Бойтесь данайцев [Вильям Михайлович Вальдман] (fb2) читать онлайн

В. Вальдман, Н. Мильштейн Бойтесь данайцев Повесть

Бойтесь данайцев

За тридцать семь минут до своей гибели он не сдержался и резко притормозил у пивного бара. Было только около двенадцати, но солнце уже палило нещадно. Опущенные стекла и открытые форточки в машине не спасали от духоты, на остановках у светофора тело сразу покрывалось липким потом, рот пересыхал, мучила жажда. Первую кружку он осушил залпом, вторую — медленно смакуя. Конечно, не следовало пить за рулем, но сегодня — особый день.

Он победитель, а их, как известно, запреты не касаются. Да, он победил, избрав три месяца назад этот путь. И осторожность — это кольцо бесплодных мыслей, вращающихся вокруг точки страха, — тоже отброшена. Она ему не понадобится, потому что страх прошел. А решимость материализовалась весьма ощутимым пакетиком в кармане брюк. И это только начало той новой, полной удовольствий жизни, которая ему предстоит. По такому поводу можно глотнуть, даже если ты за рулем. Довольный и уверенный в себе, он потянулся за новой кружкой, изредка поглядывая на оставленного у обочины «Жигуленка».

В голове слегка зашумело. «От жары», — решил он и направился к машине, на ходу вынимая из кармана ключи и вновь приятно ощутив шершавость пакета.

Машина резко рванула с места и, быстро набирая скорость, влилась в поток движения.

«Искупаться бы, — подумал он, — махну-ка я в бассейн, — и нога еще сильнее выжала акселератор. Сразу полегчало от обдувающего лицо ветра. — Вот так и надо мчаться по дороге жизни, на большой скорости, не останавливаясь, — он удовлетворенно хмыкнул. — Все быстрей... время стрессов и страстей мчится все быстрей»...

Что ж, сегодня его день, потому — долой всяческие условности... больше раскованности и непринужденности.

«Ваше кредо, дорогой мой, — обратился он мысленно к Игорю, — увы! — трещит по всем швам. Даже не трещит, а просто расползается. — Ишь, придумал теорию разумно сдерживаемых страстей. Лишь выглядеть в глазах окружающих порядочным сможешь с ней. Именно выглядеть, казаться, а не быть, потому что всю жизнь так не проживешь».

Мысли об Игоре омрачили радостные чувства: накануне они поссорились, и он наговорил тому кучу гадостей.

— Ты тяжело болен, — сказал Игорь.

— Чем же, доктор? — насмешливо спросил он.

— У тебя очень серьезная и опасная болезнь. — Игорь немного помолчал и, как всегда в минуты спора, прищурил глаза. — Твоя болезнь — нравственная глухота, неспособность сверять свои желания и нужды с заботами и нуждами окружающих. Ты, — он опять помолчал, — махровый эгоцентрист. Нормальная человеческая порядочность требует постоянных усилий, если хочешь, самопожертвования. Не каждому это под силу. Тебе, видимо, это вообще не дано.

— Да ты это из-за Тани так говоришь, — зло бросил он Игорю, прекрасно понимая, что применяет запрещенный прием.

...На большой скорости машина выскочила на Выставочную и, уже не останавливаясь у светофоров, приближалась к спорткомплексу, а он продолжал «разделывать» Игоря.

«Ты говоришь: соизмеряй желания со способностями. А если нет их у меня, обделила матушка-природа? Значит, мне и прозябать всю жизнь? Нет! Так не пойдет. Мне тоже нужны все блага. Я же человек, стало быть, звучу гордо, как и все человеки. Человеку же много надо. Вот и мне подавайте так, как тем, со способностями и талантами. Анатомия у нас, между прочим, одинаковая. Мне моих ста двадцати рэ почему-то не хватает для удовлетворения потребностей. Как быть? Если не дают больше, значит, надо самому брать. Усек?»

Он глянул на спидометр — стрелка качалась около цифры «100». Скорость создавала определенное превосходство над окружающими. Довольный, он рассмеялся и крикнул что-то веселое погрозившему кулаком водителю, которого он обогнал справа. Правая нога между тем усиленно давила педаль. Ему оставалось жить девять секунд.

Машина лихо влетела в открытые ворота на территорию спорткомплекса и помчалась к возвышающемуся справа велотреку.

Из оперативной сводки дорожно-транспортных происшествий

27 июля с. г. в 12 часов 30 минут на территории велотрека спорткомплекса «Олимпийский» водитель автомашины ВАЗ-2101, госномерной знак THE 13-85, Гринкевич Алексей Анатольевич, следуя по треку, при повороте не справился с управлением и совершил наезд на железобетонную ограду, отчего машина упала с обрыва высотой 25 метров. Водитель на месте ДТП скончался.

Тренер спорткомплекса «Олимпийский» Гасанов, невысокого роста, с крупными чуть навыкате глазами и пышной шевелюрой говорил с паузами, тягуче, тщательно подбирая слова. Впервые в жизни оказавшись в роли свидетеля, он заметно волновался.

— Собственно, что рассказывать, — начал он, — это была ужасная картина. Я как раз закончил тренировку, я штангистов тренирую, — решил уточнить он, Мавлянов кивнул, всем видом давая понять, что иного и предположить невозможно. — Время было — начало первого, — продолжал Гасанов, — и я решил пообедать. У нас, знаете, рядом со спорткомплексом имеется шикарное кафе национальных блюд. Готовят там только лагман, но какой!.. — он даже причмокнул от удовольствия. — Если не были — очень рекомендую...

— Непременно воспользуюсь вашим советом, — прервал его Мавлянов, опасаясь, как бы кулинарные излияния свидетеля надолго не отвлекли от существа дела, — а пока, пожалуйста, конкретно о происшествии.

— Собственно, я как раз к этому перехожу. Так вот. Решил пообедать и пошел в кафе. — Заметив нетерпеливый жест Мавлянова, он поспешно переключился. — Вижу: в ворота, а они были почему-то открыты, на большой скорости въехали зеленые «Жигули». Собственно, модель — ноль первая. Нисколько не сбавив скорости, «Жигули» поворачивают направо к велотреку. Я еще подумал: кто бы это мог быть, зачем машине ездить по велотреку? Только подумал — вижу: на повороте «Жигули» врезались в железобетонную ограду, а там, с той стороны, обрыв, и машина прямо в обрыв свалилась. Побежал я сразу к нам в медпункт за врачом, но, сами понимаете, какие могут быть надежды, когда высота не меньше двадцати метров. Вот и все, что знаю.

Показания очевидца, заключения экспертиз не оставляли у Мавлянова ни тени сомнений в том, что единственный виновник этого происшествия — водитель — сам вынес себе приговор. Но прежде чем сесть за постановление о прекращении дела, капитан Мавлянов направился в регистрационно-экзаменационное отделение госавтоинспекции.

Начальник отделения капитан Исламов был однокашником Мавлянова и, хотя встретил его приветливо, но сразу предупредил:

— Искать будешь сам, учти. У меня все задействованы.

— Ладно, ладно, — миролюбиво ответил Мавлянов. — Распорядись, пожалуйста, чтобы мне дали журналы за февраль и март.

Мавлянов был не новичком в следствии, а последние три года занимался исключительно расследованием автотранспортных происшествий. С некоторых пор у него сложилось твердое убеждение, что во многом автодорожные происшествия являются результатом низкого качества подготовки водителей, особенно — любителей. Тогда и завел он у себя специальную картотеку, где отмечал, в каком спортивно-техническом клубе учился водитель, виновный в дорожно-транспортном происшествии. Примерно за год ведения такой картотеки у Мавлянова накопились довольно интересные данные, но окончательного вывода он делать не торопился, продолжая накапливать факты. Отнимало это много времени, нередко надо было поднимать архивы. Но на этот раз работы предстояло сравнительно немного. Судя по дате на документе, Гринкевич получил водительское удостоверение три месяца назад, в марте.

Дважды просмотрел Мавлянов книги выдачи водительских удостоверений за февраль и март, на всякий случай захватил и апрель, но Гринкевич в них не значился. Ошибки быть не могло: в удостоверении Гринкевича указывалось, что оно выдано шестого марта, стало быть экзамены он сдавал либо в конце февраля либо в первых числах марта. Однако данных о выдаче Гринкевичу водительского удостоверения в госавтоинспекции не имелось.

«Что же это может означать? — размышлял Мавлянов, возвращаясь к себе. — Права Гринкевичу выданы ГАИ нашего города. Стало быть, и учиться он должен был в одном из городских спортивно-технических клубов. Иное исключено. В противном случае... — От пришедшей внезапно мысли он даже остановился. — Конечно, только так. Права липовые. Надо назначить экспертизу».

Из заключения судебно-технической экспертизы:

«Водительское удостоверение серии АБЦ № 274051 на имя Гринкевича Алексея Анатольевича изготовлено с помощью цинкографического клише в кустарных условиях».

В доме Ермаковых ждали гостей — серебряная свадьба не каждый день. Первоначально Виктор Степанович и слушать не хотел о домашнем приеме. Ресторан. Вот единственное достойное даты место. Но Лидия Яковлевна последнее время все реже поднималась с постели — болезнь брала свое, и Таня уговорила отца: «Мама не выдержит, да и уютнее дома». Скрепя сердце, он согласился, но оговорил, что ударный ассортимент закусок и горячих блюд доставят из ресторана «Зерафшан».

В большой просторной гостиной накрыли столы. Будут только свои. Почти только свои. Дело в том, что, кроме Игоря и семьи двоюродного брата хозяина дома, тоже Ермакова, с женой Татьяной Васильевной и сыном Виктором, пришла сестра хозяйки Вера Яковлевна с молодой незнакомой женщиной Юлей. По тайному сговору между Верой Яковлевной и Татьяной Васильевной было решено познакомить Виктора с Юлей.

Виктор Степанович встал, весело оглядел собравшихся.

— Дорогие друзья! Четверть века назад мы с Лидочкой разожгли негаснущий костер семейного очага, на котором меня все это время поджаривают за мои убеждения. Как Джордано Бруно. Сразу я не был хорошим мужем, но я стал им. У одного актера спросили, как ему удалось создать на сцене такой убедительно-правдивый отрицательный образ? «А я вживался в эту роль у себя дома», — ответил он. Мне повезло больше, я, благодаря моей Лидочке, могу вживаться дома только в положительную роль. Давайте поднимем бокалы за мою супругу. Пусть бог даст ей здоровье и терпение к мужу и дочери, которые нередко ее огорчают.

После первых тостов за столом, как обычно в подобных случаях, между гостями завязалась оживленная беседа.

— Позвольте, но почему я должен всю жизнь ишачить? — возмутился Виктор. — Неужели не понятно, что труд, однообразный, утомительный и постылый — божья кара!

— Ну, ты даешь, Витек, — восхищенно присвистнул Игорь. — С каких это пор работа стала наказанием?

— А с самых давних. С истоков человеческих. Помните, что бог сказал Адаму, изгоняя его из рая? Нет? А жаль. Он сказал: «В поте лица добывать будешь хлеб свой». Значит труд — наказание, а не какая-то потребность человека, как пытаются вдолбить нам в головы от времен Ноя. Да и какие могут быть сомнения на этот счет, ведь до изгнания Адам шатался целыми днями без дела в райских кущах, и это был единственно верный образ жизни. Зачем всю жизнь добиваться успеха? Ведь все равно его плодами воспользоваться не успеешь. Слишком мало времени отпустила природа человеку.

— Не слушайте его, — усмехнулась Юля и взяла из вазы яблоко. — Это он так шутит, когда правду говорит.

— Знаете, а ведь в словах моего милого тезки и племянника что-то такое есть, — подключился к разговору хозяин дома. — Надо или добиваться успеха или жить.

— Ну, возьмем вас, например, Виктор Степанович, — не унимался Игорь. — Вот вы добились определенного положения в обществе наверняка своим трудом?

— Разумеется, своим, — согласился Виктор Степанович и, подлив коньяк в рюмку Игоря, горько усмехнулся. — Но ведь и ко мне успех пришел слишком поздно. Как юная дева к дряхлому старцу, который может только любоваться, но не обладать ею. Под старость все в мире иначе...

— Молодожен-то наш скромничает, — сказала Вера Яковлевна. — Ты ведь еще хоть куда.

— Вашими бы устами, Вера Яковлевна, мед пить, — хозяин махнул рукой, извинился и пошел на другой конец стола, бросив по дороге: — Кто это сказал, не помню, в молодости мы идем за успехом, а на склоне лет успех идет за нами.

«А он гораздо интереснее моего кандидата в женихи», — подумала Юля. — Он хороший, — сказала она вслух и посмотрела на удалявшегося от них Виктора Степановича.

— Хороший? — удивился Витя. — Никогда не слышал, чтобы его хвалили.

— Ну и что! — капризно поджала губы Юля. — Разве положительные герои только те, кого хвалят? Есть громадное количество людей, о которых говорят: «Я никогда не слышал о нем ничего плохого», и это — лучшая рекомендация им.

— Ну, я с вами согласиться не могу, — возразила Вера Яковлевна. — У нас ведь как обычно бывает: о человеке говорят мало, пока не обнаружат в нем каких-либо пороков. Вот и складывается обманчивое впечатление, что большинство людей — ангелы. Ведь о них не вспоминают. До поры до времени. А на самом деле грешных больше.

— Кстати, Верочка, о грехах... — Виктор Степанович незаметно подошел сзади и остановился за Юлиной спиной. — Известны ли тебе слова великого Данте: «Грехи людей мы режем на металл, а добродетели их чертим по воде». Именно грешники двигают прогресс. Хотя  этого делать не следует. Иногда так и хочется закричать: «Люди! Прекратите производство духовных ценностей, они уже бесполезны».

— Позвольте, — улыбнулась Юля. — Вы серьезно призываете остановить прогресс и вернуться в пещерный век?

— Упаси бог, — замахал руками хозяин. — Я лишь призываю человечество понять простую истину — создано более чем достаточно. Зачем брать в руки кисть после Рафаэля и Пикассо? Для чего садиться за письменный стол после Шекспира и Достоевского? Играть на скрипке после Паганини, сочинять музыку после Бетховена и Чайковского, выходить на сцену после Сары Бернар и Комиссаржевской.

— Но ведь появляются новые гении, быть может, более грандиозные, чем раньше. И потом, они же все разные.

— Они уже не нужны, эти новые гении. Как вы не понимаете такой элементарщины. Дай нам бог переработать и впитать в себя имеющуюся информацию, пока она не превратилась в балласт и не погибла. Скопились горы достижений. А у людей век короткий, они мало что успевают усвоить. Впрочем, хватит о высоких материях. Давайте лучше потанцуем.

После вечера Виктор проводил Юлю домой. Она почувствовала, что понравилась ему, но для себя решила твердо: это герой не ее романа.

Когда Туйчиев ознакомился с переданным ему делом о подделке водительского удостоверения, он сразу понял: предстоит большая и кропотливая работа. «Нужно обязательно подключить Николая», — подумал он и потянулся к телефону. Соснина на месте не оказалось. Попросил передать, чтобы тот связался с ним по приходу, а сам опять раскрыл полученное дело. Наконец раздался телефонный звонок.

— Что случилось, старик? — послышался в трубке голос Николая. — Говорят, ты искал меня?

— Да, искал. Временем располагаешь?

— Есть что-то необычное?

— Да нет, пожалуй, дело обыкновенное, но ты нужен.

— Понял. Сейчас зайду.

В кабинет к Туйчиеву Николай вошел как всегда стремительно, сел напротив Арслана.

— Докладывайте, майор, и подробнее.

— Здесь подробностей всего на пять страниц наберется. Обложка толще содержимого. — Арслан раскрыл дело и перелистал его. — В общем, так: двадцать седьмого числа прошлого месяца некто Гринкевич Алексей, 22 лет, управляя автомашиной в нетрезвом состоянии, решил порезвиться. Приехал в спорткомплекс «Олимпийский» и со скоростью свыше ста километров решил покататься по велотреку...

— Финал ясен, — перебил Соснин, — дальше ты расскажешь мне как он не справился с управлением и перевернулся.

— Хуже. Машина упала с двадцатиметровой высоты.

— Трагическая, но — увы! — для нас довольно банальная история. Кстати, насколько я понимаю, к твоему роду деятельности она отношения не имеет. Где — то́, что касается старшего следователя по особо важным делам?

— Ты всегда все правильно понимаешь. Иметь такого подчиненного — наслаждение. Жаль, что тобой командуют другие. Интересно, что ты скажешь на это? — Туйчиев вынул из дела водительское удостоверение и протянул его Соснину. — Права погибшего. — Он сделал небольшую паузу, давая Николаю возможность ознакомиться с документом, а когда Соснин вернул его, сказал: — Права, Коля, поддельные.

— Вот как? — поднял левую бровь Соснин. — Скажу, что это уже интересно.

— Самое интересное, пожалуй, заключается в том, что, согласно заключения экспертизы, они изготовлены кустарным способом.

— Выходит, их изготовление поставлено на «промышленную основу».

— Вот именно. Мы же располагаем лишь одним экземпляром, а его владелец мертв и...

— И надо выявить источник приобретения, — подхватил Соснин.

— Точнее, источник изготовления и распространения.

— Предлагаю классический путь. — Соснин встал и широко зашагал по кабинету. — Посмотрим, на какие из семи вопросов следствия ответ уже имеется и что предстоит выяснить.

Арслан не возражал и задал первый вопрос:

— Что? — и тут же сам ответил: — Тут все ясно: подделка документов.

— Когда? — задал следующий вопрос Николай и тоже, не ожидая ответа, сказал: — В этом году.

— Откуда такая уверенность?

— Я думаю, что приобретающие не знали о поддельности прав, иначе вряд ли пошли бы на это. Значит, преступник должен был придать удостоверениям максимум достоверности, и даты выдачи прав соответствуют времени их изготовления.

— Во времени все это могло быть растянуто, — возразил Туйчиев. — Заготовки изготовлены раньше, а реквизиты заполнялись по мере надобности. Так что, давай говорить: предположительно — этот год.

— Пусть будет по-твоему, — согласился Соснин.

— На очереди вопрос где? Остается пока открытым.

— Если бы только он один... — вздохнул Николай. — Ведь еще предстоит дать ответы на вопросы как? и кто?

— Зато мы знаем зачем? и чем?

— Это точно. Вопросы — все. Перейдем к итогам? — спросил Соснин.

— Начинай, — предложил Туйчиев.

— Коль скоро изготовление прав, так сказать, тиражировано, прежде всего следует дать ориентировку. Короче — всем, всем, всем, — Николай остановился перед Туйчиевым.

— Ты думаешь, серия и номер будут одинаковы, — уточнил Арслан.

— Несомненно. Не делать же преступнику или преступникам для каждого экземпляра новое клише. Слишком накладно. Чем большее число таких прав мы выявим, тем быстрее сможем выйти на источник изготовления. Короче, ориентировка за мной.

— Хорошо, — задумчиво проговорил Арслан. — С таким рабочим вариантом согласен. Но сколько это займет времени? Скорее всего — очень много, — продолжал он рассуждать вслух. — Да и нет гарантий, что на нашем горизонте вообще в обозримое время появится еще хоть один владелец подобных прав.

— Ну, по поводу гарантий, — рассмеялся Соснин, — как тебе известно, надо обращаться в другое ведомство.

— Понимаю, — улыбнулся Арслан, — но Госстрах здесь явно не поможет. Так что давай свою ориентировку, а я тем временем прощупаю окружение погибшего. Мог же он в конце концов поделиться с близким другом радостью приобретения прав.

— Если таковой имеется, — вставил Соснин.

— Хорошо, нет друга, есть родители. Не за красивые же глаза дали ему права. За них надо платить. Папа, раскошелившись на машину, мог помочь и в этом. Значит, что-нибудь да знает.

— Принимается, — подытожил Николай.

Сознание медленно возвращалось к нему. Еще в полузабытьи его охватило щемящее чувство опасности, которое, растекаясь густой, вязкой смолой, изо всех сил прижало его к жесткому больничному матрацу. Потом он бесконечно долго, с чудовищной быстротой падал в узкую фиолетовую пропасть и легкие готовы были лопнуть от избытка воздуха. Когда до дна пропасти осталось совсем немного, он понял: если сейчас не проснуться, то через секунду будет поздно. Он закричал дико, с надрывом, хотя на самом деле — беззвучно шевелил губами, и сразу очнулся.

Первое, что бросилось в глаза — большая темная туча в распахнутом настежь окне. Туча имела форму дилижанса, который едва заметно катил по небу. Было очень душно, где-то недалеко слышались раскаты грома.

— Как вы себя чувствуете? — над ним склонился немолодой мужчина в белом халате с засученными рукавами.

«Наверное, хирург, — подумал Гринкевич и, глубоко вздохнув, закрыл глаза. — Меня, наверное, оперировали».

— Как вы себя чувствуете? — повторил вопрос врач. — Что-нибудь болит?

— Спасибо, хорошо, — прошептал Анатолий Петрович, не открывая глаз, — и — опять забытье...

Когда он вновь очнулся и попытался вспомнить, что произошло с ним, почему оказался в больнице, предшествующие события никак не выстраивались в стройную хронологическую систему. В голове путались обрывки фраз, фактов, отчетливо вспомнилась лишь улица, по которой он шел. Был поздний вечер, темно, а фонари не горели. Почему? Не зря англичане говорят: «Один полисмен стоит двух тюремщиков, а один фонарь стоит двух полицейских». Почему люди должны бояться темноты вместо того, чтобы бояться закона и больше никого и ничего не бояться? Он шел домой... От кого? Разумеется, от него, но зачем он пришел туда? Зачем? Ах да, было тяжко, очень тяжко. Он похоронил своего единственного мальчика... Леша, Лешенька, как же так, сынок? Мы же жили только для тебя и во имя тебя... Тебе было отдано все, без остатка. А теперь? Как пережить это? И нужно ли? Когда нелепая, бессмысленная смерть отнимает у тебя единственное дорогое существо, собственная жизнь теряет смысл...

Снова острая боль пронзает голову. Наконец она утихла и можно попытаться вспомнить что было. Так что же было? Смерть и нелепые обстоятельства ей сопутствующие. Именно нелепые. Он так старался накопить деньги, чтобы купить сыну машину... Мечтал о радости, а в итоге... Анатолий Петрович глухо застонал от безысходности, бессилия изменить ход событий... Конечно, я и только я сам виноват в гибели сына. Нет и не будет мне никогда оправдания... Постой, постой... Откуда у Леши такие деньги, да еще в банковской упаковке? Ах да, он взял их. Но зачем?! А права? О боже! Я... Я повинен в том... Мало мне смерти сына, но еще до конца дней своих нести крест собственной вины... Откуда же я шел? От него, конечно. Я пришел к нему рассеять сомнения. Пришел за помощью, а что оказалось?

«— Конечно, все зло в машине и в этих правах. Теперь все ясно: я убил собственного сына и лучше бы мне умереть...»

Острая боль пронзает мозг, и он опять проваливается в тревожный полумрак. Из этого состояния его выводит медсестра, пришедшая делать укол. Ему немного полегчало, и он опять пытается вспомнить. Темная, пустынная улица, по которой он возвращался, и гнетущее, тревожное состояние, охватившее его, когда сзади раздались быстрые шаги. Он перешел с тротуара на мостовую, боясь повернуть голову и посмотреть, кто идет за ним. Мозг сверлила одна мысль: расплата, расплата... Шаги все ближе... Кто это? Резко повернулся и увидел быстро идущего к нему парня, лица которого из-за темноты не рассмотрел. Решение созрело мгновенно: надо, как говорят военные, нанести упреждающий удар. Когда парень почти поравнялся с ним, он мгновенно повернулся направо и левой рукой ударил его по голове... Собственно, ударил ли?.. Этого, пожалуй, он утверждать не мог, но отчетливо помнит, что руку его сжали словно тиски, а потом... Потом был сильный толчок. Падая, он подумал, что угроза слишком быстро приведена в исполнение... Потом удар головой о мостовую, и все... Мрак...

Арслан всегда испытывал чувство горечи от необходимости допрашивать родственников погибших. Не оставляло его это чувство и на протяжении допроса Гринкевича. Но сейчас к нему примешивалось еще что-то, пока необъяснимое и настораживающее. Потом он понял: Гринкевич явно недоговаривает. А ведь его показания в данный момент являлись единственным источником, который мог высветить происхождение водительских прав сына. Ближайшее окружение погибшего Алексея оказалось немногочисленным: Игорь Барсуков и Таня Ермакова — с ней Алексей встречался последнее время. Прояснилась любопытная деталь: Алексей знал Таню с детства, она была дочерью отцовского однокашника Виктора Степановича Ермакова, но встречаться с ней стал лишь недавно. До этого Таня дружила с Игорем. Тот не скрывал своих чувств к девушке, но, сказал он, как поется в песне: «Уйду с дороги. Таков закон: третий должен уйти». Арслану показалось, что скорее всего Игорь не ушел, а только отошел. Видимо, не терял надежду. Однако это, по мнению Арслана, отношения к делу не имело. Главное заключалось в том, что ни Игорь, ни Таня ничего не знали, как Алексей получил водительское удостоверение.

Ничем в этом вопросе не помогла и Екатерина Александровна — мать Алексея. Убитая горем женщина вообще не понимала, какое значение имеют эти права, когда ее Лешеньки нет в живых.

И вот оставался отец — Анатолий Петрович Гринкевич. Допрос его протекал тяжело. Туйчиеву казалось, что Гринкевич просто не слышит задаваемых ему вопросов, взгляд его иногда становился отсутствующим, он словно задумывался о чем-то далеком, поразившем и подчинившем себе. Он часто переспрашивал Арслана, повторял последние слова следователя, пытаясь вникнуть в их смысл, и за весь допрос так ни разу и не посмотрел прямо в глаза.

— Как сын получил права? — опять переспросил Гринкевич. — Учился и получил.

— Где учился?

Воцарилось молчание, наконец Гринкевич, повторив вопрос, ответил, глядя куда-то поверх головы Туйчиева:

— Не знаю точно. Скорее всего в какой-то автошколе.

— В какой же?

— Не могу сказать, — замялся Гринкевич.

— Анатолий Петрович, приобретая машину, вы имели в виду, что управлять ею будет сын? Или у вас имелись права?

— У меня нет прав. Конечно, машина предназначалась для Леши. Он так хотел... — Гринкевич опустил голову.

— В таком случае вы должны были подумать о правах. Насколько мне известно, устройство в автошколу сопряжено с определенными трудностями... Вы, разумеется, интересовались этим?

— Да, то есть вскользь... — волнение Гринкевича не прошло мимо внимания Арслана.

— Поясните, пожалуйста, что значит — вскользь.

— Что значит — вскользь? — пытаясь скрыть растерянность, перепросил Гринкевич. — Просто спросил кого-то из сослуживцев, имеющих машину.

— У кого конкретно вы, надо полагать, — не помните? — усмехнулся Арслан. — А знали ли вы, что обучение в автошколе платное?

— Да, да, — рассеянно ответил Гринкевич, и опять на его лице появилось отсутствующее выражение.

— Как же был решен финансовый вопрос? Вы дали сыну деньги? Сколько?

— Да... Вообще, — нет. Леша сказал, что он сам заплатит, у него есть накопления. Он из зарплаты всегда оставлял себе сколько-нибудь денег, а остальное отдавал матери.

— Сколько же он заплатил?

— Не знаю, — растерянно произнес Гринкевич.

— Кстати, Анатолий Петрович, не смогли бы вы объяснить, что за деньги имелись у сына в момент гибели?

— Деньги? Какие деньги?.. Ах, да, конечно... Ничего не могу сказать по этому поводу, — произнес он.

— Между прочим, сумма приличная — пятьсот рублей и в банковской упаковке. Это его накопления?

Гринкевич словно не слышал Туйчиева, он низко опустил голову, закрыв лицо руками, плечи его начали вздрагивать от сдерживаемых рыданий, и он беспрестанно отрывочно повторял:

— Я виноват... Я во всем виноват...

Когда он наконец успокоился, Арслан попытался выяснить, в чем заключается его вина, но — безуспешно. Сильное волнение, охватившее Гринкевича, полностью подчинило его волю, и он, снова всхлипывая, твердил одно и то же: «Я виноват... Своими руками...»

Что-либо выяснить еще не представлялось возможным, и Арслан решил прекратить допрос.

— Что дальше? — обратился Туйчиев к Соснину, присутствовавшему на допросе.

— Дальше, как обычно, начнем сначала, — Николай встал, подошел к кондиционеру и повернул рычажок на «сильно». — Жара дьявольская, — он подставил лицо под холодные струи воздуха и без всякого перехода сказал: — Если хочешь знать мое мнение, то подделкой занимался сам Гринкевич.

— Вот как! Какой же из двоих?

— Отец, — твердо ответил Николай и, видя недоумение Арслана, добавил: — Сейчас объясню. Видишь ли, — после небольшой паузы продолжал Соснин, — я в свою очередь тоже интересовался ближайшим окружением Алексея и, разумеется, его семьей. Так вот, Гринкевич-старший — прекрасный художник и долгое время работал в штемпельно-гравировальной мастерской. Рассказывают, что лет пять тому назад он на спор нарисовал облигацию, да так здорово, что не сразу отличишь от подлинника. Объективности ради надо сказать, что, выиграв пари, он тут же в присутствии всей компании порвал на мельчайшие кусочки свое творение. Но здесь, на мой взгляд, примечателен сам факт его умения и, если хочешь, прежнее место работы. Добавь к этому поведение на допросе: самобичевание, чувство вины, растерянность. Думаю, совсем не случайно он все время твердил о своей вине.

— Но это могло относиться к приобретению машины, — перебил Арслан.

— Не скажи. Тут явно другой подтекст. К тому же ничего вразумительного он не мог сказать об этих правах, да и деньги, обнаруженные у Алексея...

— По-твоему, их дал отец? Зачем?

— Не знаю, но вспомни его реакцию на вопрос о деньгах. Короче говоря, считаю, нам следует активно приступить к разработке этой версии.

— Не могу с тобой согласиться, — Арслан прошелся по кабинету. — Это, если хочешь, противоестественно. Да и доказательств — никаких, больше эмоций. Я знаю: ты — мастак выдвигать самые безумные версии, но эта — вообще ни в какие ворота не лезет, эта — сверхбезумная.

— Значит, и сверхгениальная, — парировал Николай. — И вообще, почему ты считаешь, что она не имеет права на существование?

— Ладно, — сдался Арслан, — пусть существует, но я все равно ее не приемлю. Мне кажется, Гринкевич просто о чем-то умалчивает, а причины не ясны пока. Пока. Понимаешь? Будем искать пути раскрытия.

«Конечно, — подумал Арслан после ухода Соснина, — у Николая есть интуиция, которая позволяет ему делать очень точные и практически всегда оправдывающиеся предположения. Порой он и сам не мог объяснить, почему у него сложилось такое мнение, но в итоге оно оказывалось правильным. Так было не раз. Хотя сейчас он наверняка ошибается. Что ж, включим и его версию в общий план расследования. В конце концов доберемся до истины».

Внимательно изучив права, принесенные Сосниным, Арслан понял: они из такой же самой искомой серии. Отложив их в сторону, он посмотрел на Николая.

— Насколько я понял, ваш взгляд, товарищ майор, означает заинтересованность, — раскуривая сигарету, сказал Соснин, после чего, несколько раз пустив дым колечками, продолжал: — Вам, конечно, не терпится узнать, кто такой... — с этими словами он раскрыл права и прочел: — Галимов Ильдар Гайсович. Спешу, спешу удовлетворить ваше любопытство. Итак, упомянутый гражданин Галимов, управляя автомашиной ВАЗ 21011, госномер Е 38-08, сбил старушку Воинову Серафиму Карповну и сам же доставил ее в тяжелом состоянии в клиническую больницу № 4. В приемном отделении дежурный врач, как того требует инструкция, забрала у него права и позвонила в дежурную часть ГАИ, а медсестра записала номер автомашины. Галимову было предложено подождать приезда дежурного наряда, однако под предлогом, что выйдет на улицу покурить, он сел в машину и уехал. — Николай взял из пепельницы сигарету, несколько раз затянулся и продолжил: — Спустя полтора часа в дежурную часть ГАИ позвонила женщина, представившаяся Павлюченко Галиной Георгиевной — жена Галимова — и сделала заявление об угоне принадлежащей их семье автомашины ВАЗ 21011 госномер Е 38-08 ТН.

— Стало быть, наезд совершил не Галимов, а угонщик. Где же хозяин машины? Нам, как ты понимаешь, он сам нужен, — перебил Арслан.

— Прекрасно понимаю, но не торопись. Как это поется: «Все еще впереди». Так вот, машину задержали, но, — Николай сделал паузу, докурил сигарету, хитро ухмыльнулся и, подчеркивая каждое слово, произнес: — Он в отпуск уехал, хозяин-то...

— Куда? — быстро спросил Арслан.

— Увы! Жена не знает.

— То есть как это, жена не знает? — Он сделал ударение на слове «жена».

— Не знает, — вздохнул Соснин. — Но я же тебе сказал: все еще впереди. Так вот. Машину задержали вечером того же дня. Управлял ею некто Спиридонов, между прочим, весьма респектабельный мужчина. Как он возмущался! И, кстати, не без оснований. Как, говорил он, я могу быть угонщиком, когда это — моя собственная машина и потрясал техпаспортом, И что ты думаешь? — Николай хитро прищурился. — Сверили номер двигателя, шасси по техпаспорту. Машина действительно его.

— А номера? — недоумевал Арслан. — Как же с госномерами? Хотя, постой, значит...

— Вот именно, — подтвердил невысказанную догадку друга Соснин. — Номера были с машины Галимова.

— Действительно, интересные факты, — усмехнулся Туйчиев. — Выходит, на машине Галимова — теперь номера с машины Спиридонова? Как же это могло произойти?

— Очень просто. Спиридонов и Галимов соседи не только по дому — они живут в одном подъезде на разных этажах, — но и по стоянке для автомашин. У них — один бокс на две машины. Знаешь, комбинат гаражно-технического обслуживания сооружает на стоянках такие боксы из легких сетчатых металлоконструкций? — Арслан кивнул. — Стоянка эта рядом с домом, где они живут. Жена Галимова объяснила, что муж просил каждый день заводить минут на пять машину, чтобы аккумулятор не сел. Вот она с этой целью пришла, а бокс вообще пуст. Тогда она и позвонила в милицию. Сам же Спиридонов был в командировке и, как он пояснил, приехал на два дня раньше срока, поскольку ему сообщили, что матери плохо. Прилетел вечером — и сразу на машине к матери, она в районе живет, тут его и задержали. Вот такие дела.

— Раз стоянка от комбината, значит, — охраняемая? — спросил Арслан и, не дожидаясь ответа, тут же задал еще вопрос: — Как же охранник не углядел?

— Вот то-то и оно, охранник клянется, божится, что никого чужого на стоянке не было, проехать незамеченным тоже нельзя, а он всех, кто ставит там машину, знает отлично, поэтому постороннего за рулем мигом заприметит и не пропустит.

— Выходит, — задумчиво произнес Арслан, — это сделал свой. Кто же?

— Ясно кто, — убежденно заявил Соснин, — Галимов. У него и ключ от бокса, а замок, кстати, не нарушен. Совершил наезд и решил скрыться, имитируя угон своей автомашины. Дескать, он к наезду непричастен.

— Что ж, логично, — согласился Туйчиев. — Видимо, придется дело о наезде взять к себе и искать, искать. А когда найдем...

— Тогда и о правах спросим, — договорил Николай.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

о наложении ареста на почтово-телеграфную корреспонденцию и ее выемку.

г. Т... 5 августа 198... г.

Старший следователь управления внутренних дел исполкома Т-ского городского Совета народных депутатов, майор милиции Туйчиев А. К., рассмотрев материалы уголовного дела № 314 о преступлении, предусмотренном ч. III, ст. 208 УК УзССР

Установил:

Настоящее уголовное дело возбуждено по факту наезда на гр-ку Воинову С. К. автомашиной ВАЗ 21011 номер госрегистрации Е 38-08 ТН, управляемой Галимовым И. Г. Доставив пострадавшую в клиническую больннцу № 4, Галимов И. Г. скрылся и в настоящее время место его нахождения неизвестно.

Учитывая, что о месте своего пребывания он может сообщить жене Павлюченко Г. Г., а также предполагая, что на его имя может поступить корреспонденция, руководствуясь ст. 157 УПК УзССР

Постановил:

1. Наложить арест на почтово-телеграфную корреспонденцию, поступающую на имя Павлюченко Галины Георгиевны и Галимова Ильдара Гайсовича в отделение связи по месту их жительства (Т..., ул. Садовая, 28, кв. 14), а также в другие отделения связи города Т... с отметкой «До востребования» (за исключением газет и журналов, получаемых по подписке), и при поступлении корреспонденции произвести ее осмотр, а в случае необходимости — выемку

2. Копию настоящего постановления направить начальнику Т-ской городской конторы связи и предложить задержать почтово-телеграфную корреспонденцию, поступающую на имя Павлюченко Галины Георгиевны и Галимова Ильдара Гайсовича, о чем немедленно извещать следователя для производства осмотра и изъятия ее по телефону 56-92-45.

Старший следователь,

майор милиции

(А. Туйчиев)

— Не понимаю, при чем здесь почтово-телеграфная корреспонденция? — удивленно вскинул брови зампрокурора Белов. — Неужели он насколько глуп, что станет писать домой? — ручка нерешительно повисла над постановлением. — Не вижу смысла.

— Смысл, Вадим Петрович, есть, — вежливо возразил Туйчиев. — Он столь быстро пустился в бега, что, естественно, не имел времени для подготовки. Долго в одиночку ему не продержаться, и он вынужден будет искать связи с домом либо сам, либо через других лиц.

Ручка еще несколько мгновений колебалась, затем Белов решительно поставил замысловатый росчерк. Эту сцену Туйчиев вспомнил через два дня, когда позвонили из районного узла связи и сказали, что на имя Галимова прибыла телеграмма «До востребования».

Он вызвал Соснина и, спускаясь по лестнице, самодовольно улыбнулся: «А ты силен, Арслан Курбанович! Молоток!»

Через десять минут друзья вошли в крошечный кабинет начальника узла связи. Невысокая, белолицая женщина встала из-за стола, приветливо улыбнулась.

— Мухаббат Ганиевна, — представилась она. — Садитесь, пожалуйста. Правда, здесь тесно. Сейчас телеграмму принесут. А пока — чай.

Текст телеграммы, отправленной накануне вечером из Самарканда, гласил: «Что случилось впр. отношение возмутительное тчк. отпуск пропадает тчк. может приехать впр. Вера».

Оформив протоколом изъятие телеграммы, они попрощались с Мухаббат Ганиевной и вышли на улицу.

— Кто эта Вера? — спросил Соснин. — Подруга сердца? Предположим? Как ты считаешь, она — жительница Самарканда или находится там проездом?

— Можно только гадать, — пожал плечами Туйчиев. — Наверное, живет в Самарканде, иначе зачем ей ехать на встречу в другой город. Быстренько запроси Самарканд, какой там на бланке обратный адрес. Выйти бы на эту Веру, тогда и до беглеца недалеко.

— Боюсь, ему сейчас не до любовных утех, — покачал головой Николай и открыл дверь, пропуская Арслана в машину...

...Соснин оказался прав.

Ильдару было не до любовных утех, хотя еще два дня назад он предвкушал радость встречи. Гала ни о чем не догадывалась, а говорят еще, у женщин — интуиция. Впрочем, жена, может, просто не хотела догадываться. Он бросил взгляд на щиток, где уже давно горел красный глазок. Бензин кончается. На сколько его хватит?

Так что сначала? Искать бензин или думать о ночлеге?

Он сбросил газ, съехал с автострады на проселочную дорогу и, проехав километра два, выключил зажигание. В машине сразу стало нестерпимо душно, но дверцу он не открывал, опустил голову на руль и отключился. Очнулся минут через двадцать. Голова раскалывалась, он стянул с себя мокрую от пота майку и вышел из машины. Его мучила жажда, но фляга была пуста, и вокруг — ни намека на воду, лишь на горизонте, на фоне тополиной рощицы, — дома. Он вдруг поймал себя на том, что весь день отгоняет исподволь точившую его мысль: «А что дальше?» Действительно, смешно и глупо! Куда его несет? Сколько дней с нашей милицией можно играть в прятки? Ну десять, ну месяц. А потом заметут. Как пить дать — заметут. Пить... Как хочется пить!

Он сел в машину, включил зажигание, горько усмехнулся.

Страус, настоящий страус, прячу голову в песок и думаю, что меня не видно. А может, мне не так страшно, как стыдно? Ведь я не всегда был страусом, это точно, не всегда...

Смешно, но иногда Юле казалось, что ее интеллект сыграл с ней злую шутку. Взять хотя бы Володю. Ведь он вне всяких сомнений любит ее. Но она пренебрегла им. Идиотка стоеросовая. Ведь он добрый, хороший, начитанный парень и мог стать отцом ее ребенка. А разве это не важнее всего на свете? Ты прежде всего — женщина, и твое предназначение, высшая обязанность твоя — выходить в чреве семя человеческое и дать жизнь новому существу. Ведь в какой-то миг она потянулась к Володе, готова была пойти за ним, не убоялась, смешно сказать, увиденной на пляже наколки на груди. Кретинка! К чему ей вершины мысли, которыми она овладела, если ей не пришлось пережить родовых мук и вскормить грудью ребенка? Разве от того, что она читала Монтеня в подлиннике, ей легче? Кто это из восточных мудрецов сказал: «Увеличение знания означает усиление боли»?

Она поделилась тогда с мамой.

— Он мне нравится, — сказала Юля.

— Чем? — удивилась мама.

— Наивностью, добротой, простотой, добродушием, наконец.

— Наивность может быть лукавой, — разъяснила мать, — добродушие — коварным, а простота, не зря в народе говорят, хуже воровства. И вообще, он человек не нашего круга. Слишком примитивен, хотя, не могу отрицать: в нем что-то есть. Но ты все же напоминаешь мне Надю из соседнего подъезда, которая привела к себе в дом мужчину на четвертый день знакомства. Это же верх распущенности, разврат какой-то.

— Что за глупости ты несешь! — в свою очередь возмутилась Юля. — Откуда ты знаешь, на какой день она его привела? Ах, Софья Михайловна сказала, ну она-то уж всё про всех знает. — Юля уже не скрывала своего раздражения. — А на какой день знакомства, по-твоему, можно пойти на ночь к женщине, чтобы это не считалось развратом? На пятый? На седьмой? На сто двадцатый? Чушь вселенская! — блюдце выскользнуло из Юлиных рук и вдребезги разбилось в раковине.

— Ну, знаешь, ты уже слишком... — укоризненно качает головой мать.

— Брось, пожалуйста, — в сердцах отвечает дочь и выскальзывает из кухни.

Юля зашла к себе в комнату, села за письменный стол и обхватила голову руками. Хотелось спать, но ложиться страшно: последнее время ей снился один и тот же сон. Будто сидит она в громадной черной пещере у огня; на вертеле жарится мясо. Под ногами у нее медвежья шкура, но ни она, ни огонь не спасают от ледяного свистящего ветра. Переворачивая время от времени над очагом мясную тушу, она зорко поглядывает на своих детей, все они забились по углам. Их много, человек десять и, блестя глазами, они жадно поглядывают на мясо. Нет только младшей среди них. Куда подевалась О-ю? Слышится тоскливый вой волка у входа в пещеру, но она знает: он не мог съесть дочь, которая часто играет с ним,расчесывая густым гребнем слежавшуюся шерсть, а то и вскарабкивается на волка и тот мчится вдаль к лесу, но всегда возвращается с крошкой, крепко держащейся за загривок. Так где же она? Юля снимает мясо с вертела, отрывает от него загрубелыми руками куски и кидает их детям. Затем медленно поднимается и выходит из пещеры на морозный воздух. Осторожно ступая босыми ногами по снегу, она постоянно оглядывается по сторонам. Все дальше уходит она от пещеры, которая превращается в черную точку, но девочки нигде нет...

В этот момент она обычно просыпается с сильным сердцебиением и долго лежит в темноте, вживаясь в реальность, где нет О-ю и некого жалеть. «Как ваше имя, как ваше отчество? Я — одиночество».

Тихо, на цыпочках, заходит мама в комнату Юли.

— Я не помешала? — спрашивает она шепотом. Юля молчит.

— Можно я зажгу свет? — в голосе матери и жалость к себе и боль за дочь. Конечно, при всем своем бескрайнем материнском чувстве, которое, впрочем, хорошо уживается с эгоизмом, проистекающим от страха потерять дочь, отдать ее чужому человеку, Ирина Федоровна где-то интуитивно понимает, что большая часть вины за сегодняшнее положение единственного чада лежит на ней. Она всегда находила изъяны в молодых людях, от которых не было отбоя у Юли, начиная со старших классов и кончая учебой в институте культуры. Один шмыгал носом, у другого, вообще, был слишком большой нос, третий, если оценить, что говорила о нем дочь, смахивал на хитреца, ну, а четвертый был скряга и к тому же на один сантиметр ниже Юлечки. Дети, разумеется, от такого брака пошли бы шмыгающие, с большим носом, себе на уме и жадные.

— Я хотела... — начала было мать, но дочь резко оборвала ее.

— Избавь меня, пожалуйста, от ценных советов: я слишком долго ими пользовалась и результаты налицо.

— Да, но, — попыталась возразить Ирина Федоровна, — ведь могут вдруг появиться дети.

— Вдруг! — истерически расхохоталась Юля. — Терпеть не могу ханжей. Не хочешь ли убедить меня, что я — результат непорочного зачатия?

— Господи! Что она несет, — возмутилась мать. — Да как ты смеешь мне такое...

— Смею, смею, — срывается на крик Юля, внутренне уже жалея о сказанном. Матери слышать такие намеки было действительно больно. Она никогда не рассказывала дочери об отце. Конечно, не исключено, что о нем нельзя было сказать доброго слова, но сейчас Юля невольно мстила матери за свое незнание.

Никто из нас, думала Юля, когда мама ушла, не умеет пользоваться маленькими радостями жизни, но зато мы превосходно научились, благодаря неуживчивости и резкости характера, превращать мелкие жизненные невзгоды в настоящие несчастья. Жить дальше под одной крышей с матерью — значит поставить крест на какой-либо перспективе вообще. Надо размениваться.

Так она и сказала наутро матери. Ирина Федоровна сначала поразилась, затем обвинила дочь в черной неблагодарности, потом расплакалась, надувшись, перестала разговаривать и, наконец, стала умолять не делать этого, а она, мол, обещает больше не вмешиваться в жизнь дочери, пусть делает, что хочет. Но Юля была непреклонна. Она слишком хорошо знала маму и не сомневалась — прояви она сейчас слабость — потом все пойдет по накатанной колее.

Юля долго и безуспешно искала обмен, пока не вышла на маклера, который за тысячу рублей предложил ей вариант довольно дикий по нормальным понятиям. Найти маклера ей помог ее новый знакомый, человек пожилой и семейный, но страстно домогавшийся взаимности. Ермаков же убедил ее взять у него в долг.

На десятый день после того, как Юля разъехалась с мамой и обосновалась в крошечной комнате старого фонда с «удобствами» во дворе (мама переехала в однокомнатную секцию), Ирина Федоровна пришла ее навестить, заболела и осталась у дочери. «Цирк зажигает огни», сказала Юля, когда врач запретил Ирине Федоровне двигаться. Теперь она ставила себе раскладушку на ночь, а мама спала на тахте. Что она выиграла от этого обмена? Раньше у нее хоть была отдельная комната. Так продолжалось несколько дней, пока маме не стало лучше, и Юля с плохо скрываемым облегчением перевезла Ирину Федоровну в ее квартиру.

— А вот и вторая ласточка! — стоя в дверях, Манукян небрежно помахал конвертом, затем подошел к столу и с полупоклоном протянул его Соснину. Прихватив стоявшую перед Николаем начатую бутылку минеральной, Манукян жадно припал к горлышку и, осушив содержимое, переключил кондиционер на «сильно» и плюхнулся на стул в углу. — Создается впечатление, что, кроме меня, здесь никто не работает. Или это обманчивое представление? — спросил он, обращаясь к себе. — Может, мираж? Ведь сегодня тридцать девять в тени. По Цельсию. А по Фаренгейту еще больше. Если это вообще возможно.

— Что там у него? — после длительной паузы обратился Туйчиев к Соснину. — Чем это так энергично хвастает не очень воспитанный, но подающий надежды друг?

Но Соснин не спешил с ответом, он внимательно осмотрел конверт. Адрес точный: «Здесь, Садовая, 24, кв. 8, Павлюченко Галине Георгиевне». Вместо обратного адреса — замысловатый росчерк. Отправлено четверо суток назад в районе 112 почтового отделения. Поступило сегодня. «Это ж надо, внутри города с улицы на улицу четыре дня ползет!» — чертыхнулся Николай. Он аккуратно отрезал ножницами угол, вынул сложенный вчетверо лист и прочитал вслух: «Уважаемая Галина Георгиевна! Не преследуя цель причинить вам боль, хотели бы тем не менее открыть вам глаза на человека, который, называя себя вашим мужем, обманывает вас на каждом шагу. Зовут ее Вера Аверченко, живет в Самарканде. Проверить эти данные можно без особого труда. Ваши истинные доброжелатели».

— Значит, все-таки Вера. Чудненько. А то ведь она обратный адрес на бланке телеграммы вымышленный написала. Теперь проще, — облегченно вздохнул Туйчиев.

— А еще говорят, анонимки писать нехорошо! — откликнулся Манукян из своего угла. — По-моему, Николай Сергеевич — давний и убежденный ниспровергатель подметного жанра.

— Я и не отрицаю, мне всегда хочется бегом мчаться к рукомойнику, как только подержу эту мерзопакость.

— Чистоплюйство все это... Разве мы не черпаем информацию из загаженных источников?

— К сожалению, приходится, — вздохнул Соснин. — Но от этого грязная деятельность анонимщиков не становится чище. Ведь, проверяя все сигналы — а среди них немало клеветнических, — мы так или иначе пачкаем порядочных людей, ставим под сомнение их доброе имя. А кто ответит за инфаркты и другие тяжелые последствия такой деятельности?

— Но, согласитесь, проверять выборочно — значит упускать возможность выявить преступление. А кто мешает нам привлекать за клевету, если сигнал не подтвердится? — успокоил его Манукян.

— Ты ставишь проблему с ног на голову, — вмешался Туйчиев. — Забываешь о презумпции невиновности. Между прочим, конституционный принцип.

— Этот принцип заложен на перспективу. Мы еще до него не доросли, — горячился Соснин. — Не могут еще наши люди открыто бороться со злом, за себя боятся. И правильно, между прочим, делают. Примеров тому — оглянись назад — множество. А то, что сейчас можно говорить то, что думаешь, не до всех доходит. Вот и прячутся за безвестность и сразу оказываются по одну сторону баррикад с негодяями.

Арслан вдруг вспомнил одно из своих первых дел. Невысокую, худощавую женщину, сидевшую перед ним в теплой не по сезону кофте. На коленях она держала большой, видавший виды портфель.

— Я снова вызвал вас, чтобы продолжить наш разговор. — Туйчиев отодвинул от себя бумаги и внимательно посмотрел на посетительницу.

— Надеюсь, вы не надолго меня задержите, у меня скоро урок, дети ждут.

— Да, дети, — произнес Арслан, пытаясь подавить вдруг нахлынувшее чувство брезгливости, той самой брезгливости, которая охватывает человека при виде мокрицы.

В течение нескольких последних месяцев какая-то «группа родителей» усиленно бомбардировала письмами партийные организации области, редакции газет и облоно. В этих письмах шла речь о вопиющих безобразиях, имеющих место в одной из школ. Авторы сообщали, что школа превратилась в рассадник черных дел и низменных страстей, а ученики — в законченных бандитов. Учителя, как указывалось в письмах, уже давно потеряли облик педагогов: бьют детей, сквернословят на иностранном языке (учитель английского) и ходят со старшеклассницами на танцы.

В области забили тревогу. Была создана комиссия для проверки деятельности школы. Изложенные в письмах факты не подтвердились. Однако «группа родителей» продолжала трудиться в поте лица: почтальоны аккуратно приносили по утрам в самые различные инстанции голубые конверты без обратного адреса.

Директор школы, о которой шла речь во всех письмах, тоже получила письмо. Заботливо поинтересовавшись ее здоровьем, писавший, между прочим, советовал не выходить вечером на улицу, так как ему, автору, из совершенно достоверного источника стало известно, что директора проиграл в карты сын одного из педагогов школы. В конце письма выражалось соболезнование по поводу готовящейся расправы и сожаление о том, что адресату уже ничем нельзя помочь. Старый педагог, проучительствовавшая около сорока лет, прочитав письмо, слегла и вот уже около месяца в тяжелом состоянии находилась в больнице.

Прошла неделя с тех пор, как Туйчиев, получив в свое производство это дело, вел поиск авторов писем. Несколько раз приходил Арслан в школу, беседовал с преподавателями, присутствовал на педсовете, где обсуждался вопрос о письмах. Учителя требовали найти и наказать клеветников.

Тогда же возникло подозрение, что грязные анонимки пишет один из преподавателей школы — Калинкина. Вчера было получено заключение экспертизы — тексты писем выполнены Калинкиной.

«Знает ли она, что нам известен автор? — думал Туйчиев. — Наверное, догадывается. За ее показной непринужденностью и даже бесцеремонностью прячется страх. Он проявляется и в беспокойно бегающих глазах, и в нервной дрожи пальцев, беспрестанно гладящих ручку портфеля. Чему может научить детей такой педагог?»

— В ходе прошлой беседы вы, гражданка Калинкина, клеймили позором анонимщиков. Должен ли я понимать это как раскаяние в совершенном вами преступлении?

— Я вас не понимаю! — возмутилась Калинкина.

— Понять меня совсем не сложно: согласно заключению экспертизы все эти письма, — Арслан протянул Калинкиной голубую пачку, — написали вы.

— Я не могу признать себя автором этих писем. Любой грамотный человек скажет вам, что между почерком, которыми они выполнены, и моим нет ничего общего.

— Вы правы, — неожиданно согласился Арслан Курбанович. — Между вашим обычным почерком и этим почерком действительно нет ничего общего. Но все дело в том, что вы писали левой рукой. Пожалуйста, ознакомьтесь с заключением эксперта.

Калинкина, близоруко щурясь, очень долго изучала заключение. Затем медленно, как-то сразу сникнув, положила его на стол.

Да, она писала. Почему? Да потому, что ее жестоко обидели: раньше она, кроме основной своей работы, получала в школе еще полставки, выполняя обязанности второго завуча. А потом эти полставки передали другому педагогу. Можно подумать, что та будет работать лучше.

— И тогда вы решили облить грязью весь коллектив, встали на путь злостного клеветничества?

— Весь вопрос в том, какое содержание вы вкладываете в понятие «клевета», — огрызнулась Калинкина.

— Я вкладываю в это понятие то же содержание, что и Уголовный кодекс, предусматривающий ответственность за распространение заведомо ложных, позорящих другое лицо измышлений. Или, может, вы считаете, что в ваших анонимках есть правда?

— Есть... немного.

— Правды не может быть немного или много. Правда только одна, — голос следователя был по-прежнему спокоен, только стал немного тверже. — А если ее нет, то есть ложь и клевета на своих товарищей по работе, на советских учителей. Это вам понятно, гражданка Калинкина?

— Но я и не подозревала о том, что мои действия являются уголовно наказуемыми... — пыталась выкрутиться клеветница.

— К счастью, незнание закона не освобождает от ответственности...

— С тобой можно согласиться лишь отчасти, — вздохнул Арслан, оторвавшись от воспоминаний. — Ясно одно! Анонимки пишут потому, что их проверяют. Знай пасквилянт, что его подметное письмо, не читая, бросят в корзину, разве будет он изгаляться? Но диалектика заключается в том, что, во-первых, надо проверять анонимки хотя бы для того, чтобы наказать клеветника, а, во-вторых, мы не можем бросать в корзину письма тех, кто еще не может подняться до высокой гражданственности и открыто разоблачить преступника и вынужден поэтому взывать к справедливости анонимно. Иначе вместе с его письмом в корзину полетит реквием по истине и справедливости. А это, в свою очередь, будет означать, что мы перечеркиваем возможность победы Добра над Злом.

...Вечером по телетайпу пришло сообщение из Самарканда: «Аверченко Вера Никоновна, 1959 года рождения, не замужем, работает калькулятором в столовой, проживает с матерью по адресу: ул. Солнечная, 9. В настоящее время находится в трудовом отпуске. Со слов матери, выехала в неизвестном направлении. Зам. начальника ОУР ГОВД майор Хакимов».

По деланному безразличию, скучающему виду и хитрому прищуру Николая Арслан безошибочно определил: тот пришел с хорошими известиями. Но виду не подал и спокойно спросил:

— Как поживают безумные идеи?

— Прекрасно, — расплылся в улыбке Соснин и положил перед другом часы.

— Подарок? — недоуменно спросил Арслан.

— Вот именно, — торжествующе ответил Николай.

— Спасибо, но у меня...

— Знаю, знаю. У тебя часы есть. Но это подарок не тебе. Посмотри на обороте.

Арслан взял в руки часы, на задней крышке было выгравировано: «Анатолию Петровичу Гринкевичу в день пятидесятилетия от сослуживцев».

Туйчиев еще раз прочел надпись, повертел часы в руках, внимательно вглядываясь, словно надеясь получить еще какие-то сведения, и, протянув их Соснину, вопросительно посмотрел на него.

— Ваш немой вопрос принял, — Николай взял часы и положил их на стол перед собой. — Спешу удовлетворить возникшее любопытство. Итак, знаком ли вам некто Малов Владимир Александрович, он же — Малков Владимир Александрович, — увидя как Арслан нетерпеливо поморщился, Николай поспешил успокоить его: — Уже скоро... Он же — Панкин Павел Александрович, а короче — Каланча?

— Не имел чести, — ответил Арслан.

— При задержании этого профессионального карманника нашими ребятами у него изъяты эти часы. Думаю, что комментарии излишни.

— Не совсем, — спокойно ответил Арслан. — Если ты имеешь в виду, вернее, связываешь обнаружение часов у преступника с фактом попадания в больницу с сотрясением мозга Гринкевича, то непосредственного отношения к нашему делу усмотреть никак не могу.

— Хочу подчеркнуть прямое отношение и к делу и, главным образом, к версии, которую ты не очень уважительно счел сверхбезумной. — С этими словами Николай извлек из кармана бумажник и протянул его Арслану. — Прежде чем ознакомишься с содержимым, должен предупредить: бумажник также изъят у Каланчи.

Туйчиев раскрыл бумажник и вынул три новеньких водительских удостоверения. Ни в одном из них не имелось фотографий, хотя все реквизиты были заполнены.

— Хамраев Абдулла, — медленно вслух прочел Арслан и, отложив, взял следующий документ. — Сагидуллин Ренат Ибрагимович и, — он раскрыл третье удостоверение, — Ермаков Виктор Степанович. М-да, интересно.

— Посмотри на номер, — предложил Николай.

— Я уже обратил внимание: везде одинаковый и, главное, наш искомый — АБЦ 274051. М-да, интересно, — снова проговорил он. — Где же раздобыл все это Каланча, вернее, кого обчистил? Насколько я понимаю, клиенты ему координаты не оставляют.

— На сей раз ты ошибаешься. Было так. Каланча сел в такси, в котором уже были пассажиры. Двое. Один сидел рядом с водителем, поэтому Каланча уселся сзади. Вот у этого соседа он и вытащил часы и бумажник. Между прочим, интересная деталь: по мнению Каланчи, сидевшие в такси пассажиры знали друг друга. Тот, что сидел впереди, очень торопился и сошел у обувного магазина. Что же касается координат, они известны: Гринкевич Анатолий Петрович.

— Ты хочешь сказать, — в голосе Арслана чувствовалось нескрываемое удивление и одновременно радость, — что...

— Вот именно, — не дал ему договорить Соснин, — и часы, и бумажник Каланча вытащил у одного, как ты выразился, клиента. Так что давай вплотную раскручивать Гринкевича.

— Подожди, не торопись, — радость в голосе Туйчиева сменилась глубоким сомнением. — Ты считаешь, что тогда, в конце июня, Гринкевич был ограблен и попал в больницу вследствие нападения. Умолчал же он об этом, — Арслан кивнул на лежащие перед ним водительские удостоверения, — по понятной причине. Но учти, Каланча — карманник, а не грабитель. Публика же эта не очень склонна менять узкую специализацию. Вот и не сходятся у нас концы с концами.

— Это у тебя не сходятся концы с концами, потому что ты решил увязать воедино попадание Гринкевича с травмой в больницу и похищение у него часов и бумажника. — Николай разгорячился, вскочил с места, несколько раз быстро прошелся по кабинету и снова сел. — Ты сказал — ограбление, а не я. Не могу сказать точно, что произошло с Гринкевичем в тот вечер, скорее всего, он говорит правду, но Каланча обчистил его в такси. Выходит, все сходится, товарищ старший следователь.

— Да ты не горячись, — успокоил друга Арслан, — я ведь на прочность проверяю твои построения.

— Ну и как? — умиротворенно спросил Соснин.

— Ничего, еще стоят, — улыбнулся Туйчиев. — Давай лучше с учетом данных определим наши дальнейшие действия.

— Я же сказал: надо раскручивать Гринкевича.

— Верно, но как? В лобовую атаку не пойдешь.

— Это уже по твоей части.

— Пожалуй, с Гринкевичем надо пока говорить о часах. При необходимости сделаем очную ставку с Каланчой. Как думаешь, он опознает Гринкевича?

— Об этом я с ним еще не говорил. Все равно его надо допрашивать, тогда и выясним.

— Согласен. Если Каланча на очной ставке подтвердит, можно будет начать разговор и об удостоверениях. Но сначала направим их на экспертизу. Родные ли они, с одного клише или...

— По всему видать — родные, — проговорил Соснин, — но чем черт не шутит. Всякое бывает. Экспертиза, конечно, нужна, а «или» не надо.

— Пока же надо выходить на заказчиков, что ни говори — они ближе всех к изготовителю. И знаешь, — помолчав, добавил он, — было бы очень здорово, если бы удалось установить второго пассажира такси, который сошел раньше. Его показания подкрепили бы этот эпизод. Кто знает, как поведет себя Гринкевич. Хотя понимаю, найти почти невозможно. Займись, у тебя это здорово получается. Не возражаешь?

Соснин, слегка улыбнувшись, согласно кивнул.

Вопрос о часах поверг Гринкевича в смятение. Он весь сжался, и так уже не распрямился до конца допроса.

— Все же уточните, при каких обстоятельствах и когда вы потеряли свои часы? — повторил вопрос Туйчиев.

— Я не могу точно сказать. Одно звено браслета было непрочным, расходилось. Все время хотел заменить браслет, но так и не удосужился. — Теперь он смотрел остановившимся взглядом не поверх головы Туйчиева, как в первый раз, а куда-то в переносицу. — Какое, впрочем, это имеет значение?

— Вы так и не сказали: до или после вашей госпитализации?

«Боже, — мучительно думал Гринкевич, — где взять силы, чтобы перенести это!.. Рассказать все? Никогда. Надо держаться, во что бы то ни стало держаться. Во имя моего дорогого мальчика держаться... Почему же они так интересуются происшедшим в тот злополучный вечер? Неужели им известно?.. Вряд ли. Держаться, только держаться... Мне все равно, но имя Лешеньки должно остаться незапятнанным...»

— До госпитализации или после, спрашиваете вы, — после затянувшейся паузы повторил Гринкевич, и, уже не раздумывая, сказал: — Конечно, после.

— Почему же при поступлении в больницу при вас не было часов?

Вновь воцарилось тягостное молчание, наконец, тяжело вздохнув, Гринкевич нехотя ответил:

— Я же объяснял: браслет иногда самопроизвольно расстегивался, потому я не всегда носил часы. В тот вечер я был без часов.

— Расскажите, Анатолий Петрович, как все произошло.

— Что рассказывать, — он замолчал, вынул из кармана платок, вытер им глаза и, не поднимая головы, досказал: — Идешь не разбирая дороги, а тут еще темень, фонари не горят... Короче, споткнулся и упал. Больше ничего не помню, пришел в себя в больнице.

— Печально, но, согласитесь, схема очень уж напоминает эпизод из известного фильма: шел, поскользнулся, упал, очнулся в больнице.

— Вы вольны иронизировать, но было именно так, — обиделся Гринкевич.

— Простите, я не хотел обидеть вас, просто невольно пришла на память похожая ситуация.

— Ничего похожего не нахожу, там было преступление.

— А здесь? — быстро спросил Арслан.

Задавая этот вопрос, он в принципе не изменил своего мнения. Он и сейчас полагал: амплуа Каланчи — карманные кражи. Однако исключить его нападение на Гринкевича не мог. С подобной сменой специализации преступника ему приходилось сталкиваться. Если Каланча совершил разбой, то, изобличенный в преступлении изъятыми у него вещами, вполне резонно мог рассудить: за кражу дадут меньше. Отсюда и его показания.

Гринкевич молчал, и Арслан настойчиво повторил вопрос.

«Он что-то знает или догадывается, — мелькнуло у Гринкевича, — но я должен выдержать», а вслух сказал: — Несчастный случай.

— Хорошо, оставим это и вернемся к часам. Мы располагаем данными, что часы у вас похищены не после выписки из больницы, а — до. Точнее, в тот самый день, когда с вами произошел несчастный случай. Почему вы не хотите сказать правду? Чтобы внести полную ясность, замечу: преступник нами задержан, и вот ваши часы. — С этими словами Арслан открыл верхний ящик письменного стола, вынул оттуда часы и положил их перед Гринкевичем циферблатом вниз, чтобы тот мог прочитать дарственную надпись. — Возьмите, посмотрите.

Гринкевич смотрел на часы остекленевшим взглядом, не в силах дотронуться до них, и в голове тупой болью сверлила одна мысль: «Конец, конец». Он все же сумел взять себя в руки и с твердостью, на какую только был способен в этот момент, глухо произнес:

— Мне нечего добавить к тому, что сказано.

Туйчиев видел, что Гринкевич почти сломлен, нужно еще одно усилие, и он заговорит. Этим усилием будет опознание Гринкевича Каланчой. Накануне на допросе тот твердо сказал, что опознать потерпевшего может, правда, дать словесный портрет не сумел, лишь пояснил, что мужчина был не очень высокий, лет пятидесяти.

Когда Каланча, сморщив нос, пытался, словно на нюх, определить, кто из трех присутствующих тот самый «мужик, который фраером сидел в такси», и затем, отрицательно покачав головой, заявил, что того здесь нет, у Гринкевича вырвался вздох облегчения.

Туйчиев видел реакцию потерпевшего, но был бессилен. Изобличить ложь Гринкевича не удалось. И если это не явилось полным поражением версии Николая, то удар, по крайней мере, нанесен был весьма чувствительный, и от него еще предстояло оправиться.

«Почему так все произошло? — задавался вопросом Арслан и не находил на него вразумительного ответа. — Часы Гринкевича, здесь сомнений нет, как и в том, что Каланча их украл. Для чего Гринкевичу скрывать кражу часов?.. Здесь ясно: из-за бумажника. Какой смысл Каланче врать? Все равно он признался в краже бумажника и часов. Постой, может быть, часы он украл у Гринкевича, а бумажник у кого-то другого? Возможно, возможно... Но какой ему смысл скрывать это? Не ясно, но, допустим... Значит, так... Но зачем тогда Гринкевичу отрицать кражу часов, если бумажник украден у другого? Опять не вяжется... Ясно одно: именно сейчас он упустил конец ниточки, которая ведет к изготовителю поддельных документов.

Странные отношения сложились у Игоря с Таней Ермаковой. Учились они в одной школе в параллельных классах, но выделил он ее из общей массы только в десятом, накануне выпускных экзаменов. Лишь в том апреле, на школьном вечере он со сладкой грустью почувствовал, как его влечет к этой невысокой стройной девушке. Они стали встречаться. Но отношения были неровными: теплота и открытость у Тани нередко сменялась холодностью и отчужденностью. Игорь винил во всем себя: он никак не мог преодолеть врожденную застенчивость. Прошло больше полугода, прежде чем он решился поцеловать ее, да и поцелуй получился какой-то братский — в щеку.

После школы Таня поступила в физкультурный, она была кандидатом в мастера по плаванию. Игорь пошел в политехнический. К четвертому курсу встречи снова участились, и Лидия Яковлевна, которой Игорь всегда нравился, стала втайне от мужа собирать приданое. Но тут появился на горизонте Леша Гринкевич, и все пошло под откос. Таня вела себя непонятно, с одной стороны, поощряла ухаживания Алексея, с другой — продолжала встречаться с Игорем. В конце концов они вначале редко, а потом все чаще стали ходить втроем в кафе, театр, кино.

Алексей любил спорить, что поддерживало на определенном уровне интерес к встречам тройственного союза. Игоря надо было раскочегарить, прежде чем он бросался в бой. Что касается Тани, то, будучи достойной представительницей своего пола, она обожала саму возможность скрестить шпаги с мужской логикой. Когда споришь с тем, кто умнее, и терпишь поражение, это не страшно — из поражения можно извлечь пользу: поднабраться умишка, утверждал Алексей. Если споришь с равным собеседником, то за кем бы ни осталась победа, ты, по крайней мере, испытываешь удовольствие борьбы. Когда твой собеседник уступает тебе в интеллекте, надо спорить с ним не ради победы, а потому, что спор будет ему наверняка полезен. Нельзя же думать только о себе. Эгоизм — дурное качество. Наконец, я не прочь поспорить с глупцом. Конечно, лавров здесь не добудешь, но отчего иногда не подурачиться? Вообще, спор полезен, ведь в нем рождается истина. А поиск истины способен изрядно позабавить. Разумеется, спорить с женщиной, озорно кивал он на Таню, сложно. Еще великий Гете говорил: «Симпатии женщин и их неприязни мы можем одобрить без всякой боязни, зато рассуждения их, да и мненья порою приводят нас в изумление». Вести спор на разных языках трудно, а женская логика — другой, неправильный язык. Но позвольте, кто сказал, что мужская логика — правильный язык? Ах, это сказал мужчина. Тогда нужен третейский судья, а, к счастью, кроме мужчин и женщин других разумных существ нет.

— Итак, ты по специальности инженер-проектировщик, — невинно обратился Алексей к Игорю во время одной из встреч.

— Да.

— По проектам твоих коллег строились дома в нашем микрорайоне?

Игорь утвердительно кивнул головой.

— А что? Совсем неплохо, — сказала Таня.

— «Неплохо» — слабо сказано, — возразил Гринкевич. — Я хочу поздравить Игоря. Его коллеги осуществили вековую мечту человечества.

— Я что-то не улавливаю, — осторожно высказался Игорь.

— А тут и улавливать нечего, — торжествующе заявил Алексей. — Вы решили проблему бессмертия. Признайтесь, это было нелегко. Ширина коридора у́же, чем ширина гроба. Кто будет при таких условиях уходить в лучший мир? Ник-то! Дураков нет. Внести гроб нельзя. Интересно, сколько премиальных получено вами за экономию полезной площади? Не в курсе? Значит, вас обделили? Нехорошо. А ведь могли на машину свободно подкинуть.

— Мне машина никогда не понадобится, — успокоил его Игорь. — Отсутствие запчастей, дефицит порядочности ремонтников, дикие очереди на заправочных станциях, жуткие расстояния от дома до автостоянок. Все это на большого любителя. А какие легенды рассказывают о сложности получения водительских прав!

— Ну, ты преувеличиваешь. Перечисленные тобой негативные факты устранимы: есть верные люди, которые и запчасти найдут, и без очереди отремонтируют, и зальют бак. Да и права — не проблема. Зато своя тачка — большое дело. Правда, Тань?

— Я с каждым днем убеждаюсь в одном, — сказал Игорь, — индивидуальных машин в рабочее время на улицах становится все больше. Значит, снуют они по своим делам. А как же работа?

— Ну, зачем так мрачно? Подлинные создатели материальных ценностей — рабочие, строители, земледельцы вкалывают на своих местах. А то обилие частных машин, которое бросается в глаза, не должно тебя тревожить. Их владельцы — служащие, аппаратники, клерки разные. Чем меньше они будут бумажек писать, тем легче будет.

Приходилось согласиться. Впрочем, какая разница? Пока даже в проекте на машину Игорь рассчитывать не мог. На работе многие его сверстники имели свои «тачки», но, конечно, за счет родительских щедрот. А он вырос без отца. И зарплата в ЖЭКе — восемьдесят, и его инженерский оклад — 130 рэ действуют отрезвляюще и хоронят в зародыше любые мечты. Жаль... Может, надо переориентироваться... Но как? Разве человек в затруднительной ситуации получает право вести себя непорядочно? А почему бы и нет? Символическая зарплата влечет за собой неотвратимо символическую философию.

...Все это так. Но сейчас его насторожило другое: он поймал себя на мысли, что смерть Алексея открывает ему «зеленую улицу» к Тане.

«Черт знает, где их искать? Куда направить свои стопы? Как Каланча сказал в отношении того, кто сидел рядом с водителем: «Он хвастался, что первый раз в жизни сел в автомобиль, несмотря на солидный возраст». Это же бред! Бред? Ну и прекрасно. По этой аномалии его можно найти, если он не врал. Тупак ты, Коля. Он же засветился, а ты жалуешься. Он — белая ворона, один на весь город. Да что город? Во всей стране таких не сыщешь. Ежу ясно: найти его — раз плюнуть. Итак, начнем».

Соснин откинулся на спинку стула, закрыл глаза.

«Где он вышел? Каланча сказал, около обувного магазина. Зачем? Туфли купить? Но для чего ему нарушать свои принципы ради пары ботинок? А может, дефицит выбросили, что-нибудь итальянское. Чушь. Значит, он мчался не в магазин. Конечно, нет. Отлично, поедем дальше. Что там напротив обувного? Редакция газеты. Прелестно, может, он спешил сдать в посыл обличительный материал? Слабо!»

Соснин, не открывая глаз, потянулся к столу, нащупал пиалу с остывшим чаем, хлебнул и снова занял исходное положение.

«Поплывем дальше. Рядом с редакцией — Дом знаний. Народ надо просвещать? О чем речь! А как? С помощью лекций и кинофильмов. Чудненько. Итак, он бежал в кино? Там крутили, по всей вероятности, из ряда вон выходящую ленту. Например, старый трофейный «Девушка моей мечты». Марика Рёкк купается в бочке и изредка, к вящему восторгу зрителей, довольно высоко выныривает из нее. А что, вполне. Сколько лет нашему незнакомцу? Примерно пятьдесят. Впервые эту ленту крутили в его юности, и он бежал на свидание с ней. Не годится, вряд ли он сентиментален. В нем есть что-то от чеховского Беликова. Наверняка он опаздывал на лекцию «Как уберечь семью от распада». Такие лекции посещают, в основном, незамужние, которым этот распад еще не грозит или пенсионеры, которым уже ничего не грозит. Лететь туда, чтобы пополнить жиденькую аудиторию слушателей? Полноте, товарищ майор, нарушать обет пользоваться колесами ради чего? Но тогда остается одно: он опаздывал не слушать, а читать лекцию».

Соснин открыл глаза, встал, подошел к окну и задернул штору, преграждая путь ярким солнечным лучам. Кажется, я созрел для поездки в Дом знаний на встречу с этим автомотофобом, подумал он.

— ...Скажите, — обратился Николай к немолодой, грузной женщине, сидевшей под табличкой «Консультант» и сосредоточенно разглядывавшей ухоженные руки, — какое мероприятие у вас проходило восьмого числа?

— А что, собственно, вам? — в голосе консультанта звучали не прикрытые ничем жесткие нотки.

— Я из газеты, — дружелюбно успокоил ее Соснин. — Буду писать... о вас.

Консультант открыла пудреницу и поправила прическу.

— Сейчас, минуточку, — она спрятала пудреницу и достала из стола растрепанную тетрадь, долго искала нужную запись. — Ага, вот... В тот день у нас проходил слет туристов под лозунгом «Знаешь ли ты свой край? Нет, ты не знаешь своего края!» Проводил слет доцент Судаков.

— А, Судаков! — обрадовался Николай, как будто услышал родную фамилию. — Из политехнического?

— Сейчас уточним, — она была сама любезность. — Нет, из краеведческого музея.

— Телефончик бы, — мечтательно проговорил Соснин.

— Это мы пожалуйста... Вот, четыре тройки, ноль, шесть. Зовут его Анатолий Трофимович.

Судакова он поймал в коридоре.

— Анатолий Трофимович, я к вам. Из уголовного розыска, — представился Николай.

— Очень мило, очень мило, — доцент расплылся в улыбке. — Через час — к вашим услугам. А сейчас, прошу прощения: группа, интуристы. — Он развел руками и похлопал Соснина по плечу. — Ждите.

— Итак, вы сыщик, — констатировал Судаков, когда после лекции они расположились в крохотной комнатушке — препараторской. — Жаль, что не журналист, а то у меня куча новостей, я недавно вернулся из похода. На этот раз мы прошли по наименее известному маршруту области. Вы себе не представляете, как много можно узнать, когда идешь пешком.

Ну, пoлoжим, подумал Соснин, летая в космосе, узнаешь больше, но вслух спросил:

— Вы давно увлекаетесь туризмом?

— Помню свое первое путешествие по родным местам, — охотно пошел на обмен информацией Судаков. — Тогда передо мною, восторженным юношей, стояла альтернатива: путешествия или Наташа — делопроизводитель союза пищевиков. Я выбрал первое и никогда не жалел об этом.

Соснин открыл было рот, чтобы перевести беседу в нужное русло, но он недооценил собеседника.

— Представьте: некоторые считают, что термин «турист» происходит от Тура Хейердала. А вы знаете, лет пятнадцать назад я по ошибке взял вместо компаса секундомер. Мы долго мучились. Но нет худа без добра: научились определять свое местонахождение по звездам. — Фразы вылетали из Судакова длинными пулеметными очередями. — Вы, конечно, знаете, что условным географическим центром нашей области является поселок Бекташ?

Соснин обреченно кивнул.

— Так вот, если стать спиной к Большой Медведице, то Бекташ будет справа от нас. Это также неоспоримо, как то, что если стать лицом к Млечному Пути, то слева будет Ливерпуль...

«Если я сейчас его не остановлю, он не остановится никогда», подумал Николай, решительно встал и не очень вежливо перебил доцента:

— Я слышал, что вы не пользуетесь транспортом. Это правда?

— Да, — с гордостью ответил Анатолий Трофимович и хотел объяснить теоретические предпосылки такого поведения, но Соснин был начеку.

— Скажите, а в последнее время вам не пришлось нарушить данный обет?

— Пришлось, — согласился доцент и тут же спохватился: — А вам сие откуда известно?

— Милиция, — сверкнул белозубой улыбкой Николай.

— Представите себе, я пошел на сей шаг с грустью и весьма неохотно, но у меня не было альтернативы, в тот день...

Соснину еще не раз пришлось перебивать словоохотливого Судакова, пока, наконец, они не добрались до сути. А была она такова: ехавшие с ним в такси пассажиры ему совершенно не знакомы, но он думает, что сумел бы их узнать. Это было очень важно. Если Судаков опознает Каланчу и Гринкевича, то практически следствие получит ответ на основной вопрос и выйдет, как минимум, на соучастника подделки прав. Поскольку в сложившейся ситуации, если за основу взять показания Каланчи, им мог быть лишь Гринкевич, версия Николая полностью подтверждалась.

Однако все оказалось гораздо сложнее и запутанней.

С момента, когда Галимов увидел будку поста ГАИ и резко снизил скорость, его охватило беспокойство. Впереди ехало несколько машин, но стоявший на обочине младший лейтенант с самого начала смотрел только на его «Жигуленка». Или ему показалось? Нет, не показалось, сердце екнуло: движением жезла милиционер предложил ему остановиться. Он затормозил, но открыть дверцу и выйти навстречу гибели было выше его сил. Подождав минуту и убедившись, что водитель не собирается выходить из машины, младший лейтенант медленно подошел к «Жигулям» и удивленно уставился на Галимова.

— Инспектор Тушин, — представился он. — Попрошу документы.

Оставаться дальше в машине было смешно. Галимов открыл дверцу и, с трудом ища опору в подгибавшихся ватных ногах, выпрямился. Все. Конец. Ну и прекрасно. Он устал и не в состоянии играть в прятки. По крайней мере в камере отоспится. С самого начала его рывок был глуп и смешон. На что рассчитывал?

— Ваши документы, — повторил милиционер.

— Моя фамилия... — начал было признаваться Галимов, но не успел. Вылетевший на бешеной скорости с боковой дороги на автостраду мотоцикл врезался в грузовой автофургон. Водителя мотоцикла и сидевшего сзади пассажира от удара подбросило вверх, и они распластались на асфальте без признаков жизни. Гаишник бросился к ним, а Галимов медленно влез в машину и, словно во сне, тихо нажал на газ. Он гнал, не оглядываясь, ясно, что теперь младшему лейтенанту не до него. Но, если номер им известен, то на следующем посту его встретят. Он свернул с автострады и поехал по проселочной дороге.

Около одиннадцати вечера он выключил двигатель и остановился на окраине какого-то большого поселка у одиноко стоявшего дома.

Итак, решено: надо идти. Собственно, чего ему бояться? Наверняка его портреты не развешаны здесь, как, впрочем, и в других местах. Он усмехнулся, вышел из машины, закрыл дверь и, осторожно ступая в сатанинской тьме, направился к едва освещенному окну дома.

Сзади послышалось рычание. Судя по тембру, пес смахивал на волкодава. Хорошо, что его не видно, а то и до обморока недолго. Он громко постучал в затекшее грязью окно. Никто не откликнулся.

— Есть кто живой? — еще сильнее забарабанил по стеклу Галимов. Наконец раздался какой-то шорох, дверь оказалась рядом с окном. Ее приоткрыли, но не настолько, чтобы можно было войти. В проеме угадывался мужской остроносый профиль.

— Да вы не бойтесь, я из города, до утра только. Мне бы одну ночку переночевать, отец, — уточнил Галимов, — а утром уеду.

Хозяин промычал что-то неопределенное, стал чесать за ухом, но, услышав от незваного гостя: «Я заплачу́», мгновенно преобразился и наконец распахнул дверь:

— О чем речь? Вы проходите, не стесняйтесь. А я еще удивился: цербер мой не лает, так я сразу и понял, что вы человек добрый и порядочный, — начал он игру на повышение, прикидывая, сколько можно содрать с постояльца за ночлег с вежливым обращением. — Издалека будете?

— Геолог я. В партию еду. Мои-то все раньше укатили, а я в городе задержался. Мне бы умыться, если можно.

— А вот вам и умывальничек, — засуетился мужичок. — Умыться обязательно требуется. Да погодьте, я вам сейчас рушничок принесу, да и мыло, кажись, давеча здесь лежало, сейчас пошукаю.

«По одежке и по внешности, — окинув цепким взглядом гостя, подумал хозяин, — на геолога не похож. Да шут с ним, лишь бы не поскупился». Он еще долго шарил по полу, пока не нашел крошечный обмылок, весь в соломе и волосах, снял с гвоздя тряпку, которая и в лучшие времена полотенцем не была, протянул ее гостю.

— Мыло-то не хозяйственное, а туалетное, чувствуете запах?

Галимов кивнул в знак того, что оценил сервис, хотя гримаса брезгливости промелькнула на лице.

— Спасибо. Не беспокойтесь, я платком своим вытрусь.

Хозяин насторожился, как же так, не хочет, стало быть, чтобы умывание входило в обслугу. Ну ничего, не таких обстригали.

— Как насчет ужина? — спросил он. — Может, каши овсяной подогреть, на утро себе оставлял.

— А нельзя ли, дед, что-нибудь посущественнее? Да, кстати, как звать-величать тебя?

— Да Михеич я, так и зови. А коли что существенное хочешь, так можно, — заблестел глазами старик, увидев в руках Галимова четвертной. — У нас не город, магазин так сутками функционирует. Не изволь беспокоиться, все в лучшем виде сейчас доставлю и горячительного не забуду. — И, опасаясь, как бы гость вдруг не передумал, мигом выскочил из хаты, успев крикнуть уже из-за двери: — Я мигом, одна нога здесь, другая там.

«Ну, везуха, — думал Михеич, быстрым шагом направляясь к магазину, — не зря мне вчера вши снились, кругом ползали, куда ни глянь. Это верная примета, к деньгам». Он ласково потрепал увязавшегося за ним пса и еще быстрее засеменил в кромешной тьме.

— Слышь, друг, — потряс он за плечо храпевшего во всю мочь сторожа. — Любезный, — пытался разбудить его Михеич, — слышь, зенки-то продери.

Сторож храпеть перестал, но глаз не открыл, а лишь повернулся на другой бок и стал тихо присвистывать. Но уже через несколько мгновений этот нежный звук превратился в удалой разбойничий посвист, постепенно перешедший в могучий рокот штормящего моря.

Наконец Михеич растормошил сторожа. Тот повертел головой и очумело уставился на старика.

— Чего надобно?

— За набором я. Гость из столицы пожаловал. Мужик добротный.

Сторож кряхтя встал, откинул крышку ящика, на котором спал, и вытащил полиэтиленовый пакет, перевязанный плетеным желтым шнуром. Эти пакеты были его изобретением, каждый из них давал навару пять-семь рублей, в зависимости от содержимого.

Михеич внимательно рассмотрел комплект. Вроде всё на месте: поллитровка, две банки сельди иваси с морской капустой, два плавленых сырка и горсть слипшейся карамели. Сдачу Михеич надежно спрятал в носок.

— С чего это ты сегодня разгулялся? — искренне удивился сторож, сроду не видевший, чтобы Михеич сорил деньгами. Злые языки говорили, что Михеич дома ходит в исподнем, чтоб не протирать штаны, а когда захочет почитать газету, то ставит табуретку на стол, потому что иначе букв не разберешь: лампочка у него под потолком из какого-то заграничного ночника, на 15 ватт. Зато работал он на ферме истово, без передышки, обедал самодельной заветренной лепешкой с водой. Много лет портрет Михеича красовался на совхозной Доске почета. Жил он бобылем, женщинами никогда не интересовался, что тоже вызывало много пересудов. Спиртное потреблял, только когда угощали. На приусадебном участке выращивал картофель, капусту, помидоры, огурцы, держал свиней, кур, индеек. Практически вел натуральное хозяйство, все откладывая деньги.

На обратном пути Михеич подошел к автомобилю Галимова, оглядел его, погладил крышу, постучал ногой по покрышкам и только после этого вошел в дом.

Гость пил мало, к закуске не притронулся. Михеич с нескрываемым удовольствием досидел бутылку, вылизал хлебной корочкой консервную банку, съел плавленый сыр вместе с кусочками приставшей к нему амальгамы и бросил в рот слипшийся комок конфет, который долго жевал, кряхтя и облизывая губы.

Гостю Михеич постелил на старой кушетке,стоявшей в углу, дал ему рваное одеяло и плоскую, как блин, свалявшуюся подушку без наволочки.

Соснин был в подавленном состоянии. Блестящее выявление одного из тысяч пассажиров, пользовавшихся восьмого числа такси, в итоге перечеркнуло его версию о причастности Гринкевича к подделке прав. Решительно опознав Каланчу, как одного из двух пассажиров такси, сидевших на заднем сидении, Судаков заявил, что второго пассажира он не знает, но, если его покажут, опознать сможет. Однако, когда в числе других лиц ему был представлен Гринкевич, Судаков категорически заявил, что видит всех впервые.

— Итак, Гринкевич отпадает, — подвел неутешительный итог Туйчиев.

— Полностью согласиться с тобой не могу, — возразил Соснин. — Да, Судаков его не опознал...

— Не только Судаков, — перебил Арслан, — но и Каланча.

— Хорошо, хотя именно это и требует осмысления и, видимо проверки.

— Что ты имеешь в виду?

— Часы, Арслан, часы. Их принадлежность Гринкевичу бесспорна. Украдены же они Каланчой. Этот факт также бесспорен. Наконец, из показаний Каланчи явствует, что он часы и бумажник с заготовками прав вытащил у одного лица...

— Но сам Каланча не опознал Гринкевича, как потерпевшего, — опять в сердцах перебил Соснина Арслан. — Поэтому все твои последующие рассуждения уходят в песок. Добавь к этому, что сам Гринкевич не подтверждает факта кражи у него часов.

— Это, конечно, одна из загадок, — задумчиво проговорил Николай, — пока еще не разгаданная нами.

— Если бы она была единственной, — вздохнул Арслан. — Добавь к этому показания Каланчи, и часы, наконец. Каланче в данной ситуации нет смысла врать. Допустим, что часы и бумажник он вытащил у разных лиц...

— Но часы — у Гринкевича, — перебил Соснин.

— Согласен и даже готов допустить, что Каланча в момент похищения не очень-то разглядывал свою жертву и потому не смог опознать Гринкевича.

— Ого! — обрадованно воскликнул Николай. — Да ты никак льешь воду на мою мельницу.

— На мельницу истины, и, если твоя версия истинна, то...

— Все ясно, — прервал его объяснения Соснин, — я вполне удовлетворен. Давай развивай свою мысль дальше.

— Так вот, — продолжил Туйчиев после небольшой паузы, — что касается бумажника, то его Каланча вытащил не у Гринкевича...

— А у другого пассажира такси, — подхватил Николай. — Но тогда объясни: для чего Каланче это нужно? Какая, в конце концов, ему разница, скольких клиентов он, так сказать, «обслужил».

— Вот именно, какая? Степень ответственности при его послужном списке от этого нисколько не приуменьшится и на наказание повлиять не сможет. С другой стороны, продолжает оставаться загадкой поведение Гринкевича. Ну вытащили у него часы, с кем не бывает. Так скажи об этом прямо. А он все твердит свое. — Арслан встал, направился к кондиционеру, подставил лицо под освежающую струю холодного воздуха

— М-да, напрасно наше совершенство, так, кажется, сказал поэт. — В голосе Соснина, во всем его облике сквозило разочарование. — Что предпримем?

Арслан не ответил, подошел к столу, взял сигарету и долго в раздумье мял ее пальцами прежде чем закурить.

— Для чего задают загадки? — неожиданно, ни к кому не обращаясь, спросил Соснин и сам же ответил: — Чтобы их разгадывать.

— Ты знаешь отгадки? — усмехнулся Арслан.

— Пока нет, но вот о чем я думаю: если Каланча или Гринкевич поступают вопреки нашей логике, то это имеет свои конкретные причины.

Теперь за все — арест, предстоящий суд, ожидаемый срок, который, учитывая его богатое прошлое, наверняка будет определен по максимуму — он должен винить не Юлю и Пахана, как пытался сделать раньше, а только собственную судьбу. Не зря же говорится: от судьбы не уйдешь. Еще там, в колонии, перемежая практические занятия нравоучениями, Пахан не раз говаривал: одному судьбой начертано век вращаться на начальственной орбите, другому — всю жизнь быть в подчинении. У нас судьба иная: мы свободные художники. Володя отлично понимал смысл, вкладываемый Паханом в эти слова, и полностью соглашался. Ему, стало быть, предназначено до конца дней оставаться этим самым художником.

Детство у него было заплеванное, хотя Батя его никогда пальцем не трогал, да и ругать не имел привычки. Сколько Володя себя помнил, Батя держался с ним уважительно, разговаривал как со взрослым, на равных. Но именно это было ужасным.

По вечерам, когда Батя возвращался с работы и они садились ужинать, начиналось. Батя жаловался, жаловался с подвыванием, полной безысходностью и отсутствием веры в возможность когда-либо исправить жуткое положение, в котором он, навечно прикованный к галере раб, оказался. Он жаловался на всех и на всё: на набитые пассажирами автобусы, на сырую (жаркую, холодную) погоду, на отсутствие продуктов, на покойную мать Володи, которая умерла, оказывается, специально, чтобы досадить мужу, на начальство, никак не желающее оценить его деловых качеств. На сына ежедневно выплескивался водопад жалоб. Батя был — нытик-профессионал, ему не нужен был собеседник, он нуждался лишь в благодарном слушателе.

Мальчик уныло покачивается на слегка скрипящем табурете, изредка утвердительно кивает головой, пусть Батя не сомневается: его нытье доходит до адресата, а может, и поднимается в заоблачную даль, где всевышний, с учетом тяжелой Батиной доли, приготовил ему уютное место в райских кущах. Да, конечно, отец хочет выглядеть праведником.

— Ну, я ему тут и выдал под завязку. Вы, говорю, явно недооцениваете текущий момент в стране: спутники запускаем, а ваша, говорю, резолюция «поставить прокладку», не подкреплена, говорю, экономически. А он мне в ответ: учет текущего момента без наличия прокладки ничего не дает. Ну вот, говорю, и закрывайте текущим моментом, потому как прокладки нет, и будьте, говорю, здоровы.

Батя работает на кондитерской фабрике слесарем, потому нередко после своих вечерних излияний вынимает из кармана несколько карамелек или печенье, протягивает их сыну:

— Вот видишь, — тяжело вздыхает Батя, — на что приходится идти. Для себя ни в жисть не взял бы, а для ребенка приходится. Все-таки ворованное. — Он еще горше вздыхает. — А на зарплату не больно-то разбежишься. Ешь. Не знаю, нальешь ли мне в беспомощной старости тарелку супа, сомневаюсь...

Батины дары Володя послушно берет, однако краденые сладости ничего кроме рвотного рефлекса у него не вызывают. Зато их обожает Фенька, беспородная собака тети Дуси, соседки по коммуналке, где живет еще и Ксана Павловна, красивая молодая женщина. Ксана не переносит собаку, и Фенька платит ей тем же. Периодически между соседками возникает диалог о живодерне. Тетя Дуся отвечает с изысканной вежливостью. Во-первых, заявляет она, газбудка, где трудится в поте лица, обманывая покупателей, Ксана, находится далеко от дома и Фенька там не бывает, во-вторых, поскольку Ксана далеко не всегда ночует дома, — здесь тетя Дуся делает многозначительную паузу, — то просто не понятно, когда же собака успевает ей мешать?

Ксана Павловна в таких случаях закатывает глаза и говорит, что не чает уже накопить на взнос в кооператив, чтобы не видеть этих грубых и темных людей. Тетя Дуся обычно искренне удивляется: по ее расчетам на недоливе сиропа Ксана уже давно накопила не только на взнос, но и на полную стоимость квартиры, и потом, разве нет еще одной статьи дохода у такой красивой женщины, если она не ночует дома. После чего сильно хлопает дверь, за которой скрывается Ксана Павловна.

А вообще тетя Дуся добрая, часто угощает Володю пончиками с повидлом или пирогом с капустой, гладит по голове, горестно вздыхая при этом: сиротинушка.

До девятого класса Володя учился хорошо. Батя даже не знал, где расположена школа. Хотя Володя рос замкнутым, его в классе любили за доброту и скромность, а девочки еще — за спортивную фигуру — он посещал секцию бокса — и за задачки, которые он им решал на контрольных. Но неожиданно заболел Батя, его положили в больницу, врачи говорили — цирроз печени. Когда Володя приходил в больницу, отец жаловался на явную несправедливость: ведь это болезнь алкоголиков, а он в рот капли не брал всю сознательную жизнь. Зачем, спрашивается, берегся, если его и тут подкараулили. Проболел он недолго.

Как-то пришла в больницу тетя Дуся, но Батя в этом визите узрел подвох. Сказал потом сыну: «Она с прицелом приходила, даром что ли котлеты притащила? Хочет расписаться со мной, чтоб, когда я с копыт опрокинусь, жилплощадь нашу прибрать, а тебя выбросить. Гляди в оба, сын». Володя, всегда соглашавшийся с отцом, на сей раз не выдержал и накричал на него, как можно про тетю Дусю такое? Отец не обиделся, сказал: «Как знаешь», и отвернулся к стене. В эту ночь он умер.

Володю еще долго мучила совесть за то, что он накричал на умирающего отца. Потом тетя Дуся пошла на кондитерскую фабрику, попала на прием к директору и убедила его в ответственности за сына своего бывшего слесаря. Директор долго махал перед ней кодексом о труде, говоря, что попадет под суд из-за тети Дуси и ее несовершеннолетнего протеже, но в конце концов сдался и принял Володю учеником слесаря во вторую смену, чтобы тот не бросал школу.

Володя стал с удовольствием ходить на работу и с отвращением — в школу. Нельзя сказать, что он уставал, просто школа не выдерживала сравнения с фабрикой, она казалась теперь ему детским садом для переростков. Правда, школа попыталась сымитировать озабоченность судьбой своего питомца, но дальше одной беседы с классным руководителем и завучем дело не пошло. Состоялось молчаливое соглашение: он получал свои тройки, а его клеймили за это на классных собраниях, потому что все знали — он мог учиться лучше. Ребята из класса предлагали свою помощь, но он отшучивался; неужели его впрямь считают недоумком, просто, мол, не хочет сейчас учиться. Бокс он тоже забросил, хотя тренер дважды приходил домой для беседы. А вот на фабрике ему нравилось всё: просторные цеха, неумолчный шум машин, старик Никодимыч — его наставник, не стеснявшийся и легкий подзатыльник дать, если Володя что-то делал не так, смешливые девчата из карамельного. Они откровенно заигрывали с красивым парнем и очень удивлялись, что он не ест конфеты, которыми они его наперебой угощали. «Аль зубы боишься подпортить?» — спрашивали одни. «Да нет, — отвечали за него другие, — он и сам сладкий, зачем ему это баловство?» Володя краснел, но не обижался.

Он быстро научился исправлять мелкие поломки и очень гордился своим рабочим статусом. Питался нехитро, утром пил чай с хлебом и маслом, на большой перемене — стакан кофе с пирожком в школьном буфете, зато в фабричной столовой ел плотно, благо готовили здесь вкусно и дешево. Ну, а в выходные дни было сложнее: приходилось обходиться без фабричного обеда. Правда, тетя Дуся по воскресеньям приносила ему тарелку с пирожками. При жесткой экономии на еду уходило 45-50 рублей в месяц, да плюс квартплата, а получал он восемьдесят. Не разгуляешься.

Но неожиданно Володя получил квартальную премию — аж сорок рублей! Сходил с цветами к могиле Бати, купил большой торт тете Дусе: как раз ее день рождения подоспел. Через несколько дней он не пошел в школу, валялся с книжкой на тахте. Тетя Дуся куда-то ушла. Внезапно дверь без стука отворилась, и на пороге он увидел Ксану Павловну, с распущенными волосами, в халате.

— Вовик, ты чего, приболел? — участливо спросила она, подходя ближе. Он покраснел, отрицательно помотал головой и вскочил с тахты. Ксана Павловна присела на краешек.

— Ну, как ты живешь?

— Хорошо.

— Может, что-нибудь нужно? Так ты скажи, не стесняйся. — Она плавным движением руки погладила его голову и шею. От нее пахло шампунем и духами.

Володя еле сдерживал внутреннюю дрожь.

— Да ты совсем взрослый мужчина, небось от женского пола отбою нет, — улыбнулась Ксана. — Или все стесняешься? У мужчины должна быть первой женщина, а не девушка. — При этих словах халат у нее словно сам по себе распахнулся, и она прильнула к Володе горячим телом. — А то запутаешься, как говорил один мой знакомый моряк, в брамсах, гюйсах и стеньгах, и ничего у тебя не получится. Сердечко-то птичкой в клетке бьется. Я, кажется, первая, — шепнула она.

У Володи перехватило дыхание, он почувствовал, как Ксана жарко целует его в висок. Неизведанное мнилось неземным, но он все же попытался отодвинуться и пролепетал: «Мне надо уйти... Там ждут...» На эту жалкую ложь Ксана не обратила внимания, лишь тихо простонала: «Глупышка», и продолжала осыпать его поцелуями. И в этот момент Володе на помощь (разумеется, если ханжески считать, что он в ней нуждался) из-под тахты выскочила затаившаяся там давно Фенька. Схватив зубами край халата Ксаны Павловны, собака стала остервенело трепать и рвать его. Ксана громко ахнула, вскочила с тахты и сильным пинком отбросила своего заклятого врага. Потом застегнула халат, пригладила волосы и, не оглядываясь, вышла из комнаты.

Володя еще долго лежал, уставясь в потолок, потом громко расхохотался и вскочил с ложа. Фенька скулила в углу, удивленно глядя на него: она-то за него вступилась, а вот он поступил не по-товарищески.

Инцидент был исчерпан быстро: вечером на кухне Ксана Павловна как всегда с улыбкой сказала: «Добрый вечер, Володя», и он, покраснев, ответил. Правда, тетя Дуся своим острым чутьем что-то уловила, но, поскольку Фенька ей ничего не рассказала, ограничилась недоверчивым взглядом из-под очков.

Жизнь дала трещину в воскресенье, которое началось как всегда: Володя по обычаю читал, валяясь на тахте. Да, именно в этот день все пошло под откос. Под вечер прибежал однокашник Борька Чиркин и стал звать на танцы. «Ты не пожалеешь, — уговаривал Борька, — девочки будут из педучилища, а там есть уникумы». Володя идти не хотел: словно предчувствие удерживало его, но Борька был настойчив: «Потом ко мне заскочим, у меня Высоцкий, приблатненный до упора, пальчики оближешь».

В конце концов Борька, по достоинству получивший прозвище «Танк», сломал слабые оборонительные рубежи приятеля и утащил его на танцы. Это было началом конца.

Володя долго стоял в стороне, высматривая Борьку, но того нигде не было, а вскоре он обратил внимание на девушку, которая в отличие от других танцевала очень медленно и смотрела вокруг себя словно невидящими глазами. Она понравилась ему. Знакомство состоялось быстро, и после танцев Володя сначала хотел повести ее к Борьке домой побалдеть от Высоцкого, но потом передумал и пошел провожать Клаву в общежитие текстилькомбината, где она жила. Оказывается, Клава приехала из отдаленной области, хотела поступить в педучилище, но не набрала баллов. Домой возвращаться было стыдно, поэтому она сообщила, что учится, а сама пошла работать с тем, чтобы на следующий год вновь испытать конкурсное счастье.

Вечер был теплый, безветренный, они шли по темной улице, разговаривая о разных пустяках. Володя даже не смог бы объяснить, чем приглянулась ему эта угловатая, долговязая, курносая девчонка, с короткой черной челкой, в общем — ничего особенного.

До общежития уже оставалось рукой подать, когда от стены дома с аркой отделилось несколько фигур, шесть или восемь, наверное, все же шестеро, но все рослые, крепкие. Странно, но Володя сумел разглядеть их нагловатые улыбки, хотя черты лиц были смазаны темнотой. Он крикнул Клаве: «Беги!» и боковым зрением успел заметить, как она метнулась под арку во двор общежития. Он облегченно вздохнул: за ней никто не побежал. Сам же он прижался спиной к стене дома, защищая свой тыл.

— Мы не курящие и сколько времени — знаем, — гордо объявил тот, что подошел ближе. — Курить вредно, а счастливые часов не наблюдают, поэтому гони бабки, — и осклабился еще шире, ударив Володю по лицу.

У того была с собой десятка — все его богатство до очередной зарплаты, и отдавать ее этим подонкам он не собирался. Держать удар он мог, все-таки три года посещал секцию бокса, однако удар был достаточно сильным, в голове слегка зашумело. Без подготовки, даже не размахнувшись, Володя нанес в переносицу врагу свой коронный прямой левой, из-за которого тренер уговаривал не бросать бокс. Парень безмолвно рухнул на землю, и в этот момент в конце улицы Володя увидел мигалку патрульной машины.

— Атанда! — крикнул кто-то из нападающих, и через миг они дематериализовались, оставив на поле брани своего приятеля, который по мере приближения машины начал подавать признаки жизни, однако подняться не мог.

По рации вызвали «Скорую». Пожилая женщина-врач, осмотрев пострадавшего, сказала: «Перелом переносицы», и парня увезли в больницу. Увезли и Володю, но недалеко — в оперпункт. Там старший сержант отобрал у него объяснение и оставил до утра для выяснения личности, хотя Володя показывал ему пропуск на фабрику и говорил, что личность он установленная.

Хорошенькое дело, размышлял он, оставшись один, тебя грабят и тебя же задерживают. В конце концов он успокоился: утром придет начальство, все образуется и он пойдет домой. Он не предполагал тогда, что может быть иначе и отпустят его только через полтора года.

Утром его допросили, он рассказал все, как было, подтвердил свое объяснение, написанное накануне. Но еще через день его ознакомили с показаниями потерпевшего Демина, который утверждал, что он, Демин, возвращался с девушкой вечером и около ее общежития на него с целью ограбления напал Володя со своими дружками.

— Но это же ложь, товарищ капитан! — возмутился Володя.

— Не все так просто, молодой человек, как вам кажется. Мы нашли эту девушку. Ее действительно зовут Клава. Клава Горюнова, — уточнил капитан.

— Ну, слава богу, так спросите у нее, — обрадовался Володя.

— А мы уже спросили: она полностью подтверждает показания Демина.

Юноша ошеломленно смотрел на следователя, долго молчал, потом попросил:

— Пусть она мне это сама скажет.

— Вот и хорошо, — согласился капитан, — очную ставку проведем завтра.

«Почему завтра?» — удивился тогда Володя, но лишь в «зоне», обдумывая случившееся, понял, девушку надо было подготовить, поскольку ей предстояло солгать.

Очная ставка прошла на редкость гладко.

— Знаете ли вы сидящего перед вами человека и не имеете ли к нему личных счетов? — спросил следователь у Клавы, после того, как Володю привели из камеры и усадили напротив девушки. Не ожидая ее ответа, Володя тихо сказал, глядя девушке прямо в глаза:

— Здравствуй, Клава. — Она не ответила на приветствие, но Володя почувствовал, что внутренне она напряглась. Мельком зыркнув на юношу угольками глаз, она выложила:

— Это тот самый парень, который вместе с другими напал на нас с Юрой, когда мы вечером возвращались с танцев.

«Ага, значит этого подонка зовут Юрочкой. Интересно, если она меня видела только в группе с другими нападавшими, откуда мне известно ее имя?» — мелькнуло у Володи.

Между тем следователь спросил его, знает ли он сидящую перед ним девушку и в положительном случае не имеет ли к ней личных счетов.

— Девушку я не знаю, личных счетов не имею.

— Но вы ее назвали Клавой, — напомнил ему следователь.

— Я обознался, — вежливо улыбнулся Володя.

— Однако ее именно так зовут. — Следователь стремился пройтись горячим утюгом по последним шероховатостям этого простого дела.

Володя молчал, и здесь на помощь следствию пришла Клава:

— А ведь Юра, когда его этот ударил, крикнул: «Клава, беги!» Вот он и запомнил.

Следователь с осуждением посмотрел на Володю, затем оформил протокол очной ставки и дал им подписать. Клава медленно читала протокол, шевеля при этом губами, потом  так же медленно подписала. Володя подписал, не читая.

Он отказался от адвоката, но так как закон не разрешает оставить несовершеннолетнего без правовой защиты, ему выделили адвоката по госзащите, то есть бесплатно. Адвокаты к таким клиентам обычно относятся без особого энтузиазма и, как правило, такие дела поручаются молодым, начинающим.

Поначалу, когда Володя побеседовал с выделенным ему защитником — молодой, интересной, модно одетой женщиной, у него появился слабый проблеск надежды. Так хотелось верить, что все образуется и кошмарное недоразумение выяснится, и справедливость восторжествует. Но уже при следующей встрече понял: эту надежду питала лишь молодость и красота адвокатессы. Стоило ему категорически заявить о своей невиновности, как она поморщилась и сказала, что линия защиты на отрицание вины бесперспективна, поскольку виновность очевидна. Лучше прикрыться возрастом и хорошими характеристиками из школы и с работы. Володя молча кивнул: с этой тоже все ясно.

В суде все прошло без сучка и задоринки. Демин, который кстати уже четыре года состоял на учете в милиции, но был сыном высокопоставленного папаши, жалобно взывал к судьям, и говорил, что житья от хулиганов нет. Клава подтвердила его показания.

От последнего слова Володя отказался, и суд, учитывая его несовершеннолетие, хорошие отзывы, счел возможным определить ему минимальное наказание — два года лишения свободы.

Так началась для него новая, страшная жизнь. За полтора года (его освободили досрочно) он хлебнул полной чашей все прелести колонии: издевательства, побои, карцер. Но был в этой жизни и интересный момент. Ожесточенность, присущая невинно пострадавшему, прошла через месяц-другой, ей на смену пришла гордость причастности к людям, не признающим установленного порядка. Тому было две причины. Ведь именно этот порядок смолол своими жерновами его, ни в чем не повинного, и, следовательно, не мог заслуживать уважения. После суда он однажды поймал себя на мысли, что физически чувствует, как действительность щупает его своими лапами, царапает, кидает навзничь, нокаутирует, унижает и смеется над ним. А раз так, решил он, я должен стать достойным ее унижения и не корчить из себя добропорядочного человека.

Вторая причина раскрылась ему не сразу. Он несколько раз перечитал книгу «Приключения Робин Гуда», взятую из библиотеки колонии, прежде чем понял: беспощадно борясь с преступностью, общество вознесло над преступниками своеобразный ореол, давая одной рукой то, что отнимало другой. Потребность в необычном — может быть, самая сильная из всех присущих человеку потребностей после сна, голода, любви. Именно она удовлетворялась в человеке, ставшем на неправедный путь.

За время пребывания в колонии он заработал кличку «Каланча» и хорошую характеристику, которая дала возможность выйти на волю на полгода раньше. Он приобрел еще две специальности — слесаря и «щипача», а попросту — карманного вора. Этому его учили по всем канонам воровской стаи.

Выйдя на свободу, он все чаще стал отдавать предпочтение второй «профессии». «Работал» аккуратно, в магазинах, автобусах, на вокзале. Работал сольно, без напарника.

Оформился же служить на оптовую базу ночным сторожем. Днем «охотился», а вечером отсыпался в теплой уютной сторожке. Изредка, для порядка, обходил по ночам территорию базы с берданкой времен первой мировой войны.

После очередной отсидки романтичный угар стал постепенно проходить, и он твердо решил: хватит, завязываю. Еще больше укрепился в своем намерении после встречи с Юлей. Жизнь повернулась к нему своей новой стороной и, казалось, к прошлому никогда не будет возврата.

Не получилось. В миг опрокинулось, разрушилось, исковеркало все планы. Стало быть, зря старался. Одним словом — не судьба.

Когда Арслан сказал Николаю, что они, кажется, упустили главное, тот согласился.

— Я и сам не могу отделаться от этого чувства. Где допущен просчет?

— С Гринкевичем, Коля, у нас осторожно не получилось.

— Но мою версию ты еще не отбросил?

— Я же сказал тебе: право на существование она имеет. Расскажи-ка, что там с заказчиками удалось выяснить.

— Что с заказчиками? — Соснин вздохнул. — Ничего обнадеживающего. Если честно, то с заказчиками близость к исполнению более призрачная, чем с Галимовым. Этому при задержании придется объяснить, откуда у него поддельные права. Действовать с ним можно напрямую. А заказчики, как писал поэт, «езда в незнаемое». Самое парадоксальное с ними заключается в том, что основная трудность состоит не в их выявлении, хотя это далеко не просто...

— Я знаю, Коля, потому и просил тебя заняться ими, — вставил Арслан. — Прости, что перебил. В чем же парадокс?

— Мы с заказчиками рассчитываем на их честность, хотя они избрали прямо противоположный путь получения прав.

— Заказчики, узнав, как их хотели обмануть...

— Еще не известно, кто кого хотел обмануть, — перебил Соснин.

— Я имею в виду поддельные права. Ты же сам говорил: они не знают о поддельности прав.

— И сейчас утверждаю.

— Прекрасно. Именно на этом должен строиться расчет. Они платят деньги за получение прав в обход существующим правилам, но за права подлинные. Узнав, что их хотели жестоко обмануть, они наверняка озлятся и тут...

— Все выложат нам, — усмехнувшись, опять перебил Соснин.

— А что? Учти, Коля, наши заказчики наверняка не считают себя соучастниками преступления. Какой им смысл укрывать подделывателя?

— Не знаю какой, но те, с которыми я столкнулся, не очень спешили выложить правду. Не буду рассказывать, как я выходил на них, сколько, например, у нас в городе Хамраевых или Сагидуллиных. В скобках, как говорится, замечу: не раз поминал тебя тихим, добрым словом. Технология, думаю, тебя не очень интересует?

— Целиком полагаюсь на твой профессионализм, — в тон ему ответил Арслан.

— Короче говоря, Хамраев и Сагидуллин начисто все отрицают, хотя я на сто процентов убежден в их сопричастности. Оба учились в СТК и дважды не сдали вождение. Наверное, они не знакомы с твоей теорией, и раскрываться желания не имеют.

— Ну и ехидна же ты, — улыбнулся Арслан. — А как с Ермаковым?

— Ермаковых Викторов Степановичей, параметры которых подходят под искомого, двое. Предлагаю тебе одного из них. Я займусь другим.

...Виктор Степанович Ермаков, плотный, невысокого роста, седой как лунь, лет 52-53, держался в высшей степени корректно и даже несколько предупредительно. Он действительно недавно приобрел автомашину, а права у него имеются. Правда, машину он купил подержанную и еще не ездил на ней: она в ремонте. Права же дома и, если товарищ следователь не возражает, он сейчас привезет их. Туйчиев не возражал, и уже минут через сорок Ермаков показывал ему права, выданные семь лет назад. Было ясно: по всем данным этот Ермаков к заказчикам отношения не имел.

Извинившись за беспокойство, Арслан распрощался с Ермаковым, но, подойдя к двери, тот остановился и проговорил:

— Простите великодушно за назойливость и непомерное любопытство. Вы обмолвились, что в городе имеют хождение поддельные права. Уж не Гринкевич ли Алексей имелся в виду?

— В какой связи вы интересуетесь этим? — насторожился Арслан.

— Ради бога не подумайте чего плохого, — забеспокоился Ермаков, подойдя к столу Туйчиева и вновь усевшись напротив. — Вы позволите закурить?

— Прошу, — Арслан протянул сигареты.

— Благодарю, но привык, понимаете ли, к отечественным. Что может быть лучше «Примы»? — Ермаков закурил, несколько раз глубоко затянулся и продолжал: — Дело в том, что Леша мне как сын был. — Его глаза при этих словах подернулись влагой. — Еще раз простите. — Он встал, собираясь уйти, но Арслан задержал его.

— Откуда вы знаете Алексея?

— Он сын моего старого приятеля.

— Анатолия Петровича Гринкевича?

— Совершенно верно, — подтвердил Ермаков. — К тому же он последнее время встречался с моей дочерью. Насколько я понимал, дело шло к свадьбе, хотя, если откровенно, сомнения у меня имелись.

— Почему же?

— Я, понимаете ли, Алексея знаю, что называется, с пеленок. Парень пошел в отца талантом. Анатолий Петрович рисует, доложу вам... — он даже причмокнул, — а если скопировать, то нет ему равных. Один к одному — не отличишь от подлинника. Между прочим, он — левша. Леша еще похлеще отца рисовал, но... — Ермаков замялся, чувствовалось, что он испытывает неловкость от необходимости говорить об Алексее правду.

Арслан вопросительно посмотрел на замолчавшего собеседника.

— Понимаете ли, о покойных или хорошее или ничего, — смущенно промолвил Ермаков.

— На следствие данное правило не распространяется. Пожалуйста, слушаю вас.

— Талант, понимаете ли, — продолжал, успокоившись, Виктор Степанович, — сам по себе ничто. Только в труде, упорном и кропотливом, раскрывается он. Да что это я прописные истины говорю вам, — опять смутился Ермаков. — К тому веду, что Леша, понимаете ли, трудиться не любил. Не приучен, понимаете ли. Ему подавай готовенькое и сразу. Так воспитали. Поверьте, не раз говорил об этом, предупреждал, но куда там: Анатолий Петрович слушать ничего не желал. Во всем потакал своему любимцу, готов был буквально любую его прихоть выполнить. Он, если хотите, даже... — Ермаков запнулся. — Прошу не понимать меня превратно, говорю только для сравнения, не более... Слышал от Анатолия Петровича: у Леши права оказались не настоящие. Так вот, он даже, понимаете ли, если бы сын попросил сделать ему права, на все пошел бы, не задумываясь. Надеюсь, я правильно понят вами? Повторяю, ничего подобного не было в действительности, лишь для иллюстрации слепой отцовской любви я позволил себе такой пример привести.

— Я понял вас, — успокоил его Туйчиев. — Кстати, не приходилось ли вам слышать, где Алексей приобрел права?

— Ни малейшего представления, — развел руками Ермаков.

— Анатолий Петрович ничего не рассказывал?

— Абсолютно. Мы же с ним, понимаете ли, в данное время в состоянии конфронтации, как говорится. На почве неправильного воспитания им сына конфликт у нас с ним вышел. Посудите сами: дочь у меня, Танюша, тоже единственная, каково мне ее так отдавать, хоть и любил Лешу, — в глазах у него показались слезы. — Парень он, поверьте, в общем, неплохой. В хорошие и разумные руки его — и цены б ему не было, но — увы! — не суждено.

Ермаков поднялся:

— Разболтался я, понимаете ли, время у вас отнял. Вы уж простите, о наболевшем всегда хочется поговорить. Если надобности во мне больше нет, с вашего позволения, удалюсь.

В проектном институте, куда его направили работать после окончания института, Игорю нравилось все, кроме зарплаты. Полученный им диплом инженера экономической независимости не давал, он продолжал себя чувствовать иждивенцем у матери. В отделе № 22, где ему определили рабочее место, трудились в основном ребята молодые, хорошо обеспеченные, почти каждый имел свою машину. Игорь понимал: все это не результат их трудов, а обычная подачка любвеобильных родителей, но так или иначе, легкое чувство досады и зависти не покидало его. Он твердо решил зарабатывать много денег, и мучительно искал способы достижения поставленной цели.

Сама работа не очень увлекала его, хотя к своим обязанностям он относился добросовестно. В обеденный перерыв, быстро перекусив в институтской столовой, ребята устремлялись в холл, где были установлены два стола для настольного тенниса. Здесь Игорь чувствовал себя на высоте и очень скоро стал неофициальным чемпионом института. Однако сегодня игра у него явно не ладилась: словно новичок, он ошибался при приеме крученых подач, не было должной реакции в защите, а так как играли на вылет, то после первой же партии он перешел в разряд ожидающих. Однако таких скопилось много, и надежд снова взять сегодня в руку ракетку практически не было. Все это раздражало его. Конечно, дело было вовсе не в неудачной игре, а в том нелепом вторичном звонке, раздавшемся как раз перед началом обеденного перерыва: неизвестный спрашивал, готовы ли его документы, которые Игорь обещал сделать. Это была явная ошибка. Он так и ответил, что понятия не имеет о чем идет речь. Собственно говоря, никакой связи между телефонным звонком и приключившейся с ним крайне неприятной историей не имелось, но внезапно появившееся чувство тревоги не проходило. Нет, чувство опасности возникло не внезапно, оно уже преследовало его все эти дни. Ну кто бы мог подумать, что с ним произойдет такое... что этим человеком окажется не кто иной, как отец Лешки Гринкевича! Что мог он сделать в тот момент? Да ничего! Так неужели до конца дней своих нести ему этот тяжелый крест? Нет, так продолжаться не может....

Размышления Игоря прервал приход Алика Ахмедова, сотрудника их отдела. Небольшого роста, плотный, со щегольскими усиками, он по праву считался второй ракеткой института. Играл он виртуозно, и всем доставляло большое удовольствие наблюдать за его игрой. Всегда веселый и жизнерадостный, Алик сейчас выглядел понуро.

Со всех сторон посыпались вопросы, на что Алик только удрученно махнул рукой и тихо выругался. Все смолкли ввиду полной ясности. Алик опять не сдал вождение.

— Понимаешь, — и, не в силах сдержать раздражение, он опять выругался, — этот гад подловил меня как ребенка.

Окружающие сочувственно закивали: сказывался извечный антагонизм между автолюбителями и сотрудниками госавтоинспекции.

— Значит, сели мы с инспектором в машину, — продолжал между тем свой печальный рассказ Алик, — я плавненько трогаю с места. Короче, начало — что надо, и я так небрежно спрашиваю: «Куда поедем?», а он: «Давай прямо». Поехали прямо. Я, конечно, весь — внимание: светофоры, разметка и так далее. Все идет — тип-топ. Выехали мы на Первомайскую, и у «Детского мира» он говорит мне: «Останови-ка на минутку». Я остановил, а он с ехидной улыбочкой: «Придется вам место у руля освободить». «Это почему же? — спрашиваю с недоумением. — Я же никаких нарушений не допустил». А гад этот со своей похабной улыбочкой показывает мне знак «Остановка запрещена», у которого я остановился. Вы же, говорю я ему, сами велели остановить машину. «Мало ли что я велел, — усмехается он в ответ, — правила никому не дозволено нарушать». Вот и все, — горестно закончил Алик.

Все искренне сочувствуют Алику, кто-то вспоминает, как его друга мурыжили в ГАИ на вождении, специально делая все, чтобы он не сдал.

— Понимаешь, — возмущенно рассказывает другой, — еду нормальненько, никаких замечаний. Подъезжаю к перекрестку Жуковской и Советской, а там светофор переключился на красный и я, конечно, по тормозам, а инспектор мне говорит: давай езжай, машин нет. Я и поехал, а он тут же мне заявляет, что я нарушил правила и придется сдавать еще раз. Сам велел, понимаешь, ехать, и — на́ тебе...

— Меня заставили пересдавать, — подключается к разговору молоденький конструктор из соседнего отдела, — и за то, что, когда мы уже приехали обратно, я, останавливая машину, забыл включить поворотник. Все ведь уже сдал...

— Ясное дело, — подводит кто-то итог, — вымогают они, специально так устраивают.

— Что же делать? — тяжело вздыхает Алик...

— Нам с мамой кажется, что для хорошего врача ты недостаточное внимание уделяешь самообразованию, — начинает старую песню Степан Григорьевич.

Мама, конечно, согласна. Она бросает вязание, берет с журнального столика «Медицинскую газету» и, уловив едва заметный жест супруга, начинает игру.

— О, Степан, здесь есть кое-что интересное!

— Ну-ка, ну-ка, — нетерпеливо говорит муж.

— Вот, послушай. — Она находит в газете нужное место и начинает читать: — Новый способ пересадки живых тканей желез внутренней секреции применили врачи Харькова. Выяснилось, что во многих случаях гораздо лучше взять для пересадки лишь часть ткани такой железы, чем всю ее целиком.

— Так это же революция! — восторгается муж.

— Еще бы, — подтверждает жена с такой гордостью, будто это она придумала. — Представляешь, насколько легче станет больным?

— Да, да, — соглашается Ермаков.

Однако сын не проявляет абсолютно никакого интереса к диалогу родителей, безусловно адресованному ему. Он целиком поглощен журналом «За рулем». Воцарившееся на некоторое время молчание прерывается вопросом матери:

— Витюша, а какие пациенты были у тебя сегодня?

— Приходила женщина с ребенком, — не отрывая глаз от журнала, нехотя отвечает сын.

— А что с ребенком? — в голосе отца нескрываемый интерес.

— Рук из головы не вынимает, волосы рвет. Привычка дурная.

— Ну и что ты?.. — недоумевает старший Ермаков.

— Я? Ничего. Сказал, чтобы обрили его наголо. Все дела.

Отец раздосадован. Они с матерью слишком много сил отдали попыткам разбудить в сыне любовь к профессии. Но тот, видно, неисправим. Степан Григорьевич с неприязнью смотрит на журнал в руках сына и, не скрывая раздражения, говорит:

— Конечно, тебе надо было работать водителем на «Скорой помощи». Это единственное, что могло бы связать тебя с медициной.

Нельзя сказать, что Степан Григорьевич был далек от истины. С детства сын интересовался только спортом, что приводило в ужас мать, жаждавшую видеть Виктора обладателем, как она говорила, благородной профессии. Поэтому они с мужем сделали все возможное, а скорей всего невозможное, чтобы сын не только поступил, но и окончил с горем пополам медицинский институт и, наконец, был оставлен на работе в городе. В немалой степени этому способствовало своеобразное соглашение, к которому пришли члены семьи: после окончания медицинского института Виктору покупают автомашину. Принятые обязательства родители добросовестно выполнили, и в дворовом гараже стояли новенькие «Жигули». Правда, пользоваться машиной Виктор пока не мог из-за отсутствия прав.

— Папуля, ну не ной, пожалуйста, лучше дай сто пятьдесят, — без всякого перехода обращается Виктор к отцу. — Стекла в машине затемнить. — Не имея возможности ездить на машине, Виктор пока усиленно дооборудует ее то электронным зажиганием, то автосторожем новейшей конструкции, все больше пробивая бреши в родительском бюджете.

Степан Григорьевич сокрушенно качает головой, тяжело вздыхает:

— В конце концов из тебя, видимо, получится водитель-профессионал и врач-любитель.

— Архитектор, — улыбается Виктор, — скрывает свои грехи под штукатуркой, повар — под соусом, а врач — под землей, поэтому...

Звонок у входной двери прерывает его глубокомысленные рассуждения. Дверь открывает отец.

— Здравствуйте, Виктор Степанович Ермаков здесь проживает? — слышится из прихожей голос вошедшего.

— Здесь, — настороженно ответил отец. — А вы кто будете?

— Майор милиции, из уголовного розыска.

Мать недоуменно, со страхом посмотрела на сына, тот лишь развел руками...

— ...Итак, вы записали номер телефона на книге?

— Да, да, именно на книге, — горячо согласился Виктор. — Ничего тогда не было под рукой. Я еще хотел переписать его, но потом как-то не получилось... Извините, — спохватился он, — вся беда в том, что я забыл его, у меня вообще память — никуда.

— Ничего, ничего, — успокоил его Соснин. — Вы постарайтесь, пожалуйста, все точно вспомнить как было. «Не заливает ли, — между тем подумал он, — уж больно преданным взором поедает меня. Боится, что не поверю? Какой ему смысл? Ну, положим, смысл существует, однако страх сильнее. Да нет, вроде правду-матку режет».

— А что за книга? Что-нибудь медицинское? Вы ведь врач.

— «Автомобильный транспорт США», — стыдливо потупился Ермаков. — Знаете, яркая с цветными вклейками, там все марки машин даны...

В этот момент тихо приоткрылась дверь и показалась мать. В ее глазах была тревога и готовность немедленно прийти на помощь сыну, но Виктор так энергично помахал ей рукой, что она тут же скрылась.

— Вы давно записались в библиотеку?

— Что вы! — искренне удивился Виктор. — Я вообще туда не записывался.

— Вы хотите сказать, что вам хватало институтской?

В ответ Виктор лишь кивнул головой, что должно было означать: именно это он хотел сказать; после чего у Соснина возникли серьезные сомнения в том, записан ли был его собеседник вообще в какую-нибудь библиотеку.

— А как же вы попали в библиотеку?

— У Сережки Сулимова — товарищ мой, — уточнил Виктор, — взял читательский билет. Там на проходе, оказывается, не проверяют, можно вообще пройти без билета.

— И как же выглядит тот парень, что пообещал вам права?

— Обыкновенно. Весь в фирме с макушки до пят. Высокий такой. Да вот еще что: на щеке у него след от заболевания... — Виктор запнулся, сморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить.

— Какого заболевания?

Вопрос Соснина был равносилен удару ниже пояса. Виктор еще больше напрягся: ведь проходили они эту болячку, черт ее подери, на каком только курсе?

— Я сейчас вспомню, вы не беспокойтесь.

— По форме похоже на операционный рубец? — пытался уточнить Соснин.

— Да! — радостно замахал руками Виктор. — Именно. Нос у него с горбинкой, губы тонкие, ямочка на подбородке, — торопливо выпалил он.

— А лет сколько?

— Двадцать пять — двадцать семь.

— Он представился?

— Да. Сказал, зовут Игорем.

— Ну что ж, спасибо. Теперь давайте все, что вы говорили, оформим, как требует закон.

К разговору с отцом Татьяна готовилась давно. Она понимала, что он будет нелегким, и поэтому несколько раз откладывала неприятный диалог под самыми нелепыми предлогами. Авось образуется. Как в детстве: зажмурился — и нет тебя. Ноу проблемс. Но сегодня она обязательно поговорит, чаша переполнилась.

Вчера под вечер к ней нагрянула Света Лямина, ее однокашница, с которой она не виделась целую вечность. Яркая, полнеющая блондинка, Лямина выглядела старше своих лет. Она уже успела и выйти замуж и развестись, и теперь все время намекала на какого-то доцента из политехнического — он в ней души не чает, и намерения у него самые серьезные, но жена — типичная пантера и не дает ему развод. Как только найду тебе замену, говорит, так и дам, а пока терпи. Есть же такие змеи подколодные.

— А вот я так неудачно, как моя мама, замуж не выйду, — неожиданно включается в разговор невесть откуда взявшаяся Анька, внучатая племянница Лидии Яковлевны. Аньке пять лет, ее родители уехали отдыхать, и Вера Яковлевна — младшая сестра Лидии Яковлевны — периодически подкидывает это исчадие ада, как она называет свою внучку, Ермаковым, тем более, что Танина мама, впрочем как и Таня, души не чают в ребенке. — Баба Вера ругает маму за неудачный брак.

Лямина хохочет, ей импонирует такая независимость взглядов.

— Сейчас же замолчи, — говорит Таня. — Ты еще не уехала? Ведь бабушка просила тебя привезти.

— Сейчас деда Витя меня повезет, — успокаивает ее Анька.

— Представляешь, вчера я вхожу к себе, а она залезла на мою кровать, накрылась с головой одеялом и рыдает взахлеб. Я спросила, что случилось. А она: «Я такая несчастная, такая несчастная. Я одета хуже всех. У меня нет манто. Мы с мамой — оборвыши!»

Они все выходят в гостиную, где Виктор Степанович с женой о чем-то тихо беседуют. Анька подбегает к Лидии Яковлевне, а хозяин, увидев Лямину, встает скресла.

— Постой, это кто же? Неужто Светочка? — изумленно спрашивает он у дочери.

— Она самая, — улыбается Лямина. — Вот, заглянула к Татьяне, давно не виделись. Всего вам хорошего.

— Куда ты спешишь, Светлана, — говорит Лидия Яковлевна. — Сейчас чай будем пить.

— Спасибо. Мне пора, — благодарит Света и снова прощается.

— Я скоро приеду, Лидочка, мне к Олегу Палычу по делу надо, — засуетился хозяин. — А вы в какую сторону?

— О, мне далеко, на Каракамыш.

— Я вас подвезу, мне по дороге.

— Ты Аньку отвези. Вера просила, — мрачнеет жена.

— Какой смысл? — удивляется Ермаков. — Ведь завтра она ее снова привезет.

— Это тебе по дороге, — с нажимом говорит Лидия Яковлевна.

Ермаков пожимает плечами и без особого энтузиазма берет Аньку за руку.

На следующий день, когда Таня пришла домой, Анька уже снова была у них, она носилась по квартире, как угорелая. Внезапно остановилась, подошла к серванту и начала катать по дверце машину.

— Аня, ты мебель портишь, — сказал Ермаков.

— Это разве мебель? Вот у нас мебель!

Все рассмеялись. Увидев, что Ермаков углубился в газету и внимания на нее не обращает, девочка решила взять реванш.

— Ты знаешь, баб Лида, — звонко сказала Анька, кося взглядом на безмятежно читавшего хозяина, — деда Витя вчера в машине чуть не поженился на тете Свете.

Виктор Степанович жалко улыбнулся и украдкой посмотрел на жену.

— Деда сказал, что если у него заберут двадцать лет, он сразу поженится, — продолжал настаивать маленький изверг. — Потом обнял ее.

— Как обнял? — не выдержала Лидия Яковлевна. — И это — ведя машину... Ты ведь мог ребенка угробить, перевернуться... — Она встала и направилась к себе, не преминув спросить по пути: — И что ответила тетя Света?

— Она сказала: «Завтра в восемь», — с готовностью ответила Анька.

Лидия Яковлевна вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

— Папа, я на минутку, уложу ее. — Таня взяла девочку на руки. — Мне нужно поговорить с тобой. Не уходи, пожалуйста.

Она с большим трудом уложила Аньку спать и вернулась. Отец сидел в той же позе, читал газету. Дочь села на диван и пристально посмотрела на него. Отец еще несколько минут держал перед собой газету, потом отложил ее.

— Я слушаю тебя, — бесстрастным голосом произнес он.

— Ты извини меня, папа, за бестактность. Я не имею никакого права вмешиваться в твою личную жизнь, но я не могу, не имею права больше молчать. Ты знаешь, — голос ее задрожал, — маме осталось недолго быть с нами. Неужели нужно так бесстыдно сокращать отмеренный ей небольшой срок жизни? Ты же своими руками убиваешь ее. Побойся бога, — она заплакала.

Отец долго молчал, потом подошел к дочери, сел возле нее, погладил по голове.

— Ты права, мне нет прощения. Обещаю тебе больше никогда маму не расстраивать. Прости меня, Танюша. Ты ведь не ханжа и уже взрослый человек, должна понять. Я мужчина. Но я тебе клянусь — больше у тебя не будет оснований возвращаться к сегодняшнему разговору. Ты думаешь, удовольствия заставляют меня ценить жизнь. Глубокое заблуждение. Это моя нелегкая жизнь заставляет ценить удовольствия. Ты никогда не задумывалась над тем, почему мать-природа наделила грешного человека и разумом и страстями? Для того, чтобы с помощью последних он заглушал страдания. После того, как человек исчерпает свои страсти, природа проникается к нему жалостью и через несколько лет прекращает убогое существование, опирающееся только на разум.

— Твоя теория, — грустно усмехнулась Таня, — распространяется только на умных. А как быть с глупцами? Им же даже на разум нельзя опереться?

— Ну, с ними во все времена было проще. И потом, грань здесь весьма условная. Умные напрягались, создавали теории, а люди посредственные усваивали их, избавляя себя от необходимости думать.

«Хотя конкретного ничего и нет, — размышлял Арслан, — но опосредованно все сходится на Гринкевиче-отце. Николай возрадуется, конечно. А я? Кажется, нет. Не укладывается у меня почему-то виновность Гринкевича. Почему? Сам не знаю. Ведь имеется немало фактиков в пользу этой версии. Именно фактиков. Отчего же фактиков? Есть и факты, например, показания Каланчи и вещественные доказательства... Ну не опознал Каланча его, какой же это факт? А часы? Чем не факт? С часами непонятно... Гринкевич всей правды так и не сказал. Почему? Тут ясно, не соответствует его интересам. Может быть, я бездоказательно противоречу Николаю? Нет, да и Николай так не думает. Как он тогда сказал: «Мне важно услышать определенное мнение. А то, что оно не совпадает с моим, не беда. Бывает же, что взгляды не совпадают и у тех, кто одинаково искренне стремится установить истину». Коля прав. Остерегаться надо не обнажения противоречий, а их затушевания, искусственно создаваемого единогласия. Что ж, пока, правда весьма и весьма косвенно, изложенное Ермаковым склоняет чашу весов в пользу версии Николая. Порадую его».

Арслан потянулся к телефону, но успел набрать лишь две цифры номера, как в кабинет вошел Николай.

— Известно, что исключения подтверждают правило, — сказал он, протягивая Арслану заполненный бланк протокола допроса. — Прошу посему рассматривать данное исключение как опровержение твоей теории и подтверждение изложенного мною о сути честности.

— Ладно, ладно, — улыбнулся Арслан, — я не злопамятный. Есть что-нибудь обнадеживающее у твоего медика?

— Есть, — коротко ответил Соснин, усаживаясь напротив Туйчиева.

Из протокола допроса Ермакова В. С.^[1]

«Это было 26 июля. Я в третий раз не сумел сдать фигурное вождение. Настроение было отвратительное: машина есть, а ездить на ней не могу. К тому же истекал трехмесячный срок, в течение которого допускается пересдача. В это время ко мне подошел молодой парень лет 25, высокого роста, волосы темные, глаза, кажется, тоже темные, и сочувственно обратился ко мне со словами: «Что, друг, опять не повезло?» Я ответил ему, что «фигурку» никак не могу сдать, впору машину продавать. Парень этот и говорит мне: «Зачем продавать машину, лучше права купить. Ты же не будешь фигурно ездить?» Я ответил, что фигурное вождение мне вовсе ни к чему, а так — я управлять машиной могу. Но как раздобыть права? Парень усмехнулся и говорит: «Ты думаешь, зря они тебя засыпают?» и показал в сторону работников ГАИ, принимавших экзамен. Я сразу все понял и спросил, сколько это будет стоить. Он ответил: четыреста рублей. Я согласился. Тогда он велел мне взять в СТК свои документы и передать ему. Предварительно он спросил мои данные. Я поинтересовался, как передать документы. Он ответил: позвонишь мне, спросишь Игоря, тогда и договоримся о встрече. У меня с собой, кроме одной библиотечной книги, которую я до этого взял в публичной библиотеке, ничего не было, поэтому я записал номер телефона на внутренней стороне обложки библиотечной книги. С Игорем мы договорились так: я ему позвоню ровно через неделю в 12 дня, не позже. Мне надо было забрать в СТК свои документы и передать Игорю, а он скажет, где и когда мы встретимся для вручения мне прав. Вообще он хотел, чтобы я позвонил ему через три дня, но я ответил, что раньше чем через неделю документы взять не смогу. Поэтому и договорились об этом сроке. По поводу денег решили так: я должен буду отдать их ему одновременно с получением мною прав. Документы из СТК удалось взять лишь как раз накануне обусловленного срока, и я на следующий день ровно в 12 часов позвонил ему, попросил позвать Игоря, но подошедший к телефону ничего обо мне не знал. На следующий день я опять позвонил, и тот же результат. Больше не звонил, решил, что тот парень просто потрепался.

Телефона, который дал мне Игорь, я не помню, а книгу сдал в библиотеку. Книга, которую я взял в публичке по читательскому билету своего товарища Сергея Сулимова, называлась «Автомобильный транспорт США».

Написано собственноручно и мною прочитано».

— Вам не кажется, товарищ майор, что Галимову надо выделить личного секретаря для учета корреспонденции? Он получает столько же писем, сколько Валерий Леонтьев. А может и больше.

Манукян, как обычно, возник в кабинете Туйчиева неожиданно. Арслан мог поклясться, что Женя в дверь не входил. Но в открытое окно на четвертом этаже он тоже не мог влететь. Оставалось только удивляться, но удивляться Туйчиев уже устал. Поэтому он бросил подозрительный взгляд на лейтенанта и взял протянутый ему конверт. Письмо было направлено на Главпочтамт, до востребования, Галимову, из Джамбула, от какой-то Зинатуллиной А. Ш. Осторожно отрезал ножницами край конверта и начал читать вслух: «Ильдар! Ты, наверное, совсем потерял стыд... Как можно было находиться в городе, где родился, и не зайти к матери. И не отказывайся. Видели тебя в прошлую среду днем здесь. Пишу, а слезы глаза застилают. Пусть Аллах простит тебя за это. Хотела тебе все это сказать, но тот телефон не работал».

— Так вот он где гуляет, — обрадовался Манукян. — Товарищ майор, вы меня в Джамбул забросьте, а то я здесь от жары совсем ошалел.

— Письмо отправлено четыре дня назад. Неужели ты всерьез думаешь, что он сидит там и ждет тебя, — отрезвил молодого коллегу Туйчиев. — Его давно уж и след простыл.

— Все равно, — не отступал Женя. — Резон есть. Может, он к матери все-таки забежал под конец. Шепнул ей направление. Не жалейте государственных средств. Я дорогу оправдаю.

— На что ты надеешься? — хмуро процедил Арслан. — На Его Величество Случай?

— Конечно, — горячо заверил Манукян. — Я вообще не вижу в случае ничего случайного, — скаламбурил он и улыбнулся, самому понравилось. — Разве случайно яблоко упало на голову Ньютону, а Менделееву приснилась таблица элементов? А ванна Архимеда? Че-пу-ха! Случайности существуют только в нашей голове...

— Довольно, — потерял терпение Арслан и стукнул ладонью по краю стола. — Хватит, товарищ Корбюзье. Вы меня уговорили. Аллюром в Джамбул. Надеюсь услышать когда-нибудь о законе Манукяна. Держи меня в курсе.

Женя уже собрался исчезнуть из кабинета так же незаметно, как и появился, но на сей раз фокус не удался. Туйчиев придержал его за руку.

— Постой. — Он взял со стола письмо и снова прочел его. — Смотри, как написано: «Хотела тебе все это сказать, но тот телефон не работал». Что такое «тот телефон»? Значит, телефон не домашний и не рабочий. Иначе говоря, наверняка существует какой-то телефон, через который мать поддерживает связь с сыном. Странно. Впрочем, отношения свекрови и снохи — проблема более сложная, чем наше дело. Женечка, ты понял? Ведь по этому телефону Галимов может спокойно выйти на свой дом, а мы тут ушами хлопаем, пока он жене дает ЦУ, как замести следы. Твоя задача — узнать номер телефона. Только не пережимай. Письмо возьми с собой.

Манукян взял конверт, кивнул и исчез.

В тот же день он прилетел в Джамбул. В аэропорту его встретил лейтенант Ашбеков и отвез на окраину города. Машина остановилась у покосившегося заборчика, за которым виднелся утопающий в зелени маленький домик.

— Здесь, — сказал Ашбеков. — Зовут ее Алия Шавкатовна. Я подожду.

Манукян открыл дверцу старенькой «Волги» и с облегчением подставил лицо прохладному ветерку. Прелесть. Вот бы продлить командировку до сентября, а там уже и у себя жить можно. Женя поискал глазами звонок, но не нашел и негромко постучал в низенькую зеленую калитку. На крыльцо вышла пожилая женщина в косынке. Близоруко щурясь, она прикрыла ладонью глаза от заходящего солнца.

— Вы ко мне? — дружелюбно спросила она, подошла к калитке и распахнула ее настежь. — Входите, пожалуйста.

— Я, собственно, к Ильдару. Он дома? Мы договорились еще в Ташкенте, что съездим на охоту. Ты, говорит, подъезжай во вторник, у меня командировка намечается. Загляни к матери, я там буду, — скороговоркой сыпал Манукян по дороге в дом. — А вас зовут Алия Шавкатовна, правильно?

Хозяйка молча кивнула. Она усадила гостя в столовой за большой деревянный стол, налила чаю из самовара и только потом сказала:

— Ильдар в самом деле был здесь, но уже четыре дня, как уехал.

Интересно, заглянул блудный сын все-таки домой или нет? Скорей всего — нет. Но признаваться в этом любой матери трудно. Хотя, знай она, в каком переплете оказался ее Ильдар, ей было бы не до обид. А что, если ей сейчас выдать, сын, мол, ваш наезд совершил и скрылся. Не знаете ли, куда он подался? Чушь собачья! Какая мать скажет, даже если знает. А между прочим, если, как свидетеля, ее допросить, то потом можно и привлечь за укрывательство или дачу ложных показаний. Ну и закон, доложу я вам, Евгений Вартанович. Родителя за решетку за то, что ребенка не выдал, он для нее ребенок. Дурно пахнет. Неэтично, аморально и где-то даже непорядочно. Неувязочка, уважаемый законовед, получается.

— Извините за беспокойство. Наверное, он нашел себе более подходящего спутника на охоту, — вздохнул Манукян.

— Да нет, один он вроде был, — попыталась успокоить его Алия Шавкатовна, но сама тоже вздохнула.

— Я вижу, он доставил вам огорчение тем, что не задержался надолго дома. Вы уж простите его. Мы, молодые — эгоисты. Я сам себя грызу, когда долго к матери не захожу, но жизнь такая... — Женя сделал рукой неопределенный жест, показывая, какая сложная штука — жизнь.

— Да не был он такой раньше, — внезапно разоткровенничалась хозяйка. — А после женитьбы, как подменили...

Вот и проклюнулась туйчиевская версия «сноха-свекровь», обрадовался Манукян, но расспрашивать не стал, а только вздохнул и сочувственно покачал головой.

— Вы не женаты? — спросила женщина.

Женя отрицательно покачал головой.

— Думаю, что вы никогда не запретите своей матери звонить к вам домой, — горько произнесла она. — Представьте, он дал мне телефон соседки, если чего, звони ей, говорит, она меня позовет. А все потому, что сноха не хочет слышать мой голос, — на глаза Алии Шавкатовны навернулись слезы. — Не дай вам бог.

— Успокойтесь, он еще поймет свою ошибку. — Манукян встал. — Извините за вторжение. Увидите, все уладится.

Снаружи библиотека выглядела более чем внушительно. Старое величественное здание с белокаменными колоннами на центральной площади города органически вписывалось в архитектурный ансамбль.

Еще в студенческие годы, когда Публичная библиотека помещалась в другом здании, Николай с Арсланом были ее постоянными посетителями. Запоем читали они в отделе редких книг «Туркестанский сборник», насчитывающий около 600 томов, с интересом листали дореволюционные журналы и журналы первых лет Советской власти. Потом был пожар, и старую библиотеку закрыли надолго и всерьез. Наконец, было принято решение разместить ее в здании бывшего Дома правительства, и библиотека вновь радушно распахнула свои двери для многочисленных читателей.

У входа Соснин увидел автофургончик, из которого дюжие ребята выносили тяжелые пачки книг. Книги были старые, непонятно, откуда они взялись?

— Это заказы читателей, — охотно откликнулся на вопрос Николая светловолосый широкоплечий парень в ковбойке. — Хранилище-то в другом месте.

— Да ну? — изумился Соснин, но тут же спохватился. — А заказы когда поданы?

— Вчера, об этом и разговор. Да ты подсоби, будь другом, — и, не дожидаясь согласия, толкнул на Николая две увесистые кипы килограмм по тридцать каждая. Соснин послушно подхватил книги и пошел по широкой лестнице за парнем в ковбойке на третий этаж.

Нет, все-таки прохлада в помещении, по-видимому, единственное преимущество Публичной библиотеки, если читатели получают свои заказы только на следующий день. С такими мыслями Николай вошел в читальный зал для научных работников.

Она понравилась ему сразу, вся, от макушки до пят, эта смуглолицая заведующая с короткой стрижкой и слегка удивленными серыми глазами.

— Вам что-нибудь нужно? — певуче и дружелюбно спросила она, не дожидаясь вопроса, и грациозно застыла в ожидании ответа.

«Наверняка — не замужем и хорошо печет. Вообще, это не мой тип, но в ней что-то прослеживается, нет, разумеется, не только умение печь», — подумал Соснин.

— Вы «мазурку» делать умеете? — неожиданно для себя бухнул он и улыбнулся.

— Вы всевидящий, я как раз из дома принесла кусочек, так что давайте пить чай. Насколько я понимаю, разговор у нас будет долгий. Вы ведь из милиции?

— Ну, это уж слишком, — нахмурил брови Николай. — Я сам привык удивлять, но, чтобы меня просчитывали — это нехорошо. Как говорится, что позволено Юпитеру... В общем, один-один.

— Садитесь, пожалуйста, Юпитер, сюда, — она отворила дверцу и пропустила его за барьер. Соснин оказался у многочисленных книжных полок, на которых аккуратными стопочками и поодиночке лежало множество книг, а из каждой выглядывал талончик заказа. В зале было прохладно, семиметровые потолки, толстые стены и кондиционеры надежно спасали от жары.

— Николай Семенович, — наконец, представился он, — а вы, если не ошибаюсь...

— Не ошибаетесь, — перебила она его, — Юлия Петровна. — Она рассмеялась. — Только вы из-за барьера поглядывайте, пока я чайник включу, а то у нас с этим строго, — попросила она.

— Но ведь я всех ваших начальников не знаю, могу подвести.

— И это говорите вы, Николай Семенович, но ведь проще угадать начальника, чем догадаться о «мазурке».

«А ведь ей наверняка подошло к 25, а, может, и чуть больше, — подумал Николай, — что ни говори, критический возраст, если не замужем. Лицо доброе, веселое, а глаза затуманены. М-да, грустные глаза. Нет, Юлия Петровна, у вас не все в порядке. Готов побиться об заклад, что как раз все не в порядке. И конечно, не замужем, живет с родителями».

— А почему народу так мало? — поинтересовался Соснин.

— Лето. — Юлия Петровна вздохнула. — Каникулярно-отпускной период характеризуется интеллектуальным спадом.

— Это вы точно подметили. Я тоже в жару сникаю. Юлия Петровна, могу ли я заказать у вас книгу «Автомобильный транспорт США»? — без всякого перехода обратился Николай.

— Вам нельзя, — серьезно сказала она. — Не имеете права. Пейте. — Юлия Петровна налила ему в пиалу чай и пододвинула «мазурку». — А интересующую вас книгу у нас украли.

— Спасибо. — Соснин будто не обратил внимания на последние слова: украли так украли. Он откусил «мазурку», осторожно, смакуя, проглотил и закатил глаза под потолок. — Вы положительно рискуете, милая Юлия Петровна, так близко придвигая ко мне столь вкусные вещи. Знаете анекдот: встречаются два людоеда, один спрашивает другого: «Ты свою жену любишь?» — «Конечно», — отвечает тот. «Приходи тогда ко мне вечером, я тебе оставил кусочек». Так вот, вы рискуете остаться без кусочка.

— Ничего, у меня дома еще есть.

— Спасибо. Впечатление незабываемое. — Соснин отодвинул блюдце с остатками «мазурки». — Юлия Петровна, мы тут одно дело раскручиваем и решили посоветоваться с вами.

— Простите, я капнула на вас нечаянно, — извинилась Юлия Петровна, наливая ему чай.

— Ничего, не беспокойтесь. На солнце высохнет быстро. Собственно, вопрос у меня такого плана: часто ли у вас пропадают книги вот с этих полок?

— К нашему стыду, такое бывает. Раньше, правда, чаще, потому что доступ был открытый, а сейчас вот отгородились.

— А в какой момент, как вы думаете, исчезают книги?

— Разумеется, когда выхожу из зала, чтобы отдать заказ или за привезенными из хранилища книгами.

— Вы одна работаете в зале?

— В том-то и дело, работаем посменно, но — по одному. — Юлия Петровна совсем успокоилась, и Соснин подумал, что если за ней что-то и есть, то совсем не связанное с делом, по которому он пришел. В самом деле, не будет же она у себя книги красть.

— Значит, по вашему мнению, похититель сидит в читальном зале и периодически выходит, чтобы попасть к полкам в отсутствие вас или сменщицы.

— Наверное, так.

— Ну, и как обнаружилась пропажа: сразу или спустя какое-то время?

— Порядок такой. Заказанную книгу абонент сдает в тот же день очень редко. Обычно просят оставить на полке на несколько дней.

— И сколько дней книга ждет своего читателя?

— Бывает, два-три дня, иногда больше.

— А иногда он вообще уже к ней не возвращается?

— Совершенно верно. У нас существует срок — пять дней, после чего мы сдаем книги в хранилище. Вот тут-то и обнаруживается пропажа.

— Много книг пропало?

— Да как вам сказать, штук тридцать пять — сорок, но, как правило, все очень ценные.

— И все же, каков круг интересов у похитителя или похитителей?

— Вы знаете, мне кажется, здесь действовал один. А круг интересов обычный в таких случаях: книги по искусству, религии, зарубежным странам.

— Юлия Петровна, почему вы сказали в прошедшем времени?

— Дело в том, что в последнее время наступило затишье.

— Может, заболел? — улыбнулся Соснин.

— Я не злая, но, дай бог, чтоб его, надолго, как говорит моя мама, парализуй разбил.

— Ну это слишком кровожадно.

— Вовсе не слишком. Знаете сколько крови выпил у меня этот жучок! Выговор влепили, раз. Путевку в Болгарию не дали, два. А я, между прочим, до этого в передовиках ходила и — нате вам!

Соснина заинтересовал порядок, который существует для прохода в зал научных работников. Юлия Петровна пояснила, что для этого нужно сдать ей читательский билет и контрольный талон. Однако на вопрос Николая, можно ли попасть в зал без этих документов, Юлия Петровна замялась: вообще-то можно. Ну, а на талоне какие данные заполняются? Оказывается, номер читательского билета, фамилия и дата посещения библиотеки.

Соснин посмотрел на стол, на мягкой подушечке лежал штемпель «сдано». Интересно, подумал он, но штамп можно поставить на контрольный талон самому, пока завзалом отлучилась, и затем спокойно сдать на выходе из библиотеки. Предположим, этот жучок — читатель библиотеки, значит, у него есть читательский билет. Станет ли он заказывать книги на свой номер, чтобы потом их унести? Вряд ли. Но тогда остается одно: он — вольный «художник», и в период отсутствия библиотекаря гуляет между полок, выбирая себе издания по вкусу. На выходе сдает контрольный талон, а книга — под рубашкой или пиджаком. Постой-ка, есть одна психологическая задачка: будет ли он свою фамилию и номер читательского билета писать в талоне? Скорей всего — нет. Береженого бог бережет. Тем более, что запись в талоне не сверяют с читательским билетом, не исключено, что он писал вымышленную фамилию и номер читательского билета. Молодец, Коля! Давай, жми серым веществом на жучка. Ату его! И что, каждый раз одну и ту же фамилию писал? Дудки! Разные он писал, родненький мой, разные, чтобы следы запутать. Но тогда он у меня в кармане. Так сразу и в кармане? Не слишком ли самоуверен ты, братец мой? Нет, не очень, в меру, потому что я его по почерку высчитаю. А где возьмешь эти талоны, сколько времени они сохраняются? И вообще, майор, вы себе представляете на минуточку объемчик работки? Ага, не очень. Это хорошо, спесь с тебя быстро слетит. Но другого пути пока нет...

— Юлия Петровна, а у кого и как долго хранятся контрольные талоны? Мне бы их за полгодика, если можно, пасьянс разложить, — пояснил Соснин. — И еще. По возможности, желательно отдельную конуру, пожалуйста, чтобы никому не мешать. Директор в курсе.

Через четыре часа, одурев от сортировки, Соснин нашел пять контрольных талонов с разными номерами читательских билетов и разными фамилиями, но заполненные одной рукой.

На следующий день вместе с Борисом Михайловичем Каплуном они до обеда изучали читательские карточки и нашли — все тексты контрольных талонов выполнил Флегмонов Василий Андреевич, научный сотрудник одного НИИ. Читательский билет 2и-841. Его адрес, служебный и домашний телефоны были здесь же.

Гринкевич открыл калиточку и осторожно вошел в крошечное пространство за оградой, поставил сумку, аккуратно подмел землю вокруг могилы, сменил воду в банке с цветами и тяжело опустился на маленькую скамеечку. Нет, пока памятник не поставим, здесь порядка не будет, жаль, что сейчас его устанавливать нельзя. Но он уже съездил на мраморный завод в Газалкент и присмотрел камень — стелу лучше заказать белую, в середине будет портрет, надпись он тоже знает, какую сделать. «Дорогому, незабвенному Алешеньке от мамы и папы».

Разве не кощунство — переживать своих детей? Наверное, только за большие грехи обрекает всевышний на такие муки. Ну, а если ему себя винить не в чем, если он чист перед сыном, что тогда? Как ни страшно признаться — его мальчик своими руками убил себя. Алексей всегда был слишком уверен в себе. Нет, правда в другом — его убили. Именно так, сомнения нет — здесь убийство и ничто иное. И не имеет значения, что за рулем сидел Алексей. Конечно, его сын — жертва хитрой, беспощадной злой воли. Его заманили в ловушку и сделали это искусно и расчетливо. Анатолию Петровичу пришла вдруг в голову дикая мысль: если бы Алексей не погиб сейчас, он бы погибал каждый день во лжи, обмане и преступлении, и так — до конца жизни. А какая из этих смертей страшнее, еще не известно. Ужас в том, что сегодня он, отец, не может наказать виновных в гибели Алеши, не запачкав сына в глазах окружающих.

Гринкевич тяжело вздохнул и медленно направился к выходу с кладбища. Он долго ждал на остановке, пока не пришел трамвай. Сел у окна. Удобный маршрут, горько усмехнулся он, без пересадки прямо до дома.

— Анатолий Петрович, здравствуйте.

Гринкевич обернулся и увидел Таню Ермакову. Девушка подсела рядом.

— Как вы? — в ее вопросе была и неловкость и участие. — Я рада вас видеть. Вы совсем нас забыли.

— Спасибо, девочка, — он чмокнул ее в щеку. — Алеша любил рассказывать о тебе. Я сейчас от него.

— Хоть бы зашли, я уже у папы несколько раз спрашивала, а он говорит: «У человека горе такое, ему не до нас». Но ведь это неправда: вам станет легче, надо чаще бывать среди людей.

— Да, — задумчиво ответил Гринкевич, — ты права. Надо быть среди людей.

Долгие годы следственной работы привели Арслана к непреложному выводу: каждое дело, даже самое, казалось бы, простое, имеет свои трудности, и в любом случае наступает рано или поздно момент истины. Надо только суметь выявить такой факт, раскручивая который, получаешь новые и новые доказательства той или иной версии, добираешься до самой сути.

Однако нынешнее дело никак не укладывалось в привычную схему. Казалось бы, нужный факт уже есть и остальное — дело техники, но... Подобных фактов было уже несколько, а следствие не продвигалось, добытые доказательства не поддавались логическому осмыслению, заводили в тупик.

Вот почему, когда Туйчиеву сообщили об изъятии у Шералиева Карима разыскиваемых поддельных прав, он не испытал ни особой радости, ни удовлетворения, а скорее отнесся к этому настороженно: какие еще сюрпризы готовит следствию в общем-то желанный факт.

Прежде чем вызвать на допрос Шералиева, Арслан удостоверился путем проведения экспертизы, что права действительно поддельные и изготовлены тем же самым клише, что и предыдущие. К допросу он подготовился очень тщательно, будучи убежден в его сложности. Однако, к немалому удивлению, Шералиев практически не запирался и сразу же выложил всю историю получения прав.

По всему было видно, что он напуган случившимся и очень боится за судьбу машины, а точнее — за установление путей и источников ее приобретения. Он постоянно заискивающе заглядывал в глаза следователю, неизменно повторяя скороговоркой: «Я все честно говорю».

Туйчиеву буквально после первых же фраз стала понятна напуганность Шералиева, работавшего заведующим магазином. «Нет, эти вопросы для других, — усмехнувшись, он мысленно успокоил Шералиева, — я интересуюсь только правами». Словно услышав, допрашиваемый заговорил еще быстрее, проглатывая отдельные слова, поэтому Арслан вынужден был попросить его сбавить темп и говорить внятно.

— Хорошо, хорошо... Я вас понял... Я все честно говорю. 15 июля сдавал я «фигурку» на автодроме. Подошел ко мне один парень, лет 25-26, темноволосый, темноглазый, высокий, одежда на нем вся фирменная... Я все честно говорю. Подошел, значит, и говорит: «Что, горишь?» Я ответил, что горю, потому что «фигурку» мне не сдать. А он мне: «Можно помочь...» Я все честно говорю. — Он замолчал и снова заглянул вопросительно в глаза Арслану, пытаясь понять, верит ли ему следователь.

Арслан согласно кивнул.

— Продолжайте, продолжайте.

— Я, конечно, обрадовался этому предложению и только спросил: «Без обмана?» — «Обижаешь», — ответил парень. Короче говоря, познакомились мы с ним. Звать его Игорь.

«Ого, — мелькнуло у Арслана, — горячо. Опять у нас на горизонте появляется Игорь».

— Он записал мои анкетные данные, — продолжал Шералиев, — ну, в общем, те, которые нужны для прав. Мы договорились встретиться на следующий день у ЦУМа для того, чтобы я передал ему фотокарточку... Я все честно говорю. — Убедившись, что Арслан не высказывает недоверия к его словам, продолжал: — Передал я ему на следующий день свое фото, и он еще записал мой телефон, сказал — позвонит через пару дней. Через три дня Игорь позвонил, сказал, что все готово. Мы опять встретились у ЦУМа и Игорь вручил мне новенькие права, а я отдал ему 400 рублей за них.

— Когда же вы договорились о цене?

— А это сразу, когда познакомились. Я все честно говорю.

— Скажите, смогли бы вы опознать Игоря?

— Наверное, — он немного подумал и уже уверенно сказал: — Смогу.

— Не было ли у Игоря каких-то особых примет? Ну, например, какой-нибудь шрам, или...

— Точно, есть, — обрадованно прервал Арслана Шералиев. — Знаете, на щеке, ближе к уху.

Итак, снова Игорь, размышлял Туйчиев, расхаживая по кабинету после того, как за Шералиевым закрылась дверь. Словесный портрет совпадает. Как и с Ермаковым, встреча состоялась в июле. Что это — пик деятельности Игоря? Ведь Манукян держит автодром под пристальным вниманием, но Игорь почему-то не появляется. Почему? Затаился.

А не залег ли он на дно потому, что в поле зрения следствия попали поддельные права? Но откуда ему это знать? Как откуда? Гринкевич... Похоже, что так и есть. Да, Гринкевич для нас пока задача со всеми неизвестными... Хорошо, пусть так, но если изготовление прав поставлено, так сказать, на промышленную основу, иначе собственно и не может быть, невыгодно... Так, так, стало быть, невыгодно простаивать. Видимо, есть уже готовые права, ожидающие сбыта... Что ж, жажда наживы наверняка окажется сильнее чувства опасности и... Ясно, автодром... Именно он может оказаться тем золотым ключиком, которым мы откроем нужную дверь. Придется Манукяну взбодриться.

— Вам не кажется, что успехи, которых я беспрерывно достигаю, позволяют мне, несмотря на жару, самому справиться с этим делом? — в голосе Манукяна явно проклевывались издевательские нотки. Он, как всегда, был доволен собой и не очень скромно требовал публичной констатации начальством своих выдающихся качеств.

Но начальство не спешило воздать должное. Оно долго изучало бумажку с номером телефона соседки Галимова, а потом, наконец, снизошло:

— Что и говорить, Женечка. Рука у тебя легкая. Возможно, ты и справишься один с делом, но ты пока не следователь, а, значит, и доказать не сможешь, — подразнивал его Арслан. — И вообще, что за манера — ходить гоголем по управлению? На тебя жалуются, говорят, не здороваешься, смотришь куда-то в пространство и никого не видишь. Или ты воображаешь, что между тобой и истиной установились интимные отношения и поэтому можно не отвечать на приветствия товарищей? — тон Туйчиева стал строг.

— Ну, вот и благодарность за мои старания, — вздохнул лейтенант. — Так я же не нарочно, Арслан Курбанович, наверное, задумался о чем-то и не заметил, — оправдывался Манукян.

Но Туйчиев махнул рукой.

— Хватит, теперь о деле. Ты выясни, велись ли междугородные разговоры с этим абонентом, и — без задержки сюда. А я побеседую с соседкой, как ее зовут?

— Лушина Полина Петровна, тридцать четыре года, брюнетка, стройная, работает инженером в проектном институте. Незамужняя. Глаза карие, — выпалил одним духом Женя. — Ведет полузамкнутый образ жизни.

— Что значит полузамкнутый?

— Замкнутый — это когда общаешься только с самим собой, а полузамкнутый, когда дома есть друг из меньших братьев наших. Пудель у нее серебристый, беседуя с ним, можно разговорить и хозяйку. Знаете, товарищ майор, я спросил у него: «Как зовут?», а она отвечает: «Цезарь». «Простите, но я спрашивал у собаки, как зовут ее хозяйку», сказал я.

— Во-первых, мне не вполне ясно, — нахмурил брови Арслан, с трудом сдерживаясь, чтоб не улыбнуться, — когда вы успели узнать, товарищ лейтенант, все это. Ведь вы только что с самолета. Во-вторых, вы оглушаете собеседника такой массой ненужной информации...

— Ненужной информации не бывает, — возразил Женя. — В нашем деле все сгодится. А насчет того, когда я успел, так я еще из Джамбула дал задание. Вот мне вместе с трапом к самолету и подали. На блюдечке.

— И цвет глаз тоже.

— Так точно, товарищ майор, — хитро прищурился Манукян. — Разрешите идти? Номер ее служебного телефона у вас на бумажке записан.

...Полина Петровна пришла сразу после работы, она сидела в кабинете Туйчиева и не спеша рассказывала.

— Соседи они, в принципе, хорошие. Не шумят, но у них, насколько я понимаю, не все сложилось. Понимаете, нет даже видимости семьи. Каждый — сам по себе. Я их никогда не видела вместе: дочка, мама, папа — все обособлены. Дружбы я с ними не поддерживала и очень удивилась, когда осенью пришел ко мне Ильдар с необычной просьбой: если мать его из Джамбула позвонит мне и попросит его к телефону, чтобы я позвала его. Оказывается, жена поставила ему условия: свекровь знать не хочу, если будет приезжать или звонить — уйду.

— Да-а, — протянул Туйчиев. — Такое тоже бывает. Но ведь жена все равно узнала бы.

— Ильдар попросил: скажи, что до меня не могут дозвониться, с работы, мол, беспокоят.

— И часто вам звонила мать Ильдара?

— Ни разу. Зато несколько дней назад поздно вечером позвонил Ильдар, я думала, он из дому звонит, может, залила его, было такое у нас: кран у меня в ванной барахлит. Оказывается, он из другого города, жену просит к телефону. Извини, говорит, наш не работает. Позвала я ее. Поговорили они. Собственно, говорил, в основном Ильдар, а Галина слушала и изредка отвечала «Хорошо» или «Я поняла». Через день, спала я уже, опять звонок. Ильдар. Представляете, половина первого ночи. Ни стыда ни совести у людей. Спустилась вниз. Позвала я Галу и предупредила ее — пусть больше не звонят мне.

— Ну и как, — поинтересовался Арслан, — не беспокоили?

— Как бы не так! Вчера утром ко мне позвонили с междугородной и спрашивают, заказывала ли я Чарджоу? Я сказала, что не заказывала. Телефонистка долго меня убеждала, что я по талону № 69 заказывала Чарджоу и какого-то там Азизбекова приглашала на переговорный пункт на восемь утра. А время было — без двадцати восемь. Я, конечно, возмутилась, потому что никакого Азизбекова не знаю, и вообще, Чарджоу мне сто лет не нужен. Представьте себе, ровно в восемь приходит ко мне Галина, извинилась и говорит, что у них телефон не работает, и она с работы заказала разговор с Чарджоу на восемь утра, с моего телефона. Такая бесцеремонность Галины меня прямо-таки возмутила, поэтому я о звонке ничего не сообщила ей, а сказала, что, к сожалению, должна сейчас уходить и ее оставить в квартире не могу.

— Большое спасибо, Полина Петровна. Извините, бога ради, за беспокойство. Просьба к вам единственная: не нужно афишировать ваш визит к нам. — Туйчиев попрощался с посетительницей и набрал номер начальника междугородной телефонной станции.

Через час ему сообщили: по телефону Лушиной позавчера в восемь часов утра должен был состояться разговор с Чарджоу, где на переговорный пункт вызывался Артем Иосифович Азизбеков, проживающий по ул. Коммунаров, д. 13...

...Он вдруг отчетливо увидел со стороны весь путь, который прошел за последние дни. Жадность, конечно, жадность фраера сгубила. Вместо того, чтобы бросить машину и тихо лечь на дно, он, как настоящий кретин, гарцевал на этой лайбе, привлекая к себе всеобщее внимание. Ему все осточертело! Он устал от необходимости скрываться и непрерывно принимать решения. Хватит. Ведь, выбирая какой-то один вариант поведения, он тем самым хоронит остальные возможности. А где гарантия, что он выбрал правильный путь? Не будет ли он потом раскаиваться?

Весь ужас в том, что независимо от того, какой выбор сделаешь, раскаяние будет одинаковым.

Последние три дня он жил у Артема Азизбекова, с которым вместе учился в школе. Артем работал буровым мастером, но сейчас был в отпуске. Он очень обрадовался гостю: не виделись пять лет. Хозяин называл его Игорек, как когда-то в школьные годы.

Вечером в дом Азизбекова постучали, хозяин открыл и увидел двух мужчин. Увидел их и выглянувший в коридор Галимов.

— Наконец-то. Извелся я совсем. Прости, Артем, за беспокойство.

— Гражданин Галимов? — обратился к нему один из пришедших.

Тот усмехнулся и облегченно вздохнул.

Что делать с этим Флегмоновым? Идти к нему домой? Но под каким предлогом? Вызвать к себе? Абсурд, он откажется от всего и будет прав. Попытаться взять санкцию на обыск? Не выйдет, с основаниями более чем жидковато. Он, может, все ворованные книги уже сплавил давно. Прийти на работу? Бессмысленно!

— О чем задумался, детина? — Манукян присел рядом. Когда только он вошел? Сквозь стены что ли проникает, экстрасенс несчастный. Манукян между тем уже забыл о своем вопросе и стал лихорадочно рыться в вынутых из кармана тенниски бумажках, мурлыча себе под нос популярный мотивчик, в котором были очень нужные слова «Думай, думай, думай, думай...»

— У тебя в книжном мире кто-нибудь есть? Ты ведь когда-то, помнится, бегал все обмениваться... по истории джаза, кажется, — после секундной паузы спросил Соснин.

— Верно, товарищ майор, собирать-то я собирал, но в один прекрасный день — день зарплаты — я всю ее отдал за биографию Луи Армстронга. Помните? — Соснин отрицательно покачал головой. — Ну, я еще тогда с лица спал, похудел, вы меня еще с Арслан Курбановичем тогда ненавязчиво так подкармливали до следующей зарплаты, и все крутили указательным пальцем то у моего виска, то у своего, — продолжал уточнять Манукян.

— А-а, — протянул Соснин, — как же забыть такое.

— Вот после этого я завязал. Да и кто такое выдержит, для этого надо свою фабрику по производству колготок иметь. Собрал я, значит, свою коллекцию и отнес. У брата в Нахичевани дочь родилась, так ей все и пошло.

— Отнес в букинистический? — поинтересовался Соснин.

— Да нет, адресок дали старичка одного, он, говорили, без скидки покупает. Я к нему, он, как услышал, глазенки у него заблестели, но виду старался не подать. Короче, сделка состоялась, и с тех пор про историю джаза я по «Маяку» просвещаюсь. На днях, между прочим, такое поведали, что я...

Опасаясь, что конца джазовым историям не будет, Соснин прервал Манукяна и рассказал ему про Флегмонова.

— Как ты считаешь, может ли он иметь связи в мире книжных дельцов? — с надеждой посмотрел Соснин на Манукяна.

Женя наморщил лоб и сказал, что шанс — более чем призрачный, но, как он понимает, другого сейчас просто нет, поэтому можно попробовать.

Особенностью памяти Манукяна была ее блочность, то есть, в голове его располагалось множество блоков с банками информации, к которым он прибегал в необходимых случаях.

— Так, — открыл Женя один из ящичков, — старичка звали Федор Семенович. Телефон 44-59-71. Разрешите узнать, товарищ майор, как зовут Флегмонова?

— Василий Андреевич.

Выяснив возраст и место работы Флегмонова, Женя набрал номер.

— Алло, здравствуйте, Федор Семенович. Это Женя беспокоит, помните, Женя из динки-джаза? Узнали? Ну вот и ладненько. Нет, больше ничего по джазу нет. У меня к вам вопрос, товарищ из центра приехал, книгой одной интересуется... — Манукян внезапно дико завращал глазами, прикрыл рукой микрофон и зашептал: — Как называется? — Соснин быстро написал ему на листочке название. — Алло, алло, помехи какие-то. Так вот, называется «Автомобильный транспорт США». Вы не можете разыскать? Сложно? Конечно, я понимаю, а к кому посоветуете обратиться? Да нет, он товарищ солидный, за ценой не постоит. — Манукян напыжился, опустил уголки губ и подмигнул Николаю: дескать, знай наших! — Записываю. Как, как? Васек... Так, есть, а фамилию, пожалуйста, по буквам... Значит, Федя, Лена, Егор, Григорий, Михаил, Ольга, Николай, Олег, Василий... Флег-мо-нов? Есть. А телефончик? Пишу. Так мы прямо от вашего имени, если позволите. Огромное вам спасибо. Всего хорошего. — Манукян тихо положил трубку на рычаг. — Ума не приложу, что бы вы делали без меня. Действительно, как просто открываются все ларчики, когда к ним подходит профи.

— М-да, от скромности ты не умрешь.

— Зачем такое говоришь? — с сильным кавказским акцентом ответил Женя. — Ты лучше беги за деньгами, бери побольше и иди книгу покупай. Я ведь за тебя поручился своим именем, которое есть, и банковским счетом, которого пока нет.

— Ты что, совсем опрокинулся? — возмутился Николай. — Я буду покупать ворованную книгу? Я лишь гляну номер телефона на суперобложке, а потом Флегмоновым займутся, как говорится, соответствующие органы.

— Тщательнее нужно готовиться к операции, товарищ майор, тщательнее. А вдруг он вас спросит о новых модификациях «Форда», а вы, извините, не в дугу. Считаете, что кроме вашего «Запорожца» вообще никаких марок автомобилей не существует. Кстати, ваш «Ягуар» очень похож на самогонный аппарат. Не боитесь, что задержат? Давайте лучше, я слетаю к этому «библиофилу». Все-таки, как вам ни неприятно слышать, но я — кандидат в мастера по автокроссу и в моделях волоку.

— Давай, Женечка, — обрадовался Николай. — Только аккуратно.

— Фирма веников не вяжет, — отпарировал лейтенант Манукян.

К вечеру Манукян созвонился с Флегмоновым. Тот долго и нудно расспрашивал от кого звонят, что нужно, и после долгих покашливаний, раздумий и колебаний смилостивился и разрешил приехать к нему домой в семь вечера, «но только на пять минут, я по делам должен отлучиться».

Манукян добрался на автобусе до нужной остановки и долго блуждал между домами-близнецами. Кроме того, что они стояли не по порядку: после номера один шел сразу сорок восьмой, а рядом стоял четырнадцатый, тут еще недавно сменили номер квартала, а заодно и поменяли еще в более хаотичном порядке номера домов. Наконец, он поднялся на четвертый этаж и долго звонил.

— Вы от кого, гражданин? — спросили, наконец, из коридора после двадцатого звонка.

— Вася, здравствуйте, я от Федора Семеновича, вы мне назначили на семь, — дружески объяснил Манукян, с трудом подавив в себе неодолимое желание вышибитьплечом дверь и смазать по заочно ненавистной роже.

Прошло еще несколько минут, в течение которых дверь освобождалась от многочисленных щеколд, задвижек и цепочек. Наконец, перед Манукяном предстал миловидный парень в шортах.

— Милости просим, — сказал он и указал гостю на стул, стоявший здесь же, в коридоре. — Так вас интересует, простите...

— «Автомобильный транспорт США», если можно.

— Ах, да, конечно. Минуточку. — Он вышел из коридора и тут же вернулся с книгой. Конечно, она была приготовлена заранее.

Женя осторожно начал листать ее и на титуле и на семнадцатой странице обратил внимание хозяина дома на фиолетовые расплывы.

— Это мелочи, — успокоил Флегмонов. — Сами понимаете, книга из запасников библиотеки, естественно, была зарегистрирована, пришлось вывести оттиски печати и номера, чтобы не смущали.

— Но ведь она, возможно, не совсем легально изъята. — Номер телефона на суперобложке Манукян уже нашел и запомнил, поэтому решил немного пощекотать хозяина.

— Вы имеете в виду, что она могла быть украдена? Ну что ж, такая возможность не исключена. Ничего страшного. Признайтесь, вы хоть раз в жизни не возвратили взятую у знакомых книгу? — И, заметив легкое замешательство Манукяна, Флегмонов продолжал наступление: — Ну вот, видите. У нас сейчас что наблюдается? Дефицит. Все хотят иметь свою книгу. Верно? А тиражи мизерные. Такие энтузиасты, как я, множат ряды читающей публики. Пускай небезвозмездно, но мы пускаем книгу в оборот, приобщаем к науке, литературе, искусству тысячи людей. Мы — подвижники, мы выполняем ту роль просветителей, которую соответствующие организации пока выполнять не могут. Мы — миссионеры, с нашей помощью реализуется цель, ради которой данная книга выпущена. Вы знаете мерило популярности того или иного писателя? Это отсутствие его книг в магазинах и библиотеках. Я вам честно скажу, долго охотился за трехтомником Евтушенко. Так его выдают в Публичной библиотеке читателю, записанному в ней и имеющему читательский билет, знаете как? Только под паспорт и лишь по одному то́му: причем первый том, а там, как вам, видимо, известно — вся его бесподобная лирика, тоже отсутствует, наверное, увели сотрудники библиотеки. Писатель, романы и повести которого не вырваны из журналов, — это писатель без имени. Ему не грозит успех, и он завидует тем, чьи произведения с мясом вырваны из периодических изданий. — Флегмонов замолчал и после небольшой паузы спросил: — Так вы, простите, берете книгу? Всего сто двадцать, поверьте, я имею на этом только пять рублей.

Манукян довел все-таки роль капризного покупателя до конца и под предлогом, что лиловые пятна на вымаранных страницах снижают стоимость книги, вежливо распрощался с разочарованным Флегмоновым.

Женя шел по улице и думал об опрокинутой логике жучка Флегмонова, о том, как, к сожалению, много в этом спекулянтском рассуждении горькой правды и как долго еще будут пропадать настоящие книги из библиотек, множиться ряды дельцов, препятствуя основной массе людей приобщаться к величайшим духовным ценностям...

«Так что там за номер был на суперобложке? 41-27-08. Кажется, так. Нет, не кажется, именно так. А Флегмоновым займутся».

Старшему следователю

УВД Т... горисполкома

майору милиции

Туйчиеву А. К.

Объявленный в розыск гр-н Галимов Ильдар Гайсович, 1960 года рождения, этапирован и в настоящее время содержится в следственном изоляторе.

С сего числа арестованный Галимов И. Г. перечисляется за Вами.

Начальник тюрьмы

подполковник в/с

А. Мансуров

Директор проектного института Марат Кадырович Халиков, к кому привел Соснина установленный наконец номер телефона пока неизвестного Игоря, недоумевал: что могло заинтересовать уголовный розыск?

— Не могли бы вы, Марат Кадырович, — спросил Соснин, — сказать, у кого в институте телефон с номером 41-27-08?

— Одну минуточку, — поспешно ответил Халиков и, отодвинув лежавшие перед ним бумаги, указательным пальцем стал водить по лежавшему под стеклом списку телефонных номеров института. — Так, так, минуточку, — опять повторил он, — вот есть. Отдел № 22, а что там произошло? — без всякого перехода спросил он.

— Нет, нет, ничего не произошло, — улыбнувшись, успокоил Соснин. — Скажите, пожалуйста, а Игорь в этом отделе работает?

— Как, Игорь? — в голосе директора звучало недоумение. — Я, простите, сотрудников всех по имени не знаю. Лучше скажите, как его фамилия?

— Вот это я и хочу выяснить, — пояснил Соснин.

— Сейчас. — Халиков протянул руку к телефону, но Николай остановил его.

— Мне хотелось бы сначала познакомиться с его личным делом, если не возражаете.

— Хорошо, — согласился Марат Кадырович и по внутренней связи пригласил к себе начальника отдела кадров.

Вошла миловидная брюнетка лет тридцати пяти и, поздоровавшись, вопросительно посмотрела на директора.

— Шоира Гулямовна, — обратился к ней Халиков, — вот товарищ из милиции, из уголовного розыска, — уточнил он. — Соснин Николай Семенович интересуется неким Игорем из отдела № 22. Посмотрите, пожалуйста, по карточкам его фамилию и принесите личное дело.

— В отдел № 22, — задумчиво произнесла Шоира Гулямовна, — мы недавно зачислили молодого специалиста Барсукова Игоря. Вас он интересует? — обратилась она к Соснину.

«Ого! — подумал Николай, — кажется, я выхожу на финишную прямую. Аж дух захватывает».

— Шоира Гулямовна, меня интересуют все Игори, работающие в этом отделе, и их личные дела.

— Все ясно. Я сейчас. — С этими словами кадровичка вышла из кабинета, но, не прошло и пяти минут, как она вернулась, держа в руках только одно личное дело.

— Прекрасно, — оживился Соснин, — значит, Игорь все-таки один. — Скорее всего это был не вопрос, а констатация факта, но Шоира Гулямовна согласно кивнула головой, словно Соснин обратился именно к ней.

Посмотрев личное дело Игоря Барсукова, Николай обратился к Марату Кадыровичу с просьбой на полчасика выделить ему местечко для беседы с Игорем. Его отвели в кабинет находившегося в отпуске главного конструктора, и Шоира Гулямовна сказала, что направит сюда Барсукова...

Услышав, что им интересуется уголовный розыск (хотя Соснин просил об этом пока не говорить, но Шоира Гулямовна не смогла удержаться и сообщила распиравшую ее новость: хотелось посмотреть, как отреагирует Барсуков), Игорь побледнел и сразу обмяк. Он уже не слышал, что говорила ему Шоира Гулямовна по пути к кабинету главного конструктора, мозг неотступно сверлила одна ужасающая своей безысходностью мысль: «Конец, конец, только правда смягчит мою участь».

Войдя в кабинет, где уже ждал Соснин, даже не поздоровавшись, Игорь сразу же выпалил, обращаясь к Николаю почему-то как арестованный, чем немало удивил его:

— Гражданин начальник, все расскажу, но только, честное слово, я этого не хотел.

— Очень хорошо, — спокойно ответил Соснин и предложил Игорю сесть. Тот примостился на самом краешке стула и прерывающимся от волнения голосом, часто сбиваясь, стал рассказывать:

— Понимаете, я в тот день возвращался домой... В общем, когда я проводил Таню... Улочка, где ее дом, тихая, но фонари в тот раз почему-то не горели. Было темно. Впереди меня шел мужчина, я прибавил шаг, чтобы скорее миновать неосвещенный участок, но, когда приблизился к мужчине, тот резко остановился, повернулся ко мне и занес руку для удара. — Игорь помолчал, задумался, перед ним пронеслись одна за другой картинки того злополучного вечера: размолвка с Таней, неизвестный мужчина, пытающийся ударить его... Соснин между тем внимательно изучал внешность собеседника: светловолосый, голубоглазый, среднего роста, без шрамов или хирургических рубцов на лице, он совершенно не похож на того Игоря, которого описали Ермаков и Шералиев. Увы, он явно обольщался, полагая, что расследование вышло на финишную прямую. На самом деле оно сделало очередной зигзаг. Поэтому Соснин, больше для порядка, предложил Барсукову продолжить свою историю, не подозревая, что его ожидает.

— Поверьте, я только защищался, — продолжил после тяжелого вздоха Игорь, отвлекаясь от горьких воспоминаний. — Я перехватил занесенную надо мной руку и резко толкнул нападавшего. В это время услышал какой-то щелчок, раздавшийся у меня в руках... Клянусь вам, я только защищался, поэтому, когда мужчина упал, я побежал и остановился, только лишь выбежав на хорошо освещенную центральную улицу. И тут я в своей руке обнаружил... — Барсуков опять горько вздохнул и замолчал.

— Так что же вы обнаружили? — спросил Соснин.

— Часы, — еле слышно произнес Игорь, опустив голову.

— Какие часы?

— Отца моего товарища, — еще тише ответил Игорь, — который погиб.

— Кто погиб? — не понял Николай.

— Товарищ мой, Леша Гринкевич.

— Кто? — переспросил Соснин. — Алексей Гринкевич?

— Да.

— Вы, что же, не узнали его отца? А он — вас?

— Видите ли, я не знал его отца, у них дома мне бывать не приходилось. Сблизились с Алексеем благодаря Тане... Я не совсем точно сказал, что он был моим товарищем, скорее всего, просто знакомый.

— Почему вы решили, что часы принадлежат его отцу?

— На них было выгравировано: «Анатолию Петровичу Гринкевичу в день пятидесятилетия от сослуживцев». Таня откуда-то знала Лешкиного отца и иногда передавала ему приветы, называя по имени-отчеству.

— Ясно. Где же эти часы теперь?

— Конечно, мне следовало сразу обо всем рассказать и вернуть часы, но я испугался и положил их в карман. — Поймав вопросительный взгляд Соснина, пояснил: — Они были с металлическим браслетом и он поломался, видимо, когда я схватил за руку Анатолия Петровича. Я же говорил, что в это время раздался какой-то щелчок. Несколько дней я носил часы в кармане, не решаясь вернуть их и рассказать правду, потому что не знал, как оценят мои действия. Ведь могли подумать, что я его ограбил. Правда?

— Так где же часы? — не отвечая, повторил Соснин.

— Их у меня украли, — понуро ответил Игорь и уточнил: — В городском транспорте. В автобусе народу было много, а около меня все терся какой-то парень. Наверное, он и вытащил часы, хотя утверждать категорически не могу. Я знал, что все равно рано или поздно все раскроется, — после небольшой паузы с отчаянием произнес Игорь, — но часы уже вернуть не мог, да и вообще... — Не закончив фразу, он безнадежно махнул рукой.

— Кроме часов что-нибудь еще у вас тогда украли?

— Нет, — несколько удивленно ответил Игорь.

...Что ж, с часами, кажется, все понятно, усаживаясь в свой потрепанный временем «Запорожец», размышлял Соснин. Впрочем, не совсем ясно поведение Гринкевича: для чего скрывать этот ничем не угрожающий ему эпизод? Не угрожающий чему? Как чему? Так сказать, основной «деятельности» по подделке прав.

Николай повернул ключ зажигания, включил двигатель, но не тронул машину с места. Поглощенный своими мыслями, он сидел в машине с работающим мотором, сопоставляя полученную от Игоря информацию с уже известными фактами.

Никакого резона скрывать происшедшее с ним Гринкевичу не было, решил Соснин. И все же он упорно не говорит правду. Значит, в этом он видит какой-то, пока неведомый нам, смысл. Какой же? Пусть Арслан еще раз с ним побеседует, но уже в свете показаний Барсукова... Нет, лучше я сам и, если будет продолжать тянуть свою линию, сведу-ка я их на очной ставке. Решено. А Каланча? Совершенно очевидно: часы у Игоря украл он, но... Вот именно, «но». Он же утверждает, что и часы, и бумажник с заготовками прав он выкрал у одного и того же лица. Что же получается? Нет, Игорь Барсуков вряд ли является этим лицом. Значит, Каланча темнит? Почему? Опять эти злосчастные — почему. Где взять на них ответы? Ладно, Каланчу придется еще разок покрутить. Хотя вряд ли что получится. Эта публика умеет стоять на своем... Выходит, и эта линия ведет в тупик. Что, есть и другая? Вы еще спрашиваете, майор, словно ваш блестящий библиотечный поиск с установлением номера телефона таинственного Игоря не потерпел фиаско. Но я же нашел Игоря. Федот да не тот, дорогой сыщик... Ах, не тот, постой, постой... Как же это получается. Телефон установлен и Игорь есть, но не тот, которого мы ищем. Может быть, еще один Игорь имеется в этом отделе. Нет, другого нет, я все личные дела просмотрел. Тогда, может быть, был? Тоже мимо. Никто не увольнялся, лишь этого, не нашего Игоря, недавно приняли... Подожди-ка... Как же мог тот, нашенский Игорь, давать такие координаты, если был еще один Игорь? Все ясно. Он давал их до прихода новенького, но... То-то и оно, что его же Игорем не звали... Да, не звали, а к телефону пригласить должны были именно его... А Игорем не звали... Не звали... Не звали... А называли...

Соснин выключил двигатель, закрыл машину и быстрым шагом направился к зданию проектного института, откуда вышел пятнадцать минут назад. Справившись у вахтера, где расположен отдел № 22, поднялся на третий этаж.

Представившись начальнику отдела Хамидову, который был сравнительно молод и в облике которого еще не проступили начальственные черточки, Николай с ходу спросил, кого у них в отделе называют Игорем.

— Зовут или называют? — наморщил лоб Хамидов.

— Называют, — уточнил Соснин.

— Зовут Игорем новенького, Барсукова, а называют, — последнее слово он произнес нараспев, почти по слогам, подчеркивая тем самым, что речь пойдет не о подлинном имени, — Галимова Ильдара. Знаете, как в песне: по-грузински — Вано, а по-русски — Ваня. Но сейчас он в отпуске.

— А шрам на лице у него есть?

— Точно, — несколько удивившись такой осведомленности Соснина подтвердил Хамидов.

Вот теперь все сошлось, подумал Николай.

Конечно, эти ребята не лопухи, а профессионалы высшего класса. Подумать только: в огромном городе найти пассажира такси, о котором он ляпнул просто так, для большей правдоподобности. Ведь легче всего нанизывать ложь на конкретный, имевший место, факт. Он так и поступил. Что же было правдой? В такси в тот день он ехал, это точно, рядом с водителем, действительно, сидел пассажир, говорливый такой старикан. И, пожалуй, все. Нет, он еще сказал им правильное место, где вышел старикашка. Ну разве можно на такие шансы ловить? Бред, фантастика! Эти смогли. Из сотен тысяч людей, находящихся в городе, сумели-таки выискать говоруна. Да, их поневоле зауважаешь и даже помочь захочешь. Но сейчас они требуют невозможного. Ясное дело — им нужны потерпевшие. Опять же, молодцы начальнички, докопались: не один потерпевший, как он им все время лепил, а двое. Потому что часы он «взял» у того парня в автобусе, а вовсе не у пассажира такси. Собственно, здесь он может ничего не скрывать, от этой правды ему хуже не будет. Собственно, и число потерпевших никак не повлияет на его судьбу, пусть их будет не один, а два или двадцать два, все равно суд приплюсует к ним предыдущие кражи и вдрючит на полную катушку. Ему-то все равно, сколько было у него краж, но не им. Он прекрасно понимает, как нужен следователю не парень с часами, а тот, второй, хозяин бумажника. Но правду он не скажет, хотя, если честно, не раз испытывал искушение.

Он вспомнил тот распроклятый день, когда под вечер пришел к Юле домой. Никогда не забыть ему ее испуганного выражения, сразу сменившегося явным недовольством и нескрываемым желанием как можно быстрее захлопнуть за ним дверь. Он успел только поздороваться, как из комнаты послышалось: «Юленька, кто там?» Этот голос он узнал бы из тысяч, сколько лет Пахан — гроза всей зоны, вор в законе, учил его, молоденького, только-только исполнилось восемнадцать, учил канонам воровской жизни и мастерству «щипача». Разве мог он забыть голос учителя и покровителя, последнее было особенно важным в той жизни. Такое не забывается. Но услышать этот голос здесь, в Юлиной квартире!.. Произнесенное воркующе, уменьшительно-ласкательно «Юленька», было нестерпимо. Вмиг ему стало ясно все: и изменившееся к нему отношение Юли и некоторые изменения в ее жизни. Просто ему предпочли другого и этим другим был Пахан. Решение пришло моментально: с Паханом встречаться небезопасно, надо уйти незамеченным, а глаза уже приметили висевший в коридоре на вешалке летний пиджак из легкого светлого материала и призывную припухлость внутреннего кармана. Потом он так и не сумел объяснить себе, почему решился на подобный шаг, но тогда он глазами показал Юле на висевший около него электросчетчик и шепотом сказал, чтобы она шла за книжкой, а он тем временем уйдет. Юля все поняла. Громко она произнесла: «Минуточку, я сейчас дам вам абонентную книжку», и одновременно для находившегося в комнате: «Виктор Степанович, это показания счетчика проверяют». С этими словами она направилась в кухню, дверь из которой выходила в коридор.

Тогда он быстро «оздоровил» пиджак Пахана, и, когда Юля вышла из кухни, неся абонентную книжку, он поднес руку к виску, откланиваясь, и насмешливо произнес полушепотом: «Адью, мадам. Желаю счастья».

Ознакомившись с содержимым бумажника, он понял: Пахан изменил репертуар. Первым побуждением было встретиться с Юлей, вручить ей бумажник и все, все рассказать ей. Он колебался: ведь тогда придется показать, кто он есть на самом деле. Однако страх за девушку, за ее будущее пересилил, и он, придя к ней в библиотеку, попытался разъяснить, в какую пропасть она падает, встречаясь с Паханом-Ермаковым... Юля даже не дослушала его исповедь, она с ужасом отшатнулась от Володи и с нескрываемым презрением потребовала, чтобы он ушел. Навсегда...

Мог ли он поведать обо всем следователю? Мыслимо ли вывернуть наизнанку свое нутро, да и во имя чего? Рассказать о Пахане? Но, во-первых, опять все упирается в Юлю, а, во-вторых, Пахан, конечно же, мразь, испортившая ему жизнь, и судьба здесь ни при чем, однако предать он не мог. Каланча предателем, тихушником никогда не был и не будет. Так что придется этим симпатичным ребятам обойтись без него, а он, как стоял, так и будет стоять на своем...

Николай не без основания считал, что ему повезло. В самом деле, Галимов, которого они искали лишь как обладателя поддельных прав и как лицо, которое чисто теоретически могло навести их на изготовителя, сам оказался этим изготовителем. Оставалась лишь одна неясность: роль Гринкевича в данной истории. После признания Игоря Барсукова поведение Анатолия Петровича стало еще загадочней. Вот почему, когда Туйчиев отправился в следственный изолятор, где находился доставленный туда Галимов, Соснин не поехал с ним, а решил еще раз побеседовать с Гринкевичем.

Анатолий Петрович с момента их предыдущей встречи сильно осунулся, постарел, смотрел на Соснина потухшими глазами.

— Я уже в тот раз все рассказал, — глухо ответил он на просьбу Николая еще раз повторить, как произошло падение.

— Вы сами знаете, что все было не так, — дружелюбно улыбнулся Соснин, но Гринкевич никак не прореагировал на дипломатические тонкости. — Хорошо, — прервал затянувшееся молчание Николай, подошел к столу, вынул из него часы и положил их на стол перед Гринкевичем.

По лицу Гринкевича пробежала тень, но он опять ничего не сказал.

— Поверьте, мы располагаем данными, «железными» данными, как и при каких обстоятельствах вы лишились часов. Вы можете, наконец, понять, что ваша игра в молчанку бросает на вас тень. — Соснин рассказал о показаниях Барсукова и добавил: — Вы хотите что-то скрыть. Но во имя чего или точнее — во имя кого? Скажите, Анатолий Петрович, — поддавшись внезапно мелькнувшей мысли, спросил Соснин, — ваше молчание каким-то образом связано с вашим сыном?

— Да, — еле слышно, одними губами произнес Гринкевич, подняв голову. По дряблым щекам его струились ручейки слез, но во взоре была решимость, и это крайне поразило Николая.

— Анатолий Петрович, во имя памяти вашего сына призываю, прошу вас, расскажите, наконец, правду, облегчите душу. — Николай понимал, что апеллировать к памяти погибшего сына жестоко, но в данный момент он каждой клеточкой своего тела почувствовал, что это — единственно верный, интуитивно нащупанный им путь к истине.

— Да, да, — прерывающимся голосом горячо заговорил вдруг Гринкевич, — я все расскажу... Вы абсолютно правы... Правда и только правда накажет зло... И меня...

— Пожалуйста, опишите все подробно, — с этими словами Соснин положил перед Гринкевичем чистый бланк протокола допроса и ручку.

Галимов держался свободно, раскованно, всем своим видом подчеркивая, что относится к допросу как к формальному акту. Ведь он и при задержании сразу признался в бессмысленности своего поступка. Он так и сказал Туйчиеву, что невозможно всю жизнь прожить зайцем, поэтому осуждает свое поведение, считает его глупым.

— Однако, — усмехнулся Арслан, — все, что вы проделали, например, смена номеров машины, заявление об угоне, использование факта ухода в отпуск, дабы создать себе алиби, никак глупым не назовешь.

— Инстинкт самосохранения здесь сказался, гражданин следователь, а не ум.

— Вы хотите сказать, что в вас он развит слишком сильно? — опять усмехнулся Туйчиев.

— Наверное, не больше, чем у других, но в минуты опасности он проявляется очень концентрированно.

— Возможно, возможно, — словно раздумывая, стоит ли соглашаться с его доводами, проговорил Туйчиев, — и все же давайте уточним некоторые детали.

— Я готов, — охотно ответил Галимов, — ведь помощь следствию суд, надеюсь, расценит как смягчающее вину обстоятельство. Я готов рассказать вам даже то, что на суде фигурировать не будет.

— Интересно, — несколько удивленно проговорил Арслан. — Я готов вас выслушать.

— Мой побег был продиктован страхом наказания. Из разговоров, которые вели между собой врачи в приемном отделении, мне стало ясно, что состояние потерпевшей очень тяжелое, а я, так сказать, был немножко «под шафе». Кстати, как состояние здоровья потерпевшей?

— Ей лучше, но повреждения она получила тяжкие.

— Жаль, очень жаль, — печально произнес Галимов, — поверьте, я искренне сожалею о случившемся, но... — он развел руками, взывая к сочувствию.

— Продолжайте, я вас слушаю, — голос Туйчиева был строг.

— Да, да. Так вот, учитывая свое состояние, я подумал: сейчас приедет дежурный наряд, его уже вызвали, меня сразу на экспертизу и тогда — конец. Ведь известно, если водитель в нетрезвом состоянии, значит, уже виноват, тут ничего не докажешь, а добавить на это срок вполне могут. В этот момент у меня созрел план, как отвести от себя подозрение.

— А права, которые остались в приемном отделении?.. — поинтересовался Туйчиев, хотя заранее предполагал, какой будет ответ.

— Это просто, — бесхитростно ответил Галимов. — Они были в машине, и угонщик ими воспользовался.

— А фотография на правах? Ведь вас работники приемного отделения могли опознать.

— На правах же фотография, где я — с усами и бородой. На всякий случай, — довольно ухмыльнулся Галимов. — Вообще-то, погубила меня жадность: жалко было свою машину бросать, а то бы... — он не закончил мысль, лишь огорченно развел руками.

— Что ж, ясно. — Эти ответы для Туйчиева не были неожиданностью, именно их он ожидал.

— Вы, конечно, понимаете, гражданин следователь, что на суде я об этом говорить не буду, а был ли я выпивши в тот момент, сейчас уже никто не установит. Вам же я рассказал, чтобы убедить в моем искреннем и глубоком раскаянии в совершенном.

— Ясно, — еще раз повторил Туйчиев. — Все же попробуем, учитывая вашу искренность, подробнее осветить некоторые моменты. Итак, почему вы, зная, что с первого числа уходите в отпуск, договорились с Ермаковым Виктором о звонке второго числа ровно в двенадцать? — Задавая вопрос, Арслан очень внимательно следил за выражением лица Галимова и с удовольствием отметил, как тот напрягся, словно готовясь к прыжку, в глазах промелькнул испуг, а щеки покрылись красными пятнами, поэтому он решил нарастить темп и тут же задал еще два вопроса: — Далее, считаете ли вы необходимым проведение очных ставок с упомянутым Ермаковым и Шералиевым или обойдемся без этого? Наконец, внесите ясность по поводу ваших поддельных прав: вы сами их изготовили, как и другие? Кстати, — продолжал Арслан, поскольку Галимов молчал, — список лиц, с которыми следует провести очные ставки, как вы знаете, может быть продолжен. Надеюсь, мои вопросы не поколебали вашего желания быть до конца искренним?

Галимов продолжал молчать, а мысль его в это время лихорадочно билась в поисках решения. Ему сразу с первого же вопроса стало ясно, что пока он был в бегах, следствие методично накапливало в своих арсеналах доказательства не только по наезду. И главное — их не так уж мало. Отрицать все — лишь отсрочить время развязки, и ему уже не сойти тогда за искренне раскаявшегося. Нет, лишать себя возможности выступать в этой роли он не собирался, он просто не видел для себя других путей добиваться снисхождения и смягчения участи. Надо только себя выставить в свете маленького посредника, пешки, тем более, что для этого имеются объективные возможности. И он решился.

— Вам и это известно, — тяжело вздохнув, произнес сокровенно Галимов и при этом безнадежно махнул правой рукой: дескать, семь бед — один ответ. — Я, действительно, буду предельно искренен и потому, думаю, ни очные ставки, ни опознания не понадобятся. — Он опять горько вздохнул. — Права у меня поддельные, это точно, но изготовил их, конечно, не я. Равно как и для других клиентов, фамилии которых вы называли. Прошу учесть, гражданин следователь, в этом деле моя роль минимальна. Я лишь находил клиентов, благо желающих было предостаточно, — усмехнулся Галимов. — Договорившись с клиентом, передавал заказ, а когда он был готов, сдавал клиенту и получал деньги. От каждой сделки я имел не более 50-70 рублей.

— Это, когда сделка, как вы выразились, шла, так сказать, по таксе, установленной вами, а если договаривались о цене сверх нее?

— О, вы очень тонко подметили, гражданин следователь, — угодливо улыбнулся Галимов. — Разумеется, все излишки мною оприходывались в свою пользу, хотя было это, поверьте, не так уж часто. Но, как я понимаю, вас интересует не только мои прибыли, вернее не столько, как тот, кому я сдавал заказ. Назову его без утайки: Алексей Гринкевич, мой товарищ. Именно он вовлек меня в это грязное дело. По всей видимости, в деле был еще кто-то, однако я поддерживал связь лишь с Алексеем...

Хитер бестия и изворотлив, по привычке мысленно подводил итоги прошедшего допроса, возвращаясь в управление, Туйчиев. Быстро сориентировался в разложенном мной пасьянсе. Но что дает нам его признание? Учитывая смерть Алексея Гринкевича, практически мы получили нуль. Ничего не скажешь, ловко он разыграл свое раскаяние помочь следствию. Помог! Зная, что Алексея нет в живых, очень легко все замкнуть на нем... Короче говоря, мы опять отброшены на первоначальные рубежи. Хотя не совсем так. Пока для нас Алексей был лишь одним из обладателей поддельных прав, а теперь... Теперь он уже выступает одним из соучастников. Что ж, если подойти объективно, некоторое продвижение имеется. Впрочем, какое это продвижение, когда выявленный соучастник мертв? Однако Галимов безусловно прав в одном: погибший Гринкевич вряд ли был одиночкой. Тогда кто же еще? Кто? Где клише, сырье? Может быть, прав Николай со своей версией? Пожалуй, сейчас ее так просто не отбросишь. Итак, что получается? Гринкевич-младший действовал в одной упряжке с Гринкевичем-старшим... Интересно, но это ведь надо доказать. Как?..

Из протокола допроса

Гринкевича А. П.

Наверно, мне давно надо было рассказать всю правду, снять тяжкий камень со своей совести. Однако я не находил в себе душевных сил и воли сделать это. Уверен, что каждый отец, потерявший единственного сына, поймет меня. Что осталось у меня в жизни? Абсолютно ничего. Пустота. Алексей был моей жизнью. То, что я узнал о нем, потрясло, выбило из колеи. Но стал ли он мне менее дорог? Нет и нет. И, возможно, то, что я сейчас опишу, могут расценить как предательство его интересов. Он ушел из жизни, ушел глупо и нелепо, сердце мое не перестает кровоточить. Но я не могу больше молчать, я просто обязан рассказать правду, хотя и вынужден поведать такое, что, несомненно, опорочит моего сына. Возможно, узнав о моем поступке, люди отвернутся от меня, сочтут безнравственным, будут осуждать, хотя можно ли осудить меня больше и строже, чем я сам? Ведь я виноват в гибели моего мальчика. Но есть еще один виновник гибели Алеши, который спокойно живет и даже преуспевает, наверняка используя в своих преступных целях способности и талант безвременно погибшего сына. Постараюсь изложить все по порядку.

Чуть больше года назад я встретил однокашника, которого не видел много лет. Собственно, мы никогда не были с ним дружны, а если честно, то я его боялся, его в школе все боялись, даже старшеклассники. Была у него кличка «Бешеный». Мы учились в седьмом, когда один десятиклассник неосторожно бросил ему: «Салага». Он кинулся на него, схватил за горло и стал душить. Он бы его точно задушил, не подоспей учитель физкультуры. С большим трудом тот оторвал его от жертвы. «Да ты, брат, бешеный», — сказал учитель. С тех пор и присохла к нему кличка. В десятом классе Бешеный внезапно исчез. Как потом оказалось, его арестовали за разбой.

И вот через столько лет встреча. Разговорились, вспомнили школу, обменялись адресами. Я обратил внимание, что его заинтересовала моя профессия. О себе он сказал, что работает в почтовом ящике. Я не очень обрадовался, откровенно говоря, встрече. Но он обладал чудодейственной способностью навязывать свою волю и желание другим. Я же, печально и стыдно признаться, человек слабовольный, что мешает мне в жизни. Но это от бога, ничего не поделаешь. Так и стали мы «дружить». То была дружба удава с кроликом. К Леше он относился хорошо, и сына, если честно, тянуло к нему. Бешеный принимал активное участие в судьбе Алексея, подключил свои связи, и сына по распределению оставили в городе. Естественно, что, когда я, наконец, сумел приобрести для Леши машину и возникла проблема получения прав, я обратился к нему. Странное дело! Я всегда считал: главное — машина. Оказалось не менее сложным устроиться на курсы для получения прав. Алексею не терпелось сесть за руль, кое-какие навыки он приобрел у друзей, но я никогда не позволил бы ему без специальной подготовки и официального документа управлять машиной. Мои попытки устроить сына на курсы оказались безрезультатными. И тогда я обратился к своему школьному приятелю. «Никаких проблем», — ответил он, и через месяц Алеша радостно показывал мне новенькие водительские права. Но после смерти сына, который погиб из-за своего неумения водить машину, я узнал, что права — поддельные. Значит, он их получил неправедным путем. Как же тогда расценивать услугу Бешеного? Выходит, он все знал. Я пошел к нему, хотел рассеять свои сомнения. Он встретил меня неприязненно, на вопрос, как у Алеши оказались поддельные права, зло рассмеялся: «Ты ищешь первопричину, думаешь, она во мне, — сказал он, — так знай: твой сын сам себя убил». С этими словами он вышел в другую комнату и вынес оттуда клише. «Вот, смотри, что смастерил твой талантливый сын. Здесь и автограф его есть. А идея — твоя. Удивляешься? Напрасно. Помнишь, ты пришел ко мне с просьбой помочь с правами. Мы с Лешей решили помочь не только себе, но и другим. Надеюсь, тебе известно, что у Леши обнаружили 500 рублей. Это плата за работу. Ты не можешь быть в претензии ко мне. Я любил Алексея и подарил ему самое главное: веру в себя, возможность безбедного существования, независимость».

«Все твои подарки, — ответил я, — сделали моего сына преступником и привели его к гибели. Это — дары данайцев». Он рассмеялся: «Пусть так, если тебе угодно. А теперь, иди и расскажи обо мне, не забудь заодно и о сыне, чем он занимался... Иди же, быстрей, а то опоздаешь в тюрягу. Ведь мастером штемпельной мастерской работаешь ты, а не я». Он еще что-то долго кричал мне, но я уже ничего не слышал. Мой мальчик — преступник.

Было от чего потерять рассудок. И во всем виноват Бешеный. Но я взял себя в руки и сказал ему, уже стоя в дверях: «Ты напрасно думаешь, что я боюсь тебя и страх за доброе имя сына заставит меня молчать. Меня уже не напугаешь». После моих слов его глаза налились кровью, как тогда, когда он душил на школьном дворе старшеклассника. «Помни, — прорычал он, — ты даже не успеешь пожалеть об этом».

Я вышел на улицу и направился домой. Было темно, вскоре я услышал шаги за спиной и понял: Бешеный слов на ветер не бросает и решил привести свою угрозу в исполнение, не откладывая в долгий ящик. У меня созрело решение первому нанести удар. Что было дальше вам известно.

Пусть мои правдивые показания помогут правосудию. Сообщаю адрес Бешеного: ул. Садовая, 12. Зовут его Виктор Степанович Ермаков. Показания написаны собственноручно. Гринкевич.

Примечания

1

Тем, кто запутался в хитросплетениях сюжета, напомню: на страницах повести действуют ДВА Виктора Степановича Ермакова, полные тёзки.

Первый В. С. Ермаков — пожилой человек, в прошлом одноклассник Анатолия Петровича Гринкевича, муж Лидии Яковлевны и отец Тани Ермаковой, в которую были влюблены Игорь Барсуков и Алексей Гринкевич.

Второй В. С. Ермаков — двоюродный племянник первого, молодой парень, врач, сын Степана Григорьевича Ермакова и Татьяны Васильевны. Он оказался одним из покупателей поддельных прав, и именно его, второго В. С. Ермакова допрашивают в милиции по этому поводу. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

Оглавление

В. Вальдман, Н. Мильштейн Бойтесь данайцев Повесть

  Бойтесь данайцев

*** Примечания ***