Спички и омела [Ребекка Ф. Кенни] (fb2) читать онлайн

1 — Ведьмак из Эмбри-Холлоу

2 — Рождественская фейри Страсбурга

3 — Ангел или монстр?

4 — Девочка со спичками

Депрессия, пренебрежение, монстры,

насилие, смерть, потеря

Каждый год в декабре из леса выходил ведьмак — с кривой усмешкой и мешком подарков для жителей Эмбри-Холлоу.

К нему всегда мгновенно тянулась толпа детей, как стекающие по свинцовому оконному стеклу замерзающие капли дождя, скапливающиеся на карнизе, прежде чем убежать. Малыши подпрыгивали на подошвах ботинок, пищали, когда Ведьмак начинал выбрасывать из сумки десятки бесформенных игрушек — скрюченных кукол с пустыми лицами и глазами, подмигивающими из челюстей и висков, горестно стонавших мрачных чертиков из коробок, прежде чем выбросить чучела крыс на пружинах, марионеток с задними конечностями, шапки, украшенные рваными вороньими перьями.

Тисл было двадцать два года, но с тех пор, как ей исполнилось десять, она подозревала, что, возможно, дары выглядели ужасно для всех, кроме их владельцев, потому как каждый ребенок, казалось, был сражен красотой своих подарков, и никто не завидовал тому, что получали другие.

Ведьмак приносил подарки и взрослым, но совершенно иного характера. Их ценность не была преуменьшена ничуть. Абсолютно новая тележка. Ярко выкрашенная оконная коробка. Блестящая искусно обработанная прялка. Набор тонких острых инструментов. Крепконогий жеребенок, жирная курица, здоровый ягненок.

Тисл также получала свою долю подарков от Ведьмака — в один год пачки бумаги и перо, на следующий — темно-синий плащ. Самый любопытный подарок пришел к ней в прошлом году. Она получила крошечный бумажный сверток, открыв который обнаружила в нем пару прекрасных золотых сережек.

Она никогда никому не рассказывала о своем желании иметь серьги, и была слишком застенчива, чтобы пойти к кузнецу или к одной из добрых женщин, чтобы проколоть мочки. Вот почему серьги не носила, а хранила их в ящике стола, дабы хоть иногда на них смотреть.

Этой зимой Ведьмак прошел мимо нее и уронил в ее озябшие руки тяжелую книгу. Это было все, что можно было сделать, чтобы Тисл не стала перелистывать страницы прямо тогда. Но девушка знала, что, как только она откроет ее, потеряется в чудесах, и все же Тисл хотела присутствовать на празднествах этого дня. Поэтому просто прижала книгу к груди, а Ведьмак перешел к следующему жителю деревни.

Возможности Ведьмака имели свои пределы. Он никогда никому не приносил новый дом, или целое стадо скота, или умершего любимого человека. Но подарки, которые он дарил, всегда аккуратно укладывались в укромный уголок в сердце получателя, идеально заполняя его.

Когда он закончил раздавать подарки, из мешка выскользнул целый стол длиной почти в ширину городской площади, уставленный дымящейся едой — жареным гусем с хрустящей коричневой кожицей, дымящимися пирогами с блестящими рубиновыми вишнями, морковью, глазированной коричневым сахаром, белыми булочками, пухлыми и мягкими, как щечки младенца.

В то время как все жители деревни столпились вокруг праздничного стола, наедаясь досыта, Ведьмак бродил по улицам, собирая вещи. Ненужные вещи. Он брал сломанные рукоятки топоров, сгнившие ящики из-под фруктов, поношенную одежду, развалившиеся корзины, ведра с дырками. Он взял костлявую, древнюю кобылу, которая больше не годилась ни для какого труда, и больных цыплят, и упрямого мула. Все они вошли в мешок Ведьмака, который поглотил их, не увеличившись ни на йоту.

Действительно, прекрасная сделка для жителей деревни. Отдайте нежеланных Ведьмаку и получите взамен то, что желаете.

Но их отношения с Ведьмаком не были свободны от случайной болезненной тени. Самая старая добрая женщина в городе нашептала Тисл мрачную историю. Один год, десятилетия назад, Ведьмак забрал человека. Младенца, младшего из семьи Мюллеров. У мастера Мюллера и его жены уже было шестеро детей, а седьмой был болезненным тщедушным мальчиком на тощих ногах, за которые его щипали братья и сестры, с тонким затравленным плачем, на который мать редко обращала внимание.

Когда Ведьмак забрал ребенка, все выразили слабый протест, но магия никогда не лгала. Все, что он забирал, было действительно нежеланным. Большинство людей, казалось, быстро забыли о ребенке, но Гаммер Бреннах — нет.

— Я пыталась хотеть этого, — сказала она Тисл, в то время как в ее слезящихся стареющих глазах собралась влага. — Но у меня уже было четверо собственных детей. С еще одним я бы не справилась.

Что Ведьмак сделал с ребенком?

Вопрос мучил Тисл с тех пор, как она услышала историю, мучил и сейчас, когда она смотрела, как его фигура в плаще удаляется по улице. Она уставилась на длинную борозду, которую его тяжелый мешок оставил в полузатоптанном снегу.

Что еще он заберет в этом году?

Она также задавалась вопросом, каким могло бы быть зимнее желание дедушки, если бы та пожила еще два месяца. Он тихо умер во сне, не задыхаясь, не паникуя и не сопротивляясь, как их сосед прошлой осенью. Она была благодарна ему за легкость ухода.

Но после его смерти она боролась с болезненной неуверенностью в том, что ее ткачество было не таким уж аккуратным, плотным или красивым, как у него. Как бы она ни старалась, ей не удавалось достичь качества и мастерства его работ.

Горожане заметили. Они тихо прокрадывались, один за другим, в магазин Молли, доверяя ее ткацкому станку производить одеяла, плащи и ковры, в которых они нуждались.

Если бы только дедушка позволил Тисл попробовать освоить другое ремесло. Если бы только ее пальцы не были такими неуклюжими. Если бы только старый ткацкий станок не был таким привередливым, создавая лучшие работы только в руках дедушки. Это имело смысл, предположила Тисл. В конце концов, ткацкий станок был стародавним подарком от Ведьмака. Вероятно, в его брусьях и роликах была какая-то странная магия.

Если бы только она не ненавидела ткацкое дело так сильно.

Ведьмак ушел за пределы ее поля зрения. Вероятно, он нырнул в переулок, чтобы забрать ненужное.

Вздохнув, все еще обнимая свою книгу, Тисл вернулась к праздничному столу. Она бродила по всей площади в поисках свободного места на скамейках, где могла бы втиснуться и перекусить. Плечи сдвинуты, головы повернуты друг к другу, рты шутят, смеются, разбрызгивая крошки. Дети извивались, хихикали и визжали, размахивая своими новыми игрушками, пока матери пытались убедить их поесть.

На мгновение Тисл подумала, что Маркус и его муж могли бы позволить ей сесть с ними. Но потом они обменялись взглядами и слегка сдвинулись, сократив и без того узкое пространство между ними настолько, что она, конечно, не смогла бы поместиться.

Ей пришлось бродить по бесконечной длине этого щедрого стола, в то время как жители деревни болтали, хохотали и пили вино, которое лилось из богато украшенных графинов.

Щеки Тисл пылали, как молот, которым бьют по наковальне кузнеца. Ее ботинки, казалось, тянули ее назад, когда она пыталась идти быстрее, пыталась поскорее пройти через это унижение и найти себе место. Сесть хотя бы на краю скамейки — этого было бы достаточно. Но каждый раз, когда ей казалось, что она видит место, оно, казалось, исчезало, прежде чем Тисл достигала его. Кто-то случайно изменял свое положение, и тогда ей некуда было сесть.

Она была единственной, кто не сидел. Люди не могли этого не заметить. Но, возможно, они не осознавали, говорила она себе. Она собралась с духом и тронула фермершу Лотту за плечо.

— Можно мне втиснуться? — ее голос, казалось, растворился в морозном воздухе в тот момент, когда она заговорила. Возможно, голос стал тише от частого молчания. Тисл не любила разговаривать; обычные темы для разговоров в деревне казались ей довольно скучными. Воспитание детей и цыплят, смена огородных культур и выполнение поручений ее не интересовали. Несколько раз она пыталась говорить о других вещах — о географии и музыке, о дизайне кораблей и военных стратегиях — о вещах, про которые она прочитала в книгах дедушки. Но, возможно, она говорила об этих вещах скучно, назидательно, потому что казалось, что никто, кроме деда, не хотел ее слушать. Или, возможно, ей не хватало яркости, красоты и живости, чтобы привлечь внимание соседей. Наверное, в ней что-то было не так. Поэтому она вообще перестала говорить, за исключением самых простых приветствий и необходимых фраз.

— Могу я найти местечко? — снова спросила она у Лотты, на этот раз громче.

— У нас здесь его полно, дорогая, — ответила хозяйка, не оборачиваясь. — Попробуй посмотреть подальше.

Тисл прошла еще несколько шагов и снова спросила, только чтобы получить аналогичный ответ. Нет места, двигайся дальше.

Ее сердце колотилось о книгу, которую она прижимала к груди, как щит. Она наклонила голову, позволив волосам упасть по обе стороны лица, потому что глаза у нее теперь сильно щипало, что было верным предзнаменованием предстоящих слез. Она обошла стол по кругу, и для нее нигде не нашлось места.

Если бы дедушка был жив, он бы оставил ей место. Все хотели, чтобы он был рядом, а он всегда хотел, чтобы рядом с ним была Тисл.

В конце стола Тисл резко повернулась, намереваясь поспешить домой и поплакать.

Но она столкнулась со стеной из кожи и шерсти. Вздрогнув, она вдохнула мускусный, пряный аромат шкур животных и соснового масла. В запахе чувствовался металлический оттенок, который царапал ее ноздри.

Ее голова откинулась назад.

Она смотрела прямо в затененный капюшон Ведьмака.

Он носил лоскутную маску на нижней половине лица. Над маской блестели его глаза, два голубых пятнышка в ямах закопченной тьмы.

— Идем, — сказал он.

Она никогда не слышала, чтобы он говорил. Он всегда проворачивал свои делишки молча. Гравий в его низком голосе проникал ей под кожу, вызывая мурашки.

— Идем, — повторил он.

Тисл сглотнула.

— Почему?

— Ты нежеланная. Ты пойдешь со мной.

Ее горло сжалось, легкие задрожали, пульс участился.

— Нет, — она отступила назад.

— Все, что нежеланное, мое. Сделка, которую я заключил с этой деревней давным-давно. Ты возвращаешься со мной, или все, что я давал десятилетиями, обратится в прах. Еда, которую ели эти люди, и вино, которое они пили, превратятся в грязь и дождевую воду в их желудках.

Вздохи ужаса и крики ужаса поднялись со стола позади Тисл. Некоторые дети начали плакать.

Казалось, грудь Тисл может широко раскрыться и извергнуть слезы и кровь, ее сердце плыло по волне горя.

Она была нужной, пока дедушка не умер. Но не более того.

Если она останется, и слова Ведьмака сбудутся, ее будут ненавидеть, и тогда Тисл окончательно убедится, что является нежеланной.

— Куда ты меня отведешь? — спросила она.

Ведьмак поднял одну сильно укутанную руку.

— В лес.

Тисл посмотрела за соломенные крыши коттеджей, на линию деревьев. Некоторые деревья были голыми, листья по зиме опали, но у большинства были толстые темно-зеленые ветви, покрытые вчерашним снегом. За ними громоздились все новые и новые деревья, слой за слоем, каждый из которых был темнее и выше предыдущего. Бесконечный лес, огромный и таинственный, беззвучная пасть, открывающаяся, чтобы поглотить ее целиком.

Думая о вступлениях, она уставилась на мешок Ведьмака.

— Я должна идти туда?

— Да.

— Я… — она поперхнулась вопросом и сделала паузу, чтобы собраться с духом. — Я выйду снова?

Ведьмак не ответил. Он только смотрел.

Тисл повернулась, чтобы осмотреть стол, ее взгляд скользил по знакомым лицам, проверяя их на мягкость, на сочувствие. Она нашла немного каждого. Но магия ведьмака никогда не ошибалась. Никто из них по-настоящему не желал быть с ней рядом. Один за другим, большинство из них отвели глаза.

Лотта сказала:

— Не будь эгоисткой, Тисл. Подумайте о наших детях.

Мастер Белшер, глава городской стражи, тяжело поднялся из-за стола и медленно произнес:

— Если ты не полезешь в мешок, девочка, нам придется посадить тебя туда. На благо деревни.

Ведьмак испустил вздох, почти шипение. Он встряхнул мешок, позволив ему раскрыться. Его пасть, широкая, как колесо повозки, не раскрывала ничего из содержимого. Внутри было черным-черно. Темнота, как безжизненные зрачки глаз деда.

Тисл подумала о коттедже с книгами деда, ее одеждой и картами, которые она создала, о землях, которые существовали только в ее голове.

— Могу я забрать свои вещи? — она прошептала.

Ведьмак покачал головой.

— Мы уходим сейчас.

По крайней мере, у нее была ее новая книга.

Тисл подавила рыдание. Она присела, наклонилась вперед и вжалась в мешок, залезая его глубже, глубже…

А потом Ведьмак подхватил мешок и крепко завязал его. Белый свет зимнего дня погас, как уменьшившаяся звезда. Тисл провалилась в черноту, густую, как пудинг, в приторную, злобную тьму, которая окутала ее, давила на глаза и стучала в ушах. Девушка плотно сжала губы, но тьма проникла в ее ноздри и скользнула по горлу, собираясь в животе. Она извивался вверх, запутывая и запутывая ее мозг, пока сознание Тисл не растворилось в темноте.

Ее глаза открылись, тяжело, медленно. Они были тяжелыми, как будто склеены липким соком.

Над девушкой был деревянный сводчатый потолок — светлая сосна с темными сучками. С колышков и гвоздей по всему потолку свисали бесчисленные нити с крутящимися блестящими предметами — осколками хрусталя, осколками стекла, сушеными ягодами, хрупкими сосновыми шишками, мраморными бусинами, лоскутками узорчатой ткани, мелкими косточками, фигурной деревянной стружкой. Кусочки предметов, спасенных или обработанных вручную.

Прямо перед ее лицом висела цепочка крошечных, изящных птичьих черепов. Она подумала, что сможет протянуть руку и коснуться самого нижнего, не выпрямляя полностью руку. Так она и сделала.

Цепочка из черепов слегка качнулась при прикосновении.

— Они не такие хрупкие, как кажутся, — сказал голос. Голос из гравия и костей.

Сев прямо, Тисл постучала по птичьим черепам руками.

— Ведьмак, — выдохнула она.

Он сидел за широким столом, заваленным ржавыми инструментами, треснувшими кувшинами, помятыми горшками, поношенной одеждой и всевозможными отвергнутыми предметами. Его длинные, тонкие руки, одетые в перчатки без пальцев, блуждали по обломкам с умелой скоростью, вырывая то один, то другой фрагмент, соединяя предметы вместе, создавая нечто совершенно новое. Она не могла угадать окончательную форму создаваемых предметов, но они имели эстетическое сходство с игрушками, которые он дарил детям Эмбри-Холлоу.

Его лицо без маски было худым и серьезным. Бледная кожа, черты лица слишком четко очерчены, как будто высечены березовом дереве, но не разглажены и не отшлифованы.

Темно-синие глаза поднялись, чтобы встретиться с ней взглядом. Только на мгновение, а потом его голова снова склонилась над работой, каштановые волны упали на виски.

— Я не Ведьмак, — рассеянно сказал он, накручивая кусок бечевки на колышек. — Я один из лесных жителей, из народа. Вы могли бы называть меня фейри. — И он откинул назад часть волос, чтобы показать аккуратно заостренные уши.

Пальцы Тисл сжались на кровати, сминая лоскутную ткань одеяла под ними. Костяшки пальцев наткнулись на корешок книги в кожаном переплете — ее подарок на середину зимы. Тисл взяла книгу одной рукой.

— Я думала, фейри больше не существует, — рискнула сказать она. — Что все они вымерли или ушли.

— Так и есть. Все, кроме меня.

— Мы десятилетиями называли тебя Ведьмаком, и ты не протестовал.

— Легче позволить вам, людям, поверить, что я когда-то был человеком. Они были бы более напуганы, если бы знали правду.

— И ты говоришь мне это, потому что хочешь, чтобы я боялась?

— Мне нет дела до того, боишься ты или нет.

Слова не особо утешали, но беспечность в его тоне немного ослабила беспокойство Тисл. Пальцы расслабились, и она опустила ноги с кровати. На ней все еще были алые чулки, кожаные сапоги и туника с толстой подкладкой, которые она надела ещё в тот день, готовясь к празднику на открытом воздухе в холод. Она никогда не думала, что окажется в этой заваленной вещами хижине, где шатающиеся груды спасенных вещей угрожали опрокинуться при малейшем толчке. Единственными свободными местами были центр комнаты и возле камина.

— Что случилось с другими вещами, которые были со мной в мешке? — спросила она.

— Ждут, когда понадобятся мне.

— Но животные… Они будут голодать там, в этой густой темноте?

— Животные в сарае, выздоравливают. Они будут вылечены, обновлены и смогут вернуться в вашу деревню к середине следующей зимы.

— Что? — её пульс застучал у горла, и комната, казалось, опасно наклонилась в сторону. — Как ты… я думала…

— Дыши, Нежеланная, — холодно сказал Ведьмак. — Или упадешь, а я слишком занят, чтобы ловить тебя.

— Я не хочу, чтобы ты меня ловил, — выдавила она и села прямо на ковер. Казалось, что он соткан из тысячи разных переплетенных лоскутков, но каким-то образом его пестрые цвета красиво сочетались между собой. Однако от спирального узора у нее закружилась голова, и она снова посмотрела на Ведьмака.

— Почему я здесь? Что ты собираешься со мной делать? Что ты сделал с ребенком, которого забрал?

— Ребенок? Я нашел ему место там, где его ждали. Что касается того, почему ты здесь — полагаю, тебе это известно. Я не могу взять того, кто нужен. Ты была не нужна. Так что побудешь здесь, пока я не найду того, кому ты понадобишься.

Тисл сильно прикусила губу зубами. Боль отвлекала от слез, угрожающих политься по ее щекам.

Она сосчитала до ста, а потом сказала:

— А если я никому никогда не понадоблюсь? Что тогда?

Ведьмак вздохнул и отложил свою работу. Глаза у него были темно-синими, как полночное небо. Они уничтожили остатки уверенности Тисл.

— Это действительно загадка, — сказал Ведьмак. — Что ты умеешь, девочка?

— Мне двадцать два года. Уже не девочка, — ответила она. — Но тебе это известно. Ты дарил мне подарки с тех пор, как я научилась ходить.

— Так и есть, — он смотрел на нее, непроницаемый. — Я знаю каждого жителя Эмбри-Холлоу. Знаю их самые сокровенные желания и самые нелепые пристрастия. Мой сомнительный магический дар. Но тебя — тебя я никогда не мог полностью удовлетворить, ведь так?

Что-то в его взгляде заставило кровь прихлынуть к щекам Тисл. Она отодвинулась подальше от него, ближе к очагу.

— Я всегда была в восторге от своих подарков в середине зимы.

— Но это не совсем так, правда? — Он наклонился вперед, поставив оба локтя на стол, где работал. — Ты была довольна, да. Но не в восторге. И это потому, что я смог прочитать только твои поверхностные желания, а не самые сокровенные. Твой дедушка был таким же. Я должен был использовать то, что смог собрать, и угадать остальное, — он кивнул в сторону кровати, где лежала книга Тисл. — Это, например, было моей догадкой.

— Она прекрасна, и я благодарна.

— Но ты еще не открыла ее.

— Я только что проснулась, — она нахмурилась. — А что касается твоего вопроса — что я умею делать — умею ткать, но плохо. Я читаю. Немного рисую. Я сажала сады, но по непонятным причинам насекомые всегда пожирают то, что начинает приносить плоды. Я умею готовить…

— О! — Его глаза загораются. — Я не умею. Или, скорее, мне это не нравится. Есть еще столько интересных вещей, которыми можно заняться. Ты будешь готовить для меня. И, может быть, иногда прибираться.

Тисл сузила глаза.

— Я пришла сюда не для того, чтобы быть твоей служанкой.

— Ты бы предпочла вернуться в сумку? — его темные брови изогнулись еще больше.

— Нет.

— Ну вот.

Переполненная разочарованием, Тисл вскочила на ноги. Резкое движение могло бы испугать другого человека, но Ведьмак продолжал невозмутимо заниматься своими делами. Она бродила по комнате, тыча в разные предметы.

— Тебе действительно нужен тот, кто будет поддерживать тут чистоту, — сказала она спустя некоторое время. — Я хранила краски, катушки и пряжу моего дедушки. Мне нравится такая работа. Возможно, я могла бы сделать то же самое для тебя. И иногда готовить. Мы поделим обязанности по уборке. Я презираю вытирать пыль, а мытье — это скучно. Тут есть еще комнаты?

— Множество. Но все они пустые и не нуждаются в уходе.

— О, тогда я могла бы приспособить одну из них для себя, чтобы там спать. Здесь ведь всего одна кровать.

— Поступай как знаешь. А пока помолчи. Я хочу закончить свои дела до полуночи.

— А что будет в полночь?

Но Ведьмак не ответил.

Тисл нашла свечу и зажгла ее от камина. Она обошла рабочий стол Ведьмака и прошла через узкую дверь позади него, в холодные серые покрытые паутиной коридоры, шепчущиеся с вихрями ветра, которые просачивались сквозь щели закрытых ставнями окон. По состоянию камня и штукатурки можно было сказать, что дом был очень старым, намного старше большинства строений в ее деревне.

Себе она выбрала небольшую комнату рядом с комнатой Ведьмака. Там уже стоял каркас кровати, и, что удивительно, в матрасе не было мышей. Возможно, Ведьмак обладал особой магией, чтобы держать вредителей в страхе.

Комната ей понравилась еще и тем, что внутри была защелка.

Она осторожно вернулась к рабочему столу и стояла рядом с ним, пока Ведьмак не поднял на нее глаза.

— Можно мне одеяло? — спросила она.

Мрачно кивнув в сторону сундука с кучей одеял, он вернулся к своей работе.

Осмелев, Тисл совершила несколько походов из его комнаты в свою, одалживая различные вещи — одеяла, подушки, дополнительные свечи и несколько нарисованных марионеток, которые ей понравились. Она спрашивала его о каждом предмете, и он безмолвно соглашался.

Наконец она вернулась за книгой, которую он ей дал, отнесла ее в свою новую комнату, заперла дверь и села, скрестив ноги, на кровати.

Каким бы стойким и странным ни был Ведьмак, с его необычными привычками и наследием фейри, ей скорее нравилось, что кто-то еще находится с ней в одном доме. После смерти деда их крошечный домик казался таким пустым.

Но фейри, движимые похотливыми инстинктами, были известны своей распущенностью. Она должна быть начеку. Вот зачем защелка на двери.

Не успела она открыть первую страницу книги, как дверь распахнулась, защелка сломалась на две части. Ведьмак заполнил собой весь дверной проем; ему пришлось немного наклониться.

— Пойдем. Пора идти.

— Идти?

— До полуночи всего час, а нам предстоит долгий путь.

Тисл заметила у него за спиной вязанку дров.

Она отложила книгу в сторону и встала с кровати. Несмотря на грохот ее сердца, девушка с вызовом посмотрела на него. Она была выше большинства женщин в своей деревне, так что макушка ее головы доходила ему до подбородка.

— Значит, ты передумал? Ты собираешься принести меня в жертву какому-то жуткому божеству?

— Что? — Его брови взлетели вверх. — Боги, нет. У меня есть кое-какие дела в полночь, а я не могу оставить тебя здесь без присмотра.

— Я не ребенок.

В его глазах вспыхнул едва уловимый жар, взгляд опустился на ее грудь. Только на мгновение.

— Я никогда не говорил, что ты ребенок. А теперь пошли, или я свяжу тебя и потащу силой.

— Я бы предпочла остаться здесь и почитать. Обещаю, что не буду трогать твои вещи.

— Ты уже присвоила себе несколько моих вещей. И к тому же, я не верю словам людей. В последний раз — идем.

Ворча, она последовала за ним по коридору к входной двери.

— Жди здесь, — приказал он, прежде чем исчезнуть в своей комнате. По возвращении на нем был толстый плащ с капюшоном и пара перчаток. Он сунул их в руки Тисл, распахнул тяжелую входную дверь и вышел в морозную ночь.

Снег хрустел под сапогами Тисл, когда они пересекали поляну, направляясь к деревьям. Когда она оглянулась, то увидела дом целиком — серый камень, балки и бледная штукатурка, углы, фронтоны и остроконечные крыши, перемешанные и сложенные друг на друга. Казалось, пустые окна смотрели на нее в ответ.

Дрожа, она натянула плащ и перчатки и поспешила за Ведьмаком.

Как он и предупреждал, дорога была долгой. Они прошли участок леса, где росли деревья высотой в десятки этажей, с короткими голыми ветвями по всему стволу до самой вершины, их ветви, задрапированные вечнозелеными листьями, тянулись во все стороны.

Потом они съехали по покрытому снегом склону в овраг. Тут деревья были совсем другими — кривыми и корявыми, черными, как уголь, и усеянными шипами. Раскидистые деревья склонились над тропой подобно старцам, и пытались схватить Тисл своими пальцами с острыми ногтями. Она держалась так близко к скрытой плащом спине Ведьмака, как только осмеливалась.

Наконец они вышли из туннеля изогнутых деревьев на поляну, окруженную стеной густо сплетенных ветвей.

Ведьмак поднял руку, и с участка земли сошел снег, оставив голый круг. Опустившись на колени, он разложил поленья и зажег их щелчком пальцев.

От случайного проявления магии у Тисл сжались легкие. Вдыхая знакомый запах древесного дыма, она подобралась поближе к теплу.

Ведьмак все еще стоял на коленях, но смотрел мимо танцующих языков пламени.

— Ты их видишь? — Его голос был хриплым.

— Вижу кого? — Тисл огляделась по сторонам.

— Среди деревьев. Посмотри туда. Высокое, с большой узловатой веткой? Рядом с ним — видишь?

Тисл посмотрела, и ее желудок перевернулся. Она действительно видела. Девушка увидела лицо — красивое, вырезанное из дерева, неживое.

— Это моя мать, — сказал Ведьмак. — Рядом с ней мой отец, — он указал на фигуру побольше, которую Тисл ошибочно приняла за коренастое дерево с массивными ветвями.

Она моргнула, сомневаясь, что может доверять своим глазам.

— Что с ними случилось?

— Время, — пробормотал он. — Время и проклятие. Я был далеко от дома, когда это случилось. Группа друидов вырвала магию моей семьи и привязала их к этому лесу, не давая им приблизиться к его границам. Когда я вернулся, они уже увядали. Я ничем не мог им помочь.

— Увядали? Почему?

— Фейри живут верой, — сказал он. — Мы были созданы на заре человеческой расы, рождены самой Природой как доброжелательные стражи, чтобы учить человечество и давать ему советы. Идея заключалась в том, что мы будем существовать только до тех пор, пока люди верят в нашу магию. Как только они перестанут нуждаться в нас, мы вернемся к Природе. Запертые в этом лесу, мои люди были забыты, и по мере того, как вера в них ослабевала, они начали уступать самому лесу.

Он сунул руку в вырез туники, под плащ, и вытащил светлый камень, обвитый светящимися зелеными нитями.

— Я выжил, потому что могу покинуть лес и показать свою силу людям. Жители Эмбри-Холлоу верят в мою магию, поэтому я продолжаю существовать в этой форме.

Ведьмак повесил белый камень над огнем, позволяя потрескивающему пламени омыть его. Зеленые светящиеся нити медленно поднимались с поверхности камня, разворачиваясь в ночном воздухе.

— Мои визиты в вашу деревню в середине зимы позволяют мне набраться достаточно веры, чтобы продержаться еще год, — сказал Ведьмак. — И у меня достаточно излишков веры, чтобы разбудить свою семью на часть ночи — с полуночи до рассвета.

Светящиеся зеленые нити закручивались в воздухе спиралью, устремляясь в чащу. Они зарылись в резные формы, на которые указал Ведьмак. Две — нет, три-четыре, пять-шесть фигур начинали двигаться, менялись, оживали. Тисл зажала рот обеими руками, когда фигуры выросли, высокие и яркие, больше не принадлежащие лесу, но дышащие, мигающие и светящиеся в оранжевом свете костра. На каждой была накидка из листьев падуба.

— Моя мать Игрейна, — сказал Ведьмка, вставая. — Мой отец, Мананнан. Мой брат и его жена, и моя сестра и ее жена. Моя семья.

— Элата, — крикнула высокая женщина Ведьмаку. У нее были каштановые волосы, как у него, и глаза цвета летнего неба.

— Мама.

Ведьмак шагнул вперед, заключая ее в крепкие объятия.

Он также обнял остальных членов своей семьи, и они тихо шептали друг другу радостные слова.

— Но, сын мой, на этот раз ты не один, — сказала Игрейна. Она окинула взглядом Тисл, от поношенных сапог до непослушных черных кудрей. — Кто эта женщина?

Ведьмак повернулся лицом к девушке. На его щеках вспыхнул румянец, и на мгновение ей подумалось, что он — самое красивое существо, которое она когда-либо видела.

— Никто, — сказал он. — Нежеланная из деревни, в которую я наношу визиты. Она будет мне помогать, пока я не найду того, кто заберет ее у меня.

— Будь добрее к бедной девочке, брат, — упрекнула стройная женщина с волосами цвета воронова крыла. — Мы знаем, что такое быть невидимыми и отвергнутыми. Иди сюда, хорошая, — она сжала руку Тисл своими тонкими пальцами. — Сегодня вечером ты часть нашей семьи.

Ведьмак — Элата — устроил еще один пир, еще более грандиозный и роскошный, чем тот, что был устроен им для жителей Эмбри-Холлоу. На этот раз у всех, даже у самой Тисл, был деревянный стул с резьбой. Они ели, пили, и рассказывали удивительные истории, подобных которым Тисл никогда не слышала. Она поглощала эти сказки, держала их внутри себя и молилась о том, чтобы никогда не забыть их.

Некоторое время спустя брат Элаты начал играть на свирелях, и фейри стали танцевать.

Тисл любила танцевать. Движение под музыку освобождало ее душу так, как ничто другое не могло. Кроме, пожалуй, хорошей книги. Она бросилась в водоворот сверкающих улыбок, острых ушей и изящных конечностей, пока холод, темнота и деревья не исчезли, а потом смутно осознала, что лежит на снегу, и на нее накинут не только ее собственный плащ, но и плащ Элаты.

Моргнув, она выпрямилась. Бледный рассветный свет начал просачиваться сквозь верхушки деревьев. Элата стоял на краю поляны, прерывисто шепча кому-то в чаще — фигура удалялась и застывала. И снова все фейри вернулись на свои места и превратились в неподвижные фигуры. В часть леса.

Элата развернулся на каблуках и быстро прошел мимо Тисл, на ходу сорвав с нее плащ. Она бросилась за ним.

В тот день они почти не разговаривали.

В течение следующих двенадцати месяцев Тисл превратила хаотичную мастерскую в упорядоченное пространство с полками, ящиками и коробками, на каждой из которых аккуратно написано содержимое. Она готовила простые блюда из запасов в кладовой, так как Элата не любил использовать свою магию, чтобы ежедневно наколдовывать еду.

— Созданная магией пища восхитительна на вкус и достаточно сытна, — сказал он ей. — Но это не то же самое, что настоящая еда. Слишком долго питаться колдовскими блюдами вредно для здоровья, даже для фейри. Нужно есть реальную еду.

Каждую неделю она с Элатой вместе убирались и вытирали пыль в доме. Это были ее любимые дни, хотя она не позволяла себе признаться в причине.

Однажды, когда они мыли пол в зале, она бросила в него мыльной пеной. Он выглядел таким комично удивленным, что она расхохоталась. Он не улыбался с той ночи, когда разбудил свою семью, но если это случалось — улыбка была широкой и радостной. Ведьмак преследовал ее по скользкому полу, и когда она упала, упал сверху и нарисовал ей брови и нос пеной.

Он задержался на мгновение, его улыбка и ее улыбка превратились в напряженное, теплое осознание, учащенное сердцебиение и горячее дыхание.

Потом он снова поднялся и исчез в своей мастерской.

За исключением дней уборки, Элата всегда работал.

— Акт восстановления питает мою магию, — сказал он ей однажды вечером за ужином. — Я восстанавливаю и повторно использую то, что было выброшено расточительными людьми. Природа одобряет это, и поэтому она дарит мне магию, необходимую для полного преобразования объекта. Процесс медленный, но эффективный. А к середине зимы у меня есть все, что мне нужно для очередного визита в деревню.

После этого объяснения он стал чаще разговаривать с ней — долгие беседы о магии и истории фейри, а также о мире за пределами деревни и леса. Они говорили о кораблях, он показал ей книгу с картами, которую получил. Ведьмак сказал, что она пострадала во время пожара и выброшена как мусор, но он восстановил ее. Они вместе изучали страницы — и иногда, когда Тисл смотрела на него, то подозревала, что он тоже только что смотрел на нее.

Элата иногда выходил из дома, чтобы прогуляться вдоль границы Эмбри-Холлоу. Он называл это «слушанием» и утверждал, что может различать желания жителей находящейся поблизости деревни.

— Так ты слышишь мои мысли? — спросила Тисл, заранее боясь ответа.

— Нет, я не могу слышать твои мысли, — сказал он. — Я получаю впечатления или образы того, чего жаждет человек. И, как я уже сказал, с тобой я вижу только твои поверхностные желания, а не самые глубокие. Прямо сейчас тебе нужна соль.

Он протянул ей маленький горшочек.

— Какой полезный навык, — сказала она, взяв щепотку соли и посыпав ею овощи.

Облегчение успокоило ее нервы. Она боялась, что он может заметить некоторые из самых озорных мыслей, которые закрадывались в ее голову в последнее время. Книга, которую он ей подарил, оказалась сборником любовных историй. Она никогда не читала ничего подобного. Все книги её деда содержали только информацию о чем-либо.

В этой же книге было более трехсот сказок, и Тисл позволяла себе прочитать по одной каждую ночь. Во многих из них говорилось о любви, такой трепетной и трагичной, что слезы капали на страницы. Другие изображали всепоглощающую страсть в таких ярких деталях, что в других местах цвела влага.

В ночь перед следующим зимним визитом Элаты Тисл прочитала историю об обычной девушке, влюбившейся в бога. В сказке были яркие, похотливо детализированные картинки, и у нее был такой печальный конец, что, когда она закончила, ее щеки были мокрыми и алыми, а нижнее белье промокло.

Она захлопнула книгу, встала с кровати и направилась в мастерскую Элаты, пока у нее не сдали нервы.

Он все еще работал, нанося последние штрихи на чертика из коробки. Когда она ворвалась в комнату, он вздрогнул, и пружина на игрушке со звоном разжалась.

Тисл уронил книгу на свой рабочий стол.

— Зачем ты мне это дал?

Элата взглянул на книгу, затем сосредоточился на своей задаче.

— Ты любишь читать.

— В мире много книг. Почему именно эта?

— Я думал, тебе понравится, — пробормотал он.

— Чем? — Она наклонилась к нему. — Посмотри на меня.

Когда он поднял глаза, виноватый румянец горел на его скулах.

Она не знала, как задать вопросы, которые терзали ее душу. Поэтому они просто смотрели друг на друга, пока она не сгребла книгу со стола и не отнесла обратно в свою комнату.

Когда он взял дары середины зимы для визита в Эмбри-Холлоу, Тисл не пошла с Элатой. Она не хотела видеть людей, которые отправили ее в лес с незнакомцем, не переживая о благополучии девушки.

Но когда Элата вернулся, она задала несколько вопросов о некоторых людях. Он рассказал ей, кто умер, а кто родился, и что он подарил каждому жителю деревни.

— Кто-нибудь из них спрашивал обо мне? — поинтересовалась она.

— Нет. Думаю, они побоялись. Возможно, они подумали, что я тебя съел.

— А ты бы стал? — спросила она, прежде чем смогла остановиться.

— Стал бы что? — его горло дернулось от тяжелого глотка, — есть тебя?

— Забыли.

Ее сердце подползло к горлу и колотилось по голосовым связкам.

— Я получу подарок?

Он вскочил, подошел к своему мешку и запустил в него руку.

Сначала он вытащил стопку книг деда и полированную трубку, которую тот обычно курил.

Тисл взяла их с благоговением, с таким комом в горле, что не смогла даже поблагодарить его. Она вдохнула аромат трубки и книг, а потом поставила их на пустую полку.

После этого Элата достал пару золотых сережек, которые подарил ей в прошлом году. Когда он передавал их, она почувствовала легчайший укол в мочках ушей, а когда коснулась их рукой, они уже были аккуратно проколоты. Лишь крошечная капля крови из каждой. Она промокнула кровь и слизала ее с пальца. Элата наблюдал за этим, прикрыв глаза. Затем она закрепила серьги на месте.

— Как я выгляжу?

Он прочистил горло.

— Празднично.

Он быстро отвернулся и снова полез в сумку. На этот раз в его руках было великолепное платье — бархатисто-алое, отделанное чистейшей белой шерстью.

— Для семейного торжества сегодня вечером.

— Оно очень красиво, — прошептала она. — Спасибо.

Она надела его в долину в ту ночь, и, возможно, дело было в ее воображении, но ей казалось, что среди древесного дыма и пряного вина, среди запаха запеченных яблок и веселой музыки глаза Элаты задерживались на ней чаще, чем обычно. Его взгляд одновременно восхищал и пугал.

Тисл потанцевала со всеми членами его семьи, прежде чем он, наконец, поймал ее. И в водовороте вина, смеха и мерцающей магии, в бархатном платье, обнимающим ее фигуру, как любовник, она встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. А потом отвернулась, испугавшись собственной смелости.

Перед рассветом мать Элаты Игрейна схватила Тисл за руки и прошептала:

— Я рада видеть, что ты все еще здесь, с ним. Ему был нужен кто-то.

— У него есть вы, — ответила Тисл. — Он так сильно любит всех вас. Он работает весь год, чтобы видеть вас полночи.

— Знаю. — В глазах женщины-фейри мелькнула боль, и она еще больше понизила голос. — Я бы хотела, чтобы он этого не делал. Я бы хотела, чтобы он нас отпустил. Наше время истекло, милая, и мы это знаем. Каждый год он нарушает наш покой. Видеть его радостно, но и мучительно. Ведь мы знаем, что прошел еще один год, что у нас нет иной жизни, кроме этого обрывка ночи. Я бы предпочла погрузиться в спокойное забытье и никогда больше не просыпаться.

— А вы ему про это говорили? — прошептала Тисл.

— О, нет, — сказала Игрейна. — И я не стану — по крайней мере пока. Я не хочу, чтобы он чувствовал себя одиноким или нежеланным.

Пальцы Игрейны начали затвердевать в руках Тисл, приобретая оттенок и текстуру коры. Она отстранилась, отступив на свое место в чаще, и расположилась рядом со своим мужем, в то время как ветви и безлистные лозы ползли по ней и запечатывали на месте.

Элата громко простонал, когда шесть пар любимых глаз стали тусклыми и деревянными. Он расхаживал по краю поляны, от горя и гнева линия его плеч заострилась.

Тисл шагнула вперед и коснулась лба Игрейны.

— Он не один, — прошептала она. — И он не нежеланный.

Она с Элатой вернулись в огромный пустой дом, и он сразу же пошел к рабочему столу. Даже из своей комнаты, находящейся дальше по коридору она слышала сердитый лязг металла, стук инструментов и непрерывные ругательства из его уст.

Его боль придала ей смелости сделать то, чего она хотела месяцами.

Алое платье соскользнуло с ее плеч и упало на ковер. За ним последовали корсет и нижнее белье. Кусочки белого снега на кроваво-красной ткани.

Обнаженная, она вошла в мастерскую и встала за его стулом.

— Не оборачивайся, — сказала она. — У меня есть для тебя подарок. Но сначала ты должен мне кое-что рассказать.

Напряжение сковало его спину. Он склонил голову набок.

— Хорошо.

— Ты хотя бы попытался найти мне другое жилье? Меня где-нибудь будут ждать?

— Я… я был занят. Но если ты хочешь уйти, я найду тебе место, куда можно будет пойти. Я сделаю это завтра, первым делом. Я…

— Нет, — она скользнула обеими руками по его плечам, наклоняясь губами к мягким волнам его волос. От него пахло сосной и землей, кожей и металлом.

— Расскажимне, Элата, Ведьмак и Фейри, — сказала она. — Я все еще нежеланная?

Долгий вздох вырвался из его груди.

— Нет.

Она крепче сжала его плечи.

— Какое-то время ты была просто одним из жителей деревни, — хрипло сказал он. — Но в течение трех лет я обращал на тебя внимание. А с середины прошлой зимы я стал зависим от твоего присутствия. Думал, что если ты уйдешь, я исчезну. Но все это не должно повлиять на твой выбор. Я не буду связывать тебя здесь или приковывать к мрачному циклу, который называю жизнью. Если ты захочешь уйти, я пойму.

— Но ты не понимаешь, — Тисл прижалась губами к его шее. — Для меня ты не Невидимый Ведьмак в маске. Ты не Нежеланный. И ты не Нелюбимый.

У него перехватило дыхание. Он протянул руку, его пальцы обхватили ее запястье.

— Если тебе нужен твой подарок, — тихо сказала она, — можешь повернуться.

Он повернулся и поднялся со стула одним плавным движением. Смотрел на ее тело так долго, что она задрожала, неуверенная, задаваясь вопросом, почему он не прикасался к ней.

— Ты не хочешь меня? — прошептала она.

Его ладони благоговейно легли на ее талию.

— Я думаю, что буду хотеть тебя снова и снова, очень долгое время.

Следующий год он работал меньше, чем обычно. Дни уборки они проводили обнаженными, и самой уборки как таковой было мало. Тисл иногда заходила в мастерскую Элаты в нижнем белье, и это обычно заканчивалось тем, что она склонялась над его столом, задыхаясь и трепеща от удовольствия. В такие моменты она звала его по имени, а он стонал в ответ, входя все глубже.

Тисл часто задавалась вопросом, что бы сказали жители деревни, если бы узнали, что она занимается сексом с ведьмаком. Она представляла их шок и ужас. А потом она занималась повседневными делами с загадочной улыбкой любимой женщины.

На следующий год, в середине зимней ночи, когда Элата держал свой кулон над огнем в долине и его семья снова пробудилась от сна, он обнял Тисл за талию и притянул ее ближе к себе. Это было безмолвное признание.

Глаза его матери загорелись. Она обхватила лицо Тисл обеими руками и сказала дрожащим голосом:

— Милая девочка. Ты именно тот человек, который нам был нужен.

В ту ночь танцы были более дикими, и все фейри пили с большим рвением. Но когда луна пошла на убыль и приблизился рассвет, семья собралась вокруг Элаты с выражениями лиц более трезвыми, чем Тисл могла себе представить.

— Ты молодец, сын мой, — сказал отец Элаты, Мананнан. В его темную бороду был вплетен мох, когда он говорил, над его губами кружил мотылек. — Но с каждым годом мы все глубже погружаемся в лес. Так и должно быть.

— Что ты говоришь? — Лицо Элаты побелело, как лед.

— Теперь ты нашел себе спутницу, — сказала мать. — Ее любовь и вера защитят вас. Вы не будете одиноки. Пришло время отпустить нас.

— Я никогда не был настолько эгоистичным, что смог бы оставить вас, — сказал Элата сквозь стиснутые зубы.

— Это не эгоизм, милый брат. — Сестра погладила его по руке. — Мы хотим этого. Мы, моя любимая и я, хотим отдохнуть.

Ее жена кивнула, опираясь на ее плечо.

— Возвращаться так ненадолго каждый год сложно. С каждым разом становится все болезненнее.

— Мы благодарны, сынок, — сказала Игрейна. — Но пришла пора тебе стать свободным. Странствуй по миру, как раньше, пока проклятие не настигло нас. Пока Тисл верит в твою магию, и ты время от времени применяешь ее на благо людей, ты не исчезнешь. Вы свободны. Позволь нам освободить тебя.

Элата протянул руку за спину, и Тисл взяла его за ладонь. Он крепко, до боли вцепился в нее, но она выдержала.

— Я буду скучать по всем вам, — прошептал Элата.

— Мы всегда будем здесь, — сказал его брат. — Поскольку все наши люди остаются в этом мире, в той или иной форме. Мы — часть камней и болот, часть туманов и гор. Наши голоса разносит ветер, а наши души плывут по воде. Вы будете чувствовать нас снова и снова, каждый раз, когда будете ходить по этому лесу.

Он обхватил Элату обеими руками.

Тисл высвободила руку и отступила, дожидаясь, пока фейри попрощаются друг с другом. Она вздохнула, смаргивая собственные слезы. От резкого дуновения ветра у нее защекотало в носу.

Запрокинув голову, она уставилась на кружевное кольцо верхушек деревьев, обрамляющее глубокий иссиня-черный вырез неба, усыпанный звездами.

Все ее тело казалось странно живым от значимости события, происходящего перед ней. Шестеро фейри покидают мир. Их магия и память исчезли.

Голоса фейри сливались в тихое пение, гимн сверхъестественному миру их юности, хвалебная речь прошлому.

Тисл закуталась в плащ и прислушалась.

Когда в небо над головой просочился бледно-желтый цвет, она обняла каждого фейри, Игрейна поцеловала ее в лоб.

— Для твоей защиты, — прошептала она. — Я отдаю тебе последний вздох, который у меня есть.

После чего она отступила в лес и замерла. Не так тихо, как смерть, но тихо, как высокие вечнозеленые растения, и как снег, сверкающий в долине.

Элата подошел к Тисл, его высокая фигура дрожала — дерево, качавшееся в буре эмоций. Он склонился к ней, и она обняла его, пока мужчина плакал.

— Это то, чего они хотели, — выдохнул он, уткнувшись ей в плечо. — Я бы никогда сознательно не причинил им боль.

— Я знаю. — Она погрузила пальцы в его каштановые волосы, обхватила его за затылок, прижала к себе. — Они хотят, чтобы ты был счастлив. И теперь они свободны, и ты тоже свободен.

— Да. — Он выпрямился, прерывисто дыша. — Мы можем путешествовать, ты и я. Мы можем увидеть корабли, которые ты так любишь, и составить карты — множество карт. Я буду творить чудеса из всего, что попадется нам на пути.

— Уверена, мы найдем кучу всего, — сухо сказал Тисл. — Я подозреваю, что мир полон нежеланных вещей — как и нежеланных людей.

— Если мы сможем вернуть хотя бы некоторых из них, время будет потрачено не зря. — Элата взял ее под руку, когда они шли по тропинке назад. — А когда ты состаришься, любовь моя, я позволю себе исчезнуть вместе с тобой.

— Какая душераздирающая романтика.

Тисл остановилась и наклонила его лицо, чтобы поцеловать в губы.

— Интересно, что будут делать жители Эмбри-Холлоу, когда их Ведьмак не вернется.

— Думаю, им придется учиться искусству реставрации самостоятельно, — ответил он. — Возможно, они начнут сами делать друг другу подарки каждую зиму.

— Можно только надеяться, — Тисл переплела свои пальцы с его. — Пообещай мне одну вещь, Ведьмак.

— Все, что в моих силах.

— Обещай, что мне больше никогда не придется ткать.

Его смех эхом разносился среди деревьев, переливаясь в лучах утреннего солнца.

В тот день я преднамеренно потерял своих спутников.

Большая охота, затеянная мной, доставляла так же мало радости, как и голоса девушек, которые толпились в моих залах, жеманясь и трепеща пальцами, в надежде уловить знак моей благосклонности. Надеясь заполучить мои постель и титул.

Я не мог винить их за амбиции. Скачок от деревенской девы к графине был бы завидным. И хотя я старался быть справедливым лордом в своих владениях, между моим народом и мной всегда существовало неравенство, которое они стремились стереть за счет увеличения личного благосостояния.

Меня стали называть «Каменное Сердце», когда думали, что я не слышу, или, возможно в надежде, что услышу. Конечно, у меня должно было быть каменное сердце. Почему же еще такой молодой, красивый граф, как я, до сих пор не женат?

Действительно, почему?

Долгое время я задавался вопросом, не сломлен ли я изнутри. Беседовал с молодыми женщинами из близлежащих деревень и с дочерьми других дворян; и хотя мое тело временами реагировало на них, сердце никогда этого не делало. Выбор дам был невелик, и ни одна из них не разделяла моих интересов или убеждений; ни одна из них не вызывала во мне никакого пыла.

«Каменное Сердце», возможно, было неправильным прозвищем. Бесчувственным или безразличным я не был; и все же мое сердце было тусклой, пепельной землей, где семя любви не могло прорасти.

Празднества, предшествовавшие Рождеству, утомили меня, а охота не давала никакого развлечения. Я никогда не понимал, как другие мужчины могут получать удовольствие, гоняясь за охваченным страхом существом по холмам и долам, через подлесок и по камням, пока сердце бедняжки не сдастся и оно не смирится со смертью. Это казалось невыносимо жестоким времяпрепровождением, поэтому, хорошо подготовив охоту, я отвел свою лошадь в сторону, и мы углубились в непроходимый лес.

В эти дни я едва ли мог отправиться на прогулку без того, чтобы какой-нибудь слуга или друг не попросился сопровождать меня, и я редко отказывал им. Видите, не такое уж у меня и каменное сердце. Так что я наслаждался роскошью одиночества в холодном безлиственном лесу. Несколько выносливых птиц щебетали в густых вечнозеленых зарослях, а бледно-золотое солнце надо мной просвечивало сквозь жемчужно-серые облака. Я глубоко вдохнул морозный воздух и почувствовал себя совершенно умиротворенным.

Что-то пронеслось по тропинке прямо под копытами моей лошади, и жеребец взбрыкнул. Я был слишком расслаблен, потерял хватку и соскользнул с лошади, врезавшись в подлесок. Обе мои руки погрузились в густую грязь под лесной подстилкой.

Я поднялся, морщась, и стер с себя столько грязи, сколько смог. Именно тогда я услышал капание и бульканье — безошибочно узнаваемый звук жидкости в каком-то водоеме или ручье.

Ведя лошадь, я пошел на звук к поросшему мхом склону холма, с которого с журчанием бежал сверкающий ручеек воды. Вода скапливалась внизу, пойманная в ловушку из круга плоских камней. Я опустился коленями на один из камней и с благодарностью погрузил руки в воду, приготовившись к ледяному шоку; но, к моему удивлению, жидкость оказалась теплой. Она сомкнулась вокруг моей руки, как колышущееся одеяло, окутывая пальцы благостным теплом. Хотя я закатал рукава и залез поглубже, дно водоема нащупать было невозможно.

Значит, горячий источник. Какое истинное наслаждение — найти такой! И со своей свитой далеко в лесу, на охоте, я мог воспользоваться моментом, чтобы насладиться этим местом, не боясь быть обнаруженным.

Я привязал лошадь к ближайшему дереву и снял с себя одежду. Холод покусывал мою обнаженную кожу, но мне не было до этого дела; я не мог поверить в свою удачу. Уединение, красивые пейзажи и горячий источник — это было мое лучшее Рождество.

Погрузившись в горячую воду, я вздохнул и вознес благодарственную молитву всем святым и богам в мире. По моему мнению, рождественская история была такой же правдивой, как рассказы о древних существах, которые ходили по полянам и творили волшебство. Казалось, никто больше не верил, что вера и фейри могут сосуществовать, что они могут быть двумя половинками единого целого. А я не мог жениться на женщине, которая бы не держала свой разум открытым для сил магии.

Скользя по песчаной гальке, я царапал ноги о дно источника. Странно, что водоем был идеальной глубины для человека моего роста. Да и температуры воды была оптимальной.

Я отбросил мысли об этом совпадении и откинул голову на камень, позволяя теплу проходить через мышцы.

Что-то коснулось моего живота, и резко выпрямившись, я стал вглядываться в воду.

Несомненно, это была всего лишь рыба или веточка, упавшая с ближайшего дерева.

Однако по ощущениям это больше походило на мягкие пальцы, нежные и любопытные.

Еще одно прикосновение, на этот раз к моей талии, и я по-прежнему ничего не мог разглядеть под мерцающей водой. Я позволил своим рукам лениво скользнуть по бокам, но когда эти пальцы в очередной раз коснулись моей кожи, то поймал их в тиски и поднял над поверхностью.

Это были пальцы женщины, тонкие и бледные, и когда я потянул сильнее, показалось ее запястье, затем тонкая рука и округлое плечо. Из воды показалась ее изогнутая шея, а за ней — мокрая голова и копна серебристых волос, сверкавших, как сама вода.

А ее лицо — я никогда не видел такого прекрасного лица. Изящный носик, покатые скулы, подбородок с осязаемой ямочкой посередине — губы, выразительно изогнутые, как лук Купидона. Ее глаза казались слишком большими — больше, чем у любого человека. Кремовые веки, окаймленные густыми ресницами, опускались на жидкую голубую глубину этих глаз. Между серебристыми прядями ее волос торчали вздернутые вверх уши с острыми, как ножи, кончиками.

Я потерял дар речи.

Она устремилась ко мне из воды, ее ключицы и грудь блестели от влаги. Руки скользнули по моему лицу, а большие пальцы прошлись по губам.

— Симпатичный мальчик-человек, — сказала она голосом таким легким, что его можно было принять за дуновение ветра. — Симпатичный мальчик, будь моим.

Я прочистил горло.

— Меня зовут Отто.

— А я Эрнестина, — сказала она.

— Ты… ты фея.

— Какой наблюдательный!

Она рассмеялась и поцеловала меня в щеку и в нос, прежде чем прижаться губами к моим. От прикосновений мой язык и губы покалывало, сквозь меня пронеслась искрящаяся волна желания.

Мы долго целовались и обменивались ласками под водой. Но когда я сильнее притянул ее к себе, она рассмеялась и отстранилась.

— Я не присоединяюсь к своим гостям, хотя ради тебя могла бы сделать исключение. Нет, если ты хочешь обладать мной, целиком и полностью, то должен убедить меня в своей любви.

— Любви? — я едва мог мыслить дальше собственного желания. — Я встретил тебя только что. Я не могу любить того, кого не знаю.

Она улыбнулась, ослепительно и радостно.

— Значит, ты прошел первое испытание. Многие мужчины сразу клянутся в любви, лишь для того, чтобы заявить права на меня. Ты честный человек, и за это будешь вознагражден. Я приду к тебе сегодня вечером, и ты научишься любить меня.

Она снова погрузилась в воду, и, хотя я ощупывал ее руками и даже опускал голову под воду, чтобы посмотреть там, не смог ни потрогать, ни увидеть девушку.

Я вернулся в свой замок с намерением сказать слугам, что вечеринка должна быть еще более грандиозной, чем планировалось изначально. Но потом подумал, что из-за шума и веселья я не услышу мягкий голос феи Эрнестины. Отмена празднества сильно расстроила бы мой народ, поэтому я приказал, чтобы вся еда и украшения были перенесены в деревенскую церковь, а скамьи внутри неё были отодвинуты в сторону, дабы освободить место для танцев. Священник запротестовал, но я рассказал ему, как царь Давид плясал перед Господом, и что такая радость была святым празднованием рождения Христа; вот почему он дал на это разрешение, хотя и ворчал.

Вечером, пока все были в городе на праздновании, я тихо ждал у камина в своем пустом замке с простым ужином и бутылкой хорошего вина наготове. Я пытался читать, но едва ли мог сосредоточиться на странице. Когда мягкий голос Эрнестины достиг моих ушей, в моем сухом сердце проросла веточка свежей зелени.

— Ты прошел второе испытание, — сказала она. — Вместо того, чтобы произвести на меня впечатление своим богатством и властью, ты устроил нам двоим скромный ужин.

Я вскочил, едва дыша в ее присутствии.

— Я хотел бы узнать тебя получше.

— И ты сделаешь это. Но для начала, в городе, кажется, восхитительная вечеринка, я бы хотела посетить ее.

Мысль о шуме и толпе не привлекала меня, но я поклонился ей и сказал:

— Как пожелаешь.

— Хорошо, — она улыбнулась. — К тому же, бескорыстно. Пойдем в церковь, веселиться.

Мы вышли из ворот замка, и пока спускались с холма к городу, из леса вышли тени и присоединились к нам — крошечные крылатые пикси¹,ухмыляющиеся гоблины и высокие фейри с острыми ушами и еще более острыми улыбками.

— Почему они идут за нами? — спросил я Эрнестину несколько нервно.

— Я их королева.

Искоса взглянув на меня, она улыбнулась, и ее простое платье превратилось в великолепное платье насыщенного синего цвета, сверкающее серебряной отделкой и белыми драгоценными камнями, похожими на звезды.

Когда мы пришли в церковь, мои люди удивились, увидев меня в компании королевы фей; но их замешательство рассеялось, как только засвистели волшебные дудки, загремели волшебные барабаны, а волшебные струны запели о любви и чудесах.

— Я слышал пугающие вещи о танцах фей, — сказал я Эрнестине. — Можешь ли ты пообещать мне, что мои люди останутся целыми и невредимыми?

— Какая ты добрая душа, — она прижала ладонь к моему сердцу. — Ты доверяешь мне, Отто?

Я посмотрел в ее голубые глаза, невинные и мудрые, грешные и сладкие — противоположные грани сокровища, которое я хотел изучать всю жизнь.

— Да, я доверяю тебе.

— Тогда ты прошел последнее испытание, — прошептала она. — Ты и твой народ можете веселиться без страха сегодня вечером. А в полночь ты сделаешь меня своей невестой, здесь, в этой самой церкви.

— Ты, фея, выйдешь за меня замуж в этом месте святой веры?

— Почему бы и нет? — спросила она. — Оно тоже является источником магии и чудес.

Ее слова перекликались с тем, во что так долго верило мое собственное сердце. В тот момент я знал все, что мне нужно было знать. Я принадлежал ей, целиком и полностью, а она была моей.

Она увлекла меня в танец, лирический и дикий, и мы плыли по волнам музыки, пока большие часы не пробили полночь. Священник был слишком занят танцами, чтобы внять моей просьбе совершить обряд; поэтому я схватил его за воротник и потащил к передней части церкви, где мы с Эрнестиной произнесли клятвы любви и верности. Мне показалось, что слова были другими — слегка искаженными по сравнению с традиционными клятвами, которые я слышал раньше. В конце Эрнестина сказала:

— Последняя клятва за тобой, Отто, любовь моя. Ты должен пообещать никогда не произносить слово «смерть» в моем присутствии, иначе за этим последует большая потеря.

Нахмурившись, я колебался.

— Зачем включать такое условие?

— Потому что оно гарантирует, что твои слова в моем присутствии всегда будут тщательно подбираться, и будут ведомы твоей любовью ко мне.

Что я мог сделать, кроме как согласиться? Это казалось мелочью — исключить одно-единственное слово в обмен на жизнь, наполненную счастьем. Итак, я поклялся, и Эрнестина крепко поцеловала меня. Пока мы целовались, из холодной земли вырвалась великолепная сосна, выросшая почти до высоты церкви, и на ее ветвях появились всевозможные щедрые подарки — браслеты и безделушки, теплые пальто и пушистые одеяла, длинные шарфы и цветные ленты. Феи схватили подарки и отдали их моему народу, который принял все это с радостью и благодарностью.

— Спасибо, — сказал я Эрнестине. — Твое сердце столь же прекрасно, как и твое милое личико.

И снова поцеловал ее.

— Пока мы связаны узами брака, ты не состаришься, — сказала она мне, поглаживая волосы на моем виске. — Мы с тобой сможем быть счастливы вечно.

И мы были счастливы, в течение долгих ста лет — неудержимо счастливы. Мы были добрыми правителями для народа фейри и людей земли, и хотя не были награждены детьми, относились к каждому ребенку фейри или человека как к своему собственному, осыпали их подарками и добротой. Каждый год мы вешали волшебные подарки на большую деревенскую елку, и каждый год в канун Рождества феи и люди танцевали все вместе.

Но поколения сменялись, люди начали шептаться о мне и моей жене. Они утверждали, что я какое-то фантастическое существо, пьющее кровь, чтобы оставаться вечно молодым. Народ фейри медленно исчезал из лесов, вытесняемый возрастающей враждебностью людей.

Эрнестина стала бродить по лесам, уходя все дальше и дальше, иногда пропадая там целыми днями. Ее странствия причиняли мне боль, хотя я и понимал, что она дикое существом, которое я не в силах приручить, да и мне не хотелось держать ее взаперти. Но я скучал по ней всем сердцем.

Однажды она вернулась после недельного отсутствия, и когда она проскользнула в нашу комнату, я свирепо посмотрев на нее, спросил:

— Где ты была?

— Общалась с деревьями и заботилась о реках.

Ее голубые глаза были полны печали, а кожа казалась бледнее, чем когда-либо.

— Тебе следовало бы лучше ухаживать за собой. Выглядишь как смерть.

Я не это хотел сказать. Правда.

Но взгляд Эрнестины стал диким, и она закричала — ужасным, раздирающим горло воплем. Она выбежала из наших покоев прямо в снег. Я побежал за ней, но потерял ее в лесу, среди темных голых деревьев.

Она не вернулась на Рождество. Я сам залез на большую елку и развесил на ветвях подарки и фонарики, надеясь, что свет и радость этого времени года вернут ее ко мне; но она не пришла.

Прошел год, потом еще. В четвертый сочельник после ее исчезновения я снова зажег елку, но в своем горе был неосторожен, и ветви загорелись. Люди сочли это дурным предзнаменованием и выгнали меня из замка. Мне посчастливилось спастись, сохранив свою жизнь, у меня остался лишь один обугленный обломок большой рождественской елки.

В ту ночь я вернулся туда, где впервые встретил Эрнестину — к горячему источнику. Но он замерз. В плоскости льда я мельком увидел свое отражение и недавно поседевшие волосы на висках. Связь с Эрнестиной была разорвана, и я начал стареть.

Обезумев от горя, я достал из кармана обломок дерева и ударил им по замерзшему озеру — ударял снова и снова, пока лед не треснул и не раскололся на части. Я вытаскивал куски битого льда посиневшими от холода пальцами. Дрожа от холода, я разделся догола и залез в водоем, погрузившись по шею.

— Эрнестина, — шептал я. — Прими мою любовь, мое сожаление и мою смерть.

Закрыл глаза и стал ждать смерти.

Мягкая волна тепла распространилась по пальцам ног, просачиваясь вверх по конечностям. Я открыл глаза и увидел, что водоем светится золотом, как будто в его глубине сияет яркое солнце. Когда пять маленьких пальчиков коснулись моей груди, я поймал эту знакомую руку за запястье, вытащил Эрнестину, и прижал к себе в агонии восторга.

Мы позволили говорить нашим телам, в отчаянном танце конечностей, поцелуев и желания. Мороз полуночного часа не мог коснуться нас, потому что мы лежали, завернутые в теплые объятия воды.

— Ты не сможешь снова стать бессмертным, — прошептала Эрнестина. — Я сожалею, любовь моя. Это было заклинание, которое я могу использовать лишь один раз, и нет другой магии, которая дала бы тебе продолжительность жизни фейри.

— Это был мой проступок, и я понесу наказание, — я поцеловал ее в лоб. — Все, чего я хочу, — быть рядом с тобой, так долго, как ты мне это позволишь. Мы построим хижину и заживем тихо, в блаженстве и одиночестве. Вот мое единственное желание.

— Так и будет, — ответила она. — Я не покину тебя до конца твоих дней.

Через некоторое время мы вышли из воды, и Эрнестина наколдовала для нас теплую одежду. Мы вместе поднялись на холм неподалеку от деревни, и увидели рождественский рассвет, сияющий на горизонте розовым золотом.

Через окно соседнего фермерского дома я заметил отблеск свечей и заросли темно-зеленых ветвей. Потянув Эрнестину за собой, я подошел ближе и сквозь матовые стекла увидел маленькую елочку, украшенную гирляндами, лентами и блестящими безделушками.

Маленький мальчик вышел из дома с ведерком молока и уставился на нас. Он был слишком мал, чтобы узнать меня, так как после отъезда Эрнестины я вел затворнический образ жизни.

— Доброе утро тебе, мальчик, — сказал я. — Скажи мне, что это за дерево в твоем доме?

— Это рождественское дерево, — ответил он. — Большой дом на городской площади сгорел, поэтому у каждой семьи есть теперь своя собственная, маленькая ель. Да благословят вас святые, сэр!

И поскакал прочь, к конюшням.

Рука Эрнестины крепче сжала мою, мы повернулись друг к другу с улыбками, яркими, как рождественское утро.

(Данная история связана с серией про Корриганов и в ней фигурирует персонаж из этой трилогии. Этот же персонаж также занимает видное место в книге «Логово воров и лис».)

Детский плач — как скрежет острых ногтей по металлу.

За последние месяцы я слышала этот звук так часто, что возненавидела его.

Мой первенец — Элли, была круглолицей, розовой и подвижной. Она появилась на свет со здоровым криком и после практически не плакала.

Эта, новенькая, около пяти месяцев от роду — капризная. Всегда издает какой-нибудь звук — скулит, хнычет, плачет, кричит. Что дорого обходится.

Может быть, они разные из-за отсутствия Тома. В прошлый раз, с нашей старшенькой, он был здесь и помогал мне. Слишком любящий свой сон, чтобы вставать, когда она просыпалась по ночам, он заботился о ней днем, чтобы я могла вздремнуть или принять ванну.

Но Том умер чуть больше года назад. Он приехал домой в отпуск и обрюхатил меня. А потом вернулся на войну и сразу же получил пулю в горло от какой-то нацистской мрази. По крайней мере, я надеюсь, что это был нацист. Подозреваю, что случаи дружественного огня встречаются чаще, чем нам кажется.

Так что теперь Том — призрак, а я — оголенный нерв, рвущаяся нить, обглоданный до костей труп. Я даю, даю, и даю девочкам, пока ничего не останется, ни от меня, ни для меня.

Когда мне нужно идти на работу, я оставляю девочек с ворчливой, крупной женщиной, которая присматривает за десятью детьми на своей грязной жилой площади. Я целый день стою в магазине одежды, улыбаюсь и вежливо разговариваю с женщинами, покупающими дорогие красивые вещи, которых никогда у меня не будет. Улыбаюсь, в то время как мои ноги в ботинках пульсируют, а от недосыпа голова болит.

Я плачу деньги ворчливой женщине, подсчитываю то небольшое их количество, что у меня осталось, и переживаю, что рано или поздно они закончатся. Для моих дочерей у меня не осталось ничего, кроме усталых глаз и измученных улыбок.

Если бы я только могла скопить немного денег, я бы взяла недельный отпуск, чтобы побыть со своими девочками и поискать другую работу. Если бы я только могла продвинуться вперед, хоть немного, то купила бы машину получше, такую, которая позволила бы мне ездить на работу подальше. У меня было бы больше вариантов. Больше денег. Больше времени, больше выбора.

Возможно, моя малышка капризничает от того, что у ее мать никогда не была спокойной, любящей и умиротворенной. Может быть, в том, что большую часть дней и ночей она несчастна, виновата я.

Иногда, когда в предрассветные часы Мэри кричит, я плачу в подушку. Потому что невероятно устала, и мысль о том, чтобы снова встать, — пытка. Но я всегда нахожу в себе последние силы, ту крупицу силы воли, которая мне нужна, чтобы пойти к ней. Чтобы сохранить ей жизнь.

Сейчас она плачет еще громче. Я ставлю тарелку, которую мыла, и вытираю руки. Мэри долго дремала сегодня днем, а это значит, что ночь начнется позже, и для нее, и для меня. Но я не смогла заставить себя разбудить ее, не тогда, когда мне представилась возможность вымыть несколько тарелок и приготовить горячую еду вместо нескольких бутербродов.

Прежде чем заняться плачем ребенка, я подхожу к задней двери и зову Элли.

— Элли! Уже темно. Хватит играть, заходи домой.

Она не отвечает. Я оглядываю заснеженный двор, ища золотые полосы света из окон, голубые тени там, где сугроб, и более глубокие тени там, где наш двор сливается с лесом.

Ее нигде не видно, и сердце подпрыгивает в груди. Перебирая пальцами четки, я выхожу на улицу, готовая начать лихорадочные поиски.

Но потом она выходит из-за деревьев, медленно и целенаправленно направляясь ко мне. Ее голубые глаза встречаются с моими, каштановые волосы идеальными локонами падают на плечи выцветшего синего пальто. Она выросла из этого пальто, но оно ей нравится, а у меня нет денег, чтобы купить другое.

— Почему ты была в лесу? Ты ведь знаешь, что тебе не следует туда возвращаться. Ты должна оставаться там, где мне будет видно тебя из кухни.

Она не отвечает, только улыбается. Улыбка странная, и что-то в ее глазах кажется не совсем правильным. Но крики ребенка теперь громче и неистовее, поэтому я заталкиваю Элли внутрь и мчусь в спальню.

— Тсс, тише.

Я включаю лампу, вытаскиваю Мэри из кроватки и качаю ее. Она обхватывает ртом мою грудь, я сажусь в узкое кресло-качалку и кормлю девочку. Она привередлива и в еде, никогда не бывает довольна, снова и снова отстраняется, чтобы поплакать.

Когда-нибудь это закончится, говорю я себе. Когда-нибудь я снова буду здорова. Когда-нибудь я снова буду счастлива.

Когда Мэри более или менее наедается, я укладываю ее в кроватку, вместе с парой игрушек.

— Элли! — кричу я. — Иди сюда и присмотри за своей сестренкой, ради меня. На минутку.

Она подходит, снова ступая той же медленной, осторожной походкой, по-прежнему не говоря ни слова. Обычно ее четырехлетний язычок никогда не молчит.

— Ты сегодня очень тихая, — говорю я. — Все нормально?

Она кивает — и снова эта странная, зубастая улыбка.

Все хорошо. Ты выдумываешь.

Я выхожу из спальни и направляюсь на кухню. Мне еще нужно почистить несколько горшков — лучше сделать это сейчас, пока они обе бодрствуют и в хорошем расположении духа.

Я снова вижу перед глазами странную улыбку Элли. Слишком широкая, слишком много зубов. А в спальне тихо, слишком тихо.

Вместо того чтобы идти на кухню, я поворачиваюсь и иду обратно.

Как раз вовремя. Чтобы увидеть, как моя дочь Элли меняет свою форму.

Секунду назад это была Элли, голубые глаза, темные кудри, синее пальто. В следующую секунду она превращается в странное, бугристое существо с зеленой кожей, носом-шишкой и заостренными ушами. Существо перегибается через край кроватки, его зазубренные ногти и зеленые когти тянутся к моему ребенку.

Из горла вырывается крик.

Существо поворачивается, между острых желтых зубов вырывается:

— Здесь? Она должна быть на кухне! — шипит оно на меня.

Я хватаю деревянную лошадку-качалку Элли и бросаю ее. Лошадь ударяется о кроватку, сбивая существо на пол, где оно извивается и визжит, а потом исчезает.

Здесь только я, и Мэри, и тихая спальня, и темное дерево лошадки-качалки, поблескивающее в свете лампы.

Где же Элли?

У этого существа была ее форма. Оно одурачило меня, чтобы проникнуть внутрь и забрать ребенка. Но где Элли, настоящая Элли?

Выхватив Мэри из кроватки, я выбегаю на улицу. Пробираясь между пуговицами платья, холод пронизывает меня, и мою кожу, как будто на мне вообще ничего нет.

— Элли!

Прерывистый крик, приглушенный снегом и безмолвными деревьями.

Никто не живет в радиусе десяти минут ходьбы от нашего дома. Только мы.

Я босиком бегу по замерзшему снегу к центру двора и снова зову Элли.

Мэри, всхлипывая, прижимается ко мне, и я понимаю, что сжимаю ее слишком сильно. Я немного расслабляю пальцы.

— Элли, — шепчу я.

В лесу хрустит ветка. И еще одна.

Вспышка красного среди деревьев, сначала тусклая, потом, когда фигура выходит из тени, ярче.

По заснеженному двору шагает темноволосый мужчина, одетый в длинное красное пальто. У него на руках Элли.

Я бегу к нему, желая забрать ее, но у меня на руках ребенок.

— Мать Мария небесная! Где она была? — спрашиваю я, чуть не плача от облегчения.

— Я нашел ее в лесу. Она замерзла, но с ней все будет в порядке

Мелодия его низкого голоса привлекает мое внимание, и я поднимаю на него глаза. Он высокий, немного больше шести футов, и его лицо… интересное — даже не то слово. Наверно, красивое. Как у ангела.

Может быть, он ангел? Так и есть! Ангел-хранитель, посланный присматривать за нами. Возможно, его послал Том.

Я трясу головой, чтобы прояснить мысли.

— Пожалуйста, занесите ее внутрь, если можно.

— Конечно.

Лицо у Элли гладкое, расслабленное во сне, но как только он укладывает ее на диван, я вижу, что губы девочки слегка посинели. А пальцы на ощупь холодные как лед.

— Я… мне нужно взять одеяла, чтобы согреть ее, — заикаюсь я. Кладу Мэри в люльку в гостиной и бегу в спальню за одеялами.

Когда я вбегаю обратно, темноволосый мужчина как раз убирает руку со лба Элли. Я бы поклялась всеми святыми, что слабое золотое сияние задерживается у нее на коже и переливается на кончиках его пальцев. Но в следующую секунду оно исчезает; и когда я касаюсь ее руки, она уже теплая.

Пока он наблюдает за ней, я смотрю на него — на гладкий лоб, на то, как темные волосы падают на него волнами; на прямые черные брови. Под густыми темными ресницами поблескивают серые глаза, такие бледные, что почти светятся. На его смелых скулах и прямом носу россыпь светлых веснушек, похожих на коричневый сахар. А эти губы — тонкие, с сексуальным изгибом.

Он поворачивается ко мне, его серые глаза встречаются с моими.

— Как тебя зовут? — спрашивает он. — Ты напоминаешь мне одного человека, которого я знал очень давно.

Когда я собралась ответить, глаза Элли открываются.

— Мама, — говорит она, садясь. — Что случилось?

Я ничего не понимаю. И начинаю думать, что существо в комнате девочек мне привиделось. Или, возможно, демон все таки был, его прогнало присутствие этого похожего на ангела мужчины, стоящего на коленях рядом с моим диваном, его плечо всего в нескольких дюймах от моего, когда мы оба склоняемся над Элли.

— Я не уверена, что случилось, дорогая, — говорю я. — Но было что-то странное. Думаю, сейчас у нас все в порядке. Как ты себя чувствуешь?

— Голова кружится, а так все хорошо.

— Я принесу тебе теплое молоко, — говорю я.

— Тебя зовут Элли? — спрашивает мужчина, когда я отхожу, чтобы подогреть молоко.

— Как ты узнал? — спрашивает она, широко распахнув голубые глаза.

— Я слышал, когда твоя мать звала тебя. Она тебя очень любит, ты знаешь?

— Знаю.

— В мире миллион миллионов маленьких девочек. Так много, что не должно иметь значения, придет одна или уйдет другая. Но, похоже, сегодня вечером вы с сестрой внезапно стали особенными.

Я смотрю на него через дверной проем кухни, не зная, что думать о его словах и манере держаться. Он разговаривает с Элли, но несколько раз бросает взгляд на меня.

Ангел. Конечно, должно быть это он. Ни один обычный мужчина не говорит так.

Я ставлю кастрюльку с молоком на плиту и прибавляю огонь.

— Эли, всего несколько минут, и напиток будет готов.

— Она хорошо заботится о тебе, да? — спрашивает мужчина, улыбаясь Элли.

— Ага, — отвечает девочка, проводя пальцами по рукаву его красного пальто. Она наклоняет голову, пристально глядя на него. — Ты Святой Николай?

Он запрокидывает голову и смеется, и звук громче, чем я ожидала, и отдается эхом сильнее, чем следовало бы. Я почувствовала, как по моей спине пробежал легкий холодок.

— Нет, милая, — говорит он Элли. — Я не Святой Николай. Скажи мне все же — что ты хочешь, сладость или гадость?

Когда он улыбается, его белые зубы сверкают.

— Такие вещи на Рождество не говорят, — протестует она.

— Почему нет?

— Это для Хэллоуина.

— Ты очень умна. Ну тогда что насчет подарка? — он лезет в просторный карман своего красного пальто и достает полосатый бумажный пакет. — Покажи это своей матери.

Элли подбегает ко мне с сияющими глазами. Внутри пакета находится множество разных конфет и леденцов. Все они кажутся мне совершенно нормальными и безобидными.

— Это очень любезно с вашей стороны, — говорю я. — Но Элли придется подождать до завтра, чтобы попробовать лакомства. Я не хочу, чтобы она ела сахар на ночь.

— Но, мама, это же Святой Николай! Это ведь он! — ее голос опускается до шепота. — У него в карманах конфеты.

Как будто это доказательство.

Темноволосый ангел улыбается мне, в уголках его глаз появляются морщинки — и мое сердце трепещет, возвращаясь к жизни.

Я думала, оно мертво.

— Слушайся маму, дорогая, — говорит незнакомец Элли. — Все мудрые маленькие девочки должны рано ложиться спать в это время года. Ты ведь хочешь, чтобы Святой Николай принес тебе хорошие подарки?

— Да, — говорит она. — Я хочу большую куклу с золотыми волосами, которую видела в магазине.

Я качаю головой.

— Она не переставая говорит о ней.

Элли отпивает молоко из кружки, которую я ей протягиваю.

— Мне нравится эта кукла, мама! Она уже моя. Она просто ждет, когда я принесу ее домой.

Я прикусываю губу, чтобы сдержать срывающиеся с языка слова разочарования. Я говорила ей, объясняла, что Святой Николай не сможет принести ей куклу в этом году. Может быть, в следующем. Хотя с той жалкой суммой денег, которую я зарабатываю в магазине одежды, сомневаюсь, что на следующее Рождество будет лучше.

— Элли, — говорит мужчина. — Ты веришь в магию?

— В магию?

Я хмурюсь.

— Мы здесь верим в Бога, сэр.

— Кто такой Бог без своей силы? — спрашивает он. — Может быть, он просто другой вид магии.

Когда он смотрит на меня с этой сияющей улыбкой, я не могу ясно мыслить или опровергать сказанное им.

— Я действительно люблю это время года, несмотря на его извращенные традиции, — продолжает он, бросая взгляд на нашу жалкую веретенообразную рождественскую елку в углу. — Во всем мире есть магия, Элли, и люди никогда не верили в нее сильнее, чем сейчас. Так что не отказывайся от своей куклы, любимая. Возможно, она еще станет твоей.

— В постель, Элли, — говорю я; но в этот самый момент Мэри перестает сосать пальцы, морщит лицо и визжит.

— О нет.

И снова я разрываюсь между детьми и их потребностями. Их двое, а я одна.

Но красивый незнакомец подходит к люльке Мэри.

— Можно я?

Я колеблюсь.

Я понятия не имею, кто он. Он даже не сказал мне, как его зовут. На самом деле я не хочу знать его имя. Потому что, если это Питер, или Барри, или Боб, что-то внутри меня усохнет и больше никогда не расцветет. Придется притворяться, что у него великолепное, ангельское, имя. Как у Михаила или Гавриила.

Сейчас же мне просто нужно время, чтобы уложить старшую дочь спать.

— Давай, попробуй подержать ее, — говорю я, кивая ему. — Ей нравится, когда с ней гуляют и качают.

Он поднимает ее, смотрит ей в лицо, улыбается, и она перестает плакать. Она смотрит на него и агукает.

— Видишь? Нам и здесь хорошо, — он лучезарно улыбается мне.

— Идем, Элли. Давай почистим тебе зубы, — говорю я.

Все то время, пока я чищу ей зубы, надеваю пижаму и отвечаю на непрекращающиеся вопросы о Святом Николае и магии, я думаю о нем. Об этих глазах цвета жидкого серебра, и темных ресницах, и улыбке, которая разбудила мое сердце.

Потом я мельком смотрю на себя в зеркало и хватаюсь за край стойки, изо всех сил стараясь не разрыдаться.

Я такая бледная — не чисто-белая алебастровая бледность, а тусклая бледность старого, утоптанного снега. Мои глаза по-прежнему большие и темные, черты лица по-прежнему тонкие, но я слишком худая — изможденная. Как тень самой себя. Мои волосы поредели после рождения Мэри, и у них уже нет того здорового орехово-каштанового блеска, который был раньше.

Единственная хорошая черта, которая у меня осталась, кроме глаз, — это рот. Полные и красивой формы, слегка розоватые губы.

— Сходи в туалет, Элли, — приказываю я ей, и она послушно садится, пока я достаю свой набор косметики из ящика. Я не могу вспомнить, когда в последний раз им пользовалась. Быстро наношу немного пудры, румян, и туши. Крашусь не слишком сильно, иначе он подумает, что я чрезмерно стараюсь.

— Ты прекрасно выглядишь, мама, — говорит Элли.

Через несколько минут она уже в постели, а я заканчиваю короткий сборник рассказов. И тут в дверном проеме спальни появляется фигура темноволосого ангела. Он держит Мэри, ее пухлая ручка сжимает его палец, щеки у нее порозовели, дыхание во сне мягкое и ровное.

У меня отвисает челюсть. Как ему удалось усыпить её?

Магия.

Это слово всплывает в моей голове, но я отмахиваюсь от него.

Он вопросительно поднимает брови и мотает головой в сторону кроватки. Я киваю, и он осторожно кладет Мэри на простыню.

— Спокойной ночи, Элли, — шепчу я. Поцеловав ее ивключив маленькую прикроватную лампу, я выключаю основной свет. Комната наполняется уютным розовым сиянием. Элли умиротворенно кутается в свои одеяла. Выскользнув вслед за незнакомцем, я закрываю за нами дверь.

Когда мы добираемся до гостиной, я испытываю неловкость и не знаю, что делать со своими руками.

— Спасибо.

— Мне более чем приятно помогать вам.

Он наблюдает за мной, но я не могу заставить себя посмотреть прямо на него.

— Не хочешь ли чаю? — спрашиваю я.

Он улыбается.

— С удовольствием. Почему бы тебе не присесть, а я приготовлю?

— Но… я знаю, где что находится, и вообще, это не доставит никаких мне хлопот. Я все сделаю.

— Глупости. Садись.

По какой-то причине я слушаюсь его.

Он открывает один шкаф, потом другой и достает две чашки, умело крутит их за ручки и с размаху ставит на стол. Я наблюдаю за ним, чувствуя себя странно бесполезной. Наполняя чайник, он говорит:

— Для тебя долгое время никто ничего не делал.

Это не вопрос. Он знает.

— Мой муж умер за границей, — говорю я. — Больше года назад.

— Война?

— Да.

Я прищуриваю глаза. Он выглядит молодым, может быть, лет двадцати пяти. — Ты не был на войне?

— Это не мое дело — вести человеческие войны.

Он одаривает меня расчетливой полуулыбкой, как будто ему интересно, как я отреагирую.

Потому что ты ангел.

Когда я не отвечаю, он продолжает. — Я сожалею о твоем муже. Тем не менее, ты хорошо справляешься с этими двумя, — он кивает в сторону спальни и ставит чайник на плиту.

Ты хорошо справляешься.

Эти слова пронзают мое сердце, разрушая тщательно возведенные стены вокруг него.

Ты хорошо справляешься.

Это все, что я хотела услышать в течение нескольких недель, месяцев. Лет. Не завуалированная критика моей матери, не молчание моего отца во время их редких визитов. Не благочестивые советы женщин из церкви. Не длинные проповеди священника или веселые приветствия соседей. Только эти слова, за которыми скрывается настоящий смысл.

Ты хорошо справляешься.

Я понимаю, что плачу.

А потом он оказывается прямо передо мной, обхватывает мое лицо ладонями, большими пальцами вытирает слезы, бегущие по щекам.

— Как тебя зовут? — шепотом спрашивает он.

Я смотрю глубоко-глубоко в его глаза. Я выхватываю имя Тома, прежде чем оно ускользает из моего сознания, и держу его в уме, как щит от этих серебряных глаз, от магии и магнетизма, исходящих от него. Но он стирает имя Тома и память о нем.

Прошло больше года. Месяцы борьбы. Конечно, я заслуживаю мгновения безумия.

— Меня зовут Глория, — говорю я, и мне кажется, что я даю ему больше, чем просто имя.

— Глория, — шепчет он и целует меня.

Я забыла, каково это, когда тебя целуют.

Мягкость и тепло, сладость и огонь. Поцелуй запускает волнующий поток света, который бежит от моего рта вниз по шее и груди, в самые глубокие части моего тела.

Я снова жива.

Я могла бы заплакать от радости.

Он углубляет поцелуй, его рот прижимается к моему, губы приоткрываются. Я тоже приоткрываю губы, и своим языком он касается моего. Мое сердце извергается ливнем раскаленных, трепещущих созданий. Не бабочки. Феи. Потому что этот поцелуй — чистое волшебство.

Он немного отстраняется, улыбаясь, его пальцы гладят мою щеку.

— Ты прекрасна.

Из меня вырывается резкий смех.

— Нет.

— Лгунья.

Он собирается снова наклониться ко мне, но тут свистит чайник, и он отворачивается, чтобы заварить чай.

— Сахар или молоко? Или и то, и другое?

— Ложка сахара, капелька молока, — говорю я, прикасаясь к своим губам. Я чувствую тепло и румянец во всем теле.

— Я так и подумал, — говорит он.

Мы сидим на диване, чашки с чаем остывают на низком столике.

— Ты не спросила моего имени, — говорит он, склоняясь ко мне всем телом и кладя руку на спинку дивана.

— Я не хочу его знать.

Он поднимает бровь.

— Нет?

— Это разрушит …магию.

Он смеется, низко и музыкально.

— Если ты не хочешь знать обо мне, тогда расскажи о себе.

— О себе?

Зачем кому-то хотеть знать обо мне?

— Да, о себе. Кто ты, Глория?

Этот вопрос поражает меня.

— Не думаю, что теперь знаю.

— С тех пор как…?

— С тех пор, как умер Том. С тех пор, как родилась Мэри. С тех пор как… все это.

— Тогда кем ты была? До всего этого?

Он протягивает руку, касаясь каждого из моих пальцев.

— Раньше я рисовала. Не живопись, наброски. В основном, люди. Получалось не особо хорошо, но это делало меня счастливой.

— Что еще?

Движение его пальцев, скользящих по моим, завораживало.

— Мы с Томом иногда ходили танцевать. До рождения Элли. Он не умел хорошо двигаться, но пошел, потому что это нравилось мне.

Ангел улыбается.

— Настоящая любовь.

— Полагаю, да.

Внезапно я говорю то, что было у меня в голове, чего я не могла сказать никому из своих знакомых. «Хотя он тоже мог быть эгоистичным. В мелочах. Легкомысленным по отношению ко мне и к Элли. Игнорировал то, что я говорила, что думала. Мое мнение значило для него меньше, потому что я женщина.

— Глупая точка зрения, к сожалению, распространенная в нашу эпоху, — говорит он.

— Верно. Удивлена, что ты понимаешь, будучи сам мужчиной.

Смеясь, он подносит мою руку к губам.

— Я встречался с достаточно сильными женщинами, чтобы знать, что вас всех следует уважать и бояться.

Улыбка расплывается на моем лице прежде, чем я успеваю ее остановить. Она кажется странной — слишком широкой, слишком счастливой.

— Вот и ты, — мягко говорит он, улыбаясь в ответ. — Я знал, что ты где-то там, Глория.

У меня горит лицо.

— Расскажи мне еще, — говорит он. — У тебя есть семья?

— Родители, ни братьев, ни сестер. Они живут слишком далеко, чтобы часто навещать нас.

— Почему бы вам не переехать туда, к ним?

— Этот дом купил для нас Том, — упрямо говорю я. — И я не могу жить слишком близко к своей матери.

Он кивает.

— У тебя здесь есть подруги?

— Есть. Были.

Каким-то образом за месяцы, прошедшие после рождения Мэри, я потеряла из виду большинство из них. Одна или две все еще время от времени звонили, но я всегда так занята — работой или детьми. У меня нет на них времени, и они отдалились.

Он, должно быть, замечает тень на моем лице, потому что говорит:

— Таков порядок вещей. Люди входят в твою жизнь и снова уходят. Это больно, каждый раз. Пока не научишься не обращать на это внимания.

— Печальный образ жизни.

— Возможно. Некоторые назвали бы это выживанием.

— Ну, я не хочу выживать, не переживая. Я хочу заботиться — большую часть времени у меня просто нет на это энергии. Или на жизнь в целом.

— Я открою тебе секрет, — говорит он, наклонившись ближе. — Когда ты почувствуешь это снова, сделай что-нибудь новое. То, чего никогда раньше не делала. Это может быть все, что угодно. Выбери что-нибудь новое и сделай это, и обнаружишь, что у тебя больше интереса к жизни, чем ты думала. Так можно продолжать веками.

Мое дыхание и сердцебиение ускоряются и начинают биться в унисон, когда он улыбается. Что-то в нем кажется неестественным, не совсем правильным. Он великолепен, безусловно, но заставляет меня чувствовать себя неуютно. Эти серебристые глаза, и сверкающие белые зубы, и золотое сияние, которое я видела ранее на кончиках его пальцев.

Прищурившись, глядя на него, я качаю головой.

— Ты не человек. Ты — нечто другое.

Что-то темное мелькает в его взгляде, что-то осторожное и хищное.

— Почему ты так говоришь?

— Ты просто появился, чтобы спасти Элли, вернуть ее. Ты остался рядом, чтобы помочь. Ты ведешь себя так, как будто тебе больше некуда идти.

Он отводит взгляд.

— Я имею в виду, разумеется, у тебя есть чем заняться. Семья.

— Что-то вроде того. Они не особо довольны мной сейчас. Я вмешивался в их дела и в их развлечения.

Он произносит эти слова тихо, как будто разговаривает в основном сам с собой.

— Ты ангел? — выпаливаю я, пока не успела утратить смелость.

Его глаза пораженно встречаются с моими.

— Ангел?

— Да, ангел. Слуга Божий, хранитель человека, святой посланник.

В уголках его глаз снова появляются морщинки.

— Разве ангел поцеловал бы тебя так, как это сделал я?

— Я…я не знаю.

— Давай скажем так, любимая, — говорит он, наклоняясь ко мне и ухмыляясь. — Я постоянно, навечно в списке непослушных.

Что-то в дьявольском блеске его глаз заставляет меня потянуться за четками. Его взгляд за движением к их цепочке и к распятию у меня на шее.

— Ты католичка? — спрашивает он.

— Ирландская католичка. Это у меня в крови.

— Хм.

Он внезапно встает, сбрасывает пальто и бросает его на стул. Мои глаза расширяются от его стройности, четких линий мускулистого тела под красной рубашкой-пуловером и темными брюками.

— Значит, у тебя есть священник?

— Да.

— И ты исповедуешься этому священнику?

— В последнее время я не сделала такого, в чем мне нужно было бы исповедоваться.

Снова садясь, он ухмыляется.

— Какой позор.

Каким-то образом, сев, он оказался ближе ко мне. Я почти чувствую исходящий от него жар, магнетическое притяжение, которое, кажется, проникает прямо в мое тело.

Внезапно я не могу думать ни о чем, кроме как быть ближе к нему, прикасаться к нему, снова целовать его. Снова чувствовать себя живой.

Он смотрит на меня горящими серебристыми глазами.

— Одиночество — это смертельная штука. Особенно в это время года.

Между нами мгновенно возникает взаимопонимание.

Это не любовь. Это не привязанность или узы какого-либо рода. Это чистая потребность, усталость, голод, и одиночество. Взаимный траур по тому, что ушло, и принятие того, что реально.

Мне придется произнести много молитв, чтобы искупить то, что я собираюсь сделать. Но прямо сейчас мне на это наплевать.

Осторожно, медленно я беру чайные чашки и ставлю их на кухонный стол, расстегиваю несколько пуговиц на своем платье, повернувшись к нему спиной. Вернувшись, я сажусь на него верхом и пальцами убираю его волнистые волосы со лба.

— Я не смогу остаться здесь, — мягко говорит он. — Я не привязываюсь.

— Знаю.

Он, с его странными манерами, опасными глазами и разговорами о магии не нужен мне в моем мире. Он просто нужен мне, прямо сейчас.

Нужен, чтобы вернуть меня к жизни.

Проснувшись, я все еще чувствовала тепло там, где находилось его тело. Рядом с моим, под одеялами, на полу.

У меня было отчетливое ощущение, что я только что слышала, как закрылась задняя дверь. И его красное пальто исчезло.

Я быстро подбежала к кухонному окну. Он шагал по заснеженному двору, красное пальто развевалось у него за спиной. Через минуту он исчез в темных деревьях.

Он что-то замышляет, и я собираюсь выяснить, что именно.

На мне нет ничего, кроме кожи, поэтому я натягиваю нижнее белье и свое длинное черное пальто, засовываю ноги в ботинки. Быстро запираю заднюю дверь, кладу ключ в карман, а потом бегу в лес по его следам. Через некоторое время я замедляю шаг, стараясь ступать туда, куда ступал он, чтобы не хрустнуть заснеженной веткой и не спугнуть его. Лунный свет поблескивает на белом впереди; я приближаюсь к заснеженной поляне.

Все еще прячась за темными стволами и ветвями, я останавливаюсь у края поляны.

На фоне черной паутины лесных деревьев мой темноволосый ангел стоит на бледном, мерцающем снегу, позади него следы, глубокие и затененные. За его длинным пальто тянется красный след, похожий на кровавое пятно на белой земле.

Мое сердце почти останавливается, потому что вокруг него толпятся демонические существа с узловатыми коленями и кривыми когтями, заостренными зубами и скрюченными, отвратительными лицами. Они рычат и что-то бормочат на незнакомом языке, а он отвечает им успокаивающим тоном.

И тут я вспомнила одну из старых языческих историй, которые рассказывала моя ирландская прабабушка. Про человека, одетого в красное с головы до ног — обманщика, фейри, темное существо из мифов — повелитель лепреконов и подменышей.

Фар Дарриг.

Фер Дирг, Мужчина в красном, на древнем языке.

Я проклинаю себя за свою глупость. За то, что думала, будто он мог быть ангелом.

Он языческое чудовище, демон Старого мира, а эти уроды, крадущие детей, — его слуги.

Я так рассержена, что не могу усидеть на месте, хотя знаю, что должна.

— Лжец.

Слово слетает с моих губ, его резкий звук смягчается снежным покровом лесной поляны.

Но он услышал. И повернулся. Его глаза расширились при виде меня.

— Собираешься поджарить нас всех на рождественский ужин, Фар Дарриг? — спрашиваю я.

Он вздрагивает при упоминании своего имени, но в следующую секунду приходит в себя и улыбается мне.

— Значит, ты меня узнала?

— Да.

— Я же говорил, что не ангел. Хотя, видимо, занимаюсь любовью как один из них, — он подмигивает мне.

— Закрой свой нечестивый рот, — говорю я, схватив распятие. — Держись подальше от меня и моих детей. Иди обедай чужими детьми. Или еще лучше, ползи обратно в ад, где тебе самое место.

Он делает шаг ко мне, его улыбка исчезла.

— Глория, это не то, что ты думаешь. Я пришел сюда, чтобы предупредить лепреконов держаться от тебя подальше. Я говорил им, чтобы они не трогали тебя и твою семью.

Он жестом указывает на бурлящую, кудахчущую кучу лепреконов, передвигающихся позади него по снегу.

— Тебе нет нужды нас бояться.

— Лжец! — снова выплевываю я. — Они бы оставили Элли замерзать и забрали Мэри!

— Да, они бы так и сделали, — мягко говорит он. — Но я вернул тебе твою дочь. И ты сама спасла Мэри. Это сложно. Пожалуйста, позволь мне все объяснить.

Но я не слушаю дьяволов с красивыми лицами.

— Нет! Я не хочу понимать. Не хочу объяснений. Я не хочу ничего знать ни о твоих созданиях, ни о тебе самом. Подойди еще раз к моему дому, и я возьму старый пистолет Тома и выпущу пулю тебе в лицо.

Вспышка боли и гнева вспыхнула в его глазах и исчезла так быстро, что мне, возможно, привиделось это.

— Очень хорошо, — говорит он. Его голос такой же холодный, как морозный воздух между нами.

Он что-то говорит на этом странном языке своим лепреконам, и они собираются вокруг него.

— Я был неправ, — говорит он, его лицо красивое и жесткое. — Ты совсем не похожа на ту, кого мне напомнила. На самом деле, ты такая же, как и все люди. Слишком слабая, чтобы слушать что-либо, кроме собственных страхов.

Я моргаю, и они исчезают. Все. Лепреконы, и Фар Дарриг в том числе.

На следующий день Элли спрашивает о незнакомце, называя его «Святым Николасом» и умоляя разрешить ей съесть конфету, которую он принес. Но я уже отнесла ее в лес и забросила как можно дальше. Пусть лесные звери полакомятся сладостями от фейри.

В тот вечер мы идем на рождественскую мессу, и каким-то чудом Мэри все это время спит, а Элли сидит тихо. Они обе засыпают, как только мы возвращаемся домой, а я сажусь на диван, пытаясь утопить свою вину в бокале красного вина.

Не знаю, за что я чувствую себя более виноватой — за сексуальный грех или за то, что была настолько глупа, что впустила незнакомца в свой дом, в свое тело. Все это определенно не похоже на меня.

И потом, есть еще одно чувство вины, которое я пытаюсь игнорировать. Укол вины за что, я отказалась слушать, когда боль вспыхнула в его глазах. Я знаю эту боль — я видела ее в зеркале. Это боль от того, что тебя никто не видит, не слышит и не любит. Боль от того, что ты невидимка.

Кем бы он ни был — он видел меня. Он слушал меня.

Вероятно, слушал только потому, что хотел переспать со мной.

Но все же. В течение нескольких часов я была видима. Меня слушали.

Мои веки тяжелеют, и я ставлю бокал с вином на край стола. Я слишком устала, чтобы вставать и искать одеяло или ложиться в свою постель. Мне нужно поспать.

Когда я просыпаюсь, мне так жарко, что не хочется двигаться. Золотистый утренний свет льется в гостиную, освещая толстое, мягкое одеяло, которое укрывает меня.

Одеяло, которое я не брала.

Я вскакиваю, сердце бешено колотится в груди.

На полу вокруг рождественской ели лежат несколько завернутых пакетов. Ещё там кремового цвета конверт, на внешней стороне плавным почерком написано «Для Глории».

Пальцы у меня так сильно дрожат, что мне с трудом удается открыть письмо.

Глория,

Эти подарки не умаляют того, что мы разделили прошлой ночью. Это не плата, а покаяние. Я позволил себе хотеть то, что я больше никогда не смогу иметь. Вини во всем этот несчастный праздник и прости меня.

К тому времени, как ты найдешь это письмо, меня уже не будет, и я никогда не вернусь. Так что можешь дышать спокойно, зная, что я и все, что связано со мной, далеко от тебя и твоих детей.

Если ты помнишь что-нибудь обо мне, пусть это будет предупреждением — не живи во тьме того, что ушло. Найди нечто новое. Позволь себе верить в будущее.

Он не подписал письмо. Ему и не нужно было этого делать.

В конверте деньги. Гораздо больше, чем я видела за всю свою жизнь.

Я должна была бы обидеться. Развеять купюры по ветру и проклинать его. Но моим детям и мне нужны деньги. И глядя на них с растущим волнением, я знаю, что они все изменят.

Он сделал это не для того, чтобы пристыдить меня. Он сделал это, потому что где-то глубоко в душе его фейри-обманщика есть нечто хорошее. Жалость, великодушие, и доброта. Дух этого времени года.

И он дал мне нечто большее, чем деньги. Потому что теперь я хочу накраситься, надеть свою лучшую одежду и пойти танцевать. Хочу пригласить подруг на чай и посплетничать. Я хочу взять Элли покататься на коньках. Хочу печь печенье и рассказывать девочкам истории. Снова достать принадлежности для рисования и нарисовать лицо ангела. И я хочу снова почувствовать на себе руки мужчины, его губы на своих.

Я хочу жить.

— Мама? — я слышу голос Элли позади меня. Вытерев слезы с щек, поворачиваюсь. — Мама, это деньги? — спрашивает она.

— Да, — кивнув, говорю я. — Большие деньги.

— Ты плачешь от счастья из-за денег?

Я смеюсь и притягиваю ее к себе.

— Да, дорогая.

Она извивается в моих объятиях.

— Подарки! Мне принесли подарки! Много подарков!

Когда я отпускаю ее, она летит к ним и разрывает бумагу.

В одном из пакетов маленькое красное пальто, как раз ее размера. В другом — золотоволосая кукла из городского магазина игрушек. Она молчит, исполнена благоговения, прикасается к кудряшкам куклы, ее пальчикам и платью с оборками.

— Мама, — говорит она, моргая на меня своими голубыми глазами. — Святой Николай принес эти подарки?

— Нет, дорогая, — говорю я, глядя в окно на яркий рождественский день. — Я думаю, это кто-то еще лучше.

Гаммер испустила свой последний хриплый вздох на восходе солнца в последнее утро года. Солнце было затуманенное, розовое, холодное, как будто с ледяной корочкой по краям. Такое красивое, что Эмбер захотелось на него посмотреть, но Гаммер предупреждала, что от яркого света у нее будут болеть глаза.

Резь в глазах казалась менее мучительной участью, чем встреча со сморщенным, впалым телом Гаммер на старом провисшем матрасе. Эмбер стиснула зубы и попыталась выдавить несколько слезинок — но Гаммер болела очень долго. Недели, проведенные за сменой грязной одежды старухи и запихиванием бульона между ее морщинистыми губами, высосали из тела Эмбер все нежные эмоции. Она была холодной и замерзшей по краям, как солнце.

В доме ничего не осталось. Ни еды, ни денег, ни припасов. Ничего, кроме запаса коробочек с надписью, сделанной изогнутыми буквами — «Серные спички длительного действия от Гаммер Грайя». «Долгое горение, при намокании гарантировано зажгутся».

Сколько Эмбер себя помнила, крошечная вторая спальня в доме была от пола до потолка забита этими коробочками, но она никогда не видела, чтобы Гаммер делала спички. Каждый раз, когда она спрашивала, откуда взялись спички, старуха хмыкала и пожимала плечами.

За последние три года, с восемнадцатилетия Эмбер, запас спичек иссяк. Стопки коробок становились все короче, новые запасы, чтобы пополнить те, что продавала Гаммер, когда раз в месяц приезжала в город, не появлялись. Женщина начала жаловаться, что мало кто в городе покупает у нее — что ей приходится ездить в соседний город или продавать партии странствующим торговцам.

Восемь недель назад, вместо того чтобы пойти продавать спички, Гаммер снова свалилась в постель, бормоча что-то бессвязное. Эмбер подумывала о том, чтобы самой поехать в город, особенно когда запасы стали подходить к концу. Но ей не нравилась сама мысль о том, что старая женщина умирает в одиночестве.

Каждый раз, когда Гаммер уезжала в один из городов, она приковывала Эмбер цепью к ножке кровати и оставляла ее там с миской, чашкой воды и куском хлеба. Девушка провела долгие часы, гадая, что произойдет, если в дверь вломится какой-нибудь злобный разбойник и обнаружит ее. Ударит ножом и оставит истекать кровью, пока будет красть то немногое, что у них было? Или схватит волосы девушки в кулак, поцелует и скажет, что пришел ради ее спасения?

Мысли Эмбер блуждали по многим непристойным и душераздирающим местам, пока она сидела на полу коттеджа, проводя пальцами по краю кандалов вокруг лодыжки. Но в худшие моменты у нее был страх, что никто никогда не придет, и что она похудеет до костей и умрет на потертом ковре. Никто не узнает и не будет переживать о том, что она ушла из этого мира.

Самое долгое, сколько Эмбер приходилось ждать — три дня. На исходе этих трех ужасных дней Гаммер ворвалась в коттедж и вставила ключ в замок кандалов, бормоча об охоте на ведьм и о том, что в старые времена было проще.

— На этот раз пришлось ехать дальше, — было самое близкое к извинению, которое девушка получила, и старуха заставила Эмбер вынести переполненный горшок.

Но в ту ночь Гаммер была медлительной и развязной на язык, из-за содержимого коричневой бутылки, и рассказала о том, как раньше была могущественной, красивой и богатой.

— Я вызывала ужасных тварей и пила их силу, — сказала она. — Иногда я не выполняла свою часть сделки. Мне и это сходило с рук.

Она подавилась смешком и настояла, чтобы Эмбер помогла ей лечь в постель.

В ту самую постель, где она умерла двенадцать недель спустя, утром последнего дня двадцатилетия Эмбер.

Эмбер завернула Гаммер в постельное белье и вынесла ее наружу, на опушку леса, где была полуразрушенная каменная стена. Прорубив яму в мерзлой земле, сложив в кучу разбитые камни из стены и засыпав все снежными глыбами, Эмбер похоронила старую женщину. Возможно, ей придется переделать все весной, когда земля оттает. Или, может быть, она уедет и будет жить в городе, и никогда больше не вернется в коттедж.

Подстегнутая мыслью о городе, Эмбер надела всю немногочисленную одежду, что у нее была — теплое платье, шарф и две тяжелые шали. Она собрала оставшиеся спички и закинула сверток за спину. Ей было известно, сколько брать, потому что Гаммер всегда ворчала:

— Эти горожане — кучка скупердяев. Не расстанутся ни с пятью пенни за пачку, ни с четырьмя. Три, или они уходят. Мерзкий, сварливый, суеверный народ. Нам будет лучше без них.

Эмбер обдумывала эти слова, засовывая ноги в носки и старые ботинки, сквозь дыры в носах которых просачивался острый, как нож, холод. Она размышляла над этими словами, пока готовила горячий чай, наливала его в бутылку и шла прочь от коттеджа по едва заметным углублениям в снегу, отмечавшим тропу, ведущую в город.

Носки промокли за считанные минуты, и она кусала губы, раздумывая, стоит ли ей остаться в коттедже. Но там ничего не было — она доела остатки кукурузной муки с последними крупинками соли тем же утром. Не было ничего, кроме чая, горсти сахара и ветра, пронзительно и злобно свистевшего в щелях, которые они с Гаммер забили соломой и тряпками.

Так Эмбер шла все утро, пока не взошло солнце, став колючим и бледно-желтым на выцветшем голубом небе. Она шла под ветвями, покрытыми изморозью, и по каменным мостам, перекинутым через листы голубого льда. Она шла, пока по бледному небу не потянулись струйки дыма, пока над белыми холмами не показались темные крыши и дымовые трубы.

Сердце ее затрепетало от пугающего возбуждения. Она остановилась, положила свой сверток и тщательно закутала голову в одну из шалей, чтобы скрыть длинные локоны своих золотисто-рыжих волос. Как говаривала Гаммер, такие яркие вьющиеся волосы манят порочных мужчин.

Гаммер рассказывала про угол улицы, где обычно продавала свои товары, — рядом с городской площадью, напротив булочной. Эмбер решила найти тот самый уголок и выставить спички на продажу по три пенни за коробку. Тогда у нее будут деньги.

Деньги — магия и власть. Они смогут обеспечить ее жильем, едой и книгами — может быть, даже теплой одеждой. Для этого ей нужно найти работу. Она может готовить и убирать, колоть дрова, строить силки, ухаживать за садом, чинить вещи и готовить пищу. Наверняка есть кто-то, кто бы нуждался в этих навыках.

Ее первые шаги по покрытым снежной коркой булыжникам были похожи на весну. Она украдкой поглядывала на проходящих горожан сквозь разорванный край шали. Ее взгляд метался из стороны в сторону, охватывая ряды двухэтажных домов, в то время как она прислушивалась к звонкому топоту лошадей, лязгающему стуку колес по камню, скрипу замерзшего снега под кожаными подошвами. По улице разносился соблазнительный аромат жареного лука, горячего свежего хлеба и растопленного сахара. Она чувствовала запах потных лошадиных боков, едкую вонь навоза в канаве, запах немытого тела от мужчины, который грубо пронесся мимо нее.

Тяжелые мягкие облака наползли на солнце, и из них выплыли большие белые хлопья, пушистые в воздухе и мокрые на ее щеках. Эмбер никогда не видела ничего более прекрасного, чем причудливые коричневые здания и черные булыжники, окаймленные инеем. Белые хлопья падали вниз, как благословение в канун Нового года.

Никто не обращал на нее никакого внимания, что ослабило узел напряжения в ее животе. Она нашла городскую площадь — участок широкой брусчатки вокруг замерзшего фонтана. По запаху тортов и булочек, разлетающемуся по воздуху, было легко заметить пекарню. Она стояла на углу улицы напротив пекарни, в шаге от тенистого переулка, сняла с плеча связку со спичками и положила ее на снег.

Узел в ее животе снова затянулся, когда она поняла, что ей придется окликать проходящих мимо людей, чтобы привлечь их внимание и продать свой товар. Она никогда не разговаривала ни с кем, кроме Гаммер, хотя и прочитала несколько книг с диалогами.

Девушка мрачно взяла в руку коробок спичек и протянула его. Когда мимо проходила женщина, Эмбер попыталась сказать: «Спички по три пенни за коробку», но в ее голосе слышался испуг.

Она попыталась еще раз, и ей удалось громко прохрипеть эти слова мужчине, который испуганно взглянул на нее и поспешил своей дорогой. В течение нескольких часов она пыталась снова и снова, устраиваясь в разных позах, пробуя разные тона и слова. Синие тени в переулке позади нее сгустились, а окна вокруг городской площади начали светиться насыщенным янтарем, проливая золото на булыжники и снежную корку.

Эмбер дрожала от холода. Ее пальцы болели до самых костей, а кончик носа потерял всякую чувствительность. В коттедже, по крайней мере, были дрова, и стены, и какое-то подобие тепла, хотя камин ужасно дымил. Здесь же, на улице, не было никакой защиты от дикого холода, который пронизывал ее кожу через шали. Или от голода в животе, который грыз внутренности.

Слабая и отчаявшаяся, она схватила за рукав женщину в зеленом пальто.

— Пожалуйста, не могли бы вы сказать, где я могу погреться?

Женщина отдернула руку и пошла дальше.

Онемевшими руками Эмбер нащупала коробок спичек, сумев открыть его достаточно, чтобы извлечь одну спичку. Она резко ударила по нему, обрадованная тем, что пальцами почувствовала скрежещущую вибрацию. Они еще что-то чувствовали.

Спичка вспыхнула ярко и горячо, и Эмбер уронила коробок, чтобы другой рукой обхватить пламя. Его жар был подобен любовному письму, поющему чему-то глубоко в ее костях.

В соответствии с надписью на коробке, спичка горела почти целую минуту, но, в конце концов, сгорела дотла. Когда умирающее пламя коснулось ее пальцев, оно не причинило боли, но впиталось в ее кожу и светилось несколько секунд. Огонь никогда не причинял Эмбер боли, хотя, казалось, он жалил Гаммер всякий раз, когда она соприкасалась с ним. Однажды Эмбер спросила, почему они так отличаются друг от друга, но Гаммер только хмыкнула и пожала плечами. От нее нельзя было добиться ответа, если она сама не хотела его дать.

Эмбер уронила почерневшую спичку в снег, потом наклонилась, чтобы поднять коробок и выпавшие из него спички. Когда она наклонилась, ее огненно-яркие кудри выбились из-под шали.

— Ты не должна позволять спичкам намокать, — сказал чей-то голос. Мужская рука потянулась вниз, чтобы собрать спички.

Эмбер отпрянула, как испуганная кошка. Молодой человек выпрямился и улыбнулся, протягивая спички, которые подобрал.

— Это особые спички, — пробормотала она. — Они горят, даже когда намокнут.

— Правда? — его брови приподнялись. — Никогда не слышал о таких.

Лицо парня расплылось в благодарной улыбке, когда его взгляд переместился с ее лица на локоны, ниспадающие на грудь. Но двое других молодых людей подошли к нему сзади и, схватив за руки, оттащили его в сторону.

— Ты с ума сошел? — прошипел один из них. — Все знают, что ты покупаешь не спички!

— Это ведьминские спички, — добавил третий. — Они показывают грязные, греховные вещи. Однажды я зажег одну для свечи своей матери, и передо мной возник образ дочери кожевника, совершенно обнаженной и танцующей! Мать так сильно сдавила мои уши, что я неделю ничего не слышал. Видите ли, она думала, что я баловался темными искусствами.

— Отойди, — сказал второй парень, подозрительно глядя на меня. — Уходи и оставь ведьмино отродье в покое.

Молодой человек, который помог Эмбер со спичками, отпрянул от нее, его глаза потемнели от настороженности и враждебности.

Когда троица ушла, Эмбер поджала холодные губы, пытаясь сдержать слезы, которые лились из ее глаз. Она впервые заговорила с мужчиной, и все закончилось так горько, как и предупреждала Гаммер.

Трое юношей, должно быть, распространили слух о том, что она здесь, потому что никто не проходил достаточно близко, чтобы она могла окликнуть или коснуться их. Когда жители деревни замечали девушку, стоявшую со своими коробками спичек, то обходили ее стороной или переходили на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи с ней.

Некоторое время спустя на улице вообще никого не было. Один за другим ставни магазинов закрывались и запирались на ключ.

Вдалеке на улице, почти на пределе видимости, Эмбер смогла разглядеть маленькую часовню с открытыми дверями, впускающими темные фигуры на новогоднюю службу. Она мельком подумала о том, чтобы пробраться в здание вместе с прихожанами и немного насладиться теплом; но вид креста на вершине шпиля вызвал у нее приступ тошноты. Она почувствовала необъяснимое отвращение при мысли о том, чтобы войти в это Божье место.

Кроме того, жители деревни, скорее всего, выгнали бы ее. Ведьмам не будут рады в доме Господнем.

Эмбер переместилась дальше в переулок, пытаясь избежать резкого порыва ветра, который пронесся по городской площади. Как же ей хотелось пройти прямо через двери или стены дома и насладиться благословенным теплом внутри! Это жестоко — столько зданий выбрасывали дым в небо и свет на улицу, но там не было места для одной худенькой девушки.

Она зажгла очередную спичку и поднесла ее поближе к стене переулка, предполагая, что та сможет отразить тепло обратно на нее — и чуть не закричала, когда камень начал светиться и таять от жара пламени. Спичка прожгла дыру размером с кулак прямо в камне, открыв теплую комнату за ним. Эмбер разглядела железную печку, гораздо большую, чем крошечная в коттедже Гаммер, — казалось, достаточно большую, чтобы внутри мог поместиться целый человек. На его дверях поблескивала латунная фурнитура. А потом кто-то пронесся мимо дыры, проделанной спичкой, — казалось, даже не заметив отверстия прямо в стене, — и со звоном поставил кастрюлю на плиту.

Спичка почернела и скрутилась, остатки тепла от неё исчезли в пальцах.

Эмбер уставилась на пустую стену, оцепенев от шока.

Она зажгла еще одну спичку и снова поднесла к стене, надеясь увидеть ту же комнату. Камень и штукатурка опять расплавились в центре. Чем ближе Эмбер наклонялась к стене, тем шире становилась дыра. Она видела большую сияющую плиту, хотя часть ее была закрыта спиной женщины — пышная юбка, ряд аккуратных пуговиц и аккуратный узел блестящих волос.

Спичка погасла.

Едва осмеливаясь дышать, Эмбер пересекла переулок и поднесла две спички к дальней стене. Их двойные языки пламени проделали в камне более широкое отверстие, и через него она смогла увидеть большую комнату с широким столом, задрапированным белым. В центре стола лежал пухлый жареный гусь с хрустящей коричневой кожей, уложенный на слой прозрачного лука и дымящегося картофеля. Эмбер осторожно протянула руку мимо двух языков пламени и нащупала дыру в стене.

Палец прошел сквозь нее.

Невозможно, конечно. Если только те юноши были правы, и в спичках Гаммер было что-то странное. Что-то колдовское и волшебное.

Спички погасли, и ее палец выскочил из стены, отброшенный какой-то противодействующей силой. Он хотя бы не застрял в камне, но его неприятно покалывало.

Эмбер зажгла еще одну спичку, намереваясь снова заглянуть в комнату с гусем, но когда поднесла спичку к стене, ей захотелось увидеть комнату с рождественской елкой, похожую на ту, о которой она читала в потрепанной книге, которую принесла ей Гаммер. По словам старухи, книга лежала в канаве, и половина ее страниц была измята и порвана, но Эмбер много раз поглощала то, что от нее осталось.

Желание пришло ей в голову, и спичка вспыхнула возле стены, но комната за открывшимся отверстием изменилась. Вместо жареного гуся и стола там стояла огромная рождественская елка. К отдельным ветвям которой были привязаны свечи. Ленты, гирлянды из ягод и цепочки попкорна скользили по ветвям. Дерево, казалось, двигалось — приближалось к дыре в стене, раздуваясь перед отверстием, как будто пыталось прорваться и подойти к ней.

Но места не хватало, и спичка погасла.

Ноги Эмбер к этому времени налились свинцом — тяжелые колодки, лишенные чувствительности. Колени продолжали стучать друг о друга, а челюсть болела. Пальцы были настолько холодными, что ей пришлось сунуть их в рот, прежде чем зажечь очередную спичку.

Она умирала от холода. Умирала в городе, полном людей, наполненным теплом и светом домов, ломящихся от ароматов и еды. Умирала, потому что они были слишком напуганы, слишком заботились о собственном комфорте. Были слишком беспечны и жестоки, чтобы впустить ее.

Возможно, магия спичек была только у нее в голове. Возможно, это были галлюцинации, ведь ее тело отключалось от усталости, голода и холода. Но если спички Гаммер действительно обладали какой-то силой, они давали последний шанс на выживание.

Казалось, они прокладывали путь к тому, чего она желала. Если бы она зажгла их достаточно много, возможно, смогла бы просунуть все свое тело через одно из таких отверстий и попасть куда-нибудь еще, в теплое и гостеприимное место. Этот симпатичный маленький городок был могилой, лабиринтом ледяных стен, населенных бездушными трутнями.

Эмбер вытряхнула целый коробок спичек, потом еще и еще. Она сложила все спички, которые у нее остались, у стены переулка и мысленно загадала желание.

Желание теплого места и доброты. Места с едой и щедростью, любовью и свободой. Она хотела безопасности, еды и книг. Дома.

Она снова повторила свое желание, прошептав его через дрожащие пальцы. Эмбер держала мысли о том, чего хотела, в уме, пока чиркала одной спичкой и бросала ее к другим.

Все они вспыхнули в буйстве пламени. Камни стены засветились оранжевым, разжижаясь и отступая, когда открылась дыра, расширяясь все шире. Эмбер не могла видеть многого из того, что было за ней, но ей нужно было поторопиться. Это был ее последний шанс. Когда спички погаснут, она умрет.

С криком она бросилась к дыре, проползая на четвереньках сквозь пламя. Огонь охватил ее одежду, сгоравшую с поразительной быстротой, как будто это была тонкая бумага или потрескивающие сухие листья, но Эмбер не почувствовала боли. Она протиснулась в дыру, уже в обнаженном виде извиваясь с другой стороны, волосы пылали так же яростно, как огонь, который лизал тело.

Эмбер почувствовала покалывание от закрывающейся за ней дыры и выдернула ноги из нее, и тут с шипением все спички разом погасли, и портал, который они создали, исчез.

Эмбер лежала, свернувшись калачиком, на боку, лицом к белой каменной стене, через которую пришла. Она едва ли могла заставить себя встать или осмотреться вокруг.

— Ты собираешься объясниться? — спокойный голос откуда-то сзади напугал Эмбер, и она наполовину выпрямилась.

У огромного камина из черного дерева в комнате из чистого белого камня, пронизанного алыми и серебряными прожилками стоял мужчина. Из его черных волос торчали изогнутые рога, и одет он был в мантию из черного бархата и белого меха. Его глаза светились янтарем на смуглом красивом лице. Хотя он нахмурился, его полные губы растянулись в улыбке, когда Эмбер уложила свои пышные волосы на груди, чтобы прикрыться.

— Ты мой подарок от Святого Николая? — спросил мужчина. — Ах да, я забыл — демонов, подобных мне, никогда не посещают с подарками, если только это не куски угля. Очень полезные куски угля. Но они и близко не такие красивые, как ты.

Эмбер поднялась, пытаясь прикрыть руками определенные части своего тела.

— Демон? — прошептала она. — Должно быть, я загадала неправильное желание. Я пожелала тепла и доброты, великодушия и свободы — безопасности.

— Пожелала? — Рогатый человек направился к находящемуся поблизости дивану, более роскошному, чем все, что Эмбер когда-либо видела. Он взял с изогнутого подлокотника богатое красное одеяло и бросил его Эмбер. Она с благодарностью укуталась в него.

— Да, я… я использовала спички моей Гаммер, — сказала она. — Они долговечны и загораются даже в мокром виде. Я думала, в них нет ничего особенного, пока не использовала одну, чтобы согреться, и она… проделала дыру в стене.

— Дьявольская сера, — сказал демон, кивая. — Мы используем ее, чтобы создавать переходы из нашего мира в человеческий или быстро перемещаться с места на место внутри царства людей. Неужели твоя Гаммер никогда не учила тебя, как ими пользоваться, маленькая демонесса?

— Демонесса? — Эмбер отшатнулась к стене. — Я не демонесса.

— Тем не менее, только демон может владеть дьявольской серой. Для обычного человека это просто спички, хотя иногда они могли бы дать тем, кто ими пользуется представление об их внутренних желаниях.

— Вот что имели в виду мальчики, — выдохнула Эмбер. — И вот почему огонь не обжигает меня.

Мужчина подошел ближе, его красивые черты смягчились.

— Ты действительно ничего не знала обо всем этом?

Эмбер покачала головой. Слова накапливались в голове, предложения и вопросы проносились в ее мозгу, но она не могла озвучить ничего из этого. Пока не могла.

— Идем, — демон положил теплую ладонь на ее руку. — Я отведу тебя к своей сестре. Она проследит, чтобы ты была должным образом одета, а потом ты сможешь присоединиться к нам за ужином. Я бы поспорил, что твоя бабка была ведьмой. Вероятно, она украла тебя много лет назад, возможно, в отместку какому-то демону, который отказался выполнять ее приказы. Возможно, мы сможем прочитать твою энергетическую подпись и определить, к какой демонической семье ты принадлежишь, но даже если нам не удастся выяснитьтвое происхождение, ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь.

Эмбер позволила ему провести себя через комнату в элегантный особняк. Идя с ним, она улыбалась. Девушка уже согрелась до костей, и скрытая энергия бурлила в ее венах, как будто что-то воспламенилось во время ее боевого крещения, ее прохождения через дыру в стене.

Возможно, она находилась в аду. Но для нее это был самый лучший вид рая.

Notes

[

←1

]

Пикси — мифическое существо из английской мифологии и британского фольклора в целом, считаются разновидностью эльфов или фей. Встречается во второй части фильма про Гарри Поттера