалась красотой и умением поддержать беседу. Тем не менее, несмотря на успех у мужчин, она вела себя скромно и с достоинством. Правильный шаг, между прочим, учитывая характер королевы, которая конкуренток в своем окружении не выносила. Фрейлины, правда, продолжали тайно выходить замуж, причем частенько за фаворитов Ее Величества. Но вначале они старались не выделяться и флиртовать подальше от покоев Елизаветы.

Так, за спиной у королевы порой разворачивались целые спектакли. Приближенные шептались, сплетничали, а также, желая навредить врагу, докладывали о любовных похождениях друг друга королеве.

Кузина, как только появилась при дворе, сразу понравилась другу Роберта, Генри Ризли. Граф Саутгемптон успел отклонить предложение опекуна, лорда Берли, который захотел женить его на своей внучке. Генри во всю наслаждался жизнью, покровительствуя театрам и поэтам. Внешне он скорее походил на девушку, чем на мужчину. Длинные вьющиеся светлые волосы, узкое лицо, стройная фигура как нельзя более соответствуют женскому образу. Художники любили изображать Генри. Он не возражал и с удовольствием позировал…

Когда я узнала о влюбленности графа в Вернон, то искренне удивилась.

– Роберт, неужели Генри все-таки нравятся дамы? Не думала, – делилась я с братом. – Он осмелился отказать внучке могущественного Уильма Сесила, постоянно крутится среди поэтов, которые посвящают ему стихотворения, восхваляя его красоту. Элизабет совершила чудо!

Роберт пожал плечами. Он редко получал удовольствие от сплетен и обсуждения любовных историй.

– Кузина хороша собой. Почему бы Генри не влюбиться? – Брат еще раз передернул плечами. Затем он повнимательнее посмотрел на меня:

– Я заметил другое. За тобой ухаживает Чарльз Блант. Ты постоянно беременна, но сей факт совсем не мешает ему замечать твою красоту.

Я покраснела. Внимание Чарльза нельзя было не заметить. Он и раньше всегда заводил со мной разговор при встрече. Сейчас его ухаживания стали более настойчивыми. Что касается вынашивания детей, то это меня никогда не заставляло оставаться дома. Изредка самочувствие ухудшалось, но я, как и многие другие дамы, не переставала появляться при дворе. Горничная потуже затягивала на мне корсет, и я отправлялась на очередной прием во дворец. Возможностей видеться с Чарльзом предоставлялось предостаточно.

– Что скажет Рич, если узнает, какие взгляды кидает в твою сторону лорд Монтджой? – продолжил брат. – Вызовет Чарльза на дуэль?

Отношения с мужем не налаживались. Одно меня беспокоило – его частое присутствие в моей спальне. Я поморщилась, вспомнив мужа.

– Неужели ты так сильно ненавидишь Рича? – Роберт будто прочитал мои мысли.

– Да, – ответ вырвался сам собой. – Он мне противен, пойми! Как ужасно делить постель с человеком, которого хочется оттолкнуть! Сделать так, чтобы он вообще ко мне не прикасался. Даже не целовал руки.

– Пенелопа, у вас пятеро детей. – Брат покачал головой. – Разве нельзя остановить его порыв?

– Скоро будет шесть, – я посмотрела на не успевший пока округлиться живот. – Остановить порыв невозможно. Роберт, он не слушает, не смотрит, не разговаривает. Рич заходит в спальню, раздевается и ложится в постель. Останавливают его только беременность и роды. Во время беременности врач не советовал ему иметь близость со мной. Он запомнил совет с первого раза. После родов муж сам установил тот срок, после которого можно опять пытаться зачать ребенка. Так ли часто он попадает в мою постель? Нет. Нечасто. Каждый год по ребенку! Нет, нечасто, – последние слова я повторила еле слышно. От одной мысли о муже меня начинало тошнить. – А ты не собираешься получить с помощью Френсис побольше наследников? Все время находишься здесь, в Гринвиче, при королеве. Жена проводит время в одиночестве.

– Не думаю, что она одинока, – проворчал Роберт. – Уверен, находятся и там ухажеры. Не только в Лондоне ценят женскую красоту. Ну и потом, у меня есть другие цели в жизни.

– Воевать? – Мечты о воинской славе не покидали Роберта.

– Да. Не вижу в этом ничего плохого. Елизавета привязана ко мне. Я могу добиться многого, пользуясь ее благосклонностью. Скоро я докажу свою преданность. Раскрою заговор против королевы, и она будет доверять мне безоговорочно.

– Какой заговор? – Мне стало страшно. Я не забывала о жестокости отца по отношению к врагам. Эта черта передалась и брату.

– Увидишь. Рано сейчас рассказывать подробности. Одно скажу: речь идет об угрозе жизни Ее Величества. Следует показать ей, кому доверять, а кому нет. Мы с графом Саутгемптоном раскроем глаза королеве на истинных врагов Англии.

– Ты уверен? – Сердце забилось быстрее: отчего-то я почувствовала угрозу не по отношению к королеве, а по отношению к Роберту.

– Вы с Дороти и матерью всегда во мне сомневались. Я вам докажу, чего стою, – Роберт вскочил со стула и бросился к выходу из комнаты.

* * *

Истина вскоре, действительно, раскрылась. Про заговор твердил весь двор. Правда, мало кто в него верил. Однако о том, что Роберт Эссекс и Генри Ризли оболгали и отправили на верную смерть невиновного, вслух говорить боялись.

В конце зимы в большом зале дворца в Гринвиче собралось множество придворных. Роберт стоял, гордо расправив плечи, впереди толпы. Он выделялся среди прочих ростом и крупной фигурой. На лице брата явно читалась презрительная усмешка. Королева все больше выделяла его, и Роберта задевало лишь одно: Елизавета упорно не доверяла ему важных государственных дел. В том числе она ни в какую не разрешала Роберту уезжать из Англии. Как и прежде, Роберта затмевал лорд Берли вместе со своим сыном.

Неожиданно разговоры стихли: в зал вошла королева. Придворные опустились на колени. Да, красавицей Ее Величество не назовешь. Я привыкла видеть напудренное лицо, поджатые губы, прищуренные глаза. Но Елизавету нельзя было воспринимать как неудачный портрет стареющей женщины. Она двигалась, говорила, смеялась – и впечатление начинало меняться. Молодые фавориты, окружавшие королеву, переставали казаться нелепым дополнением к образу Елизаветы.

– Я пришла выслушать вас, – прозвучал голос, заставивший Роберта сменить усмешку на вежливую улыбку. – Ваши доводы, граф Эссекс, удивили нас. Скажу больше, возмутили. Врач, верно служивший мне почти десять лет, задумал меня отравить! Почему он не сделал этого раньше?

– Позвольте объясниться. – Роберт, не дождавшись позволения, встал и подошел к королеве ближе. Он понизил голос. – Родриго Лопес притворялся, что сменил веру и стал истинным протестантом. Он шпионил в пользу Испании. Ему поручили отравить вас. Вы мешаете Филиппу обратить англичан в католичество, – Роберт говорил вкрадчиво, осторожно подбирая слова. От этого дрожь пробегала по телу.

По залу пошел шепоток. А вдруг в самом деле Лопес собирался отравить Ее Величество? Все знали: он служил еще графу Лейстеру и Уилсингему, отцу Френсис. Якобы Лопес по их просьбе готовил яды, которые нельзя обнаружить. Во Франции вроде тоже был врач, поставлявший яд Екатерине Медичи. Наверное, в любой стране должны иметься врачи, обладающие такими способностями.

– Вам придется провести дополнительное расследование. – Королева строго посмотрела на Роберта, словно он был нахулиганившим ребенком. – Пока у вас нет доказательств. Лопес отрицает свою вину.

– Убийцы никогда не признаются в совершенных злодеяниях. – Я видела, как Роберт начинает злиться. – Вашей жизни угрожает присутствие рядом этого человека.

– Сейчас вашими стараниями он не присутствует рядом со мной. Он находится в Тауэре. Прежде чем казнить его, как вы настаиваете, следует точно выяснить, виновен ли он. – Елизавета резко развернулась и пошла прочь.

Роберт не выглядел растерянным, скорее оскорбленным. Ему не доверяла королева! Какие ей еще нужны доказательства, кроме его слов? Лопес не признавался, но разве подобная мелочь когда-нибудь не давала судьям вынести справедливый приговор?

* * *

Лопес провел в Тауэре несколько месяцев. Он так и не сказал ожидаемых от него слов раскаяния, несмотря на настойчивые попытки Роберта выбить из врача признания своей вины. Королева долго не подписывала приговор. Однако Роберт почти ежедневно объяснял ей, насколько опасен шпион Лопес.

– Англия кишит шпионами Филиппа, – утверждал брат. – Их цель – обратить нас обратно в свою веру и свергнуть английскую королеву.

Последние слова всегда действовали на Елизавету как надо. Она начинала волноваться и соглашалась казнить врача. Потом она приказ отменяла, и так повторялось по нескольку раз на день. В конце концов Роберт своего добился. К лету королева сдалась. Казнь назначили на седьмое июня. Во двор Тауэра пришла толпа людей поглазеть на кровавый спектакль. Роберт сумелк тому времени убедить всех. Врача считали виновным и ждали его казни.

Я не любила смотреть на подобные вещи. Идти пришлось, потому что настаивали и муж, и Роберт. Казнят не просто шпиона, а человека, посягнувшего на жизнь самой королевы! Я смирилась и отправилась к Тауэру. Меня сопровождал Чарльз Блант. Муж уехал с самого утра, и мы с Чарльзом имели возможность остаться вдвоем. Его чувства ко мне стали совсем очевидны. Я понимала, что влюбляюсь, и не знала, хорошо это или плохо…

На площади толпились люди. Вскоре появилась лошадь, которая волокла за собой по земле несчастного врача. Очевидно, его пытали. Лицо и тело осужденного были залиты кровью, глаза заплыли. Сломанные руки висели как плети. Возле хвороста, приготовленного для костра, Лопеса отвязали от лошади. Опытные помощники смерти, обмотав шею врача веревкой, вздернули его, оставив в живых для дальнейшей экзекуции. Я закрыла глаза: известно, что будет дальше. Живот обреченного вспороли и начали вынимать внутренности, бросая их в подготовленный костер. Ужасающие крики врача заставили меня вздрогнуть. Они долго будут звучать у меня в голове.

В конце Лопеса четвертовали, расчленив уже мертвое тело. Площадь стала красного цвета от хлещущей крови. Меня тошнило и от увиденного, и от страшного запаха, наполнившего воздух.

– Уйдем отсюда. – Чарльз обхватил меня за талию, не дав упасть в обморок, и повел сквозь толпу на улицу.

* * *

Летом в очередной вояж к Южным морям отправился приватир Ричард Хокинс, племянник знаменитого Френсиса Дрейка. Противостояние с Испанией продолжалось, но Хокинс утверждал: на своем «Дейнти» в Южные моря он идет вовсе не бороться с испанцами, а исследовать неизвестные земли. Роберт был бы рад участвовать, но в дальнее и опасное путешествие Хокинс пустился без него. К сожалению, предприятие закончилось полным провалом. К концу лета Англии достигли печальные вести: один из кораблей Хокинса потоплен, другой – захвачен испанцами. Сам Хокинс получил несколько ранений и находится в плену в Панаме.

– Пора показать испанцам, кто истинный хозяин на море, – горячился Роберт. – Надо безотлагательно снова идти к испанским берегам. Провал Хокинса может нам дорогого стоить, если будем сидеть на месте.

Я присутствовала при беседе Роберта с Чарльзом Блантом. Чарльз не соглашался с братом: наши потери в последнее время были огромны.

– Что происходит с англичанами, когда их захватывают в плен в Южных морях? – спросила я мужчин.

– Ничего хорошего, – проворчал Роберт. – Их пытает инквизиция точно так же, как и в самой Испании. Кого-то казнят, а кто-то становится рабом на галерах.

– Вроде Хокинса отпустили, – встрял Чарльз. – Если он сумеет добраться до Англии, мы услышим от него подробности.

Достиг родных берегов приватир нескоро…

* * *

В конце года, на Рождество, студенты одной из юридических школ впервые разыграли перед королевой и двором музыкальный спектакль масок. Мы слышали, в Италии подобные представления разыгрывали давно. И вот лондонские студенты предоставили нам возможность увидеть маски воочию. Причем авторами тоже являлись англичане. Спектакль назывался «Протей и сверкающий камень».

Грей Инн – так называлась школа, знаменитая тем, что ее патронировала лично Елизавета, а почетным членом был Уильям Сесил лорд Берли. Поэтому отказать студентам и не прийти на представление королева и ее приближенные не смогли.

Все смеялись над забавными сценками и наслаждались легкой музыкой. Роберт сидел справа от королевы, постоянно улыбался и часто нашептывал ей что-то на ухо. Меня сопровождал Чарльз. Мы сблизились с ним за последние месяцы, и я ловила на себе любопытствующие взгляды придворных. Мне было все равно. Я влюбилась и не задумывалась ни о будущем, ни о муже, на некоторое время оставившем Лондон.

1595 год

В феврале я вновь попала на казнь. Елизавета потребовала присутствия двора в Тауэре во время ее свершения. Все должны были явиться, если только сами не находились при смерти. Преступников, которых казнили за измену, почти всегда вздергивали, но не до полного удушения, затем следовало вырезать внутренности, сжигая их на костре, и четвертовать. Картина не самая приятная, скажу честно. Хотя у толпы она вызывала бурные эмоции: люди выкрикивали ругательства в адрес изменника, смеялись над его содрогающими душу воплями, с явным удовольствием наблюдая за чужими страданиями.

Очередная казнь не отличалась от предыдущих. Католики, проводившие тайные мессы, всегда признавались судом изменниками. До оглашения приговора их пытали, выбивая признания, поэтому на казнь обреченных волокли уже полуживыми.

Роберт Саутвелл, которого собирались казнить в холодное февральское утро, не являлся счастливым исключением. Будучи католическим священником, по закону, введенному королевой, он обязался покинуть Англию через сорок дней пребывания. Вместо этого Саутвелл прожил в стране шесть лет. Перед смертью он с трудом перекрестился сломанными пальцами и прочитал молитву, а после поклялся, что не изменял королеве, заверив ее в своей верности. Толпа замолчала. На шею несчастного набросили веревку. Я прикрыла глаза, не в силах вынести страшного зрелища.

– Все кончено, – прошептал мне Чарльз. – Он умер сразу.

Но оттого, что внутренности вынимали у мертвого, стало не легче. Почему-то я подумала о муже. Он ведь практически насиловал меня в спальне, заставляя выполнять супружеский долг. Пытки в Тауэре – куда худшее наказание, и, тем не менее, вспомнив свой горький опыт, я исполнилась сочувствием к казненному. Слезы навернулись на глаза. Я представила себе, как пытают женщин. Я бы сразу сказала все, что хотят.

– Мне надо уйти отсюда, – с мольбой я посмотрела на Чарльза.

В карете я рассказала ему про свои мысли.

– Ты должна уйти от Рича! Не могу даже представить, что он делит с тобой постель! – Чарльз изо всех сил стиснул мою руку.

– Как? Как уйти от мужа? Мне не дадут развод! – но я поклялась больше не подпускать к себе мужа, пообещав Чарльзу придумать любой предлог, дабы избежать близости.

Я сдержала обещание. Правда, перед тем родила последнего ребенка от мужа. Остальные дети появились на свет наследниками Чарльза…

* * *

Испанцы. Опять испанцы. Вечное противостояние не прекращалось. Вести в конце июля пришли из графства Корнуолл. Дон Карлос де Амескита уничтожил Моузел и Пензанс. Не знаю, осуществил бы Роберт свою мечту во второй раз напасть на испанский берег, если бы не внезапное нападение дона Карлоса.

На портовые городки и деревни Корнуолла нападали часто. В июле несколько испанских кораблей проходили мимо Пензанса, когда дон Карлос решил внезапно захватить город. Испанцы разграбили не только Пензанс, но и торговый порт Моузел, знаменитый своими ярмарками. Никогда враги не довольствовались грабежом. После города сжигали. На сей раз дон Карлос из мести «еретикам» велел перед отплытием еще и провести католическую мессу.

Из Пензанса и Моузеля было что забрать: богатства стекались с королевских ярмарок и от сбора пошлин с пристававших к их гаваням кораблей. Английские войска на выручку подойти не успели. Испанцам удалось ускользнуть обратно к родным берегам.

Королева, считавшая каждый пенни в казне, пребывала в ярости. Час Роберта пока не пробил, однако Ее Величество очень хотела получить компенсацию потерянным богатствам, а заодно и проучить испанцев. В августе в Вест-Индию отплывали корабли под командованием сэра Френсиса Дрейка и сэра Джона Хокинса. Сын сэра Джона успел вернуться из прошлогоднего неудачного вояжа. Из-за полученных ранений он не участвовал в новом походе за сокровищами.

Поговаривали, в порту Сан-Хуана стоял корабль, битком набитый драгоценностями. Двигаться в сторону Испании корабль не мог, и сэр Френсис собирался напасть на него неожиданно, во время зимней стоянки, когда корабль планировали починить и отправить домой.

Роберту королева строго-настрого запретила сопровождать Дрейка. Чему мы несказанно были рады, стараясь не показывать открыто своих чувств расстроенному Роберту. Кроме опасностей, поджидавших путешественников в море, как обычно, от участников требовалось вложить в кампанию собственные деньги. Королева участвовать отказалась, претендуя только на получение возможной прибыли. Остальные вкладывали все, что имели.

– Сэр Френсис продал право аренды дома «Хербар»! – сообщил мне Роберт. – Представь себе, насколько важным представляется путешествие в Сан-Хуан! Какие сокровища хранит в своих трюмах корабль, что Дрейк продал аренду почти на сто лет!

– Аренда дома, который когда-то был королевской резиденцией Ричарда Третьего? – Я даже не знала, что теперь право сдавать его в аренду принадлежало сэру Френсису. – И какое-то время в нем находилось посольство испанского короля Филиппа?

– Так и есть, – кивнул Роберт. – Дом отдали сэру Френсису в восемьдесят восьмом году.

– За победу над Армадой? – догадалась я.

– Именно. За сокровища «Нуэстро Сеньора дель Розарио» – корабль, захваченный Дрейком в самом начале путешествия Армады по Ла-Маншу. – Глаза Роберта загорелись: любое упоминание о сокровищах испанцев приводило его в лихорадочное состояние.

Волнение брата я понимала, но в душе опять порадовалась за него. Интересно, что бы он продал для участия в кампании Дрейка? Положение нашей семьи не стало лучше. Мама и Кристофер продолжали «воевать» с кредиторами, пытаясь оплачивать бесконечные счета графа Лейстера. А Роберт всю прибыль от торговли вином тратил на содержание жены и детей.

Время покажет, сэр Френсис расплатился с испанцами за сокровища «Дель Розарио» сполна, а точнее, своей жизнью.

Сэр Джон Хокинс, пожалуй, по известности мог соревноваться со своим троюродным братом – Френсисом Дрейком. Под его руководством строились английские корабли, он удачно вел торговлю, поговаривали, что не только товарами, но и людьми. Назначенный вице-адмиралом флота во время похода испанской Армады против Англии, он преуспел на своем посту и получил от королевы рыцарское звание. Подобных почестей жаждал и Роберт. Его не пугали болезни, преследовавшие моряков в дальних походах, опасности, поджидавшие на каждом шагу в туземных странах…

* * *

Поход сэра Дрейка сразу начался с неудач.

– Погода, – объяснял мне Чарльз, – не дает быстро двигаться в нужном направлении. А чем дольше корабли будут в море, тем большая вероятность заболеть, не иметь достаточных припасов еды и питья. С сэром Френсисом и сэром Джоном идет около пятидесяти судов и около восьми тысяч моряков и солдат. Содержать в должном порядке подобное количество сложно. В любой момент кто-то может отстать из-за бури или сильного шторма.

Слова Чарльза оказались пророческими: в Южные моря к Сан-Хуану в ноябре подошли чуть больше половины вышедших из Англии кораблей. В живых осталось всего две с половиной тысячи человек. Пристать к берегу следовало срочно именно по причине болезней и истощенных припасов. Сэр Френсис сразу отдал распоряжения о том, где будет назначена встреча отставших судов. Сначала стоянка планировалась возле Канарских островов, следующая – в Пуэрто-Рико. Многие не дошли до этих мест. Испанцы сумели взять пленных и разведать планы Дрейка. Потому им потом и было проще опережать действия англичан.

Мне трудно себе представить лишения, которые выпадали на долю мореплавателей. Недаром считается: женщина на борту корабля – плохая примета. Единственная знакомая мне пиратка жила в Ирландии, но то исключительный случай. И если б ты видела Грануаль, то не сомневалась бы: такая женщина может справиться с куда большими подвигами, чем выход в море…

Восьмого ноября английский флот столкнулся с испанцами в Карибском море. Испанцы старались не позволить сэру Френису высадиться на берег. В схватке мы проиграли. Кораблям Дрейка пришлось уходить от преследования врага.

Уже двенадцатого ноября, как позже рассказывали свидетели тех событий, сумевшие вернуться в Англию, умер сэр Джон Хокинс. Сэр Френис тоже заболел дизентерией, но его жизнь продлилась чуть дольше. Обидно умереть от болезни, а не в бою с врагом. Ведь сразу после смерти сэра Джона Дрейк попытался захватить Сан-Хуан, надеясь не только завладеть сокровищами, но и превратить эту часть острова в английскую колонию. Безуспешно. Нападение испанцы отбили, так как сразу после первой схватки обогнали флот сэра Френсиса и сумели укрепить город до того, как к нему подошли английские корабли. У входа в город стояла артиллерия, а испанские морские, неповоротливые исполины охраняли пролив. Двадцать второго ноября мы им проиграли вторую битву.

Затем сэр Френсис вновь пересек Карибское море и его корабли отошли к Панаме. Там было хорошее место для захвата судов, везущих грузы из Перу. Кроме того, Дрейк собирался напасть на порт Портобелло. Атака на город произошла в самом конце декабря и также закончилась поражением сэра Френсиса. Он отошел на прежнюю позицию возле Панамы. В начале января Дрейк сжег ту часть города, которая примыкала к порту, и все корабли, стоявшие там. Часть солдат отправилась на сушу прорываться к Южному морю. Но испанцы каким-то чудом постоянно узнавали о продвижении солдат Дрейка и успевали подготовиться к обороне.

– Почему сэр Френсис так долго не возвращался? – спрашивала я Роберта. – После первых поражений следовало бы идти домой.

Роберт вздохнул тогда прежде, чем ответить.

– Сэр Френсис так просто не сдавался никогда. Он понимал, дома его будет ждать неласковый прием. Ее Величество быстро забывает прежние заслуги. Зато хорошо помнит провалы и неудачи. Дрейк не оставлял надежды захватить Панаму, и последней его попыткой было пройти к городу по реке Чагрес. С той стороны англичан не ждали, и попытка могла увенчаться успехом. К сожалению, сэр Френсис не успел осуществить свой план. Он заболел…

Роберт был хорошо знаком с Дрейком. А я редко встречалась с ним во дворце. Мои симпатии к этому человеку скорее основывались на легендах, которые слагали люди про его путешествия.

– Благородный человек, сэр Френсис, – продолжал Роберт, – всегда с уважением относился к пленным. Да и кто еще проплыл вокруг света? До него – только Магеллан. Дрейка уважали даже враги.

1596 год

Весь январь корабли сэра Френсиса бороздили Карибское море, безуспешно пытаясь захватить испанские суда. Болезни и голод обрушились на моряков и солдат. И последним ударом явилась смерть сэра Френсиса двадцать седьмого января.

До Англии вести доходили медленно. На самом деле до конца года никто толком не знал о судьбе приватиров. Возвращаться домой моряки решили лишь после смерти сэра Френсиса. Умирая, он назначил командовать оставшимся флотом своего брата, Томаса Дрейка, который и привел тех, кто выжил обратно в Англию.

Сэра Френсиса с почестями похоронили в море возле Портобелло. Подробности его вояжа удалось разузнать летом, когда Роберт вернулся из Кадиса, откуда привез бумаги испанских и английских моряков, подтверждавшие слова выживших в путешествии к Южным морям. Ходили слухи, тело сэра Френсиса забальзамировали и привезли в пивной бочке в Англию. Пожалуй, я поверю Роберту, который лично читал записи моряков, хоронивших великого приватира. Его тело покоилось в океане, вдали от родины. Да и мог ли сэр Френсис желать себе лучших похорон, чем в морских водах?

Тем не менее так и осталось неизвестным, где похоронен Дрейк. Из почти пятидесяти судов домой вернулось лишь пять. Испанцы продолжали утверждать, что на одном из них везли забальзамированное тело сэра Френсиса…

Так закончилась жизнь одного из самых знаменитых английских героев. Никто ни до ни после не смог стать более знаменитым и почитаемым, чем сэр Френсис Дрейк. Даже попытки Уолтера Рели найти «Золотой город», Эльдорадо, не превзошли подвиги Дрейка.

* * *

– Я добился согласия королевы! – провозгласил Роберт в начале весны.

Брат собирался точно повторить поход сэра Френсиса Дрейка на Кадис. Когда-то, перед самым выходом Армады, он сумел отсрочить выход испанцев в море. Дрейк сжег несколько кораблей в Кадисе и тем самым посеял панику среди моряков, которые итак были наслышаны о всемогущем и вездесущем «Драконе». После неудавшегося похода в Южные моря Роберт только и делал, что умолял королеву позволить ему отомстить испанцам за Дрейка. Она уступила. Мне казалось, Елизавета устала. Противоречивые советы, которые давали ей приближенные, не облегчали ситуацию.

С одной стороны стояла «старая гвардия», возглавляемая лордом Берли. Сторонников Роберта среди них не наблюдалось. С другой стороны собралась группа молодых людей, следующая за сыном лорда Берли, Сесилом. Они открыто противостояли брату, настраивая королеву против любых его действий и советов. Интересы первой и второй группы во многом совпадали. На свое место лорд Берли, естественно, продвигал сына, чьи друзья имели возможность влиять на Елизавету не совсем теми способами, которыми это делали «старики». Молодые королеву засыпали комплиментами и всячески ухаживали за ней. Они пользовались главной слабостью королевы: Елизавета боялась старости и не желала смотреть ни в зеркала, ни правде в лицо.

Роберт, конечно, тоже имел друзей. Среди них был мамин муж Кристофер Блант, лорд Уиллогби и граф Саутгемптон. Идея захватить Кадис, где продолжалась подготовка второй Армады, витала в воздухе.

– Мы должны не просто повторить деяния сэра Френсиса. – Роберт, как обычно, разговаривал, меряя широкими шагами комнату. – Мы должны сделать больше! Захватить Кадис и обосноваться в нем. Английский порт в Испании! Главный порт, из которого выходят корабли в Южные моря. В который заходят груженные драгоценностями корабли, вернувшиеся из Южных морей. Порт, где Филипп вовсю строит и ремонтирует корабли для второй Армады!

Кроме меня Роберта слушали Кристофер, Чарльз и мама. Мы сидели в большой гостиной, будто на спектакле. На сцене царил Роберт. Он составлял планы захвата Кадиса, а после и продвижения – дальше, в глубь Испании. Воспользовавшись минутной паузой, заговорил Кристофер:

– На такие планы потребуется много денег. Ее Величество не выделит из казны ни единой монеты.

– Я сумел убедить королеву, – веско произнес Роберт. – Естественно, она дает лишь малую долю того, что потребуется. Основное будут вкладывать участники похода. Прибыль превзойдет все ожидания: в Кадисе сосредоточено множество богатств. Мимо идут груженые суда. Найдем, что привезти домой.

Оптимизм и энергия Роберта заряжала окружающих. Наверное, только мама продолжала мыслить здраво. А скорее горький жизненный опыт да боязнь за сына не давали ей проникнуться его пылкими речами. Я? Я была влюблена! У нас с Чарльзом начался настоящий роман! Как в книгах. Я не думала о завтрашнем дне, наслаждаясь сегодняшним. Как и обещала, я больше не пускала в свою спальню мужа. Он не роптал, побаиваясь связываться с сестрой одного из первых фаворитов королевы. Роберта страшился не он один. За спиной у брата враги храбрились, но в лицо мало кто осмеливался говорить ему о своей неприязни.

Встречались мы с Чарльзом у мамы. Она предоставляла нам место для свиданий, прекрасно памятуя о собственной влюбленности в графа Лейстера. Если тема войны и политики маму всегда интересовали в последнюю очередь, то любовь занимала ее мысли в первую…

Несмотря на постоянные мысли о Чарльзе, я все же задумалась о планах брата. Он не шутил. Его намерения были куда как серьезны. Однако задуманное мне представлялось с трудом осуществимыми мечтами юноши, а не четко взвешенным решением взрослого, опытного мужчины.

* * *

В планы Роберта временно вмешались французы и Кале. Город, из-за которого постоянно спорили англичане и французы, вдруг оказался под угрозой взятия испанцами. Генрих Наварра за два года до этого все-таки был коронован в Париже. Никогда не отличаясь фанатичной преданностью какой-либо вере, он спокойно принял католицизм ради французской короны. Но города на севере страны оставались в руках его противников. Католики не сдавали свои позиции, не поверив чудесному превращению новоявленного короля Генриха Четвертого. Католическую Лигу продолжали поддерживать испанцы. Генрих объявил Филиппу войну. В ответ тот захватил несколько французских городов, пользуясь удачным расположением своих войск во Фландрии, которым до Франции было рукой подать.

Наварра начал с попытки занять Ла-Фер. Он осаждал город с начала года. Роберт считал освобождение Ла-Фера делом месяца, не дольше.

– У осажденных заканчивается еда, запасы пороха. Они вот-вот сдадутся.

На выручку Ла-Феру опять пошли испанские войска из Фландрии. Им чудом удалось провести в осажденный город несколько повозок с мукой и порохом, не привлекая к себе внимание Генриха. Теперь французский король ждал основные силы испанцев. Он не сомневался: они идут выручать осажденных. Вслед за несколькими сотнями груженных припасами лошадей ждали солдат.

Начиная с пятнадцатого марта испанцы всячески демонстрировали приготовления к походу. Сборы никто не скрывал. Напротив, внимание Наварры явно приковывали к готовящемуся сражению. Обман удался. Испанцы покинули Фландрию в самом конце марта. Но вместо продвижения к центру Франции пятого апреля испанцы неожиданно подошли к Кале. Когда стал понятен их замысел, было уже поздно. Генрих не мог быстро снять часть солдат с осады Ла-Фера. Да и расстояние между городами не давало возможности немедленно прийти на помощь Кале.

Три дня у испанских солдат ушло на подготовку атаки на город. Несколько кораблей подошло к нему с моря. В понедельник, восьмого апреля, именно с этой стороны и началось вторжение. А в среду испанцы захватили окраины города, примыкавшие к морю. Из Франции от Генриха Елизавете повезли письмо. В нем король просил срочно оказать помощь Кале. Он и сам готовился снять часть войска, стоявшего вокруг Ла-Фера.

– Напишите Генриху, я готова отправить корабли в сторону Кале. С одним условием, – королева, окруженная подданными, быстро диктовала секретарю текст письма, – если мы отобьем город, он станет вновь английским.

Окружающие закивали. Порт переходил из рук в руки несколько раз и постоянно являлся причиной разногласий между Францией и Англией. Сейчас в борьбу вступили испанцы. Просто выбить их из города и по-соседски помочь французам никому не виделось правильным поступком.

– Надо выступать. – Голос Роберта громко прозвучал в наступившей тишине. – Зачем писать Генриху письма? Мы отобьем Кале и просто оставим себе!

– Очень на вас похоже, граф Эссекс, решать проблемы недипломатичным путем, – Елизавета скривила тонкие губы. – Мы обязаны предупредить нашего брата о возможных действиях. Так, как вы предлагаете, не поступают люди, наделенные королевской властью.

– Поступают, еще как! – пробормотал брат. Его услышали несколько человек, стоявших неподалеку. Королева закончила диктовать письмо…

В середине марта стало понятно: Кале почти полностью находится во власти нападавших. Елизавета приказала Роберту принять командование шеститысячным войском и переправляться через Ла-Манш. Письма «брату» Генриху она писать не перестала. Он в ответах оставался уклончивым и не давал обещаний, надеясь уговорить английскую королеву оказать помощь бескорыстно.

Роберт отправился на побережье.

– Время упущено, – сказал он мне перед отъездом. – Но я постараюсь сделать невозможное. Придется не защищать город, а осаждать его, выбивая оттуда засевших испанцев. Прорваться будет нелегко: подступы к Кале с моря закрыты испанскими кораблями. Надеюсь на помощь принца Оранского. Он пообещал выйти из Голландии со своими судами.

В обычной манере королева, отправив Роберта к берегам Франции, дала весьма противоречивые указания. Главное из них заключалось в строгом запрете не начинать сражения без ее личного отдельного приказа. Она не теряла надежды уговорить раздираемого на части Генриха отдать Кале ей.

Роберт вышел в море. В Кале не сдавшейся оставалась только крепость. В ней удалось спрятаться горожанам и выжившим солдатам. Генрих снял все-таки часть солдат с осады Ла-Фер и отправил в сторону Кале. Английские корабли маячили неподалеку от порта в ожидании приказа королевы.

К сожалению, двадцать четвертого апреля крепость взяли испанцы. Генрих подойти на выручку не успел, а Роберту так и не отдали приказа наступать. Корабли принца Оранского остановила испанская артиллерия. Говорили, в крепости было чем поживиться: монеты, золото и серебро, лошади, порох, зерно, мука и другие припасы…

Вернулся Роберт в ярости:

– Мы без толку потратили время и деньги! – кричал он друзьям, не смея все же открыто выступать против Елизаветы. – Город стал бы английским! Я ждал, болтаясь в миле от берега!

Наверное, именно в виде жеста примирения королева разрешила Роберту готовить наступление на Кадис. Кроме брата выйти в море готовились лорд Эффингемский, Кристофер Блант, Уолтер Рели, лорд Уиллогби и граф Саутгемптон. Последнему участвовать в нападении на Кадис королева строго-настрого запретила. В тот момент Саутгемптон нравился ей сильнее других фаворитов. Утонченный граф, любитель театров и устроитель поэтических дуэлей обязан был остаться в Лондоне развлекать Елизавету. Ведь как ни умен молодой Сесил, а уж больно нехорош собой.

Во время подготовки кораблей к выходу в море и сбору войска споры о цели похода не утихали.

– Упрямый Берли уговаривает королеву не следовать моему плану! – Роберту становилось все сложнее держать себя в руках. – Он твердит одно: Филипп готовит вторую Армаду. Ее следует разгромить еще в порту, как сделал Дрейк почти десять лет назад. Привезти обратно в Англию побольше ценностей, которые удастся снять с судов, идущих из Америки. Все!

– А ты по-прежнему хочешь укрепиться в Кадисе? – Чарльз сидел подле меня, и, я надеялась, был скорее увлечен мной, чем планами Роберта. К тому же мы их успели выучить наизусть.

– Да. Так мы получим возможность укрепиться прямо у Филиппа под носом. Мы отрежем испанцев от морских путей в их заморские владения.

– Они смогут использовать другие порты, – возразил Чарльз. – Захват одного города не разрушит империю. Чуть усложнит достижение цели, но не уничтожит страну. А вот англичанам удерживать Кадис в своей власти будет сложно. Это потребует огромных средств…

– И ты о деньгах! – воскликнул Роберт. – Берли и Елизавета только о них и твердят.

– Подумай, ведь содержать многотысячное войско, расположенное вдали от дома, редко удается долгое время. Ради планов, которые сбудутся не сразу, не мгновенно? Ее Величество считает монеты, лежащие у нее в казне сегодня. А их там крайне мало. Затраты на помощь Наварре и голландцам истощили казну. Последний поход Дрейка не принес прибыли. Сам сэр Френсис погиб. Не так просто решиться на очередные расходы.

* * *

План Роберта отклонили безоговорочно. Он, правда, продолжал вести разговоры с друзьями. Разговоры, подтверждавшие: Роберт от намерения обосноваться в Кадисе не отказался.

– Мне страшно за него, – поделилась я с мамой незадолго до отплытия кораблей, – Роберт теряет благосклонность королевы. Это стало заметно. Она предпочитает ему других. В качестве любимого фаворита – Саутгемптона, в качестве советчика – Сесила и лорда Берли. Елизавета отклонила его план. В ответ пообещала не назначать Сесила Государственным секретарем и не вводить его в состав Тайного Совета.

– Слова королевы ничего не значат, – покачала головой мать.

– Даже если она сдержит обещание, дело не в ней, – расстроенно проговорила я. – Роберт слишком обуреваем собственными идеями. Он не видит врагов вокруг, плетущих против него интриги. Он выступает против всех, включая королеву. Он спорит, ругается, отстаивая свое мнение. А правильно ли оно, мама?

Мамины глаза оставались печальными.

– Королеве виднее. План, предложенный Робертом, действительно, стоит безумных денег. Лорд Берли служит королеве много лет. Он не подводил ее. Роберт пока не потерял привязанности Елизаветы. Уверена, она помнит, и кто ей представил Робина, и каким он был милым юношей – умным, порывистым, красивым. Он, как прежде, красив и умен. Только порывистость стала мешать Роберту. Она превращается в одержимость, в желание добиться своего любой ценой. Дадли навсегда останется в сердце Елизаветы. Останется ли его пасынок? Долго ли она будет терпеть выходки Роберта?

В июне корабли вышли в море. Роберта назначили командовать солдатами после высадки на берег. Лорд Эффингемский командовал флотом. Как происходили события, мы узнали после прибытия обратно в Плимут первых кораблей с больными и ранеными. Они привезли письма и рассказали о победоносном взятии Кадиса. Они же рассказывали и о неисчислимых богатствах, которые видели в испанском городе. После к этим речам прибавились слова брата. Пожалуй, я историю передам иначе: восстановив события в том порядке, как они происходили.

* * *

Быстрые и решительные действия Роберта большинство солдат и друзей вспоминало с восхищением. Английские корабли неожиданно подошли к Кадису, спалили суда, стоявшие в порту, и вышли на берег. Роберт лично повел солдат через улицы Кадиса. Скажу честно, сопротивление им практически не оказывали. Город не ожидал вторжения и не подготовился к обороне. Испанцы повторили ошибку восемьдесят седьмого года, оставив Кадис незащищенным. Впрочем, будем справедливы к Роберту. Он смело и отважно боролся с теми, кто ему противостоял. Солдаты его любили и слушались каждого отданного приказа.

Двадцать первого июня Кадис пал. Домой отправлялись письма о славной роли каждого, кто прославился на поле боя. Еще раз повторю, дошли они до Англии не сразу. А вот ссоры между Робертом и Говардом Эффингемским, начавшиеся еще в апреле, когда они оба шли на выручку Кале, стали сильнее. И в весной, и летом Роберт настаивал на действиях, противоречащих указам королевы. Лорд Эффингемский редко так поступал. А если и поступал, то не кричал об этом везде и всюду.

В Кадисе случилось иное: тех, кто высадился на сушу, обвиняли в присвоении всех добытых в богатом городе ценностей. Сложно судить, кто прав, кто виноват. Однако разделение, принятое в подобных походах на командующих на суше и командующих на море, часто приводили к конфликтам.

– Я знаю один способ примирить стороны, – говорил, вернувшись, Роберт. – Надо сесть за стол и выпить доброго вина. Чем больше выпьем, тем сильнее дружба.

Дружба длилась до первой стычки вне стола. Друзья поддерживали Роберта. На другой стороне стояли лорд Эффингемский и Уолтер Рели. Рели когда-то тоже был любимчиком королевы. Тайно женившись на ее фрейлине, что проделывали чуть ли не все фавориты, он лишился милости Ее Величества. Рели отправили в Тауэр. Как и остальных вскоре выпустили, но ко двору не пускали. В походе на Кадис Рели пытался вновь заслужить благосклонность Елизаветы преданной службой. К тому же Рели являлся другом младшего Сесила. А значит – недругом Роберта.

Даже во время боя не утихало желание выделиться. Отказывавшийся идти за Рели граф Оксфорд перекинул на борт его корабля трос и постарался вырваться вперед. Рели трос перерезал. Но пока они с Оксфордом препирались, Роберт, не обращая внимание на обстрел со стороны испанцев, проскочил первым, оставив позади корабли Рели и графа.

Мама утверждала, в таком положении вещей виновата сама королева:

– Когда был жив граф Лейстер, он оставался единственным фаворитом, к чьим словам прислушивалась Елизавета. Сейчас молодые фавориты сражаются за ее внимание и благосклонность. Их много. Ни у одного нет характера Дадли. Они стремятся выделиться, забывая про более важные цели.

На самом деле, вернувшись в Англию, каждый рассказывал о своих подвигах во время сражения, заставляя слушателей поверить: именно они – настоящие герои битвы за Кадис. Конечно, кроме слов о нахождении в самом опасном месте во время сражения или самом храбром деянии все твердили о несправедливом дележе захваченного добра. И тут-то королева слушала очень внимательно. Вот только слова участников событий сильно расходились…

– Есть свидетели, – Роберт вспоминал о сгоревшем на глазах англичан торговом корабле, – именно Рели не дал моим солдатам атаковать судно. Он боялся, что опять они оставят моряков с пустыми карманами. Воспользовавшись задержкой, испанцы подпалили корабль со всем хранимым в трюмах добром.

А в письмах, дошедших до королевы быстрее, чем сами очевидцы событий добрались домой, моряки твердили: «солдаты забрали себе все, лишив моряков и королеву заслуженной части ценностей. За два дня город разграбили и подожгли».

Затем произошло событие, определившее действия королевы. Роберт настаивал на своем изначальном плане: оставаться в Кадисе, укрепляться и держать там английский флот и войско. Лорд Эффингемский, естественно, желал идти обратно в Англию. Роберт тянул время, всячески пытаясь противиться возвращению. Он понимал: вернувшись в Англию, шансов у него не останется. О действиях Роберта королева как-то узнала. Учитывая, сколько шпионов на нее работало во всех странах, а также упорное нежелание врагов Роберта подчиняться его решениям, не удивительно, что новости до нее дошли быстрее, чем следовало. Ответный удар Елизавета нанесла немедленно. Пятого июля она, нарушив данное Роберту обещание, назначила Сесила Государственным секретарем и членом Тайного Совета.

Роберт видел: его планы проваливаются. Грозные письма от королевы повелевали возвращаться. И брат начал тайную переписку с голландцами и французами, пытаясь склонить их на свою сторону для освобождения Кале. Захваченный испанцами в апреле город не давал покоя Роберту. Уйти из Кадиса, но хотя бы сразу пройти в Ла-Манш и нанести удар по врагу.

Тайный Совет в свою очередь уговаривал королеву отправить подкрепление в Ирландию, а не воевать на континенте. В пользу Совета опять говорили деньги: война в Ирландии стоила гораздо дешевле. Роберту вновь отправили гневные послания. На сей раз он понял: возвращение домой неминуемо.

Прежде чем брат появился в Англии, сюда пришел тот самый корабль с ранеными и больными. Девятого июля сэр Эшли, которого в рыцарское звание возвели Роберт вместе с лордом Эффингемским, прибыл в Плимут. Права возводить в рыцари ни Роберт, ни Говард не имели, но, уверенные в королевской милости, отправили вместе с Эшли подробный доклад о положении дел. На корабле также везли письма. В том числе и от Кристофера Бланта. Кристофер, как ни странно, писал мне. Думаю, он осознавал: письмо куда быстрее доберется до меня, а не до мамы. Летицию не принимали при дворе, королева не стала к ней добрее. Поэтому письмо Пенелопе Рич выглядело куда лучше, чем письмо Летиции Нолис, графине Лейстер.

Двадцать восьмого июля сэр Эшли поскакал из Плимута в Лондон. Там его сразу же препроводили в зал заседаний Тайного Совета. Письма отобрали и начали подробный допрос. Эшли сразу понял, куда клонит королева и члены Совета.

– Ваше Величество! В Англию должны прийти корабли, груженные доверху ценностями, добытыми в Кадисе. Даже не сомневайтесь! – заверил рыцарь.

Уже второго августа вышел указ королевы: тщательно обыскивать все суда, прибывающие из Кадиса. Елизавета не доверяла никому, а Роберту – тем более. Все его намерения задержаться в Кадисе, несмотря на ее строжайшее повеление возвращаться, лишь ухудшали королеве настроение и увеличивали подозрительность. Кроме того, королева запретила любые публикации, касающиеся победы над Кадисом. Составить «настоящую» историю попросили Сесила. Лорд Берли любезно взялся помогать сыну. В качестве свидетеля происходивших событий взяли сэра Эшли. По прибытии из Кадиса основных сил нашелся еще один помощник – Рели.

– Эссекс, как медведь, который забрел во французский садик, – услышала я как-то в Гринвиче. Меня заметили и тут же замолчали, поклонившись.

Вот так воспринимали моего брата: большой медведь, не умеющий играть по правилам. Роберт тоже возьмется за составление истории, но именно как медведь, не ведающий что творит…

Пока в начале августа он попробовал дождаться торговых кораблей, чтобы прийти в Англию не с пустыми руками. Удача военная ему сопутствовала. Финансовых успехов добиться не удавалось. Корабли, видимо, предупрежденные заранее, ушли в другой порт. Пятого августа Роберт вышел из Кадиса в Англию. Он надеялся, личная встреча с королевой все расставит по местам. Он чувствовал себя героем, им он и являлся. Только, как выяснилось, победителей судят, если они не приносят прибыли в казну, а лишь тешатся воинской славой.

Уже в Испании брат начал писать историю нападения на Кадис. Потом я его спросила:

– Почему ты решил написать «Истинные события»? Неужели ты предвидел грядущие действия королевы и Совета?

– Отчасти предвидел, – ответил Роберт. – Рели всегда отличался прекрасным умением излагать факты на бумаге в свою пользу. Вспомни знаменитый «Золотой город». Рели вернулся из Ориноко ни с чем. А весь двор был убежден: Уолтер открыл земли, на которых золото растет прямо на деревьях! Он мудро посвятил книгу другу Сесилу. Да и до этого были примеры того, как Рели умеет упражняться в эпистолярном жанре. Зная его отношение ко мне, к моей роли во взятии Кадиса, я был уверен, Рели снова возьмется за перо. Но не предполагал, что истинными станут лишь факты, представленные Сесилом, Рели и Эшли.

Вернемся к событиям, которые происходили чуть ранее. Итак, Роберт вышел из Кадиса. Он отправил несколько экземпляров «Истинных событий» в Европу. С помощью друзей: Ла Фонтена, французского агента в Лондоне, Томаса Бодли, бывшего посла в Гааге, Гичардини, личного агента Роберта во Флоренции, трактат достиг Франции, Италии, Голландии. Его сумели распространить и в Англии, и в Шотландии. Несмотря на запрет королевы, «Истинные события» переписывали, передавали из рук в руки и читали.

Восьмого августа, когда Роберт еще не достиг берегов Англии, на него обрушился гнев лорда Берли. Во время заседания Тайного Совета выяснилось, что на корабле Эшли нашли драгоценности, которые он утаил от королевы. Эшли посадили в Тауэр. Но прежде он заверил Совет в своей преданности и готовности рассказать про графа Эссекса всю правду. В чем состояла эта правда?

– Они считают, отсутствие прибыли – целиком вина Роберта, – так мне сказал Чарльз после заседания. – Надо найти виноватого. У Роберта слишком много завистников и врагов. Виноватым хотят сделать именно его. Заодно принизив заслуги во время битвы за Кадис.

В Плимут Роберт прибыл десятого августа. Пока он добирался до Лондона, друзья договорились о праздновании в честь его возвращения в Кентербери. Торжественная служба в соборе, фейерверки – встречали Роберта как героя. Королева успела запретить всякие празднества повсюду, кроме Лондона. В нарушение приказа в колокола звонили во многих городах, приветствуя возвратившихся солдат и моряков.

Находясь в пути, Роберт, естественно, узнал о готовящихся против него действиях. Он написал еще несколько работ, восстанавливающих справедливость, и попросил друзей их размножить. По прибытии в Лондон Роберта сразу вызвали в Тайный Совет. От него требовали оправданий.

– Вы, граф, нарушили приказы королевы. Вы преследовали свои интересы, забыв об интересах Англии! – вещал лорд Берли, а члены Совета послушно кивали.

– Я не скрывал, что попытаюсь укрепиться в Кадисе. Письмо Тайному Совету было отправлено перед самым выходом кораблей в море. – Роберт смотрел на присутствовавших свысока.

Снаружи ждала толпа тех, кто стоял на его стороне. Людей, ставших преданными графу Эссексу во время совместного участия в боях. Они позвякивали шпагами и не собирались расходиться, пока Роберт не выйдет из зала заседаний. Выйдет свободным, а не очередным узником Тауэра.

– Письмо вы велели доставить нам, когда вас возвращать было поздно! Вы играете в опасные игры, граф!

– Я воевал, в то время как некоторые сидели во дворце и шуршали перьями, пачкая бумагу. – Роберт не сдерживался в выражениях. – Эти люди получили награды и звания. Они же пишут историю взятия Кадиса. Заверяю вас, я сделаю все, чтобы правда о настоящих героях стала известна, – он швырнул на стол очередную копию рукописи «Истинных событий».

Листки рассыпались перед членами Совета. Роберт резко развернулся и вышел из зала, громко захлопнув за собой дверь…

С того момента Роберт перестал появляться при дворе. Он сидел у себя дома в Эссекс-хаусе на Стренде и принимал друзей, которые шли один за другим. У них появились общие воспоминания – воспоминания о Кадисе. Каждый день к Роберту приходили мы с Чарльзом и Кристофер.

– Робин, тебе надо появиться во дворце, – уговаривала я. – На королей и королев не обижаются! Нельзя, не принято. Ты обижен на Ее Величество, но нельзя на нее обижаться, – я твердила одно и то же, понимая, Роберта переубедить сложно, если вообще возможно.

Он хмурился. Пил бокал за бокалом, а мне было его так же жаль, как маленького сына, который больно ударился и горько плачет, ничего не понимая. Характер Роберта после Кадиса изменился: он стал еще более резким. Брат привык командовать, привык рисковать и смотреть в лицо смерти. Он не боялся ни черта, ни дьявола, ни королеву. Друзья превратились в соратников и товарищей по оружию. Недруги? Недруги превратились во врагов. Они и в самом деле превратились в настоящих злоумышленников, увидевших в графе Эссексе не только фаворита королевы, но человека, способного вести за собой солдат на поле боя, способного побеждать. В нем начали видеть угрозу те, кто вчера поддерживали молодого фаворита. Лорд Берли, официальный опекун Роберта, теперь стоял на стороне сына. Иначе невозможно. Правда, иначе нельзя. Рели, рвущийся обратно в покои Елизаветы, Эшли, спасающий собственную голову… Кто ж их осудит?

Внешне Роберт тоже изменился. Раньше он следил за модой и стриг усы, строго ей следуя. В Кадисе он отпустил бороду. Волосы отрасли и неаккуратными прядями падали на плечи. Стричься Роберт не собирался.

– В память о Кадисе, – бесконечно повторял он.

Вокруг словно разыгрывали спектакль. Почему-то меня не покидало ощущение – спектакль с плохим концом. Тем не менее нам давали передышку. Несколько месяцев, когда фортуна будет смотреть в сторону Роберта.

* * *

Королева заметила отсутствие Роберта при дворе и правильно егоистолковала.

– Ваш брат обижен на нас. – Ее Величество вызвала меня к себе. Мы беседовали наедине. – Мы понимаем. Наше отношение к графу Эссексу не поменялось. Передайте Роберту, я жду его. Завтра.

– На Стренд! – кричала я извозчику. – Срочно! Быстрее, быстрее! – Я путалась в складках широкого платья и никак не могла дождаться, когда мы доедем до Эссекс-хауса.

– Роберт! – взбегая по лестнице, я звала брата. – Завтра к королеве! – Я еле дышала. – Сбривай свою бороду, стригись, одевайся. Завтра!

Надо сказать, Роберт улыбнулся. Он победил и здесь. Но в его глазах появилась жесткость. Оттого улыбка вышла чуть менее искренней, чем мне бы хотелось. Слова Роберта подтвердили мои опасения:

– Борода останется. Я никогда ее не сбрею. В память о Кадисе!

Он сдержит слово.

На следующий день Роберт явился в королевский дворец. Ему пожаловали звание фельдмаршала. А главное, Елизавета подарила брату драгоценный перстень.

– Она сказала, это – знак ее любви, – гордо показывал кольцо брат. – Несмотря на козни врагов, Елизавета не просто ценит меня. Она меня любит! Даже приговоренный к казни, я могу предъявить его королеве и буду прощен!

«Хороший знак», – подумала я.

Осенью Роберт потратил деньги на издание карты Кадиса. Составил ее бывший слуга сэра Френсиса Дрейка. Какая судьба постигла бы его, если бы он пошел в тот последний поход со своим хозяином, неизвестно. Но к тому времени он уже работал у Роберта.

Карта скорее служила иллюстрацией к битве. Несколько картин изображали, как английские солдаты под командованием Роберта захватывали город. Поучилось очень красиво. Тем не менее борьба за славу и лавры победителей не утихала. Сесил составил свой трактат о Кадисе. По закону именно он считался единственно верным.

Настроение у Роберта снова ухудшилось. Ему не сиделось дома. Он вновь попытался уговорить королеву на новые военные действия в Европе. Ненадолго остановило его два события. Одно – важное и быстро повлиявшее на дальнейшие события. Второе – куда менее значительное. Позже оно тоже сыграет свою роль в судьбе Роберта.

Начну со второго. В Англии собрали очень небольшой урожай. Повсюду царил голод, бедные шли в города, где количество попрошаек и так было угнетающим. В ноябре бедняки Оксфордшира подняли восстание. Восставших насчитывалось всего несколько человек. Они собирались привлечь на свою сторону народ из других городов, хотели вооружиться и идти на Лондон. Всем было ясно, никакой угрозы эти несчастные не представляли. Однако их схватили и велели везти в Лондон, судить.

Роберт возмущался:

– Людям нечего есть. За что их судить? Они не понимают что делают.

Поступки брата не противоречили словам: он помогал голодавшим в своем графстве как мог. Его усилия успокоить отчаявшийся народ помогали лишь отчасти. Всех накормить Роберту все равно бы не удалось. А суд продолжал пытать схваченных в Оксфордшире, выбивая необходимые Тайному Совету признания. А признания эти касались связи восставших бедняков с состоятельными и знатными подданными Ее Величества. Вот у кого были и силы, и средства пойти против королевы. Восставших казнили, а в руках у судьи остались бумаги, которые после сумели использовать против людей, не имевших к этому восстанию никакого отношения.

Событие первое случилось в октябре. Филипп отправил вторую Армаду против Англии. Захватить нас он планировал с помощью Ирландии. И если первая Армада случайно оказалась там: корабли были вынуждены возвращаться в Испанию мимо Ирландии и многие из них там нашли последний приют, то вторая к мятежным берегам пошла специально.

– Освободить ирландских католиков Филипп хотел давно, – размышлял Чарльз. – Лет сорок назад, рассказывал мне отец, ирландцы уже искали у Филиппа защиты.

– Почему же первую Армаду он не отправил к их берегам? – Я с трудом вникала в перипетии военных действий испанцев.

– Думаю, это слишком дорогая кампания. Так тогда казалось Филиппу. Проще было сразу напасть на Англию, чем идти в Ирландию и держать там войска, подобные тем, что стоят во Фландрии. Но ирландцы постоянно требовали от Филиппа решительных действий против Англии. Особенно после казни помогавших испанцам, выброшенным на ирландский берег в восемьдесят восьмом году. Еще раньше многие ирландцы бежали в Испанию и с тех пор служат в армии Филиппа. Север Ирландии находится в руках клана О’Нейла. Объединить усилия против Англии они мечтают давно.

– Испанцы хотят нас вернуть в католическую веру?

– О, они хотят куда большего, – усмехнулся Чарльз. – Заставить нас прекратить нападения на их торговые корабли, а также перестать помогать гёзам. Шпионы Ее Величества докладывают, ирландцы посылают Филиппу письмо за письмом, обещая предоставить солдат и любую другую помощь. В любом случае мы бросим все силы на борьбу в Ирландии, отозвав войска из Франции и Фландрии. В прошлом году мятежники на севере Ирландии укрепили свои позиции. О’Нейла провозгласили королем. В то же время во Франции власть Генриха становится все сильнее, гёзы захватывают новые земли, вытесняя испанцев из Фландрии. Против Испании вместе стоят Франция, Голландия и Англия, подписавшие договор в Гринвиче.

– Я помню. Летом, прямо перед выходом Роберта в море. – Слова Чарльза звучали для меня, как сказка. Я любила слушать его голос.

– Тебе интересно? – спросил он.

– Да, продолжай, пожалуйста.

– В Лиссабоне подготовили около двадцати пяти галеонов. Так докладывали Ее Величеству. К тому же пятьдесят три судна пришли из Фландрии и Германии. На севере в Виго ждут еще сорок кораблей. Филипп планирует высадить солдат в Ирландии и, оставив там несколько легких судов, отправить остальных обратно домой…

Двадцать пятого октября Армада вышла из Лиссабона в сторону Ла Коруньи. Они не дошли до своей цели. Разразился шторм. Утонула почти половина кораблей. Исчезли суда, которые везли тридцать тысяч дукатов. Английский флот, отправившийся навстречу Армаде, увидел, как история почти десятилетней давности повторилась. Разница состояла лишь в том, что сражаться на этот раз вообще было не с кем. Вторую Армаду Филиппа англичане прозвали невидимой – ведь ее не видел никто, кроме самих испанцев.

Несмотря на быстрый и счастливый исход дела, Роберта он не порадовал.

– Испанцы слишком быстро восстановили свои силы после нашего похода на Кадис. Точнее, разгром Кадиса вообще никак не отвлек их от выполнения намеченного плана.

– Основные силы стояли возле Лиссабона, – напомнил брату Чарльз. – Но ты смог отсрочить их выход в море. Кто знает, чем бы закончился поход «Невидимой Армады», если бы они вышли раньше? Осенью штормы обычно куда сильнее, чем летом.

Роберта было не переубедить: испанцы получили слишком слабый удар. Проучить их следовало сильнее. Брат вновь начал разговоры с королевой о новом походе против испанских портов. А Елизавета занялась ирландцами. Тайный Совет, как и Роберт, стоял на своем. Ирландия представляла, по мнению Совета, большую угрозу для Англии, чем несчастные испанцы, которые терпели неудачу за неудачей.

Год заканчивался. Рождество мы с Чарльзом проводили у матери. Мое сердце болело за Роберта, но я понимала: маме было хуже. Она переживала и за сына, и за мужа. Кристофер всегда дружил с Робертом. После похода на Кадис их дружба стала сильнее. Кристофер поддерживал Роберта во всем. Любые планы брата теперь касались Кристофера Бланта, а значит, и мамы.

– Будет ли когда-нибудь в нашей семье спокойно? – спрашивала меня она. – Дети Роберта растут, совсем не видя отца. Ты знаешь, они сдружились! – тут мама оживилась.

– Сыновья Роберта? – Я удивилась. – Ты их познакомила? Зачем?

– Роберт попросил меня. Он считает, мальчики должны знать друг друга и помогать друг другу. Я согласна. Учиться они будут в одном колледже.

– Френсис?

– Она спокойно отреагировала на известие о внебрачном сыне мужа. Роберт редко ее навещает. Уверена, у Френсис есть любовник. Она явно не грустит в одиночестве, – про подобные вещи мама всегда говорила спокойно. – И правильно, – добавила она. – К чему проливать слезы? Жизнь коротка…

Без сомнения, мама права. В тот год умер сэр Генри, муж графини Хангтингтон, которую мы с Дороти ненавидели всей душой. Но, когда дядю Генри забрал к себе Господь, мы загрустили, вспомнив старые времена.

* * *

Несмотря на разрешение парламента строить новые дома только на месте старых, Лондон разрастался. На окраинах маленькие, убогие домишки теснились друг к другу. Воровство, нищета, грязь часто заставляли меня ограничивать прогулки центральными, широкими улицами, по которым в основном прогуливалась знать. Даже проезжать мимо бедных лачуг бывало страшно. Плохой урожай усилил голод и выбросил на паперть еще больше попрошаек и воров… Зимой я оставалась дома, заменяя прогулки беседами с Чарльзом или обязательным посещением королевского дворца.

1597 год

А во дворце разговоров было только о новой Армаде, которую опять собирает упрямый Филипп. Надо сказать, англичане всегда со страхом воспринимали любые новости из Испании. Вроде чего бояться, если предыдущие попытки подчинить Англию у Филиппа проваливались? И неважно, Господь ли разбрасывал корабли по морю или английские моряки отражали нападение. Важно, что на английскую землю испанские солдаты так и не ступили, сколько этого ни ждал папа римский, отлучивший нашу королеву от церкви.

Боялись испанцев, словно они являлись чудищами о трех головах, изрыгающих огонь из пасти. Когда начинали ходить слухи об очередной готовящейся Армаде – а с восемьдесят восьмого года они возникали постоянно, двор мог вести беседы лишь об этом. Дамы делали большие глаза и все время чуть ли не падали в обморок. Мужчины спорили о количестве кораблей, которое на сей раз подготовит к выходу в море Филипп. Ирландцы продолжали искать в Испании помощи в борьбе против нас, а потому идея Сидни и его сторонников усиливать войско в Ирландии, а не на континенте, как предлагал Роберт, была популярна среди приближенных королевы.

В начале года Ее Величество, раздираемая противоречиями, все же постановила отложить подготовку английского флота до весны.

– Она же согласилась с моим предложением! – Роберт, как обычно, себя не сдерживал. И хорошо, кричал в собственном доме, а не во дворце в присутствии королевы. – Она же согласилась с тем, что следует выйти испанской Армаде навстречу! Елизавета даже заверила: командующим флотом буду назначен я!

– Роберт, успокойся, – наслушавшись сплетен придворных, я попыталась убедить брата не горячиться. – Все уверены, Армада раньше лета не выйдет. Хватит с Филиппа плохой погоды, штормов и бурь. Летом они тоже случаются, но гораздо реже. И потом, шпионы докладывают нашей королеве: приготовления идут, но выход в море действительно планируется на лето. Обещание, данное тебе, Ее Величество выполнит. Просто готовить флот начнут весной. Сейчас рано.

Роберта было не унять. Его настроение менялось по несколько раз за день и утомляло меня порой сильно. Я старалась поддерживать его как могла. Но иногда брат даже со мной отказывался видеться и говорить.

Например, однажды в феврале, несмотря на отвратительную погоду, я приехала навестить его. Он не появлялся при дворе с начала месяца. Королева всегда замечала отсутствие Роберта. Ведь, как она на него ни сердилась, Елизавета прощала графа Эссекса на зло всем завистникам. Со временем я стала гораздо теплее к ней относиться именно из-за нашей общей любви к Робину…

В Эссекс-хаусе стояла тишина.

– Граф не выходит из спальни, – сообщил мне преданный секретарь Роберта. – Не выходит уж четырнадцать дней.

«Две недели? – подумала я. – Ровно столько он не появляется у королевы».

– Ее Величество присылала за графом, – докладывал мне Уайт тихим голосом. – Он велел сказать, что болен. Но слуга точно знает, граф здоров.

– Доложите ему о моем приходе, – попросила я. – Если брат хорошо себя чувствует, я уверена, он захочет поговорить со мной.

Однако Роберт и со мной не пожелал встречаться. Я приехала на следующий день, потому что королева сердилась, не замечая среди фаворитов графа Эссекса. Его враги ликовали: лучшей нет для них радости, чем получить королеву в свое полное распоряжение.

Роберт смилостивился и спустился в гостиную. На нем был длинный халат и ночной колпак. Растрепанная борода придавала брату еще более неаккуратный вид.

– Собирайся, Роберт, – я умоляюще сложила руки перед грудью, – пожалуйста! Тебе надо ехать к королеве.

– Не поеду! – Роберт выставил ногу вперед, как на одном из портретов, висевших тут же в гостиной на стене.

В халате его поза выглядела нелепой, но я сдержала смех.

– Друзья рассказали: в поход против Филиппа со мной вместе идут лорд Эффингемский и Рели, – последнюю фамилию брат произнес с нескрываемым сарказмом. – Мы будем командовать флотом на равных. Опять распри, склоки, как тогда, в Кадисе. А ведь Ее Величество заверила меня: командовать я буду один!

Я привыкла иметь дело со своими маленькими сыновьями, и, видимо, с Робертом нужно было разговаривать как с упрямым мальчишкой, которого следует уговорить бросить игру и идти обедать.

– Переодевайся, – сказала я строго, нахмурив лоб. Я даже ногой притопнула. – Поехали. Иначе в море ты вообще не выйдешь и командиров останется двое!

К великому облегчению Уайта, слуг и моему собственному, Роберт подчинился. Его появление при дворе совпало с намерением Рели примирить все стороны.

– Рели хитер и умеет красиво говорить, а тем более писать, – делилась я с Чарльзом, моим единственным верным советчиком. – Стоит ли ему доверять? Зачем он пытается искать компромисс в отношениях с Робертом?

– Доверять стоит. Рели прекрасно понимает, королева недовольна сложившейся ситуацией. Ей не по нраву распри между фаворитами. Одно дело – они дерутся за ее благосклонность, пишут сонеты или наряжаются в камзолы, расшитые драгоценными каменьями, от которых в глазах блестит. Тут «турниры» разрешены и даже вполне приветствуются. Другое дело – политика, интересы страны. В любой момент королева может отказать в милости Рели и принять сторону Роберта. Увидев графа при дворе, Рели узрел в этом плохой знак и решил первым сделать шаг вперед.

В марте Рели добился поставленной цели. Внешне мир был восстановлен. Сесил обсуждал предстоящую подготовку флота с Робертом, Рели и лордом Эффингемским. Королева вздохнула спокойно. Впрочем, спокойствие это длилось недолго. Роберт влюбился. С одной стороны, он стал спокойнее и счастливее. С другой, я боялась предположить, что случится, когда слухи о его увлечении фрейлиной достигнут ушей Елизаветы. Я надеялась лишь на грядущую подготовку флота к выходу в море. Тут уж не до интрижек с фрейлинами королевы!

* * *

Ее Величество пребывала в плохом расположении духа. Так случалось, когда ей приходилось тратить деньги на, по ее мнению, ненужное и не срочное дело. Поскольку угроза оставалась неосязаемой, то подготовка к сражению против Филиппа представлялась пустой тратой казны. В данной ситуации фавориты и члены Тайного Совета оказались заодно. Они настаивали на продолжении кампании.

Чарльз смеялся:

– «Зачем тратить средства на защиту от угрозы, которой нет?» – эту фразу Совет слышал еще в восемьдесят восьмом году, когда Филипп готовил первую Армаду. Тогда Ее Величество оттягивала приготовления всеми силами. Сейчас история повторяется. Лорд Берли староват уже бегать за королевой и умолять не останавливать подготовку флота. Хорошо, Роберт, Сесил и Рели тут выступают на одной стороне. Их напор должен сыграть свою роль.

Роль сыграл вовсе не напор фаворитов и членов Совета. В апреле донесения от английских шпионов ясно говорили: испанцы готовят третью Армаду. Роберт мне зачитал отрывок из сообщения, прибывшего из Лиссабона:

«В марте в Ферол и Кадис отправились галеоны, полностью подготовленные к выходу в море и вооруженные пушками. Также туда идут корабли из Италии. Корабли из Фландрии идут в порты на севере…»

Королеву донесения шпионов убедили окончательно: как бы ни называлась новая Армада, Филипп твердо намеревается вновь отправить ее к берегам Англии. Двадцать четвертого апреля Елизавета издала указ о снаряжении двадцати кораблей и шести тысяч человек. Летом следовало выступить против Филиппа, не дожидаясь его появления в проливе Ла-Манш или возле Ирландии.

Тем не менее Ее Величество настаивала: флот готовится исключительно для защиты, а не нападения. А так как испанцы на горизонте не появлялись, в мае на окружение королевы опять обрушился ее гнев. От обид, ссор, непонимания среди приближенных не осталось и следа. Дружно, не забывая говорить комплименты набеленной старушке в рыжем парике, они твердили о необходимости выходить в море. Все было готово. Кроме того, Роберт от собственных уведомителей получил сведения о выходе из Вест-Индии нескольких груженных товаром кораблей.

– Наш план имеет две цели, – растрепанный, сонный, Роберт остался в прошлом. – Первая – разгромить суда Филиппа прямо в портах, не дав и шанса из них выйти. Вторая – перехватить торговые корабли из Вест-Индии. Разделившись, я, Рели и сэр Говард сможем без проблем достичь обеих целей без труда.

В итоге Роберта назначили единственным командующим собранными кораблями. Говард и Рели шли с ним в качестве вице-адмиралов, граф Оксфорд – маршалом.

– Старая компания собирается снова вместе. – Чарльз, услышав о назначениях, покачал головой. – Снова распри, непонимание и желание выделиться за счет другого.

– Они так сдружились в последнее время, – возразила я. – По-моему, все идет хорошо.

– Они дружны здесь, в Лондоне, когда им приходится противостоять королеве. Что случится в море? Удастся ли сохранить согласие?

Больше всего меня лично удивило желание мужа идти с Робертом. Я догадывалась, их отношения не ухудшились из-за моего увлечения Чарльзом Блантом. Никогда не будучи близкими друзьями, они тем не менее скорее были союзниками. Кроме Рича с Робертом отправлялся граф Саутгемптон, которому наконец-то королева позволила присоединиться к брату. Сходство характеров Роберта и Саутгемптона поражало так же, как и различия. Оба – высокие, красивые мужчины, храбрые и щедрые. Королеву одинаково привлекали в них бесшабашность и упрямство, некая неуправляемость нрава. В отличие от Роберта, Саутгемптон был легче в общении. Отрицательные черты смазывались и так сильно не бросались в глаза, как у Роберта. И несмотря на менее крутой нрав, Саутгемтон всегда с готовностью следовал за Робертом, поддерживая его и стараясь помочь…

К двенадцатому июня графу Оксфорду приказали прибыть в Англию с десятью кораблями из Голландии. Цель кампании до сих пор держалась в секрете. Сам граф Оксфорд не догадывался, зачем его отзывают в Англию. Планы могли быть любыми: от попытки снова вернуть Англии Кале до укрепления позиций в Ирландии.

Пятнадцатого июня все командующие получили точные указания: идти следовало на север Испании к Эль-Фероль, не подвергая корабли опасности. Королева не хотела рисковать своими судами. Ввязываться в открытый бой без надобности запрещалось. Поджигать, грабить – другое дело. Главное – нести минимальные потери.

С другой стороны, желание перехватить торговые корабли из Вест-Индии королева тоже не поощряла. Она всячески подчеркивала, цель английского флота одна – защищать родные берега. Елизавета не изменяла себе: открытое противодействие врагу не входило в ее привычки.

* * *

Первым вышел в море Говард. Лорд Эффингемский, как предписывали инструкции, пошел к Эль-Фероль. В одиночку он там ничего делать не мог. Оставалось лишь стоять поодаль и ждать эскадры Роберта и Рели. То, что всегда мешало испанцам, помешало англичанам. Из Плимута выйти корабли не имели возможности, так как разразился шторм. Какие усилия ни прилагай – двинуться вперед было никак нельзя.

Лорд Эффингемский ждал зря. Поняв, что единственным выходом для него остается возвращение к родным берегам, он повернул к Плимуту. Ветер, не дававший кораблям выйти из порта, напротив, с удовольствием пригнал эскадру Говарда домой. Месяц корабли простаивали в портах. Роберт и Рели вернулись в Лондон и получили все те же указания, о которых говорилось ранее: выйти в море, постараться уничтожить испанские корабли и в последнюю очередь забрать сокровища с судов, идущих из Вест-Индии.

Надо сказать, Роберт и Рели услышали лишь последнюю часть указа. При этом каждый думал о собственной славе и не старался установить взаимодействие друг с другом. Говард остался в Лондоне. Его эскадра в море больше не вышла.

Первым до Азорских островов дошел Рели. Он захватил остров Фаял и ждал там Роберта. Роберту в свою очередь друзья давали плохие советы: отдать Рели под суд за своеволие. Гнев Роберта следовало гасить, а не раздувать. Но в тот момент жажда наживы перевесила здравый смысл. Забыв про приказ идти к Эль-Фероль, дабы уничтожить испанский флот, Роберт приказал идти вслед за Рели к Азорским островам.

Оправдывая действия брата, Чарльз говорил:

– Конечно, Роберту не хватает необходимого опыта морских сражений. Он – скорее командующий сухопутными войсками, чем адмирал флота. Он не смог и к Азорам подойти. Все его трофеи – это три торговых корабля вместо целого флота. Десять судов – вот с каким уловом возвращался сэр Френсис Дрейк. А то бывало и больше. Сэр Френсис был опытным моряком. Его храбрость порой граничила с безумием, но то было продуманное до мелочей безумие, основанное на опыте и знаниях.

Самым сильным ударом явилось то, что испанцы отправили третью Армаду к Плимуту именно тогда, когда весь флот блуждал вокруг Азор.

– Ветер погнал нас к островам, мимо Эль-Ферола, – оправдывался позже Роберт.

Однако правда заключалась именно в этом: испанцы попытались напасть в тот момент, когда защитить Англию было некому. Что спасло англичан? Опять бури и штормы. Как только начались сильные ветра, испанская Армада, умудренная опытом двух предыдущих вояжей, тут же удалилась обратно к своим берегам. Они не понесли больших потерь благодаря мгновенному решению возвращаться. Роберт и Рели с небольшой выручкой, едва позволявшей покрыть расходы, прибыли в то же время в Плимут. Вернулись они с большим трудом, так как ветер их упорно гнал прочь от Англии.

Пока Роберт отсутствовал, лорду Эффингемскому даровали титул графа Нотингемского. Вернувшись, брат обнаружил, сей титул дарован был Говарду королевой за взятие Кадиса. А ведь Роберт считал Кадис полностью своей заслугой. Даровав новый титул, королева возвела Говарда в ранг, который повелевал всем остальным подчиняться его приказам. Всем, включая Роберта.

В октябре, вернувшись в Англию, брат уехал в Уонстед-хаус. Большой дом с красивым парком располагался неподалеку от Гринвического дворца. Когда-то он принадлежал графу Лейстеру и много значил для королевы. Когда граф умер, Елизавета забрала себе небольшой, но красивый замок в счет погашения долгов Дадли. Я уверена, Ее Величество просто не хотела, чтобы в доме, который был ей дорог, проживала моя мать. Впрочем, позднее королева подарила Уонстед-хаус Роберту. Туда-то он и удалился, узнав о всех новых назначениях. Его не коснулось ни одно из них.

Кроме того, брата обвиняли в провале всей кампании. Королева встретила его недружелюбно. Рели никто не сказал дурного слова. Заступничество Сесила сыграло роль, но и захват острова Фаял тоже не остался незамеченным. Защитники Роберта не играли такой роли при дворе, как Сесил или лорд Берли. К тому же все друзья находились с Робертом на кораблях и не могли выступать в его защиту. В то время как сторонники Рели заступались за друга, постоянно находясь при Елизавете.

Раскаивался ли Роберт? Сожалел ли о потерянных времени и деньгах?

– Они тут отсиживаются, а в море нахожусь я! – кричал Роберт, явно выпив несколько лишних бокалов вина. – Их выделяют, награждают. Меня обвиняют во всем! Рели обязан слушать мои приказы, а не самовольничать! – здоровый кулак брата обрушился на изящный столик.

Друзья пытались вразумить Роберта, но бесполезно. Он бушевал, не желая успокаиваться.

– Ты оказался прав, – сказала я Чарльзу, вернувшись из Уонстед-хауса. – Основные ссоры начались в море и не заканчиваются по сей день. Роберт винит Рели в захвате острова. Но будем честны, ведь он сам не справился с порученным ему королевой заданием.

Чарльз согласился со мной. Мы не делились своими мыслями с окружающими: Роберту и без нас хватало критиков. Впрочем, как и друзей, которые собирались у него дома, ругая Сесила, Рели и Говарда. Королева переживала за своего любимчика и отправляла к нему посыльных. Роберт в итоге объявил себя больным. Ее Величество всегда с трепетом относилась к подобным заявлениям фаворитов. В свое время граф Лейстер постоянно ложился в постель, если на него справедливо обрушивался гнев Елизаветы. Она тут же меняла гнев на милость и приезжала лично проведать графа.

Первой навестила брата я – вдруг Роберт в самом деле заболел? Нет, как и в прошлый раз, он разгуливал по дому в халате, а верный Уайт вздыхал и постоянно перекрещивался, взывая к Богу. Мои слова не помогли. Роберт упрямо настаивал на своей правоте и отказывался показываться в расположенном по соседству Гринвиче.

– Пойми, твои враги ликуют, – взывала я к здравому смыслу Роберта. – Ты не общаешься с королевой, значит, с ней общаются они. Елизавета грустит без тебя. Даже Саутгемптон не способен скрасить ее дни спектаклями и представлениями.

– Ничего страшного, – буркнул Роберт, прерывая мою пылкую речь. – Я плохо себя чувствую, Пенелопа. Прости, пойду лягу, – и он вышел из комнаты.

Тяжелые шаги послышались на лестнице, ведущей наверх, в спальню.

* * *

Королева старалась не показывать, как ей грустно в отсутствие Роберта. Меня всегда удивляла их взаимная привязанность. Роберту только что исполнился тридцать один год, Елизавете – шестьдесят четыре. Роберт возмужал, Елизавета постарела. Но почему-то между ними я видела некую связь, взаимопонимание во взглядах, которыми они обменивались. Нет, такой любви, какую испытывала королева к Дадли, она не чувствовала. Скорее Роберт был к ней привязан больше. Любое ее резкое слово, несправедливый поступок по отношению к нему вызывал в Роберте обиду и неприятие.

Остальные фавориты не обращали на подобные мелочи внимания. Они просили прощения, падали к ногам королевы и добивались снисхождения к своим проступкам. Даже на тайные женитьбы Елизавета в итоге закрывала глаза, заставив, конечно, прежде фаворита отсидеть некоторое время в Тауэре и отлучив его жену навсегда от двора.

С Робертом вначале их знакомства получалось помириться похожим образом. Теперь, когда он превратился из юноши в мужчину, Роберт перестал заискивать перед Елизаветой.

В ноябре королева лично навестила «заболевшего» фаворита. Я отправила Роберту записку, предупреждая о планируемом визите. Он тоже соскучился по Елизавете, поэтому принял ее благосклонно, не став перечислять свои обиды. Уайт рассказал мне:

– Они сначала поговорили в гостиной, где я велел слугам накрыть стол с легкими закусками. Оба с удовольствием беседовали друг с другом и с аппетитом ели. Слугам велели удалиться, в потому не знаю, о чем шла беседа. Но они явно не ругались. Потом граф велел принести шахматы, и они сыграли две или три партии.

Оставалось порадоваться за обоих. Наступил недолгий мир в их отношениях. Роберт вернулся во дворец, к неудовольствию одних и искренней радости других. Со спокойным сердцем я уехала к маме: в конце года у нас с Чарльзом должен был появиться первенец. Небольшой перерыв пошел мне на пользу. Этого ребенка я ждала с нетерпением, будто и не рожала до сих пор.

– Ребенок от любимого мужчины – совсем другое дело, – объяснила мне мама. – Конечно, я люблю всех детей. Просто тут что-то особенное происходит и с телом, и с мыслями.

– Ты по-прежнему оплакиваешь вашего с Дадли малыша? – вопрос сам вырвался у меня изо рта.

– Да – Мама грустно кивнула, – признаюсь, по Френсису, умершему младенцем, я горевала куда меньше. Я часто хожу на могилу к графу и сыну. Благо они похоронены рядом. Надеюсь, после смерти оказаться рядом с ними.

Я вздохнула и повнимательнее пригляделась к маме. Выглядела она прекрасно. В волосах проблескивала седина, но в отличие от Елизаветы мама не носила париков, поскольку ее пышные волосы оставались густыми. Локоны, как и раньше, выбивались из прически, придавая ее облику более задорный, молодой вид. Мама нечасто выходила в свет, большую часть времени посвящая воспитанию внебрачного сына Роберта или беседам с Кристофером. Оттого она несильно пудрила лицо, не заботясь о придании коже модной бледности. Хотя кожа у мамы всегда отличалась естественной белизной, не испорченная оспой и веснушками.

– Роберт пытается договориться с королевой о встрече со мной. Он очень хочет примирить нас, – неожиданно призналась мама.

– А ты? Ты хочешь? Зачем тебе это нужно? – я искренне удивилась, не слышав о подобном желании ни от Роберта, ни от самой матери.

– Сначала я подумала, мне незачем искать встречи с Елизаветой. Роберт настаивал на нашем примирении. И я уступила ему. Сейчас идея кажется более привлекательной. Никогда нельзя быть уверенной в завтрашнем дне. Вдруг милость королевы когда-нибудь будет полезной…

1598 год

О, этот год можно назвать годом смерти двух примечательных персон. Или годом двух великих ссор. Или годом двух великих примирений. Выбирай, как лучше сказать, а я поведаю обо всем по порядку. Сначала вернемся к Франции, которую мы оставили, если помнишь, раздираемой на части. Генрих Наваррский принял католичество, предпочтя получить французскую корону, чем оставаться верным протестантом. Его принял Париж, но испанцы и католическая лига никак не успокаивались, продолжая вести против Наварры войну. Ее Величество искала в Генрихе союзника. А тот, кто против Филиппа, вполне сойдет за союзника Англии. Однако в первую очередь французский король желал своей измученной распрями стране мира.

Филипп испанский, погрязнув в долгах, сам предложил Генриху заключить мир. Он не имел возможности продолжать военные действия. А потому в начале года королева забеспокоилась: союз Франции с Испанией совершенно не был в ее интересах. Тем более Филипп отказывался признавать независимость Нидерландов и идти на уступки английской королеве. Написав несколько писем французскому королю и не добившись взаимопонимания, королева намеревалась отправить в Париж посольство с целью удержать «брата» Генриха от непродуманного и поспешного шага. Ехать во Францию вызвался Роберт. Он лично знал Наварру и даже, можно сказать, с ним дружил. С собой Роберт хотел взять графа Саутгемптона. Генри, обладавший более спокойным нравом, чем Роберт, умудрился в начале года поссориться с королевой. Она прогнала его со двора, велев более не появляться во дворце. Саутгемптон собирался переждать, пока королевский гнев утихнет, пребывая с посольством в Париже.

– Опять Сесил, – Роберт ворвался ко мне в дурном настроении.

– Что случилось? – я оторвалась от созерцания новорожденного сына и посмотрела на взъерошенного брата.

– В Париж едет Сесил! Она опять переменила свое мнение, и не в мою пользу. Старый дурак Берли настоял на своем. Если он сам не уйдет в могилу, его придется вызвать на дуэль, – Роберт распалился и схватился за эфес шпаги.

– Лорд Берли вовсе не дурак, – вступилась я за старика. – Он давно и преданно служит королеве. Что тебе сказала сама Елизавета?

– Ничего! Просто поставила перед фактом: посольство возглавляет Сесил, а я остаюсь здесь. Представь себе, я буду заменять его на посту Государственного секретаря. Буду писать бумажки!

– Как здорово, Роберт! Ты же хотел быть назначенным на эту должность. Ты имеешь возможность показать свои способности не только на поле боя, – наверное, я бы радовалась всему в тот момент, забавляясь с младенцем, но я и вправду считала назначение Роберта, пусть временное, хорошим знаком.

Сесил-младший отлично знал характер графа Эссекса. Он потратил перед отъездом массу времени, уговаривая заменить его на почетной должности секретаря. Я удивлялась терпению и выдержке Сесила. Он унаследовал у отца все черты, необходимые для продвижения и службы при дворе. Роберт не смог устоять. Он принял предложенный временный пост и никого на дуэль вызывать не стал. Правда, с королевой Роберт разговаривал все фривольнее.

«Долго ли она будет терпеть его характер?» – спрашивала я себя.

Податливость Роберта вскоре нашла объяснение. Саутгемптон выправил себе бумаги для выезда из Англии. Несмотря на замену Роберта на Сесила Генри по-прежнему собирался в Париж.

– Саутгемптон пошпионит для меня, – проговорился в начале февраля Роберт. – Сесилу не удастся проворачивать свои дела с Генрихом за моей спиной и без моего ведома.

Я лишь пожала плечами. Роберт возомнил себя чуть ли не королем Англии, пытаясь влиять на ход переговоров с французским королем. Роберта ничего не смущало. Он проводил день за днем в беседах с другом, давая наставления и планируя действия, направленные против Сесила.

– Чарльз, если граф сорвет переговоры с Генрихом, разве это правильно? – меня все же беспокоило неразумное поведение брата. – Должна выиграть Англия и английская королева, а не тот или другой ее фаворит.

– Верно. Роберт пытается очернить Сесила за счет Англии. Хотя, я думаю, Саутгемптону не удастся предпринять ничего важного. Да и голова его занята не политикой.

Тут я согласилась с Чарльзом. Граф бежал из Англии из-за ссоры с королевой. А вот причиной ссоры послужила непрекращающаяся любовь Генри к Элизабет Вернон, о которой я уже упоминала в своем рассказе. То есть, конечно, граф не стал честно признаваться в своих чувствах к фрейлине королевы самой королеве. Но он заметно нервничал, комплименты Ее Величеству у него иссякли. Он позволял себе резко ей отвечать, не думая о словах. Конечно, на него повлияло и поведение лучшего друга. Чувствуя себя под защитой Роберта, Саутгемптон решил, что снисходительность королевы распространяется на него тоже.

Шестого февраля посольство выехало из Англии. Роберт приступил к обязанностям Государственного секретаря. Страсти на время утихли.

Через месяц Роберт с гордостью поведал: графа Саутгемптона представили королю Франции.

– Думаешь, он сможет повлиять на Генриха? – я не понимала подобной гордости за друга. Ее можно было объяснить лишь данными графу поручениями.

– Ты недооцениваешь Саутгемптона! – вскрикнул Роберт и тут же подтвердил мои опасения: – Я уверен в его действиях. Он способен не только устраивать спектакли и сочинять стихи.

Посольство оставалось в Париже еще месяц. Генрих развлекал англичан, охотно принимал их у себя, согласно кивал, подтверждая неугасимое желание не разрывать братского союза с Англией. Территории на севере Франции оставались камнем преткновения в беседах с королем. Тем не менее все соглашались – оставлять их в руках испанцев нельзя.

От Саутгемптона приходили восторженные письма. Он наслаждался жизнью вдали от дома и пока возвращаться не собирался. А вот Сесил, насколько я понимала, скоро появится в Лондоне. Его миссия затянулась: Генрих отказывался давать твердое обещание воздержаться от подписания договора с Испанией. С другой стороны, он утверждал: это не нарушит отношений с Елизаветой. Время уходило, но ничего иного добиться от Наварры было невозможно.

Чарльз не считал миссию Сесила невыполненной, а роль графа так вообще не рассматривал как сколько-нибудь значимую:

– Добиться конкретных обещаний невозможно. Франция слишком устала от многолетней войны. Король прав. Он думает о своей стране, о своем народе. Уверен, Генрих будет стараться ни с кем не портить отношения. Я также уверен, Сесил сделал все, что смог. Посмотрим, как пойдут дела дальше. А граф развлекается, забыв про обещания, данные Роберту. Судя по его письмам, он останется во Франции. Сесил возвращается без него.

Так и случилось. В начале апреля Сесил вместе с посольством прибыл в Лондон. Граф Саутгемптон написал Роберту примерно следующее:

«Я подожду, пока гнев Ее Величества не уляжется окончательно. К тому же я попытаюсь довести данное Вами поручение до конца. Оставшись во Франции в одиночестве, без известной Вам персоны, я смогу повернуть дело в нужную сторону…»

Роберт доверял другу и не сомневался в его усердии. Странное впечатление порой производил на меня брат: открытый, смелый, резкий в своих порывах, часто грубый. Получив прекрасное образование, последнее время он походил на неотесанного крестьянина, а не на графа. С другой стороны, Роберт отличался странным отношением к друзьям: он верил им безоговорочно, защищая их и пытаясь добывать для них должности и титулы. Этим он скорее вредил и им, и себе. Королеве не нравилась прямолинейная манера Роберта настаивать на назначениях своих друзей. Чем более он настаивал, тем более Ее Величество упрямилась. В итоге должность и титул получал кто-нибудь другой.

Друзья, конечно, любили Роберта. Они следовали за ним повсюду, восторженно глядя на своего предводителя. Но они не имели ни власти, ни знакомств при дворе, необходимых для собственной защиты и поддержки друга.

Буду справедливой, в домах Роберта всегда толпились люди. Им восхищались ровно настолько же, насколько не любили. Завистников у него хватало. А королева больше все же прислушивалась к мнению лорда Берли и других проверенных годами подданных. Молодые, резкие в суждениях фавориты ценились за умение говорить комплименты. Когда они пытались перейти эту грань, их ставили на место.

– Это нормально, – рассуждала я вслух, оставаясь наедине со своим Чарльзом. – Королева не становится моложе, а фавориты взрослеют. Им нужно добиться большего, чем то, что они имели в юности. Тогда одно только присутствие возле королевы делало их значимыми в собственных глазах. Сейчас Роберт и его друзья жаждут подвигов и громких званий. Королева? Она остается преданной тем, кто был с ней с самого начала. С детства или юности. Возьми лорда Берли. Он служил ей с тех пор, как она юной принцессой росла в удалении от двора и когда мало кто мог предположить, что Елизавета станет королевой Англии. Кто такой для нее мой брат? Роберт всего-то около десяти лет при дворе. Наивный мальчик, представленный королеве графом Лейстером. Мне кажется, она многое ему прощает лишь в память о любимом Дадли.

С годами становишься мудрее и глупее одновременно. Я судила по себе: мудрость граничила с безумием. Я считала каждый день, проведенный вместе с Чарльзом, и в то же время совершенно не обращала внимания на завистливый шепот, раздававшийся за моей спиной.

– Сестра графа Эссекса, – шипели «змеи», – открыто живет вместе с любовником при живом муже. Сестре фаворита позволено все!

* * *

Франция и Испания подписали соглашение о мире в Вервене второго мая. В городке близ Фландрии Филипп согласился по договору о мире отдать Генриху Наваррскому Кале. Никакого союза против Англии заключено не было. Испанский король, страдающий от болезней, под гнетом долгов, в которые погрузилась его страна, пошел на некоторые уступки французскому королю. Оба считали невыгодным дальнейшее продолжение военных действий.

В то же время Роберт зачем-то вознамерился вернуть мать ко двору.

– К чему тебе заставлять королеву принимать маму? – задала я мучивший меня вопрос.

– Если королева принимает меня, значит, должна позволить и матери появляться при дворе. – Роберт напоминал мне в тот момент напыщенного индюка, но вслух я об этом говорить не стала.

– И что? Маме позволили приехать?

– Только вообрази себе, да! Позволили. Ты не представляешь, насколько я способен влиять на королеву. Вы все думаете, она еще в силах управлять своими фаворитами, как шахматными фигурами. Ошибаетесь! – Роберт поднял указательный палец и поводил им перед моим носом. – Она стара. Цепляется за молодость, которой давно нет.

– Ты жесток, Роберт, – я не ожидала от брата таких слов. – Разве не благодаря Ее Величеству ты достиг того, что имеешь? Разве не она помогала тебе?

– Я всего достиг сам, Пенелопа. Странно ты рассуждаешь. И без королевы я бы выделился среди прочих, – Роберт нахмурился.

И опять я сравнила его с ребенком, взбалмошным и невоспитанным. Ребенком, которого любят и балуют. А он хмурился и хмурился, теребя отросшую бороду.

– Пенелопа, прости, – неожиданно произнес он. – Мне обидно за маму.

– Твоя жена тоже отлучена от двора. Почему ты не пытаешься заставить королеву встретиться с Френсис?

На мой вопрос у Роберта ответа не было. Мы оба знали, Френсис более не живет в его сердце. Да и с мамой у Елизаветы свои счеты. Уговорить Ее Величество принять Летицию Нолис – графиню Лейстер? Весьма непростая задача. Оказалось, королева, несмотря на «старость», обыгрывала Роберта. Ну, или, по крайней мере, играла вничью…

В конце весны мама приехала в Лондон. Она поселилась у меня в доме, потому что у Роберта все же было слишком шумно. Ежедневно мы являлись с ней в Гринвич в застекленную галерею дворца, куда могла заходить только сама королева. Каждый день мы просиживали там по несколько часов, но в конце концов к нам подходили одна из фрейлин либо слуга, чтобы доложить:

– Ее Величество подойти не может. Дела государственной важности. Просит прийти завтра и приносит извинения.

Мы уходили ни с чем. Роберт возмущался и вновь приходил к королеве с просьбой увидеться с матерью.

– Мама, может, не стоит проявлять настойчивость? – сказала я ей под конец недели. – Зачем тебе это нужно? Ты сама не испытываешь к Елизавете большой симпатии.

– Боюсь, меня не похоронят возле графа, – призналась мама. – Я умру, и Елизавета из мести разлучит нас в нашем последнем пристанище.

– Но если она не помешала тебе похоронить Дадли возле дома, то почему она не позволит тебя хоронить возле графа? – я недоумевала.

– Она мне мстит. Никогда не простит, – в мамином голосе я не слышала ни единой нотки раскаяния или грусти. – Я привезла ей в подарок украшение, – мама достала небольшую шкатулку. – Роберт договорился о торжественном обеде. Завтра. Там соберется много людей. Скорее всего, королева придет. Хотя бы мне удастся подарить ей драгоценности.

К обеду собрался, действительно, весь двор.Роберт расхаживал по залу в расшитом камзоле, явно нервничая. Стол был готов. Для королевы поставили высокое кресло, и оно пока пустовало.

– Ее Величество просит начинать обед без нее! – объявил вошедший в комнату слуга.

Придворные зашептались, оглядываясь на Роберта. Он поспешно вышел из комнаты. Остальные принялись за еду…

Стало ясно – маме надо уезжать. Елизавета принимала Роберта, иногда вежливо разговаривала со мной, расспрашивая о здоровье детей. Однажды после торжественного обеда я осмелилась спросить про маму, которая пока оставалась в Лондоне:

– Летиция Нолис, моя мать, привезла вам подарок и испрашивает соизволения встретиться, чтобы поцеловать вашу руку и вручить его, – еле слышно прошептала я, страшно волнуясь.

В отличие от чувств, которые испытывал к Ее Величеству Роберт, мне королева внушала страх и уважение. Молчать в ее присутствии я могла спокойно. Говорить… О! Вот это уже мне давалось сложнее.

– Леди Рич, ваша мать может вместе с вами прийти завтра в южную галерею.

Я не поверила своим ушам.

– Мама, завтра идем во дворец. Думаю, королева пройдет через галерею. Ты все-таки с ней увидишься.

В самом деле, Ее Величество прошла, гордо выпрямив спину, мимо нас. Мы преклонили колени. На минуту Елизавета задержалась возле мамы. Летиция склонила голову и поцеловала протянутую руку. Затем вручила шкатулку. Королева, не сказав ни слова, пошла дальше. Вслед за ней, не оборачиваясь, прошелестели юбками фрейлины.

Все попытки Роберта добиться повторной встречи успехом не увенчались. Мама уехала. А меня охватывало все более сильное предчувствие: королева не желает играть по правилам брата. Приняв от мамы подарок, она унизила ее еще больше, показав, насколько презирает и не считает нужным общаться.

Роберт не замечал еле заметного охлаждения к собственной персоне. Я пыталась убедить себя, что это – мои фантазии, никакого охлаждения нет и королева относится к Роберту по-прежнему. Она прощает ему грубоватые шутки, скользкие замечания, частое отсутствие во дворце. Она всегда отправляла к Роберту слуг справиться о его здоровье, а то и приходила сама. Что заставляло меня осторожно догадываться: это лишь остатки чувств, которые королева внешне пока проявляет, а внутри уже готова расстаться со своим фаворитом?

Пожалуй, королеву выдавал взгляд. Умный взгляд мудрых глаз, все понимающий, но далеко не все прощающий. Двор раскололся надвое. Королева, видимо, не хотела открыто отдалять Роберта: слишком многие его не просто любили – обожали. Простые люди на улице часто приветствовали графа Эссекса, как героя. Кадис не забыли. Последние неудачи не испортили впечатления. Тем более внешне Роберт как нельзя лучше подходил на роль победителя сражений. После Кадиса он стал отличаться от остальных придворных, следуя моде только в одежде.

Иногда за спиной королевы Роберт и вовсе позволял себе откровенные оскорбления, касавшиеся ее возраста и внешности.

– Пойми, Роберт, – пыталась я вразумить брата, – рядом с тобой есть люди, которые при первом же удобном случае предадут тебя и доложат королеве о твоих выходках. Да и зачем оскорблять женщину, которая является королевой Англии? Твоей королевой. Она – Тюдор, не забывай. В ней течет кровь Генриха – человека, скорого на расправу.

– Пусть пудрится поменьше! – Роберт расхохотался. – Старая женщина, забывшая про возраст, флиртующая с молодыми мужчинами. Она смешна! Пытается мне указывать что делать. Я сам знаю. И я сумею убедить ее и Тайный Совет, в котором заседают такие же выжившие из ума старики: надо собираться в поход против Филиппа. И прекратить твердить об Ирландии.

– Ты же раньше вроде не замечал ни пудры, ни париков. Намного ли Ее Величество была моложе, когда вы познакомились? Она выглядела не девочкой, какой ее помнил Дадли.

Мне стало обидно за Елизавету. Издалека она и сейчас выглядела молодой: стройная с прямой спиной, в рыжем парике, в котором, естественно, не проглядывался ни единый седой волос. Вблизи, конечно, возраст выдавало лицо. Но я искренне восхищалась выносливостью королевы. Она, как и раньше, способна была весь день ехать на лошади во время охоты или ходить пешком по аллеям парка, утомляя до крайности своих более молодых приближенных, которые плелись за ней вслед. Несмотря на столы, ломившиеся от еды, Ее Величество никогда много не ела.

Во многих домах по моде вставали поздно, к полудню. После сразу сытно обедали, а вечером ужинали. Королева вставала рано, гуляла и в семь утра завтракала. Завтрак для нее часто становился самым плотным приемом пищи. Королевскую привычку мне перенять никак не удавалось. И когда я должна была являться во дворец к завтраку королевы, сильнее пытки нельзя было придумать…

– Пенелопа, люди меняются, – Роберт нахмурился и перестал улыбаться. – Я стал другим. После Кадиса мне сложно оставаться прежним.

– Ах, Кадис! Роберт, тебе надо уже перестать вспоминать так часто о Кадисе. Он – в прошлом. Твои главные победы впереди.

– Не смей так говорить! – глаза брата сверкнули из-под нахмуренных бровей. – Память о Кадисе никогда не умрет в моем сердце!

* * *

Наступило жаркое лето. Я старалась бывать в душном Лондоне пореже. Королевский двор расположился в Гринвиче и его окрестностях. В столице вспыхивали болезни. Не прекращающийся голод заставлял людей стекаться в Лондон. И в бедных частях города, где в воздухе вечно стоял ужасающий запах, который источали немытые тела горожан и канавы с отбросами, болели и умирали куда чаще, чем в богатых домах. Трупы не успевали вывозить и хоронить. В Лондоне опять заговорили о чуме. Страшное слово гнало прочь лишь тех, у кого были силы и возможности передвигаться.

Чарльз говорил:

– В Лондоне всегда, даже в самые худшие годы, оставались люди. Я слышал разные истории. Некоторые заколачивали двери и окна, надеясь, что чума в таком случае не залезет внутрь. Так жили месяц и больше, не выходя на улицу, в темном доме. Иногда умирали, а соседи, вернувшись, взламывали двери и обнаруживали разлагающиеся трупы. Другие не сидели в доме, потому что дома у них не было. Они ходили по городу, грабили чужие жилища, пили и ели из запасов, сделанных бросившими дом хозяевами.

У меня мурашки бежали по коже от подобных рассказов. И ночью иногда снились блуждающие по городу люди с сумасшедшим огнем во взгляде и с всклокоченными бородами. Отчего-то они походили внешне на рассерженного Роберта. Я просыпалась с бьющимся сильнее, чем обычно, сердцем и плохими предчувствиями.

В июле разразился скандал. Роберт перестал сдерживаться и повел себя совсем неподобающим образом в присутствии королевы, адмирала Говарда, Сесила и лорда Берли. Обсуждение касалось Ирландии…

Я помню, как отец ездил в Ойстер наводить порядок. Север Ирландии всегда оставался местом, где выступали против Англии. Вешали, убивали, сажали в тюрьмы одних, на их место мгновенно становились другие. За последние годы лучше не стало. О’Нейл, возглавлявший сопротивление, получил от Елизаветы титул графа Тирона. Он не отказался от предложенной чести. Но шпионы докладывали, О’Нейл продолжает переписываться с Филиппом, уговаривая его совместно выступить против Англии. Провалившаяся прошлогодняя попытка высадиться в Ирландии не охладила их пыла.

Английские войска в мятежной варварской стране возглавлял сэр Джон Норрис. Он предложил О’Нейлу прекратить сопротивление. Взамен обещал вывести английских солдат с севера. О’Нейл согласился. Как только солдаты ушли, он, по своему обыкновению, вновь поднял оружие.

Королева назначила своего нового представителя, лорда Бороу. Сэр Джон Норрис оказался у него в подчинении и вскоре после назначения Бороу скончался. Двор шептался: сэр Джон умер от расстройства. Он посчитал, что более ему королева не доверяет и не считает его достойным представителем Англии.

Лорд Бороу начал управление с жестокой атаки на бунтовщиков. Не без потерь ему удалось взять форт Блэкуотер, самое укрепленное место ирландцев. Развить успех лорд не успел и умер от полученных ранений. Власть перешла к графу Ормонду. О’Нейл, никем не преследуемый, в свою очередь осадил форт. Отправленное Ормондом войско потерпело поражение, какого, как утверждал Чарльз, не знали еще англичане в Ирландии. Погибло более полутора тысяч человек, а форт мгновенно сдался О’Нейлу. Победитель злорадствуя, заявил о неподчинении королеве Англии. Ни на каких условиях он не собирался заключать с нами союз, продолжая держать оружие наготове в ожидании помощи от короля Испании…

Так вот, разговоры о положении дел в Ирландии в последнее время оставались главным предметом обсуждения в Совете. Шансы Роберта отвлечь внимание королевы от этой насущной проблемы были невелики. Лорд Берли, несмотря на день ото дня ухудшающееся самочувствие, очередную идею Роберта, касавшуюся нападения на Испанию, отвергал. Королева так же считала: дешевле сломить сопротивление в Ирландии, чем опять собирать флот. Тем более вести из Испании приходили обнадеживающие: страна обанкротилась окончательно, у Филиппа отсутствовали средства на строительство и ремонт кораблей. К тому же бывшие его союзники, понаблюдав за провалом предыдущих кампаний, отказывались принимать участие в снаряжении новых испанских Армад.

Поняв, что не находит у присутствующих поддержки, Роберт принялся спорить о назначении нового командующего английскими войсками в Ирландии. Казалось бы, на эту должность прочили нашего родственника, дядю сэра Уильяма Нолиса. В свое время дядя воевал в Голландии с графом Лейстером. Мама приходилась родной сестрой сэру Уильяму. Но королева умела не обращать внимания на подобные мелочи: при дворе кто только не состоял друг с другом в родстве. Ее Величество никогда не забывала тех, кто дружил с графом Лейстером и кого он выделял.

Невзирая на родство с сэром Уильямом, Роберт настаивал на назначении сэра Джорджа Кэроу. Сэр Джордж долгое время служил в Ирландии. Королева признавала его заслуги и даровала ему рыцарское звание. Он даже отказался от поста посла во Франции, желая остаться в Ирландии. Но в девяносто втором году сэр Джордж вернулся в Англию, получив от королевы новое назначение. Как он познакомился с Робертом? В Кадисе! Вот только дружбой их отношения никак нельзя было назвать.

Сэр Джордж скорее являлся другом лорда Берли и поддерживал его сына Сесила. Совместные с Робертом походы в Кадис, а затем к Азорским островам не сделали их ближе. Роберт постоянно подозревал Кэроу в шпионаже и отстаивании интересов Сесила. Зачем же Роберту понадобилось настаивать на назначении сэра Джорджа в Ирландию?

– Я хочу убрать с дороги этого хвастливого выскочку! – объяснял брат. – Одним другом Сесила меньше!

А незадолго до описываемого мною события Кэроу оскорбил Роберта, и дело почти дошло до дуэли. Вмешались все: королева, Сесил, Берли. Драться соперники не стали. Однако упрямый, злой Роберт просто так сдаваться не стал. Он не думал, что королева будет настаивать на своем выборе. Ведь сэр Джордж на самом деле прекрасно знал Ирландию и отличался безжалостным, жестоким нравом…

Королеву убедить не удавалось. Порой она тоже бывала упряма под стать Роберту.

– Решение принято, граф Эссекс, – объявила Елизавета, поджав губы. – Сэр Джордж достаточно послужил в Ирландии. Он мне нужен здесь, в Лондоне. А ваш дядя вполне способен справиться с задачей. Граф Лейстер был о нем высокого мнения.

И тут Роберт, крайне раздраженный и неспособный более аргументировать свое мнение, повернулся к Ее Величеству спиной и презрительно рассмеялся. Королева вскочила с кресла, стремительно подошла к Роберту и надрала ему уши. Да, да! Именно так! Порой, когда мои сыновья начинают особенно шалить, я делаю так же. Им это ужасно не нравится. Роберту тоже не понравилось. Еще бы, при врагах, которые и так постоянно искали повод унизить Роберта или указать ему на ошибку, получить такую выволочку!

– Пойдите вон и повесьтесь сами! – крикнула королева.

Роберт возмутился, кровь вскипела в его жилах и он схватился за шпагу. Говард шагнул между ним и королевой, не давая Роберту приблизиться к ней.

– Если бы на вашем месте стоял Генрих Восьмой, даже ему я не простил бы подобного унижения! – прокричал Роберт из-за спины адмирала и побежал прочь из дворца.

Слухи быстро распространяются среди придворных. О неслыханной дерзости графа Эссекса тут же стало всем известно. Простит ли королева Роберта? Меня лично волновал именно этот вопрос. Брат явно не понимал, что делает. Рисковать не расположением Ее Величества, а жизнью – не слишком ли велика плата за расстановку сил при дворе? Если раз королева крикнула «повесьтесь», то не велит ли она своим слугам в следующий раз выполнить приказ?

Случившееся, напротив, убедило Роберта в безнаказанности. Как ни странно, он не раскаивался в содеянном ни секунды.

– Извиниться? – вопрошал он. – За что? Я прав! – безумный огонь его глаз убеждал без всяких слов: он не лукавил, он искренне верил в собственную неуязвимость.

Могла ли Елизавета прощать бесконечно? Могла ли она постоянно идти навстречу пожеланиям фаворита? Уверенности мне не хватало.

– Роберт, ты не король и никогда им не будешь, – слова сами вырывались наружу. – Если и доказать родство матери с Генрихом, отцом Елизаветы, тебе никогда не занять этот трон. А доказать родство нам, так или иначе, не удастся.

– Ты глупа, Пенелопа. С годами я вижу это все яснее. Твоя логика сходна с размышлениями матери и Френсис. Дороти, по крайней мере, не претендует на суждения, не дает советов.

Ох, как ошибался брат! Дороти претендовала на суждения. Ее мягкий характер позволял высказывать свое мнение мне и не пытаться навязывать его брату. На деле оно несильно отличалось от моего, маминого и в меньшей степени Френсис. Именно жена, как ни странно, не перечила мужу. Видимо, просто оттого, что не виделась с ним месяцами. Она жила своей жизнью, не участвуя в делах Роберта. Изредка Френсис появлялась у мамы, привозя в гости сына. Сейчас оба ребенка Роберта учились в Кембридже. Они сдружились. Роль родителей и мамы для них становилась все менее значимой.

– Тебя простят, Робин, в последний раз, – отчего я произнесла эту фразу, сама не знаю. Холод сковал душу и сердце. Надвигалась трагедия, которой, увы, никто не способен был противостоять.

Жаркое лето душило. Несмотря на постоянное пребывание за городом в компании Чарльза и детей, я не чувствовала себя в безопасности. Над Робертом сгущались тучи. Ночами он снился мне маленьким мальчиком, сидевшим в ногах у матери возле камина. Она взъерошивала его кудри и рассказывала истории из своего прошлого. Слов я не слышала. Сон медленно рассеивался, оставляя горький осадок в душе.

– Повесьтесь сами! – эхом отдавались слова королевы. – Повесьтесь сами!

Ужас сковывал меня по рукам и ногам. Казалось, пыткам не будет конца. В какой-то момент я поняла, что боюсь за себя.

– Чарльз, – разбудила я любимого, – если Роберт окажется в немилости у королевы, в немилости окажусь и я. Мы не сможем открыто жить вместе. А что станется с нашими детьми? – к тому моменту у нас родились сын и дочь.

– Не беспокойся, – Чарльз провел рукой по моим волосам. – Твой муж даст развод. Если не даст, то мы все равно будем вместе. Детей я признал. Незаконнорожденными они не будут. Найдем им титул, звание и место при дворе.

Мне передавалась уверенность Чарльза, и я спокойно засыпала снова. Наше совместное будущее виделось чем-то неизменным, неподвластным переменам. Его присутствие делало меня спокойнее. Я реже задумывалась о судьбе брата, надеясь на лучшее. Сам Роберт спокойствию не способствовал. Его поведение казалось мне странным, необдуманным, самоуверенным. Чарльз не пытался его оправдывать. А с другой стороны, он, к сожалению, не видел для него будущего.

– Жизнь ломает людей, – размышлял он, – но для Роберта все складывалось хорошо. Несмотря на отношение королевы к твоей матери, его она всегда любила.

– Искренне любила, – добавляла я с горечью.

– У Роберта остался шанс сохранить благосклонность королевы. Ее что-то удерживает от последнего шага. Других уж давно б отлучила от двора.

– Чарльз, ты читаешь мои мысли! – воскликнула я. – Вот задумываюсь, отчего Ее Величество постоянно прощает Робина! Мы не знаем какого-то секрета?

– Возможно, – Чарльз кивнул. – Твоей матери виднее. Секрет существует. Разгадка на поверхности. Просто так терпеть подобные выходки Ее Величество не станет.

– Любовь? – наивно предположила я.

– Любовь здесь, конечно, играет определенную роль. Даже не исключено, одну из главных. Но не так играет, как мы видим со стороны. В любом случае Роберту стоит быть поосторожнее. Печально, но мой совет бесполезен. Твой брат словно выясняет, до каких пор его будут терпеть, что он может себе позволить. Когда он это выяснит, станет слишком поздно.

Слова Чарльза звучали как зловещее предсказание. И хотелось бы не верить, да не получалось. Тучи собирались на небосклоне, заслоняя яркое солнце, пытавшееся изо всех сил освещать грешную землю. Я молилась, понимая: Роберт испрашивать прощения не станет ни у королевы, ни у Господа Бога.

– Иди и повесься сам, – резкие слова колокольным звоном отдавались в ушах.

Роберт выполняет приказ – готовит веревку, готовит эшафот. Его голова в его руках, но он снимает ее с плеч и спокойно отдает на растерзание толпы. Оставалось надеяться на одно: на перстень, что подарила ему королева. В последний час он передаст кольцо, и она вновь помилует своего непутевого фаворита…

Не только мы с Чарльзом волновались за судьбу Роберта. Один из друзей писал ему, уговаривая не терять времени и просить прощения у обиженной им королевы. Роберт ответил с присущей ему прямотой. Но письмо было вежливым и полностью соответствовало этикету. Видимо, брат остыл и не стал на бумаге выражать свои мысли так, как мог бы выразить их вслух. Прежде чем отправить адресату, письмо Роберт мне зачитал при встрече:

«Вы пишете, я должен сдаться. Я не могу признаться в вине, которую не чувствую, я должен быть справедливым. Я слишком много должен правде и не могу признать неискренность правдой или правдой вранье. Явился ли я причиной ссоры, спрашиваете вы, причиной скандала, который учинил? Я не явился причиной, по крайней мере, в той степени, в которой гнев обрушился на мою голову. Я терпеливо сношу все и тонко чувствую все, что получил в результате скандала. Не более. Когда несправедливость вершится надо мной, требует ли Господь, чтобы я просил прощения? Почему я не могу не делать этого? Разве земная власть является безусловным законом? Разве к подданным не относятся порой несправедливо? Разве всегда правы короли? Простите меня, простите, но я никогда не смогу принять эти принципы. Пусть те, кто хочет получить выгоду от королей и королев, показывают, что у них отсутствуют чувства и они не обижаются на оскорбления. Пусть они признают абсолютную власть на земле. Это не значит, что существует абсолютная власть на небесах. Что касается меня, ко мне отнеслись несправедливо и я ощущаю это. Причины моего поведения – исключительно благонамеренные. Я уверен! И что бы ни случилось, власть имущие на земле никогда не смогут показать бо́льшую силу, чем я показываю в страданиях, которые могу перенести»^[203].

Другие друзья, я и Чарльз, даже мой муж и мама, которая и сама находилась не в самом лучшем положении, умоляли Роберта вновь появиться во дворце и просить у королевы прощения. Ее Величество понимала, как обидела Роберта, и замечала его отсутствие. В итоге она отправила к брату его друзей, велев передать, что сэр Джордж отправляется в Ирландию, а наш дядя, сэр Нолис, вовсе не желает этого назначения и остается к услугам племянника.

Как бывало ранее, Роберт внял мольбам и просьбам. Он явился во дворец. Я видела, более королева не относится к нему как к любимому фавориту. Скорее она смотрит на него с опасением, как на угрозу трону. Былое взаимопонимание восстановить не удалось…

* * *

Смерть лорда Берли не застала нас врасплох. Старейший советник королевы болел, но никогда не показывал, насколько плохо себя чувствует. Незадолго до кончины он продолжал споры с Робертом. В основном они касались Испании. Роберт настаивал на военных действиях против Филиппа. Лорд Берли, напротив, считал, что власть Филиппа сама по себе идет к концу и можно заключить честный мир благородно и не подвергаясь опасности. Лорда Берли утомляли долгие и бесплодные споры с Робертом, который жаждал военной славы.

Последним достижением лорда Берли не стало заключение выгодного мира с Испанией, против которого выступали слишком многие, кто поддерживал стремление графа Эссекса продолжать войну. Нет, лорд Берли сумел сделать другое: он договорился с Голландией о выплате тех сумм, которые королева одалживала гёзам. Также королева более не выплачивала им ежегодную сумму на оборону.

Устав от государственных дел, в семьдесят восемь лет лорд Берли скончался. Он служил королеве около сорока лет. Его всегда отличало здравомыслие и спокойный характер. Лорд Берли не менял своих взглядов, веры и мнения. Когда умерла жена лорда, он заметно погрустнел. И уверена, ее смерть ускорила его кончину. Несмотря на разногласия, он всегда старался поддержать Роберта, не предавая сына своего умершего друга, стараясь помочь ему в трудных ситуациях, возникавших при дворе.

Так же предан он был и Елизавете. При жизни графа Лейстера Берли делил с ним влияние и власть. Враждебность, порой возникавшая между ними, не мешала Берли вести дела. Поговаривали, лорд Берли всегда пользовался своим положением и брал деньги из казны, чтобы положить их в собственный карман. Прекрасный дворец, выстроенный им возле Лондона, привлекал внимание завистников. Тем не менее никто не сумел уличить лорда Берли в краже. Он скрупулезно записывал свои расходы и доходы, будучи всегда готов предъявить любому необходимые бумаги. Свою репутацию он берег как зеницу ока, приучив так же относиться к этому вопросу и сына.

Когда лорд Берли умер, многие искренне горевали, называя его лучшим советником королевы. Что уж говорить о настоящем горе Ее Величества! Пожалуй, после смерти Дадли этот удар стал вторым в жизни королевы. Умер не просто ее подданный и советчик, умер друг, поддерживающий Елизавету и всегда стоявший на ее стороне. Как и после смерти графа Лейстера, она много плакала, что совсем не было на нее похоже. Королева удалилась в свои покои и не показывалась несколько дней. Некому было взломать дверь в ее комнату, как когда-то сделал это лорд Берли. Она сама вышла из спальни. Но никогда до конца своей жизни не могла произносить имя Берли без слез…

Я вспоминаю, что он был единственным человеком, которого королева в последние годы заставляла сидеть в ее присутствии.

– Мы пользуемся вашей головой, но не должны пользоваться вашими больными ногами, – объясняла она свою настойчивость.

В грустном настроении лорд Берли часто просил позволить ему уйти с государственной службы. Королева писала ему веселые, добрые письма и возвращала во дворец. Она категорически отказывалась принимать его отставку, даже после того как в последние два-три года Берли одолели болезни. Если уж лорд Берли вынужден был оставаться в постели, королева постоянно навещала его. В отличие от Роберта, лорд Берли не появлялся при дворе, лишь когда в самом деле тяжело болел.

Четвертого августа лорда Берли не стало, и обычное летнее радостное настроение придворных сменилось печалью и скорбью. Некоторые в душе ощущали облегчение от того, что столь влиятельный советник королевы более воздействовать на нее не сможет. Правда, его сын, Сесил, успел завоевать расположение Ее Величества. Однако влияние его не могло сравниться с могуществом отца.

Роберт желал тут же продолжить переговоры по поводу войны с Испанией. Останавливала брата лишь скорбь королевы. Она на время удалилась от дел, отдавшись печали.

– Мир изменится, – вздыхал Чарльз. – Если кто и был способен удерживать весы в равновесии, так то был лорд Берли. Без него две враждующие стороны вообще не будут приходить к согласию.

– Почему ты думаешь, они не договорятся? – не понимала я до конца мысли любимого.

– Королева никому не доверяет. Берли был последним из ее доверенных лиц. Возле нее почти не осталось старых друзей. Среди молодых она выделяет Сесила и Роберта. А они борются не за интересы Англии и короны. Они отстаивают свою позицию в собственных интересах. Друзья их, не задумываясь, бросаются на выручку. Также не размышляя о чем-то ином, кроме личной выгоды.

– Ужасно, Чарльз, ужасно! – слезы навернулись мне на глаза. – Неужели к былому нет возврата?

– Нет. Грядут иные времена. Изменений не избежать. Умер последний. Точнее, предпоследний.

– Кто будет последним? – спросила я и тут же догадалась сама: – Елизавета?

Чарльз оставил вопрос без ответа. Говорить о таких вещах, даже будучи уверенным, что никто тебя не подслушивает, опасно. Мы замолчали. Каждого мучили свои мысли. Наше будущее зависело не только от нас самих. Мы вспомнили о своем грешном, незаконном положении, о рожденных детях. Пока мой муж не обращал на нас внимания. Помня его характер, я понимала: это лишь до тех пор, пока Роберт пользуется благосклонностью королевы. Или пока жива сама королева. Все-таки она ко мне относилась с симпатией.

Я подумала и о маме. Какая разная у нас всех получилась жизнь… Помнишь, мы говорили, с чего все началось. Началось все со смерти. Умер отец, и наша семья никогда уже не была прежней. Много позже откроется правда. Мы ведь никогда не знаем, с чего все начинается на самом деле…

* * *

Затишье, вызванное смертью лорда Берли, длилось недолго. Точнее, около двух недель двор молчал, осторожно проходя по коридорам Гринвича. Никаких праздников, фейерверков вечерами над Темзой. Никаких спектаклей, восторженных стихотворений, балов. Затихли все, включая Роберта. Тишину должен был кто-то нарушить, и этим кем-то стал вернувшийся из Франции граф Саутгемптон.

За несколько месяцев о нем немного подзабыли. В чем, в общем-то, и заключалась цель его отъезда. Роберт переписывался с другом, сообщал ему новости, но до определенного момента в срочном возвращении в Англию надобности не существовало.

Посольство Сесила давно находилось дома. Союз Франции с Испанией перестал сильно волновать королеву. Заключенный между ними мир пока на отношения с Генрихом не повлиял: он заверял Ее Величество в искренней дружбе, а мир с Испанией называл вынужденной мерой. Граф во Франции лишь развлекался. Поручений ему не давали, понимая, что политик из него выходит никудышный. Лучше всего у Саутгемптона получалось дружить с поэтами и ухаживать за женщинами. Последнее его и подвело.

– Генри приезжает в Лондон, – сообщил мне в конце августа Роберт.

– Королева забыла про их ссору? Ну да, ей сейчас не до графа.

– Боюсь, скоро она о нем вспомнит, – пробурчал Роберт. – Тут возникло одно непредвиденное обстоятельство.

– Какое? – я в непонимании хлопала глазами.

– Вернон беременна. Генри собирается на ней жениться.

«Обстоятельство» сложно было назвать «непредвиденным». Одна из причин бегства Саутгемптона со двора как раз и заключалась в его увлечении фрейлиной королевы. Ничего нового – почти все фрейлины так или иначе выходили замуж либо заводили романы с фаворитами королевы. Общаясь почти каждый день, они не могли не влюбляться друг в друга, несмотря на последующий гнев Ее Величества. Влюбленных для острастки сажали в Тауэр, держали там некоторое время в не самых плохих условиях и отпускали. Женщин лишали права бывать при дворе, мужчин великодушно прощали.

Порой фрейлины выходили замуж с благословения королевы. В этих случаях она сама подыскивала им мужей. А фаворитам желательно было оставаться при королеве неженатыми. Их единственной возлюбленной навсегда становилась королева Англии. На словах они не давали ей в этом усомниться. На деле – влюблялись, ухаживали за дамами сердца и в итоге тайно женились. Тайное рано или поздно становилось явным. Ни один фаворит не избегал участи завести врагов и завистников. Кто-то пробалтывался…

– Случится скандал! – предупредила я брата, хотя он и сам догадывался, что последует за женитьбой. – Между прочим, от Генри я не ожидала подобного благородства.

– Он любит Элизабет. Потому и женится. Представь, он способен на сильные чувства. Пока он пребывал во Франции, они писали друг другу пылкие письма, и граф знал о беременности Вернон.

– Почему он только сейчас решил вернуться? – не поняла я.

– Сейчас королеве не до них. Саутгемптон надеется, его женитьба пройдет незамеченной.

– О, сомневаюсь. Королеве доложат обязательно. А она ничего не забывает. Элизабет продолжает находиться при дворе. После свадьбы и рождения ребенка ее удалят точно.

Роберт покачал головой. Действительно, что тут скажешь? Он сам женился втайне от королевы. Его простили, Френсис – нет. И с мамой случилась та же история, только хуже. Ведь ее мужем стал сам граф Лейстер. Мне повезло: ни Рич, ни Блант не являлись фаворитами королевы. Они верно служили Елизавете, но их личная жизнь ее не интересовала.

На следующий день я специально приехала в Гринвич. Меня раздирало любопытство. К обеду оно было вознаграждено: Вернон вместе с другими фрейлинами сопровождала королеву во время прогулки в парке. Элизабет отличалась не свойственной ей бледностью. Живот под платьем округлился. Но, видимо, стянутый шнуровкой не бросался в глаза. Это я, узнавшая накануне пикантную подробность, смотрела во все глаза и заметила чуть располневшую фигуру. Я искренне пожалела фрейлину: продолжать выполнять свои обязанности при королеве, будучи беременной, непросто. Хотя многие дамы прислуживали Ее Величеству, ожидая ребенка. Тут мою жалость подпитывала мысль о грядущем тайном замужестве Вернон. Она волнуется и ждет Саутгемптона.

Мало кто из придворных способен хранить свои секреты. Вскоре слухи о беременности фрейлины начали растекаться по дворцу, как вода растекается по полям после зимы из рек.

– Пенелопа, представь, Элизабет Вернон ждет ребенка! – Дороти подошла ко мне в парке, улыбаясь от того, что может рассказать мне интересную новость. Обычно новостями делилась я.

– Знаю. Роберт поделился со мной этой пикантной подробностью. Саутгемптон возвращается из Франции. Жениться, – я помахала веером перед носом у Дороти. – Недолго будет Элизабет сопровождать королеву в прогулках!

– Ага, – закивала сестра, – то есть, ты думаешь, ребенок от графа?

Я замолчала, открыв рот от изумления. Правильно поняв мое молчание, Дороти продолжила:

– У Вернон был роман с актером!

– С актером? – тут я смогла лишь повторить вслед за Дороти одно слово.

– Представь, она бегала на свидания к господину Шекспиру.

– Тот, который пишет пьесы? И сонеты посвящал Саутгемптону, кстати.

– Он пишет пьесы и играет в своем театре. Вообще-то, он актер, – Дороти сморщила презрительно лоб. – Их познакомил граф. Он дружил с Шекспиром.

– Почему ты уверена, что ребенок от Шескпира?

– Я не уверена, но поразмысли сама. Пока граф развлекался во Франции и до его отъезда туда, Элизабет постоянно ездила на свидания к актеру. Тут некоторые знают об этом наверняка. Теперь смотри. Граф уехал, а Шекспир остался. От кого ребенок? Скорее всего, от того, кто остался.

– И Генри собирается тем не менее на ней жениться? Если всему свету известно о связи Элизабет с актером, то ему тоже известно, – недоумевала я.

Дороти задумалась.

– Наверное, граф сильно ее любит. Она же не станет ему говорить правды. Он захотел ей поверить – и поверил.

– Странно. Как это не похоже на Саутгемптона! – я покачала головой. – Так влюбиться!

– С каждым может случиться, – мудро заключила Дороти. – Когда он приезжает?

– Думаю, в конце августа. Роберт сказал, граф выехал из Парижа.

Новостью я не могла не поделиться с Чарльзом. Ему, правда, сплетничать не нравилось, но обычно он терпеливо меня выслушивал и даже высказывал свое мнение.

– У Элизабет нет выхода, кроме одного: сообщить Саутгемптону, что ребенок его. Как ты себе представляешь ее замужество с актером?

– Никак, – я честно помотала головой. – Просто слухи дойдут и до Генри, если не дошли. Он узнает.

– Она скажет, это неправда. Пенелопа, ты меня удивляешь. Разве женщины всегда говорят правду о том, от кого родились дети.

Я вздохнула:

– Нет, не всегда. Скорее всего, Элизабет и сама не знает, от кого ребенок.

– Главное, Пенелопа, не делись этим сплетнями с Робертом. Он точно передаст Саутгемптону, и неизвестно, чем все закончится.

– Не буду. Не так уж я глупа. Зная характер Роберта, не удивлюсь, если он начнет отговаривать графа от женитьбы или сделает еще что-нибудь в своем духе. Хотела поговорить с Элизабет – она ведь наша родственница.

– Зачем? Нет никакого смысла. Любопытство твое понять могу, но лучше не пытаться выведывать чужие секреты.

* * *

Граф Саутгемптон прибыл тридцатого августа. Тайная свадебная церемония прошла в присутствии Роберта, меня с Чарльзом и Дороти, а также нескольких близких друзей графа и родственников Элизабет. Невеста была бледна и заметно волновалась. Граф, обычно улыбчивый и жизнерадостный, кусал губы и явно нервничал.

– Не праздничное настроение у собравшихся, – ехидничала Дороти. – Пригласили бы друга, актера. Он бы повеселил гостей.

– Зря ты смеешься. Не стоит. Когда королеве донесут о свадьбе, будет совсем не смешно. Сразу забудешь про Шекспира – такой спектакль нам покажут!

– В Тауэр отправит? – Дороти в ужасе расширила глаза.

– Уверена, Саутгемптону исключения не сделают. Он уехал во Францию после ссоры. Его простили. А он не успел вернуться, так сразу тайно женится. Я не помню случая, когда Ее Величество прощала подобные промахи фаворитов и фрейлин.

Церемония прошла быстро. Мы отправились по приглашению Роберта в Уонстед-хаус. Столы для гостей накрыли в саду в тени старых раскидистых деревьев. Лето закончилось, но погода продолжала нас баловать солнечными днями. Генри и Элизабет стояли чуть поодаль от остальных гостей.

– Он смотрит на нее влюбленными глазами, – прошептала я на ухо Дороти. – Нет, все-таки от Саутгемптона я такого не ожидала…

Не прошло и месяца, как королева услышала новости. Изменять себе она не стала и мгновенно посадила пару в Тауэр. Роберт просил за друга, но ему навстречу не пошли. Он понимал, тут бороться бесполезно, да и не стоит. Мы надеялись на одно: просидят они там недолго.

– Элизабет скоро рожать. Неужели ее не выпустят до родов? – вопрошала Дороти.

Естественно, королева о подобном нюансе не задумывалась. К тому же ее отвлекали дела, далекие от альковных: из Испании пришли новости, которые имели для Англии огромное значение. О заключенных в зловещую темницу забыл на время даже двор. Шептаться перестали и обсуждали вопросы куда более насущные. Мы вернемся к графу и к его жене. Но сейчас придется нам тоже оставить их на время.

* * *

Тринадцатого сентября во дворце Эскориал умер испанский король. Бывший король Англии, бывший жених Ее Величества, бывший главный враг всех англичан… Мне казалось, он бессмертен. Как, впрочем, и наша королева. Сначала бессмертный и вечный Бог, потом бессмертные и вечные короли и королевы. Я родилась, когда королева уже давно правила страной. Для меня не существовало никого до нее, никого после. Испанский король правил все это время и тоже являлся чем-то незыблемым, кем-то бессмертным.

Отчего-то его смерть вызвала грусть. Вроде умер тот, кто представлял собой вечную угрозу моей стране. А радости это не вызывало.

Королева, услышав новости, тоже не стала счастливее. Скорее наоборот. После смерти верного лорда Берли смерть Филиппа оказалась очередным напоминанием о ее собственном возрасте и конечности бытия.

– Господи, пусть королева поживет подольше, – шептала я тихонько пожелание Богу.

Стало необыкновенно страшно представить себе Англию без Елизаветы. Словно сироту на паперти, оборванное, обездоленное дитя…

– Угроза нападения миновала? – спросила я Чарльза. – Пока Испания точно не начнет собирать Армаду против нас.

– Скорее всего, они бы и при Филиппе не смогли бы вновь отстроить флот, – ответил Чарльз. – Но после смерти короля будет хуже. Его отец, Карл, был примечательным королем! Вот уж полный расцвет Испании. При Филиппе стало более скверно. А при его сыне вообще неизвестно, чем дело закончится. Филипп Третий – непримечательная личность. Испания – банкрот. Если Филипп Второй не смог вытащить страну из сложного экономического положения, то его сын тем более не сможет.

Двор наполнялся слухами и досужими разговорами, но все они походили на наши с Чарльзом. Вздохи облегчения слышались то тут, то там – нового короля не принимали в расчет и почему-то считали смерть Филиппа особенным достижением англичан. Хоть он умер в преклонном возрасте совершенно естественным образом, не отравленный, не убитый на поле боя. Однако приближенные королевы, уверовавшие в такое счастливое стечение обстоятельств, чуть ли не поздравляли ее с победой.

А Роберт вновь завел старые разговоры:

– Напасть на Испанию сейчас – значит воспользоваться благоприятным моментом, – вещал он. – Конечно, Сесил, как и его отец, стоит за укрепление наших позиций в Ирландии. Но посудите сами, – собравшиеся в его доме друзья затихли, внимая каждому слову, – умер Филипп. У Испании нет ни средств, ни достойного короля для защиты страны. Мы имеем возможность разгромить их окончательно. Подготовить к весне флот и выйти в море. Реальный план, который навсегда лишит Испанию желания выступать против Англии.

По комнате пролетел шепоток: друзья поддерживали порывы Роберта.

– Поговори с королевой, – предложил кто-то. – Ты же недаром ее фаворит. Она тебя послушает.

– Ее Величество слушает и кое-кого другого. Я постараюсь доказать ей свою правоту. Но в свое время лорд Берли, а сейчас и Сесил убедили ее в необходимости заниматься делами Ирландии. Странно. Ведь очевиднее нет факта – без Испании сопротивление в Ирландии погаснет само собой! Они рассчитывают на данные Филиппом обещания их поддержать. Уничтожим испанский флот – уничтожим и огонь ирландского сопротивления.

За окном комнаты шуршали ветви деревьев. Наступила настоящая английская осень, дождливая, промозглая и печальная. Я вспомнила об Элизабет, которая коротала дни в холодном Тауэре и вот-вот должна была родить. В очередной раз я посочувствовала ей и пожелала в душе скорейшего освобождения. Мысли о Саутгемптоне приходили в мою голову реже. Уверена, мужчины переносят тяготы бытия легче, чем женщины. Они созданы Господом специально для участия в войнах, защиты женщин и детей, добывания пропитания для своей семьи.

Я смотрела на Роберта и убеждалась в своей правоте: высокий, сильный, уверенный в себе мужчина. Ему ничего не страшно. Граф Саутгемптон производил немного иное впечатление, но жалости по отношению к себе не пробуждал…

Несмотря на шум, стоявший в комнате, я заметила, как один из гостей уснул. Он сидел в углу на небольшом диване и, облокотившись о спинку, спал. Легонько толкнув Чарльза, я показала на спящего мужчину.

– Молодец, – похвалил его Чарльз и улыбнулся. – Правильный взгляд на жизнь. Вокруг ничего не изменится оттого, бодрствуешь ты или спишь. Течение жизни нам не исправить. Люди наивно борются с обстоятельствами вместо того, чтобы просто расслабиться и заснуть.

– Ты правда так думаешь? Не следует бороться? Зачем тогда ведутся войны?

– О, я не знаю, Пенелопа! Это самая большая глупость, на которую способен человек. С другой стороны, если на тебя напал враг, надо обороняться. Тут уж ничего не поделаешь. Мы должны защищать нашу страну и наши семьи.

Нас прервали. Слуга Роберта принес свежие закуски и вино. Гости оживились, забыв на несколько минут об Испании и Филиппе. Чарльз наполнил мой бокал и вернулся, присев рядом. Кроме меня, других женщин в доме брата не было. Мужчины предпочитали собираться у Роберта без своих возлюбленных. Я являлась исключением. Во-первых, как сестра имела право приходить к Роберту в любое время. Дороти подобные встречи не любила, а мне нравилось послушать Роберта и его друзей, хоть я с ними часто мысленно не соглашалась. Во-вторых, со мной приходил Чарльз. Он, в отличие от других мужчин, любил приходить не один.

Взяв бокал, я подошла к темному окну. Там в парке виднелись мостики через узкую речушку. По ним так приятно было прогуляться в хорошую погоду! Приветливо журчала вода, пели птицы… Я вспоминала летние дни и совсем перестала слушать речи Роберта.

– Скучаешь? – неслышно ко мне подошел Чарльз. – Поедем домой, если ты устала.

– Пожалуй, – кивнула я. – Тебе тоже неинтересно?

– Ничего нового не скажут. Сегодня день Испании и Ирландии. Иногда эти темы становятся ужасно скучны. Не сомневаюсь, королева откажется давать согласие на новую испанскую кампанию.

– Роберт не уговорит? Лорд Берли умер, а именно он обладал основным влиянием на королеву. У Сесила и Роберта сила убеждения примерно равная.

– Ее Величество ненавидит тратить деньги. Ирландия обходится казне куда дешевле. Вот решающий довод во всех делах.

Я почувствовала на себе чей-то взгляд. Рич! Мой муж решил навестить Роберта и теперь смотрел во все глаза на нас с Чарльзом. Он делает вид, что ему все равно. Он прощает мне измену, не пытаясь изменить нашу жизнь. А развод не дает. Хотя, если бы я сильно настаивала, кто знает, как бы муж реагировал. У меня же не было сильного желания лишний раз с ним разговаривать.

– Тебе следует потребовать развод, – Чарльз будто прочитал мои мысли. – У нас уже двое детей. Я хотел бы на тебе жениться, Пенелопа, – он посмотрел мне прямо в глаза. – Наше положение не совсем правильно.

– Согласна. Однако хочу начать с беседы с королевой, – слова неожиданно вырвались сами. Я и не думала осмелиться заговорить с Ее Величеством на такую тему. – Если она не выскажется против, Рич вынужден будет тут же согласиться и предоставить мне свободу.

– Тогда сделай это попозже. Сейчас королеве не до нас.

– Конечно. Странно, но, по-моему, она переживает из-за смерти Филиппа.

– Неудивительно. Когда-то после смерти ее сестры испанский король сватался к Елизавете. Она его отвергла, как и остальных женихов. Однако поговаривают, юная королева была в него одно время влюблена.

– Почему же отказала?

– Она и Дадли отказывала. Он не раз делал ей предложение. Любовь для королевы не является главным. Главное – ее страна, трон. Не каждой женщине удается править одной столько лет. Думаю, секрет именно в том, что у нее нет семьи. Единственной семьей для нее всегда останется Англия.

– Не хотела бы быть королевой, – пробурчала я недовольно. Усталость начала сказываться на моем настроении. – Поехали домой, Чарльз. Я вправду утомилась. Сегодня пришлось встать рано. Я ездила во дворец присутствовать на завтраке королевы.

– Я забыл, прости, – Чарльз взял меня под руку и повел к выходу.

Роберт вышел к нам попрощаться. Я с нежностью посмотрела на брата. Он вырос, но порой я все равно воспринимала его маленьким мальчиком, которого помнила с детства. Я провела рукой по его щеке:

– Береги себя, Робин.

– Не беспокойся, дорогая сестра, – он поцеловал мою ладонь и ласково посмотрел сверху вниз.

– Какой ты у меня огромный, – я заулыбалась. – Великан!

* * *

Разговор с королевой у Роберта никак не складывался. После смерти лорда Берли, пожалуй, стало даже сложнее уговорить Ее Величество на какие-то решения. Она, видимо, понимала: рядом не осталось никого, кто бы мог помочь советом, руководствуясь лишь здравым смыслом и интересами, более глобальными, чем свои собственные.

Роберта подобная позиция раздражала. В отличие от Сесила или Рели, он был резок и слишком прямолинеен. Ему всегда недоставало гибкости, а в последнее время – тем более. Он мгновенно выходил из себя, начиная едва ни кричать в присутствии королевы. А она привыкла к его поведению, слушая терпеливо сбивчивые, но красноречивые речи графа Эссекса. Время пройдет, и я пойму причины бесконечного терпения Елизаветы. Впрочем, было ли терпение бесконечным? Как у всего земного, у терпения королевы был предел. Просто пока мы его не видели и не ощущали. Главное, его не чувствовал Роберт.

Смерть Филиппа, одновременно расстроившая и успокоившая королеву, вообще сделала все разговоры о новом походе против Испании бесполезными. Нет угрозы – незачем тратить деньги. Извечный лозунг английской королевы не менялся с годами. Правильным ли он был? Я часто думала: как мы можем считать какие-то вещи верными или неверными? Есть ли у нас право судить тех, кто находится на троне и действует в интересах целой огромной страны? Я бы не смогла, разрываясь меж двух огней, решить, кто более прав. Роберт по какой-то непонятной причине постоянно отвергал Ирландию как возможное направление своих действий.

– Наверное, опыт отца так сказался на его мнении, – делилась я с Дороти, соображавшей в похожих делах еще менее моего. – Помнишь, отец уезжал в Ирландию, и ничего хорошего из этого не выходило? В итоге умер там. Воспоминания не из приятных. Роберта туда не тянет. А вот в Кадисе у него случился опыт победы над врагом. Он хочет его повторить во что бы то ни стало, любой ценой.

– Неважно, – отмахивалась Дороти. – Главное, он постоянно идет против воли королевы. Второго сэра Френсиса нет. Она понимает, Роберт не привезет ей трюмы, полные золота и драгоценностей. Брат жаждет военной славы. На деньги он обращает внимание в последнюю очередь. А зря! Разве кому-то они мешали? Но брат не думает ни о своей семье, ни о долгах матери, с которыми она так и не расплатилась до конца, ни о казне, про которую печется королева.

Стоило признать правоту Дороти. Впрочем, объяснить Роберту что-либо становилось не невозможно, а порой просто опасно. Он начинал ругаться и заканчивал разговор словами:

– Ты меня тоже не понимаешь, Пенелопа. Но тебе это простительно, потому что ты – женщина. И не лезь в мужские дела.

– Елизавета – не мужчина, Роберт. Не поразмыслить ли тебе об этом?

– Я об этом помню всегда. К сожалению, Ее Величество – женщина и рассуждает похоже. Точнее, за нее рассуждают ее подданные. Кто, как павлин, красивее распустит хвост, того и считают правым. Я не пытаюсь выделиться таким образом.

– Но Сесил уж явно не ее фаворит. Он рассуждает, а не красуется при дворе.

– Вокруг него те, кто красуются. Королева все равно смотрит не на него одного. Иначе бы он не обыгрывал меня.

– У тебя тоже много друзей и они тебя поддерживают, – возразила я. – Наверное, дело не только в красивых хвостах.

Роберт хмурился и заканчивал разговор…

* * *

К концу года из Тауэра выпустили графа Саутгемптона. Элизабет продолжала оставаться в башне. Она родила сына прямо в темнице. Граф не имел возможности увидеть младенца. Он оказался на свободе один, без жены. Ему велели явиться во дворец. Так граф снова стал числиться среди фаворитов королевы. Ничего не менялось: фаворита возвращали ко двору, судьба его жены оставалась неопределенной.

– Представь, Генри страдает, – поделился со мной Роберт. – Он не знает, когда Элизабет выпустят на волю. Она в Тауэре с новорожденным младенцем мучается. А он вынужден развлекать королеву, улыбаясь и делая вид, что все в порядке.

– В Тауэре не для всех условия одинаковые. Может, не все так плохо у Элизабет?

– Надеюсь, – Роберт вздохнул. – Но узнать о том, куда ее поместили, пока не удалось. Им не разрешали встречаться. Просить о милости Ее Величество не следует. Будет лишь хуже. Генри затаился и веселит королеву изо всех сил, надеясь, что она забудет свой гнев и выпустит Элизабет с ребенком. Обычно так и бывало.

– Не волнуйся. Мама вышла замуж за Дадли. Хуже проступка нет. И ничего. Живет вдали от Лондона, но главное, не в Тауэре.

* * *

Вот такой прошел странный год. Вечные враги, лорд Берли и испанский король Филипп, умерли. Роберт и граф Саутгемптон умудрились поссориться и помириться с королевой. Я искала повода поговорить с Ее Величеством о разводе. Наши дети росли и пока не доставляли хлопот. Мама, забыв про неудачную попытку примириться с королевой, занималась домом. Волнение по поводу судьбы Роберта немного улеглось. К новому году двор затих. Новых сплетен не обнаруживалось, старые немного поднадоели. Одни и те же люди раскланивались в коридорах королевского дворца. И все же мне не хватало лорда Берли. Я замечала его отсутствие, потому что он вносил в жизнь двора спокойствие, всем своим видом подчеркивая незыблемость традиций.

1599 год

Роберт так ничего и не добился. Королева с каждым днем все сильнее верила в отсутствие угрозы со стороны Испании. Новый король предоставил ей полную свободу обратить свое внимание на Ирландию. На севере там по-прежнему продолжалось сопротивление, которое возглавлял граф Тирон. Он не терял надежды получить поддержку от короля Испании, как бы его ни звали, и от папы. Несмотря на смерть Филиппа Второго граф Тирон убеждал ирландцев, что помощь придет, и соотечественники охотно ему верили.

Теперь королева обсуждала лишь одно: как заставить взбунтовавшуюся провинцию вновь повиноваться. Роберт, поняв, что переубедить королеву не удается, тоже задумался об Ирландии. Однако он и тут спорил, настаивая на своем мнении, отличном от мнения большинства.

– В Совете только и говорят про Ирландию, – жаловался он. – Я им объясняю, те, кого туда назначили управлять от имени английской королевы, тратят время зря на всякие пустяки! Я пытаюсь убедить Ее Величество в тщетности их попыток!

Казалось, его взгляды на любой вопрос являются самыми правильными и справедливыми. Самоуверенность Роберта не знала границ.

– Лорд Монтджой! – возмущался брат. – Нашли, кого отправлять в Ирландию. Утверждают, в такой критический момент, его личность подходит лучше всего! И Совет соглашается. Все кивают и не спорят!

Лорд Монтджой, он же Чарльз Блант, на Роберта не обижался. Чарльз не стремился уехать в Ирландию, хотя назначение королевы ему льстило. Ее Величество часто флиртовала с Чарльзом, и это вызывало ревность брата. Как ни странно, я оставалась спокойной: любовь Чарльза никогда мной не ставилась под сомнение. С другой стороны, королеву я понимала, ведь мне тоже нравился лорд Монтджой. Чарльза всегда отличал спокойный, уравновешенный характер. Если Роберт выглядел старше своих лет, особенно после того, как отпустил бороду, то Чарльз, напротив, выглядел очень молодо. Он был темноволос, и румянец часто вспыхивал на его щеках, выдавая волнение и сильные чувства. В окружении королевы он старался не выделяться, но Елизавета его ценила за продуманность и взвешенность суждений…

– Роберт, ну почему тебе не нравится выбор королевы и Совета? – я недоумевала. – Почему ты постоянно споришь? Еще два месяца назад тебя вообще не интересовала Ирландия. А сейчас ты пререкаешься и пытаешься доказать свою правоту. А ведь ты не был там ни разу!

– Опыт Монтджоя в военных делах невелик. Точнее, совсем мал. Ты влюблена в Чарльза и не видишь очевидного, – принялся объяснять Роберт. – Лорд воевал в Бретани и в Нидерландах, но нигде не командовал хоть с какой-то долей самостоятельности! У него мало друзей и даже просто сторонников, которые последовали бы за ним. Да просто-напросто у Чарльза нет денег! Подобное назначение требует больших затрат. Вспомни отца – он ездил в Ирландию за свой счет, а прибыли это не принесло никакой! А главное, лорд привык к спокойной жизни в Англии. Куда ему бороться с сопротивлением жестоких и воинственных ирландцев!

После перечисления качеств, мешающих назначению Чарльза в Ирландию, Роберт принимался рассуждать о мерах, которые, по его мнению, необходимо было принять, о назначениях, сроках и способах подавления восстания.

– Понимаешь, Роберт считает, необходимо назначить в Ирландию его самого, – делилась я с Чарльзом. – Он быстро позабыл об Испании и рвется в Ирландию. Зачем ему это нужно?

– Роберт ищет военной славы. Он хочет выделиться. Ему все равно, где и как. Конечно, он чувствует, королева не очень склонна назначать его командовать армией…

– К тому же она не очень хочет вообще отпускать его от себя, – перебила я Чарльза.

– Я заметил, Ее Величество в самом деле Роберта предпочитает держать при дворе, – кивнул Чарльз. – Однако на сей раз его желания совпадают с желаниями королевы. Может статься, он добьется назначения.

В пользу Роберта сыграло полное отсутствие стремления ехать в Ирландию со стороны Чарльза. Я подозревала, дело не только в его личном нехотении, но и в умении Роберта «уговорить». Брат тратил огромное количество времени в разговорах с Чарльзом, благо у него существовала масса возможностей это делать.

– Тебе вовсе не обязательно слушать Роберта, – я сама не знала, чего хочу. Оба назначения мне никак не нравились. Я бы и Роберта, и Чарльза оставила в Англии, отправив в страшную Ирландию кого-нибудь другого.

Но Чарльз соглашался, что, скорее всего, не достигнет успеха в сражениях с ирландцами, и открыто сообщил об этом королеве.

Кроме того, друзья Роберта всячески поддерживали его назначение. Они восхваляли талант и умения графа Эссекса, твердя одно: граф достигнет полной и безусловной победы мгновенно. Враги и завистники замолчали. Чарльз настороженно отнесся к подобному поведению:

– Противники Роберта хотят в первую очередь удалить его со двора, подальше от королевы. Здесь его влияние слишком велико. Но к тому же они, думаю, уверены в поражении Роберта.

– В поражении? – я искренне поразилась. – Роберт одержал победу в Кадисе.

– И все! Пенелопа, твой брат талантлив и смел. Я не смею обвинять его в неумении вести сражение и командовать солдатами. Тем не менее вспомни, у него на счету одна победа. В остальных кампаниях он проигрывал или, в лучшем случае, просто отступал, ничего не добившись.

Вскоре нашлось подтверждение словам Чарльза: враги Роберта начали открыто поддерживать его назначение в Ирландию. Одно дело – они молчали и не противились этому, другое – всячески настаивали, что он – прекрасный выбор и лучше не сыскать.

Тут неожиданно сам Роберт стал просить королеву не отправлять его в Ирландию. То есть, когда все вокруг только и твердили о том, как граф Эссекс будет отлично командовать английскими войсками, сам граф решил от затеи отказаться.

– Он понял, чем это ему грозит, – Чарльз видел ситуацию именно так. – У него открылись глаза на сложности, с которыми он столкнется в Ирландии. А может, и понял намерения своих врагов.

Прочесть мысли брата было невозможно. Он почему-то теперь спокойно переносил выступления Сесила, который утверждал:

– Лорд Монтджой готов выступить в Ирландию в любую минуту. Он не отказывается от обещаний. Лорд уступил свое место графу Эссексу, а тот не хочет принимать ответственный и почетный пост. Ее Величество доверила графу командовать английской армией и уничтожить сопротивление Тирона. Сейчас, когда его мечты сбылись, граф желает остаться дома.

Но Роберт стойко сносил обвинения Государственного секретаря. На него такое поведение было не похоже. Поговорить нам не удавалось. Роберт избегал меня и Дороти, отделываясь при встречах пустыми фразами. В начале февраля он написал королеве письмо. О чем в нем говорилось? О гордости, о печали и унижениях, о сердце, разрываемом на части, о том, как он ненавидит себя, – Роберт умел говорить возвышенно, хоть и делал это нечасто. Он писал, что назначение на ужасный остров сродни ссылке, а разве его преданная служба Ее Величеству не заслужила иного? Он считает Ирландию не ссылкой даже, а тюрьмой, признаком того, что королева жаждет его смерти, так как его жизнь ей явно перестала быть дорога…

В конце письма Роберт написал сонет, который сочинил по случаю. Он продекламировал мне стихотворение, дабы услышать мое мнение.

– Сонет прекрасный, – согласилась я. – Но зачем, позволь, ты добивался устранения Чарльза, если сам не собираешься ехать? Зачем ты устраивал споры в Совете? Зачем ты уговаривал самого Чарльза?

– Я не думал о себе. Не хотел назначения лорда, потому что он не подходит. Не предполагал, что так легко назначат меня. Чарльз зря обижается.

– Он не обижается. Просто готов ехать, выполняя приказ королевы, – пробурчала я недовольно. – По мне, так оставался бы дома…

Несмотря на письмо, королева настаивала на назначении Роберта. С ним вместе ехало много друзей, но также и множество врагов. Действия королевы некоторые объясняли тонкой местью, которую она выбрала для Роберта. Он часто обижал и порой оскорблял ее. Простила ли она ему нанесенные обиды? Кое-кто при дворе полагал, что нет. Я надеялась, люди ошибались.

Как бы то ни было, Роберту пришлось собираться в путь. Его просьбы и мольбы королева не услышала. В Ирландию ехали две враждующие стороны. Сам Роберт пребывал не в лучшем настроении. Он опять спорил с королевой. Ее приказы брат никогда не любил выполнять. На этот раз он сопротивлялся всему подряд.

– Вот куда завели его амбиции, – Дороти переживала за брата и оттого ворчала на него сильнее, чем обычно.

Роберт на спорах не остановился. Он упрямо добивался, если уж назначения, то с неограниченной властью. И королева вновь пошла ему навстречу: власть Роберту предоставили куда более значительную, чем когда-либо предоставлялась наместнику Ее Величества в Ирландии. Войско тоже собрали невиданное: двадцать тысяч пехоты, две тысячи всадников отправлялись под командованием Роберта на остров.

Получив просимые полномочия, Роберт перестал ссориться с королевой. Расставались они тепло. Ее Величество не скрывала мягких и нежных чувств к фавориту. Она заметно волновалась и, скорее всего, жалела, что не вняла его просьбам остаться в Англии.

– Моя душа разрывается, – Роберт не жалел красивых фраз в ответ.

Он выехал из дворца, сопровождаемый друзьями, которые с готовностью последовали за ним в Ирландию, как прежде следовали в Кадис. По всему пути Роберта приветствовал народ, выкрикивая его имя и благословляя в дорогу.

– Людям Роберт нравится, – отметила я. – Его неудачи не изменили их отношения.

– Когда героев провожают на войну, им всегда кричат слова ободрения, поднимающие дух. Главное, дождаться героев обратно с победой. Удачи забывают быстро. Неудачи помнят долго. До следующей удачи, если она случается, – Чарльз неодобрительно качал головой. – У Роберта кровь кипит. Впрочем, пожелаем ему удачи.

В конце марта Роберт вышел в море. Оно не приветствовало английские корабли, заполненные солдатами и лошадьми: буря мешала скорому продвижению к ирландскому берегу. С величайшим трудом удалось достичь взбунтовавшего острова. Двадцать третьего апреля Роберт прибыл в Дублин. Его первым решением стало назначение близкого друга – графа Саутгемптона, который, оставив жену с ребенком в Лондоне, естественно, прибыл в Ирландию вместе с Робертом. Саутгемптон стал командующим кавалерией.

И вот начали приходить первые известия. Неутешительные. Вместо немедленного следования на Север, как предусматривал первоначальный, оговоренный с королевой и Советом план, Роберт решил подавить восстание в Манстере. Там он наткнулся на сильное сопротивление, которого не ожидал. Его собственное войско плохо подчинялось командам, и боевой дух быстро испарялся. Дело ухудшало и плохое командование Саутгемптона. Роберт явно поторопился с назначением друга, неопытным и незнающим как себя вести командиром.

Роберту не удавалось справиться с поставленной самому себе новой задачей: сопротивление ирландцев на севере подавить он не мог. Манстер задерживал продвижение вперед. Солдаты рассредоточились по центру Ирландии. Собрать их для решительного боя с О’Нейлом оказалось невозможно.

– Он постоянно возвращается назад на юг, – рассуждал Чарльз, читая письма Роберта. – Следовало сразу, как предусматривал план, идти в Ольстер. Эта ошибка может стать для Роберта лишь первой в череде прочих. Также он вызывает гнев королевы своей необъяснимой жестокостью. Сейчас не следует злить ирландцев, вешая всех подряд.

И тут я вспомнила об отце, который казнил ирландцев со всей жестокостью, на какую был способен.

– «Я выполняю свой долг наилучшим образом, – в письме, адресованном Тайному Совету, Роберт не раскаивался, напротив, – я закрылся щитом от восставших, не полагая, что удар будет нанесен со спины. Из Англии. Если бы они знали, что против меня выступают англичане, они бы гордились своими действия гораздо сильнее. Хватит ли вам мудрости увидеть в моих действиях правоту?» – Чарльз зачитывал письмо вслух. – Вот, видишь, как обычно, Роберт винит Совет, который настаивает на подавлении восстания на севере. К сожалению, мне кажется, изменить что-либо поздно.

Чарльз постоянно теперь говорил об Ирландии. К августу ситуация там не стала лучше, а скорее только ухудшалась. Мы переживали за Роберта, которого при дворе обвиняли во всех неудачах, постигших английское войско. Королева отправляла письма графу Эссексу с приказами либо немедленно идти на север, либо возвращаться домой. В конце лета стало ясно, решающая битва проиграна.

– Что произошло? – спросила я Чарльза. – Во дворце только и разговоров о какой-то засаде ирландцев. Мол, из-за нее наши силы разбиты.

– Я слышал и читал пришедшие оттуда письма. Так и есть. Боюсь, дальше Роберт двигаться будет не в состоянии. Солдаты болеют. Они истощены долгими переходами и тяжелым сражением. Вот послушай. Роберт решил прорываться к Ольстеру через горы. Путь сложный и опасный. Горы называются Кроншнеп. Там есть проход через реку, что ведет на север. Мы давно хотели захватить это важное место, но сложности, поджидающие солдат при переходе, откладывали принятие окончательного решения. Ирландцы знают эти горы куда лучше, чем англичане. Вести с ним сражения в лесах и горах – дело заведомо проигрышное.

– Почему же Роберт отважился на этот шаг? – разобраться женщине в военных сражениях так же сложно, как мужчине в булавках, что крепят шляпки к волосам леди.

– Отчасти его вынудили. Если бы не задержка у Манстера, Роберт бы успел преодолеть расстояние до Ольстера и напасть на графа Тирона, используя все силы, прибывшие в Ирландию. Этого не случилось. Ты, наверное, догадываешься, есть в Ирландии люди, поддерживающие англичан. О’Коннор и сын Грейс О’Мелли…

– Той самой? – перебила я Чарльза. – Пиратка Грануаль, которая встречалась с Ее Величеством?

– Именно! Грануаль иногда держит слово. Ее сын сражается на стороне англичан. Когда корабли с солдатами прибыли из Англии, его назначили одним из командующих объединенных сил. Он должен был пойти навстречу с О’Коннором. Но замок последнего успели осадить войска Тирона. Он отправил туда около двух тысяч человек. Что оставалось Роберту? Идти на выручку осажденным.

– Получается, вины брата здесь нет. Осажденных нельзя было оставлять на произвол судьбы, – лепетала я, непроизвольно выгораживая Роберта.

– Пойми, граф Тирон смог собрать силы для осады и вообще оценить ситуацию благодаря задержке англичан у Манстера. Роберт отправил сэра Клиффорда освобождать замок, планируя заодно отвлечь внимание восставших и пройти на север другим путем. Тирон, узнав о вышедших в горы Кроншнеп англичанах, устроил там засаду. С ним объединились и другие ирландские семьи. Вдоль дорог они сваливали деревья, затрудняя англичанам продвижение. Затем, разместили солдат с мушкетами, луками и копьями в лесу среди кустов и деревьев. Основные силы спрятались за горой, вооруженные пиками и боевыми топорами. Судя по письмам, пятнадцатого августа солдаты сэра Клиффорда подошли к подножию горы. Они устали и были голодны, так как им никто не поставлял продовольствие. Думаю, солдаты находились не в состоянии продолжать путь через горы. Клиффорда подвели шпионы, уверившие его в том, что дорога никем не защищается. Солдатам пообещали еду и ночлег, убедив идти вперед, даже не отдохнув.

Я вздохнула:

– Дальнейшее несложно предугадать.

– Да, на них напали. Некоторым удалось продвинуться вперед. А там, если помнишь, тоже ждали ирландцы. Солдаты начали разбегаться. Ведь чем дальше удавалось продвинуться англичанам, тем сильнее становился огонь восставших. Сидевшие в засаде нападали на англичан, а затем передвигались вперед, объединяясь с теми, кто находился выше по дороге. После перестрелки, длившейся почти полтора часа, у англичан не осталось пороха. Ирландцам удалось сомкнуть ряды вокруг наших солдат, которым теперь некуда было отступать. Сэр Клиффорд лично возглавил остатки своего войска. Его убили ударом пики.

Слезы навернулись на глаза, когда я услышала эти ужасные подробности. Чарльз продолжал:

– Спасла оставшиеся силы кавалерия. Она прорвалась через горные перевалы, и сэру Джону Харрингтону удалось отбросить силы восставших назад. Выжившие бежали и укрылись в ближайшем аббатстве. Голову сэра Клиффорда ирландцы отрезали и отвезли графу Тирону. Тело удалось достойно похоронить в аббатстве. Сейчас многие из тех ирландцев, которые поддерживали нас, перешли на сторону восставших. У большинства и выбора иного не оставалось. Роберт пишет, его солдаты находятся в плачевном состоянии и не способны нападать и вести сражение. Лучшее, что возможно – это оборонять не захваченные пока восставшими земли.

– Ты слышал, что говорят в Совете?

– Сесил считает нанесенный удар самым сильным из тех, которые пришлось переносить англичанам в Ирландии. Напрямую он Роберта не обвиняет, но намеки его куда как ясны. К тому же Роберт зачем-то постоянно выгораживает в письмах графа Саутгемптона, хотя всем известна их близкая дружба, – Чарльз вынул очередной листок бумаги. – «Оставим обсуждение моих поступков. Я хотел бы объяснить то, что никогда не предполагал мне придется объяснять. Ее Величество предписала отменить назначение графа Саутгемптона командующим кавалерией. Она приняла подобное решение с обидой и считает его странным. Ее Величество приказывает впредь не делать ничего подобного. Конечно, я не должен спорить ни с мнением Тайного Совета, ни тем более с приказом королевы. Однако Господь – мне свидетель, я этим назначением не предполагал выказывать неповиновение. Я помню лишь о предоставленной мне полной свободе действий, в том числе в выборе мною командующих. Я не забываю о королеве и Тайном Совете, которые находятся в Ричмонде, и рад повиноваться, если Ее Величество лишит меня тех полномочий, которыми наградила перед отъездом. Я считаю назначение графа Саутгемптона вполне достойным его звания и положения, а также соответствующим средствам, которые он вложил и продолжает вкладывать в эту кампанию».

Чарльз откашлялся.

– Письмо длинное. Продолжать читать?

– Пожалуйста. Это же письмо от брата. Пусть он его адресует и не мне.

– Хорошо. «Если Ее Величество решит наказать меня за сделанный выбор, будет настаивать на замене графа Саутгемптона, я подчинюсь и расстанусь с ним. Но подчинившись подобному приказу, я лишу последнего мужества в душах моих друзей, которые видят, как приближаются дни моих страданий. Я опечалю солдат, которые и так жалеют меня и себя в этой неудобной ситуации. Однако я вселю мужество в сердца восставших, которые увидят для себя в этом добрый знак: ведь лишить армию командующего – то же, что лишить дерева листьев и веток. О, печальная моя судьба, не позволяющая услужить Ее Величеству! Разве было предательством, со стороны графа, жениться на моей несчастной родственнице? Разве не стало достаточным наказанием для него заключение в темницу? Или для него никогда не будет достаточного наказания? Наказания, которое карает меня, солдат и несчастную страну Ирландию? Могу ли я удержать страну, когда войско разваливается, когда все наемные солдаты покидают его? Покидают, потому что видят, как их командиров заставляют сложить оружие».

Чарльз замолчал и отложил письмо в сторону.

– Зачем Роберту так выгораживать Саутгемптона?

– Сложно ответить, Пенелопа, – Чарльз посмотрел на меня внимательно. – Думаю, Роберту важно просто доказать свою точку зрения. Королева читала это послание. Она сердится. Я вижу, Ее Величество готова многое простить графу Эссексу. Она, как и раньше, питает необъяснимо теплые чувства к своему фавориту.

– Его представил ей Дадли, – вмешалась я снова.

– Скорее всего, поэтому, – согласился Чарльз. – Но королева настаивает на своем требовании заменить Саутгемптона и недовольна тем, что он откладывает решение, хотя знает ее мнение по этому поводу.

– Брат завоевал бы расположение Ее Величества, если бы одержал победу. Тогда и его враги вынуждены были бы замолчать. Он бы вернулся с триумфом. Нанесенные обиды ему бы простили. Да и Саутгемптону тоже.

Чарльз нахмурился:

– Есть ли у фортуны в запасе победы для Роберта? Прости, я не хочу тебя расстраивать, но только чудо спасет положение в Ирландии. Осень – не лучшее время для сражений на острове. Сломить сопротивление станет сложнее.

* * *

До последнего момента королева поддерживала Роберта. Я удивлялась ее благодушию и мысленно благодарила бесконечно. Наша семья волновалась за Роберта. Мама, которая не имела возможности влиять на развитие событий, постоянно молилась за сына. Ирландия второй раз стала для нас далекой, странной страной, которая вопреки здравому смыслу представлялась чем-то ужасно пугающим и наводящим страх. Испания со всем своим флотом никогда не заставляла нас вот так застыть в ожидании, заломить руки и уповать лишь на добрую волю Всевышнего.

В сентябре Роберт попросил прислать ему дополнительно две тысячи солдат. Он собирался идти все-таки на север в сторону Ольстера. Королева незамедлительно согласилась, что подтверждало факт ее доброго отношения к Роберту. Она всегда оставляла ему шанс доказать свою доблесть и победить на зло врагам. Но к тому времени осень в Ирландии вступила в свои права. Солдаты устали и болели. Свежие силы не исправляли положения: они прибывали из Англии по морю, пережив шторма и бури, с большими сложностями, успевая заболеть еще на кораблях.

И Совет в Ирландии, и сам Роберт решили, что предпринять сейчас ничего нельзя. При первом же упоминании о предстоящем походе на север большинство нанятых солдат сбежали, не пожелав даже начать выступление. Тем не менее Роберт отправился в путь. В течение нескольких дней случились небольшие стычки с врагом, и появилась возможность оценить размеры армии восставших. Она оказалась куда многочисленнее, чем армия Роберта. Однако граф Тирон не отваживался на большое сражение. Напротив, он выслал Роберту предложение провести переговоры.

После некоторой задержки Роберт согласился их провести.

– Свидетели произошедшего рассказывают, – с печальным лицом вещал Чарльз, – граф Эссекс стоял на одном берегу ручья, который разделял противников, а граф Тирон восседал на коне, стоявшем прямо в воде. Было заключено перемирие, условия которого следовало оговорить в течение шести недель. Граф Тирон уже тогда высказал ряд неприемлемых, даже наглых, условий. Во время второй встречи с ним вместе с Робертом пришли его главные помощники и офицеры.

Позже было доказано, Роберт еще перед первой встречей с Тироном вступил с врагом королевы в непозволительную переписку. Граф Тирон пообещал, что если Роберт примет его условия, то станет величайшим человеком в английской истории.

– Королева и Тайный Совет постоянно писали Роберту, – с сожалением продолжал Чарльз, – выражая негодование и непонимание его действий. Ее Величество вновь и вновь жаловалась на неповиновение приказам, которые она отправляла Роберту. Королева не перестает повторять, как подобное поведение ее унижает. Она отправляла Роберту огромное количество солдат и давала средства на достижение определенных целей. Роберт продолжал жаловаться на действия своих врагов, которые, якобы, препятствовали их достижению.

– А вдруг он прав, и это все Рели и другие завистники брата? – мне не хотелось верить в неспособность Роберта увидеть ситуацию иначе.

– Адмирал лорд Эффингемский настоял на том, чтобы отозвать часть солдат под предлогом усиливавшейся угрозы со стороны испанцев. К тому же Роберт недоволен очередным назначением Сесила. Королева пожаловала ему должность лорда-казначея, на которую претендовал сам Роберт.

Над братом сгущались тучи. Незапланированное подписание соглашения с графом Тироном вызвало такой гнев королевы, что никакие письма и оправдания со стороны Роберта не могли поправить дело. Мы не знали, чего ожидать. Слухи и сплетни о предательстве Роберта упорно ходили среди придворных, и ничто не в силах было их остановить. Обнаруженная переписка с графом Тироном сделала невозможным примирение с Ее Величеством. Роберт сам себя загнал в ловушку, но даже не пробовал оправдываться. Наши письма если и доходили до него, то не вызывали ответа. Новости мы получали от придворных или от Чарльза, противоречивые и пугающие.

– Боюсь, Роберт возвращается в Англию, – двадцатого сентября сообщил мне Чарльз. – Известия из Ирландии неутешительны. Кажется, Роберт и впрямь вышел в море и направляется в Лондон.

– Возможно, это не так плохо, – возразила я. – Он поговорит с королевой лично, а не с помощью писем, и сумеет вернуть ее расположение.

– Сомневаюсь. Королева крайне рассержена. Он оставил армию, свой пост без ее позволения. Роберт спешит упасть к ногам Ее Величества. Он надеется, несмотря на отчаяние, она его простит, проявив в очередной раз милость и благосклонность. Но дошли слухи, Роберт собирался взять с собой основную часть армии, которая бы поддержала его здесь, если противники станут выступать против него.

– Так он оставил бы Ирландию практически без защиты английских солдат? – я ужаснулась. – Это ли не предательство?!

– Именно! Граф Саутгемптон и Кристофер Блант отговорили Роберта. Судя по их письмам, он возвращается только в сопровождении слуг и близких друзей.

* * *

Накануне Дня святого Михаила и начала осеннего триместра в Кембридже, двадцать восьмого сентября, рано утром, покрытый грязью и по́том после длительного путешествия из Дублина в Лондон, Роберт предстал перед королевой. Он торопился обогнать слухи, бежавшие впереди него, а потому ворвался во дворец, не побывав дома и не сменив пыльной дорожной одежды. Некоторые видели, как граф Эссекс бросил коня у самых ворот Ричмонда, где в тот момент находилась королева. Он вбежал в покои Ее Величества так быстро, что никто его не успел остановить. Впрочем, если уж королева еще находилась в своей спальне, то ее подданные, тем более, не вставали с постелей. Лишь заспанные слуги кидались врассыпную, увидев надвигавшуюся на них крупную фигуру Роберта.

Он промчался через несколько комнат и попал прямо в спальню. Дорогу Роберт знал не понаслышке: королеве нравилось там принимать фаворитов. Однако принимать одетой, причесанной и напудренной. Тем утром Ее Величество только проснулась и по давно заведенной привычке смотрела в окно. День выдался теплым. Парк был покрыт зеленым ковром, на котором яркими пятнами выделялись цветы, чье время пришлось на конец лета. Вода в реке блестела на солнце, слепя глаза.

Помню, как меня удивляли красоты Ричмондского дворца. Гринвич не так привлекал взор. Выстроенный Генрихом Седьмым, дедушкой Елизаветы, Ричмонд поражал величественностью строений и живописностью природы. Река отражала небо и деревья, склонившиеся над ней, и оттого смешивала голубой и зеленый, добавляя в плохую погоду серый и черный цвета от набежавших туч…

Тишину и мирное течение времени того дня нарушили громкие шаги Роберта. Он распахнул дверь и рухнул перед королевой на колени…

Роберт приехал домой и тут же послал за мной, чтобы сообщить о приезде. И я, конечно, отправилась в Эссекс-хаус. Чарльза вызвали в Совет, поэтому слушала я восторженный рассказ брата одна.

– Она приняла меня так ласково! – Роберт словно побывал на свидании с юной возлюбленной. – Я целовал ее руки и умолял простить за все прегрешения, которые совершил. Убежден, Ее Величество приятно удивилась, увидев меня у своих ног так неожиданно поутру. Она выслушала меня с пониманием. Ее глаза излучали тепло и были несказанно добры! Мы провели некоторое время вместе, и я уехал домой. Пенелопа, я преисполнен уверенности, королева простила мои проступки, которые я совершал раньше не со зла, а по наивной уверенности в своей правоте.

Давно я не видела такого Роберта. Он бормотал слова немного бессвязно, то понижая голос, то начиная говорить громче и громче. Его глаза горели нездоровым огнем. Наперекор своей привычке он не мерил шагами комнату и не стоял во время беседы. Роберт сидел в громадном кресле, более походившем на трон, постукивая пальцами по деревянным подлокотникам. Его лихорадочное состояние пугало. Лучше б видеть прежнего задиристого и грубоватого Роберта, чем влюбленного, возвышенного «юношу», которым он предстал тогда передо мной.

– Ты здоров? – не удержалась я от вопроса.

– Не знаю. Не уверен. Я проделал большой путь из Ирландии, не останавливаясь ни на минуту для отдыха. Но ничего серьезного. Только усталость.

– Зачем ты так торопился?

– Неожиданно я осознал свои ошибки, – Роберт взъерошил волосы. – Мне следовало срочно попросить у Ее Величества прощения. Я не подчинялся приказам королевы. Я поступал неправильно. Сейчас, несмотря на усталость, мое настроение улучшилось. Я благодарю Господа за то, что пережил столько бурь и штормов, за то, что меня приветливо и нежно приняли дома.

– Тебе следует отдохнуть, Робин, – посоветовала я. – Ты явно устал. Поешь и ложись в постель. Крепкий сон не повредит после тяжелой дороги.

– Нет! – Роберт зазвонил в колокольчик. – Переодеваться! Я сменю одежду и вновь поеду во дворец.

– Я буду тебя сопровождать, – мне не по душе были странные поступки брата: неожиданное возвращение из Ирландии, настойчивое желание видеть королеву, раскаяние в неповиновении. Ведь Роберт всегда настаивал на собственной правоте, как бы нелепо это порой ни выглядело.

Чуть позже мы выехали в Ричмонд. Роберт просил ехать быстрее, и карету болтало из стороны в сторону, встряхивая на ухабах и кочках. Я не возражала, решив потерпеть, лишь бы не раздражать брата. На душе было неспокойно. Когда мы выехали из Лондона, я пыталась смотреть в окно, но наслаждаться природой не получалось.

Подъездная аллея, которая вела к дворцу, пустовала. Но во внутреннем дворе царило оживление: люди сновали туда-сюда, бегая по поручениям королевских подданных. Мы вышли из кареты и прошли в прохладные залы дворца. Неожиданно я ощутила на себе взгляды. Будто сотни глаз осматривали меня с головы до ног. Роберт быстро шел впереди. Оглядываясь по сторонам, я старалась не отставать. Как обычно, придворные раскланивались со мной при встрече. Я улыбалась, а сердце колотилось, вырываясь из груди. Мне захотелось присесть, но я продолжала почти бежать за братом.

Достигнув покоев, в которых принято было ожидать встречи с королевой, Роберт остановился. Он приказал доложить о своем приходе. Я присела в углу комнаты, стараясь унять дрожь в руках и ногах.

Мы прождали недолго. Ее Величество появилась перед нами, облаченная в красивое платье персикового цвета, окаймленное белоснежными кружевами. Я тут же встала и присела в низком поклоне.

– Ты отдохнул? – спросила королева Роберта, милостиво махнув в мою сторону платком.

– Ваше Величество, я не устал и готов вымаливать ваше прощение, немедленно приступая к выполнению своих обязанностей! – Роберт стоял, опустив голову.

Королева сидела, чуть склонив голову к левому плечу, и смотрела на Роберта, как на провинившегося внука. Она немного поговорила с ним. Одна тема сменяла другую, но о действиях Роберта в Ирландии королева не сказала ни слова.

Постепенно комната начала наполняться людьми. Ее Величество с доброжелательной улыбкой выслушала заверения в вечной преданности и верности своих подданных и удалилась. Вскоре появился и Сесил со своими друзьями. Как ни странно, они тоже очень мило побеседовали с Робертом. Я насторожилась: когда тебе благоволят враги твои, не расслабляйся, а соберись и жди удара. Роберт им отвечал вежливо и, по-моему, был рад теплой встрече, не подозревая худого.

Среди вошедших я быстро заметила Чарльза. Он вошел одним из последних, подошел к Роберту поздороваться и тут же нашел взглядом меня.

– Дело плохо, Пенелопа, – прошептал он мне в самое ухо, когда приблизился.

– Что случилось? – я так и знала, но в худшее сердце верить отказывалось.

– Совет считает поступок Роберта предательством. Его будут допрашивать.

Далее продолжить Чарльз не смог: к нему подошли друзья, и он вынужденно прервал разговор. Если заговаривали со мной, я с трудом подбирала слова для ответа.

Наступило время обеда. Ее Величество распорядилась пригласить всех присутствовавших к столу. Она не всегда ела в большой компании придворных. Чаще предпочитала нескольких фаворитов, скорее развлекавших ее, чем принимавших пищу.

«Она не желает оставаться с Робертом наедине», – мелькнула у меня мысль.

Я взяла Чарльза под руку, а Роберт подошел к графине Ноттингем. До отъезда брата в Ирландию ходили слухи, что они стали любовниками. Жена Говарда Эффингемского, адмирала, героя первой Армады, сопровождавшего Роберта в походах на Кадис и Азоры, была признанной красавицей. Ей исполнилось пятьдесят два года, но выглядела она моей ровесницей. Графиня постоянно находилась при дворе, считаясь близкой подругой и фрейлиной королевы.

Роберт слухи о связи с женой лорда Эффингемского отрицал. Однако, глядя на них сейчас, шедших вместе к обеду, я все-таки полагала, что неспроста говорят о неверности Кэтрин. Порой люди ничего и не делают особенного, а ты чувствуешь, непонятно почему, их близость и наличие какой-то невидимой связи, словно витающей над парой в воздухе.

* * *

И обед тоже прошел спокойно. Казалось, передо мной разыгрывают спектакль актеры, старательно проговаривающие свои роли. Чарльз не мог объяснить сказанные им ранее слова: вокруг нас сидели люди, а шептать мне на ухо длинные фразы на глазах у всех Чарльзу не позволяли приличия. Он хмурился и чувствовал себя не в своей тарелке. Значит, дело плохо – выдержанный и спокойный, Чарльз нервничал в крайне редких ситуациях. Например, когда я рожала детей. Но тут любой занервничает. Я сама, сколько уж вас родила, а каждый раз волновалась…

Я торопила время – хотелось закончить обед и иметь возможность порасспросить Чарльза, а также хотелось увезти Роберта домой. Потому что, если Чарльз обыкновенно бывал спокоен, а сейчас нервничал, то брат всегда был громкоголос и подвижен, а сегодня на удивление невозмутим.

Сменялись блюда. На столе наконец появились фрукты и сладкие пироги. Последняя перемена – и мы встанем из-за стола вслед за королевой. В конце концов Ее Величество встала. Зашуршали юбки придворных дам, зазвенели шпаги джентльменов. Королева вышла из комнаты.

И тут я заметила, как к Роберту подошел Сесил. Он сказал несколько слов и быстро удалился, не дав брату ответить. Я чуть не потащила Чарльза к Роберту. Он не успел мне ничего возразить.

– Меня просят задержаться во дворце, – сразу ответил Роберт на мой немой вопрос. – Вечером начнется заседание Тайного Совета. Хотят выслушать мои объяснения.

– Чарльз, и ты остаешься?

– Да, я обязан присутствовать. Помогу тебе, как смогу, Роберт, – Чарльз слегка хлопнул брата по плечу.

– Извини, Чарльз, – на лице Роберта отразились мучившие его страдания. – Я несправедливо вел себя по отношению к тебе. Возможно, твое назначение в Ирландию стало бы лучшим выходом из ситуации.

– Не исключено, меня туда еще отправят, Роберт. Но тебе не за что извиняться. Моя душа и сердце – здесь, рядом с Пенелопой и детьми. Сомневаюсь, правда, что у меня будет выбор. Главное, постарайся доказать Совету и Ее Величеству свою преданность. Тебя пытаются обвинить в заговоре.

– В заговоре?! – ахнула я.

– Тише! Пока не следует оповещать об этом весь двор, – шикнул Чарльз. – Пойдемте прогуляемся по парку. До заседания осталось два часа. Пусть Роберт подумает об ответах на каверзные вопросы членов Совета. К тому же там нас некому будет подслушать, кроме травы и деревьев.

Выйти Роберту из дворца не дали.

– Извините, граф, вас не велели выпускать, – три молодых человека окружили Роберта, не пропуская его вперед.

Мы с Чарльзом остались стоять в стороне.

– Я, лорд Монтджой, как член Совета обещаю: граф Эссекс никуда не уедет из Ричмонда, – произнес Чарльз. – Мы прогуляемся по парку и вернемся ровно к началу заседания.

– Извините, – повторили мужчины, – приказ королевы!

– Поезжай домой, Пенелопа, – сказал мне Роберт. – Тебе незачем тут ждать вместе со мной.Ты слишком переволнуешься.

– Мне спокойнее остаться, – упрямо ответила я.

– Роберт прав. Пожалуйста, возвращайся домой. – Чарльз посмотрел мне в глаза. – Прошу тебя, поезжай. Заседание может продлиться долго.

– Хорошо, – мне пришлось смириться. – Но я поеду в Эссекс-хаус. Во сколько бы ни закончилось заседание, буду ждать вас обоих там.

Трудно описать, как дались мне часы ожидания. Поздно вечером Роберт и Чарльз вернулись наконец из дворца. Первая новость уже стала неутешительной:

– Роберт под домашним арестом, – сообщил с порога Чарльз. – Выходить за пределы Эссекс-хауса запрещено.

– Ну почему, – я заламывала руки, понимая, что помочь не в силах, а слезами лишь усугубляю положение.

– Обвинения серьезны. Первое и главное: возвращение в Англию, разрешения на которое не спрашивалось у королевы. Она не позволяла и не собиралась позволять Роберту бросать английскую армию в Ирландии.

– Верно, – кивнул Роберт послушно.

– Второе, принятые в Ирландии решения. Решения, которые противоречили приказам королевы и изначальным планам, принятым Тайным Советом перед отъездом Роберта в Англию. Роберт ведет себя правильно. Он спокоен и миролюбив, не спорит и не пытается вызвать гнев Ее Величества.

– На заседании присутствовало всего четыре члена Совета. Они и допрашивали меня, записывая скрупулезно ответы, – добавил Роберт. – Никакого заключения они не сделали и перенесли заседание на завтра, когда полностью соберутся все члены Совета.

– Но ведь Чарльз был с тобой?

– Нет, ему запретили заходить в зал заседаний. Он остался ждать в соседней комнате. До завтрашнего заседания я остаюсь под домашним арестом.

– Может, стоит поговорить с королевой? – не теряла я надежды.

– Я с ней говорил утром и днем. После Ее Величество меня не принимала. Мне надо попытаться доказать свою правоту.

– Как ты собираешься это делать?

В беседу вступил Чарльз:

– Мой совет один: настаивать на решении королевы о предоставлении всех полномочий Роберту. Он был назначен командовать в Ирландии, и получил право принимать окончательные постановления лично без запроса разрешения из Англии. Если бы Роберт отправлял письма с вопросами в Лондон, ждал ответа, то ситуация могла бы сложиться куда худшая, чем она есть сейчас.

Роберт кивал в ответ на речь Чарльза, не пытаясь спорить или противоречить.

– Я устал, – сказал он мне прежде, чем удалиться в спальню. – Я готов не появляться более при дворе, готов удалиться в свой замок и жить вдали от Лондона с Френсис и детьми. Никаких войн, никаких сражений.

На следующий день на Роберта посыпались прежние обвинения.

– Ему опять твердят про презрительное отношение к приказам и письмам Ее Величества; игнорирование ее воли, – перечислял Чарльз обвинения. – Высокомерные письма, которые Роберт писал время от времени; действия в Ирландии, противоречащие тем, что были запланированы в Англии перед его отъездом; неожиданное возвращение; дерзость накануне, когда Роберт ворвался в спальню Ее Величества; наделение рыцарским титулом столь многих незначимых персон…

– Изрядно грехов, – я покачала головой. – И не поспоришь. Каковы дальнейшие намерения Совета?

– Роберту по-прежнему запрещают выходить из дома. Совет передал его ответы королеве. Она сказала, ей нужно время для их рассмотрения. Пока он обязан находиться в Эссекс-хаусе, не показываться при дворе, пока его вновь не вызовут.

– Ладно. Я поеду к Френсис, – понимая, как волнуется беременная жена Роберта, я хотела, если не успокоить ее, то хотя бы рассказать новости. – Вернусь быстро обратно. Постарайтесь тут не ухудшить положение дел. Ведите себя хорошо, – я улыбнулась сквозь слезы.

– Не переживай. Будем надеяться на лучшее, – Чарльз подошел ко мне поближе и сжал мою руку в своей. – У Роберта много друзей. Твой муж и я, несмотря на общую любовь к тебе, стоим на стороне Роберта. Против выступают старые, а оттого и знакомые враги: граф Ноттингем, Рели, Сесил. Но, кстати, сын Ноттингема тоже защищает Роберта.

– Уильям Нолис, наш дядя, вступился за меня, – неожиданно заговорил брат. – Многим я признателен за дружбу, которую они не предают.

– Мамин брат, разве мог он отступиться от тебя? И друзья, разве могли бросить тебя в трудную минуту?

Меня тревожило собственное бездействие. Я не в силах была предпринять что-либо. Хотя пойти к королеве и броситься к ее ногам возможно, но я знала, это порой приносило плоды, противоположные желаемым. Королева предпочитала принимать решения самостоятельно или под влиянием окружавших ее мужчин, но уж никак не женщин. Френсис вообще не пускали к королеве: запрет показываться при дворе оставался в силе. А главное, она жила в Уолсингем-хаусе, доме родителей, потому что Роберта препроводили именно в Эссекс-хаус, не позволив отправиться к жене.

Тридцатого сентября у Френсис родилась дочь. Я принесла счастливые вести Роберту. Огорчало плохое самочувствие его жены, вызванное волнением последних месяцев, но малышка была здорова. По крайней мере, кричала она громко, как и положено всем новорожденным младенцам.

Прошло два дня. За Робертом не присылали. Я надеялась, скандал утих. Может, как раньше, Роберта пожурят, поругают и простят, наказав впредь не нарушать предписания Ее Величества. Но второго октября Роберту принесли приказ королевы: ему запрещалось появляться при дворе. Домашний арест оставался в силе. Ни о чем ином в бумаге, подписанной Елизаветой, не говорилось.

– Вот что плохо, – объяснял мне Чарльз, когда мы уехали, оставив Роберта в его доме, – многие из друзей графа тоже впали в немилость. Они уехали в Ирландию с Робертом и с благословения королевы. Они имели несчастье вернуться с ним в Англию. Им вменяют в вину неповиновение королеве, а также называют «праздными рыцарями».

– Что значит «праздный рыцарь»? – не поняла я.

– Друзья Роберта просто съездили с ним в Ирландию на прогулку. Имеется в виду, что они не воевали на самом деле, а развлекались. Роберт им своей волей даровал рыцарское звание, как он уже однажды делал. Не самый мудрый шаг. Их тоже начали допрашивать. Сэр Харрингтон сегодня беседовал с королевой и вышел от нее совершенно расстроенный. Прием оказался неласковым.

На следующий день мать Френсис, леди Уолсингем, отправилась к королеве с просьбой позволить ее дочери переехать к мужу. Однако Ее Величество хорошо помнила: женитьбу Роберта на Френсис она не одобрила. Своего мнения Елизавета не изменила. Френсис не просто запретили переехать с детьми к мужу, но даже не разрешили его навещать.

Вечером я поехала к брату. Меня пока допускали к нему, хотя вход в дом строго охранялся. Дверь нее открывали для многих из его друзей. Роберт находился в спальне. Он лежал в постели бледный со спутанными волосами и бородой. На лбу проступили капельки пота.

– Робин! Тебе срочно нужен врач! – я с ужасом смотрела на своего всегда такого сильного и могучего брата.

– Моего врача ко мне не допускают. Доктор Браун пытался несколько раз убедить охрану пропустить его. Бесполезно.

– Завтра же с утра я пойду к королеве. Ты болен. К тебе надо отправить врачей. Пусть это будет не твой личный врач. Кто угодно!

Я сумела добиться встречи с королевой. Врачей к Роберту пустили. А Чарльз передал новости:

– Ее Величество дала понять, Роберту предоставят свободу, если он сразу же поедет обратно в Ирландию исправлять содеянное.

– Нет, – брат приподнялся на подушках, – в Ирландию я не поеду. Я хочу удалиться с Френсис в наш дом вдали от Лондона. Это мое единственное пожелание.

Он снова лег и прикрыл глаза. Мы вышли из спальни.

– Пенелопа, пока Роберту не разрешают покидать дом, а тебе отказано в его посещении.

– Мой утренний визит к королеве имел такие последствия! – я ужаснулась. Попросив пропустить к брату врачей, я сама лишилась возможности его видеть.

– Скорее всего, дело не в тебе. Думаю, королева хочет заставить Роберта глубоко раскаяться в своих поступках. Поэтому она делает его жизнь невыносимой. Когда Ее Величество решит, что он достаточно настрадался, то простит. Но я понял, она не желает отпускать Роберта от себя. Его намерение вести уединенную жизнь с женой не находит у королевы понимания.

Так я покинула дом Роберта, не зная, когда я смогу вновь переступить его порог и увидеть брата.

* * *

Надежда то угасала, то возникала вновь. В середине октября королева и Тайный Совет сочли объяснения Роберта вполне удовлетворительными. И дело бы шло к освобождению, если бы не письмо, которое ему отправил граф Тирон из Ирландии. Письмо, естественно, перехватили, как перехватывали все послания, адресованные Роберту. Часть потом доходила до брата, часть оседала где-то в столах королевы или членов Тайного Совета.

– Тирон пишет, что не будет соблюдать условия заключенного с Робертом перемирия, – сообщил Чарльз. – Королева впала в ярость. Тут я сразу вспомнил, чья она дочь. Королева кричала: вот доказательства вины графа Эссекса. Ее Величество тут же обратила свой взор на меня. «Вам следует возглавить английское правительство в Ирландии», – сказала она.

– А ты?

– Я вежливо отказался, объяснив отказ, конечно, не дружбой с Робертом, хотя о ней и так известно. Я высказал мнение, что ехать следует графу Эссексу, который договаривался с Тироном, а значит, может вновь попытаться проявить свои способности и таланты.

– Роберт ехать в Ирландию не хочет, – возразила я.

– У него не осталось другого выхода. Он окажется на свободе, только если поедет. Уверен, несколько месяцев в Ирландии стоят нескольких лет последующей свободной жизни в Англии.

В течение следующего месяца королева несколько раз меняла свое отношение к Роберту. То она гневалась, то вдруг, узнав о подготовленном им завещании, позволила выходить из дома для прогулок в саду. Меня тревожило состояние здоровья брата. Оно не улучшалось, так же как и настроение. Позволение покидать дом оказалось кстати. Нескольким друзьям разрешили навещать Роберта. Чуть позже, по настойчивой просьбе моих подруг, позволили и мне приходить в Эссекс-хаус.

Затем королева опять рассердилась и подписала указ о заключении Роберта в Тауэр. Причиной послужило заступничество французского посла, который преследовал совершенно иные цели. Тем не менее его визит имел печальные последствия. Указ, правда, исполнять не спешили, но надежды на освобождение таяли на глазах.

И так происходило постоянно. Лучшие побуждения друзей Роберта часто приводили к нежелательному результату. Когда Джон Хейвод написал первую часть книги о Генрихе Четвертом и посвятил ее графу Эссексу, королева сочла это личным оскорблением. Особый, зловещий смысл Ее Величество придала не самому посвящению, а словам, с помощью которых это посвящение было выражено.

«Вы являетесь великим человеком, как в оценке настоящего, так и в будущих ожиданиях», – написал Хейвод и попал в Тауэр. Королева подозревала, что книга на самом деле принадлежит не его перу и носит куда более опасный характер, чем может показаться. От пыток историка спас Фрэнсис Бэкон, к которому иногда прислушивалась королева. Он предложил предоставить Хейводу бумагу и чернила, попросив продолжить писать книгу с того места, где он остановился. Бекон собирался сравнить стиль двух частей и из этого понять, писал ли их один человек или разные. Совет, скорее всего, спас Хейводу жизнь.

Иногда я смела надеяться, что королева сильно переживала за своего любимца. Неподдельное страдание мелькало в ее взгляде. Рядом не было лорда Берли, который, уверена, помог бы королеве найти способ освободить Роберта и снять с него обвинения. Смена настроения стала чем-то обыденным. За каждым шагом королевы Роберт пытался распознать знаки своей дальнейшей судьбы.

– Я отправил ей грамоты, которые подтверждали мои титулы. Она прислала мне их обратно, – Роберт оставался в постели и принимал друзей у себя в спальне. – Вчера по приказу Ее Величества пришли восемь врачей. Они провели консультацию и велели не волноваться и вести спокойный образ жизни, чего я сам себе искренне желаю. Королева затем прислала мне бульон и записку. В ней говорилось, что если бы положение ей позволяло, то она бы обязательно меня навестила.

Назавтра мне удалось выяснить с помощью Чарльза мнение врачей.

– Они считают, надежды на выздоровление немного, – честно признался Чарльз. – Королева со слезами на глазах отправила Роберту мясной бульон и записку.

– Про бульон и записку знаю, – кивнула я. – Неужели его состояние так плохо?

– Врачи считают, Роберту необходим покой. Я с ними согласен. Его здоровье подрывает неопределенная ситуация, в которой он оказался.

А еще через несколько дней нашлись люди, доложившие королеве о священниках, которые читают молитвы по поручению Роберта. В молитвах они подстрекают к мятежу. И еще: здоровье графа Эссекса находится вне опасности, больше это похоже на прекрасно разыгрываемый спектакль. Тут же последовала череда новых «оплеух». Королева вновь запретила мне, Дороти, детям и матери Френсис навещать Роберта. Самой Френсис это право и не возвращали. Ее Величество перестала интересоваться самочувствием Роберта, полностью уверовав, что оно в полном порядке.

Под Новый год Роберт, не теряя надежды опять завоевать милость королевы, отправил ей подарок. Шкатулку, усыпанную драгоценными камнями, он передал нашему дяде, сэру Уильяму Нолису. Подарок не отвергали и не принимали. Сэр Уильям ходил с ним изо дня в день, пока однажды королева не разгневалась и не отвергла подарок окончательно.

Меня королева более не принимала. Однако мои письма в защиту брата читала. Поэтому я решилась и передала Елизавете новогодние подарки от себя лично, зная, как любит и ценит королева милые, но дорогие безделушки. Собрав несколько коробок и перевязав их красивыми праздничными лентами, я отдала подарки Чарльзу.

– Ее Величество приняла твои презенты, – обрадовал меня Чарльз после визита во дворец и тут же объявил: – Пенелопа, мне приказано готовиться к отъезду в Ирландию. Никакие отговорки и извинения более не принимаются.

1600 год

Отъезд Чарльза планировался на весну. А королева теперь настаивала на проведении суда над Робертом. Специальный закрытый королевский суд призван был решить его судьбу. Заседания откладывались из-за здоровья Роберта, которое хоть более и не считалось слабым, но, с другой стороны, и не позволяло поднять его с постели.

Помогло отсрочить суд также письмо Роберта. Он в очередной раз пытался убедить королеву в своих самых лучших чувствах и преданности. Секретарь брата отнес письмо и его даже допустили к королеве. Во время беседы с Ее Величеством секретарь заверил королеву, что граф Эссекс раскаивается и будет счастлив разрешить недоразумение, которое между ними возникло. Королева выслушала Уайта благосклонно.

Однако к марту ситуация так и не разрешалась ни в ту, ни в иную сторону. Брат написал еще одно письмо, в котором были такие слова: «Я слышу, как вы, Ваше Величество, говорите: не умирай, милый Эссекс».

Ответов королева не писала, но письма принимала и читала. Проходило время. Признаков возвращения Роберту свободы не наблюдалось. Отношения к нему королева также не переменила. Наконец Ее Величество все же решила положить конец затянувшейся истории. Она, видимо, тяготила не только Роберта, но и Елизавету.

* * *

Вняв мольбам Роберта, вместо закрытого суда «Звездной палаты»^[204] королева назначила восемнадцать членов Тайного Совета провести расследование, выслушать обвинение и защиту и высказать свое мнение – не вынести приговор – такое, какое они сочтут нужным.

Пятого июня, в течение нескольких часов, один за другим королевские юристы произносили речи, некоторые изрыгали яд и злобу, не пытаясь их завуалировать красивыми словами. На протяжении всего заседания Роберт стоял на коленях, выслушивая обвинения и даже оскорбления в свой адрес. Это ли не достаточное наказание и унижение?!

После того как выступили обвинители, позволили говорить Роберту. Ему не позволялось встать, и произносить речь в собственную защиту Роберт обязан был на коленях. Я не могла представить брата, который стоит коленопреклоненный перед всеми этими напыщенными лордами, пытаясь защитить свои честь и достоинство.

После суда нам с Дороти вновь позволили навещать брата, и потому мы сразу же узнали, о чем там шла речь.

– Я начал с перечисления совершенных мной ошибок и слов раскаяния. Затем искренне извинился за содеянное. Но когда я перешел к рассказу о некоторых действиях ирландского парламента и о наветах моих врагов, меня остановили. «Вам эти речи не помогут и не принесут ничего хорошего», – сказали мне, я объяснил, что хочу лишь одного: очистить себя от упреков в неверности королеве. Неожиданно я услышал, что никогда меня в этом не обвиняли.

Красноречие Роберта тронуло членов Совета чуть ли не до слез, даже тех из них, кто являлся его врагами и завистниками. Секретарь отвечал первым. Некоторые из обвинений он оставил в силе, но справедливо отдал должное подвигам Роберта и в целом разговаривал с ним с уважением.

– В конце заседания Совет, недолгое время посовещавшись, принял решение, – продолжил Роберт, – исключить меня из членов Тайного Совета, лишить звания фельдмаршала и шталмейстера. Я должен вернуться домой и, как ранее, пребывать здесь в качестве заключенного.

– Как долго? Почему тебя сразу не освободили, лишив всех возможных привилегий? – хором прокричали мы с Дороти.

– Окончательное решение остается за королевой. Ей передадут мнение членов Совета.

* * *

Ее Величество устроило соломоново решение приближенных. Королева явно успокоилась, и мы с надеждой ждали освобождения брата. По прошествии нескольких дней меня даже пригласили вместе с другими фрейлинами и придворными дамами сопровождать Елизавету на свадьбу дочери леди Рассел. Шесть рыцарей несли королеву в красивом, изящном паланкине, сделанном на манер греческой лектики. Ее Величество вообще питала слабость к древнегреческим текстам, одежде, традициям и обычаям.

После торжественного обеда королеву развлекали шестнадцать знатных леди в масках, исполнявших плавный, медленный танец. Одна из «масок» осмелилась подойти к Ее Величеству и предложить присоединиться к ним. Королева славилась умением танцевать. В хорошем расположении духа Елизаветы не осталось сомнений: она согласилась, встала и танцевала довольного долго с улыбкой на лице.

На следующий день после свадьбы я с утра приехала к Роберту.

– Думаю, скоро тебя освободят. Вчера королева находилась в прекрасном настроении и даже танцевала, чего не делала почти год!

– Пенелопа, не торопись, – Роберт остановил мою попытку продолжить. – Вчера, пока ты развлекалась с королевой, ко мне зашли друзья, которым я даровал рыцарское звание. Ее Величество издала указ: считать звания, назначенные мною, незаконными. Она говорит, что предупреждала меня не делать этого. Только в ее власти возводить или не возводить в рыцари.

– Не огорчайся. Рыцарские титулы ты и вправду не имел права раздавать.

– Мои друзья, верно служившие мне во время взятия Кадиса и в Ирландии, получили достойную награду за свои подвиги. В память о Кадисе! – Роберт стукнул кулаком по спинке кресла. Выражение покорности и смирения на его лице, к которому мы успели привыкнуть за год, сменилось гневом и раздражением.

– Никто не сомневается в их подвигах, – поспешила успокоить я Роберта, – королева припомнит тебе еще один или два случая неповиновения и простит, уверена. О «праздных» рыцарях давно ходят разговоры при дворе. Этим должно было закончиться.

Брата удалось успокоить. Он вновь принял скорбный вид и удалился в спальню. Мне оставалось лишь покинуть Эссекс-хаус. Мои обязанности при дворе возобновились, и я отправилась во дворец, куда к обеду собирался прибыть посол Фландрии. Хорошее настроение королевы опять бросилось в глаза. Она распорядилась выстроить всех слуг в длинном коридоре. В комнаты, через которые проводили посла, посадили самых красивых дам и фрейлин. Когда посол заходил в очередные покои, женщины вставали и делали реверанс.

В комнате, отведенной для встречи с королевой, стоял большой стол, заставленный всевозможными закусками. Ее Величество надела великолепное изумрудное платье и выглядела довольной и умиротворенной.

– Ваше Величество, – заговорил посол, – ваши красота и мудрость на самом деле превосходят всех других королей и королев на земле.

Такие слова всегда производили благоприятное впечатление на Елизавету. Она пообещала рассмотреть предложения, касающиеся заключения мира с Испанией.

Друзья доложили Роберту о визите посла, а он не счел ничего лучшего, чем написать жесткое письмо о своем негативном отношении к данному вопросу. Его секретарь отговаривал от такого опрометчивого поступка, но Роберт письмо все-таки отправил королеве.

Однако, казалось, ничто не испортит ей настроения. Даже новости из Ирландии. Чарльз, будем справедливы, справлялся со своей задачей куда успешнее, чем Роберт. Тем не менее граф Тирон окончательно разорвал все устные договоренности, достигнутые с Робертом. Глава мятежников объявил, что ожидает со дня на день помощи из Испании и не намерен продолжать переговоры с представителями английской королевы. Я очень волновалась за Чарльза, потому как он и не собирался их вести. Лорд собирался с Тироном воевать…

И вот, несмотря на заносчивость Роберта, постоянные расходы, в которые королеву вовлекали дела в Ирландии, после заседания суда она только и делала, что развлекалась. Один день королева смотрела представление французского циркача, ходившего по тоненькому канату, который натянули во внутреннем дворе Ричмонда. Другой день она велела привести на ристалище, где обычно проводились турниры, медведей, быка и обезьяну для травли. А уже на третий во дворце проводили пышный, торжественный бал, на котором Ее Величество вновь с удовольствием танцевала.

С другой стороны, в судьбе Роберта пока ничего не менялось. Он оставался в своем доме, друзья продолжали навещать его, а матери и жене приходить к нему запрещалось, а также не дозволялась всякая между ними переписка. Вступаться за Роберта было бесполезно: проведенное расследование полностью удовлетворило королеву, но отчего-то она не спешила с окончательными решениями. Нас это угнетало. Мама старалась держать себя в руках. Тем более что ее муж, Кристофер Блант, бывал в доме у Роберта и постоянно рассказывал Летиции о состоянии его здоровья.

Френсис старалась не отчаиваться, но ее положение в чем-то было хуже маминого. Неопределенность мучила всех. Однако Френсис знала о любовницах Роберта, которым вход в его дом не запрещался. Поэтому ее страдания усугубляла ревность.

– Как ты считаешь, когда Роберту позволят выходить из дома? – мама задавала вопрос, на который я и сама хотела бы узнать ответ.

Так как я оставалась единственным членом семьи, кого еще допускали к королеве, сроить догадки оставалось только мне.

– Надеюсь, скоро. Будем ждать. Хотя это не в характере Роберта. Он постоянно требует встречи с королевой, пишет ей письма.

– А его самочувствие? Улучшается?

– Роберт проводит в спальне почти весь день. Врачи советуют ему не волноваться, иначе его состояние будет лишь ухудшаться. Да разве возможно сейчас оставаться спокойным? – честно ответила я. – Друзья заходят к Роберту, спокойствия это ему не добавляет. Они настраивают его против королевы. Да-да, а зачем? Они ищут защиты у того, кому она необходима самому. Но все привыкли к сильному Роберту, который щедро угощает друзей вином, заступается за них, награждает. Понадобилась помощь ему, оказалось они не в силах поддержать, потому что в глазах королевы выглядят пустым местом, «праздными» рыцарями.

Мама вздохнула:

– Ладно, Пенелопа, расскажи как Чарльз? Скоро ли возвращается домой?

– Письма от него приходят редко. Королева довольна его действиями. Это сейчас главное. Иначе и на Чарльза может обрушиться гнев Ее Величества. Пока она относится к нему снисходительно: он исправляет ошибки Роберта и, может статься, заставит забыть о неудачном походе брата.

– А Рич?

– Муж делает вид, словно меня не существует. Мы редко видимся. Я этому очень рада. Общение с ним для меня ужасно! Детей он тоже видеть не желает. Странно, но поддерживает Роберта.

– Наверное, считает, что опала брата жены для него невыгодна, – отметила мама. – Отчасти так и есть. Предугадать невозможно.

– Чарльз просит развестись с Ричем. Только сейчас королеве не до того. Если я обращусь к ней с подобной просьбой, боюсь, это ухудшит ситуацию.

– Ты права. Разрешение на развод попросишь, когда Роберта освободят. Хотя я сомневаюсь, что тебе его дадут.

– От Чарльза тоже многое зависит. Если он сумеет сделать в Ирландии чудо и победит Тирона, то вернется в Англию героем. А героям прощают любые проступки.

Мы обе замолчали. Говорить не хотелось. Повторять одно и то же несколько раз на день нам то надоедало, то, напротив, слова сами просились наружу. Мама пользовалась моим пребыванием в ее доме и старалась высказаться. Кристофер редко теперь уезжал из Лондона. Он поддерживал Роберта, будучи его близким другом. Мама боялась и за мужа. Кристофер был прекрасным человеком, но слишком открытым и доверчивым. Он не любил придворных игр, часто высказывая вслух то, что было на душе. Судьба его часто переплеталась с судьбой Роберта. Брат искренне любил Кристофера, сопровождавшего его во всех военных походах.

Постоянно с Робертом находился и граф Саутгемптон. Он вновь попал в немилость у королевы, не успев выпросить прощения за предыдущие проступки. Впрочем, к графу относились снисходительно, считая его неспособным ни на предательство, ни на великие подвиги…

* * *

В конце августа Тайный Совет сообщил Роберту: он свободен, но ему, как и прежде, запрещается появляться при дворе. В ответ брат написал письмо, в котором повторял, что будет лишь рад вести уединенную жизнь в Оксфордшире. Однако он умолял членов Совета просить Ее Величество принять его перед отъездом.

Просьбу отклонили: слишком о великой чести, мол, просит граф Эссекс. Да, его свободу более не ограничивают, но возмущение королевы не утихло. Роберт должен понести наказание. И только его близкие могут общаться с ним, никто другой.

– Зачем ты добиваешься встречи с королевой? – спрашивала я Роберта. – Тебе предоставили свободу. Не нужно напоминать о своей персоне и лишний раз злить Ее Величество.

Я искренне не понимала. Переменчивый нрав был известен всем, а уж Роберту и подавно. Конечно, когда королева изволила в последний момент миловать приговоренного к казни, виновному оставалось только благодарить Господа за подобную милость. Но бывало наоборот. Прощенный вздыхал с облегчением, а королева меняла свое мнение из-за какой-нибудь мелочи, гневалась и велела казнить. В случае с Робертом я боялась именно этого. Ему разрешили покидать дом и вообще делать все, что заблагорассудится, кроме появления при дворе. Разве не такого поворота он желал для себя?

– Поцеловать напоследок ее руку – многого ли я хочу? – вопрошал высокопарно в ответ Роберт. – Да, я удалюсь в замок и проведу остаток дней возле жены, матери и детей. Прежде я хочу увидеть свою королеву, свою любовь, женщину, которой всегда буду предан! Я хочу в последний раз попросить у нее прощения и заверить в лучших побуждениях. Никогда не причинял я ей зла намеренно, а враги мои клевещут, не зная угрызений совести!

– Лучший способ заслужить окончательное прощение – тихо удалиться в тень, – возразила я. – Дело забудется. Королева заскучает по тебе и сама вызовет в свои покои. Настаивая на встрече, ты не даешь ей затосковать и раздражаешь упрямством, которое королева порой весьма плохо переносит в своих подданных.

Чудилось, комнаты Эссекс-хауса подстраивались под хозяина. Окна не открывались по нескольку дней. Плотные занавеси закрывали стекла от яркого летнего солнца. Оттого внутри постоянно было сыро, промозгло и темно. Если приходили гости, Роберт спускался из спальни, кутаясь в халат, и велел зажигать свечи. Слугу отправляли в ближайшую лавку за пирогами, приносили из погреба вино. В гостиной становилось чуть оживленнее. Но голос Роберта не звучал, заглушая голоса друзей. Он сидел в кресле внушительных размеров, а не возвышался посреди комнаты над остальными.

Бледность Роберта в комнате, тонувшей в полумраке, сильнее становилась заметна. Глаза поблескивали из-под густых бровей. На столе, который стоял возле кресла, теперь всегда лежали бумага и перо. Роберт стал часто писать письма.

– Ты же не только королеве пишешь, – задала я давно интересовавший меня вопрос. – Кто твои адресаты? Мама и Френсис ничего от тебя не получают.

Роберту явно вопрос не понравился. Он откашлялся, отводя взор.

– Мне не позволяли им писать. Какой прок марать бумагу, если письма им все равно не доставляли бы.

– Сейчас тебя освободили. Ты бы смог даже к ним поехать, а не сидеть в Лондоне без дела.

– С чего ты взяла, что я сижу без дела? – вспылил брат. – Я же сказал, я жду позволения встретиться с королевой! Письма напишу, обещаю, – чуть спокойнее добавил он. – Кроме того, я переписываюсь с друзьями и Чарльзом в том числе.

– С Чарльзом?

– Представь. У него завязалась переписка с Яковом, королем Шотландии. Мы обсуждаем с ним некоторые важные вопросы. Только умоляю, не болтай про это. Ни Дороти, ни маме, ни Френсис. Никому!

– Мало тебе неприятностей, – меня поразило услышанное. – Твои письма наверняка перехватывают и Тайный Совет точно в курсе, кому и куда ты пишешь!

– Нет, если ты не проговоришься, – ехидно заметил Роберт. – Я их отправляю с помощью близких друзей.

– То есть маме ты не можешь написать и передать письмо с помощью близких друзей, а в Шотландию и Чарльзу можешь? – не удержалась я.

– Пенелопа, не лезь куда не просят! Жалею, что сказал тебе. Дело государственной важности. Оставаться в стороне нельзя.

– Тебя только освободили, Роберт! Как ты не понимаешь? Малейшая оплошность – и ты окажешься под арестом. В Тауэре, а не в собственном доме, – я отчаялась объяснить брату, насколько его поступки противоречили здравому смыслу, да и его собственным заверениям в желании отдохнуть от проблем. – Что вас связывает с Яковом? Ты же не король. Ты – один из подданных королевы, причем не в милости.

– Во мне течет королевская кровь. Ты забыла?

О, Боже! Роберт вспомнил о легенде, которую рассказывала мама нам в детстве. Якобы наша бабушка была незаконнорожденной дочерью короля Генриха Восьмого. Ведь одно время Мэри Болейн, сестра Анны Болейн, которая приходилась королеве Елизавете матерью, являлась любовницей Генриха. Ее двое детей, по слухам, зачаты именно от него. Впрочем, сама Летиция всегда повторяла: слухи есть слухи, не стоит обращать на них особого внимания.

– Даже если это – правда, то какую роль тут играет шотландский король?

– Получается, он тоже наш родственник. Значит, мы можем рассчитывать на его помощь. Я обещаю ему трон, он присылает сюда войска, чтобы свергнуть королеву. Затем я предъявляю свои права на корону.

Меня охватил ужас.

– А почему сюда замешан Чарльз? Почему он тебе помогает? – Я искренне не понимала: Чарльз, всегда спокойный, осторожный и рассудительный, вдруг помогает Роберту связываться с королем Шотландии.

– Я его друг, разве нет? Чарльзу проще вести переписку. Он пишет из Ирландии – там за ним следить некому. И когда я передаю письма в Ирландию для Чарльза, их не перехватывают.

– Ты уверен?

– Да, нас поддерживают кое-какие люди. Они перевозят сообщения, не вызывая подозрений. – Роберт неожиданно стал выглядеть куда бодрее, чем вначале моего визита.

– Как твое здоровье? Ты чувствуешь себя лучше?

– Немного. Меня утешает мысль о том, что я не бездействую.

– То есть ты находишься в Лондоне не оттого, что хочешь увидеть перед отъездом королеву. Ты тут плетешь заговор.

– Не совсем. Если Ее Величество примет меня и я добьюсь прощения, то надобность в Якове отпадет.

– Понятно. Уезжать отсюда ты не собираешься. Вовсе не мечтаешь вести размеренную жизнь вдали от двора, интриг и завистников, – печально покачала я головой.

– Есть еще одна причина, – помолчав, тихо произнес Роберт. – Первого октября у меня заканчивается лицензия на продажу сладких вин.

– И?..

– Ее необходимо продлить. Я в любом случае подожду октября. Мой доход целиком зависит от этой лицензии. Посмотрим, как поступит королева.

– Ты полагаешь, она может отказаться продлить бумаги?

– Меня уже лишили наград и званий. Могут лишить и основного дохода. Увидим, простила ли в действительности королева те проступки, которые мне приписывают.

Я вышла от Роберта в плохом настроении. Даже погода за то время, которое я провела у брата, успела испортиться. Небо заволокло тучами. Солнце, приветливо светившее утром, спряталось, не показывая ни единого лучика. Вода в Темзе тоже, как и небо, потемнела. Вдали слева виднелись башни Тауэра.

«Только не туда, – прошептала я, – только не туда, Господи!»

Вдруг я осознала, насколько от поведения Роберта зависит моя судьба. Ведь моя жизнь – это мои дети, Чарльз, мама, Дороти. Все мы очутились в руках брата, который поступал странно и необдуманно. После того как Ее Величество даровала ему свободу, мы вздохнули с облегчением. Вроде самое страшное осталось позади. Но нет. Новые планы Роберта оказались чудовищны. Как Чарльз попал в эту ловушку? Неужели он не понимает, чем грозит тайная переписка с шотландским королем? Неужели он всерьез надеется на успех?

Подул сильный ветер. По небу еще быстрее побежали тучи, словно задались целью успеть в только им ведомое место. Похоже, Роберт также торопился к цели, которую мне не разглядеть.

Слуга терпеливо ждал меня у кареты. Я заставила себя сделать несколько шагов. Во дворец мне ехать было незачем.

– Домой, – проговорила я еле слышно. – Нет, пожалуй, к графине Нортумберленд.

Находиться в одиночестве я не хотела и решила поехать к сестре. Я не собиралась выдавать секреты Роберта, но с Дороти мы могли обсудить и те его дела, которые не касались переписки с Яковом.

Сестра искренне обрадовалась, увидев меня на пороге. Ее второе замужество не стало счастливым. В первый раз Дороти тайно вышла замуж за сэра Джона Перро. Тогда королева гневалась недолго. Сэр Джон некоторое время провел в Тауэре, но его быстро выпустили. А Дороти не лишали свободы вообще. К тому же она осталась при дворе. К сожалению, сэр Джон неожиданно заболел в начале девяносто четвертого года и вскоре умер. К сестре сразу посватался граф Нортумберленд. Граф был приятной наружности, но немного глуховат, а потому говорил слегка непонятно. С другой стороны, он обладал незаурядным умом. Его библиотека считалась самой большой в Англии. Граф увлекался астрологией, алхимией и составлением карт. Его рассказы о луне, солнце и звездах всегда меня интересовали. А вот Дороти никак не могла забыть первого мужа. Графа это расстраивало, но от печали его спасали увлечения. Он часто встречался с друзьями-учеными, проводя с ними по нескольку часов у телескопа…

– Я навещала Роберта, – сразу сообщила я Дороти.

– Когда он уезжает из Лондона? – Сестра знала о полученном освобождении и не сомневалась в скором отъезде Роберта.

– Пока не ясно. Он добивается встречи с королевой. Хочет поговорить с ней напоследок. Она упрямится и не дает согласия. И потом, ты помнишь о его лицензии на вина?

– Конечно, – Дороти кивнула.

– Ее срок истекает в начале октября. Несомненно, Роберт останется в Лондоне, пока не продлит необходимые бумаги. Их продлевает лично королева. Роберт считает, многое будет зависеть от ее решения. Если она его в самом деле простила, то продлит.

– Конечно, для Роберта важно не потерять свой доход, – согласилась сестра. – Но я не сомневаюсь, все будет в порядке. Может, не следует сейчас настаивать на встрече с Елизаветой, дабы ее не злить?

– Дороти, я дала Робину такой же совет. Последует ли он ему, вот в чем вопрос…

* * *

Незаметно наступило первое октября. В течение сентября Роберт безуспешно пытался добиться встречи с королевой. Она предоставила ему полную свободу и постоянно заверяла в своем нежелании разрушить его жизнь окончательно. Однако видеть Роберта Ее Величество не желала. В отношении королевы смешались жесткость и снисходительность, а выбор между этими противоречивыми чувствами она сделать никак не могла. По-моему, ее угнетало негодование, которое она продолжала испытывать, и полная для нее самой неопределенность по поводу того, когда и как вся эта история закончится.

Для Роберта важным моментом оставалось продление лицензии на сладкие вина. Несмотря на отклонения просьб о встрече, он постоянно писал королеве, не жалея высокопарных слов, которые должны были заверить ее в смирении и искреннем раскаянии Роберта.

– Единственное настоящее мое счастье, – декламировал Роберт вслух строчки из очередного письма, – поцеловать вашу руку и хлыст, которым вы меня воспитываете. Я стремлюсь к одному: посмотреть в ваши благословенные глаза, которые всегда являлись для меня путеводной звездой. Я готов, как Навуходоносор^[205], жить со зверьми в полях, есть траву и омываться дождевой водой до тех пор, пока вы не соизволите вновь принимать меня.

– Не слишком ли? – спросила я, выслушав Роберта.

– Отправлю с письмом для Елизаветы лорда Ховарда, – словно не услышав меня, проговорил брат.

* * *

Лорд сообщил, что королева письмо прочла и выразила искреннее удовлетворение состоянием, в котором пребывает граф Эссекс.

– Я желаю лишь одного, – сказала королева лорду, – чтобы слова у графа не расходились с делом. И так как он давно испытывает мое терпение, было бы благоразумно проверить его смиренность. Мой отец никогда бы не стал терпеть своенравия, которое часто выказывал граф. Но я не стану оглядываться на прошлое.

Ее Величество тоже умела высказать свои мысли непросто, вложив в них ей одной ведомый смысл. Тогда нам показалось, он ясен: Роберта простили.

Однако, когда к королеве попало прошение Роберта о продлении лицензии на вина, она поняла, что вдохновило его на письма, исполненные заверений в искреннем раскаянии и в преданности. Ее раздражение и недовольство возобновилось с большей силой. В конце концов она не просто отклонила прошение, но и попросила передать Роберту:

– Чтобы заставить повиноваться, неуправляемое животное следует лишить корма!

Роберт пришел в такую ярость, какую я никогда в нем до этого не наблюдала. В его доме в тот момент находилось несколько человек.

– Старушка сошла с ума! Ее мозг так же скрючился, как и ее тело!

Повисла тишина. Я с ужасом представила себе, что случится после того, как эти слова передадут королеве. А ей обязательно передадут! И дело заключалось не только в несправедливости сказанного: Елизавета отличалась прямой спиной и ясным умом. Главное, она ненавидела любое упоминание о старости или ее возрасте. Кто об этом не знал при дворе! Основным комплиментом для королевы всегда были заверения в том, как молодо она выглядит.

Слова Роберта стали известны королеве на следующий же день. Двор злобно шептался у нее за спиной, ехидно посмеиваясь и над ней, и над Робертом. Падение брата стало необратимо.

* * *

Двери Эссекс-хауса, и так открытые для его друзей, в конце осени вовсе не закрывались. Раньше слуги отправлялись за едой по случаю. Сейчас стол постоянно стоял накрытым. Кто только ни приходил теперь к брату: бывшие солдаты, которые у него когда-то служили, разорившиеся графы, те, кто по самым разным причинам потерял милость королевы. К Роберту стали наведываться священники. Они проводили мессы прямо у него дома, собирая невиданное количество народу, толпившегося внизу в гостиной.

Брат не всегда даже спускался к гостям, оставаясь наверху в кабинете с наиболее близкими друзьями. Я приходила к Роберту ежедневно, будто своим присутствием могла бы что-то предотвратить. Меня пугали собиравшиеся в доме люди, но выгнать я их не имела права. Еще меня настораживала продолжавшаяся переписка брата с Чарльзом. Постоянно находясь рядом с Робертом, я хотя бы знала, о чем в письмах идет речь. Мой разум, казалось, помутился. Страх сковал способность мыслить здраво. Каждый день я шла к Роберту, как на заклание.

– Он сходит с ума, – делилась я с Дороти, единственным человеком, которому доверяла безоговорочно. – Тоска, раскаяние и сожаление сменились на ярость и возмущение. Он совершенно перестал слушать мои доводы и рассуждать разумно. При последней встрече он бормотал странные слова про неповиновение, мятеж и свержение королевы.

Дороти ахнула. А мне скрывать было уже нечего: Роберт перестал осторожничать и делился своими планами с любым, кто заходил к нему в дом. Я видела, как некоторые, услышав речи Роберта, спешно уходили прочь. Долго ли королева будет терпеть подобное?

– У Роберта появились плохие советчики, – продолжала я рассказывать сестре. – Странные люди, которых он внимательно слушает. Его разум пошатнулся. На Роберта страшно смотреть. Он похож на море во время сильного шторма: кричит, ругается и передвигается по дому, как исполинская волна.

– Королева умеет усмирять тех, кто выступает против нее, – встряла Дороти. – Роберт затеял опасную игру!

– Он вовлек в нее даже Чарльза! – не удержалась я от признания.

– Чарльза? – удивилась Дороти. – Он же в Ирландии.

– Они затеяли переписку с шотландским королем. Просят его помощи в обмен на английский трон. Зачем это нужно Чарльзу?! Роберт говорит, он действует как его друг. Но на Чарльза не похоже так рисковать даже ради друга.

После возвращения Чарльза в Англию я узнала: Роберт просил выслать ему на подмогу войска из Ирландии. Чарльз отказался. А Яков вел двойную игру: с одной стороны, он боялся портить отношения с Елизаветой, с другой, не отказывал Роберту на случай, если тот в самом деле соберет много сторонников и выступит против королевы. Чарльз попытался выяснить истинные мотивы шотландского короля, чтобы зря не надеяться на его помощь.

Однако Чарльз находился в Ирландии, и сложная ситуация, которая там сложилась, не позволяла ему в полную силу отдаться делам Роберта. Он и не представлял себе,насколько далеко зашли его планы.

Сильно меня беспокоило бездействие королевы. Неужели до нее не доходили слухи о встречах в Эссекс-хаусе, о письмах, которые пусть не перехватывали, но должны были замечать ее шпионы? Странная тишина, окружившая Роберта, пугала сильнее, чем суета, царившая вокруг раньше. Каждая сторона будто застыла, не приступая к открытым действиям друг против друга. Впрочем, мне доступ во дворец тоже стал закрыт. После отклонения прошения Роберта никто из нашей семьи не имел права показываться при дворе. В Лондоне нас принимали лишь друзья Роберта, такие же как мы опальные фавориты или ослушавшиеся королеву бывшие фрейлины.

Недовольных Ее Величеством оказалось довольно много, но некоторые из этих людей выглядели странно и подозрительно. Брат не обращал никакого внимания на их поведение. Он открыто обсуждал свои планы. Считалось, согласием Якова Роберт уже заручился, хотя шотландский король ничего толком не обещал.

Рядом с Робертом всегда находился граф Саутгемптон. Генри у себя дома, наверное, вообще не бывал: в любое время, когда ни приходила я к брату, заставала графа. Порой он приводил с собой жену. Элизабет не выглядела счастливой. Ее отсутствующий взгляд выдавал мысли, явно витавшие где-то не здесь. А Саутгемптон, как и прежде, не принимал ничего всерьез. Когда я пыталась с ним поговорить об опасных намерениях брата, он лишь махал рукой:

– Роберту надо отвлечься, – твердил Генри. – Роберт обижен на королеву. Сейчас он недолго поиграет против нее. Королева простит в итоге своего любимого графа Эссекса, а он опять бросится к ее ногам.

Мне не верилось в такой счастливый исход. Тучи, которые теперь постоянно висели над осенним Лондоном, казалось, сгустились над Робертом навеки. Состояние здоровья его могучего тела, скорее всего, улучшилось. Но состояние ума омрачилось, и просвета я не видела. Во время любого разговора он срывался, яростно выкрикивая бессвязные фразы или слова молитвы. В комнате будто начинали вспыхивать молнии и греметь гром. Окружающие замолкали и пережидали, пока Роберт успокоится.

Однажды брат позвал меня к себе в спальню:

– Пришло письмо от Чарльза, – помахал он листком бумаги перед моим лицом. – Не хочу, чтобы хоть слово из него услышали мои друзья. Он пишет:

«Ранее, когда вы были в опасности, мой друг, я помогал вам наиболее законным путем из всех возможных. Лицо, о котором мы говорим, действительно, обладает всеми законными правами. Тем не менее он не торопится выйти к вам на подмогу, что вызывает у меня некие подозрения. Уверен, сейчас, когда ваша жизнь вне опасности и речь идет только о восстановлении прав на получение прибыли, дохода, приличествующего тому образу жизни, к которому вы привыкли (что является совершенно справедливым, смею вас заверить), не следует подвергать себя большей опасности, чем прежде. А известное вам лицо ясно указывает в письмах ко мне, что не желает вступать ни в какие предприятия, имеющие целью удовлетворение частных амбиций графа Эссекса».

– Мы готовы выступить, а Чарльз не просто не помогает мне. Он продолжает переписку с шотландским королем, не пытаясь уговорить его выступить. Напротив!

– Удивлена, что Чарльз в принципе впутался в твои дела, – честно ответила я. – Ты подвергаешь опасности всех: свою семью, Чарльза и друзей. Неужели ты сам не видишь, тебе не следует выступать против королевы?! Тебе надо, как ты обещал, удалиться в замок в Оксфордшире, который любезно предоставляет дядя. Роберт, пойми, силы неравны. Ее Величество обыграет тебя.

– Ты не знаешь, за мной стоит весь Лондон. Народ пойдет за мной! Я – их герой! Герой Кадиса! Неурожаи последних лет вынуждают людей бедствовать и искать защиты. Ты не понимаешь, Пенелопа, своим скудным женским умом, какой властью я уже обладаю, – в голосе Роберта зазвучали знакомые гневные нотки.

Я не стала спорить, прекрасно представляя, какой вызову этим нервный срыв. Понятно было одно: Роберт, практически не выходя из дома, уверовал в собственное могущество. Кто убедил его в этом? Явно, Чарльз, даже находясь вдали от дома, уже чувствовал, как неверно поступает Роберт. Однако существовали люди, поддерживавшие брата. Они-то и вызывали у меня подозрения.

* * *

Потеряв посредника в лице Чарльза, Роберт все равно настойчиво продолжал писать шотландскому королю. С изворотливостью, вечной спутницей политической интриги, Роберт свои усилия направил на то, чтобы убедить Якова открыто выступить в борьбе за английский трон.

– Опасность, исходящая от испанцев, не миновала, – рассуждал Роберт. – Я не запугиваю шотландского короля, а говорю истинную правду. Филипп Третий, как и его отошедший в мир иной отец, мечтает покорить Англию. На престол здесь он посадит свою старшую сестру, инфанту Изабеллу.

– Почему Изабеллу? – я плохо разбиралась в хитросплетениях родственных связей между королями. – Разве она является потомком Тюдоров?

– Не важно, Пенелопа! – отмахнулся Роберт, но потом решил объяснить ход своих мыслей: – Да, является. Изабелла – внучка французского короля Генриха Второго, а значит, родственница Тюдоров.

Я молча кивнула, не вдаваясь в дальнейшие подробности.

– Догадываюсь, многие следят за состоянием здоровья пожилой и бездетной английской королевы. Филипп – не исключение. Его старшая сестра – лучший претендент на трон. Сесил поддерживает именно эту сторону, объясняю я Якову. В руках людей Сесила находятся те места на побережье, где скорее всего высадятся испанские солдаты. Яков, не теряя времени, должен прислать посольство в Англию и заявить права на престол.

Вскоре из Шотландии пришел обнадеживающий ответ. Роберт, вдохновленный обещанием в ближайшее время выслать посольство, продолжил свои рискованные встречи с друзьями. На втором этаже Эссекс-хауса теперь собирались не просто ближайшие друзья, а Совет Пяти. Совет, состоявший из самых преданных Роберту людей, конечно, включал в себя графа Саутгемптона и маминого мужа Кристофера Бланта. Руководил Советом сам Роберт.

Заговор тщательно обсуждался втайне от тех, кто находился внизу. Впрочем, полностью секрет сохранить, естественно, не удавалось, ведь Роберт составлял списки преданных его делу людей. С теми, кого включали в список, предварительно разговаривали, намекая на готовящийся мятеж.

К концу года в списке оказалось сто двадцать человек, на которых Роберт и его Совет могли положиться. Планировалось захватить королевский дворец, уговорить или заставить королеву удалить из парламента врагов графа Эссекса, созвать новый парламент, который будет состоять из заранее назначенных Робертом людей.

– Дороти, есть ли выход? – вопрошала я сестру в отчаянии. – Скоро наступит конец. Понимаешь, вечно это продолжаться не будет. От Чарльза пришло письмо лично для меня. Он просит воздержаться от посещения дома Роберта. Но как я могу не ходить туда? Понимаю, я ничем не помогаю своим присутствием. Тем не менее мне так спокойнее.

– Не стоит ли последовать совету Чарльза? – Дороти нахмурилась. – Если ты не станешь там появляться, то просто скажешь, что ничего не знала о готовящемся заговоре. Иначе ты становишься его участницей.

– Меня тянет туда неведомая сила. Каждый день обещаю себе остаться дома или, вот как сегодня, зайти к тебе. Не получается. Проходит немного времени, и я прошу отвезти меня в Эссекс-хаус. Там я брожу по комнатам, слушая разговоры. Иногда присаживаюсь в кресло. Перед глазами мелькают люди. Странные, Дороти, люди. Опасные и словно бы грязные. Они постоянно едят и пьют. Слуги только и бегают в лавку или в погреб за вином. Порой к вечеру приходят женщины. Они громко смеются и флиртуют с гостями. Элизабет, графиня Саутгемптон, среди них. Она заговаривает со мной, а я не понимаю ни слова.

– Элизабет осознает, во что ввязался ее муж?

– Кажется, нет. Она бегает на спектакли, в гости к тем, кто ее принимает, заказывает платья… Графиня развлекается. И происходящее в доме Роберта, по-моему, не воспринимает серьезно. Я вижу, Роберта заманивают в ловушку, и скоро она захлопнется.

– Мама ни о чем не догадывается? – поинтересовалась Дороти. – Мы можем поехать попросить ее вразумить Роберта.

– Мама видит: что-то происходит неладное. Она хочет сама приехать в Лондон. Ее беспокоит не только Роберт. Кристофер активно помогает ему. Он воодушевлен планами Роберта и готов идти с ним до конца.

– А твой муж? Он вроде поддерживал Роберта.

– Сейчас я его не вижу. Рич – не из бездумных храбрецов. Уверена, он не станет помогать Роберту. Хорошо, Чарльза нет в Лондоне. В Ирландии опасно, но здесь еще хуже. Слышала, королева очень ценит действия лорда Монтджоя. Ему удалось невозможное. Спокойный, не склонный к совершению подвигов, Чарльз поступает решительно и добивается успеха. Переписку с шотландским королем он со своей стороны прервал. Ее теперь Роберт ведет в одиночку.

Некоторое время мы сидели с Дороти в тишине. Я вспомнила Филиппа Сидни, свою первую и, скорее всего, последнюю настоящую любовь. Строчки из его сонетов плясали перед глазами и потихоньку по моим щекам потекли слезы. Нестерпимо захотелось вернуться назад в прошлое, где мы так любили друг друга и были безмерно счастливы…

– Не плачь, – Дороти тронула меня за плечо. – С Робертом все будет хорошо. Обойдется.

– Я плачу по прошлому, дорогая, – всхлипывая, бормотала я. – По минувшим дням, которые не вернешь. Неумолимо приближается тот миг, когда ты подумаешь, а ведь все, кого я любила – там, в затянутом дымкой былом. Когда ты заплачешь оттого, что рядом нет человека, который безвозвратно покинул тебя. Сейчас я могла бы остановить брата, оттащить его от пропасти, возле которой он встал, готовясь к последнему шагу. Да только не в моих силах остановить его. А главное, не в его силах остановиться. Я вспомнила Филиппа, Дороти. Где мы потерялись? И существовала ли для нас другая дорога?

И вновь повисло молчание, паутиной окутавшее комнату. Вдруг я ужаснулась: ведь сестра моя тоже любила и тоже потеряла любимого человека. Мы сидели рядом и не знали что делать. Страх заполнял нас обеих, заставляя вспоминать о тех, кого спасти мы не сумели…

– Обойдется, – прошептала Дороти. – Роберт успокоится и забудет про мятеж. Не беспокойся. Ну как иначе? Господь будет милостив!

* * *

Мама приехала к Рождеству. Больше всего ей хотелось увидеть Роберта.

– Почему он не уезжает отсюда? – спрашивала она. – Его давно освободили. Френсис и дети ждут. Здесь Робину не следует оставаться.

На следующий день после приезда мы вместе поехали в Эссекс-хаус. Я предупредила маму о собиравшихся там людях, а Роберту сообщила о мамином прибытии. Я надеялась, он хотя бы в эти дни избавится от своих многочисленных гостей.

Внизу в гостиной царил полумрак. С утра у брата редко кто бывал. Мы присели возле камина.

– Грязно. Слуги плохо убираются, – мама посмотрела по сторонам.

На столе лежали остатки еды, стояли бокалы с недопитым вином. В камине едва теплился затухающий огонь. В комнату торопливо зашел секретарь и помощник Роберта.

– Уайт, здесь следует прибраться, – заметила я. – Распорядитесь, будьте любезны.

Секретарь растерянно посмотрел на Летицию.

– Извините, леди Блант. Мне не сказали, что вы приедете так рано.

Он быстро исчез из гостиной, и вслед за ним вошли два слуги и начали спешно убирать со стола.

– Разожгите камин, – я куталась в теплый плащ и видела, мама тоже мерзнет.

Через некоторое время стало теплее. На столе появились свежие закуски и горячий эль.

– Граф Эссекс скоро спустится, – извиняющимся голосом доложил Уайт.

В дверь громко постучали. Мы услышали, как один из слуг произнес:

– Графа нет дома. Не велено никого пускать.

– Граф распорядился гостей сегодня не принимать, – объяснил Уайт.

«Понятно. Роберт решил не волновать маму, – подумала я. – Значит, он все-таки понимает, какое бы на нее произвели впечатление его так называемые друзья».

– Мама! Как я рад тебя видеть! – в тот же момент спустился и Роберт. В неизменном халате, растрепанный и невыспавшийся.

– Ох, Робин, Робин, ты плохо выглядишь! – запричитала мама, вскакивая из кресла и бросаясь на шею сыну. – Тебе следует уехать отсюда как можно скорее. Лондон ни одного человека еще не делал здоровее.

Я улыбнулась: мама постоянно твердила, что жить за городом, вдали от города и двора, полезно для здоровья. «Благодаря свежему воздуху и отсутствию сплетен я не болею и хорошо выгляжу», – так она говорила мне, утверждая, что вовсе не в обиде на Елизавету, которая ей запретила появляться при дворе.

– У меня появились дела, которые следует закончить, – ответил Роберт. – Надеюсь, уже в новом году все изменится. Чувствую я себя гораздо лучше, чем прежде. Просто не выспался.

– Ты постоянно не высыпаешься, – буркнула я. – Друзей надо выпроваживать пораньше.

Роберт сердито посмотрел на меня:

– Я знаю, тебе мои друзья не нравятся, Пенелопа. Однако они поддерживают в трудную минуту. Когда в мой дом их не пускали, здесь было пусто и неуютно. Мне предоставлена свобода. Сюда могут приходить все кто захочет. Я открыл дом для людей, не имевших возможности приходить сюда во время моего заключения.

– Каковы твои планы? – вновь заговорила мама. – Ты говоришь о каких-то делах. Что ты собираешься делать? – она старалась задавать вопросы спокойно, не выдавая мучившей ее тревоги.

Роберт прошелся по комнате.

– Я собираюсь вернуть себе положение при дворе. Подобающее мне положение.

– Ты же не желал более оставаться среди приближенных королевы! – воскликнула я. – Ты же сам говорил, как хочешь отдохнуть!

– Да. Но ситуация изменилась. Есть люди, которые на меня полагаются. Они зависят от моих решений. Если я уеду, их жизнь превратится в ад. Их жизнь и сейчас печальна! Королева лишает титулов моих друзей. Они теряют свое положение при дворе. Повсюду люди Сесила. Прежде чем уехать, я обязан вернуть им и себе доброе имя. Мы заставим снова уважать нас.

Пока мы разговаривали, в дверь еще несколько раз стучали. Слуги неизменно отвечали одно и то же, не пропуская гостей в дом.

– Мы пойдем, Робин, – мама встала. – Из-за нас ты закрыл сегодня свой дом. Не следовало давать такие распоряжения. Я с удовольствием познакомилась бы с твоими друзьями.

На минуту Робин вновь стал прежним. Он обнял мать.

– Обещаю, скоро мы увидимся. Не волнуйся. Я передам Кристоферу, что ты в Лондоне.

– Спасибо. Он знает. Я отправляла ему записку, – мама прижала к себе растрепанную голову Роберта и посмотрела ему в глаза. – Береги себя, Робин, ради всего святого…

1601 год

Конечно, королеве о намерениях Роберта докладывали. Странное оживление в доме графа Эссекса не оставалось незамеченным. Ее Величество приказала разузнать любыми способами, что там происходило. Докладывали королеве и те, кому Роберт не доверял, но отчего-то пускал в те дни в свой дом, и те, с кем он дружил с детства. Трудно сейчас назвать имена предателей, но позже стало точно известно: о Совете Пяти и о планах Роберта в начале нового года Елизавета знала если не все, то многое.

Седьмого февраля Тайный Совет, будучи полностью осведомленным о делах, вершившихся в Эссекс-хаусе, отправил к Роберту секретаря. Рано утром секретарь передал приказ графу немедленно явиться на заседание Совета. Роберт уже догадывался о свершенном предательстве и понимал: шаги, которые он предпринял, невозможно будет оправдать. Сославшись на плохое самочувствие, Роберт отказался явиться на заседание Совета, а после вызвал к себе самых преданных друзей.

– Нас собираются посадить в тюрьму, – объявил Роберт. – Вы вольны выбрать свою судьбу: либо оставить меня сейчас, спокойно и незаметно, либо попытаться воплотить в жизнь вынашиваемые нами планы.

Очередной гость вошел в гостиную.

– Позвольте представиться, – прервал незнакомец беседу. – Я представляю жителей Лондона, бедных, нищих людей, которые недовольны нынешней властью. Хотел бы заверить вас, граф, жители Лондона готовы выступить на вашей стороне, искренне и честно.

Роберт немедленно воодушевился. Его друзья тоже воспрянули духом.

– Посмотрите, как мне доверяет город! – Роберт вскочил с места и махнул рукой в сторону странного мужчины. – Я уверен, шериф Смит, обещавший поддержку, сдержит слово. С нами будет тысяча обученных солдат, которыми он командует. Народ последует за нами! Лондон восстанет против власти королевы, которая не имеет возможности его защитить!

Граф Саутгемптон перебил друга:

– Когда ты предлагаешь выступать?

– Если бы Тайный Совет каким-то образом не прознал про наши планы, если бы в наших рядах не было изменщиков, то следовало бы подождать более четкого ответа из Шотландии. Но так как времени у нас не осталось, предлагаю выступить завтра же. Ты, Генри, попроси своих друзей в театре сыграть сегодня спектакль «Ричард Второй». Спектакль станет сигналом для выступления.

В то же время Роберт распорядился отправить несколько человек, которые разошлись во всех направлениях, предупредить его друзей о намерениях Рели и Сесисла предотвратить мятеж.

– Моей жизни угрожает опасность, – провозгласил напоследок Роберт. – Мы не будем медлить ни минуты. Завтра с утра просьба явиться всем сюда, в Эссекс-хаус. Отсюда мы выйдем на улицы Лондона, где нас поддержит народ, и далее двинемся к королевскому дворцу. Когда он будет в наших руках, уверен, Яков тут же явится нам на помощь.

Я осталась с Робертом. Уйти из его дома мне не давала неведомая сила, которая держала меня возле брата до последнего мгновения…

Рано утром следующего дня в дверь настойчиво постучали. На пороге стоял дядюшка Уильям Нолис, лорд-хранитель печати и главный судья. От имени королевы они потребовали впустить их. Прежде чем попасть в дом, гостям Эссекс-хауса необходимо было пройти через главные ворота. Представители Ее Величества с трудом уговорили их открыть. В отличие от дней предшествующих, ворота со вчерашнего дня держали закрытыми и охраняли. Слуг во двор не пропустили. Дядя и его спутники оказались у входа в дом одни. К ним навстречу вышел Роберт, окруженный друзьями, в числе которых, естественно, находился граф Саутгемптон и Кристофер Блант. Я же смотрела на происходившее из окна.

Лорд – хранитель печати от имени королевы потребовал объяснений:

– Почему, граф, здесь собрались вооруженные люди, явно выступающие против воли Ее Величества? Я вас уверяю, если кто-то причинит вред представителям королевы, мы найдем способ принять надлежащие меры!

Роберт резко ответил:

– Я получил сообщения, подтверждающие существование опасности для моей жизни. Мне также доложили о существовании поддельных писем, написанных от моего имени. Возле меня – предатели, действующие вероломно и бесчестно!

С улицы донеслись крики толпы. Некоторые из них можно было разобрать: люди выкрикивали угрозы представителям королевы. Роберт не стал продолжать бессмысленную беседу. Он велел слугам отвести непрошеных гостей в дом и запереть их в библиотеке до его возвращения из города.

– Поторопимся, – скомандовал он друзьям. – Нам следует быстрее договориться с мэром и шерифами.

Они вышли из дома около десяти часов утра. Представители королевы, не сопротивляясь, прошли в дом. Роберт в сопровождении бывших галантных фаворитов Ее Величества, графа Саутгемптона, Кристофера Бланта, лордов Сэнди, Монтигла и многих других, покинул Эссекс-хаус. С криками «От имени королевы!» они прошли по Флит Стрит. Дальше они кричали, что Рели и Сесил задумали убить графа Эссекса в собственной постели. Простые люди, всегда восхищавшиеся Робертом, начали передавать слухи о примирении графа Эссекса и королевы. Якобы Ее Величество приказала ему проехать с триумфом по городу к своему второму лондонскому дому.

Однако, мэр Лондона получил предупреждение от Тайного Совета внимательно следить за действиями Роберта. К одиннадцати часам ворота города закрыли и выставили к ним усиленную охрану. Роберт вместе с друзьями продолжал шествие по улицам. Он начал замечать, что никто не собирался к нему присоединяться, и решил пойти к дому шерифа. Но в доме шерифа не оказалось. Позже стало известно, он сбежал через заднюю дверь и поспешил к мэру за дальнейшими указаниями.

Представить себе смятение Роберта сложно. Он метался по городу, стараясь не показывать своего отчаяния. Становилось очевидным, обещанная поддержка ему не оказывается. В какой-то момент Роберт вбежал в мастерскую оружейника, потребовав дать ему оружие. Брат получил отказ: люди боялись открыто выступать против королевы. А то, что он выступает против, успел объявить лорд Томас Берли, старший брат Сесила, который вышел навстречу небольшому «войску» Роберта. Лорд вместе с герольдмейстером возглавлял десятерых всадников. Повсюду, где он появлялся, Томас провозглашал графа Эссекса изменником.

На одной из улиц лорда Берли заметили люди Роберта. Кто-то выстрелил в лорда, но толпа, привлеченная шумом, вовсе не спешила нападать на сторонников королевы. Лорд поспешил во дворец, заверить Ее Величество в преданности подданных. Мятеж, поднятый Робертом, проваливался на глазах.

Тем не менее королевский дворец укрепили, выставив возле него бо́льшую, чем обычно, охрану. Улицы, которые вели к дворцу, перегородили телегами, повозками и каретами. В город вышли королевские войска. Для отражения нападения врага, скорее всего, гвардия считалась бы малочисленной. Но, учитывая количество человек, шедших с Робертом, их вполне было достаточно.

К двум часам дня Роберт окончательно впал в отчаяние. Гнев и бессильная злоба захлестнули его, когда он понял степень предательства тех, кто приходил к нему в дом. Обещания остались невыполненными. Более того, большинство из друзей, с которыми он утром вышел из Эссекс-хауса, уже покинули его. Они испугались, увидев, насколько оказались одиноки в своем порыве. Последствия их поступка легко можно было предугадать, поэтому «друзья» бежали в последней надежде спасти собственную шкуру.

Приняв решение возвращаться к дому, Роберт столкнулся с выставленными на его пути солдатами. Он выхватил шпагу и призвал Кристофера напасть на них, дабы расчистить путь. Кристофер подчинился и даже убил одного офицера. Это не помогло. Сторонники королевы убили молодого джентльмена, сопровождавшего Роберта, и ранили Кристофера. В конце концов им удалось арестовать раненого Бланта. А брат отступил к реке. Именно по Темзе, наняв лодку, он и горстка оставшихся с ним друзей, вернулись в Эссекс-хаусу…

Все это время мы находились в доме, не смея выйти на улицу. Сначала с нами оставался дядя Уильям и запертые вместе с ним сторонники королевы. Однако вскоре после ухода Роберта дядю освободили.

– Уходите отсюда, – посоветовал он нам напоследок. – К сожалению, Роберт не ведает что творит. Он проиграл. Уходите. Если он вернется, здесь станет опасно.

Мы не ушли. Дороти, графиня Саутгемптон и я решили дожидаться дорогих нашему сердцу мужчин.

– Нам все равно придется разделить их судьбу, – произнесла Элизабет. – Бежать отсюда бесполезно.

Слуги тоже не расходились. И, когда Роберт вернулся, они помогли ему укрепить дом. Мы понимали всю бесполезность предпринимаемых ими усилий. Но сейчас другого выхода у них не осталось, только бороться до конца. Сдаваться Роберт не намеревался. Его душевное состояние ухудшилось. Он лихорадочно сжигал бумаги, которые могли бы его скомпрометировать, не понимая, что доказательств измены и без бумаг теперь достаточно.

– Жители Лондона защитят меня, – звенел голос Роберта. – Когда они узнают правду, то придут защищать мой дом!

Женщинам велели подняться наверх. Нас никто не слушал, да мы и не пытались уговорить мужчин сдаться. Граф Саутгемптон выглядел перепуганным, но Роберт не позволял никому выходить из дома, поэтому попытки Генри уйти успехом не увенчались.

В окно мы заметили, как к дому подходят королевские гвардейцы.

– Посмотрите, – заговорила Дороти, – их очень много. Как ни сопротивляйся, Роберт не выстоит.

Вперед выступил Сидни. Ему поручили провести с мятежниками переговоры и убедить их сдаться. Граф Саутгемптон вышел ему навстречу.

– Какие условия вы предоставляете нам, если мы сдадимся? – выкрикнул он.

– Никаких, – услышали мы ответ. – Изменникам не предоставляют условий. Вы просто останетесь в живых до суда. Мы позволим женщинам и их фрейлинам выйти из дома, если они того пожелают. Остальные должны сдаться.

Графу пришлось возвратиться. А Роберт велел слуге передать: сдаваться он не собирается и будет защищаться. Нас тоже не выпустили, втайне надеясь, что наше присутствие не позволит осаждавшим напасть на тех, кто находится внутри дома.

– Предлагаю с оружием в руках пробиваться на свободу, – предложил самый пожилой из друзей Роберта, лорд Сэнди. – Пусть мы погибнем, но сохраним честь и достоинство. Лучше нас убьют ударом шпаги, чем отрубит голову палач!

Мы заплакали, услышав такие слова.

– Не надо его слушать, – всхлипывая, Элизабет бросилась на шею мужу. – Королева помилует вас. Вы раскаетесь в содеянном, и она обязательно простит. Ну, посидите в Тауэре, а после выйдите на свободу. Пожалуйста, не слушайте лорда!

Друзья Роберта зашептались. Граф Саутгемптон, отстранив жену, шагнул вперед:

– Я согласен с женой. Не стоит рисковать. Остается надежда, сдавшись, получить взамен жизнь. Конечно, лорд Сэнди ведет себя куда мужественнее, но мы должны прислушаться к мольбам наших женщин и к голосу сердца.

Я видела, Роберт склонялся к мнению большинства. Он поднялся наверх к себе в спальню, обещав подумать над дальнейшими действиями. Пока Роберт отсутствовал, капитан Салисбори неожиданно бросился к окну с криком:

– Все потеряно!

Он высунулся наружу и тут же один из солдат выстрелил в него. Пуля попала в голову, ранив капитана.

– Чуть ниже, – прошептал он, падая на пол.

Мы перевязали ему голову. На следующее утро капитан умрет от полученной раны…

В шесть часов вечера Роберт спустился вниз.

– Я принял решение. Мы сдаемся.

Слуга отправился на улицу огласить условия: он и его друзья сдаются, если их будут судить по закону, а также, если к нему лично пустят в тюрьму его священника. Условия Роберта согласились выполнить. Ворота и двери Эссекс-хауса распахнули настежь. Мужчин препроводили сразу в Тауэр. Нас отпустили восвояси.

Несколько дней мы ждали суда. Нас не пускали ни к королеве, ни к узникам Тауэра. Письма не разрешали передавать. Просьбы о снисхождении отклонялись, они даже не рассматривались. Наконец день суда назначили. Девятнадцатого февраля Роберт и Саутгемптон предстали перед палатой лордов.

* * *

– Я не считаю себя виновным, – говорил Роберт. – Я выражаю преданность королеве и своей стране. Я не поднимал восстания против Ее Величества. Я просто пытался обороняться против своих врагов, которые угрожали моей жизни.

Если бы судьи приняли такое объяснение странного поведения Роберта, то его могли бы и не обвинить в измене. К несчастью, его отказ прийти на заседание Тайного Совета, удерживание в Эссекс-хаусе трех представителей королевы, а особенно встречи, на которых обсуждался план захвата дворца для того, чтобы заставить королеву изменить состав парламента, – все говорило о действиях, направленных против самой Англии. К делу добавили и свидетельства помощи Роберта голодавшим в девяносто шестом году. Вот тут-то пригодились выбитые тогда из восставших крестьян показания.

Письма Роберта в Ирландию с просьбой прислать ему на помощь войска оказались перехваченными. А главное, Роберт совершенно не был готов к признаниям своих сторонников, выдавших все, о чем говорилось в Эссекс-хаусе.

– Именно эти люди, – начал выкрикивать Роберт, узнав о словах друзей, – уговаривали меня последовать их преступным планам. Именно они рассказывали мне о своих ужасных замыслах. А сейчас они пытаются обвинить в содеянном меня одного, надеясь на прощение и даже вознаграждение! Пусть они наслаждаются жизнью и остаются безнаказанными. Мне смерть теперь кажется куда более привлекательной, чем жизнь. Я пытался поднять восстание в городе только из-за угроз со стороны Рели и Сесила. Свои показания я даю с чистой совестью. Я отдал бы правую руку, только лишь избавить королеву от клеветников, подобных Сесилу!

Далее Роберт продолжил обвинять секретаря:

– Государственный секретарь пытается посадить на трон после смерти королевы испанскую принцессу, предпочитая по неведомой причине видеть именно ее у власти, а не любого другого претендента.

Тут Роберта прервали, потребовав предъявить доказательства. Он был вынужден признать, что таковых не имеет. Обвинения с Роберта не сняли, выдвигая все новые и новые свидетельства его измены…

Сразу после Роберта вызвали графа Саутгемптона. Вначале он тоже попросил признать его невиновным.

– Моя верность Ее Величеству не знает границ. Она не пошатнулась ни на миг, – клялся граф. – Если я и нарушил закон, то только из безмерной преданности и теплого отношения к моему другу – Роберту Эссексу.

Генри говорил недолго. Он тронул судей своим мягким и спокойным голосом, сдержанностью и искренним раскаянием.

Суд длился одиннадцать часов. В итоге обоих узников признали виновными.

– Заклинаю вас передать Ее Величеству мои заверения в преданности и верности, – пылко произнес напоследок Саутгемптон со слезами на глазах.

– Я не прошу меня помиловать, – сказал Роберт вслед за своим несчастным другом. – Это не значит, что я не чту милость Ее Величества. Я лишь не смею более ею злоупотреблять. Надеюсь, все в душе меня оправдывают, несмотря на закон, который меня обвиняет.

Таковы были последние слова оправдания, которые прозвучали из уст брата. Королева могла его помиловать, но враги Роберта решили действовать до конца. Они знали, как искренне любит Ее Величество двух своих фаворитов. Они знали ее слабость и привычку откладывать подписание приговора. Поэтому после суда к Роберту направили священника, которому он доверял. Пользуясь плохим здоровьем Роберта, его неспособностью ясно мыслить, священник начал уговаривать брата сознаться во всех своих греховных проступках.

В не отправленных из Тауэра письмах, которые мы прочитали позже, Роберт искренне раскаивался и писал о встречах со священником:

«Меня убедили в необходимости признать свои грехи и раскаяться. Господь не простит меня, если я не сознаюсь в измене, ужасной и отвратительной. Я согласен, на небеса возможно попасть, лишь сознавшись. Иначе Господь не примет мою душу».

Смирившийся со своей судьбой, Роберт умолял привести к нему членов Тайного Совета, в том числе и Сесила, для того чтобы они выслушали его признания. Роберт задался целью не скрывать ничего. Он рассказал о письмах шотландскому королю. Он выдал каждого человека, каждого друга, который помогал ему или знал о его планах.

Опасность нависла над Чарльзом. Он по-прежнему находился в Ирландии, и только это спасло его от гнева королевы. Чарльз сумел сделать невозможное, а потому Ее Величество после возвращения лорда сделала вид, что забыла о признаниях Роберта.

Так повезло не всем.

– Сэра Невила отправили в Тауэр, – рассказала Дороти, услышавшая историю бывшего друга Роберта из уст мужа. – Вместо назначения послом во Францию он оказался в тюрьме. А ведь сэр Невил не поддерживал планы Роберта. Его обвиняют лишь в том, что он о них не доложил королеве и Тайному Совету.

– То есть сэр Невил не рассказал о заговоре, так как дружил с Робертом. А получается, близкий друг предал его, – я покачала головой. Мои чувства притупились. Слезы закончились. Я только молила Бога пощадить Чарльза.

В тот же день я зашла проведать секретаря Роберта. Оказалось, он побывал в Тауэре:

– Сожалею, но граф Эссекс находится в очень удрученном состоянии. Священники ходят к нему постоянно. Он следует их советам и рассказывает подробности планов, которые вынашивал. Я умолял графа лишь притворяться, а не быть искренним на самом деле. Я даже взял на себя смелость упрекнуть господина в предательстве тех, кто более всего был предан ему. Но граф остался равнодушным к моим словам. Он спокойно готовится к смерти, убежденный священниками, что, предавая других, граф спасает свою душу!

Окончательно решить судьбу Роберта тем не менее могла только королева. У нее оставалась возможность проявить великодушие и помиловать его либо лишить жизни, как постановил суд. Мама знала, несмотря на вердикт палаты лордов, Ее Величество была в силах предотвратить казнь. И потому мама приехала вновь в Лондон. Летиция попыталась встретиться с королевой. Просьбы отклонялись. Письма от нас не принимали.

– Я слышала от подруг, – говорила нам Дороти, – вначале королева все известия о готовящемся мятеже воспринимала спокойно, с присущим ей мужеством и стойкостью. Даже когда Роберт уже вышел на улицы города, она не показывала своего удивления и печали. Однако после суда ее горе стало очевидным. Смятение и замешательство стали очевидными и для окружающих.

Действительно, Ее Величество столкнулась с двумя совершенно противоположными чертами характера Роберта. Он обладал качествами, редко встречавшимися в подданных королевы. Мужество, красноречие, щедрость и страсть, с которой Роберт выполнял поручения Елизаветы, заставляли ее проявлять к нему снисходительность, когда фаворит забывал об исполнении своего непосредственного долга и обязательств.

Часто королева раскаивалась в жестоком, презрительном отношении, которое она выказывала по отношению к изменникам. Смягчить ее сердце могло раскаяние и повиновение. А по отношению к Роберту – оставшиеся у королевы теплые чувства и привязанность, взывавшие к проявлению милосердия. Но ежедневные новые и новые признания Роберта и его сторонников делали королеву жестче. С каждым очередным свидетельством совершенного предательства ее охватывали воспоминания о неблагодарности, об оскорблениях, которые она иногда терпела от Роберта. И обиды росли в душе Елизаветы, не давая ей изменить приговор.

Два раза королева отменяла смертную казнь. Последней каплей стало появление в дверях ее покоев странной личности, услугами которой пользовался Роберт. Этот страшный человек помогал ему в переговорах с графом Тироном в Ирландии и проделывал какие-то темные делишки в Англии. Обманом он попал во дворец и проник в комнату, где находилась королева. Там он потребовал подписать указ об освобождении двух графов, Эссекса и Саутгемптона. Человека схватили, однако страхи у королевы возобновились с новой силой. Ее Величество подписала указ о казни в третий раз.

* * *

– Ты слышала? Это конец, – я обратилась к Дороти. – Завтра Роберта поведут на эшафот! Мне сказали, это решение окончательное. Враги Роберта постараются не терять времени даром и больше не ждать, пока королева вновь не отменит приговор.

– Надо поехать во дворец. Уговорить королеву, пасть к ее ногам. Что угодно! – вскричала Дороти. – Ты говорила маме?

– Нет. Она и так в отчаянии. Ее все эти дни Елизавета не принимала. Письма возвращаются обратно. Королева отказывается их читать.

Мы поехали вдвоем. У ворот дворца нас остановили и не позволили ехать дальше. Мы торопливо достали письмо, в котором умоляли позволить нам хотя бы встретиться напоследок с братом. Письмо забрали, а мы остались ждать ответа. Через час дверь кареты распахнулась:

– Ее Величество позволила леди Рич и графине Нортумберленд посетить Тауэр завтра в шесть утра. Графине Лейстер в высочайшей милости отказано.

* * *

Двадцать пятого февраля мы встали посреди ночи, темнее которой не видели в своей жизни. Медленно передвигаясь по дому, мы собирались в Тауэр. Мама собиралась с нами. Несмотря на запрет, она хотела быть к Роберту поближе. И если не удастся смягчить сердца охраны, то подождать нас возле страшной башни в карете.

На улице шел дождь. Сильный ветер раздувал полы плащей, норовя пробраться под одежду. В кромешной темноте карета начала двигаться к Тауэру. Иногда где-то виднелись отблески факела, иногда в окне мелькало пламя свечи. Так и наша надежда вдруг вспыхивала посреди тьмы и безысходности.

Возле башни карету остановили.

– У нас разрешение увидеться с графом Эссексом! – прокричала я, перекрывая завывания ветра.

– Не велено пускать! – стражник попытался захлопнуть дверь.

Я выскочила из кареты:

– Пенелопа Рич и Дороти Нортумберленд! – с головы слетел капюшон, и мои волосы, в спешке плохо закрепленные гребешками, рассыпались по плечам. – Ее Величество позволила нам повидать брата перед казнью!

– Не велено! – стражник оттолкнул меня от двери. Она захлопнулась. Послышался звук задвигаемого засова.

Я начала падать: голова закружилась, а сердце застучало слишком быстро. Дороти быстро подхватила меня и помогла взобраться в карету. Возница тронул лошадей с места. Мы медленно поехали вдоль мрачной, возвышавшейся над нами темницы. Неожиданно неприметная дверца открылась в стене. Оттуда вышел сгорбленный человек и махнул рукой, останавливая карету. Он подошел ближе.

– Я проведу вас к графу, – зашепелявил старик. – Не уверен, правда, что вы хотите увидеть своего брата именно таким.

– Нам все равно, – Дороти вынула кошель с монетами и сунула его в руку старику. – Через два часа брата поведут на эшафот. Нам все равно, каким мы его увидим!

– Пойдемте, – старик захромал прочь.

Забыв про ветер и дождь, мы последовали за ним. Мама пошла с нами: запрет теперь нарушали все.

Внутри было чуть ли не холоднее, чем на улице. Факелы едва освещали узкий, сырой коридор. Откуда-то доносились душераздирающие крики, словно из самой преисподней. Старик уверенно шел вперед. Иногда он поворачивался и прижимал нас к стене, грозно сверкая глазами в темноте. Вдали раздавались шаги. Когда они затихали, он начинал вновь осторожно двигаться в лишь ему одному ведомом направлении.

– Пришли, – прошмякал старик беззубым ртом. – Здесь.

Он зазвенел ключами на огромном железном кольце, свисавшем с его пояса. Подобрав нужный, старик отпер комнату. В углу возле покрытой соломой кровати на коленях стоял человек. Отвратительный гнилой запах мгновенно ударил нам в нос.

– Робин, – зашептала мама, – Робин, – она вошла внутрь первой.

– Только недолго, – старик отошел в сторонку и прикрыл за собой дверь.

Нет, перед нами был не храбрый, величественный и горделивый Роберт, фаворит королевы, вызывавший восхищение как у солдат, так и у придворных дам. Перед нами предстал даже не стойкий узник, выступавший против обвинений врагов, настаивавший на искренности своих намерений, вместо того чтобы умолять о прощении. Перед нами находился смиренный, кающийся грешник, научившийся безропотно ждать перехода в мир иной. Роберт не замечал нас. Он молился.

Мама подошла к нему ближе. Она провела рукой по спутанным волосам сына и опустилась на колени рядом с ним. Мы с Дороти тоже встали на колени и зашептали слова молитвы. Сзади заскрипела дверь.

– Пора уходить. Сейчас сюда придет священник для последней исповеди осужденного на казнь. Дольше оставаться нельзя…

Когда мы очутились на улице, старик вновь заговорил:

– Могу провести вас в то место, откуда будет видна казнь. Тут есть напротив дом, окна которого выходят во внутренний двор. Граф Эссекс просил казнить его тайно. Значит, графа не потащат через весь город, как других. Не будут прилюдно вешать, потом потрошить, пока он еще жив, и наконец четвертовать. Нет, ему милосердно отрубят голову во дворе Тауэра. Народу соберется немного. А из вот того дома вам все будет видно.

Меня била дрожь. Жуткие слова старика гулким эхом отдавались в голове, будто колокол звенел.

– Спасибо, – еле слышно сказала Дороти. – Деньги я вам передам потом. Но не сомневайтесь, мы заплатим.

– Не трудитесь, – старик попытался выпрямить горбатую спину. – Я ходил с графом в Кадис. Вы мне уже дали вполне достаточно для того, чтобы я смог выпить сегодня за упокой его души. Достойно помянуть достойного человека.

– В память о Кадисе, – повторила я любимые слова Роберта.

Старик посмотрел на меня исподлобья:

– В память о Кадисе! – Он помолчал. – Пойдемте. Я вас проведу сейчас. Позже станет опасно. Вас заметят. Когда казнь закончится, ждите. Одни оттуда не уходите.

Мы попали в неприметный серый дом, стоявший прямо возле стен Тауэра. Старик провел нас в комнату, располагавшуюся на самом верху. Из ее окна действительно открывался вид на небольшой квадратный двор, в котором успели возвести эшафот.

– Присесть тут некуда, леди, – проворчал старик. – Придется потерпеть.

Мы молча кивнули. Вытерпеть нам придется куда более ужасное «неудобство».

Стало светлее. К эшафоту подошел человек в темном длинном плаще. Казалось, он проверяет, все ли готово к казни. Затем он удалился. Вскоре стали появляться первые зрители этого кошмарного спектакля. Они рассаживались на деревянные скамейки, расправляя платья, кутаясь в плащи. Их лица разглядеть было невозможно, но я уверена, туда пришли многие из тех, кто не раз встречал Роберта в королевском дворце, кто любезничал с ним, говорил комплименты, притворяясь и надевая маску на свои лживые лица.

Двор заполнился людьми. Королевы среди них не было. Не появилась она и позже, когда вывели Роберта. Он шел с опущенной головой. Рядом следовал священник. Глашатай зачитал приговор. Слов мы не слышали. Вслед за священником Роберт прочел последнюю молитву и вступил на эшафот. Палач приготовился нанести удар. Мы отпрянули от окна, не в силах смотреть дальше. Послышались стоны и крики толпы. Мы вцепились друг в друга, словно оттого, насколько сильно будем держаться за руки, зависела наша жизнь.

Раздались удары колокола: Лондон возвестили о смерти Роберта.

* * *

На подгибающихся ногах мы спустились вниз, вслед за пришедшим за нами стариком. Не встретив никого по пути, мы сели в карету и поехали в дом к Дороти.

– Не верю, что его нет, – мама потерянно смотрела на нас. – Моего маленького Робина нет больше с нами.

Она заплакала снова. Утешить мы ее ничем не могли. Тем более через некоторое время ожидалась казнь Кристофера Бланта. Он ослабел от нанесенной ему во время мятежа раны и даже не был способен самостоятельно приходить на заседания суда: его приносили на носилках. Но это не смягчило судей.

А ведь казнили не всех. Только четверых постигла сия участь. Остальных, когоотправили в Тауэр, вскоре отпустив на свободу, на кого-то наложили штраф. Помиловали даже графа Саутгемптона: в тот же вечер к нам прибежала Элизабет доложить о том, что Генри остался в живых.

– Простите! – она запыхалась и едва способна была говорить. – Простите за мой визит. Мужа в последний момент королева помиловала. Он останется в Тауэре. Пожизненное заключение.

* * *

Сразу после смерти Роберта в Лондон пожаловало шотландское посольство. Словно в насмешку, те, на чью поддержку так рассчитывал брат, опоздали ко двору. На подобный случай Яков дал послам указание поздравить Ее Величество с успешным раскрытием опасного заговора. Далее послы попытались выведать, не знает ли английская королева о тайной переписке графа Эссекса с королем Шотландии. А если знает, то к каким последствиям это возможно приведет.

Предсмертные признания Роберта, конечно, стали известны королеве. Тем не менее она велела не предавать огласке ту их часть, которая касалась Якова. Роберту запретили обнародовать подробности своей переписки с королем. Во власти Елизаветы оставалось решить, принимает ли она заверения в искренней дружбе, передаваемые от Якова послами, или нет.

Послы вернулись в Шотландию полностью удовлетворенные поездкой. Королева сделала вид, что ничего не произошло. Более того, послы привезли письма от Сесила, который предлагал королю свою поддержку и помощь. Тайный Совет считал, при отсутствии у королевы наследников, лучше следующим королем выбрать Якова. В сравнении с испанской инфантой, французскими принцами и прочими претендентами на английский трон, шотландский король, протестант и добрый сосед, явно выигрывал.

В последнее время только и ждали смерти королевы. После казни Роберта она заметно постарела. Ее крепкое здоровье не ухудшилось, но она перестала любить долгие прогулки по паркам дворца, выезды на охоту и празднества.

Мама пока не выезжала из Лондона. Она ждала вестей из Тауэра: там томился раненый Кристофер. Я ждала писем из Ирландии. Чарльзу лучше было оставаться там. Впрочем, никто ему не позволял оттуда возвращаться, так как он справлялся с возложенным на него поручением королевы, а замены Чарльзу не находилось.

В начале весны муж выставил меня из дома со всеми детьми. Дороти предложила переехать к ней. Но я решила иначе: стеснять сестру не хотелось. Граф Нортумберленд постоянно принимал у себя ученых, поэтов, писателей. Мы стали бы лишними в их доме. Поэтому, не успев заручиться согласием Чарльза, я просто-напросто переехала к нему. Обращаться за официальным разводом к королеве было не время. Меня это не волновало. Я давно себя скомпрометировала в глазах придворных. Казнь Роберта тем более отдалила мою семью от этих людей.

Жена Роберта, Френсис, в Лондоне не появилась. Мама не сомневалась, что у нее был любовник.

– Робину во многом не повезло в жизни, – для мамы после смерти Роберт стал почти святым. Виноватым она его не считала. Впрочем, мы тоже привыкли оправдывать брата, возлагая вину на кого угодно, кроме него самого.

Так проще пережить смерть близкого человека: не упрекая, не вспоминая дурного, не беспокоя его память обсуждением поступков, которые когда-то казались нам неверными или глупыми.

К Чарльзу я велела привести большой портрет Роберта. Художник изобразил его во весь рост, опирающегося на шпагу. Позади фигуры брата на гербе выделялась фраза: «Избранный Богом»…

* * *

До последнего мгновения мама надеялась: Кристоферу уготована лучшая судьба, чем топор палача. Помиловали Саутгемптона, значит есть надежда и для ее мужа. Ходить он не мог, страдая от боли и бессилия.

Восемнадцатого марта состоялась казнь. До этого маму к Кристоферу так и не пустили. Мы не стали искать старика, который помог увидеться с Робертом перед смертью.

– Если начнем его искать, то привлечем к нему внимание, – рассуждала Дороти. – Мне кажется тогда, в день казни Роберта, сам Господь позволил нам с ним встретиться напоследок. Старик появился и исчез. Думаю, поиски не имеют смысла.

Мы согласились. Мама лишь попыталась вновь просить королеву. И снова она прислала отказ.

– Все равно я не смогу смотреть на казнь, – успокаивала сама себя мама. – Не смогу смотреть на страдающего Кристофера. Он тяжело ранен и выглядит наверняка даже хуже, чем выглядел Роберт. Я запомню его таким, каким он был раньше, – тут слезы наворачивались на ее глаза. Мы тоже вспоминали веселого, жизнерадостного Кристофера и принимались вздыхать, не в силах произнести больше ни слова.

Для нас Лондон в те дни уменьшился до размеров трех домов: Дороти, Чарльза и того, что принадлежал маме. Мы никого у себя не принимали. Да, впрочем, никто особенно и не стремился навестить родственниц опальных фаворитов. Жизнь застыла, превратившись в череду одинаковых дней, наполненных печалью и скорбью.

Враги Роберта торжествовали: их власти при дворе теперь ничто не угрожало. Временное затишье, которое продлилось до лета, позволяло королеве полностью отдаться сожалениям по поводу судьбы своего несчастного фаворита. Собственной рукой подписав указ, отправлявший Роберта на эшафот, Елизавета приговорила саму себя на вечные сомнения о том, правильно ли она поступила.

К лету мама уехала из Лондона, а Англия отвлеклась на проблемы, более важные, чем казнь отдельных людей. Пятого июля началась осада Остенде, города в Голландии. Испанцы будут осаждать его более трех лет: до осени четвертого года, когда им удастся все-таки захватить город.

Защищать Остенде помогал сэр Френсис де Вер, граф Оксфорд с восьмью тысячами солдат. Город был хорошо укреплен, а с одной из сторон подступ к нему полностью закрывало море. В том месте течение не позволяло подойти к берегу. Если солдаты и высаживались, то проваливались в песок, который становился для них могилой. Вода поднималась и смывала людей в море.

Ее Величество писала французскому королю, от которого ждала поддержки. Генрих и в самом деле переехал в Кале, чтобы следить за событиями в непосредственной близости. В Англию даже прибыло французское посольство договориться о встрече Елизаветы и Генриха в Дувре. Королева встречала послов, не скупясь на средства. Она всегда так делала, желая произвести впечатление на иностранцев, которые прибывали в Англию.

Королева тогда остановилась в доме маркиза Винчестерского, а посольство разместили у лорда Сэнди. Поговаривали, в дом лорда свезли мебель, картины и посуду из королевского дворца в Хенмптон-корт. В конце концов, он оказался обставлен лучше, чем дом, в котором расположился двор Елизаветы. Гордостью королевы всегда являлась возможность поселить королей или их приближенных в домах своих подданных.

– Такого никакой другой правитель позволить себе не может, – считал Чарльз. – Подданные Ее Величества показывают, как прекрасно они живут в Англии под ее властью.

Встреча с Генрихом почему-то не состоялась. Однако посольство вернулось во Францию вполне удовлетворенное приемом. Послы рассказывали о том, насколько хорошо умеет судить английская королева о положении дел в Европе, насколько широки ее взгляды и насколько верно уважение, выказываемое по отношению к ней в течение более чем сорока лет правления.

В конце года граф Оксфорд возвратился в Англию. Его действия не совсем устроили голландцев: выгадывая время в тяжелый момент, граф начал вести переговоры с испанцами. Как только прибыло подкрепление, он прекратил переговоры, но королева отозвала его, помятуя о схожих обстоятельствах в Ирландии, когда Роберт за ее спиной все-таки заключил перемирие с графом Тироном.

Граф Оксфорд скорее был другом Сесила, а не Роберта. Но, вернувшись, он навестил меня и Дороти, высказав свои соболезнования. Тогда де Вер и рассказал подробности своего пребывания в Голландии.

– Роберт был бы там со мной, уверен, – кивал граф. – Жаль, его смерть не позволила ему совершить подвиги, которые предназначались свыше.

– Видимо, все-таки ему предназначено было умереть, – довольно резко ответила я. – Недругам Роберта удалось убедить Господа и королеву в том, что он совершил достаточно подвигов на земле…

Приходили новости и от Чарльза. Он устал и желал лишь одного: быстрее вернуться в Англию. Он понимал, его жизнь во многом по возвращении будет зависеть от успехов в Ирландии. Поэтому не торопился и не просил королеву позволить ему оставить службу. На его место никто не претендовал. Ирландия перестала привлекать героев. Многолетняя война измотала и не вселяла надежд.

Чарльз, несмотря на сложности, потихоньку отрезал сторонников Тирона и самого графа от остальной части Ирландии. Мятежникам с большим трудом поставляли оружие и продукты. Тем не менее Тирон продолжал надеяться на помощь испанцев. Летом из Испании до него дошли два корабля. Первый привез четыре тысячи солдат, второй – две тысячи. Им удалось высадиться на берег и воссоединиться с армией Тирона.

Ирландцы приветствовали испанцев и как братьев по вере, и как освободителей. Но Чарльз осадил Кинсейл, где находилось множество испанских солдат. А затем атаковал другую часть высадившихся войск, победив их благодаря внезапности нападения. После успешного сражения Чарльз вернулся в Кинсейл. Испанский генерал капитулировал. Свободу ему предоставили в обмен на обещание уйти со всеми войсками из Ирландии обратно в Испанию.

Осенью королева продолжала беспокоиться о судьбе острова. Она все еще помнила о действиях Роберта, которые привели скорее к краху, чем к победе. Поэтому Чарльзу Ее Величество так и не доверяла. Беспокойство усугубляли постоянные траты на содержание солдат.

В октябре в Лондон из своего ирландского поместья, расположенного близ Кинсейла, приехал один из бывших друзей Роберта. Он должен был явиться ко двору, но боялся королеву больше, чем графа Тирона.

– Я понимаю, сейчас не лучшее время для встречи с королевой, – объяснял нам сэр Портман. – Говорят, она считает каждый пенни. Во время обеда прямо так и спрашивает слуг: «Сколько стоило это блюдо?» Былые времена, когда стол заставляли яствами, которые она могла даже не попробовать, миновали! И, конечно, меня беспокоит титул рыцаря, дарованный графом Эссексом. Извините, – он поерзал на стуле. – Ваш брат был великодушен и смел, но сейчас титулы, которые он раздавал, не радуют королеву. Не радуют ее и новые наряды фрейлин, если они смеют в них щеголять при дворе. Мне же велели возвращаться домой. Мол, не надо появляться во дворце в такие времена.

Мы слышали, двор затих. Хорошее настроение у королевы теперь бывало редко. Чаще всего она оставалась в своих покоях. Когда ей приносили дурные новости, королева взяла в привычку топать ногой и хвататься за шпагу, которой сотрясала воздух в гневе. Шпага возле ее кресла появилась именно после неудавшегося мятежа Роберта. Так как он собирался захватить королеву и заставить действовать по его разумению, шпага должна была как-то защитить Ее Величество или уж, по крайней мере, придать ей уверенности. Опасность миновала, а шпага осталась стоять у кресла.

– Я заверил королеву, что не собираюсь покидать свой замок в Ирландии, – уезжая, сказал сэр Портман. – В других местах будет только хуже. Некоторые уехали, но я так не поступлю. Я буду есть кроликов и вылавливать рыбу, но не оставлю завоеванные кровью земли.

Некому было приносить королеве деньги в казну. Пора храбрых мореплавателей миновала. Жизнь словно застыла. Лондон замер без привычных фейерверков, праздников, спектаклей. Казнь Роберта по-прежнему обсуждалась тут и там. Открыто высказываться при дворе не решались. Но люди осуждали приговор королевы, словно забыв, кто к нему ее подталкивал. В то же время ходили слухи, что и парламент, и Тайный Совет все больше отдалялись от Ее Величества, постоянно выражая несогласие с решениями королевы. Враги Роберта стремились к власти. Их прежняя цель – устранить своих соперников – была достигнута. Им этого показалось мало. Ведь пока королева не собиралась умирать, они не имели возможности действовать по собственному усмотрению.

Мама Елизавету не жалела. Раньше она пыталась понять королеву и иногда оправдывала ее поступки. Теперь мамины слова стали куда жестче:

– Ничего хорошего не ждет впереди Ее Величество, – кривя рот, выговаривала мне мама, скорее разговаривая с невидимым собеседником, чем со мной. – Все вокруг ждут ее смерти. Заждались! Робин мог стать новым королем. Его великодушие не позволило бы поступить с королевой неблагородно. А те, кто окружают королеву после его казни, не будут тихо сидеть в стороне. Поверь, Пенелопа, ее отравят, как отравили многих. Как травят неугодных во Франции. Если королева не умрет сама, Сесил точно сделает все, что в его силах, но уберет ее с дороги.

Мамины слова пугали и заставляли задуматься. Королева осталась в полном одиночестве. Средства, которые она тратила на войну в Ирландии, не позволяли ей вести тот образ жизни, к которому она привыкла. Отчасти я оказалась в похожем положении. Муж не давал мне развода. Я жила в доме Чарльза на правах любовницы. Наши с ним дети оставались незаконнорожденными. Меня не принимали при дворе. Знакомые порой не здоровались, увидев на улице.

Маме оставшегося после смерти Роберта и Кристофера наследства едва хватало на весьма скромное существование. Долги графа Лейстера ей так и не простили. При жизни Кристофера они боролись вместе. Сейчас приходилось справляться в одиночку. Мне было чуть легче благодаря поддержке Чарльза. Я очень надеялась наконец его увидеть.

– Молись, Пенелопа, молись, – повторяла мама. – Нам с тобой осталось лишь грехи замаливать. Видимо, велики они в глазах Господа, раз нам ниспосланы такие страдания…

* * *

Казна опустела. В октябре королеве пришлось созвать заседание парламента. Процессия из дворца к месту заседания выглядела мрачной и даже зловещей. Обычно народ от души приветствовал королеву. Она привыкла к восторженным возгласам толпы, которые раньше всегда радовали ее слух. Но люди не простили королеве смерти Роберта. Они отказывались видеть в своем герое предателя и мятежника.

– Смотри, какая тишина, – мы с Дороти вышли посмотреть, как мимо проезжает Ее Величество. – Флаги не реют, не слышно смеха и радостных криков.

В парламенте обсуждали расходы королевы на войну в Ирландии, которые превзошли все мыслимые величины. Дополнительные деньги выделили в сумме, невиданной доселе. Таким образом приведя королеву в благодушное настроение, парламент рискнул вновь поднять тему монополий, которая являлась вечным камнем преткновения и которую пытался обсуждать предыдущий парламент, но без всякого толку.

Предоставление монополий на торговлю определенными товарами всегда являлось привилегией королевы. Так она одаривала своих фаворитов или, наоборот, как Роберта, наказывала, лишая выданной ранее лицензии. Парламент хотел лишить королеву абсолютной власти в этом вопросе, так как это порождало злобу, зависть и несправедливость. Ее Величество поступила мудро: она пообещала по собственной воле отозвать те лицензии, которые вызывали наибольшее возмущение у лордов.

Эта уступка, совершенно не решавшая проблемы, без сомнения, произвела впечатление на ее преданных подданных. Граф Нортумберленд, муж Дороти, присутствовал на том знаменитом заседании.

– О, как только ни хвалили королеву! – пересказывал он нам события. – Один представитель палаты назвал это «благой вестью». И остальные произносили фразы, не менее возвышенные и не совсем соответствовавшие случаю. Несколько человек направились к королеве выразить признательность парламента. Они простояли некоторое время у ее ног на коленях, в то время как один из них распространялся о непревзойденном такте, доброте и великодушии, которые она проявила.

Королева отвечала в том же духе. Она поблагодарила парламент за указание на совершенные ею ошибки, которые в ином случае ускользнули бы от ее внимания. Речь королевы оказалась прощальной: это заседание парламента стало последним, на котором она присутствовала. Попробую передать ее слова:

– Уверяю вас, нет правителя, который любил бы своих подданных сильнее и чья любовь могла бы превзойти нашу. Нет таких драгоценностей, сколько бы они ни стоили, которые я бы ценила больше, чем вашу любовь. И я действительно ценю ее больше любых драгоценностей и богатств, потому что они имеют цену, а любовь и благодарность я считаю бесценными. И хотя Господь меня вознес так высоко, я считаю гордостью моей короны то, что я правила с вашей любовью. И потому своим долгом я считаю довольство подданных. Я не желаю жить дольше, чем мой народ благоденствует, и это мое единственное желание. Я тот человек, которого прислал Господь, чтобы уберечь вас от бесчестья, тирании и угнетения, отчасти с вашей же помощью, которую мы принимаем, потому что она показывает вашу любовь и верность вашему правителю. О себе могу сказать, я никогда не была жадной, тратящей деньги зря. Я никогда не желала иметь богатства всего мира. Я не могу выразить благодарность, которую испытывает мое сердце, но не может выразить язык. Вы благодарите меня, но у меня есть больше причин благодарить вас. Если бы вы не предупредили меня о несправедливости, я бы могла совершить ошибку просто от неведения. Никогда не будет королевы на моем месте, более преданной своей стране, чем я, заботящейся о своих подданных, и которая готова была бы отдать жизнь за ваше благо. У меня нет желания править и жить дольше, чем моя жизнь и правление смогут быть вам во благо. И хотя на этом троне были и, может быть, будут правители, более могущественные и мудрые, чем я, но никогда не было и не будет того, кто любил бы и заботился о вас сильнее.

Перечитывая эту последнюю речь Ее Величества к парламенту, я плакала. Вот чего не хватило Роберту в его последний час – любви и снисходительности Елизаветы! Почему она сказала такие слова членам парламента и не смогла сказать самой себе перед его смертью? Мучения мои не прекращались. День ото дня я вспоминала прошлое, порой обвиняя себя в бездействии.

– Мы ничего не могли поделать, – твердила Дороти, стараясь меня успокоить и успокоиться сама. – К кому мы ни шли, везде слышали отказ. Нельзя корить себя так долго. Роберту уже не помочь. Надо помочь его детям, маме. О нем мы будем лишь вспоминать, не позволяя памяти лишить нас последнего, что связывает с Робертом.

«О, – думала я, – если бы со мной рядом был Чарльз! Он бы расставил все по местам. Он бы объяснил мне, как жить дальше. Но Чарльз и сам далеко, в опасности, которая поджидает его везде, куда ни посмотри. Ирландия спасает Чарльза от гнева королевы, но не спасает от смерти».

Хотя казалось, Ее Величество забыла или сделала вид, что забыла об остальных друзьях Роберта. О тех, кто волею Божьей избежал наказания.

– Без Роберта его друзья и сторонники – никто. Поэтому их не станут наказывать, – мнение мужа Дороти скорее всего было верным…

* * *

Прямо на Рождество в Ирландии случилось грандиозное сражение, которое Чарльз со своими солдатами выиграл. Но праздники прошли без него, а новости пришли в Англию гораздо позднее. Поэтому получилось так, что мы с мамой так и остались одни с детьми оплакивать Роберта и невесело размышлять о будущем.

Странная жалость, которую я испытывала к королеве, не уменьшилась. Я понимала, как разрывается ее сердце, а слухи, доходившие до наших ушей, только подтверждали правильность моих домыслов. Мама не разделяла испытываемых мной чувств. Ее обида на Елизавету стала гораздо сильнее. Одно дело – когда Летицию из-за свадьбы с графом Лейстером удалили со двора. Другое – когда казнят любимого сына.

– Она была вынуждена так сделать, – размышляла я. – Враги Роберта заставили ее. Королева тоже страдает, даже больше, чем мы. Рассказывали, когда приехал ко двору французский посол, она жаловалась на грусть, которой теперь овеяна ее жизнь. Глаза королевы наполнились слезами, когда она упомянула Роберта. Королева вздохнула и сказала, что понимает его амбиции и импульсивность характера. В последние два года она уговаривала Роберта удовлетвориться своим положением при дворе и прекратить относиться к ней с презрением, которое он начал тогда выказывать. А хуже всего, посягать на ее власть, иначе королева вынуждена наказывать его по законам Англии, а не по ее собственным законам, которые он находил мягкими и не оставлявшими места для страха. Но этому совету, данному от всей души, Роберт не последовал, мама!

– Он был загнан в угол, мой мальчик, – мама покачала головой. – Хорошо – давать советы или жаловаться французским послам после того, как дело сделано. Она страдает! Елизавета пошла в отца: казнить своих фаворитов, приближенных – обычное у Тюдоров дело. Вроде и дед королевы не брезговал такими методами. Несмотря на печаль и тоску, наверняка развлекается сейчас вместе со своими подданными.

– Наверное. Но говорят, развлечения королеву уже не радуют. Прошлое овладевает настроением и не дает отдаться веселью. Ее здоровье показывает признаки немощности. Королева совсем мало ест и постоянно жалуется на плохой вкус тех блюд, что ей подают. Многие при дворе ждут смерти королевы, которая избавила бы ее от боли и грусти.

– А я всегда говорила: жизнь вблизи природы, вдали от города с его пороками, куда полезнее для здоровья, – перебила мама. – Посмотри на меня. Я, конечно, печалюсь из-за смерти Робина, но никто не скажет, что я немощна, не могу воспитывать внуков, которые остались со мной.

Однако не все с нетерпением ждали смерти Ее Величества. Некоторые искренне любили королеву, негодуя на ее врагов. Однажды мы встретились с сэром Джоном Харрингтоном, заехавшим к маме поздравить с Рождеством.

– О, если бы вы знали, с каким сожалением смотрю я на свою крестную! Королева столько сделала для нашей семьи: для мамы, служившей ей фрейлиной, для отца, чье состояние увеличилось благодаря Ее Величеству. И для меня, ее крестного сына! Она следила за моим образованием, любила слушать мои стихи, которые я слагал во многом благодаря ее постоянной поддержке и похвальбе. Я не так часто теперь вижу королеву. Но при каждой встрече я вижу ее глаза, наполненные слезами.

– Она вспоминает Робина? – не удержалась от вопроса мама.

– Да, постоянно. Королева спросила меня при последней встрече, видел ли я лично графа Тирона. Я ответил, видел. И тут Ее Величество вспомнила, с кем я находился тогда в Ирландии. «О, ты ведь был один из них!» Она взяла свою позолоченную чашу, которую в последнее время постоянно подносит к губам, напиться. Но душу и сердце не наполнишь. Они опустели, и им нужно нечто большее, чем золотая чаша. Вечером того же дня королева снова приняла меня. Я старался развеселить ее. И я доволен, что мое чувство юмора позволило ей отвлечься от печальных мыслей и от дел, которые ее тревожили. Она спросила моего совета по поводу происходившего в Ирландии, и я с готовностью ответил ей. В конце я прочел королеве несколько новых стихотворений, которые написал в ее честь. И она сказала, что счастлива, ведь я не растерял своего таланта…

Сэр Джон уехал, еще раз посетовав напоследок о несправедливой судьбе Роберта. Он советовал мне писать королеве. Но я боялась следовать этому совету. Навредить Чарльзу, напомнив о себе, было слишком просто. Просить развод я не осмеливалась. А Рич словно бы забыл обо мне и детях. Он не навещал нас, стараясь полностью отгородиться от нашей семьи, запятнавшей себя изменой Роберта.

– Вот уж кто вызывает у меня презрение! – негодовала я. – Рич! Когда Роберт был фаворитом королевы, он делал вид, что не замечает моей связи с Чарльзом, и всячески поддерживал Роберта. Сейчас все переменилось. Даже наши дети отвергнуты им.

– Так не будет продолжаться бесконечно, – ответила мама. – Он в итоге сам даст тебе развод. Надо лишь дождаться Чарльза. Тут все и сдвинется с места. Рич не станет терпеть вашего открытого проживания в качестве мужа и жены. Поверь, он даст развод сам…

1602 год

– Развод дает королева, мама, а не Рич! – напомнила я. – А к ней лучше сейчас не обращаться…

К весне нового года наконец-то пришло письмо от Чарльза. Он занимался все тем же: старался вынудить графа Тирона окончательно сдаться, строил форты, которые превращал в укрепленные гарнизоны, и таким образом пытался защитить берега от повторной высадки испанцев. По всей стране Чарльз ограничивал власть Тирона, отрезая его от возможности получения продовольствия и оружия. В конце зимы Чарльз, собрав все силы, отважился атаковать графа в крепости, в которую смог его загнать…

– Представь, мама, каково там приходится Чарльзу! – мне трудно было вообразить сложности, встречавшиеся на его пути в страшной и странной Ирландии. – Крепость Тирона взять не удалось. Чарльз жалуется на ужасные дороги, практически непроходимые! Всюду – шпионы, рыскающие по стране и докладывающие Тирону о каждом шаге, каждом передвижении англичан. Климат зимой суровый. Солдаты болеют, а продвижению снег, дождь и ветер не способствуют. В общем, не удалось Чарльзу захватить крепость.

– Ирландия всегда мне не нравилась, – проворчала мама. – Твой отец туда ездил, надеясь подчинить Англии север. Не вышло. Пока всех ирландцев не убьют, мира там не будет.

Впрочем, предпринимать новой атаки не пришлось. Граф Тирон очутился в ситуации, из которой не было выхода. Его люди умирали от голода либо покидали крепость. Граф вновь согласился сдаться, высказав те же условия, что и раньше. Сесил умолял королеву подписать с графом договор о перемирии, приняв его условия: траты на войну в Ирландии становились невыносимыми для казны. Расходы на содержание солдат увеличивались, а не уменьшались с годами, несмотря на успехи последних месяцев. Однако королева немедленно ответила отказом. Все, чего удалось от нее добиться, это обещания сохранить жизнь Тирону и простить его, если Чарльзу не удастся захватить графа до наступления Рождества.

К концу года Тирону удавалось по-прежнему оставаться на свободе. Тайный Совет настаивал на выполнении королевой своего обещания. Она отвечала, как обычно, тепло и вежливо, что не торгуется с подданными. Даже болезнь не способна толкнуть ее на такой шаг. Но граф Тирон, говорят, умудрился подружиться со многими министрами королевы. Им удалось сломить упорство Ее Величества: королева отдала приказ Чарльзу обещать мятежнику свободу и пошла на кое-какие из условий, которые ставил Тирон.

Королева посчитала такое примирение унижением для себя и впала в еще большую меланхолию. Именно подавленное состояние духа, которое Елизавета испытывала после смерти Роберта и после смиренного согласия с условиями Тирона, считали главной причиной ее смерти…

Тем не менее Совет считал условия тяжелыми и неприемлемыми для графа. Но его положение, оказывается, стало совершенно невыносимым. Пока новости шли в Ирландию, граф сдался на милость Чарльза, надеясь на снисхождение королевы. Случилось это в следующем году, через четыре дня после смерти Ее Величества. Она так и не узнала, что унижение, которое испытала, не стало достоянием гласности: граф сдался, так о нем и не услышав…

1603 год

В январе Ее Величество, несмотря на не прекращавшуюся печаль и меланхолию, выезжала на конные прогулки и даже на охоту. Погода стояла отвратительная, но это не останавливало королеву. Она успела нанести два визита своим подданным, что являлось для нее давно заведенной привычкой.

К марту состояние здоровья королевы вдруг резко ухудшилось. Сэр Джон, ее крестник, старался навещать Елизавету почаще. Он нам и рассказывал новости:

– Прибыв ко двору, я застал Ее Величество в состоянии куда худшем, чем прежде. Она не выходила из своих покоев. Узнав о моем прибытии, королева велела позвать меня в спальню. Она сидела, облокотившись на подушки. Я поцеловал ей руку и сказал, что моя самая великая радость – видеть ее здоровой, и мое единственное желание, чтобы так продолжалось как можно дольше. А она взяла меня за руку, сжав ее крепко, и ответила: «Нет, Джонни, я не здорова». Затем, королева поделилась со мной подробностями своего плохого самочувствия: на сердце у нее было скорбно и тяжело последние десять дней. Пока она говорила, вздыхала раз сорок-пятьдесят точно! Горестно мне было видеть Ее Величество в подобном тяжелом положении. Два раза всего наблюдал я в ней похожее настроение: когда казнили королеву Шотландии Марию и когда казнили Роберта.

На этих словах вздохнули и мы с мамой. Слезы снова навернулись на глаза. Сэр Джон извинился, но мы лишь махнули платками в его сторону, не в силах вымолвить ни слова.

– Я вспомнил все слова, которые могли бы развеселить королеву и вылечить от овладевшей ею меланхолии. Но она поселилась в сердце слишком глубоко, и невозможно было так просто от нее излечить. Затем неожиданно королева приказала подготовить для нее в церкви личную комнату, где она обычно наблюдала за службой. На следующий день все подготовили к ее приходу. Но к одиннадцати часам королева так и не появилась. Один из слуг передал просьбу подготовить часовню, примыкавшую к спальне Ее Величества. В конце концов она так и не встала с постели, прослушав службу через открытую дверь.

День ото дня королеве становилось хуже и хуже. Сэр Джон вернулся ко двору в надежде уговорить крестную поесть: Ее Величество отказывалась принимать пищу. Она не спала ни ночью, ни днем, сидя в одной и той же позе в кровати, опираясь на подушки. Надежды на выздоровление уже не оставалось: кроме всего прочего, королева отказывалась следовать советам докторов и не пила лекарства, которые те прописывали.

А двадцать третьего марта королева перестала говорить. Жестами она созвала членов своего Совета. Они попросили показать, согласна ли королева видеть на троне после себя Якова, короля Шотландии. Она коснулась рукой головы, и все поняли это как знак согласия. В шесть вечера знаками королева позвала к себе своих священников и архиепископа. Несколько самых близких королеве людей стояли возле ее постели на коленях и искренне плакали. Архиепископ тоже опустился на колени. Он начал задавать ей необходимые вопросы, а королева отвечала, опуская веки или поднимая правую руку, которая еще двигалась. Архиепископ прочитал долгую молитву, а когда его ноги устали, он хотел встать и покинуть королеву. Но она сделала жест рукой, который, как понимали фрейлины, означал повеление продолжить чтение молитвы. Так он простоял возле Ее Величества еще два часа.

Стало поздно, и все покинули спальню, кроме фрейлин, ухаживавших за королевой. В половине второго ночи двадцать четвертого марта Ее Величество королева Елизавета умерла…

* * *

Такими стали последние три недели жизни королевы: она сидела в постели, опираясь на подушки, почти не ела и не принимала лекарств. Она мало спала, проводя и ночи тоже сидя. Три дня перед кончиной королева не говорила, но ум ее был ясен и не омрачен болезнью, хоть и затуманен печалью.

Мама, правда, с ехидством заметила:

– Ходят слухи, не так уж хорошо королева осознавала происходящее вокруг себя. Ее упрямое молчание – верный признак, не так ли? И потом, как смешно! Она не желала ложиться, потому что боялась, если ляжет, то сразу умрет! Будто постоянное сидение в кровати спасает от смерти. Завещания королева не составляла. После смерти у нее нашли несколько шкатулок, забитых драгоценностями и, Пенелопа, две тысячи платьев!

Я не спорила с мамой. Она не скрывала своего радужного настроения и не горевала, как многие. Мне сложно давалось понимание ее настроения. Не знаю, отчего, но мне смерть королевы не доставила ни малейшего удовольствия. Я верила иным слухам: Ее Величество так и не оправилась после смерти Роберта. Постоянная борьба с самой собой – о, как мне это было понятно! Борьба, грызущая тебя изнутри, не дающая возможности дышать полной грудью, не дающая наслаждаться простыми радостями жизни! Робин, Робин! Он исковырял наши души. Я, тоже порой не в силах уснуть, сидела в темноте, скрывая свои слезы. Я призывала на помощь Чарльза, который был так далеко от меня и не мог успокоить или хотя бы посидеть рядом, держа мою руку в своей…

Он вернется, мой Чарльз, после смерти королевы. Яков будет оправдывать всех, причастных к мятежу Роберта. И, напротив, сажать в Тауэр, а то и казнить тех, кто выносил приговор графу Эссексу и его друзьям. Кто спасется? Конечно, Сесил. Хитрый, умный, ловкий Сесил, который всегда поддерживал стремление Якова занять английский трон. Только ему хватало ума не делать это открыто.

Думаю, заслуги Чарльза королева в любом случае бы оценила. Она не стала бы его судить и уж тем более казнить. В Ирландии он совершил чудо, сумел сделать невозможное. Спокойный, рассудительный Чарльз – герой, совершающий подвиги? Так, скорее всего, именно его характер и позволил свершиться чуду, без которого, пожалуй, в Ирландии делать нечего. Эх, милый Чарльз! Пока он не возвратился, моя судьба оставалась весьма неопределенной. Я старалась пореже появляться в Лондоне, не привлекая к себе лишнего внимания. Но с мамой порой бывало посложнее, чем с королевой. Я старалась понять и ее. Не бросать, предаваясь собственным страданиям. Однако все глубже погружалась в ту самую меланхолию, которая свела в могилу королеву.

Мне не верилось, что ее больше нет. Женщины, к которой можно было обращаться, лишь преклонив колени. Только лорда Берли Ее Величество освободила от этой обязанности, принимая во внимание его возраст и положение при дворе. Когда королева проходила по коридорам дворца все, кто встречался ей на пути, падали на колени.

Встав рано утром, королева обязательно читала поступившие к ней письма, а порой и сама отвечала на них. Некоторые вопросы она оставляла для обсуждения с членами Тайного Совета. Затем Ее Величество шла гулять, и несколько приближенных сопровождали Елизавету в этих прогулках. Иногда она ездила верхом, иногда охотилась. Часто королева читала или переводила, успокаиваясь с помощью древних философов. Но, видимо, они не были способны облегчить ее страдания после смерти Роберта.

Королева спала немного, редко пила вина и всегда соблюдала пост. Она, в принципе, мало ела, оставляя на столе большую часть приготовленных блюд. Далеко не всегда с ней ужинали приближенные. Когда-то компанию королеве постоянно составлял граф Лейстер. После его смерти лишь некоторых близких друзей приглашали на ужин. С другой стороны, к ужину звали актеров, которые развлекали королеву рассказами о жизни Лондона и инсценировками отдельных сценок.

– О, королева часто играла в шахматы, – вспоминал сэр Джон. – Танцевала и даже пела. Любила она и карты. Тут Роберт был ей любимым партнером с самой юности. Уж если она выигрывала, всегда требовала деньги! – Харрингтон смеялся в этом месте. – В спальне королеве прислуживали фрейлины, леди знатного происхождения. Кто-нибудь из замужних дам постоянно оставался на ночь в ее спальне. А кроме охраны в соседней комнате оставался джентльмен на случай непредвиденный и экстраординарный! В своих покоях королева одевалась скромно, но когда появлялась в обществе, наряжалась в красивые, дорогие платья, надевала украшения, стоимость которых невозможно определить. Также в подобных случаях Ее Величество любила надевать туфли на высоком каблуке, что делало королеву гораздо выше настоящего роста.

Я и сама помню, как-то раз Елизавета торжественно проезжала через город в платье, расшитом жемчугом, в короне, с золотым кубком в одной руке и скипетром – в другой. Народ громко приветствовал свою королеву, а ей это нравилось, и она не переставала показывать людям присущие правителю атрибуты. Короли всегда почитались англичанами, но Елизавета почиталась более других.

А ее дворцы?! Вкус и возвышенность преобладали в обстановке: в коридорах висели картины лучших художников, стены драпировали богатыми гобеленами. Королева считалась знатоком драгоценных камней, в особенности жемчуга. Она предпочитала, чтобы ее окружали золотые и серебряные тарелки, персидские или индийские ковры. Например, в честь победы над испанской Армадой королева заказала несколько гобеленов, показывавших эпизоды знаменитой битвы.

Во время празднеств столы во дворцах богато накрывали и приглашали множество знатных придворных прислуживать королеве. Звали иностранных послов, звучала музыка, а после ужина начинались танцы!

Но, справедливости ради скажу, Ее Величество не поощряла вольностей в отношениях между мужчинами и женщинами. Каждый раз, когда фаворит влюблялся в незамужнюю фрейлину, все знали, ждать беды. Тауэр принимал на несколько месяцев несчастную пару. Фрейлине запрещали являться ко двору. Мы с Чарльзом не были исключением: развод королева порой давала, но далеко не всегда это вело к свадьбе. Так случилось у нас: развод был получен, а женились мы вопреки воле короля: Елизавета умерла, но установленные ею порядки продолжали существовать при дворе Якова.

А как же не рассказать про образованность придворных! Отвлекусь от любовных дел! Редко кто при дворе не был знаком с латынью, греческим, испанским, итальянским и французским! Переводы с латыни на английский стали обычным делом – если умела переводить королева, то это обязаны были уметь делать ее приближенные. Науки также распространялись среди придворных. Взять хоть бы мужа Дороти: граф Нортумберленд был знаменит своими алхимическими опытами и наблюдениями в телескоп! Молодые люди увлекались хирургией, а также, не удивляйся, кулинарией! Многие умели приготовить удивительные блюда, которые они изобретали совершенно самостоятельно!

Так много ушло вместе с Елизаветой! Так много мы потеряли! Поделиться с Чарльзом своими мыслями я смогла гораздо позже, и меня несказанно порадовали его слова, произнесенные в поддержку и совершенно согласные с моими мыслями.

– Как бы ни пострадали мы лично, наша семья, мы должны благодарить Господа за королеву, которая прославила Англию и которая защитила нас от врагов. История Роберта печальна, но поучительна. И что мы способны сказать в защиту Роберта, не сумевшего понять и принять королеву такой, какой она предстает перед нами после смерти?

Оба эти имени заставляют меня плакать при их упоминании. Я не способна забыть брата, не способна забыть королеву, которой служила с юных лет. Что заставляет меня возвращаться к ним снова и снова? Что заставляет связывать их судьбы вместе? Я закончила свой рассказ? О, нет! Вот она – моя печаль и мое горе, тайна, которую не разгадать с годами, но которой должно поделиться.

Чарльз уверен, лишь молчание поможет позабыть прошлое. Доказательств нет у меня ни за, ни против его слов. Да только обещала я сказать дочери своей всю правду, которую знаю и в которую верю. Может, истории мои выдуманы, и назвать их можно сплетнями, не имеющими права на существование в памяти. Пусть так. Однако послушай последнюю часть грустной повести, в которой речь идет о королеве и Роберте, о маме и Роберте и, конечно, о графе Лейстере. Мы будем вынуждены вновь вспомнить Дадли, фаворита Ее Величества, которого никто не смог превзойти, который так и остался в сердце Елизаветы единственным, чьи письма хранились в ее шкатулке, чья память умерла вместе с Робертом, а оттого и мучила королеву до последних дней и свела ее в могилу раньше времени.

Две истории осталось. Всего две. Страшные и таинственные истории…

* * *

Незадолго до смерти королева нанесла визит графине Ноттингем. Графиню звали Екатерина, и дружила она с королевой много лет. Придворные часто обсуждали личную жизнь графини. Не мне, наверное, судить. Я сама не отличалась верностью мужу. Но единственное, что все-таки нас отличает – это количество любовников. Да и любовником Чарльза называть как-то странно. А вот Екатерина, по слухам, имела разных поклонников и на протяжении своего замужества наставляла мужу рога не раз. В особенности она предпочитала молодых фаворитов Ее Величества.

Про связь графини с Робертом теперь не спросишь ни того, ни другого. Екатерина умерла чуть раньше королевы, успев с ней поговорить. Вот именно после той беседы королева перестала есть и впала в меланхолию. Что же произошло? Что сказала графиня королеве?

Придется вернуться к моменту, когда Роберт находился в Тауэре. Мы думали, к нему никого не пускают. А не пускали лишь нас и его друзей. Станет ли Роберт звать своих врагов или совершенно посторонних людей? Нет, конечно. Так мы и полагали. Оказалось, Роберту пришло в голову позвать кое-кого, точнее, графиню Ноттингем. Ее мужа звали Чарльз Говард, знаменитый адмирал английского флота. В последние годы Роберт не очень был дружен с Говардом, отстаивавшим интересы Сесила. А уж когда Роберт попал в Тауэр, злее врага трудно стало себе представить. И потому жену адмирала по просьбе Роберта к нему допустили.

Зачем в Тауэр ходила графиня, так и осталось бы тайной, да и сам визит не был бы предан огласке. Но Екатерину мучила совесть, и она решила рассказать королеве о случившемся. Последствия это имело самые печальные…

В феврале шестьсот третьего года графиня заболела. Она лежала в своей постели, не вставая уже месяц. Всем вокруг было ясно, до весны Екатерина вряд ли доживет. Никакого точного диагноза врачи не ставили, хотя лечения предлагали разные, и порой одно полностью противоречило другому. Недруги графини злословили за ее спиной: грехи тяжкие привели жену адмирала к смертному одру. До какой степени сии грехи были в действительности тяжкими, выяснилось позже.

Екатерина вскоре поняла, насколько удручающе ее положение. Она умоляла послать за королевой. Конечно, старинная подруга и сама уже не отличалась отменным здоровьем. Но меланхолия еще не свела Елизавету в постель. Королева, всегда в подобных ситуациях отличавшаяся отзывчивостью, откликнулась и прибыла в дом хворавшей графини.

– Ваше величество! – Екатерина ослабевшей рукой схватила куда более сильную руку подруги. – Мне нужно сообщить вам нечто очень важное, что не дает мне покоя. Не дает мне умереть спокойно, не покаявшись.

Королева спокойно кивала в ответ, привыкнув к подобным изъявлениям чувств своих подданных. Ей не привыкать выслушивать признания, которые к моменту смерти каявшегося никакой роли не играли и не могли сыграть.

– Граф Эссекс, – начала говорить графиня. – Он пожелал увидеть меня. В Тауэре.

Тут королева напряглась. Любое упоминание имени Роберта вызывало у нее слезы. И, конечно, слова графини заставили Елизавету слушать гораздо внимательнее.

– Он попросил позвать меня, потому что я являюсь женой его врага, человека, который небудет во время этого свидания предпринимать действия, противоречащие правосудию. – Графиня замолчала, собираясь с силами. – Меня пропустили к Роберту. Муж перед моим отъездом предупредил: «Не слушай лживых речей графа Эссекса. Он способен на все. Он попробует уговорить тебя, вызвать жалость, убедить в том, что невиновен. Не верь. Выслушай, вернись домой и расскажи мне об услышанном». А я и в самом деле боялась Роберта. Я хорошо помнила его взрывной характер, его способность влиять на людей, подчинять себе одним взглядом или жестом.

Королева проявляла нетерпение. Она-то уж знала, как никто другой, о способности Роберта влиять на принятие решений. Ничего нового!

– Когда я вошла к нему, то была поражена удрученным состоянием Роберта, – продолжила графиня. – Он постоянно молился и раскаивался во всех грехах. Мне даже кажется, в тех, которые на самом деле не совершал. Роберт говорил то быстро, то медленно, путаясь в словах и мыслях, походивших на колтун спутавшихся волос на его голове. Он постоянно упоминал ваше имя, клялся в верности, в том, что никогда не помышлял ничего дурного. Я искренне опасалась за его душевное состояние и начала подумывать о том, как верны оказались слова мужа: Роберт не хочет умирать и сейчас начнет уговаривать меня повлиять на Ваше Величество. Он говорил много, в том числе о своих врагах, которые обманом заманили его в ловушку, вынудили совершать поступки, которых в иной ситуации он бы никогда не совершил. Я чувствовала, Роберта волновала одна главная мысль: он страстно желал заслужить ваше прощение. Королева считает его предателем – это не давало ему покоя.

Елизавета тяжело вздохнула. Подписанный ею указ о казни Роберта продолжал лежать гнетущим грузом на душе. Впрочем, зачем выслушивать сбивчивые речи находящейся при смерти графини Ноттингем? С другой стороны, королева всегда проявляла лучшие стороны своего характера по отношению к заболевшим друзьям и подругам. Она с готовностью навещала их и поддерживала в последние минуты жизни. Порой Ее Величество даровала долгожданные титулы и звания тем, кто упорно добивался их в течение жизни. На смертном одре титулы не облегчали страданий, но показывали умиравшему, как на самом деле к нему была расположена королева. В случае с графиней Ноттингем оставалось проявить недюжее терпение и выслушать подробности ее последнего свидания с Робертом… Правды, которая через минуту откроется, королева не ожидала узнать.

– Я собиралась уходить. Но Роберт остановил меня: «О главном я еще не успел попросить вас, графиня. Пожалуйста, передайте Ее Величеству вот это кольцо, – он протянул мне изысканный перстень. – Она подарила мне его в честь победы над Кадисом, в память о Кадисе. Сказала, если нужно мне будет напомнить ей о себе, о ее обещании выполнить любую мою просьбу, то стоит лишь передать кольцо. Пожалуйста, графиня, сделайте это для меня. В память о нашей дружбе. Мне некого больше попросить – ко мне не допускают ни друзей, ни семью».

Установилась тишина. Королева не верила своим ушам.

– И вы не выполнили его просьбу? Просьбу человека, осужденного на казнь? Вы не сделали того, что просил вас обреченный на смерть?

– Мой муж. Он не дал мне исполнить последнюю волю Роберта. Чарльз настаивал – нельзя идти на поводу у мятежника, у предателя. Ваше Величество, чувства чувствами, любовь любовью, а, поверьте, я действительно любила Роберта. Но существует нечто выше наших сил! – графиня чуть поднялась на подушках. – Не осуждайте меня! Разве я не правильно поступила? Разве не место ему на небесах? – она разрыдалась и упала на кровать, прикрыв глаза.

В подобное не верилось. Кольцо, которое она даровала Роберту, в тот момент вдруг стало важнее всего на свете. Она же ждала его, она не могла поверить, что Роберт не станет просить о помиловании, что он не согнется перед ней, не преклонит колени. Она ждала, а кольцо было совсем рядом, вблизи, только пошевельни пальцем. Разве ж она бы нарушила свое обещание? Разве ж нарушила бы свое слово? Она бы с радостью порвала все указы. И приближенные ее бы поняли. Они бы не стали спорить. Им ничего бы не оставалось, как только склонить головы перед ее решением. Лишь дайте кольцо. То, которое она даровала, зная характер Роберта. Уверенная: он натворит дел, он обязательно попадет в такую ситуацию, из которой выход будет один – напомнить о данном обещании.

– Как вы могли? – повторяла Елизавета. – Как вы могли? Разве нет более святой просьбы, чем просьба умирающего? Разве все остальное в этом мире не стоит одной этой просьбы?

Так странно, они знали друг друга с юных лет. Они доверяли друг другу и, казалось, понимали друг друга с полуслова. Как получилось, что одна предала, другая потеряла любимого и подругу? Молчание повисло, разделив их навсегда.

– Быть может, вы простите себе этот поступок, – с трудом проговорила королева. – Простит ли Господь? Посчитает ли он возможным открыть вам дорогу в рай? Простит ли он вам прегрешение, которое нельзя не осудить, понять? Вы останетесь здесь умирать в муках из-за того, что не выполнили волю отчаявшегося человека, не имевшего никакой другой возможности молить о прощении. Так и вы возможности молить о прощении иметь более не будете. Вы послушались голоса мужа, а не голоса совести и души.

Трясущейся рукой королева взяла кольцо. Оно хранило тепло Роберта. Оно говорило, он раскаивался и просил у нее прощения последним доступным ему способом.

– Господь простит, – прошептала Елизавета. – Он всех прощает. Но я, я никогда не прощу вас. Я не собираюсь снимать этот камень с вашей души.

Именно после встречи с графиней королева и впала в меланхолию, не желая ни есть, ни спать. Если бы кольцо попало к ней вовремя, Роберт был бы спасен. Мысль изводила, не давая думать ни о чем другом.

Мы узнали о предательстве графини после смерти королевы. Сразу стало понятно, отчего Ее Величество так неожиданно угасла, потеряв интерес к жизни, ко всему, что радовало раньше. Более ни один фаворит не был способен вернуть улыбку на ее лицо, ни одно важное государственное дело не отвлекало от грусти, поселившейся в сердце. Она боялась уснуть, потому что во сне теперь постоянно являлся образ Роберта, взывавшего к ней из могилы.

– Я отмстила бы ей! – восклицала мама, имея в виду графину Ноттингем. – Но Господь забрал ее к Себе, чтобы там, на небесах, вершить правосудие. Мой сын мог выжить. Робин мог избежать казни! Страшная правда, и лучше б она не раскрывалась вовсе!

– А, правда, зачем графине понадобилось ее раскрывать? – удивилась я. – Странно. Навлекать на себя гнев королевы, когда ничего не изменить, не повернуть время вспять?

– Умирая, люди часто раскаиваются в совершенных грехах.

– Графиня могла исповедоваться священнику. Незачем было открывать жуткую истину королеве. Чего она добилась? Разве ее совесть стала от признания чище? Или королева даровала прощение? Напротив, Елизавета сразу дала понять: прощения от нее ждать не следует.

Мы долго обсуждали поступок графини. Боль не утихала, разгораясь сильнее, распаляя воображение, которое услужливо рисовало самые разные картины: Роберт один в Тауэре, Роберт умоляет передать кольцо, Роберт живой вместе с нами…

Счастье не возвращалось в наш дом. Даже сыновья Роберта не скрашивали пустых вечеров, проводимых в холодной гостиной. Мы постоянно говорили о Робине либо думали о нем, либо он невидимой тенью тихо сидел в ногах у мамы, как, бывало, делал маленьким мальчиком.

Ни одной из нас не хотелось ехать в Лондон, хотя Дороти звала в гости. Она писала нам про нового короля Якова, прибывшего на коронацию из Шотландии. Короновали его двадцать пятого июля. До этого он не переезжал в Лондон из-за очередной вспышки чумы. Став королем Англии, Яков сразу же реабилитировал Роберта и его друзей. Тех же, кто являлся врагами Роберта, арестовали. И только Сесил сохранил свободу, жизнь и власть. Благодаря своим письмам в Шотландию и оказанию помощи в восхождении на престол он заслужил у Якова доверие и избежал наказания.

Дороти снова разрешили появляться при дворе. Новый король приглашал ко двору и меня. Мы стали считаться сестрами героя, который дальновидно поддерживал Якова еще до смерти королевы. Нюансы той истории были позабыты.

– Поезжай, – напутствовала меня мама. – Приезжает Чарльз. Ты пожелаешь его увидеть. Я остаюсь здесь. Мне давно уже не хочется появляться при дворе. Я отвыкла от этой полной лжи и зависти жизни. А ты поезжай. Судьба дает нам второй шанс. Я рада, что Роберт более не является врагом Англии и изменником. Следует воспользоваться благоприятным случаем. Вот и сына Роберта восстановили в правах, вернули титулы и передали наследство.

Да, судьба проявила к нам благосклонность. Но Роберта было не вернуть. История с кольцом продолжала меня изводить. Наверное, действительно, лучшим выходом был отъезд в Лондон, где кипела жизнь новых подданных короля и его жены. Они устраивали спектакли, которые ставили сами. В отличие от королевы Елизаветы, жена Якова предпочитала сочинять пьесы и разыгрывать их с помощью приближенных, а не актеров. Балы следовали один за другим. Приезжали гости из других стран. Я решилась ехать. Прошлое следовало потихоньку оставить позади.

Чарльзу удалось заключить выгодное для Англии перемирие: известия пришли сразу после смерти королевы. Она их получить не успела. Так или иначе, а миссия Чарльза была выполнена, и он собирался возвращаться в Англию.

Муж со мной не общался, и, имея лишь одного советчика, маму, я собрала детей и отправилась в Лондон.

Летний зной растекался по городу, заставляя пожалеть об отъезде из зеленого рая маминого поместья. Горькие воспоминания нахлынули с новой силой. Оставалось набраться терпения и ждать приезда Чарльза. Его отсутствие оказалось слишком долгим. Без его советов, рассуждений, без наших постоянных бесед я чувствовала себя неуютно и одиноко. Расставание стало для меня тяжким испытанием. Я молилась за Чарльза, просила Господа сохранить ему жизнь и вернуть скорее мне обратно. Ирландия виделась страной, в которую нельзя отправлять близких людей, страной, населенной жестокими людьми, не знавшими милосердия и сострадания. Я как-то не задумывалась над тем, что сами англичане вынудили ирландцев бороться за свободу. Потом мне Чарльз скажет: «Несправедливая война!»

* * *

Я увлеклась описанием происходившего после смерти королевы. А нас еще ждет вторая история. Меня всегда удивляла сильная привязанность Елизаветы к Роберту. У нее было множество фаворитов. Когда умер граф Лейстер, их стало куда больше крутиться возле королевы. Но вот ее привязанность к Роберту могла сравниться лишь с любовью к самому графу. Почему если королева любила Лейстера, то не способна была бы так же сильно полюбить и Роберта? Уверена, по-настоящему любят один раз в жизни. Да, я снова про Филиппа Сидни. Как бы ни любила потом Чарльза, то первое чувство не забыть и не сравнить ни с чем.

Дело не только в этом. Королева постоянно прощала Роберту прегрешения, которые не прощала другим. Его неудачные вояжи, проигранные сражения, не приносящие прибыли предприятия огорчали Елизавету, но в итоге Роберту даровалось прощение. На что-то королева и вовсе просто закрывала глаза: в последние годы Роберт, бывало, частенько оскорблял ее, не утруждая себя поиском вежливых фраз.

А смерть Роберта и подавно стала для Елизаветы ударом, оправиться от которого королеве так и не удалось. Она редко отправляла на казнь близких ей людей, предпочитая в качестве наказания держать их некоторое время в Тауэре. В случае с Робертом пришлось пойти на поводу у его недругов. Да и поведение графа Эссекса, конечно, не отличалось благоразумием. Если бы лорд Берли, близкий друг и главный советчик Елизаветы, был жив, то скорее всего ему бы удалось примирить стороны. Он бы не дал Роберту наделать глупостей, а королеве не посоветовал бы отправлять его на казнь.

Известие о кольце, которое Роберт пытался передать королеве, окончательно ввергло ее в подтачивающую последние силы меланхолию. В свое время даже смерть графа Лейстера так не подействовала на Елизавету. Хотя тогда был лорд Берли, велевший ломать дверь в ее спальню… Сейчас друзья помочь оказались не в силах. Роберт занимал мысли и сердце королевы, не отпуская ни на миг.

И вот, когда я еще не уехала в Лондон, я спросила маму, что она думает по поводу такой искренней привязанности королевы к нашему Роберту.

– Я их обоих никогда не понимала, мама, – говорила я. – Спрашивала даже Роберта, что их тянет друг к другу. Так это и осталось для меня загадкой.

– Хорошо, – мама тяжело вздохнула. – Придется рассказать правду. Не думала раскрывать истину. Хотела унести с собой в могилу. Но, видно, нужно тебе дать ответ. Пусть хоть кто-то кроме меня знает.

Секреты в нашей семье? Не ожидала услышать о существовании нераскрытых тайн, тем более связанных с Робертом и королевой.

– Понимаешь, я познакомилась с графом Лейстером до того, как мы встретились в Кенилворте, – начала мама. – Впервые я его увидела, когда была фрейлиной Елизаветы. Он постоянно находился во дворце. Ну, или так мне казалось. Ее Величество любила с графом завтракать, обсуждать государственные дела, гулять по аллеям парка. В присутствии королевы граф словно и не смотрел на других женщин. Однако если ее поблизости не было, Дадли бросал заинтересованные взгляды по сторонам. Однажды он встретил меня в коридоре дворца. Точно не помню его слов, обращенных в мой адрес, потому что совершенно растерялась. Граф наговорил мне комплиментов, а в конце поцеловал руку и выразил надежду на следующую встречу. Он откровенно намекал на свидание, но я не могла произнести ни звука.

– А дальше? Вы встретились? Ты пошла с ним на свидание? А почему вышла замуж за папу? – засыпала я маму вопросами.

– Граф был женат. Его жена погибла в тот год, когда меня вынудили согласиться выйти замуж за Уолтера Деврё. Впрочем, боюсь, даже если бы я не вышла замуж за твоего отца, то не смогла бы выйти за Дадли. Он видел во мне лишь одну из многочисленных фрейлин королевы. А после смерти жены страстно желал жениться на Елизавете. Она отказала: в этом вопросе королева была непреклонна. Прошло несколько лет. Я не забывала о графе Лейстере, хотя возможности встречаться у нас больше не стало. Мы с твоим отцом переехали в Незервуд, а королева не настаивала на моем появлении при дворе. Напротив, испытывая ко мне едва скрываемую неприязнь, она была только рада удалить меня с глаз долой. Изредка мимо нашего замка, конечно, проезжали знатные вельможи и сама королева. Ее Величество, несмотря на постоянные приглашения Уолтера и свою привычку останавливаться в домах подданных, устраивавших королеве пышный прием, к нам не заезжала. А вот граф Лейстер появился один раз через шесть лет после нашей последней встречи.

– Он гостил у нас в замке? – удивилась я. – Ты никогда об этом не рассказывала.

– Зачем? Я решила не привлекать особого внимания к тому визиту. Граф меня не узнал. Естественно, прошло несколько лет с тех пор, как мы виделись в королевском дворце. Мне несложно было держать в памяти образ Дадли. А он? Ну что ж, понятно, перед ним мелькали толпы придворных, среди которых немало красивых женщин. Думаю, я несильно изменилась для людей, видевших меня изо дня в день. Но в любом случае роды и семейная жизнь меняют женщину, делают ее взрослее, придают иные черты ее лицу. Так или иначе, а граф смотрел на меня, как на незнакомку. Привлекательную незнакомку. Он опять пытался со мной флиртовать, нашептывал комплименты, когда мужа не было поблизости, улыбался одними уголками тонких губ, если ловил мой взгляд.

– Надо же! – воскликнула я. – Вы так давно влюблены друг в друга!

– По настоящему Дадли заметил меня лишь в Кенилворте. А в нашем замке во время визита, который я тебе описываю, он остановился лишь на два дня. Весь вечер за ужином я не сводила с него глаз. Граф заворожил меня, не давал думать ни о чем другом, кроме как о близости с ним. Когда я смотрела на его таинственную улыбку, то мечтала о поцелуях, которые могут подарить мне эти губы. Я не обращала внимания на Уотрела, на вас с Дороти, на слуг, крутившихся вокруг. С графом путешествовала довольно большая свита. Я и их не видела, не замечала.

– И что ж, граф Лейстер потом в Кенилворте тебя опять не узнал?

– Подожди, не торопись! – мама усмехнулась. – Вечером после ужина граф попросил меня показать ему замок. Стояла зима. Гулять по парку не представлялось возможным: кругом лежал снег. Не говоря уж о том, что к ночи разыгрался сильный ветер, гнувший деревья к земле и бросавший в лицо колючие снежинки. Замок Незервуд представлял собой внушительное сооружение. Это сейчас он пришел в упадок и выглядит не лучшим образом…

– Я помню, мама, каким он был. Пока я не выросла, замок мне казался огромным. Я боялась даже заходить в некоторые комнаты, особенно в те, в которых никто не жил. Их не отапливали, и они оставались холодными круглый год. Мы с Дороти были уверены: там живут приведения. Им-то тепло не нужно.

– Да, да. Хоть я и старше вас, а также не любила заходить в некоторые части замка. Графу и его свите отвели несколько комнат на разных этажах. Он попросил показать ему все: снизу доверху. Что ж, желание гостя – закон. А возможность провести с ним побольше времени пересиливала усталость и несильное стремление ходить по длинным коридорам тускло освещаемого факелами замка. Мы прошли нижние этажи, и я ужасно замерзла. Ты права, топили-то лишь комнаты, в которых жили мы и остановились гости. Я предложила пройти в ту часть, где располагались наши комнаты. Уолтер развлекал остальных гостей в большом зале нижнего этажа. Голоса веселившихся с ним людей потихоньку затихали вдали, а мы остановились возле моей спальни. У нас с Уолтером была общая спальня и две личные комнаты, где каждый из нас мог проводить время в одиночестве. Не то чтобы это требовалось вашему отцу, но мне так очень облегчало жизнь. В случае различных недомоганий я спокойно удалялась к себе. «Вы позволите или я проявляю слишком большую наглость?» – спросил граф, указывая на мою спальню. Сначала я не поняла, что он имеет в виду: «О чем вы?» «Я хотел бы пройти в вашу комнату. Спальня говорит о хозяйке все. Ну, или многое», – ответил граф, не отводя взгляда. Я смутилась, но позволила ему войти. Мы тут же бросились друг другу в объятия. Дальше замок мы уже не осматривали. Никто нашего отсутствия не заметил. Я осталась в спальне, а граф прошел в комнату, которую подготовили для него.

Тут меня осенило:

– Мама! Так Роберт – сын графа Лейстера?

– Да. Я хранила эту тайну долго.

– Ты уверена? Все же вы с папой еще были женаты, – я не верила своим ушам.

– Уверена. До приезда Дадли я действительно неважно себя чувствовала, а после какое-то время просто не могла делить с твоим отцом постель, потому что постоянно вспоминала графа Лейстера. Здесь ошибки быть не может.

– Дадли знал?

– Когда мы встретились в Кенилворте, он, конечно, узнал меня. Но сделал вид, что нас представляют друг другу впервые. Уолтер не обратил на странное поведение графа никакого внимания. Ведь он считал, что Дадли видел меня лишь раз, мельком, остановившись у нас проездом. Граф рассказывал мне, как влюбился в меня повторно, уже в Кенилворте. Я была иначе одета, лучше причесана. А может статься, просто когда-то однажды вспыхнувшие чувства так и не угасают в сердце. Именно тогда я призналась графу в том, что у него растет сын. Роберта я взяла с собой специально, зная, в чей замок мы едем по приглашению королевы. Их сразу потянуло друг к другу. Граф обещал оказать покровительство Робину, сделать для него все возможное. Потом мы поженились, у нас родился еще один сын. После смерти несчастного мальчика Дадли сказал королеве, чей Роберт ребенок. Она с ним к тому моменту уже познакомилась и была очарована. Для Елизаветы никогда не являлось важным, кто мать Роберта. Для нее он навсегда остался продолжением любимого графа Лейстера.

– Как же она решилась на его казнь? – ахнула я.

– Представляю, с какими муками королева принимала это решение. А приняв, не смогла справиться с нахлынувшим горем.

– Ты говорила Роберту о том, кто его настоящий отец?

– Нет. Мы с Дадли не стали ему ничего объяснять. В отличие от вас, Робин и так любил графа. Вот только после смерти Уолтера, а потом и графа Лейстера Роберт остался наедине с самим собой. Елизавету он воспринимал именно как фаворит. Впрочем, кем она ему приходилась? По большому счету никем. Он был для нее осколком воспоминаний о прошлом. А его поведение вряд ли бы отличалось в лучшую сторону, если бы он знал правду…

Январь, 1606 год

В прошлом году король позволил нам с мужем развестись. Мы сразу же обвенчались с Чарльзом. Нас не принял двор, с нами не хотят знаться многие из бывших друзей. Но мы счастливы вместе. Тем не менее я знаю, жизнь не так проста, как кажется на первый взгляд. Проклятие, тяготеющее над нашим родом с той поры, как умер мой отец, не исчезло. Я чувствую, оно не отпускает нашу семью. Какой грех совершен, что мы не можем спокойно жить дальше? Что нужно сделать, дабы остановить череду смертей, следующих одна за другой? Мне не ведомо, Летиция. Потому и рассказываю тебе печальную историю. То ли предупредить, то ли предотвратить, то ли изменить ход событий.

Да, началось все с загадочной смерти моего отца, Уолтера Деврё. Затем умер сын мамы и графа Лейстера. После умер сам граф. Затем – их общий сын, мой сводный брат, Роберт Эссекс. Кроме того, погибли разлученный со мной Филипп Сидни и первый муж Дороти. Именно поэтому, несмотря на заверения лорда Берли, производившего расследование, я уверена, папу отравили. За это и мстит нам Господь.

Долго ли продлится наше с Чарльзом счастье? Долго ли будем мы радоваться, находясь в обществе друг друга? Неизвестно. Но чтобы ни случилось, я успела рассказать тебе обо всех событиях, о которых знала сама.

История закончилась. Умер Роберт, умерла королева. Опустел наш дом, и осиротела Англия. Так бывает: уходят люди, а с их уходом заканчивается целая эпоха. Эпоха правления рыжеволосой женщины, пожертвовавшей своей любовью, неродившимися детьми во имя страны, которой правила. Не нам судить, насколько она была порою права, как часто ошибалась или выносила неверные решения. Я окончательно простила ей смерть Робина после признания матери. Он искупил грех своих родителей. Искупил сполна. А королева просто не смогла противиться воле Божьей.

А вот и Чарльз, моя прелесть!

– Что мы делали, дорогой? Я закончила рассказывать Летиции об истории нашей семьи. Начала с рождения Робина и закончила его гибелью.

– Ты считаешь начинать стоило с этого? – усмехнулся Чарльз. – Уверен, начать следовало с рождения Кэтрин Кэрри.

– Дочери Мэри Болейн?

– Конечно, – кивнул мой муж. – Той, которая являлась не кем иным, как незаконнорожденной дочерью самого Генриха Восьмого, отца Елизаветы, мужа Анны Болейн, которую он казнил только из-за того, что та не сумела родить ему сына.

– О! Тогда стоит начать с самого Генриха! Чарльз, пожалуй, мы сделаем это чуть позже. Уверена, Летиции и без того надоели долгие беседы с матерью. Иди, детка, займись более интересными для твоего возраста делами, – я подошла к Чарльзу. Он обнял меня за плечи и мы грустно посмотрели вслед юной Летиции, быстро выбежавшей из комнаты…

Приложение

Диана Спенсер

Знаменитая принцесса Диана, первая жена принца Чарльза, является прямым потомком Элизабет Вернон, а также приходится родственницей графу Лейстеру и Филиппу Сидни. Элизабет Вернон – кузина Роберта Эссекса и Пенелопы Рич (по линии отца). Старшая дочь Вернон вышла замуж за Уильяма Спенсера, который и является носителем титула и фамилии «Спенсер». В свою очередь их сын, третий барон Спенсер, женился на правнучке Мэри Сидни, сестры Роберта Дадли, графа Лейстера. А соответственно, правнучка Мэри приходится внучатой племянницей Филиппу Сидни.

Кроме того, весьма вероятно, что существовала любовная связь между Элизабет Вернон и Уильямом Шекспиром, близким другом ее будущего мужа, графа Саутгемптона. В связи с чем возникла теория о том, что первый ребенок вполне мог быть зачат от известного драматурга. В таком случае принцесса Диана является еще и потомком Шекспира.

Летиция Нолис, графиня Лейстер

Женщина, которую Елизавета Тюдор прозвала «волчицей», после того как на Летиции женился фаворит королевы, граф Лейстер. Летиция пережила как королеву, так и всех своих детей. Она умерла в конце 1634 года и была похоронена возле любимого мужа, графа Лейстера.

Пенелопа Рич

Сестра Роберта Эссекса. От ее имени ведется повествование в романе. Вышла замуж за Чарльза Бланта в 1605 году. Блант умер через несколько месяцев после свадьбы, 3 апреля 1606 года. Пенелопа пережила его всего на год и умерла 7 июля 1607 года. У Пенелопы родилось одиннадцать детей (семеро от первого мужа и четверо – от второго).

Летиция Рич

Дочь Пенелопы. Дважды была замужем, умерла в 1619 году в возрасте примерно двадцати семи лет. Ее первый муж умер в 1616 году. Он служил в Ирландии при Роберте Эссексе, а затем и при лорде Монтджой. Второй муж был младше Летиции на шесть лет. Он окончил Кембридж и после свадьбы с Летицией получил рыцарский титул. Уже после смерти Летиции стал членом парламента.

Дороти Перси, графиня Нортумберленд

Сестра Роберта Эссекса. Умерла 3 августа 1619 года. Была названа в честь бабушки. В первый раз вышла замуж за сэра Томаса Перро, от которого родила сына и трех дочерей. После смерти первого мужа Дороти вторично вышла замуж за лорда Нортумберленда, от которого имела четверых детей.

Генри Перси, граф Нортумберленд

Муж Дороти. Умер 5 ноября 1632 года. После смерти королевы Елизаветы был заключен в Тауэр, где провел семнадцать лет. Однако в Тауэре у него были довольно-таки комфортабельные условия. Граф проводил опыты, писал книги, встречался с друзьями.

Уильям Сесил, лорд Берли

Опекун Роберта Эссекса и Генри Ризли, будущего графа Саутгемптона, отец Роберта Сесила, заменившего его на посту Государственного секретаря. Один из главных советников Елизаветы Тюдор. Умер в 1598 году.

Уолтер Рели

Одна из самых противоречивых фигур в романе. Считается талантливым ученым, писателем и поэтом. Есть как минимум две легенды, в которых фигурирует либо Рели, либо другой «герой того времени». Первая касается плаща, брошенного под ноги королеве, дабы она смогла перейти лужу. Этот поступок приписывается как Роберту Эссексу, так и Уолтеру Рели. Вторая – о картофеле. Либо картофель завез Рели, либо Френсис Дрейк. Памятник тем не менее поставлен знаменитому «Дракону» – Дрейку. После смерти королевы был заключен в Тауэр. В Тауэре он активно общался с графом Нортумберлендом. Казнили Рели в 1618 году.

Роберт Деврё, третий граф Эссекс

Сын Роберта Эссекса, фаворита королевы Елизаветы, и Френсис Уолтингем. Дважды был неудачно женат и разводился со скандалом. Наследников после себя не оставил. Умер в 1646 году.

Уолтер Деврё

Незаконнорожденный сын Роберта Эссекса стал близким другом своего сводного брата, поддерживая его во всех делах. Не осталось свидетельства о том, что он был женат. Умер неожиданно в 1641 году.

Сражение за Кадис в 1625 году

Провалившаяся попытка повторить успех Роберта Эссекса 1596 года. В кампании участвовали: Роберт Деврё (3-й граф Эссекс), его сводный брат Уолтер Деврё, Эдвард Сесил (внук лорда Берли) и некоторые другие потомки тех, кто участвовал в походе на Кадис 1596 года.

Павел Безобразов Михаил – Император Византии

I

В бухте Золотого Рога в ветхом домике, который одиноко стоял на берегу моря, сидели два брата. По наружности старшего, по отсутствию растительности, по земляному цвету лица можно было догадаться, что он евнух. Его бесстрастному лицу придавали некоторое оживление только маленькие узкие глаза, по выражение их было неприятное, плутовское. Младший брат мало походил на старшего: это был рослый, краснощекий юноша, атлетического сложения.

– Послушай, Михаил, – сказал старший, – какая у тебя убогая обстановка, даже лечь не на что…

– Что же делать, Иоанн! – возразил младший. – Ведь и ты вырос здесь…

– Да, но я отвык от подобной простоты с тех пор, как живу во дворце… Но не в том дело; я не понимаю, почему ты не хочешь устроиться получше? Отчего ты отказываешься поступить ко двору?

– Когда же я отказывался? Я только говорил тебе, что едва ли мне дадут какую-нибудь должность; я не получил никакого образования, только что умею читать, а дай мне что-нибудь древнее, например, Гомера, так я его и не разберу.

– Э, брат, как ты рассуждаешь! Кому нужно твое образование? Да разве я изучал философов или отцов церкви? А, несмотря на это, я царский спальник и на днях мне будет поручен надзор за царским гинекеем^[206].

– Ты человек ловкий, ты умеешь говорить… – протянул младший.

– А у тебя есть другое преимущество, гораздо более ценное – красота, а красота в настоящую минуту все, она дороже всего ценится во дворце. Я пришел тебе предложить кое-что. На днях тебе дадут чин протоспафария^[207], и по этому случаю тебе надо представиться царю и царице. Ты знаешь, что самодержец Ромам удостаивает меня своим милостивым вниманием; я говорил ему о тебе, и он уже приказал приготовить хрисовул^[208], которым ты утверждаешься в чине протоспафария. На следующей неделе готовься идти со мною во дворец.

– Нельзя ли обойтись без этого, Иоанн? Я растеряюсь в присутствии императора и императрицы.

– Нельзя, этого требует этикет. Чудак ты, право! Ты, кажется, хочешь отказаться от своего благополучия? Разве ты ничего не слыхал об императрице Зое? Здесь, надеюсь, никто нас не может слышать?

Иоанн приоткрыл дверь и, убедившись, что никого рядом нет, продолжал:

– Ты знаешь, конечно, что хотя царице Зое пятьдесят лет, она обуреваема страстями; до 48 лет она хранила девственность и тогда только отец ее, блаженной памяти самодержец Константин, выдал ее за ныне благополучно царствующего Романа. Но император стар и, притом, питает к Зое антипатию. И теперь, как говорят премудрые философы, стремление ее обратилось к не сущему, и вот ты то и мог бы из этого не сущего сделать страстно желаемое сущее…

– Ну что ты, Иоанн! Я не сумею, да и страшно…

– Полно, брат, все уладится само собою. Вот тебе деньги, сшей себе платье, какое прилично носить протоспафарию, и надейся на помощь Всевышнего. Слушай еще, что я скажу тебе. Нынче ночью явился мне некий муж в светлой одежде и произнес: "Всё будет принадлежать твоему брату Михаилу" и исчез.

– Не понимаю, Иоанн.

– Не понимаешь? – спросил Иоанн и, прищурившись, посмотрел на брата таким плутовским взглядом, что у Михаила дрожь пробежала по телу. – Не понимаешь? "Всё" – это значит вселенная, – вселенная будет принадлежать тебе.

– Вселенная принадлежит Богом данному византийскому царю.

– Ты, вероятно, знаешь, Михаил, что всякий младенец, выходя из утробы матери, имеет особое выражение и что по этому выражению можно предсказать его судьбу. Когда ты только что появился на свет, в глазах твоих был особенный блеск и вокруг твоей головы видели сияние.

Правый глаз и щека Михаила начали нервно подергиваться; это всегда делалось с ним, когда он бывал в большом волнении. Заметив произведенное им впечатление, Иоанн продолжал:

– Если хочешь узнать будущее, я могу указать тебе два вернейших способа или обратись к чудотворной иконе Влахернской, или же к пророчице Досифее, той, что ходит с хиосскими монахами. Ну, довольно, мне надо идти, проводи меня.

Братья вышли из дому и пошли по направлению к Большому Дворцу. Они шли молча. Расставаясь, Иоанн показал на св. Софию и шепнул брату: "Смотри, какой величественный купол, доходящий почти до неба. Все это будет твое". Михаил возвращался домой озадаченный, мысли его путались, слова брата казались странными и, вместе с тем, молодой человек чувствовал, что, может быть, и в самом деле ему предстоит блестящее будущее. "Разве ныне царствующий император Роман, – думал он, – не попал на престол случайно, потому только, что за него выдали Зою? Зоя – последний отпрыск македонского дома, судьба империи в ее руках".

Когда стало смеркаться, он пошел в храм Влахернской Божией Матери; при входе его встретил знакомый монах. Михаил объяснил ему, что по окончании вечерни собирается помолиться чудотворной иконе и узнать от нее будущее. Икона, хорошо известная всем константинопольским жителям, помещалась направо от царских врат и была прикрыта завесою, так что нельзя было видеть лика Богородицы. Но раз в неделю, по пятницам, после всенощной, свершалось чудо: завеса сама собою раскрывалась и молящимся являлся божественный лик. Это считалось хорошим предзнаменованием; чудо могло явиться и в необычное время по молитве.

Только закончилась служба, Михаил встал, перед иконой и горячо молил Богородицу явить чудо, если действительно с ним должно случиться нечто необыкновенное. Через несколько минут он заметил, что завеса колеблется, будто на нее подул ветер, и Михаил увидел перед собою милостивый лик Божьей Матери.

Михаил вышел из церкви в самом радостном расположении духа. Теперь он не сомневался, что займет высокое положение. Слава Богу, он выйдет, наконец, из бедности. Перед ним возникали картины одна другой фантастичнее. Ему казалось, что вот он стоит среди толпы и вся эта многотысячная толпа падает перед ним на колени. До его слуха доносится!"…на многие, многие лета". Он покоится на бархатном ложе и его обнимает и ласкает красавица в диадеме и порфире…

Он шел домой, но как-то, незаметно для самого себя, очутился у трактира под названием "Сладкая Еда". "Зайти разве? – подумал Михаил. – Пожалуй неприлично, – я скоро буду сановником. Ну, в последний раз, хочется посмотреть на нее". Он приподнял занавеску, заменявшую наружную дверь, и вошел. Его встретил приветливою улыбкой содержатель трактира Александр.

– Добрый вечер, брат Александр, как поживаешь? Живот-то у тебя все растет да растет.

– А все от забот, брат Михаил.

– Ну да, от забот… Какие же у тебя заботы? Одна только и есть – подмешивать в вино побольше воды.

– Вот как вы рассуждаете, неблагодарные люди! Я бьюсь целый день, кормлю вас и пою, а вы на это отвечаете чем же? Говорите: трактирщик!.. Презреннее этого слова нет; трактирщик все равно, что вор, плут. Его никуда не пускают, суд не признает его свидетельства, ну, справедливо ли это?

– Полно, брат Александр, я слышал это много раз. Налей-ка лучше маронского вина, да расскажи что-нибудь веселенькое.

– Должно быть деньги у тебя завелись, что ты пьешь маронское.

– На, получи! – весело ответил Михаил и вынул из кармана золотую монету.

Михаил выпил залпом половину поданного ему кубка.

– Скажи-ка, брат Александр, как здоровье твоей дочери, красавицы Анастасо?

– Да что ей делается?.. Здорова-то она здорова, а толку от нее никакого.

– Какого же тебе толку?

– Известно, какого, – девчонке 16 лет, давно бы пора замуж. Но кто же ее возьмет?

– Ты шутишь, милейший Александр; если таких не будут брать, на ком же жениться?

– Ну, чего ты притворяешься? Как будто ты не знаешь, что только отъявленный мошенник, согласится стать мужем дочери трактирщика. Я об этом не мечтаю, не так глуп, не того прошу…

– Слушай, Александр, Анастасо… – Михаил внезапно запнулся.

– Что Анастасо?

– Я хотел сказать, она красива.

– Да ты уж это говорил.

– Нет, я хотел спросить, здорова ли она?

– Ты уж это спрашивал.

– Я все не о том. Она не ушла ли куда-нибудь из Константинополя?

– Чудак, куда же ей уйти? Эй, Анастасо, пойди сюда!

– Иду! – раздался звучный грудной голос, и в комнату вошла молодая девушка в простеньком полотняном платье.

Михаил недаром хвалил красоту Анастасо. Никто не мог устоять против жгучего взгляда ее черных глаз. Нельзя было равнодушно смотреть на ее густую черную косу. Фигура ее, точно изваянная, напоминала статуи древних мастеров, украшавшие константинопольские площади. Только руки – слишком большие – выдавали ее далеко не аристократическое происхождение.

– Привет тебе, Анастасо, – сказал Михаил, встал и поклонился.

– Добро пожаловать, – ответила девушка и, слегка кивнув головой, встала в угол и опустила глаза.

Михаил допил вино, взглянул на Анастасо, покраснел, взглянул на Александра, считавшего деньги, опять посмотрел на Анастасо, не поднимавшую глаз, и никак не мог начать разговора. Ему хотелось рассказать очень многое, но он не знал, с чего начать, и, главное, его смущало присутствие трактирщика.

– Чего вы молчите? – проговорил Александр, зевнув. – Я молчу потому, что мне спать хочется. Вы бы в ту комнату пошли, а я здесь прилягу.

– Пойдем, – почти шепотом сказал Михаил, и молодые люди, откинув занавеску, отделявшую трактир от жилой комнаты, вышли.

II

– Как ты живешь, прелестная Анастасо? – спросил Михаил, когда молодые люди остались вдвоем.

– Плохо, Михаил, – ответила молодая девушка. – Разве ты не видишь, что глаза мои заплаканы? Всему виной отец. Конечно, мы должны иметь почтение к родителям и повиноваться им, но всегда ли?

– Думаю, что всегда. Разумеется, если отец приказывает что-нибудь противозаконное, тогда можно ослушаться.

– Вот то-то и есть. А ты не можешь себе представить, что отец хочет сделать со мной. Вчера приходил к нам Петр Иканат, знаешь, тот скверный человек, которому ноздри вырвали за какое-то преступление. Его присылал богатый генуесский купец Руфини; он заходил к нам раза два и видел меня. Отец долго шептался с этим Петром и потом велел мне поговорить с ним. Он был пьян, от него страшно пахло вином и жутко было смотреть на его багровое лицо и выпученные глаза, говорил он несвязно, но долго. Далеко не все поняла я, на каждом шагу он повторял, что я красива, что Руфини богат. Я отказалась продолжать эту беседу, просила отца прогнать его. Он ушел, но сказал, что скоро вернется. Отец, вместо того, чтобы заступиться за меня, стал ругать меня. По его словам, я гордячка, которой суждено умереть в нищете…

У молодой девушки навернулись на глаза слезы; она отошла в сторону и закрыла лицо руками.

Михаил подошел к ней, обнял ее и сказал:

– Не печалься, милая Анастасо, скоро настанут лучшие времена. Я выйду, наконец, из бедности, и тогда, о, тогда… Слушай, что я скажу тебе. Мой брат Иоанн определяет меня на службу. Мне дадут чин протоспафария и тогда меня будут звать во дворец на царские пиры, сам царь будет выдавать мне ругу^[209]. Ведь, это только начало, а кто знает, что ждет меня впереди? Послушай, я видел сон, странный сон. Я видел, даже страшно вымолвить, будто я сижу на троне, будто вокруг меня море голов, головы эти склонились, а за мной какие-то люди с секирами, с копьями…

– Ох, страшен твой сон! – прервала его Анастасо. – Не к добру он.

– Да что же тут недоброго? Это значит только, что не век мне оставаться в неизвестности.

– Тем хуже для меня. Ты будешь важным сановником, не станешь тогда заходить в наш трактир и забудешь Анастасо.

– В трактир ходить, конечно, не буду, но тебя я никогда не забуду. Да разве можно забыть тебя, твои глаза, всю твою пленительную красоту? Кто хотя бы раз видел тебя, у того твой образ навек запечатлелся в душе. Нет, милая Анастасо, ты красива, как небо, твой взгляд, что лучи солнца, – никому, никому не отдам тебя!

– Да и некому отдавать меня, Михаил; кто женится на дочери презренного трактирщика?

– Это правда. Но я придумал одну вещь. Тебя может удочерить кто-нибудь, тогда уже ты не будешь Анастасо, дочь трактирщика Александра, а будешь дочерью какого-нибудь титулованного лица.

– Таких сумасшедших нет, которые бы сделали подобную глупость.

– Неопытна ты, Анастасо. За деньги чего не сделают, – лишь бы было золото, оно все может. Поверь, когда я буду знатен и богат, все переменится, и тогда ты узнаешь, что я могу сделать.

В соседней комнате послышались шаги.

– Это, должно быть, он, – сказала Анастасо, побледнев, и прижалась к Михаилу.

– Кто он?

– Да Петр, – шепнула девушка.

– Сиди здесь, я пойду посмотрю.

Михаил вышел в трактир и действительно увидел перед собою Петра Иканата, которого все знали в Константинополе. В его зверской физиономии было что-то страшное, а изуродованный нос наводил ужас.

– Что тебе нужно, Петр? – спросил Михаил.

– А тебе что нужно? – проговорил Петр грубым голосом.

– Александр спит и просил меня побыть здесь вместо него, если придет кто-нибудь.

– Ну, ты не можешь сделать то, что мне нужно от Александра.

– А, может быть, и могу… Скажи, зачем пришел?

– Говорят тебе, не можешь. Во-первых, он всегда подносит мне вина и денег за это не берет.

– Ну, так что же? На, пей! – Михаил протянул ему полный кубок. – Да смотри, какое вино, маронское, самое лучшее.

Петр выпил с жадностью, но, все-таки, не хотел сказать, зачем пришел. Однако, после второго кубка язык его развязался:

– Александра-то мне, пожалуй, и не надо, а хочу я пробраться к его дочери Анастасо.

– Ее нет, она пошла в деревню, к тетке, и пробудет там дня три.

– А ты откуда знаешь?

– Да мне Александр говорил.

– Ты врешь, может быть, – зачем тебе знать, что делает Анастасо?

– А тебе зачем?

– Мне поручение дано, могу нажить кругленькую сумму, а это по нынешним временам не помешает.

– Не понимаю.

– Чего притворяешься? Дело известное, и тебе, должно быть, знакомое. А, впрочем, у тебя денег нет.

– Есть или нет, а ты скажи, что тебе от девушки нужно?

– Мне-то ничего не нужно, а вот одному богачу нужно, и не что-нибудь, а все.

– Ну, теперь понимаю. Дело хорошее, желаю тебе успеха. Только сегодня все равно ты ничего сделать не сможешь. Анастасо дома нет.

– Нет, так нет. Приду через три дня. У меня тут есть еще дельце поблизости, там полегче будет, упрямства такого нет. Прощай, я так твоего имени и не спросил; благодарю за угощение, когда-нибудь увидимся, может быть, я пригожусь тебе. Не забывай Петра Иканата.

С этими словами он ушел, и Михаил почувствовал облегчение. Он все время боялся, что Петр не поверит ему, пойдет в соседнюю комнату и увидит там Анастасо.

– Ушел? – спросила Анастасо, высовывая голову из-за занавески.

– Ушел, и в течение трех дней, по крайней мере, оставит тебя впокое.

– А дальше что?

– Дальше? Но зачем думать об этом? Слава Богу, что теперь все хорошо. Сядем, поговорим.

Молодые люди сели на кровать.

– Тебе хорошо со мною? – проговорил почти шепотом Михаил, привлекая к себе Анастасо. – Хорошо?

– Да, – ответила девушка. Она хотела сказать еще что-то, но не могла, потому что Михаил закрывал ей губы поцелуями. Жутко становилось девушке от этих объятий, испытываемых в первый раз. Ее охватило какое-то сладостное волнение, голова кружилась, она переставала понимать, что с ней происходит… Что-то упало в трактире, и она вдруг спохватилась, соскочила с кровати.

– А вдруг отец проснулся? Я слышала какой-то шум.

– Пустяки, – сказал Михаил, но, все-таки, пошел убедиться. Александр лежал на том же месте и храпел на всю комнату. – Александр, – закричал он, – проснись!

Но трактирщик даже не пошевельнулся.

– Мы в полной безопасности, – сказал Михаил, возвращаясь к Анастасо, – твой отец спит так, что его никакие демоны не в состоянии разбудить.

Он снова усадил Анастасо на кровать.

– Скажи мне, Михаил, как дается чин протоспафария? – начала она.

Но Михаил не хотел говорить, да он и вообще не был в состоянии вести связного разговора. От времени до времени вырывались у него отрывочные восклицания:

– О, как ты красива! Какие чудные глаза! Ты моя, я не отдам тебя!

Луна только что взошла и заглянула прямо в окно. На кровати лежала Анастасо, бледная, как полотно, с закрытыми глазами. Спиною к ней стоял Михаил, опершись головою о стену. Простояв так некоторое время в каком-то оцепенении, молодой человек как будто вспомнил что-то, подошел к Анастасо, поцеловал ее и молча вышел из комнаты.

В ту самую минуту, когда он проходил мимо трактирщика, тот проснулся. Он, увидев Михаила, спросил:

– Долго я спал?

– Нет, очень мало, – солгал Михаил. – Прощай.

– Погоди же, я не успел поболтать.

– Да о чем говорить?

– Вишь ты как возгордился! Скажи-ка, ты с Анастасо говорил?

– Да, то есть нет, два слова только, не успел. Тут посетитель приходил, я ему налил вина. На тебе за два кубка, – и он протянул трактирщику серебряную монету.

– Благодарю. Ты вот что, образумь ты мою дочку.

– Образумить… как ее образумить? Ну, я пойду.

Михаил шел домой в особенном настроении: ему и стыдно было чего-то, и сладко.

Холодный ночной воздух отрезвил его и он начал раздумывать, что же он должен делать? Жениться? – он давно этого хотел. Но жениться на дочери трактирщика – это позорно, это может сделать только какой-нибудь проходимец вроде Александра или Петра Иканата.

Михаил вспомнил зверское лицо без ноздрей и содрогнулся. Ведь, он не сегодня-завтра будет чиновником, может быть, место получит. Надо будет посоветоваться с Иоанном, он живет при дворе и знает все правила, он умен и дурного, конечно, не посоветует. Чем ближе он подходил к дому, тем больше старался убедить себя, что он менее виноват, чем Анастасо. Как будто она не хотела этого? Зачем же она забыла женскую стыдливость? Это дьявол вселился в нее и прельстил его. Впрочем, что же, пускай, в самом деле, какой-нибудь сановник удочерит ее, тогда и жениться можно.

Придя домой, Михаил лег, но ему не спалось. Его била лихорадка, в голове проносились разные видения, и он не знал, сон ли это, или действительность. На первом плане виднелась Анастасо, но за ней выступала еще другая женщина, не дававшая ему покоя. "На что тебе эта девчонка, дочь презренного трактирщика? – говорила она. – Я знатна и богата, я все могу, я превознесу тебя".

Ему слышались рыдания Анастасо и смех той другой женщины, одетой в порфиру, украшенной золотыми браслетами и драгоценными камнями.

"Кто же ты?" – спрашивал он, приподнимаясь на кровати и стараясь разглядеть это лицо, которое он как будто видел, но которого не мог вспомнить.

Ответа не было; в изнеможении опускался он опять на постель. Вдруг исчезли обе женщины, и он увидел что всюду летают какие-то духи с лицами безобразных старух. "Убей его, убей! – пели они хором.

III

Проснувшись, Михаил все еще не мог успокоиться. Он припоминал видения и не мог понять их. Должен же быть какой-нибудь в них смысл. Так, без причины, ничего не бывает. Это предсказание. Вчерашнее происшествие волновало его еще больше. Это грех, тяжкий грех, как там ни говори. Его не поправить; надо отмолить его, надо покаяться. Михаил решил пойти к исповеди и тем облегчить свою душу.

Около полудня к нему пришел придворный служитель, присланный его братом Иоанном. Он сообщил, что указ о даровании ему, Михаилу, чина протоспафария уже написан в императорской канцелярии. Сегодня же сановник, заведующий царскою чернильницей, поднесет документ к подписанию императору, и он запечатлеет на нем свое имя. Спальник Иоанн просит Михаила быть наготове, так как во всякую минуту его могут позвать во дворец. Михаила это известие очень, обрадовало, но не может же он явиться во дворец в этом хитоне, в каком ходит дома. Он сейчас же пошел к малоазиатским купцам подобрать себе подходящую материю. Но так как он был малосведущ в этих делах, то и зашел за своим приятелем Константином Пселлом. Это был 17-ти летний юноша, сын очень бедных родителей, но, несмотря на это, получивший хорошее образование. Пселл отвел Михаила к одному знакомому купцу, выбрал ему материю и даже попросил свою мать Феодоту сшить Михаилу платье, так как она была отличная мастерица и прекрасно кроила и шила.

Через три дня пришла из дворца новая весть. Император согласился зачислить Михаила в императорскую канцелярию, так что он сразу получит и чин и место. Это было во вторник, в четверг же ему приказано было явиться во дворец, где он должен был получить из рук царя чин протоспафария.

В четверг, в третьем часу, Михаил был во дворце. Тут встретил его Иоанн и объяснил ему все, что нужна делать. Михаил так робел, что готов был бы отказаться от места и чина, только бы ему не представляться царю.

– Какие пустяки! – говорил Иоанн. – Я много говорил о тебе императору. Если ты сделаешь какую-нибудь неловкость и в чем-нибудь ошибешься, самодержец простит тебя, как не привыкшего еще к церемонии. Пойдем, сейчас начнется церемония.

Иоанн привел брата в небольшую залу и сказал ему: "Стой тут, пока за тобой не придут, а мне надо занять свое место в царской свите". Михаил остался один в пустой зале; прошло несколько минут мучительного ожидания, наконец, растворились серебряные двери, ведшие из комнаты, где стоял Михаил, в парадную залу, называвшуюся хрисотриклином.

Михаил вошел и был поражен блеском зала. Весь пол был покрыт мозаикой из разноцветного камня, на нем были изображены цветы и деревья. Посреди залы на золотом троне сидел император Роман в пурпурном одеянии, усыпанном каменьями, в пурпурных туфлях, со скипетром в руке. За ним стояла его почетная стража, с секирами на плече. Направо и налево от трона полукругом разместились придворные и сановники.

Как только они сделали несколько шагов по зале, Михаил встал на колени и поклонился царю. Затем его подвели почти к самому трону. "Со страхом Божиим, справедливо и нелицеприятно, – сказал ему император, – исправляй вверенную тебе должность. Никогда и ни в чем не отступай от закона, помни, что за всякую несправедливость, содеянную тобою здесь, тебе будет воздано сторицею на том свете. Будь внимателен и добр к сослуживцам, будь почтителен к начальникам. Не бери мзды незаконной, помни заповеди Божии, соблюдай их, и благо ти будет".

На это Михаил ответил, как научил его брат: "Боговенчанный, державнейший, божественнейший царь и самодержец! Как солнце сияешь ты на небе, освещаешь и согреваешь своими лучами всю подвластную тебе вселенную. Ты пример неизреченной доброты, ты образец высшей справедливости; мы будем подражать этому высокому образцу, хотя он для нас, смертных, недосягаем, будем стараться уподобиться тебе, царю человеколюбивейшему, царю справедливейшему, царю выше всех стоящему, превосходящему добродетелью великого Константина".

После этого царь вновь сказал ему, встав с трона: "Во имя Господне Богом данная царственность моя жалует тебя асикритом"^[210]. Царь сел, а Михаил пал ниц, опять поклонился, и, подойдя к трону, еще раз стал на колени и поцеловал ногу императора.

Логофет^[211] громогласно объявил: «Священный царь наш, руководимый Богом, пожаловал Михаила в асикриты!» Все придворные хором проговорили многолетие императору, а затем и «многие лета асикриту Михаилу».

Логофет поднес царю на серебряном блюде золотую цепь, украшенную драгоценными камнями. Император собственноручно возложил цепь на Михаила. Логофет провозгласил, что царь жалует Михаила чином протоспафария, и опять пропели многолетие. Царь сошел с трона и, сопровождаемый свитой, прошел в спальню, прилегавшую к хрисотриклипу.

– Ну, ты доволен? – спросил Иоанн, выходя с братом после церемонии.

– Теперь доволен, что все закончилось, а было не по себе. Какая красивая цепь! – Михаил, как ребенок, не мог оторваться от блестевшего на груди золота. – Я могу все время ходить в этом украшении?

– Да, имеешь право. Ведь цепь эта и есть знак, присвоенный чину протоспафария. Но дома ее никто не носит, ее надевают только во дворце и вообще в торжественных случаях. Ну, теперь следуй за мной, ты должен явиться к императрице.

В это время пришел один из спальных евнухов и доложил:

– Державная царица ждет асикрита и протоспафария Михаила.

Иоанн повел брата в гинекей, на женскую половину дворца, он ввел его в залу, где сидела императрица, и, низко поклонившись, ушел. Царица Зоя сидела на кресле с удлиненной высокой спинкой; это был трон, на котором она восседала, когда принимала гостей.

Михаил поклонился в пояс и сказал заученную фразу: "Приветствую тебя, державнейшая царица, тебя, верную спутницу великого царя, луну нашего солнца, бросающую и на него, и на нас свой мягкий свет. Дивлюсь твоей красоте, не только телесной, но умственной и душевной. Если бы присутствовали здесь Гомер или Гезиод, даже они не сумели бы воспеть твоих добродетелей; нет слов для выражения твоей доброты, чистоты твоих помыслов, возвышенности твоей души, всей твоей прелести нравственной и физической. Чувствуя себя сравнительно с твоею недосягаемою высотой ничтожнейшим из смертных, я умолкаю, пожелав тебе, державнейшая, мудрейшая, человеколюбивейшая царица, царствовать и здравствовать многие, многие лета".

– Ты прекрасно говоришь, протоспафарий Михаил, – ответила Зоя на это приветствие. – Я рада, что самодержец почтил тебя чином. Брата твоего мы давно знаем, – достойный, хороший человек. А зная его, мы и к тебе чувствуем расположение.

– Благодарю, державная царица, – сказал Михаил, кланяясь. Он боялся пристально смотреть на Зою, но ему хотелось рассмотреть ее получше, потому что ему показалось, будто она похожа на ту женщину, что он видел во сне.

– Скажи, протоспафарий Михаил, – продолжала царица, – царь пожаловал тебя асикритом, как мне говорили, какие же будут твои обязанности?

Михаил покраснел от смущения. Он совсем не знал, какие обязанности у асикрита, но нашелся и сказал:

– Служба моя нелегкая, но, во всяком случае, почетная, ибо возложена на меня самодержцем. Главная обязанность чиновника состоит в том, чтобы исполнять волю царя; об этом я буду заботиться прежде всего и надеюсь заслужить милость царскую.

– Старайся и ты можешь быть уверен, что мы не оставим тебя. Самодержец человеколюбив и он расточает свои милости достойным. В таком красивом теле, как у тебя, должна быть и красивая душа. Доволен ли ты судьбой, Михаил?

– Приближаться к царям есть блаженство, как же не благодарить мне судьбу?

– Еще не то увидишь ты, протоспафарий Михаил. – При этом Зоя бросила на юношу нежный взгляд. – Знай, – продолжала она, – что мы всегда готовы принимать тебя и способствовать твоему счастью. Когда у тебя будет какая-нибудь нужда к нам, предупреди об этом брата твоего Иоанна и он доложит нам. А теперь иди с миром, памятуя наши слова.

Михаил поклонился и вышел. Зое хотелось поговорить с ним подольше, – очень понравились ей румяные щеки и статный рост Михаила, но этикет не позволял этого. Она хлопнула в ладоши три раза и в комнату вошла ее приближенная патрикия Евстратия.

– Готовы ли жаровни? – спросила она вошедшую.

– Все готово, державная царица.

– Привезли ли с востока амбры, алоэ и других ароматов?

– Нет, не привезли, но есть еще остаток амбры и алоэ.

– Это ужасно, это опять какая-нибудь интрига царя. Он находит, что я трачу слишком много денег на ароматы. Он забывает, что я дочь великого Константина, что он попал на престол и может распоряжаться государственною казной только потому, что я согласилась выйти за него замуж.

– Самодержец стар и не может понять желаний и стремлений царицы.

– Да, ты права, Евстратия, но это непоправимо.

– Царица, на свете нет ничего непоправимого; что произошло, то может уничтожиться.

– Лучше не думать о неприятном. У меня был сейчас Михаил, брат нашего Иоанна.

– Слыхать о нем слыхала. Что, каков он?

– Красив, очень красив; он похож на статую Ахилла, которая стоит в спальне императора. Ты знаешь Константина Мономаха? Его все считают красавцем, а Михаил не хуже его. Только молод он очень.

– Ну, что же, это преимущество. Лет двадцать ему будет?

– Двадцать? – да, но не более. Ну, пойдем, Евстратия, пора приниматься за дело.

В соседней комнате были расставлены жаровни и императрица, окруженная придворными дамами, начала приготовлять ароматы.

IV

На следующий день зашел к Михаилу евнух Иоанн.

– Доволен ли ты приемом, оказанным тебе императрицей? – спросил он брата.

– Как тебе сказать, Иоанн? Это для меня большая честь, но я все время думал только об одном, как бы мне уйти поскорее. Я не привык к роскоши дворца, меня смущает присутствие высокопоставленных особ, я не знаю как стать, что делать с руками.

– Ну, если ты недоволен, то императрица прельстилась тобой. Она призывала меня вчера и долго расспрашивала о тебе и твоем благосостоянии. Я сообщил ей, что ты живешь в лачуге, и знаешь, что она сделала? Она приказала мне купить тебе дом на свой счет. Я говорил уже с Константином Ромарем, его произвели в правители Антиохийской провинции, и он согласился уступить тебе свой дом. Я затем только и пришел, чтобы принести тебе эту важную весть; завтра же ты должен пойти во дворец благодарить царицу. Пользуйся, Михаил, пользуйся выпавшим на твою долю счастьем, – сказал Иоанн, и уходя, лукаво посмотрел на брата, стараясь прочитать по его лицу, понял ли он недосказанное.

С этого дня для Михаила началась новая жизнь; он жил в обширных покоях, у него появилось множество слуг, то и дело ему приносили подарки из дворца. Всего у него было вдоволь, даже деньги были; но откуда все это появляется и за какие заслуги, это было ему неясно. Он смутно понимал, что все это идет от императрицы. На службу он не ходил; его начальник сказал ему, что чиновников у него достаточно и пока ему делать нечего. Среди этой привольной жизни его смущала только мысль об Анастасо – где она и как бы ее повидать? В его новом положении, ему немыслимо было идти в трактир; это могло так его опорочить, что его перестали бы принимать во дворце и лишили бы чина. Послать за ней кого-нибудь из слуг – это рисковать тем, что слуга наткнется на Александра, проговорится, и тогда что? Нет. Нельзя жертвовать из-за женщины своею репутацией, своим добрым именем.

Прошла неделя после переезда Михаила в новый дом. Однажды вечером пришел к нему служитель и шепотом объявил, что в дверь стучится какая-то женщина.

– Если она спросит меня, введи ее сюда, – распорядился Михаил.

Через несколько минут на пороге стояла Анастасо.

– Как я рад тебе! – сказал он. – Но отчего ты дрожишь?

– Как мне не дрожать? Я обманула отца, я сказала, что мне необходимо навестить больную тетку; он дал мне провожатого, я с трудом отделалась от него. А потом идти одной по улицам… как неприлично и как страшно! Тут недалеко, у церкви св. Ирины, на меня напала собака; она чуть было не покусала меня, такая злая.

– Садись, милая Анастасо, я так желал тебя видеть…

– Отчего же ты не приходишь? Я ждала тебя…

– Невозможно, неприлично мне ходить в трактир, я протоспафарий и асикрит.

– Да, дочь трактирщика – презренное создание, я забыла. Ты, должно быть, во дворец теперь ходишь?

– Хожу.

– Ты видел царицу?

– Видел.

– Говорят, она красива.

– Очень моложава, удивительно моложава! Ей говорят, за сорок лет, а поглядеть на нее, более тридцати не дашь. Но она далеко не так красива, как ты, моя любимая!

– Полно, Михаил, я проплакала свою красоту. Я плачу целый день. Отец бьет меня…

– Как же он смеет? – закричал Михаил.

– Смеет, потому что отец. Сегодня опять приходил Петр Иканат. Руфини хочет увезти меня в свою страну, в Италию. Он предлагает за меня большую сумму.

– А сколько?

– Сколько – не знаю, но отец говорит, что если я соглашусь, он может закрыть трактир и жить припеваючи. А если я не соглашусь, он грозит убить меня, и он сделает это, – ты знаешь, какой он.

– Положим, он этого не сделает: за убийство закон карает очень строго.

– Да кто же узнает, что не стало Анастасо, дочери трактирщика Александра? Никто этого не заметит. Во всяком случае, я не пойду к Руфини, он мне противен, я люблю тебя, Михаил.

– Успокойся, Анастасо, с тобой не случится ничего дурного. За это ручается тебе протоспафарий Михаил. Подойди ко мне ближе, дай мне налюбоваться на тебя.

Михаилу было жаль Анастасо и он долго сидел молча, обдумывая, как бы помочь ей.

– Я все устрою, я найду средство усмирить твоего отца.

– Вот что, – сказала вдруг Анастасо, – я не уйду от тебя, я останусь здесь?

– Что?

– Я останусь у тебя навсегда. Разве мы не обручены?

– Нет, при обручении пишется контракт.

– Зато между нами связь, которая крепче всяких контрактов.

– Положим, но связь эту не признает закон.

– Какое мне дело до закона? Я люблю тебя и буду жить с тобой.

– Это невозможно, милая Анастасо. Подумай, что скажут про тебя?

– Мне все равно, только бы не терпеть побоев от отца и не видеть Петра Иканата.

– Ты его больше не увидишь. Я поговорю с братом и он как-нибудь его устранит, казнит или, по крайней мере, сошлет. А ты пойди домой и скажи сейчас же отцу, что ты на все согласна. Гнев его пройдет, он будет ласкать тебя, а не бить; тем временем Иканат исчезнет, Руфини уедет в свою Геную, и ты будешь жить по-прежнему.

Девушка ушла несколько успокоенная. Действительно, все устроилось, как говорил Михаил. На другой же день он сходил к Иоанну, сообщил ему, что в городе живет такой мерзавец, который терпим быть не может. Иоанна все боялись и все слушались, так как знали, что император души в нем не чает и ничего не делает, не посоветовавшись с ним. Евнух позвал эпарха – градоначальника и приказал ему именем царя выслать Петра Иканата. На другой же день после свидания Анастасо с Михаилом, Петра посадили на корабль и отправили на остров Халки под Константинополем, где он мог жить на свободе, но без права приезжать в столицу. Руфини внушили, чтобы он занимался торговлей, а не грязными делами, и так как он и без того собирался уехать, то оставил свои виды на Анастасо.

Молодая девушка не появлялась больше у Михаила; по крайней мере, прошел месяц, как он не видел ее. С Михаилом случилось такое неожиданное событие, что он не мог теперь думать о ничтожной девчонке. Казалось бы, бездна разделяет императрицу и его. Краска стыда разливалась по его щекам, когда он вспоминал о свидании. У него и в помыслах не было ничего подобного, да разве он мог подумать о таком? Правда, брат и раньше делал намеки, но он принимал их за неуместные шутки. Чем же он виноват? Она соблазнила его, а не он ее. Все-таки, стыдно; хотя, конечно, лестно, а правда, что она удивительно сохранилась. А ну, как узнает император, вырвут ему ноздри, сошлют его, ослепят? Брат Иоанн говорит: самодержец будто бы совсем не интересуется своею супругой, ему дела нет до того, что творится в гинекее. Ничего не подозревая, он осыпает Михаила своими милостями: так что теперь он один из важнейших сановников, – протопроедр^[212]. Ему отдано казенное имение, приносящее 300 золотых дохода. Все это не может не радовать Михаила, еще так недавно нуждавшегося в куске хлеба.

Его сны начинают сбываться. Прежде его не пустили бы во дворец, еще месяц назад, когда он был только протоспафарием и асикритом, придворные относились к нему высокомерно, на него смотрели как на выскочку, случайно получившего чин. Теперь ему почтительно кланялись, когда во время придворных церемоний он шел занять свое место у самого трона. Ежедневно получал он письма, где в самых льстивых выражениях прославляли его ум, доброту и прочие добродетели, и просили устроить кому-нибудь местечко потеплее. И, действительно, он пристроил немало чиновников. Не забыл он и своего друга Пселла; он просил за него протосикрита, в приказе которого тот служил, и Пселла сделали старшим делопроизводителем, деканом, что было значительным повышением, так как Пселлу было всего 17 лет. Но отказать ему нельзя было ни в чем. Он стал до такой степени, нежен к Михаилу, выказывал ему такую искреннюю привязанность, что нельзя было не дорожить таким человеком. Прежде он кичился своим образованием, приводил цитаты из Платона, Аристотеля, Гомера, и когда Михаил не понимал смысла этих мудреных изречений, смеялся над его невежеством. Теперь же он стал смотреть на дело иначе. "Дело не в образовании", – говорил он, – а в природном уме; никакое образование не может заменить ума, если его нет от рождения. Разве апостолы были образованные люди? Разве это не были простые рыбаки? Тем не менее, они обратили весь мир в христианство. Чтобы управлять государством, вовсе не нужно быть образованным, надо только иметь прирожденный ум и чувство справедливости, а в этом последнем отношении никто не может сравниться с Михаилом". Такие речи очень утешали юного сановника, потому что иногда ему казалось, что он не годится на важные посты, раз он не знает даже законов. Но образованнейший Пселл не разделяет его сомнений; не разделяет их, по-видимому, и император Роман.

По крайней мере, царь нередко призывал его к себе на совет вместе с Иоанном и другими сановниками. Ему приходилось сидеть тут с озабоченным лицом и говорить о самых важных государственных вопросах. Чтобы не попасть впросак, он по большей части соглашался с братом Иоанном, потому что знал, что он глупого не скажет и по его совету будет решено дело. Император обходился с Михаилом так ласково, что ему иногда становилось жутко от этого. Он сидел однажды у императрицы, как это случалось нередко. Зоя сделала его управляющим своих имений и под этим предлогом посылала за ним почти ежедневно. Это был как раз такой день. Зоя обнимала его так страстно, как никогда прежде. И вот в эту минуту вошел Иоанн.

– Самодержец требует тебя к себе, Михаил, – торжественно произнес он.

– Иди к императору – спокойно сказала Зоя, – подай ему свой мудрый совет, а потом вернись к наслаждению.

Михаил поклонился молча.

– Вам следовало бы быть поскромнее, – шепнул ему Иоанн, когда они вышли из гинекея.

– Вот и ты, – радостно сказал царь Роман, когда Михаил, поклонившись ему, стоял в ожидании приказания. – Я рад тебя видеть, – продолжал император и поцеловал его. По странной случайности, Роман поцеловал Михаила в то самое место, где все еще горел поцелуй Зои. Это страшно смутило Михаила. Начался совет по поводу распространившихся слухов, будто Русь собирается походом на Византию, Михаил никак не мог сосредоточиться и отвечал невпопад. Эти два поцелуя преследовали его; ему было очень неловко, что царь так милостив к нему, а он оскорбляет его и как мужа, и как самодержца.

V

На львиной шкуре, присланной в дар египетским султаном, лежала императрица Зоя. Голова ее покоилась на черной шелковой подушке, на фоне которой еще ярче была видна красота ее пепельных волос. Она закинула руки за голову, широкие рукава откинулись назад; до самого локтя обнажились ее руки; можно было любоваться матовым цветом ее кожи. Полупрозрачное белое платье позволяло угадывать то, что было под ним. Смеркалось. В комнате пахло амброй. На полу, у ног царицы, сидел Михаил. Шитая золотая туфелька то и дело касалась его, на него были устремлены ее темно-синие глаза.

– Любишь ли ты меня, Михаил? – спросила Зоя.

– Я не дерзаю отвечать на такой вопрос, царица. Не любить тебя я должен, а боготворить; ты моя благодетельница, ты осыпаешь меня своими милостями, ты чаруешь своим человеколюбием…

– Оставь возвышенные речи, забудь, кто я. С тобой говорит не императрица, а Зоя, женщина, которая любит тебя. Иногда мне кажется, что ты, может быть, любишь другую, что в твоих объятиях бывает другая, и эта мысль терзает меня. Сядь поближе.

Михаил встал и сел к самой подушке. Зоя прижала его к себе так, что у него начала кружиться голова и мысли путались.

– Посмотри, как бьется мое сердце, когда я с тобою, – продолжала она и положила его руку к себе на грудь. Любишь ли ты меня, Михаил?

– Люблю.

– Поклянись, что в твоих объятиях не бывает другой женщины.

– Клянусь.

Он не давал себе ясного отчета, говорил ли он правду, или нет. Близость женского тела и запах амбры до того опьяняли его, что он ничего другого не чувствовал, кроме любви к Зое, и совершенно забыл об Анастасо.

– Готов ли ты, Михаил, доказать на деле свою любовь ко мне? – спросила царица, гладя юношу по голове.

– Да.

– Все ли ты сделаешь, о чем бы я тебя ни попросила?

– Все, нет вещи, которой бы я не сделал.

– Так ты должен освободить меня от моего мучителя.

– Кто же этот мучитель?

– Как кто? Царь Роман.

Михаил посмотрел на свою собеседницу умоляющим взором.

– Он мучает меня, – продолжала Зоя, – он оскорбляет меня, я ненавижу его. В первый же день нашего брака он нанес мне оскорбление, которого я не в силах простить, он отверг мои ласки. Я хочу иметь настоящего мужа. Помоги мне, Михаил.

– Чем же я могу помочь тебе, царица?

– Как чем? Подумай сам.

– Не могу сообразить. Что может простой смертный против державного царя?

– Представь себе, что Бог убрал бы Романа.

– Так что же? Это, может быть, было бы хорошо для тебя, царица.

– И для тебя, Михаил.

– Напротив, ведь, новый царь мог бы отправить меня в ссылку, а этот ко мне благосклонен и не видит того, что ему не следует видеть.

Зоя рассмеялась.

– Новый царь? Да кто же им будет? Ты забываешь, что я дочь Константина. Я распоряжаюсь престолом, как мне угодно. Царем будет тот, за кого я пойду замуж. А за кого бы я пошла замуж, если бы умер Роман, как ты думаешь, милый Михаил? – спросила Зоя и страстно поцеловала его.

Михаил как будто начинал понимать, но, все-таки, не решался высказать своей мысли.

– Тебя одену я в порфиру, тебя украшу царским венцом, – шептала Зоя, наклонившись к самому лицу юноши.

Михаил молчал, он не мог говорить от избытка чувств.

– Что же ты молчишь, Михаил? – продолжала царица полушепотом. – Неужели ты отказываешься от собственного блага?

Зоя прижала Михаила к своей груди, поцеловала его и спросила:

– Согласен ли ты сделать то, о чем я попрошу тебя?

– Согласен, согласен! – прошептал юноша, не помня себя.

– Мы будем жить с тобой под одною крышей, никто не разлучит нас, мы будем соединены самим Богом.

– Да, никто не разлучит нас, – как эхо повторял Михаил.

– Мы будем любить друг друга, мы будем утопать в блаженстве.

– Да, да, – говорил Михаил.

– И ты будешь первым человеком во всей вселенной, все покорятся тебе, твоя воля будет выше закона, коленопреклоненные сановники будут целовать твою пурпурную туфлю. Так клянись же, Михаил, клянись, что ты это сделаешь!

– Клянусь!

Замолчала Зоя, замолчал и Михаил. Все смолкло, ничего не было слышно, кроме звуков поцелуев…

VI

Было темно, когда Михаил вышел из дворца. С тех пор, как он стал сановником, он не ходил один по константинопольским улицам, опасаясь, что на него нападут и ограбят. Его сопровождали придворные служители с зажженными факелами, а за ними шли вооруженные норманны из императорской гвардии. Сам же он ехал на породистом вороном коне, подаренном ему императрицей. Он ехал шагом, опустив поводья. Какую страшную клятву дал он! Как же сдержать ее? А не сдержать ее нельзя. Ему надо выбирать: быть или убийцей, или клятвопреступником. Он был так поглощен этими мыслями, что не заметил, как один служитель оттолкнул какую-то девушку, как эта девушка прижалась к стене дома и пристально вглядывалась в проходивших.

Вдруг он услышал знакомый голос, звавший его по имени, повернул голову и заметил Анастасо. Он хотел было проехать, но как-то неожиданно для самого себя сделал ей знак и приказал слугам и охране возвращаться домой.

– Уходите, – сказал он, – я доеду один.

– Осмелюсь доложить тебе, светлейший протопроедр, – сказал один из служителей, – это не безопасно, могут встретиться злые люди.

– Ничего, я люблю опасность.

Михаил постоял некоторое время молча, пока не исчезли факелы, и затем сказал ласковым голосом:

– Привет тебе, прелестная Анастасо.

– Добрый вечер, светлейший протопроедр, – сказала девушка.

– Зачем ты так говоришь со мной? Для тебя я не светлейший и не протопроедр.

– Как смею я говорить иначе, когда ты важный сановник, а я – бедная девушка, которую ты забыл?

– Нет, я не забыл тебя, милая Анастасо. – Михаил сошел с коня и подошел к девушке. – Я не забыл тебя и вот тебе доказательство. – Он обнял ее одною рукой, продолжая держать повод другою, и так поцеловал ее, что девушка сразу поверила его словам.

– Отчего же ты не виделся со мной целый месяц?

– Оттого, что это теперь очень трудно, я не знаю, как это сделать. Но подожди, имей терпение, грядут важные события и тогда все будет по другому.

– Мне страшно, Михаил; мне кажется, что это будет дурно для меня. Итак до меня доходят всякие слухи. У нас в трактире часто говорят о том, что делается во дворце. Может быть, врут, но тебя поминают нередко.

– Тсс… молчи, и камни иногда слышат… Скажи, как ты живешь теперь, спокойна ли ты?

– Да, с тех пор, как нет в городе Петра Иканата и уехал Руфини, отец не преследует меня. Но мне грозит беда.

– Какая? Скажи, и я помогу тебе.

– Нет, ты не сможешь помочь.

– Я все могу, я попрошу царя.

– Нет, не то; слушай, Михаил, я беременна…

– О, ужас! – воскликнул Михаил и опустил руку, которой все еще обнимал Анастасо.

– Мне грозит позор, скоро все узнают об этом.

– Однако, может быть, как-нибудь можно избегнуть этой неприятности. Я посоветуюсь со знающими людьми, и нам как-нибудь удастся скрыть это. Я пришлю сказать тебе, как поступить. А теперь поедем.

Михаил поднял ее одною рукой, вскочил на коня и поехал, держа девушку перед собою. Он ничего не говорил, только время от времени прижимал к себе Анастасо и целовал ее. Сомнения, мучившие бедную Анастасо целый месяц, исчезли. Она забыла обо всем и отдавалась сладкой мысли, что он любит ее и скоро настанет счастливая минута, когда они соединятся навек. За несколько домов до трактира Михаил поцеловал девушку в последний раз, ссадил ее с коня на землю и, со словами: "Будь спокойна, Анастасо, Михаил не забудет тебя", – ускакал.

VII

Евнух Иоанн проснулся в самом хорошем расположении духа. Казалось, все идет благополучно и цель его близка. А цель эта, по его мнению, не заключала в себе ничего недостижимого. Ему хотелось упрочить за собой власть и, не будучи императором по имени, быть им на самом деле. Иоанн сумел внушить к себе необыкновенное доверие императору Роману; но времена изменчивы и монаршее расположение капризно. Было немало придворных, смотревших с ненавистью на Иоанна; им было обидно, что сын менялы, стоит выше их, аристократов. Они наговаривали царю на Иоанна, и кто знает, что могло выйти из этих нашептываний? Не далее, как вчера, царь призывал его к допросу. На него донесли, будто он продает места и взял с некоего Зигавы крупную сумму за место городского судьи.

– Так ты просишь меня не за достойных, а за тех, с кого берешь деньги! – сурово сказал ему император.

Иоанну стоило немалого труда оправдаться. Царь успокоился только тогда, когда евнух доказал, что деньги он получил от Зигавы уже после назначения его на должность и что уговора между ними не было, что, следовательно, он получил подарок, а не взятку. Но если такие случаи будут повторяться, если клеветники не оставят его в покое, кто знает, что может выйти из этого? Гораздо лучше устроить себе прочное положение, пока это возможно.

Он знал, что Зоя настроена против Романа и влюблена в Михаила. Прекрасно. Надо только внушить им, что умный человек сам распоряжается обстоятельствами. Он навел Зою на эту мысль и разговор ее с Михаилом был результатом этого. Однако, брат слабохарактерен и способен в самую важную минуту бросить все и убежать. Надо убедить его, надо доказать ему, что он сделает хорошее дело. И в самом деле, разве это не хорошее дело – попасть на трон тому, кого придворные не хотели принимать в свое общество? Это редкий случай, и не воспользоваться им было бы неблагоразумно. А раз Михаил будет облечен в порфиру, разве он станет заниматься делами? Конечно же, нет. Все будет в руках его первого министра. Кто же будет этим первым министром? Конечно, он, Иоанн. Таким образом, он и будет фактически царем.

Все это ясно и не может не удаться; нужна только некоторая осторожность. Осторожность должна заключаться, прежде всего, в том, чтобы никто не подозревал, что он главная пружина интриги. Инициатива должна принадлежать Михаилу; он должен быть единственным действующим лицом. Может быть, проще было бы сделать все за него, но не надо играть с огнем. Положим, вступив на престол, он не стал бы преследовать его за свое же счастье; но будущее неизвестно, а потому лучше оставаться невинным в глазах людей.

Иоанн был поглощен этими мыслями, когда к нему вошел Михаил. Он был крайне взволнован своим вчерашним свиданием с императрицей.

– Что это ты как будто не весел? – спросил Иоанн, целуя брата.

– Разные мысли преследуют меня, Иоанн.

– Печальные или другие?

– Не то чтобы печальные, а так, тревожные… Скажи, если дать клятву сделать дурное дело, что лучше: совершить преступление или нарушить клятву?

– Вопрос простой, Михаил, – хуже всего быть клятвопреступником. Но ты не тревожься, Михаил. Все идет отлично, – вспомни предсказание пророчицы Досифеи. Судьбы не избежишь, нужно помогать ей и устранять препятствия. Не походи на женщину, не будь трусом. Сейчас придет ко мне твой друг Пселл; он философ и разрешит твои сомнения.

В галерее, прилегавшей к комнате, где сидели братья, раздались шаги и показался Пселл.

– Привет вам, светлейшие братья! Я радуюсь, видя вас в дружеском единении. Вы напоминаете мне Кастора и Полукса.

– Доброе утро, Константин, – ответил Иоанн. – Ты пришел кстати, хотя меня ждет самодержец и я должен сейчас уйти, но за то ты можешь поговорить с Михаилом, которого мучают разные сомнения.

И евнух ушел, оставив друзей наедине.

– Говори, светлейший протопроедр, – начал Пселл, – я рад, если могу чем-нибудь облегчить твою душу.

– Скажу тебе прямо: я дал клятву совершить страшное дело.

– Какое же страшное дело?

– Убийство.

– Ну, что же?

– Как что же? Разве можно убивать?

– Убийства бывают разные: может быть убийство во благо и может быть во зло.

– Какое же это во благо?

– Когда на войне убивают врага, это не только не дурное дело, это подвиг. Когда палач казнит преступника, он совершает хорошее дело, ибо он освобождает страну от злодея.

– Допустим; но если убивают не на войне и не казнят?

– И тогда убийство может быть законно, если, например, на тебя нападает злодей.

– Согласен; но если и этого обстоятельства нет?

– Тогда надо подробно обсудить вопрос; всякая вещь имеет две стороны: худую и хорошую; всякий поступок может быть истолкован и так, и сяк. Например, ты обещал убить, – вероятно, ты сделаешь этим кому-нибудь удовольствие.

– Разумеется.

– Раз какой-нибудь факт доставляет удовольствие, он не может быть назван злом, ибо удовольствие доставляет только добро. Возьми, например, болезнь, которая есть безусловное зло, – доставляет ли она кому-нибудь удовольствие? Затем спрашивается, не принесет ли факт, о котором идет речь, пользу тебе самому?

– Несомненно, и громадную.

– Следовательно, мы можем приравнять это к убийству на войне и к казни, ибо освобождение от злодея и неприятеля – это польза. Скажи, кому дал ты обещание?

– Раз мы так откровенны, скажу и это: дарственной особе.

– Вот, видишь ли, Михаил: ослушаться царственную особу – это преступление. Таким образом, если ты нарушишь клятву, ты совершишь сразу два преступления. Если же исполнишь обещанное, доставишь удовольствие и принесешь пользу. Осмелюсь сказать тебе еще одну вещь, светлейший протопроедр, хотя она, может быть, тебя и не касается. Вспомни, что помазание на царство смывает все грехи; это признано со времени патриарха Полиевкта, вот уже сто лет.

– Как? Что это значит? – спросил удивленный Михаил, ничего не слыхавший об этом.

– Это значит, что священным действием мирропомазания прощаются царю все совершенные им раньше грехи и царь вступает на престол существом чистым и безгрешным.

– Если, например, он совершил убийство?..

– Всякое преступление прощается ему. Будь здоров, светлейший протопроедр, мне время идти и заниматься делами.

Пселл поклонился и вышел, очень довольный своим разговором. Он исполнил свое дело. Недаром же он учился риторике – искусству, которым, по его мнению, можно было убеждать в чем угодно. Он обещал евнуху Иоанну подействовать на его брата. Он отлично знал, какая интрига плетется во дворце, и считал нужным содействовать ей, Лично он ничего не имел против императора Романа, но раз самые сильные люди обратились против самодержца, раз они нуждаются в его помощи, было бы безумием не способствовать их планам. Все равно, интрига так или иначе будет приведена в исполнение, Романа не спасешь.

На Михаила разговор Пселла подействовал даже сильнее, чем ожидал Иоанн. Зная, что Пселл изучил всевозможные науки, он питал к нему большое уважение. Убедительность его доводов была очевидна.

Когда после ухода Пселла вернулся Иоанн, он застал брата совсем в другом настроении. Они говорили о посторонних предметах, но Иоанн понял, что дело решено.

Придя домой, Михаил начал размышлять о своей странной судьбе. Он вспомнил свои видения, разные предсказания и решил, что он избранный сосуд. Он дал клятву Зое, – он обязан отомстить за нее Роману. Провидение избрало его в цари, – он не должен этому противиться. Вопрос только в том, как это осуществить? Самое простое, конечно, прибегнуть к яду. Но где достать яд?

Тут как нельзя более кстати подвернулся Пселл. Через несколько дней после того разговора он явился к Михаилу и показал ему приготовленный им порошок.

– Занимаясь медициной, – сказал Пселл, – я изобрел вот этот удивительный порошок. Он обладает весьма странным свойством: в нем почти нет никакого вкуса, он только несколько сладковат и, будучи подмешан в вино, может быть выпит незаметно, а, между тем, он очень ядовит и, думается, может убить человека. Если хочешь ближе ознакомиться с этим медикаментом, я оставлю его у тебя.

Таким образом, в руках Михаила оказался порошок, обладавший свойством отправлять людей на тот свет. Надо было придумать, как им воспользоваться. Но и тут все делалось как-то само собою, от Михаила требовалось только не препятствовать ничему.

Как-то в разговоре брат сказал ему о придворном служителе Алексее, находившемся постоянно при императоре и пользовавшимся полным его доверием. Этот Алексей был аристократического происхождения. Дед его принимал участие в заговоре Варды Склира против царя Василия; его сослали и конфисковали все имущество. Отец его умер в нищете, и Алексей был рад, когда его взяли во дворец. Но он не мог забыть, что вынужден быть простым служителем. Император Роман был вспыльчив и нередко бил даже любимых слуг; Алексей отличался щепетильностью и не выносил побоев. Поэтому он затаил в душе глухую злобу против царя и готов был при случае отомстить ему.

В пятницу на шестой неделе поста Михаил был во дворце у брата и нашел случай поговорить с Алексеем.

– Ведь, это ты, Алексей, – начал он, – наливаешь вино царю и подносишь ему кубок.

– Я.

– Слыхал ли ты, что державный самодержец не так здоров, а между тем, питая недоверие к медикам, отказывается принимать какое бы то ни было лекарство?

– Слыхал, светлейший протопроедр.

– Здоровье нашего царя дорого нам, и мы обязаны о нем заботиться. Лучший наш врач приготовил порошок, который восстановит слабеющие силы царя. Вот этот порошок. Завтра за обедом подмешай его в кубок. Никому не говори об этом, иначе самодержец может прогневаться на нас, что мы против его воли даем ему лекарства. Если же ты выполнишь мое поручение, ты заслужишь мою благосклонность и получишь пять золотых.

– Все будет исполнено, как ты приказал, светлейший протопроедр!

VIII

В вербное воскресенье во дворце был большой переполох. Собрались все придворные в ожидании обычного в этот день большого выхода в храм Дафнийской Божией Матери. Все ждали, император не выходил.

Вместо того, в залу вбежал служитель Алексей и, подбежав к Михаилу, шепнул ему на ухо, что с самодержцем страшный припадок. Он лежит в конвульсиях.

Михаил взял с собою придворного врача Актуария и поспешно пошел в царскую спальню. Медик нащупал у императора пульс, но ничего не мог понять. Роман мог произнести только несколько слов, страшная боль в животе мешала ему говорить.

Все были напуганы. Всего больше смущало то обстоятельство, что это случилось в такой торжественный день. Евнух Иоанн вышел к собравшимся и объявил: "К великому несчастью всех нас, державнейший самодержец заболел. Выхода не будет".

Одно время ждали, что царь скончается, но лекарство, данное ему Актуарием, подействовало и к вечеру он поправился. На другой день он уже не жаловался на боль, но, тем не менее, в нем заметна была большая перемена: он похудел, стал очень бледен.

Михаил говорил с придворным врачомАктуарием; тот ручался, что болезнь царя не смертельна, и он окончательно поправится через несколько дней. Михаилу было не по себе, – а ну, как начнется следствие и допытаются, кто это сделал? Брат, хотя прямо не говорит об этом, но дал понять, что оставаться в таком положении опасно.

В среду Михаил снова имел продолжительную беседу со служителем Алексеем.

В четверг после обедни император должен был раздавать ругу чиновникам. Он чувствовал себя очень слабым и пожелал освежиться. В одной из комнат дворца был устроен бассейн. Роман позвал Алексея и еще двух служителей и отправился в эту комнату. Когда его раздели, он приказал остаться одному Алексею. Император вошел в воду, собираясь плавать. Алексей подошел к нему, схватил его обеими руками за шею и погрузил голову в воду. Царь сделал усилие, чтобы вынырнуть, но верный служитель держал его точно железными тисками. Минут через пять Алексей закричал на весь дворец.

Императора унесли в спальню, но, несмотря на все ухищрения, к которым прибегал Актуарий, его не удалось привести в чувство.

В полдень евнух Иоанн показался на женской половине дворца. "Грустную весть приношу я тебе, царица, – возвестил он Зое. – Закатилось наше светило, опочил священнейший владыка, державный самодержец Роман".

Зоя громко зарыдала.

IX

Как только Иоанн удостоверился, что царь Роман умер, он начал действовать. Нечего было терять время и нельзя было надеяться на других. Зоя – женщина, а Михаил, по своей нерешительности и неопытности, тоже все равно, что женщина. Иоанн отправился к нескольким влиятельным особам и сообщил им, что императрица намерена выйти замуж за Михаила; она – последний отпрыск македонского дома и имеет полное право отдать свою руку и престол кому хочет. Те согласились с евнухом и сказали, что отныне будут считать своим императором Михаила, но в душе они были недовольны. С чего это вздумалось царице выбрать этого юношу, ничем не проявившего своих талантов, и, притом, низкого происхождения? Отец его еще так недавно менял золото на серебро, обсчитывал своих клиентов, давал взаймы под большие проценты. Михаил не может назвать ни одного из своих предков. Разве нет Склиров, Комнинов, Дук, ведущих свой род от времен Константина Великого, разве неприличнее было бы посадить на престол одного из представителей аристократии? Так они думали, но ни единым словом не обмолвились в присутствии Иоанна, напротив, они изъявили радость, что выбор пал на брата столь достойного человека, каков он, Иоанн, и выразили надежду, что новый царь окажет им новые милости. Евнух дал им понять, что они будут повышены в чинах и должностях, если не будут противиться признанию царем Михаила.

Удостоверившись, что придворные не могут служить ему помехой, Иоанн вернулся во дворец и пошел к императрице. Надо было, чтобы она сообщила о своем намерении выйти замуж за Михаила. Он не сомневался в этом, потому и решился оповестить придворных, но, тем не менее, ему нужно было формальное заявление. Сначала императрица не хотела говорить о самом важном, она считала нужным плакать и изъявлять свое сожаление о потере супруга и царя. "Осиротела я, осиротело царство!" – говорила она, и слезы ее текли так обильно, что Иоанну по временам казалось, будто она искренно сожалеет о том, чьей смерти так страстно желала. Он с своей стороны принимал вид горюющего человека. Мало-помалу он старался перевести разговор на другую тему; он очень красноречиво доказывал, что сколько ни грусти о царе Романе, вернуть его невозможно, а, вместе с тем, престол не может оставаться незанятым. Самой Зое нужна поддержка в жизни, а кто же может быть более падежною поддержкой, чем супруг? Зоя ответила, что она предпочла бы оставаться вечно вдовой и не изменять памяти прекраснейшего Романа, но государственная необходимость заставляет не думать о себе, она готова выйти вторично замуж.

– Кто же будет этим счастливцем? – спросил Иоанн.

– Надо зрело обдумать столь важный вопрос, – уклончиво ответила императрица.

Но, наконец, видя, что евнуху нужно ее признание, она прямо сказала, что выбирает в мужья Михаила. Получив это заверение, он пошел к брату.

– Меня прислала к тебе державная царица, – сказал он. – Ей угодно сделать тебя своим мужем, а, следовательно, и царем ромейским^[213].

Михаил ничего не ответил, он был смущен тем, что Иоанн говорит о таком деле, когда не успело еще остыть тело царя Романа. Но ему предстояло услышать нечто еще более удивительное. Брат старался внушить ему, что престол не может оставаться свободным ни одного дня, корабль не может плыть без кормчего. Кто может поручиться, вдруг поднимется бунт, во главе его станет какой-нибудь ловкий человек, разве таких случаев не бывало? Тогда все пропало. Необходимо поторопиться, надо, чтобы церемония совершилась сегодня и чтобы завтра же объявили народу, что воцарился Михаил.

– Но разве можно венчаться на Страстной? – удивленно спросил Михаил.

– Простому смертному нет, но венценосцу все возможно.

– Зоя никогда не согласится.

– Не беспокойся, Михаил, императрица хорошо понимает, в чем заключается благо государства, она не остановится перед такими пустяками.

– Но патриарх. Он отлучит меня от церкви.

Иоанн улыбнулся.

– Дай мне только свое согласие, и я все устрою. Доверься мне, я желаю тебе блага.

Михаилу это было не по душе, но что делать? Брат умнее, надо подчиняться ему.

Иоанн приказал оседлать коня. Он зашел еще раз к императрице, дал ей подписать что-то и через полчаса мчался уже к государственному казначею. Тот, осмотрев свиток, на котором красными чернилами значилось "Зоя", принес евнуху тяжелый сверток. С этим свертком в руках, в котором было не мало золотых, Иоанн явился к патриарху. Он беседовал с ним целый час; и результат был удовлетворительный.

Вечером того же дня патриарх Алексей обвенчал Зою с Михаилом. Церемония была совершена во дворцовой церкви, в присутствии нескольких сановников, друзей Иоанна. Не было ни торжества, ни обычных поздравлений. После совершения обряда Михаил удалился в свои покои, в те самые комнаты, которые занимал царь Роман. Он не считал возможным нарушать принятые обычаи и отправиться к Зое. Он должен был ночевать один. Ему пришлось лечь на ту самую кровать, на которой умер Роман. Тело покойного царя было вынесено еще днем и поставлено в церкви св. Апостолов. Михаил долго не решался лечь. Наконец, он позвал спального евнуха и приказал ему постелить ковер на полу.

– Теперь пост, – сказал он, – а потому я желаю изнурить свою плоть, не предаваться никакой роскоши, как это предписано нам отцами церкви.

Михаил приказал погасить горевшую у него свечу и лег, но заснуть не мог. Вдруг ему показалось, что на кровати кто-то шевелится. "Не может быть, – подумал он, – там никого нет". Но шорох становился явственнее, и послышался стон. Засветить свечу было нечем. Михаил ползком добрался до кровати и начал ощупывать ее. Это повторилось с ним до трех раз. Три раза слышался ему стон, три раза ощупывал он кровать и убеждался, что никого нет. Он встал на заре, не сомкнув глаз.

Михаил чувствовал себя очень неловко, – он не мог свыкнуться с своим новым положением. Ему говорили "державный царь", и он часто не отвечал, думая, что это обращаются не к нему. Это бы еще ничего, но на него напала какая-то тоска; он грустил, сам не зная о чем. Казалось, все было отлично, – мечта его осуществилась. В великую субботу он приобщился св. тайн и успокоился. Светлый праздник он встретил радостно и весело. Он перестал думать о Романе, – его уже похоронили к тому времени. Он начал привыкать к своему высокому положению и поклонение, которым он был окружен, нравилось ему.

По случаю праздника прибыл в Константинополь правитель Придунайской области Кекавмен. Он привез радостную весть. Печенеги напали опять на северные провинции и хотели было осадить Силистрию, но, узнав об этом, он встретил их в десяти верстах от города и разбил наголову. Михаил очень обрадовался такому известию: царствование его начиналось с победы, это хорошее предзнаменование.

– Какой у тебя чин? – спросил император Кекавмена.

– Великий царь, я протоспафарий.

– Царственность моя жалует тебя вестом^[214]. Иоанн, – обратился Михаил к брату, – распорядись, чтобы протасикрит изготовил хрисовул, коим Кекавмен производится в чин веста, и чтобы блюститель царской чернильницы поднес мне этот хрисовул к подписанию как можно скорее.

Правитель Придунайской области, встав на колени, поклонился до земли и поцеловал царя в колено. Вид сановника, падающего ниц от нескольких милостивых слов, произвел на Михаила необычайно приятное впечатление. Давно ли ему не было доступа во дворец, а теперь и стар и млад, и бедный и богатый счастливы, что могут прикоснуться устами к его ноге.

Первые дни своего царствования Михаил почти не виделся с Зоей. У него было множество забот: надо было чем-нибудь ознаменовать вступление на престол и надо было познакомиться со сложным государственным устройством. Он смутно представлял себе, чем занимаются в каждом приказе, а приказов было не меньше пятнадцати. Поэтому император подолгу беседовал с братом Иоанном, своим главным советником. Решено было помиловать некоторых ссыльных; Иоанн представил список двадцати лиц, сосланных Романом за покушения на его жизнь и которые теперь уже не могли считаться опасными. Он советовал даровать свободу и еще нескольким бродягам и гражданам, высланным за разные мелкие провинности. В число помилованных попал и Петр Иканат. Затем один чиновник составил список всех приказов с указанием их компетенции, и в свободное время Михаил по нескольку раз перечитывал этот список.

У него было и еще одно очень важное дело. В понедельник была назначена коронация и после этой церемонии он обязан был, следуя церемониалу, созвать всех членов синклита, то есть всех чиновников, начиная со старших чинов до протоспафариев включительно, и держать перед ними речь. Он чувствовал себя неспособным составить речь, и потому обратился к Пселлу и просил его помочь. Пселл, изучавший риторику и обладавший ораторским талантом, написал речь. Царю оставалось только заучить ее наизусть. Но и это было делом не легким, речь изобиловала цитатами из св. Писания, Гомера и других древних писателей; в ней было множество выражений, которые в разговоре не употреблялись и которых Михаил совсем не понимал. Чтобы выйти из этого затруднения, он пригласил к себе Пселла и, стараясь скрыть свое непонимание, спрашивал, в каком, собственно, смысле нужно понимать ту или иную фразу. Пселл воспользовался этим, чтобы попросить императора об одном деле.

– Государь, – сказал он, – тебе хорошо известно, что по окончании речи принято, чтобы кто-нибудь произнес панегирик императору. Это древний и хороший обычай.

– Да, знаю, – ответил Михаил.

– Но кто же дерзнет восхвалять твои добродетели, державный царь, не получив предварительно твоего разрешения?

– Ты говоришь мудро, Константин. Кто же по-твоему достоин сказать мне похвальное слово?

– Думаю, что никто не достоин, но все же найдутся ораторы, которые сумеют хоть приблизительно представить все величие твоей особы. Осмелюсь доложить тебе, царь, это может быть дерзость с моей стороны, но я приготовил панегирик. Пусть его никто не услышит, если тебе не будет угодно.

– Ну что же, тебя считают искусным оратором, и я с удовольствием выслушаю тебя.

– Благодарю, великий царь, – сказал Пселл, низко кланяясь.

Михаил не мог просиживать целые дни с Зоей, как того хотелось бы императрице. После смерти Романа он говорил с ней наедине всего только раз. Зоя потребовала свидания с ним, потому что ей нужны были деньги, чтобы выдать награды своей свите. Император сказал, что ей будет отпущено из государственного казначейства сколько понадобится, и хотел уйти из гинекея. Но Зоя остановила его.

– С тех пор, как ты стал моим мужем, – сказала она, – я вижу тебя меньше, чем прежде. Неужели так и будет продолжаться.

– Был пост и потом теперь у меня множество дел.

– Но пост прошел, сегодня Светлое воскресение… Занимайся днем, если и в такой великий праздник ты не считаешь нужным отдыхать, а вечером, когда огни будут погашены, приходи ко мне.

– Ты забываешь, Зоя, что завтра меня будут венчать на царство. Грешно думать об этом в такую минуту.

– Ну, хорошо, но обещай, что впредь я не буду одинока в своем гинекее; ты знаешь, какое наслаждение мне доставляют твои объятия.

– Постараюсь, – сказал Михаил равнодушно и ушел.

Зою поразил этот холодный тон.

X

В понедельник, как было назначено, состоялась коронация. Михаил думал, что он на небе, когда патриарх надел на него венец и дал ему скипетр. Он ощущал какое-то блаженство. Особенное же наслаждение доставило ему помазание миром. «Вот теперь смыты с меня все грехи; я чист и невинен, как ангел, – думал он. – От меня зависит сохранить эту чистоту, я буду человеколюбив, буду добр, облагодетельствую свой народ».

Обряд венчания закончился. Все присутствующие в св. Софии запели: "Многая лета великому царю и самодержцу Михаилу". Император сел на трон и принимал поздравления. Сановники один за другим подходили к царю, падали ниц у трона и лобызали сначала правое, затем левое колено императора.

Михаил, самодовольно посматривая на старцев, убеленных сединами, кланявшихся ему, сознавал себя в эту минуту великим самодержцем, обладателем вселенной. Каждый раз, как он видел на себе пурпурные туфли, сердце его трепетало. Никто в мире, кроме него, не имеет права носить эту священную обувь. Есть другие правители, они тоже носят венцы на голове, по пурпурные туфли надевает он один, потому что он единственный царь и самодержец.

Церемония длилась очень долго; на поздравления нескольких сот сановников ушло три часа. Михаил чувствовал себя очень утомленным, когда, наконец, очутился в своих покоях. Он хотел было прилечь, но ему доложили, что обед подан. Несмотря на торжественный день, он пригласил к столу только брата Иоанна. Все остальные были званы на ужин после заседания.

– Представь себе, Иоанн, – сказал Михаил, – обряд венчания произвел на меня такое впечатление, что мне до сих пор кажется, будто поют "многая лета великому нашему царю и самодержцу Михаилу".

– Дай Бог, царь, – ответил евнух, – чтобы ты всю жизнь не слышал ничего другого. – Взглянув на брата, Иоанн заметил, что он дрогнул и даже привстал. Неужели простые слова могли так неприятно подействовать на него?

– Разве кроме нас, есть кто-нибудь в зале? – спросил царь, посматривая по сторонам.

– Нет никого. Отчего ты спрашиваешь это?

– Так, мне почудилось…

Михаил не хотел сознаться, что ему почудилось, будто поют: "Многая лета убийце великого самодержца Романа".

В четыре часа пополудни собрались в большом зале дворца все сановники. Церемониарх разместил их так, что младшие чины стояли дальше от трона, старшие – ближе. Шепотом толковали они о новом царе, о предполагаемых наградах и назначениях. Имя Иоанна упоминалось то и дело, все были согласны, что он заберет дела в свои руки и Михаил будет плясать под его дудку. Любопытно было также, какую речь скажет новый император. Он нигде не учился, как-то он справится.

Это волновало самого Михаила, еще больше сановников; на него напала робость, ему казалось, что он забыл половину цветистых фраз, составленных Пселлом.

Наконец, занавес раздвинули. На золотом троне, к которому вели мраморные ступени, сидел царь в короне, со скипетром в руке, в пурпурном златотканом платье, из-под которого виднелись пурпурные туфли. Сановники, подняв обе руки к небу, пали ниц. Потом они встали, встал и самодержец и начал слегка дрожащим голосом: "Любезные члены избранного синклита, любезные дети мои, говорю дети, хотя по возрасту я и не мог бы быть отцом вашим, но дело не в возрасте, а в расположении. Я питаю к вам те самые чувства, какие питает добрый отец к своим покорным детям…" Царь остановился на мгновение и, подумав, продолжал: "Богу угодно было взять к себе царя Романа…" Сановники, стоявшие в самых благоговейных позах, не без удивления заметили, что, как только царь произнес это имя, у него начала подергиваться правая щека. "Богу угодно было помазать меня на царство; памятуя это, вспоминая Самуила и Саула, царственность моя не оставит своими заботами…" Всем было ясно, что царь путается в словах и говорит что-то бессвязное. Он оставил фразу незаконченной и продолжал: "Ваше благо поставлю я целью жизни, ибо царь должен быть справедлив и человеколюбив…" Капли пота выступили у него на лбу. Он заметил, что кто-то стоит рядом с ним у трона, ему мало места, темная фигура теснит его. Михаил обернулся, ища помощи; за ним стояли телохранители с секирами на плече. "Должно быть, они ничего не замечают", – подумал он и продолжал: "Я позабочусь о том, чтобы сборщики податей не обременяли народ незаконными поборами, чтобы судьи судили по законам. Это моя обязанность, ибо я достиг престола законным путем, не убийством проложил я себе дорогу во дворец и не обагрял рук своих кровью…" Царь задрожал всем телом; он не мог более говорить. Темная фигура теперь ясно обозначилась: это был он, это его седая борода, его карие глаза, которые так страшно смотрели из-под нахмуренного лба, это Роман встал из гроба. Царь сошел с трона на первую ступеньку, потому что вдвоем они не помещались на престоле; но, о ужас, Роман пошел за ним и опять стал рядом. Сановники с удивлением видели, что самодержец сходит с трона и, притом не прямо, а боком, точно сторонится кого-то. Он сошел вниз. Лицо его было земляного цвета, как у мертвеца; сановники попятились, зная, что им неприлично стоять рядом с царем. Вдруг голова у Михаила начала трястись, Роман схватил его за горло и собирался душить… Царь закричал, с пеной у рта, упал навзничь и все его тело передергивалось в конвульсиях.

Блестящее собрание было смущено. Что делать? Никто, кроме императора, не имел права распустить их. Церемониарх подошел к Иоанну и, пошептавшись с ним, провозгласил: "Преславные члены синклита, разойдитесь. Державный царь заболел; мы не должны больше беспокоить его своим присутствием".

Тем временем появился врач Актуарий. Он с ужасом смотрел на конвульсии и пену у рта. Только для виду пощупал он пульс; болезнь была хорошо известна ему и он знал также, что она не поддается лечению; недаром зовут ее "священной". Михаил бился еще несколько минут, корона упала с головы, скипетр лежал у его ног. Иоанн, Актуарий и двое служителей бережно подняли его, отнесли в спальню и положили на кровать.

– Останься с царем, – сказал врач Иоанну, – а я пойду, увы, я бессилен. Медицина не может помочь ему. Припадки эти будут возвращаться время от времени. Один Бог может избавить от них царя.

– Иди, – сказал евнух Иоанн.

Через четверть часа Михаил очнулся. Он провел рукой по лицу и попросил пить.

– Его нет? – спросил царь.

– Кого? Я один здесь с тобой, державный царь, – ответил евнух.

– Я спрашиваю про Романа.

– Какого Романа?

– Царя Романа.

– Царь Роман давно покоится в земле, а душа его в раю.

– Уверен ли ты, что он не может подняться из могилы и прийти сюда?

– Уверен, царь.

– Однако же, он приходил.

– Должно быть, это приснилось тебе.

– Может быть, и правда, приснилось. Удались, Иоанн; я хочу остаться один.

Евнух поклонился и вышел, приказав двум служителям быть в соседней комнате и, в случае чего, сейчас же позвать его.

Оставшись один, Михаил старался припомнить, что с ним было. Действительно ли приходил Роман, или это было видение? Мертвецы встают иногда из гроба, но тогда его видели бы другие, видел бы брат Иоанн. Скорее это видение. Оно не могло явиться так, само по себе; очевидно, оно послано Богом за его грехи. Да, он согрешил. Он соблазнился чужою женой, и, к тому же, супругой боговенчанного царя, он осквернил его ложе, а потом, разве Роман умер естественною смертью? Но, ведь, миропомазание смыло с него все, даже самые тяжкие грехи. Так говорят. Возможно ли это? "Я грешен, – решил он, – надо искупить свой грех постом и молитвою. Но, кроме того, я, должно быть, болен, я, кажется, лишился чувств, я помню, как Роман хотел задушить меня, а потом… что было потом? Как очутился я здесь?"

– Эй, кто там? Подите сюда, – крикнул Михаил.

Вошел слуга.

– Позовите Актуария.

Врач вошел в царскую спальню.

– Скажи, что было со мною? – спросил Михаил.

– Болезненный припадок, державный царь, – ответил Актуарий.

– Какая тому причина?

– Причины болезни весьма различны; когда является какое-нибудь нарушение в составе крови, желчи или других соков, это нарушение влечет за собою болезненное состояние всего тела.

– Не читай мне лекции, а скажи, отчего я заболел. Не бойся, я за откровенность не рассержусь.

– Прости, великий царь, причина твоей болезни неизвестна. Не в теле кроется причина, не в крови, не в костях…

– А в чем же?

– Есть болезни души, это болезни невещественные…

– Так и у меня больна душа, по твоему мнению?

– Полагаю, что так, державный царь.

– Какое же ты можешь дать лекарство?

– Царь, я затрудняюсь…

– Говори откровенно, не бойся.

– Скажу прямо царь: я не знаю средства, которое могло бы облегчить тебя. Проси помощи у Бога.

– Хорошо, Актуарий, иди, ты мне больше не нужен.

Актуарий поцеловал его пурпурную туфлю и вышел из спальни.

Теперь все было ясно. Видение и припадок – это одно и то же, это – кара Божия.

Весть о событии, случившемся во время торжественного собрания, быстро долетела до гинекея. Зоя поспешила увидеть Михаила и, нарушая этикет, без доклада вошла в императорскую спальню как раз в то время, когда выходил Актуарий.

– Что с тобою, Михаил? Ты заболел, – участливо спросила она, подходя к его изголовью.

– Заболел, – сухо ответил царь, не глядя на Зою.

– Не голова ли у тебя болит?

– Нет, у меня болит душа.

– Если душа, так я утешу тебя.

Царица наклонилась и хотела поцеловать его.

Михаил приподнялся на кровати.

– Нет, не целуй, твои поцелуи ядовиты. Вспомни, что они сделали.

– Что же они сделали? Думаю, они доставляли тебе удовольствие.

– Ты ввела меня в грех, ты соблазнила меня, ты… ты во всем виновата.

– Полно, Михаил, успокойся. Дай я прилягу к тебе… Моя ласка успокоит тебя.

– Как, на этом ложе? Оно осквернено тобою и мною, оно нечисто, а ты хочешь еще больше осквернить его.

Михаил вспомнил, что он лежит на кровати царя Романа, и вскочил точно ужаленный. Он хлопнул в ладоши.

– Возьмите сейчас же эту кровать, – сказал он вошедшему слуге, и сожгите ее.

Слуги вынесли кровать.

Зоя опять подошла к Михаилу; она не понимала его чувства и, взяв его за руки, поцеловала в губы.

– Ищи утешения в моих объятиях, – нежно прошептала она.

Михаил стер рукою след ее поцелуя и сказал раздраженным тоном:

– Как тебе не стыдно, Зоя? Тебе пятьдесят лет, а ты все еще думаешь о наслаждениях. Тебе надо замаливать свои грехи, а ты, вместо этого, расточаешь грешные поцелуи.

– Нет греха целовать мужа, и я не так стара. Давно ли ты говорил, что в любовных делах я превосхожу молодых? Неблагодарный! Ты забываешь, что всем обязан мне. Кто возвел тебя на престол?

Зоя заплакала.

– Я не желаю огорчать тебя, царица, я забочусь только о твоей и своей душе.

– Нет, ты оскорбляешь меня, ты говоришь, что я стара. Посмей еще сказать, что я некрасива! На, смотри, стара ли я!

Быстрым движением царица раскрыла платье на груди.

– Бесстыдница, – закричал Михаил, – не обнажай своего позорного тела! Уходи отсюда, вон сейчас же!

Зоя ушла, глубоко оскорбленная. Долго плакала она в своей спальне. Определенно над ней тяготело проклятие. Второй муж отвергал ее ласки точно так же, как первый.

В это время на площади перед дворцом стояла Анастасо. Ей сообщили будто после торжественного приема царь переселится из Большого дворца в Магнаврский, и ей хотелось еще раз посмотреть на нового самодержца. Она любовалась уже его красотою, когда он ехал в св. Софию верхом на белом коне. Но надежда ее была обманута, и Анастасо ушла. Ей не удалось даже посмотреть на того, кто теперь был недостижим для нее и кого еще так недавно она держала в своих объятиях.

XI

На третий день Пасхи заметно было необыкновенное оживление в трактире «Сладкая Еда». Лавки были закрыты, и мелкие торгаши собрались выпить вина и поболтать. Народу было так много, что Александр пригласил из деревни племянника Онуфрия; своими силами он справиться не мог, несмотря на то, что вино разносила, кроме него, проворная Анастасо. Все говорили очень громко, махали руками и тому, кому хотелось, чтобы его все слышали, приходилось кричать. Толковали, конечно, о событии дня. Все знали, что умер царь Роман и вступил на царство Михаил, – об этом еще в Светлое воскресенье возвестили на площадях, но интересно было узнать подробности этого дела и чего можно ждать от нового царствования.

– Расскажи-ка, брат Александр, что у вас тут творится, – спросил на ломаном греческом языке болгарин. – Я только вчера пригнал на продажу своих баранов и не успел ничего разузнать. Говорят, у вас новый царь.

– У вас?.. – переспросил трактирщик. – Разве наш царь не ваш царь?

– Теперь, пожалуй, да, но 17 лет тому назад у нас был еще свой царь, великий Самуил.

– Какой такой Самуил? – насмешливо спросил один юноша, не помнивший тех времен, когда Болгария была самостоятельным царством. – На свете только и есть один царь – царь ромейский, другого никогда не было и не будет.

– Будет, – возражал болгарин.

– Молчи, – сказал трактирщик, предвидя, что подобный разговор может привести к драке, – не веди кощунственных речей, а то тебе плохо придется.

– Ты на что это намекаешь? – спросил юноша. – Уж не готовят ли презренные болгары восстание против великого царя?

– Не восстание готовим мы, а хотим освободиться. Мы помним, что и у нас был великий царь Симеон; он не раз брал вашу столицу.

– Молчи, собака! – послышалось с разных сторон. – Ты должен быть рад, что тебя пускают в "Сладкую Еду", что брат Александр не отказывает тебе в вине, а ты позволяешь себе непристойные речи.

– Ты мне сначала деньги отдай! – закричал меняла, сидевший в трактире и разгоряченный вином. – Деньги отдай, а потом рассуждай!

– Деньги я взял у тебя только вчера, – возразил болгарин, – отдам, когда продам баранов. Ведь, ты за это проценты берешь.

– Так ты думаешь, что болгары могут одолеть нас? – опять спросил юноша.

– А ты думаешь нет? Сколько раз вы убегали с поля сражения, сколько раз мы уводили тысячи пленных ромеев…

– Слушайте, слушайте, – обратился юноша к посетителям трактира, – этот подлец болгарин смеет утверждать, будто мы бегаем с поля сражения!

Болгарина окружили со всех сторон.

– Ну-ка, повтори еще раз, что ты говорил. Посмей сказать, что ромеи трусы.

– Вы меня не поняли, – проговорил болгарин, испугавшись. – Может быть, вы не трусы, но и мы, болгары, тоже не трусы.

– Вы… вы подлый народ, даром что признаете Христа, а точно нехристи какие!

– Ну, докажи-ка свою храбрость, – вызвался юноша, давай поборемся.

Болгарин принял вызов, встал, засучил рукава и ударил юношу кулаком в грудь. Сначала публика смотрела равнодушно на единоборство, но когда перевес оказался на стороне болгарина, за юношу вступился один из его родственников. С двумя болгарину трудно было справиться, но дело приняло еще более серьезный оборот, когда за него вступился один армянин. Подвыпившая публика рассвирепела, с ругательствами бросилась на чужеземцев и вытолкала их вон из трактира. У юноши оказался в руке клок бороды болгарина, он показывал всем свой трофей и хвастался победою.

В это время в трактир вошел высокий старец с длинною седою бородой и волосами до плеч. На нем была надета ряса вроде монашеской, в руках он держал посох. Как только он показался в дверях, все встали и низко поклонились ему. Это был известный паломник Тимофей, два раза ходивший в Иерусалим, видевший собственными глазами Гроб Господень, не раз поклонявшийся св. Димитрию Солунскому и изучивший все столичные монастыри. За это он пользовался в народе особенным уважением. Много повидал он на своем веку, был хорошо принимаем не одним игуменом, потому что нередко приносил в монастыри лепту, собранную среди добрых людей; он все знал, даже то, что делалось во дворце и патриархии; многие думали даже, что он обладает пророческим даром, потому что нередко случалось ему предсказывать, и предсказания его сбывались.

– Что это вы наделали? – спросил Тимофей, отвечая на поклоны. – Я видел человека всего в крови, который опрометью бежал отсюда.

– Это подлый болгарин, мы проучили его, – сказал юноша.

– Пожалуй, нехорошо вы сделали. Конечно, болгары враги наши, но они давно укрощены блаженной памяти царем Василием; к тому же, они христиане. Вот проклятых агарян, тех надо бить, бить беспощадно. Вот в Иерусалиме, в Святой земле…

– Не выпьешь ли кипрского вина во славу Божию? – прервал его Александр.

– Отчего не выпить? Выпью, – ответил паломник. Вино было дорогое, но он знал, что денег с него не возьмут. Старец Тимофей только и жил тем, что приносили ему добрые люди; своих достатков он не имел и даже хлеба ему купить было не на что.

– Что нового расскажешь? – спросил трактирщик, когда паломник выпил вина и лицо его оживилось.

– Вам лучше знать. Я что, все по монастырям, да по церквам.

– Нет, ты расскажи нам, как это и почему случилась у нас столь быстрая и неожиданная перемена? – послышались голоса.

– Ведь, многие из нас видали прежде Михаила, – сказал юноша. – Кто не знает, что сестра его Мария выдана замуж за судовщика, занимающегося грязною работой?

– Молчи, дерзкий юноша, – сказал старец. – Есть избранные сосуды. Давно ходило предсказание: сорок лучше ста, сорок одолеет сто. Если вы умеете читать, так знаете, что сорок – это М, а сто – это Р. Вот теперь и смекайте: М одолело Р, Михаил стал на место Романа.

Услышав, что речь идет о Михаиле, Анастасо подсела к паломнику и жадно стала слушать, боясь проронить слово.

– И ты, девица, интересуешься моею болтовней? – сказал старец и продолжал: – Так вот видите, все это случилось по предопределению, которое непреложно и которого изменить нельзя. Но есть во всяком деле и другая сторона, человеческая. Вы слыхали ли, что было вчера во дворце?

– Где же нам слышать!

– Тут нет ли царских евнухов? – шепотом спросил старец трактирщика.

– Нет, говори смело, не бойся.

– Вчера было во дворце заседание сановников, собрался, как водится, весь избранный синклит. Державный царь произносил речь, и только он начал, вдруг упал навзничь.

Старец замолчал, смотря, какое впечатление произвели его слова.

– Продолжай же, старец Тимофей! – послышалось со всех сторон.

– Нет, больше ничего не скажу, да больше ничего и не знаю.

Но просьбы публики заставили его удовлетворить их любопытство.

– Так вот, царь упал и, страшно сказать, изо рта его показалась пена, точно у покойника, лицо его стало совсем черное, он бился головой о пол, точно хотел расшибить головой мраморную плиту.

– Отчего же это могло случиться? – спросил юноша.

– Известно, отчего и всегда случается. Мне рассказывал об этом один воин, он служит в царской страже и стоял как раз за троном. Он видел собственными глазами, как над царем летал какой-то черный дух. Нет сомнения – это демон; демон вселился в великого самодержца. Это кара Божия, дети мои, за то, что он не дождался определенного ему времени…

– Вот тебе еще вина, – сказал трактирщик, желая развязать язык паломнику.

– Да, – сказал тот, выпив, – демон вселился в него за содеянное с царем Романом и ложем его.

– Что? – воскликнула Анастасо, забыв, что в присутствии мужчин не следовало говорить о таких вещах. – Я не понимаю, о чем ты говоришь. Какое ложе?

– Это я выразился возвышенно. Женщины ловят в свои сети молодых мужчин, они лукавы, злы и нетерпеливы и думают, что могут менять судьбу. Как Ева соблазнила Адама, так и она соблазнила его своими прелестями, несмотря на то, что ей пятьдесят лет и следовало бы забыть о любви, но женщина остается женщиной до могилы.

– Я не понимаю, о ком ты говоришь, – прервала его Анастасо.

– Замолчи, – закричал на нее отец и шепнул ей на ухо: – Он говорит о царице Зое.

– Он попался, – продолжал старец Тимофей, – как попадается рыбка в невод рыбака. Злой дух попутал его, и он совершил дурное дело, а зло влечет за собою зло, за прелюбодеянием следует убийство. Не стану распространяться о том, чего не знаю; но всем известно, что царь Роман был крепок телом. Не будем осуждать его; но когда я узнал, что приключилось вчера во дворце, я сейчас же сказал себе: демон вселился в него за содеянное с царем Романом и ложем его.

Все молчали от удивления, так как никто не знал до сих пор, каким образом новый самодержец вступил на престол. Потом все снова загалдели и стали на все лады толковать не совсем ясные слова паломника. Все повторяли: "Демон вселился в него за содеянное с царем Романом и ложем его".

Анастасо не знала, верить ей старику, или нет. Одного она не могла допустить, что Михаил убил прежнего царя, для этого он был слишком добр, слишком хорош. Но теперь ясно, почему он избегал ее в последнее время. Он не только женился на Зое из расчета, чтобы сесть на престол, как прежде думали, но он любил ее, он был ее любовником. Значит, не оставалось никакой надежды. С тех пор, как он так неожиданно превратился в всемогущего самодержца, она не могла мечтать, что он женится к ней; но, все-таки он мог продолжать встречаться с нею. Это было возможно. Ей кто-то рассказывал, что около ста лет тому назад царицей была Феофано, такая же, как она, дочь трактирщика; тем более он мог взять ее в любовницы. Да, если бы он не был в плену у Зои. Анастасо села в угол комнаты на ковер, который разостлали тут по случаю праздника, и ей хотелось заплакать, но она удержалась, боясь расспросов подгулявшей публики. Она закрыла лицо руками и не заметила, как рядом с ней на ковре оказался Руфини, приехавший в Константинополь по своим торговым делам. С тех пор он приходил каждый день в трактир и опять стал делать Анастасо предложения, которые считал для нее лестными. На этот раз он поговорил сам с Александром. Получив в задаток 10 золотых, отец поручился за успех, но просил подождать до Святой, так как считал грехом совершать подобные дела постом.

– Что ты закрыла свои прелестные очи, красавица? – обратился Руфини к Анастасо.

Девушка не отнимала рук от лица, но узнала, что с ней говорит генуэзский купец.

– Ты не весела, – продолжал он, не обращая внимания на ее молчание. – Поздравь меня, мне вчера повезло. Я продал товару на большую сумму и по хорошей цене, а купил ткани у этого несчастного Паламы так дешево, что наживу целое состояние, когда распродам эти ткани у себя в Генуе.

– Какое мне дело до этого? – спросила Анастасо.

– Теперь, может быть, и нет дела, а скоро будет. Чем больше будет денег у меня, тем больше будет и у тебя. Ты разве забыла о своем обещании посетить меня?

– Нет, не забыла.

Она очень хорошо знала, что он подразумевал под этим посещением, и она, действительно, хотя и не обещала прямо, но давала понять, что это может случиться. Ведь, положение ее было теперь совсем другое, чем когда являлся к ней Петр Иканат. Сначала она была девушкой, а потом имела защиту в Михаиле. Теперь же она беззащитна. Александр заметил, что с дочерью творится что-то неладное, и сейчас же угадал, в чем дело. Он предложил ей освободить ее от позора, но с тем, что и она окажет ему услугу. Анастасо согласилась; она знала, что если она родит ребенка, отец все равно убьет его, так лучше же было отделаться от него тогда, когда его не было еще в живых. Вот почему трактирщик с такою уверенностью взял задаток с Руфини. Но если до сих пор девушка медлила, старалась отодвинуть неприятную минуту, то сегодня она решилась. Она была в полном отчаянии, она не чувствовала себя в силах бороться с отцом; при других условиях она не посмотрела бы на вынужденное обещание, данное отцу, вынесла бы даже его побои. Но для чего же было бороться теперь, когда все кончено между нею и любимым человеком?

– А если ты не забыла, когда же, наконец, увижу я тебя в своем доме? – спросил купец, поглаживая девушку по плечу.

– Может быть, сегодня.

– Так пойдем сейчас, – сказал Руфини. – Солнце уже садится.

– Пойдем, – тихо ответила девушка и засмеялась деланным смехом.

Она позвала отца и начала шептаться с ним. Трактирщик одобрительно кивал головой. Затем он подошел к купцу и сказал ему вполголоса:

– Смотри, не забудь условия.

Руфини кивнул ему и вышел из трактира. За ним шла Анастасо.

– Смотрите, – сказал юноша, – она идет с Руфини и даже не закрыла лица.

– Есть ли существо греховнее женщины? – важно произнес старец Тимофей и сейчас же ушел, как бы не желая оставаться в доме, где живет столь презренная девица.

На другой день купец принес Александру 90 золотых. Трактирщик с жадностью схватил деньги и, пересчитав их, положил в мешочек.

– Не правда ли, она стоит сотню номизм? – спросил он Руфини.

– По красоте – да, – ответил тот, – но кровь в ней холодная.

С этого дня Анастасо не возвращалась уже в родительский дом.

XII

С первых же дней царствования Михаил убедился, что управлять государством не так просто, как это ему казалось прежде. До вступления на престол, он занимал должность асикрита, а потом был и придворным чином, но, благодаря своему исключительному положению, он ничем не занимался и не успел ознакомиться с делами. Плохо зная людей, управлявших приказами, и еще хуже законы, он часто чувствовал, что запутался как рыба в сети и выбраться из нее не может. На первых порах он хотел все делать сам: ежедневно принимал сановников, выслушивал их доклады, расспрашивал даже о таких делах, которые могли быть решены без него. Но от всего этого в его голове образовался какой-то туман, – один говорил ему одно, другой противоположное. Кому верить? С кем соглашаться? Царь соглашался иногда с тем и другим. Выходила невообразимая путаница: в один и тот же день издавались указы противоположного содержания.

Хуже всего было, когда дело шло о новых назначениях. Умер логофет дрома^[215]. Необходимо было назначить благонадежное лицо на этот ответственный пост. Логофет дрома принимал иностранных послов, руководил внешнею политикой, – надо было иметь человека опытного и умного. Но внезапно оказалось, что нет ни одного образованного и честного чиновника, достойного быть логофетом. Царю называли много лиц, но когда он начинал наводить справки о том или другом, выходило, что один – взяточник, другой – дурак, третий не знает, как писать к иностранным монархам. В отчаянии Михаил обратился за советом к брату. Тот объяснил царю, что если расспрашивать чиновников про своих сослуживцев, толку из этого выйти не может, потому что всякий старается очернить товарища, рассчитывая, не дадут ли места ему самому.

Тогда Михаил решил, что лучше иметь одного советника, чем советоваться со всеми. Ни к кому не питал он такого, доверия, как к брату Иоанну. Это был, по его мнению, умнейший человек и, притом, чрезвычайно опытный. Он жил при дворе все предыдущее царствование и успел в это время познакомиться со всеми государственными порядками. Он не станет брать взяток, потому что семейства у него нет и деньги ему ни к чему. Он не станет обманывать его, родного брата, а Михаил слышал еще до вступления на престол, что царю никогда никто не говорит правды. На основании всех этих соображений царь решил сделать брата своим помощником. Евнух был назначен препозитом^[216]. Он стоял во главе придворного ведомства и обязан был следить за опрятным содержанием дворцов, он был начальником всех царских спальников и евнухов женской половины, он же исполнял обязанности церемониарха. Таким образом, ведению его подлежал дворец, распоряжаться он имел право только внутри дворца. Но монаршее благоволение дало ему власть гораздо большую. Царь сделал его своим главным докладчиком: он просил Иоанна заниматься всеми делами, требующими царской резолюции. Заведующие приказами отправлялись предварительно к препозиту, хотя это и не было в порядке вещей, докладывали ему, а тот уже являлся к царю. Михаилу это было удобно, потому что брат всегда толково излагал дело и объяснял, как, по его мнению, следует поступить. Поэтому все дела представлялись в том свете, в каком желал представить их евнух, и царь всегда соглашался с ним. Это казалось Михаилу особенно удобным, – ему не приходилось ломать голову над разными мудреными вопросами.

Но едва ли подданные обширной империи были довольны таким образом правления. Во всяком случае очень доволен был сам евнух Иоанн. Его план удался как нельзя лучше. В самом деле, он разрешил неразрешимую загадку: как евнуху сделаться самодержцем ромеев? Когда он вспоминал о своей гениальной комбинации, он потирал руки от удовольствия и готов был заплясать. В самом деле, сам Одиссей не придумал бы ничего хитрее этого. Он познакомил Михаила с Зоей, чтобы она влюбилась в него, и она влюбилась. Он подсказал ей, что надо отделаться от Романа. Из всего этого естественно вышло, что Михаила возвели на престол. Он знал, что бесхарактерный Михаил попадет под его влияние. Михаил привык смотреть с уважением на старшего брата: евнух внушил ему, что думает исключительно о его благе, и в этом заключалась его сила.

Как только Иоанн убедился, что от него зависят назначения, что, не посоветовавшись с ним, царь никого не назначает, он начал торговать местами. Подобным порядкам никто не удивлялся, к ним все привыкли. Разница заключалась только в том, что в прежние времена власть была разделена между несколькими сановниками и платить приходилось разным лицам, теперь же торговля местами была сосредоточена в одних руках. Не довольствуясь раздачей мест в центральном управлении, Иоанн мечтал опутать своею сетью всю империю. Когда продажа мест дала ему возможность сколотить кругленький капитал, он взял на откуп сбор податей сначала в одной феме^[217], потом в другой, наконец, в трех сразу. Он вносил в казначейство сумму податей, которая должна была поступить с какой-нибудь провинции, и затем получал право взимать сборы в свою пользу. Операция эта давала ему изрядный доход, так какИоанн с своей стороны отдавал на откуп сбор податей по отдельным округам сборщикам податей и при этом брал с них надбавку против того, что требовало с него казначейство. От ловкости сборщиков зависело собрать с народа еще больше и положить кое-что в свой карман. В других провинциях евнух старался войти в какое-нибудь соглашение с начальствующими лицами. Евнух высчитывал, какой у него будет доход, если все 38 фем будут вносить свою лепту; он надеялся, что это время настанет и громадная сумма производила даже на него впечатление.

А он в минуты откровенности хвастался, что богаче его нет человека во всей вселенной. Люди, близко его знавшие, удивлялись, на что ему деньги, когда у него нет никаких расходов? Живет он во дворце, кормится с царского стола, с женщинами никаких сношений иметь не может. Но никто не знал, что у этого человека, считавшегося всеми бесстрастным, есть одна или даже две страсти, об одной, впрочем, имели некоторое понятие: он любил поесть. При этом он дорожил больше всего количеством, а не качеством, – съесть большую морскую рыбу или несколько фунтов бобов было для него шуткой. Обед, тот самый, который ел царь, казался ему недостаточным, и он всегда добавлял к нему три, четыре блюда. Чрезвычайного в этом ничего не было, – были и другие любители поесть, которые могли поспорить с Иоанном, например, Константин Мономах, имевший в этом отношении большую известность. Но Мономах любил поесть сам и других угостить; он устраивал пирушки, на которых ели и пили так много, что не скоро их забывали. Не так поступал Иоанн; он никогда никого не угощал, уверяя, что посторонние мешают ему есть.

Но была у него и другая страсть. Приблизительно раз в месяц запирался он в своих покоях и пил вино до пресыщения, пил обыкновенно сутки, а потом не предавался этому занятию несколько недель. Он уверял всех, что никогда не пьет, а потому отсылал вино, если ему его присылали, но он сам тайком покупал его через одного служителя, которому вполне доверялся и который действительно ни разу не выдал его. На это он не жалел денег, приобретая самое дорогое кипрское вино, и приказывал выливать все, что оставалось у него после каждой попойки. Но когда он ходил в гости, он отказывался от вина, как от презренного напитка, и всегда вспоминал, до какого позорного состояния вино довело Ноя. "Вот уж этим я не грешен", – всегда отвечал он на любезное предложение хозяина выпить. За это многие не любили его, так как считали, что он действительно не знает даже вкуса вина и стеснялись пить при нем.

Таков был человек, которому царь доверялся и которого считал самым честным и благородным из своих подданных. Надо, впрочем, отдать справедливость евнуху Иоанну: он отличался сильным характером и у него были правила, от которых он никогда не отступал. Такова было правило: не прощать того, чего можно не простить. Поэтому он никогда не прощал не только обиды, но даже малейшего намека, в котором слышалась ему обида. Когда он узнавал, что такому-то вырвали ноздри, казнили его, отрезали ему язык или руку, он радовался от души. "Творится правосудие", – говорил он, а правосудие он ставил выше всего.

Другое правило, которому он так же неуклонно следовал, гласило следующее: не отдавай денег, когда их можно не отдавать. Это правило имело две практические выгоды. Во-первых, Иоанн никогда ничего не покупал, кроме вина, а только сообщал, что ему нужна была бы такая-то вещь. Например, в обществе друзей и преданных ему людей он говорил со вздохом: "Мой конь становится стар, надо бы другого, а где купить, не знаю, да и денег нет". На другой же день на его конюшне появлялась лошадь и как раз той породы и масти, какой он хотел. Во-вторых, евнух никогда не подавал нищим. "Всякий может заработать себе кусок хлеба, – говорил он. – Раздавать милостыню – это значит поощрять бездельников".

Как только царь решил переложить бремя правления на брата, он почувствовал себя гораздо свободнее. Правда, и теперь приходилось ему принимать управляющих приказами и выслушивать их длинные речи, но нечего было обсуждать, – всякое дело было заранее обсуждено и решено евнухом, оставалось только подписывать. С легким сердцем писал он: "Верный во Христе Боге царь и самодержец ромеев Михаил", зная, что глупой или несправедливой бумаги брат не дал бы ему подписать.

Таким образом, он мог подумать о себе и о своем душевном спокойствии. А подумать об этом было необходимо. Несчастный царь Роман не оставлял его в покое; он являлся по ночам в самом страшном виде. После припадка, наделавшего так много шума в столице, Михаилу стало ясно, что в нем сидит демон. Злой дух заставил его поддаться чарам этой мерзкой женщины и совершить преступление. Михаил не верил, что при венчании на царство тяжкий грех был прощен ему, – тогда демон покинул бы его. Как же умереть с демоном в сердце? Это значит попасть в ад, обречь себя на вечное мучение. Но как избавиться от демона?

Он нашел советника для дел управления, надо было найти советника для души. Царь слышал, как и все в столице, о монахе Авксентии, которого народ не без причины считал святым. Он жил в Студийском монастыре, никто не помнил времени, когда он там поселился, и многие были уверены, что он никогда не умрет. Действительно, ему было уже 80 лет, а он постригся пятнадцатилетним юношей, следовательно, с тех пор прошло 65 лет. Он был известен строгою и богоугодною жизнью. Постом он довольствовался просфорой и водой, рыбу разрешал себе только по большим праздникам. Про него рассказывали, что он творит чудеса. По крайней мере, известно было, что когда юноша Николай лежал на одре смерти и врач отказывался спасти его, Авксентий исцелил его молитвой и возложением рук. Несколько раз братия Студийского монастыря предлагала ему быть игуменом, но он отказывался, потому что не желал заниматься житейскими делами и иметь какие-нибудь сношения со светскими властями. Поэтому когда царь пригласил его к себе, он не хотел идти, отговариваясь тем, что монаху не место во дворце и без нужды он не должен выходить из монастыря. Но когда Михаил дал ему понять, что он может сделать доброе дело, толкуя ему догматы вселенской церкви, наставляя его на путь истины, Авксентий согласился и явился во дворец. Он заметил, что царь обращается с ним как равный с равным, что это несчастный человек, которого что-то терзает, и с тех пор стал все чаще приходить. Монах был всегда желанным гостем; он просиживал с царем по нескольку часов и беседы эти действовали на царя благотворно.

Авксентий читал и объяснял ему св. Писание, рассказывал жития святых, из которых он многие помнил наизусть слово в слово. Он очень скоро передал Михаилу свой взгляд на земную жизнь, как на юдоль плача и скорби. Он поступил в монастырь после трагического случая, наложившего отпечаток на все его мировоззрение. В царствование императора Иоанна Цимисхия открыт был заговор против жизни царя. Вместе с другими был схвачен и отец Авксентия, Симеон, занимавший важную должность хранителя царской чернильницы. Подозрение на него пало потому, что он был хорошо знаком с главными заговорщиками, но сам он никакого участия в деле не принимал. Он клялся на суде, что всегда был верен своему царю, его пытали и он повторил то же самое. Несмотря на это, ему не поверили и казнили его вместе с другими виновниками заговора. Казнь совершенно невинного отца произвела сильное впечатление на пятнадцатилетнего Авксентия. Он решил, что на земле нет правосудия и не может его быть, есть только один праведный и нелицеприятный суд, это суд Божий, а потому нужно всю жизнь думать о страшном суде, дабы не быть поставленным ошую. Всякий человек – великий грешник, лучше жить одному, не вступая ни в какое общение с людьми.

Михаил находил, что Авксентий совершенно прав, и старался подражать ему, насколько это позволяло его положение. Четыре раза в неделю, когда служили обедню в св. Софии, царь непременно присутствовал в храме; в остальные дни он подолгу молился у себя в спальне перед любимым образом Христа Поручника, богато отделанным драгоценными каменьями. Посты он соблюдал очень строго, постился даже по средам и пятницам. Из жития святых он вывел заключение, что девство является необходимым условием совершенства. Авксентий советовал ему не только воздерживаться от плотского единения с женщиной, но и вообще избегать женщины, даже разговора с ней, как с существом нечистым, созданным для соблазна, и царь следовал этому благочестивому совету.

Он сознавал, однако, что для спасения мало личной набожности и богоугодной жизни, надо делать добрые дела, и он всей душой стремился к этому. Он богато одаривал церкви и монастыри; при малейшем намеке духовенства, что износились облачения или не хватает утвари, он посылал новые роскошные ризы, жертвовал священные сосуды из золота и серебра, не стесняясь деньгами. Не довольствуясь этим, он задумал построить монастырь и при нем великолепную церковь во имя Архистратига Михаила, так как, по его мнению, в столице не было ни одного храма, достойного великого святого, имя которого он носил. Царь был убежден, что, создав великолепнейшее святилище Архистратигу, он тем самым приобретет его заступничество. Архитектору было приказано не стесняться никакими денежными соображениями и строить храм таких же размеров, как св. София. Через несколько месяцев церковь была почти готова, оставалось только покрыть ее куполом; требовалась не малая сумма денег на покупку меди и золота, а потом и на сооружение иконостаса и прочего внутреннего убранства. Царь приказал евнуху Иоанну выдать сколько нужно, но тут оказалось, что выдавать нечего.

– Надо повременить с постройкой, – доложил препозит, – подождать, когда поступят какие-нибудь государственные сборы.

Царь опечалился.

– А если я умру, – сказал он, – и храм останется недостроенным, что тогда?

Видя, что Михаил в горе, Иоанн предложил ему простую и быструю меру. Стоит только продавать хлеб подороже, и тогда на эти деньги можно соорудить купол. Царь осведомился, не будет ли это обременительно для народа. Евнух ответил, что народ обязан помогать самодержцу.

С этого дня хлеб стали продавать на треть дороже против прежнего. Появилось много лишних денег; скоро был готов громадный купол и великолепный иконостас, золоченой резьбе которого не могли надивиться богомольцы. Царь ликовал, что ему удалось довести богоугодное дело до конца.

Но не все в столице радовались. Были семейства, которые и раньше жили впроголодь, а теперь им пришлось сократить на треть ежедневную порцию хлеба.

XIII

В теплую июльскую ночь на галерее, опершись о перила, стояла Анастасо. В такую ночь хочется мечтать, глядя на темно-синее небо, на блестящие звезды, на высокие кипарисы, бросавшие густую тень. Анастасо была уже не скромная бедная девушка, помогавшая отцу разливать вино, а гетера, наряженная в платье из шелка, на котором были вытканы золотом фантастические фигуры, на руках Анастасо висели браслеты, богато отделанные изумрудом, яхонтом, жемчугом.

– Все то же бесконечное небо, – думала она, – та же луна, так же горят звезды, а я не та. Сколько воды утекло, сколько изменилось за какие-нибудь шесть месяцев! Давно ли я была чиста и невинна, и чем я стала?

Действительно, с весны изменились все ее привычки, весь ее образ жизни. Руфини прожил с нею всего два месяца; она скоро надоела ему, потому что не отвечала на его ласки, – она не научилась еще притворяться. Он уехал и не счел возможным взять ее с собой: там ждала его жена. Впрочем он поступил с Анастасо благородно – на прощание подарил ей домик, доставшийся ему от одного неоплатного должника. По странной случайности, домик стоял рядом с тою лачугой, где провел молодость царь Михаил. В домике не было никакого убранства, но этим занялись сейчас же добрые люди; кто прислал ковры, кто – кровать, кто – кушетку и, таким образом, Анастасо очутилась скоро среди самой роскошной обстановки.

Еще одно обстоятельство изменило положение Анастасо. В июне умер от солнечного удара трактирщик Александр, и веселый трактир навсегда прекратил свое существование. Нельзя сказать, что Анастасо жалела об отце. Потеряв его, она стала богаче, потому что Александр постоянно выпрашивал у нее деньги, и когда она отказывала ему, бранился и бил ее. К тому же, он заставлял ее посещать трактир, и ей приходилось проводить вечера в пьяной компании. Положим, она привыкла к обществу людей, посещавших ее отца, но она не любила слушать их циничных речей. У нее самой за ужином нередко говорили о вещах, о которых не следовало бы говорить при женщине, но, все-таки употребляли приличные выражения. У нее собирались самые видные представители столичного общества. Приходил к ней логофет дрома, епарх города, заведующий казной, а мелкие приказные так и увивались за ней, но по большей части безуспешно добивались ее ласки.

Исключение сделала она только для Пселла, несмотря на то, что он был некрасив, даже сутуловат; все смеялись над его чересчур длинным согнутым носом и над маленькими глазами зеленого цвета, точно у кошки. Но зато он был очень ласков и обходителен, и, что самое важное, несмотря на маленький чин, его милостиво принимал император. Он прекрасно знал все, что делается во дворце, а это особенно интересовало Анастасо. Пселл не походил на сановников, проводивших ночи у Анастасо, считавших неприличным распространяться в разговорах с гетерой о царе. Пселл, напротив, никогда не скупился на слова, болтал много и ничего не скрывал из того, что знал. Гетера, надеялась, что этот маленький, но юркий чиновник поможет ей осуществить ее заветное желание.

Пселл с своей стороны дорожил связью с самою блестящею константинопольскою гетерой и, несмотря на свою скупость, время от времени жертвовал ей по несколько золотых. Во-первых, благосклонность Анастасо льстила его самолюбию; во-вторых, она передавала ему множество слухов и сплетен, живо интересовавших его.

А ему было чрезвычайно важно знать заблаговременно, кому будет дано то или иное назначение, в каких отношениях находятся между собою важнейшие сановники. Затем была еще одна причина, почему Пселл посещал Анастасо и старался быть для нее авторитетом. Вообще, он относился к женщинам с величайшим презрением, считая их существами злыми и слабоумными. Но он умел искусно скрывать свои истинные чувства, и если бы кто подслушал его задушевные беседы с Анастасо, конечно, подумал бы, что он большой ее поклонник. Дело в том, что гетера могла сослужить ему большую службу. Известно было, что его начальник, заведывавший императорскою канцелярией, без ума влюблен в Анастасо и готов сделать для нее все на свете. Пселл же очень хотел получить повышение; ему хотелось стать правителем какой-нибудь доходной провинции.

В эту июльскую ночь Анастасо стояла на галерее, освещенной луной, и мечтала о том же, о чем она мечтала почти каждый день. О, если бы еще раз, хоть один раз увидеться с ним! Может быть, сердце его не замерло окончательно, может быть, оно опять забьется, как в прежние времена. Разве порфира настолько меняет все человеческие чувства? Разве душа не остается той же? А что, если он опять будет пожираем тем же пламенем любви? Она бросит всех этих сановников, покупающих ее за деньги, она будет принадлежать ему одному. Она никого никогда не любила, кроме него; он всегда был ее царем, царем ее сердца. Только бы увидеться с ним, только бы припасть к его коленям, только бы поцеловать его пурпурную туфлю. Кто знает, может быть, он не забыл о ней, может быть, и он вспоминает о ней, может быть, как прежде, он жаждет ее ласки. Анастасо вздрогнула при этой мысли. Да, но потом, потом он полюбил другую… Может быть, все-таки он желает ее видеть, только не знает, где она, а этикет не позволяет ему разыскивать дочь трактирщика. Но если только ей удастся свидеться, о, тогда она не выпустит его, она очарует его такими чарами! Ведь, теперь она постигла искусство любви, теперь она умеет покорять мужчин. Только бы увидеться с ним, только бы раз обнять его…

Пока Анастасо мечтала на галерее, Пселл сидел у нее в комнате и тоже мечтал. Но мечты его были гораздо практичнее. Хорошо бы место протасикрита… Жалованье не Бог знает какое, но сколько возможностей! Ведь, от заведующего императорской канцелярией зависит составить документ так или иначе и дать его к подписанию. Разве царь читает всякую бумагу? А нередко люди за одно слово готовы заплатить кучу денег. Царь не может обходиться без протасикрита, он почти ежедневно во дворце, и при таких частых свиданиях чего нельзя сделать, лишь бы только был искусный язык? Ну, а на этот счет, слава Богу, искуснее его, Пселла, не найдется никого. Убедить в том, во что сам не веришь, это для него шутка. Но подумать, что так много зависит от совершенно необразованного создания, воспитанного грубым отцом, презренным трактирщиком, – подумать, что эта гетера, не знающая стыда, может доставить благополучие ему, ритору и философу… Такова сила дьявольской красоты, такова жажда наслаждений. Да, надо ее попросить, как это ни глупо, как это ни противно. Но она ушла зачем-то на галерею. Уж не ждет ли кого? Надо поговорить, пока они вдвоем.

Пселл вышел на галерею.

– Что же ты покинула меня, прелестнейшая из смертных, Анастасо, – начал он ласковым голосом, – и заставляешь пребывать в печальном одиночестве?

– Мне трудно говорить с тобой, – ответила гетера не без иронии. – Ты философ и мысли твои парят на небесах, я же вести ученого разговора не умею.

– Красота выше ума, ей все поклоняются, она умеет направить ум куда хочет.

– Ну, полно говорить льстивые слова, расскажи лучше, что нового.

Пселл знал очень хорошо, что интересует Анастасо, и, начав издалека, перешел, наконец, к отношениям, установившимся между царем и царицей. С жадностью слушала гетера, стараясь не упустить ни слова. Анастасо с удовольствием услышала, что Михаил совсем не интересуется Зоей и почти никогда не бывает на женской половине дворца. Но ее неприятно поразило сообщение, что царь предается аскетизму. Неужели этот пылкий человек вполне отделался от своей страсти? Неужели он не способен больше трепетать при виде красивой женщины? Все-таки, надо было попытаться, и она начала осторожно подходить к этому вопросу. Ведь, только для этого она пригласила Пселла, а других просила не приходить в этот вечер.

– Скажи, любезный Пселл, – начала она, потупившись, – царь принимает только важных людей или также простых смертных?

– Вообще говоря, у самодержца бывают, конечно, управляющие приказами, которым необходимо узнать, какой оборот дать тому или иному делу; но всякий имеет право просить быть принятым царем.

– И даже женщина?

Пселл несколько удивился, но по странному выражению лица своей собеседницы, по блеску ее глаз он понял, в чем дело. Он был догадлив и повел разговор в том тоне, какой желателен был Анастасо.

– Думаю, – ответил он, – такие случаи бывали, хотя реже. Когда у женщины какое-нибудь дело, она доверяет его отцу, мужу или брату.

– А если нет ни отца, ни мужа?

– Это обстоятельство особого рода, вызывающее на размышление. Несомненно, что всякий, кто бы он ни был, имеет право подавать прошение на высочайшее имя, и такое прошение принимается сановником, стоящим во главе приказа прошений, царю подаваемых. Но нужно, чтобы было о чем просить.

– Да нужно о чем-нибудь просить, – машинально повторила гетера, – о чем же?

– За этим дело не станет, просить можно о многом.

– Но все-таки, думаешь ли ты, что царь Михаил принял бы такую женщину?

– Какую?

– Например, известную своей порочной жизнью.

– Но, ведь, прежде всего, ему неизвестно, кто добродетелен, кто нет, и нет надобности раскрывать пред ним тайну.

Пселл замолчал и, подумав с минуту, вдруг сказал:

– Вот что, прелестная Анастасо: я понял, чего ты хочешь. Доверься мне я научу тебя, как быть, и все будет сделано по твоему желанию.

– А скоро? – спросила Анастасо; которой теперь казалось, что если это не будет завтра, то совсем не будет.

– За быстроту я поручиться не могу; думаю, пройдет месяц.

– Как, ждать целый месяц?

Пселл обиделся. Он соглашался устроить такое дело, а она еще недовольна.

– Ну, как знаешь, Анастасо, если ты не можешь подождать месяца, обратись к другому, тот, может быть, тебе все в один час сделает. А я отказываюсь…

Анастасо испугалась.

– Не отказывайся, милый Константин, – сказала она и поцеловала его, – у меня нет другого такого друга, как ты.

– Ну, хорошо.

– В вознаграждение за это, – сказала Анастасо, – прошу тебя поужинать, – я уже распорядилась.

Служанка внесла на серебряном блюде оливки и маслины, а также устрицы. Пселл попробовал всего и похвалил.

– Нигде не ешь с таким аппетитом, как у тебя, – сказал он. – Не знаю, происходит ли это оттого, что кушанья, подаваемые у тебя, особенно вкусны, или оттого, что приятно вкушать от яств, предложенных такою красавицей, как ты.

Затем подали жареного кабана и павлина вместе с его пестрым хвостом. Философ долго распространялся о красоте этой птицы, сравнивая ее внутренние качества, то есть вкус, с внешними, то есть прелестью разноцветного хвоста.

При этом Пселл, прилично выпив, изложил свою просьбу. Ему несколько совестно было просить о месте у гетеры, но вино окончательно успокоило его и без того гибкую совесть. Анастасо с удовольствием согласилась; она с своей стороны поручилась за успех. Протасикрит обещал быть у нее завтра, стоит быть только с ним полюбезнее; он еще недавно дал по ее просьбе тепленькое местечко одному юноше. Тем более он не откажет устроить Пселла, лично известного царю.

Анастасо осталась одна, что случалось довольно редко. Когда она засыпала, ей грезилось, что все удалось, он опять принадлежит ей и теперь уже навеки.

XIV

Если бы Анастасо знала, что творится в душе царя, она, не испрашивая аудиенции, отправилась бы во дворец. Дело в том, что на Михаила нападала минутами такая радость жизни, такая жажда наслаждения, что он не знал, как справиться с собой. Ему хотелось плясать, хохотать до упаду, бежать на улицу и принять участие в каком-нибудь народном празднике. Но все это было возможно прежде, а не теперь. Чтобы развлечься как-нибудь, он задавал пиры, но, вместо удовольствия, испытывал одну скуку. Он не мог позвать людей ему приятных, приглашались только все старшие придворные чины. А когда собирались эти важные сановники, они сидели, повесив носы, не смели раскрыть рта, пока царь сам не заговорит с своими гостями. Когда же, наконец, раскрывались сановные уста, из них ничего не выходило, кроме льстивых фраз, низкопоклонных выражений, давно ему надоевших. Хоть бы раз рассмешили как следует.

Не того жаждала душа Михаила. Ему казалось совершенно нелепым, что он живет затворником. Какая женщина посмела бы отказаться от его объятий? Какая не сочла бы это за великую честь? А, между тем, он не знает женщин. Единственная, которую он иногда видит, это Зоя. Но в ней нет ничего привлекательного, – это развратная старуха; ни за что не согласился бы он вступить с ней в прежние отношения.

Совершенно бессознательно, являлась ему красавица. Ему стыдно было сознаться в этом. Он просыпался с криком: "Прогоните ее!" Сны бывали так ярки, что он иногда сомневался, не было ли это действительностью. Но, что всего хуже, видение это преследовало его и днем.

Однажды пришел к нему брат Иоанн с докладом. Заметили какого-то странного нищего, неизвестно зачем бродившего вокруг дворца. Его схватили, допросили, даже пытали, но он ни в каких злых умыслах не сознается. Что с ним делать? Только царь может решать подобные дела.

Евнух ждал ответа, но царь, слушавший его очень рассеянно, вдруг спросил: "Кто эта красавица?"

Иоанн ничего не мог понять и молчал, – этикет не позволял ему сказать, что у царя, должно быть, галлюцинация. Михаил понял это сам и сказал брату:

– Иди, прикажи отпустить этого нищего, ведь, он мне ничего не сделал.

В иные минуты царь очень хорошо сознавал, что все это дьявольское наваждение, искушение, посылаемое ему свыше, что говорит в нем плоть, которую надо умерщвлять. Но по временам искушение становилось так сильно, что противостоять ему стоило нечеловеческих усилий.

В конце июля царь чувствовал себя особенно дурно. Как раз в это время ушел из Константинополя монах Авксентий и не было человека, который действовал бы на Михаила так успокоительно. Авксентий давно сгорал желанием поклониться Гробу Господню и несколько раз отпрашивался у царя, но тот привык видеть его ежедневно и упрашивал побыть еще с ним и не лишать его душеспасительных бесед, пока он не окреп духом. Монах уступал некоторое время просьбам самодержца, но в один прекрасный день объявил ему решительно, что уходит в Иерусалим, что царь не захочет лишить его высшего наслаждения, какое можно иметь на земле, помолиться в той Святой земле, по которой ступали божественные ноги Спасителя мира. Он стар, может умереть не сегодня-завтра, и если не осуществится его заветная мечта, ему нельзя будет спокойно умереть, и это будет на совести царя. После таких слов Михаил, конечно, не мог удерживать его долее. Авксентий ушел и царь почувствовал вокруг себя страшную пустоту. Он пробовал читать жития святых, но многие из них были написаны мудреным языком, так что он понимал не больше половины. Потом эти книги приобретали особенный интерес от толкования Авксентия, а без него они представлялись скучными.

Зачастую царь не знал, что ему делать. Никаких особенно важных дел не случилось с конца июня. Печенеги на Дунае и турки-сельджуки в Азии сидели смирно, никаких набегов не предпринимали; не было войны и, следовательно, нечем было интересоваться. В приказах тоже велось только обычное делопроизводство, обходившееся, без вмешательства монарха. Летом от жары нападала на всех апатия, почти никто из сановников не испрашивал аудиенций и, как нарочно, ни одна из соседних держав не присылала послов, – это, все-таки доставило бы некоторое развлечение.

Никогда прежде царь не ощущал такой скуки; он по целым часам слонялся по своим покоям, не зная, что делать. Он призывал в таких случаях брата Иоанна, но беседы с евнухом скоро надоели ему. Иоанн толковал постоянно о делах, рассказывал о запутанных процессах, приводил статьи из свода законов, в которых ничего нельзя было понять.

Почти каждую ночь являлась ему во сне женщина, все та же, красавица с черными волосами и большими черными глазами. Он не знал, видел ли он ее в действительности, но он так сроднился с этим видением, что чувствовал непреодолимое желание, чтобы оно обратилось в плоть и кровь. В одну ночь, когда она опять стояла у его изголовья и гладила его по щеке, его внезапно осенила мысль. Конечно, он знал ее, он видел ее, да, конечно, это она, это Анастасо. Как он мог забыть ее? Ведь, это самая прелестная девушка, которую он когда-либо видел, ведь, она любила его. Грешно любить женщину, но он любил ее. Хотелось бы посмотреть на нее, что с ней стало.

Несколько дней царь боролся сам с собою. С одной стороны, он страстно желал увидеть ее, услышать звук ее чарующего голоса; с другой стороны, он отказался раз навсегда от каких бы то ни было сношений с женщинами, к чему подвергать себя искушению? Но прежняя страсть взяла верх и мало-помалу он успел убедить себя, что если он разыщет Анастасо, это будет доброе дело; она, может быть, в бедности, нуждается в куске хлеба, надо помочь ей.

Но как разыскать ее? Поручить это дело брату Иоанну неудобно, придется сознаться ему в связи с дочерью трактирщика; если же и не сознаться прямо, он догадается. Если бы можно было, обратиться к какому-нибудь простому человеку, это было бы хорошо. Тот, пожалуй, не догадается, а если и догадается, во всяком случае, не расскажет придворным, не посмеет рассказать. Отправиться самому в трактир, совершенно немыслимо.

Царь решил сообщить брату только половину своей затеи. Он призвал евнуха и спросил, есть ли во дворце верный служитель, на случай, если б он захотел дать ему секретное поручение. Иоанн ответил, что такой человек есть и не раз уже оказывал ему разные услуги!

Он подумал, что царь желает отделаться тайно от кого-нибудь, кого не может и не хочет казнить явно, а потому просил его лучше довериться ему, если он замышляет важное дело.

Но Михаил отказался; ничего важного нет в том, что он задумал, это совершенный пустяк, о котором даже не стоит говорить.

– Не пугайся только наружности человека, о котором идет речь, – сказал Иоанн царю, – он уродлив, но ловок и очень аккуратно исполняет самые трудные поручения.

– Так пришли его завтра, – ответил Михаил, – перед обедом я буду, по обыкновению, сидеть в саду. Только смотри, чтобы никто не подсматривал и не подслушивал.

На следующий день царь сидел под кипарисом на золоченом кресле, которое выносили ему, когда он желал подышать свежим воздухом.

В назначенный час Михаил увидел, что со стороны дворца к нему подходит какой-то как будто знакомый человек. Царь сделал ему знак приблизиться, но когда тот пал на колени за несколько шагов до кресла, Михаил сразу узнал это зверское лицо с вырванными ноздрями.

То был Петр Иканат, высланный когда-то из столицы и им же возвращенный из ссылки в день коронации. Он не знал, конечно, что милует в числе других и этого мерзавца. Первым движением его было выгнать негодяя, оскорблявшего Анастасо, но он одумался. Не все ли равно, кто отыщет ее, он или другой; он тут, а где же взять другого? Может быть, он и не такой мерзавец, как кажется, ведь он действовал по поручению Руфини.

– Встань, – сказал царь, – и скажи, кто ты и зачем пришел?

– Великий царь, – ответил Иканат, – зовут меня Петром Иканатом, прислал меня брат твоей царственности Иоанн.

– Чем занимаешься ты?

– Служу во дворце твоей царственности. По большей части, мою полы, но иногда светлейший препозит посылает меня с разными поручениями.

– Умеешь ли ты хранить тайну?

– Испытай, державный царь, и ты убедишься, что я твой верный слуга.

– Я желал бы послать тебя к одной девушке, ты знаешь ее, к Анастасо…

Михаил потупился; он понял что сделал неловкость, давая понять, что помнит негодяя.

– Анастасо? Гетеру Анастасо я знаю, царь.

– Как смеешь ты? – закричал Михаил и сжал кулак, как будто собираясь ударить Иканата. – Гетеру! Неужели ты думаешь, собака, что твой царь может вступить в какие бы то ни было сношения с позорною женщиной? Я говорю о девушке стыдливой и невинной, о дочери трактирщика. Ты понял?

– Понял, великий царь. Прости, – проговорил Иканат едва слышно, бросившись на колени. Он страшно перепугался, ему показалось, что вот сейчас снимут с плеч его голову.

– Ну, так и быть, прощаю, но смотри, не употребляй неосторожных слов. Так вот найди Анастасо. Я никогда ее не видал, – сказал Михаил и покраснел при этом, – но мне много говорили о ней и я хочу что-нибудь сделать для нее. Ты знаешь, где она живет?

– Знаю, царь.

– Скажи ей, чтобы завтра, в среду, она пришла ко мне.

– Слушаю, державный царь.

– Смотри, никому не рассказывай об этом; если ты исполнишь исправно это поручение, получишь пять золотых. А теперь иди.

Петр Иканат еще раз поклонился до земли и, уходя, проворчал про себя: "Ты забыл, Михаил, как мы встретились с тобою в трактире! Я еще сказал, что, может быть, пригожусь тебе; и вот ты царь, а я ничтожный червь и, все-таки, ты нуждаешься во мне!".

Таким образом, хлопоты Пселла оказались лишними. Он ходил к царскому спальнику, семидесятилетнему Пафнутию, служившему еще при блаженной памяти царя Василия и затем при Романе, а потому хорошо знавшему все тонкости придворного этикета. Пафнутий рассказал, что всякое творилось во дворце, бывали и любовные интриги и женщины приходили; но что касается ныне царствующего Михаила, он подобными грязными делами, слава Богу, не занимается и примера не было. Затем, Пселл имел продолжительный разговор с евнухом Иоанном. Он намекал, что это, должно быть что-то политическое, может быть, какой-нибудь заговор. Евнух Иоанн поручил Пселлу подробнее разузнать, в чем дело, и привести эту женщину к нему; он не видел надобности устраивать ей свидание с царем, не выслушав ее предварительно. Таким образом, Пселл не добился ничего и помял, что ему всего лучше попросить аудиенцию у царя и навести его самого на мысль о свидании с Анастасо.

Во вторник вечером Пселл пришел с этими вестями к гетере. Каково же было его удивление, когда она рассказала ему о приглашении явиться во дворец.

– А я думала, что это ты устроил мне, – прибавила она, – и мысленно благодарила тебя.

"Экий я дурак, – подумал Пселл, – надо было сказать, что это благодаря моим хлопотам, она поверила бы, а теперь мне не видать места".

Но скоро он успокоился; оказалось, что Анастасо поступила благородно и, не дожидаясь его услуги, просила уже за него протасикрита; желанное место было обещано ему.

XV

В среду, 24 июня, два человека ждали с одинаковым трепетом, когда солнце начнет склоняться над горизонтом. Накануне царь посылал во второй раз к Анастасо с приказанием прийти в сумерки. Ему казалось, что в это время дня свидание их будет менее замечено и возбудит во дворце менее толков, чем если бы оно происходило при дневном свете.

Анастасо с утра занималась своим туалетом. Ее служительница и поверенная Екатерина вынула из сундуков весь гардероб. Обе женщины долго совещались, какое платье надеть, потому что гетера, в отличие от царя, не скрывала предстоящего свидания, а, напротив, хвасталась, что ее зовут во дворец. Наконец, остановились на белой тунике, которая больше всего шла к ее черным, как смоль, волосам. Анастасо примерила тунику, тщательно осмотрела, нет ли где пятна. В этих хлопотах прошло часа три, оставалось еще много времени. Она села обедать, но аппетит пропал от волнения. Она присела на кушетку и начала представлять себе, что будет говорить ей царь и что она будет отвечать ему.

Не меньше ее волновался царь Михаил. Он испытывал то же, что испытывает молодая девушка, идущая в первый раз на любовное свидание, одно обстоятельство больше всего смущало его. Что такое сказал этот подлый человек: гетера Анастасо! Неужели это правда? Сорвалось ли это так с языка презренного человека, везде видящего грязь, или, может быть, есть другая Анастасо, и та действительно гетера? Во всяком случае, было страшно, – присутствие продажной женщины осквернило бы дворец.

Михаил то и дело подходил к окну и посматривал на солнце; когда оно стало склоняться к западу, он почувствовал давно неиспытываемую радость. В это время блюститель императорской чернильницы прислал узнать, не соблаговолит ли державный царь принять его, так как желательно, чтобы он подписал как можно скорее одну важную бумагу, присланную протасикритом. Михаил ответил, что у него болит голова и он никого теперь принять не может; он боялся, что сановник при этом случае обратится с какою-нибудь просьбой и в его присутствии будет неловко пустить Анастасо.

Царь сидел на малом троне, на котором ему полагалось сидеть во время обыкновенных аудиенций, когда вошел старший кубикуларий Пафнутий и доложил:

– Великий царь, одна женщина, именуемая Анастасо, молит, чтобы царственность твоя…

Михаил не дал ему договорить:

– Введи эту женщину сюда, а сам удались.

Когда вошла Анастасо в белом платье с голыми руками и обнаженною шеей, царь был так поражен ее красотой, что встал с трона и хотел было идти к ней на встречу; он чуть не забыл этикета, но сейчас же опомнился и сел.

Анастасо бросилась на пол и прильнула к его колену. Она долго не отрывала губ, а царь был до того смущен, что смотрел на нее молча и даже не просил ее встать. Наконец, она встала сама и, потупив глаза, ждала, что царь скажет ей что-нибудь.

– Я рад, – сказал он, – что ты обратилась ко мне, и если возможно будет, я сделаю все для тебя. Изложи же мне свою просьбу.

Теперь Анастасо оказалась в затруднительном положении, – просьбы она никакой не заготовила, узнав, что царь сам желает ее видеть.

– Державный царь, – начала она, – прости великодушно. Я желала быть принятой тобой, но я не посмела бы тревожить тебя каким-нибудь пустым делом, а важных дел у меня быть не может.

– Не бойся, говори, что могу я сделать для тебя? Проси какого хочешь благодеяния.

– Царь, ты оказал мне уже величайшее благодеяние, ты разрешил мне прийти сюда, я жаждала увидеть твои ясные очи, услышать звук твоего чудного голоса…

"Не мои, а ее очи ясные, – подумал Михаил, – не мой голос чарует, а ее", – и почувствовал внезапно прилив такой нежности, что ему стоило большего труда не поцеловать Анастасо, как это ему хотелось сделать.

– Послушай, – сказал он, – забудь, что ты говоришь с царем, представь себе, что я равный тебе, что я тот прежний Михаил…

– Не могу осмелиться на это, – ответила Анастасо.

– Вот что, – прервал ее Михаил, – уйдем из этого пышного триклиния, – здесь принимаю я иностранных послов, здесь сижу в порфире и здесь я не могу, забыть ни на минуту, что я самодержец ромейский, а я хотел бы забыть это.

Гетера с удивлением взглянула на своего возлюбленного, достигшего теперь такой высоты и желающего опять стать простым смертным: глаза его блестели, все лицо было залито ярким румянцем. Царь встал и молча пошел в спальню; Анастасо шла за ним, не смея заговорить. Михаил сел и, указывая рукою на место возле себя, сказал:

– Садись, Анастасо, и будем говорить как прежде, будем опять друзьями. Скажи, что ты делаешь, здоров ли твой отец?

– Он умер.

– Я не знал; так ты живешь одна?

– Да.

– Довольно ли у тебя денег, чтобы жить?

– Я не нуждаюсь.

– Должно быть, отец оставил тебе хорошее наследство.

– Порядочное, – солгала Анастасо. Она чувствовала, что разговор принимает опасный оборот. Если царь догадается, чем она стала теперь, то сейчас же выгонит ее. Нужно было заговорить о другом.

– Каждое утро, когда я встаю, – поспешно заговорила она, не дожидаясь дальнейших вопросов, – я молюсь за тебя, – молюсь; да сохранит Господь Бог на многие лета державного царя Михаила, молюсь и вижу твой образ пред собою, как живой.

– А ты являлась мне не раз во сне; теперь я вижу, что на самом деле ты еще красивее.

Михаилу опять страстно хотелось обнять ее, но он снова удержался.

– Так ты не забыл меня, царь? – радостно воскликнула Анастасо. – А я была уверена, что ты видишь других женщин, знатных и красивых, что ты не думаешь больше о ничтожной Анастасо.

– Ты ошибаешься, я никогда не вижу никаких женщин, я избегаю их. Помыслы мои чисты, и я не оскверняю своего тела.

– Разве любить это значит осквернять тело?

– Да, плотская любовь греховна; она марает всякого, – беги ее, бойся ее, Анастасо.

Гетера заметила, что она совершила большую неловкость, наведя царя на подобные мысли. Пыл его как будто начал остывать, пожалуй, все пропало. Михаил молчал несколько минут. Анастасо не находила подходящей темы для разговора, но, она как бы нечаянно подвинулась ближе к царю и ее обнаженные руки касались его рук. Потухший было взгляд Михаила опять заблестел, на побледневших щеках снова начал появляться румянец.

– Ты любишь золотые вещи, царь? – спросила Анастасо.

– Люблю, когда они красиво сделаны.

– Посмотри мой браслет, находишь ли ты его красивым?

Михаил начал рассматривать браслет, надетый на левой руке Анастасо.

– Нет, не этот, посмотри этот, на правой руке.

Царь сидел слева от Анастасо и ему пришлось нагнуться в ее сторону. Давно уже не ощущал он прикосновения женского тела, и он задрожал так сильно, что гетера испугалась. "Как бы с ним не случилось припадка", – подумала она.

– Хорошо сделано это украшение, – с трудом проговорил Михаил. – Кто же подарил тебе его?

– Подарил еще покойник отец, – опять солгала Анастасо.

– Я тебе подарю лучше, – неожиданно для самого себя сказал царь.

– Подари, – ответила Анастасо, – я не буду расставаться с ним ни днем, ни ночью.

– Хорошо, подарю.

Царь весь горел, он хотел говорить, язык не повиновался ему, он хотел обнять ее, но руки не слушались.

– Хорошо, подарю, – опять повторил он, помолчав несколько минут.

Тогда Анастасо показалось, что наступила решительная минута; она опустилась на колени и начала страстно целовать его ноги. Михаил не выдержал, он поднял ее и посадил к себе на колени. Он не рассуждал больше, – жажда любви охватила все его существо.

– Ты помнишь, как хорошо было прежде, – лепетал он, – когда мы сидели вдвоем. Неужели это не может повториться?

– Отчего же не может?.. Милый Михаил… это зависит от тебя. Я была бы слишком счастлива.

Его жгли ее поцелуи, он забыл о своей решимости никогда не приближаться ни к одной женщине, как вдруг вспомнил страшные слова Петра Иканата. Он оттолкнул Анастасо и отошел в сторону, тяжело дыша. Гетера смотрела на него с удивлением, она не могла понять, что с ним.

– Послушай, Анастасо, – сказал царь, не глядя на нее, – одна мысль мучит меня и не дает мне покоя. С тех пор, как мы расстались с тобой могло случиться многое. Скажи, правда ли это, правда ли, что другие ласкали тебя?

Анастасо хотелось солгать, но она не смогла этого сделать. Лучше сознаться ему, – он такой добрый, он простит.

– Правда, другие ласкали меня, но я никогда никого не ласкала. Я люблю тебя одного, Михаил.

Она бросилась к нему, забыв, что он царь. Он смотрел на нее, но уже не прежним страстным взглядом, казалось, страстное волнение исчезло; он хотел что-то сказать, но не находил слов. Тогда Анастасо обхватила его за талию и сжала его в своих объятиях. Но Михаил высвободился из них и закричал:

– Ты гетера, отойди!

Анастасо растерялась, для нее гетера не было страшным словом.

– Отойди! – закричал он еще раз, – помни, царь ромейский не может иметь ничего общего с блудницей!

Крик этот услышал старший кубикуларий, сидевший по соседству с царскою спальней. Предчувствуя что-то недоброе, он не ожидая зова бросился в спальню. Царь лежал на полу и бился в страшном припадке. Анастасо стояла возле него; она хотела помочь ему и не знала, что делать. Вместо помощи, она зарыдала. Кубикуларий был возмущен присутствием этой женщины.

– Уходи скорее, – сказал он.

– Разреши мне остаться, – просила Анастасо, – я могу быть полезна.

– Остаться? Не забывай, что ты презреннейшая из женщин, не место тебе во дворце великого самодержца.

Он взял за руку Анастасо и вывел ее из комнаты.

Несколько дней после этого гетера предавалась отчаянью. Теперь все пропало.

В тот же вечер поползли сплетни по дворцу. Кубикуларий передавал то, что он видел собственными глазами. Выходило, что царьпросто лицемер. Он старается казаться набожным, добродетельным, даже аскетом и вдруг такое… Гетера в царской спальне! Будь это еще другая женщина, а то Анастасо, которую знает вся столица. Нашлись наивные люди, которые спрашивали, не была ли она у царя по какому-нибудь делу. Но, во-первых, у гетеры никаких дел не может быть; во-вторых, когда у женщины является какая-нибудь тяжба, или другое дело, то она поручает его мужчине; наконец, нашли след, ясно указывающий, что тут происходило. На кушетке в царской спальне оказался золотой браслет, какие носят женщины. Один из служителей взял его себе и не знает, как быть. Его могут заподозрить в воровстве, но нельзя же отдать его царю. Это напомнит о том, о чем надо позабыть.

Благодаря придворным, о приключении во дворце скоро узнал весь город. От этого выиграла Анастасо. Известность ее возросла, все интересовались гетерой, сумевшей завлечь самого царя. Но император Михаил значительно проиграл в общественном мнении. Какое же он имеет право так строго судить своих подданных, бранить их за малейшее отступление от правил нравственности, карать за внебрачное сожительство, когда он сам позволяет себе вводить во дворец развратную женщину? Можно уважать аскета, но можно ли уважать лицемера, прикидывающегося аскетом?

XVI

На следующий день царь Михаил был в самом мрачном расположении духа. Он размышлял обо всем случившемся и чем больше думал, тем становилось яснее, что его искушал дьявол. Ему было невообразимо тяжело при мысли, что он поддался искушению; хорошо еще, что, в конце концов, он устоял. Бог спас его, наслав на него болезнь. Факт этот имел несомненно еще другое значение. Припадки продолжаются, и это доказывает, что он не исцелился еще душой. Надо бороться, надо искупить грех. Теперь к старому греху прибавился еще новый, ибо, как ни толкуй, это грех. В житиях святых он не раз читал о подобных искушениях, злой дух всегда борется с Богом. Но святые не поддавались искушению, в них было довольно силы, чтобы победить лукавого. А он все еще так слаб. Обнимать женщину – это великий грех, да еще – гетеру. Если идти по этому пути, попадешь прямо в ад. Надо спастись во что бы то ни стало, надо искупить новый грех.

Прежде всего, царь сделал богатое пожертвование в Афонскую лавру, братия которой славилась своею строгою, богоугодною жизнью; он послал облачение игумену и нескольким священникам, да, кроме того, чашу из чистого золота и денег. Наступал Успенский пост, и царь решил провести его в особенно строгой молитве и покаянии. Он отправился в Солунь поклониться мощам св. Дмитрия Солунского и просить у него исцеления души и тела. Известно было, что этот угодник творит чудеса и исцелил уже не одного больного, которого врачи считали неизлечимым. Царь пробыл в Солуне весь пост, в это время припадки с ним не повторялись, и он вернулся в столицу с тайною надеждой, что св. Дмитрий изгнал из него болезнь навсегда. Но тут сообщили ему новость, которая сильно его потрясла.

После бурной сцены между Михаилом и Зоей, происшедшей на Святой, царица жила на своей половине в полнейшем уединении, не имея никаких сношений с царем. Зоя не принадлежала к тем женщинам, которые способны долго любить без надежды на взаимность. Она действительно любила Михаила, но когда он нанес ей оскорбление, страсть сменилась ненавистью. Она ненавидела его теперь так же, как ненавидела прежде своего первого супруга Романа. В беседах с патрикией Евстратией она выражалась о нем очень резко. Что это за царь, это даже не мужчина, это евнух на престоле. Евстратия разделяла ненависть своей госпожи. Она соболезновала и утешала, но, все-таки, скучно было проводить с ней целые дни. Приготовление ароматов занимало много времени, но, тем не менее недоставало чего-то.

С удовольствием узнала она, что царь удаляется из столицы. Нельзя ли воспользоваться этим и осуществить заветное желание? А заветным желанием ее было увидеться с Константином Мономахом. Михаил сделал его императорским казначеем, и всякий раз, когда Зоя требовала денег, к ней присылали Мономаха. Но свидания эти никогда не происходили наедине, при них почти всегда присутствовал брат царя Иоанн, а если он не приходил, во всяком случае, должна была быть патрикия Евстратия и другие придворные. Однако, достаточно было увидеть Константина Мономаха, чтобы плениться его красотою; не даром же его сравнивали с Ахиллом. Зоя с первого же взгляда воспылала к нему страстью, и чем труднее казалось удовлетворить ее, тем больше она разгоралась. Она не делала до сих пор никаких серьезных шагов, потому что боялась Михаила. Он объявил ей через брата самым оскорбительным для нее образом, что не потерпит во дворце распутства. Он царь и все может сделать: он может насильно постричь ее, сослать на какой-нибудь пустынный остров, пожалуй, даже казнить. Кто в силах помешать ему? Сам по себе царь не был бы так страшен, если бы не брат его Иоанн. Известно, что у него повсюду шпионы, он умеет узнавать самые секретные дела. Михаил, может быть, ничего не узнал бы, но евнух… Царь уехал, это, во всяком случае, хорошо; сановники трусы и присутствие во дворце монарха нагоняет на них страх. Но остается евнух… Надо найти человека более ловкого, чем он сам, который сумел бы провести даже его. Зоя долго думала, кто мог бы ей устроить все это, и, наконец, нашла. Пселл хитрее всякого хитреца, он способен надуть самого опытного плута; пусть он возьмется за это дело.

Пселл был единственный мужчина, которому разрешалось посещать гинекей для развлечения, безо всякого дела. Несмотря на юные годы, он написал уже философский трактат, принесший ему известность. В сочинении этом не было ни одной оригинальной мысли, оно представляло выписки из новоплатоника Прокла, но этого никто не заметил, и Пселла стали звать знаменитым философом. Царь думал, что возвышенный разговор философа может быть полезен Зое, и потому ей позволено было звать к себе Пселла, когда вздумается. Нередко пользовалась она своим правом, потому что знаменитый философ был единственный человек, сообщавший ей городские новости. Пселл очень дорожил этою привилегией, он надеялся даже, что из этого может что-нибудь выйти. Хотя Михаил был гораздо моложе своей супруги и нельзя было ожидать, что он умрет раньше ее, тем не менее, она была истинною царицей, последним отпрыском славного македонского дома. Поэтому Пселл всячески старался понравиться царице, он писал ей напыщенные панегирики и хвалил ее красоту, доброту и тысячу других добродетелей. Однако, беседа с ним, видимо, нравилась ей, но на этом все и заканчивалось. И вот в откровенную минуту она созналась ему, что Константин Мономах произвел на нее сильное впечатление. От досады философ чуть было не начал бранить Мономаха, но поостерегся, зная чувствительность женского сердца. С этой минуты в душе его закипела злоба на счастливого соперника.

Вскоре после этого случилось обстоятельство, еще более возбудившее Пселла против Мономаха. Философ написал длинную похвальную речь и преподнес ее царю, расхвалив его до небес; он в конце намекал, что ученые, составляющие славу государства, живут очень бедно, часто нуждаются в куске хлеба, и что прежние монархи щедро вознаграждали людей пауки за их труды. Царь понял намек и, узнав, что Пселл нанимает небольшое помещение у одного купца и желал бы иметь свой дом, обещал подарить ему таковой, если в его казне найдутся лишние деньги. Он спросил об этом заведующего императорскою казной Мономаха и тот посоветовал царю не делать такого щедрого подарка, в его казне остается совсем немного денег, так как на постройку церкви св. Михаила истрачена большая сумма.

Как только царь отбыл в Солунь, Зоя пригласила к себе Пселла и сообщила ему, что желает повидаться с Мономахом; но так как она имеет к нему секретное дело, то при свидании этом не должен никто присутствовать. Зоя обещала ему богатую награду, если он устроит это так, что евнух Иоанн ничего не узнает. На этот раз Пселл не спросил даже, какая будет награда. Он чувствовал, что представляется возможность подставить ножку своему приятелю Мономаху. Тот действительно считал философа своим приятелем с тех пор, как они встретились на пирушке у Анастасо, и Пселл как бы нечаянно стал расхваливать гетере необыкновенные способности Мономаха.

Прежде всего, надо было убедить патрикию Евстратию, не соглашавшуюся на столь рискованное дело. Когда Зоя намекнула ей о своем плане, она стала умолять царицу не нарушать приличия столь явно. Евнух Иоанн строжайше приказал ей блюсти нравственность царицы и грозил, что она сейчас же будет лишена места и выслана из столицы, если только обнаружится, что она потворствует чему-нибудь непристойному. Кроме того, она, по своим воззрениям на жизнь и нравственность не сочувствовала подобным проделкам. Евстратия, жена патрикия Критовула, овдовела после пяти лет замужества, когда ей было всего двадцать лет. С тех пор прошло почти четверть века и она ни разу не изменила памяти мужа. Она вообще не любила мужчин, находя их грубыми, думающими только о животных наслаждениях. Единственный мужчина, которого она исключала из числа этих не симпатичных существ, это Пселл. Он сумел найти чувствительные струнки ее души и постоянно играл на них. Патрикия Евстратия хвасталась тем, что несмотря на свою красоту, а она была действительно красива, – она сумела остаться чистой и невинной. Пселл рассказал ей историю Пенелопы и указывал на то, что это идеал женщины. Он хвалил ее нежную, белую кожу и удивлялся, как могла патрикия не поддаться искушению. Он прикидывался таким целомудренным, с таким ужасом говорил о всякой безнравственности, что Евстратия была уверена, что он сам невинен. Она собиралась выдать за него свою племянницу – сироту.

Поэтому Пселлу не трудно было убедить Евстратию в чем угодно. Переговоры его и на этот раз были удачны как всегда. Он очень долго, запутанно доказывал ей, что первая и главная обязанность подданного угождать царям, далее, что не следует осуждать ближнего. Нет надобности предполагать, что у царицы непременно дурные намерения, ведь, может быть, она желает сделать что-нибудь хорошее. Разве свидание между мужчиной и женщиной должно быть непременно любовным? Разве не беседует он наедине с нею, Евстратией, не имея, однако, в голове никаких преступных мыслей? Наконец, он обещал ей придать всему делу такой оборот, что и она, и царица окажутся невинными. Патрикия, убежденная красноречием молодого философа, решилась не мешать Зое и делать вид, что ничего не видит.

Оставалось только известить Константина Мономаха. Пселл отправился к нему и сообщил, что царица, как ему точно известно из достоверного источника, пылает к нему самою страстною любовью.

– Не пренебрегай этим, – сказал философ, – говорю тебе, как приятель приятелю: она не очень молода, это правда, но она царица.

– Было бы безумием отнестись с пренебрежением к державной Зое, – ответил Мономах.

– Но ты понимаешь, продолжал Пселл, – что по свойственной женщинам стыдливости она не решается назначить тебе свидания, ты должен добиться этого сам, как бы помимо ее воли.

Мономах находил, однако, что это невозможно.

– Можно влезть ночью в дом красавицы, – говорил он, – и я это делал, но нельзя врываться во дворец.

– Все можно – ответил Пселл, – когда умеешь умно обставить дело. Хочешь, я помогу тебе? Хотя я и ничтожный чиновник, но у меня много знакомых среди придворных служителей. Доверься мне.

Мономах имел неосторожность довериться своему приятелю Пселлу.

В ночь на 2 августа императорский казначей стоял у маленькой дверцы в задней части дворца. Было совсем темно. Вдруг кто-то взял Мономаха за руку и незнакомый голос сказал: "Иди за мной!" Мономах повиновался, хотя ему было жутко, он понятия не имел о том, кто его ведет, в темноте нельзя было даже различить, мужчина это или женщина. "А вдруг это западня?" – подумал он. Его провожатый, очевидно, очень хорошо знал дворец, он ощупью пробирался по каким-то, должно быть, потайным ходам; в некоторых местах было так низко, что приходилось нагибать голову. Потом стали взбираться по лестнице. Потом он, наконец, остановился.

– Перед тобой занавес, – сказал он, – отдерни его и ты попадешь, куда нужно.

– А как же я выйду отсюда? – спросил Мономах.

– Стань опять на это же место и скажи: "Иду", – и я провожу тебя.

Мономах отдернул занавес и очутился в спальне царицы, слабо освещенной одной свечой.

Зоя сделала вид, что она удивлена и оскорблена, и вскрикнула, – впрочем, не слишком громко. Мономах бросился на колени и стал умолять простить его дерзость. Прощение ему было дано и все прошло гладко.

На другой же день Петр Иканат имел таинственный разговор с евнухом Иоанном. Он сообщил ему, что во дворце творится что-то странное; он видел собственными глазами, как ночью в спальню царицы пробирался какой-то человек. Кто это, он не знает, но может поклясться, что кто-то был.

Действительно, он ошибиться не мог, потому что это и был тот самый незнакомец, который проводил Мономаха во дворец. Уговорил его сделать это Пселл, пообещавший ему несколько золотых. Сперва Иканат отказывался и согласился только тогда, когда Пселл доказал ему, что он ничем не рискует. Он знает все ходы во дворце, ему, Иоанн доверил ключи от дверей, следовательно, провести кого-нибудь во дворец так, чтобы не попасться на глаза страже, ему ничего не стоит. Затем он донесет об этом Иоанну и, конечно, получит и от него награду за раскрытие злоупотребления. Петр Иканат согласился, хотя и не знал, кого собственно он проведет к Зое, Пселл не счел нужным посвящать его в эту тайну.

Через педелю, было назначено новое свидание, состоявшееся таким же образом, как и первое. Евнух Иоанн спал, когда к нему пришел Иканат и разбудил его.

– Если хочешь убедиться сам, – сказал он, – встань и подойди к покоям Зои.

Бесстрастному евнуху разрешено было занимать комнаты, прилегавшие к гинекею. Он тихо прокрался к занавеси, отделявшей спальню царицы от залы, и осторожно просунул голову.

Как только вернулся из Солуни царь, Иоанн сообщил ему о том, что произошло во дворце в его отсутствие. Михаил был взбешен. К чему же существует толпа евнухов? Куда смотрела Евстратия? Как же можно было допустить до этого? Надо строго наказать виновных. Подобного безобразия он терпеть не может. Если об этом узнают в городе, будут винить его: он – муж, он обязан следить за поведением жены, не позволять ей безнравственных поступков. Она не умеет держать себя как подобает царице, пусть в таком случае, удалится в монастырь. Иоанн старался успокоить его. Надо прежде всего произвести расследование: кто виноват Мономах, или Зоя. Не мешает пощадить последнюю, ее любит народ, он называет ее своею матушкой и родною царицей; в том случае, если с ней будет поступлено слишком строго, легко может вспыхнуть восстание.

Царь согласился. Началось расследование. На Михаила вдруг нашло сомнение, не взвел ли Иоанн напраслину на Зою? Тогда евнух сообщил, что во дворце есть еще человек, который может подтвердить этот печальный факт.

Когда вошел Петр Иканат, царь поморщился. Всегда, когда замешан этот человек, случается какая-нибудь мерзость. Иканат поцеловал крест и евангелие и рассказал, что знал. После этого не могло быть никаких сомнений. Оставалось допросить самого Константина Мономаха. Он не отрицал, что был два раза во дворце в ночное время. На вопрос, звала ли его царица, он ответил категорически, что нет, не звала, он сам по собственной инициативе решился на дерзкое дело. Этого было достаточно.

Таким образом, оказалось, что царица подверглась искушению Мономаха. Она виновата только в том, что не устояла по свойственной женщинам слабости. Поэтому покарать нужно было, прежде всего, сановника. У него конфисковали имущество, а самого его сослали на остров Митилену. Зое сделано было строжайшее внушение, что если еще раз повторится что-нибудь подобное, она будет немедленно заточена в монастырь. Царица долго и горько плакала, жалуясь на судьбу, так беспощадно отнимающую у нее любимых людей. Но она не переставала мечтать, как бы вернуть из ссылки красавца Мономаха.

Патрикия Евстратия отделалась легким замечанием. Ей следовало выгнать сейчас же дерзкого сановника. Но так как было удостоверено, что не было предварительного уговора между Зоей и Мономахом и, к тому же, Евстратия никакого участия не принимала, ее не лишили места. После этого она уверовала еще более в великий ум Пселла и предложила ему в жены свою племянницу. Но тот отказался, находя, что у нее мало приданого.

Вполне доволен остался всем происшедшим один. Пселл: он отомстил. Наказана и царица за то, что не выбрала его.

XVII

Прошло шесть лет.

Перед царем Михаилом лежала толстая рукопись, украшенная рисунками и переплетенная в богатый серебряный переплет. Он читал слово Григория Богослова. Он закончил читать и стал размышлять о ничтожестве человека пред Богом, о бренности и о греховности земного существования… Жизнь коротка, надо постоянно думать о смерти, надо предстать пред Вечным Судьею по возможности чистым, надо непрестанно иметь пред глазами свои грехи, надо оплакивать их, делать добрые дела.

За эти шесть лет царь очень изменился. Он похудел, со щек исчез румянец, прельщавший некогда Зою. В волосах и бороде появилась седина, несмотря на то, что ему только что минуло тридцать лет. Но еще больше изменился он внутренне, он как будто умер для всего земного, ежедневно думал о смерти; государственные дела нисколько не волновали его, он и их причислял к суете сует. Он пристрастился к чтению отцов церкви, его любимыми собеседниками стали: Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст. С придворными он говорил не охотно, он принимал по необходимости сановников, когда они настоятельно требовали этого, но сам никогда не приглашал их.

Когда он вспоминал о своей прошлой жизни, она представлялась ему смешной и нелепой. Не глупо ли было мечтать о престоле, когда все мы, цари и нищие, одинаково умрем? Богачу труднее попасть в царство небесное, чем бедному. Прежде всего, надо душу спасать, а не думать о теле. Между тем, он совершил то, что может сделать только безумец, он соблазнился женщиной и потом убил ее мужа. Несмотря на то, что это было давно, Михаил не мог вспоминать о преступлении без содрогания. Да, это два великие греха. Очевидно, в этой женщине сидел демон, очевидно, его искушал лукавый, но не надо было поддаваться искушению, грех – следовать дьяволу и его советам. Бог наслал на него злого духа, чтобы испытать его, и он оказался великим грешником. Он пал и после этого вся жизнь его должна быть искуплением греха.

Он старался делать добро, но старания его не увенчались успехом. Три события, случившиеся в этом году ясно показали царю, что все недовольны его царствованием.

Осенью печенеги перешли через Дунай. Начальник придунайских городов прислал в столицу вестовщиков, сообщивших, что империи грозит серьезная опасность. Этот дикий скиоский народ поднялся в огромном количестве; это настоящее переселение, они идут со своими женами и детьми, со всем домашним скарбом. Необходимо остановить это движение, а то они заполнят империю. При этом известии все перепугались. Евнух Иоанн советовал царю принять меры как можно скорее, с чем тот и согласился. Стали набирать войско и вместе с норманнской дружиной и наемным армянским корпусом удалось снарядить пять тысяч воинов. Но солдаты сами по себе не могут одержать победы, если во главе их не стоит опытный и способный главнокомандующий, кому же доверить начальство над войском? Для решения этого вопроса царь созвал совет; все единогласно указывали на Манака, он одержал уже две блестящие победы, одну в Сицилии, другую около Едессы. Он доказал на деле свою талантливость; кроме того, он пользуется большою популярностью в войске. Царь не имел ничего против назначения Манака; но по окончании совета брат Иоанн просил выслушать его и стал доказывать, что, назначив этого полководца, он может погубить империю. Дело заключается в том, что как раз накануне у евнуха произошло столкновение с Манаком. Они говорили о некоторых предполагавшихся новых назначениях. Манак не соглашался с Иоанном, он был вспыльчив и наговорил евнуху грубостей, а в конце разговора назвал его лукавым советником царя и, закричав: "Ты думаешь исключительно о своем благе, а не о благе государства!" вышел из комнаты, даже не поклонившись брату царя. Такое оскорбление не могло оставаться без наказания, и хотя евнух отлично знал, что нет полководца храбрее и способнее Манака он отговорил царя сделать его главнокомандующим и посоветовал ему назначить на столь ответственный пост Константина Кавасилу, который до тех пор ничем не отличился, если не считать отличием его необыкновенное уменье играть в кости.

Результат был самый плачевный. По незнакомству с местностью и самыми элементарными правилами стратегии, Кавасила попал в засаду около Ловчи. Печенеги окружили его со всех сторон: из пяти тысяч половина была перебита, часть уведена в плен и только около тысячи человек удалось спастись бегством. Сам главнокомандующий бежал с поля битвы. После этого поражения немыслимо было продолжать войну. Печенегам предложили огромный выкуп, лишь бы они согласились заключить мир, и были рады, когда они приняли эти условия.

Несчастная битва под Ловчей произвела удручающее впечатление на столичное население; особенно на самого царя. Очевидно Бог наказал его за грехи. Он не захотел даровать ему победу.

Через месяц после этого пришло в столицу еще другое, не менее печальное известие. Крестьяне села Ацикоми во Фракисийской феме отказались платить подати, напали на практора^[218] и убили его. Царю донесли об этом, но почему произошло столь печальное событие, никто не знал. Вызвали судью Фракисийской фемы Пселла и от него ждали разъяснения.

Пселл уже несколько лет жил в провинции. Он был назначен судьей, благодаря протекции Анастасо, и хотя по табели о рангах его новое место не было выше прежнего занятия, но должность судьи была гораздо прибыльнее. Он не только судил, но и заведывал также всею гражданскою частью, ему были подчинены сборщики податей и представлялось много случаев собрать кое-что в свою пользу. Когда царь узнал о желании Пселла, он с удовольствием назначил его. "Кто, – думал он, – будет судить правильнее, относиться к народу гуманнее, как не молодой ученый, изучающий Платона и Аристотеля?" И вдруг оказалось, что в его управление взбунтовался народ. Злые языки, еще ничего не зная, утверждали, что, должно быть, убитый практор занимался вымогательством и, вероятно, не без ведома судьи.

Как только судно, привезшее Пселла, пристало к дворцовой пристани, прислан был служитель, потребовавший судью к царю. Наскоро переодевшись, Пселл явился в триклиний, где его ожидал Михаил, в первый раз в жизни философ трепетал в ожидании аудиенции.

Царь встретил его сурово.

– Что приключилось во вверенной тебе феме? – спросил он. – Здесь все думают, что ты виноват.

– Державный царь, конечно, я виноват, но не в том, в чем думают: я виноват, что взял к себе такого чиновника, каким оказался убитый Никифор Кенхри.

– Расскажи по порядку, как было дело, не утаивай ничего и не лукавь.

– Буду говорить перед тобой, как пред Богом. Ты помнишь, великий царь, что по указу твоей царственности, состоявшемуся около полугода тому назад, повелено увеличить поземельную подать на четверть.

– Да, знаю, – сказал царь и задумался. – Мне необходимо восстановить храм св. Дмитрия в Солуни. Это великий угодник, а если бы ты видел, в каком положении находится его святилище, ты ужаснулся бы: купол обрушился, служат под открытым небом, дождь заливает алтарь, где приносится бескровная жертва. Кроме того, я хочу построить монастырь целителю Пантелеймону, такую обитель, которая по красоте и величию превосходила бы все теперешние постройки. На это требуется много денег; брат предложил мне увеличить подати; он говорит, что это не будет обременительно для народа, казна моя пуста и при настоящем ее положении невозможно осуществить задуманного мной богоугодного дела.

– Прости, державный царь, если я скажу тебе откровенно, я так предан тебе, что считаю обязанностью предостерегать тебя… – Пселл помедлил, он не решался, представлялся удобный случай поколебать доверие царя к евнуху, но вдруг он не поверит и рассердится?

Заметив колебание Пселла, царь попросил его говорить всю правду.

– Столичные жители, – начал Пселл, – не всегда хорошо знают условия деревенской жизни и легко могут заблуждаться и ввести в заблуждение самодержца. Как можно утверждать, что четверть незначительная и необременительная надбавка? Это может показаться здесь, где не привыкли считать деньги, но крестьянин не скоро заработает лишние деньги и для него тяжело, даже часто невозможно заплатить несколько золотых. Ведь из-за этого и произошел бунт. Практор Кенхри явился в селение Ацикоми и потребовал с каждого крестьянина больше того, что они привыкли вносить ежегодно. Поселяне подумали, что это простое вымогательство со стороны сборщика; он прочел им указ твоей царственности, но они не поверили. Читать они сами не умеют и справедливо полагают, что чиновник может прочесть им то, чего на бумаге не написано. Я должен, к крайнему прискорбию, прибавить, что местное население, вообще, ненавидело Кенхри, как я узнал только теперь; он раньше взимал с крестьян больше того, что полагается по закону. Крестьяне собрались и решили не платить. Отделилось из них несколько вожаков и объявили решительно, что платить не согласны. На требование практора они отвечали ругательствами, называя его собакой, неверным слугой царевым. Когда сборщик рассердился и ударил одного старика, уважаемого всей деревней, толпа рассвирепела, набросилась на сборщика и убила его, как это уже известно твоей царственности.

– Жаль, – ответил царь, – однако, это дело нельзя оставлять так, надо наказать преступников.

Тут Пселл рассказал, как мудро поступил он, узнав о бунте. Он отправился сам в Ацикоми; зачинщики были сейчас же посажены в тюрьму, а толпу ему удалось успокоить, растолковав им, что сборщик требовал с них лишнее, но что надбавку, установленную новым законом, они обязаны внести, и, действительно, они обещали заплатить.

– Дальнейший ход дела будет зависеть от твоего милосердия, – заключил Пселл, – так как это государственное преступление и оно должно разбираться в высшем императорском суде. Ты будешь председательствовать и от тебя будет зависеть покарать или помиловать! Прости за дерзкий совет, но мне казалось бы, что помиловать соответствует и твоему характеру, ибо ты человеколюбивейший из царей, да и в данном случае виноваты не только крестьяне, но и практор.

Царь остался очень доволен объяснением Пселла; оказывалось, что виноват один практор, а судья, напротив, показал свой ум и честность. За это следовало наградить его. Заметив, что он произвел на царя должное впечатление, Пселл приступил к самому главному. Он просил позволения не возвращаться в свою фему, а отдохнуть в столице. Михаил согласился на это и предложил дать ему какое-нибудь место в центральном управлении. Философ обратил внимание самодержца на то, что он неохотно берется за дела, которых не знает, а потому желал бы опять служить в императорской канцелярии. В конце концов, решено было, что Пселл будет сделан протасикритом, как только представится возможность дать другое назначение занимающему теперь это место.

Пселл торжествовал, выходя из дворца; благодаря своей изворотливости, он одержал блестящую победу. Происшествие, случившееся в его феме, было такого свойства, что он не только мог быть лишен места, но и отдан под суд. Царю он представил дело совсем не в том виде, как оно действительно было. Пселл был в стачке с сборщиком податей, он разрешил своему подчиненному взыскивать лишние деньги, и этот излишек они должны были разделить между собою.

В то же самое время, когда царь был озабочен бунтом в Фракисийской феме, начали ходить странные слухи о заговоре. Рассказывали, что в доме братьев Кируллариев собирается ежедневно столичная знать и толкуют о чем-то. Одному соглядатаю удалось пробраться на сборище и оказалось, что заговорщики собираются свергнуть с престола Михаила и провозгласить царем Кируллария. Заговорщики не могли простить царю, что на самые важные должности назначаются не аристократы, а люди незначительного происхождения и по большей части невежественные. Как только узнали это, сейчас же схватили братьев Кируллариев и отправили их в ссылку. Но хотя заговор и был раскрыт, он произвел тяжелое впечатление на царя. Аристократы недовольны им, недоволен народ, кто же доволен?

Размышляя о трех важнейших событиях последнего года, царь приходил к заключению, что он лишен руководства Божия и поэтому царствование его не может быть удачно. В самом деле, может ли быть Божие благословение на том, кто достиг престола двойным преступлением? Как много хорошего хотел он сделать и что из этого вышло? Царствование его оказывается тяжелым для народа. Кругом он видит только всеобщее недовольство. Над ним тяготеет кара Божия, и из-за его грехов страдает народ. Его тяжкий грех не прощен, это по всему видно: припадки его время от времени повторяются; в нем все еще сидит бес, и, прежде всего, надо освободиться от беса. Но как это сделать? Нужно отдаться всецело Господу, забыть мир и мирские дела, молиться, изнурять, бичевать свою плоть. Он не призван быть царем, да и царствовать без руководства Божия невозможно.

Царь вспоминал свое прошлое, чем он был и чем он стал. Если бы можно было начать сначала, он предпочел бы бедность богатству, купленному такою дорогою ценой. Невольно вспомнил он об Анастасо. Уже много лет он ничего не слышал о ней. Что стало с бедною девушкой, погибшей из-за него?

Навели справки и Михаил узнал, что Анастасо теперь уже не богатая и известная гетера. Два года тому назад она заболела, пролежала целый месяц, а когда встала с постели, ее узнать нельзя было, до того она исхудала и подурнела. Знатные поклонники покинули ее, она скоро прожила, что раньше накопила, и оказалась пищей. Ей оставалось одно: она поступила к порновоску, который согласился кормить ее, если она будет отдавать ему деньги, заработанные позорным ремеслом. Случались дни, когда она ничего не приносила домой, и порновоск, думая, что она обманывает его, морил ее голодом.

Когда царь узнал о печальной участи, постигшей девушку, которую он когда-то любил, он решил сделать что-нибудь для нее и для других погибших созданий. На краю города стоял заброшенный дворец. Приказано было подновить его и обратить в монастырь. В эту обитель принимались исключительно падшие женщины, сознавшие свой грех и желающие покаяться. Средства на их содержание отпускались из императорской казны.

Это было последним и лучшим делом царя Михаила.

XVIII

Таким образом, царь пришел к окончательному убеждению, что он не способен быть монархом, потому что лишен помощи Божией. Вскоре явилось ему знамение, подтвердившее его убеждение.

В ночь на 23 марта царь видел страшный сон. Он видел себя в гробу. Гроб стоял в святой Софии и патриарх служил панихиду по великому самодержцу Михаилу. Он стоял вместе с другими сановниками и оплакивал безвременную кончину царя. Он ясно сознавал, что он умер, а, вместе с тем, он сам был тут среди живых.

Он проснулся, на лбу выступил холодный пот; Михаил не мог понять, умер ли он в самом деле, или жив. Сейчас же царь послал за монахом Авксентием, толковавшем сны.

– Сон твой от Бога, – сказал монах, внимательно выслушав царя. – Для меня он ясен, не знаю, согласишься ли ты со мной, ибо не знаю, захочешь ли ты следовать мановению свыше, в нем заключающемуся.

– Говори, – ответил царь, – я терзаюсь сомнениями и желал бы, чтобы ты успокоил меня.

– Сон твой показывает, – начал монах свое толкование, – что в тебе два человека. Ты державный самодержец и ты смертный Михаил. Умер самодержец, а Михаил жив. В этом заключается совет – совет отказаться от царства. Бог желает смерти царя Михаила. Не противься ему.

– Что же мне делать, научи, старец.

– Дух выше плоти, царь, дух бессмертен, а тело подлежит тлению. Ты давно заботишься о том, чтобы умертвить в себе плоть; доведи дело до конца. Откажись от греховного мира и живи единым духом.

– Но раз я поставлен царем, имею ли я право отказаться от своей обязанности?

– Не имел бы, если бы не получил знамения. Теперь имеешь. Выбери достойного преемника.

Царь подумал несколько минут и вдруг встал, подошел к монаху и поцеловал у него руку.

– Что делаешь ты, державный царь? – вскрикнул Авксентий. – Зачем целуешь руку недостойного раба своего?

– Отныне я не царь, – ответил Михаил, – а смиренный монах. Я иду в монастырь, я решил это.

– Да благословит тебя Господь Бог, – ответил монах. – Ты делаешь хорошее дело, спасаешь свою душу, а душа – самое ценное, что есть в человеке, она во сто раз ценнее тленной порфиры.

Вопрос был решен; Авксентий не мог ошибаться, раз он советовал поменять порфиру на монашескую рясу, так и надо было поступить. Оставалось только объявить об этом брату и сановникам. В тот же день назначена была аудиенция Пселлу; царь хотел было не принимать его, но потом раздумал. Это удобный случай объявить ему о своем решении и посмотреть, какое впечатление это произведет на него; пусть новая весть облетит теперь же Константинополь.

Пселл был принят, но он явился с неподходящею просьбой. Он ходатайствовал об учреждении юридической школы. "У нас есть школы философские, – говорил он, – есть школы, где учат риторике и другим наукам, но нет такого места где молодежь могла бы научиться законам и правильному их толкованию. Между тем юридическое образование необходимо и судьям, и адвокатам, и вообще многим чиновникам. Теперь юноши вынуждены обращаться к частным учителям, разные учителя различно понимают и толкуют один и тот же закон. Путанице этой будет положен предел, если будет учреждена правительственная юридическая школа, где назначенный царем учитель будет охранять законы однообразным их толкованием".

Царь из любезности выслушал Пселла, но не одобрил его мысли. Он вообще не придавал большого значения школам и образованию, а теперь был так настроен, что с презрением относился ко всему земному.

– Дело не в том, чтобы знать законы, – ответил он, – а чтобы судить нелицеприятно. Законы написаны, всякий может читать их и применять их, сообразуясь со своею совестью и Священным Писанием. Школа ничему не поможет, всякое учение бесполезно, кроме Евангельского, которым нужно заниматься прежде всего. Лучше не знать законов, а знать каждое слово, написанное в Евангелии. Знание законов не спасет души и не отворит врат рая.

Михаил посоветовал Пселлу обратиться к следующему царю, так как он отказывается от царства. При этом неожиданном известии философ принял огорченный вид.

– На кого же ты нас оставляешь? – говорил он. – Мы осиротели, ты покидаешь нас, ты, человеколюбивейший, справедливейший, милосерднейший из царей! Что станется с нами?

Но, заметив, что эти слова не нравятся царю, он изменил тон и заговорил совсем иначе. Он очень красноречиво доказывал, что царство небесное выше царства земного, что самодержец имеет право делать все, что вздумается; он достаточно потрудился для своего народа, он облагодетельствовал чиновников и крестьян и может теперь отдохнуть и подумать о спасении души.

Облобызав в последний раз пурпурную туфлю царя Михаила, Пселл отправился в покои евнуха Иоанна, чтобы разузнать, что будет дальше. Но оказалось, что Иоанн еще ничего не знает и недоверчиво отнесся к словам философа. В это время пришел кубикуларий и пригласил евнуха к царю.

Когда Михаил сообщил брату о своем намерении, тот рассердился и стал доказывать, что нелепо отказываться от власти. Евнуху показалось сначала, что и ему не остается ничего больше, как идти в монастырь. Но тут же он сообразил, что можно назначить преемником такое лицо, при котором он не потеряет своего значения. Увидев, что слова его не действуют и царь поступит по-своему, он спросил, кого же он думает назначить своим преемником?

– Решение этого вопроса предоставляю тебе, – ответил Михаил.

– Было бы нелепо, – сказал Иоанн, если бы ты стал искать царя среди посторонних людей, когда у тебя есть родственники, способные управлять государством. Советую тебе избрать племянника твоего Михаила.

– Отчего же нет? Я согласен, – ответил царь, которому было вполне безразлично, кто бы ни царствовал после него.

– Твоего слова, конечно, достаточно для того, чтобы сановники и народ признали Михаила. Но, во избежание смуты, всегда возможной среди буйного столичного населения и вечно недовольной знати, я предлагаю тебе следующее. Народ считает, что престол принадлежит царице Зое и она имеет право распорядиться им как угодно. Пусть она усыновит племянника твоего Михаила; тогда он будет считаться отпрыском македонского дома, так долго владевшего престолом, и в глазах всех будет иметь бесспорное право на порфиру.

Так и поступили. Зоя согласилась усыновить племянника и даже обрадовалась, узнав, что супруг скоро отречется от престола.

После последней проделки с Константином Мономахом она была окружена таким строгим надзором, что свидание с мужчиной было немыслимо. Лучше, если кто-нибудь другой будет царем; тогда, может быть, осуществится ее мечта. А мечтала она теперь о Константине Далассине, которого однажды видела в церкви.

Во всех этих приготовлениях прошла неделя и, наконец, 15 марта на торжественном собрании сановников царь Михаил объявил, что он отрекается от престола и назначает своим преемником Михаила, усыновленного державною царицей Зоей.

XIX

На другой же день происходило пострижение бывшего самодержца Михаила в построенном им монастыре. Навсегда умер великий и державный царь и самодержец ромеев Михаил, остался смиренный монах Евфимий. Ему отвели самую просторную келью, убрали ее коврами и дорогими иконами. Здесь, забыв о мире, проводил он все время, свободное от церковных служб, в молитве и чтении священного Писания.

Как спокойно, как хорошо чувствовал он себя в монастырской келье! Молитва, никогда и никем не нарушаемая, действовала на него успокоительно. Прежде лица сановников, которых он видел в церкви, возбуждали в нем тревожные мысли, напоминали о том или ином деле. Теперь он был окружен монахами, и если с ним и заговаривали иногда, то говорили исключительно о божественном. Никакие события, никакие дела не тревожили его больше. Нападут или не нападут печенеги – не все ли равно? Ему дела нет до цены на хлеб, он не должен заниматься вопросом с податях. Много ли платят крестьяне или мало, стонет народ или нет, – не все ли равно? Михаил не слышит больше наушничанья чиновников, ему не надо разбирать кто прав, кто клевещет.

На Страстной неделе он говел и в великий четверг приобщился св. Таин. Радостно, как никогда прежде, встретил он светлый праздник. На душе его было светло, он чувствовал себя обновленным, он совлек с себя ветхого Адама. С тех пор, как он был в монастыре, припадки не повторялись, – это указывало на благоволение Божие и на то, что бывший царь искупил свой грех.

На Фоминой он заболел, у него сделалась горячка и, проболев всего неделю, он тихо скончался, примиренный с своею совестью.

Недалеко от монастыря св. Архистратига Михаила стояла только что построенная обитель, получившая название "Покаяние". Тут спасалась прежняя гетера Анастасо. По странной случайности, ей при поступлении дали то же имя, как царю Михаилу. Ее звали Евфимия. Вспоминая прошлое, она убеждалась, что ее постигла та же участь, что и единственного человека, которого она любила. Они оба вышли из простого народа, они оба были счастливы всего несколько минут, они оба были известны всей столице и оба нашли успокоение только в монастыре.

Узнав о смерти монаха Евфимия, инокиня Евфимия со слезами просила Бога взять и ее к себе, и, ежедневно стоя на коленях, она горячо молилась, да упокоит Господь Бог самодержца Михаила, да вселит душу его в рай, в место злачное, место светлое, место покоя.

Екатерина Александрова, Юлия Белова «Бог, король и дамы!»

Посвящается нашим родителям

Благодарности

Авторы благодарят Нижегородскую государственную областную универсальную научную библиотеку им. В. И. Ленина, особенно отдел редких книг и рукописей и отдел литературы на иностранных языках за предоставленные материалы.

Авторы также благодарят Надежду Дмитриевну Голубеву, Эмилию Федоровну Лившиц, Татьяну Владимировну Андрееву, Наталью Викторовну Тимофееву, Анну Олеговну Марьеву, Ирину Борисовну Соловьеву, Марину Сергеевну Нужину, Юрия Витальевича и Михаила Юрьевича Лебских.

Пролог

— Ты умрешь здесь!..

Валеран VIII, граф де Бретей, прозванный в войсках «Львом битвы», резко осадил коня. Спешился. Не глядя, бросил поводья. Медленно подошел к рухнувшей у кромки обрыва жене. Сплюнул.

Графиня попыталась подняться, но ее сил хватило только на то, чтобы встать на колени, умоляюще протянуть к мужу руки и спросить «За что?».

— Тварь! — не помня себя, Валеран ухватил жену за косу, остервенело рванул, выхватил кинжал и принялся ожесточенно перепиливать волосы графини чуть ли не у самых корней. Так наказывало неверных жен простонародье, но графу де Бретей не было до этого дела. Сейчас он ничем не отличался от последнего из крестьян, и когда тяжелая коса жены оказалась в его руках, принялся избивать ею графиню, словно мужичку. Наконец, силы оставили Валерана, он выронил косу, тяжело привалился к коню и прошептал, словно самое страшное ругательство: «Бургундка…»

Слуги испуганно следили за господином, слабо надеясь, что теперь, когда тот изнемог от ярости, его сердце смягчится и он пощадит жену, но Валеран коротко приказал:

— Повесить.

— Я невиновна! — люди и кони дрогнули от этого отчаянного крика, но Валерану он только придал сил.

— Не виновна?! — граф в ярости рванулся к жене. — Вам было мало взять в плен меня… меня — ненавистника бургундцев и англичан, вам потребовалось соблазнить короля!

— Это неправда… — графиня попыталась обнять колени супруга, но Валеран отшвырнул жену прочь.

— Довольно лгать, сейчас ты умрешь, так хотя бы перед смертью скажи правду! — Валеран наклонился к жене,ухватил за подбородок, притянул ее лицо к своему лицу и несколько нескончаемо долгих мгновений вглядывался в глаза жены, словно надеялся отыскать в них истину. Наконец, граф разжал пальцы, выпрямился и, холодно глядя на жену сверху вниз, прошептал: — Лживый ангел…

И эти слова были сказаны таким тоном, что и слуги, и графиня поняли, что надеяться не на что. Валеран оглянулся, отыскал взглядом самый крепкий дуб и коротко кивнул на него слугам:

— Там и побыстрей!

Слуги нехотя приблизились к графине, осторожно подняли с земли, и тогда несчастная отчаянным усилием рванулась вперед и вновь рухнула у ног мужа:

— Позовите священника… Позвольте мне исповедоваться перед смертью…

— К чему? — Валеран не удостоил жену даже взглядом. — Грязь с вашей души уже ничем не смыть. Вы заслужили кару, так примите ее достойно, иначе я решу, будто ваш отец был еще больше обманут вашей матушкой, чем даже я вами, — Валеран криво усмехнулся.

— Ради вашей былой любви ко мне… ради наших детей… — продолжала молить графиня.

— Замолчи, тварь! — ледяное спокойствие враз слетело с графа, и он с такой яростью ухватил жену за горло, что слуги испугались, что сейчас он может переломить ей шею. — Да если бы наши дети хоть немного походили на тебя, я разбил бы им головы о стены и стер бы последнее напоминание о своем позоре! Будь ты проклята, бургундка! Ты и твои потомки, все, кто будут смотреть на мир твоими глазами, говорить твоими устами, прельщать твоими волосами, иметь твою душу!..

Солнце померкло. Валеран покачнулся и чтобы удержаться на ногах, отпустил горло жены, судорожно вцепился в конскую гриву. Слуги часто крестились. Над головами стремительно собирались тучи и через пару мгновений ливнем обрушились на землю, смывая с тела несчастной женщины кровь и пыль. Графиня неподвижно стояла под струями дождя и смотрела прямо в глаза мужа:

— Я умираю невинной, — тихо сказала она, — и буду молить Всевышнего простить вас за причиненное мне зло и защитить моих детей от отцовского проклятия.

Валеран презрительно усмехнулся. Он не отвел глаз, когда слуги связали его жене руки за спиной, продолжал смотреть, когда ее подвели к дереву и накинули на шею петлю. Он смотрел до конца, а когда все было кончено, взлетел в седло, бросив лишь один короткий приказ «Едем», и с такой скоростью сорвался с места, что слуги вновь принялись креститься, опасаясь, не вселился ли в их господина Дьявол.

… Конь встал и граф сполз наземь. После бешеной скачки в никуда, земля уходила из-под ног, а взмыленный конь дрожал как осиновый лист. Валеран не понимал, где находится, и даже не вполне осознавал, день царит вокруг или ночь. Лишь одна мысль билась в сознании графа: конь не виноват… Конь не виноват в том, что его предала жена. Конь не виноват в том, что его предал король. Конь вообще ни в чем не виноват.

Валеран взял повод и поплелся к ближайшему строению. Измученный серый с трудом переставлял ноги, но, оказавшись за плетеной оградой, окончательно остановился, и Валеран повалился в грязь.

— … повесил и даже исповедоваться не дал… — смутно знакомый голос сверлил мозг графа, и он повернул голову. — … ищут… боятся, как бы шею не свернул…

— Ну, нет, пусть сначала свернет шею своему королю, — хохотнул еще кто-то и Валеран приподнялся, стараясь рассмотреть, что за мерзавец посмел смеяться над его горем.

Их было двое и одного Валеран знал, только утром он был облачен в рясу, а сейчас ничем не отличался от обычного наемника. Граф еще не понял, что произошло, но ему вдруг показалось, будто мир рушится. Первый раз он рухнул утром при встрече графа со святым отшельником и теперь рушился вновь, только остановить это падение было уже не в силах Валерана. Человек говорил и говорил, клянчил деньги, больше денег, хвастливо пересказывал свою беседу с «простаком», рассказывал о смерти «фламандской красотки», повторял пересуды крестьян, а Валеран де Бретей мог только стискивать ладонями виски, боясь, что сейчас у него лопнет голова! Из носа графа хлынула кровь и ему на мгновение полегчало, но все же в висках продолжал стучать молот, а земля ходила ходуном.

Валеран тупо утер рукавом нос, размазывая по лицу кровь и грязь, попытался встать, качнулся словно поднятый зимним утром медведь и, наконец, простонал: «Зачем?!»

Лже-монах попятился, но его собеседник даже не шелохнулся. Изумленно приподнял бровь, насмешливо оскалился, заговорил:

— Вот так встреча! Лев битвы собственной персоной, да еще в таком виде… Да, Бретей, тебе не повезло. Я полагал, ты поживешь еще немного, ровно столько, сколько потребуется времени, чтобы свернуть шею Карлу, но раз уж ты попал в мои руки, было бы глупо не перерезать тебе глотку. Правда, у меня нет священника, который смог бы напутствовать тебя в Ад, но вот этот пройдоха может заменить святого отца. Сегодня утром ему это неплохо удалось, верно?

Валеран не слышал угроз, а если и слышал, то вряд ли понял. Он пытался понять лишь одно, зачем эти люди оклеветали его жену.

— Зачем? — повторил он.

Неизвестный ухмыльнулся.

— Все еще не понял? Да затем, что ты предатель, граф Валеран де Бретей! Затем, что ты сражаешься против своего герцога! Затем, что это ты перебил бургундский гарнизон в Азе-ле-Ридо! Что, ты забыл об этом славном деянии?! Так вспомни, с башен Саше развалины хорошо видны! И затем, что это ты на мосту Монтеро помешал оказать помощь моему герцогу!

— Я служил королю… И дофину…

— Это Карл дофин? Карл король? — бургундец презрительно скривил губы. — Кто его папаша не знает даже его мать. В отличие от твоих детей… твоих покойных детей… он то точно ублюдок. Между нами, как ты расправился со своими щенками? Прирезал? Или удушил? Или разбил им головы о камин? Любопытно, знаешь ли… И приятно. Хорошо знать, что Бретеев больше нет!

— Будь ты проклят… — Валеран бессильно цеплялся за плетень, из его носа вновь шла кровь. — Ты… твои герцоги… твое Азе-ле-Ридо… твоя Бургундия…

— Болтай-болтай, твои проклятия пугают меня не больше, чем тявканье деревенской шавки, — бургундец пожал плечами. — Ты мертвец, Бретей, и мне жаль лишь одного, что я не смогу дотащить тебя до Руана или Брюгге и отдать в руки палачей. А с другой стороны твоя голова поместится в седельной сумке и это будет хороший подарок и Филиппу, и Бедфорду, и твоему тестю, и гордец наконец-то поймет, что я был бы лучшим мужем для его дочери, чем ты! Да, жаль, что голова у тебя только одна. За нее хорошо заплатят…

Бургундец обнажил клинок и шагнул к графу. Валеран попытался выхватить собственный кинжал, но не нашел его. Выронил ли он клинок во время казни жены или потерял в безумной скачке — у графа не было времени на размышления. Враги столкнулись, и хлипкая ограда не вынесла тяжести трех тел — схватка продолжилась в грязи, под холодными струями вновь хлынувшего ливня.

Под натиском бури стонали и гнулись столетние дубы. Вспышки молний выхватывали из темноты то занесенный для удара клинок, то ожесточенные лица. Валеран чувствовал дыхание смерти, она уже заглядывала ему в глаза, но в тот миг, когда граф готов был проститься с жизнью, враги отпрянули, их лица перекосились от ужаса, клинки задрожали в руках. Два голоса разом выдохнули «Она!», и небо раскололось слепящей вспышкой молнии, за которой последовал такой страшный удар грома, что Валеран на мгновение оглох. Запахло паленым. А потом небо стало валиться графу на голову, и он с облегчением решил, что умирает…

Дождь умывал лицо Валерана, и он с отчаянием понял, что жив. В небесах бушевала гроза, голова Бретея разрывалась от боли и страшного голоса, который звучал одновременно вне его и в нем: «Ты проклинал. Твои проклятия услышаны. Бургундия падет. Род Бретеев придет в упадок. Твое имя забудут…»

— Нет, Господи, нет! — застонал Валеран. — Покарай меня — я виновен, но пощади мой род!..

Раскаленный обруч стиснул голову Валерана, огонь охватил тело и граф закричал. Ледяные струи дождя напрасно пытались сбить пламя — огонь Преисподней невозможно было потушить, и вода превращалась в расплавленный свинец, и граф знал, что такова его кара — при жизни попасть в Ад.

Прохладные пальцы прикоснулись к его вискам. Это были руки жены, он узнал бы их из тысячи. Ее губы коснулись его лба. Объятия укрыли от пламени. И голос — нежный, любящий, сострадающий — произнес: «Когда мертвый король отдаст свой меч, когда Бургундия вернет былую славу, а я обрету покой — проклятие падет». Валеран плакал в объятиях жены, а над его головой свирепствовала буря…

Через два месяца граф де Бретей взошел на эшафот, возведенный для него перед королевским дворцом в Лоше. Хотя при дворе было немало друзей Валерана, просивших короля о помиловании, ничто не могло спасти человека, упорно не желавшего жить. В конце концов, даже Дюнуа отступился от боевого товарища, и король почти с облегчением подписал приговор — после коронации Карл стал тяготиться беззаветной верностью графа и его непримиримостью к Бургундии. К чему воевать, рассуждал король, когда можно договориться? И что стоит преданность рыцаря, если она камнем висит на шее короля?

Валеран не догадывался о досаде Карла, и потому встретил приговор с благодарностью. Лишь одна мысль омрачала радость осужденного, что он не сможет разделить могилу с обожаемой женой — буря той страшной ночи вместе с утесом смыла в озеро и останки графини, так что все усилия Валерана отыскать тело жены закончились ничем. Впрочем, проповедь священника приглушила боль графа. Он смиренно исповедовался в грехах, попросил исповедника записать его признания в качестве наставления детям и на рассвете следующего дня в присутствии короля, боевых товарищей и всего двора преклонил колени перед плахой, после чего, поручив своих отпрысков великодушию короля, а душу — суду Всевышнего, спокойно подставил шею под топор, который в один миг избавил его от всех печалей.

Исповедь Валерана пылилась среди фамильных пергаментов Бретеев, но в 1477 году, когда войско Карла Смелого было разбито в сражении со швейцарскими крестьянами и герцог нашел в этом сражении бесславную смерть, когда волки пировали на телах бургундских рыцарей и вельмож, архиепископ Реймский, бывший в миру младшим сыном Валерана де Бретей, писал в поучении внучатым племянникам:

«Свершился Суд Божий и пала Бургундия. Закатилась звезда Великих герцогов Запада. Душа моя ликует, а сердце обливается кровью. Пала Бургундия и, значит, наш дом тоже должен пасть. Только меч мертвого короля, бургундская слава и упокоение моей бедной матушки могут спасти наш род, но как достичь этого, мне, недостойному служителю Божьему, не дано знать. И потому, чада мои, преисполнитесь смирения, ибо через гордыню приходит к нам погибель. Преисполнитесь кротостью и примите волю Всевышнего, какой бы она ни была.

Аминь».

Глава 1 Которая начинается с помолвки и дороги

Ясным сентябрьским днем 1560 года в имении Бретей, что находится почти на границе Пикардии и Иль-де-Франса, справляли скромное семейное торжество. Впрочем, назвать его скромным можно было только в шутку. Большой замок, перестроенный в честь помолвки в соответствии с последними веяниями времени и способный поспорить роскошью с Лувром, лакеи в новеньких шитых золотом ливреях, многочисленные арендаторы, юные виновники торжества — крохотная черноволосая девочка двух лет все еще в детском чепчике, сплошь украшенном кружевами, и белокурый синеглазый мальчик трех лет, впервые снявший детскую юбочку и одетый, как подобает шевалье, — все здесь казалось олицетворением богатства и торжества.

Да и сам Огюст де Бретей, красивый молодой человек лет двадцати — двадцати двух, в честь обручения сына нарушивший чуть ли не все эдикты, направленные против роскоши, и ухитрившийся затмить блеском драгоценностей даже супругу, меньше всего придавал празднику скромный и умеренный вид. Тем не менее, праздник, по его разумению, был скромен, так как гости на это семейное торжество званы не были, и господа де Бретей, а также их будущие свояки господа де Сен-Жиль принимали поздравления только от слуг, арендаторов и крестьян.

И все-таки был в Бретее человек, чей наряд мог показаться скромным — во всяком случае, на первый взгляд. Антуан де Сен-Жиль, отец будущей хозяйки имения, в силу своего возраста посчитал невозможным соперничать в роскоши со своими юными родственником, однако, ничем не погрешив против королевских эдиктов, привлекал к себе внимание гораздо большее, чем владелец замка. Человек со вкусом непременно обратил бы внимание на элегантность его одежд, торговец — на дороговизну тканей, человек власти — на осанку и посадку головы, а художник или поэт — на лицо и, в особенности, на глаза, которые словно говорили «У нас было прошлое».

Антуан ничем не походил на будущего свояка. Уроженец юга, в то время как Огюст был уроженцем севера, господин де Сен-Жиль прожил долгую и бурную жизнь и принадлежал блистательной эпохе Франциска I, закат которой пришелся на детство Огюста. Именно эта эпоха, когда грубые и невежественные французы открыли для себя мир наук и искусств, когда Вселенная раздвинула горизонты, а мужественный и энергичный человек мог подняться к самым вершинам богатства и власти, по праву была названа Возрождением, и именно в эту эпоху пришлось жить и действовать господину де Сен-Жиль.

Потомок некогда всемогущих сеньоров, отпрыск домов Фуа, Сен-Жиль и Альбре, Антуан получил в наследство только благородное имя и шпагу, так что нынешним богатством и положением был обязан исключительно собственной доблести и счастью. Полковник, хозяин великолепного замка Азе-ле-Ридо в Турени, большой сеньор, друг и родственник короля Франциска — в свое время господин де Сен-Жиль заставил французское дворянство немало говорить о себе, завидовать, восхищаться…

И владения Антуана, в особенности его замок, также принадлежали блистательной эпохе Возрождения. Выстроенный в начале века на месте давнего пожарища, замок не имел ничего общего с неприступными твердынями Анжера, Перонны или Нанта, а также некогда грозного Бретея, и более всего напоминал обитель доброй волшебницы.

Выстроил замок казначей короля Франциска I, который, по общему мнению, основательно запустил руку в королевскую казну, но все же недостаточно основательно, потому что вскоре, ко всеобщему изумлению, разорился. После столь печального события недостроенный замок выкупил король. Не слишком стесняя себя в расходах, его величество спешно достроил и обставил замок, превратив в любимую игрушку, и возможно, сказочный Азе-ле-Ридо так и оставался бы королевской резиденцией, если бы не подвиг капитана де Сен-Жиль.

Надо сказать, французские короли умели побуждать своих подданных на свершение подвигов. Коннетабль Дюгесклен, славный Дюнуа, грубиян Ла Гир, дева Жанна из лотарингского местечка Домреми не один раз прославились на королевской службе, хотя и не все получили заслуженные награды.

Однако даже среди подобных людей подвиг господина де Сен-Жиль не имел себе равных. Его доблесть заключалась не в том, что он оборонял крепости и мосты или водружал королевское знамя на стенах захваченных городов — хотя все это Антуан тоже делал. Капитан де Сен-Жиль совершил поступок настолько невероятный, что Франциск I долго не мог поверить в деяние своего храброго подданного.

Суть подвига молодого офицера заключалась в том, что, с риском для жизни отбив у испанцев казну, предназначенную для оплаты наемников, Антуан не оставил добытое богатство себе, что было бы вполне естественно для человека войны. Нет, спокойно и бесхитростно, словно это было самым обычным делом, молодой человек передал отбитую казну королю.

Франциск был потрясен. В его финансовых делах слишком часто царил беспорядок. Он мог потратить немалые средства на строительство охотничьего домика, но при этом не найти денег на выкуп из плена собственных сыновей. Мог дарить фавориткам золотые кувшины, но при этом не иметь средств на оплату войск. Так что подвиг капитана пришелся весьма кстати, но как раз это больше всего и удивляло короля.

Нельзя сказать, чтобы раньше Франциску не приходилось получать денежных подарков от своих подданных, но так уж случалось, что дарительницами, причем вовсе не бескорыстными, были прекрасные и одновременно невероятно богатые женщины. Однако чтобы какой-то военный добровольно отказался от богатства, честно взятого на шпагу! Как следует поразмыслив, вспомнив, что капитан не только доставил ему средства для оплаты наемников, спасая тем самым от военного разгрома, но и стал причиной бунта наемников императора Карла V, король счел необходимым как следует отблагодарить героя. Благодарность Франциска на этот раз не ограничилась кувшинами, портретами, шпагами и орденами, которые обычно так любят вручать подданным короли. То есть все это Антуан тоже получил, но Франциск не забыл и о том, куда подарки поместить, и потому даровал благородному дворянину прекрасный замок Азе-ле-Ридо.

В самом деле, стоило его величеству вспомнить, сколько собственных портретов, кувшинов с девизами и шпаг ему уже пришлось раздарить, как Франциск с неожиданным раскаянием понял, что все эти дары основательно упали в цене. Даже орден святого Михаила, еще недавно столь почитаемый дворянством, так часто раздавался направо и налево, что непочтительные парижские мальчишки язвительно окрестили его «хомутом для любого скота».

Непривычное для короля чувство неловкости, а также признательность, которой Франциск вовсе не был чужд, заставили его величество проявить предусмотрительность, посещавшую его не так уж и часто. Он не только подарил молодому человеку роскошный и просторный замок, но, вспомнив вдруг, что содержать подобный замок под силу лишь богачу, добавил к Азе-ле-Ридо богатые поместья, виноградники и пашни, даровал герою права на феодальные сборы и мельницы в графстве Перш, а также полк, дав в придачу обязательство содержать его за свой счет до тех пор, пока господин де Сен-Жиль или его наследники не пожелает полк продать.

Необычайная щедрость и благосклонность короля превратили скромного дворянина в завидного жениха, и тогда о его существовании вспомнили все высокопоставленные родственники, даже Маргарита д'Ангулем, сестра Франциска и супруга короля Наварры Генриха д'Альбре. Прежде Маргарита не удосуживалась замечать двоюродного племянника своего мужа, но богатство привлекает внимание самых высокомерных особ. Как рассудила королева, человек, столь многим обязанный ее брату, никогда не осмелится возразить, если король прикажет ему жениться, тем более что Маргарита уже нашла новоявленному обитателю Турени юную, знатную и красивую невесту, чье семейство издавна служило королям Наварры, как и сама Маргарита исповедовало протестантизм и чьим единственным недостатком была бедность.

Идея облагодетельствовать знатное семейство де Монтескью за счет щедрости Франциска I по праву могла бы быть названа гениальной. И, конечно, ошеломленному свалившимся на него счастьем офицеру и в голову не пришло ослушаться короля. В назначенный день в королевском замке в Блуа в присутствии короля, двух королев, принцев и всего двора состоялось бракосочетание двадцатисемилетнего полковника Антуана де Сен-Жиль, сеньора Азе-ле-Ридо, чей герб по желанию Франциска украсили три королевские лилии, и тринадцатилетней Мари де Монтескью, сразу же получившей прозвание «Прекрасной горянки».

Жизнь Антуана так резко изменилась к лучшему, что человек менее рассудительный мог бы сойти с ума, но господин де Сен-Жиль был гораздо благоразумнее, чем полагали окружающие. Почитая и уважая короля, полковник не опьянялся его уверениями в вечной дружбе. Поддерживая ровные и доброжелательные отношения со всеми, кто набивался ему в друзья, молодой человек умел отличать искренность чувств от обычного расчета и сошелся близко лишь с одним из придворных — господином де Бретеем, отцом Огюста.

Как это часто случается с друзьями, шевалье де Сен-Жиль и шевалье де Бретей поклялись поженить своих будущих детей, однако Огюст успел родиться, вырасти, жениться, лишиться отца, произвести на свет сына, а сеньоры Азе-ле-Ридо все еще оставались бездетными. Наконец, после долгих лет ожиданий и потерь Мари де Сен-Жиль произвела на свет хорошенькую крепкую девочку, и тогда несостоявшийся зять напомнил полковнику о давнем обязательстве покойного отца.

Господин де Сен-Жиль с радостью дал бы согласие на помолвку дочери с внуком умершего друга, но страх, будто маленькая Соланж покинет его, точно так же как пятнадцать ее братьев и сестер, заставлял полковника все время откладывать торжество. Время шло, Огюст де Бретей засыпал друга своего отца письмами, а взволнованные родители малышки, проводившие чуть ли не все свое время у ее колыбели, наконец то поверили, что никакая злая фея не отнимет у них крошку-дочь.

Обо всем этом господин де Сен-Жиль размышлял, благожелательно наблюдая, как его юные друзья развлекаются играми и танцами на вольном воздухе. Детей отослали спать так поздно, что малышку Соланж пришлось нести до самой спальни. Глаза девочки закрылись, как только ее подняли на руки. Мальчик гордо отказался от помощи и лег спать только после того, как убедился, что его крошка-невеста благополучно засопела в отведенной ей спальне.

* * *

Празднества в Бретее настолько захватили хозяев и гостей, что даже гроза, весьма некстати налетевшая в разгар торжества, ничуть не омрачила настроения собравшихся. И если кто-либо и попытался разглядеть в этом некое зловещее предзнаменование, природная живость и веселость юных хозяев Бретея быстро развеяла неуместную тоску. Огромный замок, превращенный благодаря усилиям хозяев в настоящий дворец, гостеприимно распахнул двери, и веселье благополучно переместилось в залы и галереи.

Когда мажордом доложил о гостях, господин де Бретей очень обрадовался. Он был счастлив настолько, что уже начал жалеть о том, что не пригласил на помолвку всю знать Пикардии и Иль-де-Франса.

— Конечно, просите, — жизнерадостно воскликнул он, не обратив внимания на несколько смущенный вид мажордома.

Когда гости предстали перед хозяевами, господин де Сен-Жиль сразу понял причину тревоги мэтра. Понял и нахмурился. Конечно, попав под проливной дождь, гости имели вид весьма грустный, если не сказать — жалкий. Их промокшая насквозь, покрытая толстым слоем грязи одежда, слипшиеся волосы представляли такой контраст с роскошным убранством Бретея, что только шпаги и кинжалы позволяли с уверенностью отнести вновь прибывших к дворянскому сословию. Оставалось надеяться, что вновь прибывшие не сочтут такой прием оскорбительным. Тем более, что один из гостей оказался всего лишь ребенком — мальчиком двенадцати-тринадцати лет. Именно он казался наиболее измученным, замерзшим и усталым.

— Добро пожаловать в Бретей, господа, — хозяин был само радушие, но приглашение не возымело должного эффекта, ибо гости продолжали стоять у входа, не проявляя желания присоединиться к празднику. Последнее несколько озадачило шевалье де Бретея, искренне полагавшего, что даже небеса должны ликовать в столь радостный день. Однако, ощутив небольшой толчок в бок, молодой человек вынужден был спуститься с небес на землю и понять, что гостям просто необходимо привести себя в порядок и передохнуть. Господин де Сен-Жиль понял это гораздо раньше и именно он был тем человеком, который легко и ненавязчиво напомнил хозяину о его обязанностях.

— Сейчас вас проводят в ваши комнаты, господа, а когда вы отдохнете и уложите мальчика, я буду иметь честь просить вас присоединиться ко мне. Мы празднуем помолвку, — несколько смущенно присовокупил Огюст.

Вновь прибывшие как-то странно переглянулись, и господин де Сен-Жиль с удивлением увидел, что самый юный из гостей вдруг нахмурился и вскинул голову. Затем, мальчик сделал шаг вперед и резко произнес: «Представьте меня».

Самый старший из путников также вышел вперед:

— Господа, мое имя — шевалье де Броссар. Позвольте вам представить: его сиятельство Жорж-Мишель-Ролан-Готье-Ален де Лоррен граф де Бар и де Лош. Я воспитатель его сиятельства, а эти господа, — де Броссар указал на спутников юного вельможи, — шевалье де Ликур и Ланглере^[219], офицеры на службе его сиятельства.

Единственное, что понял шевалье де Бретей из представления, так это то, что мальчик на самом деле уже не мальчик, а вполне взрослый шевалье, которого не стоит отправлять в детскую. Что касается господина де Сен-Жиль, он тотчас начал припоминать к какой ветви многочисленного семейства лотарингцев принадлежит его юный гость и какими неприятностями может грозить этот визит. Ибо отдавал себе отчет, что его молодой друг уже целых два раза умудрился оскорбить надменного отпрыска Лорренов. А еще где-то на задворках памяти у господина де Сен-Жиль мелькнуло воспоминание об имени «Броссар». Но там — в памяти — это имя было связано с блеском и величием королевского двора, а отнюдь не со скромным воспитателем заносчивого мальчишки.

Юный шевалье дулся, его офицеры ежились, то ли от холода, то ли от вполне понятной неловкости, ибо не были истинными придворными, чувствующими себя непринужденно в любой обстановке. Шевалье де Броссар наклонился и начал что-то говорить воспитаннику. Молодой человек пожал плечами.

— Благодарю вас, сударь… шевалье…

— Де Бретей, Жюль-Огюст-Франсуа де Бретей, — с готовностью представился хозяин.

— Угу, — буркнул мальчик. Подобный ответ был ничем иным как прямым оскорблением, и будь один шевалье постарше, а другой менее занятым, дело могло окончиться смертельным поединком. Однако, коль скоро хозяин ничего не заметил, господин де Сен-Жиль решил не вмешиваться. Он искренне надеялся, что отогревшись и отдохнув юный Лоррен вернет себе хорошее расположение духа. Не тут-то было. К величайшему несчастью шевалье Огюст вспомнил о законах гостеприимства и решил лично развлечь гостей светской беседой.

— Бар-сюр-Орнен, это где? — жизнерадостно вопросил хозяин Бретея, не заметив при этом, как шевалье Мишель едва не швырнул кубок с вином. Офицеры юного графа растерянно переглянулись, как будто хозяин сказал нечто вовсе неприличное. Будь это где-либо в другом месте, шевалье де Бретей несомненно получил бы даже не один, а несколько вызовов. Господин де Сен-Жиль только вздохнул, устав подсчитывать число возможных дуэлей.

— Вы направляетесь ко двору, ваше сиятельство? — поспешил вмешаться он, пока участники разговора не успели сказать друг другу еще что-нибудь столь же приятное.

Граф де Бар замялся. Во-первых, шевалье, задавший вопрос со всевозможной учтивостью, годился ему не только в отцы, но и в деды, во-вторых — шевалье де Броссар вновь наклонился к воспитаннику.

— Ну… вообще-то я еду в Сорбонну.

Минутное замешательство сменилось прежней надменностью:

— Я буду учиться со своими кузенами — Анри де Лорреном, Александром де Валуа и принцем Беарнским.

— Вы будете учиться вместе с принцами! — хозяин решил поддержать беседу.

Господин де Сен-Жиль прикрыл глаза.

— Скоро я сам сделаюсь герцогом, — резко произнес мальчик. — Я ведь — Лоррен… а моя мать — урожденная Алансон…

Шевалье де Бретей не заметил, как побледнел юный гость.

— Мой сын, когда подрастет, тоже будет учиться вместе с принцами… — мечтательно произнес хозяин. — А потом он женится…

— Я, когда вырасту, женюсь на принцессе, — перебил де Бретея граф де Бар.

Бургундское, которое щедро подливали мальчику, дабы гость согрелся, не способствовало благодушию.

«Господи, и занесло сюда этого Лоррена», — в который раз подумал господин де Сен-Жиль. Имя «Лоррен» не вызывало у достойного дворянина никаких восторгов, ибо шевалье помнил, что своим благополучием младшие лотарингцы были обязаны королевской фаворитке, позволившей им прибрать к рукам доходные имения, церковные бенефиции, придворные должности и занять при короле не по праву значительное место.

Впрочем, будучи человеком осторожным, а, главное, много повидавшим, господин де Сен-Жиль помнил и то, что Лоррены всегда отличались прекрасной памятью, и, подобно всем выскочкам, лучше помнили плохое, чем хорошее. Пару месяцев назад шевалье мог во всей красе наблюдать это в Амбуазе, когда незадачливые заговорщики-протестанты, попытавшиеся было сбросить незаконное правление Гизов, были схвачены и, в нарушении всех обещаний, гроздьями развешаны на стенах и воротах королевской резиденции или же утоплены в Луаре. Тогда, глядя на агонию казнимых, Антуан мог только благодарить Всевышнего за то, что замок Азе-ле-Ридо стоит на Эндре, и его жена тем самым избавлена от зрелища плывущих по реке трупов.

Высокомерие Лорренов способно было завести далеко, тем более что юный гость еще и поскромничал. Ведь если, благодаря матушке, принадлежащей к младшей ветви дома Валуа, шевалье де Бар приходился троюродным братом королю Франциску II, то его супруге, королеве Марии Стюарт, он был двоюродным братом. Так что через пару месяцев мальчик действительно сделается герцогом… и с принцессой обручится… И, через три-четыре года, когда придет черед Александра де Бретей отправляться ко двору, у него при этом дворе будет готовый враг — влиятельный и по-юношески нетерпимый. Примите поздравления с помолвкой.

За этими печальными размышлениями господин де Сен-Жиль как-то утерял нить разговора, а когда прислушался, понял: все очень плохо. Его юный друг не просто хвастал своей охотой. Он посмел сказать, что понимает и разбирается в охоте много лучше, чем королева Мария и все ее родственники. На это юный граф заметил только, что будет интересно, где гостеприимный хозяин собирается размещать их на ночь, ибо этот «охотничий домик» никак не соответствует представлению графа де Бар о гостеприимном дворце — с имением Омалей не сравнить…

Шевалье де Бретей несколько смутился. Гости промокли, замерзли и устали, а он заставляет их сидеть за столом и выслушивать его речи. На тон мальчика он внимания не обратил и не заметил, что юный Лоррен в ярости. Зато господин де Сен-Жиль прекрасно это заметил. Но решил — утро вечера мудренее, глядишь, гость выспится, подобреет, а шевалье де Бретей начнет рассуждать здраво, как подобает его возрасту.

Утро, однако, не принесло желаемого умиротворения. Шевалье де Бретей непрестанно говорил о помолвке, затем о каком-то загадочном подарке детям, а в довершении пригласил всех на охоту. Подобное заявление стало последней каплей. Юный Лоррен поднялся из-за стола и объявил, что пора отправляться. «Меня ждут кузены», — надменно сообщил он.

Офицеры, сопровождавшие мальчика, собирались с явным неудовольствием. Мало того, что они лишились замечательного развлечения в виде охоты, им предстоял путь по размытой осенней дороге, ночлег в каком-нибудь придорожном трактире, и все это — вместо общества радушного хозяина и его красавицы-жены в великолепном замке.

Юный граф также был не в восторге от своего решения. Во-первых, он должен был признать, что Бретей ничуть не уступал родовому гнезду Омалей, а уж после осеннего ливня и вовсе представлялся землей обетованной. Во-вторых, охоту он любил и слегка досадовал, что отказался от участия в благородной забаве. И, в-третьих, — выпитое накануне бургундское недвусмысленно давало о себе знать головной болью и отсутствием аппетита. Но решение было принято, хорошее или дурное и менять его не следовало. Уж это-то взбалмошный мальчишка сумел за свою жизнь понять.

Меж тем свита графа де Бар не чаяла дождаться окончания пути. Их вовсе не радовала необходимость сопровождать юного Лоррена в его долгом путешествии. Но что делать, если путешествие в компании с графом было для них единственной возможностью увидеть Париж. Однако сейчас молодые люди с тоской думали о счастливцах в Бар-сюр-Орнен, на несколько лет избавленных от необходимости исполнять прихоти сеньора.

— Ну, что же вы, господин де Броссар? — юный шевалье был более не силах терпеть молчание воспитателя.

— Ваше сиятельство? — шевалье всем своим видом изобразил полнейшее недоумение.

— Пожалуйста, — смутился мальчик. — Я не понимаю. Вы… Я вас чем-то обидел?

Молодой человек за несколько недель проведенных с новым воспитателем успел понять, что молчание шевалье де Броссара означает одно — граф де Бар опять сделал что-то не то. А уж если его начинают именовать просто титулом — дело совсем плохо. Причем его сиятельство никак не мог уловить, какие именно поступки сеньора Барруа и Лоша вызывают неудовольствие достойного шевалье.

— Меня? Ни в коем случае. Если не считать того, что мой плащ не просох, лошадь не отдохнула, а дорога… Впрочем это вряд ли может называться дорогой. — Шевалье де Броссар решил, что сказал все, что было нужно, и сосредоточился на том, чтобы объехать глубокую лужу некстати разлившуюся посреди дороги.

— Я не понимаю, — граф де Бар был поистине несносным ребенком, однако никто не мог сказать, что этот юный шевалье не может добиваться своего.

— Действительно, очень сложно понять, ваше сиятельство, что все, чем обладает и может похвастаться граф де Бар, досталось ему по наследству. А сам его сиятельство может пока бахвалиться лишь тем, что все его люди стараются выполнять капризы и прихоти сеньора вовсе не из желания ему услужить, а только чтобы не связываться со вздорным мальчишкой.

Юный шевалье чуть было не задохнулся от возмущения, рванул повод. И едва удержался в седле, когда лошадь встала на дыбы. Несколько мгновений ушло на то, чтобы восстановить равновесие и еще несколько — на то, чтобы всадник и лошадь вновь сделались друзьями.

— Вот видите, шевалье, к чему приводит несдержанность, — обронил господин де Броссар, в то время как молодые шевалье на службе его сиятельства подъехали ближе, дабы в случае необходимости помочь.

— Глупая скотина, — тон мальчика вовсе не соответствовал словам, что он произнес, так что лошадь не обратила на них ровным счетом никакого внимания.

— И все же вы не воспользовались ни хлыстом, ни шпорами, — как бы между делом заметил де Броссар.

— Но я же сам был виноват, — молодой человек, державшийся в седле для своих лет почти безупречно, удивленно взглянул на воспитателя. — Нечего было за повод дергать. Хлыст и шпоры, — фыркнул он.

В тоне мальчика явно читалось снисхождение к человеку, не понимающего таких очевидных вещей:

— Да она бы меня сбросила… Знаете, де Броссар, может она и заслуживает небольшого урока… Но, — шевалье задумался. — Во-первых — если эта малышка решит показать характер, мне с ней все равно не сладить, а во-вторых, — граф тряхнул головой, — все же это я был виноват.

— Отрадное благоразумие… и рассудительность, — тон шевалье де Броссара не изменился. — А вы не пытались относиться к людям так же как к лошадям?

— Господин де Броссар, простите, я наверное действительно что-то не то сделал, — юный граф бросил на воспитателя взгляд, способный растрогать даже ландскнехта. — Но я, право, не понимаю, — голос мальчика задрожал.

Воспитатель вздохнул:

— Шевалье, я заметил, что вы не пытаетесь применить силу там, где можете получить отпор. И способны признавать свои ошибки, коль скоро вам пришла охота их допустить. Видите — все очень просто. Ваши люди так же как эта лошадь и даже в большей степени, чем она ничем не обязаны вашему сиятельству. И в любой момент могут покинуть службу. Лошадь может вас сбросить, а ваши люди — оставить на дороге с кучей вещей.

Впрочем, что бы ни говорил господин де Броссар, молодые офицеры на службе его сиятельства ни за что бы не бросили его на пути в Париж и вряд ли позволили кому-нибудь из слуг проявить подобную неблагодарность по отношению к отпрыску благородного рода. На то были причины.

Пока что молодые шевалье благоразумно отстали, дабы не мешать высокоученой беседе воспитателя и воспитанника. Капризный мальчишка отличался еще и злопамятностью. То есть у юного графа просто хорошая память и он никогда ничего не забывает. Так и следует всем объяснять. Воспитатель — он что? — ему по должности положено воспитывать идеального дворянина, ну, уж если не получится, то — идеального придворного. А их дело — служить. Кстати, юный шевалье вполне может их отослать. Тогда — прощай мечты на лучшую жизнь, придворные забавы. Участь вечных провинциалов казалась молодым людям столь неприглядной, что они не сговариваясь дали себе слово не препятствовать капризам его сиятельства, не напрашиваться на неприятности, высказывая неуместные замечания, и не препятствовать забавам юного вельможи.

Глава 2 В которой испанский двор пребывает в некотором смятении

А теперь оставим графа де Бар на большой дороге, шевалье де Бретея в его собственном замке и переместимся на юг, в Испанию, в королевство одновременно очень счастливое и очень несчастное. Счастливое, ибо Всевышний богато одарил эту землю и живущих на ней людей, несчастное — потому что обитатели королевства далеко не всегда умели достойно пользоваться этими дарами.

У ее католического величества королевы Изабеллы де Валуа появилась новая игрушка. Игрушка отличалась белокурыми локонами, наивным взглядом голубых глаз и дивной непосредственностью. Кукла королевы Изабеллы звалась Агнесой Хагенау, вернее сказать, «ее сиятельством графиней Хагенау». Правда надменные испанцы, обычно до мелочей соблюдавшие этикет, ни разу не обратились к восьмилетней крохе подобным образом. Ибо малышка была не просто очередной дочерью очередного союзника при дворе короля Филиппа.

Дочь принцев Релинген и внучка императора Карла V стала нареченной невестой инфанта дона Карлоса. И титуловать будущую королеву Испании как простую графиню ни у кого из вельмож не поворачивался язык. Ибо все помнили старинную истину о том, что провинившийся язык отрубают вместе с головой. Его католическое величество, король Филипп, все же сжалился над подданными, пребывающими в состоянии растерянности, и объявил, что коль скоро невеста его сына еще и дочь принцев, и его племянница, не будет нарушением этикета обращаться к донне Инес просто «ваше высочество».

Еще одно обстоятельство весьма тревожило придворных его католического величества. Впервые в своей жизни они вынуждены были изо дня в день встречаться с ребенком. Не то чтобы благородные гранды и их не менее благородные супруги не имели представления, что такое дети и откуда они берутся — у многих славных семей было до дюжины детей и даже больше. Однако, следуя обычаю, дети воспитывались кем угодно и где угодно, но только не в родительском доме.

Вообще-то говоря, обычно это были проверенные монастыри строго устава, и чем знатнее была семья, тем более строгий монастырь она выбирала для воспитания своих отпрысков. Так что дети и родители встречались обыкновенно во время торжественной церемонии по случаю бракосочетания сына или дочери, если таковое не осуществлялось по доверенности. Нет, конечно, существовали семьи этих, как их там, «маранов», которые относились к воспитанию детей абсолютно безответственно, вверяя неокрепшие детские души заботам сомнительных нянюшек, мамушек и «воспитателей». И пожинали в результате горькие плоды вероотступничества и непочтительности к королевской власти.

Само собой, принцесса и будущая королева — совсем другое. И никому бы в голову не пришло оспорить мудрое решение его католического величества с детства обучать будущую королеву сложному искусству управления государством. Кроме того, всем было известно, что возраста у наследников испанского престола просто не бывает и они — совершенство с рождения. И, конечно же, вопросы, которая кроха задавала со всей наивностью и непосредственностью своих восьми лет, воспринимались окружающими как утонченная придворная интрига.

Так, после настойчивых уговоров жениха попросить, чтобы во время праздника по случаю помолвки, на костер отправили не двести, а триста, или даже больше еретиков, Агнеса на аудиенции у его величества поинтересовалась, во-первых — зачем нужно отправлять кого-либо на костер, а во-вторых — почему этих еретиков должно быть именно двести, а не сто или триста. Все эти цифры ни о чем не говорили маленькой принцессе, кроме того, что триста больше ста — считать она умела пока лишь до сотни, однако никому и в голову не пришло, что невеста инфанта этого не знает. Его величество также не озаботился этим. Куда большую заботу вызвал у его величества сам вопрос. Филипп забыл старую истину о том, что один не слишком умный человек способен своим вопросом привести в замешательство и больше мудрых людей, чем его католическое величество. А может быть, король считал для себя невозможным вмешиваться в дела церкви. Как бы то ни было, Филипп посчитал необходимым поручить заботу о принцессе своему духовнику и по совместительству главе Святого трибунала.

Его преосвященство принял принцессу с суровостью весьма достойной той аскетичной жизни, которую вел, укрепляя истинную веру. И все же при первых словах крохи почувствовал неожиданное умиление. Последний раз подобное же умиление достойный прелат испытал после строгого сорокадневного поста, когда совершенно отчетливо увидел, как статуя Пресвятой Девы улыбнулась ему и одобрительно кивнула. Так что теперь, обнаружив столь пламенное благочестие в столь юной особе, его преосвященство смахнул с ресниц слезы и поклялся себе как следует просветить будущую королеву Испании — судя по всему, лучшую королеву со времен Изабеллы Католички.

Графиня-принцесса очень скоро поняла, что вопросы лучше не задавать. Стоило малышке спросить, почему это «его светлость» или «его сиятельство» более не здоровается с родственниками покойной жены, внезапно скончавшейся от простуды, как вокруг несчастного сразу образовывалось пустое пространство, тотчас заполняемое сбирами святой Инквизиции. И бедняга, уже обрадованный тем, что супруга столь счастливо избежала костра, а он — глупого расследования, мог только скрипеть зубами и хвататься за голову. Ибо не мог даже ругаться без риска быть обвиненным в святотатстве.

Так принцесса приобрела репутацию особы весьма неприятной и опасной. Если к этому добавить, что юная дама вовсе перестала улыбаться и смеяться — а что забавного в аутодафе Агнеса не понимала — стало ясно, что графиня Хагенау сделалась настоящей испанской инфантой.

Даже жених дон Карлос, получив несколько суровых отповедей, уверился в этом и начал побаиваться свою крошку-невесту. Последнее пришлось весьма кстати, ибо приступы ярости инфанта нераспространялись на Агнесу. Более того, при появлении принцессы наследник испанской короны клал голову на ее колени и начинал жаловаться, как его обижают. Донна Инес утешала будущего мужа как могла, обещала наказать обидчиков, ласково пеняла на сломанную мебель, раненых пажей и слуг, а потом уходила к себе, обмирая от страха. Вид при этом дама имела столь застывший и неприступный, что придворные мгновенно с поклоном расступались, наивно полагая, что нареченная инфанта только и думает о том, кого наказать за мнимые обиды, причиненные дону Карлосу.

Возможно, в первые дни пребывания Агнесы при испанском дворе кому-то и приходило в голову обратить внимание на неподобающий фламандский акцент юной принцессы и на ее излишнюю живость. Однако весьма скоро недоброжелатели принца Релинген поняли, что отнести донну Инес к фламандским смутьянам можно только в лихорадочном бреду. Во-первых малышка очень скоро перестала разговаривать с акцентом. Вернее сказать, узнав о существовании этого акцента, она, будучи ребенком весьма неглупым, поняла, что лучше говорить как можно реже. Подобное поведение не могло не вызвать восторга у придворных его католического величества. И правда, зачем будущей королеве о чем-то говорить, ее и так должны понимать с одного жеста. Затем, к лучшему изменились и манеры крошки. Ее походка приобрела должную степенность, а осанка надменность. В ответ на учтивые приветствия принцесса слегка поворачивала голову и едва заметно кивала, изредка роняя при этом пару слов.

Если бы окружающие знали истинную причину подобного поведения, они были бы весьма и весьма разочарованы. И надменные манеры и осанка и сдержанность в речах были вызваны весьма прозаическими причинами. Ибо парадное платье принцессы более напоминало воинский доспех, нежели изящный шедевр портновского искусства. Стальные пластины корсета, металлические обручи фижм, накрахмаленный кружевной воротник-фрезе и в довершении — двухфунтовый золотой гребень в волосах, кого угодно превратят в статую.

Правда, подобное одеяние весьма выручало юную принцессу во время ежедневных посещений его католического величества. Стремясь как можно более полно передать принцессе сложное искусство управления государством, Филипп приказал приводить к нему будущую невестку во время его ежедневных занятий в кабинете. К счастью, большую часть времени его величество проводил не за беседами с послами, военачальниками и чиновниками, а посвящал его разбору устава какой-нибудь больницы или школы. Так что все это время принцесса могла посвятить сну. Жесткий панцирь, спрятанный под бархатом платья, не давал ей упасть, а воротник поддерживал голову. И никому даже в голову не пришло, что ее высочество спит по меньшей мере все послеобеденное время.

Конечно, со временем юная принцесса, сама того не замечая, все-таки начала учиться сложному искусству управления государством. И ведению придворных интриг заодно. Так, узнав, что на костер собираются отправить мать одиннадцати детей, а брат несчастной только и думает, как бы не получить на свою шею почти дюжину племянников, инфанта отправилась к его преосвященству и с настойчивостью, делающей честь ее воспитанию, заявила, что она — в будущем — не собирается вести войну с десятком спятивших идальго. Его преосвященство подумал и согласился. Осужденную отправили в монастырь, детей, к облегчению дядюшки, — тоже. И все благословляли доброту королевы Изабеллы.

Агнеса молчала. К чему ей слава защитницы еретиков? Пусть эта француженка вызывает восторги простаков. Самых настоящих простаков, ибо Агнеса хорошо знала, как часто добрая королева Изабелла попрекала в письмах свою мать за недостаточную ревность в делах веры, как убеждала ее ввести во Франции Святой трибунал на подобии испанского и даже отлучить от двора короля и королеву Наварры, называя их не иначе, как «узурпаторами».

В отличие от Изабеллы Агнеса старалась даже не упоминать о своем — то есть, батюшкином — княжестве, боясь привлечь к нему внимание Святых трибуналов. Хотя за мрачной торжественностью испанского двора родные края очень быстро начали стираться из памяти маленькой инфанты, Агнеса знала — в Релингене Инквизиции не было, а само княжество все больше и больше превращалось в ее воспоминаниях в сказочно-прекрасную мечту.

Однако, мечты мечтой, а реальность — реальностью. И хотя, инфанта не могла подобно птицам небесным не задумываться о днях грядущих, она все же научилась не предаваться унынию и находить даже некоторое удовольствие в своем положении. Дон Карлос не слишком мешал, дядюшка Филипп был внимателен, святые отцы терпеливы, придворные — услужливы.

Одна королева Изабелла не давала забыть юной принцессе, что Вальядолид — это резиденция испанских королей, а не новая Аркадия. Времена, когда ветреная француженка часами болтала с Агнесой на языке Ронсара, быстро прошли. Почтение придворных, забота короля Филиппа, непривычное умиление святых отцов вызывали в королеве странную ревность, так что вскоре все усилия Изабеллы были направлены на одно — не допустить донну Инес к трону.

Сначала католическая королева надеялась доказать супругу, будто дочь принцев Релинген не является хорошей партией для инфанта, и даже намекала на свою маленькую сестричку Марго, уверяя Филиппа, будто за счастье видеть младшую дочь супругой дона Карлоса Екатерина Медичи немедленно введет во Франции Святой трибунал. К величайшему сожалению Изабеллы королева-мать не желала и слышать о подобном нововведении, а его католическое величество приходил в раздражение при каждом упоминании тещи. Попытки Изабеллы подарить Испании наследника также не приводили к успеху. Ее величество с завидной регулярностью производила на свет дочерей, но и те недолго заживались в мрачных стенах Вальядолидского замка. Наконец, преодолевая величайшее отвращение к безумцу, католическая королева попыталась приласкать дона Карлоса, выведать его секреты, а затем выдать их мужу, рассчитывая, что возмущенный до глубины души испорченностью сына, Филипп упечет инфанта в какой-нибудь строгий монастырь, где он и закончит свои дни. Увы! Никаких тайн у дона Карлоса не было, ибо тайные мысли просто не помещались в его больной голове. В результате всех этих неудач королева Испании впала в меланхолию, донна Инес постаралась как можно реже оставаться с Изабеллой наедине, а шуты и карлицы напрасно выбивались из сил, стараясь вызвать улыбку печальной монархини.

Воистину, Испания была несчастной страной!

Глава 3 Гизы

Каждое дело должно иметь какое-либо завершение. Каждая дорога должна рано или поздно подойти к концу. На исходе пятого дня отъезда из Бретея шевалье де Броссар указал графу де Бар на стены Парижа и через каких-то полчаса путники въехали в столицу французского королевства через ворота Сен-Дени.

Париж ошеломил юного графа. Толпы людей, огромные церкви, нарядные отели и дворцы, сады и монастыри — мальчик впервые со смятением осознал, что Бар-сюр-Орнен вовсе не является центром мироздания. Гул голосов, скрип телег, цоканье копыт лошадей и мулов, остервенелый лай собак и еще какие-то неопознанные звуки оглушали мальчика, вызывая головную боль, однако граф с непонятной завистью размышлял, что в родных владениях ему никогда не приходилось видеть такой бурной и деятельной жизни. И еще одно обстоятельство расстраивало юного Лоррена чуть ли не до слез. Граф де Бар искренне любил все красивое и изящное, мог не один час просидеть с рисовальной бумагой и карандашом, однако теперь, с любопытством разглядывая шумных и дерзких парижан, с потрясением догадался, что кажется им дурно одетым провинциалом, смешным и неуклюжим. Только природная живость характера, настойчивость, нередко переходящая в упрямство, и знаменитое высокомерие Лорренов не позволяли Мишелю де Бар сгорбиться в седле и спрятаться за шевалье де Броссара. Но пока скромная кавалькада ехала по улицам французской столицы, юный граф не раз вынужден был шмыгать носом и вытирать рукавом глаза, объясняя подобное поведение воздействием пыли.

Лишь остановившись у ворот отеля Клиссон, собственности герцога де Гиза, шевалье с облегчением перевел дух. Две мрачные башни, глухая стена были настолько привычны для тринадцатилетнего графа, что он ощутил себя дома. Однако стоило воротам открыться, стоило путникам въехать во двор, как мальчишка потрясено охнул — и здесь, как и в имении Омалей, как и в Бретее, как и во многих других виденных по дороге замках, царил дух новомодного изящества, прежде познаваемого шевалье только по заказанным матушкой книгам.

Мишель вздохнул и окончательно присмирел, опустив голову. Даже когда шевалье де Броссар принялся наставлять воспитанника, напоминая, что к дяде Франсуа надо обращаться «ваша светлость», а к дяде Шарлю — «монсеньор», юный граф не пытался спорить, уверяя, будто знает этикет.

Два вельможи обернулись к новоприбывшим, и по их нарядам Мишель сразу догадался, кто из дядюшек был герцогом, а кто кардиналом. Однако не успел мальчик сообразить, были ли дядюшки похожи на виденные дома портреты, как лицо герцога де Гиза вытянулось и он вскочил, выдохнув только одно слово «Вы?!»

Господин де Броссар со всей учтивостью поклонился, а Франсуа де Гиз растерянно оглянулся, будто что-то потерял.

— Но… где же графиня? — наконец-то вымолвил он.

— Ее сиятельство вдовствующая графиня де Бар пребывает в Бар-сюр-Орнен, — немедленно удовлетворил любопытство герцога достойный дворянин. — В ее лета было бы безрассудно пускаться в полную превратностей дорогу.

Франсуа де Гиз нахмурился. Кардинал Лотарингский улыбнулся.

— Надеюсь, сестра пребывает в добром здравии? — с участием поинтересовался Шарль де Лоррен.

— Несчастная графиня замкнулась в своем горе и бежит светских удовольствий, — ответил господин де Броссар.

Мишель де Бар вспомнил любимые матушкой танцы, верховые прогулки и музыкальные вечера и подумал, что матушка никогда не казалась ему несчастной, убитой горем женщиной. Однако тон воспитателя был полон такой неподдельной скорби и участия, что Мишель вообразил, будто за то время, что ему пришлось провести в Бар-сюр-Орнен, господин де Броссар не имел возможности познакомиться с его матушкой поближе.

Додумать свою мысль до конца мальчик не успел, потому что дядюшка Гиз неожиданно вспыхнул и заявил, будто не намерен терпеть провинциальные манеры племянника. «Если графу де Бар угодно зевать в его присутствии, — самым жестким тоном заявил он, — то графу де Бар стоит немедленно отправиться в постель, а на будущее поучиться манерам, дабы не оскандалиться в присутствии короля».

В носу Мишеля предательски защипало, и он безропотно поплелся за слугами, призванными устроить юного графа на новом месте. Даже слова дядюшки Шарля «Что ты хочешь от принцессы?», сказанные со странной смесью мечтательности и самодовольства, не утешили шевалье и не подсказали, что причиной недовольства дяди был не он сам и даже не его открытый рот, а отсутствие матушки. Только следующим утром, когда господин де Броссар решительно откинул полог кровати подопечного, громко провозгласив «Вставайте, граф, вас ждут великие дела», юный граф ощутил, что жизнь не так уж и плоха, и он может одеваться.

Примерка и подгонка по фигуре нового костюма еще больше приободрили шевалье, и на встречу со старшим дядюшкой мальчик отправился радостным и довольным — таким, каким его привыкла видеть матушка в лучшие дни. На этот раз юный шевалье смог убедиться, что портреты ничуть не льстили дяде, только борода его светлости оказалась длиннее, а светло-голубые глаза были холодны, как лед. И все-таки дядюшка был очень красив, и Мишель пообещал себе нарисовать его… когда-нибудь… потом…

— Долго спишь, Жорж… — без особой сердечности произнес герцог.

Мальчик удивленно вскинул голову:

— Меня зовут Мишелем, дядя, — сообщил он, не заметив предостерегающего взгляда господина де Броссара.

Гиз поморщился.

— Имя «Мишель» годится для Бар-сюр-Орнен, племянник, но никак не для двора. «Ролан» — напоминает все эти новомодные романы, — последнее было произнесено с таким презрением, словно герцог питал отвращение ко всяким проявлениям изящной словесности, — «Готье» — слишком старомодно, а «Ален» годиться разве что для деревни. Нет, племянник, если ты хочешь занять подобающее место при дворе — тебе надо взять имя «Жорж». Оно достаточно решительно и благородно. Конечно, если бы среди твоих имен были имена «Франсуа» или «Генрих», я бы посоветовал тебе остановиться на одном из них. Но — что делать? — мой брат и невестка всегда были несколько сумасбродны…

Мишель де Бар густо покраснел, чувствуя, что должен что-то сказать. Что-то резкое и злое, но взгляд наставника заставил его прикусить язык.

— Анри! — Из глубины кабинета вышел нарядный белокурый мальчик года на два или три младше Мишеля, однако почти одного с ним роста. — Это твой кузен, Анри, вы будете вместе учиться. Он принадлежит к младшей ветви нашего дома. Ну, что ж, отправляйтесь играть. После обеда, Жорж, ты сможешь осмотреть Париж.

Сбитый с толку неприязненным обращением дяди, шевалье Мишель послушно покинул кабинет. Анри де Жуанвиль, старший сын герцога, вышел вслед за ним.

— Ты в партии^[220] играешь? Или в суль^[221]? — перво-наперво поинтересовался сын Гиза.

— Я в шикан^[222] играю… — сообщил Мишель, никогда прежде не слышавший названных кузеном игр.

— Ну, это только для деревни! — пожал плечами Анри. — А в мяч^[223] ты играть умеешь?

— Нет, — юный граф вызывающе выпрямился. — Зато я рисовать умею! Я даже тебя могу нарисовать.

— Правда?! — глаза Жуанвиля загорелись. — Ты можешь сделать мой портрет?

— Конечно, могу, — подбоченясь, заявил мальчик. Отвечая подобным образом, Мишель де Бар несколько покривил против истины, ибо умея рисовать — рисовал только карандашом. Мечта же сотворить что-либо красками пока так и оставалась мечтою. К счастью, для Анри де Жуанвиля подобные тонкости не имели значения и он смотрел на кузена в восторженном благоговении.

— Здорово… — протянул мальчик. Среди его знакомых не было никого, кто умел бы рисовать, так что юный принц не успел узнать, что занятие это не считается благородным.

— А еще я охотиться умею, — решил закрепить произведенное впечатление Мишель. — На волка, оленя и даже на кабана. И стреляю я метко.

Анри де Жуанвиль приоткрыл рот. На охоту отец брал его только раз, да и то заявил, будто та охота годилась разве что для дам. А его кузен охотился на кабана… как взрослый шевалье.

— Везет же тебе, — позавидовал кузену юный принц. Новоявленный родственник более не казался мальчику провинциальным и странным, и он решил, что с ним стоит подружиться. — Зато… я тебя в суль играть научу и в парти. Знаешь, это совсем не сложно. Раз ты в шикан играешь — в парти тоже научишься.

После обеда, прошедшего на детской половине отеля Клиссон, юный шевалье вновь предстал перед дядей Гизом. На этот раз в кабинете герцога сидел и кардинал Лотарингский, и приветствовал он племянника не в пример сердечнее старшего брата.

— Ну, что ж, Жорж, отправляйся знакомиться с Парижем, — нетерпеливо распорядился герцог, как только приветствия стихли. — Не стоит демонстрировать придворным свою провинциальность. Я желаю, чтобы ты как можно скорее запомнил ворота Парижа, мог назвать хотя бы самые главные парижские улицы и не путал Сен-Антуанское предместье с Сен-Жерменским. Да, и еще смог бы дать дельный совет, где лучше всего покупать кружева, перья и прочую дребедень.

— А зачем мне это? — удивился юный граф.

Кардинал рассмеялся.

— Действительно, Франсуа, к чему это малышу? Он ведь Лоррен, а не торговец. И, кстати, — полюбопытствовал дядюшка Шарль. — Почему «Жорж», а не «Мишель»?

Франсуа де Гиз скривился и ответил так, словно племянника в комнате не было:

— Он и так достаточно провинциален, чтобы называться «Мишелем». Не хватало еще имени «Ален»!

— Брось, Франсуа, вчера наш мальчик просто устал, — благодушно произнес кардинал и улыбнулся племяннику, улыбкой смягчая резкое суждение старшего брата. — Но, впрочем, если тебе больше нравится имя «Жорж», так тому и быть. Надеюсь, у мальчика есть деньги? — сменил тему разговора кардинал. — Париж очень дорогой город.

— Спроси Броссара — это его забота, — с плохо скрытым неудовольствием ответил Гиз. Шарль де Лоррен понимающе хмыкнул, а юный шевалье посмотрел на дядей с нескрываемым удивлением.

— Ну, что ж, Мишель, то есть, Жорж, — поправился кардинал. — Вот тебе триста ливров — трать их, как тебе заблагорассудиться. А если этого будет мало, мой кошелек всегда к твоим услугам.

Мальчик послушно взял деньги и собрался было покинуть родственников, когда в кабинет торопливо вошел какой-то офицер.

— Монсеньор, — офицер поклонился и замер перед герцогом де Гизом, взволнованный и бледный. Шарль де Лоррен доброжелательно кивнул племяннику и глазами указал на дверь.

— Иди, Жорж, Париж тебя ждет, — приказал герцог, однако не успел Мишель де Бар дойти до порога, как за спиной загромыхало: — Как это понимать, граф?

Мальчик испуганно обернулся, не в силах понять, что именно в его поведении могло так сильно разгневать дядю, и тут же понял, что гнев дядюшки направлен вовсе не на него, а на офицера. Последний стоял навытяжку, нервно сжимая и разжимая кулаки, и лишь один раз попытался что-то возразить, но Гиз немедленно пресек эту попытку:

— Замолчите, Мейнвиль, говорить буду я.

Кардинал Лотарингский поднялся из кресла, взял Мишеля за плечо и вывел из кабинета.

— Иди, Мишель, развлекайся, — дверь захлопнулась прямо перед носом мальчика. Юный граф несколько раз глубоко вздохнул и на негнущихся ногах пошел разыскивать воспитателя.

* * *

Париж развеял меланхолию графа. В новом по моде сшитом костюме мальчик более не казался себе смешным и неуклюжим, так что мог наслаждаться красотами французской столицы и с интересом слушать рассказы господина де Броссара. И все-таки, охая перед громадой собора Нотр-Дам, удивляясь тому, что в тюрьме Консьержери, ныне предназначенной для бродяг и воришек, некогда располагалась королевская резиденция, а Большое Шатле было возведено еще римлянами, Мишель то и дело возвращался мыслями к дяде Гизу. Как бы ни был мальчик неискушен в столичном обращении, он вовсе не был глупцом и догадался, что в гостеприимстве дядюшки не хватало тепла. Может быть, причиной неприязни дяди было то, что у него на службе уже имелся один граф?

— А кто такой граф де Мейнвиль? — робко поинтересовался у воспитателя Мишель, как раз в тот момент, когда шевалье де Броссар рассказывал о строителе и первом коменданте Бастилии. Услышав вопрос воспитанника, шевалье не удивился, а пояснил, что граф де Мейнвиль капитан на службе герцога де Гиза.

— Но ведь он граф! — потрясено воскликнул Мишель.

— Во Франции много графов и в Париже их немало, — с тем же спокойствием отвечал достойный дворянин. — Его сиятельство не единственный граф на службе вашего дяди. Кстати, у графа де Мейнвиля есть сын примерно ваших лет. В Лотарингии виконт де Мейнвиль служил пажом у вашего кузена де Жуанвиля. Что поделать, шевалье. Одним дворянам служат, другие сами вынуждены служить. Такова жизнь.

Мальчик задумался. Он всегда полагал, что явился на свет для того, чтобы ему служили другие люди, и вот, поди ж ты, такой же граф, как и он, весьма почтенный человек был простым офицером его дяди. Значит ли это, что он тоже должен кому-то служить? Или граф де Мейнвиль был не таким графом, как он?

Делая вид, будто не замечает нахмуренного лба юного шевалье, господин де Броссар вернулся к тюрьме Консьержери и принялся показывать воспитаннику расположенные в замке лавки — да какие! Оружейные, сапожные, перчаточные, ювелирные и… книжные. В Бар-сюр-Орнен никаких книжных лавок не было, и матушка заказывала ему книги в Италии, Германии, Фландрии и в других местах, о которых Мишель не слишком задумывался. А здесь у мальчика просто разбегались глаза. Огромные тома и крохотные томики… Расписанные пергаментные листы и бумага с тиснением… Старинные книги в кожаных переплетах с застежками и совсем новенькие издания без всяких переплетов… Граф де Бар даже слегка опьянел от этого книжного изобилия.

Одна книга привлекла особое внимание Мишеля: «Искусство охоты» с яркими цветными картинками, причудливыми рубриками и нарядными буквицами. Даже держать такую книгу в руках — и то было приятно, а уж владеть ею — ни с чем не сравнимое счастье. Однако осторожно переворачивая страницы и любуясь картинками, юный граф думал вовсе не о книге. Юноша вспоминал шевалье де Бретея, его гостеприимство и несостоявшуюся охоту. Сейчас, после бесед с дядюшками, после услышанного разноса графа де Мейнвиля Мишель де Бар догадался, что шевалье де Бретей встретил его со всей сердечностью, на которую способен благородный человек. Мысль же о том, что сам он вел себя букой, изрядно расстраивала молодого человека. Мишелю не хотелось, чтобы кто-либо полагал Лорренов людьми грубыми, неучтивыми, не знакомыми с изяществом и хорошими манерами. Лучшим способом поправить дело была бы отправка гостеприимному хозяину письма и какого-либо подарка. К несчастью, юный шевалье успел истратить по мелочам все подаренные ему деньги, а узнав, что книга об охоте стоит шестьсот экю, и вовсе раскрыл рот.

Господин де Броссар только приподнял бровь, узнав, что воспитаннику требуется тысяча восемьсот ливров.

— А позвольте узнать, шевалье, зачем вам подобная сумма? — с легкой иронией поинтересовался воспитатель.

Юный вельможа покраснел.

— Я хотел отправить подарок господину де Бретею… в благодарность за оказанное гостеприимство.

Взгляд воспитателя смягчился и в нем появилось даже нечто вроде одобрения. Когда же господин де Броссар увидел выбранный воспитанником подарок, он и вовсе не сдержал похвалу.

— Отличный выбор, шевалье. Впрочем, шестисот экю вам будет недостаточно — подобные подарки неприлично отправлять без футляра.

— Ваша милость, — вмешался хозяин лавки, — у меня как раз есть прекрасный футляр для такой книги — красной кожи, с золотым тиснением. Прикажете показать?

Когда все хлопоты с приобретением подарка были завершены, а довольный торговец выслушал распоряжение господина де Броссара отправить покупку в отель Клиссон графу де Бар, Мишель смог продолжить знакомство со столицей. Вечером после ужина, с удовольствием пролистав книгу и в последний раз полюбовавшись на картинки, юный граф принялся составлять благодарственное письмо шевалье де Бретею.

К удивлению графа, полагавшего, будто он умеет складно говорить, составить письмо оказалось непросто. Прежде мальчик никогда никому не писал, и уж тем более не пробовал кого-либо за что-либо благодарить. Его сиятельство испортил не менее десятка дорогих надушенных мускусом листов бумаги, пока ему в голову не пришла удачная мысль. Мальчик вспомнил старую книгу из библиотеки Бар-сюр-Орнен. Под одной обложкой там были переплетены три трактата: «О рангах и званиях», «Придворные почести» и «Письма, приличествующие благородным людям». Шевалье Мишель как-то заглянул в образчик этих писем и теперь постарался как можно точнее воспроизвести одно из них:

«Любезный шевалье де Бретей.

Примите мою нижайшую благодарность за оказанное мне гостеприимство и позвольте принести Вам уверения в моем глубочайшем почтении. В свою очередь заверяю Вас в полном содействии Вам и Вашему сыну при дворе или в иных местах.

Ваш покорный слуга

Жорж-Мишель-Ролан-Готье-Ален де Лоррен,

граф де Бар и де Лош

15 сентября 1560 года»

Молодой человек с удовольствие посмотрел на свою подпись, посыпал листок песком и решил на всякий случай показать письмо шевалье де Броссару. Наставник прочел записку с весьма задумчивым видом, а затем без тени иронии поинтересовался, хорошо ли его сиятельство подумал, прежде чем давать подобные обязательства. Мальчик взглянул на воспитателя в полном недоумении, и шевалье де Броссар догадался, что воспитанник не понимает ни слова.

— Подумайте, шевалье, — с той же серьезностью попытался объяснить воспитатель, — одно дело поблагодарить господина де Бретея за гостеприимство, сделать ему подарок и совсем другое дело давать ему какие-либо обещания. Спросите себя, сможете ли вы это обещание выполнить? И всегда ли вы захотите его выполнять?

— Господин де Броссар, — пробормотал мальчик, — а почему вы полагаете, будто я не смогу выполнить обещание? Я ведь Лоррен, а по матушке — Валуа.

— Да, шевалье, вы вовремя вспомнили, к какому дому принадлежите, — кивнул Броссар и в его голосе промелькнул холодок. — Именно поэтому я и хочу, чтобы вы подумали. Давать подобные обязательства совершенно незнакомому человеку — более, чем неосторожно. Что вы знаете о шевалье де Бретее? Полагаю, что ничего. Вы даже не знаете, к какому лагерю этот дворянин принадлежит.

— Но, господин де Броссар… — Мишель вновь растерялся, чувствуя какое-то несоответствие в словах воспитателя. — Вы же сами говорили, что шевалье де Бретей благородный человек.

— Можно быть благородным человеком и при этом вашим врагом, — пояснил Броссар. — Не надо полагать своих врагов исчадием ада. У вашей семьи очень много недоброжелателей и среди них немало самых благородных людей. Поэтому подумайте еще раз. Сейчас это обязательство еще не стало обязательством в полном смысле этого слова. Даже когда вы запечатаете письмо — вы всегда сможете передумать и бросить его в огонь. Но стоит вам отдать письмо в руки гонца, как ваше обещание превратится в торжественную клятву, и вам придется держать ее, чего бы вам это не стоило. И поверьте, подобное обязательство способно создать вам множество трудностей. Спросите себя: стоит ли напрашиваться на неприятности и не проще ли ограничиться простой благодарностью, ничем, конечно, не погрешив против вежливости и правил хорошего тона?

Юный граф с минуту смотрел на воспитателя, затем торопливо запечатал письмо и кликнул лакея. Шевалье Мишель не боялся трудностей и опасностей. Вернее, в силу своего возраста не очень-то верил в их существование. Зато как и каждый юный шевалье очень боялся прослыть трусом.

Как только лакей скрылся за дверью, а шевалье Мишель, весьма довольный собой, посмотрел на воспитателя, господин де Броссар задумчиво произнес:

— Когда бросаешь в воду камень, по воде идут круги.

— Но потом исчезают, — беззаботно промолвил Мишель.

— Но камень то остается, — прошептал воспитатель. Мысль показалась ему не лишенной красоты и шевалье решил, что ее стоит записать. Но сначала надо было покончить с делом.

— Ну, что ж, шевалье, будем считать, что вам повезло. Насколько мне известно, господин де Бретей не принадлежит ни к одной партии. — Граф де Бар выпучил глаза, в который уже раз за последние дни чувствуя, что ничего не понимает. — А вы что же, шевалье, думали, что я не навел справки об этом дворянине? — де Броссар насмешливо приподнял бровь. — Ваша матушка просила меня заботиться о вашем благополучии, и было бы странно полагать, что я мог пройти мимо подобного человека, не поинтересовавшись, кто он и что он. Вы можете быть абсолютно спокойны. Шевалье де Бретей не интересуется ничем, кроме нарядов, охоты, танцев, стихов Ронсара и изящных безделушек — тут у вас много общего…

— Я еще рисую, — насупился Мишель.

— Замечательно, — одобрил Броссар. — Значит, у вас есть все возможности стать друзьями. Вы рисуете, шевалье де Бретей сочиняет стихи — что еще нужно для начала дружбы?

— Но…

— Вы хотите сказать, что этот шевалье старше вас на восемь лет? — переспросил воспитатель. — Это не страшно, со временем подобная разница в возрасте станет незаметной. Видите ли, молодой человек, мы живем в такое время, когда не всегда можно довериться даже родственникам. Зато на друзей можно положиться всегда. Если вам удастся найти друга, вы с полным правом сможете сказать, что преуспели в жизни.

— Господин де Бретей весьма достойный шевалье, — осторожно согласился Мишель, — но он мне не очень нравится. Он ужасный хвастун.

Броссар рассмеялся.

— Я же говорил, шевалье, у вас много общего.

Выпустив эту парфянскую стрелу, воспитатель неспешно удалился, предоставив воспитаннику возможность в одиночестве размышлять над всем увиденным, услышанным и сделанным за день.

Глава 4 В которой граф де Бар понимает, что «их сиятельств» в Париже очень много

Что бы ни говорил Франсуа де Гиз, как бы не ворчал при каждой встрече с племянником, через три дня юный граф был представлен ко двору. Строгая и грозная крепость с севера и востока, новомодный дворец с юга и запада, наружные крепостные стены, толстые башни, роскошное внутреннее убранство — Лувр ослепил Мишеля де Бар, и юноша примолк, как и при первой встрече с Парижем. Шевалье де Броссар с обычной обстоятельностью рассказывал, как еще недавно Лувр хранил древний облик времен Карла V и лишь Франциск I пожелал перестроить королевскую резиденцию в соответствии с новейшими веяниями времени.

Слушая пространный рассказ воспитателя, Мишель постепенно успокаивался и потому предстал перед их величествами, не страдая от излишней робости. И все-таки хилый семнадцатилетний король показался мальчику почти богом, а восемнадцатилетняя кузина, королева Мария Стюарт, почти богиней. Чтобы быть признанными небожителями без всякого изъяна, королю Франциску II мешал вялый и сонный взгляд, а королеве Марии — изрядный рост. Мишель де Бар решительно не мог понять, как можно влюбиться в подобную дылду.

Только королева-мать Екатерина Медичи во вдовьем платье без единого украшения и в черном чепчике аттифе, таким же, как у его матушки, с огромными грустными глазами и изящными руками показалась юному шевалье совершенством. Она так ласково ободрила графа де Бар, так проникновенно поведала ему о предстоящей учебе, что Мишель готов был бежать на уроки немедленно. В то же время король Франциск что-то вяло бормотал о необходимости пообедать, а королева Мария беспрестанно трещала о доброте и государственной мудрости дядюшки Гиза, об охоте, танцах и о том, что в своей провинциальной глуши кузен даже не догадывался о столичных развлечениях. Нет, Мишель де Бар совсем не так представлял себе величие французских королей!

Знакомство с кузенами-принцами также несколько разочаровало шевалье. Александр де Валуа был на год младше Анри де Гиза, а принц Беарнский оказался малышом неполных семи лет. Граф де Бар не понимал, как можно обучаться вместе с такими малявками. Мальчик, правда, предположил, что для него подобное обучение вряд ли будет трудным, и от души посочувствовал родственникам, которым придется состязаться с таким разумным и образованным шевалье, как он.

Должно быть, сочувствие слишком явно отразилось на лице графа, потому что маленький принц Беарнский, до этого с некоторой робостью разглядывавший большого двоюродного брата, приободрился и с интересом спросил:

— Барруа — это где?

— А, это у нас в Лотарингии, — ответил принц де Жуанвиль раньше, чем Мишель успел открыть рот. Юный граф нахмурился. В вопросе наследника Наваррского престола не было желания оскорбить, но в ответе кузена мальчику послышалось пренебрежение.

— А Лотарингия — это где? — с той же непосредственностью продолжил расспросы малыш.

На этот раз побагровел Анри де Лоррен. Мишель улыбнулся.

— Это далеко, — вступил в разговор брат короля Александр де Валуа. — Матушка нас туда не отпустит.

— Зато у меня там охота, — сообщил Мишель де Лоррен. — А в охоте я разбираюсь лучше, чем королева Мария, — добавил мальчик, даже не заметив, что в точности повторяет слова и даже интонацию шевалье де Бретея. Все-таки Мишель был обижен на кузину, назвавшую его любимое Бар-сюр-Орнен «провинциальной глушью». — А еще я граф де Лош.

В глазах принца из дома Валуа зажегся интерес.

— Лош? Я слышал о Лоше. Когда мы жили в Амбуазе, матушка говорила, что Лош это… сейчас вспомню… страре… страту… стра-те-ги-чес-кий пункт. Значит, ты граф де Лош… Вот здорово! «Де Лош» звучит гораздо лучше, чем «де Бар».

Мишель не нашелся с ответом, но вскоре обнаружил, что подавляющее большинство придворных думали так же. Имя «Лош» вызывало в них живейшее любопытство, а имя «де Бар» — только недоуменные пожатия плеч. Мальчик и представить не мог, каким образом дать понять благородным господам, что подобные телодвижения кажутся ему неуместными. Как назло каждый второй собеседник юноши имел право на обращение «ваше сиятельство» или даже «ваша светлость», и чуть ли не каждый кому-либо служил — его величеству королю, королеве-матери, Лорренам, Монморанси, Шатильонам, Бурбонам, Лонгвилям, Ларошфуко и еще Бог знает кому — шевалье Мишель пока не мог разобраться в сложных взаимоотношениях придворных.

И еще кое-что смущало юного графа. Мишель со всех сторон слышал вопросы о вещах, о которых не имел ни малейшего представления. «Сохранилась ли в Лоше клетка кардинала Балю?», «Так ли прекрасна Агнеса Сорель, как об этом говорят?», «По прежнему ли украшают Лош рисунки Лодовико Моро?» и «Правда ли, что во владениях графа имеется проклятое озеро?».

Стесняясь признаться в невежестве, а также в том, что он не удосужился побывать в собственном владении, юный шевалье только пожимал плечами и уверял, будто не обращал внимания на мелочи, а уж в проклятия и вовсе не верит, однако открытие, что он чего-то не знает, оказалось весьма неприятным. Кто такой кардинал Балю и какое отношение к князю церкви может иметь клетка? — недоумевал мальчик. В отличие от почтенного кардинала имя возлюбленной короля Карла VII было Мишелю знакомо, но он понятия не имел, была ли королевская любовница хороша или нет, так как никогда не видел портрета дамы и даже не знал, существует ли он. Однако больше всего шевалье расстроился из-за рисунков Лодовико Моро. Прежде мальчик искренне полагал, будто знает о рисунках все — и вот, пожалуйста, в его владениях могут находиться неизвестные ему творения.

Лишь одно обстоятельство утешало шевалье — коль скоро правитель Милана не находил ничего предосудительного в рисовании, значит и он, граф де Бар и де Лош, имеет право рисовать. Конечно, шевалье де Броссар не раз уверял юного графа, что в рисовании нет ничего постыдного, но, замечая, как при виде карандаша и бумаги хмурится дядюшка Гиз, пожимает плечами воспитатель братьев короля господин де Лансак и хихикают придворные, Мишель начинал сомневаться в самом себе, грустить, хлюпать носом и прятаться по углам.

Если бы дело происходило в Барруа, Мишель знал бы, что ответить весельчакам, но в Лувре граф де Бар чувствовал себя чужим и несчастным. Даже его родственники, как выяснил шевалье, были вынуждены служить. Герцогиня де Буйонн была его тетушкой и, однако — к потрясению шевалье — служила воспитательницей при короле Франциске II. А один из дальних кузенов Мишеля, двадцатилетний барон де Нанси, был простым корнетом королевской гвардии, ходил в караулы, словно статуя стоял на часах, а однажды в присутствии Мишеля получил жесточайший выговор от лейтенанта, который вовсе не имел никакого титула, но при этом отчитывал родственника Лорренов.

Юному графу очень хотелось с кем-нибудь посоветоваться, но и здесь он был одинок. Спрашивать совета господина де Броссара мальчик не решался, хотя вполне доверял его учености и благородству. Мишелю уже пришлось заметить, с каким уважением и почтительностью встречали его воспитателя все эти «сиятельства», «светлости» и даже «величества», и мальчика не оставляло странное чувство, будто для господина де Броссара титулы не имели никакого значения. Да и мысль попросить совета у кузенов, можно было счесть нелепостью. Во-первых, будущие соученики Мишеля были слишком малы, во-вторых, никогда не напоминали кузену, что он простой граф среди них — принцев, обращались к нему по имени и не возражали, когда он, в свою очередь, называл их «Александром» и «Анри». Так что Мишель де Бар мог просить совета и помощи только у дядюшки. Конечно, не у дядюшки Франсуа, по непонятной причине испытывавшего к племяннику неприязнь, а у дядюшки Шарля. Вот к нему после двух дней раздумий и сомнений и направил свои стопы юный граф де Бар.

К удивлению Мишеля покои кардинала Лотарингского были пусты, однако, приняв какое-либо решение, юный Лоррен не имел привычки от него отказываться. Не только покои кардинала, но и весь отель Клиссон показался мальчику вымершим, ибо дядюшка де Гиз со свитой отправился в Лувр обсуждать условия обучения сына, а слуги, пользуясь отсутствием господина, завалились спать. Мишель уже сбился с ног, когда неожиданно услышал голоса. Сквозь неплотно прикрытые портьеры граф де Бар разглядел своего воспитателя и дядюшку Шарля.

— …ваше появление в Париже было для некоторых весьма неприятным сюрпризом, — расслышал Мишель окончание фразы дяди.

— Полагаете, это должно меня волновать? — ледяным тоном переспросил шевалье де Броссар. — В любом случае, Шарль, я не намерен носить маску, чтобы успокоить вашего брата.

— Кто же говорит о маске? — примирительно заметил кардинал. — Бога ради, Броссар, забудьте вы это досадное недоразумение. Поверьте, я всегда считал, что отец и Франсуа заблуждаются, полагая, будто вы можете представлять для нас опасность…

— Ну почему же? — воспитатель пожал плечами. — Они были совершенно правы. Впрочем, к чему говорить о них? Ведь это вам я был обязан изгнанием.

Кардинал порозовел, а Мишель вжался в стену. Мальчик знал, как нехорошо подслушивать, и, смущенный странным разговором, от всей души желал поскорее уйти, однако не знал, как осуществить это желание, не привлекая внимания беседующих. В конце концов юный шевалье решил остаться на месте, придя к несколько странному выводу, что совершить проступок гораздо лучше, чем прослыть его свершившим.

Пока Мишель размышлял, кардинал Лотарингский пришел в себя и улыбнулся.

— Полноте, Броссар, у вас нет основания на меня обижаться. Что такое пара лет вдали от двора?..

— Семнадцать, Шарль, семнадцать. Неужели вы разучились считать? — с насмешкой заметил Броссар.

— Ну, пусть семнадцать, — поморщился прелат. — Хотя даже семнадцать лет вдали от двора — это не трагедия. Поверьте, в Бастилии вам было бы гораздо хуже. Я просто не мог допустить, чтобы человек вроде вас провел столько лет в крепости…

— Семнадцать лет в Бастилии не способен прожить ни один человек.

— Вот видите! — прелат всплеснул руками. — Неужели вы в самом деле полагали, будто сможете свести на нет влияние мадам Дианы?

— Видимо, мог, коль скоро вы так испугались, — с иронией произнес Броссар.

— А, бросьте, — кардинал отмахнулся. — Положим даже, вам бы это удалось. Вы что же думаете, Генрих простил бы вам разрыв с любовницей? Нет-нет, вы должны быть мне благодарны. Я спас вас от гораздо более печальной участи.

— Ну что ж, примите мою нижайшую благодарность, — с еще большей иронией поклонился де Броссар. — Кстати, удовлетворите мое любопытство. Объясните, каким образом вам удалось ограничить дело ссылкой, а не костром?

Мишель в ужасе зажмурился. Если бы он открыл глаза, то заметил бы, как дядя вновь покраснел.

— Смерть Христова, вы же понимаете, король никогда бы не довел дело до суда. Бастилия, ссылка — возможно, но костер!.. Нет, право, за кого вы меня принимаете?!

— За того, кто вы есть, Шарль — за Лоррена. А впрочем… вы меня разочаровали. Не спорю, ваш отец, ваш дядя-кардинал, ваши братья всегда готовы были использовать в своей игре церковь. Но вы…

Шарль де Лоррен развел руками.

— А в чем еще я мог вас обвинить? В измене, казнокрадстве, беспутном поведении? Да меня бы подняли на смех! Ну, скажите, разве я виноват, что вы безупречны, как древний римлянин?

— И почему вы не хотите меня понять? — после краткой паузы продолжил кардинал. — В конце концов я хотел поговорить с вами вовсе не для того, чтобы принести извинения или же выслушивать слова благодарности.

— Узнаю самомнение Лорренов, — пожал плечами шевалье.

— Можете думать обо мне, что угодно, — с некоторым нетерпением возразил прелат, — но я рад, что вы стали воспитателем Мишеля. Право слово, лучшего наставника для мальчика вряд ли можно было найти.

— Благодарите за это его мать, — отверг похвалы Броссар. — Я не мог отказать женщине, чья семья приютила и защитила меня, когда вам было угодно лишить меня всего.

— Ну хорошо-хорошо, — его преосвященство махнул рукой, признавая поражение в словесной баталии. — К чему ворошить прошлое?

— Нет, Шарль, я говорю не о прошлом, а о настоящем, — жестко парировал воспитатель. — Один раз вам уже удалось лишить меня друзей, отняв у меня возможность видеться с ними и даже переписываться. Но повторить подобное вам не удастся.

— Не понимаю, о чем вы, — с преувеличенной искренностью возразил кардинал.

— Вы прекрасно все поняли, — тон Броссара был неумолим. — Если вы еще раз попробуете распускать слухи, будто все эти годы я служил вам, я сумею вам ответить. Вы меня знаете.

Его преосвященство задумался, но в конце концов в знак согласия кивнул. Господин де Броссар, удовлетворенный подобным ответом, слегка смягчил тон:

— А теперь о деле. О чем вы хотели со мной говорить?

— Я хотел посоветоваться, но теперь даже не знаю… Вы, возможно, заметили, что мой племянник Анри несколько избалован?

— Это мягко сказано, — усмехнулся Броссар.

— Знаете, друг мой, вы вправе на меня сердиться — из-за друзей, я имею в виду. В наше время только дружба способна поддержать человека в жизни, а без друзей человек становится еще более одинок и несчастен, чем без родственников.

— Согласен, — кивнул Броссар.

— Я не буду более пытаться внести разлад между вами и вашими… э-э… союзниками, но и вы помогите мне. Я хочу, чтобы Анри и Мишель были не только кузенами, но и друзьями. Боюсь только, ваш воспитанник, как отпрыск младшей ветви нашего дома, считает себя ниже Анри, а надменность Жуанвиля только поддерживает в нем это чувство. Если бы вы смогли объяснить Мишелю, что он ничуть не хуже Анри…

Броссар рассмеялся:

— Если вас беспокоит только это — можете не волноваться. Мишель вовсе не считает себя ниже кого-либо.

— Но он так грустен, так часто плачет… — вздохнул кардинал.

— Я знал еще одного юного шевалье, которыйвесьма грустил, впервые расставшись с ласковой и снисходительной матушкой. Вы не помните, как его зовут, Шарль? — с улыбкой поинтересовался Броссар. — А что касается Мишеля… Подождите, пока мальчишка освоится, сообразит, что Лувр по большому счету ничем не отличается от Бар-сюр-Орнен, и тогда, обещаю, вы не узнаете Мишеля. Он перевернет жизнь в отеле Клиссон вверх дном. И в Лувре тоже. Уверяю вас, он ничуть не менее избалован, чем Жуанвиль, так же самонадеян, вздорен и злопамятен.

— Вы пытаетесь настроить меня против племянника? — в прохладой в голосе спросил Шарль де Лоррен.

— Вовсе нет. Я только хочу втолковать вам, что Мишелю необходимо твердое руководство, иначе из него вырастет чудовище.

— Да полноте… — отмахнулся кардинал.

— Мальчишка уже сейчас хвастает, что станет герцогом и женится на принцессе…

— А вы полагаете это невозможным? — вскинулся прелат.

— Напротив. По матери Мишель — Валуа, и такой брак нельзя будет счесть мезальянсом. Однако необходимо сдерживать страсти мальчика. Сейчас у него два пути: либо жесточайшая дисциплина и розга, либо сознательное самоограничение. Лично я надеюсь на последнее. Все-таки мальчик достаточно умен, гибок и любознателен. И достаточно взросл. И вот еще что, Шарль, — голос Броссара вновь сделался жестким. — Не пытайтесь баловать мальчишку. Я не позволю вам его испортить.

— Я его дядя! — возмутился кардинал.

— А я опекун, — отрезал Броссар.

— Это невозможно!

— Вам показать бумаги? — ледяным тоном осведомился воспитатель.

Кардинал замолчал, обдумывая новость. Покачал головой.

— Нет, не стоит. Я вам верю. И теперь вполне понимаю досаду Франсуа. Смерть Христова, Броссар, неужели вы хотите отомстить?!

Броссар тяжко вздохнул и взглянул на молодого прелата с грустью и сожалением.

— И почему вы, Лоррены, всему находите столь примитивное объяснение? «Отомстить…» Мишель внук моих благодетелей и ко всему прочему мальчик мне нравится. Так что не пытайтесь портить ребенка.

— Завели бы собственных детей и воспитывали их сколько душе угодно! — раздражено буркнул кардинал.

— Могу посоветовать вам то же самое, — спокойно парировал опекун.

Несколько мгновений собеседники испепеляли друг друга взглядами, потом рассмеялись. Мишель с облегчением перевел дух, даже не догадываясь, что в судьбе воспитателя и дяди было немало общего — ибо один из них некогда был до безумия влюблен в его бабку, второй — в мать. Мальчик только вздохнул и на всякий случай решил удалиться. Все-таки подслушивать подобный разговор может оказаться накладным, — догадался шевалье. А вдруг опекун и дядя вздумают его высечь? Стараясь ступать как можно тише, тринадцатилетний граф выбрался на лестницу и поспешил наверх, перепрыгивая через ступеньки, и потому не видел, как кардинал де Лоррен озабочено покачал головой.

— Но все-таки, как быть с Мишелем? Мальчик грустит, сторонится людей, вздыхает. А придворные… Знаете, друг мой, вы поддерживаете в нем это странное увлечение рисованием, но при дворе над ним смеются.

— Дело не в рисовании, Шарль. Уж вы то должны это понимать, — укоризненно заметил шевалье. — Я считаю, мальчику надо съездить в Лош. Вместе с кузенами. Собрать в поездку достойную свиту. Подготовить все к торжественной встрече принцев. Кстати, я уже говорил об этом с королевой-матерью.

— Ага, значит, вы думаете о будущем Мишеля! — обрадовался прелат.

— Конечно, думаю. И в силу этого буду противиться желанию вашего брата, чтобы Мишель и Жуанвиль жили здесь, в отеле Клиссон. Знаете, я согласен с мадам Екатериной, что все кузены должны поселиться в Лувре, иметь общих слуг, пажей и учителей.

— Но это даст слишком большое преимущество королевской власти, — недовольно проворчал кардинал.

— А чем вам не по душе нынешняя королевская власть? Когда королева Франции ваша родная племянница?

— Мари так наивна, а здоровье Франциска так ненадежно, — пожаловался прелат.

— Гораздо больше вас должна пугать мысль, как бы мальчишки не восприняли нынешние распри слишком серьезно. Если же они будут проводить вместе все свое время, возможно, нам удастся избежать будущих бед.

Кардинал с сомнением покачал головой, но Броссар решительно повторил:

— Я буду поддерживать позицию мадам Екатерины. Их величества король и королева Наваррские также с ней согласились.

— Еще бы, такая честь для мелких корольков! — фыркнул Шарль де Лоррен.

— Вы можете думать о них, что угодно, но от этого Антуан де Бурбон не перестанет быть одним из первых принцев крови. Так что ваш брат, Шарль, остается в одиночестве.

— Ну, не совсем в одиночестве.

— А разве вы не собираетесь поддержать меня? — улыбнулся Броссар. — Мне казалось, с вами можно договориться.

Прелат рассмеялся:

— А вы и впрямь опасный человек, Броссар. Кто бы мог подумать. А, впрочем… так тому и быть. По рукам.

Глава 5 В которой принцы учатся вежливости, благодарности и деликатности

Когда через неделю шевалье де Броссар сообщил воспитаннику о поездке в Лош, поездке в сопровождении кузенов и свиты, Мишель одновременно обрадовался и испугался. Все-таки мальчик никогда прежде не посещал Лош и потому не знал, чего от подобной поездки ждать. Юный граф не верил, будто опекун и воспитатель способен совершить что-либо противное его интересам, но чувство страха почему-то не оставляло шевалье и он втайне вздыхал, что предпочел бы съездить в свое владение без кузенов. К сожалению, дело было сделано, многочисленная свита собрана и кортеж двинулся в дорогу под охраной целой роты швейцарцев, которой командовал молодой барон де Нанси, и десятка лотарингцев под командованием графа де Мейнвиля.

Сильные кони, нарядные носилки и пышные одеяния солдат привлекали к кортежу толпы народа, и Мишель с неожиданной радостью заметил, что придворные стали поглядывать на него с почтением. Главным основанием для подобной почтительности было то, что отпрыск младшей ветви дома Лорренов пригласил в свои владения сыновей двух королей, и его приглашение было принято. Второй причиной для почтительных восторгов стала собранная королевой-матерью свита. Господин де Броссар не торопил юных путешественников, поэтому поездка четырех кузенов была весьма приятна и познавательна, а придворные, всегда безошибочно чувствующие, куда ветер дует, перестали за глаза называть юного графа «этот провинциал», предпочитая именовать мальчика «его сиятельством» и «графом де Лош».

Мишель де Бар сиял, чувствуя, что жизнь вновь стала прекрасной. Даже то, что кузены именовали его Жоржем, более не расстраивало юного вельможу, и он чувствовал, что это имя гораздо больше подходит к окружавшему его столпотворению, блеску и веселью, чем скромное домашнее имя «Мишель». Дядюшка Гиз был не так уж и неправ. Впервые за последние пару недель Мишель подумал о дяде Франсуа с благодарностью.

И вот под воздействием всех этих событий движения Жоржа-Мишеля стали свободными и непринужденными, речи заискрились остроумием, в осанке и взгляде проявилось нечто, что толпа обычно считает неотъемлемым свойством принцев. Когда же невдалеке от Лоша опекун предложил графу и трем принцам пересесть из носилок в седла верховых лошадей, сеньор Лоша и Барруа замер в предвкушении чего-то восхитительного. И предчувствия мальчика не обманули. Пышные гирлянды, украшавшие ворота, радостные горожане в нарядных платьях, улыбки, крики приветствия, цветы… С радостным потрясением Жорж-Мишель обнаружил, что Лош это город, пусть и не такой огромный как Париж, но все-таки город, а не пять кривых переулков вокруг старой крепости Бар-сюр-Орнен.

Процессия медленно двигалась по улицам, а радостный и слегка пьяный от счастья юный сеньор жадно обозревал свои владения. В Лоше можно было увидеть все: грозные стены, нарядные дома горожан, богатые лавки, изящные церкви, огромный прямоугольный донжон и дворец, одна половина которого была украшена башенками и горгульями, а вторая выстроена в новомодном стиле с окнами-люкарнами и высокими трубами, совсем такими, как во владениях Омалей, Бретеев и дядюшки Гиза. Шевалье де Броссар, прекрасно понимавший чувства мальчика, рассказывал, что Лош успел побывать укрепленной крепостью могущественного и нечестивого графа Фулька Черного, королевской резиденцией, любовным гнездышком королевских фавориток, одной из самых страшных тюрем Франции, а иногда тем, другим и третьим одновременно. Маленький Беарнец возбужденно крутил головой, засыпал господина де Броссара вопросами и казался даже более радостным и счастливым, чем сеньор Лоша.

Когда волнение от встречи слегка улеглось, когда хозяин и его гости смогли переодеться, всем прибывшим был предложен роскошный обед, затем небольшая прогулка и дары обрадованных визитом сеньора горожан. Как казалось мальчику, Лош не уступал Парижу, а нарядный дворец — Лувру, и именно в Лоше Жорж-Мишель смог, наконец, удовлетворить свое ненасытное любопытство. Портрет и надгробие Агнесы Сорель, фрески Лодовико Моро, страшная деревянная клетка, в которой король Людовик XI держал несчастного кардинала Балю…

Если бы Мишель взглянул на господина де Броссара, то заметил бы добродушную и чуть насмешливую улыбку воспитателя, прекрасно знавшего, что за сотню лет, минувших с эпохи короля Паука, деревянная клетка давно сгнила, так что управляющий, не желавший разочаровывать юного сеньора, наверняка приказал соорудить новую. Мальчишки испуганно прижимали ладони к щекам, разглядывая свидетельство монаршей немилости, а маленький Бурбон предложил клетку сжечь, потому что даже медведя жалко туда сажать, а ведь медведь может съесть человека! Обрадованный этим проявлением слабости, сын герцога де Гиза заносчиво объявил, что враги недостойны жалости, но Александр де Валуа и Мишель де Лоррен совершенно неожиданно поддержали малыша. Господин де Броссар одобрительно улыбнулся, несколько обескураженный управляющий поспешил отдать необходимые распоряжения, а успокоенные скорой расправой над орудием пытки кузены смогли продолжить познавательную прогулку.

Рисунки бывшего правителя Милана шевалье Жоржа-Мишеля разочаровали, а изображения Агнесы Сорель удивили. Мальчик признавал, что любовница короля была очень хороша собой, однако могла бы стать воистину прекрасной, если бы не странная манера выбривать брови и лоб. Взглянув же на фрески Лодовико Моро, граф де Лош и вовсе остолбенел. Какие-то звездочки, намалеванные словно рукой ребенка, надписи и змеи («Это не змеи, — поправил шевалье де Броссар, — это шелковицы с герба Сфорца»). Жорж-Мишель не понимал, к чему было это рисовать. «В тюрьме человек способен и не на такое», — проговорил господин де Броссар, и юный граф вновь пришел в недоумение. «Неужели опекун намекает на свою ссору с дядюшкой Шарлем? — забеспокоился молодой человек. Задумавшись над сложными взаимоотношениями воспитателя и дяди, юный граф как-то упустил из вида, что бывший правитель Милана томился в Лоше в тюрьме, а когда вышел из задумчивости, судьба Лодовико Моро и вовсе вылетела у него из головы, так как слуги предложили гостям ужин, ничем не уступавший обеду.

После полуторачасовой трапезы в небольшом саду при замке зажглись факелы и все приобрело какой-то сказочный, неземной вид. Разряженные в пух и прах маленькие жители Лоша прочитали в честь гостей стихи, а две девочки пустились в пляс. Стихи шевалье Мишель счел бездарными, танец некрасивым — во всяком случае, гораздо худшим, чем танцы его любимого Барруа — но старания юных чтецов и танцовщиц тронули сеньора Лоша и были вознаграждены десятью ливрами на каждого. А потом Жорж-Мишель заметил, как утомленные событиями дня Анри де Бурбон и Александр де Валуа клюют носом, а Анри де Жуанвиль трет кулаками глаза, и сам почувствовал, что у него слипаются веки. Придворные во все голоса восхищались гостеприимством графа де Лош, но хозяин и его юные гости мечтали лишь об одном — поскорее добраться до кроватей.

Новый день принес кузенам новые сюрпризы, и одним из главных было то, что окрестные сеньоры, привлеченные известием о приезде в Лош хозяина и принцев крови, поспешили в город, желая познакомиться с соседом и выразить почтение королевским отпрыскам. Жорж-Мишель с трудом успевал запоминать имена, названия замков и поместий, а управляющий с вдохновением рассказывал сеньору и его гостям об обитателях Монпупона, Кузьера, Вилландри, Азе-ле-Ридо, Юссе и Монбазона, а также множества иных замков, названия которых немедленно вылетели у графа де Лош из головы.

Самый большой интерес юного сеньора, принцев и даже придворных вызвали рассказы о замках Вилландри и Азе-ле-Ридо, так как, к удивлению кузенов, эти владения принадлежали близким родственникам Лорренов, Валуа и Бурбонов. Как пояснил управляющий, Вилландри было собственностью очаровательной крошки Луизы де Бюей, праправнучки Агнесы Сорель и короля Карла VII, которая к тому же приходилась падчерицей графу де Брионну, а Азе-ле-Ридо принадлежало полковнику де Сен-Жилю, другу Франциска I…

— Как, разве господин де Сен-Жиль еще жив? — удивился один из придворных, искренне полагавший, будто герой блистательной эпохи должен был покинуть этот свет одновременно со своим королем.

— Еще как жив! — почти что с гордостью сообщил управляющий. — Два года назад он даже стал отцом.

— Господин де Сен-Жиль мой дядя, — похвастал Анри де Бурбон.

— Тогда почему он не приехал? — ехидно поинтересовался Анри де Лоррен.

— Не знаю… — растерялся маленький принц. — Может быть, у него дела?

— Просто с вами, Бурбонами, никто не считается, — торжествующе заметил юный Лоррен. — Так отец говорит!

— Неправда, — глаза мальчика наполнились слезами. — Мой дядя меня любит. Он мне в прошлом году лошадку подарил… красивую.

Господин де Броссар наклонился к малышу и вытер ему слезы.

— Конечно, ваш дядя вас любит, — мягко произнес воспитатель, усаживая маленького принца в кресло. — Полагаю, он еще не знает о вашем приезде. Что касается Бурбонов, — господин де Броссар повернулся к Анри де Жуанвилю и его взгляд похолодел, — то ваша бабушка, шевалье, принадлежала как раз к этому дому.

Александр де Валуа укоризненно взглянул на сына герцога де Гиза и тот насупился. Маленький Бурбон принялся рассказывать господину де Броссару о своей лошадке, а граф де Лош попытался вспомнить, где он слышал имя «Сен-Жиль». За последние три недели мальчику пришлось перезнакомиться с таким количеством людей, что в голове царила полная неразбериха, и в конце концов юный граф предпочел не ломать голову понапрасну, а как можно скорее отправить в Азе-ле-Ридо гонца, дабы напомнить полковнику о его обязанностях по отношению к… гм-гм… старшему родственнику.

Когда около восьми часов вечера господин де Броссар напомнил мальчикам о необходимости идти спать, Мишель де Лош с удивлением понял, что, сильно устав накануне, не запомнил, где находится его спальня. Конечно, сеньору Лоша не грозила опасность заблудиться в переходах собственного дворца, однако Жорж-Мишель испытал некоторую неловкость, вынужденный идти вслед за слугами, словно маленький мальчик, потерявшийся в лесу. А в роскошной, хоть и изрядно отставшей от моды, спальне мальчику стало еще хуже. Стоило ошалевшим от счастья слугам сообщить, что и спальня, и кровать их господина некогда принадлежали королю Карлу VII, как граф де Лош почувствовал себя самозванцем. Юный шевалье еще не успел забыть весьма нелестный отзыв господина де Броссара о собственной персоне и теперь изо всех сил стремился заслужить одобрение наставника. Мальчик отстранил камердинера и решительно объявил, что уступает свою кровать тому, кто имеет на нее больше прав — иными словами, Александру де Валуа.

Брат короля также жаждал заслужить одобрение воспитателя. Однако если шевалье Жорж-Мишель учился деликатности, то принц из дома Валуа учился у своего наставника Амио благодарности. И потому наотрез отказался лишить гостеприимного кузена спальни. Юные родственники спорили, изощрялись в изящных оборотах и расшаркиваниях, лакеи нетерпеливо переступали с ноги на ногу, господин де Виллекье, еще один воспитатель принца, каждую минуту хотел вмешаться, но Броссар и Амио каждый раз его останавливали, с интересом ожидая окончания спора. В конце-концов не каждый день встретишь деликатного Лоррена и благодарного Валуа. Наконец, несколько утомленные затянувшейся дискуссией, граф де Лош и принц де Валуа решили уложить на вожделенную кровать самого юного из кузенов — маленького принца Беарнского, и вся толпа, предводительствуемая взволнованными мальчишками, поспешила в соседнюю спальню.

Анри де Бурбон с упоением делился впечатлениями от праздника со своим воспитателем мэтром Бове и потому почти не удивился нежданному нашествию родственников, наставников и слуг. А когда кузены объяснили мальчику, в чем причина их визита, и предложили знаменитую кровать ему, малыш посмотрел на кузенов, на свою кровать и наивно заметил, что уж если на его кровати так много места, то на королевской его должно быть еще больше, и они смогут улечься там вчетвером. Шевалье Мишель даже подскочил от столь неожиданного решения, принц Александр захлопал в ладоши, а толпа, увеличившаяся на маленького Беарнца, мэтра Бове и двух лакеев, переместилась в спальню сына герцога де Гиза.

Поначалу идея спать вчетвером на одной кровати вызвала у принца де Жуанвиля лишь пренебрежительное пожатие плеч, и он даже пробурчал, будто всегда был уверен, что Анри де Бурбон боится спать в темноте. Однако стоило Генриху узнать, что кровать, о которой идет речь, принадлежала королю, как лицо мальчика просветлело и он снисходительно хлопнул принца Беарнского по плечу, уверяя, будто готов охранять его сон.

Через четверть часа три принца мирно посапывали в подушки, а шевалье Жорж-Мишель размышлял, что «сиятельство» «сиятельству» рознь. Вот он, граф де Лош и де Бар, спит на королевской кровати, а граф де Мейнвиль стережет его сон. И герцогом он станет, и на принцессе женится, зевнул шевалье. Когда-нибудь… когда подрастет…

Юный шевалье спал, видел сладкие сны и даже не догадывался, что уже мог бы быть герцогом. Если бы не глупая случайность.

Глава 6 Рассказывающая о том, как господин де Броссар сделался философом, а граф де Бар — графом де Лош вместо того, чтобы стать герцогом Алансонским

Если бы граф де Бар был несколько старше, он непременно бы задумался, каким образом его отец — младший сын младшего сына — мог жениться на принцессе из дома Валуа. Задавшись же подобным вопросом, молодой человек начал бы отыскивать людей, которые смогли бы его просветить. И, конечно, нашел бы их, ибо одним из таких людей был его дядюшка Шарль, а другим — воспитатель и опекун господин де Броссар.

Полковник де Сен-Жиль был прав — господин де Броссар не всегда был скромным воспитателем вздорного мальчишки. В свое время шевалье пришлось воспитывать двух принцев и двух принцесс, и он мог по праву назваться одним из самых влиятельных людей при французском королевском дворе.

Резвый паж, блестящий придворный, ученый секретарь — де Броссар начинал карьеру при дворе Шарля д'Алансона, отпрыска младшей ветви дома Валуа, и на этой службе не на шутку влюбился в Маргариту д'Ангулем, сестру короля Франциска I и жену герцога Алансонского. Маргарита была красива, умна и остроумна, так что немалое число дворян от безусых мальчишек до согбенных годами старцев и от маршалов до корнетов поклонялись принцессе словно богине. Впрочем, какую бы любовь не испытывал к Маргарите Броссар, принцесса была так горда и высокомерна со своими поклонниками, что самое большее, на что мог осмелиться молодой человек — так это на посвящение Маргарите греческих и латинских стихов.

А еще господин де Броссар не скупился на верную службу — в чем бы она ни заключалась. Хотя Маргарита и не любила своего супруга, она обожала дочь, так что, по воле герцогини занимаясь с ее малышкой, достойный дворянин был так внимателен, заботлив и терпелив, что крошка-принцесса весьма скоро научилась лепетать по латыни и гречески ничуть не хуже, чем по французски.

Когда в 1525 году французские войска были разгромлены под Павией, прекрасная Маргарита не могла сдержать слез. Нет, вовсе не гибель мужа заставила принцессу лить слезы, хотя вдовствующая герцогиня Алансонская со вздохом сожаления надела черные одежды, предписанные трауром. Маргарита убивалась из-за брата и в своей преданности Франциску не побоялась отправиться в Испанию, дабы путем переговоров вызволить из заточения короля, ставшего пленником императора Карла.

Вряд ли стоит говорить, что господин де Броссар последовал за своей богиней, и вряд ли стоит упоминать, что молодой человек постарался использовать весь свой ум, всю изобретательность в надежде послужить Маргарите. Броссар смог свести дружбу со многими испанскими дворянами и потому вовремя узнал о грозящей госпоже опасности, когда император вознамерился захватить в плен сестру короля, заметив, что герцогиня забыла о сроках безопасного пребывания в его землях. Спешный отъезд из Испании, ставший возможным благодаря предусмотрительности и преданности шевалье, впервые заставил Маргариту более внимательно посмотреть на молодого дворянина, и она подумала, что совершать подобные безумства в Испании мог либо человек очень корыстный, либо очень влюбленный. Позднее, перебирая бумаги, принцесса обнаружила целую связку латинских стихов Броссара и решила, что столь влюбленный, но вместе с тем и столь деликатный человек должен быть весьма полезен в ее положении.

Через несколько дней шевалье узнал, какая услуга требуется от него мадам Маргарите. Как сообщила герцогиня, ее переговоры с императором имели успех, и весьма скоро ее царственный брат сможет покинуть узилище. К несчастью, — после краткой паузы добавила Маргарита, — император Карл был столь недоверчив и подозрителен, что согласился освободить французского короля лишь при условии, что его место займут королевские дети. Однако принцы столь малы, а условия их заточения обещают быть столь суровыми, что сердце Маргариты обливается кровью. К тому же, — не переставала сетовать герцогиня, — поданные короля готовы были рисковать ради него жизнью на поле брани, но добровольно отправиться в заточение, тем более в заточение испанское, почему-то не спешили.

Шевалье де Броссар понял намек принцессы и в начале 1526 года пересек границу Испании вместе с восьмилетним принцем Франсуа и семилетним принцем Анри, к которым был приставлен воспитателем.

Как только королевские дети прибыли ко двору императора, их, как и предсказывала Маргарита, немедленно заточили. Темная почти пустая камера, отведенная мальчикам и их воспитателю, два каменных сиденья рядом с крохотным оконцем, вырубленном в толще десятифутовой стены, двойной ряд решеток на окне, тяжелая поступь стражников за дверью кого угодно могли вогнать в тоску и отчаяние. К счастью для юных принцев их воспитатель сразу понял опасность уныния, темноты и сырости, так что с первого дня принялся упражнять дух, ум и тела принцев.

Когда через пять лет заточения тринадцатилетний Франсуа и двенадцатилетний Анри наконец-то предстали пред своим отцом, король, а вместе с ним и весь двор были потрясены. Вопреки опасениям Франциска, боявшегося увидеть испуганных и изможденных малышей, в Лувр торжественно въехали сильные, уверенные в себе, вполне самостоятельные шевалье. Возможно, строгое заточение заставило подростков побледнеть и похудеть, однако это только придало принцам утонченность, которой прежде не обладали толстые и неуклюжие карапузы. Благодаря неустанным заботам воспитателя молодые люди обзавелись прекрасными манерами, не забыли родной язык, помнили о своем высоком положении и предназначении, свободно говорили по латыни, гречески, испански и итальянски и хотя не обладали поэтическим даром отца, могли слагать сносные вирши.

Очарованный новым обликом сыновей наихристианнейший король вообразил, будто они более не нуждаются в наставниках. Таким образом официально Броссар был лишен звания воспитателя королевских детей, но сохранил такую крепкую привязанность принцев, что вряд ли можно было найти хотя бы и незначительное дело, которое бы Франсуа и Анри не обсуждали с достойным дворянином.

Не все подданные короля Франциска обрадовались появлению на придворном небосводе новой звезды, однако интриги против шевалье неизменно оказывались тщетными. Дело в том, что испанская тюрьма оказала гораздо большее воздействие на благородного дворянина, чем на его воспитанников. Господин де Броссар стал сдержаннее, строже, вольно или невольно перенял суровые манеры испанских грандов, перестал рядиться в шелк и атлас самых ярких тонов и вообще научился довольствоваться малым. Нельзя сказать, будто шевалье чуждался роскоши, однако расшитый серебром черный бархат, белоснежный батист и великолепные брабантские кружева казались почти аскетичными на фоне разноцветных нарядов придворных. Да и поведение де Броссара было настолько безупречным, что придворные не могли найти у него ни одной слабости. Даже отсутствие у шевалье любовницы при веселом и распутном французском дворе не вызывало ничьих пересудов и Броссар единодушно был признан образцом благоразумия, рассудительности и благородства.

Стать всеобщим идеалом — значит покрыть себя неувядаемой славой, но вместе с тем и состариться раньше времени. И правда, в свои тридцать два года шевалье де Броссар чувствовал себя постаревшим и потому впервые попытался подумать о своей любви беспристрастно. Маргарита д'Ангулем, ставшая причиной произошедших в шевалье перемен, уже четыре года была замужем, именовалась королевой Наваррской и успела произвести на свет еще одну дочь, ставшую наследницей крохотного пиренейского королевства. Неизменно заботясь о дочерях, королева попросила Броссара начать обучение Жанны д'Альбре и довершить образование Маргариты д'Алансон, и хотя благородный дворянин согласился стать воспитателем двух принцесс, он не мог не понять, что теперь, как и раньше Маргарита беззастенчиво пользовалась его любовью.

Шевалье не гневался на королеву. Принцесса есть принцесса, говорил себе де Броссар. Его любовь не умерла, однако стала спокойнее и печальней. Шевалье сделался философом. Более того — стоиком.

Через два года после возвращения сыновей из плена Франциск I вознамерился женить принца Анри на девице из дома Медичи. Броссар без восторга встретил решение его величества — дочь итальянских банкиров не казалась шевалье достойной партией для сына Франции, пусть мать Екатерины и была французской принцессой. И все-таки, как и положено верноподданному дворянину, Броссар принялся готовить юного принца к самому важному событию в его жизни, напомнил о необходимости быть верным даме сердца и постоянным во вкусах и пристрастиях. К сожалению, воспитатель не объяснил Генриху, что дамой сердца должна быть жена, полагая, что воспитанник и сам об этом догадается. Все же Броссар несколько идеализировал королевского отпрыска и потому забыл, что он не более, чем принц. А, возможно, всю жизнь любя мечту, шевалье так и не успел приобрести необходимый жизненный опыт.

Смуглая четырнадцатилетняя девочка с большими печальными глазами не смогла тронуть сердце жениха, и через полгода после свадьбы Анри без памяти влюбился во вдову великого сенешаля Нормандии Диану де Пуатье. Первоначально господин де Броссар не придал этому событию большого значения и не удивился странной любви подростка к даме, которая была старше его на двадцать два года. Как полагал шевалье де Броссар, подобная связь не могла продолжаться долго, а некоторые наставления, которые молодой человек мог получить от опытной женщины, пригодились бы принцу в семейной жизни.

В ожидании этого счастливого часа Броссар занимался всем понемногу. Учил маленькую Жанну д'Альбре латинскому, греческому, итальянскому и испанскому языкам, наставлял Маргариту д'Алансон в римской и французской истории, сходил на войну с королевой Наваррской, когда эта новоявленная Жанна д'Арк привела на помощь брату гасконцев и воодушевила на борьбу с Испанией женщин Фландрии, и не скупился на советы, которые неизменно оказывались к месту и приносили добрые плоды. Именно господин де Броссар посоветовал Маргарите женить полковника де Сен-Жиль на дочери конюшего короля Наваррского. И хотя шевалье де Сен-Жиль приходился Маргарите племянником, а шевалье де Броссар был всего-навсего воспитателем ее детей, полковник не решился приблизиться к знаменитому советнику королевы без того, чтобы его кто-нибудь представил.

И вот годы стремительно летели, между королем Франциском и его сестрой королевой Маргаритой все чаще вспыхивали ссоры, на Гревской площади все чаще жгли еретиков, а связь принца Генриха с Дианой де Пуатье приводила ко все более пагубным последствиям. Когда из-за внезапной смерти старшего брата Генрих стал дофином, красавица Диана беззастенчиво запустила коготки в казну принца, в ожидании того мига, когда перед ней распахнется казна королевская, и пуще прежнего принялась раздувать пламя религиозной розни. Броссар понял, что должен что-то предпринять, должен разорвать пагубную для Франции связь дофина с хищницей, должен показать молодому человеку его возлюбленную в ее истинном виде, даже если это причинит бывшему воспитаннику боль. «В конце концов, — утешал себя шевалье, — хирург также причиняет боль раненному, но делает это для его же пользы».

Усилия господина де Броссара не остались тайной ни для любовницы дофина, ни для его жены. И если молодой принц, никогда не будучи особенно догадливым, не понял смысла речей Броссара, то обе женщины все прекрасно поняли. Молодая дофина испугалась. Немолодая любовница разгневалась.

Как следует поразмыслив и признав, что шевалье де Броссар может оказаться опасным противником, Диана постаралась настроить возлюбленного против воспитателя, но преуспела в этом не больше, чем господин де Броссар. Вечной красавице пришлось выслушать речь дофина, богато украшенную латинскими выражениями и цитатами из рыцарских романов, в которой молодой человек восторгался своим наставником, уверяя, будто именно ему обязан воспитанием глубоких чувств к даме сердца и уроками постоянства.

Конечно, молодой человек догадался, что прекрасная Диана недолюбливает господина де Броссара, но принял это за счет ревности до безумия влюбленной женщины. Не на шутку польщенный любовью двух столь дорогих для себя людей, дофин сообщил Диане, что решил поручить господину де Броссару воспитание своего новорожденного сына Франциска, для чего воспитателю придется отправиться в Амбуаз.

Диана де Пуатье замолчала, а простодушный Генрих вообразил, будто смог хотя бы на время оградить любимого воспитателя от ревности возлюбленной. Если бы дофин мог прочесть мысли дамы, он бы не на шутку испугался, ибо гнев оскорбленной женщины перешел в настоящую ненависть, стоило красавице сообразить, какое влияние на Генриха окажет Броссар, став воспитателем его детей. Нет, подобную честь Диана не желала доверять никому, кроме себя и своей дочери, герцогини Буйоннской. Оставив дофина в приятном заблуждении, будто он всех примирил, Диана поспешила за советом и помощью к своим родственникам Гизам.

После первых же слов красавицы ее свойственники озабочено переглянулись. Герцог Клод де Гиз принялся рассеянно теребить свой кинжал. Его брат, кардинал Лотарингский, начал рассматривать тяжелые тома свода французских законов. А сын Франсуа поднял взгляд к прекрасным аркебузам, украшавшим стену, словно размышляя, которая из них лучше всего сможет устранить столь незначительное препятствие, как господин де Броссар.

Впрочем через некоторое время его светлость со вздохом сожаления убрал руку с кинжала. Кардинал Лотарингский перестал вспоминать французские законы. Франсуа отвел взгляд от аркебуз. Шевалье де Броссар был крепким орешком и участники тайного совещания разошлись, так ничего и не решив.

А через два дня при дворе разразился грандиозный скандал. Его подробности обсуждались не день и не два, а почти месяц. Еще бы, обвинение воспитателя дофина в исповедании протестантизма и его изгнание из Парижа сами по себе заслуживали внимания, однако ссора короля Франциска с сестрой и ее спешное отбытие в Наварру оказались событиями и вовсе из ряда вон выходящими.

Отъезд Маргариты из Франции взволновал двор, всполошил Париж, напугал протестантов и привел в восторг Сорбонну, чьи теологи уже давно требовали «засудить мегеру». Эти пылкие люди громогласно уверяли, будто гнев короля Франциска еще будет воспет поэтами наподобие гнева Ахилла. Что же касается придворных, то они с трепетом рассказывали друг другу, как король обвинил Маргариту в том, будто она подослала к его сыновьям еретика, а возмущенная Маргарита кинула в лицо брата обвинение в неблагодарности.

Не все придворные верили, что господин де Броссар протестант и что именно он несет ответственность за появление в королевских покоях протестантских летучих листков. Тайком поговаривали, будто листовки в королевскую спальню подбросила фаворитка Франциска I герцогиня д'Этамп, весьма страстная протестантка, и что именно эта особа, заметив, в какую ярость впал ее возлюбленный, поспешила отвести гнев короля от себя, обвинив во всем Броссара, которого с первого дня невзлюбила за безупречность и заботу о дофине.

Герцогиню д'Этамп обвиняли и при дворе принца. Наследник престола ни на миг не поверил обвинениям против воспитателя и потому готов был броситься к ногам отца, моля не изгонять шевалье де Броссара. К счастью, Диана де Пуатье вовремя узнала о намерении дофина и успела перехватить молодого человека, моля не совершать непоправимого.

— Остановитесь, Анри, — со слезами на глазах говорила нестареющая красавица. — Разве вы не видите, что этот удар направлен против вас?! Герцогиня д'Этамп ненавидит вас и хочет лишить верного советника.

— Я поговорю с отцом… я объясню ему… — горячился Генрих.

— О нет, мой принц, — возразила Диана, увлекая дофина прочь от двери. — Ваш отец целиком во власти этой мерзавки. Он только разгневается на вас за вмешательство и, чего доброго, оправит господина де Броссара на костер. Умоляю вас, не губите благородного человека…

Дофин заплакал. Раньше ему даже в голову не приходило, что из любви к нему Диана способна отказаться от своей неприязни, но вдова великого сенешаля Нормандии была очень умной женщиной. Ласково гладя молодого человека по голове и утирая ему слезы, она уверяла принца, будто изгнание шевалье де Броссара вряд ли будет долгим, что года через два, три, четыре или пять шевалье вновь будет давать ему мудрые советы, а обнаглевшая гадина будет с позором изгнана от двора.

Честно говоря, Диана де Пуатье была уверена, что сможет отучить возлюбленного принимать чьи-либо советы, кроме собственных. Точно также она была уверена, что ее ласки помогут изгнать из памяти дофина даже имя Броссара. Пока же красавица бросала насмешливые взгляды на госпожу д'Этамп, от души наслаждаясь общим хором осуждения, в котором общественное мнение клеймило королевскую фаворитку. А герцогиня, немало раздраженная радостью Дианы, изо всех сил искала способ стереть с лица соперницы самодовольное выражение. И такой способ нашла. Пользуясь дарованной ей королем безнаказанностью, герцогиня д'Этамп приказала королевским солдатам разрушить несколько статуй святых у входа в церковь Сен-Жермен-л'Оксеруа, а Диана де Пуатье, прибегнув к помощи своих союзников Гизов, в свою очередь добилась от его величества сожжения на Гревской площади десяти протестантов. В общем, обвинение господина де Броссара в исповедании протестантизма дорого обошлось и гугенотам, и католикам, зато решило все проблемы красавицы Дианы.

Первоначально Броссар также винил в своих злоключениях королевскую фаворитку, но накануне отъезда в Наварру точно выяснил, кому обязан опалой. Прозрение Броссара было делом случая. Отдав долг вежливости некоторым придворным и тепло попрощавшись с дофином и дофиной, шевалье собирался уже покинуть Лувр, когда в переходе королевского замка расслышал чьи-то очень знакомые голоса. Мужской голос принадлежал Шарлю де Лоррену, одному из младших сыновей герцога де Гиза, женский — Диане де Пуатье. Дама и шевалье шутливо обсуждали будущую карьеру молодого человека, при чем юноша уверял, будто мечтает стать адмиралом, а госпожа Диана смеясь утверждала, что ему больше пойдет кардинальская шапка.

Бывший воспитатель дофина покачал головой, размышляя о ненасытной жадности Лорренов, и собрался было продолжить путь, когда неожиданно услышал собственное имя. Решив, что имеет право знать, что говорят о нем подобные люди, достойный дворянин остановился и история его изгнания стала ясна шевалье как божий день. На какой-то миг Броссар обезумел. Мысль о том, что протестантскими листовками в королевской спальне и ложным обвинением он обязан девятнадцатилетнему мальчишке, что целью этого обвинения было желание предоставить госпоже Диане возможность и дальше грабить дофина, а в дальнейшем — всю Францию, заставила бывшего воспитателя наполовину вытащить из ножен кинжал. Впрочем, коснувшись лезвия, господин де Броссар пришел в себя. Его положение было не таково, чтобы устраивать скандал. Шевалье отер со лба пот и покинул Лувр, дабы, дождавшись в Сен-Жермене свою обожаемую королеву, отправиться вместе с ней в Наварру.

В крохотном пиренейском королевстве шевалье продолжал воспитание дочерей Маргариты, ездил на охоту с королем Наваррским, выполнял обязанности секретаря и советника их величеств и изо всех сил стараясь забыть бурную жизнь столицы Франции. Но через четыре года размеренной жизни шевалье пришлось вспомнить интриги королевского двора и причиной этих воспоминаний стало замужество старшей дочери ее величества.

Первый брак принцессы, увенчавшийся рождением дочери Маргариты, был политическим шагом, призванным разрешить земельные споры двух ветвей дома Валуа. Задумал этот брак король Людовик XII и, в еще большей степени, его жена Анна Бретонская. Не желая слышать обвинения подданных, будто она обманула доверчивого супруга, из-под носа уведя у него управление Бретанью, хитрая королева пожелала округлить королевские владения за счет герцогства Алансонского. Ловко составленный брачный контракт Маргариты д'Ангулем и Шарля д'Алансона разрешал герцогу передать свои владения лишь наследнику мужского пола, а в браке владетели Алансона произвели на свет только дочь. Нельзя сказать, будто родные Маргариты были в восторг от подобного контракта, однако нельзя сказать, будто они впали из-за него в уныние. Король Людовик XII также не имел сыновей, и потому королем после его смерти должен был стать младший брат Маргариты — Франциск. Зная привязанность брата и сестры друг к другу, никто не сомневался, что новый король исправит несправедливость. И правда, став после смерти Людовика королем Франции, Франциск первым делом пообещал Маргарите заботиться о ней как о самом себе и только многочисленные государственные заботы то и дело заставляли его откладывать пересмотр брачного контракта сестры на неопределенное время.

Ничего странного в этом не было. Франциск, а также его матушка были уверены, что всегда смогут заняться делами Маргариты, когда у них появится на это время. К тому же король не сомневался, что сестра и зять способны произвести на свет хоть целую роту крепких мальчишек. К сожалению, год бежал за годом, война с императором Карлом становилась все ожесточеннее, а Маргарита и Шарль все еще не имели сыновей. Наконец, в битве при Павии Шарль д'Алансон героически сложил голову, и его супруга стала вдовой.

Брачный контракт Маргариты не предусматривал для вдовствующей герцогини получения вдовьей доли, но первое время принцесса не была этим обеспокоена. Гораздо больше Маргариту волновала судьба плененного брата, затем проблемы с армией и опустошенной королевской казной, наконец, новое учение протестантов, которому Маргарита отдалась со всей страстью своей натуры, и, конечно, обучение дочерей. Королева Наваррская полагала, что еще успеет поговорить с братом о приданном старшей дочери, но растущие разногласия Маргариты с Франциском все чаще приводили к ссорам и, в конце концов, закончились полным разрывом между братом и сестрой.

Очутившись в Наварре, Маргарита первое время старалась справиться со своим гневом, потом занялась делами королевства Наваррского, однако, когда первая лихорадка деятельности прошла, королева задумалась о будущем старшей дочери. По своему происхождению и положению Маргарита д'Алансон могла рассчитывать на брак с любым из монархов Европы, но как бы знатна она ни была, принцесса оставалась бесприданницей и потому не могла даже мечтать о достойном Валуа союзе. Мысль же о том, что ее старшая дочь может выйти замуж за кого-нибудь из наваррских подданных, приводила королеву в негодование. В конце концов после долгих колебаний и мук оскорбленной гордости Маргарита написала госпоже д'Этамп, надеясь, что королевская фаворитка не оставит в несчастье единоверцев и поможет вернуть ее дочери наследство. Как оказалось, зря. Ни письмо Маргариты, ни приложенные к письму браслеты не показались герцогине достаточным основанием для того, чтобы рисковать привязанностью Франциска. Мадам д'Этамп с удовольствием красовалась в подаренных ей изумрудах, но не подумала чиркнуть королеве Наварры хотя бы пару слов. Через полгода тщетных ожиданий Маргарита поняла, что у нее остается единственный шанс устроить судьбу дочери — обратиться с прошением к неблагодарному брату.

Письмо королевы Наваррской к королю Французскому немало повеселило обитателей Лувра. Довольный король не поленился прочесть послание Маргариты вслух, обращая особое внимание приятелей и любовниц на почтительный и смиренный тон сестры и на почти неприличную бедность этой гордячки. Придворные хохотали, король Франциск с удовольствием вспоминал неотесанность, нищету и запах чеснока, которым провоняли гасконцы Маргариты, смеялся над простотой южанок, а закончил тем, что отшвырнул письмо прочь. Только Шарль де Лоррен, уже два года бывший епископом, задумчиво смотрел на мятый клочок бумаги и в голове его рождался удивительный по своей дерзости план. Результатом этого плана стал визит герцога де Гиза к его величеству, в ходе которого герцог попросил у Франциска руки его племянницы длясвоего младшего сына, графа де Бар. Как уверял герцог, только желание служить его величеству и вывести его из затруднительного положения заставляет его брать в семью бесприданницу, ибо он, герцог де Гиз, не просит за племянницей короля ничего — даже рваной рубашки.

Польщенный подобной преданностью и обрадованный возможностью сыграть с сестрой злую шутку, сделав ее старшую дочь простой графиней, Франциск I немедленно дал согласие на брак, как-то не подумав, что тем самым слишком приближает к собственной особе лотарингских выскочек. Правда, по совету герцогини д'Этамп, наконец-то вспомнившей о письме и подарке Маргариты, Франциск счел необходимым дать за племянницей скромное приданное, а Диана де Пуатье, не желавшая, чтобы родственники брали в дом девицу без гроша в кармане, принялась попрекать молодую дофину за пренебрежение к кузине.

— О чем вы думаете, мадам? — выговаривала вдова великого сенешаля Нормандии Екатерине Медичи. — Разве вы не знаете об обычаях французского королевского дома? Или вы хотите, чтобы ваша кузина отправилась к алтарю в одной рубашке? Запомните хорошенько, долг будущей королевы Франции покровительствовать своим бедным родичам, а кузина Алансон самая близкая и самая бедная ваша родственница…

Принц Генрих, никогда прежде не замечавший двоюродную сестру, но полностью находящийся под каблучком Дианы, только согласно кивал и с обожанием смотрел на фаворитку, а несчастная Екатерина в отчаянных попытках заслужить хотя бы мимолетную улыбку супруга подбирала для кузины роскошные ткани, кружева, перчатки и чулки, шляпы и чепчики, расшитые платки и веера, драгоценности и безделушки, картины Рафаэля, Леонардо да Винчи, Россо и Приматиччо, фландрские ковры и итальянскую мебель, тонкое постельное белье из Голландии и дамское оружие из Германии и Италии. Должно быть еще никогда Анна д'Этамп, Диана де Пуатье и Екатерина Медичи не стремились к одной цели с таким усердием и единодушием, и только две Маргариты не знали о свалившемся на их головы счастье.

Через полтора месяца после начала приготовлений к свадьбе Шарль де Лоррен отправился с посольством в Наварру. Молодого епископа сопровождало около трех тысяч человек свиты, а также пять небольших пушек. Еще одним аргументом в переговорах с Маргаритой должно было стать весьма жесткое послание Франциска, в котором он приказывал своим вассалам — королю и королеве Наваррским — отдать Маргариту д'Алансон замуж за графа де Бар. В качестве доказательства послушания вассалов король требовал, чтобы свадьба племянницы состоялась в Наварре по доверенности, а затем в Париже в церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа.

Посол несколько досадовал на жесткий тон короля Франциска, ибо, с каждым лье приближаясь к резиденции Маргариты, испытывал все большее смущение перед королевой, чье стесненное положение помогло его семье подняться еще на несколько ступеней по лестнице власти. Смущение епископа было столь велико, что молодой человек пообещал себе быть как можно любезнее и деликатнее и ничем не оскорбить гордость владетелей Наварры. И это ему удалось. Лишь в приватной беседе с Маргаритой Шарль де Лоррен сообщил королеве о легкомысленном поведении ее брата, не забыв добавить, что подобное поведение было вызвано дурными советами и алчностью герцогини д'Этамп, чему Маргарита охотно поверила, вспомнив о напрасном ожидании какого-либо ответа от королевской фаворитки. Да и король Наваррский, ослепленный великолепием свиты Шарля де Лоррена, склонен был полагать, что брак падчерицы с младшим отпрыском лотарингского семейства окажет его дому немалую честь и выгоду.

Лишь Броссар был склонен подвергать сомнению слова молодого епископа, не в последнюю очередь потому, что слишком хорошо помнил, какую роль Шарль де Лоррен сыграл в его изгнании. И все-таки, каким образом шевалье мог воспрепятствовать неприятному союзу? Напомнить Маргарите о разнице в происхождении и положении молодых людей? Сказать, что его бывшая воспитанница достойна лучшей партии?

К сожалению, более выгодного союза для Маргариты-младшей не предвиделось, а приказ Франциска был ясен. Господин де Броссар не сомневался, что свита Лоррена, более похожая на армию, сможет в случае необходимости выполнить волю сюзерена. Так что бывший воспитатель принцессы только указал на разницу в возрасте молодых людей, на что Шарль де Лоррен немедленно ответил, что с радостью сам бы стал женихом прекрасной Маргариты, но — увы! — лишен этой возможности, приняв сан. Тяжко вздохнув от необходимости делать новое признание, господин де Броссар напомнил, что Наварра не в состоянии дать за Маргаритой приданное, однако посол с еще большим жаром поклялся приложить все усилия, чтобы вернуть своей будущей сестре герцогство Алансонское.

Подобное заявление рассеяло последние сомнения королевы и по ее воле шевалье де Броссар принял участие в составлении брачного контракта принцессы. Шарль де Лоррен с готовностью принял все его условия, ибо родство с французским королевским домом почитал слишком выгодным, чтобы спорить по пустякам. Через неделю в королевском замке в По состоялось венчание по доверенности Маргариты де Валуа д'Алансон и Жоржа-Армана-Мишеля де Лоррен, графа де Бар, а на утро следующего дня свадебный поезд Маргариты двинулся в Париж.

Свадьба двадцатидвухлетней Маргариты и семнадцатилетнего Армана прошла с пышностью и размахом, достойными французского королевского дома. Изо всех сил пытаясь добиться одобрения супруга, Екатерина Медичи устраивала в честь кузины балы, прогулки, охоты, театрализованные представления и в конце концов была удостоена улыбки Генриха. Маргарита искренне радовалось возможности почувствовать себя принцессой, но через два месяца жизни при дворе попросила у супруга разрешение удалиться в принадлежащее ему графство Барруа, поскольку двор не создан для таких женщин как она, уверяла молодая графиня.

Юный Арман, уже полгода скучавший в Лувре и находивший отдохновение только в охоте, да в проказах, бегая за хорошенькими фрейлинами двора вместе со своим приятелем бароном де Нанси, пришел в восторг от скромности жены и с радостью отправился вместе с ней в родное графство, где мог свободно придаваться привычной праздности. Только Шарль де Лоррен был обескуражен спешным отъездом невестки. Молодому епископу казалось, что принцесса смотрела на него вовсе не безразлично, и потому он искренне не мог понять, что могло вызвать столь странную выходку графини. Сам Шарль, впервые увидев Маргариту, от души пожалел, что стал епископом, а не адмиралом. Если бы молодой человек знал, что думала об этом принцесса и как была разочарована тем обстоятельством, что ее мужем станет не этот обаятельный молодой человек, а его младший брат — почти что мальчик, — он и вовсе мог впасть в уныние. А так епископ только порадовался за брата, получившего в жены образец скромности и добродетели.

Решившись покинуть двор, молодая графиня также пребывала в печали. Ей не потребовалось много времени для догадки, что ее брак был ловкой политической интригой, призванной еще больше возвысить младших лотарингцев, и что задумал эту интригу тот самый симпатичный молодой человек, занимавший последнее время все ее мысли. Именно эти два обстоятельства и заставили графиню де Бар покинуть двор. Как принцесса она была слишком горда, чтобы становиться пешкой в чужой игре, а как верная супруга слишком смущена расточаемыми ее деверем комплиментами.

Увы, жизнь в Бар-сюр-Орнен оказалась не столь идиллической, как предполагала молодая женщина. Будучи мальчишкой, ее супруг большую часть времени проводил на охоте и благополучно сваливал все заботы и дела графства на Маргариту. А однажды в порыве ребяческой откровенности похвастал жене, что уже имеет крепенького горластого бастарда.

Признание мужа потрясло графиню. Она слишком хорошо знала, какое значение для вельможи имеет рождение наследника, и хотя стараниями господина де Броссара ее брачный контракт ничем не напоминал брачный контракт ее родителей, молодая женщина долго не могла успокоиться. Лишь через год, когда графиня подарила супругу законного сына, она смогла вздохнуть с облегчением.

Рождение наследника от принцессы из дома Валуа заставило Гизов вспомнить еще об одном приятном деле — получении для своего семейства герцогства Алансонского. Король Франциск I не так давно покинул этот свет, отправились в мир иной герцог Клод де Гиз и королева Наваррская. Однако новый Глава семьи младших лотарингцев герцог Франсуа де Гиз и епископ Шарль де Лоррен полагали, что легко смогут достичь своей цели благодаря безграничной власти Дианы де Пуатье над королем Генрихом II и авторитету крестного отца племянника — кардинала папской курии монсеньора Бонкомпаньи.

Как только маленькому виконту де Бар исполнился год от роду, Диана де Пуатье заявила возлюбленному, что день рождение его двоюродного племянника следует отметить дарованием его отцу герцогства Алансонского. При этих словах Генрих впервые осознал, что батюшка несколько перестарался в покровительстве младшим Лорренам, да и он сам дал слишком много воли возлюбленной. Но напрасно молодой король пытался сослаться на брачный контракт почившей тетушки — Диана была неумолима. Желая задобрить фаворитку, его величество даровал даме сердца титул и герцогство Валентинуа. Диана с улыбкой приняла щедрый дар, но о герцогстве Алансонском говорить не перестала. Вконец измученный придирками и сбитый с толку письмами кардинала король сдался и пообещал даровать молодому человеку желанное герцогство после первого же взятого им штурмом вражеского города.

Воодушевленный будущими почестями, Арман де Бар радостно отправился на войну. Не желая скучать в походе и полагая, что жизнь создана для наслаждений, юноша позвал с собой барона де Нанси, а также прихватил в дорогу любимых собак, птиц, лошадей и музыкантов. Пока армия неспешно продвигалась к испанским владениям, молодые люди проводили время в охотах и увеселениях, а когда пришла пора идти на штурм, отправились в бой наподобие паладинов Карла Великого и глупейшим образом сложили головы при первом же приступе к стенам.

Известие о гибели девятнадцатилетнего графа де Бар потрясло двор, ошеломило Маргариту, разочаровало Гизов. Обещанный Генриху II город так и не был взят, а без него король и слышать не хотел о каких-либо пожалованиях. Его величество ограничился милостивыми письмами к скорбящим вдовам де Бар и де Нанси, а также взял в пажи сына погибшего барона, в остальном же проявил совершенно несвойственную для себя твердость.

Нелепая гибель мужа заставила Маргариту задуматься о суетности света и ненадежности почестей. Вдовствующая графиня не сомневалась, что всегда сможет сохранить влияние на сына и точно также была уверена во влиянии королевы Екатерины на ее детей. Владычество Дианы де Пуатье и Гизов могло прерваться столь же внезапно, как и ее счастье, и потому ради благополучия сына и своих подданных Маргарита решила заручиться поддержкой будущей королевы-матери. В составленном в самом почтительном тоне письме вдовствующая графиня де Бар благодарила королеву Екатерину за оказанное покровительство и сообщала, что смиренно повергает к ее стопам все ее дары, ибо горькое вдовство делает для нее не нужными эти знаки суетности. В конце послания Маргарита клялась верно служить королеве и ее детям и быть самой покорной их служанкой.

Каждодневно унижаемая мужем, Дианой де Пуатье и придворными Екатерина была потрясена смирением принцессы из дома Валуа. Она с наслаждением перебирала вернувшиеся к ней драгоценности, рассматривала картины и безделушки и с каждым мигом ощущала все большее желание жить. И, конечно, королева не могла не вознаградить свою первую подданную. В ответном послании несчастной вдове Екатерина обещала и впредь оказывать покровительство ей и ее сыну и даже мягко пожурила Маргариту за уныние, сообщив, что жизнь принцессы еще не кончена. К письму королевы было приложено несколько прекрасных картин религиозного содержания, четки, молитвенник, распятие работы Бенвенуто Челлини, великолепный черный бархат, сплошь и поперек расшитый золотом, и пышные юбки цвета крамуази^[224], ибо, как уверяла королева, происхождение графини давало ей право носить этот королевский цвет даже во вдовстве.

В общем Маргарита де Бар могла быть довольна королевой, и последующие события это подтвердили. Екатерина не могла успокоиться, видя, что верность и смирение вдовствующей графини не были вознаграждены ничем существенным, так что, набравшись смелости, обратилась к супругу с просьбой даровать вдове какой-нибудь титул, а маленькому графу де Бар какое-нибудь доходное владение. Генрих II даже опешил от смелости Екатерины. Сопротивляться сразу двум женщинам — жене и возлюбленной — у короля не было сил. О герцогстве Алансонском, правда, речь уже не шла, однако обе дамы говорили о каком-нибудь владении в Турени или Блезуа, поближе к королевским резиденциям.

Генрих II легко подписал указ о дарование вдовствующей графине де Бар титула принцессы Блуасской, благо титул не подразумевал передачу кузине самого Блуа и не мог быть завещан ею сыну, однако задумавшись о доходном имении, впал в замешательство. Замок Плесси-дю-Парк, дающий права на титул маркиза, его величество любил и сам; Шенонсо было подарено им Диане де Пуатье, а замок Азе-ле-Ридо батюшка даровал кому-то из своих друзей; замок Гран-Шатле напоминал о парижской тюрьме, а Вилландри, Кузьер и Монпупон были давно заняты.

От досады наихристианнейший король уже готов был сбросить со стола карту провинции, когда в его голову пришла воистину гениальная мысль. Идея положиться на волю Провидения была достойна любителя рыцарских романов и монарх решил немедленно претворить ее в жизнь. Генрих тщательно зажмурился и наугад опустил палец вниз. При этом госпожа Диана слегка подтолкнула карту, так что палец возлюбленного аккуратно опустился на город Лош. При виде подобных результатов король остолбенел, Диана улыбнулась, Екатерина растерялась, а коннетабль де Монморанси разразился проклятиями.

— Государь! — бушевал вояка. — Лош — это важный стратегический пункт, образцовая крепость. Корона не может отдать этот город в чужие руки.

— Это руки двоюродного племянника короля, — немедленно вмешалась Диана.

— Да хоть родного! — продолжал возмущаться коннетабль. — В конце концов подкиньте этому щенку пару другую тысчонок, подарите должность при дворе или еще один титул, но не отдавайте Лош!..

— Что за речи, сударь!..

— Вы не уважаете Господнюю волю!.. — в один голос возмутились жена и любовница короля.

Нельзя сказать, будто слова коннетабля не произвели на Екатерину никакого впечатления, однако будучи женщиной суеверной, итальянка не осмелилась противиться воле Всевышнего. Что поделать, Екатерина не заметила, как возлюбленная ее мужа подтолкнула карту. Дело в том, что Диана была не только очень умна, но и весьма ловка, почти ничем не уступая прославленным парижским воровкам.

Все эти события доходили до господина де Броссара с изрядным опозданием, и он не мог в должной степени разделить радость или печаль бывшей воспитанницы. К тому же смерть королевы Наваррской надолго погрузила шевалье в печаль и тоску, и он почти не заметил ни вдовства Маргариты де Бар, ни неудачного сватовства Франсуа де Гиза к Жанне д'Альбре, ни замужества Жанны, ставшей супругой Антуана де Бурбона.

Лишь вторая беременность будущей королевы Наварры вывела Броссара из состояния меланхолии. Почтенный шевалье с волнением ждал разрешения Жанны от бремени и готовился к важной миссии воспитания еще одного принца или принцессы. Однако с приближением радостного события росла и тревога достойного дворянина, а в решающий день Броссар и вовсе пришел в ужас. В глубине души он никогда не понимал, как прекрасная и утонченная Маргарита д'Ангулем могла любить столь неотесанного мужлана, как король Наваррский, и рождение Генриха де Бурбона сполна подтвердило мнение шевалье о Генрихе д'Альбре. Когда по требованию отца будущая королева Наварры затянула по гасконски псалом, словно она была не принцессой, а простой беарнской крестьянкой, Гийом де Броссар испытал непреодолимое искушение заткнуть уши и забиться в угол. Когда же после рождения внука Генрих д'Альбре принялся на весь замок вопить, что его овца родила льва, купать младенца в крестьянском вине и натирать ему губы чесноком, все чувства почтенного дворянина оказались травмированы одновременно. Лишь одно могло утешить шевалье — немедленное назначение его воспитателем новорожденного принца. Но когда де Броссар постарался поговорить об этом с Генрихом д'Альбре, король Наварры решительно заявил, что львятам воспитатели не нужны.

Второй раз за день де Броссар лишился дара речи. Ему даже показалось, будто Генрих д'Альбре хочет его оскорбить, но ничто не могло быть дальше от истины, чем подобное суждение. Добрым королем руководила лишь забота о человеке, всю свою жизнь отдавшего службе его жене. Отзывчивый и простодушный, как и последний из его подданных, Генрих назначил воспитателю дочери весьма щедрую по понятиям Наварры пенсию, подарил ему небольшую ферму в окрестностях Нерака, предложил наслаждаться вином, женщинами и охотой и ни о чем не волноваться.

Через месяц праздности и тоски шевалье де Броссар объявил, что собирается путешествовать. Провожаемый слезами Жанны, добрыми напутствиями короля Наваррского, его слуг и арендаторов, достойный дворянин отправился в дорогу по Франции, Германии, Нидерландам, посетил горные кантоны Швейцарии и север Италии. Путешествие шевалье было весьма приятно, ибо позволяло не думать о прошлом и будущем. Через четыре года неспешных путешествий Броссар вернулся в Наварру, был с любовью встречен ее правителями и просто сражен видом маленького принца Беарнского.

Если бы Генрих д'Альбре не сказал Броссару, кто это, шевалье ни за что бы не догадался, что находящийся в комнате короля босоногий, загорелый и к тому же вымазавшийся в вишне пострел и есть внук его обожаемой королевы и потомок Людовика Святого. Меньше всего Генрих де Бурбон напоминал принца, а большего всего — обычного крестьянского мальчишку. Когда де Броссар видел, как этот принц крови бегал на перегонки с маленькими простолюдинами, как он лазил по деревьям и вместе с деревенской ребятней мял босыми ногами собранный виноград, а потом со счастливой улыбкой принимал от зажиточных крестьян пару другую медяков за работу, достойный дворянин готов был рвать на себе волосы от отчаяния. Внука Маргариты он представлял себе иначе. Напрасно шевалье пытался внушить королю Наваррскому, что с принцем пора начать заниматься. Генрих д'Альбре полагал это преждевременным, отмечая, что главным достоинством рыцаря и короля должны быть смелость, здоровье, доброта и великодушие.

Конечно, маленький принц Беарнский был крепок телом и добр душой. Конечно, он был смел, на спор карабкаясь на скалы. Конечно, как и положено беарнцу, малыш довольно бойко болтал по-испански и по латыни, пусть и с ужасающим гасконским акцентом. Однако Броссар полагал, что этих качеств недостаточно для будущего короля Наварры и французского принца крови. Будь его воля, де Броссар запретил бы употребление местного наречия при наваррском дворе, пригласил бы в товарищи принцу трех или четырех маленьких дворян самого знатного происхождения и, конечно, положил бы конец общению Генриха с крестьянами.

Увы, на все доводы Броссара король Наваррский только улыбался, Жанна д'Альбре уверяла, будто «Анри еще так мал», а маленький принц взахлеб рассказывал об играх с деревенскими мальчишками, о холодных горных ручьях и веселье на крестьянских свадьбах. Поговорить же с отцом принца Броссар как-то не догадался. Да и то сказать, этот слабохарактерный и малодушный субъект, прославленный только любовными утехами, да происхождением от Людовика Святого не имел никакого влияния при Наваррском королевском дворе.

Временами шевалье пробовал заняться воспитанием юного Бурбона, не спрашивая ничьего согласия. Как добрый дедушка он ласково сажал малыша на колени и под видом сказок рассказывал ему о доблести наваррских или французских королей, о великих деяниях и подвигах. Генрих де Бурбон слушал достойного дворянина открыв рот, однако через полчаса после начала рассказа неизменно сползал с коленей Броссара, чмокал его в щеку и уносился прочь играть с мячом, трещоткой или деревенскими пострелами. Впервые в жизни шевалье не знал, как быть. Какие только молитвы не возносил он к Всевышнему, от души желая исправить манеры внука Маргариты. Какие только аргументы не подыскивал, пытаясь воздействовать на деда и мать принца. Все было напрасно. Чувствуя, что может впасть в уныние от вида этого высокородного крестьянина, де Броссар вторично отправился путешествовать.

Второе путешествие шевалье оказалось не таким приятным, как первое. И дело было не в том, что Броссар испытывал в дороге какие-либо лишения. Сдержанность и строгость шевалье неизменно вызывали уважение и почтение окружающих, а предоставленные в его распоряжение средства обеспечивали должный комфорт. Проблема была в ином. Шевалье никак не мог отделаться от невеселых мыслей, слишком тревожные вести доходили до него в пути. Смерть Генриха д'Альбре, все более ожесточенные распри между католиками и протестантами, нелепая гибель на турнире короля Франции Генриха II. По крайней мере в половине из случившихся несчастий шевалье винил себя. С каким усердием он старался внушить своим воспитанникам высокие идеалы рыцарства и верности убеждениям, и к каким печальным последствиям это привело. Верность даме заставила короля Генриха всю жизнь провести под каблучком хищницы, а стойкость в делах веры Жанны д'Альбре грозила гражданской войной. Господин де Броссар даже начал сомневаться в своих талантах воспитателя, и в этот критический для него миг шевалье настигло письмо вдовствующей графини де Бар. Броссар как раз находился где-то между Руаном и Амьеном и был весьма озадачен просьбой Маргариты ее посетить. Впрочем, коль скоро шевалье не имел никаких срочных дел, он счел невежливым отказывать в невинной просьбе своей первой ученице, и не жалея себя и лошадей, спешно пересек пол Франции и очутился во владениях графов де Бар.

Графский замок в Бар-сюр-Орнен произвел на старого дворянина благоприятное впечатление. Впервые за долгие годы Броссар почувствовал, что попал ко двору, пусть маленькому, пусть почти игрушечному — но двору. Он остался доволен видом принцессы Блуасской и был воистину восхищен обликом ее сына Мишеля. Умный, образованный, с прекрасными манерами мальчик показался де Броссару истинным внуком Маргариты д'Ангулем. Заблуждение шевалье продолжалось ровно полчаса, после чего воспитатель выяснил, что Мишель де Бар обладает капризным и вздорным нравом, а тишина в Бар-сюр-Орнен объясняется не столько умелым управлением, сколько желанием подданных графа пореже попадаться ему на глаза.

Когда вдовствующая графиня де Бар попросила де Броссара сопровождать ее сына в Париж и заняться там его воспитанием, шевалье не удивился. Маргарита чистосердечно рассказала старому воспитателю обо всем случившимся с ней за последние годы и шевалье немедленно составил план действий. Прежде всего он осуществил свою давнюю мечту и приставил к юному графу двух молодых дворян, которые могли бы делить досуг его сиятельства и быть его друзьями. Со свойственной ему предусмотрительностью шевалье выбрал в товарищи Мишелю молодых людей старше его, полагая, что они смогут оказать благотворное влияние на мальчика. Увы! Как и во многих других случаях, шевалье ошибался. Юный Лоррен был слишком высокого мнения о собственной особе, чтобы считать каких-то офицеров своими друзьями, а молодым людям отношение Мишеля де Бар было и вовсе безразлично. Их ждал королевский двор, Париж, и они считали, что столица стоит того, чтобы вытерпеть общество даже несносного мальчишки.

Глава 7 В которой шевалье Жорж-Мишельвстречает свою первую любовь

Дни складывались в недели, недели в месяцы, месяцы в годы. К собственному удивлению Мишель де Бар, ставший именоваться Жоржем де Лош, быстро привык и к своему новому имени, и к занятиям в Сорбонне, и к шумной компании кузенов, и даже к регулярным спорам дяди Шарля и опекуна.

К счастью, с нескрываемым удовольствием размышлял иногда Жорж-Мишель, он был самым старшим в беспокойной компании кузенов, что позволяло ему смотреть на более высокопоставленных родственников с некоторой долей снисходительности. Постоянные проказы, ссоры, а нередко и драки мальчишек делали юного шевалье признанным арбитром во всех разногласиях принцев.

И все-таки, не смотря на разницу в возрасте и нешуточные войны, ведущиеся родными принцев, жили мальчишки довольно дружно. Летом спали до шести, зимой — до восьми. Вместе принимали участие в утреннем выходе совсем еще юного короля, вместе отправлялись на занятия и зубрили уроки. Слишком долго лишенный общества сверстников, граф де Лош и де Бар вскоре привязался и к утонченно-серьезному Александру де Валуа, ставшему в 1561 году дофином, и к рослому и пылкому принцу де Жуанвилю. Даже маленький принц Беарнский, в силу своего возраста менее всего способный привлечь внимание Жоржа-Мишеля, очаровал шевалье простодушием и какой-то солнечной веселостью.

Вечерами, когда все уроки бывали сделаны и по повелению королевы-матери принцы должны были отправляться спать, мальчишки взахлеб делились воспоминаниями о своей прежней жизни. Красоты вогезских и пиренейских гор, удушающая скука Амбуаза, маленький и послушный двор Барруа… — разговоры юных кузенов могли бы тянуться далеко за полночь, если бы не вмешательство воспитателей принцев и в особенности врача Мирона.

Конечно, юный Бурбон мало что мог рассказать о наваррском дворе, зато с упоением повествовал об играх с крестьянской ребятней, о беготне босиком в окрестностях замка Коаррас, о купании в ледяных горных ручьях. Каждый раз когда беарнский принц рассказывал о своих босоногих развлечениях, два юных красавца — принц де Валуа и принц де Жуанвиль — пренебрежительно кривили губы, но Жорж-Мишель вынужден был признать, что наследник Наваррского королевства наслаждался даже большей свободой, чем он сам, и втайне завидовать малышу.

Хотя, сразу же признавал граф, завидовать маленькому принцу было не из-за чего. В Париже Мишель де Бар узнал, что вовсе не является обладателем сказочных богатств, но принц Беарнский — тот был просто нищ. Даже покрой воротничков у наследника пиренейского королевства менялся не по прихоти моды, а исключительно по прихоти то и дело менявшихся политических воззрений его отца. Эта примета — новый воротничок Генриха де Бурбона — позволял Жоржу-Мишелю безошибочно определять, был ли его дядя Антуан де Бурбон, гугенотом или католиком. Конечно, переход из одной партии в другую вряд ли мог удивить Жоржа-Мишеля, в конце концов даже Гизы как-то всерьез обсуждали, не стоит ли им примкнуть к протестантам, но принца Беарнского подобное непостоянство не на шутку расстраивало.

А потом маленькому Бурбону и вовсе пришлось надеть траур, когда его отец, в очередной раз перешедший к католикам, словил на осаде Руана гугенотскую пулю и умер, неожиданно пожелав вернуться к протестантам. Девятилетний Генрих плакал, его кузены забросили проказы, а две вдовы, Екатерина Медичи и Жанна д'Альбре, беспрестанно ссорились. Впрочем, и слезы, и послушание проказников, и ссоры королев не могли продолжаться вечно, и вскоре, не без помощи господина де Броссара, Екатерина и Жанна пришли к согласию, и королева Наварры перестала грозить, будто заберет сына из Сорбонны. Учеба, проказы и игры принцев возобновились, но теперь один лишь Генрих де Лоррен мог хвастать своим отцом. Когда юный Жуанвиль повторял «А отец говорит… а отец считает… а отец приедет…» Александр де Валуа и Генрих де Бурбон замолкали и отворачивались, стараясь скрыть зависть, а Генрих де Гиз еще выше задирал нос.

Вообще он любил задирать нос, будучи Лорреном по отцу, и потомком Валуа, Эсте и Борджа по матери. Лотарингская, французская, итальянская и испанская кровь перемешались в Генрихе так странно, что временами воспитатели находили его совершенно несносным. В то же время граф де Бар и де Лош единодушно признавался всеми идеальным дворянином, юношей любезным, щедрым и ровным в обращении, хотя заслуга в этом принадлежала не столько самому Жоржу-Мишелю, сколько его воспитателю и опекуну господину де Броссару, к несчастью, покинувшему этот свет в феврале 1563 года. Жорж-Мишель искренне оплакивал благородного дворянина, но был просто потрясен горем дядюшки Шарля. «Как грустно оплакивать человека, который всю жизнь был твоим врагом, хотя мог бы стать другом. И что этому упрямцу стоило принять нашу сторону?! Ведь у него не было других обязательств!» — сокрушался кардинал Лотарингский.

Свое шестнадцатилетие шевалье Жорж-Мишель встретил очень весело. Дядюшка Шарль осыпал его подарками, королева-мать поручила особым заботам своих самых красивых фрейлин и даже его величество Карл IX, не испытывавший особой любви ни к брату, ни к его соученикам, вручил графу великолепную шпагу работы Бенвенуто Челлини. Возможно, причиной нежданной благосклонности юного монарха было то, что в последний год Жорж-Мишель, полагавший себя взрослым, основательно забросил кузенов. Детские шалости, повторяющиеся из вечера в вечер рассказы более не занимали шевалье и потому, наскоро покончив с уроками, Жорж де Лош уносился прочь, предпочитая размеренному быту кузенов блестящий и бурлящий мир двора.

Благосклонность фрейлин, игры в мяч с придворными кавалерами, стихотворные экспромты на случай, уроки рисования у Клуэ, а также охоты с тринадцатилетним королем занимали у Жоржа-Мишеля так много времени, что трем Генрихам — трем, ибо в сентябре 1562 года Александр де Валуа по случаю конфирмации сменил имя — случалось видеть повзрослевшего кузена не так уж и часто. Временами опьяненный успехами шевалье вспоминал о своих юных родственниках, но лишь для того, чтобы похвастать приключениями и опять унестись прочь.

Рассказы о прекрасных дамах так будоражили воображение и кровь всех трех принцев, что Екатерина Медичи поручила фрейлинам «летучего отряда» просветить своего сына и принца де Жуанвиля касательно того, как надо обращаться с женщинами. Впрочем, на ветреного графа де Лош и де Бар это не произвело ни малейшего впечатления. Шестнадцатилетний шевалье все чаще забывал о родственниках и уроках и все реже появлялся в собственных покоях, предпочитая проводить ночи в спальнях то одной, то другой дамы.

Королева-мать, втайне рассчитывавшая воспитать из Жоржа-Мишеля беззаветного преданного слугу своего любимого сына и тем самым внести раскол в Лотарингский дом, по матерински журила графа де Лош за юношеские проказы, дарила ему лошадей, деньги и милые безделушки. Узнав от Мирона, что юный Лоррен почти не появляется в собственной спальне, Екатерина Медичи даровала ему небольшой отель на улице Бетези, уверяя, что теперь, когда шевалье стал взрослым, ему пора зажить собственным домом.

Этот подарок вместе с десятью тысячами ливров, переданными шевалье на обстановку особнячка, привел Жоржа де Лош в совершеннейший восторг. Юный граф благодарил королеву-мать за щедрость и доброту и вовсю готовился к переезду. Молодой человек даже загорелся идеей устроить в честь этого события веселый праздник для кузенов — с играми, верховой прогулкой и большим количеством сладкого.

Спеша порадовать родственников и хотя бы ненадолго отвлечь их от скучных занятий, Жорж-Мишель чуть ли не бегом направился в апартаменты кузенов, влетел в комнату и остолбенел. Три Генриха катались по полу в ожесточенной драке, царапались, кричали, размахивали кулаками и вообще вели себя так, словно были не принцами, а нищими уличными мальчишками. Юный граф растерялся, не в силах ничего разобрать в этом клубке тел. Однако через пару мгновений Генрих де Гиз, как самый старший и сильный среди мальчишек, оказался наверху кучи малы. С ожесточением колотя кулаком по чьей-то спине, юный принц яростно вопил:

— Гугенот! Ненавижу!..

— Да разнимите же их!.. — крикнул Жорж де Лош, обращаясь к слугам, забившимся в разные углы комнаты. Слуги не двигались. Отчаявшись получить помощь, придя в ужас от небывалого ожесточения кузенов и боясь, как бы мальчишки сдуру не покалечили друг друга, шевалье попытался их растащить, хватая за руки, за ноги, за уши — короче, за все, что в данный момент попадалось под руки.

Наконец, шевалье Жоржу-Мишелю удалось стащить юного Лоррена с кучи малы, что оказалось делом далеко не легким. Анри де Жуанвиль брыкался, ругался, упирался, хватался за чью-то одежду и чьи-то волосы, не обращая внимания на вопли кузенов. Чувствуя, что больше не в силах удерживать двоюродного брата, граф де Лош отшвырнул Генриха прочь, нагнулся, поднимая с пола потрепанного дофина и всхлипывающего наследника Наваррского престола. Оглядел мальчишек. Несмотря на весьма чувствительное соприкосновение с полом принц де Жуанвиль пострадал не слишком сильно, не то, что юный Валуа или маленький Бурбон.

— Вы что? — прерывающимся голосом поинтересовался Жорж-Мишель. — Помешались? Ну и выдерут же вас…

— Это они виноваты! — яростно выкрикнул Жуанвиль, делая новую попытку броситься на принца Беарнского. — Предатели!

Шевалье Жорж-Мишель вторично отшвырнул кузена. Юный Лоррен пошатнулся, неожиданно всхлипнул, бросился на пол и разрыдался.

— Гугеноты… отца убили… — жаловался он. — Ненавижу!..

Граф де Лош опустился на первый попавшийся табурет, посмотрел на рыдавшего Гиза, всхлипывающего, размазывающего по лицу кровь и слезы Наваррского, встрепанного, с подбитым глазом дофина.

— Ты-то чего в драку полез? — поинтересовался шевалье у Генриха де Валуа.

— А я разнять их хотел, — хлюпнул носом дофин. — А то чего он на маленького полез?

— Он гугенот, — огрызнулся юный Лоррен. — Это они отца убили!

— Хватит, — граф де Лош почувствовал, что начинает сердиться. — У него тоже отца убили. И у него. И у меня, если хочешь знать, тоже! И я его даже не помню, — с неожиданной грустью заключил шевалье, с удивлением заметив, что окружающие предметы ни с того ни с сего потеряли четкость.

Все три принца одновременно перестали всхлипывать. Анри де Бурбон поднялся с пола и обнял Жоржа-Мишеля за шею.

— Ладно, — граф де Лош мягко высвободился из объятий двоюродного брата и своим платком вытер ему лицо. — И что с вами делать? Как узнает ее величество о ваших проказах — точно велит высечь… Всех твоих. Не посмотрит, что принцы.

— И без сладкого оставит, — грустно добавил маленький Бурбон.

— Да откуда она узнает? — проворчал Анри де Лоррен.

Жорж-Мишель пожал плечами, всем своим видом показывая, что вопрос кузена праздный. Мадам Екатерина знала все.

— Да я… убью того, кто матушке наболтает! — сгоряча пообещал дофин и перепуганные слуги постарались втиснуться в стену. Бедняги ничуть не сомневались, что юные принцы вполне способны отправить к праотцам несчастного, посмевшего вызвать их неудовольствие. Лично или поручат это кому-либо другому — для несчастного значения не имело.

Граф де Лош пожал плечами вторично.

— А смысл? — резонно вопросил он. — Да стоит ее величеству на вас посмотреть — ужас! — у одного нос разбит, у другого глаз подбит, одежда порвана… Одежда… — почти бессмысленно повторил Жорж-Мишель, хлопнул себя по лбу и вскочил с табурета. — Ну конечно… Эй вы, болваны, воду, одежду, живо! — прикрикнул на слуг юный шевалье.

— Анри, — все три принца одновременно обернулись и Жорж-Мишель досадливо поморщился — угораздило же их матушек дать мальчишкам одинаковые имена. — Жуанвиль, умойся и причешись. Анжу, ты тоже… да, и не забудь переодеться. Беарн! Бог мой, с тобой то что делать?! — Жорж-Мишель схватился за голову. Юный наследник Наварры оглядел себя и виновато развел руками.

Когда слегка запыхавшаяся королева-мать появилась в апартаментах принцев, комната была приведена в полный порядок, а сами принцы умыты, причесаны и переодеты. Если бы не синяки, ссадины и царапины на физиономиях, ее величество могла бы решить, будто мальчишки прилежно грызли гранит наук, и лишь ее появление оторвало принцев от этого увлекательного занятия. Однако королева Екатерина не была слепой. У трех Генрихов, лакеев и даже у графа де Лош души ушли в пятки, когда ее величество медленно окинула их взглядом больших чуть на выкате глаз.

— Что все это значит, граф? — ледяным тоном осведомилась королева и Жорж-Мишель понял, что новенькая шпага, отель на улице Бетези и прочие атрибуты взрослой жизни не помогут ему, коль скоро ее величество распорядится его высечь. Во рту графа вмиг пересохло. Молодой человек побледнел и опустил голову.

— Я полагала, — тем же немилостивым тоном продолжала Екатерина, — что вы, как самый старший, будете оказывать благотворное влияние на своих юных родственников. Но вместо этого вы каждодневно являете собой пример легкомыслия и нерадения в учебе…

Шевалье Жорж-Мишель мечтал провалиться сквозь землю. К антиподам.

— Жорж не виноват, — робко подал голос принц Беарнский. — Он нас мирил… — совсем тихо добавил мальчик, замерев под совиным взглядом королевы.

— Вот как, — Екатерина поджала губы. — Ну что ж. Значит, наказаны будут только трое. А через пять дней я проверю, чему вы научились, кроме проказ и драк.

Провинившиеся молча поклонились, мысленно молясь, чтобы наказание не было слишком суровым. Принцу де Жуанвилю, точнее новому герцогу де Гизу хватило ума, а принцу Беарнскому великодушия не говорить, в чем была причина ссоры. Граф де Лош с грустью размышлял о том, что в ближайшие пять дней ему придется оставить развлечения и засесть за книги, а Генрих де Валуа с еще большей грустью думал, как несправедливо устроен мир. Ну в чем он провинился? Всего-навсего хотел остановить драку, а потом, сам не ведая как, оказался в нее вовлечен. Неужели за это стоит наказывать? По справедливости надо было наказать одного Гиза, но спорить с матушкой, когда она пребывала в дурном настроении, было не только бесполезно, но и опасно. Да и Беарнец молчит. А кому, как не ему, жаловаться на Гиза?

Сердце королевы-матери обливалось кровью. Наказать любимого сына казалось Екатерине столь же немыслимым, как отрубить собственную руку. Однако воспитатель дофина Амио и врач Мирон убедили ее величество, что это единственный способ привить юному принцу серьезность и ответственность, столь недостающие мальчику из-за вечного потворства матери. Екатерина вздохнула и поклялась быть твердой. Десять ударов розгой каждому из провинившихся, лишение их ужина, ночь в темной комнате под замком, вынесла приговор королева-мать. Вынесла… и пошла плакать.

* * *

Может показаться странным, но граф де Лош почти стыдился, что ее величество не сочла нужным его наказать. При мысли, что его кузены с тоской гложут корку черствого хлеба, молодому человеку делалось не по себе. Перед мысленным взором шевалье одна за другой проносились самые жуткие картины. Жорж де Лош вспоминал страх дофина перед темнотой, нежданную утрату Гиза, слезы Беарнца и не находил себе места. Попробовал читать, но буквы прыгали перед глазами, а слова не доходили до разума. Взял в руки лютню, но звуки музыки вызывали непонятное раздражение, волновали чуть ли не до слез. Тогда молодой человек отправился на поиски наслаждений, но вид веселящегося, смеющегося двора нагнал на юного графа тоску. Даже самые очаровательные фрейлины «летучего отряда», окружившие юношу со смехом и щебетом и принявшиеся приглаживать ему волосы, ласково трепать за уши, поправлять на одежде ленты и вообще всячески теребить, не смогли вызвать на губах графа улыбку. Чувствуя, что им не удается вывести молодого человека из состояния непривычной меланхолии, красавицы надули губки и спросили, куда подевались их красавчики-принцы. Жорж де Лош понял, что тоже имеет право обидеться.

— Конечно, — с досадой воскликнул молодой человек, — вам подавай красавцев и принцев, а на простого дворянина вы и не взгляните!

Девицы дружно рассмеялись.

— Жорж, вы почти красавец и почти принц, — лукаво заявила мадмуазель де Лимей и поцеловала юношу, желая заглушить возражения. — Ну так где наши проказники? — спросила она, когда Жорж-Мишель наконец улыбнулся.

— Там, где и должны быть, — ответил граф, вновь впадая в меланхолию. — Под замком… Одни… В темноте… И без ужина…

Общий крик ужаса был достойным ответом на печальную новость.

— Но почему?!

— Ах, Боже мой, все очень просто, — отвечал Жорж-Мишель, лихорадочно подыскивая подходящее объяснение. — Герцог де Гиз и принц Беарнский поспорили из-за одной дамы… — В глазах фрейлин загорелось жгучее любопытство, но шевалье затряс головой, давая понять, что честь дворянина не позволяет ему назвать имя счастливицы. — А потом в спор вмешался его высочество дофин… В общем, слово за слово… — граф де Лош развел руками. — Ее величество была очень недовольна.

Красавицы томно вздохнули, даже не подумав, что в силу своего возраста Гиз и Беарн могли спорить и драться из-за кого угодно, но только не из-за женщин. Привыкнув вызвать страсть у всех представителей мужского пола, начиная с несмышленых мальчишек-пажей и кончая седобородыми старцами, фрейлины не сомневались, что смогли поразить воображение юных принцев. И теперь мысль о том, что проказники были наказаны за подобную безделицу, заставила девиц потребовать от графа немедленных действий по спасению принцев. Немедленное спасение, с точки зрения фрейлин, заключалось в том, чтобы накормить милых мальчиков.

— Но как?! — расстроенный шевалье опустился на ближайший сундук. — Бедняги сидят под замком, а ключ у ее величества. А со стороны рва ни одна лестница до их окна не достанет.

— Так они заперты в своих покоях?! — заулыбались дамы и переглянулись.

— В покоях Анжу, — уточнил шевалье.

— И занесло же сюда эту святошу! — к величайшему недоумению шевалье прошипела мадмуазель де Лимей. Остальные фрейлины согласно закивали, озабочено сдвинули тонкие брови, с отвращением наморщили носики.

— Вы о ком? — удивился Жорж-Мишель.

— О бывшей жене Франсуа де Монморанси, — ответила за всех мадмуазель дю Руэ. — Она опять приехала пощипать беднягу.

— Ненасытная ханжа! — выпалила красотка де Версиньи.

— Старуха! — подхватиламадмуазель де Лимей. — Вы представляете, Жорж, ей уже двадцать восемь лет!

Юный граф де Лош и де Бар озадаченно внимал фрейлинам, не в силах понять, какое отношение к тяжкой участи принцев имеет приезд несостоявшейся жены маршала. Однако красавицы, вдоволь наохавшись и навозмущавшись, поспешили дать шевалье необходимые разъяснения.

— Эту святошу поселили как раз над покоями нашего красавчика, — со вздохом сообщила мадмуазель де Лимей. — Если бы там жила я, вы легко могли бы спуститься к принцам из окна моей комнаты…

Жорж-Мишель только пожал плечами, давая понять, что раз над комнатой герцога Анжуйского живет другая, так и говорить не о чем. Тем не менее фрейлины как-то странно примолкли, быстро переглянулись и теснее сомкнулись вокруг юноши.

— Решено, Жорж, вы полезете к ним через комнату святоши, — объявила мадмуазель де Версиньи.

— Она все равно ничего не заметит, — успокоила графа красотка дю Руэ. — У нее молитвенные экстазы…

— А даже если и заметит — неужели вы не сможете выкрутиться? — Мадмуазель де Лимей нежно провела рукой по щеке шевалье. — Вы же самый очаровательный шалунишка двора!..

— Но ее величество может меня наказать, — задумчиво произнес Жорж-Мишель. — Отправить в Венсенн или даже в Бастилию. — Мысль о том, что он тоже может пострадать, странным образом воодушевила юного шевалье и он почти не слышал обещаний красавиц броситься в ноги королеве-матери и в любом случае его утешить. — Ну что ж, я готов, — бодро сообщил граф, заслужив восторженные взгляды дам и несколько поцелуев. — А чем мне кормить кузенов?

Не успел шевалье договорить, как фрейлины унеслись прочь, и через каких-то четверть часа Жорж-Мишель стал обладателем веревочной лестницы и корзины, в которой обнаружил две бутылки вина, сыр, орехи, ветчину, конфеты, кусок пирога, несколько яблок, половину жареной курицы и надкушенный персик. Молодой человек был слишком привязан к своим родственникам, чтобы бросить перед ними яблоко раздора в виде этого аппетитного, пусть и надкушенного плода, и потому с удовольствием съел персик сам. Пересчитав яблоки и обнаружив, что их четыре, юноша счел возможным покончить с одним из них — естественно, самым крупным. Подкрепив таким образом свои силы, шевалье Жорж-Мишель отправился навстречу неизвестности.

Перед комнатой святоши не было не души, и Жорж-Мишель почти без опаски принялся исследовать замок «старухи». Осторожно просунул в замочную скважину булавку, поковырял, поймал кончиком стилета язычок засова и с тихим щелчком отомкнул дверь. Как-то на спор шевалье уже приходилось проделывать подобное и молодой человек гордился своим умением разбираться в хитроумных механизмах.

Дверь даже не скрипнула и юноша бесшумно скользнул внутрь. Осторожно отодвинул портьеру. Коснулся рукой стены, боясь потерять направление. И тут же налетел на табурет.

— Кто здесь? Кто?! Я стражу позову! — к удивлению графа испуганный голос, раздавшийся откуда-то спереди и чуть-чуть сбоку, был молод и мелодичен. — Сюзон!

Полог кровати чуть приоткрылся и юный шевалье замер, на мгновение ослепленный светом лампы. А потом чья-то безупречная по форме рука отодвинула тяжелый бархат, и тогда ошеломленный молодой человек увидел очаровательную женщину. Нет, не очаровательную — ослепительную. Из головы Жоржа-Мишеля мгновенно вылетели кузены, фрейлины, необходимость лезть в чье-то окно и возможный гнев королевы-матери. Босые ножки коснулись ковра и дама предстала перед юношей во весь рост, явно забавляясь его растерянностью и восторгом. Батистовая рубашка, насквозь просвечиваемая ночной лампой, ничуть не скрывала фигуру красавицы, ибо дама не озаботилась накинуть на плечи роб, плащ или хотя бы шаль. Небрежно хлестнув по щеке спящую в кресле камеристку, бывшая жена маршала приказала служанке посторожить за дверью. Жорж-Мишель стоял неподвижно словно кролик, угодивший в силок браконьера.

— Так что же, шевалье? — с насмешкой поинтересовалась дама, когда камеристка удалилась. — Вы пришли посмеяться над несчастной женщиной? Может быть, мне позвать стражу?

— Зовите, мадам, — прошептал граф. — Я с радостью пойду в тюрьму лишь бы только не видеть вас. Поверьте, муки Тантала ничто по сравнению с моими…

Дама рассмеялась. Смех у нее был звонким словно колокольчик.

— Какой милый мальчик…

Его сиятельство вспыхнул до корней волос. Выпрямился.

— Я уже взрослый, мадам. Мне шестнадцать лет! — обиженно выпалил шевалье.

Красавица залилась хохотом:

— Ну что ж, прекрасно, — дама смахнула с густых ресниц слезы. — Я люблю взрослых мальчиков. Представьтесь, мой маленький паладин.

— Жорж-Мишель-Ролан-Готье-Ален де Лоррен, граф де Лош и де Бар, — склонился в церемонном поклоне молодой человек. Собственное имя привело его в чувство быстрее, чем насмешки дамы, и теперь юноша готов был поклясться, что красавица чуть не присвистнула, узнав, что имеет дело с одним из самых блестящих кавалеров двора.

— Что же заставило вас ворваться ко мне, граф? — с неожиданной грустью осведомилась дама, и шевалье вновь почувствовал какое-то странное головокружение. — Разве мое поведение давало вам повод полагать…

— О нет, мадам, — восторженно перебил даму молодой человек. — Вы так строги… так печальны… так недосягаемы… — Красавица слегка нахмурилась. — Простите, мадам, но ваш траур повергает меня в отчаяние!

— Отвергнутая жена все равно что вдова, — наставительно заметила дама.

— Если бы меня звали Франсуа де Монморанси, я никогда бы вас не покинул! — пылко воскликнул шевалье Жорж-Мишель, окончательно теряя голову. Сейчас молодой человек свято верил, что проник в комнату дамы исключительно для того, чтобы объясниться ей в любви, и искренне негодовал, думая о ее бывшем супруге. Если бы нашелся человек, посмевший сказать хотя бы слово хулы против красавицы, шевалье бы ему не поверил. Более того, без раздумий вызвал бы на дуэль мужчину, назвал бы низкой завистницей женщину.

Дама поощрительно улыбнулась:

— И чем вы докажете истинность своих слов, мой паладин?

— Чем хотите, мадам! Я ваш, располагайте мной отныне! — Говоря подобные слова, юноша даже не догадывался, как сильно рискует. Конечно, дама не собиралась требовать, чтобы шевалье, дабы доказать искренность своих чувств, прыгал с башни Лувра в Сену или же спускался в ров со львами за ее перчаткой. Хотя нечто подобное красавице уже приходилось проделывать.

Дама размышляла, что Жанна де Лоррен звучит ничуть не хуже, чем Жанна де Монморанси, ибо красавица не сомневалась, что окрутить мальчишку ей не составит большого труда. Однако после некоторых раздумий дама сочла за благо оставить сладостные мечты. У юнца были влиятельные родственники и красавица не сомневалась, что они дружно воспротивятся браку с разведенной, а второй развод вполне мог закончиться для нее монастырем. И все же мальчишка был так очарователен и дерзок, что дама была не в силах устоять перед нежданно подвернувшимся приключением.

— Тогда идите ко мне, мой паладин, и докажите свои слова делом, — живо приказала красотка, и шевалье Жорж-Мишель, ошалевший от свалившегося на него счастья, поспешил исполнить желание дамы.

Когда через час прекрасная Жанна приказала шевалье удалиться, дабы долгим отсутствием не возбуждать подозрений двора, юный граф готов был безропотно покориться, хотя более всего на свете мечтал остаться в спальне красавицы до утра. Не вызвало у него возражений и требование дамы соблюдать строжайшую тайну, хотя счастье, переполнявшее юношу, было столь велико, что его так и распирало от желания поведать о нем всему свету. Даже упорное желание дамы именовать его Роланом, самым нелюбимым из всех имен шевалье, не вызвало у молодого человека и тени неудовольствия. Он только лепетал что-то галантное о своей Анжелике, не в силах припомнить, что же с этой Анжеликой было не так. Наконец, красавица потребовала, чтобы юноша покаялся в свершенном грехе прелюбодеяния, и шевалье Жорж-Мишель послушно опустился на колени и даже простоял на них полчаса, что доказывало, что он по уши влюблен. В конце концов, напутствуемый бесчисленными наставлениями дамы и осчастливленный ее обещанием прислать за ним назавтра камеристку, молодой человек собрался уходить и споткнулся о корзину с едой.

В голове Жоржа-Мишеля начало проясняться. Нельзя сказать, будто любовь юноши растаяла без следа, однако шевалье, наконец, вспомнил, что привело его в комнату бывшей жены маршала де Монморанси. Когда молодой человек сообщил, что вылезет через окно, лишь бы не подвергать риску разоблачения даму сердца, а затем оседлал подоконник, старательно прилаживая лестницу и не менее старательно пряча от «своей Анжелики» корзину с едой, юноше показалось, будто он стал героем то ли «Амадиса Гальского», то ли «Тиранта Белого», то ли еще какого-то рыцарского романа, во множестве перечитываемых при дворе.

К счастью, лестница оказалась на удивление крепкой, а стена не слишком гладкой, иначе молодому человеку пришлось бы туго. Лишь корзина изрядно осложняла спуск шевалье, так что, завидев заветное окно, Жорж-Мишель с облегчение вздохнул и торопливо постучал по стеклу.

Когда пребывавшие под замком принцы заметили притаившегося по ту сторону окна кузена, они едва удержались от восторженного вопля. Бросились со всех ног к окну, готовы были на руках втащить родственника в комнату, однако юный граф, прежде всего, сунул в руки кузенов корзину и только потом осторожно влез внутрь. Мальчишки попытались было обнять друга, но шевалье Жорж-Мишель нетерпеливо отстранил их прочь, трижды дернул за лестницу и вновь обернулся к родственникам лишь тогда, когда лестница была аккуратно сложена у окна.

— Разбирайте лакомства, — распорядился шевалье, устраиваясь вместе с кузенами у камина.

Гиз и Беарн с таким голодным видом накинулись на еду, что Жорж-Мишель на мгновение испытал угрызения совести из-за того, что слишком задержался в объятиях Жанны. Дофин изящно обгладывал крылышко курицы и жался поближе к огню и родственникам. Судя по всему, мальчишки давно позабыли драку и даже порку и теперь вместе наслаждались обжорством, как еще совсем недавно вместе тосковали без света и общества.

— А матушка даже не пожелала мне спокойной ночи, — с неожиданной грустью пожаловался Генрих де Валуа и завладел правой рукой старшего кузена.

— А мэтр Амио сказал, что если мы не сдадим экзамен, нас не возьмут на прогулку в Бонди, — в свою очередь сообщил Генрих де Бурбон и завладел левой рукой Жоржа-Мишеля.

Молодой человек пожал плечами:

— Нашли из-за чего печалиться!.. Да если ее величество узнает, что я нарушил ее приказ, меня отправят в Венсенн. Или даже в Бастилию, — похвастал Жорж-Мишель.

— Мы тебя спасем! — в один голос пообещали Анжу и Беарн. — Мы тебе побег устроим!

— А зачем? — граф де Лош счел, что еще раз рисковать шеей, спускаясь по веревочной лестнице, он не хочет. Ему и так придется выбираться из комнаты Анжу, а еще, возможно, вылезать из окна дамы сердца. Мысль, что у него, как и у всякого взрослого шевалье, есть постоянная любовница, так окрылила Жоржа-Мишеля, что он гордо сообщил: — И вообще, меня моя любовница утешит.

Глаза мальчишек расширились.

— Только твоя? — удивился маленький Бурбон.

— Помолчи, мал ты еще о любовницах рассуждать, — отмахнулся от малыша Гиз.

— Да нет, я всем рассказал, что вы с ним из-за дамы подрались, — поправил кузена Жорж-Мишель. — Только вы должны хранить все в тайне.

— А что надо хранить в тайне? — не унимался Генрих де Бурбон.

— Ну, точно, маленький, — захихикал Генрих де Валуа. — Не знает, откуда дети берутся.

— Я знаю! — вскочил с пола Беарнец. — Я в деревне видел. Это как у лошадок — все то же самое.

Анжу и Гиз прыснули.

— Кобылки… точно, — хохотал Гиз. — Так им и скажи. Тогда они тебя точно за уши оттаскают.

— А за что им меня за уши таскать? — удивился мальчик. — Я их всех люблю.

— Всех? — удивился Анжу.

— Всех. И принцессу Клод и принцессу Маргариту…

— Подумаешь, девчонка… — пренебрежительно фыркнул Гиз.

— Она хорошенькая! — обиделся за сестру короля Беарнец.

— Это служанки бывают хорошенькими, — наставительно изрек Жорж-Мишель. — А принцессы — красивые.

— Но Анри красивее, — простодушно заметил малыш.

— Я? — довольно спросил Генрих Анжуйский.

— Я? — ревниво переспросил Генрих Лотарингский.

Беарнец озадаченно взглянул на Гиза, на Анжу, и Жорж-Мишель подумал, что зря ел персик — яблоко раздора его родственников все равно не миновало. Но, с другой стороны, должен же он был подкрепить силы!

— Ну что вы привязались к малышу? — недовольно фыркнул граф. — Он вас обоих красивыми назвал. Вот меня никто красивым не называет…

— Хочешь, я назову? — предложил маленький Бурбон.

— Вот еще! — шевалье Жорж-Мишель передернул плечами. — Мужчина не обязан быть красивым. Мужчина должен быть галантным. Ладно, доедайте скорей и складывайте мусор в корзину. Мне пора.

Когда граф де Лош спустился в ров Лувра, звезды высыпали на небосвод, а в Париже давно был дан сигнал к тушению огней. Юноша рассеянно отшвырнул корзину и отправился мечтать, грезить о «своей Анжелике» и ждать. Ибо ожидание и есть главное испытание любви.

Глава 8 Как хорошо иметь две тетивы на одном луке

Набожная красавица исполнила обещание, и «маленький паладин Ролан» был осчастливлен вторым свиданием. А потом третьим. И четвертым. И пятым. Бывало, дама приглашала Жоржа-Мишеля по два раза на дню, и тогда ему немало времени приходилось выстаивать на коленях, вымаливая у Всевышнего прощение за грех сладострастия, но граф полагал, что молитвы не такая уж страшная расплата за счастье. А молодой человек был счастлив. Счастлив до такой степени, что забыл о короле, королеве-матери, кузенах и экзамене.

Нет, об экзамене шевалье помнил, ибо это был прекрасный предлог объяснявший родственникам, фрейлинам и всем любопытным частое отсутствие молодого человека. Если бы дама позволила, Жорж-Мишель проводил бы у нее дни и ночи напролет, но набожность красавицы неизменно удерживала его от подобной распущенности. Однако когда экзамен все же наступил, юноша отвечал так вяло и рассеянно, что неминуемо угодил бы под замок на хлеб и воду, пребывай королева Екатерина в прежнем гневливом настроении. Нельзя сказать, чтобы Жорж де Лош не знал урок — просто ему очень хотелось спать. Мягко пожурив юношу за недостаточные старания, королева-мать отпустила мальчика восвояси, и шевалье пошел отсыпаться — ночью у него было свидание.

Пока молодой человек спал, совершенно не чуя беды, королева Екатерина созвала фрейлин и строго осведомилась, кому из них пришла в голову мысль отвлечь графа де Лош от занятий. Девицы удивленно переглянулись.

— Но, мадам, — осмелилась заговорить мадмуазель дю Руэ, — эти дни мы вовсе не видели графа. Он посвятил все свое время урокам.

— Пошли вон, дуры, — весьма нелюбезно скомандовала королева и перепуганные, ничего не понимающие фрейлины унеслись прочь.

Екатерина задумалась. Ее забота в отношении графа де Лош не отличалась бескорыстием, а диктовалась интересами любимого сына. Как бы знатен ни был Жорж де Лош, он был сыном младшего сына из младшей ветви прославленного рода и в силу этого мог стать самым верным слугой Генриха, его самым почтительным другом. И все же, чтобы сделать из легкомысленного юнца друга и слугу Анжу, королева должна была знать о молодом человеке все, ибо только знание способно управлять людьми. И вот ведь, несчастье, у юного графа появилась любовница, а она об этом даже не подозревала.

Ее величество не любила придаваться бесплодным сожалениям и через пару часов после злополучного экзамена несколько весьма ловких по мнению королевы-матери особ получили указание разведать имя гадюки, посмевшей пленить графа де Лош. Среди ловких особ оказалась и бывшая супруга Франсуа де Монморанси. С ней Екатерина разговаривала дольше всех, так как была уверена, что соблазнительница принадлежит к прежним подругам Жанны.

— Нет-нет, милочка, это не юная вертихвостка, а женщина зрелая и опытная, а, следовательно, опасная, — твердила королева, беспрестанно расхаживая по комнате, как с ней случалось только в минуты самых сильных душевных переживаний. — Какая-нибудь новоявленная Диана де Пуатье. Что, если она вздумает использовать графа, только чтобы подобраться к дофину?!

— Мадам, Всевышний не допустит подобного коварства! — патетично воскликнула Жанна и склонилась к руке королевы. У красотки подкашивались ноги.

— Прежде всего я этого не допущу! — с ожесточением объявила Екатерина. — Эту интриганку… Да я ее в монастырскую тюрьму отправлю! Пусть до конца жизни замаливает грехи!

Перепуганная красавица присела в еще более глубоком реверансе и пообещала королеве использовать всю свою хитрость, дабы разоблачить коварную негодяйку. Но не успела Жанна вернуться к себе, как на нее свалилась новая напасть.

— Мадам, ради Бога простите, но там… — глаза камеристки стали большими и круглыми, словно испанские дублоны, — граф де Фоканберж…

Дама в изнеможении привалилась к стене и постаралась собраться с мыслями, но во внезапно опустевшей голове сохранилась лишь одна — никогда более она не свяжется с титулованными юнцами. Пресвятая дева! Да Лувр кишит нетитулованными мальчишками, с которыми у нее не будет никаких хлопот. Жанна пять раз прочитала Ave, добавила три Credo и завершила молитвы двумя Pater Noster. Глубоко вздохнула и уже уверено шагнула в комнату.

Граф де Фоканберж, юноша двадцати лет, некогда весьма любимый Жанной, но теперь не вызывавший ничего, кроме скуки, стоя на коленях дожидался красавицу, а когда та вошла, смиренно протянул ей открытый футляр.

— Что это значит, шевалье? — холодно поинтересовалась Жанна и опустилась в кресло.

— Когда благородная дама идет к алтарю с главой дома Фоканберж, она надевает это ожерелье, — с сиянием во взоре и дрожью в голосе поведал молодой человек. — Жанна, будьте моей женой!

Бывшая супруга маршала молчала. Нет, будь она поглупей, она с восторгом приняла бы подобное предложение, но Жанна никогда не была дурой. Потерять возможность вытягивать из бывшего мужа имения и деньги, рассориться с юным Лорреном и, как следствие этого, рисковать разоблачением перед королевой Екатериной, может быть, закончить жизнь в монастырской тюрьме — и ради чего? Ради возможности получить жалкое состояние Фоканбержа и графский титул, которой у нее и так есть?

От ярости в груди Жанны заклокотало, и она подумала, что титулованные щенки сговорились довести ее до безумия. Следовало избавиться от обоих, пока история не наделала шума, и… Конечно! Жанна с облегчением перевела дух. Возникший план был прост до гениальности.

— Увы, мой благородный Ланселот, это невозможно… — скорбно произнесла дама и сделала вид, будто смахивает с ресниц слезы. — Я не могу навлекать на вас погибель, а на себя позор.

— Вы, должно быть, не поняли, дорогая, — попытался вразумить Жанну граф. — Я говорю не о позоре, а о честном браке.

— Мой прекрасный рыцарь… мой Ланселот… — шептала красотка и слезы одна за другой стекали по ее щекам. — Как вы благородны, как вы великодушны, но — увы! — вы не знаете, сколь коварен и жесток королевский двор…

Его сиятельство с облегчением рассмеялся.

— Боже, да какое нам дело до этого двора? Вы не любите его, я знаю. Я тоже к нему равнодушен. Так что ж? Мы обвенчаемся и я сразу увезу вас в Фоканберж. Там вы будете моей королевой и если захотите, сможете завести собственный двор.

Жанна покачала головой.

— Вы много не знаете, мой Ланселот… О, Боже, Боже мой, как мне признаться?

— Неужели вы меня больше не любите? — побледнел молодой человек.

— Не любить вас! — вскочила Жанна. — Нет, мой Ланселот, я навеки ваша Джиневра, но именно поэтому мы должны расстаться. Я не перенесу, если с вами случиться несчастье.

Юноша испуганно смотрел на плачущую Жанну и, в конце концов, робко попросил объяснить смысл ее слов.

— Так слушайте, друг мой. Мы, женщины, несчастнейшие существа на свете. Нас подстерегают сотни опасностей, сотни ловушек, и я вряд ли ошибусь, если скажу, что нет такой счастливицы, которой бы удалось их миновать. Со всех сторон за нами следят хищные взгляды охотников, злые языки превратно истолковывают каждый наш шаг. Если мы молимся — нас называют лицемерками или святошами, если смеемся — легкомысленными или даже распутными. Надо ли вам говорить, мой Ланселот, что для испорченных придворных женщины — всего лишь игрушки, обязанные исполнять любые их прихоти. Но вы знаете меня — я не такова. Я не пожелала быть забавой развращенного юнца. И вот… Негодяй поклялся убить любого, на кого обратится мой взор, а меня саму — Боже! Как стыдно об этом говорить! — меня он поклялся похитить и взять силой…

Граф молчал, потрясенный словами дамы. Провел рукой по лбу, вскинул голову.

— Назовите мне имя негодяя. Я вызову его на дуэль.

— Нет-нет, мой рыцарь, он прикажет вас убить! Вы не знаете этого человека, а я знаю. Говорят, по вечерам вместе с его величеством он выходит на парижские улицы, чтобы кнутом избивать несчастных горожан, но это далеко не самое страшное его преступление. У него есть отель на улице Бетези, куда его клевреты доставляют похищенных женщин: крестьянок, горожанок, благородных дам — ему безразлично, кого делать игрушками своих нечистых страстей. А потом, когда эти несчастные ему надоедают, он велит топить их в Сене.

Юноша вскочил:

— Ради Бога, Жанна, скажите, кто он, и я всажу клинок негодяю прямо в сердце!

— Ах, нет! — застонала красотка. — Я не допущу, чтобы вы себя погубили. Этот человек негодяй, но он родственник короля, любимец королевы-матери, лучший друг дофина. Они отправят вас на эшафот, а я этого не переживу! Предоставьте меня моей участи… Я удалюсь в какой-нибудь монастырь строго устава, чьи стены надежно защитят меня от преследований подлеца. Я приму постриг… если, конечно, он не похитит меня по дороге…

Жанна заломила руки, подняла к потолку залитое слезами лицо и упала на колени:

— Pater Noster… — еле слышно шептали ее губы. — Прости мои грехи, Господи, но у меня припасен кинжал. Если негодяй посмеет покуситься на мою честь, я пронжу себе грудь клинком…

— Всевышний не допустит вашей смерти… Я ее не допущу!

— Ах, мой Ланселот, — укоризненно покачала головой дама, — для благородного сердца честь дороже жизни. Знайте же, мерзавец поклялся увезти меня в свои владения, где он полновластный сеньор… А если… если даже после насилия я не проявлю покорности… — голос дамы задрожал, — негодяй пригрозил изобличить меня перед судьями как падшую женщину…

Фоканберж застонал.

— Назовите его имя, Жанна!

— Нет, мой рыцарь, нет. Этот негодяй слишком могущественен…

— Скажите имя! — крикнул юный граф, более не владея собой.

— Граф де Лош и де Бар… — прошептала дама, бессильно роняя голову на руки. — Любимый племянник кардинала Лотарингского… любимец ее величества королевы-матери… лучший друг дофина… Вы же видите, мой Ланселот, эта безнадежная борьба… Забудьте меня…

— Нет! — молодой человек решительно поднялся. — Я мужчина и я спасу вас, любовь моя. Этот человек вероломен — я тоже буду вероломным. Он забыл о чести дворянина — ради вас я тоже о ней забуду. Он попирает закон — что ж, я не стану обращаться за помощью к правосудию. Я прикажу поступить с ним так же, как его клевреты поступали с его жертвами. Через три дня, Жанна, вы будете свободны.

— Благодарю вас, мой Ланселот, — прошептала бывшая жена маршала, поднимаясь с колен. — Благодарю. Как я буду счастлива назваться вашей супругой и служанкой. А пока… — Жанна протянула молодому человеку футляр с ожерельем и покачала головой: — Вы вручите его мне через три дня. Когда я стану свободной.

Фоканберж низко склонился перед дамой и вышел из комнаты. Утомленная красавица преклонила колени перед распятием и вознесла благодарственную молитву Всевышнему. Графа де Лош можно было считать мертвым. Оставалось отделаться от графа де Фоканберж.

* * *

Шевалье Жорж-Мишель проснулся в семь часов вечера. Вопреки уверениям авторов романов никакие кошмары и дурные предчувствия его не мучили и молодой человек был бодр, весел и доволен собой. Свидание с Жанной было назначено на девять, так что граф де Лош смог с аппетитом поужинать, тщательно одеться и, наконец, с соблюдением всех мер предосторожности пустился в путь.

Прекрасная дама по обыкновению встретила «своего маленького Ролана» у распятия, стоя на коленях, и не поднималась до тех пор, пока не закончила молитвы. Жорж-Мишель терпеливо ждал, хотя искренне не мог понять, почему Жанна не может покончить с этой утомительной обязанностью до ею же самой назначенного срока. Каждый раз молодой человек обещал себе задать этот вопрос и каждый раз, когда дама вставала с колен и увлекала его в свой альков, забывал обо всем на свете.

Этот вечер не был исключением. Начисто забыв о своем более чем четвертьчасовом ожидании и невольной досаде, юный шевалье думал лишь о том, как доказать даме любовь, и потому был весьма озадачен ее непроходящей грустью.

— Мой маленький Ролан, — вздохнула Жанна и Жорж-Мишель по обыкновению поморщился. Все-таки он был почти одного роста с дамой и до сих пор продолжал расти. — Если бы вы знали, как я счастлива подле вас, но, возможно, это наше последнее свидание.

Жорж-Мишель рывком сел. Растерянно взглянул на Жанну.

— Я должна покинуть Париж, — сообщила дама, всем своим видом давая понять, что не ее паладин тому причиной. — Королевский двор не создан для таких женщин как я.

Молодой человек молчал. В глубине души он понимал, что эта связь не будет продолжаться вечно, но ему даже в голову не приходило, что все закончится столь внезапно и обыденно. Так что со свойственным всем юнцам самомнением шевалье вообразил, будто дама решила его подразнить или же стала жертвой ревности. Нелепой, ибо, по мнению графа, ни одна из девчонок-фрейлин не была достойна подавать «его Анжелике» даже туфли.

— Уехать… но зачем? — переспросил Жорж-Мишель, нежно обнимая красавицу. — Неужели вы полагаете, я способен думать о ком-то кроме вас?

Жанна грустно улыбнулась.

— Нет, Ролан, дело не в вас. Сегодня я узнала, что в Париже появился мой враг. Человек, которого я боюсь и ненавижу.

— Вам не надо никого бояться, — искренне удивился волнению красавицы Жорж-Мишель, — и не надо никуда уезжать. Вы под моим покровительством. Да стоит какому-нибудь грубияну косо на вас взглянуть — и я вызову его на дуэль…

— Но… моя репутация… — пролепетала Жанна, со страхом представляя себе последствия поединка. — Вы не подумали, что подобная защита только скомпрометирует меня.

— Вовсе нет, — с еще большим удивлением возразил шевалье. Иногда его до глубины души потрясало, как дамы не понимают самых простых вещей. — Есть много способов вызвать человека на дуэль. Господин де Виллекье нам об этом рассказывал. Можно сказать, будто мне не понравились банты того человека или что у него дурные манеры… Да мало ли что можно придумать! Вы только назовите мне имя грубияна и я все сделаю. Вы бы видели, Жанна, как я фехтую! — не удержался от похвальбы Жорж-Мишель. — Меня все учителя хвалят.

— Этот негодяй — граф де Фоканберж, — с прохладой в голосе провозгласила Жанна.

Юноша свистнул:

— Провинциал?.. Кажется, я видел его год назад. Или два? А, впрочем, неважно… Господи, Жанна, бояться какого-то деревенского дворянчика — это же нелепо. Ну, хотите, я пожалуюсь ее величеству, что мне не нравится присутствие при дворе неотесанного чурбана? Клянусь, я уговорю ее величество сослать Фоканбержа в имение.

— И вы так спокойно говорите о человеке, который меня оскорбил? — негодующе воскликнула дама, приходя в раздражение от благодушия мальчишки. — О человеке, который покушался на мою честь?!

Граф де Лош улыбнулся. Жанна похолодела. Кажется, титулованный щенок ей не верил. Господи, неужели юный Лоррен умнее ее прежнего любовника?

— Простите его, дорогая, — снисходительно попросил Жорж-Мишель, и Жанна с ужасом поняла, что мальчишка действительно не верит ни единому ее слову. Возможно, в силу своего возраста юный шевалье и не был умнее графа де Фоканберж, зато, проведя три года при дворе, приобрел опыт, о котором его соперник не смел даже мечтать. При всей своей любви к красавице граф де Лош не мог не догадаться, что счастье досталось ему легко — пожалуй даже слишком легко — и не мог поверить, будто к бедняге Фоканбержу красотка проявила большую строгость. Юноша склонен был полагать, что все обстояло как раз наоборот, и что именно граф не ответил на пылкие чувства дамы, а уж в этом случае сердиться на него было и вовсе глупо. К тому же, может быть, провинциал просто не понял, чего хочет Жанна?

— Право, если этот бедняга выразил свои чувства не так, как вам бы того хотелось, он уже достаточно наказан… — с прежней снисходительностью продолжил уговоры молодой человек. — Потерять вашу благосклонность… Утратить надежду на счастье… Но, поверьте, в следующий раз он будет расторопнее…

— Что вы несете, шевалье?! — Жанна поднялась на постели, пронзая юношу грозным взглядом.

Жорж-Мишель прикусил язык и умоляюще сложил руки.

— Простите, моя Анжелика, я несу сам не знаю что, — покаянно произнес молодой человек. — Но я так вас люблю, что одна мысль, будто какой-то… негодяй… посмел на вас покуситься… лишает меня разума, — с запинкой уверял Жорж-Мишель.

Дама мрачно молчала. На этот раз пришел ее черед не верить ни единому слову собеседника, и Жанна могла только молиться, чтобы граф де Фоканберж не опоздал. И чтобы мальчишки не встретились друг с другом.

— Хотите, я пошлю слуг с палками и они его как следуют поколотят? — предложил Жорж-Мишель, искренне досадуя, что так глупо проговорился. — А если это доставит вам удовольствие — вы сможете даже полюбоваться на спектакль…

Жанна быстро отвернулась, желая скрыть краску на щеках. Не заметивший румянца дамы юный граф весьма превратно понял это движение.

— Ну, хорошо, я обращусь к королеве-матери и попрошу… повесить негодяя… — выдвинул новое предложение молодой человек.

При одном упоминании королевы Екатерины глаза Жанны расширились от ужаса. Красавица испуганно всплеснула руками и воскликнула:

— Нет! Только не это!

— Вот и я тоже говорю, не надо, — подтвердил юный граф, обрадованный, что «его Анжелика» оказалась добра и великодушна. — Я видел, как вешают — бр! Вы не поверите, моя дорогая, но повешение так уродует человеческое лицо! Когда я впервые такое увидел, то сразу понял, почему виселица — для простолюдинов и этих… ну тех, кто осужден на позорную казнь…

Жанна заломила руки и опустилась на подушки, лихорадочно пытаясь сообразить, как быть. Она не хотела замуж за Фоканбержа, она не хотела огласки, она только хотела избавиться от двух надоевших ей мальчишек. И прокляни ее Господь, если она этого не сделает!

— Что ж, шевалье, я вижу, вы не желаете меня защищать… — со слезами в голосе произнесла дама.

— Да нет же… я вовсе не…

— Нет-нет, не надо оправдываться, мой Ролан, я ничего от вас не требую, ничего не прошу. Пусть этот человек и дальше разгуливает по Лувру… Пусть он и дальше будет палачом мой чести! — воскликнула Жанна.

— Но я вовсе не ревную вас к прошлому, — попытался успокоить даму шевалье.

— К прошлому? К прошлому?! — почти радостно вскричала красотка. Слова мальчишки неожиданно подсказали ей, как выпутаться из ситуации и дама мягко отстранила Жоржа-Мишеля. Гордо выпрямилась. — Что вы знаете о моем прошлом, Ролан? Да, друг мой, мы, женщины, несчастнейшие существа на свете, — патетично начала Жанна, возвращаясь к монологу уже произнесенному ею перед Фоканбержем. — Вы попрекнули меня мои прошлым, мой паладин, — Жорж-Мишель открыл было рот, дабы опровергнуть скоропалительное утверждение, но Жанна прижала палец к его губам. — Вы меня попрекали, — повторила она, — однако в моем прошлом нет ничего позорного. Сейчас я расскажу вам свою историю и вы сами сможете судить, достоин ли этот человек снисхождения и прощения.

Жанна помолчала, устремив скорбный взор куда-то вдаль и смиренно сложив руки на коленях.

— Четыре года назад, — тихо заговорила дама, — когда мне было столько же лет, сколько теперь вам… — Где-то на задворках сознания шевалье возникла мысль, что если к шестнадцати годам прибавить четыре, то результат никак не будет соответствовать двадцати восьми — возрасту дамы. Однако… Мысль возникла и исчезла. — Я была юна и наивна и даже не предполагала, сколь жестока может быть жизнь. Господин де Монморанси, старший сын коннетабля, добивался моей руки и я дала согласие на брак. Мне казалось, что я люблю Франсуа, хотя теперь я понимаю, что это была не любовь, а только мечта о любви. Боже мой, Ролан, первое движение сердца так наивно, так бесцветно… Я молю Всевышнего, чтобы ваша любовь ко мне была не первой вашей любовью — может быть, тогда я смогу быть уверенной, что вы любите меня хотя бы чуть-чуть…

Шевалье Жорж-Мишель растроганно обнял Жанну. Дама мысленно улыбнулась.

— Франсуа опасался крутого нрава коннетабля и потому предложил мне вступить в тайный брак, уверяя, будто должен постепенно подготовить отца к своему выбору. Я согласилась. Мы обвенчались… и в моей жизни почти ничего не изменилось. Я редко виделась с супругом. Эти злосчастные войны, увлечение Франсуа охотой, обязанности при дворе заставляли моего мужа проводить много времени вдали от дома. Я не жаловалась. Я ждала, пока моему супругу не будет угодно объявить о нашем союзе. Увы! Страх Франсуа перед отцом был не напрасен. Коннетабль узнал о нашем браке и пришел в ярость. Он нанял этого негодяя, графа де Фоканберж… Вы называете его деревенщиной, мой паладин, но к чему этому человеку учиться манерам? Он и так умеет выполнять волю своих нанимателей.

— Что же он сделал? — робко спросил Жорж-Мишель.

— Он приехал будто бы с письмом от Франсуа и сразу же стал оказывать мне знаки внимания, преследовать влюбленными взглядами, делать признания… Я старалась дать ему понять, что подобное поведение неуместно. Поверьте, Ролан, я вовсе не пытаюсь ставить это себе в заслугу. В те времена мне было нетрудно сохранить добродетель. Хотя мой супруг и сделал меня женщиной — он был не тем человеком, чтобы пробудить во мне страсть. Только вы… только вы сделали меня счастливой… — Жанна отвернулась, словно пыталась скрыть краску на щеках. Юный граф, потрясенный сдержанным признанием и явным смущением красавицы, принялся шептать на ухо дамы какие-то глупости, называть ее птенчиком и цветочком. Наконец красавица справилась со смущением и продолжила рассказ. — Я потребовала от графа удалиться и более не тревожить мой покой. Он уехал. Но уехал не с пустыми руками. Негодяй подкупил мою горничную и она выкрала у меня платок, подаренный мужем перстень и бант с моей рубашки. Все это граф предъявил коннетаблю как доказательство моей измены. Он поклялся моему супругу, будто я отдала ему эти вещи на ложе любви… в порыве страсти… И Франсуа… поверил…

Жанна разрыдалась. Растерянный шевалье выбрался из постели в поисках нюхательной соли, в смятении разлил туалетную воду, так что в комнате повис запах ландышей, хотел кликнуть на помощь Сюзон, но дама остановила «своего паладина».

— Нет-нет, Ролан, это еще не все, — со стоном поведала дама. — Франсуа не пожелал меня видеть, не пожелал выслушать мои оправдания, не пожелал разобраться в деле. Он обратился к отцу, дабы тот защитил его честь, и совершил все, что необходимо в таком случае. По приказу коннетабля меня взяли под стражу и моя комната, где я провела столько месяцев в тщетном ожидании супруга, превратилась в тюрьму.

— Поверьте, Ролан, я пыталась объяснить Монморанси, что стала жертвой клеветы. Я не догадывалась, что он и так это знает. Только потом, когда моя бывшая камеристка вышла замуж за дворецкого коннетабля и получила в приданное пятьсот турских ливров, я все поняла…

— Вот ведь предательница! — возмутился молодой человек. — Высечь бы мерзавку!..

— Ах, мой паладин, можно ли ждать верности от простой девчонки, если дворянин мог пойти на подлость, а коннетабль ее оплатить? Бог ей судья, я не держу на нее зла. Я простила даже коннетабля, в конце концов он предстал пред высшим Судией и сейчас держит ответ за все свои деяния. Но Фоканберж…

Дама опять замолчала, а затем заговорила быстро и тихо, словно в лихорадке:

— Пользуясь кражей, коннетабль стал угрожать мне вечным заточением в монастырской тюрьме. Он уверял, будто моя измена дает ему право поступить со мной, как ему угодно, даже убить, лишь бы смыть пятно бесчестья со своего сына… И я… я испугалась… я проявила малодушие и вы вправе меня презирать… Да, мой Ролан, да… Я достойна презрения…

Жорж-Мишель часто заморгал, чувствуя, как на глазах выступают слезы. Пошарил по постели в поисках платка и в конце концов вытер нос рукавом батистовой рубашки. Всхлипнул. При других обстоятельствах — иными словами, в том случае, если бы дама не осчастливила шевалье уверениями, будто именно он сделал ее истинной женщиной, юный граф отнесся бы к этой истории с немалой долей скепсиса, безошибочно распознав в ней всю ту чепуху, что ему приходилось читать в весьма популярных при дворе романах. Однако вовремя произнесенная лесть сделала свое дело, совершенно отбив у шевалье способность рассуждать.

— Я струсила… Я предала самое себя… Я проявила малодушие, — сквозь слезы шептала Жанна. — Я подписала все бумаги, как того требовал коннетабль… Признание, что совершила супружескую измену… Признание, что наш брак с Франсуа так и не был свершен… Боже, Боже, Ролан! Убейте меня, покарайте меня за эту трусость… Я буду счастлива умереть от вашей руки!

Глаза юного шевалье широко открылись, нос сморщился и юный граф расплакался в голос:

— Такая прекрасная… такая несчастная… Нет, Жанна, вы слишком строги к себе… Женщина не должна быть героиней… Женщина должна быть счастливой… Это мужчины должны их защищать… оберегать… Вы… я… Я смогу вас защитить, Жанна… Будьте моей женой…

Красавица вздрогнула и только неимоверным усилием воли удержалась от того, чтобы не выругаться. Постаралась вспомнить, где же находится флакон с нюхательной солью, но так и не вспомнив, рассеянно плеснула себе в лицо остатки ландышевой воды.

— Нет, мой маленький паладин, я не позволю, чтобы мое несчастье коснулось и вас. Достаточно того, что загублена моя жизнь… Коннетабль показал подписанное признание сыну и тот окончательно убедился в моей вине. Надо отдать ему должное, он сжег эту ужасную бумагу — должно быть, для того, чтобы никто не узнал о его позоре. Вторую же бумагу, в которой я признавала, что наш брак не был свершен, Франсуа отправил в Рим вместе со своим прошением о разводе. Вскоре он был свободен, и через месяц после развода женился на Диане де Франс, дочери Генриха II. А я осталась в одиночестве оплакивать свою горькую судьбу. Я обратилась к Богу.

— Прошло не так много времени, и я поняла, что мое положение еще ужаснее, чем я первоначально полагала. Я поняла, что обречена на вечное безбрачие.

— Но почему?! — Жорж-Мишель в отчаянии ударил кулаком по подушке. — Монморанси ведь женился! Почему вы должны отказываться от счастья?!

— Мой паладин, подумайте сами. В глазах света я была невинна, ведь мой брак так и не был свершен. Подумайте, как бы я объяснила своему супругу… что бы он подумал… если бы…

— Но ведь я знаю правду! — с жаром воскликнул юный граф. — Вам не потребуется ничего объяснять… Вы будете счастливы!

— Благодарю вас, мой паладин, благодарю вас за доброту, но я не могу принять от вас эту жертву, — нежно произнесла Жанна. — Ваши родные наверняка будут против союза с женщиной, чей брак однажды уже был признан недействительным…

Молодой человек, еще четверть часа назад даже не помышлявший ни о каком браке, возмутился. Постарался объяснить красавице, что ради его счастья родственники пойдут на все. Дама печально улыбнулась.

— Я знаю об этом, мой паладин, но именно это и заставляет меня трепетать за вас. Неужели вы думаете, Фоканберж появился в Лувре случайно? Нет, я уверена, он что-то пронюхал про нас и теперь только и ждет случая, чтобы как можно дороже продать эту новость вашим родным.

— Я все объясню…

— Нет, Ролан, это не поможет. Поверьте, меня более не пугает монастырская келья, я знаю, что потеряна для света и счастья, а монастырь… можно ли найти лучшее убежище для женщины? Но вы, Ролан, вы… что будет с вами? Разве вы забыли права опекунов? Да чтобы оградить вас от позорящей связи, опекуны могут отправить вас в монастырь… до самого совершеннолетия… Нет, Ролан… Знать, что вы проведете в монастыре, возможно, в монастырской тюрьме пять долгих лет… Знать, что ваши прекрасные глаза потухнут от слез… Что ваш стан согнется от постоянных молитв и покаяний… Что ваша благоухающая юность увянет, так и не расцветя… Нет, мой паладин, я этого не перенесу!

— Но… они не могут так со мной поступить… Они меня любят… — пробормотал юноша, не в силах поверить в истинность слов дамы, но при этом ни на миг не усомнившись в ее искренности.

— Конечно, они вас любят. Разве можно вас не любить?! — восторженно отвечала Жанна. — Именно любовь к вам толкнет их на жестокость. Что ж, мой паладин, я приняла решение — красавица вскинула голову. — Я не позволю Фоканбержу погубить вас. Лучше я сама вонжу ему кинжал прямо в сердце, лучше я взойду на эшафот, но, умирая от руки палача, я буду счастлива, что спасла вас от ужасной участи…

— Нет, пожалуйста, только не это… — взмолился Жорж-Мишель, стараясь удержать даму, когда она попыталась встать. — Я не позволю… вы и так много страдали… Я что-нибудь придумаю… я подумаю… я решу, что можно сделать…

Жанна рухнула на подушки и разрыдалась, на этот раз совершенно искренне. Кажется, щенок так ничего и не понял. Что ж, она сделала все, что могла, и теперь нуждалась только в утешении.

— Не оставляйте меня, Ролан, мне так страшно, — жалобно попросила дама и юноша с готовностью пообещал охранять ее сон до самого утра.

Когда на рассвете шевалье Жорж-Мишель выбрался из комнаты Жанны, красавица позвала камеристку и отдала ей два распоряжения. Во-первых, заказать в церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа мессу за успех задуманного предприятия. Во-вторых, начать собирать вещи. В следующий свой приезд кодвору дама поклялась иметь дело только с нетитулованными щенками.

Глава 9 В которой граф де Лош и де Бар узнает, что значит «жить своим домом»

Полагая, что «маленький паладин Ролан» так ничего и не понял, дама была не права. Три года при дворе оказали благотворное воздействие на сообразительность юноши, и Жорж-Мишель без труда догадался, чего хочет Жанна. Проблема заключалась в том, что шевалье не знал, каким образом ее желание осуществить. Юноша не раз слышал, как благородный человек должен избавляться от врагов. Следовало собрать своих друзей, числом не менее тридцати, а лучше — сорока, пятидесяти или даже сотни, подстеречь врага в темном закоулке, а потом проткнуть его шпагами и кинжалами столько раз, сколько это необходимо, дабы тот испустил дух. К несчастью, у графа не было такого количества друзей. Друзей у молодого человека было всего трое. Однако, как бы юные принцы не любили своего родственника, Жорж-Мишель не мог представить в засаде ни десятилетнего Бурбона, ни двенадцатилетнего Валуа, ни даже тринадцатилетнего Гиза.

Рассказы фрейлин также не способны были помочь молодому человеку. Для Жоржа-Мишеля не было тайной, что красавицы умели избавляться от врагов ничуть не хуже доблестных шевалье. Но способ, которым фрейлины благодарили своих спасителей, совершенно не приличествовал дворянину.

Молодой человек вздохнул. Раньше он представлял взрослую жизнь иначе. Ему казалось, что быть взрослым — значит, быть свободным, делать все, что душе угодно, и не перед кем не отчитываться. И вот все оказалось как раз наоборот. Вместо свободы молодому человеку грозила монастырская келья, вместо развлечений — решение проблем, о которых прежде он даже не подозревал.

Что бы ни утверждала Жанна, шевалье Жорж-Мишель не мог поверить, будто родные отправят его в монастырь — в Венсенн, вполне возможно, но Венсенна юноша не боялся, все-таки это была королевская резиденция. Однако утешить возлюбленную за перенесенные страдания и наказать мерзавца за вероломство было долгом каждого порядочного человека, и юноша принялся особенно усердно тереть лоб — благодатную почву всех мыслей.

После целого часа возделывания этой почвы, завершившегося появлением на лбу графа прыщика, шевалье наконец-то вспомнил весьма занятный рассказ господина де Виллекье. Воспитатель дофина рассказывал о людях, именуемых «браво», и уверял, будто проживают они в Париже и за деньги делают то, что друзья совершают от чистого сердца. Увы, Жорж-Мишель не знал, в какой квартала Парижа необходимо отправиться в поисках подобных людей, ибо Париж был велик, а людей в нем было больше, чем придворных в Лувре. После еще одного часа метаний по комнате в памяти Жоржа-Мишеля всплыло воспоминание о случайно подслушанном разговоре фрейлин. Девицы сплетничали о неком шевалье, весьма ловко умеющем улаживать подобные дела. Имени шевалье граф не помнил, однако расспрашивать о нем фрейлин не решился, слишком хорошо зная, до чего девицы бывают несдержанны на язык. Перебрав в памяти около трех десятков имен, восстановив от начала и до конца давно забытый разговор, молодой человек, наконец, вспомнил имя ловкого шевалье. Звали его Эжен де Ландеронд, был он родом то ли из Анжу, то ли из Турени — подробностей фрейлины не знали.

Молодой человек собрался было отправиться на розыски шевалье, но вовремя остановился. Во-первых, сообразил юноша, он никогда не встречался с Ландерондом и даже не догадывался, где тот обитает. Во-вторых, расспрашивать об этом придворных было все равно, что сообщить о своих планах всему Лувру, включая короля, королеву-мать и господина де Сипьера, капитана гвардии его величества. В-третьих, лакеи при дворе знали все и всех и не привлекали к себе ничьего внимания.

Решение было правильным — послать за Ландерондом лакея.

Через два часа упорных поисков и еще четверти часа оживленных переговоров лакей ввел в покои графа де Лош шевалье Эжена. Завидев лучшего друга дофина, молодой человек, до этого мгновения даже не подозревавший, куда идет, встал столбом, нервно оглянулся в поисках спрятавшихся за портьерами головорезов и проверил, хорошо ли выходит из ножен шпага. Жорж-Мишель, до глубины души взволнованный предстоящим разговором, ничего не заметил. Эжен де Ландеронд плюхнулся в кресло, в испуге забыв попросить на это разрешение. Жорж-Мишель, не зная, с чего начать разговор, забыл разрешение дать.

Молчание затягивалось. Ландеронд, имевший слабость почитать себя соперником графа в благосклонности фрейлин, беспрестанно вертел головой, не понимая, откуда должна явиться опасность. Граф де Лош и де Бар, неожиданно вспомнивший наставления господина де Броссара, лихорадочно размышлял, должен ли он предложить шевалье вино, печенье или карты.

Наконец, будучи на пять лет старше Жоржа-Мишеля, гость сообразил, что в комнате они совершенно одни, и, следовательно, расплата за пару не к месту сказанных колкостей откладывается. Результатом последующих наблюдений стал вывод шевалье де Ландеронда о том, что необходимо взять дело в свои руки, ибо граф де Лош и де Бар мялся, краснел и бледнел словно невинная девица у брачного ложа.

— У вашего сиятельства есть ко мне дело? — почтительно осведомился молодой человек.

Жорж-Мишель обрадовался. Он никак не мог подобрать подходящее слово и теперь был счастлив, обнаружив, что разговор сдвинулся с мертвой точки.

— У меня есть… враг, — сообщил отпрыск Лорренов.

Гость еле заметно вздрогнул. Вторично огляделся по сторонам. Незаметно коснулся кинжала. Успокоился.

— Благодарю вас, ваше сиятельство, за оказанное доверие, — с еще большей почтительностью проговорил Ландеронд. — Однако… простите меня, ваше сиятельство, но я не понимаю, почему вы не подадите жалобу королю? Я не сомневаюсь, его величество отправит вашего… недоброжелателя… в Бастилию… на пару-тройку недель.

— Но я не хочу видеть этого человека… Совсем! — воскликнул юный граф.

— Конечно, — покладисто согласился молодой человек. — Это так естественно. Но, опять-таки, ваше сиятельство, я могу только посоветовать вам обратиться к его величеству. Король Карл наверняка вышлет негодяя из Франции.

— Я не хотел бы придавать делу огласку, — со смущением пояснил Жорж-Мишель. — Дело касается не только меня, но и третьих лиц… Я не хочу их компрометировать.

Гость неожиданно умолк, в упор уставившись на юного графа, и только несколько раз будто случайно коснулся рукой свисающего с пояса кошелька. Жорж-Мишель в недоумении прислушивался к звону монет, но, в конце концов, догадался, что это значит. Густо покраснел, торопливо отстегнул свой кошелек. В кошельке было четыреста ливров.

— Шевалье… — молодой человек отвел взгляд, от души мечтая провалиться сквозь землю. — Мой лакей оторвал вас от важных дел… Может быть, эта безделица поможет вам… забыть об этом досадном недоразумении?

Чуть ли не зажмурившись, юноша протянул гостю кошелек — в глубине души юный граф опасался, что кошель полетит ему в лицо — и искренне удивился, когда шевалье деловито принял деньги.

— Ну, что ж, ваше сиятельство, — совершенно другим тоном произнес Ландеронд и наклонился вперед. — В подобных делах есть верное средство и надежные люди. В Латинском квартале вы найдете трактир под названием «Жареный кабан»… Кстати, вы знаете, где это?

Жорж-Мишель отрицательно покачал головой.

— Что ж, идите по улице Сен-Жак до улицы Нуайе. Поверните налево. Не доходя двух кварталов до площади Мобер, сверните на узенькую улочку, ведущую в сторону монастыря святого Бенедикта. В первом же переулке по вашу левую руку вы найдете этот трактир. Вы узнаете его по свиной голове над входом. Обойдите трактир справа и постучите в заднюю дверь. Спросите Себастьена Мало. Он все устроит. Да, еще одно, — молодой человек непринужденно поднялся. — Не стоит ходить туда днем — вы никого не застанете. А ночью господа выходят на промысел. Так что отправляйтесь к «Жареному кабану» в сумерках.

Ландеронд церемонно поклонился его сиятельству и испросил разрешения удалиться. Только в прихожей молодой человек сообразил, что от вполне понятного волнения совершенно упустил из вида, что графу де Лош нет никакой нужды лично отправляться к «Жареному кабану» и достаточно послать за Себастьеном лакея. Хотел было возвратиться и… передумал.

Плевать! Свои деньги он получил, а если титулованного щеголя, посмевшего отбить у него красотку дю Руэ, в «Жареном кабане» прирежут — значит, так тому и быть. Он плакать не станет.

Таким образом у шевалье Жоржа-Мишеля, свято верящего во всеобщую любовь к собственной персоне, оказалось при дворе сразу три врага. А он об этом даже не подозревал.

* * *

Граф де Лош и де Бар торопливо шагал по грязному переулку, с отвращением оглядывая обшарпанные стены и не на миг не выпуская эфес шпаги, словно прикосновение к стали способно было защитить его от опасности, а более всего от окружающего уродства. Шпага шевалье была самая простая, как и его наряд, поскольку в последний миг перед выходом юноша догадался, что было бы глупо отправляться к месту сборища убийц и грабителей, вырядившись как к придворному торжеству.

И все-таки, то и дело обходя кучи мусора и с опаской поглядывая на окна, из которых в любой момент могли выплеснуть помои, шевалье опасался, что выглядит для этой клоаки слишком хорошо. В этом он, конечно, ошибался. Выцветшая суконная куртка неопределенного цвета, такие же штаны, простые черные чулки и уродливые башмаки, позаимствованные у сына дворника в принадлежащем шевалье отеле, идеально подходили к царящему вокруг запустению. Лишь одно выгодно отличало Жоржа-Мишеля от обитателей переулка — относительная чистота, ибо если башмаки и чулки шевалье были основательно заляпаны грязь, то верх облачения юноши еще сохранял свой первоначальный вид.

Поминутно рискуя поскользнуться и свалиться в лужу, юный граф растерянно спрашивал себя, действительно ли этот город называется Парижем и действительно ли в двух шагах от этой сточной канавы пролегают красивейшие улицы французской столицы, сияют огнями отели и дворцы, высятся великолепные соборы и церкви. Прежде он даже не догадывался о существовании подобных мест и теперь с гордостью думал, что ни в Бар-сюр-Орнен, ни в Лоше подобного безобразия не было, нет и не будет.

Размышления и переживания до того увлекли Жоржа-Мишеля, что юноша не заметил, как слишком близко подошел к идущему впереди человеку. Однако прохожий, уже минут пять прислушивавшийся к раздававшимся за спиной шагам, неожиданно обернулся и выхватил шпагу.

— Эй ты, оборванец! — высокомерно бросил он и Жорж-Мишель насупился — пусть его одежда и не была образцом изящества, но и рваной назвать ее было нельзя. — Я запрещаю тебе следовать за мной. И не надейся меня ограбить — я тебе уши отрублю и заставлю их съесть!

— Сударь, я дворянин ничуть не хуже вас, во всяком случае разговариваю с людьми, не пряча лицо под маску, — запальчиво возразил юноша. — И иду я, куда хочу, по своим собственным делам. Если же вам это не нравится, пришлите своих секундантов в отель на улицу Бетези. Граф де Лош и де Бар никому не отказывает в удовлетворении.

Если молодой человек полагал, что неизвестный дворянин с благодарностью примет это предложение или же наоборот извинится, то он жестоко ошибался. Издав невнятный вопль, шевалье взмахнул шпагой и как безумный ринулся на юного графа.

Жорж-Мишель едва успел отскочить, споткнулся, шлепнулся в кучу мусора, увернулся от рубящего удара клинка, вскочил, выхватил шпагу. Может быть, случайный противник юного шевалье и не был великим фехтовальщиком, зато был гораздо выше и сильнее графа, так что юноше приходилось туго. Мальчишку так и подмывало сбежать от озверевшего противника, но боязнь, что неизвестный дворянин будет напропалую хвастать бегством Лоррена, заставила его продолжить безумный поединок. Неожиданно сумасшедший охнул и повалился маской в грязь. Из его спины торчала рукоять кинжала.

Молодой человек в растерянности опустил шпагу, чувствуя усталость и дрожь во всем теле, попытался отдышаться, но сразу же насторожился, заметив приближение неизвестного. На всякий случай вскинул клинок.

— Свои, парень, не суетись, — небрежно бросил незнакомец и вытащил из спины убитого кинжал. — Выбирал бы дичь по силам, мне бы и вмешиваться не пришлось. Ты зачем его окликал? Со спины же сподручней!

— Я не окликал, — пробормотал Жорж-Мишель. — Он сам на меня бросился.

— Значит, ходить надо тише, — наставительно изрек нежданный спаситель, переворачивая труп на спину и снимая с пояса убитого кошелек. — Тебя за целый квартал было слышно. Эдак можно глухого разбудить. Все, об этом после, — махнул рукой незнакомец, пресекая возможные возражения и оправдания. — Чего стоишь столбом? Помогай.

Жорж-Мишель, все еще не пришедший в себя после ожесточенной схватки и слишком растерянный, чтобы догадываться, о чем идет речь, пошатываясь приблизился к телу.

— Значит так, кошелек мне, оружие тоже мне, — сообщил спаситель, не на мгновение не переставая обшаривать тело. — Ты, кстати, куда шел?

— В «Жареный кабан», — прошептал юный граф. Его мутило.

— И что тебе понадобилось в «Кабане»? — полюбопытствовал неизвестный, извлекая из кармана убитого платок и небрежно швыряя его собеседнику.

Молодой человек бездумно вцепился в кусок батиста. С удивлением заметил, что руки дрожат.

— По делу… Себастьена Мало спросить…

— А-а-а… Решил вступить в корпорацию. Знаешь, приятель, тебе следовало сначала со мной поговорить, а уже потом выходить на промысел. Наши законы покрепче королевских.

Рот юного графа открылся и шевалье Жорж-Мишель ошарашено уставился на человека, к которому его посылал Ландеронд.

— Ладно, чего там, — по своему истолковал растерянность молодого человека Себастьен Мало и полез в следующий карман. — Все равно этого кабана завалил я, так что закона нашего ты не порушил. Взнос внесешь — и работай себе, сколько душе угодно, пока в руки стражи не угодишь. Ничего, все там будем, — успокаивающе пробормотал браво. Разочаровано вздохнул, ничего не найдя. Снял с лица убитого маску. Жорж-Мишель охнул — широко открыв глаза, на него смотрел мертвый Фоканберж.

Юноша несколько раз глубоко вздохнул, отвернулся и почти сразу же согнулся. Его выворачивало наизнанку, выкручивало, так что голова гудела, ноги тряслись, а на глазах выступили слезы.

— Он у тебя что — первый? — поинтересовался Мало, когда мальчишка, наконец, успокоился. Жорж-Мишель только кивнул. Наставления господина де Броссара, уверявшего, будто слово серебро, а молчание — золото, сами собой всплыли в памяти. Себастьен Мало принимал его за кого-то другого, но восстанавливать истину после всего случившегося мог лишь полный идиот.

— По первому разу и не такое бывает, — согласился браво, стаскивая с убитого плащ и аккуратно расстилая его на земле. — Выпьешь — полегчает. Башмаки и чулки мне, подвязки — тебе, — уже другим, деловым тоном сообщил он. — Шевелись, парень, шевелись… Штаны тоже мне. И перчатки.

Жорж-Мишель робко стащил с трупа чулки, взял из рук спасителя шелковые подвязки. Себастьен Мало придирчиво осматривал воротник и манжеты убитого, после чего то и другое отошло в собственность юного шевалье.

— Значит так, — скомандовал Мало, — бери его за ноги, а я возьму за плечи. Черт… Разиня! — выругался браво, когда юный шевалье чуть было не скинул узелок с одеждой убитого в ближайшую лужу. — И откуда ты такой на мою голову взялся?

— Из Лотарингии, — пробормотал юный Лоррен, не привыкший к подобному обращению.

— Провинциал… Тогда понятно… — пожал плечами браво. — Тебя как зовут?

— Ален Готье, — отозвался Жорж-Мишель, слишком потрясенный происходящим, чтобы что-либо выдумывать. К счастью, имен у шевалье было столько, что хватило бы на пятерых.

— Так вот, Ален, давай мне свою долю — ты все равно не сможешь продать. За мной пятьдесят ливров.

— Но…

— Хорошо, семьдесят, — согласился Мало. — А за взнос с тебя остается тридцать ливров. Пошли. Плохо будет, если этого кабанчика обнаружат здесь.

Юный граф глубоко вздохнул и решительно ухватил Фоканбержа за голые ноги. Постарался не смотреть убитому в лицо. Все равно посмотрел. Отвернулся. Спотыкаясь, поплелся за Себастьеном Мало. Не доходя десятка шагов до стен монастыря святого Бенедикта, браво остановился и выпустил труп из рук. Довольно оглянулся, хлопнул Жоржа-Мишеля по плечу.

— А теперь и выпить можно…

И вновь шевалье Жорж-Мишель промолчал и поплелся за непрошенным благодетелем, словно овца, ведомая на убой. На душе было так мерзко, что даже плакать не было сил. Больше всего на свете молодому человеку хотелось напиться. А еще проснуться и обнаружить, что все случившееся не более, чем ночной кошмар. Юноша даже хлопнул себя по щеке, стараясь пробудиться. Напрасно, голова загудела от удара, а Себастьен Мало с удивлением спросил, что стряслось. «Комар», — буркнул шевалье, с тоской обнаружив себя перед задней дверью «Жареного кабана». Вошел вслед за браво и сразу же сощурился от света. Тоска или свет были тому причиной, но Жорж-Мишель не заметил, как Мало с кем-то перемигнулся и кивнул куда-то вбок. Молодой человек как раз проходил мимо двери, когда чьи-то руки грубо ухватили его за шиворот и втолкнули в открытый проем.

Дверь с грохотом захлопнулась. Юноша не удержался и почти скатился по шаткой лесенке. Постарался как можно быстрее подняться на ноги. Обнаружил себя в большой почти пустой комнате… Нет, не пустой. С трех сторон на него надвигались вооруженные оборванцы. У одного в руках был нож, у двух других — шпаги. «Ловушка!» — промелькнуло в голове Жоржа-Мишеля и он отчаянно рванул клинок из ножен.

— Развлекитесь, ребята! — раздался сверху голос Себастьена Мало и трое убийц прыгнули вперед. Шевалье Жорж-Мишель ринулся в бой, твердо решив пробиваться наружу. Звенели клинки, с грохотом падали табуреты и скамьи, топали ноги. Грязные улицы, нож в спине, полуголый труп Фоканбержа разом вылетели из головы юного графа, и все его внимание сосредоточилось на кончиках клинков врагов и на блеске их рыскающих глаз. Один из убийц отпрыгнул в сторону и Жорж-Мишель обернулся, боясь получить удар в бок. В тот же миг что-то тяжелое обрушилось на голову графа, молодой человек пошатнулся, выронил из рук шпагу и как подкошенный рухнул на пол. Все было кончено.

* * *

Ведро воды опрокинулось на распростертое тело, и Жорж-Мишель дернулся. Попытался сеть. Вяло удивился, что все еще жив. И чуть не оглох от радостного гвалта.

— Ну, молодец, парень, годишься — это ж надо, сколько продержался!

— И черепушка у него крепкая…

— А ты чего, болван, так шарахнул?! Это ж свой!

— Так испугался… Думал, он Косому руку отрубит…

Жорж-Мишель сидел в луже и чувствовал себя полным идиотом. Кто-то поднес к его губам кружку с вином, юноша хлебнул и сразу же закашлялся. Попытался встать. Себастьен Мало поддержал избитого «героя» и повел его к столу. Пить.

Следующие несколько часов слились в памяти шевалье в одно бесконечное марево. Кажется, он заплатил свой взнос. И, кажется, что-то пил. Нет, не «кажется», а действительно пил, и не что-то, а вино — очень крепкое, очень противное и очень вонючее… как и все в «Жареном кабане». Себастьен Мало поднимал тосты за нового браво и напропалую хвастал, какого крупного кабанчика завалил.

— Я еще и не таких кабанчиков… заваливал, — бормотал Жорж-Мишель, вообразив, будто слушает охотничью похвальбу короля Карла. — Главное… чтоб рука была тверда…

— Нет, ты послушай, Ален, — в третий раз возобновил наставления Мало. — Вот возьмем меня… или Косого… Думаешь, это наши настоящие имена? Чего ради тебе свое прозвание на весь Париж кричать? Глупо…

— завопил Косой и собравшиеся дружно подхватили припев:

— Вот пойдешь ты на колесо… — пьяно продолжал Мало, когда браво оторались. — Думаешь, до Лотарингии это не дойдет? Еще как дойдет! Наша слава — хлеще чем у Меченого. Чего батюшку с матушкой печалить?

— У меня батюшку убили… — пожаловался Жорж-Мишель. — И дядюшку тоже… и другого… Охо-хо, — молодой человек обхватил голову руками. — Двух дядюшек убили… с батюшкой вместе…

— Не реви! — стукнул кулаком по столу Мало. — Может, он тебе вовсе и не батюшка был. Это… никогда не известно. А вот матушка… Как услышит — Ален Готье на колесо пошел — так и примрет… Нехорошо. Ты лучше другое имя придумай…

— Какое? — Жорж-Мишель почувствовал живейшее волнение за матушку, чего с ним не случалось последние два года.

— А любое… Что в голову придет… Как придет — так и говори, — распорядился Себастьен.

— Жорж! — выдохнул шевалье Жорж-Мишель и икнул.

— Правильно. Меня в честь святого Себастьена прозвали, а ты у нас будешь — в честь святого Георгия. Пьем за Сен-Жоржа. До дна!

Когда в полдень Жорж-Мишель с трудом продрал глаза, потолок показался ему странно низким, а постель неимоверно жесткой. Молодому человеку потребовалось немало времени, чтобы сообразить, что потолок был не потолком, а крышкой столешницы, а постель не постелью, а полом. Справа и слева от шевалье на все голоса похрапывали и посапывали участники ночной попойки, и когда Жорж-Мишель постарался выбраться из-под стола, Себастьен Мало, Косой и прочие браво, чьих имен юноша так и не запомнил, дружно заворчали, требуя от Сен-Жоржа угомониться и не мешать людям спать.

Наконец, сжалившись над страданиями нового товарища, Себастьен Мало выполз из-под стола и сунул юноше кружку вчерашнего пойла.

— Пей, дурак, полегчает. А потом я тебе все покажу.

Может быть, граф де Лош и де Бар и постарался бы отказаться от подобной услуги, но юному Сен-Жоржу, только что явившемуся в Париж за деньгами и славой, воротить нос было не с руки. Молодой человек лишь удивился, разглядев при свете дня, что Мало был немногим старше его самого — лет восемнадцати, от силы — двадцати, а остальные парни казались и вовсе ровесниками. Юноша даже заподозрил, будто Ландеронд отправил его куда-то не туда, однако новые заботы на время вытеснили из головы шевалье сомнения.

Знакомство с парижской фауной далось Жоржу-Мишелю нелегко, и к концу дня не привыкший к пешим прогулкам молодой человек валился с ног от усталости. Скупщик краденного, оружейник, барышник, старшина гильдии воров («А чтоб к тебе не лезли, дурак», — пояснил Мало), несколько «надежных» трактирщиков с хищными глазами — Жорж-Мишель едва успевал запоминать имена, места и лица. Возможно, мечтавший о бегстве шевалье мог бы и плюнуть на подобную чепуху, однако очередное воспоминание о наставлениях господина де Броссара, неизменно утверждавшего, будто знания — это не деньги, которые можно отнять или же бездарно потратить, сделали свое дело, и Жорж-Мишель приложил все усилия, дабы как можно лучше разместить новые сведения в памяти.

— Надо бы тебя еще мэтрам представить, — озабочено ворчал Мало, — но уж это потом — на Гревской площади.

Жорж-Мишель только устало кивал, мечтая о постели. Молодой человек так и не понял, чем вызвана докучливая забота Мало, тем более, что браво, заметив, что Сен-Жорж начал спотыкаться, решительно повел юношу к себе.

— Жить пока будешь у меня. А там посмотрим, — заявил Себастьен, чуть ли не раздуваясь от гордости. Стащил со своей лежанки одеяло, немного подумал и сунул в руки товарища плащ. — Спать будешь там — поперек двери, — важно заявил он, укладываясь в постель. Отупевший от усталости и избытка впечатлений, граф де Лош покорно растянулся на полу и немедленно уснул.

Второй день на парижском дне почти ничем не отличался от первого, а третий от второго. Разница заключалась лишь в том, что во второй день Мало чуть ли не до умопомрачения заставлял Сен-Жоржа мотаться вверх и вниз по лестнице, добиваясь, чтобы эта проклятая лестница не скрипела, а в третий — с не меньшим упорством требовал, чтобы юноша ползал под скамьей. Шевалье Жорж-Мишель попытался было отказаться от подобных упражнения, но Себастьен только выразительно постучал пальцем по лбу, уверяя, будто Сен-Жорж ему еще спасибо скажет.

На четвертый день, вдоволь погоняв ученика по крышам и отчитав за неумение пользоваться кастетом, Себастьен повел мальчишку к шлюхам, самодовольно уверяя, будто подобных девочек Сен-Жорж не смог бы найти даже в Лувре. К ужасу шевалье слова Мало оказалось чистой правдой, а вообразить при дворе подобных «красоток» Жорж-Мишель не смог бы даже в бреду. Крикливые девки, половина из которых были стрижены, а некоторое даже клеймены, вызывали у графа де Лош такое отвращение, что Мало отпустил пару сальных шуток о провинциальной застенчивости Сен-Жоржа.

Когда на пятую ночь Мало куда-то запропастился и перед юным графом предстала блестящая возможность бежать, шевалье почувствовал себя настолько усталым, что мог только забраться в постель Себастьена и уснуть. К сожалению — ненадолго. Вернувшийся среди ночи Мало, за шиворот вытащил юношу из-под одеяла, с яростью затряс, отшвырнул к стене.

— Я тебе где спать велел?! Где?!

— Да пошел ты к черту, Мало! — взорвался шевалье, хватаясь за шпагу. — Я не хуже тебя! Я взнос заплатил!..

— Ученический! — рявкнул в ответ Себастьен и хлестнул Жоржа-Мишеля шпагой плашмя. Юноша охнул, выронил шпагу, упал на колени, прижимая руку к груди, всхлипнул. Мало сел на постель. Почесал подбородок. — Ладно, заткнись. Это для твоей же пользы. Ты сто ливров заплатил? Заплатил. Значит, ты мой ученик. Соберешь пятьсот — станешь мастером. Если, конечно, я за тебя поручусь.

Жорж-Мишель перестал всхлипывать, ошарашено глядя на браво. Попробовал пошевелить пальцами — получилось.

— Думаешь, у нас как в провинции — шпагой махать умеешь, так и ладно? Нет, парень, я твой наставник, а ты мой ученик — так что если я сказал спать у двери, будешь спать у двери.

— Но тебя же не было, Себастьен!.. — попытался оправдаться молодой человек и шмыгнул носом.

— Дурак! — рассердился браво. — Ты хоть слышал, как я по лестнице шел? Не слышал. А как я дверь открывал? Да тебя тепленьким можно было брать! По горлу чик — и нету. Деревня…

— Подожди-подожди, Себастьен, — растерянно забормотал шевалье, неожиданно почувствовав себя совершенно беспомощным. — Как это — по горлу? Я же свой… Я же твой ученик…

— А так. Обыкновенно. Мэтрам я тебя пока не представил. Кто я такой, чтобы сам к ним лезть? Я, между прочим, свой взнос в пятьсот ливров только две недели назад уплатил. Ты у меня вообще — первый, — признался Мало.

Юный граф обхватил голову руками. Это к кому же его послал Ландеронд?

— Да, ладно, не переживай. Спи пока поперек двери — так к тебе точно никто не сунется. И заказы ищи. Ты на взнос быстро заработаешь — ты парень ловкий. Я тут поспрашивал. Знаешь, кого мы завалили?

Жорж-Мишель на всякий случай замотал головой.

— Графа! Настоящего! Представляешь, как повезло? Это тебе не горожанина прирезать. Из-за этой птицы стража весь Париж перевернула. Вот так то. Ладно, Сен-Жорж, иди спать. Завтра у тебя такой день…

То, что шестой день среди парижских браво будет необычным, молодой человек понял наутро, когда Мало недовольно покачал головой и заявил, будто у его ученика провинциальный вид. Потребовал от юноши как можно более лихо напялить шляпу. Критически осмотрел. Нахмурился. Решительно расстегнул на куртке ученика все пуговицы кроме последней. Почесал затылок и распахнул на Сен-Жорже еще и рубашку.

Жорж-Мишель, ощутивший себя куклой в руках обезумевшего камердинера, послушно позволил проделать над собой все эти операции. По требованию Мало прошелся по комнате, повернулся. Себастьен распахнул окно и крикнул вниз, чтобы ободрали хвост петуху. В тот же миг с улицы послышался шум, топот ног, женская ругань, но через несколько минут взбежавший по лестнице Косой вручил Мало несколько перьев.

Украсив свою шляпу целым пучком и пожертвовав одно перо на шляпу Сен-Жоржа, Себастьен, наконец, удовлетворенно кивнул и велел ученику следовать за собой.

— Ты рядом со мной не иди, — наставительно внушал Мало, спускаясь по лестнице. — Ты на пол шага отставай. А когда я тебя представлять буду — поклонись и помалкивай. Говорить будешь, когда тебя спросят.

Шестеро оборванцев при оружии почтительно сдернули шляпы, когда Мало и Сен-Жорж показались на пороге дома. Себастьен только небрежно кивнул.

— Послушай, Себастьен, — Жорж-Мишель дернул «наставника» за рукав. — А они что — тоже твои ученики?

— Скажешь тоже… Им до ученика, как тебе до неба. Так, прихлебатели. Станешь мастером, тоже таких заведешь.

— Себастьен, а мы куда? — не унимался шевалье, заметив, что они покинули Латинский квартал и вышли на широкую и нарядную улицу Сен-Жак. Оборванная свита Мало упорно двигалась следом за ними.

— На Гревскую площадь, конечно, — пожал плечами Себастьен. — Сегодня сам Кровавый Клеман на колесо пойдет.

Молодого человека передернуло.

— Себастьен, я не хочу. Что я по-твоему, никогда колесования не видел?

— Что значит «не хочу»? — упер руки в боки браво. — Когда ты пойдешь на колесо, тебе ведь захочется, чтобы все друзья собрались на твой праздник?

— Но я вовсе не хочу на колесо, — заявил Жорж-Мишель.

— А куда ты хочешь? На виселицу? Так это для всякой швали вроде воров. Или, может, тебе охота на галерную скамью? Ты вот что, Сен-Жорж, помалкивай о такой блажи. Для честного браво умереть на галерной скамье еще позорней, чем на виселице.

Жорж-Мишель опустил голову и поклялся молчать.

Весь Париж высыпал на улицы, спеша полюбоваться на казнь. Граф де Лош, не имевший опыта нахождения в толпе, так часто останавливался, чтобы поглазеть на потных спешащих горожан, что в очередной раз заслужил от Мало выговор за провинциальность. Зато когда сам Себастьен шел прямо на толпу, лихо надвинув шляпу на глаза, отопырев в стороны локти и так придерживая шпагу, чтобы она била по ногам как можно больше людей, добропорядочные буржуа шарахались, бледнели и крестились, боясь вызвать неудовольствие убийц.

Гревская площадь встретила новоприбывших говором десятков тысяч людей и Жорж-Мишель на мгновением отпрянул. Себастьен Мало упорно продвигался вперед, нечувствительный к шуму и возмущенным крикам отдельных недогадливых парижан. Оказавшись чуть ли не у самого подножия эшафота, юный граф с удивлением заметил, что толпа здесь поредела, а главными зрителями являются люди чем-то очень похожие на Мало.

Оборванцы Себастьена присоединились к другим таким же оборванцам, образовавшим живую стену между браво и добропорядочными буржуа. Мало с кем-то здоровался, хлопал кого-то по плечу, получал ответные хлопки по спине, шутил, хохотал, хвастал, вспоминал каких-то общих знакомых. Как догадался шевалье эти браво были вовсе не теми «мэтрами», о которых с таким почтением говорил Себастьен. А потом Жорж-Мишель увидел тех. Кажется, их было человек десять и стояли они в стороне от прочих, не суетились, разговаривали вполголоса, привычно положив руки на эфесы длиннющих шпаг. Время от времени кто-то из приятелей Мало сняв шляпу подходил к мэтрам и тогда те снисходили до пары небрежно произнесенных слов, до покровительственного похлопывания по плечу. Все это что-то напоминало Жоржу-Мишелю, однако он не мог понять что. Наконец, Себастьен Мало покончил со светскими обязанностями и как-то весь подобрался.

— Пошли, — нервно облизывая губы произнес он. — Я тебя мэтрам представлю.

Молодые люди вышли из круга приятелей Мало и неспешно направились к мэтрам. Не доходя до последних десяти шагов, Себастьен торопливо сдернул с головы шляпу (Жорж-Мишель счел благоразумным последовать его примеру) и прошептал:

— Называй их «ваша милость» или, еще лучше, «монсеньоры».

Со шляпами в руках, так что петушиные перья мели пыль, юноши приблизились к мэтрам. Почтительно остановились. Подождали.

— А, это ты, Себастьен, — один из браво, высокий мужчина лет тридцати пяти-сорока с грязными обломанными ногтями и гнилыми зубами, соизволил обратить внимание на прибывших. — Чего тебе?

Мало низко поклонился.

— К вашим услугам, монсеньор. Позвольте представить вам…

Громкий шум заглушил слова Себастьена и человек с гнилыми зубами отвернулся.

— О, Клемана везут, — заметил один из мэтров, когда толпа заволновалась и подалась вперед. Цокот лошадиных копыт, скрип колес повозки палача, топот стражи Шатле, позвякивание кирас слились с радостными воплями добропорядочных парижан, так что усевшиеся было на башню Сен-Жан и на крышу ратуши птицы испуганно взмыли вверх и закружили над площадью.

Повозка остановилась перед лестницей эшафота и Жорж-Мишель вздрогнул. Впервые юноша увидел осужденного так близко, впервые разглядел капли пота у него на лбу, заметил неподвижный тоскливый взгляд… Молодому человеку хотелось оказаться подальше от Гревской площади, вернуться домой, в Лувр… Даже смертельно надоевшая латынь показалась шевалье увлекательной словно роман.

— Да, Клеман человек чести, — с видом ценителя заметил гнилозубый, когда осужденный довольно твердо взошел на эшафот. — Уж он задаст Кабошу работу.

Браво остановился рядом с огромным колесом, и тут произошла непонятная заминка.

— Чего они тянут? — недовольно проворчал еще один мэтр. — Мы все здесь, весь Париж здесь — пора начинать.

— Говорят, будет король со всем двором, — пояснил гнилозубый, судя по всему знавший все. — Хотя… Опаздывать на такое представление — это не делает чести королю.

— Да, куда мы катимся? — пожал плечами четвертый. — Раньше короли дожидались браво, а теперь браво вынужден дожидаться короля.

Мэтры замолчали, недовольно хмурясь. Молодые люди терпеливо ждали, не смея надевать на головы шляпы. Наконец, толпа вновь заволновалась, послышались крики приветствия, королевская стража принялась грубо раздвигать добрых парижан и на площади в сиянии и блеске драгоценностей, а также золотого и серебряного шитья верхом на прекрасных конях появился весь двор.

Жорж-Мишель вздохнул, как зачарованный глядя на великолепную процессию. Никогда раньше ему не приходилось наблюдать за королевским поездом со стороны, из толпы бродяг, и теперь юноша чуть ли не до боли чувствовал свою принадлежность к этому миру роскоши и блеска, знатности и красоты. Грязные улицы, вонючие подворотни, убогие каморки браво и скупщиков краденного вызывали отвращение, доходящее до тошноты. «Ничего», — думал молодой человек, — «я все равно удеру! Завтра же и удеру. Не поймают…»

Черные и красные мантии заполнили эшафот. Секретарь парижского суда уставился в приговор и что-то забубнил. Гнилозубый вспомнил о стоящем рядом Мало.

— Ты еще здесь, Себастьен? Чего тебе?

— Монсеньор, позвольте представить моего ученика Сен-Жоржа, — почти подобострастно произнес Мало.

Мэтры как один повернули головы.

— Кланяйся, идиот, — прошипел Мало. Жорж-Мишель поклонился.

— Он заплатил взнос, Себастьен? — поинтересовался браво, возмущавшийся опозданием короля.

— Заплатил, честь по чести.

— И как он? — лениво спросил другой.

— Шпагой владеет — загляденье, только ходить не умеет…

— Ничего, — сплюнул гнилозубый, — жить захочет, научится. Что ж, Себастьен, ты его подобрал, тебе с ним и возиться. Он твой.

— Говорят, ты отличился, Себастьен? — поинтересовался браво, пожелавший, чтобы казнь началась скорей.

— Мы вместе с Сен-Жоржем были, — похвастал Мало.

— Вот как? — «монсеньор» усмехнулся. — Тебе повезло, парень, — казалось, гнилозубый только сейчас заметил юношу, — ты начинаешь карьеру в тот день, когда от нас уходит Кровавый Клеман. Он был истинным браво. Надеюсь, когда придет твой час предстать перед этими зажравшимися свиньями, — браво небрежно ткнул грязным пальцем через плечо, — ты покажешь себя не хуже Клемана. Иди, Себастьен, я доволен.

Молодые люди поклонились и отошли прочь. Себастьен с облегчением перевел дух и радостно ткнул Жоржа-Мишеля кулаком в бок.

— Разрешили! Ух, я и натерпелся. Знаешь, было бы обидно потерять своего первого ученика.

— Почему потерять? — насторожился Жорж-Мишель.

— А как же? — пожал плечами Себастьен. — Не приглянулся бы ты им — пришлось бы мне тебя резать. Такое бывало. Это Париж!

— И ты бы меня… прирезал?! — охнул Жорж-Мишель, чувствуя, как по спине стекает струйка пота.

— Да пойми ты, дурак, — принялся оправдываться Себастьен, — это же сам Ле Нуази. С ним не поспоришь… Он десятерых таких как мы сделает… Ну, ты чего? — Мало хлопнул юношу по плечу. — Все же обошлось. Ты еще таким браво станешь! Может, тебя сам кардинал Лотарингский на службу возьмет… или Шатильон. Хотя… — Себастьен пожал плечами. — У них свои люди есть. Дворяне. А мы что? Мы для них и не люди вовсе. А, с другой стороны, мы свободней. Хотим — берем заказ, хотим — не берем, хотим — к шлюхам идем, хотим — в кабак. Здорово, правда?

Жорж-Мишель, основательно сбитый с толку подобным взглядом на вещи, смотрел то на потертый наряд Мало, то на разряженных придворных. Заметил довольного Ландеронда.

— А как же Ландеронд? — пробормотал он и чуть не свалился в пыль, получив тяжелую оплеуху.

— Сказано тебе, не называть имен, — прошипел Себастьен Мало. — Для нас он Леон, понятно?! Леон! Твое счастье, что Ле Нуази не слышал…

Юный граф, потрясенный тем, что какой-то бродяга посмел его ударить, застыл на месте, чуть ли не открыв рот. Его губы дрожали, на глазах навернулись слезы.

— Кто жалеет палку — портит ученика, — важно произнес Себастьен, явно повторяя чьи-то слова. — Так что в следующий раз — смотри! Еще не так вздую.

Жорж-Мишель шмыгнул носом и с тоской уставился на эшафот. Подручные палача ловко раздели Клемана и теперь старательно привязывали его к огромному колесу. Священник молился, высоко поднимая распятие, так, чтобы оно было видно лежащему осужденному. Преступник вторил словам молитвы. Голос его был хриплым, однако не дрожал.

— Мне бы так, — завистливо проговорил Мало и покровительственно положил руку на плечо ученика. — Правду говорят, Клеман — человек чести.

Юноша молчал. Если бы не толпящиеся вокруг браво… Если бы не Себастьен… он непременно кликнул бы стражу… он бы им показал… А так его прирежут раньше, чем стража придет на помощь… И Себастьен… все-таки он спас ему жизнь.

— Да брось ты, Сен-Жорж, — Себастьен явно не мог долго молчать. — Вообще то мэтру плевать на Леона. У него свои посредники есть. А Леон — он кто? Он так… для такой мелочи как мы. Хотя, говорят, последнее время пошел в гору… Точно, смотри, рядом с Шатильонами крутится.

Молодой человек вяло отвернулся от эшафота и застыл. Нет, вовсе не вид шевалье де Ландеронда, и правда старающегося держаться как можно ближе к кардиналу де Шатильону, поразил юного графа. Среди придворных Жорж-Мишель заметил своих людей — Ликура и Ланглере, веселых, нарядных и совершенно не обеспокоенных его исчезновением. Молодому человеку даже стало жарко от собственной глупости. Переодеваться, тащиться к «Жареному кабану», чуть не погибнуть от рук Фоканбержа, застрять в «учениках» недоучки браво, спать на полу, получать взбучки от какого-то бродяги и все почему?! Потому что ему вздумалось забыть о существовании собственных людей!

Жоржа-Мишеля обуял гнев. Он мучится, он страдает, а изменники наслаждаются жизнью и ухаживают за дамами! Ой… не только за дамами…

— Себастьен, ты только взгляни, посмотри, что он делает! — юный шевалье дернул «наставника» за рукав, совершенно упустив из вида, что Себастьен Мало не имеет чести знать шевалье де Ликура. — Он же… он же за мальчишкой…

— Ну и что? — снисходительно вопросил Мало и пожал плечами. — У вельмож это бывает. Называется «любовью по-итальянски». Смерть Христова, Сен-Жорж, нельзя же быть таким провинциальным.

— Но они оба мужчины!.. — возмутился Жорж-Мишель, заметив, как шевалье де Ликур что-то шепчет на ухо пажа, а тот кокетливо поправляет не по моде длинные черные локоны.

— Подумаешь. Ты только пристально на них не смотри — а то еще понравишься вельможе, — пошутил Себастьен.

— Я?!

— Ну не я же, — расхохотался Мало.

Граф де Лош чуть не задохнулся от возмущения, набрал в грудь побольше воздуха и… промолчал. «Что ж, — думал Жорж-Мишель, — он им понравится, он им очень понравится! Когда они отправятся в Бар-сюр-Орнен или в Лош… третьим и четвертым помощником коменданта… Нет! Лейтенантами городской стражи… вылавливать ночных гуляк и выпивох… А еще лучше, в какой-нибудь дальний гарнизон…» Шевалье перебрал в памяти все дальние крепости французского королевства, вспомнил все самые незначительные должности в армии (о военной службе Жоржу-Мишелю в свое время немало рассказывал господин де Броссар). Как следует насладившись воображаемым печальным существованием нерадивых офицеров и пообещав себе оставить обоих в этом положении до конца их дней, юный граф начал успокаиваться, а успокоившись, вернул себе способность думать.

«За солдат несет ответственность офицер, за офицеров — командующий», — нередко повторял покойный господин де Броссар. Для Ликура и Ланглере граф де Лош и де Бар должен был быть офицером самого высокого ранга, догадался Жорж-Мишель. А раз так… значит, наказывать их не за что, и он сам во всем виноват.

Молодой человек представил себе, какие сплетни пойдут при дворе, если он ни за что, ни про что отправит своих дворян домой, а на их место вызовет не знающих Париж и двор провинциалов. Вообразил смешки, которые будут сопровождать новичков, недовольные мины дам. Нет, он не мог позволить себе подобной глупости. Он граф де Лош и де Бар и… Жорж-Мишель даже выпрямился от неожиданной мысли. Он не просто взрослый шевалье, не просто граф, он — сеньор, обладающий правами высшей юрисдикции, и потому должен вести себя соответственно.

Уже другими глазами юноша посмотрел на Мало, на Ликура и Ланглере, на придворных, браво и стражу. Он не будет никого отсылать. Он не будет ни от кого удирать. Все-таки он вельможа, а не вздорный мальчишка и не проказливый школяр. Он закончит здесь все дела и вернется в тот мир, которому принадлежит, — в Лувр… Хотя, почему именно в Лувр? У него есть собственный дом — отель на улице Бетези, может быть, и не слишкомбольшой, но свой.

— Молодец, Сен-Жорж, даже не побледнел ни разу, — Себастьен Мало одобрительно хлопнул графа де Лош по плечу, и юноша с удивлением понял, что погруженный в собственные мысли пропустил все самое неприятное из творящегося на эшафоте. Правосудие свершилось. — А Клеман то, Клеман каков! — с восторгом сообщил Себастьен. — Я же говорил, настоящий мужчина…

Под радостные крики парижан его величество Карл IX покинул Гревскую площадь и возбужденная толпа начала расходиться.

— Пошли в «Жареный кабан», — предложил Себастьен, — выпьем за упокой души Клемана.

Впрочем, не успел слуга разлить пойло, по непонятной причине именуемое вином, как в заднюю комнату «Кабана» пробрался оборванный мальчишка и что-то шепнул Себастьену на ухо.

— Представляешь, меня мэтры к себе зовут, — шепотом похвастал Мало и торопливо вылез из-за стола. — Ладно, вы тут пейте, а я пошел. Ты за главного, — важно бросил молодой человек, уже выходя из комнаты.

Шестеро оборванцев выжидающе уставились в лицо Сен-Жоржа, не решаясь есть и пить без его дозволения. Юноша со всей возможной строгостью оглядел свиту Мало и поднял кружку.

— За настоящих мужчин, — провозгласил Жорж-Мишель.

Мальчишки радостно завопили, дружно опрокинули кружки, сворой голодных псов накинулись на еду. Юный граф отпил вино и с отвращением выплеснул остатки на пол.

— Косой, пой! — важно приказал он.

— привычно затянул Косой.

Хмельные от крови и вина щенки подхватили лихую песню. Жорж-Мишель молча смотрел на беснующихся мальчишек, усердно поглощал сыр и пережаренное мясо и думал, что все-таки внесет взнос мастера. Кто знает, может, ему это пригодится?

Упившиеся юнцы засопели под столом, и шевалье вышел из «Жареного кабана», поднялся на чердак Себастьена. Вечер еще не начался, но уставший от непривычных раздумий Жорж-Мишель чувствовал настоятельную потребность ко сну. Посмотрел на постель Себастьена, на дверь и понял, что «наставник» был прав — с его способностью слышать чужие шаги лучше всего провести эту ночь на полу, поперек двери. В последний раз, утешил себя шевалье, завтра он уйдет.

Когда незадолго до рассвета веселый и пьяный Мало торкнулся в дверь своей каморки, ему ответил настороженный окрик «Кто?».

— Свои, открывай! — радостно завопил браво и ввалился внутрь, как только Жорж-Мишель посторонился. — Меня мэтры хвалили, — с ходу сообщил молодой человек, пошатнулся, ухватился за ученика и чуть не рухнул на убогое ложе. — Тебя тоже, — великодушно добавил Себастьен. — Сам Ле Нуази сказал, что у меня есть нюх… и что мне можно поручать серьезные дела…

— Себастьен, я…

— Заткнись! — отмахнулся от ученика Мало. — Они меня за свой стол посадили, представляешь?! Только меня и еще Жанно Кастета…

— Себастьен…

— А Ле Нуази обещал со мной пофехтовать!.. — вещал в пьяном восторге Себастьен. — Кастет от зависти чуть не окочурился! — молодой браво сиял, словно стал обладателем мешка с золотом. — Ладно, Сен-Жорж, ты меня совсем заговорил… Стаскивай башмаки…

Граф де Лош и де Бар уставился на Мало, затем на его грязный башмак, еще раз на Мало, силясь понять, действительно ли какой-то бродяга требует от него выполнения обязанностей лакея, или ему это чудится. Себастьен в нетерпении топнул и изо всех сил вытянул ногу в сторону ученика.

— Давай… тяни… — потребовал он.

— Но, Себастьен, я работу нашел! — выпалил Жорж-Мишель.

На лице молодого браво медленно проступило выражение удивления, которое затем сменилось чувством удовлетворения и самодовольства.

— Вот видишь, — Себастьен пьяно погрозил юному шевалье пальцем. — А ты на Гревскую площадь идти не хотел. Это же такое дело… Людей посмотреть, себя показать… Думаешь, чего двор туда ездит? Нет, Кровавый Клеман — это, конечно, да, но ведь и мы не хуже…

— Только мне придется уехать, Себастьен. Утром, — прервал излияния «наставника» Жорж-Мишель. Браво вздохнул. Не смотря на бродившие в голове винные пары, а, может быть, именно благодаря им, молодому человеку не хотелось расставаться со своим первым учеником. Но… дело есть дело.

— Ладно, поезжай, — разрешил Мало и в подтверждение своих слов даже стукнул кулаком в стену. — А куда ты поедешь?.. — полюбопытствовал он.

Жорж-Мишель насупился, но в конце концов не выдержал и взглянул на «наставника» с удивлением.

— Правильно, не говори, — Себастьен затряс головой и даже уши заткнул. — Дела клиентов — это свято. Тебе помощь нужна?

Юноша взглянул на Себастьена с еще большим недоумением и покачал головой.

— Дело то плевое, — постарался он успокоить непрошенного помощника.

Мало разволновался.

— Ты там поосторожней, Сен-Жорж. Плевые дела как раз и бывают самыми опасными… мне говорили… И с клиентом ухо держи востро… а глаза — на затылке… А то Ле Нуази сегодня такое рассказывал…

— Я справлюсь, — пообещал Жорж-Мишель.

— Ле Нуази про тебя тоже так говорил, — подтвердил Мало. — Глядишь, года через три-четыре ты мастером станешь…

— Я раньше стану, — с юношеской задиристостью пообещал шевалье.

— Эх, Сен-Жорж, все в тебе хорошо, только одно неладно — слишком много хвастаешь, — укорил ученика браво, повалился на кровать и, начисто позабыв о башмаках, уснул.

Граф де Лош и де Бар лежал на полу, тщетно силясь уснуть. Хвастун, значит… А еще, значит, башмаки с него снимать… Не дождется! За такое — прирезать и то мало. За такое надо на виселицу отправлять.

Падение… Рубящий удар Фоканбержа… Нож в спине… Себастьен спас ему жизнь, за это он оставит ему жизнь. Жизнь за жизнь — это правильно.

Жорж-Мишель сам не заметил как уснул.

Глава 10 В которой шевалье Жорж-Мишель отправляется в Венсенский замок

Слуги отеля Бетези радостно сновали по дому, спеша услужить вернувшемуся господину. За последние несколько дней бедняги не раз примеряли на свои шеи петли, ибо королева-мать, разгневанная тем, что разини не досмотрели за лучшим другом ее сына, пригрозила отправить всех на Монфокон, если с графом де Лош что-нибудь случится. В том, что мадам Екатерина выполнит свою угрозу, слуги убедились на второй день исчезновения его сиятельства, когда сын дворника признался, что одолжил господину свой наряд. Глупый щенок был безжалостно выпорот и отправлен в Шатле — дожидаться того часа, когда появится граф или же будет найдено его тело. В первом случае ее величество пообещала выпустить болвана, сочтя, что порка и тюремное заключение будут достаточным наказанием для глупца, во втором — пригрозила отправить стервеца на виселицу вместе с остальными слугами. Поэтому увидев вернувшегося графа, его лакеи сначала протерли глаза, затем упали на колени, благодаря Всевышнего за заботу и попечение о его сиятельстве, а потом срочно отправили в Лувр гонца, дабы сообщить о нашедшейся пропаже и молить о вызволении из Шатле бедного мальчика.

Господа де Ликур и Ланглере имели меньше оснований для восторгов. Прежде всего они вовсе не волновались из-за исчезновения сеньора, искренне полагая, что у его сиятельства любовная интрижка с какой-то не слишком строгой горожанкой. А тревога и суета двора, вызванная недельным отсутствием графа де Лош, заставляла двух офицеров лишь недоуменно пожимать плечами. Поэтому когда взволнованные слуги вытащили офицеров из теплых постелей и передали приказание сеньора немедленно явиться в отель на улице Бетези, молодые люди мысленно выругались и пожелали его сиятельству провалиться в Преисподнюю. В крайнем случае, обратно в объятия мещанки.

Общение с графом быстро согнало с лиц офицеров выражение неудовольствия и досады, и молодые люди с весьма неприятным чувством вспомнили, что у его сиятельства отвратительный характер. Граф де Лош и де Бар не кричал и не топал ногами, как это с ним нередко случалось в Бар-сюр-Орнен, но легче от этого молодым людям не становилось. Прежде всего его сиятельство сообщил, что коль скоро служба у него кажется благородным господам слишком обременительной, он может отправить благородных господ обратно в Бар-сюр-Орнен.

Ликур и Ланглере побледнели. Даже в провинциальной глуши еще не догадываясь о наслаждениях двора, молодые люди мечтали о Париже. Теперь же, когда они узнали, как хорошо быть парижанами и придворными, возвращение домой приводило их в отчаяние, а господин Ланглере и вовсе впал в состояние ужаса. Последнее время он так невнятно произносил свою фамилию, что Ланглере превратилось в д'Англере, и никто из придворных — даже его сиятельство — не сказал ни слова против. И вот теперь все его усилия могли пойти прахом. Неимоверным усилием воли оправившись от потрясения, офицеры принялись уверять юного сеньора, будто весьма довольны своей службой, более того — гордятся ей и ни за что не хотели бы променять ее на другую. «Еще бы, при полном то отсутствии обязанностей», — подумал шевалье Жорж-Мишель, вновь закипая.

— Зато я недоволен вашей службой, господа, — перебил он офицеров и те испуганно примолкли. — Вы, как я заметил, весьма весело проводите время, ухаживаете за дамами… и не только за дамами, — грозно добавил граф, останавливаясь напротив Ликура. — И при этом забываете о своем сеньоре. Может быть, господа, вам неизвестны обязанности офицеров?!

Господа залепетали, что лишь почтительность и боязнь помешать развлечениям его сиятельства удерживала их от нескромности. И что если бы его сиятельство накануне отбытия дал им соответствующие указания…

— Довольно, господа, — отмел оправдания провинившихся граф де Лош, чувствуя в словах дворян некую правду. — Вы не проявили себя хорошими офицерами, и единственная причина, по которой вы еще здесь, а не на дороге в Бар-сюр-Орнен, в том, что у меня нет времени и желания разъяснять провинциалам нравы и обычаи двора. Однако с этого дня вашей беззаботной жизни приходит конец. Следующей провинности я не потерплю.

Не сговариваясь, Ликур и Ланглере принялись уверять его сиятельство в готовности выполнить любое его приказание. Шевалье Жорж-Мишель величественно кивнул.

— Отныне, господа, вы будете жить здесь, в отеле Бетези — я не намерен разыскивать вас по всему Парижу.

Дворяне поклонились в знак повиновения.

— И вы будете сопровождать меня, куда бы я ни пошел, а утром станете приходить к моему пробуждению — скажем, часам к восьми — дабы получить от меня все необходимые распоряжения.

— Но, ваше сиятельство, — попытался было возразить Ланглере, ужаснувшийся необходимости дожидаться пробуждения сеньора в передней, — мы состоим на службе его величества. Мы можем понадобиться королю.

— Вот как, лейтенант? — голос графа де Лош стал ледяным. — Вы не знаете, что ваши патенты простая формальность? Что ж, если вам так хочется перейти на службу к его величеству, я могу попросить кузена удовлетворить вашу просьбу. И отправить вас куда-нибудь в действующую армию…

Ланглере застыл на месте, чувствуя, что сказал что-то не то. Шевалье де Ликур принялся уверять сеньора, будто никакой король не заставит его оставить службу у графа де Лош. Наконец, и Ланглере принялся бормотать нечто подобное. А когда офицеры уверили графа в своей безграничной преданности, оба мысленно повторили старую клятву не спорить с сеньором, не препятствовать его развлечениям и вообще никогда ему не противоречить. Потому что всему на свете рано или поздно приходит конец. И хорошему быстрее, чем плохому.

* * *

Появление графа де Лош в Лувре вызвало самые оживленные пересуды, тем более, что придворные заметили, как у входа в замок Жоржа де Лош встретил лейтенант королевской стражи господин де Нанси.

— Рад вас видеть, кузен! — воскликнул офицер, приветствуя дальнего родственника. — Ее величество как раз отправила меня к вам.

— А откуда ее величество узнала о моем возвращении? — удивился шевалье Жорж-Мишель.

— Как, откуда? — с преувеличенным удивлением переспросил молодой офицер. — Неужели вы так мало цените своих людей? Стоило вам вернуться, как ваши слуги немедленно передали радостное известие мадам Екатерине.

Жорж-Мишель встал. Прежде он не задумывался, откуда взялись слуги в подаренном ему отеле, но теперь задал себе этот вопрос. Вздохнул. Рассчитать всех слуг было бы невежливо и неблагоразумно. И потом, что ему скрывать от мадам Екатерины?

— Вы, хоть, знаете, Жорж, что вас искали? — продолжил расспросы Нанси.

— А зачем?

— Смерть Христова, кузен, да вас не было неделю!.. — воскликнул лейтенант. — Я понимаю, любовные приключения отнимают много времени, но вы подумали, что здесь творилось в ваше отсутствие?

— Без меня здесь должно было быть очень тихо, — рассеяно заметил шевалье.

— Как же! — усмехнулся лейтенант. — Ваше исчезновение чуть было не спровоцировало еще одну гражданскую войну.

— Вы шутите? При чем здесь я?

— Притом, что вы Лоррен и друг дофина. И при том, что в наше время любая мелочь способна вызвать взрыв. Даже такая, как вы.

Жорж-Мишель недоверчиво уставился на родственника. В очередной раз за последнюю неделю ему показалось, будто со слухом что-то не в порядке.

— Когда вы исчезли, ее величество приказала перетряхнуть вверх дном весь Париж, а кардинал Лотарингский — осмотреть Сену. Оттуда выловили немало интересного. А еще был найден Фоканберж… Кстати, вы знакомы с Фоканбержем?

— Конечно, — с притворным равнодушием ответил граф. — Провинциал. Кажется, он был при дворе в прошлом году. А что, он опять приехал?

— Приехал, — кивнул Нанси. — Но лучше бы не приезжал. Ограбили его и убили. Пока шли поиски, ваши кузены еще крепились, но когда нашли тело Фоканбержа, принцы вообразили, будто вас тоже прирезали.

— Вот еще — я же не провинциал! — возмутился Жорж-Мишель.

— А не все ли равно грабителям, кого грабить? Представляете, что тут началось? Дофин плакал, Гиз шмыгал носом, а принц Беарнский и вовсе ревел в три ручья. А потом они принялись обсуждать, кого наказать за вашу погибель. И, конечно, не сошлись во мнениях…

— Как, опять? — поразился граф де Лош.

— Они уже помирились и теперь вместе рыдают. Зато ваш дядюшка чуть было не сошел с ума.

— В каком смысле? — насторожился Жорж-Мишель.

— В прямом. Он обвинил Шатильонов в том, что они хотят извести всех Лорренов. Сперва его брата герцога де Гиза, потом племянника — то есть, вас…

— Подождите-подождите, Гаспар, — его сиятельство почувствовал, что голова идет кругом. — При чем тут Шатильоны?

— Так вы и этого не знаете, — вздохнул лейтенант. — Да, кузен, выбрали же вы время для развлечений.

— Какое такое время? — потерял терпение шевалье.

— А такое, что накануне вашего исчезновения был пойман Польтро де Мере, убийца Гиза — его скоро четвертуют на Гревской площади, но дело не в этом. Дело в том, что он принадлежал к людям адмирала де Колиньи. Правда, Шатильон отрицает, что поручал ему убийство вашего дяди. Он говорит, будто мерзавец был послан к герцогу только как лазутчик, а убийство совершил по собственному почину…

— И что — это действительно так? — взволновано спросил юный граф.

— Откуда мне знать? — пожал плечами Нанси. — Всякое бывает. Хотя, сами понимаете, убийца никогда не признается в своем преступлении, а смерть вашего дяди была Колиньи выгодна. С другой стороны, в таких случаях от исполнителей отрекаются, а Шатильон сам признал, что Мере его человек. С третьей стороны, он уже нашел мерзавцу замену…

— Я знаю — Ландеронд, — выпалил Жорж-Мишель.

Лейтенант бросил на графа быстрый взгляд, явно не ожидая подобной осведомленности.

— Теперь понимаете, к чему чуть было не привело ваше отсутствие? Мадам Екатерина и так еле убедила кардинала отложить обвинения против Колиньи на три года, а тут вы исчезли. Ее величество уже боялась, как бы не возобновилась война.

— Ой-ой-ой, — протянул Жорж-Мишель, прижимая ладони к щекам. — Мадам Екатерина очень сердилась?

— Ну, коль скоро вы уже опоясались шпагой, шевалье, будем считать, что вам повезло, — насмешливо сообщил Нанси.

— То есть? — вскинул голову граф.

— Если бы его величество не вручил вам шпагу, полагаю, ее величество приказала бы вас высечь.

Жорж-Мишель гневно сверкнул глазами.

— Что-то вы излишне разговорились, лейтенант, — жестко произнес он. — Вам приказали меня встретить? Так вот, вы меня встретили. А теперь отправляйтесь по своим делам. Я не намерен терпеть ваши шутки.

На лице офицера появилось изумление, словно он хотел поинтересоваться, с какой радости родственник ведет себя так, будто с цепи сорвался. Нанси не имел счастья знать, что это и есть подлинный граф де Лош и де Бар, и что только благотворное влияние покойного господина де Броссара спасало обитателей Лувра от вздорного нрава его сиятельства. А сейчас, под влиянием усталости, досады и понятных угрызений совести тонкий слой лоска, наведенный на шевалье наставником, сползал, словно кожа со змеи.

Нанси вздохнул.

— Меня послали не встретить вас, граф, а доставить к ее величеству. Дабы вы объяснили ей свое поведение.

— Я вам что — пакет?! — вспыхнул до корней волос Жорж-Мишель. — И каким это образом вы собираетесь меня куда-то «доставлять»? Где находятся покои ее величества, я знаю и без вас. Так что не беспокойтесь — не заблужусь.

Лейтенант несколько раз выразительно стукнул согнутым пальцем по лбу и вздохнул вторично.

— Если бы я не считал, кузен, что ваше маленькое приключение закончилось разочарованием, я бы показал, каким образом лейтенант королевской стражи может доставить вас к мадам Екатерине. А пока я ограничусь тем, что пойду вместе с вами. Придется вам потерпеть — по крайней мере до покоев ее величества.

Шевалье Жорж вскинул голову и пошел вперед, не глядя по сторонам. Лейтенант де Нанси двинулся следом, а Ликур и Ланглере шагали за ними, старательно отставая на пять шагов. В прихожей мадам Екатерины Нанси обогнал графа, что-то шепнул слуге и тот торопливо открыл дверь. Жорж-Мишель шагнул в кабинет королевы-матери. И остановился.

Ее величество грустно смотрела на молодого человека и юноша почувствовал, как краснеет до корней волос. Попытался отвести взгляд от укоризненного взора королевы. Виновато опустил голову. Вздохнул.

— Мне казалось, граф, я и мой сын были для вас снисходительными государями и добрыми родственниками, и теперь мне грустно видеть, что вы так мало это цените, — тихо промолвила Екатерина.

Жорж-Мишель поднял голову.

— Нет, ваше величество, я ценю это, ценю, — пролепетал молодой человек.

— Тогда как же вы могли исчезнуть из Лувра, никого не предупредив? — по-прежнему тихо спросила королева-мать. — Вы не простой дворянин, граф. Вы наш родственник, вы друг дофина и у вас есть перед нами определенные обязательства. Я уж не говорю, что ваше исчезновение чуть было не вызвало раздоры среди наших подданных. Я даже не говорю, как расстроился король. Но вы заставили страдать и волноваться ваших друзей… Ах, племянник, я не ждала от вас подобного бессердечия.

Жорж-Мишель несколько раз сморгнул, изо всех сил стараясь сдержать слезы, но они все равно заструились по щекам. Мадам Екатерина смягчилась.

— Ну-ну, племянник, я верю, что в вашем проступке видно не столько бессердечие, сколько легкомыслие и недомыслие. Однако вам нужно как следует поразмыслить о своем поведении. А чтобы ничто не мешало вашим размышлениям, я на время удалю вас от двора. Ненадолго, — успокоила молодого человека Екатерина, — всего на неделю. Полагаю, неделя в Венсенне благотворно скажется на вашем поведении.

— Нанси, подойдите сюда, — возвысила голос королева. Пока лейтенант королевской стражи входил в кабинет, Екатерина Медичи набросала несколько строк. — Возьмите его сиятельство под стражу, лейтенант, вот приказ, — распорядилась королева-мать. — Да, и отведите графа к его величеству. Его сиятельство должен просить прощение у короля.

Лейтенант по артикулу положил левую руку на эфес, а правую на плечо шевалье.

— Именем короля, граф, вашу шпагу, — четко и официально произнес молодой человек. Жорж-Мишель со вздохом отстегнул клинок прямо вместе с ножнами и протянул шпагу Нанси. Повернулся к мадам Екатерине.

— А можно… я отдам распоряжения своим людям? — робко попросил он.

— Конечно, племянник, отдайте, — разрешила королева. — Но сначала извинитесь перед его величеством.

Его величество Карл IX играл с борзой, и игра эта заключалась в том, что тринадцатилетний монарх то подманивал бедняжку куском сырого мяса, то бил хлыстом. Заслышав шаги кузена, юный король поднял голову и отбросил хлыст. Взглянул на родственника исподлобья. Топнул ногой.

— Что вы мне скажете, граф?! — раздражено вопросил Карл. — Вы исчезаете на неделю… Пропускаете две охоты и одну казнь…

Жорж-Мишель густо покраснел, вспомнив, в чьем обществе провел эту неделю.

— А потом являетесь, когда я вас не звал… Что вам надо?! Вы мне мешаете!

Его сиятельство вторично почувствовал, как глаза наполняются слезами. Подобным тоном с ним не разговаривал даже покойный дядюшка Франсуа. Жорж-Мишель проглотил слезы — все-таки к кузену его отправила королева-мать.

— Сир, я пришел просить… о прощении, — запинаясь, произнес граф де Лош. Слова извинения с трудом слетали с уст Жоржа-Мишеля, и графа утешало лишь то, что извиняться ему приходится перед королем, то есть перед помазанником Божьим. — Я больше не буду, — совсем не по придворному добавил он.

— Ну, хорошо, — король небрежно кивнул. — Мы прощаем вас, граф… А почему вы без шпаги? — неожиданно вспыхнул Карл. — Я подарил вам шпагу… Где она?!

Жорж-Мишель опустил голову еще ниже.

— У барона де Нанси, — почти прошептал он.

— А зачем ему ваша шпага?! — возмутился коронованный мальчишка. — Нанси, Нанси, идите сюда! — позвал Карл. — Отдайте кузену его шпагу — это мой подарок.

— Сир, — лейтенант де Нанси почтительно склонил голову. — Ее величество королева-мать приказала взять графа де Лош под стражу.

— А почему она не спросила меня? — насупился юный король и с досадой оттолкнул ластившуюся к нему борзую. — Я немедленно пойду к матушке. И, кстати, куда она приказала отправить графа — в Бастилию или в Шатле?

— В Венсенн, сир, — коротко ответил лейтенант.

— Ну, это ничего, — протянул король. — Это даже здорово, — уже направившийся было к двери Карл остановился и вернулся на прежнее место. — Матушка права — в Венсенне замечательная охота. Я люблю Венсенн, — казалось, его величество забыл, что кузен отправляется в Венсенн не охотиться, а в тюрьму. — Поезжайте, кузен. Нанси, проводите графа в крепость.

Лейтенант невозмутимо поклонился и шевалье Жорж-Мишель постарался придать своему лицу выражение такой же невозмутимости. Однако стоило молодым людям покинуть покои короля, как Нанси с досадой хлестнул перчаткой по раскрытой ладони.

— Вот невезение! Ну, вы, понятно, провинились, а мне-то за что такое наказание?! Тащиться в Венсенн, да еще в вашем обществе — нечего сказать, хорошее начало дня… Как будто нет корнета!

Граф де Лош и де Бар задумался, не стоит ли ему обидеться на родственника, но вместо этого только махнул рукой.

— А чем вам не нравится мое общество? — спросил он.

— Тем, что вы сегодня злой. Смерть Христова, Жорж! Только не говорите мне, что ваша милашка сказала вам «нет» — я все равно не поверю. Нет, право, что у вас стряслось? Постель была жесткая, красотка неумелая, вернулся муж?

— Мне стало скучно, — буркнул шевалье, справедливо рассудив, что подобное объяснение выглядит лучше правды. — И вообще… мое место не там, а здесь.

Лейтенант хмыкнул.

— Что вы о себе вообразили, кузен? Ваше место там, где решит король и мадам Екатерина — они наши повелители. А вы простой граф, каких много.

— Я по матери Валуа и я друг дофина, — вяло возразил Жорж-Мишель.

— И что? — пожал плечами офицер. — Его высочество и мадам Екатерина оказали вам честь, но это их личное дело. Вы же не станете от этого принцем крови и герцогом. А я обязан сопровождать в тюрьму только герцогов и маркизов. Ну, еще генералов. А вас должен сопровождать корнет.

— Вам король приказал, — так же вяло отозвался шевалье. — Сами же говорите — он наш повелитель.

— Ладно, пойдемте, — вздохнул Нанси. — Вы будете единственным графом, которого сопроводят в тюрьму сразу три лейтенанта.

И тут шевалье Жорж-Мишель вспомнил: он должен дать распоряжения Ликуру и Ланглере. Повинуясь жесту сеньора, дворяне приблизились.

— Господа, по воле ее величества я отправляюсь на неделю в Венсенский замок, — надменно сообщил юный граф. Молодые люди слегка побледнели. — И у меня есть для вас поручение. Вы должны найти шевалье де Ландеронда и доставить его в мой отель.

— А… если он не захочет идти? — с некоторой растерянностью поинтересовался Ликур. Нанси фыркнул.

— Тогда вы доставите его… как пакет! — выпалил молодой человек. Граф де Лош начал приходить в себя. Рассказ Нанси, упреки королевы-матери наконец то сложились в уме юноши в единый узор, и он понял, что должен непременно выяснить, зачем Ландеронд отправил его к Себастьену Мало. Неужели дядюшка был прав и Шатильон хотел избавиться еще от одного Лоррена? Или Ландеронд действовал по собственному почину, рассчитывая угодить будущему нанимателю? Или причина была в чем-то ином? В любом случае, отдав распоряжение своим людям, шевалье Жорж-Мишель приободрился, и даже громкий голос кузена, потребовавшего шесть солдат в конвой, не мог испортить его поднявшегося настроения.

— Жорж, Жорж, подожди, я сейчас! — истошный вопль маленького Бурбона заставил вздрогнуть солдат и шарахнуться лошадей, но десятилетний принц мчался к старшему другу, не замечая никого и ничего вокруг. Почтенный воспитатель Генриха только всплеснул руками, когда наследник Наваррского престола прыгнул на шею молодому человеку, едва не сбив родственника с ног, и как обезьянка обхватил его руками и ногами. Жорж-Мишель умилился.

— Мы так ждали, так плакали, а Анри говорил — в смысле, Гиз говорил — что это все мой опекун… Только это неправда!.. Ведь наши мамы — сестры!.. А вчера казнили одного грабителя… И его величество ездил смотреть на казнь… и Анри тоже — в смысле, Валуа… — горячо тараторил маленький Бурбон. — А нас с Гизом опять высекли, потому что он со мной подрался… Пошли, Жорж, без тебя было так скучно…

— Ваше высочество, — с помощью воспитателя принца Нанси осторожно отодрал Беарнца от графа де Лош и постарался обратить внимание наследника Наваррского престола на себя. — По приказу ее величества его сиятельство взят под арест и сейчас я должен отправить графа в Венсеннскую крепость.

Лицо мальчика, и без того слегка удлиненное, сделалось еще длинней.

— Под арест? Но, господин де Нанси, Жорж ни в чем не виноват, правда… Ведь это мы с Анри подрались, а Жорж… — его даже рядом не было!

Лейтенант растеряно взглянул на воспитателя принца, словно прося у того поддержки.

— Ваше высочество, мадам Екатерина очень любит вас и его светлость герцога де Гиза, — осторожно заметил мэтр Бове, стараясь увести мальчика со двора. Тщетно. Упрямец вцепился в руку двоюродного брата и явно не собирался никуда уходить. — И потому она сочла необходимым наказать графа за то, что он расстроил вас и своей опрометчивостью вызвал между вами раздоры.

— Но мы уже помирились, правда-правда! — принялся уверять юный Бурбон.

— Да, ладно тебе, Анри, — решил утешить кузена граф де Лош. — Это же не навечно. Меня всего неделю не будет.

— Я ее величество попрошу… — мальчик сорвался было с места, но Жорж-Мишель перехватил кузена.

— Нет, Анри, мадам Екатерина права, — внушительно произнес он. — Я должен был предупредить своих дворян или хотя бы слуг. Так что не горюй — через неделю встретимся.

— Мы к тебе приедем… вместе с Анжу… Я тебе слово…

— Не надо! — Жорж-Мишель торопливо зажал мальчику рот. — Дворянин не должен давать слово, не подумав, сможет ли его выполнить, — с самым строгим видом повторил шевалье наставления господина де Броссара. — Ну, подумай, Анри, что, если ее величество не разрешит тебе меня навестить? Получится, будто ты нарушил слово. А ведь ты не простой дворянин — ты принц. Уж если мы, принцы, не будем придерживаться законов чести, что тогда ждать от простых людей?

Воспитатель Генриха де Бурбона одобрительно кивнул, а Генрих вытер кулаком глаза и ткнулся носом в куртку двоюродного брата. Граф де Лош осторожно отстранил от себя мальчишку, повернулся к Нанси.

— Господин лейтенант, я готов.

Купаясь во взглядах окружающих — одобрительных у одних, удивленных у других — Жорж-Мишель поднялся в седло с такой легкостью и таким довольным видом, будто отправлялся на прогулку. С каждым мгновением, с каждым словом и жестом граф де Лош нравился себе все больше и больше.

Маленький Бурбон принялся махать вслед кузену. Жорж-Мишель обернулся:

— И передай от меня привет Генрихам! — крикнул шевалье и проехал в ворота Лувра.

Глава 11 Как трудно найти в Париже человека, особенно если его там нет

Весть о том, что по приказу графа де Лош господа де Ликур и д'Англере разыскивают шевалье де Ландеронда, облетела королевскую резиденцию в мгновение ока, и обитатели королевского дворца с удовольствием принялись гадать, что заставило кузена и друга дофина ополчиться на дворянина из Анжу.

Как это часто бывает, среди придворных получили хождение три версии случившегося. Как утверждали некоторые близкие к Лорренам лица, шевалье де Ландеронд пытался покуситься на жизнь графа де Лош, что и заставило молодого человека покинуть Париж. Как утверждали те же лица, мадам Екатерина была настолько обеспокоена безопасностью племянника, что даже спрятала его на время в Венсенн. Иначе чем еще можно было объяснить тот факт, что в крепость графа сопровождал лейтенант де Нанси, а не простой корнет?

Другой версией — особенно распространенной среди фрейлин — стала история о том, как Ландеронд отбил у Жоржа-Мишеля красотку. На честь быть причиной раздора между графом и шевалье претендовало сразу пять фрейлин, и все пятеро искренне недоумевали, какое наваждение на них нашло, что они хотя бы на миг могли предпочесть очаровательному Жоржу противного Эжена. Правда, после некоторых раздумий красотки смогли найти себе оправдание. Уж если граф де Лош оставил их на целую неделю, погрузив в тоску и печаль, не удивительно, что они нуждались в утешении. Однако оправдания фрейлин ничуть не уменьшали негодования красоток по отношению к шевалье, посмевшему столь коварно воспользоваться отсутствием соперника. Девицы из кожи вон лезли, стараясь помочь Ланглере и Ликуру в их тяжких трудах. Все-таки людей графа де Лош фрейлины любили почти так же сильно как и самого графа. Ланглере славился галантностью и шутками, а шевалье де Ликур умением подбирать для дам ленточки, кружева и перья, изысканные ткани и украшения, а также во всех подробностях рассказывать о вкусах и пристрастиях того или иного юного шевалье.

Лишь в одном дамы досадовали на дворян Жоржа-Мишеля — в их упорном нежелании объяснять, почему граф мог покинуть их на целых семь дней. К счастью на помощь любопытным была явлена третья версия случившегося, чем-то схожая со второй. Как уверяли королевские лакеи, граф де Лош целую неделю наслаждался тихой любовью с какой-то хорошенькой горожанкой. К несчастью, рассказывали лакеи, в разгар идиллии в Париже объявился простофиля-муж и вместо того, чтобы как все благородные люди послать сопернику вызов, не нашел ничего лучшего, как подать на графа де Лош жалобу в парижский суд.

Последняя версия казалась придворным тем более убедительной, что ее — по крайней мере, частично — поддерживал лейтенант де Нанси. К тому же в парижском суде ежемесячно скапливалось не менее десятка жалоб на придворных, хотя ни одна из них не имела отношения к Жоржу-Мишелю. Господа лишь расходились во мнении, что именно в этом маленьком приключении могло поссорить графа де Лош и простого шевалье. Одни уверяли, будто в печали вернувшись из города, его сиятельство обнаружил в спальне одной из своих красоток нахального анжуйца, другие — что шевалье успел наставить Жоржу-Мишелю рога еще в Париже.

Как утверждали последние, однажды Ландеронд отправился развлекаться в город и, как водится среди придворных, развлекался тем, что подставлял ногу почтенным горожанам, срывал с них плащи, а с их жен чепчики. Само по себе подобное развлечение не казалось обитателям Лувра чем-то предосудительным, плохо было то, что шевалье посмел покуситься на милашку графа де Лош, публично сорвав с нее пару поцелуев. Как и всякий благородный дворянин, Жорж-Мишель не мог более дарить своей благосклонностью недостойную, однако и спускать Ландеронду оскорбление также не собирался. Тем более что глупый муж подал в суд жалобу не на шевалье де Ландеронда, что было бы естественно, а на его сиятельство графа де Лош.

В общем, негодование придворных на поведение шевалье из Анжу было столь велико, что даже если бы граф де Лош не вознамерился разыскивать предполагаемого обидчика по всему Парижу, у бедолаги не было бы шанса остаться при дворе. К счастью для себя, Эжен вовремя узнал о розысках его сиятельства и поспешил скрыться. Шевалье не знал, что и думать о загадочных приключениях графа в Париже, и боялся даже предполагать, что сталось с Себастьеном Мало. Скорее всего, размышлял шевалье, бедняга гниет в какой-либо канаве, а составлять ему компанию Эжен не хотел. Шевалье видел лишь один выход из трудной ситуации, но когда попытался обратиться за помощью к адмиралу де Колиньи, ответ Шатильона был таков, что Эжен в ужасе вообразил, будто совершил последнюю ошибку в своей жизни.

Благородный Гаспар пережил немало отвратительных мгновений благодаря самодеятельности Польтро де Мере, и теперь не имел ни малейшего желания втягиваться в новые распри с семейством Лорренов из-за очередного услужливого идиота. К тому же Колиньи не мог взять в толк, почему расправу над лотарингцами Ландеронд начал с безобидного мальчишки, приходящегося к тому же родным племянником Жанне д'Альбре. Как следует побушевав и с трудом успокоившись, адмирал все же счел, что подобная преданность заслуживает награды, и потому решил сохранить незадачливому прихлебателю жизнь.

— Но смотрите, шевалье, — грозно добавил Шатильон, отправляя господина де Ландеронда к нидерландским единоверцам, — если вы еще раз посмеете проявить подобную инициативу, если вы посмеете тронуть хотя бы волос на голове графа де Лош, я лично отправлю вас на эшафот. И поверьте, в этом случае участь Польтро де Мере покажется вам завидной.

Эжен молча поклонился, мысленно посылая проклятия и на дом Лорренов, и на дом Шатильонов. Молодой человек искренне не понимал, почему должен становиться разменной монетой в распрях двух могущественных семейств, и тем более платить жизнью за безалаберность его сиятельства. О том, что он сам мечтал отделаться от докучливого мальчишки, Эжен по обыкновению забыл. Он лишь чувствовал, что его неприязнь к графу де Лош делается все сильнее. Однако неприязнь неприязнью, а безопасность безопасностью. Ландеронд постарался как можно скорее и незаметнее покинуть столицу Франции, предоставив людям графа тщетно разыскивать его по всему Парижу.

На счастье Эжена Ликур и Ланглере не имели опыта в подобных делах и потому не могли даже представить, чтобы какой-либо дворянин мог добровольно покинуть Париж. Напрасно благородные господа раз за разом прочесывали злачные места французской столицы. Напрасно платили лакеям, конюхам и трактирщикам. Шевалье де Ландеронд как сквозь землю провалился.

Нельзя сказать, будто офицеры вовсе ничего не добились. Немалыми усилиями им удалось установить имена чуть ли не всех подружек шевалье де Ландеронда, обнаружить любимые шевалье трактиры и залы для игры в мяч, познакомиться с его портным, перчаточником и сапожником, составить список всех, с кем Эжен обыкновенно играл в карты и кости, и даже узнать, какие блюда шевалье предпочитал на завтрак, обед и ужин. К сожалению, эти сведения не помогали обнаружить самого Ландеронда, и господа де Ликур и Ланглере все чаще с беспокойством размышляли о том, какой прием окажет им сеньор после выхода из тюрьмы, и все реже находили поводы для веселья.

В общем, пока один шевалье усердно прятался, а два других шевалье с не меньшим усердием его искали, жизнь обитателей Лувра была полна смысла. Благородные дамы и господа, офицеры, солдаты, лакеи и даже придворные дворники и прачки с интересом ожидали окончания охоты на шевалье Эжена и заключали пари, прикажет ли граф де Лош убить мерзавца на дуэли или без затей перерезать ему горло.

Лишь один человек в Лувре ухитрился пропустить мимо ушей разговоры о Лорренах, Шатильонах, Польтро де Мере и Ландеронде. Смотритель королевского огорода был слишком занят своими непосредственными обязанностями, львиную долю которых составляла забота о защите огорода от воров. Мэтр Юшет не знал, какому святому молиться, прося избавить грядки от жадных рук и ртов. Больше всех мэтра приводили в отчаяние королевские пажи. Какие только ловушки не устанавливал мэтр Юшет против нахальных мальчишек. С каким старанием обходил свои владения, прислушиваясь к малейшему шороху. Сколько раз жаловался на проказников надзирателю за пажами. Все было напрасно. Щенки упорно лезли в королевский огород, а, удирая от смотрителя, ухитрялись потоптать больше, чем съесть.

Конечно, иногда мэтру Юшету удавалось поймать того или иного малолетнего разбойника, и тогда мальчишек безжалостно секли. Прислушиваясь к несущимся из-за двери воплям, видя, как пажи выходят из покоев надзирателя с красными от слез глазами и опухшими носами, достойный мэтр с облегчением вздыхал и думал, что щенки двадцать раз поразмыслят, прежде чем напроказить вновь. Увы! Стоило мальчишкам оправиться от порки, как они вновь лезли на огород, изводили мэтра Юшета злобными песенками, натягивали на его пути бечевки, дырявили лейки, а также выливали на него из окон содержимое ночных горшков.

Временами несчастный мэтр клялся подать в отставку и отправиться возделывать собственный огород в окрестностях Тура. Временами мечтал лично оторвать пажам уши и как следует отходить их хворостиной или даже башмаком, наплевав на благородное происхождение стервецов и на все последствия подобного самоуправства. А бывало в голову мэтра приходили и вовсе крамольные мысли, и тогда он думал, что мальчишек стоило лучше кормить и тогда они перестали бы опустошать королевский огород подобно саранче.

Когда на четвертый день пребывания графа де Лош в Венсенне мэтр Юшет заметил среди грядок еще одного малолетнего преступника, терпение огородника лопнуло, он стащил с ноги башмак и постарался как можно тише подкрасться к вору. Каково же было потрясение отчаявшегося мэтра, когда вместо наглого пажа он обнаружил сидевшего на земле принца Беарнского, с самым деловым видом копавшегося в грядках с репой. «Ну вот, и принцев перестали кормить», — меланхолично вздохнул мэтр Юшет. Его рука сама собой опустилась. Несколько мгновений в недоумении глядя то на башмак, то на озабоченного Бурбона, огородник предпочел вернуть башмак на законное место, после чего подошел к маленькому принцу.

— Пойдемте, ваше высочество, — с искреннем сочувствием проговорил огородник и протянул мальчику руку. — Я вас покормлю. Репа еще не выросла.

Генрих поднялся. Нельзя сказать, чтобы принц был голоден. В огород малыша тянул не пустой желудок, а радостные воспоминания о босоногих развлечениях в Наварре, но отказываться от лакомства маленький принц не собирался. Постоянные проказы, игры в мяч с Генрихом де Гизом и пажами — Генрих де Валуа как правило предпочитал роль зрителя — неизменно поддерживали прекрасный аппетит Генриха де Бурбона. К сожалению, насладиться обещанным угощением принц не успел. Господин Ланглере, весьма утомленный затянувшимися поисками и зашедший в огород подкрепить свои силы, немало обрадовался, обнаружив прямо перед собой угодившего в лапы мэтра Юшета мальчишку. Не имея привычки приглядываться к проказникам и не подумав, до какой степени способен перемазаться малолетний принц, офицер поманил непоседу.

— Эй, малый, хочешь заработать? — небрежно поинтересовался шевалье.

Глаза Беарнца загорелись. Сроду не имея денег, малыш с готовностью кивнул. Мэтр Юшет ошарашено покачал головой. Довоевались их величества, допрыгались. Принцам должного содержания не выплачивают!

— Снесешь записку шевалье де Ликуру. Знаешь такого? — рассеянно произнес офицер, что-то торопливо карябая на клочке бумаги. — Одна нога здесь — другая там. Живо!

Принц Беарнский на лету поймал завернутую в бумажку монету и рванул с места. Вдогонку раздался довольный смешок.

— Да, ладно тебе, приятель, — пожал плечами Ланглере, несколько превратно истолковав смятение огородника. — Еще успеешь высечь стервеца.

Выскочив из огорода и слегка переведя дух, маленький принц решил все же полюбоваться на добытое богатство. Осторожно развернул записку, придирчиво осмотрел блестящую монету, попробовал ее на зуб и как взрослый шевалье подкинул в ладони. Бросил взгляд на записку.

«Я нашел еще одну подружку Ландеронда», — с трудом разобрал корявые буквы Генрих. «Постараюсь сегодня ее проверить. А. д'Анг.» Беарнец довольно кивнул. Мало того, что заработал, так еще и другу поможет. Ради этого стоило поспешить.

Получив записку товарища и разглядев, кто именно ее доставил, шевалье де Ликур забормотал бессвязные извинения. Генрих де Бурбон махнул рукой.

— Это же для Жоржа, — пояснил малыш, с любопытством глядя, как офицер пытается украдкой прочесть записку. — Я для Жоржа все сделаю. Он мой друг и кузен. А еще шевалье д'Англере дал мне пять ливров, — со всей непосредственностью возраста похвастал принц.

Все чувства шевалье де Ликура, сраженного бестактностью Ланглере, оказались травмированы одновременно.

— Но… но, ваше высочество, — почти не соображая, что говорит, пролепетал лейтенант. — Зачем вам деньги?!

— А как же… — оживился Беарнец. — Купить деревянную лошадку, конфеты и печенье… А еще ленточки для фрейлин. Как вы думаете, господин де Ликур, пяти ливров на это хватит?

— Не беспокойтесь, ваше высочество, я сам все для вас подберу, — произнес шевалье, все еще не в силах прийти в себя.

— Правда?! — чумазое лицо принца просветлело. — Выпойдете со мной в лавки? Вот здорово!

Ликур испуганно прикусил язык. Вообще-то он хотел сказать, что купит все необходимое вместо принца, однако расстраивать его высочество уверениями, будто тот неправильно его понял, шевалье не посмел. Господин де Ликур почесал затылок, пытаясь сообразить, каким образом вывести наследника Наваррского престола из королевской резиденции. Говорить о прогулке с королевой-матерью мог только самоубийца. Обращаться за содействием к капитану королевской стражи господину де Сипьеру способен был разве что круглый дурак. А беседовать с воспитателем принца было столь же бессмысленно, как разговаривать с каменной стеной.

К счастью, после некоторых раздумий Ликур припомнил еще одного шевалье, способного оказать содействие в столь сложном деле. Лейтенант королевской стражи барон де Нанси обладал достаточной властью и, вместе с тем, был не настолько стар, чтобы бояться совершить безумство. Однако когда Ликур постарался изложить барону свое дело, молодой человек отступил на шаг, пораженный необычной просьбой.

— Вы что, шевалье, сошли с ума?! — воскликнул барон, с некоторой опаской глядя на офицера графа де Лош.

— Но, господин де Нанси, пожалуйста, — взмолился принц Беарнский, приподнимаясь на цыпочки и стараясь заглянуть лейтенанту в глаза. — Я уже все уроки сделал. И я сегодня совсем не шалил. Честное слово!

Барон де Нанси посмотрел на принца, на шевалье, опять на принца и понял, что безумие заразно. Ему следовало немедленно оправиться с рапортом к капитану де Сипьеру, но вместо этого лейтенант только кивнул.

— Ну, хорошо, ваше высочество, идите… только ненадолго… И еще, — совсем тихо добавил Нанси, чтобы его не слышал принц Беарнский, — если с головы его высочества упадет хотя бы волос, вы, шевалье…

— Я понял, — с унылой покорностью кивнул де Ликур. — Я пойду на эшафот.

— Вот именно, — подтвердил Нанси, мысленно добавляя, что его самого в этом случае ждет как минимум четвертование. — И… умойте, что ли, его высочество… Хотя нет, не надо. Так безопаснее.

Лейтенанту пришло в голову, что в нынешнем чумазом виде принц Беарнский скорее напоминает нищего, чем принца крови, но оно и к лучшему. Зная склонности Ликура, торговцы наверняка решат, будто его милость подобрал приглянувшегося ему уличного щенка и теперь выполняет его нехитрые желания в ожидание того мига, когда роли поменяются.

Нанси тряхнул головой. Ни за что больше он не сунется в подобную авантюру, обещал себе лейтенант. Но коль скоро его угораздило вляпаться в эту — стоило подстраховаться.

— Ваше высочество, — голос лейтенанта был полон почтения. — Прошу вас сохраните эту прогулку в тайне.

Маленький Бурбон в очередной раз кивнул, и Нанси повел принца Беарнского и шевалье де Ликура к неприметной калитке. Хотя шевалье поклялся собственной головой, что все будет в порядке, а наследник Наваррского престола и вовсе не догадывался, что с ним может что-то случиться, час, пока принц и дворянин графа де Лош отсутствовали в Лувре, показался Нанси бесконечным.

Сначала лейтенант просто стоял у калитки, лишь изредка постукивая пальцем по каменной стене. Затем принялся расхаживать взад и вперед — три шага в одну сторону, три шага в другую. Наконец, начал грызть ногти, чего с ним отродясь не случалось. А потом привалился к крепостной стене и сжал пальцами виски. Раз десять Нанси собирался отправиться к капитану де Сипьеру и признаться в своем проступке, но в результате оставался на месте, боясь, что без него юный принц не сможет вернуться в Лувр. Когда без малого через час пропащие объявились, взволнованный лейтенант мог только низко склониться перед его высочеством и отмахнуться от расспросов Ликура, слегка встревоженного необычной бледностью Нанси.

Принц Беарнский, искренне не догадывающийся о пережитых лейтенантом муках, возбужденно рассказывал барону об уличном шуме, прохожих, Сене и о выстроенных на речных мостах лавках, восторженно говорил об уличных мальчишках, которые ныряли с мостов прямо в реку, и уверял, будто тоже хочет такому научиться, удивлялся, что еда, оказывается, стоит очень дорого, а ленточки и игрушки — еще дороже, но у него все равно осталось три ливра. Вывалив на лейтенанта все впечатления, малыш с благодарностью забрал из рук Ликура деревянную лошадку, еще раз пообещал лейтенанту молчать о прогулке как рыба в пироге, подхватил в правую руку доверху наполненную печеньем и конфетами корзину и помчался радовать фрейлин.

— Если вы решите устроить прогулку еще для какого-нибудь принца — на меня не рассчитывайте, Ликур, — произнес Нанси. — И вообще, займитесь лучше своими непосредственными обязанностями. А то ваш сеньор будет недоволен.

Ликур вздохнул. Нанси был прав. Граф де Лош никогда не отличался сколько-нибудь приятным характером, а после тягот тюремного заключения должен был стать и вовсе невыносимым. Офицер любезно поблагодарил барона за оказанное содействие и отправился искать человека, которого никогда прежде не видел, но которого уже от души ненавидел — шевалье де Ландеронда.

Глава 12 О прятках, жмурках и других развлечениях простых дворян, принцев и королей

Опасаясь, что от тягот тюремного заключения характер графа де Лош окончательно испортится, шевалье де Ликур был не прав. Все-таки ее величество не желала подвергать племянника лишениям. Она только хотела, чтобы Жорж-Мишель обдумал свое поведение.

Ковры на полу, огромная кровать с бархатным пологом, изящный стол, резной сундук, два кресла и табурет — следуя приказу королевы Екатерины комендант поселил арестанта в лучшей камере Венсеннской крепости, и юный шевалье не имел оснований для жалоб. Конечно, после луврских покоев графа венсеннская кровать могла показаться юноше несколько жестковатой, а ковры староватыми, однако после ночевки на полу в каморке Себастьена Мало его сиятельство рассматривал свои апартаменты с нескрываемым удовольствием, совершенно забыв, что находится в тюрьме. Опять-таки решетки на окнах могли напомнить Жоржу-Мишелю об этом печальном обстоятельстве, но так получилось, что юноша появлялся в своей камере только для того, чтобы провести ночь, а все остальное время проводил в обществе коменданта крепости, двух его дочерей или в компании молодых офицеров, вместе с которыми фехтовал, играл в мяч, прятки и жмурки.

У молодого человека было очень мало времени на размышления и он с удовольствием предавался праздности. Младшие офицеры крепостного гарнизона приходили в восторг от чести, оказанной им внучатым племянником короля Франциска I, обе девицы щедро награждали поцелуями за каждый подаренный им портрет, а их почтенные родители с нескрываемой тревогой следили за развлечениями юной троицы, от души желая, чтобы его сиятельство поскорее возвратился в Лувр.

Только вечером, когда по требованию отца девушки были вынуждены покидать узника, юноша начинал вспоминать, что привело его в эту обитель счастья. В дымке воспоминаний приключения казались молодому человеку весьма забавными, провинившиеся офицеры более не виделись столь провинившимися и даже шевалье де Ландеронд не вызывал неприязненных чувств. Как справедливо рассудил его сиятельство, никто не заставлял его отправляться в парижские трущобы лично, поэтому гневаться на посредника у шевалье не было оснований. И все-таки юноше хотелось поговорить с Ландерондом еще раз. Больше всего на свете Жоржу-Мишелю хотелось выяснить, неужели этот дворянин, признанный дамами непревзойденным мастером по разрешению деликатных дел, не знал никаких других браво, кроме недоучки Мало?

Правда, подобные мысли занимали шевалье только по вечерам, а утром Жорж-Мишель забывал обо всем, радуясь играм и беседам со сверстниками. В удовольствиях дни летели незаметно, но в то время как граф де Лош делался все благодушнее и благодушнее, комендант Венсенна становился все мрачнее и мрачнее. В самом деле, видя, как стоящие на часах солдаты с готовностью отставляют аркебузы и подают узнику и его партнерам мячи, как девятнадцатилетний капитан де Лувье, прежде не замеченный ни в чем предосудительном, с азартом играет в жмурки, а его собственные доченьки, его невинные ягнята с радостным визгом стараются — то есть вовсе не стараются! — избежать объятий юного офицера, комендант хватался за голову и спрашивал себя, что делать, восстанавливать ли дисциплину во вверенной ему крепости или прежде заняться наведением порядка в собственной семье?

Когда к концу шестого дня заключения графа в ту часть Венсенна, что служила королевской резиденцией, явился весь двор во главе с королем, господин комендант в очередной раз схватился за голову, а шевалье Жорж-Мишель пожал плечами. «Что он, королевского двора никогда не видел?» — рассеянно подумал юный шевалье, и у несчастного коменданта появилось нехорошее предчувствие, будто уже подорванная в гарнизоне дисциплина скоро и вовсе исчезнет без следа.

Как стало ясно уже на следующее утро, комендант был не так уж и не прав. Не успели полковник, его домашние и узник покончить с завтраком, как навестить его сиятельство явился сам король Карл. С обычным недовольным видом приняв приветствия и поклоны подданных, посетовав на долгие сборы двора и на не менее долгую дорогу от Парижа, его величество напомнил графу де Лош, что его пребывание в заточении подходит к концу, следовательно завтра он может — вернее, просто обязан — принять участие в охоте, чем так долго пренебрегал. Его сиятельство склонил голову, а когда поднял ее, король Карл уже покинул гостиную коменданта, а рядом, хихикая и подталкивая друг друга, стояли дофин, герцог де Гиз и принц Беарнский.

— Вот видишь, — рассмеялся Наваррский, когда Жорж-Мишель, наконец, заметил кузенов, — мадам Екатерина разрешила. Я не нарушил слова.

— Ты без нас очень скучал? — поинтересовался в свою герцог Анжуйский.

— Да уж, здесь заскучаешь, — согласился Гиз, пренебрежительно оглядывая покои коменданта. — Это тебе не Лувр.

— Ладно вам — здесь очень весело, — немедленно возразил граф де Лош. — И друзей у меня здесь много…

— Каких еще друзей?! — насупился юный Лоррен. — Это мы твои друзья, а другие так… Не считаются…

Жорж-Мишель хмыкнул:

— Ладно, пошли, я их представлю.

Когда капитан де Лувье и два лейтенанта с соблюдением всех требований этикета были представлены двум принцам и одному герцогу, молодые офицеры взглянули на графа де Лош с обожанием, а на его друзей и родственников — с почти религиозным почтением. Еще неделю назад юноши не смели даже мечтать о подобном счастье и теперь совершенно потерялись. К счастью непосредственность маленького Беарнца быстро растопила смущение молодых людей и через несколько минут семь юнцов и две девицы весело играли в жмурки, оглашая крепость визгом, смехом и топотом.

Господин полковник уставился в окно, понимая, что дисциплина в гарнизоне погибла безвозвратно. Отчаяние достойного коменданта было столь велико, что офицер совершенно потерял голову, на чем свет стоит проклиная дочь итальянских торгашей. По мнению полковника, только медичиянка могла отправить в Венсенн по совершенно вздорному обвинению внучатого племянника короля Франциска вместо того, чтобы сослать мальчишку в имение.

Достойный дворянин метался по собственной гостиной словно узник по камере, но постепенно его возбуждение — почти что безумие — прошло. Комендант понял, каким образом сможет напомнить о дисциплине офицерам и малолетним принцам. И чтобы никто не смог придраться!

Через четверть часа после того, как игра в жмурки закончилась, и молодежь принялась горячо обсуждать, чем заняться дальше, к дофину и принцу Беарнскому подошел комендант и с самой любезной улыбкой осведомился, не желают ли их высочества осмотреть крепость. Конечно, высочества, а также светлость, сиятельство и их милости очень желали осмотреть то, что обычно никому не показывают, так что с шумом и гамом двинулись за комендантом.

Правда, своих дочурок полковник под благовидным предлогом отослал под материнское крылышко, благо юнцы, излишне возбужденные предстоящей прогулкой, забыли о девушках. Сначала молодые люди смеялись и шутили, встречая взрывом хохота самую незамысловатую шутку, потом стали вполголоса хихикать, исподтишка толкая друг друга локтями, наконец принялись шушукаться. Но чем глубже спускался комендант и чем более затхлым делался воздух, тем тише становились юные офицеры и принцы. В конце концов мальчишки и вовсе замолчали. Только почтенный полковник продолжал заливаться соловьем, повествуя о крепости замковых стен, о решетках, засовах и казематах. Несколько раз комендант приказывал отпереть двери мрачных и узких словно колодцы камер, предлагал молодым людям полюбоваться на их строгую простоту, похвалялся, будто еще ни разу узник не смог бежать из Венсеннской крепости, и уверял, будто казематы замка прекрасно укрощают недоброжелателей короля и наставляют на путь истинный нерадивых офицеров.

Слушая коменданта, капитан де Лувье и лейтенанты вспомнили, что находятся на службе, и слегка попятились от юных вельмож, неожиданно почувствовав неуместность фамильярности, а принцы осознали, что пришли навестить друга и родственника в тюрьме. Общие чувства выразил малолетний Бурбон. Отчаянно вцепившись в рукав двоюродного брата, мальчик встряхнул руку кузена, словно надеялся, что от этого встряхивания ответ брата будет искреннее.

— Но ведь ты не здесь живешь, Жорж, правда? Ведь не здесь?! — дрожащим голосом спрашивал малыш. Хотя принц Беарнский еще не успел узнать, что в тюрьме не живут, а сидят, вид венсеннских казематов привел мальчика в такой ужас, что он смутно догадался, как плохо было бы в них остаться.

— Ну что вы, ваше высочество! — затараторил комендант прежде, чем Жорж-Мишель успел хотя бы моргнуть. Слезы в глазах принца Беарнского подсказали полковнику, что он слегка перегнул палку. — По воле ее величества в распоряжение его сиятельства предоставлены лучшие апартаменты замка. И, кстати, пойдемте, ваши высочества, я покажу вам, какой чудесный вид открывается с вершины донжона.

Молодые люди с облегчением вздохнули. Выбраться из-под каменных сводов, увидеть небо и солнце — прежде они даже не догадывались, что это и есть — счастье. Да и вид, открывшийся сверху, был хорош. Окрестные леса, поляны и дороги, королевские охотничьи домики и команды егерей, и еще весь Париж с Сеной со своими мостами, дворцами, церквями, садами и крепостями. Пока два наследника королевских корон любовались окрестностями, герцог де Гиз подошел к кузену.

— Знаешь, Жорж, — важно заметил Генрих де Лоррен, — это ты правильно решил — прирезать Ландеронда.

Граф де Лош удивленно уставился на друга.

— Да ты что, Анри? С чего ты взял?

— А что такого? — с не меньшим удивлением отвечал юный герцог. — Наши враги не заслуживают снисхождения. Нечего было на тебя покушаться!

— Да никто на меня не покушался, — возразил шевалье Жорж-Мишель.

— Не хочешь признаваться — не надо, — пожал плечами потомок Борджа. — Твое право. Только прирезать мерзавца все равно нужно. Хочешь, я тебе помогу?

Граф де Лош помотал головой, уверяя, будто как-нибудь и сам справится.

— Ладно, — не стал спорить мальчик. — Мне и так за отца отомстить надо. Ты мне поможешь?

— Конечно, — растерянно кивнул Жорж-Мишель. — Только кому же теперь мстить? Польтро де Мере четвертовали. А больше мстить некому.

— Скажешь тоже, — проворчал Гиз. — Его же к отцу Колиньи подослал. Мне герцог де Немур рассказывал.

«Любовник твоей матери?» — чуть было не ляпнул юный граф, но вовремя прикусил язык.

— Он мне папину рубашку привез — окровавленную… — как ни в чем не бывало продолжал Анри. — А еще он поклялся моей матушке, что поможет отомстить за моего отца, а матушка обещала в благодарность выйти за него замуж. Здорово, правда? Как в романах!

Жорж-Мишель только кивнул. Конечно, он мог бы заметить, что двоюродный брат несколько неверно изложил последовательность событий, но все же не мог не признать, что поведение вдовствующей герцогини де Гиз и ее любовника было очень благородно. Отомстить врагам, вознаградить друзей — это было правильно. Вот только Ландеронд не принадлежал ни к врагам графа, ни к его друзьям и, следовательно, не заслуживал ни наказания, ни награды.

Пока шевалье Жорж-Мишель размышлял, юный герцог отошел прочь, заинтересовавшись видом двигавшихся по дороге повозок. Однако стоило мальчику перегнуться через парапет, как место отпрыска Лорренов было занято отпрыском дома Валуа.

— Послушай, Жорж, — с самым глубокомысленным видом изрек юный дофин, — господин де Виллекье говорит, ты оказываешь Ландеронду слишком много чести.

— В каком смысле? — озадаченно поинтересовался Жорж-Мишель.

— Да в таком, — явно подражая наставнику, проговорил Анжу. — Поручил своим людям такую мелочь. Знаешь, прирезать наглеца могут и обычные браво — будет знать, как отбивать у тебя красоток.

— Да не отбивал у меня никто красоток! — уже с раздражением воскликнул граф. — И убивать я никого не собираюсь.

— Не хочешь признаваться — не признавайся, — в точности как Гиз пожал плечами Генрих де Валуа. — Только все равно поговори с Виллекье. Он обязательно что-нибудь присоветует.

Жорж-Мишель ошарашено посмотрел на Анжу, на Гиза и подумал, что если с вопросом о Ландеронде к нему подойдет Беарн — он завоет. К счастью, утешал себя шевалье, малыш не мог ничего знать о его розысках. Стоило графу успокоить себя этими мыслями, как наследник Наваррского престола решительно направился в его сторону.

— А правда, что Ландеронд пытался тебя убить? — без всяких обиняков спросил мальчик.

— Нет, — коротко ответил шевалье.

— А правда, что ты хочешь его убить? — с прежней настойчивостью поинтересовался Анри.

— Нет, — так же коротко произнес Жорж-Мишель. — Я просто хочу с ним поговорить. Только и всего.

— Правда?! — малыш просиял и чуть было не бросился на шею двоюродному брату, уверяя, будто всегда знал, что тот самый лучший. — А Гиз с Анжу говорят, будто принцам можно все. Это что, правда?

Молодой человек задумался. Пока был жив шевалье де Броссар, у них не было случая поговорить о правах принцев, а потом он об этом и вовсе не задумывался. Впрочем опыт прошедших трех недель напомнил юноше, что у каждого действия есть свои последствия.

— Мне кажется, — задумчиво проговорил Жорж-Мишель, — что человеку, не только принцу, можно все, вопрос в последствиях.

— Каких? — в глазах Генриха де Бурбона зажглось любопытство.

— Да разных. Вот вы с Гизом подрались — вас и высекли, — шутливо добавил шевалье.

— Чепуха! Просто мы еще учимся в школе, — встрял в разговор Генрих де Гиз. — А когда вырастим, сможем делать все, что захотим — и никаких последствий!

— Господин де Виллекье тоже так говорит, — согласился с кузеном Генрих де Валуа. — А еще господин де Виллекье говорит, принцы стоят так высоко над остальными смертными, что не должны вызывать ничего, кроме преклонения и любви.

— Ну, любовь — это не обязательно, — пренебрежительно фыркнул Гиз. — Достаточно, чтобы нас боялись.

— Я не хочу, чтобы меня боялись, — возразил Генрих де Бурбон.

— А вот это, Анри, от тебя не зависит, — вздохнул Жорж-Мишель. — Станешь королем — будут бояться. Так устроен мир.

— И что в этом плохого? — удивился юный герцог. — Когда людей не бояться, с ними не считаются. Ну, ничего. Я научу себя бояться.

— Научишь, не научишь… — фыркнул дофин. — Разве дело в этом? Вот мне не надо никого пугать — меня и так все любят.

Анри де Лоррен покраснел, побледнел, набрал в грудь побольше воздуха, словно хотел сказать что-то резкое, но вместо этого только махнул рукой.

— Развели диспуты как в школе, — проворчал тринадцатилетний герцог. — Сорбонны им мало. Послушай, Жорж, здесь хоть есть где играть в мяч?

— Правда! — обрадовались Беарн и Валуа. — Пошли играть в мяч!

Когда четверо мальчишек с шумом и гамом помчались на площадку для игры в мяч, комендант было нахмурился, но потом улыбнулся. Его юные офицеры более не принимали участия в развлечениях принцев, держались поодаль, по уставу положив руки на эфесы шпаг. Правда, граф де Лош пару раз пытался затащить венсеннских приятелей в общую кампанию, однако молодые люди только почтительно кланялись и не сдвигались с места. В конце концов Жорж-Мишель оставил офицеров в покое, а Генрих де Гиз проворчал, будто они слишком глупы, чтобы разделить общество принцев.

Вечером, когда мальчишки вдоволь наигрались и наговорились, кузены, зевая, расстались с другом и родственником до утра. А утром шевалье Жорж-Мишель был свободен и с тяжким вздохом сожаления прощался со своей гостеприимной камерой, хорошенькими девицами и их отцом. Как показалось юному графу, при расставании с ним девушки смахнули с ресниц слезы, а комендант радостно улыбнулся. Впрочем, когда юноша обернулся, он заметил только почтительные реверансы обеих девиц и не менее почтительный поклон полковника.

Великолепие двора, болтовня придворных, ржание лошадей и лай собак оказали на молодого человека свое обычное действие, так что нехитрые развлечения шевалье в Венсеннской крепости более не казались Жоржу-Мишелю столь же привлекательными, как каких-нибудь полчаса назад. Граф де Лош преклонил колено перед тринадцатилетним королем, почтительно поцеловал его руку, горячо поблагодарил сюзерена за приглашение на охоту, наконец, весело оглядел смеющихся фрейлин и неожиданно вспомнил, что уже две недели не видел «свою Анжелику». К величайшему сожалению юноши среди охотниц Жанны не было, но, зная застенчивость дамы сердца, Жорж-Мишель почти не сомневался в этом. С нетерпением ожидая того момента, когда Карл IX примет из рук главного ловчего эстортуэр^[225], граф де Лош думал о своей любви и рассеяно внимал Ликуру и Ланглере, которые со всевозможными извинениями признавались, что так и не смогли найти Ландеронда.

— В следующий раз найдете, — бросил через плечо Жорж-Мишель, когда главный ловчий, наконец, поднялся с колен, а король дал шпоры коню. Лица офицеров просветлели. Не то, чтобы молодые люди жаждали искать надоевшего им мерзавца, однако словосочетание «в следующий раз» убедило офицеров, что в ближайшее будущее им не грозит ссылка в провинцию.

Граф де Лош пригнулся к шее своего гнедого, не желая отставать от скакавшего впереди короля. Звонкий лай собак разносился далеко по лесу, Карл IX что-то азартно кричал и через четверть часа Жорж-Мишель забыл о Ликуре, Ланглере, Ландеронде и даже о красавице Жанне.

В преследовании оленя часы летели как мгновения, но когда свора неожиданно сбилась со следа, тринадцатилетний Карл с досадой отшвырнул эстортуэр и в ярости заметался по поляне, без всякой на то причины то давая шпоры коню, то, напротив, так сильно натягивая поводья, что с губ серого клочьями полетела кровавая пена. Юнец безжалостно терзал рот и бока своего скакуна и на чем свет стоит клял собак, псарей, егерей, главного ловчего, оленей, придворных и даже саму охоту. Жорж-Мишель поморщился и отъехал прочь, как делал всегда, когда коронованный мальчишка начинал беситься. Нельзя сказать, будто граф де Лош боялся короля — все-таки он был Лорреном, а не каким-нибудь псарем или ловчим — но наблюдать за приступами кузена было неприятно. Жорж-Мишель слишком любил все красивое, чтобы смотреть, как глаза помазанника Божьего наливаются кровью и лезут из орбит, как по его перекошенному лицу градом катит пот, а волосы встают дыбом. Молодой человек постарался отъехать как можно дальше, не желая не только видеть, но и слышать Карла. Как справедливо рассудил его сиятельство, он всегда сможет услышать звук рога, когда свора, наконец-то, отыщет след, и всегда сможет догнать его величество, когда гон возобновится. Однако вместо звука рога шевалье услышал стук копыт последовавшего за ним коня. Почтительное покашливание заставило Жоржа-Мишеля обернуться.

Как всегда господин де Виллекье был любезен и, как всегда, неоригинален. Подобно большинству людей, не знающих, с чего начать важный разговор, воспитатель дофина заговорил о погоде, об открывающемся им виде, а затем поинтересовался, каким его сиятельство нашел двор после своего отсутствия.

— Не правда ли, граф, иногда приятно отдохнуть от придворной жизни? И, кстати, ваше сиятельство, ваши люди очень старались все это время, — многозначительно добавил Виллекье. — Никогда прежде я не замечал в них подобного рвения.

— Еще бы, — самодовольно улыбнулся Жорж-Мишель. — Я принял для этого все меры.

— Однако мне кажется, шевалье, вы оказали мерзавцу слишком много чести, — как бы между прочим добавил воспитатель дофина.

— Какому мерзавцу? — искренне удивился юноша.

Почтенный дворянин прикусил язык и мысленно пожурил себя за неделикатность.

— Конечно, ваше сиятельство, к чему называть имена… Вы совершенно правы… — после краткой паузы согласился шевалье. Некогда господин де Виллекье дал себе клятву весьма схожую с клятвой господ де Ликура и Ланглере, но будучи значительно старше молодых людей сделал к ней существенное добавление. Воспитатель принца поклялся не только ни в чем не препятствовать дофину, не спорить с ним и ни коем образом ему не противоречить, но также и потакать всем его капризам, прихотям и желаниям. Шевалье готов был из кожи вон лезть, лишь бы стать незаменимым, и потому всячески угождал принцу, его друзьям и даже собачкам. Поскольку по всем наблюдениям Виллекье граф де Лош числился среди самых близких друзей дофина, определенная доля забот воспитателя приходилась и на него.

— Да, ваше сиятельство, вы правы. Однако чтобы уладить такое пустяковое дело вовсе не требовалось прибегать к услугам благородных людей. Поверьте, в Париже многие живут этим. Берут звонкой монетой и возвращают кровью. Я мог бы порекомендовать вам некого Ле Нуази. Весьма полезный человек и стоит недорого.

Потрясенный знакомством Виллекье с одним из «мэтров», шевалье Жорж-Мишель во все глаза уставился на воспитателя дофина.

— И он… согласится? — наивно поинтересовался юноша, припомнив какой страх гнилозубый убийца нагнал на него и на Себастьена Мало.

— Боже, молодой человек, да куда он денется? — в голосе воспитателя промелькнула снисходительность. — Если этот оборванец окажется настолько глуп, что заупрямится, вы всегда сможете отправить его на колесо. Достаточно шепнуть слово страже — и бездельник пойдет в Шатле, а потом на эшафот. Эти душегубы знают, кто их хозяин.

— Но они же не на службе, — пролепетал Жорж-Мишель. — Они сами по себе.

Воспитатель дофина улыбнулся наивности графа.

— Лесные твари, должно быть, также пребывают в уверенности, будто не имеют хозяина. Однако за волками, оленями и кабанами надзирают егеря и господин главный ловчий, да и жить им позволено лишь до того дня, когда травля доставит наибольшее удовольствие его величеству и придворным.

Жорж-Мишель вспомнил рассуждения Мало о веселой и свободной жизни браво и неожиданно для себя пожалел бедного наивного Себастьена.

— Знаете, ваше сиятельство, — продолжал меж тем Виллекье, — временами браво способны порадовать благородного человека гораздо больше самого матерого волка или же кабана. И поверьте, не все дворяне, что оправляются в Париж, прикрыв лицо маской, спешат на свидание с возлюбленной — чаще всего они хотят раз и навсегда избавиться от досаждающего им врага.

— А Фоканберж? — быстро спросил граф де Лош. Он вдруг вспомнил, как Мало снимал с лица убитого маску. И наткнулся он на мерзавца не так уж и далеко от «Жареного кабана». — Фоканберж тоже нанимал этих браво?

Забыв о всякой почтительности, Виллекье расхохотался.

— Бог мой, шевалье, да с чего вы взяли?! Провинциал был слишком прост, чтобы додуматься до подобного. И потом, зачем бы ему это было нужно?

Жорж-Мишель смутился.

— Говорят, будто его видели вечером… и в маске…

Наставник дофина пожал плечами.

— Наверняка бедняга спешил к исповеди — каяться в грехах, при чем мысленных. Поверите ли, граф, но у этого простофили не было ни любовницы, ни карточных долгов…

— Так не бывает, — недоверчиво покачал головой молодой человек.

— Однако же это так. Ума не приложу — в чем бы бедняга каялся в старости?!

— Но мне говорили, будто он был способен на любую пакость, — продолжал настаивать Жорж-Мишель.

Виллекье хмыкнул.

— Да разве ваше сиятельство не знает двор? Достаточно прирезать какого-нибудь бедолагу, как о нем начинают болтать всякий вздор. Я сам слышал неделю назад, будто Фоканберж не любил женщин, хотя это совершеннейшая чепуха. Года три назад… или четыре? — задумался воспитатель, — а, впрочем, какая разница! Фоканберж тогда был пажом. Так вот, этот провинциал поклонялся Жанне де Пьенн. Просто сох от любви, как последний болван.

Граф де Лош насторожился. «Конечно, — вспомнил молодой человек, — моя Анжелика рассказывала, как мерзавца нанял коннетабль де Монморанси… И все для того, чтобы скомпрометировать бедную женщину…» Последнюю фразу шевалье, забывшись, произнес вслух.

Виллекье расхохотался.

— Разве можно скомпрометировать бывшую фрейлину «летучего отряда»? О них и так все известно. А Фоканберж поклонялся ей словно образцу добродетели. Да если бы простофиля просто задрал ей юбку, она бы уже давно лежала в его алькове!

— Не может быть! — с горячностью воскликнул шевалье Жорж-Мишель, лихорадочно соображая, какую из своих перчаток швырнуть в лицо господину де Виллекье. — Она… старая… — уже более спокойно добавил юноша, когда до него дошло, что своей несдержанностью он чуть было не скомпрометировал даму сердца. При этом молодой человек мысленно попросил прощение у красавицы и за свою горячность, и за вовсе не подходящее к ней слово, и с радостью увидел, что достойный придворный не заметил охвативших его чувств.

— Эге, — протянул Виллекье, — наши красотки успели наговорить, Бог знает что. Конечно, малышки почувствовали соперницу. И что еще они наболтали?

— Что она старая, — с некоторым смущением повторил юноша. — И что у нее молитвенные экстазы.

— Понятно, — кивнул многоопытный придворный. — Чертовки завидуют. Не удивительно, графине двадцать восемь лет и это чудесный возраст. И о наслаждении она знает больше всех этих четырнадцатилетних девчонок вместе взятых.

Юноша молча сжал кулаки, неожиданно сообразив, что Виллекье также пользовался благосклонностью «его Анжелики». И, может быть, совсем недавно. Возможно, даже одновременно с ним.

— Что до молитвенных экстазов, — продолжал воспитатель, — так Жанна де Пьенн одного поля ягода с нашим милейшим Ла Молем. По количеству заказанных ими за день месс двор всегда сможет определить, сколько раз они за день согрешили.

Граф де Лош стиснул зубы, припомнив, сколько часов выстоял на коленях во время своих свиданий с графиней.

— Да, молодой человек, какая жалость, что красотка уехала, — меланхолично проговорил Виллекье. В потрясении Жорж-Мишель чуть было не выронил повод. — Я понимаю, горожанки бывают весьма и весьма милы, но если бы вы знали Жанну — держу пари, шевалье, вы познали бы такое наслаждение, о котором прежде даже не подозревали.

В попытке скрыть краску на щеках Жорж-Мишель нагнулся, делая вид, будто старается поправить путлище. Мысли шевалье пребывали в полном беспорядке и он не мог отделаться от ощущения, будто упустил в речах Виллекье что-то важное.

— Нет, решено, — тряхнул головой придворный, — в следующий приезд красотки ко двору я непременно вас ей представлю. Смерть Христова, граф, Жанна де Пьенн — идеальная любовница. Это сочетание неприступности, сладострастия, благочестия и любовного самозабвения кого угодно способно довести до безумия.

Юный граф оставил в покое левое путлище и принялся поправлять правое. По-крайней мере, решил молодой человек, Виллекье не удивится его пунцовым щекам, вспомнив, как много времени он провел согнувшись.

— Однако же с ней стоит проявить осторожность, — наставительно предупредил придворный. — Иначе вы и опомниться не успеете, как пойдете с ней к алтарю. Или же ввяжетесь в какую-нибудь смертельно опасную авантюру. Знаете, ваше сиятельство, она как мальчишку провела маршала де Монморанси. Она довела до погибели Жерсея. И она обожает ссорить любовников.

Жорж-Мишель резко выпрямился, но вовсе не потому, что вспомнил, как предлагал графине де Пьенн руку и сердце. Только теперь молодой человек понял, что так взволновало его в рассказе Виллекье. Три или четыре года назад граф де Фоканберж был влюблен в Жанну. А каких-то две недели назад как безумный набросился на него невдалеке от «Жареного кабана». Что, если Фоканберж также был любовником Жанны — в конце концов, ведь о его связях с красоткой не догадался никто? И что, если Жанна повторила Фоканбержу все те гадости, которые говорила ему о Фоканберже?

— Вы представляете, шевалье, — безостановочно вещал господин де Виллекье, — она потребовала от Жерсея идти в бой без доспехов — в одной сорочке. В качестве доказательства его мужества и любви. Не удивительно, что беднягу изрубили в куски.

— Болван! — процедил Жорж-Мишель.

— Конечно, болван, — совершенно искренне согласился придворный, даже не догадываясь, что молодой человек говорит о себе. — Ни одна женщина, даже такая как Жанна де Пьенн не стоит того, чтобы рисковать из-за нее жизнью. И однако — поверите ли, шевалье? — это было лучшее любовное приключение Жерсея. Он умер счастливым.

Воспитатель дофина говорил и говорил, но Жорж-Мишель ничего не слышал. В душе юноши бушевал пожар, и он думал, каким образом проучить негодяйку. Может быть, пожаловаться дядюшке Шарлю или ее величеству? Или попросту похитить мерзавку и заточить в монастырь Кающихся грешниц или Убогих жен? Смерть Христова, обманщица ни за что погубила невинного человека и чуть было не погубила его самого!

Хриплый звук рога ворвался в мысли юного графа и шевалье дал шпоры коню. Сейчас ему хотелось истребить всю дичь в округе, но стоило Жоржу-Мишелю увидеть растрепанного и вялого после приступа короля, как весь его гнев куда-то испарился.

Неужели он хочет походить на коронованного безумца? Ходить по Лувру с перекошенным ртом, пинать ногами попадающиеся на пути стулья и табуреты и пугать своим видом придворных? Эдак его дамы любить не будут, а друзья начнут прятаться, кто куда. И потом, за что ему сердиться на Жанну? За ту неделю счастья, что она ему подарила? Или за то, что он сам оказался дураком?

Право, утешал себя граф де Лош и де Бар, Жанна де Пьенн — гениальная женщина, но теперь он знает, на что она способна. И он больше никогда не позволит ни одной женщине себя обмануть. А неделя счастья — это неделя счастья. Ее у него никто не отнимет…

Молодой человек улыбнулся и принялся напевать новомодную песенку:

Глава 13 В которой господин де Сен-Жиль понимает, в чем разница между дворянином и судейским

В то время как шевалье Жорж-Мишель наслаждался жизнью, а юная Агнеса Хагенау постигала сложное искусство управления Испанией, один шевалье, основательно забытый чуть ли не всеми родственниками и друзьями, был одинок и очень несчастен. Помолвка сына была последней радостью в жизни шевалье де Бретея, ну, возможно, еще пара другая месяцев, пока молодой человек не догадывался о собиравшихся над его головой тучах. К сожалению, когда гроза разразилась, Огюст даже не задумался о том, какие катастрофические последствия это может иметь для него и его семьи. Равно как и том, что он сам был виновником всех своих злоключений.

Все началось со вполне естественного желания молодого человека сделать подарок сыну. Самому себе подарок он уже сделал, заново отстроив Бретей, приведя в порядок старый парк и разбив новый, расширив конюшни и поставив в них еще с десяток лошадей, для чего молодому человеку пришлось без счета ссорить деньгами, раздавать направо и налево расписки и векселя. А полюбовавшись на дело рук архитекторов, шевалье де Бретей обратился взором к королевскому двору, мечтая о том времени, когда сын и невестка будут блистать в Лувре, Туре или Блуа. Огюст не раз слышал об особом пристрастии королей из династии Валуа к своим владениям в Блезуа, Турени и Анжу. Покойный господин де Бретей даже уверял, будто на берегах Луары, Шера или Вьенны их величества проводят больше времени, чем на берегах Сены, и воспоминание об этих словах заставило молодого человека приискать для сына и невестки охотничий домик в Турени, в которой юная чета могла бы находиться вблизи королевского двора и при этом в полной независимости от родителей.

Поиски шевалье де Бретея закончились быстро. Близость к королевскому двору была слишком притягательной, чтобы кто-либо из обитателей Турени пожелал от нее отказаться, однако те же обитатели Турени владели немалым количеством заброшенных охотничьих домиков, ферм и мельниц, которые можно было перестроить хоть в очаровательные любовные гнездышки, хоть во дворцы. Огюст не собирался повторять подвиг Жиля Бертело и его супруги Филиппы Лебаи и превращать какую-либо мельницу в волшебный замок, но охотничий домик в Турени приглядел. И даже съездил в Париж, дабы выправить владельческие грамоты после покупки дома у управляющего имением.

В столице Огюст постарался совместить приятное с полезным, точнее, приятное с приятным. Быстро завершив все дела и заказав дюжину модных костюмов, шевалье отдался веселью. Веселился молодой человек так, как это делали сотни провинциальных дворян до него, чувствуя себя в столице французского королевства словно в завоеванном городе. И, конечно, молодому человеку даже в голову не приходило обращать внимание на ворчание горожан, на тот глухой ропот, который в один далеко не прекрасный для виновника день разразится свирепой бурей, безжалостно сметая все на своем пути, не разбирая правых и виноватых.

Господин де Бретей во весь голос обсуждал неуклюжие манеры почтенных буржуа, постный вид их жен и дочерей и ни разу не попытался придержать коня, галопом проносясь по улицам Парижа. Не удивительно, что на третий день пребывания в столице Огюст сбил с ног почтенного буржуа, переходящего улицу у церкви Сен-Совер. На этот раз ропот простонародья был таким громким, что достиг ушей даже шевалье де Бретея. Молодой человек искренне удивился, что столь незначительное происшествие могло взволновать грубых простолюдинов. Почитая себя дворянином безупречным, Огюст счел необходимым вернуться на место происшествия, представиться пострадавшему и даже швырнуть ему золотую монету «на лечение». Восторженные крики простонародья, никак не ожидавшего от заносчивого юнца подобной щедрости, окончательно вскружили голову Огюсту. Молодой человек подбоченился и швырнул несчастному еще один экю. Швырнул и довольный поехал прочь.

Мэтр Жамар сжимал в перепачканной ладони злосчастные монеты и чуть не плакал от ярости. Нет, даже не то, что он едва избежал гибели под копытами коня, вызывало в почтенном буржуа бурю негодования — к наглости столичных, а также заезжих дворян мэтру было не привыкать. Но от мысли, что юнец-провинциал обошелся с ним словно с уличным попрошайкой, в голове мэтра рождались планы мести один страшнее другого. А мстить Жамар умел. Это умение постигали не одно поколение его предков. Шевалье де Бретей сколько угодно мог полагать, будто человек, одевающийся в унылое черное сукно, толстые шерстяные чулки и тяжелые башмаки с прямоугольными носами, не заслуживает внимания — достойный мэтр собирался доказать молодому человеку, что соблюдение эдиктов против роскоши еще не делает его бестолковым и безобидным обывателем.

Строго говоря отпрыск одного из знаменитейших судейских семейств и наследник одного из богатейших парижских торговцев никак не мог быть признан безобидным. С ранней юности Жамар видел, какими смирными делаются гордые дворяне, приходя в приемные судейских. Конечно, вначале некоторые из них начинали кричать, топать ногами и даже грозить палками, если мэтры немедленно не решат тяжбу в их пользу, но по прошествии некоторого времени и самые спесивые из вельмож принимались ублажать судейских лестью, дорогими подарками, крупными денежными суммами, а временами даже приводить к ним для услуг своих хорошеньких бедных родственниц. На пирушках судей, докладчиков по делам, писцов, клерков и прочего судейского люда не раз приходилось слышать пикантные истории, в которых оказывались замешаны дочери и племянницы самых славных во Франции дворянских родов, а от щедрости ищущих правосудия дворян немало перепадало не только судьям, но и привратникам. Жамары готовы были терпеть заносчивость дворян на улице при условии, что сполна возьмут свое в приемных и кабинетах. Народ попроще и вовсе не пытался перечить господам в мантиях, и уж с ним мэтры обращались с таким высокомерием, словно были по меньшей мере маркизами. Десятая или даже пятая часть от имущества, из-за которого сражались противники, беззастенчиво навязываемое родство — господа судейские делали с просителями все, что им заблагорассудится. Именно таким образом мэтр Жамар и стал зятем одного из богатейших парижских торговцев. Стоило его почтенному батюшке узнать о тяжбе из-за наследства двух братьев-виноторговцев, у одного из которых была единственная наследница-дочь, а у другого — пять сыновей, как мэтр Жамар-старший предложил отцу дочери содействие, если тот согласиться отдать наследницу замуж за одного из его отпрысков.

Торговец мог только вздыхать из-за ненасытной жадности судейских, но противиться их алчности не смел. Бедняге вовсе не улыбалось потерять законное наследство, и он согласился на брак дочери с младшим сыном судейского крючкотвора, однако в свою очередь поставил условие — зять должен был продолжить его дело и заняться торговлей вином. Старый Жамар с хитрой усмешкой согласился на условие будущего свояка, ибо, лучше всех в Париже зная законы, прекрасно помнил, что виноторговцы почитаются людьми наполовину благородными и даже имеют право, отправляясь в дорогу, цеплять на бок шпагу. По мысли судьи подобный брак должен был стать первым шагам на пути получения его сыном дворянства, а затем — кто знает? — возможно, его внукиили правнуки смогут похвастаться титулами и дворцами.

И вот теперь какой-то бездельник-юнец посмел швырнуть виноторговцу два экю, словно он не был отцом будущих дворян и дедом будущих графов. Нельзя сказать, будто родичи мэтра никогда не принимали столь скромные подношения. Цыплята, лесные орехи, десяток яиц или потертое экю, скромно завернутое в тряпицу — Жамары не брезговали и самыми скромными дарами, но, во-первых, один ливр экю бережет, а экю — квадрупль, а во-вторых — вручались все эти подношения с такими смиренными поклонами, что судейские чувствовали себя королями.

Если бы мэтр Жамар и вправду был дворянином, он непременно вызвал бы шевалье Огюста на дуэль или нанял бы против него браво. Мысль о браво действительно пришла в голову мэтру, но наведя некоторые справки, торговец обнаружил гораздо более действенный способ проучить господина де Бретея. Как выяснил мэтр, юнец из Пикардии был весьма небрежен с деньгами. Молодой человек полагал ниже своего достоинства проверять погашение уже оплаченных расписок и векселей, а его управляющей за каких-то два года смог сколотить на безалаберности господина недурное состояние.

Идея скупить все расписки и векселя шевалье де Бретея была столь проста, что Жамар даже удивился, что это никому не пришло в голову раньше. У мэтра дух захватило, стоило ему подсчитать, на какую сумму он способен облегчить сундуки наглого мальчишки. Восторг виноторговца был столь велик, что даже смертельное оскорбление, нанесенное ему шевалье де Бретеем, основательно поблекло, вытесненное из памяти новыми заботами. Жамар занимался бумагами, посещал нужных людей, среди которых не последнее место занимали его родичи, обещал судьям процент с будущего барыша и, в конце концов, закончив все хлопоты, предъявил своему «должнику» судебный иск.

Огюст де Бретей не поверил собственным глазам, когда получил вызов в суд от неведомого кредитора. Прежде всего он не знал никакого мэтра Жамара с Ломбардской улицы в Париже, а во-вторых был уверен, что его управляющий не мог не оплатить счета. К тому же Огюст предпочитал сам швырять кредиторам кошельки, и его не оставляло чувство, будто он раскидал их достаточно.

Только господин де Сен-Жиль, которому молодой человек отправил полное сумбурного негодования на наглость парижских буржуа письмо, не на шутку встревожился из-за предстоящего процесса. Расспросив сведущих людей, полковник выяснил, что мэтр Жамар происходил из могущественного судейского семейства, и потому обладал двойной броней — состоянием и связями. Хозяин Азе-ле-Ридо знал жизнь, знал, каким образом в королевстве Французском вершится правосудие, и хорошо понимал, что длительный судебный процесс способен поглотить гораздо больше средств, чем необходимость вторично оплачивать перестройку Бретея. Поэтому в ответном послании будущему родственнику шевалье де Сен-Жиль посоветовал юноше не затевать тяжбу и без споров выплатить требуемую сумму.

Письмо полковника вызвало у молодого человека такое раздражение, что он как бешеный вскочил в седло и принялся носиться по окрестностям, не обращая внимания на ограды, поваленные деревья и поля. Шевалье де Бретей был прекрасным наездником, но гнев ослепил молодого человека. Результат неистовства шевалье был плачевен как для коня, так и для всадника. Несчастный серый отправился в свой лошадиный рай, разбив при падении голову, а молодой человек был доставлен в замок на носилках — в агонии конь сломал ему обе ноги.

Вынужденное пребывание в постели, боль и лихорадка не смягчили нрава юноши. В бреду хозяин Бретея беспрестанно осыпал бранью не весть откуда взявшегося кредитора и клялся примерно его наказать, а когда пришел в себя, вознамерился сразиться с обнаглевшим простолюдином в суде. Напрасно шевалье де Сен-Жиль посылал будущему родственнику письмо за письмом, пытаясь отговорить молодого человека от самоубийственного шага. Напрасно госпожа де Бретей молила мужа последовать советам будущего свояка — к мнению здравого смысла Огюст был глух. Лишь последствия падения помешали молодому человеку лично отправиться в Париж. Переломы, упрямство и непоседливость юноши, не желавшего выполнять предписания врачей, сделали свое дело — встав с постели через месяц после несчастного случая, молодой человек едва мог передвигаться по собственной спальне и уж, конечно, не мог отправиться в дальнюю дорогу. Зато по воле супруга в дорогу отправилась госпожа де Бретей.

По ливру привратникам, по двадцать ливров писцам за каждое посещение заветных приемных, сотня-другая ливров докладчикам по делу и немалые выплаты нанятым для ведения тяжбы стряпчим — госпожа де Бретей не жалела средств для успешного исхода дела, но могла только вздыхать, когда нанятые юристы советовали ей не питать надежд, а в будущем с большей осторожностью обращаться с расписками и векселями. Через полгода тщетных хлопот, хождений по приемным и выслушиваний весьма странных советов Анна де Бретей отправила отчаянное письмо супругу, умоляя как можно скорее выплатить злосчастный долг, иначе расходы на тяжбу могут превысить сумму претензий мэтра Жамара.

Уговоры госпожи де Бретей оставались гласом вопиющего в пустыне. Не имея привычки считаться с чьим-либо мнением и — за исключением нелепого увечья — до сих пор не сталкиваясь с несчастьями, шевалье де Бретей не мог даже представить, чтобы какой-то простолюдин мог взять верх над дворянином. Анна де Бретей принялась засыпать письмами о помощи родственников и друзей супруга, а также своих собственных родственников, надеясь, что они смогут повлиять на суд или, хотя бы, на Огюста.

Увы, господин де Кервенуа, с которым некогда был очень дружен отец молодого человека, был так занят финансовыми делами юного герцога Анжуйского, что не мог уделить Анне ни минуты своего времени. Герцоги Роганы и Ла Тремуйи, дальние, но все же родственники Огюста, были так увлечены идеями протестантизма и гражданскими войнами, что госпожа де Бретей не могла с уверенностью сказать, получили они ее послания или нет. Господин де Виллекье готовился к свадьбе, Лавали отговаривались ведением собственных тяжб, а родной кузен Анны граф де Бриссак хоть и уделил родственнице полчаса среди своих хлопот за получение герцогского титула, ничего утешительного сказать не мог. С ласковой снисходительностью попеняв кузине за уныние, маршал посоветовал Анне не связываться с Жамарами, поскорее выплатить долг и забыть о досадном недоразумении. Закончил же Бриссак и вовсе странно, заметив, что искренне не понимает отчаяния Анны, ибо красивая и умная женщина всегда сможет добиться исполнения желаний, а потом, после успешного завершения дела, будет вольна отправить к Жамару крепких лакеев с палками, дабы намять наглецу бока.

Удрученная Анна чуть ли не в слезах вернулась в свою гостиницу, а наутро по совету камеристки решила отправиться к истцу и если понадобиться на коленях молить его о снисхождении. Однако и здесь ее ждала неудача. Мэтр Жамар уехал по делам в Лион, а его жена уверяла, будто ее супруг вернется в Париж только через полгода, а она сама не имеет на мужа ни малейшего влияния. Демуазель Жамар была любезна и почтительна со знатной дамой, но Анне казалось, будто жене торговца наскучили ее жалобы и она уже не в первый раз выслушивает мольбы несостоятельных должников.

На какой-то миг кровь Бриссаков бросилась в голову госпоже де Бретей. Анне захотелось затопать на мещанку ногами, унизить ее резким словом, но вместо этого она с жалкой улыбкой вытащила из-под плаща футляр с изящной рубиновой брошью и предложила демуазель Жамар принять этот дар в качестве отступного и тем самым спасти ее семью от разорения.

Госпожа Жамар равнодушно скользнула взглядом по рубинам и сообщила, что эдикты его величества не дозволяют ей носить драгоценности, что у ее семьи также немало забот, и уж в любом случае мэтр Жамар не может своей снисходительностью разорять собственное семейство. Кроме того, с неожиданной обидой добавила мещанка, господа дворяне так заносчивы и грубы, что каждодневно оскорбляют честных буржуа. Жена торговца не успела докончить жалобу, потому что госпожа де Бретей с бурными рыданиями рухнула на колени и принялась умолять демуазель Жамар простить ее супругу возможные обиды, уверяла, будто он и так сурово наказан, молила не лишать ее маленького сына состояния и даже пыталась поцеловать мещанке руку.

Догадавшись, что у знатной просительницы началась истерика, демуазель Жамар крикнула служанок, приказав им немедленно принести воды, нюхательной соли и полотенце. Только теперь госпожа де Бретей догадалась, что все то время, пока она пыталась склонить демуазель Жамар на свою сторону, в комнате сидели служанки мещанки и тихо занимались рукоделием. Но даже это открытие не могло осушить слезы бедняжки, и даже присутствие при ее унижении лишних свидетельниц не трогало. Демуазель Жамар невозмутимо отдала распоряжение и крепкая служанка торопливо проводила всхлипывающую госпожу де Бретей до носилок, где ее поджидала изнывающая от беспокойства камеристка.

Анна поняла — это конец. Спешно бросив все хлопоты в Париже, молодая женщина вернулась домой, надеясь, что ее рассказ образумит супруга. Надеялась она напрасно. Молодой человек вообразил, будто со свойственным всем женщинам малодушием Анна испугалась какой-то химеры, призрака, в общем чего-то, не представлявшего для него ни малейшей опасности, и потому решил продолжать борьбу. Даже приезд в Бретей шевалье де Сен-Жиля не произвел на молодого человека впечатления. Но когда полковник выслушал сбивчивый рассказ Анны, наспех изучил бумаги и состояние дел своих молодых друзей, шевалье с испугом понял, что положение его будущих родственников много хуже, чем он полагал.

Перво-наперво почтенный дворянин посоветовал юному другу рассчитать управляющего, слишком часто путавшего карман господина с собственным карманом. К несчастью, безалаберность шевалье де Бретея была столь велика, что способна была развратить самого честного человека, и полковник очень скоро в этом убедился. Хотя старый дворянин советовал юному другу резко сократить расходы, прекратить строительство в парке нового лабиринта, рассчитать половину замковых слуг, большую часть времени изнывавших от безделья, продать все пять охотничьих свор, а из тридцати восьми лошадей конюшни оставить только четырех, да еще пони для маленького Александра, Огюст продолжал вести тот образ жизни, к которому привык. Более того, обнаружив, что никогда более не сможет ездить верхом, юноша поспешил заказать для себя удобную и роскошную карету. Желая вернуть себе способность охотиться, повелел обустроить новые охотничьи угодья, прорубить просеки, соорудить специальные носилки и скамейки, с которых он мог бы стрелять по зверью. Заказал новую обстановку для охотничьего домика в Турени и повелел разбить вокруг него небольшой, но изысканный парк. Но более всего полковника ужаснула привычка шевалье расплачиваться долговыми обязательствами, а также его упорное нежелание покончить с тяжбой. О том, что мэтр Жамар скупает все расписки и векселя де Бретея было известно уже повсеместно, и вряд ли стоит удивляться, что новые обязательства Огюста немедленно оказывались в руках торговца.

С растущей печалью и безнадежностью шевалье де Сен-Жиль убеждался, что его молодой друг никогда не повзрослеет. Даже неурожай 1562 года и град 1563, побивший виноградники шевалье, не образумили Огюста. Оптимизм молодого человека с каждым днем возрастал, красота его жены стремительно увядала, а маленький Александр с испугом смотрел на калеку-отца и вечно плачущую мать и чувствовал, что привычный мир стал ненадежен и обманчив. В конце концов господин де Сен-Жиль нашел единственный способ спасти имущество будущего зятя — выкупить у юных друзей леса, виноградники и пашни, но когда старый дворянин заикнулся о подобном решении проблемы, шевалье Огюст не на шутку обиделся и заявил, что никогда не расстанется с родовыми владениями Бретеев.

В конце 1564 года судебный процесс завершился катастрофой. Парижский суд признал законными все претензии мэтра Жамара к шевалье де Бретею, обязал Огюста в кратчайший срок оплатить долги, а также наросшие на них проценты, и к тому же приговорил шевалье к уплате всех судебных издержек и расходов без какого-либо изъятия. Услышав сумму в семьсот восемьдесят три тысячи ливров, сколько то су и денье, требуемых к оплате, Огюст впал в ярость, а Анна де Бретей лишилась чувств. Хотя имущество супругов и оценивалось в гораздо большую сумму, свободных средств у сеньоров Бретея оказалось не более сорока тысяч ливров.

Когда в замок Бретей в сопровождении стражников прибыли судебные исполнители дабы описать имущество супругов, разъяренный Огюст принялся проклинать наглого разбойника Жамара и парижский суд, требовать от слуг выкинуть прочь дерзких захватчиков и в своем безумии вполне мог угодить за решетку, если бы не вмешательство господина де Сен-Жиль. С величайшим трудом угомонив молодого человека, выплатив сержанту взятку в пятьсот ливров, лично передав судебным исполнителям все ключи и деловые бумаги своих несчастных друзей, старый дворянин приказал слугам собирать господ де Бретей в дальнюю дорогу и через час увез их в Турень в своей карете — новая карета Огюста должна была пойти с торгов.

Если полковник де Сен-Жиль надеялся, что после торгов и выплаты долгов у его молодых друзей останется достаточно средств, чтобы обеспечить им приличную ренту, а также содержание охотничьего домика в Турени, ставшего единственным пристанищем семьи, то его постигло разочарование. Торги, на которых истец, судья, секретарь и пристав — все были Жамарами, прошли с такой стремительностью, что почти все имущество господ де Бретей по дешевке досталось виноторговцу (за исключением некоторых мелочей, вроде вышитых батистовых рубашек, голландских простынь, сукна из Лувена и великолепных скатертей из Гарлема, которые мэтр уступил своим родственникам), а за несчастными банкротами осталось еще тридцать тысяч долга.

Не успев как следует отдохнуть или хотя бы перевести дух, полковник де Сен-Жиль вынужден был вновь отправиться в дорогу, ибо стряпчие мэтра Жамара, вознамерившиеся во что бы то ни стало получить все долги сполна, принялись хлопотать об аресте молодого человека и заключении его в долговую тюрьму. Боясь, что из охотничьего домика Огюст отправится в заточение, а из заточения на кладбище, Антуан де Сен-Жиль принялся щедро раздавать взятки и в результате смог избавить молодого человека от тюрьмы и скорой смерти. Однако стряпчие мэтра быстро подготовили новый удар. Как уверяли крючкотворы, господин де Бретей все еще обладал достаточным состоянием, из которого мог выплатить долги. Как опекун собственного сына шевалье де Бретей мог распоряжаться принадлежащим Александру де Бретею охотничьим домиком в Турени и, следовательно, должен был отвечать перед кредитором и этим имуществом.

Узнав, что стряпчие мэтра Жамара уже подали ходатайство в суд, полковник окончательно рассвирепел. Он использовал все свои связи, даже те, что полагал давно утраченными, потратил годовой доход с феодальных сборов в графстве Перш, но в конце концов добился своего. Утверждая, будто тяжкое увечье не позволяет господину де Бретею подобающим образом опекать сына, Антуан де Сен-Жиль получил права опеки над мальчиком и тем самым лишил стряпчих Жамара всяких оснований претендовать на имущество Александра.

Если бы старый дворянин знал, что где-то в Бретее пылится забытая Огюстом записка графа де Лош и де Бар, в которой юноша обещал всяческое содействие шевалье и его сыну, полковник мог бы собственноручно свернуть шею безалаберному другу. Хотя вмешательство Жоржа-Мишеля вряд ли могло повлиять на парижский суд, вмешательство его родственников — кардинала Лотарингского и королевы-матери — способно было привести совсем к иному исходу дела. В общем, в том дурном расположении духа, в котором пребывал шевалье де Сен-Жиль после Парижа, требовалось немногое, чтобы вывести старого дворянина из себя. И хотя Антуан ничего не знал о записке, обстановка в жилище будущих родственников была достаточно неприятна, чтобы у полковника зачесались руки.

За прошедшие полтора месяца Огюст, еще недавно жизнерадостный и любезный молодой человек, превратился в желчного мизантропа, Анна де Бретей стала непривлекательной измученной женщиной средних лет, а Александр — болезненным ребенком, изможденным постоянным недосыпанием, длительными постами и молитвами. При виде подобных перемен Антуан де Сен-Жиль нахмурился и бросил на Огюста такой грозный взгляд, что молодой человек ненадолго очнулся от своего мизантропического настроения. Полковник вызвал слуг и тоном, которым некогда отдавал приказ струсившим солдатам вторично идти на приступ под убийственным огнем испанцев, приказал собирать Александра в дорогу, ибо отныне юный шевалье будет жить в Азе-ле-Ридо. Услышав подобный голос и догадавшись, что полковник не потерпит ни малейшего промедления, слуги бросились выполнять приказ с таким рвением, с каким прежде не выполняли ни одно распоряжение шевалье де Бретея.

Если бы не необходимость ехать с мальчиком в Азе-ле-Ридо, Антуан мог бы немедленно сообщить своим юным друзьям о переменах в их жизни, ничего не смягчая и не подбирая деликатных слов. К счастью для Огюста три дня, которые потребовались для обустройства Александра на новом месте, смягчили гнев полковника, и когда сеньор Азе-ле-Ридо вновь предстал пред своими молодыми родственниками, он сумел разъяснить им необходимость своей опеки над мальчиком и принадлежащим ему имуществом с такой деликатностью, что даже Огюст не смог найти причин для обид. Лишь начавшиеся хозяйственные нововведения полковника не на шутку задели молодого человека, и он целый месяц просидел в собственной спальне, отказываясь с кем-либо разговаривать.

Первой жертвой преобразований полковника стала парадная серебряная посуда охотничьего домика. Второй — роскошная мебель и прекрасные шпалеры, изображавшие охотников и дровосеков. Почти всю эту роскошь господин де Сен-Жиль без жалости продал, заменяя более скромной и дешевой посудой и обстановкой, а вырученные средства потратил на приобретение угодий, давших Бретеям пусть небольшой, но зато стабильный доход. Третьей жертвой хозяйственной деятельности старого дворянина оказался парк, вместо изысканных цветочных клумб которого полковник повелел разбить грядки с овощами, а вместо декоративных кустарников — посадить фруктовые деревья. В общем, стараниями господина де Сен-Жиль изысканная и неимоверно дорогая игрушка, требующая на свое содержание немалых средств, превратилась в небольшое, но доходное имение.

Если бы у господ де Бретей было на то желание, они могли бы принимать у себя гостей или даже выезжать в свет. Однако воспоминания об утраченном богатстве и положении, мысли о том, что они сравнялись с какими-то мелкопоместными дворянчиками, заставили молодых людей замкнуться в четырех стенах, прекратить всякие сношения с родными и друзьями и даже отказаться от общения с соседями. На все попытки окрестного дворянства завести знакомство с супругами их немногочисленные слуги отвечали, будто господа больны и никого не принимают. После трех месяцев тщетных усилий познакомиться с новоприбывшими, соседи оставили Бретеев в покое, вообразив, будто имеют дело с престарелыми людьми.

Господин де Сен-Жиль не одобрял подобного затворничества, равно как и нового пристрастия Бретеев к нескончаемым молитвам и постам. Временами у полковника появлялось искушение поймать молодого человека на слове и отправить в монастырь, где у Огюста не было бы возможности тратить чуть ли не все доходы с имения на церковь. Только воспоминания о покойном друге, а еще больше мысли об Александре удерживали старого дворянина от решительного шага. Шевалье вполне хватило потрясения мальчика, когда тот обнаружил, что его роскошный охотничий домик превратился в скромное имение, ничего общего не имеющего ни с Бретеем, ни с Азе-ле-Ридо. Антуану понадобилось немало времени, дабы убедить воспитанника, что удивившие его перемены были вынужденным шагом его заботливых родителей, постаравшихся обеспечить Александра приличным доходом.

Если не считать этих мелких неприятностей, жизнь Бретеев и Сен-Жилей наладилась. Избавившись от молитвенных бдений и постов, Александр окреп, повеселел и вскоре превратился в обычного проказника, такого же как и все мальчишки. К счастью, размышлял иногда господин де Сен-Жиль, характером мальчик мало походил на отца и его шалости не внушали серьезного опасения. Александр обладал живым и любознательным умом, был настойчив, но не упрям, своенравен, но не капризен. Впрочем, не на шутку боясь избаловать воспитанника, полковник всегда был с Александром сдержан и строг и ничем не выдавал своей привязанности, так что мальчик обещал вырасти образцовым паладином времен Карла Великого.

Только мэтр Жамар, получивший в результате процесса огромное состояние, был недоволен исходом дела. Виноторговец был олицетворением известной пословицы, в соответствии с которой аппетит приходит во время еды, и потому даже по прошествии полугода не мог успокоиться из-за того, что какой-то дворянчик мог увести у него из-под носа изрядный куш. Узнав же, каким образом полковник смог обвести его вокруг пальца, мэтр Жамар сначала удивился, затем обиделся и, наконец, восхитился. Мысль о том, что не все дворяне болваны, оказалась для виноторговца настоящим откровением, и он решил, что с полковником стоит иметь дело. К тому же неожиданная изворотливость шевалье навела Жамара на весьма удачную идею, так что мэтр перестал хмуриться и даже решил вознаградить обогативших его Бретеев.

Встреча мэтра Жамара и шевалье де Сен-Жиль более всего напоминала переговоры двух враждебных держав, которые так и не смогли решить свои разногласия на поле брани. Полковник был вежлив и насторожен, виноторговец почтителен, но тверд. Быстро покончив с приветствиями, Жамар преступил к делу.

— Совершенно напрасно, ваша милость, вы полагаете меня своим врагом, — с самым любезным видом уверял виноторговец. — Дело есть дело, и в любом случае, я не предполагал, что шевалье де Бретей проявит подобное неблагоразумие.

Господин де Сен-Жиль поморщился.

— Должен признаться, шевалье, я нахожусь в некотором затруднении. Это имение в Пикардии мне совершенно ни к чему, к тому же корона весьма косо смотрит на подобные приобретения людьми моего сословия. Если бы я был президентом парламента или хотя бы советником, а так… — Мэтр Жамар с сожаление пожал плечами. — Я хотел бы вернуть это имущество шевалье де Бретею… при выполнение одного условия, конечно, — после краткой паузы добавил виноторговец.

Полковник молчал. Опыт подсказывал, что господа судейские никогда ничего не делают просто так.

— Как мне стало известно, вы взяли под опеку юного шевалье де Бретея и, следовательно, получили право распоряжаться личностью как самого шевалье, так и его имуществом, — деловым тоном продолжил Жамар. — Должен признать, я этому рад, и если вы согласитесь обручить своего воспитанника с моей дочерью, а лет через пять-шесть женить его — я передам шевалье Александру замок Бретей и прилегающие к нему угодья в качестве свадебного дара.

Антуан де Сен-Жиль в негодовании вскочил:

— И вы полагаете, потомок Карла Великого может жениться на дочери…

— Я понимаю, вам необходимо обдумать это предложение, — любезно, но вместе с тем твердо оборвал полковника виноторговец. — Однако по зрелым размышлениям вы не сможете отрицать, что для подобного брака не существует никаких препятствий… кроме некоторого неравенства будущих супругов. Обоюдного неравенства, — многозначительно добавил мэтр.

При последних словах виноторговца полковник сделался пунцовым и сел. Мэтр Жамар с благожелательным видом взглянул на собеседника, но так как старый дворянин явно решил молчать, продолжил речь.

— Поверьте, сударь, своим вмешательством вы совершили чудо, но что такое доход, которым вы обеспечили шевалье?! Безделица, достойная разве что нищего отребья. С другой стороны, обручившись с моей дочерью, ваш воспитанник вернет себе достояние предков и получит за женой немалое приданное. Что вы скажете, к примеру, о двухстах тысячах ливров?

Антуан де Сен-Жиль в задумчивости молчал.

— Я наводил справки, сударь, и нахожу, что шевалье Александр будет мне хорошим зятем: он древнего рода, недурен собой, неглуп — подобные качества вполне способны восполнить отсутствие у молодого человека состояния. Было бы жаль, если бы из-за отсутствия средств задатки юного шевалье не смогли бы развиться. И, кстати, сударь, для своего зятя я намерен купить полк или выгодную должность при дворе — на ваш выбор. Кроме того я подарю ему отели в Париже, Туре и Блуа — везде, где имеет привычку останавливаться двор, выделю достойное содержание его родителям и добьюсь для вас права опеки над шевалье Александром — ну, скажем, до двадцати пяти лет.

— Шевалье Александр уже пять лет как обручен, — негромко сообщил Антуан.

— Неужели вы полагаете, сударь, что я не выплачу семье бывшей невесты отступного?! — всплеснул руками мэтр Жамар. — К тому же, коль скоро об этом обручении не было широко известно, ничья репутация не пострадает. Право, это хорошая сделка, сударь, обдумайте ее как следует.

Господин де Сен-Жиль согласно кивнул и встал. Строго говоря, он уже все решил, но не мог дать ответ сразу. Следовало переговорить с родителями мальчика и объяснить им причины разрыва помолвки с маленькой Соланж. Конечно, неприятно брать назад собственное слово, но что делать, если это единственный способ вернуть Александру состояние? И отступное с Жамара он возьмет. В конце концов он немало потратился из-за процесса и имеет право возместить убытки. Одно дело, когда ты тратишь значительные средства ради собственного зятя и совсем другое, когда рискуешь состоянием ради чужого. Да и в любом случае, глупо оплачивать из своего кармана дворянский титул для дочери виноторговца.

— И еще, мэтр, — остановился полковник уже у двери, — если я сочту возможным принять ваше предложение, я должен буду лично проследить за воспитанием невесты шевалье Александра. Будущая госпожа де Бретей не может воспитываться в доме… в доме…

Господин де Сен-Жиль смутился. Мэтр Жамар напротив расплылся в улыбке.

— Благодарю вас, шевалье, о подобной чести я не смел даже мечтать, — почтительно склонил голову торговец. — Когда вы примете решение — скажем, через месяц — мы сможем составить брачный контракт и свершить помолвку. Уверен, вы останетесь довольным моей дочерью.

— Надеюсь, — почти прошептал шевалье и, немного поколебавшись, протянул торговцу руку. Мэтр Жамар осторожно, двумя пальцами коснулся руки дворянина, а затем, словно вспомнив, что почти сравнялся положением с собеседником — разве его внуки не будут потомками Карла Великого?! — уверено сжал руку господина де Сен-Жиль.

«Итак, мы подпишем контракт через месяц», — довольно размышлял виноторговец, ничуть не сомневаясь, что сеньор Азе-ле-Ридо согласится на предложенную сделку, что он уже на нее согласился и только дворянская гордость требует от него оттягивать ответ.

«Итак, через месяц», — в этот же самый миг думал господин де Сен-Жиль. Согласие или отказ от предстоящего брака уже не занимали мысли полковника, и он размышлял лишь о том, каким образом заключить самый выгодный для воспитанника брачный контракт и заняться воспитанием его невесты. А крошка Соланж… Что ж, все что ни делается — делается к лучшему, утешал себя шевалье. Он найдет девочке жениха, стоящего на самых высоких ступенях знатности и богатства. Он заставит восхищаться своей дочерью весь двор. И уж, конечно, он постарается, чтобы Соланж не коснулась и тень чужого несчастья. А брачный союз с Бретеями… Видно уж очень он неугоден Всевышнему, раз срывается второй раз.

В Азе-ле-Ридо полковник прибыл в самом приподнятом настроении, мягко пожурил Александра за шалость, за которую прежде мог бы высечь, с самым строгим видом погрозил дочери пальцем, уверяя, будто она отвлекает мальчика от уроков, наконец, сообщил жене, что их молодым друзьям несказанно повезло. В глубине души почтенный дворянин был уверен, что его семье также повезло, коль скоро нежданное честолюбие Жамаров избавило его от необходимости держать слово, которое при иных обстоятельствах он непременно бы сдержал. Сдержал бы из чувства чести, как теперь нарушал из чувства долга.

Однако когда полковник во всех подробностях поведал молодому человеку о встрече с Жамаром, Огюст некоторое время молчал, а затем хлопнул себя по лбу:

— Я все понял, господин полковник, — проговорил он и шевалье де Сен-Жиль приподнял бровь, удивленный подобным обращением. — Стоило мне обеднеть, как вы решили нарушить слово! Вы решили оставить моего сына ни с чем!

— Вы все перепутали, мой мальчик, — мягко возразил Антуан. — Мэтр Жамар предложил вашему сыну союз гораздо более выгодный, чем тот, что заключили мы с вами. Возвращение Бретея, огромное приданное, должность при дворе — подумайте, это не те блага, от которых можно отказаться.

— А-а! — Огюст порывисто поднялся из кресла и мог бы упасть, не поддержи его господин де Сен-Жиль. — Так значит, вы с самого начала сговорились с разбойником! Вознамерились отнять у меня Бретей!

— Опомнитесь, шевалье, — господин де Сен-Жиль укоризненно покачал головой. — Вы уже лишились состояния из-за легкомыслия, так не упускайте счастливого случая из-за нелепой подозрительности.

— Я уже достаточно пострадал из-за этой свадьбы, чтобы согласиться на разрыв… Это вашей дочери я покупал подарок и это вы виновны во всем!..

— Да рассуждайте здраво, черт побери, и оставьте нелепые упреки! — негодующе воскликнул полковник, чувствуя, что начинает горячиться. — Я нашел способ устроить судьбу мальчика и я ее устрою. Поймите, наконец, я спрашиваю вашего согласия из вежливости, но вполне могу обойтись и без него. Я опекун Александра и в качестве опекуна освобождаю вас от всех хлопот, связанных с заботами о сыне.

— А что вы оставляете мне?! — исступленно выкрикнул Огюст. — Монастырскую келью?!!

Бывает, исход сражения зависит от шальной пули. Так случилось и в этот раз. Полковник де Сен-Жиль, только что решивший, что капризы его молодого друга перешли все границы, и, следовательно, он имеет право единолично расторгнуть пятилетней давности помолвку; так вот, этот самый полковник, все обдумавший, решивший и готовый действовать, остановился, словно громом пораженный. Никто лучше Антуана не знал, как часто достойный дворянин испытывал искушение отправить вздорного юнца в монастырь, где у него не было бы возможности отравлять жизнь себе и окружающим, так что обвинение Огюста кольнуло старого дворянина в самое сердце.

— Но подумайте, молодой человек, — принялся уговаривать полковник, — предложение Жамара редкая удача.

Огюст только яростно замотал головой. Шевалье де Сен-Жиль вздохнул.

— Вы совершаете ошибку, — предостерег полковник. — Вы обрекаете своего сына… нет, я не хочу сказать — на нищету, но на жизнь гораздо менее обеспеченную, чем мог бы дать ему виноторговец.

— Вы дали слово и я не освобожу вас от него даже под страхом смерти! — гордо заявил молодой шевалье.

Полковник встал.

— Вам нет надобности грозить мне и, тем более, напоминать о данном мной слове, — ледяным тоном заметил он. — Мы помолвили наших детей и помолвка остается в силе. Но все последствия вашей глупости, что ж — пусть они падут на вашу голову.

Почтенный дворянин быстро вышел из комнаты, опасаясь, что терпение может оставить его во второй раз. Госпожа де Бретей взволнованно ожидала старшего друга в крохотной прихожей.

— Неужели это правда? — спросила она. — Неужели мы могли бы вернуться в Бретей?

— Да, мадам, это правда, — холодно ответил господин де Сен-Жиль. — К сожалению, ваш супруг отверг эту возможность. Что поделать, но я сделал все, что мог. Большего я сделать не могу.

Анна де Бретей всхлипнула.

— Значит, мой сын не сможет появляться при дворе?!

— Даже если после женитьбы Александр пожелает продать мой полк, этого не хватит для хорошей придворной должности. Что ж, приходится довольствоваться тем, что есть. До свидания, мадам.

— Я так мечтала, чтобы мой сын блистал в Лувре, — в отчаянии проговорила Анна. — Чтобы он был пажом самого короля!

Господин де Сен-Жиль остановился. В словах молодой женщины определенно что-то было. Конечно, размышлял полковник, доходов с этого скромного именьица недостаточно, чтобы приобрести выгодные придворные должности. Но должности, имения и замки можно не только купить, их можно получить в дар. А кто, как не король волен одаривать своих верных подданных?

Господин де Сен-Жиль знал, что при дворе толкутся слишком много дворян, чтобы рассчитывать на какие-то милости со стороны короля. Но если его величество будет уверен, что Александр с юных лет предан ему, если еще в пажах король оценит его безупречную службу, юный шевалье сможет сделать блестящую карьеру и восполнить все, что по глупости утратил его отец.

Домой полковник прибыл почти успокоенным, а, посоветовавшись с женой понял, что стоит на верном пути. Место пажа получить было много проще, чем самую скромную должность при дворе, а давала она ничуть не меньше. Правда, шевалье предпочитал подождать год, два или даже три, прежде чем отправить мальчика в Париж, ибо желал, чтобы и будущий паж, и король были несколько старше. Паж — дабы уметь заслужить благосклонность монарха, король — дабы уметь оценить преданную службу.

Однако, несмотря на все эти прекрасные идеи Огюста полковник так и не простил. Старый дворянин реже стал навещать имение своих молодых друзей и всегда держался с шевалье де Бретеем холодно и официально, а госпожа де Сен-Жиль перестала приезжать к своим будущим родственникам вовсе. Таким образом лишенный последней возможности общения с людьми, молодой человек мог жаловаться на судьбу только жене, когда же госпожа де Бретей, не снеся тягот жизни, покинула этот свет, посвятил свои сетования Богу.

Глава 14 Повествующая о том, как принцесса чуть было не облачилась в рясу, а епископ чуть было рясу не скинул

Время летит не только в Париже. Даже Вальядолид, с его нескончаемыми процессиями и торжественно обставленными аутодафе не заметил, как минуло семь лет. Пятнадцатилетняя невеста наследника мало напоминала восьмилетнюю кроху, впервые ступившую на землю Испании. Степенная походка, строгий, истинно королевский взгляд, благочестивые речи — придворные дружным хором славили будущую повелительницу, и только донна Изабелла не склонила перед «фламандской девчонкой» головы.

К величайшему сожалению королевы, какие бы усилия она не прилагала, дабы остановить победное шествие Агнесы Хагенау к трону, долгая помолвка инфанта увенчалась браком, а свадебные торжества прошли с пышностью и размахом, достойными его католического величества. Сначала на соборной площади в честь молодоженов было устроено праздничное аутодафе, потом — бой быков, в ходе которых на площади нашли свою погибель триста еретиков и тридцать быков. И в том, и в другом торжестве главная роль отводилась высшей знати Испании, и если на кострах было суждено умереть трем отпрыскам маркиза Позы, то после боя быков единственный уцелевший сын старого вельможи удостоился чести получить ухо быка из рук юных инфантов.

Свадебные торжества удались на славу, и дон Карлос сиял от счастья, но вскоре король Филипп обнаружил, что имеет все основания для недовольства сыном. Каждое утро духовник их высочеств и их величеств с волнением спрашивал дону Инес, чем она и ее супруг занимались ночью, и каждое утро инфанта чистосердечно отвечала, что слушала стихи дона Карлоса или же по требованию супруга готовилась к поездке в дальний монастырь, или, в кои то веки, спокойно спала, пока дон Карлос пытался поймать призраков, которые во множестве бродили по переходам и лестницам Вальядолидского замка.

Король Филипп был близок к отчаянию. Королева Изабелла впервые за последние годы была счастлива.

Через две недели подобного супружества исповедник сообщил инфанте, что ей пора отбросить девичью стыдливость и потребовать от мужа, дабы он, наконец, исполнил супружеский долг. Однако разъяснять доне Инес, в чем именно этот долг заключается, духовник не решился. Вместо этого придворные и сам его католическое величество стали осторожно намекать дону Карлосу, что быть женатым, значит не только спать в одной комнате с женой, вместе молиться по монастырям, ловить призраков, рассуждать о благе Испании и читать стихи. Испугавшись, как бы увещевания придворных и его величества не принесли плоды — как в переносном, так и в прямом смысле этих слов — королева Изабелла принялась рассказывать пасынку о прелестях аскетизма, воздержанности и умерщвления плоти и так преуспела в своих рассказах, что даже обычно терпеливая донна Инес возмутилась слишком частым общением королевы с чужим супругом, общением, вовсе не предусмотренным этикетом.

Раздираемый на части противоположными требованиями отца и мачехи, дон Карлос быстро утратил последние остатки рассудка, стал нервным и раздражительным и в конце концов впал в буйство, после чего был посажен под замок, дабы он не смог причинить вреда окружающим, а главное — самому себе. В заточении инфант провел всего один день и через месяц после свадьбы неожиданно скончался, попытавшись придушить собственного врача.

На радостях королева Изабелла ставила свечки во всех церквях Вальядолида и обнадеживала Филиппа своей новой беременностью. А через месяц после кончины пасынка, когда в беременности Изабеллы уже невозможно было усомниться, ее величество решилась обсудить с супругом судьбу невестки. Беседа была не слишком длительной и не слишком сложной. Спустя каких-нибудь полдня вдовствующую инфанту стали спешно готовить к роли настоятельницы крупного монастыря. Духовник ее высочества и их величеств с неизменным умилением заметил, что донна Инес как нельзя более подходит для такого рода служения.

Принцесса не протестовала. В ее жизни мало что изменилось. Испанский двор и так напоминал монастырь, а ее траурный наряд — монашеское облачение. Кроме того, монастырь означал освобождение от каких-то тягостных «супружеских обязанностей», на которые прежде намекал духовник, настоятельно советующий отнестись к этим обязанностям с христианским смирением. О родном Релингене принцесса изрядно подзабыла. Да и чем положение настоятельницы огромного монастыря отличалось от положения мелкой фламандской принцессы, не взысканной ко всему прочему милостью могущественного монарха?

Придворные дамы будущей аббатисы наперебой повествовали о тягостях супружеской жизни, ежеминутно вспоминая несчастных сестер, кузин или невесток скончавшихся родами или умерших от родильной горячки. Еще с большим удовольствием повествовали они о жестокосердных супругах или неблагодарных отпрысках, отправлявших своих жен и матерей в узилище, дабы самим безнаказанно предаваться пороку. Так что донна Инес была почти счастлива и почти спокойна. Почти, ибо положение аббатисы, хотя и было не хуже положения мелкой фламандской принцессы, все же ни в какое сравнение ни шло с жизнью инфанты или королевы.

В довершение неприятностей Изабелла продолжала относиться к донне Инес с прежней неприязнью. А причина заключалось в том, что супруг королевы, король Филипп, продолжал испытывать к невестке несвойственную для себя нежность. И среди голосов, восхвалявших набожность, кротость и смирение будущей невесты Христовой, начали постепенно звучать голоса о том, с каким величием и достоинством вдовствующая инфанта несет свою скорбь. Сколь прекрасна и в тоже время величественна внучка императора. И насколько кровь Габсбургов лучше кровей каких-то итальянских банкиров.

Впервые вместо слов обожания и почтительного восхищения королева Изабелла услышала нечто, заставившее ее как можно скорее избавиться от опасной соперницы, пока какой-нибудь недоброжелатель не поспешит вернуть королю Испании столь необходимую ему свободу. Жизнь королевы зависела от того, кого она произведет на свет. Если мальчика — у мерзавцев не будет шансов. А если это будет девочка?

«Мерзкая интриганка, гадина, змея», — какими только эпитетами не награждала королева юную инфанту в ночных разговорах с подушкой. Француженка всерьез начала подумывать о том, как заставить Агнесу навсегда покинуть этот суетный мир. Однако природная осторожность, а более того, отсутствие верных и преданных людей, способных без колебаний подлить яд в бокал наглой обольстительницы, или вонзить ей в грудь кинжал, заставляли королеву откладывать планы мести.

Пока королева колебалась, а вдовствующая инфанта молилась, жизнь за пределами королевского замка шла своим чередом. И не только во владениях короля Испании, где никогда не заходит солнце.

Агнеса мало вспоминала о родном Релингене. В Релингене, напротив, все время старого принца было занято мыслями о судьбе дочери. Когда шестнадцать лет назад император Карл предложил враз овдовевшему и лишившемуся наследника принцу Релинген в жены свою сорокалетнюю дочь, мало кто сомневался в намерении монарха украсить в скором времени корону Испании очередной жемчужиной. Подданные и соседи были уверены, что наследников у принцев не будет, а когда они отойдут в мир иной, Релинген достанется Испании. Младший брат принца, юный Лодвейк, незадолго перед кончиной племянника принявший сан и Три Епископства под свою руку, не был серьезным соперником испанских монархов. К удивлению соседей и разочарованию короля Филиппа спустя год после свадьбы его сестра благополучно произвела на свет здоровую девочку. А поскольку законы Релингена не препятствовали женщине наследовать предкам, Элеонора-Агнеса-Екатерина Хагенау сразу была признана законной наследницей принца.

Впрочем, король Испании не собирался так просто выпустить из своих рук уже почти принадлежащее ему владение. Со скоропалительностью удивившей многих его католическое величество обручил своего сына с юной принцессой. Возможно, среди многочисленных отпрысков женского пола католических государей и нашлась бы более достойная кандидатка, но ценность Релингена была много выше эфемерной чести в очередной раз породниться с каким-нибудь монархом. КоролиИспании были столь высоко вознесены Провидением над всеми остальными, что не нуждались в дополнительных подтверждениях своего величия. Зато Релинген подобно шахматному коню возвышался над мятежными фламандскими провинциями, землей Трех Епископств, королевством Французским и владениями Максимилиана. Король Испании не был бы наследником своего отца, если бы не желал эти земли всей душой.

И вот смерть дона Карлоса заставила короля вспомнить утверждение, что человек предполагает, а Бог располагает. И все-таки смирение монарха перед Господней волей было не таково, чтобы отступать. Мысль, будто наследница Релингена может отдать руку и княжество соперникам испанской империи — австрийским Габсбургам, кому-либо из Валуа или, еще того хуже, фламандским смутьянам — больше, чем уговоры королевы Изабеллы склоняли Филиппа запереть донну Инес в монастырь. Конечно, в качестве свёкра юный инфанты его величество имел право отказать всем претендентам на руку принцессы, но кое-что зная об упорстве женщин собственной семьи, счел, что монастырь будет надежнее. Всем известно, что наследников у монахини быть не может. А уж склонить невесту Христову к составлению выгодного для его величества завещания и увенчать свою голову двадцать четвертой короной было не Бог весть каким трудным делом.

Все это старый принц Релинген понимал не хуже короля Филиппа и его ум, изощренный полувековой борьбой за собственное княжество, непрестанно искал пути к спасению. Надежды на третий брак, способный даровать ему наследников, были слишком иллюзорны, чтобы принц мог всерьез об этом размышлять. Еще более иллюзорными были надежды уговорить его католическое величество отпустить вдовствующую инфанту восвояси. Принц слишком хорошо знал, как его католическое величество расправляется с теми, кто смеет подавать ему какие-либо петиции. Растоптанные привилегии Арагона, утопленные в крови права Нидерландов… Возможно, принц Релинген мало обращал внимания на страдания испанцев, но, не без основания полагая себя фламандцем, не мог не испытывать гнева при виде черной неблагодарности короля перед низинными землями. Видя, как знатнейшие дворяне Фландрии отправляются в тюрьмы, а из тюрем на эшафоты, старый правитель все больше трепетал за судьбу своего княжества и искал ту силу, что способна была защитить его от алчности Филиппа — принц Релинген раскрыл объятия Реформации.

Перед тем как решиться на опасный шаг старик подумал было о том, не обратиться ли с прошением к папе и не вымолить ли у него освобождение младшего брата от ставших обременительными обетов, но вовремя вспомнил, что в последние годы наместник святого Петра больше был похож на домового священника испанского монарха, чем на главу католической церкви. Последнее соображение заставило Релингена отбросить сомнения и начать действовать. Перво-наперво правитель княжества обрушился на распутство и лень монахов, изгнав от двора собственного исповедника, затем похвалил «Наставления в христианской вере» Кальвина, завязал переписку с Теодором де Безой, пригласил ко двору несколько самых видных протестантских вельмож, и, наконец, дал убежище Вильгельму Оранскому и его братьям. Напрасно осторожные советники говорили принцу о Лорренах и прочих католических родственниках и соседях его высочества, напрасно твердили об армии герцога Альбы, напрасно напоминали, что расстояние от Брюсселя до Релингена много короче чем от Италии до Фландрии, а ведь Альба благополучно его преодолел, — старый правитель чувствовал себя сильным словно Самсон перед филистимлянами. Да и то сказать, разве пламенная преданность церкви и Филиппу спасла наивную голову графа Эгмонта, отсеченную мечом палача на Большой рыночной площади Брюсселя?

Только князь-архиепископ Меца был изрядно обескуражен приказам сводного брата обратиться в протестантизм. До сих пор тридцатилетний прелат жил в свое удовольствие и более интересовался красотой, чем политикой. Роскошь церковного облачения, торжественность богослужения, принятие исповедей у очаровательных прихожанок и наставление на путь истинный милых грешниц доставляли молодому человеку неподдельную радость. Представить же себя в грубом черном сукне без единого украшения его преосвященство просто не мог. Еще менее мог он поверить, будто ему всю жизнь придется провести подле одной единственной женщины, терпеть ее, возможно, несносный характер, видеть, как она каждый день читает псалмы, старится и, ко всему прочему, прячет волосы под уродливым чепцом.

Увы! Воля старшего брата была высказана столь решительно, что Лодвейк не осмелился возражать. И все-таки когда молодой человек глянул после обращения в зеркало, ему на язык пришли слова не подобающие ни достойному протестанту, ни столь же достойному католику. Простой полотняный воротник без всяких кружев, унылое сукно, шерстяные чулки и неуклюжие башмаки без пряжек были столь ужасны, что Лодвейк не узнал самого себя. Больше всего князю-архиепископу хотелось закрыть глаза и никогда их не открывать. В глубине души прелат пожалел, что не обратился в протестантизм лет пятнадцать назад, тогда, по давности пребывания в реформаторской церкви, он мог бы нарядиться в бархат или даже шелк пусть и темных тонов. Если бы не младшие братья Вильгельма Оранского, которые, как и всякие молодые люди, не питали пристрастия к проповедям и аскетизму, Лодвейку было бы совсем тошно. Каждодневные сетования двух принцев на неблагодарность Филиппа II и их взаимные клятвы сбросить испанское ярмо нагоняли на молодого человека скуку, а введенные в Релингене и Меце порядки погружали в тоску. Строгие законы против роскоши, запрет на проведение балов, музыкальных вечеров, уличных представлений и шумных застолий превратили княжество то ли во вторую Женеву, то ли в испанский монастырь. Лодвейк мог только вздыхать, по необходимости посещая проповеди пасторов, время от времени исчезать от бдительного внимания принцев вместе со своим другом и тезкой младшим Оранским и от души молить Всевышнего, дабы он образумил короля Филиппа и повелел ему отпустить племянницу домой.

Молитвы ли Лодвейка были тому причиной или донесения испанских лазутчиков, но его католическое величество понял, что слишком поторопился, сочтя Релинген своим. Получить вместо покорного княжества врага в собственном тылу было крайне неосмотрительно. И уж совсем неосмотрительно было иметь в Релингене пылающего ненавистью протестанта вместо юной правительницы, воспитанной при испанском дворе.

Духовник его величества был согласен с монархом. Королева Изабелла совершила непростительную ошибку. Его преосвященство полагал, что донна Инес должна как можно скорее отправиться в Релинген и вернуть заблудшее княжество в лоно истинной веры. Впрочем, «как можно скорее» по-испански вовсе не означало «быстро». Сначала донне Инес со всей торжественностью объявили, что служение Релингену делает для нее невозможным следовать своим склонностям и принять постриг. Затем принялись готовить к дороге. Его католическое величество лично отбирал свиту невестки, обдумывал подарки для старого принца, намечал маршрут, потратив не менее пяти недель на выбор между сухопутным и морским путем. В общем, когда через три месяца вдовствующая инфанта наконец то двинулась в путь, ее старый отец уже знал о первой одержанной им победе.

Когда запыленный гонец сообщил принцу о решении Филиппа отпустить Агнесу домой, старик затянул псалом «Явись, Господь, и дрогнет враг!», заставив придворных и Лодвейка петь вместе с ним. Лодвейк подчинился, хотя и подумал, что колокольный перезвон и торжественная месса Te Deum гораздо больше подошли бы моменту и уж во всяком случае были бы много красивее этого импровизированного богослужения. Однако следующее решение старшего брата поразило Лодвейка гораздо больше пения псалмов. Выгнав всех из комнаты и приказав принести вина, чего с принцем не случалось последние полгода, Релинген радостно хлопнул младшего брата по плечу и с самым довольным видом назвал своим сыном. Молодой человек поперхнулся. На какой-то миг Лодвейку показалось, будто на радостях сводный брат помешался, но уже в следующее мгновение правитель Меца понял, что имел в виду принц. Объединение двух ветвей дома Хагенау, объединение земель Релингена и Трех Епископств, создание новой державы и союз с протестантами Нидерландов и Германии — план старого политика поражал размахом и далеко идущими последствиями.

Бывший архиепископ в смятении чувствовал, что мысли несутся вскачь, а вино утратило всякий вкус. Он ощущал себя щепкой, которой играет бурный поток, когда только Всевышний может сказать, утянет ли этот поток жертву на дно, выкинет ли на берег или низвергнет в пропасть. Глаза принца Релинген сверкали и он деловито рассуждал, кому из пасторов поручить бракосочетание Агнесы и Лодвейка, кого из протестантских принцев пригласить к торжеству и как использовать богатства монастырей. Напрасно молодой человек пытался отыскать в словах сводного брата хоть какую-то брешь, напрасно надеялся обнаружить в рассуждениях принца хоть какую-то нелогичность — старый правитель знал ответы на все вопросы и не ведал сомнений. Когда Лодвейк робко заговорил об Агнесе, старик только отмахнулся, а когда напомнил о Вильгельме Оранском — расхохотался.

— Мальчик мой, — наставлял принц сводного брата и будущего зятя, — да кого волнует пятнадцатилетняя девчонка? Релингеном и Нидерландами должен править мужчина, а не ребенок и уж тем более, не женщина. А Агнеса… пусть занимается тем, чему ее научили в Испании — молится и рожает тебе детей. Пусть даже молится по латыни, если ей так захочется, главное, чтобы хозяином был ты.

Его высочество усмехнулся и залпом осушил кубок бургундского.

— И не думай об Оранском… Что этот немец может понимать в нас, фламандцах?! Довольно Нидерландами распоряжались чужаки…

Слегка пошатываясь от вина и радости принц Релинген отправился почивать, а наутро перепуганные слуги сообщили Лодвейку, что его сводный брат найден в постели мертвым.

Молодой человек растерялся. С потерянным видом слушал он длинные рассуждения врачей о том, что сердце старого принца не выдержало напряжения, гневные филиппики принца Оранского, обвинявшего его католическое величество в отравлении правителя Релингена, видел, как мятежный принц и его братья спешно отбыли прочь, между делом посулив свою поддержку и весьма заинтересованно попросив денежных субсидий, стал свидетелем бурных споров, смятения и бестолковой суеты придворных. «Больше слез проливается о молитвах услышанных…» — неожиданно вспомнил Лодвейк и его сразу же бросило в жар от жгучего чувства вины. Как мечтал он о возвращении прежней жизни! И вот, молитвы его услышаны, но прежней жизнь не станет уже никогда.

Князь-архиепископ призвал к порядку придворных, разогнал Бог весть что возомнивших о себе пасторов, громогласно объявил, что покойный брат всегда был добрым католиком и, наконец, отслужил по нему заупокойную мессу. С богослужением на душу Лодвейка снизошел долгожданный покой и он понял, что брат был великим человеком. Кто еще смог бы без единого выстрела одержать победу над Филиппом, спасти княжество и дочь? Принц Релинген был великим политиком, но в одном ошибался. Он, Лодвейк, не создан для того, чтобы низводить с престолов королей или завоевывать себе королевство. Ему вполне хватает Трех Епископств и тех маленьких радостей, что подарила ему жизнь.

Испанский поход принца Релинген завершился.

Глава 15 В которой рассказывается о вреде милосердия и винопития

Покойный принц Релинген был несправедлив — в Испании Агнеса научилась не только молиться. Юная принцесса знала, как принимать послов, давать аудиенции подданным, составлять дипломатические послания, награждать полководцев, разговаривать с князьями церкви и даже составлять уставы больниц. Но самые полезные знания вдовствующая инфанта получила при подготовке к постригу. Настоятельница монастыря — повелительница целого мира, со своим хозяйством и людьми. Агнеса научилась разбираться со счетами, податями и повинностями, заготавливать припасы, проверять работу мастеровых, огородников и поселян, в общем — заниматься всеми теми делами, на которые правители редко обращают внимание, за что частенько и страдают.

Пока король Филипп решал вопросы с путешествием невестки, пока подбирал для нее свиту и корабль, все дела с погребением старого принца Релинген были улажены. Князь-архиепископ Меца жаждал как можно скорее успокоить умы и страсти в княжестве, так что предпочел торопиться. На счастье Лодвейка старший брат не оставил завещания и молодой прелат рассчитывал без помех передать княжество племяннице и со спокойной совестью вернуться к привычной жизни.

Но ничто не могло быть дальше от архиепископа, чем привычная жизнь.

Когда молодой человек впервые увидел племянницу — в наглухо закрытом черном платье, в высокой испанской шляпе с черными же перьями, увешанную четками, распятиями и образами, и изнемогающую под тяжестью бархата, стали и золота — в душу Лодвейка закралась жалость. Смятение князя-архиепископа было столь велико, что он немедленно собрал совет из самых очаровательных прихожанок, задав им лишь один вопрос: как вернуть на лицо племянницы улыбку.

Совет красавиц был прост и действенен: полная смена гардероба, с заменой тяжеловесного и мрачного испанского траура более удобным и главное светлым трауром, принятом в Релингене, срочная отправка домой всех этих надутых испанских придворных принцессы и назначение в ее свиту пяти или шести фрейлин, которые могли бы рассказывать ее высочеству о радостях жизни, и, наконец, большая кукла с нарядами на все случаи жизни. Последнее предложение особенно удивило князя-архиепископа, однако впечатление, произведенное игрушкой на Агнесу, не могло не радовать прелата. Как зачарованная принцесса взяла куклу на руки и на ее лице появилось нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Когда же правительница княжества впервые надела легкое белое платье, Лодвейк с удовольствием понял, что племянница более не напоминает памятник самой себе.

Однако среди нежданных радостей кое-что омрачало настроение принцессы. Среди придворных пополз слух, будто испанское воспитание правительницы способно разорить княжество, а принцесса-вдова, беззастенчиво расточающая казну, спутала Релинген с империей короля Филиппа.

Агнеса опомнилась. Долг перед княжеством настоятельно требовал оставить забавы и вспомнить о делах. Призвав на помощь знания, полученные при подготовке к постригу, принцесса решила заняться счетами и ужаснулась, обнаружив подлинное положение княжеской казны.

Что бы ни утверждали сплетники, расходы на платья, фрейлин и куклу были не так уж и велики, однако Агнеса с потрясением узнала, что княжество уже несколько месяцев проживает то, что веками копили ее предки. Можно было подумать, что за последний год в казну вовсе не поступал доход или что в последние полгода своей жизни батюшка ухитрился тратить в десять раз больше против обыкновения.

Последнее представлялось Агнесе немыслимым, поэтому принцесса продолжила изыскания и вскоре совсем иначе стала смотреть на новое имение, приобретенное троюродным дядюшкой, великолепную свадьбу четвероюродной тетушки, блестящий выезд дальнего кузена, драгоценности, якобы подаренные покойным принцем троюродному деду и прочие признаки благополучия близких и дальних родственников. К счастью, ее высочество обнаружила и честных людей, способных позаботиться о сохранности казны, и потому в один далеко не прекрасный для нечистых на руку родственников день перекрыла им доступ к сокровищнице и с милой улыбкой посоветовала посетить свои замки, ибо скорый сев настоятельно требовал их присутствия.

Ее высочество совершила лишь одну ошибку — уж если она не имела желания отдавать родственников под суд, ей следовало не спускать с них глаз. Обозленные утратой неправомочных доходов, опальные родичи принялись активно обмениваться гонцами, вести тайные переговоры с императором Максимилианом и графом Палатинским, а также жаждущими найма ландскнехтами и рейтарами, а потом, договорившись о совместных действиях, отправили ко двору неприметного лакея, в результате чего одна из дворцовых служанок обнаружила, что верный телохранитель принцессы баварец Карл обладает редкой привлекательностью. Принадлежащий к древнему, но давно обнищавшему роду фон Кюнебергов, Карл в свои тридцать четыре года имел весьма малый опыт общения с женщинами и потому, по уши влюбившись в вертихвостку, вознамерился жениться. Возможный брак отпрыска знатного рода с безродной девчонкой не на шутку возмутил юную принцессу и на просьбу телохранителя дать разрешение на свадьбу Агнеса ответила решительным «нет». Предприимчивая служанка не слишком расстроилась из-за запрета и столь усердно утешала Карла в его несчастье, что верный телохранитель то и дело забывал о своих обязанностях, оставляя юную госпожу в одиночестве.

Опальные родственники ее высочества не замедлили воспользоваться любовной горячкой Карла.

Однажды вечером, когда Агнеса легла спать и даже начала видеть первые сны, дверь ее спальни распахнулась и в комнату ввалились восемь вооруженных до зубов мужчин, один из которых был настолько пьян, что с трудом держался на ногах. Бесцеремонно вырванная из объятий Морфея, Агнеса собралась было позвать стражу, но слова неудовольствия замерли у нее на устах, когда двое заговорщиков выхватили из ножен шпаги, а третий вытолкал вперед дворцового священника в полном облачении и объявил, что ее высочеству пора молиться.

Дальше начался кошмар.

Троюродный дядюшка Агнесы барон фон Лосхайм вытащил какие-то бумаги и объявил, что безрассудное и тираническое правление племянницы завершилось и теперь по воле императора Максимилиана ей надлежит передать власть супругу — младшему сыну графа Палатинского, с которым она сейчас и будет обвенчана. При этих словах троюродный дед принцессы подтолкнул пьяного в бок, дабы придать ему более достойную позу, и будущий принц попытался поклониться невесте, от чего чуть было не упал. Священник умильно твердил Агнесе, что ей выпало счастье вернуть заблудшую душу в лоно католической церкви, а Лосхайм холодно и непреклонно зачитывал статьи брачного контракта, по сравнению с которым даже несостоявшееся монашество донны Инес могло показаться торжеством свободы и веселья.

Так испуганная принцесса узнала, что власть в княжестве отныне будет принадлежать ее супругу, который, однако не станет принимать никаких решений без согласия своего совета, каковой в полном составе и вломился в спальню Агнесы; что жить она будет в монастыре, ибо слабый ум не позволяет ей оставаться без надзора и попечения монахинь; что супруг будет навещать ее в обители, когда ему будет угодно выполнить супружеский долг, а рожденные Агнесой дети будут немедленно передаваться на попечение барона фон Метлах, который станет воспитателем и опекуном наследников Релингена. Барон читал не менее получаса, а потом скрупулезно перечислял средства, которые будут выделяться на содержание принцессы в заточении, так что Агнеса успела слегка прийти в себя. Однако когда пленница попыталась напомнить заговорщикам, что у нее есть и более близкие родственники чем они, а право распоряжаться ее рукой может оспорить Филипп Испанский, Метлах нахмурился и сообщил, что Агнеса так и так отправится в монастырь, но условия ее содержания будут полностью зависеть от ее покорности. «Во всяком случае, — заметил троюродный дед, — быть супругой принца Релинген и матерью его детей много лучше, чем монахиней». Агнеса вздохнула и подписала брачный контракт. Заговорщики довольно переглянулись.

— Лосхайм, Зарлуи, пригласите своих жен, — распорядился старик. — Пора начинать венчание.

Священник выступил вперед и Агнеса преклонила колени подле пьяного жениха. Пока шел обряд, принцесса размышляла, почему родственники так дурно с ней поступили. Конечно — Агнеса с трудом подавила вздох — рано или поздно, но выйти замуж ей бы пришлось, и вряд ли это был бы брак по любви. Хочется — не хочется, а надо. Только хотелось все же попозже и с настоящей свадьбой, а не таким скоропалительным венчанием в собственной спальне да еще в одной рубашке.

Молодожен с третий попытки надел на палец Агнесы кольцо, священник произнес последнее аминь и венчание свершилось. Принцесса безропотно приняла пьяный поцелуй супруга и попыталась вспомнить, как его зовут. Кажется, Иоганн-Бурхард… Агнеса поднялась с колен, выжидательно взглянула на заговорщиков, надеясь, что теперь, когда они добились своего, родственники и их союзники покинут спальню. Не тут-то было. Мужчины склонились перед новым принцем Релинген в поклоне, дамы присели в реверансах, а когда все выпрямились, Метлах обратился к молодожену:

— Ваше высочество, потрудитесь свершить брак. Мы засвидетельствуем его.

На этот раз Агнеса не могла сдержать тяжкого вздоха. Об этом обычае ей приходилось слышать и теперь принцесса могла утешать себя лишь тем, что знатные вельможи в свидетелях все же лучше тех горожан, что когда-то свидетельствовали брак королевы Франции.

Муж пьяно опрокинул Агнесу на подушки, с треском разорвал на ней рубашку, навалился всей тяжестью… Принцесса закрыла глаза, мысленно молясь, чтобы все свершилось как можно скорей. Иоганн-Бурхард словно медведь шарил по ее телу — это было больно и неприятно, что-то сопел на ухо и царапал украшениями вамса грудь и живот. А потом Агнесе стало так тяжело, что она с трудом смогла сделать вздох. Раздался густой низкий храп. Принцесса открыла глаза, надеясь, что все закончилось, и увидела над собой лица заговорщиков. На этот раз на них не было удовлетворения, они были злыми и в то же время растерянными.

— Пьяный болван, — процедила сквозь зубы баронесса фон Зарлуи, — он же ничего не сделал…

Мужчины шагнули к кровати и Агнеса в потрясении увидела, как они дергают ее супруга за волосы, щиплют, колют остриями кинжалов в спину, плечи и ладони, исступленно трясут, словно нерадивого слугу. Все было напрасно, Иоганн-Бурхард спал. Лосхайм принялся торопливо жечь перья, и у Агнесы перехватило дыхание от вони — муж продолжал храпеть. Баронесса Зарлуи остервенело рванула спящего за волосы, да так, что вырвала целый клок — принц Релинген только слабо сморщил нос, но не пробудился. Наконец, заговорщики в изнеможении отступили, и барон Метлах посоветовал оставить новобрачных до утра, утверждая, что рано или поздно, но принц пробудится и доведет дело до конца.

— Так или иначе, Релинген в наших руках, — проговорил старик, небрежно кивнув за окно. — Наемники в городе, император за нас. Оставим молодых. Никуда они не денутся.

— Только надо их запереть, — вмешалась баронесса Зарлуи и взглянула на Агнесу с такой ненавистью, что принцесса зажмурилась. Она не осмеливалась открыть глаза до тех пор, пока не услышала гул удалявшихся шагов и скрежет ключа в замке. И только потом робко разомкнула веки и огляделась.

Спальня была пуста и только храпящий муж придавил ее своим телом, демонстрируя полное равнодушие к супруге, принесшей ему титул, богатство и власть. Агнеса с трудом выбралась из-под Иоганна-Бурхарда — батист вновь затрещал, зацепившись за какую-то побрякушку, и юная принцесса всхлипнула от натуги. С трудом встала. Попыталась запахнуться в превратившуюся в лохмотья рубашку, осознала тщету этих попыток, отыскала роб и поспешно завернулась в расшитый атлас. Примостилась у камина, еще раз всхлипнула и разрыдалась. Ну почему родственники так поступили?! Ведь она не наказала их и даже не отняла краденное, хотя дядя Филипп непременно отправил бы виновных в тюрьму или на эшафот, да еще конфисковал бы имущество осужденных. А они… они даже не пробовали с ней поговорить… Они обокрали не только ее казну — они украли у нее свадьбу!

Агнеса представила жизнь в монастыре и в отчаянии стиснула пальцы. Это в Испании, позабыв радости жизни, она готова была безропотно принять постриг, но оказаться в заточении в Релингене было невыносимо. Мысли Агнесы беспорядочно заметались и она вдруг вспомнила, что у нее есть супруг, в чьих интересах было заступиться за нее перед родственниками. Принцесса бросилась к кровати, упала перед мужем на колени, схватила его за руку, готовая умолять не отсылать ее в монастырь, но Иоганн-Бурхард ни на мгновение не приоткрыл глаза, продолжая оглушать жену храпом, и Агнеса опомнилась. Она не станет унижаться перед напившемся солдафоном. Она дождется, когда супруг проснется, а потом убедит его, что заговорщики не желают ему добра.

Огонь в камине начал затухать и Агнеса поежилась. Поискала глазами что-нибудь теплое, но вместо плаща обнаружила оставленные родственниками бумаги — письмо императора, брачный контракт и запись о венчании. Робко пододвинула к себе документы. Принялась читать. Через некоторое время принцесса поняла, что проявив снисходительность к ворам, совершила глупость, недостойную не только государыни, но даже и простой булочницы, и навязанный ей брак является справедливой карой за ошибку. Еще через четверть часа Агнеса убедилась, что не все потеряно, и она без труда докажет супругу, что у них общие интересы.

Наконец, покончив с чтением и раздумьями, новобрачная взялась за перо и принялась составлять новый брачный контракт. В эти мгновения, проведенные под замком в собственной спальне, Агнеса благословляла долгие и скучные послеобеденные часы, в которые училась управлять Испанией у дядюшки Филиппа. Изящные и чеканные формулировки одна за другой ложились на лист бумаги и Агнеса так воодушевилась, что даже не сразу сообразила, что в камине что-то посыпалось, а затем в комнате появился верный Карл.

Принцесса чуть не обезумила от радости, готова была броситься телохранителю на шею, но Карл, странно потемнев лицом, молча отстранил госпожу, бесшумной поступью крадущегося зверя приблизился к распростертому на ложе Иоганну-Бурхарду, ухватив левой рукой за волосы, рывком поднял голову спящего и стремительным жестом полоснул его по горлу клинком.

Храп оборвался. На кровать хлынула кровь. Карл спокойно выпустил волосы мертвеца и тщательно вытер лезвие кинжала. Агнеса следила за телохранителем огромными от ужаса глазами.

— Ты… — наконец проговорила принцесса, — что ты наделал… — в голосе Агнесы послышались слезы. — Это же мой муж…

— Это мерзавец, а не муж, фройлен, — так же спокойно возразил Карл.

— Но меня схватят… казнят! — юная принцесса задыхалась от рыданий. — Они отвезут меня к Максимилиану, и он отправит меня на эшафот… Что ты натворил, Карл!.. Я погибла!..

Агнеса добавила еще несколько слов, знания которых трудно было ожидать от испанской инфанты и фламандской принцессы. Агнеса сама не знала, из каких глубин памяти всплыли ругательства — возможно, какой-нибудь конюх неосторожно выругался при маленькой госпоже, или матрос разговаривал с приятелем, не заметив, что его слушает вдовствующая инфанта. Как бы то ни было, ругательства помогли Агнесе и она стала реже всхлипывать.

— Сейчас мы поедем к его преосвященству Лодвейку, — медленно и внятно, словно разговаривал с маленькой девочкой, сообщил Карл.

— Но дверь заперта… — жалобно напомнила принцесса.

Карл пожал плечами, словно желал сказать, что для него подобное препятствие препятствием не кажется.

— Ворота — тоже чепуха, — успокоил он.

— Хорошо, мы поедем к дяде, — решилась Агнеса.

Ужасно в неполные шестнадцать лет затвориться в монастыре, но еще ужаснее умереть. В Испании Агнеса не раз видела, как это происходит, и от одной мысли, что ее саму ожидает грубая рубаха из мешковины, тяжелая черная свеча для публичного покаяния и стриженная наголо голова, принцессу начало трясти. Агнеса представила, как под взглядами тысяч и тысяч венских зевак поднимается на эшафот, преклоняет колени перед палачом и в ужасе закрыла лицо руками.

— Мы поедем к дяде Лодвейку, — лихорадочно шептала принцесса, — я приму постриг… принесу любые обеты… монастырь это убежище… дядя меня не выдаст…

Карл подошел к госпоже и легонько встряхнул. Дождался, пока взгляд принцессы стал осмысленным.

— Фройлен, — медленно произнес он, — ничего не было. Вам никто и ничем не сможет угрожать. А этот получил по заслугам.

И прежде чем Агнеса вновь начала плакать, телохранитель ухватил ее за руку, стащил с пальца обручальное кольцо, сгреб документы и швырнул в камин. Затухающее было пламя нехотя перебралось на бумагу, словно в раздумьи затрепетало на одном месте и вдруг разом охватило листы. Карл наблюдал, как корежится в пламени бумага, а потом проследил, чтобы документы рассыпались пеплом. Повернулся к госпоже.

— Все, фройлен, с этим покончено, — коротко сообщил он. — Теперь можно уходить.

Телохранитель надел на Агнесу свою куртку, тщательно укутал в плащ, спрятал светлые волосы под беретом, и принцесса вдруг поняла, что Карл вытащит ее из замка и города, и никогда, никогда не предаст.

Глава 16 Повествующая о том, как принцесса Релинген приобрела репутацию «чудовища»

Никогда прежде князь-архиепископ Меца не испытывал такой ярости. И никогда никого не ненавидел. Прежде ему вообще некого было ненавидеть. Жизнь молодого прелата протекала легко и приятно, без врагов и потрясений. Приняв в пятнадцать лет под свою руку Три Епископства, Лодвейк никогда не сталкивался с какими-либо мятежами или заговорами, и потому не мог даже предположить, что у Агнесы все может случиться иначе. А между тем благополучное правление Лодвейка не в последнюю очередь объяснялось тем, что старший брат заботливо приставил к нему мудрых советников, которые чуть ли не десять лет прикрывали спину молодого прелата, в зародыше подавляя любой мятеж или волнение аристократии Меца. И вот теперь, приняв из рук Карла полумертвую от усталости и потрясения племянницу, князь-архиепископ готов был собственноручно изничтожить всех заговорщиков, до основания срыть их замки и вырубить строевые леса, и все потому, что в своем легкомыслии не удосужился проявить ту же предусмотрительность, что некогда проявил покойный брат.

Рассказ племянницы о заговоре не оставил для Лодвейка каких-либо неясностей. Его подоплеку молодой прелат видел даже лучше Агнесы. Метлахи, Лосхаймы, Фёльклингены, Зарлуи никогда не были в чести у князей Релинген, но всегда навязчиво лезли на глаза, всегда чего-то хотели, чего-то клянчили. Покойный брат умел указать родичам их место и держать в отдалении от двора, и вот — поди ж ты! — именно из-за этого паршивые овцы выжили, когда оспа враз скосила чуть ли не весь правящий княжеский дом. Выжили и даже попытались возвыситься. Лодвейк помнил, как кузина Зарлуи целых восемь лет блюла свое вдовство, не иначе, надеясь подцепить князя. Впрочем, покойный брат обращал на нее не больше внимания, чем на столбы с колесами, украшавшие въезды в любой город. Лодвейк также не принимал притязания дальней родственницы всерьез, но сейчас не сомневался, что именно Зарлуи задумала и осуществила заговор, и поклялся достойно покарать стерву. Пока же молодой прелат постарался успокоить племянницу и отпустить ей грехи, включая невольный грех мужеубийства.

Беседа с Карлом заняла у князя-архиепископа и вовсе немного времени. Когда провинившийся телохранитель пал на колени и сообщил прелату, что готов принять любую кару за свое легкомыслие, Лодвейк скрестил руки на груди и сообщил, что Карл будет наказан и наказан сурово, однако сейчас должен ответить, каким образом вернуть ее высочеству столицу, не прибегая к излишнему кровопролитию. Верный баварец размышлял недолго:

— Заговорщики привели в Релинген наемников, но вряд ли они рассказали им о своих планах, — предположил Карл. — Скорей всего они нанимали их именем ее высочества…

— И значит, наемники будут выполнять приказы принцессы Релинген, — закончил за телохранителя Лодвейк и довольно кивнул. В этом кивке таилась угроза, и если бы заговорщики могли видеть лицо и в особенности глаза родича, они непременно закрыли бы все ворота города и замка и приготовились к осаде или, скорее всего, бежали бы под защиту императора, ибо в их положении надежды на наемников были непроходимой глупостью.

К своему величайшему несчастью заговорщики не подозревали о нависшей над их головами угрозе и не слишком торопились навещать новобрачных. По мнению баронессы Зарлуи Иоганн-Бурхард должен был проснуться не ранее полудня, а потом показать жене, кто ее хозяин. Ее милость с таким удовольствием рассказывала сообщникам, каким образом будет учить жену графский сын, что даже Лосхайм не выдержал: «За что вы так ее ненавидите?!», — в изумлении воскликнул заговорщик. Баронесса поджала губы. Восемь долгих лет дама примеряла княжеский венец и потому пришла в неистовство, сообразив, что правитель Релингена о ней и не думает. Даже скоропалительное замужество баронессы и смерть принца не утолили ненависти отвергнутой женщины к кузену и его дочери. Баронесса готова была поссорить австрийских и испанских Габсбургов, католиков и протестантов, натравить на Релинген соседей, перевернуть всю Европу, лишь бы отомстить Агнесе за то, что она «украла» власть у ее сыновей, ибо в безумной материнской любви Зарлуи не сомневалась, что без труда убедила бы принца усыновить всех ее отпрысков от двух браков и завещать княжество самому любимому из них — барону Фёльклингену. Конечно, та же любовь к сыну подсказывала баронессе самый простой и надежный способ завоевания княжества — женитьбу сына на Агнесе, но тут планам родственницы воспротивились другие заговорщики. В конце концов каждый из них мог найти неженатого сына или племянника или внука, так что ради восстановления согласия сообщникам пришлось обратиться к императору Максимилиану и признать дарованного им принца, дабы не допустить излишнего возвышения кого-либо из них.

Часы пробили полдень и баронесса Зарлуи предложила проведать молодых, чтобы засвидетельствовать брак. Но заговорщикам не суждено было увидеть Иоганна-Бурхарда живым. Им вообще не суждено было его увидеть. Не успел гул колокола растаять в воздухе, как за порогом комнаты, в которой совещались заговорщики, послышались шаги многих и многих людей и до отвращения знакомый голос отдал приказ наемникам и замковой страже взять изменников.

Мужчины успели схватиться за шпаги и вскоре пали мертвыми под ударами алебард — князь-архиепископ Меца не собирался церемониться с предателями. Баронесса Лосхайм бросилась на колени, умоляя о пощаде и монастыре. Старик Метлах схватился за сердце и тяжело привалился к стене — его губы посинели, в глазах метался ужас. Священник торопливо юркнул за портьеру и забился в угол в надежде, что занятые главными заговорщиками, стражники его не найдут. И только баронесса Зарлуи разразилась проклятиями и угрозами.

Встрепанная, с горящими как уголья глазами и пылающими щеками, в третий раз овдовевшая баронесса царапалась и кусалась, грозила наемникам своим гневом и эшафотом. Наконец, раздраженный сопротивлением, один из них с такой силой приложил заговорщицу головой о стену, что женщина обмякла.

Ошалевший от ужаса священник выскочил на винтовую лестницу и кубарем скатился вниз.

— Мертвяков вздернуть, этих, — Лодвейк кивнул на женщин и Метлаха, — в камеры, пол замыть, иначе ее высочество будет недовольна.

Вдова Лосхайма разрыдалась и попыталась обнять колени князя-архиепископа. Молодой прелат отстранился.

Когда Агнеса Релинген в черном испанском трауре въехала в столицу, зарубленные заговорщики украшали кто виселицы, кто ворота, а кто и стены княжеского замка Хаузен. Незадачливый Иоганн-Бурхард удостоился колеса. По притихшему городу шепотом передавали слухи один страшнее другого, рассказывали о покушении на жизнь принцессы, со страхом поглядывали на наемников и вздрагивали от каждого стука в дверь.

К вечеру в казематы замка Сирсбург переселились все четыре сына баронессы Зарлуи и племянник ее третьего мужа, единственный внук барона Метлаха, брат покойного Лосхайма и около двух десятков слуг заговорщиков, включая любвеобильную служанку. Как сурово объявил Лодвейк, преступников ждало правосудие принцессы Релинген, однако его преосвященство вовсе не собирался обременять племянницу тонкостями судопроизводства. Молодой прелат полагал, что Агнеса и так достаточно натерпелась. Пока же по его приказу на главной площади Релингена плотники сколачивали эшафот, а устрашенные расправой с родственниками изменники усиленно каялись в грехах. Только священник, счастливо избегший удара алебарды и ареста, весь день и всю ночь трясся от ужаса в какой-то кладовке замка, а наутро тихонько выскользнул наружу, твердо решив никогда не возвращаться в Релинген и даже сменить веру.

Десять смертных приговоров заговорщикам, не считая приговоров, вынесенных их слугам, установили в княжестве такую тишь да гладь, что даже ближайшие родственники казненных не осмелились надеть траур, боясь вызвать неудовольствие правительницы. И это при том, что баронесса Лосхайм и племянник покойного Зарлуи были помилованы и лишь на время отправлены в монастыри, соблазнившая Карла служанка просто выпорота и заточена в обители Кающихся грешниц, слуги — всего навсего повешены, дворяне — обезглавлены. Вряд ли подобные приговоры можно было счесть чрезмерно жестокими, но сам факт, что ее высочество, полжизни проведшая за пределами Релингена, начисто выкосила два благородных рода, не пощадив кровных родственников, и свершила правосудие со стремительностью и решительностью, редкой даже для правителей, находящихся в более зрелых годах, вызвал всеобщий ужас. Подданные Агнесы втихомолку поговаривали, будто вернулись времена Адальберона Сурового, без малого четыреста лет назад вершившего суд в том же самом замке Сирсбург, а соседи решили оставить княжество в покое, догадавшись, что им не удастся поживиться, воспользовавшись юностью и неопытностью принцессы.

Об Агнесе Релинген говорили и в германских княжествах, и в нидерландских провинциях, и во Франции, и в Англии. Две королевы — католичка и протестантка — Екатерина Медичи и Елизавета Тюдор одинаково сравнивали Агнесу с королевой Марией Стюарт и даже одинаково радовались, что имели дело с Марией, а не с Агнесой. Королева-мать благодарила Всевышнего, что в попытке добыть независимое владение для любимого сына не успела предложить вдовствующей инфанте руку герцога Анжуйского, ведь если даже безалаберная Мария смогла отправить на тот свет неугодного супруга, то представить, что учинит с Генрихом Агнеса, вздумайся юноше оказать внимание другой женщине, — было страшно. Английская королева с не меньшей радостью славила Господа за то, что ее шотландская пленница не обладает твердостью и решительностью племянницы и воспитанницы Филиппа, ибо в противном случае королеву Англии могли бы звать иначе. Впрочем, подобные раздумья не помешали их величествам поздравить принцессу Релинген со вступлением на престол и избавлением от досадных неприятностей.

Послания королев с пониманием были встречены при европейских дворах и лишь один человек не желал мириться со случившимся. Граф Палатинский обратился к императору с требованием отомстить за коварно убитого сына, но Максимилиан, немало раздраженный глупостью заговорщиков, а также тем обстоятельством, что почти принадлежащее ему княжество уплыло из рук, посоветовал графу забыть обо всем, благо у него имелись и другие сыновья, и смерть младшего никак не могла отразиться на благополучии Пфальца. К тому же императора мучил весьма неприятный вопрос, знает ли племянница о его участии в деле. Среди страшных слухов, заполонивших Релинген и германские княжества, его имя ни разу не упоминалось, и этому обстоятельству можно было дать два объяснения. Первое — заговорщики ничего не успели рассказать принцессе, второе — Агнеса Релинген решила сделать хорошую мину при плохой игре и предать его участие в заговоре забвению.

Оба объяснения равно устраивали императора, ибо избавляли от протестов вечно недовольных князей, и Максимилиан опасался лишь одного, как бы племянница не выбрала в мужья какого-нибудь кондотьера, способного удовлетворить свою воинственность и честолюбие жены за счет императорских земель. Максимилиан даже начал подумывать, не предложить ли в супруги Агнесе своего старшего сына, но по зрелым размышлениям отверг эту идею. Его императорское величество не чувствовал никакой усталости от государственных забот и не собирался удаляться в монастырь по примеру Карла Пятого. Максимилиан не сомневался, что у Агнесы хватит мстительности и изощренности отправить его в ту самую обитель, где некогда доживал свои дни испанский родич. Пока же император молил Всевышнего, чтобы Агнеса взяла пример с королевы Елизаветы и принялась отвергать всех возможных женихов, ибо Агнеса Релинген без наследников нравилась Максимилиану много больше Агнесы Релинген с наследниками.

В то время как подданные и соседи шепотом обсуждали релингенскую расправу, немало присочиняя от себя, Агнеса, растерянная и подавленная, много молилась и еще больше плакала. Всегда в черном наглухо закрытом платье, с выбеленным и нарумяненным лицом, дабы скрыть следы слез, ее высочество тенью скользила по мрачным залам замка Хаузен среди творений Бальдунга, Босха и Грюневальда, изображавших аллегории Смерти, картины Страшного Суда и Адские видения, и сама казалась одной из аллегорий. В результате придворные и слуги боялись даже дышать в ее присутствии. Только одно обстоятельство утешало Агнесу — верный Карл оставался при ней, ибо когда наутро после казни отпрыск рода Кюнебергов явился к принцессе и сообщил, что готов взойти на эшафот, Агнеса разразилась такими рыданиями, что Лодвейк, устрашенный истерикой племянницы, предпочел подчиниться и никогда больше не говорить о каком-либо наказании телохранителя, а Карл, потрясенный отчаянием «фройлен», мысленно поклялся посвятить ей всю свою жизнь.

Через два месяца слез и молитв ее высочество занялась тем, что лучше всего успокаивает нервы женщин — иными словами, хозяйством. Возможно, княжество Релинген было не слишком велико, но во много раз превосходило самое крупное монастырское владение, поэтому через некоторое время слезы принцессы высохли, ибо времени на рыдания у нее просто не осталось. Правда, хозяйственные заботы были не таковы, чтобы вернуть на лицо маленькойпринцессы улыбку — назначение управляющих в конфискованные у заговорщиков владения и проверка отчетов доверенных лиц о вновь приобретенном имуществе слишком часто напоминали ее высочеству о насильственном браке и последующих казнях. Только вечером, когда Агнеса удалялась в свою спальню, у нее появлялась возможность вдоволь наговориться с куклой, а поскольку кукла всегда молчала, ничто не нарушало установившегося взаимопонимания.

Князь-архиепископ Меца, озабоченный затянувшейся печалью племянницы, искал и не находил возможности развеселить Агнесу. Устраивать в Релингене балы, в то время как принцесса не сняла траур по отцу и двум мужьям, было неприлично. Говорить племяннице о молодых людях — преждевременно. Заказывать для девочки новые наряды — бессмысленно. Его преосвященство уже вознамерился пригласить племянницу в Мец, надеясь, что смена обстановки благотворно скажется на настроении Агнесы, когда новое событие заставило прелата отложить поездку. Начальник псовой охоты ее высочества, устрашенный введенной Агнесой экономией, но в еще большей степени обеспокоенный судьбой четвероногих подопечных, героическим усилием воли отбросил страхи перед ее высочеством и горячо призвал госпожу не бросать охоту.

— Нет-нет, — в отчаянии твердил придворный, — если вашему высочеству угодно забросить охоту и забить всех собак, я не стану этому противиться. Лучше прирезать несчастных, чем заставлять мучиться без дела. Только молю вас подумать вот о чем: если вашему высочеству будет угодно отказаться от псовой охоты, в лесах разведется так много зайцев и кабанов, что о будущем урожае можно будет забыть. А ведь есть еще и дикие лошади! Если же ваше высочество не станет охотиться, то охотиться начнут крестьяне. А крестьяне с вилами это… — бедняга беспомощно развел руками, словно был не в силах подобрать подходящее выражение.

Горячность и отчаяние придворного произвели на принцессу столь сильное впечатление, что Агнеса согласилась сохранить в княжестве охоту и даже лично принять в ней участие. Никогда прежде не охотившаяся и даже почти не ездившая верхом — в Испании невеста инфанта передвигалась в носилках или, в крайнем случае, верхом на муле — Агнеса неловко уселась в седло смирной лошадки, ощущая себя бесстрашной наездницей на горячем скакуне.

Нежный шелест листвы и ласковое благоухание ветерка потрясли принцессу. На душу Агнесы снизошел мир и она немало времени стала тратить на новую забаву, предоставляя травлю тем, кому это было предписано обязанностями, а себе оставляя любование природой.

Как ни странно, но известие, что Агнеса Релинген забавляется охотой на кабанов, окончательно уверило всех, что ее высочество — бездушное чудовище. Дамам пристало охотиться на ланей или голубей, — утверждали соседи. Подданные Агнесы предпочитали молчать, не желая становиться главными действующими лицами правосудия государыни. А его величество Карл IX Французский от души забавлялся сплетнями и даже притворно сочувствовал брату Генриху, не имевшему ни малейшего шанса понравиться Агнесе из-за своей изнеженности.

Шутки шутками, но королева-мать испугалась. С детства ненавидевший брата, Карл вполне мог устроить брак Генриха со вдовствующей инфантой, так что Екатерина Медичи предпочла отправить любимого сына на войну с протестантами.

Новость, что принц из дома Валуа может покрыть себя неувядаемой славой, взволновала и Лорренов, и Бурбонов, и католиков и гугенотов. Генрих де Гиз попросил дядю д'Омаля поручить ему полк, дабы он мог доказать французам, что наследник Франсуа де Гиза ни в чем не уступит наследнику Валуа. А Жанна д'Альбре вознамерилась забрать домой четырнадцатилетнего сына, вслух утверждая, будто наследственные должности губернатора и адмирала Гиени настоятельно требуют его присутствия в родовых владениях, а втихомолку рассчитывая, что Анри будет лучшим знаменем для протестантов, чем легкомысленный принц Конде.

Жорж-Мишель, обескураженный внезапным окончанием учебы и решением кузенов разъехаться, ощутил неизъяснимую тоску, развеять которую не смогли даже объятия придворных красавиц. Впрочем приготовления к отъездам и суета свиты кузенов подсказали юноше самый простой способ борьбы со скукой — граф де Лош и де Бар также решил отправиться на войну, для чего навестил королеву-мать, прося ходатайствовать за него перед королем Карлом. Не успел молодой человек докончить речь, как Екатерина с живостью юной девушки выскочила из кресла, и граф почувствовал, как ему в руки суют какой-то патент. Молодой человек собирался было поблагодарить «тетушку» за доброту, но слова благодарности замерли у графа на устах, когда ее величество со слезами на глазах стала умолять юношу не оставлять без попечения ее сына Генриха и навсегда избавить от коротышки Конде. Никогда прежде не видевший королеву-мать в слезах, Жорж-Мишель смутился и пролепетал обещание выполнить все пожелания Екатерины.

Через две недели родственники расстались. Пылкое прощание сопровождалось реками слез, но юности не свойственна долгая печаль, так что вскоре молодые люди преисполнились надежд на победы и славу. Кузены весело ехали навстречу будущему и в юношеском нетерпении забыли, что принадлежат к враждебным лагерям, и, значит, победа одного сулит поражение другим, и наоборот.

В Релингене ли, во Франции или в Беарне, но школьные годы подошли к концу. Принцы стали взрослыми.

Глава 17 Рассказывающая о том, как Агнеса фон Релинген перестала грустить

Юный герцог де Гиз без всяких церемоний направился прямиком в покои князя-архиепископа. Какие церемонии могут быть в доме родственника и союзника после долгого пути? Свита младшего лотарингца уже оккупировала кухню и находилась в тревожном ожидании обеда. Да и как не волноваться добрым католикам в постный день во дворце князя церкви? Напрасно — при дворе князя-архиепископа было довольно священников, чтобы отпустить и более тяжкий грех, чем чревоугодие целой армии.

Молодой человек не испытывал никакого волнения за судьбу своих людей. Не волновался он и о том, как проведет нынешний вечер и ночь, поскольку после торжественного приема бал был неизбежен, а уж отсутствием красоток двор почтенного прелата никогда не страдал. Да и кто мог устоять перед красавцем-принцем? Даже строгий военный наряд не мог скрыть привлекательность юноши, который предпочитал военное облачение шелку и бархату. Конечно, ведь каждый в восемнадцать лет хочет выглядеть взрослее. А уж для чего он понадобился прелату — какая разница — ни войны, ни политики юный принц не боялся.

Молодой человек шел по коридору в самом радужном настроении. Внезапный шорох заставил его остановиться и схватиться за шпагу… «Вот дурак!» — тотчас подумал Гиз, убирая руку с эфеса и сдергивая шляпу. Перед принцем стояла дама, совсем юная, даже моложе него. Дама была одета в простое белое атласное платье, волосы ее были прикрыты газовым покрывалом, а из украшений на незнакомке было лишь небольшое распятие, усыпанное мелким жемчугом. Такие же жемчужинки украшали манжеты и золотую пряжку на покрывале. Дама прятала за спиной книгу и отчаянно краснела. Краснела незнакомка очаровательно, да и было от чего — придворная дама, сидящая на подоконнике. Молодой человек против воли улыбнулся.

— Простите, мадам, я не хотел вас потревожить, — галантно произнес он, ибо несмотря на военный наряд, был истинным придворным.

— А вы меня и не потревожили, а только испугали, — парировала дама. Ответ так не вязался с манерами незнакомки, что юный принц почувствовал, что сам сейчас покраснеет.

— Тысячу извинений, мадам, но разве я такой страшный? — юноша попытался обратить дело в шутку. Дама, похоже, не слишком сердилась.

Незнакомка обошла молодого человека кругом, вновь встала напротив и покачала головой. Герцог был очарован. Смесь наивности, дерзости и лукавства потрясли его до глубины души. Он готов был поклясться, что никогда ранее не встречал эту даму, и она не знала, что он принц. Что ж, незнакомку ждет приятный сюрприз.

— Вы из свиты герцога, — меж тем спросила дама, и Анри де Лоррен улыбнулся — похоже незнакомка была не прочь продолжить знакомство.

— Да, — ничуть не смутившись, солгал шевалье, ибо не хотел ни смущать, ни пугать предмет своих мечтаний.

— Что ж, тогда — приходите на бал. Я там буду, — дама была настроена решительно. — Только никому не говорите, что видели меня здесь, а то…

— Хорошо, я не хочу, чтобы вас наказали… и чтобы вы пропустили бал, — серьезно пообещал принц.

— Меня… — дама неожиданно замолчала. — Ладно, возьмите вот это, — дама отстегнула пряжку, сняла покрывало и протянула небольшую вещицу юноше. — Так я вас узнаю, — пояснила незнакомка. — До встречи, — добавила она тотчас и мгновенно исчезла.

Принц повертел в руках украшение, затем поднял забытую незнакомкой книгу, остановился, глядя в окно.

— У его преосвященства ее высочество, принцесса Релинген, — остановил герцога офицер. Анри де Лоррен уселся на диванчик. При имени принцессы ему захотелось скривиться — репутация правительницы Релингена не предрасполагала к легкомыслию. Она даже не танцует, — подумал герцог… То есть нет, павану она танцевать будет и мне придется открывать с ней бал. Боже, если эта милашка из ее свиты, придется, пожалуй, просить за незнакомку дядюшку и матушку. Неудивительно, что красотка испугалась — с такой-то госпожой.

Меж тем принцесса Релинген действительно беседовала с епископом:

— Он из свиты герцога де Гиза, дядюшка. И на балу он будет, я не знаю, как его зовут — какой-то офицер. Он очень красивый…

— Аньес, но как вы намерены его узнать? Разве нельзя было спросить, как его зовут? — епископ был доволен. Наконец-то племянница обратила внимание на шевалье.

— У него будет моя пряжка, — махнула рукой принцесса. — А мне не хотелось представляться и его смущать.

«Понятно, — усмехнулся про себя прелат. — Очень разумно. На балу он никуда не денется, а так, пожалуй, попросит племянника его отослать, куда-нибудь подальше». Но мысли свои епископ открывать не стал, а вежливо поинтересовался, чем он-то может помочь ее высочеству.

— Ну… вы можете попросить Гиза оставить этого шевалье здесь. Что ему, жалко? — принцесса теребила покрывало, чувствуя, что вновь краснеет.

— Только если он не займет в вашем сердце слишком много места, Аньес, — Лодвейк хотел, чтобы племянница перестала грустить, но вовсе не желал, чтобы она влюблялась всерьез.

— Вот еще, — возмущенно фыркнула принцесса. — Я пока не сумасшедшая.

— Рад за вас, — с иронией отозвался епископ, размышляя о том, что нужно будет, пожалуй, сразу указать молодому человеку его место и оградить Аньес от забот и тревог. — Хорошо. Обещаю.

Принцесса совсем не по этикету бросилась дядюшке на шею, и на этом прощание родственников закончилось.

Анри де Лоррен, герцог де Гиз начал без предисловий. После приветствия согласно этикету сразу перешел к делу.

— Только вы можете мне помочь, — полушутя-полусерьезно заметил молодой человек, опускаясь на стул. — Она в трауре, так что наверняка из свиты тетушки.

— Стоп, кто «она» и что за «тетушка», — епископ посчитал, что просто может остановить поток красноречия, а заодно выяснить причину тревоги племянника.

— Ну… Тетушка — принцесса Релинген. Не хмурьтесь, дядя. Матушка вполне могла бы взять ее себе. Ужасно, такая красотка — и в свите принцессы. Знаете, бедняжка просто умоляла, чтобы я не проговорился, что она читает на подоконнике и не жития святых. Тьфу ты, — молодой человек тряхнул головой, сообразив, что все-таки проговорился.

Епископ склонил голову и посмотрел на юного принца как на человека с сомнительными умственными способностями.

— Ну и что, что она читала? Что в этом дурного? Если ее высочество хочет предаваться молитвенным экстазам, вышивать покровы и читать душеспасительные книги — пусть и занимается этим сама, а не отравляет жизнь другим… Простите, дядюшка, — молодой человек вскочил со стула, уловив укоризненный взгляд епископа. — Я только хочу сказать, что у нее довольно будет времени для этого в старости.

Прелат покачал головой, но усмехнулся. Горячность герцога его забавляла.

— Значит, вы встретились в коридоре, — епископ попытался вернуть разговор в нужное русло. — И вы даже не знаете, как ее зовут?

— Мне не хотелось представляться и смущать ее. А как узнаю… По этому залогу, — поспешил предварить вопрос принц.

Правитель Меца мельком взглянул на безделушку и нахмурился.

— Значит, она была одна? — голос епископа сделался суровым.

— Но дядя, что в этом дурного? В конце концов, мы в вашем дворце, осененном благодатью церкви, — герцог де Гиз был удивлен — по слухам дядюшка был терпим к галантным приключениям. — И красотка была не прочь продолжить знакомство, — в подтверждение своих слов юноша вновь повертел между пальцами сверкающую пряжку.

— Значит, очередная неземная страсть, — протянул епископ.

— Увы, дядюшка, на этот раз — вполне земная. Она, конечно, похожа на ангела, но не до такой степени, чтобы я забыл, что я мужчина, — с горячностью сообщил герцог. — Так что вся надежда — на вас. Поговорите с ее высочеством. Может быть, она согласится…

— На что? — епископ улыбался. Генрих де Гиз прошелся по комнате, попутно заглянул в окно… Повздыхал. Епископ ждал.

— Я понимаю, мадам Аньес — дочь вашего брата. Но право слово, свести бы их с моей матушкой — вот было бы удовольствие для обеих. Ну что вам стоит поговорить с мадам Аньес и определить ее фрейлину в свиту моей матушки?

Герцог выжидательно взглянул на родственника. Князь-архиепископ еще раз бросил взгляд на украшение в руках принца.

Только мальчишка мог не распознать смысл сочетания сапфиров, рубинов и жемчуга в хитроумном сплетении букв «АР». И только юный герцог, не испытывающий нужды в средствах, не понял, что вещица в его руке стоит примерно столько же, сколько хорошо обученная верховая лошадь. И такой залог ни одна фрейлина не оставит в руках кавалера, будучи в здравом уме и твердой памяти. Если она не родилась во времена его величества Франциска I.

— Хорошо, племянник, — ласково произнес епископ, кивая молодому человеку.

Герцог понял, что аудиенция закончена, и радостно исчез.

«Забавно», — подумал Лодвейк. — «Интересно будет взглянуть на малышей, когда они узнают, с кем познакомились в коридоре».

* * *

Придворный парфюмер его преосвященства начинал каждое утро с молитвы, а отправляясь ко сну так же не забывал вознести благодарность Господу. Дело заключалось не в том, что его покровитель был князем церкви и требовал непременного соблюдения правил благочестия от слуг. Напротив, епископ Меца прекрасно знал, кто и чем должен заниматься в его дворце, не переставая повторять известное изречение о Боге и кесаре.

Поэтому парфюмер при дворе Меца занимался всем тем, что составляет обычную заботу придворного парфюмера. Балов было в избытке, галантные дамы и кавалеры в стремлении предстать в наиболее выигрышном виде не жалели ни экю, ни флоринов, ни таллеров.

И теперь почтенный мэтр с удовольствием оглядел кучку монет, с не меньшим удовольствием ссыпал их в кованую шкатулку и вздохнул. Труды закончились — скоро бал, так что ближайший день он проведет без суеты и спешки, как и подобает доброму горожанину.

В этот момент в дверь постучали. Сначала робко, потом более настойчиво. Затем дверь распахнулась и в комнату влетела прехорошенькая служанка. Надо сказать, красота и грация ничуть не мешала ее решительности, ибо на пути к цели юная особа весьма неделикатно оттолкнула молодого человека, одетого в цвета Лорренов.

— Я от ее высочества принцессы, — громко объявила девица, поднимая голову и задирая нос. Красное, синее, белое, золотое — цвета Релингенов, в озадаченности подумал почтенный мэтр. Он уже почувствовал неладное и теперь думал заранее, что, пожалуй, его преосвященство, памятуя о многолетней безупречной службе, позволит ему отправиться в какое-нибудь дальнее паломничество.

— А меня прислал герцог де Гиз, так что я — первый, — слуга решил, что галантность не та роскошь, которую может позволить себе камердинер лотарингского принца.

Служанка окинула юношу презрительным взглядом и протянула мэтру бумагу:

— Мне нужно это и сейчас. Вы же не хотите, чтобы ее высочество сердилась?

Мэтр не хотел, слуга тоже. Однако мысль о том, что сделает монсеньор при промедлении, оказало магнетическое действие на камердинера и он также решительно протянул парфюмеру лист бумаги. Достойный мэтр размышлял лишь миг:

— Вами займется мой помощник, сударь, — с важностью произнес он, передавая лист юному ученику и по совместительству старшему сыну. Успокоенные этим соломоновым решением все участники сцены погрузились в дела. Нахалка начала поглядывать на камердинера, слуга в ответ начал весьма откровенно рассматривать служанку, а отец с сыном погрузились в работу.

Увы, злоключения мэтра на этом не закончились, ибо первый же предмет из списка парфюмер и его помощник взяли одновременно, ибо баночка с белилами осталась всего одна. Равно как и с румянами, помадой, краской для бровей и золотой пудрой для волос. Флакон с ароматной водой тоже был один. Мэтр опустился на табурет, отер испарину со лба. Молодые люди с непритворной тревогой впились глазами в хозяина комнаты.

Мысли о монастыре, галерной скамье или тюремной камере показалась всем столь ужасными, что решение родилось почти мгновенно — поделить.

— Правильно! — сообщила служанка принцессы. — Здесь сказано — по одной баночке, но не сказано, какая она должна быть.

Вожделенные предметы роскоши были поделены, маленькие золотые баночки переданы служанке и камердинеру и все участники неприятностей погрузились в бурную деятельность. Ни принцесса, ни герцог, так и не узнали об этом прискорбном случае, ибо слуги молчали, а сами молодые люди были озабочены лишь тем, чтобы выглядеть безупречно.

Если принц или принцесса чего-то желают, как правило, им это удается. Особенно если принцу или принцессе лет шестнадцать-восемнадцать. Препятствия кажутся незначительными, чужие советы предвзятыми, а доводы рассудка заглушаются чувством. Конечно, не все принцы и принцессы одинаковы, и некоторые даже в столь юные годы отличаются здравомыслием и обстоятельностью суждений. Но не тогда, когда нужно польстить своему тщеславию.

Когда Агнеса фон Релинген и Анри де Лоррен появились на балу, у Лодвейка возникло страстное желание протереть глаза. Правда, его дворяне никогда не ошибались и коль скоро было объявлено о принцессе и герцоге — значит это они и были. Но, Боже, в каком виде! Напудренные, нарумяненные, с волосами засыпанными золотой пудрой, в нестерпимом блеске золота и драгоценных камней, племянники казались дорогими красивыми игрушками, но ничем не напоминали тех молодых людей, что каких-нибудь шесть часов назад просили дядюшку устроить их счастье.

«Господи, да они не узнают друг друга!», — подумал епископ, заметив, как равнодушно принцы взглянули друг на друга и с неожиданной тревогой на окружающих придворных.

Павана.

Герцог де Гиз поклонился и со вздохом протянул руку. Принцесса окинула родственника надменным взглядом и слегка помедлила перед тем, как отдать ответный поклон и коснуться перчаткой руки кавалера.

«Стерва», — подумал герцог, улыбаясь.

«Напыщенный индюк», — решила принцесса, придавая своему лицу выражение абсолютной безмятежности.

— Как ваше здоровье, дорогая тетушка? Осторожнее, не споткнитесь, — с самым любезным видом произнес Гиз.

Выражение лица дамы не изменилось, однако того же нельзя было сказать о ее настроении. Агнеса рассердилась. Она была моложе герцога на целых два года, а он обращался к ней, как будто она была старой развалиной.

— Благодарение Богу, неплохо, мой мальчик, — столь же елейным тоном отозвалась принцесса.

Головы молодых людей были повернуты в разные стороны. И Агнеса фон Релинген, и Анри де Лоррен были заняты поисками своей второй половины.

— Вы что-то потеряли, племянник? — тон принцессы был полон участия.

— Скорее, кого-то, тетушка, вернее, не потерял, а ищу. Я, знаете ли, не привык оставаться на ночь один, — ни мало не задумавшись, ответил герцог. — Кстати, мне кажется, вы тоже кого-то пытаетесь найти?

— Не «кого-нибудь», племянник, отнюдь не «кого-нибудь на ночь», — презрительно фыркнула Агнеса. — А самого красивого мужчину в этом зале.

Герцог надулся. Он искренне считал, что красивого мужчину здесь зовут Анри де Лоррен.

— Да уж, нетрудно выбирать, если ты принцесса, — язвительно заметил молодой человек. — Кто откажет Аньес де Релинген?

— То же самое можно сказать и об Анри де Лоррене.

Молодые люди одновременно вздохнули, вспомнив об утренней встрече и с тоской повернулись друг к другу. Предстояло пройти еще два круга.

— Откуда это у вас? — Агнеса неожиданно заметила затейливую брошь на белом шелке.

«Узнала, гадина!» — с досадой подумал герцог. Теперь, после того, что он наговорил тетушке, она скорее всего отошлет девчонку в монастырь, прежде чем дядюшка хоть слово скажет. Так что… надо выкручиваться.

— А… это… нашел, — стараясь быть небрежным, проговорил герцог.

— Нашли? — тон Агнесы был холоден. — Забавно… И где же? Знаете, Гиз, дело в том, что это моя брошь. И я подарила ее одному офицеру… сегодня утром… Как любовный залог.

Герцог молчал, силясь понять, почему он дурак.

— Что ж… Если этот болван умудрился потерять мой подарок, значит, он вовсе им не дорожил. Ему же хуже! — в тоне дамы явственно читалась досада, и Генрих де Гиз даже не подумал о том, что случилось бы с ним, вздумай он действительно потерять подарок принцессы.

«Дурак!» — повторил он про себя, заново разглядывая партнершу. В гневе она была чудо как хороша. Румянец проступил сквозь белила, глаза сверкают, то ли от ярости, то ли от слез. Подбородок вздернут. Золотистый локон выбился из прически и небрежно струится по виску.

«Идиот! Она! Назвала меня самым красивым… А я!..» — герцог решительно вздохнул.

— Это был я, — голос Гиза прозвучал тихо, так тихо, что его едва можно было услышать.

Сказал и остановился. Агнеса сделала еще один шаг и неминуемо упала бы, не подхвати ее герцог. Принцесса вырвала руку. Встала напротив.

— Вы надо мной издеваетесь! — резко произнесла дама, притопнув ногой.

«Правильно, заслужил…» — герцог был в замешательстве. Сказать правду значило… Господи! Да кто простит такое. Не узнал!

За переживаниями молодые люди не заметили, как в зале стало тихо. Вторая пара остановилась буквально в дюйме от шлейфа Агнесы. Столь резкий маневр привел к тому, что следующие танцоры со всего размаху ткнулись в остановившуюся пару. А потом еще одна пара… и еще… Кто-то упал. Кавалер бросился было поднимать красотку, однако усилия его были тщетны до тех пор, пока шевалье не понял, что дама потеряла туфельку. А каким образом вернуть беглянку на место, не нарушая приличий, никто и представить себе не мог. К несчастью вторая туфелька упорно не желала расставаться с ножкой, так что оставалось одно — хромать. Музыканты замолчали. И танцоры из первой пары вдруг поняли, что слышат каждое слово принцессы и герцога. К своему ужасу они оказались просто прижаты к ссорящимся родственникам и могли только молить всех святых, чтобы их не заметили. В конце концов принцы были настолько увлечены разговором, что вполне могли не обратить внимания на полторы сотни гостей вокруг. На то они и принцы.

— Ради Бога, Аньес, у меня и в мыслях не было… — герцог почувствовал, как в носу защипало. Не хватало еще им обоим расплакаться.

— Ну, что вы молчите?! — Агнеса шмыгнула носом. Герцог говорил что-то, но дама считала, что явно недостаточно.

«Ужасно!» — думал Гиз.

— Я… я просто вас не узнал… я случайно… — речь Анри де Лоррена абсолютно не походила на его обычную манеру разговора.

Агнеса перестала страдать и задумалась. На минуту… Рассердиться? Но ведь и она не узнала герцога!

— Хорошо хоть я догадалась что-то вам оставить, Анри! — гордо промолвила принцесса, решив, что последнее слово должно остаться за ней.

Гиз благоразумно решил не напоминать даме, как она опознала утреннего кавалера.

— А ведь я просила дядю мне помочь, — голос Агнесы окреп и она протянула герцогу руку.

— Я тоже, — с готовностью ляпнул молодой человек, радостно подхватывая даму за руку. Ляпнул и прикусил язык. Неизвестно, как Аньес к такому отнесется.

Лицо принцессы озарилось счастливой улыбкой.

— И ничего мне не сказал, старый пройдоха, — с чувством отозвалась дама. — Идемте, Анри! Я все скажу ему! Все, что о нем думаю!

Дама дернула кавалера за руку с явным намерением направиться прямо к епископу. Герцог, окрыленный мыслью о том, что во-первых — он по уши влюблен в свою тетушку, а во-вторых — твердо знает, где проведет эту ночь, абсолютно не препятствовал даме.

Однако этому маневру не суждено было осуществиться. Лодвейк зорко наблюдал за юными родственниками и догадавшись, что они не только узнали друг друга, но и весьма довольны этим, подал знак играть. Музыканты начали павану сначала.

Кавалеры отвесили положенные поклоны, дамы подхватили шлейфы. Танцоры предпочли не думать о том, свидетелями чего стали. В конце концов принцы бранятся, а у них, простых придворных, одни неприятности. Принцы-то помирятся, а они, бедняги, крайними останутся. Так что лучше порадоваться за их высочеств. И вообще поменьше об этом думать.

Однако, «думать поменьше» не получалось.

Головокружительный роман красавца и чудовища привел в волнение и Три епископства, и Лотарингию, и Релинген, и Францию. Поговаривали о возможной помолвке и свадьбе. Предполагаемый союз юного честолюбца с релингенской щукой не на шутку всполошил Екатерину Медичи. Королеве-матери не раз доносили, как часто герцог де Гиз уверял, будто завоюет себе королевство, и ее величество со страхом спрашивала себя, чье королевство будущие супруги собираются завоевывать? Выбор был невелик. Конечно, королева-мать была бы счастлива, если бы алчность двух честолюбцев заставила их замахнуться на Англию или Испанию, но подобные надежды были нелепы. Оставалось одно — не допустить опасного союза и тем самым спасти Францию от хищников.

Как всегда в подобных случаях, Екатерина решила действовать через женщин. По мнению королевы, особа, которая отвратила бы герцога от Агнесы Релинген, должна была быть молодой, красивой и очень знатной, дабы ни в чем не уступать внучке императора. Оглядев две сотни своих фрейлин, Екатерина осталась недовольна. Лишь одна женщина при дворе могла справиться с поручением — собственная дочь королевы, юная Марго, однако ее величество справедливо полагала, что это средство может оказаться слишком сильным и слишком опасным. К сожалению, другого способа спасти наследие сыновей королева-мать не видела, поэтому поручила дочери написать герцогу парочку нежных писем с маловразумительными обещаниями почестей и вполне недвусмысленными обещаниями любовного блаженства. Письма Марго пришлись весьма кстати, и Генрих де Гиз с радостью покинул Агнесу и Мец.

Удостоившись за два месяца шести свиданий с принцессой, юноша пребывал в состоянии постоянного раздражения. Невинные прогулки под луной, чтение стихов, выпрашивание ленточек и платочков Агнесы вовсе не казались юноше достойным занятием для победителя. Молодой человек не мог понять, что означает подобное кривлянье и все чаще думал, что принцесса над ним издевается. В конце концов, государыня могла позволить себе любой каприз, а вдова, за какой-то месяц загнавшая своими ласками супруга в гроб, не имела права строить из себя недотрогу.

А принцесса Релинген? Неожиданно появились слухи о том, что его католическое величество вновь вспомнил о своей невестке. Три епископства, Релинген и открытый путь к Парижу были неплохим приданным для будущей королевы Испании. Однако если герцог де Гиз был доволен поворотом в своей судьбе, сказать то же самое об Агнесе не рискнул бы никто. Да и как можно сравнивать юную красотку и в третий раз овдовевшего короля?

— Не хочу в Испанию! — объявила Агнеса дядюшке. И чем она займется в этой Испании, ну кроме прямой обязанности королевы — родить наследника? Увы, Агнеса об этом прекрасно знала. «Вы еще вернетесь… И ваши враги будут наказаны…» — так, кажется, говорил ее воспитатель. А когда он по совместительству еще и королевский исповедник… И генерал ордена доминиканцев… И глава Инквизиции… И недавно прислал письмо, где хвалил ее высочество за твердость в делах правления…

— Не хочу в Испанию! — еще раз объявила принцесса свою волю. И епископ задумался. Не в его интересах было отдавать свои земли Инквизиции. И не в его интересах было лишаться привычного покоя. И уж совсем не в его интересах было оставлять бренную суету земной жизни и торопиться на встречу с Создателем. Ибо двух духовных отцов у королевы Испании быть не может. Даже если один из них — ее родной дядюшка.

Думал Лодвейк ровно три дня. Три ночи у него как обычно были заняты. И придумал. Не зря же он в конце концов свел дружбу с кардиналом Лотарингским.

Глава 18 В которой граф де Лош встречает старинного друга

Никогда еще граф де Лош не въезжал в Париж в таком скверном расположении духа. Солнце казалось ему тусклым, небо хмурым, Лувр мрачным, дамы некрасивыми. Шевалье готов был на стены лезть от тоски, а между тем королева-мать встретила его ласково и благосклонно, его величество процедил пару милостивых слов, кавалеры наперебой жаждали выразить юноше свои дружеские чувства, дамы — завлечь в свой альков. Нельзя сказать, будто графа де Лош мучили угрызения совести. Смерть Конде была необходима для короля, друга, мадам Екатерины и спокойствия Французского королевства, однако облик, который приняла эта смерть, нагнал на молодого человека уныние. Если бы не многолетняя выучка обитателя Лувра, его сиятельство мог бы наговорить окружающим кучу дерзостей, в результате чего непременно получил бы не менее дюжины вызовов на дуэль (возможно, после пары-тройки поединков меланхолия шевалье и прошла бы). А так Жорж-Мишель мог только радоваться — если в данном случае слово «радость» уместно — что всю честь избавления Франции от неугомонного коротышки двор приписывал не ему, а непосредственному исполнителю деяния — капитану де Монтескью, в силу чего шевалье оставался в глазах обитателей Лувра остроумным, галантным и при этом совершенно безобидным юношей.

Только Жорж де Лош не был уверен в том, что остался прежним. Прогуливаясь по Лувру, молодой человек спрашивал себя, не утратил ли он способность видеть и ценить красоту. Без этой способности жизнь казалась графу блеклой, как могла бы показаться блеклой без любви и дружбы. Устрашенный перспективой подобного существования, шевалье решил как можно скорее испытать свои чувства, ради чего вознамерился устроить турнир любви и красоты среди фрейлин «летучего отряда», изобразить победительницу турнира в виде вечно юной Гебы, а затем задать работу мэтру Клуэ.

Окрыленный подобными планами, шевалье направился было в сторону покоев мадам Екатерины, когда новая встреча изгнала из сердца графа всякую меланхолию.

* * *

— Мадам, какая встреча! — Жанна де Пьенн вздрогнула. Молодой человек лет двадцати, окруженный целой свитой разряженных пажей и самодовольных офицеров, поклонился столь учтиво и улыбнулся столь любезно, что сердце любой красотки должно было растаять, как тает под лучами солнца редкий весенний снег. Но не сердце Жанны де Пьенн. Некоторые утверждали, что у нее вообще нет сердца. Однако это было не так. Графиня прижала руки к груди отчасти, чтобы унять сердцебиение, отчасти, чтобы поза ее приняла вид наибольшего раскаяния.

— Ваше сиятельство, я так рада видеть вас в добром здравии, — Жанна была сама кротость. Вот уже несколько лет она благополучно избегала встреч с графом де Лош и де Бар, но надеяться на бесконечную милость Создателя дама не могла. Вероятно, в последнее время графиня была небрежна в молитвенных бдениях.

— А почему это я не должен был бы пребывать в добром здравии? — почти искренне поинтересовался шевалье Жорж-Мишель. Жанна де Пьенн вздрогнула во второй раз, сообразив, что только что по глупому проговорилась, причем на виду всей свиты молодого вельможи.

Дама пролепетала что-то о войне, на которую ушел молодой человек, и о молитвах, которые она возносила за его здоровье. Граф де Лош продолжал улыбаться, ожидая, пока дама выговорится.

Жанна посмотрела на графа де Лош взглядом Лукреции. Его сиятельство поморщился. Оба прекрасно понимали, что чуть не погубившая когда-то графа красотка сейчас была в полной его власти, и ни один человек при дворе и пальцем не пошевельнул бы, чтобы заступиться за Жанну.

Молчание затягивалось.

— Я хотела принести вам извинения, ваше сиятельство, — тон, которым были произнесены эти слова, должен был заставить графа де Лош и де Бар пасть на колени, вознести молитву и разрыдаться. Но граф рассмеялся.

— К чему извинения, дорогая, кто я, чтобы ревновать вас ко Всевышнему? — Жорж-Мишель принял решение, которое должно было удовлетворить его некогда уязвленное самолюбие и не оставить без наказания вероломную красавицу. Впрочем… граф с удовольствием отметил и мелкие морщинки вокруг глаз, и слегка желтоватый оттенок кожи, и платок, закрывающий грудь. Подумал, что поступает правильно, так как не мог быть безжалостней, чем время.

Жанна стояла в ожидании. Свита графа не давала ей пройти. Нельзя было сказать, будто путь даме молодые люди преграждали намеренно. Однако коль скоро шевалье Жорж-Мишель никуда не спешил, его пажам и офицерам и вовсе не было нужды торопиться. Все они от шевалье Ланглере до самого юного из пажей догадывались, что их сеньор затеял весь этот разговор неспроста. Видно, бывшую жену маршала и впрямь угораздило как-то задеть его сиятельство. Теперь оставалось ждать, какое решение примет граф. Господа не сомневались, что вельможа сумеет славно наказать зарвавшуюся стерву.

Его сиятельство оглядывался по сторонам, будто рассчитывал прочитать ответ на мучившие его сомнения на портьерах, стенах или полу. Еще раз оглядел Жанну с ног до головы, рассеянно скользнул взглядом по офицерам и пажам. И тут шевалье осенило. Готье де Шатнуа был единственным из людей графа де Лош, не находящим ничего особенного в беседе сеньора с Жанной де Пьенн. Взор офицера, разглядывавшего резные балки потолка, был столь же рассеян, как минуту назад взгляд его господина. Фортуна, сдернувшая молодого человека с подножия виселицы и забросившая сразу ко двору, с попутным получением офицерского патента и дворянства, действовала столь стремительно, что Готье до сих пор не мог прийти в себя. Конечно, фортуна в лице его сиятельства вряд ли была бы к нему столь благосклонна, если бы шевалье Жорж-Мишель случайно не узнал, что Шатнуа его сводный брат.

Граф де Лош щелкнул пальцами, привлекая внимание новоиспеченного дворянина.

— Мадам, позвольте вам представить моего офицера Готье де Шатнуа. Он только что из Бар-сюр-Орнен и еще не освоился в Париже, так что на правах старинного друга я попросил бы вас принять в нем участие.

Жанна побледнела. Отказать графу было невозможно. Пажи захихикали, Ланглере и Ликур заулыбались. Появление шевалье де Шатнуа наделало немало шума при дворе. Хотя многие сходились во мнении, что молодой человек не иначе, как побочный сын кардинала Лотарингского и даже находили в его чертах сходство с Лорренами, происхождение Готье было все же слишком темным и туманным. И вот теперь ей, графине де Пьенн, предлагают «принять участие» в человеке, который и дворянином то стал каких-то пару дней назад. Это после графов, герцогов и принцев.

Шевалье де Шатнуа склонился в поклоне, выпрямился, щеки его порозовели. Вид молодого человека был столь смущенным, что граф де Лош и де Бар пожалел было о своем решении.

— Да не волнуйтесь вы так, Готье, мадам де Пьенн само очарование и обожает просвещать юных дворян из провинции.

Шатнуа стал пунцовым:

— Ваше сиятельство, не нужна мне дуэнья! Я уж как-нибудь сам разберусь, я вас не подведу!

Предположение, что ему, главному повесе графства Барруа, может не повезти с дамой, показалось Готье столь ужасным, что весь налет робости и провинциальности разом слетел с него, как осенний лист под порывом ветра. Он даже решился возразить сеньору, чего не позволял себе уже три месяца, с той злополучной ночи, когда принял шевалье Жоржа-Мишеля за соперника-школяра.

Жорж-Мишель расхохотался. Пажи захихикали. Шевалье де Ликур хмыкнул. Ланглере улыбнулся.

— Браво, Готье! — с трудом выговорил граф де Лош, отсмеявшись. — Что ж, мадам, — продолжал он, вновь обращаясь к Жанне, — я могу приказать своему офицеру умереть за меня, но его чувства не в моей власти. Так что ваши услуги мне не нужны. Не смею более отнимать ваше время.

Несколькими минутами ранее графиня де Пьенн готова была стать новой Лукрецией и уже сочиняла мысленно жалобу на вольность графа де Лош, теперь же готова была умолять шевалье Жоржа-Мишель сделаться хотя бы и Тарквинием. Однако подобно лотовой жене, обратившейся в соляной столб, не смогла вымолвить ни слова. Граф де Лош торжествующе улыбнулся и обошел графиню де Пьенн так, как и положено обходить неподвижные колонны. А уже к вечеру по Лувру начали гулять слухи о том, что «святоша» пыталась соблазнить красавчика Готье де Шатнуа, да только молодой человек, не будь дураком, не захотел связываться со старухой. О большем шевалье Жорж-Мишель и не мечтал, а Готье де Шатнуа получил сразу с полдюжины любовных посланий, и на все записки дал ответ, вполне достойный офицера и дворянина.

Только Жанна де Пьенн неистово рыдала у распятия и молила Всевышнего то поразить графа де Лош и его офицеров молниями, то послать ей вечную любовь. Но, должно быть, Господь отвернул от Жанны свой лик, ибо вместо грозы на землю пролился слабый дождичек, а придворные поглядывали на графиню с нескрываемым пренебрежением. Наконец, отчаявшись обрести нового любовника, Жанна мысленно поклялась выйти за возлюбленного замуж, удалиться от двора и жить в тиши и покое, наслаждаясь молитвами и любовью. На этот раз ее мольбы были услышаны.

Королевский паж был красив, как ангел, доверчив, как щенок, и наивен, словно ребенок. Строго говоря, Александр де Бретей и был ребенком, и его юная красота приводила Жанну де Пьенн в состояние восторженного умиления. В один миг были забыты графы и герцоги, бывший муж и Жорж де Лош. Жанна могла думать и мечтать только о юном Амуре. При виде золотых кудрей и синих глаз пажа, графиня забывала об осторожности, вечном страхе перед оглаской и гневом королевы-матери. Ей было абсолютно все равно, что подумает или скажет о ее любовной лихорадке бывший муж — она вообще никого и ничего не замечала. Граф де Лош и де Бар получил от дядюшки Шарля письмо и спешно покинул двор — Жанна была занята только тем, как завлечь пажа в свой альков. В первый раз она велела мальчику подать оброненный ею платок — он не понял. Во-второй, принести забытый веер. В третий — четки. Паж старательно выполнял поручения графини, но его взгляд оставался по-прежнему чистым и невинным. Жанна ставила свечи в церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа, заказывала бесчисленные мессы — все было напрасно. Наконец, графиня решила быть смелее, приказала слугам накрыть к ужину стол, постелить постель и призывно откинуть полог, и передать Александру, чтобы он принес в ее комнату оставленный в луврской часовне молитвенник. Жаркие объятия и поцелуи должны были разбудить спящего принца. Жанна помолилась и стала ждать жениха.

Глава 19 Как важно выбрать правильное окно

— Ваше преосвященство, позвольте вам представить: Жорж-Мишель-Ролан-Готье-Ален де Лоррен, граф де Лош и де Бар.

Епископ Меца оглядел молодого человека с ног до головы — среднего роста, темноволосый с живым лицом, он поклонился с изяществом хорошего танцора и фехтовальщика. Поклонился и замер, ожидая.

— Присаживайтесь, граф, — доброжелательно произнес епископ, указывая на табурет, — вы ведь и мой племянник тоже.

Молодой человек сидел, ничем не выдавая своего волнения и не обнаруживая усталости. А ведь епископ знал, что Жорж-Мишель трое суток провел в седле… и полученное им письмо было весьма странного свойства.

— У меня для вас радостная новость, племянник, — кардинал Лотарингский, переодел перстень с одного пальца на другой. Епископ Меца не отрываясь смотрел на гостя.

— Завтра вы женитесь, Жорж, — мягко произнес кардинал. Полено в камине треснуло, епископ вздрогнул.

— Ваше преосвященство, дядя… но я еще не готов, — с непринужденной улыбкой отозвался граф де Лош, оглядывая прелатов безмятежным взглядом. Он начал догадываться, зачем его заманили в Релинген, но хвататься за шпагу было слишком рано, а пытаться сбежать — уже поздно.

— Вот как? — почти натурально удивился кардинал, оглядывая племянника. — А мне казалось, что вы созрели для брака достаточно давно… уже лет шесть… или семь?

Молодой человек развел руками.

— Но у меня были планы, дядя, — начал было он, становясь серьезным, как будто его тон мог заставить кардинала Лотарингского отказаться от своих планов.

Две свечи погасли от сквозняка, но в комнате не было слуг, чтобы их вновь зажечь. Князь-архиепископ впился взглядом в молодого человека.

— Что ж, теперь ваши планы переменятся, только и всего, — столь же доброжелательно продолжал прелат, понимавший чувства племянника, но не желавший ссориться с релингенским чудовищем. — Этот брак — просто блестящая партия для вас. Нашей семье повезло, что ее высочество приняла наше предложение.

— Ее высочество приняла предложение? — граф де Лош медленно встал с табурета. Это было уже слишком! Гиз набедокурил, а теперь ему придется становиться безмолвной ширмой для галантных похождений кузена и этой твари. Ему, потомку Валуа, сыну принцессы Блуасской, ближайшему родственнику короля Франции, почти принцу!

— Вы хотите сказать, — он бросил мимолетный взгляд на епископа, — что моя невеста… выбрала… — впервые за свою жизнь граф де Лош понял, что голос у него сорвался и он не может вымолвить ни слова.

— Жорж, вы самый умный из моих племянников и самый любимый, — кивнул кардинал и наградил молодого человека улыбкой. — Вы правы. Завтра граф де Лош и де Баробвенчается с Аньес Хагенау, принцессой Релинген.

При последних словах кардинала молодой человек выпрямился еще больше, сделал шаг вперед, рванул душивший его воротник и произнес всего три слова:

— Ни за что!

— Граф! — одновременно возмущенно произнесли князь-архиепископ и кардинал. Но молодой человек перебил прелатов.

— Ни за что! — повторил он, делая еще один шаг. Граф де Лош был бледен. Руки его сжались в кулаки. — На этом чудовище!.. — продолжил он яростно.

— Шевалье! Сядьте! — скомандовал преосвященный Лодвейк, пять месяцев назад подписавший десять смертных приговоров своим родственникам.

Граф сел, но говорить не перестал:

— Да об этом все говорят! Все! Она даже родственников…

— Государям следует карать изменников, — холодно произнес кардинал. — Это их долг перед Богом и подданными. И здесь не имеют значения узы родства!

— Кажется, эти узы не имеют значения вовсе, — вскинул голову шевалье. Еще несколько свечей погасло, когда он вновь вскочил, взмахнув плащом.

— Вы не правы, Жорж, — продолжил увещевания кардинал Лотарингский, — у меня ведь много племянников…

— И кузен Генрих, — граф закусил губу. — Разве он не хотел бы этого брака?

Епископ Меца сидел неподвижно. Так вот в чем дело. Все эти громкие слова о «чудовищности» принцессы просто ревность. Что ж графа ждет приятный сюрприз. Строптивец начинал нравиться преосвященному Лодвейку, и он даже немного сочувствовал юноше, помня о том, как сам чуть было не отправился с Аньес к алтарю. Но зачем жениху об этом знать? Чем меньше он будет стремиться остаться в Релингене, тем лучше. Епископ Меца уселся поудобнее, с интересом наблюдая за дядей и племянником, и размышляя о том, что некоторые статьи брачного контракта надо поправить, дабы вознаградить графа де Лош за настоящие и будущие неудобства.

Меж тем кардинал Лотарингский не собирался сдаваться:

— В отличие от вас, граф, ваш кузен знает, что такое долг. И вступит в брак с той, на которую укажет семья.

— Семья? Вы, дядя, — с сарказмом продолжил юноша. — Какая радость для ее высочества… от того, что Генрих так верен долгу… Ведь она так любит кузена…

— Любить родственников — долг каждого христианина. Ее высочество, ваша тетушка, без сомнения, в полной мере обладает этой добродетелью, — перебил племянника кардинал, также поднимаясь с места. — А что касается брака… Что ж, кузина не в восторге от завтрашней церемонии. Но она знает о своем долге — подарить Релингену наследника.

— А мне в этом отводится роль племенного быка! — возмущенно выдохнул молодой человек, делая еще один шаг. К двери.

— Лучше было бы сравнить себя с ослом… по крайней мере — у него нет рогов, — бесстрастно произнес епископ Меца. Граф остановился. — Да, Шарль прав. Моей племяннице вряд ли понравится идея семейной жизни вдвоем. Более того, думаю, ни один мужчина, ставший ее мужем, не сумеет добиться ее благосклонности, — тон епископа оставался ровным. — Так что, скорее всего, жить вы будете раздельно и вести тот образ жизни, который вам более всего по душе. Никто не станет удерживать вас в Релингене, граф. Мы не чудовища, — с легкой иронией заметил он. — Я бы на вашем месте согласился. В конце концов — быть консортом не так уж плохо. А ваш сын, если вы постараетесь, конечно, будет истинным принцем Релинген. Вот брачный контракт. Вы получите к свадьбе сто тысяч экю, годовое содержание, еще сто тысяч экю, если родится девочка и двести — если будет мальчик. Ознакомьтесь и подпишите.

Кардинал Лотарингский удивленно хмыкнул. Такой щедрости от Релингенов он не ждал.

Епископ протянул бумагу молодому человеку. Шевалье взял лист, просмотрел его (в подсвечнике остались всего две горящие свечи, так что в комнате царили сумерки) и аккуратно разорвал на две части, а потом швырнул обрывки в камин.

— Я не шлюха, — процедил он, окидывая прелатов надменным взглядом. — Раз уж отказаться от этого брака у меня не больше шансов, чем получить чепчик от принцессы Релинген… так ведь, кажется, говорят?.. что ж, я готов. Ради семьи, — горько усмехнулся он, — дядюшки.

— Рад, что вы проявили благоразумие, Жорж, — кардинал отер испарину со лба. — Скоро я приду принять вашу исповедь.

Епископ Меца открыл дверь. На пороге показался офицер.

— Теперь у вас будет своя охрана, племянник.

Жорж-Мишель на миг прикрыл глаза.

— Мне сдать шпагу? — тихо спросил он, склоняясь над рукой епископа.

— Идите с миром, сын мой, — князь-архиепископ благословил молодого человека. — И, кстати, ваша невеста посылает вам свой портрет.

Если бы граф посмотрел прелату в лицо, то заметил бы улыбку.

— Как же глупа эта молодежь, — довольно громко добавил он, пока жених поневоле шел к двери. — Бедное дитя так любит цветы… кукол… поэзию…

Если граф де Лош и слышал последние слова епископа, по его виду сказать это было невозможно. Ни шаг, ни дыхание не сбились. Молодой человек держался неестественно прямо, будто шел не в спальню, а по меньшей мере в тюремную камеру.

— Ну, вот и все, — вздохнул кардинал.

— Осталось уговорить принцессу, — отозвался епископ, открывая бутылку.

* * *

Меж тем граф де Лош и де Бар не смирился со своим положением. Мысли, что ему придется делить ложе с чудовищем и прикрывать шалости кузена Гиза, не давали покоя, жгли словно овод и побуждали к немедленным действиям. Подойдя к двери и убедившись, что стал пленником, шевалье, недолго думая, сдернул с кровати простынь и покрывало и начал кинжалом кроить из них широкие ленты. Связал лоскутья и удовлетворенно вздохнул. Он верил в свою звезду, провидение и не собирался дожидаться свадьбы…

Под окном шумел поток, так что вылезть из своего окна граф не рискнул. К счастью, парапет был широк, а башенка в углу просто создана для веревки. Несколько окон светились ниже парапета. Граф де Лош с легкостью кошки преодолел расстояние до башенки и надежно привязал веревку. «Черт», — прошептал он, сообразив, что конец простыни обрывается на уровне второго этажа. «Придется лезть в окно», — подумал он, проверяя, как выходит из ножен кинжал.

В первом окне за столом сидела кучка офицеров. Во втором — перед шевалье предстала любовная сцена.

— Смерть Христова! — выругался граф, когда камень под его ногой обвалился. Шевалье перехватил веревку, попутно поймав рукой что-то мокрое, вроде травы. Дождь, превращающийся в ливень, не способствовал удачному спуску. Пережидая порыв, шевалье прижался к третьему окну. И вздохнул… Наконец-то ему повезло!

В комнате, в кресле у камина сидела дама в робе и читала. Жорж-Мишель вгляделся. Дама была юна, ее светлые волосы были зачесаны и убраны в косы. Что было лучше всего — больше в комнате никогда не было видно. Шевалье постучал в окно…

* * *

Принцесса Релинген вернулась от родственников, испытывая противоречивые чувства. Спать не хотелось. Она безропотно позволила себя раздеть, отослала камеристок и взяла в руки книгу. Смысл прочитанного не доходил до сознания принцессы, ибо все мысли ее высочества были заняты утренней свадьбой и при том весьма далеки от всего того, что обычно занимает невест. Принцесса Релинген размышляла, что ее судьба, ее любовь и долг — это ее княжество, а любовь к мужчине — не более, чем химера. Мужчины непостоянны, Релинген — вечен, герцог де Гиз со всей убедительностью это доказал. К счастью, рассуждала принцесса, ее новый жених ни на что не претендовал, мог подарить ей сына, не имел родных братьев и сестер, а также отца, который захотел бы вмешаться в дела Релингена, и, значит, ничто не могло препятствовать ей выполнить долг перед княжеством. Но все-таки жаль, что в ее жизни никогда не будет Ланселота, или Тристана, или Амадиса…

Как раз на этой возвышенной мысли даму прервали. Нет, никто бы не решился потревожить ее высочество накануне свадьбы. И стучали вовсе не в дверь. А в окно. Ничего странного в этом бы не было, если бы спальня не располагалась на третьем этаже. Стук повторился. Принцесса встала и отложила книгу.

— Карл! — верный охранник боком вошел в комнату, сжимая кинжал.

— Я открою, — бросила Агнеса, беря пистолет. Карл укоризненно покачал головой, но встал с другой стороны. Окно распахнулось.

Граф де Лош увидел даму, целящуюся из пистолета и офицера с кинжалом в руках. И чуть не выпустил веревку из рук. Он узнал даму с портрета.

— Боже!

Офицер мгновенно метнулся вперед, удерживая его за плечи.

— Кто вы? — резко произнесла дама.

— Я… Жорж де Лош, ваш жених, — сбивчиво произнес граф. — Я могу войти?

— Нет, лезьте обратно, — Агнеса просто растерялась. Такой… наглости… нет, сумасшествия… она не ждала. В окно к ней женихи пока не лазили.

— Не могу… вверху парапет, а веревка короткая, — обиделся граф и чихнул.

— Отпустить его, фройлен? — бесстрастно осведомился телохранитель. Слова офицера вывели даму из оцепенения.

— Ты что, с ума сошел! — возмутилась невеста, осознав вдруг, что может в очередной раз овдоветь, так и не став женою. — Помоги ему влезть!

— Цветы!.. — радостно воскликнула Агнеса, роняя пистолет и хватая мокрый куст, занесенный в комнату вместе с графом. Пистолет выстрелил. Шевалье Жорж-Мишель вздрогнул и вновь чихнул. Таким идиотом он себя чувствовал второй раз в жизни. Тогда он тоже пытался влезть в окно.

— Ой, вы же совсем промокли, — Агнеса бережно уложила мокрые ветки в кресло и резко дернула пуговицу дублета. — Карл, помоги сейчас же… А то он простудится… Сырой…

Несколько минут спустя граф с удивлением обнаружил на себе лишь роб принцессы Релинген.

— Вы сумасшедший! — восхищенно произнесла она, оглядывая дело рук своих — на полу лежала куча одежды, рядом кинжал и пистолет, в кресле — охапка цветов.

— Сейчас же ложитесь под одеяло! — скомандовала дама.

— Но… — попытался что-то сказать шевалье.

— Сейчас я вам вина дам — горячего, — принцесса подошла к жаровне и сняла с нее серебряный кувшинчик. — Иди, Карл, — распорядилась она, переливая горячий напиток в серебряный же кубок. — Вот, — с гордостью произнесла Агнеса. — А то заболеете, будете завтра на меня чихать.

Мысли о том, что жених, рискуя жизнью под проливным дождем, принес ей цветы, что этот настоящий мужчина, ничуть не похожий на сумасшедшего Карлоса, пьяного Иоганна-Бурхарда или надутого Гиза, станет завтра ее мужем, опьяняли Агнесу не хуже бокала вина.

В голове графа зашумело. Как зачарованный шевалье Жорж-Мишель наблюдал, как его невеста ставит кубок и забирается под одеяло.

— А… — протянул он.

— Что? — удивилась дама. — Не могу же я отправить вас на пол… вас и так теперь отогревать придется, — с упреком добавила она, придвигаясь ближе.

— Что это? — граф де Лош неожиданно почувствовал под рукой что-то жесткое.

— Это, — дама смущенно замолчала, — моя кукла… вы смеяться будете?

— Нет, мой котеночек, — машинально ответил граф. — Хорошая кукла… А она может спать на полу?

— Угу, — ответила принцесса, сталкивая игрушку вниз.

«Действительно, кукол любит», — подумал граф, не ощущая более под рукой ничего жесткого и холодного.

Глава 20 Утро вечера мудренее

Когда ближе к полуночи кардинал Лотарингский явился в комнату племянника, дабы принять его исповедь, комната была пуста. То есть, не совсем. На полу спальни валялся запыленный плащ графа, на стене весела его шпага, шляпа жениха тщетно пыталась прикрыть кровать, должно быть, вместо Бог весть куда подевавшихся простыней. Самого племянника кардинал Лотарингский обнаружить не смог.

Надо признать, Шарль де Лоррен произвел самые тщательные розыски. Прежде всего его преосвященство заглянул за ширму, затем внимательно осмотрел полог кровати, наконец, совершенно потеряв голову, заглянул под кровать. Жоржа-Мишеля не было даже там. Мысленно повторяя отборные ругательства, более приставшие пьяным рейтарам чем князю церкви, кардинал принялся осматривать увесившие стены шпалеры, — не скрывается ли где-нибудь под ними потайной ход, весьма некстати обнаруженный племянником? — однако и эта надежда оказалась тщетной. Об окне достойный прелат вспомнил только через час напряженных поисков.

Осмотр окна также не помог его преосвященству. Никакой веревки или иных следов строптивца Шарль де Лоррен не нашел, а посмотреть из окна налево — не догадался. По мнению его преосвященства, парапет под окном мог послужить разве что кошке, но никак не совершеннолетнему шевалье, и этот вывод доказывал, что кардинал не в силах был даже вообразить, на что способен человек, спасающийся от цепей Гименея.

Прелат утомленно опустился на табурет и задумался. Поверить, будто племянник мог сбежать из тщательно охраняемой комнаты, не оставив при этом следов и бросив оружие, было немыслимо. Гораздо более вероятным было предположение, будто князь-архиепископ, недовольный вызывающим поведением графа, решил поместить его в более надежное убежище, чем спальня, в убежище, расположенное где-нибудь в подвале замка, с крохотным оконцем под потолком и обшитой железом дверью.

Подобное обращение с племянником не могло радовать кардинала Лотарингского. Каких-нибудь полгода назад Шарль де Лоррен даже в страшном сне не смог бы вообразить, что Лодвейк способен на столь суровый поступок. К сожалению, за последние месяцы в Релингене произошло так много событий, что кардинал поостерегся высказывать архиепископу какое-либо неудовольствие. Вместо этого его преосвященство постарался как можно деликатнее выяснить у дальнего родственника и почти что друга, куда тот поместил его племянника, ибо необходимость принять исповедь у счастливого жениха настоятельно требует его встречи с графом.

— То есть как? — подскочил князь-архиепископ при первых же словах кардинала. — Графа нет в спальне? Уж не хотите ли вы сказать, будто ваш племянник бежал?!

Кардинал понял, что совершил ложный шаг, попытался возразить — его преосвященство Лодвейк не слушал. Чем-то напоминая грозовую тучу, сеньор Меца стремительно шагал к спальне графа де Лош.

Разбросанная одежда, шпага на стене, распахнутые ставни, бурный поток под окном… и отсутствие простыней на кровати…

— Все-таки удрал, стервец! — вырвалось у епископа. Шарль де Лоррен с ужасом смотрел на открытое окно.

— Надо бы осмотреть… реку… — тоном, ничем не напоминающий его обычный самоуверенный тон, пролепетал кардинал Лотарингский.

— Вы хотите сказать, что моя племянница так страшна, что благородный дворянин предпочел погубить и жизнь свою, и душу, лишь бы только избежать брака с ней? — взвился епископ. — Думайте, что говорите, черт побери!

По этим солдафонским словам, по этой несдержанности человека обычно любезного, Шарль де Лоррен догадался, до какого возбуждения дошел епископ Меца. А, догадавшись, ужаснулся.

«Бедный мальчик!» — сокрушался кардинал, пока князь-архиепископ отдавал приказы проверить конюшни, ворота, осмотреть закоулки замка и окруженный высокой стеной парк. «И бедная женщина!» — через несколько мгновений вспомнил о вдовствующей графине де Бар кардинал Лотарингский. Потерять мужа и единственного сына. Утратить последнюю радость в жизни.

Его преосвященство подумал, что обязан позаботиться о несчастной вдове, обязан как можно скорее подыскать ей мужа. В конце концов Маргарита де Бар была не настолько стара, чтобы не суметь подарить супругу сыновей, а с другой стороны — к чему передоверять святое дело утешения родственницы постороннему?

Шарль де Лоррен вспомнил, что будет не единственным прелатом, обремененным детьми. Хотя — почему «обремененным»? Иметь детей от любимой женщины, исправить глупость, которую он совершил двадцать два года назад, отдав Маргариту другому, пусть даже и собственному брату, — было счастьем.

— Бедняжка, — вздохнул князь-архиепископ, когда все поиски завершились ничем, и Шарль де Лоррен волей-неволей вернулся к печальной действительности. — Ну что я скажу племяннице? Что ее жених удрал от венца? Ужасно!

— К чему расстраивать ее высочество? — осторожно заметил кардинал. — Лучше сказать кузине, что ее жених заболел… тяжело… почти смертельно… Черная оспа — страшная болезнь! К тому же Жорж не единственный мой племянник, — почти робко предложил его преосвященство.

Сеньор Меца изумленно уставился на родственника:

— Вы хотите сказать…

— Ну что вы, я ничего не хочу, — торопливо проговорил кардинал, чувствуя, что князь-архиепископ опять может вспылить. — Если вы против — не стоит об этом и говорить, — взволнованный прелат смахнул со лба капли пота. — Но, во имя Неба, давайте покончим с этим злосчастным делом как можно скорей.

Как ни пытался Карл задержать прелатов, как ни уверял, будто маленькая фройлен еще спит, князь-архиепископ был слишком расстроен событиями ночи, чтобы обращать внимание на телохранителя. Сеньор Меца рассеянно отмахнулся от верного дворянина, шагнул в спальню племянницы и решительно откинул полог кровати.

Чудная, трогательная картина…

В центре ложа в объятиях друг друга спали ее высочество принцесса Агнеса фон Релинген и его сиятельство граф Жорж де Лош. Расшитое жемчугом одеяло сбилось в сторону, и ошеломленный Шарль де Лоррен ясно увидел, что никакая одежда не стесняет жениха и невесту, и молодая чета расположилась на кровати так естественно и бесхитростно, словно Адам и Ева после грехопадения.

Кардинал попытался заговорить, но вместо слов с его уст сорвался только неразборчивый хрип. Молодые люди очнулись от сладкой неги, сонно улыбнулись друг другу и могли бы вновь смежить веки, если бы Карл не швырнул на пол табурет.

Шевалье Жорж-Мишель рывком сел, стараясь заслонить собой невесту.

— Дядюшка! — одновременно охнули молодые люди.

Князь-архиепископ первый пришел в себя:

— Ну что ж, дети мои, чем скорее вы выберетесь из постели, тем быстрее вы в нее вернетесь, — ласково произнес он. «Дети» смутились и потупились, но при этом еще теснее прижались друг к другу.

Сеньор Меца обвел комнату выразительным взглядом, подмечая приметы прошедшей ночи: кучка одежды на полу, забытая кукла, поникшие цветы в кресле, кинжал и пистолет… Настроение прелата стремительно повышалось.

— И, кстати, племянница, боюсь, вчера я зря тратил свое и ваше время, стараясь принять у вас исповедь, — с притворным укором покачал головой епископ. — Придется вам исповедоваться вновь. — Из розовых щеки Аньес сделались пунцовыми и она спрятала лицо на груди жениха. — Племянник, — с самым доброжелательным видом обратился прелат к Жоржу-Мишелю, — помогите вашей невесте привести себя в порядок, а то звать сюда камеристок было бы… хм-хм… преждевременным…

Граф де Лош послушно кивнул. Он был счастлив.

Глава 21 Какие уроки получил граф-консорт в Меце и Релингене

Свою вторую, точнее, первую ночь в качестве законного супруга шевалье Жорж-Мишель не заметил. Быстро она пролетела — с кем не бывает. На вторую ночь он, правда, обратил внимание на то, что Карл остался в спальне, но посчитал, что коль скоро засвидетельствование брака так важно для маленькой принцессы — что ж, с этим неудобством придется смириться. И отнесся к этой «необходимости» со всей серьезностью, на которую только был способен. На третью ночь Жорж-Мишель решил обратить внимание Аньес на присутствие в их спальне постороннего. Аньес вздохнула. Карл демонстративно устроился у двери.

— Убирайся, — шевалье подумал было, что является хозяином в собственной спальне. Вместо ответа Карл поднялся, взял шпагу и отсалютовал мужу фройлен.

— Карл, я… его люблю, — растерянно произнесла принцесса Релинген.

— Как будет угодно фройлен, — меланхолично отозвался офицер. Жорж-Мишель во второй раз за неделю понял, что его жизни что-то угрожает. Увидев, что новобрачный достаточно крепко схватился за шпагу, Карл сделал выпад. Муж принцессы Релинген с ожесточением бросился вперед, намереваясь как можно дороже продать свою жизнь. Зря. Оказалось, на жизнь шевалье никто не покушался. Он всего лишь наткнулся на стальную стену. Спустя пару минут Жорж-Мишель обнаружил себя полностью раздетым и без шпаги в руках. Карл же на ломанном французском поведал, что его долг охранять фройлен и принца Георга, коль скоро те не могут о себе позаботиться.

— В каком смысле? — Жорж-Мишель сам не заметил, как перешел на немецкий. С радостью увидел в глазах офицера нечто похожее на удивление. Нечто промелькнуло гораздо раньше, чем «принц Георг» успел вставить хотя бы словечко. Коль скоро муж фройлен мог его понять, Карл весьма подробно объяснил, почему не может доверить принцу Георгу защищать кого-либо — в том числе самого себя.

Шевалье Жорж-Мишель второй раз в жизни испытал чувство стыда. Чувство было неприятным и с эти нужно было что-то делать. Но что?!

— Я буду давать уроки принцу Георгу, — величественно бросил Карл, подавая мужу фройлен атласный роб.

Агнеса, в продолжении всего действа сидевшая на кровати, оживилась. Вид мужа без одежды нравился ей много больше, чем в одежде, о чем она и прошептала на ухо шевалье. После этого «принцу Георгу» стало абсолютно все равно, есть ли в спальне еще кто-либо, а верный офицер с довольным ворчанием привычно улегся поперек двери.

Непреклонное решение Карла связать свое пребывание или отсутствие в спальне супругов с успехами Жоржа-Мишеля в фехтовании самым благотворным образом сказалось на усердии шевалье. Граф-консорт был настолько опьянен счастьем, что готов был достать луну с неба, вздумайся жене об этом попросить. Не в последнюю очередь счастье юноши объяснялось открытием, что кузен Гиз никогда не был любовником Аньес, и именно он, граф де Лош и де Бар соблазнил невинную девочку, после чего, как честный человек, должен был жениться.

Каждый раз, оставаясь без шпаги или без штанов, так как Карл, весьма серьезно относившийся к обязанностям, не собирался щадить ученика, Жорж-Мишель утешал себя тем, что все это ради котеночка, а умение рассекать шпагой одежду соперника произведет при дворе фурор. К тому же непритворная обеспокоенность телохранителя и архиепископа Меца безопасностью Аньес наводили шевалье на размышления. Молодой человек еще мог поверить, будто Карл, желая прибавить себе значительности, преувеличивает возможную угрозу, но предполагать подобное же самовозвеличивание со стороны преосвященного Лодвейка было глупо.

С каждым днем и часом находя все больше прелести в семейной жизни, молодой человек отныне не склонен был доверять сплетням, будто расправу над родственниками ее высочество учинила из-за несносного характера. Судя по всему, Аньес просто довели. Доводить котеночка было гадко и шевалье начал испытывать запоздалую враждебность к покойным недоброжелателям жены и с еще большим усердием совершенствоваться в искусстве фехтования. Его сиятельство даже начал подумывать, не отправить ли на выучку к Карлу всех своих офицеров, но на время отказался от этого намерения, не зная, как подступиться к телохранителю.

Лодвейк Релинген и Шарль де Лоррен, восхищенные установившейся идиллией, беспрестанно улыбались молодым и друг другу, но через неделю после свадьбы лотарингец уехал в Бар-сюр-Орнен. Как утверждал его высокопреосвященство, он хотел подготовить принцессу Блуасскую к встрече молодоженов, однако подлинная причина отъезда кардинала была в ином. Шарль де Лоррен собирался пасть на колени перед вдовой брата и наконец-то признаться в любви. Предсвадебная ночь, проведенная в поисках племянника, окончательно убедила кардинала, что без Маргариты жизнь лишается половины своей прелести, и значит надо торопиться. Шарль полагал, что отныне ничто не мешает принцессе ответить на его чувство — ее муж давно покинул этот мир, сын стал взрослым. Кардинал не сомневался, что и Маргарита находилась под властью того же чувства, тем более что обнаружил в свите племянника живое доказательство этого постулата.

Молодой Готье де Шатнуа настолько поразил его преосвященство своим обликом, а ответ племянника на вопрос о молодом офицере был так неопределен — «Спросите матушку, она знает», на ходу проговорил Жорж-Мишель, — что кардинал призадумался. Шарль не мог с уверенностью утверждать, будто не имеет детей — в Париже ли, в Жуанвиле, Бар-сюр-Орнен или каком-нибудь другом месте, и уж тем более, не мог сказать, будто Готье не его сын. «Бедняжка, — размышлял кардинал, — как она, должно быть, ревновала… И все-таки не оставила мальчика без попечения. Видимо, это и есть любовь, было бы грешно не ответить на подобное чувство».

Таким образом идиллия, охватившая Мец и окрестные земли, была почти полной. Пока Шарль де Лоррен объяснялся с принцессой Блуасской, Жорж-Мишель и Аньес торжественно въезжали в Релинген. Все следы недавнего траура и заговора были убраны с глаз долой: казненные спешно зарыты, траурные ленты заменены праздничными гирляндами, замок Хаузен украшен брачными гербами, а счастливые подданные радостными криками приветствовали молодых, надеясь, что замужество смягчит суровое сердце принцессы.

Только в Релингене граф де Лош с потрясением осознал, как разбогател. Конечно, столица княжества была много меньше Лоша, хотя в той же степени больше Бар-сюр-Орнен, но зато богатства, собранные в казне Релингена, намного превосходили все остальное имущество шевалье. А доход?! Жорж-Мишель еще мог утешать себя тем, что за шестьсот с лишним лет не так уж и трудно скопить сокровища, но за один год получать столько, сколько Лош и Барруа приносили за пять лет, было удивительно и восхитительно.

Шевалье даже пожалел бедного наивного Гиза. Кузену всего то надо было надеть на палец принцессы обручальное кольцо и тогда он получил бы все, о чем мечтал. А вместо этого Анри покинул ангела, чтобы запрыгнуть в постель шлюхи. Жорж-Мишель снисходительно жалел двоюродного брата и радовался за себя. «Наше серебро», «наше золото», «наши драгоценности», «наши замки и города», «наши подати и налоги» — эти слова приятно ласкали душу шевалье и заставляли сильнее биться сердце.

Юная принцесса также радовала супруга, просила у него советов, а ночами столь старательно выполняла малейшую прихоть мужа, что мало помалу Жорж-Мишель начал забывать, что он не принц, а консорт. Однако лишь в Аркадии блаженство длиться вечно, и уже через четыре месяца после свадьбы графу пришлось в этом убедиться.

Поскольку венчание ее высочества и его сиятельства состоялось в Меце без излишней пышности, Лодвейк решил устроить праздничные торжества в Релингене с таким размахом, чтобы это надолго запомнилось подданным племянницы. Балы для знати и угощение для простонародья должны были порадовать Агнесу и успокоить взволнованные умы. По мнению прелата, кнут уже сыграл свою роль, пора было применять пряник. Очнувшись от тяжкого забыться, подданные княжества смотрели на празднества с изумлением деревенских домоседов, впервые попавших ко двору, а Жорж-Мишель с упоением повествовал жене о придворных праздниках и просто ошеломил Аньес рассказами о парижских модах. Юная принцесса не могла понять, стоит ли ей восхищаться изысками парижских портных и дам или же возмущаться. Больше всего воспитанницу короля Филиппа поразило то обстоятельство, что во Франции все дамы могли носить воротники, которые в Испании разрешались только принцессам крови, и, конечно, дерзость придворных красавиц, беззастенчиво открывавших шею и даже грудь.

Именно суждение графа де Лош о женском платье и этикете неожиданно разрушило релингенскую идиллию.

Жорж-Мишель сам не понял, что именно заинтересовало его в двух дамах, явившихся на бал — черное траурное платье одной, недовольный и встревоженный вид другой или же разгоряченный спор обеих. Чтобы возбудить любопытство шевалье, требовалось немногое. Его сиятельство тихо приблизился к дамам и стал свидетелем весьма любопытного спора:

— … ну и что, что барон Метлах был вашим двоюродным дедушкой?! Это не основание ходить в трауре и рисковать вызвать гнев ее высочества. Даже родные внучки негодяя не носят креп.

— Но тетя!..

— Ах, оставьте эти детские выходки. Ее высочество не склонна к снисходительности и никогда не простит вам напоминания об этих людях. Проще уж сразу попросить у ее высочества чепчик…

Граф де Лош возмутился. Слышать, что кто-то говорит в подобном тоне и в подобных выражениях об Аньес, было невыносимо.

— Вы слишком много на себя берете, мадам, — ледяным тоном проговорил молодой человек, выступив вперед. Дамы испуганно охнули и дружно присели в реверансах. — Не стоит решать за ее высочество, кого и когда прощать… или не прощать, — тем же тоном добавил шевалье. — Слава Богу, в Релингене есть этикет, вот и следуйте ему, идет ли речь об одежде или поведении.

Граф был доволен данной отповедью, однако не мог даже предположить, к чему приведет пара между делом оброненных фраз. И уж тем более не знал, что последние месяцы подданные ее высочества все понимали излишне буквально. На следующий же день после злосчастного разговора при дворе появилось так много кавалеров и дам в трауре, что Жорж-Мишель искренне удивился, а Аньес расстроилась. Князь-архиепископ впал в ярость. Его ярость усилилась стократ, когда йонгфрау Метлах пролепетала, что «его высочество приказал соблюдать этикет». Неимоверным усилием воли сдержав рвущиеся с уст ругательства, Лодвейк ледяным тоном сообщил девице и ее тетке, что они проявляют редкую недогадливость:

— Его высочество деликатно дал вам понять, что вам не место при дворе, — еле сдерживаясь проговорил князь-архиепископ, — и мне странно, что вы так плохо его понимаете.

Когда перепуганные дамы удалились прочь, Лодвейк как шторм ворвался в покои новоявленного племянника.

— Кем ты себя вообразил, мальчишка?! — чуть ли не прорычал его преосвященство, не обращая ни малейшего внимания на потрясенный взгляд графа. — Собирай свои вещи и убирайся вон, чтобы духу твоего здесь не было! Неужели не понятно, что если десяток вооруженных до зубов мерзавцев врываются ночью в спальню невинной девочки и угрозами и силой принуждают ее подписать брачный контракт с какой-то пьяной скотиной, ей нельзя напоминать об этом кошмаре! Да мне стоило бы отправить их на колесо, а не рубить головы!.. Все, выметайся в свое Барруа, чтоб я тебя больше не видел!..

Жорж-Мишель ошарашено внимал разъяренному прелату, силясь осознать смысл слов князя. А потом шевалье сообразил, что из-за собственной глупости рискует утратить только что обретенное счастье, да еще вместе с жизнью. Совсем недавно шевалье готов был умереть, лишь бы только не идти к алтарю с «чудовищем», но сейчас жизнь приобрела для графа ценность, именно потому, что он встретил Аньес.

— Я никуда не уеду без жены, — отчаянно объявил Жорж-Мишель. — Если я уеду, моя жена поедет вместе со мной. А если она останется, то и я не покину Релинген!

— Что такое?! — грозно переспросил Лодвейк, пораженный тем, что мальчишка посмел ему возражать.

— Да, без Аньес я не уеду — я ее люблю, — решительно объявил граф.

Лодвейк ухватился за спинку кресла.

— Да вы с ума сошли, шевалье… — только и мог сказать прелат. — С каких это пор?

— Как увидел! — молодой человек был настроен решительно.

Князь-архиепископ замолчал. Он полагал любовь чувством докучливым и крайне неудобным, предпочитая легкие, ни к чему не обязывающие связи. К тому же прелат не верил, будто любовь может длиться долго. На смену любви, размышлял Лодвейк, приходит скука, потом досада и, наконец, ненависть. К величайшему огорчению прелата племянница также объявила дяде, что любит супруга. Его преосвященство не знал, что и думать. Ему хотелось предупредить родственников, что они вступили на опасную стезю, но молодые люди не желали слушать советов. В конце концов Лодвейк решил отбросить страхи, а беды переживать по мере их поступления.

Шевалье Жорж-Мишель также был обременен раздумьями. Граф-консорт согласен был признать, что его преосвященство совершенно правильно расправился с заговорщиками, однако теперь у Аньес был он, и он мог защитить жену ничуть не хуже Лодвейка. К тому же молодой человек хотел оградить свою семейную жизнь от чужого вмешательства и потому справедливо рассудил, что ничто так не укрепляет семейные узы как временная разлука. В самом деле, говорил себе шевалье, постоянное пребывание матушки в Бар-сюр-Орнен, а его самого в Лувре или Лоше вносило редкую гармонию в их отношения, вызывая немалую зависть Гиза и Анжу.

Размышления о матушке заставили Жоржа-Мишеля с раскаянием вспомнить, что он не только не представил ей невестку, но даже не испросил материнского благословения на брак. Необходимо было срочно выполнить сыновний долг и шевалье порадовался, что нашел самое лучшее основание для отъезда. К тому же, продолжал рассуждать молодой человек, забывать о долге подданного также не следовало. Возможно супруг принцессы Релинген и мог обойтись без представления жены ко французскому королевскому двору, но если граф де Лош желал сохранить свои французские владения, было неразумно пренебрегать королем.

При известии о скором отъезде молодых преосвященный Лодвейк вздохнул, а при новостях о будущем представлении племянницы к французскому королевскому двору скривился. По мнению молодого прелата последнее было излишнем и принцесса Релинген не нуждалась в покровительстве дочери итальянских банкиров, но спорить с юными родственниками Лодвейк не хотел. Племянница смотрела на мир глазами супруга, а его преосвященство был слишком умен, чтобы пробивать головой стену. К тому же епископ надеялся, что скромный титул графини де Лош вскоре наскучит племяннице и заставит ее вернуться.

И оказался почти прав.

Глава 22 О пользе азартных игр

Аньес Релинген, носящая так же титул графини де Лош, быстро поняла — Блуа приводит ее в непривычное состояние ярости и досады. Разнузданное поведение придворных его величества Карла IX, не сдерживаемое юным королем, намеки королевы-матери, изучающие взгляды придворных, непривычный этикет…

Впервые в жизни при виде Агнесы дамы и кавалеры абсолютно не принимали ее всерьез, с любопытством ожидая, как поведет себя «эта иностранка». Ее роман с красавцем-герцогом, внимание королевы Екатерины, поведение мужа, надменные манеры — все вызывало обсуждение и перешептывание. Потом, правда, вспомнив некоторые подробности из жизни дамы, французские дворяне потеряли охоту к сплетням на счет принцессы, назвавшейся графиней. Но даже это Агнесе не помогло. Друзей у нее по-прежнему не было, а Жорж постоянно пропадал где-то вместе с Гизом или дофином. Ей Богу, если бы дама дала себе труд подумать, она бы поняла, что легкомысленный шевалье Жорж-Мишель уделял почти все свое время маленькой принцессе. Но… можно ли требовать чего-либо от дамы в интересном положении?

«Хоть бы вас смыло каким-нибудь наводнением… прямо в Луару!» — вечерами шептала бедняжка Аньес, уже успев кое-что прослышать о капризном нраве самой прекрасной реки Франции. «И хоть бы Жорж был рядом», — жаловалась принцесса кукле, когда муж, дамы и фрейлины оставляли юную женщину, чтобы дать ей возможность хоть немного передохнуть. Аньес и правда нуждалась в отдыхе, но отдыхать в одиночестве не желала. Поэтому на третий вечер бесплодных жалоб не нашла ничего лучшего, как выбраться из постели, наскоро одеться и отправиться на поиски невесть куда запропавшего супруга.

Принцесса Релинген, графиня Хагенау, Лош и Бар бегает за собственным мужем, рискуя заблудиться в незнакомых ей переходах Блуасского замка. Если бы у Агнесы было время подумать, она признала бы подобное поведение абсурдным, но… У принцессы не было времени на раздумья — она искала мужа.

Карл мог кое-что сказать о поведении фройлен. Тем более самой фройлен. Но, опять-таки, ничего не говорил. Во-первых, Карл вообще был не болтлив, во-вторых — привык выполнять распоряжения госпожи, а в-третьих полагал, что его самого, а также небольшой, но хорошо вооруженной свиты вполне достаточно, чтобы защитить фройлен от любого врага.

Агнеса шла по переходам Блуасского замка, все больше и больше досадуя из-за того, что шевалье Жорж-Мишель упорно не желает быть обнаруженным, когда до ее слуха донесся взрыв хохота. Агнеса на мгновение остановилась. Карл бросил мимолетный взгляд на свиту, и охрана юной принцессы постаралась принять как можно более воинственный вид. Судя по некоторым возгласам, расположившиеся на пути принцессы придворные затеяли игру в прятки.

— Где он?! Где?!! — с азартом вопрошал кто-то из участников игры. Как догадалась юная графиня, человек был изрядно пьян, однако это не остановило даму. Агнеса лишь брезгливо пожала плечами. Дворяне княжества Релинген никогда не позволили бы себе подобного поведения. Но — в любом случае — сворачивать со своего пути, из-за того, что каких-то бездельников угораздило напиться?!

— Вон-вон-вон-вон-вон!!! — женский голос сорвался чуть ли не на визг.

— Ив, болван, лови его!!

— Кусается, звереныш, — ответил голос, гораздо более грубый, чем можно было ожидать от дворянина, и Агнесе неожиданно пришло в голову, что если неизвестные ей господа и затеяли какую-то игру, то это вряд ли была игра в прятки.

— Ладно, Ив, приготовь блюдо… как следует… — последние слова неизвестного потонули в дружном хохоте. — Кто первый на пробу, господа?

Карл привычным жестом откинул перед маленькой фройлен портьеру, и Агнеса сделала шаг вперед. И резко остановилась.

Восемь мужчин и две женщины… Впрочем, нет. Людей в комнате было гораздо больше. Человек пять лакеев, две камеристки, пританцовывающие на месте, в тщетной попытке разглядеть что-либо из-за спин господ, два ухмыляющихся, вовсю усатых пажа в синем, скучающий офицер и два солдата на часах. Неожиданно Агнеса поняла, где находится. Там, за спиной офицера, была королевская прихожая, потом его кабинет и спальня, а здесь…

Принцесса глубоко вздохнула, стараясь унять внезапное сердцебиение. Еще раз окинула взглядом комнату. Заметила дюжего лакея, с ворчанием заворачивающего в платок окровавленную руку. Валявшиеся на полу синий с красно-белыми галунами плащ, узкую пажескую курточку, синие же шоссы. И пажа, которому все эти вещи принадлежали.

У Агнесы Релинген потемнело в глазах. Восемь мужчин, две женщины и обезумевший от ужаса мальчишка. «Случись это в Релингене!..» — с неожиданным ожесточением подумала принцесса.

— Господа! — принцесса-графиня вскинула голову. С досадой обнаружила, что ее голос дрожит. — Господа…

— А, мадам, присоединяйтесь, — фамильярно обратился к принцессе один из дворян. Агнеса узнала голос придворного, приказавшего лакею «приготовить блюдо». — У нас весело! Давайте веселиться вместе!

— Вы с ума сошли, сударь! — негодующе воскликнула принцесса.

— Кто эта простушка? — довольно громко осведомилась одна из дам. Собравшиеся расхохотались.

— Лош… графиня де Лош, — сквозь слезы отозвался другой дворянин и уцепился за стену.

— Как, разве Жорж женился?! — пьяно удивилась вторая дама, очень красивая, очень юная и весьма мало прикрытая. — Вот глупый!

Аньес почувствовала, что ее трясет. Надменно вскинула голову. Краем глаза заметила холодный оценивающий взгляд Карла.

— Но это же дурно, господа! — Слова принцессы потонули в новом приступе хохота придворных. Аньес беспомощно оглянулась на Карла.

— Вы что, мадам, с Луны свалились? — бесцеремонно поинтересовался первый дворянин, явно бывший предводителем пьяной кампании. — Да этот щенок принадлежит всем — мне, вам, ему, — придворный ткнул пальцем куда-то за спину. — Это наша законная добыча… наш забавник… турчонок, если хотите…

— Держу пари, она не понимает ни слова! — со смехом перебила речь придворного полуодетая девчонка. — Мадам, забудьте вы свою провинциальную добродетель! Вы же не в деревне, вы при дворе!

Дамы и господа согнулись от хохота, вцепились в портьеры и друг в друга, в тщетной попытке удержаться на ногах. Оба великовозрастных пажа с ухмылками зашептались, указывая на Аньес пальцами. Даже на лицах лакеев и камеристок явственно отразилось презрение к умственным способностям недалеких провинциалок.

Карл сделал шаг вперед, оглянулся на свиту фройлен, пересчитал взглядом участников забавы, повернулся в пол-оборота к хохочущим господам.

С силой отчаяния мальчишка рванулся из держащих его рук, но лакеи ловко перехватили пажа, стиснули мертвой хваткой, так что мальчик застонал, швырнули на игорный стол лицом вниз.

— Ваше сиятельство? — лакей почтительно обратился к предводителю знатной банды и торопливо задрал на паже рубашку. Мальчик несколько раз всхлипнул и сжался.

— Прекратите, господа… — голова Аньес пылала, к горлу подступала тошнота. Принцессе казалось, что еще немного — и она разразится слезами.

— Да, бросьте, мадам, — один из дворян оторвался от стены и погрозил Аньес пальцем. — Не хотите развлекаться — не надо… Мы не настаиваем. Можете катиться ко всем чертям. Мы вас не держим… Вы вообще никого не держим, кроме него, — со смехом добавил придворный.

Карл нахмурился и положил руку на эфес шпаги. Свита принцессы в точности скопировала этот жест. Скучавший офицер немедленно встрепенулся и взялся за клинок, готовый навести порядок, в случае, если господам взбредет в голову устроить драку чуть ли не на пороге королевских покоев.

Аньес опомнилась. Схватка в двух шагах от прихожей короля могла закончиться весьма плачевно для всех участников. Принцесса бросила на верного телохранителя недовольный взгляд, повернулась к пьяным мерзавцам и медленно произнесла, выделяя каждое слово.

— Но. Это. Паж. Его. Величества.

— Так что с того?! — с трудом проговорил его сиятельство, еле оправившись от очередного приступа веселья. — Его величество не препятствует развлечениям своих людей. Можешь не бояться, крошка.

Аньес вздрогнула, несколько раз глубоко вздохнула и, наконец-то, почувствовала, как к ней возвращается ясность мысли. Неожиданно улыбнулась. Офицер с явным облегчением отпустил эфес и вновь прислонился к косяку двери. Что поделать, но его сиятельство был прав. Уж если король Карл взирал на развлечения придворных с полнейшим равнодушием, то не ему, простому лейтенанту, было ссориться с благородными господами.

— Хорошо, господа, я остаюсь, — почти спокойно произнесла принцесса. — Развлекаться так развлекаться. Почему бы и нет?

— Браво, мадам, ваша очередь за нами! — со смехом выкрикнула юная фрейлина. — Не бойтесь, мы вам все покажем!

— Однако, господа, — возвысила голос Аньес, делая вид, что не замечает пьяную девчонку, — я не люблю ждать. И делиться я тоже не люблю. Ни с кем.

— Что вы хотите этим сказать, мадам? — с недоумением поинтересовался его сиятельство. — Вы пришли последней… на готовенькое.

— И что же? — вопросом на вопрос ответила принцесса Релинген.

— А нам пришлось гоняться за щенком… выслеживать… — возмутился еще кто-то.

— Мой лакей пострадал! — с горячностью добавил граф.

— Он у вас на службе, — невозмутимо отмела все претензии его сиятельства Аньес. — Это был его долг.

— А я придумал подстеречь щенка здесь! — гордо вылез еще один дворянин.

Аньес внимательно вгляделась в лицо придворного, запоминая. Кивнула Карлу.

— А я принцесса, — спокойно возразила она. — Должны же быть у принцев какие-то привилегии!

— Что-то я не пойму, — капризно протянула юная фрейлина. — Разве Жоржа сделали принцем?! Когда?!

— Не помню… — пожал плечами его сиятельство. — По-моему, он такой же граф, как и я…

— Нет-нет, подождите, — вмешался в разговор еще один придворный, тот самый, что предложил Аньес убираться ко всем чертям. — При чем здесь принцы?! Мы все здесь благородные люди и наше дворянство ничуть не хуже, чем у короля…

Аньес вскинула голову. Воистину, эти скоты не понимали ничего.

— Ну что ж, господа, коль скоро все вы благородные люди…

— То наши права равны! — выкрикнула фрейлина.

— Пусть так, — согласилась принцесса и улыбнулась самой холодной из своих улыбок. — В таком случае наш маленький спор решит судьба.

Глаза графа сверкнули азартом.

— Браво, мадам! Это что-то новенькое. Целых два развлечения вместо одного. Так что же вы предлагаете? Жребий?

— Фи! — Аньес скривилась, одарив присутствующих великолепным образчиком испанского высокомерия. — Вы бы еще кости предложили. Мы же не рейтары и не ландскнехты. Мы — благородные люди. И потому я выбираю карты.

Кто-то из дворян одобрительно хмыкнул, кто-то с сожалением уронил на пол стаканчик с костями. Дама постарше повернулась к одному из усатых пажей:

— Рауль, друг мой, я знаю, вы всегда при картах.

— Только ради вас, мадам, — паж с легким поклоном протянул даме колоду. — Я могу надеяться?..

— Но, подождите, подождите, Рене, — молоденькая фрейлина вцепилась в руку подруги, так что карты разлетелись по полу. Оба пажа бросились собирать колоду. — Как же мы будем играть?! Нас же одиннадцать!!

— Разделим турчонка на одиннадцать ставок, — предложил его сиятельство под гогот всей кампании.

— Мы будем играть по старшинству, — холодно ответила Аньес Релинген, когда господа отсмеялись. — Первые игроки — на деньги, последние — на главный приз. А теперь, потрудитесь представиться, господа, — высокомерно распорядилась принцесса раньше, чем его сиятельство смог вставить хотя бы слово. — И тогда я решу, в каком порядке мы будем играть.

— А почему она все время приказывает?! — возмутилась пьяная девчонка. — Принцев среди нас нет!!

— Вот именно, — еще высокомернее отозвалась Аньес. — Зато есть принцесса Релинген.

Его сиятельство отшатнулся, внезапно побледнев. Хмель улетучивался с поразительной быстротой. С весьма неприятным чувством граф обнаружил вокруг свиту принцессы, свиту прекрасно вооруженную и готовую выполнить любой каприз госпожи. С запоздалым сожалением припомнил все дерзости, сказанные в адрес гордячки, подумал, что короли всегда с пониманием относятся к подобным прихотям суверенных правителей.

— Я не понимаю… — продолжала выспрашивать глупая девчонка, упорно дергая подругу за руку.

— Помолчи! — Рене пока не поняла, что случилось, но внезапная бледность его сиятельства не на шутку напугала даму. Господа замолчали.

— Ваше высочество… — пробормотал граф, лихорадочно пытаясь поправить сбившийся воротник и принять почтительную позу. Последнее оказалось не таким уж простым дело, ибо хотя хмель покидал голову его сиятельства со скоростью, внушающей некоторую надежду, тело упорно не желало подчиняться разуму. — Ваше высочество, — чуть более уверено повторил предводитель присмиревшей кампании, — к чему подобные сложности? Коль скоро щенок вам приглянулся, что ж — я готов уступить его без всяких условий…

Глаза Аньес полыхнули такой яростью, что граф отшатнулся. С ужасам понял, что абсолютно трезв.

— Я желаю играть, — ледяным тоном проговорила принцесса Релинген. — Впрочем, господа, — не меняя тона продолжила Аньес, — если кому-либо из вас не угодно играть со мной — он может убираться. Я никого не держу.

Господа и дамы молчали, с трудом пытаясь осознать угрожавшую им опасность. Аньес ждала. Наконец, убедившись, что никто из присутствующих не решается удалиться, принцесса повторила приказ представиться.

Два глубоких реверанса, восемь почтительных поклонов — Аньес выслушивала имена, даже не пытаясь их запомнить, рассчитывая, что Карл не упустит ничего. Бросила небрежный взгляд на лакеев, и они мгновенно стащили мальчишку со стола, торопясь освободить место игрокам.

Первая партия началась.

Офицер на часах оживился, забывшись настолько, что сделал целых два шага в направлении стола. Принцы, пажи, пьяные придворные, бесстыжие фрейлины весьма мало занимали старого служаку, в отличие от звонких золотых, катящихся по столешнице, и мерцавших в тусклом свете свечей драгоценностей. Офицер сокрушенно покачал головой, не в силах подавить завистливый вздох. Он хорошо знал молодого картежника, ничуть не хуже, чем его карты и потому без труда мог представить, какие выгоды способны были извлечь из них умелые руки. Судя по всему, наглая девчонка также успела познакомиться и с пройдохой пажом и с его знаменитой колодой, и теперь в волнении облизывала пересохшие губы, жадно пожирая глазами разложенное на столе богатство и незаметно потирая поверхность карт.

Граф де Ноайль с испугом следил за непроницаемой надменностью Аньес и почти беззвучно, одними губами, как при выходе ее величества королевы-матери, повествовал приятелям о грозной репутации мелкой фламандской принцессы.

— Даже родственников… Даже женщин… Чепчик принцессы Релинген… — лихорадочно шептал его сиятельство, бросая тревожные взгляды на свиту внучки императора.

Радостные возгласы выигравшей девчонки, разочарованное ворчание проигравших, звук отодвигаемых стульев заставили рассказчика и слушателей вздрогнуть словно нервных лошадей при касании хлыста. Придавленные страшным рассказом, новые игроки двинулись к игорному столу с обреченностью смертников, а освободившие им место дворяне застыли вокруг Ноайля, в свою очередь выслушивая жуткий рассказ.

Разговоры и перешептывания постепенно стихли и даже полуодетая фрейлина, явно ухватившая Фортуну за единственный вихор, наконец то примолкла. Провинившиеся дворяне неподвижно застыли на своих местах и принцесса довольно кивнула. «Правильно, так им и надо!» — с мрачным торжеством думала внучка императора. «Пусть помучатся!» Игра продолжалась при гробовой тишине, и в этой тишине до слуха Аньес донесся всхлип.

Маленький паж плакал тихо, почти неслышно, словно за свою недолгую жизнь успел понять, что в королевских замках нельзя привлекать к себе внимание. Однако он все-таки плакал, и непривычная для королевской резиденции тишина выдала его робкие всхлипывания принцессе.

Жаркая волна стыда прилила к лицу Аньес, окрасила краской щеки, уши, даже лоб. Аньес хотела позвать Карла, но голос не слушался, и тогда принцесса отчаянно рванула с себя плащ.

Тяжелый подбитый мехом бархат не успел коснуться пола. Верный Карл подхватил плащ и неспешно подошел к лакеям, оттеснив их от перепуганного пажа. Дюжие лакеи шарахнулись в стороны, постарались втиснуться в стену, осторожно скользнули за портьеры, словно расшитая завеса могла защитить их от внезапного удара кинжала. Карл старательно укутал мальчика, бросил повелительный взгляд на свиту и один из дворян принцессы принялся подбирать разбросанную одежду мальчишки, тщательно свернув жалкое имущество пажа в узелок.

Маленький паж не двигался, словно его оставили все силы. Карл успокаивающе положил руку на плечо мальчика, но даже эта ласка не вывела беднягу из оцепенения. Аньес еще выше вскинула голову, борясь с подступавшими слезами. «Я убью их, убью их всех!» — поклялась она, садясь за стол и беря в руки карты.

Его сиятельство граф, пьяная девчонка, дворянин, похвалявшийся, что именно он догадался подстеречь малыша у королевской прихожей… Руки благородных дворян дрожали от страха и перепоя и лишь юная фрейлина, так и не успевшая узнать, с кем именно свела ее насмешница-судьба, старательно нащупывала незаметные глазу метки на картах. Глаза девчонки лихорадочно блестели при виде уже перешедших к ней богатств: ожерелье и браслет Рене, несколько перстней, аграф его милости барона де Батарне, два кулона, булавка с сапфиром и восемь экю золотом. Юная дама забыла, что представляет из себя главный приз. Знакомые карты, небывалый выигрыш кружили голову фрейлины не хуже вина. Граф де Ноайль снял карту и пьяная красотка радостно вскрикнула:

— Я выигра!..

Возглас фрейлины завершился неожиданным писком, когда каблук его сиятельства со всей силой опустился на обтянутую атласом ножку девчонки. Глаза фрейлины расширились и стали огромными, как два испанских дублона. Рот открылся.

— Ну что же, господа, игра закончена, — невозмутимо проговорила Аньес. — Я выиграла.

Юная дурочка испуганно прикрыла рукой украшения, но принцесса уже вставала, даже не взглянув на нее.

— Карл, мой выигрыш! — Верный офицер взвалил мальчика на плечо, подхватив другой рукой узелок с вещами. — Уложи его спать, Карл, и дай вина, бедняга совсем промерз, — по-фламандски проговорила Аньес.

Маленький паж не смел даже плакать. В карты на него еще не играли, но он слишком хорошо понимал, что отныне стал собственностью этой незнакомой принцессы.

В покоях графов де Лош Карл осторожно уложил мальчика на кровать, развернул узелок с одеждой.

— Оденься.

Отыскал бутылку. Конечно, следовало подогреть вино, размышлял Карл. Но нет времени — фройлен ждет.

— Пей, — как можно мягче произнес Карл, поднося кубок к губам пажа.

«Принцесса добрая», — подумал мальчик, покорно припадая к кубку. Ему разрешили одеться, его не били, ему дали вина. Вино — это хорошо. Если много выпить, ему будет все равно. Карл укрыл пажа одеялом и вышел из спальни.

Кубок был большой.

Мальчику было все равно.

Глава 23 В которой Карл впервые признает графа де Лош своим господином

Как и любая другая добрая католичка Аньес никогда не читала Священного писания, но испанское воспитание и недолгая подготовка к постригу сделали ее весьма сведущей в делах веры. «Ищите и найдете», повторяла принцесса Релинген, возобновив свои скитания по Блуасскому замку. Некогда ее исповедник прочитал не одну проповедь на данную тему, так что простая и доходчивая истина накрепко засела в юной головке принцессы.

«Ищите и найдете!» — радостно повторила Аньес, когда в первом часу после полуночи обнаружила своего супруга в кампании дофина, герцога де Гиза и барона де Нанси, а также полудюжины бутылок бургундского и рассыпанной колоды карт. Появление юной дамы оказало неизгладимое впечатление на всех участников игры, ибо Жорж-Мишель покраснел от удовольствия, Генрих де Гиз побледнел от досады, Генрих де Валуа скривился, а Гаспар де Нанси с укором взглянул на всех трех принцев поочередно, особенно отметив при этом блудного мужа. Продолжать карточную забаву в присутствии юной дамы было немыслимо, так что наскоро попрощавшись с родственниками и друзьями и забрав у Гиза обязательство отдать выигрыш, Жорж-Мишель полуобнял уставшую жену за талию и повел в покои Лошей.

Реверансы фрейлин, суета слуг и пажей… Жорж-Мишель чуть не фыркнул, когда Карл вполголоса потребовал от полусонных девиц говорить по-французски. Будучи лотарингцем, граф де Лош и де Бар почти без затруднений понимал принятое в Релингене наречие, но временами приходил в искреннее недоумение, стоило фрейлинам жены заговорить по-французски. Правда, объяснять все это Карлу было так же бессмысленно, как разговаривать с каменной стеной. Жорж-Мишель пробовал. Посмотрев куда-то мимо супруга своей госпожи, офицер невозмутимо сообщил, что «фройлен так приказала», а граф в очередной раз вынужден был признать, что Карл есть Карл — ничего не поделаешь. Шевалье лишь пожал плечами на попытки прислужниц Аньес произнести какую-то длинную французскую фразу и прошел в спальню, радуясь мгновению, когда сможет остаться наедине со своим котеночком.

Шляпа, плащ и вамс шевалье в один миг оказались на полу, граф бережно привлек к себе жену, опустился на кровать… и вскочил как ужаленный.

В постели кто-то ворочался.

К чести шевалье ему даже в голову не пришло заподозрить жену в чем-либо недостойном. Жорж-Мишель просто испугался. Живо отскочив от кровати и заслонив собой Аньес, шевалье пристально всмотрелся в виновника переполоха и с удивлением обнаружил в собственной постели перепуганного заспанного мальчишку с всклокоченными светлыми волосами.

— Кто это? — пробормотал граф.

— Мой новый паж, — в смущении ответила Аньес, только сейчас вспомнив о своем приобретении.

— Смерть Христова! — Жорж-Мишель не сдержал нервного смешка. Принюхался. — Бог ты мой, котеночек, да ваш паж пьян, как рейтар! Теперь понятно, почему его заперли…

Аньес смутилась еще больше, не зная, как рассказать мужу об ужасной сцене, свидетельницей которой оказалась. Между тем шевалье вновь уселся на постель и мальчишка шарахнулся, увидев рядом с собой полураздетого мужчину.

— Ладно, малый, — благодушно проговорил Жорж-Мишель, продолжая раздеваться. — На первый раз я тебя прощаю, но напьешься еще раз — ей Богу, велю высечь. Все, выметайся из моей постели — спать будешь в прихожей.

Маленький паж попытался встать, но винные пары, бродившие в голове, позволили мальчику лишь откинуть одеяло, да и то с третьей попытки. Граф де Лош свистнул.

— Но это же не ваш паж, Аньес! — в удивлении воскликнул он. — Это паж короля. Вы на его одежду, на одежду посмотрите!

Шевалье вопросительно взглянул на Аньес и неожиданно хлопнул себя по лбу, вообразив, будто начал что-то понимать. Конечно, — думал граф, — Аньес не успела узнать нового пажа в лицо, а цвета… В полумраке коридоров не так уж и трудно перепутать цвета дома Валуа с цветами княжества Релинген. Синий, красный, белый… Красный, синий, белый, золотой… Даже если мальчишка пытался что-либо объяснить… Смерть Христова! Да что мог объяснить нализавшийся щенок? И кто бы стал его слушать? Карл?!

Жорж-Мишель с трудом удержался от улыбки. Если верный телохранитель Аньес не считал нужным слушать даже его — почти что принца, то что можно было сказать о каком-то паже? Мальчишку просто выловили в темном переходе и посадили под замок. От греха подальше.

Подобные действия не могли не встретить полного одобрения со стороны графа. Шевалье вообще полагал, что пьяным детям… точнее, любым детям… не место в коридорах блуасского замка ночью. Жорж-Мишель собирался уже вынести ребенка в прихожую, где он мог в безопасности отоспаться на диванчике, когда ему в голову пришла новая и довольно-таки тревожная мысль. А куда подевался настоящий паж Аньес? И не пора ли ему отправлять людей на поиски?

Граф де Лош схватил свисток, торопясь прояснить для себя это обстоятельство, когда Аньес тихо произнесла:

— Это мой паж, Жорж. Я его выиграла.

Шевалье Жорж-Мишель с облегчением вздохнул и отложил свисток. Итак, никакой ребенок не бродил неприкаянным по ночным коридорам королевского замка, а его котеночек решила подготовить розыгрыш. Розыгрыши граф любил и нередко сам принимал в них участие, но сейчас никак не мог понять, в чем заключалась придуманная женой шутка. Однако коль скоро Аньес пришла охота развлекаться, Жорж-Мишель счел необходимым подыграть жене.

— В кости? — с улыбкой поинтересовался шевалье.

Аньес виновато опустила голову.

— Нет. Я выбрала карты.

Еще пару мгновений граф де Лош продолжал улыбаться, когда неожиданно до него дошло, что жена не шутит. Шевалье встал, бледный и страшный, как тень Дидоны.

— Вы играли в карты на человека?! — негодующе произнес он. Не помня себя, схватил пажа за шиворот и встряхнул чуть ли не перед самым носом растерявшейся жены. — Но он же дворянин! Понимаете ли вы это?!!

Жорж-Мишель застыл, свирепо испепеляя жену взглядом, затем величественным жестом толкнул пажа обратно на постель.

— Этот милый обычай вы завезли сюда из Испании, мадам?! — гневно продолжал граф. — Или это ваше собственное изобретение? Так какие еще развлечения нас ожидают? Потрудитесь отвечать, мадам! — рявкнул шевалье. — От вас требует отчета ваш супруг и господин!

Никто при дворе не мог бы похвастаться, что видел графа де Лош в состоянии ярости, и лишь любимая жена графа удостоилась этого сомнительного счастья. Принцесса попыталась было собраться с силами, чтобы объяснить причину своего проступка, но переживаний, обрушившихся на бедняжку за вечер, оказалось слишком много, и Аньес разрыдалась.

Жорж-Мишель устало опустился на кровать, ощущая себя мерзавцем, глупцом и чудовищем. С силой потер лицо. Да откуда ему знать, какие привычки внушили его котенку в этой кошмарной Испании?! И разве в столь нежном возрасте Аньес способна догадаться, к чему приводят внушенные ей привычки? Необычная обстановка, незнакомые лица, чужой язык — неудивительно, что бедняжка потеряла голову, укорял себя граф. И ничьей вины, кроме его собственной, в этом нет. Вольно же ему было без подготовки, без каких-либо объяснений тащить жену ко французскому королевскому двору!

«Супруг и господин…» — с насмешкой над собой повторил шевалье. В том то и дело, что господин, и как господин обязан быть рядом, а не сидеть полночи за картами, выигрывая Богом забытые деревни и полуразрушенные замки. Должен ограждать и защищать жену от любой опасности, в том числе и от ее собственных необдуманных поступков. А теперь получается, что о каких-то неизвестных мальчишках он заботится больше, чем о любимой женщине. Шевалье с раскаянием посмотрел на рыдавшую жену, встал и с нежностью обнял.

— Ну, маленькая моя… котеночек… Ну, простите вы меня, дурака…

Жорж-Мишель ласково вытирал слезы жены, шептал ей на ухо сотни милых глупостей, от которых слезы на глазах женщин обычно высыхают — напрасно. Аньес плакала, не в силах остановиться.

И тогда шевалье испугался, вообразив, что с женой происходит что-то страшное, чего он, в силу ограниченности мужского ума, не в состоянии понять. Жорж-Мишель в панике созвал находящихся на дежурстве фрейлин и потребовал — нет, взмолился немедленно что-то сделать, чтобы успокоить ее высочество.

Девицы ошарашено уставились на плачущую госпожу и, наконец, объявили, что не знают, как быть. Если бы речь шла о ком-нибудь другом, возможно, фрейлины и вспомнили бы о существовании нюхательных солей, о каких-нибудь успокаивающих каплях, да в конце концов о благотворном воздействии молодого вина, теплой постели и грелки под одеялом. Но бедняжки только недавно попали в свиту ее высочества и никогда не видели принцессу Релинген в слезах, так что теперь, став свидетелями столь жуткого зрелища, совершенно потеряли головы.

Лишившись надежды на помощь бестолковых девиц, Жорж-Мишель махнул на них рукой и принялся утешать жену на свой лад. Однако в самый разгар его неловких хлопот, чья-то решительная и довольно бесцеремонная рука отодвинула графа от рыдавшей жены, быстро вытерла батистовым платком заплаканное лицо Аньес, высморкала ей нос, словно это была не владетельная принцесса, а маленький ребенок, и, наконец, протянула бедняжке заполненный до краев кубок.

Пока зубы Аньес выбивали дробь о край серебряного кубка, шевалье Жорж-Мишель с некоторым изумлением обнаружил, что держащая его рука принадлежит Карлу, что фрейлин в комнате уже нет и дверь за ними плотно закрыта. Когда же через несколько минут, убедившись, что всхлипывания принцессы стихают, а кубок почти пуст, Карл прислонился к резному столбу кровати и скрестил на груди руки, у графа де Лош появилось крайне неприятное ощущение, что кто-то в спальне хочет его убить.

Если бы Жорж-Мишель знал мысли верного дворянина своей жены, он огорчился бы еще больше. К счастью для графа Карл полагал, что в отличие от австрийского мерзавца французский болван никуда от него не денется. К тому же за недолгие месяцы супружества фройлен Карл успел понять, что при всем своем легкомыслии принц Георг ни разу не обидел фройлен… сознательно. Но главная причина редкой снисходительности Карла заключалась не в этом, и даже не в том, что фройлен не раз и не два твердила о своей любви к третьему мужу, и не в том, что именно этот недалекий молодой человек был отцом ее будущего ребенка. Фройлен молчала, и именно это останавливало руку скорого на расправу Карла. Фройлен молчала и верный телохранитель не решался взять инициативу на себя, опасаясь вторично расстроить маленькую госпожу.

Догадавшись, что Карл не уйдет из его спальни, даже если с просьбой об этом к нему обратиться Аньес, Жорж-Мишель тяжко вздохнул и с тоской представил длинную череду ночей, в которые им с котеночком придется терпеть присутствие неуступчивого телохранителя. Неожиданно граф вспомнил о главной причине всеобщего смятения и оглянулся на постель. Маленький паж сидел на кровати и явно старался забраться с головой под одеяло, будто одеяло способно было защитить его от всех громов и молний, обрушившихся на злосчастную спальню Лошей. Мысленно помянув Нечистого, шевалье Жорж-Мишель подхватил пажа под мышки и постарался вытащить из постели. По крайней мере этого нежеланного свидетеля своего супружества шевалье мог выставить за дверь.

— Значит так, малый, — утомленно промолвил граф де Лош, — сейчас ты пойдешь спать в прихожую, а завтра отправишься к своему королю… или куда тебе еще надо…

— Не-е-ет, — жалобно протянула Аньес и вновь всхлипнула. — Ему нельзя-а-а-а… он мо-о-о-о-ой…

Услышав столь странное заявление, Жорж-Мишель в растерянности выпустил пажа из рук и мальчишка повалился обратно на кровать. Потрясенный шевалье этого не заметил.

«Болван! Идиот!! Осел!!!» — неистово ругал себя граф де Лош, испытывая страстное желание надавать самому себе пощечин. Жоржу-Мишелю не раз приходилось слышать о странных, почти безумных прихотях, одолевающих беременных женщин, и теперь шевалье с испугом понял, что его котеночек, его ангел помешался.

— Аньес, маленькая моя, котенок, — ласково прошептал Жорж-Мишель, возвращаясь к жене. — Это не ваш мальчик… Ваш мальчик еще не родился… А этот мальчик — паж короля… он на службе…

Аньес молчала и смотрела на мужа так жалобно, что шевалье почувствовал, что у него самого начинают дрожать губы.

— Ну хотите, он будет спать здесь? — в отчаянии предложил граф. — У вас в ногах? А утром… когда вы отдохнете… он пойдет на службу.

— Ему нельзя-а-а-а-а-а, — повторила Аньес. — Его обижа-а-а-а-а-ают…

Жорж-Мишель с облегчением перевел дух, сообразив, что Аньес более не утверждает, что этот мальчик ее сын. Самое страшное миновало и теперь надо было лишь успокоить жену.

— Все мальчишки дерутся, — мягко произнес он. — Я тоже в детстве дрался. Это не страшно, котенок. Дети разберутся…

— Это… — у Аньес перехватило горло. — Это…

— Это были не дети, — произнес Карл.

Жорж-Мишель в удивление оглянулся. Вид разговорчивого Карла хоть кого мог повергнуть в изумление, но оправившись от первого потрясения, Жорж-Мишель, наконец то осознал, что именно сказал офицер.

Шевалье поочередно посмотрел на жену и ее верного телохранителя. Аньес ткнулась носом в грудь мужа и всхлипнула.

— Их было десять, — прошептала она. — Восемь мужчин и две женщины.

Не выпуская жену из объятий, Жорж-Мишель плавно опустился на кровать.

— Смерть Христова… Он же совсем малыш… — пробормотал граф.

Рассказ Карла был деловит и полон подробностей, и лишь осознав, что разговор ведется по-немецки, Жорж-Мишель понял, что и Карл способен испытывать волнение. Шевалье крепче прижал к себе всхлипывающую жену, бессознательно полуобнял мальчика. Аньес шмыгнула носом и обняла пажа с другой стороны.

— Убить мерзавцев! — с чувством проговорил Жорж-Мишель, когда Карл наконец замолчал.

— Слушаю, ваше высочество, — немедленно отозвался офицер и вышел.

Стук закрывшейся двери заставил пажа вздрогнуть. С трудом приподняв тяжелую голову, мальчик заметил, что его обнимают уже с двух сторон и в ужасе шарахнулся прочь. Впрочем, маленький паж переоценил свои силы. К величайшему его сожалению хмель уже не имел власти над его чувствами, и мальчику было далеко не безразлично, что с ним будет, однако тело было по прежнему сковано силой вина. Всхлипывая от напряжения, мальчик рванулся из держащих его рук и свалился с кровати.

Жорж-Мишель осторожно раздел притихшую жену, уложил в постель, бережно укутал одеялом.

— Тихо-тихо, котенок, — прошептал он, когда Аньес попыталась что-то сказать. — Спите. Все будет хорошо.

Через несколько мгновений Агнеса Релинген сомкнула веки и лишь пару раз всхлипнула во сне.

Шевалье Жорж-Мишель собрался было занять свое законное место на супружеском ложе, когда сообразил, что в спальне их явно больше чем необходимо. Оглянувшись вокруг, граф де Лош обнаружил маленького пажа, который пытался спрятаться за ближайшим столбом кровати — должно быть, доползти до дальнего столба у него просто не хватило сил.

Жорж-Мишель вздохнул и поплелся за мальчишкой, ухватил за шиворот, сунул в руки подушку и вытолкал за дверь, присовокупив «Мал еще по женским спальням шляться». К счастью для пажа Карл не успел покинуть прихожую Лошей, так что выполнил второй приказ так же скоро и точно, как собирался выполнить первый, и через пару мгновений измученный ребенок очутился на диванчике с подушкой под головой и теплым плащом вместо одеяла на теле.

Последняя свеча в подсвечнике погасла, и Жорж-Мишель погрузился в сон. И сразу же проснулся. Он вдруг понял, что только что между делом легко и непринужденно отдал приказ убить десятерых благородных дворян, среди которых были две женщины, и что Карл впервые его послушал.

Шевалье смотрел в темноту, ласково гладил жену по голове и думал, что угрызения совести его не мучат.

Глава 24 В которой французский двор пребывает в сильном смятении

Когда барона де Батарне нашли с перерезанным горлом во рву блуасского замка, почти никто этому не удивился. Распутник, пьяница и игрок. Добрая дюжина людей желала этого от всего сердца, а по-меньшей мере у половины из них были все возможности отправить мерзавца к праотцам. Так что разговоры об убитом занимали двор как раз между обедом и фейерверком. Однако через пару дней в парке нашли тело шевалье де Монталя, а потом — и господина де Пре. С неприятным чувством придворные его величества Карла IX поняли, что в Блуасском замке что-то происходит. Граф де Ноайль первым сообразил, что случилось. И если после смерти барона у него и оставались еще какие-нибудь сомнения, два последующих убийства подтвердили худшие предположения. Принцесса Релинген не принимала. Его сиятельство подошел к даме перед балом. Аньес стояла в окружении целой свиты. Равнодушно выслушав извинения, ответила, что прощает его сиятельство. Гиз фыркнул графу прямо в лицо. Граф де Лош зевнул. Дама отвернулась.

«Это все», — подумал Ноайль. Оставалось идти к королю. Его сиятельству пришлось пересказать юному монарху все подробности карточной игры. Увы, молодой король не внял просьбам шевалье позволить ему покинуть двор. В какой-то миг граф вдруг понял, что вся эта история попросту забавляет испорченного щенка. Так что Ноайль получил лишь обещание короля поговорить с графиней де Лош.

На следующее утро его величество заговорил с графиней-принцессой прямо во время утреннего выхода. По крайней мере в этом он не разочаровал графа.

— Говорят, мадам, вы увлекаетесь карточной игрой? — громко вопросил Карл, обращаясь к Агнесе Релинген.

— Да, сир, — коротко ответила дама, опуская голову; до дона Карлоса юному Валуа было далеко, так что особых трудностей в разговоре с его христианнейшим величеством не предвиделось. Как и предполагала Аньес, ее ответ вызвал раздражение.

— Смерть Христова, мадам, вы устраиваете игру на моего пажа в моем доме и я должен это терпеть!

— Прошу простить мою невинную шутку, сир. — Аньес была сама кротость.

— Невинную… — король усмехнулся. — Он вас развлекает, мадам? Признайтесь!

Аньес улыбнулась про себя — все безумцы одинаковы.

— Да, сир, — вновь почтительный поклон. Придворные зашушукались. Граф де Лош застыл в тревожном ожидании.

Глаза короля вспыхнули.

— И каким же образом, мадам?

Аньес вздохнула про себя, помянув царя Давида и всю кротость его.

— Как мне угодно, сир. Он послушный мальчик.

Карл фыркнул. Придворные замерли, ожидая подробностей. Однако король сменил тему.

— Вы похищаете моего пажа. Вы охотитесь на моих придворных.

— Сир? — Аньес была само удивление.

— Не притворяйтесь, мадам, — голос короля сделался раздраженным. Граф де Лош попытался шагнуть вперед и остановился под взглядом жены. Придворные замерли, довольные тем, что его величество, наконец, проучит «эту испанку».

— Трое моих людей мертвы, мадам, — протянул Карл с какой-то странной интонацией…

Принцесса молча ждала. Вспышки ярости не последовало. Странный разговор.

— А вы, оказывается, азартны, мадам — карты, охота.

Король обошел вокруг Аньес и остановился в каком-то шаге от дамы. Аньес опустила взгляд.

— Говорят, вы охотитесь даже на кабана, мадам.

— Да, сир, — принцесса перестала понимать, чего добивается Карл, и слегка встревожилась.

— Говорят, вы переодеваетесь в мужской наряд во время охоты. — Король склонил голову к одному плечу, потом — к другому.

— Мне так удобно, сир, — тон дамы оставался ровным.

— Но это неприлично! — с неожиданным восторгом проговорил король. — Все же видно, даже ноги, — его величество вдруг замолчал, как будто понял, что ляпнул что-то лишнее. В толпе придворных послышалось не просто перешептывание, а поистине — жужжание.

Аньес вдруг поняла, в чем дело. Поняла и чуть не рассмеялась. Конечно, это был смех сквозь слезы, но дама решила, что у нее будет время подумать, как лучше поступить. А пока…

Принцесса гордо вскинула голову и проговорила со всей испанской надменностью:

— Государям нет необходимости думать о приличиях! Пусть подданные думают о том, как не расстроить монарха.

При этом дама обвела взглядом всех присутствующих и остановила взгляд на короле, забыв добавить положенное «сир».

Карл с восторгом воззрился на даму.

— Мы хотим, чтобы вы завтра отправились с нами на охоту. И оделись, — молодой человек на миг запнулся, — как вам удобно.

* * *

Двор притих. Нет, в коридорах Блуасского замка по-прежнему сновали толпы придворных, пажей и слуг. По-прежнему кто-то сплетничал, кто-то смеялся, кто-то молча глотал слезы, кто-то выбирал шпагу перед дуэлью, а кто-то торопливо подсыпал в вино соседа яд. И однако над всеми этим сгустилась тень, так что придворные и слуги жили и дышали следуя одной лишь привычке, словно позабыли все страсти и ожесточение, которые питали их еще день назад. Смех звучал приглушенно, девицы из «летучего отряда» двигались тише, кавалеры были изысканно вежливы с дамами, а галантные парочки более не довольствовались первым попавшимся сундуком, благоразумно выбирая самые темные закоулки замка, и поминутно вздрагивали при малейшем шорохе. Блуасский замок стремительно превращался в Аркадию, о чем шевалье Жорж-Мишель не преминул сообщить своим родственникам — его высочеству Генриху де Валуа и его светлости Генриху де Гизу.

К величайшему сожалению графа оба Генриха были не в состоянии оценить его шутку. Стоя посреди комнаты с письменным приказом его величества в одной руке и кубком божанси в другой, Генрих де Валуа громко вопрошал приятелей, какая муха укусила его коронованного братца и чего ради ему вздумалось отсылать его в действующую армию прямо сейчас?

Герцог де Гиз не спешил просвещать кузена. Уж коли Генриху было угодно проспать самое важное событие двора — ему же хуже, размышлял лотарингский принц, ибо теперь совершенно точно знал — четвертому принцу из дома Валуа было недолго оставаться дофином. «Она выбрала меня», — самодовольно твердил герцог, сделав несколько странный вывод из событий утра. Глядя на полученный от короля приказ, в точности повторявший приказ, врученный незадачливому дофину, Гиз улыбался такой странной улыбкой, что граф де Лош со вздохом решил, будто его кузен уже предвкушает встречу с адмиралом де Колиньи, в ходе которой покойный дядя будет отомщен, а душа адмирала будет унесена бесами в глубины ада.

Граф де Лош пребывал в понятном заблуждении. Молодости свойственно ошибаться и шевалье Жорж-Мишель, охваченный общим идиллическим настроением двора, изрядно приукрашивал мысли кузена. Вновь и вновь воскрешая в памяти события утра, Генрих де Гиз восхищался собственной предусмотрительностью, не позволившей ему жениться на Аньес и тем самым загубить себя и свою будущность.

Аньес Релинген, королева Франции, Генрих де Гиз, муж Марго… Молодой человек ничуть не сомневался, что через год Аньес подарит Франции дофина, а затем он как отец… то бишь как дядя младенца-короля получит свое законное регентство.

Королева-мать Агнеса фон Релинген, регент Генрих де Гиз — это звучало гораздо лучше и гораздо величественнее, чем Генрих де Гиз, муж мелкой фламандской принцессы, и Аньес Релинген, жена герцога де Гиза.

Лишь одна мысль омрачала грезы юноши. В блистательном будущем, разворачивающимся перед его мысленным взором, он не в силах был отыскать никакого, даже самого скромного местечка для кузена Жоржа. «Бедный Жорж», — с некоторой грустью вздыхал Анри. — «Тебе не повезло», когда неожиданно понял, что воспоминания о родственнике и друге юности всегда будут окрашены для него в самые светлые и радостные тона.

— Ну что ж, — бодро произнес Гиз, отбирая у Генриха де Валуа кубок, делая добрый глоток и обещая себе почтить память кузена строительством роскошной часовни и сочинением эпитафии. — Пора собираться.

Прощание с кузеном Гизом еще больше убедило Жоржа-Мишеля, что блуасский замок превратился в Аркадию. Шевалье неторопливо шел по коридору, ощущая себя литературным персонажем, по воле взбалмошных авторов угодившим ко двору. Жорж-Мишель никогда не питал особого пристрастия к романам, однако временами они его изрядно забавляли. Великодушные короли, добродетельные дамы, благородные рыцари — молодой человек еще ни разу не смог удержаться от смеха, читая всю эту возвышенную галиматью. Более того, чем серьезнее становились авторы, тем больше веселья это доставляло графу. Временами его так и подмывало взять наивных писак за руки и показать им не выдуманный, а самый что ни на есть настоящий двор, но — увы! — подобное желание было не так-то просто осуществить. По некоторым причинам господа-сочинители упорно скрывали свои имена под длинными и звучными псевдонимами. Как полагал шевалье Жорж-Мишель, причин для подобной скрытности было две. В одном случае знатные авторы стыдились выдавать невежественной толпе свои прославленные в веках имена, искренне полагая сочинительство недостойной забавой. В другом — бедные простолюдины не на шутку боялись оскорбить вельможных читателей своими пошлыми простонародными именами и грязными руками. Самым же забавным с точки зрения шевалье было, однако не это, а то, что и первые и вторые сочиняли одно и то же. После описания сказочной идиллии при сказочно неправдоподобном дворе ошалевшие авторы не находили ничего лучшего, как бросить героев во все мыслимые и немыслимые приключения, провести их через огонь, воду, медные трубы и зубы дракона, как минимум угрожая женитьбой на злобной беззубой старухе, а как максимум — заточением в подземном каземате и неправым судом. И еще одно обстоятельство неизменно поражало графа де Лош. Все эти приключения и злоключения героев, разворачивавшиеся в десяти-пятнадцати книгах требовались авторам лишь для того, чтобы в конце концов важно заявить, что герой воссоединился с героиней, они жили долго и счастливо и умерли в один день.

Вообще то Жорж де Лош искренне сомневался, что после двадцати лет забот и тревог несчастные герои смогут провести оставшиеся им пятьдесят лет жизни в тиши и покое. Хотя бы потому, что столько не живут, — с неизменной улыбкой добавлял граф. Не меньшее сомнение вызывала у него и радостная перспектива смерти супругов в один день. Шевалье никак не мог понять, за что авторы столь сурово карают детей героев. Правда, спрашивать авторов «за что?» и «почему?» казалось Жоржу-Мишелю столь же бессмысленным, как вопрошать ветер, зачем он раскачивает деревья или опрокидывает на море корабли.

Так что, почувствовав себя в роли литературного персонажа, Жорж де Лош молил Всевышнего лишь о том, чтобы идиллия продолжалась как можно дольше, а приключения начинались как можно позже. Но не успел шевалье произнести свою пламенную молитву, как чья-то безжалостная рука вырвала графа из мира грез и тогда действительность показалась ему еще непригляднее, чем была на самом деле.

— Ну и хватка у вас, Гаспар, — проворчал шевалье, обнаружив себя в каком-то темном закутке, более всего напоминающем кладовую.

— Вы тоже весьма лихо размахивали кинжалом, — шепотом парировал капитан королевской стражи и оглянулся.

— А что случилось? — в свою очередь понизил голос граф де Лош и с недоумением осмотрелся. Закуток был столь мал, что никакой злоумышленник не смог бы здесь прятаться.

— Странный вопрос, — по-прежнему мрачно отозвался барон. — Скажите, Жорж, откровенно, вам очень хочется попасть на завтрашнюю охоту?

— Совсем не хочется, — с требуемой откровенностью сообщил Жорж-Мишель.

— Прекрасно! — кивнул Нанси. — В таком случае немедленно садитесь в седло и скачите в Бар-сюр-Орнен.

— Но я не могу оставить жену…

Господин де Нанси недобро рассмеялся. Смех прозвучал тихо и в силу этого особенно неприятно.

— Ваша жена прекрасно может о себе позаботиться. В отличие от вас. Неужели вы не понимаете, Жорж? Для вашей жены вы уже не существуете. Для нее вы даже не препятствие, даже не труп… В конце концов о труп можно споткнуться, его можно оплакать, над ним можно поклясться отомстить или просто порадоваться его безобидному виду. Нет, Жорж, вы — призрак, тень, вас уже нет. Придворные боятся вас замечать… здороваться с вами… даже смотреть на вас. Скажите, разве сегодня вы смогли обменяться с кем-либо хоть словечком?

Жорж-Мишель озадаченно потер лоб.

— Конечно, я виделся с Генрихами.

— Они не в счет, — отмахнулся барон, — они ваши родственники. Но, кстати, вы знаете, где они сейчас?

— Должно быть, на дороге в армию, — с сожалением сообщил шевалье.

— Вот именно, Жорж. Изо всех сил торопятся уехать отсюда, как можно дальше, и стараются сохранить о вас самые теплые воспоминания.

— Да что с вами, Гаспар?! — в недоумении воскликнул Жорж-Мишель. — Сегодня вы обо всех говорите дурно.

— Со мной все в порядке, если не считать вот этой царапины от вашего кинжала. А так — все просто замечательно. Послезавтра у нас появится королева. Зовут ее Аньес д'Агно^[226], принцесса Релинген. В первом браке она была замужем за доном Карлосом, во втором — за неким графом де Лош… простите, еще и де Бар, весьма недалеким молодым человеком, коль скоро он не нашел ничего лучшего, чем свернуть себе шею на охоте!

— Гаспар, я…

— Нет-нет, я еще не закончил. Эта юная дама имеет весьма разносторонние интересы, так что вскоре нас ждут приятные развлечения. Один день травля кабана, другой — аутодафе. Потом опять травля и опять аутодафе.

— Вы говорите о моей жене, — сухо заметил граф де Лош.

— А разве она вам жена, Жорж? — быстро возразил капитан. — Послушайте, я хорошо вас знаю, и если ваше место в супружеской постели занял какой-то щенок… Прекрати, Жорж, — перехватил руку графа барон де Нанси, — лекарство может быть горьким, но оно необходимо. Так вот, у меня есть все основания сомневаться, что эта дама твоя жена не только по названию, но и по сути.

— Вы оскорбляете меня, капитан.

— Я пытаюсь тебя спасти, болван. И, между прочим, я не на шутку рискую, просто разговаривая с тобой…

— Это точно, — процедил граф.

— Оставь свой кинжал в покое, Жорж, и постарайся подумать. Неужели твой призрачный титул так тебя ослепил, что ты не понимаешь своего положения? Кто ты и кто она? Может быть, тебе напомнить?!

— Не стоит… Не трудитесь… — Жорж-Мишель постарался высвободиться из хватки Нанси. Тщетно.

— Так вот, она — принцесса, вдовствующая инфанта, суверенная государыня, а ты — простой граф, каких во Франции сотни. Не спорю, между вами могла бы случиться интрижка… на пару дней, ну самое больше на неделю, после чего тебя нашли бы в канаве с перерезанным горлом. Господи, Жорж, ты же знаешь Гиза! Однако даже он не смог выдержать ее больше двух месяцев. Не знаю, что ей вздумалось идти к алтарю с тобой. Возможно, она вообразила, будто беременна или ты был ей нужен, чтобы было легче подобраться к Карлу. Но ты-то, Жорж? О чем думал ты? Тебя, часом, не под стражей вели в церковь?

— Неправда! — вскинулся шевалье.

— Понятно, — капитан вздохнул. — А бежать ты не пробовал?

Граф де Лош молчал.

— Ну пробовал, — в конце концов признался он.

— Стерва! — как сплюнул Нанси.

— Она не знала, — горячо зашептал Жорж-Мишель. — Аньес добрая и ласковая девочка…

— Твоя «ласковая девочка» вынесла десять смертных приговоров своим ближайшим родственникам. Опомнись, Жорж, приди в себя! Ну что тебя в ней прельстило? Титул? Так тебе его не дадут… не успеют. Смазливое личико? Оно слишком надменно, чтобы радовать глаз. Или, может быть, как нашего короля Карла, ножки?

— Он их не видел, — огрызнулся Жорж-Мишель.

— Завтра увидит. Послушай, Жорж, у тебя есть только один способ остаться в живых. Садись на коня и скачи, что есть сил, загони десяток лошадей — я подготовил подставы — но завтра будь как можно дальше отсюда. И немедленно потребуй от святого престола признания твоего брака недействительным. Найди свидетелей, чтоты с ней не спал, что к алтарю тебя волокли силой. Кричи об этом на каждом перекрестке и, может быть, тогда у тебя появится шанс.

— Это неправда!

— Забудь ты свое тщеславие, глупец! Какое тебе дело, будут на тебя показывать пальцем или нет? Тебя что, пугают насмешки каких-то болванов? Смерть Христова, когда твой брак будет признан недействительным, вызовешь на дуэль парочку-другую идиотов и убьешь их — остальные сразу угомонятся.

Жорж-Мишель посмотрел на капитана почти что с отчаянием.

— Ну почему вы все… здесь и в Релингене… не желаете понимать, что моя жена ангел?

— Смерти? — переспросил Нанси. — Да, ее уже так называют, — подтвердил капитан.

Граф де Лош устало махнул рукой, плавно съехал по стене спиной и уселся на пол, уперев локти в колени и положив голову на руки. Некоторое время Нанси молча смотрел на него сверху вниз, затем сел рядом.

— Возьми себя в руки, Жорж, еще не все потеряно, — с сочувствием проговорил он. — До охоты она вряд ли что-либо предпримет, ты успеешь бежать. Этот ее Карл… как я понял, он никогда с ней не расстается… так что самого опасного убийцу она за тобой не пошлет…

— Аньес меня любит, — упрямо проговорил шевалье Жорж-Мишель.

Барон де Нанси взглянул на друга с жалостью. Впрочем, в этой жалости не было ничего христианского.

— По-моему, ты окончательно спятил, Жорж. Неужели ты в нее влюбился?!

Граф де Лош кивнул.

— Да, — протянул капитан. — Тебе страшно не повезло. Ты что, не мог влюбиться в кого-нибудь не столь опасного?

Жорж-Мишель только взглянул на своего собеседника и барон де Нанси счел необходимым успокаивающе похлопать друга по плечу.

— Полно, Жорж, такие, как она не способны любить, уж ты мне поверь. Для этого они слишком влюблены во власть. Нет, я не отрицаю, возможно, она и получает удовольствие от милых постельных забав, но что для нее ты? По сравнению с королем… с Гизом…

— Да не было у нее ничего с Гизом! — вновь вспылил Жорж-Мишель. — И она носит моего ребенка!

Барон де Нанси открыл рот и закрыл его. В его глазах промелькнул ужас.

— Боже мой, — пробормотал капитан, стискивая голову руками, — ты же труп, Жорж, и я вместе с тобой. Знание подобных тайн не прощают.

— Гаспар, вы спятили?! Этой мой ребенок. В этом не может быть сомнений.

— Ловка, ничего не скажешь, — продолжал бормотать капитан. — И если она смогла убедить в этом одного идиота, значит, сможет убедить и второго. Послушай, Жорж, — Нанси встрепенулся и заговорил решительным шепотом, — Бар-сюр-Орнен — слишком близко от Парижа. Беги к императору… Черт, это тоже близко. Отправляйся в Московию, в Татарию, в Новый Свет… Тьфу ты, и это не годится! Беги в Рим, прими постриг, стань епископом. Лучше быть живым князем церкви, чем мертвым консортом. Слава Богу, митра епископа защищает много лучше кольчуги.

— Что вы несете, Гаспар?! Аньес никогда никому не причиняла зла!

— Десять приговоров, Жорж. Своим родственникам…

— Это епископ Меца!

— Она тебе так сказала? Ну, конечно, она умна и поняла, что тебе это не по нраву. Но я полагал, в тебе больше здравого смысла. Да ты посмотри на ее развлечения. Уже здесь, в Блуа, она приказала прирезать десять человек и трое уже мертвы…

— Это не она!

— Ну да, конечно! Еще немного и ты станешь меня уверять, будто и кабана травит не она.

— Ей стало жалко свору.

Нанси коротко хмыкнул.

— Ты хоть понимаешь, какую чушь несешь?

— Это не чушь, — шевалье устало вытер лоб. — К ней пришел начальник псовой охоты и заявил, что собакам нужно охотиться, либо их надо перерезать… чтобы не мучились. Вот она и отправилась на эту идиотскую охоту, хотя совсем не умеет охотиться.

— Очень трогательно, — с сарказмом заключил Нанси. — Я рыдаю. Значит, ей стало жалко собачек. А здесь — тоже, конечно, из жалости — она затащила в свою спальню какого-то щенка!

— А вот об этом не надо! — голос Жоржа-Мишеля стал жестким, в глазах сверкнула молния. — Никого она не затаскивала! Она просто спасла ребенка. Неужели, вы не можете этого понять?! Мне что, надо объяснять, что здесь происходит каждую ночь? И даже каждый день?!

На этот раз замолчал капитан королевской стражи.

— Их было десять… на одного перепуганного мальчишку, — еле слышно проговорил шевалье. — И Аньес это увидела. Она пыталась их остановить… Говорила, что это дурно… Они смеялись ей в лицо… И тогда она затеяла эту игру… А что еще она могла сделать?! — Жорж-Мишель с вызовом вскинул голову. — Эти скоты ничего не понимали… И кстати, Гаспар, там был ваш офицер с двумя солдатами… и он ничего не сделал, чтобы прекратить надругательство.

— Он пойдет под арест, — после краткой паузы ответил капитан.

— Хорошо, буду вам очень обязан. А теперь… о тех десятерых. Я был зол… и это я приказал их убить.

На лице капитана де Нанси появилось выражение безграничного удивления. Сначала можно было подумать, что он не поверил собственным ушам. Затем, когда барон убедился, что все понял правильно, в его глазах появилось недоверие, словно он хотел спросить: «А не наговариваешь ли ты на себя, друг мой?» Потом он просто смотрел, не зная, что и думать. Жорж-Мишель ощетинился.

— А что я должен был сделать? Наградить их?! Вы не видели того мальчишку, Гаспар. Так сходите, посмотрите. Он живет у нас неделю и до сих пор шарахается от всех мужчин и от всех женщин… И до сих пор спит под диваном, хотя может спать на нем…

Шевалье потер виски:

— И моя девочка все это видела. Господи, Гаспар, она просто не переносит жестокости и насилия… Ей делается плохо… А знаете, почему? — с неожиданной яростью вопросил он. — Сказать вам, почему те мерзавцы пошли на эшафот?! Объяснить все в подробностях?!

Нанси упорно молчал, словно дал обет безмолвия.

— Я об одном жалею: что меня там не было — тогда бы они так легко не отделались… — прошептал граф де Лош.

— Откуда… ты все это взял? — проговорил капитан.

— Выяснил, — выдавил из себя шевалье Жорж-Мишель. — Я вначале тоже полагал Аньес чудовищем… И захотел узнать, почему… Узнал, — упавшим голосом сообщил он.

Капитан королевской стражи с некоторой отрешенностью смотрел прямо перед собой. Только сейчас он сообразил, в какую историю вляпался. В свои двадцать девять лет Нанси хранил немалое число таких тайн, которые вполне могли привести хранителя на эшафот, однако никогда ему не приходилось хранить столь губительную тайну. «Жорж, Жорж, ну зачем ты мне это рассказал?» — с укором думал он. Если бы капитан мог поверить, что жена графа де Лош ангел или хотя бы обыкновенная женщина… Увы! Нанси не мог. Он узнал слишком многое о жизни принцессы Релинген и это не способствовало спокойствию.

«Что со мной происходит?!» — в растерянности спрашивал себя капитан. Будучи преемником самого Сипьера, он два года благополучно обходил все подводные камни, о которые разбивались люди много опытнее его. Смог установить ровные и делающие ему честь отношения со всеми: с королем, с королевой-матерью, с дофином. И вот теперь оказался на краю гибели. И почему?! Потому, что его молодого родственника угораздило влюбиться и разоткровенничаться.

«Если мы выпутаемся из этой истории… Если мы выживем… Господи Боже, я буду держаться от тебя как можно дальше, Жорж, уж не взыщи. От тебя и от нее», — обещал себе барон. Жорж-Мишель мрачно смотрел в одну точку, даже не догадываясь, что только что обретенный друг был для него уже потерян.

— Ну что ж, — после долгого молчания проговорил Нанси. — Возможно, все так и есть, как вы говорите, но, к сожалению, это ничего не меняет. Хочет ваша жена стать королевой или нет, дело уже не в ней, а в придворных. А они уверены, что это самое горячее ее желание.

— Глупцы.

— Может быть, — капитан не стал спорить. — Но они не просто глупцы, а глупцы услужливые. Вчера ваша жена заявила, что долг подданных — доставлять удовольствие государям, так что завтра охота пойдет не на кабана — на вас. Вы все еще не хотите ехать?

— Хочу, но не уеду, — упрямо отозвался граф де Лош.

Нанси вновь вздохнул и подавил безумное желание поинтересоваться, в какие игры вздумалось играть родственнику. «Меньше знаешь — крепче спишь!» — повторил капитан старую истину. Возможно, Жорж еще выпутается, возможно, он даже достигнет своей цели, в чем бы она не заключалась. Ибо Нанси единственный из всех придворных знал, что его кузен может быть смертельно опасен. И это в равной степени успокаивало и пугало его.

— Скажите, Жорж, у вас есть, где спрятаться в городе? — проговорил капитан.

Граф удивился.

— У меня в Блуа отель.

— Ах да, действительно — вспомнил Нанси. — Тогда советую вам не возвращаться после охоты в замок, а спрятаться там. Надеюсь, у вас есть люди, на которых можно положиться?

— Ликур, д'Англере… — начал было перечислять граф.

— Полноте, Жорж, я не спрашиваю их имена. Главное, что они есть. А на охоте вас прикроют мои люди.

— Спасибо, Гаспар, я этого никогда не забуду, — со всей серьезностью произнес граф.

Нанси отмахнулся.

— Идите. И постарайтесь не разгуливать по замку в одиночестве. А лучше вообще по нему не гуляйте.

Шевалье Жорж-Мишель собирался уже встать, когда Нанси предупреждающе поднял руку. К убежищу молодых людей кто-то направлялся. Капитан стремительно швырнул шевалье на пол и выхватил кинжал. Портьера взметнулась.

— А что?.. — игривый голос придворного оборвался, когда он обнаружил чье-то безжизненное тело в углу и поднимавшегося от него капитана Нанси с обнаженным клинком в руке. — Я… я… ничего не видел… — в ужасе забормотал шевалье.

— Вон, — спокойно буркнул Нанси, не обращая ни малейшего внимания на позеленевшего дворянина. Поднял с пола плащ, вытирая клинок.

Придворный шарахнулся в сторону, бросился бежать. Портьера упала. Капитан королевской стражи привалился к стене и вытер со лба холодный пот.

— Все, Жорж, поднимайтесь, — прошептал он.

«Труп» зашевелился и граф де Лош, не менее бледный, чем его родственник, принял вертикальное положение.

— Знаете, Гаспар, ваша инсценировка почти так же страшна, как и само событие, — пробормотал Жорж-Мишель.

— Ну, простите, друг мой, — не удержался от сарказма капитан. — В следующий раз непременно изображу что-нибудь иное. Хотя — поверите ли? — но мне совершенно не нравится целоваться с мужчинами. Предпочитаю женщин.

Жорж-Мишель смущенно хмыкнул и, обменявшись рукопожатием с кузеном, осторожно двинулся прочь. Барон де Нанси благоразумно остался на месте. Он от души молился, чтобы граф де Лош не затаил на него обиду, чтобы ему не пришлось жалеть о своем душевном порыве и слишком дорого за него платить.

Увы! Гаспар де Нанси слишком хорошо знал королевский двор и его обитателей, чтобы верить в благодарность.

Глава 25 В которой Жорж-Мишель дважды становится отцом

Не только капитан королевской стражи тревожился за судьбу графа де Лош. Екатерина Медичи имела не меньше оснований для беспокойства. Королева-мать не знала, как племянник попался на зуб релингенской щуке, но не сомневалась, кто был главной мишенью вдовствующей инфанты. Корона Франции была достойным призом для любого государя и Екатерина готова была пойти на все, лишь бы уберечь сына от хищницы.

К счастью для Аньес ее величество, застигнутая врасплох страстью сына, додумалась лишь до того, чтобы поскорее выставить супругов де Лош из Блуа и намекнуть Жоржу-Мишелю, чтобы в ближайшие полгода он держался в стороне от двора. Королева-мать даже не стала дожидаться окончания знаменитой охоты, разрешив молодым лишь приветствовать государя перед ее началом, а затем приказав графу прихватить жену и скрыться прочь, пока его величество не опомнился и не выслал погоню.

Упоминание о погоне самым действенным образом подстегнуло молодых людей, но через пару часов бегства супруги убедились, что тревога была ложной. Было ли дело в разочаровании короля Карла или в стараниях мадам Екатерины, но никакой погони за Лошами послано не было, и бегство супругов превратилось в очаровательную прогулку.

Лишь одно обстоятельство не на шутку расстраивало Аньес — в суматохе сборов и бегства из Блуа слуги потеряли ее приемыша. Напрасно шевалье Жорж-Мишель уверял жену, будто придворные, основательно напуганные смертью трех негодяев, не осмелятся даже взглянуть на мальчика — Аньес продолжала грустить. Граф де Лош был бы рад отправить за беднягой кого-нибудь из своих людей, но не имел ни малейшего представления, где искать королевского пажа и даже как его зовут.

Все еще ясное солнышко отражалось от речной глади Беврона, лес приветствовал молодоженов золотом и багрянцем и шевалье Жорж-Мишель решил, что красоты Блезуа и Турени лучше всего смогут излечить жену от меланхолии. Срок Аньес был не настолько велик, чтобы неспешное путешествие могло повредить здоровью жены и будущего наследника, к тому же сеньор Лоша всегда мог рассчитывать на гостеприимство окрестного дворянства.

Стихи Ронсара и очарование местных замков, таких непохожих на виденные Аньес в Релингене и Испании, действительно успокоили графиню де Лош. Обрадованный этой переменой, Жорж-Мишель заливался соловьем. Молодой человек чувствовал себя первооткрывателем, повергнувшим к стопам жены чудесный край. Винейль, Грото и, наконец, Вильсавен, принадлежащий одному из многочисленных родственников графа, один за другим открывали ворота перед молодоженами.

В Вильсавене супруги решили задержаться на неделю. С дальновидностью, весьма редкой в подобном возрасте, Жорж-Мишель счел, что лицезрение счастливого материнства должно благотворно подействовать на настроение жены. Вильсавен был невелик, но удобен, а мадам де Брионн еще достаточно молода и привлекательна, чтобы общение с ней было приятно, но при этом недостаточно молода и красива, чтобы вызвать женскую ревность.

И все-таки маленькой принцессе казалось, будто сердце госпожи Вильсавена подтачивает тайная печаль. Хотя имение содержалось в полном порядке, а годовалый сын графини был красив и здоров как и большинство Лорренов, мадам де Брионн не выглядела счастливой женщиной. Аньес не знала, что и думать. Последнее время маленькая принцесса стала такой чувствительной, что малейший намек на чужое несчастье заставлял ее шмыгать носом.

Врач госпожи де Брионн советовал юной женщине успокаивать нервы прогулками, и Аньес добросовестно выполняла рекомендации медика, боясь, что слезливое настроение может повредить малышу. Парк Вильсавена был небольшим, и уже через пару прогулок принцесса знала там каждую клумбу и каждый куст. Безупречный рисунок дорожек и посадок очень быстро нагнал на Аньес скуку, и графиня-принцесса втайне от хозяйки и мужа расширила свои прогулки, забираясь на хозяйственный двор и даже к дому слуг. И вот там до слуха Аньес донесся безутешный плач.

— Кто здесь? — дрогнувшим голосом вопросила принцесса и плач за дверью на мгновение стих, но не успела Аньес что-либо понять, как, мешая всхлипы с бессвязными жалобами, узница сообщила, что зовут ее Луизой и она родная дочь госпожи де Брионн, и что жестокосердная мать разлучила ее с любимым.

От жалоб бедняжки у Аньес кругом шла голова, а глаза наполнились слезами. Принцесса сбивчиво пообещала что-нибудь сделать для несчастной и поспешила к мужу. В свои шестнадцать лет Аньес уже знала, что даже принцессы не всегда могут помочь там, где правит одна только родительская власть. К счастью, в отсутствие господина де Брионна Жорж де Лош имел полное право требовать отчета от родственницы, и Аньес попросила супруга выяснить, за что кузину посадили под замок и если будет такая возможность — помочь.

Стоило Жоржу-Мишелю заговорить с тетушкой о ее дочери, как госпожа де Брионн побледнела и рухнула перед ним на колени.

— Ради всего святого, племянник, — рыдала хозяйка замка, судорожно прижимая руки к груди, — не говорите об этом несчастном происшествии моему супругу — он отправит девочку в монастырь!

Ошеломленный столь бурной вспышкой отчаяния, граф де Лош попытался было поднять тетушку и усадить в кресло, но не тут то было. Мадам де Вильсавен продолжала поливать его колени слезами.

— Передайте принцу… и ее величеству, что мы ни на что… ни на что… не претендуем. Мы все сохраним… в тайне… Только не погубите… мою дочь…

Жорж-Мишель с трудом усадил тетушку в кресло и только теперь понял, в какую историю влип. Припомнил хвастовство Анжу, его жалобы на матушку, отославшую какую-то красотку домой, странные намеки королевы Екатерины.

— И что вы намерены предпринять? — спросил шевалье, усиленно пытаясь сохранить спокойствие.

Госпожа де Брионн горестно вздохнула.

— Прежде всего скрыть положение Луизы… иначе она погибла… А потом ребенка можно будет отдать… в какую-нибудь зажиточную крестьянскую семью.

— Ну, нет, — молодой человек сам не понял, как эти слова сорвались с его уст, но отступать было поздно. — Отдать крестьянам отпрыска Валуа? Немыслимо! Кузину надо выдать замуж. У нее есть приданное?

— Она унаследовала Вилландри, — с надеждой пролепетала дама.

— Значит, в женихах недостатка не будет, — успокоил тетушку граф.

Несмотря на высказанную уверенность, Жорж-Мишель не слишком верил своим словам. Падшая женщина — это неприятно. Падшая женщина в собственной семье — ужасно. Шевалье никогда не принимал фрейлин «летучего отряда» всерьез, хорошо зная, чем они занимаются при дворе, но представить, что его собственная кузина забудется настолько, что понесет, было невыносимо. Жорж-Мишель представил песенки, которые будут распевать о его семье, вообразил гнев дяди и зажмурился. Граф де Брионн вполне мог подать жалобу на соблазнителя королю, а что в ярости учинит Карл, не смог бы предугадать никто.

Жорж-Мишель вспомнил, что герцог Анжуйский никогда не был в чести у брата, и тот вполне мог заточить дофина в Амбуазе, Венсенне или даже в Бастилии. Или заставить брата жениться, с еще большим беспокойством понял Жорж-Мишель.

Как добрый друг Генриха граф де Лош предпочитал, чтобы герцог Анжуйский женился на какой-нибудь принцессе или даже королеве, и чтобы потом сам стал королем. А если брак с кузиной состоится? — размышлял шевалье. И что, если кузина, не дай то Бог, родит мальчика? — предположил Жорж-Мишель. Конечно, король Карл считает себя бессмертным и вряд ли подумает, к чему может привести женитьба брата на падшей женщине, но Жорж-Мишель видел последствия столь же ясно, как и заплаканное лицо тети. Наверняка половина Франции будет сомневаться в законорожденности этого ребенка, наверняка найдутся те, кто усомнится даже в отцовстве Анри и тогда… Жорж-Мишель представил две армии, которые лет через двадцать сойдутся в битве под Парижем, понял, что одну из них придется возглавить ему, и решительно тряхнул головой: он не позволит кузине выйти замуж за Генриха — уж лучше сразу отправить грешницу в монастырь. Хотя монастырь тоже не выход. Тогда…

— Дорогая тетушка, — осторожно заговорил шевалье, — мне кажется, у вас мало шансов скрыть это происшествие от господина де Брионна, поэтому я предлагаю вам отпустить Луизу со мной. Моей жене нужна компаньонка, а в Лоше или Барруа мне будет легче отыскать кузине супруга. Вряд ли ваш муж будет против замужества падчерицы — в конце концов Вилландри принадлежит Луизе, а не ему.

— Благослови вас Господь, — со слезами на глазах проговорила графиня, — вы спасаете мое дитя!

Жорж-Мишель скромно промолчал, решив не объяснять тете, что спасает друга. В конце концов одно не мешало другому, да и Аньес необходимы были развлечения.

К удивлению шевалье юные женщины почти подружились, и графиня де Лош с удовольствием болтала с младшей родственницей, слушала ее чтение, гуляла по парку и обсуждала придворные наряды. Молодой человек восхищался великодушием жены, ни словом, ни полсловом не напоминавшей кузине о ее падении. К сожалению, по приезде в Лош самочувствие Аньес ухудшилось и, встревоженный здоровьем котенка, Жорж-Мишель слегка подзабыл об обещании приискать кузине мужа.

Следуя рекомендациям медиков, Аньес день за днем проводила в постели и рассеянно мечтала сама не зная о чем. Надежная камеристка старательно затягивала Луизу в корсет, дабы скрыть от всех положение бедняжки. Луиза морщилась, но терпела, наконец-то догадавшись, к чему может привести раскрытие тайны. В монастырь мадмуазель не хотела, не в последнюю очередь из-за надежды, что даже после свадьбы Анри не оставит ее своей любовью. К удивлению и беспокойству Луизы речь о ее замужестве больше не заходила, а кузен все свое время отдавал заботам о жене и будущем наследнике, обращая на родственницу не больше внимания, чем на предмет обстановки.

Конечно, временами молодой человек вспоминал о своем обещании и даже начинал составлять список возможных женихов кузины, но каждый раз в озадаченности останавливался. Будущий муж Луизы должен был быть знатным, но небогатым, чтобы прельститься замком Вилландри и жениться на падшей женщине; не молодым, но и не старым, чтобы не оставить Луизу свободной вдовой; снисходительным, чтобы принять в дом чужого ребенка и не отправить грешную жену в монастырь; и ко всему прочему не выглядеть проходимцем, чтобы брак Луизы ни у кого не вызвал подозрений.

Найти такого жениха было непросто, и Жорж-Мишель неизменно в раздражении мял пустой лист бумаги и швырял в камин. В конце концов молодой человек предпочел отложить решение проблемы на более подходящее время, а пока полностью посвятить себя жене. Впрочем, некоторые гости не позволяли шевалье забыть о кузине.

* * *

— Луиза, дорогая, как вы похорошели!

Услышав знакомый голос, мадмуазель де Вилландри испытала смешанные чувства. Нельзя сказать, чтобы темноволосый шевалье был ей неприятен. Но появление молодого человека именно сейчас было некстати.

— Как вы здесь оказались? — спросила она вместо приветствия.

Шевалье был слегка обескуражен таким приемом.

— Вот это да! — воскликнул он в явном недоумении.

— А вы ждали, что я брошусь вам на шею? — как можно более спокойно спросила Луиза.

— Ну, я и мечтать не смел о таком. Вы ведь уже не девочка, а весьма красивая дама. — Он слегка запнулся на слове «красивая», как будто хотел сказать что-то другое, но в последний момент передумал.

«Этого еще не хватало», — подумала Луиза. До встречи с герцогом Анжуйским она как-то подарила шевалье ленту и кружевной платок, но после пребывания при дворе согласна была отдать руку разве что герцогу, а сердце Луизы принадлежало Анри. Но шевалье, как видно, продолжал считать себя, любимого, единственным объектом ее девичьих грез.

— Я всего лишь хотел продолжить наше знакомство, — любезно произнес молодой человек, не догадывавшийся о мыслях дамы. — Разве мадмуазель де Вилландри помолвлена?

«Конечно, «Вилландри» звучит намного красивее, чем «Луиза де Ландеронд», — мрачно размышляла мадмуазель.

— Мне необходимо подумать, шевалье. Давайте пока останемся друзьями, — предложила Луиза. — Кстати, а что вы делаете в Лоше?

Последний вопрос не только позволял перевести разговор совсем на другую тему, но и удовлетворял законное любопытство дамы. Однако шевалье было не так легко сбить с толку. Обрадованный тем, что его не отвергли сразу, он улыбнулся снисходительно:

— Это так скучно — политика.

Луиза попыталась было объяснить молодому человеку, что политические интриги занимают ее чрезвычайно. Но, похоже, мнение дамы не интересовало шевалье. Луизе это не понравилось. Но еще менее ей понравилось выражение лица молодого человека и та настойчивость, с которой он сжал ее руку.

— Я же сказала «друзья», — раздражено произнесла она, вырывая кисть.

Молодой человек нахмурился:

— Что случилось, дорогая, мне казалось, вы хотите того же, что и я? Ваша матушка далеко, кто и что может нам помешать?

Пока Луиза обдумывала достойный ответ, портьера отодвинулась, и в комнате появился граф де Лош собственной персоной. Хотя, по мнению Луизы, граф всегда объявлялся некстати, сейчас он оказался рядом вовремя. Юная красавица уже успела понять, что на брак с Анри она может рассчитывать только в случае скоропостижной кончины королевы-матери. Хотя… из-за положенного по такому случаю трауру ей пришлось бы ждать не менее двух лет. А Луизе был нужен муж в ближайшие пару месяцев.

— Дама под моим покровительством, сударь, так что потрудитесь объясниться, — жестко произнес Жорж-Мишель, остановившись в паре шагов от них.

Молодой человек неохотно отпустил руку Луизы и неприязненно посмотрел на графа. Мадмуазель с интересом наблюдала, что будет дальше. Но вначале ничего не последовало. Гость застыл в явном замешательстве. Казалось, что Жорж-Мишель был удивлен не менее своего визави, но быстрее овладел собой, хотя бы потому, что схватил стоящий рядом табурет и, не задумываясь, швырнул его в Ландеронда.

— Дитя мое, — обратился граф к юной даме, придав своему тону выражение величайшей учтивости, — я искал вас. Вернее будет сказать, моя жена.

Эжен де Ландеронд с проклятием начал подниматься с пола, держась за плечо. Мадмуазель де Вилландри поняла, что она чужая на этом празднике жизни, и попыталась гордо выйти из комнаты. Именно попыталась, поскольку знакомый ей шевалье де Ликур довольно резко и бесцеремонно вытащил ее в коридор, тотчас передал в руки какого-то корнета и строго приказал доставить мадам в ее апартаменты. Коридор заполнился стражей.

— Опять решили меня убить? — шевалье Жорж-Мишель, казалось, не собирался скрывать свои чувства. — Смерть Христова, что за наглость!

Шевалье де Ландеронд, вновь оказавшийся на полу, попытался вывернуться из рук шевалье д'Англере. Не смог и вновь разразился проклятиями.

— Ну и ну! — шевалье Жорж-Мишель понял, что его жизни более ничто не угрожает, и искренне рассмеялся. — А я-то думал, гугеноты не ругаются!

Шевалье Жорж-Мишель слегка слукавил, ибо, даже самый упорный в вере протестант, оказавшись в положении шевалье де Ландеронда, не смог бы сдержаться. Молодой человек попытался было что-то сказать, но оперся на раненую руку и вновь выругался.

— Ладно, приятель, — продолжал шевалье Жорж-Мишель, не обращая более внимание на брань. — Если ты честно и без утайки все мне сейчас расскажешь, я, пожалуй, не стану отдавать тебя правосудию. Мне, знаешь ли, жену расстраивать не хочется. Повезло тебе, один удар шпагой — и все.

Господин де Ландеронд неприязненно оглядел офицеров новоявленного принца и фыркнул:

— А с чего это вы решили, что я гугенот?! Я такой же добрый католик, как и вы.

— И полгода назад не вы воевали вместе с Конде, — съязвил Жорж-Мишель.

— Ну, было дело, — пожал плечами шевалье Эжен. — А кто из нас не ошибался?

Граф де Лош и де Бар вот уже несколько лет как не испытывал симпатии к шевалье де Ландеронду, но чужую дерзость и храбрость ценил. Хотя, что этому Ландеронду жаловаться?

— Гроб Господень! Да я на службе его преосвященства, кардинала Лотарингского, — что бы ни воображал себе граф де Лош, шевалье де Ландеронд вовсе не торопился на встречу с Создателем. — Я письмо привез!

— Действительно, от дядюшки, — удивился Жорж-Мишель, прочитав несколько строк. — Но как это вы убеждения поменяли?

Шевалье понял, что в ближайшие четверть часа его не убьют. Граф де Лош и де Бар махнул рукой, отсылая всех, кроме Ликура.

— Воды дайте, — шевалье де Ландеронд уселся на табурет и начал обрывать клочки воротника и манжет.

— А то так есть хочется, что даже переночевать негде, — пробурчал Ликур.

— Наглый, но храбрый, — согласился Жорж-Мишель. — Знаете, шевалье, а может, не стоит вас убивать?

— Будешь тут храбрым, — огрызнулся де Ландеронд. — Сначала Конде, потом Колиньи, потом ваш дядюшка — что он не знает, что вы меня терпеть не можете?!

Шевалье де Ландеронд очень хотел жить, а потому поставил все на единственное чувство графа, которое могло сдержать его гнев — любопытство. Граф де Лош и де Бар всегда был любопытен, а потому кивком дал понять собеседнику, что согласен выслушать его историю.

— Да все просто, — тряхнул головой шевалье. — Конде отбил у меня милашку, а для верности решил меня прирезать. Но я что, дурак, смерти ждать?! Поговорил с одним, другим. У нас этого карапузика много кто терпеть не мог. Правда, за идею подставляться никто не хотел, так что пришлось к вашим обратиться. Я деньги и передал кому следует — Монтескью и Каймару.

Граф де Лош и де Бар вначале побледнел, затем покраснел. Еще раз оглядел шевалье де Ландеронда с ног до головы, как будто впервые в жизни видел. Эжен судорожно вздохнул. Человек, обговаривавший с ним условия сделки, был в маске. И они вовсе не желали узнать друг друга.

— А потом Гаспар решил меня прикончить, подумал, будто эта дуреха разбалтывала мне секреты Конде, — совершенно упавшим голосом закончил шевалье де Ландеронд, — а я вовсе никаких секретов не знаю! — добавил он, совершенно четко сознавая, что только что проник в такую тайну, что шансов остаться в живых у него и вовсе не осталось.

И тут шевалье Жорж-Мишель понял, зачем дядюшка отправил Ландеронда в Лош. Задумался:

— Ну и что мне делать?

Ни шевалье де Ликур, ни шевалье де Ландеронд не были столь самонадеянны, чтобы решить, будто вельможа спрашивает у них совета. Так что замерли, ожидая решения графа.

— А если вы женитесь на мадмуазель де Вилландри? — неожиданно предложил шевалье Жорж-Мишель.

— Ну, уж нет, лучше смерть! — тотчас ответил де Ландеронд, понимая, что вляпывается еще больше. И угораздило же графа «нашалить». В том, что Вилландри ему просто так не предложат, Эжен не сомневался.

Граф де Лош и де Бар понимал чувства молодого человека и настаивать не стал. Он даже проникся сочувствием к авантюристу, обладавшему гораздо большей щепетильностью, чем можно было предположить.

— Ладно! Завтра же вы покидаете пределы Французского королевства, и я забываю о нашей встрече.

— Ничего не выйдет, — спокойно ответил Эжен — Экипировка, оружие, деньги. Мне совершенно не нужна жизнь, если я не могу жить так, как привык.

— Вот это да, — удивился граф.

— Убить дешевле, — де Ландеронд был настроен решительно — трудно убить человека с которым беседуешь битый час.

— Ладно! — согласился шевалье Жорж-Мишель, понимая разумность требований. — Я не собираюсь переселяться к Средиземному морю, так что мы вряд ли увидимся еще. Только не решите вдруг обосноваться на Пиренеях, — добавил зять испанского короля. — Лучше уж Марокко.

— Предпочитаю Корсику, — меланхолично ответил шевалье.

— Необходимое получите утром, — ответил граф, коротким кивком давая понять, что разговор окончен, и Ликур свободен.

Наутро Эжен де Ландеронд, осчастливленный блестящей экипировкой и тугим кошельком, покинул Лош, и Жорж-Мишель сообщил кузине, что встреча с надоедливым поклонником ей более не грозит. Луиза вздохнула. Только сейчас она догадалась, что упустила чуть ли не единственную возможность выйти замуж, ибо обеспокоенный состоянием жены, кузен никого не принимал, и тем самым лишал Луизу возможности подцепить какого-нибудь престарелого герцога.

Дама де Вилландри с тоской вспоминала двор и Анри и готовилась к неизбежному. Помня о деликатном положении принцессы Релинген, никто не удивлялся ее перешептыванию с компаньонкой, разводимым секретам и перемигиваниям. Граф де Лош приказал выполнять любую прихоть жены, и слуги, довольные тем, что мадмуазель де Вилландри берет на себя большую часть их забот, не мешали Луизе развлекать принцессу.

Если бы Жорж-Мишель знал, о чем шептались юные дамы, он бы посадил кузину под замок и сжег все находившиеся в Лоше романы. Вдохновленные чтением, опьяненные именами Амадиса, Эспландиана и Пальмерина, Аньес и Луиза бесконечно обсуждали положение Луизы, а главное — возможность сокрытия плода ее любви. Лихорадочно перелистывая одну книгу за другой, молодые женщины пытались выбрать между украшенной цветами корзиной, которую можно было бы опустить в реку, и зеленой лужайкой ближайшего леса, где можно было бы оставить будущего принца, чтобы его воспитал святой отшельник, странствующий рыцарь или какой-нибудь король.

Впрочем, через некоторое время Аньес догадалась, что осуществить их планы невозможно. Юные женщины должны были родить зимой, и принцесса заявила, что не позволит оставить младенца на растерзание холоду и волкам. Аньес припомнила жуткие рассказы начальника псовой охоты и удивилась, почему любимым героям ни разу не грозило все то, что столь опасно для остальных людей.

Отчаявшись придумать какой-либо достойный выход, подруги вынуждены были отложить решение, а в самую холодную ночь февраля Аньес Релинген осчастливила супруга рождением сына. Жители Лоша праздновали появление у сеньора наследника, Жорж-Мишель отправлял гонцов к французскому, испанскому, императорскому, релингенскому, лотарингскому, наваррскому, баррскому и папскому дворам, осыпал жену поздравлениями и подарками, а Луиза хлюпала носом. Юная женщина была так напугана родами Аньес и так расстроена поднявшейся в Лоше суетой, что не находила себе места. Мадмуазель с ужасом представляла, как ее тайна становится известна всем встречным и поперечным, словно наяву видела гнев отчима и королевы-матери, представляла заточение в монастыре и тихо плакала ночами. Наконец, измученная неизвестностью, Луиза рискнула еще раз поговорить с принцессой Релинген и на этот раз беседа юных дам оказалась не бесполезной. Вновь перелистав любимые романы и дав самые точные наставления верной камеристке, подруги успокоились.

Через две недели после рождения наследника Релингена Луиза также произвела на свет сына, но на этот раз в Лоше не звонили праздничные колокола. Не пришлось Луизе и принимать поздравления с подарками, видеть суету служанок и повитух. Даже пребывание в постели день-другой после родов было для мадмуазель несбыточной мечтой, так как Жорж-Мишель, ревностно заботящийся о сохранении тайны, потребовал, чтобы кузина с утра как обычно приступила к своим обязанностям подле принцессы Релинген.

Луиза читала Аньес очередную главу об ухаживании Тиранта Белого за дочерью императора, Аньес умильно утирала слезы, а Жорж-Мишель поздравлял себя за ловкость, с которой сумел скрыть грех кузины. Удовлетворение графа продержалось ровно четверть часа, после чего запыхавшийся слуга сообщил господину, что у самых дверей дворца Лошей обнаружена корзина с новорожденным. При этом известии Аньес покраснела, Луиза побледнела, и Жорж-Мишель понял, кому обязан подкидышем.

«Маленькая дрянь!» — мысленно выругался граф, заметив, какие любопытные взгляды бросают на него собственные офицеры, фрейлины Аньес, лакеи и камеристки. «Мало того, что сама впала в грех, так еще и Аньес втянула в свои интриги и подставила меня!» Жорж-Мишель не сомневался, кого любопытные провозгласят отцом младенца, и потому испытывал страстное желание схватить кузину за плечи и как следует встряхнуть, да так, чтобы вытряхнуть из нее дух или хотя бы всю дурь. К сожалению, честь семьи не позволяла шевалье заняться воспитанием родственницы, так что граф только коротко бросил:

— Где?

Корзина была увита разноцветными атласными лентами, украшена кружевами и бантами, младенец вопил во всю силу своих легких, а Жорж-Мишель мрачно размышлял, как быть. «Вот отправить бы его монахам!» — мстительно думал молодой вельможа, но вместо этого вздохнул и велел нести новорожденного в комнату сына — все-таки младенец был отпрыском Генриха и, значит, имел право на заботу. Только вечером, когда волнение во дворце улеглось, граф де Лош схватил провинившуюся кузину за руку и грубо втолкнул в отведенную ей комнату.

— Ну и кем вы хотите, чтобы ваш сын стал, мадмуазель? — зло поинтересовался он. — Лакеем? Конюхом? Или солдатом?! Или вы так глупы, что надеялись превратить подкидыша в принца?!

Луиза остолбенело молчала, не понимая, что означают эти упреки.

— Если уж вам так не терпелось показать свой грех всему свету, так подкинули бы младенца к церкви — тогда бы я смог для него что-то сделать! Так нет же, вам понадобилось бросить тень на меня! Если теперь после вашей выходки я возьму ребенка и буду воспитывать как благородного, над моей женой будет смеяться вся Франция, вы этого хотели?! Или, может, вам захотелось поколебать уверенность Генриха в отцовстве и лишить сына имени?! Поздравляю, вам это блестяще удалось! «Лошский подкидыш» — неплохое имя для отпрыска Валуа! Куда теперь прикажете отправить вашего ублюдка — на кухню, в казармы или на конюшню?! Вам выбирать!

Шевалье Жорж-Мишель мог бы еще долго попрекать кузину, если бы перепуганная Луиза не разрыдалась. Молодой человек некоторое время хмуро смотрел на родственницу, затем махнул рукой.

— Ладно, что с вами разговаривать… Развлекайте мою жену и не смейте даже приближаться к ребенку — если ваш грех станет известен, ей Богу, отправлю вас в монастырь.

В комнате сына все было как обычно, но теперь не один младенец, а два усердно сосали молоко кормилицы. Светленький свой. Темненький — Генриха. «Хорошо, хоть, их не перепутаешь», — меланхолично размышлял Жорж-Мишель. «И с именем надо что-то придумать. Смерть Христова, следовало сразу выдать Луизу замуж, тогда и проблем бы не было, а теперь…»

Граф де Лош задумался. В голове сами собой всплыли утверждения дядюшки Шарля, будто деньги — это тот рычаг, который способен решить почти все проблемы, и, следовательно, необходимо было лишь вспомнить всех разорившихся придворных и выбрать среди них лучшего. «А насмешников — убью», — мысленно поклялся Жорж-Мишель и уже совершенно успокоенный принялся излагать поручение д'Англере.

Глава 26 В которой Лошский подкидыш получает имя, а его мать — мужа и место при дворе

Через пару дней после скандального появления во дворце Лошей маленький подкидыш был окрещен. Граф де Лош распорядился провести церемонию как можно скромнее, хоть и вызвался быть одним из крестных младенца («чтобы развеять возможные сомнения Генриха», — мысленно уверял себя Жорж-Мишель). Имя незаконнорожденного отпрыска Валуа заставило шевалье поломать голову, ибо назвать младенца Генрихом было слишком откровенно, а именовать его каким-нибудь более простым именем — неправильно. В конце концов шевалье решил назвать подкидыша в честь Людовика Святого. Молодой человек только поморщился, увидев запись в церковной книге «Луи-Ален-Готье ле Лош, сын неизвестных родителей, подкидыш», но сделать ничего не мог. Оставалось надеяться, что лет через пять, шесть, семь или восемь Генрих сможет позаботиться о сыне, пока же маленький принц даже не считался дворянином, и это расстраивало шевалье.

Неизменно верный дружбе, Жорж-Мишель перебирал десятки способов дать младенцу дворянство, хотя все они сводились к необходимости осчастливить мальчика землей, но как раз в этом и заключалась трудность. Отдавать что-либо из собственных феодов значило поставить под сомнение отцовство Анри, а просить владение у Аньес было несправедливо по отношению к жене. Даже покупка имения у третьего лица могла вызвать ненужные разговоры, не говоря уж об обращении к королеве-матери или королю. Наконец, граф де Лош хлопнул себя по лбу и обругал ослом. Только бурные события последней недели пребывания супругов при дворе и последующее бегство из Блуа заставили шевалье забыть о выигранной у Гиза деревне. Жорж-Мишель не имел ни малейшего представления, где находится неведомое ему Шервилер, но окажись деревня даже на луне, располагавшее двумя замками имение должно было принести владельцу дворянство.

В отличие от крестин отпрыска герцога Анжуйского крестины наследника Релингена состоялись лишь через сорок дней после его появления на свет и прошли с пышностью, достойной потомка Лорренов, Габсбургов и Валуа. На этот раз никаких проблем с выбором имени не было, ибо крестными отцами будущего принца согласились быть король Филипп Испанский и король Карл Французский, и хотя император Максимилиан никак не поздравил племянницу с рождением сына, молодые супруги решили польстить и этому родственнику и даровать наследнику имя императора.

Таким образом Карл-Максимилиан-Филипп де Лоррен, граф д'Агно был представлен гостям и послам, после чего состоялись праздничный обед и бал. Аньес благосклонно принимала многочисленные поздравления, Луиза чинно сидела на скамеечке у ног подруги, а Жорж-Мишель с некоторым смущением теребил цепь ордена Золотого Руна, присланного ему королем Филиппом. Нельзя сказать, будто шевалье полагал подарок чрезмерным, однако молодого человека смущала надпись на орденском знаке: «Pretium laborum non vile», что означало «Немалая награда за труд». Граф де Лош озадаченно спрашивал себя, какой именно труд подразумевал король Филипп, и сокрушенно думал, что, видимо, этот тот самый труд, что выполняет племенной бык. Шевалье Жорж-Мишель даже сомневался, что решится надеть орден вторично, ибо хорошо представлял, какие шутки способен вызвать подарок испанского дядюшки при французском дворе — все же молодой человек пребывал в том возрасте, когда мнение света еще имеет некоторую ценность.

Визит дядюшки Шарля также вывел шевалье из привычного равновесия. Кардинал Лотарингский приехал накануне праздника и привез племяннику триста тысяч золотых экю из Релингена, новенький брачный контракт взамен порванного и письмо от князя-архиепископа Меца, в котором преосвященный Лодвейк поздравлял шевалье с успешным выполнением миссии и ехидно замечал, что не станет возражать, если второй сын его сиятельства унаследует Лош.

Перечитав бумаги и ошалело выслушав комментарии к ним кардинала, особо гордившегося пунктом брачного контракта, по которому первенец графа не мог наследовать его владения, Жорж-Мишель понял, что дядюшка Шарль слепо верит всем глупым слухам об Аньес, а дядюшка Лодвейк — не менее глупым слухам о нем самом, да и кардинал Лотарингский склонен доверять россказням о происхождении Лошского подкидыша. Что-то возражать, объяснять, спорить, доказывать показалось шевалье слишком обременительным, поэтому Жорж-Мишель коротко приказал слугам высыпать золото из мешков в сундуки, присоединил брачный контракт к другим семейным пергаментам и поклялся как можно скорее выдать Луизу замуж, пока она не совершила еще какую-нибудь глупость.

На этот раз поиски мужа для кузины были более удачными. Жорж-Мишель даже счел необходимым обсудить замужество Луизы с Генрихом Анжуйским, благо кузен, воспользовавшись случаем, предпочел покинуть ненавидящего его брата и приехать напразднества в Лош.

— Говорят, тебя можно поздравить дважды, — подмигнул другу дофин и шевалье Жорж-Мишель привычно поморщился.

— Да нет, — возразил он, — слухи о рождении в моей семье двойни — это только слухи. Хотя… еще один младенец в Лоше действительно есть. Вообще-то, его счастливый отец — ты. Не забыл еще свои приключения в Блуа? Так вот, мне пришлось прикрывать тебя и твою подружку. Что ты намерен теперь делать?

Герцог Анжуйский озадаченно потер лоб.

— А он точно мой? — растерянно поинтересовался юноша.

— Откуда мне знать? — пожал плечами Жорж-Мишель. — Но, по-моему, твой — кузина слишком глупа, чтобы лгать. Я назвал его Луи, в честь святого Людовика — Луи-Ален-Готье де Шервилер. Понимаю, звучит ужасно, но открыто именовать его «Валуа» пока рискованно. Твой братец вполне может заставить тебя жениться…

— Только не это! — в ужасе выдохнул Генрих, не имевший пока ни малейшего желания обременять себя узами брака — пусть даже и с королевой.

— Вот и я тоже думаю, не стоит. Кузину надо выдать замуж и я даже придумал за кого. Ты помнишь графа де Коэтиви?

— Но он же старик, ему за тридцать! — возмутился дофин. — Ты бы еще Ла Моля предложил…

— Ла Моль слишком придворный, чтобы с тобой породниться. Ты же не хочешь стать жертвой шантажа, верно? А Коэтиви подходит тебе идеально: знатен, беден, вдов, обременен тремя детьми и долгами. Долги Коэтиви скопил на службе твоего брата Франциска и будет справедливо, если ты спасешь графа от нищеты и устроишь его счастье. Вот расписки, держи, — Жорж-Мишель картинно швырнул на стол перевязанные голубой лентой бумаги. — Ну и потом, это забавно, — улыбнулся шевалье. — И моя кузина, и граф де Коэтиви являются потомками Карла Седьмого и Агнесы Сорель, только от разных дочерей, вот пусть и разбираются между собой и не портят жизнь тебе.

Герцог Анжуйский был доволен, но беседа с будущим «родственником» далась юноше нелегко. Грозить благородному дворянину разорением и долговой тюрьмой у принца не поворачивался язык. Вместо этого дофин дрожащими руками сжимал расписки графа и неловко говорил о величайшей просьбе, своей благодарности и будущей карьере его сиятельства. Если бы юноша знал, что думал об этом сам Коэтиви, он был бы немало удивлен и даже обижен, но непроницаемое лицо графа, на котором не отражалось ничего, кроме вежливого внимания, не позволяло проникнуть в мысли придворного.

Граф де Коэтиви думал, что ему несказанно повезло. Если бы дело касалось его величества, король Карл IX пригрозил бы ему эшафотом и даже колесом, и уж во всяком случае не стал бы обещать покровительство и блестящую карьеру. Если бы расписки попали в руки королевы-матери, поклонница Макиавелли непременно потребовала бы, чтобы Коэтиви подсыпал яд в бокал Шатильону. Какой-нибудь интриган вроде Ла Моля, дю Гаста или Линьероля мог предложить ему выкрасть секретные бумаги или раскрыть тайны короны, а этот юнец всего лишь пожелал, чтобы он женился на его бывшей любовнице.

«Докатился», — меланхолично подумал Коэтиви, но почти сразу утешил себя напоминанием, что его собственная прабабка также не отличалась целомудрием. К тому же, размышлял граф, пусть он и не мог ничего изменить в прошлом невесты, зато мог отвечать за ее будущее. Или она беременна? — с некоторым беспокойством подумал Коэтиви. Мысль была неприятна, но через пару мгновений граф решил, что коль скоро у него уже есть наследники, то чужой ребенок не должен его занимать — не он первый, не он последний — к тому же содержать бастарда принца он будет на деньги жены, что не могло не радовать.

Коэтиви не раз слышал, что в отличие от его предков семейство Бюей смогло не только сохранить, но и преумножить полученное от Агнесы Сорель состояние и потому его сиятельство был почти благодарен дофину за возможность поправить дела. Луиза была единственной наследницей отца, не оставившего вдове ни су, так что в своих мечтах граф уже переселялся в замок Вилландри, покупал выгодные придворные должности для себя и старшего сына, полк для младшего, выделял приданное дочери и даже приводил в порядок родовое гнездо. Только голос принца, несмело задавшего графу вопрос о его намерениях, вернул Коэтиви с небес на землю:

— Я буду иметь честь просить у графини де Брионн руку ее дочери, — почтительно сообщил граф.

Свадьба Шарля де Коэтиви и Луизы де Бюей состоялась в замке Вилландри через две недели после помолвки, и граф де Лош счел возможным посетить торжество кузины. В роскошном свадебном наряде невеста была прекрасна, и шевалье Жорж-Мишель с удивлением заметил, что Луиза как две капли воды похожа на портрет Агнесы Сорель. Если бы не изменившиеся наряды и странные обычаи прошедшего века шевалье догадался бы об этом раньше, но сейчас мог лишь дивиться игре природы, наделившей двух фавориток одинаковыми чертами.

И еще одно обстоятельство смущало графа де Лош. В новом по моде сшитом наряде, в мерцании драгоценностей Коэтиви держался с таким достоинством, что казался истинным вельможей. Глядя на новоиспеченного родственника Жорж-Мишель испытывал угрызения совести, вспоминая, что именно он способствовал женитьбе ничем не запятнанного человека на падшей женщине. Молодой человек утешал себя лишь тем, что отныне дела графа пойдут на лад, и он сумеет обеспечить послушание жены, однако эти надежды недолго тешили шевалье. Через неделю после свадьбы граф де Лош получил письмо королевы-матери, в котором Екатерина благодарила племянника за участие в судьбе ее фрейлины, выражала надежду вскоре увидеть ее вновь и сетовала на долгое отсутствие племянника при дворе.

Граф де Коэтиви также получил послание вдовствующей королевы. Если бы не приложенные к письму свадебные подарки и особенно десять тысяч экю золотом на восстановление родового гнезда Коэтиви, граф был бы весьма опечален посланием Екатерины, а так только коротко приказал Луизе собираться ко двору. Не он первый, не он последний, вздыхал граф. В конце концов олень тоже носит рога, но делает это с таким достоинством, что никому и в голову не приходит смеяться.

Лишь графиня де Коэтиви при известии о возвращении ко двору впала в состоянии горячечной радости. Надежда вновь встретить Анри, оказаться в его объятиях заставляла ее торопить слуг, лошадей и мужа, беспрестанно улыбаться и смеяться. Однако в Лувре Луизу ждал сюрприз. Ласково поздравив прислужницу с замужеством, королева Екатерина неожиданно сообщила, что если бы Луиза посмела разродиться не от дофина, ее непременно ждали бы розги и монастырь.

Луиза побледнела. Королева пожала плечами.

— Впрочем, милая, вы подарили мне внука, и потому я вас прощаю. Надеюсь, у вас хватило ума отблагодарить графа де Лош?

Графиня в растерянности покачала головой.

— Что ж, я всегда была уверена в благородстве племянника, — растроганно произнесла королева-мать. — Однако вернемся к делам. Мой сын Карл нуждается в женской ласке. Полагаю, вы лучше всего подойдете для выполнения этой миссии.

— Но, ваше величество, — с отчаянием бросилась на колени Луиза, — я люблю герцога Анжуйского!

— А ты и должна любить моих детей, — наставительно заметила Екатерина. — Но сейчас я желаю, чтобы ты больше любила Карла. Корми его собак, езди с ним на охоту, восхищайся его лошадьми, птицами, кузней и стихами. Будь его амазонкой, а, главное, постарайся внушить, что он столь велик и грозен, что его брат Генрих не заслуживает ни то, что ревности, но даже и мгновения раздумий.

Утешившись тем, что ее жертва необходима Анри, Луиза безропотно кивнула и через два дня стала любовницей Карла. Юная графиня сама не понимала, как это произошло, но восторг от того, что она может появляться на людях под руку с королем, был столь велик, что Луиза забыла о муже, Анри и оставленном где-то в Лоше сыне. Помня наставления Екатерины, графиня расчесывала гриву любимого коня его величества, кормила его собак, ездила на охоту и умильно слушала его стихи. Даже грубость и неотесанность короля приводили Луизу в полный восторг, и она готова была принадлежать Карлу хоть в конюшне, среди хрумкающих лошадей, хоть на первом попавшемся сундуке Лувра.

Только муж графини каждодневно смущал покой короля, королевы-матери и графа де Лош, хотя не прилагал к этому ни малейших усилий. Его сиятельство не рвал в отчаянии волосы, не грозил наказать жену, не дрался на дуэлях, не бросал на влюбленных злобные взгляды. Казалось, граф де Коэтиви вовсе не замечал поведения жены. Его взгляд был безмятежен, тон ровен, движения — непринужденны, речи — безобидны. Прекрасно зная этикет, граф регулярно являлся в Лувр к утреннему выходу его величества и придворные, озадаченные такой непоколебимостью, оставили надежды спровоцировать графа на какую-нибудь рискованную выходку или хотя бы дуэль, а, уверившись, что его сиятельству безразлично поведение жены, научились встречать его почтительными поклонами.

Шевалье Жорж-Мишель восхищался самообладанием кузена, однако восхищение лишь усиливало угрызения совести шевалье. В конце концов Жорж де Лош попросил королеву-мать дать родственнику поручение подальше от Парижа и был немало удивлен тем обстоятельством, что и мадам Екатерина подумывала об удалении графа от двора. К сожалению, посольство к императору было отправлено три месяца назад. Посольство в Польшу предполагалась отправить только через полгода. Англия была слишком близко. Константинополь — далеко. Оставалась Испания. В конце концов переговоры с Максимилианом о женитьбе Карла могли встретить неудовольствие испанского короля и, значит, следовало предпринять все меры, чтобы подсластить королю Филиппу пилюлю и сорвать попытки испанца не допустить этот брак.

Отъезд графа де Коэтиви порадовал короля, королеву Екатерину и шевалье Жоржа-Мишеля, однако если мать и сын были довольны, что избегли некоторой неловкости при дворе, граф де Лош и де Бар просто ухватился за возможность обнажить шпагу. Положим, в присутствии Коэтиви лишь сам граф имел право драться, услышав вольную шутку о своей жене, но с отъездом его сиятельства Жорж-Мишель вознамерился отучить придворных злословить об отсутствующих.

Первые же вражеские штаны, превратившиеся стараниями графа в развевающиеся ленточки, оказали столь устрашающее воздействие на придворных остряков, что бедняги зареклись отпускать шутки в адрес супругов, а Луиза почувствовала себя королевой. Последнее время графиня все чаще досадовала на глупость кузена, поспешившего выдать ее замуж. Луиза не отрицала, что замужество имеет некоторые прелести, во всяком случае избавляет ее от необходимости дрожать из-за раздутия живота, однако корона Франции казалась Луизе много величественнее скромного венца графа де Коэтиви. Королевская фаворитка была бы счастлива, если бы навязанный ей супруг отправился в мир иной, но письма из Испании приходили регулярно, а вместо радости с запада пришло несчастье с востока.

Несчастьем оказалось известие, что император Максимилиан согласился отдать свою младшую дочь Елизавету замуж за французского короля. Екатерина торжествовала, Луиза рыдала, граф де Лош радовался, что отныне ему с Аньес ничто не грозит, а король Карл не знал, радоваться ему или злиться. Когда первые страсти, вызванные новостью, улеглись, и запыленный гонец сообщил королеве-матери, что принцесса выехала из Вены, Екатерина призвала Луизу к себе и сообщила, что приличия требуют, дабы графиня на время покинула двор.

Луиза бросилась к ногам королевы-матери:

— Ваше величество, я люблю короля!

— Эти чувства делают вам честь, дитя мое, — с несколько скучающим видом произнесла Екатерина, — но кто я, чтобы отрывать вас от семейного очага? Хотя служба его величеству и не позволяет вашему супругу покинуть Испанию, вашим детям… я имею в виду детям вашего супруга, — пояснила королева, заметив недоумение во взгляде фрейлины, — необходима материнская ласка. Отправляйтесь домой, вас призывает долг не меньший, чем долг верноподданной, а потом, скажем через месяц, поезжайте в Амбуаз. Я хочу поручить вам своего младшего сына. Знаете, милочка, эта немалая честь превратить принца французского королевского дома в мужчину. И вот что еще, — торопливо произнесла королева-мать, предвосхищая новые рыдания графини, — его величество разрешает вам носить платья цвета крамуази, дарит вам коня и дамское оружие, я же дарю этот жемчуг. Полагаю, он будет вам к лицу.

Заплаканная Луиза благодарно поцеловала одарившую ее руку и покинула королеву-мать: подарки его величества были воистину бесценны, и графиня уже представляла себя в платье не менее великолепном, чем платья принцессы Маргариты. Предстоящая забота о пасынках вызывала в Луизе меньше восторгов. Молодая женщина хотела найти графа де Лош и на правах кузины просить его позаботиться о племянниках, но шевалье Жорж-Мишель был неуловим. Отправляясь в Париж по приказу королевы Екатерины, Жорж-Мишель не забыл просьбу жены найти при дворе ее маленького приемыша, но в Лувре обнаружил, что дать подобное обещание легче, чем выполнить. Молодой человек никогда не приглядывался к пажам, обращая на мальчишек не больше внимания, чем на табуреты, и потому не знал, как быть. Если бы речь шла о хорошенькой девушке, шевалье Жорж-Мишель смог бы в точности описать ее лицо. Если бы речь шла о лошади, он перечислил бы все отметины на ее шкуре и все гвозди на подковах. Охотничьи собаки также не были бы обойдены вниманием шевалье, но что можно было сказать о пажах?! Мальчишки носили одинаковые синие ливреи с красно-белыми галунами, одинаково бегали по переходам Лувра, одинаково хихикали и проказили, и вообще казались графу на одно на редкость нахальное лицо. Шевалье Жорж-Мишель понял, что не знает о паже ничего. Хотя нет, знает!

Вспоминая давнюю ночь спасения пажа в Блуасском замке, шевалье Жорж-Мишель словно наяву видел, как неловко мальчишка держал подушку, как неуклюже пытался спрятаться под одеяло… У пажа было что-то неладно с рукой. С такой приметой — покалеченная рука — найти пажа не представляло труда, но и здесь графа ждала неудача.

— Да что вы, ваше сиятельство, — с сожалением проговорил лакей, чувствуя, что ему ни за что не заработать обещанный золотой, — вы, верно, обознались — ко двору не берут калек. Или паж был не так уж и болен и выздоровел, или его отослали домой. И то правильно, кому такой нужен? Ни воды подать, ни шнуровку подтянуть…

Жорж-Мишель не мог не признать справедливость подобного утверждения, но не мог и сдаться. И все-таки калек среди королевских пажей обнаружить не удалось. Его сиятельство не верил, будто подобное увечье могло исчезнуть само собой, и, значит, последнее предположение лакея было верным, и мальчишку действительно забрали домой. Об этом шевалье и поспешил сообщить жене. Хотя просьбу Аньес и не удалось выполнить, но котеночку более не из-за чего было плакать. В родному доме мальчишке не грозило ничего и, следовательно, можно было успокоиться.

Увы! Стоило шевалье прийти к столь приятному выводу, как новая забота, принявшая облик кузины де Коэтиви, предстала перед графом де Лош. Луиза более не рыдала от отчаяния, а с восторгом повествовала, что как новая Диана де Пуатье намерена образовать чувства и ум наследника престола и устроить его судьбу. Шевалье Жорж-Мишель собирался было пошутить, что сравнение с Дианой не совсем точно хотя бы потому, что Алансон не был наследником, Луиза если и была старше принца, так не более, чем на месяц-другой и, слава Создателю, вдовство ей также не грозило, но вместо этого прикусил язык. Молодой человек вдруг сообразил, что кузину сжигает тот же огонь, что и многих других дам двора, но при этом она вовсе не так глупа, как он опрометчиво вообразил. Дай Бог, размышлял шевалье, чтобы кузина разыгрывала из себя прекрасную Диану, но что, если Луиза не удовольствуется этой ролью, а решит окрутить принца? Неожиданно Жоржу-Мишелю стало страшно за графа де Коэтиви, Генриха и даже Алансона и этот страх усилился, когда Луиза небрежно поинтересовалась, не мог бы кузен позаботиться о детях «этого старика»?

— Увы, кузина, — деланно рассмеялся шевалье, — меня призывают иные обязанности, и я буду вынужден покинуть Париж и Лош. Не печальтесь, почтенные матроны почитаются при дворе много больше легкомысленных девиц. Что бы делала Диана де Пуатье, если бы не была матерью многих детей и бабкой целой роты внуков?

Лицо Луизы вытянулось, а граф де Лош понял, что с разрешения королевы Екатерины должен лично поблагодарить короля Филиппа за орден. Во-первых, потому, что этого требовали приличия и этикет, во-вторых, потому что чувствовал необходимость приглядеть за графом де Коэтиви. Что-то подсказывало шевалье, что его вмешательство может оказаться не лишним.

Глава 27 Как граф де Коэтиви, сам того не желая, получает друга и родственника в одном лице

Голос распорядителя заставил графа де Коэтиви болезненно поморщиться. Рана, полученная накануне, саднила, а голова кружилась от потери крови. Бумаги, полученные в одном из переходов дворца, казалось, прожигали вамс насквозь. Шевалье даже украдкой оглянулся, не видит ли их кто-нибудь. Но никто из дворян, вероятно, не мог видеть сквозь подбитую ватой ткань.

Эта мысль слегка успокоила графа, и он сосредоточился на речи короля. Тот уже несколько минут что-то говорил послу Франции. Это были самые общие слова о мире, дружбе и общих интересах. «Обычная дипломатическая сказка», — вздохнул шевалье и начал украдкой изучать окружающих. На приеме присутствовал весь цвет испанского дворянства. Среди одежд преобладали черные и лишь особенности золотого шитья отличали одного гранда от другого. Граф скользнул взглядом по группе вельмож, стоящих, в отличие от остальных, с покрытыми головами, — среди самых знатных господ приятелей у графа не было. Однако и среди прочих, внимавших королевской речи, шевалье не заметил ни одного знакомого лица.

Шевалье опять вздохнул. Мрачное великолепие испанского двора угнетало французского дворянина, но граф давно понял, что великих мира сего мало волнует его душевное состояние.

Меж тем речь закончилась. Послу вручили, наконец, пакет, запечатанный королевской печатью. Его величество встал, давая понять, что аудиенция окончена. Часть придворных направилась вслед за королем. Французы облегченно выдохнули. Миссия была выполнена, и теперь они стремились только к одному — быстрее оказаться за стенами посольства. Но у самого выхода из залы к послу и его людям подошел молодой дворянин из королевской свиты. Учтиво поклонившись, он пригласил маркиза следовать за ним. Король изъявил желание сказать французскому посланнику еще несколько слов.

Маркиз посмотрел на графа. Оба прекрасно понимали, что означает эта неожиданная милость. Вряд ли король горит желанием побеседовать с представителями Франции. Скорее всего, через пару часов сообщат, что его величество, увы, передумал. Или перенес аудиенцию. Однако подвергнуть сомнению слова испанца посол не мог, и граф де Коэтиви остался в одиночестве и мог уповать лишь на милость Божью да на свою шпагу. Правда, последняя была парадной, а значит слишком короткой и легкой, но в узких переходах толку было бы мало даже от великолепного экземпляра, оставленного в посольстве.

Шевалье проверил, легко ли выходит из ножен кинжал, и двинулся к выходу. Он плохо ориентировался в дворцовых переходах и был обречен уходить той же дорогой, какой делегация шла на аудиенцию.

Коэтиви не ошибся в своих предположениях. Его ждали за первым же поворотом. Граф Алмейда учтиво приветствовал французского дипломата. Манеры испанца были безукоризненны, но стоял он так, что пройти дальше было невозможно. Шаги, раздавшиеся сзади, показали, что повернуть обратно также было затруднительно.

— Думаю, вам будет приятно оставить это у себя на память о вашем друге, — продолжал улыбаться Алмейда и протянул Коэтиви золотую цепь с медальоном. — Видите ли, мы поменялись, — граф указал на пустые ножны, — но мне не очень нравится узор.

Коэтиви ответил не сразу. Одного взгляда на цепь было достаточно, чтобы понять, что его союзник мертв, а значит, испанцам все известно.

— Не понимаю вас, сударь, — с ледяной вежливостью произнес шевалье, прислоняясь спиной к стене и берясь за рукоять даги.

— У вас не было возможности избавиться от бумаг, — задумчиво произнес идальго. Его люди подошли ближе.

— Еще раз прошу прощения, сударь, но вы ошиблись, я состою в свите посла Франции и у меня нет друзей в Испании, — надменно произнес Коэтиви в лицо испанцу. Он твердо вознамерился продать свою жизнь как можно дороже.

— В свите посла. Но не посол, — жестко парировал Алмейда. Он погасил улыбку и обнажил шпагу.

Коэтиви вновь поморщился. Испанцы были по обыкновению напыщенны и патетичны, его миссия как всегда — опасной и, похоже, на этот раз последней. По крайней мере в могиле его никто не заставит таскать каштаны из огня для очередных королей и принцев. Если, конечно, она — эта могила — будет. Хотя в существовании призраков граф тоже сомневался и абсолютно был уверен только в одном: какая бы ни была его загробная жизнь, он ни на миг не останется в мрачных переходах Вальядолидского замка. А пока, вознамерившись забрать с собой как можно больше врагов, граф де Коэтиви осмотрелся в поисках портьеры, пары табуретов или других предметов, полезных для человека в его положении. Ничего подходящего не было. Разве что воспользоваться факелом, чадящим на стене.

— Что за представление? — неожиданно услышал он слова, раздавшиеся за спиной Алмейды. В галерее появились еще трое мужчин. Один из них, в роскошном черном наряде, бесцеремонно оттолкнул кого-то из убийц и, подойдя к шевалье, положил руку ему на плечо. Казалось, он не обратил никакого внимания на сверкающие шпаги. На груди незнакомца сверкнула цепь с орденом Золотого руна.

— Шпаги в ножны, господа, вряд ли его величество одобрит дуэли в своем доме. Или я что-то пропустил, и здесь дается спектакль?

— Вы вмешиваетесь не в свое дело, принц, — сдержанно произнес граф Алмейда, делая, однако же, своим людям знак убрать оружие.

— Когда дело касается моих родственников, это всегда мое дело, — глядя в глаза испанцу, произнес неожиданный союзник.

Только сейчас Коэтиви понял, кто пришел к нему на помощь. Граф готов был помянуть нечистого или, наоборот, всех святых, но это был родственник его жены — граф де Лош. Коэтиви никогда не стремился поддерживать отношения с Лорренами. Общение с Лорренами по его опыту могло принести одно — участие в какой-нибудь авантюре. Причем там, где тот же Гиз ограничился бы потерей пряжки от плаща, а Лош лишился бы перьев на шляпе, он, граф де Коэтиви, отправился бы прямиком на эшафот. Нет, ни в каком новоявленном «кузене» граф де Коэтиви не нуждался. И общался с ним только на свадьбе. Так что немудрено было в дворцовом полумраке не узнать графа де Лош, разодетого и ведущего себя как павлин.

— Ваш родич причастен к похищению важных бумаг, принц, более того — сейчас они у него. Верните бумаги, и мы уйдем, — угрюмо произнес Алмейда, не меняя позиции.

С одной стороны, нападение в резиденции его величества на зятя короля Испании, находящегося в милости у монарха, было шагом более, чем опрометчивым. С другой стороны, Альба не простил бы ошибки.

Коэтиви также застыл, размышляя, как быть дальше. Прощаться с жизнью не хотелось. Отдать бумаги означало потерять честь. Вытащив переданный ему пакет, граф де Коэтиви с сомнением оглядел «кузена». Граф де Лош не производил впечатление человека, интересующегося политикой и тайными миссиями.

Жорж-Мишель неожиданно улыбнулся:

— Если вы передадите бумаги мне, клянусь честью передать их по назначению, — обратился он к графу де Коэтиви.

Алмейда ждал, что последует дальше. Шевалье Жорж-Мишель выдернул пакет из руки графа и, не обращая внимания на два протестующих возгласа, сломал печать. Углубился в чтение. Махнул рукой, требуя поднести ближе факел. Еще раз перечитал, расхохотался и сунул бумаги Алмейде.

— Ради всего святого, господа, «Араукана»^[227], конечно, шедевр поэтического искусства, но не до такой степени, чтобы драться, рискуя жизнью, за каждый экземпляр.

Коэтиви привалился к стене, почувствовав, что еще миг — и он грохнется на пол. Алмейда растерянно крутил бумаги, силясь понять, в какую историю вляпался.

— Да, кажется, над вами здорово подшутили, господа. Вам следует освежить в памяти список своих врагов, — продолжил шевалье Жорж-Мишель, забирая список поэмы, на этот раз уже из рук испанца. Оба графа угрюмо молчали, понимая, что если бы не племянник короля один из них был бы мертв, в другой — на полпути в тюремную камеру.

— Кстати, — остановил Алмейду Жорж де Лош, — вы, кажется, имели честь обсуждать мои действия, граф. Думаю, мы сможем продолжить разговор в любое удобное для вас время и место. Вы сможете сказать об этом моему другу, маркизу.

— Я буду ждать этой встречи, принц. — Поклонившись, испанец удалился в сопровождении своих людей, оставив французов одних. За исход поединка он не опасался. В конце концов не для того же граф де Лош спасал его от эшафота, чтобы потом убить, так что поединок был скорее данью условностям, нежели реальным сражением.

— Вы… как… — граф де Коэтиви оторвался, наконец, от стены, но так и не смог задать вопрос. Вернее, вопросов было слишком много, чтобы задать их одновременно.

— Ну, — граф де Лош пожал плечами, — скажем, у меня есть хорошая привычка оказываться в нужное время в нужном месте. — Он благоразумно умолчал о том, что заметив странное поведение графа на приеме, вспомнил восторженную Луизу и ее рассуждения, как хорошо оказаться в роли Дианы де Пуатье. Сопоставив одно с другим, он решил не выпускать кузена из вида и появился как раз вовремя. «Вероятно, малышка окрутила посла, — размышлял Лош, подавая кузену руку и распоряжаясь насчет носилок, — решила показать коготки. Что ж придется держать с ней ухо востро. А заодно принять меры против чрезмерного возвышения графини».

— Видите ли, когда я предположил, что вы стали слишком влиятельной фигурой при дворе, я подумал, что у кого-нибудь может появиться желание вас устранить. Признаюсь, такой исход дела меня вполне бы устроил. Но представьте себе — я из кожи вон лезу, чтобы устроить вашу судьбу — вернуть состояние, отправить подальше от Лувра, который, как я знаю, вы не любите — а кто-то решает вашу участь, вообще меня не спросив. Меня, принца, родственника королей. При этом прекрасно зная и то, что я здесь, и мое участие в вашей судьбе.

Коэтиви скрипнул зубами. Шевалье Жорж-Мишель сделал вид, будто не заметил этого.

— Нет, мне собственно все равно, будет ли кузина вдовой или замужней дамой, — продолжил граф. — В ее положении — это почти одно и тоже. Но вы-то на что рассчитывали? Знаете, дипломатия вещь опасная — графов гораздо больше, чем интересов короны. И коль скоро граф начинает вести себя как принц, ему не следует обижаться на роль пешки. — О своих подозрениях касательно Луизы шевалье Жорж-Мишель промолчал, полагая, что нечего бросать слова на ветер, не имея прямых улик.

Граф с шумом выдохнул:

— Приходится, если принц ведет себя как граф!

— Браво… туше, я бы сказал — обрадовался Жорж-Мишель, — Но, знаете, это совсем другое. Если кузен Карл и дядя Макс на меня сердятся — это ничего не значит. Зато дядя Филипп и кузен Генрих осыпают милостями. Так и хочется с кем-нибудь поделиться. И я, пожалуй, готов был бы вам помочь, не будь вы столь упрямы. Боже, что за наказание! И почему вы так странно себя ведете?!

— Вы издеваетесь надо мной, шевалье. И причина известна, — почти с ненавистью отозвался граф, наглядно демонстрируя, что не так безразличен к болтовне за своей спиной, как хочет показать. Коэтиви испытывал огромное желание убить своего спасителя на месте, и едва сдерживал себя.

— Мне тоже пришлось несладко — воспитывать сына дофина, выдавая его за своего ребенка, — фыркнул граф де Лош.

На какое-то мгновение Коэтиви удивленно распахнул глаза, но гнев взял верх над изумлением:

— Но вас не тащили к алтарю силой, — возмутился Коэтиви. — И вообще — одно дело, когда вы кому-то наставляете рога, другое — если рогоносец ты сам.

— В каком смысле? — граф де Лош озадаченно хмыкнул. — Вы, Коэтиви, какой-то странный человек. Когда мне подкидывали ребенка, никто не поинтересовался, нравится ли мне это. Но на что нужны друзья, если они не могут оказать столь ничтожную услугу?

— Ничтожную? — граф де Коэтиви вновь удивленно воззрился на графа де Лош. За ничтожные услуги не дарят поместий, приносящих пятнадцать тысяч ливров чистого дохода.

— Ну да, — подтвердил Жорж-Мишель. — Вас же, кажется, не сделали ни герцогом, ни пэром. Хотя, знаете, когда четверо принцев предлагают свою дружбу — это тоже неплохо.

— Кто? — Коэтиви почувствовал, как в глазах потемнело. В общем-то состояние графа объяснялось потерей крови, а также мысленными усилиями по подсчету любовников жены.

— Только не надо сейчас падать в обморок, держите руку. — Граф де Лош не имел намерения тащить на себе бесчувственное тело. — Карл, Генрих, Франсуа и я. Хотя Карл не принц, а король. Но это не так важно. И нечего смотреть на меня как на чудовище. Карл — наш король, и долг подданных — угождать ему в его прихотях. Генрих любезничал с вашей женой, когда вы еще и знакомы с ней не были, я… Ну, скажем, ваша Луиза не в моем вкусе, а что касается Франсуа — вы что, Коэтиви, всерьез полагаете этого щенка мужчиной? Поверьте, я знаю Франсуа много лучше, чем вы — полное ничтожество во всех смыслах. Уверяю — самое большое, что грозит Луизе — умереть со скуки в те несколько ночей, когда ей придется напевать ему колыбельные. Ну, еще волосы расчесывать. И воротничок поправлять.

Во время перечисления всех благодеяний, которыми мадам де Коэтиви собиралась одарить младшего Валуа, граф де Коэтиви тщетно пытался вернуть себе равновесие — во всех смыслах. Потолок и пол так и норовили поменяться местами, мысли путались и дипломат с удивлением уловил в лице графа де Лош нечто, похожее на сочувствие. Граф де Коэтиви так и не понял, какие чувства испытывает к «кузену», да и слишком плохо себя чувствовал равно для дружбы и ненависти.

…Дуэль же с графом Алмейдой закончилась ранением последнего. Король был недоволен, но принц Релинген просил за графа, и дело закончилось лишь временным отлучением от двора. В результате шевалье Жорж-Мишель и благородный гранд расстались почти приятелями. Да и вряд ли могло быть иначе, ибо граф де Лош предпочитал не иметь живых врагов.

Глава 28 Почему шевалье Жорж-Мишель не нашел при дворе калеку-пажа

Человеку свойственно ошибаться, и хотя истина эта была известна еще древним, мало кто принимает ее на свой счет. Граф де Лош не был исключением. Вознамерившись во что бы то ни стало спасти «родственника», шевалье Жорж-Мишель возвел напраслину на его жену. Возможно, Луиза де Коэтиви и была бы счастлива, наткнись ее супруг на шпагу или сверни себе при падении шею, но по молодости лет еще не пыталась подыскать столь проворный клинок или столь горячего коня.

К счастью, ошибка шевалье касательно кузины не причинила никому вреда, чего нельзя было сказать о другом заблуждении графа. Его сиятельству частенько случалось заблуждаться, но никогда еще его заблуждения не имели столь печальных последствий как в случае с маленьким пажом. Граф ошибался и тогда, когда успокаивал жену, будто напуганные расправой над тремя мерзавцами, придворные не осмелятся даже взглянуть на калеку-пажа, и тогда, когда уверился, будто родные забрали мальчика домой.

Не только граф де Лош пребывал в заблуждении. Ошибался полковник де Сен-Жиль, полагавший, будто за тридцать лет, минувших с тем пор, как он покинул двор, при этом дворе ничего не изменилось. Ошибался Огюст де Бретей, даже не подумавший дать сыну рекомендательное письмо к графу де Лош. Ошибались придворные, не способные вообразить, что принцесса Релинген потеряет свой «выигрыш», и потому ни на миг не связавшие гнев ее высочества с судьбой Александра. Ошибался лакей, уверяя, будто калекам не место при короле.

Хотя в пажи его величества действительно не брали больных и просто некрасивых юных дворян, это не значило, что, оказавшись при дворе, мальчишки сохранят здоровье. Не имеющих покровителей бедняков при дворе поджидало множество несчастий. Старшие пажи, такие же нищие как и их малолетние товарищи, но гораздо более сильные, отнимали у малышей еду, жалованье и скромные родительские подарки, заставляли новичков прислуживать себе, ибо лакеев на всех пажей не хватало, потешались над младшими, как могли, словно желали отплатить за все то, что несколькими годами ранее пришлось претерпеть им самим. Мальчишек подстерегал голод, холод и сырость, грубость придворных и слуг. Сохранить при такой жизни здоровье было нелегко, так что зимой мальчишки умирали от простуды, а летом — от несварения. А ведь были еще влюбленные старухи и охочие до мальчиков шевалье, пьяные вертопрахи и королевские собаки, такие же истеричные, как их хозяин, и способные не на шутку покусать зазевавшихся мальчишек. Были карцеры и розги надзирателя за пажами, палки и кинжалы ревнивых мужей и жен. А еще был король, в припадке ярости способный отходить мальчишку хлыстом или даже отдать в руки палача, дабы тот наказал провинившегося.

За время придворной службы лишь королевские собаки относились к Александру с несвойственным им дружелюбием, прочие же обитатели Лувра заставили его сполна хлебнуть горя. Юный Бретей столкнулся с холодом, голодом, злыми шутками старших пажей, бесконечными приставаниями придворных и клеветой, познакомился с неистовым гневом короля и искусством палача, так что неделя, проведенная Александром в прихожей Лошей, показалась пажу раем. К величайшему горю Александра, непонятная суета, поднявшаяся в покоях благодетелей, и его собственная растерянность привели к тому, что добрая принцесса уехала из Блуасского замка без него, а Александр вернулся к прежней жизни.

Возможно, первые дни после бегства принцессы Александр не сознавал, что все вернулось на круги своя, так как король, немало раздосадованный исчезновением «невесты», вознамерился вернуться в Париж, а в дороге придворным было не до развлечений. Зато в Лувре соскучившиеся по привычным забавам господа так старательно принялись наверстывать упущенное, что в самый холодный вечер февраля отчаявшийся Александр бежал из королевского замка в надежде найти добрую принцессу.

Может показаться странным, что мальчишка решил отправиться в Лош, но Александр полагал, что больше идти ему некуда — его матушка умерла, батюшка удалился в монастырь, а господин де Сен-Жиль никогда его не любил, иначе не отослал бы ко двору. Юный паж знал, что Лош находится не так уж и далеко от Азе-ле-Ридо, и полагал, что коль скоро один раз доехал от Азе-ле-Ридо до Парижа, то, бесспорно, сможет дойти от Парижа до Лоша. О том, что путешествовать верхом в сопровождении господина де Сен-Жиль и двух дюжин хорошо вооруженных слуг вовсе не то, что в одиночку брести по дорогам, отчаявшийся Александр не думал. Как и о том, что убегать лучше летом, не забыв запастись деньгами и едой.

Февральский ветер швырял в глаза Александра колючую белую крупу, норовил забраться под короткий пажеский плащ и сорвать с головы берет. Тонкие подошвы башмаков не защищали от холода, пальцы стыли, но Александр упорно брел по набережной Сены. В какой-то миг ему показалось, будто холод отступил, будто рядом с ним идет какая-то дама, добрая и заботливая, словно родная матушка, и он уже не мог понять, кружится ли вокруг вьюга или длинная вуаль дамы.

Порыв ветра с силой толкнул Александра в спину, и он налетел на какого-то человека.

— Прошу прощения, сударь, — пролепетал беглый паж, — я нечаянно. Вы не подскажете, к каким воротам надо идти, чтобы выйти на дорогу к Лошу?

Крепкий высокий человек, одетый как горожанин, вгляделся в запорошенный снегом пажеский наряд Александра и проговорил, стараясь смягчить голос:

— Ваша милость, вам надо вернуться в Лувр. Парижские ворота уже закрыты, но завтра с утра вы сможете выполнить поручение короля. Только где же ваша лошадь? — «хотя здесь больше подошел бы мул», — мысленно добавил палач парижского суда, разглядывая мальчика. — До Лоша слишком далеко, чтобы идти пешком, да и погода нынче не располагает к пешим прогулкам, — заметил Кабош. — Возвращайтесь в замок, — повторил мэтр, «а завтра, дай Бог, его величество забудет о своей прихоти», — мысленно договорил палач. — Давайте, я провожу вас до Лувра.

— Нет! — отчаянно выдохнул Александр и в ужасе шарахнулся прочь. Споткнулся, неловко упал и остался лежать, ударившись головой. Палач расстроено склонился над пажом и, убедившись, что мальчишка лишился чувств, поднял беглеца на руки.

— Открывай, — хмуро приказал палач замерзшему у ворот Шатле стражнику и быстро прошел в узкую калитку. Настроение Кабоша было хуже некуда. Еще год назад он раздумывал бы о мальчишке не дольше, чем потребовалось бы времени, чтобы указать пажу на ближайшие ворота, но с тех пор как несколько месяцев назад ему приказали допросить такого же юнца, не мог отделаться от непонятного душевного смятения. Чувство было тем более удивительным, что прежде Кабош не испытывал ни малейших угрызений совести из-за своего ремесла — печальная участь изменников, убийц, фальшивомонетчиков и прочих негодяев не трогала палача. Если бы мальчишка оказался замешен в заговоре против короля или каком-нибудь ином преступлении, Кабош также смог бы избавиться от странного беспокойства, но невинная детская шалость вовсе не казалась палачу достаточным основанием для пытки. Именно память и чувство вины заставляли палача хлопотать над потерявшим сознание мальчишкой.

Если госпожа Кабош и удивилась поступку мужа, то не сказала об этом ни слова, ибо вид худенького перепуганного мальчика, такого непохожего на ее простоватых и крепких сыновей, привел добрую женщину в состояние умиления и заставил немедленно погрузиться в заботы — положить в постель нагретый кирпич и подогнуть одеяло, чтобы маленький паж мог согреться, собрать побольше подушек, чтобы ему было удобнее лежать, и сварить бульон. Кабош не мешал жене хлопотать вокруг мальчишки, полагая, что через пару-тройку дней, когда последствия неудачного падения пройдут сами собой, маленький паж сможет вернуться в Лувр к королю и обязанностям, но вопреки расчетам мэтра излечение мальчишки затянулось на несколько месяцев.

Палач может забыть лица допрашиваемых и даже их имена, но никогда не забудет нанесенных его ремеслом ран. Осматривая покалеченную руку Александра, Кабош благодарил Всевышнего, в своем милосердии даровавшего ему возможность искупить причиненное пажу зло. Те же инструменты, что несколько месяцев назад сделали юного шевалье калекой, теперь должны были послужить к излечению мальчишки, ибо палач, не долго думая, вторично сломал пажу руку и так тщательно сложил кости, что даже знаменитый мэтр Паре не смог бы найти в работе Кабоша хоть один изъян. Ни о каком путешествии со сломанной рукой не могло быть и речи, так что Кабош, все еще страдавший от угрызений совести, взялся следить за выздоровлением юного шевалье, а затем, когда кости срослись, и Александр смог избавиться от привязанных к руке дощечек, начал с редкой добросовестностью растирать и упражнять израненную руку мальчишки.

Александр не тяготился жизнью в Шатле — впервые за последние годы юный шевалье столкнулся с почтительностью окружающих. В Азе-ле-Ридо наставники Александра были столь строги, что неизменно требовали почтения к себе, а не к своему ученику. При дворе юный шевалье превратился сначала в слугу, а затем и в забаву скучавших придворных, и только в Шатле, да на улицах Парижа ощутил себя дворянином.

Правда, дворянин из Александра получался странный. Слоняясь вместе со старшим сыном Кабоша по столице, знакомясь со шлюхами, ворами, мошенниками и браво, Александр с головой окунулся в жизнь висельников Парижа. Как уверял Жером, все эти люди рано или поздно должны были попасть в руки его отца, но пока были самыми занимательными и веселыми людьми столицы. Шлюхи всегда были готовы порадовать белокурого красавчика печеньем или вафлями, называли «маленьким принцем» и явно выделяли среди прочих сорванцов Парижа. Воры восторгались его тонкими пальцами и деликатным сложением, ибо благодаря первому можно было легко вытащить из кармана платок, а благодаря второму — запихнуть мальчишку в самое маленькое оконце. Шулеры учили Александра передергивать в карты, восхищались памятью и сообразительностью пажа, и даже подарили талантливому ученику кости со свинцом, на которых всегда выпадало двенадцать. Браво также не оставили юного шевалье вниманием. Себастьен Мало научил Александра неслышно подбираться к любому врагу и бесшумно подниматься по любой, даже самой скрипучей лестнице. Жанно Кастет объяснил, что и обычная тарелка в умелых руках может стать грозным оружием. А сам великий Ле Нуази преподал беглому пажу несколько уроков метания ножей — для шпаги гнилозубый мэтр признал Александра пока слабоватым.

Глава 29 В которой рассказывается о чудесах и искусстве убеждения

— История с чудным отроком!.. Рассказанная и показанная!.. С убиением и воскрешением! — надрывался ярмарочный фигляр, наблюдая, как толпа оставляет лотки и стекается на небольшую площадь. Жером и Александр привычно крутились поблизости, предвкушая свой выход.

Вообще-то, Александру больше нравилось плавать и нырять с моста, хотя платили за это сущие пустяки. Даже таскать платки из карманов было веселее. Зато когда Александр вылезал из утыканной шпагами корзины и видел ошалевшие от благоговейного ужаса морды ярмарочных зевак — это было здорово! Жером и Александр едва удерживались от хохота, не замечая, как переводит дух вспотевший от напряжения фокусник. Трюк с корзиной был самым опасным из всех трюков старого итальянца, зато и платили за него больше, чем за все остальные трюки вместе взятые. Александр как-то целую неделю пробродил со стариком по Сен-Лоранской и Сен-Жерменской ярмаркам, заменяя заболевшего мальчишку, купленного фокусником пару месяцев назад. Если бы беглому пажу сказали, что какой-то пьяный офицер проткнул парнишке ногу, Александр только пожал бы плечами, привычно присовокупив, что от судьбы не уйдешь. О том, что однажды его могут и вовсе убить, мальчик не думал, искренне наслаждаясь непривычной свободой и сытостью.

Благодаря щедрой платефокусника у бывшего пажа не переводились деньги, и он мог вволю накупать вафель, булочек и пирожков, если им с Жеромом не приходило в голову брать все это даром. Конечно, Александр догадывался, что, не будь Жерома, итальянец вряд ли был бы столь щедр, но мальчишка предпочитал не забивать голову лишними мыслями. Гораздо больше его волновал собственный выход перед публикой и за все время работы подсадным Александр ухитрился ни разу не повториться. То он отчаянно цеплялся за всех встречных и поперечных, таща платки и все, что попадалось под руки, а также жалобно умоляя не губить его, ведь его только что сговорили с внучкой зеленщика. То начинал яростно торговаться словно ростовщик с моста Менял, делаясь сварливым, визгливым и суетливым. А однажды, сделав вид, будто палец фокусника ткнулся в Жерома, с воплем бросился к итальянцу, принялся уговаривать его не убивать единственного кормильца семьи, а лучше взять его, слабого и больного, и так уговаривал, что в конце концов уговорил!

Временами итальянец, никогда не знавший, какую новую штуку выкинет бамбино, громогласно клялся, что как следует отдубасит проказника, но почему-то никогда не бил. Александр полагал, что причиной тому был Жером, но, как это ни странно, ошибался. Наблюдая за все новыми и новыми интермедиями малыша, видя, как ярмарочные зеваки хватаются от хохота за животы или же растрогано вытирают слезы, старый фигляр вспоминал Италию и думал, что у бамбино большое будущее. Мало ли было великих комедиантов, начинавших свою карьеру на улице, а затем заставлявших смеяться и плакать знатнейших сеньоров, герцогов, кардиналов и самого папу? Последнее время фокусник все чаще вспоминал о своем возрасте и все больше надежд возлагал на талант бамбино, так что старался пореже запихивать мальчика в корзину, боясь потерять такое сокровище из-за случайно дрогнувшей руки или какого-нибудь пьяного вертопраха. Из разговоров с Жеромом итальянец догадался, что мальчишки не только не были братьями, но даже не состояли в родстве, и потому предположил, что бамбино приемыш, может быть, подкидыш. Самого Жерома старик принимал за сына мясника и был не так уж далек от истины.

Итальянец ничем не мог попрекнуть приемных родителей мальчика, судя по всему весьма добрых и щедрых людей — во всяком случае старик ни разу не видел бамбино голодным, избитым или плачущим. И все же каким бы счастливым не казался мальчишка, какими бы заботливыми не были его приемные родители, старый фокусник верил — они не откажутся отдать бамбино на его попечение, ибо — видит Мадонна! — малыш не годился для ремесла мясника. Согреваемый подобными мечтами, старик частенько рассказывал Александру о виденных им в Италии комедиях и трагедиях; увлекаясь, читал по-итальянски целые монологи; затем спохватывался, обнаружив, что перешел на родной язык, и принимался пересказывать монологи по-французски; вновь вспыхивал порохом, пытаясь пропеть модные итальянские песенки; учил Александра смотреть, держать спину и голову, даже ходить.

Каждый раз, когда старик начинал подобное представление, Жером выразительно крутил пальцем у виска, желая показать, что итальянец окончательно спятил, а Александр как зачарованный внимал фокуснику и повторял его уроки, забывая даже о вафлях и купании. Видя, каким восторженным пламенем горят глаза мальчишки, старый фигляр умильно утирал слезы, убеждая себя, что непременно доживет до триумфа проказника и тогда его старость будет обеспечена. Пока же старик готов был пришибить знатных болванов, то и дело лезущих под руку и требующих повторить фокус.

Этот раз не был исключением. Как только перед фокусником остановились роскошные носилки, старик понял — повторения трюка не избежать. Бедняга даже взмок под недоверчивым взглядом разряженного вельможи. Пока зеваки охали, таращили глаза, прижимали к щекам ладони, жмурились, бормотали «Pater Noster», «Ave» и сыпали площадной руганью, сидевший в носилках дворянин не пошевелился, не вымолвил ни слова, даже не моргнул. Старик мысленно бранился: «Мадонна! И как можно работать с такой неблагодарной публикой?!»

Александр упорно лез вперед — раскрасневшийся от азарта и любопытства мальчишка. Целый дождь из су и денье сыпался к ногам старого бродяги, и только вельможа не дал фокуснику ни монетки. Итальянец низко поклонился и принялся благодарить монсеньора за честь дать представление в его присутствии, уверял, что еще никогда за свою долгую жизнь не удостаивался подобного счастья, клялся помнить об этой радости до самой могилы — напрасно… Дворянин упорно не желал расставаться с деньгами.

На особо длинном периоде речи итальянец запнулся, и тогда вельможа, наконец, разомкнул губы.

— А ты, приятель, мошенник. И внук твой мошенник. И корзина твоя — корзина мошенника, — лениво объявил он. — А, впрочем, ладно. Я дам тебе тестон, если сможешь повторить свое «чудо» с кем-либо другим, к примеру — вот с ним, — и вельможа ткнул пальцем в собственного лакея.

Лакей побледнел, попытался было отшатнуться, но под взглядом хозяина застыл на месте, бормоча что-то невнятное о десятилетней безупречной службе. Итальянец всплеснул руками:

— Но, монсеньор, этот юноша не влезет в мою корзину, — с деланной растерянностью сообщил он. — Здесь нужен мальчик… маленький мальчик… Вроде этого… — фокусник указал на Александра.

— Ну так бери его, — пожал плечами вельможа. — Мне все равно, кого ты прирежешь…

Выражение неистребимого мальчишеского любопытства сползло с лица Александра. Он растерянно огляделся по сторонам и вцепился в Жерома. На какой-то миг фокусник даже подумал, что фантазия бамбино истощилась и ему придется повторить одно из своих прежних представлений. Зря! Губы мальчишки сложились в плаксивую мину и он разревелся, да так, что слезы брызнули во все стороны.

— Я больше не бу-у-ду! — ревел Александр, кулаками размазывая по лицу слезы. — Жа-а-ак!.. Скажи ма-а-тушке!.. Я слу-у-ушаться… бу-у-ду-у!

Толпа, слегка оглушенная этими воплями, попятилась на шаг-другой, но сразу же остановилась, с интересом ожидая продолжения.

— Матушка говори-и-ла… не ходи-и-и на я-а-рмарку-у-у… не ходи-и-и… а я ходи-и-и-ил… — Александр содрогался от рыданий. — Я больше не бу-у-у… ду-у-у… Пусть ма-а-атушка меня… побье-о-о-от… только пусть не ре-е… жу-у-ут…

В толпе кто-то хмыкнул. Краснощекая и пышнотелая горожанка наставительно втолковывала такому же краснощекому и круглому сынку: «Видишь, что бывает с неслухами? Сейчас этого мальчишку посадят в корзину и прирежут». Малыш испуганно уцепился за материнский фартук, однако жмуриться не стал, явно желая узнать, каким образом режут непослушных мальчиков. Александр зашелся криком, уверяя, что только раз убегал на ярмарку… то есть — два… ой! — всего-то три раза!..

Добропорядочные парижане и столь же добропорядочные окрестные крестьяне от души хохотали, требовали посадить негодника в корзинку и как следует пырнуть ножом. Один из зевак до того раззадорился, что даже пихнул Александра в спину — не сильно пихнул, больше для вида, но мальчишка претворился, будто этот толчок сбил его с ног, и чуть ли не кубарем подкатился к ногам фокусника.

Наконец, и Жером вспомнил, что должен что-то сказать. Он осторожно приблизился к носилкам и попросил его милость не убивать братца, а то матушка будет плакать.

— Если мошенник прирежет твоего брата — получишь десять ливров, — небрежно посулил вельможа, и лакей грубо оттолкнул мальчишку прочь.

Старый фигляр устало оглядел гогочущую толпу, явно довольную и с нетерпением ожидавшую начало нового представления, сидевшего у ног бамбино, тихонько поскуливавшего, словно он уже потерял всякую надежду на спасение, ехидно улыбавшегося вельможу и тяжко вздохнул. Совать в корзину свою последнюю надежду очень не хотелось, однако и спорить с французским грубияном было бессмысленно. С тяжким вздохом фокусник поднял мальчишку на ноги, накинул ему на голову черный суконный плащ, поставил проказника в корзину и принялся с трудом «запихивать» внутрь.

Зеваки притихли. Черный плащ фокусника неожиданно напомнил им черную повязку на глазах осужденного и, если бы в толпе оказался священник или бродячий монах, они непременно произнесли бы прочувственную проповедь, уверяя, что как преступники обречены на погибель тела и души, так и непослушные дети будут ввергнуты в геену огненную, где их наказанию не будет конца. Если бы зевакам сказали, для чего на самом деле нужен плащ, они бы немало удивились, ибо без куска ткани, полностью скрывавшего фигуру Александра, зрители бы поняли, что корзина не так уж мала и мальчишке в ней весьма просторно.

Наконец итальянец «запихал» бамбино в корзину, стащил с выцветшей головы плащ, прикрыл корзинку плетеной крышкой и взял в руки первую шпагу. Даже вельможа приоткрыл рот и даже Жером затаил дыхание. Лишь сидящий в корзине Александр был совершенно спокоен. Шпаги привычно вылезали со всех сторон и он с привычной сноровкой направлял их ход. Даже когда вельможа опомнился и принялся громко требовать, чтобы мошенник сменил клинок и взял его собственный, беглый паж не испугался. Шпага дворянина была отведена с той же легкостью, что и шпаги фокусника, а шпаги фокусника были ничуть не менее остры, чем шпага дворянина.

Александр с удовольствием прислушивался к восклицаниям толпы, но когда, наконец, вылез, потрясение зевак было столь велико, что над толпой разом воцарилась тишина. Только пухлый малыш у маминой юбки растерянно пропищал, неужели этот мальчик не такой плохой, раз добрый святые его воскресили?

Ответом пострелу была увесистая материнская оплеуха, а лакей, так и не пришедший в себя от страха, мог только выдохнуть: «И как… там?!»

— Черти… рожи корчили… — жалобно проговорил Александр. — И розгами грозили…

Последние слова мальчишки потонули во взрыве здорового простонародного хохота. Дворянин также изволил улыбнуться и швырнул фокуснику обещанную монету. Рассеянно скользнул взглядом по Александру. Посмотрел внимательнее — раз, второй, третий. Задумался. Поманил к себе Жерома. Небрежно уронил на землю пять ливров.

— Сегодня вечером приведешь брата в отель Сенс — получишь двадцать ливров.

Не дожидаясь ответа, вельможа откинулся на подушки и подал знак трогать. Толпа расходилась. Только Александр застыл на месте, с ненавистью глядя вслед носилкам.

— Да ладно тебе, — Жером ткнул друга в бок. — Хочешь, шепну нужным людям словечко — и они перережут ноги его лошадям?

— Лошадей жалко…

— Тогда… можно ему в отеле дымоходы забить, — предложил Жером новую проказу.

Глаза Александра загорелись. Подобная проделка и впрямь была великолепна!

— И вообще, хватит болтать. Смотри, сколько у тебя денег. Пять ливров его милости и итальянец дал шесть су. Что делать будем?

— Пирожки купим и Смиральде ленту, — немедленно предложил Александр.

— Пирожки мы и так возьмем, — снисходительно возразил Жером, — а ленту, так и быть… купим.

Пока друзья с аппетитом поглощали пирожки с требухой, а также пришедшиеся весьма кстати сыр и сидр, пока выбирали нарядную ленту, пока неугомонный Александр нырял с моста Менял и мальчишки искали Смиральду, тени удлинились чуть ли не вдвое. И Смиральда объявилась вовсе не там, где ее ожидали. Была у нее дурная привычка: появляться из ниоткуда и исчезать в никуда. При виде ленты девушка скорчила недовольную гримасу, уверяя, что только глупцы тратят деньги на подобные пустяки, однако пожелала украсить себя немедленно. Покрутилась перед друзьями, приняла кокетливую позу и, наконец, приготовилась выслушивать новости, которые Александр собирался на нее вывалить. Лишь когда мальчик запнулся и ни с того ни с сего замолчал, Смиральда, всегда подмечавшая подобные мелочи, нахмурилась:

— Ну, и что там случилось с этим дворянином? Носилки под ним что ли провалились?

— Ничего под ним не провалилось… — отозвался Жером. — Просто он посулил мне двадцать ливров, а из-за него, — короткий кивок на Александра, — я эти двадцать ливров потерял.

Смиральде не требовалось ничего разъяснять. Она осуждающе посмотрела на мальчишек и наконец фыркнула: «Ну и болваны!» Александр вскинул голову:

— А что же… что же я — идти должен был, да? Не желаю я! Это противно!

— Подумаешь, — девушка пожала плечами. — Противно ему… За деньги мог бы и потерпеть. Уж если этот вельможа Жерому двадцать ливров обещал — тебе бы еще больше дал…

— Я не шлюха!

— Ну спасибо, — Смиральда обиженно поджала губы. — Ты не шлюха, ты просто дурак. И вообще, чтобы шлюхой быть, надо еще уметь что-то.

Александр замолчал, чувствуя, что обидел Смиральду, и не зная, как загладить вину. Девушка тоже молчала. Однако в конце концов обида заставила ее заговорить.

— Тебе то хорошо — никакого риска, а я залететь могу.

— Как это? — не понял Александр.

— А так! — огрызнулась Смиральда. — Забеременеть. Думаешь приятно всякую гадость пить, да еще думать, подействует она или нет?! А ты все ленточки, сережки… И дал же Всевышний такую красоту идиоту! Нет, право, — девушка вскочила, — ты на себя посмотри. Тебя приодеть — так вообще загляденье будет!

Беглый паж только упрямо замотал головой.

— А что, что еще ты будешь делать? — горячилась Смиральда. — Думаешь, всю жизнь на шее мэтра Кабоша просидишь? Он, конечно, хороший человек, хоть и палач, но ведь и совесть знать надо…

— Я отработаю, — сквозь слезы прошептал Александр.

— Как? Пойдешь к мэтру в подручные? Так он тебя не возьмет — его за это вздернут. А вором станешь — сам на виселицу угодишь.

— Я дворянин! — вскинулся мальчик.

— Да кто это знает и кто тебе поверит? Только шкуру за самозванство спустят, а потом все равно — на перекладину. Нет, Александр, дороги у тебя две. Либо знатным господам в спальне угождать, либо на виселице болтаться.

Александр отвернулся.

— Я… я в комедианты пойду — у меня талант.

Шлюха выразительно постучала пальцем по лбу.

— Ну точно дурак — додумался… Да этих бродяг даже на кладбище не хоронят — как собак при дороге зарывают. И тоже, между прочим, по ночам знатных господ развлекают. А то не угодишь, так они палками отдубасят, а угодишь — жена или муж слуг с дубьем пришлют…

— Это только у нас так, а в Италии все по-другому! — заспорил Александр. — Там комедианты во дворцах живут, перед кардиналами и папами представления дают!

— Угу, — скептически протянула Смиральда. — А кто ночами тех же кардиналов развлекает? То-то все твердят о любви по-итальянски…

— Да что вы все об одном и том же… — попытался вставить словечко Жером. — Пошли лучше гулять…

Смиральда в упор смотрела на Александра, не обращая ни малейшего внимания на сына палача. Беглый паж опустил голову.

— Я в армию пойду…

— Ну и будешь спать с вонючими солдатами, — заключила шлюха. — Им, знаешь ли, тоже развлечения надобны. Нет, Александр, уж если быть чьей-то забавой, так забавой вельмож в Лувре. А то через пару месяцев Кривой Жан тебя сам к делу приставит, и на Жерома не посмотрит, и даже на мэтра. Просто спрячет тебя на недельку-другую и будешь ты на него работать. С Кривым Жаном не поспоришь. А если тебя стража заловит, так вот Жером и будет тебя пороть. Думаешь не выпорет? Выпорет-выпорет, не сомневайся. Он и меня выпорет.

Александр в потрясении уставился на друга. Жером взъерошил волосы.

— Ну что ты ко мне привязалась?! Что я виноват, что у меня ремесло такое?

— Не ной, — Смиральда была настроена решительно. — Ты лучше расскажи этому болвану, что ему еще кроме порки причитаться будет, коль скоро Кривой Жан на него лапу наложит.

Сын палача виновато отвел взгляд.

— У позорного столба выставят… и клеймо наложат…

— Но я же не хочу… не хочу этим заниматься… — возмутился Александр.

— Так что же им — Кривого Жана наказывать? Удумал… — шлюха даже руками всплеснула. — Тебе еще повезет, если Кривой Жан тебя какому-нибудь вельможе продаст. Только знаешь, лучше самому покровителя найти. Чего ради Кривого Жана кормить? Он и так упитан, дальше некуда.

Александр ткнулся лицом в сложенные на коленях руки и разрыдался. Жером укоризненно взглянул на Смиральду. Девушка передернула плечами.

— Хватит сырость разводить! Не маленький!

— Что же мне делать? — казалось, мальчик не слышит окрика подруги. — Что делать?!

— Как что? — Удивилась шлюха. — Учиться надо. Ты хоть и красивый — но ужас до чего неуклюжий! Поговорю я сегодня с нужным человеком, он тебя ремеслу обучит… Вернешься в Лувр… Главное, понаглее будь и деньги за все бери. Может, какая-нибудь дама возьмет тебя под свое покровительство, а, может, какой-нибудь шевалье. Знаешь, с мужчинами дело иметь гораздо лучше. Женщины — они что? — у них мужья, любовники, братья, куча других родственников. Возьмут и прирежут в темном закоулке. А мужчины — сами себе господа.

— Не хочу я с ними!

— А что ты хочешь?! — взвилась Смиральда. — В корзину свою дурацкую лазить? Так тебя там прирежут! Думаешь, почему твой драгоценный итальянец мальчишек у Кривого Жана покупает? Потому что они у него больше полугода не живут. Вылезет какой-нибудь пьяный офицер и ткнет шпагой. Очень весело — сдохнуть в корзине! А покровитель о тебе заботиться будет. Кормить, одевать, на охоту брать. Что в этом плохого?

— Это больно… — прошептал мальчик.

Девушка фыркнула:

— Потому что ты неуклюжий и ничего не умеешь. И вообще — можно подумать, твой итальянец тебя ни разу не ранил!

— Но… это же так — царапины, — начал оправдываться Александр. — Зато когда я вылезаю… Ты бы видела, как они на меня смотрят!

— И эти будут смотреть! — подхватила Смиральда. — Комедианты такие же шлюхи как мы, только хуже — ничего толком не умеют. Мы то представления устраиваем похлеще их. И наряды у них — сплошной обман, дешевка. А у тебя будут шелк и бархат, и шитье золотое, и кружева… Ты же дворянин! Чего ради тебе перед горожанами с крестьянами выламываться? Тебе с вельможами надо жить, благородных господ забавлять, а уж они для тебя ничего не пожалеют.

Рассказывая Александру об ожидающих его благах, Смиральда так воодушевилась, что ее глаза засияли. Это была тайная мечта всех шлюх, встретить богатого покровителя, который посадит красотку на коня и увезет далеко-далеко в свой сказочный замок. Смиральда даже себе не признавалась в подобных мечтах, в глубине души понимая их тщету, но Александр… Все-таки он был дворянином, и вполне мог получить от покровителя коня, дорогой перстень, цепь с рубинами.

— Ты, главное, меньше двадцати ливров ни с кого не бери, — наставительно вещала Смиральда, словно Александр уже на все согласился и прямо сейчас побежит в Лувр. — И на слово никому не верь, пусть вперед платят. Представляешь, ты сможешь комнату снять, а может, покровитель подарит тебе отель!

Александр недоверчиво уставился на подругу. После комнаты пажей, после тюфяка и козел в Шатле мысль о собственной комнате и собственной кровати казалась мальчику волшебной сказкой.

— У меня не получится, — пробормотал он.

— Получится, — обнадежила Смиральда. — Ты же самый красивый. Ты только сразу себя правильно поставь — и все будет хорошо. А теперь пошли. Мне еще с нужным человеком потолковать надо.

Сбитый с толку, почти убежденный, Александр поднялся. Трое друзей шли по улице в молчании: Смиральда, потому что обдумывала предстоящий разговор с нужным человеком, а также размышляла, как избежать слишком пристального внимания Кривого Жака; Жером, потому что досадовал на непонятную настырность подруги; а Александр, потому что пребывал во власти страхов. Беззаботная и безопасная жизнь на улицах Парижа больше не казалась ему такой уж беззаботной и безопасной. Лувр, почти что переставший пугать, коль скоро он жил не в нем, а в Шатле, вновь стал казаться мрачным и страшным. Неясные мечты об Италии и армии поблекли. Будущее виделось уродливым и хмурым.

— Эй, красотка, садись ко мне в седло, покатаемся!

Александр поднял голову. Должно быть, только глубокая задумчивость помешала ему видеть происходящее вокруг, иначе он заметил бы и высокого вороного коня, и восседавшего на нем дворянина. Впрочем, одного взгляда было достаточно, чтобы мальчик все понял. Смиральда почтительно присела перед рыжеволосым всадником, что-то сказала, дворянин рассмеялся и махнул рукой. Александр почувствовал, что краснеет. Ему еще ни разу не приходилось видеть, как ведутся подобные дела, и теперь он просто застыл на месте, не зная, что предпринять. Жером дернул друга за рукав, пробормотав, что Смиральде теперь не до них. Напрасно. Александр стоял столбом. Смиральда обернулась, процедила сквозь зубы «Да убирайтесь же вы, наконец!», но ее приказание подействовало на мальчишку не больше увещеваний Жерома. Дворянин хмыкнул и наклонился, протягивая к девушке руку. Смиральда растерянно оглянулась и тогда Александр вообразил, будто подруга нуждается в защите. Не помня себя, почти ничего не видя от слез, мальчик подхватил с земли камень и швырнул в дворянина.

Смиральда испуганно прижала ладони к щекам, когда камень угодил в вороного и возмущенный столь непочтительным обращением конь взвился в воздух. Не ждавший нападения дворянин чуть было не вывалился из седла, но каким-то чудом смог удержаться на спине ошалевшего от боли коня и даже направить его на мальчишку, твердо решив растоптать дерзкого щенка. Смиральда завизжала, да так, что оглушенный визгом вороной шарахнулся в сторону, и тогда воодушевленный предполагаемым отступлением врага Александр принялся забрасывать его кусками навоза, камнями и всем, что только попадалось под руки.

Дворянин понял, что более не может сдерживать натиск обнаглевшего простолюдина, и обратился в бегство, во все горло призывая стражу. Если бы речь шла о вооруженных браво, о ревнивом муже, взбешенном любовнике или брате, он мог бы до скончания века надрывать глотку, ибо городская стража раз и навсегда поклялась не сталкиваться со столь опасными людьми. Однако выяснив, что виновниками переполоха являются два мальчишки и девчонка, стражники приободрились, смело бросились на врага и без труда его одолели.

Глава 30 В которой Александр и Жером получают возможностью сравнить Консьержери и Шатле

Дворянин бушевал, сыпал отборной руганью, которой постеснялись бы даже портовые грузчики с Гревской площади, стучал кулаком по столу судьи и топал ногами. Мысль, что его, сеньора дю Гаста, полковника и приближенного дофина, обратил в бегство уличный мальчишка, приводила его в такое исступление, что он требовал примерно наказать виновного, спустить с него шкуру и отправить на виселицу. Старый судья с интересом внимал взбешенному дворянину, время от времени перемигиваясь с секретарем. Как и все горожане он не слишком любил заносчивых и наглых придворных и теперь с нескрываемым удовольствием разглядывал помятый наряд дворянина, темнеющий у него под глазом синяк, лохматую рыжеватую голову, лишившуюся в суматохе шляпы. Но больше всего судью и секретаря радовал тяжелый запах навоза, шедший от костюма и волос придворного, и они заранее предвкушали, какими забавными рассказами порадуют членов славной корпорации судейских.

Утомившись от гнева, полковник на мгновение умолк, и тогда раздался дрожащий голос Смиральды:

— Но, ваша милость, я же говорила, что он дурачок… Что его надо за угол завести… Его лошадь копытом ударила… по лбу — он и помешался. Теперь как завидит такую, кидаться начинает… себя не помнит…

— Так и держала бы своего помешанного взаперти! — рявкнул дю Гаст. — Дура!

Смиральда вздохнула:

— Так, ваша милость… как его запрешь — он же все крушит! — Девушка сочла необходимым пару раз всхлипнуть.

Любимец дофина набрал в грудь побольше воздуха, собираясь разразиться новыми проклятиями, и… умолк. Он вдруг заметил ехидные усмешки судейских, услышал приглушенные смешки стражников и задумался, представив, какие истории начнут рассказывать при дворе его враги. Даже когда мальчишку повесят… Проклятье! Если его повесят, сообразил вдруг дю Гаст, вспомнив о неприязненном отношении к себе короля Карла IX… весь двор съедется на Гревскую площадь дабы полюбоваться на щенка, обратившего в бегство неустрашимого дю Гаста. «А что скажет его светлость герцог Анжуйский?» — со все возрастающей тревогой думал полковник. Служба у дофина была не слишком обременительной и дю Гаст вовсе не жаждал с ней расставаться.

— Отдала бы дурака монахам! — проворчал полковник, несколько сбавив тон.

— Ваша милость, так у нас же денег нет! — пожаловалась Смиральда и разрыдалась.

— Вы подтверждаете жалобу, ваша милость? — самым елейным тоном осведомился судья.

Полковник мрачно уставился на судью, поднял было руку к глазам и в ярости оборвал манжет, заметив на нем следы навоза.

— Выдрать бездельников и пусть катятся ко всем чертям! И пусть благодарят Всевышнего, что я добрый…

Судья уже откровенно усмехнулся и всплеснул руками.

— Так ведь все уже записано, ваша милость. Записано, подписано и подшито. Непорядок получается.

Дю Гаст скрипнул зубами. Отцепил от пояса кошелек.

— Надеюсь, ста ливров будет достаточно, чтобы исправить этот… непорядок?

Старый крючкотвор закатил глаза:

— Сейчас подсчитаем. Бумага, чернила, труд секретаря… опять же свидетели… Нет, ваша милость, — радостно заключил он, — ста ливров будет недостаточно.

Полковник вторично скрипнул зубами, но вовремя вспомнил, сколь гибельной для его карьеры может оказаться болтливость этих людей. С тяжким вздохом выложил на стол двести ливров, потом добавил еще пятьдесят. Судья не двигался и по-прежнему улыбался. Дю Гаст выругался и положил перед ним еще пятьдесят монет.

Не сказав ни слова, старик смял заполненный секретарем лист и швырнул его в камин. Бумага съежилась и через пару мгновений обратилась в пепел.

Полковник с облегчением перевел дух.

— Только пусть с них шкуру спустят! — потребовал он.

— Непременно, — успокоил придворного судья. — Все три и спустят…

Дю Гаст собрался уже уходить, когда вспомнил, что купил молчание далеко не всех. Небрежно швырнул к ногам Смиральды два ливра: «Держи, дура, отдашь монахам за своего дурака» и, наконец, удалился.

Судья и секретарь дружно расхохотались. Смиральда вытерла слезы. Жером шумно вздохнул. Александр с удивлением наблюдал, как судейские делят деньги. Когда дележ трехсот ливров закончился, старый крючкотвор довольно потер руки и повернулся к Смиральде.

— Так как, милочка, тебя зовут?

— Колетта, господин судья, а это мои братья — Тома и Ноэль, бедный дурачок.

— А ты бы пристроила дурака к какому-нибудь вельможе, — живо посоветовал судья. — Он у тебя хорошенький, хоть и дурак. А с другой стороны, это даже хорошо, что дурак. Послушнее будет. Ну ладно, дружок, пиши, — обратился судья к секретарю. — Братья Тома и Ноэль, и сестра их Николь, взяты под стражу за бродяжничество и нищенство. Двадцать пять ударов плетью каждому. Все, дети мои, сейчас вас выдерут и отпустят.

Однако выдрать друзей сразу не удалось. Слишком уж долго бушевал перед судейскими сьер дю Гаст, так долго, что день сменился вечером, подручный мэтра успел покинуть Консьержери, а приунывших виновников переполоха пришлось отправлять в тюремную камеру. И на следующий день провинившиеся не были наказаны, так много шлюх, нищих и бродяг томилось в огромной камере, ожидая порки. Смиральда ворчала, ругалась с товарками, Жером мрачнел, со страхом представляя встречу с отцом, а Александр в ошеломлении смотрел на эту толпу, где люди смеялись, играли в карты и кости, ругались, дрались, плакали, пели, плясали, спали, жрали, мочились на стены и совокуплялись, не обращая внимания на тюремщиков, стражу и друг друга. В Шатле подобного беспорядка не было никогда. Неожиданно мальчик подумал, что все это очень напоминает королевский двор, пусть и в странно искаженном виде. Так что укладываясь спать на вторую ночь, Александр постарался лечь поближе к стене и в своих опасениях был совершенно прав, ибо какой-то бродяга попытался было пристроиться к чумазому ангелочку, но тяжелый кулак Жерома вовремя охладил его пыл.

Когда на следующее утро вместе с тремя десятками бродяг, шлюх и нищих Жером, Александр и Смиральда были выведены во двор, чтобы получить свою порцию плетей, Александр вздохнул с облегчением, а Жером побледнел. Юный подмастерье, которому предстояло пороть осужденных, а кое-кого и стричь, хмуро оглядел галдящую толпу и радостно ухмыльнулся, заметив Жерома. Поманил его пальцем и Жером обреченно поплелся к приятелю, одной рукой держась за штаны, а другой почесывая в затылке. Александр и Смиральда на всякий случай двинулись за ним. Толпа загудела, предвкушая забаву и радуясь, что первыми шкуру спустят не с них, а с кого-то другого, а обиженная Смиральдой шлюха на весь двор советовала ей снять юбку и замотать ею голову, раз скоро она станет голой как зад.

— Ну что, Жером, попался? — с легкой ехидцей в голосе поинтересовался парень, поигрывая плетью. — За что тебя?

— Так. С одним индюком улицу не поделил… — мрачно отозвался Жером, вытаскивая из штанов рубаху.

— Да подожди ты! — отмахнулся подмастерье, увидев, что мальчишка собирается раздеться. — Кто это с тобой?

— Подружка… и родич мой… — с той же мрачной обреченностью отвечал сын палача. — Слушай, Кола, не бей его, ладно? Он у нас слабенький… и болел недавно.

— Да, слабоват, — с непонятным сожалением согласился подмастерье и вздохнул.

Жером с тоской оглянулся на оборванцев, посмотрел на плеть и скамью, махнул рукой:

— Ладно, чего уж там. Секи побыстрей. Только отцу не говори, что мы здесь были, ладно?

Кола расхохотался.

— Я, значит, тебя высеку, ты гулять пойдешь, а мне здесь отдуваться? Нет, приятель, так не пойдет. Я твоему отцу нажалуюсь, он тебя по своему проучит.

На глазах Жерома выступили слезы.

— Я… я тебе пять ливров дам…

Подмастерье презрительно фыркнул.

— Плевать… Я за волосы шесть ливров выручу… или семь… Так что выбирай, либо я вас троих так отделаю, что вы света не взвидите, да еще отцу твоему все расскажу, либо ты мне поможешь. Тогда, так и быть, я молчу и даже сечь вас не буду. Идет?

— Идет, — со вздохом согласился Жером и хлопнул Кола по руке.

— Полтора десятка голов на нос… Это уже ничего… А родич твой пускай шлюх стрижет. Эй, малый, чего глаза вылупил?! — прикрикнул на Александра Кола. — Бери ножницы и работай!

Александр послушно взял в руки ножницы и в растерянности остановился, не зная, с кого и с чего начинать. Кола нахмурился.

— Он у тебя что, совсем к делу не приучен? — проворчал подмастерье. — И куда только мэтр смотрит…

— Почему не приучен? — обиделся Жером. — Он инструмент чистит, а еще моет. А к другому делу его пока рано приставлять — не окреп еще.

— Все равно придется, — пожал плечами Кола. — Ладно, малый, смотри. Берешь девку за волосы, — с этими словами подмастерье выловил из толпы первую попавшуюся шлюху, одним грубым толчком усадил ее на табурет, ухватил прядь волос, — и стрижешь под самый корень. А потом складываешь волосы по цветам. Только смотри, не перепутай и не рассыпай.

Александр несмело приблизился к сидящей женщине, робко сжал в кулаке волосы, щелкнул ножницами. Посмотрел на дело рук своих, аккуратно положил на разложенное полотно светлую прядь. Вскоре голова молодой женщины стала напоминать покрытое щетиной колено, и Александр даже испугался, как бедняжка пойдет по Парижу со стриженой головой и в рваной рубашке. Однако вслед за первой шлюхой перед Александром появилась вторая, вслед за второй третья, а после третьей мальчику пришлось выбирать сразу из четырех, так что на жалость времени не оставалось.

На четвертой голове Александру показалось, что ножницы потяжелели. На пятой — что пальцы невозможно согнуть и разогнуть. На шестой — Александр пожалел о порке, размышляя, что двадцать пять ударов плетью — не так уж и много, и все его муки уже давно бы кончились, и им позволили бы идти домой. На седьмой голове мальчику стало до того жалко свои пальцы, готовые отвалиться от усталости, что на глазах навернулись слезы.

Наконец, во дворе осталась лишь одна нестриженная девчонка и Александр бездумно ухватил ее за волосы. Смиральда взвизгнула, мальчишка выронил ножницы и, сообразив, наконец, кто сидит перед ним, забормотал извинения.

— Да ладно, — Смиральда снисходительно махнула рукой. Кола и Жером сложили плети и тогда Александр указал подмастерью на четыре аккуратные кучки волос, для надежности перевязанные тесемками. Тесемки Александр позаимствовал с рубах шлюх, справедливо рассудив, что коль скоро Жером и Кола разорвали их наряды в клочья, хуже бедняжкам уже не будет. Несколько ошалев от подобной предусмотрительности, Кола с уважением взглянул на Александра, сообщил Жерому, что его родич далеко пойдет, и даже сунул мальчику су за работу.

У ворот Консьержери Смиральда по обыкновению растаяла, Жером утомленно вытер рукавом влажный лоб и Александр с удивлением заметил, что рубаха и куртка друга насквозь пропитались потом.

— А все-таки, я как следует отходил того гада! — гордо сообщил Жером, лихорадочно расчесывая пятерней зудящую голову. — Ну того, что к тебе приставал…

Александр благодарно улыбнулся и принялся чесаться с не меньшим остервенением. Спеша как можно скорее забыть о своем пребывании в Консьержери, друзья чуть ли не бегом направились к мосту Менял, однако чем ближе они подходили к Шатле, тем чаще спотыкался Жером. Наконец мальчишка и вовсе остановился.

— Слушай, Александр, ты дома помалкивай, ладно? Я отцу скажу, мы в деревне у тетки задержались.

Александр, уже усвоивший, что дружба важнее пресловутой дворянской чести, с готовностью кивнул. Несколько повеселевший Жером ускорил шаг, а когда перед друзьями показались башни Шатле, мальчишки помчались к воротам чуть ли не наперегонки. При виде друзей расхаживающий перед воротами часовой остановился, расплылся в улыбке и наверняка всплеснул бы руками, если бы не мешавшая ему алебарда:

— Объявились, проказники… Слава тебе, Господи… живые…

Александр заулыбался — все-таки приятно, когда о тебе волнуются, когда тебя любят и ждут. Однако следующие слова часового заставили мальчишек встревожиться:

— Ну и задаст вам мэтр! Ей-Богу задаст. Уж вы у него взвоете. Виданное ли дело, две ночи Бог знает где шлялись!

Жером побледнел и принялся объяснять, что они с Александром задержались в деревне. Часовой отмахнулся:

— Это ты отцу будешь говорить, а сейчас иди, нечего у порога мяться. О, святой отец, — повернулся часовой к выходящему из калитки священнику, — вы только взгляните — пропащие нашлись. Живые и здоровые!

Священник всплеснул руками, споро ухватил мальчишек за воротники и чуть ли не потащил в открывшуюся калитку. С первых же шагов по крепости, приятно поразившей Александра порядком и чистотой, друзья узнали, что святой отец не зря две ночи и один день молился, а теперь помолится еще, дабы возблагодарить Всевышнего за спасение неразумных отроков. На прощание священник посоветовал друзьям перенести предстоящее им наказание с истинно христианским смирением, пообещал принять у них на досуге исповедь и, в конце концов, унесся прочь, сообщая всем встречным и поперечным радостную новость о нашедшихся озорниках.

Едва мальчишки вышли во двор Шатле, как солдаты, тюремщики и даже арестанты наперебой принялись обещать им хорошую порку, черствый хлеб и воду и еще что-то, что за общим гвалтом Александр не разобрал. Всех доброжелателей переплюнул капитан де Бон, громко сообщивший, что будь провинившиеся его внуками, он не только приказал бы спустить с них шкуру, но и запер бы в каком-нибудь карцере, дабы тамошняя прохлада остудила их легкомысленные головы.

Обещание седовласого капитана не на шутку напугало Жерома, а когда он увидел матушку, его и вовсе обуял ужас. Бедная женщина с громким воплем бросилась к мальчишкам. Изо всех сил прижала их к своей груди, чуть было не задушив. Расцеловала — сначала Александра, затем Жерома. Наградила тяжелыми подзатыльниками — сначала Жерома, потом Александра. Вновь прижала к груди — обоих разом. Еще раз отвесила по подзатыльнику. Наконец, разрыдалась. Александр, даже не подозревавший о силе чувств матушки Кабош, остолбенел, а когда пришел в себя и захотел обнять добрую женщину, чьи то железные пальцы ухватили его за ухо и потянули вверх. Александр вскрикнул и услышал такой же крик Жерома, попытался повернуть голову — лучше бы он этого не делал! Неумолимые пальцы мэтра Кабоша тащили его вперед и вверх, и мальчишке пришлось чуть ли не на цыпочках бежать по тюремному двору среди внезапно наступившей тишины.

— Эй, мэтр, не горячитесь, — крикнул вдогонку палачу капитан де Бон. — Щенки больше не будут…

— Как выдеру — так и не будут, — даже не замедлив шага откликнулся мэтр.

Яркое солнце сменилось сумраком коридора и Александр споткнулся о лестницу. Вскрикнул. Чуть не ослеп от слез. Мэтр Кабош продолжал волочить провинившихся за собой, не отвечая на причитания жены.

— Скамью, розги, живо! — отрывисто приказал палач, и младшие сыновья Кабоша унеслись прочь, стремясь как можно скорее выполнить приказ. Как только требуемые предметы предстали пред очами виновников переполоха, палач разжал пальцы, и Александр поспешил убедиться, что его многострадальное ухо не оторвалось.

— Раздевайтесь, — приказал мэтр и мальчишки, более не надеясь на снисхождение, принялись торопливо стаскивать куртки и рубашки. — Штаны тоже, — неумолимо добавил Кабош. Оглядев провинившихся, бледных, перепуганных, с пунцовыми припухшими ушами — у одного правым, у другого левым — дрожащих без рубашек и робко придерживавших развязанные штаны, мэтр взял в руки внушительный пучок розог и подтолкнул Александра к скамье. — Ваша милость первый…

Мальчишка обреченно спустил штаны и лег. Нельзя сказать, чтобы прежде беглого пажа никогда не секли. Нет, как и всякому проказнику-мальчишке ему не раз приходилось подвергаться этой неприятной процедуре. Однако после первого же удара Кабоша Александр догадался, что всякая порка, испытанная им прежде, была не более, чем лаской, мягким внушением, даже отдаленно не напоминавшим воспитательную методу мэтра. Александр чуть не охрип, прославляя означенную методу, а когда добрый Кабош покончил с обязанностями приемного отца, мальчик с трудом сполз со скамьи и мог бы упасть, не подхвати его на руки матушка Кабош.

Пока заботливая женщина как можно удобнее устраивала всхлипывающего мальчишку на тюфяке, пока смазывала его раны какими-то густыми и вонючими мазями, Кабош толкнул на скамью старшего сына и вновь взялся за розги. Александр даже всхлипывать перестал, пораженный дикими воплями, вырывавшимися из глотки друга, и в удивлении спрашивал себя, неужели он кричал так же громко. Наконец Жером плюхнулся на тюфяк рядом с ним и матушка Кабош продолжила свои хлопоты, время от времени подсовывая мальчишкам горячую лепешку или кусочек сыра. К удивлению наказанных их аппетит куда то улетучился и они отворачивались от тех самых лакомств, о которых еще недавно мечтали.

Бедная женщина только сокрушенно качала головой и беспрестанно охала. Отчаявшись накормить мальчишек хлебом, сыром и яичницей, матушка Кабош принялась поить их бульоном, не обращая внимание на ворчание мужа, который привычно твердил, будто сорванцы вводят его в расход.

Первые два дня после отеческого внушения Кабоша Александр и Жером плашмя пролежали на своем тюфяке, не в силах подняться и даже двигаться. Матушка Кабош сочла подобную неподвижность весьма кстати, ибо пребывание друзей в Консьержери не осталось без последствий и мальчишки завшивели. Без сожаления обкорнав лохматую голову Жерома и собираясь так же состричь выцветшие волосы Александра, матушка Кабош в последний момент пожалела кудри мальчика и уселась рядом, терпеливо вычесывая его голову, смазывая ее дурно-пахнущими снадобьями, моя и вычесывая вновь. Александр молча блаженствовал, чувствуя, как утихает нестерпимый зуд. На третий день после порки мальчишки попытались ненадолго сесть, а на четвертый — сидели почти не морщась. Когда на пятый день Жером и Александр вышли на короткую прогулку во двор Шатле, их встретили громкие приветственные крики, а капитан де Бон даже подарил Александру простенького деревянного часового, вырезанного за эти дни одним из солдат.

Через десять дней, бодрые и веселые, Жером и Александр вышли из крепостных ворот Шатле, рассчитывая вновь окунуться в полный приключений мир Парижа. Прежде всего сорванцы собирались полюбоваться на трех фальшивомонетчиков, которых должен был вздернуть мэтр Кабош (как болтали в Шатле, столь мягкий приговор был выхлопотан у короля ее величеством королевой-матерью), вместе с итальянцем устроить небольшое представление для щедрых парижских зевак, насладиться балаганами Сен-Лоранской ярмарки, искупаться в Сене, забраться на самую вершину заброшенной башни Нель и, наконец, подразнить влюбленных, имевших привычку встречаться на кладбище Невинноубиенных младенцев.

Впрочем, осуществить эти планы мальчишкам было не суждено. Не успели друзья добраться до Гревской площади, куда с раннего утра начал стекаться парижский люд, как столкнулись с невесть откуда взявшейся Смиральдой. Девушка была серьезна словно монах, только что принявший исповедь у фальшивомонетчиков, и сердита, как судья, которого оторвали от обеда. Даже не подумав ответить на приветствие мальчишек и отказавшись разделить с ними забаву, Смиральда недовольно заявила, что только лентяи и неженки могут валяться десять дней в постели после какой-то жалкой порки. Напрасно Жером и Александр живописали свои страдания и похвалялись своими ранами. Напрасно Александр обещал снять рубаху, а Жером штаны — Смиральда только презрительно пожимала плечами и кривила губы. Наконец, когда Жером в третий раз начал доказывать подруге, что подобного мастерства, как у его отца, нет и не было ни у одного палача Парижа, шлюха досадливо отмахнулась:

— Хватит болтать чепуху! — Девушка отодвинула Жерома в сторону и взяла Александра за руку. — Пошли. Я уже обо всем договорилась.

Александр, за десять дней успевший забыть о наставлениях Смиральды и своем решении, приуныл.

— Может быть, не сегодня? — залепетал он. — Может быть, в другой раз?

— Про свою корзину ты не говоришь «в другой раз»! — в запальчивости отвечала Смиральда. — И про купание тоже. А, впрочем, если у тебя есть тридцать ливров — можешь идти на все четырестороны. Я уже за тебя заплатила. Тебя ждут.

Беглый паж опустил голову. Тридцать ливров… Александр не мог даже представить подобных денег, не говоря уж о том, чтобы вернуть их подруге.

— И ты тоже пойдешь, — с прежней бесцеремонностью велела Жерому Смиральда. — Провожать и встречать его будешь. Пока Кривой Жан ничего не прознал.

Друзья потерянно переглянулись и послушно кивнули. Беззаботная жизнь закончилась, так и не начавшись. Это понял даже Жером.

Глава 31 Как трудно бывает людям понять друг друга

Через несколько месяцев после достопамятной беседы Александра со Смиральдой королевский двор так же кипел жизнью, как и до бегства пажа из Лувра. Впрочем, внимательный наблюдатель без труда обнаружил бы в королевском замке немало вчерашних провинциалов, да и в обычаях двора появилось нечто новое.

— Эй, малый! — юноша в синем берете с алым пером обернулся и окинул презрительным взглядом дворянина, разряженного с крикливой пышностью. Молодой человек уже готов был обронить что-то язвительное, но сдержался.

— К вашим услугам, сударь, — без всякого намека на иронию отозвался паж.

— Отдашь это милашке де Люс, — громко заявил шевалье, протягивая юноше записку и пару монет.

— Рад служить вам, шевалье, — вновь поклонился паж, зажимая записку в кулак.

Шевалье в дорогом костюме картинно оперся о колонну и довольно хмыкнул. Мальчишка попался понятливый. И кто сказал, что пажи заносчивы? Дворянин был бы весьма удивлен мыслям юноши.

«Недурно… Этот петушок стоит того, чтоб его ощипать», — размышлял молодой человек, подкидывая монеты на ладони. Мгновение спустя он швырнул деньги лакеям, а спустя еще минут пять — откинул портьеру.

— Привет, Диана, — девушка у туалетного столика слегка вздрогнула. Молодой человек забрал у мадмуазель де Меридор серебряную щетку и сам начал расчесывать ей волосы. — Читай, — сунул в руку записку. — Здорово, да?

— Он толстый и противный, — скривилась мадмуазель. Одним резким движением паж намотал на руку волосы мадмуазель Дианы и дернул. Фрейлина вздрогнула, ощутив прикосновение кинжала.

— Мне отдашь половину, — резко бросил молодой человек, не опуская кинжал.

— Но ты же всегда брал треть! — хлюпнула носом мадмуазель.

— А ты всегда была покладистой, — не смягчился паж. — Ну что? — продолжил он, вновь рванув пучок волос.

— Ой… не надо… больно… Я все сделаю, — мадмуазель де Меридор баронесса де Люс вновь всхлипнула. Молодой человек убрал кинжал и вновь взял в руку щетку. — Ты злой мальчишка, Александр, — укоризненно покачала головой юная дама.

Молодой человек в последний раз провел щеткой по волосам мадмуазель, аккуратно расправил локоны и обошел Диану, так что оказался напротив. Взяв в руки кружевной платок, он бережно поправил макияж и отступил на шаг. Полюбовавшись минуту на дело рук своих, он неожиданно резко ударил даму по щеке.

— Шевалье Александр, мадмуазель, — отчеканил паж. — И не надо, не надо предаваться несбыточным мечтам. Я сам готовлю себе яичницу. Не то, что твой покойный муж, — добавил шевалье, покидая комнату фрейлин.

— Мерзавец, — прошептала мадмуазель, пряча записку за корсаж.

«Шлюха, ненавижу…» — с тоской подумал юноша, направляясь к лестнице.

— Шевалье Александр, — томный женский голос остановил молодого человека. — Вы можете уделить мне время?

— Время, мадам? — смесь почтительности, дерзости и иронии прозвучала в ответе юноши. Берет в руке. — Вы говорите о времени?

— Не придирайтесь к словам, злой мальчишка, — перья веера скользнули по щеке. — Конечно, не на время…

— Следующая ночь, мадам, — юноша коснулся кончиков пальцев дамы. — Если вы…

— Хорошо, милый, в моем отеле… Ты знаешь, что мне нужно…

— Мадам, — юноша отвесил почтительный поклон. Развернулся. Дама исчезла как тень.

«Впрочем, шлюхи — намного честнее, чем эти разряженные твари…» Молодой человек оглянулся вокруг. Никого… И лихо съехал по перилам.

— Фу, Рене, вечно вы появляетесь как ниоткуда, — парфюмер ее величества улыбнулся. Шевалье Александр, наконец, улыбнулся в ответ. — Ты принес, что я просил?

— Конечно! — Рене Флорентиец протянул юноше серебряную коробочку. Молодой человек открыл крышечку, вздохнул запах и даже зажмурился от удовольствия.

— Ты волшебник, Рене, — объявил он громко, вынимая деньги. Парфюмер благосклонно принял плату.

— Вами недовольны, шевалье, — добавил он неожиданно одними губами.

— Ничего, скоро будут довольны, — не смутился паж, передавая парфюмеру вышитый платок, завязанный двумя узлами. Рене улыбнулся. Мальчишка ему нравился. — А это тебе. То, что просил, — юноша достал сверток, плотно обмотанный тканью. Парфюмер начал было доставать деньги, но паж покачал головой. — Не стоит, ерунда…

— Как знаете, шевалье.

И господа разошлись весьма довольные собой.

Шевалье Александр остановился еще раз, изучая содержимое баночки. «Все, сегодня еду к Сми… Она обрадуется… К черту Лувр! Ночью… Нет. Ночью я буду спать один», — мальчишка тряхнул головой. «А то завтра день тяжелый… В Шатле придется тащиться… Не прийти — Жером обидится… Скажет — все обещаешь прийти посмотреть, как я работаю…»

Александра передернуло. Жером искренне не понимал, почему шевалье де Бретей не горит желанием наблюдать то, за что многие готовы платить звонкой монетой. Не втолковывать же другу, что человек, хоть раз побывавший в руках палача не горит желанием вновь оказаться в камере пыток… в любом качестве… Но кто ж его, Александра, спросит — чего он желает, а чего нет. Идти придется, хотя бы для того, чтобы было что рассказывать его величеству… и этой титулованной стерве!.. Да и друзей обижать нельзя. А друзей у шевалье Александра по прежнему было двое — шлюха Смиральда и сын палача Жером. И господин де Бретей твердо решил посвятить им два свободных от дежурств дня.

* * *

В то самое время, когда мадмуазель де Меридор готовилась к встрече с провинциальным ухажером, граф де Лош и де Бар разгуливал по Лувру, выискивая подходящую модель для своей новой картины. Желание создать бессмертное полотно посещало шевалье с завидной регулярностью, и в ожидании подходящего сюжета благородный дворянин готов был переносить на бумагу все, что попадалось ему на глаза. Лишь малая часть рисунков графа приобретала законченный вид, да и то, благодаря стараниям полудюжины художников, кормящихся щедротами шевалье, однако Жорж-Мишель продолжал лихорадочно рисовать в преддверии того дня, когда сам возьмется за кисти.

Граф де Лош шел по галерее Лувра, несколько опередив двух пажей, один из которых уныло тащил за ним пачку рисовальной бумаги и карандаши, а другой гордо нес шпагу, и перебирал в памяти добрый десяток сюжетов, чем-то напоминая самому себе Буриданова осла. Муки творчества в этот день особенно сильно одолевали шевалье, а шевалье, как и любой разумный человек, не любил мучиться. Благородный дворянин пообещал себе запечатлеть на бумаге первую же красивую модель, которая встретится ему на пути, а уже потом решать, к какому из задуманных сюжетов ее приспособить. Сюжетов в памяти шевалье было немало, и потому он смело мог рисовать мужчин, женщин, стариков и детей, будучи уверен, что так или иначе, но его старания не пропадут даром. Как на грех за те три четверти часа, что Жорж-Мишель прогуливался по Лувру, ему на глаза не попалось ничего (точнее, никого) достойного внимания художника, а шевалье еще не дошел до той степени одержимости, чтобы, сидя на диванчике, увлечено заниматься штудиями луврских драпировок. Граф де Лош рассеянно завернул за угол коридора и остановился, пораженный открывшимся перед ним видом.

В амбразуре окна, обрамленного, как картина рамой, распахнутыми резными ставнями, четверо королевских пажей и еще двое в цветах дофина взахлеб рассказывали что-то седьмому пажу. Принадлежность последнего к пажеской корпорации подтверждалась лишь отсутствием у мальчишки шпаги, традиционным для служителей французского королевского дома синим цветом наряда, да пажеским беретом. Мальчишке… нет, скорее, молодому человеку можно было дать лет шестнадцать-семнадцать и покрой его платья, на котором были почти незаметны форменные красно-белые галуны, более подходил для вельможи, чем для пажа. Стоя в позе владетельного сеньора, юноша снисходительно слушал рассказ своих приятелей, лишь время от времени вставляя в разговор короткие замечания, и его спокойствие составляло разительный контраст с возбуждением остальных пажей.

Онемев от изумления, вытаращив глаза и чуть ли не разинув рот, Жорж-Мишель наблюдал за этим чудом природы. Фидий и Донателло, Челлини и Микеланджело создали бы гораздо больше великих творений, доведись им заиметь подобную модель, однако как художник граф де Лош был до глубины души потрясен лицом мальчишки. Паж был фантастически, до неправдоподобия красив.

На какое-то мгновение Жорж-Мишель пожалел, что никогда не увлекался искусством чеканки медалей, а затем ощутил непреодолимый творческий зуд. Мифологические сюжеты, сюжеты из истории Греции и Рима ни с того ни с сего показались шевалье мелкими и пошлыми, а в памяти одна за другой стали всплывать истории Священного Писания: Благовещение, Изгнание из Рая, Трое отроков в печи огненной, Явление ангела у гробницы…

Граф де Лош решительно тряхнул головой, выходя из оцепенения, и щелкнул пальцами. Хватит рассуждать, оборвал сам себя шевалье, пора от слов переходить к делу.

— Эй, малый! — Все семь пажей обернулись одновременно. — Ты, да-да, именно ты, — граф ткнул пальцем в юного архангела и поманил его к себе.

На лице пажа тенью промелькнули легкое неудовольствие, удивление, радостное оживление, но через несколько мгновений все эти чувства растворилось в безмятежности и почтительности. Юноша небрежно махнул рукой, и мальчишек как ветром сдуло. Впрочем, Жорж-Мишель не сомневался, что пажи прячутся где-то поблизости, возможно, подглядывают из-за портьеры, умирая от желания узнать, что понадобилось от их приятеля другу дофина.

— К вашим услугам, ваше сиятельство, — паж остановился перед графом, ожидая распоряжений.

Жорж-Мишель несколько раз обошел вокруг мальчишки, неожиданно ощутил его тревогу, усмехнулся, вообразив, будто правильно ее понял.

— Луи, бумагу и карандаш, — короткое распоряжение через плечо. Удивленный взгляд модели. — Садись на табурет и не двигайся. Ах да… и сними берет.

Молодой человек на пару мгновений задумался, затем небрежно отбросил берет и сел, как ему велел сиятельный художник. Повернул голову. Жорж-Мишель еще раз обошел вокруг модели и неожиданно понял, что ему мешает. Воротник! Графу еще ни разу не приходилось видеть архангелов в плоеных воротничках, поэтому шевалье стремительно шагнул к пажу и протянул руку к ненужной ему детали одежды.

Мальчишка отшатнулся.

Раздосадованный непониманием пажа, Жорж-Мишель ухватил юношу за плечо и замер, ощутив под рукой что-то твердое. Мальчишка вздрогнул, чуть ли не с испугом глядя на шевалье снизу вверх.

— Сними воротник и смотри в окно, — распорядился граф и отпустил плечо юноши, не желая его смущать. Сбитый с толку паж послушно отстегнул кружевной воротник, и шевалье Жорж-Мишель в удивлении заметил у него под дублетом хорошую гибкую кольчугу.

Страх перед его величеством? Хвастовство мальчишки? Семейная вражда? Граф де Лош в недоумении пожал плечами, пообещав себе прояснить это обстоятельство как-нибудь на досуге, и взялся за карандаш. В конце концов, ангелы в кольчугах смотрятся гораздо естественнее, чем ангелы в кружевах.

Через час напряженной работы Жорж-Мишель с удовольствием взглянул на готовый эскиз, наконец то сообразив, для какой картины его использовать. Чистая красота юного лица, золотистые волосы, легкая меланхолия ярко-синих глаз идеально подходили для картины Благовещения. Граф де Лош тщательно поправил пару штрихов и довольно взглянул на мальчишку.

— Как тебя зовут и сколько ты хочешь за работу?

Молодой человек встал, неожиданно побледнев. С вызовом вскинул голову.

— Я беру дорого — триста ливров… — Жорж-Мишель удивленно свистнул, — а зовут меня шевалье Александр.

Граф де Лош молча отстегнул кошелек и презрительно швырнул мальчишке. В кошельке было не менее семисот ливров, но граф не собирался считаться. Он испытывал разочарование, почти что негодование, что Всевышний даровал подобную красоту самой знаменитой шлюхе двора. Жорж-Мишель небрежно поставил на листе дату и имя юного пакостника. Бросил через плечо:

— Подойдешь для аллегории Порока и Добродетели…

— И… кем же вы собираетесь меня писать, ваше сиятельство? — голос пажа прозвучал неожиданно напряженно.

— Конечно, Добродетели, — съязвил Жорж-Мишель, не успев удивиться тому, что паж осмелился задать ему вопрос.

— Я за добродетель не беру, — отрезал юноша и швырнул кошелек на табурет, стоящий между ним и графом.

— Что такое?! — надменно переспросил шевалье и шагнул к обнаглевшему щенку. Пренебрежительно приподнял его подбородок. Повернул лицо к свету. И неожиданно остановился.

Стервец стоял неподвижно, закусив губу и изо всех сил борясь с подступавшими слезами. Жорж-Мишель вдруг понял, что паж сейчас разрыдается. Быстро убрал руку.

— Ну, что ж, шевалье, — ровно произнес граф, не глядя на пажа и лихорадочно соображая, какой из своих перстней отдать юнцу за труд. — Коль скоро вы не хотите брать деньги, отдайте их своим товарищам…

Юноша схватил кошелек и жестом принца швырнул его за портьеру.

— Поделить! — отрывисто бросил он, сдержанно поклонился графу и пошел прочь, гордо вскинув голову и неестественно выпрямив спину, словно боялся сгорбиться.

Жорж-Мишель ошеломлено посмотрел юноше вслед, пару мгновений прислушивался к его шагам, с удивлением понял, что мальчишка почти побежал.

— Помилуй Бог, — прошептал он. — Кто бы мог подумать! Я не на шутку расстроил его… Этакого поганца!..

Шевалье оглянулся и только теперь заметил забытые молодым человеком воротник и берет. По знаку графа Луи торопливо подал хозяину оставленные пажом вещи и шевалье Жорж-Мишель вновь не сдержал удивленного свиста. Лучшие брюссельские кружева, изысканное шитье, изящная пряжка с сапфиром, крепившая перо, элегантная вышивка — все это выдавало немалый вкус владельца и должно было стоить не менее пятисот ливров, однако юноша все бросил, словно вещи не имели в его глазах никакой цены.

«Неужели ему не нравится то, чем он занимается?» — поразился граф. «Тогда зачем он этим занимается?!» Шевалье Жорж-Мишель никогда или почти никогда не делал того, что ему не нравилось и теперь пребывал в искреннем недоумении.

— Эй, вы там, кто-нибудь! — позвал Жорж-Мишель. За портьерой послышалось шушуканье и к графу подбежал один из королевских пажей. — Отдашь хозяину, — приказал шевалье и порылся в карманах. Конечно, мальчишки уже получили более ста ливров каждый, но шевалье было стыдно не заплатить за услугу.

Паж умчался выполнять поручение, и граф де Лош вновь присел на табурет. Внимательно вгляделся в портрет. Господи, ничего не понимаю! — подумал он. В глазах нарисованного пажа была не меланхолия, а такая тоска, что сердце шевалье сжалось. А все-таки, я хороший художник, не забыл похвалить себя Жорж-Мишель, но похвала не вернула ему душевного равновесия.

— И что же со всем эти делать? — шептал шевалье. — А почему я должен что-то делать?! — ни с того ни с сего рассердился граф. — И вообще, на кого я потратил четверть часа своих переживаний? На шлюху, которая за триста ливров ляжет в постель к любому, хотя бы и ко мне?!

Жоржа-Мишеля передернуло. Никогда в жизни он не думал о мальчиках, тем более не станет думать о таком… Жорж-Мишель напомнил себе о регулярных походах наглого щенка в Шатле, о его злобных выходках и решительно тряхнул головой. Хватит! Он не позволит портить себе настроение только потому, что у испорченного юнца оказались печальные глаза. И что значит печальные?! У его собак глаза не менее печальны, особенно когда они пытаются выклянчить кусок пожирней.

Граф де Лош встал с табурета, составляя план действий по спасению своего доброго настроения. Прежде всего следует убрать этот портрет с глаз долой… и как можно дальше. Затем отыскать самую красивую фрейлину двора и нарисовать ее в образе Психеи. А, может быть, не стоит рисовать фрейлин? Может быть, стоит нарисовать жену? Жорж-Мишель понял, что за пару прошедших месяцев успел стосковаться по Аньес. Два дня в седле — чепуха! Шевалье всегда был готов проскакать сотню другую лье, танцевать пять часов кряду на балу, провести полную безумств ночь, а утром драться на дуэли.

Итак, решено, он немедленно едет в Лош.

Через два часа Жорж де Лоррен спешно покинул Париж.

* * *

— Он меня даже не узнал, — через два часа после сеанса жаловался шлюхе Смиральде шевалье Александр. — Не снизошел…

— И ты ему надерзил, — обвиняюще произнесла Сми.

— А что еще я мог сделать?

— Болван! — сквозь зубы процедила девушка. — Ты бы сначала думал, а уже потом говорил. Мог бы поклониться пониже. Сказать «К вашим услугам». Поблагодарить за щедрость. Что у тебя, спина бы переломилась? Или, может быть, отвалился бы язык?

Паж вздохнул и отвернулся от подруги, делая вид, что разглядывает сухую травинку. Смиральда помолчала, исподтишка наблюдая за молодым человеком.

— Придумал тоже, — вполголоса проворчала она, — деньгами кидаться. И кремы твои, притирания… Спасибо, конечно, Александр, только все это баловство!

— Ты же сама… жаловалась… на морщинки… — попытался оправдаться шевалье.

— Ну и что?! — несколько непоследовательно отрезала девушка. — Мало ли, на что я жалуюсь? Ты бы лучше пошел к его сиятельству и извинился. Был бы поуслужливей. Придержал бы пару раз его стремя… подал оброненный платок… Может, тебе бы повезло, и он взял бы тебя на службу…

— Да не хочу я быть его слугой! — с неожиданным отчаянием воскликнул молодой человек, бросаясь на траву. — Я хочу… Хочу быть его другом! — выговорил шевалье де Бретей уже сквозь слезы.

Ответом ему был смех, неожиданно грубый и наглый. Смиральда смеялась, хохотала от души, как хохочут над сальной шуткой торговки на рынке.

— Ты?! Другом?! — будь Александр де Бретей чуть старше, он, конечно же, обратил бы внимание и на внезапную дрожь в голосе, и на тревогу в глазах. Но шевалье Александр несмотря ни на что оставался всего лишь мальчишкой тринадцати лет от роду, так что уловил в словах подруги лишь жестокую насмешку. Он резко сел.

— Да, другом. А что тут такого?

— Ни-че-го! — голос девушки был полон злой иронии. — Ни-че-го… Конечно. При твоих талантах и внешности ты вполне можешь лечь к нему в постель… И другом стать — на целую ночь… За хорошие деньги, кстати, — голос Смиральды сорвался почти на крик. — Хотя… Ты же лучший в нашем ремесле! Так что вполне сможешь заделаться его «братцем» — ни забот, ни тревог!

Смиральда вытянулась как струна, глубоко вдохнула — неужели… дура… влюбилась в этого мальчишку! Девушка закрыла глаза. Ревность гасила все чувства и доводы рассудка. Хоть бы это была женщина, нет же — граф де Лош! Стервец!!! — непонятно к кому относилась последняя мысль девушки, поскольку вслух она бросила совсем другое:

— Впрочем, можешь попытаться забраться повыше — может, дофина соблазнишь?!

Шевалье Александр вскочил.

— Ты… Ты… Сумасшедшая! Он такой же дворянин, как я… И мой род…

Смиральда вновь расхохоталась — злой, короткий смешок.

— Твой род?! Да что в тебе от дворянина?! Имя?! Много ж оно тебе дало! Да ты просто шлюха, как я! И, кстати, это ремесло тебя спасло… и исправно кормит, поит и одевает! И ты — друг шлюхи!

Александр де Бретей почувствовал, что сходит с ума.

— Я — дворянин, — процедил он сквозь зубы, подхватывая с земли хлыст.

— Что ж! — девушка сжала кулаки, глаза ее сверкнули. — Ударь меня! Это ведь тоже привилегия дворянина!

Александр де Бретей отшвырнул хлыст… Безумно захотелось разрыдаться… Или убить… или броситься в Сену…

— Я дворянин! — вновь крикнул он уже на бегу. — Дворянин не может быть другом шлюхи!! — нащупал повод… стремя… взлетел в седло и пустил коня в карьер.

— Ты сам сказал!!! — закричала вслед Смиральда, но шевалье де Бретей почти не слышал ее слов. И уж точно не видел, как девушка в рыданиях бросилась в траву.

Смиральда еще пару минут слышала стук копыт. Затем все стихло. Девушка села и уставилась на реку. Дура! С ума сошла!.. Где ты теперь отыщешь такого покровителя? Она попыталась успокоить себя, найдя причину в этом… Тщетно. Спустя еще несколько мгновений шлюха поняла, что уже давно влюблена в этого безумно красивого мальчишку.

Вновь стук копыт… Александр де Бретей. Без шляпы. Плащ небрежно откинут в сторону.

— Вернулся за этим? — девушка легко поднялась, протягивая молодому человеку хлыст. — Неловко без него?

«Господи, ударил бы он меня, что ли?» — вдруг с тоской подумала Смиральда. Лицо шевалье де Бретея не выражало никаких чувств. Молодой человек, не говоря ни слова, протянул руку, схватил девушку за запястье и легко поднял в седло.

— Едем, — за всю дорогу они не произнесли ни слова более и расстались на грязной парижской улице так и не сказав друг другу привычных прощальных слов.

Глава 32 В которой тринадцатилетний Александр обзаводится одиннадцатилетним воспитанником

Когда на следующий день после ссоры со Смиральдой шевалье Александр явился в Лувр, обстановка в королевской резиденции вполне соответствовала его настроению. Лакеи старательно пытались вжаться в стены. Придворные переговаривались испуганным шепотом. Капитан де Нанси, узнавший от его величества много нового и интересного о собственной особе, был зол и хмур. Пажи дрожали от ужаса. Если бы не долг службы, если бы не честолюбие, если бы не смутные надежды и страх перед наказанием, все эти люди могли бы разбежаться кто куда, лишь бы не видеть взмыленного короля и не слышать его ругательств.

Причиной приступа Карла оказалась любимая сука его величества, посмевшая ощениться прямо в постели короля. Прекрасная Геба возлежала на королевской кровати, не обращая внимания на беснующегося Карла, умильно наблюдала за девятью крепенькими щенками, бодро сосущими молоко, и время от времени угрожающе приподымала кончики губ, когда лакеи пытались подобраться к ее потомству поближе — большая корзина, устланная атласным одеялом, явно не казалась Гебе достойным убежищем для щенков. Пребывай Александр в ином расположении духа, он непременно посмеялся бы над нахальством борзой, над боязливыми стараниями лакеев и в конце концов рассмешил бы короля какой-нибудь «забавной» историей из жизни Шатле, положив тем самым конец всеобщей тоске и страху.

Увы, настроение юного шевалье не располагало к шуткам, и Александр равнодушно внимал разгневанному королю, безучастно дожидаясь того момента, когда его величество вспомнит и о нем. И дождался. Карл устремил на пажа полубезумный взор и закричал:

— А вот и вы, Александр! Хорошенькие же истории мне о вас рассказывают, нечего сказать!

Королевский паж вышел вперед и склонился перед королем, словно собирался сказать «Да будет воля Твоя». Даже размышления о том, отправит ли его Карл к надзирателю за пажами или дело дойдет до Шатле, не слишком занимали королевского пажа. Так или иначе, Александр полагал, что порка ему обеспечена, и ему хотелось лишь одного, чтобы все закончилось, как можно скорее.

К сожалению, король Карл не принадлежал к людям, способным выполнять чужие прихоти.

— Я научу вас с уважением относиться к благородным дамам! — вопил король, размахивая хлыстом чуть ли не перед самым носом любимчика. — Да я с вас шкуру спущу за наглость! Как вы посмели задрать юбку даме де Кюртон?!

Александр вскинул голову. Так, оказывается, не все стервы поняли, что за бесплатно он ни с кем спать не станет. Придется преподать мерзавке урок.

— Простите мою шутку, сир, я раскаиваюсь, — королевский паж с самым сокрушенным видом преклонил перед его величеством колено.

— Вот как, раскаиваетесь… — король с издевкой развел руками. — И что же навело вас на раскаяние? Должно быть, хлыст?!

Александр взглянул прямо в глаза Карла и постарался ответить ясно и четко, чтобы его было слышно в самом дальнем углу королевской спальни.

— Нет, сир, просто смотреть под юбкой было не на что.

Хохот придворных, лакеев и пажей был таким громким, что встревоженная Геба вскочила и истерично залаяла. Александр удовлетворенно кивнул. Пусть теперь эта Кюртон хоть на стены лезет без мужчин!..

— Ну, проказник, ну наглец!.. — хохотал Карл, вытирая с ресниц слезы. Придворные, обнадеженные королевским смехом, постепенно смелели и принимали более непринужденные позы. — Рассказывайте, Александр, рассказывайте. И поподробней.

— Во-первых, ваше величество, — юный шевалье важно загнул палец, — у дамы де Кюртон вовсе нет зада.

Кто-то из лакеев, не в силах более смеяться, застонал.

— Во-вторых, у нее кривые ноги. — Пажи тоненько повизгивали, и Геба предпочла на всякий случай прикрыть щенков от разом спятивших двуногих. — В третьих, кожа у нее морщинистая как пергамент и такая же желтая. Я полагаю, сир, бедняжка слишком много крема намазывает на лицо, а на то, что под юбкой денег уже не остается, — с самым простодушным видом заключил шевалье Александр.

От хохота Карл IX упал в кресло.

— Прошу вас, сир, запретите придворным дамам носить фижмы и корсеты, а также краситься, — с еще более простодушным видом попросил паж. — Они только и занимаются тем, что обманывают шевалье. Обещают блаженство, а стоит заглянуть к ним под юбку, так это сплошное разочарование — либо сушеные мощи, либо свиные окорока! А я, ваше величество, не любитель ни того, ни другого…

— Вы известный ценитель, — фыркнул король.

— Да, сир, — с притворной скромностью подтвердил шевалье де Бретей.

— Однако теперь, хватит! — строго приказал Карл. — Вы слышите, шевалье? Благородных дам надо уважать… даже если у них нет зада!

— Как прикажете, сир, — потупился Александр.

— А чтобы вы это запомнили, вы будете наказаны. Нанси, отведите шевалье Александра к надзирателю за пажами и скажите, чтобы его высекли, — распорядился Карл.

— Ваше величество, — капитан в негодовании сделал шаг вперед, — шевалье Александр не принц, чтобы я…

— Делайте, что вам сказано! — заорал Карл.

Обиженный Нанси ухватил Александра за локоть и рывком поднял с колен. Стремительно шагнул к двери. Чуть ли не волоком протащил пажа через королевскую прихожую, затем вниз по лестнице. Широким шагом преодолел галерею и еще одну лестницу и, наконец, остановился, чтобы перевести дух. Шевалье Александр стоял молча, лишь закусил губу в попытке сдержать вскрик — в порыве ярости капитан чуть было не вывернул мальчишке руку.

— Ну, шевалье, что же вы не сказали его величеству, что дама де Кюртон лжет? — язвительно поинтересовался барон.

— Зачем? — Александр упрямо задрал подбородок. — Может быть, я и турчонок, господин капитан, но мое слово кое-что значит в Лувре. Она еще пожалеет, что солгала.

— Вот как… — неопределенно проговорил Нанси и уже более мирно взял пажа за локоть. — Идемте, шевалье, я не собираюсь возиться с вами до обеда.

Лакеи надзирателя за пажами старались быть как можно более предупредительными с королевским любимчиком и причинить ему как можно меньше неудобств, но настроение юного шевалье от этого не улучшилось. Александр привычно ворчал, что до мэтра Кабоша лакеям далеко, и это было чистой правдой. После порки спина пажа горела и он с тоской размышлял, что в Шатле ему было бы много лучше, во всяком случае плетей Жерома он бы точно не почувствовал. В довершении неприятностей стоило Александру вернуться в королевскую прихожую, дабы заступить на дежурство, как на него налетела еще одна придворная дама мадам Марго.

Госпожа Дюра была взволнована и потому заговорила с Александром тоном, от которого за последние месяцы паж успел отвыкнуть. Дама требовала, чтобы шевалье Александр немедленно все бросил и мчался с запиской к графу де Буасе. Юного шевалье так и подмывало послать даму к самому графу и даже дальше, но вместо этого он только молча поклонился и взял записку. Неспешно прочел ее, когда госпожа Дюра покинула прихожую короля, и пренебрежительно фыркнул: любовница его сиятельства отменяла свидание — третий раз за неделю. Вот простофиля, промелькнуло в голове Александра, заваливает подарками стерву, а та в благодарность растит ему ветвистые рога.

— Эй, Мотвиль, — понимая, что за такое известие вряд ли можно рассчитывать на щедрую награду, шевалье Александр поймал за ухо ближайшего пажа, сунул в руки бумажку и пару су, — снесешь записку графу де Буасе! Живо!

Мальчишка стремглав выскочил за дверь, а Александр со вздохом вернулся к своим обязанностям.

* * *

На следующий день, увидев в сумраке перехода одинокую фигуру, юный шевалье не удивился: дела господина де Бретей были таковы, что требовали обычно темноты, покоя и уединения. Привычное движение левой руки — и в ладони прекрасный метательный нож. На всякий случай.

— Ты… — голос долговязого юноши при шпаге был полон презрения.

— К услугам вашего сиятельства, — шевалье Александр склонил голову, однако почтительность жеста лишь подчеркнула ироничность тона.

Чувства двух юных шевалье были взаимны.

Шевалье Александр де Бретей с презрением, если не сказать «с ненавистью», относился к Эммануэлю де Лоррену, виконту де Водемон. «Золотой мальчик» также числился в пажах его величества. Последнее заключалось в том, что благородный шевалье два-три раза в месяц облачался в синее, дабы поучаствовать в королевском выходе. Спустя пару часов он уже шатался по Лувру под надежной опекой какого-нибудь кузена, воспитателя и пары слуг. «Мой кузен Водемон», — небрежно брошенные слова заставляли окружающих почтительно приветствовать юного вельможу. И уж точно никто не обращался к его сиятельству «Эй, малый!» Обо всем этом шевалье Александр подумал за каких-то пару мгновений. Эммануэль де Лоррен подал в отставку около месяца назад и теперь щеголял новенькой шпагой.

Сказать по правде, виконт де Водемон был так взволнован случайной встречей, что ни о чем таком не думал. А вообще-то о шевалье Александре он думал раньше и много. И если шевалье Александр завидовал многочисленным родственным связям его сиятельства, ставящим юношу в особое положение (с ним-то, шевалье Александром никто ни в мяч не играл, ни фехтовал), виконт де Водемон завидовал пажу. Внешности шевалье де Бретея, его манерам, независимости… И тому, что никто постоянно не твердил этому стервецу — что такое хорошо и что такое плохо. И вот теперь у виконта появился повод презирать шевалье Александра и даже ненавидеть его.

Несколько минут шевалье и паж хранили молчание.

— Ваше сиятельство? — повторил Александр уже более настойчиво. Возможно, прыщавый юнец наступил на свою гордость и хочет, чтобы шевалье де Бретей стал его посредником. Интересно, на кого запал его сиятельство… Что ж… Если кандидатка совсем уж неприступна, придется, пожалуй, предложить ему на выбор пару примерных вдовушек. Их-то не смущают ни угловатость, ни неуклюжесть… По себе знаю, — усмехнулся паж.

— Вы негодяй и мерзавец, — выпалил вдруг виконт.

Шевалье Александр отшатнулся. Неужели какая-то мерзавка его окрутила? Убью стерву, — подумал он, украдкой озираясь по сторонам. Как раз у такого-то юнца хватит глупости заколоть его среди Лувра… И что самое неприятное — практически безнаказанно. Конечно, он расстроится, расплачется, к кузену побежит, тот — к его величеству. И никто не докажет, что его сиятельству не было нужды защищаться. Кажется, к счастью, он один.

— Конечно, ваше сиятельство, я негодяй и мерзавец, — стараясь сохранить небрежный тон, проговорил шевалье де Бретей. — А как тогда называть человека, угрожающего шпагой безоружному?

Водемон вспыхнул.

— Я не угрожаю!

— Вот как? — к шевалье де Бретею вернулось душевное равновесие. — Ты стоишь в темном переходе со шпагой, называешь меня негодяем и мерзавцем. А я даже ответить не могу. Вдруг — шпагу выхватишь и убьешь.

Виконт покраснел еще больше и начал снимать перевязь.

— Я и без шпаги могу сказать все, что о тебе думаю! — в запальчивости выкрикнул он.

«А это ты зря», — холодно подумал шевалье де Бретей. «Без шпаги я тебя одной рукой сделаю». Подумал и нож убрал. От греха. Все же убивать ему еще не приходилось. Впрочем, драка с его сиятельством также не входила в планы шевалье. Синяк или царапина слишком дорого обходились пажу его величества в прямом смысле этого слова, а уж разбитая губа… Конечно, Водемон не производил впечатление человека, способного на такой подвох. Но… от нелепых случайностей не застрахован никто, так что шевалье Александр старался не искушать судьбу.

— Что ж, сударь, — голос пажа звучал ровно и даже слегка устало, — прежде чем мы устроим здесь драку на манер дворцовой прислуги…

Виконт вспыхнул:

— Что за нелепость! — Мысль о том, что его сравнили с лакеями, заставила шевалье забыть о кровожадных планах.

— Прекрасно. Значит, мы все же будем вести себя как подобает людям благородным и вы, ваше сиятельство, дадите мне возможность объясниться.

— Благородный человек? Это ты то? Шлюха! — презрительно бросил юный Лоррен.

— А ты мне платил? — огрызнулся паж. — Впрочем, — добавил он, возвращаясь к обычному тону, — если вашему сиятельству угодно обратиться ко мне… Что ж… Полторы тысячи ливров — и я в вашем полном распоряжении. Где угодно и как угодно… и сколько. Правда, — шевалье Александр остановился, — это плата за одну ночь.

Услышав сумму, юноша только открыл и закрыл рот. И замер. Это было содержание виконта за два месяца. Удовлетворившись произведенным эффектом, Александр решил было покинуть общество юного вельможи, но не тут-то было.

— Сам шлюха и других заставляешь этим заниматься! — выкрикнул Водемон.

— И что? — не смутился паж. — Какое у тебя право попрекать меня этим? Ты даже заплатить не можешь… А эти… фрейлины… Ты что думаешь, их батюшки и матушки, дядюшки, тетушки, кузены и все прочие не знают, зачем они при дворе? И думаешь, ты их своим обаянием покоряешь? Или прыщами? Между нами, любовник ты тоже — так себе…

Водемон во второй раз открыл и закрыл рот.

— Твои кузены наверняка хорошо благодарят девочек за их услуги…

— Ты… — Водемон, наконец, обрел дар речи и постарался вернуть себе презрительный и важный тон. — Да что с тобой разговаривать, ты же кроме денег ничего не видишь! Ты не дворянин, а обычный парижский бродяга, который только и может, что торговать детьми…

— Что ты несешь? — недоуменно и даже с некоторой растерянностью проговорил шевалье Александр. — Это кем я торгую?

— Королевскими пажами, вот кем! — с ненавистью и презрением выкрикнул Водемон.

— Да они просто записки носят… что в этом такого?

— «Записки»… — ядовито повторил виконт. — Значит, это у тебя называется «носить записки»… То-то от записок графу де Буасе Мотвиль топиться хочет! А, впрочем, тебе этого не понять… По тебе давно палки плачут… Ну, чего встал?! Прочь с дороги!

Александр ошеломлено уставился вслед юному вельможе и попытался сообразить, о чем говорил виконт де Водемон. Прежде королевскому пажу и в голову не приходило, будто «золотой мальчик» мог что-то знать о процветающей в Париже торговле людьми. Но даже если его сиятельство что-то проведал, то почему он обвиняет в этом его? И при чем тут граф де Буасе? Его сиятельство не интересовался мальчишками — уж это королевский паж знал точно. И в записках графу речь шла о свидании с дамой… точнее о том, что свидания придется отложить. Александр недоуменно пожал плечами и вдруг понял. Понял и сорвался с места.

— Это правда? — шевалье де Бретей ворвался в комнату пажей и схватил юного Мотвиля за плечо. — Что ты и граф де Буасе…

Королевский паж промычал что-то невнятное и Александр сообразил, что мальчишка в стельку пьян. Еще трое пажей валялись неподалеку в обнимку с пустыми бутылками, в комнате витали винные пары, и потрясенный шевалье понял, что Водемон не солгал!..

По собственному опыту Александр знал, что после случившегося можно желать только одного — если не утопиться, то напиться. Правда, в те времена, когда Александр мечтал утопить свое горе в вине, у королевского пажа не было на это средств, когда же средства появились, то появилась и возможность отплатить обидчикам, так что нужда в забвении отпала сама собой. На какие же деньги мог напиваться нищий Мотвиль, шевалье де Бретей и вовсе не думал — юноша приказывал лакеям собирать несчастного, твердо решив взять пажа под свою опеку и покарать негодяя.

* * *

Какие бы картины грядущего благополучия не рисовала Смиральда перед Александром, реальность превзошла все обещания шлюхи. Александр смог не только избавиться от холода и голода, приодеться, купить коня, дом и слугу, но даже регулярно посылать немалые средства на содержание отца в монастыре, справедливо рассудив, что деньги нужны даже в святой обители, а состоятельного насельника монастыря никто не заставит мести келью или копаться в огороде, словно какого-нибудь крестьянина.

Лишь об одном Смиральда не предупредила Александра: о тоске, которая станет мучить шевалье из-за позорного ремесла — порядочные люди обходили королевского пажа стороной, а тех, кто обращался к нему за услугами, Александр презирал и ненавидел. Чувства эти были столь сильны, что мальчишка не желал придавать своему ремеслу ни малейшего оттенка благопристойности. Не принимал подарки — только деньги, всегда брал плату вперед, не без основания подозревая придворных в обмане, и вообще вел себя так, словно намеревался плюнуть негодяям в лицо.

Дамы и господа смутно ощущали презрение Александра, но это лишь сильнее разжигало их любопытство и желания. И если юный шевалье наивно надеялся грубостью и пренебрежением оттолкнуть надоедливых придворных, то этим надеждам не суждено было сбыться. В Лувре было достаточно сладкоголосых красавчиков-пажей с лютнями, но красавчиков грубых, способных самым сладким голосом распевать самые похабные песни, более не наблюдалось, и придворные, придя в восторг от подобной новизны, готовы были на все, лишь бы провести с наглым пажом пару часов наедине. Это не означало, что при дворе не было людей, именующих Александра продажной девкой, мерзавцем и стервецом, но обличать королевского любимчика придворные предпочитали втихомолку, ибо с людьми, посмевшими открыто задеть шевалье Александра, неизменно случались какие-нибудь неприятности: кавалер мог свалиться с лестницы и покалечиться из-за того, что какой-то слуга «по оплошности» разлил на ступенях масло, на даму, отправлявшуюся на аудиенцию к королеве-матери, могли «случайно» вылить содержимое ночного горшка, а временами обидчики попадали и в худшие переделки. Поговаривали, будто шевалье Александр свел знакомство с самыми опасными парижскими браво и, значит, обращаться с ним следовало как с тухлым яйцом — бережно и осторожно.

Об этом шевалье размышлял, подыскивая наилучший способ наказания графа де Буасе, но в конце концов понял, что прежние проделки не принесут желаемого результата и, значит, нужно избрать иной способ раз и навсегда отучить придворных от поиска турчат. Пока слуга снимал с лошади пьяного Мотвиля, пока раздевал мальчишку и укладывал спать, шевалье де Бретей решился на неслыханное дело и желал лишь посоветоваться со слугой, в котором обнаружил немало замечательных качеств, в частности — умение дать дельный совет.

Как и все, что делал или задумывал шевалье Александр, наем лакея был осуществлен молодым человеком совершенно нетрадиционным способом. Юный паж попросту выкупил проигравшегося солдата как раз в тот момент, когда разгневанные его попыткой удрать, шулера собирались столкнуть должника в Сену с камнем на шее. Александр полагал, что простофиля-провинциал сможет подогреть воду или подать рубашку не хуже пройдохи парижанина и оказался совершенно прав. Как и всякий солдат, Пьер неплохо готовил, знал толк в оружии и лошадях, умел обращаться с веником, тряпкой и иглой и вообще чудесно вести хозяйство. Последнее Александр обнаружил где-то через неделю после покупки. А еще Пьер не стоил шевалье ни одного денье, так как на просьбу слуги назначить ему жалование Александр наотрез отказался это делать и действительно никогда ничего не платил. Зато все деньги Александра очень быстро оказались в рачительных руках Пьера. Когда бывший солдат первый раз взял в руки две сотни ливров, у него появилось искушение сбежать, но слугу остановило то обстоятельство, что бежать было некуда. Родных Пьер отродясь не знал, жениться было поздно, да и не хотелось. В результате бывший солдат пришел к тому же выводу, что и многие люди до него — вознамерился бросить якорь в тихой гавани, пусть эта гавань временами и становилась жертвой штормов. Приняв решение, Пьер незаметно для самого себя привязался к странному мальчишке и потому едва не упал, когда королевский паж сообщил, что намерен драться на дуэли с графом де Буасе.

Непослушными руками Пьер нащупал табурет и сел. Попросил господина рассказать все подробнее. Задумался. Никогда прежде бедняга не чувствовал такого холода в груди и такого ужаса в душе. Ни тогда, когда обнаружил себя брошенным под горой трупов на поле боя. Ни тогда, когда поддавшись странному наваждению проиграл куртку, рубаху, штаны и, наконец, самого себя. Ни даже тогда, когда его собирались топить. Как человек, довольно часто появлявшийся вместе с господином в Лувре, Пьер был осведомлен о грозной репутации графа де Буасе, и потому не мог назвать дуэль с его сиятельством иначе, чем безумием.

И все же свернуть шевалье де Бретея с выбранного пути было нелегко. Напрасно Пьер твердил господину о лакеях, привратниках и пажах, которые за умеренное вознаграждение могли натянуть на пути графа бечевку или разлить на ступенях масло. Напрасно напоминал о браво, способных нанизать негодяя на шпагу или попросту утопить в реке. Александр полагал, что все эти деяния будут бессмысленны, если придворные не поймут, за что пострадал мерзавец. Только дуэль могла устрашить придворных бездельников, и только публичным обвинением можно было отомстить за Мотвиля.

Лишь сам Мотвиль не догадывался, что за него надо мстить. Не получив, в отличие отАлександра, какого-либо воспитания, маленький Жиль рос у бабушки как трава, не имея ни малейшего представления о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Конечно, став невольным любовником Буасе, маленький паж горько плакал, но его обида была вызвана не столько болью и страхом, сколько насмешками других пажей и отсутствием какого-либо подарка от графа.

— Ну почему, — жаловался Жиль случайно оказавшемуся рядом виконту де Водемон, — как порка — так мне, как пинок — так тоже мне, и удар хлыстом… а подарки получают другие?

Юный вельможа рассеянно посочувствовал маленькому пажу и пошел прочь, с удовольствием размышляя, как хорошо быть Лорреном и ни от кого не зависеть. Мотвиль остался лить слезы и как раз в этот миг его жизнь круто изменилась, как менялась в волшебных сказках, которые некогда рассказывала мальчику на ночь деревенская кормилица.

Сначала в комнате пажей появился лакей графа де Буасе с золотой пряжкой для берета и корзиной, в которой находились несколько бутылок вина, — это был подарок его сиятельства. Потом заявилась служанка с корзиной, полной сластей, — это был подарок ее сиятельства. Мотвиль не понимал, к чему жене графа де Буасе было радовать его подарками, но у графини был свой резон. Как полагала ее сиятельство, мальчишка-паж был не в состоянии вытянуть из ее супруга столько денег, сколько тянули придворные красотки и, значит, внимания мужа к пажу можно было только приветствовать.

Мотвиль был счастлив, и счастье его было тем полней, что пажи, сраженные щедростью покровителей Жиля, перестали дразнить мальчишку и даже начали поглядывать на него с уважением. Это уважение, а также желание Мотвиля похвастать удачей, заставило пажа закатить пирушку для приятелей, конец которой положил шевалье Александр.

Когда на следующий день после попойки юный Жиль пришел в себя, он не понял, куда и как попал. Зато, увидев Александра, обрадовался, что у него появился еще один покровитель, и значит, ему больше нечего желать. Господа де Буасе прислали ему подарки, шевалье Александр взял к себе — маленький паж не мог решить, кто из покровителей был лучше. Лишь намерение шевалье де Бретея драться на дуэли с графом де Буасе поначалу удивило Жиля, но мальчишка быстро нашел объяснение поединку: не случайно благородные шевалье дерутся из-за женщин, теперь же дуэль должна была состояться из-за него. Юный паж гордился соперничеством двух столь важных людей и потому ничем не помог Пьеру остановить безумный поединок. Если бы это было возможно, Жиль напропалую хвастал бы своим счастьем, а так лишь молча радовался, что ему не придется выбирать между покровителями. Выбор должна была сделать шпага, как и полагалось среди благородных людей.

Глава 33 Дуэль

Как бы не пытался Пьер найти причины, дававшие основания отложить задуманную пажом дуэль, роковой день наступил. Накануне шевалье Александр провел пару часов у нотариуса, составив и утвердив некий весьма важный документ, исповедовался и причастился в церкви Сен-Жюльен, посетил монахов отеля Клюни и монастыря святой Женевьевы, оставив в каждом из этих мест довольно крупную сумму денег, и в конце концов, уладив дела мирские и духовные, в восемь часов вечера отправился спать, дабы наутро, свежим и бодрым явиться в Лувр.

Когда в девять часов утра шевалье Александр появился в зале кариатид, его появление не привлекло внимания собравшихся, но юноша знал, что через пару минут все присутствующие будут смотреть только на него и на графа де Буасе, так что постарался выпрямиться и как можно выше задрать подбородок. Обвел взглядом придворных, от души надеясь, что им не заметны его дрожь и бледность, отыскал глазами врага и двинулся прямо на него, не сворачивая и не обходя препятствий — благородные господа сами спешили освободить дорогу любимцу его величества.

Молодой человек видел удивление на лицах придворных, слышал недовольные перешептывания, нарастающий ропот, возмущенный возглас «Щенок обнаглел!» — ну вот, и Крийон туда же — крепче сжал эфес шпаги, ставшей причиной всеобщего негодования, остановился. Неожиданно на зал обрушилась тишина — собравшиеся поняли, что любимый паж Карла IX достиг цели. Буасе обернулся, пораженный этой нежданной тишиной, и тогда в лицо ему полетела смятая шелковая перчатка.

— Вы подлец, я требую удовлетворения!

Придворные ахнули, на мгновение отшатнулись, затем сомкнулись тесным кругом. Буасе изумленно моргнул.

— Проклятие! Выдрать щенка и дело с концом! — Снова Крийон. И смех вокруг. И Буасе тоже смеется:

— Я не дерусь со шлюхами…

— Где ты видишь шлюху, мерзавец? — тотчас парировал шевалье Александр. Двинулся по кругу, вглядываясь в лица придворных, резко обернулся к врагу, широким жестом, как некогда учил старик-итальянец, указал на собравшихся. — Разве ты платил кому-либо из присутствующих здесь? Мне-то ты точно не платил ни одного су, ни одного денье! Ах да, должно быть, у тебя нет денег. И потому ты силой берешь то, на что у тебя нет никаких прав!

Придворные зароптали, недоверчиво уставившись на Буасе. Граф растерянно оглянулся, ища поддержки.

— Не понимаю, что он несет… Уберите его от меня! — Чья-то рука легла на плечо Александра. — Я не дерусь со щенками…

— Конечно! Ведь щенок может укусить! — резким движением паж сбрасывает руку со своего плеча. — И потому ты предпочитаешь иметь дело с сосунками!.. Которые не способны сопротивляться!.. Но я требую от тебя удовлетворения! Дерись, трус!

Вторая перчатка летит в лицо его сиятельству. Круг придворных делается еще тесней. Какая-то дама с остервенением базарной торговки расталкивает благородных господ и пробивается в первый ряд. Его сиятельство граф де Буасе дрожит от ярости.

— Проклятие, я не дерусь со шлюхами и щенками! Драться можно лишь с равным…

— Значит, придется слегка уровнять положение…

Стремительный шаг вперед. Рука Александра взлетает вверх. Дама ахает, догадавшись, что именно собирается сделать паж. Пятерня юноши с силой впечатывается в щеку графа…

На мгновение придворные замерли в оцепенении, и даже сам граф де Буасе в остолбенении застыл на месте. Но мгновения коротки, и не успело мгновение унестись прочь, как опозоренный вельможа с рычанием бросился на мальчишку.

Дама пронзительно закричала. Придворные вздрогнули и попятились, борясь с искушением заткнуть уши. Паж ловко увернулся от врага, подставил ногу, и тогда Буасе во весь рост рухнул на пол. Крики, ропот, ругательства…

Молодой человек бросился на колено перед распростертым на полу вельможей, крикнул чуть ли не в самое ухо:

— Давай-давай, называй меня, как тебе угодно, тебя будут называть — Буасе с пощечиной!

Граф поднялся на четвереньки, попытался ухватить своего врага, но юноша вновь ушел от смертельной хватки взбешенного дворянина. Живо поднялся на ноги, с вызовом взглянул на придворных, на самого Крийона, шагнул прочь.

— Сзади, Александр!.. — истошный женский вопль заставил пажа обернуться. Граф де Буасе шел на него, сжимая кинжал. Сразу несколько придворных бросились вельможе наперерез, ухватили за руки, за плечи, попытались вырвать обнаженный клинок.

— В спину, мерзавец?! — все-таки Крийон. Кинжал зазвенел по плитам, выпав из посиневших пальцев. Буасе продолжал рваться из держащих его рук.

— Убью сволочь!

— Остановитесь, Буасе, мы же в Лувре!..

— Подождите до вечера!..

— Обратитесь с жалобой к королю!..

— Да-да, иди к королю, трус! — во всю силу своих легких закричал пришедший в себя Александр. — Принеси ему жалобу! Может быть, он прикажет меня высечь, может быть, заключит в тюрьму! А если будешь очень просить, отправит на эшафот! Но как бы меня не наказали, это не сотрет моей пощечины с твоей щеки!

Граф рванулся, волоча по каменным плитам шестерых держащих его мужчин.

— Пустите! Отпустите меня, идиоты! Я буду драться!

Придворные ошарашено переглянулись. Их пальцы сами собой разжались. Буасе высвободился от держащих его рук. Встряхнулся, пытаясь привести себя в порядок. С досадой отшвырнул порванный воротник.

— Я буду драться, — дрожащим от ярости голосом произнес его сиятельство во внезапно наступившей тишине. Поискал глазами кинжал. — Я буду драться… если этот шевалье сможет найти себе секунданта.

Лица дворян затуманились. Тесный круг распался. Крийон пожал плечами и отвернулся.

— А зачем нам секунданты? — заговорил шевалье Александр, вновь стараясь завладеть вниманием придворных. — Вызов был брошен при всех, и весь Лувр может стать свидетелем дуэли…

— Это против правил, — презрительно возразил граф.

— Постойте, Буасе, — оборвал его сиятельство Крийон. — Щенок прав. Мы можем сами проследить за честностью поединка. И ей Богу, господа, — Крийон довольно обратился к придворным, — нам предстоит забавное зрелище: шлюха против насильника… Никогда такого не видел! — барон шумно расхохотался.

— Если бы я был свободен… если бы не мое обязательство, — Буасе скрипнул зубами.

— Ну что ж, когда вы покончите с вашим обязательством, я в вашем полном распоряжении…

— Я убил девять человек! Даст Бог, убью и одиннадцатого! — угрожающе заметил Буасе.

— Здорово же вам придется для этого потрудиться, — продолжал веселиться Крийон.

Шевалье Александр слушал перепалку вельмож равнодушно. Судя по всему никто не сомневался в исходе поединка и молодой человек точно так же в нем не сомневался. Впрочем, свое дело он сделал. Мотвиль будет отомщен, даже если он, шевалье де Бретей, этого не увидит. А смерть… Что смерть? За последнее время он так часто думал о ней, что почти сроднился. И в любом случае смерть со шпагой в руке была лучшим, что могло с ним случиться.

— Барон… прошу вас… сделайте что-нибудь! — дама вцепилась в Крийона, заглянула в глаза. — Граф же убьет его!

— Ну и что? — искренне удивился неисправимый забияка. — Стервец сам напросился…

— Шевалье! — дама метнулась к Александру. — Скажите, что вы пошутили! Попросите прощение! Остановитесь… пока не поздно!..

— Мадам, я ценю вашу заботу, — легкая ирония в голосе пажа. Насмешливый поклон. — Однако я не шутил. Я вызвал на дуэль подлеца и буду драться насмерть.

— Злой… упрямый мальчишка! — дама всхлипнула и так сильно сжала веер, что хрупкая безделушка разлетелась на тысячу кусков. — Зачем вам это? У вас даже секунданта нет!..

— Господа, пропустите… Шевалье Александр!.. Я хочу… я буду вашим секундантом!

Молодой человек обернулся. Юный Водемон, бледный чуть ли не до синевы, но при этом решительный, пробивался вперед. Кто-то из придворных попытался задержать его, кто-то громко произнес «Но ваш батюшка…» — юноша не замечал ничего. Ошарашенный паж молча наблюдал, как кузен герцога Лотарингского выбрался из толпы и пошел к нему, протягивая руку.

— Шевалье, прошу вас, — с некотором смущением проговорил Эммануэль, — примите мои услуги. Это большая честь для меня.

Шевалье Александр только кивнул, не зная хорошенько, что ответить на неожиданное предложение. Придворные в замешательстве переглянулись. Граф де Буасе первый пришел в себя.

— Вот, значит, как?! — раздражено воскликнул он. — Ну что ж! Рошпо, будьте моим секундантом!

— Но я же не могу, кузен… не могу скрестить шпагу с ребенком… — потерянно проговорил сорокатрехлетний придворный.

Шевалье де Лоррен гордо вскинул голову, лихорадочно стараясь придумать какой-нибудь язвительно-уничтожительный ответ. Но в этот момент Крийон вновь вышел вперед, радуясь тому, что ни одно дело чести не может обойтись без его совета.

— Рошпо и Водемон? Прекрасно! — сообщил он присутствующим. — На этот раз секунданты не будут драться, а будут только свидетелями поединка. Я так решил, и если кто-то не согласен с этим — будет иметь дело со мной!

Граф де Рошпо с облегчением перевел дух, придворные замолчали. Водемон попытался было возмутиться и доказать, что возраст вовсе не основание считать его ребенком, однако вид стольких благородных дворян, беспрекословно подчинившихся решению Крийона, убедил его на некоторое время забыть о недовольстве.

— А теперь, господа, договаривайтесь об условиях поединка, — распорядился барон, чувствующий себя на любых дуэлях, в стычках и сражениях так же естественно как саламандра в огне.

— Рошпо, скажите этому стервецу, что я желаю драться немедленно, за рвами Лувра. Без дублетов и без рубашек — грудь обнажена, сердце открыто… И пусть не надеется на снисхождение. Я его не просто убью — на куски изрублю!

— Господин виконт, — голос пажа был холоден и невыразителен, словно угроза графа его не касалась, — передайте секунданту его сиятельства, что мне безразлично где, когда и как драться. Что касается рубашки, то я снимаю ее только в спальне и не намерен раздеваться при всех, да к тому же бесплатно.

Виконт покраснел. Буасе побагровел. Крийон свистнул. Кто-то из придворных насмешливо предложил сложиться для шевалье Александра, на что другой резонно заметил, что на тот свет деньги не унесешь.

Граф де Рошпо расстроено вздохнул, недовольно оглянувшись на толпу. Принялся что-то вполголоса доказывать кузену. Водемон то краснел, то бледнел, не зная, как вести себя под взглядами стольких придворных. Сделал шаг к Александру, но в смущении остановился, не представляя, как пробить его каменную неприступность. Оглянулся на Рошпо и Буасе.

Тем временем Крийону надоели затянувшиеся переговоры.

— Сколько можно совещаться, Буасе?! Не забудьте, я с нетерпением жду своей очереди!

Его сиятельство бросил на говорившего злобный взгляд.

— Я готов, шевалье, но сначала пусть этот стервец сменит шпагу, она может быть отравленной!

Придворные ахнули, когда Александр выхватил клинок. Полоснул по руке.

— Ты доволен, мерзавец? — холодно осведомился паж.

— Однако… — пробормотал Крийон, с некоторым недоумением глядя на юношу. Тряхнул головой, отгоняя наваждение. — Ну что ж, господа, — громко заговорил барон, как только его душевное равновесие было восстановлено, — коль скоро все формальности улажены, нам остается только покинуть Лувр.

Придворные шумной толпой направились за дворцовые рвы, облюбовав для поединка пустырь, весьма часто служивший местом встреч дуэлянтов, когда они по той или иной причине не желали или не имели времени переправляться через Сену. Враги скинули дублеты и встали в позицию.

— An garde! — скомандовал Крийон.

После первых же выпадов Александр убедился, сколь безнадежно его положение. Против него были опыт и сила тридцатилетнего врага, его высокий рост, более длинная и тяжелая шпага. Молодой человек пытался пустить в ход все, чему обучали королевских пажей на уроках фехтования, а также то, чему он сам выучился во время вольной жизни в Париже и перенял от Пьера. Тщетно. Граф де Буасе был недосягаем. Хуже того. Озлобленный публичным унижением вельможа постарался как можно лучше выполнить свое обещание. Ловко проведенным приемом заставил Александра повернуться лицом к солнцу, окружил себя сверкающим стальным кольцом, не дающим пажу ни на шаг, ни на полшага приблизиться к своей драгоценной особе. И при этом стоило самому графу хоть немного вытянуть руку, сделать хотя бы крохотный шажок вперед, как его шпага со злой методичностью наносила юноше то укол, то длинную кровоточащую рану.

Пот заливал лицо шевалье Александра. Рубашка окрасилась кровью. Все силы, все внимание пажа сосредоточились на схватке и потому он не видел, как зажмурился Водемон, как хмурится Крийон, переглядываются придворные, как пожимает плечами Рошпо, как странный румянец красит щеки дамы и она следит за поединком почти что со сладострастным вниманием.

Буасе нанес новый удар, паж парировал, но граф, казалось, только этого и ждал. Он ударил по клинку врага с такой силой, что молодой человек пошатнулся, а его шпага вылетела из руки, отскочив шагов на десять. Придворные вскрикнули, Водемон от неожиданности открыл глаза, судорожно вздохнул, будто всхлипнул, отвернулся. Буасе размахнулся и ударил юного противника эфесом шпаги по лицу. В последний момент пажу удалось уклониться от оплеухи, однако даже пришедшийся по касательной удар оказался достаточным, чтобы юноша отлетел в сторону и упал, проехав боком по земле.

— Что, щенок, решил отдохнуть? — с издевкой поинтересовался Буасе, неспешно направляясь к молодому человеку. — Давай, поднимайся, я еще недостаточно натешился.

Александр слепо нащупал эфес шпаги, судорожно сжал пальцы, поднялся на ноги, ожидая своего врага с оружием в руках. На этот раз солнечные лучи светили обоим противникам сбоку, но граф с какой-то утонченной жестокостью заставил юношу вновь повернуться лицом к солнцу. Бой возобновился.

Время молодого человека остановилось, превратившись в какую-то мешанину из выпадов, ударов, блоков, прыжков, отскоков, приседаний, перебежек, попыток пробиться через стальную защиту врага и уйти от слепящих лучей солнца. На рубашке юного шевалье расплылось еще одно кровавое пятно. Грязная сорочка прилипла к телу. Паж запнулся, невольно отведя шпагу, и тогда граф вплотную подошел к юному шевалье, подставил ногу, и Александр вновь упал, выронив клинок.

— Что же ты все время ложишься, шлюха? Это тебе не спальня! — голос Буасе прозвучал глумливо, когда он склонился к пажу, не забыв при этом угрожать ему острием своей шпаги. Александр провел рукой по земле и неожиданно резким движением швырнул в глаза его сиятельству горсть песка.

Граф с проклятиями отскочил прочь. Шевалье Александр схватил шпагу и поднялся; под изумленными взглядами зрителей остановился, дожидаясь, пока Буасе проморгается.

Его сиятельство протер глаза, с ненавистью глянул на юношу, процедил: «Ты мне за это заплатишь, мерзавец», шагнул вперед. Паж ожидал своего врага, изготовившись к бою, но на этот раз на него обрушился целый ураган из свиста и молний. Каким-то чудом мальчишке удалось отвести направленные против него удары, однако безжалостная воля графа заставила его занять прежнюю невыгодную позицию. Буасе изготовился к удару, начало которого Александру помешало разглядеть солнце, а окончание — резкая боль, когда шпага графа пропорола ему руку. Его сиятельство довольно улыбнулся, заметив отражение боли на лице врага, занес клинок над головой почти что обезоруженного противника… Свидетели поединка дружно вздохнули, ожидая неминуемого удара… И дождались. Прямого, неотвратимого как молния. В последний миг, неожиданно для всех и прежде всего для себя, Александр перехватил падающую шпагу левой рукой. Отвод… встречное движение… Зрители охнули. Со странным звуком шпага воткнулась во что-то мягкое. Буасе зашатался и, даже не вскрикнув, повалился на землю, увлекая за собой Александра.

Несколько мгновений над полем битвы висела мертвая тишина. Затем раздались шаги Крийона и знаменитый забияка остановился рядом с окровавленными телами.

— Подумать только, если бы стервец не играл с мальчишкой как терьер с мышью, он остался бы жив. Ненадолго, правда, — поправился барон. — Ну что ж, шевалье, — с насмешкой произнес Крийон, — поднимайтесь, вас ждет победа и ликование дам.

Полуоглушенный, измученный, Александр пытался встать, почти не осознавая, что граф де Рошпо стащил с него тело Буасе; поднялся на ноги; пошатнулся; и почти сразу же ощутил поддержу чьих-то рук — виконт де Водемон стоял рядом, полуобняв его за плечи.

— Здорово, Александр! Смотри, твоя новая шпага!

Паж безучастно скользнул взглядом по великолепному клинку из Толедо, устало оперся на него, словно это была палка, с трудом шагнул прочь. Водемон что-то без умолку болтал, тянул Александра за собой и паж вновь чуть не упал, не в силах удержать равновесие. Лакеи виконта осторожно подхватили молодого человека под руки, и Александр сам не понял, как очутился в нарядных носилках с гербом Водемонов.

— Едем ко мне… Ой, осторожно, подушку не испачкай… Я тебе мэтра Паре позову, — возбужденно трещал виконт.

— Не надо… Я домой хочу, — пробормотал Александр.

— А разве у тебя есть дом? — удивился Эммануэль.

— Есть… — еле слышно отозвался паж.

Появление израненного Александра произвело на соседей юноши примерно такое же впечатление, как и его уход вместе с отпрыском Лорренов на придворных — иными словами, неизгладимое. Пока обессиленный паж с трудом выбирался из носилок, ковылял к калитке и ждал, чтобы отворили дверь, сердобольные кумушки охали, прижимали ладони к щекам, во всех подробностях обсуждали молодого вельможу, доставившего их соседа домой, и дружно хулили городскую стражу, совершенно не обращавшую внимание на грабителей. В общем, как и при дворе, разговоры о шевалье Александре должны были занимать сплетников не менее недели.

Слишком уставший, чтобы обращать внимание на пересуды соседей, Александр ввалился в уютную прихожую, и бледный от переживаний Пьер сразу же подхватил господина, не давая ему сесть на пол. Мотвиль, которого виконт никак не ожидал встретить в доме шевалье де Бретея, с грохотом скатился с лестницы, стремительно бросился к ногам Александра и разревелся.

— Все… его… нет… — успокаивающе пробормотал израненный паж. — Только я… нечаянно…

Пьер, не желая дожидаться, пока один мальчишка все объяснит, а другой наревется, прикрикнул на обоих и чуть ли не на руках потащил Александра наверх. Мотвиль утер слезы и, не переставая всхлипывать, полез за юным покровителем.

Эммануэль одиноко стоял в прихожей, чувствуя себя никому не нужным и заброшенным. Из верхних комнат до него доносились чьи-то охи, причитания, всхлипывания, сердитые выговоры, топот ног. А еще через пару минут Мотвиль чуть ли не кубарем скатился с лестницы, налетел на Водемона, торопливо извинился и стремглав выскочил за дверь.

Юный виконт уже хотел самым действенным способом напомнить о своем существовании, однако стоило ему подойти к лестнице, как новая и весьма тревожная мысль заставила юношу остановиться. Водемон решил, будто Александр умирает, а Мотвиль побежал за священником, дабы в последний миг исповедовать и причастить грешника. Воображение юноши разыгралось, и он одну за другой представлял жуткие и, вместе с тем, трогательные картины. Смертельно бледный, кающийся в многочисленных прегрешениях Александр. Добрый морщинистый священник, в сокрушении качающий головой при каждом новом признании умирающего. Скромные похороны и простое распятие над могилой.

Водемон всхлипнул и подумал, что как ни жалко ему было нового друга, смерть была лучшим, что могло случиться с шевалье Александром.

Глава 34 Как господин де Нанси выполнял приказы его величества

Александр открыл глаза и в испуге попытался вскочить — сквозь неплотно прикрытые ставни пробивались лучи солнца. Задремавший прямо на табурете Пьер оторвал голову от столба кровати, а свернувшийся в ногах старшего товарища Мотвиль встрепенулся и с собачьей преданностью уставился на юного покровителя.

— Смерть Христова! — шевалье Александр выбирался из-под одеяла, кривясь при каждом движении и слегка пошатываясь. — Я опаздываю!..

— Ваша милость, да куда?! — воскликнул бывший солдат и постарался вернуть пажа в постель. — Вам бы лежать!

— У меня дежурство, — молодой человек высвободился из хватки слуги и встал. Впрочем, Пьер, боясь причинить раненному боль, держал юношу мягко и осторожно. — Пьер, ну скорее, воду, одежду!..

Мотвиль выскочил из кровати и затопал по лестнице, желая услужить покровителю. Пьер опустился на табурет.

— А вчера-то вы о чем думали, ваша милость? А?

— Но я же не знал… что останусь жив… — совершенно по детски попытался оправдаться шевалье.

Пьер только вздохнул, с укором глядя на юного господина, затем, не переставая ворчать и качать головой, принял у Мотвиля тазик с водой. Как ни просил и даже не приказывал Александр поспешить, Пьер действовал с осторожной неторопливостью, призванной не бередить раны юноши. Мотвиль беспрестанно шмыгал носом, видя, как Александр кусает губы, но молчал, на лету ловя приказы Пьера, из всех сил стараясь поддержать, подтащить, подставить, подвязать, подтянуть… Несколько раз, видя как паж бледнеет, слуга подносил к носу юноши флакон с нюхательной солью, а когда туалет Александра был завершен, молодой человек почувствовал такую усталость, словно успел отдежурить целую неделю без минуты отдыха. Паж в изнеможении опустился на табурет у туалетного столика, привычно взглянул в зеркало и охнул.

Нет, небольшая ссадина на лбу, искусанные губы — с этим еще можно было что-то сделать… Но как прикажете поступить с багровым синяком в пол лица — результатом вчерашней оплеухи?

— Не ходить бы вам сегодня… — вновь повторил Пьер и выразительно кивнул на кровать. — Отлежитесь, поспите… Мэтра опять же позовем… А через неделю, как поправитесь, глядишь, и шум уляжется.

Александр продолжал перебирать баночки с кремами, пудрами, румянами и помадами, от души жалея, что в присутствии короля нельзя спрятать лицо под маску.

— Да что вас, заменить некому? — продолжал увещевания Пьер. — Малыш в один миг с запиской обернется…

— Ну, как ты не понимаешь? — голос юного шевалье дрогнул. Он отвернулся от зеркала и почти с отчаянием уставился на слугу. — Король ведь спросит, где я, а он…

— Я не скажу! — выкрикнул Мотвиль, вытягиваясь в струну. — Пусть меня хоть на куски режут!

Пьер и Александр переглянулись, одинаково вздохнули, а затем Пьер сам протянул молодому человеку баночку с кремом. Жиль обиженно шмыгнул носом.

— Я правда тебя не выдам!!

Слуга и господин смотрели на маленького пажа с той жалостью, с которой взрослые часто смотрят на наивных детей, потому что знают нечто такое, чего детям знать не полагается.

— Вот именно, — почти что в один голос пробормотали они, и более к этому не возвращались.

Когда шевалье Александр отвернулся от зеркала, Пьер неуверенно кивнул. Толстый слой крема, пудры и румян, подведенные глаза и накрашенные губы как никогда раньше выдавали ремесло шевалье де Бретея. Впрочем, решил слуга, все лучше, чем уродовавший мальчика синяк.

— Вам бы лицо прикрыть… хотя бы до Лувра, — вполголоса посоветовал Пьер.

Александр повертел в руках пажеский берет, попробовал водрузить его на голову так и эдак и в конце концов заново прикрепил перья, чтобы тень от них падала на лицо. Пьер с облегчением вздохнул. Сейчас юноша выглядел почти обыкновенно и мог бы отправиться в дорогу… если, конечно, ему удастся подняться в седло.

Ему не удалось. Стиснув зубы, мысленно повторяя все отборные ругательства, которые так любил король Карл, и от души жалея, что теперь, когда он привел в порядок лицо, ему нельзя кусать губы, шевалье Александр стоял перед своим Буцефалом и чуть не плакал. Пьер наблюдал за тщетными попытками господина с растущей надеждой и почти уверил себя в том, что все обойдется, когда шевалье прошептал:

— Пьер, помоги….

Слуга вздохнул, но спорить не стал. Подчиняясь кивку солдата, Мотвиль ухватил коня под уздцы. Пьер приблизился к юноше, наклонился и сильным толчком забросил его в седло.

Молодой человек сгорбился и вцепился в луку седла. Перед тем, как пустить коня в галоп, следовало немного передохнуть, ибо рыси Александр точно бы не перенес, а на шагу неминуемо опоздал бы на дежурство. Однако как Александр ни старался, как ни морщил от боли нос и не стискивал зубы, прибыть на дежурство в срок ему не удалось. Удивленные взгляды конюхов, ровный гул голосов многих и многих людей доказывали это не хуже выговора надзирателя за пажами. Александр постарался ускорить шаг, но почти сразу же остановился и уцепился за стену, пытаясь перевести дух. Festia lente^[228], — пробормотал паж. Что ж, придется признать, что он опоздал и тем самым уже заработал очередную трепку, так что может с чистой совестью не спешить и поберечь тело для более серьезных испытаний. Или теперь, когда он опоясался шпагой, — с робкой надеждой подумал Александр, — его уже не будут сечь?

— Вот и вы, шевалье Александр, доброе утро, — молодой человек остановился как вкопанный. На лестнице поджидал капитан де Нанси. — Опаздываете на дежурство? Нехорошо…

— Если вы пропустите меня, господин капитан, у меня будет шанс опоздать не слишком сильно, — вежливо проговорил паж.

— А, впрочем, шевалье, что я несу? — хлопнул себя по лбу капитан, не сдвигаясь с места. — Вы же сегодня не дежурите. После ваших вчерашних подвигов его величество навестила госпожа де Буасе — где-то через час, после того, как вы отбыли с виконтом де Водемоном — и в результате его величество приказал не ставить вас на дежурство… как минимум ближайшие полгода.

— Я понял, господин капитан, — молодой человек выпрямился и вскинул голову. — Я должен вручить вам шпагу?

— А на кой черт мне ваша шпага? — удивился Нанси. — Все-таки это вы паж, а не я, и я не намерен таскать за вами оружие. Кстати, шевалье, у вас есть деньги? Если нет, я готов одолжить вам шестьдесят экю.

— Но… — паж в растерянности отступил.

— Полноте, молодой человек, в тюрьме, тем более, в Бастилии, — шевалье Александр вздрогнул, — деньги не помешают. Берите, не стесняйтесь.

— Но у меня с собой двести пятьдесят ливров.

— Значит, будет четыреста тридцать.

Шевалье Александр озадаченно посмотрел на барона, тряхнул головой.

— Но… я не понимаю… Как вы в конце то концов ко мне относитесь, господин капитан?

Нанси усмехнулся.

— Вам не приходило в голову, шевалье, что я мог арестовать вас еще до дуэли?

— Но это же ничего не значит! — воскликнул молодой человек.

— Ай-ай-ай, — укоризненно покачал головой капитан. — А я то полагал, шевалье Александр решил вести себя как дворянин.

Паж отшатнулся.

— Ну-ну, не надо принимать все так близко к сердцу. Вчера вы неплохо держались, но речь сейчас не об этом. Вы берете деньги или нет?

Даже толстый слой крема и пудры не мог скрыть краску на щеках шевалье Александра.

— Но… господин капитан… я… никогда… Я не беру даровые деньги!..

Нанси негромко рассмеялся.

— Знаете, шевалье, у вас какое-то странное представление о щепетильности. И поскольку я старше вас… во всех отношениях… я позволю себе дать вам небольшое наставление. Деньги дают и получают не только за выполнение каких-либо поручений… или услуг. Деньги можно взять в долг и, что еще важнее, получить как знак дружеского участия. Истинный дворянин должен уметь не только давать — без расчета получить назад — но также и принимать деньги. Так что, довольно спорить. Берите свои экю и пошли.

Шевалье Александр в полном остолбенении принял от капитана кошелек и пристегнул его к поясу. Барон де Нанси неторопливо начал спускаться по лестнице, насвистывая какую-то легкомысленную песенку и даже не подумав убедиться, что паж следует за ним. Пару мгновений Александр смотрел ему вслед, затем попытался догнать.

— Господин де Нанси… разве вы сами отправите меня в Бастилию? Я ведь не принц и не маршал…

Капитан остановился.

— Право, шевалье, даже не знаю, чего в вас больше, наивности или самомнения, — ворчливо заметил Нанси. — Лично отправлять вас в Бастилию!.. Как вы справедливо заметили, вы не принц и не маршал. Нет, я не отрицаю, без вас Лувр был бы скучен и тосклив, однако арестовывать вас после ваших милых шуток мне уже надоело.

Александр вздохнул.

— И не надо так печально вздыхать. Лувр надоел мне гораздо больше, чем обязанность брать вас под стражу, так что мне взбрела охота проехаться верхом… хотя бы и до Бастилии. И если вы дадите слово, что не попытаетесь бежать, я распоряжусь седлать вашего коня.

— Бежать? — молодой человек задумчиво пожал плечами. — Мне и бежать то некуда.

— Некуда бежать или даете слово? — с насмешкой уточнил Нанси.

— Даю слово, — покраснел шевалье Александр.

— И кстати, шевалье, вы не хотите написать домой? — поинтересовался капитан, небрежно отдав приказ подскочившему лакею. — Ага, вижу, что хотите, — Нанси не собирался дожидаться ответа растерявшегося юнца, искренне полагая, что лучше пажа знает ответ.

Покои барона де Нанси в Лувре не блистали роскошью. Крохотная комнатенка, в которой едва можно было повернуться, и такая же прихожая, зато на столе красовалась стопка бумаги, пузырек с чернилами и внушительных размеров перо. Если бы Александр имел силы на размышления, он бы признал, что капитан прекрасно подготовился к аресту. К сожалению, паж был слишком измучен, чтобы думать, так что подчиняясь указующему жесту барона, послушно уселся за стол, набросал несколько строк и остановился в явном затруднении.

— Отправляетесь с королевским поручением? — удивленно переспросил Нанси, заглядывая в письмо через плечо Александра. — Богатое же у вас воображение, шевалье!

Александр смутился, виновато глядя на барона:

— Но не могу же я написать, что сажусь в Бастилию!

Капитан пристально вгляделся в молодого человека, и паж окончательно растерялся, не зная, как себя вести. Неожиданно Нанси хмыкнул. Сколько придворных готовы были лишиться правой руки, лишь бы только стереть с лица шевалье Александра выражение непоколебимой уверенности. И без всякого успеха. А вот он уже который раз доводит мальчишку до состояния полной растерянности, не прилагая к этому ни малейших усилий.

— Так в чем же ваши трудности, шевалье? Вы не знаете, куда именно вас отправляют с поручением?

Молодой человек кивнул.

— Действительно… беда, — согласился капитан. — Ну что ж, Англия — слишком близка, Италия — тоже… Пишите, что едете в Польшу. За год как раз обернетесь.

Даже не вздрогнув от этого нового подтверждения своего неизбежно длительного пребывания в Бастилии, шевалье Александр дописал письмо отцу и передал капитану сложенный и подписанный лист.

— Как, шевалье, неужели это все? — удивился барон, вертя письмо в руках. — Неужели вы не хотите написать кому-нибудь еще?

Александр заколебался.

— А можно… можно я напишу своему… воспитателю? — после краткой паузы докончил паж. Юноша подумал, что капитан может оскорбиться, попроси он его доставить письмо простому лакею, но с другой стороны разве Пьер был для него только слугой?

— Бога ради, шевалье, пишите, — усмехнулся Нанси, без труда угадав мысли пажа. — Бумаги здесь достаточно, чернил тоже.

На этот раз молодой человек не стал излагать сказку о дипломатической миссии в Польше, а чистосердечно написал все, как есть, дал Пьеру необходимые распоряжения касательно денег, Мотвиля и некоторых других дел, так что письмо получилось гораздо длиннее предыдущего. Капитан с безграничным терпением истинного солдата наблюдал, как на бумагу ложится строка за строкой. Но когда юноша аккуратно сложил второе послание и написал «Угол улицы Нуайе, рядом с площадью Мобер», барон повторил свой прежний вопрос:

— Как? И это все?

Александр кивнул.

— Вы не хотите написать кому-нибудь еще? — продолжал допытываться Нанси. В голосе капитана не было навязчивости, но была такая убедительная откровенность, что любой человек немедленно бы уцепился за предложение барона. Юный шевалье лишь покачал головой.

— Вы не хотите написать даже вашему другу? — не отступал Нанси. — Я имею в виду виконта де Водемон, — уточнил капитан.

Искреннее изумление во взгляде пажа лучше всего подсказало барону, что думать о Водемоне как о друге у шевалье Александра не получилось бы даже в горячечном бреду.

— Ведь он был вашим секундантом, — продолжал настаивать Нанси. — Было бы невежливо не написать ему хотя бы пару строк. И кстати, сегодня вечером виконт как раз играет в карты у короля.

Сбитый с толку всем происходящим шевалье Александр взял еще один лист и старательно вывел:

Нанси с досадой тряхнул головой — мальчишка решительно не желал его понимать. Ладно, к любой цели можно прийти разными путями.

— Ну что ж, шевалье, коль скоро вы написали всем, кому хотели, — голос офицера выражал серьезное сомнение в том, что эпистолярные труды пажа подошли к концу, — то нам пора. Идемте.

Молодой человек поднялся и Нанси вдруг со всей очевидностью увидел, что перед ним стоит обычный мальчишка, пусть и разодетый в пух и прах словно какой-то вельможа, пусть и размалеванный словно самая дешевая уличная шлюха, пусть и пытающийся показать, будто ему даже Бастилия нипочем, однако всего на всего тринадцатилетний щенок… испуганный, растерянный и к тому же раненный… Настроение Нанси стремительно портилось.

— Идемте, шевалье, — с неожиданной суровостью проговорил капитан и до самого двора не произносил более ни слова.

Шевалье Александр поежился и плотнее запахнул плащ. Осеннее солнце казалось по-зимнему прохладным, а слабый ветерок пробирал до костей. Голова болела от холода и мельтешащих разноцветных ливрей, от настырных голосов и стука копыт. Молодой человек даже не заметил, как оказался рядом со своим конем, и только рассеяно подумал, что без посторонней помощи ему не обойтись. Нанси в один миг взлетел в седло и оглянулся на замешкавшегося пажа, заметил, как тот неуверенно собрал в руке поводья, как потерянно посмотрел на стремя, на седло — просить мальчишка явно не умел.

Капитан кивнул ближайшему к пажу солдату, и Александр не успел опомниться, как очутился в седле. Еще четверо солдат поднялись в седла, заняли свои места в кавалькаде — двое спереди, двое сзади — и ворота открылись.

Александр ехал рядом с капитаном, вяло радуясь тому, что Нанси не отдает приказ перейти на рысь. Мысли шевалье путались, его знобило, так что молодой человек ехал молча, не поднимая головы и не глядя вокруг. Впрочем, через десяток-другой шагов Бастилия стала казаться пажу почти что землей обетованной. Он думал о том, что в камерах крепости наверняка найдется кровать или тюфяк, или, на худой конец, охапка соломы. Но самое главное в Бастилии ему не придется видеть придворных, и он сможет, наконец, отдохнуть.

Кони свернули за угол, Александр непроизвольно поднял голову и в растерянности уставился на офицера.

— Но… мы же едем в другую сторону, господин капитан…

Как ни странно, но удивленный возглас мальчишки вернул Нанси доброе расположение духа.

— Не знаю, как вы, шевалье, а лично я сегодня еще не завтракал, — ворчливо заявил капитан. — Еще парочка таких пажей, как вы — и я рискую умереть с голоду. Все, слезайте, приехали, — объявил барон, останавливаясь перед нарядной вывеской, занимающей чуть ли не весь фасад двухэтажного дома. «Коронованный павлин», — прочитал Александр и сполз наземь.

Должно быть, Нанси был частым завсегдатаем «Павлина», ибо при виде бравого капитана хозяин трактира спешно передал вертел слуге и помчался навстречу гостю, сметая на своем пути скамьи и табуреты, и беспрестанно кланяясь.

— Вино, еду, живо! — властно приказал Нанси, небрежно отмахиваясь от трактирщика, словно тот был надоедливой мухой. — И найди нам укромное местечко, где два благородных человека могли бы позавтракать, не натыкаясь на мерзкие рожи.

Хозяина смело будто вихрем, и через пару минут Александр сидел за столом, на котором последовательно появились жаркое, две бутылки вина, пирог, яичница с петушиными гребешками и фаршированные свиные ушки. Изголодавшийся Нанси волком накинулся на выставленные трактирщиком яства, но, утолив самый жестокий голод, недовольно уставился на пажа.

— В чем дело, шевалье, вы чего-то ждете?

Александр непроизвольно потер виски.

— Я… мне не хочется, господин капитан…

— Что значит «не хочется»? — передернул плечами офицер. — Мало мне ваших проказ, от которых и так нет ни минуты покоя, так вы еще и позавтракать не даете. Смерть Христова, шевалье, я не привык завтракать в одиночестве!

Молодой человек виновато опустил голову, под требовательным взглядом Нанси с тоской посмотрел на пирог, жаркое и яичницу, но в конце концов покачал головой:

— Но я правда… не хочу…

— Начните с вина, — распорядился капитан тоном, которым во время учений отчитывал нерадивых солдат. — А потом попробуйте яичницу. Ешьте, шевалье, ешьте. Пост еще никого не излечивал от ран.

Шевалье Александр открыл было рот, чтобы пробормотать какое-то возражение, когда обнаружил у своих губ кружку с вином, ибо господин де Нанси не любил сотрясать воздух понапрасну. Королевский паж постарался отодвинуться от этого недвусмысленного напоминания барона, но за спиной шевалье расположилась дощатая перегородка, Нанси угрожающе хмурился, кружка накренялась, и шевалье ничего не оставалось, как сделать глоток. Следующий глоток Александр предпочел совершить уже без деликатных напоминаний капитана. Как ни плохо было юному шевалье, он все же догадался, что послушание самым благотворным образом скажется на чистоте его воротника-фрезе — тем более, когда дело касается красного вина и омлета (потому что омлет шевалье также пришлось отведать). Пару минут понаблюдав за попытками пажа его величества проглотить кусок пирога, Нанси наконец-то сжалился над юным шевалье и потребовал от трактирщика бульон. Бульон, омлет, вино и опять бульон — отступать и тем более покидать трактир, пока юнец не насытится, капитан не собирался.

Паж ел, трактирщик таскал бутылки, кружки и миски, а Нанси смотрел на вяло ковырявшегося в омлете шевалье Александра и довольно улыбался. Роль няньки, несколько странная для капитана стражи его величества, ему решительно нравилась. Как хорошо, как приятно о ком-то заботиться, кормить его, наставлять, тревожиться о нем, волноваться… И делать это не по велению службы, а по… Барон решительно прикусил язык и почти что с испугом спросил себя, что именно хотел сказать. С ранней юности он любил женщин и теперь не мог понять, как могло случиться, что на тридцать втором году жизни все его мысли были заняты мальчишкой, почти что ребенком, сколько бы тот не пытался корчить из себя взрослого шевалье.

Капитан в недоумении уставился на пажа, на свою кружку, на суетящегося по залу трактирщика и, в конце концов, чуть было не хлопнул себя по лбу. Смерть Христова! Да в нем просто проснулись отцовские чувства, сообразил Нанси. В тридцать один год это было более чем естественно. А, может, стоит жениться? — задумался Нанси, благодушно глядя на юного шевалье.Жениться, завести детей… нет, не детей — сына… учить его ездить верхом, стрелять, фехтовать, сделать из него образцового дворянина… И в один прекрасный день с гордостью вручить ему шпагу.

«А что еще, кроме шпаги, ты ему вручишь?» — возразил размечтавшемуся барону голос здравого смысла, голос весьма неприятный и ехидный, но мудрый. «Свою службу? Или, может быть, службу Мейнвилей при Гизе? Хочешь, чтобы твой сын вечно таскал шпагу по передним или — не дай то Бог! — добывал средства на пропитание, как шевалье Александр?»

Капитана передернуло. Ни за что на свете он не пожелал бы своему сыну участи шевалье де Бретея. Нет-нет, иметь ребенка в его положении было сущим безумием. Нищих дворян и без его детей предостаточно. Но с другой стороны, стоит только разбогатеть, стоит только жениться на богатой наследнице… В конце концов, он недурен собой, занимает неплохое положение при дворе и носит не последнее имя во Франции. Надо только дождаться, пока его внешность и положение привлекут внимание какой-нибудь богатой наследницы, а затем завести трех очаровательных мальчуганов. Старшего он сделает таким же важным вельможей, как Гиз. Второго — таким же дамским угодником и придворным, как Жорж. А третьего — таким же бравым военным, как он сам.

На лицо Нанси вернулась улыбка, и он подумал, что при дворе не составит труда отыскать богатую невесту. Бог ты мой, да Лувр просто кишит богатыми стервами!..

«А тебе нужна стерва?» — возразил умолкнувший было голос мудрости. «Да ты прирежешь ее на следующий же день после свадьбы!»

«Ну, уж нет!» — возразил сам себе Нанси. «Пусть сначала родит мне сына…»

«И ты так уверен, что это будет именно твой сын?»

Нанси закусил губу. Он слишком хорошо знал фрейлин и придворных дам, чтобы обольщаться их добродетелью. Ну что ж, решено, он не женится. А дети… Что дети? И с чего он вообразил, будто у него нет детей?

А все-таки, взгрустнулось капитану, приятно быть женатым человеком, вот как, к примеру, Брионн. Нашел чистую невинную девушку… «Ну не девушку, — вмешался все тот же ехидный голос, — а вдову»… «Все равно невинную», заупрямился Нанси. «И без гроша в кармане», — не пожелал униматься голос мудрости и здравого смысла.

Хорошо быть Брионном, вздохнул капитан, запивая печаль вином. Или графом де Лош… Нет, о Жорже я думать не буду. О Жорже и, в особенности, о его жене. Пусть делают, что хотят. Пусть живут, как хотят. И развлекаются тоже. Я вмешиваться не буду…

Ха! — хмыкнул Нанси. Сколько раз он собирался ни во что не вмешиваться — и вмешивался. Хотел не думать — и думал. Решил не жениться… И не женюсь! — стукнул кулаком по столу капитан.

Услышав стук и дребезжание мисок, шевалье Александр с трудом поднял голову, а трактирщик подскочил к знатному посетителю.

— Пирог, сыр, бутылку вина и ветчину! — приказал Нанси, поднимаясь с места. — В корзину, живо!

Паж встал из-за стола, неестественно выпрямил спину, вскинул голову. Мальчик явно не догадывался, что он задумал. Раны, усталость, лихорадка и выпитое вино делали свое дело.

— Будешь поставлять обеды в Бастилию для шевалье Александра, — вполголоса распорядился капитан, когда трактирщик подал корзину одному из солдат. — А это — задаток.

Ну что ж, подумал капитан, одно дело сделано. Оставалось совершить второе.

Глава 35 Каким человеком оказался господин Лоран Тестю

Господин Тестю, комендант первой тюрьмы Франции, пребывал в некотором затруднении. Дело было не в том, что камеры и карцеры вверенной ему тюрьмы уже давно требовали ремонта, и не в том, что в хозяйстве Бастилии обнаружилась крупная недостача, и даже не в том, что кто-то из узников крепости предпринял попытку бежать — стены Бастилии были по прежнему крепки, солдаты и офицеры дисциплинированы и бдительны, тюремные правила просты и суровы. Дело было в одном единственном узнике, переданном на его попечение лично капитаном стражи его величества бароном де Нанси.

Вполне понятное беспокойство овладело комендантом уже при первом взгляде на юного шевалье, разодетого с роскошью принца крови. Этот надменный взгляд из-под полуприкрытых век, эта величественная осанка, эта небрежность, с которой юнец принимал явную почтительность капитана де Нанси, а также два кошелька с золотом способны были смутить даже коменданта Бастилии… Когда же господин Тестю взглянул на письменный приказ, переданный капитаном, его смутное беспокойство переросло в неподдельную тревогу. В приказе, от начало и до конца написанным рукою короля, не значилось никакой фамилии арестованного — только имя. «Приказываю капитану де Нанси взять под стражу шевалье Александра и доставить его в мою крепость Бастилию, где он будет содержаться, пока мне это будет угодно». По такому приказу узник мог провести в Бастилии и два часа и всю оставшуюся жизнь — что не слишком беспокоило Лорана Тестю. Но обращение с арестованным, но его содержание — камера, средства, сношение с внешним миром — с этим-то как прикажете быть?

Когда под предлогом выполнения необходимых формальностей Тестю постарался выяснить у самого арестанта его, несомненно, благородное имя, он немедленно получил суровую отповедь от барона де Нанси.

— Не ваше дело, комендант! — отрезал капитан прежде, чем юный шевалье успел открыть рот. — Если бы его величество желал огласить имя шевалье, он бы так и сделал. Но, к счастью, наш великодушный король бережет доброе имя своих подданных, — многозначительно закончил Нанси.

Еще больше встревожившись от совершенно не свойственной его величеству деликатности, Тестю внимательно посмотрел на юнца и испуганно прикрыл рот. Только сейчас до него дошло, что юный шевалье был одет в цвета французского королевского дома.

Теперь коменданту стала понятна и невероятная надменность молодого человека, и утонченная роскошь и великолепие его одежд, и необычная почтительность капитана королевской стражи, и редкое умолчание фамилии арестованного вельможи. В самом деле, не мог же его величество написать в приказе фамилию «Валуа»? Подобное могло бы вызвать совершенно ненужные слухи и домыслы. Лорану Тестю как-то приходилось видеть двоих признанных незаконных отпрысков покойного короля Генриха II, но он знал о существовании и других его незаконных детей, пусть и не успевших получить официальное признание короля. Судя по всему, шевалье Александр и был одним из таких бастардов и, следовательно, заслуживал самого почтительного к себе отношения.

— И, кстати, комендант, — словно угадав мысли Тестю, проговорил капитан де Нанси. — Сегодня его величество гневается на шевалье Александра, а завтра… ну, в крайнем случае, через месяц… вновь вернет ему свое расположение.

Тестю понял прозрачный намек. От своего предшественника, да и из собственного опыта комендант немало узнал о последствиях недостаточной почтительности тюремщиков к иным заключенным. Бывало вельможа сидит в тюрьме и год, и два, и десять, а на одиннадцатый год выходит на свободу, возвращает себе привязанность короля, да еще жестоко мстит за себя ни в чем не повинному коменданту.

Нет уж, увольте! За годы главенства в Бастилии Тестю успел понять, какой доход умный человек может извлечь из этой должности, и потому не желал ее терять.

— Я назначу… его светлости… тридцать ливров содержания, как генералам, — неуверенно сообщил комендант капитану королевской стражи.

Нанси одобрительно кивнул.

— И выделю ему лучшую камеру, — добавил Тестю.

На этот раз на губах капитана появилась покровительственная улыбка.

— И вот что еще, комендант, — важно заговорил Нанси. — Сегодня днем к услугам шевалье явятся его лакей и паж. Не препятствуйте им служить шевалье.

Тестю торопливо кивнул.

— И каждый день шевалье Александр будет получать заказанный для него обед, — тем же тоном сообщил капитан. — А то, боюсь, в вашей дыре не сыщешь приличной еды.

— Что вы, ваша милость, — в испуге возразил Тестю. — Кухня Бастилии содержится в полном порядке, а для его светлости я буду подавать еду с собственного стола!

— Ну что же, рискните, — посоветовал капитан. — Однако, — голос Нанси вновь сделался строг, — я должен сделать вам замечание. Не надо называть… шевалье, — капитан словно бы запнулся, как будто обращение «шевалье» по отношению к юному вельможе было для него непривычно, — «его светлостью». Он не «светлость».

Тестю побледнел. Конечно, брат короля не может быть «светлостью». Он — «высочество».

— Но как… как же мне называть…

— У вас есть королевский приказ. Там все написано. Называйте… шевалье, — Нанси вновь сделал небольшую, но весьма многозначительную паузу, — просто «шевалье Александром». Этого достаточно.

Комендант почтительно склонил голову, с тоской размышляя, как тяжко для должностных лиц, когда его величество изволит гневаться на своих родственников. Ну что ж, стоит заручиться благосклонностью «шевалье Александра» на случай, если впоследствии его величество пожелает узнать, не обижал ли кто-нибудь его сводного брата в Бастилии.

О том, что «шевалье Александр» королевский сын, господин Тестю убедился через три часа, когда в крепости появились обещанные капитаном де Нанси лакей и паж. Означенные лица заявились в Бастилию не просто так, а вместе с вьючной лошадью, на которой были доставлены два ковра, белье и гардероб узника, его посуда, с десяток книг, несколько связок дорогих зеленых и розовых свечей, клетка со скворцом, лютня, бесчисленные баночки с кремами, пудрами и притираниями, флаконы духов и еще какие-то мелочи, назначение которых комендант даже не пытался узнать.

Восхитившись подобным размахом, господин Лоран Тестю распорядился поставить лошадь в конюшню Бастилии, почтительно заверив слугу, что будет содержать ее из своих личных средств — лишь бы «шевалье Александр» остался доволен. Вид новых обитателей крепости заставил коменданта отнестись к «шевалье Александру» с неподдельным подобострастием. Юный паж, носящий цвета французского королевского дома, так называемый «лакей», в котором за целое лье можно было разглядеть военного и, судя по всему, не простого… О том, что назвавшийся «Пьером» господин принадлежит к дворянскому сословию, Тестю догадался из подслушанного разговора фальшивого лакея и пажа, ибо ни за какие блага в мире не смог бы поверить, что какой-то слуга осмелится называть королевского пажа просто «Мотвиль», «Жиль» или «малый», а знатный дворянин будет не только подобное обращение терпеть, но и подчиняться распоряжениям простолюдина. Вывод из подслушанного разговора напрашивался сам собой. Как бы ни гневался его величество на сводного брата, он не оставлял его заботой, приставив к его высочеству собственного пажа и надежного телохранителя-дворянина.

Ближе к вечеру, решив, что все хлопоты, связанные с обустройством «шевалье Александра» завершились, господин Тестю осмелился навестить узника, дабы осведомиться, не нуждается ли тот в чем-нибудь. Сняв по этикету шляпу и подобострастно изогнув туловище, комендант шагнул в камеру принца и в первый миг ее не узнал. На каменном полу по обеим сторонам кровати лежали ковры. В камине горели поленья, придавая еще недавно мрачному помещению домашний уют. Кривоногий стол украшала вышитая скатерть, а многочисленные свечи в серебряных подсвечниках освещали просторную камеру мягким светом. Господин Тестю обратил внимание и на один из табуретов, превращенный стараниями пажа в туалетный столик; и на казенное саржевое одеяло, теперь снятое с кровати, аккуратно свернутое и изображающее пуфик; и на глиняную тюремную миску, в которую шевалье де Мотвиль высыпал зерно для скворца; и на то, что ночной горшок, обязанный в соответствии с тюремными правилами стоять в углу камеры, был куда-то спрятан, видимо под кровать, дабы своим низменным видом не оскорблять взор вельможного узника.

«Шевалье Александр» возлежал на кровати под атласным стеганым одеялом, в настоящий момент откинутым прочь, дабы не мешать слуге врачевать раны господина. Батистовая рубашка вельможи была распахнута на груди, кисти рук тонули в пене великолепных брюссельских кружев. Верный паж принца стоял в ногах узника с книгой в руках и, видимо, только что получил выговор от господина Пьера, так как вид мальчика выражал искреннее смущение и раскаяние, преданный дворянин хмурился, а, входя, господин Тестю уловил негромкий голос принца: «Пусть его, он мне не мешает».

Никогда прежде не отличавшийся чувствительностью, Лоран Тестю умилился. Что поделать, но молодость, красота, знатность и богатство обладают притягательной силой. Тем более, если все эти блистательные качества проявляются перед лицом тяжких испытаний.

Тестю почтительно поклонился и с неожиданной робостью осведомился у «принца», нет ли у того каких-либо приказаний. Александр молчал, вяло пытаясь сообразить, чего хочет комендант. Однако не успел юноша что-либо понять, а Пьер дать необходимые разъяснения, как Мотвиль вспомнил пажеские обязанности и затараторил:

— Его милости нужна горячая вода для умывания — каждый день, а еще ширма, и стульчик, и три раза в день нужно выносить горшок…

Мальчишка деловито загибал пальцы, и с каждым новым требованием пажа Тестю убеждался, какая великая честь оказана ему королем. Ведь не в Венсенн отправил Карл IX сводного брата и не в Амбуаз, а к нему, в Бастилию. Камеру принца счастливый комендант покидал пятясь, а потом еще полтора часа советовался с женой, стараясь отыскать наилучший способ понравиться его высочеству. Результатом совещания супругов стало решение госпожи Тестю каждый день приносить на стол принца цветы из замковой оранжереи и распоряжение господина Тестю поставить в камере его высочества походную кровать для Пьера. Ибо если юный Мотвиль вполне мог спать в ногах своего сеньора, рассуждали супруги, то заставлять спать на полу благородного телохранителя было просто немыслимо. В общем, если бы капитан де Нанси мог видеть, какая суета поднялась в Бастилии после появления там шевалье Александра, он был бы доволен.

Шевалье де Бретей оставался равнодушным к поднявшейся вокруг суете, слишком измученный лихорадкой, чтобы что-либо замечать. Тревога Пьера, слезы Мотвиля, испуг коменданта, уже представлявшего себя последствия неистового гнева короля, проходили мимо сознания пажа его величества.

И все-таки на пятый день после ранения лихорадка оставила юношу, и Александр впервые сел. С некоторым удивлением обнаружил, что стал слаб, как котенок. С еще большим удивлением принялся рассматривать окружавшую его роскошь и, наконец, поинтересовался, как могло случиться, что Пьер и Мотвиль разделили его заключение — являться в тюрьму с собственной обстановкой, слугой и даже пажом шевалье Александру еще не приходилось.

Разъяснения Пьера, сопровождаемые ссылками на господина де Нанси, поразили шевалье в самое сердце, но молодой человек быстро убедился, что бывший солдат не шутил. Господин Тестю, осчастливленный начавшимся выздоровлением «его высочества», готов был предвосхищать малейшую прихоть вельможного узника, заливался соловьем, восхваляя его величество, деликатно просил шевалье Александра ходатайствовать за него перед королем и содействовать увеличению гарнизона Бастилии. Александр выслушивал длинные сетования коменданта на нехватку в крепости пороха и пушечных ядер, рассуждения госпожи комендантши о достоинстве и благородстве принцев, целыми днями то гулял в бастильской оранжерее, то рассеянно перебирал струны лютни, листал страницы рыцарских романов или же учил скворца говорить.

Через три с половиной месяца подобного времяпровождения заточение Александра подошло к концу, но королевский паж не радовался свободе. Обитатели Лувра не спрашивали юношу, где он пропадал все это время, так что покров тайны, окутывавший Александра, стал еще более плотным, но эта тайна так же, как раньше грубость и злые выходки шевалье все больше и больше очаровывали придворных. При дворе мало нашлось бы людей, поступки которых невозможно было предугадать, и потому дамы и кавалеры наперебой призывали загадочного красавца для услуг, король жаждал возобновления рассказов об ужасах и пытках, а Александр с тоской вспоминал Бастилию. Капитан де Нанси, казалось, потерял всякий интерес к молодому человеку, небрежно отмахнулся от его благодарности и больше не перемолвился с юношей и парой слов. К величайшему сожалению Александра сказать то же самое о виконте де Водемон было нельзя. Восторженный Эммануэль беспрестанно досаждал королевскому пажу своим обществом, безостановочно трещал об отце, мачехе, сестрах и братьях, кузенах и прочих близких и дальних родственниках, так что через пару недель Александр выучил родословную Лорренов наизусть и мог без запинки перечислить всех представителей этого дома, даже если бы его разбудили среди ночи. Шевалье стискивал зубы, но терпел излияния вельможи в надежде, что когда-нибудь виконт заговорит еще об одной родственнице, но Эммануэль ни разу не упомянул жену графа де Лош. Шевалье Александр вздыхал, но расспрашивать о доброй принцессе не решался. Вот она, насмешка судьбы, с горькой улыбкой размышлял вечерами шевалье де Бретей. Когда он еще мог предстать перед мадам Аньес с чистой совестью и незапятнанной душой, у него не было на это ни сил, ни средств. Теперь же, когда он мог доскакать до Лоша за пару дней, он не смел даже смотреть в сторону владений ее высочества.

Глава 36 Каким нашел Лувр шевалье Жорж-Мишель после полугодового отсутствия

К воротам Лувра граф де Лош и герцог де Гиз подъехали почти одновременно. Многочисленные свиты лотарингских вельмож красовалась богатыми нарядами, блеском драгоценностей, золотого и серебряного шитья, пышными перьями на шляпах и великолепными шпагами. Все-таки Жорж де Лош и Генрих де Гиз не имели привычки являться в Лувр покрытыми с ног до головы дорожной грязью, в сопровождении одного единственного скромного слуги. Как бы ни жаждал граф де Лош окунуться в пьянящую атмосферу королевского двора, как бы не спешил герцог де Гиз предстать пред очами мадам Маргариты, молодые люди не поленились заехать в отель Лошей и отель Клиссон, в последнее время все чаще именуемый отелем Гизов, чтобы привести в порядок себя и свои свиты и появиться в Лувре во всем блеске и великолепии.

— Эй, Жорж, стой! Да подожди же меня! — вопил во всю силу своих легких Генрих де Гиз, обнаружив, что кузен намеревается первым проехать в ворота. — Что поделывает Париж? Двор? Маргарита?

— Бог мой, Анри, неужели тебя тоже не было в Париже? — засмеялся Жорж-Мишель. — Ну, знаешь, ты был не прав. Марго не такая женщина, чтобы оставлять ее без присмотра.

— Пустяки, — самодовольно усмехнулся Генрих. — Она писала мне каждый день, а иногда даже по два раза в день. Ну что, выразим почтение королю и пойдем развлекаться?

Как и предполагали молодые люди, аудиенция у его величества не затянулась. Совсем юный паж доложил королю Карлу о приходе лотарингских вельмож, его величество раздражено отошел от наковальни, по дороге огрев плетью свою любимую борзую, искоса глянул на герцога де Гиза, а затем на графа де Лош, пробормотал что-то вроде «Сгинь, сгинь, нечистая сила!» и через пару минут досадливо кивнул, давая понять, что аудиенция окончена. Довольные лотарингцы вывалились в прихожую, где дворяне их свит уже минут пять шумно обменивались новостями.

— Так куда мы пойдем развлекаться? — с улыбкой поинтересовался у кузена граф де Лош, когда паж опустил за ними портьеру и прикрыл дверь. Генрих де Гиз крутился перед зеркалом, принимая позы одну импозантнее другой.

— Вообще-то, меня ждут, — с самым фатовским видом сообщил Генрих. — Увидимся завтра. Вечером…

Прекрасно понимая, что раньше завтрашнего вечера Генрих и правда вряд ли освободится, шевалье Жорж-Мишель не стал настаивать, тем более, что для развлечений в Лувре кузен был ему не нужен. Его сиятельство привычно оглядел прихожую, отмечая знакомые и незнакомые лица, рассеянно скользнул взглядом по привалившемуся к дверному косяку пажу, с недоумением заметил у него на боку длиннющую боевую шпагу. «Смерть Христова!» — мысленно выругался граф де Лош. «Это что-то новенькое в придворных нравах. Надо же, стоит покинуть двор, как он становится совершенно неузнаваем!»

Впрочем, через четверть часа Жорж-Мишель забыл и о странном паже, и о своем не менее странном выводе. Что за чушь! Лувр не менялся никогда. Приветствия, комплименты и остроты сыпались из уст Жоржа-Мишеля как из рога изобилия. После долгого отсутствия при дворе шевалье чувствовал себя в ударе. Лувр был прекрасен и Жорж-Мишель поклялся, что больше не поддастся на уговоры Генриха Анжуйского и этим летом предоставит воевать другим.

— Шевалье Александр нынче разошелся, — заметил вдруг один из придворных, глядя куда-то в сторону. Граф де Лош обернулся. В другом конце зала давешний паж со шпагой обменялся парой слов с каким-то шевалье, невозмутимо принял от него тугой кошелек и скрылся за углом.

— Кстати, господа, — вспомнил позабытый было вопрос Жорж-Мишель. — С каких это пор пажи разгуливают по Лувру с боевыми клинками?

Придворные как один повернулись к его сиятельству.

— Так вы ничего не знаете, Жорж! — с нескрываемой радостью воскликнул маркиз де Нуармутье. — У нас здесь такое творилось!..

— Как? Неужели гугеноты пытались штурмовать Лувр? — с нескрываемой иронией поинтересовался Жорж-Мишель.

— Вы все смеетесь, друг мой, — вступил в разговор господин д'Обюссон, — а этот шевалье убил на дуэли графа де Буасе. Смерть Христова! Вы бы видели бой! Щенок играл с беднягой Буасе, словно терьер с мышью.

— Но… позвольте, господа, вы верно шутите? Буасе был прекрасным фехтовальщиком… Да он убил девятерых!

— Так что? На этот раз он наскочил на фехтовальщика превосходящего его, — пожал плечами господин де Бризамбур.

— А вот я, господа, на шевалье Александра не в обиде. Я был должен Буасе сто экю под честное слово, но теперь он никогда не стребует с меня этот долг, — вступил в разговор Бюсси.

— Браво, граф! Прекрасная эпитафия! — воскликнули придворные, разражаясь хохотом. — Умри, а лучше не скажешь…

Жорж-Мишель с нескрываемым удивлением слушал благородных господ и в конце концов пожал плечами.

— Ничего не понимаю, господа… Буасе что, сошел с ума?! Драться с пажом — это же нелепо!

— Но шевалье Александр не оставил ему выбора! — наперебой заговорили придворные.

— Оскорбление словом и действием…

— Публичная пощечина…

— Подножка…

— Что еще оставалось бедняге, как не поединок?!

Граф де Лош молча разглядывал обитателей королевского двора, размышляя, не сошли ли присутствующие с ума. Конечно, нравы в Лувре всегда были весьма вольные, однако представить себе пажа, поднявшего руку на графа (если, конечно, этот паж не был герцогом и принцем крови), было для Жоржа-Мишеля столь же немыслимо, как вообразить брыкающийся табурет или разговаривающий буфет.

— А кто он такой — этот шевалье Александр? — раздался чей-то робкий голос.

Блестящее собрание онемело и повернулось к вопрошавшему с тем осуждением, с которым достойные люди смотрят на невежу, сказавшего что-то ужасно неприличное в самом приличном обществе.

— Откуда вы взялись, сударь? — презрительно поинтересовался Бюсси, обретя, наконец, дар речи. — Должно быть, из провинции?

Молодой человек смущенно кивнул.

— Я из Сентожа, господа…

— Оно и видно, — пренебрежительно заметил господин Дормель. Однако, обрадованный тем, что нашелся хоть один человек, ничего не знающий о шевалье Александре, сменил гнев на милость, набрал в грудь побольше воздуха и в конце концов восторженно изрек: — Шевалье Александр это — шевалье Александр!

— Весьма полезный молодой человек, — заметил Нуармутье.

— И самый лучший любовник Парижа, — откровенно добавила дама де Бетюн.

— Боже, графиня, — в один голос запротестовали Бюсси и Лош, — если вы позволите, я берусь доказать, что вы ошибаетесь.

— Оставьте, господа, не трудитесь, — придворная дама мадам Маргариты смеялась. — Я не люблю никаких сложностей и потому предпочитаю заплатить триста ливров и получить сполна все, что хочу…

— То есть как?! — потрясено выдохнул юный провинциал.

— А вот так! — насмешливо передразнил молодого человека господин де Бризамбур. — Бесплатно шевалье Александр не пошевелит даже пальцем, какие бы красавицы не рыдали у его ног. Зато за триста ливров он ваш на целую ночь. Кстати, шевалье, у вас нет трехсот ливров?

Глаза уроженца Сентожа начали медленно выползать из орбит. При чем было непонятно, поразил ли провинциала сам факт получения шевалье Александром денег, требуемые им суммы, то и другое одновременно, или же предположение, будто бы он, благородный шевалье, может воспользоваться услугами другого… гм-гм… как же его назвать-то?… шевалье. В свою очередь и Жорж-Мишель, наконец, понял, о ком идет речь.

— Как, господа, Буасе дрался с… этим?! — воскликнул он.

— Ну конечно, с шевалье Александром! — с редким единодушием подтвердили господа.

— Но почему?!

Господин де Дормель лукаво улыбнулся.

— Не «почему», а «из-за кого», — многозначительно поправил он графа. — Шевалье Александр приглядел себе очаровательного мальчишку — просто ангелочка — а бедняга Буасе ухитрился затащить сосунка в постель раньше, чем шевалье. Что вы хотите? Шевалье Александр осерчал.

Жорж-Мишель поперхнулся. Он чуть было не заявил, что всегда полагал графа де Буасе порядочным человеком, но вовремя прикусил язык, не желая выглядеть простаком.

— И что, эта дуэль осталась без последствий? Знаете, господа, я никогда не поверю, будто госпожа де Буасе не попыталась отомстить.

Бюсси пожал плечами.

— Конечно, пыталась. Но, во-первых, его величество спрятал шевалье Александра от этой фурии в Венсенн…

— Полноте, граф, какой Венсенн? Шевалье Александр отдыхал в Сен-Жермене… — с горячностью возразил маркиз де Нуармутье.

— Вы бы еще сказали «в Амбуазе», — недовольно проворчал Дормель. — Я совершенно точно знаю, что шевалье наслаждался красотами Фонтенбло!

— Вообще то, шевалье Александр ездил с одним деликатным поручением в Польшу, — вполголоса сообщил господин де Виллекье, решивший на правах бывшего воспитателя просветить шевалье Жоржа-Мишеля касательно истории двора. — Его величество жаждет добыть там корону для дофина.

— Боже мой, шевалье, что вы несете?!

— Это же государственная тайна! — всполошились придворные.

Граф де Лош мысленно схватился за голову. Смерть Христова! Стоит на полгода покинуть двор, как его друзья оказываются под угрозой. Бедный Генрих… Воюет во славу своего брата и короля, а этот самый брат и король стремится сослать его к каким-то диким сарматам…

— Ну, хорошо, господа, будем считать, что шевалье Александр четыре месяца сидел в Венсенне, — с самым покладистым видом пожал плечами Виллекье. — Хотя, согласитесь, если бы он и вправду там сидел, его величество вряд ли даровал бы ему право разгуливать по Лувру со шпагой на боку.

— Должно быть, он решил защитить его от мести госпожи де Буасе, — меланхолично заметил Жорж-Мишель.

— Бросьте, Жорж, какая месть? — рассмеялся д'Обюссон. — Бедняжка с горя удалилась в монастырь. В конце концов, даже ей пришлось признать, что дуэль была проведена по всем правилам — вызов, секунданты…

— Секунданты?! — потрясено выдохнул граф де Лош. — Да кто мог пойти секундантом к шевалье Александру? Он что ему — заплатил?!

— А вот это, друг мой, самая забавная сторона дела, — с нескрываемым удовольствием сообщил Дормель. — Вы не поверите, Жорж, но секундантом шевалье Александра вызвался быть юный Водемон.

Странно, но услышав столь ошеломляющую новость, шевалье Жорж-Мишель не пошатнулся, не стал доказывать, будто Дормель лжет или же недостаточно информирован. Граф де Лош не покраснел и не побледнел, а просто на пару мгновений превратился в каменную статую. Этих нескольких мгновений оказалось достаточно, чтобы Дормель вспомнил, кем приходится Жоржу-Мишелю юный виконт де Водемон. Так что если цвет лица графа де Лош ничуть не изменился, то лицо его собеседника начало последовательно принимать самые разные оттенки — от пунцового до бледно-зеленого.

— Так значит, шевалье, — ледяным тоном заговорил Жорж-Мишель, — поведение моего кузена кажется вам забавным?

Господин де Дормель молчал, мучительно подыскивая ответ.

— Что ж, сегодня вечером вас навестит мой друг, — объявил граф. — Мне тоже пришла охота позабавиться. Надеюсь завтра, шевалье, у вас найдется еще одна пара штанов?

Несчастный шевалье содрогнулся, вспомнив неподражаемую манеру графа де Лош драться на дуэлях. Удовлетворенный произведенным эффектом, Жорж-Мишель круто развернулся и пошел прочь. В его душе выли все демоны ада. Он вспоминал французские, итальянские, испанские, фламандские и немецкие ругательства, кары, которые можно обрушить на голову глупого мальчишки (глупым мальчишкой шевалье Жорж-Мишель называл юного кузена) — розги, оттасканные уши, лишение провинившегося обеда и сладкого, и потому даже не догадывался, какое веселье воцарилось в зале с его уходом.

— Не печальтесь, Дормель, Жорж покладистый малый — он вас не убьет, — с притворным сочувствием говорил господин д'Обюссон. — Ну что вам — штанов жалко?

— Пригласите на дуэль дам, — посоветовал Виллекье. — Вы предстанете перед ними в самом выгодном свете…

— При оружии, — расхохотался Бюсси.

— В конце концов, шевалье, ну что вам скрывать?! — веселился Нуармутье.

Жорж-Мишель не слышал этих милых шуток и потому продолжал мысленно бушевать. Однако в десятый раз пообещав отодрать Водемону уши и оставить его без сладкого, шевалье заметил, что начал повторяться. «Ну, хватит, довольно безумств», — сказал себе Жорж-Мишель, направляясь в сторону покоев мадам Маргариты. «В конце-концов малыш не так уж и виноват. Если разобрать дело беспристрастно, то обвинять следовало бы нас с Анри — оставили Эммануэля одного на целых полгода. Ему же всего шестнадцать — не удивительно, что мальчик наделал глупостей». Граф де Лош попытался припомнить себя в благословенном возрасте шестнадцати лет и с немалым удовольствием припомнил пять или шесть случаев собственной опрометчивости, в особенности недельное пребывание в учениках недоучки-браво. Забавные воспоминания окончательно успокоили графа и его мысли плавно перетекли на шевалье Александра. Этот стервец не представлял для Жоржа-Мишеля ни малейшей тайны, и он не сомневался, каким образом достойный любимчик короля Карла ухитрился втянуть Водемона в сомнительную дуэль. Шантаж — что же иное? Конечно, графу де Лош и в голову не приходило подозревать кузена в чем-либо недостойном. Какая-нибудь невинная детская шалость, и лишь такой негодяй, как шевалье Александр, мог внушить мальчику, будто он страшный преступник. Жорж-Мишель не сомневался, что стоит кузену услышать, что они с Анри вернулись в Париж, как мальчик прибежит к ним за защитой и помощью. Что ж, оказать покровительство слабому — долг каждого благородного человека, тем более, если этот слабый твой близкий родственник. «А шевалье Александр?.. Шевалье Александр свое получит», — пообещал себе граф де Лош. Выловить стервеца в темном закоулке и как следует отходить палками. Дабы другим неповадно было.

— Ты слышал, Жорж? Слышал?! — возбужденный голос Генриха де Гиза и звон шпор его свиты оторвали графа де Лош от раздумий. Герцог стремительно шагал по коридору, закусив губу и нахмурив лоб. — Проклятье! Натворил Водемон дел!.. Ни на день нельзя оставить мальчишку!.. Нет, Жорж, ты только подумай! Братья уже который месяц просятся ко двору и я хотел было их представить, но теперь — ни за что! Щенкам не место в Лувре…

— Полно, Анри, не волнуйся, — успокаивающе поднял руку шевалье Жорж-Мишель. — Ничего страшного пока не случилось…

Герцог де Гиз возмущенно затряс головой:

— Ничего себе «не случилось»… Ты можешь представить себе дуэль, о которой болтали бы пятый месяц подряд?!

Жорж-Мишель пожал плечами.

— Ну… если мальчик уедет, все сплетни утихнут сами собой.

— Решено, пусть отправляется домой, — подхватил Гиз. — Только сначала не мешало бы мальчишку высечь!

Граф де Лош тяжко вздохнул. Судя по всему, его кузен пребывал на той стадии раздумий, которую шевалье Жорж-Мишель благополучно миновал. Так что граф счел необходимым напомнить кузену, что в шестнадцать лет тот тоже вряд ли был образцом благоразумия и осмотрительности.

Гиз побагровел. Нет, не от гнева, что кузен воскресил в его памяти события, воспоминания о которых всегда вызывали у него чувство неловкости и смущения. Генрих краснел от стыда. Память безжалостно припоминала ему сотни и тысячи глупостей, выставляя их в самом смешном и нелепом виде. Хуже всего его светлости стало при воспоминаниях о том, как на балу у князя-архиепископа Меца он не только не узнал принцессу Релинген, но и посмел ей надерзить, и о том, как жестоко принцесса отомстила ему за дерзость. Жорж-Мишель с нескрываемым интересом наблюдал за приливами и отливами крови на лице кузена, и, в конце концов, довольно кивнул.

— Вот и я о том же… Думаю, ты о многом мог бы рассказать… И поскольку Водемон, в отличие от нас с тобой, не учился в Сорбонне и не торчал с юных лет при дворе, полагаю, он заслуживает помилования. А дуэль… Что ж, будем радоваться, что мальчик вел себя доблестно, не бежал с поля боя и вообще оказался на победившей стороне.

— Но… Господи, Жорж, ты же ничего не знаешь! Он не только был секундантом этого мерзавца — они друзья!

Жорж-Мишель замер.

— В каком смысле? — осторожно поинтересовался шевалье.

— Забыл, чем промышляет этот стервец?! — с отвращением выговорил Генрих. — Так вот, фрейлины Марго мне уже все уши прожужжали об этой… дружбе. И поверь — слово «дружба» было самым деликатным словом в их речах.

— Смерть Христова… — ошарашено пробормотал Жорж-Мишель.

Молодые люди уставились друг на друга в полной растерянности, но через пару мгновений Жорж-Мишель тряхнул головой.

— Нет. Не могу в это поверить.

— Да об этом все говорят!

— А вот мне никто ничего не говорил, — возразил шевалье. — Хотя… Знаешь, я тут вызвал одного на дуэль… как раз из-за Водемона… и, вполне возможно, мне просто побоялись что-либо сказать. Но все равно, Анри, я не верю этим сплетням. Ты же знаешь фрейлин Марго. Стоит нескольким людям уединиться, как эти дурочки готовы навоображать Бог знает что…

— Скорее уж черт знает что! — вставил слово Гиз.

— …не смотря на пол, возраст и родственные связи этих самых людей, — договорил Жорж-Мишель. — Бог мой, да им никогда не понять, что люди могут просто разговаривать, музицировать, играть в шахматы… Да в конце концов рассматривать гравюры! Но вообще-то я полагаю, что в данном случае — дело даже не в этом.

— А в чем?

— Уверен — мерзавец подловил мальчика на какой-то детской проказе и принялся его шантажировать…

— Убить тварь!..

— А вот это не надо, — многозначительно произнес граф де Лош. — Шевалье Александра я беру на себя. Нет-нет, Анри, не стоит, чтобы твое имя даже случайно упоминалось в связи со скандалами. А то, боюсь, Марго будет для тебя потеряна, а наши дядюшки рассердятся…

— При чем тут дядюшки? — покраснел Генрих де Гиз. — Я люблю Марго!

— Ну, вот видишь! Нет, Анри, пусть прежде уедет Водемон и затихнет шум. А недели через три или четыре я посмотрю, что можно сделать.

— Значит, сначала надо найти Водемона…

— А чего его искать? — удивился Жорж-Мишель. — Как только малыш услышит о нашем приезде, он сам начнет нас разыскивать. А мы с тобой так нашумели, что о нашем приезде наверняка уже знает весь Лувр и весь Париж.

Молодые люди вышли на галерею и через четверть часа действительно столкнулись с виконтом. Как и предсказывал Жорж-Мишель, едва только заслышав о появлении в Лувре старших кузенов, Водемон поспешил в их объятия.

Юноша вовсе не жаждал расставаться со свободой — вольная жизнь в Лувре пришлась его сиятельству по душе. Не собирался он и жаловаться на кого-либо из обитателей королевского двора — придворные его величества относились к кузену герцога Лотарингского с должным вниманием и почтением. Однако молодого человека так и распирало от желания похвастать перед родственниками своими победами и успехами при дворе. Первая дуэль, замечательный друг, внимание дам и фрейлин — юный виконт спешил вывалить на своих кузенов все новости сразу, не разбирая среди них главного и второстепенного.

Так уж получилось, но за месяцы, минувшие со дня поединка, молодой человек успел позабыть о своем более чем скромном участии в дуэли, с каждым днем рисуя себе все более и более героические картины. Уже после первого месяца пребывания Александра в заключении Эммануэль твердо уверился, будто именно его забота и попечение спасли израненному другу жизнь. После второго месяца отсутствия королевского пажа при дворе виконт де Водемон смог припомнить свой удачный удар шпагой. Третий месяц и вовсе ознаменовался существенной помощью его сиятельства Александру. До победы над Буасе Водемон дойти не успел — шевалье де Бретея наконец-то выпустили из заключения, и долгожданный выход пажа на свободу привел юного виконта в такой восторг, что он совершенно не заметил попыток шевалье уклониться от навязанной ему дружбы.

Виконт де Водемон жаждал поделиться с кузенами своими победами, ибо все прочие обитатели Лувра о них уже знали. Рассчитывал он и на подарки. В силу некоторых причин — причин, бесспорно, уважительных, но от этого не становящихся менее досадными — граф де Водемон был лишен возможности быть щедрым к сыну. Зато кузены Эммануэля никогда не забывали родственника, то и дело преподнося ему подарки: нарядную шпагу или кинжал, кружева из Брюсселя, вышитые воротники из Бреды, перья самых модных цветов, дорогие безделушки, даже горячего андалузского коня, не говоря уж о сотне-другой ливров. Благодаря этим подаркам Жорж де Лош и Генрих де Гиз были самыми любимыми из кузенов Эммануэля, и виконт бросился в объятия родственников с искренней радостью и непосредственностью мальчишки.

— Ну, здравствуй, малыш… Да ты вырос! — с улыбкой приветствовали Водемона родственники.

— Ты не хочешь нам ничего рассказать? — мягко поинтересовался Генрих де Гиз, когда мальчик гордо напыжился.

— Может быть, попросить? — еще мягче подсказал Жорж-Мишель.

Просить виконту хотелось о многом. И еще о большем ему хотелось рассказать.

— У меня денег нет… ну, почти нет… — как честный человек поправился Водемон.

Жорж-Мишель и Генрих переглянулись.

— И я дрался на дуэли… В первый раз! — гордо добавил юноша.

Молодые люди кивнули.

— Ну что ж, малыш, это… замечательно, — неискренне похвалил кузена Жорж-Мишель. — Дела чести — святая обязанность каждого дворянина. И все же, малыш… Ты не подумал, что секундировал не тому шевалье?

Виконт де Водемон уставился на Жоржа-Мишеля в искреннем недоумении.

— Так не Буасе же мне было секундировать? — пожал плечами Эммануэль. — Вы не представляете, кузен, какой это был мерзавец! А Александр самый благородный человек, которого я знаю! — с горячностью произнес юноша.

Граф де Лош терпеливо кивнул. Герцог де Гиз нервно сжал кулаки.

— Но, дружок, у этого… шевалье… — последнее слово с трудом слетело с уст Жоржа-Мишеля, однако он заставил себя его произнести, — не очень хорошая репутация и дворянин твоего происхождения не может подвергать опасности свое имя, положение своего отца, родственников, ручаясь честью за поведение подобного господина.

Эммануэль обиженно насупился.

— Александр дрался честно… как рыцарь Карла Великого! — выпалил он. — И вообще, мы с ним друзья.

Жорж-Мишель встретил удар, не моргнув глазом. Генрих побледнел.

— Дружба — это великолепно, — согласился граф де Лош, мысленно поминая Всевышнего, всех его ангелов и святых. — Однако… малыш, при твоем имени ты бы мог найти при дворе друзей твоего возраста… и равного с тобой положения… которые могли бы разделить твои вкусы и пристрастия… Для этого вовсе не обязательно обращаться к… как бы это тебе объяснить…

Жорж-Мишель смутился. Водемон удивленно посмотрел на старшего родственника и неожиданно покраснел.

— Да вы что, кузен? Мы с Александром просто друзья!!

— Со шлюхой?! — не выдержал Гиз.

— Это его личное дело! — вскинул голову виконт.

Генрих застыл, в очередной раз лишившись дара речи. Жорж-Мишель с облегчением перевел дух. Все-таки кое-что мальчик понимал, пусть и не так как следовало бы, в самом худшем был неповинен — а все остальное шевалье намеревался ему объяснить.

— Послушай, малыш… в конце концов ты уже взрослый и должен дорожить честью семьи. Этот молодой человек не может быть твоим другом… Нет, я не отрицаю, галантные приключения вовсе не запретны для благородных дворян. И я понимаю, когда влюбленные обмениваются подарками… любовными залогами — это естественно. Но этот… шевалье … он берет деньги…

— Ну и что? — строптиво возразил Водемон. — Здесь многие живут за счет любовниц. Так какая разница — одна или десяток?

— Такая, что он превратил это в ремесло! — взорвался Гиз. — И ведет себя как уличная девка!..

— Эммануэль, мальчик, — произнес граф де Лош, встав между кипящим Генрихом и обиженным Водемоном. — Генрих прав. Если этот… шевалье… не имел достаточно средств, он мог поступить на службу в могущественный дом. Можно продавать шпагу, но не самого себя.

— Тем более, что шпагой мерзавец владеет отлично! — выкрикнул разгневанный Генрих.

— Вот именно, — подтвердил Жорж-Мишель. — Но вместо дороги доблести и чести, вместо подвигов на поле брани этот молодой человек предпочел постельные подвиги. Конечно, это гораздо приятнее, а главное — безопаснее…

— Александр дрался на дуэли, и он благородный человек, — упрямо твердил виконт.

— Благородный человек? Это он то? — Генрих де Гиз чуть не задохнулся от негодования. — Нет, с меня довольно, если этот щенок не понимает, что стал посмешищем всего двора, то нечего с ним и разговаривать!

Жорж-Мишель положил руку на плечо кузена.

— Отстань, Жорж, этому пора положить конец! — недовольно высвободился из дружеских объятий герцог де Гиз. — А вы, виконт, немедленно отправляйтесь домой. И сидите дома, коль скоро так и не научились отличать шлюху от дворянина!

— Это еще почему? — обиженно засопел Водемон.

— Мне трудно судить, кузен, почемув вашем возрасте вы все еще не понимаете самых простых вещей, — сухо ответил шевалье Жорж-Мишель. — И как вы могли назвать себя другом человека, который за триста ливров готов отдаться первому встречному. Нет-нет, виконт, не надо споров, Генрих дал вам прекрасный совет. Через три месяца шум уляжется и при дворе забудут, что вы одарили своим вниманием недостойного. Смерть Христова, кузен, вы поручились честью за человека, пойти в секунданты к которому побрезговали даже мошенники из тех, что передергивают в карты в королевской прихожей!..

— Зато они не брезгуют ему низко кланяться, — съязвил Водемон.

— Благоразумный человек имеет право обезопасить себя от злых выходок негодяя, — отрезал Жорж-Мишель. — Но речь сейчас не о них, а о вас. Так что собирайтесь. Мы хотим, чтобы через два часа вы покинули Париж.

— А по какому праву вы мною командуете? — возмутился виконт.

— По праву ваших родственников! — вновь вспылил Генрих де Гиз. — Ваших старших родственников, — добавил он.

— Мой старший родственник — герцог Лотарингский, — гордо вскинул голову юный виконт. — Я принадлежу к старшей ветви нашего рода, а вы — к младшей!

Жорж-Мишель почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Герцог де Гиз стремительно шагнул вперед.

— Значит, к старшей ветви?! — угрожающе повторил он. — Ну что ж, виконт, сейчас мы все вместе отправимся к нашему кузену и спросим его, как ему нравится ваше поведение. И не надейтесь, что вас отправят в Венсенн. Нет, кузен подыщет для вас более подходящее место заточения… где-нибудь в Нанси… или в монастыре… где вы сможете вдоволь пить воду и глодать черствый хлеб!

— За что? Что я такого сделал?! — глаза Водемона наполнились слезами. Он повернулся к Жоржу-Мишелю и просительно заглянул в глаза. — Кузен, это несправедливо! Заступитесь же за меня!

Граф де Лош высвободил руку.

— Ну что вы, виконт, никто не собирается отправлять вас в заключение, — ответил он без всякого выражения. Генрих де Гиз с недоумением воззрился на друга и родственника, но промолчал. — Скажу даже больше, я вовсе не настаиваю, чтобы вы немедленно покинули Париж. Полагаю, в настоящее время это было бы даже вредно. Как бы хорошо вы не разбирались в вопросах генеалогии, в вашем образовании я вижу существенный пробел. Впрочем, это беде легко помочь. Анри, — обратился шевалье к кузену, — ты готов на маленькое приключение?

— Какое еще приключение? — удивился Гиз. — Сейчас не время для приключений.

— Галантное, Анри, галантное, — усмехнулся Жорж-Мишель. — Полагаю, нашему кузену будет любопытно узнать, на какие подвиги способен его лучший друг, если посулить ему деньги.

Генрих де Гиз улыбнулся, начиная понимать идею друга. Виконт побледнел.

— Правда, я никогда не испытывал склонности к любви на итальянский лад, — признался шевалье, — но на какие жертвы не пойдешь ради родственника. Ради старшего родственника, — с нескрываемым сарказмом добавил Жорж-Мишель. — А с другой стороны, мы достаточно времени провели вдали от двора и имеем право на развлечения…

— Прямо здесь и сейчас, — мстительно вставил Генрих.

— Прямо здесь и сейчас, — согласился Жорж-Мишель. — Луи, — в наступившей тишине голос графа де Лош прозвучал особенно властно и юный паж с готовностью выскочил из-за спины господина. — Разыщи шевалье Александра и приведи его сюда. И побыстрей.

Водемон заступил мальчику дорогу.

— Кузен… пожалуйста, не надо, — голос Эммануэля дрожал. — Я уеду… прямо сейчас…

— Вы можете ехать, виконт, можете не ехать, меня это не интересует, — не меняя тона ответил шевалье Жорж-Мишель. — Но, в любом случае, мы с Генрихом намерены позабавиться.

— Но… — юный виконт повернулся к Гизу. — Я прошу вас… это же гадко!

— Почему? — удивился Генрих де Гиз. — Стервец сам выбрал ремесло — добровольно. И если это не смущает его, нас тем более ничто не должно смущать.

Водемон всхлипнул.

— Но… Он под моим покровительством…

— Прекрасно, виконт. Значит, мы заплатим ему больше, чем он привык получать за свои услуги, — усмехнулся Жорж-Мишель. — А как иначе можно покровительствовать шлюхе? Полагаю, трех тысяч будет более, чем достаточно, и за такие деньги он сможет порадовать нас всех троих. Проклятье! Годовое жалованье лейтенанта за плевое дело… Ну, чего вы ждете, Луи?

— Кузен… я вас прошу, я умоляю… — виконт де Водемон разрыдался и упал на грудь шевалье Жоржу-Мишелю. — Только не здесь… не сейчас!

Граф де Лош оттолкнул кузена.

— Уймитесь, виконт, мне надоели ваши тошнотворные жалобы, — отрезал он.

— Позвольте… мне… уйти, — захлебывался плачем Водемон.

— Еще чего! — герцог де Гиз ухватил кузена за шиворот и почти швырнул на ближайшую скамью. — Сиди здесь и смотри, как твой дружок будет стараться.

— Но… Жорж!.. По… по… по… жалуйста… Александр… придет… вечером… в отель… Лошей… когда… я… уеду… Надо мной же… смеяться… будут…

— А вот это, виконт, будет вам уроком, — сурово ответил граф де Лош, — и вы научитесь разбираться в людях. А теперь довольно, помолчите, вы и так слишком много наговорили. Луи! Нам еще долго ждать?!

Мальчишка-паж сорвался с места, бегом пересек галерею и затопал по лестнице. Вперед его гнал не столько сердитый голос сеньора, сколько страстное желание проучить зарвавшегося наглеца. Даже по прошествии нескольких месяцев Луи де Можирон не мог забыть вызывающего поведения королевского пажа. Тоже — принц выискался! Юный шевалье с нетерпением предвкушал предстоящую забаву и даже постарался сочинить обидную дразнилку, однако сочинительство никогда не было сильной стороной тринадцатилетнего Луи, так что все рвение мальчика выразилось лишь в резвости его ног.

В галерее на мгновение воцарилась тишина. Юный виконт де Мейнвиль замер на месте, с искреннем недоумением глядя на сеньора и его кузена. Прежде ему не приходилось бывать при дворе и теперь молодой человек в смятении спрашивал себя, действительно ли он виконт де Мейнвиль, действительно ли это королевский двор, действительно ли все это происходит наяву и не стал ли он участником чьего-то ночного кошмара. Молодой человек даже ущипнул себя, пытаясь очнуться от дурного сна. Его сиятельство граф, ведущий себя так, словно он был принцем (причем принцем турецким), виконт де Водемон, утирающий нос рукавом, будто он принадлежал не к славному Лотарингскому дому, а к жалкой корпорации студентов, незнакомый шевалье, которого его светлость почему-то называл шлюхой, и сам его светлость, забавлявшийся тем, чем ни один дворянин забавляться не может, — все казалось виконту настолько диким, что он совершенно потерялся. Будучи дворянином хорошего, пусть и давно обнищавшего рода, юноша не сомневался, что ни один шевалье не примет предложение его сиятельства ни за три, ни за пять, ни даже за десять тысяч ливров. И раз так — неужели ему прикажут?..

Молодой человек вздрогнул, потерянно огляделся вокруг, желая по лицам окружающих понять, как быть, но увиденное не утешило виконта. Телохранителю его светлости Бему были глубоко безразличны сомнения и какие-либо переживания. Он не признавал ничьей власти, кроме власти своего обожаемого герцога, и не способен был задумываться ни о чем, кроме того, как наилучшим способом выполнять его приказы. А, впрочем, чего еще ждать от какого-то богемца? Правда другие три дворянина герцога де Гиза также стояли с каменными физиономиями, будто все происходящее не имело к ним никакого отношения, да и офицеры его сиятельства не казались сколько-нибудь смущенными, а уж прятавшиеся за спинами вельмож пажи — те просто пританцовывали на месте от любопытства и нетерпения, тихонько хихикали, возбужденно перешептывались, украдкой поглядывали на лестницу в конце галереи и то и дело делали пальцами жесты, понять которые не составляло труда даже для такого провинциала как Мейнвиль.

Еще раз оглядев дворян графа де Лош молодой человек понял, что если смущаться они способны не больше тупицы Бема, то выполнять приказы жаждут ничуть не меньше его. Их глаза, казалось, служили лишь для того, чтобы подмечать, не гневается ли на кого-нибудь их господин, а руки — чтобы разить неугодного. Сдвинутые брови одного, улыбка другого, рука на эфесе шпаги третьего были выразительнее, чем самые пылкие речи. Мейнвиля даже замутило, и он вновь спросил себя, как быть. Благороднее всего было бы сломать собственную шпагу при первой же попытке лотарингских принцев приказать ему совершить что-либо несовместимое с честью. Однако… на что он тогда будет жить? Молодой человек с тоской припомнил родовое гнездо, убогое и холодное, поросший кустарником пролом в стене, который не могли заделать уже четыре поколения его предков, опустошенную голубятню, протекавшую крышу, жалкие трапезы, превратившие владение Мейнвилей в настоящую обитель голода, и печально вздохнул. Хотя, с другой стороны, если он будет содействовать позорной прихоти графа де Лош, как он вообще сможет жить?

Размышляя об офицерах графа де Лош, Мейнвиль заблуждался, во всяком случае — частично. Действительно, верный данной некогда клятве, д'Англере не видел ничего предосудительного в странной прихоти сеньора, и конечно, без колебания пустил бы в ход силу, вздумайся шевалье Александру проявить неповиновение. Однако второй дворянин графа — Готьеде Шатнуа — не разделял мнения д'Англере. Услышав приказ сеньора, бравый офицер почувствовал себя ничуть не лучше Мейнвиля. Молодой человек знал, что его сиятельству случалось терять голову от гнева, и еще не успел забыть, как сеньор собирался отправить на виселицу его самого. Положа руку на сердце, шевалье никогда не упрекал сеньора за подобную несдержанность, искренне полагая, что попытка сломать нос господину заслуживает смерти. Вот только нынешний приступ ярости графа превосходил все, когда-либо виденное офицером. Какое бы ремесло не избрал для себя шевалье Александр, Шатнуа не сомневался, что юноша откажется выполнить прихоть его сиятельства, и заранее трепетал, представляя, чем все это может закончиться.

Жорж-Мишель с гневным нетерпением оглянулся на лестницу, и сердце офицера сжалось. Он был обязан этому человеку всем, но какую бы преданность и благодарность молодой человек не испытывал к сеньору, какое бы презрение не питал к шевалье Александру, силой принудить юного стервеца к повиновению он был не способен. Офицер следил за малейшим душевным движением его сиятельства, даже не подозревая, что в этот же самый миг другая пара глаз испуганно ловит каждый его жест, и в отчаянии спрашивал себя, должен ли он броситься перед графом на колени, умоляя опомниться, или швырнуть ему под ноги шпагу, или проделать то и другое одновременно, или пронзить свою грудь клинком, погубив и тело свое, и душу?

Мейнвиль зажмурился, пораженный свирепостью, с которой шевалье де Шатнуа сжимал эфес шпаги и пожирал глазами лицо сеньора. А когда наконец-то решился разомкнуть веки, его внимание привлек еще один офицер из людей графа де Лош.

Лицо шевалье де Ликура демонстрировало смену настроений. Вначале — выражение удивления, затем — некоторой растерянности и озадаченности, а после — полнейшего довольства собой и окружающими. Последнее проявилось мягкой, мечтательной улыбкой, более всего испугавшей шевалье де Мейнвиля. Однако виконт и на этот раз ошибался. Господин де Ликур улыбался не от предвкушения забавы. Отнюдь. Просто, наконец, господин де Ликур искренне зауважал графа де Лош.

За десять лет службы достойный шевалье давно позабыл некогда данную клятву, но это ничуть не мешало ему относиться к своим обязанностям с абсолютной серьезностью и никогда не давать повода усомниться в преданности Лошам. Однако все эти годы офицер искренне полагал графа человеком ветреным, легкомысленным и неспособным на сколь-нибудь серьезные чувства. В то, что граф де Лош до сих пор влюблен в свою жену, шевалье де Ликур не верил. Он полагал женщин — всех, без исключения — существами непостоянными, и считал, что испытывать постоянную привязанность к столь переменчивым созданиям просто немыслимо. Легкомыслие графа, таким образом, было единственным качеством, не устраивавшим шевалье де Ликура в своем сеньоре. Во всех остальных отношениях граф де Лош был дворянином воистину безупречным. И вот — о радость! — оказывается, шевалье Жорж-Мишель не просто безупречный дворянин. Он образец всех дворянских добродетелей.

Конечно, разве мог шевалье с тонким вкусом, прекрасным происхождение и великолепными манерами не обратить внимание на милого мальчика? И как только граф решился оставить малыша одного на целых полгода? Конечно, этот мерзавец подловил ангелочка на какой-нибудь детской шалости. Мерзавцем и ангелочком шевалье де Ликур считал соответственно виконта де Водемон и пажа, ибо почти единственным при дворе не обманывался насчет истинного возраста шевалье Александра. Равно как и любого другого юного шевалье. Ведь только истинная мужская дружба и привязанность представлялись в глазах господина де Ликура чем-то незыблемым и достойным уважения. По разумению господина де Ликура, если кто-то из молодых людей и заслуживал серьезного наказания — так это виконт де Водемон. Что же касается любимого сеньора, так в порыве ревности люди совершали и более жуткие вещи. По крайней мере, граф де Лош не собирался всаживать в грудь милого мальчика кинжал или уродовать его лицо. А что касается слов… Во-первых шевалье де Ликур искренне полагал, что одного взгляда малыша будет достаточно, чтобы суровость графа растаяла, как снег под лучами весеннего солнца, в ином же случае, он, шевалье де Ликур, возьмет на себя миссию парламентера. Офицер не сомневался, что его красноречие убедит сеньора простить опрометчивый поступок мальчика. Ибо в противном случае его любимый сеньор неизбежно будет страдать. А заставлять страдать такого прекрасного человека… Нет, это было выше сил господина де Ликура.

Так что шевалье твердо решил вмешаться и помочь. Вот тогда-то на его лице и появилась мечтательная улыбка, столь напугавшая виконта де Мейнвиля.

Мгновения бежали за мгновениями, и постепенно для всех участников сцены ожидание стало непереносимым. Мальчишки-пажи перестали хихикать и принялись грызть пальцы. Придворные и лакеи, привлеченные в галерею громкими голосами лотарингцев, застыли на месте, изображая статуи любопытства и нетерпения. На лице тупицы Бема промелькнуло нечто похожее на интерес, и он соизволил повернуть голову к лестнице. Даже виконт де Водемон перестал всхлипывать, неподвижно уставившись в конец галереи. Именно нетерпение и установившаяся из-за него тишина позволили господам и слугам без труда различить легкие и быстрые шаги двух пажей.

Когда шевалье Александр появился на верхней ступени лестницы, два офицера чуть было не хлопнули себя по лбу. «Смерть Христова! — пронеслось в головах Мейнвиля и Шатнуа. «Да этот шевалье… этот стервец… он же моложе виконта де Водемон!»

Александр резко остановился, заметив в галерее множество людей. Разглядел их нахмуренные брови, сжатые губы, руки, лежащие на эфесах шпаг. Оглянулся на следовавшего за ним Можирона, уловил его насмешливый и торжествующий взгляд, непроизвольно вцепился в свою шпагу, хотя и понимал, что она не поможет против стольких шпаг и кинжалов.

Самым разумным, — лихорадочно размышлял мальчик, — было бы бежать, оттолкнув завлекшего его в ловушку пажа и нырнув в ближайший потайной ход, каковых он во множестве обнаружил в Лувре. Поскорее собрать все имеющиеся в его распоряжении деньги и удрать… например, в Англию… или во Фландрию… куда-нибудь, где все время воюют…

Шевалье Александр собирался было уже отшвырнуть стоявшего у него на пути Луи, когда его взгляд случайно упал на мраморные плиты ступеней. Видение наглого пажа, лежащего у подножия лестницы со сломанной шеей и раскроенной головой, показалось Александру настолько ярким, что он на мгновение зажмурился. «Проклятие!» — юный шевалье еще сильнее стиснул эфес шпаги, так что пальцы побелели. Один раз ему уже пришлось убить человека, но это был заведомый негодяй и подлец, а этот мальчишка… он просто дурак, — с отчаянием понял юноша.

— Ну? Что уставился? — насмешливо обронил Луи, даже не догадываясь, какая опасность только что пронеслась над его головой. — Давай, пошевеливайся! Его сиятельство ждет.

Шевалье де Бретей медленно отвернулся, сделал шаг, другой… Два дворянина герцога де Гиза неспешно отделились от стены и заступили ему за спину, отрезая путь к отступлению. Александр слышал их шаги, спиной чувствовал их взгляды, но не оглядывался, как зачарованный приближаясь к графу де Лош, в котором безошибочным инстинктом испуганного звереныша распознал главного в этом собрании врагов.

Жорж-Мишель хмурил брови, глядя на приближавшегося пажа. Нечто странное было в его взгляде, странное и вместе с тем знакомое. Шевалье Александр шел медленно, наплевав на все требования этикета, неотрывно глядя в глаза графа, так что недовольный шевалье усмотрел в этом вызов. Неожиданно Жорж-Мишель понял, где видел подобные же широко распахнутые глаза, ту же отрешенность во взгляде и мертвенную неподвижность лица. Такие взгляды ему приходилось видеть у солдат, твердо решивших умереть и озабоченных лишь тем, чтобы как можно дороже продать свои жизни, или, скорее, у приговоренных к смерти, потерявших всякую надежду на помилование.

«Да в конце-то концов, — раздражено подумал его сиятельство, — я же не собираюсь его убивать! Только дам небольшой урок Водемону и укажу этому стервецу его истинное место…»

Шевалье Александр приблизился еще на два шага и граф де Лош ясно увидел его побелевшие пальцы, нервно стискивающие эфес. «И чего он вцепился в эту дурацкую шпагу? Как будто она ему поможет!..»

Жаркая волна крови прилила к щекам шевалье Жоржа-Мишеля, и он с недоумением огляделся вокруг. Пять человек при нем, восемь с Гизом, какие-то совсем посторонние шевалье, пажи и лакеи… — целая толпа, сбежавшаяся на невиданное представление.

«Что я несу? — потеряно думал граф. — И что я делаю? Я же не оставляю ему выбора!..»

Королевский паж сделал еще шаг и Жорж-Мишель постарался утешить себя, заметив у пояса стервеца два тугих кошелька:

«А, с другой стороны, что здесь такого? Это его ремесло и час назад я сам видел, как он принял кошелек от какого-то шевалье. Может быть, как раз один из этих… Смерть Христова! Стервецу не привыкать… Поблагодарит за щедрость и пойдет…»

Молодой человек остановился перед графом, поднял на него глаза и Жорж-Мишель окончательно вспомнил этот взгляд. Точно так же смотрел маленький паж из Блуа, тот несчастный калека, которого Аньес вырвала из рук пьяных насильников. «Господи Боже! — прошептал потрясенный шевалье. — Те мерзавцы были по крайней мере пьяны… Ну а я то, я? Что происходит со мной?!»

Королевский паж стоял неподвижно, не произнося положенных «К вашим услугам, ваше сиятельство» или же «Ваш покорный слуга», и шевалье Жорж-Мишель почувствовал, что больше не в силах выносить этот взгляд. «Он не трус, — думал граф, отвернувшись к стене. — Негодяй, пройдоха и шлюха, но не трус… И он даже не кланяется… Конечно, разве приговоренный кланяется палачу?!»

Жорж-Мишель мрачно изучал каменную стену, но в конце концов понял, что молчать далее нельзя. Глубоко вздохнул и заговорил, четко выделяя каждое слово:

— Шевалье, мне не нравится ваше внимание к членам моей семьи. Постарайтесь впредь не досаждать своим обществом ни виконту де Водемон, ни кому-либо другому из моих родственников, иначе мне придется принять меры, которые навсегда избавят моих близких от вашей навязчивости. Все, шевалье, можете идти, я вас более не держу.

Граф де Лош бросил беглый взгляд на пажа, но почти сразу же отвернулся. Шевалье Александр стоял перед ним растерянный, оглушенный случившимся, потерявший способность двигаться и соображать. Удивление на лице Генриха де Гиза, разочарованные взгляды иных офицеров и пажей подсказали мальчишке, что все они ждали чего-то иного, чего-то гораздо худшего, чем даже этот злой и несправедливый выговор.

— Ну, чего ждешь? — раздражено поинтересовался герцог де Гиз, раздосадованный тем, что кузен отказался от забавной шутки. — Ах да, денег…

Генрих высыпал на руку пригоршню золотых и с размаху швырнул их на пол. Сверкающий дождь обрушился на плиты королевской галереи и шевалье Александр вздрогнул, словно его ударили.

— Подбери! — холодно приказал герцог. Паж посмотрел на Генриха де Гиза, на его вооруженных до зубов офицеров и слуг и наклонился к ближайшей монете. Жорж-Мишель поморщился. Каким бы негодяем и мерзавцем не был этот молодой шевалье, Генриху не стоило его позорить. Смерть Христова! Благороднее убить стервеца, чем подвергать подобному унижению…

Шевалье Александр вновь и вновь наклонялся к разбросанным по полу монетам, ползая чуть ли не у самых ног лотарингских принцев. Виконт де Водемон прикрывал руками пылавшие от стыда щеки. Подобрав с пола все деньги, королевский паж выпрямился, с неожиданной гордостью посмотрел на Генриха де Гиза, отстегнул от пояса кошелек, но вместо того, чтобы ссыпать в него подобранные монеты, высыпал на руку еще с десяток золотых. Затем тем же жестом, что и герцог за четверть часа до этого, юный шевалье швырнул горсть монет под ноги лакеев Гиза.

— Выпейте за здоровье вашего господина! — четко произнес Александр и, высоко вскинув голову, направился к лестнице.

«Гордец!» — с невольным восхищением пробормотал граф де Лош. Зеваки-придворные один за другим растворялись в дворцовых переходах, предпочитая не привлекать к себе внимание лотарингских вельмож. Вконец раздосадованный Генрих обратился к кузену, собираясь было потребовать отчет за сорвавшуюся шутку, но шевалье Жорж-Мишель отмахнулся:

— Потом, Генрих, все потом… А вы, — короткий жест в сторону офицеров, — до завтра вы мне не нужны. Развлекайтесь.

Граф де Лош коротко кивнул родственнику и пошел прочь. Ему никого не хотелось видеть — ни Генриха, ни своих дворян, ни пажей, ни лакеев, ни даже самых прекрасных дам двора. Его гнал прочь жгучий стыд и непереносимое ощущение, будто он совершил гадость.

Глава 37 Как виконт де Водемон позаботился о шевалье де Мотвиле

Шевалье Александр стоял перед зеркалом и изучал свое отражение. Стоять перед зеркалом лучше, чем плакать где-нибудь в закутке, а молодому человеку опять хотелось лить слезы. Они притаились где-то поблизости, и паж боялся, что стоит ему произнести хотя бы слово, как слезы вырвутся на свободу к немалому веселью толпящихся по коридорам придворных.

«В первый раз он выставил меня из своей спальни, во второй — нарисовал, в третий — отчитал. Должно быть, в четвертый раз он меня убьет», — размышлял шевалье Александр. «А, впрочем, как раз это и не страшно…» Юноша вспомнил пренебрежительную усмешку пажа графа, зареванного Водемона, попытался догадаться, о чем говорили лотарингцы до его прихода. «Нет, я не буду об этом думать!» — вскинул голову шевалье Александр, решительно отвернулся от зеркала и почти столкнулся с виконтом де Водемон.

— Александр!

— А-а-а… Это ты… — с трудом подавил досаду паж. Незаметно оглянулся и отступил в амбразуру окна.

— Я уезжаю… Меня отсылают домой… — пожаловался виконт.

— Я уже понял, — голос Александра звучал ровно и обыденно, хотя сам по себе отъезд юного вельможи не мог не радовать шевалье.

— Мерзавцы!!

— Ну что ты… Просто — принцы, — возразил паж.

Водемон всхлипнул:

— Но это же гадко! И несправедливо!.. Они не имели права!..

— В том-то и дело, что имели, — вздохнул Александр.

— Ты не понимаешь! — в запальчивости выпалил юный виконт. — В конце-концов это я принадлежу к старшей ветви Лотарингского дома, а вовсе не они! Они не имели права мной командовать!

Шевалье Александр бросил на его сиятельство косой взгляд и нахмурился.

— А они… они пообещали нажаловаться кузену… герцогу Лотарингскому…

— Вот, значит, как… — тон королевского пажа похолодел.

— И теперь… через два часа… я должен покинуть Париж, — упавшим голосом сообщил Эммануэль. — И я ничего не могу сделать! — с отчаянием закончил он и расплакался.

Шевалье Александр смотрел на «золотого мальчика» остановившимся взором, чувствуя, как в груди закипает раздражение и гнев.

— Прекрати, — процедил он сквозь зубы. — Увидят.

— А… плевать… — всхлипнул Водемон.

— Проклятие! — уже не скрывая раздражения, проговорил паж. — В конце концов — ты мужчина!..

При всей серьезности данное внушение не произвело на юного виконта ни малейшего впечатления. Его сиятельство плакал как самый обыкновенный уличный мальчишка. Шевалье де Бретей вздохнул и переменил диспозицию, стараясь заслонить всхлипывающего Эммануэля от любопытных глаз. Особым успехом его усилия не увенчались, так как даже согнувшись от рыданий виконт де Водемон был крупнее и выше королевского пажа.

— И что в этом такого ужасного? — возобновил уговоры Александр, тревожно оглядываясь — не дай Бог кто-нибудь заметит плачущего виконта! Шевалье не сомневался, что при дворе найдется достаточно доброхотов, способных довести до сведения лотарингцев, будто его сиятельство расстроился именно из-за него. — Съездишь домой, повидаешься с отцом, с братьями-сестрами… Тебе можно только позавидовать…

Водемон хлюпнул носом и попытался вытереть его рукавом. Александра передернуло. Он еще мог понять парижских оборванцев, не имеющих под рукой платков. Но вид знатного вельможи, приспособившего под платок собственный рукав, вызывал у шевалье естественное чувство брезгливости.

— У тебя что — нет платка?!

— Камердинер забыл… в карман положить… Сволочь… — всхлипнул виконт.

Александр раздражено швырнул виконту собственный платок.

— На… Вытри нос…

Его сиятельство послушно высморкался, пару раз всхлипнул, утер струящиеся по лицу слезы, спрятал платок в карман.

— Тебе бы тоже лучше куда-нибудь убраться, — проговорил виконт неожиданно спокойным тоном. — По-моему, Жорж и Анри решили тебя прикончить…

Александр замер. Четвертый раз настал быстро. Гораздо быстрее, чем он предполагал.

— Куда же я… «уберусь»? — растерянно проговорил паж. — Мне некуда… «убраться»…

— Как знаешь, — в голосе Водемона послышалось раздражение. — Мое дело предупредить, а уж ты… — виконт резко замолчал, будто прикусил язык. Отвернулся. Впрочем, быстрый взгляд, брошенный им на шевалье Александра, и так был достаточно красноречив: «Кузены были правы, — размышлял юный вельможа. — Шлюха шлюха и есть. Никогда не откажется от своего ремесла, что бы ему не втолковывали… Скотина неблагодарная!»

Шевалье де Бретей вспыхнул от гнева, стыда и беспомощности. «Да что же ты со мной делаешь, стервец?!» — чуть было не закричал он. «Навязался на мою голову…»

— Ты еще не знаешь, с кем связался, — заметил Эммануэль, вновь вытаскивая платок и сморкаясь. — Им человека убить, все равно, что муху прихлопнуть… И вообще, если бы не я… Знаешь, они хотели, чтобы ты за три тысячи прямо там их обоих…

— Довольно! — шевалье Александр вскинул голову с тем гордым и властным видом, который так восхищал господина Тестю, забавлял барона де Нанси, бесил герцога де Гиза, то удивлял, то раздражал графа де Лош. — Довольно, — повторил юноша, — я не желаю об этом слышать.

— Ну… как знаешь, — смешался виконт.

Александр на миг прикрыл глаза, глубоко вздохнул. Так вот зачем его звали. Вот почему пажи и дворяне лотарингских принцев смотрели на него с таким любопытством и… брезгливостью. Конечно, кто он для них? Шлюха и только. «Дворянин не может быть другом шлюхи», — с отчаянием вспомнил шевалье собственные слова.

Виконт де Водемон стоял перед Александром в полной растерянности. Что-то злое и неправильное происходило на его глазах, что-то странное и противоестественное, но его сиятельство был слишком юн, чтобы догадаться, что именно его мучит. Со свойственным большинству принцев тщеславием шестнадцатилетний виконт счел, что причина его смутного беспокойства таится в той досаде, которую каждый благородный человек обязан испытывать, обнаружив, что одарил своим вниманием недостойного. «Конечно, три тысячи ливров на дороге не валяются, — со вздохом признал Эммануэль. — Александр злится на меня из-за этих денег. Вон даже в лице переменился. Конечно…» Шевалье де Бретей поднял голову и виконт отшатнулся, столько горя было в глазах королевского пажа. «Господи, да как он не понимает, что, приняв деньги от моих родственников, он бы меня опозорил?! Шлюха! Шлюха! Шлюха!» — отчаянно шептал юноша, беспрестанно всхлипывая.

Александр порылся в кармане, вспомнил, что отдал платок Водемону, постарался сдержать слезы. Неужели его пощадили только из-за сиятельного юнца? Ну, конечно, пожалели кузена. Они ведь не знали, что Водемон ревет вовсе не из-за шевалье Александра.

Молодой человек покачал головой. Нет, чепуха, он же все видел. Они не собирались щадить ни его, ни Водемона — никого. И Гиз был разочарован, когда граф де Лош заговорил о другом. Его пожалел Лош. Интересно, почему? Может быть, потому, что заботился о нем тогда… в Блуа? Что ж, его сиятельство проявлял к нему доброту трижды, а это гораздо больше, чем можно ожидать от любого принца. Но теперь время доброты миновало и его попросту прирежут, да еще ни за что, ни про что. Ну и пусть! Что такого в этой жизни, чтобы цепляться за нее, таскать на себе кольчугу, выкупать свою жизнь у парижских браво, скрывать от всего света свой дом? Завещание у него уже есть и менять там нечего. Пьер? Пьер не пропадет. С деньгами в этой жизни еще никто не пропадал… или почти никто. Вот только Мотвиль… С Мотвилем то что будет?!

— Я пойду, — прошептал Водемон, чувствуя все большую неловкость от своего нахождения в обществе недостойного. — Мне надо собираться.

Александр поднял взгляд на его сиятельство. Два мальчишки — тринадцати и шестнадцати лет — стояли друг против друга, не зная, что сказать на прощание, и стоит ли вообще что-либо говорить. Наконец, виконт прервал молчание:

— Мне пора… Пусти…

Шевалье де Бретей безропотно посторонился и его сиятельство сделал шаг, другой. Неуверенно оглянулся и почти сразу же отвернулся.

— Эммануэль! Подожди, не уходи! — торопливо позвал юный шевалье.

— Ну? Чего тебе? — проворчал, останавливаясь, виконт.

— Ты можешь мне помочь?

Его сиятельство уставился на пажа, не веря собственным ушам. Шевалье Александр никогда никого ни о чем не просил, и виконт совершенно потерялся.

— Не знаю, — пожал плечами «золотой мальчик».

Александр покраснел, побледнел, провел дрожащей рукой по лбу.

— Нет, ты не думай, мне ничего от тебя не нужно… Но как же Мотвиль?

— Какой такой Мотвиль? — удивился Эммануэль.

— Тот мальчик… паж короля… за которого ты заступился… — прошептал Александр.

— А что с ним такого? — не понял шевалье де Водемон.

Александр сглотнул. Прежде он жил сам по себе и потому не умел просить, и даже не пытался учиться этой науке. Но сейчас у него на руках был Мотвиль и он должен был заботиться о нем, должен был просить за него, умолять, даже если его просьбы и мольбы окажутся напрасными.

— Он ведь маленький… его любой обидеть может, — пояснил паж. Водемон молчал и Александр заторопился, боясь, что сейчас виконт развернется и уйдет: — Ему нельзя оставаться при дворе… Он не сможет себя защитить… А ты уезжаешь. Возьми его с собой… пожалуйста. У тебя же может быть свой паж… или у твоего отца, — несмело предложил Александр. Щеки, уши и даже лоб шевалье де Бретея пылали. Он ненавидел и презирал себя за почтительный и просительный тон, за дрожащие руки, за выступившую на лбу испарину. Но другого выхода не было. Только виконт де Водемон мог помочь Жилю.

— Мотвиль послушный мальчик, правда, — и все умеет, что надо уметь пажу. И он очень хорошего рода… — продолжил сбивчивые уговоры Александр.

— Но он на службе, — возразил Водемон.

— Он подаст в отставку, королю плевать, он отпустит его! — торопливо проговорил паж. — Ты что думаешь, Карл помнит всех своих пажей по именам? Да он их даже в лицо не запоминает, ей Богу!

— А что скажет мой отец? — с некоторой опаской поинтересовался его сиятельство.

Александр умолк. Если граф де Водемон хотя бы немного походил на Генриха де Гиза, Мотвиль вряд ли мог рассчитывать на сочувствие дяди герцога Лотарингского. Может быть, обратиться за помощью к господину де Нанси? А смысл? — вздохнул паж. Капитан королевской стражи был слишком занятым человеком, чтобы уделять внимание какому-то мальчишке, и был слишком тесно связан с королевским двором, чтобы найти Мотвилю место за пределами Парижа. Ну куда он сможет его спрятать? В армию? Так для армии Мотвиль слишком мал.

— Жиль не виноват… Буасе принудил его… силой, — пробормотал юноша. — И, ей Богу, Мотвиль не опозорит твою семью… Да он всю жизнь будет вам благодарен! А твой отец… Скажи ему правду, расскажи все, как есть… Что ты спас мальчика… Что без тебя он бы пропал… Ну неужели ты не можешь ничего для него сделать?! Неужели тебе на него плевать?!!

— Шевалье! — виконт де Водемон возмущенно топнул ногой. — Вы забываете, с кем разговариваете!

Глаза пажа широко распахнулись, затем он виновато опустил голову и незаметно смахнул с ресниц слезы.

— Ради Бога, ваше сиятельство, простите, я не хотел вас оскорбить, — проговорил шевалье де Бретей, судорожно сжимая в руке берет.

Виконт приоткрыл рот, недоверчиво уставившись на Александра. Все это настолько не походило на обычное поведение шевалье, что Водемон заподозрил какой-то розыгрыш всегда готового на насмешку пажа. Впрочем, ни тон, ни поза шевалье Александра, в которых даже самый придирчивый наблюдатель не смог бы разглядеть и тени иронии, не давали юному вельможе оснований для подозрений. Виконт приосанился. Хотя он чуть ли не на голову возвышался над шевалье де Бретеем, временами у Эммануэля возникало неприятное ощущение, будто разбойник смотрит на него сверху вниз. Однако сейчас никто не смог бы ошибиться, кто из молодых людей был выше — во всех отношениях.

— Я прощаю вас, шевалье, продолжайте. Но не затягивайте этот разговор — я спешу, — холодно произнес виконт.

— Я не задержу вас, ваше сиятельство, поверьте. Я только хочу сказать, что кроме вас никто не сможет помочь Мотвилю. Вы так много для него сделали… Вы спасли больше, чем его жизнь — вы спасли его честь. Прошу вас, ваше сиятельство… окажите ему покровительство… и в дальнейшем…

«А все-таки кузены были правы», — с растущим удовольствием размышлял Эммануэль. «Стоило только прикрикнуть на стервеца, стоило только заговорить с ним строгим тоном и он сразу понял, где его место. А я-то, дурак, относился к нему, как к равному», — пожал плечами юный вельможа.

— Ну что ж, шевалье, если вы успеете уладить все формальности за два часа, я приму шевалье де Мотвиля под свое покровительство, — величественно произнес виконт. — Но поторопитесь, я не намерен вас ждать.

— Благодарю вас, ваше сиятельство, — по всем правилам этикета поклонился паж. — Через час шевалье де Мотвиль явится в отель Водемонов.

Небрежно кивнув на поклон Александра, юный вельможа прошел мимо королевского любимца. Настроение лотарингского принца неуклонно повышалось. Ему казалось, что с его плеч свалился тяжкий груз. Водемона так и подмывало перепрыгнуть через ступеньку или подняться на самый верх лестницы и съехать вниз по перилам, однако гордый одержанной победой, виконт шел важно и неторопливо, откинув назад голову и выпрямив спину.

А все-таки, хорошо, что он уезжает. За те несколько месяцев, что он проведет дома, при дворе успеют забыть и про его дурацкую дуэль, и про его не менее дурацкую дружбу с шевалье Александром. И как он мог быть так глуп, чтобы принять шлюху за благородного человека? Если бы не кузены — страшно подумать, чем бы это могло закончиться. Нет, хорошо иметь родственников, которые любят тебя и заботятся о тебе. И угораздило его им надерзить! Да они просто святые, раз после этого не нажаловались на него герцогу Лотарингскому или его отцу.

Водемон вышел во двор Лувра и с непривычным высокомерием отдал конюху приказ вывести к нему коня. Ничего! В следующий раз он будет умнее. Но жаль, ей Богу, жаль, что Жорж и Анри не видели, как он разговаривал со стервецом. Тогда они непременно бы признали, что он уже взрослый и ему нет нужды покидать Париж, а он бы гордо объявил им, что сам хочет отправиться домой, дабы загладить последствия своей опрометчивости.

Виконт де Водемон рысью выехал за ворота Лувра. Апрельское солнце было по летнему жарким, небо над Парижем весело голубело, так что юноша не удержался и на целый час застрял на мосту Менял, глазея на уличных мальчишек, которые лихо ныряли с моста в Сену. Увлекательное зрелище окончательно излечило шевалье от несвойственной ему печали и юный вельможа вскоре забыл о кузенах, Мотвиле, Александре и даже о своих недавних слезах.

Правда, и кузены, и Мотвиль не замедлили напомнить о себе его сиятельству. Первый, кого увидел виконт по возвращению в отель Водемонов, был его новый паж, уже успевший снять пажеский наряд с цветами короля Карла и облачиться в простую дорожную одежду, на удивление маленький, тихий, растерянный и очень, очень почтительный. Но самое главное — Эммануэля ожидали два кошелька с вышитыми гербами Лорренов. В одном, украшенном гербом герцога де Гиза, обрадованный виконт обнаружил сорок тяжелых монет по десять ливров каждая, а в другом — с гербом графа де Лош и де Бар — с еще большим восторгом нашел двести новеньких золотых экю. Нежданный подарок и скорое прощение рассерженных кузенов так обрадовали юного вельможу, что, расщедрившись, он вручил растерявшемуся Мотвилю десять ливров, даже не догадываясь, что благодаря заботам шевалье де Бретея кошелек пажа не многим уступал кошелькам лотарингских принцев.

Уже вовсе не жалея об отъезде из Парижа, виконт де Водемон отдал приказал собираться. Его ждала дорога, приключения, свобода и долгожданная встреча с отцом.

Жизнь была прекрасна.

Глава 38 Как барону де Нанси трижды наступили на ногу, а он при этом никого не убил

Среди обязанностей капитана королевской стражи не последнее место занимает обязанность все знать, поэтому о прибытие в Лувр графа де Лош Нанси узнал одним из первых. Верный слову держаться как можно дальше от родственника, капитан рассудил, что его положение при дворе и отсутствие зависимости от его сиятельства освобождают его от необходимости спешить к новоприбывшему с изъявлением почтения, а весьма дальнее родство с графом не предполагает обязательного пожелания ему доброго утра. Так что барон постарался занять себя какими-нибудь делами в той части Лувра, которую шевалье Жорж-Мишель не собирался посещать.

Некоторая загвоздка возникала лишь в определении этого места. В отличие от Генриха де Гиза, прибывшего в Лувр одновременно с кузеном и теперь непременно шатающегося где-то поблизости от покоев мадам Маргариты, граф де Лош был человеком непредсказуемым и мог оказаться, где угодно. К счастью, Нанси не принадлежал к людям, легко впадающим в растерянность. Хотя дежурство при дворе и не позволяло ему покинуть королевский замок и самым надежным способом избавиться от общества графа де Лош, то же дежурство давало редкую возможность взвалить на себя такое бремя забот, что даже при нежеланной встрече с его сиятельством капитан всегда смог бы уклониться от общения с родственником, сославшись на служебные обязанности.

Старания капитана королевской стражи, столь странно совпавшие с прибытием в Лувр лотарингских вельмож, не остались незамеченными. Взволнованные придворные наперебой рассуждали, что молодой герцог де Гиз, следуя примеру своего великого отца, решил предъявить претензии на тот прекрасный пирог, что называется Францией. Кто-то даже рискнул предположить, будто юный Генрих счел выгодным поменять веру, перехватив главенство над одной из лучших армий Европы у старого адмирала, и подобное мнение показалась придворным настолько убедительным, что сама королева-мать задумалась, кому из фрейлин «летучего отряда» поручить проверить этот слух.

Среди общего смятения лишь барон де Нанси сохранял спокойствие. Если придворным было угодно нести чепуху — это было их личное дело, и капитан не собирался указывать господам на их ошибку и тем более разъяснять причины своих поступков. Нанси проверял посты, усиливал охрану, устраивал смотр оружию и вообще выглядел человеком настолько занятым, что осторожные придворные предпочитали не лезть к капитану с вопросами, на цыпочках обходя его стороной.

И все-таки, какие бы меры предосторожности не предпринимал барон, ему не удалось оградить себя от неожиданных встреч. Некий шевалье, выскочивший из-за поворота, всем телом налетел на капитана королевской стражи, испуганно отшатнулся, шарахнулся в одну сторону, в другую, запутался в перевязи его милости, и в конце концов, совершенно потеряв ориентацию, замер на месте. Господин де Нанси уже собрался поинтересоваться у неловкого шевалье, не забыл ли он дома глаза, когда хорошенько приглядевшись к провинившемуся узнал шевалье Александра. Но, Боже, в каком виде!.. Несмотря на румяна лицо королевского пажа было смертельно бледно, глаза блуждали, губы нервно подрагивали, дыхание было частым и прерывистым, словно молодому человеку не хватало воздуха. Нанси даже показалось, будто мальчишка едва осознает, где он и что с ним происходит.

Подобное состояние было настолько непривычно для юного шевалье, что капитан слегка встревожился и попытался свести все к шутке:

— Ну-ну, шевалье, — с наигранным смехом произнес он, — куда это вы несетесь сломя голову?

Молодой человек молчал, словно проглотил язык.

— Счастье еще, что я крепко стою на ногах, — тем же тоном продолжал капитан. — Может быть, вы и не слишком дорожите своей репутацией, но я то дорожу остатками своей, и мне бы не хотелось объяснять господам придворным, что мы делаем на полу в объятиях друг друга.

Александр де Бретей не ответил на шутку барона, продолжая оставаться глухим, немым и, как показалось капитану, даже слепым, так что легкое беспокойство Нанси переросло в неподдельную тревогу. Сообразив, что пора переходить к более решительным мерам, капитан взял мальчика за плечи и слегка встряхнул.

— Эй, шевалье, придите в себя — вы на службе, — с настойчивостью произнес барон и с радостью обнаружил, что в глазах юного шевалье появилось осмысленное выражение. — Еговеличество не любит рассеянности своих людей, а вы слишком недавно вышли из заточения, чтобы вновь вызывать неудовольствие короля.

Упоминание о тюрьме окончательно привело пажа в себя. Молодой человек со смятением обнаружил, что стоит на ноге капитана королевской стражи, испуганно шарахнулся и непременно бы упал, если бы Нанси не удержал его за плечо.

— Да бросьте, шевалье, что за чепуха, — отмахнулся от бессвязных извинений пажа капитан. — Лучше скажите, что случилось и куда вы несетесь с риском свернуть себе шею?..

Александр вымучено улыбнулся.

— Все хорошо, господин капитан, простите… Я… я спешу на свой пост…

Воспользовавшись тем, что барон выпустил его плечо, паж почтительно поклонился и исчез. Нанси покачал головой: «И какой мерзавец ухитрился расстроить мальчишку?» Барону хотелось верить, что обида юного шевалье не была серьезной и не успела стать достоянием двора, чувствуя, что в противном случае мальчику не удастся справиться с неприятностями собственными силами.

Капитан как раз задумался о возможных шагах, призванных восстановить репутацию шевалье Александра, когда новый толчок вырвал его из глубин раздумий. Должно быть, размышления капитана и впрямь были очень глубоки или же второй толчок оказался сильнее первого, но на этот раз барон пошатнулся.

— Где?.. Где он?! — отчаянно рвался из рук капитана виконт де Водемон, даже не подумав извиниться.

— Кто? — холодно осведомился Нанси, на этот раз не склонный проявлять снисходительность.

— Шевалье Александр! — выпалил юный вельможа.

Барон де Нанси вообразил, будто начал что-то понимать. Недовольно сдвинул брови.

— Прежде всего, виконт, потрудитесь сойти с моей ноги, — ледяным тоном распорядился капитан и постарался отодвинуть от себя молодого человека. — Не знаю, кто учил вас манерам, но разрази меня Господь, если ваш батюшка не зря тратил деньги на ваших наставников.

Водемон попытался было открыть рот — напрасно. Капитан не собирался давать юноше слово.

— Что же касается шевалье Александра, равно как и любого другого пажа его величества, так с вопросами о них вам следует обращаться к надзирателю за пажами. Впрочем, отвлекать от обязанностей находящихся на службе дворян недостойно благородного шевалье, а при вашем то виде, молодой человек, неприлично даже разгуливать по королевскому дворцу, не то что с кем-либо разговаривать, — недовольно изрек Нанси. — Так что отправляйтесь домой и потрудитесь привести себя в пристойный вид, — распорядился капитан.

Ошарашенный виконт, заработавший за утро уже второй выговор, принялся тихонько пятиться от разгневанного барона. А припомнив, что кузен Жорж как-то уверял, будто господин де Нанси является пусть и весьма дальним, но все же родственником, и вовсе ужаснулся, впервые в жизни подумав, что три родственника за одно утро — это уже слишком.

Капитан хмуро принял сбивчивые извинения юного вельможи, небрежно кивнул на его почтительный поклон, но когда мальчишка, наконец-то, скрылся из вида, задумался. Судя по всему, виконт де Водемон все же допек шевалье Александра своей «дружбой». Барон никогда не сомневался, что рано или поздно это произойдет, но сейчас с сожалением подумал, что все произошло слишком быстро. В первый раз вмешательство виконта привело шевалье Александра в Бастилию и чуть было не довело до гибели. Во второй… Нанси боялся, что если он не положит конец противоестественной дружбе, Бастилия может показаться пажу раем. «Жорж или Генрих?» — размышлял капитан, прекрасно понимая, что ему стоит обратиться за помощью к более близким родственником виконта. К сожалению, в ближайшие три дня Генрих де Гиз вряд ли пожелал бы выбраться из покоев мадам Маргариты, да и позднее скорее всего забыл бы обо все ему сказанном уже через четверть часа после беседы, а если бы даже и не забыл — вполне мог свалить ответственность за случившееся на голову бедняги-пажа.

Нанси вздохнул. Его клятве не иметь никаких дел с графом де Лош явно не суждено было осуществиться. Что ж, при всем своем кажущимся легкомыслии, Жорж был умнее и терпимее Гиза. Если бы не принцесса Релинген, эти качества могли бы дать блестящий результат. К счастью, на этот раз кузен явился ко двору без жены.

Как всегда, приняв решение, капитан не стал откладывать его осуществление на потом. Однако собрав необходимые сведения о местонахождении родственника и прослышав о разыгравшейся в галерее сцене, Нанси понял, что разговаривать с кузеном о шевалье Александре не только бесполезно, но даже вредно. Уж если Жорж сошел с ума, вряд ли стоило ожидать, что он раскроет пажу объятия или хотя бы проявит по отношению к мальчику понимание и снисходительность. В глубине души капитан искренне жалел, что еще несколько месяцев назад не оттаскал Водемона за уши. Даже нежданный отъезд юноши из Парижа не слишком обрадовал Нанси, ибо вместо одного Лоррена, досаждавшего шевалье Александру по недомыслию, на голову королевского пажа свалились еще двое, преисполненные сил, энергии и ожесточения.

Капитану очень хотелось верить, что в конце концов Жорж опомнится и начнет соображать, что он уже начал соображать, коль скоро так и не довел до конца свою ужасную шутку. Однако еще раз перебрав в памяти события прошедшего утра, Нанси вынужден был признать, что обращенные к шевалье Александру слова кузена являлись ничем не прикрытой угрозой.

Конечно, барон не сомневался, что у пажа хватит здравого смысла и сообразительности держаться как можно дальше от вспыльчивых Лорренов. Но кто мог поручиться, что обезумевший от гнева Жорж не постарается поторопить события? Не для того Нанси проявлял чудеса находчивости и изворотливости, чтобы теперь, когда шевалье Александр вновь оказался под угрозой, бросить мальчишку на произвол судьбы.

Твердо решив на время спрятать пажа от своих обезумевших родственников, капитан размышлял лишь о том, куда лучше всего отправить юного шевалье. Поездки Александра де Бретей в Англию, Савойю или же Польшу могли занять слишком много времени, а барон справедливо полагал, что долгое отсутствие при дворе может оказаться для мальчика не менее опасным, чем слишком скорое возвращение. Правда, можно было спрятать пажа на пару месяцев в Амбуаз, но Нанси вовремя вспомнил, что чуть более года назад граф де Лош просил предоставить место в тамошнем гарнизоне кому-то из своих людей и, что еще важнее, желанное место получил. Нет, самым лучшим и безопасным выходом в данной ситуации должна была стать армия. Капитан без труда припомнил трех или четырех дворян, на порядочность и благодарность которых мог рассчитывать, и которые вполне могли взять Александра с собой, не слишком обременяя службой и не подвергая превратностям войны.

Размышляя подобным образом, капитан неспешно шагал по переходам Лувра, когда в одном из коридоров заметил человека, водящего карандашом по большому листу бумаги с одержимостью истинного художника. Стены Лувра, еще не успевшие забыть итальянцев Россо и Приматиччо, а также благополучно здравствующего француза Клуэ, вряд ли могли удивиться трудам художника, но наряд усердствующего мэтра никак не мог принадлежать члену гильдии маляров. Как следует приглядевшись к разодетому рисовальщику, Нанси с досадой признал в нем графа де Лош. «Накликал…» — подумал капитан. Если бы Жорж был один, Нанси постарался бы тихонько удалиться, не привлекая к себе внимания родственника, но рядом с вдохновенно рисующим графом тосковал его паж. И ладно бы просто тосковал, то и дело зевая, так что со стороны могло показаться, будто мальчишка рискует вывернуться наизнанку. Юный Можирон беспрестанно крутил головой и потому сразу заметил капитана королевской стражи и даже отвесил ему почтительный поклон.

Нанси тяжко вздохнул и направился к графу, намереваясь приветствовать родственника. Как на грех в тот самый момент, когда капитан делал два шага вперед, шевалье Жорж-Мишель, выбиравший наиболее подходящую позицию для своих трудов, отскочил на три шага назад. Каблук графа с размаху опустился на носок сапога Нанси. Барон охнул. Слава Богу, — промелькнуло в голове капитана, — в руках Жоржа нет кинжала!..

— Вы?! Ради Бога, Гаспар, простите, я вас не заметил! — с искреннем раскаянием произнес Жорж-Мишель. Нанси слегка кашлянул. — То есть… — заторопился граф, — я хотел сказать, что не смотрел по сторонам… Бог мой, не обращайте внимание на мои слова. Сегодня я все говорю и делаю невпопад. Но что вы хотите, друг мой? Я одичал на войне, позабыл о манерах, приличиях… Я сам себя не узнаю…

Пока граф де Лош пытался объясниться, капитан лихорадочно соображал, стоит ли ему просто принять извинения родственника и удалиться, или все-таки рискнуть и заступиться за шевалье Александра. После некоторых раздумий барон решил рискнуть. Шевалье Жорж-Мишель, даже не подозревавший о природе мучивших кузена сомнений и искренне полагавший, будто сдвинутые брови родственника знак еще не прошедшей обиды, продолжал сетовать на тяжкую участь солдата.

— Эти кошмарные сапоги… Эта мерзкая кираса… Если бы вы знали, какая тоска — быть офицером!.. Ой, — его сиятельство с самым сокрушенным видов хлопнул себя по лбу, — простите, друг мой, я совсем обезумел…

— Ну что вы, ваше сиятельство, — со всей возможной любезностью отвечал капитан.

Лицо Жоржа-Мишеля вытянулось.

— Смерть Христова, Гаспар, неужели вы так на меня рассердились, что даже не хотите обращаться ко мне по имени?! Ну да, я одичал, покрылся ржавчиной, но в конце концов нет такой обиды, которая бы не прошла после пары-тройки ударов шпаги. Если вам это непременно нужно — пойдемте за рвы Лувра и уладим это дело.

— Как вы могли заметить по моей кирасе и сапогам… — Шевалье Жорж-Мишель покраснел, — я на дежурстве. К тому же в моем гардеробе нет лишних дублетов, а также лишних рубашек и штанов, — не удержался от язвительности Нанси.

Граф де Лош грустно опустил голову. Вздохнул.

— Да что с вами, Гаспар? Вы же мой друг… Ладно, если вы не хотите скрестить со мной шпагу, я знаю другое средство против любых обид. Давайте разопьем бутылочку-другою вина. Ей-Богу, это средство даже лучше шпаги, — оживился шевалье. — Я понял это в армии. Вы не поверите, друг мой, но война так огрубляет, что люди дичают и совершенно теряют голову. Возьмем, к примеру, Строцци…

Нанси с некоторым недоумением уставился на его сиятельство. Судя по всему мысли родственника унеслись столь далеко, что капитан решительно не представлял, каким образом перевести разговор на шевалье Александра.

— Утопить в Луаре несколько сот гугеноток, только потому, что его солдаты слишком увлеклись бедняжками и не спешили с маршем по осенним дорогам, — с искренним негодованием, смешанным с не менее искренним изумлением сообщил Жорж-Мишель. — И это сделал человек, рожденный в Италии… В стране художников и поэтов… — Мысли о стране искусств вызвали на лице графа мечтательное выражение. Он вздыхал. Он улыбался. Он грезил на яву. Однако через несколько мгновений шевалье Жорж-Мишель все-таки вспомнил о своем собеседнике, тряхнул головой, отгоняя сладостные мечты, и продолжил рассказ: — Когда я говорил своим людям, чтобы они щадили французов, меня не понимали… Слава Богу, корнет решил, будто я хлопочу о выкупе. Вы не представляете, как я благодарен этому мальчику. Он растрезвонил о выкупе по всему лагерю. И мои люди раздумали штурмовать палатки с пленными и раненными. Хотя, признаюсь, пленные тоже были совершенно безумны — вопили свои псалмы так, что я боялся оглохнуть. Хорошо, хоть, когда до них дошло, что надо просто заплатить выкуп, они не стали корчить из себя мучеников, прекратили вопить и без лишних споров послали за деньгами. Только наш лагерь это все равно не спасло… — шевалье вздохнул.

— Что же с вами приключилось? — против собственной воли Нанси почувствовал, что начал увлекаться рассказом графа.

— Бог мой, да самая простая вещь! Выкуп за этих шевалье прибыл и немалый выкуп, уж вы мне поверьте. Гугеноты только одеваются скромно, а людей состоятельных среди них довольно много. И вот мои люди начали праздновать победу — есть, пить и петь, особенно, конечно, пить. А затем им пришло в голову пригласить к застолью наших пленных…

— И они согласились? — удивился капитан.

— Еще как согласились! — подтвердил Жорж-Мишель. — А через несколько дней пленники вздумали позвать к нам своих товарищей из гугенотского лагеря. Смерть Христова, Гаспар! Вы бы видели, что у нас творилось!.. Где-то через неделю ко мне пожаловал господин де Муи… Вдвоем мы пошли по нашему лагерю, но знаете, разобрать, кто католик, а кто гугенот оказалось невозможно. Все были одинаково пьяны, веселы, все говорили по-французски…

— А как же белые шарфы гугенотов?

— Какие шарфы?! — граф только махнул рукой. — После стольких дней общей пьянки, после игры в карты и кости?.. Шарфы! — фыркнул шевалье. — Когда я увидел белый шарф на своем лучшем капитане, я сначала не понял, то ли он решил перейти к гугенотам, то ли выиграл этот шарф в кости… Оказалось — ни то, ни другое. Его приятелю-гугеноту так приглянулась его шляпа, что они решили обменяться… Юнцы — что вы хотите? Перья, кружева, галуны, банты… — мальчишки просто без ума от подобных мелочей! Признаться, мне самому захотелось плюнуть на все приказы и распить с господином де Муи бутылочку-другую…

— И что же вам помешало? — засмеялся капитан.

— Да ничего, — пожал плечами молодой человек. — Наши люди все равно не держались на ногах, вот мы и решили, что те развалины… ну, которые нам с де Муи приказали взять… ни ему, ни мне не нужны. Так что посидели мы… душевно посидели… с полдюжины бутылок осушили… на каждого… и разошлись. Кстати, как вы думаете, Гаспар, может, предложить этот способ мадам Екатерине?! Нет, право, — воодушевился Жорж-Мишель, — почему не попробовать? Собрать всех на какой-нибудь праздник — и католиков, и гугенотов — как следует накормить, напоить, спать опять же уложить с красотками мадам Екатерины — и все… Перед такими аргументами не устоит даже старик Колиньи!

— Что за странная мысль, — пожал плечами Нанси.

— Почему странная? — немедленно возразил шевалье. — А вдруг получится?

— Да зачем вам это? — в недоумении вопросил капитан, окончательно убедившись, что граф де Лош и де Бар сумасброд, каких поискать. — Чем вам не по душе война? Кроме, конечно, надоевших вам кирасы и сапог?

— Смерть Христова, Гаспар, да у меня половина родственников воюет на той стороне, — пожаловался Жорж-Мишель. — Знаете, как я боялся, что тетушку Альбре угораздит отправить Наваррского как раз туда, где сражался я? Думаете, приятно по ошибке угостить пулей собственного двоюродного брата? Или получить такой же подарочек от него?

— Об этом я как-то не думал, — признал Нанси. — Все мои родственники, по крайней мере близкие, служат его величеству.

— Везет вам, — позавидовал шевалье. — А вот мне все время приходится думать, как бы так извернуться, чтобы мои родичи друг друга не истребили. И ладно бы только на войне, так ведь и здесь норовят учудить. Слышали, что Водемон натворил? Сговорились они, что ли? Я уже боялся, Анри его в монастырь упрячет и даже герцога Лотарингского спрашивать не будет.

— Стоило бы, — проворчал капитан, даже не успев обрадоваться удачному повороту в разговоре.

— Ну, знаете! — обиделся Жорж-Мишель. — Мальчик еще слишком молод, чтобы разбираться в людях. Да и в любом случае, если бы мы были здесь, а не торчали на этой проклятой войне, Водемон никогда бы не вляпался.

Выслушивать новые сетования родственника на бесконечную гражданскую войну не входило в планы капитана, но отыскать в речи графа хотя бы краткую паузу, дабы заговорить о шевалье Александре, также не удавалось. В конце концов Нанси решил последовать примеру великого тезки королевского пажа и одним ударом разрубить злополучный узел.

— Оставьте мальчишку в покое, Жорж.

— А я то что по-вашему сделал? — удивился граф де Лош. — В конце концов, когда Водемон уедет, разговоры утихнут сами собой…

— Я имел в виду другого мальчишку, — возразил Нанси, — шевалье Александра.

Жорж-Мишель остановился. Взглянул родственнику в лицо. Задумался.

— Поверьте, Жорж, он еще ребенок… Наивный… доверчивый…

Граф де Лош очнулся от задумчивости. По его губам скользнула ироничная усмешка.

— Смерть Христова, Гаспар, я люблю слушать захватывающие истории, но постарайтесь придумать что-нибудь более правдоподобное. Скажите прямо, что стервец вам нужен, но не рассказывайте сказки о доверчивом шевалье Александре — эта роль ему не идет.

— Вы не так меня поняли, — запротестовал капитан.

— Почему же? Я все понял правильно, — вторично усмехнулся Жорж-Мишель. — Возможно, девять из десяти придворных и решили бы, что у вас поменялись вкусы и пристрастия, но не я. Вы что-то задумали, Гаспар. Какую-то интригу. Что ж, что бы вы ни говорили о своих кирасе и сапогах — вы всегда были больше придворным, чем солдатом.

— Вы слишком быстро забыли Блуа, Жорж, — жестко произнес Нанси. Впрочем, если капитан полагал, что при этих словах родственник вспомнит о мальчишке-паже, вырванном принцессой Релинген из рук пьяных насильников, то он заблуждался.

— Значит, он вам очень нужен… — вполголоса произнес граф де Лош. Вскинул голову: — Но в одном вы ошиблись, капитан, я всегда помню об оказанных мне услугах и всегда за них плачу. И коль скоро вы решили приравнять мою жизнь к жизни какого-то мерзавца, — холодно и очень четко проговорил молодой человек, — пусть будет по-вашему. Или вам нужно мое слово?

Нанси почувствовал, как на лбу выступила испарина. Влип…

— Что ж, — пожал плечами Жорж-Мишель, — даю вам слово чести не трогать стервеца, но кроме того клянусь, капитан, — продолжал его сиятельство, — что непременно выясню, для чего вам понадобился этот… шевалье.

В знак прощания граф церемонно склонил голову и быстро пошел прочь.

— А вы знаете, что шевалье Александру пришлось вступиться за честь Лорренов? — в спину родственнику произнес Нанси.

Жорж-Мишель остановился.

— Что вы хотите этим сказать? — поинтересовался он через плечо.

— Водемон поручился за шевалье Александра и не смотря на это Буасе публично обвинил мальчика в том, что его шпага отравлена.

— И что Водемон? — голос графа был ровен и невыразителен.

— Водемон промолчал. А вот шевалье Александр выхватил шпагу и нанес себе рану… дабы доказать, что клинок чист.

Некоторое время Жорж-Мишель обдумывал новость, затем кивнул:

— Благодарю вас, капитан, эти сведения будут мне полезны. И, кстати, кто был секундантом Буасе?

— Граф де Рошпо, — так же ровно ответил Нанси.

— Еще раз благодарю, — поклонился граф де Лош. — Этой услуги я также не забуду.

Рваться спасать тебе жизнь, когда об этом никто не просит, а потом требовать за услугу Бог знает какую награду… — негодовал Жорж-Мишель, спускаясь по лестнице. Как-то это некрасиво… А с другой стороны он сам во всем виноват — вляпался в дурацкую историю, словно несмышленый щенок. А ведь у него есть люди, в чьи обязанности входит забота о его безопасности. А еще у него есть голова. Что касается непрошенных услуг… К черту! В конце концов это честь — быть полезным принцу. И впредь он не признает никаких долгов. Или станет оплачивать их немедленно…

Попрекнуть благодеянием — значит, оскорбить, расстроено думал капитан де Нанси, направляясь к королевской прихожей. И хотя ему даже в голову не приходило попрекать родственника, сейчас барон думал, что свалял дурака, обменяв услугу, которую задолжал ему Жорж, на мальчишку. Если же вспомнить, что обиженный родственник теперь не спустит с него глаз…

Капитан вздохнул и мысленно пожелал шевалье Александру провалиться к антиподам. Оставалась единственная надежда, что Жорж займется бедолагой Рошпо. На счастье Нанси, граф де Лош обожал драться на дуэлях. Как мальчишка.

Глава 39 В которой доказывается, что и простой паж способен положить конец счастью принца

Граф де Лош не был злопамятным; просто у него была хорошая память. Граф де Бар не был обидчивым; просто он был горд. Едва разочарование Жоржа-Мишеля, вызванное требованием Нанси, улеглось, как молодой человек пришел в свое обычное беззаботное расположение духа и даже восхитился той ловкостью, с которой капитан королевской стражи постарался перевести его внимание на Рошпо.

К тому же, вынужден был признать шевалье, барон вновь оказал ему услугу. Может быть, покойный граф де Буасе и имел основания сомневаться в честности шевалье Александра, но сомневаться в поручительстве одного из Лорренов было более, чем дерзко. К сожалению, требовать удовлетворения с самого Буасе было поздно, но его секундант никуда же не делся! Жорж-Мишель лишь жалел, что не имеет возможности заняться Рошпо лично. Во-первых, его сиятельство не хотел слишком быстро успокаивать Нанси, перенося свое внимание на кого-либо другого. Во-вторых, уже принял на себя одно обязательство, а затевать новое дело чести не покончив со старым — было недостойно истинного шевалье. Но главное Жоржа де Лош словно старую кумушку разбирало любопытство. Молодой человек не менее часа размышлял, кто должен стать жертвой злых шуток шевалье Александра. В не меньшей степени графа занимало и то, будет ли шутка пажа задумана лично Нанси или же капитан старался для короля или королевы-матери. В общем, если после беседы с родственником барон де Нанси не мог найти себе места от беспокойства, то он имел на это все основания.

И еще один человек в Лувре вспоминал в этот час шевалье Александра. Ее величество королева-мать в очередной раз старалась распутать весьма запутанный узел интриг, но ее положение было во много раз сложнее положения капитана. Лоррены, Шатильоны, католики и гугеноты, король Карл и любимый сын Генрих, а также безалаберная дочь Марго кого угодно могли довести до отчаяния. Шумный приезд Гиза в Париж, его по-хозяйски уверенное поведение в покоях Маргариты и растущая заносчивость заставили Екатерину по-новому взглянуть на давние уверения любимого сына, будто взбалмошная девчонка выбалтывает Гизу секреты короны.

Нет, размышляла взволнованная медичиянка, дальнейшее возвышение младших лотарингцев может оказаться для Валуа роковым. Екатерина уже не раз думала, каким способом положить конец тревожащей ее связи, все с большей охотой вчитывалась в письма адмирала де Колиньи, в которых несгибаемый протестант предлагал в мужья Маргарите юного принца Беарнского, и все чаще вела об этом разговоры с сыном Карлом. Хотя Генрих де Бурбон не был блестящей партией для дочери Франции, зато мог стать ключом к примирению католиков и протестантов. Лишь одно тревожило королеву-мать — доказательства излишней болтливости дочери. Если бы дело касалось только ее, Екатерина не стала бы колебаться, но Карл — обыкновенно грубый и несносный мальчишка — становился кроток как ягненок, когда разговор заходил о любимой сестричке Марго, выполнял все ее прихоти, потакал всем капризам и всегда сквозь пальцы смотрел на скандальное поведение сестры.

Конечно, раздобыть послания Гиза и черновики писем Марго мог шевалье дю Гаст. Королева-мать не сомневалась, что ненавистник Маргариты сделает это с радостью, однако заботливая мать не желала подвергать опасности жизнь преданного слуги своего любимого сына. Граф де Лош и де Бар также мог добыть нужные бумаги, причем без всякого риска для своей жизни, но Екатерина не хотела ставить племянника в положение тяжкого выбора между родственниками. Ее величество начала даже думать, не устроить ли в покоях Маргариты обыск, но в конце концов была вынуждена отказаться и от этой затеи. Пусть в своей любви дочь крайне редко была умна, зато никогда не страдала от отсутствия решительности и хитрости, может быть, и примитивной, но от этого не менее действенной. Екатерина не сомневалась, что Марго или ее фрейлины найдут способ уничтожить опасные бумаги, хотя бы и у нее на глазах.

И вот, перебрав в памяти все возможности и отвергнув их одну за другой, ее величество вспомнила о шевалье Александре — мальчике красивом, ловком и услужливым. Благодаря целой армии камеристок, лакеев, истопников, привратников и других внешне неприметных, но при этом весьма ценных людей королева-мать знала обо всем, что происходит в Лувре, и не сомневалась, что королевский паж не имел оснований жаловать герцога де Гиза и, строго говоря, ничем не рисковал — ибо его жизнь ему уже не принадлежала.

На какое-то мгновение Екатерина даже пожалела обреченного, но это чувство быстро прошло. Здравый смысл и врожденная практичность отпрыска флорентийских банкиров давно убедили королеву-мать, что из всех орудий наиболее надежны те, что выполняют приказы с охотой и удовольствием, а не под влиянием страха или угроз. А, получив указание действовать против Гиза, шевалье Александр должен был преисполниться не только радости, но и благодарности, или она ничего не понимала в людях.

И правда, узнав о поручении Екатерины и выслушав обещание щедро его наградить, королевский паж вспыхнул от радости, упал на колени и с жаром объявил, что не желает иной награды, кроме счастья служить великой королеве. Екатерина улыбнулась.

— Я знаю, шевалье, вы верный слуга короны и в своем рвении не раз оказывали услуги мне и его величеству. Но вот что меня тревожит. Что, если вы попадетесь? Я не хочу, чтобы кто-либо думал, будто вы выполняете мои поручения.

— Если я попадусь… — паж на мгновение задумался, — я скажу, что действовал из неприязни к его светлости герцогу де Гизу.

— А если вас будут расспрашивать? — настаивала королева. — Очень упорно расспрашивать?

— Я скорее умру, чем произнесу хоть слово! — с неподдельным юношеским пылом отвечал шевалье.

Екатерина удовлетворенно кивнула.

— Ну что ж, молодой человек, ступайте. Сегодня я буду молиться за ваш успех. Нанси, подите сюда, — позвала королева-мать. — Завтра, часам к семи, проводите ко мне в молельню шевалье Александра.

Капитан поклонился, изо всех сил стараясь скрыть смятение. Удивительная осведомленность графа де Лош, сияющее лицо мальчишки хоть кого могли сбить с толку. Каким образом Жорж ухитрился что-то узнать раньше его самого и что именно ее величество поручила шевалье Александру? Барон задумался и в конце концов тряхнул головой, признавая поражение. «Меньше знаешь — крепче спишь, реже общаешься с Жоржем — дольше живешь», — справедливо рассудил капитан и более не терзал себя бессмысленными предположениями.

* * *

Молитвы ли мадам Екатерины были тому причиной или природная сообразительность шевалье де Бретея, но план действий королевский паж разработал быстро. Лазанье по карнизам, слежка за мадам Маргаритой, кража, подкуп, лесть и соблазнение сразу были отвергнуты Александром как предприятия нелепые, требующие немалого времени и ко всему прочему не гарантирующие успех.

Удивительное дело, но шевалье Александр успел прийти к тому же выводу, что и мадам Екатерина. Уж если вы решили кого-то использовать, будет лучше, если этот кто-то будет стремиться к той же цели, что и вы. А кто из людей Маргариты не имел оснований радоваться возвышению Генриха де Гиза и его браку с мадам Марго? Ответ напрашивался сам собой. Возможно, Жийона де Ториньи, дочь маршала де Матиньона и любимая фрейлина Маргариты, и не успела об этом догадаться, но для нее женитьба герцога была равносильна смертному приговору. Именно это Александр и постарался Жийоне объяснить. Самоуверенная девица рассмеялась ему в лицо.

— Все не можешь прийти в себя после того, как у ног герцога деньги собирал? — с насмешкой поинтересовалась Жийона. — Смотри, пожалуюсь его светлости, он и не так тебя проучит.

— Пожалуйтесь, ваше сиятельство, пожалуйтесь, — не стал спорить юный шевалье. — Думаете, я и так не знаю, что Гиз велит меня прирезать? Или даже уже велел?

Мадмуазель де Ториньи смутилась.

— Да, ладно, Жийона, во всем Лувре не найдется человека, который дал бы за мою жизнь хотя бы су. Что я Гиза не знаю?

— Его светлость благородный человек, — возразила фрейлина.

— Особенно когда при нем пять вооруженных до зубов офицеров, дюжие лакеи и господин Бем в придачу, — с иронией подтвердил Александр. — А, впрочем, что такое моя жизнь для его светлости герцога де Гиза? Безделица! Но вот ваша жизнь, Жийона, продлится не многим дольше моей… В конце концов перерезать девушке горло или утопить ее в Сене не Бог весть какая трудная задача!

— Наглец! Ты еще смеешь мне угрожать! — вскинула голову мадмуазель.

Александр снисходительно вздохнул:

— Я вам не угрожаю, Жийона, я вас спасаю. Как вы полагаете, долго мадам Марго, став герцогиней де Гиз, будет верна супругу?

— Столько, сколько ей будет угодно, — отрезала Жийона.

— Значит, недолго, — подвел итог паж. — Вот только его светлость вряд ли согласится терпеть измены.

Жийона взглянула на юношу с изумлением.

— Да что он сделает дочери Франции?!

— Не знаю, — равнодушно пожал плечами Александр. — Может, побьет. Может, посадит под замок. Может, сошлет в Жуанвиль. Дело не в этом. Дело в том, что мадам Марго непременно примется наставлять Гизу рога, а вы станете ей в этом помогать. А уж кому, как не его светлости знать о ваших талантах? Так что после свадьбы жить вам предстоит ровно столько, сколько нужно времени для несения шлейфа ее высочества. А бала вы уже не увидите — Гиз шутить не любит.

Фрейлина Марго испуганно отшатнулась.

— Но он не может так со мной поступить, — прошептала Жийона. — Я ведь не ты. Мой отец маршал!

Александр не счел нужным обижаться.

— Жийона, милая, — паж погладил фрейлину по щеке, словно она была маленьким ребенком. — Ну, припомните, когда это Гиз обращался с вами как со знатной дамой? «Жийона, посторожите на лестнице! Жийона, отнесите записку! Жийона, подайте плащ!» — передразнил Гиза юный шевалье. — Он обращается с вами как с камеристкой! Вспомните, вспомните хорошенько…

Мадмуазель де Ториньи всхлипнула — раз, другой, третий — и залилась слезами. Шевалье Александр вытащил платок и принялся вытирать фрейлине лицо.

— Ну, хватит, дурочка, успокойся. Вот помешаем Гизу жениться на мадам Маргарите — и все будет хорошо. Тогда хоть целый полк к ней води!

— Думаешь, мне это нравится? — Жийона вцепилась в платок Александра. — Просто я… с детства при ней… фрейлиной… А она… никакого удержу не знает… А придворные… проходу не дают…

Девушка расплакалась, и Александр в некотором остолбенении отпустил платок. Раньше ему и в голову не приходило, что заносчивая Жийона де Ториньи может рыдать из-за тех вольностей, что позволяют себе благородные господа.

— Что же ты Марго не пожалуешься? — полюбопытствовал, наконец, паж. — Она их живо в Бастилию отправит.

— Не отправит, — вздохнула Жийона. — Она только смеется… говорит… я жестокая… А я… замуж хочу… — пожаловалась фрейлина, — только Марго меня… не пустит… ей наперсница нужна… А эти… любовники… — глаза девушки сверкнули ненавистью, — Марго обожают, а сами норовят меня ущипнуть… Походя, даже не замечая!

Александр задумался.

— А хочешь, король заставит Гиза на тебе жениться? — вдохновенно предложил паж.

Фрейлина замотала головой.

— Он мне с Марго изменять будет…

— Тоже верно, — согласился Александр. — Тогда давай просто сорвем ему свадьбу.

— Но как?! — Жийона всплеснула руками. — Хотя… я вспомнила! Гиз все время говорит, что когда станет мужем мадам Маргариты, то как зять короля добьется от его величества должности наместника королевства вместо герцога Анжуйского…

«Ничего себе аппетит!» — промелькнуло в голове шевалье де Бретея. «Этого мадам Екатерина ему точно не простит!» Однако вслух сказал иное.

— Но, Жийона, кто же в это поверит?!

— Я могу достать их письма! — с жаром принялась настаивать фрейлина. — Мадам Маргарита писала Гизу обо всем, что выведывала у короля, а Гиз клялся сделать ее почти королевой. Как ты думаешь, ведь мадам Екатерине это не понравится?

— Ей не понравится, если мы сунемся в это дело, — живо возразил Александр, вовремя вспомнив предупреждение королевы-матери о тайне. — Знаешь, ее величество очень дорожит союзом с Лорренами. Она скорее сожжет эти письма, а нас с тобой в Бастилию отправит, лишь бы только с Гизами не ссориться. А король — король герцога терпеть не может. Вот ему письма и отдадим.

Жийона де Ториньи поежилась.

— Я короля боюсь, — доверчиво сообщила девушка. — Может, ты сам с ним переговоришь? Он тебя любит…

— Ну, хорошо, — великодушно согласился паж. — Давай письма.

Фрейлина просияла, чмокнула Александра в щеку и мгновенно скрылась за портьерой. Александр пожал плечами.

— Вот, — Жийона протянула юноше толстый пакет. — Здесь все письма Гиза и даже черновики писем Марго. Как ты думаешь, Александр, — смущенно вопросила фрейлина, когда паж деловито просмотрел бумаги, — Гиз тебя точно убьет?

— Наверное, — вздохнул Александр, с тоской осознав, что жизнь не так ужасна, как кажется. — Да ты не бойся — я тебя не выдам.

— Я не об этом, — еще больше смутилась фрейлина, и юный шевалье в очередной раз не поверил своим глазам. Чтобы Жийона де Ториньи, любимая фрейлина Марго умела краснеть? — Ты спас мне жизнь, а сам… — Жийона не знала, куда деваться от смущения. — Я же должна тебя отблагодарить… как женщина…

Александр молчал, не зная, смеяться ему или плакать. Жийона нервно крутила перстень с печаткой, не смея поднять глаз. Вот ведь дура, — с неожиданным умилением подумал паж. Как будто ему делать нечего!

— Ты мне, конечно, нравишься, Жийона, — с непривычной мягкостью произнес шевалье, — но ты мне ничего не должна. Я спас тебе жизнь, ты помогла мне наказать Гиза — мы квиты. Представляешь, какое лицо будет у его светлости, когда я скажу ему, что это я выкрал письма? Да он меня до гроба не забудет!

Александр рассмеялся, но почти сразу же оборвал смех, боясь расплакаться. Поручение было выполнено. Гиз будет наказан. Вот только жить ему оставалось всего ничего…

Глава 40 В которой шевалье Александр решил судьбу принца, а принц решил судьбу шевалье Александра

Герцог Анжуйский был прав. Мадам Екатерина была права. Влюбленная Марго беззастенчиво выбалтывала Гизу государственные секреты, нимало не заботясь о последствиях своей откровенности. Планы военных компаний против протестантов, намерения короля Карла касательно Гизов, переговоры с Испанией и мятежными Нидерландами, взаимные клятвы любовников возвысить друг друга превыше всех во Франции занимали в письмах даже больше места, чем обычная для Марго любовная белиберда. Королева-мать вздыхала, но сердиться на дочь не могла. Однако излишняя откровенность короля не на шутку разгневала Екатерину, и ее величество не поленилась зачитать сыну избранные места из писем Маргариты и Гиза.

Последствия прозрения короля оказались столь грандиозными, что даже Екатерина испугалась. Перво-наперво разъяренный Карл схватил хлыст, дабы проучить болтливую сестру тем способом, каким привык усмирять течных сук. Королева-мать с трудом вырвала обезумившую от боли Марго из рук сына, а потом еще целый час приводила рыдавшую дочь в пристойный вид. Однако второе деяние коронованного безумца заставило Екатерину и вовсе схватиться за голову. Нет, согласие Карла выдать любимую сестричку замуж за принца Беарнского несказанно порадовало королеву, но когда его величество объявил, что накажет герцога де Гиза за излишнюю самоуверенность и наказанием станет смерть, медичиянка ужаснулась. Вся политика старой королевы заключалась в балансировании между двумя враждебными лагерями, и Екатерина ни за что не согласилась бы слишком усилить или ослабить один из лагерей. Война же с Лорренами и вовсе не входила в планы итальянки. Воспоминания о полководческом таланте покойного Франсуа де Гиза, размышления о проповедческом неистовстве кардинала Лотарингского, мысли о многочисленных дядьях, кузенах и прочих родственниках Генриха де Гиза, а также о тех армиях, которыми эти родственники командовали, больше, чем мольбы дочери убеждали королеву-мать спасти жизнь юного герцога.

После некоторых раздумий Екатерина нашла способ избежать ненужных осложнений. В переданном через графа де Лош приказе герцогу де Гизу было предписано срочно жениться на Екатерине Клевской, дочери герцога де Невера, вдове принца Порсиан и двоюродной сестре принца Беарнского.

Имя будущей жены герцога было выбрано Екатериной весьма хитро. Хотя предложенное Гизу супружество и не было мезальянсом, оно не приносило младшему Лоррену ни славы, ни выгоды. Дочь мелкого немецкого князя и вдова протестантского принца Екатерина де Клев могла похвастаться лишь миловидным лицом, да тесным знакомством с постелью Генриха, однако не на шутку перепуганный гневом короля Гиз безропотно подчинился приказу королевы-матери и свершил брак с такой скоростью, которую даже мелкопоместные дворянчики сочли бы для себя унизительной.

Увидев, с какой робостью Генрих де Гиз просит у короля разрешение представить ко двору молодую жену, шевалье Александр почувствовал себя отмщенным. Даже то обстоятельство, что герцог довольно легко отделался от неприятностей, не расстраивало пажа. Гиз познал страх, склонился перед чужой волей — о большем мальчишка не смел даже мечтать.

Его величество Карл IX был так доволен поражением лотарингского родственника, что даже позволил себе проявить к поверженному великодушие. Богатые подарки молодоженам, придворные балы и представления, праздничные охоты и карусель — молодой король не скупился на выражение радости. Заботами его величества придворным целую неделю предстояло выделывать всевозможные па, а музыкантам — надрываться от желания им угодить. Если бы не бдительность Екатерины король мог бы подарить новобрачному какое-нибудь доходное аббатство или же полк, но даже вмешательство королевы-матери не способно было удержать ее сына от бесконечных подтруниваний над герцогом, многозначительных намеков, двусмысленных похвал мадам де Гиз и длинных рассуждений о браке сестрички Марго.

В общем, если не считать новобрачного, герцогский брак удовлетворил всех. Екатерину де Клев, которая, наконец, смогла избавиться от траурных одежд. Марго, полагавшую, будто она отстояла возлюбленного. Королеву-мать, избежавшую междоусобицы. Короля, одержавшего победу над Лорреном. Герцога Анжуйского, проучившего сестру за измену. Шевалье Александра, отплатившего Гизу за жестокую обиду. И, конечно, придворных, никогда не отказывавшихся попировать за чужой счет.

Даже граф де Лош и де Бар был доволен скоропалительным браком двоюродного брата. Жорж-Мишель давно понял, что его лотарингский кузен невыносим, однако теперь Анри хотя бы не строил из себя принца крови. В глубине души шевалье никогда не считал себя ниже родственника, пусть и принадлежал к самой младшей ветви дома Лорренов. Все-таки по матери он был Валуа, а по жене — независимым государем, что бы там ни думали об этом император Максимилиан, король Карл и герцог Гиз. Так что торжества, устроенные королем в честь свадьбы лотарингского родича, доставляли шевалье искреннюю радость. Жорж-Мишель не пропускал ни одной вольты, гальярды или бержеретты, ни одного бранля^[229]. Счастье шевалье было тем полнее, что рядом находилась жена, и в ближайшие три-четыре месяца никакие заботы супругам де Лош не грозили. Конечно, за свадьбой Генриха должна была последовать свадьба мадам Маргариты, и именно граф де Лош, как родной племянник Жанны д'Альбре, должен был вести переговоры о женитьбе беарнского кузена. Однако переговорам должна была предшествовать длительная переписка между августейшими сторонами, а переписке — бесчисленные заседания королевского совета. Для Жоржа-Мишеля подобные приготовления означали блаженное ничегонеделание, проказы, розыгрыши и любовь. Все то, без чего граф не мыслил своей жизни.

Должно быть, именно благодушная расслабленность помешала Жоржу-Мишелю заметить, что не все участники бала веселы и довольны. Одна дама, юная, как Весна на картинах Боттичелли, но при этом гораздо более красивая, пребывала в печали, не свойственной ее возрасту и красоте. Анриетта де Невер, двоюродная сестра Беарнца и родная сестра новоявленной герцогини де Гиз, впервые переживала страдания покинутой возлюбленной, страдания мучительные, ибо юная принцесса не могла понять, как можно было предпочесть ей простую баронессу.

Сначала восемнадцатилетняя красавица, чье самолюбие было задето даже больше чем сердце, долго плакала, потом стала уверять камеристок, будто умрет от горя и тоски, а закончила тем, что решила заставить ветреного шевалье страдать от ревности. К несчастью, красавица не могла решить, на кого из присутствующих на балу мужчин обратить внимание. Герцог де Гиз уже три дня был ее братом, так что ревновать к нему ее никто бы не стал. Дофин и так был окружен толпою красавиц, и Анриетта не желала к ним присоединяться. Сеньор дю Гаст во всю ухаживал за госпожой д'Эстре, а граф де Лош за собственной женой. Бароны де Роклор и де Крийон были ей не по вкусу. Маршал де Савуа был слишком стар.

Отчаявшись найти достойного соперника шевалье де Рабоданжа, герцогиня де Невер собралась было отправиться на поиски мужа, когда у выхода из зала заметила красивого молодого человека, непринужденно прислонившегося к стене. Анриетта внимательно пригляделась к незнакомцу и вынуждена была признать, что не только Рабоданж, но и Гиз, и дофин не могли соперничать с шевалье красотой. Герцогиня лишь удивлялась, как дворянин с такой внешностью мог тосковать в одиночестве в самом конце бальной залы, а не блистать в центре нарядной толпы под восторженными взорами дам. Поведение шевалье было тем удивительнее, что ни в его манерах, ни в наряде никто не смог бы подметить и следа провинциальности.

Синий, под цвет глаз незнакомца, вамс шевалье был расшит золотом; бархатный берет придавал молодому человеку горделивый вид; пышные перья элегантно спадали на левое плечо юноши, а коротенькие шоссы открывали обтянутые шелковыми чулками ноги. В один миг Анриетта разглядела и витую золотую цепь на груди шевалье, и изящную вышивку на его чулках, и необычную кружевную подвязку под правым коленом, и банты в форме роз на шпаге и туфлях молодого человека, и шелковые перчатки, которые шевалье небрежно держал в левой руке. Возможно, наряд незнакомца можно было счесть несколько вызывающим, но в этом вызове не были ничегопротивного хорошему вкусу и тону. К тому же юная герцогиня полагала, что красота имеет право представить себя в самом выгодном свете.

В общем, разглядывая шевалье Александра, Анриетта впала в то же состояние, в которое до нее впадали многие дамы и шевалье, но, ничего не зная о ремесле юноши, сделала весьма странный вывод из его одинокого бдения у дверей бальной залы. Герцогиня вообразила, будто незнакомый шевалье как и она страдает от измены возлюбленной. Конечно, рассуждала Анриетта де Невер, терпеть любопытные взгляды придворных, их перешептывания, может быть, насмешки, было невыносимо для благородного человека. Горе требует уединения. Однако же и не прийти на бал придворный также не мог. Видя, с каким мужеством юный шевалье переносит свое несчастье, Анриетта поняла, с кем будет танцевать вольту, и порадовалась, что поможет такому красавцу наказать изменницу.

Когда королевский паж увидел, что за дама желает с ним танцевать, он понял, что опять влип. Зеленое пламя в глазах герцогини лучше всяких слов доказывало Александру, что напоминать даме о ее супруге, герцоге де Гизе и прочих родственниках так же бессмысленно, как говорить о короле, этикете и деньгах — Анриетта де Невер его не поймет. С другой стороны, размышлял шевалье, раз в жизни можно было наплевать на принципы. У королевского пажа не было оснований думать, будто герцог де Гиз забыл о его существовании, и если он до сих пор был жив, это еще не означало, будто он доживет до конца празднеств. Александр подумал, что было бы грустно умереть, не испытав ничего из того, чем так богата жизнь других шевалье. А раз так, то умирать лучше с музыкой. Дуэль у него уже была, пусть будет и любовное приключение, с неожиданной бесшабашностью решил шевалье де Бретей. Молча передав шпагу на хранение какому-то пажу, Александр отвесил Анриетте положенный поклон и вывел даму к шеренге пар.

На какой-то миг в зале воцарилась тишина. Тишина на балу среди сотен возбужденных гостей явление не просто редкое — немыслимое. Как один дамы и господа принялись оглядываться по сторонам, желая узнать, что же так потрясло их соседей. Однако не успели придворные что-либо понять, как тишину разорвал бой барабана, затем в игру вступили гобои и флейты, скрипки и лютни — танцоры сорвались с места.

При виде Анриетты де Невер в паре с шевалье Александром его величество Карл IX расплылся в улыбке, шевалье де Рабоданж закусил губу, Гиз побагровел, герцогиня де Гиз побледнела, граф де Лош покачал головой, а барон де Нанси прикрыл глаза. Больше всего на свете капитану королевской стражи хотелось оттаскать мальчишку за уши, и желание это было таким сильным, что Нанси отвернулся от танцующих и принялся сосредоточенно изучать стоящие в нишах статуи. Генрих де Гиз ухватил Жоржа де Лош за руку.

— Ты видел? Видел?! — возмущенно воскликнул герцог. — Надо что-то делать!

— Прямо сейчас? — пожал плечами Жорж-Мишель. — Знаешь, если бы ты смотрел не только на стервеца, но и на его величество, ты бы понял, что наглец выполняет его приказ. Ладно, Анри, оставь в покое мою руку, а то чего доброго оторвешь. Анриетта слишком недавно стала твоей сестрой, чтобы так волноваться.

— Он мне надоел! — буркнул Генрих, все-таки отпуская руку родственника. — Какого Дьявола, Жорж, ты же обещал решить эту проблему раз и навсегда!

— Ничего я тебе не обещал, — терпеливо напомнил кузену шевалье. — Я только хотел что-нибудь придумать. А теперь не могу сделать даже этого.

— Это еще почему? — возмутился лотарингский вельможа.

— Потому что один дворянин, которому я обязан такой мелочью, как жизнь — моя жизнь, — любезно пояснил шевалье Жорж-Мишель, — взял с меня слово не трогать наглеца.

— Как-то это не очень красиво, — проворчал герцог.

— Зато действенно, — усмехнулся Жорж-Мишель. — Так что решай свои дела с шевалье Александром сам. Могу только посоветовать обратиться за помощью к Виллекье. Да вот, кстати, и он.

Господин де Виллекье выслушал герцога де Гиза с самым серьезным видом. Озабочено покачал головой. Желание его светлости покончить с наглостью королевского любимчика не могло не встретить полного понимания со стороны воспитателя дофина, тем не менее природная осторожность заставила Виллекье обратить внимание и на опасные стороны дела. Непременная огласка, как следствие — неистовый гнев короля, опала, изгнание, заключение в Бастилию были не теми событиями, о которых придворный мог забыть. Конечно, господин де Виллекье не утверждал, будто жизнь испорченного юнца значит для короля больше, чем имя герцога де Гиза. Но коль скоро стервец выполнял волю его величества, стоило подождать хотя бы неделю, дабы кончина негодяя не могла быть связана королем с возложенным на пажа поручением.

Пока Генрих де Гиз раздумывал над справедливостью данного утверждения, вышеупомянутый негодяй, следуя фигурам танца, ловко перевернул Анриетту де Невер через голову, так что на какой-то миг перед придворными сверкнули алые чулки принцессы и ее белые подвязки. Жорж-Мишель улыбнулся и небрежно заметил, что негодяй умрет счастливым.

— Ради всего святого, герцог, — поспешил предупредить Гиза Виллекье, заметив, что новобрачный вновь нахмурился, — не поручайте это дело вашим людям. В Париже довольно браво, которые не вызовут ни малейшего подозрения короля…

— …и которые стоят недорого, — закончил за воспитателя Жорж-Мишель.

Виллекье поджал губы.

— К сожалению, молодой человек, шевалье Александр стоит очень дорого, никак не менее двух тысяч…

— Он что — принц?! — надменно вскинул голову герцог.

— Ах, ваша светлость, иногда мне кажется, что стервец вовсе не дворянин, — вздохнул Виллекье. — Поверите ли, господа, но наглец совершенно развратил парижских «браво». Стоит кому-либо при дворе пожелать мерзавцу скорейшей кончины, как «браво» отправляются к нему и предлагают выкупить жизнь. Если он платит столько же и еще половину — заказ отменяется, если вдвое — заказчик сам становится жертвой.

— А меня уверяли, будто браво заказчиков не выдают, — удивился Жорж-Мишель.

— Так и есть, ваше сиятельство. Однако теперь они не мешают наглецу откупаться. Так что платить надо много, дабы он не смог…

— Я понял, — оборвал воспитателя Гиз. — Даю три тысячи ливров. Сколько дашь ты? — обернулся Генрих к кузену.

— Нисколько, — с самой очаровательной улыбкой отвечал шевалье. — Но эпитафию на стервеца сочинить могу. Экспромтом:

— продекламировал Жорж-Мишель.

Виллекье вежливо улыбнулся, Гиз захохотал.

— Над чем смеетесь, господа? — к собеседникам присоединился герцог Анжуйский.

— Сочиняем эпитафию на шевалье Александра, — весело сообщил граф де Лош.

— А что, есть надежда, что он сдохнет? — оживился дофин и, прищурившись, посмотрел на королевского любимца.

— Уверенность, — коротко бросил Гиз.

— И поделом! — заключил Анжу. Граф де Лош вопросительно приподнял бровь. — Вообразите, красотка Сов только что заявила, будто шевалье Александр самый красивый мужчина в этом зале…

— Мужчина? — фыркнул Жорж-Мишель.

— …при том, что самый красивый мужчина здесь я, — докончил дофин.

— Ты хотел сказать, я? — возразил Гиз.

— Не подеритесь, — засмеялся Лош. — Или вам обоим вручить по яблочку? Нет, право, дело не в споре между вами, а в стервеце.

Гиз и Анжу взволнованно переглянулись.

— Но, Жорж, посмотри на нас внимательнее, — голос дофина дрогнул. — Сравни нас и его. Неужели ты хочешь сказать, что он… — Генрих де Валуа запнулся. — Скажи правду, кто из нас красивее.

— Честно? — граф де Лош забавлялся.

— Конечно, честно, — подтвердил Гиз.

— Тогда он.

Оба Генриха скрипнули зубами.

— Ничего, — после краткой паузы процедил герцог. — Красавчику недолго ходить по земле.

— Я с тобой в доле, — так же мрачно сообщил Анжу. — Кстати, Виллекье, говорят, наглец убил самого Буасе?

— Не беспокойтесь, ваше высочество, — успокоил придворный бывшего ученика. — Шевалье Александром займется лучший мастер клинка.

Королевский паж последний раз крутанул партнершу и Анриетта запрыгнула ему на руки — танец кончился. Жорж-Мишель с минуту наблюдал за юными танцорами, а затем, улучив момент, когда успокоенные Генрихи принялись обсуждать несносный характер короля Карла, подошел к красавице Невер.

— Мне кажется, кузина, вы не совсем понимаете, с какой семьей породнились, — мягко попенял Анриетте Жорж-Мишель. Герцогиня изумленно подняла на шевалье изумрудные глаза. — Репутация шевалье Александра не такова, чтобы на него могла обратить внимание благородная дама, — произнес граф и сразу же пожалел о своих словах. Дурная репутация мужчин привлекает внимание самых добродетельных женщин, а кузина никогда не была паинькой. С другой стороны, шевалье почудилось, будто Анриетта расстроилась. — А, впрочем, неважно, — отмахнулся граф, всем своим видом желая успокоить даму. — Лучше объясните, что заставило вас броситься в объятия простого пажа. Как я слышал, у вас уже есть поклонник.

В глазах герцогини блеснули слезы.

— Я так несчастна, — прошептала восемнадцатилетняя красавица. — Шевалье де Рабоданж меня бросил.

Граф де Лош невольно улыбнулся.

— Так почему же вы сразу не обратились ко мне за помощью? — еще мягче произнес он. — Я бы вызвал глупца на дуэль.

— И вы это сделаете?! — лицо Анриетты просветлело.

— Нет, — шевалье Жорж-Мишель смягчил отказ еще одной улыбкой. — У меня слишком хорошее настроение, чтобы обсуждать бой на шпагах…

Герцогиня всхлипнула.

— Ну, же, кузина, утрите свои прекрасные глазки. Над шевалье де Рабоданжем будет потешаться весь двор. Обещаю.

Граф де Лош запечатлел на щеке дамы братский поцелуй и отправился танцевать с Аньес двойной бранль. Его сиятельство был доволен собой. Ему удалось утереть нос Гизу, сдержать данное Нанси слово, избавиться от обнаглевшего стервеца и придумать шутку, над которой будет хохотать весь двор.

День был прожит не зря.

Глава 41 Ночью все кошки серы

Шевалье Александр шел на свидание с принцессой. Непризнанный принц Релинген возвращался со свидания со шлюхой. Мир перевернулся, но, к счастью, ни один шевалье, ни второй об этом не догадывались.

За два дня, миновавших со знаменитого бала, и за одну ночь, которой Анриетта де Невер одарила Александра, королевский паж понял, что если бы не происхождение и титул, прекрасную герцогиню вполне можно было назвать простушкой. К удивлению и почти что восхищению шевалье Анриетта не желала слушать рассказы о Шатле, пытках и казнях, не испытывала ни малейшего пристрастия к слишком уж изощренным любовным играм и вообще не была жестокой. Королевский паж, прежде даже не подозревавший, что среди придворных дам можно обнаружить подобное чудо, вообразил себя влюбленным и даже с некоторой опаской начал прислушиваться к собственному сердцу, не собирается ли оно выскочить из груди.

К счастью, сердце шевалье было крепким и никакими неприятностями Александру не грозило. Зато, приглядевшись к любовным безумствам иных дворян, шевалье де Бретей постарался вести себя как подобает благородному человеку. Прежде всего королевский паж сочинил блазон^[230] в честь зеленых глаз герцогини. Затем решил преподнести ей подарок. Наконец, начал мечтать о подвигах, которые обессмертили бы имя возлюбленной. На этих мечтах шевалье каждый раз останавливался. Его подвиги в Лувре носили какой-то односторонний характер и вряд ли могли сделать кому-либо честь. Александр не переставал удивляться, что принцесса ни словом, ни жестом, ни взглядом не напоминала ему о позорном ремесле. Пажу даже казалось, будто герцогиня вовсе не интересуется его жизнью, и это переполняло его признательностью.

Честно говоря, шевалье Александр был не совсем прав. Слова графа де Лош о дурной репутации королевского пажа так сильно подействовали на воображение принцессы, что Анриетта не поленилась расспросить о нем знающих людей. Полученные сведения привели юную герцогиню в восторг. Так графиня де Бетюн сообщила Анриетте, что шевалье Александр лучший любовник Парижа, и это было замечательно. Господин Дормель ворчал, что он наглец, и это было восхитительно. Жийона де Ториньи уверяла, будто королевский паж всегда готов рисковать жизнью ради дамы, и это было прекрасно. А господин д'Обюссон рассказывал, какой он отчаянный дуэлянт, и это было бесподобно. В том, что Александр самый красивый шевалье двора, герцогиню не требовалось убеждать, а рассказы о том, что королевский паж берет деньги, и вовсе не произвели на Анриетту никакого впечатления. Юная красавица никогда не понимала разницы между драгоценностями и деньгами. Заказывая мессу в церкви, она могла швырнуть священнику драгоценный перстень, а желая порадовать возлюбленного — сунуть ему в карман туго набитый кошелек.

В общем, впервые в жизни Анриетта ощущала полное и безграничное счастье, и впервые в жизни скрывала его. Красавица-герцогиня очень боялась, как бы какая-нибудь завистница не украла ее радость, и потому назначала свидания Александру с неслыханными ранее предосторожностями, перенеся их из особняка Неверов в прелестный маленький домик на улице Сент-Катрин.

В отличие от пажа граф де Лош даже и не думал о безумствах любви. Во-первых, его сиятельство не собирался искать любовниц среди уличных шлюх, а во-вторых, вообще не нуждался в возлюбленных, коль скоро жена была рядом. Жорж-Мишель готовил шутку, которая не менее месяца должна была веселить королевский двор. Шутка графа мало чем отличалась от злых проказ шевалье Александра, однако quod licet Jovi, non licet bovi^[231]. Жорж-Мишель надеялся, что его розыгрыш утешит бедняжку Анриетту, выставит на посмеяние Рабоданжа, а ему самому принесет славу самого остроумного человека двора. Граф де Лош, ни мало, ни много, намеревался выдать шлюху за знатную даму. Шевалье вовсе не считал подобное предприятие невозможным. Уж если знатные дамы с успехом изображали шлюх, что мешало совершить обратное превращение? Трудность Жорж-Мишель видел лишь в одном — необходимо было найти красивую и умную уличную девку, которая, к тому же, была бы достаточно юна, чтобы не хранить на теле следы многотрудного ремесла.

Шагая по ночным улица Парижа, граф де Лош и де Бар размышлял о превратностях судьбы. Вот он, Лоррен и почти что принц, только что изображал из себя Париса и перед кем? Перед шлюхами. К удивлению Жоржа-Мишеля Себастьен Мало, которому он временами подкидывал то или иное поручение, отыскал не одну, а сразу трех девиц, и своим выбором доказал, что умеет очень точно выполнять приказы.

Первая девчонка не понравилась шевалье своими ногами, вторая — руками, третья была совершенством. Граф де Лош подумал, что ежели как следует отмыть и одеть красотку, из нее получится неплохая дама. Впрочем, Жорж-Мишель не собирался долго возиться с девчонками. Дав каждой по пятьдесят ливров и выпроводив непонравившихся ему шлюх, граф де Лош пообещал оставшейся девке красивые наряды, несколько месяцев жизни при дворе, порку у позорного столба и две тысячи ливров награды в конце (если она примет его предложение) или порку немедленно (если она его отвергнет). Шлюха оказалась понятливой и предложение приняла.

Правда, дальнейшая беседа с красоткой пошла не так, как ожидал шевалье. Оказалось, шлюха носит не имя, а какую-то собачью кличку, и при этом даже не знает, крещена она или нет. «Цыганка», — догадался граф и решил, что от этого шутка станет еще забавнее. Правда, прозвище девчонки совершенно не подходило к планам шевалье, а придумывать фальшивое имя граф де Лош не хотел. По некоторым причинам Жорж-Мишель желал, чтобы личное имя шлюхи было настоящим.

После раздумий графа, оказавшихся, впрочем, не очень долгими, ошеломленный Себастьен получил новое задание — окрестить красотку. Затем приодеть ее — не слишком роскошно, но так, как должна быть одета провинциальная вдова благородного происхождения, пустившаяся в дорогу; и, наконец, доставить в носилках в отель графа на улице Бетези. Этот отель, сохранившийся у шевалье со времен шестнадцатилетия, был предметом особой гордости графа и зависти со стороны Гиза и Анжу. Хотя принцы могли приобрести для своих нужд хоть десяток домиков, это вызвало бы ненужные пересуды о любовных или политических интригах, и в конце концов свело бы на нет все усилия молодых людей по сохранению тайны.

Жорж-Мишель мог не бояться ничего. Женившись на принцессе Релинген и став отцом семейства, его сиятельство приобрел в Париже огромный отель, более напоминавший дворец. Слава и гостеприимство этого отеля так быстро затмили скромный домик на улице Бетези, что уже через полгода после переселения графа придворные и думать забыли о его прежнем обиталище. Таким образом отель Бетези уже не раз служил Жоржу-Мишелю для шуток, розыгрышей и тайных встреч. Впрочем, при всей своей скромности домик графа мог показаться дворцом по сравнению с трактиром, в котором проходили смотрины. Так что покончив с делами и вручив Мало четыреста ливров на крестины и одежду для девчонки, шевалье Жорж-Мишель поспешил восвояси.

Дорога домой по ночному Парижу была непривычной только для Готье де Шатнуа. Остальные уделяли изредка мелькавшим теням прохожих ровно столько внимания, сколько те заслуживали. Шатнуа не мог пока понять, почему в одних случаях Ликур и д'Англере равнодушно приходили мимо, а в других отбрасывали плащи, дабы продемонстрировать боевую готовность, прибавляли шаг и при этом не поворачивались к встречным спиной. Шатнуа добросовестно копировал действия спутников и наблюдал при этом за графом. Тот, казалось, вообще не обращал внимания ни на кого и ни на что, то ли доверяя своим людям, то ли зная, что мало кто решится напасть на четверых хорошо вооруженных мужчин, даже когда все жители домов спят или добросовестно делают вид, что покоятся в объятиях Морфея.

Если бы Готье де Шатнуа знал, что причиной равнодушия графа была отчаянная борьба его сиятельства со сном, он бы очень удивился. Шевалье Жорж-Мишель мысленно ругал себя, Мало, шевалье де Рабоданжа, а также девчонку с ее кличкой за то, что слишком долго задержался в грязном кабаке. Если бы он отправился в дорогу часом раньше или, по крайней мере, взял бы с собой носилки. И чего ради ему понадобилось разгуливать по ночному Парижу пешком?

Неожиданно граф де Лош остановился как вкопанный и, обернувшись к спутникам, вполголоса бросил какую-то короткую фразу. Д'Англере и Ликур обнажили шпаги, а в руках Жоржа-Мишеля блеснул еще и кинжал. Только тогда Готье де Шатнуа различил отдаленный звон железа о железо.

— Обойдем или посмотрим? — обратился граф к своей свите. Ликур хищно ухмыльнулся, д'Англере по примеру графа вынул из-за спины кинжал, и шевалье Жорж-Мишель с ликованием понял, что теперь точно не уснет.

— Шатнуа? — обратился к шевалье граф, заметив, как тот копирует его. — Это, конечно, не дуэль, но и не бой за редут. Маску, сударь, вы же не хотите, чтобы вас знали в лицо все подонки Парижа.

Сражение оказалось достаточно близким: поворот и тупик.

Оборонявшихся было двое, нападавших четверо. Еще один оборванец корчился на земле. Судя по одежде, защищавшиеся были дворянином откуда-то из провинции и его слугой. Слуга неплохо владел оружием, однако задача его осложнялась тем, что ему приходилось помогать господину. Тот, по виду почти мальчик, парировал удары решительно, но довольно бестолково.

Все это шевалье де Шатнуа оценил в одно мгновение, в то время как граф де Лош вновь бросил офицерам какую-то энергичную фразу.

— А вы куда, Готье? — чуть насмешливо добавил он, когда новичок также бросился в атаку. — Думаете, без нас не справятся? Впрочем, мальчику можно было бы и помочь, — зевнул граф. — Боже, какая скука, — добавил он, точным броском отправляя метательный нож в спину одного из нападавших. — Везде одно и то же — кровь, насилие, жестокость. Да, Шатнуа, мы живем в несовершенном мире.

Меж тем сражение закончилось так, как должно было. Трое из нападавших были убиты, один удрал.

Однако спасенные, казалось, не спешили броситься в объятия нежданным спасителям. И оружие они не убрали. Было ясно, что ночные путники не намерены представляться четверым хорошо вооруженным мужчинам, как это следовало бы сделать по правилам этикета. Но какой уж этикет на улицах ночного Парижа, когда кругом валяются трупы? Шевалье Жорж-Мишель снял маску, повернувшись так, что в свете луны можно было рассмотреть его лицо, и учтиво представился. Ответ последовал незамедлительно. Молодой человек опустил шпагу, всем своим видом демонстрируя растерянность, слуга вздрогнул. Граф де Лош улыбнулся — чего еще ждать от провинциалов?

— Какая неосторожность, молодой человек, — с легкой снисходительностью столичного жителя укорил юного дворянина Жорж-Мишель. — Парижские улицы — это вам не провинциальная Аркадия. Здесь надо держать ухо востро, а глаза на затылке, и ни в коем случае не выходить ночью из дома без трех-четырех до зубов вооруженных слуг. Особенно если вы идете на свидание с возлюбленной, — наставительно поднял палец шевалье. — Хотя запомните, юноша, во всем Париже найдется только три женщины, ради которых стоило бы рисковать жизнью — во-первых, королева Екатерина, — при этих словах молодой человек в замешательстве прислонился к каменной стене, — во-вторых, королева Елизавета и моя жена, — как ни в чем не бывало договорил граф, — но поскольку я уверен, что ни одна из этих дам не могла назначить вам свидание, ваш риск и вовсе ничем неоправдан. И еще, молодой человек, подберите шпагу по руке, эта станет вам впору лет через пять-шесть, не раньше. Конечно, прекрасно, что вы с таким почтением относитесь к отцовскому оружию, однако сыновняя почтительность не должна затмевать доводы рассудка и стоить жизни.

На протяжении всей этой прочувственной речи молодой человек стоял столбом, не делая попыток снять маску или по крайней мере проговорить несколько слов благодарности. Жорж-Мишель не обижался, в конце концов не каждому провинциальному дворянину выпадает счастье быть спасенным принцем. Желая ободрить молодого человека и перевести разговор со своей драгоценной персоны на что-нибудь иное, граф де Лош подошел к одному из убитых и удивленно присвистнул:

— Однако, юноша, вас можно поздравить. Уложить самого Ле Нуази! При таких талантах ваша будущее в Париже обеспечено — столица любит везунчиков. Приходите в отель Лошей и, ей Богу, я устрою вашу судьбу.

Шевалье Александр молчал. Он уже понял, что, спася ему жизнь, граф де Лош не станет его убивать, если ему вздумается снять маску. Но мысль о том, что при виде его лица шевалье Жорж-Мишель скривит презрительную мину и отвернется, приводила мальчишку в отчаяние. Нет, пусть его сиятельство считает его неотесанным провинциалом, пусть наставляет со снисходительностью и легкой иронией принца — он имеет на это право — но пусть говорит с ним как с человеком, достойным благородного обхождения.

Маска пажа стремительно намокала.

Наконец, граф де Лош решил оставить в покое растерянного «провинциала» и удалиться. Александр с тоской смотрел вслед его сиятельству и чувствовал, что не хочет больше ничего. Даже свидание с Анриеттой потеряло для юноши всякую привлекательность. Пока Пьер, верный долгу и солдатским привычкам, деловито обыскивал убитых, паж потерянно размышлял, как хорошо было бы вернуться домой и тихонько выплакаться. Впервые за два дня, в течение которых юный шевалье был влюблен, или же полагал себя таковым, Александр подумал, что зря связался с герцогиней. Однако вызывать гнев еще и этой принцессы паж не мог. Принцы — они такие… Мертвый Ле Нуази свидетельствовал об этом лучше кого бы то ни было.

Александр вздохнул. Следовало как можно скорее вспомнить свое ремесло и забыть глупые мечты о любви. Это роскошь была не про него.

Глава 42 О придворных и добродетели

Господин де Виллекье хорошо знал двор в целом и его величество в частности, и весьма точно предсказал последствия нападения на шевалье Александра — Карл впал в ярость. Королю не потребовалось много времени, чтобы отыскать виновника неудачного покушения. Его величество вспомнил знаменитый бал и шутку Александра, когда паж так удачно уколол Генриха де Гиза, и без труда сложил два и два. Может быть, привязанность короля к пажу мало чем отличалась от его привязанности к любимым собакам, которых Карл одинаково готов был угостить куском мяса или же огреть хлыстом, однако его величество полагал, что имеет исключительное право наказывать Александра.

Срочно вызванный к королю, герцог де Гиз второй раз за неделю испугался. В гневе его величество был страшен и, видя как рука Карла судорожно сжимает кинжал, герцог с ужасом представлял, как клинок вонзается ему в грудь. Наконец, устав от крика, король вяло отослал герцога прочь, на прощание присовокупив, что в следующий раз отправит Гиза в Венсенн.

Перепуганный и разобиженный, Генрих бросился за помощью к дофину. Со дня свадьбы герцога принц перестал дуться на друга детства, но узнав о гневе старшего брата, приуныл и посоветовал Гизу не перечить королю и вообще забыть о существовании пажа. Господин де Виллекье где-то прятался. Принцесса Маргарита просила возлюбленного не расстраивать Анриетту де Невер и заняться пажом лишь после того, как Александр герцогине надоест. От последнего совета Генрих чуть не обезумел и помчался с жалобами к двоюродному брату. Выслушав родственника, граф де Лош остолбенел.

— Но откуда король узнал о твоих планах? — изумленно вопросил Жорж-Мишель. — Неужели Виллекье проболтался?

— Да нет! — с досадой передернул плечами Гиз. — Просто покушение сорвалось.

— Сорвалось? — с еще большим недоумением повторил шевалье. — Но Виллекье советовал…

— Буду я ждать, как же! — возмутился герцог. — Все случилось вчера. Только какой-то идиот, какой-то провинциал вообразил себя паладином Карла Великого и все испортил! Тоже мне — Роланд! Ланселот Озерный! Рыцарь без страха и упрека! Прикончить самого Ле Нуази!

Граф де Лош несколько мгновений остолбенело смотрел на кузена, затем расхохотался.

— Этот идиот, — с трудом проговорил Жорж-Мишель, — этот провинциал, — непризнанный принц Релинген просто сгибался от хохота, — это был я!

Герцог де Гиз в растерянности сел:

— Зачем тебе это понадобилось?

— Так я же не знал, что это он! — после очередного взрыва хохота простонал граф де Лош и вытер слезы. Помолчал, успокаиваясь.

— Посуди сам, какие-то оборванцы напали на благородного человека — разве я мог не вмешаться? — продолжил беседу Жорж-Мишель. — Представляешь, как это выглядело со стороны? Нет, если бы ты предупредил меня заранее, я обошел бы эту улицу стороной. А так… Что бы ты сделал на моем месте?

— Не знаю, — в замешательстве пожал плечами Генрих.

— Уж если ты не знаешь, что же тогда говорить обо мне? — улыбнулся Жорж-Мишель. — Но все-таки удивительно, почему меня все время сталкивает со стервецом? Сходить что ли к Рене, заказать его гороскоп?

— Да ну тебя! — отмахнулся Гиз. — Сам же говорил, что все астрологи — шарлатаны. Лучше скажи, что делать мне.

— Ждать, Анри, только ждать, — граф де Лош зевнул. — Месяц, два, три — пока все не забудется. А потом, когда шумиха уляжется, наймешь других браво, получше. Представляешь, Ле Нуази он уложил сам!

Озадаченный, но не убежденный, герцог де Гиз отправился домой, а шевалье Жорж-Мишель к Рене. Нельзя сказать, будто обращение к шарлатану не смущало графа, однако противиться любопытству шевалье не мог. Заказ на двойной гороскоп Рене принял с той же невозмутимостью, с которой принимал заказы на духи или особо хитроумные яды, но полученный результат оказался столь странным, что менее искушенный астролог мог бы навеки лишиться веры в науку. Никогда еще флорентиец не получал столь четких, но при этом столь загадочных ответов. Никогда не видел, чтобы жизнь и смерть двух совершенно чужих людей была так тесно связана.

Флорентиец был наслышан о покушении Гиза, но теперь точно знал, что смерть пажа неизменно приведет к насильственной смерти графа де Лош: через десять месяцев при самом благоприятном исходе дела, через четверть часа — при наихудшем. Рене так и подмывало посоветовать графу отступиться от мальчишки, но астролог слишком хорошо знал графа де Лош, чтобы верить, будто взбалмошный молодой человек может прислушаться к свидетельству великой науки. Скорее граф способен был поступить наоборот, лишь бы доказать, что звезды ему не указ.

Рене вообразил последствия гибели графа, и ему стало не по себе. Следовало что-то предпринять, но астролог не знал что. Предупреждать графа о роке было бессмысленно, как бессмысленно было рассказывать его сиятельству о том, что кроме смерти роднит его с шевалье Александром — мече мертвого, королевской короне и чужой могиле. Во-первых, Рене сам не знал, что все это значит, во-вторых, представлял, сколько насмешек вызовет предсказание у графа.

В конце концов флорентиец совершил то, что делал уже не раз — спрятал загадочный гороскоп и заменил его фальшивым, таким, что опровергая его даже граф де Лош не смог бы натворить бед. Бросив небрежный взгляд на творение мэтра и выслушав его пояснения, Жорж-Мишель пренебрежительно заметил, что всегда почитал астрологию чепухой и ушел, не забыв посоветовать кузену забыть о таком ничтожестве, как шевалье Александр.

Придворные не обольщались снисходительностью графа, и слух о том, что шевалье Александр доживает последние дни, не на шутку взбудоражил дам и господ. Никогда еще спрос на королевского пажа не был столь велик. Боясь, как бы их не заподозрили в провинциальности, бедности или же отсутствии изысканности, придворные готовы были платить бешеные деньги за пару часов, проведенных в обществе Александра. Подробности этих часов обсуждали даже самые добродетельные дамы и даже те шевалье, что никогда не испытывали пристрастия к любви на итальянский лад.

Королевский паж готов был на стены лезть от тоски и бежать от ошалевших поклонников куда угодно — в деревню, в монастырь, в армию. Лишь опасение, что придворные сочтут его трусом, удерживало шевалье де Бретея от бегства. Конечно, трудно назвать трусом человека, собравшегося на войну, но можно ли ждать логики от мальчишки, которому не исполнилось и четырнадцати лет?

За три дня, прошедшие после неудачного покушения, шевалье Александр три раза поднимал плату за свои услуги, но это ничуть не помогло ему избавиться от жаждущих наслаждений придворных. Юноша быстро убедился, что дамы оказались много беднее шевалье, так что вскоре были вынуждены оставить мечты о королевском паже, полностью уступив место кавалерам.

К потрясению Александра Анриетта де Невер весьма странно восприняла происходящее. С наивностью и самомнением принцессы герцогиня вообразила, будто юноша разогнал всех любовниц, дабы доставить удовольствие ей, и, на радостях забыв об осторожности, принялась хвастать своим счастьем Марго, графине де Коэтиви, баронессе де Сов и прочим красавицам (к придворным кавалерам Анриетта пажа не ревновала). Слыша похвальбу родственницы, Генрих де Гиз кусал губы и громогласно клялся как можно скорее прирезать стервеца, а придворные старались как можно дальше спрятаться от разгневанного вельможи, чтобы без помех посмеяться над злоключениями лотарингца.

Король также не сомневался, что любимчику осталось недолго разгуливать по земле, но желание подразнить Гиза и прочих Лорренов было сильнее в короле, чем привязанность к юноше. Да и в любом случае, рассуждал Карл, разве преданность королю не являлась первейшей обязанностью его пажей? И если из-за этой преданности кому-либо из них придется сложить голову, значит, так тому и быть. Цепями к Лувру шевалье Александра никто не приковывал, напоминал себе король, а отомстить за любимчика он всегда отомстит — Гревской площадью и колесом людям герцога, недельным заключением в Венсенне самому Гизу.

Пока же его величество не мог отказать себе в удовольствии в присутствии герцога давать Александру советы касательно новоявленной сестры Генриха или же вновь и вновь требовать, чтобы паж рассказывал о кончине Ле Нуази. Впрочем, перекошенное от ярости лицо Генриха де Гиза очень быстро наскучило его величеству и король решил позлить дворянина, которого ненавидел много больше герцога или кардинала Лотарингского.

Граф де Лош и де Бар вызывал в короле жгучее чувство ревности успехом у дам, дружбой с дофином и благосклонным отношением Екатерины. К тому же его величество не успел забыть, что именно этот нахал отнял у него невесту. Вообще то, графиня-принцесса более не вызывала восторгов Карла, и его величество даже убедил себя, будто Аньес непроходимо тупа, ибо кто кроме деревенской дурочки мог отказаться от короны Франции? Однако дура дурой, а самолюбие самолюбием, так что прощать графа король не собирался.

И все-таки подлинной причиной неприязни Карла к Жоржу-Мишелю были вовсе не жена или друзья, не дамы и не королева Екатерина, а то, что его сиятельство не был королем и, следовательно, мог ездить на охоту, когда ему заблагорассудится.

Обо всем этом Александр де Бретей размышлял, разыскивая графа де Лош в его парижском отеле. Письмо, с которым Карл срочно отправил Александра к графу, было пустяковым, отель более походил на дворец, и найти фехтовальный зал оказалось делом не простым. Королевский паж готов был часами бродить по резиденции Лошей, желая как можно дальше отодвинуть тот миг, когда лицо графа исказится гневом, презрением или брезгливость, но, как известно, кто ищет, тот, рано или поздно, находит. Шевалье Александр открыл дверь и застыл. Резко вздохнул, выдохнул. Один раз, потом другой.

Граф де Лош был занят. Он занимался фехтованием со своими пажами. Александр почувствовал, что еще миг — и он заплачет. Ну почему все так несправедливо?! Он ничем не хуже этих мальчишек. Даже лучше. Шпага у него на боку настоящая, взрослая. Однако, зачем ему шпага? Шевалье Александр знал, что фехтует отвратительно. Из рук вон плохо. Случайные победы над Буасе и Ле Нуази хранили юношу от опасности до поры до времени. Однако еще месяц — и все. Все узнают, что он, шевалье де Бретей — неумеха. Домашние уроки, преподанные Пьером… Смешно. Для того, чтобы научиться — нужен учитель. А шевалье Александра никто не хотел учить. Даже за десять тысяч ливров.

— Эй, ты, — шевалье Александр решил, что за сегодняшнее утро слишком много думает. — Возьми шпагу.

Александр де Бретей вздрогнул. Неужели его мечта сбылась?

— У меня своя, можно? — робко попросил он. Граф не удостоил юношу ответом.

— Сейчас я еще раз покажу вам этот прием, — обратился он к пажам, — смотрите внимательней. Все же живой человек лучше манекена. Что касается вас, шевалье, — бросил через плечо Жорж-Мишель, — то коль скоро вы победитель Ле Нуази и Буасе, — в голосе графа было столько яда, что обладай голос способностью убивать, королевский паж пал бы мертвым, — так постарайтесь хотя бы немного двигаться и держать шпагу как оружие, а не как вертел.

Шевалье Александр подавил слезы. У него был шанс чему-то научиться. Все остальное казалось неважным.

Граф де Лош показал не один прием, а, по-меньшей мере, шесть. И каждый раз шпага молодого человека отлетала далеко в сторону. Александр старался изо всех сил, однако ничего не получалось. Обиднее всего было то, что некоторые удары граф де Лош проводил неспешно, не так как в обычном бою, давая возможность мальчишкам вдоволь насмотреться. Правда и шевалье Александру удавалось улавливать движения. Но попытки повторить натыкались на более хитроумные комбинации. В порыве гнева граф, сам того не замечая, раскрывал перед пажом высшие секреты фехтовального мастерства, для осознания которых у Александра было слишком мало опыта.

Резкая боль в кисти заставила юношу разжать руку. Он невольно вскрикнул. Шпага не отлетела, а со звоном упала рядом. Оказывается, граф де Лош хлестнул юношу по руке. И тотчас повернулся к своим пажам:

— Вот так вы можете оставить соперника без руки. Если убивать вам не хочется, — в последний миг его сиятельство все же повернул шпагу плашмя.

Шевалье Александр потянулся за шпагой, понял, что не может сжать пальцы. Растерянно потер руку.

— Не пытайтесь, шевалье. В ближайшие пару дней фехтовать вам не придется. — Жорж-Мишель, наконец, обратил внимание на юношу.

— Я лучше фехтую левой рукой, — покраснев пробормотал паж короля.

— Лучше? — искреннее удивление в голосе графа де Лош заставило шевалье Александра упрямо кивнуть.

— Что ж, придется тогда дать вам урок, а то еще решат, будто у меня было преимущество.

Его сиятельство вновь взялся за шпагу. Несмотря на явно пренебрежительное, если не сказать презрительное отношение графа, шевалье Александр был готов умолять надменного вельможу продолжить урок. Отсалютовав, шевалье Жорж-Мишель нанес первый удар. Юноша понял сразу — шансов у него никаких. Спустя пару минут рубашка королевского пажа превратилась в лохмотья. Еще спустя несколько мгновений молодой человек остался в одних чулках, так и не разобравшись, каким образом его ухитрились раздеть.

— Держу пари, так вам раздеваться еще не приходилось, — усмехнулся граф, чувствуя, что гнев и раздражение отступают. Шевалье Александр понял, что краснеет. Впервые за последний год.

— Этьен, Луи, принесите что-нибудь для шевалье, — граф все же не был настолько жесток, чтобы отправлять юношу домой в чем мать родила. Спустя мгновение шевалье Жорж-Мишель полностью погрузился в послание короля, забыв о королевском паже. И оторвался лишь уловив попытку молодого человека соорудить из остатков одежды что-то вроде набедренной повязки.

— Никогда бы не заподозрил шевалье Александра в стеснительности, — искренне удивился Лош, наблюдая за тщетными попытками пажа собрать рассыпающиеся ленточки. — Да не волнуйтесь вы так, шевалье, учитывая ваши занятия, ваш вид никого не удивит. Даже мою жену. И не переживайте, она не принцесса Маргарита, чтобы отбирать любовников у малышки Анриетты.

Александр де Бретей понял, что граф де Лош в очередной раз довел его до слез. Не дождется! Вскинул голову: «Мадам Аньес не такая!» — с яростью выпалил он, лишь бы не дать волю слезам. И тут же пошатнулся от резкого удара.

— Если ты еще раз посмеешь произнести имя моей жены, я с тебя шкуру велю спустить, будь ты хоть трижды паж короля, — шевалье Жорж-Мишель не владел собой.

Александр провел рукой по лицу, осторожно прикоснулся к зубу — вроде не шатается, только губа рассечена. Всхлипнул. Раз, другой. Понял, что больше не может сдерживаться. Сел прямо на пол и разрыдался.

Граф де Лош, собиравшийся произнести еще что-нибудь резкое и злое, в растерянности остановился. «Боже, я его не только смутил, я его до слез довел», — подумал вельможа с каким-то непонятным для себя чувством. Он вспомнил, что однажды уже чувствовал нечто похожее и тоже при общении с шевалье Александром. Понял, что должен что-то сказать.

— Ладно, я тебя прощаю, — совершенно искренне обронил граф, доставая свой платок.

Юноша прижал батист к губе, останавливая кровотечение. Подумал, что неплохо было бы найти еще кусок льда. Забота о внешности настолько въелась в привычки, что мысль о необходимости что-то делать с разбитой губой разом осушила слезы.

Жорж-Мишель нахмурился. Конечно, справился… напугал юнца до полусмерти. Но тот и сам хорош — как он посмел заговорить о моей жене?! Или это я заговорил? И вообще, что он сказал?

Неожиданно граф сообразил, что гадость о ее высочестве обронил именно он. А этот … шевалье, берущий деньги… Да, хорошо, что котеночек не узнает.

— Ну и что вы принесли?! — с несвойственной для себя резкостью обратился Жорж-Мишель к пажам, притащившим ливрейные штаны и куртку. — Вы что не знаете, как одеваются благородные люди?

Можирон виновато опустил голову. Это была его идея — попытаться еще сильнее унизить шевалье Александра.

— Хотите меня опозорить? — продолжал меж тем граф. — Бегом за моей одеждой, а то заработаете порку.

Александр де Бретей в недоумении уставился на вельможу, тщетно пытаясь разгадать ход его мыслей. В довершении всего граф велел пажам помочь шевалье Александру одеться, и вышел, не попрощавшись, будто королевский паж был пустым местом.

Глава 43 Как раскаиваются вельможи

Барон де Нанси не знал, что и думать (о том, чтобы что-то делать, речь уже не шла). Первоначальные предположения капитана, будто именно шевалье де Бретей раздобыл письма мадам Маргариты, не подтвердились, ибо какой же безумец, ставший на пути герцога де Гиза, мог так глупо злить лотарингских вельмож? Даже он сам, капитан стражи его величества, должен был как следует поразмыслить прежде чем рисковать, отнимая у Гиза законную добычу.

Если бы королевский паж догадался покинуть двор и укрыться от разгневанного вельможи где-нибудь в армии или даже в монастыре, барон готов был оказать ему содействие. К несчастью, мальчишка ухитрился по уши влюбиться в красотку Невер и от этой любви совершенно утратил чувство самосохранения. Капитану оставалось лишь предоставить беднягу его судьбе, а потом помолиться за упокой души несчастного, но так уж получилось, что увидев перевязанное запястье пажа и его разбитую губу, барон забыл о благих намерениях.

— Что это? — недовольно поинтересовался Нанси, разворачивая мальчишку к свету. — В какую еще авантюру вы умудрились влезть?

— Ни в какую, — попытался высвободиться из жесткой хватки барона королевский паж. — Это совсем не то, что вы думаете, господин де Нанси…

Если Александр полагал, будто в беседе с капитаном королевской стражи сможет отделаться общими словами, то он ошибался. Через несколько минут Нанси знал почти все о злосчастном уроке фехтования (о пощечине Александр все же умолчал), а также о том, кто этот урок пажу преподал. Узнал и разозлился.

— Послушайте, шевалье, — еле сдерживаясь проговорил барон. — Вы так глупы или самонадеянны? Вам ведь сказали, не лезть к Лорренам. Так какого рожна вы отправились в отель Лошей?!

— Мне король приказал, — попытался оправдаться юный шевалье.

— А танцевать с герцогиней де Невер вам тоже приказал король? — съязвил капитан.

— Она сама захотела… — пролепетал паж.

Нанси стукнул кулаком по стене. Александр вздрогнул.

— Зачем вы вообще согласились на это дурацкоефехтование? Почему вы не ограничились поручением короля?

— Я хотел научиться…

— Так учитесь! — взорвался Нанси. — В Париже достаточно учителей.

— Меня учить не хотят… — прошептал шевалье де Бретей и опустил голову.

— Что ж, — буркнул капитан тоном человека, убедившегося, что его собеседник не стоит того, чтобы ему что-либо разъяснять. — Если вам не хватает ума понять, что вам надлежит сидеть дома и не лезть благородным людям на глаза, так пора посадить вас под замок — на неделю, дабы охладить вашу голову и вбить в нее хотя бы немного здравого смысла. Лейтенант! — возвысил голос Нанси.

— Но, господин капитан, я же не сделал ничего дурного… — пробормотал паж.

— Вы что, не понимаете, что после ваших выходок граф де Лош имел полное право отходить вас палкой, покалечить или даже убить, и сам король не сказал бы ему ни слова упрека?! — раздражено бросил Нанси, жестом поторапливая офицера.

— Но ведь завтра собирается Академия! — чуть не плача проговорил Александр.

— Что с того?

— Господин де Ронсар будет читать и разбирать мои стихи, — сообщил паж.

Нанси остолбенел. Не веря собственным ушам уставился на мальчишку. Подавил искушение протереть глаза.

— Хватит! — выговорил, наконец, барон. — Хватит танцев, стихов, ваших выходок и шуток. Не умеете себя вести при дворе, так сидите под арестом!

— Но господин капитан… — взмолился Александр.

— Еще одно слово, — пригрозил Нанси, — и я вас в монастырскую тюрьму отправлю — до совершеннолетия. Лейтенант, — приказал капитан подошедшему офицеру, — заберите у шевалье Александра шпагу и отправьте его на гауптвахту. Да, и не допускайте к нему ни кавалеров, ни дам — никого. Выполняйте.

Может показаться странным, но впервые за последние дни барон понимал графа де Лош. Хотя нет. Он его совершенно не понимал. Подобное долготерпение, подобная снисходительность были настолько не свойственны родственнику, что Нанси не знал, что и думать. Любой другой шевалье проучил бы мальчишку так, что об этом судачили бы неделю, а кузен не совершил ничего такого, что нельзя было бы исправить — в конце концов ушиб заживет, синяк сойдет и шевалье Александр начнет дурить пуще прежнего, пока Гиз или какой-либо другой придворный не велят перерезать ему горло. Нет, право, и как его угораздило связаться с глупцом?

Капитан рассеянно скользнул взглядом по шеренге стражников и неожиданно сообразил, что не только жизнь щенка, но и его собственная репутация висят на волоске. Барон не помнил, кто распустил нелепый слух, однако последний месяц придворные болтали, будто именно он, капитан королевской стражи, является покровителем шевалье Александра. Что станут говорить при дворе о его влиянии и весе, если с пажом что-нибудь случится, задумался Нанси. Ничего хорошего, признал капитан. Если же он примется доказывать, что не имеет к пажу никакого отношения, придворные решат, будто он испугался.

Что ж, они будут не так уж и не правы, вздохнул Нанси. Уж если сама королева-мать опасается Лорренов, что говорить о нем, простом бароне? И все-таки его репутация создавалась не для того, чтобы пускать ее на ветер из-за какого-то щенка. Следовало как можно скорее удалить шевалье Александра от двора. За ту неделю, что мальчишка проведет под замком, он успеет выправить ему патент капитана и подыскать подходящий полк подальше от Парижа. А из заключения юнец отправится прямиком к месту службы. Надо только отрядить надежных людей для присмотра за щенком. Смерть Христова! Сколько хлопот… Зря он связался с шевалье Александром!

Граф де Лош думал о том же. Зря он связался с шевалье Александром. Весь прошедший день воспоминания о злосчастном уроке беспокоили Жоржа-Мишеля словно заноза под ногтем. Взгляд стервеца, его слезы вызывали у графа жгучее неудовольствие собственным поведением. Он, сын принцессы, муж принцессы и сам почти что принц одержал победу над юнцом, который и шпагу то держать не умеет. Нашел, на ком упражняться в мастерстве… Хотя девять из десяти придворных и могли решить, будто он проявил ангельское терпение по отношению к наглому пажу, подобное соображение почему-то не утешало шевалье. К тому же, вынужден был признать граф, щенок не причинил ему никакого зла. Визит пажа в отель Лошей — так его послал король. Танец с Анриеттой — наверняка кузина вздумала позлить шевалье де Рабоданжа. А уж обида Гиза на красоту юного стервеца была и вовсе нелепой. Если же вспомнить еще и о слове, данном Нанси…

Конечно, можно было поспорить, что именно имел в виду Гаспар, прося не трогать юнца. Однако французский язык давал не так уж и много вариантов значения этого слова. «Не трогать» означало — не трогать. Не выставлять на посмешище, не бить по рукам и уж тем более по лицу, короче — не замечать, как табурет или дерево. И вот, поди ж ты, он, шевалье Жорж-Мишель сделал все как раз наоборот. Нет, зря он связался с шевалье Александром…

Как назло, придя к столь неутешительному выводу, граф де Лош наткнулся как раз на того человека, вид которого в этот день был ему особенно неприятен — на капитана де Нанси. Шевалье Жорж-Мишель собирался было развернуться и уйти, даже не подумав, что подобное поведение слишком походило бы на бегство, но капитан королевской стражи не дал ему такой возможности.

— Ваше сиятельство! — воскликнул барон, обрадовавшись, что может решить все проблемы зараз. — Позвольте поблагодарить вас за снисходительность к шевалье Александру. Я понимаю ваше неудовольствие, мальчишка совершенно отбился от рук, но я уже принял необходимые меры, и он более не будет вам досаждать. Сейчас шевалье находится под арестом, а через неделю отправится в армию.

— Ну зачем же в армию? — процедил граф, подозревая, что над ним издеваются. — Отправьте лучше стервеца в монастырь — там ему самое место.

— В монастырь? — в недоумении переспросил Нанси, и Жорж-Мишель удовлетворенно кивнул. От него не укрылось замешательство родственника, так что на душе полегчало.

— Да, в монастырь, — уже более твердо повторил шевалье. — В какую-нибудь тихую обитель, к четкам, молебнам и медоречивым аббатам. Ей-Богу, вы окажете стервецу большую услугу. Здесь его непременно прирежут, а там через год другой будет у нас очередной надушенный аббатик, а если повезет — так дело и до епископской митры дойдет. Блестящая карьера! Как раз для таких красавчиков.

Нанси задумался. Прежде он не планировал столь резких изменений в судьбе мальчишки, но сейчас вынужден был признать, что в словах родственника был смысл. Пустой кошелек и отсутствие покровителей вряд ли могли способствовать карьере шевалье Александра в армии или при дворе, но церковь открывала перед молодым человеком такие блестящие возможности, что ими грех было не воспользоваться. Барон представил, как хорошо было бы иметь во всем обязанного ему епископа, епископа, который всегда был бы к нему снисходителен и мог бы отпустить любой грех. Конечно, многолетняя служба при дворе излечила капитана от излишней доверчивости, и он давно не верил в человеческую благодарность, но мечты о будущей выгоде казались барону столь блистательными, что отказаться от них было выше его сил.

— Нет, в самом деле, — продолжал граф де Лош, заметив задумчивость капитана и желая оттеснить его на самый дальний рубеж обороны. — Ну что шевалье Александр будет делать в армии?! Я видел его в деле. Ему не то, что шпагу, веретено в руки нельзя дать — еще уколется! Вы уверены, что он дворянин?

— Господь с вами, Жорж! — Нанси недоуменно воззрился на собеседника. — Шевалье Александр очень хорошего рода.

— Да, видно, только с одного бока, — фыркнул граф. — В его годы и не владеть шпагой! Интересно, кто из наших придворных осчастливил смазливую горожанку?

Капитан очнулся от размышлений.

— Вы ошибаетесь, граф, — сухо заметил он. — Возможно, шевалье Александр и не отличается мастерством во владении клинком, но лишь потому, что никто не желает его учить…

— Правильно! — подхватил Жорж-Мишель. — Учить бездаря — напрасный труд!

— Шевалье Александр не бездарь, — с растущим раздражением возразил Нанси. Капитан в очередной раз понял, что у дальнего родственника отвратительный характер и он способен вывести из равновесия даже святого. Чувство благодарности, неизменная осторожность и благоразумие Нанси испарялись с поразительной быстротой, и капитану захотелось уколоть графа. — Во-всяком случае вчерашний урок он усвоил много лучше ваших пажей и если бы…

— Так вы что же — пари предлагаете? — перебил капитана граф де Лош. — По рукам! Если через три месяца шевалье Александр сможет выдержать хотя бы одну схватку со мной, я отдам вам Аретино^[232].

— Но… — Нанси покраснел от необходимости делать неприятное признание: — Это слишком дорогой залог. Я не смогу выставить равноценный.

— Значит, вы поставите свой патент, — твердо заявил шевалье Жорж-Мишель. — Или вы боитесь?!

Барон вскинул голову.

— Я ничего не боюсь. Через три месяца вы сами увидите, на что способен победитель Буасе и Ле Нуази.

— А я не так смешлив, как они, — немедленно парировал его сиятельство. — Так что, не волнуйтесь, от смеха не умру.

Жорж-Мишель отвесил барону почти что шутовской поклон и пошел прочь. Шевалье сам не знал, зачем ему понадобились пари и капитанский патент в придачу, однако через некоторое время убедил себя, будто Нанси необходимо дать урок. Пусть усвоит, что с принцами не спорят. Жорж-Мишель представлял, как после неизбежного выигрыша великодушно вернет родственнику утраченный им патент, присовокупив приличествующую случаю фразу, и ощущал полнейшее довольство собой и жизнью. Лишь вмешательство Гиза, решившего вторично попытать счастья и избавиться от наглеца-пажа, чуть было не испортило настроение графа.

— Ты с ума сошел! — возмутился Лош, даже не дослушав кузена. — Не хватало еще, чтобы из-за тебя я проиграл пари. Подождешь три месяца…

Совершенно сбитый с толку подобным напором, Гиз только согласно кивнул, и успокоенный Жорж-Мишель вновь отдался сладостным мечтам. Лишь Нанси был недоволен исходом дела. Зря он связался с шевалье Александром, в сотый раз за день повторил барон. Перспектива потери должности при дворе казалась Нанси столь ужасной, что он решил не рисковать и лично преподать королевскому пажу благородное искусство фехтования. Конечно, утешал себя барон, в случае проигрыша его величество никогда не утвердит передачу одному из Лорренов капитанской должности при собственной особе, но даже заступничество короля не спасет проигравшего от насмешек придворных и необходимости подать в отставку или, в лучшем случае, отправиться на войну. Нанси представил себе размытую дорогу, покрытые грязью сапоги, тяжелые доспехи, сырые палатки, бескормицу, безденежье, нескончаемую тоску вдали от Парижа и поморщился. Должно быть, Жорж был прав — он всегда был больше придворным, чем военным и, следовательно, не должен был проиграть. К счастью, шевалье Александр не был бездарем, а он сам был одним из лучших фехтовальщиков Франции.

Лишь одна мысль изрядно беспокоила капитана. Он никак не мог решить, стоило ли ему припугнуть мальчишку, посулить ему награду, или же сделать то и другое одновременно, дабы заставить юнца как можно серьезнее отнестись к пари. В конце концов капитан остановился на последнем варианте и это доказывало, что он очень плохо знает шевалье Александра.

Глава 44 О пользе пари

Что бы ни воображал Жорж де Лош, через три месяца он проиграл пари. Как обнаружил капитан де Нанси, шевалье де Бретея не требовалось поощрять или наказывать, дабы заставить учиться. Стоило барону сообщить пажу, что целых три месяца он будет заниматься с ним фехтованием, как мальчишка пришел в такой восторг и с таким рвением взялся за дело, что Нанси не мог найти ни малейшего основания для неудовольствия. Более того, очень скоро капитан понял, что Александра следовало не поощрять, а сдерживать, иначе мальчишка рисковал довести себя до полного изнеможения.

Граф де Лош и де Бар также не мог прийти в себя от изумления. Возможно, окажись на его месте другой человек, он бы без зазрения совести объявил, будто умения пажа недостаточны для признания победы Нанси, однако Жорж-Мишель был человеком чести и не мог отрицать, что стервец выдержал испытание. Барон с нескрываемым удовольствием принял книгу Аретино, и этого удовольствия оказалось достаточным, чтобы вывести графа из себя. Жорж-Мишель выпрямился и заговорил с капитаном тоном, обычно являвшимся прелюдией к поединку.

Перво-наперво лотарингский вельможа заявил, что хотя шевалье Александр и оказался небесталанным, от капитана королевской стражи он ожидал большего. Придворный офицер нахмурился, но это не остановило шевалье. Раздосадованного проигрышем графа несло как корабль без руля и без ветрил. Тоном, становящимся все более и более язвительным, Жорж-Мишель сообщил, что если бы с королевским пажом занимался лично он, капитан никогда бы не смог выбить у него из рук шпагу, и уж трех месяцев на обучение ему бы не понадобилось — он с успехом управился бы и за один.

Усилия, с которыми барон подавил приступ ярости, можно было счесть почти героическими — во всяком случае Нанси побагровел так, что Александр испугался, как бы капитана не хватил удар. Однако придя в себя и решив не швырять перчатку графу в лицо, барон все же не смог отказать себе в удовольствии бросить Жоржу-Мишелю перчатку в переносном смысле этого слова.

— Так вы что же — пари предлагаете? — почти тем же тоном, что и граф де Лош за три месяца до того произнес Нанси. — Что ж, по рукам. Кто я, чтобы не дать вам возможности отыграться?

На этот раз побагровел Жорж-Мишель, но отступать было поздно. Весьма недовольные друг другом родственники расстались, даже не взглянув на королевского пажа. Раздражение и неудовольствие вельмож было столь велики, что они попросту забыли о мальчишке. Даже капитан де Нанси, каких-нибудь три месяца назад суливший Александру пусть и не золотые горы, но чудесный испанский кинжал — предмет зависти многих придворных, — позабыл о своем обещании, а королевский паж, растерявшийся из-за внезапной ссоры родственников, не решился об этом напомнить.

Зато о шевалье Александре не забыл герцог де Гиз. Прослышав о нежданном проигрыше кузена и обрадовавшись, что одним махом сможет отплатить стервецу и за шутку на балу, и за неудачу Жоржа, Генрих поспешил порадовать двоюродного брата сообщением, что почти нашел браво, которым не составит труда перерезать королевскому любимчику горло. К удивлению герцога кузен не обрадовался, а еще больше рассвирепел:

— Хочешь, чтобы я проиграл и это пари?! — возмутился Жорж-Мишель. — Ждал три месяца — подождешь и еще один! И вообще, оставь юнца в покое!

Гиз чуть не до крови закусил губу и взглянул на родственника с непривычной задумчивостью.

— Сначала одно пари, теперь другое, что ты придумаешь через месяц, Жорж? — проговорил, наконец, герцог. — Скажешь, будто дал ему поручение в Релингене, да? Знаешь, я не люблю, когда из меня делают дурака. Если этот стервец так тебе приглянулся, мог бы и сказать.

— Ты о чем? — в недоумении проговорил граф де Лош.

— О том! — вспылил Гиз. — Я не себялюбец и не собираюсь мешать твоей интрижке. Только вот, что я тебе скажу, Жорж, если ты воображаешь, будто мерзавец спит только с тобой, так ты дурак.

Жорж-Мишель остолбенело уставился на кузена. Предположения двоюродного брата были столь абсурдны, что шевалье не знал, что и сказать. Лишь когда Генрих пожал плечами и собрался уходить, граф схватил его за руку.

— Подожди, Анри, подожди! — потребовал Жорж-Мишель. — Ты сказал слишком много или слишком мало, чтобы так просто уйти. Объяснимся.

— Отстань, Жорж, я не Нанси! — герцог вырвал руку. — Хочешь развлекаться со стервецом — развлекайся. Только не забудь сообщить, когда он тебе надоест.

Несколько мгновений граф де Лош смотрел вслед кузену, чуть ли не разинув рот, затем огляделся, словно надеялся, что вид привычных вещей вернет ему душевное равновесие. Юный Можирон ковырял носком башмака каменный пол, делая вид, будто ничего не видит и не слышит, и Жорж-Мишель, наконец, опомнился.

Отправить пажа к шевалье Александру с приказом явиться наутро для занятий в отель Лошей. Передать слугам, чтобы приготовили к уроку внушительный пучок розог, на случай, если стервец вздумает лениться. И, наконец, закатить роскошный обед, дабы залить горечь поражения вином. Жорж-Мишель поклялся, что как следует проучит стервеца, из-за которого в последнее время на него так и сыплются неприятности, и спустит с наглеца шкуру, коль скоро он посмеет проиграть пари.

* * *

— Вы его убьете, Жорж, — в очередной раз капитан королевской стражи пытался увещевать родственника. Шевалье Александр явно хромал. И хотя его величество, увлеченный необычным пари, дал шевалье де Бретею месячный отпуск, юноша неизменно приходил к утреннему выходу короля. Двор нельзя было оставлять без присмотра. Правда теперь шевалье Александр появлялся в Лувре то с рукой на перевязи, то с замазанным синяком в пол-лица — и вот, на тебе — хромой.

Граф де Лош оглядел безупречно одетого юношу с ног до головы.

— Я никого не принуждаю. Шевалье волен отказаться. Ну… проиграю пари. Ладно. В конце концов — выкуплю у вас Аретино, только и всего.

— Я не отказываюсь, я буду заниматься, я хочу заниматься, господин де Нанси, — голос юноши слегка дрогнул, но он твердо решил отказаться от помощи.

Шевалье Александр вполне понимал, что занятия с ним для графа не более чем очередное развлечение, вроде военной кампании или любовной интриги. Просто его сиятельство хочет выиграть пари. Просто его сиятельство не любит проигрывать. Так что с королевским пажом он обращался не лучше, чем если бы натаскивал пса или объезжал лошадь. В общем-то разницы не было никакой. И когда Александр падал в изнеможении, граф просто поднимал его ударом шпаги плашмя или брал за шиворот как котенка. Правда, больше ни разу шевалье Жорж-Мишель не ударил его рукой. Но Александру было все равно. Даже если бы граф велел его высечь… или … «спустить шкуру». Главное, его сиятельство объяснял каждый жест, каждый шаг, каждый поворот. И это был один из сильнейших фехтовальщиков Франции. Паж терпел боль, пренебрежение и даже капризы Анриетты. После занятий у молодого человека оставалось не очень уж много сил.

Шевалье Жорж-Мишель еще раз внимательно посмотрел на юношу:

— Сегодня и завтра не приходите. Я пришлю своего врача. А то еще сляжет и я пари проиграю, — обернулся он к Нанси.

Капитан нахмурился. Но что он мог сделать? Похоже, граф де Лош и шевалье Александр стоили друг друга.

Прошла еще неделя, и шевалье Жорж-Мишель с удивлением заметил, что начинает получать удовольствие от уроков для шевалье Александра. Два занятия — пари и сюрприз для Анриетты — настолько увлекли графа, что он понял, что в очередной раз счастлив. Уроки не стали более легкими, однако теперь для того чтобы поднять юношу с пола, шевалье Жорж-Мишель перекладывал шпагу. Или просто, если фехтовал левой, протягивал правую.

Как-то, оставив молодого человека в очередной раз без штанов, обошел его со всех сторон и задумчиво сообщил, что тот не красавец — одна кожа да кости, и он не понимает, отчего двор так сходит с ума по «шевалье Александру». В результате, шевалье де Бретей начал регулярно обедать и ужинать в обществе его сиятельства, старательно копируя непринужденные манеры графа. Александр никогда не упускал возможности научиться чему-нибудь полезному.

Потом в фехтовальном зале появился лед, потом цирюльник каждый день растирал израненную руку шевалье Александра разными мазями и прикладывал компрессы на ночь. Анриетта фыркала — компрессы воняли и мешали. Но прощала. Все же она была влюблена — так все вокруг говорили, а герцогиня пока еще прислушивалась к мнению света.

Поединок между бароном де Нанси и шевалье Александром собрал почти весь двор. Даже его величество, отмахнувшись от мудрых советов, «случайно» появился в фехтовальном зале. Его величество попал в двусмысленное положение. Его любимчик оказывался учеником этого мерзкого кузена. «Надо будет, пожалуй, тоже поучить мальчика чему-нибудь, а хотя бы и стихосложению». К счастью для себя паж не знал о кошмарных планах его величества.

Как и предсказывал шевалье Жорж-Мишель, капитану де Нанси так и не удалось выбить шпагу из руки юноши. Мальчишка вцепился в нее так, как будто жизнь его сосредоточилась в этом куске стали. Строго говоря так оно и было. «Жизнь дворянина — его шпага», — всякий раз повторял граф де Лош, выбивая клинок из руки мальчишки. Иногда подкрепляя слова ударом шпаги. Хорошо ли, дурно ли поступал шевалье Жорж-Мишель, паж не думал. Главное — граф своего добился. Барону не удалось обезоружить юношу. Он «погиб», так и сжимая в руках шпагу. Согнулся, закашлялся, схватился рукой за грудь. Удар был силен. Не настолько, правда, чтобы сбить его с ног. Все же капитан щадил мальчика, в отличие от его сиятельства. Так что тут же схватил шевалье Александра за плечо.

— Вы что, были без нагрудника?

— А зачем? — совершенно искренне удивился Александр де Бретей, когда ему все-таки удалось откашляться.

Барон де Нанси укоризненно взглянул на графа де Лош.

Тот ничуть не смутился.

— Выигрыш — мой.

— Я уже принес книгу, — холодно отозвался барон. Граф де Лош небрежно сунул томик пажу.

— Идемте, шевалье, — Нанси протянул Александру де Бретей руку.

— Куда это вы собрались, капитан? Его величество здесь, — граф де Лош улыбался. — А шевалье фехтует со мной. Надо же посмотреть, чему он научился.

Нанси остановился.

— Ваше величество, мне необходимо проверить посты, — безукоризненный поклон.

— Конечно, идите, — король пребывал в благодушном настроении. Во-первых его любимец выиграл пари. Во-вторых — родственники опять поссорились.

Александр остановился. Впервые за долгие месяцы он не знал, как поступить. Кто-то взялся за эфес его шпаги. Юноша инстинктивно отпрянул, сжимая руку. Граф де Лош вновь улыбнулся.

— Сними защиту.

Шевалье Александр побледнел.

— Штаны я тебе оставлю, — шепнул шевалье Жорж-Мишель, предваряя волнения юноши.

И тут Александр де Бретей понял: он ненавидит этого человека. Не так как Буасе — по другому. И бросаться в бой очертя голову, размахивая шпагой как дубиной, он не будет.

Изысканное приветствие. Первое касание клинков. Юноша сосредоточился только на одном — как достать врага. Он не обращал внимания на треск ткани, мелкие царапины, ему было абсолютно все равно, останется ли он одетым или нет. «Достать» — стало смыслом его жизни.

И шевалье Александр «достал». Испуганно отшатнулся при виде алой полосы на рубашке его сиятельства. Граф резким движением выбил клинок из руки пажа. Усмехнулся: «Этого приема вы пока не знаете». Потребовал платок, прижал к ране. Тотчас отбросил. Александр де Бретей стоял в оцепенении. Как и во время первой дуэли он не знал, что делать. И хотя с тех пор не было ни дня, чтобы он не занимался, он до сих пор не мог поверить, что смог это сделать. Достать графа де Лош, сильнейшего фехтовальщика Франции, ну за исключением еще пары-тройки дворян. Зацепил не случайно, не благодаря улыбке фортуны. Нет. Удар был нанесен по всем правилам — как его учили. Оставалось ждать, что скажет его сиятельство.

Шевалье Жорж-Мишель еще раз провел рукой по царапине, еще раз убеждаясь, что все происходит наяву и у него на руке действительно кровь. Затем отдал шпагу пажу, шагнул к Александру, сжал его в объятиях и расцеловал от души. Юноша подумал было, что это очередная насмешка. Но шевалье Жорж-Мишель был искренен.

— Я же говорил, что лучше смогу натаскать мальчишку, чем Нанси.

Александр молчал. Одежда его была цела, хотя паж и понимал, что будь у его сиятельства желание выставить его на посмешище, он бы так и сделал. Граф отхлебнул из принесенной кем-то бутылки, осведомился, где барон де Нанси. Громогласно объявил, что тотчас пойдет искать кузена. Паж понял, что шевалье уже забыл о нем. Он только что ненавидел графа, но… Разве у него были шансы научиться чему-либо, кроме уроков его сиятельства?

— Ваше сиятельство, а вы еще будете фехтовать со мной? — обратился он к шевалье Жоржу-Мишелю.

— А на кой мне это сдалось? — с той же искренней непосредственностью, с какой он только что радовался победе юноши, отозвался его сиятельство. — Пари я выиграл. Так что все, шевалье. С чего это вы вдруг вообразили меня учителем фехтования?

Александр выпрямился. На него в упор смотрел король. Придворные шушукались, переговаривались, посмеивались, разве что пальцем не показывали.

Что ж. Он забылся. Размечтался. И вот результат. Ничего. Придется напомнить этой мрази о себе.

— Благодарю ваше сиятельство за оказанную честь и возможность доставить вам удовольствие.

Граф де Лош опустил бутылку и внимательно посмотрел на пажа.

— Однако благодарю вас и за то, что вы напомнили мне о моей первейшей обязанности — служить его величеству, — с той же непоколебимой учтивостью продолжил шевалье. Обвел присутствующих взглядом и все поняли. «Стервец вернулся. Бог знает, что у него на уме и зачем он ввязался в это пари, но никому от этого лучше не станет. Шевалье Александр не меняется».

— На сегодня вы свободны, Александр, — великодушно распорядился король, обрадованный возвращением любимца. Снял с руки перстень и отдал молодому человеку. Его забавляла внезапная тревога приближенных и надменные манеры мальчишки.

— Мы разрешаем вам носить шпагу. Сегодня вы показали, что прекрасно владеете оружием. Однако мы видим существенные пробелы в вашем образовании и намерены заняться с вами охотой.

Паж склонился перед его величеством. Король махнул рукой, свистнул борзую и вышел. Граф де Лош, наблюдавший за этой сценой с некоторым интересом, вновь отпил из бутылки. Придворные начали расходиться, стараясь не привлекать внимания юного пакостника.

И тут его сиятельство, покидавший зал последним, с удивлением заметил, что шевалье Александр едва сдерживает слезы. Граф недоумевал. Только что обласканный королем, мальчишка должен был сиять от счастья. Однако юный шевалье, оглядевшись по сторонам и убедившись, что остался один, опустился, нет — рухнул на скамью и разрыдался. Шевалье Жорж-Мишель остановился. Что-то было не так. Но что? Кто довел мальчишку до слез? Он, кажется, не ранил щенка и даже пощадил его самолюбие. Нет, он все сделал правильно… И все же. Уже знакомое и не раз испытанное при общении с шевалье Александром чувство заставило его остановиться.

Второй раз в жизни его сиятельство наблюдал редкостное зрелище — рыдающего шевалье Александра.

— Меня учить не хотят, — паж забыл, что граф де Лош его враг, что еще вчера он просто издевался над «наглым щенком». И теперь в совершенно несвойственной для себя манере мальчишка поведал, что никто, ни один нормальный учитель в Париже не хочет с ним заниматься. Даже за баснословные гонорары.

Жорж-Мишель задумался. Отчего-то он испытывал расположение к разряженному и размалеванному щенку, занимающемуся делом для дворянина столь постыдным, что даже сидеть и разговаривать с ним для человека чести — уже подвиг. И все же что-то с этим пажом было не так. Что-то неправильно. Эта забота Гаспара… Эти слезы… Граф де Лош неожиданно подумал, что не знает даже имени мальчишки и никогда не слышал о родственниках шевалье Александра.

— Ну, перестань ныть! — Резкостью тона шевалье попытался скрыть смущение. — Будешь ты учиться. С моими пажами. Нет, право, что за самомнение! Мне что, заняться больше нечем, шевалье?!

Выражение лица юноши было таким горестным, что граф смутился еще больше. Что бы такого сказать, чтобы успокоить мальчишку?

— А когда-нибудь я еще, может, и в секунданты к вам пойду, если научитесь фехтовать прилично, — легкая насмешка в тоне говорила о том, что это обещание вряд ли стоит принимать всерьез. Однако королевский паж успокоился, перестал всхлипывать и даже достал небольшое зеркальце. Бесполезно. Краска смылась, местами размазалась. Да еще слезы. Шевалье Александр, сколь было возможно, вытер лицо, а когда вновь открыл глаза — граф уже исчез.

Глава 45 Ахилл и Гектор

Ни лакеи, ни придворные так ничего и не узнали о беседе графа де Лош с шевалье Александром. Вместе с ними в неведении остался и капитан де Нанси. Правда, барон и не желал ничего слышать о родственнике. Капитан не понимал, что привело его в исступление — проигранное пари, потеря Аретино или нечто иное, но Нанси чувствовал, что произошло непоправимое, и виноват в этом граф де Лош. К сожалению простому дворянину нечего было и думать о вражде с другом и родственником дофина, и барон принялся восстанавливать душевное равновесие привычным и давно испытанным способом — занимаясь служебными делами. За этим увлекательным занятием и застал капитана граф.

Жорж-Мишель пребывал в том великолепном расположении духа, когда человека так и подмывает поделиться радостью с окружающими. Смутно догадываясь, что Нанси на него обижен, шевалье хотел помириться с родственником, предложить ему парадный ужин или веселую холостяцкую пирушку, охоту, поход по злачным местам Парижа или партию игры в мяч. Но больше всего шевалье жаждал похвастать своим мастерством, рассказать капитану о поединке с шевалье Александром и даже побахвалиться полученной от королевского пажа царапиной.

— … Видели бы вы юнца! — взахлеб делился впечатлениями шевалье Жорж-Мишель. — Щеки горят, глаза мечут молнии, шпага жалит как змея!.. Я даже засмотрелся… — простодушно признал граф.

— А вы бы меньше глазели, — съязвил Нанси, — были бы целей. А то смотрите, в следующий раз он вас и вовсе убьет.

— Вы скажете, Гаспар, — рассмеялся граф. — Я же его учитель! И потом мальчишка нанес мне удар вовсе не потому, что я зевал, а потому, что я хорошо его обучил. Ну, признайте, что мое мастерство выше вашего, а потом пойдемте и отпразднуем это событие бутылочкой другой вина.

— Ваше мастерство? — вскинулся Нанси. — И это вы называете мастерством?!

— А чем же еще? — пожал плечами Жорж-Мишель. — Вы ведь так и не смогли обезоружить юнца, верно? А все потому, что я хороший учитель…

— Вы не учитель, а дикарь. Варвар, которого близко нельзя подпускать к благородному искусству фехтования. Все ваше мастерство не стоит даже денье! — взорвался капитан.

— Смерть Христова, Нанси, вы забываетесь! — в свою очередь вспылил граф де Лош. — Благодарите Бога и мое долготерпение…

— Да плевать мне на вас и ваше терпение, — в раздражении бросил барон. — Если бы полковой учитель фехтования посмел заниматься с моими людьми подобным образом, я бы выгнал его ко всем чертям, пока он не перекалечил бы мне солдат, а до этого бы вздул шпагой плашмя…

— Довольно! — рявкнул шевалье Жорж-Мишель. — Я вобью вам эти слова в глотку!

— Буду с нетерпением ждать ваших секундантов, — издевательски раскланялся капитан.

— К черту секундантов! К черту правила! — почти прорычал граф. — Идемте сейчас же за рвы Лувра, и я выбью пыль из вашего вамса и преподам вам урок хороших манер.

— Я вам тоже кое-что преподам, — не остался в долгу барон. — Вам понравится.

Слух о том, что Жорж де Лош и Гаспар де Нанси схватились в поединке словно Ахилл с Гектором, в мгновение ока облетел Лувр, и придворные облепили выходящие на берег Сены окна. Александр также подошел к окну и беззвучно ахнул. За время своих занятий королевский паж ни разу не видел ничего, хотя бы отдаленно напоминающего этот поединок и вообще не мог припомнить ни одну столь же ожесточенную дуэль. Каждое мгновение господа ухитрялись нарушить все, что внушали Александру в течении четырех месяцев обучения, пускали в ход приемы, вполне уместные между наемниками-браво, но никак не между благородными шевалье, и при этом проявляли такое мастерство, что пажу оставалось лишь оплакивать собственную немощь. Кошачья ловкость и изворотливость, точность и сила каждого удара, стремительность движений противников завораживали, казались почти откровением. Если бы дело касалось других людей, Александр бы не наблюдал — пожирал бой глазами; запоминал бы каждое движение, шаг и жест. Но сейчас, став свидетелем поединка наставников, шевалье де Бретей мог только судорожно вцепиться в ставню и от души молиться, чтобы противники не убили друг друга.

Ставки придворных на дуэлянтов были не менее безумными, чем сам поединок, но Александр не замечал ничего. Паж не видел ни довольного короля, ни взбешенного Гиза, не слышал предположений придворных о причинах дуэли и постоянных упоминаний собственного имени. Со смятением и ужасом мальчишка понял, что может потерять единственных людей при дворе, которые заботились о нем, учили его и испытывали к нему пусть и слабое, но все же сочувствие. Возможно, забота и сочувствие вельмож были непостоянными и более всего напоминали лихорадку, которая то захватит больного, то отпустит его, начисто забыв о его существовании. Возможно, временами обращение благородных господ заставляло Александра плакать от обиды, и все же паж готов был вытерпеть даже порку, лишь бы не лишаться этого редкого проявления человеческого участия.

Поединок затягивался. Придворные заскучали, и даже очередное обещание Гиза проучить щенка, если с кузеном что-нибудь случится, не могло вызвать оживления зевак. Наконец, дуэлянты начали спотыкаться и зрители обрадовались, предчувствуя скорое окончание схватки. Должно быть противники также ощутили усталость и потому из последних сил постарались завершить поединок каждый в свою пользу. Два выпада… два одинаково безупречно выполненных приема… В следующее мгновение шпаги вылетели из держащих их рук, а обезоруженные соперники обессилено опустились на землю.

— И… что вы так на меня набросились, Гаспар? — вопросил граф де Лош, когда ему удалось восстановить дыхание.

— Я? — так же утомленно удивился капитан. — А разве… разве не вы пытались меня убить?

Жорж-Мишель ошарашено покачал головой.

— Нет… я полагал… Какая муха вас укусила?

Родственники помолчали, не испытывая ни малейшего желания двигаться, разговаривать и даже думать.

— Не понимаю, — вновь заговорил Нанси. — Я ведь просил вас не трогать мальчишку. И зачем вам все это понадобилось?!

— Вы же сами предложили пари, — напомнил Жорж-Мишель. — И в любом случае, что я такого сделал?

— Вы вызвали его ненависть… Сегодня он ранил вас, завтра — убьет…

— Бросьте, — его сиятельство пожал плечами и сразу же поморщился — все тело болело. — Во-первых, он еще щенок, во-вторых, меня все любят, а в третьих — хотите пари, что не пройдет и полугода, как стервец будет меня обожать?

— Не хочу…

— Боитесь?

— При чем тут страх? — утомленно вздохнул капитан. — Я только хочу знать, что случится потом, через полгода. Положим, вам удастся очаровать мальчишку, в конце концов он глуп, как и все юнцы. И что тогда? Вы скажете, что игра окончена и он может убираться ко всем чертям?

— За кого вы меня принимаете? — возмутился Жорж-Мишель. — Если я беру кого-то под свое покровительство, я его не бросаю. Мои люди служат мне с радостью…

— Он не д'Англере… И не Ликур…

— Уж не хотите ли вы сказать, будто он лучше их?

— Я не знаю ваших людей, но уверен, что шевалье Александр никогда не смирится с местом в вашей передней. Да стоит вам произнести об этом хоть слово, и он всадит кинжал вам в сердце, а потом пойдет на эшафот и будет уверен, что отомстил!

— Полноте. Он показался мне вполне разумным молодым человеком. В его возрасте…

— Да в каком возрасте?! Ему и четырнадцати нет, — возразил капитан. Жорж-Мишель недоверчиво покачал головой. — Он мальчишка… такой же глупый, наивный и обидчивый как и все они… Оставьте его в покое, Жорж… Это будет лучше и для вас, и для него. Волчонка не превратить в болонку.

— Не могу, — упрямо произнес граф де Лош. — Я дал слово.

Барон непонимающе уставился на его сиятельство.

— Я дал слово стервецу, что он будет учиться с моими пажами.

— Но он не ваш человек — зачем вам это?

— Зачем-зачем? Чтобы развлечься! — заявил Жорж-Мишель, не желая признавать, что купился на слезы мальчишки.

Нанси с трудом поднялся, отыскал глазами шпагу, сморщившись, подобрал клинок и швырнул оружие в ножны.

— Между прочим, Гаспар, я все время хотел вас спросить, — Жорж-Мишель также поднялся, — вы не знаете, откуда у юнца такие шрамы?

— Спросите у его величества, — буркнул Нанси, разом потемнев лицом.

— Ну, если король так с ним обращается, меня он точно будет любить, — самодовольно изрек граф.

— Делайте, что хотите, развлекайтесь, как хотите — я умываю руки… — с досадой произнес капитан. — Только потом не спрашивайте, за что он вас убьет. Я вас предупредил…

С трудом накинув на плечи плащ, капитан побрел к Лувру.

— Подождите, Гаспар, — удивленно окликнул родственника шевалье Жорж-Мишель. — А как же пирушка? — Барон только махнул рукой.

В жесте Нанси не было ничего, что свидетельствовало бы о признании поражения. Если бы подобный жест сделал граф де Лош, наблюдатели непременно догадались бы, что его сиятельству надоели бесконечные пари с бароном, возомнившим себя вельможей и потому с редкой навязчивостью досаждавшим принцам. Однако коль скоро рукой махнул Гаспар де Нанси, придворные сделали иной вывод. Общие чувства выразил господин де Виллекье, громогласно объявивший, будто капитан королевской стражи капитулировал. Еще один, гораздо более важный вывод, был сделан дамами и господами втихомолку: их развлечениям с шевалье Александром не суждено было возобновиться — граф де Лош и де Бар не терпел соперников.

Глава 46 В которой шевалье Александр попадает в Чистилище и Рай

Утро веселит сердце человеческое. Даже удивительно, что никто из древних не сказал об этом ни слова. А еще утро просветляет голову и позволяет видеть вещи в их истинном свете, о чем шевалье Жорж-Мишель убедился, как только открыл глаза. Умывшись и со вкусом позавтракав, его сиятельство сообразил, что нечего и думать об учебе королевского любимчика вместе с его пажами. Прежде всего его пажи были отпрысками благородных семей и потому вряд ли заслуживали тесного общения с подобным… хм-хм… шевалье. К тому же дела службы и не позволяли мальчишкам учиться вместе. Однако в чем был смысл данного пажу обещания, спрашивал себя Жорж-Мишель — в обеспечении его изысканным обществом или же в возможности учиться? Рассеянно перелистав «Диалоги о воспитании» покойного шевалье де Броссара и вспомнив собственное обучение в колледже святого Людовика, граф де Лош составил план действий.

Господин де Ла Раме, более известный под именем Рамус, не знал, что и сказать, когда в сопровождении королевского пажа в его дом вихрем ворвался друг и родственник дофина. Наскоро поздоровавшись и не подумав даже извиниться за то, что оторвал почтенного профессора от научных трудов, Жорж-Мишель сообщил, что во-первых, хотел бы, чтобы мэтр Рамус занялся обучением шевалье Александра, во-вторых, учел бы, что королевский паж ленив и невежественен словно осленок, в третьих, не скупился бы на наказания, если щенок будет недостаточно усидчив, а в четвертых, нанял бы для пажа столько учителей, сколько потребуется. При этих словах на столе перед философом появился увесистый кошелек, а граф де Лош и де Бар принялся объяснять, что именно следует преподать мальчишке: логику, философию, математику, богословие, историю и право, латынь, древнегреческий, испанский, итальянский и немецкий языки, а также все то, что мэтр сочтет необходимым, дабы из осла сделать человека.

Королевский философ и логик даже глазом не успел моргнуть, как шевалье Жорж-Мишель покинул его обитель. Только юный паж и кошелек с золотом убеждали мэтра, что случившееся не сон и не видение, о которых так любил рассуждать Платон. Рамус сокрушенно покачал головой. Последний раз он виделся с его сиятельством лет шесть назад, когда заканчивал обучение тогда еще юного графа логике, но сейчас вынужден был признать, что молодой человек сильно изменился. Прежде мэтру и в голову не приходило, чтобы его сиятельство мог говорить о ком-либо с таким пренебрежением. Однако по зрелым размышлениям Рамус счел возможным оправдать бывшего ученика. По всей видимости, рассуждал философ, мальчишка изрядно напроказил, причем красота королевского пажа не оставляла сомнений, в чем именно проказы юнца заключались. А раз так, стоило ли удивляться, что граф де Лош и де Бар решил проучить сорванца, засадив красавчика за книжки, и тем самым спасти невинных девиц от соблазнителя?

Впрочем через час общения с юным шевалье Рамус вынужден был отказаться от первоначальной теории. Как показалось мэтру, мальчишка ничуть не страдал от необходимости оставить привычные забавы и даже мечтал приступить к занятиям как можно скорей. Более того, философ выяснил, что паж был не так невежественен, как пытался уверить его граф. Мальчишка довольно бегло разговаривал на древних и новых языках, имел некоторые представления о римской и французской истории, правах сеньоров и их вассалов, знал имена Платона и Аристотеля, а также умел складно и последовательно выражать мысли на родном языке. Эти познания, а также природная живость ума и рассудительность юноши приятно удивили философа и он нашел лишь один зияющий пробел в образовании пажа — математика. Впрочем придворные вовсе не увидели бы здесь какого-либо изъяна. Шевалье Александр умел складывать и вычитать, умножать и делить, причем делал это в уме и с такой скоростью, что мог порадовать любого счетовода. Рамус знал, что подавляющее большинство дворян не могли похвастаться подобными же познаниями в любимой им науке, но, очарованный умом мальчишки и его любознательностью, не мог допустить, чтобы в образовании юного шевалье оставался хотя бы малейший изъян. Если бы у мэтра было на то время, он бы лично занялся обучением пажа, однако верный долгу перед наукой и нанимателем Рамус обратился за помощью к другому математику — еще молодому, но уже знаменитому Франсуа Виету.

Шевалье Жорж-Мишель не вмешивался в труды мэтра. Утвердив список учителей королевского пажа и пообещав профессору дополнительную награду, если прежняя покажется философу недостаточной, граф небрежно сообщил мальчишке, что его библиотека находится в полном распоряжении юнца, после чего отдался новой забаве. Жорж-Мишель вспомнил, что уже давно обещал Анриетте де Неверпосчитаться с шевалье де Рабоданжем, но увлекшись бесконечным соперничеством с капитаном де Нанси, об обещании забыл. С некоторым раскаянием его сиятельство вспомнил взгляды кузины, с каждым днем становящиеся все более и более недовольными, поведение Рабоданжа, преисполнявшегося все большим и большим самодовольством, и понял, что пора действовать. К счастью, уличная девчонка, выбранная графом на роль Немезиды, успела освоиться с предписанными этикетом платьями, затвердить принятые при дворе обычаи и запомнить свое новое имя. Большего Жорж-Мишель не требовал, справедливо возлагая надежды на внешность, сообразительность и мифическое богатство самозваной вдовы.

Таким образом шевалье Александр оказался предоставленным самому себе. Занятия и книги так увлекли пажа, что он позабыл обо всем на свете. Если бы не уроки и дежурства при короле Александр мог бы вовсе не вылезать из библиотеки. Юному шевалье казалось, будто перед ним открылась волшебная страна, даже и не страна, а целая Вселенная. Если бы это зависело только от него, Александр немедленно вскочил бы в седло или же поднялся на палубу первого попавшегося корабля и отправился куда глаза глядят открывать неизведанные земли. Пока же шевалье де Бретей с жадностью зарывался в книги, прячась от опостылевшей действительности в иллюзорном мире наук и искусств, и прерывался лишь на уроки, дежурства, сон или еду. Впрочем, о еде паж частенько забывал. Видя, как юный шевалье худеет и бледнеет, забывает краситься, завиваться и наряжаться, все больше теряя вид искушенного царедворца и все чаще напоминая обычного мальчишку, Нанси хмурился, но молчал. Если бы придворные, устрашенные дуэлью графа и капитана, не оставили юнца в покое, королевский паж мог бы оказаться в весьма затруднительном положении, говорил себе Нанси. И все-таки тучи над головой шевалье сгущались, ибо король все чаще раздражался, замечая рассеянность любимца, а надзиратель за пажами лишь из почтения к его сиятельству удерживался от наказания, заставая во время дежурств спящего в королевской прихожей Александра. Если же вспомнить еще и Анриетту де Невер, в отчаянии готовую по пятам бегать за возлюбленным, то необходимо было признать, что королевский паж рисковал вызвать гнев весьма важных персон.

Граф де Лош был слишком занят подготовкой розыгрыша, чтобы замечать подобные мелочи. Лишь на исходе второй недели, когда Жорж-Мишель наткнулся на спящего в библиотеке пажа, ему пришлось спуститься с небес на землю и заняться делами невольного подопечного.

Шевалье Александр спал на полу в обнимку с томом «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха. Господин де Бретей не первый раз засыпал в подобном положении, однако слуги, помня приказ графа предоставить библиотеку в полное распоряжение юного шевалье, ни разу не пеняли на это пажу и не жаловались господину. Граф де Лош и де Бар в недоумении склонился над мальчишкой и неожиданно заметил темные круги под глазами юнца, его осунувшееся лицо и источившуюся фигуру. Прежде Жорж-Мишель не давал себе труда задуматься, где живет и чем питается шевалье Александр, искренне полагая, что в Париже достаточно спален, а получаемых пажом кошельков хватит на любую прихоть мальчишки. И вот теперь, глядя на спящего юнца, граф неожиданно догадался, что после дуэли с Нанси, а главное, после дурацких сплетен, распускаемых Гизом, все эти спальни закрылись для пажа, а кошельков не стало вовсе.

Неожиданно ярко его сиятельство представил, как юнец умирает от истощения в каком-нибудь жалком монастырском приюте, словно наяву услышал шушуканье придворных за спиной, представил ехидную ухмылку Нанси, и всех этих картин оказалось достаточно, чтобы Жорж-Мишель разозлился. Разозлился на пажа, в глупой гордыне не подумавшего обратиться к нему со своими нуждами. Весьма неласково растолкав мальчишку, граф де Лош раздражено сообщил юному шевалье, что его библиотека не предназначена для сна, и коль скоро шевалье Александр живет в его отеле, так ему надлежит спать там, где спят все нормальные люди — иными словами, в спальне. На робкую попытку пажа возразить, будто он вовсе не живет в отеле Лошей, его сиятельство не счел нужным отвечать. Он только схватил свисток и призвал лакеев, распорядившись немедленно позаботиться о юнце.

Первые дни проживания на новом месте Александр вздрагивал от любого шороха, однако дни шли за днями, а в жизни королевского пажа ничего не менялось. Наконец, шевалье уверился, будто графу вовсе не было до него дела. Подобный вывод успокоил пажа и он перестал путаться в самых простых задачах, вызывая тем самым недоумение и неудовольствие мэтра Виета.

Его сиятельство и паж одинаково заблуждались касательно намерений друг друга. Шевалье Жорж-Мишель напрасно сетовал, что не успевает заниматься двумя делами одновременно — просмеянием Рабоданжа и обаянием шевалье Александра. И уж совсем напрасно спрашивал себя, не означает ли это приближение старости. Предоставленный самому себе и учителям шевалье Александр преисполнился такой благодарности к графу, что его сиятельству уже не требовалось что-либо делать, дабы мальчишка согласился признать его даже Богом. В самом деле, видя, что граф де Лош не пытается ластиться к нему или просто касаться, видя, что он не дает себе труда даже разговаривать с ним, королевский паж уверился, будто его сиятельство заботится о нем совершенно бескорыстно и понял, что он — само совершенство. В этом шевалье де Бретей ошибался. Жорж-Мишель вовсе не забыл о заключенном пари, а похвалы Виета и других нанятых Рамусом учителей возбуждали любопытство графа, побуждая к действию. К несчастью его сиятельство не знал, с чего начать завоевательную компанию. Если бы ему требовалось обаять и сделать другом ровесника, шевалье Жорж-Мишель знал бы как взяться за дело. Не составляло для графа труда очаровать женщину и даже маленького ребенка — у Жоржа-Мишеля было четверо воспитанников и он успел понять, как дети любят подарки. Но что делать с юнцом в странном возрасте шестнадцати лет?

В ожидании того момента, когда его посетит дельная мысль, Жорж-Мишель решил внести некоторую систему в беспорядочное чтение пажа, запретил ему проводить все свободное время в библиотеке, ввел в распорядок дня мальчишки обязательные верховые прогулки, игры в мяч, уроки танцев и музыки, а также возобновившиеся уроки фехтования. Другу и родственнику дофина не составляло труда склонить любого фехтмейстера к тому, в чем они отказывали шевалье Александру — так что к услугам мальчишки вскоре оказался лучший в Париже учитель фехтования, а потом, к удивлению его сиятельства, уроки юнцу вызвался преподать даже верный Карл.

Впервые за последние два года Александр ощутил себя тем, кем и был по праву рождения — отпрыском древнего и знатного рода, защищенным богатым и влиятельным покровителем. Впервые осознал, что королевский двор может быть Раем, а не местом безжалостной войны всех против всех. Впервые являлся в Лувр не хищником, готовым зубами и когтями отстаивать место под солнцем, а веселым и беззаботным шевалье. Впервые смотрел на придворных дам так, как смотрят на них все прочие молодые люди; непринужденно, как с равными, раскланивался с придворными кавалерами; шутил и смеялся, и так трогательно ухаживал за Анриеттой де Невер, что в конце концов убедил завсегдатаев двора, что шевалье Александр — образцовый дворянин.

Надзиратель за пажами раньше всех понял, что означают подобные перемены, и потому постарался не загружать юного шевалье службой и уж вовсе перестал ставить на тяжкие часы ночных дежурств. Таким образом служба не изнуряла пажа, светские обязанности были легки и приятны, занятия не утомляли. Даже его величество Карл IX, первое время дувшийся из-за «измены» любимца, обнаружил немало положительных качеств в новом Александре. Юный шевалье более не веселил короля историями из жизни Шатле, зато с интересом слушал рассказы Карла об охоте, и его величество, придя в восторг от подобного внимания, принялся наставлять пажа в тонкостях травли, выращивании и обучении охотничьих собак и птиц, а потом, окончательно разоткровенничавшись, даже признался, что начал писать книгу о привычках оленей, в доказательство чего прочитал пажу несколько глав. Осчастливленный доверием короля Александр не мог не ответить Карлу подобным же доверием и в свою очередь поведал его величеству, что видел в библиотеке графа де Лош целую поэму о времяпровождении собак и птиц. Его сиятельство немедленно был призван в кабинет короля, и после полуторачасовой беседы о книгах, охоте, оленях, собаках и кабанах кузены с удивлением обнаружили, что их собеседник не так плох, как им казалось. А еще через пару дней после нежданно обнаружившегося понимания шевалье Александр поразил Карла IX и графа де Лош очаровательным сонетом собственного сочинения о достоинствах охотников.

Ее величество королева-мать была в восторге от этого тройственного союза. Занятия охотой и поэзией в компании с графом де Лош и шевалье Александром настолько умиротворили короля, что он перестал следить за дофином ненавидящим взглядом, перестал хмуриться и несколько раз сказал брату пару милостивых слов. Даже приступы ярости Карла, наводившие ужас на окружающих, почти исчезли. Радость Екатерины была столь велика, что придворные во все голоса принялись восхвалять государственную мудрость графа де Лош, так ловко сумевшего подобрать ключик к сердцу короля и тем самым внести мир в королевский дом.

Только три человека в Лувре были недовольны воцарившейся при дворе идиллией. Генрих де Валуа досадовал из-за внезапно вспыхнувшей дружбы кузена и старшего брата. Генрих де Гиз злился из-за того, как коварно шевалье Александр смог втереться в доверие к Жоржу. А барон де Нанси готов был рвать волосы от отчаяния, видя, с какой легкостью граф де Лош морочит голову глупому юнцу. Попытка капитана предупредить мальчишку закончилась неудачей. Со смущенном видом выслушав барона, шевалье Александр заявил, будто его милость заблуждается, а граф де Лош и де Бар человек добрый и великодушный. При этом взгляд пажа напоминал взгляд ребенка, на глазах которого взрослые делают что-то не то. Нанси побагровел.

— Да поймите же, шевалье, — принялся втолковывать он мальчишке, — граф де Лош просто развлекается за ваш счет!

— Что вы, господин капитан, — с еще большим смущением проговорил юный шевалье и покраснел. — О развлечениях я знаю все. Так не развлекаются…

Капитан на мгновение застыл, а затем молча пошел прочь. В голове барона промелькнула мысль, что он сделал все, что мог, и если теперь из-за глупой прихоти граф отправится на тот свет, а королевский паж на эшафот, он, капитан де Нанси, может только умыть руки.

Александр не думал о предостережении Нанси, он был слишком счастлив. Если бы граф де Лош видел, какими глазами смотрит на него мальчишка, возможно, даже он, привычный ко всеобщему преклонению и обожанию, был бы смущен этой безграничной преданностью. Королевского пажа не мучили ночные кошмары, но временами, проезжая вместе с графом по парижским улицам, юноша с ужасом вспоминал, какой образ жизни вел совсем недавно и кого считал своими друзьями. Александр надеялся, что у Жерома и Смиральды хватит ума не бросаться ему в объятия, если случай столкнет их на улице. Однако предосторожность никогда не помешает и юный шевалье не раз и не два репетировал перед зеркалом, что и как будет говорить при подобной встрече. И все же сколько бы паж не думал о пугающей возможности, к встрече со Смиральдой Александр оказался не готов.

Глава 47 В которой шевалье Александр и шевалье Жорж-Мишель совершают открытия

Балы при дворе наихристианнейшего короля событие для придворных, хотя никто не мог бы сказать, будто эти события в их жизни редки. Возможность размять ноги в танце придворные получали каждый вечер, к тому же не менее раза в неделю в Лувре проходили большие балы, а по праздникам — они были просто грандиозны. Не только любовь к танцам и развлечениям притягивала на эти торжества толпы дворян. Возможность отыскать свою вторую половину и сделать хорошую партию привлекала благородных господ больше танцев. Если бы Александр не был так сильно занят математикой, книгами, охотой и Анриеттой, он бы непременно узнал, как много новых лиц появилось при дворе, как много надежд на выгодные браки было возбуждено, как много сердец разбито.

Далеко не все дамы и шевалье, посещавшие балы, были официально представлены ко двору, еще меньше счастливцев имели при дворе должности, и, однако же, все они с редким постоянством являлись в Лувр в расчете на богатство и почести, которые в один прекрасный день обрушит на них Судьба. Последние месяцы благородные шевалье с восторгом и надеждой твердили одно имя — имя Анжелики де Воброт, юной вдовы престарелого маркиза де Воброт. Дама была молода и хороша собой, но будь даже иначе, богатство старого маркиза, четыре раза налагавшего на себя узы брака, было столь велико, что способно было удовлетворить самого требовательного шевалье.

Когда в бело-черных одеждах траура прекрасная Анжелика появлялась в галереях и залах Лувра, вокруг нее немедленно собирался кружок поклонников, однако в последний месяц господа с сожалением заметили, что вдова явно отдала предпочтение господину де Рабоданжу. При виде шевалье взгляд дамы становился нежным, рука судорожно цеплялась за распятие, словно в надежде защитить сердце от внезапно подкравшегося чувства, а голос начинал дрожать. Подобные признаки несказанно радовали Рабоданжа, и он начинал мечтать о том дне, когда доберется до золота покойного маркиза. Увы! Склонить даму к повторному браку оказалось нелегко. Рабоданж из кожи вон лез, стараясь избавить красавицу от страха перед замужеством. Со стремительностью, крайне обидной для любой женщины, расстался со своей прежней любовницей — той самой, которую некогда предпочел Анриетте не Невер, ни на шаг не отходил от прекрасной вдовы и основательно влез в долги, надеясь дорогими подарками и роскошью нарядов внушить даме уверенность в своем благополучии. В общем, при дворе твердили, будто Рабоданж пал жертвой неодолимой страсти, и даже заключали пари на удачу или неудачу шевалье.

Александр де Бретей не обращал внимание на сплетни и уж тем более не пытался искать внимания прекрасной вдовы — с него и Анриетты было достаточно. Но что прикажете делать, если вас угораздит столкнуться нос к носу с дамой?! Только извиняться. Королевский паж склонился перед вдовствующей маркизой, а когда поднял голову, то остолбенел — перед ним стояла либо сама Смиральда, либо ее призрак.

Юноша побледнел и принялся часто креститься, но цыганка даже и не думала исчезать. Вскинув голову и насмешливо скривив губы, шлюха произнесла:

— Чего встал? Пропусти.

Александр вспыхнул. Смиральда в Лувре… Ну за что ему такая напасть и почему прошлое не желает оставлять его в покое?! Королевский паж быстро огляделся и нервно сжал кулаки.

— Что тебе от меня надо? — спросил он, лихорадочно соображая, где можно было бы раздобыть деньги.

Цыганка презрительно фыркнула.

— Много о себе мнишь! Или ты думаешь, в Лувр можно попасть просто так? У меня здесь дело, так что не путайся под ногами.

— Дело? — Александр остолбенел. — Какое еще дело?!

Только сейчас молодой человек со смятением вспомнил, что Смиральда одета как благородная дама: сдержанно, элегантно и очень-очень дорого. Ее вполне можно было принять за богатую титулованную вдову, да и держалась она уверено и даже высокомерно.

— Ты что, за дворянку себя выдаешь? — догадался, наконец, паж. — Дура, тебя же повесят!

— Скорее тебя в Шатле забудут, чем с меня упадет хотя бы волос, — не осталась в долгу Смиральда. — У меня покровитель не чета тебе.

— Да это кем надо быть, чтобы за такое от виселицы отмазать! — попытался возразить юный шевалье.

— Тебя не касается, — обозлилась Смиральда. — И смотри, если не хочешь сдохнуть в канаве, так не лезть, куда не просят — мой покровитель не имеет привычки прощать тех, кто стоит у него на пути.

Королевский паж чуть не задохнулся от возмущения. У него даже руки зачесались от желания схватит нахалку за плечи и как следует встряхнуть.

— Когда тебя отправят на виселицу, обязательно приду полюбоваться! — наконец то выпалил паж.

— Размечтался, — протянула цыганка. — Смотри сам голову сохрани.

Александр стиснул зубы и пошел прочь, но, не пройдя и пяти шагов, вернулся. Смиральда не двигалась, глядя вслед юноше.

— Послушай, Сми, — почти просительным тоном проговорил шевалье де Бретей, — уходи отсюда. Мало ли, что тебе обещали. Для этих людей ты никто, ты грязь под ногами и даже меньше. Да они прихлопнут тебя и не заметят. Уходи. Прямо сейчас.

Шлюха вырвала руку.

— Я всегда знала, что ты дурак, но не знала, что до такой степени, — процедила она. — Ты хоть понимаешь, что мне уже восемнадцать? А, — Смиральда махнула рукой, — что с тобой разговаривать! Такие как ты никогда не думают о будущем…

— Слава Богу, шевалье, я вас нашел, — человек графа де Лош, с недавних пор приставленный к Александру в качестве слуги и воспитателя, приблизился к беседующим. — Ради всего святого, мадам, простите, но я вынужден похитить у вас шевалье, — почтительно склонился перед переодетой цыганкой лакей.

— О чем вы думаете, сударь? — донесся до Смиральды укоризненный голос немолодого слуги. — Вам уже час как надлежит спать. Надеюсь, вы не забыли, что завтра занятия начинаются с утра?

Шлюха с немалым потрясением вслушивалась в удалявшиеся голоса и постепенно ее губы искривила презрительная усмешка. Быть лучшим в их ремесле и в результате превратиться в щенка, которого как маленького отправляют в постель. Глупо… Если бы Смиральда знала, что думал об этом Александр, она бы и вовсе решила, что паж спятил. Но мальчишка слишком натерпелся от той, прежней жизни, чтобы не ценить нынешнюю, так что презрительной усмешки бывшей подруги не заметил. И все-таки пребывание Смиральды при дворе было темным пятном на сияющем горизонте пажа, досаждающим камешком в туфле, но в конце концов Александр сообразил, что цыганка не заинтересована в раскрытии истины и, следовательно, с этой стороны опасаться ему нечего. Королевский паж успокоился и его жизнь продолжила движение по установленному графом де Лош порядку.

Жорж-Мишель был доволен — Рабоданж безнадежно запутался в расставленных сетях и шевалье не сомневался, что развязка близка. Переодетая шлюха получила приказ более не затягивать дело, и лотарингский вельможа решил заняться мальчишкой. Его сиятельство сам себя не узнавал, однако ему хотелось как можно дальше оттянуть окончание пари. Трогательные старания щенка, непонятная снисходительность верного Карла возбуждали в Жорже-Мишеле столь же непонятную симпатию к пажу. Шевалье чувствовал себя почти что Творцом, вылепившим из грубой глины человека, и это ощущение, это довольство собой заставили графа задуматься о том, о чем прежде он не собирался думать — его сиятельство принялся размышлять о будущем шевалье Александра.

Прежде всего Жорж-Мишель решил определить склонности мальчишки, но это оказалось не так-то просто. Нельзя сказать, будто королевский паж не умел поддерживать разговор — Александр умел говорить на любые темы и любым тоном — но разобраться, что в действительности было интересно для юнца, а что было данью светским условностям, не представлялось возможным. Только трижды его сиятельство замечал, что королевский паж начинает рассуждать с большим жаром, чем это позволяют приличия, но темы, поднятые шевалье, так далеко отстояли друг от друга, что граф так и не понял, было ли дело в неподдельном интересе мальчишки или же в обычной юношеской несдержанности. Наконец, граф де Лош решил заняться тем, с чего следовало начать — принялся выяснять происхождение юнца, имена его родителей и родственников. Однако за сведениями о шевалье Александре не к шевалье же Александру обращаться! Не было у Жоржа-Мишеля и желания разговаривать с капитаном де Нанси, лакеями или даже королем. К счастью, шевалье вовремя вспомнил, что необходимые сведения есть у надзирателя за пажами, а незавидное положение этого придворного при короле должно было удержать его от возможной нескромности.

— Шевалье де Бретей? — переспросил надзиратель, польщенный вниманием такого большого вельможи. — О, не беспокойтесь, ваше сиятельство, юноша круглый сирота и нищий, и, бесспорно, принадлежит тому, кто его подобрал.

— О каком шевалье де Бретее вы говорите? — недоуменно вопросил Жорж-Мишель, даже не заметив двусмысленности в словах придворного. — Надеюсь, эта безделица поможет вам освежить память?

Надзиратель за пажами торопливо подхватил графский кошелек и с таинственным видом приблизил губы к уху лотарингского вельможи.

— О шевалье Александре, ваше сиятельство, о ком же еще? Очаровательный мальчик, просто ангел…

— Я знавал одного Бретея, — проговорил Жорж-Мишель, отстранившись и смерив придворного ледяным взглядом. — Огюста де Бретея из Пикардии. Кто он ему — кузен, дядя?..

— Отец, — торопливо подсказал дворянин.

— Бросьте! — нахмурился граф. — Шевалье де Бретей богат…

— Возможно, — подтвердил придворный. — Но несколько лет назад ходили слухи о какой-то тяжбе и о том, что господин де Бретей разорился. А потом он вроде бы умер. Уж не знаю, что там стряслось, но ко двору мальчишку определял совсем другой человек.

— Кто?

Придворный пожал плечами:

— Это было до меня, ваше сиятельство, я купил должность уже после того, как шевалье Александра представили ко двору. Мой предшественник просил приглядывать за мальчишкой, но… — надзиратель за пажами заколебался, — поймите, ваше сиятельство, у меня слишком много обязанностей, чтобы тратить время на какого-то юнца! В конце концов с шевалье Александром не случилось ничего дурного. Ну, возможно, господа слегка помяли мальчишку, но ведь это происходит почти с каждым из них.

Под взглядом графа язык придворного начал понемногу заплетаться, а потом надзиратель окончательно замолчал, усиленно пытаясь сообразить, что он сказал не так. Жорж-Мишель мрачно наблюдал, как лоб придворного покрывается испариной.

— Кто был надзирателем за пажами до вас? — не глядя на придворного, поинтересовался шевалье.

— Господин де Транкур, но он умер вскоре после отставки, — пролепетал надзиратель.

— Знаете, сударь, мне кажется, вы лжете, — прежним ледяным тоном проговорил Жорж-Мишель. — Господин де Бретей был уроженцем Пикардии, а у шевалье Александра чистейшая речь уроженца Турени…

— Клянусь, ваше сиятельство, он и вправду сын Бретея! — чуть не завопил надзиратель за пажами. — Я видел его пажеский патент! А что до речи, так возможно, после разорения и смерти отца он жил у какого-нибудь бедного родственника в Турени и только потом попал ко двору. И поверьте, ваше сиятельство, я всегда испытывал искреннее расположение к шевалье Александру. Я даже…

— Через два часа, — безразличным тоном перебил придворного граф де Лош, — вы продадите вашу должность и покинете Париж…

— Но… — надзиратель за пажами растеряно прижал руки к груди, — два часа слишком малый срок.

— Или ваша должность вам более не понадобится, — договорил Жорж-Мишель.

Придворный побледнел и молча поклонился.

— И кстати, — произнес его сиятельство через плечо, останавливаясь уже у дверей, — кошелек можете оставить себе.

Бывший надзиратель за пажами покинул Париж не через два часа, а через час, проявив редкую расторопность и предусмотрительность, и этот отъезд внес умиротворение в душу графа де Лош. Он более не повторял слова «мерзавец» и «мразь», более не ругал нищих провинциальных дворянчиков, не нашедших ничего лучшего, как отправить ребенка ко двору без протекции, денег и рекомендательного письма. В самом деле, много ли провинциалы понимают в придворной жизни, пожимал плечами Жорж-Мишель. И можно ли ждать разумных поступков от дворян, которые сами недалеко ушли от провонявших навозом крестьян?

Теперь его сиятельство понимал, что тянуло его к шевалье Александру. Инстинкт и Судьба, что же еще? В глубине души он всегда чувствовал, что мальчишка ему не чужой, и даже шарлатан-астролог не смог его в этом разубедить. За какие-то пару мгновений Жорж-Мишель уверился, будто покойный шевалье Огюст был его лучшим другом, и даже смог «припомнить» среди роскоши замка Бретей белокурого малыша. «Воспоминания» настроили графа сначала на лирический, а затем на деловой лад, и его сиятельство пообещал себе получить права опеки над Александром, забрать его от двора, дабы мальчик мог прийти в себя от пережитого, навести справки о давней тяжбе его отца и, конечно, покарать виновников разорения семейства, поскольку граф не мог поверить, что такой богатый человек, как господин де Бретей, мог утратить состояние без участия чьей-либо злой воли.

Неизвестным злоумышленникам Жорж-Мишель заранее не завидовал, но поскольку в их участи не было никакой загадки, не собирался тратить на размышления о врагах много времени. Шевалье думал, как удачно все складывается. Через пару, ну самое большее через пять дней он завершит шутку, а потом отправится с мальчиком в Наварру договариваться о свадьбе кузена. Жорж-Мишель полагал, что за время путешествия при дворе утихнут все сплетни об Александре, а он сам непременно придумает, каким образом вернуть воспитаннику состояние. Теперь, когда все загадки благополучно разрешились, исправить прошлые ошибки не представляло труда.

Нужно было только выждать пять дней.

Глава 48 Помолвка шевалье де Рабоданжа

Известие о согласии Анжелики де Воброт на брак с шевалье де Рабоданжем повергло в траур всех искателей счастья и приданного. Анриетта де Невер тоже приуныла. Хотя за последние месяцы красавица-герцогиня основательно подзабыла неверного любовника, слух, что обидевший ее шевалье может разбогатеть, не на шутку расстроил бедняжку. Переживания принцессы усугублялись тем, что кузен Жорж собирался отнять у нее и оставшегося возлюбленного, увезя шевалье Александра в далекую Наварру.

Вообще-то последний месяц Анриетта находила, что ее отношения с Александром приобрели излишне добродетельный характер, и даже стала подумывать, не стоит ли подыскать шевалье замену. Но одно дело, когда ты сама решаешь покинуть возлюбленного, и совсем другое, когда его у тебя хотят отобрать. Напрасно Жорж-Мишель уверял красавицу, что вскоре она будет отомщена, напрасно твердил, что шевалье Александру негоже вечно сидеть у ее юбки и ему пора повидать свет — герцогиня продолжала дуться. Наварра и тетушка Альбре вызывали у принцессы не самые приятные воспоминания и Анриетта заранее негодовала, представляя, что может наговорить на нее Александру королева Наваррская.

Так уж получилось, но герцогиня не любила тетю и знала, что это чувство взаимно. По мнению Анриетты Жанна д'Альбре была скучна, занудлива и несносна, как все Лукреции, Порции, Корнелии и прочие добродетельные римские матроны вместе взятые, а королева Наваррская считала племянницу гадкой испорченной девчонкой. Никогда не забывая о чувствах тетушки, Анриетта согласна была отпустить королевского пажа куда угодно, но только не в Наварру, и в своей обиде за один день успела произнести перед Александром столько обличительных речей, что шевалье де Бретей не знал, какому святому молиться.

Впрочем весть о предстоящей помолвке Смиральды сразила пажа больше жалоб герцогини. Временами Александру казалось, что цыганка обнаглела настолько, что решила обманом втереться в благородную дворянскую семью, а уже через мгновение королевский паж тешил себя предположениями, будто обезумивший от любви Рабоданж разыграл комедию, дабы обмануть короля, двор и семью и жениться на понравившейся ему уличной девке. Последнее предположение было не таким уж и безумным, и после некоторых колебаний Александр решил посетить праздник. Да и мог ли любимый паж короля и подопечный графа де Лош пропустить главное событие двора?

Подписание необходимых документов проходило с должной торжественностью и благопристойностью, а в поздравлениях гостей сквозила неприкрытая зависть — к Смиральде, если поздравительницей была дама, и к Рабоданжу, если поздравителем был шевалье. Впервые сняв траурное платье, цыганка была чудо как хороша, и ни один шевалье с вожделением пожирал красавицу взглядом, недоумевая, почему счастье досталось не ему, а другому. Пожалуй, невесту можно было упрекнуть лишь в одном, и Анриетта не поленилась громким шепотом сообщить Александру, что у «этой Воброт» слишком смуглая кожа. Удовлетворив таким образом свое самолюбие, герцогиня уже собиралась поздравить чету, когда граф де Лош остановил кузину.

С неопределенной улыбкой окинув взглядом самозванку, Жорж-Мишель сердечно поздравил шевалье, а затем посочувствовал жениху, так и не успевшему познакомиться с будущей тещей и падчерицей. Александр побледнел, неожиданно угадав, что должно последовать дальше. По лицу Рабоданжа скользнула тень, но через пару мгновений морщины на лбу жениха разгладились, а лицо просветлело. Рабоданж сообразил, что иметь падчерицу много лучше, чем пасынка, и в любом случае именно он будет распоряжаться рукой и приданым девчонки. Лицо шевалье расплылось в улыбке и с простодушием, вполне способным поспорить с сердечностью графа де Лош, Рабоданж сообщил присутствующим, что с нетерпением ожидает того момента, когда сможет прижать к груди будущую матушку и дочь. Жорж-Мишель кивнул.

— Я угадал ваше желание и счастлив, что могу преподнести вам подарок, — любезно сообщил граф. — Столь дорогие для вашего сердца особы здесь. Впустите, — возвысил голос шевалье. И что-то такое было в его тоне, что головы всех гостей разом повернулись к дверям.

В гостиную вошла… назвать эту особу «дамой» ни у кого не повернулся бы язык. Размалеванная, увешанная поверх рваного платья побрякушками, убогость и вульгарность которых была ясна даже провинциалам, стриженная чуть ли не под корень, между гостей вихляющей походкой уличной шлюхи двигалась какая-то мегера. Рабоданж ошалело смотрел на приближавшуюся «матушку», на улыбавшегося графа и тщетно силился понять, что это значит. Потрясение бедняги было столь велико, что шевалье даже не заметил девчушку лет трех, пугливо цеплявшуюся за грязную юбку старухи. Зато малышку жадно рассматривали гости, выискивая в личике крохи черты сходства со «вдовствующей маркизой». Наконец, взгляды всех гостей сосредоточились на довольном лице графа де Лош, а Рабоданж смог хрипло пробормотать:

— Кто… что?

— Вижу, сударь, вы вне себя от счастья, — произнес шевалье Жорж-Мишель. — Понимаю. Вам досталось сокровище — лучшая шлюха Латинского квартала. Скоро вы узнаете, как вам повезло…

— Вы говорите… о маркизе де Воброт… — хрипло проговорил шевалье.

— Судя по всему, кузина была права, — с притворным сожалением покачал головой его сиятельство и сделал еле заметный знак своим людям, дабы они быстренько выставили странную пару за дверь, пока малышка не разревелась и не испортила представление. — Видите ли, сударь, когда несколько месяцев назад до меня дошли слухи о вашей неотесанности, я решил провести небольшой эксперимент. Я подобрал на улице эту красотку, велел ее приодеть и представил вам. И что же? Она прекрасно справилась с поручением… Кстати, чуть не забыл, вот и плата за труд…

Жорж-Мишель демонстративно взвесил в руке кошелек и уронил его на пол у ног «маркизы». Глаза Рабоданжа округлились, ибо прекрасная Анжелика не стала возмущаться или падать в обморок, а, вульгарно подобрав юбки, радостно принялась собирать рассыпавшиеся монеты. Граф де Лош умильно наблюдал за цыганкой, а затем с насмешкой повернулся к жениху.

— Но вы, сударь, вы меня разочаровали, — сообщил он. — Принять девку за знатную даму? Откуда вы явились? Должно быть от антиподов?

Среди гостей послышались смешки. Они становились все громче и громче, пока стены не задрожали от хохота.

— Вы хотя бы успели воспользоваться случаем? — среди общего веселья продолжал допытываться шевалье Жорж-Мишель. — А то в постели с вашей невестой не сравнятся даже фрейлины мадам Екатерины!

Веселье гостей грозило перейти все границы. Особенно веселились неудачливые соперники Рабоданжа, а также те дамы, что еще недавно завидовали красоте и богатству «маркизы де Воброт».

— А он, ваше сиятельство, все стишками меня донимал, — с самым грубым базарным выговором сообщила Смиральда. — Если бы не это, — шлюха выразительно звякнула кошельком, — я бы точно удавилась!

Придворные грохнули от хохота. Рабоданж схватился за кинжал. Александр зажмурился. Если бы не ужас, если бы не смятение, мальчишка непременно заметил бы и напряжение двух дворян графа де Лош, будто случайно оказавшихся между женихом и невестой, и вопросительный взгляд Смиральды, и ответный взгляд шевалье Жоржа-Мишеля, заметил бы и задумался. К несчастью, Александр был не в том состоянии, чтобы что-либо понимать. Только следующие слова графа заставили мальчишку открыть глаза.

— Нет-нет, сударь, оставьте ваш кинжал в покое, вы пока не муж. Вот женитесь, тогда и будете распоряжаться женой, как вам заблагорассудится. Между нами, с такой супругой вы быстро поправите дела, главное — не мешайте госпоже де Рабоданж промышлять ее ремеслом…

Анриетта звонко рассмеялась. Вид бывшего любовника был таким глупым, а шутка кузена такой забавной, что герцогиня готова была как ребенок хлопать в ладоши и прыгать на одной ножке.

— Я… требую… — Рабоданж задыхался, — я требую правосудия! Пусть ее вздернут, эту девку… На Гревской площади… Прямо сейчас!..

— Фи, вешать такую красотку, — с насмешливым пренебрежением протянул Жорж-Мишель. — Нет, сударь, вы лучше женитесь, тогда никакое правосудие вам не понадобится. Вы сможете все сделать сами. Может, позвать священника?

— Пусть ее повесят! — заорал обманутый жених. — Пусть позовут судей!

Жорж-Мишель пожал плечами.

— Ну зачем же кого-то звать? Судья и стража ждут на улице, достаточно дать им знак. И если вам непременно хочется завершить это дело на Гревской площади, не могу отказать вам в этом маленьком удовольствии. Кто я, чтобы мешать вам выяснять отношения с невестой?

* * *

Следующий день после помолвки, окончившийся водворением «маркизы де Воброт» в Шатле, начался для Жоржа-Мишеля триумфом. Его величество раз двадцать выспрашивал у шевалье подробности замечательной шутки, от души хохотал над рассказом, продекламировал в честь графа двустишие, а по окончании беседы пообещал кузену выполнить любое его желание. «Если только матушка не будет против», — с некоторым смущением добавил король. Граф кивнул.

— Не думаю, чтобы ее величество стала возражать, — проговорил шевалье. — И разве вам, сир, не хотелось бы сыграть с Рабоданжем еще одну шутку?

Карл IX с интересом воззрился на родственника.

— Как вы знаете, сир, девчонку приговорят к повешению, — начал Жорж-Мишель, — но ведь Рабоданжу только это и надо. Он избавится от невесты, найдет какую-нибудь богатую провинциальную дурочку, заживет в свое удовольствие и опять начнет болтать, будто ваша Геба грязная надоедливая псина.

— Он так говорил?! — вскинулся король.

— Именно так, — подтвердил Жорж-Мишель. Так уж получилось, что придворных, пажей и слуг периодически посещала мысль, что королевские собаки совершенно несносные существа, но именно Рабоданжу предстояло пострадать за всех. — А раз так, зачем выполнять прихоти этого субъекта?

— Но что же вы предлагаете, кузен? — озадачился Карл.

— Я прошу вас, сир, помиловать девчонку и ограничить правосудие поркой у позорного столба, — проговорил Жорж-Мишель. — А еще я предлагаю отправиться на Гревскую площадь всем двором и господину де Рабоданжу также предписать быть там. Представляете, сир, каким глупцом будет выглядеть этот субъект и как трудно ему будет доказать, что помолвка недействительна?

Король расхохотался. С каждым днем, с каждым часом он находил все больше и больше приятного в дружбе с родственником. Порешив до поры до времени сохранять помилование в тайне, кузены расстались. Жоржу-Мишелю надо было готовиться к скорой дороге, а его величество жаждал выразить соболезнования господину де Рабоданжу, которому вскоре предстояло овдоветь. Двор был в восторге и от шутки Жоржа-Мишеля, и от притворного сочувствия короля, и лишь Александр не разделял общего веселья.

Всю ночь после знаменитой помолвки мальчишка не сомкнул глаз. На пажа навалилось странное оцепенение, и он мог лишь тупо пялиться в темноту, вновь и вновь вспоминая сказанные в запальчивости слова «Когда тебя отправят на виселицу, обязательно приду полюбоваться!» Александру казалось, будто именно он накликал на Смиральду беду, и от этих мыслей мальчишка кусал губы и пальцы, стараясь сдержать слезы. Разум шевалье кипел и он проклинал себя, графа де Лош, Анриетту, Смиральду и законы французского королевства. Александр не знал, куда идти и что делать, и вновь ощутил ту беспомощность, от которой за последнее время успел отвыкнуть.

В отличие от королевского пажа Смиральда ни о чем не волновалась. Хотя нет. Кое-что в ее нынешнем положении вызывало неподдельную досаду шлюхи. За последние месяцы цыганка так привыкла к удобству отеля на улице Бетези, что не смогла сдержать презрительной гримасы при виде любимой камеры Александра. Особенно раздражала Смиральду узкая и жесткая постель и неуклюжее кресло. Жером подметил недовольство подруги и решился.

— Выходи за меня замуж, — просительно проговорил он, — тогда тебе ничего не будет.

— Дурень, — цыганка пожала плечами. — Хуже Александра, право. Думаешь, меня его сиятельство для чего нанимал, чтобы я его обманула? И потом я помолвлена.

— Но тебя же вздернут, Сми! — попытался вразумить подругу сын палача. — И мне же тебя вешать придется! Не дури, а? Я для тебя все сделаю — и дочку твою возьму, и о матушке заботиться буду.

— Так ты что, и правда поверил, будто старуха Като с малявкой мне родные? — развеселилась Смиральда. — Да их господин граф нанял, чтобы смешнее было! Чем чепуху молоть, лучше платье мне расстегни, заодно и поупражняешься, а то смотри, господа разозлятся, если ты и на площади медлить будешь!

Как всегда бывало прежде, Жером склонился перед волей подруги, а через пару дней убедился, что Смиральда опять оказалась права. Может быть, господин де Рабоданж и был счастлив, выслушав смертный приговор самозванке, но его величество Карл IX не собирался потакать шевалье, посмевшему обидеть его любимую борзую. Жером только рот разинул, когда из Лувра пришло помилование, а потом и вовсе онемел, когда неизвестный дворянин в маске передал туго набитый кошелек, дабы он не слишком сильно бил красотку.

В день экзекуции Гревская площадь шумела так, словно на ней собрался весь Париж, однако на самом деле вокруг помоста с позорным столбом собралось лишь избранное общество Парижа, иными словами придворные наихристианнейшего монарха во главе с королем. Должно быть, только старые и больные обитатели Лувра вынуждены были отказаться от поездки на Гревскую площадь, а также несчастные стражники, прикованные к королевской резиденции долгом службы. Последние проклинали свою несчастливую звезду и от души завидовали везунчикам, кого та же служба призвала на Гревскую площадь охранять короля.

Среди смеха и славословий граф де Лош и де Бар чувствовал себя как рыба в воде, а шевалье де Рабоданж мечтал провалиться сквозь землю. С того момента, когда он узнал о помиловании самозванки и получил предписание короля отправиться на площадь вместе со всем двором, Рабоданж понял, что его положение при дворе окончательно рухнуло, а долги ничем нельзя покрыть. Шевалье не успевал огрызаться на бесчисленные насмешки придворных, а Жорж-Мишель расцветал от каждой новой шутки приятелей.

— Нет-нет, господа, — говорил граф, пока помощники палача привязывали красотку к столбу, а Жером распускал шнуровку платья, дабы обнажить спину, — малышка — лучший цветок Латинского квартала, можете мне поверить, и господину де Рабоданжу не на что жаловаться — он мог вдоволь насладиться прелестями девки. Кто же виноват, что он не догадался этого сделать?

Придворные кавалеры расхохотались. Нет, это был не хохот, а ржание лучших жеребцов королевской конюшни, увидевших кобылу. Мэтр Кабош кивнул сыну и Жером взялся за плеть. Александр судорожно сжал кулаки.

— Я понял, — произнес вдруг дофин, радостно хлопнув себя по лбу. — Это и правда забавно! Но знаешь, выдать шлюху замуж за дворянина будет еще забавнее.

Жорж-Мишель с веселым недоумением взглянул на принца.

— Тебе то чем не угодил Рабоданж? — поинтересовался он.

— При чем тут глупец, я про Марго и Наваррского! Шлюха и гугенот, что может быть смешнее?

— Наваррского не жалко? — удивился граф.

— Чего его жалеть! — пожал плечами дофин. — Поди умирает с тоски в своем Беарне и мечтает как можно скорее приехать в Париж. И потом, его же не заставляют хранить верность жене — в Лувре полно красоток, которые ничуть не уступят Марго.

— Эта девка тоже не уступит, — отозвался король Карл. — Хороша. Ей Богу, поставь рядом с ней фрейлин матушки, неизвестно, кто победит…

— Не берусь судить, сир, но каждый хорош на своем месте, — отозвался Жорж-Мишель. — Дамы — в Лувре, шлюхи — в канаве или вон там, на помосте. Кто я, чтобы менять закон жизни?

— Разве ты ей не покровительствуешь? — небрежно спросил дофин.

— Покровительствую?! — рассмеялся Лош. — Шлюхам не покровительствуют, шлюхами пользуются. И я не святой Мартин, чтобы вытаскивать кого-то из канавы, хотя бы и золотой…

— А как же он? — поинтересовался Генрих де Валуа, кивая на Александра. Королевский паж замер.

— А это, Анри, совсем другая история, — нахмурился Жорж-Мишель. — Я тебе как-нибудь потом расскажу.

— Нанси говорит…

— Нанси как всегда попал пальцем в небо, — с досадой возразил граф. — И хватит об этом. Лучше полюбуйся на девчонку, такая талия, такой зад!..

— Отсюда не видно, — отмахнулся дофин.

— Эй ты, раздевай шлюху, — заорал король, приподнимаясь с места и швыряя на помост кошелек. — Живо!

— Раздевай, раздевай! — на разные голоса подхватили придворные и подались вперед. На помост полетели золотые монеты, пряжки с драгоценностями и тяжелые кошельки. — Раздева-а-ай!

Александр вытер со лба пот. Рабоданжа передернуло от ярости. Анриетта хохотала, глядя на бессильный гнев изменника. Жеромв растерянности оглянулся на отца.

— Ну, раздевай, коли его величество желает, — пожал плечами Кабош и Жером торопливо принялся освобождать подругу от платья.

Смиральда запрокинула голову, повела плечом, изогнулась как кошка. Это был день ее триумфа, день, когда золото посыпалось с небес, а все благородные господа разом угодили в ее сети. Даже утром она еще не мечтала о такой удаче, и сейчас старалась, старалась изо всех сил, вытворяя у столба такое, что лучшие комедианты Италии должны были скончаться от зависти.

Господа вопили от восторга, враз утратив облик утонченных придворных, а Александр смотрел на герцогиню де Невер и графа де Лош и думал, что они такие же как все. Королевский паж вскинул голову, стараясь сдержать слезы. Он вдруг понял, что не любит Анриетту и никогда ее не любил. Его передергивало от ее звонкого безжалостного смеха, от зеленых и хищных словно у кошки глаз. И граф де Лош… В памяти сами собой всплыли слова капитана де Нанси «Он развлекается за ваш счет…» и на этот раз шевалье вынужден был согласиться с бароном. Что он для его сиятельства? Мальчик для забав? Королевский паж прикинул, что на его обучение граф де Лош потратил ничуть не меньше денег, чем на историю с Рабоданжем и, наверное, рассчитывает на такой же развеселый результат. Но он не доставит графу такого удовольствия. Он уедет. Куда угодно. Домой. В монастырь. В армию.

На какой-то миг граф де Лош перехватил взгляд воспитанника и перестал смеяться. Глаза мальчишки были полны слез. Жорж-Мишель встревожился, но уже в следующее мгновение утешил себя предположением, будто паж поссорился с Анриеттой и теперь страдает из-за разрыва с возлюбленной. Шевалье с облегчением перевел дух. В последнее время затянувшаяся связь Александра с герцогиней не на шутку беспокоила графа. От Анриетты можно было ждать только неприятностей и бедняга Рабоданж мог это подтвердить, несколько непоследовательно рассудил граф. И значит, все случившееся к лучшему. Конечно, некоторое время мальчик будет переживать, потом сочинит сонет, элегию или балладу, а через несколько дней они уедут в Наварру и все страдания забудутся. Ничего страшного.

— Держу пари, красотки ее величества душу готовы запродать, лишь бы оказаться на месте девки, — шепнул Жорж-Мишель дофину и зевнул. — Пошли, а то становится скучно…

Приятели незаметно выбрались из толпы придворных и неспешно поехали к Лувру.

— Так что у тебя с этим щенком? — полюбопытствовал Генрих.

— Давай договоримся, Анри, Александр де Бретей не щенок, а мой воспитанник, — поправил Жорж-Мишель. — Или ты наслушался придворных сплетников? Зря. Если хочешь знать, я был дружен с отцом Александра и обещал ему заботиться о мальчике. Только… — шевалье поморщился, но все же договорил, — я лишь недавно выяснил, кто он. Что поделать? Я не идеален. Признаю.

— Он очень красив, — с некоторым сомнением в словах друга проговорил дофин.

— Я заметил, — насмешливо подтвердил граф. — Если бы он был уродом, вы с Генрихом все бы поняли правильно, а так навоображали себе Бог знает что. Пойми, Анри, я испытываю к мальчику отеческие чувства, ничего больше. Так что не стоит на него коситься. И Гиза тоже предупреди. Хотя нет, с Гизом я переговорю сам.

Родственники замолчали. Дофин, озадаченный непривычной серьезностью друга, пытался уместить в голове полученные сведения. Граф де Лош и де Бар строил планы один грандиознее другого. К сожалению, догадавшись поговорить с кузеном, Жорж-Мишель не догадался объясниться с самыми заинтересованными в этом деле людьми — с женой и с шевалье Александром. И уж совсем не подумал, что за время своей безнадзорной жизни королевский паж научился принимать решения сам.

Глава 49 В которой шевалье Александр покидает Париж

Через два дня граф вместе с супругой уехал из столицы. Как справедливо рассудил Жорж-Мишель, без него Аньес нечего было делать в Париже, а он мог потратить несколько дней, чтобы проводить жену до Лоша.

Все дни после «наказания» Смиральды шевалье Александр был тих и покладист, а граф был слишком занят приготовлениями, чтобы встревожиться из-за этой тишины. Решение было принято и юноша трудился над его претворением в жизнь. Без единого возражения написал прошение об отставке — по некоторым причинам Александр предпочитал, чтобы с королем объяснялся шевалье Жорж-Мишель, а не он сам. Выслушал распоряжение графа готовиться к экзамену и отъезду. Распрощался с Анриеттой и стал ждать.

В ночь перед уходом из отеля Лошей Александр вновь не спал. Потеряно листал подаренные графом книги, перебирал безделушки, любовался роскошной придворной шпагой — еще одним подарком его сиятельства, рассеянно водил рукой по тканям сшитых для него костюмов. Все это великолепие он оставит здесь. Ему ничего не нужно. И уедет он на своем коне, а не на том чудесном испанском жеребце, что подарил ему граф. Последние дни Александр думал так много, что окончательно запутался и уверился, будто шевалье Жорж-Мишель решил сыграть с ним злую шутку, возможно, узнав, что именно он раздобыл письма Гиза и мадам Маргариты, или просто решив дать еще один урок вернувшемуся ко двору Водемону.

Молодой человек не собирался ждать, пока его сиятельство примется упражнять на нем остроумие, потому что знал — он убьет человека, посмевшего так жестоко посмеялся над его чувствами. Но убивать того, кто научил тебя держать шпагу, было очень дурно. Александр не мог мстить графу де Лош и потому решил уехать далеко-далеко — в армию. Юный шевалье был уверен, что совершит подвиг, возможно, даже погибнет, и тогда его сиятельство поймет, как жесток был и несправедлив! Александр вытер слезы и прижал к груди «Историю жизни императора Карла Пятого» Альфонсо Улло. Очень хотелось взять с собой хоть что-то из подарков графа, но юношеская гордость заставила шевалье подавить это желание.

Для Пьера прошедшие месяцы также были нелегкими, но вовсе не из-за обилия хлопот. С того дня, как шевалье Александр перебрался в отель его сиятельства, на бывшего солдата навалилась пустота, и он раз двадцать говорил себе, что пора потребовать от его милости взять его с собой — в отель Лошей, в Наварру или в любое другое место, куда пожелает господин. К несчастью, визиты пажа в домик на улице Нуайе были редкими и краткими и не давали Пьеру возможности как следует выговориться. На этот раз при появлении шевалье слуга не стал дожидаться подходящего момента, а заговорил сразу, как только господин вошел в прихожую. Губы Александра задрожали:

— Я уезжаю, Пьер, насовсем… На войну…

— И его сиятельство разрешил? — удивился Пьер, но сразу же замолчал, увидев, что господин замотал головой и принялся утирать слезы. Еще через полчаса, когда шевалье успокоился, а слуга выяснил все, что хотел, начались сборы.

По мнению бывшего солдата ни одежда, ни конь, ни оружие господина не годились для длительного похода и уж тем более для войны. Лишь тяжелая длинная шпага, доставшаяся Александру от графа де Буасе, не вызывала нареканий Пьера, зато остальное он посоветовал продать. В кружевах и шелках много не навоюешь, наставлял бывший солдат, а уж из пистолетов его милости только сорок гонять. Но главное, вопрошал Пьер, каким образом его милость собирается попасть на войну? Не солдатом же в самом деле, а офицерские патенты бесплатно не раздают.

При этих словах Александр начинал вздыхать и безнадежно встряхивать тощий кошелек. Денег не было, а зарабатывать их прежним способом шевалье не желал. К счастью, одежду, драгоценности, безделушки и прочие мелочи было легко обменять на золотые, да и лошадка будущего офицера что-то да стоила, не говоря уж о доме со всей его обстановкой. Но странное дело, беззаботная жизнь под покровительством графа де Лош ослабила молодого человека, пробудила в нем неведомые чувства и сомнения. Он с удивлением обнаружил, что сгорает от стыда, вынужденно распродавая имущество, словно какой-то несостоятельный должник. Лишь визит к ювелиру слегка смягчил чувство неловкости шевалье.

Старый Моисей, один из лучших и богатейших ювелиров Парижа как всегда обрадовался визиту господина де Бретея. По мнению старика юный шевалье обладал безупречным вкусом, удивительной для его возраста рассудительностью и редкой для дворянина доброжелательностью, так что беседы с ним доставляли ювелиру неподдельное удовольствие. Но когда золотых дел мастер разложил перед юношей товар, молодой человек лишь покачал головой.

— Я пришел продать драгоценности, — возразил бывший паж и покраснел.

— Чудесно, — согласился старик, — но это не основание не смотреть новые. Взгляните, — Моисей протянул изящный перстень с сапфиром, чтобы юноша мог полюбоваться на глубокую синеву камня. — Возможно, сапфир и не слишком велик, зато его чистота и цвет в точности подходят к вашим глазам. Вы непременно должны примерить…

— Но я не смогу заплатить, — смутился Александр, — я… уезжаю.

— Значит, вы купите его по возвращении, — успокоил молодого человека ювелир. — Я подобрал этот камень специально для вас.

— Но я уезжаю на войну… Может быть, меня убьют…

— Я буду ждать десять лет, — решил старик. — Если вы вернетесь до истечении этого срока — перстень ваш. Если нет, что ж, я выставлю его на продажу. Теперь давайте посмотрим, что вы принесли.

Успокоенный проникновенным голосом ювелира и в не меньшей степени тяжелым кошельком, который тот вручил, Александр смог продолжить сборы. Впрочем, желание шевалье как можно лучше обеспечить отца привело к тому, что на долю юноши пришлось не так уж и много денег. В результате экипировка шевалье была едва достаточной для того, чтобы выглядеть как подобает офицеру, а патент был самым дешевым из всех, что можно было купить. Лишь оружие и конь новоявленного лейтенанта — Пьер выбрал для себя крепкого и резвого мула — были выше всяких похвал, хотя заслуга в этом принадлежала не столько офицеру, сколько солдату, убедившему господина, что оружие и конь не те вещи, на которых стоит экономить.

Теперь у Александра не осталось в Париже ни крыши над головой, ни друзей, ни привязанностей. Хотя нет, был человек, с которым шевалье хотел попрощаться. Капитан де Нанси не поверил собственным глазам, когда увидел шевалье Александра в коже, сукне и высоких сапогах, без единой драгоценности на одежде, без бантов и кружев.

— Что это значит, шевалье? — вопросил барон, откладывая в сторону недавно приобретенные пистолеты. — Куда это вы так странно вырядились?

— Я уезжаю в армию, господин де Нанси.

— Это что — ваша новая шутка? — нахмурился барон.

Александр закусил губу.

— Я не шучу, господин капитан, я действительно отправляюсь в армию. Я офицер, — гордо вскинул голову шевалье де Бретей, — лейтенант пехотного полка…

Нанси слушал молодого человека чуть не открыв рот. В какой-то миг ему захотелось остановить юнца и заявить, что все это глупости и попросту блажь. Однако Нанси не сказал ни слова. Он вообразил, будто понял причину нежданного бегства мальчишки. Должно быть связь шевалье де Бретея с герцогиней де Невер принесла плоды, и теперь паж, опасаясь гнева родственников Анриетты, решил исчезнуть.

— Ну что ж, лейтенант, — медленно произнес капитан, — в вашем решении есть резон, вам и впрямь лучше скрыться. Впрочем… его сиятельство скоро отправится в Наварру и ему будет не до вас. А через три-четыре месяца, когда его сиятельство приобретет дюжину новых врагов и друзей, он и вовсе вас простит — граф отходчив…

— Я не нуждаюсь в его снисхождении! — ощетинился было Александр, но Нанси только махнул рукой.

— Оставьте, лейтенант, что за глупости? — сейчас, когда мальчишка обнаружил странное ожесточение против графа де Лош, барон мог позволить себе быть справедливым к дальнему родственнику. — Его сиятельство много сделал для вас, он один из самых влиятельных людей при дворе и его мнением не стоит пренебрегать. Отправляйтесь в армию, а потом, скажем, через полгода или год, возвращайтесь. Уверен, к тому времени гроза утихнет. Удачи.

Нанси кивнул, что можно было бы принять за прощание, и вновь взял в руки пистолет. Александр несколько мгновений ждал, что барон скажет еще хотя бы слово, но не дождавшись, резко, по-военному склонил голову, прошептал «Спасибо, господин капитан» и вышел. Впервые за время общения с бароном де Нанси он нарушил этикет. Впрочем, на офицеров все эти правила вряд ли распространялись.

* * *

Граф де Лош и де Бар никогда не задумывался, что чувствовали его домашние, когда он на целую неделю исчез из отеля на улице Бетези. Но когда после его возвращения из Лоша перепуганные слуги сообщили, что шевалье Александр, выехав шесть дней назад на обычную утреннюю прогулку, не вернулся домой, граф де Лош судорожно прижал руку к сердцу. В следующую минуту шевалье Жорж-Мишель с таким видом шагнул вперед, что ошалевшие от ужаса лакеи явственно ощутили, как на их шеях затягиваются веревки.

В комнате Александра все было как обычно и графу показалось, будто мальчишка только что вышел за дверь. На столе лежал раскрытый том жизнеописания Карла Пятого, на кровати — придворный костюм, который Александр, видимо, собирался надеть после прогулки. На какой-то миг граф вообразил, будто неизвестный мерзавец решил воспользоваться его отсутствием и свести с мальчишкой счеты, но подобное было немыслимо. Кто бы посмел вызвать гнев Лоррена, друга короля и дофина, почти что принца? Впрочем, Александр мог упасть с лошади и покалечиться, мог заблудиться или стать жертвой парижских грабителей, сообразил Жорж-Мишель. От этих предположений графу стало совсем худо. Если бы можно было повернуть время вспять, Жорж-Мишель ни за что не оставил бы Александра одного. К сожалению, ошибка была совершена, и хотя шевалье и думать не желал о худшем, он велел слугам осмотреть все сточные канавы Парижа, рвы Бастилии, заброшенные каменоломни и даже натянутые поперек течений Сены и Бьевры рыбацкие сети.

Как только распоряжения были отданы, а слуги спешно разбрелись по Парижу, Жорж-Мишель вспомнил, что упустил еще одну возможность. Кузина де Невер отличалась редкой взбалмошностью и вполне могла захватить Александра в плен. Граф припомнил все жалобы Анриетты на их скорый отъезд в Наварру и уверился, что стоит на правильном пути. К удивлению шевалье кузина встретила его слезами и сразу же сообщила, что очень несчастна. По лицу Жоржа-Мишеля скользнула тень.

— Кузина, эта роль вам не идет, — проговорил граф. — Признавайтесь, куда вы дели Александра?

— Он меня бросил…

— Что вы такое говорите? — Жорж-Мишель окинул родственницу быстрым взглядом. Ему чудится или Анриетта действительно пополнела? А если так… — Что вы наболтали Александру? — совсем другим, жестким тоном спросил шевалье. — Послушайте, кузина, не вмешивайте моего воспитанника в свои страсти. Если вы были неосторожны, так это ваша вина, а не его. Вам ведь не привыкать, не так ли?

— Вы ошибаетесь, — всхлипнула юная герцогиня.

— Довольно, кузина, не пытайтесь пробовать на мне свои чары, это бесполезно. Запомните, если с моим воспитанником, не дай то Бог, что-нибудь случится, вы за это поплатитесь!

Жорж-Мишель вышел, хлопнув дверью, не обращая внимания на ударивший в спину плач. Шевалье был вне себя. Глупый мальчишка! Даже если бы Анриетта не была замужем, он смог бы уладить недоразумение, а уж в этом то случае беспокоиться было и вовсе не о чем. Ну кто удивится, если замужняя дама родит ребенка?! Шевалье поклялся было как следует оттаскать мальчишку за уши, но через пару мгновений напомнил себе, что для учинения расправы воспитанника надо еще отыскать. Жорж-Мишель не представлял, каким образом будет искать сбежавшего пажа, но на всякий случай решил получить у Карла IX права опеки над мальчиком. К раздражению графа в королевской прихожей его остановил капитан де Нанси.

— Мне к королю! — бросил граф.

— Его величество у королевы-матери, — спокойно ответил барон. — Обсуждает вашу поездку в Наварру.

Жорж-Мишель чуть не хлопнул себя по лбу. Еще и Наварра, как не вовремя! Помолчал, подавляя раздражение, и, наконец, решился.

— Послушайте, Нанси, — произнес его сиятельство почти мирным тоном, — вы не видели шевалье Александра?

— Видел, — с еще большим спокойствием ответил капитан.

— Когда? Где?! — вскинулся граф.

— Когда? — Нанси сделал вид, что задумался. — Кажется, дня три назад. Где? В Лувре. Шевалье был в коже, сукне и сапогах. Что вы хотите? Офицерам ни к лицу кружева.

Глаза Жоржа-Мишеля широко открылись.

— Что вы такое говорите? — в который раз за день вопросил он.

— Как что? Новости, хотя это уже давно не новость, — с нескрываемым удовольствием произнес Нанси. — Шевалье Александр лейтенант пехотного полка…

— Что за нелепость! — вырвалось у Жоржа-Мишель.

— Я уже заметил, граф, вы не любите людей в коже и сапогах, — невозмутимо продолжил капитан. — Но шевалье Александр придерживается иного мнения.

— Лейтенант пехотного полка… — повторил граф де Лош, — да ведь это худшее, что может быть… Если мальчик так хотел стать офицером, я бы… Почему вы не остановили его? — обвиняюще вопросил шевалье. — Не задержали? Да в конце концов просто не взяли под арест?!

— А зачем? — Нанси улыбался. — Шевалье Александр не нуждается в ваших милостях. Если бы я заключил с вами пари, то сказал бы, что вы проиграли.

Жорж-Мишель непонимающе уставился на дальнего родственника. Со времени своего открытия он успел забыть злосчастный спор, и сейчас никак не мог взять в толк, о чем говорит Гаспар.

— Куда отправился Александр? — наконец то выговорил граф.

— А мне откуда знать? — усмехнулся капитан. — Я не вмешиваюсь в чужие дела.

— Но его могут убить… — почти прошептал Жорж-Мишель.

— Что с того? — пожал плечами Нанси. — Это лучше, чем быть игрушкой скучающего вельможи.

Капитан продолжал что-то говорить, но Жорж-Мишель не слышал. Впервые в жизни граф не мог найти слов. Исчезновение Александра, насмешки родственника оглушили его, лишив даже возможности швырнуть в лицо барона перчатку. Граф де Лош молча выслушал издевательские советы капитана, потом так же молча повернулся к барону спиной и вышел из прихожей.

* * *

Когда через час в сопровождении Ликура, Шатнуа и нескольких лакеев граф де Лош и де Бар появился в каморке Себастьена Мало, бедный браво чуть не поперхнулся, потрясенный блистательным видом бывшего ученика. Хотя в намерения его сиятельства не входило пускать пыль в глаза обитателям Латинского квартала, выведенный из равновесия событиями дня, Жорж-Мишель вспомнил о необходимости переодеться лишь на улице Сен-Жак. Справедливо рассудив, что время забав кончилось, шевалье не стал возвращаться с полдороги. Когда же Ликур торжественно перечислил Себастьену все титулы обожаемого сеньора, несчастный Мало побледнел и попятился, некстати припомнив отдельные подробности обучения Сен-Жоржа. Затравленно оглядев вооруженных до зубов дворян и лакеев графа де Лош, Себастьен отрешенно подумал, что вряд ли успеет выскочить в окно, но уже через мгновение сообразил, что пожелай вельможа избавиться от него, он бы давно это сделал. Тяжелый кошелек, звякнувший о стол, подтвердил вывод браво.

— Это задаток, — мрачно произнес шевалье Жорж-Мишель. — Я хочу, чтобы ты разыскал Александра де Бретей.

Мало с готовностью кивнул.

— Чаще всего его называют просто шевалье Александром, — продолжал граф.

— Кажется, я знаю, о ком вы говорите, ваше сиятельство, — проговорил Себастьен. — Что я должен с ним сделать?

— Доставить в отель Лошей. Лучше всего связанного по рукам и ногам. Здесь две тысячи экю, если этого недостаточно, получишь еще, только не упусти мальчишку.

Отдав необходимые распоряжения, его сиятельство покинул бывшего наставника так же стремительно как и появился, и только Ликур ненадолго задержался в каморке Мало.

— Если не хочешь, чтобы граф зажарил тебя живьем, постарайся, чтобы с головы шевалье Александра не упал даже волос, понял?

Браво непонимающе замотал головой, затем на всякий случай кивнул.

— Он его любит, ясно? — Убедившись по вытаращенным глазам Себастьена, что наемник осознал всю серьезность ситуации, шевалье удовлетворенно кивнул и последовал за сеньором.

К моменту аудиенции у его величества шевалье Жорж-Мишель был почти спокоен. Он верил в находчивость Мало, силу золотых экю и собственную удачу. Воспользовавшись обуявшей Карла IX из-за отсутствия любимца скукой, граф де Лош решительно потребовал от короля разрешения проверить все выданные за последний месяц офицерские патенты и права опеки над исчезнувшим пажом. Первое желание графа было удовлетворено немедленно, второе вызвало некоторые сомнения его величества.

— Опекунство? — нахмурился Карл. — Должно быть, у Александра есть опекун, ведь кто-то же отправил его ко двору, — резонно заметил король.

— Сир, я не знаю этого человека, да и не желаю ничего о нем знать! — с горячностью возразил Жорж-Мишель. — Смерть Христова, этот человек не выполняет свои обязанности, если не сказать хуже. Если бы я не был уверен, что это отупевший от нищеты провинциал, я бы потребовал отправить его в Бастилию! — с ожесточением заявил шевалье. — Но коль скоро он не попался мне на глаза, что ж — пусть живет, как знает…

Его величество задумался, но в конце концов счел разумным удовлетворить просьбу кузена. Не в последнюю очередь на решение его величества повлияло обещание Жоржа-Мишеля перевернуть всю Францию, лишь бы отыскать сбежавшего пажа. Правда, его величество не заметил, что, пообещав найти Александра, граф де Лош воздержался от обещания вернуть мальчишку ко двору. Карл IX редко обращал внимание на мелочи, а Жорж-Мишель строил другие планы.

Шевалье не имел ни малейшего понятия, сколько лейтенантских патентов могло быть выдано за месяц, но не сомневался, что без труда отыщет нужный. В первый миг Жоржу-Мишелю и правда показалось, будто ему повезло — лейтенантских патентов в пехотные полки было выдано всего пять. Самый ранний из них был дарован Жану де Феррьеру, последний куплен Франсуа де Саше, но и на трех оставшихся имя Александра де Бретей не значилось. Вообразив, будто Нанси нарочно мог ввести его в заблуждение, граф де Лош решил навести справки обо всех новоявленных лейтенантах кавалерии, затем погрузился в пучину патентов корнетов и, наконец, принялся за патенты капитанские. Все было напрасно. Александр де Бретей как сквозь землю провалился.

Граф де Лош готов был на чем свет стоит проклинать лживость мальчишек, пока старый маршал де Таванн с усмешкой не заметил, что пажу вовсе не требовалось покупать патент непосредственно у кого-либо из маршалов.

— Это вы, молодой человек, получили патент из августейших рук, — втолковывал седой рубака. — А другие разживаются чинами, как придется. Добыть патент лейтенанта можно у любого заезжего офицерика, проигравшегося в кости. Или выиграть в карты. В этом случае вам вовек не сыскать юнца. Да и стоит ли? — пожал плечами маршал.

Жорж-Мишель понял, что может рассчитывать только на Мало. Но когда смущенный Себастьен предстал пред очами его сиятельства, шевалье догадался, что и эта надежда тщетна. Расстаравшийся браво смог найти и проданный Александром дом, и барышника, и портного, и ювелира… Смог даже выяснить, через какие ворота Парижа юный офицер покинул столицу, но вот что было потом… Все дороги ведут в Париж, это знает каждый, но куда ведут дороги из Парижа, не знает никто…

Молодой человек вынужден был признать, что более не может откладывать поездку в Наварру. Оставалось тешить себя надеждой, что в преддверии переговоров гражданская война почти прекратилась и значит воспитаннику вряд ли может что-либо угрожать. Правда, вздыхал Жорж-Мишель, были протестанты Сомюра, не подчинявшиеся даже адмиралу де Колиньи и тетушке д'Альбре; рубаки покойного дядюшки Франсуа, жаждущие на свой страх и риск отомстить за герцога; отряды рейтаров и диких албанцев, грабящие и режущие всех подряд; шайки дезертиров и озверевших от ужасов войны крестьян… Размышления об этих опасностях не способствовали успокоению и Жорж-Мишель вновь пообещал себе сделать все мыслимое и немыслимое, дабы как можно скорее установить мир.

Оставалось решить лишь одну проблему. Шевалье Жорж-Мишель повертел в руках заготовленный для Александра патент капитана — детям все игрушка! — и решительно вписал туда имя Мало.

— Держи, — буркнул он, передавая Себастьену драгоценную бумагу. — И… не желаю ничего слышать! — оборвал он попытку браво что-то сказать. — Отныне служить будешь мне, и жить тоже будешь у меня. И вообще, послезавтра мы уезжаем.

Себастьен молча поклонился. За последние годы он растерял пристрастие к вольной и голодной жизни парижских браво и теперь от души радовался обретению тихого приюта. Правда, некоторые замечания господина де Ликура заставили Мало усомниться, что этот приют будет тихим, но смерть на соломе Себастьену отныне не грозила.

Глава 50 О том, как шевалье Жорж-Мишель встретился с адмиралом де Колиньи, и к чему это привело

Горы были высокими. Небо — ярко-синим. Воздух — свежим. Вино — терпким.

В Нераке Жорж-Мишель выяснил, что наваррский двор переехал в По, и теперь, стоя у окна самой южной королевской резиденции, восторгался величественным видом Пиренеев. Рядом с шевалье стоял веселый, загорелый и пьяный от счастья принц Беарнский. Жорж-Мишель и сам был вне себя от радости, искренне не понимая, как мог четыре года прожить без друга и кузена, и при этом не скучать. Когда все церемонии официального приема закончились, когда Жорж-Мишель торжественно вручил тетушке вверительные грамоты и в присутствии адмирала де Колиньи предложил Генриху де Бурбону руку Маргариты де Валуа, Жанна д'Альбре наконец-то оставила молодых людей в покое и двоюродные братья смогли обняться. Последний раз Жорж-Мишель видел Генриха, когда тому было четырнадцать. Сейчас, окинув взглядом восемнадцатилетнего кузена, шевалье догадался, что Анри стал мужчиной. Это было хорошо, иначе Жоржа-Мишеля замучили бы угрызения совести — брак шлюхи и невинного мальчика вовсе не казался графу хорошей шуткой.

Наконец, первые бессвязные приветствия закончились, кузены пришли в себя и разговор потек более спокойно. Жоржу-Мишелю казалось, будто вернулись старые добрые времена, когда у него не было ни забот, ни тревог, и сейчас, как раньше, распахнется дверь, и мэтр Бове напомнит, что пора спать.

Дверь открылась, и постаревший воспитатель с укором сообщил кузенам, что уже поздно. Жорж-Мишель в потрясении открыл рот. Генрих рассмеялся.

— Знаешь, лучше выслушивать упреки Бове, чем Колиньи. Скоро сам увидишь, — шепнул на ухо другу и родственнику принц Беарнский. — А вообще-то, у меня в спальне есть веревочная лестница.

На следующий день посол их величеств убедился, что разговаривать с адмиралом действительно сложно. Если бы мадам Екатерина не предусмотрела заранее требования вождя протестантов, Жорж-Мишель мог бы оказаться в трудном положении. Адмирал был так высокомерен и желал получить так много прав для своих единоверцев, что можно было подумать, будто не король Франции оказывает честь бедному родственнику, выдавая за него сестру, а королева Жанна снисходит к дому Валуа, разрешая сыну жениться на Маргарите. Жорж-Мишель не понимал, каким образом Анри может терпеть столь несговорчивого опекуна. На вопрос кузена Наваррский только вздохнул.

— Иногда сбегаю в горы, — признался он. — Там свобода, там жизнь, там веселье…

— Ничего себе, свобода и веселье, — пробормотал граф де Лош, с сомнением глядя на Пиренеи. По мнению шевалье, с тем же успехом свободу и веселье можно было искать в пустыне.

— Хочешь покажу? — оживился принц Беарнский и его глаза загорелись. — Там такая охота, а уж девушки!..

— Девушки в горах?! — не поверил шевалье. — Что им там делать?

— В горах есть пастухи, а у них сестры, дочери, внучки, племянницы… и все такие красавицы…

— Дочери и внучки пастухов?! — Граф де Лош расхохотался. — Анри, ты же принц и будущий король…

— Смейся-смейся, — улыбнулся Наваррский, — только таких девушек ты при дворе не найдешь! У горянок все по настоящему… Уж если губки алые, так они на самом деле алые, а не потому, что помада хорошая. И уж если любят, то взаправду — не из-за того, что им приказали.

— И все же тебе придется вернуться к красавицам двора. Не говоря уж о том, что тебя ждет Маргарита, — добродушно возразил Жорж-Мишель.

Генрих поморщился.

— Брось, Анри, — граф де Лош дружески ткнул кузена в плечо. — Это самый выгодный брак, который только можно представить. За Марго дают хорошее приданное и большие права для твоих единоверцев. Знаешь, свадьба лучше войны.

— Я понимаю, — кивнул юноша. — Колиньи мне уже сотни проповедей прочел, что принц должен приносить себя в жертву. И вообще, Марго лучше, чем Елизавета, представляешь, сколько той лет?!

— Тридцать восемь, — без запинки сообщил Жорж-Мишель. — А что, тебя и Елизаветой стращали?

— Если бы только стращали! Колиньи спал и видел, как бы устроить этот брак. Хорошо хоть матушка решила, что Елизавета слишком вольно обращается с мужчинами.

Жорж-Мишель вторично чуть было не рухнул от хохота.

— Представляю, что тетушка скажет о Маргарите.

— А что тут представлять? — улыбнулся и Наваррский. — Все то же и сказала. Только Колиньи заявил, что союз с Валуа слишком выгоден, чтобы от него отказываться. Кстати, с кем сейчас спит Марго?

— Проще было бы спросить, с кем она не спала, — возразил граф.

— С тобой тоже?

— Ну, я же не совсем бессовестный! — возмутился Жорж-Мишель. — Сейчас она влюблена в Гиза. Но, думаю, к твоему приезду Генрих окажется в прошлом.

— Удрать бы куда-нибудь подвиги совершать, — с тоской протянул Беарнец. — С маврами воевать… или с алжирскими пиратами…

— Что ты сказал, Анри? Повтори, — замирающим голосом проговорил Жорж-Мишель. — С маврами?

Наваррский отмахнулся:

— Да ладно, Жорж, я же знаю, что нельзя. Но помечтать то можно? То матушка, то опекун… не хватало еще чтобы ты проповеди о долге принца читал.

— Да ты… — его сиятельство не находил слов, — ты даже не знаешь, как мне помог! Как узнать, не проезжал ли один человек через Наварру? Я кое-кого ищу, а он, как и ты, вздумал геройствовать.

— Это опять — к Колиньи, — с сожалением сообщил Генрих де Бурбон. — Если, конечно, тебе очень надо. Я провожу, только дальше ты сам, ладно? А то если я сегодня вторично его увижу, мне целый месяц не захочется спускаться с гор, а там сейчас холодно… очень…

— Ничего, — бодро утешил кузена шевалье Жорж-Мишель, — как только женишься, сразу станешь совершеннолетним.

И все-таки, какую бы уверенность не питал граф де Лош, при виде адмирала она поколебалась. Заслышав вопрос молодого человека об Александре де Бретей, несгибаемый протестант нахмурился и тоном, обычным в беседе наставника с нерадивыми учениками, поинтересовался, к чему его сиятельству и родному племяннику самой добродетельной из королев понадобился юноша с такой дурной репутацией.

Жорж-Мишель смутился. Неприязненный и строгий взгляд гугенота не располагал к откровенности, однако читавшаяся во взоре адмирала непреклонность доказывала, что, не узнав правду, Колиньи не станет помогать.

— Господин адмирал, — заговорил шевалье, — Александр де Бретей благородный дворянин и он ни в чем не повинен. Он сын моего покойного друга. Незадолго до смерти мой друг утратил состояние, и его родственники… может быть, они не могли позаботиться о мальчике или просто не хотели, только они предпочли отправить его в пажи и даже меня не предупредили… А придворные… — Жорж-Мишель замялся. — Когда я узнал, что случилось, я взял мальчика под опеку, но он решил, что должен подвигами смыть пятно со своего имени… Я же говорю, у него благородные помыслы, как и подобает дворянину! — начал горячиться граф, все больше отчаиваясь пробить инквизиторскую непреклонность адмирала. — И вот теперь я его ищу, — уже тише докончил шевалье.

— Вот видите, молодой человек, что такое ваш католический двор, — наставительно изрек Колиньи. — Разврат, совращение невинных, безверие и цинизм! Если бы шевалье де Бретей был подданным королевы Наваррской, он получил бы достойного опекуна и был бы воспитан при дворе в духе христианской добродетели.

— Но, господин адмирал, — попытался возразить шевалье, — почему вы говорите только о протестантах? В Релингене о шевалье тоже бы позаботились…

— Так у вас в Релингене половина подданных протестанты! — отмахнулся Колиньи. — Но довольно об этом. Вы хотите, чтобы я помог вам отыскать несчастного молодого человека? Хорошо, я наведу справки. Я даже готов оказать покровительство юноше — наше учение не закрывает двери ни перед кем, а когда начнется война во Фландрии, я возьму шевалье с собой, и он получит возможность очистить свое имя от скверны.

Жорж-Мишель с удивлением поднял взгляд на протестантского вождя и адмирал неожиданно смутился. Граф де Лош сообразил, что Колиньи проболтался. Молодому человеку стало неловко. В комнате повисло напряженное молчание.

— Послушайте, граф, — неожиданно заговорил адмирал, — а вы знаете, как король Филипп хотел заточить вашу будущую жену в монастырь?

Шевалье в замешательстве покачал головой.

— Как? Вам не рассказали, почему ваш покойный тесть обратился в протестантизм? — продолжал допытываться Колиньи.

— Вы ошибаетесь, господин адмирал, принц Релинген был католиком, — проговорил Жорж-Мишель.

Колиньи с сожалением пожал плечами.

— Да, молодой человек, принц Оранский был прав — у князя-архиепископа не хватило мужества следовать дорогой славы. Что ж, в таком случае я поведаю вам, что произошло в Релингене перед вашей женитьбой. Надеюсь, о замужестве вашей будущей жены и покойного дона Карлоса вы наслышаны? Прекрасно, значит, мой рассказ не займет много времени. Так вот, юноша, все просто. Релинген занимает столь выгодное положение, что вызывает зависть многих, и Габсбурги не являются исключением. Первую партию в этой игре выиграл король Филипп — он женил инфанта, эту кару Господнюю на дом испанских монархов, на наследнице Релингена. К счастью, Всевышний не пожелал добавить к венцу Филиппа еще одну жемчужину и умертвил дона Карлоса. Тогда испанский Навуходоносор решил завладеть Релингеном, заперев свою невестку в монастырь. Вам все еще не хочется отослать обратно свой орден?

Жорж-Мишель молчал.

— Я продолжаю, — удовлетворенно кивнул Колиньи. — Принц Релинген был истинным государем. Он заключил союз с принцем Оранским, списался со мной и Теодором де Безой и в результате сам обратился в протестантизм и приказал сделать то же самое брату. Таким образом Филипп не выиграл ровным счетом ничего. И тогда Ирод вынужден был отпустить вашу будущую жену восвояси. Однако он все же свершил злодейство. Принц Релинген был отравлен, а его младший брат в испуге поспешил вернуться в объятия римской блудницы.

Граф де Лош мысленно усмехнулся. Хотя известие об обращении в протестантизм тестя и чуть было не состоявшемся монашестве Аньес оказалось неожиданностью для молодого человека, в рассуждениях Колиньи о Филиппе II ничего нового не было. Если бы Жорж-Мишель был моложе, он непременно постарался бы оспорить утверждения адмирала об испанском дядюшке и римско-католической церкви. Однако его сиятельство давно вышел из мальчишеского возраста, помнил об обязанности посла быть осмотрительным и желал получить помощь неистового протестанта в поисках Александра. Поэтому, отбросив вопросы о причинах столь пристального внимания Колиньи к истории его семьи, граф де Лош предпочел занять свой ум чем-то, что помешало бы ему проявить несдержанность. К примеру, чтением про себя католических молитв или сочинением стихов. Шевалье Жорж-Мишель уже погрузился в пучины сочинительства, когда три слова заставили его встрепенуться. Этими словами были «ваше высочество» и «Нидерланды».

Прежде всего граф де Лош оглянулся, стараясь сообразить, к кому обращается адмирал. Посторонних в комнате не было и его сиятельство, наконец, догадался, что столь странное обращение относилось к нему самому. Молодой человек вскинул голову. Нельзя сказать, чтобы прежде его никогда не именовали принцем, но обращение «ваше высочество» по-фламандски и немецки звучит совсем иначе, чем по-французски. Опять-таки, если бы граф де Лош был моложе, он не удержался бы от вопросов, но посол их величеств ограничился вопросительным взглядом, который ни к чему не обязывал и мог означать, что угодно. Адмирал был опытным человеком и совершенно верно истолковал вопрос в глазах собеседника.

— Ну, конечно, принц, кто более вас имеет право возжелать и получить Нидерланды? Вы принц по праву рождения и женитьбы. Вы правитель Релингена, княжества родственного фламандцам. Даже король Филипп не сможет вас попрекнуть, в конце концов провинции достанутся мужу его родной племянницы. А вы — вы станете вровень с самыми могущественными государями Европы…

Каждый молодой человек мечтает о короне. Только для одних пределом мечтаний является скромная корона барона, другие стремятся завладеть графским венцом, а третьи мечтают о короне герцога. Герцоги желают стать пэрами, а пэры внимательно оглядывают окрестные земли в поисках незамужних принцесс, способных принести им в приданное корону. Ну а принцы… плох тот принц, что не желает стать императором или, на худой конец, королем. Внимая Колиньи, Жорж-Мишель раскраснелся. Однако простой здравый смысл заставил его разглядеть серьезное препятствие на пути осуществления столь блистательной идеи.

— А как же принц Оранский? — поинтересовался шевалье.

Колиньи скривил губы, что должно было означать улыбку.

— А разве вы, молодой человек, рассчитываете отправиться в Нидерланды со мной вдвоем, в сопровождении пары лакеев и камердинера? Испанскую армию требуется прежде всего разбить и уж тут принц Оранский будет кстати. В благодарность вы сможете отдать принцу Лимбург или лучше Гельдерн — Нидерландов хватит на всех. Его величество король Карл также не откажется поддержать вас в обмен на Артуа и возможность покрыть себя неувядаемой славой. К тому же в нашу армию будет стекаться множество молодых людей, жаждущих разбогатеть за счет Испании, и тогда в нашем многострадальном отечестве воцарится мир и благоденствие…

Пение сирен не могло так околдовать Одиссея, как резкий голос вождя протестантов будущего государя. И все же одна мысль омрачала мечты графа — в рассуждениях Колиньи он не находил ни одного, даже самого скромного местечка для принца Беарнского.

— Принц Беарнский? — удивленно вскинул бровь адмирал. — А зачем ему что-либо предлагать? Генрих де Бурбон имеет достаточно владений во Франции и к тому же рано или поздно унаследует Наварру. Или вы хотите, чтобы я вытащил вашего кузена из брачной постели и отправил на войну? Полноте, молодой человек, принц Беарнский должен обеспечить Наварру наследниками, хотя… насколько мне известно, он уже сделал это. Да и в любом случае, войн на его век хватит. После того как вы отнимите у Филиппа Нидерланды, принц Беарнский сможет попытать счастья с испанской Наваррой.

— А что хотите вы? — прямо поинтересовался Жорж-Мишель.

На этот раз Колиньи улыбнулся по настоящему. Приятно было видеть, что они с графом говорят на одном языке.

— У вас есть сын, принц, а моя дочь недавно вышла замуж. Полагаю, она еще порадует меня внучками. Наши потомки — наши общие потомки, молодой человек — будут править Нидерландами. Ради этого стоит постараться, не так ли? Конечно, вы можете вспомнить, что ваш сын обручен, но, слава Богу, дети в таком возрасте, что у вас достаточно времени, чтобы передумать. Вот если бы Филипп предложил вашему сыну инфанту и Нидерланды в качестве приданного — было бы глупо отказываться от союза. А так Нидерланды вы возьмете сами, а невесту для вашего наследника дам вам я.

На первый раз адмирал решил не говорить, что для удачи предприятия полагает необходимым обращение графа де Лош в протестантизм. По мнению Колиньи молодой человек мог и сам об этом догадаться.

— А теперь идите, принц, я не требую от вас немедленного ответа, — уверено провозгласил адмирал. — Что касается меня, то я постараюсь разузнать что-нибудь о шевалье де Бретее. Впрочем, даже если он и не проезжал через Наварру, стоит ему услышать о войне в Нидерландах, как юноша немедленно явится на поле брани — вскоре туда отправятся все люди доблести и чести. Уж там то вы его не упустите…

* * *

Адмирал сделал больше, чем обещал. Во-первых, как человек, безраздельно правящий в Наварре, он обладал такой властью, о которой Жорж-Мишель даже не догадывался. Во-вторых, видел и другие возможности для Александра по сравнению с теми, что навоображал граф. В самом деле, размышлял адмирал, к чему отправляться к черту на рога, сражаться с маврами и алжирскими пиратами, когда юный шевалье мог последовать примеру шевалье де Рабоданжа — иными словами перейти в лагерь протестантов? В силу этого приказ адмирала был прост — сообщить ему обо всех белокурых и синеглазых офицерах в возрасте между тринадцатью и шестнадцатью годами, перешедшими к протестантам за последний месяц. Поиски пока не дали результатов, но Колиньи не сомневался в успехе.

Шевалье Жорж-Мишель также не разочаровал адмирала. На следующий день после увлекательной беседы граф де Лош сообразил, что в протестантских Нидерландах и правитель должен быть протестантом.

Нельзя сказать, будто необходимость обращения очень расстроила графа. В конце концов даже Гизы чуть было не поменяли веру лет десять назад. Нет, само по себе обращение не смущало шевалье. Жоржа-Мишеля смущало то же, что и князя-архиепископа Меца до него — унылое сукно, шерстяные чулки, отсутствие галунов, вышивок и кружев, грубые башмаки без пряжек и темный цвет одежд. Вообразить же Аньес в безобразном полотняном чепце шевалье и вовсе не мог.

Не на шутку встревоженный возникшим препятствием, Жорж-Мишель поспешил к Колиньи. Суровый протестант пожал плечами:

— А почему, принц, вы говорите об обращении, а не о возвращении в истинную веру? Ваша матушка протестантка, точно так же как и ваша тетушка, и бабка. Все эти строгости необходимы для проверки искренности веры прозелитов, но вы то к ним не относитесь. Для вас речь идет не о смене веры, что и правда выглядит не слишком достойно, а о возвращение в лоно материнской веры. Или вас смущает необходимостьпосещать проповеди пасторов? Полноте, молодой человек, это паписты сочиняют о наших проповедниках всяческий вздор. Пойдемте со мной и вы сами увидите, где правда.

Все еще с сомнением качая головой, Жорж-Мишель принял приглашение адмирала и с удивлением обнаружил, что протестантское богослужение оказалась много занимательнее, чем он предполагал. Интересу графа способствовала тема проповеди: богоизбранность князей, призванных одержать победу над Злом, и получить в награду Землю Обетованную, текущую молоком и медом. Жоржу-Мишелю казалось, будто устами проповедника с ним беседует сам Господь Бог, и подобное внимание Всевышнего было очень лестно. Когда же Колиньи между делом сообщил, что хотя у гугенотов и нет святой воды, которую можно подавать хорошеньким прихожанкам, зато они не мешают своим дочерям посещать религиозные диспуты, Жорж-Мишель пожелал немедленно посетить один из таких вечеров. Результат превзошел все ожидания графа. Возможно, переговоры о свадьбе принцессы Маргариты и принца Беарнского шли не слишком активно, зато обсуждения будущего похода в Нидерланды проходили между Колиньи и графом де Лош чуть ли не каждый день. Адмирал расспрашивал Жоржа-Мишеля о характере короля Карла и его ближайших советников, познакомил со своим зятем Телиньи, с которым шевалье быстро свел дружбу, представил всем видным протестантским полководцам и вельможам, и всем самым уважаемым пасторам.

Граф де Лош редко посещал проповеди, зато не пропускал ни одного религиозного диспута. В результате подобного усердия королева Жанна стала все чаще улыбаться племяннику, пасторы считали его образцовым дворянином-гугенотом и постоянно ставили в пример принцу Беарнскому, а Колиньи дошел до того, что как-то назвал своим возлюбленным сыном.

Только Генрих де Бурбон с возрастающим ужасом следил за двоюродным братом, который, по его мнению, говорил, действовал и даже думал в точности, как адмирал де Колиньи. Принц Беарнский не знал, как пробудить кузена от странного забытья, а еще юноше хотелось в Париж и он с испугом размышлял, не забыл ли Жорж о главной цели приезда — ведении переговоров о предстоящем браке с мадам Маргаритой. К сожалению, кузен почти все время проводил с адмиралом или его зятем, а матушка никак не могла дать твердый ответ, согласна она на брак или нет.

Наконец, ни сказав ни «да», ни «нет», королева Наваррская принялась расспрашивать племянника о парижских модах, ибо не могла дать согласие на брак, не будучи уверенной, что сможет предстать перед французским двором во всем великолепии государыни. Жорж-Мишель с радостью принялся просвещать тетушку и неожиданно помрачнел. Моды, о которых рассуждал шевалье, были трехмесячной давности. Его сиятельство вспомнил о переговорах, об инструкциях мадам Екатерины и почтительно поинтересовался у королевы, когда она намерена дать ответ. По прошествии еще двух недель ответ был получен и довольный успехом Жорж-Мишель начал собираться в дорогу.

Настроение молодого человека было отличным. Королева Жанна почтила его своим благословением. Адмирал де Колиньи дал множество полезных советов, а также снабдил будущего правителя Нидерландов адресами пасторов в Париже, Лоше и Барруа. Телиньи обещал продолжить дружбу в Париже, а Анри просто от души обнял. Графа де Лош ждала Франция, а потом — Нидерланды. Поход за корону начался.

Глава 51 «И ты, Брут…»

Королева-мать была счастлива. Успех в Наварре и прекращение гражданской войны вскоре дополнились новой радостью: буйные поляки, не так давно лишившиеся короля, предложили трон ее любимому сыну. Королева плакала от счастья, и в своей радости не заметила, какие перемены произошли с графом де Лош.

Гаспар де Колиньи не зря часами беседовал с шевалье, не зря соблазнял богатством Нидерландов и королевским венцом. Вернувшись в Париж, молодой человек покорил короля Карла рассказами о доблести его недавнего врага и очаровал речами о подвигах и славе. Его величество заранее боготворил Колиньи и мечтал об освобождении от материнской опеки. Желая сделать приятное адмиралу, Карл отдал тайный приказ набирать войска и оснащать галеры, согласился принять депутацию от мятежных нидерландских провинций и даже отправить к принцу Оранскому тайного посла. Молодые люди были счастливы, и это чувство было столь непривычно для французского короля, что его величество готов был перевернуть небо и землю, лишь бы только не вызвать неудовольствие вчерашнего врага.

Екатерина не подозревала о замыслах сына, погрузившись в предсвадебные заботы. Тревожное молчание папы римского, упорно не желавшего присылать разрешение на брак католички и гугенота, хлопоты с портными, вышивальщиками, ювелирами, поэтами, музыкантами, архитекторами, садовниками и певцами кого угодно могли довести до изнеможения. Королева-мать желала, чтобы свадьба дочери стала образцом для всех христианских принцесс и заставила позеленеть от зависти королевские дома Европы. Еще никогда Екатерина не проводила так много времени у астрологов, предписывая им выбрать самый благоприятный день для сочетания молодых. Никогда так не заботилась о применении симпатической магии, призванной уничтожить всякое вредоносное влияние на свадьбу и сделать брак дочери удачным и спасительным для Франции.

К счастью, астрологи и гороскопы обнадеживали, но королева не хотела упускать ни одной возможности для усиления благотворного влияния на судьбу. Прослышав, что некоторые обряды лучше всего совершать в строго определенных местах, Екатерина потащила весь двор в Блуа, дабы там встретить протестантов и обручить дочь и принца Беарнского.

В Блуа королеву-мать поджидали первые неприятности. Колиньи был так заносчив и высокомерен, словно только что штурмом взял Париж. Жених и невеста смотрели друг на друга с полным равнодушием, словно и не провели вместе несколько детских лет. Королева Жанна так сильно кашляла и казалось такой уставшей, что Екатерина всерьез испугалась, как бы болезнь королевы Наваррской не испортила торжество. Но самый неприятный сюрприз преподнес флорентийке родной сын Карл, с восторгом встречавший каждое слово недавнего врага и даже называвший его «отцом», словно не адмирал собирался некогда похитить юного государя и словно не он жег парижские предместья и наводнял Францию рейтарами.

А потом прозвучало слово «Нидерланды».

Королева-мать ужаснулась. Война с Испанией вовсе не входила в планы медичиянки. Ее величество представила второй Сен-Кантен и испанские войска под Парижем и решила серьезно поговорить с сыном. Разговор не принес желанного умиротворения. С растущим смятением Екатерина обнаружила, что среди танцев, чтения стансов в честь жениха и невесты, каруселей и фейерверков идет планомерная подготовка к войне с его католическим величеством. Блуа заполнялось усатыми и шумными гасконцами, хмурыми овернцами, лихими корсарами из Ла-Рошели и рослыми валлонами, осаждавшими короля требованиями вести их в бой против душителя Европы.

Королева-мать попробовала побеседовать с графом де Лош, надеясь, что благодаря жене весьма тесно связанный с испанским королем, племянник разъяснит Карлу всю пагубность ведения войны с его католическим величеством. И тут Екатерину ждало новое потрясение. С убежденностью, которую королева-мать даже не подозревала в легкомысленном молодом человеке, граф де Лош и де Бар заявил, что Нидерланды скоро сами упадут в подставленные ладони решительного предводителя, и долг христианнейшего короля заключается в том, чтобы не оказаться в стороне от славного деяния.

Вдовствующая королева посмотрела на племянника тем взглядом, каким за шестнадцать веков до этого лицезрел Брута умирающий Цезарь. Жорж-Мишель не смутился. Решительно и вдохновенно молодой человек заговорил о славе французского оружия, богатстве семнадцати провинций, бесчисленных глупостях, сотворенных Филиппом Испанским в Нидерландах, и умиротворении Франции, к которому приведет победоносная война. Короче, повторил все то, что часами обсуждал с Колиньи.

Екатерина бросилась к Жанне д'Альбре, однако кальвинистская Дебора была слишком озабочена пристрастием будущей невестки к косметике и открытым платьям, поэтому, начавшись довольно мирно, беседа двух королев закончилась грандиозной ссорой и новым приступом королевы Наваррской.

Отчаявшись договориться с Карлом, королева-мать обратилась к тому, кто завладел всеми помыслами ее сына. Однако адмирал де Колиньи лишь презрительно отмахнулся от бабьих страхов и обрушил на королеву сотни упреков, обвиняя в том, что она не желает установления во Франции мира.

— Вы отказываетесь начать войну, мадам! Дай Бог, чтобы не вспыхнула другая, уйти от которой будет не в вашей власти! — бушевал адмирал.

Королева-мать не знала, за что браться раньше. За попытки возбудить любовь в будущих супругах, положить конец приготовлениям к войне или найти врачей для королевы Жанны? После некоторых размышлений Екатерина решила заняться всем одновременно. Однако Жанна д'Альбре продолжала болеть и, в конце концов, покинула этот мир, дав жизнь самым нелепым слухам. Молодой король Наваррский принялся уверять, будто негоже устраивать свадьбу сразу после похорон, и сыновней преданностью мог бы сорвать с таким трудом установленный мир, если бы не адмирал де Колиньи, громогласно потребовавший от юноши принести свою скорбь в жертву благополучию двух королевств.

И все-таки, хотя помолвка состоялась, а свадьба приближалась с каждым днем, Генрих и Маргарита продолжали смотреть в разные стороны. Напрасно по приказу госпожи фрейлины королевы-матери каждую ночь дарили любовь дворянам короля Наваррского — Маргарита де Валуа и Генрих де Бурбон оставались нечувствительными к любовной магии. Напрасно Екатерина приказала пригласить в Блуа всех супругов, некогда переступивших через пропасть религиозной розни. Напрасно велела отслужить как можно больше месс во славу мира и благоденствия. Колиньи, Карл и Жорж-Мишель чуть ли не открыто набирали людей для нидерландского похода, а испанский посол каждый день заявлял королеве-матери новый протест.

Наконец, решив, что переезд в Париж поможет умиротворению, Екатерина приказала отправляться в дорогу. Увы, черные траурные одежды протестантских дворян сразу же вызвали неприязнь парижан, а заносчивость гасконцев с одной стороны и пламенные проповеди католических священников с другой превратили эту неприязнь в плохо сдерживаемую ярость. Каждый день в Париже проходило не менее полудюжины дуэлей, и среди этой неразберихи, среди глухих угроз и бряцания оружием словно саламандра в огне сновал граф де Лош, убеждая, уламывая, очаровывая, покупая, вербуя и шаг за шагом собирая армию.

Жорж-Мишель гордился собой. По приезде из Наварры он немедленно поделился новостями с женой, и принцесса Релинген с восторгом встретила возможность пощипать дядю Филиппа. Граф де Лош произносил речи, заключал союзы, мирил врагов и ссорил друзей, поддерживал твердость короля Карла, высмеивал колеблющихся, злил герцога де Гиза, дрался на дуэлях и выполнял поручения Колиньи. Генрих де Валуа метался между родственниками, не зная, чью сторону принять, а Генрих де Бурбон с трудом сдерживал протестантских вельмож, требовавших немедленно выступить в поход против короля Филиппа.

Его сиятельство не смущали споры и он не собирался останавливаться на полпути. Короля Наваррского Жорж-Мишель уверял, будто война в Нидерландах принесет Франции долгожданный мир. Герцога Анжуйского просил помнить, что скоро у него будет две короны и, следовательно, он должен успокоиться и не мешать другу завоевывать свою. Когда же Генрих непонимающе уставился на кузена, шевалье пояснил, что по сообщениям Мирона король Карл кашляет кровью и, значит, вряд ли долго заживется на этом свете. А герцога де Гиза Жорж-Мишель и вовсе послал к черту, коль скоро у того не хватало ума присоединиться к походу и округлить свои владения за счет испанского короля.

Глава 52 В которой Соланж де Сен-Жиль, сама того не зная, обретает покровителя при французском королевском дворе

Вряд ли стоит удивляться, что подготовка к Нидерландской компании отнимала у Жоржа-Мишеля так много времени, что он упустил появление при дворе новой звезды, точнее, первоначально не счел нужным обращать на нее внимание. Причин для подобного равнодушия было две. Первой и главной стала досада шевалье, не заметившего появление очаровательного цветка по соседству с собственными владениями. Второй — придворная молва, упорно твердившая, будто Соланж де Сен-Жиль из Азе-ле-Ридо хороша собой, но на редкость глупа. Правда Анри де Бурбон говорил о кузине с нескрываемым восхищением, но граф де Лош отнес это за счет пристрастия двоюродного брата к пастушкам, которых, судя по всему, и напомнила принцу провинциалка.

Очаровывать пастушек, полагал шевалье Жорж-Мишель, дело простое и потому скучное. Да и расстраивать кузена, отнимая у него подружку, было нехорошо. Впрочем через пару недель после начала празднеств, его сиятельство сообразил, что был не совсем прав, а кузен с малышкой оказались еще более бесхитростными, чем можно было предполагать — во всяком случае прежде шевалье не приходилось встречать при дворе невинных девочек.

Соланж де Сен-Жиль, о которой так много судачили при дворе, было четырнадцать лет и она только что покинула монастырь. Господин де Сен-Жиль немало передумал, прежде чем отправить девочку в обитель. Так уж сложились обстоятельства, но ни Антуан, ни его супруга не получили сколько-нибудь приличного образования и потому желали дать своей дочери все то, чего сами были лишены. Но даже не это соображение заставило полковника отослать Соланж из дома. Гражданская война то и дело подходила к берегам Луары и Эндра, а господин де Сен-Жиль был слишком опытным военным, чтобы не понять, что Азе-ле-Ридо является не очень надежной защитой от боевых действий.

Монастырь сестер-августинок в Шиноне был знаменит на всю Турень не только школой для девочек из благородных семей, но и надежными стенами, превосходящими даже стены первого монастыря Франции Фонтевро и способными выдержать самый жестокий штурм. А уж расположение Шинона и его укрепления делали для армий бессмысленной даже попытку приблизиться к городу.

Когда полковник первый раз явился в монастырь для свидания с дочерью, он был поражен, обнаружив, что должен разговаривать с девятилетней девочкой через две толстенные решетки, но досада, что ему не удастся обнять дочь, быстро прошла, когда почтенный дворянин сообразил, что и врагам не добраться для его сокровища. Таким образом маленькая Соланж осталась в монастыре, не покидая его даже на время каникул, и могла видеть родителей лишь два раза в году, как предписывал устав монастырской школы.

В делах воспитания благородных девиц сестры-августинки придерживались строгих правил, и девочек с утра до вечера учили хорошим манерам, умению вести хозяйство, врачевать раны, молиться и вышивать. К счастью для воспитанниц, монахини никогда не забывали, что девочкам предстоит вести светский образ жизни, поэтому немало времени отводили на обучение пансионерок танцам, французской истории, новым и древним языкам, пению и умению играть на лютне и спинете. А еще девочкам внушали страх и почтение к их будущим мужьям.

— Долг каждой девицы, — строго вещала сестра Ада, долговязая горбоносая монахиня, которой по мнению девочек с самого рождения было полсотни лет, — выйти замуж. Долг каждой дамы — подарить супругу не менее трех детей! И запомните, Всевышний создал Еву из самой незначительной кости Адама, дабы жена была покорной служанкой мужа. Обязанность жены — подчиняться супругу и выполнять любые его прихоти! Вы слышите, негодные девчонки? Любые!

«Негодные девчонки» были бы рады посмеяться над наставлениями сестры Ады, но предпочитали делать это, когда монахини не было рядом — в гневе главная школьная наставница была воистину страшна. Ходили слухи, что когда-то она не смогла выйти замуж и с горя удалилась в монастырь. Ученицы не видели в этом ничего странного. Сутулая, с маленькими желтыми глазками, большим кривым ртом, горбатым носом и привычкой при ходьбе выставлять вперед одно плечо и ставить носки внутрь наставница вряд ли могла вызвать симпатию. Говорили, будто даже знатное происхождение и огромное приданное не помогли несчастной, и потому сестра Ада испытывала неприязнь к ученицам, обладавшим хоть какой-то миловидностью, и ненавидела всех, кто уже был обручен.

Как и другие воспитанницы Соланж быстро поняла, что от сестры Ады надо держаться как можно дальше и тогда жизнь в школе будет сносной. А потом у юной мадмуазель появились подруги и она вовсе перестала думать о строгой наставнице. Девочки учились, играли в монастырском саду, потихоньку от сестры Ады читали стихи и рыцарские романы, которые им тайком передавали послушницы, и придумывали тысячи проказ. Соланж даже опомниться не успела, как минуло пять лет, а потом родители забрали девочку из монастыря, сообщив, что ей предстоит отправиться ко двору.

Господа де Сен-Жиль не знали, кому именно пришло в голову, что они и в особенности их дочь Соланж являются символом единения католического севера и протестантского Юга, но прослышали, что идея очень понравилась королю. Что еще больше привлекало Карла IX, так это то, что в счастливой судьбе сеньоров Азе-ле-Ридо важную роль играли как бабка жениха, так и дед невесты, и потому присутствие Соланж на свадебных торжествах должно было напоминать, сколь удачным бывает супружеское единение представителей двух враждебных религиозных лагерей. А прославление прекрасной и высокоученой сестры Франциска I Маргариты, отданной в свое время за наваррского короля, должно было прославлять нынешнюю Маргариту, не менее прекрасную, не менее образованную, точно так же увлекавшуюся литературой, и которой точно так же предстояло вступить на наваррский престол.

В общем, приказ короля, а главное, королевы-матери был ясен, и супруги де Сен-Жиль с дочерью отправились в Блуа, где должны были начаться свадебные торжества, и где Соланж предстояло изображать античную нимфу и читать в присутствии двора, жениха и невесты латинские и французские стихи, восхвалявшие августейшую чету. Облаченная в странное платье, оставлявшее открытыми руки и ноги ниже колен, Соланж испытывала страшную неловкость под взглядами сотен и сотен гостей. Когда же девочка произнесла стансы, превозносившие целомудрие и чистоту невесты, среди придворных послышались громкие смешки, а Соланж совсем смутилась, не понимая, что она сделала не так.

Нет, двор оказался не похож на то, что было написано в романах. Да и монахини рассказывали о придворной жизни по-другому. Соланж помнила, как проникновенно сестры-наставницы повествовали о церемониях французского двора, говорили об изысканном поведении кавалеров и дам, внушали ученицам почтение к королю и принцам крови. И вот кавалеры хватали дам за руки и бессовестно задирали им юбки, дамы даже и не думали возмущаться подобной грубостью, а вместо этого сами норовили оседлать шевалье, словно крестьянки на деревенском празднике, благородные вельможи позволяли себе кричать друг на друга, принцев крови и самого короля, а неожиданная смерть королевы Наваррской ни на миг не остановила всеобщее веселье. Соланж даже растерялась, видя, что все траурные церемонии свелись к тому, что двор покинул Блуа, где случилось несчастье, и переехал в Париж, где как ни в чем не бывало продолжил праздники.

Соланж наблюдала за придворными широко открытыми от изумления глазами. Вид короля Карла и его братьев, испепелявших друг друга ненавидящими взглядами, фрейлин королевы-матери, предающихся наслаждениям с каким-то истеричным весельем, разряженных придворных, готовых абсолютно на все и, возможно даже, в виде исключения, на порядочный поступок, способен был напугать любого человека, и девочка была напугана. Однако дочь полковника де Сен-Жиль только гордо вскидывала голову, делая вид, будто вовсе не способна чего-то бояться, и строила планы избавления от навязчивых поклонников.

Еще в Блуа Соланж узнала, что привлекает внимание очень многих господ. Слухи о состоянии ее отца, полку и особом благоволении королей династии Валуа делали девушку желанной невестой не только для знатных, но промотавшихся дворян, но даже и для тех, кто не был обижен Фортуной. О том, что благородных господ привлекает не только богатство, но и она сама, Соланж пока не догадывалась. Большие наивные глаза, в глубине которых плясали чертенята, пухлые губы, которые, казалось, с наслаждением пьют нектар жизни, то смущенная, то радостная улыбка, опьяняли не только возможных женихов, но и давно женатых шевалье, не смущавшихся даже детской угловатостью мадмуазель. Ухаживания придворных не на шутку расстраивали девочку. Воспитанная в строгости монастыря Соланж считала невозможным для невесты не только увлекаться речами поклонников, но даже и слушать их. Но как, скажите на милость, объяснить все это шевалье? Соланж быстро убедилась, что господа вовсе не собирались прислушиваться к ее словам, слыша только себя и свои желания.

И тут на помощь девочке пришли школьные проказы.

Прежде всего Соланж принялась делать вид, будто не понимает страстных взоров и не менее страстных речей кавалеров. Во-вторых, заимела привычку в самый неподходящий момент прерывать затейливые объяснения какого-нибудь придворного вопросом вроде следующего: «Ах, сударь, мне и правда необходима ваша помощь. Не могли бы вы разъяснить, почему в латыни существительное «голова» относится к среднему роду, тогда как совершенно очевидно, что это противоречит здравому смыслу?» или же «Ах, господин маркиз, разрешите для меня эту загадку: как вы думаете, к какому галльскому племени принадлежал противник Цезаря Адбукилл?»

В первый миг после такого вопроса пострадавший буквально столбенел, во второй с извинениями отходил прочь. Соланж старалась говорить как можно больше о вещах, наименее интересных для поклонников, и вскоре заслужила репутацию девушки очень милой, но, к сожалению, на редкость глупой. Полковник де Сен-Жиль, не без основания гордившийся умом дочери, был немало обескуражен подобной молвой, но как следует приглядевшись к поведению Соланж, без труда разгадал плутни девочки и умилился. Правда, раньше Антуан не замечал за дочерью склонности к притворству, но сейчас отнес это за счет издержек монастырского воспитания.

Наивное притворство Соланж оказалось полезным, и пока господин де Сен-Жиль, отвергший предложение мадам Екатерины отдать девочку ей во фрейлины, раздумывал, каким образом отказать и мадам Маргарите, Соланж благополучно избавилась от внимания королевы Наваррской. Как и в остальных случаях, сделано это было не совсем обычным способом: в разгар полуторачасовой беседы с королевой Соланж сделала несколько грубых ошибок в латинском языке, умудрилась перепутать стихи Ронсара и Клемана Маро и так фальшивить, аккомпанируя на лютне Жийоне де Ториньи, что разочарованная Маргарита оставила желание заполучить юную девицу в свою свиту. Конечно, Соланж признавала, что лгать, тем более особе королевской крови, нехорошо, но ее настолько поразили слухи, ходившие о любимой фрейлине Маргариты, что девочка поклялась держаться как можно дальше от двора королевы Наваррской.

«Держаться подальше» было трудно. Несмотря на то, что двор его христианнейшего величества мало походил на воображаемый, Соланж де Сен-Жиль довольно быстро при нем освоилась и поняла, что общаться с дамами много безопаснее, чем с шевалье. К тому же, утешала себя Соланж, должна же она с кем-то разговаривать, а то беседовать с поклонниками она опасалась, а узнать, что за люди собрались при дворе, хотела.

К удивлению Соланж одна дама взялась просвещать ее, сыпала множеством имен, подробностей и советов, так что у девочки кругом шла голова. Луиза де Коэтиви была очень красива и одевалась с роскошью, не уступавшей роскоши королевы Маргариты. Соланж не понимала, что заинтересовало в ней фрейлину королевы-матери, но графиня полагала, что соседство с юной провинциалкой так выгодно оттеняет ее достоинства, что этим глупо было бы не воспользоваться.

Разговоры графини и ее подруг были столь странными, что Соланж не требовалось претворяться, будто она ничего не понимает. Понимала девочка немногое, но с усердием слушала, стараясь разобраться в странном придворном мире.

— Ох уж эта свадьба, она совсем меня разорила. А у господ гугенотов в карманах ветер гуляет, — томно вздыхала Шарлотта де Сов, обмахиваясь платком после очередной вольты.

— Ну почему только гугеноты, дорогая, — пожала плечами Диана де Меридор, баронесса де Люс, — граф, к примеру, приехал без жены.

Соланж покраснела, сообразив, каким образом фрейлина собирается поправить свои дела.

— Говорят, он раздал по десять тысяч ливров своим офицерам, и даже пажам сделал подарки, — вмешалась в разговор дама де Бетюн.

Диана смахнула несуществующую соринку с корсажа и потянулась как кошка.

— Ага, получишь кошелек с золотом от его сиятельства и стилет в спину от ее высочества, — ехидно заметила красавица Шарлотта.

— Смотри, не позеленей от зависти, — огрызнулась Диана. — Да будь она даже ревнива как все испанки вместе взятые, все равно она сюда не явится.

Соланж вертела головой по сторонам, тщетно пытаясь разглядеть таинственного графа, внимания которого добивалась Диана. Кроме того она не могла понять, о какой принцессе идет речь и почему эта отсутствующая принцесса должна приревновать графа к фрейлине ее величества. Увы, среди кавалеров, находящихся в зале, только один был незнаком мадмуазель де Сен-Жиль. Однако вряд ли он мог быть этим самым графом. В черном, сплошь затканном золотом одеянии, шевалье более всего походил на испанского гранда, тем паче что среди нескольких золотых цепей на груди незнакомца сверкал рубинами орден Золотого Руна. Свита вельможи — несколько дворян и полдюжины пажей — были одеты столь же роскошно. Вряд ли кто-либо из подданных короля Карла мог столь дерзко нарушать эдикты против роскоши. «Гранд» держался столь надменно, что казалось, будто он делает величайшее одолжение присутствующим, находясь рядом с ними. Мадмуазель де Сен-Жиль подумала, что если бы не надутый вид незнакомца, он выглядел бы довольно привлекательно. Тем временем фрейлины продолжали обмениваться колкостями.

— Диана права, — насмешливо заметила графиня де Коэтиви, бросив взгляд в ту же сторону, что и Соланж. — Чтобы ее высочество принцесса Релинген почтила своим вниманием свадьбу какого-то гугенота — да никогда в жизни!

— Это ты злишься из-за того, что гугенот достался мне, а не тебе, — молниеносно отозвалась Шарлотта. — Бедняжка, тебе приходится довольствоваться Алансоном.

— Ну не я же любимая фрейлина ее величества, — фыркнула Луиза. — Зато мне не придется спать с ювелиром.

— И что?! — вскинула голову любовница короля Наваррского. — Зато я встречаюсь с мужчиной, а не с каким то недомерком. И, кстати, соблазнить графа тебе тоже не светит.

— Никогда не собиралась, мы с принцем в слишком близком родстве, — язвительно парировала Луиза де Коэтиви.

Соланж окончательно запуталась, о ком идет речь. Несмотря на монастырское воспитание она уже поняла, почему Шарлотта де Сов со дня свадьбы бросала томные взгляды на короля Наваррского, и знала, что Луиза де Коэтиви все вечера прогуливается под руку с герцогом Алансонским. Но о ком спорили дамы, и что это за таинственный шевалье, которого называли то графом, то принцем, и который награждал своих людей с королевской щедростью?

— Мой кузен, — продолжала меж тем Луиза де Коэтиви с таким видом, будто она сама вывела кузена в свет, — самый блистательный кавалер двора. Ну, скажите, кто еще с таким достоинством умеет носить траур?

В некотором замешательстве Соланж поняла, что графиня указывает прямо на «испанца».

— Герцог де Гиз к примеру, — не замедлила парировать Шарлотта. — Вчера он тоже явился в трауре по своей любимой собачке.

— Ага, — убирая помаду, хихикнула Диана де Меридор, — только сегодня, после разговора с графом он оделся обычно, зато граф за одну ночь переодел всю свиту в траур, все-таки у него тетушка скончалась.

Тут Соланж не выдержала:

— Но почему он тогда не удалился от двора? — с простодушием монастырской воспитанницы вмешалась она в разговор фрейлин.

Вопрос Соланж произвел на ссорящихся дам впечатление, сходное с появлением среди них маленького неуклюжего щеночка. Дамы дружно захихикали, но уже добродушно.

— Ну, милочка, как же принц Релинген может удалиться от двора, если он эту свадьбу и устроил, — снизошла до провинциалки Луиза. — Конечно, покойная королева Наваррская была его родной тетушкой, но она вряд ли хотела бы, чтобы свадьба расстроилась. И кто бы тогда был шафером жениха?

— Значит, он теперь вдрызг рассорился с Гизом, — видимо, Шарлота де Сов решила превзойти себя в стремлении уязвить Луизу де Коэтиви.

— Да ладно, Анжу их помирит, — беззаботно махнула рукой Диана, кивая на парочку принцев, направлявшихся к таинственному графу.

— После того, как граф де Лош увел у герцога двух принцесс из-под носа? — усомнилась Шарлотта.

— Что с того? — с превосходством глядя на баронессу, бросила Луиза. — Не будет же Гиз ссориться с королем Филиппом и его святейшеством.

Уловив недоуменный взгляд Соланж, графиня продолжили тоном уже более мирным, но столь же снисходительным.

— Да-да, мой кузен племянник его католического величества и крестник самого папы.

Нет, все это было настолько странно, что Соланж предпочла бы вернуться домой, но если Антуану и удалось испросить для жены разрешение удалиться в Азе-ле-Ридо, то ему самому и Соланж предписано было оставаться в Париже. В столице Сен-Жили поселились в небольшом отеле, заблаговременно купленном полковником, и потому могли позволить себе появляться не на каждом празднике, а через один, и наслаждаться визитами приятных им людей, а именно: двух кузенов Монтескью и короля Наваррского, частенько приходившего поговорить с дядей Сен-Жилем, а также поприветствовать «кузиночку».

Кузен Наваррский нравился Соланж много больше кузенов де Монтескью, хотя бы потому, что не смотрел на девочку свысока и с удовольствием болтал с ней обо всем на свете. Рассказы о Наварре и Азе-ле-Ридо, о Сорбонне и шинонском монастыре, об охоте и танцах доставляли родственникам неподдельное удовольствие. А уж когда Соланж призналась кузену, каким образом избавилась от внимания его супруги, юный король и вовсе пришел в восторг.

Разговоры короля с господином де Сен-Жиль были гораздо серьезнее и касались дальнейшей политики Генриха де Бурбона. По мнению Антуана племяннику следовало как можно скорее покинуть Париж, поскольку угар свадебных торжеств мог не только помирить недавних врагов, но и рассорить их пуще прежнего. Как утверждал полковник, для ссоры требовалось немногое — несколько лишних бутылок вина, некстати вспыхнувшие воспоминания, вздорное поведение какой-нибудь фрейлины или проигрыш безобидного пари.

Господин де Сен-Жиль вообще был недоволен королевским двором, находя, что он сильно изменился со времени его последнего посещения, причем не в лучшую сторону. Еще в Блуа полковник нечаянно столкнулся с графом де Лош и де Бар и пара минут ничего не значащей беседы оставила отвратительные впечатления у обоих собеседников. Как это было ни удивительно для двух столь несхожих людей, но шевалье и граф размышляли об одном и том же. Весьма редко появляясь в Турени, его сиятельство тем не менее досадовал, что в нарушении всех правил элементарной вежливости шевалье де Сен-Жиль не явился к нему в Лош, дабы представиться самому знатному вельможе провинции. Почтенный же дворянин, уже давно ставший самым уважаемым и влиятельным обитателем Турени и признанным арбитром во всех разногласиях местного дворянства, искренне недоумевал, как мог этот юноша вопреки всем правилам вежливости и хорошего тона не явился к нему в Азе-ле-Ридо дабы по всей форме представиться самому почтенному и знатному дворянину края.

«Самовлюбленный павлин», — мысленно вынес приговор полковник де Сен-Жиль, когда граф небрежно кивнул на прощание. По мнению старого дворянина, за двенадцать лет, минувших после встречи с юным шевалье, его сиятельство ничуть не изменился, был столь же вздорен, хвастлив и самонадеян.

«Надменный медведь», — недовольно бормотал Жорж-Мишель, с трудом сдерживая раздражение. В отличие от полковника он не узнал давнего знакомого и теперь от души удивлялся, как при такой спеси и ригоризме полковник не присоединился к протестантам и почему он не спешит укрепить его армию своим полком.

Господин де Сен-Жиль не имел пристрастия к авантюрам и потому больше интересовался делами семьи и друзей, чем планами графа де Лош и адмирала де Колиньи. В Париже старый дворянин попытался отыскать Александра, но оказалось, что найти воспитанника было ничуть не легче, чем иголку в печи для хлеба. Прежде всего благородные дамы и господа не могли вспомнить шевалье де Бретея, однако простое именование «шевалье Александр» было им явно знакомо. К сожалению, на расспросы полковника придворные только многозначительно переглядывались, а редкие ответы были столь странными и уклончивыми, что Антуан не знал, что и думать. В одном случае господа уверяли, будто столь почтенному и умудренному сединами старцу не пристало интересоваться шевалье Александром. В другом — что и вельможи познатнее полковника не могли напасть на след молодого человека.

Единственная причина, по которой полковник не швырял собеседникам перчатку в лицо, заключалась не в его преклонном возрасте, а в том, что почтенный дворянин не мог уловить скрытого смысла в речах придворных. К тому же господин де Сен-Жиль не понимал, какое семейство при дворе может оказаться знатнее его. Наконец, после многих бесполезных разговоров и не менее бесполезных трат старый дворянин напал на след воспитанника. Как оказалось, шевалье Александр возжаждал подвигов и отправился на войну. Антуан был не в восторге от подобного решения, но не мог сердиться на мальчика, поддавшегося порыву возвышенных чувств.

Однако какие бы чувства не обуревали воспитанника, полковник полагал, что чем скорее отыщет Александра, тем будет лучше. Зная, что в последнее время всеми военными делами в королевстве заправляет адмирал де Колиньи, Антуан попросил короля Наваррского устроить ему аудиенцию у несгибаемого протестанта, дабы просить помощи в розысках юного шевалье.

Когда почтенный дворянин изложил Шатильону просьбу, адмирал с раздражением поинтересовался, зачем полковнику понадобился какой-то лейтенант. Снизойдя к просьбе короля Наваррского, вождь протестантов был убежден, что господин де Сен-Жиль сложит к его ногам шпагу и предложит себя и свой полк великому делу войны в Нидерландах. И вот, пожалуйста, вместо волонтера Генрих де Бурбон обременил его просителем.

— Александр де Бретей сын моего друга, — спокойно пояснил полковник, твердо решив, не обращать внимание на дурное настроение адмирала. — И я хочу его найти.

Колиньи было нахмурился, но вовремя вспомнил просьбу графа де Лош. Поиски юного шевалье пока не давали результатов, но в любом случае прошение полковника не добавляло ему новых хлопот.

— Хорошо, — буркнул адмирал, — я постараюсь выяснить, что смогу. Однако советую вам, полковник, присоединиться ко мне. Ваш опыт и полк будут весьма кстати в Нидерландах.

Антуану немало хотелось сказать о Нидерландском походе, но он благоразумно оставил это мнение при себе. Безумцам, полагал шевалье, бессмысленно доказывать, что они безумцы — проще объяснить слепому, что такое «свет», и глухому, что такое «звук». Временами полковнику казалось, будто весь двор сошел с ума, и он вновь и вновь приходил к выводу, что дочь надо как можно скорее увезти в Азе-ле-Ридо. К сожалению, получить разрешение короля на отъезд не удавалось. То его величество давал тайную аудиенцию младшему брату Вильгельма Оранского, о которой знал весь двор, и принимал титул протектора Нидерландов, то вел споры о войне с королевой-матерью, устраивал смотр нового полка, проверял отчеты интендантов, отчитывал короля Польского или вел важные разговоры с Колиньи и Плесси-Морне. Добиться долгожданной аудиенции полковнику удалось только в середине августа, однако аудиенция окончилась ничем. Выслушав просьбу подданного, его величество нахмурился.

— Как, полковник, вы хотите меня покинуть? — с величием, которое он умел иногда на себя напускать, вопросил Карл. — Я рассчитывал, что вы примете участие в походе.

— Сир, я слишком стар для войны, — со вздохом произнес господин де Сен-Жиль, решив не вдаваться в подробности. — Все, что мне теперь нужно — это покой.

— Глупости, — молодой король пожал плечами, окинув полковника тем взглядом, каким мог бы осматривать старого боевого коня. — Вы еще достаточно крепки, а ваш опыт будет незаменим. Я наслышан о ваших подвигах и уверен, что в этой войне вы превзойдете их. Вы знаете испанцев, и знаете, что они наши естественные враги. Франция не может жить спокойно, пока с Испанией не будет покончено, — важно добавил его величество.

Полковник де Сен-Жиль обреченно внимал разглагольствованиям короля, размышляя лишь о том, каким образом отыскать в речи его величества брешь. Однако на просьбу шевалье разрешить покинуть двор хотя бы Соланж, Карл IX ответил отказом. Как понял полковник, вера двора в гороскопы и магию была столь сильна, что рассчитывать на здравый смысл их величеств было бессмысленно. Антуан покинул Карла в самом мрачном расположении духа.

К несчастью, на этом неприятности шевалье не закончились. В нескольких шагах от королевской прихожей полковник со смятением обнаружил пьяных вдрызг герцога Анжуйского и герцога де Гиза. Наряд польского короля представлял из себя нечто среднее между мужским и женским платьем, в руках Генриха де Гиза опасно сверкала обнаженная шпага, и оба молодых человека что-то яростно кричали на двух других молодых людей, в которых Антуан узнал зятя адмирала Телиньи и полковника де Пардальяна. Протестанты были относительно трезвы, что ничуть не смягчало их ожесточения. Ошалевший от подобного безобразия капитан де Нанси тщетно пытался угомонить спорщиков и в конце концов рявкнул на всех четверых, потребовав от них продолжить дискуссию где-нибудь в другом месте.

Полковник устало покачал головой и пошел прочь, везде подмечая признаки смятения и разлада. Перепуганные фрейлины жались к королеве-матери, а сама Екатерина нервно стискивала пальцы, кусала губы и то и дело посылала кого-нибудь из придворных выяснить, чем закончилась ссора молодых людей.

Еще через пару десятков шагов почтенный дворянин наткнулся на влюбленную парочку, примостившуюся прямо у стены. Впрочем, дама и шевалье напоминали полковнику не столько влюбленных, сколько двух животных в момент случки, так что Антуан с отвращением сплюнул и отвернулся.

На лестнице пажи обсуждали добычу, которую возьмут в Нидерландах. Стражники у дверей ворчали из-за вызывающего поведения гугенотов. Во дворе Лувра около дюжины протестантов хором славили адмирала де Колиньи и выкрикивали оскорбления Гизам.

И тут терпение полковника лопнуло. Почтенный дворянин несколько мгновений смотрел на беснующихся юнцов, потом повернул назад. Антуану хотелось найти племянника и высказать королю Наваррскому все, что он думает о Лувре, свадьбе, нидерландском походе и поведении его людей.

Генриха де Бурбона в принадлежащих ему покоях не было, однако юный паж, хорошо знавший господина де Сен-Жиль, воровато огляделся и шепотом предложил полковнику следовать за собой. Антуан шагал по коридорам, не глядя по сторонам, и в его груди клокотал гнев, способный сокрушить все на своем пути. Вслед за мальчишкой полковник вошел в какие-то покои, разглядел склонившегося над книгой племянника и сходу заговорил, не обращая внимания на попытки Беарнца остановить его…

…Граф де Лош и де Бар прятался. Нельзя сказать, будто другу и родственнику королей могло что-либо угрожать, но в ходе свадебных торжеств и подготовки к военной компании шевалье Жорж-Мишель с удивлением обнаружил, что не может отыскать даже угла, где он мог бы отдохнуть и побыть наедине с собой. Прежде его сиятельство не догадывался, что имеет так много родственников, и теперь со смятением видел, как они заполонили сначала домик на улице Бетези, а потом отель Лошей.

Примерно через месяц после нашествия родни шевалье Жорж-Мишель вспомнил о некогда принадлежащих ему в Лувре апартаментах и попросил короля Карла на время вернуть ему эти покои. Тесная комнатенка с крохотной прихожей показалась графу Землей Обетованной, и он то и дело удалялся в эту обитель, прячась от шума и сутолоки праздника.

Генрих де Бурбон также оценил убежище кузена. В отличие от графа де Лош юный король располагал только теми покоями, что были дарованы ему в Лувре. Приданное молодожену пока еще не было выплачено, а собственных средств не хватило бы, чтобы купить даже самый скромный парижский дом. Конечно, временами Беарнец прятался от настырных подданных в отеле дядюшки де Сен-Жиля, но парочка выговоров, полученных от адмирала де Колиньи, убедила молодого человека, что покидать королевский замок можно далеко не всегда. Луврские апартаменты графа казались королю Наваррскому Раем земным и юноша впервые проявил королевскую волю — попросил кузена о гостеприимстве.

И вот, молодые люди наслаждались тишиной и покоем, занимаясь каждый своим делом. Шевалье Жорж-Мишель изучал счета и раздумывал, каким образом вытянуть из короля Карла еще полмиллиона ливров на войну, а Анри де Бурбон изучал книгу «Галатео» — трактат о манерах архиепископа делла Каза. По мнению Беарнца, пять лет вдали от Парижа не лучшим образом сказались на его манерах, и юноша изо всех сил старался избавиться от налета провинциальности.

И в этот миг идиллии родственников пришел конец.

… Господин де Сен-Жиль был слишком разгневан увиденным при дворе, чтобы тратить время на приветствия, расшаркивания и прочие глупости. А уж графа де Лош он и вовсе не заметил. Его сиятельство с некоторым остолбенением воззрился на незваного гостя, но полковника несло, словно прорвавший запруду поток.

Прежде всего шевалье посоветовал племяннику забрать жену и ехать в Наварру. Затем приструнить своих людей и не верить графу де Лош.

— Да-да, молодой человек, —отмахнулся полковник от попыток племянника остановить его поток красноречия, — я готов признать, что ваш взбалмошный кузен питает к вам теплые чувства, но это не мешает графу де Лош и адмиралу де Колиньи тащить вас на дно. А они сами, чем они рискуют?! Да ничем!

Шевалье Жорж-Мишель отложил бумаги и с интересом поднял взгляд на кипящего шевалье. Наваррский в смятении посмотрел на дядю, на кузена и окончательно растерялся, не зная, как остановить полковника. С тем же успехом можно было останавливать ветряную мельницу, на которую бешеной жестикуляцией и походил обычно сдержанный шевалье.

— И не надо так на меня смотреть, племянник! Их, конечно, разобьют, в этом нет сомнения, но ничем страшным для них это не грозит. Ну, покается ваш кузен перед испанским дядюшкой. Ну, попросит заступничества папы. Ничего страшного, где-нибудь через месяц-другой получит прощение и еще один орден. Ваш опекун тоже потеряет немногое, разве что жизнь — но для адмирала это нормально. Он умрет, оплаканный родственниками, сторонниками и даже врагами, потому что оплакивая его, они будут восхвалять себя и свою победу. А вот вы… вы потеряете все. Ваши сторонники полягут в Нидерландах, а в ваши владения хлынут испанцы. И что вы тогда будете делать? Просить короля Карла дать вам войска? Так он не даст, потому что ему самому придется обороняться. Броситесь на испанцев в одиночку, как Роланд на мавров? Будьте уверены, его католическое величество с радостью возьмет вас в плен. Чтобы устроить пышное аутодафе. И добавить к своим коронам двадцать четвертый венец. Нет-нет, я не спорю, ваш взбалмошный кузен наверняка избавит вас от костра и даже поможет стать добрым католиком, но с Наваррой и даже со свободой вам придется распрощаться навеки! Неужели вы этого хотите?! Нет, молодой человек, потребуйте, чтобы вам немедленно выплатили приданное, запретите своим людям участвовать в нидерландском походе, отправляйтесь в Наварру и, главное, укрепляйте границу с Испанией…

Жорж-Мишель нахмурился. Выслушивать оскорбления было не в его правилах. И от кого? От какого-то провинциального дворянчика. И где? В собственных покоях. Требовалось срочно что-то предпринять.

Господин де Сен-Жиль продолжал говорить, как вдруг ему почудилось, будто неугомонный граф де Лош и де Бар не дает ему покоя даже здесь, в тайном убежище племянника. Почтенному шевалье казалось, будто какой-то призрак назойливо маячит перед его глазами, и полковник попытался проморгаться. Антуан провел рукой по глазам, словно желая отогнать видение, и вдруг в потрясении сообразил, что перед ним не призрак и не видение, а граф де Лош и де Бар собственной персоной.

На какой-то миг в комнате воцарилась напряженная тишина. Господин де Сен-Жиль с досадой понял, что настолько потерял голову от ярости, что не обратил внимания ни на знаки племянника, ни на присутствие в комнате еще одного человека. Шевалье не боялся графа де Лош и при необходимости повторил бы все свои слова его сиятельству в лицо, но сейчас жалел, что своей несдержанностью поставил под удар юного короля.

— Ох уж эти провинциалы, — со снисходительным презрением заговорил Жорж-Мишель, обращаясь к кузену. — Вечно пытаются рассуждать о том, что выше их понимания. Ей-Богу, Анри, я тебе сочувствую — терпеть этих несносных старцев…

Господин де Сен-Жиль вскинул голову.

— Что ж, юноша, — с сарказмом произнес он, — вам еще предстоит узнать, что старцы знают жизнь. А пока оставляю вас наедине с вашей совестью.

Полковник коротко кивнул и вышел прочь. Некоторое время его сиятельство размышлял, что делать с наглецом, но, заметив встревоженный взгляд кузена, рассмеялся и хлопнул юного короля по плечу.

— Да, ладно, Анри, не переживай. Раз господин де Сен-Жиль находится под твоим покровительством, ничего я ему не сделаю. Но ты все-таки приструни его, а то представляешь, что будет, если он начнет поучать тебя на людях? Ты король…

— Да он раньше никогда так не делал, — в смущении проговорил Анри.

— Все когда-то происходит впервые, — философски заметил шевалье. — И потом, много ли ты с ним общался?

Генрих Наваррский неопределенно пожал плечами и Жорж-Мишель вновь улыбнулся.

— Вот и я о том же. Ох уж эти старики… Полагают, что если сами уже ни на что не годны, так и другим нельзя искать славы. Никак не поймут, что мы вежливы с ними только ради их хорошеньких дочек.

Об этой дочке шевалье Жорж-Мишель и размышлял в то время, когда дамы обсуждали кавалеров. По мнению его сиятельства Соланж де Сен-Жиль была очень мила, но слишком простодушна, чтобы увлечь истинного ценителя. Право слово, отправлять такую красотку в монастырь было варварством, и шевалье согласился с протестантами, упразднившими монастыри. Бедная, бедная малышка. Хотя почему «бедная»? — пожал плечами граф. Девушка была богата и должна была стать еще богаче после смерти отца. Жорж-Мишель не мог не признать, что богатство и невинность делали девушку завидной невестой даже в большей степени, чем ее еще не расцветшая красота. Интересно, размышлял Жорж-Мишель, кому из этих господ повезет?

А почему собственно повезти должно кому-то? — опомнился молодой человек. Повезет мне! Выдать девочку за воспитанника, вернув тем самым Александру состояние и дав ему этот дурацкий полк. Устроить все дела воспитанника, не потратив при этом ни су! И заодно сыграть шутку с господином де Сен-Жиль, отдав самую добродетельную невесту Турени за самого большого шалопая двора.

Идея была столь удачной, что Жорж-Мишель решил немедленно отправиться к королю и получить у него приказ для господина де Сен-Жиль выдать дочь замуж за шевалье де Бретея. Вообразив, будто испрашивая подобный документ, граф де Лош и де Бар почти нашел беглеца, его величество без лишних расспросов подписал требуемую бумагу и даже пообещал кузену даровать молодоженам какой-нибудь замок.

Обремененный бумагами и обещаниями, его сиятельство вовремя вспомнил еще одно маленькое дело. Невинные девочки могли стать легкой добычей придворных вертопрахов, а шевалье был слишком обеспокоен благополучием воспитанника, чтобы не позаботиться о его невесте. Без лишних раздумий граф вызвал к себе д'Англере и приказал ему оберегать мадмуазель де Сен-Жиль от навязчивости и нескромности придворных, а с нахалами обращаться так, как принято обращаться с браконьерами.

К сожалению, его сиятельство так и не успел насладиться собственной находчивостью и полюбоваться на лицо полковника де Сен-Жиль, вынужденного подчиниться его воле. Через день после столкновения Жорж-Мишель решил выступить перед королевским советом, и это решение стало последней каплей, переполнившей чашу терпения королевы Екатерины. Уразумев, что Лоррены не в состоянии справится с родственником, а сам племянник вряд ли угомонится, Екатерина решила действовать собственными силами. Накануне дебатов королева-мать пригласила графа в Тюильри. В прихожей распоряжений Екатерины дожидался капитан де Нанси, а у подъезда — десяток солдат маршала де Монморанси во главе с офицером.

Жорж-Мишель слишком привык к ласковому обращению и снисходительности Екатерины, так что искренне удивился, когда королева-мать обрушила на него град упреков. Разве графу де Лош безразлично благополучие его друга короля Карла? — вопрошала Екатерина. — Или он хочет оставить без королевства ее дочь Маргариту? А, может быть, племяннику надоело править Релингеном, и он решил отдать княжество испанцам и тем самым обездолить себя, жену и своих детей?

— Я знала, племянник, что вы легкомысленны, но не представляла, что настолько, — говорила итальянка. — Что бы ни сулил вам Колиньи, эти обещания невозможно выполнить. Я сотни раз слышала о восставших фламандцах, но фламандцы восстают уже тридцать лет, а Испания по-прежнему владеет провинциями. Где вы найдете силу, способную сломить гений Альбы? Вы что же, надеетесь на Колиньи? Тогда вспомните, сколько раз вашего хваленого адмирала били, и оставьте надежды. Или вы рассчитываете на принца Оранского? Так это еще нелепей. Принц Оранский уже несколько лет только и предлагает Нидерланды всем подряд: королеве Елизавете, императору Максимилиану, моему сыну, шведскому королю… И под эти обещания клянчит деньги, а потом тратит их на наемников, которые бросают его в первом же бою. Нет, граф, нам не под силу свалить этот колосс.

— Маршал Таванн ничуть не хуже Альбы, — попытался возразить шевалье Жорж-Мишель.

— Таванн стар и не верит в вашу авантюру, — отрезала королева. — Точно так же как Савуа и Монлюк. Боже мой, племянник, ваши родственники сделали все, чтобы обеспечить вас достойными владениями, но ваше легкомыслие может дать повод испанцам проглотить Релинген словно мятную пастилку. А потом они пойдут на Париж! Или, может быть, вы сможете остановить Альбу?

Королева-мать в волнении прошла по комнате.

— Насколько я помню, вы сбегаете на войну только от скуки… или для того, чтобы положить конец надоевшей интрижке! И вы… вы надеетесь одержать верх над королем Филиппом?! Не смешите меня, племянник, я не в том настроении, чтобы предаваться веселью. За последние месяцы вы сделали все, чтобы погубить Францию и короля, и я намерена положить этому конец. Сейчас господин де Нанси проводит вас до отеля Лошей, а через час вы покинете столицу, и капитан проследит, чтобы вы не задерживались.

— Но, ваше величество, — пролепетал Жорж-Мишель, неожиданно ощутив себя провинившимся мальчишкой-школяром, — а как же свадьба?

— Вы не король Наваррский, чтобы ваше присутствие было необходимым.

— Я уже вызвал в Париж жену, — попытался возразить граф.

— Значит, своим возвращением вы избавите принцессу от дальней дороги. Довольно, племянник, вы и так отняли у меня слишком много времени. Отправляйтесь.

Жорж-Мишель растерянно посмотрел на королеву, оглянулся на дверь и понял, что выхода нет и отправляться в ссылку придется.

— Но что я скажу его величеству? — спросил он.

— А вам не надо ничего говорить, племянник, я сама все объясню королю. Вы ведь, кажется, ранены? — ехидно поинтересовалась Екатерина. Граф де Лош густо покраснел. Пустяковая ссора с маркизом де Лаварденом привела к дуэли, а поединок закончился не так, как рассчитывал шевалье. Его сиятельство искренне надеялся, что его поражение не станет достоянием двора, и вот, поди ж ты, мадам Екатерина все знала.

— Врачуйте свою рану, племянник, может быть, от этого будет хоть какая-то польза Франции.

Граф де Лош опустил голову. Он вполне созрел для Нидерландов, а вот для мятежа — еще нет.

Глава 53 Планы компании

Через несколько дней после высылки из Парижа граф де Лош въехал в свой город. В дороге молодого человека не оставляло неприятное ощущение, будто Колиньи основательно его подвел. В самом деле, он, граф де Лош и де Бар, произносил речи, набирал армию, ссорился с друзьями и родственниками, вызвал неудовольствие мадам Екатерины, получил жесточайший выговор и отправился в ссылку, а армия вместе с прочими плодами его трудов досталась адмиралу. Его сиятельству не нравилась роль пешки в чужой игре и шевалье в который раз спрашивал себя, с чего он решил, будто для завоевания Нидерландов ему так уж нужен Колиньи?

Новый взгляд на проблему постепенно успокоил шевалье и даже доставшаяся Колиньи армия перестала расстраивать графа. Армию можно создать и другую, говорил себе Жорж-Мишель. Да и уверения королевы-матери будто никому не под силу восторжествовать над гением Альбы, более не казались шевалье убедительными. Молодой человек вспомнил, что прославленный полководец стар, и потому вряд ли будет достойным противником. К тому же графа не оставляли надежды, что через пару-тройку лет герцог и вовсе покинет этот свет, оставив Нидерланды первому встречному.

Не только шевалье Жорж-Мишель размышлял о короне. Принцесса Релинген все свободное время посвятила тем же мечтам. Размышления Аньес были столь интересны, что когда Жорж-Мишель прибыл в Лош, молодая женщина спросила мужа, действительно ли для завоевания Нидерландов им нужен Колиньи.

Шевалье просиял и сообщил Аньес, что у них идеальный брак — они даже думают одинаково.

— Ведь это не нам нужен Колиньи, а мы ему, — с некоторым даже удивлением, что не додумался до этого раньше, говорил Жорж-Мишель. — Адмирал не может стать королем, а мы можем! Кому еще должна принадлежать корона Нидерландов, как не потомкам Габсбургов и Валуа? — задал риторический вопрос шевалье. — Беда лишь в том, что я таскал каштаны из огня для другого, — признался Жорж-Мишель и рассказал жене о своей высылке из столицы.

— Жалко, — вздохнула принцесса Релинген. — Теперь, все наши надежды рухнут…

— Да вовсе нет, — сообразил шевалье. — Просто мы перестанем быть пешками в чужой игре и сможем начать собственную. Я создам другую армию, а договориться с протестантами мне поможет матушка.

— Среди моих родственников тоже есть протестанты, — напомнила Аньес. — И с ними тоже можно договориться. А уж дядю Филиппа они не любят еще больше Колиньи, — с нескрываемым удовольствием сообщила принцесса. — Когда вы поедите в Релинген? — поинтересовалась Аньес.

— В Релинген потом, — возразил граф. — Сначала в Барруа. Это привлечет меньше внимания…

Супруги были довольны собой. По мнению молодых людей разговаривать с Колиньи можно было только с позиции силы. И тут Жорж-Мишель вспомнил о собственном полку, стоящем в Лудене, и отправил туда гонца с приказом перебазироваться в Лош. А принцесса напомнила мужу, что как сеньор Лоша и Барруа он имеет право созывать ополчение, да и Релинген мог дать солдат.

Через пять дней после прибытия в Лош Жорж-Мишель начал собираться в дорогу. Свита молодого человека уже успела подняться в седла, а сам Жорж-Мишель попрощаться с женой, когда ко дворцу Лошей на взмыленных лошадях примчались четверо всадников. Конь одного из них рухнул замертво, всадник с трудом поднялся на ноги, шатаясь приблизился к шевалье, и граф де Лош в потрясении узнал в этом заморенном, с ног до головы покрытым потом и грязью человеке Генриха де Гиза.

Герцог обессилено повалился на кузена, так что удержать его на ногах шевалье удалось только с помощью слуг, и пробормотал:

— Мне нужна твоя помощь, Жорж, я вне закона…

Глад, мор, наводнение или землетрясение произвели бы на графа меньшее впечатление, чем подобная новость. Жорж-Мишель недоверчиво уставился на кузена, спрашивая себя, не сошел ли Генрих с ума. Впрочем, задавать подобные вопросы посреди двух десятков людей было неразумно. Шевалье приказал свите спешиться и отвести герцога во дворец, где он мог прийти в себя и принять божеский вид.

Через два часа, когда Генрих вновь стал напоминать отпрыска знатного рода, Жорж-Мишель согласился выслушать кузена, однако сумбурный рассказ Гиза не слишком помогал разобраться в ситуации. Генрих то проклинал гугенотов и короля Карла, то говорил о каких то пистолетах, то клялся, что отомстит. Единственное, что понял граф из сетований двоюродного брата, так это то, что поездку в Барруа придется отложить. Остальное требовало прояснения и Жорж-Мишель не выдержал:

— Какие пистолеты? Какой промах? Кто и что требует?

— Гугеноты! Моей головы! — выкрикнул Гиз, ухватившись за последний вопрос. — Правда, они пока не знают, что это был я, но говорят, кто-то узнал мои пистолеты!

— Ты кого-то убил? — догадался шевалье.

— Я должен был отомстить Колиньи! — вспыхнул Генрих. — Только ничего не вышло. Этот идиот Морвель промахнулся из моих лучших пистолетов и лишь отстрелил мерзавцу палец… А гугеноты совсем обнаглели… требуют провести расследование…

Жорж-Мишель меланхолично внимал родственнику и думал, что Анри никогда не научится обделывать подобные делишки. Шевалье вспомнил, как некогда избавился от принца Конде, и решил, что для первого раза неплохо справился с поручением. Несмотря на некоторые ошибки и шероховатости в исполнении никто и поныне не мог вообразить, что смерть неугомонного коротышки была его рук делом. А кузен вечно сначала делает, а потом удивляется последствиям своих поступков.

— Из пистолетов, значит, стрелял? Как по голубям? — усмехнулся Жорж-Мишель. — Ты бы еще ракетку взял и запустил в Колиньи мяч — то-то было бы смеху! А еще можно хлебными шариками кидаться. Устраивать покушение сейчас, когда в Париже полно гугенотов и когда каждая парижская собака, крыса и даже муха знают, что в этом покушении заинтересован ты, может только болван. Но уж если ты решился на безумство, что тебе помешало дать Морвелю не пистолеты, а аркебуз? И поставить на пути Колиньи не одного стрелка, а пятерых, и заодно пристрелить еще пять-шесть гугенотских вождей, вхожих к королю? От этого было бы больше проку, во всяком случае, ты бы обезглавил гугенотскую партию. А сейчас ты начал войну, надеюсь, это ты понимаешь? И у тебя нет ни малейшего шанса победить. Да, Колиньи частенько проигрывает сражения, но он не проигрывает войн. Уж поверь, я это знаю. Пока ты расточал обаяние перед Марго и прочими дамами, я вдоволь навоевался, и у меня нет желания вновь участвовать в гражданской войне.

— Ты так говоришь, потому что Колиньи нужен тебе для Нидерландов, — обиделся Гиз.

— Да плевать мне на Колиньи, — отрезал граф. — Мне он не нужен, но ты все равно зря влез в это дело. Теперь у тебя одна дорога — удрать в Лотарингию и сидеть там тихо-тихо. И молить Всевышнего, чтобы о тебе забыли.

— Я еще отомщу! — вспыхнул Генрих.

Жорж-Мишель пожал плечами.

— Да что ты можешь? Угодить под суд? Нечего сказать, хорошо придумано. Нет, Анри, отправляйся домой и жди лучших времен. Где-нибудь через год все забудется, и ты сможешь вернуться в Париж.

Герцог сник. Жорж-Мишель успокоился. После некоторых раздумий молодой человек решил, что неудача Генриха пришлась кстати. Вынужденный безвылазно сидеть в Нанси или Жуанвиле, кузен вряд ли сможет ставить ему палки в колеса, да и с Колиньи будет сбита спесь. Шевалье Жорж-Мишель уже вернулся к мыслям о Нидерландах, когда ему в спину ударил неожиданный вопрос:

— А как же матушка и Катрин? Они остались в Париже…

Жорж-Мишель резко обернулся.

— То есть как? — переспросил шевалье. — Ты бросил мать и сестру?!

— Но как… как бы я их вывез?.. — попытался оправдаться Генрих. — Гугеноты окружили отель… бьют стекла… грозятся нас истребить…

Граф де Лош сжал пальцами виски. На мгновение задумался.

— Хорошо, я дам тебе двадцать человек под командованием д'Англере. Как можно скорей забирай мать и сестру и отправляйся в Лотарингию. Отправляйся прямо сейчас, люди ждут.

«И постарайся не ввязываться ни в какие авантюры», — мысленно добавил Жорж-Мишель.

Гиз послушно кивнул, а д'Англере с таким рвением бросился отдавать распоряжения, что на душе графа де Лош полегчало.

«Господи, — прошептал он, — пусть Генриху повезет!»

Шевалье Жорж-Мишель еще не знал, что больше слез проливается о молитвах услышанных.

Глава 54 О том, как шевалье Александра встретили в Париже и Лувре

«Неужели все же Фландрия?» — шевалье де Бретей пробежал глазами предписание. Ему вместе со взводом солдат надлежало прибыть в Париж до 24 августа. Суматоха, связанная со свадьбой Генриха Наваррского и мадам Маргариты совершенно не коснулась армии маршала де Бриссака. Слухи о войне будоражили сердца молодых офицеров, мечтавших покрыть себя немеркнущей славой на поле брани.

Шевалье Александр предпочитал не вступать в эти разговоры, ибо, во-первых, был осторожен, а во-вторых, за долгие месяцы службы успел понять, что для того чтобы дожить до чина хотя бы полковника простому шевалье без средств и связей надо весьма и весьма постараться. И хотя воинская наука давалась молодому человеку на удивление легко, он довольно часто сожалел о том, что не сделался сразу капитаном. Шевалье возлагал большие надежды на королевский брак и даже приложил в свое время некоторые усилия для его осуществления. Но, видимо, зря. Война гражданская грозила плавно перейти в затяжную баталию с его католическим величеством.

Лейтенант де Бретей не слишком удивился тому, что караульный офицер у ворот поинтересовался его вероисповеданием. В конце концов мир был еще слишком хрупок и непрочен, чтобы размещать недавних врагов бок о бок. Более удивило предписание следовать в гостиницу «Кошка с клубком» на улице Фосе-Сен-Жермен-л'Оксеруа, что рядом с Лувром. Шевалье подумал о числе свадебных гостей. По его предположениям, не только гостиницы, но и места под мостами должны были быть заняты. Но приказы не обсуждают. Шевалье уверено повел свой небольшой отряд по парижским улицам, мимоходом отмечая необычное мельтешение. Горожане… оборванцы… военные… шевалье… Многие с оружием. Слишком многие. А впрочем… Свадьба есть свадьба. Кто их знает, эти торжества…

— Слава Богу! — искренне воскликнул капитан, прочитав бумаги. В гостинице на первый взгляд царили Содом и Гоморра. На второй…

— Наконец-то! — продолжил капитан. — Настоящие военные. А то… — он понизил голос, — эти вояки… Однако в тыловом обеспечении им не откажешь, — несколько невпопад добавил капитан, а лейтенант с удивлением обнаружил своих людей с едой и вином. — За счет городских старшин, — успокаивающе кивнул старший офицер. — Но, шевалье, ближе к делу. Сейчас я представлю вас одному… очень знатному человеку. Возможно, он не захочет открыть своего имени. Но вам надлежит выполнять все его приказы. Знаете, это большая удача.

— Ваше сиятельство…

Вельможа повернулся к лейтенанту, прищурился и рассмеялся.

— Ба! Шевалье Александр в кожаной куртке и сапогах!

— И без банта на шпаге! — подхватил юноша ни на минуту не смутившись. — А что Луи де Клермон делает среди этого сброда?

Граф де Бюсси вновь улыбнулся, шагнул к юноше и положил руку ему на плечо.

— Тише, мой юный друг, — предупредил граф, понизив голос до шепота. — Конечно, это сброд, но не стоит, чтобы они об этом знали. Капитан, — уже другим тоном, повелительным и надменным, произнес Бюсси, — ужин — наверх! Мне нужно побеседовать с шевалье Александром наедине.

Капитан смутился. По-видимому он стал свидетелем встречи старых знакомцев. Но имя… В предписании… А, впрочем, кто их разберет, этих вельмож?

Луи де Клермон начал говорить, как только закрылась дверь. Шевалье де Бретей решительно пошел на штурм жареного цыпленка.

— Понятно, куда вы пропали, — с прежней улыбкой проговорил граф. — Что ж, разумно… Жорж, то есть граф де Лош, два месяца вас искал… Скажу, в такой ярости я его впервые видел. Но знаете, он уже вряд ли сердится. Коль скоро Анриетте удалось избавиться от ребенка.

— Граф, никакого ребенка не было, — шевалье Александр от удивления даже жевать перестал.

— Конечно, вы, как и любой шевалье будете все отрицать. Благородно, не спорю. Но сейчас это неважно. Тут у нас такое намечается… — голос графа вновь сделался ниже. Он прошел по комнате. Выглянул в окно.

— А все же вы счастливчик. Прибыть как раз вовремя, имея под рукой десяток солдат… Мне вот приходится платить звонкой монетой.

— Ваше сиятельство? — шевалье Александр поднялся, сжимая в руке цыплячью ножку. — Я не понимаю…

— А что тут понимать? — пожал плечами Бюсси, берясь за бутылку. — У вас есть родственники, которых вы не слишком любите? И которым могли бы наследовать? Лично я собираюсь получить дюжину замков в эту ночь… и маркизат.

Шевалье Александр задумался. Кроме Сен-Жилей — никого. Но их нет в Париже. И к чему клонит граф? Юный лейтенант покачал головой.

— Жаль, — вздохнул граф де Бюсси, проверяя пистолеты. — А то я пригласил бы вас с собой. В конце концов к взаимной выгоде. Что ж… Тогда, шевалье, думаю, вам лучше пойти в Лувр. Нанси вам благоволит. От него все и узнаете. Все-таки везет же вам… Ладно, мне пора, — кивнул граф, одновременно натягивая перчатки, запахиваясь в плащ и называя пароль. Сбегая по лестнице, Бюсси подумал, что при всей везучести шевалье Александра иметь дюжину богатых родственников все же лучше, чем десяток солдат.

* * *

Даже привычный ко всему шевалье Александр едва не присвистнул, вступив в королевскую резиденцию. Трупы в коридорах… испачканные стены… залитые кровью полы… И среди этого снующие взад и вперед слуги, пажи, солдаты. Ведра с водой, обнаженные шпаги и кинжалы, пики и аркебузы.

«Господи, неужто гугеноты решили повторить амбуазскую попытку?» — подумал шевалье де Бретей, первое, что пришло на ум.

— Осторожно, сударь, — услышал он неожиданно вместе со звуком выстрела. Один из лежащих на полу попытался подняться, сжимая шпагу. Дворянин с ног до головы покрытый кровью подошел к молодому человеку, сжимая в руке пистолет, раскланялся учтиво и вдруг расцвел в улыбке:

— Шевалье Александр!

«Вот уж не думал, что здесь меня так любят», — озадаченно подумал молодой офицер, однако счел разумным ответить вежливо. Он хотел знать, что происходит и найти господина де Нанси. Шевалье де Бретей всегда умел различать главное и второстепенное.

— Будьте осторожны, — наставительно произнес «спаситель».

— Осторожен?! Боже! Да это же был наполовину покойник! Хотя, конечно, еще раз благодарю, — Александр де Бретей сообразил вдруг, что может выглядеть неучтивым.

— Ну не скажите, мы так двоих потеряли с этими гугенотами, чтоб им в аду гореть! И надо ж, его величество сказал «убивать всех». Господи, шевалье, да я в жизни так не трудился, как сегодня, — с некоторой досадой продолжал дворянин. — Везет вам, столько человек под началом, — с некоторой завистью заметил шевалье.

— Но … — Александр осекся. Все же он провел при дворе довольно, чтобы понять — лучше делать вид, что тебе все известно. — И что, никто не сопротивлялся?

Дворянин самодовольно усмехнулся:

— Да нас было впятеро больше. А, впрочем, удивительно, как вы верно подметили, они даже и не пытались — шли как бараны на бойню.

Шевалье Александр передернул плечами. Убийство безоружных ему претило.

— И все католики…

— Ну, — презрительным тоном отозвался придворный, — была двойка-тройка идиотов… А впрочем, вот пожалуйста — мне их и стеречь. И что с того? Ни славы, ни денег. Да достаточно было бы пары солдат. Что, господин де Сен-Жиль за пику возьмется?

— А он то здесь чего потерял? — непроизвольно спросил шевалье Александр, ибо хотя и не любил господина де Сен-Жиль, все же отдавал должное его уму. Старый лис ни за что не сунулся бы в это осиное гнездо, особенно учитывая его родню.

— Потерял? Ну вы скажете, друг мой… Впрочем, он действительно по-моему занимался поисками. Жениха для своей красотки-дочки, — шевалье мечтательно поднял глаза в потолок. — Конечно, единственная наследница.

Шевалье Александр почувствовал, что в глазах у него темнеет.

— А что дама? — голос юного офицера прозвучал почти ровно.

— Ну, — протянул скучающий шевалье, — она либо тупа невыразимо, хотя и красива, либо — законченная стерва и высоко метит. А впрочем, что ей не метить высоко? Вокруг — куда не ткни — одни графы да маркизы. Титул есть — в кармане не шиша. А здесь — Азе-ле-Ридо и полк… — Приятель бывшего пажа вновь мечтательно поднял взгляд. — Да… но если она такая стерва — не завидую ее будущему мужу.

— И господин де Сен-Жиль ничего не говорил о женихе мадам Соланж? — столь же ровно осведомился шевалье де Бретей.

Придворный вздрогнул. Когда шевалье Александр начинает говорить таким тоном… И имя дамы он господину де Бретей не называл.

Александр закусил губу. Понятно. Сперва избавился от меня, потом решил пристроить дочку. Хитро. Мерзавец! Неожиданно вспомнились слова Бюсси: «У вас есть родственники, которых вы не слишком любите?». Забавно, он сразу же подумал о Сен-Жилях. Хотя еще не знал о предательстве. Да… Что там еще говорил вельможа? «И которым вы могли бы наследовать…». Ладно. По-крайней мере старый негодяй никому не сказал о разрыве. Шевалье Александр улыбнулся и развернулся к приятелю. При виде улыбающегося шевалье де Бретея придворный побледнел.

— Кстати, ее жених — это я, — продолжая улыбаться, объявил шевалье Александр.

Дворянин закивал головой.

— Понятно, шевалье, тесть вам не нужен. А на что ему жаловаться? Цели своей он достигнет — дочку пристроит… Две тысячи — и я отвернусь… шальная пуля, бывает… А если дадите пять, — в глазах придворного зажглось вдохновение, — скажу, что все эти мерзавцы решили сбежать…

Шевалье Александр неожиданно рассмеялся:

— Ты что, считаешь меня идиотом? Сегодня пять за то, что будешь слеп и глух, завтра — сто тысяч за то, что будешь нем? Знаешь, с моим отрядом мне не нужно просить у тебя разрешения пройти… Я могу сказать, что мерзавцы решили сбежать… А тебе не повезло — шальная пуля…

Придворный вжался в стену, с ужасом глядя на юношу.

— Впрочем, сегодня ты спас мне жизнь, так что можешь считать, что тебе повезло, — шевалье де Бретей встряхнул головой как собака после дождя. — В первый раз я столько заплачу за бумагу и чернила, — продолжил он весело. — Ну не дрожи, найди мне письменные принадлежности — получишь две тысячи. Я решил подправить некоторые статьи брачного контракта, — любезно пояснил он свои действия.

Когда шевалье Александр, в сопровождении четверки солдат зашел в комнату, находившиеся там дворяне повели себя по-разному. Четверо отшатнулись, вжимаясь в стены, а один бросился навстречу:

— Александр!

Шевалье де Бретей взвел курок:

— Назад!

Господин де Сен-Жиль остановился, как человек вполне понимающий значение слов и жеста молодого командира. Но даже в неверном свете факела видно было, что достойный дворянин безмерно удивлен и даже растерян.

— Мальчик мой, — пробормотал он, все еще не веря, что пистолет, направленный в его грудь, находится в руке Александра де Бретея.

— «Мальчик», — усмехнулся лейтенант. — Мальчиком я перестал быть вот уже года четыре и, кстати, обычно меня зовут «шевалье Александр».

Офицер выразительно оглядел дворян у стены:

— Не так ли, господа? — Голос юноши прозвучал одновременно иронично и зло.

— Шевалье Александр, — нестройный квартет голосов от стены удивил господина де Сен-Жиль не менее, чем оружие в руках будущего зятя. — Скажите их величествам, пожалуйста… Мы готовы выполнить любые приказы.

— Я подумаю, — пренебрежительно бросил господин де Бретей. Взгляды, брошенные из четырех углов комнаты могли бы легко убить господина де Сен-Жиль, но к счастью не обладали свойствами пуль.

Полковник вскинул голову:

— Смерть Христова, шевалье, что вы себе позволяете? — возмутился достойный дворянин. Он уже понял, что шевалье Александр направил на него пистолет не из-за того, что в комнате было темно и он не узнал родственника.

— Кажется, меня начинают понимать, — все с той же странной интонацией протянул юный офицер. — «Позволяю», дорогой родственник, говорите вы? Не более, чем некий господин де Сен-Жиль, который пять лет назад решил избавиться от нежеланной помолвки. Вы что, всерьез решили, что здесь мне не выжить? Очень глупо. Конечно, пришлось постараться, но поверьте, я оказался способным юношей, так что имя «шевалье Александр» кое-что значит в Лувре.

— Шевалье, а… — один из дворян, стоящих по углам, решил напомнить о себе.

— Заткнись. Не видишь, я занят, — господин де Бретей не удостоил говорившего даже взглядом. Дворянин медленно опустился на пол.

Господин де Сен-Жиль почувствовал, что ему не хватает воздуха.

— А потом — еще одна глупость, — продолжил меж тем молодой человек, — ты решил, что меня, наконец, убили и можно представить ко двору малышку Соланж… не боясь, что я появлюсь в церкви в момент венчания…

Господин де Сен-Жиль молчал. Он просто не знал, что ответить на эти злые и несправедливые слова. Не знал еще и потому, что даже представить себе не мог, что такого случилось с его мальчиком при дворе.

Шевалье Александр сделал несколько шагов по комнате. «Приятель» нашел перо и чернила и с готовностью водрузил их на конторку.

— Сейчас ты напишешь разрешение на нашу свадьбу с мадам Соланж… И мы составим новый брачный контракт — очень простой: все свое имущество ты передаешь мне. И, — офицер улыбнулся, — письмо к любимой дочери, где изъявишь свою волю — немедля выйти замуж за шевалье Александра де Бретей. И лучше вам поторопиться, пока меня не опередили. Знаете, это в ваших интересах. Как в интересах мадам Соланж проявить дочернюю покорность.

Шевалье де Бретей вскинул голову. Он плохо помнил невесту, но свято верил известной пословице про яблоню и яблоко.

— А то придется, пожалуй, обойтись с ней, как со строптивой лошадкой.

Шевалье де Сен-Жиль побагровел, судорожно вздохнул, сделал шаг вперед. Солдаты равнодушно наблюдали, ожидая приказа командира, четверо узников со страхом ожидали, что будет дальше, и лишь шевалье де Бризамбур с неподдельным интересом следил за разворачивающимся действом, сожалея лишь о том, что никому нельзя будет рассказать об этом.

— Мерзавец! — выдохнул господин де Сен-Жиль. — Ничего у тебя не выйдет, пока я еще твой опекун.

Шевалье де Бретей опустил руку. Опустил и тотчас поднял ее вновь. Сейчас было не время проявлять слабость или растерянность. Значит, Смиральда была права, значит, он — нищий и даже эта малость, что оставалась у его семьи — дом его родителей — ему не принадлежит? И как старый негодяй умудрился провернуть такое дельце?

— Опекун? Забавно… — протянул молодой человек. — Знаешь, я думал меня уже вообще ничего не сможет удивить…

Тон офицера произвел странное действие на окружающих. Солдаты встрепенулись, как боевые лошади от звука трубы, страх на лицах заключенных сменился ужасом, а придворный подумал, что скорее всего зря влез в темные дела шевалье Александра. Только господин де Сен-Жиль оставался спокоен. Он читал все письма будущего зятя, обращенные к отцу, и до сих пор не мог поверить в происходящее.

— Ну что ж. Кажется, я зря теряю время на уговоры. — Шевалье де Бретей опустился на табурет и махнул рукой. — Вы все — к камину.

Господин де Сен-Жиль с нехорошим чувством увидел, как четверо благородных людей, не испугавшихся до этого королевского гнева, с покорностью овец становятся к свету.

— Думаю, такого мерзавца, — шевалье Александр выделил последнее слово, — ничто не сможет растрогать, — однако предлагаю еще раз — брачный контракт, два разрешения и адрес — всего четыре бумаги.

— Ни за что, я даже под пыткой не сделал бы это! — твердо заявил господин де Сен-Жиль, делая шаг к камину, дабы присоединиться к остальным.

Глаза молодого человека как-то странно сверкнули. Он улыбнулся.

— Говоришь, не сделал бы? Что ж, посмотрим… Сперва я назначу цену каждой из бумаг, — и шевалье Александр начал перечислять имена узников. — Одна бумага — одна жизнь, а если это не поможет… Что ж, тогда нам придется совершить небольшую прогулку — до Шатле. Там мои друзья позаботятся о том, чтобы я получил все необходимое. В общем-то мне нужно лишь, чтобы ты был в состоянии удержать перо и смог поставить свою подпись… И вспомнил адрес. Да не волнуйтесь вы так, господа, — усмехнулся шевалье де Бретей. — Вы то останетесь здесь. И окончите свои дни совершенно безболезненно, — слово дворянина.

Господин де Сен-Жиль оглянулся, словно вид обычных вещей мог вернуть ему душевное спокойствие, и доказал, что происходящее не более, чем ночной кошмар. Оглядел людей в комнате и вдруг понял — это не сон, не представление, и если даже Александр де Бретей и сошел с ума — остальные пребывают в полной уверенности, что лейтенант исполнит свои угрозы. Четыре взгляда, брошенные на господина де Сен-Жиль не просто просили, они умоляли выполнить все прихоти офицера.

Господин де Сен-Жиль взял перо, бумагу и начал писать.

— Берите, и будьте прокляты, — тесть юноши выполнил все условия, но не собирался скрывать свои чувства.

— Аминь, — небрежно обронил шевалье Александр, перечитывая документы. — Ну что ж, прекрасно. Нынче же ночью я сделаюсь мужем мадам Соланж, во всех смыслах, потом выкуплю Бретей или обменяю владения. А потом я получу полк — он ведь уже принадлежит мне, не так ли, дорогой тесть? Немного повоюю — в конце концов репутация победителя мне не повредит, потом — куплю себе отель в Блуа. Да, еще — Соланж будет жить в Бретее, ибо Париж я почитаю местом неподходящим для добропорядочных жен, а ты… в каком-нибудь монастыре близ Азе-ле-Ридо, как мой отец.

* * *

От господина де Сен-Жиль Александр вышел в самом воинственном настроении, и с каждым шагом шевалье охватывало все большее опьянение. Даже в армии юноша не испытывал подобных чувств. Шаги лейтенанта и солдат гулко отдавались от стен королевского замка, чем-то напоминая гром полковых барабанов, и Александра несло как на крыльях, словно сама богиня Победы указывала ему путь.

— Шевалье Александр, какая встреча! — произнес сакраментальную фразу барон де Нанси, когда лейтенант столкнулся с капитаном во дворе королевского замка. — Вы как всегда вовремя. Сколько у вас людей под началом? Ага, вижу. Что вы предпочитаете, мост Менял или окрестности Нельской башни? Выбирайте скорей, время дорого.

Александр непонимающе уставился на капитана.

— Его величество отдал приказ избавить его от гугенотов, — деловым тоном пояснил Нанси. — Лувр очищен, пора чистить Париж. Кстати, советую выбрать мост — там можно взять неплохой куш.

Юношу передернуло. Нанси усмехнулся.

— В чем дело, шевалье? Неужели в вас проснулась сентиментальность?! Вот уж не вовремя. Чувства не та роскошь, которую может позволить себе военный или придворный. Если сегодня вам удастся угодить королю, завтра вы устроите свою судьбу. Их величествам нужны верные люди и в Лувре даже больше чем в армии. За прошедшие часы его величество разбогател…

— Не только его величество, — заметил Александр, которому Сена была по колено. — Граф де Бюсси собирается округлить свои владения на дюжину замков…

— Не сомневаюсь, — отозвался Нанси. — Если бы у вас было столько же родственников сколько у его сиятельства, вы бы тоже смогли поправить свои дела. Но коль скоро вы лишены такого счастья, беритесь за мост и благодарите его величество.

— У меня есть родственник, — чуть было не обиделся Александр. — Один, — о маршале де Бриссаке шевалье по обыкновению забыл.

— Ах, вот оно что, — рассмеялся капитан. — Значит, вы просто раздумываете, что лучше, без затей прикончить вашего гугенота или взять с него выкуп. А я было испугался, что шевалье Александр впал в благодушие. Слава Богу, вы по прежнему в здравом уме и твердой памяти. Что ж, решайте и беритесь за дело. Полагаю, в вашем положении мост Менял будет не лишним.

— Вы не так меня поняли, господин капитан, — с достоинством возразил лейтенант. — Я лишь возвращаю свое, то, что у меня украли. Владения, состояние и невесту…

— Неплохо, — небрежно заметил Нанси. — Но что же мешает вам послужить его величеству в Париже?

— Мне надо как можно скорее осуществить брак, — проговорил Александр, не желая спорить с капитаном.

— Разумно, — согласился барон. — Так где расположены ваши владения?

— В Турени.

— Понимаю, вам и правда стоит поспешить, а то опередят. Судя по всему, вам нужен пропуск, не так ли? Вам повезло. Его величество дал мне полномочия выписывать пропуска. У вас есть бумага?

Лейтенант протянул капитану предписание. Не глядя на приказ, Нанси подошел к стене, приложил бумагу к шершавому камню и свинцовым карандашом накарябал на обратной стороне листа несколько слов. Размашистая подпись и условный знак довершали пропуск.

— Держите, будем считать, что я дал вам поручение в Турени. Когда покончите с делами, возвращайтесь в Париж. Лейтенант пехотного полка это хорошо, когда надо скрываться от врагов, но для придворного слишком мелко.

— У меня будет полк, — Александр вскинул голову. — Как только я женюсь.

— Я всегда был уверен, что вы умеете выбирать, — усмехнулся Нанси. — Что ж, надеюсь, полк не единственное достоинство вашей невесты, и она достаточно молода и хороша собой, чтобы вы могли получать от брака все возможные удовольствия. А, впрочем, неважно — при дворе достаточно красоток. Жду вас через месяц.

Глава 55 Праздник святого Варфоломея

В голове Александра победно гремел полковой марш, и в воображении он был даже великолепнее, чем на деле. Молодому человеку казалось, будто он одержал самую важную победу в жизни, и теперь никто не посмеет его оскорбить, да что оскорбить? — просто косо посмотреть вслед. Даже граф де Лош и де Бар должен был отказаться от желания повеселиться за его счет, хотя пока шевалье предпочел бы не встречаться с его сиятельством. Облик пехотного лейтенанта был слишком скромен для сеньора Азе-ле-Ридо, а молодой человек согласен был предстать пред графом только во всем блеске своего нового положения.

Элегантный отель, почтительность лакеев и шепот служанок приятно ласкали самолюбие шевалье и юноша пообещал себе быть добрым и снисходительным господином. Однако больше всего на свете Александру хотелось провести рукой по обивке стен, промчаться по всем комнатам и прокричать «Я здесь хозяин!».

Маленькая камеристка выскочила в прихожую, шевалье мимоходом потрепал ее по щеке, сунул в руки письмо господина де Сен-Жиль и важно произнес:

— Для твоей госпожи, милашка, поторопись.

Служанка как-то странно вздохнула и неожиданно возразила:

— Я вовсе не милашка…

Сраженный подобной скромностью, молодой человек недоуменно оглянулся и замер. Ему вдруг показалось, будто мир покачнулся. В голове зашумело, лицо обдало жаром, сердце подпрыгнуло к горлу. Забыв о письме и будущей жене, молодой человек шагнул к камеристке.

— Кто сказал тебе такую глупость, крошка? — заговорил Александр, чувствуя, что тонет в восторженном взгляде служанки. — Если твоя госпожа, так она тебе завидует. Не слушай ее и не бойся, теперь я твой господин и смогу защитить тебя от всех придирок. Как тебя зовут, милая?

— Вы меня не помните? — спросила служанка. — Совсем-совсем не помните?

— Теперь я ни за что тебя не забуду, — проговорил молодой человек, как говорили сотни и тысячи молодых людей до него. — Разве тебя можно забыть?! Ну же, улыбнись, милочка, и ты увидишь, что я совсем не страшный. Я буду так тебя любить, что тебе позавидует твоя госпожа!

— У меня нет госпожи, — возразила служанка, — мадам Маргарита меня не взяла…

Александр уставился на девочку и вдруг понял.

— Ты! — выкрикнул он и затряс невесту за плечи. — Идиотка! Зачем?!

— Чтобы… — Соланжиспуганно всхлипнула, — чтобы меня не узнали… — и слабо махнула на окно.

Лейтенант оглянулся. Где-то за крышами разгорался пожар. Потом еще один и еще. Грянул далекий выстрел. Раздался пронзительный крик, непонятно — мужской ли, женский. Лицо Соланж было выбелено страхом.

— Дура! — бушевал Александр. — Ты хоть понимаешь, что бы с тобой сделали?! Хочешь, чтобы тебя бросили в круг?!

Лейтенант сыпал отвратительными подробностями, неожиданно перейдя на язык самых темных улиц Латинского квартала, и остановился только тогда, когда сообразил, что невеста не понимает ни слова. Тогда шевалье схватил девочку за руку и втащил в комнату.

— Да с твоих советчиц шкуры стоило бы спустить! — на ходу бросил он.

— Я сама все придумала… — попыталась оправдать служанок Соланж и расплакалась.

— Не ври! — рявкнул Александр.

— Вы говорите, чтобы я не боялась, а сами все время кричите… — рыдала девочка.

Лейтенант не слушал. Сдернул с головы невесты скромный чепчик служанки, кинжалом разрезал шнуровку на корсаже, чуть ли не вытряхнул из него мадмуазель, и, наконец, стащил с девочки юбку. Растерянная, перепуганная Соланж стояла в одной рубашке, тщетно пытаясь прикрыться руками, но Александр не обращал на нее внимания, лихорадочно перебирая платья невесты. Молодой человек разом забыл все искусство обольщения, но его руки помнили, как раздеть, а затем одеть женщину. Наконец, Соланж де Сен-Жиль приняла подобающий ее происхождению и положению облик, а Александр де Бретей занялся прической невесты. Еще через полчаса шевалье удовлетворенно отложил щетку и взглянул на девушку.

— Ну вот, — пробормотал шевалье, — теперь можно и ко двору.

— Я не хочу ко двору, — сквозь слезы проговорила невеста. — Они все там… — девочка остановилась, подыскивая слова, — злые!

Александр удивленно уставился на невесту, и Соланж вдруг заговорила, горячо и бессвязно рассказывая о королеве Маргарите, придворных дамах и кавалерах, пажах и слугах, обо всех тех нечистых страстях, что питают королевский двор и которые так напугали воспитанницу Шинонского монастыря. Молодой человек слушал невесту со все возрастающим удивлением и нежностью. «Бедная девочка, — размышлял он. — Бедная девочка и старый мерзавец!» Александр враз забыл народную мудрость о яблоке и яблоне, и мысленно поклялся показать Соланж двор таким, каким он предстает перед женами знатных и богатых людей, то есть раем. Представил, каким почетом будет окружена при дворе его жена и решил окончательно освободить ее от тирании негодяя-отца. Обитель близ Азе-ле-Ридо? Ну, уж нет! Он подыщет старому лису какой-нибудь монастырь построже и подальше, чтобы тот никому не смог отравлять жизнь. Молодой человек постарался утешить невесту, а потом отправился осматривать отель, намереваясь подготовиться к возможному нападению и обороне.

В одной из комнат юноша обнаружил двух храпящих дворян. Судя по траурным нарядам господ, шевалье были протестантами. Молодые люди спали, уронив головы на стол, а вокруг красовались пустые бутылки и наполовину опустошенные блюда, ножи и ложки, куча обглоданных костей и куски пирога. Скатерть была запачкана пролитым вином и мясным жиром. Александр стоял над пьяницами и сердито размышлял, какую пользу может извлечь из этих храпящих бревен. Если бы слуги не сообщили лейтенанту, что спящие являются кузенами госпожи, шевалье непременно использовал бы их тела при строительстве баррикады у ворот, дабы дать урок всем женихам Пенелопы поневоле. Лишь будущие родственные узы заставили Александра проявить к пьяным некоторую снисходительность, и он велел запереть кузенов невесты в подвале отеля, поставив рядом по ведру холодной воды и бутылку вина.

— А оружие? — весьма некстати осведомился один из лакеев.

— Еще не хватало! — возмутился Александр, давно усвоивший, что даже ложка в руках пьяного может привести к несчастью. — Как проспятся — скажешь.

Следующие пару часов отель лихорадило от спешной работы. По указанию Александра слуги сооружали баррикады у ворот и дверей особняка, укрепляли ставни, заряжали аркебузы и точили ножи. Шевалье расставлял часовых, проверял оружие, отдавал приказы… На какой-то миг в голове Александра промелькнула надежда, будто, готовясь к осаде, он напрасно пугает себя и окружающих, но воспоминания о Бюсси и Нанси, а еще более жуткий вид Лувра убедили лейтенанта, что эта надежда тщетна. К полуночи отель превратился в крепость и Александр счел, что сделал все возможное и теперь может немного отдохнуть.

— Разбудишь меня, только если случится что-нибудь страшное, — приказал шевалье Пьеру и почти сразу уснул.

В то время как шевалье де Бретей занимался укреплением отеля, Соланж де Сен-Жиль готовилась к самому важному событию в своей жизни. Письмо отца было прочитано, и Соланж печалилась лишь об одном, что, обязанная немедленно вступить в брак, не могла преподнести супругу оставленное в Азе-ле-Ридо приданное. О том, что для заключения брака нужен еще и священник, Соланж не думала — подобные дела были заботой жениха, да и батюшка писал, будто двенадцатилетней помолвки достаточно, чтобы уже считать себя женой шевалье де Бретея, а Соланж никогда не подвергала слова отца сомнению — монахини ее этому не учили. Кормилица невесты, не менее мадмуазель взволнованная предстоящей свадьбой, засыпала девочку градом советов, выбрала для невесты самую красивую рубашку, просторный и нарядный ночной роб, заплела волосы новобрачной в косу и основательно смутила, объяснив, в чем состоит брак.

Приготовления и наставления до того захватили невесту, что Соланж забыла обо всех страхах, боясь лишь одного — не угодить блистательному жениху. Конечно, принять бедно одетого, уставшего Александра за прекрасного принца могла только по уши влюбленная дурочка, но Соланж была от души благодарна батюшке за выбор супруга.

Сначала, следуя наставлениям монахинь, девочка терпеливо ждала Александра в своей спальне, но часы бежали за часами, а шевалье все не появлялся. Наконец, еще раз перечитав письмо отца, девочка осмелилась отправиться на поиски мужа.

Шевалье Александр видел сон, и этот сон был прекрасен: молодой человек вел к алтарю мадмуазель де Сен-Жиль. Свадьба почему-то происходила в Реймсе, а не в Туре, но юношу это ни коем образом не беспокоило — шевалье Александр был счастлив. И когда Пьер растолкал лейтенанта, шевалье де Бретей вскочил, вообразив было, что начался штурм, но тут же догадался, что продолжает спать. В сумраке кабинета перед ним предстало прекрасное видение. Это могла быть только она — его юная жена. Прижав руки к груди и восторженно глядя на молодого человека, его жена несвязно лепетала что-то о своем долге, о готовности немедленно подчиниться своему супругу и господину, говорила о том, что обязательно родит ему трех детей — двух мальчиков и одну девочку, а если он отвергнет ее — навеки затворится в монастыре. Все слова сестры Ады, пять лет вызывавшие смешки «гадких девчонок», неожиданно естественно и трогательно слетали с губ Соланж де Сен-Жиль.

Шевалье де Бретей протер глаза. То, что происходило в особняке Сен-Жилей, явно не было сном, но настолько превосходило самые смелые мечты Александра, что лейтенант не верил ни глазам своим, ни ушам. Шевалье неожиданно сообразил, что вряд ли сможет найти священника в горящем Париже, захотел было сказать, какой прекрасной будет их свадьба, но не смог. Впервые в жизни у шевалье Александра перехватило горло. Молодой человек закашлялся. Подумал, что где-то рядом должно быть вино или вода, что-то, что поможет ему вернуть голос.

И в этот момент ударил колокол. Потом отозвался еще один. И еще. Шевалье Александр очнулся от грез. Началось… Громко позвал Пьера. Поручил Соланж его заботам. И не обращая более внимания ни на слова, ни на слезы девочки отправился защищать свою самую большую драгоценность.

…Избиение продолжалось пять дней, и все это время в воздухе плыл тревожный набат, который вскоре перешел в праздничный перезвон «Te Deum». Квартал, где располагался особняк Сен-Жилей, оказался относительно спокойным, возможно, потому, что на соседней улице находился отель Гизов, но и здесь солдатам Александра и слугам Сен-Жилей трижды пришлось стрелять по погромщикам и отражать штурм.

Александр поспевал всюду, подбадривал или же распекал впадших в уныние слуг, парой вовремя сказанных слов вселял в людей уверенность и надежду, так что вскоре обитатели отеля уверились в непобедимость шевалье. Никогда еще Александр не отдавал столько сил бою. Никогда так остро не ощущал свою готовность отдать все и жизнь в придачу, лишь бы защитить ту, что стояла за его спиной. И никогда так страстно не хотел жить. Молодой человек благодарил Всевышнего за случайные встречи с Бюсси и полковником де Сен-Жиль, давшие ему возможность отыскать невесту, и проклинал отца Соланж, притащившего дочь в обезумевший город. Александр предусмотрительно укрыл девочку в самых дальних комнатах отеля, надеясь, что там она будет в безопасности, но понимал, что даже в самом глубоком подвале Соланж не сможет спрятаться от звуков выстрелов, от отчаянных воплей жертв и ликующего рева убийц.

А на шестой день вернулся господин де Сен-Жиль.

Трупы на улице, баррикада у ворот, вооруженные слуги уже сами по себе были достаточно красноречивыми свидетелями, чтобы полковник де Сен-Жиль о чем-либо спрашивал. В Лувре ему тоже пришлось немало увидеть, и ему точно так же не хотелось об этом говорить. И все же он говорил, устало перечисляя племянникам имена убитых:

— Колиньи… его зять… Конде… Конти с воспитателем… Ларошфуко… Бове… Антуан и Арман де Клермоны… Лаварден… Сегюр… Пардальян… дю Пон… Комон с сыновьями… младший Транкур… Марасэн… Иверни… Ла Форсы и Бог знает, сколько других… Король Наваррский жив, но под арестом, — после краткой паузы добавил полковник, отвечая на невысказанный вопрос родственников, — не думаю, что сейчас ему может что-либо угрожать.

Да, — размышлял господин де Сен-Жиль, — после отречения племянник был в безопасности, но вот дочь… Антуан спас четырех совершенно чужих для него людей и отдал Соланж на растерзание волку. Даже в ночном кошмаре полковнику не могло привидеться, что честь, благополучие и счастье его семьи будут зависеть от спятившего юнца. Впрочем, что было говорить о пятнадцатилетнем мальчишке, когда король, двор и вся столица лишились рассудка?! Старый дворянин предпочел бы немедленно покинуть истекающий кровью город, но теперь все зависело от прихоти неблагодарного юнца. Видя, какими глазами смотрят на стервеца слуги и дочь, Антуан утешал себя тем, что с Соланж негодяй был ласков и нежен и, судя по всему, действительно любил невесту, а уж в том, что Соланж видит в женихе Амадиса, Ланселота и всех рыцарей Круглого Стола, господин де Сен-Жиль не сомневался. Полковник уже не знал, должен ли он проклинать или благословлять мальчишку, ибо лишь появление Александра де Бретей спасло не только жизнь, но и честь Соланж. По мнению Антуана самый суровый, самый безумный муж был лучше того, что могло случиться с девочкой в озверевшей столице, и если бы Александр дал ему такую возможность, господин де Сен-Жиль от души поблагодарил бы воспитанника. И все же полковник трепетал за дочь и потому поклялся стерпеть все, отправиться в монастырь, в тюрьму, куда угодно, лишь бы только не вызвать раздражение Александра против Соланж.

Когда на следующий день Александр де Бретей и Сен-Жили покинули отель, увиденное на улицах Парижа было много хуже того, что им пришлось пережить в предыдущие дни. Если бы можно было ехать верхом вслепую, Александр всю дорогу до ворот проехал бы с закрытыми глазами, но так принужден был все видеть… слышать… обонять…

Восторженные толпы заполняли улицы, и тысячи людей, не обращая внимания на запах дыма, крови и горелой плоти, радостно кричали «Да здравствует Гиз! Бей еретиков!» или, но гораздо реже, «Да здравствует король Карл! Да здравствует Анжу! Да здравствует королева Екатерина!», махали шляпами, беретами, колпаками, цветущими ветками боярышника и… пели.

Александр смотрел на Париж и не узнавал город. Смотрел на парижан и не понимал их. Ни одно поле битвы не вызывало у молодого человека такой оторопи. Там, после боя, на земле оставались лежать тела солдат, но здесь в городе… в столице… Александр чуть не закричал, наткнувшись на повешенные тела своих учителей — доброго терпеливого Рамуса, вспыльчивого Гудимеля^[233]. Судорожно прижал к груди Соланж, зашептал: «Не смотри… не смотри… не смотри!..»

Песня становилась все громче, время от времени прерываясь криками «Слава!», «Чудо!»^[234] и «Бей!»:

Каждый раз, слыша крики «Бей!», оба Монтескью стискивали зубы и старались надвинуть на лица поля шляп, но ливрея слуг надежно прятала их от любопытных глаз. Как и положено простолюдинам, пусть и поддельным, молодые люди не имели при себе шпаг, зато были вооружены аркебузами, а под сукном ливрей у них были припрятаны добрые клинки, которые они готовы были пустить в ход в случае опасности. Александр надеялся, что подобной необходимости не возникнет, что подписанный Нанси пропуск и, в еще большей степени, присутствие солдат будут надежной защитой в дороге. Впрочем, один раз его надежды чуть было не рухнули, и Александр даже решил, что из Парижа им не выбраться.

Это случилось, когда толпа так громко завопила «Гиз! Гиз! Гиз! Гиз!», что даже заглушила крики «Бей!» и звуки песни. На улице Бурдель появилась кавалькада блестящих всадников. Впереди на великолепном испанском жеребце, точь-в-точь полководец, вступающий в покоренный город, скакал Генрих де Гиз, уже без кирасы, без шлема, смывший чужую кровь и пороховую гарь, облаченный в серое с серебром, как всегда высокомерный, надменный, царственный. Свита герцога переливалась драгоценностями, хотя сам Генрих де Гиз обходился без всяких украшений. Разноцветные перья дрожали над шляпами дворян. Плащи хлопали за спинами как крылья. Толпа рыдала от восторга. Герцог скакал прямо на них, и Александр, желая избежать столкновения, отдал приказ посторониться. «Ги-и-из!» — неслось со всех сторон. «Ги-и-из!» — так что можно было подумать, будто даже стены вопят от восторга.

Александр натянул повод, и его конь сделал несколько шагов назад. Лейтенант повернул голову и… Проклятие! Монтескью!..

Кузен Соланж изучающе смотрел на герцога. Слегка приподнял аркебузу. Потом еще. И еще. Стук копыт неожиданно стал оглушающим. Кавалькада приближалась.

— Да здравствует Гиз!

Александр лихорадочно пытался нащупать седельную кобуру. Монтескью вновь слегка приподнял аркебузу. Мерзавец! Он погубит Соланж!.. Их сомнет толпа…

— Гиз!

Теперь Александр видел все как-то отрывочно, но необычайно ярко и почему-то замедленно. Красивое до уродства лицо Гиза… Руки идиота, поднимавшего аркебузу… Чья-то шпага, выхваченная из ножен… Разинутые в крике рты простонародья… Тугая кобура…

— Ги-из!!

Ближе… Еще ближе… И толпа кругом…

— Ги-и-из!!!

Под громовую дробь копыт кавалькада промчалась мимо, обдав отряд Александра ветром, пылью, запахом пота, крови и духов. Монтескью так и не выстрелил. Теперь его колотила нервная дрожь, но все было позади. И Гиз тоже был позади. Александр с облегчением оставил кобуру. Он надеялся, что когда-нибудь кто-нибудь еще попортит герцогу физиономию, а если повезет, то и саму шкуру, но не теперь. Теперь они будут жить.

Ворота Бурдель были так плотно увешены трупами, что Александр торопливо прикрыл глаза невесты ладонью и горячо зашептал: «Не смотри, не смотри, не смотри!». Офицер городской стражи лениво бросил взгляд на пропуск и махнул рукой. Заскрипели ворота. Стараясь не поднимать головы, молодой человек первым направил коня в открывшийся проход, а за спиной ширилась и крепла песня Ронсара:

Глава 56 Которая заканчивается разрывом помолвки, изгнанием и дорогой

Всю дорогу от Парижа господин де Сен-Жиль терзался тревогой за жену и Азе-ле-Ридо. Александр вел отряд с максимально возможной скоростью, и все же солдаты-пехотинцы не могли нестись вскачь подобно лошадям. Каждый раз, когда лейтенант командовал привал, старый дворянин готов был проклинать все на свете, и все же здравый смысл и справедливость заставляли полковника признавать, что приказы Александра были разумны, а командование небольшим отрядом — достойно всяческих похвал. К несчастью, эти соображения не могли избавить господина де Сен-Жиль от страха, и полковник мог только молить Создателя, чтобы в случае опасности жена успела укрыться в старинной городской башне, уцелевшей с прошедших веков, башне, которую он лет десять собирался снести, но, к счастью, так и не снес.

Какие бы тревоги не терзали достойного дворянина, какие бы страшные картины опустошения и смерти не всплывали в воображении полковника, замок предстал перед путниками целым и невредимым, а его обитатели живыми и здоровыми. Антуан горячо благодарил Всевышнего за милосердие, но вряд ли поверил бы, расскажи кто-нибудь, что спокойствием и благополучием обитатели Азе-ле-Ридо были обязаны самому вздорному и самодовольному вельможе Турени — графу де Лош.

В то время как Париж захлебывался кровью, граф де Лош и де Бар не находил себе места в ожидании вестей от Гиза или д'Англере, беспрестанно выглядывал в окна и отправлял на террасу перед дворцом кого-нибудь из слуг. И все же прибытие гонца короля застало молодого человека врасплох, а приказ его величества избавить королевство от гугенотов произвел впечатление разорвавшегося у ног пушечного ядра.

Шевалье Жорж-Мишель едва нашел в себе силы расспросить курьера, а затем отдал приказ взять гонца под арест. Если бы дело касалось только его, молодой человек мог бы ничего не бояться, но гонец уверял, будто подобные же послания были отправлены губернатору Турени и всем самым видным вельможам провинции. Распорядившись поднять по тревоге полк, граф де Лош и де Бар постарался здраво оценить ситуацию. Благодаря свадьбе мадам Марго большинство дворян Турени все еще отсутствовали в своих владениях и, следовательно, у шевалье не было основания опасаться их рвения в делах веры, а уж справиться с кучкой горожан или крестьян — если таковые найдутся — должен был его полк. Лишь губернатор провинции — человек недалекий, но беззаветно верный королю — вызывал понятные опасения графа, и шевалье Жорж-Мишель решил немедленно с ним переговорить.

Открытие, что лучший друг короля не только не желает выполнять его приказы, но и склоняет к неповиновению других, повергло губернатора сначала в состояние ступора, а затем — негодования. Однако смутить графа де Лош и де Бар было нелегко.

— Приказ короля? — с сарказмом повторил он. — Его величество отдает очень много разных приказов. Сегодня он хочет, чтобы вы избавили его от трети подданных, завтра, чтобы кто-то избавил его от вас. Уж не думаете ли вы, что во исполнение королевских бредней, я позволю убить принцессу Блуасскую?!

Губернатор осекся и побледнел.

— А, впрочем, я вас предупредил, — самым жестким тоном продолжал шевалье Жорж-Мишель. — В моем распоряжении полк, а ваши стариканы в ржавых кирасах способны только спать, да пьянствовать по кабакам. Если в Турени найдется хоть кто-то, кто посмеет схватиться за нож или прибрать к рукам чужое имущество, я покажу им, что такое резня!

Упоминание о полке убедило губернатора, что власть в Турени перешла в руки графа де Лош и ему остается только смириться с подобным состоянием дел. Даже спешный отъезд его сиятельства ничего не изменил в положении губернатора — поручив Турень шевалье де Шатнуа, граф де Лош и де Бар приказал офицеру самым решительным образом подавлять любые поползновения к резне и грабежам.

Пока губернатор размышлял, каким образом оправдаться перед его величеством, шевалье Жорж-Мишель в сопровождении Ликура и полусотни верховых мчался в Бар-сюр-Орнен. Его сиятельство загонял кровных лошадей, за баснословные деньги приобретал новых, обгонял слухи и королевских гонцов… И все же, не доскакав до Витри, шевалье Жорж-Мишель вынужден был остановиться. Молодой человек далеко не всегда был благоразумен, но страх за мать заставил его стать предусмотрительным и жестоким. Королевского гонца следовало перехватить, пока он не натворил бед, и шевалье Жорж-Мишель отдал приказ перекрыть близлежащие дороги и остановить гонца любой ценой, даже если для этого его придется пристрелить.

Когда Ликур подал графу сумку убитого, шевалье Жорж-Мишель только отер со лба пот и молча взломал печать.

Королевский приказ об избавлении Лотарингии и Барруа от еретиков был прост и ясен. Граф де Лош нервно скомкал бумажный лист. Высек огонь. С отвращением стряхнул пепел. Приказал продолжать путь.

Во Франции о случившемся никто не узнал. И гугеноты, и католики графского отряда твердо решили молчать. А уж полковник де Сен-Жиль и вовсе не мог предположить, что легкомысленный самовлюбленный юнец способен тревожиться о ком-либо, кроме своей драгоценной персоны. Мысленно поблагодарив губернатора Турени за царивший в провинции порядок, господин де Сен-Жиль задумался о будущем своей семьи.

Первоначальный вывод шевалье, будто Александр сошел с ума, по прибытии в Азе-ле-Ридо рассыпался прахом. Юноша мало чем отличался от ровесников и уж тем более не казался каким-то чудовищем. По зрелым размышлениям полковник склонен был предположить, что стал жертвой клеветы. Упреки Александра, уверенность юноши, будто он хотел разорвать помолвку, напомнили Сен-Жилю об обвинениях, лет пять назад брошенных ему в лицо старшим Бретеем. Монастырский сиделец уже давно не понимал, на каком свете находится, жил в мире странных и страшных грез, так что полковник не удивился бы, если бы молодой человек выложил в каком-нибудь письме к сыну все свои бредни.

Последний год письма Огюста были заполнены пророчествами о проклятиях, могилах и карающих мечах, и это совпадение с отбытием Александра в армию также показалось Сен-Жилю не случайным. Наверняка впавший в аскезу Огюст что-то накаркал сыну о королевском дворе и принудил мальчика бросить успешную карьеру и возможность поправить дела, лишь бы только угодить помешенному отцу. Никогда прежде полковник не видел, чтобы кто-либо с такой последовательностью препятствовал всем попыткам устроить счастье сына — шла ли речь о его женитьбе на богатой наследнице или карьере. И все же открывать Александру глаза на поведение его отца Антуан считал преждевременным и жестоким. Мальчик должен был сам понять, где правда, а где ложь, и потому полковник вознамерился на время покинуть Азе-ле-Ридо, дабы Александр мог успокоиться и начать рассуждать здраво. Жене и дочери Антуан объяснил свой отъезд необходимостью для молодых приучаться к самостоятельной жизни, а Александру сказал, будто уезжает в Тур во исполнение решения воспитанника.

Лейтенант ничего не ответил тестю, но и не отправил солдат для надзора за шевалье. Подобная наивность окончательно примирила полковника с воспитанником, и почтенный дворянин уехал в аббатство Мармутье, твердо уверенный, что вскоре шевалье призовет его назад.

По правде говоря, приготовления к свадьбе настолько утомили шевалье де Бретея, что юноша не подумал, что негодяй-тесть мог поехать куда-то в иное место, чем монастырь, мог подать на него жалобу непостоянному королю, добиться отмены вырванных угрозой обязательств и даже заточения воспитанника в тюрьму. Александр разбирал приходно-расходные книги и отчеты управляющих, с удивлением обнаружил, что его имущество не ограничивается замком Азе-ле-Ридо и полком, объезжал разбросанные по Турени, Першу и Мэну владения и отчаянно пытался разобраться в бесчисленных расписках, векселях, прошениях и закладных письмах. Нельзя сказать, что за время жизни в Париже Александру не приходилось видеть таких бумаг, но видеть и понимать оказалось далеко не одним и тем же. Скучавшие солдаты ничем не могли помочь шевалье, и через две недели после прибытия в Азе-ле-Ридо Александр предпочел отослать их с сержантом в полк. Формальное поручение Нанси позволяло лейтенанту действовать по собственному усмотрению, к кому же, уже полагая себя полковником, юноша не желал оставлять при свой особе видевших его нищим лейтенантом солдат. И все же, чувствуя, что финансовые дела затягивают его словно в болото, расстраиваясь, что из-за множества забот не успевает видеться с Соланж, Александр все чаще сожалел, что полковник уже покинул Азе-ле-Ридо. Хотя будущий тесть и постарался избавиться от нежеланной помолвки, из расходных книг молодой человек с удивлением уяснил, что все прошедшие годы опекун содержал дом его родителей и постоянно выделял средства на их жизнь. Даже погребение матушки было оплачено с доходов господина де Сен-Жиль, а вот с доходами от опекаемого Антуаном имения творилось нечто невообразимое.

Через два с половиной месяца бесконечных хлопот Александр взял себя в руки и решил поговорить с опекуном. Как всегда сборы молодого человека были недолгими, и он вознамерился совместить три дела за раз: договориться о венчании с Соланж в соборе Сен-Гатьен в Туре, разобраться с бумагами полковника и выяснить, что за человек господин де Сен-Жиль.

* * *

Никогда еще за последние семь лет шевалье Жорж-Мишель не проводил столько времени в Барруа. Страх за матушку заставил его пробыть в Бар-сюр-Орнен два с лишнем месяца. Лишь письмо Генриха де Валуа, в котором кузен и друг в беспорядке мешал жалобы на короля Карла с благодарностями графу за убитого Конде, заставило Жоржа-Мишеля отправиться в Париж. Дорога по осенней грязи ничем не напоминала стремительную скачку графа в конце августа. Частые привалы, вынужденные объезды, брошенные и сожженные деревни, разграбленные трактиры и озверевшие отряды католиков и гугенотов не способствовали быстрому пути.

Минуя одно лье за другим, Жорж-Мишель все больше впадал в тоску. Ему казалось, будто письмо короля Польского жжет душу, так что скоро на ее месте останется пепелище. Что нашло на короля Карла, на парижан, на всех французов, на Ланглере, собственноручно прирезавшего Конде и Ларошфуко?! Мысль, что его собственный офицер мог принять участие в резне, не укладывалась в голове, жгла шевалье как каленое железо, придавливала душу, заставляла судорожно тереть руки, словно на них осталась кровь. Каждая разоренная деревня казалась графу обвинением, каждое мертвое тело — приговором. Это было уже не войной, а безумием последних дней, и не в его силах было дать погребение всем убитым и утешение всем скорбящим.

И Париж… такой же растерзанный, как и мертвые тела на дорогах. Жорж-Мишель дернулся, увидев нарядную кавалькаду — веселые придворные казались оскорблением городу, кощунственной пляской на могиле. Это было немыслимо, но шевалье чудилось, будто он чувствует тошнотворный запах смерти на каждой улице. Его сиятельство задыхался и потому решил наскоро поговорить с дядюшкой Шарлем, встретиться с Генрихом де Валуа и покинуть Париж.

При виде племянника кардинал взволнованно вскочил:

— Что с вашей матушкой, Жорж?!

— С матушкой все в порядке, — тихо промолвил граф де Лош, устало опускаясь на табурет. — Просто я получил письмо короля Польского.

На лицо кардинала вернулась улыбка. Он любовался племянником, словно собирался сказать: «Ну и ловок же, стервец!».

— А вы знаете, Жорж, я горжусь, что вы мой любимый племянник, — неожиданно проговорил князь церкви.

В глазах Жоржа-Мишеля появился вялый интерес.

— Вы прекрасно провели свою игру — почти безупречно.

— Игру? — тупо переспросил шевалье Жорж-Мишель.

— Конечно, ваши надежды, что Колиньи принесет вам корону, были ошибкой — гугенотам нельзя верить. Но дальше вы действовали безупречно, — одобрительно кивнул кардинал. — Натравили на адмирала Гиза, лишили короля Карла половины подданных, а Анжу надежд на императорскую корону… Не иначе бережете ее для своего сына? — полюбопытствовал Шарль де Лоррен. — Оставьте это ребячество. В Германии выгоднее быть владетельным князем, чем императором. Подумайте об этом на досуге. Да, из всей этой истории вы не приобрели ничего лично для себя, зато показали всем, что обманывать вас смертельно опасно — а это прекрасная репутация. Поздравляю вас, племянник.

— Вы хотите сказать… что все это… — Жорж-Мишель махнул рукой за окно, — … сделал я?!

— Да что с вами, Жорж?! На войне как на войне. Представьте себе, что вы взяли Париж штурмом и вам сразу полегчает. Если же вы расстраиваетесь из-за тех крайностей, к которым склонна чернь, так вас здесь не было и вы чисты как стекло. Зато ордена от папы и короля Филиппа получили вы, а не Гиз и не Карл Девятый, сколько бы еретиков они не прикончили. Подобные награды весьма дороги.

Жорж-Мишель закрыл лицо.

— Что с кузеном Наваррским? Он арестован?

— В пределах Лувра этот юноша пользуется полной свободой. Жаль, что вы не приехали неделей раньше, вы смогли бы насладиться его обращением, покаянием и принятием ордена Святого Михаила. Теперь по меткому выражению Бюсси, король Наваррский носит свои цепи с собой.

Графа де Лош передернуло. Он с отчаянием смотрел на дарованные ему ордена, тоскливо пробегал глазами письма крестного и испанского дяди: «За спасение души короля Наваррского… за ревность в делах Веры…» С такими формулировками не принять награды было нельзя, но и принять — также немыслимо. Ордена обвиняли, как и трупы на дорогах, как сожженные дома и опустевшие деревни, как лицо Ланглере, жизнерадостного, довольного и гордого собой…

Жорж-Мишель не имел сил смотреть на этого человека, он думал о матушке, которая всегда заботилась о его людях, и которую этот человек мог убить. О Наваррском, которого Ланглере знал с детства.

— С какой целью, господин Ланглере я отправил вас в Париж? — мрачно спросил граф де Лош.

Услышав почти забытое обращение «Ланглере» вместо «д'Англере», офицер вздрогнул и торопливо заговорил:

— Ваше сиятельство, я и герцог де Гиз выполнили все, что вы советовали его светлости.

Жорж-Мишель отшатнулся.

— Вашего сиятельства не было в Париже, но благодаря мне его величество не может на вас гневаться. Если я убил Конде и Ларошфуко, так это все равно, как если бы еретиков поразили вы. Король Польский вам очень благодарен. Я шпага в ваших руках и я…

— Шпага… топор… — пробормотал граф де Лош. — Уходите, Ланглере, я не желаю вас видеть.

— Я не понимаю…

— А орудию и не надо ничего понимать, — мрачно ответил Жорж-Мишель. — Вы больше не мой человек, Ланглере. Убирайтесь!

Когда растерянный офицер покинул комнату, граф де Лош и де Бар прислонился лбом к холодному оконному стеклу. Что ж, наслаждайся! Ты мечтал повелевать судьбами тысяч людей, и твоя мечта сбылась. Это твои небрежно брошенные слова стали для Гиза и Ланглере руководством к действию и теперь твои руки по локоть в крови. Ты победил. Как тебе — твоя победа?

Жорж-Мишель уже жалел, что откликнулся на письмо Анжу и приехал в столицу. Пусть Анри едет в Польшу, милуется с Марией Конде и женится на ней, пусть Гиз наслаждается местью, спит с Марго и считает себя защитником Веры, но он больше не может находиться в Париже. Не желает провести здесь даже ночь. Правда, покинуть столицу, не повидавшись с королем, было невозможно, и потому граф де Лош почти с радостью ухватился за приглашение Карла посетить Академию.

— Наконец-то и вы в Париже, Жорж! — Капитан де Нанси был так же бодр и доволен собой, как дядюшка Шарль или Ланглере. — Без вас двору недостает блеска — мадам Екатерина это всем твердит. Кстати, знаете новость? Шевалье Александр был здесь.

— Когда? — вопрос вырвался раньше, чем Жорж-Мишель успел его осознать.

— Накануне ночи святого Варфоломея. Я же говорил, Жорж, мальчишка в вас не нуждается. Наверняка стервец неплохо устроился, во всяком случае он отказался от такого лакомого кусочка как мост Менял. Так и уехал. Собирался вернуться через месяц, но почему-то не приехал. Должно быть, наслаждается жизнью в провинции…

Жорж-Мишель невидяще смотрел прямо перед собой. Александр де Бретей всегда был точен, и если мальчик до сих пор не вернулся в Париж, значит, его уже нет на этом свете. Шевалье Александр погиб, но неожиданно граф де Лош с болью понял, что это даже хорошо. Мальчик сохранил благородство, не запятнав руки убийствами и грабежами, не сравнялся со стервятниками, остался в его памяти честным и чистым. И мысль, что ему не удастся как следует оплакать воспитанника, только усилила боль шевалье — граф де Лош слишком хорошо помнил увиденное в дороге и потому знал, что никогда не найдет могилу юноши, если у него вообще есть могила. Нанси продолжал что-то говорить, и только слово «пари» вывело графа из оцепенения.

— Какое пари? — рассеянно переспросил шевалье Жорж-Мишель и Нанси опомнился.

Человеку, стоявшему перед ним, никакие пари предлагать было нельзя. С неожиданной ясностью барон понял, что если бы по странному капризу судьбы их отцы не стали приятелями и не пали в одном бою, никому и в голову не пришло бы вспоминать об их родстве. Капитан сообразил, что должен взять пример с тех дворянчиков, что считают себя потомками Фарамонда, Карла Великого или по меньшей мере Гуго Капета, но при этом, оказавшись при дворе, низко кланяются отпрыскам менее знатных, но более удачливых и могущественных родов.

Конечно, пять или шесть лет назад, когда Жорж был простым графом, его еще можно было называть кузеном, но сейчас обращаться так к принцу и победителю гугенотов мог только безумец. Нанси вспомнил, что именно граф де Лош и де Бар заманил в Париж протестантов и самого Колиньи. Именно Лош послал в Париж Гиза и дал ему людей. И, конечно, именно Лош получил благодарность папы и короля Филиппа. Нет, с этим человеком шутки и пари были неуместны.

Еще некоторое время Жорж-Мишель ждал ответ на свой вопрос, не дождался, пожал плечами и пошел прочь, так и не заметив почтительного поклона капитана королевской стражи.

* * *

Звуки лютни терзали слух шевалье, и Жорж-Мишель в недоумение оглядел собрание. Щеголеватый Бюсси, похваставший при встрече, что отныне он маркиз. Самодовольный Гиз, сообщивший, что в точности выполнил совет кузена. Заплаканная королева Елизавета. Сияющая Марго, появившаяся на заседании под руку со слащавым немолодым красавцем. Угрюмый Монморанси. Довольный Ангулем, как и многие в этом зале отличившийся в парижской резне — теперь Жорж-Мишель понял, почему всегда не выносил сводного брата короля. Хмурый Алансон. Веселая Луиза де Коэтиви. Разряженные дамы и шевалье. Музыканты. Король, какой-то сникший, подурневший, осунувшийся, казалось, не знавший, что он делает на заседании Академии. И молчаливый словно постаревший Генрих Наваррский в черном траурном наряде с цепью Святого Михаила на груди. «Свои цепи король Наваррский носит с собой» — вспомнил издевательскую шутку Бюсси граф де Лош и отвернулся от кузена, пряча краску стыда на щеках.

— Государь, — господин де Баиф поднялся с места и граф де Лош обреченно вздохнул — теперь еще и стихи. — Этот сонет родился в моей душе в тот миг, когда мне посчастливилось лицезреть труп адмирала на Монфоконе. Вернувшись домой, я записал экспромт, и теперь счастлив прочесть его перед вашим величеством. Итак, «Эпитафия (гугенотам, убитым в Варфоломеевскую ночь)», — нараспев провозгласил Баиф.

Жорж-Мишель стиснул подлокотники кресла. Говорить такое здесь и сейчас, при Наваррском! Оскорблять короля, пусть даже он сто раз в плену…

Граф де Лош оглянулся на Карла, на Генриха, бросил взгляд на усмехавшегося Гиза и улыбавшегося Бюсси. Принялся изучать висевшую прямо перед ним шпалеру.

Восторги собравшихся были не менее отвратительны, чем стихи, и потому шевалье вздрогнул, когда король неожиданно спросил:

— Кузен Лош, а вы почему молчите? Неужели вам не нравится этот очаровательный сонет?

Шевалье Жорж-Мишель поднялся с места.

— Да, сир, не нравится. И я не могу понять, как столь дрянные стишки могли быть представлены высокому собранию.

Баиф растерянно моргнул. Гиз пожал плечами. Марго что-то зашептала Ла Молю. Король дернул головой.

— И чем же вам не нравятся стихи, граф? — еще более недовольно вопросил Карл.

— Всем. Мыслями. Чувствами. Формой…

— Но это же экспромт, — постарался оправдаться Баиф. — Он родился у меня на Монфоконе…

— Какая жалость, что вы оттуда вернулись, — не удержался от сарказма Жорж-Мишель.

В глазах Карла сверкнула молния. Мысли его величества мало чем отличались от мыслей кардинала Лотарингского и капитана де Нанси, так что ответ шевалье вызвал раздражение:

— Что ж, граф, мне понятно, почему вы недовольны стихами, в которых воспевается королевское правосудие. Вы сами не удосужились не только выполнить мое распоряжение, но приложили все силы, чтобы воспрепятствовать его исполнению. Почему в ваших владениях не был истреблен ни один еретик?

Граф де Лош и де Бар молчал. Спорить с королем не хотелось. В конце концов он пришел на заседание Академии, чтобы получить разрешение удалиться, и сейчас жалел, что не сдержавшись, ввязался в спор из-за мерзких стишков. Молчание графа де Лош присутствующие расценили по-разному. Карл Девятый набирал в грудь воздух, чтобы продолжить распекать вероломного кузена. Кардинал Лотарингский и герцог де Гиз заговорили почти одновременно:

— Ваше величество, граф де Лош не успел получить ваш приказ. Поверьте, от Парижа до Бар-сюр-Орнена не один день пути.

— Сир, кузен Лош дал мне своих людей — они прекрасно проявили себя в Париже. Если бы не шевалье д'Англере, Ларошфуко и Конде удалось бы ускользнуть.

Упоминание имени Ланглере произвело на графа де Лош впечатление сравнимое с ушатом ледяной воды. Пока король собирался продолжить обличительную речь, молодой человек обвел взглядом придворных и громко объявил, обращаясь то ли к королю, то ли ко всем присутствующим:

— Господин Ланглере более не мой человек! А что касается приказа — я получил ваш приказ, сир. Но, объехав все свои владения, и встретив верных подданных, добрых католиков и хороших солдат, я не нашел среди них ни одного палача.

Кардинал Лотарингский опустился на свое место и закрыл лицо рукой. Гиз в обалдении воззрился на кузена, пытаясь понять, как случилось, что граф де Лош и де Бар не имеет в своих владениях палача. В конце концов в тюрьмах всегда достаточно висельников, готовых ради смягчения приговора взяться за любое дело. Дамы испуганно зашептались, однако их шепот был заглушен грохотом упавшего табурета. Сидевший рядом с королем Бюсси вскочил с места, судорожно нащупывая рукоять шпаги.

Граф де Лош и де Бар отвернулся от человека, за одну ночь получившего несколько замков и маркизат. Его величество наконец опомнился и разразился проклятиями. Ни на кого не глядя и не дожидаясь ничьего разрешения, шевалье Жорж-Мишель пошел к двери. Он шел, не замечая ни удивления Гиза, ни тревоги дядюшки Шарля, растерянности Луизы де Коэтиви, любопытства Марго, ужаса одних, ярости других, полных слез глаз короля Наваррского… Спустя еще несколько мгновений Карл сообразил, что произносит проклятия в пустоту.

— Все вон! — завопил король и впервые за время своих приступов лишился чувств. Придворные как листья, гонимые ветром, бросились выполнять приказ. Возле короля осталась лишь рыдавшая королева Елизавета и король Наваррский в трауре.

* * *

…Жорж-Мишель сидел в кабинете и гадал, куда податься. В Рим ехать не хотелось, в Испанию тем более, и граф де Лош подумал, что уже давно не бывал в Релингене. Молодой человек готов был оставаться в княжестве год или даже два — до бесконечности долго, лишь бы только забыть все и вся, но прибывший с капитаном де Нанси приказ его величества сделал бессмысленными все размышления шевалье. «В Польшу, так в Польшу…» — равнодушно произнес Жорж-Мишель и отдал своим людям приказ собираться.

…Александр де Бретей также собирался в дорогу. Выяснив всю правду о полковнике де Сен-Жиль, молодой человек в смятении мерил шагами комнату и со всем пылом юности размышлял, как исправить последствия своего заблуждения. Как хотел он когда-то вернуть состояние предков, и вот — его желание исполнилось. Хотел наказать врагов — и наказал. Мечтал о вечной любви — и встретил ее. И что ж? На душе шевалье было непереносимо тяжко. Наказанный враг оказался другом. Отвоеванное имущество было много ценнее всего того, о чем Александр смел мечтать, однако лейтенант не имел на него никаких прав. Соланж де Сен-Жиль была прекрасна и чиста, но Александр оказался недостойным ее.

Шевалье де Бретей прекратил бег по комнате, отыскал чернила, перо и бумагу и торопливо написал: «Господин де Сен-Жиль, я понимаю, что моему поведению нет прощения и оправдания…»

…Полковник де Сен-Жиль читал письмо зятя и с каждым прочитанным словом на душу Антуана ложился камень. Как он хотел, чтобы Александр узнал правду. И вот, его желание исполнилось — Александр все знал. Хотел, чтобы воспитанник раскаялся — и это также случилось. Но вместо радости и довольства от подобного оборота дел, шевалье сгибался от жгучего чувства стыда и боли. Читая письмо воспитанника, вглядываясь в неровные, запятнанные кляксами строки, словно взволнованный Александр сломал как минимум два пера, полковник начал понимать неясные намеки придворных и, наконец, догадался, что пришлось пережить его мальчику придворе. Если бы это было возможно, шевалье де Сен-Жиль схватил бы Александра за руку и за другую Соланж, притащил бы молодых людей в первую попавшуюся церковь и потребовал немедленно обвенчать, даже если для свершения таинства пришлось бы вытаскивать священника из теплой постели. А потом, собрав все имеющиеся у него средства и использовав все связи, любой ценой постарался бы выцарапать из казны Бретей. Впрочем, полковник чувствовал, что ему надо спешить. Недавний опыт доказывал, что приняв решение, Александр выполнял его с непреклонностью и стремительностью редкой и у более зрелых людей.

…20 ноября 1572 года невдалеке от Даммартена два всадника отчаянно погоняли измученных лошадей, надеясь засветло попасть под защиту городских стен. Лишь раздраженные крики: «Дорогу королю Польскому!», шлепанье по лужам копыт многих и многих лошадей, скрип повозок большого обоза, да невнятный говор свиты польского короля заставили путников остановиться и даже съехать с дороги, пропуская поезд его величества.

Струи дождя хлестали уставших путников и Александр де Бретей думал, что королевский поезд имеет весьма жалкий вид. Промокшие, горбившиеся в седлах всадники, грязные кони, неуклюжие повозки… Только два человека в этой толпе казались юному лейтенанту вполне довольными своей участью: барон де Нанси наслаждался каждым мгновением службы, а граф де Лош и де Бар, казалось, не замечал никого и ничего вокруг. «Как всегда», — с горечью подумал юноша и постарался пониже опустить поля шляпы, боясь быть узнанным.

Шевалье Жорж-Мишель был доволен. Поздняя осень вполне соответствовала настроению графа, так что впервые за последние месяцы в душе его сиятельства воцарился покой. Молодость кончилась — его сиятельство это понимал, и нудный ноябрьский дождь лучше всего подходил к прощанию.

Некоторое время Александр де Бретей смотрел вслед королевскому поезду, затем снял шляпу и подставил лицо дождю. Лейтенанта ждали размытые дороги, армия, сырые палатки, походы, сражения, раны… Жизнь была кончена. Шевалье Александру шел шестнадцатый год.

Конец первого романа трилогии

Екатерина Александрова, Юлия Белова Короли без короны

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРОВ

…Шевалье Жорж-Мишель был доволен. Поздняя осень вполне соответствовала настроению графа, так что впервые за последние месяцы в душе его сиятельства воцарился покой. Молодость кончилась — его сиятельство это понимал, и нудный ноябрьский дождь лучше всего подходил к прощанию.

Некоторое время Александр де Бретей смотрел вслед королевскому поезду, затем снял шляпу и подставил лицо дождю. Лейтенанта ждали размытые дороги, армия, сырые палатки, походы, сражения, раны… Жизнь была кончена. Шевалье Александру шел шестнадцатый год.

В последней главе романа «Бог, король и дамы!» мы бросили наших героев на осенней дороге в момент жесточайшего душевного кризиса. Конечно, можно было бы оставить их там, в грязи и под дождем, однако, не являясь Проспером Мериме, мы решили все же напомнить читателям, что в 1572 году жизнь в Европе не закончилась. Сколь бы не был ужасен этот год, Франция пережила его, а вместе с Францией и наши герои, и висящее над ними проклятие. И потому мы предлагаем вам вновь встретиться со старыми знакомыми и одарить своим вниманием новых героев, а так же узнать, какие испытания и свершения их ждут.

Итак…

1572 год

27 октября — у Карла Девятого Французского рождается дочь Мария Елизавета де Валуа.

1573 год

Январь — Генрих Анжуйский коронуется королем Польши вместе со своей женой Марией Клевской, вдовой принца Конде.

Начинается осада испанцами Гарлема.

28 апреля — у Карла Девятого Французского рождается незаконнорожденный сын Шарль де Валуа.

Июль — Гарлем капитулирует. В городе резня.

Граф де Лош совершает путешествие в Московию с польским посольством и попадает ко двору Ивана Грозного. Становится свидетелем убийства пятой жены Ивана Грозного Марии Долгорукой.

Декабрь — в Нидерландах смещен Альба, его заменил Рекесенс. Он объявляет ограниченную амнистию.

1574 год

Май — испанцы осаждают Лейден.

В Париже казнены Ла Моль и Кокконас.

Арестованы маршалы Монморанси и Бриссак с находящимися при нем офицерами. Через два месяца Бриссак и его офицеры выходят на свободу. Монморанси заточен в Бастилии.

30 мая — умирает Карл Девятый Французский.

19 июня — Генрих де Валуа бежит из Польши, оставив свою жену в качестве гаранта возвращения. Жорж-Мишель прикрывает его бегство и попадает в польскую тюрьму. После заступничества Ивана Грозного и императора Максимилиана Жорж-Мишель выходит на свободу и нагоняет Генриха Третьего в Венеции.

3 сентября — Генрих де Валуа со своей свитой ступает на землю Франции.

1575 год

11 февраля — Генрих де Валуа коронуется королем Франции.

Авторы благодарят за помощь

Надежду Дмитриевну Голубеву,

Анну Олеговну Марьеву,

Эмилию Федоровну Лившиц,

Татьяну Владимировну Андрееву,

Наталью Викторовну Тимофееву

и

Александра Викторовича Юшникова

ГЛАВА 1 О королевской психологии

Год 1576 обрушился на короля Франции словно свирепая гроза. Полчища рейтаров перешли границы несчастного королевства и, дойдя чуть ли не до Луары, с такой яростью принялись грабить, жечь, насиловать и убивать, будто настали последние дни. Юный честолюбец Алансон поднял мятеж, так что поутихшее было пламя междоусобной войны заполыхало с новой силой. Генрих Наваррский, четвертый год пребывавший в Лувре на положении пленника, смог вырваться из ловушки и укрыться в своем маленьком горном королевстве. Неблагодарные поляки избрали нового короля. Но последним ударом, поразившим Генриха де Валуа в самое сердце, стало то, что прекрасная Мария Клевская, все еще остававшаяся в Польше в качестве заложницы и гаранта возвращения супруга, объявила о недействительности своего второго брака и без зазрения совести вышла замуж за нового польского короля Стефана Батория.

Генрих де Валуа тщетно пытался набрать новые войска, тщетно отправлял протесты в Польшу и Рим, тщетно пытался напомнить оскорбленной Марии о своей любви и в тщете всех усилий мог только осыпать врагов проклятиями и проливать слезы. Королева Польская не снисходила до ответов, денег в казне не было, на место ушедших за последнее десятилетие врагов пришли новые, а слезы вызывали насмешки даже у королевских пажей. Неблагодарность глупых мальчишек настолько расстраивала короля, что в один далеко не прекрасный для провинившихся день королевские пажи были высечены во дворе Лувра под насмешливыми взглядами кавалеров и дам. Выпоротые пострелы дружно ревели и просили прощение, а король Генрих с тоской молил Небеса, чтобы и прочие напасти можно было разрешить так же легко как эту.

И вот тут, казалось, его молитвы были услышаны.

Известие о смерти в Лангедоке маршала Дамвиля взбудоражило весь Париж и несказанно обрадовало двор. «Нет человека — нет проблемы», — повторял Генрих старую истину. Не то, чтобы маршал был врагом его величества, однако и другом он также не был.

Вообще у его величества было не так много друзей. Стараниями ее величества и господина дю Гаста короля окружала пестрая свита разряженных молодых людей, храбрых, конечно, до безрассудства, безрассудных до безумия, но как раз в силу этого и неспособных дать его величеству сколь-нибудь дельный совет. Таким образом, среди тех немногих, кто был способен на мудрые советы доброму королю Генриху, были ее величество королева-мать, полковник гвардии его величества шевалье дю Гаст и еще один дворянин, занимающий весьма странное место при дворе. Граф де Лош и де Бар, не признанный парижским парламентом принцем, по личному распоряжению его величества именуемый, однако, «вашим высочеством», Лоррен, хранящий во всех обстоятельствах верность Генриху де Валуа, а не Генриху де Гизу, приятель короля Наваррского, да еще и художник. Несмотря на все эти странности, по мнению королевы-матери шевалье Жорж-Мишель, ее племянник, был третьим из тех, к чьим советам король мог прислушиваться, не рискуя нажить неприятности.

К величайшему сожаление мадам Екатерины, при всем уме и здравомыслии шевалье Жорж-Мишель не мог понять, что положение короля Франции отличается от положения герцога Анжуйского и даже короля Польского, и потому разговаривать с его величеством тем же тоном, что и со старым приятелем было ужасно неделикатно. Нельзя сказать, что по примеру многих друзей короля молодой человек беспрестанно досаждал Генриху просьбами, клянчил должности и деньги. По мнению королевы-матери ошибка шевалье заключалась как раз в обратном — в том, что он никогда ничего не просил, а если и просил, то ухитрялся выбрать то единственное, что король не мог ему дать. Возможно, молодой человек считал, будто обращение в парламент для признания его прав было сущей безделицей, но Екатерина и Генрих полагали, что верным слугам короны вовсе не требуется признания прав суверенных государей. И все же наградить принца за участие в луарской компании было необходимо, но когда его величество решил одарить кузена маршальским жезлом, шевалье Жорж-Мишель даже не подумал порадоваться столь щедрой награде, а только улыбнулся и покачал головой:

— К чему мне маршальский жезл, сир? В то время как у меня есть Релинген, где я являюсь главнокомандующим? Быть одновременно фламандским принцем и французским маршалом — это слишком много для одного человека.

— И, однако, ваш покойный тесть был испанским адмиралом, — с легким неудовольствием заметил Генрих.

Принц Релинген рассмеялся:

— Быть испанским адмиралом и французским маршалом — вовсе не одно и то же. Уверяю вас, сир, будучи адмиралом, мой покойный тесть весьма обогатил казну Релингена, я же, став французским маршалом, ее разорю.

— Послушайте, Релинген, я ведь не предлагаю вам содержать армию за свой счет, — на этот раз в голосе короля явственно послышалось раздражение. — Вы всегда можете рассчитывать на королевскую казну.

— О да, сир, но ваши интенданты тоже на нее рассчитывают и постоянно путают с собственным карманом. Генрих, не думаешь же ты, что я буду рыться в сундуках с бельем, чтобы выяснить, на чье приданное пошло содержание моей армии. Первую неделю это будет меня раздражать, во вторую злить, а в третью я повешу пару десятков этих мерзавцев на Монфоконе. Ты решишь, что я посягаю на твои привилегии, обидишься и от обиды отправишь меня в Венсенн. Армия разбежится, соседи решат, что настал подходящий момент округлить владения за наш счет, а ты заскучаешь. Велишь меня освободить, но вместо того, чтобы оставаться при дворе, мне придется отправляться на очередную войну. Хотя ты знаешь, как я ненавижу облачаться в кирасу и сапоги. Нет, Генрих, оставь эту игрушку тем, кого она будет забавлять. Подари жезл дю Гасту, сделай маршалом Граммона, но избавь меня от необходимости принимать этот символ воинской доблести. Я слишком люблю тебя, чтобы навлекать несчастья на твою голову.

Временами королю Генриху хотелось осадить непочтительного друга, словно норовистого коня и как следует отчитать. Временами — уязвить какой-нибудь насмешливой фразой. Однако король, признанный златоуст, когда надо было произнести речь в совете или тронном зале, совершенно терялся перед непосредственностью кузена. Наконец, его величество решил досадить другу, приблизив к своей особе изгнанного Жоржем господина д'Англере, дав тому право говорить как угодно с кем угодно. Но и это деяние оказалось бесполезным. К появлению при дворе еще одного шута принц Релинген отнесся с полнейшим равнодушием, разве что небрежно заметил, что имя Шико^[237], избранное бывшим офицером, прекрасно подходит к новой должности бездельника. Нет, с принцем Релингеном решительно ничего нельзя было поделать.

Мадам Екатерина видела промахи племянника, но проблемы с женитьбой Генриха, интриги Марго, дерзость Алансона, растущий аппетит Гизов и недовольство гугенотов не оставляли королеве-матери даже четверти часа на беседу с шевалье. Ее величество утешало лишь одно: отдав дань жалобам на непостоянство женщин, Генрих все же согласился с необходимостью вступить во второй брак. Но вот разрешить проблемы с дочерью оказалось много труднее, чем решить проблемы обожаемого сына. Екатерина то вздыхала о времени, когда обычная трепка могла образумить Марго, то жалела, что государственная необходимость заставила ее отправить на эшафот Ла Моля. Раздражать дочь сейчас, когда она осознала свою власть над мужчинами, было смертельно опасно. Екатерина не сомневалась, что именно Маргарита подбила младшего брата на мятеж, именно она перетянула на сторону Франсуа графа де Бюсси и множество других головорезов, готовых за ночь с Маргаритой заколоть хоть собственного брата, хоть короля. Ее величество с радостью спровадила бы дочь в Наварру, а младшего сына в Англию, но и здесь Екатерину подстерегала неудача. Король даже слышать не желал об отъезде сестры, а английская королева изводила послов, придумывая одну отговорку против своего брака с Алансоном за другой. Перечитывая письма Елизаветы, Екатерина тосковала по дипломатическим талантам покойного Ла Моля, лучше всех умевшего польстить рыжей стерве.

К счастью, королева-мать не имела привычки долго сожалеть о прошлом и потому принялась искать другие пути отвращения младшего сына от мятежа. Таких путей было два. Первый сводился к тому, чтобы король поскорее женился и обзавелся наследником, а второй — к обещаниям даровать Франсуа титулы и владения. Хотя дофин уже владел несколькими герцогствами и парочкой графств, королева-мать старалась убедить Генриха даровать брату Берри и несколько владений поскромней. Правда, оставались еще Нидерланды, о которых беспрестанно твердили Марго и Бюсси, совершенно не думая о том, к чему может привести военное столкновение с королем Филиппом. Оставались католики, которых Франсуа раздражал заигрыванием с протестантами, и протестанты, недовольные непостоянством принца.

Екатерина радовалась лишь тому, что хотя бы Жорж-Мишель оставил грезы о нидерландской короне. Открытие, что молодой человек способен командовать войсками, в свое время потрясло королеву, и она неделю размышляла, стоит ли ей ликовать из-за этого или негодовать. К счастью, верность принца Релинген была вне подозрений, и ее величество простила племяннику нежданно открывшийся талант, дабы заняться более важными делами, тем более что известие из Лангедока заставило короля и его матушку задуматься, как быть дальше. Но если королева Екатерина раздумывала о том, как прибрать к рукам оставшуюся без командующего армию и вернуть Лангедок под власть короны, то король Генрих жаждал отделаться от старшего брата покойного Дамвиля.

По мнению Жоржа-Мишеля в избавлении от маршала Франсуа де Монморанси не было ни малейшего смысла, да и сделать это было не так-то просто. Может быть, пара не к месту сказанных комплиментов в адрес Алансона и бесила Генриха, однако это был не тот проступок, за который провинившегося можно было отправить на эшафот. Принц и так полагал, что трехлетнее заточение в Бастилии было слишком суровым наказанием для нерешительного маршала. К тому же Мерю и Торе, возможно, и не обладали талантами покойного Дамвиля, зато ожесточения против убийцы брата у них хватило бы на десятерых, да и Дамвиля нельзя было сбрасывать со счетов. Слухи слухами, но труп маршала Жорж-Мишель не видел и в силу этого не понимал, зачем ввязываться в войну с могущественным семейством, обрекая на смерть собственного зятя.

Королева-мать была склонна одобрить рассуждения племянника, но не могла одобрить его тон. Выслушав Жоржа-Мишеля, Екатерина лишь вздохнула, а король Генрих вспыхнул:

— Родственники государей остаются далеко внизу — у подножия престола, — отчеканил его величество, — и должны отвечать за свои проступки, как и последние из наших подданных.

Принц Релинген усмехнулся.

— Ну, а если Дамвиль жив, как ты тогда будешь оправдываться, Генрих? — не обращая внимания на растущее раздражение короля, поинтересовался Жорж-Мишель. — Скажешь, что Монморанси упал на нож и закололся? И так семь раз?

— Вы забываетесь, принц! — вспылил король и к недоумению шевалье выскочил из кабинета.

Екатерина задумалась. Племянник был прав, но и сын имел резоны решить судьбу Монморанси. Королева уже устала возмущаться вельможами, воображавшими себя независимыми герцогами времен Карла Шестого и распоряжавшимися королевскими армиями и провинциями, как будто это была их собственность. Дать им урок было необходимо, но как? Судить маршала было не за что, а убийство узника дурно пахло. Вот если бы Монморанси сам наложил на себя руки, предварительно повинившись перед королем…

Когда ее величество изложила свою идею, Генрих пришел в восторг, дю Гаст довольно кивнул и даже шевалье Жорж-Мишель вынужден был признать, что подобный план имеет все шансы на успех. И все же, настаивал принц, прежде чем действовать, следовало убедиться в смерти маршала Дамвиля, еще раз взвесить все последствия «самоубийства» Монморанси и лишь потом решать судьбу узника. Католическая Лига, протестанты, Алансон… Генриху не хватало лишь войны с Дамвилем и его братьями! К тому же, напоминал Жорж-Мишель, составление «признания» Монморанси и подделка его почерка требовали времени, и принц предложил потратить его на отправку верного человека в Тулузу.

Совет был хорош, но король не желал терпеть ни малейшего промедления. У Франции мог быть только один господин, и дворянам, вельможам и королевским родственникам — особенно родственникам! — это стоило запомнить. А еще было необходимо как следует припугнуть Алансона и отучить брата поднимать мятежи. Последнее больше всего волновало Генриха, и он настаивал, чтобы в «признании» Монморанси пара слов уделялась и Алансону.

Пожелания короля были выполнены. «Признание» маршала было написано в такой трогательной и жалобной манере, что не поверить ему было невозможно. Монморанси то просил прощение у Бога, короля и жены за участие в заговорах герцога Алансонского, то клялся покарать себя за измену смертью, то пытался оправдать свое преступление дурным влиянием братьев и Алансона, то вновь просил прощение. Жорж-Мишель подумал, что в словах «дурное влияние» заключалась вся жизнь несчастного маршала. Попав под дурное влияние Жанны де Пьенн, Франсуа де Монморанси вступил с ней в тайный брак. Попав под влияние отца, развелся. Под влиянием короля женился на его незаконнорожденной дочери Диане де Франс. Под влиянием Дианы сражался с протестантами. Под влиянием королевы Екатерины вывел в семьдесят втором все войска из Парижа, что стало одной из причин Варфоломеевской резни. Под влиянием Алансона возмущался устроенной католиками бойней. Под влиянием брата Дамвиля сделал ставку на Алансона. А вот оказавшись в Бастилии, где можно было прочувствовать лишь дурное влияние тюремных стен, вполне мог впасть в отчаяние и наложить на себя руки. Очень правдоподобно.

Только хлопоты со свадьбой короля приостановили подготовку к убийству узника. По примеру героев сказок разобиженный на весь женский род Генрих вознамерился жениться на первой встречной, отвергнув дочерей и сестер королей, а также владетельных принцесс. Не подумал его величество и обратиться к тем знатным семействам, что издавна славились плодовитостью и здоровьем своих отпрысков. Зато об этом подумал дю Гаст. Первой встречной, представленной на суд государя полковником, оказалась дочь графа де Водемон, девушка миловидная, скромная, набожная и не имеющая ни малейшего представления о политике. Приданного у девицы не было, но дю Гаст утешал мадам Екатерину тем, что, польщенные оказанной им честью, старшие Лоррены смогут держать в узде младших. К тому же шевалье напомнил, что лотарингцы издавна славились красотой, здоровьем и плодовитостью, так что скромное происхождение будущей королевы должно было компенсироваться немалым количеством рожденных ею в браке детей.

Король Генрих безропотно отправился к алтарю, с обреченностью мученика принял восторженную любовь Луизы де Водемон и словно галерный каторжник постарался выполнить свой долг перед Францией и женой. Дю Гаст сиял и беспрестанно твердил молодой королеве, что ее долг поскорее подарить Франции наследника и тем самым оставить Алансона с носом, а мадам Маргарита задыхалась от ненависти. Ее гнев на брата и его советников был столь велик, что королева Наваррская заперлась в своих луврских апартаментах, не желая покидать их даже для того, чтобы блистать на празднествах в честь свадьбы.

Затворничество редко бывает полезным, и мадам Маргарита очень быстро в этом убедилась. На пропущенном ею балу случилось событие, настолько потрясшее двор и Париж, что оно затмило даже королевскую свадьбу. Стоило музыкантам взяться за инструменты, а молодым супругам выйти вперед, дабы танцевать павану, как толпа расступилась, и в зал под руку с Дианой де Франс вошел Анри де Дамвиль собственной персоной!

Танцоры застыли на месте, музыка оборвалась, и несколько сот гостей уставились на вновь пребывших, не зная, стоит ли им креститься, жмуриться или спешить к маршалу с поздравлениями. Дамвиль язвительно улыбался, словно хотел сказать, что вполне понимает чувства придворных. А мадам Диана с самой любезной улыбкой поздравила единокровного брата со свадьбой и выразила надежду, что в честь столь знаменательного события его величество, наконец, выпустит из заточения ее супруга.

Шевалье Жорж-Мишель первый пришел в себя, с не меньшей любезностью сообщив, что ничего иного его величество не желает. Справа ему достался благодарный взгляд королевы-матери, слева яростный взгляд Генриха, а в спину ударил ревнивый взгляд дю Гаста. Полковник уже давно считал, что принц Релинген очень опасный соперник, но в данном случае спорить с его высочеством было глупо: дю Гаст заметил спутников Дамвиля, чьи длинные шпаги били по стенам луврских коридоров, а, выглянув из окна, разглядел еще четыре сотни бравых вояк, дожидавшихся маршала во дворе замка. Коль скоро арест Дамвиля был невозможен, следовало рассыпаться в любезностях и даже намекнуть правителю Лангедока, что быстрейший разгром Алансона в его интересах.

Марго была вне себя от ярости. Мало того, что своей женитьбой Генрих постарался лишить Франсуа законного наследства; мало того, что вышедший из заключения Монморанси напоминал непригодные к использованию развалины; теперь дю Гаст пытался натравить на ее любимого брата Дамвиля! Королева жаждала мести. Встретив в Лувре любовницу дю Гаста, мадам Маргарита не преминула громко объявить:

— Вот идет шлюха полковника!..

— Лучше полковника, чем полка, — ни на мгновение не смутившись, парировала дама и гордо прошествовала мимо лишившейся дара речи королевы.

Остроумие подруги привело дю Гаста в восторг, и он всюду стал повторять шутку дамы, а Марго в очередной раз поклялась отомстить. Она ненавидела друзей брата, и дю Гаста больше всех, поэтому полковник должен был умереть, а принц Релинген понести кару за это преступление. Королева Наваррская была бы счастлива, если бы шевалье Жорж-Мишель и его жена отправились в вечное изгнание и не смели высунуть из своего Релингена даже носы. И, конечно, Марго не сомневалась, что в Париже найдется достаточно людей, способных осуществить эту мечту.

Через пять дней после столкновения дам Лувр огласили неистовые рыдания короля. Дю Гаст был убит и король то клялся жестоко покарать убийц, то жаловался на судьбу. Были забыты жена, дела, Алансон, протестанты и Католическая Лига. Празднества кончились, Лувр погрузился в траур, а король, обессилев от горя, мог только слабо стонать «Кто?!»

Принц Релинген задавал себе тот же вопрос. Хотя Жорж-Мишель никогда не испытывал симпатий к дю Гасту, принц признавал, что смерть полковника приключилась на редкость не вовремя. Ну, как дю Гаст, этот лихой рубака, мог позволить себя прикончить?! — негодовал шевалье. Правда, по зрелым размышлениям Жорж-Мишель вынужден был оправдать полковника. Ну, что мог сделать безоружный, раздетый и к тому же спящий человек? Ничего… Разве что не посещать дома, чьи окна выходят на улицу, или, по крайней мере, надежно закрывать их ставнями.

И все-таки найти виновников столь наглого убийства шевалье не успел. Когда несчастный король Генрих впервые поднялся с постели и с трудом облачился в черный наряд, сплошь расшитый золотыми черепами и серебряными слезами, в спальню брата вошла Марго и с прекрасно разыгранном сочувствием вручила ему кинжал с гербом на рукояти.

— Этот кинжал нашли под окном дю Гаста, — с неподдельной грустью сообщила мадам Марго королю.

Генрих взглянул на герб, и его колени подогнулись, так что он был вынужден опуститься на постель. Орел в окружении десяти крестов, якорь и башня… Белое, красное, синее и золотое… Нет, только не это…

— Все сюда! — завопил король, словно надеялся, что от крика и чужих взглядов герб на кинжале изменится. — Вот это… нашли у дома дю Гаста… Чей это герб?! Чей?!!

— Принца Релинген, — без малейших колебаний сообщил Шико. Королевский шут решил, что отплатить бывшему сеньору изгнанием за изгнание будет на редкость забавно.

— Принца Релинген, — растерянно подтвердил Можирон.

— Но, может быть, его высочество просто потерял кинжал, — попытался вразумить собравшихся капитан де Нанси.

— Потерял… — убито повторил Генрих. — Под окном дю Гаста… Предатель… Изменник!.. Убийца!! — его величество вскочил и выпрямился во весь свой немалый рост. — Ему нет дела до моих чувств… и страданий! Он хочет властвовать! Управлять королем! Он всегда мечтал о короне, мерзавец!.. Но он заплатит за это преступление… Заплатит! — король вскинул голову. — Заколоть его, слышите?! — в исступлении вопил Генрих. — Заколоть вот этим самым кинжалом!.. А потом повесить на воротах Лувра!.. Ну! Что встали?! Идите! Вершите правосудие и месть!!!

Воспламененный дикими криками, Ливаро выхватил из рук короля кинжал и поднял высоко над головой:

— Месть! — завопил молодой человек, и юные друзья короля повторили этот боевой клич: — Месть! Подколем его как Цезаря! За короля!

Со слезами на глазах король обвел взглядом пылающие лица своих друзей и почти прошептал:

— Отомстите за меня, львята… отомстите… — силы Генриха иссякли, и он мог только протянуть друзьям дрожащую руку.

Ливаро рухнул на колени, с горячечной преданностью припал губами к королевской руке, а потом выскочил из спальни. Юнцы бросились следом, и до Генриха донесся их крик:

— За короля! За короля!! Правосудие и месть!!!

ГЛАВА 2 Правосудие и месть

Вопли миньонов быстро достигли ушей королевы-матери, и, выслушав необходимые пояснения капитана де Нанси, мадам Екатерина схватилась за голову. Надо было немедленно предупредить принца Релинген об опасности и посоветовать ему на время покинуть Францию. Нанси с облегчением перевел дух. Нельзя сказать, будто барона волновала судьба его высочества. Единственное, что действительно имело значение для капитана королевской стражи, так это мнение мадам Екатерины, и Нанси поздравил себя с тем, что не ошибся. Гнев ее величества страшил капитана гораздо больше гнева его величества, и Нанси постарался как можно лучше выполнить распоряжение королевы-матери.

Шевалье Жорж-Мишель ни о каких опасностях не думал — в конце концов, его звали принц Релинген, а не шевалье дю Гаст. По обыкновению направляясь в Лувр, его высочество рассчитывал побеседовать с их величествами и как-нибудь вознаградить себя за внезапно прервавшиеся праздники. Однако у церкви Сент-Мерри Жоржа-Мишеля встретил капитан де Нанси и переданный им совет королевы-матери, а, главное, причина, вызвавшая этот совет, были не из тех, что способны поднять настроение.

— Что за чушь вы несете, Нанси? — в раздражении бросил принц. — Какие убийства? Какая месть? Я немедленно отправляюсь к его величеству.

— Я вовсе не пытаюсь получить от вас признание, принц, — проговорил капитан, заступая Жоржу-Мишелю дорогу. — И мне все равно, прикончите ли вы одного дю Гаста или весь двор, при условии, что это будет сделано за пределами Лувра. Но если вы теряете на месте происшествия кинжал с собственным гербом, так что обнаружить его может даже королева Наваррская, не стоит удивляться, что его величество впадает в гнев.

— Так значит, это она!.. — шевалье Жорж-Мишель резко оборвал себя. В его взгляде зажегся злой огонек. — Вот оно что… Вечно вы меня с кем-то путаете, Нанси, — после краткой паузы продолжил принц. — «Перерезать весь Лувр… потерять кинжал»… Я не Гиз, капитан. Я не имею привычки резать королевских гостей и терять оружие. Если же мне и вправду захочется отправить кого-то на тот свет, будьте уверены, бежать придется не мне. Что ж, — тон принца вновь изменился, — передайте ее величеству мою глубокую признательность. Я последую ее совету и уеду.

— В Релинген?

— Почему же в Релинген? — в голосе принца проскользнула насмешка. — Что мне делать в Релингене, капитан? Скоро начнется осень, потом зима. Снега, ветра, холода. Я предпочитаю более теплые края.

— Неужели вы собираетесь присоединиться к Алансону? — удивился капитан.

— Ну что вы, Нанси, один опальный принц — это грустно, но два — уже смешно.

— Значит… Наварра? — голос Нанси слегка дрогнул.

— Почему бы нет? — жестко ответил шевалье Жорж-Мишель. — Хотя… зима в горах это не слишком весело. Я поеду дальше… Не гадайте, Нанси, я отвечу вам и так. Испания мрачна и не лучшее место для опальных принцев, а вот Италия… Я поеду в Италию, капитан. Венецию я уже видел, пора повидать Рим. Это хорошее место… для художника, — закончил принц, как будто хотел сказать что-то совсем другое.

Не прощаясь, шевалье Жорж-Мишель развернул коня и пустил его в галоп. Он не мог сказать, чего ему хочется больше — выругаться, разрыдаться или убить кого-нибудь. Через несколько мгновений шевалье сообразил, что больше всего на свете жаждет свернуть шею Марго. А потом он подумал о Генрихе и с потрясением понял, что в душе царит пустота, словно от давней дружбы не осталось даже следа. Но ведь что-то должно было остаться? — с тоской спросил себя Жорж-Мишель. Бастард Генриха, на которого он давно привык смотреть как на собственного сына. Пара шрамов, полученных во время побега из Польши, за который он, ко всему прочему, заплатил почти двумя месяцами заточения в польской тюрьме. Несколько картин и скульптур из Венеции. Шрам за луарскую кампанию. Скука от вечных капризов короля. И больше ничего…

А ведь к этому давно шло, — напомнил себе Жорж-Мишель. И только он не хотел замечать очевидного, как будто нарочно завязал себе глаза и заткнул уши. Что ж, другу можно было бы простить многое. Другу, но не королю. Генриху предстоит узнать, что с суверенными принцами не обращаются как с надоевшими игрушками.

Жорж-Мишель вспомнил рассказы о его святейшестве, человеке веселом и общительным, сведущим в науках и искусствах, который, как и всякий незаурядный человек, всегда радуется появлению при своем дворе подобных же людей. Без лишней скромности шевалье полагал, что все эти слова прекрасно подходят к нему самому и, значит, он легко сможет найти с крестным общий язык и преподать королю урок. Ко дворцу Релингенов шевалье подъехал почти умиротворенным, а жене рассказал о случившемся почти безмятежно.

Аньес Релинген без труда поняла намерения супруга, и хотя в душе ее бушевал гнев на неблагодарного короля и возомнившую о себе Бог весть что Марго, смогла проводить мужа в дорогу почти спокойно. В конце концов, ехать с надежной охраной в Рим куда лучше, чем отправиться под конвоем в Бастилию или лежать мертвым с кинжалом в сердце. Однако, признавая необходимость отъезда мужа, принцесса не забывала и о правосудии, ибо оставлять безнаказанными преступление королевы Наваррской и предательство короля Французского не собиралась.

Королева-мать не догадывалась о планах Аньес, но, узнав от Нанси, что принц Релинген отправился не в свое княжество, а в Рим, не на шутку встревожилась. Покушаться на племянника Филиппа Испанского и так было несусветной глупостью, но оскорблять петлей крестника папы было и вовсе безумием. Новый брак Генриха слишком нуждался в одобрении его святейшества, чтобы ссориться с человеком, способным повлиять на наместника святого Петра. Необходимо было вразумить сына, отправить принцессе Релинген примиряющие письма и просить ее воздействовать на супруга, дабы он простил королю приключившееся недоразумение и как можно скорее вернулся в Париж.

Принцесса Релинген не отвечала. Ее высочество вознамерилась явиться в Лувр, лишь собрав все доказательства преступления Марго. Жорж оказался прав, проделка с кинжалом была явно лишней. Увяз коготок и всей птичке пропасть, — рассуждала Аньес. Верный Карл быстро отыскал мастеров, изготовивших злосчастный кинжал, и с легкостью выкупил у оружейника и ювелира расписки королевы Наваррской. А барон де Витто, в компании трех головорезов прикончивший дю Гаста, был так устрашен угрозой отправиться в Релинген, а в Релингене украсить собой колесо, что поведал принцессе все подробности заговора Маргариты, не умолчав даже о том, какую плату потребовал с королевы Наваррской, и как мадам Маргарита расплатилась с ним прямо на кладбищенских плитах монастыря августинцев.

Когда принцесса Релинген в великолепном испанском платье явилась в Лувр, придворные мгновенно расступились на пути ее высочества, а сама королева-мать тяжело поднялась из кресла и сделала три шага навстречу молодой женщине. Впрочем, расписки Марго и показания барона де Витто заставили ее вновь сесть. Неприступный вид племянницы короля Филиппа вызвал у королевы самые дурные предчувствия, и она могла только слабо пообещать, что все виновники преступления понесут заслуженную кару. Но когда принцесса Релинген вопросила, по какому праву был отдан приказ повесить суверенного принца, мадам Екатерине показалось, будто у ее ног разверзлась бездна. В глубине души королеве-матери хотелось отыскать болтуна, посмевшего разоткровенничаться, и отправить его в Бастилию лет эдак на двадцать. К несчастью, наказание глупца ничем не могло помочь его величеству, поэтому мадам Екатерина взволнованно принялась уверять Аньес, будто столь ужасающий приказ был вызван дурным влиянием юных друзей короля, умолять молодую женщину предать все забвению и ни в коем случае не расстраивать принца сообщением о досадном недоразумении.

Принцесса великодушно согласилась не писать о происшедшем супругу. Во-первых, ее высочество полагала, что доверять подобные сведения бумаге и гонцу было слишком опрометчиво. Во-вторых, была не в силах предугадать, как подобное известие могло повлиять на мужа. Аньес была уверена лишь в одном, Жорж придет в ярость, но вот станет ли он собирать войска для Лиги или короля Наваррского, заделается ли ярым лигистом или не менее ярым протестантом — решить не могла. Нельзя сказать, будто принцессу расстраивали поджидавшие короля несчастья, однако слишком резко менять свою жизнь ее высочеству не хотелось.

Уверившись, что хотя бы с этой стороны Генриху не грозит опасность, королева-мать приободрилась. Следовало как можно скорее поведать обо всем сыну, наказать Марго, Витто и миньонов и на всякий случай выплатить принцессе Релинген сто тысяч ливров за причиненное беспокойство.

Беседы с сыном и дочерью не заняли у королевы слишком много времени, и в результате этих бесед король Генрих разрыдался и в припадке раскаяния вознамерился устроить покаянное шествие, а перепуганная Марго удалилась на месяц в монастырь. Правда, первоначально безалаберная королева попыталась возражать матери, но разъяренная Екатерина не пожелала слушать оправдания Маргариты:

— А что ты хочешь, дочь? — гневно заговорила итальянка, когда Маргарита умолкла. — Объясняться с братом? Что ж, иди, я тебя не держу. Расскажи Генриху, как ты лишила его сразу двух друзей и облегчила его сундуки на сто тысяч ливров. Расскажи, как ради этого ты отдалась первому встречному головорезу и где? В стенах монастыря! Иди, дочь, иди. Но если Генрих отправит тебя в Бастилию или заколет тем самым кинжалом, что ты ему подсунула, ты сама будешь в этом виновата. Выбирай — разговор с Генрихом или монастырь. Ничего иного я предложить тебе не могу.

Маргарита представила ярость брата и выбрала монастырь. Несчастные миньоны скинули шелка и бархат и в нарядах капуцинов отправились вслед за королем, шлепая босыми ступнями по парижским улицам, изредка потчую друг друга слабыми касаниями плетей и вскрикивая от боли под безжалостными ударами Шико. Но самая большая неожиданность ожидала молодых людей по окончании процессии, ибо не успели юнцы скинуть рясы и доползти до кроватей, где их должны были облепить примочками, как капитан де Нанси, не дав молодым людям смазать раны или хотя бы переодеться, взял несчастных под арест и доставил в Бастилию.

Последнее происшествие окончательно доказало всем, что становиться на пути принцессы Релинген не стоит.

Как ни странно, лишь барон де Витто в результате всех этих передряг не пострадал. Отправлять наемника на эшафот или в Бастилию казалось Генриху слишком мелким. К чему наказывать жалкого убийцу, когда враг обнаружился в его собственной семье? К тому же Генрих не мог допустить, чтобы обстоятельства дела Витто стали известны повсеместно, справедливо рассудив, что тогда королевский дом Валуа не найдет достаточно белил, чтобы скрыть краску на щеках. Таким образом, наемный убийца отделался изгнанием и был просто счастлив, так удачно избежав колеса и четвертования.

Отъезд принцессы Релинген в Лош вызвал общий вздох радости и облегчения. Измученные и обозленные после недельного заточения «львята» смогли выйти на свободу и сполна отплатить обитателям Лувра за выпавшие на их долю невзгоды. Королева Наваррская в своем монастыре осмелилась написать брату. А королева-мать принялась составлять послание племяннику, надеясь, что дальняя дорога смягчит сердце оскорбленного принца и он оставит планы мести.

И вот тут королеве Екатерине был нанесен новый удар.

После печально окончившейся свадьбы молодая королева Луиза пребывала в состоянии полнейшей растерянности. Любовь Генриха, в которую она, было поверила, обернулась обманом. Друзья короля отнимали у него почти все свободное время, которое он не спешил дарить супруге. Единственный человек, оказывающий молодой женщине поддержку при жестоком дворе, был мертв, а скорбь по нему короля была столь велика, что он совершенно забросил Луизу. Ко всему прочему из дошедших до молодой женщины слухов следовало, что ее брак не так уж и бесспорен и вполне может закончиться монастырем.

Молодой королеве казалось, будто придворные шушукаются за ее спиной, посмеиваются и с нетерпением ждут какой-нибудь ошибки, собственные дамы и фрейлины смотрят с пренебрежением и осуждением, а уж вельможи и вовсе считают пустым местом. Королева Екатерина утешала невестку, как могла, рассказывала о своей собственной печальной судьбе и напоминала о долге перед короной, но когда при дворе появился незаконный сын Генриха, поняла, что внести покой в семью сына будет нелегко.

Увидев живое напоминание о давнем приключении супруга, королева Луиза разрыдалась и заперлась в спальне, придворные с любопытством уставились на смущенного короля, а королева Екатерина разгневалась. Если бы приключившаяся неловкость имела своей причиной женское коварство, она бы еще смогла это понять, пусть и не простить. Но стать жертвой обычной женской глупости и тщеславия… Это было слишком!..

Строго взглянув на виновницу переполоха, королева-мать сообщила графине де Коэтиви, что весьма тронута ее заботой о крестнике и постарается, чтобы юный шевалье поступил в королевские пажи. Однако, оставшись со своей придворной дамой наедине, королева Екатерина проявила куда меньше снисхождения, чем прежде, и слова ее разили не хуже бича.

— О чем вы думали, милочка, когда везли сюда моего внука?! — гневно вопрошала Екатерина. — Нет! Молчите, я не желаю слушать ваши оправдания! Вы поставили в неловкое положение короля. Вы оскорбили королеву. И ко всему прочему вы поставили в ложное положение моего внука! Да вас стоило бы отправить в монастырь убогих жен, и, видит Бог, если вы допустите еще одну подобную же выходку, я это сделаю!

Перепуганная графиня молчала. Узнав о бегстве кузена, Луиза де Коэтиви решила порвать всякие связи с опальным семейством. Полагая, будто Релингены уже ничем не могут быть ей полезны, графиня поспешила напомнить его величеству о связывавших их некогда узах, даже не дождавшись известия о том, чем закончилась вспышка ярости короля. Открытие, что опала кузена Жоржа продлилась не дольше майского дождика, поразила Луизу. Холодность Генриха, через несколько недель после свадьбы вовсе не жаждущего вспоминать грехи юности и награждать бывшую подругу, ошеломляла, а гнев королевы-матери ужасал. Луиза не знала, как смягчить гнев Екатерины и пришла в себя только после вопроса королевы-матери дворянин ли ее внук.

— О да, ваше величество, — пролепетала графиня, — принц Релинген обеспечил ему титул шевалье де Шервилера.

— Я всегда была уверена в предусмотрительности племянника, — удовлетворенно кивнула королева-мать. — Но ты, дуреха, чуть было не испортила все, что только можно. Хотела бы я знать, на что тебе твоя голова? Неужели только для того, чтобы носить красивые прически и стрелять глазами по сторонам? Нашла время, привезти моего внука ко двору! Что ж, что сделано, то сделано, но сейчас твое присутствие при дворе неуместно. Отправляйся к Франсуа, умоляй его вернуться в Париж, уверяй, что после женитьбы его брат не будет в нем нуждаться, и если он захочет сохранить достойное место при дворе, ему следует смирить гордыню и склониться перед королем. Мне все равно, как ты его уговоришь, но если через месяц мой сын не вернется ко двору, ты отправишься в монастырь, а уж потом пусть твой муж решает твою судьбу! Поняла?!

Луиза смогла только покорно склонить голову.

— А теперь отправляйся к королеве и моли ее о прощении. И сегодня же выезжай!

Графиня присела в низком реверансе, смиренно поцеловала руку королевы-матери и отправилась к королеве Луизе. Страх, гнев, жалость к себе и еще какие-то непонятные чувства рвали душу молодой женщины в клочья. Если бы навстречу Луизе попалсякороль, она вполне могла бы спросить, что он нашел в девице де Водемон, скучной и бесцветной. К счастью для Луизы, до покоев молодой королевы она добралась без приключений, а, испросив аудиенции, пришла в себя. Убедить в чем-либо королеву-провинциалку было не так уж и трудно. Луиза не сомневалась, что сможет стать подругой лотарингской простушки, и полагала, что в будущем это сослужит ей хорошую службу.

Несчастная королева онемела, когда дама, ставшая причиной ее горя, встала перед ней на колени и почтительно коснулась губами подола ее платья. Эта красавица, такая великолепная в своем роскошном наряде, казалась молодой королеве богиней, и она не могла понять, что этой победительнице могло понадобиться от нее, покинутой и несчастной.

Огромные глаза графини светились преданностью, руки были сложены как для молитвы, голос проникал в самое сердце. Луиза де Коэтиви просила королеву простить ей невольную вину, ссылалась на грех юности и даже уверяла ее величество, будто привезла ко двору сына короля единственно для того, чтобы поддержать королеву и доказать ей, что она без труда сможет выполнить свой долг и подарить королевству множество законных наследников.

— Ради короля, ради вас, государыня, я пожертвовала свой честью! — вдохновенно вещала графиня. — Я не прошу награды, служить вам счастье для меня…

Ошеломленная, сбитая с толку подобным напором, королева Луиза могла лишь смотреть на распростертую у ее ног графиню, отчаянно силясь понять, что все это значит. Проникновенный и нежный голос графини очаровывал, начисто лишая королеву способности мыслить. Прекрасные глаза завораживали. Словно во сне ее величество протянула графине руки и подняла с колен. Две Луизы поцеловались как лучшие подруги.

Через три часа графиня де Коэтиви покинула Париж. Ее ждал Анжер, его высочество принц Франсуа и планы мести. Луиза решила выполнить распоряжение королевы-матери, но при этом постараться, чтобы возвращение Франсуа причинило как можно больше неприятностей забывчивому королю.

ГЛАВА 3 О пороке и добродетели

В свои двадцать два года его высочество принц Франсуа де Валуа был весьма решителен. Что бы ни думала королева Екатерина о младшем сыне, Франсуа не требовалось долго подбивать на мятеж — принц обожал оружие, доспехи и все, что было с ними связано, и эта любовь проявлялась у Франсуа не только тогда, когда надо было позировать художникам. К шуму и сражениям принц был готов всегда, а его тщеславие было столь велико, что он не желал склонять головы ни перед кем, в том числе и перед братом-королем. И при этом ничто в облике принца не свидетельствовало о подобной решимости. Маленький и толстый, с лицом, изуродованным оспой, с выпуклым рахитичным лбом, Франсуа казался застенчивым и тихим, но человек, поверивший в кротость его взгляда, немало рисковал. Силой или интригами, убеждением или подкупом, принц жаждал проложить путь к трону, а его дворяне, столь же честолюбивые и необузданные, как и принц, всеми силами стремились помочь сеньору в осуществлении этих планов.

Анжер в полной мере оценил усилия принца и его дворян.

Чуть ли не каждый день в столице провинции проходили смотры наемников. Вооруженные отряды ввозили в столицу продовольствие. Оружейники и шорники трудились даже после сигнала к тушению огней. На стенах Анжерского замка устанавливались новые пушки. А в самом замке чуть ли не каждый вечер устраивались шумные празднества и балы. Правда, наемники герцога регулярно устраивали потасовки на улицах и по кабакам, задирали горожан, оскорбляли их жен и дочерей. Оружейники и шорники так и не получили обещанную плату за труд, а окрестные деревни были разграблены подчистую. Хотя Франсуа был не самым бедным человеком во Франции, оплата союзников, наемников, оружия, лошадей и празднеств требовала таких средств, что герцог все чаще задумывался, как быть, тем более что известие о свадьбе брата выбило из под ног Франсуа опору.

В поисках продовольствия отряды графа де Бюсси вынуждены были все дальше и дальше отъезжать от Анжера, а доведенные до отчаяния крестьяне все чаще хватались за вилы и ножи. Жители Анжера, вначале с восторгом встретившие принца, все чаще начинали ворчать и втихомолку славить короля. Даже свита герцога, включая неустрашимого Бюсси, все чаще вздыхала о Париже, вспоминала фрейлин королевы-матери, королевские охоты и балы. Было о чем задуматься.

Когда Луиза де Коэтиви предстала перед принцем, его высочество уже вполне созрел для возвращения в Париж. Франсуа не мог найти лишь достойную причину, способную скрасить бесславное возращение. Узнав от Луизы о ссоре старшего брата с принцем Релинген, Франсуа одновременно обрадовался и опечалился. Приятно найти основание для продолжение мятежа, но что делать с этим основанием, если на мятеж нет средств?! Оставалось превратить причину для войны в причину для заключения мира. Он вернется к королю не как неудачник, а как верный брат, решивший отбросить личные интересы, дабы поддержать его величество в трудные времена. Как полагал Франсуа, за такое возвращение он сможет просить у брата многое — деньги, титулы и владения, получив же деньги и владения, всегда сможет отстоять свои права.

Графиня де Коэтиви была разочарована. Франсуа-проситель меньше всего способен был оправдать ее надежды, и Луиза презрительно сморщила нос:

— Вот как, мой принц, вы готовы простить вашему брату все оскорбления? Даже то, что он посягнул на ваше наследство, вступив в незаконный брак?

— Приходится, раз сундуки пусты, — с не меньшей язвительностью отвечал принц. — Или вы готовы пожертвовать на мое дело Вилландри?

Под насмешливым взглядом Франсуа Луиза смутилась. Следовало немедленно что-то сказать, пока принц не принялся высмеивать ее в компании Бюсси и прочих острословов.

— Если бы мое Вилландри могло спасти ваше высочество, я бы немедленно отдала его вам, — провозгласила графиня, — но, к сожалению, этот дар не заполнит ваши сундуки. Вам нужно нечто большее. Вы сеньор нескольких крупных герцогств, не считая владений поменьше, так почему бы вам не взять под опеку оставшихся в ваших землях сирот?

— Да вы с ума сошли, Луиза?! — возмутился принц. — К чему мне такая обуза?

— О, ваше высочество, вы неправильно меня поняли, — торопливо заговорила графиня. — Эти злосчастные войны оставили столько сирот, что как сеньор Алансона, Анжу, Турени, Эвре, Шато-Тьерри, Манта и Бофора, вы просто обязаны позаботиться о своих осиротевших вассалах. Тогда, как опекун, вы получите право распоряжаться имуществом бедняжек. Не думаю, что кто-то дерзнет спрашивать с вас отчет за опеку. Заполнив же свои сундуки, вы не будете зависеть от прихотей брата. Только это я и имела в виду, а вовсе не желание обременить вас новыми заботами и денежными тратами.

Франсуа на мгновение задумался, а затем улыбнулся. Идея была неплоха, а найти применение имуществу опекаемых он всегда сможет. Оставалось только решить, что делать с самими сиротами.

— А зачем с ними что-то делать, мой принц? — пожала плечами Луиза. — Девчонок вполне можно будет отправить в монастыри… до самого совершеннолетия… или навсегда… Мальчишек на службу — в пажи или ваши войска. Это немалая честь — служить наследнику престола. И, кстати, Франсуа, разрешите для меня одну маленькую загадку, почему вы, дофин Французского королевства, называете себя просто герцогом Алансонским? Подобный титул подходит представителю младшей ветви рода, но не наследнику престола. Покуда вы именуете себя столь просто, ваш брат и его советники то и дело забывают о ваших правах. Так примите имя сеньора Анжу, напомните всем, что наследник французского престола заслуживает почтения и уважения.

Второй совет Луизы пришелся так же по душе Франсуа, как и первый. Его высочество торжественно объявил, что решил оказать поддержку своему дорогому брату, а также исцелить раны, нанесенные войной многострадальной Франции, взяв под опеку своих вассалов-сирот. Двор дофина и весь Анжер славили великодушие принца, доверенные люди Франсуа везли к его двору сирот из его обширных владений, а самые надежные — накладывали руку дофина на имущество опекаемых. Вино, лес, драгоценности и деньги — люди принца не брезговали ничем. Где-то уже стучали топоры, где-то подсчитывали будущие барыши от продажи урожая, где-то шла оценка извлеченных из оправ камней, где-то переплавляли оправу, а также золотую и серебряную посуду. Ликующий Франсуа спешно пополнял свои сундуки, и лишь сами сироты несколько досаждали ему.

Временами принц жаловался, что Луиза превратила его двор в нечто среднее между монастырем и казармой. Временами уверял, что отправить девчонок по обителям можно было и минуя его дворец. Впрочем, представления опекаемых вассалов несколько скрашивали Франсуа скуку, и на церемониях присяги он с удовольствием целовал девиц в губы и протягивал для поцелуя руку юным шевалье. Распорядитель даже охрип, повторяя его высочеству имена вассалов и объясняя сиротам, кто из них имеет право обнять дорогого опекуна на уровне локтей, кто бедер, а кто колен.

Франсуа чуть не лопался от гордости: деньги и всеобщее преклонение ласкали самолюбие его высочества. Герцог Анжуйский даже стал подумывать, не задержаться ли ему в Анжере, но Луиза де Коэтиви, помня угрозы королевы-матери, беспрестанно торопила дофина, напоминала, как важно вовремя сказать нужные слова королю, опьяняла рассказами о будущих почестях и новых титулах.

Соланж де Сен-Жиль, одна из невольных воспитанниц принца, как и все ожидала отправки в монастырь. Когда через месяц после смерти матушки за ней приехали от герцога Анжуйского и Туреньского, дабы передать под опеку принца, девушка обрадовалась, но за несколько дней жизни под опекой его высочества поняла, что его «забота» не была бескорыстной. Большой зал Анжерского замка, в котором были поставлены тридцать шесть кроватей, напоминал монастырский дортуар, но был гораздо менее удобен для жизни. Графиня де Коэтиви, которой был поручен надзор за воспитанницами, всегда была холодна и надменна, никогда не пыталась утешить оторванных от родного дома девочек, а на слезы малышей отвечала лишь презрительным пожатием плеч. Приставленные к воспитанницам служанки быстро усвоили манеры графини и обращались с девочками с почти нескрываемым пренебрежением. Ко всему прочему болтовня бойких девиц не оставляла сомнений, что именно привлекало его высочество в многочисленных воспитанниках.

Проведя полжизни в стенах монастыря, Соланж не боялась заточения в обители, но слезы малолетних воспитанниц принца вызывали у нее жалость. К счастью, монахини Шинонского монастыря учили девиц не только не унывать, но и утешать, так что юная хозяйка Азе-ле-Ридо принялась вытирать девочкам слезы, говорить, как заботится о них добрый сеньор, рассказывать о прелести жизни в монастыре, о прекрасных садах, в которых они смогут гулять, о добрых монахинях, которые научат их всему, что необходимо знать и уметь благородным дамам, и о подругах, которые у них непременно появятся.

Герцог Анжуйский уже давно не сомневался в собственной исключительности и все же, услышав из-за двери похвалы в свой адрес, остановился. Похвалы приятно кружили голову, восхвалявший его голос был прелестен. Его высочество обернулся:

— Кто это? — спросил он Луизу де Коэтиви.

— Кто-то из ваших воспитанниц, — равнодушно ответила графиня, и Франсуа толкнул дверь.

Картина, открывшаяся взору принца, могла очаровать поэта или художника, но Франсуа увидел лишь зареванных девчонок, собравшихся вокруг старшей подруги. Одетая в глубокий траур девушка была весьма недурна собой, и на миг принц даже пожалел, что такая красота скоро навсегда скроется под монашеским покрывалом.

— Так-так, — заговорил принц. Заслышав его голос, воспитанницы немедленно вскочили со своих мест и присели перед сеньором в низком реверансе. Франсуа небрежно махнул рукой, разрешая девочкам подняться. — Вы действительно желаете отправиться в монастырь, мадмуазель?

Соланж выпрямилась и скромно кивнула.

— Я только прошу вас, ваше высочество, разрешить мне удалиться в Шинонский монастырь.

— Так далеко? — Франсуа был удивлен.

— Этот монастырь выбирал еще мой батюшка. Он говорил, там хорошая школа и надежные стены, а в наше время это даже важнее школы.

Его высочество хмыкнул.

— Как вас зовут, мадмуазель, и сколько вам лет?

— Мария-Антуанетта-Соланж де Сен-Жиль из Азе-ле-Ридо, ваше высочество, — девушка вновь присела в реверансе, как того требовал этикет. — Мне семнадцать лет.

— Ну что ж, я обдумаю вашу просьбу, — величественно обронил принц и вышел.

Соланж де Сен-Жиль не лгала его высочеству, но всей правды также не говорила. Девушка не боялась монастырских стен, но навеки оставаться в обители и тем более принимать постриг также не собиралась. Но у кого бедная сирота могла найти защиту и поддержку? Король Наваррский, ее кузен, был далеко, точно так же как и ее жених, а чтобы иметь возможность написать им и просить о помощи, надо было попасть в Шинон, где монахини не успели забыть ее и ее батюшку. Попасть же в Шинон было делом нелегким. Для этого следовало никому не перечить, быть наивной, тихой и покорной.

Его высочество был очарован. Девица Сен-Жиль была так не похожа на красоток его матушки, что Франсуа почувствовал непривычное волнение. Такая наивность, такое преклонение перед его особой требовали достойной награды, а принц не знал лучшего подарка, чем собственная страсть. Луиза де Коэтиви выслушала восторги принца с полнейшим хладнокровием. Как полагала графиня, небольшое приключение перед отъездом должно было развлечь принца, да и девчонке будет что вспоминать в своем монастыре.

Пока девочек одну за другой отправляли в выбранные для них обители, Франсуа повелел переселить мадмуазель де Сен-Жиль в отдельную комнату, ибо подготовка к отъезду в Шинон требовала времени, а оставаться в одиночестве в большом гулком дортуаре было глупо. Соланж терпеливо ждала отъезда в монастырь, мысленно составляла письма кузену и жениху, но когда явившийся в ее комнату принц сообщил о своей любви и предложил немедленно ее испытать, испугалась. Так далеко ее покорность не простиралась.

Нет, если бы Соланж воспитывали бойкие камеристки, проведшие пару лет при королевском дворе, девушка вряд ли нашла что-либо дурное в мимолетной связи с принцем и постаралась бы извлечь из этой связи все возможные выгоды. По мнению придворных девиц титулы, должности, драгоценности или деньги были гораздо лучшим приданным для будущего мужа, чем невинность жены. Однако воспитанная в тиши монастыря и посетившая двор лишь однажды, в далеко не лучшие его дни, Соланж смогла только напомнить принцу о грехе и добродетели. Франсуа расхохотался. Он смеялся до слез, до колик, до того, что ноги перестали его держать, и он повалился на стул. Отер с глаз слезы и вновь расхохотался. Подобной наивности он не ждал даже от провинциалки.

— Боже мой, мадмуазель, да кто внушил вам подобную чепуху?! — воскликнул герцог Анжуйский, слегка придя в себя.

— Монахини Шинонского монастыря, — дрожащим голосом отвечала Соланж.

Франсуа поперхнулся — смеяться над монахинями вряд ли было уместно, но давняя привычка выкручиваться помогла мгновенно найти выход.

— Полагаю, ваши монахини рассказали вам и о долге вассалов перед сеньором, — важно заметил он. — Так вот, как ваш сеньор я имею право на вашу службу, а уж в чем она будет заключаться, решать мне. Надеюсь, вы знаете свой долг?

— Но у меня есть и другой долг — я помолвлена… у меня есть жених, — сбивчиво сообщила Соланж принцу.

— Вас смущает помолвка? — удивился Франсуа. — Какая чепуха! Как ваш сеньор и опекун я разрываю ее. Как видите, вы совершенно свободны и теперь ничто не мешает вам выполнять свои обязанности. Ну же, дорогая, оставьте эти глупости!

Соланж затравленно оглянулась.

— Но, ваше высочество, — взмолилась она, — долг каждой девицы выйти замуж, принести святые обеты перед алтарем и подарить своему супругу множество наследников. Если, как вы хотите, я исполню свой долг перед вами, я обокраду своего будущего мужа…

Смеяться Франсуа был уже не в силах.

— Значит, вам очень хочется замуж? — со стоном проговорил он. — Ну что ж, это тоже можно устроить. Когда я стану вашим мужем, надеюсь, вы выполните свой долг.

Луиза де Коэтиви онемела, когда герцог Анжуйский с самодовольной улыбкой сообщил, что женится. С некоторой растерянностью напомнила принцу, что уже замужем.

— Да причем тут вы, Луиза? — бесцеремонно перебил любовницу Франсуа. — Я женюсь на малышке Сен-Жиль. Коль скоро бедняжка так добродетельна, что получить ее иначе невозможно, придется вступать в брак. В конце концов, мне уже двадцать два — пора обзаводиться наследниками.

— На простой дворянке… — только и могла пробормотать Луиза.

— Ну, не такой уж и простой, — возразил Франсуа, к величайшему сожалению графини хорошо помнивший уроки генеалогии. — Мой брат женился на кузине герцога Лотарингского, а Сен-Жиль все же кузина короля.

— Гугенота! — зло бросила Луиза.

— Ну, так и прекрасно, — обрадовался принц. — Я ведь и хотел договориться с Беарнцем, вот и договорюсь. Девица католичка, ее ближайший родственник — протестант, что сможет противопоставить этому союзу мой брат? К тому же Сен-Жиль молода, хороша собой, здорова. Уверен, она нарожает мне множество сыновей и не будет вмешиваться в мои дела. А вот будет ли признан законным брак Генриха, еще вопрос. Думаете, ваш кузен просто так отправился в Рим?

— Но если вам так нужен союз с королем Наваррским, женитесь на его сестре, — попробовала воззвать к разуму принца графиня. — У королей слишком много таких кузин, как эта Сен-Жиль… Святая Дева, да у нее даже титула нет!

— На кой черт мне ее титул? — возразил принц, с удивлением воззрившись на Луизу. — Мне нужна тихая и покорная жена, которая будет знать свое место и исправно рожать мне наследников. А ваши принцессы и королевы слишком много о себе мнят!

— Но добродетель приедается… — напомнила Луиза.

— И что? Вы-то никуда не денетесь, — пожал плечами Франсуа. — Послушайте, Луиза, чего вы добиваетесь? Хотите расстроить меня? Вы же видите, я хочу эту девицу, но у меня нет возможностей заполучить ее, если я не женюсь. Вы что же, хотите, чтобы я страдал или поступил недостойно принца? Просто удивительно, как мало вы меня любите… — проворчал Франсуа.

— Ради вас я оставила короля! — гордо напомнила Луиза, как делала всегда в моменты ссор. — И я докажу вам, как много вы для меня значите. Если бы я не любила вас, я бы и слова не сказала против этой безумной женитьбы. Но я не могу допустить, чтобы вы связали себя по рукам и ногам, отказавшись от возможности вступить в более выгодный брак. Что ж, вы хотите эту девицу, а она хочет замуж за принца. Прекрасно, обвенчайтесь с ней — в конце концов, не так уж и трудно нанять на роль священника какого-нибудь комедианта. Вы получите желаемое и сохраните свободу, а Сен-Жиль ничего не заподозрит.

— Это рискованно… — с некоторым сомнением произнес принц.

— Чем?! Девица не так уж и умна, даром что добродетельна. Если вы скажете, что не желаете ее появления при дворе — она будет тихо сидеть взаперти. Когда же она вам надоест, вы сообщите ей, что король опротестовал этот брак, папа по его просьбе аннулировал его, и отправите ее в монастырь. Она будет молиться и вспоминать, как была женой принца. Вот и все.

— А если она забеременеет? — уже с интересом спросил Франсуа.

— Тогда вы выдадите ее замуж за кого-нибудь из верных людей, который даст имя вашему ребенку. Боже, Франсуа, во Франции достаточно дворян, которые за скромное вознаграждение готовы оказать принцам подобные услуги. Что в этом такого?

Герцог Анжуйский задумчиво потер подбородок, затем кивнул.

— Ну что ж, устроим представление, так даже веселей. Но, учтите, малышка не должна ничего заподозрить. Все должно быть достоверно, в полном соответствии с этикетом. Я представлю вас ей как ее придворную даму…

— Меня?! — графиня возмущенно вскочила. — Чтобы я стала придворной дамой какой-то провинциальной девчонки?

— Не девчонки, а моей невесты и будущей жены, — холодно возразил Франсуа. — Хватит, Луиза, ваши капризы мне наскучили! Полагаю, весь двор и даже Сен-Жиль знает, кто вы, так неужели вы полагаете, что как любовница не должны были бы склониться перед моей женой? Или вы считаете, что в угоду вам я вообще никогда не женюсь?! Смешно… — принц пожал плечами. — Утешьтесь тем, что это не навечно. И потом, кому еще я могу поручить надзор за девицей? Одни недостаточно умны, другие — болтливы.

Луизе де Коэтиви ничего не оставалось, как принять поручение принца. Но, оставшись в одиночестве после ухода Франсуа, графиня дала волю слезам. И какой злой рок заставил ее вступить в брак?! Склоняться перед дочерью императора^[238] было необидно, но уступать провинциальным дурехам вроде Луизы де Водемон или Соланж де Сен-Жиль было невыносимо. Чем эти дурочки лучше ее? Да ничем! У Водемон не было ни гроша за душой, у Сен-Жиль нет титула. И все же ради этих простушек Генрих и Франсуа совершали то, что никогда не делали ради нее. О да, брак Сен-Жиль будет обманом, а затем ее ждет монастырь, но все же из-за этой девчонки Франсуа готов страдать, идти на хитрости, изворачиваться и рисковать, а ее считает чем-то вроде мебели в своей спальне, мебели, которая никогда не взбрыкнет и никуда не денется.

Если бы она не была замужем… если бы у нее был другой муж… Ну почему кузен Релинген не подыскал ей какого-нибудь престарелого герцога, который через пару месяцев после женитьбы покинул бы этот свет? Или глупого юнца, которого было бы нетрудно подтолкнуть к безнадежной дуэли? Она обрела бы свободу, и Генрих смог бы жениться на ней. Или, в крайнем случае, Франсуа. Так нет же, кузену понадобилось выдавать ее за человека здравомыслящего, хуже того — за дипломата!

Луиза давно поняла, что спровоцировать супруга на дуэль не было никакой возможности. Даже если бы кто-нибудь из дворян швырнул ему перчатку прямо в лицо, граф де Коэтиви вернул бы ее хозяину с таким достоинством, что несчастный полчаса бы извинялся за то, что сей предмет одежды так неудачно слетел с его руки, а потом помчался бы в монастырь замаливать грехи. Граф же невозмутимо продолжил бы свой путь, сопровождаемый шепотом восхищения и преклонения.

Временами подобная непрошибаемость сводила графиню с ума, и она который год спрашивала себя, почему принц Релинген так поступил? Что это было: непроходимая глупость или злой умысел? Найти ответ она не могла.

И все же, ничто не длится вечно. Слезы графини иссякли, она успокоилась, а наутро была готова к началу комедии. Со вздохом выбрала самое скромное из своих платьев, дабы ненароком не затмить «невесту» дофина, отказалась почти от всех украшений и даже спрятала волосы под кокетливым чепчиком. Необходимость последнего шага заставила Луизу окончательно возненавидеть юную мадмуазель и графиня утешала себя лишь тем обстоятельством, что торжество провинциалки будет недолгим.

При появлении принца и графини де Коэтиви Соланж поспешно встала, а когда Луиза дважды присела перед ней в низких реверансах и назвала «мадам», побледнела. Обращение «мадам» полагалась лишь девицам из высшей знати, а два реверанса — только супруге дофина.

— Но, ваше высочество, это невозможно! — воскликнула Соланж, когда принц представил графиню как ее фрейлину. — Наследник французского престола не может жениться просто так. Нужно разрешение… его величество короля… и королевы-матери.

— Как ваш опекун и сеньор я имею право распоряжаться вашей рукой. Как совершеннолетний принц не нуждаюсь ни в чьих разрешениях. Но, впрочем, если вы хотите проверить мои чувства — хорошо. Я не сомневаюсь — их величества с радостью дадут согласие на этот брак, — невозмутимо солгал Франсуа, решив, что там, где есть фальшивый брак, может быть и фальшивое разрешение. — Я как раз собирался сообщить вам, что мы должны ехать в Париж. Не бойтесь, в дороге вам будет служить графиня.

Луиза очаровательно улыбнулась, хотя больше всего на свете хотела придушить маленькую дрянь. Ну, до чего же девчонке хочется в Париж!

Соланж почувствовала, что тонет и, как и всякий утопающий, попыталась ухватиться за последнюю соломинку.

— Но, ваше высочество, я в трауре, не подобает говорить о свадьбе, пока он не закончится…

— Долг перед домом Валуа выше траура, — строго заметил принц. — Не забывайте об этом, мадам. От вас и от вашей способности подарить мне многих наследников зависит будущее французского королевства.

Упоминание о долге окончательно сразило девушку, и она замолчала. Надежды больше не было. Две камеристки, приставленные к ней Луизой де Коэтиви, собирали вещи. Графиня де Коэтиви ни на мгновение не оставляла ее в одиночестве, говорила о счастье служить дому Валуа, об огромной чести, оказанной ей принцем, мило льстила и просила не забывать своими милостями. Соланж смирилась и изо всех сил старалась не вздрагивать при обращении «мадам», не вскакивать при появлении принца и не смущаться, когда блистательная графиня начинала прислуживать ей, словно служанка.

И все-таки платье цвета крамуази, которое она должна была надеть на венчании, не радовало Соланж, как не радовали поджидавшие в Париже корона дофины и обручальное кольцо. Трясясь в карете вместе с графиней де Коэтиви, девушка думала, как печален бывает долг. Как приятно было выполнить волю отца и как грустно — волю его высочества. Только гордость наследницы древнего рода заставляла ее сдерживать слезы, но даже гордость не могла удержать от другого, совсем не приличествующего дворянке чувства — Соланж де Сен-Жиль из Азе-ле-Ридо от души завидовала деревенским девушкам. Этим счастливицам долг был неведом. От них не зависела судьба Франции. Они были свободны.

ГЛАВА 4 О том, как за одно утро шевалье де Бретея не узнали три раза, но ему это все равно не помогло

Молодой офицер лет девятнадцати-двадцати стремительно шагал по коридорам Лувра, не оглядываясь по сторонам, не смущаясь и не пытаясь кланяться каждому встречному дворянчику. Подобная целеустремленность казалась странной для любого завсегдатая королевской резиденции, ибо скромный наряд офицера — покрытые грязью куртка, штаны и сапоги, шпоры, с которых при каждом шаге на дворцовые плиты капала кровь, вышедший из моды воротник, простая шляпа с выцветшим пером — не давал молодому человеку права быть гордым. Еще более странным могло показаться то обстоятельство, что юный офицер даже не думал выспрашивать дорогу у встречных лакеев и пажей. Впрочем, проведенных вдали от Парижа лет было недостаточно, чтобы Александр де Бретей забыл Лувр.

За минувшие годы шевалье Александр изменился больше чем королевская резиденция. Между офицером девятнадцати лет и четырнадцатилетним мальчишкой-пажом — большая разница. Если бы у лейтенанта было время следить за собой, молодой человек заметил бы, что в долгих походах его руки и лицо обветрились, волосы выцвели, а взгляд приобрел твердость, которую редко встретишь в столь юном возрасте. Да и голос шевалье — низкий и слегка хрипловатый — ничем не напоминал голос красавчика-пажа, томно распевающего самые непристойные песни Латинского квартала. И при том нельзя было сказать, будто лейтенант утратил красоту. Напротив, в девятнадцать лет шевалье был много красивее чем в четырнадцать, только теперь, когда его красота не была обрамлена в кружева и бархат, она не бросалась в глаза.

Появление молодого человека в Лувре не было связано с желанием шевалье вернуться ко двору. За годы в армии Александр успел понять, что не скучает по придворной жизни. Даже вечное безденежье не особенно угнетало лейтенанта, так же как и командование ротой без патента капитана. С первым Александру помогало справляться умелое хозяйствование Пьера, со вторым — приобретенный за минувшие годы философский взгляд на жизнь. Впрочем, шевалье не переставал надеяться, что со временем добьется успеха. Хотя маршал де Бриссак, прекрасно помнивший подвиги Александра при дворе, относился к молодому человеку с неизменной холодностью, он никогда не мешал ему рисковать на поле брани или же в разведке.

Именно Бриссак и послужил причиной, заставившей лейтенанта прибыть в Париж. Пакет его светлости господину де Бельевру не стоило доверять простому гонцу, и, как это уже случалось не раз, и не два, командующий вспомнил о мужественном офицере, о существовании которого регулярно забывал, коль скоро дела шли хорошо, и вспоминал, если они развивались не так, как бы ему хотелось.

Стремясь как можно лучше выполнить возложенное на него поручение, Александр постарался в четыре дня доскакать до Парижа, ловко обойдя по дороге с десяток засад. И хотя лишь одна из них оказалась подготовленной людьми излишне любопытными, а остальные были устроены обычными лесными грабителями, до того оголодавшими, что они готовы были польститься на тощий кошелек лейтенанта, шевалье, чья осторожность не уступала мужеству, постарался пустить в ход все свои таланты, дабы сохранить пакет, кошелек и самое ценное из своих сокровищ — жизнь.

Благополучно миновав дорожные опасности и достигнув резиденции короля, Александр несколько успокоился. Молодой человек понимал, что временами Лувр бывает опаснее самого темного и разбойного леса, но эта опасность была ему знакома. Так что если бывший паж не собирался раскланиваться с каждым встречным дворянчиком, точно так же он не собирался и хвататься за шпагу при каждом насмешливом взгляде завсегдатаев двора, тем более что этих взглядов было так много, что вызвать на поединок всех насмешников не рискнул бы даже безрассудный Бюсси.

Правда, как бы сдержано и деловито не вел себя Александр, как бы мало не обращал внимания на насмешки, его потертый наряд слишком выделялся среди роскошных одеяний знати, пажей и слуг. Насмешливые и презрительные взгляды сыпались на молодого человека со всех сторон, а его вид так развеселил группку раззолоченной молодежи, что скучавшие в амбразуре окна юнцы оставили свое убежище и двинулись следом за шевалье, громко переговариваясь и то и дело разражаясь смехом.

— Келюс, ты только погляди, какой у этого голодранца маленький воротник! Верно, он вытащил его из сундука своего дедушки…

— Не придирайся, Можирон, — лениво отозвался Келюс. — Каждый, собираясь ко двору, вытаскивает из сундуков все самое лучшее…

— Хотел бы я тогда видеть его худший наряд! — под хохот приятелей сообщил еще один юнец. — Его можно будет выставить в королевском огороде, чтобы пугать ворон!

Миньоны согнулись от хохота. Шевалье де Бретей продолжал путь, не замедляя и не ускоряя шага.

— Интересно, а в луже он тоже выкупался — чтобы оказать честь двору? — возобновил насмешки Можирон.

— А то как же, — вступил в разговор четвертый голос. — Лужа для подобного чучела — это все! Можно воды напиться, можно искупаться, можно на себя полюбоваться…

— Эй, сударь! — крикнул Можирон. — Его величество не подает грязнулям. Ступайте на паперть собора Богоматери, может быть, там вам удастся выпросить пару другую су.

— Пакет от маршала де Бриссака, срочно, — доложил Александр в приемной господина де Бельевра. Несколько разочарованные тем, что развлечение откладывается, королевские миньоны единодушно решили подождать выхода шевалье.

Господин генеральный интендант финансов недовольно покосился на слугу.

— Что там за шум?

Лакей склонился к уху господина и Александр еле расслышал имена юных бездельников:

— Келюс… Можирон… Монтиньи… Сен-Мегрен… Ливаро… Сагонн…

Бельевр поморщился:

— Мальчишки… жалкая пародия на шевалье де Бретея…

Александр с нескрываемым изумлением посмотрел на министра. Заметив этот взгляд, господин де Бельевр заговорил горячо и многословно, словно продолжал давно волнующий его разговор:

— О, Бог мой, лейтенант, конечно, шевалье де Бретей был мерзавцем и негодяем, но, признаться, он был раз в десять красивее этих щенков и раз в двадцать их умнее. Вообразите, красота, ум и честолюбие Алкивиада вместе с хваткой дю Гаста и изворотливостью Макиавелли. Впрочем, шевалье, вы слишком молоды, чтобы эти имена вам что-либо говорили.

Изумление шевалье де Бретея возросло настолько, что превратилось прочти в растерянность. Генеральный интендант финансов понял это весьма превратно:

— Ну-ну, молодой человек, не стоит так явно проявлять провинциальность. Конечно, вы росли вдали от Парижа и не знаете всех тонкостей столичного обращения, но если маршал будет и впредь отправлять вас с поручениями ко двору, вы должны будете понять, в какие двери стучаться, чтобы добиться успеха. Боже мой, шевалье Александр был немногим старше вас, однако прекрасно знал все правила и даже сам их устанавливал. Уж если господин де Нанси признавал в нем прекрасного стратега и тактика… Да, шевалье, в какое печальное время мы живем — дю Гаст убит, Релинген вынужден был покинуть двор, Бретей — вот ведь стервец! — женился… И теперь никто не может удержать сорвавшихся с привязи щенков!

Шевалье де Бретей с трудом подавил искушение ущипнуть себя за руку, дабы убедится, что не спит. Господин де Бельевр продолжал сокрушаться из-за нынешнего обмельчания двора, и Александр мысленно с ним согласился. Уж если его выходки кажутся королевскому министру верхом изящества и утонченности, что же тогда происходит в Лувре теперь?! Лишь известие об отсутствии при дворе Релингена несколько успокоило юношу. Шевалье Александр не мог разобраться, как ему следует относиться к принцу, а также как этот принц относится к нему, и потому предпочитал отложить беспокоящую его встречу на потом. Пока что, решил шевалье, ему вполне хватает насмешек Можирона.

Наконец, господин де Бельевр вспомнил, что юный офицер явился в Лувр не для того, чтобы выслушивать его сетования, и постарался вернуться на деловую стезю.

— Ну, что у вас? — с несколько преувеличенной скорбью поинтересовался генеральный интендант. Александр молча вручил министру пакет.

— Деньги, — проворчал Бельевр. — Всем нужны деньги. Знаете ли вы, шевалье, что в казне нет ни одного экю? И что вы не единственный приезжаете ко мне с подобными посланиями?

Лейтенант де Бретей почтительно склонил голову.

— И, тем не менее, вы собираетесь досаждать мне жалобами на невыплаченное жалование?

— Монсеньор, офицеры готовы продолжить боевые действия без жалования. Как они сражаются уже год. Но наемники…

— Да-да, я знаю, наемники разбегутся, — отмахнулся министр. — Старая песня.

— Нет, монсеньор, — с еще большей почтительностью возразил шевалье Александр. — Наемники не станут разбегаться. Они начнут грабить и жечь окрестности и разносить те самые города, которые еще недавно обороняли. Конечно, если повесить каждого десятого или даже каждого пятого из этого сброда, маршалу удастся навести порядок…

Бельевр посмотрел на офицера более внимательно.

— …но даже если его светлость подавит мятеж наемников, останутся лошади.

— И что с лошадьми? Они тоже чего-то требуют? — язвительно поинтересовался министр.

— Нет, монсеньор, лошади не требуют ничего. Однако же и не слушают уговоров. На место выбывшего солдата не так трудно найти другого, но заменить павшую лошадь почти невозможно.

Генеральный интендант встал из-за стола и прошелся по кабинету.

— А знаете ли вы, сударь, что только позавчера его величество забрал у меня тридцать тысяч ливров для графа де Келюса? А до этого подарил сто тысяч ливров ее высочеству принцессе Релинген?

Лейтенант молчал.

— Фураж им нужен… И что еще?

— В армии не хватает пушечных ядер, пуль для аркебуз и фитилей, — немедленно ответил Александр. — Если его светлость не сможет пополнить армию ремонтными лошадьми и снабдить пушки ядрами — пушки придется бросить. И тогда…

— Хорошо, я понял, — буркнул министр. — Герцог де Бриссак окажется в трудном положении.

— Простите, монсеньор, — осторожно прервал Бельевра лейтенант. — Его светлость хотел предупредить вас вовсе не об этом. Потеряв десятую или даже пятую часть наемников, лишившись кавалерии и артиллерии, армия маршала де Бриссака вскоре перестанет существовать и таким образом дорога на Париж будет открыта как для протестантов, так и для испанцев.

Генеральный интендант поджал губы. Неожиданно он стукнул кулаком по столу и усмехнулся.

— Проклятые щенки! Поневоле пожалеешь об этом негодяе. В конце концов, шевалье Александр всегда понимал доводы рассудка, а его выходки не разоряли казну. Господи, да я бы отдал половину своего влияния, лишь бы этот мерзавец вернулся ко двору!

Александр на мгновение зажмурился.

— Простите, монсеньор, мою дерзость, но я не понимаю. Если вы изволите называть шевалье де Бретея мерзавцем, негодяем и стервецом… то чем же этот шевалье заслужил вашу благосклонность… что вы даже желаете его появления при дворе?!

Министр побледнел. «Клянусь святым чревом!» — прошептал он. «А мальчишка не так прост как кажется. С первого раза запомнить имя… И совершенно верно ухватить суть дела… Не дай Бог, он повторит мои слова… Боже, а если это дойдет до Бретея?!».

— Молодой человек, — осторожно заговорил Бельевр, — вы не так меня поняли. Шевалье де Бретей был весьма достойным дворянином, и я всегда относился к нему с большим уважением. Конечно, у него было немало врагов — а у кого их нет? Но в отношении своих друзей…

«Да разве у меня были друзья?!» — чуть было не воскликнул Александр, но вовремя прикусил язык.

— … шевалье де Бретей был образцовым дворянином. А какая верность королю!.. Какое благоразумие!.. Никто лучше шевалье де Бретея не умел поддержать порядок при дворе… Нет-нет, юноша, говоря о стервецах, я имел в виду тех щенков, что буянят за моей дверью, но никак не шевалье Александра. Какая жалость, что этот достойный дворянин нас покинул. Знаете, молодой человек, я хочу дать вам дельный совет. Если вы когда-нибудь встретитесь с шевалье, будьте с ним как можно любезнее и передайте, что Лувр его ждет. Я буду вам очень обязан.

Совершенно ошарашенный всем услышанным, лейтенант только поклонился. А министр уже продолжал без всякого перехода:

— И, кстати, юноша, вы говорили, вам не платят жалованья. Это весьма прискорбно, но все же мне радостно видеть, что в нашей многострадальной Франции остались дворяне, с такой доблестью переносящие невзгоды.

Александр почувствовал, что теряет нить рассуждений министра. Однако когда Бельевр вытащил тугой кошелек и с жаром сообщил, что всегда рад поддержать доблестного воина, шевалье все понял. Он лишь не переставал удивляться, как одно упоминание его имени заставило раскошелиться министра. Но это было не все. Торопливо порывшись на столе, господин генеральный интендант финансов извлек из-под горы документов какой-то наполовину заполненный пергамент и с отеческой улыбкой протянул его молодому человеку.

— Его светлость написал, что вы командуете ротой, хотя до сих пор состоите в чине лейтенанта. Возьмите этот патент, юноша, и заполните его сами.

Лейтенант, а точнее, уже капитан де Бретей принял из рук министра патент, но не сдвинулся с места, какое бы нетерпение не читал в глазах господина де Бельевра.

— Что еще? — недовольно переспросил генеральный интендант.

— Мое поручение, монсеньор, — почтительно, но твердо промолвил Александр.

— Что ж, — министр задумался. — Я могу дать вам заемное письмо на пятьдесят тысяч ливров…

— Двести, — поправил де Бельевра юный шевалье.

— Сто, — хмуро возразил министр. Поскольку эта была именно та сумма, на которую рассчитывал командующий, Александр смиренно склонился перед генеральным интендантом, всем своим видом давая понять, что покоряется воле, которая выше его. — И торопитесь, капитан, там вас ждут, — Бельевр патетически махнул рукой за окно, словно именно в луврском дворе маялся маршал де Бриссак, тоскливо разглядывая окна министра. Молодой человек непроизвольно повернул голову вслед за жестом Бельевра и генеральный интендант финансов обомлел. Только сейчас он понял, что юный офицер очень красив.

Господин де Бельевр задумался. А почему бы и нет? Свет не сошелся клином на шевалье де Бретее. Этот вояка был сообразителен и хорош собой, и если он его поймет — ей Богу, он устроит судьбу юнца!

— Послушайте, шевалье, — медленно и многозначительно заговорил министр. — Я хотел бы вам чем-нибудь помочь — если вы, конечно, готовы меня понять. С вашим умом и внешностью… Нет-нет, я не жду от вас ответа прямо сейчас, приходите ко мне завтра, в это же время. И как следует поразмыслите, прежде чем на что-то решиться. Посмотрите в зеркало. И еще, шевалье, приходите не в таком…

Министр на мгновение задумался, подбирая слова поделикатней.

— … не в таком воинственном виде, — наконец-то закончил он.

Патент, кошелек, заемное письмо… Александр вышел от министра с поклажей, обязанной привести в восторг любого нищего офицера, и, тем не менее, его настроение было весьма далеким от радужного. Шевалье де Бретея все еще помнили при дворе и даже более того — за прошедшие годы его имя обросло таким количеством легенд, что бывший паж сам себя не узнавал. Капитан не знал, что и думать, обнаружив, что неприязни к шевалье Александру при дворе проявляется все меньше, а вот восторгов — все больше. Может быть, прежде господин де Бельевр обращал на шевалье де Бретея не так уж и много внимания, однако сейчас готов был подвигнуть молодого офицера на то самое, от чего тот уже бежал пять лет назад. Словно сомнамбула Александр подошел к большому зеркалу, украшавшему приемную министра, и в полном остолбенении уставился на собственное отражение.

— Вот он, господа, вышел! — раздался за спиной офицера радостный голос Келюса. — Вы только взгляните, оборванец вообразил себя Антиноем!

Шевалье Александр непроизвольно сжал кулаки.

— Сударь, не надо смотреть на зеркало с таким испугом. Это то же самое, что и лужа! — издевательски сообщил Можирон. — Только много больше и дороже.

— А, по-моему, господа, он просто любуется своим нарядом. Ну да, такие живописные лохмотья. Надо будет посоветовать Джелози пошить себе подобные. В фарсе это будет смотреться преуморительно…

Александр стиснул зубы и взвесил в руке кошелек. Если внутри золото — значит, он получил не менее тысяч ливров, полугодовое жалование. Негусто. Молодой человек припомнил обрывкиразговоров, упоминания о большем бале через десять дней и озабочено сдвинул брови. Может быть, он и успеет привести в порядок лицо, но как быть с руками? А, черт, плевать! В конце концов, для чего-то в Париже существуют перчаточники!

— … а цвет-то цвет — ужас! Хотел бы я знать, каким он был изначально… — задумчиво сообщил Сен-Мегрен. — Держу пари, коричневым.

— Коричневый он сейчас, — не согласился Сагонн. — А раньше был синим.

А вот наряд придется шить, мрачно думал Александр. Как раз синий. Или лучше белый — с золотом. И каким-то образом уложиться в тысячу ливров. Господи, да стоит мне назвать свое имя портному, и он не захочет взять с меня ни су… и будет хвастать по всему Парижу, что у него одевается сам шевалье де Бретей, и заработает на этом десять тысяч… Нет, не стоит афишировать свое прибытие раньше времени.

— Коричневый, синий, — пожал плечами Можирон. — Давайте спросим у оборванца. В конце-то концов, почему бы нам не устроить суд Париса?

— Ну, ты скажешь, — фыркнул Келюс. — Он и слов-то таких не знает. И потом, Парис был красавец и принц, а этот — просто пугало.

Это вы плохо знаете мифологию, господа! — промелькнуло в голове шевалье де Бретея. Иначе бы помнили, что вторым именем Париса было имя Александр, а с шевалье Александром шутки плохи…

— Ну и что? — удивился Можирон. — Зато мы можем заключить пари, а проигравший подаст пугалу пол ливра… На баню!

Молодые люди расхохотались. Александр прикрыл глаза. Все! Хватит! Я представлюсь прямо сейчас. Нет, не сейчас. Месть — это блюдо, которое подают к столу холодным. Через десять дней. На балу. Так будет эффектней… Украшения возьму у старого Моисея. Да под мое честное слово он увешает меня драгоценностями с головы до ног! Явиться на бал и улыбнуться королю — проще простого! И через две недели я стану герцогом и маршалом. Через месяц эти щенки отправятся в Бастилию. Через два — они будут умолять меня отпустить их в армию. А через год я приглашу их к этому самому зеркалу и предложу им посмотреть на себя… и на меня… рядом…

Александр открыл глаза и содрогнулся. Боже, на кого он стал похож? Нахмуренный лоб, жестокая складка губ, ненависть во взгляде… Красота шевалье не исчезла, но стала устрашающей. Юноша несколько раз глубоко вздохнул, стараясь унять ярость и дрожь рук. Еще раз взглянул в зеркало. «Уймись… Успокойся, — сказал он собственному отражению. — Это только слова… не больше… Не станешь же ты из-за глупой мальчишеской болтовни… из-за чужой дурости… рушить то, что строил пять лет?».

— Нет, господа, десяти су тут будет недостаточно, — решил Келюс. — За десять су банщик его не отмоет…

Руки Александра вновь задрожали.

— Ну, хорошо, — согласился Сагонн. — Дадим двадцать. Уж за целый ливр его смогут привести в человеческий вид!

Усилия, с которыми шевалье де Бретей подавил новый приступ ярости, оказались столь сильны, что на глазах юноши выступили слезы. «А ведь я уже стоял так перед одним зеркалом», — вспомнил молодой человек. «Нет, к черту зеркала! Поневоле поверишь проповедям протестантов, будто в них таится искушение…».

— Эй, сударь, повернитесь к нам! Не бойтесь, мы не кусаемся! — позвал Можирон. — Удовлетворите наше любопытство и получите свои двадцать су. Это же целое состояние…

Александр медленно отвернулся от зеркала, и невольные свидетели этой сцены заранее отшатнулись, предвидя последствия обычной наглости миньонов. Однако к удивлению посетителей приемной оскорбленный офицер не стал хвататься за шпагу и требовать удовлетворения. Когда же просители заметили на его лице приветливую улыбку, их изумление сменилось полной растерянностью.

— Не помню, господин маркиз, какого именно цвета была эта куртка в свои лучшие дни, но бесспорно — не зелено-розовая, — любезно сообщил Александр, окидывая выразительным взглядом наряд Можирона, выдержанный именно в этих тонах. — Должен вам заметить, что подобное сочетание цветов прекрасно смотрится в царстве Флоры, но среди людей встречается разве что на ливреях. Так что давайте вместе порадуемся за беднягу портного, которому наконец то удалось сбыть с рук это безумие. Держу пари, он уже собирался плюнуть на все и отдать наряд красильщику, когда на его счастье подвернулись вы. Да-а, если бы не ваша забота этот несчастный вамс стал бы траурно-черным, потому что коричневой краской это не закрасишь.

Можирон в потрясении открыл рот, да так и застыл на месте, забыв его закрыть. Каждое отдельное слово и даже все они вместе были понятны молодому человеку, но он не мог прийти в себя от потрясения, обнаружив, что кто-то — тем более огородное пугало — смеет разговаривать подобным тоном с другом короля.

— О, граф де Келюс, какая приятная встреча, — продолжал меж тем Александр. — А вы выросли. Если так будет продолжаться и дальше, вы нагоните господина де Можирона… ростом, я имею в виду. Умом вы с ним уже сравнялись. А вы… — Александр повернулся к Монтиньи, Сен-Мегрену, Сагонну и Ливаро, сделав вид, будто пытается что-то вспомнить. — Нет, убей Бог, не помню! Господин де Бельевр называл какие-то имена, но я их не запомнил. Ну что ж, господа, мне остается только поблагодарить вас за внимание и заботу о моей персоне и откланяться. Дела, знаете ли, дела.

Молодой человек отвесил миньонам великолепный по своей небрежности поклон и вышел из приемной. Любимцы короля застыли на месте, словно лотова жена, обратившаяся в соляной столп. Посетители Бельевра, от души наслаждавшиеся ошеломлением миньонов и полученной ими отповедью, мысленно обещали себе рассказать о постигшем фаворитов конфузе всем встречным и поперечным.

Граф де Келюс первым пришел в себя. И, придя в себя, взревел от ярости:

— Кто оскорбил одного из нас — оскорбил нас всех! Кто оскорбил нас — оскорбил короля! За шпаги, друзья, за шпаги!

Сагонн, Монтиньи, Ливаро и Сен-Мегрен, не удостоенные даже оскорбления, возмущались еще громче Келюса, и только Можирон молчал, изображая собственную статую.

— Ну же, Можирон, очнись! Что ты стоишь, словно проглотил пику?! Проучим наглеца!

— Мне показалось… — пробормотал юный маркиз. — Показалось… будто это шевалье де Бретей…

— Чушь! — отмахнулся Келюс. — Бретей никогда бы не появился в Лувре подобным пугалом!.. И потом — он женился… это все знают!

— Но… — голос Можирона был тих и жалок. — Он так разговаривал…

При упоминании об оскорблении Келюс чуть не застонал. На его глазах выступили слезы.

— Проклятье! — молодой человек топнул ногой. — Шпага — слишком большая честь для подобного оборванца!.. Для него достаточно ножен… Ну же, господа, выбьем из него пыль! За ним! За ним!

Расталкивая просителей, молодые люди выскочили из приемной министра, однако успели заметить лишь плащ офицера, мелькнувший за поворотом. Топая, словно их было не шестеро, а как минимум два десятка — королевские фавориты бросились вдогонку за плащом, но в коридоре, весьма редко используемом даже лакеями, было пусто. Со свойственной ему осторожностью Александр не стал дожидаться миньонов, а нырнул в ближайший известный ему потайной ход. Молодые люди заметались, оглашая коридор божбой и проклятиями.

— Негодяй, подлец, мошенник! — ругался Келюс, чуть не плача от обиды. — Куда он делся?!

— А, может, это был призрак? — несмело предположил Можирон.

— Призраки не отражаются в зеркалах! — с досадой бросил Ливаро.

— У-у, попадись он мне в руки! — грозился Сен-Мегрен. — Да я его на куски изрублю!

Александр, наблюдавший за миньонами через щель в стене, усмехнулся. Разобиженные миньоны имели смешной и жалкий вид. Выпученные глаза, сбившиеся набок воротники, струйки пота, стекавшие по лбу… Юный офицер с трудом удерживался от смеха, наблюдая за друзьями его величества Генриха III. Вдоволь набегавшись по коридору, молодые люди прекратили бесполезные поиски и устало привалились к стене.

— Это какой-то злой дух, созданный нам на погибель, — пожаловался Можирон.

— Все! Довольно! — оборвал приятеля Келюс. — Мне кажется, вчера вечером мы либо перепили, либо недопили. В любом случае — надо выпить еще. Пошли! Мы, конечно, охотники, но не охотники за привидениями…

Молодой капитан удовлетворенно кивнул и тоже решил убраться восвояси. Он лишь задумался, стоит ли ему выбраться из потайного хода и спуститься во двор обычным путем или предпочесть путь тайный. Еще не стихшее ворчание королевских миньонов настоятельно советовало юноше выбрать ход скрытный и самый короткий. Александр сделал шаг в темноту и почти сразу же наткнулся на что-то мягкое.

Испуганное движение, тихий всхлип, слабый толчок… Стремительным движением Александр ухватил кого-то за плечо. Мальчишка… В полумраке перехода офицер разглядел перепуганные глаза на бледном овале лица.

— Ты кто такой, малец? И вообще, что ты здесь делаешь?

— Я… паж… — мальчишка опустил голову и всхлипнул.

— Эй, малый, перестань, — попытался успокоить пажа офицер, но доброжелательный голос шевалье произвел на мальчика впечатление противоположное ожидаемому и он разрыдался. Капитан де Бретей растерялся. Он был уверен, что задел мальчишку лишь слегка, однако паж плакал так, словно ему нанесли самую тяжкую обиду.

Александр порылся в кармане, но платка там не оказалось — как вспомнил шевалье, он перетянул платком царапину, полученную в последней стычке. Значит, стоило подумать о платке мальчишки. Шевалье со вздохом опустился на пол, не желая слишком возвышаться над пажом.

— Ну, полно, малыш, у тебя есть платок?

Мальчик молча кивнул.

— Тогда вытри нос и прекрати плакать, — со строгостью в голосе распорядился Александр. — Ты уже большой, раз поступил на службу.

— Меня обижают, — доверительно сообщил паж, послушно выполняя распоряжение офицера.

— Кто?! — вопрос прозвучал столь резко, что мальчик вздрогнул, однако желание поделиться с собеседником оказалось сильнее испуга, и паж с жаром воскликнул:

— Да все! Пажи… и эти… — мальчик кивнул на коридор, откуда еще доносились шаги миньонов. — Дразнятся и смеются…

— Только и всего?! — вырвалось у Александра.

— Но они обидно дразнятся, — пожаловался мальчик и сел на пол рядом с офицером. — Знаете, сударь, я — бастард, а это так стыдно…

Александр потер лоб, не зная, чем помочь беде, но быстро нашелся:

— Среди бастардов много весьма достойных людей. Например, Дюнуа. И потом, — шевалье порылся в памяти, — нынешняя династия королей Португалии также происходит от бастарда… Даже Карл Великий был бастардом… Так что это не позор…

Мальчик обхватил колени.

— Я домой хочу, — сообщил он. — Раньше я жил у крестного — он меня так любил! А потом ему пришлось бежать… Нет, сударь, вы не думайте, он бежал вовсе не от меня! — воскликнул паж, словно спорил с давно известным ему утверждением. — Господин де Можирон врет! Это все политика… А принц Релинген никогда бы меня не бросил!..

Шевалье Александр чуть не поперхнулся. Неужели этот мальчишка незаконный отпрыск Релингена? Тогда понятно… Господин де Бельевр что-то говорил о вынужденном отъезде принца, и Александр не удивился тому, что придворные бездельники задразнили его сына. Молодой человек только не мог понять, как могла принцесса отослать мальчишку ко двору. Конечно, пытался убедить себя юный шевалье, ревнивая женщина способна и не на такое, и все же если Аньес Релинген не хотела воспитывать бастарда своего мужа, она могла отправить его в деревню. Она же знала, что случается с пажами при королевском дворе!

Молодой человек озадаченно покачал головой, потеряно спрашивая себя, неужели двор портит даже самых благородных женщин. Избавиться от мальчишки… ни за что ни про что получить сто тысяч ливров… Конечно, с горечью подумал Александр, зачем принцам и принцессам о ком-то думать!

— Я так плакал, когда меня забирали, — пожаловался мальчик и в доказательстве своих слов несколько раз всхлипнул. — Если бы мадам Аньес была дома, она бы ни за что меня не отдала. Но моя мать сказала, что раз его высочество впал в немилость, то мне неприлично оставаться в Лоше… Знаете, сударь, моя мать фрейлина…

Александра передернуло. Уж это мальчик мог не объяснять. Конечно, чего еще ожидать от фрейлины? Сначала она подбросила ребенка отцу — хорошо хоть не первому встречному! — затем, когда этот отец впал в немилость и более не мог быть ей полезен, решила сделать карьеру за счет собственного сына.

Шевалье лихорадочно размышлял, паж всхлипывал, минуты бежали. Наконец, юный капитан улыбнулся и вытащил из кармана подаренные ему некогда кости.

— Ну, хватит, малыш, не плач. Смотри, эти кости счастливые, на них всегда выпадает двенадцать. Держи.

Мальчишка доверчиво принял подарок и сквозь слезы улыбнулся.

— Только не пользуйся ими слишком часто и не давай никому в руки, — посоветовал Александр. — А то догадаются, что они со свинцом…

Паж с готовностью кивнул.

— А можно попробовать? — замирающим от счастья голосом спросил мальчик.

— Ну конечно, они твои, — подбодрил пажа Александр.

Мальчик прошептал «Двенадцать», бросил кости на пол и тихонько рассмеялся.

— Получилось! — сообщил он шевалье.

— Вот видишь, — Александр поднялся. Пора было выбираться из Лувра, тем более, что шевалье начало клонить ко сну. Капитан готов был даже воспользоваться обычной дорогой, не желая не пугать маленького пажа темными переходами, но, услышав предложение выбраться на свет, мальчишка заметно погрустнел.

— Сударь, я лучше проведу вас своим ходом. Правда, он темный, — с некоторым смущением признался паж, — но зато там нет чужих.

Александр встревожился. Не собирается же мальчишка лезть в тайный ход? Конечно, шевалье всегда смог бы вывести его наружу, но что будет, если малый решит забраться сюда без него?

— Даже и не думай, — остановил пажа Александр, когда мальчик решительно шагнул в темноту. — Ты же не хочешь заблудиться?

— А у меня здесь бечевка привязана, — сообщил паж, несколько удивленный несообразительностью взрослого шевалье.

В следующее мгновение пораженный капитан обнаружил в своих руках крепкую веревку, а затем узнал, что мальчишку зовут Луи де Шервилер, хотя крестный обычно называет его Аленом, что он уже почти месяц находится в Лувре и не может понять, зачем при дворе нужны пажи. Все эти сведения маленький бастард вывалил на шевалье Александра на одном дыхании, ни на мгновение не останавливаясь и не выпуская руку капитана, словно боялся, что собеседник потеряется.

— А пажи дразнят меня неумехой, — тараторил юный Ален, вприпрыжку следуя за капитаном. — Но скажите, сударь, зачем дворянину подавать воду и полотенце, если на это есть лакеи?

Александр в озадаченности остановился. Примерно так же рассуждал виконт де Водемон каких-то шесть лет назад. Только Водемона никто не дразнил. Конечно, кто бы позволил? Релинген бы первый и не позволил. Но Релинген сейчас далеко… Смерть Христова! Если мальчишку воспитывал принц, нетрудно догадаться, как ему теперь тяжко…

— Послушай, Ален, — Александр наклонился к мальчику, положил руку ему на плечо. — Не стоит говорить это другим пажам. Знаешь, есть разные дворяне — одним служат, другие сами вынуждены служить. И потом есть люди, которым служить не стыдно.

— Но крестный никогда никому не прислуживал! — горячо возразил мальчик.

— Но твой крестный… — начал было Александр, но вовремя остановился. Говорить мальчику, что принц Релинген и какой-то бастард это не одно и тоже, было слишком жестоко. — Когда ты станешь таким же большим как принц Релинген, ты тоже никому не будешь прислуживать, — примирительно сообщил капитан. — Хотя, знаешь, королям прислуживают даже герцоги.

— А зачем? — в недоумении вопросил паж.

Александр утомленно провел рукой по лбу. Кажется, они вернулись к началу. Впрочем, после некоторых размышлений капитан вынужден был признать, что тоже не понимает этого. В глубине души шевалье де Бретей не сомневался, что когда-нибудь станет маршалом, однако ему не раз приходилось наблюдать, как старые и заслуженные маршалы, оказавшись при дворе, были вынуждены подавать королю сорочку, чулки и туфли. И действительно — зачем?

— Вот поэтому я служу в армии, а не при дворе, — задумчиво сообщил капитан мальчишке.

— Я тоже пойду в армию, — обрадовался Ален. — Как мой крестный и вы, сударь. Только сначала вырасту, — после некоторых раздумий добавил он.

Шевалье де Бретей покачал головой — армия для бастарда была ничуть не лучшим местом, чем двор. Но не вечно же принц Релинген будет пребывать в изгнании?!

— … Вот в старые времена, все было совсем не так, — болтал Ален, и шевалье Александр понял, что, задумавшись об армии, бастардах и изгнании принца, пропустил изрядный кусок из речи мальчишки. — Я читал в книжках, — похвастал паж. — Тогда дворяне были воинами, а вовсе не лакеями.

— Но у твоего крестного тоже были пажи, — возразил капитан. — А Можирон таскал за твоим крестным бумагу и карандаши.

Мальчишка споткнулся.

— Тогда почему он оскорбляет моего крестного? — с обидой спросил паж. — Он все время смеется надо мной… говорит, что я крестник труса. А это неправда — принц Релинген ничего не боится!

— А ты не плач, ты сам над ним смейся. Придумай забавный стишок на мотив модной песенки… Ты же умеешь сочинять стихи?

— Про ласточек… и розы, — растерялся Ален. — Это возвышенно и… дамам нравится…

Александр ошарашено остановился, но быстро пришел в себя.

— Если умеешь сочинять возвышенные стихи, значит сможешь сочинить и смешные, — заявил капитан. — Это как плавание. Если плаваешь, то плаваешь везде…

— А я не умею плавать, — признался мальчик. — Но я научусь, — поспешил пообещать он, уловив молчаливое неодобрение собеседника. — Слово чести!

— Отлично, — кивнул шевалье де Бретей. — Стихи это тоже просто. Главное — соблюдать размер, рифму и помнить, о чем ты собираешься говорить. Вот, к примеру, хорошая тема: маркиз де Можирон похож на лягушку — такой же зеленый, кривоногий и так же громко квакает.

— А разве лягушки громко квакают? — удивился паж.

— Еще как, — воскликнул шевалье Александр. — Это много хуже пушечной канонады — пушки спать не мешают, а вот лягушки — сколько угодно.

— Я попробую, — неуверенно проговорил шевалье де Шервилер.

— Ты не пробуй, ты сочиняй, — возразил Бретей. — Хочешь, начало?

Ален хихикнул:

— А зачем им собираться в саду?

— Чтобы посплетничать о своем родиче маркизе де Можироне, — пояснил Александр.

Капитан задумался.

— …рьяно! — подсказал Ален.

— А Лувр внимал им рьяно, — согласился Александр. — И Можирона поминать…

— Коль родич вылез в фавор! — выкрикнул паж.

Сочинители расхохотались.

— Неплохо, — похвалил Александр, отсмеявшись. — Теперь давай третий куплет. И постарайся, чтобы каждая вторая строчка упоминала Лувр, и чтобы из этих строк можно было сложить отдельное стихотворение.

Юноша и мальчик шли по переходу, распевая на ходу рождавшуюся дразнилку, хохоча во все горло, забыв обо всем на свете. Шевалье Александр, уже давно так много и легко не смеявшийся, больше не походил на сурового офицера, на язвительного придворного, ловким словцом срезавшего королевских фаворитов, даже на юного пажа, вечно снующего по коридорам Лувра в заботах и хлопотах. Более всего шевалье де Бретей был похож на мальчишку-школяра, вырвавшегося на каникулы. В какой-то миг юный офицер с удивлением почувствовал, что впадает в детство, но почти сразу убедил себя, что коль скоро его детство оказалось прерванным слишком рано, он имеет право ненадолго в него вернуться. Ален не думал ни о чем — он был счастлив.

Маленькая дверца бесшумно отодвинулась в сторону. Офицер и паж выбрались в широкий коридор, с улыбкой посмотрели друг на друга и разом отшатнулись.

Вишневый бархатный вамс с золотым шитьем, шелк, тафта, великолепные брюссельские кружева, вышитые шелковые перчатки и поверх перчатки перстень, аккуратно сработанный по размеру мальчишеского пальца, золотая цепочка с рубинами и еще одна цепочка с крохотным серебряным свистком, изящный кинжал… Все это так мало соответствовало требованиям этикета и рассказу маленького бастарда, что Александр ощутил исходящую от мальчика опасность, может быть, смертельную.

Залатанный грязный костюм, обветренное лицо, старая шляпа — нет, даже и не шляпа, а какое-то воронье гнездо — вовсе не соответствовали представлениям юного шевалье о том, как должен выглядеть благородный дворянин, и гораздо больше подходили бродягам и нищим, которых Ален прежде видел только издали. Два сочинителя, еще пару минут назад бывшие чуть ли не лучшими друзьями, вместе хохотавшие над особо забавной шуткой, перебивавшие один другого, довольные, веселые и беспечные, теперь остолбенело смотрели друг на друга, медленно заливаясь краской.

«Если этот ангелочек приглянулся королю», — подумал шевалье де Бретей. «Господи, что за чушь! — оборвал себя капитан. — Ты же не Лоран Тестю, чтобы путать шлюху и принца. Эти глаза, эти черты…» В мальчишке столь явно смешались черты Медичи и Валуа, что ошибиться было невозможно. «Сын короля. Ну да, конечно, ведь Релинген дружил с дофином… Черт! Надо немедленно уходить, пока мальчишка не испугался и не позвал стражу».

— Господин офицер, вы приехали в Лувр прямо с поля боя? — робко поинтересовался юный принц, делая шаг вперед и беря офицера за руку.

— Можно сказать и так, — пробормотал Александр, делая попытку осторожно высвободиться. Тщетно. — Хотя самую тяжкую схватку я выдержал полчаса назад в беседе с господином де Бельевром. Что поделать, в наше время труднее говорить с министрами, чем биться с неприятелем.

Шевалье де Шервилер просиял.

— Все говорят, что господин де Бельевр совершенно несносен! — непринужденно сообщил он. — Знаете, сударь, я обязательно стану таким же храбрым как вы! У меня уже и шпага есть… Ой! — шевалье испуганно поднес руки ко рту, его глаза округлились. — Я опоздал на урок фехтования… Теперь меня накажут… — потеряно сообщил он. — Но я вас все равно провожу! — вскинул голову юный принц.

— Ну что вы, шевалье, не стоит подвергать себя лишениям, — возразил капитан, обрадовавшись, что мальчишке теперь не до него. Расстроенный паж не заметил изменившегося обращения офицера. — Вам лучше поспешить на урок, я не хочу, чтобы вас высекли.

— Если бы… — юный бастард хлюпнул носом. — Мы ведь не в Лоше… А мой воспитатель… Вы не знаете господина де Бризамбура…

— Бризамбур ваш воспитатель?! — вырвалось у Александра.

— Ага, — вздохнул Ален. — Он такой сердитый… Теперь он наверняка запрет меня в моей комнате… И я не смогу поужинать с ее величеством…

Капитан смотрел на мальчика, силясь понять, что в словах пажа было правдой, а что вымыслом. В любом случае, тот, кто пытался дразнить мальчишку, был законченным идиотом, если, конечно, обиды пажу попросту не приснились. Александр был так поражен увиденным и услышанным, что даже забыл воспользоваться случаем, коль скоро мальчишка отпустил его руку.

— Но быть запертым в собственной комнате… даже если она темная… не так уж и страшно. Вы же сидели в темном коридоре.

Мальчик поднял на офицера удивленный взгляд:

— Моя комната вовсе не темная, сударь, уверяю вас… Только маленькая… точнее, прихожая маленькая. Вы представляете, мой лакей с трудом в ней помещается… А камердинер и вовсе спит у меня в кабинете… на диванчике…

Шевалье Александр вспомнил помещение пажей, конуру Нанси, комнатушки фрейлин и почувствовал, что тихо сходит с ума. Маленький паж продолжал с жаром повествовать о своих несчастьях.

— А господин де Бризамбур все время меня запирает и заставляет зубрить неправильные глаголы — как будто латинский язык только из глаголов и состоит! — а я их уже все знаю, слово чести!

Капитан меланхолично подумал, что Бризамбур и правда не способен вообразить ничего худшего. Во всяком случае, Александр никогда не слышал, чтобы этот господин знал латинский язык.

— Ну что ж, шевалье, прекрасно, что вы так хорошо знаете латынь, но все же вам стоит поторопиться, — осторожно проговорил Александр. — Возможно, латинские глаголы и не представляют для вас никакой трудности, но пост вряд ли будет полезен для вашего здоровья, — добавил капитан и сразу же пожалел о своих словах — взгляд пажа выражал такое недоумение, словно Александр сморозил несусветную чушь.

— Но ведь пост еще не наступил, — возразил мальчик. — И сегодня вовсе не постный день.

— Я имею в виду тот ужин, которого вы можете лишиться, — пояснил шевалье де Бретей.

Маленький паж задумался.

— Да ведь я всегда ужинаю у себя… если меня не приглашает ее величество. А Этьен никогда не забывает принести мне еду. Но все равно, сударь, сидеть под замком… Вы не представляете, как это обидно! Крестный никогда меня не запирал.

Александр понял, что больше не в силах слышать о крестном мальчика.

— А пажей запирают на гауптвахте, — грустно сообщил он. — Без света.

— И еще господин де Бризамбур все время твердит, будто я слишком много читаю вместо того, чтобы заниматься делами, приличествующими дворянину, — пожаловался Ален. — Но крестный говорил, что читать полезно…

— А пажам некогда читать… и негде, — с еще большей грустью добавил капитан. Болтовня мальчишки, через каждую фразу поминавшего крестного, окончательно вывела Александра из равновесия, усыпила бдительность, пробудила худшие воспоминания.

— Здесь так тоскливо, — вздохнул мальчик. — Даже в парти сыграть не с кем! И поговорить…

— А у пажей слишком много разговоров… Все спят в одной комнате… на соломенных тюфяках…

— И господин де Бризамбур никогда меня не хвалит!..

— А надзиратель за пажами только наказывает… — добавил Александр. — А лакеи секут…

Глаза королевского сына расширились.

— Лакеи?! Нет, сударь, Этьен не может меня сечь — я же его господин, а Жак остался в Лоше.

— И хотя их только трое…

— А у меня только один лакей… — растерялся паж. — Может быть, камердинер считается за двоих?

— У пажей три лакея на всех, — поправил мальчика капитан. — И один конюх.

— Но ведь пажей так много, — удивился юный шевалье. — Как лакеи успевают всех одеть?

— Пажи одеваются сами… И сами седлают коней…

— Но… — Ален озадаченно оглядел бесчисленные пуговицы на своем вамсе. — Это так долго. Если встать в семь — можно остаться без завтрака.

— Пажам не полагается завтрака… и обеда тоже… и ужина, — вздохнул Александр. — Им дают на день хлеб, сыр и разбавленный кларет. А еще можно купить масла и яиц…

— Терпеть не могу яйца! — сообщил Ален.

— И можно доесть то, что остается после трапез придворных… Только лакеи успевают раньше, — так же грустно добавил шевалье де Бретей.

— Но ведь это объедки! — поразился юный принц. — В Лоше их отдают собакам… Крестный никогда бы не позволил своим людям питаться объедками — это недостойно!

— Но пажам же надо что-то есть, — вздохнул Александр. — Им не каждый день платят жалованье.

— А разве пажам платят? — удивился мальчик. — Господин де Бризамбур говорит, что служить при дворе это честь. Разве за честь можно платить?

Капитан в остолбенении замолчал.

— А воду подавать и полотенце я все равно не буду! Нет, сударь, поверьте, я вовсе не лентяй. Я с радостью подам воду мадам Аньес и крестному — я их люблю, но они никогда не позволят мне делать то, что должны делать лакеи. Крестный говорит, дворянин не должен совершать ничего несовместимого с честью. А пажи смеются, будто я неумеха. Но лакеем я не буду. Даже если меня высекут. Дворянина нельзя принудить!

— Но, шевалье, — Александр провел рукой по лбу, — не надо говорить это другим пажам — вы их оскорбите… И у вас никогда не будет среди них друзей…

Ален пожал плечами.

— А зачем мне с ними дружить, раз они так себя ведут? Ведь вы, сударь, не станете дружить со своим лакеем. А у меня и так уже есть друг. Филипп д'Агно… граф д'Агно. Он мой молочный брат и старший сын моего крестного… только теперь мы редко видимся. А еще есть Арман и Эжени — только они маленькие. А Филипп — он даже лучше меня, он все законы знает…

Александр выпрямился, чувствуя, как кровь подступает к щекам. Может быть, он и лакей, и нищий, и даже кое-что похуже, но и принцам бесчестно смеяться над чужим несчастьем.

— Что ж, шевалье, я очень рад, что у вас есть друг — это большое счастье. Однако мне пора, меня ждут дела. Честь имею.

Капитан по этикету склонил голову и пошел прочь. Его душила обида, обида тем более сильная, что Александр не мог дать ей выхода. Ну, разве он виноват в том, что беден? В том, что отец этого мальчишки уже целый год не платит ему жалованье? И в том, что он четыре дня не слезал с седла?

Шевалье де Бретей постарался как можно выше задрать подбородок, чувствуя предательское пощипывание в носу. Нет, он не позволит этим Лорренам и Валуа портить ему жизнь. Довольно! Какой смысл сердиться на выкормыша Релингена? Хотя, конечно, он может понять бедолаг-пажей, не испытывающих к щенку ни малейшей симпатии. А этот… граф д'Агно? Александр представил юного принца, бывшего «еще лучше» шевалье де Шервилера и содрогнулся. Нет, он вернется в армию, туда, где его уважают, где никто не пытается смешивать его имя с грязью, и где даже Бриссак больше не кривится при каждой встрече с ним…

Ален ошарашено смотрел вслед офицеру, чувствуя, что сказал что-то не то, чем-то обидел доблестного воина. «А если?..» — мальчик испуганно прикусил язык. Должно быть, этот офицер раньше был пажом… И, наверное, он очень беден. Мальчик вспомнил слова принца Релинген о том, что некоторым дворянам приходится служить, и с раскаянием понял, что крестный не одобрил бы его поведения. Желая во что бы то ни стало загладить вину, Ален бросился за офицером.

— Господин офицер! Не сердитесь! — запыхавшись от быстрого бега, маленький паж ухватил Александра за плащ. — Пожалуйста, я не поспеваю…

Шевалье де Бретей обернулся, рванул плащ из рук мальчика.

— Оставьте, шевалье, вы испачкаете перчатки! — яростно выпалил он.

Паж пошатнулся и сразу же уцепился за рукав офицера.

— Ну и пусть, — прошептал он. — У меня есть… другие… Поверьте… сударь… я не хотел… вас… обидеть… Вот, — Ален протянул Александру кошелек и юный офицер попятился.

«Господи, за что?!» — на кошельке маленького бастарда красовался герб Релингена. «Что я сделал этим Лорренам, что они не дают мне спокойно жить?! Релинген и Водемон — этот стервец пошел в обоих…»

— Сударь… пожалуйста… возьмите… в долг… под честное… слово… — молил Ален. — Вернете… когда сможете…

— Да пустите меня, я в армию хочу! — чуть ли не крикнул Александр де Бретей.

Ален отпустил рукав офицера и всхлипнул.

— Простите… я опять сделал что-то не то… Я больше не буду, — прошептал он. — Но я хотел вам помочь… Крестный говорит, щедрость — истинно дворянская добродетель…

Александр чуть не застонал.

— Я совсем недавно при дворе… и не знаю, как здесь надо себя вести… Наверное, крестный велел бы меня высечь, — всхлипывал мальчик. — Да я и сам бы приказал Жаку меня высечь! — с горячностью добавил он. — Слово чести!

Капитан отвернулся, чувствуя, что еще немного, и он завоет.

— Нет, сударь, пожалуйста, не уходите… Примите от меня что-нибудь… Прошу вас… — маленький паж уткнулся в колет Александра и разрыдался.

Капитан де Бретей сжал пальцами виски, чувствуя, что еще немного, и он сам разревется. Ни Бельевр, ни Келюс, ни Можирон не способны были довести его до подобного состояния… И только этот мальчишка… этот выкормыш Релингена… смог…

Ален отчаянно цеплялся за одежду офицера, и Александр понял, что избавиться от мальчишки сможет только вместе с изрядным куском собственного колета. Как бы мало шевалье не ценил свой наряд, мысль, что ему придется идти по Парижу полураздетым, заставила капитана смириться с неизбежным.

— Перестаньте, шевалье, — утомленно проговорил Александр, — прошу вас. Я не сержусь. Да прекратите же, увидят!

Маленький паж поднял голову.

— Вы правда на меня не сердитесь? — сквозь слезы спросил он.

Шевалье де Бретей только кивнул.

— Тогда можно я дам вам…

Губы Александра задрожали. Щеки стали пунцовыми.

— Шевалье, у меня есть деньги… — торопливо проговорил он. — Тысяча ливров… меня наградил господин де Бельевр… И вообще, шевалье, если бы вы четыре дня не слезали с седла — вы бы выглядели и пахли ничуть не лучше меня… Да, я не успел привести себя в порядок, но маршал де Бриссак велел мне торопиться…

Александр сгорал от стыда, готовый провалиться сквозь землю, умереть, исчезнуть… Еще полчаса назад ему и в голову не приходило стыдиться своего латанного-перелатанного костюма, но сейчас он не знал, куда деваться от сочувственного взгляда маленького пажа. Проклятый Релинген! И что ему вздумалось воспитывать идеального дворянина?! Можно ли с большей деликатностью втоптать человека в грязь?!

— Но можно я хотя бы почищу вашу лошадь? — спросил Ален, не зная, как загладить вину.

— Нет! Не смейте приближаться к моему коню! Он вас покусает! — рявкнул Александр, в расстроенных чувствах позабыв, что оставил Стервеца в гостинице.

— Тогда хотите, я принесу вам воды?

Александр только посмотрел на мальчишку, и тот виновато опустил голову. Да, чашки воды здесь было явно недостаточно, да и напоминать господину офицеру о его облике было ужасно неделикатно. Впрочем, сдаваться Ален не собирался, так что шевалье де Бретей неожиданно сообразил, что ему в руки суют какую-то книгу.

— Сударь, пожалуйста… примите от меня в знак того, что вы не сердитесь… Эта книга о войне…

Слишком утомленный, чтобы продолжать сопротивление, Александр открыл маленькую элегантную книжицу, вполне способную поместиться в кармане, и прочитал заглавие «Libro della guerra de ghotti composso de M. Leonardo Aretino» — «Книга о готской войне, сочиненная г. Леонардо Аретино»^[239].

— Эй ты, отойди от шевалье, — раздался откуда то сбоку холодный голос. — И верни ему то, что забрал.

Раньше, чем юный капитан успел сообразить, что эти слова относятся к нему, какие-то люди отшвырнули его от мальчика, вырвали из рук книгу, схватили за шиворот, перехватили локти.

— Господин де Бризамбур… — испуганно прошептал Ален. Александр попытался повернуться, но тут же почувствовал, как кинжал — его собственный кинжал — вышел из ножен и ткнулся ему в шею. Капитан замер. Чья-то рука легла на эфес его шпаги, другая — с такой силой дернула за шиворот, что ворот впился в горло не хуже удавки.

Господин де Бризамбур неспешно появился в поле зрения арестованного, мельком скользнул по нему взглядом, бросил через плечо «Позовите господина де Нанси» и повернулся к пажу.

— Вы опоздали на урок фехтования, шевалье. Ее величество вами недовольна, — сообщил придворный ледяным тоном.

— Я нечаянно… — пролепетал Ален. — Я сочинял стихи…

— Опять стихи… — с отвращением бросил воспитатель. — Впрочем, свое поведение вы объясните ее величеству, — добавил он. — А потом отправитесь в вашу комнату и будете сидеть там до завтрашнего вечера. Вместе с латинской грамматикой. Идите.

— Но я…

— Идите, шевалье, — не терпящим возражения тоном повторил Бризамбур. — Мадам Екатерина ждет.

Мальчик опустил голову и побрел по коридору. Господин де Бризамбур с плохо скрытым нетерпением ожидал, когда паж завернет за угол. В глубине души многоопытный придворный проклинал тот день и час, когда волею королевы-матери стал воспитателем ее внука. Вечные поиски щенка — то есть, его милости шевалье де Шервилера — по всему Лувру, постоянная меланхолия мальчишки хоть кого могли довести до отчаяния. Первое время в новой должности господин де Бризамбур до смерти боялся, как бы малолетний стервец не ухитрился забраться в какой-нибудь потайной ход, где имел бы все шансы бесследно сгинуть. Увы! Опасность поджидала там, где Бризамбур ее и не чаял — малолетний принц едва не стал жертвой обычного парижского грабителя.

Бризамбур не был бы самим собою, если бы не смог разглядеть в подобной неприятности целых два положительных момента. Во-первых, он получил прекрасный предлог засадить надоедливого мальчишку под замок на два… нет, на три дня и насладиться заслуженным покоем. Во-вторых, надеялся оказать весьма важную услугу такому значительному человеку, как барон де Нанси. Бризамбур вовсе не жаждал подводить капитана, сообщая королеве-матери, что достойный офицер не выполнил свой долг (тем более что подобное обвинение неизбежно вызвало бы и другое — на этот раз против Бризамбура, в очередной раз потерявшего внука Екатерины). Не собирался он и отправлять обнаглевшего грабителя в Шатле, задавать работу судьям и палачам, справедливо рассудив, что работы у них и так много, а вот денег у его величества как раз мало. Хитроумный дворянин твердо решил заколоть грабителя, как только мальчишка свернет за угол, показать еще свежий труп Нанси и заверить славного капитана, что всегда рад оказать ему услугу. Подобное решение должно было удовлетворить всех, даже незадачливого грабителя, доброй волей придворного избавленного от тягот судебного разбирательства, и Бризамбур с удовлетворением видел, что мерзавец готов стоически встретить конец, не рыпаясь и не тревожа мальчишку криками.

Только сам мальчишка вызывал тревогу воспитателя. Эта низко опущенная голова, эти неуверенные шаги, словно ноги принца заплетались одна за другую… Бризамбур все больше пугался, как бы обнадеженный медлительностью юного шевалье, наглый браво не перепугал принца, начав взывать к его великодушию и милосердию. «Ну что ж, — нахмурился придворный, — если стервец посмеет хотя бы открыть рот, я прикончу его, не дожидаясь ухода мальчишки!»

Александр де Бретей смотрел вслед мальчику и думал, что жить ему осталось ровно столько времени, сколько потребуется юному принцу для того, чтобы завернуть за угол. Если бы не его собственный кинжал, приставленный к шее, если бы не молчание Бризамбура, даже не пытавшегося задать какой-либо вопрос, Александр мог бы поверить, будто это всего лишь арест, который вряд ли продлится долго. Однако дворянин молчал, лишь один раз скользнув по нему таким взглядом, словно смотрел не на человека, а на готовый труп, и юноша понял, что дожидаться господина де Нанси Бризамбур не станет.

«Болван!» — ругал себя капитан, на мгновение поддавшись гневу отчаяния. «Пожалел мальчишку… Вообразил себя заступником всех угнетенных и обиженных… Идиот!»

Александр подумал, что удар кинжалом будет быстрым и почти безболезненным, и меланхолично задумался, расстроит ли его смерть шевалье де Шервилера… Если он вообще о ней узнает… А, впрочем, какая разница? За опоздание на урок мальчишку пожурят, затем погладят по головке, угостят конфеткой или подарят замок… Или сделают то, другое и третье одновременно. Нанси… Нанси наверняка назовет шевалье Александра глупцом и будет абсолютно прав. А Бриссак… Капитан похолодел. Бриссак решит, будто он удрал с полученными от Бельевра деньгами.

Насмешки миньонов, предложение министра, кинжал за спиной неожиданно показались Александру сущей чепухой по сравнению с позорной славой вора. Голова лихорадочно заработала, отыскивая пути к спасению. Назваться? Да кто же поверит такому оборванцу… Впрочем, если Бризамбур отправит его в Шатле, он всегда сможет доказать, что он — это он: Кабош узнает его в любом виде, да и капитан де Нанси не откажется это подтвердить. Александр осторожно набрал в грудь воздух, собираясь заговорить, и сразу же почувствовал, как кинжал кольнул его шею, а рука, держащая ворот, с такой силой рванула назад, что у шевалье перехватило дыхание.

Юный капитан оставил попытки заговорить, убедившись, что желание открыть рот может оказаться самоубийственным. Спасти его могло только своевременное появление барона. Впрочем, как бы медленно не полз шевалье де Шервилер, до поворота ему оставалось каких-то три шага. «Шел бы он что ли быстрей», — несколько непоследовательно подумал Александр, устав дожидаться смертельного удара.

Даже не догадываясь о мыслях офицера, шевалье де Шервилер спотыкался все чаще и чаще и, в конце концов, вовсе остановился. Повернулся, испытывающе посмотрел на воспитателя, на его людей, ненадолго задумался, шагнул назад… По лицу господина де Бризамбура скользнула тень. «Три дня… нет, четыре дня в своей комнате», — пообещал себе разгневанный придворный, вообразив, будто надоедливый принц хочет просить о смягчении наказания. «Целая неделя!» — решил он еще через мгновение. Однако на этот раз, точно так же как и все другие разы, дворянин ошибался. Шевалье де Шервилера не пугало придуманное воспитателем наказание, его напугала странная тишина за спиной. Почему господин де Бризамбур не задает господину офицеру никаких вопросов? И почему господин офицер не пробует протестовать?

Юный принц ускорил шаг, затем побежал, догадавшись, что его присутствие необходимо старшему другу.

— Что вам нужно от шевалье? — вскинул голову мальчик. — Он торопится! Его ждут дела!

Господин де Бризамбур закусил губу.

— Я во всем разберусь, шевалье. Идите…

— А чего здесь разбираться? — вспыхнул Ален. — Это мой друг!.. Он из армии! Вы что, подвергаете сомнению мои слова?!

«Высечь бы щенка!» — с тоской подумал Бризамбур, чувствуя, что упрямый мальчишка может расстроить его планы.

— Ну что вы, шевалье, — осторожно проговорил воспитатель. — Я вовсе не сомневаюсь в ваших словах. Я лишь сомневаюсь в словах этого… гм-гм… господина…

— Он офицер! — топнул ногой Ален. — У него поручение… Крестный никогда бы не стал так обращаться с офицером!

Бризамбур поморщился, словно от зубной боли. Шевалье Александр с удивлением понял, что впервые за время общения с мальчиком его не тянет биться головой об стену при упоминании его крестного.

— Да разве это офицер, шевалье! — пожал плечами придворный. — Подобными «офицерами» кишат все парижские трущобы…

Мальчик чуть не задохнулся от возмущения.

— А я говорю, что он мой друг! — выкрикнул он. — И я… я никому не позволю оскорблять своих друзей!

Раздосадованный придворный бросил на арестованногонеприязненный взгляд, твердо решив, что коль скоро из-за этого стервеца он рискует рассориться с господином де Нанси и вызвать неудовольствие мадам Екатерины, незадачливый грабитель заплатит ему за это сполна. «Нет, приятель, тебе не повезло. Ударом кинжала ты явно не отделаешься. Вот только с принцем надо как-то объясниться».

— Вам стоило бы лучше разбираться в людях, шевалье, — строго заметил воспитатель. — При вашем положении при дворе многие захотят назваться вашими друзьями, и вам следует быть осторожным, прежде чем даровать первому встречному это почетное имя. Что касается этого… субъекта… должен вам сказать, что шпага на боку вовсе не делает ее обладателя дворянином и офицером. В Париже таких называют «браво», хотя я и не знаю, почему, — господин де Бризамбур позволил себе легкую усмешку. — Когда вы станете старше, шевалье, вы поймете, что подобные люди бывают весьма полезны для дел… которые дворянин не может выполнить лично. И стоят недорого. Но они должны помнить свое место и вовремя убираться с дороги благородных людей. В противном случае, у его величества достаточно виселиц, на которых эти господа смогут вволю позабавить добрых парижан.

На всем протяжении речи Бризамбура его подопечный упрямо тряс головой, а когда воспитатель замолчал, Ален неожиданно выпалил:

— Это все неправда… Мой друг честный человек. Я буду говорить о нем с ее величеством. Я крестному напишу!

При упоминании о принце Релинген придворный вновь скривился, но через мгновение вспомнил о более серьезных угрозах. Представил себе беседу мальчишки с венценосной бабушкой, а также другую беседу, которая будет ожидать уже его самого, и понял, что пора прибегать к самым решительным мерам. Коль скоро щенок не желал угомониться, стоило показать ему наглядно, что есть правосудие — от начала и до конца.

— Ну что ж, шевалье, — пожал плечами достойный дворянин. — Сейчас мы выясним, что за дела ждут висельника. Тома, обыщи негодяя.

Юный принц покраснел, затем побледнел, наконец, попытался что-то сказать — слова не шли с языка. Больше всего на свете мальчику хотелось провалиться сквозь землю, но он решительно не знал, как это сделать. В конце концов, Ален просто зажмурился и прижал ладони к щекам, будто надеялся, что унижение друга станет меньше от того, что он — шевалье де Шервилер — этого не увидит. К сожалению, маленький паж не догадался заткнуть уши точно так же, как закрыл глаза, так что до слуха мальчика донеслись и звуки шагов, и скрип кожи, и шорох ткани, и ворчание слуги.

Пока человек Бризамбура шарил по его одежде, всем своим видом выражая крайнюю степень брезгливости, Александр стоял с каменным лицом, глядя в никуда. Щеки и уши молодого человека горели, но он утешал себя тем, что будет жить, а жизнь для капитана означала избавление от славы вора. Неожиданно до шевалье де Бретея дошло, что своей жизнью, а значит и честью он обязан этому мальчику, оказавшемуся вовсе не похожим на Водемона, и тогда его бросило в жар от странной смеси благодарности и стыда. А потом благодарности стало больше, потому что мальчишка зажмурился, словно догадался, до чего невыносимо для офицера терпеть унижение на глазах ребенка.

Тома передал господину патент и заемное письмо, взвесил в руке кошелек де Бельевра, и Бризамбур удовлетворенно хмыкнул.

— Что ж, шевалье, я был прав. Смотрите.

Ален несмело открыл глаза, и воспитатель продемонстрировал ему два кошелька арестованного.

— Вот видите, шевалье, это, — придворный двумя пальцами принял из рук слуги кошелек офицера, слегка встряхнул его и презрительно пожал плечами, — так же покрыто грязью, как и его хозяин. Здесь… сейчас посмотрю… Подумать только — двадцать ливров и… и… не стоит внимания… — Бризамбур выпустил потертый мешочек из рук, и он упал на пол. Несколько су и денье выкатились на мраморные плиты. — А вот этот кошель — чистый и дорогой, и, что не менее важно, туго набитый. Следовательно, шевалье, мошенник его украл.

Глаза Александра расширились. Бризамбур что, сошел с ума? Разве он не видит?.. Господи, есть же патент, заемное письмо… Неужели не понятно?.. А с другой стороны, что еще должен подумать придворный, встретив оборванца с кошельком, набитым золотом, и заемным письмом на сто тысяч ливров?

— А вот здесь у нас патент, — продолжал меж тем воспитатель принца, — и… Ого! Заемное письмо, — Бризамбур покачал головой. — Видите, шевалье, ваш «друг» недавно ограбил и, скорее всего, убил благородного человека — дворянина, офицера, потому что ни один офицер не отдаст подобные документы без боя. Так что виселицей мерзавец не отделается — такие преступления тянут на колесо. Знаете, это весьма занятная процедура и, клянусь, вы сможете рассмотреть ее во всех подробностях.

Шевалье де Бретей стиснул зубы. Виселица и колесо ему не грозили, в этом он был уверен. Стоит Бризамбуру отправить его в Шатле — а в Бастилию грабителей не отправляют — как он без труда докажет свою невиновность. Вот только… что, если мальчишка поверит, будто он вор? Ведь ему вряд ли расскажут, что произошла ошибка.

В носу юноши вновь защипало и он понял, что должен доказать свою невиновность прямо здесь и сейчас. «Проклятие!» — мысленно воскликнул молодой человек. — «Хоть бы Нанси скорее пришел… Пусть называет меня „болваном“, „глупцом“ и „идиотом“ — плевать, я все стерплю… Только пусть обратится ко мне по имени…»

Ален насупился:

— Так нельзя… Это неправильно… Филипп говорит… то есть граф д'Агно говорит… что назвать человека преступником может только суд… Он даже слово такое знает… по латыни! — с нажимом проговорил юный принц.

Александр с удивлением подумал, что граф д'Агно оказался не таким гадким мальчишкой, как он сгоряча вообразил, да и шевалье де Шервилер вовсе не жаждал верить вздорным обвинениям Бризамбура. «Мне нравится этот принц…» — думал капитан, от души жалея, что Ален не является законным сыном монарха. Будь этот мальчик дофином, Александр забыл бы свою гордость и просил бы, нет — умолял принца взять его к себе на службу.

— Если бы вы, господин де Бризамбур, четыре дня не слезали с седла, ваша одежда выглядела бы ничуть не лучше! — добавил Ален.

Придворный резко вскинул голову, оскорбленный тем, что королевский бастард посмел сравнить его с каким-то бродягой. Ну что ж, если щенок ничего не желает понимать, он поступит по-другому. В конце концов, если посулить мерзавцу избавление от колеса — он признается во всем… а потом пойдет на колесо за вновь открывшиеся преступления. И он заставит мальчишку досмотреть казнь до конца. Хватит миндальничать!

— Ну что ж, приятель, тебе повезло, его милость принял в тебе участие, — произнес Бризамбур, окинув арестованного оценивающим взглядом. — Возможно, тебе даже удастся избежать колеса. Разве ты не хочешь, чтобы тебя просто повесили? По глазам вижу, что хочешь, — бросил он. — Для такого душегуба как ты, виселица — все равно, что помилование.

— Я… я все расскажу ее величеству, — пожаловался Ален. — Я пойду к господину де Бельевру!

— Вы никуда не пойдете, шевалье, — произнес придворный самым строгим тоном. — Вы никуда не пойдете, пока я не разберусь с этим господином.

— Так вот, приятель, — презрительный прищур глаз, пренебрежительно выпяченная губа, платок поднимается к носу, — рассказывай, откуда ты все это взял, и тогда я похлопочу, чтобы тебя повесили — высоко и сразу. А если вспомнишь побольше — что ж, может быть, тебе удастся отделаться галерами.

Капитан не верил ни единому слову Бризамбура, но все же обрадовался, получив разрешение говорить. Только как убедить в своей невиновности человека, не желающего видеть очевидное?

— Ну? — нетерпеливо прикрикнул воспитатель принца. — Ты что — онемел? Шевалье ждет.

— Маршал де Бриссак поручил мне доставить пакет господину де Бельевру, — проговорил Александр, но Бризамбур только с досадой топнул ногой.

— Опять эти сказки… Вот что, приятель, или ты немедленно во всем признаешься, или… Ты знаешь, кто такой мэтр Кабош? Отвечай!

— Палач парижского суда.

— Вот видите, шевалье, это он знает, — заметил Бризамбур.

— Это все знают. И я тоже. И вы! — дерзко возразил паж. — Только это ничего не значит.

— Я предлагал тебе хорошую сделку, мошенник, — продолжал придворный, делая вид, что не слышит слов воспитанника, — очень щедрую. Облегчить душу, во всем признаться и, слово дворянина — тебя даже не стали бы долго держать в камере. Уверен, твои приятели распили бы не одну бутылку под твоей виселицей на Монфоконе. Ты ведь не претендуешь на обезглавливание? Обезглавливание — привилегия дворянства. Так как?

— Я выполнял поручение его светлости…

— Что ж, ты пойдешь на колесо, — сообщил Бризамбур. — Это серьезное событие в карьере любого браво и тебе следует поберечь силы и не запираться слишком долго.

— Господин де Бельевр вручил мне заемное письмо для нужд армии и патент с деньгами в награду за удачно выполненное поручение. Это произошло около часа тому назад…

— В прошлом месяце такая же сволочь, как ты издохла на колесе только после пятьдесят шестого удара… — заметил придворный.

— Ну почему вы не даете ему сказать? — возмутился Ален. — Крестный говорит, надо уметь слушать людей…

Бризамбура перекосило, а Александр отрешенно подумал, что принц Релинген далеко не всегда следовал этому чудесному правилу.

— Мои слова может подтвердить господин де Бельевр, — вслух произнес молодой человек, решив более не отвлекаться на бессмысленные воспоминания и не менее бессмысленные сожаления.

— Да, приятель, ты весьма складно врешь, но когда в тебя вольют ведро воды, а потом поджарят пятки — ты заговоришь по другому. Ты же не хочешь встретиться с мэтром Кабошем, правда?

«Хочу!» — чуть было не крикнул Александр, но вовремя прикусил язык. Бризамбур усмехнулся, решив, что достаточно запугал негодяя.

— Мои слова могут подтвердить господа де Сен-Мегрен, де Келюс, де Монтиньи, де Можирон, де Ливаро и де Сагонн… — упорствовал Александр. — А что до моего второго поручения, — заторопился капитан, заметив, как Бризамбур нахмурился, и, догадываясь, что сейчас его чуть ли не за шиворот поволокут в Шатле, — то оно касалось лично вас. Один ваш должник поручил мне передать вам пять тысяч ливров, и если вы вернете мне бумаги, до конца дня вы получите долг.

Придворный молчал, мрачно разглядывая оборванца.

— Этот человек задолжал вам в августе семьдесят второго, — добавил Александр, несколько обескураженный малым результатом своих слов. — Его зовут…

— Не надо, шевалье… не стоит называть здесь это лицо. Я все понял, — почти прошептал господин де Бризамбур. Ален облегченно вздохнул. Слуги вопросительно глядели на господина, все еще не решаясь отпустить пленника.

Придворный слабо махнул рукой, и Александр почувствовал себя свободным. После второго взмаха руки воспитателя принца шевалье де Бретею вернули оба кошелька, патент и заемное письмо.

— И верните моему другу его книгу! — вмешался малолетний шевалье де Шервилер. — Это я ее ему подарил!

Ошеломленный происходящим, Бризамбур лишь вяло кивнул. Затем собрался с силами. Необходимо было спешно примириться с посланником шевалье де Бретея.

— Вот ваша книга, капитан. Вы свободны. Надеюсь, вы понимаете, что произошла досадная ошибка, — осторожно проговорил придворный. — Я принял вас за другого. Но, полагаю, справедливость не позволит вам отрицать, что во многом вы сами были в этом повинны. Я понимаю, всему причиной возложенное на вас поручение и спешка, однако постарайтесь впредь… э-э… не путать королевскую резиденцию с Сен-Жерменской ярмаркой.

Дворяне учтиво раскланялись, словно попытка одного прирезать другого была не более чем дурным сном. Александр собирался уходить, когда Бризамбур остановил его:

— И, кстати, капитан, передайте мое нижайшее почтение господину полковнику и оставьте себе тысячу ливров из тех пяти. Не стоит расстраивать господина полковника рассказом о нашем маленьком недоразумении.

Господа де Бризамбур и де Шервилер наблюдали, как офицер скрылся за поворотом, а потом гнев воспитателя обрушился на воспитанника:

— Итак, шевалье, из-за вашего легкомыслия, из-за вашей навязчивости я чуть было не оскорбил благородного офицера. Неужели вам не понятно, что если дворянин, уважая ваше происхождение, не смеет вас покинуть, то это не значит, что у него нет неотложных дел?

Мальчик виновато опустил голову, вспоминая, как обидел доблестного офицера. Бризамбур ждал.

— Я больше не буду, — наконец-то вымолвил юный шевалье. — Слово чести.

— Ну что ж, шевалье, вас ждет ее величество, — буркнул воспитатель, размышляя о наказании для мальчишки, которое бы произвело на щенка впечатление, но вместе с тем и не вызвало бы негодования против воспитателя. Кто знает этого принца Релинген, вдруг он вернется в Париж через неделю? Бризамбур вспомнил, с какой скоростью принцы и короли имеют привычку ссориться и мириться, и подумал, что из-за них у простого придворного вполне может снести голову, причем в прямом смысле этого слова. Опала королевы Наваррской и недельное заточение любимцев короля случились слишком недавно, чтобы об этом можно было забыть. Король, королева-мать, супруги Релинген и Бретей — нет, это было слишком много для одного Бризамбура…

— И что у вас случилось? — раздался хмурый голос капитана де Нанси, в сопровождении четырех солдат вступившего в коридор. — Еще один призрак?

Бризамбур бросил на мальчика предостерегающий взгляд и барон усмехнулся.

— А, понимаю, этот юный шевалье опять потерялся. Знаете что, Бризамбур, повесьте ему на шею колокольчик, как корове. Все равно среди его побрякушек он не будет заметен.

Ален обиженно вскинул голову и шагнул вперед.

— Ее величество меня ждет, — гордо объявил он и пошел прочь, даже не поклонившись капитану королевской стражи.

Александр де Бретей пересекал двор Лувра и с тоской размышлял, где раздобыть обещанные Бризамбуру деньги. «Придется занять», — со вздохом решил капитан, прикидывая, что за десять лет ему, возможно, удастся покончить с долгом. «А теперь — в баню! В ближайшую…» Шевалье де Бретей чувствовал, что еще одной встречи в подобном виде он не переживет.

ГЛАВА 5 В которой шевалье Александра за один день трижды выставили за дверь

Как бы не изменился за минувшие годы Париж, хорошо известная шевалье Александру баня находилась на прежнем месте. Прежними были и царившие в ней порядки, но вот люди сменились полностью. Последнее обстоятельство немало порадовало капитана, поскольку сталкиваться со старыми знакомыми и воскрешать то, что он полагал давно погребенным, Александру не хотелось.

Еще одной радостью шевалье стала возможность после мытья переодеться. Как и в прежние времена в бане процветала торговля старой одеждой, приобрести которую не представило бы труда для Александра даже в том случае, если бы он не получил кошелек господина де Бельевра. Примерив обнову, капитан решил, что имеет вполне приличный вид и может без стыда пройти по улицам Парижа и даже заглянуть в Лувр без того, чтобы его заподозрили в чем-либо дурном. Конечно, кружева и шитье на его новой рубашке основательно расползлись, зато полотно оставалось добротным даже после многочисленных стирок. Бархатные полоски на куртке и штанах слегка вытерлись, но само сукно было таким плотным и крепким, что ему не были страшны никакие испытания. Чулки оказались почти новыми, а перчатки лишь слегка потертыми. Плотный черный плащ был украшен самым простым и дешевым галуном, зато капитан не сомневался, что плащ прекрасно защитит его от непогоды. Шляпа и вовсе показалась Александру выше всяких похвал, и он лишь украсил ее тремя петушиными перьями, которые приобрел у того же банщика.

В общем, за какие-то двенадцать ливров капитан смог приодеться и стал выглядеть так, как и должен выглядеть молодой, небогатый, но бравый военный, который, к тому же, при всей ограниченности средств был не лишен изящества и хорошего вкуса. Если бы не нужда срочно раздобыть четыре тысячи ливров, Александр был бы вполне доволен собой и жизнью. Что бы там ни случилось за минувшие годы в столице, молодой человек не верил, будто они превратили Париж в Аркадию. Возможно, шевалье Александр и мог надеяться на поблажки у ростовщиков, но вызывать из небытия беспутного пажа честный офицер не желал. Равно как и испытывать удачу за игорным столом.

Таким образом, размышления шевалье были недолгими, а найденный выход — единственно возможным. Капитан решил заложить свое имение, только и всего. В конце концов, за прошедшие пять лет он бывал дома лишь дважды и вряд ли мог попасть туда в ближайшие пару-тройку лет. К тому же молодой человек вынужден был признать, что некогда роскошный охотничий домик вызывал в нем странную неприязнь. Было ли дело в печальных воспоминаниях или в чем-то ином, но небольшой скромный замок нагонял на Александра тоску. А раз так, что за беда, если даже он не сможет выкупить имущество в срок? Саше не Бретей, чтобы страдать из-за потери, а с другой стороны, напомнил себе Александр, он теперь капитан, так что вряд ли останется без крыши над головой.

Заложить имение, получить деньги и отдать долг не самое быстрое дело, так что в гостиницу Александр вернулся перед самым сигналом к тушению огней. Утомленный скачкой, Лувром, баней и Парижем, Александр торопливо покончил с ужином, совершенно не ощущая вкус еды, и завалился спать. За последний год молодому человеку не часто приходилось спать на настоящей кровати под балдахином, пусть этот балдахин и был сделан из самого простого и грубого полотна, так что сейчас Александр чувствовал себя сибаритом. Да и привидевшийся юноше сон был подстать этому ощущению. Капитану снился тот самый сон, что частенько снится молодым, здоровым, но при этом совершенно одиноким мужчинам — прекрасная женщина, явившаяся скрасить мужское одиночество. Правда, шевалье не мог с уверенностью сказать, была ли приснившаяся ему женщина красива или нет — в его сне было ничуть не светлее, чем бывает наяву в подобное время суток, но в остальном он мог быть доволен. То нежная и трепетная, то страстная и смелая, его ночная гостья была истинным украшением сна.

Молодому человеку было хорошо, и наутро он проснулся отдохнувшим, бодрым и веселым. И тут же понял, что в комнате что-то неуловимо изменилось. Александр оглянулся и с потрясением понял, что привидевшийся ему сон был не сном, а явью.

Шевалье де Бретей торопливо схватил одежду, желая немедленно выяснить, кто посмел пробраться в его комнату, и чуть было не выронил рубашку — молодой человек осознал, что лежащая на стуле одежда принадлежит не ему.

На какой-то миг Александр вообразил, будто, слишком устав накануне, перепутал комнаты, тем самым присвоив чужую кровать, чужую любовницу и чужой наряд, но здравый смысл заставил его отвергнуть подобное предположение как совершеннейшую нелепость. Завсегдатаи гостиниц деликатностью не отличались и наверняка выбросили бы захватчика вон, и уж тем более не стали делиться с ним женщинами и одеждой.

Тогда Александр решил, что продолжает спать. Молодой человек слепо нащупал на столе кувшин и щедро плеснул в лицо водой. Холодная вода убедила Александр, что он все же не спит, однако легче от этого не становилось. В полном потрясении шевалье взял со стола шляпу, украшенную пышными и очень дорогими перьями и с еще большим потрясением обнаружил под шляпой погашенную закладную на Саше и перстень с сапфиром.

В следующие мгновения Александр принялся одеваться, проявляя чудеса скорости, а еще через пару мгновений тряс хозяина гостиницы за ворот, требуя ответить, кто входил в его комнату и что все это значит. Пройдоха смотрел на офицера столь чистым и невинным взглядом, что это само по себе показалось молодому человеку крайне подозрительным.

— Ну, что вы, господин офицер, — проговорил трактирщик, когда Александр наконец-то выпустил его ворот. — Никто к вам не заходил, вам это, видно, приснилось… от усталости чего только не бывает… по себе знаю… Что, одежда?.. Неужели у вас что-то пропало?!. - на лице хозяина проявилось нечто отдаленно напоминающее ужас, правда, столько же лживый, как и выказанная прежде чистосердечность. — В моей гостинице такого просто не может быть! Да вы сами убедитесь, сударь, и с лошадками вашими все в порядке…

Александр собрался было вновь разразиться проклятиями, когда до него дошло, что хозяин как-то странно отзывается о Стервеце. С каких это пор о его коне говорят во множественном числе?!

Молодой человек ринулся в конюшню.

Стервец был весьма доволен денником, кормушкой и жизнью, но Александра поразило не это. Шевалье хорошо помнил упряжь своего коня, и вот теперь в ошалении увидел, что на гвозде висит нечто роскошное, о чем он не смел даже мечтать, да и лежащее перед ним седло было подстать разве что графу. Шевалье в таком потрясении уставился на конскую обнову, что даже не сразу заметил еще одну лошадь, однако подобная невнимательность оказалась не по душе хозяину гостиницы.

— И Флоретта ваша довольна, — с фальшивым умилением сообщил пройдоха растерянному офицеру. — Она у вас крепкая, всю поклажу снесет словно перышко.

Последнее утверждение окончательно добило капитана, и он вновь постарался привести в порядок разбредающиеся мысли. На какой то миг в голову шевалье даже пришла отчаянная идея сунуть хозяина гостиницы пятками в камин и тем самым добиться от него правды, но устыдившийся Александр отверг эту мысль. Вместо этого капитан вернулся в свою комнату, старательно зажмурился, а затем быстро открыл глаза. Рассчитывал ли шевалье де Бретей очнуться от бреда, он и сам бы не мог сказать, но, тщательно осмотрев все вокруг, капитан обнаружил и другие дары, доставшиеся ему после ночи наслаждений.

Роскошная экипировка, новенькие пистолеты и великолепный испанский кинжал при других обстоятельствах привели бы Александра в полный восторг, и он был бы счастлив, как мальчишка, которому впервые позволили пострелять из аркебуза. Однако, получив все это в качестве платы за ночь любви, Александр с отчаянием спрашивал себя, почему прошлое не желает оставлять его в покое. Словно утопающий, цепляющийся за соломинку, шевалье выхватил шпагу и с облегчением перевел дух. Шпага была прежней, так что Александру слегка полегчало. В следующий миг он даже решил, будто знает, кому обязан подарками, и убедил себя, что получить дары от невесты не стыдно, а после шестнадцати лет помолвки Соланж имеет право явиться к нему ночью и проявить большую смелость, чем можно было ожидать от невинной девушки.

Увы! Хорошо памятный молодому человеку отель Сен-Жилей был пуст, а скучавший в сторожке привратник сообщил, что юная госпожа уже два месяца была круглой сиротой. Александр расстроено вздохнул. Вернувшись в гостиницу, молодой человек пообещал себе как можно скорее получить отпуск и приехать к невесте в Азе-ле-Ридо, но сейчас необходимо было отыскать таинственную гостью и вернуть ей подарки. Неужели гостьей была герцогиня де Невер? — задумался молодой человек.

Через пару минут раздумий шевалье отверг и это предположение. Явиться незваной к мужчине, провести полную безумств ночь, а потом от души одарить любовника было вполне в духе взбалмошный Анриетты, но Александр готов был поклясться, что герцогиня не смогла бы так долго оставаться неузнанной и непременно обнаружила бы себя, с радостным смехом вынырнув из-за какой-нибудь перегородки. Других же дам, способных на подобную щедрость, шевалье де Бретей не знал.

Молодой человек еще раз тщательно осмотрел дары, рассчитывая отыскать на них пусть не герб, и не вензель, но хоть какой-нибудь намек, способный подсказать ему имя таинственной дарительницы, и, наконец, радостно хлопнул себя по лбу. Шевалье никогда не жаловался на память и теперь узнал чудесный сапфир, пять лет назад предложенный ему старым Моисеем. Неизвестная дама могла купить молчание хозяина гостиницы, но не могла предугадать, что Александр уже видел великолепный перстень. Решение было правильным — отправиться к Моисею.

Знаменитый ювелир радостно приветствовал давнего клиента, внимательно осмотрел камень и довольно улыбнулся.

— Как я счастлив, ваша милость, что вы сохранили перстень. Я горжусь этим сапфиром! Великолепная синева, как раз под стать вашим глазам, не правда ли?

Потрясенный Александр смог только невнятно пробормотать:

— Кто?.. Я?… Сохранил?…

— Ну, конечно, вы, — с непринужденностью продолжил ювелир. — Пять лет — срок немалый, и мне было бы жаль, если б вы заложили или же продали перстень. Надеюсь, камень хорошо держится и его не надо закрепить? — с некоторым беспокойством поинтересовался Моисей. — Или может быть почистить?

Шевалье тряхнул головой:

— Моисей, да ты спятил? Я получил этот перстень только вчера, кто его у тебя купил?

Глаза старика округлились от изумления:

— Как кто, ваша милость, конечно вы! Без малого пять лет назад. Вы тогда как раз собирались в армию и принесли мне в оценку свои драгоценности. Вы помните?

— Конечно, но я…

— Вот видите, — самым убедительным тоном произнес старик. — Как бежит время… Не хотите ли посмотреть что-нибудь еще?

Александр тупо глядел на Моисея, чувствуя, что начинает сомневаться в самом себе. Если бы старый ювелир сказал, что перстень купили, может быть, даже украли, и потребовал вернуть его назад, это было бы естественным и логичным. Но твердить, будто перстень купили пять лет назад и покупателем был Александр, по мнению шевалье было полным абсурдом. Капитан попытался что-то возразить, однако старый еврей мягко, но неумолимо сунул перстень в руки Александру, а затем, уверяя, будто у него сотни и даже тысячи самых неотложных дел, выставил молодого человека за дверь.

Капитан пару мгновений постоял у дверей лавки, а затем пошел прочь. Делать было нечего, и раз прошлое упорно не желало умирать, оставалось одно — идти к Жерому.

Вопреки опасениям капитана, сын и подручный палача не стал бросаться ему на шею. Почтительно поклонившись офицеру и выслушав его пожелание найти некую таинственную даму, Жером ненадолго задумался, а затем сказал:

— Я-то ничем здесь помочь не смогу, сударь, я больше про убийства слышу, кто кого прирезал, да кто кого утопил, а вот Смиральда в таких делах способна на многое. Идите к Смиральде, ваша милость, она кого угодно из-под земли найдет.

— И где мне ее искать? — с неловкостью спросил капитан.

— В вашем бывшем доме, сударь, — невозмутимо ответил сын палача. — Она давно там живет, года четыре.

Александр невольно покраснел, чувствуя, что возвращается в свое пажеское детство. Давно ли он мотался с правого берега Сены на левый: Лувр, Шатле, остров Сите, Латинский квартал… И вот теперь опять! Площадь Мобер и улица Нуайе были знакомы шевалье до отвращения, а свой бывший дом он предпочел бы и вовсе не видеть, но кто ж его спросит, чего он хочет, а чего нет?

На стук молотка дверь открылась почти сразу, в прихожей царил обычный полумрак и потому Александр не разглядел женщину, которая стремительно бросилась ему на шею.

— Ты все же нашел меня! — восторженно воскликнула она, обнимая и осыпая поцелуями.

Александра бросило сначала в холод, а затем в жар. Он узнал полузабытый голос и не успевшие забыться объятия. Сердце застучало в самом горле, капитан почувствовал, как вспыхивают щеки, уши и даже лоб: не стыдно получать подарки от невесты, с грехом пополам можно принять скромный дар и от герцогини де Невер, но быть облагодетельствованным бывшей шлюхой!..

Молодой человек попытался высвободиться из объятий Смиральды, протянул ей погашенную закладную на Саше, принялся объяснять, что все отдаст — Смиральда не слушала.

— Ты все же нашел меня, — беспрестанно повторяла она, то ли смеясь, то ли плача.

Где-то на лестнице раздались тяжелые шаги, и женщина опомнилась.

— Уходи, уходи скорее, — торопливо проговорила она, — это мой муж…

Александр даже опомниться не успел, как Смиральда вытолкала его на улицу и захлопнула дверь. Погашенная закладная по-прежнему находилась у него в руке, перстень — на пальце.

— Что, еще один кузен? — молодой человек услышал из-за двери ленивый мужской голос и неожиданно осатанел. Смиральда могла выкупить его закладную у ростовщика, могла купить хозяина гостиницы и Моисея, но ей не удастся купить его! Офицер и дворянин не продается!

Александр решительно шагал по улице Нуайе, вновь размышляя, где раздобыть деньги. Слава Богу, в Париже был не один ростовщик, так что он заложит это чертово Саше вместе с имением и перстнем и сегодня же вернет Смиральде хотя бы часть долга.

Однако планам Александра не суждено было сбыться. С сожалением взглянув на закладную и с еще большим сожалением полюбовавшись на сапфир, ростовщик со вздохом сообщил, что во всем Париже не найдется смельчака, который решился бы принять от него подобный залог.

— Почему? — в растерянности проговорил шевалье, в очередной раз ощущая, что мир перевернулся.

— Потому что на тот свет деньги не унесешь, — наставительно сообщил ростовщик и вновь печально вздохнул — упускать куш было обидно, но расстаться с жизнью было еще обидней.

Капитан стоял перед ростовщиком, не зная, что думать и говорить. Открытие, что Смиральда смогла прибрать к рукам всех ростовщиков Парижа, сбивало с ног, и молодой человек с потрясением спрашивал себя, кем же стала его бывшая подружка и что с этим делать.

В отличие от капитана ростовщика не мучил первый вопрос, он слишком хорошо знал на него ответ, зато второй волновал много больше, чем Александра, именно потому, что ростовщик знал, на что способна госпожа Анжелика Жамар. Молодой человек стоял перед ним, явно не собираясь никуда уходить, и сердце ростовщика сжималось от всё большего беспокойства.

— Однако, сударь, если вам нужны деньги, вы могли бы заложить свою шляпу, — несмело предложил он.

Александр с опаской взглянул на ростовщика, подозревая, что тот сошел с ума. Беспокойство ростовщика превратилось в страх.

— Да-да, сударь, вы совершенно правы. Шляпа — слишком дорогой залог, достаточно и пера. Вот, тысяча ливров из расчета двух процентов годовых… на десять лет… Только для вас, сударь, только для вас!..

— Но так же нельзя! — потрясенно выдохнул шевалье, окончательно убеждаясь, что кто-то из них двоих сошел с ума.

— Но я же не могу оставить вас без денег! — в совершеннейшей панике выкрикнул ростовщик. — Берите, сударь, берите и идите! У меня дела! Я занят!!. Меня ждут!!!

Когда капитан увидел, как перед его носом захлопнулась третья дверь, он понял, что Париж — не его город. При нем был кошель с тысячью ливрами, на шляпе по прежнему красовались все перья, и Александр сообразил, что только что получил взятку. Понять бы еще только за что…

Молодой офицер вернулся в гостиницу, проглотил завтрак по обильности и времени более напоминавший обед и понял, что должен как можно скорее бежать из Парижа, пока с ним не случилось что-нибудь еще столь же бредовое. Правда, можно было оставить у дверей Смиральды навьюченную дарами Флоретту, но шевалье Александра останавливал страх, что, вернувшись к дверям бывшей подруги, он вляпается еще в какое-нибудь благодеяние, которое окончательно его задушит и отнимет самого себя. Молодой человек дал себе слово при первой же возможности вернуть все Смиральде, но заемное письмо на армию и нежданное сиротство Соланж не давали ему выбора.

Через полчаса Александр де Бретей спешно покинул Париж. Его поездку можно было счесть успешной. Поручение было выполнено. За пазухой хранился патент капитана и погашенная закладная на Саше, кошелек радовал глаз тугими округлостями, за которыми скрывались тяжелые и блестящие золотые монеты. Шевалье был во всем новом, у него вообще ничего не оставалось своего, разве что шпага, да Стервец. А еще на пальце капитана красовался перстень с сапфиром, стоящий дороже всего остального имущества шевалье вместе взятого.

Молодой человек вздохнул, испытывая страстное желание помолиться на свой нательный крест, и вдруг сообразил, что за прошедшую ночь лишился не только старой одежды, пистолетов и упряжи, но и крестика. «Смиральда», — догадался он и с облегчением перевел дух. И все-таки Александр чувствовал себя полным дураком. Он спешил вернуться домой, в армию, и в десятый раз признавал, что Париж не его город, если полунищий трактирщик, бывшая шлюха и старик еврей с такой легкостью превратили его в идиота. Александр перешел на рысь, даже не догадываясь, что в то самое время, когда он покидает столицу через одни ворота, через другие в нее въезжает герцог Анжуйский с Соланж де Сен-Жиль. И если шевалье де Бретей был недоволен собой и Парижем, то Франсуа де Валуа чувствовал себя почти королем. Его ждали почести и подарки, а также любовь самой очаровательной и наивной девушки Франции. Жизнь была прекрасна.

ГЛАВА 6 Галантные дамы

В Париж графиня де Коэтиви приехала уставшей и крайне раздраженной. Луиза не любила путешествий, но никогда еще дорога не казалась ей такой длинной и утомительной. Соланж де Сен-Жиль то просила остановиться у очередной церкви, уверяя, что должна помолиться за почивших родителей, то принималась утверждать, будто обязана написать своему жениху, дабы испросить у него разрешение на расторжение помолвки. Луиза старательно прятала от девчонки бумагу, перо и чернила и сбилась с ног, пытаясь ни на мгновение не выпускать девицу из своих глаз. Благодаря капризам девчонки дорога от Анжера до Парижа заняла чуть ли не в вдвое больше времени, чем обычно. Больше всего на свете Луиза жалела, что Франсуа не отправил маленькую дрянь в монастырь, и она раз пять собиралась посоветовать принцу отослать нахалку в Шинон, Фонтевро или любую другую обитель по ее выбору.

Лишь два соображения удерживали графиню от подобного совета. Во-первых, не добившись своего, герцог Анжуйский ни за что не согласился бы ехать в Париж и тем самым вполне мог подвести Луизу под гнев королевы-матери. Во-вторых, благодаря капризу Франсуа, графиня впервые держала принца в руках. Последнее соображение несколько примиряло Луизу с действительностью, и все же она продолжала негодовать на провинциальную девчонку, упорно не желавшую отдаться принцу, как это сделала бы на ее месте любая придворная дама.

В парижском дворце Франсуа Луиза с облегчением передала девицу на попечение слуг и постаралась забыть о нахалке, как о страшном сне. Однако раздражение Луизы было столь велико, что требовало немедленного выхода, так что графиня наотрез отказалась скрасить ночное одиночество принца, даже не попытавшись смягчить свой отказ жалобами на усталость или головную боль. Бесцеремонность любовницы так обидела Франсуа, что его высочество вылетел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Луиза не обратила внимания на гнев принца, но того же нельзя было сказать о слугах его высочества. По примеру покойного брата Карла Франсуа расколотил табурет, смахнул со стола пару серебряных тарелок и кубок, а также вдребезги разбил огромную восточную вазу, присланную в дар королем Филиппом. Слегка отвыкшие за время отсутствия принца от таких вспышек ярости, несчастные слуги готовы были расшибиться, лишь бы заслужить прощение его высочества и чем-нибудь угодить принцу. Последствия не заставили себя долго ждать. К удивлению Соланж, размещенной по приказу графини де Коэтиви в одной из самых дальних комнат Анжуйского дворца, девушка оказалась предоставленной самой себе. Возможно, приученная в монастыре к простоте и скромности, Соланж и смогла бы обойтись без помощи слуг, однако, оказавшись одна в чужом незнакомом дворце, могла лишь терпеливо ждать, пока слуги принесут ей ужин и застелят постель, ибо кроме перины и расшитого бархатного покрывала ничего другого на кровати не было.

Ожидание затягивалась, но, в конце концов, любому терпению может прийти конец. Соланж еще могла вынести нежданно обрушившийся на нее пост, но вот отсутствие стульчика и, тем более, ночного горшка делало ее пребывание в комнате совершенно непереносимым. Девушка торопливо поднялась с места и отправилась на поиски отхожего места или слуг. Крыло замка, где поселили Соланж, было почти не освещено, и редкие факелы придавали переходам и лестницам жутковатый вид. Бедняжка готова была уже плакать, когда после получаса блужданий обнаружила долгожданную нишу, служившую отхожим местом для простонародных обитателей дворца. Соланж отчаянно метнулась за занавеску и торопливо подобрала юбки. Слезы облегчения заструились по ее щекам, и девушка шмыгнула носом. Где-то рядом раздавались голоса и звуки шагов, и Соланж догадалась, что в своих поисках добрела до жилья прислуги его высочества.

— Ну, и где я возьму этих комедиантов? — донесся до присевшей девушки чей-то расстроенный голос. — К завтрашнему утру, да еще чтобы знали венчальный чин и смогли разыграть свадьбу как полагается… Нет, за неделю я, может, и смогу таких найти, но не за одну же ночь!..

— А ты постарайся, — наставительно ответил второй голос, — иначе следующий табурет наш добрый принц разобьет не о стену, а о твою голову. Оно тебе надо?

Вместо ответа Соланж услышала тоскливый вздох, но через пару мгновений лакей вновь заговорил:

— Послушай, а ты не знаешь, над кем его высочество решил подшутить?

— А вот это не наше дело, — строго изрек второй лакей. — Наше дело выполнять приказы. Сказал его высочество нанять комедиантов, значит, наймешь. Сказал, подготовить часовню к венчанию, значит, подготовлю. А вот уж кого из дам его высочество решил выставить на посмеяние, нас не касается. Ты вообще, больше делай и меньше болтай…

Разговор стих за поворотом, но потрясенная девушка еще минут пять прислушивалась к доносившимся до нее звукам. Кто-то что-то передвигал, судя по звукам что-то очень тяжелое и массивное. Кто-то покрикивал на лакеев, кто-то оправдывался, кто-то что-то считал. А где-то совсем рядом, кому-то из слуг было либо очень плохо, либо очень хорошо. Соланж привела в порядок платье и тихонько выбралась из-за занавески. Хотел ли принц опозорить ее или кого-то другого, раздумывать было некогда. Необходимо было спасать честь и бежать.

В комнате Соланж все оставалось по-прежнему, слуги принца благополучно забыли о невольной гостье его высочества, и девушка решила, что утром без труда сможет выскользнуть из дворца. Лишь две заботы заставляли Соланж вздыхать в мучительных поисках выхода. Ну, куда могла спрятаться оставшаяся без друзей и родственников сирота? В парижской отеле семьи или в родном замке ее без труда найдут и вернут его высочеству на позор и бесчестье. Да и как можно жить и скрываться, не имея при себе ни су?!

Соланж с сомнением открыла подаренную принцем шкатулку с драгоценностями и задумалась. Подарок был сделан к свадьбе, и теперь это означало, что принц и вовсе ничего не дарил. Но ведь его высочество без зазрения совести присвоил ее состояние, напомнила себе Соланж, и, значит, она имеет право вернуть себе хоть что-нибудь. Девушка решительно вытащила из шкатулки первую попавшуюся брошь и перстень. Нет, она не возьмет все драгоценности, она не принц, чтобы красть, и все же ей нужны деньги. Брошь, чтобы проникнуть в Лувр и просить заступничества королевы, и перстень, чтобы добраться до жениха. А если она не сможет добраться до Александра? — по здравым размышлениям усомнилась в своих способностях Соланж. Ехать одной… Бог знает, куда… по охваченной войной стране… Мадмуазель вспомнила утверждения, будто в Париже множество монастырей, и решила пожертвовать перстень за убежище в обители. Уж монахини то не выдадут ее принцу!

За окном слабо разгорался рассвет, и Соланж поняла, что пора уходить. Спящий привратник не заметил, как чья-то тень выскользнула из дворца и торопливо двинулась вдоль улицы. Огромный чужой город окружил девушку, и на мгновение ей стало страшно. Соланж совсем не знала Париж, узкие вонючие улицы внушали ей ужас, а редкие прохожие подозрения и страх. И все же возвращаться к принцу было еще страшнее. Соланж поручила себя заботам Всевышнего и отправилась, куда глаза глядят. Надо было найти ростовщика, заложить брошь и пробраться в Лувр. Иначе ей было лучше броситься в Сену.

* * *

На аудиенцию к королеве-матери Луиза де Коэтиви собиралась с особой тщательностью. Самое нарядное платье, которое раньше слов должно было сообщить ее величеству, что поручение успешно выполнено. Лучшие драгоценности, дабы намекнуть обрадованным ее отсутствием дамам, что она никому не позволит занять свое место при дворе. Самые дорогие и изысканные духи.

Старания графини не пропали даром, и, проходя по галереям Лувра, Луиза купалась в восторженных и откровенных взглядах мужчин и завистливых взорах женщин. Графиня не сомневалась, что вскоре станет самой влиятельной дамой двора, ибо обиженная на женитьбу брата мадам Маргарита избегала появляться на людях, королева Луиза вовсе не имела влияния, а прочие красотки не смогли заманить Франсуа обратно в Париж.

Мадам Екатерина благосклонно выслушала отчет прислужницы, но, ласково потрепав Луизу по щеке, сообщила, что намерена дать графине еще одно поручение. Луиза изобразила внимание.

— Я хочу, чтобы вы получили прощение принцессы Релинген, — объявила королева-мать и досадливо поморщилась, заметив искреннее недоумение в глазах Луизы. — Неужели вы полагали, милочка, будто ее высочество будет довольна похищением воспитанника? Принцесса немедленно вернулась в Париж, и мне стоило немалых усилий убедить ее высочество оставить моего внука при дворе. Однако теперь, коль скоро принцесса Релинген не собирается никуда уезжать, вам надлежит идти к ней и молить о прощении. Мне все равно, как вы этого достигните, но я не желаю, чтобы она затаила на нас обиду.

Графиня привычно склонилась к руке ее величества и вышла вон. Королева-мать задумчиво смотрела ей вслед, по обыкновению перебирая четки. Что, если принцесса Релинген не пожелает простить графиню? А впрочем… Мадам Екатерина пожала плечами. Мятежный сын вернулся в Париж, и, значит, отныне Луиза была не так уж ей и нужна. Принцесса Релинген могла делать с дурехой, что угодно.

* * *

Всю дорогу до дворца Релингенов Луиза де Коэтиви размышляла, что в последнее время ей излишне «везет» на провинциалок. Королева Луиза, Соланж де Сен-Жиль, Аньес… По мнению графини, эти добродетельные дуры были просто созданы для того, чтобы вечно скрываться в тени великолепных мужей, ежегодно рожать, заниматься хозяйством, вышиватьцерковные покровы и молиться по монастырям. За последние годы Аньес Релинген лишь дважды появлялась при дворе — на коронации Генриха и его свадьбе, а все оставшееся время безвылазно сидела в Лоше, ничем не отличаясь от деревенских гусынь, не обремененных титулом. Эти признаки доказывали графине, что фламандская простушка даже не подозревала, что значит быть принцессой, и, следовательно, необходимо было с первых же слов дать понять Аньес, что их дружба остались в прошлом, вместе с беспечной юностью, а положение мелкой фламандской принцессы не может даже сравниться с положением самой блистательной дамы двора и матери сына короля Франции.

Окрыленная подобными размышлениями, графиня явилась во дворец Релингенов, вооруженная чувством снисходительного превосходства, и потому была немало удивлена и раздосадована, когда лакеи чуть ли не полчаса продержали ее в передней, а потом провели не в личные апартаменты Аньес, а в большой зал, предназначенный для торжеств и приемов. Фламандская гусыня восседала в кресле, весьма напоминающем трон, а ее обычно кроткое лицо было строгим и недовольным. Что поделать, но в последний месяц Аньес Релинген очень часто вспоминала бывшую подругу, и эти воспоминания не способствовали добрый чувствам. Змею надо взрастить на собственной груди, размышляла Аньес, спасать от гнева отчима и королевы-матери, искать ей мужа, воспитывать ее ребенка, и все для того, чтобы при первом же несчастье она посмела ужалить ласкающую ее руку!

Нет, если бы Луиза обратилась к ней лично, признавала принцесса, думала о благе Алена и его будущем, возможно, Аньес и согласилась бы отпустить воспитанника ко двору. Однако похищение ребенка вызывало в принцессе такой гнев, усиленный запоздалым страхом за жизнь мальчика, что Аньес так и подмывало объяснить зарвавшейся родственнице, что положение придворной шлюхи не дает права Луизе шутить шутки с независимой государыней. Аньес даже принялась за вышивание, надеясь, что рукоделие лучше всего поможет ей справиться с гневом. Однако ее обращение к гостье было таким неласковым, что оскорбленная почти королевским высокомерием бывшей подруги Луиза вскинула голову.

— Ах, оставьте эти упреки, кузина, — недовольно ответила графиня де Коэтиви, — вам оказали честь воспитывать сына короля, но что вы могли сделать для него в своем жалком Лоше? Отныне будущее Луи наша забота, моя и королевы-матери, не вмешивайтесь не в свое дело.

— Если бы здесь был мой или же ваш муж, — выпрямилась принцесса, — то за вашу выходку с Аленом вас ожидала бы хорошая порка. Ваше счастье, что один сейчас в Риме, а второй в Вальядолиде.

— Это ваше счастье, что мой кузен покинул Париж, — немедленно парировала графиня, — иначе он задал бы вам изрядную трепку за дерзость. Не забывайте, Аньес, вы всего лишь жена моего любимого кузена, а я мать сына короля.

Глаза принцессы Релинген засверкали.

— Если бы вы не вели себя как непотребная женщина, ваш сын был бы законным сыном короля, а не бастардом, — отчеканила она.

— И это говорит внучка фламандкой шлюхи?! — еще больше вспылила графиня де Коэтиви. Аньес вцепилась в пяльца, сдерживая страстное желание наградить Луизу пощечиной. Досчитала до десяти и заговорила спокойным тоном истинной воспитанницы короля Филиппа Второго Испанского.

— Я вижу, сударыня, вы не понимаете, в чем разница между принцессой и женщиной легкого поведения. Что ж, придется вам это объяснить. Вы непотребная женщина и с вами поступят, как с непотребной женщиной.

На свист ее высочества примчались слуги, и Аньес холодно и четко отдала приказ. Луизе де Коэтиви показалось, будто она угодила в какой-то бессвязный сон. Словно зачарованная графиня наблюдала, как в зале появились розги, небольшая скамеечка и подушка, ножницы на серебряном подносе, полотенце, притирания, помада, румяна и пудра, два кувшина с водой, какие-то флаконы и стопка платков. Служанки двигались уверенно и споро, без малейшего удивления, словно приказ госпожи был самым обычным делом, и Луиза отрешенно подумала, что они действуют уж как-то слишком привычно и умело. А потом она сама не поняла, как это случилось, но две служанки, подступившие к ней с почтительными реверансами, стремительно освободили ее от верхнего платья, расшнуровали корсет, а потом усадили на скамейку и распустили волосы. Одна из камеристок взяла в руки ножницы и ухватила Луизу за волосы, и вот тогда графиня с ужасом поняла, что это не ночной кошмар и не бред, а правда. С отчаянным воплем Луиза вырвалась из держащих ее рук и бросилась за выходящей из зала принцессой, с рыданиями рухнула ей в ноги, постаралась ухватить за подол платья и покрыть его поцелуями.

— Ради всего святого, мадам, сжальтесь, — рыдала графиня, с ужасом представляя, как лишится своих роскошных волос и пойдет с голой головой по улицам Парижа. Позор, гнев королевы-матери, презрение и насмешки Франсуа, неизбежный монастырь… Луиза простерлась на полу у ног принцессы, униженно просила о прощении и пощаде, молила наказать сколь угодно сурово, но только не лишать волос.

Аньес опомнилась. Подставлять под удар Алена, отдавая на публичное поругание его мать, было очень дурно, и принцесса милостиво кивнула, приказав камеристке унести ножницы.

— Ради вашего сына, сударыня, — холодно сообщила Аньес, — я не стану подвергать вас позору и лишать волос, однако вы заслужили хорошую порку, и вы ее получите. Поднимете ее сиятельство, — повелела принцесса, — и продолжайте, а когда все закончите, проводите графиню до Лувра. С почтением.

Аньес величественно покинула зал, служанки подняли с пола рыдавшую Луизу и с предписанным им почтением торопливо вернули графиню на скамью. Оцепенев от ужаса, Луиза неподвижно сидела, пока служанки приводили в порядок ее прическу, а потом, когда ей велели встать на колени, предварительно подложив под колени подушку, и лечь поперек скамьи, жалобно всхлипнула и подчинилась.

Когда через два часа к Луизе вернулся привычный вид, и только не прошедшие страх и боль напоминали ей о случившемся, слуги принцессы Релинген проводили графиню до Лувра. Луиза тяжело опиралась на руку провожатого и вновь размышляла, как жестока и несправедлива жизнь. Быть выпоротой королевой-матерью было не обидно — мадам Екатерина была ее госпожой. Получить трепку от матери, отчима или мужа также было естественным. Даже кузен Жорж имел право поднять на нее руку. Но Аньес… Лишь боязнь, что у нее вновь покраснеют глаза, удерживала Луизу от слез. Однако когда королева-мать осведомилась у графини, чем завершился ее визит к принцессе Релинген, Луиза не выдержала и разрыдалась.

Мадам Екатерина слушала бессвязные жалобы Луизы, и в ее душе воцарялась радость. Как приятно иметь дело с людьми простодушными и отходчивыми. Выпорола, значит, простила, ликовала королева-мать. Отвела душу, проучила дуреху и теперь не станет строить планы мести и составлять заговоры. Прекрасно!

— Ну, хватит реветь, pazza^[240], - оборвала причитания Луизы королева-мать. — Плакать надо было там, а не здесь.

— Я плакала, — пожаловалась графиня.

— Значит, мало плакала, — наставительно заметила медичиянка. — Порыдала бы больше там, меньше пришлось бы плакать здесь. Постояла бы на коленях, пообнимала бы ноги принцессы — с тебя бы не убыло. А, впрочем, раз ее высочество изволила тебя наказала, значит, она тебя простила. Лицо-то утри, а то смотреть противно.

Королева-мать небрежно швырнула Луизе платок и повторила уже с большей строгостью:

— Я сказала, довольно.

Графиня хорошо знала этот тон и немедленно замолчала.

— А теперь о деле. Рядом с Франсуа ты мне сейчас не нужна, — заговорила королева-мать, — поэтому приведи себя в порядок и возвращайся к принцессе Релинген. Войди к ней в доверии, будь услужливой и милой, полагаю, мне не надо тебе объяснять, как этого достичь. Нет, я не желаю, чтобы ты подсыпала яд в бокал принцессе. Я хочу, чтобы ты постоянно твердила ей, как я люблю племянника, как скучает по его высочеству король, и как мы ждем возвращения принца во Францию и его появления при дворе. Ты все поняла?

Луиза послушно кивнула.

— А раз поняла, так иди, — приказала Екатерина. — И не забудь сообщать мне обо всем, что увидишь и услышишь.

Луиза де Коэтиви не помнила, как вышла из молельни королевы-матери. Ноги подгибались, щеки пылали, руки были холодны как лед. Перенесенная порка, насмешки королевы-матери, необходимость возвращаться к фламандской гусыне приводили в отчаяние. На негнущихся ногах Луиза выбралась из апартаментов королевы Екатерины и остановилась у первой попавшейся портьеры, не в силах продолжить путь. Мысли путались. Второй раз в жизни графиня не знала, как быть дальше. В голове звучали слова мадам Екатерины «Рядом с Франсуа ты мне сейчас не нужна» и Луиза с отчаянием поняла, что рискует утратить все выгоды положения официальной фаворитки дофина. А что, размышляла графиня, если его высочество и правда женится на девчонке Сен-Жиль, что тогда будет с ней и что скажет королева?

Графиня поняла, что должна немедленно примириться с Франсуа. Но чем она могла загладить последствия ссоры с принцем? Просить у Франсуа прощение? Луиза слишком хорошо знала злопамятность Франсуа и была не уверена, что это поможет. Подарить принцу ночь безумной любви? После порки она вряд ли смогла бы поразить принца. То есть, нет, поразить Франсуа она бы смогла, но это привело бы лишь к новым насмешкам и унижениям.

И тут Луизу осенило. Сведения о дворе — вот чем она могла купить прощение и благосклонность принца. Проведя несколько месяцев вдали от Парижа, его высочество наверняка нуждался в новостях. Графиня с облегчением перевела дух и отправилась на прогулку по Лувру, полагая, что за какой-нибудь час соберет целый ворох самых разнообразных сведений.

Ожидания не обманули Луизу, однако она была потрясена, обнаружив, с каким почтением и опаской придворные его христианнейшего величества говорили об Аньес Релинген. Попасть под горячую руку государыне, от гнева которой даже мадам Маргарита целый месяц пряталась в монастыре, было незазорно, и графиня успокоилась. Но, видимо, этот день начался под дурной для Луизы звездой, ибо в Анжуйском дворце графиню встретил переполох, а его высочество только отмахнулся от попыток Луизы поведать о придворных новостях.

— Это вы во всем виноваты! — вопил Франсуа, да так, что стоящие на столе кубки беспрестанно звенели. — Вы должны были не спускать с девчонки глаз! Вы же знали, как она любит ходить в церковь, и вы сами должны были ее туда отвести!.. А теперь она потерялась, потерялась из-за вас!.. Вы понимаете, к чему это может привести?!

Луиза попыталась понять, но от крика Франсуа в голове не осталось ни одной мысли.

— Послушайте, что я вам скажу, Луиза, — почти что с угрозой произнес его высочество. — Вы должны найти эту идиотку и поскорей отослать в монастырь — в Фонтевро, Шинон или хоть к черту на рога! Пусть себе молится и забудет все, что я ей говорил. Вы меня поняли, Луиза, ведь так?!

Графиня молча присела в реверансе и попросила проводить ее в комнату провинциалки. Увиденное не обрадовало Луизу. Страшась гнева принца, его слуги сколько угодно могли твердить, будто девчонка заблудилась в переходах замка, или в дворцовом парке, а когда ее не нашли даже там, уверять, будто она потерялась при попытке отыскать ближайшую церковь. Луиза не собиралась принимать на веру глупые россказни разинь. Ну, что могла делать Сен-Жиль в церкви без молитвенника, но с усыпанной жемчугами и изумрудами брошью и перстнем с рубином? Драгоценности Соланж Луиза де Коэтиви знала назубок. Ну почему девчонка не стащила всю шкатулку? — сокрушалась графиня, впервые понимая желание Франсуа что-нибудь разбить. Если бы она взяла все драгоценности, она наверняка не посмела бы подать даже голос и хоть чем-нибудь напомнить о себе. Она была бы неопасна. А теперь можно было с уверенностью сказать, что мерзавка покупает мула и мужскую одежду, дабы отправиться к своему жениху, и что из этого выйдет, не сможет предугадать ни одна гадалка.

Луиза от души пожелала девчонке свернуть свою глупую шею, но с сожалением подумала, что ей вряд ли так повезет. Хотя, почему бы и нет? Когда юная девица в одиночестве отправляется в дальнюю дорогу, не будет ничего удивительного, если с ней приключится несчастье. С ней просто обязано случиться несчастье! Особенно, если нанять нужных людей.

«Анжелика Жамар», — вспомнила нужное имя графиня и улыбнулась. Запустив руку в шкатулку, Луиза вытащила из нее насколько перстней, решив, что их с лихвой хватит для оплаты того, чтобы путешествие Соланж де Сен-Жиль закончилась на дне Сены.

ГЛАВА 7 Игра в кошки-мышки

Анжелика Жамар, некогда известная под именем Смиральды, в смятении теребила крест Александра. Ей нравилось ощущать его крестик на своей груди, нравилось гладить провонявшую конским потом уздечку его коня, разглядывать пистолеты, даже носить его чулки. Господи Боже, она — Анжелика Жамар, давно отвыкшая от грубой и убогой нищеты, была счастлива ощутить прикосновение простого полотна, потому что это полотно касалось его кожи. И все же, ни крест, ни чулки с рубашкой, ни принадлежащие ему пистолеты и упряжь, не могли избавить ее от странного беспокойства.

Причиной ее смятения и страха послужил сон. Она никогда не боялась снов, и надо же было так случиться, что сейчас она не могла найти себе места из-за глупого наваждения.

Ну почему? — вновь и вновь спрашивала Смиральда, в беспокойстве расхаживая по комнате. Она была с Александром всю ночь, и она должна была быть счастливой, а она была бы счастлива, если бы не видела его смерть.

Анжелика прижалась лицом к рубашке Александра и попыталась вспомнить свой сон. Она вновь видела огромный лабиринт вроде тех, что строят в своих имениях вельможи, и Александра там в самом его центре. Ей захотелось оказаться рядом, подсказать ему путь, и она потянулась к нему и вдруг увидела его смерть. Множество смертей. Картины его гибели проносились одна за другой, и ей хотелось кричать, но голос не слушался, и Смиральда могла лишь молча глотать слезы. Она дважды видела его смерть на дуэли и трижды на эшафоте, только в первом случае после казни плакал старший Кабош, а в двух других — младший. Она видела, как после выстрела он падает с коня, как после одного глотка роняет кубок и начинает корчиться на полу от невыносимой боли. А еще она видела дерево и окровавленные тела, раскачивавшиеся на его ветвях, и одно из этих тел принадлежало Александру. И костер, гигантский костер и толпы монахов вокруг, и там, на вершине в пламени костра он…

Смиральда забилась от ужаса, попыталась вырвать из кошмара, но сон не отпускал, и она поняла, что должна досмотреть все до конца. Она видела его на палубе корабля, он смотрел на удалявшийся берег, и в его взгляде была такая тоска, словно он прощался с землей навсегда. А потом он сидел за столом и что-то сосредоточенно писал, и от усталости на его лице у нее вновь сжалось сердце, и тогда она возмутилась и с такой яростью стиснула кулаки, что из глаз хлынули злые слезы, а картина исчезла. Она видела собор и толпящихся вельмож, и корону, которая опускалась на его голову, а потом опять лабиринт…

Так значит, все зависит от такого, как он пройдет эту дорогу, — догадалась Смиральда. Нет, не он — они. Теперь она ясно видела, что по лабиринту идут двое, и тот, второй, показался ей смутно знакомым. Смиральда постаралась разглядеть его лицо, но вместо этого вновь увидела смерть. Пушечное ядро, кинжал в спине, эшафот… А потом она увидела этого человека в монашеском одеянии, он яростно тряс решетку в окне кельи, как будто надеялся вырвать ее из каменной стены, а потом его пальцы разжались, он схватился за сердце и бессильно повалился на колени. И опять уже виденный ею собор и корона на голове неизвестного… лабиринт…

Два человека двигались по лабиринту. Иногда они шли в одном направлении, не видя друг друга, временами то сходились, то расходились. А потом, поняла Смиральда, они должны пойти вместе. Если им повезет. Если они смогут. Если они поймут. Но как?!

— Госпожа Анжелика, — голос служанки выдернул Смиральду из мира грез, и она вспомнила о делах. Что ж, она подумает об Александре завтра, а сейчас ее ждут привычные хлопоты. В конце концов, что бы стоило честолюбие мужа без ее связей при дворе?

— Дама или камеристка? — осведомилась она у служанки и удовлетворенно кивнула, услышав ответ «дама». Если одна из придворных зазнаек явилась к ней лично, значит, она оказалась в очень затруднительном положении, и услуга будет стоить дорого. Что ж, тем лучше.

— Проси, — распорядилась госпожа Жамар и встала.

Дама была закутана в плащ, ее лицо скрывала маска, и Смиральда задумалась, откроет ли гостья лицо. Впрочем, заставить придворную даму снять маску, было нетрудно.

— Прошу вас, сударыня, — невозмутимо произнесла хозяйка дома, указывая даме на простой табурет.

Дама не просто сняла — сорвала маску. Ни в чем не повинный бархат полетел на пол.

— Называйте меня «ваше сиятельство», — со всей возможной надменностью потребовала графиня де Коэтиви. — Вы знаете, кто я?

Смиральда мысленно усмехнулась успеху своей хитрости, но сделала вид, будто потрясена оказанной ей честью.

— Ваше сиятельство, простите, за маской я вас не узнала, хотя должна была узнать по вашему величию, — госпожа Жамар присела перед фавориткой дофина в низком реверансе и почтительно указала на кресло. Занятно, что же случилось с ее сиятельством?

Удовлетворенная смирением демуазель Анжелики, графиня де Коэтиви опустилась в кресло.

— У меня есть враг, — сообщила Луиза и поджала губы. Снизойдя до личного визита в Латинский квартал, она убедила себя, что бегство Соланж было хитрым ходом, призванным распалить желание принца, а раз так — никакой пощады мерзавке. — Это некая девица Соланж де Сен-Жиль из Азе-ле-Ридо, воспитанница герцога Анжуйского. Она сбежала от герцога, и я хочу, чтобы она исчезла. Вы меня понимаете? — многозначительно произнесла графиня.

— О да, — меланхолично кивнула госпожа Жамар. Графиня де Коэтиви могла не объяснять, в чем заключалась вина девицы. — Вы хотите, чтобы ее доставили в Марсель и продали алжирским пиратам? Что ж, это можно устроить. Оттуда не возвращаются…

— Ну, уж нет! — вспыхнула Луиза. — Чтобы она стала любимой женой какого-нибудь султана и жила в свое удовольствие?! Я этого не хочу!

Смиральда с насмешкой подумала, что графиня де Коэтиви излишне увлекается рыцарскими романами. Стать любимой женой султана вряд ли было так просто.

— Нет, нет, — продолжала меж тем Луиза, — пусть отправляется в Сену, там ей самое место! И поторопитесь, мерзавке хватит наглости подстеречь его высочество в самом Лувре…

— Смею напомнить вашему сиятельству, что я не имею доступа в Лувр, — проговорила Смиральда.

— Это легко поправить… — снисходительно сообщила графиня.

— Благодарю вас, — склонила голову госпожа Жамар. — Однако хочу заметить, что для меня попытка расправиться с девицей в Лувре в лучшем случае закончится виселицей. Уж простите, ваше сиятельство, но если она и правда пробралась в замок, выманить ее оттуда — ваша забота. Вам-то не будет ничего, если вы найдете и выгоните ее вон, а вот я слишком рискую. Зато когда она выйдет в Париж, ваше желание будет исполнено и девица отправится прямиком на дно Сены. В конце концов, это ложе ничуть не хуже того, к которому она стремится. И, главное, вечное…

— Рада, что вы все поняли, — улыбнулась Луиза. — Это задаток. По окончании дела получите столько же, — графиня опустила на стол тяжелый кошелек. Судя по звуку, в кошельке было не менее четырех тысяч ливров. Смиральда задумчиво взглянула на плату и поняла, что знает, как спасти Александра от уготованной ему судьбы.

— Все будет сделано, ваше сиятельство, — почти пропела госпожа Жамар и довольная проводила гостью до дверей.

Четыре тысячи задатка и столько же по выполнении дела — этих денег было достаточно, чтобы заказать как можно больше месс за благополучие Александра. Пусть их служат каждую неделю, да что недели — месяцы и годы (Смиральда готова была молиться за Александра хоть всю жизнь)! Да и девица Сен-Жиль, если продать ее пиратам, должна была принести в шкатулку кругленькую сумму. Смиральда не любила отправлять людей на тот свет, полагая подобное расточительство глупым. Одно дело утопить в Сене или сточной канаве никому не нужную старую каргу и совсем другое — юную и предприимчивую красотку. Уж если девица Сен-Жиль смогла привлечь внимание принца и потеснить при дворе графиню де Коэтиви, размышляла Смиральда, значит, она умна и хороша собой. А раз так, госпожа Жамар не собиралась терять случайно подвернувшееся под руку сокровище и сообщать графине де Коэтиви об изменении планов в отношении девицы. Зачем? Девица Сен-Жиль из Азе-ле-Ридо навсегда покинет Францию и больше никогда не побеспокоит шлюху принца — Смиральда частенько нарушала мелкие пункты соглашения с заказчиками, но никогда не забывала о главном. Однако что могла знать провинциальная дворянка об искусстве любви? Смиральда презрительно скривила губы, сдерживая пренебрежительный смех. Что ж, не зря она столько лет была лучшей в своем ремесле — она без труда сможет превратить неопытную девчонку в совершенство. После недели, проведенной в подвале, даже принцесса станет покладистой и начисто забудет о вельможной спеси, — размышляла Смиральда. Когда же девица поймет, что пути у нее всего два, либо на дно Сены, либо в Марсель и на корабль, она объяснит девчонке смысл женской доли и научит угождать мужчинам. Как полагала Смиральда, шла ли речь об уличной побродяжке или дочери короля, цель жизни женщины заключалась в одном, как можно более выгодно продать то единственное, что действительно принадлежало женщине — ее тело. А уж придется ли ей отдаться французскому принцу или турецкому султану, было неважно. Значение имела лишь цена.

Приняв такое решение, Смиральда окончательно избавилась от сомнений и страхов. Благодаря одному единственному заказу она могла устроить счастье трех людей: спасти графиню де Коэтиви от опасной соперницы, сохранить жизнь провинциальной девчонки и устроить ее судьбу, а главное — раздобыть немалые деньги на мессы за Александра.

Смиральда поцеловала крестик шевалье де Бретея и отправилась раздавать приказы. Необходимо было разыскать девицу де Сен-Жиль, подготовить подвал, отобрать самых опытных сопровождающих до Марселя и обдумать послание для тамошнего посредника. День обещал быть хлопотным, но удачным.

* * *

На Лувр Соланж де Сен-Жиль набрела раньше, чем на ростовщика и теперь раздумывала, как попасть в замок. Предлагать стражникам брошь или перстень было глупо, оставалось наблюдать за воротами и ждать. Стараясь не привлекать к себе внимание, девушка разглядывала входящих в королевскую резиденцию, выбирая того, кто поможет ей пробраться в замок. Обращаться за помощью к мужчинам было опасно, а женщины могли и не захотеть помогать. Голова Соланж кружилась от голода и усталости, и только терпение монастырской воспитанницы помогало беглянке не падать духом. Колокол на луврской башне начал бить в третий раз, когда Соланж, наконец, повезло.

Придворная дама была молода, красива и казалась Соланж чем-то знакомой, но что было гораздо важнее — дама была пьяна! Служанка с трудом поддерживала шатающуюся госпожу, и Соланж метнулась вперед, подхватив даму под свободную руку. Измученная камеристка не препятствовала ей, и вся троица благополучно прошла в ворота замка, а затем и пересекла его просторный двор. Лишь оказавшись под крышей Лувра, дама обратила внимание, что ее поддерживают уже с двух сторон.

— Ты кто? — с пьяной непринужденностью поинтересовалась красавица.

— Нас батюшка познакомил, вы помните? — выпалила Соланж первое, что пришло в голову. Девушка лихорадочно пыталась припомнить имя дамы, но от голода и усталости не смогла бы вспомнить даже Pater Noster.

— Ну, если батюшка… тогда да… — согласилась дама. — Ко двору, значит, прислал… А что?… это правильно… дома ску-у-учно… и покровы вышивать — такая тоска-а-а! Тебя как… замуж сюда… или просто так?

Соланж не ответила, сосредоточенно вспоминая имя красавицы. Лишь когда служанка напомнила госпоже о ступеньках, девушка вспомнила все. Диана де Меридор, баронесса де Люс, фрейлина королевы-матери. Соланж даже не знала, повезло ей или нет.

— А ты к какой королеве идешь? — возобновила расспросы Диана.

— К королеве Луизе, — ответила Соланж, уже успевшая прослышать о самой добродетельной и кроткой из королев.

— Ну и ду-у-ура! — подвела итог баронесса. — Там же ску-у-ука… сплошные молитвы и вышивания… все как дома… То ли дело у нас!..

— Так батюшка приказал, — возразила мадмуазель де Сен-Жиль, твердо решив броситься в ноги ее величеству и просить добрую королеву защитить ее от домогательств принца.

Диана пожала плечами и пренебрежительно махнула рукой, однако с ее стороны это было столь опрометчивым действием, что если бы не бдительность служанки, потерявшая равновесие фрейлина могла бы очутиться на полу. Впрочем, преисполнившись участия к новенькой и не слушая ничьих возражений, баронесса вознамерилась лично проводить Соланж в покои королевы Луизы.

Увидев пьяную вдрызг Диану, сопровождавшую девицу де Сен-Жиль, камеристка королевы Луизы вообразила, будто поняла, почему после беседы с графиней де Коэтиви ее величество приказала не принимать Соланж де Сен-Жиль. И, правда, что хорошего можно было ожидать от подружки фрейлины «летучего отряда»? Та пьяна и эта… От голода голова Соланж так кружилось, что никто не смог бы сказать, кто кого поддерживает — Соланж Диану или Диана Соланж. Презрительно вскинув голову, камеристка провозгласила:

— Ее величество не принимает. Тем более вас.

— Я же говорила… — в полный голос сообщила Диана. — Нас, красивых, здесь не любят!.. Нам, красивым, здесь не рады!.. Пошли…

Растерянная Соланж, не предусмотревшая подобного оборота событий, могла лишь принять предложение фрейлины. Однако искать заступничества королевы-матери она опасалась. Да и что Соланж могла сказать ее величеству? Что ее сын то ли хочет на ней жениться, то ли нет? Девушка сомневалась, что мадам Екатерина с пониманием встретит подобное известие. Скорее всего, она просто отправит ее в монастырь. Соланж согласна была искать убежище в обители, но вовсе не желала расставаться с мирской жизнью и принимать постриг. Вот только деваться ей было некуда, а раз так, приходилось идти с Дианой, и радоваться хотя бы тому, что она сможет, наконец, где-нибудь присесть.

К сожалению, сидеть в комнате фрейлины было негде. Соланж с потрясением обвела взглядом крохотную комнатенку, которую почти полностью занимала стоящая в центре кровать, разглядела единственный, заваленный нарядами, табурет и стоящий в углу стульчик. Нахождение в комнате последнего предмета несколько успокоило девушку, и все же она не могла понять, как здесь можно было жить. Служанка суетилась, бегала туда и сюда, дверь на сквозняке гулко хлопала, Диана рылась в своих вещах, по большей части роняя их на пол, а Соланж пыталась решить, как быть дальше, оставаться на месте или прощаться и уходить. Дверь захлопнулась в последний раз, и служанка вернулась с подносом, на котором располагались тарелка с омлетом, кувшин с вином, пара кружек и кусок сыра. К изумлению Соланж все это богатство было водружено на кровать, а обрадованная Диана бросила платья и привычно взгромоздилась туда же.

— Ну, чего стоишь?… Залезай, — позвала она гостью, и Соланж в смущении села на краешек кровати.

Есть, сидя спиной к еде, не слишком удобно, и, в конце концов, Соланж махнула на все рукой и по примеру Дианы забралась на кровать с ногами. Холодный омлет показался беглянке необыкновенно вкусным, сыр — восхитительным, разбавленный кларет кружил голову. Соланж как раз с сожалением подумала, до чего же быстро опустела тарелка, когда Диана хлопнула себя по лбу, скатилась на пол и полезла под кровать. Через пару минут она с победным криком извлекла из-под нее тарелку с холодной куриной ножкой и крылышком, половинку яблока и кусок пирога.

— Гулять так гулять! — объявила Диана. — Давай… за встречу!

Фрейлина от души стукнула кружкой о кружку Соланж и хлебнула вина.

— Кстати, ты кто? — в очередной раз спросила она.

— Нас батюшка знакомил, помните? — терпеливо ответила Соланж.

— Помню, — покладисто согласилась Диана. — А зовут тебя как?

— Соланж… — с полным ртом проговорила беглянка. Зачерствевший пирог был божественно вкусен.

— А-а-а… Мари-Анж… помню… — кивнула баронесса, прижимая к груди опустевшую кружку. — Ты меня держись — не пропадешь… Я всех знаю… Королева Луиза — да ну ее!.. Не берет — и не надо, все равно с ней никто… не считается… Уж если к кому идти, так это к мадам Екатерине… или к принцессе Релинген… Правда, она добродетельна, как все испанки… и характер — просто жуть… Зато у нее — не пропадешь!.. Она мадам Маргариту — и то приструнила… и любимчиков короля!.. Если бы только не добродетель… — с отвращением произнесла Диана. — Выпьем!..

Фрейлина королевы-матери плеснула по кружкам кларет, разлив половину на кровать, и вновь стукнула кружкой по кружке Соланж.

— За что пьем?

Распахнувшаяся дверь избавила Соланж от новой порции вина. В комнату влетела еще одна фрейлина.

— Привет, Диана, есть дело! А это кто?

— Новенькая, Мари-Анж, — отмахнулась Диана. — Говори, что случилось.

— Дело на тысячу ливров! — радостно сообщила гостья.

— И кто он? — оживилась Диана.

— Да нет, не «он», — возразила фрейлина. — Графиня де Коэтиви платит тысячу ливров, если мы найдем какую-то Соланж де Сен-Жиль из Азе-ле-Ридо…

— А зачем ее искать? — вырвалось у Соланж.

— Ну, уж верно не для того, чтобы заключить в объятия, — хихикнула гостья. — Если только для того, чтобы придушить… Да какая нам разница?! Ты эту Соланж видела?

— Нет, — не моргнув глазом, ответила девушка.

— Жаль, — вздохнула фрейлина. — Но все равно ищите. Найдете — я в доле, все же это я вас предупредила…

— А если ты найдешь? — поспешила уточнить Диана.

— Дам вам сотню, — снисходительно сообщила гостья, — на двоих.

Диана скривилась, однако спорить не стала, и фрейлина унеслась прочь. Соланж остановившемся взглядом изучала кружку.

— А эта графиня и правда может, — она хотела сказать «придушить», но Диана поняла ее по-своему.

— … заплатить тысячу ливров? — докончила она. — Может, чего ей не мочь… у принца возьмет и заплатит… Терпеть не могу зазнайку… но вот деньги у нее есть…И принцесса ее тоже… не любит… принцесса Релинген… но это — тссс! — тайна… — Диана приложила палец к губам и пьяно подмигнула. — Я сегодня подслушала… у королевы… там такое было!.. Но вот деньги — это да… на дороге не валяются… Я тебе сотню дам… нет, даже две!.. — великодушно сообщила баронесса и повалилась на кровать. Через пару минут до Соланж донеслось ровное дыхание спящей.

Некоторое время Соланж с отчаянием смотрела прямо перед собой, но потом тоже решила прилечь. И что теперь делать? — думала она. Графиня де Коэтиви искала ее, по приказу принца или нет, но Соланж решительно не желала попадать ей в руки. Оставалось одно — просить заступничества принцессы Релинген. Соланж было уже безразлично, ужасен характер принцессы или нет. Добродетель — вот единственное, что имело теперь значение. И то, что принцесса Релинген не слишком любит графиню де Коэтиви, тоже было хорошо. И то, что владения ее высочества находились не так уж и далеко от захваченных владений Соланж. Она может, она по-соседски обязана просить принцессу заступиться за бедную сироту… Соланж с сомнением посмотрела на собственное платье, совершенно не подходящее для несчастной сироты, и поняла, что придется становиться на колени. Что ж, батюшка говорил, что принцы это любят…

Приятная сытость убаюкивала, и глаза Соланж сами собой закрылись. Дремота уносила куда-то вдаль, в волшебную страну, где нет ни забот, ни страхов. Соланж спала на неприбранной постели, среди пятен вина и грязных тарелок и впервые за последние дни чувствовала себя спокойно…

* * *

Когда Соланж открыла глаза, день клонился к вечеру. Баронесса де Люс деловито перебирала наряды. Послеобеденный сон явно пошел ей на пользу, и она казалась гораздо трезвее, чем днем. Соланж слезла с кровати и поправила платье.

— Ну, я пойду, — произнесла она.

— Куда? — удивилась Диана.

— Искать… Соланж де Сен-Жиль, — сообщила Соланж, слегка покраснев.

— Правильно, — поддержала Диана, — иди. Как увидишь ее, сразу беги сюда, главное, чтобы она ничего не заподозрила, поняла?

Соланж кивнула и вышла из комнаты. Надо было как можно скорее найти принцессу Релинген и пасть ей в ноги. Соланж шла, даже не догадываясь, что с каждым шагом приближается не только к ее высочеству, но и к графине до Коэтиви. Да и графиня, в отчаянной схватке с камеристкой ее высочества захватившая молитвенник принцессы и тем самым заслужившая место в ее свите, не могла предполагать, что дичь сама пойдет ей навстречу. Пряча за услужливой улыбкой отчаяние, графиня утешала себя лишь тем, что успела поговорить с королевой Луизой и пообещать знакомым фрейлинам награду за нахождение Соланж. Пока же ее сиятельство была вынуждена неотступно следовать за принцессой Релинген и мысленно проклинать провинциальную девчонку. А та была совсем рядом, буквально в двух шагах от нее. За углом…

ГЛАВА 8 Добродетельные дамы

«Принцам не подобает впадать в гнев», — говорила Аньес Релинген, вспоминая утверждения своих испанских наставников. Бог знает, убедили ли ее слова Шарля де Лоррена, решившего нанести кузине визит вежливости, однако вторичное явление графини де Коэтиви заставило Аньес повторить мудрые слова — «Принцам не подобает гневаться». К тому же после некоторых раздумий ее высочество признала, что провинившаяся фрейлина вряд ли решилась бы потревожить ее по доброй воле, а раз так, то причина визита графини могла быть одна — приказ королевы Екатерины. Аньес догадывалась, что именно могло беспокоить королеву-мать, и решила проявить твердость. Довольно Жорж таскал каштаны из огня для неблагодарного короля, терпел его капризы и прихоти — пришла пора расплачиваться по счетам.

Когда Луиза де Коэтиви в самой трогательной манере принялась повествовать, как ее величество мадам Екатерина любит «дорогого племянника», Аньес нетерпеливо оборвала излияния графини:

— Ну что ж, Коэтиви, коль скоро их величества жаждут обсудить условия возвращения моего супруга, я готова нанести им визит. Ее величество права — не стоит откладывать столь важные разговоры…

Луиза была вынуждена замолчать, а принцесса Релинген постаралась как можно эффектнее обставить свое появление в Лувре. Черное испанское платье, сплошь расшитое золотом и серебром, огромный воротник-фрезе, высоченная испанская шляпа, в знак верности и печали украшенная черными и белыми перьями, уже сами по себе должны были внушать трепет. Но Аньес посчитала все эти детали испанского траура недостаточными. Шлейф принцессы напоминал золотой поток и был явно длиннее, что разрешалось этикетом его величества Генриха де Валуа, однако Аньес Релинген справедливо полагала, что при дворе не найдется безумцев, которые решились бы подойти к ней с мерной линейкой. В знак скорби принцессы из-за разлуки с обожаемым супругом талию ее высочества трижды обвивала нарочито грубая цепь. Цепь была золотой, так что ее вид должен был произвести ошеломляющее впечатление не только на придворных, но и на их величеств. Четки Аньес, выполненные из прекрасных индийских изумрудов, вполне можно было обменять на уютный охотничий домик. С шеи принцессы свисали многочисленные нити крупного жемчуга, символизирующие слезы ее высочества, проливаемые вдали от мужа. На груди красовался медальон с профилем принца. Возможно, посторонним наблюдателям и трудно было понять, насколько художнику удалось передать черты его высочества, однако сам медальон был достаточно велик, чтобы его можно было разглядеть на расстоянии пятидесяти шагов.

В общем, при дворе вряд ли нашелся бы человек, которому был бы непонятен смысл вызывающей скорби ее высочества.

Графиня де Коэтиви не имела ни малейшего желания своим присутствием добавлять блеска свите принцессы, но приказ королевы-матери не допускал ослушания, и потому Луизе оставалось лишь выбрать подобающее ее положению место в свите бывшей подруги. Несение шлейфа Аньес низводило ее до роли простой прислужницы, а графиня желала предстать перед придворными пусть и не закадычной подругой ее высочество, но кем-то явно большим, чем простая приятельница.

Найденный выход был прост до гениальности — Луиза решительно завладела молитвенником ее высочества, сообщив держащей его фрейлине, что та обращается со священной книгой без должной почтительности, и растерянная от такого напора девица не осмелилась возразить. Графиня де Коэтиви могла торжествовать — молитвенник и ее высочество не могли располагаться далеко друг от друга, и значит, место Луизы находилось всего в одном шаге от Аньес. Вот только сам молитвенник изрядно отягощал жизнь ее сиятельства. Переплет священной книги состоял из двух золотых пластин, буквально усыпанных драгоценными камнями, а камни, даже драгоценные, остаются камнями, да и золото — золотом. Луиза утешала себя лишь тем, что с молитвенником в руках должна была выглядеть почти что наперсницей принцессы, а раз так, приходилось тащить тяжеленный том и улыбаться.

Известие о явлении принцессы Релинген мгновенно облетело Лувр, достигло самых дальних его закутков, взволновало придворных и слуг. Соланж де Сен-Жиль также прослышала о появлении ее высочества. Радость беглянки была тем более велика, что каждый миг нахождения в Лувре множил опасность быть обнаруженной людьми графини де Коэтиви. Соланж уже сбилась со счету, сколько раз уверяла, будто не видела девицу Сен-Жиль из Азе-ле-Ридо, устала прятаться, устала ходить, не имея местечка, где можно было присесть, чтобы хотя бы немного передохнуть, устала бояться. Радость от появление Аньес Релинген окончательно лишила девушку сил, и она смогла лишь спрятаться за портьеру невдалеке от покоев королевы-матери.

Принцесса Релинген медленно приближалась к убежищу Соланж. Голова беглянки вновь закружилась и девушка вцепилась в портьеру, отстраненно подумав, что будь на ней столько украшений, сколько на принцессе, она вряд ли смогла бы передвигаться. Как ни странно в этот момент Аньес также размышляла, с какой из деталей туалета ей лучше расстаться во время следующего похода в королевскую резиденцию. Испанский траур весил не меньше рыцарских доспехов из оружейной лошского замка, и принцесса могла только порадоваться, что опирается на руку Шарля де Майенна. В конце концов, молодой, веселый кузен — это много лучше, чем бедолага паж, мечтающий поскорее избавиться от чести поддерживать ее высочество.

Появление при дворе младшего из Лорренов повергло придворных дам в состояние близкое к религиозному экстазу, однако молодой герцог не собирался дарить свою благосклонность первой же встречной красотке, предпочитая проводить время в обществе Аньес. Призывные взгляды и смелые речи придворных дам давали юноше понять, что любая из этих крепостей добродетели в любой момент готова сдаться на милость победителя, так что Майенн наслаждался возможностью выбора. Измученной Соланж не было никакого дела до спутника принцессы. Когда до Аньес оставалась какая-то пара шагов, девушка выпустила из рук портьеру и рухнула к ногам ее высочества. Она уже не думала о том, прилично ли наследнице древнего рода падать перед кем-то на колени. Сил у Соланж не осталось, и она едва смогла прошептать: «Прошу защиты и покровительства для бедной сироты». При первом же движении занавеса Карл и Майенн одновременно сделали шаг вперед, заслоняя Аньес, однако, спустя миг отступили, не увидев в позе девушки ничего угрожающего. Аньес остановилась, пытаясь осознать, чего от нее хотят на этот раз, и в этот момент Соланж встретилась взглядом с графиней де Коэтиви. Ужас, так явно и мгновенно заплескавшийся в глазах мадемуазель де Сен-Жиль, заставил Аньес обернуться. Но последнее было лишним. С торжеством охотника, выследившего добычу, Луиза метнулась вперед и вцепилась в руку Соланж.

— Вот где ты прячешься, маленькая дрянь!!! Это самозванка и вы, Аньес, должны вернуть ее герцогу Анжуйскому!!! — зашипела графиня, изо всех сил потянув сбежавшую «невесту» дофина на себя. Тяжелый молитвенник выпал из руки мадам де Коэтиви и больно ударил Соланж по голове… упал на пол… Застежка переплета не выдержала, и книга распахнулась. Аньес побледнела. Это было уже слишком! Несколько услужливых рук одновременно потянулись к священной книге, однако, повинуясь жесту принцессы, отступили. Принцесса Релинген сама наклонилась и подняла книгу. Проглядела раскрытую страницу. 90-й псалом. Захлопнула молитвенник и благоговейно поднесла его к губам. Раскрывшаяся книга была знаком. Она должна была помочь бедной сироте.

— Подними это дитя, Карл, — принцесса перешла на фламандский, как обычно делала в разговоре с телохранителем, — и покажи этой Коэтиви, где ее место.

В полной тишине Луиза продолжала тащить Соланж к себе, а девушка думала, что все ее мучения напрасны из-за какой-то пьяной дурехи, зря сказавшей, что принцесса не ладит с графиней де Коэтиви. И тут Соланж почувствовала, что хватка на ее запястье ослабла, а миг спустя с удивлением обнаружила Луизу рядом с собой на коленях.

— Пусти, меня, идиот! — возмущалась графиня, напрасно пытаясь высвободится из рук офицера принцессы. — Я фрейлина королевы, а тебя повесят!..

— Насчет «повесят», — это очень забавно, Луиза… вы меня повеселили… а насчет королевы-матери — вы правы, я непременно сообщу ее величеству о неподобающем поведении ее фрейлины, — усмехнулась Аньес, покачав тяжелым молитвенником… — И… я никому ничего не должна… — уже иным, гневным и презрительным тоном закончила принцесса, глядя поверх склонившихся перед ней голов.

Карл отпустил, наконец, графиню де Коэтиви, но теперь сама она уже не делал попыток подняться, раздавленная свалившимся на нее отчаянием. «Да, прав был батюшка, принцы любят, когда перед ними падают на колени», — подумала вдруг Соланж, вмиг пожалев фаворитку принца. Карл уже протягивал ей руку, когда молодой человек, единственный несклонившийся перед Аньес, отстранил охранника принцессы.

— Шарль де Майенн, к вашим услугам, мадам, — проговорил молодой Лоррен, поднимая девушку с пола. Если бы взор Соланж не туманился, она смогла бы поймать несколько кинжальных взглядов придворных красоток, однако, внимание юного принца более испугало, чем порадовало мадемуазель де Сен-Жиль. Так что она с благодарностью вцепилась в руку Карла, после того как последний отобрал у Майенна его трофей, сообщив тому по-немецки, что ее высочество приказала именно ему, Карлу, позаботиться о сироте. Майенн, зная Карла, только пожал плечами, не удостоив охранника ответом.

Принцесса Релинген распорядилась приготовить портшез. Идти к королеве-матери после случившегося было глупо, к тому же Аньес распирало от любопытства, кто ее нечаянная протеже.

— И вы, Коэтиви, тоже пойдет со мной, — приказала принцесса, кивнув Карлу. Повинуясь молчаливому приказу, телохранитель подхватил свободной рукой графиню и повел обеих дам вслед за принцессой.

— Молитесь, чтобы ваши истории были достойны внимания ее высочества, иначе ваши жизни не будут стоить и денье, — на неожиданно великолепном французском сообщил дворянин принцессы Релинген Соланж и Луизе, окидывая презрительным взглядом обеих.

Во дворце Релингенов Луиза успокоилась. У нее было время обдумать, что сказать принцессе. Фаворитка принца по-прежнему оставалась невысокого мнения об уме Аньес. Фламандка оказалась более вспыльчива и надменна, чем ожидала бывшая подруга, но вспыльчивость, надменность и лебезящая перед титулом толпа не могли добавить добродетельной гусыне ума и красоты. Обмануть Аньес, показав раскаяние и сожаление, может быть даже вынести еще одну порку, избежать гнева королевы-матери и отправки в монастырь… Вернуть благосклонность Анжу, а потом лично проследить за тем, чтобы негодная девчонка отправилась на дно Сены… Луиза молилась только об одном — чтобы принцесса не стала медлить с расспросами.

В отличие от Луизы, Соланж приходила все в больший и больший трепет. А если принцесса Релинген ей не поверит и выставит вон?.. Или прикажет постричь в монахини за дурное поведение? Страх оказаться на улице и попасть в руки принца или навсегда затвориться в монастырской келье, слова офицера принцессы, не церемонящегося с обеими дамами, голод и усталость лишали девушку последних сил. Что могла она, скромная монастырская воспитанница сделать против воли принцев?.. Если бы не это, Соланж наверняка заметила бы ласковый взгляд Аньес, воспринявшей слова из молитвенника как знак свыше, но девушка была слишком измучена для наблюдений. В уже знакомом Луизе зале Карл указал фаворитке принца на табурет, а Соланж усадил на скамеечку с подушкой у ног принцессы. Это было место фрейлины Аньес, но не знавшая таких тонкостей Соланж подумала только, что скамейка с подушкой намного лучше жесткого табурета — она могла даже опираться на ножку стула. Последнее обстоятельство скрашивало необходимость находиться при принцессе почти в коленопреклоненном положении.

— Итак, Луиза, вы прекрасно знали, зачем я направляюсь к их величествам, и все-таки своей дикой выходкой вынудили меня вернуться. Я жду объяснений, — голос принцессы обдавал холодом.

Соланж сжалась. Уж если поведение графини принцесса признавала неподобающим и нарушившим ее планы, что тогда ждет Соланж, ставшую причиной переполоха?

Луиза де Коэтиви придала своему голосу самое чарующее звучание. Изящно соскользнув с табурета и присев в низком реверансе, графиня принялась восхвалять добродетели принцессы и ту радость, которую она неизменно испытывает в обществе Аньес. Соланж смотрела как зачарованная, размышляя, что ни за что не сможет так свободно и почтительно говорить с ее высочеством. Она не видела лицо принцессы, иначе сразу же поняла, что Луиза зря упражняется в красноречии — скука сменилась раздражением. Тон принцессы Релинген не потеплел ни на йоту.

— Ближе к делу, Коэтиви, пока я не услышала ничего нового.

Луиза запнулась.

— Ваше высочество, эта несчастная сирота действительно воспитанница принца. На нее находят припадки бешенства, и его высочество взял несчастную в Париж, чтобы отдать ее монахиням. Я почти месяц неотлучно следила за ней, оберегала. И вот благодарность за труды — девчонка сбегает. Я каюсь, что поступила не по-христиански, накричав на нее, но мы — я и принц, были так испуганы, а Франсуа просто пришел в ярость, вы же знаете нрав дофина. Я готова принять любое наказание, лишь бы спасти несчастное дитя.

Луиза приняла тон и позу кающейся грешницы. Глаза ее наполнялись крупными слезами, голос подрагивал, казалось, графиня едва сдерживалась от нахлынувших на нее чувств. Полный раскаяния взор в сторону принцессы… укоризненный взгляд, обращенный к Соланж. Этому голосу хотелось верить. Эти глаза не могли лгать. Соланж готова была разрыдаться. Что она могла противопоставить такой искусной паутине лжи? Аньес щелкнула пальцами, прерывая излияния графини.

— А что скажете вы, милая? — совсем иным тоном, чем ранее к госпоже де Коэтиви, обратилась принцесса к Соланж. Однако каким бы ласковым не был голос принцессы, мадемуазель де Сен-Жиль не смогла произнести ни слова. Язык никак не хотел поворачиваться, рот наполнился тягучей горькой слюной, и девушка разрыдалась, как простая деревенская девчонка, не в силах произнести ни слова. Странно, но слезы Соланж не вызвали раздражение принцессы Релинген.

— Назовите себя, дитя, — мягко, как бывало матушка, произнесла принцесса.

Мадемуазель де Сен-Жиль вновь обрела дар речи. Назвавшись, девушка пришла в себя. Ей нечего было скрывать, Бог свидетель. Просто и безыскусно Соланж поведала о том, как стала воспитанницей герцога, о его нескромных речах и оглушительном предложении, о путешествии в Париж, подслушанном разговоре, своем бегстве и награде за поимку.

Едва Соланж закончила рассказ, графиня вскочила с места.

— Да у нее рассудок помутился, может принц и говорил что-то о своей женитьбе, так эта дуреха навоображала, будто Франсуа жениться на ней… я же говорила — она помешанная!!!

Если бы взгляд Луизы мог, подобно легендарной Медузе обращать в камень, Соланж тотчас превратилась бы в статую.

— Не верю, ни одному вашему слову не верю, — отвращение в голосе Аньес Религен заставило Соланж вновь сжаться Конечно, ее рассказ, в отличие от повествования графини был столь неправдоподобен, а поведение принца столь кощунственно, что принцесса просто не могла в такое поверить.

— Ни единому, Луиза, — меж тем продолжала принцесса Релинген, выпрямившись во весь рост, — ну и дрянь же ты.

— Мадам, я правду говорю, — осознав, что ей не удалось провести Аньес, Луиза попыталась оправдаться. — Я заботилась о мадемуазель как о собственном ребенке.

— Тебе знакомы материнские чувства? — яростно выпалила принцесса, некстати для Луизы вспомнив о долгих поисках тел воспитанника и его матери во всех окрестностях Лоша. — Опять ложь. Ты способна думать только о себе. А уж три недели забот о помешанной девице?.. — Аньес усмехнулась. — Ты что меня дурой считаешь?

— Ваше высочество… мое почтение… — лепетала Луиза, сообразив, что от новой порки ей все-таки не уйти, и пришла пора вновь падать на колени.

— Хватит! — оборвала причитания Луизы Аньес. Если бы мадам де Коэтиви каким-либо способом проникла в мысли принцессы, она пришла бы ужас и поняла, что с падением на колени и мольбами о прощении уже опоздала. Аньес была воспитана истовой католичкой. Релинген примирил ее с реформаторством, однако мысль о том, что кто-то мог проявить святотатство, надругавшись над таинством брака, погубив при этом невинную девочку, привело ее в ярость, какую принцесса не испытывала вот уже лет десять.

— Богохульство и святотатство, — холодно изложила принцесса Релинген свой приговор.

Именно об этих словах на какой-то миг подумала Луиза три недели назад, предлагая принцу шутовской брак с монастырской воспитанницей. Однако тогда эти слова не казались такими страшными и неотвратимыми.

— Мадам, я не знала ничего о замыслах принца… — взвизгнула Луиза. — Скажите же, скажите, Сен-Жиль, я хоть раз была с вами непочтительна?! Принц обманул и меня! Я жертва, как и мадемуазель, — захлебываясь словами, почти рыдала графиня, забыв даже о своем желании пасть на колени. — Да, я солгала, что девица Сен-Жиль безумна, но только из неприязни к будущей дофине. Вы же знаете, Аньес, я жить не могу без Франсуа!

Аньес еще раз взглянула на девушку у своих ног. Вряд ли та понимала, в какую историю попала. Принцесса Релинген не верила, что Франсуа мог придумать ложный брак. Нет, скорее всего он приказал бы своим головорезам — тому же Бюсси — отвезти девицу в какой-нибудь тихий охотничий домик, а там соблазнил бы или взял силой, после чего стал бы хвастать направо и налево очередной победой. Только и всего. Но обречь девицу на смерть, а душу ее на вечное проклятье — до этого могла додуматься только Луиза. Аньес коснулась головы девушки, убеждаясь, что все услышанное и увиденное ею не наваждение. После шутовского брака девушку ожидали воды Сены, если комедия останется втайне, и петля, если история выйдет наружу. Луиза не заслуживала снисхождения.

— Тогда ты должна была радоваться бегству мадемуазель, а не назначать награду за ее поиски, — принцесса слушала рассказ Соланж очень внимательно, так что делать выводы для нее не составляла труда.

Луиза попыталась вновь заговорить, однако Аньес прервала ее, махнув рукой.

— В Испании ты бы отправилась на костер. На твое счастье мы не в Испании. Во Франции таких как ты вешают, в Релингене — зашивают в мешок и сбрасывают в воду. Ты можешь выбирать.

— У вас доказательств нет, — Луиза, впилась взглядом в принцессу. Она осознала, наконец, что мольбы бесполезны и надо защищаться.

Аньес улыбнулась, это было уже больше похоже на Луизу де Коэтиви, однако дерзость — это не то, что могла себе позволить провинившаяся графиня.

— Думаешь оправдаться на церковном следствии? — произнесла принцесса Релинген почти шепотом, но от этих тихих слов Луиза побледнела и опустила взгляд, Соланж же в ужасе прикрыла лицо руками. Только раз в Шинон приезжали следователи, чтобы забрать послушницу, но после этого почти полгода весь монастырь жил в страхе — никогда устав не соблюдался так строго, а наказания были часты и суровы. Соланж на всю жизнь запомнила этот страх.

Несколько мгновений две дамы стояли напротив друг друга в молчании.

— Только не виселица, — произнесла, наконец, Луиза, а принцесса Релинген удовлетворенно кивнула. Графиня де Коэтиви более не занимала ее мысли. Нужно было позаботиться о Соланж.

Соланж вцепилась в резную ножку кресла. Ее била дрожь. Принцесса вообразила, что поняла состояние воспитанницы.

— Вы быстро забудете этот ужас, милая. Мы скоро покинем Париж, — Аньес вновь ласково коснулась волос девушки, — мадам Екатерина выполнит мои условия и позаботится о Луи.

Принцесса поднялась с места, нахмурилась. Она едва не забыла о мальчике. Аньес подошла к стоявшей возле табурета Луизе. Мадам де Коэтиви отвернулась.

— Знаешь, Коэтиви, — принцесса с сожалением тряхнула головой, — твой сын опять спасает тебя от позора. Я не могу судить мать крестника принца. Это бросит тень на нашу семью. Впрочем, в монастырской тюрьме ты скоро будешь мечтать о виселице, — равнодушно закончила Аньес.

И тут Соланж опомнилась. Она рассказала правду, и суд принцессы тоже был справедлив, но мысль о том, что ее слова послужат причиной чьей-то смерти, была нестерпима. Пусть она лишится покровительницы, но молчать более не было сил. Девушка простерлась на плитах пола, моля ее высочество смягчить кару.

Луиза покраснела, вновь побледнела. Она уже смирилась со своей участью — в конце концов смерть лучше позорного возвращения ко двору. Но то, что одна добродетельная дура простит за нее другую, заставила ненависть вспыхнуть вновь. Графиня с такой силой впилась ногтями в ладони, что пальцы побелели. Она едва слышала согласие принцессы, ее распоряжение подготовить все необходимое для отправки графини де Коэтиви в один из религенских монастырей, благодарные речи Соланж. Мысли мадам де Коэтиви были далеко от дворца Релингенов. Графиня давала страшные клятвы, что когда-нибудь и Сен-Жиль, и Релинген горько пожалеют о сегодняшнем дне.

ГЛАВА 9 В которой рассуждается о разнице между графскими и герцогскими коронами

Когда мадам Екатерине во всех подробностях сообщили о разыгравшейся неподалеку от ее покоев сцене, она задумалась, почему придворные вертихвостки столь глупы. Вечно влюблявшиеся не в тех, в кого надо, рожавшие не от тех, от кого надо, ссорящиеся не с теми, с кем надо, ее фрейлины просто напрашивались на трепку. Впрочем, сообщения служанок о том, что графиня де Коэтиви была увезена во дворец Релингенов, после чего ее никто более не видел, успокоила королеву-мать, и она возблагодарила Создателя за то, что молодые люди так похожи друг на друга. Принцессы или фрейлины они были одинаково вспыльчивы, опрометчивы и непостоянны. Королева-мать не без основания полагала, что, выплеснув негодование на графиню де Коэтиви, воспитанница короля Филиппа успокоится и вряд ли запросит с Генриха слишком большую плату за возвращение супруга, а значит, какая бы участь не постигла Луизу, надо радоваться и благодарить судьбу.

Лишь одно обстоятельство беспокоило ее величество — какое отношение к девице де Сен-Жиль из Азе-ле-Ридо имеет Франсуа. Мадам Екатерина полагала, что Луиза де Коэтиви должна была завладеть всеми помыслами принца, дабы добросовестно сообщать ей, чем дышит и чего жаждет Франсуа, и вот, поди ж ты, какая-то провинциалка посмела нарушить установленную ею идиллию и своими жалобами могла вызвать слухи, неблагоприятные для дома Валуа.

Вызванный после приема у брата к королеве-матери, герцог Анжуйский не смутился расспросами и посмотрел на мать таким невинным и чистым взором, что хитрая Екатерина от всей души захотела поверить сыну.

— О, Боже мой, матушка, ну какое отношение ко мне может иметь девица де Сен-Жиль? — с самым простодушным видом пожал плечами Франсуа. — Она сирота и мой вассал, и в силу этого была взята мною под опеку, только и всего. Ну, возможно, я сказал ей пару добрый слов, дабы утешить в ее сиротстве, но разве это преступление? Это был мой долг, как опекуна, сеньора и христианина, и если она поняла мои слова как-то не так, то чего еще ждать от монастырской воспитанницы? Но, в любом случае, матушка, моей вины в этом нет, — спокойно докончил герцог.

Тон сына был преисполнен искренности, взгляд прям, руки спокойно лежали на подлокотниках кресла, и все же королева-мать чувствовала, что истина ускользает от нее. С минуту поразмыслив над объяснениями Франсуа, Екатерина предприняла другую попытку разговорить сына и все-таки добраться до правды:

— Но если все обстоит именно так, как вы утверждаете, сын мой, то почему девчонка сбежала от вас?

— Не от меня, матушка, вовсе не от меня, — возразил герцог с той досадой, которую испытывает невинный человек, столкнувшийся с обидным недоверием. — Она сбежала от Луизы. Вы же знаете графиню, временами она бывает капризной и совершенно непереносимой. Ей было скучно, и она взяла девицу себе в компаньонки. Не знаю, что между ними произошло, то ли Сен-Жиль что-то натворила, то ли Луиза показала себя во всей красе, — да я и не желаю вникать в женские дрязги — но девчонка сбежала из моего дворца. Когда я узнал об этом, то отчитал Луизу за несдержанность, но вы же понимаете, несчастие свершилось. Слава Богу, что девица нашлась! Она мой вассал и я не хотел бы, чтобы с ней приключилось какое-либо несчастье.

— И это все? — Екатерина устремила на сына недоверчивый и пристальный взгляд, но ей так и не удалось пробиться через спокойную уверенность Франсуа.

— Откуда же мне знать, матушка? О девице Сен-Жиль вам лучше расспросить Луизу, — ничуть не смутился герцог Анжуйский. — Но мне показалось, будто графиня что-то хотела от девчонки… она все время уверяла, что ее надо держать поблизости, потому что она кузина Беарнца. Вы уверены, матушка, что ваша придворная дама не решила начать собственную игру?

Итальянка шумно вздохнула. Нет-нет, Луиза никогда бы не осмелилась, ей просто не хватило бы на это ума! И все же… Мадам Екатерина покачала головой, пытаясь понять, хорошо или плохо, что графиня и девица попали в руки принцессе Релинген. По некоторым размышлениям королева-мать сочла, что это не худший вариант. Однако стоило подумать, чем угодить принцессе и какие владения добавить к уже имеющимся у Аньес.

— Надеюсь, сын мой, вы понимаете, что вам придется передать принцессе Релинген не только опеку над девчонкой Сен-Жиль, но и ее состояние? — внушительно произнесла королева-мать.

— Конечно, матушка, а как же иначе? — согласился Франсуа, в глубине души ликуя, что так дешево отделался. Ему удалось немыслимое — ввести в заблуждение мать, и он надеялся при необходимости обмануть и Аньес Релинген. В конце концов, во всех своих неприятностях, нынешних и будущих, Луиза де Коэтиви была виновата сама, и значит, что бы он ни наговорил о любовнице, хуже той не будет.

Да и что такое Луиза? — попытался утешить себя Франсуа. Ну да, она красива, умеет себя подать и даже умна, насколько может быть умна женщина, но разве при дворе этим можно кого-то удивить? В свите матушки дурочек и дурнушек вообще не держали, к тому же Соланж де Сен-Жиль была гораздо моложе Луизы и свежей. Франсуа расстраивало лишь то, что он так и не успел сорвать этот очаровательный цветок, но принц утешал себя тем, что Сен-Жиль вряд ли смогла бы порадовать его в постели, слишком уж много девица думала о молитвах, церкви и Боге. Его высочество не сомневался, что сейчас набожная дурочка наверняка просила принцессу Релинген подобрать для нее подходящий монастырь, где она могла бы принять постриг и со временем стать настоятельницей.

К недоумению Франсуа, день шел за днем, и неделя за неделей, а Соланж де Сен-Жиль из Азе-ле-Ридо не отправлялась в обитель. Напротив, благодаря Аньес Релинген девица все чаще появлялась при дворе, вызывая досаду и обиду принца. Ведя переговоры с их величествами, принцесса Релинген почти регулярно наносила визиты в Лувр, и Соланж де Сен-Жиль неизменно сопровождала ее высочество. Как заметили придворные, грозная принцесса обращалась со случайной воспитанницей с заботой и лаской, возможной в отношении только самых близких родственников. Удивленные и слегка встревоженные странным поведением ее высочества, особо осторожные обитатели Лувра попытались припомнить родословные дворянских семей Франции и с потрясением убедились, что Соланж де Сен-Жиль из Азе-ле-Ридо и правда была одной из ближайших родственниц принцессы, точнее, ее отсутствующего супруга.

Последнее обстоятельство убедило придворных, что мадам Соланж самая выгодная партия при дворе. Полагая, что за кузиной своего супруга принцесса Релинген даст огромное приданное, предприимчивые придворные дружным хором славили добродетель и ангельскую красоту девицы Сен-Жиль, ловили ее взоры, готовы были выполнить малейшую прихоть. С тем же успехом они могли расточать свои комплименты луне. Хозяйка Азе-ле-Ридо не поднимала на искателей счастья глаз, принцесса Релинген смотрела неодобрительно и грозно, а ее верный Карл так выразительно разглядывал не обремененных титулами и состояниями «женихов», словно раздумывал, каким способом лучше всего отправить наглецов на тот свет.

— Нет, господа, — шептали умудренные опытом старики, — этот ангел не про вас, можете не сомневаться. Не для того ее высочество вела переговоры с герцогом Анжуйским, чтобы отдать свою родственницу за кого-либо из вас. Да и стоит ли так стараться? Разве вы не знаете, что этот ангел сотворил с бедняжкой Коэтиви? Графиню отправили в монастырь, да еще из-за сущей безделицы. Говорят, когда девица узнала, что у герцога Анжуйского есть любовница, она так оскорбилась, что потребовала немедленно разорвать помолвку, а несчастную графиню заточить в монастырь самого строгого устава. Вы только взгляните, как страдает дофин, а она на него и не смотрит — не простила. И, поверьте, господа, ангелы все такие — ни себе, ни людям… Вы все еще не раздумали штурмовать эту крепость? Оставьте, господа, этот орешек вам не по зубам…

И все же проникновенные речи многоопытных придворных убеждали далеко не всех, однако даже графы и маркизы встречали со стороны принцессы Релинген столь холодный прием, что комплименты сами собой замирали у них на устах. Ее высочество полагала, что герцогская корона подойдет ее воспитаннице и кузине много больше, чем корона графская. В своем намерении защитить воспитанницу от неудачного брака Аньес была готова пойти так далеко, как только это было необходимо. А значит, смести все преграды на пути Соланж к процветанию и счастью, в ее, принцессы, понимании, конечно. Таким образом, особо непонятливыми претендентами должен был заниматься Карл, а принцесса Релинген придирчиво присматривалась к герцогам, размышляя, кто из них обладает наибольшим во Франции влиянием, состоянием и властью.

К сожалению, Соланж де Сен-Жиль оставалась равнодушной к ухаживаниям женихов, но принцесса Релинген полагала, что причина этого равнодушия заключалась в печали девушки из-за кончины матушки и навязчивости герцога Анжуйского. Последнее обстоятельство заставило Аньес поторопиться с окончанием переговоров и как можно скорее отправиться в Лош, где несчастное дитя могло отдохнуть и оправиться от горя, а она смогла бы принимать тех немногих, кого сочла достойными претендентами на руку и сердце воспитанницы.

Отъезд принцессы Релинген и Соланж де Сен-Жиль вызвал огорчение одних и вздохи облегчения других. К последним относились королева-мать и герцог Анжуйский. Екатерина Медичи полагала, что из-за недоразумения с супругом Аньес Релинген и так получила все возможные блага жизни — деньги, имения, должности для мужа — и теперь могла, наконец-то, остановиться в своих притязаниях. Увы, удовлетворить принцессу оказалось нелегко, так что по требованию Аньес его величеству королю Генриху даже пришлось обратиться в парижский парламент, дабы утвердить за кузеном Жоржем титул принца, чего прежде королева Екатерина так старалась избежать. Принцесса Релинген могла торжествовать, и королева-мать, желавшая как можно скорее вернуть племянника из Рима, вынуждена была изо всех сил торопить советников парламента, скрепя сердцем добиваясь того, что вызывало в ней столь сильное неприятие.

Возвращение принцессы Релинген в Лош было триумфальным, не в последнюю очередь из-за того, что в свите ее высочества находилось сразу четыре герцога, каждый из которых не оставлял надежду назвать Соланж де Сен-Жиль своей женой. Однако даже спокойная и непринужденная обстановка Лоша не помогла незадачливым женихам завоевать сердце хозяйки Азе-ле-Ридо. Уважая скорбь воспитанницы, Аньес посоветовала их светлостям временно покинуть Лош, дабы дать возможность Соланж оплакать свою утрату, но желая как можно лучше устроить судьбу родственницы, принцесса Релинген решилась поговорить с воспитанницей и воззвать к ее здравому смыслу.

— Дитя мое, — с проникновенной нежностью заговорила Аньес, когда женихи покинули Лош и в замке Релингенов восстановились покой и тишина, — я понимаю, сколь тяжела ваша утрата, но ваша матушка любила вас и в своей любви не захотела бы, чтобы вы так долго предавались скорби, позабыв о всех радостях жизни. К тому же я тоже не вечна, — рассудительно заметила принцесса, незадолго до бегства мужа как раз достигнувшая весьма почтенного возраста двадцати четырех лет, — и значит, вам надо как можно скорее найти мужа, который станет вашей защитой и составит счастье вашей жизни.

— Но у меня уже есть жених, — сбивчиво проговорила Соланж, с надеждой глядя на ее высочество. — Мы помолвлены шестнадцать лет!

Аньес невольно улыбнулась. Боже! Соланж еще такое дитя…

— Девочка моя, помолвка, которая длится шестнадцать лет и ни к чему не приводит, все равно что не существует. Да и сколько вам было лет, когда вас обручили? Два года?.. Уверена, вы даже не узнаете своего нареченного… Не бойтесь, такие дела решаются очень быстро и просто. Назовите имя своего жениха, и мы немедленно разорвем помолвку. В конце концов, коль скоро об этом обручении не было известно, ваша репутация не пострадает, и вы сможете ответить на чувство кого-нибудь из этих блестящих молодых господ. Поверьте, они были очень опечалены, покидая Лош и вас, и способны сделать вас счастливейшей из смертных.

— Но я не хочу разрывать помолвку, — торопливо возразила Соланж. — Я люблю своего жениха… и не хочу променять его ни на кого другого!

Принцесса Релинген вздохнула. Дело осложнялось. Впрочем, подумала Аньес, когда-то она тоже мечтала об Амадисе или Тристане.

— Ну что же, дитя мое, — проговорила Аньес, — любовь это прекрасное чувство и достойно самого глубоко уважения. И все же… — принцесса улыбнулась, — скажите хотя бы, как зовут вашего героя.

— Шевалье де Бретей, — взволнованно прошептала Соланж.

Если бы в лошский дворец ударила молния, это и то не произвело бы такого впечатления на Аньес, как бесхитростное признание родственницы. Ее высочество почувствовала необходимость сесть.

— Вы имеете в виду Александра де Бретей, сына Огюста де Бретей из Пикардии? — осторожно уточнила принцесса.

— Да, шевалье де Бретея, сеньора де Саше, — подтвердила Соланж. Ее несколько встревожила странная реакция ее высочества, и теперь она смотрела на принцессу с беспокойством и недоумением.

Лишь с величайшим трудом Аньес удалось подавить искушение схватиться за голову. Не такого мужа она желала для Соланж. Дело было даже не в странной репутации шевалье Александра — предъявлять претензии тому, на кого хотя бы на миг обратил внимание ее супруг, было несказанной дерзостью. И не в том, что шевалье де Бретей был беден — принцесса Релинген полагала нищим любого человека, который был бы не в состоянии купить Париж, так что степень этой нищеты Аньес уже не интересовала. Гораздо хуже было иное. Шевалье де Бретей не имел ни малейшего влияния в свете, он был никем и, судя по всему, был начисто лишен какого-либо честолюбия, иначе чем еще можно было объяснить тот факт, что имея все возможности достичь высочайшего положения при дворе, юноша сбежал в никуда и за пять лет так и не достиг ни славы, ни почестей? Но и с этой неприятностью можно было как-то совладать — Аньес знала, на что способна подвигнуть дворянина любовь, вот только любовь шевалье Александра вызывала у принцессы сомнения. Пять лет бегать от такого сокровища как Соланж, способен был только слепой и бессильный калека или же человек, подобный шевалье де Ликуру, а связывать судьбу воспитанницы с подобным человеком Аньес не собиралась. Однако объяснять бедной девочке особенности вкусов и пристрастий шевалье де Бретея принцесса не решилась. Вместо этого Аньес постаралась как следует расспросить Соланж, чем занимается и где обитает шевалье, полагая, что при личной встрече лучше всего сможет решить неожиданную проблему.

* * *

Ни ласковое солнце, ни теплый ветерок, ни трогательное семейство ланей на опушке густого леса не радовали шевалье Александра де Бретей. Прекрасный вид и блестящей наружности молодой дворянин не умиляли принцессу Релинген.

— Итак, сударь, что вы хотите за то, чтобы навсегда избавить мою воспитанницу от господина де Бретей? — молодой человек попытался обнаружить в тоне или взгляде ее высочества хотя бы намек на снисходительность и дружелюбие. Напрасно. Аньес Релинген не собиралась отступать.

— Итак, сударь, — по-прежнему холодно говорила принцесса Релинген, — вам нужен полк? Вы получите полк. Титул, состояние? Даю слово, что найду вам богатую вдову, способную подарить супругу деньги и титул. Только не тяните с ответом, Бретей, миг в вашем обществе — целая вечность.

Шевалье Александр молчал. Принцесса в нетерпении закусила уголок платка.

— Мадам, — голос молодого дворянина прозвучал неожиданно хрипло, сорвался, — а как же чувства Соланж… госпожи де Сен-Жиль, — поправился Александр, уловив гневный жест принцессы.

— Не вам беспокоиться об этом, сударь! — резко и холодно проговорила принцесса Релинген. — Можете принять мои условия или нет, брака не будет. Вы слишком долго бегали от своей невесты, чтобы я поверила в ваши чувства. Довольно играть комедию, сударь, все знают, что женщины вас не интересуют!

Молодой человек остолбенело воззрился на ее высочество.

— Но, мадам, — попытался возразить он, — это не так и я люблю Соланж… Я только хотел быть ее достойным… достичь положения… и успеха…

— Успеха?! — возмущенно повторила ее высочество. — Под покровительством моего супруга вы могли достичь всего, вы могли уже сейчас быть герцогом и пэром, а лет через пять получить маршальский жезл. И что вы выбрали вместо этого? Вы отправились сравнивать пикардийскую и овернскую грязь. Пехотный лейтенант, — с едкой насмешкой произнесла Аньес, — достойный выбор для отпрыска знатного рода… Ваш великий тезка царь Македонии никогда бы не пал так низко!..

— Я предпочитаю именоваться Жераром, — поправил ее высочество молодой человек, — это тоже мое имя.

— Не сомневаюсь, — с сарказмом ответила принцесса и вскинула голову, — вы ведь не честолюбивы. Имя Александр зовет к доблести, а вы вполне довольны своей судьбой…

— Но быть лейтенантом в пехотном полку и носить имя Александр — это все время нарываться на насмешки, — почти что с отчаянием попытался объяснить молодой офицер.

— И вы предпочли спрятаться, вместо того, чтобы стать достойным своего имени! Прекрасно!

Аньес Релинген с презрением отбросила платок. Смерила офицера негодующим взглядом.

— И после всего этого вы хотите, чтобы я отдала вам Соланж… Не смешите меня, юноша, это не смешно. Я бы еще поняла, если бы вы покинули моего супруга, дабы отправиться куда-нибудь в Индию и взять на шпагу королевство. Я бы поняла, если бы вы стали корсаром и составили себе состояние… Это было бы достойно вашего имени и происхождения. Но вместо этого вы предпочли безвестность и забвение. Да кто вы такой? Какой-то пехотный капитан…

— Я командую полком.

— В своих снах? — гневно парировала Аньес.

Молодой человек молчал, не зная, что ответить на упреки ее высочества. Принцесса требовательно смотрела ему в лицо, но, не дождавшись ответа, пожала плечами.

— Довольно, сударь, наша беседа и так затянулась. Вы не сделали ничего, чтобы я могла доверить вам Соланж. Слава Богу, есть герцог де Меркер, есть герцог де Майенн…

Шевалье вскинул голову и заговорил — неожиданно резко, горячо и возмущенно, будто не владетельная государыня стояла перед ним, а обычная девчонка, сморозившая глупость.

— Меркер и Майенн, мадам? Так вот, что вы готовите Соланж! Меркер, который столь труслив и неблагодарен, что не далее недели назад предлагал мне участие в заговоре против короля, а когда я отказался, с перепугу начал юлить и ныть, будто пошутил!.. Майенн, который меняет любовниц чаще, чем рубашку… таких супругов вы желаете девушке, которую я боготворю… Не надейтесь, мадам, что я останусь в стороне. Если вы хотите, чтобы Соланж осталась вдовой в первую же ночь после свадьбы — выдавайте ее замуж… за Меркера… Майенна… Даю слово, я убью любого из этих повес, как бы их не охраняли!

— Замечательное решение, — холодно заметила ее высочество. — Вам мало сделать мою воспитанницу вдовой, вам еще надо, чтобы она оплакивала вашу кончину на эшафоте. Придумайте что-нибудь получше, юноша.

Хотя речь Аньес была уверенной, а вид она имела самый надменный и неприступный из всех возможных, в глубине души дама колебалась. В последние годы она привыкла, что решения за нее принимал супруг, и ей вовсе не нравилась роль, навязанная двором — роль суровой и мстительной государыни.

«Хорошо, когда мужчина принимает решения за тебя, — с неожиданной грустью подумала принцесса, — даже если это шевалье Александр».

— Вы что-то говорили о неблагодарности Меркера, — вновь заговорила Аньес, — а что вы думаете о собственной неблагодарности? Мой супруг столько сделал для вас, и чем вы ему отплатили? Вы сбежали, сударь. Итак, что вы можете сказать в свое оправдание? — вопросила ее высочество.

Молодой человек вздрогнул, словно его ударили.

— Вы попрекаете меня в неблагодарности, мадам, но это не так, — через силу проговорил шевалье де Бретей. — Я хорошо помню, кто учил меня держать шпагу… Но я помню и другое… Я не хотел пережить разочарование, мадам… во второй раз… от того же самого человека…

— Я не понимаю вас, сударь, — пришла в замешательство Аньес, — о каком разочаровании вы говорите?

— Я говорю о Блуа, — печально ответил молодой человек. — Я понимаю, потерять маленького пажа так же легко, как потерять платок, или веер, или щенка… впрочем, щенков не теряют, их берегут… Но я… — шевалье де Бретей на мгновение запнулся, борясь с подступавшими слезами, — второй раз это было бы слишком тяжело… и я предпочел уйти сам…

Аньес растерялась. Она прекрасно помнила блуасский кошмар, более того, иногда ей снилось, как над маленьким найденышем издеваются, и она просыпалась в слезах и полдня ходила мрачной и молчаливой, в полной мере оправдывая свою репутацию. Поиски калеки тогда ни к чему не привели, и принц, более всего на свете озабоченный здоровьем жены, заявил, что, видно, родные забрали малыша домой, верно рассудив, что пажу с изувеченной рукой не место при дворе.

— Этого не может быть! — охнула принцесса, прижав руки к вмиг запылавшим щекам, как это сделала бы любая женщина на ее месте — крестьянка, горожанка или дворянка. — Это невозможно!

Меж тем Александр де Бретей расшнуровал рукав и поддернул манжет. Шрамы говорили лучше слов.

— Нет… невозможно… — и вновь принцесса Релинген поступила как обычная женщина — разрыдалась.

Шевалье де Бретей растерялся. Впору было самому заплакать… И что делать с рыдающей принцессой?

— Глупый, злой мальчишка!.. — выпалила, наконец, Аньес Релинген и топнула ногой. — Да мой муж был так занят подготовкой к свадьбе, что ему выспаться было некогда, не то что искать вас, но он все равно перевернул всю Францию… И он уши вам надерет, когда вернется, столько горя вы ему причинили!.. Что за глупость вы себе вообразили, что за чушь?! Неблагодарный юнец… мальчишка…. глупец!..

Офицер опустил голову. Тяжело вздохнул.

— Может быть, я и вел себя как мальчишка, мадам, — признал он, — но ведь я им и был…

Слова молодого человека привели Аньес в чувство. Она вытерла слезы и посмотрела на шевалье де Бретея.

— Мы слишком много говорили сегодня о прошлом, шевалье, пора поговорить и о будущем. Впрочем, о свадьбе мы поговорил завтра, в Лоше. Я буду вас ждать.

* * *

Когда все прошлые ошибки были разрешены, и принцесса Релинген дала согласие на брак Соланж с шевалье де Бретеем, ее высочество принялась размышлять, как лучше устроить свадьбу воспитанницы. Свадьба по-испански не казалось принцессе достойным образцом для подражания, так же как и ее свадьба с Жоржем, более всего напоминавшая военную кампанию. Ее высочество никогда не жалела о своем браке с графом де Лош, но временами печалилась, что их свадьба прошла без должной пышности и размаха. И вот теперь Аньес Релинген получила возможность устроить торжество, о котором всегда мечтала.

Лишь наличие жениха несколько сдерживало неуемное усердие принцессы. Ее высочество размышляла, что корона нетитулованного дворянина слишком ничтожна для мужа ее воспитанницы, и, следовательно, необходимо было обеспечить шевалье хоть каким-то титулом. Возможно, богатство Соланж и должно было позволить молодым любую прихоть, но Аньес сомневалась, что жалкого Саше даже в придачу к Азе-ле-Ридо хватит на то, чтобы получить корону графа. Принцесса раз за разом пересчитывала владения молодых, стараясь найти выход, когда неожиданно вспомнила об утраченном некогда женихом Бретее. Наведя справки, в чьих руках находится имение Александра, Аньес довольно улыбнулась. Получить из казны не так давно угодивший туда Бретей, представлялось принцессе не самым трудным делом. Бретей, Саше, Азе-ле-Ридо непременно должны были принести шевалье графскую корону. Решение было правильным — писать королю.

Его величество Генрих де Валуа уже не первый месяц пребывал в состоянии тоски и печали. Бравый дю Гаст навеки покинул его, кузен Жорж сбежал в Рим, Келюс влюбился, Ливаро с кем-то враждовал, Можирон и Сен-Люк с головой окунулись в тяжбу, а д'О опротивел. Его величество с печалью понял, что мир это склеп, благодарность — иллюзия, а дружба — не более, чем дым. Генриху не с кем было поговорить. В конце концов, не с братом же ему было общаться!

Таким образом, письмо принцессы Релинген пролилось бальзамом на раны его величества. Король Генрих настаивал лишь на одном, чтобы счастливый жених лично явился к нему, дабы принять в дар Бретей и желанную корону.

Увидев скривившееся лицо шевалье, принцесса Релинген напомнила молодому человеку, что ее воспитанница не может выйти замуж за простого дворянина, и хотя корона графа не идет ни в какое сравнение с короной герцога, это все же лучше, чем ничего. Дабы жених как можно лучше понял эту истину, Аньес решилась лично сопровождать молодого человека в Париж, опасаясь, что в противном случае шевалье может потеряться где-нибудь по дороге, или предаться неуместной меланхолии, или заняться свершением никому не нужных подвигов, вроде тех, что совершал в Польше ее муж. И все-таки, когда сияющий король предложил шевалье де Бретею помочь ему собрать картину, изображавшую грехи Магдалины, ее высочество подумала, что в чем-то ошиблась. Вынужденная в одиночестве возвращаться во дворец Релингенов, принцесса отчаянно спрашивала себя, как могла поверить в тонкость чувств и слезы этого пройдохи Бретея? Да, твердила себе Аньес, шевалье Александр очень ловко подобрал момент для самого эффектного возвращения ко двору. Добился от нее уверений в том, что его высочество не питает к нему злобных чувств, и скакнул в фавориты. Аньес не сомневалась, что теперь Бретей с легкостью получит и герцогство, и пэрство, только что за польза от этих титулов будет для бедняжки Соланж? Ее высочество была вне себя от гнева и отчаяния. Она сама, собственными руками, устроила счастье обманщика, обеспечила ему триумф.

Раскладывая под взором его величества деревянные фрагменты разрезанной картины, шевалье де Бретей размышлял, что уже лет десять так не влипал. Король Генрих волновался, словно девица на первом свидании, и в своем волнении ухитрился смахнуть со стола чуть ли не половину доставшихся ему кусочков картины, без всякого результата передвигая фрагменты мозаики в тщетной попытке сложить лицо Магдалины. Каких то два месяца назад Александр было возмечтал проучить обнаглевших друзей его величества и сейчас с сожалением думал, что его мечты сбываются с пугающей точностью и быстротой. Ну как он мог купиться на слезы принцессы? — сам себе удивлялся шевалье. Позволил усыпить свою бдительность, заманить в ловушку… Конечно, размышлял молодой человек, ее высочество рассчитывает, что через месяц-другой герцогу де Бретею ничего не останется, как вежливо раскланиваться в Лувре с герцогиней де Меркер или де Майенн — кого бы она там не выбрала в мужья Соланж — и что все свершится по ее воле. Ну, уж нет, — с закипающим гневом подумал шевалье. Привести его в Лувр недостаточно для того, чтобы он выполнял чьи-либо капризы.

Пару минут повозившись для вида с Магдалиной, его величество смахнул со стола оставшиеся детали картины и заговорил:

— Отныне, вы будете служить мне, Бретей. Мне нужны верные и преданные люди…

Молодой офицер осторожно отодвинул почти сложенного ангела и со всем возможным почтением склонил голову.

— Но я уже давно служу вашему величеству, сир, и мои раны свидетельствуют, что я не щажу себя на поле брани.

Генрих рассмеялся.

— Оставьте поле брани другим, Бретей… Кто в шестнадцать лет не мечтал стать вторым Ахиллесом? Но что хорошо для шестнадцати лет, глупо в двадцать. Армия нужна государю так же, как любому дворянину нужны шпага или кинжал, но вам, с вашими талантами, с вашим вкусом и способностью тонко чувствовать, становиться простым кинжалом — преступление против природы. Доспехи, сапоги, тяжелый аркебуз — это все не для вас. Я не могу представить, чтобы вы месили грязь в какой-то дыре на краю Франции! Вы нужны мне здесь, близ моей особы… Вы должны блистать при дворе…

Его величество склонился над столом, протянул руку, рассчитывая коснуться руки молодого человека, и вдруг в замешательстве остановился. Этой руки, которая только что касалась пальцами крыла ангела, на столе не было. Генриха так поразило это открытие, что он не сразу понял, что именно сказал ему Бретей:

— Ваше величество, вы оказываете мне большую честь, но я не чувствую в себе склонности к придворной жизни. Мое призвание служить вам на полях сражений…

Король смотрел на молодого офицера, не веря ни глазам своим, ни ушам. Если бы речь шла о провинциале, он мог бы решить, будто молодой человек не понял. Но Бретей, который был образцовым придворным еще при его брате и, строго говоря, никогда не отличался особой щепетильностью, не мог не понять смысл его слов. Ответ шевалье означал одно — решительный отказ. Но отказывать королю было несказанной дерзостью. Нет, не дерзостью, поправил себя король, преступлением.

С минуту Генрих разглядывал наглеца, размышляя, что лучше, приказать отправить ослушника на веки вечные в Бастилию или без затей перерезать ему горло. Если бы в прихожей как обычно толпились его юные друзья, его величество, возможно, и поддался бы искушению разделаться с негодяем раз и навсегда, но сейчас, оставшись в одиночестве, Генрих получил возможность задуматься, к чему приведет его прихоть. Ни к чему хорошему, — догадался король. Пару месяцев назад он уже пытался проделать нечто схожее с кузеном Жоржем, и в результате этих попыток кузен отправился в Рим и по убеждению матушки мог доставить ему там немало хлопот. Если же вспомнить, что Жорж некогда весьма благоволил этому наглецу…

И все-таки Генрих не собирался оставлять дерзость Бретея безнаказанной. Как истинный сын своей матери, его величество быстро пришел в себя и улыбнулся.

— Служить мне на полях сражений — это прекрасно. Я счастлив, что среди моих подданных встречается подобная доблесть. Ее высочестводостаточно поведала мне о ваших подвигах, полковник, и я нахожу, что они достойны награды. Я возвращаю вам Бретей, граф. Однако здесь есть одна тонкость. Некогда король Карл Седьмой лишил вашего предка графского достоинства за участие в заговоре, — почти с нескрываемым удовольствием проговорил Генрих. — И если я сделаю вас графом де Бретей, это будет означать, что мой предшественник был неправ и что заговора вовсе не было. Я не могу нанести подобный удар престижу государя, Бретей, но коль скоро вы заслуживаете награды, я возвожу в графское достоинство Саше. Отныне вы граф де Саше, шевалье де Бретей. Примите мои поздравления, полковник.

Молодой человек побледнел. Быть лейтенантом, капитаном и даже полковником де Саше было нормально. Быть графом де Саше было глупо. Но быть графом де Саше и шевалье де Бретеем — было и вовсе абсурдно. «Меня засмеют», — обреченно понял офицер. Новоиспеченный граф смотрел на короля и думал, что Валуа всегда отличались редкой мстительностью и мелочностью.

От Генриха не укрылось замешательство молодого человека и на душе полегчало. Дав понять «счастливому» дворянину, что аудиенция окончена, король отмахнулся от молодого человека словно от назойливой мухи и повернулся к нему спиной. Александр склонился перед этим свидетельством королевской немилости и вышел из кабинета. Напрасно граф де Саше утешал себя тем, что титул есть титул, даже если от него на целое лье разит до отвращения новым гербом — каким образом он добрался до дворца Релингенов, Александр не помнил. Разгневанная Аньес ждала объяснений.

Молодой человек устало привалился к стене, подбирая слова ответа. Принцесса Релинген требовательно вопросила:

— Так как, сударь, вас можно поздравить с титулом пэра или вы всего-навсего герцог?

— Ни пэр, ни герцог, ни даже граф де Бретей, — устало ответил шевалье.

Аньес обратила, наконец, внимание на состояние молодого человека. Бледный, уставший, он выглядел так, словно целую неделю провел в осажденный крепости без всякой надежды на помощь извне.

— Чем же вы так не угодили его величеству? — с недоверием переспросила принцесса.

Молодой человек поднял голову.

— А разве я должен был угодить королю? — очень медленно и четко проговорил он. — Мне казалось, речь шла о моей женитьбе на Соланж. Или вы опять передумали, мадам?!

Глаза шевалье засверкали.

— Меня зовут Жерар, мадам, и я боевой офицер. А что до шевалье Александра, так он уже пять лет как умер, погребен и на его могиле установлен огромный камень. И я не собираюсь его воскрешать, даже если он это я.

Несколько мгновений офицер и принцесса испепеляли друг друга взглядами, силясь понять, что они только что наговорили друг другу и что друг о друге думали. Как человек военный, Жерар первым пришел в себя.

— Все очень просто, мадам, — вновь заговорил он. — Его величество предложил мне службу при дворе, а я ответил, что мое призвание — это военная служба. Тогда король по своей доброте напомнил, что мой предок лишился графского титула за участие в заговоре, поэтому он не может сделать графством Бретей, но возведет в графское достоинство Саше. Таким образом, я граф Жерар де Саше, шевалье де Бретей, а если будет на то Божья воля, то и сеньор Азе-ле-Ридо. Вот и все…

В первую минуту Аньес с облегчением перевела дух, во вторую подумала, что не ждала подобной мелочности от короля. Хотя, что еще ждать от сына итальянской банкирши?

— Ну что ж, граф, — проговорила, наконец, принцесса Релинген, — графский титул все равно остается графским титулом, и, по крайней мере, теперь вам с Соланж не придется кланяться каждому встречному дворянчику и пропускать их вперед в церкви. Ну, а во-вторых, теперь у вас есть еще одно основание взять на шпагу герцогство, чтобы у его величества не появилось искушения возвести в герцогское достоинство Саше. И знаете, возможно, некогда Бретеи и лишились графского титула, но вот герцогское достоинство у них никто не отнимал.

Молодой человек невольно усмехнулся.

— Он никогда не пойдет на это, мадам… слишком уж он обозлен…

— О Боже, злой король — это что-то из детской сказки, — пренебрежительно заметила Аньес.

Какие бы сплетни не ходили по Турени о новоявленном графе де Саше, но под церковными сводами лошского собора прозвучали те самые слова, которые уже десять столетий произносились при церемонии венчания:

— Берешь ли ты, Александр-Франсуа-Жерар…

Да, сплетни ходили разные. За последние три десятка лет Саше так часто переходило из рук в руки, что обитатели провинции не успевали запоминать имена своих новых соседей, да и прежде Турень не знала никаких дворян де Саше. Таким образом, титул молодого человека казался соседям до отвращения новым, а происхождение графа неясным. И все же дамы склонны были прощать шевалье сомнительное дворянство, полагая, что молодость и красота должны больше радовать молодую жену, чем старые пыльные грамоты, подтверждавшие происхождение их владельца от короля Дагобера.

Сплетни сплетнями, но свадьба событие всегда радостное, в Турени или в других местах. Лош, и Азе-ле-Ридо от души веселились и пили за здоровье молодых. И лишь один человек был мрачен, когда под сводами лошского собора епископ объявил Александра-Франсуа-Жерара де Бретей, графа де Саше и Марию-Антуанетту-Соланж де Сен-Жиль, даму Азе-ле-Ридо мужем и женой. Это был тот самый человек, которому принадлежал Бретей до того, как попал в королевскую казну. Де Бретей, — с досадой шептал он, — опять де Бретей, а вот соседи косились на него, когда он пытался именоваться хотя бы «ле Бретей». Мэтр Каймар хорошо помнил слова тестя: «Вы решительный человек, дорогой зять, и я уверен, вы без труда найдете доказательства смерти последнего представителя это рода. И когда род Бретеев прервется, вам не составит труда как владельцу имения получить право на выморочное имя и дворянский титул. Как видите, я не случайно доверяю свою дочь именно вам». Он доверил и проиграл. А вот этот мальчишка выиграл: жизнь, жену, титул, богатство и Бретей. Выиграл. А он из-за него проиграл.

Бывший откупщик, а ныне управляющий королевским замком Ланже мэтр Каймар вышел из собора, размышляя, что хорошо смеется тот, кто смеется последним.

ГЛАВА 10 Римские каникулы

«Гореть лучше быстро, чем медленно», — думал Эжен де Ландеронд, швыряя факел в бочки с порохом. Вообще-то он предпочел бы остаться в живых. Но силы были неравны. Пять испанских галер закрывали все пути к отступлению, а галеон приближался с явным намерением пойти на абордаж. Конечно, де Ландеронд знал, что его люди будут драться как черти, но галеонов было два. Испанцам надоели его маневры на Средиземном море, а в особенности сговор с итальянскими мятежниками. И король Филипп решил взяться за дело всерьез.

«Что ж, за все приходится платить», — с мрачным торжеством подумал Ландеронд одновременно со звуком взрыва. Неуправляемый импровизированный брандер мчался прямо на испанцев, и те предпочли отступить. Две галеры все же были задеты, и теперь адмирал занялся спасением своего флота, бросив обломки «Ласточки» на произвол судьбы.

Неизвестно, что случилось бы с шевалье Эженом, подумай он перед взрывом о чем-либо ином или покайся в грехах. А так Господь, видимо, решил, что господин де Ландеронд уже слишком хорош для Ада, но еще недостаточно созрел для Рая. Таким образом, капитан обнаружил себя в соленой воде посреди пылающих обломков судна. Хлебнув соленой воды, оглушенный взрывом Ландеронд закашлялся и ушел под воду с головой. Купание в средиземноморской воде вернуло шевалье ясность мысли. Так что, вынырнув, он первым делом ухватился за толстый брус, а затем начал избавляться от мешавшей одежды.

— Капитан, — услышал он, когда, наконец, стянул с себя второй сапог.

Голос принадлежал Марианне. То ли еврейка, то ли цыганка, она была одновременно лекаркой, гадалкой и связной мятежников. Кроме того, она торговала краденым и помогала беглецам. Сбиры Святой Инквизиции уже почти взяли ее след, но тут очень кстати подвернулся Эжен де Ландеронд со своей «Ласточкой».

Старуха умирала, это было очевидно, но со свойственным ее племени упрямством боролась до конца.

— Ты должен отомстить, — прохрипела она. — Эти Фиорно… они служат Инквизиции, не дай им уйти в Риме, как это было в Палермо. Они продали нас испанцам…

Эжен слушал вполуха, ибо мучительно размышлял, как ему добраться до берега и что он будет там делать. Естественно, мстить он никому не собирался — испано-итальянские распри не слишком занимали капитана, хотя он был и не прочь погреть на них руки.

— Ты отомстишь? — вновь прохрипела старуха.

Эжен с раздражением выругался:

— Вот прямо сейчас!.. Подплыву и пырну стеклянным кинжалом… Что ты несешь, старая дура?! Лучше скажи, сможем ли мы спастись… Если ты и правда… видишь…

— Я вижу… вижу… это вы слепы! — яростно прошипела старуха. — Поклянись, что отомстишь, и я скажу, где твое спасение.

Эжен де Ландеронд размышлял пару мгновений.

— Клянусь, — буркнул он, стараясь вновь не хлебнуть воды.

— Плыви на север, там тебе помогут.

«Ведьма», — беззлобно подумал де Ландеронд. Получив требуемую клятву, старуха успокоилась, пробормотала что-то ободряющее и пошла ко дну. Эжен вздохнул, но нырять за старой ведьмой не стал — ей все равно было не выжить, а тонуть самому было глупо.

Вскоре шевалье и правда подобрали итальянские рыбаки. Эжен де Ландеронд, с одинаковой легкостью говоривший на всех средиземноморских языках, без тени колебаний назвался итальянским рыбаком, судно которого утонуло минувшей ночью в страшную бурю. Сомнительно, чтобы рыбаки, слышавшие грохот взрыва, ему поверили, но это еще больше укрепило их в стремлении помочь ближнему. Эжен был принят в команду и сошел на берег в весьма приличном виде итальянского рыбака и даже с парой сольди в кармане.

Поскольку благородный шевалье никогда не считал грехом заставить ближнего поделиться излишками, очень скоро он приобрел вид вполне преуспевающего кондотьера и подъезжал к Риму, имея достаточно четкий план. Он намеревался наняться на службу к какому-нибудь сеньору, выполнить последнюю волю старой ведьмы и бессрочно одолжить у какого-нибудь болвана сумму денег, достаточную, чтобы нанять несколько человек. Ибо заработать на новое судно в одиночку было весьма затруднительно.

Планы шевалье де Ландеронда несколько изменились, когда он узнал, что здесь и сейчас обретается его давний знакомый шевалье Жорж де Лоррен, называвший себя графом де Лош и де Бар, а с недавнего времени и принцем Релинген. Конечно, встреча с принцем была рискованным шагом. Но господин де Ландеронд сразу понял, что будет, если шевалье Жорж неожиданно встретит его на улице. Да, они были врагами, но новоявленный принц уважал смелость… к тому же вечно нуждался в людях, как шевалье де Ландеронд вечно нуждался в деньгах. Воспоминания о прежних свиданиях с принцем не слишком вдохновляли, но шевалье решил, что флот испанцев может показаться ему заурядным ночным кошмаром по сравнению с ожесточением Релингена, вообрази тот, что его жизни кто-то угрожает — к примеру, господин де Ландеронд. Выбора не было, так что бывалый авантюрист постарался придушить собственную гордость, прося дворянина из свиты принца доложить о нем.

— Скажите монсеньору, что с ним хочет поговорить шевалье Леон, — выдавил из себя Эжен, ибо терпеть не мог это имя. Принц Релинген, в свою очередь, называл его только так и никак иначе.

— Наконец-то, шевалье Леон! — воскликнул принц Релинген, приглашая гостя войти в кабинет, но не приглашая садиться.

— Эжен, с вашего позволения, — безукоризненно вежливо ответил де Ландеронд, подвигая табурет с намерением его занять.

— Это не имеет значения, сударь: Эжен, Николя или Красный дьявол, — уже другим, властным тоном продолжил принц. — Я считаю, что вам подходит имя Леон. Вы пришли ко мне. Так что будет так, как сказал я.

Ландеронд замер, так и не присев. Он никому не открывал своего имени, будучи капитаном «Ласточки».

— Неужели вы думали, что мне это неизвестно? — продолжал принц. — Да садитесь же, шевалье, нечего держаться за табурет, будто это абордажный топор. Конечно, когда я жил во Франции, мне было абсолютно все равно, кто грабит моего дядюшку. Мне, в общем-то, и сейчас это безразлично… пока.

— Да, монсеньор, — произнес де Ландеронд. Он ожидал всякого, но не думал, что шевалье Жоржу-Мишелю известны его проблемы с Испанией и Инквизицией.

— Правда, — продолжал принц, — Красный дьявол пришелся так, к слову, ибо всем известно, что этот еретик погиб два месяца назад. И его бренное тело сгорело на земле так же, как его грешной душе вечно гореть в аду.

— Аминь, — машинально ответил де Ландеронд и с облегчением перекрестился.

— Не поминайте имя Господа всуе, — строго ответил племянник его католического величества и крестник папы, и шевалье благодарно потянулся к бутылке с вином. Пока дворянин пил, принц молчал, размышляя. Видя, что бутылка пустеет, он указал шевалье на вторую.

— Хорошо. Я беру вас к себе на службу.

Эжен было встрепенулся — все же гордость давала о себе знать. Шевалье Жорж-Мишель сделал вид, будто не заметил этого.

— Я дам вам достаточно средств, чтобы купить корабль, набрать команду. Здесь, в Италии, купцы не слишком отличаются от дворян, а дворяне от купцов, так что как вам лучше представиться — решайте сами. Я хочу предоставить вам полную свободу действий… в пределах разумного.

— И я должен буду выполнять ваши приказы? — спросил шевалье де Ландеронд, открывая вторую бутылку. Все же чаще всего он был сам себе господином.

— Я не имею желания принуждать вас, — спокойно, но твердо произнес принц.

Эжен вынужден был согласиться.

— Хорошо, но я должен выполнить одну просьбу… предсмертную, — уточнил он.

— Прекрасно, — так же спокойно, как и раньше, ответил принц, — проблемы моих людей — мои проблемы. И еще… Я не имею привычки принуждать своих людей, но и неповиновения не потерплю.

Эжен вновь кивнул, но решил обидеться. Он, возможно, и играл не по правилам, но всегда по-честному.

— Ладно, — решил закончить разговор шевалье Жорж-Мишель, протягивая собеседнику кошелек с золотом, — устраивайтесь получше и приходите через три дня.

Последние слова принц сопроводил рукопожатием.

Так что если шевалье Эжен и был слегка недоволен, все же разговор с принцем не стал столь болезненным для его самолюбия, как он опасался.

Жорж Релинген после ухода гостя дал поручение Себастьену Мало на всякий случай проследить за волонтером и начал размышлять, как бы узнать быстро и скрытно, сколько стоит бриганд. Или флейт. Ему почему-то не нравились галеоны.

* * *

Рим оказался таким и не таким, как представлял его себе принц Релинген. Если бы два года назад Жоржу-Мишелю не пришлось видеть Венецию, он был бы ослеплен великолепием Вечного города, но сейчас думал, что столица христианского мира не идет ни в какое сравнение с городом святого Марка. В Венеции жизнь била ключом, Рим казался гробницей, пусть и поражающей роскошью. Правда, по гробнице бродили толпы двуногих тварей, именуемых людьми. Армии паломников, более всего напоминающих разбойников. Разбойники, удивительно похожие на вельмож. Вельможи, казавшиеся проходимцами. Толпы разодетых куртизанок и нарочито оборванных попрошаек.

Временами принцу Релинген казалось, будто в Риме процветают лишь три ремесленных корпорации: грабителей, нищих и обоего пола шлюх. Впрочем, в Риме были еще и священники, и монахи, и некоторые из них даже молились и служили мессы, всем своим видом опровергая утверждения еретиков, будто в Риме давно забыли о Благочестии, Вере и Боге. Что до художников, то великие мастера посещали Рим лишь для того, чтобы величественно набросать контуры будущих фресок или выписать лицо какого-нибудь святого, предоставляя окончание работы армии подмастерьев, которые в ожидании этого счастливого мига и заработка пополняли собой ряды трех вышеупомянутых корпораций.

Только крестный отец Жоржа-Мишеля, его святейшество Папа Римский, оказался именно таким, каким его представлял принц. Несмотря на преклонный возраст, Григорий Тринадцатый был энергичен и предприимчив и весьма ценил людей, которым было чего желать. А шевалье Жорж-Мишель желал многого. К примеру, заняться анатомией. Разобраться с новой игрушкой под названием «камера-обскура». Найти доказательства того, что Земля круглая и — кто бы мог подумать! — движется вокруг Солнца, да при этом еще и вертится. Кроме того шевалье Жорж-Мишель уже почти пятнадцать лет мечтал научиться писать красками, а самое главное — не мог забыть о Нидерландах. Короче, у принца Релинген были все возможности понравиться крестному, в чем он очень скоро и убедился.

Когда его святейшество избавил принца от почти обязательного целования туфли, ограничившись протянутой рукой, шевалье Жорж-Мишель облегченно вздохнул. Но когда Григорий Тринадцатый сообщил, что молодой человек остался его единственным выжившим крестником, слегка обеспокоился. Его святейшество довольно улыбнулся.

— Ну, полно, полно, сын мой. Не надо смотреть на меня с такой опаской, словно я какое-то чудовище прошедших веков. Я только хочу сказать, что как единственный выживший крестник, вы можете просить у меня все, что хотите. Конечно, в пределах разумного, — наставительно добавил наместник святого Петра. — Ну, же, будьте откровенны. Я слышал, у вас возникли нелады с христианнейшим королем. Так что вы хотите, чтобы я признал его брак недействительным?

Шевалье Жорж-Мишель энергично затряс головой. Его святейшество удивился.

— Если не это, то что?

— Нидерланды! — выпалил принц Релинген.

Григорий Тринадцатый задумался, но когда Жорж-Мишель уже начал волноваться, не пожелал ли он слишком многого, его святейшество удовлетворенно кивнул:

— Что ж, это прекрасное желание, крестник. А я уже начал опасаться, что вы вполне довольны своей судьбой и титулом принца Релинген. Не спорю, ваша женитьба дала вам неплохие возможности улучшить свою судьбу, но княжество вашей жены лишь ступень, дабы достичь более высокого положения.

Его высочество хотел было возразить, что и до женитьбы был одним из ближайших родственников короля Франции, но промолчал, сообразив, что если крестному даже Релинген кажется ничтожным, вряд ли он сочтет титулы графа де Лош и графа де Бар сколько-нибудь заслуживающими внимания.

— Король Филипп натворил слишком много глупостей, чтобы ему удалось удержать Нидерланды, это так, — вслух рассуждал его святейшество. — Полагаю, вы сможете действовать тоньше. Кажется, в свое время вам удалось договориться даже с Колиньи?

При упоминании событий четырехлетней давности принц Релинген покраснел.

— Нет-нет, крестник, в этом нет ничего дурного. Ради спасения их душ лично я намерен предложить унию даже схизматикам, а уж протестанты и вовсе заслуживают некоторого внимания с нашей стороны. Однако, крестник, даже если вы получите от меня буллу с благословением, а вы ее получите, это не значит, что вы получите и Нидерланды. Надеюсь, вы понимаете, что кроме моей буллы вам нужны еще и союзники? Для вас такими союзниками должны стать армия и флот. Ваш флот, крестник, и ваша армия. Они у вас есть?

Жорж-Мишель неопределенно пожал плечами.

— Как принц Релинген я могу…

— Что за чушь вы несете, молодой человек, — перебил принца его святейшество. — Вы полагаете, король Филипп позволит вам набрать армию? Полноте, сын мой. Релинген находится не так уж и далеко от Брюсселя, чтобы Альба, Фарнезе или дон Хуан не смогли проглотить ваше княжество как мятную пастилку. Релингена им хватит на один зубок. И, кстати, крестник, не стоит объявлять о полученной булле… раньше времени. Это может создать для Святого престола ненужные дипломатические ослождения и с Испанией, и с Францией. Подождите моей смерти. Я уже стар и вряд ли протяну дольше пяти или семи лет, и вот тогда вы сможете делать с буллой все, что вам будет угодно. Вы меня понимаете?

Его святейшество протянул руку для поцелуя, и Жорж-Мишель понял, что аудиенция окончена. Через пару недель принц получил обещанную крестным буллу и принялся ломать голову, где и как раздобыть необходимых для завоевания Нидерландов союзников. К счастью, размышлял Жорж-Мишель, кузен Генрих и дядя Филипп изо всех сил старались помочь ему в многотрудном деле, хотя вряд ли догадывались об этом. Неистовая вспышка гнева Анри заставила его бежать в Рим и обеспечила ему благословение Папы, а усилия дяди Филиппа по очистке Средиземного моря от пиратов подарили прекрасного капитана и, возможно, будущего флотоводца. Уж если с одной «Ласточкой» Ландеронд смог досадить королю Филиппу, что будет, если таких «Ласточек» станет три, или пять, или десять? Шевалье уже видел свой флот у берегов Нидерландов и думал, что жизнь воистину прекрасна.

Именно это довольство собой и жизнью заставило принца Релинген вспомнить еще об одной мечте — давнему желанию научиться писать красками.

К удивлению шевалье, осуществить последнее желание оказалось гораздо труднее, чем получить буллу его святейшества. Хотя в Риме его высочество обнаружил Академию святого Луки, принятые там художники не спешили обучать принца искусству живописи, в один голос уверяя, будто занятие это крайне неблагородное и грязное. Особо отвратительное впечатление у Жоржа-Мишеля осталось от разговора с критянином Домиником, носившим столь непроизносимую фамилию, что окружавшие предпочитали именовать его просто «Тем греком». Начавшийся довольно мирно разговор завершился грандиозным скандалом, а прослышавший о нем Григорий Тринадцатый счел необходимым мягко пожурить крестника, уверяя, что его стараниями в Риме скоро не останется художников, ибо все они сбегут к королю Филиппу.

Потеряв надежду договориться с местными художниками, шевалье Жорж-Мишель решил выписать в Рим знакомого ему по Венеции Веронезе, однако великий маэстро, полагавший, будто его высочество желает сделать ему большой заказ, был немало обескуражен прихотью принца, вознамерившегося стать художником. Лишь вмешательство его святейшества, забавлявшегося выходками крестника, и в еще большей степени рисунки взбалмошного принца, убедили мастера махнуть на здравый смысл рукой и заняться вельможным рисовальщиком. И все-таки маэстро не мог решить, что делать со странным учеником. Править его рисунки, великий веронец правил, но как приступать к главной мечте ученика — не представлял. Вельможам достаточно свинцового или серебряного карандаша, — говорил весь опыт маэстро, — писать же красками, не умея их изготовлять, было невозможно, но вручить принцу и крестнику папы каменную ступку было и вовсе немыслимо, как немыслимо было вручить ему грязную тряпку для чистки кистей.

После пары дней раздумий и сомнений маэстро в очередной раз махнул рукой на здравый смысл и подарил ученику толкового подмастерья. Его высочество возликовал и пожелал начать обучение немедленно, а Веронезе с нехорошим чувством догадался, что еще не раз будет плевать на собственный опыт и принятые в живописи правила, ибо принц Релинген никаких правил не признавал. Слава Богу, утешал себя маэстро, что его взбалмошное высочество и правда был талантлив. О том, что от скуки шевалье Жорж-Мишель бывает даже трудолюбив, великий веронец пока не подозревал.

ГЛАВА 11 Господин губернатор

День, когда шевалье Жорж-Мишель понял, что в Риме ему делать больше нечего, наступил на удивление быстро. К папской булле с благословением на корону Нидерландов, его высочество получил еще одну — на этот раз для короля Генриха Третьего. Булла признавала законным второй брак французского короля и должна была восстановить доверие между кузенами. И хотя шевалье сомневался, что преданную дружбу можно было возродить, письма Аньес убеждали, что его величество, угнетенный допущенной ошибкой, готов почти на все, лишь бы загладить последствия своей оплошности. Таким образом, необходимо было вернуться в Париж, передать бывшему другу папское благословение, принять от Генриха все возможные извинения и награды, а затем отправиться в Релинген, дабы заняться делом — созданием собственной армии.

Правда, последняя аудиенция у крестного заставила Жоржа-Мишеля усомниться в легкости задуманного предприятия. Пожелав принцу успехов и посетовав на неразумность политики некоторых королей, его святейшество между делом заметил, что недавно осчастливил еще одного кузена крестника — его светлость герцога де Гиза, благословив его родословную, возводившую род Гизов прямиком к Карлу Великому. Жорж-Мишель остолбенел. Нельзя сказать, что к родословным его высочество относился с трепетом, достойным Святого Писания, но легкость, с которой его святейшество утвердил три взаимоисключающих документа, заставляла задуматься. Его высочество сообразил, что и полученная им булла была не слишком надежной грамотой. Без армии и флота, а главное, без победы, она стоила не больше потраченного на нее пергамента.

Поразмыслив над ситуацией, его высочество решил не обижаться на крестного и сделать все, чтобы папская булла стала не просто клочком выделанной кожи. Пусть у него пока и не было армии, зато было целых три корабля, и Жорж-Мишель заранее предвкушал, какую неразбериху сможет внести в дела короля Филиппа в Нидерландах.

Уроки живописи у Веронезе также подошли к концу. Великий мастер был счастлив, что отныне избавлен от капризов вельможного подмастерья. И все же, наблюдая за трудами ученика, Веронезе не мог не сетовать на несправедливость судьбы, которая столь щедро одарила взбалмошного молодого человека. Принц, крестник папы, родственник королей — Веронезе не мог понять, зачем Господь наградил этого баловня судьбы еще и талантом художника. Временами великий мастер размышлял, что принц не дает себе труд даже задуматься о том, что пишет, и уж вовсе не понимает, как много нового внес в искусство живописи. Дело было даже не в легкости письма его высочества, а в иллюзорности всего, что он изображал. Веронезе уже давно понял, что к розыгрышам молодой человек готов всегда и везде, и все же каждый раз попадался на живописные проделки принца. Готовые рухнуть на голову несуществующие балконы, фальшивые окна и двери, ложные отражения в зеркалах — веронец долго не верил, что у принца хватит терпения расписать целую комнату, но представить, что он обладает столь буйной фантазией, художник и вовсе не мог, и теперь горько сожалел, что его сыновья не обладают хотя бы каплей таланта его высочества.

Итак, шевалье Жорж-Мишель покидал Рим с полным осознанием того, что благополучно завершил все дела. Во Францию его высочество отправился обремененным двумя папскими буллами, четырьмя подмастерьями, тремя кораблями, собственным портретом кисти Веронезе, двумя Мадоннами Рафаэля и одной Мадонной сварливого грека, античным бюстом, солонкой, распятием и всевозможными безделушками работы Бенвенуто Челлини, двумя трактатами по астрономии и трактатом по анатомии, камерой-обскурой, рецептом нового крахмала, парочкой стеклянных стилетов, десятью бочками кьянти и роскошным изданием Данте. Однако если принц Релинген полагал, что вручив Генриху предназначенную ему буллу, а мадам Екатерине Мадонн и любимое ею вино, он сможет попрощаться с Парижем и заняться собственными делами, то его ждало жестокое разочарование. Расстаться с Парижем его высочеству все же удалось, пусть и не сразу, но вот дела оказались отложенными на неопределенный срок.

Сначала его величество, обрадованный возвращением беглого кузена, а в еще большей степени папским благословением, закатил грандиозный праздник. Балы и охоты сменяли друг друга в течение недели, придворные веселились, Жорж-Мишель скучал, а Генрих ломал голову, как бы еще порадовать родственника. По мнению его величества, самым лучшим подарком Жоржу было предложить кузену остаться при дворе, однако мадам Екатерина, обеспокоенная изменившимся положением племянника, посоветовала Генриху наградить принца иначе. Пост губернатора Турени почетом и выгодой способен был порадовать любого вельможу, если, конечно, он не был принцем крови, но Жорж-Мишель готов был проклясть все на свете, вынужденно отложив поездку в Релинген. В какой-то миг его высочество даже подумал, а не отказаться ли ему от королевского дара, но здравый смысл и недавний опыт напомнили, что отказ будет воспринят как мятеж.

Одна дело бежать под защиту папы от неправого приговора сюзерена и совсем другое приобрести репутацию возмутителя спокойствия, с неблагодарностью отталкивающего руку доброго и щедрого государя. Его высочество подумал, что не стоит портить отношение с королями Европы раньше времени. К тому же Жорж-Мишель не забывал, что если собирать армию в Релингене было трудно, а в Турени — очень трудно, то делать это в Париже было и вовсе невозможно. Не считать же солдатами ремесленников и лавочников в ржавых кирасах, которые просто из кожи вон лезли, лишь бы объявить всему свету о своей поддержке Католической Лиги? К Святому Союзу принц относился скептически, оставаться в Париже не желал, а, значит, надо было рассыпаться в благодарностях, ехать в Тур и искать союзником.

Турень показалась его высочеству сонным царством, губернаторская резиденция в Туре убожеством — так что Жорж-Мишель предпочел отправиться в родной Лош, — а жалобы чиновников на неразбериху последних лет нагоняли тоску. Принц Релинген не собирался разбираться с налогами, разбойниками, дорогами и крепостями. Его высочество даже начал подумывать, кого из друзей короля соблазнить ненавистным губернаторством, но вскоре с сожалением убедился, что миньоны его величества согласны блистать в Лувре, но даже ради высоких должностей и доходов не жалеют покидать Париж и отправляться в ссылку. В ссылке приходилось находиться самому. Осознав тщетность всех усилий, Жорж-Мишель решил заглушить горечь поражения шумными празднествами, а туреньские дворяне, за последние годы отвыкшие от блеска королевского двора, принялись осаждать переднюю губернатора, наперебой льстили, гнули спины, молили о протекции и, в конце концов, настолько надоели его высочеству, что Жорж-Мишель принялся дурить похлеще короля.

Через две недели безумств и чудачеств принц Релинген махнул рукой на осторожность и отправился к матушке в Барруа, полагая, что вдали от чужих глаз сможет, наконец, начать собирать армию, но и здесь его подстерегала неудача. Принцесса Блуасская утверждала, что графство Бар слишком мало, чтобы дать ему солдат, а попытка связаться с наемниками будет равносильна воплю на всю Европу «Хочу Нидерланды!». Спорить с матушкой было глупо, Жорж-Мишель это признавал, но и сдаваться было обидно. Наскоро попрощавшись с ее высочеством, принц Релинген отправился в Пуату, рассчитывая встретиться там с еще одним кузеном Генрихом — на этот раз Бурбоном.

Генрих Наваррский всегда помнил добро, помнил, кому обязан бегством из Лувра, и потому встретил кузена с распростертыми объятиями, однако рассказ Жоржа-Мишеля о Нидерландах и Филиппе Испанском пробудил в молодом короле и другие воспоминания. Однажды кузен Жорж уже обещал ему райские кущи, вот только обещания обернулись парижской резней и четырьмя годами кошмара. Молодой человек покачал головой, уверяя, что не имеет ни средств, ни сил, ни желания ввязываться в войну, и вообще, слишком недавно обрел свободу, чтобы вновь ею рисковать. Становиться под знамена принца Релинген ни Генрих де Бурбон, ни его люди не желали…

Пока его высочество метался между Лошем, Барруа и Пуату, раздавал направо и налево подарки и обещания, граф Жерар де Саше занимался совершенно несвойственным для себя делом. Возвращенный милостью короля Бретей требовал хозяйского надзора, и молодой человек вынужден был оставить юную жену и отправиться в Пикардию, обремененный полезными советами принцессы Релинген и опытным управляющим. Советы ее высочества графу сводились к тому, чтобы поменьше говорить и побольше смотреть и слушать. От управляющего Аньес ждала прямо противоположного: и говорить, и слушать, а главное — действовать, оберегая и умножая состояние молодых.

Вопреки опасением ее высочества, имение в Бретее содержалось в полном порядке, точнее, оно слишком недолго находилось в королевской казне, дабы стать жертвой королевских управляющих, зато вид самого замка вызвал у шевалье печаль и даже растерянность. Родовое гнездо встретило молодого человека гулкой пустотой. Голые стены, пустые комнаты, ни сундуков, ни шпалер, ни скамеек — ничего. По мнению управляющего, перед тем, как отдать Бретей в казну, его прежний владелец постарался продать все самое ценное из того, что находилось в замке, а немногое оставшееся растащили королевские чиновники. Жерар потеряно ходил из комнаты в комнату и думал, что жить здесь нельзя, а восстановление замка потребует слишком много сил, а главное — средств. Даже поддержание Бретея в нынешнем состоянии было не по карману шевалье. Молодой человек с печалью понял, что управляющий прав, и самым разумным будет приказать заколотить двери и ставни замка, забить его трубы и оставить Бретей до лучших времен, от души молясь, чтобы за это время замок не пришел в полный упадок.

Вид ли замка был тому причиной, непривычные дела или, впервые после свадьбы расставшись с женой, молодой человек просто стосковался по Соланж, но Жерар спешил в Азе-ле-Ридо так, словно от этого зависела его жизнь. Даже известие, что в его отсутствие госпожа де Саше приняла предложение принцессы Релинген пожить в Лоше, не заставило молодого человека слезть с седла и отдохнуть. Полковник де Саше развернул коня и направился в резиденцию ее высочества.

Принц Релинген не любил ночных переходов и усиленно торопил отряд, стремясь поскорее попасть под защиту лошских стен. Нельзя сказать, чтобы его высочеству не случалось совершать ночных маршей, но к чему рисковать собой, своими людьми и лошадьми, если есть возможность укрыться за стенами города? Таким образом, в Лош принц Релинген и граф де Саше прибыли почти одновременно. Приехавший на четверть часа раньше принца, Жерар выяснил, что с Соланж все в порядке, и она вместе с ее высочеством играет с детьми. Молодой человек с облегчением сел на первый попавшийся сундук. Проходить на женскую половину без приглашения хозяйки и в отсутствии хозяина было излишне дерзко, так что полковник приготовился к ожиданию, справедливо полагая, что оно может оказаться долгим. Пока слуги найдут ее высочество и Соланж, пока доложат о его приезде, пока придут за ним или же приведут к нему жену, времени пройдет немало. Шевалье постарался набраться терпения, однако долгая дорога, усталость и облегчение от того, что с его самой большой драгоценностью не случилось ничего дурного, сделали свое дело и молодой человек заснул.

Принц Релинген в раздражении шагал по переходам собственного замка, сообщая Шатнуа все, что он думал о дороге, лошадях, собственных слугах, а более всего родственниках:

— Один Генрих размахивает своей родословной, как будто это штандарт, — безостановочно вещал Жорж-Мишель, — и воображает себя новым Карлом Великим… Второй сослал меня в эту дыру… А третий ведет себя так, словно он какой-то школяр, удравший на каникулы!.. Он, видите ли, слишком недавно обрел свободу…. Можно подумать, в Лувре его держали в цепях… Или в каземате!.. И это сейчас… когда нам надо держаться вместе… Да они все с ума посходили, эти Генрихи… — в раздражении бросил принц и резко остановился. — И, в конце концов, кто-нибудь примет у меня плащ?!

Несчастный лакей, уже несколько минут бежавший за его высочеством в тщетной попытке освободить господина от плаща, шляпы и перчаток, чуть не налетел на принца, совершившего столь неожиданный маневр. Но его высочество не заметил оплошности слуги, ибо как раз в этот миг споткнулся о чьи-то ноги.

— Смерть Христова! — выругался Жорж-Мишель. — Да что же это творится?!

Второй лакей, сопровождавший его высочество, дабы осветить ему дорогу, постарался повыше поднять факел, и тогда принц Релинген рассмотрел спящего на сундуке человека.

— Какого черта?! — вновь вспыхнул его высочество. — Слуги дрыхнут, когда я все еще в плаще! Что этот лентяй тут делает?!

Шатнуа первым разглядел шпагу и дорожный наряд спящего.

— Кажется, это офицер, ваше высочество, — осторожно заметил он. — Должно быть, прибыл из Релингена…

— Тогда почему он здесь спит?! — раздраженно вопросил принц.

Поскольку ответить на вопрос его высочества мог только спящий, Шатнуа и лакей одновременно шагнули вперед, дабы растолкать Жерара де Саше. Последнее оказалась не самым простым делом. Вымотавшись в дороге, молодой человек никак не мог понять, что от него хотят, и даже постарался схватиться за шпагу, но Шатнуа, по опыту знавший, чего можно ожидать от внезапно разбуженных офицеров, успел перехватить его руку. Наконец, полковник открыл глаза, силясь понять, где он и что с ним происходит. Попытался встать, наступил на ногу Шатнуа, покачнулся и чуть было не упал все на тот же сундук.

— Который сейчас час? — смущенно проговорил Жерар, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Это вы меня спрашиваете?! — язвительно осведомился Жорж-Мишель.

Шатнуа и лакей, не сговариваясь, переглянулись, а принц Релинген и граф де Саше почти одновременно сообразили, что вряд ли получат ответы на свои вопросы.

Молодой человек протер глаза и, наконец, сообразил, кто стоит перед ним. Размышлять, почему и каким образом его высочество оказался в Лоше, было некогда, следовало вспомнить этикет и законы приличия. Жерар вежливо склонил голову, приветствуя хозяина замка. Жорж-Мишель бросил вопросительный взгляд на лакея.

— Это граф де Саше… полковник де Саше, — торопливо зашептал слуга, совершенно правильно растолковавший взгляд господина, — муж вашей кузины и ваш сосед.

Его высочество хотел было вопросить «Какой еще кузины?!», когда начал что-то припоминать. По его приезде из Парижа Аньес рассказывала о замужестве воспитанницы и даже представляла ему Соланж, но обремененный заботами, шевалье Жорж-Мишель почти не обратил внимания на кузину и ее историю.

— Ах да, — протянул, наконец, принц, — вы муж малышки Сен-Жиль… И какого черта вы спали на сундуке?

Молодой человек молчал, изрядно обескураженный подобным приемом. Жорж-Мишель в досаде от того, что посторонний мог услышать не предназначенный для чужих ушей разговор, небрежно швырнул лакею перчатки.

— Надеюсь, кузен, — не глядя на графа, произнес он, — вы не в обиде, что я не почтил вашу свадьбу своим присутствием? Признаться, туреньские дворяне изрядно меня утомили. Должно быть, они вообразили, будто я привез из Рима рог изобилия, дабы излить на их головы все возможные блага. А, впрочем, все это чепуха. Идемте, Шатнуа, и, в конце то концов, — вновь взорвался принц Релинген, — устройте где-нибудь графа и не говорите мне, что Лош оккупирован просителями и здесь не осталось спален, так что спать можно только на сундуках!

Выдав эту сентенцию, его высочество махнул рукой и даже не попрощавшись, удалился. Жерар де Саше вновь опустился на злосчастный сундук. Молодой человек силился понять, что это было, явь или сон, но, в конце концов, вынужден был признать, что все случилось на самом деле.

И его еще пытались убедить, будто этот человек был расстроен его бегством, — размышлял молодой полковник. Как бы ни так… Его высочество ясно дал понять, что считает его кузеном не больше, что Бриссак племянником. Что ж, за прошедшие годы нрав принца Релинген ничуть не изменился, разве что в худшую сторону, но если ему угодно обращать на него не больше внимания, чем на предметы обстановки, то это и к лучшему, — решил шевалье. Равнодушие принца было предпочтительнее вражды, а в покровительстве его высочества он и вовсе не нуждался. Завтра утром он заберет жену из Лоша, а потом забудет о встрече с принцем Релинген, словно о страшном сне, на который эта встреча и правда была похожа.

Надеясь более не встречаться с его высочеством, Жерар де Саше предавался беспочвенным мечтам. Когда дело не касалось Нидерландов, даже сам принц Релинген не всегда знал, чего именно желает. Хороший сон умиротворил его высочество, а солнечные лучи настроили на благодушный лад. Жорж-Мишель с некоторым раскаянием подумал, что напрасно был столь резок с молодым человеком. Возможно, дворянство графа де Саше и было сомнительно, однако шпага облагораживает, а женитьба на богатой наследнице, дабы поправить свои дела, уже давно не вызывала у принца презрительного пожатия плеч. Обижаться же на молодого человека за то, что он уснул у него на сундуке, было и вовсе глупо — после дальней дороги усталость была естественна, а скромность провинциала понятна. Приглашение на завтрак должно было поправить дело. Хотя его высочество и признавал, что подобное приглашение выглядело несколько странно, Жорж-Мишель полагал, что молодому офицеру совершенно незачем было торчать в Лоше до обеда, и, следовательно, надо было как можно скорее сказать графу де Саше пару милостивых слов и отправить восвояси.

Жерар де Саше не удивился приглашению принца. «Хорошо хоть его высочество не приглашает меня к утреннему туалету», — меланхолично подумал он. К удивлению и почти что потрясению шевалье, принц Релинген встретил его полностью одетым и даже с явным намерением накормить. После непривычно обильной трапезы его высочество снисходительно улыбнулся и, наконец, заговорил:

— Надеюсь, граф, вы не приняли мои вчерашние слова о местном дворянстве на свой счет, — заметил принц Релинген. — Что касается вас, то как мой родственник, вы имеете право на мою поддержку. И, кстати, я ничем не могу вам помочь?

Молодой человек заколебался.

— Не знаю, ваше высочество, уместно ли об этом говорить…

Жорж-Мишель мысленно чертыхнулся. И что же понадобилось этому… кузену? Перевод его полка в Тур? Что ж, это можно устроить.

— Как я слышал, у вас есть книги по военному делу. Не могли бы вы позволить мне воспользоваться вашей библиотекой, чтобы я мог их изучить?

Принц Релинген уставился на юношу в полной растерянности.

— А, ну да, конечно, книги… Должно быть, в библиотеке что-то есть… Смотритель и библиотека в вашем полном распоряжении.

Его высочество с досадой встал и направился к двери, однако у самого порога обернулся и с редкой для него настойчивостью повторил:

— Может быть, вы хотите попросить меня о чем-нибудь еще, граф?

— Ваше высочество, — возразил полковник, — я слишком недавно стал вашимродственником, чтобы получить право о чем-либо вас просить. К тому же, я вполне доволен своей судьбой. У меня и так есть все, что только может пожелать человек… кроме хорошей библиотеки, конечно, — с улыбкой добавил Жерар.

Молодой человек говорил спокойно и непринужденно, как мог говорить только истинный придворный. И эта непринужденность, это спокойное достоинство произвели на принца Релинген самое неприятное впечатление.

— Ну что ж, — холодно проговорил Жорж-Мишель, — как хотите. Я не имею привычки предлагать дважды.

В течение всей последующей недели его высочество старался не вспоминать юного наглеца, но на седьмой день с удивлением узнал, что молодой человек почти регулярно являлся в Лош, часами пропадал в библиотеке, делал какие-то записи и даже был настолько дерзок, что привозил с собой еду.

Досадовать, что слуги не догадались, что молодой человек пусть и не слишком желанный, но все же гость, было поздно. Следовало подумать, как проучить юнца. Мальчишка просто напрашивался на трепку. Но что можно было сделать с человеком, который вел себя так, словно являлся рыцарем Круглого Стола, было неясно. Молодой человек упорно не понимал, что значит покровительство принца, не пытался воспользоваться родством, не желал знать, что значит стать (пусть и случайно) кузеном одного из самых влиятельных людей королевства. Бесконечные просители утомляли его высочество, но явление человека, который отказывался о чем-либо просить — раздражало. Впервые за последние полгода Жорж-Мишель начал понимать кузена Валуа.

Лишить юного полковника своей благосклонности было невозможно, ибо граф де Саше и так ничего не просил. Запретить пользоваться библиотекой после того, как сам же и разрешил, было глупо. Выбросить из головы безродного наглеца не получалось. Принц Релинген обязан был восторжествовать над графом де Саше, самым наглядным образом доказать свое превосходство, но как это было сделать? Предложить молодому человеку поединок, означало хотя бы на миг признать его равным себе. Сразиться с ним во время игры в мяч, было верхом нелепости. К тому же принц Релинген вовсе не был уверен, что обязательно добьется победы. Шахматы! — осенило его высочество, и Жорж-Мишель довольно улыбнулся. В шахматы можно было играть с кем угодно, с мужчиной, с женщиной, с королем или мэтром Виетом, и при этой ни на волос не уронить свое достоинство. Принц Релинген молил Всевышнего лишь об одном, чтобы дерзкий мальчишка знал названия фигур и правила их передвижения по доске. Все остальное казалось неважным.

Получив приглашение на партию игры в шахматы, Жерар де Саше озадаченно посмотрел на окно, а затем на огромные часы, украшавшие библиотеку. Время было поздним, и молодой офицер как раз собирался покинуть Лош, однако отвергать приглашение хозяина замка после того, как почти неделю пользовался его библиотекой, было по меньшей мере невежливо. Жерар вздохнул и отправился вслед за лакеем, гадая, что же понадобилось от него его высочеству. Поверить, что принц Релинген и правда хочет развлечься игрой, не получалось, как и найти причину внезапного интереса его высочества. К удивлению полковника в кабинете Релингена его и правда ждала шахматная доска, а довольное лицо его высочества доказывало, что игра — это единственное, что сейчас интересует принца. Ни слова не говоря, Жорж-Мишель кивнул на табурет и сделал первый ход. Жерар де Саше склонился над доской.

Когда через два часа напряженной борьбы принц Релинген смог свести партию к ничей, за окном было темно. Жорж-Мишель смотрел на доску, не желая признавать очевидное. Два проигрыша и одна ничья — такого разгрома он не помнил с пятнадцати лет. Его высочество усиленно пытался разобраться в происходящем, но в голове не оставалось ни одной мысли.

— Что ж, — хмуро проговорил Жорж-Мишель, не любивший проигрывать и уверенный, что еще сможет отыграться, — жду вас завтра в это же время. Я намерен продолжить партию.

— Но, ваше высочество, — заговорил Жерар, — конечно, играть с вами в шахматы, это большая честь для меня, но, к сожалению, это невозможно. Завтра утром я уезжаю…

— Что значит, уезжаете?! — возмутился принц. — Куда и зачем?

— В армию, — пояснил граф де Саше. — Мой отпуск закончен, меня ждут в полку.

Его высочество рассмеялся.

— Что за чепуха… Уедете послезавтра…

— Но у меня предписание, — уже с легким нетерпением проговорил Жерар. — Через шесть дней я должен быть у маршала де Бриссака.

— Днем позже, днем раньше, — пожал плечами Релинген, — в конце концов, все это чепуха! Если вы так уж спешите, поедите завтра ночью.

Прежде чем ответить, полковник де Саше заставил себя мысленно прочитать Pater Noster.

— Ночные переходы не самое разумное дело в нашей доброй Франции, — сообщил, наконец, он. — Как офицер, я не могу по собственной прихоти рисковать своими людьми. Простите, ваше высочество, но это невозможно.

Несколько мгновений принц Релинген смотрел на дерзкого юнца, затем резко оттолкнул от себя доску и раньше, чем молодой человек успел встать, выскочил из-за стола и покинул комнату.

Молодой человек ошеломленно посмотрел вслед его высочеству, взглянул на упавшие фигуры и задумался, не стоило ли отдать принцу последнюю партию. А впрочем, ну почему он должен играть в поддавки? Подыгрывать можно детям и женщинам, рассуждал полковник, но его высочество не принадлежал ни к первым, ни ко вторым. Да и что принц Релинген мог ему сделать? Запретить пользоваться библиотекой? Так он и так уже почти все, что надо, посмотрел. Подослать к нему убийц? Это не в его духе. Обидеть Соланж? Его высочество не имел привычки мстить женщинам. Перебрав в уме еще пару-тройку возможностей, Жерар убедил себя, будто ему не о чем беспокоиться, а при всей своей взбалмошности самое большее, что мог сделать принц, это наказать его равнодушием. И в этом молодой человек, конечно, ошибался.

Слепо глядя прямо перед собой, шевалье Жорж-Мишель уже в третий раз спрашивал себя, как проучить безродного мальчишку. Кузен Гиз непременно приказал бы перерезать наглецу горло. Кузен Валуа — заточить в Бастилию. А кузен Бурбон попросту плюнул бы на юнца, утешившись любовной интрижкой или бутылкой вина. Принц Релинген был не таков. Конечно, его люди не слишком задумывались об отдаваемых им приказах, а в Лоше было достаточно казематов, ничуть не уступавших казематам Бастилии или любой другой королевской крепости, но убивать юнца или отправлять его в тюрьму для Жоржа-Мишеля было равносильно поражению. Да и благодушие Беарнца, может, и было ближе всего к христианскому всепрощению, но совсем не соответствовало нраву принца Релинген.

«Торопится в армию», — раздраженно думал Жорж-Мишель. «Так торопится, что даже не хочет дать мне отыграться». Его высочество подумал, что просто обязан проучить дерзкого мальчишку. Вопрос был в одном — как. Поломав не менее часа голову, принц Релинген неожиданно улыбнулся. Решение было простым и как все, что он делал, гениальным. Его высочество вызвал секретаря, дабы продиктовать послание к его величеству, и велел Готье де Шатнуа немедленно собираться в дорогу. На все про все у Готье было всего шесть дней.

Принц Релинген предвкушал месть, и впервые за последний месяц ощущал полное довольство собой и жизнью.

ГЛАВА 12 В которой принц Релинген наконец-то по настоящему познакомился с графом де Саше, а граф де Саше познакомился с самим собой

Плохо, когда утро начинается с графа де Саше. К сожалению, его высочество убедился, что день, начинающийся без графа, может оказаться еще хуже.

Первую неделю отсутствия полковника принц Релинген наслаждался покоем и бездельем: никаких ранних докладов, бумаг, вечно невозмутимого лица и выводящей из себя вежливости. Во вторую неделю принц начал ощущать смутное беспокойство и с каждым днем это беспокойство росло. Испугавшись, что упрямый молодой человек вполне мог удрать от него в армию, Жорж-Мишель не выдержал и поинтересовался у шевалье де Ликура, куда ко всем чертям подевался граф де Саше.

Ответ офицера не понравился Релингену. С готовностью, подсказавшей его высочеству, что местонахождение полковника является секретом лишь для него, Ликур доложил принцу, что по его сведениям граф де Саше должен направляться в Тур после выполнения возложенного на него поручения.

— Тогда почему я до сих пор не получил полный отчет? — раздраженно вопросил принц, лихорадочно пытаясь сообразить, что за приказ подмахнул более двух недель назад. Подобного конфуза с ним не случалось с пятнадцати лет, однако желание поскорее избавиться от ненавистного графа заставило Жоржа-Мишеля подписать бумагу, даже не взглянув на нее.

Когда через два часа шевалье де Ликур представил его высочеству все рапорты полковника, расцветив их собственными восторженными замечаниями, его высочество с трудом удержался от того, чтобы сначала не присвистнуть, а затем не схватиться за голову. Читая донесения графа, Жорж-Мишель смутно припоминал доклады молодого человека о каких-то разбойниках, чьих-то жалобах, возмутительных убийствах и грабежах, короче, все то, чем он решительно не желал заниматься в почетной ссылке. Судя по донесениям его сиятельства, добрые жители Турени более не имели оснований для жалоб, а произраставшие вблизи от разбойничьего лагеря дубы в изобилии украсились тяжеленными «желудями».

Само по себе уничтожение шайки разбойников не встретило возражений принца, и он дивился лишь тому, с какой решительностью и быстротой молодой человек разделался с мерзавцами. И все же факт, что для разгрома разбойников полковник де Саше совершил рейд в соседнюю провинцию, вызывал легкую оторопь. Нельзя сказать, чтобы Жоржа-Мишеля беспокоило негодование губернатора Анжу и его возможные протесты — дать щелчок по носу графу де Бюсси принц Релинген был готов всегда, но что было делать с графом де Саше, его высочество не представлял.

Если бы три месяца назад кто-нибудь предрек Жоржу-Мишелю, что его великолепный план мести потерпит крах, он бы счел его безумцем. Перевести наглого юнца и его полк в Турень, заставить полковника склониться перед его волей — что могло быть проще? Его высочество не сомневался, что без труда заставит случайного родственника прыгать через тросточку, однако первая же встреча губернатора с новым офицером нанесла сокрушительный удар по планам его высочества. Когда довольный Жорж-Мишель сообщил молодому человеку, что намерен отыграться и предложил полковнику партию в шахматы, граф де Саше вскинул голову и ровным тоном сообщил, что как сосед вполне мог бы принять предложение его высочества, но как офицер на службе губернатора не может припомнить в пехотном уставе ничего, хотя бы отдаленно напоминающего подобную обязанность. В первый миг Жорж-Мишель оторопел, во второй — рассвирепел. Отказывать принцу, перечить командиру — подобная дерзость требовала примерного наказания, и это наказание его высочество немедленно изобрел. Приказ каждое утро докладывать губернатору о положении дел в провинции, должен был поставить юнца на место и доказать, что играть с принцем Релинген в шахматы много приятнее, чем каждое утро ни свет ни заря отправляться в дорогу и делать никому не нужные доклады. Его высочество полагал, что ежедневные поездки на десяток лье в каждую сторону быстро собьют с молодого человека спесь, но неделя шла за неделей, а полковник не спешил сдаваться. Зато его высочество принц Релинген познакомился с сомнительным удовольствием вставать с постели в восемь часов утра. Попытки перенести надоевшие ему доклады на более позднее время, к удивлению Жоржа-Мишеля не имели успеха. Почтительно выслушал губернатора, молодой полковник сообщил, сколь опасными для обывателей Тура могут стать бездельничающие солдаты, рассказал, как мало эти обормоты привычны к жизни в городе, заявил, что обязан лично присматривать за их поведением и командовать учениями, и, в конце концов, заключил, что по причине всего вышеизложенного не может торчать в приемной губернатора по полдня.

Протерпев подобное издевательство целый месяц, его высочество плюнул на собственный приказ и велел молодому полковнику сократить количество докладов до одного в три дня, а затем и до одного в неделю. Впрочем, и этих встреч с молодым человеком Жоржу-Мишелю казалось слишком много. Временами ему хотелось махнуть рукой на месть и отправить полковника обратно в армию, но подобное действие слишком сильно смахивало на поражение. Принц Релинген не мог понять, кем является молодой упрямец. Иногда граф де Саше казался его высочеству редкостным глупцом, не понимавшим формальности возложенных на него поручений, иногда — столь же редкостным наглецом, нарочно отравлявшим ему жизнь. И вот теперь полковник де Саше сам себе дал поручение, выполнил его и, судя по всему, надеялся на награду. Последнее обстоятельство особенно раздражало принца, и его высочество дал себе слово как следует отчитать графа за незаконный рейд в Анжу, дабы похвалы за расправу над разбойниками не вскружили наглецу голову.

В то время как его высочество изучал донесения графа в Лоше, Жерар де Саше, сидя в губернаторской резиденции в Туре, размышлял, как низко ударить пленного. Но ударить связанного и раненного пленного было низко вдвойне, даже если он плюнул тебе в лицо. Молодой человек со страхом спрашивал себя, что за гарпии вырвались из его души, и что за ярость заставила с такой легкостью перебить и перевешать пять сотен человек. Впервые за последние пять лет он действовал без приказа, по собственному почину выбрав и уничтожив врага, и сейчас в смятении спрашивал себя, что это было.

Последние три месяца стали для молодого человека самыми тяжелыми за все пять лет службы. Вынужденный по прихоти принца Релинген оставить армию, выслушивать придирки его высочества, делать никому не нужные доклады, граф постоянно находился в состоянии едва сдерживаемого гнева. Самое ужасное заключалось в том, что противопоставить придиркам принца Жерар мог только терпение. С каждым днем оно давалось полковнику все трудней, и молодой человек напрасно утешал себя тем, что зимние квартиры уютней палаток, Турень лучше Оверни, маневры предпочтительнее войны, а, поселившись в губернаторской резиденции в Туре, он может хотя бы иногда навещать жену.

А еще молодого человека изнуряло вынужденное безделье. Граф де Саше отчаянно искал, чем бы себя занять, и по прошествии трех недель бессмысленной службы обратил внимание на жалобы, которыми добрые жители Турени без всякой пользы для себя забрасывали губернаторскую резиденцию. Лишь желание отыскать запугавших всю провинцию разбойников и дать выход так долго сдерживаемому гневу помогло Жерару де Саше продержаться последний месяц, но сейчас молодой человек тщетно напоминал себе, что покончил с убийцами, грабителями и поджигателями, не щадившими ни женщин, ни детей. Душу молодого человека раздирали гнев и страх. Страх из-за собственной ярости, гнев на грабителей и нерадивого губернатора. Даже собрав воедино все жалобы и данные лазутчиков, Жерар был потрясен, обнаружив истинный размах действий душегубов. Захваченная разбойниками одна из сторожевых башен, сундуки с золотом, драгоценностями и одеждой, новенькие аркебузы и даже две пушки создавали впечатление, будто мерзавцы вознамерились захватить Турень…

Голова графа де Саше гудела от противоречивых мыслей и чувств, и молодой человек, наконец, вспомнил утверждение, будто вино способно утопить любую беду. К сожалению, это средство было недоступно полковнику, ибо после всего случившегося он просто обязан был без промедления доложить губернатору о положении дел, а также доставить в Лош трофеи. Инстинкт еще никогда не обманывал Жерара, и молодой человек понимал, что оставлять золото в Туре было слишком рискованным делом, а раз так — следовало торопиться, дабы преодолеть семь лье пути как можно скорей.

Когда полковник де Саше предстал перед принцем Релинген, его высочество не поверил собственным глазам. За прошедшие семнадцать дней молодой человек осунулся, приобретя вид уставшего и голодного волка. Но не это больше всего поразило принца. Куда девалась обычная сдержанность графа, его бесстрастность и невозмутимость? Глаза полковника горели гневом, лицо пылало, и он казался самим олицетворением войны. Жерар де Саше стремительно шагнул вперед и, даже не удосужившись поздороваться, громко и резко заговорил:

— Смерть Христова, господин губернатор! С каких пор офицер на вашей службе должен полчаса торчать у ворот Лоша? Или вы полагаете, что повозки с золотом можно бросить прямо на дороге?! Или, может быть, капитан де Шатнуа перестал узнавать меня в лицо?!

Принц Релинген во все глаза смотрел на графа де Саше, силясь понять, неужели молодой человек и правда отчитывает его словно какого-то лейтенанта. А потом до его высочества дошло, что полковник даже не пытается сдерживать свои чувства. Нет, — догадался Жорж-Мишель, — сейчас перед ним и был подлинный Жерар де Саше, решительный и безжалостный, словно бог войны. В какой-то миг его высочество ощутил себя царем Менелаем перед разгневанным Ахиллесом, и это сравнение вернула принцу ясность мысли.

— Потрудитесь дать отчет в возложенном на вас поручении, — холодно произнес Жорж-Мишель, устремив на наглеца пристальный взгляд.

— Логово разбойников обнаружено, — жестко и коротко ответил полковник. — Разбойники уничтожены. Главаря и его ближайших пособников я доставил сюда — их необходимо допросить, а потом отправить на колесо!

— И сколько же разбойников вы уничтожили? — вернулся к обычному небрежному тону его высочество.

— Я не считал! — глаза молодого человека вновь полыхнули яростью, так что ошеломленный этой вспышкой Жорж-Мишель едва не зажмурился. — Трофеи я также доставил в Лош, — чуть более спокойным тоном добавил полковник, — полагаю, здесь они в большей безопасности, чем Туре.

Его высочество во все глаза смотрел на молодого человека, впервые осознав, что с полковником стоит считаться. А еще он пытался вспомнить и не мог, что именно было написано в злосчастном приказе — трудно вспомнить то, что не читал. Оставалось ознакомиться с чертовой бумагой.

— Ну что ж, граф, коль скоро вы уже выполнили данное вам поручение, — заговорил Жорж-Мишель, — и возложенные на вас полномочия вам более не нужны, потрудитесь вернуть мне приказ, — довершил свою речь принц.

— Вы решили отправить меня на эшафот?! — гневно вскинул голову граф де Саше. — Ну, так есть более простые способы избавиться от человека — выстрел из аркебуза, кинжал в спине… Надежно и без затей!

— Хватит! — принц Релинген стукнул кулаком по столу и вскочил. — Мне надоело слушать этот бред!

Граф де Саше ничуть не смутился:

— У вашего высочества есть все возможности никогда более его не слышать!

Жорж-Мишель глубоко вздохнул в попытке вернуть себе душевное равновесие.

— Довольно, граф, я вижу, вы переутомились на службе. Черт с вами, можете оставить себе этот проклятый приказ, и покончим на этом! А теперь говорите, что за чепуху вы несли о каком-то золоте и откуда оно взялось?

— Золото не может быть чепухой, — с обманчивым спокойствием проговорил молодой человек, — а взялось оно в качестве трофея. Для того чтобы привезти его сюда, мне понадобилось две телеги. И еще две телеги для захваченного оружия!

— Хорошо! — постепенно сатанея, ответил Жорж-Мишель. — Показывайте ваши медяки и прекратим, наконец, этот балаган!

Если его высочество полагал, что взбесившийся полковник продемонстрирует ему какую-то рухлядь и обноски, вполне достойные жалких грабителей, то во дворе замка его ждало немалое потрясение. Факелы освещали крепкие сундуки, доверху наполненные золотыми монетами. Правда, в одном из сундуков Жорж-Мишель обнаружил серебро, но все равно доставленная добыча сбивала с ног и поражала воображение. Захваченное оружие также потрясло принца. Новенькие аркебузы и пистолеты, бочки с пулями и порохом, но более всего две английские пушки… С внезапным ужасом принц Релинген осознал, что еще немного и Турень могла бы заполыхать.

Его высочество слабо махнул рукой, надеясь, что солдаты и слуги правильно истолкуют этот жест, и пригласил полковника де Саше вернуться в кабинет. Молодой человек был достоин награды, но после всего того, что он наговорил, его высочество не знал, как с ним держаться.

— Итак, граф, — произнес, наконец, Жорж-Мишель, старательно избегая смотреть на полковника, — вы хорошо послужили королю и прекрасно выполнили данное мной поручение. Я даю вам трехдневный отпуск, вы можете отправляться в Азе-ле-Ридо…

Его высочество не успел договорить, когда Жерар де Саше с шумом вдел руку в перчатку.

— Ну что ж, — громко произнес он, натягивая вторую перчатку и нахлобучивая на голову шляпу, — я вижу, ужин и ночлег мне не предлагают. Этого следовало ожидать, — и раньше, чем принц Релинген успел вставить хотя бы слово, молодой человек стремительно вышел из кабинета.

Его высочество ошеломленно посмотрел на дверь, затем на окно и снова на дверь, в который раз за последний час спрашивая себя, как быть. Подождал, пока полковник опомнится и вернется. Напрасно — молодой человек не возвращался. В конце концов, шевалье Жорж-Мишель напомнил себе, что ворота города давно закрыты, так что, пометавшись по улицам Лоша, его сиятельство вынужден будет вернуться в замок и просить прощение. Однако и эти надежды оказались тщетными, и принц Релинген понял, что переменчивый нрав, излишняя решительность и ужасающая расторопность молодого человека выводят его из душевного равновесия. Терпеть полковника де Саше можно было только на расстоянии. Шутка затянулась, и граф де Саше одержал в поединке верх. Следовало как можно скорей написать королю, дать молодому человеку блестящие рекомендации, сообщить, что он выполнил все, ради чего Жорж-Мишель просил перевести его полк в Турень, и вернуть офицера в армию. Принц Релинген вознамерился даже покровительствовать случайному кузену, но только в том случае, если он окажется как можно дальше от него. Жорж-Мишель думал, что встречи с его сиятельством слишком дорого обходятся для его душевного равновесия.

* * *

Что бы ни воображал принц Релинген, Жерар де Саше не собирался требовать, чтобы ради него открывали городские ворота, не собирался метаться по улицам Лоша и уж тем более возвращаться в замок. Завернув в первую попавшуюся гостиницу, молодой человек потребовал комнату и повалился на кровать. И все-таки, несмотря на усталость, полковнику не спалось. Вездесущие клопы, дурная постель, осознание, что сегодняшним вечером он упустил прекрасную возможность потребовать от его высочества отправить его в армию, не давали покоя и гнали сон. Молодому человеку удалось забыться лишь после полуночи, но с первыми же лучами солнца Жерар был на ногах, чтобы покинуть Лош, как только городские ворота будут открыты.

В Азе-ле-Ридо полковник де Саше прибыл к обеду и не сразу обратил внимание на шепоток и возбуждение слуг. Слишком уставший, чтобы что-либо замечать, молодой человек размышлял лишь об одном, что он хочет больше: вымыться, пообедать или лечь спать. Самым разумным было сделать все поочередно, но когда Жерар уже собирался отправиться в постель, Соланж взяла мужа за руку и предложила преклонить колени перед распятьем.

Слегка опешивший граф сообразил, что слава бежала впереди его коня.

— Помолиться? — вяло переспросил он. — Это, конечно, хорошо, но благодарственную молитву можно вознести и завтра…

— Какие благодарности? — с укором произнесла Соланж, и молодой человек тупо воззрился на жену. — Вам надо покаяться, пока еще не поздно.

— Покаяться? В чем? — в полном недоумении вопросил полковник.

— Недавно вы загубили множество душ, лишив их всякой надежды на спасение… Они встретили свой конец без исповеди, без покаяния, без отпущения грехов… — голос Соланж задрожал. — Это большой грех, не достойный христианина. Вам надо преклонить колени и молиться…

Жерар де Саше в потрясении смотрел на жену, силясь разобраться, поняла ли она, что он вернулся почти с настоящей войны и вполне мог сложить на ней голову. Господи, а он-то был уверен, что здесь его любят и ждут.

— Кто наговорил вам всю эту чушь, мадам?

— Так слуги говорят…

Жерар качнулся вперед, ухватил жену за руку:

— Кто?! Отвечайте!.. Я их в порошок сотру!

— Мне больно! Уйдите! — испуганно вскрикнула Соланж.

Молодой человек разжал пальцы и отшатнулся. Пару минут смотрел на жену, потом отступил еще на один шаг.

— Ну что ж, мадам, не смею мешать вашим молитвенным бдениям, — медленно и четко произнес он. — Вы можете молиться и каяться, сколько вашей душе будет угодно. А у меня на сегодня иные планы, — заявил Жерар, направляясь к двери. — Ты! — полковник ухватил за руку первую попавшуюся служанку. — Ты пойдешь со мной…

С этими словами молодой человек выскочил из спальни, хлопнув дверью.

Через час, сидя в своем кабинете, Жерар де Саше старался осознать, что натворил. Страх слуг, ужас в глазах Соланж, обреченная покорность служанки нагоняли тоску. В собственном доме он повел себя так, словно взял Азе-ле-Ридо штурмом. С растущей печалью молодой человек понял, что не создан для мирной жизни. Ему надо было вернуться в армию, он просто обязан был отправиться туда, где не мог причинить вред самым близким для себя людям. В мирной жизни он способен только разрушать, думал шевалье, да и может ли быть иначе? У него никогда не было дома, и прекрасный Азе-ле-Ридо так и не дал ему приют. Он был здесь чужим, в этом не было сомнений, и осознание своей чуждости миру спокойствия и красоты стало таким сильным, что Жерар понял, что больше не может оставаться в этих стенах. Молодой человек стремительно шагнул к двери. На ходу сгреб шпагу. Отшвырнул прочь портьеру. Почти сбежал по лестнице. Взлетел в седло. Ветер ударил всаднику в лицо, вызывая слезы на глазах. Жерар вихрем пронесся по подъемному мосту, промчался по улицам Азе-ле-Ридо. Вылетел за ворота. Не разбирая дороги, перескочил ограду, поваленное дерево, овраг, еще одну ограду… Вырвался на дорогу.

Голова всадника пылала, перед глазами плыл туман. Он мечтал о воздушных путях, о крыльях, желая закончить свою жизнь так, как кончают ее птицы — в полете или же разбившись о каменные утесы.

* * *

В себя граф де Саше пришел у ворот Тура. Солнце садилось, взмыленный Стервец тяжело дышал и укоризненно косил на него глазом, и Жерар вспомнил, что конь-то ни в чем не виноват. К счастью, ворота Тура все еще были открыты, в губернаторской резиденции были конюшня и постель, на кухне для молодого человека нашлась холодная курица, а больше ему и не требовалось. Жерар решил, что утром отправится в Лош и будет просить его высочество опустить его в армию. Принц Релинген победил, но молодому человеку было уже все равно.

Рано утром, наскоро позавтракав и отдав приказ седлать Стервеца, граф с изумлением обнаружил, что не может выйти из резиденции губернатора. Вся улица перед особняком была запружена восторженными обитателями Тура. Почтенные горожане, благородные дворяне, дамы и юные девицы, депутации от гильдий, управляющие королевскими замками и простые обыватели в едином порыве славили избавителя Турени, рвались в особняк, готовы были носить молодого полковника на руках. Граф де Саше понял, что есть только один способ покончить с этим безумием — поддаться ему. Молодой человек надеялся, что изъявления благодарности не займут много времени, но через три часа убедился, что был слишком наивен и недальновиден. Пьяные от счастья, жители Тура засыпали Жерар подарками, декламировали сочиненные в его честь стихи, молили прикоснуться на счастье к их маленьким детям, а дамы и девицы готовы были одарить тем, в чем ему отказала собственная жена…

К обеду голова полковника гудела от словословий, а еще через два часа письмо ее высочества принцессы Релинген Жерар прочел почти с облегчением. Аньес Релинген хотела, чтобы граф де Саше нашел время и как можно скорее приехал в Лош. Полковник понимающе кивнул. Наверняка жена пожаловалась принцессе на его поведение, и наверняка его ждал выговор ее высочества. Если он вообще вернется из Лоша…

Между тем принцесса Релинген ожидала молодого человека с трепетом, уже давно не посещавшим ее при встрече с мужчиной. Когда рыдавшая Соланж припала к ее коленям, Аньес было подумала, что ее худшие опасения сбылись, однако мольбы графини поскорее разыскать ее супруга и вернуть под семейный кров, заставили принцессу задуматься и попросить разъяснений.

Чем дольше Аньес слушала рассказ Соланж, тем больше ее высочество мрачнела. Поведение бывшей воспитанницы было вопиюще неподобающим. В этой истории принцессу удивили лишь непонятное терпение и сдержанность графа, столь деликатно показавшего супруге ее неправоту, и дерзость прислуги, осмелившейся вместо благодарности за оказанную честь, разрыдаться в присутствии ее сиятельства. Что ж, оставалось надеяться, что сердце графа смягчится, и он простит свою супругу, ограничившись не слишком суровым церковным покаянием. Тем временем должно было заменить в Азе-ле-Ридо управляющего, судя по всему, не видящего разницы между дряхлым старцем Сен-Жилем и молодым господином, а так же как можно точнее разъяснить графине различия между монашескими и супружескими обетами. Пожурив Соланж, Аньес все же успокоила бывшую воспитанницу, пообещав склонить графа к примирению. Оставалось только узнать, куда направился молодой человек и как можно скорее переговорить с ним. Аньес чувствовала, что в ссоре молодых была и доля ее вины. Не стоило ей приглашать Соланж пожить в Лоше во время отсутствия мужа, а коль скоро это произошло, ей следовало уже тогда объяснить бывшей воспитаннице, в чем заключается ее долг перед мужем.

Полагая, что люди супруга без труда смогут найти шевалье, Аньес направилась к принцу. К удивлению ее высочества на вопрос о графе де Саше принц Релинген вспылил:

— Да я слышать о нем не желаю! — с ожесточением сообщил Жорж-Мишель.

— Чем же он мог вызвать ваше неудовольствие? — в полном изумлении спросила принцесса.

— Во-первых, он наглец! — сообщил Жорж-Мишель. — Во-вторых и в третьих, он тоже наглец. Вообразите, перебил каких-то мерзавцев, приволок сюда сундуки с золотом, наговорил мне кучу дерзостей и в результате обвинил меня в том, будто я хочу отправить его на эшафот! И кто он после этого?!

Его высочество возмущенно смотрел на жену, оскорбленный в лучших чувствах. Аньес вздохнула, как вздыхала всегда, когда сталкивалась с чем-то, что ставило ее в тупик.

— А почему он решил, будто вы хотите отправить его на эшафот? — осторожно поинтересовалась ее высочество.

— Откуда я знаю! — пожал плечами Жорж-Мишель. — Я всего-то хотел прочитать приказ, а вместо этого наткнулся на оскорбление.

— Ах, вот оно что, — протянула принцесса, начиная что-то понимать. — Вы не хотели признавать, что подписали приказ, не глядя, и потребовали от графа вернуть бумагу? Но чего же вы хотели, Жорж? Что еще мог подумать граф, если вы хотели забрать у него единственный документ, который стоял между ним и эшафотом?

Принц смотрел на жену во все глаза, не понимая, шутит она или говорит всерьез.

— Что вы такое говорите, котенок? Какой эшафот?! Какой ни какой, но этот наглец муж моей кузины… Вот только он об этом не помнит.

— И вас это удивляет? — поразилась Аньес. — При его происхождении и ваших прежних отношениях… да его поведение почти безупречно. Он все время пытается доказать вам, что чего-то стоит, а вы придираетесь к нему как к мальчишке.

Принцесса Релинген помолчала.

— Знаете, Жорж, об этом мы лучше переговорить завтра, а сейчас мне просто необходимо встретиться с графом. Прикажите вашим людям разыскать его.

— А что его искать? — пожал плечами принц Релинген. — Он сейчас в Туре, и, между прочим, это еще одна дерзость с его стороны. Я дал ему отпуск на три дня, а он вновь показывает, что мои милости для него ничто!

Аньес поняла, что во всей этой истории шевалье де Бретей был единственным, кто сохранил хоть какой-то здравый смысл. Оставалось повторить свою просьбу и надеяться, что зравомыслие и далее не откажет графу. Таким образом, и появилось письмо, вызывавшее графа де Саше в Лош.

* * *

Удрать от восторженных почитателей граф де Саше смог только заявив, что его вызывает губернатор. И все же, проезжая по улицам Тура, он не мог избавиться от несущихся со всех сторон приветствий, сыпавшихся под копыта его коня платочков, цветов, рукавов и чепчиков. Только ожидание очередного безумства помогло Жерару вовремя осадить Стервеца, когда какой-то горожанин бросился прямо под ноги его коню. Увидев, что несчастный без движения лежит на земле, граф мгновенно спешился и склонился над беднягой. Смятение полковника усугублялось тем фактом, что несчастный был стар и сед. Горожанин протянул к нему руки, и Жерар расслышал рыдания:

— Пожалейте мальчика…

Его сиятельство попытался поднять старика, но самое большее, в чем преуспел, так это поставить несчастного на колени. Вставать на ноги старик не желал, он говорил о каком-то воспитаннике, твердил о милосердии и Боге, и граф де Саше в изумлении понял, что «несчастным мальчиком» горожанин называл того самого главаря разбойников, который два года наводил ужас на всю Турень.

Представить убийцу и грабителя мальчиком у Жерара не получалось, так что с удивившей самого себя холодностью он ответил старику, что преступления его воспитанника слишком велики, чтобы сохранить ему жизнь. Несчастный вновь залился слезами.

— Ваше сиятельство, — молил старик, — я понимаю, как мой мальчик виноват, и я не прошу за его жизнь… Но смилуйтесь над его душой! Позвольте ему исповедоваться перед смертью, причастится и получить отпущение грехов. И позвольте мне забрать тело и похоронить, когда казнь свершится.

Полковник почувствовал, как в руки ему суют какую-то бумагу. Ощутил, как к горлу подступил ком. Перед глазами неожиданно появилось укоризненное лицо жены.

— Но… такое может позволить только губернатор, — попытался возразить он.

— Умоляю вас, добрый господин, попросите его высочество…

— Я не имею никакого влияния на принца! — почти в отчаянии заявил молодой человек.

— Но хотя бы отвезите ему мое прошение…

Жерар спрятал смятую бумагу и вскочил в седло. Кто знает, если ему удастся выполнить просьбу старика, возможно, он сможет расстаться с Соланж как и подобает расставаться добрым супругам?

Когда полковник де Саше предстал перед губернатором, его высочеству захотелось сказать, что в Лош молодого человека вызывала ее высочество, так что граф де Саше может отправляться по своим делам и не отвлекать его всяким вздором. Только смущенный вид графа и какая-то бумага в его руках неожиданно остановили язвительность принца, подсказали Жоржу-Мишелю, что его сосед вознамерился о чем-то просить. Столкнувшись со столь неожиданным явлением, губернатор Турени решил проявить великодушие. Однако прочитав бумагу, Жорж-Мишель расхохотался.

— И ради этого прошения, — вопросил принц, — вы мчались из Тура, не щадили коня и самого себя? Что за чушь!..

— Но, ваше высочество, — проговорил полковник, — во имя милосердия…

— Послушайте, граф, — с легкой досадой остановил молодого человека Жорж-Мишель, — совсем недавно в этом самом кабинете вы требовали отправить мерзавца на колесо, а, между прочим, колесование — это королевская привилегия. Мне пришлось писать королю с просьбой разрешить покончить с негодяем именно тем способом, который выбрали вы. Теперь же, когда мои люди во весь опор мчатся в Париж, чтобы выполнить вашу прихоть, вы говорите мне о милосердии? Знаете, если бы на вашем месте был кто-нибудь другой, я бы решил, что его купили… Нет, граф, я, конечно, понимаю, — торопливо добавил его высочество, заметив ошеломленный взгляд полковника, — как нелегко отказать плачущим красоткам. Но подружка этого негодяя должна быть счастлива, что ее саму не отправили на виселицу…

— Это была не женщина, а старик, воспитатель того… человека, — после краткой заминки пояснил Жерар.

Принц Релинген понял, что герои Гомера упорно не желают покидать лошкий замок. Уж если великий Ахиллес не смог устоять перед слезами Приама, не удивительно, что молодой кузен попал в ту же ловушку. И все же убийца и разбойник не походил на павшего героя, и полковник должен был это уяснить.

— Если бы этот воспитатель лучше выполнял свои обязанности, — холодно заметил принц, — его воспитанник не угодил бы на колесо. Что мешало мерзавцу отдать свою шпагу королю и заслужить славу на поле брани? Он мог выбрать дорогу чести, которую выбрали вы, но он предпочел иное…

— А вы полагаете, ваше высочество, что между разбойником и пехотным лейтенантом такая большая разница? — вскинул голову Жерар. — Когда шесть лет назад я сбежал от вас, я попал в армию, но с тем же успехом я мог стать разбойником. Конечно, у меня был патент, но что это меняло? Моих людей даже уговаривать бы не пришлось… Да и чем я отличался от разбойника, когда выполнял приказы командующего? Нет, ваше высочество, при других обстоятельствах, он мог оказаться на моем месте, а я на его… Или вы думаете, имя Александра де Бретей способно уберечь от колеса?

Жорж-Мишель как зачарованный смотрел на человека, которого успел похоронить и оплакать, и который сейчас стоял перед ним живой и невредимый.

— Это невозможно… — прошептал он.

— Ну, почему же? — возразил полковник, неправильно истолковав слова принца. — В нашей прекрасной Франции возможно все, к тому же он тоже дворянин. Чем я лучше его? И потом, ваше высочество, ведь этот старик просит такую малость… Разве христианин не должен быть милосерден? Ведь вам это ничего не стоит…

Когда Александр де Бретей заговорил о милосердии, Жорж-Мишель понял, что больше не может сдерживаться. Ни слова не говоря, его высочество поднялся из кресла, шагнул к двери и выскочил из кабинета. Пробежал несколько шагов и повалился на первый попавшийся сундук.

Дурной опекун, никуда не годный губернатор, слепой художник — неплохой итог тридцати лет жизни, — с отчаянием думал принц. — И он еще смел мечтать о Нидерландах!.. Не узнать Александра, единственного человека, которого он поминал в своих молитвах. Изводить его мелочными придирками. Мечтать о какой-то глупой мести. Жорж-Мишель с силой потер лицо, неожиданно сообразив, что единственный в Лоше не подозревал о полном имени графа де Саше. Теперь ему было понятно заступничество Аньес, восторженность Ликура, неприязнь Шатнуа. А потом Жорж-Мишель сообразил, что обязан поторопиться, иначе рискует второй раз лишиться воспитанника и, возможно, на этот раз уже навсегда.

Принц Релинген вытер слезы и вернулся в кабинет.

Вид графа де Саше подсказал его высочеству, что он не зря торопился. Молодой человек был уже в плаще и шляпе и как раз собирался надеть перчатки.

— Что за непоседливость, граф, — шутливо произнес Жорж-Мишель, изо всех сил стараясь скрыть смятение. — Вечно вы куда-то торопитесь. Я только хотел сказать, что ради такой безделицы вам не стоило утруждать себя, вы могли отправить с прошением любого слугу. Но в одном вы правы — спасти душу грешника долг каждого христианина, так что пусть этот несчастный исповедуется и причащается. Я даже согласен, чтобы его похоронили, вот — смотрите…

Его высочество торопливо подписал прошение и позвал слугу. Ничего не понимающий Жерар выронил перчатки.

— И, кстати, граф, вас хотела видеть ее высочество, — уже почти обычным тоном сообщил принц Релинген. — А завтра, когда вы отдохнете, мы поговорим.

Совершенно сбитый с толку, Жерар последовал за слугой. Но когда ее высочества заговорила, сколько неподобающе было поведение Соланж, и стала просить простить провинившуюся, полковник в потрясении опустился на ближайший табурет. Аньес Релинген с волнением смотрела на молодого родственника.

— Это все монастырское воспитание, — попыталась объяснить она. — Да и я тоже виновата. Вы простите нас — меня и ее?

Жерар де Саше со смятением понял, что продолжает сидеть перед стоящей принцессой, осознал, что ее высочество просит у него прощения и поспешил встать.

— Я… понимаю, ваше высочество… — бессвязно проговорил он.

— Так вы простите Соланж? — просительно повторила Аньес Релинген.

— От всего сердца, — вырвалось у Жерара, и его слова прозвучали так живо и непосредственно, что принцесса с облегчением вздохнула.

От ее высочества граф де Саше вышел одновременно радостный и растерянный. Соланж простила его, принцесса проявила неожиданное снисхождение. Мир встал на ноги, перевернулся, а потом встал на ноги опять. Молодой человек не знал, какого святого благодарить за свою удачу, но через пару мгновений понял, что с миром все же что-то не так.

Стоило графу выйти от ее высочества, как его окружили не менее десятка слуг принца, и Жерар сам не понял, каким образом оказался за столом, а потом в одной из лучших спален лошского замка. Слуги суетились, старались предугадать его желания, услужить так, словно он был любимым младшим братом господина. Когда же один из лакеев спросил, какую воду предпочитает его сиятельство по утрам, Жерар заподозрил, что сошел с ума. В том, что безумен принц Релинген, он не сомневался.

ГЛАВА 13 Nomen est omen^[241]

При желании принц Релинген мог быть самим обаянием, и граф де Саше очень быстро это ощутил. Под напором доброжелательности его высочества понятная осторожность и недоверчивость полковника не смогли продержаться сколько-нибудь долго, и молодой человек с удивлением осознал, что его давняя мечта стать другом принца Релинген сбылась. Исчезло пренебрежительное равнодушие, отличавшее его высочество до сих пор, и столь же пренебрежительная снисходительность. Принц Релинген держался с ним так, как и должен держаться друг — как с равным. Ну, возможно, и не совсем с равным, признавал молодой человек. Шевалье Жорж общался с ним, как любящий старший брат общается с обожаемым младшим братом. Граф де Саше полагал, что десятилетняя разница в возрасте дает принцу Релинген это право. И, конечно, как и всякий старший брат, его высочество не скупился на добрые советы.

Правда, один из советов, который уже давно собирался дать другу принц Релинген, был не совсем бескорыстным. Каждый раз, когда лакей докладывал о появлении Жерара де Саше, Жорж-Мишель вздрагивал, вспоминая о собственной глупости, а также о тех последствиях, к которым этаглупость привела. Шесть лет назад он обязан был проверить всех владельцев лейтенантских патентов, как бы они себя не именовали, а по возвращении из Италии задуматься, как его кузина и воспитанница его жены могла выйти замуж за совершенно случайного человека. В общем, имя «Жерар де Саше» вызывало у его высочества сильнейшую неприязнь. Об этом принц Релинген и хотел говорить с другом и родственником. В конце концов, уверял себя Жорж-Мишель, молодой человек прислушивался к его советам и даже согласился завести подходящую для охоты лошадь.

И вот, в очередной раз завершив партию в шахматы и даже сведя ее к ничьей, принц Релинген решился на серьезный разговор.

— Скажите, друг мой, чем вам не угодило имя Александр?

Молодой человек вздрогнул.

— Нет-нет, не обижайтесь, я прекрасно понимаю, что для пехотного лейтенанта имя Жерар де Саше подходит, как перчатка к руке, но сейчас оставьте это имя там же, где и патент лейтенанта — в прошлом. Имя Жерар вам не идет… Скромность приличествует юным девицам, но никак не герою Турени. Да и кто из ваших близких называет вас Жераром? Даже вы сами — разве вам не приятнее именовать себя тем именем, каким называли вас родители и именуют друзья?

Его высочество заметил задумчивость на лице друга и поспешил перевести разговор на более безобидную тему, опасаясь, как бы молодой человек не счел его совет излишне назойливым.

— Но, впрочем, об этом вы подумаете позже, а сейчас не хотите ли взглянуть на новые книги? Их доставили только сегодня, — сообщил Жорж-Мишель, хорошо зная, что от этого удовольствия юный друг не отказывался еще никогда.

В библиотеке полковника действительно ожидали новенькие тома, приятно пахнущие кожей и типографской краской. Граф де Саше поспешил открыть первый том трактата Жана Бодена «О государстве», но, просмотрев пять страниц, с удивлением обнаружил, что слог автора оказался гораздо тяжелее, чем он предполагал. Молодой человек отложил книгу и решил почитать что-нибудь более приятное, но любимый трактат о военном деле вдруг показался ему вопиюще неуместным. Следующей жертвой графа стал новый испанский роман. С изумлением Жерар осознал, что вообще не хочет читать. Подобного с ним не случалось уже очень давно.

Конечно, в военном лагере, когда единственной мечтой было опустить голову… нет, не на подушку, а на любую ровную поверхность и уснуть, читать тоже не хотелось, но здесь, в покое и роскоши, среди лучших книг, собранных чуть ли не по всей Европе, подобное нежелание казалось странным и почти кощунственным. Граф де Саше рассеянно обвел взглядом зал. Книги, античные статуи и их копии, картины, карандашные наброски принца, среди которых было несколько его портретов, чучела птиц, засушенные морские звезды и огромное чучело крокодила на потолке — привычное и успокаивающее зрелище. Тогда что не дает ему покоя?

Молодой человек встал и подошел к окну. Вечер стремительно превращал небольшие стекла в свинцовых переплетах в зеркала. Изображение дробилось и граф, наконец, понял, что его тревожит. Разговор с другом. «Вам не идет имя Жерар…», — сказал принц. Он носил это имя шесть лет, но сейчас оно и правда казалось ему чужим и даже неприятным. Когда шесть лет назад он сбежал в армию, смена имени была разумным шагом — он не хотел, чтобы его нашли, и желал забыть прошлое. Но от чего он бежит теперь?

Александр… Жерар… Франсуа… Граф сосредоточенно изучал свои отражения. Что такого ужасного совершил Александр де Бретей, чтобы можно было так страстно хотеть похоронить саму память о нем? Обычный беспутный мальчишка, вроде тех, что царят сейчас при дворе. И разве Жерар де Саше чем-то лучше? Полковник задумался. Как ни стыдно было признавать, но все шесть лет своего существования Жерар де Саше только и делал, что от кого-то бегал.

Он бежал от принца, от невесты, от тестя, миньонов, мальчишки-бастарда, Бризамбура, Смиральды и собственной жены… Если же вспомнить, к чему приводило его бегство, то гордиться станет и вовсе нечем. Он удрал от принца Релинген и угодил на гражданскую войну. Слышал крики о пощаде на родном языке и не давал пощады, потому что у него был приказ. Жил от приказа до приказа, от убийства до убийства, от грабежа до грабежа… Ну, да, два месяца назад он сказал принцу чистую правду — от отправленного на колесо разбойника его отличало только наличие патента. Он сбежал от невесты и тестя, и так усердно бегал, что чуть не довел Соланж до погибели. Удрал от Бризамбура и оказался должником шлюхи, а потом сбежал и от нее. Бегал от принца, от собственной жены, и Бог знает, до чего мог бы добегаться, если бы не вмешательство ее высочества. Господи, да она просто святая, его ангел-хранитель, спасающий его уже который раз.

Молодой человек отер влажный лоб. Оставалось признать, что Жерар де Саше был трусом. Обыватели Турени сколько угодно могли славить его героем, называть Цезарем и Ахиллесом, но он-то знал, что рвался в армию только потому, что стремился сложить с себя всякую ответственность, отдать другим право распоряжаться своей судьбой, бежать от себя и собственных гарпий. И что теперь, взять имя Франсуа и начать жизнь сначала? Чтобы после очередной заварушки спрятаться в монастыре и принять четвертое имя? Ну, нет, это уже смешно. Он больше не будет бегать от судьбы, с этим покончено. И в гражданской войне он участвовать тоже не будет. Вот если кто-нибудь посмеет напасть на его дом, негодяям не поздоровится, но убивать французов за то, что они читают те же молитвы не на латыни, а на родном языке — увольте! Это не его война и не те победы, что могут принести славу. Скоро у него появится сын и он сделает все, чтобы сыну было, чем гордиться.

Жаркая волна стыда заставила вспыхнуть щеки и даже уши графа. А чем его сын будет гордиться? Именем Саше, от которого за целое лье разит презрительной милостью короля? Графским титулом, который ему швырнули словно кость?

Шевалье де Бретей, граф де Саше закусил губу. Не так важно, какое из имен — Александр, Франсуа или Жерар — он возьмет. Его гарпии всегда с ним, и, в общем-то, они весьма покладистые зверушки. Важнее другое. Из-за нелепого страха перед насмешками он отказался от родового имени, предал своих предков и будущих детей. Из-за его трусости имя Бретей забудут, словно и не было длинной череды его предков, не было подвигов, не было свершений, не было ничего…

Сердце бешено колотилось в груди, воздуха не хватало, и Александр понял, что сейчас умрет. Рванул ворот… попытался вздохнуть… а потом со всей силы ударил по стеклу, чтобы открыть створку окна… Отражения дрогнули, оконные стекла посыпались вниз, в лицо ударил ветер, так что молодой человек едва успел отшатнуться. Ударился спиной о ближайший книжный шкаф и почувствовал, как сверху что-то упало к его ногам.

Звон разбитого стекла, ветер, внезапно сгустившаяся темнота и суета сбежавшихся на шум слуг привели графа в чувство. Господи, что он натворил?!

— Ваше сиятельство, вы обронили, — смотритель библиотеки почтительно подал Александру упавший том. Слуги торопливо зажигали потухшие от ветра свечи и собирали разбитое стекло. Молодой человек рассеянно бросил взгляд на раскрытую книгу и замер:

«… Таким образом, — читал он, — граф Валеран де Бретей взошел на эшафот, возведенный для него перед королевским замком в Лоше. Как и всякий добрый христианин, он препоручил душу свою Всевышнему, а детей — заботам благородного короля, после чего и был обезглавлен в соответствии с приговором и традициями Французского королевства. Так закончил свои дни один из храбрейших капитанов нашего времени, вернейший рыцарь, даже заговором и смертью своей послуживший благополучию и величию короля. Граф Дюнуа и герцог Алансонский горько оплакивали кончину друга и боевого товарища и по великодушному дозволению короля Карла предали тело казненного погребению в церкви Нотр-Дам в Лоше. Что же до владений графа, то они были…».

Текст оборвался, следующая страница была вырвана, а дальше шел рассказ о графе Дюнуа. Александр принялся лихорадочно листать книгу, но начало рассказа также отсутствовало.

— Ну как вам мои приобретения? — только что вошедший в библиотеку принц Релинген с некоторым недоумением посмотрел на разбитое окно, перевел взгляд на друга.

— Что это? — почти прошептал полковник и протянул книгу.

Его высочество пробежал глазами текст и вообразил, будто начал что-то понимать. Не слишком приятно читать о казни предка, да еще и узнать, что казнь состоялась прямо здесь — в Лоше. Неудивительно, что в библиотеке пострадало окно. Под взглядом принца слуги бросились закрывать ставни.

— Не знаю, друг мой, — мягко произнес Жорж-Мишель, с сочувствием глядя на молодого человека. — Большая часть библиотеки досталась мне вместе с Лошем, и я понятия не имею, что за книги здесь можно найти. Лош ведь был и резиденцией короля, и тюрьмой. Когда-то мне рассказывали об этом, но в тринадцать лет думаешь о другом.

— Король говорил, что мой предок лишился титула из-за заговора…

— Да забудьте вы о короле, — с досадой перебил молодого человека Жорж-Мишель, — временами Генрих бывает мелочным как лавочник. Полтора года назад меня тоже обвиняли в заговоре. Уверен, заговор вашего предка был не более реален, чем тот, в котором обвинили меня, но не каждому же везет иметь в крестных Папу Римского. Да вы не расстраивайтесь. Если хотите, я поручу своим людям выяснить, что тогда произошло. Не пройдет и месяца, как вы будете знать все. Хотите?

— Конечно.

Принц Релинген ободряюще улыбнулся и пригласил друга ужинать.

* * *

Приняв решение вернуть себе имя предков, Александр успокоился и задумался, чем заняться. С разбойниками было покончено, участвовать в гражданской войне он не желал, а дела полка отнимали у него не так уж и много времени. К счастью оставались книги.

Чтение, страстные споры с принцем Релинген и временами победы в этих спорах — Александр де Бретей открывал для себя еще одну радость общения. Принц Релинген был чудесным собеседником и замечательным рассказчиком, и граф де Саше убедился, что может говорить с ним обо всем на свете: о войне и мире, о королях и королевствах, о поэзии, музыке, живописи, философии, риторике и науке.

Аньес Релинген и Соланж де Сен-Жиль не хотели оставаться в стороне от этого пиршества ума, однако предпочитали обсуждать поэзию и музыку, в то время как шевалье Жорж-Мишель больше всего любил говорить о живописи, камере-обскуре и Нидерландах. О Нидерландах он мог рассказывать часами.

Немногие счастливцы, получавшие приглашения на эти вечера, вскоре заговорили о Лошской Академии, которая ничем не уступала Академии Баифа, собиравшейся при королевском дворе, и даже во многом превосходила ее, ибо на заседаниях в Лоше не бывало случайных людей, как эту сплошь и рядом происходило в Лувре. При слухах о Лошской Академии король Генрих досадливо хмурился и жаловался королеве-матери, что Жорж слишком вольготно расположился в Турени, а Екатерина утешала сына уверениями, будто племянник всегда стремился ему подражать. Его величество ненадолго успокаивался, но растущие аппетиты Гизов, Католической Лиги и гибель на дуэли с гизарами Келюса и Можирона заставляли короля следить за Лорренами со все большей подозрительностью и неприязнью.

В то время как его величество хмурился, а обитатели Турени все чаще славили губернатора и полковника де Саше, принц Релинген не забыл данного обещания. Результат поисков ошеломил Жоржа-Мишеля. Целую неделю проходив под впечатлением узнанного, принц Релинген вознамерился как можно эффектнее представить сделанное им открытие. На одном из заседаний Академии нанятый его высочеством чтец, облаченный в наряд прошлого века, торжественно произнес под музыку Дюфая^[242].

— «Повествование о героической жизни и печальной кончине благородного графа Валерана де Бретей из Пикардии»…

Александр как зачарованный слушал рассказ о своем предке. Дамы охали и прижимали ладони к щекам, втихомолку отмечая, что история графа оказалась куда занимательнее самых увлекательных испанских романов. Немногочисленные гости со все большим почтением посматривали на полковника. И даже шевалье Жорж-Мишель, заранее знавший, чем закончится рассказ, не мог сдержать слез при повествовании о том, как Валеран отказался от королевского помилования, дабы воссоединиться со своей почившей женой.

Когда Александр де Бретей услышал, в какую тоску впал граф, когда несчастный случай преждевременно унес жизнь его жены, он почувствовал, как к горлу подступил ком. Добрый христианин не может по собственной воле посягнуть на свою жизнь, доблестный рыцарь и капитан не может бросить короля, удалившись в обитель, но Валеран нашел выход, который должен был удовлетворить всех. Король Карл Седьмой, приложивший так много усилий, чтобы вернуть себе корону и изгнать из королевства англичан, вечно нуждался в деньгах и вечно был в долгах. Александр не стал бы этому удивляться, если бы заимодавцем короля не был отпрыск благородного и древнего рода герцог де Ла Тремуй, в своей алчности превзошедший самых безжалостных ростовщиков. Молодой человек уже давно понял, что не все дворяне достойно носят свои имена, но узнать, что потомок короля Торизмунда^[243] мог беззастенчиво грабить сюзерена, дважды и трижды возвращая себе уже оплаченный долг, было дико. Александр даже не очень удивился желанию королевской тещи избавиться от мерзавца и вовсе не удивился, что Валеран принял это поручение на себя. Граф де Бретей и еще три молодых рыцаря — Бюей, Коэтиви и Брезе — совершили нападение на Ла Тремуйя, но покушение не удалось. Доблестные военные оказались плохими убийцами, все же они были рыцарями, а не «браво», и герцог отделался пустяковыми ранениями и выжил. Но даже неудачное покушение послужило благу короля, ибо перепуганный ростовщик предпочел покинуть двор и забыть о своих притязаниях, вот только по требованию родни герцога де Ла Тремуйя заговорщики отправились на эшафот.

Александр уже понял, чем должен был закончиться рассказ, и все же повествование о дне казни заставило его судорожно сжать подлокотники стула, так что костяшки пальцев побелели. Граф де Бретей был самым старшим из заговорщиков, он был душой заговора даже в большей степени, чем теща короля, и он не хотел просить пощады. Валеран был обезглавлен, а Брезе, Коэтиви и Бюей получили помилование его величества.

Потрясенная тишина по окончании рассказа и залитые слезами лица лучше всяких похвал подсказали принцу, что он достиг своей цели. Да и могло ли быть иначе? Возможно, его гости не так уж и редко слышали рассказы о подвигах, но все же не каждый день можно было услышать о рыцаре и капитане, спасшим Францию. И уж совсем не каждый день можно было услышать о такой любви и чувстве долга.

Когда гости тихо разошлись по своим покоям, а принц Релинген и граф де Саше остались наедине, Жорж-Мишель подошел к окну и указал Александру на площадь перед замком:

— Он умер здесь, на этом самом месте, — тихо произнес принц. — В присутствии короля, всего двора и своих боевых товарищей. Но это еще не все, — Жорж-Мишель отвернулся от окна, глядя прямо в глаза Александру. — Вы не поверите, друг мой, но во всем этом мне видится перст судьбы. Валеран де Бретей был не только вашим предком, но и моим, только вы происходите от его старшего сына, а я от дочери. Конечно, вы можете сказать, что все французские дворяне в родстве, но наше с вами родство весьма близкое. И еще, мне кажется, вам приятно будет об этом услышать. Наш предок был родом из Пикардии, но у него были владения и в Турени. Ему принадлежали земли Азе-ле-Ридо, сам замок тогда лежал в развалинах, и замок Саше. После казни король конфисковал эти владения, но судьба вернула их вам. Да-да, это какое-то чудо, но вы получили эти владения не случайно, не из милости и не из-за чьего-то каприза, а потому, что они должны были принадлежать вам. Вот так-то, кузен, — уже с улыбкой добавил Жорж-Мишель.

Сообщение его высочества окончательно умиротворило Александра. Пусть он и не мог жить в Бретее, но Азе-ле-Ридо также было землей его предков. Он был дома, рядом с ним находилась обожаемая жена, у него должен был родиться сын, и он обрел могилу предка. А еще его давняя мечта стать другом принца Релинген получила неожиданное оправдание. Простой дворянин и принц, губернатор и обычный полковник, тридцатилетний мужчина и двадцатилетний молодой человек — Александр представлял, что за сплетни о миньоне его высочества уже несколько месяцев будоражили Францию. Но теперь сплетни должны были умолкнуть. Они с принцем были родственниками и к тому же довольно близкими, и его мечта о дружбе была не блажью глупого юнца, а голосом крови.

Шевалье де Бретей, граф де Саше, сеньор Азе-ле-Ридо чувствовал, что обрел самого себя. Ему хотелось продлить это чувство покоя, и он стоял у окна Азе-ле-Ридо, любуясь на водную гладь, окружавшую замок. Заходящее солнце слепило глаза, и молодой человек задумался, где в Азе-ле-Ридо можно было построить камеру-обскуру, опытами с которой заинтересовал его Жорж. Торопливые шаги лакея отвлекли его от размышлений.

— Ваше сиятельство, — лакей почтительно склонил голову, — благородные путники просят предоставить им ночлег.

— Так в чем же дело? — удивился Александр. — Зовите их и приготовьте комнаты.

Когда два запыленных путника предстали перед графом де Саше, молодой человек вскочил, и, не веря собственным глазам, уставился на одного из них:

— Вы?!

Нет, невозможно, просто не может быть! Может, все может… — потерянно возразил самому себе Александр.

Невысокий полный юноша стащил с головы берет и с отчаянием проговорил:

— Шевалье Александр! Вы должны мне помочь!

ГЛАВА 14 О том, как принц Релинген размышлял о благородстве

Александр знал, что бывают в жизни моменты, когда единственными внятными словами могут стать замысловатые ругательства. Но ругаться в присутствии дамы, даже если она одета в мужской наряд и носит имя Дианы де Меридор, баронессы де Люс, а с недавнего времени и графини де Монсоро, было некрасиво. Молодой человек посмотрел на переодетую путешественницу и раздельно произнес:

— Я? Вам? Должен? Помочь? Мадам, а вы уверены в своих слова? На каком основании я вам что-либо должен?

— Но наши отношения… — попыталась объяснить Диана.

— Какие еще отношения?! — вспылил Александр. При первой встрече с шевалье де Бретеем Диана смогла так сильно задеть чувства юного пажа, что полтора последующих года молодой человек сделал все, чтобы превратить жизнь дамы в Ад.

— Вы всегда хорошо ко мне относились… вы всегда мне покровительствовали… — всхлипнула дама.

Александр остолбенел. В какой-то миг ему показалось, будто Диана издевается, но в следующее мгновение он сообразил, что графиня говорит искренне. «Бедная женщина, — ужаснулся молодой человек, — что же с ней случилось, если мои выходки кажутся ей образцом доброты?!»

— Ну что ж, мадам, — после некоторых раздумий проговорил граф де Саше, — сейчас я передам вас на попечение жены, а завтра вы все мне расскажете…

— Но я должна спешить, иначе он попытается взять штурмом ваш замок! — почти в истерике объявила Диана.

Александр пожал плечами.

— И кто этот сумасшедший? — поинтересовался он. — Надеюсь, не ваш муж?

— Мой муж в Париже, — вновь всхлипнула дама. — А Бюсси способен на все… Он не понимает слова «нет»! Вы ведь не отдадите меня ему? Правда?

Граф де Саше понял, что ждать здравомыслия от Дианы глупо.

— Коль скоро граф де Бюсси не является вашим мужем, с какой стати он может предъявлять на вас какие-то права? Не беспокойтесь, здесь вы можете в полной безопасности дожидаться возвращения супруга, а когда он вернется, он сможет защитить вас от любого бездельника.

— Я должна ехать к мужу, — упрямо повторила графиня. Молодой человек утомленно вздохнул. Беседа с Дианой рисковала пойти по кругу.

— Хорошо, вы поедите, — согласился он. — Но завтра и не в таком виде. К тому же благородной даме неприлично разъезжать по дорогам Франции в компании одной камеристки. Я дам вам сопровождение.

— Но Бюсси может напасть на них! — в очередной раз всхлипнула дама.

— В таком случае, это будет последнее, что он сделает, — успокоил Диану Александр. — Мои люди не страдают отсутствием решимости.

Молодой человек решил отпустить Диану хоть к мужу, хоть в монастырь, хоть на луну, опасаясь, что в противном случае графиня может наболтать Соланж что-нибудь лишнее об их «отношениях». Подвергать же опасности душевное спокойствие любимой женщины Александр не желал. Таким образом, утром следующего дня преобразившаяся графиня де Монсоро отправилась в Париж, а Александр получил возможность вернуться к своим делам. Дел у полковника было предостаточно, так что уже к полудню Диана, ее муж и граф де Бюсси оказались вытесненными куда-то на задворки сознания шевалье.

К разочарованию графа де Саше давно ожидаемый им отчет о разбойничьих пушках оказался пустышкой. Александр был уверен, и принц Релинген был с ним согласен, что при всем размахе грабежей разбойники не смогли бы обзавестись столь блестящей экипировкой и оружием самостоятельно, и значит, им кто-то помогал. Вот только найти покровителя разбойников в очередной раз не удалось. После некоторых раздумий молодой человек решил обратиться за советом к принцессе Релинген. Для полковника уже давно не было секретом, кто в семействе их высочеств занимается хозяйством. Александр надеялся, что совет ее высочества, а также ее управляющего, помогут отследить происхождение пушек и их заказчика, и тем самым окончательно избавят Турень от всех напастей.

Ее высочество оценила беспокойство молодого человека, а управляющий пусть и не смог сразу дать совет, все же обещал подумать, что можно предпринять. Успокоенный обещанием знающего и опытного человека, граф де Саше решил заняться еще одним делом — камерой-обскурой. Правда, интерес Александра обратился вовсе не на тот великолепный образец, что построил в Лоше принц Релинген, а на маленькую обскуру, привезенную его высочеством из Рима. Последнее немало удивляло Жоржа-Мишеля, ибо он полагал доставленный образец неплохой моделью и весьма забавной игрушкой, но никак не предметом, достойным какого-либо внимания.

— Не понимаю, — пожал плечами принц Релинген. — Для миниатюры эти изображения велики, а для картин… друг мой, но это даже не смешно…

— Зато эту камеру можно использовать в военных целях — в разведке, — сообщил полковник.

Жорж-Мишель задумался.

— Знаете, Александр, — произнес, наконец, принц, оценивающе глядя на друга, — странно, как при вашей практичности вы ухитряетесь писать стихи. Да, идея неплоха, только вы кое-что упустили из вида. Я признаю, что по четкости и точности изображение, получаемое этой камерой, ничуть не уступает большим, вот только скажите мне, кто из ваших солдат способен прорисовать все детали, ничего не упустив и не напутав? Вы-то сами беретесь это сделать? Лично я — нет. Одно дело рисовать внутри большой камеры и совсем другое пытаться что-то накарябать здесь. Если же вооружить вашего лазутчика камерой покрупней, то почему бы заодно не написать у него на лбу и слово «шпион»?

Александр улыбнулся. Горячность принца, а более всего его расстроенный вид, доказывали, что его высочество и сам опечален несостоятельностью идеи друга.

— Так я и не предлагаю выдавать лазутчикам обскуры в их нынешнем виде. Их надо усовершенствовать, — спокойно возразил молодой человек. — Вспомните, вы сами показывали мне чернила, которые становятся видны на бумаге только после нагревания. Так что нам мешает найти состав, который оставит след на бумаге или полотне не от нагревания, а от света? Представьте, какие возможности это открывает.

Жорж-Мишель оживился.

— Пожалуй, это можно осуществить. Даже не знаю, на что мне потратить свой талант, на большую обскуру или на малую, — самодовольно заметил он. — Могу сказать лишь одно, скучать нам не придется.

Его высочество и не предполагал, до какой степени прав. Скука в панике спешила покинуть Лош, ибо не прошло и часа обсуждения возможных опытов, как в комнату торопливо вошел Шатнуа и доложил, что к городу продвигается отряд, в котором не менее полусотни человек, и командует этим отрядом граф де Бюсси. Жорж-Мишель поморщился.

— Закройте ворота Лоша, — приказал принц. — Я не желаю говорить с Бюсси.

Шатнуа поклонился. На правах друга граф де Саше счел необходимым возразить губернатору Турени.

— Но, может, все же стоит поговорить с графом — предложил он. — В конце концов, после моего рейда в Анжу Бюсси имеет право на разговор.

— Какое право, какой рейд? — пожал плечами принц. — Прошло столько месяцев… Нет, Александр, если Бюсси охота сложить голову под стенами Лоша, я не стану ему мешать. Он что всерьез полагает, что сможет взять Лош во главе пятидесяти головорезов? Флаг ему в руки и пулю в голову. Его людей попросту перебьют, а жителям Лоша от этого не будет ни жарко, ни холодно.

— Да, пока они за стенами Лоша, — возразил полковник. — А что делать с окрестностями? Вы уверены, что не получив аудиенции, Бюсси не примется за свое излюбленное дело — грабежи?

Принц Релинген потер подбородок.

— Шатнуа, — резко проговорил он, — если Бюсси изъявит желание говорить со мной, впустите его в город, но только его одного. Действительно, почему бы губернатору Турени не дать аудиенцию губернатору Анжу? — в голосе его высочества послышался сарказм. — Выполняйте, Шатнуа.

Только после того, как комендант Лоша покинул кабинет, Жорж-Мишель поднял голову и вновь заговорил:

— А теперь признавайтесь, Александр, каким образом вы ухитрились задеть Бюсси. За последнее время я ничего против него не предпринимал, значит, остаетесь вы. Что случилось такого, чего я не знаю? Скажите, чего мне ждать теперь — испанской пехоты, албанской конницы, нашествия янычар? Хотелось бы знать заранее и подготовиться.

Александр покраснел.

— Да ничего особенного не произошло. Во всяком случае, я не предполагал, что Бюсси бросится вдогонку за чужой женой…

— А зря, — вставил принц. — И кто эта несчастная?

— Графиня де Монсоро…

— Только ее здесь не хватало, — проворчал Жорж-Мишель.

— В Турени ее уже нет, — возразил полковник. — Она направлялась к мужу, потому что ее преследовал Бюсси. Я дал ей сопровождение, и она уехала. Вот и все.

— Да лучше бы вы выкинули ее в Эндр, — заметил Релинген. — Нет, право, если бы дело касалось меня, я бы помог ей и даже написал бы письмо Бюсси, чтобы он знал, кто похитил его добычу — я уже лет шесть его не выношу, но вам-то он чем не угодил?

— Да при чем тут Бюсси? — удивился граф де Саше. — Графиня плакала, просила ее спасти. Хорош бы я был, если бы не оказал помощь женщине.

— Так вот оно что, — протянул Жорж-Мишель, — Вы не только Ахиллес, вы еще и Ланселот. Но скажите, она хотя бы для приличия вас отблагодарила?

Полковник уставился на старшего друга в полном остолбенении.

— Понятно, — совершенно правильно истолковал взгляд графа Жорж-Мишель, — вы не только Ланселот, вы еще и Сципион. Хотелось бы верить, что Бюсси сможет оценить ваше благородство. О графине я уже молчу.

Принц Релинген постарался перевести разговор на другую тему, но в ожидании Бюсси беседа шла вяло и бестолково. Жорж-Мишель с трудом понимал, о каком зеркале твердит друг, и почему это зеркало должно помочь усовершенствованию камеры-обскуры. В конце концов, он заявил, что если им удастся изобрести предложенный Александром состав, то в зеркале и вовсе не будет никакого проку, а Александр, сбитый с толку высказыванием принца, принялся изучать собственный чертеж, пытаясь сообразить, где допустил ошибку. Только явление Бюсси отвлекло графа от этого увлекательного занятия.

Раздраженный тем, что вынужден был войти в Лош в одиночку и пешком, через какую-то низенькую калитку, и встречен человеком, не обремененным титулом и являвшимся бастардом Лорренов, так и не признанным собственным отцом, граф де Бюсси собирался высказать Релингену все, что о нем думает. Вот уже шесть долгих лет Луи де Клермон, более известный как Бюсси д'Амбуаз, терпеть не мог принца Релинген. Чувство графа было взаимным, так что когда два ненавистника одновременно являлись в Париж, столицу королевства начинало трясти, как в лихорадке от постоянных стычек сторонников Бюсси и Релингена, остервенелых драк их лакеев и пажей. Ее величество королева-мать не без задней мысли посоветовала сыну даровать принцу Релинген губернаторство в Турени, по соседству с той самой провинцией, где губернаторствовал Бюсси, втихомолку надеясь, что рано или поздно племянник избавит Францию от наглого головореза. К разочарованию Екатерины и несчастью жителей Анжу, принц Релинген не вспоминал надоевшего ему графа, а рейд Александра де Бретей в Анжу остался незамеченным Бюсси, полностью занятого любовными похождениями. Только наглое похищение графини де Монсоро заставило Бюсси вспомнить о ненавистном враге.

Идиллическая картина, открывшаяся губернатору Анжу, окончательно взбесила Бюсси. Вместо того чтобы достойно и торжественно встретить явившегося с визитом губернатора соседней провинции, принц Релинген и граф де Саше сосредоточенно рассматривали какую-то коробку, делали пометки на непонятном чертеже и сыпали словами, вовсе не имевшими никакого смысла.

— Я требую ответа, где она?! — гневно вопросил Бюсси, испепеляя присутствующих негодующим взором.

Губернатор Турени неспешно обернулся.

— Требуете? Вы чего-то требуете, Бюсси? — с насмешкой проговорил он. — Вы, должно быть, не заметили, но вы уже в Турени, а не в Анжу. Требовать что-либо здесь могу только я.

— Верните мою женщину, и я уеду! — объявил граф.

— Вашу женщину, Бюсси? — деланно удивился принц. — Неужели вы женились? Ну, наконец-то! Эта новость осчастливит всех мужей и жен Франции. Какое спокойствие воцарится в Анжу! Так кто она? Расскажите, нас это развлечет.

— Довольно претворяться, Релинген! — рявкнул Бюсси. — Я прекрасно знаю, и вы это тоже знаете, что ваш любимчик похитил у меня женщину, мою женщину, вам это ясно? И я требую от него ответа, иначе я заставлю…

— Полковник, — неожиданно резко перебил Бюсси Жорж-Мишель, — вам пора проверить караулы. Выполняйте!

Граф де Саше с удивлением взглянул на друга:

— С каких пор… — начал он.

— Еще одно слово, — с преувеличенным спокойствием проговорил принц, — и вы отправитесь под арест. Идите!

Александр аккуратно поставил обскуру на стол и вышел, испытывая сильное искушение хлопнуть дверью. И все же полковник подавил свой порыв, решив позднее переговорить с другом начистоту. Жорж-Мишель посмотрел на незваного гостя и его взгляд потяжелел.

— Оставьте в покое перчатки, Бюсси, не вмешивайте в свои страсти Бога.

На губах графа заиграла победная улыбка.

— Я рад, Релинген, что мы поняли друг друга. Но не надейтесь, что вам удастся долго прятать от меня своего друга. Мы еще встретимся, и будем драться.

— Не думаю, — ответил Жорж-Мишель. — Граф пишет поэму и не захочет расстраивать себя видом вашей смерти. До Рождества он вряд ли освободится, так что вам не на что рассчитывать.

Бюсси расхохотался.

— И вы надеетесь, что за это время сможете его натаскать? — издевательски поинтересовался граф. — А, впрочем, почему бы не дать вам этот шанс? Это будет вдвойне забавно. Дуэль перед Рождеством! Наш поединок затмит дуэль Жарнака и Шатеньере. Я убью вашего птенчика, Релинген, и подарю его шпагу церкви.

Взгляд Жоржа-Мишеля стал настолько тяжел, что мог бы придавить более чувствительного человека, чем Бюсси. Принц Релинген жалел лишь об одном, что в кабинете не было пистолетов, и он не мог пристрелить графа на месте. Под взглядом Жоржа-Мишеля Бюсси расцвел в улыбке — его забавлял бессильный гнев принца.

— А после Рождества мы с вами встретимся, — подвел итог Бюсси.

— Не думаю, что нам суждена еще одна встреча, — холодно и безразлично произнес Жорж-Мишель.

— О, вы решили умереть на могиле своего любимчика? — поинтересовался Бюсси. — Ничего не имею против. В таком случае, прощайте, Релинген. Ах, нет, я приду на похороны Бретея, так что до встречи.

Губернатор Анжу небрежно кивнул и вышел из кабинета. Жорж-Мишель сел и прикрыл глаза.

Шесть лет, шесть лет у него были возможности убить Бюсси, а он упускал их одну за другой, развлекаясь войной с графом, словно очередной забавой. И вот теперь из-за его беспечности другу грозила гибель. Смерть Христова! — Жорж-Мишель стукнул кулаком по столу. Ему следовало расстрелять мерзавца и его головорезов со стен Лоша, и покончить с распрей раз и навсегда. Ни один человек во всей Франции не сказал бы после этого и слова упрека.

Сказал бы, — поправил себя Жорж-Мишель. Один-единственный бы и сказал. Тот, о чьей жизни он сейчас думает. И что теперь делать?

Александр де Бретей добросовестно обошел караулы и вернулся в кабинет принца.

— Послушайте, Релинген, — заговорил он, — я понимаю, вы хотели поговорить с графом наедине, но вы могли так и сказать, а не выставлять меня как мальчишку.

Жорж-Мишель открыл глаза.

— Какое там поговорить? — проворчал он. — Я просто не хотел, чтобы он вызывал вас на дуэль тотчас.

— Но так же нельзя! — возмутился Александр. — Я не могу уклоняться от дела чести.

— Чести? — повторил принц Релинген и его глаза вспыхнули гневом. — О какой чести можно говорить, если Бюсси собирается вызвать и убить заведомо слабейшего противника, и даже не потому, что вы якобы отняли у него любовницу, а потому что ему хочется уязвить меня? Где в этом честь — умереть от руки убийцы?

— А почему вы считаете, что я слабее? — уязвлено спросил молодой человек.

— Да потому что я вас учил, — ответил Жорж-Мишель. — И потому что за все то время, что вы находитесь в Турени, я ни разу не видел, чтобы вы посетили фехтовальный зал. Вы не вылезаете из библиотеки — по-моему, вы уже выучили находящиеся там книги наизусть. Вы готовы часами разбираться с просителями, проводить расследования, заниматься крепостями и дорогами. Свойства обскуры вы скоро будете знать лучше меня. О ваших занятиях с Виетом я даже не говорю. Но при этом вы ни разу не брали в руки шпагу, потому что вам это не интересно. А между тем я упражняюсь регулярно, и уж будьте уверены, Бюсси тоже. И только вам недосуг!

— У меня просто не было времени, — попытался оправдаться Александр.

— На то, чтобы в третий и четвертый раз перечитывать одни и те же книги, у вас времени хватает, — заявил Релинген. — Нет, друг мой, у вас слишком много времени, и вы забыли о некоторых обязанностях офицеров. Своим солдатам вы устраиваете учения чуть ли не каждый день, так что вы скажете о себе? И с такими-то стараниями вы хотите драться с Бюсси?! Я бы разрешил вам поединок, но только в том случае, если бы был уверен, что он как и я способен умереть от смеха.

— Послушайте, Релинген, я не мальчишка, чтобы меня отчитывать! — вспылил молодой человек.

— Прекрасно, — процедил Жорж-Мишель. — Тогда за шпагу, сударь, за шпагу. Наконец-то вы узнаете, где в Лоше находится фехтовальный зал.

Через полчаса принц Релинген с такой досадой швырнул клинок на пол, что тот переломился у самого эфеса. Александр в изнеможении опустился на каменные плиты. Ликур с сожалением покачал головой. По губам Шатнуа скользнула презрительная усмешка. Мало сделал вид, будто пересчитывает балки.

— И вы будете говорить о дуэли и чести… — заговорил Жорж-Мишель. — Победа фехтовальщика ничем не отличается от победы, одержанной при помощи аркебузы или пушечного ядра. Скажите, какой доблести занятия фехтованием требуют от графа де Саше? Успехи в фехтовании — это следствие приверженности к упражнениям, а не природной смелости как у вас.

— Но вы же фехтуете… и ваши люди… — пробормотал Александр.

— Я фехтую, потому, что меня это развлекает, как вас развлекают книги. Мои люди состоят на службе и выполняют мои приказы. А Бюсси развлекается не фехтованием, а убийствами. Впрочем, коль скоро вы хотите скрестить шпагу с этим головорезом, вам придется на время забыть о книгах. Ликур, Шатнуа, Мало, — повелительно окликнул своих офицеров Релинген, — граф де Саше ваш.

Жорж-Мишель кивнул Александру и вышел из зала. Три месяца он выиграл. Его высочество понимал, что ему вряд ли удастся сдерживать друга более длительное время, но за три месяца он придумает, каким образом избавиться от Бюсси. Принц Релинген не собирался расстраивать молодого человека своими планами. В конце концов, от ежедневных занятий фехтованием еще никто не умирал, зато постоянные упражнения и усталость не позволят Александру понять, что именно он задумал.

Принц Релинген посмотрел на оставленный другом чертеж и камеру-обскуру и подумал, что заняться ими пока не судьба. Самым простым было поставить на пути Бюсси тройку-пятерку аркебузиров, и это следовало сделать еще шесть лет назад, но теперь было поздно. Жорж-Мишель не сомневался, что Бюсси немедленно сообщит о предстоящей дуэли всем встречным и поперечным, а значит, убийство графа непременно ударит по Александру. Принц Релинген представил постоянные вызовы, которые будут преследовать друга, необходимость рано вставать, тащиться Бог знает куда и драться, и это в лучшем случае. Хуже всего было то, что бросить вызов могли пусть и не столь проставленные, но ничуть не худшие фехтовальщики, чем Бюсси. А запереть Александра в Лоше он не мог.

Нет, Бюсси должен умереть, в этом не было сомнения, но эта смерть не должна была вызвать ни малейших подозрений, размышлял Жорж-Мишель. Значит, надо не спускать с негодяя глаз и ждать подходящего случая.

Принц Релинген вызвал одного из своих людей и отдал приказ.

* * *

Его высочество был прав, ибо первое, что сделал Бюсси, вернувшись к спутникам, это сообщил о предстоящей дуэли с Бретеем. Воздух огласился радостными криками. Нельзя сказать, что сопровождавшие Бюсси дворяне так любили его или ненавидели графа де Саше, однако развлечься за чужой счет они были рады всегда. Единственное, что печалило благородных шевалье, так это то, что дуэль не последовала незамедлительно.

— Бретей пишет поэму, — с усмешкой сообщил Бюсси, — но к Рождеству он обещал освободиться. Согласитесь, господа, было бы грешно отказать человеку в последнем желании.

Господа расхохотались. Пари на исход поединка были два к одному в пользу Бюсси. И все же шевалье признавали, что графа де Саше не стоило недооценивать. Уж если совсем мальчишкой он мог с легкостью уложить Буассе и Ле Нуази и даже ранить принца Релинген, то поединок обещал быть интересным. Господа лишь гадали, что именно сделает Бюсси, проявит великодушие к сопернику, иными словами искалечит и изуродует его, или попросту убьет, и что в том и другом случае сделает принц Релинген. Осень и зима обещали быть нескучными.

— А теперь, господа, в Париж! — провозгласил Бюсси.

В Париж Бюсси въезжал, если и не триумфатором, то с чувством, весьма близким к этому. Война с Релингеном приближалась к победному концу. Крепость по имени Диана де Монсоро неминуемо должна была сдаться на милость победителя. Бретей в скором времени обещал упокоиться в могиле. Как ни оглядывался по сторонам Луи де Клермон, он не мог найти никого, кто смог бы встать вровень с ним и его славой. Окрыленный собственной неотразимостью, граф не постеснялся навестить Диану в особняке ее мужа. И на этот раз ему сопутствовал успех.

Ненадолго попав под опеку супруга, графиня де Монсоро с потрясением осознала, что заботы о положении в обществе, нескончаемые охоты и общение с приятелями занимают мужа много больше, чем честь жены. Диана так и не поняла, обрадовал мужа ее приезд или нет. Между делом приголубив супругу, Шарль де Монсоро посоветовал Диане поскорее вернуться в Анжу и умчался устраивать очередную охоту. Графиня со вздохом поняла, что как истинный охотник при виде добычи, которая не спасается бегством, а сама идет к нему в руки, ее супруг потерял к ней всякий интерес.

Зато интерес графа де Бюсси к Диане только возрос. Графиня припомнила скучную жизнь вдали от мужа, вспомнила рассуждения фрейлин, что лучше добровольно сказать мужчине «да», чем становиться посмешищем всего двора, и безропотно отдалась Луи де Клермону. Отныне при каждом появлении графа при дворе Париж начинало лихорадить. Бюсси во всех подробностях рассказывал, как будет убивать Бретея, сочинял ему эпитафии, обещал устроить после дуэли торжественное шествие и возложить шпагу поверженного на алтарь собора Нотр-Дам.

Бюсси или Бретей, Бретей или Бюсси? — гадали придворные дамы и шевалье, и даже горожане, сидя у очагов на своих кухнях спорили, кто из двух графов переживет Рождество. Столкновения между сторонниками Бюсси и Релингена возобновились. Ставки на дуэлянтов были самыми безумными, и с каждым днем все больше склонялись в пользу Бюсси, ибо Шико, не способный остаться в стороне от всеобщего возбуждения, во всех подробностях поведал двору, в чем заключаются умения шевалье Александра во владении шпагой.

Анжелика Жамар не знала, как быть. Ее первое и самое естественное решение нанять против графа де Бюсси с десяток «браво» потерпело полный крах. Самоубийц среди мастеров шпаги не нашлось, какой бы гонорар не предлагала госпожа Жамар наемным убийцам. Анжелика плакала ночами, ставила свечи по парижским церквям, заказывала мессы, бегала по тайным протестантским молельням и даже просила молиться за Александра старого Моисея. Если бы это было возможно, бывшая шлюха обратилась бы даже к сторонникам Магомета, однако в Париже подобных людей не наблюдалось, так что Анжелика была вынуждена довольствоваться молитвами католиков, гугенотов и иудеев.

Его величество Генрих Третий с нескрываемым интересом наблюдал за всеобщим возбуждением, однако по понятным причинам не желал победы ни одному из дуэлянтов. По мнению короля Франции лучшим подарком к Рождеству была смерть обоих наглецов. Ну что мешало Бюсси и Бретею одновременно проткнуть друг друга шпагами и немедленно испустить дух? Шико весело поддакивал королю, сочинял язвительные четверостишия на обоих графов, так что время проходило весело и быстро.

Только герцог Анжуйский не находил ничего веселого в предстоящей дуэли. По примеру немногих благоразумных людей его высочество задавался вопросом, а состоится ли поединок, и если состоится, что предпримет кузен Релинген? Франсуа чувствовал, что на этот раз Бюсси переступил грань. Следовало предупредить графа, воззвать к егоблагоразумию. Правда, герцог признавал, что благоразумие было не самой сильной стороной Луи, но попытаться стоило:

— Послушай, Бюсси, — заговорил Франсуа, когда граф в очередной раз принялся живописать предстоящую дуэль, — почему бы тебе не покончить дело миром?

— С охотой, — отозвался Бюсси, — почему бы и нет? Только скажите, мой принц, от этого мира Бретей умрет?

— Господь с тобою, Бюсси, — оторопел Франсуа. — Я говорю тебе о мире, а не о смерти.

— Какой же это мир, если Бретей останется жив? — с неудовольствием возразил граф. — Такой мир мне не нужен.

— Да что он тебе сделал?! — поразился дофин.

— Ничего особенного, — пожал плечами Бюсси, — просто я хочу проучить Релингена. Вы бы видели, мой принц, его лицо, — граф мечтательно улыбнулся. — Он стоял и ничего не мог сделать. Ради одного этого стоило вызвать Бретея на дуэль! Рождество будет веселое…

— И что же ты сделаешь?

— Как что? — усмехнулся Бюсси. — Изуродую его и убью. Это будет хороший урок Релингену.

Франсуа отвернулся. Судя по всему, граф де Бюсси так и не понял, чем простой дворянин отличается от принца. Сегодня он говорил таким тоном об одном принце, завтра заговорит с другим… Герцог Анжуйский с сожалением вздохнул:

— Надеюсь, ты не сказал об этом Релингену?

— Ну почему же, мой принц, сказал, — непринужденно ответил граф. — Релинген сам напросился.

Поскольку душеспасительные беседы с покойниками не входили в планы его высочества, Франсуа наскоро попрощался с Бюсси, посоветовав тому вернуться к обязанностям губернатора Анжу. Возможно, его высочество и не отличался излишней чувствительностью, но видеть смерть своего недавнего любимца ему не хотелось.

Луи де Клермон самодовольно сообщил, что и так намеревался возвращаться в Анжу.

— Представляете, мой принц, Диана собирается покинуть Париж. Было бы глупо выпускать ее из моей власти.

Герцог Анжуйский рассеянно кивнул, размышляя, что у него есть три месяца на то, чтобы свыкнуться с потерей Бюсси и подыскать ему замену. Оставалось подумать, кто из благородных господ мог пополнить ряды сторонников дофина и что он мог ему предложить.

Пока Бюсси вслед за Дианой собирался в дорогу, похвалялся уже одержанными победами и предвкушал грядущие, принц Релинген разбирал донесения лазутчиков, в очередной раз гадая, как быть. Жорж-Мишель проклинал Бюсси, герцога Анжуйского, короля и его шута, ибо открывать всем тайны фехтования того или иного шевалье по мнению принца было равносильно несоблюдению тайны исповеди. Впрочем, решить, что делать с Шико, можно было и потом, а пока Жорж-Мишель прикидывал так и эдак, но кроме десятка аркебузиров на пути Бюсси в голову не приходило ничего. «Я фехтую, потому что меня это забавляет», — вспомнил Жорж-Мишель свои слова, и в очередной раз поразился собственной глупости. Принципы хороши, пока не повиснут жерновами на шее, гордость, пока не превратить в гордыню, размышлял принц. Если у него нет возможностей предотвратить безумную дуэль, надо провести ее по своим правилам, только и всего. Бюсси явно не думал о секунданте графа де Саше, и раз так он пойдет в секунданты к Александру и убьет двоих. К тому же он не дрался на дуэли уже лет пять, так что Бюсси наверняка полагает, будто он разучился держать шпагу в руках. Прекрасно!

Настроение Жоржа-Мишеля начало повышаться. Его высочество попытался припомнить, кто из дворян фехтует на одном уровне с ним, однако Крийон никогда бы не пошел в секунданты к Бюсси, Нанси уже два года как покинул двор, и никто не знал, что с ним сталось, а к Строцци не обратился бы сам Бюсси. Оставались еще Генрих и Лангларе, но Генрих был королем, а Лангларе шутом и драться на дуэли ни тот, ни другой не могли. Спасти графа было некому.

Шевалье Жорж-Мишель отправился в фехтовальный зал, где уже третий час упражнялся Александр. Полковник де Саше сидел на полу и внимательно слушал наставления Карла. Рубашка Александра насквозь пропиталась потом, мокрые волосы прилипли ко лбу, но решимости в глазах не убавлялось.

— И как успехи графа? — поинтересовался принц.

— Против Можирона выстоял бы, — сообщил Карл.

Жорж-Мишель удовлетворенно кивнул. Желание драться творило с другом чудеса.

— Если бы Бюсси знал об этом, он бы не так стремился бросить вам вызов, — небрежно сообщил принц.

С неожиданной легкостью Александр поднялся.

— Вы так говорите, — возразил он, — как будто Бюсси может чего-то бояться.

— А с чего вы решили, будто граф такой уж храбрец? — хмыкнул Жорж-Мишель. — Вот скажите, Александр, вам когда-нибудь приходилось спасаться бегством от полудюжины горожан?

— Конечно, нет, — в полном недоумении ответил полковник.

— А палками побить вас когда-нибудь пытались?

Граф де Саше покраснел.

— Ну, в детстве…

— Детство не в счет, — быстро возразил Жорж-Мишель. — Я спрашиваю о том времени, когда вы опоясались шпагой и получили свой первый патент. Так как, кто-нибудь пытался?

— Конечно, нет! — отвечал граф де Саше. — Как вам такое в голову пришло?

— Потому что побить Бюсси пытались, но, оказалось, что он очень быстро бегает. Да-да, не надо так удивляться, друг мой, в одном немецком городке Бюсси задрал юбку трактирной служанке, а в Германии не принято обижать женщин… если они, конечно не ведьмы. В результате возмущенный отец и братья девчонки гоняли Бюсси по всему городу… Палками…

— Полноте, — недоверчиво возразил Александр, — кто же поверит подобным сплетням?

— Какие сплетни? — усмехнулся Релинген. — Я потратил два дня, чтобы уломать магистрат замять дело и позволить нам ехать дальше. Пришлось платить магистратам, отцу девчонки и ей самой, и между прочим, Бюсси так и не вернул эти деньги Генриху. А вы говорите «храбрец». Вы бы видели, c какой прытью он удирал…

Граф де Саше не знал, что сказать. Раньше он полагал Бюсси человеком пусть и неприятным, но все же отчаянно смелым, и сейчас пребывал в смятении, смущении и чуть ли не растерянности.

— Впрочем, я к чему веду… — возобновил разговор принц. — Семь лет назад я дал вам слово, что если вы научитесь прилично фехтовать, я пойду к вам в секунданты. Так вот, раз Карл утверждает, что вы вполне сносно владеете шпагой, пора выполнять обещание — я буду вам секундировать.

Александр смотрел на принца, не понимая, какое из чувств его обманывает — зрение или слух. Так значит, семь лет назад принц не шутил и был искренен? Молодой человек вспомнил свои страхи и бегство от его высочества и в очередной раз назвал себя болваном.

— Но вы же не деретесь на дуэлях, — только и мог вымолвить полковник.

— Кто сказал такую ерунду? — удивился Жорж-Мишель. — У меня просто не было случая. Мне не с кем было драться, некому было секундировать. И вот теперь случай представился. Раз господин де Бюсси непременно хочет умереть… — Жорж-Мишель чуть было не сказал «от моей руки», но вовремя опомнился и закончил иначе: — … на дуэли, было бы жаль пропустить подобное зрелище. Так что упражняйтесь, мой друг, упражняйтесь.

В то время как принц Релинген и граф де Саше обсуждали предстоящую дуэль, такое же обсуждение проходило и в Париже, только протекало оно не в пример живее и веселее.

— Представляете, господа, Бретей левша…

— Что за чушь! Я сам видел, как он держит шпагу в правой руке.

— Так утверждает Шико…

— Верить шуту…

— Но он служил принцу Релинген и о Бретее должен знать все.

— Бюсси надо предупредить. Левша может осложнить положение графа.

— Я уже написал ему, — хозяин дома улыбался. — Поверьте, граф ничуть не встревожен известием. Он очень занят — он спит с любовницей Бретея!

— С которой? — со смехом поинтересовались гости.

— С красоткой де Люс, которая недавно вышла замуж за ловчего Монсоро. Вот послушайте, что пишет Бюсси, — хозяин дома торжествующе помахал письмом, а потом принялся читать: — «Я долго пытался обложить телку главного ловчего, но, наконец, расставил сети и поймал ее. Сейчас я держу ее в своей полной власти и наслаждаюсь ею, когда хочу, сколько хочу и как хочу».

Шевалье дружно расхохотались.

— Бюсси как всегда великолепен!

— Но это еще не все, — воззвал к гостям приятель графа. — Дальше Бюсси рассказывает, как именно наслаждается графиней…

— Представляю, как икается Бретею каждый раз, когда Монсоро отдается Бюсси, — расхохотался один из гостей.

— О да, сейчас Бюсси наслаждается его любовницей, а потом прикончит и самого Бретея. Согласитесь, такая победа самая сладкая. Одержать верх над противником еще до дуэли, а потом, когда отнимешь у него все — лишить и жизни.

— Но у Бретея есть еще и жена, — заметил кто-то.

— Не волнуйтесь, господа, Бюсси непременно утешит вдовушку, — под общий хохот собравшихся провозгласил приятель графа.

Беседа становилась все более шумной и непринужденной. Господа выхватывали друг у друга письмо Бюсси, поочередно зачитывали наиболее понравившиеся пассажи, хохотали над глупостью графини, ее мужа и бывшего любовника, поднимали здравницы в честь графа.

— Да-да, господа! — кричал хозяин дома, швырнув, наконец, письмо на стол. — Бюсси мой наставник во всем! Выпьем за доблесть Бюсси, за его победы на поле Венеры и Марса! За Бюсси, господа, за Бюсси!

Вино лилось рекой, серебряные кубки один за другим осушались и вновь наполнялись священной влагой, гости уже плохо понимали, кто и что говорит, и только один человек был спокоен, собран и деловит. Господин де Рабоданж не мог сказать, кого — Бюсси или Релингена — он ненавидит больше. Приятели Бюсси прекрасно помнили причину ненависти Рабоданжа к его высочеству: семь лет назад принц выставил его на посмеяние перед всем двором, обманом обручив со шлюхой. О том, что Рабоданж ненавидит еще и Бюсси, приятели графа по обыкновению забыли. А ведь и года не прошло с тех пор, как Луи де Клермон опозорил сестру Рабоданжа, как сейчас он позорил графиню де Монсоро, и не где-нибудь, а в королевской прихожей. Шевалье размышлял, что принц Релинген для него недосягаем, а Бюсси впервые дал возможность отомстить.

Брошенное письмо само собой оказалось в руках шевалье, а потом исчезло в рукаве вамса. Рабоданж подумал, что надо спешить. Пока беспечные гуляки проспятся, придут в себя после попойки и вспомнят о письме, пройдет не меньше недели. За это время все будет кончено.

* * *

Явление шевалье де Рабоданжа и письмо Бюсси показались принцу Релинген даром небес, однако выдавать свои чувства Жорж-Мишель не собирался. Спокойно пробежав глазами излияния графа, его высочество поднял взгляд на нежданного гостя и пожал плечами:

— Вы напрасно тревожились, шевалье, граф де Саше прекрасно владеет шпагой. Впрочем, я все равно благодарю вас, ибо защита доброго имени женщины долг каждого благородного человека. Будьте уверены, честь ее сиятельства будет защищена. А теперь… чего вы хотите? Рекомендательного письма к принцессе Блуасской или к королю Наваррскому? Или что-то еще?

— Я хочу, ваше высочество, — холодно произнес шевалье, — чтобы вы более никогда не вмешивались в мою жизнь.

Ответ Рабоданжа произвел на принца впечатление сходное с тем, что испытывает человек, опрокинувший на себя кувшин холодной воды. Принц Релинген смотрел на взмыленного, с ног до головы покрытого грязью шевалье и с неожиданным раскаянием подумал, что плохо разбирается в людях. Раньше он полагал новообращенного гугенота человеком не слишком умным, не слишком храбрым и не слишком расторопным, а сейчас понял, что своей привычкой играть чувствами и судьбами людей поломал жизнь ни в чем не повинного человека.

— Хорошо, сударь, — с трудом проговорил принц Релинген, — я обещаю, что более не буду вмешиваться в вашу жизнь. Но, возможно, мне удастся исправить… то недоразумение? Поверьте, я сожалею о нем…

Оскорбленный гугенот не собирался помогать принцу.

— Если вашего высочества не будет рядом, я сам справлюсь со всеми своими делами, — ответил шевалье. С этими словами Рабоданж коротко поклонился принцу и пошел к двери. На него навалилась усталость, усталость столь сильная, что шевалье было уже все равно, оскорбит его ответ принца или нет. Он вдруг понял, что оказав услугу Релингену, отомстил ему в ни меньшей степени, чем Бюсси. И это понимание опустошало душу больше, чем усталость от безумной скачки.

Жорж-Мишель растерянно смотрел вслед Рабоданжду и думал, что должен сделать то, чего не делал никогда — предложить свою помощь вторично, и тут же понял, что опоздал. Принц Релинген вскочил и почти крикнул в спину гостю:

— Только потом не говорите, что я вас не предупреждал!..

Дверь закрылась, и Жорж-Мишель рухнул в кресло. Слишком поздно…

Письмо лежало на столе, и, придя в себя, принц Релинген перечитал похвальбу Бюсси, принялся составлять план действий. Переправить письмо графу де Монсоро, послать с письмом десяток людей, дабы укрепить решительность графа, и помолиться за упокой души Луи де Клермона. Жорж-Мишель вызвал Себастьена Мало и велел собираться в дорогу.

Прощайте, господин де Бюсси. Я же говорил, что мы более не встретимся. Зря вы хотели убить Александра… Суд Божий свершился.

ГЛАВА 15 О том, как принцы приходят к согласию

Известие о смерти графа де Бюсси потрясло двор, Париж и всю Францию. Ее величество королева Маргарита извлекла из заветной шкатулки перстни, браслеты, пояса и цепи с черепами и костями и облачилась в глубокий траур. Ее примеру последовали не менее двадцати дам, три из которых прежде славились несокрушимой добродетелью. Мужья хорошеньких женщин приосанились и дружным хором принялись славить графа де Монсоро, а приунывшие дуэлянты вздыхали, что великолепная дуэль Бретея и Бюсси уже не состоится. Герцог Анжуйский, успевший выбрать, кого из друзей короля сможет переманить на свою сторону, дивился болтливости Бюсси, так и не научившегося держать язык за зубами и так по-глупому расставшегося с жизнью. Король Генрих втихомолку радовался, что избавился, по крайней мере, от одного наглеца. Среди сплетен, рыданий, траурных одежд и серебряных черепов, лишь одна женщина мечтала добиться правосудия над убийцей.

Рене де Клермон, любимая сестра Бюсси, принцесса Камбрези распростершись у ног короля, молила Генриха о справедливости. Его величество не слишком любил рыдающих женщин и еще меньше любил тех, кто просил о милостях, которые он не в силах был даровать, да и не хотел. Кое-как успокоив принцессу и дав невнятное обещание во всем разобраться, Генрих торопливо выпроводил несчастную и задумался.

Каким образом он мог наказать Монсоро и, главное, за что? — размышлял король. Прикончив прелюбодея, граф был в своем праве. К тому же карать приближенного Франсуа было глупо вдвойне. Его величество предпочитал, чтобы братец сам разбирался со своими людьми, и желал, чтобы эти труды занимали всё свободное время Франсуа, отвлекая от честолюбивых мечтаний. К тому же, вынужден был признать Генрих, влияние принцессы Камбрези не шли ни в какое сравнение с влиянием принца и принцессы Релинген, а значит, он мог не обращать на Рене де Клермон никакого внимания.

Воспоминание о кузене заставили Генриха остановиться. Релинген… Релинген… Что-то такое было связано с этим именем, какая-то мысль не давала покоя его величеству, и тогда Генрих повторил старую истину: «Quid prodest^[244]». А кто больше всех выиграл от смерти Бюсси? Монсоро? Что за чушь! Самое большее через неделю после дуэли с Бретеем Бюсси бросил бы Диану де Монсоро и принялся за штурм новой крепости. Получалось, что больше всех от смерти Бюсси выиграли Релинген и Саше.

— Это сделал Релинген, — забывшись, произнес король вслух.

— Вы правы, сир, — Шико, уже почти полчаса наблюдавший за метаниями его величества, счел необходимым подать голос. — Это дело рук принца.

— Ты о чем? — фальшиво удивился Генрих.

— Об убийстве Бюсси. Я уверен, что это он.

— Ты просто ненавидишь его, шут, — отмахнулся король, втайне мечтая, чтобы Шико убедил его виновности кузена. — Все не можешь забыть, что он выгнал тебя со службы.

— О нет, сир, я не испытываю ненависти к его высочеству, я даже благодарен ему, ведь только из-за него я удостоился счастья служить своему королю. Но я знаю, на что способен Релинген и догадываюсь, почему он пошел на убийство: он хотел спасти мальчишку Бретея. Ну, право, ваше величество, как письмо Бюсси могло попасть к Монсоро? Письмо было выкрадено и доставлено графу.

— Релингена не было в Париже, — небрежно заметил Генрих.

— Зато здесь полно его людей, — возразил бывший офицер. — И откуда Монсоро взял головорезов, не разбежавшихся при одном взгляде на Бюсси? Смерть Христова, сир, у Монсоро таких людей нет, но они есть у Релингена. Я сам был одним из них, так что неплохо их знаю. Убийство подстроил Релинген, в этом нет сомнения. Поверьте, это не первое его убийство.

Король помолчал, пару раз пройдя по кабинету — от стола к окну.

— Даже если и так, что с того? — пожал плечами Генрих. — Я не могу обвинить кузена.

Шико улыбнулся.

— Конечно, нет, сир. Но что, если бы о правосудии просила не принцесса Камбрези, а герцог Анжуйский? Анжу и Турень имеют общую границу…

— К чему ты ведешь, шут?

— Только к тому, что принц Релинген будет не слишком любить вашего брата, если обвинение доставит ему неприятности.

— Какие неприятности могут грозить принцу? — усмехнулся Генрих.

— Простите, сир, но разве казнь его любимчика не достаточная неприятность? В конце концов, убийство было совершено ради него, значит, ему и отвечать, — немедленно отозвался Шико.

Король рассмеялся.

— Сразу видно, что вы дурак, господин шут, это каким образом я смогу отправить на эшафот Бретея, если он находится в Турени? Это ничуть не легче, чем арестовать в Тулузе Дамвиля, — вспомнил его величество конфуз двухлетней давности.

— Да, если отправить людей в Турень, — согласился шут, — но арестовать Бретея в Париже совсем просто. Подумайте, сир, Бретей офицер и вы вольны в любой момент вручить ему новое предписание. Разве он не обязан подчиняться? Как только он явится в Лувр, он будет арестован и отправлен в Бастилию. Бретей полжизни крал чужие письма и водил дружбу с самыми подозрительными людьми. Никто в Лувре не удивится предъявленным ему обвинениям. Вашим судьям не составит труда получить от него признательные показания и отправить на Гревскую площадь.

— И тогда Релинген возненавидит Франсуа, — с удовольствием договорил король. — И союз между ними станет невозможным.

— Не только между ними, сир, — поправил Шико. — Принц Релинген имеет влияние на короля Наваррского, значит, на юге Франсуа тоже не поздоровится.

Генрих еще раз прошел от окна к столу.

— Мысль неплохая, — наконец-то, выговорил он, — но что, если кузен заподозрит подвох?

— Не думаю, сир. Никто во всей Франции не подозревает принца, ведь никто не знает его так, как я. Полагаю, он давно забыл об опасностях. Риск невелик, а выигрыш огромен.

— Спокойствие французского королевства, — прошептал король.

Когда полковник де Саше прочитал приказ, обязывающий его явиться в Лувр не позднее 10 октября, дабы получить новое предписание, он чуть не застонал. Сейчас участие в гражданской войне показалось молодому человеку особенно отвратительным, а необходимость покидать Турень — ужасной. Александр предпочитал подать в отставку, однако прежде чем предпринимать подобные действия следовало поговорить с другом.

— Ваше высочество… — потерянно проговорил полковник, сжимая в руках две бумаги, приказ короля и прошение об отставке, — я прошу вас подписать…

— Смерть Христова, Александр, какое еще «высочество»? Вы бы меня еще губернатором назвали. Вообще-то вы в большей степени губернатор Турени, чем я. Что случилось?!

— Кажется, меня отсылают в армию, — вздохнул граф де Саше. — Вот, — молодой человек протянул другу обе бумаги, и Жорж-Мишель принялся читать. Первым на глаза принца попалось прошение об отставке — эту бумагу Жорж-Мишель аккуратно разорвал и швырнул в камин. Приказ короля заставил задуматься. Насколько знал его высочество, ни гугеноты, ни лигисты не собирались сейчас воевать, и значит, причина вызова могла быть одна — его величество вновь хотел завлечь графа де Саше в число своих друзей. Второй отказ полковника мог иметь непредсказуемые последствия — в лучшем случае ссылку или Бастилию, в худшем — кинжал в спине.

— Забудьте об этом приказе, Александр, я сам объясню его величеству, почему вы не будете в числе его людей.

Лицо полковника вспыхнуло:

— Вы полагаете, он опять?!.

— Судите сами, — с сочувствием глядя на друга, ответил Жорж-Мишель, — письмо от начала и до конца написано рукою Генриха — его почерк я не спутаю ни с чем. На приказе даже нет визы его секретарей. Не думаете же вы, что Генрих помнит по именам всех полковников и лично решает их дела? Нет, дело в ином…

— Да что же он никак не успокоится… — с тоской проговорил Александр.

— Забудьте о короле, мой друг. Занимайтесь женой, Туренью, обскурой, а с Генрихом я объяснюсь сам. Будьте уверены, он навсегда забудет о своих мечтах. Я умею быть убедительным.

Полагая, что со всеми людьми надо говорить на понятном им языке, Жорж-Мишель собрался в дорогу с такой многочисленной и блестящей свитой, что само ее присутствие должно было избавить короля от искушения проявить неблагоразумие. Истины, которые собирался внушить Генриху де Валуа Жорж-Мишель, были не самыми приятными, но вооруженная свита должна была заставить короля безропотно принять горькое лекарство.

Узнав, что вместо графа де Саше в Париж явился принц Релинген, король Генрих набросился на Шико:

— Теперь ты видишь, дурак, чего стоят твои советы? Кузен что-то заподозрил.

— Может, это и к лучшему, сир? — попытался оправдаться шут. — Теперь он сможет лично убедиться, что жалобу на Бретея подал ваш брат.

— Ты предлагаешь…

— Устроить небольшое представление наподобие итальянских фарсов и навсегда рассорить вашего брата и Релингена, — Шико выразительно помахал воображаемой погремушкой.

Король улыбнулся. Ему предстоял спектакль, и он не без основания полагал, что в комедиантстве искушен много больше, чем Жорж Релинген. Оставалось внести смятение в ряды противника и нанести удар. У кузена Жоржа не было ни малейшего шанса.

Первый, кого увидел в приемной короля принц Релинген, был королевский шут Шико. Низко склонившись перед бывшим сеньором, господин Лангларе почтительно сообщил, что его величество будет рад принять кузена, как только освободится от беседы с братом. Жорж-Мишель небрежно кивнул. Не прошло и пяти минут, как дверь королевского кабинета распахнулась, и на пороге появились оба Валуа. Король Генрих обнял брата и торжественно провозгласил:

— Идите, Франсуа, и ни о чем не беспокойтесь. Ваши нужны всегда найдут дорогу к моему сердцу, обещаю вам.

Растерянный от неожиданного проявления братских чувств, Франсуа не успел ни отстраниться от объятий Генриха, ни что-либо сказать. Оставалось только поклониться королю и удалиться. Довольный разыгранным спектаклем, его величество обвел умильным взглядом прихожую и заметил принца Релинген. Его лицо просветлело:

— Дорогой кузен! — с той же нежной заботой, с которой разговаривал с Франсуа, провозгласил король. — Я счастлив вас видеть, проходите, — и он гостеприимно указал принцу на кабинет.

Ничуть не менее ошеломленный этой нежностью, чем Франсуа, Жорж-Мишель с некоторой опаской подумал, а не собирается ли его величество предложить свою дружбу и любовь еще и ему. Учитывая почти двадцатилетнее знакомство кузенов, последнее было странно, однако другим предположением, объяснявшим поведение короля, могла быть лишь подготовка к очередному покаянному шествию, а по расчетам принца для покаянных шествий было еще рано.

Жорж-Мишель прошел в кабинет короля, решив, что выяснит все на месте. Его величество незаметно подмигнул Шико, и королевский шут тенью скользнул в кабинет вслед за принцем.

— Дорогой кузен, — мягко повторил король, — а почему вы приехали один, без графа де Саше?

— Послушай, Генрих, — твердо произнес Жорж-Мишель, — полковник де Саше сейчас на службе, у него дела. А когда он заканчивает дела, то отправляется к жене — он образцовый семьянин и добрый христианин…

— Добрый христианин? — в голосе короля неожиданно прозвучал сарказм. — Что за чушь вы несете, Релинген? Каким образом человек, поднявший руку на ближнего своего, может быть добрым христианином? Таких людей называют убийцами и карают по законам французского королевства.

— Простите, сир, я не понимаю… — проговорил Жорж-Мишель, с удивлением глядя на изменившееся лицо короля. — О каком убийстве вы говорите?

— Довольно уверток, Релинген, — величественно произнес король, — я говорю об убийстве Бюсси.

Жоржу-Мишелю показалось, будто пол покачнулся.

— А причем тут граф де Саше? — вскинул голову принц. — Бюсси убил Монсоро, это все знают. И, строго говоря, разве он был неправ?

— Релинген, я все знаю, так что бесполезно пытаться что-либо отрицать, — объявил Генрих. — Ваш Бретей должен был драться на дуэли с Бюсси, но у него не было ни малейшего шанса выйти из этой схватки живым. Вот вам и мотив убийства. Именно из-за этой дуэли письмо Бюсси было украдено и доставлено Монсоро вместе с людьми — с вашими людьми, Релинген! Как видите, я знаю все в мельчайших подробностях. Вам не удастся отпереться.

— Очень занимательная история, сир, достойная романа, — в голосе Жоржа-Мишеля послышалась злость. — Но даже если все изложенное правда, при чем здесь граф де Саше?

— А при том, принц, что убийство ближайшего друга и доверенного лица дофина не может остаться безнаказанным. Я не могу позволить, чтобы во Франции разразилась новая братоубийственная война. Франсуа мой единственный наследник и он очень недоволен. Или, может быть, вы хотите, чтобы Турень заполыхала?

— Что вы хотите этим сказать, сир? — вскинулся Жорж-Мишель.

— А вы полагаете, — презрительно усмехнулся Генрих, — что Франсуа восстанет только на меня? Если он поймет, что вы укрываете убийцу, он будет мстить. Франсуа молод, безрассуден и вспыльчив. Вы понимаете, что это означает, кузен?

— Граф де Саше невиновен! — отчеканил Жорж-Мишель. — Если вы боитесь мести герцога Анжуйского, так скажите ему, что в убийстве Бюсси виновен я!

— Я не могу отдать вас под суд, кузен, — холодно возразил король. — Вы наш с Франсуа родственник и суверенный государь. Но так как преступление должно быть наказано, и совершенно оно было ради графа де Саше, значит, ему за него и отвечать.

— Александр невиновен, — повторил принц. — Генрих, ты хочешь купить мир ценой жизни невинного человека… Да, я знаю, так поступают всегда, но сейчас речь идет о моем друге, о моем воспитаннике, о моем родственнике в конце концов! Ты понимаешь это?!

— Хорошо, Жорж, я помогу тебе, — после краткой паузы ответил король. — Франсуа в общем-то все равно, кто понесет наказание за смерть Бюсси, он лишь хочет, чтобы виновный был наказан. Выбирай, Жорж, кого из своих людей ты отдашь моему брату. Но не тяни с выбором, Франсуа ждет.

Жорж-Мишель посмотрел на короля почти с ужасом.

— Я не могу наказывать своих людей за то, что они хорошо выполняют мои приказы, — почти пошептал он.

— Значит, мы вернулись к началу — и это будет Бретей, — подвел итог король. — Жорж, — с обманчивой нежностью проговорил Генрих, — я понимаю твои чувства, я сам терял друзей, но ты должен понять, эта жертва необходима. Мы, государи, должны думать не об одном человеке, а о тысячах. Франсуа — это мое несчастье, мой крест, мое проклятье, но он мой брат и наследник, и я не могу забывать о его требованиях. Принеси эту жертву, Жорж, мир во Франции стоит одной невинной головы. Ты же сам говорил, что граф де Саше благородный человек и добрый христианин. Он будет счастлив отдать свою жизнь за Францию и короля.

При рассуждениях Генриха о счастье умереть на эшафоте за короля Жорж-Мишель встрепенулся. Валеран де Бретей, — вспомнил принц. Еще один Валеран… Еще один Бретей, которого хотят принести в жертву во имя короля… Ну, уж нет, довольно!

Пальцы принца сами собой сжались в кулаки.

— Мне плевать на мир, Францию и вашу корону, сир! — яростно проговорил он. — Я не отдам вам Александра! Вы боитесь Франсуа?! Так почему вы не боитесь еще и меня?! Только попробуйте схватить Александра, сир. Я подниму всю Турень! Я договорюсь с протестантами, с лигистами — с самим чертом! Я открою границы Барруа и Релингена для испанцев. Вы хотите мира, сир? Ну, так не трогайте моих людей!

При этой вспышке ярости слуги и пажи его величества попытались вжаться в стены. Шико постарался стать как можно более незаметным, но при этом лихорадочно размышлял, как выгоднее использовать гнев принца. Король нахмурился.

При виде тени на лице Генриха Жорж-Мишель простер руку к окну.

— Со мной пятьсот человек, сир! — яростно проговорил он.

Туча на лице короля рассеялась.

— Правильно ли я понял, принц, что вы умоляете меня сохранить графу де Саше жизнь?

— Жизнь и свободу! — потребовал Релинген.

— «Жизнь и свободу», — повторил Генрих, словно пробовал эти слова на вкус. — Ну что ж, кузен, я ценю раскаяние, а повинную голову меч не сечет. Хорошо. Ступайте. Сегодня вечером я сообщу вам свое решение. Приходите в семь.

Жорж-Мишель стремительно вышел из кабинета, даже не поклонившись королю. Генрих требовательно взглянул на Шико.

— Но, сир, — попытался оправдаться шут, — добиться всего невозможно, но главная цель все же достигнута — Релинген не простит Франсуа.

— Хотелось бы верить, — усмехнулся Генрих, — было бы глупо ссориться с кузеном и ничего не получить взамен. От Бретея придется отступиться, но совсем его прощать я тоже не могу — Релинген вообразит, будто я слаб.

— А… изгнание? — предложил шут.

Генрих пожал плечами.

— Какая мелочность, — поморщился он, — а, впрочем… в этом что-то есть. Иди, Шико мне надо подумать. Да и пусть слуги пригласят ко мне Франсуа в восемь.

Принц Релинген в ярости метался по собственному кабинету во дворце Релингенов, мечтая свернуть шею обоим Валуа. Правда, большая часть ярости принца приходилась все же на Франсуа. Генрих, он что? Слабый король, отчаянно пытающийся удержать расползающееся полотно собственного королевства. Как-то раз он уже пытался купить невинной жизнью благополучие своей короны — и тоже из-за Франсуа. Монморанси тогда повезло, да и Александр будет в безопасности в Турени, но чем эта безопасность отличается от домашнего ареста? И что еще придумал король?!

Жорж-Мишель возобновил кружение по комнате.

Второй визит принца Релинген в Лувр прошел без взаимных комплиментов и ненужных расшаркиваний. Все было сказано — оставалось вынести приговор.

— Вы просили, принц, чтобы я помиловал графа де Саше, — холодно говорил король, — а герцог Анжуйский просил наказать убийцу. Вы дороги мне оба — брат и кузен — поэтому я решил, что граф де Саше отправится в изгнание. Я запрещаю ему появляться во Франции под страхом смерти. Да-да, Жорж, можете не благодарить. Я делаю это только ради вас.

Принц Релинген закусил губу.

— Сир, вы отправляете в изгнание невинного человека, отрываете его от жены, от друзей, только потому, что герцогу Анжуйскому вздумалось… — Жорж-Мишель остановился. В горле стоял ком.

— Кузен, я вовсе не хочу быть суровым с вашим другом. Если бы речь шла о ком-то другом, я не был бы столь снисходительным. Ради вас я дам возможность графу де Саше заслужить помилование и даже награду. Я хочу, чтобы граф отправился в Нидерланды и привел семнадцать провинций к повиновению Франсуа. Мой брат мечтает о короне, что ж, он завоюет ее там. Если графу удастся выполнить возложенное на него поручение, он получит полное прощение и награду. Если же нет — что ж, я буду ждать исхода дела, как ждут исхода Божьего суда. Вы довольны, Жорж?

Принц Релинген посмотрел в глаза кузену.

— И вы дадите ему патент и войска?

— Никакого патента, кузен, никаких войск, — объявил король. — Денег я тоже не дам. Для всех граф де Саше должен действовать на свой страх и риск. Я не могу подвергать опасности свои отношения с королем Филиппом. Вы должны понимать это лучше других. Впрочем, я позволяю графу взять в Нидерланды его полк. Будем считать, что он в бессрочном отпуске. Однако если граф попадет в плен к испанцам, я откажусь от всего.

— А если графу де Саше удастся это предприятие, — медленно проговорил Жорж-Мишель, — вы сделаете его герцогом и маршалом?

— Да-да, конечно, — торопливо подтвердил король. — Я разрешу ему вернуться во Францию и награжу. Можете быть спокойны.

Жорж-Мишель коротко кивнул и вышел. Он чувствовал, что иначе может утратить выдержку и совершить какое-то безумство.

Письмо герцога Анжуйского с просьбой встретиться в десять часов вечера в монастыре святой Женевьевы сначала взбесило принца, а затем заставило задуматься. Жорж-Мишель не мог понять, как после всего случившегося Франсуа посмел писать ему и даже надеяться на встречу. Лишь место свидания, назначенное дофином, не вызвало ни малейшего удивления его высочества. Наверняка Франсуа опасался, что у него будет столь сильное желание убить его, что лишь святая обитель сможет удержать его от искушения. В своем предположении Жорж-Мишель был прав. Когда король, сокрушенно разведя руками, сообщил, что выяснил все обстоятельства убийства Бюсси и виновниками этого преступления оказались Релинген и Бретей, Франсуа ахнул, в очередной раз поражаясь, каким глупцом был Бюсси. Но когда брат сообщил, что в наказание за убийство граф де Саше будет бессрочно изгнан из Франции, а его портрет как убийцы будет повешен на Гревской площади, почувствовал ужас.

Напрасно Франсуа лепетал, что не может допустить подобного наказания, Генрих не слушал, уверял, будто и так сделал для брата все, что можно, а отправлять на эшафот воспитанника и родственника кузена было бы слишком. Сто экю, перешедшие из кошелька принца в кошелек одного из королевских пажей, открыли Франсуа глаза, однако истина оказалась столь пугающей, что лишь надежда как-то объясниться с родственником удерживала дофина от битья кувшинов, расшвыривания табуретов и прочих предметов мебели.

Всю свою жизнь младший из Валуа завидовал принцу Релинген. Во-первых, у кузена не было старших братьев. Во-вторых, у него было пусть маленькое, но собственное княжество, в котором принц был полным хозяином. В-третьих, кузен Релинген был богат, а в-четвертых, имел немалый успех у дам. Будучи совсем юным, Франсуа пару раз пытался дать понять родственнику, что хотел бы стать его другом, но каждый раз натыкался на брезгливое недоумение.

И все-таки даже простое подражание принцу приносило свои плоды, так что любезностью и шутками Франсуа быстро заработал репутацию галантного кавалера, а щедростью привлек на свою сторону многих прославленных головорезов. И вот теперь из-за интриг брата он должен был ввязаться в войну со своим идеалом, рассориться со многими влиятельными людьми и утратить с таким трудом завоеванные позиции. С этим надо было что-то делать, но когда Франсуа увидел взбешенного принца, он испытал крайне неприятное желание забиться куда-нибудь в исповедальню. Всегда веселый и любезный, на этот раз принц Релинген казался грозовой тучей, а Франсуа, как ни странно, боялся гроз. Его высочество даже испугался, что допустил ошибку, решившись на личную встречу с кузеном. Слова Релинген лучше всего подтверждали опасения дофина.

— И вы посмели мне писать, — тон кузена больше всего напоминал рык. — Вы посмели сюда явиться… После того, как по вашей приходит, по вашему капризу моего друга отправляют на верную смерть!..

— Мы в церкви, — отчаянно напомнил дофин, испугавшись изменившегося лица родственника.

— И вы полагаете, меня это удержит? — с презрением и гневом отвечал Жорж-Мишель. — Да больше всего на свете я хочу всадить вам пулю между глаз. Я хочу этого так сильно, что даже не взял с собой пистолетов…

— Ваше высочество… кузен… Жорж… ради Бога, выслушайте меня! — взмолился Франсуа.

— Зачем? — надменно вопросил Релинген. — Что нового вы можете мне сказать по сравнению с тем, что наговорили королю?

— Я ничего не говорил королю! — с отчаяниям возразил дофин.

— Довольно лгать, — с гадливым презрением отвечал Жорж-Мишель. — Я видел, как вы выходили от Генриха.

— Речь шла совсем о другом, поверьте. Я не знал, что Бюсси был убит по вашему приказу, но даже если бы и знал… Я не хочу воевать с вами. Я и Бюсси предупреждал, чтобы он отступился, я предлагал ему покончить дело миром.

— «Миром»… — с издевкой повторил Релинген. — В каких книжках вы вычитали это слово?

— А что еще я мог сделать?

— Не распускать своих людей, а уж если распустили, так не мешать тем, кто умеет ставить наглецов на место. И не подавать жалобы королю…

— Я не подавал, — сдавленно прошептал Франсуа. — Это Рене…

— Кто?

— Сестра Бюсси.

— И вы хотите меня уверить, будто король мог прислушаться к жалобе Рене де Клермон? Придумайте что-нибудь поумнее.

— Король прислушался не к ней, король прислушался к Шико.

Жорж-Мишель вздрогнул. Значит, Лангларе… Что ж, он мог. И ведь он немало знает.

— И что же хотел господин Лангларе? — неожиданно спокойным тоном поинтересовался принц.

— Он хотел нас поссорить, — почти с облегчением ответил дофин, чувствуя, что ему наконец-то поверили. — И ему это почти удалось. Кузен, — поднял голову Франсуа, — я готов оказать вам любую поддержку. Вам и графу. Если король отправляет его в изгнание, может быть я смогу помочь… Может…

— Граф де Саше никуда не поедет, — объявил Жорж-Мишель.

— Конечно, — подтвердил Франсуа. — Я на вашей стороне, останется ли граф в Турени или решит отправиться в другое место. Я готов дать ему убежище, только скажите…

В одной из старых исповедален послышалось чихание, и в то же мгновение несколько сопровождавших Релингена и дофина дворян ринулись к клетушкам. Жорж-Мишель и Франсуа обернулись. Послышалась возня, шум борьбы и еще через несколько мгновений к ногам принцев швырнули какого-то человека.

— Подумать только, Лангларе, — с интересом заметил принц Релинген, разглядывая своего бывшего офицера. — Стоит о вас заговорить и вы тут как тут.

— Проклятье! — Франсуа судорожно вцепился в эфес шпаги. Запоздалый страх, ненависть и еще какие-то чувства захлестывали с головой. — Он подслушивал, его надо убить!

— Это счастье — умереть за короля! — крикнул Шико и осекся.

Принц Релинген хохотал. Лангларе случалось видеть улыбавшегося сеньора и даже смеявшегося, но хохот его высочества был явлением столь редким, что бывший офицер растерялся. Принц чуть не сгибался от хохота, с трудом держась на ногах.

— Скажите, Лангларе, — произнес Релинген, отсмеявшись, — каким образом вы хотите умереть за короля? Когда вы были офицером, у вас было достаточно возможностей отдать жизнь за его величество, но почему-то вы не воспользовались ни одной из них. А теперь, став шутом, вы собираетесь умирать… Да это смешнее фарсов Джелози! Нет, кузен, — Жорж-Мишель повернулся к Франсуа, — и вы всерьез собираетесь пачкать руки об этого господина?

— Но он шпионил за нами, — напомнил герцог Анжуйский.

— Что с того? — презрительно усмехнулся Жорж-Мишель. — Что такого этот шут услышал, о чем нельзя было бы кричать на каждом перекрестке? Да, Лангларе, мы помирились, можете рассказать об этом его величеству. Мы помирились, а Бретей никуда не поедет. Вам все понятно? Или, может быть, мне повторить?

Франсуа с сомнением посмотрел на Шико и Жорж-Мишель понял.

— Посмотрите, кузен, некогда этот человек был офицером, а шпага, как известно, облагораживает. К сожалению, не всех, потому что этот… субъект… решил заделаться палачом, и надо сказать, весьма преуспел в своем деле. Но, видимо, со временем он счел ремесло палача слишком хлопотным и малодоходным, поэтому подался в шуты. А теперь, когда он решил замолить грехи, вы хотите поднять на этого господина руку? Бог с вами, — с иронией проговорил принц Релинген, — посещение монастыря пока что не карается смертью. Пусть катится, куда хочет.

Франсуа угрюмо молчал, но, в конце концов, решил, что мир с кузеном Релингеном слишком недавно был заключен, чтобы спорить.

— Пусть будет так, — согласился дофин, — но пока этот мерзавец прятался на углам, он собрал на себе всю пыль монастыря. Было бы невежливо отпускать его к моему брату, не выбив как следует его колет.

— А это уже ваше дело, — заметил Жорж-Мишель. — Не хочу вам мешать. Развлекайтесь, кузен, только не переусердствуйте. Живой шут забавнее дохлого.

С этими словами принц Релинген развернулся и пошел прочь. До его слуха доносились глухие удары и вскрики, но он не обернулся, не замедлил и не ускорил шага. История совести господина Лангларе принца не интересовала.

ГЛАВА 16 Воздушные замки

Шико со стонов привалился к монастырской стене. Надо было спешить, надо было предупредить короля об опасности… Шут попытался оторваться от каменной опоры и чуть не упал. Боль, гнев, унижение и ненависть сплелись в тугой комок, который подступал к горлу, грозясь разразиться рыданиями. Его, человека короля, бывшего офицера подвергли побоям, словно какого-то лакея! Больше всего на свете Лангларе мечтал встретиться с принцем Релинген на каком-нибудь пустыре и чтобы у обоих в руках было по шпаге и кинжалу… Но кто бы доставил ему эту радость?! Положение шута делало Шико почти полностью свободным в словах и поступках, но эта свобода имела одно исключение: он мог высмеивать кавалеров и дам, издеваться над принцами, не оставлять камня на камне от величия короля, но он не мог драться на дуэли. От его шуток дамы рыдали у всех на глазах, шевалье в бессилье сыпали отборными ругательствами, но ни один из них никогда не стал бы требовать у него удовлетворения и не дал бы удовлетворение ему. Он мог вволю фехтовать с королем, но не мог скрестить шпагу с врагом. Проклятый Релинген… Это из-за него он сделался шутом!

Каждый шаг отдавался болью в избитом теле и Шико все больше впадал в сомнения. Бог знает, что сделает Генрих, когда поймет, к чему привела задуманная интрига, размышлял бывший офицер. Нет, общаться с его величеством он сегодня не будет, он пойдет к королеве-матери. Бедняга Генрих слишком слаб…

Королева-мать выслушала шута мрачно, но спокойно. 'Бедный Генрих, — думала Екатерина, — ты читаешь Макиавелли, но малочитать великого человека, надо еще и понимать, что он хотел сказать'.

— Что с вами, господин д'Англаре? — рассеяно спросила королева-мать, лишь бы что-то сказать и тем временем привести в порядок мысли. — Вы как-то странно стоите.

— Ваше величество, я так спешил сообщить вам о союзе Релингена с дофином, что упал с коня, — солгал шут.

— Ах, вот как… — так же рассеяно произнесла Екатерина. — Так, значит, мой сын и племянник были настроены весьма враждебно друг к другу?

— Релинген заявил, что хотел бы пристрелить его высочество, но дофину удалось оправдаться.

Лицо королевы-матери просветлело.

— Значит, этот союз будет непрочным, — подвела итог итальянка. — Франсуа самолюбив — он не простит унижения. Принц Релинген окажется меж двух огней. Что ж, все не так плохо, как кажется. Однако… из-за какой-то мелочи, из-за какого-то Бретея поднимать мятеж… Значит, Релинген уже давно был готов к возмущению и искал лишь повод… Да, Шико, в одном вы правы — он опасен. К счастью, тот, кто предупрежден, тот вооружен. Вот вам награда, сударь, идите, — королева-мать протянула кошелек и кивком дала понять, что аудиенция окончена. Шут с поклоном принял награду, с трудом выпрямился и вышел. Ее величество вновь задумалась.

Не только королева-мать предавалась печальным размышлениям. Думы принца Релинген были ничуть не веселей, чем мысли его венценосной тетушки и, пожалуй, даже мрачнее. Что я скажу Александру? — спрашивал Жорж-Мишель, распустив поводья, так что конь мог свободно склонить голову и перейти на шаг. 'Дорогой друг, я не верил, что вы сможете устоять против Бюсси, поэтому я послал на помощь Монсоро Себастьена Мало и еще десяток 'браво', дабы они отправили его сиятельство на тот свет. Но это не все. Благодаря Лангларе король узнал об убийстве и решил отправить вас на верную смерть во Фландрию, добывать там корону для дофина. К счастью, я договорился с Франсуа, так что вы никуда не поедете'. Прекрасно! Проще сразу бросить факел в бочку с порохом. Может, мне вернуться в Лош через Релинген или Наварру? Да, но пока я буду разъезжать туда-сюда, Александр решит отправиться на мои поиски и угодит в ловушку. Замечательно! И что мне теперь делать?!

Только странное желание скакуна полакомиться листьями с ближайшего куста привело его высочество в чувство. Принц подобрал поводья, а заметив недоуменные взгляды свиты, вернулся на дорогу и дал шпоры коню. Рысь оказала благотворное влияние на ход мыслей его высочества. Торопиться было ни к чему, шагом плестись — тоже, так что принц появился перед стенами родного города через четыре дня. Лицезрение лошских твердынь окончательно прояснило мысли его высочества. Жорж-Мишель решил, что сказка, скормленная Рабоданжу, вполне сгодится и для Александра, и пусть Рабоданжа не слишком убедили его слова, друг был так молод, что должен был поверить всему. К тому же граф де Саше был гораздо худшим дуэлянтом, чем принц Релинген и не успел узнать, что нападение есть лучшая защита. Именно этим и руководствовался Жорж-Мишель, сразу же перейдя в атаку:

— Да какая дуэль?! — негодовал его высочество. — Меня давно так страшно не оскорбляли. Силой овладеть женщиной, которая была под моим покровительством… Ведь вы же действовали от моего лица, разве нет?!. А потом хвастать своим 'подвигом' в письмах… Позорить несчастную перед всей Францией… Да если б Бюсси оказался рядом, я бы немедленно свернул ему шею! Подлец не заслуживал благородной смерти!

Один взгляд на Александра доказал Жоржу-Мишелю, что расчет был точным. Молодой полковник попытался было найти слова возражения, но возражать было нечего. Может, в юности шевалье де Бретей и позволял себе быть непочтительным с дамами, однако выходка Бюсси казалась ему столь дикой, что молодой человек не знал, что и сказать.

— Но Бюсси это чепуха! — продолжал вещать Жорж-Мишель. — Это был просто повод, предлог… Лангларе давно мечтал мне отомстить, а еще он хотел поссорить меня с Франсуа и выслужиться перед королем. Ну, вот он и обвинил в смерти Бюсси вас! А, понимаю, — проговорил принц, не дав Александру вставить хотя бы слово, — вы хотите понять, почему он обвинил вас, а не Мало, Шатнуа, Ликура или кого-то другого из моих офицеров? А что такое все эти господа? Просто офицеры на моей службе. Ну, обвинили бы их в убийстве, ну выслал бы я их на время в Релинген или в Барруа, или на корабли Ландеронда, что с того? Но вы-то другое дело — вы мой друг. Лангларе прекрасно понимал, как мне будет больно, если обвинение коснется вас…

— Но, подождите, — молодому человеку все же удалось вклиниться в монолог принца, — если Лангларе обвинил меня, почему я не арестован?

— Где, в Турени? — пожал плечами Жорж-Мишель. — Как вы это себе представляете?

— Но я получил вызов от короля, — напомнил Александр. — Значит, меня должны были арестовать по прибытии?

— Вот именно, — подтвердил принц. — Нет, ну какая наглость! Лангларе еще получит за донос.

Релинген впервые пожалел, что окружил себя толпой головорезов, послушных его воле и готовых по одному знаку, по одному взгляду перерезать горло любому врагу. С каким удовольствием он встретился бы с Лангларе на пустыре, и чтобы в руках у каждого было по шпаге и кинжалу, а вокруг не было никого. Жорж-Мишель не любил убивать, но сейчас был бы счастлив лично вонзить клинок в тело мерзавца. Увы! Подобное счастье было недоступно принцу. Скрестить шпагу с шутом значило навеки себя обесчестить. И все же искушение было слишком сильным. К тому же всегда можно было сделать так, чтобы о поединке никто не узнал.

— Генрих тоже получит, — с угрозой добавил Жорж-Мишель. — Пусть только сунется в Турень…

— Так значит, я теперь под домашним арестом? — решил уточнить полковник.

— Господи, ну какой домашний арест? — поморщился принц. — Хотя в ближайшие пару месяцев вам лучше и правда не покидать Турень, а то мало ли что может случиться. Опять-таки, ну что вам делать в Париже? — пожал плечами Жорж-Мишель. — Там сейчас скучно, с Туренью не сравнить, да и поговорить не с кем…

— Я ничего не понимаю, — вырвалось у Александра. — Если меня обвинили в убийстве, но я не под арестом, а в Париж мне ездить нельзя, что все-таки решил король?

— Да что хорошего он мог решить?! — вновь вскипел Релинген. — Он решил отправить вас в изгнание во Фландрию — завоевывать там корону для Франсуа. И это без денег, без войск, даже без патента! С одним вашим полком… Да это же верная смерть!

— И сколько у меня времени на сборы? — спросил Александр.

Его высочество уставился на друга в полном остолбенении.

— Знаете, Бретей, вы меня с ума сведете — вы, король, Франсуа… Какая Фландрия?! Вы что полагает, я позволю Генриху отправить вас на смерть?! Еще не хватало! Я договорился с Франсуа, через пару месяцев мы заставим Генриха забыть всю эту чушь. Так что живите себя спокойно и не думайте ни о чем. Вы никуда не поедите.

Граф де Саше очень внимательно посмотрел на принца и неожиданно спросил:

— Скажите, Релинген, почему вы всё всегда решаете за других? Что за привычка распоряжаться чужой судьбой? Когда я был мальчишкой и находился на вашем попечении, вы могли принимать решения за меня. Я это признаю. Когда вы перевели мой полк в Турень, вы могли это сделать, потому что обиделись на мое бегство и на то, что я так и не извинился за свое мальчишество. Что ж, пусть будет так. Даже с Бюсси вы могли решить по своему — вас оскорбили, и я это признаю. Но сейчас? Приговор короля освобождает меня от всякой службы, от патента, от обязанностей — от всего. Я свободен и могу ехать куда хочу, хоть в ту же Фландрию! Так почему даже сейчас вы решаете за меня?!

— Ну и что вам понадобилось в этой Фландрии? — поинтересовался Жорж-Мишель, изо всех сил стараясь сдержать негодование.

— Лично мне — ничего, — с кажущимся спокойствием ответил полковник. — Фландрия нужна вам. Я не слепой и не глухой, и я прекрасно вижу, что вы просто бредите Нидерландами. Да вы часами говорите о городах Фландрии, о кораблях Фландрии, даже о каналах Фландрии, хотя никогда их не видели. Вы влюблены во Фландрию, как в женщину. Вы только и мечтаете овладеть ею. Ну, так в чем же дело? Вот она — возможность. Раз король сам изгоняет меня из Франции, так почему не воспользоваться случаем? Я завоюю для вас семнадцать провинций, и вы станете королем. Вы же хотите этого!

Жорж-Мишель глубоко вздохнул. Все-таки, до чего Александр молод…

— Друг мой, — проговорил принц, — я понимаю, вы хотите славы, и кто не мечтает о ней в двадцать лет! Но подумайте о деле здраво. Каким образом вы собираетесь преподнести мне семнадцать провинций? Генрих хочет, чтобы корону вы завоевывали для Франсуа, и при этом не собирается давать вам на поход ни су…

— Подумаешь! — пожал плечами Александр. — Если он не будет оплачивать армию, как он может требовать, чтобы я старался для герцога Анжуйского? Он сам дает нам свободу.

— А вы не подумали, что выступая против испанцев, сейчас же ставите себя в положение еретика? — постарался образумить друга Жорж-Мишель. — Если вы попадете в плен, то испанцы даже о выкупе говорить не станут. В лучшем случае вас вздернут на ближайшем дереве, а если не дай Бог, у них будет время, вас отправят на костер.

— Но я не собираюсь сдаваться в плен, — парировал полковник. — И погибать в первом же бою тоже. А также во втором или третьем. Я вообще не собираюсь погибать. Ну же, Жорж, что вы колеблетесь? Решайтесь, второй такой возможности не будет. Ну почему вы не хотите принимать меня всерьез?!

Релинген встал.

— Я принимаю вас всерьез, очень даже принимаю. Да я королю… А, — Жорж-Мишель махнул рукой, — что с вами разговаривать… — и выскочил из комнаты.

Александр с досадой посмотрел вслед другу и с таким ожесточением пнул табурет, что он отлетел стене.

Жорж-Мишель стремительно прошел в библиотеку. Где еще можно было успокоить встревоженные чувства, найти покой и тишину? Однако первое, что бросилась в глаза принцу, была лежащая на столе любимая книга Александра по военному делу, рядом валялись какие-то заметки, схемы и карандаши. Успокоиться в такой обстановке не представлялось ни малейшей возможности. Его высочество подумал, а не проехаться ли ему верхом, но мысль об отвратительной погоде, ветре и дожде удержала его от опрометчивого шага. Жорж-Мишель решил заняться любимым делом. Однако свет в студии был отвратительным, бумага мялась, карандаши ломались. Попытка помолиться также не увенчалась успехом. Принц Релинген понял, что все его сегодняшние занятия обречены на неудачу. Оставалось выяснить, что поделывает друг. Жорж-Мишель с опаской подумал, что с Александра сталось бы отправиться в дорогу, никому и ничего не сказав, и ищи его потом по всей Европе.

К удивлению его высочества полковник де Саше вовсе не седлал в раздражении коня, не сказал в дождь и слякоть, а спокойно сидел в его кабинете с таким видом, будто и вовсе никуда не уходил. Подобная покладистость показалась принцу подозрительной и не зря. Александр де Бретей сидел в кабинете не один, а в обществе Аньес, и беседовали они все о ней же — о Фландрии.

Принц Релинген плавно опустился на ближайший табурет. Сговорились…

Аньес Релинген почти никогда не вмешивалась в дела мужа и его друга, полагая, что мужчины сами способны во всем разобраться. Но когда Александр обратился к ней за содействием, поняла, что на этот раз должна вмешаться.

— Да-да, Жорж, — подтвердила Аньес, — граф де Саше твердо решил ехать в Нидерланды, это не обсуждается. Так скажите, чего вы опасаетесь кроме испанцев, костра и недостатка сил. Что, по вашему мнению, необходимо для похода?

— Прежде всего, деньги, — буркнул Жорж-Мишель, — а свободных денег у нас нет. Трофеи, что доставил Александр, стоят не более сорока тысяч, а ему понадобится как минимум сто.

— Если это единственное, что вас тревожит, так вы ошибаетесь, и деньги у нас есть, — довольно сообщила принцесса. — Представьте себе, мы обязаны им королю Генриху. Он так хотел извиниться за то недоразумение, что выплатил мне сто тысяч экю. Я не трогала эти деньги, и их можно пусть в дело хоть сейчас. И если вы скажете, что можно сделать еще…

— Аньес, — не выдержал Жорж-Мишель, — вы рассуждаете как женщина. Ну да, деньги, солдаты, офицеры… Только этого мало! Когда я говорил с крестным, а потом с матушкой и кузеном Наваррой, все казалось легко. Я полагал, что явлюсь в Нидерланды с огромной армией и смогу диктовать условия по праву силы. Но у меня нет армии. Один полк… да таких полков во Фландрии не пересчитать… Крестный говорил, что мне понадобятся войска и флот, но у меня только три корабля, и я не знаю, что с ними делать, к тому же скоро начнется зима, какие уж тут корабли… Один полк, три корабля — это же просто смешно!

Его высочество прошелся по кабинету. Провел рукой по лбу.

— Вот скажите, Александр, — обратился он к другу, — как вы себе представляете явление в Нидерланды? Вы разобьете лагерь в чистом поле и объявите набор войск? Но скоро начнется зима. Зима во Фландрии много хуже, чем зимы Оверни, уж вы мне поверьте. Вы даже с испанцами не успеете сразиться, а просто замерзните до смерти. Очень героично, нечего сказать… А еще фламандцы… они сами не знают, чего хотят. То они верны королю Филиппу, то мечтали пригласить королем Карла Девятого, то гнут спину перед Вильгельмом Оранским, королевой Елизаветой или Франсуа… Там сам черт ногу сломит! Я не знаю, с кем там говорить и с чего начинать.

— Но ведь другого случая не представится, и других Нидерландов тоже нет, — возразил Александр.

— Да, не представится… — расстроено проговорил Жорж-Мишель. — Но хоть убейте меня, если я знаю, что делать! Вы-то сами… если так рветесь воевать… У вас есть хоть какой-то план?

Принц и принцесса Релинген выжидательно уставились на молодого полковника.

— В Артуа хорошо относятся к французам, Артуа это почти Франция, — осторожно заметил граф де Саше. — Если отправиться сначала туда и заключить с кем-нибудь союз…

— С кем? — перебил Жорж-Мишель.

— Подождите, Жорж, — остановила мужа Аньес. — Сейчас во всех Нидерландах есть только один человек, который может нам помочь. Я понимаю, вам не слишком хочется обращаться к матушке, и любить ее вы предпочитаете на расстоянии, но кто кроме нее знает, как обстоят дела во Фландрии? Конечно, можно обратиться к моему дядюшке, но если наш друг отправится в Релинген, только глупец не поймет, что мы начинаем войну за Нидерланды, а вот если он поедет в Барруа, это будет выглядеть совсем невинно — ну где еще вашему другу скрываться от королевского гнева, как не во владениях вашей матери? Таким образом, он сможет переждать зиму и подготовиться к кампании.

— Но это значит, что ему придется отправляться прямо сейчас, — с неудовольствием подвел итог Жорж-Мишель.

— Да, — согласилась Аньес, — пока король не сообразил, к чему привела его интрига…

— …и пока не выпал снег, — с еще более мрачным видом договорил принц. — Знаете, Александр, размытые дороги мало пригодны для похода, но дороги, заваленные снегом, могут стать и вовсе непроходимыми. У вас же почти нет времени на сборы…

— Да мой полк в любую минуту готов к походу, я не даю своим людям скучать, — возразил Александр. — Я тоже привык собираться быстро. Пишите письмо ее высочеству, Жорж, и не сомневайтесь, у меня все получится.

Поздно вечером, когда принц явился к жене, чувствуя, что иначе не сможет заснуть, Аньес вновь заговорила о походе.

— Скажите, Жорж, если бы речь шла о ком-то из ваших офицеров, вы переживали бы так же сильно?

Жорж-Мишель пожал плечами.

— Конечно, нет, но ведь сейчас речь идет не о них. И не говорите мне, что Александр Великий был не старше Бретея, когда начинал свои завоевания. У Александра была готовая армия, слава отца, и он был принцем. А что есть у нашего друга? Вот скажите, что будет с Александром, если матушка не захочет ему помогать?

— Если ваша матушка увидит, что наш друг сможет завоевать для вас семнадцать провинций, она сделает все, чтоб ему помочь. Ну а если она поймет, что ему это не по силам, не волнуйтесь, через некоторое время он вернется в Турень в полной уверенности, что сделал все, что мог. Вы как раз успеете добиться от короля прекращения этого нелепого обвинения. Он вернется, и тогда следующие пять лет вы сможете быть спокойны.

— А если он сбежит от моей матушки раньше? — забеспокоился принц. — Куда-нибудь на войну? Вы не знаете моей матушки…

Аньес улыбнулась.

— Ваш друг упрям как сотня мулов. Не волнуйтесь, Жорж, он не сбежит. К тому же Бретей всегда был удачлив, как никто. Ему повезет, и Соланж наконец-то станет герцогиней… — последняя мысль особенно порадовала принцессу, и она мечтательно улыбнулась.

* * *

Известие, что по приказу его величества граф де Саше отправляется в изгнание, взбудоражило Турень, Анжу и Париж. Жители Турени глухо роптали на завистливого короля, уверяли, будто его величеству нет дела до безопасности провинции, а втихомолку выдвигали еще более непочтительные версии изгнания своего героя. Уверяли, будто король, восхищенный внешностью и доблестью графа, сделал молодому полковнику не самое достойное предложение, однако граф, как примерный семьянин и добрый христианин, с негодованием отверг домогательства его величества, за что и поплатился. Мнение жителей Анжу не слишком отличалось от мнения обитателей Турени, однако добрые парижане не знали, что и сказать. В то время как Рене де Клермон готова была ставить благодарственные свечи за короля, так сурово покаравшего убийцу брата, и мечтать о том, как негодяй отправится на костер, Анжелика Жамар с еще большим упорством молилась за благополучие Александра. Герцог Анжуйский с недоумением спрашивал себя, неужели кузен Релинген сдался, а королева-мать удивлялась, до какого честолюбия мог дойти племянник, если без зазрения совести мог отправить почти на верную смерть того самого человека, ради которого чуть было не поднял мятеж.

К величайшему сожалению Екатерины ее сын Генрих не понимал всей глубины открывшейся перед ним бездны.

— Вот видите, матушка, — довольно говорил он, — все эти угрозы Жоржа, все это недовольство, крики и чуть ли не мятеж, только слова, дым, ничто… Кузен всегда склонялся перед моей волей. У него просто духу не хватит пойти против меня, он совсем как Беарнец — ленив и легкомысленен. Вы же видите, он подчинился моему суду и удалил Бретея из Франции. Вам не о чем волноваться.

— Тогда ответьте мне, Генрих, если принц Релинген столь покорен вашей воле, то почему граф де Саше отправился не во Фландрию, а в Барруа? — возвысила голос королева-мать. — Надеюсь, об этом вы знаете?

Генрих де Валуа снисходительно улыбнулся.

— Но, матушка, что же в этом странного? Релинген не глупец, он командовал армией и прекрасно знает, насколько безнадежна будет фландрская кампания. Думаю, ему не хочется, чтобы его любимчик угодил в руки к испанцам. Лучше уж сразу Гревская площадь, — довольно усмехнулся король. — Вот увидите, не пройдет и трех месяцев, как кузен Релинген явится ко мне, кроткий как ягненок, и будет умолять простить его любимчика и разрешить ему вернуться в Турень. Пожалуй, я разрешу, но без патента полковника. Кузен Релинген должен усвоить урок. Ну-ну, матушка, не хмурьтесь. Жорж заслужил наказание, но он слишком беспечен, чтобы наказание было суровым.

Екатерина поняла, что дальнейшие разговоры бессмысленны. Любимый сын возводил прекрасные замки, не замечая, что строит их из воздуха на песке. Оставалось надеяться, что приближающаяся зима не самое лучшее время для дурных сюрпризов, а к весне она непременно что-нибудь придумает.

И все же раз за разом вспоминая случившееся, королева-мать думала, какую страшную ошибку совершила, доверяя авторитету Аристотеля. Сейчас она готова была согласиться с утверждением покойного Рамуса, будто все, сказанное Аристотелем, есть ложь. Как старалась она с детства окружить любимого сына друзьями, которые должны были вырасти самыми верными и преданными слугами Генриха. Первый должен был стать его советником, второй — полководцем, а третий — любящим братом. И что же? Она вырастила трех честолюбцев, готовых зубами и когтями рвать на части наследие ее сына. Нет, надежда на принцев была ошибкой с самого начала. Они помнили Генриха малышом, когда его также наказывали за проказы, также оставляли без сладкого и секли розгами, как их самих. Они не видели в нем короля, а только приятеля, не умели склонять перед ним головы и трепетать перед его грозным взглядом. Генриху были нужны совсем другие люди, во всем обязанные только ему, видящие в нем не просто короля, но Бога, готовые убить ради него, умереть за него и жить во имя него. Как же звали тех молодых людей, о которых где-то за месяц до смерти говорил господин де Келюс? Кажется, Ногаре и д'Арк, вспомнила королева. Да-да, Ногаре и д'Арк.

Ну что ж, решила ее величество, надо поговорить с юношами и решить их судьбу. Кто знает, возможно, именно они спасут короля.

ГЛАВА 17 Снежные крепости

Письмо принца Релинген матушке вышло на редкость бессвязным и сумбурным, но Жорж-Мишель понимал, что ничего другого создать уже не сможет. Главное было сказано, а заботиться о красоте и изысканности слога у его высочество не было ни времени, ни сил, ни желания. Жорж-Мишель спешил дать Александру тысячи наставлений, сотни предостережений и так в этом преуспел, что молодой полковник поинтересовался, как, по мнению друга, он жил раньше?

И все-таки опасения не оставляли принца Релинген. Пройти маршем через половину Франции, благополучно избежав внимания роялистов, лигистов, протестантов, а также многочисленных шаек разбойников-дезертиров было не самым простым делом. Другу требовался проводник, дабы добраться до Барруа кратчайшей и безопаснейшей дорогой, а главное, не заблудиться и не попасть во Фландрию раньше времени. Лучшего проводника, чем Шатнуа, вряд ли можно было найти, к тому же Жорж-Мишель вспомнил, что в своих письмах матушка чуть ли не два года настаивала на приезде Готье в Бар-сюр-Орнен, вот только ему было недосуг отпускать одного из лучших офицеров. Теперь выбора не было, и Шатнуа должен был отправляться в дорогу, но когда принц Релинген объявил капитану о своем решении, Готье недовольно скривился и даже решил возразить сеньору. Последнее было делом отважным вдвойне, ибо принц Релинген принимал возражение только от одного человека и очень не любил, когда об этом человеке отзывались дурно. Холодный взгляд его высочества и ледяной тон мигом отрезвили шевалье и заставили замолчать, так что Готье мысленно поклялся как можно скорее выполнить возложенное на него поручение, а потом, когда подвернется возможность, высказать полковнику де Саше все, что о нем думает.

Размытые дороги, дождь, ветер и холода не слишком приятное время для марша, так что солдаты и офицеры делали все возможное, дабы дорога как можно скорее осталась позади. Еще никогда лагеря не разбивались и не сворачивались с такой быстротой и воодушевлением, еще никогда солдаты так не стремились оказаться на марше и не шли таким широким и бодрым шагом. Барруа манило людей подобно Земле Обетованной. Александр мог быть доволен своим полком.

* * *

Граф де Саше третий день любовался красотами Бар-сюр-Орнен. За это время он успел осмотреть городские и замковые укрепления и мост через Орнен, полюбоваться на подступы к городу, и от нечего делать составить подробный план обороны и штурма замка. Вечерами молодой человек сам с собой играл в шахматы и обдумывал беседу с матушкой друга, но на все вопросы полковника, когда же ее высочество сможет дать ему аудиенцию, пажи и слуги сокрушенно разводили руками и отвечали, будто не получали на этот счет никаких указаний госпожи. Александр, еще с первой встречи с принцессой догадавшийся, что в Барруа им не слишком рады, решил запастись терпением и смирением. В конце концов, его люди были хорошо устроены, денег на полк было достаточно, зима еще не началась.

Хозяйка Барруа раз за разом перечитывала письмо сына и думала, как быть. Один вид спокойного молодого человека, вручившего ей письмо с таким безмятежным видом, словно он собрался на богомолье, а не на завоевание целой страны, способен был сбить с толку любого. Единственное, что вынесла из письма Маргарита, так это то, что Мишель был не прочь завладеть короной Нидерландов, но если б не этот молодой человек мог предаваться мечтам еще лет пятнадцать-двадцать, не предпринимая каких-либо решительных шагов. Принцесса полагала, что в последний визит сына достаточно убедительно доказала Мишелю всю тщетность его мечты, и вот, пожалуйста, из-за какого-то двадцатилетнего юнца ее слова были преданы забвению.

Маргарита прошлась по комнате. Переворошила стопку бумаг на столе. Власть… Сорок лет назад Маргарита поняла, что всегда будет всего лишь сводной сестрой будущей королевы. Тридцать лет назад ее подарили Лорренам как военный трофей. Двадцать лет назад она отбросила гордость, чтобы дать Мишелю будущее, достойное его происхождения. Десять лет назад неистовый безумец на коленях умолял ее принять любую из корон Европы.

Корона… Ради этого призрачного трофея родные братья и сестры, кузены и кузины готовы были вести войны, предавать, убивать ни в чем не повинных людей, огнем и мечом уничтожая то, что должны были защищать по законам божеским и человеческим. Нет. Ее сын не будет завоевателем. Имея трех сыновей и дочь, ее сын не нуждался в завоеваниях. Умело заключенные брачные союзы детей, а затем и внуков лет через сорок-пятьдесят непременно приведут Нидерланды под власть их дома. И уже тогда в несчастной Фландрии наступят времена благоденствия и процветания. Но все же друг сына со своим полком находился в Барруа и с этим надо было что-то делать. Принцесса подошла к окну. Молодой француз разглядывал стены с таким задумчивым видом, будто уже назавтра собирался взять штурмом Бар-сюр-Орнен. Что ж придется встретиться с этим юношей. Но пока нужно было заняться тем, что было проще — поговорить с Готье де Шатнуа. По мнению принцессы, ее двухлетнее ожидание и так было слишком долгим, чтобы еще больше затягивать дело.

Обрадованный, что ее высочество хочет говорить с ним раньше, чем с графом де Саше, Готье немедленно примчался на зов принцессы, однако беседа началась совсем не так, как ожидал капитан. Ласково взглянув на бастарда мужа, Маргарита вручила Готье небольшую шкатулку и сообщила, что перед смертью кардинал де Гиз признал его своим сыном.

Руки Шатнуа задрожали, на глазах навернулись слезы, мысли бросились врассыпную, так что молодому человеку пришлось два раза перечитывать найденные в шкатулке письмо «отца» и дарственную на имение, а кольцо с изумрудом он смог надеть на палец и вовсе с третьей попытки. Шатнуа закрыл шкатулку, всхлипнул и разрыдался.

Свершилось… Довольная принцесса смотрела на рыдавшего офицера и думала, что Готье — незаконнорожденный племянник, нравится ей много больше, чем Готье — незаконнорожденный пасынок. Десять лет назад Мишель сделал немалую глупость, взяв сводного брата на службу вместо того, чтобы облагодетельствовать Готье и услать куда-нибудь от греха подальше. Маргарита устала бояться, что будет, если правда о происхождении Шатнуа станет известна, устала опасаться возможной зависти и враждебности с его стороны. К счастью кузенам завидуют много реже, чем младшим сводным братьям, так что признание прелата внесло успокоение в душу принцессы. Отныне молодой человек мог выбирать, продолжить службу у Мишеля или уехать в имение, да и обижаться ему тоже было не на кого — разве что на покойного кардинала. Впрочем, Маргарита полагала, что Шарль сделал для племянника все, что мог.

Ее высочество подождала пару мгновений, а потом коснулась головы офицера жестом, долженствующим изобразить ласку. Готье поднял залитое слезами лицо и понял, что тетушка — святая.

— Скажите, Готье, — мягко произнесла принцесса Блуасская, когда пасынок начал успокаиваться, — что вы думаете о графе де Саше?

При имени графа Шатнуа выпрямился. Слезы на его глазах мигом высохли.

— Граф де Саше, — объявил Готье, — несчастье принца Релинген.

Следующие три четверти часа ее высочества с интересом слышала захватывающую и ужасающую историю о юноше, которому не составляло труда соблазнить любую женщину, даже если она принадлежала к высшей знати, как герцогиня де Невер, который обманом втерся в доверие к его высочеству, чтобы затем втравить его в войну с Бюсси, с королем Франции, а теперь и с королем Испании. Повествование Готье способно было затмить все испанские романы вместе взятые, однако принцесса Блуасская понимала, что не стоит безоговорочно верить всему, что говорит столь пристрастный человек. Маргарита де Бар была вполне согласна с покойной сестрой, что девчонку Невер не требовалось соблазнять — она сама могла соблазнить кого угодно. Точно так же ее высочество не могла поверить, будто какой-то юнец мог управлять ее сыном, то есть достичь того, чего не смогла добиться даже она!

И все же граф де Саше сидел сейчас со своим полком в Бар-сюр-Орнен в полной уверенности, будто завоюет Нидерланды, и Маргарита должна была сделать то, на что Релинген никак не мог решиться — пресечь это безумие раз и навсегда. Однако каким образом этого добиться? Возбужденный рассказ Готье способствовал выбору не больше письма сына, и Маргарита наскоро отправила пасынка восвояси, переживать нежданное счастье.

Когда за капитаном закрылась дверь, принцесса Блуасская в очередной раз взяла письмо Мишеля. Ни оно, ни рассказ Готье, не дошедшие до Маргариты слуху не давали ответ на главный вопрос — почему именно этот юноша привлек внимание ее сына. Родство? Маргарита пожала плечами. Мишель всегда был столь высокого мнения о самом себе, что родство не играло для него сколько-нибудь значительной роли. Да и красота молодого француза не была чем-то исключительным. Мишелю достаточно было щелкнуть пальцами, чтобы к его услугам сбежались десятки красавиц и красавцев. Тогда почему же он? — гадала Маргарита.

Оттягивать беседу с молодым военным было невозможно. Из письма сына принцесса поняла, что француз останется в Барруа как минимум до весны, и значит, надо было сделать так, чтобы «гость» не слишком обременял графство и, наконец, понял, что безумие не встретит понимания с ее стороны. Судя по рассказу Шатнуа, друг сына чем-то напоминал Генриха де Гиза десятилетней давности — мечтал о славе, почестях и власти, желая получить все это целиком и сразу. Ох уж эти Лоррены, — проворчала принцесса. — Как вы мне надоели, включая даже собственного сына!..

Граф де Саше был спокоен, собран и деловит, и это спокойствие двадцатилетнего мальчишки разозлило принцессу.

— Итак, юноша, — резко произнесла она, — это вы жаждете славы, подвигов и власти?

— Я жажду помочь другу, — ответил Александр, за три дня ожидания аудиенции успевший столько раз сказать себе о необходимости терпения, что теперь ему оставалось лишь применить эту редкую добродетель.

— И каким же образом? — поинтересовалась Маргарита, хорошо помнившая, что племянник Гиз при всей самоуверенности мгновенно терялся и делался скромнее, стоило заговорить с ним строгим тоном.

— Мой друг хочет получить корону Нидерландов, — ответил граф де Саше, — так почему же мне не помочь ему в этом деле?

— А если ваш друг возжелал бы заполучить луну? — уязвлено парировала принцесса.

— Конечно, принц Релинген мог бы пожелать и луну, — проговорил полковник, — но он не ребенок, а Нидерланды не луна. В желании его высочества нет ничего несбыточного. В конце концов, испанцы так досадили фламандцам, что местные жители будут только рады избавиться от них.

— А, вы заговорили об испанцах! — с мрачной радостью воскликнула хозяйка Барруа. — Значит, вы намереваетесь разбить Альбу и Фарнезе? А позвольте спросить, юноша, каким образом вы собираетесь совершить этот подвиг — одновременно или поочередно?

— Как мне будет удобнее, — терпеливо ответил Александр. — Хотя, скорее всего, сначала придется разбить одного, а потом другого.

Маргарита онемела. Такой наглости она не ждала даже от Гиза. Племянник от ее тона давно бы сник, а граф де Саше был спокоен и самоуверен. Ее высочество поняла, что друг сына относится к худшему племени безумцев — безумцев восторженных.

— Так с чего вы намерены начать свое завоевание, сударь? — с сарказмом спросила принцесса, вновь обретя дар речи.

Полковник вздохнул. Весь опыт его жизни утверждал, что женщины мало или совсем ничего не понимают в делах войны. Хозяйка Барруа вряд ли сильно отличалась от прочих женщин, но она была матерью друга, принцессой и человеком, предоставившим ему и его полку свой стол и кров. Подобные обстоятельства требовали от него терпения и снисходительности.

— Но, ваше высочество, — возразил Александр, — я ведь не собираюсь отправляться на войну прямо сейчас. Да, у меня есть полк, и смею заметить — хороший, но одного полка недостаточно для войны. Я должен набрать армию. Принц Релинген дал мне достаточно средств, чтобы завербовать людей, купить лошадей и оружие… Лучшее оружие, мадам!..

— И что дальше? — нетерпеливо прервала излияния полковника Маргарита.

— А дальше, мадам, будет Артуа. Артуа — это почти Франция. Там даже говорят по-французски…

Маргарита встрепенулась.

— Артуа? — переспросила она. — Вы говорите об Артуа? Во-первых, эта провинция верна королю Филиппу. Я вижу, вы этого не знаете? А во-вторых, вы намерены столкнуться со своим кузеном Эгмонтом?

Принцесса с удовольствием заметили на лице молодого человека нечто похожее на изумление.

— Что вас так удивило в моих словам, сударь? — перешла в атаку Маргарита. — Или вы не знали, что Филипп Эгмонт ваш кузен? Господь с вами, юноша, мой сын еще может не знать генеалогию — он и так принц, но на что рассчитывали вы, собираясь воевать в Нидерландах?

— Я знаю генеалогию французского дворянства, — попытался возразить полковник.

— Вы сейчас не во Франции, — отрезала Маргарита, — и вы собираетесь воевать в Артуа. Но король Филипп обещал Артуа вместе с должностью штатгальтера провинции вашему кузену Эгмонту. Он прочит его в приемники Альбе.

— Этого не может быть, — вырвалось у Александра. — Король Филипп и Альба убили отца Эгмонта!..

— Не убили, юноша, не убили, — поправила принцесса. — Ламораль Эгмонт кончил свою жизнь на эшафоте по приговору суда, в соответствии с законом, как мятежник и изменник. Полагаю, его сын не желает себе подобного же конца.

— Но Эгмонт не был изменником, — попытался настаивать Александр.

— Король Филипп считает изменниками всех, кто так или иначе противится его воле, — ответила Маргарита. — И значит, нас с вами тоже, разница лишь в том, что о нас он пока не знает. И, кстати, юноша, вы забыли еще и о маршале Баланьи. Как, неужели вы не знаете и об этом? А ведь вы уверяли, будто изучали генеалогию французского дворянства.

Граф де Саше молчал.

— Ответьте, сударь, на ком женат маршал? — требовательно вопросила принцесса.

— На Рене де Клермон, — как прилежный ученик ответил полковник.

— … на сестре Бюсси, которая так нежно вас любит, что была бы счастлива узреть вас если не на костре, то хотя бы на колесе, — продолжила Маргарита. — Неужели вы думаете, что принцессой Камбрези Рене де Клермон именуется просто так? О, да, это большая дерзость со стороны простых дворян именовать себя принцами, но эта дерзость подкреплена гарнизоном в Камбре и армией Баланьи. Полагаю, чтобы порадовать жену маршал вполне способен договориться с испанцами и Эгмонтом, и тогда вы живо познакомитесь и с испанской пехотой, и с испанской инквизицией. Это будет незабываемым опытом, особенно последнее, но вряд ли долгим. Хотя… возможно, ваша жизнь несколько продлится, пока Баланьи и Эгмонт будут спорить, где лучше спасти вашу душу — в Аррасе или Камбре. Ну а потом, когда со спорами и с вами будет покончено, Филипп Эгмонт получит свое штатгальтерство, и не только в Артуа, но и в Гельдерне, причем с большим основанием, чем на Гельдерн могли бы претендовать вы. Потому что он потомок герцогов Гельдена по мужской линии, а вы-то по женской. Но и это еще не все. Так как Эгмонт в родстве с Лорренами, он вполне сможет замахнуться и на Барруа, давшее пристанищу мятежнику и еретику. Таким образом, ваш друг вместо того, чтобы получить новую корону, потеряет ту, что имеет. И как вам такие последствия, юноша?

Александр лихорадочно искал ответ на вопрос принцессы.

— Но ведь можно начать не с Артуа, — наконец-то произнес он.

— Вот когда вы придумаете что-нибудь достойное внимания, а не сказки о луне, тогда и поговорим, — подвела итог Маргарита, всем своим видом давая понять, что аудиенция окончена.

Граф де Саше вынужден был поклониться ее высочеству и покинуть принцессу. Настроение молодого человека было отвратительным. Принцесса Блуасская не пыталась отговорить его от похода, не старалась остановить, она только выставила его полным глупцом в собственных глазах, и от этого на душе было особенно мерзко.

Александр сел поближе к камину, стараясь понять, как быть и с чего начать. Сломанную некогда руку ломило, так что молодой человек мог лишь зябко тянуться к огню, стараясь перетерпеть боль. Пьер как всегда хлопотал вокруг, ворчал на ветра и холода, а в голове Александра не было ни одной мысли. Молодой полковник мог только радоваться, что находится в тепле и под крышей, а не в холодной сырой палатке на марше.

В этот вечер граф де Саше отправился спать раньше, чем обычно.

Утром, когда все вокруг стало белым от снега, а боль как всегда ушла, Александр смог начать рассуждать здраво. Бар-сюр-Орнен казался вылепленным из снега, и только еще не застывшая река выглядела неправдоподобно темной на фоне этой белизны. Граф де Саше отвернулся от окна, положил перед собой лист бумаги и стал вспоминать, что знает о Нидерландах кроме рассказов Жоржа.

Таких знаний было не так уж и много. Александр знал о Вильгельме Оранском, смутно помнил, что тот был трижды женат и, вроде, одна из его жен была из рода Бурбонов, а значит, состояла в свойстве с Соланж. Аньес Релинген уверяла, будто Вильгельм готов заключить союз хоть с англичанами, хоть с турками, хоть с чертом, лишь бы этот союз позволил ему укрепить свою власть над тройкой-пятеркой провинцией. Судя по всему, Вильгельм не менее страстно мечтал о короне Нидерландов, чем Жорж, а, значит, мог оказаться как союзником, так и врагом. Еще у него обнаружился кузен Эгмонт. Кроме того, Александр слышал о казненном Горне. Помнится, тот происходил из рода Монморанси, и, значит, тоже находился в дальнем родстве с ним. Смерть Христова, подумал полковник, скоро выяснится, что половина дворян Фландрии его родственники.

Аккуратно выписав на листе все известные ему имена, Александр постарался составить список семнадцати провинцией. Артуа, Фландрия, Брабант, — старательно писал полковник, — Гельдерн, Люксембург, Голландия, Фрисландия… На Фрисландии граф де Саше был вынужден остановиться. Семь провинций из семнадцати. Оставалось признать, что он знает больше, чем полагал, но много меньше, чем хотел бы. Молодой человек задумался, с чего начать: с карты, с генеалогий или лучше с того и другого одновременно?

Когда через день после аудиенции граф де Саше предстал перед ее высочеством, Маргарита де Бар с досадой подумала, что по примеру многих вздорных молодых людей, не способных придумать хоть что-то разумное, юный француз вознамерился ввязаться в очередную авантюру и отправиться на поиски мифических разбойников, дезертиров или мародеров. Нельзя сказать, будто подобные люди никогда не бродили по Барруа. Будь дело летом, Маргарита не преминула бы воспользоваться службой графа де Саше, дабы молодой человек со своим полком не зря ели ее хлеб. Но сейчас с наступлением зимы ее высочество полагала, будто ветер, снег и мороз лучше оружия и веревки просветляют головы и способствуют смирению бездельников. Вынужденные выбирать между возможностью замерзнуть в чистом поле или склониться перед ее властью, заблудшие мерзавцы должны были скинуть волчьи шкуры и влиться в гарнизоны Бар-сюр-Орнен и других городов графства. К изумлению ее высочества молодой француз вовсе не рвался на бессмысленную войну, а попросил разрешения воспользоваться библиотекой Маргариты и в особенности картами семнадцати провинций.

Принцесса милостиво кивнула. Хотя друг сына никак не желал успокоиться и отбросить вздорные мечты, книги были более безобидным занятием, чем маленькая война, и не могли взбудоражить графство и короля Филиппа. Оставалось надеяться, что после пары-тройки дней в библиотеке юноше наскучит корпеть над картами, он увлечется испанскими романами, и мечты о подвигах будут забыты.

Однако ничто не могло быть дальше подобных предположений. Свои изыскания Александр проводил с упорством и методичностью более подходящей для ученого монаха, чем полковника. Через три дня его явления в библиотеку несчастный смотритель с тоской вспоминал, какая спокойная и тихая жизнь была у него раньше. Граф де Саше не обращал внимания на романы, поэмы, сборники стихов и песен, его целью были Нидерланды. Через пять дней изысканий Александр окружил себя крепостной стеной из книг. Полковник угрюмо изучил твердыню и подумал, что на штурм этой крепости у него уйдет не одна неделя.

Карты провинций оказались на удивление подробными, родословные нидерландских родов таили в себе сотни открытий, и Александр дюйм за дюймом штриховал баронства, графства и герцогства, пытаясь разобраться в хитросплетении интересов, амбиций и убеждений местных дворян. Больше всего карта Нидерландов напоминала лоскутный наряд нищего до того момента, когда святой Мартин счел необходимым поделиться с ним половиной своего плаща. Некогда маршал де Бриссак отучил Александра думать о родственниках, но в Нидерландах полковник обнаружил, что чуть ли не каждое второе семейство находилось с ним в родстве. Вильгельм Оранский не представлял исключения, точно так же как Эгмонты, Горны или Ланнуа. Граф де Саше запоминал десятки имен, названий замков и городов, лучших портов, рынков и бирж. Больше всего на свете молодого человека приводили в изумление вольные города, и он никак не мог понять, как они вообще могли существовать и тем более — процветать.

Ветер завывал в каминной трубе, холод сковал Орнен, а Александр с исступлением изучал итальянскую книгу описаний Нидерландов. Имена, ордена, города, сеньориальные владения, карты, гравюры, гербы… Семнадцать провинций не давали юноше покоя ни днем, ни даже ночью. Днем быликниги и карты, ночами — на удивление яркие и запоминающиеся сны.

Только по истечению третьей недели своих трудов молодой человек смог впервые оторваться от работы. Снег заметал улицы Бар-сюр-Орнен, насыпал огромные сугробы, белил стены и крыши домов, так что не только город, но и замок принцессы Блуасской казался выстроенным из снега, а не из камня. Впрочем, настоящих снежных крепостей в Бар-сюр-Орнен также хватало. Александр не раз наблюдал, с каким упоением мальчишки и даже взрослые обитатели города строили снежные крепости, потом с не меньшим упоением штурмовали их, разрушали до основания и снова с упоением строили и штурмовали. Временами полковнику де Саше хотелось бросить унылую библиотеку и присоединиться к веселой забаве, но каждый раз, когда Александр брался за ручку двери, перед его мысленным взором вставало насмешливое лицо принцессы Блуасской. Шевалье де Бретей вздыхал, отходил от двери, плотно закрывал ставнями окна и возвращался к ненавистному столу, ненавистным книгам и ненавистным карандашам.

Впервые за последний год граф де Саше занимался не тем, что ему нравилось, а тем, что было нужно.

ГЛАВА 18 Рождественские истории

Принцесса Релинген занималась тем, чем занимаются все дамы, впервые готовящиеся стать бабушками. Собрала вокруг Соланж целую армию повитух и кормилиц, заказала множество месс за благополучное разрешение юной графини от бремени, щедро раздавала милостыню бедным, простила должникам недоимки и даже потребовала от мужа помилования двух десятков висельников. Принц Релинген после отчета Шатнуа уже успевший успокоиться и решить, что Александру отныне ничего не грозит, с некоторой опаской следил за кипучей деятельностью жены, пытаясь понять, неужели рождение ребенка требует таких хлопот. Жорж-Мишель даже решил намекнуть жене, что несчастные стражники, вынужденные зимой конвоировать на галеры помилованных висельников, вряд ли будут ей благодарны и уж тем более не станут возносить молитву за тех, кто обременил их подобной заботой. Если его высочество полагал, что при этих словах Аньес махнет рукой и решит не менять уже вынесенный приговор, то он ошибся. Побелев, словно у нее на глазах рухнула замковая башня, ее высочество стальным голосом объявила, что не хочет никого утруждать и потому помилованные преступники останутся в турской тюрьме до весны.

Жорж-Мишель понял, что с женой лучше не спорить, а еще лучше некоторое время вообще не попадаться ей на глаза. Его высочество подумал, что давно не бывал в своей резиденции в Туре, вспомнил, сколько после отъезда Александра осталось незавершенных дел. Решение было правильным — отправиться в Тур.

В первый день своего пребывания в столице провинции его высочество чуть не схватился за голову от количества дел, требующих его внимания и незамедлительного решения, во второй — раздал уйму поручений и нагоняев, а на восьмой — с ужасом понял, что дела закончились. Делать было нечего, приходилось возвращаться в Лош. Жорж-Мишель только гадал, кого за время его отсутствия успеет облагодетельствовать жена. Видимых изменений в родном доме его высочество не заметил, разве что повитух, ученых докторов и деревенских знахарок во дворце прибавилось, капеллан слегка охрип, ежечасно вознося молитвы, а фрейлины жены щеголяли в раздаренных ею платьях. Жорж-Мишель тяжко вздохнул и задумался, не заняться ли ему истреблением волков. Его высочество вовремя вспомнил, что главный ловчий соседней провинции кое-чем ему обязан, а посему следовало устроить грандиозную облаву, ради чего необходимо было немедленно отбыть в Анжер.

Пока принц Релинген занимался делами и волками, ее высочество наконец-то вспомнила, кого обделила своим вниманием. Кузина де Коэтиви вот уже полгода забрасывала ее трогательными письмами и собственноручно вышитыми церковными покровами. Письма Луизы оседали у секретарей, покровы украшали лошские церкви, а ее высочество все никак не могла найти время, дабы выпустить графиню из монастырского заточения. И вот теперь это время пришло. Конечно, при здравом размышлении зимнее путешествие из Релингена в Турень вряд ли могло доставить удовольствие ее сиятельству, однако подобные мелочи не слишком занимали принцессу.

Как это время от времени случается в жизни, молитвы и добрые дела привели как раз к тому результату, которых от них и ожидают — утро Рождества юная графиня де Саше встретила матерью очаровательной девочки. Лошские колокола звонила сразу в честь двух радостных событий, Аньес со слезами на глазах возносила благодарственные молитвы Всевышнему, а Жорж-Мишель сочинял радостное письмо другу. Солнце впервые за несколько дней выглянуло из-за туч и жизнь была воистину прекрасной.

* * *

Графиня де Коэтиви встретила Рождество в монастырской церкви на молитве. Полученное накануне письмо принцессы Релинген, дозволявшее Луизе покинуть ненавистную обитель, вызвало у графини настоящий религиозный экстаз. Впервые за последние полтора года Луиза молилась совершенно искренне. Напрасно настоятельница монастыря уговаривала недавнюю узницу отложить отъезд хотя бы до весны, вслух пугая Луизу ужасами зимней дороги, а втайне надеясь, что до весны ее сиятельство сможет вышить еще один покров. Напрасно уверяла, будто во времена ее юности Релинген не знал подобных кошмаров и не иначе, это кара Господа за расплодившихся еретиков. Графиня де Коэтиви уверяла, будто обязана как можно скорее возблагодарить свою благодетельницу, и потому отправится в дорогу немедленно, даже если ей придется пробираться через все снега Московии и Татарии. Что-либо возразить на подобные заявление настоятельница не могла и потому предпочла без споров благословить раскаявшуюся грешницу. Луиза торжествовала. Ворота монастыря манили, мир за ними был прекрасен, а королевский двор должен был вновь пасть к ее ногам. Графиня размышляла, что офицеры принца Релинген вряд ли будут ждать в женском монастыре до весны, и значит, надо было как можно скорее мчаться туда, на свободу, торопиться в Париж в окружении блестящих шевалье.

К потрясению ее сиятельства, королева-мать, которую прежде всех навестила графиня де Коэтиви, за последний год как-то подзабыла о некогда любимой фрейлине. По мнению Екатерины, в свои двадцать пять лет Луиза была уже немолода и, значит, не могла соперничать с более юными красотками, а своей опрометчивостью и глупостью один раз уже внесла разлад между нею и принцессой Релинген. Холодно оглядев придворную даму с ног до головы, ее величество объявила Луизе, что ее служба ей более не нужна. Потрясенная этой холодностью, графиня попыталась напомнить ее величеству, какие узы их связывают, однако при упоминании внука королева-мать сообщила, будто шевалье де Шервилер слишком занят, чтобы встречаться со всеми дворянами Турени. На этот раз Луиза не нашлась, что сказать, а королева Екатерина посоветовала бывшей прислужнице вспомнить об обязанностях жены и, наконец, вернуться в семью.

Ее сиятельство в смятении бросилась к дофину, но герцог Анжуйский, все свое время отдававший мечтам о военной кампании в Нидерландах и любовной кампании в Англии, более нуждался в графе де Коэтиви, чем в его жене. Раздраженно посмотрев на опальную фаворитку и найдя, что с последней встречи она сильно изменилась и не в лучшую сторону, Франсуа посоветовал Луизе то же самое, что и королева-мать.

Отчаявшаяся Луиза отправилась в парижский отель мужа.

Граф де Коэтиви, собиравшийся с визитом в Анжуйский дворец, складывал в обтянутую бархатом папку необходимые для сеньора бумаги. Явление жены оказалось не слишком приятным сюрпризом для его сиятельства. Холодно посмотрев на Луизу, граф осведомился, что супруга делает в Париже, когда ее обязанности призывают ее в Турень. Графиня утерла слезы и по примеру многих дам стала молить мужа оказать ей хотя бы немного внимания, однако его сиятельство недовольно пожал плечами, напоминая Луизе, что недостойно доброй христианки думать о плотских утехах в постный день. Ошеломленная новым отказом, графиня только и могла, что в потрясении открыть рот, а когда пришла в себя и попросила у мужа денег, то лишь вызвала у него приступ смеха.

— Сударыня, — снисходительно заговорил граф, отсмеявшись, — я не король, чтобы облачаться в женские наряды, так что за прошедшие полтора года ваш гардероб не пострадал и находится в полном порядке. При дворе вам делать нечего, а в Вилландри вам не понадобятся новые платья. Собирайтесь, я хочу, чтобы вы как можно скорее отправились домой.

— Но… я должна поблагодарить ее высочество… — только и смогла пролепетать Луиза.

— Прошлый ваш визит к принцессе закончился монастырем, — спокойно заметил граф. — Если вы так жаждете удалиться в обитель, это можно сделать и без поездки в Лош. В Париже достаточно монастырей, выбирайте любой. Советую подумать о госпитальерках. Там умеют укрощать томление плоти.

Сообразив, что едва вырвавшись на свободу, может вновь попасть в заточение и на этот раз навсегда, графиня присела перед мужем в низком реверансе и сообщила, что готова подчиниться своему супругу и господину, и отправиться в Вилландри. Коэтиви пожал плечами и повернулся к жене спиной.

Через два часа в сопровождении свиты, более напоминающей конвой, Луиза покинула Париж. Бархатная маска надежно скрывала ее слезы, но графине казалось, что даже если она разрыдается в голос, это не произведет на слуг супруга ни малейшего впечатления. Впервые в жизни сразу два мужчины отвергли ее как женщину, и сейчас Луиза пребывала в такой растерянности, что просто боялась испытать еще один отказ.

В то время как графиня де Коэтиви покидала Париж, королева-мать с умилением наблюдала за любимым внуком. Юный шевалье де Шервилер произносил перед бабушкой латинскую речь, в которой доказывал превосходство королевской власти перед всеми другими формами правления. Королева Екатерина восхищалась сообразительностью и красноречием Луи и сокрушенно вздыхала из-за того, что этот прекрасный облик, этот пытливый и пылкий ум принадлежали бастарду. Если бы она могла предвидеть, к чему приведет мимолетная интрижка сына, она непременно женила бы Генриха на Луизе, а потом, когда невестка разрешилась бы от бремени, легко бы избавилась от дурехи с помощью пары крупинок одного из итальянских снадобий. И вот — кто бы мог подумать! — самый удачный из ее внуков был бастардом, а любимый сын все еще не имел наследников собственной плоти и крови.

При мысли о наследнике французского престола Екатерина как всегда поморщилась. Маленький и толстый, Франсуа был совсем не тем сыном, которым она могла бы гордиться. Но хуже всего были вечные претензии младшего сына. Дофин мечтал о короне, и ему было все равно, где удалось бы ее найти. Сейчас Франсуа бредил Нидерландами, однако ее величество не могла отделаться от мысли, что принц Релинген обманывает обоих ее сыновей. Необходимо было что-то предпринять, так что Екатерина ласково похвалила внука за старания, пообещала господину де Бризамбуру награду, если успехи шевалье де Шервилера в фехтовании будут не уступать его успехам в латыни, и благополучно отпустила обоих восвояси.

Благостное письмо из Бар-сюр-Орнен, в котором один из лакеев принцессы Блуасской рассказывал, что после беседы с ее высочеством граф де Саше оставил мечты о завоеваниях и теперь безвылазно сидит в библиотеке, заставило Екатерину побледнеть. Судя по всему, племянник оказался не столь опрометчив, как она надеялась, а граф де Саше был благоразумнее покойных друзей короля. Стоило поговорить с принцем Релинген, однако племянник безвылазно сидел в Турени и не собирался являться ко двору. Оставалось одно — ехать в Лош.

«Да, я стара», — вздыхала Екатерина. — «И кто знает, возможно, эта поездка станет для меня последней, но я не могу более оставаться в неведении. Надо ехать». Требовалось одно — найти подходящий предлог для поездки, ибо королева-мать не может просто так покинуть Париж и двор. Ее величество даже пожалела, что упустила возможность лично поздравить племянника с Рождеством. К счастью, итальянка вовремя вспомнила еще одно письмо, на этот раз из Тура. В своем отчете управляющий королевской резиденцией в Ланже между делом сообщал, что графиня де Саше в Рождественскую ночь разрешилась от бремени девочкой. Екатерина довольно улыбнулась — предлог был хорош, а великая честь, которую она окажет простым дворянам, должна была развязать языки. Оставалось убедить сына в необходимости своего отъезда, подобрать подарки будущей крестнице и ее матери, а главное — племяннику и племяннице.

Визит королевы-матери в Лош был обставлен торжественно и деловито. Однако при всей вежливости принц и принцесса Релинген встретили королеву-мать с легким недоумением. Лучшие покои, расторопные слуги и предупредительные служанки ничуть не помогали Екатерине развязать языки. Хозяева были милы, но совершенно непроницаемы, и только старший сын принцев — юный граф д'Агно — ненадолго разрушил эту стену, расстроено вопросив, почему не приехал его молочный брат. К величайшему сожалению Екатерины вопрос мальчика был единственным проявлением искренности, да и то недолгим. Принц Релинген бросил мимолетный взгляд на воспитателя сына, и почтенный дворянин немедленно увел мальчика прочь, что-то увлеченно говоря о занятиях, законах и правосудии. Королева-мать была вне себя. Даже небывалая честь, которую она намерена была оказать новорожденной дочери графа де Саше, была встречена хозяевами как должное. Можно было подумать, что в Лоше каждый день являются феи-крестные, дабы осыпать хозяев несметными дарами, после которых появление королевы-матери должно было показаться самым заурядным событием. И все же Екатерина привычно улыбалась, восхищалась красотой крестницы, мило льстила ее матери и предложила ей место при своей особе. Последняя милость также пропала втуне. Не успела королева-мать докончить фразу, как принцесса Релинген с любезной улыбкой сообщала, что графиня де Саше еще слишком слаба, чтобы отправляться ко двору. Решительно, с принцами Релинген ничего нельзя было поделать.

Через неделю тщетных усилий, когда лицо Екатерины начало болеть от необходимости постоянно улыбаться, королева-мать решила откровенно переговорить с племянником. Прежде такие разговоры всегда приносили плоды. Увы, с первых же слов племянника Екатерина поняла, что Жорж изменился. Ничуть не смутившись на вопрос о графе де Саше, племянник слегка пожал плечами.

— Тетушка, ну откуда же мне знать, как именно граф де Саше собирается выполнять приказ его величества? Я не разбираюсь в военных делах, да и Фландрия меня не волнует, — не моргнув глазом, солгал Жорж-Мишель и отодвинул карту семнадцати провинций. — Могу сказать лишь одно, и я, и граф верные подданные короля, и если король отдал графу приказ, то граф сделает все, чтобы его выполнить, в этом вы можете не сомневаться.

— Но в Барруа… — начала было Екатерина.

— О, Боже мой, тетушка, вы же знаете мою матушку, — немедленно возразил принц. — Наверняка, она обрадовалась, что нашелся человек, который сможет защитить ее от всех врагов. Уж не знаю, что там случилось, может, волки выли под стенами замка, или шайка разбойников решила ограбить близлежащую деревню, а может, ей просто приснился страшный сон, но теперь графу придется до лета гонять волков, разбойников и утешать матушку в ее страхах. Да и что еще он может сделать? Уж если я не в силах повлиять на матушку, то граф тем более не сможет. Вы знаете, иногда мне кажется, будто матушка упрямее покойной тетушки д'Альбре. С этим ничего не поделаешь… — его высочество сокрушенно развел руками.

Королева-мать смотрела на племянника и думала, что он лжет. Ей так и хотелось сказать принцу, что его мать вовсе не напоминает женщину, мечтающую вцепиться в крепкое мужское плечо, да и в любом случае, не двадцатилетнему юнцу исцелять воображаемые страхи ее высочества, но Екатерина молчала. «Где же ты так выучился лгать, мой мальчик?» — размышляла королева-мать. «Неужели в Италии? Да, Италия пошла тебе на пользу, вот только для Генриха это очень плохо. Для Генриха и даже для Франсуа».

— А знаете, тетушка, — произнес Жорж-Мишель с таким видом, как будто ему в голову только что пришла великолепная мысль, — может быть, письмо Генриха устыдит мою матушку и она отпустит графа? Право, матушка очень почитает короля и не осмелится ему перечить.

Екатерина представила письмо сына, а также ответ принцессы Блуасской, в котором хозяйка Барруа будет слезно просить его величество не оставлять ее без попечения и позволить графу де Саше и впредь защищать ее от мифических врагов, и поняла, что племянник просто наслаждается потоком собственной лжи. «Да он издевается надо мной», — поняла королева-мать. Принц Релинген лгал, это было очевидно, но что она могла сделать? Не зачитывать же племяннику письмо собственного шпиона… Екатерина вздохнула и решила подойти к делу с другой стороны.

— Жорж, вы знаете, как я вас люблю. Вас, Генриха, Франсуа… Вы дороги мне все трое. И мне кажется, вы все изрядно погорячились. Ну что, собственно, произошло? Обычная ссора между молодыми людьми. Я полагаю, изгнание графа было слишком суровым наказанием за подобную безделицу. Вы же хотите, чтобы ваш друг вновь оказался рядом с вами, не так ли? В конце концов, завоевание Нидерландов непосильная задача для юноши его лет. Такое надо поручать Бриссаку, или Неверу, или Строцци… Я решила, Жорж, моим подарком к крестинам будет возвращение графа домой. Напишите ему, что опала закончилась, и он может возвращаться…

— Тетушка, вы даже не представляете, как я вам благодарен, — проговорил принц Релинген, — вот только как же быть с королем? Граф не может нарушить приказ его величества и рисковать заточением в Бастилии…

— Неужели вы думаете, что я не заступлюсь за отца своей крестницы? — с укором проговорила королева-мать.

— Ну что вы, тетушка, я уверен, вы не дадите графа в обиду, но ведь есть еще и Франсуа, — возразил Жорж-Мишель. — Я слышал, он только и мечтает отомстить графу за покойного Бюсси. К тому же есть Рене де Клермон, а вы, тетушка, знаете, что женщины гораздо опаснее мужчин. Нет, я не сомневаюсь, что если, не дай то Бог, с графом что-либо случиться, вы дадите Франсуа жесточайшую отповедь, а Рене отправите в монастырь, но графу и мне от этого будет не легче.

Принц испустил тяжкий и скорбный вздох.

— Нет, тетушка, пусть уж граф отправляется в Нидерланды. Так будет лучше для его здоровья, да и мне спокойнее…

Ее величество поняла, что пробиться через ложь племянника невозможно. Беседа по душам с принцессой Релинген также была бессмысленна, а графиня де Саше все еще была «так слаба», что не покидала постель. И тут Екатерина вспомнила о Луизе. Опальная придворная дама, отставная фаворитка, кузина Релингенов — Луиза де Коэтиви была идеальной шпионкой. Весь Париж знал, что она выставила Луизу за дверь, даже не позволив увидеться с сыном. Весь Париж знал, что Франсуа повернулся к бывшей фаворитке спиной. И весь Париж знал, что муж сослал Луизу в имение, заставив заниматься хозяйством и его детьми. У Релингенов не могло возникнуть ни малейшего подозрения и, значит, необходимо было только найти подходящий повод для появления графини в Лоше. Королева-мать улыбнулась. К счастью на свете были дети, еще не успевшие обучиться искусству лицемерия, и к счастью, эти дети простодушно говорили о своих мечтах. Юный граф д'Агно тосковал по другу, а этот друг был сыном Луизы де Коэтиви. Как все просто… Екатерина чуть не рассмеялась. Конечно, ей не хотелось расставаться с любимым внуком даже на день, но что не сделаешь, ради дела?

Когда ее величество сообщила принцам Релинген, что ей пора возвращаться в Париж, племянник выразил притворное сожаление из-за ее отъезда, а принцесса Релинген почтительно склонила голову. Итальянка мысленно улыбнулась.

— И, кстати, дорогой племянник, — добавила королева-мать, делая вид, будто кого-то ищет, — я заметила, граф д'Агно опечален из-за отсутствия Луи, ну что ж, пожалуй, я отправлю вашего крестника в Лош на празднование карнавала^[245].

Принц Релинген поблагодарил тетушку с прежней непроницаемой вежливостью, но ее величество с удовольствием заметила в глазах Жоржа и его жены нечто похожее на торжество. «Вот и все, дети мои, не пытайтесь переиграть старуху», — удовлетворенно подумала королева-мать и отдала приказ собираться в дорогу.

* * *

Известие о скорой поездке в Лош вызвало восторг Луи и уныние господина де Бризамбура. Последнее объяснялось длительной беседой, которую королева-мать имела с воспитателем внука. Весьма подробно объяснив шевалье, где именно он будет размышлять о своих обязанностях, если ее внук хотя бы раз чихнет или, не дай то Бог, раскашляется, медичиянка сочла, что достаточно точно разъяснила воспитателю, в чем заключается его долг. Господин де Бризамбур вздыхал, проклинал зиму, Релингенов и в особенности тот день, когда стал воспитателем королевского бастарда.

В отличие от господина де Бризамбура, Луиза де Коэтиви пришла в полный восторг от письма ее величества. Возможность услужить королеве-матери, возможность через месяц-другой вернуться в Париж и, кто знает, вернуть себе Франсуа, кружили голову не хуже вольты. Даже необходимость льстить принцессе Релинген не слишком расстраивала Луизу, как и приказ королевы-матери вести все дела через управляющего Ланже. До своего заточения в монастыре графиня де Коэтиви не раз занимала деньги у мэтра Каймара и надеялась, что будет занимать их и впредь. Она все еще была красива — зеркало убедительно подтверждало эту истину, и лишь вышедшие из моды платья превращали ее в собственную бабушку.

Поручение королевы-матери доставило немалое удовольствие мэтру Каймару, но просьба графини де Коэтиви о деньгах заставила презрительно выпятить нижнюю губу:

— Деньги, мадам? — переспросил бывший откупщик. — Деньги, сударыня, надо отрабатывать, а что мне можете предложить вы?

— Это зависит только от вас, — проговорила Луиза, награждая королевского управляющего чарующим взором.

— Не надо, сударыня, это бесполезно, — недовольно фыркнул Каймар. — У меня есть жена и служанки, да и городские девки стоят дешевле вас. К тому же, зачем вам деньги? На платья и украшения? Судя по всему, вы плохо поняли поручение ее величества. От вас не ждут, что вы очаруете принца Релинген. Его высочество не провинциальный дворянчик, чтобы гордиться тем, что спит с отставной любовницей дофина. Нет, сударыня, вы должны явиться в Лош как раскаявшаяся грешница, как отвергнутая мать, которая мечтает взглянуть на сына хотя бы издали. Вы поняли? Издали… Ее величество не желает, чтобы вы волновали ее внука.

Луиза стояла перед управляющим Ланже, не зная, как быть. Ее отвергали в третий раз, и она не могла понять, должна ли уйти с гордо поднятой головой или умолять мэтра Каймара свершить в отношении ее акт милосердия.

— А, впрочем, — заметил Каймар, — я могу предложить вам одно дело. Если вы будете сообщать мне мельчайшие подробности жизни принца Релинген, и если эти сведения помогут мне в моих трудах, то я смогу дать вам небольшое содержание…

Графиня де Коэтиви подняла на управляющего изумленный взгляд.

— Что вас так удивляет, сударыня? — проговорил бывший откупщик. — В отличие от вас принц Релинген человек весьма влиятельный. Он родственник короля, независимый государь и к тому же губернатор нашей провинции. Он вполне может способствовать тому, чтобы я получил, наконец, дворянство, и, значит, я должен знать, как угодить столь влиятельному человеку. И, кстати, сударыня, по этой же причине я желают иметь как можно больше сведений и о графе де Саше. Вы меня понимаете?

Луиза послушно кивнула. Мэтр Каймар был прав — кузену Релингену не составляло труда облагодетельствовать управляющего Ланже, да и она могла услужить ему, не обременяя себя никакими дополнительными заботами.

— Вот и прекрасно, сударыня, надеюсь, вы меня не разочаруете. Помните, величина вашего содержания зависит от тех сведений, что вы сможете раздобыть.

Когда графиня де Коэтиви покинула Ланже, мэтр Каймар довольно откинулся на спинку стула. Граф де Саше дважды становился у него на пути, а, по мнению бывшего откупщика, и одного раза было слишком много. Даже по прошествии полугода Каймар не мог простить графу рейд в Анжу. Разгромить такой отряд, выставить его дураком перед покупателем, лишить немалого дохода… Мэтр Каймар непроизвольно сжал кулаки. Что ж, на этот раз юнец попался.

За свою жизнь Каймар научился использовать любое оружие, но страх королевы-матери обещал стать самым действенным и смертоносным.

ГЛАВА 19 Лед, сталь и огонь…

Хорошо проснуться зимним утром в теплой постели. Зимой вообще хорошо просто проснуться. Александр выбрался из-под одеяла, откинул полог и с некоторой озадаченностью уставился на открывшуюся перед ним картину: по комнате были разбросаны мотки шерсти, а среди этого шерстяного изобилия восседал Пьер и занимался чем-то непонятным. Со сна Александр видел все смутно и нечетко, но все же рассмотрел нечто большое на коленях слуги и еще какие-то длинные толстые иглы, мелькавшие в его руках. Протерев глаза, чтобы отогнать последнюю завесу сна, молодой человек постарался сесть поудобнее. Кровать скрипнула, слуга поднял голову.

— И куда вы так рано поднялись, ваша милость? — удивился он, ни на мгновение не прерывая свое занятие. — Еще даже не рассвело. Спите лучше и так все дни трудитесь.

— Пьер, а ты что делаешь? — спросил полковник.

— Вяжу, — невозмутимо ответил слуга. — Ну, это что-то вроде плетения, — пояснил Пьер, заметив недоумение во взгляде господина.

— Зачем?! — поразился Александр. — Ты же не при дворе, чтобы коврики плести…

Пьер усмехнулся:

— Ну, коврики, это развлечение для друзей его величество, пусть их, а я дело делаю. Вы бы не отказались от шелковых чулок, верно?

— Вот только шелковых чулок мне сейчас не хватает, — проворчал молодой человек.

— Правильно, — согласился бывший солдат. — По нынешней погоде чулки нужны шерстяные. Вот я и связал — три пары. Под них, конечно, нитяные чулки, чтобы шерсть не кусалась… еще шоссы, перчатки, голову опять же прикрыть… Вот довяжу вамс, и можно выпускать вас на прогулку… Ну, в общем, все — довязал, — через несколько мгновений сообщил Пьер, отложил свои иглы, быстро откусил нитку и довольно провел рукой по готовому наряду. — Примерьте, раз уж встали…

Александр принялся одеваться, но когда Пьер подал ему вязанный головной убор, возмутился:

— Ты с ума сошел, Пьер?! Это же какой-то женский чепчик!

— Вы здесь хоть одну оборку видите? — отозвался слуга. — И вообще, здесь все так носят. Сначала чепец, на него шляпа, что здесь дурного? Уши закрыты, не продует. Вы подумали, как я госпоже графине на глаза покажусь, если вы заболеете? Нет?!

Сраженный последним аргументом, Александр замолчал. Пьер внимательно оглядел дело рук своих, пару раз одернул на господине наряд и довольно отошел на шаг, словно художник, положивший последний мазок на бесценный шедевр. Граф де Саше сделал несколько движений, как делал всегда, пробуя обнову. Вязанный вамс отдаленно напоминал полковнику кольчугу, только был много плотнее, легче, гибче и носить его было на удивление приятно. Сплетенные Пьером вещи грели не хуже оставленной молодым человеком постели, но в отличие от одеяла совершенно не стесняли движений. Даже стоячий ворот, обычно натиравший Александру шею, ничуть не мешал. Что бы ни полагали окружающие, к моде граф относился как к капризной женщине — в юности потакал ее прихотям, потом плевать на нее хотел и, наконец, достигнув зрелого возраста двадцати двух лет, стал относиться к моде так, как она того и заслуживает, а именно — со снисхождением. Таким образом, оценив удобство неожиданно подвернувшейся одежды, полковник не стал терзать себя вопросами, что скажут окружающие, когда он появится перед ними во всем великолепии своего нового облика. Уже который раз за последние годы Александр размышлял, о каких еще талантах Пьера ему предстоит узнать.

Расценив задумчивость господина как сомнение в обнове, заботливый слуга пообещал сотворить новый вамс много красивее и роскошнее нынешнего.

— Я вам еще и косички на нем вывяжу, — сообщал Пьер, собирая в корзину мотки шерсти. Александр хотел было уточнить, какие косички Пьер имел в виду, однако задать вопрос не успел.

— Вот только ума не приложу, что делать, если гильдия жалобу подаст… — заявил бывший солдат.

— Какую жалобу? — Александр встрепенулся, готовый немедленно выяснять, что за непотребство учинили его оболтусы. — Кто и что натворил?! Ну, говорили же, Пьер, не тяни!

— Да что вы сразу о дурном? — пожал плечами слуга. — Нам здесь и так не слишком рады, так что, по-вашему, солдаты совсем дураки, чтобы здешних злить? Нет, ваша милость, все дело в вязанье. Гильдия решила поднять цены, и сейчас у них не то, что вамс, чулки с перчатками не закажешь. И что теперь прикажете делать — мерзнуть или по миру идти? Ну, я и вспомнил, как спицами работать, тому-другому показал, дело пошло. Нитки здесь дешевка, так что обвязать себя смогли все. Главное, чтобы гильдия вопль не подняла. А с другой стороны, на что им жаловаться? Мы ж не на продажу вяжем, мы ж для себя… Здешним же вязать не запрещают, а мы чем хуже?

Пьер говорил что-то еще, но Александр не слушал. Настроение испортилось. Гильдии… Биржи… Города… Молодой человек вновь столкнулся с тем, чего не понимал. К чему штриховать карты, заучивать гербы и имена, если какие-то ремесленники ставили себя вровень с дворянами? Александр попытался представить вопли парижской гильдии перчаточников и пожал плечами. В Париже такое было невозможно. Кричать о вере парижские гильдии могли и кричали громко, но подавать жалобу на военных, которые сами изготовили для себя одежду — подобное было немыслимо. Правда, и вязальщиков в Париже Александр припомнить не мог. Шелковые чулки в Париж привозили. Откуда? Кажется, из Нидерландов. И кружева. И лучшее полотно. И сукно… Граф вздохнул.

— …Теперь можно и воздухом подышать, — услышал он, наконец, голос Пьера.

— Мне работать надо, — грустно возразил Александр.

— Даже в воскресенье? — удивился Пьер. — Ну, знаете, ваша милость, это уже слишком. На мессу сходить, это я понимаю, но корпеть над книгами в день Господень как-то не по-христиански…

Граф де Саше потрясенно воззрился на Пьера.

— Так сегодня воскресенье? И я проспал мессу?!

— Да нет, я же сказал, еще не рассвело, — успокоил молодого человека Пьер. — Отстоим мессу, позавтракаем и пойдем гулять. А то вон уже — совсем осунулись, позеленели даже. Опять же, посмотрим, как ваши офицеры с местными гоняют мяч…

— Где? Среди сугробов? — не поверил граф.

— Зачем среди сугробов? На льду, — сообщил слуга.

Александр припомнил ледяную корочку, покрывавшую Сену или Эндр, и недоверчиво покачал головой.

— Ну, значит, точно должны пойти и посмотреть, — заключил Пьер. — Заодно и развлечетесь. На наших и здешних уже ставки делают, правда, на наших не слишком большие, все-таки опыта у них нет. Зато победителям обещан обед… ну, и побежденным тоже — за компанию. Да и коньки забава хоть куда!

Молодой человек почувствовал, что для воскресного утра на него свалилось слишком много пищи для тела и ума. Что ж, в воскресенье надо отдыхать, писать письма домой и думать о вечном, решил Александр. Утвердившись в подобном намерении, граф де Саше прилежно отстоял мессу, с аппетитом позавтракал и написал длиннющее письмо жене и несколько менее длинное письмо другу. Лишь незадолго до полудня Александр смог покинуть замок.

Впервые за последние пять дней город был залит солнцем, так что все вокруг слепило глаза. Снег скрипел под ногами, Пьер без перерыва болтал, а Александр с интересом глазел по сторонам. После утомительной корпения над книгами зимний Бар-сюр-Орнен выглядел сказочной страной, и Александру казалось, будто он вышел на свободу после целого года заточения.

— Хорошо, что успели, — прервал мысли Александр Пьер. — Вы только посмотрите, ваша милость, кажется, нашим везет.

Сначала молодой полковник увидел вопящую от переполнявших ее чувств толпу, затем заметил два отряда игроков, гоняющих клюшками мяч. С некоторым изумлением узнал в одном из них своего лучшего капитана, а на другой стороне — коменданта замка ее высочества. На головах игроков красовались такие же вязанные чепцы, как и у него самого, шляпы и плащи офицеров валялись на снегу. Глаза игроков горели азартом, лица были румяны, и по ним стекал пот. Еще через пару мгновений Александр разглядел те самые коньки, о которых беспрестанно твердил Пьер, и удивился, каким образом можно передвигаться на привязанных к обуви ножах.

Капитан с силой ударил по мячу, горожане разразились криками, а замковый комендант досадливо махнул клюшкой. Сообразив, что игра завершилась победой его людей, Александр удовлетворенно кивнул и пошел прочь. Судя по всему, победители и побежденные заработали хороший обед, улыбки и внимание девушек, уважение горожан, и значит, волноваться больше было не о чем. Его люди впервые одержали победу, никто не подрался, в Бар-сюр-Орнен царила если и не тишь, то благодать. Клюшкование было занятной игрой, граф де Саше это признавал, но представить себя в толпе не мог. Бегать за мячом, толкаться и падать, ставить подножки и самому становиться их жертвой — нет, это было не для него. Еще в пажах шевалье де Бретей делал все, чтобы уклониться от участия в забаве, а ведь падать на траву или песок было не в пример приятнее, чем валиться на жесткий лед. Из всех известных ему игр с мячом граф де Саше предпочитал игру с ракеткой, полагая сражение один на один гораздо более интересным и достойным, чем игра с клюшками.

От нечего делать пройдя еще десяток-другой шагов вдоль реки, Александр посмотрел на резвящихся на льду горожан и замер. Нет, попытки гонять клюшками мяч по льду так и оставили его равнодушным и он лишь порадовался, что его люди не будут маяться бездельем, но зрелище того, что выделывали перед девушками местные парни, заставило застыть в восхищении. Александр всегда любил скорость, наслаждался стремительной скачкой, но представить, что человек может передвигаться с такой скоростью без всякого коня, благодаря каким-то ножам, привязанным к башмакам, не мог. Горожане носились по льду, выписывая восьмерки и тройки, выделывали немыслимые танцевальные па и все это на такой скорости, что это само по себе казалось чудом. Александр смотрел на веселящихся горожан и испытывал странное чувство зависти, словно только в ледовом полете человек мог ощутить свободу птиц. Неожиданные повороты, верчения, как у волчков, удивительные прыжки… Полковник догадался, что именно скорость дает возможность парням прыгать так высоко и далеко, и от всей души хотел быть там, на люду, чтобы ощутить это восхитительное чувство полета и свободы…

— Скажи, Пьер, — почти прошептал Александр, — а где можно купить эти… коньки?

— А что их покупать? — пожал плечами Пьер. — Как Орнен встал, вам сразу коньки прислали. Да хоть сейчас можете надевать, в замок пошлем — принесут…

— А ты умеешь на них стоять? — вновь вопросил граф, не отрывая взгляда от горожан.

— Как-то не приходилось, — признал слуга. — Да ладно, научитесь, ваши же научились. Говорят, в Нидерландах на коньках стоят все — и ничего, как-то не падают… Привыкли…

Полковник задумчиво кивнул. За обедом и за ужином перед его глазами стояло волшебное зрелище — летящий по льду мальчишка-горожанин, свободный как птица в полете, чью свободу не смогли бы сдержать даже берега Орнена. «В Нидерландах на коньках стоят все…» — вспомнились графу слова Пьера. Может быть, дело в этом? — думал Александр. Конь стоит немалых денег, шпага — тоже. К тому же право носить клинок надо еще отстоять — не родословной, так дуэлями, стычками, смертями… А коньки доступны всем и не стоят крови… Граф де Саше повертел в руках принесенные Пьером «ножи»: деревянная основа, стальное лезвие, ремешки — как просто! Свобода, которую не отнять и которая равняет всех. Которая так притягательна… Отказаться от которой преступление…

Следующая неделя трудов Александра оказалась разнообразнее предыдущих. Утром — коньки, днем и вечером книги. Первые неловкие шаги, к счастью, никем не замеченные, сменились уверенностью и ловкостью, а после упражнений на коньках даже найденные в книгах сведения стали восприниматься иначе. Невозможно быть свободным на льду и вернуться в несвободу дома. Невозможно летать, а потом ползать. Александр чувствовал себя человеком, нашедшим клад, и это ощущение открытия так пьянило, что полковник с новыми силами взялся за книги, сопоставлял факты, делал множество заметок, а потом с восторгом носился по льду, все с большей дерзостью повторяя выкрутасы местных мальчишек.

А потом пришло письмо из Турени, и потрясенный Александр узнал, что, наконец, стал отцом. В первый миг молодой человек даже не понял, кого подарила ему Соланж — сына или дочь, потому что все чувства графа потонули в одном всепоглощающем чувстве облегчения. Александр был вне себя от счастья, что жена жива и даже здорова. Полковник не признавался в этом самому себе, но все последние месяцы Александр боялся, что с Соланж может случиться что-либо дурное. И вот теперь, когда все страхи остались позади, молодой человек от души благодарил Всевышнего за милосердие, писал восторженное письмо жене и принимал поздравления от офицеров.

Принцесса Блуасская также получила письмо из Турени, однако, не имея оснований предаваться восторгам, вычитала из письма сына много больше, чем Александр вычитал из писем жены и друга. Визит королевы-матери в Лош, а главное, честь, оказанная ею графу де Саше, когда она решила стать крестной его новорожденной дочери, были весьма красноречивы. Екатерина явно была намерена покончить с неловкостью и намекнуть, что граф может возвращаться. При других обстоятельствах Маргарита была бы рада, что фламандская авантюра наконец-то подошла к концу, но сейчас с досадой думала, что королева-мать вновь пытается играть с ее сыном. За последние годы принцессе Блуасской поднадоело смотреть, как ее семья становится разменной монетой в интригах итальянки. Маргарита помнила, с какой легкостью королева-мать натравила Мишеля на принца Конде, подсунула ему своего незаконнорожденного внука, спровадила ради Генриха в Польшу, но при этом не пошевелила даже пальцем, дабы защитить племянника от ярости короля. Полуитальянка, полупринцесса, полубанкирша — Екатерина Медичи внушала Маргарите не слишком много почтения. По мнению ее высочества, итальянские суеверия, вечные страхи и безумная любовь к сыну делали Екатерину ненадежной и опасной особой. Это сейчас она жаждала возвращения графа де Саше во Францию, но что будет завтра? Дурной сон или неправильно истолкованный гороскоп, если эта чушь вообще могла поддаваться какому-либо правильному толкованию, — и вот Мишель получал обвинения в мятеже, а потом и пару крупинок яда в вино. Нет, граф де Саше не должен был возвращаться так быстро. Строго говоря, он вообще не должен был возвращаться.

На мгновение принцесса даже пожалела, что так опрометчиво разбила планы молодого полковника начать завоевательную кампанию в Артуа. Для Мишеля было бы лучше, чтобы граф де Саше героически сложил голову в первом же сражении… или во втором. Однако теперь, после их разговора, а еще больше после занятий полковника, Маргарита не могла надеяться, что граф очертя голову бросится на испанцев и тем самым избавит Мишеля от головной боли.

Маргарита подошла к окну. Уже не первый день она любовалась подвигами шевалье де Бретея на льду, раз за разом убеждаясь, что друг сына весьма упорный мальчик. Книги, коньки, вязанная одежда… Она лично дала понять гильдии, что желала бы, дабы они подняли для французов цены на свои товары, и вот — кто бы мог подумать! — но юнец выкрутился. «Как жаль», — прошептала принцесса, отходя от окна. Граф де Саше должен был отправиться в Нидерланды, а не мчаться в Турень в объятия жены. Оставалось подумать, как именно направить молодого человека во Фландрию. Возможно, граф де Саше и не походил на ее покойного мужа, но он был так же молод, упорен и самолюбив.

* * *

Когда полковник де Саше предстал перед ее высочеством, Маргарита подумала, что беседа вряд ли будет сложной. Раскрасневшийся после катания на коньках, все еще сохранивший сияние во взгляде, появлявшееся у людей во время ледовой забавы, Александр де Бретей не выглядел серьезным противником.

— Итак, молодой человек, — начала Маргарита, — вы готовы дать мне отчет, с чего именно намерены начать свою кампанию? О, нет, только не надо пересказывать мне содержание прочитанных вами книг. В библиотеке их не так уж много и за тридцать лет я имела возможность ознакомиться с большинством из них. Впрочем, если у вас нет планов, может вам стоит отправиться в Турень? Ее величество ясно дала понять, что позволит вам вернуться во Францию. В конце концов, постигшая вас неудача могла обрушиться на любого. Самое большее, что вам может угрожать, это лишиться вашего полка, но что делать? Неудачи имеют свою цену, и в вашем случае она будет не слишком высока. Строго говоря, этот полк и так вам не принадлежит…

Александр в замешательстве уставился на Маргариту.

— Но это мой полк, — попытался возразить он.

— Он был вашим, пока вы находились на службе короля, а на чьей службе вы находитесь теперь? — вопросила Маргарита. — С точки зрения закона вы мятежник и дезертир и подлежите суду. Впрочем, учитывая творящуюся во Франции неразбериху, не думаю, что его величество будет излишне строг. Мой сын сделает для вас все, что возможно, и даже более того, и я не сомневаюсь, что вы сможете жить в Турени долго и счастливо. В конце концов, в вашем распоряжении будут книги, охота и прочие развлечения сельских дворян, да и ваши люди не останутся без попечения. Насколько я знаю, у его величества немало друзей, и он с удовольствием подарит полк кому-нибудь из них. Иметь в полковниках фаворита короля — завидная участь. Ваши люди будут прекрасно устроены — вам не о чем беспокоиться, рядом с вами будут жена и друг — что еще нужно для счастья?

— Но я хочу помочь его высочеству, — проговорил Александр.

— А чем вы ему поможете, юноша, если сложите голову? — пожала плечами Маргарита. — Если бы у вас была армия, вы могли бы воевать, но таких полков, как у вас, в Нидерландах много, — Маргарита вновьпожала плечами. Усмехнулась. — Впрочем, с точки зрения закона у вас даже не полк, а разбойничья шайка, а разбойник добыча для любого, у кого есть патент. Разбойников ловят, а потом посылают на виселицу или колесо. В точности, как вы поступили с тем бедолагой в Турени.

— Я дворянин, а не грабитель, — вскинул голову граф де Саше.

Принцесса рассмеялась.

— Это сейчас вы так говорите, но когда вам и вашим людям будет нечего есть и нечего надеть, когда вашим лошадям не хватит фуража, все эти рыцарские идеалы растают, как снег под лучами солнца. Одна деревня, вторая, третья… Грабеж, как и убийство, страшно только в первый раз. Вы привыкните. Зато потом, когда вы попадете в руки правосудия, вы будете точно знать, что привело вас к такому концу, вы не будете роптать на судьбу и обвинять других в своей участи, вы примите свою кончину по-христиански, примирившись с Господом и совестью.

Александр закусил губу. О разбое, виселицах и колесе ее высочество рассуждала так легко и непринужденно, словно речь шла о приготовлении к охоте или какому-нибудь празднеству. Полковник подумал, что начинает понимать Жоржа, стремящегося держаться от матушки как можно дальше.

— А чего вы хотите, молодой человек? — принцесса впилась взглядом в лицо графа. — Без патента и господина любой вооруженный отряд превращается в разбойничью шайку. Конечно, вы можете поступить на службу к Вильгельму Оранскому, он вечно нуждается в наемниках, но в таком случае вы будете служить ему, и корону вы тоже будете добывать для него. На службе вы наемник и почти кондотьер, без службы и господина вы никто — в лучшем случае, капитан вольного отряда. Если такой капитан попадет в руки фламандских католиков, его, скорее всего, отправят на колесо — во Фландрии они украшают въезд в каждый город. Гёзы вздернут вас на ближайшем дереве, а кальвинисты Гента или Хаарлема отправят на костер. Ах да, я забыла об испанцах. Здесь вам тоже грозит костер, но уже в Испании. Вы никогда не были в Испании? Что ж, очень жаль. С Испанией лучше знакомиться на представлениях актеров, чем с вершины костра, — подвела итог Маргарита. — Полагаю, лучше всего вам будет сдаться людям Вильгельма Оранского. Принц великодушен, он примет во внимание ваши обстоятельства и отправит вас на эшафот. Но вот что сотворит Рене де Клермон, если вас угораздит попасть в ее руки, я даже отказываюсь предполагать, — Маргарита на мгновение замерла, будто пыталась найти ответ на свой вопрос на потолке, стенах и даже в пламени камина, но, в конце концов, лишь покачала головой. — Нет, молодой человек, из всех четырех возможностей вам остается одна — вернуться во Францию. Поверьте, у вас нет других путей.

Граф де Саше сосредоточенно молчал, пытаясь осознать сказанное принцессой.

— Ваше высочество назвали лишь три возможных для меня пути, — наконец-то проговорил он. — Вернуться домой, поступить на службу к Вильгельму Оранскому, стать разбойником… А в чем же заключается четвертая возможность?

Маргарита поморщилась.

— Не думаю, граф, что она придется вам по душе. Будь вы итальянцем, немцем или англичанином, вы смогли бы меня понять, но французский дворянин…

— И все же, ваше высочество? — упрямо повторил Александр.

— Юноша, — произнесла Маргарита и вновь пристально посмотрела на графа де Саше, — я не требую от вас ответа прямо сейчас, но к завтрашнему утру вы должны принять решение. Вернуться во Францию будет самым разумным с вашей стороны, но если вам это так неприятно, а разбойничать и служить Вильгельму вы не желаете, то вы можете поступить на службу к одному из фламандских городов. Естественно, это должен быть достаточно влиятельный город, а значит большой и богатый, — любезно пояснила принцесса. — На ваше несчастье, самым подходящим городом является Гент. В ваших книгах этого не сказано, но последние десять лет Гент самый непримиримый кальвинистский город во всех Нидерландах, самый ярый ненавистник испанцев и даже собственных дворян. Признаться, я не испытываю ни малейшей любви к кальвинистам, слава Богу, я лютеранка, но Гент я не люблю особенно сильно. Не представляю, граф, каким образом, вы — католик, сможете жить среди кальвинистов. Они даже не закрывают окна своих домов, дабы каждый мог надзирать за соседом и тем самым стоять на страже добродетели и веры, — в голосе Маргариты послышался сарказм. — Неудачников они считают проклятыми, а успех в делах почитают за благоволение Господа. Если вы пойдете на службу Генту, вы будете служить пивоварам и ткачам, защищать торговцев, рыбаков и прочее простонародье. Вы всерьез полагаете, что сможете на это пойти? Нет-нет, не говорите ничего сейчас, — остановила принцесса Александра, когда он попытался ответить. — Вы дадите ответ завтра, а сейчас идите и подумайте, чего вы хотите. Будете ли вы воевать на собственный страх и риск, вернетесь ли домой или пойдете на службу — в любом случае, ответ подождет до утра. Но послушайтесь доброго совета — возвращайтесь во Францию.

* * *

Александр сидел у камина и смотрел на пламя. Принцесса была права… и в то же время неправа. Сейчас, оставшись один, он нашел слова, которые должен был сказать раньше, но в беседах в ее высочеством слова почему-то исчезали. С Жоржем можно было спорить и даже побеждать, но в беседах с ее высочеством победа всегда оставалась за ней. Даже когда она была неправа.

Молодой полковник обхватил руками колени и задумался. Принцесса спросила, чего он хочет, хотя скорее стоило спрашивать, чего хочет Жорж. Александр впервые принялся размышлять, действительно ли друг жаждет получить корону Нидерландов. Ну да, Жорж говорил о Нидерландах, мечтал о Нидерландах, бредил Нидерландами, но сейчас полковнику пришло в голову, что вся эта любовь, все это стремление были слишком рассудочны. Жорж любил Нидерланды потому, что ему было с кем о них говорить, но сейчас, когда они могли общаться только с помощью писем, это любовь явно остыла, и друг наверняка нашел новое развлечение — пишет картину, ставит эксперименты с обскурой или, может, забавляется медициной…

Александр понял, что даже власть Жоржу была не так уж и нужна. Если бы он и правда хотел получить корону, он мог прибрать к рукам Три Епископства и стать почти королем. Князь-архиепископ вряд ли стал бы протестовать, да и с крестным Жорж всегда смог бы договориться, но вместо реальной короны друг грезил о далекой звезде. Да что Три Епископства! Даже Туренью Жорж правил без всякой охоты, полагая губернаторство досадной обузой. Жоржу нравилось творить, развлекаться, решать загадки… но не править. А это значит, что он может вернуться домой — к жене и дочери.

Полено в камине треснуло, и граф де Саше вздрогнул. Он может вернуться домой, но что он будет там делать? Он не создан для мирной жизни, он не создан для сельских забот. Даже в Турени он ухитрился найти войну, так чем он займется без своего полка? Обскурой? Ну, может быть, год или даже два он продержится, но что будет потом? Он не может, как Жорж, находить удовольствие в блаженном ничего неделании. Он не может жить просто так… А, впрочем, принцесса опять не права, она рассуждает как женщина. Ну, кто сможет отнять у него полк? Жорж наверняка заключит союз с герцогом Анжуйским, а это значит, что ему вновь придется воевать… в братоубийственной войне… Убивать французов за то, что они выбрали не ту веру, не ту партию или просто оказались не в том месте не в то время… Слышать крики о пощаде на родном языке… и не давать пощады… Опять…

Довольно! — Александр ударил кулаком по каменному полу. Ему все равно придется воевать — во Франции или Нидерландах — а раз так, то пусть это война будет справедливой. Защищать… ткачей и пивоваров, торговцев и рыбаков, кажется, ее высочество выразилась именно так. Ну, так что ж, разве не тем же самым он занимался в Турени? Охранять переправы и дороги, обозы, город и людей. И слышать шипение за своей спиной. Пусть! По крайней мере, сейчас у него есть выбор, а когда он попал в Турень, этого выбора не было. И его выбор будет честным. И Соланж не будет стыдиться из-за него…

Полковник прислонился головой к каменной кладке камина и застывшим взглядом уставился на огонь. Языки пламени плясали на поленьях, и Александр увидел среди них юркую саламандру, совсем такую, как на стенах Азе-ле-Ридо. Гибкое тело огненной ящерицы кружилось на поленьях, длинный хвост хлестал ее по бокам, саламандра росла, обдавая жаром, а потом вдруг вцепилась в его руку.

Александр рванулся, попытался вырваться из хватки обезумевшей ящерицы, но она тянула его за собой, тащила в самое пламя, все крепче сжимая зубы. С узкой морды смотрели ненавидящие глаза короля, боль забирала силы, и Александр понял, что еще немного и упадет в огонь…

Белая вуаль мелькнула перед глазами, хлестнула огненную тварь и чья-то рука вырвала его из огня…

— Ваша милость, проснитесь! — голос Пьеры был испуганным. — Нашли где спать!..

— Где… саламандра? — дрожащим голосом спросил граф. — Она меня укусила…

— Это вы обожглись о каминную решетку, — неуверенно возразил Пьер, рассматривая руку господина. — Идите-ка в постель, а то здесь и обгореть недолго… Вы же чуть в камин не улеглись, хорошо я вошел, обошлось… Уф… напугали…

* * *

Когда наутро граф де Саше сказал ее высочеству «Гент», Маргарита едва удержалась, чтобы довольно не кивнуть. Она видела не менее пяти вариантов дальнейшей судьбы упрямого мальчишки, и не один из этих вариантов не грозил Мишелю неприятностями. К тому же от горя еще никто не умирал. В худшем случае Мишель мог сочинить элегию в память о друге и заказать своим итальянцам роскошное надгробье.

— Что с вашей рукой? — спросила Маргарита, лишь бы не выдать свои мысли. Ей предстояло писать в Гент, а принцесса и правда не любила кальвинистов.

— Саламандра покусала, — смущенно ответил Александр, и Маргарита резко вскинула голову.

— Что вы хотите этим сказать? — переспросила принцесса. Молодой человек смутился еще больше, но когда он закончил рассказ о своем сне, ее высочество задумалась, а затем улыбнулась. — Пожалуй, граф, у вас есть шанс, — заметила она. — И, кстати, о Генте. Я не люблю кальвинистов, но и они не слишком любят меня. Вот из-за этого, — Маргарита подняла руку, чтобы продемонстрировать перстень с саламандрой, держащей в зубах рубин. — Этот перстень некогда принадлежал моему дяде — королю Франциску Первому, а его здесь не любят именно потому, что когда то любили… слишком сильно, а он не оправдал этой любви. В ваших книгах об этом ничего не сказано?

— Нет, — признал Александр.

— О да, о предательстве королей обычно не пишут. Без малого сорок лет назад город Гент взбунтовался против императора Карла Пятого, и Карл Пятый, как гражданин Гента, был весьма обижен на непокорных подданных. Обижен до такой степени, что решил двинуть против города свои войска. Тогда жители Гента отправили посольство к королю Франциску. Они просили о помощи против испанцев, а взамен обещали королю Фландрию. К сожалению, Франциск погнался за итальянским миражом и вместо того, чтобы вернуть под власть Валуа земли Бургундского дома, открыл объятия злейшему врагу и пропустил через Францию испанские войска. Мятеж был подавлен, стены Гента разрушены, а ворота сожжены. Так вот, граф, если ваш голос будет слышен в Генте, вы можете считать, что говорите со всеми Нидерландами. И, кстати, этот перстень ваш…

— Но они же не любят… — начала Александр.

— Ничего — стерпят, — усмехнулась Маргарита. — Или вы полагаете, что будете им служить?! Как вы доверчивы… Впрочем, с годами это проходит. Вы будете их защищать, это верно, но при этом заставьте их слушать себя. И приручите свою зверушку, негоже, чтобы вас кусал символ вашего дома. Да и им не стоит об этом знать.

Принцесса Блуасская положила перстень на стол и вышла.

Александр посмотрел на кольцо, затем на свои руки. Искусанная рука распухла, в пламени свечи рубин казался живым, и Александру вновь почудилось, будто маленькая ящерица на столе начинает свой танец. Граф де Саше с силой потер лицо, прогоняя наваждение, рванул с пальца перстень с сапфиром и бросил безделушку на стол. Сапфиры годны для женщин и святых людей — Александр де Бретей не был ни тем, ни другим. Молодой человек взял обожженной рукой несносную ящерицу. Саламандра обвила палец, будто ластясь к новому хозяину. Пламя затихло, звереныш уснул.

Александр де Бретей подошел к окну. Орнен тонул в белой дымке. Берегов видно не было, однако граф выучил этот вид наизусть. Замок, река, граница… Там, за границей, простиралась новая неведомая для него земля. Там была Фландрия…

ГЛАВА 20 «Гент?! Почему — Гент?..»

— Почему Гент? — Жорж-Мишель отложил письмо и требовательно уставился на жену, словно именно она могла знать, что произошло в Бар-сюр-Орнен. — Ничего не понимаю…

Аньес пожала плечами.

— Им в Барруа лучше знать, с чего начинать, — возразила она. — У нашего друга еще нет армии, а набирать ее в Барруа опасно — ваша матушка это не раз твердила. Боже мой, Жорж! Ну что здесь такого? Раз ваша матушка взялась помогать Александру, значит, она уверена, что нас ждет успех. Что вам не нравится?

— Да все! — выпалил принц, с чувством хлопнув по карте. — Пройти чуть ли не через всю Фландрию с одним полком, да еще ко всему прочему — через испанскую Фландрию, это не игрушки. Я полагал, Александр будет откусывать от владений Филиппа кусок за куском — деревню, город, провинцию, но чтобы вот так!.. Это слишком большой риск.

— Но Александр уже прошел чуть ли не через всю Францию, — попыталась вразумить мужа ее высочество, — и это не всегда были земли наших друзей…

— Вы не знаете, что такое испанцы, Аньес, — с жаром проговорил Релинген, в расстроенных чувствах как-то подзабыв, что женился на вдовствующей инфанте. — Для них любой враг — уже мятежник. А если Александр поступит на службу Генту, для испанцев он станет не просто мятежником, но еще и презренным наемником, и еретиком, а у него всего один полк. Что он сможет противопоставить испанцам?

Ее высочество тяжко вздохнула: она верила в благоразумие и осторожность свекрови, в таланты и удачу шевалье де Бретея и никак не могла взять в толк, что выводит супруга из равновесия. К тому же сейчас Аньес Релинген тревожили совсем другие заботы. Явление в Лош графини де Коэтиви, принесенные ею извинения и мольбы позволить хотя бы издали увидеть сына заставили принцессу задуматься. Судя по всему, монастырь пошел кузине на пользу: из ее взгляда исчезла заносчивая наглость, манеры приобрели приличествующие благородной даме скромность и сдержанность, а облик лучше всего подходил добропорядочной провинциальной дворянке. И все же когда обнадеженная ласковым обращением принцессы, графиня принялась умолять ее высочество дозволить ей не только издали наблюдать за сыном, но и поговорить с ним, Аньес заколебалась. Почти всю свою жизнь Ален прожил без матушки и как-то не особенно из-за этого страдал. Они с Жоржем сделали все, чтобы мальчик чувствовал себя родным. Нежданное же явление графини де Коэтиви уже внесло в жизнь юного принца смятение и расстройство. Аньес не могла забыть, с какой печалью мальчик поведал ей, что его мать — падшая женщина. Хотя с самим утверждением принцесса и была согласна, она полагала преждевременным просвещать Алена в вопросах его происхождения, и с удовольствием проучила бы глупца, столь не вовремя разоткровенничавшегося с принцем. К счастью для себя маркиз де Можирон уже не мог понести заслуженное наказание. Ожесточенная дуэль с гизарами, возглавляемыми господином д'Антрагэ, прервала его полную безрассудства жизнь, и Аньес предпочла предать дело забвению. Лишь просьба Луизы вызывала сомнения принцессы. По зрелым размышлениям ее высочество решила, что для блага воспитанника ему лучше не встречаться с матерью, пусть она и встала на путь покаяния, однако раскаяние и проснувшиеся в графине материнские чувства заслуживали награды. Мягко сообщив Луизе, что не стоит вносить смятение в душу мальчика, Аньес все же дозволила графине и впредь приезжать в Лош, дабы издали любоваться сыном и радоваться его благополучию.

Луиза де Коэтиви немедленно поспешила известить агента королевы-матери, что сможет регулярно являться в Лош, а мэтр Каймар, довольный первым успехом графини, передал ей кошелек с сотней ливров. Хотя дар управляющего Ланже и показался графине слишком скромным, она решила, что дальнейший успех принесет ей больше денег, и постаралась как можно чаще являться к принцам Релинген, как можно умильнее наблюдать за забавами сына и юного графа д'Агно и как можно внимательнее прислушиваться к разговорам. Через неделю постоянных визитов графини в резиденцию их высочеств и трогательного пролития слез над портретом сына, принцесса Релинген милостиво предложила кузине ночлег в замке, заметив, что гостиницы Лоша вряд ли подходят для ее родственницы и матери воспитанника. Счастливая Луиза на коленях благодарила ее высочество за доброту и не замедлила поселиться в Лошском замке. Не пропуская ни одной мессы, истово молясь и бия себя в грудь, она казалось Магдалиной, на которую снизошли прозрение и святость. Старания графини были тем сильней, что их подкрепил еще один кошелек мэтра Каймара, в котором на этот раз было уже триста ливров. Луиза скромно приседала в реверансах перед принцессой Релинген и Соланж, смущалась, каждый раз «случайно» натыкаясь на принца Релинген, была тиха, скромна и непритязательна. Через две недели после поселения в Лошском замке Луиза уже сидела на низкой скамеечке у ног принцессы среди прочих дам и фрейлин Аньес, прилежно занималась рукоделием и изо всех сил напрягала слух, стараясь выяснить то, ради чего ее и отправили во владения Релингенов.

Возможно, первые дни пребывания Луизы в новой должности ее невольные товарки посматривали на графиню с некоторой ревностью и опаской, однако Луиза не пыталась перехватить милости принцессы, не лезла навязчиво на глаза и была так благодарна за возможность находиться под одной крышей с ее высочеством и сыном, что дамы и фрейлины успокоились и перестали обращать на графиню какое-либо внимание. Последнее особенно радовало Луизу, ибо давало свободу и делало почти невидимой. Луиза вышивала платки для сына и графини де Саше, рукава для ее высочества и внимательно слушала, как Аньес утешала Соланж, рассказывала, что тоже немало тосковала вдали от мужа, уверяла, что недавние роды не позволят графини отправиться к супругу, а разлука это тот крест, который благородная дама должна нести с истинно христианским смирением.

Ни о чем существенном принцесса Релинген и графиня де Саше больше не говорили, однако слуги их высочеств не могли похвастать той же сдержанностью. Видя угнетенное состояние господина и печаль графини де Саше, слуги дружным хором кляли завистливого короля, не дающего родственнику его высочества покоя даже в Барруа. Луиза делала вид, что не слышит ворчания лакеев, однако мрачный вид принца Релинген наполнял ее душу радостью.

«Кузен Жорж струсил», — думала графиня де Коэтиви и скромно опускала голову, дабы никто не видел ее торжествующей улыбки. Принц склонился перед волей короля, и в желании избежать его гнева согласился на изгнание любимчика Франции и даже на то, чтобы он покинул Барруа и отправился в Нидерланды навстречу испанской пехоте и пушкам. Оставалось лишь выяснить, где именно будет прятаться от короля наглец Бретей. Последнее было самым трудным делом. Отчаявшись найти подход к кузену Жоржу, Луиза уже готова была на любое безумство, когда в очередной утешительной беседе Аньес с девчонкой Соланж прозвучало слово «Гент». Ее высочество уверяла воспитанницу, будто Гент — город ничуть не хуже Парижа, так что никакая опасность Александру там не грозит, твердила, что в Генте Александр будет устроен со всеми удобствами, и со временем, когда все образуется, Соланж сможет присоединиться к супругу.

Осчастливленная открытием Луиза поспешила написать отчет мэтру Каймару, предвкушая размер награды, которую вручит ей управляющий Ланже.

Мэтр Каймар читал письмо Луизы и спрашивал себя, а почему Гент? Бежать от его величества к кальвинистам через испанские владения можно было только от полного отчаяния и безысходности. «Правильно, — довольно размышлял бывший откупщик. — Гревская площадь пугало для любого храбреца, да и кто сказал, что за неповиновение его воле наш добрый король ограничился бы головой Бретея? Ставлю квадрупль против медяка, что король Генрих с удовольствием прислушается к мольбам Рене де Клермон и отправит мерзавца в увлекательную поездку на четверке лошадей одновременно». Мэтр Каймар улыбнулся, предвкушая сладостное зрелище, и вновь вернулся к письму. Следовало признать, что испанцы, к которым неминуемо должен был попасть Бретей, отомстили бы полковнику ничуть не хуже короля. Мэтр Каймар лишь жалел, что не сможет лично полюбоваться на смерть человека, который столько раз становился на его пути, но затем сообразил, что хотя бы отчет об этой кончине получить сможет. Деловые интересы Каймара пока не касались Гента, однако бывший откупщик полагал, что его партнер в Лилле сможет раздобыть все необходимые сведения. Идея была верной — за Бретеем следовало приглядеть, и в случае необходимости подбросить хворост в его костер. Мэтр Каймар подумал, что будет не единственным человеком, которому кончина Бретея придется по душе — его величество также должен был с немалым удовольствием выслушать отчет о последних часах наглеца.

Когда королева-мать прочла донесение графини де Коэтиви, она чуть не рассмеялась от облегчения. И даже вопрос «А почему Гент, а не Артуа?» показался ей не столь важным. Кто бы мог подумать, но сын оказался проницательнее, чем она полагала, и понял Жоржа лучше, чем она. Как она опасалась бегства Релингена в Рим, пугала себя немилостью папы и враждебностью короля Филиппа. И вот, пожалуйста — племянник вернулся во Францию с кучей подарков, лучшим из которых было благословение папы на брак Генриха, а затем безропотно покинул Париж, чтобы отправиться в туреньскую ссылку. Или взять эту историю с Бретеем… Сколько шума принц поднял из-за своего любимчика и ради чего? Чтобы отправить молодого человека сначала в Бар-сюр-Орнен, а затем и в Гент. Не в Релинген, не в Три Епископства и даже не в Страсбург, а в кальвинистский город, где терпеть не могли католиков и дворян, и кем? Простым наемником!

Екатерина вновь просмотрела письмо графини и, наконец, с благодарностью перекрестилась. Вся эта бравада, вся заносчивость племянника должны были скрыть одно — трепет Релингена перед королем. Итальянка не удивилась бы, если б и следующее предсказания сына сбылось, и месяца через три или четыре племянник явился бы к королю молить его сменить гнев на милость и дозволить Бретею вернуться во Францию. Представляя беседу Генриха и Жоржа, Екатерина признавала, что некий смысл в выборе молодыми людьми города Гента был. Гораздо легче было склонить короля к милосердию, со слезами на глазах повествуя, сколь тяжкой и полной лишений была жизнь изгнанника в оплоте кальвинистов, чем говорить о счастливой жизни Бретея в подвластных Релингену землях.

Лишь в одном королева-мать была не склонна соглашаться с сыном. Хотя ее величество и признавала, что Жорж заслуживал наказания, она была не склонна в качестве наказания отнимать у Бретея полк. Во-первых, королева-мать полагала, что юнец быстро найдет себе другую игрушку, а до чего могут доиграться два молодых человека, она предсказывать не бралась. Разумнее всего было заставить юнца служить Генриху в армии, а когда он вдоволь насытится армейской жизнью отправить юнца с деликатной миссией к королеве Елизавете. Екатерина была уверена, что если кто и сможет получить доступ пусть и не к сердцу, но хотя бы к телу рыжей стервы, так это Бретей. Вскружить стареющей кокетке голову, стать ее фаворитом, склонить к браку с Франсуа и тем самым заслужить полное прощение короля — королева-мать не сомневалась, что поручение придется по вкусу испорченному юнцу. Оставалось одно, запастись терпением и дождаться, когда жизнь среди кальвинистов станет для Бретея невыносимой, а затем продержать племянника Жоржа не менее получаса в королевской прихожей, еще столько же на коленях перед королем, после чего можно будет проявить снисходительность и убедить Генриха проявить милосердие.

Королева-мать спрятала письмо Луизы де Коэтиви и подумала, что теперь, когда она поняла, что творится в Лоше и Барруа, графине не было смысла оставаться при Релингенах. А раз так, то и внук мог возвратиться ко двору. Необходимо было написать письмо племяннику и отправить за Луи надлежащую свиту. Да и графиню де Коэтиви можно было вернуть в Лувр.

Строгое письмо королевы-матери, требующее от принцев Релинген немедленно отпустить шевалье де Шервилера ко двору, основательно озадачило Жоржа-Мишеля. При других обстоятельствах принц Релинген без колебания ослушался бы королеву-мать, однако сейчас, когда отношения с Генрихом были испорчены, а Ален по-прежнему нуждался в титуле и признании короля, приходилось молчать и подчиняться.

Не менее повелительное письмо к графине де Коэтиви, приказывающее ей явиться в Лувр и приступить к своим обязанностям, привело Луизу в полный восторг. Мысленно графиня возносила благодарственные молитвы ко всем святым, но помня о крутом нраве принцессы Релинген, горько рыдала у ног Аньес, сетовала, что приказ королевы-матери отрывает ее от добродетельной жизни и грозит ввергнуть в пучину порока. Луиза так убивалась и пролила так много слез, что придворные дамы и фрейлины Аньес дружно хлюпали носами и смотрели на графиню, как на святую мученицу, брошенную на растерзание львам. Ее высочество также была растрогана отчаянием кузины и ласково заметила графине, что та не обязана подчиняться приказу королевы-матери, напомнила, что у Луизы есть муж и обязанности перед семьей и, значит, она имеет право подать в отставку, даже обещала графине заступиться за нее перед королевой Екатериной. Услышав утешения Аньес, Луиза с благодарностью обняла ее колени, а потом сообщила, что ради благополучия мужа, пасынков и сына, готова вынести любые муки и подчиниться воле своей госпожи.

Напоминание об Алене заставило Аньес замолчать. Обращаться с просьбой к ее величеству, когда воспитанник так нуждался в признании короля, было неразумно, да и не хотелось. Коль скоро кузина готова была принести себя в жертву сыну и собиралась нести свой крест с истинно христианским смирением, оставалось принять эту жертву и благословить бедняжку. Аньес ласково подняла Луизу с колен, посоветовала почаще молиться, а затем даровала кузине распятие, сплошь усеянное жемчугами.

Луиза торжествовала. Кошелек мэтра Каймара с тремя тысячами ливров, новое платье и драгоценное распятие стоили того, чтобы немного порыдать. В Лувре ее ждала награда королевы-матери и, кто знает, возможно, и Франсуа. Графиня не сомневалась, что рано или поздно вернет себе привязанность дофина, пока же поклялась выполнить любое поручение ее величества, даже если для этого ей придется очаровывать какого-нибудь разорившегося гугенота.

Когда переполох, вызванный отъездом Алена, а затем и кузины де Коэтиви, наконец, улегся, принц Релинген вновь вернулся к вопросу «А почему Гент?». Впрочем, через некоторое время Жорж-Мишель осознал, что думает не о том. Его друг и матушка приняли решение и непохоже было, чтобы они могли от него отказаться. А раз так, следовало поразмыслить, что делать дальше. Возможно, признал принц, Александру и удастся благополучно добраться до Гента — матушка наверняка даст ему проводника, да и город-наниматель должен был прислать своих людей, но вот что Александр будет делать в Генте? И как они будут поддерживать связь?

Жорж-Мишель представил, какие опасности будут поджидать гонцов, пробирающихся через испанские владения, ужаснулся, сообразив, как медленно будут доходить письма, если отправлять их на кораблях Ландеронда, в обход, и вспомнил о голубятне лошского замка. Необходимо было срочно передать другу голубей — это позволило бы Александру почти беспрепятственно писать другу, но вот как отправлять письма в Гент, принц Релинген пока не представлял.

Поручив Франсуа Виету разработать подходящий для графа де Саше шифр, его высочество задумался о пребывании Александра в Нидерландах. Какую бы уверенность в себе не испытывал молодой полковник, Жорж-Мишель полагал друга излишне доверчивым, вспыльчивым и наивным, и потому предпочел бы, чтобы рядом с молодым человеком находился опытный и надежный советчик. К величайшему сожалению принца, он не мог найти среди своих офицеров никого, кому мог бы доверить обязанность няньки. Раз за разом вглядываясь в лица своих людей, Жорж-Мишель сравнивал их достоинства и недостатки. Себастьен Мало был надежен, как крепостная стена, однако не способен дать сколько-нибудь дельный совет. Шевалье де Ликур был благоразумен и умен, но его благоразумие никогда не касалось шевалье де Бретея. Принц Релинген не сомневался, что в своем обожании графа де Саше, Ликур способен пойти за ним хоть на виселицу, хоть на костер, однако это обожание делало его совершенно неспособным разглядеть ошибки молодого человека и предостеречь его от опасностей.

Переходя от надежды к отчаянию, Жорж-Мишель уже начал вспоминать офицеров Релингена и Барруа, когда Готье де Шатнуа выразил желание отправиться на помощь шевалье де Бретею. Принц Релинген вздохнул с облегчением. Возможно, Готье и не слишком любил Александра, зато, не попав под обаяние молодого человека, способен был трезво оценивать его поступки и оберегать от ошибок. Да и кто лучше Готье мог преподать Александру уроки фламандского? — спрашивал себя принц. Кто из его офицеров был опытнее в военном ремесле, и кто больше всех был наслышан о хитросплетениях политики?

Жорж-Мишель посмотрел на сводного брата с благодарностью и велел собираться в дорогу.

Готье де Шатнуа собирался в поход, с дотошностью опытного военного проверял каждую мелочь и думал, что обязан защитить интересы кузена и благодетеля. Как и принц Релинген он не раз задавался вопросом «А почему Гент?», но в отличие от его высочества пришел к совершенно иному выводу. Шевалье де Бретей никогда ничего не делал зря и всегда был себе на уме, преследуя только ему понятные цели. Кто знает, что выкинет этот наглец вдали от его высочества, чьи интересы станет защищать и какую выгоду извлечет из доверчивости принца…

Комендант Лоша выслушивал многочисленные наставления его высочества, с обреченной покорностью готовился принять от графини де Саше целую стопку посланий к супругу и думал, что непременно присмотрит за юным стервецом и не позволит обмануть кузена. Уроки фламандского, добрые советы, чертов Гент — Готье полагал, что долг перед Релингенами стоит того, чтобы вытерпеть общество возомнившего о себя юнца и твердолобых кальвинистов.

ГЛАВА 21 «Я в набат начинаю бить — во Фландрии буре быть…»^[246]

Книги книгами, рассказы рассказами, но к встрече с Гентом Александр оказался не готов. Большой город, не уступавший Парижу, непривычные дома, церкви, больше всего напоминавшие крепости, и дворцы на набережной, оказавшиеся домами ремесленных гильдий, ошеломляли, заставляли ощутить собственную слабость и неопытность.

Гент был огромен, и Александру казалось, что без проводника он непременно заблудился бы в хитросплетениях улиц, каналов и мостов, потерялся бы в людских толпах и рынках. Размерами Гент не уступал Парижу, в количестве людей явно его превосходил, и при всем при том в городе было тихо, словно горожане полагали, будто шум унижает их достоинство. Гент поражал достатком, ненормальной чистотой, а также полным отсутствием на его улицах нищих.

Впрочем, пройдя маршем по дорогам половины Фландрии, Александр уже понял, что представления фламандцев о нищете даже близко не стоят к тому, что знал о нищете он. Когда в одной из деревень проводник указал полковнику на человека, больше всего напоминавшего зажиточного туреньского крестьянина, уверяя, будто это и есть искомый нищий, о чем красноречиво свидетельствует мешок для подаяния у него за спиной, Александру пришлось собрать в кулак всю свою волю, дабы не разинуть в потрясении рот. На голове у «нищего» красовался меховой берет, в мешке трепыхалось нечто живое, по размеру напоминающее курицу, а на лице «несчастного» Александр не заметил каких-либо следов голода и лишений.

Да и жители Гента не напоминали полковнику французских горожан. Со спокойным достоинством разглядывая марширующих по улицам солдат, здешние бюргеры вовсе не жаждали сдергивать с голов шляпы и колпаки, не кричали приветствий, не отпускали шуток, а смотрели на Александра и его людей с такой придирчивостью, что он неожиданно ощутил себя штукой полотна или конем, выставленным на продажу. Представить себе этих людей на коленях было не просто немыслимо — кощунственно. Должно быть, они и становились на колени перед Богом, но молодой человек не мог отделать от мысли, что при виде коленопреклоненных сыновей и дочерей Гента даже сам Господь должен был испытывать неловкость.

Полковник де Бретей ехал впереди своего полка и со всей очевидностью начал понимать, что его служба в Турени была детской забавой по сравнению с тем, что ожидало его в Генте. Сейчас Александр не мог понять, о чем они с Жоржем думали и думали ли вообще. Захватывать Нидерланды?.. Штурмовать эти города?.. Александр даже спрашивал себя, не было ли у них с Жоржем жара или легкого помешательства, когда они мечтали завладеть этой страной. Один полк в городе, ничем не уступающем Парижу… Просто смешно. Александр не имел людей и сил не то, чтобы на штурм Гента, но и для обороны его стен. Даже с той сотней наемников, что пристала к нему в пути, солдат было явно недостаточно для защиты города. Александр мог лишь мысленно «благодарить» принцессу Блуасскую за милую шутку и размышлять, что теперь понимает, от кого Жорж унаследовал свой юмор. Впрочем, до матушки другу было далеко, во всяком случае, Жоржу и в голову бы не пришло почти полгода продержать его в Бар-сюр-Орнен, а потом погнать через половину Фландрии, дабы показать, какой он глупец.

Только потрясенный взгляд Шатнуа, явно бывший зеркальным отражением его собственного взгляда, заставил Александра очнуться от тяжких раздумий. Попытка же немецких новобранцев затянуть марш «Фландрия в огне» окончательно привела полковника в чувство. За время перехода через владения испанцев Александр успел выучить песню наизусть и от души возненавидеть ее. По мнению шевалье де Бретея, «Фландрия в огне» была самой заунывной песней, которую он только мог вообразить, а ее слова были под стать музыке. Пару раз Александру приходилось даже запрещать исполнение марша, дабы звериными воплями не распугивать поселян и не мешать комиссару закупать провизию. К тому же были еще и испанцы, у которых также могло возникнуть желание прекратить это пение любым доступным им способом. Распевать же подобный кошмар на улицах Гента было не только кощунственно, но и самоубийственно. Полковник повернулся в седле и одним энергичным словом, сопровождаемым столь же энергичным взглядом, заткнул песенное вдохновение немцев. На улицах Гента воцарилась обычная тишина и покой, а Александр вновь получил возможность ловить обрывки неспешных разговоров бюргеров: «Вольный отряд на службу городу…», «Надо будет присмотреть…», «Пусть только попробуют набезобразить…», «Арсхот пробовал…», «…так и получил…».

«Это за мной надо присматривать», — меланхолично размышлял Александр, — «за мной и моими людьми». Открытие было не слишком приятным, зато заставило полковника задуматься, что делать дальше.

Размещение солдат в предоставленной им казарме заняло, как ни странно, не так уж много времени. Однако когда уставший полковник хотел поразмыслить, где мог бы остановиться он сам и Шатнуа, а также решить вопрос с обедом, в казарму явился посланник магистрата и сообщил, что совет восемнадцати желает немедленно говорить с полковником де Саше. Мысленно чертыхнувшись, но решив, что сейчас не самый лучший момент для демонстрации характера, Александр ответил, что явится на зов господ магистратов, как только убедится, что его люди ни в чем не нуждаются.

Через полчаса граф предстал перед правителями Гента, но если он полагал, что после лицезрения городских улиц ему уже нечему удивляться, то внутреннее убранство здешней Ратуши заставило его собрать все свое достоинство, дабы не уподобиться деревенскому простаку, впервые попавшему в город. Стены, обтянутые роскошными обоями, узорные плиты пола, огромная люстра, великолепный резной стол и кресла, в которых сидели члены совета, придавали залу на удивление торжественный и богатый вид. Строгие картины изображали посольства или заключения каких-то договоров, несомненно, важных, раз они попали в зал заседания, и Александр поклялся себе непременно выяснить, что за события и люди изображены на картинах. Хотя на стенах и в нишах зала не было образов или статуэток святых, не видно было золота и серебра, рядом с Гентской ратушей Лошский замок казался бедным, Лувр убогим, а Азе-ле-Ридо виделся милым сельским домиком.

Александр подошел к столу и только тут сообразил, что для него господа магистраты не предусмотрели не только кресла, но даже и табурета. Оставалось утешать себя тем, что все эти люди были много старше его и, следовательно, оставаясь стоять перед советом, Александр выражал почтение сединам гентских правителей.

— Юноша, мы велели прийти вашему командиру, — недовольно проговорил человек, восседающий во главе стола. — Где этот ваш Саше?! Поторопите его!

Александр вскинул голову:

— Я и есть граф де Саше, — резко произнес он, надеясь, что его ответ заглушит голодное урчание желудка.

Все головы разом повернулись в его сторону.

— Но он же совсем мальчишка, — разочарованно протянул один из магистратов.

— Да, — согласился второй. — Было бы лучше, если б принцесса Блуасская прислала своего сына, а не племянника.

Александр представил принца Релинген перед этими людьми и чуть не улыбнулся. Оставалось надеяться, что Жоржа совет удостоил бы пусть и не креслом, но хотя бы табуретом. Настроение полковника начало улучшаться.

— Ну, что ж, юноша, поведайте нам, сколько вам лет, — властно распорядился глава Совета.

— Вполне достаточно, чтобы я мог успешно защищать Турень, — решительно парировал Александр. — Я уже восемь лет на военной службе.

— Турень… — пренебрежительно пожал плечами еще один магистрат. — Там вы имели дело с обычными разбойниками, испанцы — совсем другое…

— Скажите это Антверпену, — с прежней решимостью возразил полковник.

За столом мгновенно воцарилась напряженная тишина.

— Достойный ответ, — после краткой паузы кивнул глава Совета. — Так значит, вы утверждаете, что сможете защитить Гент, чтобы его не постигла участь Антверпена?

— Я еще не осмотрелся в вашем городе и не видел городских укреплений, — сдержанно ответил Александр.

— Похвальная осторожность, — заметил кто-то справа. — Ну, что ж, полковник, тогда ответьте, чем вы занимались в Турени. Нет-нет, нас интересуют не разбойники. Принцесса Релинген писала, будто вы выполняли обязанности помощника губернатора Турени. Хм… вы слишком молоды для этой должности… Но раз так… У нас есть некоторые вопросы. Потрудитесь на них ответить…

Первый же вопрос чуть не загнал Александра в тупик, однако уроки, некогда преподанные ему управляющим принцессы Релинген, мэтром Виетом и Пьером, помогли дать достойный ответ господам магистратам. Полковник де Саше от души возблагодарил своих учителей, так что Всевышний, удивленной горячей молитвой графа сразу за трех простолюдинов, наверняка должен был в ближайшее же время излить на их головы всевозможные блага…

Впрочем, не успел Александр дать ответ на один вопрос, как на него обрушился второй. А потом третий… и четвертый… Вопросы сыпались со всех сторон, так что молодой человек пару раз вынужден был украдкой смахнуть со лба пот. Александр пока не мог понять, какой интерес представляли для Совета восемнадцати пошлины, дороги и мосты Турени, то есть все то, что Жорж полагал чепухой, и мог только гадать, что написала в своем письме «тетушка».

К тому моменту, когда вопросы правителей Гента начали иссякать, и они принялись обсуждать жалованье молодого офицера, Александр чувствовал такую усталость, что продолжал держаться на ногах на одном упрямстве.

— И все же, господа, он слишком юн… — недовольно повторил тот самый магистрат, что в начале беседы назвал его мальчишкой.

— Давид также был юн, когда поверг во прах Голиафа и разбил десять тысяч филистимлян, — немедленно возразил другой. — Когда Господь за нас, кто может устоять?

Александр подумал, что после таких слов французские кальвинисты непременно затянули бы псалом, но, видно, протестанты Гента были какими-то неправильными протестантами. Помянув Священное Писание, словно поставили галочку в конторской книге, они понимающе кивнули и вернулись к обсуждению дел.

— И все-таки, молодой человек, вы напрасно явились в Гент без жены, — настаивал на своем его недоброжелатель. — Вы излишне молоды, в вашем возрасте слишком легко сбиться с истинного пути… И, кстати, полковник, кто вы по вероисповеданию?

Вымотанный затянувшейся беседой, Александр честно признал, что является добрым католиком. Общий вздох разочарования был ему ответом. В зале повисла тягостная тишина, но после длительной паузы глава Совета все же произнес:

— Пусть так. Ступайте, граф, мы обсудим вашу кандидатуру…

Александру показалось, что ему на голову вылили кувшин ледяной воды. Молодой человек выпрямился. Вскинул голову.

— Господа магистрат, — чеканя каждое слово, произнес он, — я не для того провел своих людей через половину Франции и Нидерландов, не для того шел через испанские владения, чтобы обсуждать здесь вопросы богословия. Я солдат, мое дело — сражаться, а вопросы веры я оставляю тем, кто и должен ими заниматься — богословам. Кажется, их среди вас нет?

— И вы заблуждаетесь, молодой человек! — бросился в спор все тот же магистрат. — Вопросы веры слишком серьезны, чтобы отдавать их на откуп каким-то попам!

— Я солдат, — повторил Александр, — и мое дело защищать этот город. Кажется, вы призвали меня сюда именно для этого, а не для богословских споров. Возможно, я кажусь вам слишком молодым. Возможно, я был опрометчив, явившись сюда без жены. Возможно, вы нелюбите католиков. Все может быть. Но если я вам так не нравлюсь, то я могу совершить и обратный марш. Вот только если я уйду, кого вы наймете на службу вместо меня? Может быть, Люме? Ну, что ж, это храбрый офицер и бесспорный кальвинист, вот только вечно путает доверяемую ему казну с собственным карманом, а если кто-нибудь попытается его в этом уличить, вполне способен отправить такого человека на виселицу, вместе с его чадами и домочадцами, а также собаками, кошками и даже воробьями. Или вам призвать Пардье де Ла Мота? Он-то точно не молод, вот только как долго он останется верен Генту? До следующего выгодного предложения, которое сделает ему принц Пармский. А не хотите ли вы обратиться к Трелону? Я ничего не имею против его храбрости и честности, а уж то, что он кальвинист, не сможет отрицать никто, но он душой и телом предан принцу Оранскому, а вы с ним не в ладах. Так кого вы собираетесь нанять на службу Генту?

Члены совета восемнадцати многозначительно переглянулись. Молодой полковник оказался не так прост, как казалось. Судя по его рассуждениям, о расстановке сил во Фландрии юноша знал не понаслышке. К тому же, вынуждены были признать правители Гента, им и правда не из кого было выбирать. Не зная, о чем думают его наниматели, Александр решил не останавливаться на достигнутом.

— А еще можно вернуть герцога Арсхота, — нанес последний удар полковник. — Можно даже извиниться перед ним за арест, открыть ему ворота, а потом помолиться перед смертью за своих врагов…

Правители Гента вновь переглянулись, полностью разделяя мнение офицера о Филиппе де Круа.

— Да, господа магистрат, я вам не нравлюсь, но больше вам выбирать не из кого, иначе вы не писали бы моей тетушке и не желали, чтобы здесь появился я или мой кузен. Прочим кандидатам судьба вашего города либо полностью безразлична, либо они испытывают к нему такую любовь, что предпочли бы захватить целиком, со всеми улицами, домами, каналами, мостами и судами. А я — Александр де Бретей, потомок герцогов Гельдерна, не нуждаюсь в графской короне — я и так граф.

— Но вы католик…

— А разве те англичане, что ценой своей жизни купили жизнь обитателей Харлема, не были католиками? — возразил Александр.

Господа из совета вновь замолчали, не имея возможности отрицать всем известный факт.

— Мне говорили, что в Генте умеют ценить людей по их достоинствам, а не по вере, происхождению или возрасту, — неожиданно для себя продолжил Александр, а потом сказал нечто такое, от чего подавляющее большинство французских дворян сочло бы себя обесчещенными и отправилось бы спасать утраченную честь в какой-нибудь самоубийственной атаке. Видимо, босоногое детство на улицах Парижа, а также общение с Жеромом и Смиральдой не прошло для офицера даром: — А еще мне говорили, что в Генте умеют достойно оплачивать услуги нужных городу людей. Так вот, господа магистрат, я явился в Гент, чтобы защитить его от испанцев, и я надеюсь, вы сделаете все, чтобы эта задача стала выполнимой.

— В конце концов, — заговорил один из членов совета, — мы можем нанять его на полгода… а потом решать….

— Да, — согласился глава совета, — так будет лучше всего…

— Однако мы не потерпим никаких папистских проповедей, вы понимаете нас, граф?

— Но я же должен где-то молиться и слушать мессу, — возразил Александр. — Вы-то не отказываете себе в богослужении. Мои офицеры и солдаты также нуждаются в нем.

— Ну, хорошо-хорошо, — примирительно проговорил глава совета восемнадцати. — Но помните, вы отвечаете за своего попа головой. Он не должен вести проповедь за пределами вашей казармы… И не должен смущать своим видом жителей Гента…

— Да-да, пусть при выходе в город переодевается в светское платье! — подхватил еще кто-то.

— Это невозможно, капеллан приносил обеты — он не может нарушить клятву, — возмутился Александр.

— Ну, тогда… пусть закутывается в длинный плащ, — нашелся председатель. — Поверьте, юноша, эти требованья прежде всего отвечают интересам вашего капеллана. Пока жители Гента не узнают, что этот человек находится у вас на службе, он вполне может пострадать. Паписты слишком многое натворили в нашем городе, чтобы им можно было доверять…

Александру было, что ответить на эти обвинения, но он напомнил себе, что прибыл в Гент не для того, чтобы вести богословские споры и уж тем более не для того, чтобы выяснять, кто — католики или кальвинисты — причинили больше обид ближнему.

— И еще мне нужен дом, — сообщил граф де Саше. — Мне надо где-то жить, собирать офицеров, проводить советы…

— Советы вы можете проводить здесь, а под жилье для вас снята комната в гостинице. Первое время вы вполне можете жить там. После подписания контракта вас проводят. А теперь давайте вернемся к нашему соглашению.

Еще около часа ушло на согласование пунктов контракта, а когда Александр, наконец, смог поставить под договором подпись и был отпущен восвояси, в ушах у него звенело, желудок сводило от голода, ноги ныли, как после самого трудного похода. К величайшему разочарованию полковника, в гостинице, где он должен был поселиться в компании с Шатнуа, пообедать не удалось.

— Мой господин, обед вы уже пропустили, — невозмутимо сообщил хозяин гостиницы, — а ужин у нас через два часа. Будьте уверены, наша кухня — одна из лучших в Генте. Вы наверняка будете довольны.

Александр обреченно кивнул. Лицо Шатнуа вытянулось.

— Я не сомневаюсь в вашем мастерстве, — утомленно проговорил полковник, — но нам хочется поесть прямо сейчас. Прикажите подать что-нибудь в номер.

— Мой господин, — удивился почтенный фламандец, — у нас не принято есть в комнатах. Подождите ужина. На ужин вы сможете спуститься в общий зал, а моя жена подаст свиной окорок с горчицей, жаренную капусту и лучшее пиво Гента! О, наше пиво, наши окорока и горчицу хвалил сам император Карл! Вы непременно должны попробовать!

Желудок Александра отозвался громким урчанием, и полковник с удивлением понял, что этому урчанию вторит еще одно утробное ворчание — кажется, это отозвался желудок Шатнуа. Граф де Саше сглотнул слюну и поинтересовался, где все же можно перекусить, не дожидаясь обещанного ужина.

Достойный житель Гента с сожалением посмотрел на французов, удивляясь тому, до чего же паписты не понимают красоты размеренности и порядка. Оставалось порекомендовать чужестранцам расположенный на соседней улице трактир, заведение небольшое, но чистое, с неплохой кухней и достойным хозяином, не забыв, правда, предупредить, что в такой неурочный час гости вряд ли смогут рассчитывать на что-то особое.

Обещанный трактир носил странное название «Три мухи», и каким-то непонятным образом оказался втиснутым между двумя соседними домами, так что Александр задумался, а смогут ли они с Шатнуа поместиться в трактирную комнату, лишь по какому-то недоразумению именуемую «залом». К потрясению голодных французов это оказалось далеко не главной их проблемой. Выслушав сетования трактирщика, что его племянник вернется с фермы часа через полтора и тогда он сможет угостить их всем, чем они пожелают, офицеры смогли разжиться лишь полкругом черного хлеба, куском сыра, миской бобов и кувшином пива. На просьбу Шатнуа подать вина, оскорбленный в лучших чувствах трактирщик сообщил, что подобную кислятину у себя не держит.

Александр угрюмо поглощал бобы и размышлял, что надо как можно скорее найти себе дом и хорошую стряпуху. Осмотр укреплений города, размещение солдат на стенах, защита Гента… Молодой офицер чувствовал, что все эти проблемы могут потерять для него всякое значение, потому что при таких трапезах до их решения можно и не дожить.

Примечания

1

Перчатки с гербом хозяина были обязательным атрибутом слуг.

(обратно)

2

Апостолический приказ – имеется в виду вопрос о церковной десятине, которую, с разрешения папы, Бэдфорд увеличил вдвое на всей завоеванной территории, а в Руанской области, в наказание, эта десятина была утроена. Треть собранного налога получал сам папа, треть шла на поддержание порядка в Нормандии, а треть – на борьбу с дофином.

(обратно)

3

Крестьян из Лотарингии действительно был. Он пришёл пешком под Пуатье, чтобы предупредить Шарля Мудрого о поражении, которое неизбежно случится, если французы вступят в бой. Но король Шарль ответил, что дал слово чести и не имеет права отказываться от сражения.

(обратно)

4

Поражение при Кресси очень напоминало Азенкурское. Там тоже прошел дождь, после которого французские рыцари, фактически, «утонули» в вязкой грязи.

(обратно)

5

И де Вержи, и Фрибур были дворянами герцогов Бургундских.

(обратно)

6

Святой Михаил (Мишель) считался покровителем дома Валуа.

(обратно)

7

Вагенбург – оборонительное расположение обозных телег.

(обратно)

8

По названию рубашки, (candidus – белый), новика ещё называли кандидатом.

(обратно)

9

Слова ритуала и основные его этапы взяты из книги Жюста Жана Руа «История рыцарства и рыцарских турниров».

(обратно)

10

Оммаж – принесение присяги сюзерену. Получив в своё владение Аквитанию, французские короли приносили за неё оммаж королям английским, как обычные вассалы.

(обратно)

11

Полишон – прозвище Бертрана де Пуланжи, сеньора де Гондрекура.

(обратно)

12

По, идущей из Англии традиции считалось, что руки короля – руки целителя.

(обратно)

13

Талья – королевский налог, введённый Людовиком Девятым вместо воинской повинности.

(обратно)

14

Фламберж – двуручный меч с волнистым лезвием, оставляющий рваные раны.

(обратно)

15

Безграмотные люди, как известно, ставили вместо подписи оттиск указательного пальца.

(обратно)

16

Жак де Моле – Великий магистр ордена тамплиеров, во время процесса над орденом, содержался в тюрьме Шинонского донжона.

(обратно)

17

Донжон – центральная башня замка, последний оплот его жителей во время осады. Донжон строился с таким расчётом, чтобы захватить его было невозможно, даже если весь замок будет захвачен. Поэтому в донжоне было множество помещений, пригодных для складов, которые в мирное время использовались и как казематы.

(обратно)

18

Джост – таранный удар копьём.

(обратно)

19

На коронациях французских королей король Англии выступал под титулом герцога Гиеньского, как полноправный пэр Франции.

(обратно)

20

Аньез Сорель – первая в истории фаворитизма официальная королевская любовница. На самом деле, её отношения с дофином начались в 44-ом году. В описываемые времена она вряд ли могла находиться при каком-либо дворе, но автор позволил себе эту вольность, поскольку многие историки сходятся во мнении, что «представила» мадемуазель Сорель дофину именно герцогиня Анжуйская. И представила по политическим соображениям, которые в полной мере оправдались. Мадемуазель благотворно влияла на Шарля и всегда была сторонницей герцогини. Во всяком случае, до тех пор, пока Аньез Сорель не отравили.

(обратно)

21

Святой Михаил считался покровителем дома Валуа. В тех местах, где находилась Домреми, он почитался особо, потому что именно там проходил паломнический путь к монастырю Сен-Мишел и его целебному источнику.

(обратно)

22

Святая Катрин – считалась покровительницей девушек.

(обратно)

23

Святая Маргарита – чтобы не выходить замуж и сохранить девственность, сбежала из дома.

(обратно)

24

Вальперга – итальянский наёмник. Капитан. Привёл в помощь дофину отряд в 250 тяжеловооружённых ломбардских всадников. Воин, участвовавший во всех крупных сражениях этого периода, где отличился безрассудной отвагой. Камергер Шарля.

(обратно)

25

Во времена Столетней войны герольды полагались только знати, состоящей в родстве с королевской фамилией.

(обратно)

26

По обычаям того времени, осаждающие и осаждаемые обменивались подарками. Герцог Саффолк прислал Орлеанскому Бастарду блюдо, полное фиг, фиников и винограда, а тот, в ответ, отправил отрез чёрного велюра.

(обратно)

27

Перед битвой при Азенкуре именно герцог Орлеанский говорил, что не может позволить «дурно одетым» простым солдатам идти впереди себя. По его понятиям, перед врагом следовало представать во всём блеске.

(обратно)

28

Жан де Бланшфор – заместитель маршала Франции. На описываемый момент в его подчинении находилось самое большое количество стрелков и лучников.

(обратно)

29

Этот эпизод описан орлеанцем, который оставил подробный и очень беспристрастный труд «Дневник осады Орлеана». Приезд Жанны в город – единственное место во всём дневнике, где автор не смог сдержать эмоций.

(обратно)

30

Эдуард не смог застать жителей врасплох, как собирался, и они успели разрушить и сжечь все окрестные постройки, лишив англичан возможности возвести бастиды.

(обратно)

31

Система внешних фортов, которая не позволяла расположить артиллерию противника на расстоянии выстрела.

(обратно)

32

Сап – лопата, которой пользовались при рытье траншей. Сапёрами назывались солдаты, ведущие подкоп. Отсюда пошло и выражение «тихой сапой».

(обратно)

33

Шарлем Мудрым Орлеану была дана хартия вольности, по которой городским управлением занимались двадцать выборных поверенных. Затем город принял покровительство королевского брата, но городские поверенные сохранили своё значение, хотя, и не в полной мере.

(обратно)

34

Куайяр – метательное орудие, бросавшее камни весом в 80 кг на расстояние 180 м. для обслуживания куайяра требовалось 8 человек.

(обратно)

35

Требушет – более тяжелое орудие, чем куайяр. Бросало камни весом в 140 кг на 220 м. Для его перезарядки требовалось до 60 человек обслуги.

(обратно)

36

По рыцарским законам на земли, хозяин которых в плену, нападать нельзя. Но, не веря в рыцарство англичан после Азенкура, Шарль Орлеанский, (который, кстати, даже в плену, в Лондоне, исправно получал доходы с земель) заплатил Солсбери внушительную сумму за то, чтобы Орлеан не трогали. Граф деньги взял и обещание дал, но, как только политические расчёты потребовали иного решения, громче всех настаивал на осаде. Он погиб в первые же месяцы от случайного выстрела. Брошенное ядро разворотило Солсбери полголовы и вырвало глаз. Даже среди англичан многие увидели в этом Божью кару.

(обратно)

37

Герцог Глостерский приходился Бэдфорду братом, а сам Бэдфорд был женат на одной из сестёр герцога Бургундского.

(обратно)

38

Обращение «мессир» применялось только в отношении рыцарей.

(обратно)

39

Этот эпизод действительно имел место во время Столетней войны, только произошёл чуть позже, во время Луарской кампании, и пленным был сам граф Саффолк, который сдался оруженосцу Реньо, сначала произведя его в рыцари.

(обратно)

40

Колодцы в замках имели важное стратегическое значение. В случае осады или эпидемии они были единственным источником воды, поэтому, чтобы избежать отравления, обносились высокими решётками, которые, при хорошем ведении хозяйства, отпереть мог не каждый.

(обратно)

41

Верхняя часть крепостной стены, предназначенная для орудий.

(обратно)

42

Франциска – рыцарский боевой топор

(обратно)

43

Герцог Бэдфордский был женат на сестре Филиппа Бургундского Анне.

(обратно)

44

Титул графов Ричмондских с 1268 года давался нормандским герцогам за лояльность к английской короне. Эдуард Третий пожаловал титул герцогам Бретонским, но после смерти Жана Храброго – деда Артюра де Ришемон – титул графа Ричмонского снова перешёл в английское владение. После захвата Монмутом Нормандии его получил Джон Ланкастерский, герцог Бэдфорд, что стало ещё одной причиной разногласий между ним и Ришемоном, потому что свои права на титул герцоги Бретонские продолжали оспаривать.

(обратно)

45

Этьен де Виньоль – имя, Ла Ир – прозвище.

(обратно)

46

Города, захваченные Жанной во время Луарского похода, контролировались, в основном, бургундскими войсками.

(обратно)

47

Наполеон, изучив Луарский поход, сказал, что Жанна, как стратег, была гениальна.

(обратно)

48

На коронации французским королям вручался Жуаньез – самый знаменитый из мечей Карла Великого, прозванного Мартелом. Меч, который был у Жанны, другой, но де Ре имеет в виду сам факт преемственности, который уже совершился.

(обратно)

49

Святая Ампула – мирница, в которой хранилось миро – священный елей для обряда помазания.

(обратно)

50

Как уже упоминалось в сноске ко второй книге – «руки короля, руки целителя». Считалось, что после коронации и помазания король может излечивать болезнь прикосновением руки. Во Франции такой болезнью была, почему-то, золотуха.

(обратно)

51

Право миловать имел во Франции только король. Жанна единственная некоронованная особа, получившая такую привилегию.

(обратно)

52

«Лейтенантами» называли лиц, замещающих пэров по протоколу.

(обратно)

53

Резиденция Реймского архиепископа

(обратно)

54

В средние века последнее слово приговорённого к благородной смерти через отсечение головы должно было быть покаянным и назидательным. Казнили так, в основном, изменников, замышлявших против законной власти, поэтому в своём последнем слове они обязательно призывали «повиноваться законному королю».

(обратно)

55

Бухурт – поединок двух сомкнутых шеренг тяжеловооружённых всадников, проходивший по принципу «стенка на стенку». Рыцари сражались по 10–30 человек в конном строю настолько плотном, чтобы «подброшенная перчатка не могла упасть на землю». В середине 13 века, в Германии, в ходе бухурта сражающие так увлеклись, что превратили турнир в кровавое побоище, поэтому позже, к моменту описываемых событий, сложился строгий кодекс чести, позволявший только такие удары, которые не наносили увечий и не могли привести к смерти.

(обратно)

56

Диск, защищающий руку.

(обратно)

57

На коронационную трапезу женщины не допускались.

(обратно)

58

Верховой поединок на копьях.

(обратно)

59

Дороги, ведущие к Бургундии.

(обратно)

60

Герб Ла Тремуя.

(обратно)

61

Герб Филиппа Бургундского.

(обратно)

62

Ян ван Эйк был придворным живописцем герцога Бургундского.

(обратно)

63

Сервы – крепостные в Средневековой Франции. То есть люди, находящиеся в абсолютной зависимости от человека, на земле которого жили.

(обратно)

64

Леди Абонда – одно из суеверий Средневековой Франции, запрещённое Церковью. Считалось, что накрытый стол для леди Абонды приносит в дом благосостояние.

(обратно)

65

Фруадмон – известный французский трувер.

(обратно)

66

Песня, прославляющая королей или знатных рыцарей. Этот жанр ввёл в обиход Карл Великий, не желавший, чтобы великие деяния канули в Вечность. «Песнь о Роланде», воспевшая подвиги и горькую судьбу племянника Карла, может служить классическим примером «шансон де жест».

(обратно)

67

Подлинное письмо, отправленное герцогом Бэдфордским королю Шарлю VII.

(обратно)

68

Герцог Бэдфордский, будучи регентом Франции, переправил в Англию около 900 томов библиотеки ШарляV. Причём, книги эти он КУПИЛ!

(обратно)

69

Предсмертным желанием Монмута было отдать наместничество во Франции герцогу Бургундскому.

(обратно)

70

Французское знамя – золотые лилии на голубом фоне. Английское знамя – четыре поля, два из которых украшены французскими лилиями, на двух других – золотые леопарды.

(обратно)

71

Брат герцога Бэдфордского

(обратно)

72

В Сен-Дени находился один из двух наиболее известных рогов единорога, которым приписывали множество волшебных свойств. Описание этого рога сохранилось в описи, сделанной для короля Франциска I

(обратно)

73

Свита Эллекена – одно из средневековых поверий. По одним из источников Эллекен – это грешная душа Карла Великого, а свиту его составляют грешившие при жизни придворные и воины. Вроде бы, грешная душа короля была отмолена, и само поверье, постепенно, из страшного явления трансформировалось в балаганный переполох. А само имя Эллекен – в Арлекина.

(обратно)

74

Во времена войны между арманьяками и бургиньонами, когда парижское купечество пыталось протестовать против насильственного денежного «заёма», который собирался ввести граф Арманьякский, всем протестующим был передан его короткий ответ: «Плевать я хотел на ваши рожи – я всё равно приду и возьму».

(обратно)

75

Королевский казначей

(обратно)

76

Под словами Салический закон понимают норму престолонаследия, согласно которой престол наследуется членами династии по нисходящей непрерывной мужской линии: сыновья государей, внуки, правнуки и т. п.

(обратно)

77

Бланка Кастильская – супруга Людовика VIII, мать Людовика IX. Пока последний находился в крестовом походе, была регентом Франции, в 1229 году заключила выгодный государству Парижский мир, завершивший альбигойские войны и подавила восстание «пастушков»

(обратно)

78

Сын Бланки Кастильской Карл I Анжуйский в 1266 году разбил Сицилийского короля Манфреда. В результате «Сицилийской вечерни», в 1282 году трон этот утратил, но оставался титулярным королём Сицилии, Неаполя и Иерусалима. Основатель Анжу-Сицилийского дома.

(обратно)

79

Перрине де Грессар, будучи вассалом герцога Бургундского, получал от него жалование для своих людей, якобы за защиту местечка Мос от разбойников, хотя разбойничали в тех краях он сам и его люди. В 1423 году крепость Ла-Шарите он фактически захватил, разозлившись на герцога за прекращение выплат.

(обратно)

80

Аньез Сорель – первая в истории французской монархии узаконенная фаворитка короля.

(обратно)

81

1. Обетные часовни (или капеллы) строили в благодарность какому-либо святому, которому обещали поклоняться за помощь оказанную в бою, рискованном путешествии или при счастливом разрешении семейных дел. Святой Дионисий был первым епископом Парижа. Обезглавлен со своими помощниками на горе, которая с тех пор получила название Монмарт (Гора мучеников). По преданию, Дионисий, уже обезглавленный, взял свою голову и дошёл с ней до храма, где и скончался на освященной земле. Позднее на этом месте был построен Сен-Дени. «На окнах вся история прописана» – имеется в виду изображение на витраже.

(обратно)

82

Так именовали в английском лагере короля Шарля.

(обратно)

83

Эпизод, описанный несколькими свидетелями на процессе Жанны и во время процесса по её реабилитации.

(обратно)

84

Имеется в виду Бастард Орлеанский, который приходился королю Шарлю кузеном.

(обратно)

85

Во времена осады Арфлёра Генри Монмутом де Гокур был комендантом крепости. Именно он обещал английскому королю, что, если помощь от французского короля не придёт, открыть ворота Арфлёра, который уже не мог сопротивляться.

(обратно)

86

В описываемые времена об унитазах не слыхивали, и, если позволял ландшафт, (крутой обрыв или непроходимые заросли колючих кустарников), нужду могли справлять прямо со стены, со специально обустроенного для этой цели навеса, (а то и без оного). В некоторых, сохранившихся до наших дней замках экскурсоводы показывают подобные места, которые, по счастью, больше так не используются.

(обратно)

87

Гуситские войны происходили в несколько этапов, (т. н. Крестовые походы). Четвёртый этап, который приходился по времени на описываемые события, возглавлял австрийский эрцгерцог Альбрехт.

(обратно)

88

Жан де Люксембург, сеньор де Боревуар был внебрачным сыном констебля Франции Жана I де Люксембурга и графини де Бриенн. Имел старшего брата Пьера I де Люксембурга, сеньора д'Энгиен.

(обратно)

89

Замок-тюрьма в Руане.

(обратно)

90

Церковь сама не казнила. Любого, кто был признан виновным судом инквизиции, формально передавали светскому суду, который и выносил смертный приговор.

(обратно)

91

От французского глагола houspiller – драться, сквернословить.

(обратно)

92

По известной легенде Раймонд Луллий полюбил красавицу Амброзию ди Кастелло, которая, в обмен на свою любовь, пожелала получить эликсир бессмертия. Тридцать лет Луллий искал. Он стал монахом и всего себя отдал единственной цели. Но, когда принёс готовый эликсир Амброзии, та была уже очень стара и смертельно больна. Она спросила, возвращает ли эликсир молодость, или просто дарит вечную жизнь, и, услышав ответ, отказалась его пить. Луллий ухаживал за возлюбленной до конца её дней, а потом около двухсот лет искал смерти. Написал множество научных трудов, в частности о пользе универсального знания. Говорят, Господь сжалился над ним, и за его праведную жизнь даровал Луллию смерть и покой.

(обратно)

93

Жанна говорила на старом французском (галликанском)

(обратно)

94

Тэт (tete) – голова (франц.)

(обратно)

95

В былые времена тот и другой род мог похвастаться брачными с крупными аристократическими фамилиями французского королевства, например герцогами Бургундскими и графами д, Армуаз. Более того, в первой четверти пятнадцатого столетия, ко времени взросления Жанны, ряд выходцев из разветвленной фамилии д’Арков успешно служили при французском королевском дворе на значимых и лестных постах, вплоть до советника (Ивон д’Арк) при дофине Луи, скончавшемся в 1415 году, прежде, чем он смог унаследовать французский престол; камергера того же дофина и советника Карла VI Безумного (Гийом д’Арк), а также камергера упомянутого Карла VI (Рауль д’Арк).

Жан д’Арк (родной брат Жака д’Арка, человека, называвшего себя отцом Девственницы) служил на должности королевского землемера лесов французского края. Понятно, что ни о каких «землепашцах» говорить в связи с этим не приходится.

(обратно)

96

Этот герб был официально подарен Жанне Девственнице 4 июня, еще за полтора месяца до коронации Карла Валуа в Реймсе (!). После ее смерти он никогда не принадлежал никому из родственников Жанны по линии д’Арков.

Сравните пять гербов: королей Франции; принцев крови, герцогов: Орлеанских, Алансонских и Анжуйских; и герб Жанны д’Арк, которую официальная история выдает за «крестьянку». На всех пяти гербах золотые лилии на лазоревом поле, говорящие об одной крови их общих предков.

(обратно)

97

Ми-парти — двухцветная мужская одежда. Появилась в XII веке и была тесно связана с феодальной геральдикой. Разделялась в соответствии с цветами герба по вертикали. Изначально ми-парти носила молодежь, особенно часто — пажи, чтобы все видели, какому сеньору они служат. Получила особенно широкое распространение в период готики.

(обратно)

98

Аббат Клод де Вилларе, живший в XVIII веке, в своей «Всеобщей истории Французского королевского дома» сообщает, что в среду 10 ноября 1407 года «в два часа пополуночи» королева Изабо родила ребенка, «умершего в тот же день и отвезенного вечером в Сен-Дени». Но вот странность: в первом издании этого труда, в 1764 году, ребенка зовут «Филипп». А шестью годами позже, в издании 1770 года, «Филиппа» заменяет девочка «Жанна». В третьем издании, в 1783 году, второе утверждение повторяется и вновь возникает строка: «Жанна, прожившая всего лишь один день». Откуда такая неразбериха? Тем более что дело идет о королевской семье! А далее ее вновь заменяет «Филипп». Таким образом, «Филипп» и «Жанна» несколько раз сменяют друг друга в одном из самых важных документов королевства, но за давностью времени уже трудно определить причины, двигавшие историками.

(обратно)

99

Филипп IV Красивый — король Франции (1268–1314), из династии Капетингов, внук Людовика IX Святого. Всячески укреплял королевскую власть, при нем Парижский парламент, Верховный суд и Счетная палата стали постоянно действующими учреждениями. За свое царствование несколько раз изгонял из Франции евреев, забирая их имущество в пользу казны, а потом приглашал вновь в королевство. Перенес папскую столицу из Рима в Авиньон («Авиньонское пленение пап»). С помощью своего ставленника папы Климента V в 1307 году обвинил в ереси тамплиеров и большинство из них приказал сжечь. Именно Филиппа Красивого и весь его род из пламени костра в 1314 году проклял последний магистр ордена тамплиеров — Жак де Моле.

(обратно)

100

Никополийский крестовый поход (1396) пяти христианских государств — Венгрии, Германии, Чехии, Франции и Польши — был направлен против турков и проникновения их в Европу. В битве близ Никополя, на Дунае, в Болгарии, крестоносцы были полностью разгромлены. К поражению привело как бездарное руководство инициатора похода венгерского короля Сигизмунда I, так и общая разобщенность и несогласованность в рядах крестоносцев. Итоги поражения были катастрофическими — только более десяти тысяч рыцарей было взято в плен, лишь триста из которых сохранили себе жизнь. Начиная с этого года турки укрепились на Балканском полуострове и постоянно угрожали Европе.

(обратно)

101

Великий раскол, или Великая схизма. Продлилась с 1378 по 1414 год. С 1378 по 1409 год католическую церковь возглавляли два враждующих понтифика, а с 1409 по 1414 год — три конкурирующих между собой папы.

(обратно)

102

Плантагенеты — королевская династия в Англии в 1154–1399 годах. Основатель династии — Генрих II, граф Анжуйский. (При жизни его, разумеется, называли «Анри», как и его сына Ричарда Львиное Сердце — «Ришаром».) Название «Плантагенет» произошло от того, что отец Генриха — Жоффруа Красивый — украшал свой шлем веткой дрока (лат. planta genista).

Плантагенеты то теряли земли на территории Франции, то обретали их вновь. Они и начали Столетнюю войну. Все три сына Филиппа IV Красивого, короля Франции (1268–1314), умерли бездетными. Но дочь Филиппа Изабелла, отданная за Эдуарда II Плантагенета, родила короне Англии наследника — Эдуарда III. Последний (мстя за убийство своего отца) отправил мать в тюрьму, а любовника ее на плаху и объявил свои права на трон Франции. В то время королем Франции стал Филипп VI (1293–1350), первый из династии Валуа и всего лишь племянник Филиппа Красивого. Но по французскому кодексу, в связи с «саллическим законом» (древним законом приморских франков), престол не передавался по женской линии. Именно так и началась Столетняя война — между Капетингами-Валуа и Плантагенетами, в сущности — французами и ближайшими единокровными родственниками. Страсть, с которой англичане пытались завоевать Францию, объяснима: они всего лишь хотели вернуть себе те земли, что принадлежали некогда Анжуйской (французской) державе, а заодно благодаря династическому браку забрать и все остальное.

(обратно)

103

Орлеанский Бастард — будущий легендарный сподвижник и близкий друг Жанны д’Арк, блестящий полководец, вошедший в историю Франции как «граф Дюнуа».

(обратно)

104

Рене — будущий Рене Анжуйский, друг и соратник Жанны д’Арк. У них был общий прадед — король Франции Иоанн Добрый. Роль Рене Анжуйского в истории французской героини всегда вымарывалась летописцами. В зрелом возрасте Рене был прозван современниками «Добрым герцогом». Он — известный писатель позднего Средневековья, один из родоначальников европейского Возрождения. Крупнейший феодал и образованнейший человек своего времени, Рене грезил удивительной страной Аркадией. Его влияние на европейскую культуру до сих пор еще не оценено сполна.

(обратно)

105

Бомбарды и кулеврины — огнестрельное оружие позднего Средневековья. Бомбарды, часто гигантские, использовались для разрушения крепостных стен, кулеврины — по большей части для стрельбы навесом. Требюше — метательное оружие, катапульта.

(обратно)

106

Орден Подвязки — один из самых старых и почетных орденов Англии. Был утвержден в 1384 году английским королем Эдуардом III Плантагенетом в день святого Георгия. В начале в Орден Подвязки входил сам король и 25 избранных рыцарей. Отличительный знак членов ордена — голубая подвязка на ноге. По легенде, знатная дама в захваченном англичанами Кале на балу обронила подвязку. Эдуард III поднял ее и повязал себе на ногу, произнеся слова, ставшие позже девизом ордена: «Да будет стыдно тому, кто подумает об этом что-нибудь дурное!»

(обратно)

107

Черный принц — Эдуард принц Уэльский (1330–1376), старший сын Эдуарда III Плантагенета, короля Англии. Дерзкий и отважный полководец периода Столетней войны. Особенно отличился в битвах при Креси и Пуатье, где англичане наголову разбили французов. За цвет своих лат и был прозван «Черным принцем». Совершал кровавые грабительские набеги с юга Франции, в частности из Бордо, на ее центральные земли, за Луару; носил титул принца Аквитании.

(обратно)

108

Франш-Конте с X века — графство Бургундия, с XI века территория графства входила в состав Священной Римской империи, в 1316–1332 годах — владения Филиппа V, короля Франции; в 1322–1361 годах и 1384–1477 годах — владение герцогов Бургундии, далее — династии Габсбургов. Франш-Конте переводится как «Свободное графство». С XIV века города этого графства получали привилегии от королей Германии и герцогов Бургундии.

(обратно)

109

Бретиньи — деревня во Франции близ города Шартра, где в 1360 году был заключен мир между Англией и Францией, прекративший на время Столетнюю войну. По этому договору Франция теряла огромные территории на юго-западе — около трети всей страны: Гасконь, Гиень, Перигор, Лимузен, Сентонж, Пуату, Марш и другие земли, а также Па-де-Кале и Понтье на северо-востоке. Взамен Англия отказывалась от претензий на французскую корону и герцогство Нормандия. Король Иоанн Добрый, попавший в плен в битве при Пуатье, был выпущен под обещание уплатить невиданный в истории Европы выкуп — три миллиона золотом.

(обратно)

110

Бернар Клервосский (1091–1153) — французский религиозный и политический деятель, выходец из аристократической семьи. Цистерцианец, сторонник папской теократии. Основатель знаменитого монастыря Клерво. Вдохновитель Запада на Второй крестовый поход (1147–1149), закончившийся неудачей из-за несогласованности действий европейских государей. Автор устава тамплиеров. Причислен к лику святых. Фульк из Нейи — простой священник, наравне с папой Иннокентием III вдохновитель европейского рыцарства на печально известный Четвертый крестовый поход (1202–1204). Вместо того чтобы идти за Гробом Господним, как предполагалось вначале, рыцари, ведомые Бонифацием Монферратским, и венецианцы под предводительством старого дожа Энрико Дандоло ради наживы разрушили православный Константинополь и основали на большей части Византии Латинскую империю, просуществовавшую с 1204 года по 1261 год.

(обратно)

111

Здесь и далее письма Жанны приводятся практически целиком для большей исторической достоверности.

(обратно)

112

Буквально: «Сердце лилии» и «Цветок лилии»; в геральдической транскрипции: «Чистое сердце» и «Королевская лилия».

(обратно)

113

Жанна д’Алансон была дочерью Карла Орлеанского, сводного брата Девы, томившегося в английском плену, и принцессы Изабеллы Французской (что, в свою очередь, была дочерью Карла Шестого Безумного и Изабеллы Баварской, матери той же Девы). Иначе говоря, Жанна д’Алансон приходилась Жанне д’Арк племянницей и с той, и с другой стороны. Кровь знати того времени, если говорить образно, была вином, разлитым в разные кубки из одного бочонка.

(обратно)

114

«Видеть и слышать ее — в этом есть что-то божественное!» — строчка из существующего письма. Благодаря посланию Ги де Лаваля своей бабушке, вдове великого дю Геклена, мы знаем, каковой была Жанна в тот день в Раморантене. Он описал ее латы и то, что она держала боевой топор в руках. Описал ее боевой настрой. И даже эпизод с конем, присмиревшим у креста, все это исторический факт.

(обратно)

115

Диалог Жанны и Артюра де Ришмона во время их знакомства приводится здесь дословно. Впрочем, как и многие другие диалоги, которые использованы в главах, посвященных военным подвигам Жанны д’Арк.

(обратно)

116

Вопреки официальной версии о «пастушке», по которой семье д’Арков дали дворянское звание только после побед Жанны, у этого семейства еще до XV века был герб. Вот его характеристика: «На лазоревом поле золотой лук и три скрещенных стрелы с наконечниками, две из которых окованы золотом и снабжены серебряным опереньем, а третья — из серебра и с золотым опереньем, с серебряной главой, увенчанной червленым львом».

(обратно) name="n_117">

117

Генрих IV (1050–1106) — германский король с 1056 года, император Священной Римской Империи с 1084 года. Его правление пришлось на великое противостояние императоров и пап — власти светской и власти церковной. В 1076 году Генрих IV объявил о низложении папы Григория VII, в ответ понтифик отлучил императора от церкви, лишил его королевского сана и освободил подданных короля от присяги своему государю. Общественное мнение оказалось на стороне первого князя церкви. В январе 1077 года Генрих IV был вынужден пойти на покаяние к папе в замок Каноссу в Северной Италии. Сняв все знаки королевского достоинства, голодный и босой, в одной власянице, с непокрытой головой, Генрих три дня стоял перед замком, пока не получил прощение понтифика.

(обратно)

118

Бургундский вельможа, рыцарь Эмон де Маси неоднократно, в том числе и публично, предлагал Жанне выйти за него замуж. По мнению некоторых историков, это именно он выкупил ее в конечном счете у англичан. Но автор романа в этой версии сомневается.

(обратно)

119

«Авиньонское пленение пап» — период с 1309 по 1377 год, когда резиденция главы католической церкви находилось не в Риме, а во французском городе Авиньоне. Началу пленения положил могущественный король Франции Филипп IV Красивый. Первым плененным папой стал Клемент V, марионетка в руках короля.

(обратно)

120

Жанна была взята в плен в Компьене, а значит на территории епископата Бове, которым руководил Пьер Кошон. Он и должен был по праву судить пленницу.

(обратно)

121

Не стоит путать графство Люксембургское, где Жанна находилась в плену в Боревуаре, и герцогство Люксембургское. Это два разных дома, которые возглавляли выходцы из одной и той же фамилии. Герцогство было частью Священной Римской империи и входило в круг германской политики. Живой интерес Элизабет фон Гёрлиц к французской героине вполне объясним — ведь герцогиня выходила теткой Жанне через брачные связи. Вторым мужем Элизабет фон Гёрлиц был Иоанн Баварский — родной брат Изабеллы Баварской (матери Жанны), принц и светский епископ, умерший от отравления в 1425 году.

(обратно)

122

Гильом Гуффье, сеньор де Буази, был камергером короля Карла VII. Он стал свидетелем этого легендарного свидания в саду Жака де Буше, — свидания, которого сторонники легенды о «пастушке» боятся как огня. Вот доподлинные строчки из его воспоминаний: «Жанна направилась прямо к королю, чем он был поражен и не сумел найти других слов, как те, что сказал ей очень ласково, поклонившись: “Девственница, душенька моя, добро пожаловать, во имя Господа нашего, ведающего тайну, которая есть между Вами и мной…” Обратите внимание на обращение к женщине, которая уже четыре года как замужем: “Девственница, душенька моя…” (!)»

(обратно)

123

Первое королевство создали германские племена бургундов в 406 году на реке Рейн, но их территория была завоевана гуннами. Второе королевство бургунды создали в 456 году с центром в Лионе, но их государство было завоевано другим германским племенем — франками. Третье королевство возникло в 933 году, но после смерти бездетного короля Рудольфа вошло в 1033 году в состав Священной Римской империи как герцогство. В таком же статусе Бургундия позже попала под влияние французской короны. С 1364 по 1477 год управлялось выходцами из королевской династии Валуа (герцоги: Филипп Храбрый, Жан Бесстрашный, Филипп Добрый, Карл Смелый).

(обратно)

124

«Лига общественного блага» — политическая организация, созданная принцами крови и крупными аристократами. Вождем Лиги был Карл Смелый. Ее деятельность была направлена против Людовика XI и централизации королевской власти.

(обратно)

125

Mon Dieu! (франц.)– Мой Бог!

(обратно)

126

Д'Артаньян вспоминает эпизод из романа А. Дюма "Двадцать лет спустя' .

(обратно)

127

А.Дюма. 'Виконт де Бражелон' .

(обратно)

128

А. Дюма.

(обратно)

129

Автор, преодолев невольную робость, ставит в известность уважаемых читателей, что песня Сержа представляет собой несколько измененное стихотворение Томаса Мора.

(обратно)

130

Слова Светланы Потапкиной.

(обратно)

131

Рауль играет мелодию английской народной песни 'The girl' , известной в исполнении 'Beatles' .

(обратно)

132

Aoi! — Ролан произносит восклицание из старофранцузского эпоса 'Песнь о Роланде' . Этим восклицанием певцы-сказители заканчивали каждую строфу.

(обратно)

133

И я любил? Нет, отрекайся взор! Я красоты не видел До сих пор. Слова Ромео, впервые увидевшего Джульетту на балу.

(обратно)

134

Кувшин работы Бенвенуто Челлини в романе А.Дюма 'Двадцать лет спустя' Атос показывает Д'Артаньяну.

(обратно)

135

''Колыбельная Заговорщицы' написана в соавторстве с Ниной Рябушкиной /Санкт-Петербург/.

(обратно)

136

Автор песни "Капитаны' Светлана Потапкина, г. Жиздра.

(обратно)

137

Amicus D'Artagnan, sed magis amica veritas — Д'Артаньян мне друг, но истина дороже. Перефразировка крылатой фразы Аристотеля: Amicus Plato, sed magis amica veritas. — Платон мне друг, но истина дороже.

(обратно)

138

Рефрен из песни Андрея Макаревича.

(обратно)

139

Кабальо! — Лошадь! / el caballo /, Эспада! — Шпага! / la espada / — исп.

(обратно)

140

Levantate y vamonos! — Вставай и пойдем! /исп./ — Слова Санчо Пансы.

(обратно)

141

Al demonio! — Что за черт!/исп./

(обратно)

142

Alla va — осторожно/исп./

(обратно)

143

en este arca de Noe — в этом Ноевом ковчеге /ярмарке/, /исп./

(обратно)

144

Me oiran los sordos! — меня услышат глухие — в значении 'я покажу, на что я способен' /исп./

(обратно)

145

Ла Кава — персонаж испанских романсов.

(обратно)

146

De todo corazon! — От всего сердца! / исп./

(обратно)

147

principe encantado — сказочный принц /исп./ Рыцарь употребляет выражение в шутливом смысле.

(обратно)

148

Le llegara a su San Martin — и для него придет час расплаты, и он за все ответит. / Исп/.

(обратно)

149

ojo alerta! — внимание! /исп/.

(обратно)

150

magister bibiendi — распорядитель пира, вроде тамады./лат./

(обратно)

151

Ne puero gladium dederis! /лат./ Нэ пуэро гладиум дэдэрис — Не давай ребенку меч.

(обратно)

152

Танкред де Роган, Паоло Манчини и барон де Каноль — исторические лица. Факты, о которых говорит Рауль, соответствуют истории. Барон де Каноль — герой романа А. Дюма 'Женская война' о Фронде.

(обратно)

153

Ergo — следовательно, /лат./

(обратно)

154

Esse Homo! — Се Человек! / лат/. Эссе Хомо.

(обратно)

155

Nemo nascitur artiflex /лат./ — Никто не рождается мастером. Нэмо насцитур артифекс.

(обратно)

156

Las cartas echo en el fuego / исп/. — Письма бросил в огонь.

(обратно)

157

Слова Гамлета из трагедии Шекспира.

(обратно)

158

Рауль де Монваллан — исторический персонаж.

(обратно)

159

Quosque tandem, 'Bragellonus' , abutere patentia nostra? / лат./ — До каких же пор, Брагеллонус, ты будешь злоупотреблять нашим терпением? — Оливье переиначивает фамилию Рауля на латинский лад, вставляя в начало речи Цицерона против Катилины.

(обратно)

160

Франсуа Вийон.

(обратно)

161

Оливье произносит полное имя Рауля / Огюст-Жюль / на латинский лад.

(обратно)

162

Sic transit gloria mundi /лат/. — Так проходит мирская слава.

(обратно)

163

агуардьенте — водка /исп./

(обратно)

164

Мормаль — mort- смерть, mal — дурной, злой. /Фр/.

(обратно)

165

Ave, Caesar, morituri te salutant — Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя / лат/. — Обращение римских гладиаторов.

(обратно)

166

Картина под названием " Диана на охоте" является портретом Дианы де Пуатье, герцогини де Валантинуа и любовницы Генриха II. Король, безумно влюбленный, беспрестанно требовал от своих художников картин с изображением богини охоты Дианы и… желательно, в обнаженном виде. Создатель картины — Антуан Карон / 1521–1599/. " Габиэлла Д'Эстре и ее сестра" — популярнейший сюжет эпохи — туалет дамы. Придавал портрету оттенок легкой эротики. Самым модным портретистом того времени был Франсуа Клуэ. Картины из королевской резиденции в Фонтенбло.

(обратно)

167

Sillence! — Молчание! /англ./

(обратно)

168

Sub rosa — Под розой /лат/.

(обратно)

169

Апеллес — легендарный древнегреческий художник.

(обратно)

170

Silentium — /лат/. — Молчание.

(обратно)

171

Ad bestias — К зверям /лат /.

(обратно)

172

Lapsus — ошибка, ляпсус.

(обратно)

173

opus — произведение, сочинение, опус.

(обратно)

174

Слова Людовика XIII фавориту Сен-Мару, по прозвищу Ле Гран — Великий.

(обратно)

175

Анри де Сен-Мару, руководителю заговора против Ришелье, отрубили голову по приказу кардинала в 1642 году.

(обратно)

176

DULCE ET DECORUM — СЛАДОСТНО И ПОЧЕТНО / лат./

(обратно)

177

Полный текст, вызвавший тревогу Анри: Dulce et decorum… est pro patria mori — Сладостно и почетно умереть за родину.

(обратно)

178

Жан де Лабрюйер.

(обратно)

179

Слова Д'Артаньяна, адресованные Раулю у Дюма.

(обратно)

180

Церемонный этикет испанского двора запрещает придворным дотрагиваться до монарха.

(обратно)

181

Слова Жана де Лабрюйера.

(обратно)

182

Гномы и эльфы — в трактовке Толкиена, а не мелочь из сказок.

(обратно)

183

Реплика Д'Артаньяна у Дюма. Слова относятся к самому Раулю.

(обратно)

184

Цитата из пьесы Тирсо де Молина 'Благочестивая Марта' .

(обратно)

185

А. Дюма.

(обратно)

186

Вийон.

(обратно)

187

Галеон 'Корона' действительно был построен в 1636 году судостроителем Шарлем Моррье из Дьеппа.

(обратно)

188

У кардинала Ришелье действительно был кот Фенимор.

(обратно)

189

МОЙ АНГЕЛ по-французски mon ange /мон анж/

(обратно)

190

Гримо рассказывает эпизод из романа А. Дюма 'Двадцать лет спустя' , когда Рауль спасает тонущего в реке Уазе графа де Гиша.

(обратно)

191

Бофор рассказывает историю с вызовом на дуэль де Сент-Эньна из 3 тома 'Виконта де Бражелона' А. Дюма.

(обратно)

192

Герцога де Граммона «болтуном» называет в своих «Мемуарах» Поль де Гонди.

(обратно)

193

А. Дюма.

(обратно)

194

А. Дюма.

(обратно)

195

А. Дюма.

(обратно)

196

А. Дюма.

(обратно)

197

А. Дюма.

(обратно)

198

У Дюма Рауль называет себя дикарем в беседе с Мери Грефтон.

(обратно)

199

Бизань — косой парус, ставящийся на бизань-мачте. Гафель — рангоутное дерево, ставящееся на мачте под углом.

(обратно)

200

Шекспир. 'Ромео и Джульетта' . Слова Ромео.

(обратно)

201

''Турецкое рондо' из комедии Мольера 'Мещанин во дворянстве' .

(обратно)

202

Перевод С. Я. Маршака.

(обратно)

203

Отрывок из письма Роберта Эссекса в ответ на просьбы друга появиться при дворе и просить прощения у королевы.

(обратно)

204

Star-chamber – высший тайный королевский суд, рассматривавший особо тяжкие преступления, упраздненный в 1641 году.

(обратно)

205

Навуходоносор – вавилонский царь, который, по одной из легенд, сошел с ума, ушел из Вавилона и начал есть траву.

(обратно)

206

Гинекей – женское отделение дворца.

(обратно)

207

Протоспафарий – первый меченосец.

(обратно)

208

Хрисовул – царская грамота, скрепленная золотой печатью

(обратно)

209

Руга – жалованье, выдававшееся раз в год лицам, имевшим какой-нибудь чин.

(обратно)

210

Асикрит – чиновник, служащий канцелярии.

(обратно)

211

Логофет – первый министр в Византийской империи.

(обратно)

212

Протопроедр – первый председатель, один из высших чинов.

(обратно)

213

Византийцы называли себя ромеями, то есть римлянами.

(обратно)

214

Вест – чин, следующий после протоспафария.

(обратно)

215

Логофет дрома – министр иностранных дел.

(обратно)

216

Препозит – министр двора.

(обратно)

217

Фемой называлась провинция.

(обратно)

218

Практор – сборщик податей.

(обратно)

219

Настоящая фамилия будущего Шико.

(обратно)

220

Разновидность спортивной игры в шары, в которую играют несколько человек, ударяя по шарам молотками.

(обратно)

221

Спортивная игра, похожая на футбол и регби. Иногда в нее играли с клюшками.

(обратно)

222

Разновидность спортивной игры в шары, в которую играют в деревне на неподготовленном участке.

(обратно)

223

Спортивная игра, предшественница тенниса.

(обратно)

224

Ярко-красный или ярко-малиновый цвет.

(обратно)

225

Жезл, позволяющий королю раздвигать ветви деревьев.

(обратно)

226

Французское произношение имени Хагенау.

(обратно)

227

Поэма испанского поэта Алонсо д'Эрсильи (1533–1596), воспевала войну с арауканами Чили. Первая часть поэмы вышла в свет в 1569 году.

(обратно)

228

Торопись медленно (лат.).

(обратно)

229

Вольта, гальярда, бержеретта, бранль — придворные танцы XVI века.

(обратно)

230

Стихотворение, воспевающее красоту возлюбленной.

(обратно)

231

Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку (лат.).

(обратно)

232

Книга «Позы» с гравюрами Джулио Романо, ученика Рафаэля, и сонетами Пьетро Аретино.

(обратно)

233

Клод Гудимель, французский композитор-гугенот. Автор псалмов, хоралов и светских песен.

(обратно)

234

25 августа 1572 года на кладбище Невинноубиенных младенцев расцвел куст боярышника. Известие об этом вызвало взрыв религиозного фанатизма и способствовало ожесточению резни.

(обратно)

235

Перевод В. Левика.

(обратно)

236

Подлинные стихи Жана Антуана де Баифа. Перевод А. Парина.

(обратно)

237

Шико — переводится как «пенек», «обломок зуба» (фр.).

(обратно)

238

Имеется в виду Елизавета Австрийская, супруга короля Карла Девятого.

(обратно)

239

Имеется в виду итальянский гуманист Леонардо Бруни (1370–1441).

(обратно)

240

Дуреха (итал.).

(обратно)

241

Имя это знамение (лат.)

(обратно)

242

Дюфай, Гийом (1400–1474) — нидерландский композитор. С 1420 г. жил в Италии, с 1439 г. в Камбрэ.

(обратно)

243

Торизмунд — победитель Аттилы на Каталаунских полях (осень 451 г.). Сын короля вестготов Теодориха.

(обратно)

244

Ищи, кому выгодно (лат.)

(обратно)

245

Масленицы.

(обратно)

246

Фрагмент надписи на набатном колоколе Гента.

(обратно)

Оглавление

Жанна д'Арк из рода Валуа книга первая Марина Алиева

  Предисловие

  Часть первая. Герцогиня

    Сарагосса. Сватовство

    Париж

    Франция

    Анжу

    Карл Лотарингский

    Вполне возможный заговор

    Королева Изабо

    Париж

  Часть вторая. Жанна

    Домреми

    Фонтевро

    Грю-Домреми

    Париж

    Шаг назад

    Шаг в сторону

    Азенкур Глава, которую можно не читать

  Часть третья. Время невзгод

    Грю-Домреми

    Сомюр

    Ещё один шаг назад и в сторону

    Снова Сомюр

    Париж

    Бурже

    Тур

  Часть четвёртая. Если не я, то кто?

    Лотаринргия

    Полшага назад

    Нанси

    Бурже

    Шаг на сутки назад

    Бурже

    Париж

    Франция

    Бесстрашный против смелого

    Труа

    Сюлли – Труа

    Бурже

    Шаг назад

    Монтеро

Жанна д'Арк из рода Валуа книга вторая Марина Алиева

  Домреми. Окрестности шато д'Иль

  Труа

  Труа

  Пуатье

  Боже Глава, которую тоже можно не читать

  Монтеро. Замок Иль-Бошар

  Франция

  Пуатье

  Шаг назад

  Франция. Венсен

  Франция

  Бурже

  Иль-Бошар – Ирви

  Вернейль

  Иври – Бурже

  Нанси

  Шато д'Иль

  Франция

  Коломбе-ле-Бель

  Шато д'Иль

  Вокулёр

  Шато д'Иль

  Франция. Орлеан

  Шинон

  Орлеан

  Шато д'Иль

  Нанси

  Посвящение в рыцари

  Вокулёр

  Вокулёрский замок

  Шинон

  Бургундия

  Париж

  Фьербуа

  Шинон

  Шинонский замок

  Постоялый двор в Шиноне

  Шинонский замок

  Шинонский замок. Продолжение

  Дижон

  Шинон

  Утро после чуда

  Пуатье

  Тур – Блуа

  Орлеан

  Сен-Лу

  Орлеан

  Турель

  Орлеан

  Турель

  Орлеан

Жанна д'Арк из рода Валуа книга третья Марина Алиева

  Дижон

  Шаг назад

  Снова Дижон

  Париж

  Тур

  Труа

  Лош

  Райский сад в Лоше

  Сель-ен-Берри – Раморантен

  Предместья Жаржо

  Лош

  Предместья Пате

  Париж

  Орлеан

  Орлеан

  Париж

  Шампань

  Труа

  Предместья Руана

  Реймс

  Часом раньше

  Шаг назад

  Реймс

  Реймс

  Вот сумерки, в которых явь утонет…

  Окрестности Фурми

  Шато-Тьери

  Реймс

  Монтеро

  Крепи

  Междуречье

  Монтепилуа

  Крепи

  Сен-Дени. Санлис

  Деревня Ле-Шапель под Парижем

  Деревня Ла-Шапель

  Сен-Дени

  Жьен

  Шаг назад

  Жьен

  Жьен

  Франция. Бурж

  Замок Сабль. Бретань

  Сабль

  Руан

  Пуатье

  Франция

  Пуатье

  Шаг назад (Бургундия)

  Снова Пуатье

  Кале

  Ланьи – Компьен

  Компьен

  Жьен

  Болье

  Торги

  Нуайон

  Боревуар

  Жьен

  Боревуар – Руан

  Пуатье

  Нанси

  Руан

  Париж. ОтельСен-Поль

  Руан

  Руан

  Руан

  Руан

  Послесловие

Дмитрий Агалаков Принцесса крови

  * * *

  Пролог. Тайна крови

    1

    2

    3

  Часть первая. Смутные времена

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    Интерлюдия

  Часть вторая. Азенкур

    1

    2

    Интерлюдия

  Часть третья. Око за око

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    Интерлюдия

  Часть четвертая. Ход королевы

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    Интерлюдия

  Часть пятая. Блистательный Рене Анжуйский

    1

    2

    Интерлюдия

  Часть шестая. Меч из Фьербуа

    1

    2

    Интерлюдия

  Часть седьмая. Промысел божий

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

Дмитрий Агалаков Полет орлицы

  Часть первая. Чудесный поход

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    Интерлюдия

  Часть вторая. Безвременье

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    Интерлюдия

  Часть третья. Паллада в плену

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    Интерлюдия

  Часть четвертая. Звери рыкающие

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    Интерлюдия

  Часть пятая. Скала

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    Интерлюдия

  Часть шестая. Жизнь после смерти

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

  Эпилог. Портрет над камином

    1

    2

    3

Юлия Андреева Двойник Жанны де Арк

  Под знаменем Девы

  О том, как Брунисента ждала своего жениха, а Дева готовила наступление

  Божье Наказание

  Неожиданный гость

  Тайна мадемуазель Анны

  О войне и о любви

  О том, как Анне ле Феррон удалось избавить Брунисенту ля Жюмельер от Божьего Наказания

  Битва при Сен-Лу

  О том, как Анна ле Феррон чуть не погибла за Жанну Деву, и о счастье, которое ниспослал ей Господь

  О том, как Брунисента готовилась к свадьбе, а ее отец со свитой встретились с баронами лесов Нанси

  О том, как закончилась ночь близ лесов Нанси

  Венчание в замке Лероз

  Замок Лявро

  Битва при Шерри. Разоблачение Анны

  Ночь перед судом господина Казе в замке Лявро

  О том, как проходило судебное дознание в замке Лявро

  О том, как Брунисента согласилась выйти замуж будучи замужней дамой

  Замок Лявро и его обитатели

  Оруженосец Жака

  Узник Лявро

  О том, как птички попали в клетку

  Узницы замка Лявро

  Анна и паж

  О том, как в аду проводился конкурс поэзии

  О том, как в Лявро состоялся рыцарский совет

  О том, как Жак ле Феррон поделился с присутствующими на совете своими планами

  В пути

  О том, как Брунисента делала магический расклад

  О том, как Этьен Кастра получил рыцарское посвящение

  Монастырь Святой Екатерины

  Жизнь в Тиффорге

  О том, как проходил роковой совет в замке Тиффорг

  О том, как Анна чуть было не была убита, и о том, что обещания следует исполнять вовремя

  О том, как в Тиффорг приехал маг и алхимик Франческо Бреладди

  Первое заседание суда

  Железная клетка

  Руанская мистерия

  О том, как Анна оказалась в суде без помощи мага

  Поход на Руан

  Кладбище аббатства Сент-Уэт

  Руанский костер

  Жизнь после руанского костра

  * * *

  Послесловие

Юлия Андреева Последний рыцарь Тулузы

  Свидетельство рыцаря ордена Иоаннитов барона графства де Фуа Анри Лордата о Раймоне Шестом, графе Тулузском

  Дом у дороги

  Таинственные путники

  Лис в капкане

  Старые счеты

  Будь я Богом – не было бы и дьявола

  Да минует меня чаша сия

  Подготовка к поездке и ночной гость

  «Последнее пристанище» – начало пути

  Еще один покойник

  Суд юного Раймона

  Распятый дьявол

  Подлинное предсказание астролога

  Искушение Раймона

  Бриллиантовый крест

  Раймон и куртизанка

  Две охоты

  Женитьба Раймона

  Золотая горлица

  О том, как в замке Лорд форд появились три чудесных монаха

  Странное знакомство

  Ночная донна

  Монарший суд

  Неожиданная встреча

  О том, как Романе бросил вызов черной смерти

  О том, как близ города Перпеньяна по милости Всевышнего была побеждена черная смерть

  Наваррские земли

  Замок женщин

  О том, как мессен Раймон совершил беспримерный подвиг, воскресив прекрасную Глорию

  О том, как Раймон женился во второй раз

  Утро в часовне тулузского замка

  Как горожане Безье расправились со своим сеньором

  Безье – суд чести или кровная месть?

  Дама Беатрис из Безье

  Белые одежды

  Сэр Исильдор-Дени де Ломбриве

  О том, как донна Диламея встретилась со своим рыцарем

  О том, как протекала семейная жизнь четы де Ломбриве

  О том, как Диламея де Ломбриве была вынуждена взять командование в свои руки

  О том, как прекрасная Диламея и ее муж попали в плен

  Незапланированная встреча

  Возвращение в Лордфорд. О том, как я взял на себя полномочия, которых у меня никогда не было

  Первый удар по Лангедоку

  О том, как Раймону Шестому удалось, приняв удар на себя, предотвратить вторжение Ричарда Львиное Сердце в Тулузу и снять церковную опалу с графства

  О том, как Английский Лев искал святой Грааль

  О том, как Раймон вновь спас Тулузу от посягательств Ричарда, и о том, как он снова был отлучен и проклят

  Крест тулузского графа

  Подготовка к войне

  Голгофа по имени Сен-Жиль

  Унижение тулузского графа

  Гонцы смерти

  Новая встреча с Раймоном Шестым. И о том, как доблестные рыцари уговорились вытащить из тюрьмы виконта Каркассона Раймона-Роже

  Амори

  Каркассонский узник. Чаша с ядом

  Перстень Раймона Шестого

  Новый Собор – новые унижения

  Пленение и наказание Булдуина

  Замок La Rose de gloire

  О том, как умер Раймон Шестой, или История только начинается

  О том, как тело Раймона Шестого было похищено

  Призрачный рыцарь

Марина Никандровна Алексеева Пираты Короля-Солнца

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Приключения королевского пажа

  ЭПИЗОД 1. ИНТРИГИ ГАСКОНЦА И ГЕРЦОГА

    1. Д'АРТАНЬЯН ПРИНЮХИВАЕТСЯ К ДВОРЦОВОМУ ВОЗДУХУ

    2. ДОКЛАД ГОСПОДИНА КОЛЬБЕРА

    3. КЛЯТВА АНЖЕЛИКИ ДЕ БОФОР

    4. ОТЕЦ И ДОЧЬ

    5. О ТОМ, КАК Д'АРТАНЬЯН НЕТОЧНО ВЫПОЛНИЛ ПОРУЧЕНИЕ РАУЛЯ, ОТДАВ ЕГО ПРОЩАЛЬНОЕ ПИСЬМО, НАПИСАННОЕ НА ОСТРОВЕ СЕНТ-МАРГЕРИТ, ЛУИЗЕ ДЕ ЛАВАЛЬЕР РАНЬШЕ ФАТАЛЬНОГО ДНЯ

  ЭПИЗОД 2. БУДУЩИЙ МУШКЕТЕР

    6. ТОТ, КТО ПОМНИТ

    7. СТАРШАЯ СЕСТРА

    8. ЧУДНЫЙ УЛОВ

    9. СИЛА СОЛОМУ НЕ СЛОМИТ!

    10. О ТОМ, КАК Я ПОССОРИЛСЯ С АДЪЮТАНТОМ БОФОРА, ГОСПОДИНОМ ВИКОНТОМ ДЕ БРАЖЕЛОНОМ

    11. О ТОМ, КАК Я ПОДРУЖИЛСЯ С ПАЖОМ БОФОРА,ГОСПОДИНОМ ШЕВАЛЬЕ АНРИ ДЕ ВАНДОМОМ

  ЧАСТЬ 2. МАЛЫШ ШЕВРЕТТЫ

    ЭПИЗОД 3

      2. В КОТОРОЙ МНОГО ПЕСЕН И НЕМНОГО СЛЕЗ

      3. 'ГЕРЦОГИНЕ — БАЛ, ВИКОНТУ — БОЙ!

      4. ИЩИТЕ И ОБРЯЩЕТЕ

      5. ЗАСТИГНУТЫЙ ВРАСПЛОХ

      6. ТАЙНЫЕ ДУМКИ РОЛАНА ДЕ ЛИНЬЕТА, РАУЛЯ ДЕ БРАЖЕЛОНА И АНРИ ДЕ ВАНДОМА

    ЭПИЗОД 4. ДА ЗДРАВСТВУЮТ МЕЛОДРАМЫ!

      7. В КОТОРОЙ 'ВИКТОРИЯ' , ЯХТА ШЕВРЕТТЫ, ДОГОНЯЕТ 'КОРОНУ' , ФЛАГМАН БОФОРА

      8. МАТЬ И СЫН

    ЭПИЗОД 5. ДНЕВНИК БЕЗ ПРАВИЛ

      9. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. ШТОРМОВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

      10. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. ТОСТ В ЧЕСТЬ АБСОЛЮТНОГО МОНАРХА

      11. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. ПРЕРВАННАЯ ЭКСКУРСИЯ

      12. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. БАНДАНЫ С ЛИЛИЯМИ

      13. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПУТЕШЕСТВИЯ. COMPANIA JESU

    ЭПИЗОД 6. ТРЕВОЖНОЕ ПРОШЛОЕ И НЕЯСНОЕ БУДУЩЕЕ

      14. МУШКЕТ И ПОГРЕМУШКА

      15. МАЛЫШ ШЕВРЕТТЫ

      16. ВНИМАНИЕ!

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БРАЖЕЛОН И КОМПАНИЯ "ШТОРМЯТ"

    ЭПИЗОД 7. ДИСПУТ 'САЛАЖОНКА' ВАНДОМА

      1. БРАТ БАРАБАНЩИКА

      2. НОЧЬ НА КОРАБЛЕ. ВО СНЕ И НАЯВУ

      3. НОЧЬ НА КОРАБЛЕ. КИСЛЫЙ ВИНОГРАД

    ЭПИЗОД 8. ВАНДОМ ПРОДОЛЖАЕТ СПОРИТЬ

      4. ПОСЛЕ УЖИНА, ПЕРЕД 'ШТОРМОМ'

      5. 'ТОЛЬКО СМЕЛЫМ ПОКОРЯЮТСЯ МОРЯ!

      6. БИБЛИОТЕКА КАПИТАНА

    ЭПИЗОД 9.СЕРЖ ДЕ ФУА ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: НА КОРАБЛЕ СТУКАЧ

      7. 'БЫВШИЙ ЛУЧШИЙ, НО ОПАЛЬНЫЙ СТРЕЛОК'

      8. ТО, ЧТО БЫЛО И ТО, ЧЕГО НЕ БЫЛО

      9. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ПИРАТСКОГО КОРОЛЯ

    ЭПИЗОД 10. СВОБОДНЫЙ ХУДОЖНИК

      10. ЛЮК И ЛУИЗЕТТА

      11. ЛЮК И ЛУИЗА

      12. РОЗА И КРЕСТ

      13. ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРОЛЯ

      14. В КОТОРОЙ ПИРАТЫ КОРОЛЯ-СОЛНЦА ЗАГАДЫВАЮТ ЖЕЛАНИЯ

    ЭПИЗОД 11. ДОКУМЕНТ, ПОДПИСАННЫЙ БОФОРОМ

      15. ВАССАЛ МОЕГО ВАССАЛА — НЕМОЙ ВАССАЛ

      16. ПАРТИЯ В БИЛЛИАРД

      17. АВТОГРАФ АДМИРАЛА

    ЭПИЗОД 12. ДОКУМЕНТ, ПОДПИСАННЫЙ РАУЛЕМ

      18. "ДОН КИХОТ" В ПАРИКЕ 'АЛОНЖ'

      19. 'Я, РАУЛЬ ДЕ БРАЖЕЛОН…

      20. ГРАФ ДЕ ЛА ФЕР ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Братство Синих Бандан

    ЭПИЗОД 13. УТРО В КАЮТЕ АДЪЮТАНТА

      1. 'СТРАДАНИЯ' МОЛОДОГО БРАЖЕЛОНА

      2. ГРИМО ЗАСМЕЯЛСЯ

      3. "ФОРМА ОДЕЖДЫ — ПАРАДНАЯ"

    ЭПИЗОД 14. "ТАЙНА СЛОВА ПРИКАЗ"

      4. 'ЭТО НЕ ОБСУЖДАЕТСЯ'

      5. 'ВОТ И ПОГОВОРИЛИ'

      6. ХАРАКТЕР РОЛАНА ВЫРИСОВЫВАЕТСЯ

      Я В САМОМ ДЕЛЕ ХОТЕЛ БЫ, ЧТОБЫ У МЕНЯ БЫЛ МЛАДШИЙ БРАТ — ТАКОЙ КАК РОЛАН

      7. КОРОЛЕВСКИЙ СИНИЙ

    ЭПИЗОД 15. ВЫБОРЫ ВОЖАКА

      8. АРАБСКИЙ РАЗГОВОРНИК

      9. ГРАФИТТИ СЕМНАДЦАТОГО ВЕКА

      10. ПИРАТСКИЙ КОДЕКС ПОВЕДЕНИЯ

    ЭПИЗОД 16. ШАХМАТНАЯ БАТАЛИЯ

      11. ПРО ЦВЕТОЧКИ И ГРИБОЧКИ

      12. ТЕ ЖЕ И ПОМОЩНИК КАПИТАНА

      13. ШАХМАТНАЯ БАТАЛИЯ

    ЭПИЗОД 17. САММИТ ЗНАМЕНИТОЙ ЧЕТВЕРКИ

      14. КАК ЛЮДИ СТАНОВЯТСЯ МУШКЕТЕРАМИ ИЛИ САММИТ ЗНАМЕНИТОЙ ЧЕТВЕРКИ НАКАНУНЕ КОРОНАЦИИ ЛЮДОВИКА ЧЕТЫРНАДЦАТОГО

      15. КАК ЛЮДИ СТАНОВЯТСЯ МУШКЕТЕРАМИ ИЛИ САММИТ ЗНАМЕНИТОЙ ЧЕТВЕРКИ НАКАНУНЕ КОРОНАЦИИ ЛЮДОВИКА ЧЕТЫРНАДЦАТОГО

      16. ЕЩЕ О СИНИХ БАНДАНАХ

    ЭПИЗОД 19. Недописанная баллада

      20. НЕДОПИСАННАЯ БАЛЛАДА

      21. ЖЕСТЫ ГОСПОДИНА ГРИМО

      22. ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

    ЭПИЗОД 20. ПЕРВЫЙ ЧИТАТЕЛЬ

      23. ТРОЙНАЯ ПОБЕДА РАУЛЯ И КОШМАРНЫЙ СОН ГРИМО

      24. ИСПОВЕДЬ ТРУСИХИ

      25. ПЕРВЫЙ ЧИТАТЕЛЬ 'МЕМУАРОВ' РОЛАНА

    ЭПИЗОД 21. ГРИМО-ИНТРИГАН

      26. ГРИМО — ИНТРИГАН

      27. ГРИМО — ИНТРИГАН

    ЭПИЗОД 22. "ПРОЖЖЕННЫЕ АВАНТЮРИСТЫ"

      28. СИНЕЕ ЗНАМЯ ПИРАТСТВА

      29. РЫЦАРЬ

      30. ВЛАСТЕЛИН УБИЙЦ

  Часть 5. Грот-мачта

    ЭПИЗОД 23. ПИРАТСКИЙ МЕТОД

      1. НА ПАЛУБЕ 'КОРОНЫ' ПОЯВЛЯЕТСЯ МОРМАЛЬ

      2. ПОД ПАРУСАМИ 'КОРОНЫ'

    ЭПИЗОД 24. ДОБРЫЙ ПАСТЫРЬ

      3. НАВИГАЦКИЕ ПРЕМУДРОСТИ

      4. БОЧКА ПИВА

      5. ТИП ДОКУЧНОГО, ЗАБЫТЫЙ МОЛЬЕРОМ

    ЭПИЗОД 25. БУТЫЛОЧНАЯ ПОЧТА

      6. БУТЫЛОЧНАЯ ПОЧТА

      7. УСЛОВИЯ ПАРИ

    ЭПИЗОД 26. ФРАНЦУЗСКИЙ ЭКСТРИМ

      8. ФОРС-МАЖОР. МОЛИТВА БАРАБАНЩИКА

      9. ФОРС-МАЖОР. НА ВЫСОТЕ

    ЭПИЗОД 27. КОРАБЕЛЬНЫЙ ДОКТОР

      10. ПОГОВОРИМ!

      11. СЕБАСТЬЕН ДЮПОН, КОРАБЕЛЬНЫЙ ВРАЧ

      12. ПОГОВОРИЛИ

    ЭПИЗОД 28. БУМАГИ ОТЦОВ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ

      13. ЧЕСТНЕЙШИЙ ЧЕЛОВЕК ФРАНЦИИ

      14. ЧЕСТНЕЙШИЙ ЧЕЛОВЕК ФРАНЦИИ

    ЭПИЗОД 29. ОТКРОВЕНИЯ 'ВЕЛИКОГО ГРЕШНИКА'

      15. ОТКРОВЕНИЯ 'ВЕЛИКОГО ГРЕШНИКА'

      16. ГРИМО ЗАПЛАКАЛ

    ЭПИЗОД 30. МНИМЫЙ БОЛЬНОЙ

      17. КОРАБЛЬ, ПЛЫВУЩИЙ ПОД ФРАНЦУЗСКИМ ФЛАГОМ

      18. МНИМЫЙ БОЛЬНОЙ

      19. ДВОЙНАЯ КОНТРАБАНДА

Виктория Балашова Конец эпохи Тюдоров

  Об авторе

  Январь, 1606 год

  1566 год

  1569–1572 годы

  1573 год

  1574 год

  1575 год

  1576 год

  21 сентября, 1578 год. Замок Кенилворт

  1579 год

  1584 год

  1585 год

  1586 год

  1587 год

  1588 год

  1589 год

  1590 год

  1591 год

  1592 год

  1593 год

  1594 год

  1595 год

  1596 год

  1597 год

  1598 год

  1599 год

  1600 год

  1601 год

  1602 год

  1603 год

  Январь, 1606 год

  Приложение

Павел Безобразов Михаил – Император Византии

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

Екатерина Александрова, Юлия Белова «Бог, король и дамы!»

  Благодарности

  Пролог

  Глава 1 Которая начинается с помолвки и дороги

  Глава 2 В которой испанский двор пребывает в некотором смятении

  Глава 3 Гизы

  Глава 4 В которой граф де Бар понимает, что «их сиятельств» в Париже очень много

  Глава 5 В которой принцы учатся вежливости, благодарности и деликатности

  Глава 6 Рассказывающая о том, как господин де Броссар сделался философом, а граф де Бар — графом де Лош вместо того, чтобы стать герцогом Алансонским

  Глава 7 В которой шевалье Жорж-Мишельвстречает свою первую любовь

  Глава 8 Как хорошо иметь две тетивы на одном луке

  Глава 9 В которой граф де Лош и де Бар узнает, что значит «жить своим домом»

  Глава 10 В которой шевалье Жорж-Мишель отправляется в Венсенский замок

  Глава 11 Как трудно найти в Париже человека, особенно если его там нет

  Глава 12 О прятках, жмурках и других развлечениях простых дворян, принцев и королей

  Глава 13 В которой господин де Сен-Жиль понимает, в чем разница между дворянином и судейским

  Глава 14 Повествующая о том, как принцесса чуть было не облачилась в рясу, а епископ чуть было рясу не скинул

  Глава 15 В которой рассказывается о вреде милосердия и винопития

  Глава 16 Повествующая о том, как принцесса Релинген приобрела репутацию «чудовища»

  Глава 17 Рассказывающая о том, как Агнеса фон Релинген перестала грустить

  Глава 18 В которой граф де Лош встречает старинного друга

  Глава 19 Как важно выбрать правильное окно

  Глава 20 Утро вечера мудренее

  Глава 21 Какие уроки получил граф-консорт в Меце и Релингене

  Глава 22 О пользе азартных игр

  Глава 23 В которой Карл впервые признает графа де Лош своим господином

  Глава 24 В которой французский двор пребывает в сильном смятении

  Глава 25 В которой Жорж-Мишель дважды становится отцом

  Глава 26 В которой Лошский подкидыш получает имя, а его мать — мужа и место при дворе

  Глава 27 Как граф де Коэтиви, сам того не желая, получает друга и родственника в одном лице

  Глава 28 Почему шевалье Жорж-Мишель не нашел при дворе калеку-пажа

  Глава 29 В которой рассказывается о чудесах и искусстве убеждения

  Глава 30 В которой Александр и Жером получают возможностью сравнить Консьержери и Шатле

  Глава 31 Как трудно бывает людям понять друг друга

  Глава 32 В которой тринадцатилетний Александр обзаводится одиннадцатилетним воспитанником

  Глава 33 Дуэль

  Глава 34 Как господин де Нанси выполнял приказы его величества

  Глава 35 Каким человеком оказался господин Лоран Тестю

  Глава 36 Каким нашел Лувр шевалье Жорж-Мишель после полугодового отсутствия

  Глава 37 Как виконт де Водемон позаботился о шевалье де Мотвиле

  Глава 38 Как барону де Нанси трижды наступили на ногу, а он при этом никого не убил

  Глава 39 В которой доказывается, что и простой паж способен положить конец счастью принца

  Глава 40 В которой шевалье Александр решил судьбу принца, а принц решил судьбу шевалье Александра

  Глава 41 Ночью все кошки серы

  Глава 42 О придворных и добродетели

  Глава 43 Как раскаиваются вельможи

  Глава 44 О пользе пари

  Глава 45 Ахилл и Гектор

  Глава 46 В которой шевалье Александр попадает в Чистилище и Рай

  Глава 47 В которой шевалье Александр и шевалье Жорж-Мишель совершают открытия

  Глава 48 Помолвка шевалье де Рабоданжа

  Глава 49 В которой шевалье Александр покидает Париж

  Глава 50 О том, как шевалье Жорж-Мишель встретился с адмиралом де Колиньи, и к чему это привело

  Глава 51 «И ты, Брут…»

  Глава 52 В которой Соланж де Сен-Жиль, сама того не зная, обретает покровителя при французском королевском дворе

  Глава 53 Планы компании

  Глава 54 О том, как шевалье Александра встретили в Париже и Лувре

  Глава 55 Праздник святого Варфоломея

  Глава 56 Которая заканчивается разрывом помолвки, изгнанием и дорогой

Екатерина Александрова, Юлия Белова Короли без короны

  ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРОВ

  ГЛАВА 1 О королевской психологии

  ГЛАВА 2 Правосудие и месть

  ГЛАВА 3 О пороке и добродетели

  ГЛАВА 4 О том, как за одно утро шевалье де Бретея не узнали три раза, но ему это все равно не помогло

  ГЛАВА 5 В которой шевалье Александра за один день трижды выставили за дверь

  ГЛАВА 6 Галантные дамы

  ГЛАВА 7 Игра в кошки-мышки

  ГЛАВА 8 Добродетельные дамы

  ГЛАВА 9 В которой рассуждается о разнице между графскими и герцогскими коронами

  ГЛАВА 10 Римские каникулы

  ГЛАВА 11 Господин губернатор

  ГЛАВА 12 В которой принц Релинген наконец-то по настоящему познакомился с графом де Саше, а граф де Саше познакомился с самим собой

  ГЛАВА 13 Nomen est omen[241]

  ГЛАВА 14 О том, как принц Релинген размышлял о благородстве

  ГЛАВА 15 О том, как принцы приходят к согласию

  ГЛАВА 16 Воздушные замки

  ГЛАВА 17 Снежные крепости

  ГЛАВА 18 Рождественские истории

  ГЛАВА 19 Лед, сталь и огонь…

  ГЛАВА 20 «Гент?! Почему — Гент?..»

  ГЛАВА 21 «Я в набат начинаю бить — во Фландрии буре быть…»[246]

*** Примечания ***